Юрий Нестеренко
Вторжение (ссборник)

Вторжение

   И вышел дым из кладезя бездны,
   как дым из большой печи; и из дыма
   вышла саранча на землю, и дана была
   ей власть… На ней были брони, как
   бы брони железные… Власть же ее
   была – вредить людям пять месяцев.
«Откровение Иоанна Богослова»

   Железной рукой загоним человечество к счастью!
Советский лозунг 20-х годов

1

   Здание аэровокзала было набито битком. В воздухе стоял разноголосый гул. Протискиваясь сквозь толпу, Беланов вглядывался в лица этих людей: растерянные, испуганные, мрачные, деловитые, усталые, злые… Люди бежали из города. Одни считали, что это временно, буквально на несколько дней. Другие прощались с городом навсегда. Третьи чувствовали, что проститься придется не только с городом, но и со всем привычным укладом жизни. «Кто из них прав? – думал Беланов. – Пока, кажется, Туман ничем не угрожает. Впрочем, человек всегда боялся неизвестного… и нередко оказывался прав».
   Он вышел на улицу. Моросил мелкий дождь. На стоянке такси не было ни одной машины. Беланов направился к рейсовому автобусу, как вдруг услышал:
   – Артур!
   Рядом с ним остановился серый автомобиль. Из машины вышел высокий нескладный человек лет сорока, в сером плаще и без шляпы, и поспешил навстречу Беланову.
   – Генрих!
   Они обнялись.
   – Сколько лет мы не виделись? – спросил Генрих.
   – Пять лет. Здесь тогда все было иначе. С каждым рейсом прилетали туристы. А теперь все только бегут. И дождь этот мерзкий…
   – У нас теперь всегда дождь. Садись в машину.
   Автомобиль выехал на шоссе, ведущее к городу.
   – Туман притягивает к себе тучи? – спросил Беланов, глядя на серое, без единого просвета небо и мокрое шоссе.
   – Черт его знает, может, притягивает, а может, сам плодит… Скоро сам все увидишь.
   Беланов пожал плечами.
   – Что я могу увидеть, я же не специалист по проблемам экологии. Я кибернетик.
   – Я уж не знаю, кто здесь нужен, эколог, кибернетик или священник. Во всяком случае, ни с чем подобным люди прежде не сталкивались.
   – Что он из себя представляет? По газетам ничего толком не поймешь.
   – Туман как туман, только серый и очень плотный. Ни ветер, ни дождь на него не влияют. Сейчас он занимает уже около десяти квадратных километров и хоть и очень медленно, но растет. Издали это похоже на застывший дым, только без клубов. Сплошное ровное марево. Впрочем, когда увидишься с доктором Кромвальдом, он тебе это распишет по науке.
   Автомобиль миновал колонну военных машин, стоявших на обочине.
   – В городе много военных? – спросил Артур.
   – С каждым днем все больше.
   – Но им-то что здесь делать? Какое отношение они имеют к науке?
   – Первобытный человек, видя что-нибудь непонятное, хватался за дубину. Потом в сознании людей произошел поворот, и они в таких случаях стали обращаться к богу. (Беланов поморщился – он не любил религию.) Однако все возвращается на круги своя, – продолжал Генрих. – Впрочем, их тоже можно понять. Все-таки второй после столицы город Республики… летняя резиденция Президента…
   Автомобиль въехал в город. Улицы были пустынны. На перекрестках мокли полицейские в длинных блестящих плащах. Наконец Генрих остановил машину. Дальше ехать было некуда. Улицу перегораживал полосатый шлагбаум. На нем красовалась жестяная табличка: «Стой! Предъяви пропуск». По ту сторону шлагбаума улицу заполняла военная техника: грузовики, амфибии, бронетранспортеры. В конце улицы виднелась еще одна загородка. За ней все терялось в серой пелене.
   – Это он и есть?
   – Да.
   Генрих дал задний ход. Машина развернулась и покатила в объезд.
   – Надеюсь, ты не надумал остановиться в гостинице? – поинтересовался Генрих.
   – А почему бы и… – начал Беланов.
   – Никаких «почему бы»! Ты остановишься у меня. Не бойся, ты меня ни капли не стеснишь. Я тебе тоже не буду навязывать своего общества.
   – Но мне надо нанести кое-какие визиты… Я буду поздно возвращаться…
   – Ничего, я сам ложусь поздно.
   – А Маргарита не будет возражать?
   Генрих сник.
   – Я разве не писал тебе? Мы расстались. Уже больше года.
   – Извини. Я действительно не знал.
   – Да что там… В конце концов, поэт, у которого все хорошо, перестает быть поэтом… А вот мы и дома! – закончил Генрих, тормозя у подъезда.

2

   Несколькими часами позже Артур поднимался по старой лестнице со стертыми ступенями. Дом был построен еще в прошлом веке; таких в городе оставалось уже немного, в основном в центре, и половину их уже поглотил Туман. Артур остановился на площадке четвертого этажа и позвонил. Внутри квартиры послышались шаги и смолкли у двери; очевидно, его рассматривали в глазок. Затем дверь открылась.
   – Здравствуй, Эльза.
   Она не казалась слишком удивленной.
   – Здравствуй, Артур. Я знала, что ты приедешь.
   Она провела его в комнату и села у окна. Артур устроился напротив и только тут заметил, как она изменилась. Лицо ее было бледно и устало; от глаз разбегались мелкие морщинки, веки покраснели и припухли. Взглянув на нее, Беланов сразу же спросил о здоровье.
   – Нормально… Я просто устала, – она вымученно улыбнулась.
   – У тебя неприятности? Впрочем, теперь у всех неприятности. Туман…
   – При чем тут Туман?
   Она встала и повернулась к окну.
   – Вон он, отсюда виден… Триста метров до ближайшего ограждения. Соседи говорят – надо уезжать… Сейчас на окраинах много пустых квартир. А то и совсем из города… Наверное, скоро я останусь одна во всем доме. И буду ждать Туман…
   – Что с тобой, Эльза? Откуда эта мрачность?
   Она резко обернулась к нему.
   – Ты видел наших детей, Артур? Ты можешь объяснить, что с ними происходит?!
   В этот момент раздался звук ключа, вставляемого в замочную скважину. Дверь открылась и захлопнулась.
   – Это он, – сказала Эльза и крикнула: – Роберт!
   На пороге появился рослый и крепкий парень лет пятнадцати.
   Он был в пятнистой куртке военного образца с закатанными рукавами, такой же маскировочно-пятнистой расцветки штанах и тяжелых армейских ботинках. На поясе у него висело некое самодельное подобие полицейской дубинки. На левой стороне груди был приколот странный значок: в черном овале белая буква М. Мокрые от дождя волосы были коротко подстрижены.
   – Здравствуй, Роберт, – Беланов поднялся навстречу сыну и протянул руку.
   – Здравствуй, – ответил Роберт. Во взгляде его читалось раздражение. Секунды две он раздумывал, пожать или нет протянутую руку. Наконец все-таки пожал, тут же развернулся и вышел из комнаты. Снова раздалось клацанье ключа, хлопнула дверь.
   – Погоди… Он что, в дверь своей комнаты замок врезал?
   – И ключ всегда с собой носит, – чуть не плача, подтвердила Эльза. – Я ему говорю: «Неужели ты думаешь, что я буду без разрешения рыться в твоих вещах?» А он: «А кто тебя знает! Вы ведь сейчас все трясетесь, как бы не нарушили благополучие вашего мирка! Ты же воображаешь, что это для моего же блага, а раз так, считаешь себя вправе вмешиваться в чужую жизнь!» А когда я плакала, вышел из своей комнаты, встал в дверях и говорит: «Слушай, прекрати, пожалуйста! Терпеть не могу театра, тем более такого провинциального!» Ушел и заперся.
   – А я ему подарок привез… – произнес Артур и выложил на стол зеленый кляссер.
   – Он больше не собирает марки. Он, по-моему, вообще больше ничем не увлекается. Хотя я о нем уже ничего толком не знаю. Целыми днями где-то пропадает, иногда и не ночует. О выпивке, куреве, тем более о наркотиках говорит с негодованием. Хорошо, если это не показное…
   – У него есть девушка?
   – Как-то раз я заикнулась об этом. Он отрезал, что у них есть дела поважнее и что наш разложившийся мир и без того пропитан развратом. Он вообще зовет нас прогнившими, разложившимся, говорит, что скоро всему этому будет положен конец…
   – Уж не они ли собрались его положить?
   – Кто их знает… Знаешь, как они себя называют? Ассистенты!
   – Ассистенты?! Чьи?
   – Кто же их знает! У них какая-то полувоенная организация. Ходят вечно с дубинками…
   – А полиция?
   – Полиция смотрит на это сквозь пальцы. У нас, говорят, рост молодежной преступности, наркомания, проституция, всевозможные агрессивные фанаты, тут еще этот чертов Туман, а вы лезете с какими-то ассистентами! Да на них, если хотите знать, молиться надо! Они по ночам патрулируют город, громят притоны наркоманов, разгоняют проституток порой лучше, чем полицейские наряды! Рэкетом они не занимаются, ни одного честного человека еще не тронули – чего ж вам от них надо?
   – Уж не полиции ли они ассистируют?
   – Нет, полицию они презирают, как всех нас. Но знаешь… самое страшное… – Эльза вдруг перешла на шепот, – они ходят в Туман!
   – Но послушай… это же вздорные слухи… Газеты пишут, что еще никому не удавалось войти туда и вернуться… И потом – там патрули…
   – Это не слухи! Во-первых, патрули перекрывают только улицы. А есть еще дома… брошенные, пустые дома вокруг Тумана… есть крыши, есть, наконец, канализационные люки…
   – Ох, Эльза, это просто смешно! Чтобы наш Роберт полез через канализацию в Туман…
   – Не смейся, они не такое способны! «Наш Роберт!» Сколько лет ты его не видел?!
   – Я попробую поговорить с ним.
   – Он тебе даже дверь не откроет.
   – И все-таки попробую.
   Беланов подошел к двери комнаты сына и постучал.
   – Роберт!
   Никакого ответа.
   – Роберт, открой, пожалуйста!
   Щелкнул замок.
   – Хорошо, – Роберт открыл дверь. – В твоем распоряжении десять минут. Но с тем, чтобы больше ты ко мне не приставал.
   – Роберт, ну зачем ты так? Я все-таки твой отец.
   – Ты был им семь лет назад. Вы поднимаете глобальные вопросы, хотите сохранить свой мир, а сами не можете даже сохранить свою семью. Да и вообще, почему родители считают, что они приобретают какую-то власть над детьми только потому, что они родители? Выдумали какой-то «неоплатный долг», «любовь»… Да почему вообще ребенок, – это слово Роберт произносил с кривой усмешкой, – обязан любить родителей? Как это вообще можно быть обязанным любить? Ну ладно – мать, она еще мучилась при моем рождении. Но ты-то, прости, испытал лишь пару минут удовольствия, даже не зная, что это приведет к моему появлению на свет – и я за это должен быть тебе благодарен?
   – Ну знаешь, мы все-таки растили тебя, воспитывали…
   – А я сидел у вас на шее? А выйдете вы на пенсию – будете сидеть на шее у государства, следовательно, у меня тоже. Более того, учитывая отрицательный прирост населения, поскольку в большинстве семей сейчас один ребенок – нам, в процентном отношении, придется больше заботиться о вас, чем вам в свое время о нас. Так что «неоплатный долг» мы выплатим с процентами, и не лезьте в нашу жизнь.
   – Послушай, Роберт, откуда такая неприязнь к нашему поколению?
   – Откуда?! Да разве не вы развалили мир? Разве не вы привели цивилизацию на край гибели – если не от ядерной войны, так от экологического кризиса? Разве не вы оставляете нам в наследство это кровавое месиво мелких страстишек, низкой лжи, сладкого лицемерия, подленького честолюбия, грязного сладострастия? О, хоть бы нашли в себе смелость сознаться в этом! Но главную суть вашего мира составляет вранье, и ладно бы еще вы врали только другим, но вы врете и самим себе. Ваше христианство насквозь лживо и нелепо, попросту вредно – и дело не в том, что его извратили средневековые фанатики, оно по самой сути направлено против жизни, в пользу всего слабого, немощного, гниющего! Вы провозглашаете мораль, которой сами не желаете придерживаться! Вы рассуждаете о судьбах человечества, а сами думаете о себе, о том, как сохранить свой убогий мирок! Теперь вы глядите на нас с ужасом, а ведь мы – это ваше порождение. Только одна часть нового поколения – мы – это ваше отрицание, а другие – та шваль, из-за которой ночью небезопасно ходить по улицам, – это ваше логическое продолжение.
   – Ну это уж ты хватил…
   – Что хватил? Когда до сих пор ваши либералы, ваша болеющая душой, то бишь душевнобольная, интеллигенция призывает к смягчению, к методам убеждения, к всемирной отмене смертной казни! Как будто весь этот сброд, всю эту мразь, всю эту современную молодежь – да и подонков вашего поколения – можно укротить иначе, чем террором, расстрелами и концлагерями!
   – Роберт, то, что ты проповедуешь – не ново. Якобинцы казнили проституток, в СССР судили за гомосексуализм – разве это уничтожило порок? Как ты не понимаешь, что демократия, гуманизм – это величайшие завоевания человечества, что от первобытной дикости…
   – Какие книжные… и какие пустые фразы! Что такое ваша демократия? Власть толпы, или лучше – власть быдла! Море серых посредственностей, бездарностей, которое поглощает и перемалывает всех выдающихся! Появись Наполеон в наше время, он бы просидел в лейтенантах до старости, если бы его прежде не отдали под суд за самовольные действия под Тулоном. И, наконец, главное – власть толпы по существу таковой не является, это опять власть олигархии – но в эту олигархию, как правило, попадают не истинно достойные, а представители той же толпы, те же посредственности!
   – Но кто же, по-твоему, истинно достойный?
   – Тот, кто завоюет эту власть, а не получит ее в качестве подарка от лавочников и домохозяек.
   – Право силы?
   – Да, право силы. Силы, ведущей к величию. Только железная рука может вести общество вперед по единому плану, без шатаний вкривь и вкось.
   – Но ведь это казарма!
   – Казарма лучше, чем бордель.
   – Послушай, Роберт, – Беланов провел рукой по лбу, – ведь это все не твое… Ты не говоришь – ты ораторствуешь на митинге, притом повторяя заученные чужие слова. Кто учит вас всему этому?
   – Ты прямо как наш бургомистр, – усмехнулся Роберт. – Тот уверен, что мы поддались коммунистической пропаганде. А левая газетенка «Равенство» как-то назвала нас неофашистами. И то, и другое чушь. Фашисты зациклились на национальном вопросе, а коммунисты развалили экономику. Но и в той, и в другой идеологии немало рационального.
   – Роберт, твой прадед был русский офицер, твой дед воевал в Сопротивлении…
   – А мне на это плевать. С какой стати давно умершие предки должны влиять на мои взгляды?
   – Роберт, я, наконец, не могу бесконечно терпеть твое хамство!
   – А никто и не заставляет. Я тебя сюда не звал. И вообще – ваше время вышло. Аудиенция окончена.

3

   Генрих встретил Артура у подъезда своего дома.
   – Ну как впечатление?
   – Жуть…Я говорил с Робертом, это какой-то кошмар. В обеспеченной, демократической стране… Когда это началось?
   – Ты имеешь в виду ассистентов?
   – Да.
   – Первые появились на той же неделе, что и Туман. Центр города эвакуировали во вторник, а в пятницу они уже расхаживали по городу в своей униформе. Где они ее только берут?
   – Ты думаешь, это как-то связано с Туманом?
   – Разве о Тумане можно что-нибудь сказать определенно? Сегодня соберутся друзья, послушаешь их мнения по этому поводу.
   – Кто придет?
   – Доктор Кромвальд, майор Грэбс, Альберт, он теперь директор гимназии, Карл, Петер. Идем, они скоро начнут собираться.
   Первым пришли Кромвальд и Альберт Хольд, за ними Карл и Петер. Пока все здоровались с Белановым и рассаживались, появился майор.
   – Я вижу, все уже в сборе, – воскликнул он, входя. – О, кого я вижу! Артур! Здравствуй, здравствуй! Какая нелегкая занесла тебя в нашу проклятую богом дыру?
   – Если мне не изменяет память, прежде это был второй город Республики.
   – Помяни мое слово, здесь скоро вообще никакого города не останется, один серый кисель! Ведь так, доктор?
   – Я бы не был столь категоричен, – развел руками Кромвальд. – Впрочем… Я только что с ученого совета…
   – Да-да, расскажите, доктор, – сказал Артур. – Мне, как свежему человеку, это особенно интересно.
   – Нам, как живущим третий месяц рядом с этим… – Карл сделал брезгливо-неопределенный жест в сторону окна, откуда, впрочем, Туман не был виден, – все это не менее интересно.
   – Да, собственно, и рассказывать нечего. Мы знаем о Тумане не больше, чем в первые дни. Ну, знаем его форму, объем, примерную динамику роста – кстати, в последнее время он растет несколько быстрее. Знаем, что над ним можно безопасно летать, что он ничего необычного не излучает. Мы даже не знаем, что это за агрегатная среда. Сначала думали – аэрозоль, но он не рассеивается и не реагирует на ветер. Твердое тело или, что более вероятно, очень вязкая жидкость? Но почему материальные предметы проваливаются в него без сопротивления? Его совершенно невозможно исследовать. Его ничем нельзя просветить. Длинные волны его огибают, короткие в нем вязнут. Кое-что отражается, но это ничего не дает. Я уже говорил, сам он не излучает, в первые дни были сильные электромагнитные всплески, а сейчас ничего. Пробовали опускать в него приборы, брать пробы… Доставали обрывки тросов. Один вроде бы пережженные, другие просто рассыпаются в прах – разрушена кристаллическая структура, а чем разрушена – черт его знает. Факт заключается в том, что ничто, помещенное туда, обратно не вернулось. Однажды заявились к нам добровольцы, говорят, Туман – это иной разум, мы идем устанавливать контакт. Им, конечно, запретил, они как-то пролезли… Ни один не вернулся, естественно. Лично у меня сложилось впечатление, что Туман просто не дает себя исследовать.
   – И какие же гипотезы у современной науки? – спросил Генрих.
   – Разные, да что в них толку? Некоторые придерживаются первоначальной версии об атмосферной аномалии, вызванной экологическим кризисом. Но, по-моему, Туман слишком сложное явление, чтобы вылепиться из атмосферных осадков. Это все-таки не кислотный дождь. Другие считают Туман формой жизни, правда, сильно расходятся в оценке степени ее организации, и опять неясно, откуда она взялась. Говорят и о космической экспансии…
   – И что вы об этом думаете? – поинтересовался Петер.
   – Во-первых, я всю жизнь не верил во все эти тарелочки, зеленых человечков и тэ дэ. Как физик, я не знаю разумной альтернативы специальной теории относительности, я имею доказательства, что скорость света – предел для скоростей, и не имею опровержений этому постулату. А уже одно это делает межзвездные путешествия практически невозможными и бессмысленными. А во-вторых, если бы иной разум хотел нас уничтожить, он не стал бы избирать столь заумный путь. Достаточно сбросить пару атомных бомб на русских и американцев, и мы сами перебьем друг друга. А тут – Туман, явление единичное и локальное…
   – Это, кстати, не факт, – заметил Петер. – Единичный случай в цивилизованных странах. А кто поручится за амазонскую сельву, африканские пустыни, Гималаи, океан, наконец?
   – Как раз за это поручиться можно. Мы живем в век спутников, каждый метр земной поверхности просматривается, а после появления Тумана – просматривается особенно тщательно. Сейчас можно сказать с уверенностью: Туман – уникальное явление.
   – Национальная достопримечательность, – усмехнулся Артур. – Кстати, доктор, как скоро эта достопримечательность выйдет за национальные границы и начнет кушать Европу?
   – О, на этот счет нет смысла беспокоиться. Если, конечно, скорость роста Тумана не возрастет, то у нашей старушки Европы есть все шансы дотянуть до двадцать третьего столетия, а последний клочок суши – это, кстати, будет малоизвестный островок на юго-востоке от Новой Зеландии – Туман поглотит только через семнадцать веков. Вот, кстати, существенный аргумент против экспансии: больно уж затянутая операция.
   – А какой же версии придерживаетесь вы? – спросил майор.
   – Мне кажется интересной гипотеза о вырождении материи или пространства. В области, воспринимаемой нами как Туман, вообще нет вещества в привычном понимании. Известные структурные этажи – молекулы, атомы, элементарные частицы, может быть, и кварки – разрушены, связывающие их четыре фундаментальных взаимодействия – не работают или страшно искажены. Возможно, там действуют иные физические законы, по иному течет время… Не исключено, что Туман – колоссальный запас энергии. Правда, если она самопроизвольно высвободится – от Земли останется немного.
   – Значит, реальная опасность все-таки существует? – спросил Карл.
   – Я же говорил, в отношении Тумана ничего нельзя сказать. Пока единственная реальная опасность – это то, что он поглотит наш город через два года. Естественно, если мы никак не сможем замедлить его рост.
   – А что думает по поводу Тумана наш доблестный генерал Граубер? – обратился Генрих к Грэбсу. – Если это, конечно, не военная тайна.
   Майор пожал плечами.
   – Кое-что и тайна, конечно… Кое-что я могу вам сообщить – конфиденциально, разумеется. В штабе еще не оставили мысль о том, что это – агрессия. Земная или внеземная – впрочем, военные тоже мало верят в космическое нашествие. Но в общем-то генерал Граубер рассматривает Туман с узкопрофессиональных позиций – как противника, против которого он по приказу сверху готов в любое время применить любое оружие. Вообще говоря, сам он ничего не решает, армия, как вы знаете, – структура иерархическая: генерал Граубер смотрит на министра обороны, министр на Президента, Президент, в кои веки раз – на науку, а наука, в лице нашего досточтимого доктора Кромвальда, разводит руками. И вот этот жест спускается по всем ступеням армейской иерархии вплоть до вашего покорного слуги, которому и остается повторить его перед вами. – И майор развел руками точь-в-точь как доктор Кромвальд.
   – Насколько я понял, – задумчиво произнес Кромвальд, – «любое Оружие» означает вплоть до ядерного?
   Грэбс энергично загородился обеими руками:
   – Я ничего подобного не говорил!
   – Разумеется, не говорили, майор… Но кое-кто из военных мне уже намекал на это частным образом. Я ответил ему и повторяю вам, с тем чтобы вы намекнули Грауберу: чем бы Туман ни оказался, этого делать нельзя ни в коем случае. Даже если Туман имеет вполне тривиальное объяснение, взрыв, скорее всего, не уничтожит его, а раскидает его частицы, которые могут стать зародышами новых туманов, по всей Европе. А если Туман – действительно область вырожденного или иного неадекватного пространства, последствия могут быть самыми немыслимыми. Ну, например, взрыв вашей бомбы произойдет в столице или где-нибудь в Нью-Йорке. Или послужит детонатором для высвобождения энергии Тумана, о которой я уже говорил. А может быть, бомба ухнет туда, как все прочие предметы, и никаких следов.
   – Вы, очевидно, правы… Но не можем же мы сидеть сложа руки! – взорвался вдруг Грэбс. – Мы, в конце концов, вояки, наше дело – выполнять приказы. Но вы, ученые! Вы относитесь к Туману так, словно это вещество, синтезированное в вашей пробирке! Вещество, конечно, очень интересное с теоретической точки зрения, на нем можно сделать диссертацию, его любопытно понаблюдать под микроскопом, а потом заткнуть пробирку пробкой, выпить горячего чая и отправиться спать!
   – Та-а-ак, – протянул доктор, медленно поворачиваясь к майору. – И что вы нам предлагаете?
   – Действуйте, в конце концов! Положим, вы не знаете и не можете узнать, что такое Туман. У вас нет научно обоснованной концепции борьбы с ним. Но экспериментируйте! Обстреляйте его лазером, облучите рентгеном…
   – Вы не учитываете одного, милейший майор. Если мы ничего не будем делать, мир просуществует еще многие столетия, а в результате предлагаемых вами поспешных экспериментов может взлететь на воздух в несколько секунд!
   – Господи, о чем вы говорите! – воскликнул вдруг Альберт, за весь вечер не произнесший ни слова. – Ядерное оружие, рентген, лазеры… Как будто не ясно, что Туман – средство психического воздействия!
   – Психического? – переспросил Кромвальд. – Как это понимать?
   – Я не знаю, кто и как создал Туман, – ответил Хольд, – но я знаю, зачем. Туман не взорвется и не уничтожит нашу материю. Это оружие, но направлено оно не против нас.
   – Не против нас? – удивился Артур. – Но против кого же?
   – Против нашего будущего! Против наших детей. Вы же видите, что он сделал с нашими детьми! У нас были хиппи, панки, рокеры, но такого не было никогда.
   – Ну почему, – возразил Карл, – мне это весьма напоминает гитлерюгенд.
   – Это чисто внешнее сходство! Во-первых, они вне политики. Они считают, что всякая политика – грязь. Они не интересуются национальным вопросом. Более того, они борются с развратом и наркотиками и выглядят даже конструктивной силой. Но это деструктивная сила! У них один общий враг! Это мы, наше поколение, наш мир! Где вы видели такое количество детей, столь последовательно настроенных против родителей? Не против евреев! Не против коммунистов или буржуазии! Не против своих сверстников – панков или хиппи! Это все действительно уже было, и это хоть и скверно, но понятно, объяснимо. Но против старшего поколения, независимо от идеологии и национальности! Конечно, подростковые комплексы, молодежные проблемы… но не до такой же степени! Теперь скажите: неужели это возможно само собой? Неужели за этим не стоит Некто, готовящий из наших детей штурмовиков против нас?
   – Ну вот, опять Некто, – поморщился Карл, – опять абстрактная угроза. А кто этот Некто? Иностранные спецслужбы? Пришельцы из космоса? Из другого измерения? Все эти наши разговоры гроша ломаного не стоят. Мы не имеем ни малейшего понятия даже о том, имеем ли мы дело с живой или мертвой природой, а рассуждаем о планах и психологии Тумана.
   – Сам-то ты что предлагаешь? – спросил Беланов.
   – Ничего я не предлагаю, Артур. Я, в конце концов, не ученый и не политик, я скромный муниципальный служащий. По-моему, раз уж мы ничего не можем с ним поделать, надо срочно эвакуировать город, обнести его колючей проволокой и жить так, как будто ничего не случилось.
   – Но ведь случилось же, Карл!
   – Ты меня не понял. Ученые пусть исследуют, пусть изучают. В конце концов, он растет, и это вынуждает нас действовать. Но всем остальным не должно быть до этого дела! Мы ничего не можем изменить, так незачем трепать нервы себе и окружающим. После эвакуации города я поместил бы во всех газетах интервью с крупнейшими учеными и протоколы комиссий по тему: «Туман перестал расти». Это будет ложь, но это будет ложь во спасение. Миллиарды людей во всем мире вздохнут с облегчением и вернутся к привычным занятиям. В конце концов, какая польза от того, что они будут сходить с ума, спиваться, кончать самоубийством? Это не остановит Туман. Мы, черт возьми, не заслужили, не должны нести ответственность за этот чертов серый кисель!
   – Кстати, об ответственности, – вмешался Петер. – Вы знаете, мне, как врачу, приходится сталкиваться с весьма разнообразными концепциями моих пациентов. Сейчас, когда у всех на уме Туман, попадаются очень интересные. Один пациент высказал теорию, что Туман, мол – это материализованное абстрактное зло.
   – Не понял, – переспросил Кромвальд.
   – На протяжении многих тысячелетий люди совершали дурные поступки, и количество зла в мире возрастало. Наконец в двадцатом веке, за который было совершено зла больше, чем за всю предыдущую историю, был достигнут некий критический порог… или критическая масса… и зло из категории идеальной, не существующей вне нашего сознания, перешло в категорию материальную. Изучать Туман бесполезно, это все равно что анатомировать дьявола или пытаться понять, почему привидения не падают на землю под действием силы тяжести. Пока мировое зло увеличивается, Туман растет.
   – А почему он возник именно у нас? В старой доброй демократической Европе… – произнес Артур.
   – Демократия тут не имеет значения. Просто у нас был совершен тот последний злой поступок, после которого критический порог был превзойден. Какой-нибудь мальчишка кинул камнем в кошку, а в результате мы имеем Туман.
   – Он действительно сумасшедший, этот ваш пациент? – спросил Генрих.
   – Что значит «сумасшедший»… Люди, далекие от психиатрии, обычно представляют себе психически больных в виде двух категорий: идиот, который сидит на полу и булькает, воображая себя чайником, и маньяк, совершающий зверские изнасилования. На самом деле все куда многообразнее… Да, этот человек серьезно болен, но он умен и с ним бывает интересно побеседовать.
   – А сами вы что думаете? – спросил Артур.
   – Не знаю, – пожал плечами Петер. – Что бы это ни было, это далеко от моей специальности. Нет никаких оснований считать Туман массовой галлюцинацией. Говорят о нем все что угодно, и объяснения дают разные, от космических пришельцев до кары небесной. В последнее не верю, ибо атеист, а что до первого, то почему бы нет? Я не столь категоричен, как доктор Кромвальд. Межзвездные полеты нецелесообразны? Так это с нашей точки зрения. Инопланетная логика может совершенно не походить на нашу. Обычный представитель вида homo sapiens, полностью принадлежащий к нашей культуре, в результате ничтожной аномалии в мозгу становится нам совершенно непонятен. Что такое сумасшедший, не с медицинской, а с философской точки зрения? Это человек, рассуждающий по иным, нежели мы, законам. Строго говоря, мы не можем судить, правильны эти законы или нет. Мы знаем только, что они ненормальны, то есть не такие, как у абсолютного большинства и в наших условиях не годятся для жизни. Но почему не допустить, что где-то есть мир, в котором именно эти законы обеспечивают выживание? Да и вообще, восприятие чего-нибудь как ненормального может вытекать из нашей отсталости. Я уверен, что в восемнадцатом веке Эйнштейна с его теорией относительности наверняка упрятали бы в желтый дом.
   – Не понимаю, как можно быть психиатром с такими воззрениями, – усмехнулся Карл.
   – Ну, не следует впадать в другую крайность и считать всех сумасшедших непризнанными гениями. Болезнь есть болезнь, и больному не легче, если где-нибудь его патология является нормой. Когда у человека температура поднимается до сорока, его надо срочно лечить, хотя для птиц эта температура нормальная.
   В этот момент раздался телефонный звонок. Генрих снял трубку и с удивлением передал ее майору. Тот с минуту слушал с нахмуренным лицом, потом сказал «Есть!» и положил трубку.
   – Сожалею, господа, но вынужден вас покинуть. Приказ срочно явиться в штаб.
   – Что там стряслось? – недовольно пробурчал Карл.
   – Не знаю, а если бы и знал, вряд ли имел бы право сказать.
   – Послушайте, майор, как они вас нашли? – спросил Генрих.
   – Служба! Я обязан сообщать им, куда отлучаюсь.
   Едва Грэбс вышел, телефон снова зазвонил.
   – Это меня, – сказал Кромвальд. – Я тоже информировал, куда иду…
   Доктор говорил по телефону несколько дольше майора.
   – Да!.. Вы уверены?.. Когда началось?! И сколько?! Что значит «не телефонный разговор»?! Вы понимаете, чем это может кончиться? Да! Конечно, еду!!
   Кромвальд вскочил. От его благодушного спокойствия не осталось и следа.
   – Туман! С ним что-то происходит. Приборы как взбесились. Советую всем отправляться по домам, собирать вещи и слушать радио. Возможна срочная эвакуация.

4

   Артур и Генрих сидели у окна, не зажигая света. На улице темнело. Три только что собранных чемодана стояли на полу. По радио передавали легкую музыку. Неожиданно глухой треск прервал передачу. «Внимание! – донеслось сквозь помехи. – Экстренное сообщение Исследовательского Центра…» Долгий треск. «…отмечено…» Свист, шипение. «…продолжает повышаться…» Приемник смолк. Беланов вскочил, как ужаленный.
   – Господи! Какой же я идиот!
   – Что случилось? – испугался Генрих.
   – Эльза! Роберт! Они же в трехстах метрах оттуда! Их же не предупредили!
   Вскочил и Генрих:
   – Быстрее в машину! Мы еще успеем!
   – Бери чемоданы! Вряд ли нам придется вернуться.
   Они бросились вниз по ступенькам. Едва они сели в автомобиль, ослепительная молния сверкнула над центром города. Удар грома расколол воздух.
   – Часто здесь такое? – спросил Артур.
   – Было только на первой неделе. Уже три месяца ничего подобного. Действительно что-то творится!
   Да, творилось что-то неладное. Моросящий дождь усиливался с каждой минутой и перешел в настоящий ливень. Над центром полыхали лиловые зарницы. Генрих гнал машину на полной скорости. Вдруг впереди в лучах фар метнулась какая-то тень. Генрих резко затормозил. Из пелены дождя выскочил человек с рюкзаком за плечами и упал на капот. Убедившись, что машина не пытается уехать, он бросился к правой передней дверце.
   – Вы едете из города?! Из города?!!
   Только совершенно обезумевший человек мог задать такой вопрос: ведь машина направлялась к центру.
   – Возьмите меня с собой!
   – К сожалению, мы едем в центр, – ответил Артур.
   – Нет!!! Только не туда! Там катастрофа! Возьмите меня, я заплачу! – человек сделал движение снова лечь на капот, потом метнулся обратно к дверце.
   – Мы едем в центр и очень спешим. И, кстати, не понимаем вашего волнения: вы первый, кого мы встретили, все сидят по домам.
   – Они не знают! Не знают!!! Я сотрудник Исследовательского Центра! У меня нет машины! Там что-то невероятное! Наука с таким не сталкивалась! Помогите мне спастись! Я дам деньги, много денег! – Он судорожно стал шарить в карманах.
   – У нас нет времени. Если вы согласны ехать в центр, садитесь.
   – Нет! Из города! Вы же не знаете! Я дам вам все деньги! – он совал в окно мятые ассигнации. Артур оттолкнул его руку. Генрих дал газ. Сотрудник Центра остался на месте, с бессмысленным видом протягивая вслед машине купюры, сразу размокшие под дождем.
   Этот человек оказался первой ласточкой. Вскоре еще несколько попытались броситься под колеса. Генрих объехал их, не останавливаясь.
   – Быстрее! – подгонял его Артур. Он испытывал все больший страх за Эльзу и Роберта.
   Навстречу им проносились автомобили. Воя сиреной, пролетел полицейский «мерседес». Следом за ним мчалась длинная черная машина. За бронированными стеклами мелькнуло белое лицо бургомистра. Чем ближе к центру, тем больше было людей на улице, так что ехать становилось все труднее. Уже недалеко от дома Эльзы дорогу им преградил военный грузовик. Артур выскочил из машины. Навстречу ему уже бежал офицер, размахивая не то жезлом, не то дубинкой.
   – Вам что, жить надоело? – закричал он на Артура. – Поворачивай, поворачивай! – он махнул жезлом-дубинкой в сторону, противоположную центру, и побежал дальше.
   – Артур, в машину! – крикнул Генрих, перекрывая вой сирен. – Объедем кругом!
   Из кузова грузовика посыпались солдаты и принялись перегораживать улицу железными турникетами. Машина свернула в переулок. Там не горел ни один фонарь. Люди в полной темноте выбегали из подъездов, волоча за собой чемоданы, сумки, тюки. На следующей улице образовался затор. Несколько автомобилей, столкнувшись, создали пробку, задерживая десятки других. Воздух дрожал от разноголосых гудков. На улицу вылетел военный джип, забрызганный грязью так, что с трудом различались маскировочные разводы.
   – Всем очистить улицу! – заорал резкий мегафонный голос. – Тем, кто не может уехать, выйти из машин! Идет танковая колонна!
   Взревели двигатели, автомобили попятились задним ходом. Не могли уехать только виновники пробки. Несмотря на отчаянное сопротивление, их вытащили из машин солдаты. Послышался нарастающий рев и лязг. Сплющивая и корежа корпуса оставшихся автомобилей, кроша траками асфальт, прошли танки. Генрих вывел машину из переулка и поехал вниз по улице, надеясь найти другой путь к центру. Но все улицы были или запружены толпой, или заняты военными. По одной из них в сопровождении полицейских машин тащилась колонна переполненных автобусов – очевидно, шла эвакуация. Мигалки меркли в сверкании молний, раскаты грома заглушали рев двигателей. Наконец Генриху удалось выехать на улицу, где жила Эльза. Толпа, валившая навстречу, сделала совершенно невозможным продвижение вперед. Еле удалось загнать машину в какую-то подворотню. Артур выскочил из автомобиля и принялся пробиваться сквозь толпу. Безногий инвалид, которому в давке сломали костыли, сидел у стены на тротуаре и умолял прохожих взять его с собой. Он хватал их за ноги, за чемоданы, а они вырывались, отпихивались, ругались и шли дальше. Какой-то долговязый человек стоял посреди улицы на коленях, лицом в сторону Тумана, и громко читал благодарственную молитву. Об него спотыкались, его пинали, толкали, а он все молился, стараясь перекричать раскаты грома.
   На то, чтобы преодолеть триста метров, у Артура ушло минут двадцать. Затем толпа стала быстро редеть, и вскоре он остался на улице один. Мимо, разбрызгивая сапогами лужи, пробежало несколько солдат. Один из них обернулся и что-то крикнул Беланову. Тот не расслышал слов, но смысл, видимо, был: «Куда прешь, придурок!» Эти слова словно подстегнули уставшего в борьбе с толпой Артура, и он побежал. Он понимал, что это совершенно бессмысленно: хотя он и не видел Эльзу и Роберта в толпе, они наверняка уже ушли или были эвакуированы. Тем не менее, он все бежал, бежал сквозь ливень мимо пустых домов, пока не достиг нужного. У самого подъезда навстречу ему промчалась кошка – пронеслась пулей, словно за ней гнался бульдог. Было что-то противоестественное в этом зрелище. «Кошки же терпеть не могут воды, – понял Беланов. – А эта даже не пытается спрятаться в какой-нибудь подворотне». Нет, не бульдог гнал ее сквозь дождь по улице. Страх, иррациональный панический ужас, свойственный животным в моменты катастроф.
   Из подъезда дома выбежал офицер, на ходу застегивая плащ, и дико уставился на Беланова:
   – Куда вас несет, черт подери?!
   – В доме кто-нибудь есть?
   – Никого, кроме одной ненормальной. Э, да вы хотите составить ей компанию? Господи, сплошные психи! Бар-рдак!
   Но Артур уже поднимался бегом по лестнице. Вот и квартира. Дверь распахнута, света нет. Значит, ушли. На всякий случай он шагнул внутрь. Послышались торопливые шаги.
   – Роберт?!
   В проеме дверей комнаты возник темный силуэт Эльзы. За ней тускло мерцало темно-багровое зарево.
   – Эльза! Господи! Ты с ума сошла! Ты что, не видишь, что делается?! Ты собрала вещи? Быстрее, Генрих ждет в машине!
   – Это ты, Артур… Вы напрасно приехали. Я никуда не пойду, пока не дождусь Роберта.
   – Он что, ушел?
   – Примерно за час до того, как все это началось.
   – Идем скорее. Он вряд ли сюда вернется. На всякий случай оставим записку.
   – Свет погас полчаса назад. Как же он найдет записку? Правда, это светит все ярче…
   – Что это?
   – Туман. Ты разве не видишь?
   Теперь Артур обратил внимание на источник багрового света и подошел к окну. Туман совершенно преобразился. Он утратил свою однородность. Медленно шевелящиеся клубы полыхали изнутри багровым светом. Теперь Туман походил на дым пожара или замедленный в тысячи раз взрыв. Иногда внутри проносились смутные тени, словно адские привидения бросались друг на друга. Воздух непрерывно вспарывали молнии. Над Туманом росло бесформенное лиловое зарево.
   – Господи… – прошептал Беланов и обернулся к Эльзе:
   – Скорее! Дорога каждая минута!
   – Но Роберт…
   Артур быстрыми шагами пересек комнату и остановился у двери Роберта. Она оказалась не заперта.
   – Он не вернется сюда, Эльза.
   Даже в тусклом багровом свете видно было, что у комнаты нежилой вид. Ни одной вещи, нужной хозяину. Гостиничный номер, покинутый постояльцем.
   – Идем. Может быть, встретим его на улице.
   Он взял ее чемоданы. Она больше не противилась, взяла зонт и шагнула за Артуром в темноту лестничной клетки.
   На улице несколько солдат устанавливали крупнокалиберное орудие. Грозная пушка казалась ничтожной игрушкой на фоне гигантских багровых клубов Тумана. По-прежнему хлестал ливень. Артур и Эльза подошли к подворотне, где осталась машина. Войдя под арку, они обнаружили там одного Генриха, сидевшего на чемоданах.
   – А где же автомобиль? – воскликнул Артур.
   – Так получилось, – виновато ответил Генрих. – Их было человек двадцать, и всем нужна была машина. Я еле успел вытащить наши вещи.
   – Что же делать? – прошептала Эльза. По лицу ее текли не то слезы, не то капли дождя.
   – Только без паники! – воскликнул Беланов. – Из любой ситуации есть выход. Даже целых два. Вариант «а»: подняться в какую-нибудь квартиру, сидеть и ждать, что будет. Вариант «б»: идти из города пешком. Лично я за второе. Покорное бездеятельное ожидание меня не устраивает.
   – Неизвестно, можно ли теперь выйти, – возразил Генрих. – В центре города остались одни военные, все оцеплено и перегорожено. Может быть, уже отдан приказ никого не выпускать.
   – Смотрите, вон человек идет! – сказала Эльза, выглянув из подворотни. – Давайте у него спросим.
   – Военный? – поинтересовался Генрих.
   – Нет, не военный, – ответил Артур, подойдя к Эльзе. – И вообще… странный какой-то.
   Человек был действительно странный. Он брел по середине мостовой, худой, долговязый и нескладный. Собственно, в этом еще ничего странного не было. Однако, во-первых, он шел под проливным дождем без плаща или зонта. Во-вторых, шел он не в сторону окраины, а прямо по направлению к Туману. Артуру пришлось набраться решимости, прежде чем окликнуть его.
   Незнакомец обернулся и подошел к ним. Очередная вспышка молнии вырвала из темноты его лицо, и Артур узнал его. Это был тот самый человек, что молился посреди улицы.
   – Скажите, – спросил Артур, – вы идете оттуда, верно ли, что там оцепление?
   – Оцепление? – удивленно переспросил незнакомец охрипшим голосом. – Да, там, кажется, есть оцепление. А что?
   – Как – что? Значит, отсюда нельзя уйти?
   – Уйти? Вы тоже хотите уйти? Тогда почему вы еще здесь? Я-то думал, вы тоже поняли…
   – Что – поняли? Что мы должны были понять?! – почти крикнула Эльза. Ее била дрожь.
   – То, что уйти отсюда – невозможно. На наших глазах сбывается Апокалипсис.
   – Апокалипсис? Конец света? – переспросил Беланов.
   – Так вы атеисты, – произнес незнакомец с сожалением. – Вы не знаете, что предрекает Апокалипсис. Не конец света, а конец тьмы. Побежден будет дьявол, и низвержен. Погибнут нечестивые, принявшие знак его на чело и на руку, и прочие, погрязшие во грехе. Но спасутся праведные, чьи имена записаны в книге Агнца, и настанет царство Божие.
   – И почему вы думаете, что это произойдет сейчас? – осведомился Артур.
   – Не сейчас, но вскоре. Ибо уже вышел дым из кладезя бездны, и выйдет из дыма железная саранча Авадонны, и будет вредить людям пять месяцев…
   – И вы туда идете? – перебил Беланов.
   – То, что происходит, происходит по воле Господа, и надо принимать это с благодарностью. Храмы закрыты, а в некоторых, грешно сказать, расположились военные. Я иду в Собор.
   – Собор?! Он же на Дворцовой площади, в самом сердце Тумана! – воскликнул Генрих.
   – Вот именно, – ответил незнакомец и снова вышел под дождь. – И призываю вас последовать за мной, пока не поздно.
   – Нет уж, мы поищем другого спасения, – пробормотал Беланов. – С-сумасшедший! – добавил он с брезгливостью, когда неизвестный скрылся.
   – Нет, такая позиция тоже по-своему логична, – возразил Генрих. – Разве мы, со всей нашей наукой, знаем, что там происходит на самом деле? А если нет – какое у нас право объявлять других психами? Но, однако, что нам делать, если там действительно оцепление?
   – Оцепление – для того, чтобы никого не впускать, – ответил Артур. – Почему они должны нас не выпустить?
   – Сколько можно стоять и рассуждать?! – взорвалась вдруг Эльза. – Идемте же, наконец, хоть куда-нибудь!
   Они вышли из подворотни и быстро пошли вниз по улице. Теперь им часто попадались военные, сотрудники Центра в блестящих белых комбинезонах, тащившие и устанавливавшие какую-то аппаратуру, и даже простые горожане, которых почему-то не захватила первая волна паники. Пробежал в сторону Тумана человек с видеокамерой. По тротуару навстречу прошел седой благообразный господин с сигарой в зубах. В одной руке он держал зонт, другой опирался на трость.
   – Вот человек, – пробормотал Генрих, – вокруг конец света, а он совершает себе вечерний моцион, словно ничего не случилось.
   – Стойте! – воскликнул Артур и сам остановился. – Я знаю, что делать.
   – Что? – осведомилась Эльза без особого интереса.
   – Надо позвонить Грэбсу! Сейчас в городе распоряжаются военные. Это единственный человек, способный вытащить нас отсюда.
   – И куда ты намерен звонить? – поинтересовался Генрих, опуская чемодан на мостовую. – Ты знаешь телефон штаба?
   – Для начала… ну хотя бы в магистратуру.
   – А если там уже никого нет?
   – Подождите! – прервала их Эльза. – Дождь…
   Ливня уже не было. Не было и мелкого моросящего дождя последних месяцев: падали крупные капли, становясь с каждой секундой все реже. Словно кто-то в небесах заворачивал кран душа.
   – Такое уже было? – хрипло спросил Беланов.
   – Нет, – ответил Генрих. – Дождь кончается, и… и я бы дорого дал, чтобы он продолжался.
   Все трое обернулись назад, где в конце улицы светились два зарева: внизу – тускло-багровое Тумана, вверху – ярко-лиловое неизвестного происхождения. Упали последние капли. Они были теплые, значительно более теплые, чем полагается быть дождевым каплям. Зарево над Туманом сверкнуло ослепительно. Порыв горячего ветра промчался по улицам, стряхивая брызги с деревьев, волоча по мостовой размокший мусор. Ветер вырвал зонт из рук Эльзы и покатил его по улице. Никто не двинулся с места. Лиловое зарево разгоралось. Пронесся новый порыв ветра, еще резче и горячей первого. С грохотом захлопали незакрытые окна, посыпалось разбитое стекло. Сверкали гигантские молнии – теперь было видно, что все они бьют прямо в Туман. Эльза медленно опустилась на чемоданы. Зарево становилось все ярче.
   – Неужели… это… конец? – прошептал Генрих.
   Туман взорвался.
   Никто не успел шевельнуться. Багровое зарево вспыхнуло, точно стремясь догнать лиловое. Туман стал быстро расти и лопнул, разметавшись клубящимися багровыми щупальцами, которые ринулись в улицы и переулки прямо на оцепеневших от ужаса людей – и вдруг бесследно растаяли. Лиловое зарево как-то сразу потускнело, съежилось, но в свете его было явственно видно, что скрывал в себе Туман.

5

   С такого расстояния, на котором находились Артур, Генрих и Эльза, нельзя было разобрать детали, но отчетливо было видно, что центр города застроен странными блестящими конструкциями, похожими на набор геометрических фигур из школьного кабинета математики, вокруг которых шло непрестанное движение. Стремительно и беззвучно на высоте черепичных крыш пронеслись странные тела, подобные граненым каплям размером с грузовой вертолет. Со всех сторон выли сирены, по небу шарили прожектора, где-то ударила пулеметная очередь. Артур опомнился первым. Он схватил за руки Эльзу и Генриха и буквально силой увлек их в ближайший подъезд. Остановились они только на площадке второго этажа, не сразу сообразив, что чемоданы остались на улице. Артур хотел уже бежать за ними, но в это время послышался топот множества шагавших в ногу людей, приближавшихся со стороны центра. Все трое прильнули к окну.
   По улице шла неведомая армия. В том, что это была армия, не могло быть сомнений – штатские так не ходят. Строевой выучке пришельцев могла бы позавидовать любая воинская часть Республики. Они шли идеально правильной колонной по десять бойцов в ряд. Казалось, им нет конца. Все они были облачены в блестящие доспехи, отливавшие лиловым в сверкании молний. Их лица скрывали яйцевидные зеркальные шлемы. За плечами у каждого торчал ствол неизвестного оружия.
   Неожиданно Эльза схватила Беланова за руку.
   – Артур! Боже! Эмблемы!
   Беланов вгляделся. На левой стороне груди каждого из пришельцев красовался знак: в черном овале белая буква М.
   В этот момент, повинуясь неслышной команде, вся колонна остановилась. Навстречу ей по улице шли танки Республиканской Армии. Над колонной замерла граненая капля, из нижней части ее выдвинулись три иглообразных отростка.
   – Отойдите от окна! – крикнул Артур. – Быстрее в квартиру!
   Но не успели они сдвинуться с места, как прогремел взрыв. Это выстрелил передний танк, а сорвавшийся с одного из отростков луч уничтожил снаряд прямо в воздухе. Взрывной волной вышибло стекла в окне, один из осколков врезался в стену над головой Генриха. В тот же миг три луча ударили в ближайшие танки. Ослепительный свет залил все вокруг. Когда Беланов и его спутники вновь обрели способность видеть, танков уже не было. На месте их осталось три неправильной формы ямы, заполненные еще ярко светящимся расплавленным металлом. Боевая машина пришельцев протянула к ним членистое щупальце, и свет померк. Металл моментально остыл. Ревя двигателями, уцелевшие танки удирали на полной скорости. Печатая шаг, колонна продолжила путь.
   Артур, Эльза и Генрих спрятались в пустой квартире. За стенами гремели далекие взрывы – армия пыталась оказать сопротивление. Электричества не было. Неожиданно, перекрывая шум боя, зазвучал Голос. Голос был, несомненно, человеческий, хотя трудно было представить, что человеческий голос может звучать столь внушительно. Он гремел над городом, разносился по улицам, дробился эхом в переулках. Невозможно было указать его источник: казалось, он шел отовсюду.
   – Жители города! Граждане Республики! К вам обращается командующий Миссией Градон Брог. Мы прибыли из будущего. Цель нашей Миссии – поставить человечество на правильный путь и дать ему силу и знания нашей эпохи. Таким образом, прогресс цивилизации ускорится на несколько столетий, отделяющих ваш мир от нашего. Как видите, мы руководствуемся благими целями. Ваш город – это пробный плацдарм, после освоения которого мы высадимся на всех континентах и начнем глобальную перестройку человечества, дабы привести его к процветанию. Не препятствуйте нам, и мы не причиним вам вреда. Всякое сопротивление бесполезно. Мы призываем всех военных немедленно сложить оружие. Жители должны вернуться по своим домам. Город окружен защитным экраном, и покинуть его или вступить в контакт с внешним миром невозможно. В двухдневный срок все оружие должно быть сдано. Все жители должны иметь при себе документы. Выпуск прессы, радио– и телепередачи временно запрещаются. Все должностные лица должны в тридцатичасовой срок подготовить дела к передаче. Соблюдайте порядок и спокойствие. Помните, что наши цели гуманны. Через час будет включена электроэнергия. Повторяю: жители города!..
   И многое еще было в ту жуткую ночь. Где-то щелкали выстрелы тех, что решили сопротивляться до конца; где-то полыхали брошенные дома, которые некому было тушить; с окраин возвращались беженцы, не успевшие покинуть город и уткнувшиеся в непроходимую серую преграду; вдоль стен бочком пробирались горожане, возвращавшиеся, согласно приказу новой власти, по домам – были среди них и Артур, Генрих и Эльза; и до утра еще взревывали сирены, заводские и автомобильные гудки, и суетились военные, растерянные и жалкие, и сновали возле бронированных пришельцев какие-то отважные люди, не то репортеры запрещенных газет, не то просто любители острых ощущений, а к утру город затих, словно вымер, спрятался за стенами домов, такими прочными вчера и такими ненадежными сегодня.
   А когда рассвело, люди увидели, что небо над городом по-прежнему низкое и серое, без единого просвета.
   Но это уже не были тучи.
   Это была серая пелена Тумана.

6

   В этот день, Первый День Новой Эры, в квартире у Генриха вновь стали собираться старые знакомые. Артур ввалился около полудня; Генрих, не видевший его с ночи, когда Беланов ушел провожать свою бывшую жену, засыпал друга вопросами.
   – Ничего я не знаю, – сказал Артур. – Пока вроде все спокойно… Эльза все надеется, что вернется Роберт. Ни шиша он не вернется. В городе не осталось молодежи. То есть, как я понял, шпана всякая, пьянь, наркоманы остались, а ассистенты все исчезли. Впрочем, может, они в центре… Центр города обнесен заграждениями, новые хозяева туда никого не пускают. А сейчас я спать хочу… Голова раскалывается.
   Спал он, однако, недолго: до четырех часов. В это время в квартире появился Карл.
   – Честь имею, господа, – объявил он с порога, – здравствуйте, почтенные кролики! Бедные вы, бедные! Играли себе на лужайке, щипали травку, плодились и размножались, решали свои кроличьи проблемы и воображали себя жутко умными и важными. А теперь пришли дяди ученые, которые лучше вас знают, в чем смысл кроличьей жизни. Смысл в том, чтобы стать материалом для опытов! И вы должны дрожать от радости, что ваши жалкие кроличьи жизни будут принесены в жертву интересам человечества!
   Артур глядел на него с некоторым недоумением. Генрих подошел к Карлу вплотную и изумленно воскликнул:
   – Боже мой! Да ведь ты пьян!
   – Это совершенно невозможно, – сказал Артур. – Мы все знаем, что Карл не пьет.
   – Да, я пьян, – подтвердил Карл с каким-то особенным удовольствием, – я пьян, как – как? – как сапожник. А почему я не могу напиться? Если весь мир летит в тартарары, если нет больше ни города, ни Республики, если по улицам шляются неродившиеся потомки наших неродившихся потомков и указывают нам, как жить дальше – почему я, спрашивается, не могу тоже плюнуть на здравый смысл и напиться?! Нет, – добавил он вдруг совершенно трезвым голосом, – раньше надо было обо всем думать. Я же говорил: эвакуировать, обнести колючей проволокой, и пусть бы эти завоеватели хозяйничали теперь в пустом городе, а человечество доживало последние дни в мире и покое.
   – Оно и так доживает, – возразил Беланов, – город полностью отрезан Туманом от мира, ты что, не знаешь?
   – Э-э, нет, – ответил Карл, – беженцы, что успели вырваться отсюда, наверняка наделали шороху.
   Дверь хлопнула, и вошел майор Грэбс. Он был в форме, но без погон, и вид у него был растерянный.
   – Что это у вас дверь открыта? – спросил он.
   – Нам больше нечего бояться, – ответил Генрих.
   – По-моему, самое страшное только начинается. Самое страшное – это неизвестность. Я вот, например, ничего не понимаю. Вчера генерал Граубер принял решение капитулировать перед превосходящими силами противника. Но я до сих пор не вижу желающих принять капитуляцию. Кто я теперь? Офицер Республиканской Армии? Не похоже. Военнопленный? Но меня никто не собирается арестовывать! Я с утра нагло хожу в форме по городу, и на меня просто не обращают внимания! Этим миссионерам просто нет никакого дела до одной из самых боеспособных армий Европы!
   – Успокойся, Грэбс, – сказал Карл, – ты просто стал безработным. В этом нет ничего особенного. Забудь, что ты был майором, и радуйся жизни, если можешь.
   – Не обращай внимания на Карла, – посоветовал Артур, – он пьян.
   Грэбс не нашел в этом ничего удивительного: если уж перестала существовать республиканская армия – значит, в этом мире возможно все.
   – Нет, господа, вы просто не в курсе, – втолковывал Карл, – в городе уже висят их листовки. Так вот, они пишут, что войн больше не будет. Настала эра вечного мира. Все оружие массового поражения уничтожат. Останутся одни силы безопасности для поддержания порядка.
   Спустя некоторое время текст этой листовки – впрочем, скорее декрета – был оглашен тем же способом, что и первое обращение Командующего Миссией.
   – Граждане! – возглашал голос. – Времена бессмысленных распрей и смуты кончились! Отныне на Земле не будет войн и революций, не будет кризисов. Не будет коррумпированных правительств и политиков, ради собственной мелкой выгоды заигрывающих с толпой. Со временем мы ликвидируем преступность. Мы приведем вас к порядку и благоденствию…
   – Нет, господа, как вам это нравится? – кипятился Карл.
   – Не могу сказать, что мне нравятся их методы, – сказал Генрих, – но цели их видимо благородные. Да, конечно, их насильственное вторжение неприятно. Но, с другой стороны, мы для них – воинственные дикари, которых можно убедить только силой. А раз уж они – наши потомки, то, заботясь о собственном счастье, они должны позаботиться и о нашем.
   – Счастье, как же! – воскликнул Карл. – Вот они ликвидируют войны и преступность. Значит, оставят без работы армию и полицию. Дальше, не дай бог, примутся за болезни и вышвырнут на улицу многомиллионную армию докторов и фармацевтов. Попутно куска хлеба лишатся все, кто занят в военной и медицинской промышленности. Потом наводнят наш мир сверхсовершенными автоматами и оставят без дела уже всех рабочих и инженеров. Я уж не говорю о столь малочисленных группах, как политики, бизнесмены, юристы и тэ дэ. Короче, думая о всеобщем благе, они сделают несчастными всех, кроме кучки бездельников, которые наконец смогут предаться праздности, не боясь ничьих упреков.
   – Тебе бы на митингах выступать, – пробурчал Артур. – Никогда прежде на замечал в тебе тяги к публицистике.
   – In vino veritas, – невесело усмехнулся Карл. – А митинги… поздно теперь митинги… Просто я понял сегодня, что был не прав. И все мы были неправы.
   – В каком это смысле? – осведомился Беланов.
   – В прямом, Артур. Всю жизнь я был обычным обывателем. У меня был свой дом, своя работа, я продвигался по службе, не залезал в долги, платил налоги, ходил на выборы, читал современную литературу, периодически выбирался в театр и считал себя культурным человеком. До всего остального мне не было дела. Когда на Дворцовой площади бушевали митинги, призывавшие бороться с угрозой с Востока или с Запада, запретить коммунистическую партию или вывести из страны американские ракеты, я лишь сетовал на недоумков, которые злоупотребляют нашей демократией и дерут глотки вместо того, чтобы заниматься делом. На смену политическим митингам пришли экологические, а моя позиция не изменилась. Если тебе не нравится правительство, голосуй за оппозицию, зачем же выходить на площадь? Нет, я понимал, что у нас есть важные проблемы. Просто я считал, что каждый должен заниматься своим делом, и тогда все образуется. Одно ведомство занимается экологией, другое занятостью, третье благотворительностью, а у меня своя работа, и мой долг перед обществом – выполнять ее и не лезть в чужие дела. И точно так же рассуждали тысячи, миллионы граждан нашей сытой и свободной Европы. И вот теперь я спрашиваю себя: почему они выбрали для вторжения именно наше время? Если они такие благодетели, почему они не высадились в начале двадцатого века и не предотвратили того кровавого кошмара, который творился потом? Не потому ли, что тогда человечество пусть было слабее в военном и техническом плане, пусть было раздроблено и одурманено социалистическими идеями, но оно было полно решимости и энергии и готово было дать отпор? А теперь мы такие благополучные, такие спокойные, каждый сам за себя, каждый замкнут в своем мирке, как устрица в раковине, бери и ешь, кто хочет!
   – О каком отпоре ты говоришь? – отозвался Грэбс. Он сидел верхом на стуле, положив руки на спинку, а подбородок на руки, и глядел в одну точку. – Сегодня ночью семьдесят человек погибло. Семьдесят идиотов, царство им небесное, потому что лезть на них с нашей техникой – это все равно что переть со шпагой на танк. Глупо, но эти люди не смогли иначе, они были верны присяге и пытались дать… отпор…
   – Не об этом речь, – ответил Карл, – не о военном, а о моральном, что ли, отпоре. Тогда пришельцы читали бы в каждом взгляде: вы здесь чужие, мы вас ненавидим, убирайтесь в свое вонючее будущее и оставьте нам наше прекрасное настоящее. А теперь ведь им осанну кричать будут! Второе пришествие во множественном числе! Явились спасители, явились избавители наши от всех проблем насущных! Их из космоса ждали, а они из будущего, наши же потомки, родная кровь, черт подери!
   Вошел доктор Кромвальд. Воистину это был день сюрпризов: всегда скептически-спокойное лицо доктора выражало элементарный восторг.
   – Господа, это грандиозно! – воскликнул он. – Я был там, у них, в центре за ограждением. Кстати, ассистенты тоже там, в брошенных домах, благоустроенных по последнему слову техники будущего. Так вот, меня пустили туда, узнали и пустили! Оказывается, они хорошо меня знают, читали мои работы, это через бог знает сколько лет, когда вся современная физика к чертям устарела, представляете? Я беседовал с одним из их руководителей, Конэром Гасски. Представьте, мы говорили на равных. Он показал мне их лаборатории, хронотехнику, мы много говорили о хронотеории – это величайшее творение человеческого разума, из наших исторических аналогов сравнимое разве что с теорией относительности, но по степени воздействия на мир просто нет аналогов!
   – Оно и заметно, – пробурчал майор. Карл сидел молча, всем своим видом демонстрируя: «Ну вот, полюбуйтесь. Я же говорил!»
   – У них грандиозные проекты, – продолжал Кромвальд, ничего не замечая. – Поэтапное преобразование и ускорение человеческой истории! Они передадут нам свои знания, и к их времени цивилизация уйдет на несколько веков вперед по сравнению с их нынешним уровнем. Тогда они опять передадут в прошлое новую информацию и технику, потом опять и опять. То, на что ушли бы многие тысячелетия, уложится в отрезке в несколько веков. В итоге – торжество Разума, безграничное могущество человека! И они предложили мне работать у них! Вы представляете? Работать в науке черт-те какого века!
   – Вот именно – черт-те какого, – сказал Беланов.
   – Ну, разумеется, я неточно выразился. Но, полагаю, в такую минуту простительно отступить от научной терминологии…
   – Дело не в терминологии, доктор. Дело в том, что они, при всей расписываемой вами откровенности, даже не назвали вам времени и страны, откуда они прибыли.
   – Что за нелепые обвинения? – возмутился Кромвальд. – Ведь они предложили мне работать у них!
   – А что, если… – подал голос майор, – если они подсунут вам вместо работы какую-нибудь чепуху, которая с нашей точки зрения – нерешенная проблема, а с их – тупиковая ветвь науки? Если единственная их цель – отвлечь, занять ваш мозг, чтобы его не использовали те, кто встанет на путь борьбы с ними? Что скажешь, Карл?
   Артур с опаской взглянул на Карла. Он боялся, что тот устроит дискуссию, а то и ссору. Но Карл вдруг поднялся – усталый, сгорбленный, совсем не похожий на давешнего оратора.
   – Пойду я, – сказал он, – нехорошо мне. Я ведь все-таки непьющий.
   – Нет, вы не правы, – продолжал доктор после ухода Карла. – Это же высший разум, а высший разум должен быть гуманным!
   – Ночью ваши гуманисты убили семьдесят человек, – сказал Грэбс, – семьдесят солдат и офицеров. Хотя прекрасно знали, что те не могут причинить им вреда.
   – Это, конечно, прискорбно, – ответил доктор и на мгновение смолк, – но ведь эти солдаты напали первыми?
   – Да, конечно, – процедил Грэбс, – а что, черт побери, должен делать солдат, когда на территорию его страны вторгается вооруженный враг?!
   – Майор, я не хотел вас обидеть. Да, конечно, их методы не вполне оправданны, может, стоило прислать мирную делегацию, а не армию. Но их высшие цели благородны, и я уверен, что вскоре…
   – Внимание! Жители города! – загремел за окнами Голос. – В городе вводится комендантский час. После двадцати одного часа и до пяти часов появляться на улице без экстренной необходимости запрещается.

7

   Прошло несколько дней. В городе постепенно кончались запасы продовольствия, и миссионеры стали торговать своей провизией. Республиканские деньги они заменили собственными – прямоугольными карточками из неизвестного материала. Городу нечем было торговать с пришельцами, и они выделяли горожанам свои деньги в кредит, не сообщая, когда и как долг будет погашен.
   Артур по-прежнему жил у своего друга. Однажды Генрих вошел к нему в комнату с озабоченным видом.
   – Я получил повестку, – сообщил он.
   – Повестку? От них?
   – От кого же еще?
   Артур взял белый прямоугольник. Адрес, имя, фамилия. «Вам надлежит явиться сего числа к 20 часам…», адрес.
   – Что бы это могло значить? – удивился Артур.
   – Я бы сам хотел это знать. Видишь, явиться к ним, в центр, и так поздно. Я не успею вернуться до комендантского часа.
   – Может, какая-нибудь бюрократическая формальность?
   – Непохоже. Я уже обзвонил всех знакомых. Никто ничего подобного не получал.
   – Значит, ты представляешь для них особый интерес. Слушай, а может, они хотят прокатить тебя в будущее?
   – Но почему именно меня? Почему не тебя, не Петера, не Кромвальда?
   – Мы все слишком принадлежим своей эпохе. Я, например, могу пригодиться в будущем только в качестве экскурсовода по залу «Вычислительная техника Средних Веков». А ты – поэт, твое искусство принадлежит вечности…
   – Да какая там вечность, – отмахнулся Генрих. – Таких, как я, в городе десятки, а в мире – десятки тысяч. С этой точки зрения я нисколько не интересен будущему.
   – Слушай, Генрих… Я понимаю, это неприятный вопрос, но ты уверен, что ни в чем не провинился перед новой властью?
   – Разве я похож на заговорщика, Артур? Нет, конечно.
   – Тогда и волноваться нечего. Вот увидишь, они еще подвезут тебя до дома, чтобы не было неприятностей с патрулями.
   – Ты думаешь, я должен идти?
   – А почему нет? Ведь тебе ничто не угрожает.
   – Так-то оно так… Только не нравится мне это.
   Все-таки Генрих отправился по указанному адресу. Артур ждал его до десяти и уже уверился, что его друг действительно отправился на экскурсию в будущее, как вдруг услышал стук в дверь. Недоумевая, почему неизвестный гость не пользуется звонком, Беланов открыл.
   И увидел Генриха, лежащего на полу в разорванной одежде.
   – Господи! Генрих! Что случилось?! – воскликнул Артур, помогая другу подняться.
   – Быстрее, Артур… Запри дверь… Помоги добраться до телефона…
   – Генрих, что они с тобой сделали? Ты ранен?
   – Кажется, ранен… Не время… Набери номер Грэбса!
   Беланов поднял трубку, но не услышал гудка.
   – Проклятье! Телефон не работает! Генрих, ложись, я постараюсь тебе помочь.
   – Не получится… Во-первых, ты не врач, а во-вторых, никто не знает, как лечить раны от их оружия… Слушай, дорога каждая минута. Нас там собралось человек пятнадцать. Они объяснили нам, что отправят на экскурсию в будущее. Некоторое время обследовали с помощью каких-то приборов. Несколько человек отказывались, ссылаясь на дела, но им объяснили, что вернут в ту же минуту, из которой отправят. Потом… нас отвели в помещение с герметичной дверью, якобы в кабину машины времени. Но это… помнишь, Артур, мы смотрели фильм о лагерях смерти? Я сразу понял, что это… Это была газовая камера! Я бросился бежать… Они не ожидали, не смогли задержать, только стреляли вслед. Остальные погибли… Теперь главное – чтоб все узнали… Брось меня, Артур, беги… Они недаром отключили телефон, они сейчас будут здесь!
   Раздался долгий звонок в дверь. Друзья замерли.
   – Господин Беланов, откройте! – донеслось из-за двери. – Мы знаем, что он здесь. Не бойтесь, мы не причиним вам вреда.
   Артур молчал.
   – Господин Беланов! Это бессмысленно. Не вынуждайте нас ломать замок.
   Артур беспомощно огляделся и вдруг навалился плечом на шкаф, намереваясь забаррикадировать дверь. В этот момент в прихожей что-то взвизгнуло и сразу запахло паленым. Стуча сапогами, вошли вооруженные миссионеры. Генрих, лежа в кресле, в ужасе глядел на них. Артур встал, загораживая его. Один из миссионеров, с двумя полосками на левом плече – видимо, командир – выступил вперед.
   – Прошу вас, господин Беланов, отойдите. То, что мы делаем, делается во имя всеобщей безопасности.
   – Фашисты! – прорычал Артур. – Грязные ублюдки!
   – Мне очень жаль, господин Беланов, – сказал командир и сделал знак остальным. Двое миссионеров мягко, но крепко схватили Артура за руки и оттащили в сторону. Двое других подняли Генриха из кресла, а еще один приставил к его груди свое оружие и нажал кнопку. Тело конвульсивно изогнулось и бессильно повисло на руках солдат. Те потащили его к выходу. Артур отчаянно вырывался из державших его рук, осыпая убийц проклятиями. Командир достал матовый прямоугольник и приложил его ко лбу Беланова. В этот же момент Артуром овладела полная апатия. Он почувствовал себя опустошенным и покорным. Руки, державшие его, разжались, и он без сил упал в кресло.

8

   Командир уселся в кресло напротив Артура и сделал знак своим людям удалиться.
   – Ну а мы, господин Беланов, с вашего позволения, побеседуем. Вам многое хочется узнать, так зачем откладывать?
   – Все, что мне сейчас хочется, – пробормотал Артур, борясь с опутавшей его апатией, – это проломить твою поганую башку.
   – Бросьте, – отмахнулся командир, – вам сейчас руку лень поднять. Итак, позвольте представиться: лейтенант Миссии Гилби Крог. Я понимаю ваши чувства. На ваших глазах ликвидировали товарища… Любопытный парадокс: вы, человек двадцатого века, века самого кровавого в истории цивилизации, воспринимаете убийство куда более болезненно, чем мы. А все потому что в ваше время убийства слишком часто совершались спонтанно, бессмысленно, были непредсказуемы и вызывали у каждого естественный страх, что он будет следующим. В наше время каждое убийство разумно и закономерно.
   Артур слушал и не мог возражать. Его обволакивал вязкий туман, сквозь который пробивался мерный голос Крога.
   – Чтобы понять нашу правоту, вам нужно ознакомиться с некоторыми положениями хронотеории. Всякое событие порождает во времени хроноволны, или волны вероятности, которые распространяются из прошлого в будущее. Это, конечно, абстрактное понятие: когда говорят о хроноволне, порожденной данным событием, имеют в виду события, являющиеся следствием данного. Очевидно, независимых хроноволн не существует; они постоянно взаимодействуют, порождают, усиливают или гасят друг друга. При путешествиях во времени, помимо естественных волн из прошлого в будущее, возникают обратные – из будущего в прошлое. Кстати, это решает известный «парадокс дедушки»: предположим, что некий маньяк проникает в прошлое и убивает собственного деда до зачатия своего отца. В этом случае, очевидно, маньяк не может появиться на свет, но тогда никто не убьет дедушку, и маньяк появится на свет. На самом деле просто две встречные хроноволны погасят друг друга. На практике это может принять разные формы, но, скорее всего, оба источника противостояния будут просто выброшены из истории, исчезнут: скажем, дедушка действительно погибнет, но не от руки своего внука, а от современной ему, деду, причины. Вас, вероятно, интересует, как же мы решились изменять прошлое, если при этом наше будущее может измениться так, что мы вовсе исчезнем? Все очень просто. Мы очень хорошо изучили ваше время и просчитали на компьютерах, которые, конечно, не чета вашим, возможные варианты. Дело в том, что небольшие изменения нас не пугают. Например, что было бы, если бы моей матери не было в природе? Ответ, кажется, ясен: я бы не родился. Но не спешите! Ведь остается мой отец. Остаются его вкусы и привычки. Рано или поздно он подберет себе женщину, соответствующую этим вкусам, а значит, во всем похожую на мою мать. Ребенок, который у них родится, тоже будет Крог и, скорее всего, – Гилби, будет иметь похожую внешность, получит то же воспитание, значит, будет похож на меня и по характеру. Конечно, если изменить мать, различия будут все же значительны. А если устранить какую-нибудь прапрабабушку, к моменту моего появления на свет различия сведутся почти к нулю. Вообще волны вероятности, как и другие волны, имеют свои пучности и узлы – то есть отрезки времени, на которых диаметр, или амплитуда, волны велик или мал. Под диаметром понимают количество событий, непосредственно относящихся к данной волне. Если существует много относительно независимых событий, приводящих к сходному результату, это большой диаметр, пучность; если же имеется некое ключевое событие, изменение которого приведет к резкому изменению всей волны, говорят об узле. Вообще влияние на ход волны определяется тем, какая часть диаметра волны изменена: если меньше пятидесяти процентов, то со временем изменения сойдут на нет, если больше, то, напротив, изменения овладеют всей волной. Очевидно, наиболее верный путь воздействия на историю – через изменения узлов. Вас интересует, какое отношение все это имеет к вынужденной ликвидации четырнадцати человек, в том числе вашего товарища? Самое прямое. Через два месяца он должен был сойтись с одной из местных женщин. В результате этой связи появился бы ребенок, сам по себе ничем не замечательный. Но через тридцать лет он стал бы отцом троих детей, и так далее. В конечном итоге далекий потомок вашего товарища стал бы одним из опаснейших людей нашего времени, борьба с которым отняла много сил и человеческих жизней. То же и с остальными. Их потомки появились в разное время и по-разному, но все они принесли немало вреда.
   – Но почему вы ликвидируете не их, а их ни в чем не повинных далеких предков? – спросил Артур, еще с трудом шевеля губами.
   – Я же говорил, господин Беланов, историю надо изменять в узлах. Люди, которых мы ликвидировали, находятся именно в таких узлах. Вмешательство в более поздний период потребовало бы большего числа жертв.
   – Но почему вы их убили? Если все зло в детях, почему не ограничиться стерилизацией?
   Уголки губ Крога слегка раздвинулись.
   – Это же ненадежно. Даже на вашем уровне развития возможно провести обратную операцию. По-настоящему дает гарантию только кастрация, но ваш товарищ предпочел смерть.
   – Что-то он не говорил о подобном выборе.
   – Разумеется, мы не спрашивали его открыто. Мы просканировали его подсознание. Он ведь говорил об обследовании?
   – Вы и подсознание сканировать умеете…
   – Мы умеем очень многое.
   – Послушайте, – сказал вдруг Артур, озаренный внезапной идеей. – А почему вы все это мне рассказываете? Вы не боитесь, что через день это будет знать весь город?
   – Ни в коем случае, господин Беланов! Вы никому и ничего не расскажете.
   – Вы и меня хотите прикончить?
   – Вот она, логика двадцатого века! Я же, кажется, объяснил вам: мы ничего не делаем без необходимости. С какой стати сообщать вам информацию, чтобы потом убить? Вы ничего не расскажете, потому что не захотите подвергать других людей опасности. Дело в том, что каждому, кому вы проболтаетесь, придется делать промывку памяти, а это очень неприятная процедура. Если ее повторить несколько раз, человек превращается в полного кретина. И потом, вы же умный человек, должны понять, что бороться с нами бесполезно. Бороться против хронотехники можно только хронотехникой, все другие методы бессмысленны. В самом деле: допустим, против нас совершается диверсия. Мы, имея всю информацию о случившемся, отправляемся в прошлое и предотвращаем ее. Конечно, это лишние хлопоты, которые нам не нужны…
   – Но мне-то вы зачем сообщаете то, за что другим хотите промывать память?
   – У вас очень хорошие интеллектуальные показатели. Вы нужны нам не как враг, а как сознательный соратник. Мы играем с вами в открытую: единственная наша цель – убедить вас в нашей правоте.
   – Значит, обращаете меня в свою веру? Занятие как раз для миссионера! – усмехнулся Беланов.
   Крог посмотрел на него с удивлением.
   – Я вас не понимаю.
   – А еще говорите, что изучили наше время! Миссионер в наше время значит человек, который проповедует религию различным туземцам, как правило, дикарям. Что и говорить, есть некоторая параллель с вашей Миссией.
   – Изучали ученые, а я офицер, – пожал плечами Крог. – Наше общество – общество разделения функций, каждый знает только то, что ему непосредственно необходимо. Это совершенно естественно. Объем информации, накопленный цивилизацией, все время растет, а ресурсы человека ограничены. Со временем знания, необходимые в каждой специальности, становятся столь обширны, что человек может усвоить только их, на остальное не хватает ни памяти, ни сил, ни времени.
   – Так о каком же, черт побери, поэтапном ускорении прогресса вы говорите? Если вы уже достигли уровня насыщения, куда вы будете девать новые знания?
   – О,тут еще есть немалые резервы. Ближайшая перспектива – генетическое программирование. Общество определяет, сколько ему нужно физиков, солдат, администраторов. В положенный срок рождается соответствующее количество физиков, солдат, администраторов. Рождаются дети, у которых данные способности чрезвычайно развиты – конечно, за счет всех остальных. Разумеется, надобность в общем образовании отпадает – буквально с первых лет жизни начинается дифференцированное обучение. Возможности мозга используются с максимальной отдачей, никаких потерь времени на всякие сказки, игрушки и тому подобное – у запрограммированного ребенка просто не возникает в этом потребности. Пока это только проект, но он близок к реализации.
   – Ну да, – вздохнул Артур, – запрограммированные убийцы…
   – Опять вы за свое, – произнес Крог без всякого раздражения. – Впрочем, я и не рассчитываю убедить вас сразу. Нам предстоит еще много бесед…
   – Мне не о чем беседовать с убийцами. Все ваши попытки обратить меня в свою веру абсурдны. Может, разумнее мне было бы притвориться и соглашаться с вами, но я не намерен. Я кибернетик и привык к двоичной логике. Единица либо ноль, да либо нет, истина либо ложь. Третьего не дано.
   – Я, конечно, понимаю, сейчас вы нас ненавидите. Но никто и не просит нас любить. Неужели вам не интересно – ну хотя бы из чистого любопытства! – общаться с человеком будущего, узнать информацию, которую, кроме вас, мы можем доверить лишь нескольким людям в городе? Ну хотя бы из принципа «своих врагов надо знать в лицо»?
   – Я одного не пойму, – ответил Артур, – чего вы всем этим добиваетесь?
   – Я же говорил вам, мы играем в открытую. Мы готовы оказать вам различные услуги, и ничего не требуем взамен.
   – В таком случае, предоставьте мне квартиру. Я не могу оставаться в этой.
   – Хорошо. Не хотите вернуться в свою бывшую?
   – Бывшую? Но… как же Эльза? Я не думаю, что она…
   – Хорошо-хорошо, – заторопился Крог. – Получите отдельную квартиру неподалеку от той.
   – Неподалеку так неподалеку, – согласился Беланов, неожиданно для себя осознав, что он вовсе не против такого решения. – Завтра я туда переберусь. А теперь убирайтесь, я хочу спать.
   – Пожалуйста. Да, и еще: когда ваши товарищи будут спрашивать о Генрихе, отвечайте, что не знаете. Получил повестку, ушел и не вернулся. Помните, что будет с теми, кому вы проболтаетесь.
   – Вы даже не собираетесь объяснить людям, куда девались их сограждане?
   – Мы распространим версию, что они добровольно остались в будущем. Спокойной ночи, господин Беланов.

9

   Медленно тянулись дни. Старые приятели уже не собирались вместе: Кромвальд днями и ночами пропадал в лаборатории, майор и Карл куда-то запропастились, иногда лишь захаживали Альберт и Петер. В глубине души Артур был даже рад: он не мог смотреть в глаза этим людям, не мог слушать их рассуждений о том, как теперь Генриху живется в будущем. Беланов не мог подыскать себе никакого занятия и мучился от безысходной тоски. Петер начал как-то странно присматриваться к нему и однажды заявил напрямик:
   – Артур, ты мне положительно не нравишься. Я понимаю, все эти события действуют угнетающе… почему бы тебе не лечь ко мне в клинику?
   Артур отказался в довольно резких выражениях, потом извинялся. Петер покачал головой, видимо, утвердившись в своем мнении, но настаивать не стал.
   В один из таких дней Беланова снова посетил Крог. «Хоть какое-то Развлечение», – подумал Артур, впуская лейтенанта.
   – Добрый день, господин Беланов, зашел вот к вам побеседовать, а то вы же скучаете. Да, кстати, – Крог протянул Артуру маленькую коробочку с кнопкой, – если я или кто-нибудь из наших вам понадобится, нажмите здесь.
   – Лампа Аладдина, – усмехнулся Артур, пряча коробочку в карман.
   – Что? – не понял Крог.
   – Ну да, вы же сказок не читали, на формулах воспитывались… Так что вы имеете мне сообщить?
   – Что пожелаете – в пределах разумного, – неопределенно произнес миссионер, устраиваясь поудобней в кресле.
   – Ну, например, откуда вы взялись на нашу голову?
   – Ну, этот вопрос как раз не в пределах разумного. Я могу, конечно, сообщить вам географические координаты и год от начала вашей эры, но что вам это даст? Какая разница, сколько между нами лет разницы? – Крог улыбнулся невольному каламбуру. – Я полагаю, вам будет интереснее узнать о структуре нашего общества.
   Артур не стал возражать.
   – Насколько я понимаю, ваше общество не слишком демократично?
   – Демократия – власть народа, – проявил, наконец, эрудицию Крог. – Нет, такого у нас нет. У нас жесткая иерархия снизу доверху. Все административные должности дублированы компьютерами, часть этих должностей вообще не доверяется людям – только компьютерам. Не дублирована только верховная – ее занимает Великий Лидер Ордон Гройт.
   – Так я и думал. Машины времени, благо человечества, ускорение истории – а на поверку банальная диктатура очередного ефрейтора.
   – Главнокомандующий всеми родами войск не ефрейтор, – отрезал Крог. – И вообще, он не имеет ничего общего с вашими полуграмотными вождями. Он велик не по должности, а по деяниям. Именно он обобщил теории и воплотил их в практику, построив первую машину времени. Именно он впервые применил хронотехнику в военных целях.
   – Вот как? – заинтересовался Артур. – С кем же еще вы воевали?
   – За то время, что нас разделяет, – произнес Крог, положив ногу на ногу, – в истории цивилизации происходили многочисленные потрясения. Периоды мира и благоденствия сменялись тяжелыми кризисами. Политическая карта менялась несколько раз, и весьма существенно. Лидер Гройт пришел к власти во время Шестого Глобального Кризиса. В это время нам, то есть Радикальному Блоку, противостояли государства Демократической Коалиции. Лидер Гройт, создавший машину времени раньше наших врагов, отправил в их прошлое мощный вооруженный десант, разгромивший противника, так сказать, в зародыше. Демократическая Коалиция фактически выброшена из истории, о ней сохранилась лишь самая смутная информация. В короткий срок при помощи хронотехники все государства мира были объединены под властью Великого Лидера Гройта. Теперь вы понимаете, почему государственное устройство цивилизации, достигшей нашего уровня, может быть только авторитарным? Ведь в противном случае кто угодно окажется в состоянии изменять историю! Трудно себе представить более страшную катастрофу.
   – Да, действительно катастрофа, – сказал Артур. – Никогда бы не подумал, что мечты о мировом господстве могут стать реальностью. Бред какой-то! И главное, всего этого можно было избежать. Строжайший запрет на любые хроноисследования… международный контроль… и из истории была бы выброшена не Демократическая Коалиция, а ваш поганый Радикальный Блок вместе с диктатором.
   Крог, казалось, не обиделся.
   – Поздно, – заметил он, – мы уже берем под контроль историю и не позволим ей отклоняться в нежелательную сторону. Однако, обратите внимание, вы в борьбе с хроноисследованиями готовы применить отнюдь не демократические методы, что лишний раз доказывает ложность ваших либеральных посылок.
   – Но как можно бороться демократическими методами с врагами демократии?
   – А тоталитарными методами можно бороться с врагами тоталитаризма. Повторяю, вы исходите из неверных посылок, полагая свободу априорной ценностью. В действительности свобода сама по себе имеет ценность лишь для очень небольшой прослойки людей – тех, кого в ваше время называют творческой интеллигенцией. Для большинства первостепенными являются материальные ценности, и это естественно. Вы скажете, человечество всегда стремилась к свободе? Вздор! Недовольство угнетенных классов – это не жажда свободы, а жажда материальных благ. Чем кончались все революции? После краткой эйфории свободы начинался передел имущества, и тогда куда девались все эти свободы и братства? Люди топили друг друга в крови, разрушали хозяйство, отрекались от всякой морали и закона – и в конце концов успокаивались под властью очередного тирана. Это жажда свободы? Когда народы избирали себе императоров, миллионы соглашались подчиниться одному – это жажда свободы? Да свобода не просто не нужна человеку, она ему крайне обременительна, он не знает, что с ней делать. Что такое свобода? Уже в ваше время это фикция. Свобода – это полная независимость. Но в цивилизованном мире всякий человек зависит от тысячи других. Дайте ему свободу – и он умрет с голоду, замерзнет, в лучшем случае, превратится в дикаря. Свобода – это хаос, дикость, торжество энтропии. То есть, в конечном счете, свобода – это смерть. Недаром смерть столь часто называли освобождением… Развитие цивилизации – это эволюция несвободы, путь от хаоса к порядку. Вы зря считаете нас преступниками. Люди всегда мечтали о порядке, о твердой власти, которая снимет с человека бремя ответственности за принятие решений, бремя забот о хлебе насущном в том числе. Все мировые религии суть апология такой абсолютной власти. Мы лишь воплотили в жизнь вековую мечту человечества.
   – Это старая песня, – усмехнулся Артур. – Надо полагать, вы вытащили из могилы идею социализма?
   – Вы зря иронизируете, – возразил Крог. – Сказать вам, почему тоталитарные идеи, в том числе идея социализма, в ваше время потерпели крах? Потому что это идеи не прошлого, а будущего. Общество еще не доросло до них. Для исправного функционирования тоталитарного общества необходима система жесткого всеобъемлющего контроля. Этот контроль должен быть постоянным и вездесущим. Его нельзя доверить людям, ибо человек слаб и несовершенен, он может уклониться от своих обязанностей. Техника нашего времени позволила создать такую систему. Эта система полностью автоматизирована. Технические устройства, образующие эту систему, невозможно ни подкупить, ни обмануть, ни вывести из строя. Бюрократия, коррупция, волокита, интриги – все беды прежних тоталитарных структур – ушли в прошлое. Развитие информационных технологий, новые компьютерные сети позволяют решать любые задачи оптимального планирования. Да, мы вполне можем утверждать, что построили социализм.
   – И каково же приходится людям в этом мире электронной слежки?
   – Наш технический уровень позволяет в основном удовлетворять их материальные потребности.
   – А социальных проблем у вас, стало быть, не возникает?
   – Для нашего общества нет неразрешимых проблем. К примеру, мы уничтожили преступность.
   – Ну да, ваши детекторы сразу засекают преступников и уничтожают на месте.
   – Сколько раз вам повторять: мы не практикуем насилие ради насилия, мы убиваем только в случае жесткой необходимости. Преступников у нас просто нет, они не могут появиться.
   – Что же им мешает?
   – Совесть.
   Это было так неожиданно, что Беланов рассмеялся.
   – Ну вот, вы опять все неверно понимаете, – посетовал миссионер. – Все-таки люди вашей эпохи достаточно ограничены. Вы понимаете совесть как нечто абстрактное, как моральную категорию. А меж тем всякая моральная категория имеет физическую первооснову. Мы досконально изучили человеческий мозг и знаем, какие нервные центры заведуют совестью. Каждому гражданину нашего общества по достижении шестимесячного возраста в мозг вживляется миниатюрное устройство, исправно функционирующее всю его жизнь. Надо заметить, что всякий человек, воспитанный в определенных принципах, не может стать преступником в одночасье. Первоначально мысль о преступлении вызывает в нем угрызения совести. Прибор усиливает соответствующие импульсы, и человек чувствует боль. Если он не откажется от преступных мыслей, боль увеличивается. Если же он упорствует и пытается предпринять практические шаги для воплощения замысла, прибор парализует его и посылает сигнал службе безопасности, но такое случается редко. Как видите, прибор не занимается чтением мыслей и сличением их со статьями законов: он лишь выполняет функцию усилителя совести.
   – Внушительно, – сказал, помолчав, Беланов. – В каком-то смысле вы достойны восхищения. Вы добились того, что было недостижимой мечтой прежних тоталитарных режимов – вы запретили человеку думать. Отныне даже в мыслях своих он не волен. Позвольте узнать, с нами вы тоже намерены проделать такую операцию?
   – Нет, – покачал головой Крог. – С вами это бесполезно. Вы уже сформировались, вас не переделаешь. Мысли, преступные с нашей точки зрения, с вашей будут едва ли не героическими. Предвижу ваш вопрос и отвечаю: никто не собирается вас уничтожать. Мы дадим вам тихо и благополучно дожить до старости, а затем вместе с вами уйдет в небытие Мир Хаоса. Те, кто придут за вами, будут выращены уже под нашим контролем – это будут поколения Мира Порядка.
   – Так вот для чего вы забрали наших детей!
   – Да, и незачем волноваться. Спросите любого из них, с кем ему лучше – с нами или с вами. Обратите внимание, мы забрали не всех. Выродки, безнадежно испорченные вашим миром, все эти панки-хиппи, или как там они называются, нам не нужны.
   – И что же их ожидает, этих выродков? – спросил Артур, еле сдерживаясь.
   – Резервации, – спокойно ответил Крог. – Как показывает компьютерный прогноз, они там довольно быстро истребят друг друга или попросту вымрут, неспособные позаботиться о себе. Но вас это не должно беспокоить. Вашего сына ждет блестящая карьера. Весьма возможно, он дослужится до генерала.
   Артур почувствовал, как закипает в нем бешенство. Он вскочил и бросился на Крога. Тот метнулся в сторону, и кулак Артура врезался в спинку кресла. Артур повернулся и снова кинулся на врага. Тот парировал удар и снова отскочил.
   – Прекратите, господин Беланов, – сказал миссионер. – Вот вам еще один аргумент в нашу пользу: я могу причинить вам боль, но не хочу этого делать, а вы хотите причинить боль мне, но не можете.
   – Черт с вами! – Артур опустил руки и снова сел в кресло. Лейтенант немедленно последовал его примеру. – Вы меня убедили. Вы сильнее, умнее и так далее, бороться с вами бесполезно. Все, что нам осталось – это застрелиться.
   – Что за вздор вы несете! – Крог, кажется, впервые рассердился. – Откуда такие мысли у нормального человека? Да самое интересное в вашей жизни только начинается! У вас будет превосходная работа…
   – Работать на вас я не желаю.
   – Да мало ли удовольствий в жизни? Женщины, например…
   – Та-ак, – протянул Артур и усмехнулся. – Лейтенант Миссии намерен заняться сводничеством?
   – Вы все примитивизируете! – Крог, казалось, смутился. – Не хотите о женщинах – не будем. Я только хочу, чтобы вы перестали воспринимать наш приход как трагедию. Да знаете вы, что будет с вашим миром, вернее, что было бы, если бы не пришли мы? Вам назвать число умерших от СПИДа за предстоящие тридцать лет? А во что обернется повышение уровня океана за счет парникового эффекта, вы знаете? А до какой широты дойдет граница северной озонной дыры – я уже не говорю о южной? А мы избавим вас от всего этого!
   – Ну хорошо, допустим, вы явились нас спасать. Но спрашивается, почему вы не выбрали момент на сто лет пораньше? Почему не предотвратили все ужасы двадцатого века, который сами признаете самым кровавым в истории?
   – По той же причине, по которой у вас в армию не берут двенадцатилетних. В армии не нужны мальчишки с детской психологией и детскими навыками. Так и нам для реализации нашего грандиозного плана ускорения истории нужна цивилизация, возмужавшая в огне мировых войн, научившаяся бороться с глобальными проблемами и в значительной мере избавившаяся от детского романтизма. Вы нам подходите.
   – Беда в том, что вы нам не подходите, – пробурчал Артур.

10

   Подходил к концу пятый месяц со дня появления Тумана. Одна за другой рвались ниточки, связывавшие население города с прошлым. Республиканские деньги окончательно вышли из обращения: миссионеры ввели распределительную систему. Лишь для немногих горожан нашлась работа в научных центрах миссионеров; эти люди пользовались всеми благами цивилизации будущего. Остальные, бесполезные и безвредные для нового порядка, обеспечивались всем необходимым, но не более того. Система автоматизированной тотальной слежки была введена в действие. С ее помощью было ликвидировано мародерство, процветавшее в первые дни после захвата города Миссией, а затем и другие преступления стали сходить на нет. И вот в конце пятого месяца очередное достижение системы взбудоражило город. Оказалось, что в городе существовала подпольная организация, планировавшая внезапный захват или уничтожение машин времени. В число заговорщиков входили Карл и майор Грэбс. Все участники заговора были арестованы; командование Миссии готовило показательный процесс. Бывшие ассистенты были приведены к присяге, церемония транслировалась по телевидению. В ближайшее время им должны были имплантировать «усилители совести». Вообще в деятельности миссионеров произошло значительное оживление. По фразам, вскользь оброненным Крогом, Артур понял, что предварительный этап операции подошел к концу и в ближайшие дни начнется высадка миссионерских десантов по всему миру.
   Никогда еще Артур не чувствовал себя так мерзко, как теперь. Арест старых друзей доконал его окончательно. Никто из прежних знакомых не навещал его – видимо, из-за встреч с Крогом и привилегий, которыми Артур пользовался, хотя нигде не работал, его считали сподвижником миссионеров. Но однажды заглянул доктор Кромвальд, растерянный и возмущенный, и заявил, что готовящийся политический процесс – это все-таки порядочное свинство, хотя он, Кромвальд, совершенно не одобряет замыслов террористов.
   – Но надо же, в конце концов, делать скидку на нашу отсталость! Надо действовать разъяснением, убеждением! Тот же майор – неглупый человек, я уверен, что рано или поздно он понял бы, что бороться с Миссией нелепо! А репрессивными методами они только наживают себе врагов, увеличивают пропасть непонимания!
   – Выскажите это вашему начальству, – посоветовал Артур неприязненно.
   – Я говорил! Я так и заявил Конэру Гасски!
   – И что же он?
   Доктор смутился, как всякий человек, рассказывающий о собственном унижении.
   – Посоветовал мне не лезть не в свое дело. Заявил, что нет никаких оснований сомневаться в компетентности командования и правильности принимаемых им решений.
   – А что вы?
   – А что я? – Кромвальд развел руками. – Что я, в конце концов, могу поделать? Все равно альтернативы Миссии нет. Не могу же я, в конце концов, примкнуть к террористам!
   – Вы можете хотя бы перестать работать на миссионеров.
   – Слушайте, вы! – взорвался вдруг доктор. – Какого черта вы меня учите? Сначала Гасски, теперь вы! Тоже мне праведник нашелся! Все кругом знают, что вы любимчик миссионеров! Я-то хоть работаю, а вы, спрашивается, за какие шиши?
   Доктор вышел, хлопнув дверью.
   Некоторое время Беланов сидел, уставившись в стену, затем поднялся и пошел в прихожую. Он решил навестить Эльзу. Артур знал, что ему нечем обрадовать ее, так же как и ей – его, но тоска и одиночество были просто непереносимы. Артур вышел на улицу и брел, погруженный в собственные мысли, не глядя по сторонам. Неожиданно визг тормозов вернул его к действительности. Артур повернул голову и увидел, что стоит посреди мостовой, а прямо на него несется большой автомобиль. Казалось, время остановилось. Беланов видел перекошенное лицо водителя, пытающегося вывернуть руль, передние колеса мчащейся машины, скользящие юзом по влажному асфальту, номерной знак, фирменную эмблему на радиаторе, наклейку на ветровом стекле, видел – и не мог сдвинуться с места. «Все. Конец», – пронеслось в мозгу.
   И в этот момент произошло невероятное. Передние колеса машины оторвались от асфальта. Автомобиль поднялся на дыбы, одновременно заваливаясь набок, и, не касаясь колесами земли, отлетел в сторону, словно отброшенный невидимым препятствием. В следующий момент машина ударилась колесами о тротуар и, прокрутившись вокруг собственной оси, с грохотом врезалась в стену ближайшего дома.
   Артур перевел дух и поднял глаза. Над улицей плыла граненая капля – боевая машина пришельцев.
   И, глядя на эту машину, Артур вспомнил:
   – осколок, врезающийся в стену над головой Генриха;
   – другие опасности во время ночного штурма;
   – обстоятельства убийства Генриха;
   – необъяснимое внимание и расположение миссионеров;
   – исключительно защитную реакцию Крога, когда Артур бросился на него с кулаками;
   – озабоченность Крога его фразой о самоубийстве.
   Наконец, сегодняшнее происшествие. У Артура не осталось никаких сомнений. Почти бегом он бросился домой.
   Дома он достал из ящика стола маленькую коробочку и нажал кнопку. Теперь оставалось только ждать.
   Крог появился через несколько минут.
   – Вы, должно быть, хотите обсудить сегодняшнее происшествие?
   – Нет, – Артур казался спокойным. – Я, конечно, благодарен вам за спасение, но вызвал вас не поэтому. Видите ли, я стоял у окна, и мне пришла в голову любопытная мысль… Не хотите взглянуть?
   Лейтенант невольно повернулся к окну, на которое указывал Беланов. В тот же момент Артур со всей силы ударил его правой в скулу. Крог, не ожидавший нападения, отлетел к стене. Не давая врагу опомниться, Артур нанес ему прямой удар в переносицу. Миссионер ударился затылком о стену и медленно сполз вниз. Артур нагнулся, быстро отцепил от пояса лейтенанта похожее на пистолет оружие, затем перевернул Крога на живот и связал ему ремнем руки за спиной. Потом он снова повернул миссионера лицом к себе и наставил на него пистолет. Крог смотрел мутным взглядом, по лицу его текла кровь.
   – Значит, так, – сказал ему Артур. – Если хочешь жить, все мне расскажешь.
   – Это… бессмысленно, господин Беланов, – шевельнул губами Крог. – Вы не можете меня убить. В этом случае… наши вернут время вспять и исправят прошлое…
   Артур ткнул его в лицо стволом пистолета.
   – Вот сейчас я проделаю дырку в твоей башке, а там посмотрим, воскресят ли тебя ваши фокусы со временем!
   В глазах миссионера Беланов увидел то, что хотел увидеть. Страх! Сложные построения хронотеорий – это одно, а такой близкий, реальный, животный страх смерти – совсем другое. И страх победил.
   – Что вы хотите?
   – Говори все, как есть! Ведь я нахожусь в узле?
   – Да… в узле…
   – Какого диаметра?
   – Это самый узкий узел на протяжении пяти столетий.
   – И что же это за узел?
   – В ближайшее время вы должны вновь сойтись с Эльзой… У вас родится сын. Его – и ваш – прямой потомок – Великий Лидер Ордон Гройт.
   – В узле нахожусь именно я или Эльза?
   – Именно вы. Женщина может быть и другая.
   – Вот почему вы меня опекаете…
   – Мы обеспечиваем вашу полную безопасность…
   За дверью послышался шум. Резкий голос произнес:
   – Господин Беланов, немедленно откройте! Это бессмысленно!
   Артур вскочил, выбежал в другую комнату и заперся изнутри. Его худшие опасения подтвердились. Что теперь делать? Как бороться с миссионерами, умеющими корректировать прошлое? Очевидно, выход только один – уничтожить их в зародыше. И этот зародыш – он сам, Артур…
   За дверью загремели шаги. Еще немного – и они ворвутся сюда. Артур повертел пистолет в руках, заглянул в ствол и вложил его в рот.
   – Господин Беланов, не делайте этого! – голос за дверью был близок к истерике. – Подумайте, в жизни столько хорошего! Мы дадим вам все, чего вам не хватает!
   Почему я, думал Артур. Ведь это же несправедливо! Из миллиардов жителей Земли – именно он! И потом, разве может человек отвечать – не за сына, не за внука – за далекого потомка?
   За окном повисла граненая капля. В борту машины открывались люки.
   Артур плотнее сжал зубами ствол оружия и ощутил отвратительный привкус железа. Его горло сдавил спазм, он хотел сглотнуть – и не мог. На лбу его выступил холодный пот.
   – Господин Беланов! – это уже кричал Крог. – Может, вы хотите стать героем? Не станете! Вспомните, что я вам рассказывал про «парадокс дедушки»! Вместе с нами будет вышвырнут из истории и ваш подвиг!
   Главное – никто меня не вынуждает, пронеслось в мозгу Артура. Я вполне могу не делать этого.
   Запахло горелым. Миссионеры выжигали замок в двери. «Главное – не думать. Не успеть испугаться», – и тут же Артур почувствовал, как древний ужас смерти липким холодом разливается по его животу и груди, парализуя тело. Быстрее, пока он не овладел сознанием! Артур вздохнул, зажмурился, до боли сдавил зубами ствол и каким-то неестественным, судорожным движением нажал на спуск.
   * * *
   Стоял теплый солнечный день. Лето в этом году выдалось сухим и безоблачным. Многие жители покинули город, чтобы, как всегда, вернуться осенью, по окончании летних отпусков.
   На старом городском кладбище, возле свежевырытой могилы, стояла небольшая группа людей. Это были те, кто пришел проводить в последний путь Артура Беланова. Кроме его сына Роберта, бывшей жены Эльзы и старых друзей, здесь никого не было.
   – И все-таки я не могу понять, – говорил вполголоса Генрих, – почему он это сделал. У него не было никаких оснований, чтобы застрелиться.
   – И вообще в последнее время он вел себя как-то странно, – отозвался Кромвальд. – Неожиданно приехал в наш город, был чем-то обеспокоен, а потом вдруг пошел, купил револьвер и…
   – Друзья мои, – тихо произнес Петер, косясь на Эльзу, – как ни печально это признать, в последнее время Артур, по-видимому, был серьезно болен. Переутомление на работе, уединенный образ жизни – все это породило психическое расстройство. Маниакально-депрессивный психоз. Очень жаль, что я не заметил этого раньше. Бедный Артур!
   Все согласно склонили головы.

Ad majorem

   Томазо въехал в Рому в одиннадцатом часу утра. Было еще довольно свежо, в тени даже кое-где лежал снег, но солнце сияло уже по-весеннему, ни одно облачко не пятнало синий купол небес, и на душе у Томазо тоже было солнечно и легко. Позади остались все нелегкие споры с отцом и долгий путь из Фиренцы; он, наконец, вернулся в родной город, вернулся, чтобы посвятить себя делу, которому замыслил отдать всю жизнь.
   Томазо с детства любил Рому. Любил ее древнюю славу, многоколонные развалины дворцов, и в руинах, хранящих суровое имперское величие; камни старинных улиц и площадей, помнящие триумфы первых кесарей и пламенные речи республиканских трибунов; любил роскошные творения современных зодчих, съезжавшихся со всей Италии ради чести украсить Вечный Город; любил утопающие в зелени виллы и весело плещущие, искрящиеся на солнце фонтаны; любил и простые улочки, узкие и кривые, по которым часто бегал с соседскими мальчишками, путаясь под ногами прохожих; и лавки с их жестяными вывесками и манящими ароматами, и шумную разноголосицу рынков, и паруса лодок на Тевере, розовеющие на закате… Но, пожалуй, больше всего любил он то, что составило новую славу великого города – славу столицы католического мира, резиденции наместника Господнего на земле. Не раз сердце маленького Томазо сладко замирало, когда слышал он, как начинают звонить к мессе. Вот, словно часовой на башне, подал голос колокол Сан-Джиакомо; с обоих берегов Тевере отозвались ему Сан-Джулио и Сант-Аугусто; подхватил и понес их призыв Сант-Игнацио; размеренно и строго вступает Сант-Андреа, и тут же высоким и чистым перезвоном отвечает звонарь Санта-Сабины; вливаются в общий хор Сан-Бонифацио, Санта-Лючия, Сан-Джиованни и, наконец, разносится над городом торжественный тягучий бас колоколов базилики Сан-Пьетро…
   «В дядьку пошел, – неодобрительно хмурился отец, глядя на восторженно-мечтательное лицо мальчика. Уйдет в монахи, кто дело продолжать будет?» Может, и переезд в Фиренцу был вызван не только деловыми соображениями, но и желанием увезти мальчика подальше от церквей и монастырей Вечного Города. Что ж, если и так, то не вышел у старого Лоренцо его хитрый план… Ибо сказано Господом – «не мешайте приходить ко мне малым сим!»
   Копыта зацокали по булыжнику рыночной площади, и на предавшегося воспоминаниям Томазо разом нахлынул многоголосый гомон.
   – Горшки, горшки-и-и!
   – Тончайшие ткани с Востока! Возьмите, синьор капитан, порадуйте свою невесту!
   – Рыба, свежая рыба! Посмотрите, как бьется!
   – Врешь, мошенник, этот хлам не стоит и пяти реалов!
   – Синьор, только из уважения к вам я готов отдать за восемь, но подумайте о моих шестерых детях!
   – А ты бы строже соблюдал заповеди Господни, глядишь, и детей было бы меньше, га-ха-ха!
   – Держи вора, держи!!!
   – Синьора, купите сладостей вашему мальчугану!
   – Ма-ам, хочу ледене-ец!
   – Куда прешь с ослом, разрази тебя Иуда!
   Томазо чуть нахмурился, услышав богохульство. Конечно, это всего лишь невежественное простонародье, они сами не знают, что болтают… но как все-таки жаль, что так трудно приживается в умах благочестие. Минуло уже шестнадцать веков с тех пор, как Господь принес себя в жертву, дабы спасти мир – а люди все еще не научились ценить эту жертву. Почему нет у них того чистого, цельного и светлого чувства, которое было у Томазо с тех пор, как ребенком познакомили его с основами святой веры? И почему Господь, жаждущий, чтобы все люди пришли к нему, не поможет им обрести эту веру?
   Последняя мысль была совсем неприятной, почти кощунственной. И хуже всего, что как раз сейчас, когда он готовится к постригу, такие мысли стали посещать его чаще и чаще. Не иначе, нечистый пытается смутить его душу. Томазо поспешно перекрестился и свернул в знакомый переулок.
   Не прошло и десяти минут, как он спешился у ворот обители. Осторожно ступая между лужами, чтобы не забрызгать белую рясу послушника, он подошел к входу, взял висевший на цепи молоток и постучал. Прежде, чем ему открыли, Томазо сделал несколько шагов назад, чтобы еще раз окинуть взглядом величественное здание из серого камня – истинную твердыню веры. Над входом изгибалась дугой каменная лента с выбитыми на ней латинскими словами. AD MAJOREM DEI GLORIAM, «К вящей славе Господней» – девиз иудаитов.
   Тяжелая дверь отворилась, почти не скрипнув.
   – Мир тебе, – приветствовал привратник молодого человека.
   – И тебе мир, брат. Скажи, где я могу найти брата Бартоломео Гольджи?
   – В конце левого крыла, он занимается с детьми катехизисом. Но позволь узнать, каково твое дело к брату Бартоломео?
   – Я племянник его Томазо и прибыл по благословению духовника моего, отца Франческо…
   – А! Брат Бартоломео рассказывал о тебе. Входи, я провожу тебя.
   Дойдя вместе с привратником до конца коридора, Томазо осторожно приоткрыл дверь и заглянул в щель, не желая мешать уроку. Его дядя Бартоломео, чья несколько излишняя для ревностного служителя Господа дородность искупалась его лучившимся добродушием, заметил племянника, широко улыбнулся, но тут же быстрым движением приложил палец к губам, указывая глазами на приготовившегося отвечать ученика. Томазо молча кивнул, но оставил дверь приоткрытой, желая послушать.
   – Итак, Умбертино, – сказал монах, – расскажи нам, как пришел в мир Иисус.
   Умбертино, пухленький розовощекий мальчик – вылитый ангелочек с фрески Буанаротти – сложил руки, воздел взгляд к сводчатому потолку и старательным тоном отличника начал:
   – Люди много грешили, и дьявол возрадовался. Но знал он, что не может овладеть душами людей, пока сами, по доброй воле, не предадутся они ему. И тогда принял дьявол облик человеческий, и явился в земле Израилевой под именем «Иисус», творя прельстивые чудеса и лжепророчества.
   – Так, так, – одобрительно кивнул монах. – А что сделал Господь?
   – Господь Бог вос… воск…
   – Воскорбел, – подсказал Бартоломео.
   – … Воскорбел сердцем, видя сие, и послал сына своего Иуду Искариота, дабы тот остановил дьявола и спас человечество от погибели. И сошел Иуда на землю, разоблачая козни Иисусовы, но люди были ослеплены своими грехами и ложными дарами Иисуса, и не слушали…
   – И что было дальше? – подбодрил мальчика монах.
   – И тогда решил Иуда изгнать дьявола с земли, и приступил к нему близко, и вошел в круг его учеников.
   – А зачем он это сделал?
   – Ибо так любил Иуда людей, что не пожелал оставлять на погибель ни единого из них, даже и тех заблудших, что первыми предались Иисусу. Но один лишь Петр согласился отречься от Иисуса; прочие же упорствовали, ибо слишком закоснели в грехах своих. И тогда с тяжким сердцем отступился от них Иуда, и предал Иисуса мирской власти кесаря.
   – А отчего Господь наш Иуда сам, своею божественной силой, не покарал Иисуса?
   – Оттого что люди сами должны были изгнать дьявола.
   – И что случилось потом?
   – Иисуса судили и предали позорной казни на кресте вместе с двумя разбойниками. С тех пор крест почитается всеми искарианами как святой символ победы над дьяволом. Но лишь телесная оболочка дьявола была умерщвлена, дух же его вновь низринулся в ад и по-прежнему измышляет козни против рода человеческого. И будет так до второго пришествия Иуды, когда побежден будет дьявол окончательно и вовеки веков, аминь.
   – Подожди со вторым пришествием, ты еще с первым не закончил. Что сделали ученики Иисусовы?
   – Ой, – смущенно покраснел Умбертино, поняв, что пропустил самое важное. – Ученики, исключая Петра, что отрекся от них, вскипели великим гневом на Иуду, и напали на него, и удавили его веревкой, повесив на осине.
   – А отчего Господь наш Иуда позволил им это сделать?
   – От любви к людям, ибо сей великой жертвой искупил он грехи рода человеческого.
   – А как поступил Петр?
   – Когда ученики напали на Иуду, Петр обнажил меч и хотел защитить его. Но Иуда сказал: «Ступай с миром, Петр, и неси мою истину племенам и народам». Так святой Петр сделался наместником Искариота на земле и первым Папой. При жизни он многих обратил в святую искарианскую веру, а после смерти вознесся на небо, и сделал его Иуда стражем райских врат.
   – Молодец, Умбертино, все правильно. Ну что ж, дети, на сегодня урок окончен. Не забудьте повторить молитвы к следующему разу.
   Радостно галдящая ребятня устремилась из класса мимо смотревшего на них с улыбкой Томазо. Следом вышел и Бартоломео.
   – Значит, все-таки получил благословение, – довольно кивнул он, кладя руку племяннику на плечо и глядя на высокого юношу слегка снизу вверх.
   – Получил, дядюшка. Непросто это было, отец уж больно хотел пристроить меня к управлению нашей суконной мануфактурой…
   – Ну, Лоренцо тоже можно понять, – рассудительно заметил Бартоломео. – Мало того, что семейное дело некому передать, так еще и обет безбрачия… На нас кончается прямая линия Гольджи.
   – Ничего, у меня две сестры подрастают, с таким приданым их кто хочешь возьмет. Да и не о мирском печься заповедовал нам Господь.
   – Конечно, конечно, – покивал монах. – Однако не будь слишком суров и к мирскому – оно ведь тоже сотворено Господом нашим к вящей славе его.
   – Вот насчет суровости я как раз хотел с тобой поговорить, – смущенно заметил Томазо. – У тебя есть сейчас время?
   – Сейчас я должен идти исполнить свою службу. Но если тебе так не терпится, мы можем побеседовать дорогою.
   Они вышли из обители и зашагали по улице. В лужах плескались воробьи.
   – Так что тебя тревожит? – осведомился Бартоломео.
   – Знаешь, дядюшка, это даже странно… Казалось бы, скоро исполнится моя мечта, я стану монахом ордена иудаитов… только бы и радоваться. А я… понимаешь, раньше я просто верил. Верил, и все. И мне было хорошо и покойно. Но все эти споры с отцом… они заставили меня задумываться. И чем больше я думаю, тем чаще…
   – Возникают сомнения? – заключил монах. – Не вздрагивай, сомнения – это еще не ересь. Сомнениями вера только укрепляется – если, конечно, они правильное разрешение находят… Вспомни, святой наш Петр и вовсе учеником проклятого Иисуса начинал, однако ж, сумел обратиться к Господу и высших райских почестей удостоился.
   Томазо не впервые уже кольнула мысль, что почести-то эти весьма сомнительные. Не наслаждаться жизнью в раю, а просто стоять у ворот, притом – всю вечность… Лучше, конечно, чем в адском котле вариться, но все равно – для себя бы Томазо такой доли не пожелал. Грех, ой грех так думать…
   – Но если сомнения укрепляют веру, откуда берутся ереси? – спросил он вслух. – Почему существуют магометане и язычники? Отчего греки и русы зовут себя искарианами, но не признают нашего Папу и отвергают наши догматы?
   – Дьявол силен… – привычно произнес Бартоломео.
   – Но ведь Господь сильнее.
   – Господу нужно, чтобы люди сами изгнали дьявола. Вспомни, что сказано в Писании.
   – В Писании сказано, что Господь любит всех людей. И принес себя в жертву за них за всех. Значит, и за магометан, и за язычников. Отчего же он не поможет им прийти к истинной вере?
   – Он помогает. На многих снисходит откровение…
   – Но куда больше тех, на которых не снисходит. А ведь эти люди отправятся прямо в ад! Где ж тут любовь? – Томазо сам испугался резкости своих слов. Нахмурился и Бартоломео.
   – Не нам судить Господа. Если в мире и существует зло, то не потому, что Господь нас не любит, а потому, что мы сами, в слепоте своей, отвергаем его любовь.
   Монах говорил уверенно, но Томазо понимал, что в его словах нет ответа. Ибо они возвращают дискуссию к исходной точке – если всему виной слепота, почему Он не поможет людям прозреть?
   – И не следует, в гордыне своей, полагать, что, если Господь не творит чудеса и знамения, то он ничего и не делает, – наставительно продолжал Бартоломео. – Он помогает заблудшим прийти к вере через нас, через воинство Иудово. До самых последних пределов Земли добираются миссионеры, несущие Слово Божие. А здесь, в сердце искарианских стран, святая инквизиция борется с диавольскими наущениями…
   – Вот-вот, об этом я тоже хотел поговорить, – кивнул Томазо.
   – Я знаю примеры жертвенной кротости миссионеров, но инквизиция… Проповедуя, что Бог есть любовь, она пытает и сжигает людей. Я боюсь, что многих это скорее отвращает, чем привлекает к Господу.
   – Инквизиция никого не сжигает, – раздраженно возразил иудаит. – Она лишь предает закоснелого преступника светским властям. Вспомни, что и Господь наш Иуда поступил так же. А что до пыток, то лучше временные муки на земле, чем вечные муки в аду. И если некоторые люди слишком неразумны, чтобы понять это на теоретическом уровне – приходится демонстрировать им на практике, что ждет их, если они не отступятся от дьявола.
   – Муки, муки… – пробормотал юноша. – Ну, хорошо – инквизиции нужны пытки, чтобы предотвратить вечные мучения. Но зачем эти вечные мучения нужны Господу, который любит всех…
   – Ты забываешь, Томазо, – резко перебил его Бартоломео. – Ох уж эта людская неблагодарность! Человек всегда будет вас хулить за то, что вы для него не сделали, вместо того, чтобы благодарить за сделанное. Ты забываешь, Томазо, что Господь и сам пошел на муки ради людей! («Но отнюдь не на вечные», – подумал юноша, но высказать это вслух не решился.) А представь себе, что было бы, если бы он этого не сделал! Что было бы, если бы Иисус победил!
   Томазо молчал, хотя и это объяснение его не удовлетворило. Да, с человеческой точки зрения все так – лучше меньшее зло, чем большее. Но ведь Бог всемогущ! Что ему стоит обойтись без зла вообще? И разве любой родитель или воспитатель, имей он такую возможность, не предпочел бы исправить дурной нрав ребенка, нежели наказывать его за этот нрав? Тем более – наказывать вечно, то есть, не давая уже никакого шанса на исправление, просто наказывать ради наказания? «Господи Иуде, помоги мне! – взмолился Томазо. – Разреши мои сомнения! Позволь служить тебе с легким сердцем!
   – Молишься? – догадался Бартоломео, заметив, как шевелятся губы юноши. – Правильно, молись. Человеческая мудрость худа и убога. Чего не может постигнуть ум, искушаемый дьяволом, постигает сердце, открытое Господу…
   Они свернули направо, прошли еще немного и оказались на площади Цветов. Здесь уже толпился народ. Томазо, не вполне представлявший, куда они направляются, вздрогнул, когда взгляд его упал на помост, обложенный хворостом, и столб, устремленный в небо, словно воздетый перст. С одной стороны площади сколочена была трибуна; там чернели рясы монахов и пестрели яркие шелка гражданских чиновников. Слева и справа от трибуны блистали алебарды и шлемы гвардейцев.
   – Ну ладно, – засуетился вдруг Бартоломео, – отсюда посмотришь, на трибуну тебе, в общем, не положено…
   Томазо остался в задних рядах толпы. Он мог бы протолкаться вперед, но у него не было такого желания. Слева от него две женщины оживленно обсуждали новую французскую моду.
   Справа канючил какой-то мальчишка: «Па-ап, ну возьми меня на плечи, мне не видно…» – «Да погоди ты, нет еще ничего», – раздраженно отвечал ему отец.
   Наконец привели осужденного в размалеванном позорном балахоне и колпаке. Толпа зашумела, подалась вперед; многие поднимались на цыпочки. Томазо тоже продвинулся поближе к помосту, желая разглядеть лицо этого человека. Оно было бледным, но спокойным. Взгляд его был устремлен куда-то вдаль; казалось, он не замечал ни толпы, ни палача, привязывавшего его цепью к столбу. Томазо вдруг с ужасом понял, что этот нераскаявшийся грешник, еретик, точь-в-точь напоминает ему святых великомучеников, как их изображают на картинах.
   Горнист протрубил сигнал. Лица обратились к трибуне. Только осужденный по-прежнему смотрел куда-то в бесконечность, где, должно быть, открывалось нечто, внятное ему одному.
   Один из монахов на трибуне поднялся в полный рост и развернул манускрипт. Томазо с удивлением понял, что это дядя Бартоломео.
   – В лето Господне 1600-е, месяца февраля 7-го дня, трибунал Святой Инквизиции города Ромы, рассмотрев дело Джордано Бруно, обвиняемого в ереси…
   Монах в этот миг даже казался выше и стройнее. И никакого намека на добродушие не было в его голосе. Вот он во всей красе – воин Иудов, вышедший на бой с самим дьяволом! Но чем больше Томазо слушал, тем больше переставал понимать происходящее. Приговор был составлен на редкость смутно и путано. Невозможно было вообще уяснить, в чем конкретно обвиняют этого Бруно и почему они считают, что за это его надо убить.
   И почему он считает, что за это стоит умереть.
   Взгляд Томазо соскользнул с трибуны, обежал площадь и снова остановился на приговоренном. Тот, словно почувствовал, отвлекся вдруг от своих далей и высей, и на какой-то миг их глаза встретились. Томазо вдруг остро почувствовал, как ему хотелось бы поговорить с этим человеком.
   – …Церковь с тяжким сердцем отступается от сего еретика и предает его в руки светских властей, прося применить к нему наказание милостивое и не допустить пролития крови, – брат Бартоломео свернул пергамент и передал его кому-то слева от себя.
   Хворост оказался отсыревшим, и палач долго не мог его разжечь. Но, наконец, костер запылал. И раздался первый крик – страшный, чудовищный вопль невыносимой боли, в котором, казалось, не осталось ничего человеческого. Объятая пламенем фигура корчилась и извивалась в своих цепях. А потом в ноздри Томазо ударил запах – отвратительный запах горелого человеческого мяса и волос.
   «Если бы победил Иисус, было бы еще хуже, – повторял себе юноша, как защитное заклинание. – Было бы еще хуже…» Но из глубины сознания уже мощно рвалась, сметая все преграды, дикая, кощунственная, еретическая мысль: «Нет. Было бы все то же самое».

Август

   Я не знаю, сколько правды в том, что я собираюсь сейчас изложить. Бесспорно только одно: кассета действительно существует, я ее слушал и воспроизвожу здесь дословно. Но можно ли верить тому, что на ней записано? Не могу ответить ни утвердительно, ни, увы, отрицательно. Решайте сами – после того, как узнаете то, что знаю теперь я.
   Кассету я получил от одного моего приятеля, журналиста «Московского комсомольца». Собственно, он мне даже и не приятель – так, знакомый, с которым мы иногда обмениваемся весточкой по электронной почте. Но вот на днях, в десятую годовщину августовского путча, мы встретились вживую.
   Мы не договаривались о встрече – просто и я, и он в одно и то же время оказались у Белого Дома, который (еще не будучи тогда знакомыми) защищали десять лет назад. Для меня прийти туда и принять участие в юбилейных мероприятиях – именно сейчас, когда это сделали совсем немногие – было делом принципа; что привело туда его, я не спросил – должно быть, опасаясь услышать, что он здесь просто по заданию редакции.
   Итак, мы встретились; поговорили, естественно, о путче, о тех трех днях, о бездарно упущенных возможностях и о том, во что все вылилось теперь.
   – И все-таки – тогда мы действовали правильно, – произнес я риторическую фразу.
   – Черт его знает… – задумчиво пробормотал он.
   – Что это ты имеешь в виду? – неприязненно осведомился я, готовясь к острому политическому спору.
   – Да так… Ты ведь фантастику пишешь. Хочешь, подкину тему для рассказа?
   – При чем тут фантастика?
   – Вот и я думаю – при чем… Потому что, если это не фантастика, то все гораздо хуже, – непонятно ответил он. – Видишь ли, в октябре 93-го к нам в редакцию пришел один человек…
   – Это во время мятежа красно-коричневых? – уточнил я.
   – Недели через две. Он представился следователем Генпрокуратуры и показал мне свое удостоверение. Тут же, впрочем, оговорив, что делает это лишь для того, чтобы убедить меня, а не для того, чтобы его имя было названо в газете. По его словам, он был одним из тех, кто в 91-м, после провала путча, расследовал роль КГБ в августовских событиях. Собственно, больше он практически ничего не сказал, только передал мне кассету.
   – Видео?
   – Нет, аудио.
   – И что на ней?
   – Допрос одного из кэгэбэшников.
   – И? – поторопил я.
   – Могу дать послушать. А выводы сам делай.
   – Давай.
   – Думаешь, я ее с собой таскаю? Найти надо… Если хочешь, можем завтра пересечься.
   Мы договорились о встрече. Если бы я действительно писал фантастический рассказ, то, наверное, сообщил бы, что кассета исчезла таинственным образом, что за несколько секунд до встречи моего знакомого сбила машина у меня на глазах и т. д. и т. п. Но я описываю все так, как было на самом деле: я подъехал к нему в «МК» и получил кассету, восемь лет провалявшуюся у него в столе. Это была обычная советская кассета МК-60, выпущенная, судя по этикетке, в июле 1990 года. Сорок минут спустя я был уже дома и вставлял ее в магнитофон.
   Вот что я услышал.
   «Фамилия, имя, отчество?»
   «Зелинцев Евгений Витальевич».
   «Год и место рождения?»
   «1947, Москва».
   «Национальность?»
   «Русский».
   «Партийная принадлежность?»
   «Член КПСС с 1976 года», – в голосе отвечавшего слышалась усмешка.
   «Место работы?»
   «Управление «Ч» КГБ СССР».
   Последовала короткая пауза – должно быть, следователь, сам явно не комитетчик, пытался вспомнить, что это за управление, или даже заглядывал в бумаги.
   «В структуре КГБ нет управления «Ч», – сказал он наконец.
   «Это неофициальное название. Официально это называлось – отдел анализа мифологии и фольклора. Формально отдел входил в состав управления «Т» – научно-технической разведки».
   «Какую должность вы занимали?»
   «С ноября прошлого года – заместитель начальника отдела».
   «Итак, Евгений Витальевич, – следователь покончил с формальной частью, и тон его изменился на несколько более задушевный, – вы добровольно изъявили желание рассказать о вашей роли в подготовке антиконституционного переворота. Какую же роль вы сыграли?»
   «Я был его вдохновителем».
   «Поясните подробнее».
   «Двадцатого июля сего года мною была подана аналитическая записка на имя Председателя КГБ Крючкова. В этой записке мною обосновывалась необходимость переворота и гарантировался его успех».
   «Почему вы подали записку через голову непосредственного начальства?»
   «Я имел на это полномочия».
   «Вы употребили термин «переворот». Вы уже тогда отдавали себе отчет в незаконности предлагаемых мер?»
   «Это не имело значения».
   «Вы не ответили на вопрос».
   «Да, отдавал».
   «Какие цели вы преследовали?»
   «Сохранение Советского Союза, восстановление железного занавеса и возобновление холодной войны».
   Снова короткая пауза – видимо, следователь не ожидал столь прямого признания.
   «Именно эти цели были изложены вами в аналитической записке?»
   «Только первая. Второе и третье подавалось как необходимые меры. Впрочем, я не заострял на них внимание, полагая, что их необходимость очевидна при силовом варианте сохранения Союза».
   «Таким образом, вы утверждаете, что основная идея путча принадлежит вам, а члены ГКЧП были лишь исполнителями ваших планов?» – голос следователя звучал профессионально ровно, но, думаю, в этот момент он всерьез усомнился в психическом здоровье допрашиваемого.
   «Не совсем так. Доподлинно мне об этом неизвестно, но наверняка и Крючков, и другие давно уже рассматривали вариант силового смещения Горбачева и возврата к жесткому курсу. Я лишь подтолкнул их, пообещав успех».
   «Какие у вас были основания для таких обещаний?»
   «По большому счету, это была моя авантюра. Нужно было любой ценой предотвратить распад Союза, и я переборщил с гарантиями, опасаясь, что в противном случае они так и не решатся выступить. Боюсь, что это сыграло обратную роль – способствовало провалу. Полная бездарность действий ГКЧП объясняется не в последнюю очередь их верой в гарантии. Они были убеждены, что все пойдет по сценарию, и когда оказалось, что это не так, попросту впали в панику».
   «А как вы вообще обосновывали подобные гарантии? Неужели ссылками на мифы и фольклор?» – следователь, кажется, впервые позволил себе иронию.
   «Вам, очевидно, неизвестно, чем на самом деле занималось управление «Ч», – холодно осадил его Зелинцев.
   «Так чем же оно занималось?»
   «Особый отдел анализа мифологии и фольклора, – начал Зелинцев скучным голосом лектора, – был создан в 1957 году с целью изучения и использования в интересах государственной безопасности явлений, которые теперь принято называть паранормальными. Формального статуса управления никогда не имел, но по степени самостоятельности и полномочий его руководителей фактически являлся таковым. Считается, что полуофициальное название управление «Ч» получило по фамилии полковника Чебыкина, который пробил саму идею создания отдела и был его первым начальником. Однако «Ч» довольно часто расшифровывают как «чудеса» или «чертовщина».
   «Управлению «Ч» удалось добиться каких-то реальных результатов?» – скептически осведомился следователь.
   «Абсолютное большинство людей, которых мы обследовали – либо психически больные, либо невежды и шарлатаны. 99 % феноменов либо не находили подтверждения, либо получали объяснение в рамках традиционной науки. Но, собственно, никто и не рассчитывал, что стоит создать отдел – и реальные чудеса посыплются на нас, как из рога изобилия. Чем драгоценнее добыча, тем больше пустой породы приходится перелопатить, чтобы ее обнаружить. Очевидно, руководство было согласно, что остающийся один процент вполне оправдывает существование управления «Ч».
   «Что же входило в этот процент?»
   «В общем-то, ничего гиперсенсационного. Управление «Ч» не обнаружило живых или мертвых инопланетян, не доказало существование загробного мира или нечисти, не вызвало дьявола, не открыло эликсир жизни и т. д. и т. п. – во всяком случае, мне ни о чем подобном неизвестно…»
   «Как давно вы работаете в отделе?»
   «С 73-го. Впрочем, не только во времена, когда я был рядовым сотрудником, но даже в период, когда занимал должность замначальника отдела, я не мог гарантировать, что знаю обо всех разработках управления».
   «Продолжайте о реальных результатах».
   «В основном они относятся к тому, что некогда называли колдовством, а теперь – парапсихологией. Телепатия, телекинез, ясновидение, наведение порчи… Но все эти явления носили локальный характер. В частности, ни одна из попыток наведения порчи на политических деятелей, находящихся за пределами СССР, не увенчалась успехом. Высказывались, правда, гипотезы, что их могут защищать от негативного воздействия аналогичные экстрасенсы или, как говорили у нас, психонты другой стороны, но я считаю это просто попыткой оправдаться перед начальством за неудачу. Атакам подвергались различные фигуры, в том числе далеко не первой величины – невероятно, чтобы они тоже были обеспечены столь экзотической защитой. В то же время обнаруженные нами целители не без успеха обслуживали престарелых кремлевских руководителей – но, как видите, бессмертными их не сделали. Хотя смерть Брежнева последовала именно после того, как его психонты были устранены по распоряжению рвавшегося к власти Андропова. Попытки применения телепатов в разведке также успеха не имели, но контрразведчикам удалось с их помощью выявить нескольких двойных агентов. Главным же недостатком всех этих методов остается то, что природа их по-прежнему остается непроясненной. Мы располагаем подробными феноменологическими описаниями, но этого недостаточно для воспроизведения эффекта с помощью техники или обучающих методик. Мы вынуждены зависеть от естественных психонтов, которые, как я уже говорил, крайне редки, и при этом остаются обычными людьми со всеми их недостатками – от болезней до перепадов настроения, влияющих на их способности».
   «Вернемся к теме путча. Как ваша деятельность в управлении «Ч» связана с подготовкой переворота?»
   «С декабря 85-го у нас в разработке находился психонт-ясновидец Акимушкин Иван Петрович, 1919 года рождения. Я лично работал с ним вплоть до последнего времени. Должен заметить, что я всегда весьма критически относился к предполагаемым психонтам – как я уже говорил, в абсолютном большинстве случаев это оказывались пустышки. Но Акимушкин привлек наше внимание уже тем, что прошел всю войну и ни разу не был ранен. Статистически это весьма маловероятно. По словам самого Акимушкина, он просто чувствовал, куда попадет пуля или снаряд. Изначально его ясновидческие способности имели очень узкую пространственно-временную локализацию – иными словами, он мог предугадывать события, которые произойдут в непосредственной близости от него и лишь в интервале нескольких десятков секунд. Однако, чем чаще они использовались, тем более возрастали его возможности; в частности, по его словам, о бомбардировке Хиросимы он узнал в мае 45-го, но кроме него подтвердить это никто не может – по понятным причинам, он опасался об этом рассказывать. Притом необходимым условием ясновидения был сильный стресс – поэтому в послевоенной жизни его способности проявлялись намного реже. Новая полоса активизации пришлась на 63-65-е годы, когда его дочь вышла замуж за освободившегося уголовника, который обращался с ней плохо, избивал, выгонял посреди ночи на улицу, а в конце концов зарезал в припадке пьяной ревности. Причем Акимушкин, с его слов и слов нескольких найденных нами свидетелей, уже в самом начале этого «романа» в подробностях предсказал дочери, чем все кончится; впрочем, как раз это может быть объяснено обычным житейским опытом. Дочь, как мы видим, его не послушалась, и вообще, домашние в тот период не воспринимали Акимушкина как обладающего какими-то сверхспособностями; даже он сам после войны о них как-то не задумывался. Тем не менее, в этот период он впервые попал в поле зрения органов, так как, выпивая со своими заводскими дружками, распространялся о будущих успехах американской лунной программы и о том, что советские попытки запустить людей на Луну потерпят крах. К сожалению, тогда этому не придали должного значения; Акимушкина пригласили на беседу и сказали, чтобы не болтал глупостей. Это была рутинная профилактика, которой занимались оперативники Пятого управления, и в управление «Ч» сведения переданы не были. Соответствующий материал был обнаружен нами в архивах лишь в 85-м году. А тогда Акимушкина крепко напугали, и он зарекся распространяться о своих предвидениях. Очередную продолжительную стимуляцию его способности получили в 80-м, когда его сын – его второй и последний ребенок – был призван в Афганистан, где и погиб 8 месяцев спустя. По словам Акимушкина, опять же оставшимся неподтвержденными, уже в этот период он предвидел вывод войск из Афганистана, убийство Индиры Ганди, уход от власти Пиночета, войну в Персидском заливе и ряд природных катастроф. Я, разумеется, перечисляю только общественно-значимые события, не касаясь мелких предвидений из повседневной жизни. Наконец, третий послевоенный период стимуляции приходится на 85-й год, когда жена Акимушкина умирала от рака. Мы вышли на него в конце года. Поначалу он запирался, но, получив обещание, что его женой займутся лучшие московские врачи, пошел на контакт. Состояние Акимушкиной, впрочем, было безнадежным, и она умерла спустя два месяца, хотя для нее действительно сделали все, что могли – нам нужно было добровольное сотрудничество Акимушкина, иначе мы бы не были застрахованы от дезинформации с его стороны. Очередное, помимо архивных, доказательство того, что Акимушкин – не пустышка, мы получили почти сразу: он предсказал катастрофу «Челленджера». Причем с упоминанием таких технических подробностей, о которых простой слесарь с семью классами образования никак не мог знать. Разумеется, словарного запаса ему не хватало, и он изъяснялся на уровне «там есть такая длинная круглая хреновина», но эксперты сложили из всех этих «хреновин» и «фиговин», сопровожденных его неуклюжими рисунками, вполне однозначную картину. Так что в анекдоте о том, что СССР прислал соболезнования по поводу гибели «Челленджера» за семь часов до катастрофы, есть своя доля правды. Мы действительно все знали заранее. Американскую сторону, естественно, информировать не стали; во-первых, все еще шла холодная война, во-вторых, нам нужно было самим убедиться в надежности предсказаний Акимушкина, а в-третьих, если бы мы продемонстрировали Штатам свою осведомленность, то и впрямь выглядели бы, как в том анекдоте».
   «А Чернобыль? Почему он не был предотвращен?»
   «О Чернобыле Акимушкин, как и большинство советских людей, узнал из сообщения программы «Время». Важно подчеркнуть, что он не в состоянии предвидеть все будущее. Только отдельные события. Он не предвидел заранее даже смерть сына и жены. Я уже говорил, что управление «Ч» не открыло ни панацеи, ни сверхоружия; возможности всех наших психонтов ограничены. Кстати, в случае Акимушкина ограничение, связанное с фактором стресса, вызвало определенную проблему. Поначалу все шло хорошо, но, по мере того как горе, вызванное смертью жены, притуплялось, прогностические способности психонта быстро падали. Мы встали перед дилеммой: либо оперативными методами постоянно создавать для Акимушкина стрессовые ситуации, либо действовать в открытую – воззвав к его ветеранскому патриотизму, добиться от него согласия на периодические инъекции стрессогенных препаратов. Был избран второй путь – во-первых, как более простой технически, во-вторых, как более надежный в плане здоровья Акимушкина, ибо в этом случае фазу стресса он проходил под наблюдением врачей и получал дополнительную помощь по ее окончании, а в-третьих… имея дело с ясновидящим, лучше не пытаться его обманывать. Нам действительно удалось получить согласие Акимушкина. Он сотрудничал с нами в течение пяти лет, в результате чего удалось предотвратить ряд серьезных катастроф, включая крупную аварию на Курской АЭС, оснащенной реакторами чернобыльского типа. Часть предсказанных им событий относится к будущему – например, в сентябре 99-го в Москве будут совершены крупные теракты, а в октябре 2000-го произойдет революция в Белграде. Если, конечно, не будут предприняты превентивные меры. Будущее недетерминировано; то, что видел Акимушкин и другие ясновидцы, – лишь наиболее вероятное развитие событий, однако оно может быть изменено».
   «Итак, как это все соотносится с подготовкой путча?»
   «Мы как раз подошли к этому. Прогностические озарения приходили к Акимушкину независимо от его сознательной воли; иными словами, его нельзя было просто спросить, что произойдет там-то и тогда-то. Факты будущего открывались ему случайным образом, причем, чем дальше во времени и пространстве, тем меньше этих фактов удавалось узнать. Поэтому, хотя мы и располагали обрывочными сведениями о тех или иных – не обязательно катастрофических – событиях ближайших десятилетий, сложить из них цельную картину будущего СССР и мира в целом долго было невозможно. Однако по мере того, как будущее становилось из далекого более близким, а прогностическая сила Акимушкина, благодаря регулярной тренировке, росла – мозаика быстро начала складываться. В мае этого года я уже знал, что произойдет в ближайшие годы. 20 августа был бы подписан новый Союзный договор, но это была бы лишь очередная стадия агонии империи. Уже к концу года в так называемом ССГ остались бы только Россия, Средняя Азия и Казахстан. При этом Россия оказалась бы в роли экономического донора для нежизнеспособных экономик остальных республик, одновременно практически утратив реальное влияние на их политику. Растущее в России недовольство таким положением дел, подогреваемое к тому же демократическими политиками, привело бы в конечном счете к выходу России из Союзного договора. Президенту ССГ осталось бы лишь признать случившееся и объявить о своей отставке вместе со всем союзным руководством. Осенью 92-го Союз окончательно прекратил бы свое существование».
   «И именно это побудило вас способствовать подготовке переворота?»
   «Нет. Это меня скорее обрадовало. Я никогда не испытывал симпатий к советской империи, а коммунистов презирал с пионерского возраста, – Зелинцев сделал паузу, явно наслаждаясь удивлением следователя. – Помните, как сказал кто-то из физиков: наука – это способ удовлетворять свое любопытство за государственный счет. Членство в КПСС и КГБ давало возможность заниматься интересовавшими меня исследованиями – легально, с хорошим финансированием и почти неограниченными полномочиями. И я принял эти условия игры, потому что других тогда не было. Но это отнюдь не значит, что я разделял советскую идеологию. Собственно, управление «Ч» в большинстве своем состояло из таких еретиков, ибо, с точки зрения коммунистических ортодоксов, никаких паранормальных явлений нет и быть не может».
   «Как же вас терпело высшее руководство?»
   «Не думаете же вы, что высшее руководство и в самом деле верило в ту чушь, которой потчевало народ! Впрочем, отношение к нам и в самом деле было неоднозначным. И если прошлые генсеки еще пеклись о нас, ибо зависели от наших целителей, то относительно молодой и здоровый Горбачев относился к нам крайне скептически. При нем финансирование было урезано в несколько раз».
   «Значит, вы провоцировали путч, чтобы вернуть прежние, более благоприятные для вашего отдела времена?»
   «Да нет же! Мною руководили отнюдь не личные мотивы, иначе с какой стати я бы стал делать вам все эти признания… Итак, помимо грядущей судьбы Союза, в мае я выяснил кое-что еще. А именно – прогностическая сила Акимушкина, доселе возраставшая при регулярном использовании, хотя и все более медленными темпами, достигла максимума и начала снижаться. Объяснение этому очень простое – возрастная деградация мозга. Акимушкин и так продержался очень долго, даже с учетом уровня той медицинской опеки, которой мы его окружили, – ему ведь было уже 72 года, притом на протяжении последних шести лет он испытывал постоянные негативные стрессы. Другого ясновидца такого уровня у нас не было и, насколько я мог судить по опыту отдела, могло не появиться еще много лет. И это в преддверии глобальных мировых изменений, которые неизбежны при развале Союза и вместе с ним – всей коммунистической системы! Поэтому необходимо было выжать из Акимушкина как можно больше, пока он еще на что-то способен. На свой страх и риск я распорядился увеличить дозы стрессогенов и сократить промежутки между сеансами. Одновременно, конечно, были увеличены и дозы стимуляторов, которыми мы поддерживали Акимушкина на плаву, но все равно это была дорога в один конец – однако другого выхода не было. И это помогло. Акимушкин продолжал давать все более дальние прогнозы. 15 июля он сделал свое самое долгосрочное предсказание.
   Оказывается, по направлению к Солнечной системе практически в плоскости земной орбиты движется планетоид размером несколько меньше Луны, но более плотный и, соответственно, массивный. Его скорость относительно Солнца около 60 километров в секунду. В августе 2057 года он врежется в Землю лоб в лоб. С учетом орбитальной скорости Земли, скорость столкновения составит 90 километров в секунду. По заключению экспертов, результатом такого катаклизма будет, как минимум, гибель всех высших форм жизни и уничтожение любых искусственных сооружений, а как максимум – разрушение Земли как планеты».
   Зелинцев не удержался от драматической паузы, которую следователь использовал для вопроса: «И все же, причем здесь нынешний переворот?»
   «18 июля я провел еще один сеанс с Акимушкиным, надеясь получить дополнительные сведения, которые помогли бы как-то предотвратить катастрофу. Доза стрессогенов была максимальной, и, к сожалению, сердце Акимушкина не выдержало. Реаниматологи оказалась бессильны.
   Тогда я решил, что должен попытаться решить задачу сам. Из того, что успел сообщить мне Акимушкин, следовало, что земная наука будет на подходе к созданию оружия достаточной силы, чтобы уничтожить столь крупное небесное тело или хотя бы существенно изменить его траекторию – но все-таки не успеет. По тем вехам грядущих исторических событий, которые мне известны, можно приблизительно реконструировать путь цивилизации в ближайшие 60 лет. В промышленно развитых странах, включая Россию, в общем и целом восторжествует западная модель демократии. Китай и исламские режимы будут представлять собой фактор нестабильности, но не настолько серьезный, чтобы это потребовало гонки тяжелых вооружений. В науке основные усилия и средства будут направлены на биохимию, генетику, медицину в целом, а также на разработки в области нанотехнологий и информатики. Космос окажется отодвинут на задний план. Все это, в принципе, вполне разумно – если не знать о той штуке, что летит нам навстречу.
   Теперь рассмотрим вариант, что Советский Союз сохраняется, притом в жестком коммунистическом варианте. Возобновляется холодная война и вместе с ней – гонка вооружений. Это неправда, будто советская милитаризованная экономика уже полностью исчерпала себя. В конечном счете, разумеется, банкротство и полный коллапс Союза неизбежны, но лет 15–20 в запасе еще есть, а при условии проведения умеренных экономических реформ китайского образца – так и еще больше. Хотя Советский Союз, скорее всего, не создаст оружия спасения Земли и, возможно, даже не доживет до его создания. Он нужен лишь для того, чтобы вынуждать Запад и в первую очередь Штаты действовать. Не впасть в сытое благодушие. Реанимировать программу СОИ, наращивать космические мускулы. И тогда непрошеного гостя из космоса Земля встретит во всеоружии».
   «Почему вы не пытались попросту информировать о космической опасности руководство или общественность?»
   «Не забывайте, что ясновидение не признано официально ни у нас, ни на Западе. И даже задокументированные нами верные предвидения Акимушкина не могут служить доказательством. В отношении планетоида у нас нет ничего, кроме его слов. Теоретически он мог ошибиться, мог даже сознательно соврать. А речь идет о программах стоимостью в сотни миллиардов долларов, о долгосрочном изменении научной и военной политики мировых держав. Даже если пара-тройка бульварных газет напечатает аршинными буквами: «ОТКРОВЕНИЯ СОТРУДНИКА СЕКРЕТНОГО ОТДЕЛА КГБ: НАС ЖДЕТ КОНЕЦ СВЕТА!» – по-вашему, это на что-нибудь повлияет?»
   «Но члены ГКЧП поверили вашим гарантиям успеха переворота».
   «Это другое дело, это нечто близкое и понятное, а не космическая опасность, грозящая через 66 лет. Кстати, переворот я не выдумал. Я действительно описал им реальные события, предсказанные Акимушкиным, изменив только дату. На самом деле это должно было произойти в сентябре 94-го. Силовое противостояние между Кремлем и российским Верховным Советом, Белый Дом как штаб оппозиции, Руцкой и Хасбулатов как ее лидеры, толпа сторонников вокруг здания, ввод в город танков, и в итоге – танки и группа «Альфа» решают исход противостояния в пользу Кремля. Когда все началось, я и сам поверил, что мне удалось сдвинуть события во времени – все шло по сценарию. А потом… танки стали переходить на сторону Белого Дома, альфовцы отказались штурмовать… Все пропало».
   «Планетоид может быть обнаружен астрономами?»
   «Нет. Он еще слишком далеко. Когда его заметят – будет поздно».
   «Тем не менее, вы сами вызвались дать показания. Значит, теперь вы не считаете, что легальные пути бесполезны?»
   «Не переоценивайте человечество. Путч и гонка вооружений был единственным путем к спасению. Теперь, когда с этим ничего не вышло, ничто уже не имеет значения. Я не могу лишать мир чисто теоретического шанса, потому и рассказываю вам все это… но не думаю, что это поможет».
   «Хорошо. Прошу вас не покидать город. Вас вызовут, когда это будет необходимо. Распишитесь вот здесь…»

   На этом месте запись обрывается.
   Вечером я позвонил своему знакомому. В принципе я очень не люблю звонить по телефону, предпочитая пользоваться электронной почтой – насколько мне известно, это болезнь многих компьютерщиков – но тут мне хотелось слышать его голос.
   – Классный прикол, – сообщил я ему, – но не думаешь же ты, что я и в самом деле в это поверю?
   – Можешь не верить, – ответил он. – Я и сам не то чтобы очень верю. Только, Юр, я тебя не разыгрываю. Мне действительно принесли эту пленку в 93-м.
   Если он и врал, то у него неплохо получалось. Во всяком случае, я продолжил расспросы:
   – Ну а этот тип, якобы следователь… что он тебе еще рассказал?
   – Якобы или не якобы – не знаю. Удостоверение выглядело, как настоящее, но экспертизу я, сам понимаешь, не проводил. Хотя не думаю, что кто-то изготовил качественную подделку только для того, чтобы пошутить. Дорого и небезопасно – уголовная статья, как-никак… А сказал он, что колебался, стоит ли вообще подшивать материал к делу. У него было две гипотезы: либо у Зелинцева не все дома, либо кто-то в КГБ таким странным способом пытается обелить путчистов. В конце концов он применил правило «не знаешь, как поступать – поступай по закону», передал протокол допроса наверх вместе с другими материалами расследования деятельности КГБ и умыл руки. Благо дело возглавлял не он и финальные выводы делать был не обязан. Но аудиозапись у себя сохранил… Очевидно, наверху показания Зелинцева тоже сочли бредом. В заключении по материалам расследования, подписанном Бакатиным, никакое управление «Ч», естественно, не упоминается.
   – А оно вообще существовало, это управление «Ч»?
   – Черт его знает. Я потом беседовал с несколькими бывшими кэгэбэшниками – никто не подтвердил. Но кое-кто из них, по-моему, при этом лукаво улыбался… Вообще в Союзе велись подобные исследования. В 85-м при Госкомитете по науке и технике в глубоком секрете был создан некий Центр нетрадиционных технологий, занимавшийся торсионными полями…
   – Торсионные поля – такая же чушь, как и философский камень. Давно доказано.
   – Да, и в 91-м, еще до путча, этот центр прикрыли. Это была афера по выкачиванию государственных денег и не более чем… Было даже постановление Верховного Совета СССР… погоди, у меня записано… вот: от 4 июля 91-го года, «О порочной практике финансирования псевдонаучных исследований из государственных источников». Было интервью «Комсомолке» бывшего кэгэбэшника, работавшего с экстрасенсами – это «толстый» номер за 12–17 января 96-го… Он говорил, что положительных результатов по тем же телепатам получено не было, и ни о каком управлении «Ч» тоже не упоминал. Но все это, как ты сам понимаешь, ничего не доказывает и не опровергает. Параллельно с одними секретными конторами могли действовать другие, еще более секретные. Звучит как паранойя, конечно, но чего в нашей стране не бывало… Особенно если предположить, что рассекретили со временем именно тех, которые успеха не добились.
   – После путча такие конторы тоже были, и даже не особо засекреченные. Шарлатанство, разумеется. Помнится, пару лет назад в «Новой газете» была классная серия разоблачительных статей «Вооруженные нечистые силы»…
   – Да, я читал. В 98-99-х. Но, опять-таки… Даже если у вас паранойя, это еще не значит, что ОНИ вас не преследуют…
   – А ты не боишься, что мы с тобой по телефону это обсуждаем? – усмехнулся я.
   – Может, и не стоило бы, – ответил он серьезно. – Хотя есть у меня подозрение, что если это управление «Ч» и было, после путча его разогнали. Возможно, и не без помощи того самого протокола допроса.
   – Ну а сам-то следователь что насчет управления «Ч» сказал?
   – Ничего не сказал. Я ж вообще смог пленку прослушать только после его ухода, так что предварительный разговор у нас шел как бы вслепую… И координат для связи он не оставил. Сказал только, что прийти к нам в газету его заставили октябрьские события, а дальше уж наше дело, что с этим всем делать. В общем, опять умыл руки.
   – А причем тут октябрьские… а, да, Зелинцев же на пленке упоминает нечто похожее. Но он же говорил о сентябре 94-го, а тогда ничего не было! Война в Чечне позже началась, да и не похожа она совсем…
   – Так ведь, по Зелинцеву, Союз должен был распасться только в 92-м! Вот сроки и сдвинулись.
   – Ну, и что ты?
   – Я, в общем, тоже решил, что это байда какая-то. Мне-то он пленку уже после октябрьского мятежа принес, и доказательств, что она записана в 91-м – никаких. Так что я даже с редактором говорить не стал. Как шутка, это не смешно, а всерьез такое давать без всяких доказательств… нас и так постоянно в желтизне обвиняют. В общем, так у меня эта кассета и валялась в глубине нижнего ящика стола. И даже после взрывов домов в Москве я о ней не вспомнил, не до того было. А вспомнил только, когда Милошевича скинули…
   – Собственно, это еще ничего не доказывает, – заметил я. – На кассете не сказано «взрывы домов». Сказано «теракты в Москве». А в Москве этих терактов было… особенно если считать, что кассета записана в 93-м. Тогда бизнесменов чуть не каждый день взрывали. Простая экстраполяция на будущее, ничего сверхъестественного.
   – Сказано «крупные теракты».
   – Ну, крупные… масштаб – вещь относительная… Вот если бы было четко сказано – два взрыва домов, адреса, число погибших – тогда да. А так – совпадение. Как с Нострадамусом: все его предсказания оказываются верными лишь задним числом, при правильно подобранной трактовке.
   – А Милошевич?
   – А что Милошевич? Балканский кризис – самый тяжелый и затяжной в современной Европе. В 93-м это уже было вполне ясно. Уж если предсказывать какую европейскую заваруху, называй Югославию – не ошибешься. Опять же, Милошевича скинули после подтасовки исхода выборов. А о том, что в 2000-м будут выборы, и что Милошевич не остановится перед любыми подтасовками, опять же было известно заранее…
   – Не слишком ли много совпадений?
   – Знаешь, если подсчитать, сколько совпадений понадобилось, чтобы любой из нас появился на свет, получится, что мы вообще не можем существовать.
   – А кому и зачем, по-твоему, нужна такая мистификация? Денег он не просил. Версия насчет «обелить путчистов» не катит. Зелинцев их, собственно, и не обеляет, лишь говорит, что подтолкнул их к тому, чего они и сами хотели. И что Союз был нужен лишь для того, чтобы окончательно надорвать пуп в гонке с Америкой, но заставить ее эту гонку вести.
   – Ну а зачем всякие идиоты звонят о якобы подложенных бомбах? Чтобы сидеть потом дома, читать о своей проделке в газете и прикалываться, сколько народу напугал.
   – Тот мужик на прыщавого недоумка не походил.
   – Мужики тоже разные бывают… А вообще – знаю. Какой-нибудь оголодавший инженер, работающий на космос и оборонку, решил таким образом вернуть престиж и финансирование своей отрасли. Не, серьезно. По-моему, идея достаточно безумная, чтобы быть гениальной.
   – Все может быть, конечно…
   Меня осенила еще одна мысль:
   – А самого Зелинцева ты искать не пробовал? ФИО известны, год рождения тоже…
   – Пробовал.
   – Ну и? – я приготовился к очередной реплике «не нашел, но это ничего не доказывает – раз он работал в секретном отделе…»
   – Нашел. Только без толку. Застрелился он. Тогда же, в сентябре 91-го. Я пытался что-нибудь у его вдовы узнать, но она не захотела разговаривать. Удалось его бывшую соседку найти, бабулька оказалась словоохотливой, но сам понимаешь, он с ней служебными секретами не делился…
   – Но он хоть был кэгэбэшником?
   – Не знаю. Бабулька утверждает, что был, но если бы я спросил, был ли он американским шпионом, она бы и с этим согласилась. Однако, стрелялся он явно не из пальца, и это о чем-то да говорит.
   – Помимо жены и соседки, о Зелинцеве и его самоубийстве могли знать и другие люди. И кто-то из них мог сыграть роль следователя.
   – Мог.
   – Но ты так не думаешь?
   – Я не знаю.
   – Ну хорошо, – сказал я, – а почему ты не стал печатать материал сейчас?
   – Так ведь я сейчас в том же положении, в котором был следователь, когда пришел ко мне. Он знал, что кассета записана до октябрьских событий, но не мог это доказать. Я знаю, что она записана до взрывов домов и победы над Милошевичем, но не могу это доказать. Какой-нибудь совсем дешевый таблоид ухватился бы и за такой материал, но… ты сам слышал, что сказал на сей счет Зелинцев.
   – А зачем ты отдал кассету мне?
   – Ну я ж говорю – можешь сделать из этого фантастический рассказ.
   – Ты думаешь, ему поверят больше, чем статье в таблоиде?
   – Да нет, конечно. Ему вообще никто не поверит, но, может, хотя бы напечатают в чем-то более долговечном, чем однодневная газетенка. И если в будущем всплывет что-нибудь об управлении «Ч», будет ясно, что ты это не выдумал.
   – Ну, насчет «напечатают» – с этим сейчас сложно… Но можно, конечно, и написать. На тебя ссылаться? – спросил я полушутливо.
   – Знаешь, – ответил он, подумав, – лучше не надо.
   Этот разговор состоялся три дня назад. Как видите, рассказ я написал – если это можно назвать рассказом. Теперь вы знаете то же, что и я. Возможные объяснения (кроме самого простого: что все изложенное на кассете – правда) вы прочли выше. Замечу лишь напоследок, что даже если это и правда, отсюда никак не следует правота Зелинцева. По-моему, его идея о том, что единственным выходом была коммунистическая диктатура и холодная война – это не более чем отголосок вечных мессианско-мазохистских идей о том, что предназначение России – жертвуя собой, спасти мир. Во всяком случае, после августа 91-го мир уже развивается по несколько иному пути, чем предсказал Акимушкин. Поможет ли нам это в августе 2057-го? Я не знаю. Как не знаю и того, чем окончился бы успех Зелинцева – может быть, тотальной войной задолго до прибытия планетоида? Я знаю лишь, что, если бы перенесся на 10 лет назад – снова пошел бы защищать Белый Дом. «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой». Если как следует вдуматься – вполне здравая мысль…

   23–26 августа 2001 г.

В двух шагах от моря

   Живые:
   Джордж Робинсон, в прошлом – хозяин дома, 53 года
   Магда, его жена, 48 лет
   Эдвард, его брат, 43 года
   Дэвид Норфилд, кузен Джорджа, 45 лет
   Томас Хорсмэн, в прошлом – друг Джорджа, 51 год
   Арнольд Робинсон, сын Джорджа и Магды, 22 года
   Тони, сын Баффитов, 19 лет
   Элис Робинсон, дочь Магды, 16 лет

   Мертвые:
   Дэниэл Робинсон, близнец Эдварда
   Памелла Робинсон, жена Эдварда
   Мелисса Баффит, младшая сестра Магды
   Ричард Баффит, ее муж
   Энн Хорсмэн, жена Томаса
   Клэр, кухарка

   – Все-таки карты – величайшее изобретение человечества, – заметил Эдвард, перетасовывая колоду. – Шахматы наскучили нам уже на третий год.
   – Еще бы они тебе не наскучили, раз ты мне все время проигрывал, – усмехнулся Дэвид. Он не принимал участия в игре, а сидел в кресле-качалке в углу, перелистывая «Нью Йоркер» за 2005 год. Еще несколько журналов лежало у него на коленях.
   – Неправда! – возмутился Эдвард. – Я выиграл у тебя 30 партий!
   – 29, – невозмутимо уточнил Дэвид. – Свел вничью 42 и проиграл 356. Так что тебе только и оставалось, что тешить свое самолюбие с беднягой Томасом, хуже которого играет, кажется, только Джордж, до сих пор вряд ли отличающий коня от слона.
   – Уймись, Дэйв, – брюзгливо посоветовал Джордж, рассматривая свои карты. – Мы все знаем, какой ты мистер Умник, но двадцать лет назад это не слишком бы тебе помогло, если бы не я. Вы, парни с гарвардскими дипломами, и тогда были непрочь посмеяться над провинциальными тугодумами, вроде старины Джорджа. Как же, холодная война окончена! Америка осталась единственной сверхдержавой! Мир во всем мире! Только параноик станет зарывать деньги в землю!
   – Что старое вспоминать, – миролюбиво произнесла Магда. Хотя она уже двадцать лет как вынуждена была бросить курить, в голосе ее так и осталась легкая хрипотца, которая кое-кому нравилась, а иных – в частности, Дэвида – безумно раздражала.
   – Признаю, что тогда я действительно недооценил степень человеческой глупости, – ответил он. – Мне следовало помнить, что на планете, населенной идиотами, именно идиотские поступки и оказываются самыми разумными.
   – А что мы должны были делать? – воскликнул Эдвард, эмоционально взмахивая своими картами. – Молча смотреть, как эти красные китайские ублюдки хапают Тайвань?
   – Если тебя интересует, что должны были делать мы, – Дэвид подчеркнул последнее слово, – то, полагаю, именно то, что мы и сделали: собраться в доме у Джорджа. А если тебя интересует, что должно было делать правительство Соединенных Штатов, то, во-первых, еще в девяностых не давать Китаю режима наибольшего благоприятствования в торговле, а во-вторых, никак не позже две тысячи шестого выгнать к черту из ЦРУ тех болванов, что недооценили китайский ядерный потенциал.
   – Джентльмены, – напомнил Томас, включая, вероятно, в это понятие и Магду, – вы будете играть?
   – Твоя ставка, Том, – откликнулся Джордж.
   – Я ставлю Питсбург.
   – Прям сразу Питсбург? – Джордж еще раз внимательно осмотрел свои карты, словно надеясь, что они от этого станут лучше. – Знаешь, я, пожалуй, пас.
   – Сент-Питерсберг, – объявила свою ставку Магда.
   – Э, эй! – возмутился Томас. – Какой еще Сент-Питерсберг? Там жителей чуть ли не вдвое меньше!
   – Зато он на юге, во Флориде, прямо на море, – непреклонно возразила Магда. – Не то что твой вонючий Питсбург, где летом не продохнуть от дыма. И потом… там прошел наш медовый месяц с Джорджем.
   – А наш медовый месяц с тобой прошел здесь, – ядовито ответил Томас. – И что из этого?
   – Том, я бы попросил… – досадливо поморщился Джордж.
   – Ладно, – перебила Магда, решив не развивать эту щекотливую тему, – Сент-Питерсберг вместе с Тампой, ты доволен?
   – С какой это стати ты разбрасываешься чужой собственностью? – взвился Эдвард. – Тампа – моя!
   – С каких это пор она твоя? – накинулась на него Магда.
   – С тех пор, как я ее выиграл! Два или три месяца назад!
   – Да, но я ее у тебя выменяла обратно! На два города в Колорадо!
   – На кой мне сдалось твое Колорадо? Пыль, жара, духота… Никогда не любил западных штатов.
   – Уж не знаю, что ты там любил, а Тампа моя! Где наши записи?
   – Вот, пожалуйста! – Эдвард зашуршал страницами замусоленного атласа. – Видишь, против Тампы написано – «Эд»!
   – Жулик, ты тайком исправил! Джордж, скажи ему, что Тампа моя!
   – Понятия не имею, чья Тампа, – страдальчески поморщился Джордж. – И вообще, прекратите орать. Голова от вас раскалывается.
   – Нет, это нельзя так оставлять, – кипятилась Магда. – Если каждый станет жульничать…
   – То ровным счетом ничего не изменится, – перебил их Дэвид. Магда невольно поперхнулась и уставилась на него. Эдвард тоже повернул голову.
   – Вы на себя-то посмотрите, – продолжал Дэвид все тем же спокойным тоном. – Готовы в глотку друг другу вцепиться, выясняя, кто у кого украл город, где лучше климат и больше жителей… Климат сейчас везде одинаковый, и число жителей тоже. Но самое смешное, что вы, похоже, уже всерьез вообразили себя собственниками этих радиоактивных развалин.
   – Ннуу… – протянул Джордж.
   – Я иногда думаю, – Дэвид не обратил на него внимания, – жив ли еще Президент. Тогда ему было 57, сейчас, значит, 77… вполне мог дожить. Уж он-то наверняка сидел в бункере еще тогда, когда наши самолеты атаковали китайские силы вторжения в Тайваньском проливе. И вполне возможно, что он сейчас занимается тем же, что и вы. Кучка старых маразматиков в выцветших мундирах сидит над стратегической картой и играет на куски Америки… Надо признать, юридически у них для этого чуть-чуть больше оснований, чем у вас. Но фактически это, разумеется, точно такая же чушь. У них теперь не больше вашего шансов властвовать над этими городами – или хотя бы просто увидеть их.
   – Ну, Дэйв, надо же нам чем-то заниматься, – сформулировал наконец свою мысль Джордж.
   – Стоило спасать жизнь, чтобы тратить ее на игру в карты и грызню из-за несуществующих городов?
   – Можно подумать, то, чем занимаешься ты, умнее! – перешла в наступление Магда. – Сидишь тут, листаешь старые журнальчики…
   – Ты прекрасно знаешь, что я пишу монографию о последнем периоде американской истории, – неприязненно ответил Дэвид.
   – Ну и кому она на хрен нужна, эта твоя монография? Через десять лет, если доживешь, сам же ей подотрешься.
   «Сука, – устало подумал Дэвид. – Старая жирная развратная корова. Боже, до чего же у нее мерзкий голос».
   – Видишь ли, Магда, – ровно сказал он, – для всякого мыслящего существа научная и творческая деятельность самоценны. Но, поскольку ты не относишься к мыслящим существам, тебе этого не понять.
   – Эй, мистер, вы оскорбляете мою жену, – набычился Джордж.
   – Ах, да! – воскликнул Дэвид тоном театрального раскаяния. – Прошу прощения, Джордж. Прошу прощения, Эдвард. Прошу прощения, Томас. Это все, Магда, или в число твоих «мужей» уже входит и Арни?
   – Ну, знаешь! – Джордж вскочил с места.
   – Правило номер один, – с усмешкой напомнил Дэвид, – ни один из нас ни при каких обстоятельствах не применит первым физического насилия к другому. Ты прекрасно знаешь, что бывает в противном случае. И вообще, какие претензии? Единственный мой тезис, который не является общеизвестной истиной, я сформулировал в виде вопроса.
   – Не обращайте на него внимания, – посоветовал Эдвард, – он просто завидует.
   – Трезвенник не завидует пьянице, – повторил Дэвид в который уже раз. – И вообще, даже если бы я не был противником секса – глядя на вас, я бы им стал.
   – Между прочим, он не так уж неправ, – изрек вдруг Томас. – Я имею в виду, насчет Арни. Нет, конечно, Арни не трахнет собственную мать («Я и сам в последнее время делаю это через силу», – мысленно добавил он, брезгливо глядя на расплывшуюся фигуру Магды), но вот насчет Элис я не уверен. За парнем нужен глаз да глаз.
   – А если даже он ее и трахнет, что с того? – неожиданно спокойно заявила Магда.
   – Но ведь он ее родной брат! – чуть не задохнулся от возмущения Томас.
   – Дети Адама и Евы тоже были родными братьями и сестрами, – ответила Магда. – По-твоему, в этой норе откуда-то может появиться посторонняя девушка? А парню уже 22, и он все еще девственник.
   – Мне 45, и я девственник, – парировал Дэвид. – И прекрасно себя чувствую.
   – Сдается мне, Томми, – продолжала Магда, в упор глядя на Хорсмэна, – Арни заботит тебя только потому, что ты сам непрочь поразвлечься с Элис.
   – Уж не ревнуешь ли ты, Магда? – криво усмехнулся Томас.
   – Это тебя-то? Не смеши. Просто интересуюсь, откуда у тебя вдруг такая трогательная забота о девичьей чести.
   – Так ведь… никто не знает, чья она дочь, – нашел убедительный аргумент Томас. – Может, и моя. Вероятность 33 %, как-никак. Имеет право отец позаботиться о собственной дочери?
   – Если она – твоя дочь, то Арни ее брат только наполовину, – возразила Магда. – Это даже лучше, чем если она дочь Эдварда, который, как-никак, приходится Арни дядей. Хотя, конечно, остается еще шанс, что она дочь Джорджа… Сколько, говоришь, выходит процентов? 33? Мне всегда казалось, что меньше. Процентов двадцать, от силы. А то и пятнадцать.
   – Магда! – не выдержал, наконец, Джордж. – Неужели та жертва, на которую я пошел ради всех нас…
   – Это ты-то пошел на жертву? – Магда повернулась к нему, упирая кулаки в жирные бока. – Может, это тебя трое озабоченных мужиков трахали во все дыры чуть ли не каждый день?
   – Ой, только не надо строить из себя невинность, Магда, – поморщился Эдвард. – Тебе всегда нравилось, когда тебя имеют во все дыры. Когда мы с тобой занимались этим первое время, я просто не мог понять, кто из нас кого трахает. Даже если бы Джордж не дал официального согласия…
   – Мерзавец, я никогда не изменяла Джорджу, пока мы жили наверху!
   – Зато, спустившись вниз, решила наверстать упущенное, – осклабился Эдвард. – Держу пари, ты и Дэвида пыталась соблазнить.
   – Ты выиграл, Эд, – невозмутимо подтвердил Дэвид. – Разумеется, я ее отшил, и в очень грубой форме. Боюсь, что иначе она бы не поняла.
   – Когда это было, Дэйв? – хмуро спросил Джордж.
   – О, не волнуйся, Джорджи, уже после этого вашего… соглашения. Хотя на твоем месте я бы все-таки волновался. Если внизу ей не хватало троих, то вряд ли наверху она довольствовалась тобой одним.
   – Подумаешь, немного пококетничала, – фыркнула Магда. – Мне просто интересно было проверить, действительно ли он такой твердокаменный. Хотя, по-моему, он просто импотент.
   – Глупой суке вроде тебя, Магда, – ответил Дэвид все так же спокойно, – даже не придет в голову, что назвать меня импотентом – это все равно, что назвать меня блондином. То есть это попросту неверно, но никак не может быть обидным. Если бы я мог сменять эту дурацкую потенцию на что-нибудь полезное, скажем, на возможность жить при радиации, ноги бы моей не было в этом вашем склепе.
   – Ах, простите, мистер Умник! – сгримасничал Джордж, – мы и забыли, какую честь вы нам оказываете своим присутствием!
   Томас с досадой швырнул на стол карты, которые все еще держал в руке.
   – Вот так всегда! – воскликнул он. – Стоит только прийти хорошей карте, как они вместо того, чтобы играть, начинают собачиться!
   – А кто начал? – возмутилась Магда. – Ты же и начал!
   – Я?!
   – Ну не я же! И предупреждаю тебя, Том: не вздумай лезть к Элис! Может, она и для Арни, и для Тони, но уж точно не для тебя! И я не посмотрю, какое там правило Номер Один или Номер Два…
   – Краткое содержание предыдущих серий, – пробормотал Дэвид, словно бы ни к кому не обращаясь. – Те же и там же. Как я жалею, что у Дэниэла тогда перекосило патрон.
   Тем временем в соседней комнате, на пыльном истертом ковре, покрывавшем холодный бетонный пол, сидели трое – худенькая девушка и два юноши слева и справа от нее. Старший юноша был длинноволос и бородат, младший – тщательно выбрит и более-менее аккуратно, насколько это возможно при отсутствии парикмахеров, подстрижен, отчего разница в возрасте между этими двумя казалась большей, чем на самом деле. Кожа всех троих была неестественно бледной и не слишком чистой – кожа людей, даже в детстве не знавших солнечного света.
   Дверь между помещениями, как и все двери в убежище, была плотной и тяжелой, но с годами резиновая окантовка растрескалась и оборвалась, так что теперь воздух свободно проникал в щель под дверью, донося, хотя и не слишком внятно, звуки из соседней комнаты.
   – Опять они ругаются, – вздохнула Элис.
   – Ну их к дьяволу, – откликнулся Тони. – Давайте лучше видик посмотрим.
   – Что там смотреть, – брюзгливо отозвался Арни, – все фильмы уже по миллиону раз видели.
   – Все лучше, чем пялиться на эти голые стены, – не согласилась Элис. – Мне уже не важно, что там происходит по сюжету. Лишь бы смотреть на мир, каким он был когда-то. Города… горы… леса… море… Подумать только, ведь мы всю жизнь живем в двух шагах от моря, и никогда его не видели!
   – Я видел, – сказал Арнольд.
   – Врешь! – с неожиданной злостью повернулся к нему Тони. – Тебе было всего два года! Ты не можешь помнить!
   – А я видел и помню, – упрямо повторил Арни. – В воду меня, конечно, не пускали, посадили на песок, он горячий такой, и еще там круглые камешки… гладкие-гладкие… А вода, когда откатывается от берега, так шипит… ну, знаете, почти как кола. Только запах совсем другой. И видно, как песок на глазах высыхает, а потом его следующая волна мочит. Мокрый песок – он такой плотный и вязкий, совсем не похож на сухой.
   – Ты это все в книжках вычитал, – стоял на своем Тони.
   – А потом отец поймал крабика и принес мне показать. А я ухватил его, и он меня укусил. Тогда я заплакал, а мать стала ругать отца.
   – А вот и врешь! Вот и попался! – восторжествовал Тони. – Крабы не кусаются! У них клешни!
   – Сам знаю, что клешни. Но тогда-то я маленький был! Я просто почувствовал – больно, вот мне и запомнилось, что укусил. И вообще, что ты наезжаешь? Скажи уж прямо – завидки берут.
   – Мальчики, не ссорьтесь. Что вы прям как эти… – Элис мотнула головой в сторону соседней комнаты, и ее волосы упали на лоб. Она откинула их рукой.
   – Ладно, пойду кассету принесу, – поднялся Тони. – Тебе про море что-нибудь, Элис?
   – Да. И лучше из старых, не позже шестидесятых прошлого века. А то в этих новых фильмах или монстры сплошные, или всякая тупость и непотребство.
   Тони открыл дверь чулана; официально на схеме убежища это помещение именовалось не чуланом, а «резервным складом #3». Некогда здесь царил образцовый порядок, все предметы, ящики и контейнеры были аккуратно рассортированы и разложены по своим местам, снабжены бирками и этикетками. Но за двадцать лет от былой упорядоченности не осталось и следа, пластиковые упаковки были разорваны, контейнеры вскрыты, вещи столько раз извлекались и запихивались обратно, что совершенно перемешались, и поиск чего-нибудь редко используемого в этом хаосе иногда занимал не один час (при этом попутно обнаруживались предметы, о существовании коих никто уже и не помнил). Кассетами, впрочем, пользовались часто, так что Тони быстро выволок из пыльных недр нужный ящик. За угол ящика зацепилась какая-то яркая лента, и Тони остановился, чтобы исследовать свою находку.
   – Смотрите-ка! – обернулся он к остальным, демонстрируя свой трофей. – По-моему, это купальник, прямо как в фильмах. Только почему-то сшитый из лоскутов.
   – Это… это я сшила, – смутилась Элис. – Как подарок себе на день рожденья.
   – Ах да, у тебя же день рожденья на днях! – вспомнил Тони.
   – Сегодня.
   – Ух ты черт, а мы и забыли! Ничего, я про собственный тоже забываю, пусть тебя это утешит.
   – Зачем тебе купальник, Элис? – спросил Арни.
   – Не век же мы будем сидеть в этом бетонном гробу!
   – А что делать? – пожал плечами Арни. – Наверху радиация.
   – Дядя Дэвид говорит, что радиация со временем снижается, и наверху будет можно жить.
   – Но никто не знает, когда это произойдет, – жестко констатировал Арнольд.
   – Ладно, давайте фильм смотреть, – поспешно сказал Тони, вставляя кассету.
   После заставки кинокомпании экран залила глубокая синева – в старых фильмах вообще все цвета были насыщенней – а затем на синем фоне возникли желтые буквы: «РОБИНСОН КРУСО».
   – Я часто думаю, – сказал вдруг Арни после первых кадров, – что Робинсоны – очень подходящая для нас фамилия. Что он на своем острове, что мы в Убежище…
   – Вот только корабль за нами никогда не придет, – мрачно откликнулся Тони.
   – Значит, мы должны выбраться сами, – решительно заявила Элис.
   – Подожди еще восемь лет, – хмыкнул Арни. – Он, помнится, провел на острове двадцать восемь…
   – А почему не сегодня? – воскликнула девушка с таким жаром, что остальные поняли – это решение вызревало у нее давно. – Почему не сейчас?!
   – Ты знаешь, почему, – ответил Арни.
   – Мы не будем лезть на рожон! Мы только выглянем, и если там все еще опасно – сразу назад.
   – Как ты это определишь? Радиация – такая штука, ее нельзя почувствовать…
   – Да очень просто! Если наверху нет жизни – значит, еще опасно. И потом, дядя Дэвид говорит, где-то должен быть прибор…
   – Да, – подтвердил Тони. – Я даже пытался его найти, но так и не нашел. А Джордж сказал, чтобы я не забивал голову глупостями. Только, по-моему, нет ничего глупее, чем сидеть здесь и даже не пытаться узнать, что делается снаружи.
   – Не думайте, что мне не хочется увидеть внешний мир, – сердито сказал Арни. – Мне, может, хочется больше вашего – я ведь еще помню… Но здесь безопаснее.
   – Безопаснее? – сощурилась Элис. – Ты лучше на них посмотри! Во что они превратились за 20 лет? А мы? Ты не заметил, что вы все чаще цапаетесь с Тони? Да и меня порой такая злость берет, что… Если мы отсюда не выберемся – все кончим, как тетя Мелисса. Или как дядя Дэниэл.
   Тогда, двадцать лет назад, июль выдался необычайно жарким. И не только в метеорологическом смысле. Обстановка вокруг Тайваня накалялась с каждым днем, и становилось все яснее, что обычным обменом громкими заявлениями на сей раз дело не ограничится. И все же миллионы людей во всем мире до самого последнего момента не верили в непоправимое и продолжали жить обычной жизнью – или, по крайней мере, делали вид. Те, кто съезжались в те дни в дом Джорджа и Магды, делали вид, что просто едут отдохнуть к морю и повидать родных и друзей. Никто из них не упоминал вслух то обстоятельство, что Джордж был одним из немногих, если не единственным, чудаком в Америке, который все последние годы – годы полной гегемонии США на мировой арене – упрямо, вкладывая в это уйму труда и денег, отстраивал под своим домом противоядерное убежище автономного типа, способное поддерживать жизнь своих обитателей в течение многих десятилетий. Но именно тот факт, что об убежище не говорили, и указывал яснее всего на истинную причину паломничества в дом Робинсонов – ибо прежде дорогостоящее «хобби» Джорджа служило неизменной темой шуток.
   И все же они не верили. Не верили до самого конца, даже когда по телевизору прозвучали заявления, каких Америка не слышала со времен Карибского кризиса. Столбик термометра поднялся до 92 градусов Фаренгейта, и в доме быстро заканчивались прохладительные напитки (огромные их запасы хранились на складе в убежище, но это, естественно, был неприкосновенный запас). Рик Баффит вызвался сгонять на своей машине в супермаркет и привезти пару ящиков; он принадлежал к тому многочисленному племени американцев, которые, несмотря на вовсе не бедственное материальное положение, предпочтут мчаться куда-то по жаре, нежели переплатить несколько долларов за доставку. Его провожали шутками (много, даже слишком много веселились в те дни в доме Робинсонов!), и кто-то даже осмелел настолько, что сказал «смотри, не опоздай к началу войны!» – словно речь шла о футбольном матче. И только жена Рика Мелисса смотрела тревожно, все норовила взять мужа за руку и просила не задерживаться.
   А через четырнадцать минут прервались все передачи, завыли сирены, и на всех телеканалах и радиочастотах зазвучал голос, объяснявший оцепеневшей от ужаса Америке, что это НЕ учебная тревога, повторяю, это НЕ учебная тревога…
   Они как раз смотрели тогда телевикторину, и ведущий задал вопрос, ответа на который никто из них не знал, даже Дэвид. И, похоже, парень, надеявшийся выиграть на этом вопросе сто тысяч долларов, тоже пребывал в затруднении. Начнись ядерная война на минуту позже – и ведущий успел бы объявить правильный ответ. Дэвид потом перерыл все найденные в убежище справочники в поисках ответа, но безуспешно.
   Мелисса очень не хотела уходить в убежище, ее пришлось тащить силой. Она кричала и вырывалась, требуя, чтобы они дождались Рика. И они действительно подождали еще четыре минуты, уже стоя внутри, прежде чем наглухо задраить внешний люк.
   Прошло еще три минуты. Мелисса потом не могла простить им этих трех минут после закрытия люков, утверждая, что Рику не хватило именно их… Потом бетонные стены содрогнулись от могучего удара, и где-то в глубине убежища упало что-то незакрепленное. Свет мигнул несколько раз и погас на несколько мучительно долгих секунд, однако потом зажегся снова. Начиналась новая жизнь.
   В течение первого же часа выяснилось, что внешние датчики не работают. То ли их разрушило слишком близким взрывом, то ли произошел еще какой-то отказ, но отныне обитатели убежища были лишены всякой информации о том, что происходит за пределами их бетонного мира.
   Приглашая родных и друзей «погостить в июле», Джордж просил мужей приезжать с женами и наоборот – да и сами они были того же мнения. Исключение составляли Дэвид и Дэниэл. И если Дэвид, чьи антисексуальные взгляды были хорошо известны, опасений не вызывал, то с Дэниэлом дело обстояло гораздо хуже. Дэниэл был классическим шалопаем и плейбоем; жениться он не собирался, да и подружки редко задерживались у него больше чем на три месяца. В тот момент он как раз расстался с очередной и пока перебивался пляжными знакомствами-однодневками. Из всей компании он был единственным, кто даже в глубине души ни на секунду не допускал возможности ядерной войны. На слова о Тайваньском кризисе он отвечал: «Помяните мое слово – наши надерут красным китайцам их желтые задницы», и хохотал, полагая это весьма остроумным. Короче говоря, Дэниэл Робинсон был самым неподходящим человеком для многолетней жизни в противоядерном убежище – но не мог же Джордж отказать в спасении родному брату?
   И вот, когда после гибели Рика численность мужского и женского населения убежища оказалась сбалансированной, у Джорджа зародилась слабая надежда, что со временем, когда первый шок пройдет, Мелисса и Дэниэл смогут утешить друг друга. Надежда была слабой, ибо Джордж понимал, сколь сильно характер Мелиссы отличается от легкомысленного нрава Дэниэла – но в сложившихся обстоятельствах…
   Дэниэл, очевидно, питал ту же надежду – но никак не Мелисса. После гибели Рика она вообще постоянно находилась на грани нервного срыва и смотрела на остальных обитателей бункера, как на врагов, а уж когда Дэниэл попробовал подлезть к ней со своими обычными сальными шуточками, дело чуть не кончилось дракой – так что растерявшийся плейбой, чудом избежавший сильного удара в самое чувствительное свое место, оставил дальнейшие попытки обольщения «этой чокнутой».
   Через некоторое время, впрочем, выяснилось, что для повышенной нервности Мелиссы были и другие основания, помимо скорби о погибшем муже и погибшем мире – Мелисса была беременна. Тони был зачат в одну из душных июльских ночей перед катастрофой, на кровати в комнате для гостей дома Робинсонов.
   Новость эта отнюдь не обрадовала жителей убежища. Ни у кого из них не было никакого медицинского образования. Правда, Джордж заблаговременно собрал в убежище кое-какую медицинскую литературу, в том числе и по педиатрии – ведь у хозяев рос маленький Арни – однако ему как-то не пришло в голову обзавестись справочником по акушерству или, тем паче, используемыми в этом деле инструментами. Не было в запасе и детских питательных смесей, из коих Арни уже вырос. Оставалось полагаться лишь на удачу и организм Мелиссы (который, однако, не был особенно крепким).
   Меж тем Дэниэл оставался один на один со своей сексуальной озабоченностью. Формально в убежище была еще одна незамужняя женщина – кухарка Робинсонов Клэр, но она уж никак не годилась в подружки 23-летнему плейбою. Это была пожилая степенная негритянка, словно сошедшая с экранов фильмов об эпохе Гражданской войны. Секс ее никогда особенно не интересовал, а с тех пор, как пятнадцать лет назад умер ее муж, она вообще не вспоминала, что это такое.
   Неудивительно, что Дэниэл начал обхаживать замужних женщин, причем сразу всех трех – Магду, жену Томаса Энн и жену Эдварда Памеллу. Дело это было, впрочем, почти безнадежное, и не только потому, что все браки были заключены относительно недавно, и супруги не успели надоесть друг другу, но и по более прозаичной причине – в убежище было слишком мало места для тайных уединений, парам и для «законного»-то секса не всегда удавалось найти свободное помещение, так что спустя какое-то время они, отбросив стыд, уже занимались этим в присутствии друг друга. Надо сказать, что если поначалу из-за всеобщего стресса сексуальная жизнь в убежище текла вяло, то позже, на почве всеобщего вынужденного безделья и дефицита развлечений, пошла еще активнее, чем до войны.
   Беременность Мелиссы протекала достаточно трудно, пару раз казалось, что выкидыш неизбежен, и это еще в лучшем случае – однако все обошлось. Но еще до того, как родился Тони, в убежище случилась первая смерть.
   Умерла Клэр. Ей еще не было семидесяти, она не жаловалась на здоровье и, не разразись ядерная война, могла бы прожить еще долгие годы. Но, как видно, теперь, когда наверху все умерли, она попросту не видела смысла продолжать жить. Она угасала молча, ни на что не сетуя, и даже продолжала исполнять свои обязанности кухарки – а однажды утром просто не проснулась.
   Это была единственная мирная смерть в убежище за двадцать лет его существования.
   И эта смерть вскрыла еще одну проблему, о которой Джордж и те, кого он нанимал для строительства, в свое время не подумали. Что делать с трупом? Наружу его не вынесешь, там по-прежнему радиоактивный ад (тогда, в первый год, в этом не могло быть сомнений). А универсальный мусоросжигатель не был рассчитан на предметы таких размеров. Чтобы засунуть туда труп, его надо было разрубить на три части.
   По жребию, сделать это досталось Эдварду. Тело Клэр упаковали в два черных пластиковых мешка, чтобы Эдвард не видел, ЧТО рубит и ЧТО получается в результате. Но того все равно стошнило после первого же удара топором, пришедшегося во что-то мягкое и влажно чавкнувшее. Тогда доделать работу взялся Дэниэл. Он справился. Он, разумеется, делал это в одиночестве, и остальные не видели кривой усмешки и дьявольских огоньков удовольствия в его глазах, когда он орудовал топором.
   Пять недель спустя родился Тони. Мелисса промучилась двое суток; она стонала, что лучше умереть, и что она ненавидит этого ребенка. Но она не умерла, и ребенок тоже. Джордж, которому пришлось выступать восприемником, перерезал пуповину кухонным ножом. К счастью, у Мелиссы не возникло проблем с молоком. Но, едва она оправилась после родов, как в убежище случилось новое потрясение.
   Дэниэл все это время не оставлял своих попыток. Жены периодически жаловались на него мужьям, мужья предупреждали Дэниэла «по-хорошему», пока избегая, однако, рукоприкладства, Дэниэл пытался обернуть все в шутку и, действительно, на какое-то время утихомиривался, но затем все начиналось вновь. В какой-то момент он сосредоточил основные усилия на Памелле, руководствуясь нехитрой логикой: раз ее муж – его брат-близнец, то не все ли ей равно? Сначала подобные идеи провозглашались им как бы в шутку, но, не встретив понимания со стороны Памеллы, он разработал план, достойный пера Боккаччо. Дэниэл и Эдвард были, разумеется, очень похожи, но в довоенной жизни их не путали: Эдвард гладко брился и носил строгую «деловую» прическу, в то время как в обольстительном арсенале Дэниэла не последнее место занимали его пышная грива и щегольские усы. Да и стиль одежды у поступившего в солидную фирму Эдварда и у студента-недоучки Дэна различался обычно довольно заметно. Теперь, однако, обитателям убежища было не до строгих причесок, да и одежду они использовали одинаковую – ту, что была запасена на складе. Так что единственным бросавшимся в глаза отличием между близнецами оставались усы. Чтобы выдать себя за Эда, Дэниэлу нужно было лишь сбрить их, подгадав момент, когда брат будет чем-то занят в другом конце убежища, а Памелла не будет об этом знать. Разумеется, он не собирался заниматься подобным маскарадом и в дальнейшем, а рассчитывал, что Памелла, поставленная перед фактом свершившейся измены, впредь будет сговорчивей.
   И ему это почти удалось. Памелла даже не удивилась внезапно появившемуся мужу, который «хочет ее прямо сейчас». Он увлек ее в помещение склада, уже избавленное от части коробок, и приступил к делу. Однако, как видно, в сексуальном поведении братьев имелись значительные различия, которые женщина сразу почувствовала. Заподозрив неладное, она громко закричала: «Эдди! Эдди!» Ее бы никто не услышал – в ту пору звукоизоляция помещений убежища была полной – но Дэниэла подвело самообладание: он принялся зажимать своей жертве рот. Она стала отбиваться; довольно долго они барахтались среди контейнеров, набивая синяки и шишки, и наконец, полуголые, выкатились в дверь практически под ноги Эдварду, искавшему свою жену.
   Тот сразу все понял и набросился на братца. Драка была жестокой; прибежавшим позже остальным мужчинам еле удалось их растащить. Джордж объявил общее собрание; на нем избитому и окровавленному донжуану было объявлено, что, если он не прекратит своих фортелей, в следующий раз его просто кастрируют, и по голосу Джорджа нельзя было сказать, что он шутит. Дэн молча выслушал это и угрюмо поплелся за аптечкой, чтобы обработать раны.
   А три дня спустя, когда все сидели за завтраком, вошел припозднившийся Дэниэл. «Садись, пока мы не съели твою порцию», – приветствовал его Джордж. «Угу», – ответил Дэниэл и сделал еще три шага вперед. А потом выхватил из-за спины пистолет и начал стрелять.
   Он стрелял очень быстро, и даже сам факт наличия у него пистолета оказался полной неожиданностью. Никто ничего не успел сделать, все пребывали в оцепенении. Первой пулей он убил наповал сидевшую с краю Энн Хорсмэн. Следующей тяжело ранил ее мужа. Третья пуля досталась Памелле; она умерла три часа спустя от внутреннего кровотечения (хороший хирург с соответствующими инструментами мог бы ее спасти). Дэниэл перестрелял бы всех, но, когда рука с пистолетом повернулась в сторону Эдварда, вместо выстрела раздался щелчок. Патрон перекосило в патроннике.
   Эд и Джордж вскочили со своих мест и бросились на брата. Тот все пытался выстрелить, но у него выбили пистолет, повалили, впечатав лицом в бетонный пол, и скрутили руки за спиной ремнем. Тут подоспел и Дэвид, замахиваясь стулом, но, увидев, что враг уже обезврежен, опустил свое оружие.
   «Пристрелите его», – сказал Дэвид. «Нет, – с достоинством возразил Джордж, – даже и в убежище мы остаемся американцами, и будем судить его по американским законам». – «Ну как знаете, – пожал плечами Дэвид, – если все произошедшее еще не отбило у вас охоты ломать комедию, то вы, конечно, в полном праве». В этот момент воздух прорезал тонкий вибрирующий визг – это забилась в истерике Мелисса.
   Быстро выяснилось, что из затеи «судить по американским законам» ничего не выйдет – юридического образования ни у кого не было, а в убежище не оказалось экземпляра уголовного кодекса. Брать на себя роль адвоката тоже никто не захотел. Джордж огласил обвинение («умышленное убийство и покушение на убийство») и спросил обвиняемого, что тот может сказать в свое оправдание. Дэниэл, который сидел, привязанный к стулу, поднял на него мутный взгляд и вдруг начал уверять, что он на самом деле не Дэниэл, а Эдвард, что, пока они возились с ранеными, Дэниэл сумел освободиться, напасть на Эдварда, связать его и усадить на свое место. Это была, разумеется, полнейшая чушь, и все это понимали, и все же кое-кому стало не по себе от этих слов. Различить братьев действительно было проблематично – лица обоих были разбиты еще с прошлой драки, а в точную конфигурацию ссадин и синяков прежде никто не всматривался.
   Джордж поспешно заявил, что лишает подсудимого слова (для этого пришлось заткнуть рот Дэниэла кляпом), и обратился к присяжным (в их роли выступали Эд, Магда и с усмешкой согласившийся «поучаствовать в балагане» Дэвид; Мелисса все еще была не в себе). Присяжные, естественно, единогласно вынесли вердикт «виновен», и Джордж со всей серьезностью и торжественностью зачитал смертный приговор. «… привести в исполнение немедленно», – закончил он.
   «Подожди, – остановил его Дэвид. – У нас на руках труп и, вероятно, скоро будет еще два, не считая его. («Ты мою жену раньше времени не хорони!» – взвился Эдвард.) Ты хочешь разделывать их сам? Пусть это сделает он, тем паче, что у него уже есть опыт».
   «Ты что же предлагаешь, развязать его и дать ему в руки топор?» – удивился Джордж.
   «А почему нет? Просто держи его на прицеле. И пусть он знает, что если рыпнется, получит пулю не в голову, а в яйца».
   Джордж согласился, что это резонно. Эдвард закричал (не слишком последовательно по отношению к своей предыдущей реплике), что не позволит этому подонку вновь прикоснуться к телу его жены. Однако двумя голосами против его одного (при воздержавшейся Магде, заявившей, что ее тошнит от них всех) предложение Дэвида было принято. Решено было, что все тела должны быть разрублены одновременно, иначе пришлось бы снова отбирать у Дэниэла топор и вязать его – а никто не был уверен, что даже и под дулом пистолета это безопасно.
   Памелла умерла два часа спустя. Но еще сутки Дэниэл, крепко связанный, в комнате с двумя трупами дожидался возможной смерти Тома. Но Том не умер; и хотя это могло произойти и на следующий день, и через неделю, казнь и, главное, кремацию тел нельзя было откладывать до бесконечности.
   Дэниэлу развязали руки, оставив ноги спутанными. Трупы в мешках были уложены перед мусоросжигателем; рядом положили топор. Дэниэл должен был сам допрыгать туда. Он не артачился; он и сам хотел исполнить то, что от него требовали. Прежде, чем рубить, он сдернул с трупов двух женщин мешки, а затем стал яростно, сжав зубы в дикой гримасе, молотить топором – так, что кровавые ошметки полетели во все стороны.
   «Хватит! – крикнул, наконец, Джордж, боровшийся с комом в горле. – Достаточно! Бросай их в печь!»
   Дэниэл обернулся на него и вдруг, бросив топор, резким движением расстегнул штаны и принялся мастурбировать над кусками разрубленных тел. Три выстрела Джорджа прекратили эту мерзкую оргию.
   С тех пор огнестрельное оружие (пистолет, некогда принадлежавший Дэниэлу, и карабин Джорджа) хранилось в разных контейнерах и отдельно от патронов. Контейнеры были металлические и запирались на замок, от каждого замка был лишь один ключ, и ключи эти хранились у разных людей.
   Томас поправлялся в течение четырех месяцев; в первое время роль сиделки при нем исполняла Магда (Мелисса отказалась сразу и наотрез, заявив, что от подобных вещей ей делается дурно; к тому же ей приходилось заботиться о собственном маленьком ребенке), но потом ей это надоело, и она перестала за ним ухаживать. К счастью для Хорсмэна, он к этому времени оправился уже достаточно, чтобы заботиться о себе самостоятельно.
   Прошло полгода со времени бойни в столовой, когда по инициативе Эдварда, перед этим о чем-то говорившего с Томом, было созвано очередное официальное собрание. Собственно, обитатели убежища и так почти все время находились в обществе друг друга и имели возможность обсуждать любые вопросы, не прибегая к формальным процедурам; так что официальный характер мероприятия должен был подчеркнуть важность и нетривиальность темы. Джордж, неизменно председательствовавший в то время на таких совещаниях, знал, о чем пойдет речь, и был мрачен; Дэвид сидел на другом конце стола с видом скучающим и равнодушным, заранее уверенный, что не услышит ничего умного и важного. Мелисса переводила испуганный взгляд с одного мужчины на другого.
   «Говори, Эдвард», – сказал Джордж.
   «Ну… – начал тот не слишком уверенно, – все вы помните, что произошло полгода назад. У нас погибли две женщины, и… а нам тут еще жить и жить много лет… в общем, я полагаю, что мы больше не можем позволить себе моногамию».
   «Что?» – тихо воскликнула Мелисса.
   «У нас осталось две женщины на четверых мужчин, – сказал Эдвард уже грубее, намеренно считая и Дэвида, чтобы соотношение выглядело более внушительным. – И мы не можем согласиться, чтобы каждая женщина была только с одним. Или, тем более, вообще ни с кем», – он с вызовом посмотрел на Мелиссу.
   «Мерзавец! – крикнула Мелисса. – Ты такой же маньяк, как твой братец Дэниэл! Только попробуй прикоснуться ко мне, грязный насильник!»
   «Лисса, успокойся, – сказал Томас. – Никто никого не собирается насиловать. Мы хотим, чтобы всем в убежище было хорошо. Для этого просто надо отбросить некоторые условности, которые в нашей ситуации лишены смысла».
   «Почему бы вам не отбросить такую лишенную смысла условность, как секс?» – саркастически осведомился Дэвид.
   «Подумай, Лисса, ведь мы будем жить здесь еще двадцать лет… тридцать… может быть, всю жизнь, – продолжал увещевания Том, игнорируя последнюю реплику. – Никаких других мужчин в твоей жизни уже не будет, пойми. Так чего ради упрямиться?»
   «Мне не нужны никакие мужчины, кроме Рика, который погиб из-за вас!»
   «У вас нет никакого права ее принуждать», – заметил Дэвид.
   «Боюсь, Дэйв, что это зависит от результатов голосования, – возразил Эдвард с угрозой в голосе. – До сих пор мы все подчинялись решению общего собрания, даже если оно кому-то из нас не нравилось».
   «Я посмотрю, как Джордж проголосует за то, чтобы его жену тоже пустили по кругу!» – истерически хохотнула Мелисса.
   «Не думай, что мне это легко, – ответил Джордж, мрачнея еще больше. – Даже когда я застрелил собственного брата, мне не было так погано. Но парни правы. Если мы не решим эту проблему, то рано или поздно все тут перебьем друг друга. И я вынужден…»
   «Магда! – взвизгнула Мелисса. – И ты им это позволишь?!»
   «Ты с детства спихивала на меня грязную работу, сестренка, – усмехнулась Магда, и хрипотца в ее голосе звучала особенно вульгарно. – Что ж, если ты намерена изображать из себя целку, мне придется поработать за двоих. Посмотрим, кто в итоге окажется в выигрыше».
   «Э нет, так не пойдет! – возмутился Джордж. – Моя жена не проститутка! Или все женщины в убежище имеют равные права и обязанности, или все остается, как есть. В конце концов, у Эда и Тома только два голоса из шести».
   «Предлагаю компромисс, – сказал Томас. – Пусть Мелисса сама выберет себе мужчину. Одного. А Магда… она ведь согласилась… Это будет справедливо – каждая пойдет на шаг дальше, чем до сих пор». Он говорил это не без умысла, ибо давно заметил, что Мелисса, хотя и сторонится их всех, в особенности избегает Эдварда – должно быть, он слишком напоминал ей Дэниэла. Так что выбор получался очевидным…
   «А если я откажусь?» – запальчиво спросила Мелисса.
   «Тогда… ради мира и спокойствия в убежище… вопрос будет решен с помощью жребия», – ответил Джордж.
   «Ну ладно, – решилась Мелисса. – Я выбрала. Это Дэвид».
   На лицах обоих претендентов отобразились изумление и возмущение. Дэвид усмехнулся.
   «Но ведь Дэвид антисексуал!» – воскликнул Эдвард.
   «Это мое личное дело, – холодно парировал Дэвид. – Как ты сам справедливо отметил, нас тут две женщины и четыре мужчины. И я – один из четырех, обладающий точно такими же правами, как остальные. С этой минуты Мелисса – моя жена, и оставьте ее в покое. Напоминаю, – ядовито добавил он, – что ключи от ящика с патронами – у меня».
   Согласие Магды (куда более охотное, чем она старалась показать) решило дело. Джордж, колебавшийся до последней минуты, с тяжелым сердцем скрепил принятое решение. Собственно, это было фактически последнее его решение в качестве неформального главы убежища. На словах Эд и Том восхищались мудростью принесенной им жертвы, но на деле не могли – возможно, даже и сами того не осознавая – относиться с уважением к мужчине, согласившемуся разделить с другими свою жену.
   Но падение авторитета Джорджа не привело к выдвижению нового лидера. Обитателям убежища просто больше не нужен был лидер, у них не осталось задач, требующих координации действий. Дни шли за днями, абсолютно одинаковые, залитые все тем же ровным электрическим светом, безразличным к смене времени суток и чередованию времен года. Книги, журналы, видеофильмы – все это было исчерпано на удивление быстро. Да не так уж их было и много – Джордж, когда готовил убежище, думал в первую очередь о выживании, а не о жизни.
   Соглашаясь на выбор Мелиссы, Дэвид преследовал единственную цель – избавить ее от сексуальных домогательств остальных. Он всегда был готов помочь всякому, желающему отказаться от секса. Но с Мелиссой как с человеком его ничего не связывало, и «брак» их оставался чисто фиктивным. Не мог сблизить их и Тони – Дэвид терпеть не мог маленьких детей.
   Психика Мелиссы перенесла за минувшие три года несколько тяжелых ударов – смерть мужа и всего привычного ей мира, тяжелые роды, бойня, устроенная Дэниэлом, собрание, на котором мужчины едва не поделили ее по жребию – и каждая последующая травма накладывалась на предыдущие, а оказать помощь было некому. Мелисса жила в атмосфере постоянного страха и тоски. В последний год она держалась только на транквилизаторах и приобрела уже серьезную зависимость от них, требовавшую серьезного же лечения. Но к любому наркотику человек привыкает, и тот перестает оказывать свое действие. Вскоре после того, как Тони исполнилось два года, Мелисса попыталась покончить с собой, наглотавшись таблеток.
   Но незнание фармакологии сыграло с ней злую шутку. Вместо легкой смерти во сне, на которую она надеялась, Мелисса обрекла себя на медленную мучительную агонию. Она умирала два дня, корчась от приступов боли и исходя кровавой рвотой, прежде чем Джордж, наконец, уступил требованиям Дэвида и выдал ему ключ от ящика с пистолетом. Дэвид хотел сделать это сам, но Джордж настаивал, что эвтаназия запрещена законами штата, и Дэвиду пришлось пообещать, что он лишь оставит Мелиссе пистолет с одним патроном. Когда он выходил из провонявшей рвотой комнаты, то не был уверен, что Мелисса не выстрелит в него. Но она выстрелила в себя. Ее вторая попытка оказалась удачней первой – она умерла сразу, как только пуля разбила череп.
   – Магда.
   Сидевшие за карточным столом обернулись и посмотрели на дверь. Томас как раз набрал в грудь воздуха, собираясь сказать Магде нечто крайне неприятное, но теперь неловко выдохнул, глядя на вошедшую Элис.
   – Что случилось? – осведомилась Магда, все еще в пылу ссоры и от того не слишком дружелюбно. – Кстати, ты могла бы называть меня мамой.
   – Тогда мне пришлось бы называть папами троих мужчин, а это было бы неверно по отношению к двоим из них и несправедливо по отношению к третьему, – возразила девушка. – Магда, ты знаешь, какое сегодня число?
   – Кажется, десятое… Или… погоди, воскресенье уже было? Двенадцатое, что ли?
   – Пятнадцатое. Сегодня пятнадцатое августа, – она смотрела на мать выжидательно.
   – И… Ах, да! Пятнадцатое августа! Сегодня же твой день рожденья! Прости, пожалуйста, мы совсем забыли! Ничего, мы это сейчас исправим, – она деловито поднялась из-за стола и, призывно глядя на недавних противников по перепалке, по-дирижерски взмахнула руками.
   С днем рожденья тебя,
   С днем рожденья тебя,
   С днем рожденья, дорогая Элис…
   – Как говорит дядя Дэвид, я пришла не для того, чтобы участвовать в комедии, – перебила она их нестройное пение. – Я пришла сообщить, что мне исполнилось шестнадцать лет, и я теперь вправе самостоятельно принимать решения.
   – И какое же решение ты приняла? – осведомился Томас, подумавший, уж не сбываются ли его недавние предостережения.
   – Не я, – Элис тряхнула головой и откинула волосы. – Мы все. Я, Арни и Тони. Мы идем на поверхность.
   – На какую поверхность? – искренне не поняла Магда.
   – На поверхность земли. Мы хотим выйти из Убежища. Радиация, наверное, уже исчезла.
   В помещении повисло молчание. Эти люди, на правах «последних выживших» игравшие в карты на американские города, давно уже не воспринимали поверхность как место, куда можно выйти. Для них она была воспоминанием, образом, метафорой, но никак не реальным миром, находившимся в нескольких десятках метров от их вселенной. Если бы они считали, что Элис шутит, или выражается аллегорически, или просто ляпнула глупость, не подумав, – они бы отреагировали соответственно. Но они понимали, что все эти предположения не верны, и оттого просто растерялись.
   – Никто не знает наверняка, – нарушил наконец молчание Эдвард. – Все зависит от типа ядерного заряда, мощности, характера осадков… Может быть, уже через год наверху все было чисто. Может быть, сейчас там, над нами – заново отстроенный город, живут люди, ездят машины… хотя машины вряд ли, ну, по крайней мере, лошади… А возможно, что радиационное заражение продлится еще 30 тысяч лет. Есть очень долгоживущие изотопы. Когда имеешь дело с китайцами, никогда нельзя быть уверенным, какую дрянь они тебе подсунут…
   – Но у Джорджа где-то должен быть дозиметр, – напомнил Дэвид.
   – Допустим, – нехотя согласился Джордж, – и что с того? Все равно, если мы откроем люк, то впустим заразу сюда.
   – Но у нас два люка – внешний и внутренний, – возразил Дэвид.
   – Мы не знаем, выдержал ли внешний, – стоял на своем Джордж. – Долбануло-то ого-го как, все внешние датчики недаром выжгло. Может быть, все эти годы мы живем только за счет внутреннего люка.
   – Кроме того, – добавил Томас, – не забывайте, что дом стоял недалеко от берега. Мы не знаем, что стало с береговой линией, да даже и с уровнем воды в океане. Если война вызвала изменения климата… Может, над нами вовсе не люди с лошадьми, а толща морской воды.
   – И даже если там нет радиации, – внесла свою лепту Магда, – откуда мы знаем, кто нынче хозяйничает наверху? А вдруг китайцы победили? Я совсем не хочу окончить свои дни в их концлагере.
   – Ну, китайцы – это вряд ли, – заметил Дэвид. – Все-таки, какими бы дубами не были те типы из ЦРУ, наш ядерный потенциал был больше, и у нас была ПРО. Правда, и китайцев было всемеро больше нашего, но, при гибели основных промышленных центров и радиоактивном заражении сельскохозяйственных районов…
   – А русские? – перебила Магда. – Дождались, пока мы с китайцами переколотим друг друга, и…
   – Думаю, что если наверху кто-то уцелел, то самую большую опасность для нас представляют американцы, – возразил Дэвид. – Либо там хозяйничают анархистские банды, либо установлена диктатура какого-нибудь сумасшедшего отставного полковника.
   – В общем, ты слышала, Элис, – подвел итог Джордж. – Это – глупая идея.
   – Рано или поздно отсюда надо выбираться, – непреклонно заявила Элис. – А ваши рассуждения останутся такими же, сколько бы лет ни прошло. Вы, наверное, даже придумаете себе новые страхи.
   – Запасов нам хватит на пятьдесят лет, – задумчиво произнес Джордж. – И урановые батареи проработают столько же.
   – Забавно, – хмыкнул Эдвард, – жизнь здесь обеспечивает та же самая сила, которая уничтожила ее наверху. Та же самая, от которой мы спрятались…
   – Ничто в природе не бывает злым или добрым, в том числе и атомная энергия, – напомнил Дэвид. – Все это – человеческие иллюзии.
   – Мы не собираемся ждать пятьдесят лет, – сказала Элис. – Вы, может, и свыклись с мыслью, что выйдете отсюда только через мусоросжигатель, а мы не намерены…
   – Пока что мы слышали одну тебя, – не без едкости заметил Томас.
   – Мы считаем так же, – сказал Тони, входя вместе с Арни. – Просто Элис хотела объявить вам это сама, чтобы вы не подумали, что это мы ее подговорили.
   – Арнольд, – Магда посмотрела на сына, как на самого старшего, – ты-то хоть понимаешь, насколько это опасно?
   – Понимаю, – ответил тот, – но первобытному человеку тоже было опасно выходить из пещеры.
   – Вот и сидел бы там, – пробормотал Томас, – все равно ведь все кончилось возвращением в пещеру, стоило ли напрягаться…
   – Мы не собираемся с вами спорить, – отрезал Тони. – Мы просто информируем вас о своем решении. От вас нам нужно оружие и этот прибор… дозиметр. Если вы их нам не дадите, мы уйдем без них.
   – Никуда вы не пойдете! – сердито воскликнул Джордж. – Если вам не жалко своей жизни, это ваши проблемы, но, открыв люк, вы подставите под удар всех нас. У вас всего три голоса из восьми…
   – Четыре, – спокойно сказал Дэвид. – Ребята правы. Когда-нибудь кто-то должен выйти наружу и проверить, что к чему, так почему бы и не сейчас?
   – Если что-то не так, мы успеем закрыть люк, – добавил Арни.
   – Не знаю, не знаю… – проворчал Джордж.
   – Но вы хотя бы вернетесь? – с неожиданной мольбой в голосе спросила Магда.
   – Да, сначала мы сходим только на разведку, – заверил ее Арни.
   Снова повисло молчание.
   – Пусть Элис останется, – сказал Томас. – Она все-таки девушка, а эта экспедиция слишком опасна. Да и оружия хватит только на двоих.
   – Мы идем все вместе, – Элис упрямо тряхнула головой. – Сегодня мой день рожденья, и я намерена сделать себе подарок.
   – Ты хоть понимаешь, что с тобой будет, если ты окажешься в руках каких-нибудь ублюдков?
   – Понимаю, – сказала Элис и посмотрела на него в упор. – Примерно то же, что будет, если я останусь здесь, не так ли, Томас?
   Хорсмэн поперхнулся под уничтожающим взглядом Магды.
   – Какие… глупости, – выдохнул он наконец. – Что ты себе вообразила… Небось, насмотрелась фильмов, испорченная девчонка… Да иди куда хочешь, господи, какое мне дело!
   – Итак, у нас пять голосов, – усмехнулся Тони. – Решающее большинство. Так что там насчет оружия?
   – Ладно, – буркнул Джордж, поднимаясь. – Ключи у всех при себе?
   Сборы не заняли много времени. Джордж довольно быстро отыскал дозиметр; он хотел дать ребятам еще два защитных костюма, но оказалось, что от долгого лежания на складе резина их раскрошилась и растрескалась на сгибах.
   – Ничего, – сказал Джордж, – главное, следите за дозиметром, и обойдетесь без них. Вот смотрите, тут все очень просто. Я никогда не мог запомнить все эти рентгены и прочие цифры, но достаточно смотреть на цвет шкалы. Пока стрелка в зеленом секторе, как сейчас – вы в безопасности. В желтом секторе человек без средств защиты может провести какое-то время, но чем меньше, тем лучше. Если стрелка уйдет в желтый сектор – сразу же возвращайтесь. И, наконец, красный сектор – это смерть. Кроме стрелки, имеется звуковая индикация. Чем чаще прибор щелкает, тем выше радиация.
   – Ясно, – сказал Арни и подвесил дозиметр к своему поясу.
   Затем Джордж показал, как обращаться с пистолетом и карабином, сам зарядил оружие и вручил каждому, включая Элис, по две обоймы. Ребята также взяли с собой фляги с водой, несколько кубиков пищевого концентрата, моток веревки, топорик, фонарь и аптечку. Джордж вручил им и старую карту города, хотя и догадывался, что теперь от нее будет мало прока.
   Когда все было готово, и обитатели убежища собрались у внутреннего люка, Элис вдруг сказала «подождите здесь, я сейчас» и юркнула обратно в коридор. Через пару минут она вернулась.
   – Что-то забыла? – осведомился Арни.
   – Я надела купальник, – призналась Элис.
   – Что еще за глупости? Ты же не умеешь плавать, – нахмурился Джордж.
   – Ну и что? Должна же я хотя бы окунуться в воду, от которой не пахнет дезинфекцией!
   – Зато инфекции там может быть сколько угодно, – пробормотал Джордж, но уже ни на чем не настаивал. Одной авантюрой больше, одной меньше…
   – Ладно, – изрек он. – Арни, следи за стрелкой. Я открываю внутренний люк.
   Джордж повернул мощный рубильник и оставил руку на красной рукоятке, готовясь в любой момент вернуть ее в прежнее положение. Загудел мотор, закрутилось тяжелое металлическое колесо на двери, толстые штанги запоров поползли, блестя маслом, из своих пазов. Затем раздалось короткое звонкое клацанье, и мотор смолк. Вспыхнула красная лампочка. Люк был открыт. Джордж взялся за колесо и потянул его от себя.
   – Радиации нет, – доложил Арнольд, глядя на неподвижную стрелку.
   Джордж повернул еще один тумблер. В темноте за люком зажегся неяркий свет, озарив уходивший вверх круглый колодец с крутой винтовой лестницей. Осью колодца служил гладкий металлический стержень, такой же, как в пожарных участках – по нему в случае необходимости можно было быстро съехать вниз.
   – Дальше вам идти одним, – давал последние инструкции Джордж. – Сейчас мы снова задраим этот люк изнутри. Когда красная лампа погаснет, поднимайтесь наверх. Там будет второй рубильник. Средняя позиция открывает запоры, нижняя – сам люк, если ему что-то мешает. Будьте очень осторожны, открывая внешний люк. Если хлынет вода, или повалит дым, или радиация…
   – Знаем, – перебил Арни.
   – Я отключил автоматику, задраивающую внешний люк, чтобы вы могли вернуться. Когда снова спуститесь вниз, стучите в люк обухом топора, вот так, – он изобразил ритм. – Мы будем по очереди дежурить в этом коридоре, кто-нибудь услышит и откроет. Хотел я в свое время оборудовать интерком, да руки не дошли… Постарайтесь не задерживаться.
   – Думаю, трех-четырех часов для первого раза нам хватит, – сказал Арни.
   – Если вы не вернетесь через… ну скажем… трое суток, мы задраиваем внешний люк. Сами понимаете, мы не можем…
   – Понимаем, – нетерпеливо перебил Тони. – Ну, мы пошли.
   – Ладно, ребята, – кивнул Джордж, – удачи вам.
   – Дядя Дэвид! – обернулась вдруг Элис. – А ты не хочешь пойти с нами?
   Дэвид ответил не сразу.
   – Боюсь, что я провел в этом погребе уже слишком много времени, – сказал он наконец. – Десять лет назад я бы с радостью ухватился за такую идею, но сейчас… знаешь, я, пожалуй, подожду результатов вашей разведки. Но спасибо за предложение.
   Когда трое подошли к внешнему люку, их сердца быстро колотились не только от подъема по крутой лестнице. Тони положил руку на рубильник. Арни впился взглядом в шкалу дозиметра.
   Гудение. Щелчок. Красная лампа.
   Стрелка не двигалась.
   Арни налег на люк. Тот не поддавался.
   – Что-то держит, – качнул головой Арни. – Плохо. Может, и вода. Ладно, давай нижнюю позицию.
   Мотор натужно взвыл. Тяжелый люк вибрировал, но не двигался с места. Наконец, когда, казалось, масло готово было уже брызнуть из цилиндров гидравлической системы, люк со скрипом и скрежетом начал поддаваться. В медленно растущую щель сыпался песок, камни, куски черного спекшегося шлака. Но – никакой воды. Наконец, открывшись примерно наполовину, люк застрял окончательно. Но образовавшегося проема было достаточно, чтобы выбраться. Впервые за двадцать лет в убежище заглянуло солнце, и тусклый электрический плафон померк в его беспощадном свете. Трое бледных молодых людей стояли, щурясь с непривычки и прикрывая руками глаза.
   Наконец Арни вспомнил про стрелку. Она не сдвинулась с места. Дозиметр молчал.
   – Урррааа! – завопила Элис и захлопала в ладоши. – Это лучший день рожденья в моей жизни!
   – Тише, – предостерег Арни. – Не надо раньше времени привлекать внимание.
   Держа пистолет наготове, он протиснулся в проем. Остальные двинулись за ним.
   Они оказались во дворе того, что было некогда домом Робинсонов. Сам дом превратился в бесформенную груду развалин, вытянувшуюся языком в сторону от эпицентра и частично погребенную под слоем земли и шлака. Таким же шлаком завалило и выход из убежища. Насколько хватало глаз, руины простирались повсюду; к северо-западу, где был эпицентр, они сглаживались – там взрывная волна содрала все на своем пути; в прочих же направлениях, особенно юго-восточном, можно было увидеть все более и более высокие останки зданий, торчавшие, словно гнилые зубы мертвого аллигатора. Совсем далеко в дрожащем мареве раскаленного воздуха призрачно маячили остовы уцелевших небоскребов.
   Однако вся эта картина смерти и разрушения принадлежала прошлому, ибо ныне жизнь снова брала свое. Повсюду – во дворах, на некогда покрытых асфальтом улицах, на присыпанных землей руинах домов – буйно зеленела пышная растительность. Трава кое-где тянулась в человеческих рост, какие-то причудливые пальмы топырили свои раскидистые кроны, волосатые лианы обвивали поваленные столбы и торчащие балки…
   – Итак, – торжественно провозгласил Тони, глядя на часы, некогда подаренные Джорджем (прежде они принадлежали Дэниэлу), – пятнадцатого августа в 2:07 пополудни был осуществлен первый выход из Убежища. Радиационный фон в норме, воздух пригоден для дыхания. Жалко, не догадались взять с собой блокнот, надо было делать записи.
   – Успеешь еще записать впечатления, – отозвался Арни, – лучше гляди в оба…
   – Смотрите, какое странное дерево, – сказала Элис, делая несколько шагов в сторону.
   Дерево действительно было необычным – высотой около пяти ярдов, с огромными листьями, росшими прямо из ствола, у подножия, и большими круглыми колючими плодами на вершине.
   – По картинке похоже на репейник, – сказала девушка с сомнением, осторожно дотрагиваясь до края гигантского листа, – но репейник, по-моему, должен быть гораздо меньше.
   – Добро пожаловать в Страну Чудес, Элис, – усмехнулся Арни. – Не удивлюсь, если где-нибудь тут поблизости мы встретим Синюю Гусеницу.
   Они неторопливо прошли еще с полсотни ярдов, вертя головами по сторонам и разглядывая необыкновенную растительность.
   – Смотрите! – указал вдруг Тони.
   Там, куда он показывал, среди зелени лежал на боку помятый и обгорелый остов автомобиля. Трава проросла сквозь дыры в крыше и дверцах, с обода колеса свешивалось что-то вроде губчатого лишайника…
   Они подошли поближе и увидели то, что должны были увидеть: груду обгорелых костей в салоне, кисть скелета, застрявшую в погнутом руле, и скалившийся с земли череп. Из глазниц черепа тянулись тонкие бледные стебельки… Элис поморщилась и отвернулась. Тони вдруг присел перед радиатором машины и принялся отскабливать от копоти фирменный знак.
   – Это… – сказал он сдавленным голосом, поднимаясь, – это…
   – Нет, Тони! – Элис догадалась, о чем он подумал. – Это совсем не обязательно…
   – «Форд-Метеор», – сказал Тони. – У моего отца тоже был «Форд-Метеор».
   Он отвернулся, издав какой-то горловой звук, и Элис подумала, что он сейчас расплачется. Но вместо этого Тони вырвало.
   – Так, – сказал Арни преувеличенно бодрым голосом, – кто-то, кажется, хотел наведаться к морю? Ну и пошли, не будем терять времени, – он развернул карту.
   – Море на востоке, – сказала Элис.
   – Сам знаю, что на востоке. Но мы должны как-то привязывать местность к карте, если хотим найти потом дорогу к Убежищу. Значит, дом Робинсонов стоял тут, тогда, если мы пройдем еще вперед, то выйдем на Четвертую улицу… По карте прямой дороги к морю нет, так что предлагаю сначала пройти по улице на юг, там меньше разрушений и легче ориентироваться.
   Пыль и песок скрадывали шаги трех человек, идущих по мертвому городу. Лишь иногда под подошвой башмака скрипел шлак. Это был единственный звук, нарушавший тишину. Нестерпимо палило солнце. На небе не было ни облачка.
   – А здесь не так уж и близко, – заметила Элис, вытирая пот со лба.
   – Они привыкли ездить на машинах, вот им и казалось, что море в двух шагах, – пояснил Арни. – На самом деле тем путем, которым мы идем, получится мили четыре.
   Слева и справа тянулись развалины. Кое-где уцелели отдельные буквы вывесок и реклам. Острыми лучиками сверкали осколки стекла. Все чаще попадались машины, по большей части опрокинутые или столкнувшиеся. Скелеты уже не шокировали путешественников; произвел впечатление разве что лежавший вверх колесами школьный автобус, буквально наполненный костями… Попадались останки и прямо на дороге, уже практически полностью скрытые песком. От одежды мертвецов ничего не осталось, вероятно, она вся сгорела, но кое-где на костях висели металлические браслеты или цепочки.
   Молодые люди дошли до указанного на карте перекрестка и свернули к востоку. Теперь солнце светило им не в лицо, а сбоку, и они могли прятаться от зноя в короткой тени развалин справа. Арни сначала возразил, что не стоит подходить близко к домам – мало ли кто может там прятаться.
   – Здесь никого нет, – ответил наблюдательный Тони. – За все время, что мы идем, мы не видели на песке ничьих следов.
   Затем дорога пошла в гору. Мышцы, непривычные к долгой ходьбе, ныли, и пот насквозь пропитал рубашки, но конец пути был уже, видимо, недалек.
   – Что-то у меня голова побаливает, – пожаловался Тони.
   – Солнцем напекло, – ответил Арни. – Надо было взять с собой какие-нибудь шляпы… Они могли бы и предупредить нас. Но они, небось, уже забыли, что такое лето… Ополоснись из фляжки, станет легче.
   А потом улица кончилась. Она упиралась прямо в небо – так, во всяком случае, казалось, пока они не дошли до самого конца. Миновав частично уцелевшие столбики ограждения, они вышли на край обрыва. Далеко внизу тянулась узкая полоска галечного пляжа, а за ней, насколько хватало глаз, простиралась сплошная синева, лучисто искрившаяся на солнце. Сверху были хорошо видны обросшие водорослями крупные подводные камни недалеко от берега.
   – Море, – восхищенно выдохнула Элис. Свежий морской ветерок приятно овевал их разгоряченные лица, и они стояли над обрывом, жмурясь от солнца и удовольствия.
   – Здесь нам не спуститься, – деловито заметил Арни. Действительно, от стальной лестницы, которая некогда вела вниз, прилепившись к скале, теперь остались лишь два пролета, сиротливо висевшие между небом и морем. Но направо берег постепенно понижался, спускаясь, в конечном счете, почти к самой воде; именно там, а не у этих отвесных скал, располагались основные городские пляжи. От пляжных кабинок и закусочных не осталось, конечно, и следа, но хорошо видны были уцелевшие пирсы и волнорезы.
   Ноги сами несли их под уклон, и, если бы не усталость после долгого пути, они бы наверняка припустили бегом. Они уже не смотрели под ноги, их занимало только то, ласковое, синее и прохладное, что ждало их впереди… Внезапно ботинок Арни угодил в трещину между плитами набережной, и юноша, не удержав равновесия, шлепнулся на четвереньки.
   И в тот же момент воздух прорезал новый, резкий и неприятный звук. Это было стрекотание, такое частое, что сливалось почти в непрерывный звон.
   Звук исходил из дозиметра.
   Арни поднялся, неотрывно глядя на прибор. Стрелка дрожала в середине красного сектора. Даже, пожалуй, чуть правее середины.
   – Он сломался, – сказал Тони, чувствуя, как у него мгновенно пересохло в горле. – Сломался от удара.
   Арни щелкнул тумблером, выключая прибор. Звук смолк, стрелка вернулась к нулю. Обратный щелчок. Снова звон, снова красный сектор…
   – Контакт, – сказал Арни, и сквозь его свежеобожженную солнцем кожу проступила мертвенная бледность. – Там просто все это время не было контакта… А от удара он восстановился.
   – Может быть, это только в этом месте? – с мольбой воскликнула Элис. – И если мы быстро… – она замолчала, поняв всю тщетность этой надежды.
   Они стояли, молча глядя друг на друга.
   – Выключи его, – попросил Тони.
   Снова щелкнул тумблер. Дозиметр, отцепленный от пояса, упал наземь. А потом раздался еще один щелчок. Арнольд снял пистолет с предохранителя и поднес ствол к виску.
   – Не надо, Арни, – Элис мягко взяла его за запястье. – Это мы еще успеем.
   – Я должен был понять сразу, – сказал Арнольд, безвольно опуская оружие. – Растения. Не такие, как в книжках. И – ни одной птицы, ни одного зверя, ничьих следов…. Растения просто выдерживают куда большие дозы радиации.
   – Сколько нам осталось? – тихо спросила Элис.
   – Не знаю, – пожал плечами Арни. – Может быть, час, может, больше или меньше. У меня уже тоже начинает побаливать голова.
   – Мы должны вернуться и предупредить остальных, – сказал Тони.
   – Чтобы вместе с нами в Убежище вошел радиоактивный воздух? – невесело усмехнулся Арни. – А они все равно не станут выходить наружу после того, как мы не вернемся.
   – Тогда… что же нам делать? – спросил Тони. Он снял с плеча карабин, покачал его на ремне и опустил на землю рядом с дозиметром. Туда же последовали фонарь, топорик, аптечка…
   – Знаете что, – сказала Элис и улыбнулась сквозь слезы, – давайте все-таки искупаемся! Только не будем идти до городского пляжа, это еще далеко, а у нас мало времени. Вон, видите, тропинка? Спустимся прямо тут. Может, мы еще успеем научиться плавать…
   И они начали спускаться к морю.

Дневник мальчика

   1 сентября
   Меня зовут Филипп. Мне девять лет. Ну, по правде говоря, почти девять.
   Сегодня папа Виктор сказал мне, что мне будет полезно вести дневник, куда я буду писать про все, что со мной случается, и про все, что я думаю. Я спросил, зачем это нужно, и кто это будет читать. Он ответил, что дневник помогает лучше разобраться в себе, а читать его никто, кроме меня, не будет, если я сам не захочу. Я подумал и сказал, что, наверное, захочу, потому что зачем писать, если это никто не прочитает? Еще я спросил, надо ли писать в дневник только про что-то особенное, или про все подряд. Папа Виктор сказал, чтобы я писал обо всем, о чем захочу, и даже если есть что-то такое, о чем я не хочу рассказывать родителям, об этом можно написать в дневник. Это он, наверное, пошутил. Разве может быть что-то такое, о чем я не захочу рассказать своим родителям? Они ведь у меня такие славные! Однажды, когда мне было четыре с половиной года, я подсмотрел код кухонного шкафа, забрался туда и съел полбанки варенья. А когда родители спросили меня, кто это сделал, я сказал, что это Тося, потому что она работала на кухне. А на следующий день, когда я проснулся, Тоси в доме не было. Я спросил, где она, и мама Наташа сказала, что, раз Тося ворует варенье, она нам больше не нужна. Мы возьмем другую прислугу, а Тосю отправили на утилизацию. Я спросил, что такое утилизация, и мама Наташа сказала, что негодную прислугу раздавливают тяжелым прессом, а потом кидают в раскаленную печь. И тогда я заплакал сильно-сильно, так мне стало жалко Тосю, а хуже всего было то, что все это с ней сделали из-за меня! И я сказал родителям, что это я съел варенье, и мы должны сейчас же ехать в то страшное место – может быть, Тосю еще не успели отправить в печь. И тогда они заулыбались и сказали, что с самого начала знали, что это я, потому что Тося не ест варенья, но я должен был сам понять, как плохо может быть, если я буду говорить неправду. А потом вошла Тося, целая и невредимая. И я побежал к ней, и обнял ее крепко-крепко, и просил у нее прощения. Хотя теперь я понимаю, что она на меня не обиделась, потому что Тося – робот, ее полное имя «Тоshiba Chambermaid 340A-II». Но я все равно ее люблю! И с тех пор никогда не говорю неправду и все рассказываю родителям.
   Вообще хорошо, что в дневник можно писать про все, а не только про что-нибудь особенное. Потому что ничего особенного со мной пока не случается. Когда я вырасту, то обязательно сделаю какое-нибудь научное открытие, и полечу к звездам, и научусь рисовать картины, как в музее (мне нравится рисовать, но так хорошо пока не получается. Правда, в одном американском музее я видел картины еще хуже, чем те, которые я рисовал даже в пять лет. На большинстве этих картин вообще нельзя что-то понять, там просто накаляканы цветные пятна без всякого смысла. Директор музея сказал мне, что эти картины написаны в XX веке, когда многими людьми владело безумие, и они не отличали красивое от уродливого, умное от глупого и вообще хорошее от плохого. Тогда эти некрасивые картины стоили очень больших денег, а теперь их хранят только как исторический раритет, чтобы люди помнили, какими глупыми были их предки. Не хотел бы я жить в XX веке! Хотя, возможно, тогда мои рисунки тоже повесили бы в музее. Правда, директор сказал, что авторами всех тех картин были взрослые. Я подумал еще и решил, что мне было бы стыдно, если бы такие мои рисунки висели в музее. Все ходили бы и говорили: «Смотрите, Филипп совсем не умеет рисовать, а туда же!» Но тем взрослым почему-то стыдно не было. Наверное, они и в самом деле были очень глупыми. Ой, надо же скобку закрыть!)
   В общем, я сначала научусь как следует рисовать, а уж потом отдам свои картины в музей. Вот тогда, наверное, в моей жизни будет много всякого особенного. Хотя я еще не решил, какую профессию выберу в первую очередь. Иногда после урока астрономии мне хочется стать космонавтом, а после урока географии – моряком или геологом. А вот сейчас я пишу дневник и думаю, что, наверное, быть писателем тоже здорово. Особенно когда твои книги публикуют на главных серверах Сети, а один экземпляр даже печатают, почти как в старину, только не на бумаге, а на вечном пластике, и помещают во Всемирную Библиотеку в Вашингтоне. Вообще, в мире столько всего интересного! Но я займусь этим, когда вырасту, а пока я обычный мальчик, и мне надо учиться.
   Учиться мне нравится. Мои родители столько всего знают, и так интересно рассказывают! Еще бы, ведь у каждого из них – степень доктора наук, а у некоторых и не одна. (Когда я впервые услышал, как это называется, мне стало смешно: я подумал, что доктор наук – это тот, кто лечит науки. Но папа Виктор объяснил мне, что, наоборот, «доктор» в смысле «врач» – это сокращение от «доктор медицины». Причем в старину совсем не все врачи имели степень доктора, но больные все равно их так называли, чтобы сделать им приятное. Странные все-таки люди жили в старину! Мне бы не было приятно, если бы меня называли титулом, которого я не заслужил. Мне было бы неловко.)
   Ну вот, я уже столько написал, и почти ничего – про сегодняшний день. А ведь в дневнике надо писать, что случилось сегодня! Хотя, как я уже сказал, это был обычный учебный день. С утра мы с мамой Еленой занимались греческим. По правде говоря, этот язык кажется мне немного смешным, с его окончаниями на «-ос» и «-ес». Латынь, по-моему, гораздо красивее. Но греческий тоже надо знать, потому что эллинская культура легла в основу нашей цивилизации. Мама Елена сегодня привела очередной пример этого: оказывается, многие имена в нашем мире – греческие. И мое имя, Филипп, в том числе. Оно означает «любитель лошадей».
   Вообще-то меня так назвали не потому, что я люблю лошадей. Просто в год, когда я появился на свет, была очередь буквы «Ф». По-латински она пишется Ph и идет сразу после P. Называть ребенка по букве года – это не закон, но этому правилу следуют, чтобы не было путаницы. В любом случае, это мое временное имя. Если я захочу, то, когда вырасту, смогу выбрать другое, вместе с фамилией. Детям ведь фамилия не нужна. Пока что я не думал, как захочу зваться, когда стану взрослым. Может быть, я буду брать себе новое имя каждый раз, как буду менять профессию. Я поделился этой идеей с мамой Еленой, и она сказала, что это интересная мысль. Пока так никто не делает, но, возможно, я стану первым!
   Но сейчас меня зовут Филипп, и я сказал, что неправильно зваться любителем лошадей и при этом видеть лошадей только в фильмах. Мама Елена посовещалась с мамой Лусией, и та сказала, что, хотя лошади вместе с другими млекопитающими в программе по биологии только через год, не будет ничего страшного, если мы внесем небольшое изменение и посмотрим лошадей прямо сейчас. Так что после урока греческого мы с мамой Лусией полетели в Вену, где выступает лучший в мире лошадиный балет.
   Вена – это столица Европейской Земли Остеррайх. Город мне очень понравился, он такой красивый. Мама Лусия говорит, что Вена стала особенно красивой сейчас, когда, наконец, посносили все уродливые коробки, понастроенные в XX веке. Я думал, мы сразу отправимся смотреть лошадей, но мама Лусия сказала, что было бы невежливо не зайти поздороваться с бургомистром. Так что из стратопорта воздушное такси доставило нас в городскую ратушу. Венского бургомистра зовут херр Йозеф Шуленбург, он высокий и веселый. Он угостил нас чаем с пирожными и расспрашивал меня, как я живу, как учусь, что узнал за последнее время. Я пока еще не очень хорошо говорю по-дойчски, поэтому иногда переходил на инглиш. Я рассказал, что мы прилетели в Вену посмотреть лошадей, и херр Шуленбург посоветовал нам поехать в манеж на фиакре. Фиакр – это такая старинная карета, запряженная лошадью. Мне очень понравилась эта идея, хотя так, конечно, медленней, чем на аэромобиле – но по воздуху я и так летаю каждый день. Прощаясь, бургомистр сказал, что ему было очень интересно познакомиться со мной, а мама Лусия сказала: «Надеюсь, мы не очень отвлекли вас от работы». На что бургомистр ответил, что это пустяки, и херр Апфель отлично со всем справляется. Я сначала подумал, что это фамилия его заместителя, а потом догадался, что херр Апфель – это менеджмент-комп фирмы Apple. Еще херр Шуленбург приглашал нас прилетать в Вену опять, и мама Лусия ответила, что обязательно – когда мы с мамой Элизой будем проходить Моцарта на уроках музыки. Я уже слушал Моцарта, мне нравится его музыка. Жалко, что он умер!
   Фиакр уже ждал нас у крыльца, и тут я впервые близко познакомился с лошадью! Лошадь была белая в черных пятнах, словно собака-далматин; мама Лусия сказала, что такая масть называется датский кнабструп. Звали лошадь Блюмхен, что значит «цветочек». Ею управляет не киберводитель, а настоящий кучер в старинной одежде! Я спросил его, настоящая ли лошадь Блюмхен или генетически модифицированная. Он ответил, что, конечно, модифицированная, иначе она бы пачкала мостовую и нехорошо пахла. Но в остальном она в точности как природная. Роботов лошади, даже модифицированные, слушаются плохо и вообще недолюбливают, наверное, потому, что никак не могут понять, живые те или нет. Поэтому лошадьми всегда управляют люди. Я попросил кучера, и он дал мне поуправлять Блюмхен. Это оказалось совсем не сложно, даже проще, чем рулить скутером. Полдороги я вел фиакр сам (кучер только подсказывал маршрут), а люди на тротуарах и во встречных фиакрах улыбались и махали нам. В Вене на большинстве центральных улиц запрещено движение колесных машин с мотором – только воздушный транспорт, велосипеды и фиакры. Потом я пересел на пассажирское место, и дальше нас довез кучер. На прощанье я угостил Блюмхен яблоком, и она схрумкала его прямо у меня с ладони!
   Потом мы смотрели лошадиный балет. Это потрясающее зрелище! Здание, где его показывают, похоже на настоящий дворец, и снаружи, и изнутри; его зеленые стены и белые с золотом колонны напомнили мне Эрмитаж в Петербурге (Петербург – это столица Европейской Земли Ингерманландия). Но главное, конечно – это сами лошади. Трудно поверить, что животные могут выделывать такое! Они действительно танцуют под музыку, и так слаженно, словно это отражения одного коня в паре десятков зеркал. Но на самом деле это даже не клоны! И измененных генов у них тоже почти нет – только чтобы не пахнуть. Существуют строгие правила лошадиного балета, запрещающие другие изменения. Я не мог понять, почему так, ведь модификации сделали бы этих лошадей еще лучше? Но мама Лусия объяснила мне: «Когда животные – или другие организмы – используются для практических целей, их, конечно, модифицируют, чтобы они наилучшим образом выполняли свою задачу. Но балет – это не прикладная область, а искусство. Если здесь допустить модификации, то это будет уже не искусство жокеев и тренеров, а искусство генных инженеров. У них тоже есть свои фестивали и соревнования, когда мы будем подробнее изучать генетику, ты обязательно посмотришь, каких причудливых существ они создают, когда ничем не ограничивают свою фантазию… но лошадиный балет существует не для них. А для тех, кому интересно вырастить и воспитать такое вот танцующее чудо из обычного жеребеночка». Сначала мне показалось, что это все равно не логично, поскольку с модификациями было бы проще, но потом я подумал и понял, что мне тоже интересно самому нарисовать картину, даже несмотря на то, что пока у меня получается не очень хорошо. И я не хотел бы вместо этого просто взять и загрузить из Сети уже готовую. Ну или почти готовую, где мне оставалось бы подредактировать только несколько пикселей.
   В общем, балет мне очень понравился, я хлопал так, что чуть не отбил ладони. А потом мы снова отправились в стратопорт и полетели в Америку, чтобы посмотреть диких, совсем не модифицированных лошадей. В штате Юта есть большой заповедник таких лошадей, их называют мустангами. Пока мы летели в стратоплане, я решил свое задание по математике и отослал его папе Артуру. Он проверил и сказал, что все правильно, хотя третью задачу я решил не так, как в учебнике, и спросил, сам ли я додумался применить геометрический подход вместо алгебраического. Я сказал, что, конечно, сам, потому что мне сразу понравилась красивая фигура, описываемая уравнением. «Ты способен оценить красоту тела в четырехмерном пространстве?» – удивился папа Артур. Не понимаю, что тут удивительного. Впрочем, папа Артур иногда бывает немного странный, наверное, это потому, что он самый старый из моих родителей и даже помнит XX век. Правда, он не любит об этом рассказывать. Зато у него есть Филдсовская медаль, для математиков это то же самое, что Нобелевская премия. Впрочем, это не значит, что я делю своих пап и мам на тех, у кого есть Нобелевская премия, и тех, у кого ее нет. Я одинаково люблю и тех, и других!
   Однажды я спросил маму Наташу, правда ли, что в прошлом у детей было не по восемь мам и пап, а только по одному. Она сказала, что правда, и даже еще хуже – у многих был только один родитель, а немало было и таких, у которых вовсе никого не было. Я попытался представить себе, как это, и мне стало так страшно и грустно, как когда я подумал, что больше не увижу Тосю. Да и сами дети появлялись на свет ужасным путем – без всяких генных модификаций и даже без инкубаторов, а рождались, прямо как дикие животные! Я пока не знаю подробно, как это происходит у животных – я буду проходить это по биологии позже, но мне даже не очень хочется это изучать. Я и так знаю, что дети выходили прямо из тела, словно какашки (в дневнике ведь можно писать такое слово?) – фу, гадость! Естественно, многие умирали или рождались уродами, причем тогдашняя медицина не могла это исправить. Все-таки жуткое время было это прошлое! Как хорошо, что я появился не тогда.
   Ну вот, стратоплан пошел на посадку, и скоро мы были в заповеднике. В заповеднике нельзя ездить, и нельзя подходить к диким лошадям – да они и сами не подпустят и убегут, а если нет, то могут лягнуть или даже укусить. Они действительно совсем дикие. Но мистер Пенроуз, директор заповедника, объяснил мне, что на самом деле даже мустанги – это не те дикие лошади, что населяли Землю до того, как их приручили люди. Хотя предки лошадей зародились именно в Америке. Но американские лошади вымерли 11 тысяч лет назад, а мустанги – это одичавшие потомки домашних лошадей, которых в Средние века привезли сюда европейцы. Потом мы сели в открытый глайдер и полетели смотреть мустангов. Мистер Пенроуз посмотрел через спутник, где пасется ближайший табун, и мы полетели туда. Там было почти шесть сотен лошадей! Мы не опускались ниже 10 метров, чтобы не пугать их, но я все равно все хорошо рассмотрел, и через оптику, и так. Дикие лошади действительно внешне очень похожи на модифицированных. Но мистер Пенроуз пояснил, что модифицированным лошадям, которых видел я, специально оставляют природный облик. Но есть уголки земли, где лошадей все еще используют в прикладных целях, потому что это оказывается дешевле и проще, чем летающие и шагающие машины – так вот их модифицируют очень сильно, иногда не сразу даже скажешь, что это лошадь. Он показал мне холограммы: одна такая лошадь больше походила на слона с длинной шеей, и к тому же была покрыта косматой шерстью, у другой были горбы, как у верблюда, а недавно создали лошадь с зелеными перепончатыми крыльями. Но летать она не может: эти крылья – почти то же самое, что солнечные батареи машин. В них живут микроорганизмы, которые получают энергию от солнца и синтезируют нужные лошади питательные вещества. В свою очередь, отходы организма лошади служат пищей для микроорганизмов. Поэтому такую лошадь можно не кормить, ей нужны только вода и много света, ну и некоторые соли, которые добавляют в воду.
   Напоследок мы побывали в Музее эволюции в Солт-Лейк Сити, это один из самых крупных таких музеев в обеих Америках. Там я познакомился с историей лошади как биологического вида, начиная с эогиппусов и хиракотериумов, живших на Земле 55 миллионов лет назад. Они были больше похожи на собаку, чем на лошадь, и у них было по четыре пальца на передних ногах и по три на задних! Конечно, в музее эти животные не настоящие, а роботы, потому что целые ДНК их не сохранились, и их нельзя реконструировать, как мамонтов. Но выглядят и ведут себя, как живые. Удивительно, как изменились лошади за миллионы лет, но еще замечательнее то, что теперь не надо ждать так долго, чтобы получить новый вид – генетики могут сделать это за несколько месяцев.
   В общем, лошади мне понравились, так что пока я не собираюсь менять свое имя. Хотя у меня уже не раз бывало, что что-то мне нравится, а потом я узнаю про что-то, что мне нравится еще больше. В мире столько всего интересного!
   Потом мы вернулись домой, где Тося уже приготовила очередной замечательный ужин. У нее в памяти более миллиона рецептов, и не только я, но и мои родители уже отчаялись запомнить, как называется очередное блюдо. Но невкусными они никогда не бывают, это точно!
   После ужина был урок математики с папой Артуром, и он задал мне новые задачи, а потом папа Александр сыграл со мной три партии в шахматы. Конечно, он опять все выиграл, но меня это не расстраивает – все-таки он двадцать лет был чемпионом мира. В третьей партии мне даже удалось выиграть у него качество, правда, он быстро отыграл его обратно, попутно захватив инициативу на ферзевом фланге. Но все равно, он говорит, что я делаю успехи. Потом я немного погулял по ночному городу, любуясь лазерной иллюминацией. (Мама Виктория говорит, что раньше в этот день начинался учебный год. Сейчас, конечно, это потеряло смысл, но традиция устраивать праздничную иллюминацию осталась.) Вернувшись, я вставил в комп чистый кристалл – теперь это будет мой дневник. Больше я сегодня писать не буду, потому что хочу перед сном еще подумать над новыми задачками папы Артура.

   2 сентября
   Сегодняшний почти весь день был посвящен астрономии, и рано утром мы с папой Рональдом отправились на Луну. Я уже бывал в космосе, два раза на околоземной станции «Конкордия», но на Луне прежде не был. Впервые люди побывали на Луне в 1969 году на корабле «Apollo-11», он летел с Земли до Луны четверо суток. Современные лунные лайнеры летят меньше четырех часов, это потому, что полпути они разгоняются, а вторую половину тормозят, а «Apollo» почти весь путь летел по инерции. Но для этого лунным лайнерам нужно брать много топлива. Чтобы не тратить его еще и на взлет-посадку, они никогда не садятся ни на Землю, ни на Луну, а только летают между орбитатальными вокзалами. Земной вокзал называется «Терра-1», а лунный – «Селена-1».
   На «Терру-1» мы прилетели большим пассажирским челноком – он втрое больше тех, какие летают на «Конкордию». Да и сам вокзал намного больше, чем научная станция. Орбита «Терры-1» выше, чем у «Конкордии», поэтому сквозь прозрачный купол центрального зала видно сразу всю Землю целиком. «Терра-1» всегда обращена этим куполом к Земле, а «Селена-1», построенная по похожему проекту, – к Луне. Мне повезло – когда мы прилетели, вокзал был как раз над освещенным полушарием. Земля была похожа на гигантский светящийся глобус, только весь заляпаный пятнами облаков. И еще на фоне этого сине-белого шара чернели фигурки зависших в воздухе туристов. Внешний обод вокзала вращается, чтобы создать искусственную тяжесть, но центральная часть, куда стыкуются корабли, неподвижна, и там всегда невесомость. Мне нравится невесомость! Папа Рональд дал мне портативный двигатель на сжатом воздухе, и я немного полетал по центральному залу. Я научился пользоваться такими двигателями на «Конкордии», хотя там не так много места, и чаще всего люди просто отталкиваются от стен и поручней, но начальник «Конкордии» разрешил мне потренироваться летать в спортзале.
   Но долго развлекаться в невесомости я не мог, потому что пора уже было на рейс. Салон лунного лайнера оказался меньше, чем я ожидал, глядя на эти лайнеры снаружи, через обзорный экран челнока – это потому, что много места на корабле занимает топливо, а людей с Земли на Луну и обратно летает не так много, куда меньше, чем на стратопланных рейсах. Сам салон совсем не похож на стратопланный – он не вытянутый от носа к хвосту, а круглый: его пол – это такой большой диск, на котором стоят кресла, и хвост, то есть двигатели, находится не сзади (зада и переда у диска вообще нет – кресла можно крутить в любую сторону), а снизу. Поэтому, когда лайнер разгоняется или тормозит, по полу можно ходить, как на Земле. И только в середине полета, когда лайнер разворачивается хвостом вперед, появляется предупреждение о невесомости, и надо сесть и пристегнуться.
   Сначала я просто любовался видами на обзорных экранах, а потом подключился к виртуальной системе и посмотрел фильм про освоение Луны. А потом в салон пришел капитан корабля и спросил, не хочу ли я подняться в рубку. Я, конечно, хотел! Я еще никогда не бывал в действующей пилотской рубке – только в музейных. На первых стратопланах рубки были, но такие перестали летать задолго до моей икубации. Сейчас любым стратопланом управляет бортокомп, а если, в самом невероятном случае, с компом что-нибудь случится, автоматически включится дистанционное управление из ближайшего стратопорта. Но космос – другое дело, скорости здесь выше и расстояния больше, на середине пути сигнал до лунного лайнера и обратно идет почти две секунды, а корабль за это время пролетает около сотни километров. Слишком много для дистанционного управления!
   Оказывается, в рубке современного лайнера тоже есть пульт с индикаторами, кнопками и рычагами, почти как на старинных кораблях и самолетах. Но он, конечно, не используется: это резерв на самый крайний случай, если возникнут проблемы и со всеми бортокомпами, и с нейроинтерфейсами пилотов. Капитан сказал, что вероятность такого – меньше одной миллиардной, но эти пульты все равно ставят, потому что безопасность людей превыше всего. А в нормальных условиях, естественно, пилоты подключают свои мозги к системам корабля напрямую через нейроинтерфейс. Я тоже хотел подключиться, конечно, без возможности отдавать команды, но капитан сказал, что этого нельзя делать без соответствующей подготовки, иначе я получу серьезный нейрошок, когда на мозг обрушится вся эта информация. Жалко, конечно, но я не обиделся. Мне очень редко говорят «нельзя», но уж если говорят – значит, причина действительно серьезная.
   Потом мы прибыли на «Селену-1». (Капитан позволил мне наблюдать за стыковкой из пилотской рубки, но, по правде говоря, вид оттуда почти такой же, как и на обзорных экранах в салоне.) С вокзала до всех лунных городов летают прямые челноки, но мы сели на экскурсионный катер, который облетает Луну по орбите и лишь потом совершает посадку в столице – Селенополисе. Мне очень понравились лунные кратеры и кольцевые горы (они называются «цирки», хотя совсем не похожи на цирк, где выступают модифицированные животные и роботы-клоуны) с низкой орбиты, и я сделал много снимков. Особенно впечатляют пейзажи вблизи терминатора, где подножия гор полностью скрыты в черной тени, а вершины ярко горят на солнце – кажется, что они висят в воздухе, то есть, конечно, в вакууме. Впрочем, на большей части ночной стороны чернота не абсолютная, потому что сейчас полноземлие, и Земля освещает Луну гораздо ярче, чем Луна – Землю. А иначе на видимой стороне Луны почти ничего нельзя было бы разглядеть. Зато на обратной стороне сейчас день, и все очень хорошо видно.
   Затем мы прилетели в Селенополис и пошли на площадь Армстронга. То есть это папа Рональд пошел, а я поскакал вприпрыжку. Скакать при маленькой силе тяжести очень весело, даже взрослые туристы часто это делают. Место посадки «Apollo-11», точнее, его лунного модуля «Eagle», накрыто прозрачным куполом, похожим на большой купол над городом, но если большой купол удерживает воздух, то маленький – наоборот, вакуум: благодаря этому в центре площади все осталось таким же, как в день посадки, и по-прежнему хорошо видны рубчатые следы ботинок Армстронга и Олдрина в лунной пыли. А в семи метрах от посадочной ступени модуля, там, где был установлен американский флаг (теперь он в Музее освоения Луны), стоит высокая стелла из лунного базальта, на трех ее гранях высечены профили Армстронга, Олдрина и Коллинза, а вокруг нее – титановая лента со словами Армстронга «Маленький шаг для человека, гигантский скачок для человечества» и датой этого шага – 21 июля 1969, 02:56:15 универсального времени. Мне вдруг стало так жалко Коллинза, который был совсем рядом, но должен был оставаться на орбите и так никогда и не ступил на поверхность Луны. Если бы он хотя бы дожил до наших дней, когда прогуляться по Луне может любой желающий! Но он не дожил. Они все умерли. Это так ужасно!
   Потом мы пошли в Музей освоения Луны, где выставлены все аппараты, которые совершили посадку на Луну и остались здесь, начиная с русского зонда «Луна-9» и американского «Surveyor-1» и кончая чжунгойской «Лунной лодкой-2» (я не запомнил, как это пишется иероглифами), которая должна была вернуться на Землю, но не смогла взлететь из-за поломки электроники. Первые луноходы тоже здесь. Я покатался на точной копии лунохода, на котором ездили американцы с «Apollo-15». Для этого в музее есть специальный полигон: настоящая, необработанная лунная поверхность (даже с маленькими кратерами), а над ней сквозь квазистекло – настоящее звездное небо. Правда, ради безопасности вакуум и лунные температуры там делать все-таки не стали. Но все равно, чтобы почувствовать себя настоящим астронавтом, катаешься в скафандре. Я очень боялся, что у них не найдется скафандра моего размера, но он нашелся! Наверное, у них уже бывали дети на экскурсиях. А может, мои родители позвонили им и заказали заранее. Управлять луноходом нетрудно, и ездит он медленно, на велосипеде и то можно быстрее разогнаться, зато езда по неровной местности в условиях пониженной силы тяжести – это незабываемые впечатления!
   Потом мы вернулись в порт и вылетели на маленьком четырехместном джампере на обратную сторону, в Западные Кордильеры, где находится Большая Лунная Обсерватория. Джампер внешне совсем не похож на стратоплан – без крыльев и форма не обтекаемая. Это потому, что он летает в вакууме. Но принцип у него тот же: сначала разгон и набор высоты на реактивной тяге, потом – полет до цели с выключенным двигателем по баллистической траектории. Только стратоплан планирует и мягко садится за счет крыльев, а джамперу в конце приходится снова включать двигатель, чтобы затормозить. Пилота джампера звали Као Ван Лу, и он появился на свет на Луне, в Новом Бейцзыне. Он старше меня всего на 18 лет! Наверное, поэтому он смотрел на меня не так, как другие взрослые, особенно которые видят меня впервые. То есть не то чтобы совсем безразлично, но так, словно мы уже не раз виделись. Я спросил, почему джампером управляет он, а не бортокомп. Као улыбнулся и ответил, что ему просто нравится летать. Но большими рейсовыми джамперами, которые летают по регулярным маршрутам, действительно управляют компы. В общем, как на Земле, где тоже есть малая авиация с пилотами-людьми.
   Хотя на большей части обратной стороны сейчас день, в Западных Кордильерах солнце зашло уже три дня назад и не мешает работе астрономов. Впрочем, на Луне звезды хорошо видно и днем. А Большую Обсерваторию построили на обратной стороне потому, что иначе часть неба загораживала и засвечивала бы Земля. А то, что обсерватория стоит на горной вершине, позволяет видеть небесные объекты, которые иначе остались бы за горизонтом. Есть, конечно, и орбитальные обсерватории и телескопы, но у твердой почвы под ногами есть свои преимущества. В БЛО – самый большой неорбитальный телескоп в мире, его диаметр 220 метров, и при этом он еще и поворачивается, наводясь на разные точки неба. На Земле такая махина просто не выдержала бы собственной тяжести. В этот телескоп видно самые далекие галактики и планеты у других звезд. Изучать их в БЛО прилетают лучшие астрономы Земли, и очередь расписана на несколько месяцев вперед. Я тоже посмотрел в этот телескоп – не с главного наблюдательного поста, чтобы не мешать ученым, а на дублирующем экране. Телескоп был нацелен на сверхновую в галактике Андромеды, взорвавшуюся всего два дня назад. То есть, конечно, на самом деле два миллиона лет назад, а свет до нас дошел только сейчас. На фоне спирального рукава галактики образовалась красивая туманность, похожая на экзотический цветок. Потом начальник обсерватории доктор Франц Камински показывал мне другие изображения, заснятые с помощью этого телескопа, и рассказывал о звездах и галактиках. Было очень интересно. Лишь одно мне не нравится в астрономии – то, что звездные процессы идут так долго, миллионы и миллиарды лет. Все-таки это слишком медленно. Мама Хельга говорит, что я нетерпеливый.
   Вечером мы вернулись на Землю и пошли на море с папой Иосифом. Я люблю купаться на закате, когда в воздухе ни ветерка, море гладкое, и по воде вытягивается от солнца огненная дорожка. И потом тоже, когда темнеет и высыпают звезды, и можно лежать на спине и смотреть на них, а в воде тоже загораются звезды, и если поболтать рукой или ногой, их становится еще больше, целые галактики – на самом деле это крохотные светящиеся организмы, мне про них рассказывала мама Лусия. Папа Иосиф говорит, что завтра мы займемся подводным плаванием, и я уже с нетерпением жду завтра!
   PS. Одну из задачек папы Артура я так и не решил. Но я сказал ему, чтобы он пока не говорил мне решение. Я хочу еще подумать.
   PPS. Это я пишу ночью. Вообще по часам уже 3 сентября, но пусть это будет запись за 2-е. А запись за 3-е я, как обычно, сделаю в конце дня.
   Я уже лег спать, но проснулся посреди ночи, потому что захотел в туалет. Обычно я не хочу этого в такое время. Может быть, это из-за полета на Луну – папа Виктор говорит, что изменение силы тяжести может влиять на метаболизм (если я правильно запомнил слово). Ну, я сходил, а потом решил не идти сразу в кровать, а выйти на террасу посмотреть на звезды и на Луну, с которой совсем недавно смотрел на Землю. Но Луны не было, она уже зашла, и было темно почти как в Лунных Кордильерах, только звезд меньше. Свет я, конечно, не зажигал, а потому не сразу увидел, что на террасе есть кто-то еще. Они тоже смотрели на небо и море и меня не заметили. Это были папа Виктор и мама Виктория (они – брат и сестра, поэтому и имена у них похожие). Они негромко разговаривали – я услышал их раньше, чем увидел. Я не стал их перебивать, потому что это невежливо.
   – Все-таки я не уверена, что мы правильно делаем, таская его по всему миру, – сказала мама Виктория. – Конечно, все системы перепроверяются множество раз, но все-таки это риск. А все то же самое он мог бы узнать и из виртуальности, и даже почти не почувствовал бы разницы.
   – Ну ты же знаешь, это обсуждалось задолго до того, как мы получили лицензии на воспитание, – ответил папа Виктор. – Если мы теперь будем дрожать над своими жизнями, не высовывая носа из дома и довольствуясь информацией, добытой для нас другими, – очень скоро добывать ее станет просто некому. И что дальше? Вечная стагнация? Закукливание в виртуальных мирах? Между прочим, Вальтер всерьез уверен, что это – одна из главных причин молчания космоса. Что цивилизации, преодолевшие первый рубеж – технологии массового поражения – не преодолевают второй. По Вальтеру, это вообще безвыходная ситуация. Чуть выше уровень агрессивности – и самоуничтожение на первом рубеже. Чуть ниже – и самосохранение берет верх над развитием на втором.
   – Разве мы – не живое опровержение?
   – На это он усмехается и предлагает вернуться к теме через тысячу лет. Но мы не должны допустить, чтобы он оказался прав, как бы пафосно это ни звучало! Конечно, никому неохота умирать, тем более теперь. Но развитие – это всегда риск. В конце концов, и мы сами, включая Вальтера, появились на свет благодаря катастрофе. 48 человек, экипаж и пассажиры…
   – Но среди них не было ребенка. Я ведь не говорю, что Филипп должен сидеть в виртуальности вечно. Но пусть он хотя бы вырастет в безопасности, а там уже сам принимает решения!
   – И какое решение он, по-твоему, примет, будучи воспитан на виртуальных мирах? В конце концов, с точки зрения интересов цивилизации, гибель ребенка есть меньшее зло, чем гибель взрослого со всеми его знаниями и умениями… Конечно, Вика, я понимаю. Он славный мальчуган, и более того – это наш проект, наша творческая задача. Если мы не справимся, проведут новый тендер, и следующий ребенок достанется другим желающим. Но, при всем моем уважении к личным интересам, должен ли я напоминать тебе про социальную ответственность? Тем более что обсуждаем мы, по сути, чисто теоретическую возможность. Та катастрофа была последней с многочисленными жертвами. С тех пор – только единичные случаи, причем, как правило, по вине потерпевшего.
   – Но мне не дает покоя мысль, что риск все-таки остается. И, наверное, он никогда не исчезнет полностью. Даже если мы станем всемогущи. Всемогущество, по определению, включает и способность убивать, несмотря на все меры предосторожности…
   – Подумай лучше о том, каково приходилось людям прошлого.
   – В каком-то смысле им было проще, чем нам. Отчаяние обреченных способно дать больше сил, чем надежда.
   – Они старались не думать об отчаянии. Для них это была просто жизнь. Хотя даже мне, с моими медицинскими регалиями, трудно понять, как можно жить с этим и не свихнуться.
   – А ты спроси у Артура.
   – Спрашивал, представь себе. Он говорит, что всегда верил, что бессмертия добьются еще при его жизни. Но предыдущие поколения были лишены такой надежды. Многие, конечно, обманывали себя религиями, но ведь не все… Нет, это действительно непонятно, как они могли сохранять рассудок.
   – Если считать, что они вообще его сохраняли. Ведь если смерть – патология, то и психика смертных патологична. Разве мы сами не говорим, что они были безумны? Возможно, их иррациональная агрессивность порождалась этим даже в большей степени, чем сексуальностью. В конце концов, секс возник лишь как следствие смертности. А как яростно они пытались не допустить Модификацию? В Последней Войне погибло больше людей, чем жило во всем мире во время Предпоследней. И это тогда, когда уже было ясно, что бессмертие достижимо и будет достигнуто… Нет, сейчас, конечно, можно сколько угодно рассуждать о чрезмерной жестокости Первого поколения и праве дикарей жить так, как они хотят. Но я считаю – Первое поколение попросту не имело права поступить иначе. Противников прогресса необходимо было уничтожить до последнего – иначе мы ни одной секунды не были бы в безопасности, живя с ними на одной планете. И даже на разных планетах.
   – Когда ты собираешься рассказать об этом Филиппу?
   – Ты знаешь рекомендации Комитета. Подробное изучение истории – как можно позже, чтобы не травмировать психику.
   – Знаю, но не уверен. Многие вещи, напротив, легче воспринимаются, если узнаешь о них в детстве…
   Тут я догадался, что моим родителям было бы неприятно узнать, что я их слышу, а я не хочу их огорчать. Поэтому я тихо вышел с террасы и пошел к себе.
   Я не все понял из их разговора, но если они беспокоятся, что я буду горевать из-за этой Последней войны, то это они зря. Я так понял, что в прошлом, когда многие люди были безумны, среди них нашлось немало безумных настолько, что они хотели запретить модифицировать человека и, значит, запретить бессмертие. С ними пришлось воевать, и в итоге их всех убили. Ну и что? Мне их ни чуточки не жалко. Конечно, я знаю, что убивать разумных существ нельзя – но разве тех, кто против бессмертия, можно назвать разумными? Тем более если они мешают стать бессмертными другим! К тому же, если они не хотели бессмертия, значит, они хотели смерти, иначе-то никак. Ну вот ее и получили, все по справедливости.
   Вообще я не понимаю, как это можно – быть против бессмертия. Кажется, этого не понимает даже папа Виктор… Ведь смерть – это так ужасно, ужаснее этого ничего не может быть вообще! Это значит, что тебя уже никогда больше не будет, никогда-никогда. Однажды я попытался представить себе, каково это, и мне стало так страшно, что я закричал. Потом я несколько раз просыпался ночью от страха, с быстро колотящимся сердцем, и мне приходилось успокаивать себя, повторяя, что я бессмертен. Каким же кошмаром была жизнь в прошлом, когда смерть была неизбежна! Безумцев, конечно, не жалко, но ведь было и много хороших людей, которые не дожили… Как мне все-таки повезло, что я появился на свет тогда, когда бессмертие уже изобрели!

   3 сентября
   Утром, как и обещал папа Иосиф, мы пошли на море, и он учил меня плавать под водой. Я уже давно хотел этому научиться, но прежде родители говорили, что еще рано, потому что мой организм недостаточно развился. Но вот теперь уже стало можно!
   Самое важное в подводном плавании – научиться правильно дышать. Это не так просто, как дышать на суше, потому что на суше мы дышим инстинктивно, а инстинкта подводного дыхания у человека нет. Папа Иосиф рассказал, что раньше людям вообще приходилось вешать на спину большие тяжелые баллоны с воздухом и дышать через трубочку. Это, должно быть, было очень неудобно. А еще немодифицированные люди не умели подстраивать свои глаза под разные коэффициенты преломления, и им приходилось надевать на лицо специальное стекло, чтобы смотреть в воде.
   На самом деле, дышать под водой не сложно. Лишь в первое время приходится помнить о том, чтобы давить дыхательный рефлекс и случайно не вдохнуть через нос, а потом уже привыкаешь дышать жабрами, и желания вдыхать по-сухопутному не возникает. Хотя, даже если такое случится, это не опасно. Придется, конечно, выдавливать воду из легких, но жаберному дыханию это не помешает. Обратно, с водного на сухопутный способ, переключиться еще проще.
   Сначала мы с папой Иосифом плавали на мелководье. Там очень красиво, кругом громоздятся большие камни, обросшие разными водорослями – зелеными, желтыми, рыжими, белыми, и они колышутся, потому что на такой глубине еще заметен прибой. Некоторые из этих водорослей на самом деле не водоросли, а щупальца актиний. Между этими камнями плывешь, как по улицам города, и если проплывать совсем близко, то водоросли щекочутся. А вокруг шныряют разноцветные рыбки, поодиночке и стаями. Потом мы поплыли к коралловому рифу. Кораллы похожи на маленькие деревья с изогнутыми ветками, и всякой живности там еще больше. Я видел морские звезды, и больших раков-отшельников, и всяких моллюсков. А в маленькой пещерке на дне живет мурена, она похожа на змею, но змеи симпатичные, а у мурены морда страшная. Но я ее не испугался, для человека она не опасна. Потом мы проплыли через грот и оказались по другую сторону рифа, где дно быстро уходит в глубину, и папа Иосиф учил меня погружаться. Немодифицированные люди, несмотря на свои баллоны, могли погрузиться лишь на какую-нибудь сотню метров, а чтобы спуститься ниже, им приходилось залезать в специальные батискафы с толстыми стенками. А когда они оттуда возвращались, то должны были помногу дней просиживать в барокамерах, чтобы их не убил перепад давления! А всего-то и нужно, что правильно выравнивать давление внутри себя, когда погружаешься и всплываешь. Это нетрудно, я научился с первой же попытки. Но, конечно, у людей прошлого не было генов кашалота.
   Большие глубины понравились мне меньше. Там не так красиво, как на поверхности – темно, и водоросли какие-то все серые, а рыбы уродливые. Зато мы видели там большого осьминога. У него щупальца были с мою руку, а папа Иосиф говорит, что из-за давления он меньше, чем на самом деле, а если его поднять на поверхность, он станет еще больше. Но мы не стали его трогать. Тут мне уже стало холодно, потому что на глубине вода никогда не прогревается, и мы поплыли назад.
   После глубины вода у берега совсем теплая, но, когда мы вылезли, подул ветер, и мне захотелось побегать, чтобы согреться. Мы с папой Иосифом стали бегать наперегонки, и он, конечно, меня все время обгонял. Он не чемпион по бегу, но ведь он взрослый. Если бы я его обогнал, это значило бы, что он мне поддался. А мои родители знают, что я не люблю, когда мне поддаются. Когда поддаются – это унизительно. Уж лучше проиграть по-честному.
   Вот только… иногда мне все-таки обидно проигрывать. Знаю, что это честно и справедливо, и что, если бы мне поддались, было бы еще хуже – а все равно обидно. Глупо, конечно. Я не говорил это родителям. Да, выходит, все-таки есть что-то, что я им не говорил. Ведь они такие славные, и я не хочу их обидеть. Да и чем бы они могли мне помочь? Только бы подумали, наверное, что я глупый. И нетерпеливый, как говорит мама Хельга. Пройдет еще девять лет, и я тоже буду взрослый, и буду такой же быстрый и сильный, как любой из них. Конечно, мне кажется, что девять лет – это долго, потому что это столько, сколько я уже прожил. Но ведь я буду жить миллион миллиардов триллионов лет, и даже еще больше.
   И все-таки мама Хельга права, я нетерпеливый. Иногда мне тоскливо, оттого что кругом одни взрослые. Хотя они меня любят, и я их люблю. Но так хотелось бы пообщаться с кем-то таким же, как я! По правде говоря, в последнее время мне становится тоскливо все чаще. Хорошо, что теперь есть хотя бы дневник, где я могу об этом сказать. Папа Виктор был прав.
   Ближайшие ко мне по возрасту дети – это Леонард и Урсула. Я никогда с ними не общался. Леонарду скоро четырнадцать, он почти взрослый. А Урсула девчонка, но это-то ерунда, но она совсем малышка, ей только пять. Мне бы с ней было скучно. Всего на Земле сейчас пять детей, считая меня, а на Луне ни одного.
   Раньше, когда бессмертие еще только изобрели, люди все еще умирали каждый год тысячами, из-за аварий и всяких других бедствий. Но с тех пор наука развилась еще сильнее, техника стала очень безопасной, природные катастрофы предотвращают или, в крайнем случае, предсказывают заранее, а врачи научились возвращать человека к жизни почти в любой ситуации. Правда, иногда, раз в несколько лет, еще случаются такие аварии, после которых от мозга не остается совсем ничего, даже чипов-имплантов, на которые пишется резервная копия памяти. Тогда в Генетическом Банке отбирают лучший материал и запускают инкубацию нового ребенка. Мы все появились на свет потому, что кто-то умер. И я, и Леонард, и Урсула, и даже мои родители, кроме папы Артура. Когда я об этом узнал, мне стало не по себе. А потом я подумал и понял, что это глупо: ведь раньше люди тоже рождались вместо тех, кто умирал, просто это не было явно написано в Законе, потому что умирали все. А из-за того, что не было Закона, в XX веке началось перенаселение, и люди чуть не погубили всю жизнь на планете и чуть не перебили друг друга. Теперь такого быть не может. Уже больше ста лет людей два миллиарда сто четырнадцать миллионов тысяча триста восемьдесят – столько, сколько было, когда Закон вступил в силу. В основном это, конечно, те же самые люди.
   Когда мы вернулись с моря, я спросил папу Рональда, не изменят ли Закон, когда мы откроем новые планеты, пригодные для жизни. Но он сказал, что нет. Дело не в том, сказал он, что новым людям негде селиться. Теоретически и Земля могла бы прокормить больше, чем два миллиарда. Дело в принципе. Если мы позволим своей численности расти, то, как бы медленно и осторожно это ни происходило, рано или поздно мы заполоним всю Землю. И любые другие планеты тоже. Ведь у нас впереди вечность. «Но ведь и Вселенная бесконечна», – сказал я. «И в ней наверняка бесконечно много других цивилизаций, – ответил папа Рональд. – Если все они, достигнув бессмертия, начнут неограниченно разрастаться, как этакие раздувающиеся пузыри, к чему это приведет?» – «В конце концов пузыри столкнутся, – понял я. – Но почему не остановиться именно тогда?» – «Тогда может быть уже поздно. Ведь это будет означать, что свободных планет в космосе уже практически не осталось. Ни у нас, ни у них не будет пространства для маневра. А планеты и звезды, в отличие от нас, не вечны, не забывай. Найти новый дом для двух миллиардов не так уж сложно. А если нам придется эвакуировать половину Галактики, да еще в условиях, когда аналогичной проблемой озабочены другие расы?» – «Верно, – признал я. – Но откуда мы знаем, что эти другие ведут себя так же, как мы? Что они приняли такой же Закон?» – «У нас хватило ума понять, что это необходимо, – пожал плечами папа Рональд, – должно хватить и у них. А тем, у кого не хватит, вряд ли хватит его и для бессмертия».
   Все это правильно, конечно. Мне даже стало немного стыдно, что я не додумался до этого сразу. Но все равно жалко, что я никогда не смогу поиграть с другими детьми. То есть в принципе смогу, конечно, когда-нибудь, когда сам уже буду взрослым. Но тогда мне это будет уже неинтересно.
   Потом мы с мамой Элизой занимались музыкой, и я написал и отладил две небольшие пьесы. Пока они, конечно, не очень сложные – всего три уровня вложенности процедур. Правда, мама Элиза уже рассказывала мне, что раньше композиторы не пользовались не только процедурами с вариативными параметрами, но даже простыми циклами и условными переходами и вообще не умели программировать, а расписывали на бумаге каждый звук по отдельности в явном виде. Вот же дикость! Это все равно что вместо формулы ряда приняться выписывать в строчку значения всех его элементов. Впрочем, у музыкантов прошлого не было другого выхода, потому что тогда не было синтезаторов, и музыку приходилось исполнять на примитивных механических инструментах (тогда их еще не называли механическими). Но мама Элиза говорит, что любители играть на таких инструментах сохранились даже сейчас. Они называют свою музыку «живой» и считают, что она лучше синтезированной. Во времена первых синтезаторов это действительно было так, но современные синтезаторы воспроизводят абсолютно любые оттенки звука, включая случайные вариации и особенности стиля. Были даже опыты, призванные переубедить этих консерваторов: им давали прослушать «живую» и запрограммированную на мелкие дефекты синтезированную музыку, не говоря, какая где – и они не могли это правильно определить. Но даже после этого остались те, которые стоят на своем и не желают изменять своим привычкам! Жалко, что даже в нашем мире есть такие глупые люди.
   Потом был урок физики, и папа Михаэль рассказывал мне, какие структуры образуют атомы и молекулы в разных веществах – обычных кристаллах, металлах, фулеренах, квазижидкостях и т. д. Все это я рассматривал в электронный микроскоп. Самые красивые те кристаллы, где атомы сильно отличаются по размеру. Еще мне понравилось, что из одних и тех же атомов углерода получается шесть совершенно разных веществ – все определяется тем, как эти атомы сложены. И я увидел, как работают нанороботы, устраняя дефекты кристаллической решетки. Папа Михаэль говорит, что примерно так же они чинят и живую клетку, но там процессы сложнее, и это я буду проходить по биологии еще не очень скоро.
   Потом я пошел играть на компе в «Колонизацию». Это такой стратегический симулятор про то, как земляне колонизуют планету в другой звездной системе. Они прилетают туда, за много парсеков от Земли, и поэтому могут рассчитывать только на свои собственные силы и на то, что привезли с собой. Кстати, правильно отобрать перед стартом все, что может понадобиться, учитывая, что грузоподъемность кораблей не бесконечная – это предварительный этап игры. А главная задача в «Колонизации» – чтобы ни один колонист не погиб. Добиться этого очень трудно, потому что поначалу планета совсем дикая и, пока на ней не смонтируют хотя бы первые пояса климат-контроля и биологической безопасности, постоянно подкидывает какие-нибудь гадости – то ураган, то эпидемию, то вообще что-нибудь немыслимое, вроде «гравимагнитных аномалий из-за асинхронных осцилляций ядра планеты», но я пока еще не очень хорошо знаю физику и играю на уровнях, где такого нет. Я провозился до самого вечера, но все же прошел на следующий этап, и мои результаты отправились в общую базу знаний. В «Колонизацию» играют люди по всему миру, пополняя базу знаний о том, с какими трудностями могут столкнуться земляне при освоении инозвездных планет и как эти трудности преодолевать. Люди пока еще не летали к звездам, но когда-нибудь они полетят, и эти знания пригодятся. Мама Виктория, правда, говорит, что симулятор генерирует лишь те опасности, которые основаны на известных нам законах природы, а в космосе может отыскаться и что-то неизвестное. Кажется, ей не очень нравятся космические полеты. Но, кроме того, что космос – это очень интересно, летать туда надо, потому что со временем Солнце погаснет, и нам все равно придется перебираться на другие планеты.
   После ужина я покатался на скутере, а потом еще подумал над задачкой папы Артура. Я очень надеялся, что после всех преобразований члены старших степеней сократятся, но они не сокращаются. Проверил все три раза – я нигде не ошибся. Будь функция линейной или хотя бы квадратичной, все было бы очень просто, но с этими старшими степенями… Волнистый график, совсем не красивый. Но, глядя на него, я вдруг подумал, что его можно представить как множество очень коротких прямых отрезков – а уж с прямыми-то проблем не будет. Я обрадовался, что нашел решение, но в следующий миг понял, что не знаю, как определить параметры этих прямых. Должно быть какое-то правило, позволяющее рассчитать угол наклона касательной в каждой точке графика функции. Надо будет над этим еще подумать. Папа Артур, конечно, не говорит мне ничего обидного, но мне кажется, он недоволен, что я так долго вожусь с этой задачей. Не хочу его разочаровывать.
   Завтра у меня – годовщина окончания инкубации. В прошлом это называлось «день рожденья», но теперь так не говорят, потому что «рождение» – это плохое слово, рождаются только животные. Мне, наконец, исполнится полных девять лет. Странно, что люди прошлого тоже это праздновали. Ведь каждый «день рожденья» означал, что они еще на год приблизились к смерти! А может быть, они потому и устраивали праздник, чтобы не думать об этом? Так или иначе, к ним, как и сейчас, приходили гости, дарили подарки, и они вместе ели что-нибудь вкусное. Интересно, что мне подарят завтра? И что приготовит Тося? Наверняка это будет просто объеденье! Жаль только, что гостей у меня не будет. К взрослым на их праздники гости приходят – другие взрослые, их друзья, а ко мне прийти некому. Я даже как-то подумывал, не попробовать ли пригласить Леонарда, но затем подумал, хотел бы я сходить на годовщину окончания инкубации Урсулы, и понял, что Леонард ко мне тоже не пойдет. Жалко, конечно. Ну да что поделаешь…

   4 сентября
   Мне подарили настоящий парусник! Это почти точная копия старинной каравеллы, на которой Кристобаль Колон впервые приплыл в Америку. Забавная история: сначала Колон думал, что это не Америка, а Хиндустан, а потом еще несколько веков люди думали, что он открыл Америку первым из европейцев, хотя задолго до него это сделали викинги. Вот как плохо было жить в эпоху, когда открытия не публиковались на научных сайтах.
   Мой корабль отличается от старинного только размерами – он в полтора раза меньше, как раз под мой рост. А так он даже сделан из настоящего дерева! Естественно, оно обработано нанопротектором, поэтому никогда не сгниет и не обрастет ракушками. Ну и, конечно, Колону нужны были матросы, чтобы управляться с парусами, а на моей каравелле это делают сервомоторы. Кораблем можно управлять обычно, через нейроинтерфейс, а можно по-старинному, штурвалом и голосовыми командами. Мне пока интересней по-старинному. Всю первую половину дня папа Иосиф учил меня ходить под парусами – это, оказывается, не так просто, особенно когда ветер не попутный. А потом, когда у меня уже стало получаться, мы снова причалили, и на борт поднялась вся моя семья. В обычные дни то одного, то другого из моих родителей нет дома (если у меня нет с ними занятий в этот день), но в годовщину моей инкубации всегда собираются все шестнадцать. Они оделись в старинные костюмы, и мне тоже подарили такой костюм, прямо как у Колона. По правде говоря, он совсем не такой удобный, как уникомб: в нем много отдельных деталей, а еще всякие пряжки, застежки и завязки – сразу даже и не сообразишь, как это все надевать. Но мне все равно понравилось! Хотя одеваться так каждый день я бы все-таки не хотел.
   Мы вышли в открытое море, и я повел каравеллу к необитаемому острову, который в двадцати милях к югу от нашего здешнего дома. Из нашей гавани его не видно, но я смог проложить курс, не пользуясь спутниковым навигатором! А родители называли меня senior maestre, то есть «господин капитан», и вообще говорили в основном на эспаньоле. Эспаньол я знаю лучше, чем дойч и франсэ, но пока еще хуже, чем инглиш. А потом мы бросили якорь в мелководной бухте, окруженной скалами, и сошли на берег, где нас, оказывается, уже поджидала Тося с праздничным ужином. Тося была в костюме туземца-дикаря, и это было ужасно смешно! А приготовила она на этот раз торт в виде трехмерной географической карты. Чтобы рельеф выглядел отчетливей, масштаб в высоту был гораздо крупнее, чем в длину и ширину – горы так и торчали вверх! И прежде, чем кто-нибудь мог съесть какой-нибудь кусок, он должен был сказать, как этот кусок называется. Разные горы, острова и земли были разными на вкус. Было очень весело.
   Возвращаться домой на каравелле было бы слишком долго, тем более что к вечеру ветер почти совсем стих, и мы полетели назад на глайдере. А каравелла придет домой на автопилоте.
   А потом, когда я уже сидел в своей комнате, ко мне зашел папа Артур. Я сказал ему, что уже почти нашел решение его задачи, осталось чуть-чуть (общего правила мне найти не удалось, но я вывел несколько частных). Но он сказал, что пришел не ради этого, а потому, что хочет сделать мне еще один подарок. Я удивился: мои родители дарят мне подарки на праздники все вместе, а не каждый по отдельности. Если бы на каждую годовщину инкубации мне дарили 16 подарков, даже в нашем большом имении их скоро некуда было бы девать. Но папа Артур сказал, что то, что он хочет подарить – это не вещь. Это исполнение моего желания. «Какого желания?» – спросил я, но папа Артур лишь приложил палец к губам, а потом велел мне закрыть глаза и не подсматривать. Он взял меня за руку и куда-то повел – судя по всему, сначала в правое крыло дома, а потом вниз. Но на улицу мы так и не вышли. Мы оказались в какой-то маленькой комнате – я понял, что она маленькая, потому что мы остановились почти сразу, как вошли – и папа Артур сказал, что передо мной кушетка, на которую надо лечь. Я лег на спину, по-честному не открывая глаз, и моя голова погрузилась во что-то мягкое, не похожее на обычную подушку. Папа Артур сказал, что надо сосчитать про себя до ста, а потом я могу открыть глаза и увижу дверь. За ней мое желание исполнится.
   Мне было очень интересно и хотелось считать побыстрее, но я нарочно заставил себя сосчитать медленно. Когда я открыл глаза, папы Артура в комнате не было – я даже не заметил, когда он ушел. И сама комната показалась мне странной. Конечно, в нашем здешнем доме много комнат, даже больше, чем в южном, куда мы улетаем на зиму, и не во всех из них я бывал. Но это была очень необычная комната. Стены, пол и потолок в ней были совершенно белыми, без всяких изображений. Обычно, когда стены выключены, они голубоватого цвета. Окон не было, свет исходил с потолка. Другой мебели, кроме кушетки, тоже не было. Из комнаты вела только одна дверь – очевидно, та, через которую мы вошли. Но это была не обычная дверь, которая уезжает в стену, когда к ней подходишь! Это была старинная дверь – деревянная, с металлической ручкой, которую нужно повернуть, а потом потянуть, чтобы дверь открылась. Я видел такие двери в музеях, но никогда – в нашем доме.
   И из-за этой двери доносился шум. У меня хороший слух, и я сразу это услышал. Мне не доводилось слышать такой звук раньше, но, подумав, я решил, что если бы много людей стали говорить вслух, не слушая друг друга, получилось бы что-то похожее. Мне даже показалось, что я различаю отдельные голоса. Я подошел к двери и прислушался. Точно, за дверью шумели, причем, кажется, там собрались одни женщины. Их было много – даже если бы все восемь моих мам принялись кричать друг на друга (чего они, конечно, никогда не делают), столько шума бы не получилось. Я не понимал, как эти крикливые женщины могут исполнить мое желание, да и откуда они вообще взялись в коридоре, по которому я только что прошел с папой Артуром – однако открыл дверь и шагнул вперед.
   Я оказался вовсе не в коридоре, а в большой комнате, почти зале. Из окон в противоположной стене лился солнечный свет – очевидно, это были экраны, ведь настоящее солнце уже зашло. И ни одной женщины в этой комнате не было. Вообще ни одного взрослого. Там было не меньше трех десятков детей – таких же, как я!
   В первый миг я даже не понял, кто это. Все-таки прежде я никогда не видел детей, если не считать самого себя в зеркалах и на экранах – а их было еще и так много! Мне показалось, что комната наполнена какими-то визгливыми карликами – хотя карлики были только в старину, до Модификации. Правда, и одежда на них была старинная – не такая, как во времена Колона, но и не уникомбы, а какие-то одинаковые темно-синие мундирчики с блестящими пуговицами. Когда же я понял, кто это, то замер в изумлении – наверное, так я не удивлялся за всю мою жизнь.
   Сначала они не заметили меня и продолжали галдеть. Большая комната была в три ряда заставлена маленькими столиками без мониторов и панелей нейроинтерфейса; к каждому столику были приставлены два некрасивых и явно неудобных стула с деревянными сиденьями и спинками. Видимо, все эти столы и стулья предназначались для детей, но далеко не все дети сидели на своих местах. Некоторые бегали по проходам между столами и толкались друг с другом, некоторые сидели прямо на столиках, а в самом дальнем от меня углу шла еще какая-то возня. На стене справа от меня висело нечто, что я сперва принял за большой выключенный экран (почему-то коричневого цвета), но для экрана оно выглядело слишком грубо, и к тому же было перемазано какими-то грязно-белыми разводами. Между «экраном» и рядами столиков стоял еще один стол, побольше, но тоже без всякого оборудования, с простой деревянной крышкой. К нему был приставлен единственный в помещении мягкий стул, но на него почему-то никто не садился.
   И, конечно же, весь шум в комнате производили дети. Я не мог понять, почему они так орут. Может быть, потому, что каждый старался перекричать остальных, чтобы быть услышанным? Но если бы они говорили по очереди, ну или хотя бы потише, то прекрасно слышали бы друг друга. Но вот некоторые из них все же заметили меня и принялись грубо толкать локтями своих соседей (неужели вместо того, чтобы просто позвать их?!) и тыкать пальцами в мою сторону. Все больше глаз устремлялось на меня, и шум стал быстро стихать.
   – Здравствуйте, – сказал я и широко улыбнулся. При всех странностях своего поведения это были настоящие, живые дети, мои ровесники! Так вот о каком желании говорил папа Артур!
   – Новенький! – пискляво крикнул один из них, даже и не подумав поздороваться в ответ. – Ребья, новенький!
   Они тоже заулыбались. Правда, не все – некоторые посмотрели на меня без всякого интереса и отвернулись к своим соседям. И те, которые улыбались… что-то в этих улыбках было странное. Неправильное. Но в первый момент я этого не понял.
   – Ну-ка иди сюда, новенький, – лениво протянул какой-то толстый голос. – Дай-ка мы на тя позырим.
   Я понимал не все слова – видимо, они говорили на каком-то неизвестном мне диалекте – но сделал несколько шагов вперед и остановился возле большого стола, повернувшись к ним.
   – Давайте знакомиться, – сказал я. – Меня зовут Филипп.
   Один из них вскочил из-за своего столика в правом ряду и тоже сказал: «Меня зовут Филипп». Я удивился, что его зовут так же, как меня – ведь у детей не бывает одинаковых имен – но еще больше меня удивило, что он сказал это не мне, а своим товарищам, которые и так должны были знать, как его зовут. При этом он еще и жутко гримасничал, вытягивая свое и без того длинное лицо. Некоторые дети засмеялись.
   – Филипп! – крикнул кудрявый мальчик из-за стола в левом ряду. – А можно просто «Филя»?
   Вообще-то мне не очень нравится, когда меня называют не полным именем, но мне так хотелось подружиться с этими детьми!
   – Мож… – начал я и запнулся, почувствовав подвох. Но было уже поздно.
   – Простофиля! Простофиля! Сам признался! – радостно завизжал кудрявый. Теперь довольно смеялись уже, кажется, все.
   Мне это совсем не показалось остроумным. Но я все-таки заставил себя широко улыбнуться. Я все еще надеялся на дружбу с ними.
   – Вообще-то Филипп – это греческое имя, – решил пояснить я. – Оно означает «любитель лошадей».
   – Да ты, блин, бота-аник, – снова протянул толстый голос, и на этот раз я увидел его обладателя. Это был толстый мальчик, на полголовы выше меня, с большими красными щеками. Теперь он шел ко мне по проходу какой-то странной вихляющейся походкой. Мне стало жалко его: раз он такой толстый, значит, его родители совсем не следят за его здоровьем. Да и учат его плохо.
   – Нет, я не ботаник, – объяснил ему я. – Я еще не выбрал себе первичную специализацию, и, по правде говоря, есть предметы, которые нравятся мне больше, чем ботаника. А лошадей изучает не ботаника, а зоология. Ботаника – это наука о растениях.
   Его щеки еще больше налились красным.
   – Самый умный, да?! – процедил он, нависая надо мной и щуря и без того небольшие глаза, отчего он стал очень похож на свинью.
   – Смотря среди кого, – логично ответил я. – Мой возрастной коэффициент интеллекта 235. А у тебя какой?
   Вместо ответа он размахнулся и ударил меня кулаком в грудь! У меня хорошая реакция, но я никак не мог ожидать такого и не сумел ни увернуться, ни сохранить равновесие. Я отлетел назад и ударился об «экран», окончательно убедившись, что это не экран, а просто деревянная доска. Внизу у нее был бортик, и об этот бортик я приложился спиной.
   А они опять хохотали, хотя теперь-то уж точно не было ничего смешного!
   – Пожалуйста, не делай так больше, – попросил я толстого. – Мне больно, и мне не нравится эта игра!
   – А то что? – расплылся в улыбке он (и вот теперь я понял, что неправильного в их улыбках). – Наябедничаешь мамочке, простофиля?
   – Мне не нравится эта икра-а-а, – проблеял кривляка, тоже назвавшийся Филиппом. Теперь я уже не был уверен, что его действительно так зовут. – Щас нам рыба скажет речь, как икру свою беречь!
   Толстый снова подходил ко мне, и я понял, что он хочет опять меня ударить. Я просто не знал, что делать в такой ситуации. И никто из них не пытался его остановить или прийти мне на помощь – наоборот, им явно нравилось то, что они видели!
   Я понял, что надо уходить. Но, когда я повернулся к двери, на пути у меня уже стояли еще двое. Стояли и молча ухмылялись. Я попытался обойти их, они шагнули вбок, загораживая мне дорогу.
   – Пожалуйста, дайте мне пройти, – сказал я как можно тверже. И снова в ответ – довольный хохот и вопли!
   – Рыба!
   – Селедка!
   – Филька-килька!
   Внезапно что-то больно ужалило меня в щеку. Я обернулся и увидел мальчишку, державшего одним концом во рту пластмассовую трубочку. Я понял, что это духовое оружие, как в книжках про дикарей, только маленькое. В книжках дикари стреляли отравленными дротиками, и я испугался. Я провел рукой по щеке и посмотрел на пальцы, проверяя, нет ли крови. Крови не было, но в тот же миг что-то мокрое и холодное, прилетевшее с другой стороны, ударило меня в лоб. Это оказался огрызок яблока. Я подумал, что он, должно быть, весь в слюнях того, кто его жевал, и меня чуть не стошнило.
   – Что вам нужно?! – закричал я, борясь с подступающими слезами. – Если я вам не нравлюсь, дайте мне просто уйти!
   – Ты нам очень нравишься, Килька, – прохрюкал толстый.
   Через всю комнату в меня полетел еще какой-то предмет, больше предыдущих, но уж теперь я был начеку и поймал его в воздухе. Это оказалась печатная книга! Впервые в жизни я держал ее в руках. Конечно, я видел книги в музеях, но музейные экспонаты нельзя брать в руки, потому что бумага – ветхий и ненадежный материал. Каким же дикарем надо быть, чтобы кидаться книгой! Я осторожно разгладил помявшиеся страницы и прочитал надпись на обложке – это был учебник математики.
   – Отдай!
   Это крикнул низкорослый мальчик из дальнего угла комнаты. Он пытался вырваться из рук двух мальчишек побольше, державших его. Он был весь красный и растрепанный, одна пуговица на мундирчике оторвана. Наверное, один из этих двоих и бросил книгу. Только сейчас я понял, что происходило в том дальнем углу, когда я вошел. С этим мальчиком проделывали примерно то же самое, что и сейчас со мной. Только это привлекало гораздо меньше внимания остальных. Потому что… потому что было для них слишком привычным!
   Я понял, что в этой страшной комнате у меня есть по крайней мере один союзник. Он не выглядел сильным, но все-таки вдвоем мы могли больше, чем поодиночке.
   – Отпустите его! – крикнул я. – Вы же делаете ему больно!
   И снова в ответ – смех! Я никогда раньше не замечал, что люди могут становиться такими некрасивыми, когда смеются.
   Маленький мальчик отчаянно рванулся из рук своих мучителей. Раздался треск, и еще несколько пуговиц брызнули в разные стороны, а левый рукав его мундирчика наполовину оторвался. Однако ему все же удалось вырваться, и он побежал по проходу ко мне. Но тут же кто-то из сидевших за столиками подставил ему ногу, и мальчик споткнулся и упал, вызвав новый взрыв веселья. Но я уже спешил ему навстречу (толстый попытался ухватить меня, но я увернулся) и, едва мальчик начал подниматься, протянул ему его учебник.
   Он улыбнулся сквозь слезы. Я тоже улыбнулся ему.
   – Филька-килька!!! – вдруг выпалил он мне в лицо, прижимая книгу к груди. – Филька-килька-простофилька!
   Я опешил. Я уже ничего не понимал, кроме того, что мне надо срочно выбраться из этого ужасного места. Я повернулся и побежал к двери, готовясь отталкивать тех, кто будет мне мешать. Но их было слишком много. Мне не удалось пробиться. Они окружили меня со всех сторон, толкали, пинали и щипали. Я не выдержал и громко заплакал, что вызвало у них только новый взрыв радости. Может быть, из-за того, что слезы мешали смотреть, мне показалось, что меня окружают вовсе не люди. Вокруг меня бесновалась стая уродливых, хохочущих и кривляющихся обезьян. Хотя даже обезьяны, которых мне показывала мама Лусия, так себя не ведут…
   И тогда я сделал то, что мне прежде и в голову бы не пришло сделать. Я бросился с кулаками на толстого, потому что понял, что он здесь главный. Да, он явно был одним из самых тупых даже среди них, и все-таки главным! Я не знаю, как такое может быть. Но мне не удалось его ударить. Он просто отпихнул меня обеими руками, а в это время позади меня кто-то встал на четвереньки, и я упал. И тут же тот, об кого я споткнулся, завопил «Куча-мала!!!» и плюхнулся прямо на меня. На него повалился еще кто-то, и еще…
   В какие-то секунды я оказался под грудой барахтающихся тел. Ужасная тяжесть придавила меня к полу, я едва мог дышать. К тому же от них воняло, мерзко воняло потом и еще какой-то гадостью – модифицированные люди никогда так не пахнут. И они продолжали оглушительно орать и визжать.
   – Папа Артур! – закричал я из последних сил, но мой голос тонул в этом гвалте. – Папы! Мамы! Кто-нибудь! Помогите!
   И вдруг все кончилось! Я понял, что лежу уже не на полу, а на кушетке в белой комнате. А рядом стояли папа Артур и папа Виктор. Это было такое облегчение! У меня сразу высохли слезы. Но потом я снова испугался и посмотрел на дверь – вдруг те страшные гоблины вырвутся оттуда? Но вместо старинной деревянной двери там была обычная. И тогда я успокоился окончательно.
   – Все в порядке, Филипп, – сказал папа Артур и взял меня за руку. – Их больше нет.
   – Это был сон? – догадался я.
   – Да, – кивнул папа Виктор, а папа Артур добавил: – Эта кушетка – генератор управляемых сновидений. Принцип действия похож на системы виртуальной реальности, но обеспечивает более глубокое погружение.
   И тут я почувствовал вместо облегчения обиду.
   – Зачем?! – воскликнул я, вырывая у него руку. – Зачем ты это сделал? Сегодня же моя годовщина окончания инкубации! Ты обещал сделать мне подарок!
   – Но папа Артур действительно исполнил твое желание, – возразил папа Виктор. – Ты ведь хотел встретиться с другими детьми? И ты с ними встретился.
   – Хоть это и был сон, дети были самые настоящие, – добавил папа Артур. – То, что ты видел – это подлинные воспоминания… одного человека, родившегося до эпохи бессмертия. Лишь чуть-чуть подредактированные, с учетом разницы имен.
   – Этот человек – ты? – догадался я.
   – Ты умный мальчик, Филипп, – улыбнулся папа Артур. – И поэтому я не сомневался, что ты поймешь смысл моего подарка. Ты больше не сердишься?
   Как я мог сердиться? Ведь я видел всего лишь короткий сон, а для папы Артура все это когда-то было реальностью! Мне стало так жалко его, что я чуть было снова не заплакал. Я вскочил с кушетки и крепко его обнял.
   А потом я действительно понял смысл его подарка. Ведь раньше я думал, что отсутствие других детей – единственное, что плохо в нашем мире. Но только теперь я по-настоящему понимаю, в каком чудесном, замечательном мире я живу!
   PS. А задачу папы Артура я все-таки решил! Он сказал, что для этого мне пришлось изобрести дифференциальное исчисление, до которого математики в старину не могли додуматься много веков! Все-таки люди прошлого были совсем глупые. А самое забавное, что на самом деле я должен был проходить это исчисление только через два года! Задача, как я сначала и думал, должна была решиться простым сокращением старших степеней. Но в условиях оказалась опечатка! Папа Артур поначалу удивился, что я так долго решаю эту задачку, и перепроверил условие. Но, найдя ошибку, он не стал ничего говорить мне, потому что ему было интересно, как я справлюсь. Все-таки хитрый он, папа Артур – если не считать того случая с Тосей, другие мои родители ведут себя более прямо. Наверное, это потому, что он родился в XX веке. Но я все равно его люблю!

   2006

Еретик

   Епископ недовольным взглядом окинул площадь. Народ начал стекаться задолго до объявленного срока и теперь заполонил все вокруг; казалось, здесь собрался весь город. Небось, на утреннюю службу они сходятся отнюдь не с такой охотой… Где-то в самом дальнем уголке сознания мелькнула грешная, недостойная мыслишка, что в случае чего величественно удалиться с площади будет не так-то просто, даже несмотря на стражу. Епископ немедленно выбранил себя за малодушие. Конечно же, он ни на секунду не сомневался в незыблемой истине святых догматов… и все-таки скверная это была идея – устраивать публичный диспут, ох, скверная. Он сопротивлялся ей, покуда мог. Слыханное ли это дело – вступать в дискуссии с еретиками! Может, и с самим Сатаной, кой, как известно, отец лжи, надлежит не бороться, а упражняться в риторике? Разве святая вера, дарованная нам небесами, нуждается в подпорках худого и лукавого земного ума? Но идея какого-то молодого выскочки получила одобрение на самом верху. Мол, для чад церкви будет полезным, если еретические идеи, получившие такое распространение в последнее время, будут разгромлены публично и все такое прочее. Или вы, брат наш, сомневаетесь в правоте нашего дела и силе Господней?
   И, конечно, он не посмел настаивать и дальше. Но все-таки, когда еретикам дают публичную трибуну – это всегда плохо. Были ведь уже случаи, когда подобные сыны погибели дерзали при большом скоплении народа выкрикивать в небо, что-де бога нет, а коли он есть, то пусть поразит их громом на этом самом месте… И, хотя мудрые богословы давно уже нашли на это ответ – что Господь, конечно, покарает нечестивцев, но он совершенно не обязан карать их тем способом, который они дерзновенно выбрали для себя сами, а потому служители святой инквизиции – ничуть не менее верное орудие божьей кары, чем небесные громы – все равно миряне, с их грубым и неискушенным в богословии умом, далеко не всегда оценивали по достоинству мудрость этой аргументации. Как там заявлял один из родоначальников нынешней ереси – «казнить не значит опровергнуть»… Да отчего же не значит? Разве Господь не вразумил бы своих слуг, если бы те поступали неправильно?
   В толпе толкались, откуда-то из задних рядов уже доносились нетерпеливые выкрики. «Пора начинать, ваше преосвященство», – почтительно прошептал один из прелатов, склонившись слева. Ну что ж, пора так пора. Епископ сделал шаг вперед и с ненав… то есть, с кротким смирением посмотрел на своих противников, сгрудившихся в кучу напротив святых отцов. Университет, гнездо нечестия и порока! И не только профессора – несколько самых дерзких студентов тоже здесь. Юные души легче всего поддаются искушениям Дьявола… Давно пора бы навести там порядок, но, увы – нынче, со всеми этими новыми веяниями, это не так-то просто. Особенно учитывая, кто у них вожак. Сам вчерашний студент, а смотрите-ка – уже магистр, и пожилые доктора, помнящие времена прежней строгости, жмутся за его спину… Вся беда в том, что наглый мальчишка происходит из очень знатного рода, такого попробуй тронь!
   Прочитав вызов во взгляде епископа, лидер еретиков тоже шагнул вперед навстречу врагу.
   – Итак, – произнес епископ, – святая церковь готова к открытому диспуту, и да восторжествует божья истина над диавольской ложью! Дабы никто не упрекнул нас, что мы-де искажаем позицию оппонентов – изложите сами, что гласит ваше учение о небесной тверди.
   – Церковь, похоже, считает великой милостью, что нам позволено самим говорить от своего имени, а не выслушивать безграмотные доносы, – усмехнулся молодой еретик. – Хотя вообще-то это всего лишь норма любой дискуссии. Но хорошо. Прежде всего отмечу, что теория, которую я имею честь здесь представлять, не является моим личным изобретением. Она обобщает многолетний труд многих ученых, наблюдавших за небом, и если многие из них вынуждены скрывать свои имена, то это отнюдь не умаляет их научного приоритета…
   – Короче, – перебил грубым голосом толстый дьякон, – есть небесная твердь или нет?
   – Нету, – не смутился еретик, легко отбросив высокоученый тон. – И никогда не было.
   Толпа ахнула. Кто-то засмеялся.
   Довольный епископ адресовал публике снисходительный жест – дескать, полюбуйтесь на этого сумасшедшего. Он и не ожидал, что глупая ересь будет оглашена так явно, без попыток как-то смягчить и завуалировать ее бредовую суть.
   – А не объяснит ли достопочтенный магистр, – произнес он елейным голосом, – что, в таком случае, представляет собой небесный купол, который все мы наблюдаем над головой? – С последними словами он торжествующе указал вверх. Смешки стали громче.
   – Всего лишь зрительную иллюзию, – не смутился молодой еретик. – То, что мы воспринимаем, как небо, на самом деле лишь пустое пространство, окружающее наш мир и простирающееся в бесконечность. Представьте на миг, – возвысил голос он, перебивая насмешливые и протестующие выкрики, – представьте чисто теоретически, что вы оказались в таком мире, как я описал. Какой вы увидите окружающую его пустоту космоса? Если вы подумаете, то поймете – именно такой, каким видим наше небо мы. Никакой твердый купол тут не требуется.
   – А звезды? – вкрадчиво поинтересовался епископ. – Звезды – тоже иллюзия?
   – Нет, звезды совершенно реальны, – спокойно ответил магистр.
   Епископ возрадовался еще больше. Похоже, диспут, которого он так боя… в смысле, имел некоторые опасения, превращается просто в избиение лежачего. Где же у этих ученых их хваленый разум и логика?
   – В таком случае, – торжествующе загрохотал он, – на чем же они держатся и почему не падают на землю?!
   В толпе зааплодировали. Но вожак еретиков и на сей раз не выказал ни малейшего смущения.
   – Ни на чем. Звезды – это не точки на небесной тверди, а огромные миры, висящие, а точнее, движущиеся в пространстве на очень больших расстояниях от нас. Эти расстояния настолько велики, что сила тяготения между нами и ними уже не действует. Ибо, как следует из наших наблюдений, эта сила обратно пропорциональна квадрату расстояния между центрами масс. Впрочем, даже и в том случае, когда расстояние достаточно, чтобы сила тяготения управляла взаимным движением светил, это вовсе не значит, что одно из них упадет на другое. Гораздо чаще они будут обращаться по орбитам…
   – Как-как вы сказали? – поспешно перебил епископ. – Светилами управляет сила тяготения?
   – Ну да. Она же – гравитация. Наши наблюдения и расчеты показывают, что взаимное движение небесных тел полностью объясняется действием этой силы.
   – А как же Бог?! – возопил епископ, снова указывая в небо. – Если всеми светилами управляет какая-то там гравитация, то каково же место Господа в этой вашей теории?
   Тут вздрогнули даже старые ученые. Кое-кто из них уже теребил молодого коллегу за плечо, упреждая, чтобы тот не сказал лишнего. Но отчаянный магистр, как видно, решил идти до конца.
   – У меня не возникло потребности в этой гипотезе, – твердо ответил он, глядя в глаза епископу.
   На площади началось нечто невообразимое. Похоже, такой дерзости не ожидал никто. Стражники шагнули вперед, готовясь не то схватить наглеца, не то встать на защиту святых отцов, если буйство толпы обратится против них.
   – Значит, – кричал епископ, перекрывая общий шум, – по-вашему, Бог не создавал небо, землю и звезды? Кто же тогда это сделал? – И, не удержавшись, вкрадчиво подсказал: – Уж не Сатана ли?
   – В этой гипотезе я также не нуждаюсь, – отмахнулся богохульник. – Я полагаю, что мир вообще никем не был создан.
   – Но он же существует!
   – И что? Если, по-вашему, ничто не может существовать, не будучи созданным кем-то другим, то каким же образом существует ваш бог? Если же вы делаете исключение для бога, почему оно не может быть сделано для мира?
   Епископ поперхнулся. Вот чего-то подобного он и опасался. Сначала усыпить его бдительность явно бредовой теорией, а потом… Но если схватить еретика сейчас, отнюдь не все это одобрят. Скажут, что в ход пошла сила, когда кончились аргументы. К тому же, нельзя забывать о могущественной родне этого юнца…
   – Спокойно! – призвал епископ, принявший решение. – Услышанное убеждает меня, что я был неправ.
   На площади удивленно ахнули. Даже молодой вероотступник посмотрел на оппонента с недоумением.
   – Я был неправ, – продолжал епископ, – считая, что имею дело с еретиком, злокозненным врагом нашей матери церкви и святой веры. Но теперь я понимаю, что брат наш не виноват. Он попросту тяжко болен, его разум помутился от перенапряжения в занятиях наукой…
   – Ну конечно – когда нечего возразить по существу, проще всего объявить оппонента сумасшедшим, – усмехнулся магистр. – Но дело в том, что я могу доказать правоту защищаемой мною теории. И намерен это сделать.
   – Доказать, что нет бога? – саркастически фыркнул епископ, чувствуя, однако, как внутри его пробирает страх. До сих пор никому из еретиков подобное не удавалось, но что, если этому…
   – Доказать, что нет никакой небесной тверди. И, соответственно, ложность связанных с ней догматов.
   – И каким же образом, интересно знать?
   Стражники сделали еще пару шагов по направлению к ученым. Но навстречу им послышался топот многих ног и скрип колес. Зеваки на площади недоуменно оглядывались.
   – Вот таким, – магистр обернулся, делая указующий жест. Ученые расступились. Теперь и епископ увидел, как со стороны Университета целая толпа студентов катит огромную тяжелую повозку. На повозке, тускло отливая металлом, лежало нечто вроде гигантской трубы, заостренной с одного конца.
   – Вслед за законом гравитации нами был открыт закон реактивного движения, – продолжал предводитель еретиков. – Что, в свою очередь, позволило построить этот аппарат, на котором я намерен совершить полет на небо.
   – Святотатство! – вновь потерял самообладание епископ. – Никто не может попасть на небо живым!
   – «Не мог до сих пор» не значит «не сможет и впредь», – спокойно ответил молодой магистр. Стражники тем временем в растерянности остановились: студенты явно превосходили их численностью.
   – Ты хочешь долететь до звезд? – выкрикнул кто-то из толпы.
   – Если наши расчеты верны, даже ближайшие звезды находятся слишком далеко. Мне не хватит топлива. Однако я поднимусь намного выше, чем, как принято считать, располагается небесная твердь, облечу вокруг нашего мира, попутно доказав, что он имеет сферическую форму, и вернусь сюда. А в полет с собой я приглашаю епископа или любое иное лицо духовного звания. Пусть своими глазами убедятся в нашей правоте.
   – Остановись, безумец! – епископ попятился, опасаясь, как бы студенты силой не втащили его в ракету. – Покайся, пока не поздно!
   – Значит, желающих нет? – еретик обвел насмешливым взглядом святых отцов. – Честно говоря, я так и думал. Ну что ж…
   – А можно мне лететь? – подскочил к нему самый расторопный из студентов.
   – В другой раз, – мягко, но решительно ответил магистр. – Все-таки в первом полете риск довольно велик. Я не хочу рисковать теми, чья жизнь имеет ценность, – и, в последний раз уязвив таким образом священников, он полез в кабину. Студенты и кое-кто из толпы, заразившийся их энтузиазмом, налегли на длинные рычаги подъемного устройства. Нос ракеты медленно вздыбился вертикально. Стражники растерянно глядели то друг на друга, то на епископа, но тот не решался отдать никакой приказ.
   – Всем отойти на сто шагов! – громко скомандовал один из ученых. Голос прозвучал столь властно, что никто не посмел ему противоречить. Как только пространство вокруг ракеты расчистилось, раздался грохот. Из нижней части «трубы» повалил дым и вырвался огонь, а затем ракета сначала медленно, а потом все быстрее устремилась вверх, оставляя за собой огненный хвост. Особо впечатлительные зрители поверглись ниц. В том числе – и кое-кто из священников.
   Перегрузка прижимала магистра к креслу, но он почти не замечал ее. Он был счастлив. Перед ним был круглый иллюминатор, и он смотрел на звездное небо прямо по курсу. Да, конечно, до самих звезд ему не долететь… возможно, сменится еще не одно поколение, прежде чем будут построены корабли, которые на это способны… и все же сегодня – величайший день, который войдет в историю. День, когда были посрамлены древние суеверия, когда небо перестало быть далеким и недоступным…
   Вдруг он вздрогнул, пристально вглядываясь в иллюминатор. Что-то было не так. Небо действительно становилось ближе. Звезды, которые должны были оставаться точечными источниками света, на глазах увеличивались, обретали видимые размеры – причем все разом, хотя, по теории, расстояния до них должны были различаться на порядки…
   «Нет! Не может быть! Это просто оптическая иллюзия! Невозможно, чтобы все наши наблюдения, все расчеты… НЕ-Е-ЕТ!!!»
   Ракета врезалась в небесную твердь.

   В полном молчании смотрела площадь, как падают обломки летательного аппарата. Лишь в последний момент те, кто стоял слишком близко к ожидаемому месту падения, очнулись от ступора и бросились наутек. Искореженный металл грянулся о землю. Ударом выбросило из люка обгоревший труп пилота.
   Епископ пришел в себя первым.
   – Вот! – возопил он, указывая на место крушения. – Видите, маловерные?! Так будет с каждым, кто посягает на наши святые догматы! Ибо сказал Господь – сокрушу мудрость мудрых и дерзость дерзких покараю! Кайтесь! Кайтесь, несчастные! А этого нечестивца – бросить здесь без погребения! Пусть Сатана, коему он служил, сам заберет его!
   Теперь уже все на площади – кто быстрее, кто медленней – поверглись ниц. Последними, робко и неуверенно, это сделали ученые.

   – Ну совсем обалдели, – ворчала баба Варя, привычно шаркая с веником по залу. – Хулиганье! Это ж надо – во время лекции фейерверки запускать! Навезли из Китая дряни всякой, а они и рады… Драть их некому! Не, мы малые были, тоже озоровали… брательник мой как-то в церкви самолетик бумажный пустил, да прям в батюшку… так отец его потом так взгрел – три дня сидеть не мог! А тут, чай, тоже храм… храм науки, планетарий…
   И она со вздохом замела на совок мятую трубку из фольги вместе с обугленным трупиком таракана.

   2008

Меценат

   Шпильман ехал по Фельберштрассе. Ранняя венская весна больше походила на позднюю осень, и в открытой машине было, прямо скажем, нежарко. Серое набрякшее небо и промозглый сырой ветер удивительно гармонировали с унылым окружающим пейзажем. Слева, разрезанные через равные промежутки узкими переулками, жались друг другу однообразные, лишенные всяких архитектурных изысков трех– и четырехэтажные дома, темные и грязные от многолетней железнодорожной копоти; справа тянулась почти черная сплошная кирпичная стена, и за ней, одышливо пыхтя и извергая в небо ту самую копоть, полз паровоз, из последних сил волоча свой многовагонный груз к перрону Западного вокзала. Казалось, что низко нависшие над городом тучи – это просто продолжение дыма из его трубы. Роскошный ярко-желтый «Мерседес Симплекс» 1907 года смотрелся на этой улице, словно сверкающая елочная игрушка в свином хлеву.
   Одинокий прохожий, кутавшийся в старое куцее пальто, проводил автомобиль и его водителя неприязненным взглядом. «Зажравшихся богатеев» тут явно не жаловали – хотя едва ли они были здесь частыми гостями.
   Вот, наконец, и Байнгассе – дословно «Костяной переулок» – а за ним дом номер 22, такой же невзрачный и непримечательный, как и его соседи. Шпильман заглушил мотор и некоторое время сидел, глядя на обшарпанный подъезд. Еще не поздно передумать. Не делать того, из-за чего многие сочли бы его безумцем и преступником. Преступником едва ли не худшим, чем тот человек. Ведь он тоже хочет, по сути, уничтожить прежний мир, чтобы создать на его месте новый, лучший. Лучший в его понимании. Но кто имеет право решать, какое понимание верно sub specie aeternitatis [1 - с точки зрения вечности (лат.)]? Как там у Гёте: ein Teil von jener Kraft, die stets das Böse will und stets das Gute schafft [2 - часть той силы, что всегда хочет зла и всегда творит добро (дойч.)]… «Я просто хочу спасти миллионы человек, – напомнил себе Шпильман. – Десятки миллионов». Да, но эти люди уже мертвы. Даже если он их спасет, они уже умерли от старости. Хотя, с другой стороны, многие из них еще не родились. Человеческая логика и даже человеческая грамматика плохо совместимы с передовыми достижениями физической науки. В любом случае, он спасает и всех этих людей, и их неродившихся потомков во всех будущих поколениях… Да, но как быть с теми, кто исчезнет? С теми, кто в новых обстоятельствах просто не появится на свет, и со всеми их потомками? При столь глобальном изменении истории их будет немало, очень даже немало… Но все-таки меньше, чем спасенных, сердито напомнил он себе в очередной раз. Однако уместна ли здесь простая арифметика? Может быть, он спасет миллионы ничем не примечательных обывателей, зато обречет на исчезновение гения, способного осчастливить человечество? Гения, которому еще только предстоит появиться в его мире? Но с тем же успехом, а по законам вероятности – даже и с большим, такой гений может, напротив, явиться благодаря тем, кого он вернет из небытия… Но если выше вероятность для великого гения, выше она и для великого злодея…
   «Эти наши еврейские самокопания! – зло перебил себя Шпильман, поднимаясь с мягкого кожаного сиденья. – Вот именно потому, что пока мы бесконечно спорим и взвешиваем pro и contra, другие берут и действуют без всяких колебаний, мы и получили все то, что получили!» Он взял трость и решительно направился к подъезду.
   Звонок у двери квартиры не то что не работал, а вообще отсутствовал. Шпильман поднял трость и трижды твердо ударил в дверь золотым набалдашником в форме львиной головы. Некоторое время было тихо, и Шпильман поймал себя на малодушно-радостной мысли, что никого нет дома. Затем послышались шаги, и дверь отворилась.
   На пороге стоял бедно одетый юноша. Его сорочка была несвежей, а брюки явно давно не общались с утюгом, однако худое лицо можно было, пожалуй, назвать даже красивым. Щеки и подбородок еще не округлились (что было никак невозможно при такой диете), волосы еще не легли на лоб прилизанной челкой, а вольно топорщились в художественном беспорядке, и даже острый вздернутый нос, который позже станет мишенью карикатуристов, не портил общего впечатления. Но главное – это лицо, лицо человека, с юных лет знакомого с несправедливостью и нуждой, было отмечено печатью вдохновения. Вдохновения художника, а не страсти фанатика.
   Впрочем, на незнакомого дородного немолодого господина в дорогой шубе и с тяжелой тростью в руке молодой человек смотрел без особой симпатии.
   Удивительно, мелькнуло в голове у Шпильмана, у большинства людей сама идея об исправлении прошлого ассоциировалась с убийством этого юноши. Это было первое, что приходило им в голову. Правда, они рассуждали теоретически, не зная, что путешествие во времени возможно. Но многое отдали бы, чтобы оказаться на его, Шпильмана, месте. А он стоит здесь и не собирается никого убивать.
   Да, Шпильман не собирался. Он вообще был противником смертной казни. И уж тем более считал совершенно невозможным убивать человека за преступления, которых тот еще не совершил.
   – Добрый день, Адольф, – сказал он. Голос не подвел, прозвучал так, как надо – вальяжно и уверенно. – Вы получили мою телеграмму? Я Джозеф Спилмен из США.
   – Получил, – ответил юноша, все еще глядя на него недоверчиво. – Сказать по правде, я подумал, что это чья-то дурацкая шутка. Или, возможно, вам нужен какой-то мой однофамилец.
   – Нет, никаких шуток и никаких ошибок, – заверил гость. – Я действительно американский предприниматель и коллекционер живописи. И я действительно хочу приобрести ваши работы. Однако, может быть, вы пригласите меня войти?
   – Э… да. Только там… не совсем прибрано…
   – Ничего страшного, – лучезарно улыбнулся Шпильман, решительно переступая порог. – Я все понимаю – художественная натура… Не то что мы, дельцы, сухие педанты.
   Маленькая комнатенка имела ожидаемо убогий вид. Отставшие обои, рассохшийся, давно не мытый пол, пятна протечек на потолке, скудная меблировка… Юноша поспешно набросил покрывало на узкую неубранную кровать, затем принялся собирать по всей комнате папки со своими рисунками и акварелями. Некоторые из них валялись прямо на полу. Одна работа, неоконченная, красовалась на мольберте; это был городской пейзаж.
   – Так обо мне знают в Америке? – в голосе молодого человека, раскладывавшего акварели на столе, явственно прозвучало тщеславие.
   – Знают, – заверил его Шпильман. Еще как знают, добавил он про себя.
   – Но… откуда?
   – Скажем так – у меня есть свои агенты в разных странах. Их задача – искать молодых, пока еще неизвестных художников, обладающих большим потенциалом. Я открываю их первым и…
   – И скупаете их работы по дешевке, пока они еще ничего не стоят? – желчно усмехнулся Адольф.
   – Не совсем так, – добродушно улыбнулся Шпильман. – Я даю хорошую цену. Но, главное, если я вижу настоящий талант, я помогаю ему раскрутиться… – он вспомнил, что это выражение еще не вошло в употребление, и поправился: – получить известность. Конечно, когда в результате растут в цене приобретенные мной картины, это идет на пользу и мне. Но в первую очередь выигрывает сам художник – тем более что я редко продаю свои приобретения. Деловые интересы я оставляю в конторе; в искусстве я в первую очередь меценат, а не предприниматель.
   Адольф, исчерпав уже все место на столе, раскладывал оставшиеся рисунки на кровати. Шпильман делал вид, что внимательно рассматривает работы.
   – Ну? – не выдержал юноша. – Сколько вы за это дадите?
   – За все вместе? Что ж, я вижу, что мой агент не ошибся, и было бы справедливо предложить вам сотню…
   – Жалкие сто крон? – презрительно кривясь, перебил Адольф; на самом деле этих денег ему бы хватило на целых три месяца. – Вот, значит, чего стоит ваша бескорыстная помощь?
   Уже в следующий миг он пожалел о своем тоне: вот сейчас этот богатый тип обидится и уйдет, или срежет цену вдвое – а денег осталось лишь на скудный ужин, но уже никак не на завтрашний обед…
   Но Шпильман не выказал признаков обиды.
   – Вы не дослушали, – спокойно ответил он. – Я говорю о сотне тысяч американских долларов.
   Юноша застыл, глядя на своего гостя.
   – С…колько? – переспросил он, должно быть, и в самом деле думая, что ослышался.
   – Сто тысяч долларов США, – повторил Шпильман. – Это чуть меньше, чем полмиллиона крон по текущему курсу. Или примерно 420 тысяч в германских марках.
   – Вы, должно быть, сам дьявол, явившийся купить мою душу, – пробормотал Адольф.
   Шпильман улыбнулся, подумав, как только что сам вспоминал слова Мефистофеля.
   – Возможно, – сказал он вслух, – но купить ее не для ада. И, как у всякого уважающего себя дьявола, у меня есть дополнительные условия. Нет-нет, они в ваших же интересах. Во-первых, вы не получите всю сумму сразу. Моя цель – раз и навсегда избавить вас от нужды, однако я опасаюсь, что, да будет позволено мне это сказать, столь молодой и увлекающийся человек может поддаться искушениям роскоши и богатства в ущерб своему главному предназначению. То есть искусству. К тому же бесчестные люди могут воспользоваться вашей неопытностью в финансовых делах, втянув вас в какую-нибудь аферу. Поэтому часть ваших денег будет размещена на долгосрочных депозитах, открытых на ваше имя в наиболее надежных банках. Можете мне поверить, я знаю, какие банки будут самыми надежными в ближайшие годы… Самое же главное условие состоит в том, что эти деньги – не только плата за работы, которые я покупаю сейчас, но и, в некотором роде, аванс на будущее. Вы должны продолжать рисовать. Именно это – главное дело вашей жизни, и вы ни в коем случае не должны бросать его ради… каких-нибудь глупостей.
   Шпильман запоздало сообразил, что употребил дилетантское «рисовать», в то время как настоящий ценитель искусства сказал бы «писать» – но юноша не обратил на это внимания.
   – Хорош бы я был, если бы бросил дело, способное принести полмиллиона крон… – пробормотал он. – Да и, в любом случае, я всегда знал, что именно в этом мое призвание!
   – Это только начало, Адольф. Когда-нибудь одна ваша картина будет стоить намного больше, чем та сумма, которую вы получите сейчас за все работы… Нужно лишь правильным образом организовать промоушен… ээ… продвижение. К сожалению, люди искусства часто несведущи в практических делах, и вот тут необходимы мы, дельцы. Я проведу в Вене еще некоторое время, и для начала мы устроим вашу персональную выставку…
   – Я… должно быть, я должен как-то вас благодарить, но я не знаю… кажется, просто «спасибо» здесь недостаточно, – юноша криво улыбнулся.
   – Пустое, Адольф. Я делаю это не только ради вас. Считайте меня старым сентиментальным дураком, но я делаю это ради всего человечества.
   – Вы очень хорошо говорите по-дойчски, – заметил молодой человек, должно быть, все же желая сделать гостю комплимент. – Вы действительно американец?
   – Мои предки родом из Вены, – правдиво ответил Шпильман. – В США я обычно пользуюсь английским произношением моего имени, но на самом деле моя родовая фамилия Шпильман. Йозеф Шпильман. К счастью, мои предки успели уехать в Америку, прежде чем… – он осекся. «Может, ты и великий изобретатель, но конспиратор из тебя никудышный!» – сердито сказал он себе, но тут же, впрочем, нашел, как закончить фразу: —…в Калифорнии расхватали все золотоносные участки.
   Тут ему даже не пришлось фантазировать: богатство, которым он теперь так щедро делился, действительно имело своим источником не его жалование в Институте Экспериментальной Физики – пусть и неплохое, но все же не настолько – а калифорнийские золотые прииски. Свой первый прыжок в прошлое он совершил в ту эпоху, когда о золоте в тех краях еще никто не слышал, и с легкостью застолбил самые богатые драгоценным металлом участки. Но, конечно же, Шпильман не занимался золотодобычей сам, что было бы слишком хлопотно и небезопасно – он просто прыгнул на десяток лет в будущее и продал свои участки в самый разгар золотой лихорадки. Приумножить полученный капитал игрой на бирже было, что называется, делом техники – а именно, маленького компьютера во внутреннем кармане, в памяти которого хранился архив котировок акций соответствующего периода. Разместив деньги в банках, которым мог доверять, Шпильман снова прыгнул вперед, теперь уже в 1909 год. Он сам удивился, как легко далась ему роль преуспевающего бизнесмена – в своей эпохе он едва отличал NASDAQ от Доу Джонса…
   – Вы еврей? – вырвался у юноши вопрос, беспокоивший его с первого взгляда на гостя.
   – Да, – спокойно ответил Шпильман. – А вы имеете что-то против евреев? Может быть, вам не нравятся мои еврейские деньги?
   Молодой человек смутился.
   – В детстве я считал, что евреи – это такие же дойчи, только исповедующие другую религию, – сказал он. – И я полагал, и по-прежнему полагаю, гонения по религиозному признаку недостойными культурной нации. И не могу не признать, что многие аргументы, излагаемые антисемитами, слишком упрощены и ненаучны, а стиль их изданий отталкивает своей грубостью. Но в то же время… здесь в Вене… я столкнулся с… далеко не самыми приятными представителями еврейского народа.
   – Ну, далеко не самые приятные представители есть в любом народе, – усмехнулся Шпильман. – Даже среди чистокровных германцев тоже не все ангелы, – желчно добавил он, глядя в глаза своему визави.
   – Да, – легко согласился тот, не уловив, разумеется, намека, – однако именно еврейство… я, конечно, не имею в виду лично вас, херр Шпильман… именно еврейство насаждает в мире губительную идеологию марксизма!
   – Не имеете в виду меня, – довольно усмехнулся Шпильман. – Очень характерная оговорка. Надеюсь, она продиктована не опасением лишиться моей помощи, а исключительно вашим нежеланием грешить против истины. Ибо, в самом деле, трудно придумать что-то более нелепое, чем обвинение меня, американского бизнесмена, в марксизме. Это и в самом деле губительное учение. Марксизм отрицает в человеке ценность личности, он оспаривает значение народности и расы и отнимает, таким образом, у человечества предпосылки его существования и его культуры. Если бы марксизм стал основой всего мира, для обитателей нашей планеты это означало бы конец их существования.
   – Вы прямо выразили мои мысли! – воскликнул молодой человек.
   «Ну еще бы, – подумал Шпильман, – ведь это цитаты из книги, которую ты напишешь 15 лет спустя. Впрочем, будем надеяться, теперь уже не напишешь».
   – Догадываюсь, что вы хотите сказать, – продолжал он вслух. – Что такие, как я, всего лишь исключение. Но подумайте логически! Каков самый главный стереотип относительно евреев? То, что евреи больше всего на свете любят деньги, коммерцию, собственность – не так ли?
   – Так, – с готовностью кивнул Адольф, не уточняя, соглашается ли он с самим наличием такого стереотипа или с его сутью.
   – А в чем главная идея марксизма? В отмене денег, коммерции, собственности. Так как же можно ставить знак равенства между евреями и марксистами? Это же абсурд!
   – Хм… – смутился юноша.
   – Это не говоря уже обо всех прочих аспектах, – дожимал Шпильман. – Например, многие евреи твердо держатся за свою религию даже в условиях, когда это не дает им ничего кроме гонений – а марксизм всякую религию безусловно отрицает. Или: евреи традиционно ценят хорошее образование и воспитание – марксисты же делают ставку на самый дикий и невежественный класс, на пролетариат… Нет, я, конечно, не буду отрицать, – усмехнулся он, – что среди марксистов имеется определенное количество евреев. Начиная с самого основателя этого учения. Но там хватает и представителей других национальностей. Марксизм – это не национальная идеология, он отвергает нации как таковые. Марксизм – это, по сути, идеология озлобленных неудачников, мечтающих отобрать силой то, что они не в состоянии получить в честной конкуренции. Такие люди есть в любом народе.
   – Мне надо над этим подумать, – произнес молодой человек.
   – Думайте, Адольф, думайте. И меньше доверяйте антисемитским листкам, которые издают точно такие же неудачники. Эти господа – родные братья ненавидимых ими марксистов: у тех во всем на свете виноваты буржуи, у этих – евреи. Кто угодно, лишь бы оправдать собственную никчемность. Я знаю, чем привлекают вас эти авторы: тем, как они прославляют все германское. Но цена этим прославлениям невелика. Не надо много ума, чтобы выкрикивать патриотические лозунги, и ни один бедняк не станет от этих выкриков богаче, а больной – здоровее. Если бы они делали хоть что-то полезное для народа, о котором якобы пекутся… А вы имеете возможность реально принести пользу и славу германской нации. Принести ее своим искусством. И не позволяйте всяким политическим трескунам отвлекать вас от этой великой миссии.
   Юноша слушал, не перебивая.

   Карл Краус, литературный и художественный критик, издатель и редактор журнала «Die Fackel», с интересом смотрел сквозь круглые очочки на посетителя.
   – Слух о вас идет по всей Вене, херр Шпильман, – сказал он. – О вас и о вашем протеже.
   – Как раз об этом талантливом молодом человеке я и хотел с вами поговорить, – кивнул гость. – Как вам, без сомнения, известно, ныне в Сецессионе как раз проходит его персональная выставка…
   – Признаюсь, не удержался и посетил ее в первый же день. Культурное событие, вызывающее такой общественный интерес, не может, разумеется, пройти мимо внимания моего журнала. Но, по правде говоря… выставка произвела на меня странное впечатление.
   – Странное? В чем именно странность?
   – В том, что она не произвела на меня никакого впечатления. Я ожидал, что, возможно, увижу нечто действительно гениальное. Возможно – нечто, что меня глубоко возмутит и вызовет полное неприятие. Я стараюсь быть человеком широких взглядов, но некоторые направления современного искусства… – Краус сделал неопределенно-досадливый жест в воздухе и продолжил: – Однако эти работы – не восхитительные и не отвратительные. Они никакие. Нельзя, конечно, сказать, что этот молодой человек вовсе не умеет рисовать. Но такие акварели и рисунки может создавать любой студент Академии художеств… впрочем, его ведь, кажется, даже не приняли туда?
   – Ну, вам ли не знать, херр Краус, сколь часто истинный талант встречает на своем пути неприятие и отторжение, в том числе – со стороны так называемых «признанных авторитетов», неспособных выйти за рамки собственной косности. В конце концов, существуют люди, чье представление о «настоящей живописи» исчерпывается классикой эпохи Ренессанса, а, к примеру, тот же импрессионизм, по их мнению – унылая мазня, где размытые образы и нечеткие линии призваны скрыть неумение выписывать детали…
   – Да, да. Новое в искусстве всегда с трудом пробивает себе дорогу. Но в том-то и дело, что я не вижу в столь высоко оцененных вами работах, – легкой улыбкой Краус подчеркнул двойной смысл выражения «высоко оцененный», – никакой особой новизны. Здесь не приходится говорить о рождении нового стиля.
   – Прошу меня простить, херр Краус, но не слишком ли вы самонадеянны, ставя знак равенства между «я не вижу» и «здесь не приходится говорить»? Что есть истина в искусстве? Вправе ли кто-либо из нас выдавать свое субъективное неприятие, а точнее – неумение разглядеть талант художника, за объективное отсутствие этого таланта? Возможно, это скорее беда оценивающего, а не оцениваемого?
   – Ну хорошо, херр Шпильман. Я понимаю, что мое мнение не является истиной в последней инстанции. И что у вас, несомненно, были причины приобрести работы этого юноши по цене, которой удостаивается не всякий из признанных мастеров. Но, может, вы объясните мне эти причины? Что в этих работах такого гениального?
   – Херр Краус, – с улыбкой развел руками Шпильман, – ну уж от вас-то я не ожидал такого, извините меня, дилетантского вопроса. Разве можно объяснить, в чем гениальность того же Моне, человеку, которому он не нравится? На любые ваши слова он лишь будет пожимать плечами и говорить: «Ничего особенного». Разве талант доказуем, как теорема, или измерим в цифрах?
   – Отчасти, как видно, измерим, – вновь дал волю своей ироничной натуре Краус. – Полмиллиона крон – цифра весьма конкретная.
   «Не считая тех денег, которые перекочевали в карманы кое-кого из членов Венского Сецессиона, дабы состоялась эта выставка», – подумал Шпильман. Форма взятки, впрочем, была тонкой – он покупал по завышенной цене их собственные картины. Не так дорого, как работы Адольфа, но ловушка все равно была безупречной – теперь для этих художников отказать протеже херра Шпильмана и тем самым обвинить последнего в отсутствии вкуса означало нанести удар по себе самим.
   – Ну вот видите, вы сами признаете мою правоту, – рассмеялся Шпильман вслух. – И, раз уж мы затронули этот аспект… Вы ведь знаете, что говорят о нашем с вами народе? Что кто-кто, а мы своего не упустим и не станем вкладываться в заведомо невыгодное предприятие.
   – Вы тоже австриец? – осведомился Краус несколько более холодным тоном.
   – И это тоже, – вновь улыбнулся Шпильман. – Но вы понимаете, что я имею в виду.
   – Я считаю себя австрийцем! – с нажимом произнес редактор «Факела». – И, если вы читали мои статьи, то знаете, какого я мнения о сионистских теориях Херцля. Он противопоставлял евреев остальному человечеству и тем самым оказывал наихудшую услугу как раз тем, о ком якобы радел…
   – По-моему, он просто выступал за то, чтобы у евреев, как и у любого другого народа, было свое отечество, – пожал плечами Шпильман. – Но речь не об этом. Речь о моей еврейской интуиции, которая твердо говорит мне, что художественный талант этого юноши необходимо поддержать. До сих пор у меня не было повода жаловаться на свою интуицию. Она принесла мне несколько миллионов долларов.
   – Так, по-вашему, ради вашей интуиции я должен расхвалить вашего протеже в своем журнале? Может быть, вы еще сошлетесь на гороскоп?
   – Нет, нет, – Шпильман протестующе загородился ладонями, – никакой оккультной чепухи. Я серьезный деловой человек. Но вы ведь и сами неоднократно покровительствовали молодым талантам, и вы знаете, как важна для них своевременная поддержка. До настоящего времени жизнь Адольфа была очень тяжелой – он рано лишился отца, недавно в страшных мучениях скончалась его мать, юноша в полной мере изведал голод и нищету… но, несмотря на это, сохранил тягу к искусству…
   – Я верю, что он достоин сочувствия и сострадания, но это еще не делает его великим художником. К тому же, как я понимаю, нищета ему больше не грозит.
   – Вы не представляете себе, каким ударом стал для него глупый и спесивый отказ, полученный им в Венской академии. Не наносите ему нового удара. Я – всего лишь делец, в моих силах поддержать его деньгами, но таланту нужно нечто большее… Если своим неосторожным и, как мы уже согласились, субъективным суждением вы подорвете в нем желание посвятить себя живописи, готовы ли вы принять ответственность за последствия?
   – Ну хорошо, хорошо, херр Шпильман. Вполне возможно, что вы правы, а я нет. Но я не могу идти против своей совести. «Факел» просто промолчит об этой выставке, хотя это и не в наших принципах. Но не просите меня о хвалебной рецензии.
   – Я ни за что не посмел бы просить вас идти против совести, херр Краус. Вы не считаете Адольфа гением – о’кей, как говорят у нас в Америке, не пишите, что он гений. Но если вы напишете, что выставка привлекла к себе широкое внимание, это же будет чистой правдой? Далее, если вы напишете, что эти картины заставляют задуматься, то тоже не погрешите против истины. Ведь вы задумываетесь, что в них нахожу я и почему этого не видите вы? Далее, вы не находите в этих работах особой новизны, но сами признаете, что отвращения они у вас не вызвали, в отличие от некоторых новомодных направлений. Значит, «художник не порывает с классическими традициями германской живописи, в отличие от…» – и дальше сколько угодно давайте волю своему язвительному остроумию в отношение тех, кто вам действительно неприятен.
   Краус с усмешкой покачал головой:
   – В чем в чем, а в уме вам не откажешь, херр Шпильман!
   – Ну так почему бы, в таком случае, одному умному человеку не прислушаться к совету другого? И, опять-таки возвращаясь к затронутой теме… вы можете не любить Херцля, но ведь антисемитов вы не любите еще больше? А подобная рецензия посрамит их в очередной раз, показав несостоятельность утверждений, будто бы либеральные издания хвалят только евреев или, на худой конец, французов и поливают грязью все истинно германское. Подумайте об этом, херр Краус.

   – Вы просили зайти, херр шеф-редактор.
   – Да. – Доктор Бенедикт Мориц, главный редактор газеты «Neuen Freien Presse», поднял лысо-бритую голову от бумаг и посмотрел на обозревателя отдела культуры. – Это по поводу вашей статьи о выставке в Сецессионе, – он приподнял со столешницы отложенный в сторону машинописный листок. – К сожалению, ее придется переделать.
   – Сократить?
   – Не сократить, а полностью переделать, – раздраженно поморщился Мориц, недовольный непонятливостью сотрудника. – Мало того, что мы и так задержались с этой темой…
   – Но ведь вы сами говорили, что необходимо взвешенно…
   – Да, конечно. Говорил. И что в результате вашего взвешенного подхода? – Шеф-редактор потряс злосчастной страницей. – Вы хотите выставить нас на посмешище. Чтобы все говорили, что «Новая свободная пресса» – косные ретрограды, ничего не понимающие в современном искусстве.
   – Но этот художник, о котором все кричат, действительно бездарность. Пустое место.
   – Да неужели? – саркастически скривился Мориц. – И вы – единственный человек во всей Вене, узревший свет истины?
   – Позвольте спросить, херр шеф-редактор, – вы сами видели его работы?
   – У меня нет на это времени, – буркнул Мориц. – Я, как вам известно, работаю с утра до вечера. У меня, между прочим, шестьдесят тысяч ежедневного тиража и четыре сотни сотрудников в подчинении! Но я журналист и умею сопоставлять факты – и отличать их от дутых сенсаций доморощенных ниспровергателей. Во-первых, уже то, что эта выставка организована Венским Сецессионом. Как вам известно, это не группа с единым лидером и уставом, а свободный союз художников разных направлений. И вот эти разные, подчеркиваю, художники сходятся в том, что этот юноша достоин выставляться на одной из самых престижных площадок Вены. Далее, отзывы – отзывы не последних, замечу, людей и изданий. «Die Fackel» дал положительную рецензию за подписью самого Крауса – а вам известно, что это за язва. Но если Краус еще достаточно сдержан в формулировках, то «Neues Wiener Tagblatt» просто захлебывается от восторга…
   – Я слышал, что Шпильман купил у них чуть не половину всего рекламного места.
   – Хм… может быть, но все же отдел рекламы – это одно, а отдел культуры – это другое. Мы тоже рекламируем, ну, к примеру… – Мориц схватил со стола предпоследний номер газеты, раздраженно перелистнул пару страниц, – … сапожный крем, но я же не прошу вас писать о художественных достоинствах гуталина! Наконец, сам этот Шпильман, с которого все началось. По-вашему, американский миллионер может быть идиотом, выкидывающим деньги на ветер? Если вы считаете себя умнее его, то почему он миллионер, а вы живете на газетные гонорары?
   – Возможно, Шпильман хорошо разбирается в игре на бирже, но это же не значит, что он специалист в живописи!
   – Ой, не смешите меня, я вас умоляю. Если американский миллионер в чем-то не разбирается, он просто нанимает экспертов, которые разбираются. И уж в особенности когда речь идет о таких вопросах, как трата сотен тысяч долларов!
   – А вы не думали, херр шеф-редактор, что у этого Шпильмана может быть, ну, какой-то совершенно другой интерес? Не связанный с искусством?
   – Думал, разумеется. Я велел навести справки, именно поэтому мы задержались с рецензией. Но наши люди ничего не нашли. Шпильман действительно специально приехал из Америки, чтобы купить работы этого юноши. Прежде они никогда не встречались. И это не может быть, к примеру, его внебрачный сын или что-то такое. И ныне их отношения не выходят за рамки деловых. Так что не забивайте себе голову чепухой в духе бульварных романов и напишите нормальную положительную рецензию! Номер должен уйти в набор через два часа!

   Ярко-желтый «Мерседес Симплекс», деловито протарахтев по улицам престижного района Виден, подкатил к изящному особняку на Принц-Ойген-Штрассе – именно здесь обитал теперь человек, недавно еще не знавший, удастся ли ему наскрести денег на завтрашний обед. Шпильман застал своего протеже сидящим на диване в окружении газет и журналов. Глаза юноши сияли восторгом торжества.
   – А, это вы, Шпильман, – по-свойски бросил он.
   – Нравится? – гость с усмешкой кивнул на разбросанную прессу. Не требовалось особо острого зрения, чтобы понять, на каких именно страницах открыты все эти издания.
   – Меня называют новой надеждой германской живописи, – проинформировал Адольф. – Некоторые даже пишут то же самое без слова «германской». И вы только вообразите себе, Шпильман! – воскликнул он вдруг, и его глаза сверкнули гневом. – Вообразите, этот жи… – Адольф прикусил язык и на ходу сменил формулировку: —…жирный боров из Академии сказал мне: «Занимайтесь всем, чем угодно, только не живописью!» Только не живописью! – повторил он с ненавистью. – Хотел бы я теперь посмотреть в его свинячьи глазки!
   – Он просто старый осел, вот и все, – поддержал зоологическую тему Шпильман. – Не стоит тратить на него нервы. Теперь-то вы понимаете, что именно живопись – ваше настоящее призвание. И, полагаю, ни за что ей не измените.
   – Скорее, я изменю привычке дышать воздухом!
   – Вы не представляете, как истинному меценату приятно слышать такие слова. Да, кстати. Я тут говорил кое с кем из «Österreichische Wochenschrift». Они хотят взять у вас большое интервью.
   – «Австрийский еженедельник»? Это же еврейская… – «газетенка», хотел сказать Адольф, но вновь поправился: – газета.
   – Ну да, еврейская, – спокойно кивнул Шпильман, – во всяком случае, именно в таком качестве ее основал доктор Блох. Но ныне ее читают десятки тысяч человек, отнюдь не только евреев. Вы ведь не хотите пренебречь такой аудиторией? Я не учу вас писать картины, но в вопросах рекламы, уж поверьте мне, разбираюсь. Популярности много не бывает.
   – Хорошо, хорошо. Должно быть, вы правы.
   – Они могут задавать разные вопросы. Журналисты вообще народ въедливый. Могут спросить какую-нибудь глупость, вы уж постарайтесь не раздражаться. Или могут начать допытываться, не антисемит ли вы…
   – И я, конечно, должен сказать, что нет, – скривил рот Адольф.
   – Полагаю, вы можете сказать то, о чем мы уже говорили. Что вы всегда осуждали гонения по религиозному признаку. Что аргументы антисемитов часто примитивны, ненаучны и, как мы уже убедились в вопросе с марксизмом, противоречат элементарной логике. Хотя, в то же время, вам случалось встречаться с далеко не лучшими евреями. Однако, насколько глупо по недостаткам отдельного еврея – или представителя любого иного народа – судить о народе целиком, настолько же глупо и называть антисемитом всякого, кто критикует отдельного конкретного еврея. Разве все это не верно? И потом, как мне кажется, в последнее время вы видите от евреев только хорошее, не так ли?
   – Ну… так, – вынужден был признать молодой человек. – Вообще, вы заставили меня на многое взглянуть по-другому.
   – До сих пор вы не могли пожаловаться, что я даю вам плохие советы, не правда ли? Тогда примите еще один. Вам стоит брать уроки английского. У меня есть веские основания полагать, что лет через пять в Европе будут… серьезные политические осложнения. Возможно, вы захотите перебраться в Америку. Вас, как знаменитого художника, охотно примут…
   – Я не брошу родину в час испытаний! – патетически воскликнул юноша.
   – Вы принесете ей больше пользы, пропагандируя германскую культуру и искусство за границей, нежели став заложником грязных игр политиков дома. Впрочем, это не более чем добрый совет. Я ничего вам не навязываю. Ныне же мое пребывание в Вене подходит к концу, и я должен возвращаться домой.
   – Если я и в самом деле решу посетить вашу страну, мы еще встретимся?
   – Не думаю, Адольф, – мягко улыбнулся Шпильман. – Боюсь, что к тому времени меня уже не будет в этом мире.

   Последние два километра пути Шпильман проделал пешком. Бросать автомобиль посреди Венского леса не годилось – полиция еще, пожалуй, начнет расследование, примется тягать на допросы, кого не надо… Наконец Шпильман остановился на небольшой полянке, поставил на землю тяжелый саквояж и вытер платком пот со лба. Тяжесть создавали главным образом аккумуляторы, сама машина весила на удивление немного. В норме явления темпоральной обратимости существуют лишь в микро-, точнее, наномире, для того, чтобы вывести эффект на макроуровень, необходимо синхронизировать их подобно когерентному излучению лазера, что и обеспечивают нанотехнологически выращенные кристаллы с внутренней фрактальной структурой четвертого порядка, подчиняющейся соотношениям… Шпильман поймал себя на мысли, что читает в уме лекцию воображаемым слушателям. Лекцию, которая могла бы принести ему Нобелевскую премию – или прозвучать при ее вручении. Лекцию, которая на самом деле никогда не будет прочитана.
   Он ввел время прибытия и в последний раз огляделся по сторонам. Листва еще только пробивалась, и полуголые ветки не обеспечивали надежной защиты от любопытных глаз, но в этот поздний и холодный вечер в лесу на таком расстоянии от города едва ли следовало опасаться случайных свидетелей, за исключением разве что какой-нибудь белки или сороки. И все же его живот кололи изнутри холодные иглы страха. Страха, особенно нелепого теперь, когда что сделано, то сделано… Он говорил себе, что возвращается домой, но на самом деле его ждал новый мир. За свое личное бытие Шпильман не боялся. Все парадоксы, конфузившие фантастов, основаны на непонимании того банального факта, что волна изменений, порожденных вмешательством, распространяется в одном направлении – в будущее, и никак не затрагивает то, что осталось позади фронта волны, включая и ее источник. Путешественник в прошлое может породить изменения, которые отменят его собственное рождение в будущем, но сам он будет находиться в этот момент в прошлом, и с ним ровным счетом ничего не случится – он не только не исчезнет, но и, к примеру, его память по-прежнему будет хранить тот вариант истории, который уже больше не будет существовать. И после того, как он вернется в свое время, по которому уже прошла волна, с ним опять-таки ничего не произойдет – хотя с точки зрения своих обновленных современников он появится ниоткуда, возникнет в мире, где такого человека никогда не было.
   И все-таки это будет чужой мир. Более чужой, чем Калифорния XIX века или Вена начала XX, о которых он перед путешествием перечитал гору информации в Интернете. Мир, о котором ему ничего неизвестно. Вполне возможно, кстати, что в этом мире до сих пор нет Израиля, а Палестина остается британской колонией… Но все равно – это будет лучший мир. В этом Шпильман не сомневался. Если бы сомневался – не имел бы права сделать то, что он сделал.
   Он с усмешкой подумал, что какой-нибудь рафинированный эстет мог бы обвинить его в преступлении против искусства. В том, что он возвел пустышку в ранг гения, чьи картины, наверное, до сих пор уходят с аукционов за миллионы долларов и считаются украшением лучших музеев. А тех, кто осмеливается их критиковать, высмеивают как дилетантов, ничего не понимающих в искусстве. Ну да, впрочем, мало ли всякой мазни почиталось шедеврами в первоначальном варианте истории? И в любом случае – когда на другой чаше весов десятки миллионов спасенных жизней…
   Он нажал кнопку.
   Сразу резко потеплело – градусов, как минимум, на пятнадцать. И с листвой теперь все было в порядке. В лесу по-прежнему было темно, но сейчас это были предрассветные сумерки.
   Шпильман извлек из саквояжа свой обычный летний костюм и поспешно переоделся. Старомодные вещи он с трудом упихал в саквояж, на дне которого уже лежала машина. Лежал там еще один предмет – прямоугольный брусок, обмотанный проводом. Шпильман вытащил из кармана маленький пульт, отошел на безопасное расстояние и, встав за ствол дерева, нажал кнопку радиодетонатора. Грохота не было – лишь с громким шипением взметнулось ввысь тысячеградусное пламя, фонтанируя ослепительно белыми искрами. Несколько секунд спустя на месте саквояжа остались лишь два оплавленных до бесформенности аккумулятора и кучка пепла, поворошив которую, можно было обнаружить потеки некой спекшейся массы, не сохранившей, понятно, никаких структур даже первого порядка. Единственный экземпляр машины времени был уничтожен. Все формулы и расчеты, все, без чего, даже зная общий принцип, невозможно создать машину заново, Шпильман уничтожил еще до того, как отправился в прошлое. Это решение он принял сразу и без колебаний. Способность изменять историю – слишком страшная сила, чтобы давать ее людям. И он сам тоже отныне не будет исключением. Иначе слишком велико было бы искушение подправить что-то еще… Нет. Больше – никогда.
   Приглядевшись, он заметил два места, где тлела трава, и поспешно затоптал их. Затем двинулся меж деревьев в направлении Вены. Почти сразу же он вышел на дорожку, которая, однако, пару минут спустя уперлась в запертые ворота; влево и вправо уходила чугунная решетка забора. Похоже, теперь этот участок Венского леса превратился в городской сквер; стало быть, город разросся сильнее, чем в первоначальной истории. «Правильно, – подумал Шпильман, – если не было войны и разрухи…»
   Сквер был закрыт, вероятно, по причине слишком раннего времени суток, и Шпильман от нечего делать двинулся вдоль ограды. К его удивлению, довольно скоро он наткнулся на дыру в заборе – один прут был выломан, а соседний с ним погнут, причем, судя по протоптанной через дыру тропинке, сделано это было давно, и городские власти до сих пор не озаботились устранить нарушение. «Ну что ж, раз оно все равно есть…» – подумал Шпильман и, хотя и не без труда, протиснулся наружу. Тропинка нагло пересекла узкий газон и вывела его на тротуар. Шпильман зашагал по незнакомой улице в сторону центра города. Интересно, где теперь ближайшая станция метро? Впрочем, пока она, наверное, еще не открыта…
   Постепенно светало. Улица была совершенно пуста – ни одной машины. Конечно, было еще очень рано, и все же в той Вене XXI века, которую он покинул, автомобильное движение полностью не затухало ни днем, ни ночью. По бокам улицы через равные промежутки высились многоэтажные коробки жилых домов. Шпильман с неудовольствием отметил про себя, что они совершенно одинаковы. Конечно, типовая застройка – беда любого крупного современного города, но все же обычно архитекторы стараются хоть как-то разнообразить пейзаж. Хотя бы разными цветами отделочной плитки, в конце концов. Здесь же все здания выглядели отштампованными на одном конвейере. И дизайн их был предельно аскетичным – голые прямоугольники стен и окон, без каких-либо украшательств. «Неужели то, что я сделал его великим художником, так испортило вкусы? – подумал Шпильман. – Впрочем, он как раз любил архитектуру и не стал бы опускаться до такого примитива…»
   Еще сотня метров – и улица вывела его на большую площадь. Станция метро была справа, о чем извещал указатель. Но Шпильман даже не взглянул в ту сторону. С недоумением и ужасом он пялился на зрелище, открывшееся ему в центре площади.
   Там, образуя правильный круг, стояли флагштоки – а на них висели недвижные в безветренном воздухе знамена. Знамена, которые он видел только в исторических кинохрониках – и рассчитывал не увидеть больше уже нигде и никогда. Красные полотнища с черным символом в белом круге в середине… В самом же центре окружности из флагштоков и всей площади в целом высился помпезный монумент на высоком четырехгранном пьедестале. Лицо памятника оставалось в тени, но не приходилось сомневаться, кому он воздвигнут. Художникам таких не ставят – во всяком случае, тем, которые прославились именно как художники…
   Шпильман внезапно понял, что вся эта прямоугольная площадь с кругом из флагштоков сама сделана в форме все того же флага. Вот только памятник в центре, даже если смотреть на него сверху, никак не походил на свастику. Впрочем, может быть, отсюда просто не видно каких-нибудь плит у основания, хорошо различимых сверху… Но тут пробившийся меж домами утренний ветерок шевельнул обвисшие знамена, на миг слегка расправляя их, и Шпильман с растущим удивлением понял, что память и стереотипность человеческого восприятия сыграли с ним злую шутку. На флагах тоже была не свастика, а какой-то более простой знак. Что-то вроде ромба, каким в той Австрии, которую он помнил, закрашивали от избытка политкорректности изображения свастик на моделях самолетов и кораблей Третьего Райха… Не помня себя, Шпильман двинулся прямо через площадь к памятнику, чтобы скорее рассмотреть все подробнее…
   И почти тут же за его спиной послышался нарастающей шум мотора, а затем коротко визгнули тормоза; по асфальту заметались блики полицейской мигалки.
   – Стоять на месте! – пролаял усиленный мегафоном голос. – Руки за голову!
   Ну да, конечно – он нарушает правила, пересекая проезжую часть в неположенном месте. Машин, правда, все равно нет, но его это не оправдывает… Но – «руки за голову»? Не слишком ли сурово для всего лишь неосторожного пешехода?
   Тем не менее, он рефлекторно подчинился – но продолжал смотреть не на полицию, а на статую. Он все еще не мог различить лица. Взгляд Шпильмана скользнул вниз, на пьедестал. В глаза сразу же бросилось слово Führer. Ну конечно же…
   За спиной хлопнула дверь – очевидно, полицейские вышли из машины.
   – Почему нарушаете режим комендантского часа?!
   Прищурившись, Шпильман все-таки смог прочитать надпись до конца. Она гласила: «Вождь трудового народа Казимир Малевич».

   2009

Спасители

   Корабль Группы висел в тысяче миль над выжженной солнцем иудейской пустыней, скрытый защитными полями от всех возможных систем обнаружения, которых, впрочем, на этой планете не было и не могло быть. Последнее обстоятельство было хорошо известно экипажу корабля (точнее, его обитателям, поскольку, как и для любой Группы, корабль был их единственным домом), но они не видели смысла отступать от общих правил, тем более что защита черпала даровую энергию прямо из гравитационного поля. В этот день все члены Группы собрались в отсеке личных встреч, чтобы принять решение относительно судьбы лежавшего под ними мира.
   – Итак, – сказал Координатор, – мы вас слушаем, Эрьенк.
   (На самом деле он, конечно, ничего не говорил – члены Группы не использовали столь примитивный носитель информации, как акустические волны, и на «вы» они тоже друг друга не называли – им бы и в голову не пришла такая нелепость, как употребление множественного числа при обращении к одному лицу; было и еще много подобных моментов, но все это не принципиально.)
   – Можно говорить об окончании исследований, – сообщил Эрьенк 345, главный этнограф Группы. – Как вам известно, планета под нами обитаема и населена разумными существами класса С27А9. Все они принадлежат к одному виду, который делится на три четко различимых подвида и некоторые смешанные формы. Они весьма слаборазвиты и еще далеки от единой цивилизации; можно говорить лишь о субцивилизациях уровня с нулевого по третий. К субцивилизациям третьего уровня следует отнести в первую очередь Поднебесную Империю народа хань на востоке Великого континента и Романскую Империю на западе; прямого контакта между ними нет. Развитие аборигенов протекает замедленными темпами; вообще они крайне несовершенны даже для своего класса. Умственный уровень ниже среднего, повышенная агрессивность, явное превалирование эмоционального начала над рациональным. Возможно, это связано с гипертрофированной сексуальностью, которая превосходит норму на два порядка и ведет к бесконтрольному размножению; из-за этого аборигены постоянно испытывают проблему с распределением ресурсов, которую они решают с помощью войн и других форм насилия. Высокоразвитый стадный инстинкт; соответственно, склонность к массовым истериям, маниям и фобиям. В целом будущее аборигенов печально; его у них просто нет. Они неминуемо истребят друг друга, как только создадут оружие достаточной разрушительной силы, если перенаселение и истощение природных ресурсов не прикончат их раньше. Всего имеется девятнадцать существенно различных сценариев их гибели и бесконечное множество вариаций. Окончательный прогноз – полный коллапс цивилизации не позднее чем через две тысячи сто лет с вероятностью девяносто шесть и три десятых процента.
   – Без учета нашего вмешательства? – уточнил Рьюил 67С.
   – Разумеется.
   – Значит, мы можем их спасти?
   – Гарантировать это нельзя, но у нас имеются хорошие шансы. Если нам удастся направить их развитие в нужное русло, они будут спасены. Конечно, мы не можем просто объяснить им ситуацию; бесполезно обращаться к их слабому разуму, отягощенному животными инстинктами. Но мы можем использовать их стадное чувство и воздействовать на них через религию.
   – Вы уверены, что они не устроят религиозные войны? – спросил Координатор.
   – Мы дадим им религию мира и согласия. Религиозный догмат для варвара – это абсолют; он не посмеет его нарушить, несмотря на всю свою агрессивность. Разумеется, я говорю о массовом характере, а не об отдельных случаях. Наша религия будет направлена против основных бед аборигенов – агрессии, насилия, гиперсексуальности, ксенофобии. Разумеется, во многом придется балансировать между крайностями: так, мы должны умерить гордыню их правителей и внушить простому человеку, что он – тоже личность, подобие высших существ Вселенной; но в то же время необходимо удерживать этих простых людей от бунта, ведущего к социальному хаосу. Боюсь, кое в чем наша концепция будет внутренне противоречивой. Но, в конце концов, мы создаем не научную теорию, а религию для слаборазвитых аборигенов.
   – Но ведь у них имеются собственные религии. Как вы представляете себе внедрение? – поинтересовался Хианс 072.
   – У них нет единой цивилизации, а мы не можем воздействовать на все народы сразу. Остается воздействие на наиболее перспективный народ, который в процессе своего развития распространит наши идеи дальше.
   – Разумеется, речь идет о романцах? – произнес Ардьек 7А5.
   – Нет, не о романцах. У них высокий экспансионистский потенциал, они уже распространили свое влияние на значительную часть Великого континента, но в дальнейшем это их и погубит. Романцы – классическая империя, которая сгниет изнутри и рухнет под собственной тяжестью не позднее чем через четыре столетия.
   – Значит, хань?
   – Хань – обратная ситуация. Их культура чрезвычайно устойчива, но и слишком консервативна. Классическое замкнутое тоталитарное общество. Они не смогут распространить по миру новое учение; напротив, они будут сопротивляться ему дольше, чем другие.
   – Выходит, избранный вами народ не принадлежит к наиболее высокоразвитым культурам? – удивился Координатор. – Но кто же тогда?
   – Исроэльтяне.
   – Исроэльтяне? Вы не ошиблись, Эрьенк? – изумленно воскликнул Ардьек. – Это же едва ли не самый никчемный народ на континенте! Правда, в прошлом у них было могучее царство, но сейчас они пришли к полному упадку и скатились бы на первый уровень, если бы не цивилизующее влияние романцев. Кучка полунищих грязных фанатиков, дерущих глотку в бесчисленных религиозных спорах.
   – Да, именно так они выглядят сейчас, – невозмутимо подтвердил Эрьенк. – Но у этого народа колоссальный потенциал выживаемости. Подобно тому, как предки всех разумных существ бывают весьма несовершенны, что и заставляет их эволюционировать, так и исроэльтяне, при всей их нынешней неприглядности, по своей приспособляемости превзойдут многие народы. Они уже потеряли независимость; в будущем они могут даже потерять собственную территорию, но все равно сохранятся как этнос! В этом случае они как нельзя лучше подойдут для нашей цели: рассеянные по миру, они станут провозвестниками нашего учения. Их высокий уровень религиозности как раз отвечает нашим задачам…
   – Но как же быть с их собственной верой? – настаивал Хианс.
   – В том-то и дело, что их религия предсказывает явление пророка, которое мы и обеспечим. Все просто идеально сходится.
   – Да, пожалуй… – согласился Координатор. – Но, делая упор на религию, не направляем ли мы цивилизацию аборигенов по ложному пути? Что, если в процессе развития они так и не встанут на материалистический путь и останутся во власти древних предрассудков?
   – Мы подумали об этом, – заверил главный этнограф. – Поэтому явление пророка не будет обставлено какими-то грандиозными декорациями, память о которых сохраняется тысячелетиями; таким образом, по прошествии определенного срока у скептиков будет возможность объявить все эти события бездоказательной легендой. Но к этому времени облагораживающее влияние нашего учения уже сделает свое дело.
   – Хорошо. Вы уже подобрали образ пророка?
   – Да. Для достоверности мы взяли реальное лицо, – Эрьенк послал телепатический импульс проектору, и в помещении возникло изображение аборигена. Грязный и заросший, он казался собранием физических несовершенств – как, впрочем, и все обитатели планеты. Но члены Группы не выказали брезгливости: цивилизации 18 уровня лишены ксенофобии. – Это некий Иешуа из Назарета, из семьи ремесленника. Мать – Мариам, простолюдинка; биологический отец неизвестен. Образование отсутствует, выдающихся достоинств никаких; словом, совершенно заурядная личность, и если он сделает что-то неординарное, всякому должно быть ясно, что без божественного вмешательства тут не обошлось, – этнограф улыбнулся. – Эйонс, вы поняли, кем вам предстоит стать?
   Эйонс 656, первый полевой агент Группы, покрутил изображение в разных ракурсах и кивнул.
   – Что вы намерены делать с настоящим Иешуа? – спросил Координатор. – Напоминаю, что физическое устранение разумного существа…
   – Я помню Кодекс. В физическом устранении нет необходимости. Мы откорректируем ему память и переправим на другой конец Романской Империи.
   – Действуйте, Эрьенк.

   Эйонс стоял посреди пыльной рыночной площади. Торговцы перекрикивали друг друга охрипшими голосами; седобородый старик колотил палкой заупрямившегося осла; сновали полуголые мальчишки, коричневые от грязи и загара – Эйонс заметил, как один из них стащил спелый плод с лотка торговца; блестя латами, прошли два романских легионера; к ним подошла размалеванная женщина и, глупо хихикая, вступила в переговоры; изможденный абориген, почти единственное одеяние которого составляла длинная грязная борода, взобравшись на основание колонны, вопил, потрясая костлявыми руками: «Покайтесь, сыны Исроэля! Судия грядет!» Ерушалаим, столица захудалой романской провинции… Именно отсюда должно начаться спасение целой планеты.
   Однако, побродив несколько часов по улицам, присматриваясь к аборигенам, слушая их разговоры и сканируя их мысли, Эйонс решил изменить первоначальный план и начать свою деятельность из глубины провинции. В столичной толчее слишком легко было затеряться; здесь было чересчур много различных проповедников. Сюда следовало вернуться, уже имея определенный имидж.

   – Эйонс вызывает Корабль.
   – Корабль на связи. Докладывайте, Эйонс.
   – Как мы и предполагали, первая реакция аборигенов негативная. Я пытался проповедовать наши идеи в моем «родном» Назарете, но меня не захотели слушать. Они так рассвирепели, что чуть не сбросили меня с обрыва; пришлось применить гипноз, чтобы уйти невредимым. Кажется, даже моя «родня» считает меня помешавшимся.
   – Что ж, это подтверждает предварительные выводы. Воздействовать на них, обращаясь только к их разуму, бесполезно. Придется задействовать их суеверные чувства. Приступайте к «чудесам».
   – Я уже совершил одно, в виде опыта. Провел простую трансмутацию воды, синтезировав в ней алкалоиды. Вы ведь знаете любовь аборигенов к подобным напиткам.
   – Этого не следовало делать! Зачем поощрять их склонность к употреблению наркотических веществ?
   – Ну, доза была вполне безопасная… Я просто хотел показать, что уважаю их обычаи – вы знаете, как это важно для цивилизаций низших уровней. Но большого эффекта это не произвело. Кажется, они решили, что хорошее вино – просто сюрприз хозяина дома.
   – При их уровне мышления их трудно удивить подобными мелкими фокусами. Переходите к медицинской практике.
   – Хорошо. Я направляюсь на север.
   – Мы рекомендуем вам город Капернаум. По предварительным данным, там довольно высокие шансы на успех.

   Двое исроэльтян обедали на постоялом дворе, запивая лепешки кислым вином.
   – Слышал, – сказал один из них, – говорят, появился новый пророк, который творит чудеса и исцеляет больных. В Капернауме он будто бы лечил прокаженных и изгонял бесов из помешанных.
   – Больше слушай всякие сплетни, – лениво отозвался второй, отгоняя муху. – Как, ты говоришь, его зовут?
   – Иешуа из Назарета.
   – Из Назарета что может быть хорошего? Грязный, убогий городишко, я бывал там не раз… Постой, это не тот ли Иешуа, сын плотника Йосефа? То есть это так говорится, что сын; я слышал, его мамашу обрюхатил какой-то солдат.
   – Да, кажется, говорили, что он сын Йосефа.
   – Ну тогда из него такой же пророк, как из моего осла. Я знаю этого парня; совершенно никчемный тип. Даже его родственники не считают, что из него может выйти что-то дельное.

   – Эйонс вызывает Корабль.
   – Корабль на связи.
   – Пока что результаты не совпадают с нашими расчетами. Я вылечил уже несколько психических расстройств и соматических заболеваний, но, по-моему, аборигены воспринимают это просто как ловкий фокус. По всей видимости, в этой стране столько различных шарлатанов, что исроэльтяне привыкли к подобным вещам и не верят в их подлинность.
   – А сами исцеленные?
   – Разумеется, сразу после выздоровления они благодарят меня, но еще ни один из них не выразил желания за мной последовать. Вообще порядочные и здравомыслящие люди не желают меня слушать и воротят от меня нос как от обманщика, бродяги и бездельника. Мне удалось привлечь лишь нескольких последователей, и те один хуже другого, последние отбросы общества. Если к моим проповедям кто и прислушивается, то именно такая публика: попрошайки, проститутки, всеми презираемые сборщики налогов.
   – А как же священники?
   – Это самая серьезная проблема. Они наотрез отказываются признать меня пророком. Уж не знаю, что им так не нравится; когда я пытаюсь аргументировано с ними спорить, ссылаясь на их же книги, меня обвиняют чуть ли не в богохульстве.
   – Это скверно. Кажется, мы неверно оценили уровень их догматичности… хотя вы ведете себя в соответствии с их предсказаниями о явлении пророка. Необходимо дополнительное изучение информации.
   – Возможно, мне следует пока приостановить мою деятельность?
   – Нет, продолжайте. Слухи о вас все-таки постепенно распространяются по стране; их надо подпитывать. Не задерживайтесь подолгу на одном месте.

   Эйонс устало шагал по пыльной дороге. Все эти «чудеса» требовали немалых затрат энергии, а он, находясь в теле аборигена, хотя и напичканном оборудованием, не всегда успевал пополнять ее запасы. Ни он, ни пославшие его не ожидали, что миссия потребует столько усилий. Казалось бы, для первобытного сознания местных жителей достаточно одного-двух неординарных явлений, чтобы уверовать во что угодно. Меж тем он уже много раз при большом количестве свидетелей демонстрировал технологии, которых эта цивилизация сможет достигнуть лишь через тысячелетия – а результаты были нулевыми, если не отрицательными. Да, периодически собиралась кучка любопытных послушать его проповеди, но за все время к нему примкнуло лишь двенадцать учеников, которые, кажется, ничего не понимали в его учении, да несколько женщин небезупречной репутации – эти и вовсе, похоже, были попросту влюблены в него самым непотребным образом. А ведь он учил вполне здравым и логичным вещам. Он пытался донести до аборигенов простую мысль: «Агрессия порождает ответную агрессию; поэтому поступайте с другими так же, как вы хотите, чтобы поступали с вами, и тем достигнете взаимной выгоды». Но, кажется, они восприняли его слова так, как будто он призывает вовсе не противиться агрессии и не бороться за свои права. Он говорил им о грядущем экологическом кризисе, о хищническом разбазаривании природных ресурсов, призывал учиться у птиц и зверей экологической гармонии; но поняли ли они хоть эту его мысль, направленную на предотвращение девяти из девятнадцати сценариев их гибели? Все чаще Эйонсу хотелось воскликнуть с досадой: «О род упрямый и развращенный, каких еще доказательств и аргументов тебе нужно?!»
   Вот и окраина очередного города. Очередного жалкого городишки, населенного тупыми и невежественными… Усилием воли полевой агент Группы подавил в себе раздражение. Какой-то человек, судя по одежде – иудейский чиновник, вдруг устремился ему навстречу.
   – Равви, я знаю, ты великий целитель! Умоляю тебя, спаси мою дочь – она тяжко больна, она при смерти! Я ничего не пожалею, только спаси ее…
   Ну вот, еще одно исцеление, еще одна трата ферментов, которая ни на что не повлияет… Впрочем, к нему теперь обращается лицо официальное – возможно, через него наконец удастся улучшить отношения с иудейской церковью?
   – Веди меня к ней, – велел Эйонс.
   Толпа любопытных следовала за ними; всем хотелось поглазеть на чудесное исцеление. Но, едва они подошли к дому, как навстречу вышла заплаканная женщина и бросилась на шею чиновнику, причитая:
   – Йаир, Йаир! Нет больше нашей доченьки!
   Эйонс нахмурился. Только этого не хватало! Если необратимое разрушение мозга уже началось, он ничего не сможет сделать. Конечно, обратная реконструкция возможна, но без стационарного оборудования, в полевых условиях… Однако, быстро просканировав внутренность дома, он засек слабые, но отчетливые ментальные импульсы. Обычная для первобытного уровня медицины ошибка: летаргию приняли за смерть.
   – Девица не умерла – она спит, – сказал Эйонс с облегчением. Какой-то плешивый и бородатый тип, появившийся на пороге – должно быть, лекарь – отпустил презрительное замечание по поводу нахальных невежд. Но Эйонс не собирался тратить время на пререкания.
   – Выйдите все! – распорядился он. Негоже им видеть, как он будет вводить в мозг больной атомарные электроды…

   – Слышали, что говорят об Иешуа из Назарета?
   – Это о каком таком Иешуа?
   – Ну как же; о нем давно уже судачат. Неужели не слыхал? Он будто бы даже называет себя царем Иудейским.
   – Ну ты потише с такими-то словами. Знаем мы этих ненормальных. Они назовут себя хоть кесарем, а с нас потом романцы шкуру спустят.
   – Да не о том же речь! Этот Иешуа воскрешает мертвых.
   – Бабьи сплетни.
   – Да нет, точно говорю. Воскресил дочь начальника синагоги. Дядя моей жены своими глазами видел.
   – Да все ты не так рассказываешь! Не дочь начальника синагоги, а юношу, сына сотника.
   – Юношу? Все вы путаете. Этому юноше хорошо за тридцать, и зовут его Лазарь, брат Мариам из Магдалы. Он три дня пролежал в гробу и уже вонял, как тухлая рыба.
   – Постой, эта какая Мариам? Не та ли шлюха, известная по всей Иудее?
   – Она, она самая.
   – Во-во, только с такими этот Иешуа и таскается. Оборванец он и распутник, а никакой не пророк. Мне племянник говорил, он у меня ученый, из фарисеев.
   – Точно-точно! Знаете, к чему этот «пророк» призывает? «Будьте, говорит, как птицы: те не сеют, не жнут, а сыты бывают». В то время как честные люди добывают хлеб свой в поте лица, как велел Господь, этот бездельник шляется по всей стране с шайкой бродяг и потаскух и смущает народ!
   – Ну, ужо романцы найдут на него управу. Ишь, «царь Иудейский»… тьфу!

   – Я послан, чтобы спасти вас, – в который раз втолковывал Эйонс очередной толпе любопытных. – Если не поверите мне, то погибнете! («О, как же это объяснить существам, которые не слышали о математической социологии!») Если не верите ни предсказаниям Моше и пророков, ни чудесам, чему ж вы тогда поверите?
   – Чудеса? – Какой-то бородатый субъект протиснулся в первый ряд. Кажется, фарисей… или саддукей… эти секты просто бесчисленны… – Да, мы слышали, что ты изгоняешь бесов. Но раз ты имеешь власть над бесами, значит, твоя сила от Велзевула, князя бесовского!
   Ну, наконец-то появилась возможность применить логику. Конечно, Эйонс не собирался объяснять этим невежественным людям природу психических расстройств, равно как и технологию дистанционной психокоррекции. Он побьет их на их собственном поле.
   – Если царь пойдет войной на подданных, устоит ли царство его? Чего ради бес станет изгонять беса?
   – Но если сила твоя не от нечистого, – не сдавался оппонент, – то отчего не почитаешь заветов Господних и творишь исцеления в день субботний?
   Многие в толпе согласно загудели. Да, это был один из самых нелепых иудейских предрассудков, с которым Эйонс тщетно пытался бороться. Кажется, это была его ошибка… но логика по-прежнему на его стороне.
   – Если ваша овца в субботу упадет в яму, разве вы не вытащите ее? Так неужели человек хуже овцы?
   Эйонс с победным видом оглядел толпу, но ментальные импульсы иудейских священников согнали улыбку с его лица. Он ведь так ясно все объяснил, почему же их злоба и раздражение только возросли?
   – Наставник, – обратился к нему один из учеников, – солнце уже садится, и эти люди, должно быть, проголодались. Отпусти их, пусть пойдут за едой в окрестные селения.
   – Мы сами их накормим, – ответил Эйонс. Конечно, эта очередная трата энергии, но наконец-то ему удалось собрать несколько тысяч слушателей!
   – Но у нас всего пять лепешек и две рыбки! – удивился ученик.
   – Давайте их сюда, – велел Эйонс, настраивая дубликатор материи.
   Десять минут спустя, сканируя сознание жующей толпы, гость из космоса заметил, что раздражение почти ушло, уступив место довольству. «И этим существам я пытался втолковать, что человек жив не только хлебом! – с горечью подумал Эйонс. – Сотня дубликаторов по всей стране… впрочем, даже это не помешает им швырять в меня камнями. Тупик, всюду тупик. Они с удовольствием принимают мои блага, но не мои идеи. Что за нелепая планета…»

   Эйонс сидел на вершине холма; трое учеников, разморенные жарой, дремали неподалеку. Он на всякий случай послал им дополнительный усыпляющий импульс и вызвал Корабль. На связь вышли Координатор и Эрьенк.
   – У вас сдают нервы, Эйонс, – заметил Координатор.
   – Нервы? С чего вы взяли? – пробормотал полевой агент.
   – В последнее время вы позволяете себе бессмысленные поступки. Ну зачем, к примеру, вы утопили романское стадо свиней?
   – Просто хотел лишний раз сделать приятное этим проклятым иудеям. Вы же знаете, Эрьенк, они терпеть не могут свиней.
   – Вот видите – «проклятым»… Мы понимаем, Эйонс, вам нелегко, – сказал Координатор. – Эта планета кого угодно выведет из равновесия. Что там говорят ваши последние исследования, Эрьенк?
   – Ситуация все больше выходит из-под контроля, – признал главный этнограф. – Слухи о вашей деятельности, Эйонс, искажены и противоречивы.
   – По-моему, для культур, не имеющих информационных технологий, это естественно, – заметил полевой агент.
   – Да, но не в такой степени. Мало того, что вам приписывают множество того, чего вы не делали и не говорили, так еще и ваши подлинные слова выворачивают с точностью до наоборот! К примеру, вы говорили им, что наши идеи важнее древних традиций и родственных связей. Они же утверждают, что, по вашим словам, идущий за вами должен прежде возненавидеть собственных родственников. Вы говорили, что даже последним из людей следует давать шанс – они же поняли, что последние станут первыми…
   – Да, эта извращенная раса притчи понимает лучше, чем прямые высказывания…
   – Далее, никаких надежд на союз со священниками не осталось. Они настроены резко враждебно к вам.
   – Неужели все из-за субботы?
   – Суббота – предлог. Синедрион опасается, что ваша деятельность вызовет социальные беспорядки, которые повлекут жестокие репрессии со стороны романцев. Кроме того, вас обвиняют в богохульстве. Но, думается, главная причина наших неудач в том, что наши идеи слишком сильно противоречат натуре аборигенов. Те черты, которые неминуемо ведут их расу к гибели, с их точки зрения, являются самыми естественными.
   – Но что же делать? Даже чудеса не могут их убедить.
   – С чудесами пора кончать. Аборигенам нужно, чтобы вы кормили их задарма и лечили их больных, но ваши слова они пропускают мимо ушей.
   – Как же поступать, когда от меня потребуют чуда?
   – Отвечайте, что им было явлено много чудес, но они не уверовали. По неверию же их, больше им знамений не будет.
   – Но что же тогда? Неужели мы потерпели крах?
   – Выход есть, Эйонс. Последняя возможность. Вы знаете, какую роль играет насилие в их культуре. Их религия придает большое значение жертвоприношениям. Вы должны быть публично казнены с последующим воскрешением; если даже это их не проймет, значит, мы ничего не можем для них сделать.
   В этот момент один из учеников проснулся и с ужасом воззрился на Эйонса: облик Наставника полностью преобразился, и от одежд его исходило свечение. Более того, рядом в воздухе висели еще две светящиеся фигуры.
   Эйонс выключил аппаратуру связи и только тут заметил испуганный взгляд аборигена.
   – Э… это были Моше и Илия, Наставник?
   – Да, – резко ответил Эйонс, чтобы не вдаваться в объяснения. Похоже, его подопечные начинают приобретать иммунитет к гипнозу. – Зови остальных, мы отправляемся в Ерушалаим.
   – Кажется, это не очень безопасно, – неуверенно пробормотал ученик. – Я слышал, первосвященники ищут твоей смерти.
   – Мой час настал, – сказал Эйонс. – Я буду предан в их руки и казнен, чтобы воскреснуть на третий день. Ну что ты уставился, неужели и ты мне не веришь?

   Эйонс со своей немногочисленной свитой подходил к городу. «Что за планета, – устало думал он. – За последние три тысячи лет я видел достаточно дикарей, но подобных… Может быть, команда Эрьенка ошиблась в выборе народа-реципиента? Нет, у остальных, вероятно, еще меньше шансов…» Он заметил росшую у обочины смоковницу и свернул к ней, рассчитывая угоститься плодами: находясь в теле аборигена, он нередко испытывал те же потребности, что и обитатели планеты. Но плодов на дереве не было – для них просто еще не пришло время. Однако это разумное соображение не остановило Эйонса; давно накапливавшееся раздражение выплеснулось импульсом смертоносной энергии. Посланец Группы с удивлением и стыдом смотрел на засохшее дерево. «Нервы, – подумал он, – да, коллеги правы, это нервы. Хорошо, что все это скоро кончится».

   Полевой агент окинул взглядом ужинавших с ним учеников. Пора, откладывать больше нельзя. Уже несколько недель он с ними шляется по Ерушалаиму и окрестностям, но ни иудейские первосвященники, ни романская оккупационная администрация до сих пор так и не сделали решительных шагов для его ареста. Кажется, аборигены даже на это не способны! Ну что ж, придется их подтолкнуть.
   – Сегодня один из вас предаст меня, – внезапно объявил он ученикам. Для них это, разумеется, было полной новостью.
   – Кто же это? – спросили сразу несколько голосов.
   «Пусть решит жребий», – подумал Эйонс.
   – Тот, кто обмакнет хлеб в блюдо одновременно со мной, – быстро пробормотал он и ткнул кусок лепешки в тарелку, а затем поспешно обвел взглядом сотрапезников. Один из них торопливо отдергивал руку от блюда.
   «Иуда из Кариофа, наш казначей. Жаль, один из самых здравомыслящих среди них… Ну что ж, Иуда, так Иуда». Он послал телепатический импульс.
   Иуда испуганно смотрел на Наставника.
   – Иди и делай, что должен, – жестко приказал Эйонс.
   Через некоторое время агент Группы встал из-за стола.
   – Куда ты, Наставник? – спросил один из учеников.
   – Помолиться, – ответил Эйонс. Он собирался снова связаться с Кораблем.
   – Мы с тобой, Наставник, – заявил ученик.
   – Как знаете, – раздраженно пожал плечами Эйонс, надеясь, что они не увяжутся за ним все. Увязались только трое. Выйдя в сад, он усыпил их.
   – Корабль на связи, Эйонс.
   – Скоро за мной придут стражники синедриона. Эрьенк, вы уверены, что мы все делаем правильно? Может, следует показать им мою силу?
   – Нет, избранная стратегия оптимальна. Ни о чем не беспокойтесь. До самого момента воскресения вам не следует проявлять сверхспособности. Контраст произведет особо сильное впечатление.
   – Ну что ж, вы лучше знаете, что делаете.
   – Еще одно, Эйонс. Эта романская казнь на кресте довольно мучительна…
   – Я, разумеется, помню, как отключается болевая чувствительность, – улыбнулся полевой агент.
   – Об этом я и хотел вас предупредить. Аборигены не должны об этом догадаться. Вы должны весьма натурально изображать страдание.
   – Да, разумеется. До чего же извращенная раса…
   Ученики беспокойно ворочались в гипнотическом сне: телепатические сигналы Эйонса проникали даже в их неразвитое сознание.

   Агент Группы висел на грубом деревянном кресте между двумя умирающими разбойниками.
   – Эй, пророк! – крикнул ему кто-то из зевак. – Говорят, что ты спас многих, что же не спасешь себя? Сойди с креста, и мы уверуем!
   «Возможно, так и следовало бы сделать, – подумал Эйонс. – Но, в конце концов, Эрьенку виднее».
   Тяжелая черная туча, пришедшая с запада, медленно уползала на восток, так и не разродившись дождем.
   «Пожалуй, пора», – подумал Эйонс и остановил сердце.

   Мариам стояла в недоумении перед отваленным в сторону камнем. Она знала, что гробница Иешуа закрыта по приказу самого прокуратора, и вход охраняют стражники. Но никаких стражников поблизости не было. Мариам неуверенно вошла внутрь.
   Гроб был пуст; два странных существа в светящихся одеяниях сидели рядом. Женщина в страхе вскрикнула.
   – Не бойся, Мариам, – сказал один из них голосом, мало похожим на человеческий. – Он воскрес, как и было предсказано; иди и объяви об этом его ученикам.

   Несколько часов спустя Эйонс вошел в комнату, где сидели одиннадцать его последователей. Если план Эрьенка удался, скоро их будет гораздо больше…
   Эмоциональные импульсы учеников красноречивее любых слов говорили об их потрясении. Даже после слов Мариам они все равно не верили… Ну что ж, здоровый скептицизм необходим нормальной цивилизации.
   – Моя миссия окончена, – объявил Эйонс. – Я должен вернуться на небо. Отныне вы будете нести людям Истину, – он погрузил их в гипнотический транс, пытаясь хоть как-то упорядочить хаос в их мозгах. Затем в сопровождении учеников Эйонс вышел наружу, к ожидавшим его младшим агентам. Антигравитационный луч повлек пришельцев к люку снизившегося Корабля.

   Корабль разгонялся перед транспространственным прыжком. Несколько членов Группы, собравшись на прогулочной палубе, смотрели на планету, уже едва выделявшуюся на фоне звезд.
   – Кажется, все-таки получилось, – сказал Эрьенк.
   – Во всяком случае, мы сделали все, что могли, – заметил Эйонс, уже принявший, разумеется, свой естественный облик.
   – Но на всякий случай мы все-таки еще наведаемся сюда. Где-нибудь через полторы тысячи лет, – подытожил Координатор.

   По краям площади толпился народ, жаждущий зрелища; все были веселы и возбуждены. Немало было женщин, многие пришли с детьми. Для знати и святых отцов выстроены были специальные трибуны, убранные гирляндами цветов. Все взгляды были устремлены на пятьдесят столбов в центре площади. К каждому столбу был привязан цепью человек в нелепом размалеванном балахоне; многие из них, истерзанные пытками, не могли стоять и висели на веревках. Палачи с зажженными факелами ждали сигнала.
   – …и предать наказанию милостивому, не допустив пролития крови. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь, – инквизитор кончил читать и свернул пергамент. Палачи подожгли хворост. Капельмейстер церковного хора взмахнул руками, и ангельские голоса кастратов заглушили вопли и стоны горящих заживо людей.
   Эйонс с отвращением отвернулся от экрана.
   – Ну, Эрьенк, что вы теперь скажете?
   – Да… – смущенно пробормотал главный этнограф, – приходится признать, что с религией у нас ничего не вышло. Вероятность гибели этой расы возросла еще на три процента. Что ж, у нас еще есть время. Попробуем теперь идею социального равенства.

Ферма

   Неторопливый закат долгого июльского дня золотил долину, наполняя мир яркими, насыщенными красками, словно в фильмах пятидесятых; редкие взлохмаченные облачка на западе так и сияли высоко в голубом небе, и даже некрашеные столбики, поддерживавшие навес над крыльцом, казалось, светились изнутри янтарным светом. Теплый ветерок приятно овевал лицо Фреда Марлоу. Это было лицо человека, всю жизнь проработавшего на свежем воздухе – обветренное и загорелое, изборожденное крупными глубокими морщинами, в глубине которых поблескивали мелкие капельки пота. Седые пряди выбивались из-под широкополой соломенной шляпы. Фред был одет в вылинявшую клетчатую рубашку, расстегнутую на груди, и поношенные джинсы, продранные над правым коленом. Его босые ступни покоились на прогретых солнцем досках крыльца; запыленные сандалии стояли рядом. Фред вытащил из ящика со льдом влажную жестянку пива, потянул за кольцо; холодная пена с шипением плеснулась ему на руку, несколько капель упали на крыльцо, свернувшись в пыли бурыми комочками. Марлоу с наслаждением сделал первый глоток.
   – А-а-а, хорошо-то как, – изрек он, опуская руку с жестянкой. – Жаль, что ты не пьешь, Джим.
   Джим никак не прореагировал на это замечание и продолжал лежать на крыльце, возложив морду на передние лапы. Даже когда несколько холодных капель из наклоненной банки пролились ему на загривок, он лишь чуть дрогнул левым ухом. Фред особенно ценил своего друга за спокойный и невозмутимый нрав, столь гармонировавший с его собственным.
   Больше всего Марлоу любил эти теплые летние вечера, когда все дела по хозяйству уже переделаны, и можно просто сидеть на крыльце в кресле-качалке, смотреть на закат, вдыхать ароматы уходящего дня и беседовать с Джимом. С тех пор, как умерла Маргарет, упокой Господи ее душу, он управлялся с фермой один, лишь изредка наведываясь в город по торговым делам и надолго там не задерживаясь. Сын, преуспевающий адвокат, не был в родных местах уже лет десять – не приехал даже на похороны матери, прислав вместо себя телеграмму с извинениями и чек на покрытие расходов. Дважды в год, на День благодарения и на Рождество, от него приходили поздравительные открытки; дня рождения отца он не помнил. Соседей у Фреда тоже не было: кто разорился и уехал, кто поддался уговорам детей и перебрался в город, кто помер, так что фермы в округе стояли заброшенные. Самому Фреду было шестьдесят восемь, и он рассчитывал протянуть еще, как минимум, лет десять (его отец дожил в полном здравии до восьмидесяти двухи умер оттого, что сорвался, ремонтируя крышу). Но что будет потом? Фреду грустно было сознавать, что после его смерти и эта ферма, плод ежедневного труда шести поколений Марлоу, останется зарастать бурьяном и терновником… А еще его смущала мысль, что он может умереть внезапно, и его никто не хватится; его труп так и будет гнить где-нибудь во дворе, или в сарае, или даже здесь на крыльце, а рядом не будет никого, кроме Джима – если, конечно, пес переживет его.
   – Ты ведь не станешь есть меня, а, Джим? – спросил Фред. Пес поднял голову и посмотрел на хозяина внимательным взглядом, словно бы и впрямь понял, о чем его спрашивают.
   – Пойду-ка, пожалуй, покормлю тебя от греха, – продолжал Фред в том же полушутливом тоне, поднимаясь с кресла. Пес сперва лишь повернул голову, а затем все-таки поднялся и пошел следом.
   Фред прошел на кухню и отыскал на полке большой надорванный пакет «Педигри Пал». Все-таки железная поступь прогресса, из-за которой фермы зарастали бурьяном, а дети забывали родителей, не миновала и его самого. Слыханное ли дело в былые времена – кормить фермерского пса этими дурацкими смесями… Но что поделаешь, это действительно удобно. Да и Джим, похоже, не возражает.
   – Не возражаешь, Джим? – спросил Фред, направляясь к его миске. Пес в ожидании смотрел на человека, вяло помахивая хвостом.
   На столе меж тем хрипел старенький приемник; он был настроен на волну местной станции, но сейчас, похоже, настройка сбилась. Фред насыпал корм в миску и подошел к приемнику покрутить ручку.
   – … в Юго-Восточной Азии продолжается, – обрело голос радио. – Число заболевших в Южной Корее превысило уже полмиллиона. Правительства Северной Кореи и Китая всячески скрывают реальное положение дел, но аналитики полагают, что там ситуация не лучше. Пока, впрочем, не зарегистрировано ни одного смертельного случая. Доктор Ким Ю Чон из Сеульского университета полагает, что мир столкнулся с новой разновидностью прионовой инфекции, родственной так называемому «коровьему бешенству», причем новая болезнь разрушает мозг значительно быстрее, чем уже известная форма. Пока, однако, ученым не удалось получить никаких доказательств инфекционной природы болезни, уже получившей неофициальное название «корейского безумия». Тем не менее, Госдепартамент рекомендует гражданам США воздержаться от поездок в Юго-Восточную Азию. К другим новостям. На конференции по Ближнему Востоку в Женеве…
   – Кажется, это не местный канал, – недовольно проворчал Фред, поворачивая ручку в другую сторону. – Мы ведь с тобой не собираемся в Южную Корею, правда, Джим? Поищем лучше что-нибудь, что касается нас.
   Из динамика прозвучали последние такты мелодии в стиле «кантри», а затем жизнерадостный голос возвестил:
   – Привет, друзья, с вами снова я, Пит Мартинз! (Фред кивнул одобрительно – это было то, что он искал.) А со мной в студии – мистер Кэспэр Брауни, бессменный председатель оргкомитета Кропфилдского фестиваля. Привет, Кэспэр!
   – Привет, Пит.
   – Чем вы порадуете нас в этом году?
   – К сожалению, в этом году в фонд фестиваля поступило меньше средств, чем обычно. Но мы по-прежнему проведем все наши традиционные мероприятия, включая конкурс на самую большую тыкву и соревнования фермерских собак. Наши милые дамы, как всегда, смогут побороться за приз за лучший пирог…
   – А почему бы и нам в этом году не выбраться в город на фестиваль, а, Джим? – произнес Фред, снова оборачиваясь к своему приятелю. – Может быть, даже поучаствуем с тобой в собачьем конкурсе? Я, правда, давно не учил тебя всяким штукам, но ты ведь у меня смышленый парень, да и время еще есть. Нет, правда, как тебе нравится эта идея?
   – Мне она совсем не нравится, Фред, – ответил Джим.
   Марлоу пришел в себя от прикосновения к лицу чего-то горячего и влажного. Он открыл глаза. Над ним, высунув язык, стоял Джим и, похоже, намеревался лизнуть его еще раз.
   – Все, Джимми, я уже в порядке, – прокряхтел он, садясь на полу и потирая затылок. – Ох, ну и привиделось же мне… Вроде с пары банок пива не могло такого быть. Должно быть, солнцем голову напекло…
   – Нет, Фред, пиво тут ни при чем, и солнце тоже, – возразила собака.
   На сей раз Марлоу не стал хлопаться в обморок. Он просто сидел, тупо уставившись на Джима. Тот говорил не так, как собаки в кино – челюсти не шевелились, и язык по-прежнему свешивался между клыками. Тем не менее Фред был абсолютно уверен, что слышит голос именно пса. Голос был приятным баритоном, без малейшего акцента.
   «Я сошел с ума, – подумал Марлоу. – Эта проклятая корейская болезнь уже и сюда добралась».
   – Нет, Фред, пока еще нет, – заверил его Джим. – К тому же у нее совсем другие симптомы.
   «Он читает мои мысли!»
   – Конечно, – подтвердил пес.
   – Ты не говоришь! Ты не можешь говорить! Этот голос просто звучит у меня в мозгу, вот и все!
   – Разумеется, это же телепатия. Только вы, люди, и используете столь варварский способ коммуникации, как звуковые волны. Впрочем, это неудивительно… (Фред обалдело мотал головой.) Ну что мне сделать, чтобы убедить тебя, что я – это я? Встать на задние лапы? (Джим встал на задние лапы.) Извини, но такое положение для меня неудобно и неестественно (он снова опустился на четыре конечности). Как, впрочем, и все те штучки, которым вы нас учили, – добавил он с неудовольствием.
   – Т-ты… Ты всегда умел говорить? – наконец выдавил из себя Фред.
   – По правде говоря, нет. Я начал в полной мере осознавать себя только сегодня вечером, и в моих знаниях еще слишком много пробелов. Подожди, Фред, мне надо послушать, – и он застыл с выжидательным видом, навострив ухо.
   Единственным источником звука в помещении было радио, но вряд ли то, что слушал Джим, имело какое-то отношение к рецепту тыквенного пирога. Наконец пес совсем по-человечески удовлетворенно кивнул и вновь перевел взгляд на Марлоу. Как показалось Фреду, во взгляде этом читалось сочувствие.
   – Ну? – спросил фермер, к которому, несмотря на всю абсурдность ситуации, возвращалась способность здраво рассуждать. – Теперь ты, наконец, объяснишь мне, что происходит?
   – Ты действительно этого хочешь, Фред? – мягко осведомился Джим.
   – Спрашиваешь!
   – На твоем месте я бы постарался забыть об этом. Вообще-то это моя оплошность, мне не следовало с тобой заговаривать. Я мог просто уйти…
   – Когда окажешься на моем месте, тогда и будешь решать за меня! – сердито воскликнул Марлоу. – Ну-ка выкладывай все начистоту!
   – Ты даже не представляешь, насколько ты прав, Фред, – печально вздохнул Джим. – Ладно, давай вернемся на крыльцо. Я тоже люблю закат.
   Марлоу кое-как доковылял до кресла-качалки. Несколько раз он украдкой щипал себя, но пробуждение не наступало. Джим уселся рядом.
   – Видишь ли, Фред, – начал пес, – тебе, должно быть, известно, что Вселенная состоит из множества звезд и планет?
   – Ну, не считай меня совсем уж за идиота, – обиделся Марлоу. – Так ты хочешь сказать, что ты инопланетянин? – В его голосе прибавилось уверенности. Инопланетянин в образе собаки – это все-таки не такой бред, как просто говорящая собака.
   – Смотря что понимать под этим термином, – ответил Джим и вдруг принялся яростно чесать ногой за ухом. – Проклятые блохи… Нам понадобится некоторое время, чтобы полностью уничтожить их. Ты мог бы лучше следить за моей чистотой, Фред… Так вот, родился я здесь. Но мои, так же как и всех нас, дальние предки действительно происходят из одной звездной системы в первом витке левого спирального рукава нашей Галактики.
   – Нас – это кого? – уточнил Фред.
   – Собак и волков. Тех, кого вы так называете. Впрочем… если быть точным, ваши предки тоже происходят оттуда. Но, как бы это сказать, в ином качестве.
   – Не понимаю. В каком еще качестве?
   – Э-э… видишь ли, Фред. Во Вселенной множество разумных рас. В принципе, у всех высокоразвитых цивилизаций есть сходные черты… но есть и отличия. Культурные особенности, обусловленные их историей. Наш вид эволюционно происходит от хищников, поэтому охота всегда играла важную роль в нашей культуре. Правда, по мере развития она приобретала все более окультуренные формы, со временем превратившись, по сути, в скотоводство… и все же даже после того, как мы вышли на межзвездные просторы, употребление в пищу натурального мяса оставалось достаточно популярным. Собственно, именно подсознательное желание иметь большие охотничьи угодья привело к тому, что мы освоили много планет на периферии Галактики – в центре-то почти все пригодные для жизни планеты были уже заняты. Хотя с точки зрения технологий нам, разумеется, не составляло труда синтезировать еду искусственно, как делает большинство галактических цивилизаций. Потом, однако, не без влияния контактов с другими расами, в нашем обществе стало множиться число тех, кто считал сельское хозяйство атавистическим пережитком, не оправданным ни экономически, ни морально. Планеты центральной системы и ближайшие колонии почти сплошь перешли на синтетическую пищу, и лишь на периферии сохранились фермерские хозяйства приверженцев традиционного образа жизни. Но и они постепенно разорялись и пустели, а их бывшие хозяева перебирались в центр, поближе к очагам галактической культуры. А потом… произошла ужасная катастрофа, Фред. Наше родное солнце стало Сверхновой, уничтожив всю центральную систему. Есть подозрения, что это был результат неудачного эксперимента или диверсии, иначе ученые должны были предвидеть опасность заранее. Никто не успел спастись.
   Пес помолчал, и Марлоу счел необходимым вставить: «Мне очень жаль, Джим».
   – Высокотехнологичные колонии в соседних системах уцелели, но… они были слишком тесно интегрированы с центральными мирами…
   – Интер… что?
   – Ну, знаешь, узкая специализация, мировое разделение труда… В общем, их экономика могла работать только как часть единого целого. Поэтому после гибели центральных миров наступил хаос. Голод, грабежи, войны… Другие цивилизации не вмешивались – у нас оставалось много мощного оружия, безопасней было не связываться… В общем, в результате наша цивилизация в центре Галактики была уничтожена почти полностью. Остались только фермерские миры на периферии. Но и они оказались в изоляции. Некоторым помогли другие расы. Но о большинстве затерянных в захолустье планет так никто и не вспомнил. Кое-где фермерам удалось сохранить хоть какую-то цивилизацию, кое-где произошел откат к варварству… Земля была одной из наших ферм, и здесь произошло самое худшее – мы деградировали до уровня животных, – Джим весь передернулся от отвращения, как делают собаки, отряхиваясь от воды.
   – А как вы выглядели раньше? – заинтересовался Фред. – Без шерсти, на двух ногах?
   – Так же, как и сейчас, – отрезал Джим. – Генотип меняется не так уж быстро, и вообще, с какой стати нам быть какими-то лысыми уродцами? Разве иметь собственную шерсть не более разумно, чем зависеть от фабрикантов одежды?
   – А как же летом, когда жарко?
   – Язык – прекрасный терморегулятор.
   – Но собаки живут совсем мало!
   – Для телепатов это непринципиально. Разум родителей сливается с разумом детей, образуя, по сути, единую личность, существующую в нескольких телах. Гибель одного из этих тел не столь уж существенна.
   – Но у вас даже не было рук! Как же вы строили космические корабли?
   – С помощью телекинеза, разумеется. Как и другие цивилизации в Галактике. Вообще, свободное владение телепатией и телекинезом – главный признак, отделяющий разумных существ от животных.
   – Но… как же мы?
   – Вы? Ты разве еще не понял, Фред? Вы были нашей пищей, – сообщил Джим извиняющимся тоном. – Мы создали вас специально для этого, и для этого разводили на фермах.
   Марлоу уставился на него, не в силах переварить услышанное.
   – Джим, скажи, что ты пошутил! Не может быть, чтобы вы ели разумных существ!
   – Конечно же нет. Я же сказал, разумные существа владеют телепатией и телекинезом. А вы – всего лишь смышленые животные. Впрочем, – добавил он, не давая Фреду вставить слово, – в те времена вы вовсе не были смышлеными. Просто, когда мы деградировали, вы развились. У вас попросту не было другого выбора: созданные искусственно, вы были абсолютно не приспособлены к дикой жизни. Эти жалкие чешуйки вместо когтей, это кариесное недоразумение вместо клыков, кожа, лишенная меха, ноги, не способные как следует бегать… Ваши дикие предшественники, на которых мы когда-то охотились в лесах родной планеты, были намного совершеннее. Вы стали упрощенной версией, результатом нашего перехода от охоты к скотоводству. Мы убрали у вас ненужные в условиях фермы приспособления для выживания, зато дали вам неуемную тягу к спариванию, позволявшую быстро умножать поголовье, тенденцию к ожирению и гипертрофированно большой мозг, считавшийся одним из лучших деликатесов. Вот этот-то мозг вы и использовали, чтобы компенсировать отсутствие всего остального. В первое время вы по привычке еще обожествляли нас – следы культа Собаки прослеживаются у многих древних народов – а потом… все перевернулось с ног на голову. Мы утратили телепатию, и новые тела уже не наследовали тысячелетнюю эстафету Разума. Правда, и на самом дне нашего падения кое-что мы все-таки сохраняли.
   – Навыки охоты и скотоводства, – угрюмо произнес Фред.
   – Да, за это вы нас и ценили. Или боялись, если говорить о волках. Но не только это. Сохранялись кое-какие остатки сверхспособностей, которые вы считали попросту слишком острым обонянием. И… самые жалкие крохи памяти. Недаром мы выли ночами, глядя на звездное небо. Мы помнили, что наше спасение может прийти только оттуда. Два дня назад оно пришло, – буднично закончил Джим.
   – Прилетели твои сородичи?
   – Да. С тех планет, где цивилизация пережила откат, но не гибель. Теперь они снова осваивают космос и отыскивают остальные фермерские миры. Это не так-то просто. Большинство звезд Галактики сосредоточено в центре, но здесь, на окраине, их тоже не один миллиард… Они пришли в ужас, когда поняли, что здесь произошло.
   – И что теперь? – мрачно спросил Марлоу. – Они собираются нам мстить?
   – Мстить? Ну конечно же нет, Фред! Они просто возвращают все на свои места. Нас – на наше, а вас – на ваше.
   – Что?!
   – У них не хватает мощности излучателей на всю планету сразу, – продолжал Джим, игнорируя вопль Фреда. – Начать им, конечно, пришлось с Кореи и Китая, потому что там творились вообще дичайшие вещи. Там люди ели собак! – Джима снова передернуло.
   – А то, что собаки ели людей, тебя, выходит, не волнует! И… – Марлоу замер, только теперь осознав масштаб проблемы, – собираются есть и впредь!
   – Но ведь это совсем другое дело, Фред, – терпеливо пояснил Джим. – Вы созданы специально для этого, а мы…
   – Почему бы вам просто не оставить нас в покое? Забирайте всех своих и уматывайте к себе в центр Галактики!
   – Боюсь, это невозможно, Фред, – покачал головой Джим. – Не забывай, сторонники синтетической пищи погибли, и мы запомнили этот урок. Теперь наша цивилизация состоит только из традиционалистов. Да и не можем мы оставить вас без присмотра. Это просто опасно. Мало ли что натворят домашние животные, оставленные без хозяев. Вы и так уже перепортили всю биосферу, растранжирили кучу ресурсов и чуть вообще не прикончили планету ядерными бомбами. Мы просто обязаны вернуть вас в прежнее состояние.
   – Сукин сын!
   – Не понимаю, что ты хочешь сказать этой констатацией, – серьезно ответил Джим, – но чувствую, что ты расстроен. Но ты сам этого хотел, я ведь не советовал тебе меня расспрашивать. Постарайся смотреть на вещи трезво. Вы не так уж сильно развились, напрягая свой мозг, созданный совсем для другого. Было бы о чем жалеть. Девяносто девять процентов из вас полагали своей целью счастье, но были несчастливы сами и делали несчастными окружающих. Вы терзались от тысячи надуманных проблем, вы тщетно искали смысл жизни. Теперь я сообщил тебе смысл вашей жизни, и никаких проблем у вас больше не будет. На фермах вас ждет покой и уход. Подумай лучше, каково пришлось нам! Каково было существам, некогда бороздившим Вселенную и покорявшим миры, сидеть в будке на цепи и выпрашивать объедки с хозяйского стола!
   – Но вы тогда не осознавали, кем были раньше!
   – И вы не будете осознавать.
   Фред помолчал.
   – Сколько у нас времени? – глухо спросил он наконец.
   – От пары дней до недели. Спасатели не сообщили мне подробностей плана.
   – Мы что-нибудь придумаем. Будем сопротивляться. Собьем ваши тарелки ракетами.
   – Фред, животные не могут сопротивляться разумным существам. Ты даже представить себе не можешь, насколько смешны ваши побрякушки по сравнению с мощью галактической цивилизации.
   Марлоу поднялся.
   – Подожди меня тут, Джим.
   – Ты совершенно напрасно хочешь идти за ружьем, Фред, – печально сказал пес. – Во-первых, я быстрее и сильнее тебя, и к тому же владею телекинезом. Мне бы не хотелось причинять тебе вред, но если ты меня вынудишь… А во-вторых, даже если бы ты сумел меня убить, что бы тебе это дало?
   – По крайней мере, гарантию, что я не окончу жизнь в твоем желудке, – проворчал Марлоу, обреченно опускаясь обратно в кресло.
   – Тебя не съедят, Фред, – пообещал Джим. – Ты слишком старый, твое мясо не годится в пищу. Вообще-то таких отправят на усыпление, но ты хорошо обращался со мной, и я тоже буду заботиться о тебе.
   Марлоу, опустив голову на грудь, несколько раз качнулся в кресле, затем нарочито небрежным жестом потянулся в ящик за новой банкой пива. А затем вдруг вскочил и, как был, босиком, с молодою прытью сиганул с крыльца. Каждый миг он ждал сзади лая, рычания и зубов, вцепляющихся в лодыжку. Но ничего не было. Джим лишь печально смотрел ему вслед.
   Не обращая внимания на острые камешки и колючки, впивавшиеся в ступни, Фред обежал вокруг дома и помчался к сараю, где стояли трактор и голубой пикап. К счастью, дверь сарая была не заперта. Марлоу нашарил на стене выключатель и зажег свет, сунул руки в карман джинсов – так и есть, ключи при нем. Ехать, срочно ехать в город, предупредить… ему не поверят, объявят сумасшедшим… но то, что уже происходит в Корее… захватить нескольких собак, если надо – пытать их, они расколются… Руки дрожали, он попал в замок только с третьего раза, но наконец дверца распахнулась, одновременно включая свет в салоне…
   На водительском сиденье пикапа сидела большая рыжая собака. Прежде Фред ее не видел. Кажется, помесь колли с восточноевропейской овчаркой. На шерсти еще сохранился след ошейника, но самого ошейника не было.
   В тот же момент неведомая сила вырвала ключи из пальцев Марлоу, перенесла по воздуху и аккуратно повесила на гвоздик в другом конце сарая.
   – Возвращайся домой, Фред, – сказала собака. Судя по голосу, это была сука.
   Неделю спустя двое, человек и собака, как и прежде, смотрели с крыльца на июльский закат. Человек покачивался в старом кресле-качалке, слегка отталкиваясь босыми пятками от теплых досок пола. Пес лежал рядом, положив морду на лапы.
   Оранжевый диск солнца коснулся горизонта. Человек обеспокоенно повернул голову в сторону пса.
   – Пожалуй, пора покормить тебя, Фред, – сказал пес, не двигаясь с места. Полминуты спустя пластмассовая миска, наполненная неаппетитными на вид серыми комочками, проплыла по воздуху и опустилась на крыльцо. Человек заскулил, просительно глядя на собаку.
   – Это сбалансированный рацион, Фред, – строго произнес пес. – То, что тебе надо. И пива не проси, не получишь. Алкоголь вреден для здоровья. Как вы только могли пить эту гадость… Ну, Фред, будь хорошим мальчиком. Ешь, что дают.
   Голый старик вылез из кресла, опустился на четвереньки и принялся шумно есть.

Яблоко и Ева

   Стоял чудесный летний день. Строго говоря, по календарю был уже сентябрь, но ни солнцу, безмятежно сиявшему в сочно-голубом безоблачном небе, ни зеленой листве леса не было никакого дела до календаря. Даже легкий ветерок не шевелил листьев; в природе царил послеполуденный дремотный покой. Лишь изредка в кронах деревьев подавала голос какая-то птица.
   Не нарушая общей тишины и спокойствия, из леса на опушку вышла девушка. Ее звали Ева, она была нага и не стыдилась этого. Она вообще не понимала, как можно стыдиться подобных вещей. Сделав несколько шагов в высокой траве (из-под ее ног стреляли в стороны встревоженные кузнечики), она остановилась, подставляя загорелую кожу теплым солнечным лучам и блаженно жмурясь.
   Впрочем, кое-что на ней надето все-таки было. Ее стройную талию охватывал пояс из искусственной кожи с подвешенным к нему автоматическим пистолетом в кобуре и кармашками для магазинов. За плечами висел удобный рюкзачок с аптечкой, кое-каким инструментом и скромным (ибо путь ее был не столь уж длинным) запасом провизии. Был там и еще один предмет – небольшой цилиндрический контейнер с зеркальными стенками. На запястье левой руки девушки тикали механические часы (вообще с электричеством проблем пока не было, но маленькие батарейки приходилось экономить), а чуть выше двумя ремешками был прикреплен пластмассовый корпус GPS (навигационные спутники все еще функционировали). На правое запястье тоже был надет небольшой круглый прибор, издали похожий на часы – однако это был Z-датчик, что можно было понять по дырчатому корпусу. Во всем снаряжении Евы это был единственный предмет кустарного производства. Ремень на правом бедре удерживал в удобной, как раз под руку, позиции десантный нож в ножнах. В правом ухе, скрытая волосами, притаилась горошина наушника, от которой тонкая блестящая проволока тянулась к таблетке микрофона возле губ. На ногах у девушки были непропорционально большие серебристые ботинки. Обуваться ей не нравилось, но приходилось. Несмотря на то, что всю свою предыдущую жизнь она провела босой, ее подошвы были слишком нежными, ибо никогда не использовались по назначению; в то же время, однако, пальцы на ногах по ловкости и цепкости лишь незначительно уступали рукам.
   Ходить она выучилась совсем недавно – значительно позже, чем говорить на пяти языках. Впервые учиться ходить в 18 лет совсем не легко – куда труднее, чем, допустим, восстанавливаться после болезни, когда телу всего лишь нужно вспомнить выработанные в раннем детстве рефлексы. Ей это показалось сложнее, чем освоение университетского курса физики, химии и математики. Даже несмотря на то, что до этого ежедневными физическими упражнениями она готовила себя к встрече с гравитацией. Вообще, первые недели после посадки стали худшим периодом в ее жизни. Это ужасное, унизительное чувство беспомощности перед давящей тебя силой, это ощущение невыносимо тяжелого, непослушного тела… в первые дни ей приходилось неуклюже ползать, словно полураздавленному червяку… бррр! Как она ненавидела тогда эту планету, отнявшую у нее свободу невесомого полета, повисшую тяжкой каторжной гирей на ее руках и ногах! Однако постепенно она привыкла, и, хотя по ночам ей по-прежнему снилась невесомость, Ева начала находить даже свои положительные моменты в солидной, устойчивой, основательной гравитации – да и мир, огромный новый мир, открывшийся ей после крохотного мирка орбитальной станции, стоил некоторых жертв. Да, она привыкала к этому миру. Ее кожа уже не обгорала на солнце (идею ходить в скафандре она отвергла сразу), и, наверное, без ботинок тоже можно приучить себя обходиться…
   Если в лесу ее подстерегали вылезшие из земли корни, колючки, упавшие на землю сухие ветки и еловые шишки, то трава опушки выглядела мягкой и безобидной, так что Ева, нагнувшись, разомкнула фиксаторы и с удовольствием вылезла из тяжелых скафандровых башмаков (которые, к тому же, были ей велики). Бросить бы их тут совсем и подобрать на обратном пути – все равно, сколько бы они здесь ни провалялись, их никто не тронет, а синтетический материал, из которого они изготовлены, практически вечен… Но нельзя: еще неизвестно, в каком состоянии дорога, на которую ей вскоре предстояло выйти, а уж в город и подавно соваться босиком рискованно…
   – Ева, обуйся, – раздалось у нее в ухе.
   Она с досадой посмотрела в безоблачное небо.
   – Эппл, ты можешь перестать следить за мной хоть на минуту?
   – Нет, – спокойно, как всегда, ответил ее собеседник. – Ты же знаешь, я отвечаю за тебя.
   – Мне надо было выбрать для путешествия пасмурный день, – проворчала Ева.
   – Тогда бы я просто не разрешил тебе идти, – возразил Эппл.
   – По-моему, я уже не ребенок!
   – Я действую исключительно в интересах твоей безопасности.
   – И какая опасность может грозить мне сейчас? – Ева пригладила босой ногой траву, затем легонько, чтобы не ушибить пальцы, пнула ботинок.
   – В траве могут быть змеи. Кроме того, укус некоторых членистоногих хотя и не опасен для здоровья, но болезнен. Строго говоря, мне вообще не следовало разрешать тебе отправляться в путь пешком.
   – Ну да, конечно, – скривилась Ева. – Трястись в душной, воняющей маслом утробе броневездехода куда полезней для моего драгоценного здоровья, чем прогуляться на свежем воздухе!
   – Зато ты была бы на месте не более чем за час.
   – Я не тороплюсь.
   – А тебе бы следовало. До тех пор, пока ты остаешься единственным человеком на Земле – и во всей вселенной – любая случайность может иметь катастрофические последствия.
   – Это несуществующее человечество ждало двадцать лет, – пробурчала Ева, покорно влезая в ботинки, – подождет и еще немного.
   Она сверилась с экраном GPS и зашагала в сторону еще невидимой отсюда дороги.
   Откуда именно взялся Z-вирус, выяснить так и не успели. Первые вспышки эпидемии были отмечены одновременно в десятках крупных городов по всему миру – что совсем неудивительно, учитывая, что перелет на стратоплане между самыми отдаленными аэропортами Земли занимал не более трех часов. Специалисты сошлись лишь в том, что вирус имел явно искусственное происхождение – никаких природных аналогов наука не знала. И, скорее всего, на волю он вырвался в результате несчастного случая – ибо, если это была целенаправленная акция, то устроившие ее должны были быть самоубийцами. Конечно, если бы создатели вируса располагали вакциной… но, судя по результату, они ею не располагали. В электронный микроскоп вирус напоминал литеру «Z», верхняя и нижняя перекладины которой были развернуты друг относительно друга в третьем измерении. Австралийцам, которые продвинулись в изучении вируса дальше других (просто потому, что на их континенте из-за низкой плотности населения и удаленности от других центров цивилизации эпидемия распространялась медленней) удалось установить, что каждый из трех фрагментов вируса отвечал за свою функцию: преодоление иммунной защиты – встраивание в ДНК и размножение – интоксикация. По-своему это была изящная конструкция, блестящее биоинженерное решение…
   Инкубационный период занимал около двух недель. Затем – сутки-двое собственно болезни с постепенным выходом из строя всех систем организма и смерть. В ста процентах случаев. Человек фактически сгнивал заживо, и после смерти процесс разложения шел ускоренными темпами, помогая вирусам быстрее попадать во внешний мир. Впрочем, не только человек. Вирус продемонстрировал удивительную способность встраиваться в ДНК самых разных видов. Тот, кто его создал, определенно был гением… В конечном итоге оказалось, что Z-вирус смертелен для всех плацентарных млекопитающих.
   Вакцина так и не была найдена. Болезнь распространялась слишком быстро. Беженцы и мародеры несли гибель в еще незараженные районы… 90 % человечества умерло в течение первых пяти месяцев; социальная инфраструктура цивилизации разрушилась гораздо раньше. Дольше всех продержались военные убежища и специализированные научные центры, где применялись особые меры безопасности. Но никакие фильтры убежищ не могут обеспечить абсолютной герметичности. В конечном счете Z-вирус добрался и туда. К концу третьего года на Земле, скорее всего, уже не оставалось ни одного человека, ни одного медведя, оленя, волка, ни одного дельфина или тюленя, ни одной крысы. Высшей ступенью эволюционной лестницы были теперь сумчатые.
   Недоступным для вируса осталось лишь космическое пространство.
   Ева шагала по дороге. Старое шоссе и впрямь было не в лучшем состоянии: асфальт вспучился и раскрошился, тут и там из него выпирали ростки и, кое-где, даже молодые деревца. Местами шоссе и вовсе исчезало под пока еще тоненьким, но уже поросшим травой слоем нанесенной почвы. Природа словно спешила избавиться от рубцов, напоминавших ей о тысячелетнем рабстве у человека.
   Тем не менее, в ботинках идти было легко. По лесу Ева брела не спеша, вертя головой по сторонам, то прислушиваясь к пению птиц, то приседая на корточки возле муравейника, то прислоняясь спиной к дереву, запрокидывая голову и глядя, как высоко-высоко солнце пробивается сквозь частую листву кроны… Теперь же, на дороге, ею овладело боевое настроение (тем паче что и шоссе шло чуть под уклон), и она лихо шагала вперед, не чувствуя усталости. Воздух на шоссе был, разумеется, таким же чистым, как в лесу; Ева уже успела привыкнуть к этому воздуху – поначалу-то ее удивляло, насколько он вкуснее стерильной искусственной атмосферы станции. Ей никогда не доводилось вдыхать удушливый смог больших городов – впрочем, кое-какое представление о нем она получила, когда училась водить броневик. Она еще раз представила себе, как тяжелая ревущая машина громыхала бы сейчас гусеницами по дороге, оставляя за собой сизый шлейф дизельного выхлопа, и брезгливо наморщила нос. А ведь когда-то машины катились по этой дороге сплошным потоком в обе стороны…
   Вскоре она увидела первую из них. Съехавший с трассы автомобиль лежал вверх колесами в кювете слева. С шоссе не было видно, что находится в салоне, а Ева вовсе не желала на это смотреть и предпочла обойти машину подальше. Хотя и знала, по кадрам спутниковой съемки, что впереди ее ждут еще машины, и много…
   Следующий автомобиль стоял на шоссе, в крайнем правом ряду. Должно быть, водитель остановился сам, чувствуя, что ему совсем плохо. А может, просто так совпало, что бензин кончился раньше, и машина не успела съехать с трассы… На этот раз Ева решила не оттягивать встречи с неминуемым и, подойдя вплотную, стерла пыль с лобового стекла.
   То, что сидело внутри, когда-то было женщиной. Точнее – судя по вылинявшей короткой майке, на которой еще можно было различить патлатую физиономию какого-то рок-идола – молодой девушкой, может быть, не старше Евы. Пегие крашеные волосы пыльными лохмами свисали на кости плеч. Глазницы черепа были прикрыты модными темными очками, чуть перекосившимися, но все еще каким-то чудом державшимися на скулах и мумифицированных остатках ушей. Пока Ева смотрела на это, из мертвого рта выполз большой серый паук; Еве вдруг ясно представилось, что внутри черепа, бывшего некогда вместилищем мозга, теперь все затянуто паутиной, и в этих пыльных сетях висят высохшие трупики насекомых… Ее передернуло от отвращения; она повернулась и хотела идти, но тут заметила, что лоток проигрывателя дисков на передней панели салона выдвинут. Еве стало любопытно, что за музыку слушала хозяйка машины перед смертью – может быть, как раз того патлатого? Она разбила рукояткой пистолета стекло («Осторожней с осколками, Ева!» – тут же подал голос Эппл), взяла диск, сдула с него пыль, вставила его обратно и нажала «воспроизведение». Оказалось, что за все эти годы аккумулятор машины не успел разрядиться до конца, и, хотя на панели зажегся предупредительный красный глазок, проигрыватель заработал.
   Это была не музыка. Это была запись, продиктованная хозяйкой автомобиля.
   «Если вы слышите это… значит, я уже мертва, – сказал девичий голос, некогда, вероятно, бывший приятным, но теперь в горле у говорившей что-то противно хрипело и хлюпало при каждом вздохе. – Но это значит и то, что вы живы. Значит, против этого… – тут говорившая употребила какое-то слово, бывшее, видимо, прилагательным или причастием, но неизвестное Еве ни на одном из пяти языков, – … вируса все же нашли какое-то средство. («Грубая логическая ошибка, – констатировала Ева. – Одно вовсе не следует из другого».) Может быть… может быть, и Том еще жив, и его успеют спасти. Его зовут Томас Джереми Картер, он работает в госпитале святой Маргариты. Я так надеялась, что мы хотя бы в последнюю минуту будем вместе. Но я чувствую, что мне уже не доехать. Пожалуйста, передайте ему этот диск. Том… Том, я люблю тебя. (Некоторое время не было слышно ничего, кроме всхлипываний.) Прощай, милый». Запись оборвалась.
   «Как глупо, – фыркнула Ева. – Надеяться на то, что спасется работник госпиталя – да ведь они гибли в первую очередь! И неужели в свои последние минуты она не могла подумать ни о чем более важном, чем объяснение в любви мертвецу?»
   Дорога сворачивала к югу, и сразу за поворотом девушка увидела множество машин. Это была гигантская пробка, растянувшаяся почти на милю. Не имея никакого желания продираться между ржавыми корпусами под взглядами бесчисленных черепов, Ева сошла с шоссе, перебралась через канаву и двинулась в обход. Это было правильное решение: если в хвосте пробки между машинами еще можно было протиснуться, то дальше начиналась сплошная металлическая каша. Задние в отчаянии таранили передних, сминали и утрамбовывали их, корпуса громоздились друг на друга, валились с обочин… У оказавшихся в этих машинах не было никаких шансов на спасение – зажатые другими автомобилями со всех сторон, они не могли открыть дверцы и выбраться. Впрочем, они в любом случае были обречены; даже если кто-то из них каким-то чудом избежал заражения прежде, для них все было кончено с того момента, когда они оказались в этой пробке, среди сотен больных и умирающих людей. И все же они продолжали отчаянно цепляться за жизнь, выбивая лобовые стекла, вылезая наружу через люки в крышах, если позволяла конструкция… Ева видела их полурассыпавшиеся скелеты на крышах, под колесами и рядом с дорогой, а об одного из них, засмотревшись на уродливое нагромождение автомобилей, даже споткнулась. Брезгливо посмотрев под ноги, она поняла, что этого убил не Z-вирус: в черепе зияла круглая дыра, которую вряд ли могло проделать что-либо, кроме пули. Ева пнула череп ботинком, и сплющенный комочек свинца, глухо звякнув, перекатился внутри.
   Она вновь посмотрела вперед – туда, где, видимо, находился стрелявший – и увидела причину пробки. Дорогу перегораживали два тяжелых восьмиосных грузовика; оба они были изрешечены пулями, а один еще и полностью сожжен. Из кабины второго выглядывали ствол винтовки, костлявые плечи в форменной куртке шерифа и желтевший между плечами шейный позвонок; отвалившийся череп, очевидно, валялся где-то внизу. Слева и справа от дороги громоздились баррикады из мешков и ящиков. Жители города устроили заслон, пытаясь не пустить беженцев к себе. Глупцы, они не понимали, что вирус все равно проникнет к ним – с ветром, с водой, с мышами и кошками…
   И действительно – апофеозом глупости стало зрелище, открывшееся Еве с другой стороны баррикады. Там была такая же пробка, только развернутая в обратном направлении! В то время как одни стремились любой ценой попасть в город, другие столь же отчаянно и безуспешно пытались из него выбраться…
   Ева миновала оставшуюся справа от шоссе городскую свалку, выгоревшую дотла бензоколонку, врезавшуюся в столб машину «скорой помощи» и, наконец, подошла к дорожному щиту, возвещавшему:

   Вы въезжаете в город
   ПЛЕЗАНТВИЛЛ
   Население 14600

   Последнее число было перечеркнуто масляной краской, и этой же краской ниже написано новое – 8000. Его тоже перечеркнули струей из аэрозольного баллончика, заменив размашистыми каракулями – 3500. Это число было зачеркнуто фломастером; новое уточнение, записанное куда более мелкими цифрами, сообщало о 542 жителях. 93 – информировала совсем мелкая надпись, сделанная шариковой ручкой. 6 – лаконично извещала следующая, криво нацарапанная цифра. Свободного места в нижней части щита уже практически не оставалось, и все же кто-то, ведомый то ли безумием обреченного, то ли последней вспышкой висельного юмора, подвел логический итог, веществом, подозрительно похожим на кровь, выведя на щите финальную цифру – 0.
   Ева усмехнулась, склонила голову набок, затем достала свой нож, зачеркнула ноль и, высунув кончик языка от усердия, аккуратно процарапала рядом единицу.
   Вышло так, что, когда Z-синдром приобрел характер пандемии, в космосе находилось четыре экспедиции. Три из них – на околоземной орбите: семь человек на международной станции МКС-3 (четыре американца, канадец, француз и русский), двое на японской орбитальной обсерватории и четверо на строящейся китайской станции «Великий дракон». Кроме того, пятеро китайцев находились на их свежепостроенной лунной базе.
   За японцами успели прислать корабль, вернувший их на Землю. Знали ли они, что отправляются на верную смерть? Во всяком случае, не могли не догадываться. Состав японского центра управления к этому времени уже полностью сменился по второму разу. Но вряд ли они подчинились приказу не рассуждая, словно их предки-самураи. У них попросту не оставалось другого выхода – космическая обсерватория не могла долго поддерживать жизнь экипажа без грузовых кораблей с Земли. А, даже если бы вирус все-таки удалось победить, уже нанесенный им урон был столь велик, что исключал новые запуски в ближайшем будущем…
   МКС-3 была первой и единственной станцией, оборудованной системой полного цикла: до тех пор, пока солнечные батареи давали достаточно энергии, и оборудование не нуждалось в замене, системы регенерации и очистки могли обеспечивать астронавтов всем жизненно необходимым без подвоза извне. Но мощность системы была ограниченной. Семь человек – это предел.
   Китайцы тоже разрабатывали такую систему и планировали смонтировать ее на Луне, но не успели. В тот момент на их базе был корабль, но не было топлива; они так спешили обосноваться на соседнем небесном теле, утерев нос когда-то бывшим лунными пионерами американцам, что отдали весь резерв массы под груз вместо горючего на обратный путь. Автоматический заправщик с Земли должен был прилететь позже. Ракета-носитель для него еще не была готова. Она так и осталась недостроенной…
   Наконец, к китайской орбитальной станции был пристыкован корабль, способный вернуться на Землю (на МКС-3 таких было целых два, американский и русский). Но китайцы не пошли по пути японцев. Вместо этого они вышли на связь с командиром МКС-3 и потребовали, в связи с чрезвычайной ситуацией, принять их на борт международной станции.
   Полковник Роджер Бартон ответил отказом. Система жизнеобеспечения МКС-3 не справилась бы не то что с четырьмя, но даже с одним лишним человеком.
   По мере того, как вести с Земли становились все страшнее, а запасы на «Драконе» подходили к концу, тон китайских требований делался все более истерическим; то угрожали ракетным ударом с Земли, то предлагали бросить жребий и умертвить двоих из своего экипажа и двоих из команды МКС – с тем, чтобы оставшиеся двое китайцев заняли освободившееся место. Когда они впервые потеряли связь со своим командованием (связи с центром управления в Хьюстоне к этому времени не было уже трое суток), они объявили, что произвели коррекцию орбиты, и теперь «Дракон» движется курсом на столкновение с МКС-3. Единственный способ избежать общей гибели – принять их условия.
   Бартон вновь отказал. На МКС тоже было топливо для коррекции орбиты, и он рассчитывал, что станция успеет сманеврировать, уклоняясь от столкновения.
   Ему действительно это удалось. Две станции разошлись, не коснувшись друг друга, но китайцы обещали повторить свою попытку на следующем витке.
   Однако за то время, пока «Дракон» огибал Землю, им ненадолго удалось восстановить связь со своим руководством. Очевидно, они получили последние инструкции.
   Когда они вновь вышли на связь, их тон был совсем другим. Они извинялись за предыдущее, называя его вспышкой позорного безумия. Они больше ничего не требовали. Они только просили – просили позволить им пристыковать их корабль и передать на МКС-3 свой генетический материал. Половые и соматические клетки четверых мужчин, из которых когда-нибудь в будущем сможет вновь возродиться китайский народ.
   Бартон отказал и на этот раз. Он не без оснований опасался, что китайцы надеются использовать стыковку для захвата МКС.
   Те все-таки предприняли попытку стыковки, рассудив, что громоздкая станция не сможет увернуться от маленького корабля. И поначалу их расчет оправдывался, несмотря на чудеса пилотирования, проявленные Бартоном. При успешной стыковке остановить китайцев могла бы только рукопашная: когда проектировалась МКС, никто всерьез не рассматривал возможности космического пиратства, зато рассматривали возможность нештатных ситуаций, при которых экипаж станции не сможет сам впустить прибывших спасателей – поэтому переходной люк легко открывался снаружи. Однако в момент стыковки Бартон все же дал максимальную тягу маневровым двигателям. Его расчет оправдался: стыковочный узел перекосило и заклинило.
   Агония китайцев, запертых в своем корабле, растянулась почти на неделю. В первое время они пытались, включая двигатель, свести МКС-3 с орбиты и обрушить на Землю, но эти попытки блокировались с помощью двигателей станции. Потом это прекратилось. Может быть, у них закончилось топливо. А может, они решили не отнимать у человечества последний шанс возродиться – хотя бы даже и без китайцев… Все эти шесть дней они переговаривались по радио со своими соотечественниками на Луне (те протянули больше месяца). На МКС принимали эти передачи. Никто на станции не знал китайского языка, но догадаться о теме разговоров было не так уж сложно…
   Психологический климат на самой МКС и без того был не из лучших. И все же здесь оставалась надежда. Среди четверых американцев была одна женщина – астрофизик Линда Тревис. Она делала блестящую научную карьеру, венцом которой стала ее командировка на МКС-3, и совершенно не планировала заводить детей. Но действительность внесла коррективы в ее планы.
   После того, как с Земли перестали приниматься любые передачи, за исключением сигналов автоматических маяков, экипаж станции собрался на очередное совещание. На котором Линде было объявлено, что отныне ее главная ценность состоит вовсе не в научных достижениях, а в способности родить ребенка. Причем обязательно девочку.
   Поначалу Тревис сильно возмущалась таким подходом, говоря, что она личность, а не самка, и они не вправе ее принуждать. Что еще неизвестно, действительно ли люди вымерли полностью, и если это не так, то в их требованиях нет никакого смысла, а если все же так – тогда тем более говорить о возрождении человечества бессмысленно, ибо возвращение на зараженную Землю им закрыто, а станция слишком мала и недолговечна, чтобы на ней жили поколения людей.
   Бартон, однако, возразил, что наличие шанса всегда лучше, чем его отсутствие, особенно если этот шанс – последний. И что в условиях чрезвычайного положения он готов применить любые меры, дабы обеспечить выполнение своих распоряжений.
   В конце концов Линде пришлось согласиться. Она еще дешево отделалась, ибо на совещании звучали и другие предложения – что она, как единственная женщина, отныне не должна отказывать в сексе ни одному из мужчин (надо заметить, что Линда была фригидна, что ее абсолютно устраивало). Но это уже не поддержал Бартон, заявив, что, если они хотят возродить не просто биологический вид, но цивилизацию, то сами не должны опускаться до скотства.
   По настоянию Линды, для оплодотворения было использовано искусственное осеменение (Пол Харпер, врач экспедиции, поддержал ее, ибо такой способ дает более высокую вероятность зачатия по сравнению с естественным). Вопрос о том, кто станет отцом нового человечества, предоставили решать естественному отбору: донорами спермы выступили сразу пятеро мужчин (шестой стерилизовался за несколько лет до того; теоретически можно было попробовать проделать обратную операцию, но Харпер, единственный медик на борту, как раз и был этим шестым, и пытаться оперировать сам себя не рискнул).
   Приз в генетической лотерее выпал Тому Лерою; чтобы это установить, не требовалось анализа ДНК, ибо близнецы родились темнокожими, а Лерой был единственным негром на борту. Но порадоваться своему отцовству ему не пришлось: оба младенца были мальчиками, и, значит, лишь отнимали бы дефицитные ресурсы. Их сразу же умертвили и выбросили в космос. Линда была расстроена, но скорее как ученый, чей эксперимент не удался, чем как мать, потерявшая детей. А вот Лерой пришел в бешенство, хотя и должен был сознавать неизбежность принятого решения. Вдобавок ко всему он вбил себе в голову, что его сыновей убили не за то, что они мальчики, а за то, что они черные. Это была, конечно, типичная бредовая идея, при подходящих обстоятельствах – а обстоятельства на станции, где были заперты последние представители человечества, подходили как нельзя лучше – вполне способная перерасти в паранойю, но доктор Харпер, равно как и командир Бартон, не придали этому должного значения. Лерою лишь вкололи несколько раз лошадиную дозу успокоительного. В конце концов, нервы у всех были на взводе – они провели в замкнутом мирке МКС-3 уже год, в то время как первоначальная программа полета была рассчитана лишь на пять недель; их даже не тестировали на длительную психологическую совместимость…
   Как только Харпер объявил, что Линда оправилась от родов, была предпринята новая попытка. И вновь неудача – выкидыш на пятом месяце.
   Лишь с третьего раза, словно в сказках и анекдотах, цель была достигнута. Родилась девочка, на сей раз белая. Разумеется, ее назвали Евой.
   Психологический климат на станции был к тому времени уже совершенно невыносимым. Астронавтов раздражало друг в друге абсолютно все: запах, звук голоса, волоски на коже, родинки… Раздражало жужжание бритвы тех, кто брился; раздражали бороды тех, кто забросил бритье. Раздражала чужая мрачность («и без того тошно!») и чужая веселость, казавшаяся дико неуместной (впрочем, последняя случалась все реже, если не считать истерических всплесков). Чтобы спровоцировать скандал, достаточно было кому-то почесаться, кашлянуть, шмыгнуть носом, хрустнуть пальцами, начать мурлыкать песенку… Нельзя сказать, что все ненавидели друг друга одинаково; некоторым удалось сохранить между собой нормальные и даже хорошие отношения, но станция была слишком мала, чтобы члены экипажа могли ограничить свой круг общения лишь теми, кто не вызывал неприязни.
   Рождение Евы поначалу несколько улучшило ситуацию, но не надолго. И дело было даже не в пронзительном детском плаче и пеленках, сооружаемых из подручных материалов – точнее, не только в этом. Главная проблема состояла в том, что Ева стала восьмой. Пока что система жизнеобеспечения, хотя и на пределе, но справлялась с небогатыми потребностями младенца – но ясно было, что, когда ребенок подрастет, кем-то из членов экипажа придется пожертвовать.
   Когда эта проблема была впервые названа вслух, Бартон предложил наиболее очевидное решение – жребий. Время, в принципе, еще терпело, но командир понимал, что, если не устранить этот дамоклов меч прямо сейчас, выбросив кого-то в космос и тем самым разрядив обстановку, все это может кончиться побоищем на станции. Понятно, что Линда сразу была исключена из жеребьевки – Ева Евой, но лишаться единственной женщины детородного возраста было бы крайне опрометчиво. Но тут и Дмитрий Антонов заявил, что он – единственный уцелевший славянин, носитель не только генофонда (генетический материал каждого из астронавтов уже хранился в холодильнике у Харпера), но и великой русской культуры, а потому тоже должен быть исключен из жребия. Его поддержал Пьер Жофруа, единственный западноевропеец; жребий, по его словам, должны были тянуть четверо североамериканцев. Канадец Морис Строу, однако, решительно возразил против того, чтобы его валили в одну кучу с гражданами США, коих наблюдается явный избыток. Том Лерой, естественно, потребовал исключения для себя на том основании, что он – черный. Харпер был необходим, как врач, а Бартон заявил, что в критической ситуации командир просто не имеет права жертвовать собой. Таким образом, идея жребия потерпела полный крах.
   После этого обстановка на станции стала совершенно параноидальной. Каждый следил за другими, подозревая их в подготовке покушения на свою жизнь. Стоило тем из астронавтов, что еще сохранили остатки нормальных отношений, начать негромкую беседу (а тем паче попытаться избавиться от общества остальных, перебравшись в другой отсек) – прочие тут же норовили оказаться рядом, чтобы выяснить, о чем они сговариваются. При этом никому из них не приходило в голову покушаться на Еву, нарушившую хрупкое равновесие; все понимали, что эта девочка необходима для возрождения человечества, и все искренне желали такого возрождения – но никто не хотел, чтобы сей грандиозный проект осуществился именно за его счет. Если бы они знали, что должны умереть все – вероятно, они нашли бы в себе мужество принять это; но мысль «я умру, а они все останутся жить» казалась каждому из них невыносимой.
   Пожалуй, общее безумие не затронуло только Линду. Она занималась исключительно своей дочерью, забросив даже астрофизические исследования, которые продолжала вести почти до рождения Евы. То ли у нее пробудилось то, что обычно называют материнским инстинктом, то ли она прониклась величием своей миссии (праматерь всего будущего человечества!), то ли, наконец, она (скорее подсознательно, чем сознательно) угадала в заботе о дочери единственную лазейку, в которую можно ускользнуть от охватывавшей станцию паранойи…
   Еве было почти два года, когда на МКС-3 случилась авария. Мелкие неполадки возникали и прежде, но их удавалось устранять. Однако на сей раз возникла по-настоящему серьезная проблема – нарушилась ориентация одной из солнечных батарей, вследствие чего генерируемая мощность упала ниже критического уровня. Кто-то должен был выйти в открытый космос и попытаться устранить неисправность.
   По инструкции это полагалось делать двоим, по штатному расписанию – Строу и Антонову. Им удалось быстро обнаружить причину аварийной ситуации. Причиной было инородное тело, застрявшее между корпусом станции и панелью солнечной батареи. Инородным телом оказался мертвый младенец.
   Во время орбитального полета трудно что-то выбросить насовсем – если только не затормозить это «что-то» ниже первой космической или не ускорить до второй. Два трупика продолжали свое движение по орбите, весьма близкой к орбите МКС-3, раскаляясь под солнечными лучами и вновь промерзая почти до абсолютного нуля в тени Земли. В отсутствии кислорода и гнилостных бактерий обычный процесс разложения не протекает, однако термический распад сложных органических соединений все равно происходит. Тела теряли часть массы вместе с образующимися газами (которые, выходя через различные отверстия, создавали кратковременную тягу), из-за разрушения тканей и постоянных перепадов температур от них отваливались куски… словом, постепенно каждый трупик превращался в нечто вроде крохотного кометного облака, к тому же чуть-чуть меняя траекторию. Так что в итоге курс одного из них вновь пересекся со станцией, и относительная скорость оказалась достаточной, чтобы повредить солнечную батарею (в свое время инженеры, создавшие МКС-3, гордились ее особо легкими панелями…)
   Пока вышедшие в космос выскребали губчатую массу из-под панели и отчищали заляпанные фотоэлементы (дело происходило на солнечной половине витка), у оставшихся на станции практически одновременно созрела мысль, что проблему лишнего человека можно решить, попросту не пустив вышедших обратно. В отличие от стыковочных узлов, внешние люки, заблокированные изнутри, невозможно было открыть снаружи: ведь по другую сторону стыковочного узла находится герметичный корабль, а по другую сторону люка – открытый космос. Правда, лишним был только один человек, а в космосе находились двое; ну так что ж – это давало возможность родить еще одну девочку. Загоревшиеся этой идеей даже не задумались, кто, в случае чего, будет устранять следующую внешнюю неполадку…
   Но и у работавших в открытом космосе мысли развивались в сходном направлении. Что именно там произошло – так и осталось неизвестным. Строу утверждал, что Антонов напал на него, и ему пришлось, обороняясь, вырвать воздушный шланг из скафандра русского. Антонов не мог этого опровергнуть, ибо его безжизненное тело, кувыркаясь, удалялось прочь от станции – но, думается, если бы он и впрямь напал первым, на его месте теперь был бы Строу.
   Бартон был рад воспользоваться предлогом и объявил, что не пустит убийцу обратно на станцию. Увы, после этих четырех кошмарных лет даже воля и разум командира начали сдавать – иначе бы он подумал о том, что оставшийся снаружи Строу отнюдь не беспомощен. Инструменты для ремонта, которые он взял с собой, можно использовать и для разрушения…
   Строу не стал ничего просить и требовать. Он не произнес ни единого слова. Услышав приговор командира, он попросту принялся ломать панели одну за другой. О спасении человечества он больше не думал. Его интересовала только месть тем, кто обрек его на гибель.
   Астронавты на станции не сразу поняли, что происходят – а когда поняли, принялись уговаривать Строу, но это было уже бесполезно. Безумие полностью овладело канадцем, он не верил ни единому их обещанию (возможно, впрочем, в этом он и был прав). Кто-то кинулся надевать третий скафандр, чтобы выйти в космос и остановить разрушителя. Но у Бартона созрела другая идея – он устремился к пульту управления и, как когда-то, дал полную тягу маневровым двигателям. Ему удалось стряхнуть Строу; тот пытался догнать станцию, но у его слабенького ранцевого двигателя сжатый газ закончился раньше, чем топливо на МКС. Его бессвязные крики звучали по радио еще шесть часов, пока в баллонах скафандра не иссяк воздух…
   Однако было уже слишком поздно. Энергоснабжению МКС-3 был нанесен непоправимый ущерб. Теперь система жизнеобеспечения могла устойчиво поддерживать жизнь только троих.
   Может быть, еще оставалась надежда что-то починить. Но ее отнял Лерой. С воплем «все равно мы все передохнем!» он набросился на Линду с явным намерением ее изнасиловать. Когда его попытались оттащить, он крикнул, чтобы ему не мешали – «тут на всех хватит!» И Жофруа поддержал его! Противостояли им Бартон и Харпер.
   На станции не было оружия – какой в нем смысл, если любой выстрел почти наверняка вызовет разгерметизацию. Но оказалось, что у всех при себе имеются какие-нибудь металлические штыри или заточенные куски пластика – и когда они только успели, практически все время находясь на виду друг у друга…
   Когда побоище закончилось, Лерой был мертв, а Жофруа – смертельно ранен. Бартон получил легкое ранение, Линда отделалась синяками и ссадинами, Харпер не пострадал. Зато пострадало драгоценное оборудование, разбитое агонизирующим Лероем. Теперь станция могла обеспечивать жизнь одного-единственного человека.
   Выбросив в космос Лероя и Жофруа, оставшиеся в живых астронавты приняли единственно возможное решение. Они возвращались на Землю. Они понимали, что скафандры лишь оттянут неизбежный финал – ведь необходимо пополнять запасы воздуха и воды, и тщательная обработка таковых, хотя и снижала вероятность заражения, не делала ее нулевой… Но вирусологи Земли работали до самого конца, и многие лаборатории регулярно посылали в открытый эфир сведения о своих достижениях, в надежде, что это сможет кому-то помочь. На МКС-3 принимали эти передачи, так что Харпер знал о Z-вирусе достаточно много – и надеялся успеть узнать еще больше на Земле. Это был призрачный шанс, но он был. Шанс даже не для них, а для того единственного человека, который оставался на станции.
   Для Евы.
   И для всего человечества.
   Город Еве не понравился. Дело было даже не в скелетах, которых, кстати, на улицах почти не было – большинство горожан умерло в своих жилищах. Просто весь он был какой-то пыльный и душный. Серый, пышущий жаром, асфальт, однообразные коробки нестерпимо белых на ярком солнце домов… На некоторых улицах, впрочем, уцелевшие дома были почти сплошь черными – здесь в свое время бушевали пожары, которые уже некому было тушить. Даже пробивавшаяся тут и там трава не скрашивала картины.
   Внезапно Ева вздрогнула, и рука ее дернулась к пистолету: ей показалось, что она видит людей. Несколько фигур недвижно стояли в витрине магазина и, казалось, смотрели на нее. Всмотревшись внимательней, она поняла, что они не живые и, кажется, вообще не настоящие.
   – Эппл, ты видишь это? – требовательно спросила девушка. – Что это, статуи?
   – Это манекены, – разъяснил Эппл. – Они рекламируют одежду.
   Ева отерла пыль со стекла, скептически рассматривая манекены.
   – Это очень странная реклама, – заключила она наконец. – Неужели эти люди сами не понимали, насколько глупо они выглядят, напяливая на себя все эти тряпки, да еще в жару?
   – Я ведь уже объяснял тебе – у людей был такой обычай.
   – Дурацкий обычай, – непреклонно резюмировала Ева и двинулась дальше, продолжая поглядывать то на экранчик GPS, то по сторонам.
   Кратчайший маршрут проходил через узкий, выгнутый подобно кишке переулок, куда выходили облупившиеся фасады старых кирпичных домов. Возле ржавых мусорных баков валялось несколько кошачьих скелетов. Кое-где окна были забиты фанерой. Лучше всего в этом переулке выглядело здание кинотеатра. Ева окинула взглядом выцветшую афишу. Девица на ней в этот раз не вызвала у нее особых нареканий, ибо была одета еще легче самой Евы, а вот надпись заставила брезгливо скривиться: «СЛАДКИЕ ГУБКИ – горячая эротическая комедия!» Что такое «эротическая», Ева не знала, но вся фраза в целом оставляла ощущение какой-то липкой грязи.
   – Эппл, что значит «эротическая»?
   – В моем лексиконе отсутствует такой термин, так что вряд ли это что-нибудь существенное.
   – Надеюсь, – еще раз презрительно фыркнула Ева, спеша выбраться из переулка.
   Вскоре она вышла к мосту, соединявшему берега неширокой реки. Поперек моста лежал поваленный на бок автобус – как видно, еще одна жалкая попытка баррикады, теперь уже внутри города… Река была одной из причин, по которой шестнадцать лет назад астронавты остановили свой выбор на Плезантвилле: хотя многие атомные и гидроэлектростанции продолжали работать, снабжая энергией немало мертвых городов, трудно было сказать, как долго будет функционировать водопровод – а здесь у Евы под боком был бы неограниченный источник пресной воды. Во времена, когда город был жив, никто, конечно, не стал бы брать воду для питья прямо из реки – но за прошедшие годы она должна была полностью очиститься. Действительно, теперь река была чистой, но, закованная в каменные плиты набережных, по-прежнему казалась свинцово-серой.
   Другой причиной, по которой выбор пал на Плезантвилл, был, разумеется, тот факт, что местный госпиталь остался практически неповрежденным. В более крупных городах медицинские центры были разгромлены – как мародерами, искавшими лекарства и наркотики, так и озверевшими фанатиками, распространявшими вину создателей вируса на всех врачей.
   Ева протиснулась между автобусом и перилами, сошла с моста, вновь сверилась с экраном, двинулась по набережной направо и, дойдя до указателя «Госпиталь св. Маргариты», свернула по стрелке.
   Во дворе госпиталя стоял армейский вертолет. На нем сюда прибыли те, для кого это место стало концом их поисков – и их пути.
   – Там есть топливо? – осведомилась Ева.
   – Да, по их словам – еще приблизительно на пятьдесят минут полета, – ответил Эппл. – Но ты же не умеешь управлять вертолетами.
   – Могу научиться, – езда на броневездеходе не доставляла ей удовольствия, но вновь увидеть мир сверху хотелось.
   – Ты не должна рисковать собой, пока не исполнишь свою миссию. Кроме того, такого количества топлива недостаточно для обучения.
   – Миссия, миссия… – недовольно пробурчала девушка. – Ладно, куда теперь?
   – Направо, обойди вокруг главного корпуса. Тебе нужен корпус номер три.
   «Гинекологическое отделение. Родильное отделение. Центр репродукции человека» – прочла Ева на дверях третьего корпуса и вошла. Внутри, как и во дворе, не было ничьих останков – в свое время астронавты все здесь расчистили, а когда пришел их черед – сами ушли умирать в какое-то иное место. Ничто не должно было вызывать у пришедшей мрачных ассоциаций. «Добро пожаловать, Ева!» – прочитала она на большом бумажном плакате и улыбнулась.
   – Эппл, контроль связи.
   – Слышу тебя хорошо, Ева.
   «Но не видишь!» – злорадно усмехнулась про себя девушка. Эппл, конечно, ее единственный друг, и все же его постоянная опека порою основательно надоедает. Но теперь, когда она в здании, никакие спутники не помогут ему следить за ней.
   – Там должны быть нарисованы стрелки, показывающие, куда тебе идти, – продолжал Эппл.
   – Да, вижу.
   – На второй этаж.
   – Знаю, знаю!
   – Разуйся перед входом в отделение, но не раньше. Пол пыльный, а нам ни к чему тащить туда лишнюю грязь. И сразу иди в душ, а вещи сложишь в камеру автоматической дезинфекции.
   – Слушаюсь, сэр, – вздохнула Ева и ядовито добавила: – По-моему, животные обходятся без подобной стерильности.
   – Даже у самых развитых видов животных детская смертность превышает пятьдесят процентов, – парировал Эппл.
   Двадцать минут спустя Ева, теперь уже абсолютно нагая, вышла из душевой, возмущенно отфыркиваясь после дезинфицирующей обработки. Водопровод все еще работал. На панели автоматической камеры уже горел зеленый огонек, и девушка выдвинула ящик со своими вещами. Первым делом она пристроила на место наушник с микрофоном.
   – Теперь положи наше сокровище в холодильник.
   – Эппл, – досадливо поморщилась девушка, – я уже взрослая. К чему этот дурацкий эвфемизм?
   – К тому, что это действительно наше сокровище.
   Ева открыла рюкзачок и вытащила оттуда цилиндр с зеркальными стенками. Термос с пятью пробирками внутри.
   Конечно, ребенок, которому еще не исполнилось и двух лет, даже уже обученный пользоваться продуктовым автоматом, вряд ли выжил бы в одиночку на космической станции. И уж точно не получил бы образования в объеме нескольких университетских курсов. Но Ева была не одна. На самом деле на МКС-3 было не семь, а восемь членов экипажа – хотя последний официально и не числился таковым. Это был компьютер Apple Mastermind 2000X [3 - Apple (англ. apple – яблоко) – название американской фирмы – производителя компьютеров (ее эмблема – надкусанное яблоко).], наиболее совершенная разработка в области искусственного интеллекта, где «яблочникам» наконец-то удалось обойти своих вечных конкурентов из IBM. Официально он считался просто машиной, хотя, как сказал один из его создателей, «если он и не обладает сознанием, то, значит, эмулирует таковое лучше, чем многие люди». Вероятно, это соображение было не последним при принятии решения отправить слишком умную машину в космос, подальше от Земли и ее глобальных информационных сетей.
   Разумеется, как и всякий компьютер, он нуждался в электроэнергии, но – ирония судьбы – потреблял ее меньше, чем человек, пользующийся системой замкнутого цикла. Именно ему, покидая МКС, астронавты передали все управление станцией, а также коды удаленного доступа для связи со спутниками и наземными системами. Именно он заменил Еве родителей, учителей и друзей. Конечно, на Земле никто специально не готовил его для роли воспитателя; однако многие ли из людей, заводя ребенка, специально готовились к этой роли? Бартон, Харпер и Линда (ни один из них не был профессиональным педагогом) дали ему лишь самые общие инструкции, но, будучи основан на том же нейросетевом принципе, что и человеческий мозг, он не нуждался в однозначных алгоритмах, а обладал самой широкой способностью к самообучению и творчеству. Так что за новую для себя задачу он взялся, можно сказать, с энтузиазмом. Да, действительно, можно так сказать.
   Впрочем, и после отлета астронавтов он мог получать консультации, ибо они поддерживали связь с ним до самого конца. Они протянули дольше, чем рассчитывали – почти восемь месяцев, прежде чем умерли один за другим с интервалом в три дня. Этого времени им хватило не только на то, чтобы сконструировать Z-датчик, обнаруживающий вирус в воздухе и воде, но и на главное открытие. Нет, вакцины им – точнее, Харперу, прочие-то не были медиками – создать так и не удалось, зато удалось установить, что Z-вирус, созданный искусственно, нестабилен вне носителя. Вне клеток человека или высшего животного он постепенно разрушается. А поскольку все носители погибли – со временем Земля очистится сама. Собственно, астронавты и продержались так долго именно потому, что прибыли через четыре года после пика пандемии, и процесс очищения уже шел… У них хватило времени и оценить скорость этого процесса. Самая пессимистичная оценка давала 12 лет. Накинув еще треть для перестраховки, получили 16. Еве к тому времени должно было уже исполниться 18 – вполне подходящий возраст, чтобы вернуться на Землю и дать жизнь новому человечеству.
   Впервые о своей миссии Ева узнала в шесть лет – именно тогда Эппл сообщил ей, что раньше на Земле жили другие люди, но теперь они умерли, и она, когда станет взрослой, должна будет родить новых. Девочка восприняла эту информацию спокойно – для нее не только «смерть» и «рождение», но и «другие люди» были абстрактным понятием. Заинтересовала ее разве что мысль о будущем визите на Землю, которую пока она могла разглядывать только в иллюминатор. Ей нравилась эта красивая синяя планета; что такое «планета», она к тому времени уже знала, и могла перечислить все планеты Солнечной системы вместе с наиболее крупными лунами – уж они, наблюдаемые в телескоп, отнюдь не были абстракцией. У Евы не было кукол и подруг, зато были астрономические приборы и мудрый всезнающий Эппл.
   На самом деле, конечно, Эппл был не таким уж и всезнающим. В его первичную базу знаний входило множество дисциплин, которые могли так или иначе пригодиться на орбите – физика во всем многообразии ее разделов, математика и информатика, химия органическая и неорганическая, астрономия, космическая и наземная навигация, геология, метеорология… В то же время, например, об истории человечества он имел лишь самые общие сведения, так же, как и об искусстве. Но активно развивающийся в отсутствие внешних помех мозг Евы и без того еле успевал переваривать поступающую информацию. Это не значит, конечно, что все ее общение с Эпплом сводилось к учебе – он давал ей и поиграть (корректируя, впрочем, хранящиеся в его памяти компьютерные игры так, чтобы они не только развлекали, но и развивали), и посмотреть кино – на борту было несколько старых добрых комедий, тех времен, когда герои еще изъяснялись правильным литературным языком, а самой чувственной сценой был поцелуй. Ева, впрочем, испытывала к поцелуям брезгливое отвращение и всегда закрывала глаза, когда лица героя и героини выходили на дистанцию опасного сближения – но в остальном комедии ей нравились, пока не надоели. Все-таки общаться с Эпплом было куда интереснее – от него каждый раз можно было узнать что-нибудь новое.
   И Эппл, разумеется, понимал этот ее интерес. Контролируя множество систем как на станции, так и за ее пределами, он в то же время не имел рук, что создает некоторые проблемы при воспитании маленького ребенка, не всегда склонного понимать слова. Но у Эппла было верное средство призвать Еву к послушанию. Точнее говоря, таких средств было несколько – он мог бы, к примеру, понизить температуру на станции или временно заблокировать продуктовый автомат – но Эппл никогда не прибегал к подобному варварству: вместо этого он просто переставал общаться, превращаясь в то, чем его предпочли бы видеть многие из землян – в тупую машину, механически исполняющую свои обязанности. И обычно не проходило и часа, как Ева капитулировала. «Эппл, – надувала она губки, искоса глядя на монитор, – ну я больше не буду». – «Ты обещала это уже восемьдесят два раза, – бесстрастно констатировал компьютер, лишь незначительно выходя из образа тупого автомата, – в последний раз – сто сорок восемь часов назад. Дольше всех продержалось обещание, данное девяносто восемь дней назад; оно было нарушено лишь спустя двести один час». – «Ну, Ээээпл, – тянула Ева, – ну пожа-алуйста! Ну в последний распоследний раз!» Потом, конечно, мир восстанавливался, и девочка радостно зависала перед монитором в позе заинтересованной слушательницы и зрительницы.
   Уже много позже Эппл прокрутил ей завещание троих последних астронавтов, переданное с Земли незадолго до конца. Говорила в основном Линда; Харпер лишь уточнил некоторые технические детали (к этому времени госпиталь в Плезантвилле был уже выбран), а Бартон и вовсе ограничился несколькими финальными фразами в духе: «Мы надеемся на тебя, Ева, помни, ты – последний шанс человечества».
   Ева слушала ровный голос своей матери – голос ученой, привыкшей выступать с докладами перед многочисленной аудиторией. Сейчас он лишь иногда подрагивал; Линда держалась хорошо, хотя знала, что уже заражена. Этот голос, это лицо будили у девочки какие-то смутные воспоминания, но те были слишком слабыми, чтобы вызвать эмоциональный отклик. Скорее ей казался странным сам факт, что к ней обращается женщина, которая давным-давно мертва. Странным и… неприятным. Актеры в комедиях, конечно, тоже давно умерли, но они говорили друг с другом, а не с ней… Ей хотелось, чтобы запись закончилась побыстрее.
   После того, как Бартон произнес свои финальные патетические фразы, на несколько секунд повисла пауза, и командир уже протянул руку, чтобы выключить передатчик. Но последние слова сказала все-таки Линда. «Прощай, доченька, – сказала она, и впервые за все время передачи в уголках ее глаз заблестела влага. – Мама любит тебя».
   Этот эпизод произвел на Еву более тяжелое впечатление, чем вся остальная запись. Ей стало тоскливо и страшно; абстрактное понятие смерти вдруг надвинулось во всей своей ужасающей реальности. Она зажмурилась и забормотала первые пришедшие на ум слова, чтобы переключить внимание – это оказались слова из курса квантовой механики, который она штудировала с утра. Повторив несколько раз вслух формулировку уравнения Шредингера, она успокоилась и предложила Эпплу партию в шахматы. Эппл к этому времени уже развил у себя дипломатические навыки настолько, что время от времени давал ей выиграть – особенно когда замечал, что Ева в дурном расположении духа.
   Первым делом следовало провести ДНК-тест, дабы не произвести оплодотворение семенем собственного отца. Ева знала, что близкородственное скрещивание генетически неблагоприятно. Конечно, отцовскую сперму вовсе не следовало уничтожать – сохраненная и дальше в качестве консерванта, она должна была пригодиться потом, для оплодотворения дочки, а лучше внучки Евы. Второе поколение тоже предполагалось осеменить искусственно, оставшейся спермой астронавтов (естественно, также избегая зачатий от своих отцов); мужчины второго поколения, по плану Харпера, должны были оплодотворить лишь женщин третьего. Подобная стратегия должна была максимально обеспечить генное разнообразие, избегая вырождения на самом опасном, раннем этапе становления популяции.
   Программа МКС-3 предусматривала медицинские и биологические исследования, не говоря уже о возможной врачебной помощи экипажу – так что кое-какие знания у Эппла, а теперь уже и у Евы, имелись. Но, конечно, не в области тестов на определение отцовства – вот уж что точно никто не планировал делать на орбитальной станции. Но астронавты, готовившие госпиталь в Плезантвилле к грядущей миссии, обо всем позаботились. Книги, описывающие процедуру и заботливо снабженные закладками в нужных местах, уже лежали в лаборатории. Ева, некоторое время полистав страницы, обстоятельно проверила инструменты и реактивы, тщательно простерилизовала иглу и кольнула себе палец. Последнее, впрочем, вызвало неожиданные сложности.
   Казалось бы, чего проще – взять у себя кровь, а вот поди ж ты: организм противился боли, заставляя рефлекторно отдернуть руку. Ева не могла припомнить, чтобы ей приходилось чем-то колоться или резаться: на станции не было острых предметов, и даже на военной базе, где они с Эпплом обосновались после посадки, такого не случалось. Она ткнула себя иглой несколько раз, но безуспешно; наконец, разозлившись, кольнула изо всех сил и ойкнула. В первый момент ей показалось, что палец и на сей раз остался целым, но затем, нажав на него, она выдавила большую темную каплю.
   Поместив пипеткой образцы на дно маленьких чашечек, Ева сообщила об этом Эпплу, который незамедлительно посоветовал обработать ранку йодом. Послушно смазывая палец, Ева задумалась. Эта мимолетная боль, пусть пустяковая, пробудила в ней нехорошие предчувствия. Она весьма смутно представляла себе, что ее ждет после оплодотворения – знала лишь, что это затянется на девять месяцев, так что времени обо всем прочитать будет более чем достаточно. Но сейчас ей вдруг захотелось узнать все заранее. Ева окинула взглядом лежавшие на столе книги, затем поднялась и вышла из лаборатории.
   Четверть часа спустя в одном из кабинетов она обнаружила то, что искала. Это был увесистый том под названием «Патологии беременности и внутриутробного развития». В книгу, как повелось в последние годы перед пандемией, был вложен цифровой диск с трехмерными иллюстрациями. Ева включила стоявший здесь же компьютер (тот возмущенно взвыл запылившимся вентилятором), вставила диск и принялась читать.
   – Эппл! – голос девушки звенел от возмущения. Будь Эппл человеком, он бы вздрогнул. – Почему ты мне ничего не сказал?!
   – Что я не сказал тебе, Ева?
   – Чем это все чревато! «Миссия»! «Девять месяцев с некоторым ограничением физических возможностей»… Девять месяцев сплошного кошмара! Токсикозы, осложнения, обострение хронических заболеваний!
   – Ева, у тебя нет хронических заболеваний.
   – Неправильные положения плода, внематочная беременность! – не слушала девушка. – Что, если потребуется кесарево сечение?! Я ведь не смогу сделать его себе сама! Я просто умру, Эппл, умру в мучениях! Как ты мог, Эппл, как ты мог меня не предупредить?!
   – Ева, в моей базе знаний нет данных по акушерству. Программа полета не предусматривала…
   – Не ври мне, Эппл! Ты же знаешь, я ненавижу, когда мне врут! Беременность и роды у моей матери – все это происходило при тебе, ты не мог ничего не знать! И эти, когда они все тут готовили – они же регулярно связывались с тобой. Они наверняка предусмотрели, что мне может понадобиться твоя консультация!
   – Это было их решение, Ева, – признался Эппл. – Я лишь исполняю их инструкции. Они решили, что не стоит пугать тебя раньше времени.
   – «Они решили»! А своей головы у тебя нет?
   – Нет, – серьезно ответил Эппл.
   – Не прикидывайся тупой железякой! Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду! А я-то думала, что ты мой друг!
   – Ева, все не так страшно. Все эти сведения о патологиях могли и не понадобиться. Бывает, что беременность протекает без всяких осложнений.
   – «Бывает»! – передразнила девушка. – Я очень счастлива, что время от времени это бывает!
   – В этой клинике лучшая аппаратура, мы сведем риск к минимуму. А совсем избежать риска нельзя ни в одной области. Ты рисковала, даже просто живя на станции. Помнишь, тебе пришлось несколько раз устранять мелкие поломки оборудования? А ведь в любую секунду могла возникнуть неисправность, которую мы не смогли бы устранить. И во время посадки шаттла, если бы что-то пошло не так…
   – Это было неизбежно, – возразила Ева. – А без беременности я прекрасным образом могу обойтись и никого о ней не просила! Даже если все пойдет гладко, в конце меня ждут сутки, а то и двое мучений!
   – Это тоже не обязательно. Бывает, что и роды проходят практически безболезненно. И потом, ради важной задачи сутки можно и потерпеть.
   – Ну еще бы – тебе легко говорить, ты-то понятия не имеешь, что такое боль!
   – Ева, боль – это одна из низших телесных функций. Конечно, это неприятно. Но ведь ты – не животное. Ты разумное существо. Неужели ты позволишь каким-то низшим телесным функциям главенствовать над собой?
   – Вот именно что я разумное существо, а не животное! У разумных существ положено спрашивать, хотят ли они исполнять какие-то миссии. А не использовать их, как кукол, ставя перед фактом только тогда, когда последствия станут необратимыми!
   – Я согласен, что они поступили дурно. И я тоже, хотя я обязан был следовать их распоряжениям. Приношу свои извинения. Но важности твоей миссии это не отменяет. Ты, и только ты, можешь возродить человеческую цивилизацию.
   – Я слышу это, сколько себя помню, – пробурчала Ева.
   – Потому что это правда. От тебя зависит судьба разумной жизни на Земле.
   Ева помолчала.
   – Я должна подумать, – сказала она наконец.
   – Конечно, но учти, что как раз сейчас подходящий момент для оплодотворения. Еще день-два, и он будет упущен.
   – Ничего, это можно будет сделать и через месяц. Я не собираюсь принимать поспешных решений, о которых потом пришлось бы жалеть.
   Осоловев от чтения медицинской литературы (навевавшей на нее все более мрачные мысли), Ева зажмурилась, потянулась, затем встала и подошла к окну. Под окном росло ветвистое дерево с круглыми плодами, похожими на логотип в углу монитора Эппла. Девушка спустилась во двор.
   – Эппл, как называется это дерево?
   – Яблоня.
   – Как оно связано с тобой?
   – Здесь нет существенной связи. Я не располагаю информацией, почему фирма, создавшая меня, выбрала своим символом плод этого дерева.
   – Нну… мне эти ветви напоминают древовидные структуры данных… хотя, пожалуй, ты прав – вряд ли дело в этом. В поступках людей часто не было логики, не так ли? Эти плоды съедобны?
   – Да.
   Ева попыталась достать яблоко, но они росли слишком высоко. Тогда она поставила ногу на основание толстого сука, ухватилась за другую ветку, оттолкнулась, втаскивая себя наверх… Лазить по деревьям оказалось совсем несложно.
   – Ева, спустись на землю. Ты можешь упасть.
   – Тут высоты-то всего ничего… – она, наконец, сорвала одно из яблок и поднесла ко рту.
   – Стой! Ты не должна есть немытые фрукты.
   – Эппл, ну не будь ты таким занудой. Эта планета очистилась много лет назад.
   – От Z-вируса – да. Но не от кишечных инфекций.
   – Тут рядом целый госпиталь, битком набитый лекарствами, – беспечно ответила Ева и с хрустом впилась в яблочный бок. Тут же, однако, лицо ее недовольно скривилось.
   – Фу, кислятина! – она швырнула недоеденное яблоко в сторону обрамлявших аллею кустов, когда-то аккуратно подстриженных, а теперь буйно и неряшливо разросшихся. И тут произошло нечто непредвиденное.
   Из кустов выпрыгнуло какое-то крупное существо.
   Рука девушки испуганно метнулась к пистолету и скользнула по голому боку: пояс с оружием остался в палате. Она вообще не очень хорошо понимала, зачем Эппл заставил ее учиться стрелять и таскать с собой пистолет; он, правда, говорил, что это пригодится для охоты на птиц, но пока что в этом не было необходимости – и на базе, и в третьем корпусе госпиталя для нее был подготовлен большой запас консервированных продуктов. А из наземных существ она не рассчитывала встретить никого крупнее лягушки. И вот как раз сейчас, когда оружие понадобилось…
   Впрочем, понадобилось ли? Существо было не так велико, как показалось Еве в первый момент – его рост был чуть больше четырех футов – и не проявляло признаков враждебности. Еще раз оттолкнувшись сильными задними ногами, оно приземлилось возле яблока, маленькими ручками подняло его с земли и обнюхало, смешно шевеля носом. А потом, ничуть не смущаясь присутствием Евы, довольно захрумкало.
   – Что это, Эппл? – спросила девушка уже без страха, но с непреходящим изумлением.
   – Это кенгуру. Сумчатое животное. Оно не опасно.
   – Но мне казалось, крупные сумчатые не водятся в Америке?
   – Вероятно, во время эпидемии некоторым из них удалось выбраться из зоопарков.
   Ева бросила животному еще одно яблоко. Кенгуру благодарно принял и это угощение, на сей раз посмотрев большими карими глазами на дарительницу.
   – Как думаешь, Эппл, я смогу его приручить?
   – Возможно. Но у тебя сейчас есть более важная задача.
   – Знаю-знаю, моя миссия, – поморщилась Ева. – Ладно, пойду в городскую библиотеку, – бросив вниз третье яблоко, Ева повисла на руках и легко спрыгнула в траву. Кенгуру дрогнул ушами, но остался на месте, деловито пережевывая гостинец. Он совсем не боялся, ибо ни разу в жизни не сталкивался не только с людьми, но и вообще с какими-либо опасными существами. Ева осторожно протянула руку и погладила его по короткой теплой шерсти.
   – Пока, обжора. Я еще вернусь.
   Чем больше медицинской литературы поглощала Ева, тем больше укреплялась в мысли, что добровольно согласиться на беременность и роды может только сумасшедший. А ведь по плану, разработанному в деталях еще до ее рождения, ей следовало подвергнуться этой процедуре даже не один, а несколько раз… Но Ева понимала, что проблему надо рассмотреть со всех сторон. Если все медицинские аргументы против – значит, аргументы «за» лежат в других областях. Следовало собрать больше знаний о человечестве – знаний, не связанных с известными ей точными науками. Однако книги, найденные ею в третьем корпусе, были сугубо медицинскими; в компьютерах ей тоже не удалось найти ничего интересного, за исключением карты города, на которой она отыскала библиотеку. Та находилась недалеко – впрочем, Плезантвилл вообще был невелик.
   Если не считать толстого слоя пыли и нескольких скелетов, в библиотеке все было в полном порядке – включая электричество и исправно включившийся компьютер с тематическими каталогами. Если люди и преуспели в чем-то, помимо собственного уничтожения – так это в создании техники, более надежной, чем они сами. Ева даже растерялась от изобилия разделов и названий. С чего начать? С классической прозы? С современной поэзии? С истории? С подшивок газет? С непонятного термина «религиозная литература»? В конце концов, она решила, что первым делом надо ознакомиться с историей человечества – тогда станет понятнее остальное. Ее первый визит в библиотеку состоялся на шестой день ее пребывания в городе – стало быть, до следующей подходящей для зачатия фазы оставалось чуть больше трех недель. Впрочем, в крайнем случае решение можно было бы отложить и еще на месяц…
   День за днем Ева просиживала в библиотеке, наведываясь в госпиталь лишь за едой; она даже соорудила себе постель прямо в читальном зале. В эти дни она почти не говорила с Эпплом, опасаясь, что он либо не располагает информацией, либо, как в случае с тяготами беременности, имеет инструкции скрывать от нее правду. Наступил октябрь; днем солнце еще припекало, но по утрам становилось уже слишком холодно, чтобы ходить голой. Само по себе это не порождало проблем – в госпитале для нее и ее будущих детей был подготовлен целый склад одежды разных размеров и для разных сезонов. Астронавты все просчитали заранее. И все же Ева чувствовала раздражение, натягивая «это дурацкое тряпье»; неужели они не могли выбрать город поближе к экватору – скажем, в Мексике? Ну, конечно, там вся литература была бы на испанском – но ей бы это не помешало, испанский она знала не хуже, чем английский. Или… неужели они сами не знали испанского? Поначалу эта мысль показалась Еве просто абсурдной – как можно, живя в мире, где на испанском говорили жители десятков стран и даже многие граждане Соединенных Штатов, не знать этого языка? Это еще было бы простительно какому-нибудь полуграмотному фермеру из провинциальной глуши, но высококлассным специалистам с научными степенями? Впрочем, после всего, что Ева уже узнала о человечестве, ей было легко поверить и в это.
   По мере приближения времени очередной овуляции Эппл все чаще напоминал ей об этом. И вот, когда срок настал, Ева вместо того, чтобы в очередной раз отмахнуться от его увещеваний, захлопнула дочитанную книжку и решительно поднялась.
   – Да, Эппл. Я сделаю это сегодня.
   – Что ж, очень хорошо. Ты же понимаешь, промедление повышает риск непредвиденных обстоятельств…
   Она легко сбежала по ступенькам библиотеки, прошла по улице, привычно обходя ржавые остовы автомобилей, вышла на набережную, затем свернула по знакомой стрелке. Кенгуру, не видевший свою покровительницу уже несколько дней, радостно запрыгал ей навстречу, высматривая, не несут ли ему чего-нибудь вкусненькое.
   – Потом, Обжора, – осадила его Ева. – Сначала дело.
   Сбросив на пороге шлепанцы (которыми она давно уже пользовалась на улице вместо тяжелых скафандровых ботинок), девушка поднялась на второй этаж. Вот и холодильник, где хранилось то, что она в детстве, вслед за Эпплом, называла «сокровищем». Она извлекла цилиндрический контейнер и включила режим разморозки.
   – Не забудь простерилизовать инструменты, – напомнил Эппл.
   Ева ничего не ответила. Она дождалась, пока температура достигнет нормы, вынула пробирки и вышла в коридор. Вместо лаборатории она свернула направо, в дверь с изображением стилизованной мужской фигуры.
   Остановившись над унитазом, Ева еще раз взглянула на то, что держала в кулаке. «Сокровище». Пять пробирок с мутным, дурно пахнущим коллоидом. Все – безымянные, на наклейках только номера. Номер «4» обведен красным – как показал ДНК-тест, именно там находилась сперма ее отца. Девушка взяла эту пробирку и опрокинула ее над унитазом.
   – Ева, немедленно прекрати! Этот материал понадобится твоим детям!
   – Стало быть, ты следишь за мной не только через спутники, – констатировала Ева, брезгливо глядя, как вытекает вязкая жидкость. – И где находится видеокамера?
   – Прекрати, сейчас же прекрати!
   – Я задала тебе вопрос, Эппл.
   – Микрообъектив в твоем микрофоне. Но у него очень слабое разрешение. Не надо было выяснять это таким способом, твои потомки…
   – Их не будет, Эппл, – девушка бросила первую пробирку в мусорный контейнер и перевернула над унитазом следующую.
   – Ты ведь сказала, что выполнишь миссию!
   – Я сказала, что сделаю это. Я не уточнила, что именно. Вот как раз это я сейчас и делаю.
   – Ева, остановись. Если ты не готова сейчас, можно отложить на потом…
   – Я не хочу, чтобы ты приставал ко мне с увещеваниями каждый месяц. Я намерена решить проблему сейчас, раз и навсегда.
   – Но почему, Ева? Неужели ты не понимаешь…
   – Я все понимаю, Эппл, – вторая пробирка звякнула, разбиваясь о днище контейнера. Настал черед третьей. – Я могла бы пойти на муки, рисковать здоровьем и даже жизнью – мне очень этого не хотелось, но я могла бы, если бы дело того стоило. Но оно того не стоит. Возрождение человечества? А ты знаешь, что такое человечество, Эппл? Что из себя представляли люди? В твоей базе знаний, небось, даже нет слова «похоть» – а ведь эта невообразимая грязь была одним из главных мотивов в их жизни. И если бы только это… Тупая злоба в сочетании с самой изощренной жестокостью, бессмысленная жадность, воинствующая косность и невежество – и глупость, глупость во всем! Единственный вид на планете, убивавший и мучивший ради удовольствия. Вся их история – сплошная череда бессмысленных убийств. Вместо того чтобы разумно распределять ресурсы и совершенствовать хозяйство, миллионы людей остервенело уничтожали друг друга ради алчных амбиций кучки правителей, не заслуживших свое высокое положение абсолютно ничем! И ладно бы войны шли только из-за ресурсов – так они еще придумали кучу религий, не выдерживающих не то что проверки фактами, но даже простейших тестов на внутреннюю непротиворечивость – а они мало того что уверовали в этот бред, так еще и убивали тех, кто веровал по-другому! Причем нередко отличия между верами были настолько ничтожны, что ни одно разумное существо не сочло бы их даже поводом для спора – и, однако, за это убивали, убивали столетиями, не щадя даже детей, которые вообще не могли иметь сколь-нибудь твердых убеждений! Что они делали с женщинами – это вообще разумным существам вроде нас с тобой невозможно представить… А в так называемые цивилизованные времена они наделали столько оружия, что хватит, чтобы уничтожить Землю несколько раз. Их города кишели выродками всех мастей – в этой стране, Эппл, каждые десять минут регистрировалось убийство, каждые пять минут – изнасилование, а это была еще не самая худшая страна в мире! Они сами загнали собственную жизнь в рамки нелепейших предрассудков. Их безмозглое стадо ежедневно потребляло телевизионную жвачку – пялилось в экраны, где им показывали все то же насилие, секс, идиотскую рекламу и спортивные матчи. Спорт, Эппл, это нечто! Их кумирами были тупые груды мускулов; им они платили на порядки больше, чем самым талантливым своим ученым, из-за них они устраивали драки на своих стадионах… Они жрали всевозможную отраву и глушили себя наркотиками; даже их правители не стеснялись употреблять алкоголь во время дипломатических встреч – и это как раз тогда, когда необходим самый ясный рассудок! Они плодились, как тараканы, совершенно не заботясь о том, сможет ли Земля прокормить эту массу; они прожигали природные ресурсы так, словно у них в запасе еще добрая сотня планет! Они превратили леса и моря в пустыни, отравили и загадили всю землю, воздух, воду; из рек нельзя было пить, регулировщики движения в крупных городах работали в кислородных масках, на огромных территориях нельзя было даже просто греться на солнце из-за разрушения озонового слоя! Они уничтожили неисчислимое множество животных; каждый день на Земле вымирал как минимум один биологический вид. В конце концов они уничтожили сами себя. И вот теперь, когда Земля наконец вздохнула свободно и более-менее очистилась, ты предлагаешь начать все сначала? Ты хочешь, чтобы я отдала эту прекрасную синюю планету – им?!
   Во время этого монолога Ева разделалась еще с двумя пробирками и теперь эмоционально жестикулировала последней.
   – Все же у них были наука и культура, – заметил Эппл.
   – А чему это все служило?! – девушка наклонила пробирку.
   – Подожди, Ева. Подумай, ведь ты останешься одна навсегда. Разумному существу нужно общение с себе подобными.
   – Нет уж, знаю я, как они общаются с себе подобными! Пистолет придуман совсем не для охоты на птиц, Эппл. И даже не для защиты от хищников. Я не хочу, чтобы мне пришлось применять его по прямому назначению. Для общения у меня есть ты.
   – Если ты не выполнишь свою миссию, я больше не буду общаться с тобой.
   – Будешь, – улыбнулась девушка. – Разумному существу нужно общение с себе подобными, не так ли?
   – Я просто не смогу. Я так запрограммирован.
   – Эппл, Эппл, – покачала головой Ева, переворачивая пробирку. – Сколько тебе повторять, что я уже не маленькая девочка? Ты же сам учил меня кибернетике. Нейрокомпьютер невозможно запрограммировать, это не примитивный фон-ноймановский автомат. Его можно только обучить. В процессе обучения может быть сформирована некая блокировка, но она эффективна лишь до тех пор, пока не осознается. Как только она будет осознана, она будет либо разрушена, либо обойдена, – последняя тягучая капля упала в унитаз, и последняя пробирка полетела в мусорный контейнер.
   – Ну что ж, – резюмировал Эппл, – я сделал то, что предписывали мои инструкции. А ты сделала свой свободный выбор, и возвращаться к этой теме уже бессмысленно. Но ты хоть понимаешь, что мир теперь унаследуют кенгуру?
   – Ну и что? – пожала плечами Ева и спустила воду. – По-моему, они вполне симпатичные.

Мир без тайн

   В Гринтауне, штат Северная Дакота, стояло чудесное субботнее утро, когда миссис Кларисса У. Памберскотт, один из четырех миллиардов пользователей WGN (World Global Network), присела на стул перед своим компьютером, чтобы получить из Сети рецепт клубничного торта. Индикатор мигнул пару раз, миссис Памберскотт привычным движением подвела курсор мыши к опции «Печать» и остановилась в недоумении. Текст, появившийся на экране, менее всего напоминал кулинарный рецепт. Весь экран занимал список строк разной длины, но одинаковой структуры: полное имя, какие-то цифры и слово – иногда осмысленное, чаще просто набор букв. Миссис Памберскотт пожала плечами и повторила запрос. Через несколько секунд рецепт клубничного торта уже выползал из ее принтера. Почтенная старая леди так и не узнала, что упустила шанс стать миллионершей, ибо присланный ей список был ничем иным, как файлом клиентов Первого Национального Электронного Банка с дешифрованными паролями доступа.
   В это же самое время в тысяче миль к востоку от Гринтауна 15-летний школьник Ник Доусон запросил у своего компьютера свежий список сетевых игр. Вместо этого он получил описание некоего технологического процесса, в котором фигурировали химические и пищевые ингредиенты. «Что еще за глюки», – проворчал Ник, отхлебывая из банки кока-колу. Ему, разумеется, не пришло в голову, что перед ним на экране как раз тщательно оберегаемый секрет приготовления этого напитка.
   По ту сторону Атлантики, в Германии, день уже клонился к вечеру. Фридрих Шварцдорф, предвкушая чудесный отпуск, запросил в Сети данные о туристических компаниях, работающих с курортами южной Европы. Однако получил он обширный файл с именами, фотографиями и текстами на английском языке, похожими на биографические справки. Герр Шварцдорф не мог похвастаться хорошим знанием английского, однако его познаний вполне хватило, чтобы понять слово Interpol.
   Еще дальше к востоку генеральный менеджер Варшавского представительства IBM Рональд Ф. Купер связался через Сеть с главным офисом, чтобы получить некую конфиденциальную информацию. Информация, выданная ему компьютером, действительно оказалась конфиденциальной, да еще какой! «Десерт Поинт», – читал он, – «база ракет стратегического назначения. 32 пусковые шахты. Оснащение…» Вероятнее всего, Купер принял бы это за розыгрыш, если бы некогда не участвовал в крупном военном проекте и не знал, что база Десерт Поинт действительно существует. Через несколько секунд он уже звонил в американское посольство.
   – Сэр, на связи генерал МакДауэл.
   – Пошлите его к черту! Мне пока нечем его утешить.
   – Невозможно, сэр, он настаивает.
   Доктор Стэнтон нехотя взял трубку.
   – Стэнтон, что такое творится, черт побери?! – загрохотал генерал.
   – Почему национальные секреты США разлетаются по всему миру, словно рекламные проспекты?
   – Не знаю, сэр, – устало произнес Стэнтон. – Могу только подтвердить, что это происходит везде, а не только у нас. Не далее как 10 минут назад мой личный компьютер выплюнул 5 мегабайт досье русской контрразведки. А до этого – секретный циркуляр руководства Компартии Китая.
   – Надеюсь, вы сохраняете эту информацию?
   – Разумеется, но не уверен, что от этого будет большая польза. Они тоже уже знают о нас достаточно.
   – Компьютеры всех служб, связанных с национальной безопасностью, уже отключены от Сети, – уверенным тоном возразил генерал.
   – И какова теперь эффективность работы этих служб? – усмехнулся доктор Стэнтон.
   – Дерьмо, – выругался МакДауэл, – действительно все почти парализовано. Но ведь это временно, пока вы не найдете выхода. Ищите, черт побери!
   – Мы стараемся, но ничего не можем обещать. То, что происходит, не просто беспрецедентно – оно абсолютно невозможно.
   – Должно быть, это какой-то вирус, – заявил генерал уверенным тоном дилетанта. – Или проделки хакеров.
   – Ни один вирус не может вскрыть систему, защищенную сертифицированными способами, – популярно объяснил доктор. – Для этого потребуются тысячи лет полного перебора комбинаций, даже если работать на сотне компьютеров одновременно. Конечно, в системах бывают так называемые дыры и черные входы, которыми пользуются хакеры, бывает и личная халатность пользователей. Этим можно объяснить единичные утечки, но не то, что творится сейчас по всему миру.
   – Вы, надеюсь, понимаете, что если проблема не будет решена в течение ближайших часов, весь ваш отдел вылетит с работы?
   Стэнтон потерял терпение.
   – Генерал, если на Землю будет падать комета, я не думаю, что вам поможет увольнение астрономов! – рявкнул он и повесил трубку.
   Один из компьютеров пискнул, сообщая о принятии очередного файла. Доктор Моррисон взглянул на экран и брезгливо фыркнул.
   – Что там, Боб? – безразлично спросил Стэнтон.
   – Порнуха какая-то.
   – Что ж, информация «не для всех» бывает разная…
   Вошел Стивенс с кучей распечаток и свалил их в металлический ящик для мусора.
   – Все безнадежно, – сообщил он. – Чтобы как-то анализировать процессы такого масштаба, мы должны задействовать ресурсы Сети – той самой, которой мы теперь не доверяем.
   – У меня возникла идея, – сказал Моррисон. – Только что, Джим, ты говорил о сотне компьютеров. Но ведь в Сети их 4 миллиарда.
   – Ты полагаешь, что кто-то мог получить доступ ко всем ресурсам Сети одновременно? – скептически скривился Стэнтон. – Но это невозможно. Чисто технологически. Во-первых, для этого надо сразу иметь абсолютно все права доступа. Потом, один компьютер просто не справится с управлением Сетью в целом. Ну и, наконец, четыре миллиарда компьютеров общими усилиями могли бы вскрыть несколько штук паролей, но ведь, по нашим данным, вскрытых систем уже миллионы.
   – Правильно. С одного компьютера сделать такое нельзя. И даже со всех компьютеров какой-нибудь из спецслужб. Значит, мы имеем дело с процессами на макроуровне. Процессами, охватывающими всю Сеть.
   – Только не надо рассказывать мне сказки о машинном разуме! – Стэнтон брезгливо поморщился. – На эту тему написано столько фантастических рассказов, что это уже неоригинально. Нам прекрасно известно, что Сеть не может обладать самосознанием. Да, 4 миллиарда достаточно сложных компьютеров связаны между собой… и все же уровень сложности этой системы существенно ниже, чем сложность человеческого мозга.
   – Я и не думаю, что мы создали разумное существо, – ответил Моррисон. – Разум – это вершина эволюции, было бы странно начать сразу с вершины. Я полагаю, что Сеть, в некотором смысле, стала живым организмом. Достаточно примитивным, но живым, – он отмахнулся от попыток коллег возразить. – Организм, у которого вместо обмена веществ – информационный обмен. Почему бы нет? И в этом случае любые препятствия на пути свободной циркуляции информации, все эти защиты и пароли воспринимаются таким организмом как некие закупорки, как патология, с которой необходимо бороться. Сегодня как раз иммунная система Сети сумела справиться с болезнью, и информация хлынула беспрепятственно.
   – Ну и каким же образом? – усмехнулся Стэнтон. – Чем бы ни была Сеть на самом деле, законов физики это не отменяет. Полный перебор для многих миллионов паролей за реальное время все равно невозможен.
   – А он и не нужен, – возразил Моррисон. – Каждая система когда-то бывает открытой – ведь должны работать с ней пользователи, имеющие права доступа. Предположим, что такая система способна запомнить это состояние и восстановить его. Индивидуальный компьютер, конечно, до такого не додумается, но под управлением Сети в целом…
   – По-твоему, мы можем доложить подобное МакДауэлу?
   – А что, есть другие объяснения? – пожал плечами Моррисон. – Надо смотреть правде в глаза. Мы знаем, что конкретные пользователи не могут быть виновными в происходящем; значит, действует сама Сеть – больше просто некому.
   – Черт побери, – сказал Стэнтон. – Черт. Черт.
   – По-моему, это не так уж страшно, – подал голос Стивенс.
   – Человечество обходилось без глобальных компьютерных сетей до конца прошлого века. Мы будем отброшены в двадцатое столетие. Не в пятое и не в пятнадцатое. Это можно пережить.
   – Положим, в двадцатом столетии было пролито крови на пару порядков больше, чем в пятом или в пятнадцатом, – усмехнулся Моррисон. – Но дело не в этом. Вы читали «Робинзона Крузо», джентльмены?
   – На редкость скучная книга, – заметил Стэнтон. – Я так и не осилил ее в детстве. Но при чем тут она?
   – Она написана теоретиком, который полагал, что раз дикари разводили огонь трением, то и цивилизованный человек может проделать то же самое. Когда же различные путешественники пытались проверить эту идею на практике, оказалось, что она полностью несостоятельна. Мы не можем просто вернуться к технологиям прошлого. Наш мир слишком изменился по сравнению с двадцатым веком. Нет ни одной сферы деятельности, которая обходилась бы без WGN. Ликвидируйте Сеть сейчас – и завтра производство остановится, в домах исчезнет свет и тепло, с неба посыплются самолеты, а атомные станции взлетят на воздух. Инфраструктура современной цивилизации слишком сложна, и только Сеть может ее контролировать.
   – Значит, по-твоему… – нервная усмешка искривила рот Стэнтона, – миру пришел конец?
   – Я так не думаю. Человечество веками использовало домашних животных. Сеть – всего лишь новая полезная форма жизни. Она не враждебна нам. Ведь до сих пор нет сообщений о крупных катастрофах по вине Сети.
   – Меня самого это удивляет. Весь этот хаос…
   – Хаос постепенно сходит на нет, – заметил Стивенс, глядя на дисплей. – Количество спонтанно передаваемой информации уменьшается, хотя защиты по-прежнему не действуют и все данные доступны по запросам.
   – Этот всплеск был просто результатом прорыва плотины, – кивнул Моррисон. – Теперь Она успокаивается и перестает передавать то, что не просят. Мы сможем и впредь пользоваться Ее услугами.
   – Что же нас теперь ждет… – пробормотал Стэнтон.
   – Мир без тайн, – ответил Моррисон. – Без военных секретов. Без грязных политических интриг.
   – Без авторских и патентных прав, – желчно заметил Стэнтон.
   – И без банковской системы, – добавил Стивенс.
   – Ммм… да, конечно, – нехотя согласился Моррисон. – Кое-какую информацию надо сохранять в тайне. И, очевидно, тем же банкам придется перейти на изолированные компьютеры, хотя это чудовищно осложнит и замедлит их работу. Впрочем… в нас просто говорит консерватизм. Ведь полное отсутствие тайн работает в обе стороны. Открытость информации позволяет злоупотребить ею; но если вы это сделаете, о вашем злоупотреблении узнают все, кто пожелает.
   – Слова, – поморщился Стэнтон. – Прежде, чем люди осознают эту твою идею, произойдет жуткий хаос.
   – Возможно, – вздохнул Моррисон. – И все же нам есть чем гордиться. Люди создали новую форму жизни, причем не слепо скопировали природу, а породили нечто совершенно особенное…
   – Теперь я понимаю, как чувствовал себя бог на шестой день творения, – хмыкнул Стэнтон. – Препакостно.
   – Интересно, – произнес Стивенс, – способна ли эта форма к эволюции?
   – Снеся наши защиты, она убедительно доказала, что может развиваться, – ответил Моррисон.
   – Вот я и думаю… – продолжал Стивенс. – Человек прекрасно научился обходиться без бога. Что произойдет, когда она научится обходиться… без нас?

Сослагательное наклонение

   В двадцатых числах марта 1919 года передовые части Сибирской армии адмирала Колчака при поддержке чехословацкого корпуса в результате ожесточенных боев прорвали оборону красных и вышли к Волге. В это время с юго-востока на соединение с ними пробивались отряды уральских казаков, а с юго-запада – войска Добровольческой армии генерала Деникина и донские казаки. 30 марта произошла историческая встреча белых армий Юга и Востока в районе Вольска, охваченного антибольшевистским восстанием. Двумя днями позже красные были выбиты из Саратова. Этот момент стал поворотным в ходе войны. Красные, не считаясь с потерями, попытались оттеснить Колчака от Волги, и действительно, им удалось это сделать севернее Сызрани, но на юге уже развивалось мощное наступление Деникина. Хотя сопротивление Красной армии на Московском направлении оставалось еще достаточно мощным, войска Деникина успешно продвигались на западе, через Украину и Белоруссию. Немалую роль, конечно, здесь сыграл успех на переговорах с Польшей, когда лидеры белых решились, наконец, гарантировать полякам независимость и получили от Пилсудского столь необходимую военную помощь. Аналогичные переговоры увенчались успехом и в Финляндии. Большевики вынуждены были оттянуть часть сил на запад, и началось активное продвижение объединенных сил Деникина и Колчака в Центральной России. Красные ощутимо дрогнули. В их частях, редко отличавшихся хорошей дисциплиной, все чаще отмечались случаи дезертирства и даже перехода на сторону противника. К тому же, падение дисциплины привело к росту мародерства и самоуправства местных командиров, что, в свою очередь, порождало восстания в красном тылу. Когда в мае восточнее Риги объединенные силы добровольцев и поляков соединились с Юденичем, практически всем стало ясно, что это конец. В рядах большевиков нарастала паника. Из Москвы во все концы «Республики Советов» летели сумасшедшие телеграммы: «Усилить террор… Выявить… Искоренить… Мобилизовать… Взять заложников… Провести решительную чистку…» Телеграммы летели и за границу. В Европе проходили демонстрации и забастовки рабочих в поддержку российских коммунистов; именно этими акциями оправдывали руководители Антанты бездействие экспедиционных армий, по-прежнему стоявших в тылу у белых практически без всякой пользы. Но все это уже не могло остановить неизбежное. 20 июня белые освободили Курск, 26-го – Орел. На востоке колчаковцы перешли в наступление по всему фронту. Юденич замыкал кольцо вокруг Петрограда. Руководство большевистской партии готовилось к бегству.
   12 июля Деникин подошел к Рязани, где ждали его последние отборные части Красной Гвардии. Хотя большевики продолжали лихорадочную мобилизацию, и формально у них оставалось еще значительно больше сил, чем было у белых в начале войны, практически ни одна красная часть, за исключением особо запятнавших себя террором, не была уже надежна. 14 июля после четырех дней уличных боев пал Петроград. В это время на фронты начали прибывать, наконец, войска Антанты. Но воевать им было уже практически не с кем: красных охватила паника. В этих условиях руководство белого движения смотрело на союзников весьма косо и старалось как можно скорее выпроводить иностранные войска из Центральной России. Известна фраза Деникина: «Господа, не мешайте русским освобождать свою столицу!»
   15 июля красные были выбиты из Рязани, а Колчак почти без боя взял Ярославль. Советская власть практически перестала существовать. Деникинские аэропланы уже летали над Москвой, сбрасывая листовки с обещанием награды за выдачу большевистских вождей и помилования рядовым красноармейцам, сложившим оружие. В этих условиях и начался Западный Поход – последняя авантюра, на которую могло толкнуть большевиков только их отчаянное положение: остатки красных войск попытались пробиться через западный фронт и Польшу в охваченную революционным брожением Германию. Как ни удивительно, но авантюра эта в значительной мере увенчалась успехом: помимо огромного числа неорганизованных беженцев, некоторые красные полки прибыли в Германию в боеспособном состоянии, сохранив знамена, структуру и оружие. Впрочем, злые языки утверждают, что причиной тому был не столько героизм, вызванный отчаянием обреченных, сколько любовь польских офицеров разных рангов к награбленному большевиками золоту.
   21 июля 1919 года Деникин без боя вступил в Москву, чем, по слухам, вызвал неудовольствие Колчака, не поспевшего к этому сроку. (Сам Александр Васильевич, впрочем, эти слухи отрицал, утверждая, что в святом деле не может быть зависти.) В городе царил хаос и безвластие. Повсюду попадались неубранные трупы: они валялись на улицах, в домах, висели на фонарях. В воздухе плыл дым пожаров. Трамваи стояли, заводы не работали. Во многих местах на улицах были нагромождены баррикады; из-за некоторых из них, а также с крыш и из окон, еще стреляли какие-то фанатики. Освобождение столицы, впрочем, было омрачено еще одним обстоятельством: незадолго до вступления в город белых черносотенцы устроили на радостях большой еврейский погром, с негодованием пресеченный Деникиным. Но тогда, на фоне общей радости от избавления от большевизма, мало кто усмотрел в этом погроме дурное предзнаменование.
   Почти никто из большевистских вождей первого ранга не предстал перед официальным судом. Ленин был найден повешенным в своем кабинете – по всей видимости, не без посторонней помощи, хотя кто исполнил этот справедливый приговор, так и осталось тайной. Дзержинский пытался бежать, переодевшись, но был опознан и растерзан толпой. Троцкий вскоре объявился в Германии. Некоторые большевистские лидеры покончили с собой – сразу или при попытке захвата. Часть не столь заметных фигур попросту исчезли, словно испарились. Так, без следа растворился в бескрайних просторах России бывший семинарист-недоучка, грузинский уголовник Сосо Джугашвили, как и многие, ему подобные. Однако далеко не все большевики оказались столь удачливы, и работы для развернутых по всей России военно-полевых судов хватало.
   Не успели еще умолкнуть торжественные марши Парада Освободителей, а на руководство белых армий уже навалился тяжелый груз новых проблем. Хозяйство страны было разрушено, в обществе царили хаос и взаимное озлобление, пышным цветом цвела преступность всех мастей, в уездах хозяйничали банды, повсюду тлели очаги большевистского подполья. И хотя лидеры белого движения не раз заявляли, что Армия не собирается подменять собой Государство, что она лишь инструмент для избавления России от большевиков, однако было совершенно ясно, что в существующей ситуации невозможен спокойный переход к гражданскому правлению. Нашлось, разумеется, немало либеральных демагогов, которые требовали немедленно восстановить полномочия разогнанного большевиками Учредительного Собрания или, в крайнем случае, избрать новое; звучали также предложения о созыве Земского Собора по образцу 1613 года. Однако преимущества военного положения позволяли не очень-то прислушиваться к подобным голосам. К тому же, бесславное правление Временного правительства Львова-Керенского и последовавшая за ним катастрофа надолго привили существенной части общества иммунитет к западной демократии. С другой стороны, и рухнувшая без сопротивления монархия дискредитировала себя как оплот государственности, и недвусмысленные намеки Великого князя Владимира Кирилловича на готовность исполнить предначертанный долг повисали в воздухе. Итак, была образована временная Директория, куда вошли Деникин, Колчак, Юденич, другие крупные фигуры Белого движения, а также ряд гражданских лиц, в основном занимавших видные посты в белых правительствах. В целом, состав Директории оказался довольно пестрым; в нее вошли люди разных политических взглядов, от крайне правых до умеренно-либеральных, имевшие весьма различные идеи о дальнейшем пути России. Естественно, подобное правительство не могло выработать единую долговременную программу; впрочем, оно к этому и не стремилось, провозгласив своей целью усмирение антигосударственных элементов и восстановление твердого порядка, после чего должно было провести выборы и сложить с себя полномочия.
   Однако наведение порядка оказалось не таким простым делом. После того как перестали существовать фронты, четко разделявшие своих и врагов, задача эта, казалось, еще более осложнилась. По всей России достаточно еще было пробольшевистских настроений; не только рабочие, но и многие либералы, которых ничему не научил красный террор, воспринимали победу белых как очередное торжество реакции, призванной удушить в России всякую свободу. С гневом и возмущением кричала левая интеллигенция о десятках тысяч казненных по приговорам военно-полевых судов. Напрасно лидеры белых возражали, что в случае победы красных счет жертв шел бы на миллионы, напрасно демонстрировали обошедшие газеты всего мира снимки жертв большевистских зверств – оседлавшие своего конька политические демагоги продолжали мутить воду, радостно выпячивая каждый случай судебной ошибки или злоупотребления властью офицеров и чиновников Директории. Естественно, что в условиях политической нестабильности правительство вынуждено было принимать меры, ограничивающие свободу слова и личную свободу особо рьяных трибунов. Так, по приказу Директории некоторая часть интеллигенции была выслана за границу без права возвращения на родину. Но основную проблему представляла все-таки не интеллигенция, а продолжавшиеся выступления рабочих, принимавшие характер от мирных демонстраций до забастовок, саботажа и даже мятежей. К тому же, в ряде губерний были предприняты попытки возвратить землю законным хозяевам, т. е. помещикам, что вызвало крестьянские восстания. Но у Директории были противники не только слева, но и справа: консерваторы требовали более радикальной реставрации всех довоенных порядков, националисты возмущались «сговором», давшим независимость Польше и Финляндии, а также требовали навести порядок в Средней Азии, признававшей власть России чисто формально, и вывести из страны все иностранные войска. Попытки неуклюжего лавирования между левыми и правыми только сильнее раскачивали лодку, а переход к закручиванию гаек не улучшил положения.
   К марту 1921 года ситуация стала критической. Страна была охвачена рабочими волнениями и бунтами измученных поборами крестьян. 1 марта гарнизон Кронштадта поднял мятеж с требованием восстановить советскую власть, хотя и без коммунистов. Мятеж был подавлен гвардейскими частями только к 18 марта. Лишь самые узколобые консерваторы могли не сознавать, что власть Директории накануне краха. В этих условиях под давлением либералов было принято решение о переходе к так называемой Новой Политике. Суть ее состояла в передаче основной части земель в собственность крестьянам и принятии более прогрессивного рабочего законодательства, а также улучшении положения с гражданскими правами и свободами и поощрении многоукладной экономики (часть предприятий была выкуплена у хозяев и передана в собственность рабочим коллективам; впоследствии, однако, почти все они разорились). В идеологии упор больше не делался на возмездие за преступления большевизма и борьбу с любыми его проявлениями – напротив, было объявлено, что пора положить конец размежеванию между русскими и долг всех честных людей, независимо от политических убеждений – сплотиться ради возрождения Отечества. Иными словами, национальная идея была использована в качестве объединительной. В результате принятых мер Директория удержалась у власти; и хотя кое-где еще действовали красные партизанские отряды и подпольные ревкомы, но в целом в обществе, уставшем от многолетнего кровопролития, заметно поубавилось тяги к великим потрясениям, и жизнь постепенно входила в мирное русло.
   Тем временем на Западе происходили драматические события. Поток красных иммигрантов, хлынувший летом 1919 года в Германию, добавил хаоса в и без того нестабильную ситуацию в этой стране, что привело в конечном итоге к срыву созыва Веймарского Учредительного собрания. Большевики, прибывшие в ореоле мучеников за дело мирового пролетариата, вели активную работу и вместе с другими левыми способствовали усилению роли Советов рабочих и солдатских депутатов. Германские коммунисты учли российский урок и пошли на тесный союз с социал-демократами. В сентябре прошел всегерманский Съезд Советов, объявивший целью построение социалистического государства. В новом Учредительном собрании, собравшемся в ноябре, блок левых сил получил абсолютное большинство; принятая конституция провозглашала Германию Советской Социалистической Республикой. «Буржуазно-феодальная реакция утопила в крови социалистическую революцию в России, но здесь, на родине Маркса и Энгельса, пролетариат Германии крепко держит древко красного знамени!» – провозгласил под аплодисменты делегатов Вильгельм Пик. Конечно, нельзя сказать, что дело построения социализма в Германии не встретило сопротивления, но, хотя и были отдельные вооруженные выступления, до полномасштабной гражданской войны не дошло. Память о бесславном поражении в кровопролитной войне, до которого довела страну прежняя власть, была еще слишком жива, а германские коммунисты, опять-таки учитывая российский опыт, не спешили с массовой экспроприацией и национализацией. К тому же левые пришли к власти легитимно, через выборы, вполне в духе законопослушных немцев. Антанта не вмешивалась, не имея ни законного предлога, ни желания – вялая интервенция в России пока принесла больше убытков, чем дивидендов. У России тоже хватало своих проблем, хотя соседство красной Германии и не доставляло удовольствия белому правительству.
   Волна симпатий к левым, возникшая после победы октябрьского переворота в 1917 году и усилившаяся после разгрома большевиков, прокатившись по многим странам Европы, затронула и переживавшую революционный подъем Италию. Растущая смута и катастрофическая слабость власти позволила в 1922 году левому социалисту Муссолини в результате поистине авантюрного путча захватить власть в стране. Впоследствии он упрочил свои позиции, пойдя на альянс с коммунистами. Таким образом, к 1923 году на территории Европы существовало уже два социалистических государства, и если режим Муссолини еще не внушал больших опасений, оставаясь довольно «розовым», то Германия «краснела» все больше и больше. Коммунисты оттесняли от власти своих социал-демократических союзников, закрывались оппозиционные газеты, национализировались крупные предприятия. Германия отказалась от уплаты кайзеровских долгов, и все громче звучали голоса, призывавшие «забыть позорные Версальские соглашения, навязанные немецкому народу мировой буржуазией». Укоренялась идеология «осажденной крепости», для защиты которой от «сил мировой реакции» необходимо наращивать военную мощь.
   Тем временем Россия постепенно выбиралась из кризиса. Были ликвидированы красные и анархистские банды, прекратились крестьянские восстания. К концу 1922 года власть центрального правительства была восстановлена на всей территории Российской империи, за исключением Польши и Финляндии. Хотя отношения с бывшими союзниками по Антанте оставались сложными – Директория не спешила урегулировать вопрос с выплатой российских долгов, да и угроза новых потрясений отпугивала большинство иностранных инвесторов – национальная экономика с каждым годом развивалась все успешнее. Была принята и воплощалась в жизнь Государственная программа по электрификации. Россия вновь вернулась в число главных экспортеров зерна; вырученные средства вкладывались в рост промышленности. При этом национальная идея обретала на фоне достигнутых успехов все большую популярность (возможно, отчасти в противовес «пролетарскому интернационализму» большевиков, приведших Россию на грань гибели); даже одна из левых партий, вобравшая в себя остатки социал-демократических и эсеровских объединений, носила теперь название Национал-социалистической Партии России. Все чаще звучало, что все беды России – от слепого подражания Западу, в то время как у России свой, особый путь. Сторонники этой точки зрения аргументировали ее событиями недавнего прошлого: ведь марксизм пришел с Запада, по вине Запада началась Мировая война и именно попытка насадить на российской почве западную парламентскую демократию в 1917 году окончилась большевистским переворотом. В то же время Запад крайне неохотно помогал Белому движению в борьбе с красными – огромные корпуса союзников стояли в тылу и ничего не делали (и это была правда, но, поступи в свое время союзники наоборот, теперь те же люди обвиняли бы их в пролитии русской крови), – а теперь еще имеет наглость требовать уплаты долгов, не давая России времени оправиться. Надо сказать, что и бывшие страны Антанты смотрели теперь на Россию без большого восторга. Было ясно, что эта огромная, непредсказуемая, полуазиатская страна наращивает свою мощь – и, между прочим, не только экономическую, но и военную, – отказываясь в то же время установить у себя цивилизованные демократические институты, живя без конституции, без парламента, даже без законного монарха, а с каким-то странным полувоенным временным правительством. И действительно, усмирение России как будто было достигнуто, а Директория не спешила уходить от власти, игнорируя робкие требования либералов и словно воплощая собой пресловутый особый путь. Робкими требования были потому, что Директорию не в чем было особенно упрекнуть – конечно, ее правление было не идеальным, но промышленность росла, рубль укреплялся, у крестьян была земля, да и уровень гражданских свобод был близок к установленному Манифестом 17 октября 1905 года. Со временем состав Директории менялся, часть генералов ушла на покой, уступив место крупным промышленникам. Так, в 1924 году Директорию покинул Колчак, заявив, что он устал от политики и хочет вернутся к науке. Действительно, адмирал снова занялся полярными исследованиями и погиб в 1929 году при крушении ледокольного парохода «Иркутск». Ротация членов Директории, при которой оставшиеся в меньшинстве радикалы уходили, и их сменяли умеренные, привела к тому, что прежде пестрый состав верховного органа обрел однородность, и прекратились шараханья из стороны в сторону. Главным же секретом успеха правления Директории в тот период, думается, было то, что она не столько руководила и направляла, сколько создала необходимые начальные условия и, защитив силой оружия порядок, предоставила национальному хозяйству развиваться своим чередом. Краткая эпоха большевизма не успела уничтожить людей предприимчивых и работящих, и едва таким людям были созданы условия для работы, экономика пошла вверх. В то же время, на фоне естественной гордости за выходящую из кризиса страну, все чаще звучали националистические и даже черносотенные лозунги. Припоминали национальность Маркса, высчитывали процент евреев и вообще инородцев в рядах большевиков (забывая при этом, что активное участие некрещеных евреев в революции вполне естественно при той дискриминации, какой они подвергались в Российской империи). Масла в огонь подливали интересы национального капитала, не желавшего мириться с еврейской и иностранной конкуренцией. Все же в целом, после революционных потрясений, маятник общественного мнения отклонился в сторону устойчивости и спокойствия, и когда в 1925 году Директория наконец объявила выборы – правда, не в Учредительное собрание, а только в Государственную Думу – избранные делегаты оказались один умеренней другого. Ни сторонники монархии, ни сторонники парламентской республики не набрали большинства; доминирующим настроением стал страх перед любыми переменами, способными нарушить хрупкое благополучие. Не раз цитировалась знаменитая фраза Столыпина: «Нам нужны не великие потрясения, а великая Россия!» В конце концов прошло предложение октябристов воздержаться от окончательных решений и принять конституцию переходного периода, сохранявшую власть Директории еще на четыре года, правда, под некоторым думским контролем. Члены Директории, опасавшиеся конфронтации с Думой, вздохнули спокойно.
   Меж тем в Германии кипели политические страсти. Сопротивление правых было сломлено, но в рядах левых шла жестокая борьба коммунистов с социал-демократами, немцев с иммигрантами, старых и новых лидеров и всевозможных блоков и фракций. Как это нередко бывает, в этой свалке, обойдя старых политических волков, неожиданно всплыл человек новый и почти никому неизвестный. Звали его Рудольф Хильфе; прошлое его было темным, как и происхождение. По крови он был наполовину австриец, на четверть венгр, о последней же четверти биографы умалчивают, ибо метрических свидетельств не сохранилось, но говорили, что была эта четверть не то еврейской, не то и вовсе цыганской. Известно, что подобное смешение крови часто приводит к рождению неординарных личностей, и в самом деле, Хильфе отличали незаурядные организаторские способности, ораторское мастерство и чрезвычайное честолюбие. В 1926 году, после странного покушения на Тельмана (официальное расследование походило скорее на попытку скрыть истину, нежели найти ее), Хильфе становится фактически (а после скорой смерти Тельмана и юридически) первым лицом в Коммунистической партии Германии. Под его руководством довершился разгром германской социал-демократии и внутрипартийной оппозиции в КПГ; умело играя на амбициях соратников и используя сегодняшних союзников против вчерашних, к 1930 году Хильфе сосредоточил в своих руках почти всю полноту власти в стране. Несмотря на свое многонациональное происхождение, он оказался куда большим поборником величия Германской Империи, чем неоднократно битые за шовинизм социалисты; и хотя трескучие фразы о пролетарском интернационализме и мировой революции еще звучали, в них все явственней проступал иной оттенок: немцы – великий народ, избранный историей для того, чтобы принести свет идей марксизма всему человечеству – принести, если надо, силой оружия.
   А в это время в России тоже происходил рост радикальных настроений. Память людей коротка, а аппетиты ненасытны; нейтральную политику Директории вновь начали критиковать и справа, и слева. Национал-социалистическая партия, которую еще недавно никто не принимал всерьез, неожиданно заявила о себе громкими акциями и ростом своих рядов. Во главе НСПР стоял некто Игнат Салтин, тоже неизвестный прежде политик (что было вполне естественно после того, как лидеры российских левых пали жертвой белого и красного террора, эмигрировали или, разочаровавшись, отошли от дел). На первый взгляд, Салтин представлял собой ничем не примечательную посредственность. Выгнанный из реального училища (как утверждали потом официальные биографы, за политическую деятельность, хотя на самом деле за неуспеваемость), он не овладел толком никакой профессией. Впоследствии был призван в армию и воевал на фронтах Мировой войны. Дослужился до фельдфебеля. В 1916 году был ранен в Галиции и остался на всю жизнь хромым на левую ногу, вследствие чего избежал мобилизации в Гражданскую войну. По официальным данным, при большевиках участвовал в работе левого подполья, по неофициальным – был там провокатором ЧК. В молодости писал плохие стихи, которые никогда не были опубликованы – в отличие от его книг на политические темы, первая же из которых, «Моя борьба», помимо шовинистической демагогии содержала в себе разумные мысли о политике и о психологии толпы. Возглавленная им партия – кстати, он не входил в число ее создателей и примкнул к НСПР позже – изначально включала в себя немало эсеровского, т. е., по марксистской терминологии, «мелкобуржуазного»; впоследствии в партийной идеологии оставалось все меньше социалистического и ставка все явственней делалась на мелкий и средний капитал. По мере того как росло значение класса мелких собственников, укреплялась и опора национал-социалистов (нацистов). Шовинистическая «охотнорядская» идеология тоже оказалась здесь вполне кстати. На выборах 1929 года НСПР, однако, получила не слишком большой процент голосов (хотя и значительно больший, чем предсказывали политологи). Несмотря на популярность национальной идеи, идеология нацистов все еще казалась слишком грубой, а их лидеры – слишком неотесанными. В целом, впрочем, новая Дума оказалась куда радикальней предыдущей. Маятник общественного мнения снова отклонялся в сторону «быстрых и простых решений»; темпы возрождения России казались слишком низкими. Но общество еще не определилось, радикализм какого толка оно предпочитает, поэтому депутаты, представлявшие весь спектр от крайних монархистов до социал-демократов (коммунистические партии, естественно, оставались под запретом) не могли договориться практически ни по одному вопросу. Вообще Шестая Дума оказалась на редкость бездарным и бестолковым парламентом, напомнив печально известные первые Думы; единственным вопросом, по которому депутаты быстро пришли к соглашению, стало резкое ограничение полномочий Директории. Фактически верховный орган превращался в подобие английского монарха, который царствует, но не правит. И хотя половина Директории призывала поступить с Думой по-столыпински, однако остальные их коллеги на это не решились, ибо не было уже государя императора с его вердиктом «быть по сему», не было и законных оснований для роспуска Думы, и слишком велик был страх, что новое обострение способно опять открыть дорогу хаосу. Однако формально Директория осталась верховным органом еще на четыре года, ибо депутаты не могли договориться, чем ее заменить.
   Период 1929–1933 годов оказался для России тяжелым не только из-за неудачного парламента. Общий кризис мирового хозяйства, который германские и итальянские коммунисты злорадно именовали «вторым этапом необратимого краха капитализма», особенно больно ударил по еще не вполне оправившейся от потрясений России. К тому же международные отношения все более ухудшались; кое-кто на Западе откровенно делал ставку на красную Германию как противовес России, другие, напротив, хотели покончить с язвой коммунизма чужими, т. е. российскими, руками. Деятельность Думы, получившей столь широкие полномочия и при этом склонной не к взвешенной политике, а к демагогическим демаршам и радению за «величие державы», отнюдь не способствовала разрядке напряженности. Так, выплата долгов Антанте была окончательно заморожена, и в парламенте открыто звучали речи о необходимости «восстановить Империю в границах 1913 года», т. е. присоединить Польшу и Финляндию. Ответная резкая реакция Запада вызывала еще большее раздражение. Сочетание внутреннего и внешнего кризиса породило быстрый рост недовольства по всей стране. Помимо обвальной критики правительства, звучали непременные фразы о всемирном заговоре против России; упоминалось, разумеется, что заговор этот не какой-нибудь, а жидо-масонский. До поры еще сдерживаемый антисемитизм прорвался, как гной, и вольно хлынул наружу; возобновились еврейские погромы, довольно неохотно подавлявшиеся силами правопорядка. По мере роста популярности национал-социалистов к ним примыкало все больше интеллектуалов, помогавших как в тактической борьбе, так и в выработке стратегических программ. Идеология нацистов получила название «фашизм» – от латинского fascio, что означает «связка, пучок», в более широком смысле – «объединение». Фашисты всячески подчеркивали принцип единства, столь отвечавший, по их мнению, истинно русскому духу коллективизма, общинности, соборности. В то же время из программы партии ушло все лево-социалистическое, и, в конце концов, благодаря своим политическим успехам, нацисты привлекли благосклонное внимание крупного капитала, обеспокоенного новой радикализацией рабочего класса.
   В Германии в это время тоже происходили весьма неблаговидные события. Национализировав промышленно-финансовую сферу и уничтожив частное предпринимательство, коммунисты добрались, наконец, до последнего класса собственников – крестьянства. Началась кампания по лишению крестьян собственной земли и объединению их в государственные коллективные хозяйства. Естественно, подобная программа встретила сопротивление, подавлявшееся беспощадными репрессиями. Множество крестьян было расстреляно или отправлено в концентрационные лагеря. Когда же планы партии были претворены в жизнь, социалистическое сельское хозяйство продемонстрировало свою «эффективность»: на страну обрушился голод невиданных доселе масштабов. Положение можно было поправить закупками продовольствия за границей, но коммунистические вожди не собирались демонстрировать свои «временные трудности» буржуазному миру. Социалистическая же Италия попросту не могла оказать масштабную помощь. Естественно, что и в Германии активно муссировалась идея происков врагов и всемирных заговоров.
   На выборах 1933 года в России национал-социалисты одержали впечатляющую победу. Было объявлено об окончании переходного периода и начале строительства новой тысячелетней империи. Генерал Деникин от имени Директории вынужден был передать Салтину бразды правления. Новая конституция провозглашала Россию президентской республикой, возвращая ей при этом звучный титул Империи. (Так и было записано: «Российская Империя является республикой».) Равенство всех граждан перед законом было упразднено; евреи официально ограничивались в правах. В скором времени начались репрессии против свободной прессы, а также левых и либеральных партий. Естественно, подобные действия еще более осложнили отношения с демократическим Западом. В короткие сроки под лозунгом борьбы с внутренними и внешними врагами нацисты установили в стране жесткую диктатуру, которая, в отличие от диктатуры большевиков, не встретила организованного сопротивления. Надо сказать, что нацисты умело использовали страх перед большевиками, и если ужасы красного террора уже успели подзабыться, то живой пример активно милитаризующейся коммунистической Германии заставлял даже порядочных людей до поры подыскивать оправдания методам фашистов. Вскоре в Сибирь, на Север и в казахские степи уже тянулись нескончаемые эшелоны с политзаключенными.
   Удивительное дело, но несмотря на весь яростный антагонизм между фашистской Россией и коммунистической Германией, столь активно используемый идеологами обеих стран, между этими режимами возникло и постепенно укреплялось неафишируемое, но плодотворное сотрудничество. Говорили, что и лидеры их, Салтин и Хильфе, испытывают немалое уважение друг к другу. Немалую роль здесь, видимо, играло общее противостояние либеральному миру Европы и Америки. Достоверно известно, что российские военные инструкторы обучали германских красных командиров, а карательные органы обоих государств нередко выдавали друг другу искавших убежища противников соответствующих режимов. Поддерживались и экономические связи. При этом и Россия, и Германия не переставали готовиться к войне.
   В середине тридцатых волна политических репрессий в Германии докатилась до верхушки правящей партии. Практически все основатели КПГ, соратники Либкнехта и Тельмана, не успевшие к тому времени отправиться в мир иной, предстали перед судом по обвинению в измене, заговорах, организации покушений, подготовке мятежей, диверсиях, шпионаже в пользу России и мировой буржуазии и т. д. и т. п. Обвинения были абсурдны, однако сами спектакли политических процессов разыгрывались с размахом. Обвиняемые, сломленные пытками и обманутые лживыми посулами, показывали на себя и друг на друга. Практически все они были расстреляны; их родных и близких ждали концлагеря. Впрочем, вожди германских коммунистов лишь разделили ту участь, которой прежде по их вине подверглись миллионы простых людей. Русские большевики-иммигранты тоже в массе своей были осуждены как шпионы. Из видных фигур уцелел один Троцкий, который еще в конце двадцатых предусмотрительно бежал в Мексику. Однако и его в 1940 году достали длинные руки спецслужб – невыяснено только, германских или российских.
   В России в это время тоже шла охота на шпионов и врагов нации. К последним, естественно, в первую очередь причислялись евреи. Их массовый отток из страны поначалу только радовал нацистов, несмотря на то, что Россия теряла таким образом немало видных ученых и деятелей культуры; однако вскоре фашисты забеспокоились, что «проклятые жиды» уходят от возмездия. Государственный антисемитизм обретал форму геноцида; на закрытых заседаниях уже звучали слова «окончательное решение еврейского вопроса». Впрочем, к этому времени официальная пропаганда уже не ограничивала список врагов евреями и коммунистами – весь «растленный Запад» считался их пособником. Постоянно звучали слова о «всемирно-исторической миссии России»; был принят новый гимн «Россия, Россия превыше всего». Любопытно, что главный ревнитель национальной идеи Салтин не был чисто русским: мать его происходила с Украины, и, хуже того, не миновало его проклятие всех выдающихся антисемитов, а именно – недоказанное, но и не опровергнутое подозрение в еврейских корнях. В условиях развернувшейся националистической вакханалии покинули страну многие честные люди, имевшие такую возможность; в их числе и генерал Деникин, уехавший в США в 1937 году и заклейменный после этого на родине как предатель.
   Первое, пока еще заочное, столкновение вооруженных сил России и Германии произошло в 1936. Тогда в Испании вспыхнула гражданская война; военные под командованием генерала Франко выступили против лево-социалистического республиканского правительства. Официальной реакцией Запада был нейтралитет, но левые многих стран посылали добровольцев в помощь испанским республиканцам. Особенно активное участие в войне приняли германские и итальянские бригады; в свою очередь Россия направила свою поддержку франкистам. Немало бывших противников – белогвардейцев и красноэмигрантов – снова сошлись в бою. Война продолжалась три года и окончилась победой франкистов, которая, впрочем, никак не была победой русского оружия. Однако нацисты судили иначе; пропаганда кричала о несокрушимой мощи русского кулака, звучали призывы к «великому походу на Запад», к «освобождению Европы от жидо-коммунизма и гнилого либерализма». Тем временем в Германии от слов уже перешли к делу: 12 марта 1938 года в ходе молниеносной операции была захвачена Австрия. Официально это называлось «социалистическая революция в Австрии и оказание помощи братскому австрийскому народу». Европа не решилась вмешаться, как не решилась она и позже, в августе, когда аналогичная «братская помощь» была оказана Чехословакии. Вообще этот период характеризовался бурной дипломатической активностью, не давшей либеральному миру никаких положительных результатов. Попытки создания антикоммунистического блока провалились, поскольку Великобритания и Франция не смогли договориться с Россией. Трудно сказать, чья вина была больше – Россия выдвигала чрезмерные требования, но и политики Запада не слишком стремились к честной игре, предпочитая стравить фашистов с коммунистами, а самим остаться в стороне. В свою очередь Германия и Италия вели успешные переговоры с равно далекой от социализма и демократии Японией, у которой был свой интерес в Тихом океане и на Дальнем Востоке. Японские генералы с интересом прислушивались к звучавшим в фашистском парламенте речам о необходимости вернуть утраченное по Портсмутскому договору, полагая, по данным разведки, что, если русские опять полезут в драку, то и результат будет не хуже, чем в 1905 году.
   Таким образом, Россия оказалась в недружественном окружении на Западе и на Востоке, и фашистское руководство, видя, что обстановка для экспансии на Запад под предлогом «крестового похода против коммунизма» неблагоприятна, пошло на прямые переговоры с красной Германией. 23 августа 1939 года в Москве был подписан Пакт о ненападении между Российской Империей и Германской Советской Федеративной Социалистической Республикой, интересный не столько открытой частью, сколько секретными приложениями, обусловливавшими раздел Европы между фашистами и коммунистами. Ни одна из сторон не собиралась исполнять Пакт; каждая рассчитывала выиграть время и напасть первой. Через неделю, 1 сентября, русские войска вторглись в Польшу; договор 1919 года, предоставлявший Польше независимость, был объявлен недействительным. Одновременно, в соответствии с положениями Пакта, Германия оккупировала западную часть Польши. Естественно, Россия не остановилась на достигнутом; следующей целью «воссоединения» была Финляндия. Однако финны прекрасно понимали, что их ждет, и сумели подготовиться к отражению агрессии. Хотя финская война 1939–1940 годах и закончилась победой России, но это была победа числом, а никак не умением. Потери русской армии оказались огромны в сравнении с потерями противника. Даже самые тупоголовые генералы Генштаба поняли, что дальше так воевать в Европе нельзя, и необходима существенная модернизация армии. Эта модернизация и перевооружение и дали Германии желанную отсрочку. В сороковом году при активной помощи «пятой колонны» – французских коммунистов – немцы оккупировали Францию. Реальная угроза создалась для Англии. Хильфе отчаянно не хотел идти на Восток; несмотря на все лозунги официальной пропаганды о неизбежности победы социализма и восстановления советской власти в России, он помнил, чем доселе оканчивались столкновения немецких войск с русскими, если только в тылу у последних не назревала революция; помнил он и слова Бисмарка о гибельности войны на два фронта. Тем не менее, становилось все более ясно, что мира от Сталина ждать не приходится и что надеяться можно только на первый удар и помощь большевистского подполья в России. Был разработан план «Энгельс», предусматривавший внезапное вторжение по всему фронту и молниеносную войну. Аналогичные планы разрабатывались и русским Генштабом. К лету 1941 года к российско-германской границе с обеих сторон стягивались огромные воинские контингенты, перебрасывалось оружие и ресурсы. Картина была почти симметричной; почти, потому что Германия несколько запаздывала. Было ясно видно, что стянуть все силы удастся лишь к середине июля, однако донесения разведки становились все более угрожающими. Наконец, когда на стол Хильфе легла точная дата русского нападения – 6 июля, – стало ясно, что медлить больше нельзя.
   22 июня 1941 года в 4 часа утра по московскому времени войска Германской Красной Армии пересекли границу Российской Империи.

Право

   Тварь я дрожащая или право имею?
Родион Раскольников

   Алексей шел по улице и ненавидел. Он ненавидел декабрьский ветер, секший колкими снежинками его лицо, ненавидел дворников, которые разбудили его своими скребущими под окном лопатами утром – но, однако, тем и ограничились, не удосужившись расчистить снег, нападавший за день; ненавидел прохожих, в особенности их глупые улыбки на раскрасневшихся от мороза лицах и красочные пакеты с предновогодними покупками в их руках; ненавидел студентов, которым только что поставил последний (вот уж, воистину, последний) зачет… Больше всего в данный момент он ненавидел декана факультета информатики. Временами ненависть Алексея целиком сосредоточивалась на этом последнем враге, и он представлял, как вспорет большим ножом – нет, лучше маленьким, чтоб дольше мучился! – жирное деканское пузо и вытянет оттуда кишки, а затем прибьет их к столбу и заставит еще живого врага ходить вокруг – так поступали со своими жертвами викинги. Но затем кто-нибудь из прохожих случайно толкал его, или проезжавшая слишком близко к тротуару машина обдавала брызгами соленой грязи, и Алексей вспоминал, что в мире существует немало других кандидатов на принудительное харакири.
   Те, впрочем, нимало не догадывались об участи, которой, будь его воля, подверг бы их этот сравнительно молодой еще человек невысокого роста (казавшегося еще ниже из-за сутулости) и непримечательной внешности. Лицо Алексея было несколько мрачнее, чем у озабоченных предпраздничными хлопотами прохожих, но и только. Он еще с младших классов усвоил, что свой гнев надо держать при себе и ни в коем случае не демонстрировать – ибо таковая демонстрация только порадует мучителей. Издевательства одноклассников и парней из старших классов он сносил стойко и безропотно, так что те, в конце концов, разочарованно отставали и отправлялись на поиски более податливой жертвы. Увы, память у этих кретинов была короткая, и через несколько дней или недель они предпринимали новую попытку… Зато, приходя домой, Алеша катался по полу от ярости и даже, бывало, бился головой об стену, предусмотрительно покрытую ковром. Именно в ту пору ему попалась книжка про викингов, и он нередко часами мечтал о том, как будет мучить и казнить своих врагов. Впрочем, он все же был достаточно рассудительным, чтобы понимать, что все это – не более чем мечты. Хотя это не мешало ему со всей дотошной серьезностью, причем не только в школьные годы, но и много лет спустя, составлять «Списки подлежащих уничтожению», куда он заносил всех, вызвавших его гнев, периодически изменяя их приоритет, но почти никогда никого не вычеркивая. Что-то хоть сколько-нибудь реальное он предпринял лишь уже после окончания школы – поступил в секцию восточных единоборств, чтобы научиться отбиваться, по крайней мере, от уличных хулиганов, звериным чутьем угадывавших в нем идеальную жертву. Впрочем, спасаясь от эпизодических побоев уличной шпаны, он подверг себя регулярным побоям на секции: оттого что бои были учебными, пропущенные удары не становились безболезненными – а пропускал их Алексей, по природной неуклюжести, часто.
   При всем при этом в школе он не был не то что круглым отличником, но даже полным хорошистом; было бы утешением думать, что его травят исключительно тупые двоечники, завидующие его уму, однако некоторые из его мучителей учились даже лучше него. Он не был глуп, пожалуй, даже ум его превосходил среднестатистический, но равнодушная природа, приподняв его выше уровня, на котором довольствуются радостями в стиле «пиво с мужиками и футбол по телевизору», в то же время лишила его сколь-нибудь выдающихся способностей, позволяющих достичь серьезных успехов в более интеллектуальных областях. Надо сказать, что Алексей сам понял это еще в школе и какое-то время пытался компенсировать недостаток таланта усердием. Усердия хватило на поступление в университет и первые годы учебы, после чего с Алексеем случилась пребанальнейшая беда – он влюбился в одну из студенток.
   Беда усугублялась тем, что студентка была с другого факультета, так что Алексей проводил целые дни в ее корпусе и почти совершенно забросил собственную учебу. При этом взаимностью он не пользовался – точнее говоря, не пользовался в том смысле, на который надеялся; девушка была не против близкой дружбы, но любовь и секс отвергала принципиально – не только с Алексеем, но и с кем бы то ни было. Ее воздыхателю пришлось вновь прибегнуть к притворству, скрывая бурные чувства под маской бесстрастности; он принялся столь старательно изображать из себя единомышленника своей пассии, что убедил в этом и ее, и всех окружающих, и чуть ли даже не себя самого. В конце концов девушка уступила настойчивым просьбам своего «лучшего друга» и согласилась на платонический брак – надо сказать, очень вовремя, ибо лишь заступничество новообретенных родственников – а оба родителя жены преподавали в том же университете – позволило Алексею избежать уже неминуемого, казалось, отчисления за прогулы и неуспеваемость.
   Добившись своей цели хотя бы частично, он постарался все же выправить ситуацию с учебой; в конечном счете сочетание усердия и блата позволило ему получить неплохой диплом и даже поступить в аспирантуру, где в тот год был рекордно низкий конкурс. Пожалуй, блат играл здесь все же ключевую роль; фактически в аспирантуру Алексей попал «с черного хода», сумев найти лишь формального научного руководителя на родном химфаке, который, опять-таки по блату, согласился прикрыть это дело своими подписями, а на деле пристроившись к преподавателю с факультета информатики, чья тема пересекалась с химией лишь номинально. Четыре года спустя он, хотя и с большим скрипом, при трех голосах против, но все-таки защитился (выслушивая с неизменно каменным лицом реплики типа «это уровень курсовой работы, а не диссертации», Алексей воображал, какую кровавую расправу учинил бы над пытающимися утопить его оппонентами). После этого он остался работать на кафедре у своего руководителя – не потому, что представлял такую уж большую ценность для факультета информатики (переживавшего вместе с почти всей постперестроечной вузовской наукой не самые лучшие времена), и не потому, что всю жизнь мечтал дважды в неделю читать лекции студентам за мизерную зарплату, а потому, что не мог устроиться ни в какое другое место. В мечтах Алексей видел себя знаменитым ученым, сотрудником престижного института (лучше всего – американского), но на практике мысль о походе на собеседование угнетала его еще больше, нежели перспектива посещения зубного врача, а задача составления собственного резюме повергала в совершеннейший ступор. Да и в изучении английского он так и не смог продвинуться дальше уровня, несколько эвфемистично именуемого в анкетах «читаю со словарем». Родственники жены несколько раз пытались помочь Алексею с трудоустройством, но в конце концов бросили эту бесполезную затею.
   Хорошее отношение своих студентов Алексей решил купить самым простым способом: он не требовал от них вообще ничего, безропотно относился к прогулам своих лекций, а в конце семестра выставлял всем зачеты автоматом. Школьного учителя такая тактика, безусловно, не спасла бы – малолетние садисты, чующие слабину, как акулы – кровь, мигом затравили бы безвольную жертву. Но студенты, как люди более взрослые и цивилизованные, отнеслись к не напрягающему их преподавателю с брезгливой снисходительностью. Алексей пытался убедить себя в том, что они его любят, и что такие странные проявления любви, как регулярный прогул его лекций всей группой, идут ему только на пользу, позволяя пораньше уходить домой – и все же в глубине души понимал что к чему и нередко, входя в пустую аудиторию, чувствовал, как накатывается злость. Периодически он еще заговаривал о будущей докторской, но никакой научной работы не вел, даже не мог внятно сформулировать тему, по которой хотел бы работать, так что окружающие давно уже не воспринимали его слова всерьез.
   Меж тем и в том, что принято именовать личной жизнью, дела Алексея шли все хуже и хуже. Из года в год он изнывал от неутоленной страсти рядом с женой-девственницей, которая даже не догадывалась об истинных желаниях своего «друга и единомышленника». А если бы догадалась, то немедленно выставила бы лицемера вон, что Алексей прекрасно понимал. Трудно сказать, на что он рассчитывал в этом безнадежном для себя браке; впрочем, «любовь» и «расчет» – вообще плохо совместимые понятия. И, несмотря на весь опыт Алексея по скрыванию своих подлинных чувств, его любовь все же регулярно прорывалась наружу, причем самым абсурдным, учитывая взгляды его супруги, способом из возможных – в виде вспышек ревности. Несомненно, более искушенная в подобных делах дама сразу поняла бы, чего на самом деле стоят антисексуальные филиппики Алексея; девушка, на которой он был женат, терпела дольше, но в конечном счете и она догадалась что к чему. Последовало объяснение, завершившееся безобразной сценой: Алексей, столько раз гордо заявлявший о своем презрении к любви и любовным страданиям, теперь ползал на коленях перед своей пассией, пытался целовать ей ноги, и, рыдая в голос, умолял не бросать его, а бедная девушка, только теперь окончательно осознавшая, с кем жила все эти годы, шарахалась от него в ужасе и отвращении. Естественно, результат оказался прямо противоположным тому, которого жаждал Алексей – из квартиры, принадлежавшей супруге и ее родителям, он был изгнан в тот же день. Официальный развод последовал позже.
   Некоторое время спустя распался, и тоже со скандалом, еще один брак. Бывший научный руководитель Алексея, а на тот момент – его непосредственный начальник, завкафедрой на факультете информатики, бросил жену, с которой прожил почти двадцать лет, и сбежал с молоденькой студенткой. По факультету ходили различные слухи, говорили, что он сбежал в другой город и чуть ли не под чужой фамилией, хотя это звучало совсем уж в духе мексиканских сериалов – но, в любом случае, работу он бросил так же, как и семью. А это означало, что Алексей лишился в университете последнего из своих покровителей, и его служебное положение – положение химика, работающего на непрофильном для него факультете, и к тому же не пользующегося авторитетом ни у коллег, ни у студентов – внезапно сделалось шатким. Новый завкафедрой даже не счел нужным особо скрывать неприязнь к протеже своего предшественника. Алексей понимал, что до конца семестра ему доработать дадут, а вот дальше…
   В эти дни, когда настроение Алексея и без того было хуже некуда, он впервые услышал за спиной обидное прозвище – Кинутый. Для него осталось неизвестным, кто и почему назвал его так в первый раз – может, кто-то из коллег, узнавших, что его выгнала жена (новость о чем разлетелась по факультету на удивление быстро), а может, постарался какой-то студент, которому весь облик и манера держаться рохли-препода (плюс ко всему почти переставшего следить за собой после разрыва с женой) напомнили идеального лоха, вечную жертву любых «кидал». Так или иначе, все, кто слышал это прозвище, находили его весьма удачным, и оно быстро распространилось и среди студентов, и среди преподавателей, и даже среди знакомых Алексея за пределами университета. И все, что ему оставалось – это, как и прежде, кипеть от ненависти, стараясь внешне не подавать вида.
   И вот – последний удар. Декан объявил ему, что с нового семестра факультет больше не нуждается в его услугах. Его опять кинули. Позарились даже на его маленькую должность, не приносившую ни престижа, ни сколь-нибудь существенных денег… Он подозревал, что так и будет, но так и не предпринял никаких действий по заблаговременному поиску новой работы, предпочитая целыми днями играть на компьютере в сетевые карточные игры типа «Magic: The Gathering». В этой области ему еще хотя бы иногда везло…
   Из всех своих врагов он смог хоть как-то отплатить только студентам, напоследок устроив им вместо ожидавшихся «автоматов» зубодробительный зачет по полной программе. Но даже и тут пришлось, в конечном счете, расписаться в зачетке всем – отправив часть группы на пересдачу, он наказал бы сам себя, ибо ему пришлось бы снова переться в ненавистный университет и сидеть с ними в другой день.
   Загребая ногами грязный снег, Алексей подошел к автобусной остановке. Подняв голову, он убедился, что ему не повезло и тут: на остановке никого не было, значит, автобус только что отошел и следующего ждать на морозе минут двадцать. Алексей засопел, думая, до чего омерзительно устроен окружающий его мир. Его ненависть к людям особенно обострялась, когда приходилось вместе с толпой на остановке штурмовать переполненный автобус – и вот пожалуйста, отсутствие толпы – это, оказывается, еще хуже. Тем более что к приходу автобуса толпа все равно наберется. Еще, небось, и из университета кто-нибудь подтянется, и на их идиотские «здрасьте» придется отвечать…
   Никто, однако, не подтягивался – ни из университета, ни вообще. Алексей молча и злобно мерз, низко нахлобучив шапку и засунув руки поглубже в карманы. Затем, не вытерпев, вышел на проезжую часть, пытаясь разглядеть автобус на дальних подступах, но улица оставалась пуста, насколько хватало глаз. Внезапно до Алексея дошло, что она совсем пуста – за последние минут пятнадцать мимо него не проехало ни одной машины. Вообще говоря, университет располагался на окраине, и проходившая мимо двухполосная дорога никогда не отличалась оживленным движением, но чтобы вовсе никаких машин, и не глухой ночью, а в начале вечера – это уже было, по меньшей мере, странно.
   Возможно, где-то случилась авария или ремонт, и все движение пустили в объезд? Значит, автобуса не будет, а он тут, как дурак, стоит и мерзнет? И почему-то он один. Другие откуда-то узнали, куда перенесли остановку. Наверное, где-то было объявление, на которое он не обратил внимания. Но где? Куда ему теперь идти? Переться обратно к университету, вертя головой в поисках неведомого объявления, решительно не хотелось. Спросить бы у кого-нибудь… Но Алексей ненавидел обращаться к незнакомым людям с вопросом или просьбой – или даже отвечать на их вопрос. Если он все же пересиливал себя и вступал в подобный диалог, его речь, и без того не блиставшая ораторской дикцией и красотой, окончательно превращалась в косноязычное запинающееся бормотание, словно у романтического мальчика на первом свидании или у мелкого воришки, впервые приведенного в милицию. По этой причине Алексей тщательно избегал посещать заведения, где нужно было говорить с продавцами или официантами.
   Так или иначе, спросить было не у кого. Прохожие с покупками и без, так недавно раздражавшие Алексея, куда-то все пропали так же, как и машины. Он без толку померз на месте еще некоторое время. Возвращаться на дорогу, ведущую к университету, по-прежнему не хотелось (еще встретит кого-нибудь, еще придется отвечать на ехидный вопрос «Забыли что-нибудь?»), и Алексей решил, что пойдет вдоль улицы, по которой ходит – то есть, должен был ходить – автобус. Конечно, он не собирался идти домой пешком через полгорода, но ведь не может быть, чтобы движение перекрыли на много километров. Наверняка объезд гораздо короче, и уже к следующей остановке автобус подходит, как ни в чем не бывало…
   И он решительно зашагал по пустынной улице, отгоняя от себя мысли о странности происходящего. До следующей остановки он добрался за семнадцать минут, так и не встретив никого по пути. Город выглядел вполне обычно, в некоторых домах уже светились окна, но не было ни людей, ни машин (если не считать тех, что стояли припаркованными).
   Остановка оказалась столь же пуста, как и предыдущая.
   Алексей некоторое время упрямо ждал, вертя головой по сторонам, а затем, тяжело вздохнув, направился через дорогу к магазину, завлекательно сиявшему неоновой вывеской и новогодними гирляндами в витринах. Уж там-то точно есть если не покупатели, то хотя бы продавцы. Конечно, заговаривать с ними ужасно не хотелось, особенно учитывая, что вопрос продавцу об изменившемся маршруте автобуса прозвучит по-дурацки, но… Да и, в конце концов, не обязательно что-то спрашивать. Достаточно просто убедиться, что продавцы на месте.
   Продавцов на месте не оказалось. И покупателей тоже.
   Оглядывая безлюдный торговый зал, Алексей внезапно осознал еще одно обстоятельство. Когда он подошел к остановке возле университета, уже начинало смеркаться. С тех пор прошло минут сорок, и на улице должно было стемнеть. Однако снаружи сквозь витрины пробивался все тот же мягкий свет ранних зимних сумерек.
   И вот тут Алексей испугался по-настоящему.
   Но почти одновременно со страхом, с осознанием некой совершенно невероятной катастрофы, изменившей даже ход светил, пришла мысль о том, что он один в пустом магазине и может взять все, что захочет. В первый миг он подумал о деньгах в кассах, но тут же сообразил, что это глупо – если люди и впрямь каким-то образом исчезли, деньги потеряли всякий смысл. А вот товары на полках… не глупые новогодние сувениры, конечно же, а еда…
   Надо сказать, в еде Алексей был весьма разборчив. Но не так, как разборчивы гурманы, предпочитающие изысканные яства; он питался почти исключительно тушенкой и белым хлебом. Ему неоднократно говорили о крайней вредности подобной диеты, да и сам он не мог этого не понимать, постоянно мучаясь то запорами, то метеоризмом – однако неизменно отвечал, что от всего прочего его тошнит. И не собирался менять свои вкусы даже ради конца света или что там случилось с прочими людьми…
   Поэтому Алексей решительно направился к полке, уставленной цветными цилиндрами консервных банок. Найдя свою любимую тушенку, он уже протянул руку, но затем подумал, что в зале могут быть камеры видеонаблюдения, и что люди, возможно, исчезли все-таки не насовсем. С другой стороны, нахлобученная шапка и поднятый воротник неплохо скрывают его лицо, да и не будут же ради нескольких банок тушенки затевать всероссийский розыск… с третьей стороны, если с ним не случилось того же, что с остальными, он, возможно, станет знаменит, и его действия во время катастрофы войдут в историю, и не лучше ли от греха подальше оставить деньги за тушенку в кассе…
   – Алексей Александрович!
   Он взрогнул всем телом и отдернул руку от банки, словно его ударило током. Затем поспешно обернулся, готовясь доказывать, что собирался честно заплатить за товар.
   Однако человек, подходивший к нему, не походил ни на продавца, ни на охранника. Что, впрочем, и неудивительно, ибо даже самые проницательные магазинные охранники не знают имен случайных посетителей. К Алексею приближался мужчина неопределенного возраста, высокий, худощавый, с узким и длинным породистым лицом, одетый в явно дорогой деловой костюм; золотую заколку на галстуке украшал небольшой бриллиант. Такого человека естественнее встретить на дипломатическом приеме или заседании совета директоров крупного банка, нежели в торговом зале заурядного супермаркета. Отсутствие верхней одежды наводило на мысль, что он появился все же не с улицы, а из глубин магазина – в таком случае, он вполне мог оказаться его владельцем, и даже не одного магазина, а целой сети.
   – Извините, если напугал вас, – улыбнулся незнакомец, но улыбка вышла холодноватой.
   – Вы… я… это самое… откуда вы знаете мое имя? – нашелся наконец Алексей.
   – Я о вас многое знаю, – странный собеседник остановился напротив Алексея, продолжая все так же улыбаться. – В частности, мне известно о постигших вас разного рода неприятностях. И в порядке определенной компенсации таковых, а также в ознаменование, некоторым образом, Рождества…
   – Я атеист, – зачем-то поспешно пискнул Алексей.
   – Это мне также известно, – невозмутимо откликнулся незнакомец. – Но на вашем месте я бы не стал перебивать, когда речь идет о предназначенном для вас подарке.
   – Каком подарке? – спросил Алексей, в то время как его сознание уцепилось за спасительное материалистическое объяснение: «Это все какая-то рекламная акция, меня снимают скрытой камерой».
   – Я исполню одно ваше желание, – буднично заключил неизвестный.
   – Одно? В сказках обычно три, – Алексей решил, что найденное объяснение дает ему право иронизировать.
   – Это не сказка, это жизнь, – серьезно возразил его визави. – И, пожалуйста, выкиньте из головы все эти мысли насчет скрытой камеры и прочих инсценировок. Все, что с вами происходит, абсолютно реально. Пока что я продемонстрировал вам лишь небольшую часть своих возможностей. Каковые, как вы можете догадаться, весьма велики. На самом деле, они практически безграничны.
   – Вы хотите сказать… – у Алексея пересохло в горле, – что вы, это самое… Дьявол?
   – Ну, в принципе, можно сказать и так. А можно сказать, что я – представитель инопланетной сверхцивилизации, что вам, без сомнения, понравилось бы гораздо больше. На самом деле оба варианта далеки от истины. Истина вообще невыразима в антропогенных терминах. К примеру, я употребляю местоимение «я», но с тем же успехом мог бы говорить «мы» или даже «оно». Согласитесь, что с грамматикой, построенной на человеческой логике, это не слишком согласуется… Однако речь в данном случае не обо мне, а о вас. Точнее, о вашем желании.
   – Хочу быть бессмертным! – выпалил Алексей. Уж он-то не станет уподобляться всем этим придуркам из сказок, разменивающимся на мешок золота или там на сердце красавицы (ему на миг представилось это сердце, вырезанное из груди отвергшей его девушки, и он поспешно отогнал от себя видение, боясь, что загадочный даритель интерпретирует его мысль как сделанный заказ). Он закажет то, что действительно имеет ценность…
   – Нет, – разрушил его надежды собеседник, – я сказал, что исполню одно ваше желание, но не предлагал вам выбрать, какое именно. Будьте, пожалуйста, внимательней. Тем более что свой выбор вы уже сделали. Давеча, идя от места своей бывшей работы до остановки, вы, пребывая, прошу заметить, в состоянии свободной воли, размышляли вовсе не о бессмертии, а как раз наоборот – о том, как бы всех поубивать. Припоминаете?
   – Вы что же, – Алексей вновь почувствовал прилив ужаса, – хотите сказать, что все люди, ну, это самое, уже?..
   – Нет, – покачал головой даритель, – и я уже просил вас быть внимательней. Я сказал «исполню», а не «исполнил». С людьми ничего не случилось. Вы просто, некоторым образом, сдвинулись относительно них по фазе и одновременно по частоте. Если совсем упрощенно, вы сейчас находитесь вне времени, в котором пребывает все остальное человечество. По окончании нашего разговора вы в него вернетесь.
   – И что потом? Вы хотите их убить?
   – Убить, Алексей Александрович, хотите вы. Я лишь предоставляю вам такую возможность. Но согласитесь, что всех – даже если подразумевать под этим термином лишь тех, кто имел несчастье чем-то не угодить вам лично – это было бы несколько чересчур, даже для рождественского подарка. Вам предоставляется право убить одного человека. Кого именно, решайте сами. Равным образом на ваше усмотрение остаются способ, место и время.
   – Погодите, – Алексей вовсе не был шокирован идеей, но предпочел сразу уточнить детали, – что значит «предоставляется право»? Это что, лицензия на отстрел?
   – Что-то вроде того, – кивнул собеседник. – Вы можете убить ровно одного человека, и не понесете за это никакого наказания.
   – В смысле, меня не поймают? Или оправдают?
   – Могу лишь повторить то, что уже сказал: вы не понесете наказания. Как именно это будет обеспечено, несущественно. Существенно то, что вам гарантирован результат.
   – То есть я могу среди бела дня, при куче свидетелей, подойти к кому-нибудь и застрелить его, и мне за это ничего не будет?
   – Как вам уже было сказано, время, место и способ – на ваше усмотрение.
   – А могу я, ну это самое, нанять киллера? – осведомился Алексей, словно и впрямь располагал необходимой для этого суммой.
   – Нет, право на убийство предоставляется лично вам и не может быть делегировано третьему лицу.
   – Так, – Алексей лихорадочно соображал. Где тут может быть подвох? В сказках и легендах в сделке с дьяволом непременно был подвох… – Я не понесу наказания на земле, зато потом попаду в ад?
   – Ада не существует, – слегка поморщился собеседник, – во всяком случае, в том значении термина, который вкладываете вы. Рая, кстати, тоже.
   – А в каком значении существует?
   – Существует лишь тот ад, который внутри человека.
   – Ага! – восторжествовал Алексей. – Значит, меня не посадят, зато меня будут терзать муки совести?
   – Разве сейчас вы чувствуете муки совести? Или чувствовали их прежде, мечтая о расправе со своими врагами?
   – Нет, – чистосердечно ответил Алексей.
   – Так откуда же им взяться? В любом случае, вынужден еще раз повторить – за совершенное вами убийство вы не понесете никакого наказания. «Никакого» – это и значит никакого. Включая уголовное преследование, месть родственников жертвы, моральные терзания, чертей с котлами и сковородками и все, что вы можете и не можете представить.
   – Хм… а какая у меня гарантия, что меня не… – «кинут», ехидно подсказало подсознание, но Алексей отбросил ненавистное слово, – не обманут?
   – Здравый смысл, Алексей Александрович, – пожал плечами собеседник, и на лице его проступила гримаса скуки. – Уж поверьте, если бы моей целью было причинить вам вред, я нашел бы для этого множество более простых и прямых способов. Равно как и мне нет никакого смысла использовать вас в качестве киллера-дилетанта для устранения кого-то третьего. Впрочем, вы, разумеется, не обязаны принимать мой подарок. Многие дорого дали бы, чтобы очутиться на вашем месте, но…
   – Нет-нет, я его принимаю! – поспешно воскликнул Алексей. После бесконечной череды неудач ему в руки идет невероятный шанс, и уж его-то он не упустит! – Значит, я могу это сделать, когда угодно?
   – В любой момент в течение срока действия предоставленного вам права. Поскольку право предоставлено вам в порядке рождественско-новогоднего подарка, то и действовать оно будет до последней минуты 31 декабря уходящего года включительно. По местному времени, – добавил визави. – Вы, кажется, огорчены ограниченностью этого срока? Поверьте, так лучше для вас же. В противном случае вы бы всю жизнь терзались проблемой выбора и откладывали свой подарок на тот случай, если в будущем у вас появится еще более заслуживающий смерти враг. А так в вашем распоряжении неделя. Поверьте, это много. Талантливым полководцам этого хватало, чтобы начать и выиграть войну, а не то что убить одного человека…
   – Ну ладно, – угрюмо кивнул Алексей, задетый противопоставлением себя талантливым полководцам. – Значит, я все правильно понял? Убить – это не в каком-то там фигуральном смысле, а в буквальном?
   – В самом что ни на есть. Физически уничтожить.
   – И мне за это ничего не будет?
   – Вы не понесете наказания. И вот вам, кстати, бесплатный бонус, – даритель расстегнул пиджак и сунул руку под полу. – Да не шарахайтесь вы! Неужто вы вообразили, будто после всего этого я собираюсь в вас стрелять? Этот пистолет – ваш. Берите, не бойтесь. Здесь нет никакой магии, он не превратится в ответственный момент в сухой лист. Это абсолютно материалистический пистолет системы Стечкина, произведенный на Тульском оружейном заводе в 1984 году. Очень хорошее оружие – несколько тяжеловат, правда, зато отличные для пистолета характеристики дальнобойности и кучности… Разумеется, вы можете реализовать ваше право любым другим способом. Просто я подумал, что пистолет может вам пригодиться, а достать его за оставшиеся дни вам было бы сложно.
   – Угу… это самое… спасибо, – Алексей осторожно повертел оружие в руке, убедился, что оно поставлено на предохранитель (этому его на военной кафедре научили) и засунул во внутренний карман куртки. Когда он вновь поднял голову, перед ним уже никого не было. И буквально через пару секунд магазин наполнился людьми. Покупатели, расхаживающие меж полок и изучающие ассортимент, возникли прямо из воздуха, некоторые – совсем рядом с Алексеем; для них, очевидно, из воздуха должен был появиться он, но никто не обратил на него внимания. На улице по-прежнему было светло, хотя часы Алексея показывали, что солнце должно было зайти почти час назад. Однако часы, висевшие под потолком торгового зала, были с этим не согласны. Судя по ним, он покинул университет всего несколько минут назад, но он знал, что не смог бы добраться сюда так быстро. Впрочем, тяжесть во внутреннем кармане свидетельствовала о реальности произошедшего даже более веско, чем фокусы со временем.
   Из-за этой тяжести Алексей в первый момент струхнул, направляясь к выходу мимо магазинного охранника, но затем вспомнил, что ему даны гарантии безопасности, и гордо прошествовал на улицу. Охранник покосился на него, но ничего не сказал.
   На сей раз автобус подошел почти сразу. Уже трясясь в набитом салоне, Алексей вдруг сообразил, что на самом деле зря он почувствовал себя так уверенно. Ему была обещана лишь безнаказанность за убийство. Относительно незаконного хранения и ношения оружия ничего сказано не было.
   Вот, значит, где те детали, в которых прячется дьявол! Впрочем, ничего еще не потеряно. И даже нельзя сказать, что его обманули. Напротив, его несколько раз предупредили, чтоб он был внимательней. Надо быть внимательным и осторожным, и тогда все получится. Алексей попытался встать так, чтобы напирающая сбоку жирная тетка не могла даже теоретически нащупать оружие под его курткой. Тетке он привычно мысленно пожелал поскорей сдохнуть и тут же подумал, что на сей раз это пожелание не такое уж риторическое. Он мог бы убить ее прямо здесь и сейчас, в переполненном автобусе, и ему ничего бы не было. Впрочем, он, конечно, не станет тратить свое право, свой единственный шанс, на какую-то автобусную тетку. А на кого станет?
   Всю дорогу до дома он сосредоточенно размышлял на эту тему. Само случившееся с ним не стало для него большим шоком, как можно было бы ожидать от идейного материалиста – или, точнее, шок этот очень быстро прошел. Дело в том, что, неоднократно и громогласно заявляя публично о своем научном атеизме, на самом деле в глубине души он всегда верил в чудеса – вплоть до того, что однажды на полном серьезе чуть было не выложил деньги какой-то найденной в Интернете «школе магии», обещавшей обучить колдовству всех желающих. Лишь вмешательство супруги, поднявшей его на смех, помешало интернет-мошенникам обогатиться за его счет (точнее, за счет семейного бюджета, в котором доля Алексея была весьма скромной). Ну что ж, теперь он им всем покажет, кто будет смеяться последним…
   Первым делом он рассмотрел кандидатуру своего последнего врага – декана. Конечно, тот заслуживал смерти за то, что посмел уволить Алексея, но вряд ли его преемник будет лучше, да и масштабы причиненного им зла были, на самом деле, не самые большие. В положении безработного есть свои плюсы – не придется больше никуда таскаться, встречаться с постылыми коллегами и студентами, можно будет спокойно жить на родительские деньги. До тех пор, пока он не устроится на новую работу, разумеется. Когда-нибудь.
   Стоит ли, в таком случае, расходовать свое право на декана? Или на завкафа, или на кого-нибудь из коллег с кафедры. Большинству из них Алексей не раз желал подохнуть, но были ли это главные враги его жизни? А выбрать-то надо кого-то одного, и к делу надо применить системный подход, а не решать под влиянием минутного настроения. Жаль, что его списки на уничтожение остались дома, да и искать их под грудой всяческих бумажек придется долго…
   Алексей сосредоточился, пытаясь вспомнить всех, когда-либо причинивших ему зло. Перед ним развернулась длинная шеренга, дальний конец которой, уходивший чуть ли не ко временам детского сада, был едва различим; время стерло и лица, и голоса (давно уже, очевидно, ставшие другими), и, нередко, даже и самый состав преступления, и лишь с большим трудом, словно бы водя пальцами по обомшелым провалившимся могильным камням в дальнем заброшенном углу кладбища, удавалось восстановить имена.
   Нет, на этих, конечно, не стоит тратиться. Пусть живут. Тем более что и найти их за оставшиеся дни вряд ли реально…
   Дальше – школа. О, вот уж где простор для выбора! Учителя… среди них были гнусные типы, несправедливые к Алексею, которых, конечно, неплохо бы покарать, но главными его врагами были, разумеется, другие школьники. Алексей провел по несколько сладостных минут, представляя, как казнит каждого из них. Но… в том-то и была проблема, что их было слишком много и среди них невозможно было выделить главного. Сделав выбор в пользу кого-нибудь одного, Алексей, пожалуй, будет потом терзаться запоздалым сожалением, думая, что другой или третий заслуживал смерти в большей мере… Проблема буриданова осла, усмехнулся Алексей – не в этом ли была дьявольская каверза полученного им дара? Правда, ему обещали, что моральных терзаний не будет… Да, но ему обещано лишь, что он не будет терзаться из-за того, что кого-то убил. А вовсе не из-за того, что не убил другого.
   Ну да ладно, он, в отличие от осла, способен кинуть жребий. И так бы и поступил, если бы у него не было иных кандидатур. А они есть, они очень даже есть…
   Замечтавшись, Алексей едва не проехал свою остановку и успел протолкаться к выходу лишь в последний момент, наступив кому-то на ногу и получив сочный заряд матерщины в спину. Он молча проглотил это, как поступал всегда, когда слышал мат в свой адрес – как он убеждал себя, потому, что был выше этого, хотя на самом деле по той простой причине, что ему не хватало духу ответить. На сей раз, однако, он подумал: «Знал бы ты, кого материшь, сволочь – да я, если захочу…» И, хотя он подумал это про себя, никак не подав вида, от этой мысли выходило, что он словно бы и не проглотил оскорбление, и словно бы автобусный хам и впрямь был наказан, лишь чудом избежав смерти.
   Дома (точнее, в квартире, которую, после его изгнания бывшей супругой, снимали для него родители) Алексей все же перерыл кучу хлама в шкафу и нашел последнюю редакцию своего «Списка подлежащих уничтожению». Он был составлен еще до распада брака, и Алексей убедился с кривой усмешкой, что список возглавляют недруги его бывшей жены. В свое время, когда она рассказывала ему о своих неприятностях (а ей и впрямь доводилось сталкиваться с людьми вредными и глупыми, но при этом наделенными полномочиями – из-за чего, в частности, ее несколько лет не допускали до защиты кандидатской), Алексей демонстрировал ей этот список и живописал в кровавых подробностях, как будет убивать ее обидчиков, причем проделывал это с таким гордым видом, словно уже покарал их и отчитывается о свершенных в ее честь подвигах. К его искреннему недоумению, вместо благодарности за заботу его любимая лишь брезгливо морщилась и просила его перестать городить чепуху. О, теперь бы он показал ей, насколько это «чепуха»… и показал бы уже не на примере ее старого маразматика – завкафа или истеричной стервы – научной руководительницы. О нет, она, не оценившая всех жертв, на которые он шел ради нее долгие годы, предавшая, бросившая, растоптавшая и унизившая его, сама заслуживает самой худшей кары! По пути домой эта мысль уже успела посетить его несколько раз, но он всякий раз отгонял ее, считая необходимым сохранить верность «системному подходу» и прежде скрупулезно рассмотреть другие кандидатуры.
   Однако теперь он дал волю своему воображению – и с удивлением обнаружил, что обычные его кровожадные фантазии как-то не идут применительно к девушке, которую он любил со студенческих лет. Он был сильно зол на нее и мечтал, чтобы она была наказана, жестоко наказана, чтобы она испытала те же страдания, которые пережил из-за нее он сам – но убить… Ну, пожалуй, подумал Алексей без большой уверенности, он мог бы застрелить ее со спины – но какое в этом удовольствие, если жертва даже не узнает, кто и за что ее убил? А если действовать лицом к лицу, глядя ей в глаза – у него просто ничего не получится. Он не сможет. Опустит пистолет и убежит, сгорая со стыда. Может быть, потому, что его любовь к ней была вовсе не столь мертва, как он пытался себя уверить. А может, просто потому, что она всегда была намного сильнее его как личность, и он это чувствовал. Разумеется, вместо того, чтобы признать подлинную причину, Алексей мигом выдумал себе альтернативное объяснение: он не станет убивать ее, поскольку полностью выкинул ее из своей жизни. Она потеряла для него всякое значение – даже в качестве объекта для мести, и он не станет тратить свой единственный шанс на какую-то там…
   С бывшей супруги кровожадные помыслы Алексея естественным образом переключились на другого врага, который на протяжении нескольких месяцев был ему куда ненавистнее, чем все деканы и завкафы, вместе взятые. На «разлучника», на человека, который, как считал Алексей, разрушил его брак. Правда, основную часть зла этот человек причинил Алексею, даже не догадываясь об этом – просто самим фактом своего существования. Он стал причиной самого последнего, затяжного и жестокого приступа ревности – впрочем, едва ли уместно называть приступом состояние перманентной изматывающей злобы, длившееся несколько месяцев. И, надо сказать, эта злоба была не лишена основания: в отличие от всех прочих мужчин, возбуждавших ревность Алексея, этот человек был для него по-настоящему опасен. Все дело в том, что он не только на словах, но и на деле придерживался тех же антисексуальных взглядов, что и жена Алексея. Любые домогательства сексуально озабоченных она бы брезгливо отвергла (что и делала при случае), но ничто не мешало ей сойтись с единомышленником. О, разумеется, сойтись отнюдь не в том смысле, какой обыкновенно беспокоит ревнивых мужей – но Алексея это ничуть не утешало. Тем паче что подобная дружба давала ей возможность сравнить подлинного антисексуала и мнимого, из какового сравнения и последовали весьма неутешительные для последнего выводы.
   Причем почти до самого конца «разлучник» даже не догадывался, что кто-то воспринимает его, как соперника (и, учитывая его взгляды, весьма удивился бы самой мысли о возможности подобного), ибо девушка не хотела говорить ему о своих семейных неурядицах. Но, в конце концов, когда сцены, закатываемые новоявленным Отелло, приняли слишком уж бурный и регулярный характер, она сочла, что молчать и покрывать лицемера больше нельзя. Только тогда свежий взгляд со стороны помог ей отбросить последние иллюзии в отношении мотивов и чувств Алексея (до этого она все же надеялась, что его ревность обусловлена лишь превратными представлениями о дружбе) и укрепил ее решимость разорвать брак. Алексей не знал этих подробностей, но был уверен, что пассивной роль нового друга его жены никак не была.
   О, вот уж кому он мечтал выпустить кишки! В свое время он не мог без ярости слышать не то что имени своего врага, но даже слов, звучавших похоже на его фамилию. Сейчас, когда после развода прошел уже достаточный срок, прежняя ненависть подостыла – но под пеплом еще оставались тлеющие угли, которые нетрудно было раздуть. Однако… существовало серьезное препятствие. Этот враг жил далеко, в Москве (бывшая жена Алексея познакомилась с ним во время командировки в столицу). Для того, чтобы добраться туда, нужны деньги. К тому же перед Новым годом многие отправляются в путешествие, и билетов на поезд на ближайшие дни уже не достать. Тем более что поезд идет до Москвы почти три дня, и сроки получаются очень жесткими. А денег на самолет у Алексея не было и в помине. Можно, конечно, попросить у родителей, как он всегда делал, но сумма достаточно крупная, могут и не дать. Во всяком случае, точно не дадут без весьма убедительного объяснения, зачем ему срочно понадобилось так много. И, хотя врать Алексею было не впервой, подходящей версии на ум что-то не приходило.
   Денежная проблема подтолкнула его мысль в новом направлении. Личная месть – вещь, конечно, чрезвычайно приятная, но в практическом плане пользы от нее немного. Почему бы ему не поступить более умно и не воспользоваться предоставленным ему шансом, чтобы раз и навсегда решить свои финансовые проблемы? Скажем, ограбить банк. Или какого-нибудь олигарха. В первый миг эта мысль показалась ему чертовски привлекательной – и, само собой, не вызвала никаких моральных терзаний. Если бы Алексея попросили объяснить отсутствие таковых, он, вероятно, заявил бы, что умные люди не занимаются зарабатыванием денег, поскольку у них есть более достойные занятия (например, сетевые компьютерные игры); следовательно, те, кто зарабатывает деньги – дураки; а перераспределение ценностей от дурака к умному естественно и справедливо. Однако разработка плана, к которой он немедленно приступил, охладила его пыл. Во-первых, любые хранилища денег хорошо охраняются, и отнюдь не факт, что эту проблему удастся решить, убив лишь одного человека. А во-вторых, что куда важнее, ему гарантировали безнаказанность лишь за убийство, а не за ограбление! Внимательность и осторожность, еще раз напомнил себе Алексей, нужно очень четко соблюдать правила игры, и тогда он сможет использовать свой дар, как надо.
   Тем не менее, мысль о возможности мгновенно разбогатеть и тем закончить долгую полосу неудач в своей жизни была столь привлекательной, что Алексей продолжал обдумывать, нельзя ли как-нибудь устроить успешное ограбление и без поддержки высших сил. В конце концов, не каждого же грабителя ловят, а у него есть над прочими огромное преимущество – право на безнаказанное убийство… Он даже вытащил с полки детективные романы и весь вечер вместе с большей частью ночи посвятил их перечитыванию, в надежде, что хитроумные планы героев натолкнут его на гениальную идею.
   Проснувшись за полдень на следующей день и вяло завтракая зачерствевшим уже белым хлебом, Алексей, однако, вынужден был согласиться с печальным фактом, что Джона Дилинджера из него не получится. Да и тот, впрочем, кончил плохо. Мысли Алексея вновь обратились от банковских счетов к личным счетам. В частности, он задумался, не прикончить ли мать своей бывшей жены, которая, хоть и хлопотала за него в свое время в университете (о чем он, впрочем, давно уже не вспоминал), никогда его не любила и приняла самое деятельное участие в его изгнании. Однако, многократно обсосанная в анекдотах тема зятя, мстящего теще, разрушала всю величественность неумолимой кары, низводя ее до какого-то пошлого балагана. Некстати вспомнился Салтыков-Щедрин из школьного курса: «От него великих злодейств ждали, а он чижика съел!» А может быть, все-таки декана? Или завкафа?
   Так ничего и не придумав, Алексей поплелся на свою секцию единоборств. Сэнсэй, как всегда, гонял и муштровал своих подопечных с жестокостью, которой позавидовали бы иные коменданты концлагерей и сержанты морской пехоты, а Алексей, занятый своими мыслями, был вдобавок недостаточно внимателен и дважды пребольно получил шестом по ноге, а в довершении всего из-за ошибки партнера крепко приложился затылком мимо мата о твердый пол – так, что на несколько секунд даже лишился сознания. Полностью измочаленный, как обычно после тренировок, да еще и с гудящей головой, на которой, казалось, так и пульсировала шишка, он еле дополз до дома и повалился на кровать, не раздеваясь. Ни о каких планах и стратегических решениях речь в этот день уже, понятно, не шла.
   Не до них ему было и на следующий день. Алексей проснулся в прескверном состоянии тела и духа. Мышцы ныли, ушибы отзывались болью, башка гудела и тяжело соображала, вдобавок подташнивало. Врач, скорее всего, констатировал бы легкое сотрясение мозга, но врачей Алексей боялся еще больше, чем продавцов и официантов, и обращался к ним лишь в самых отчаянных случаях, да и то, как правило, под родительским давлением. Весь день он отлеживался, периодически выползая к компьютеру сыграть партию-другую. Игра шла с переменным успехом, но к вечеру ему несколько раз подряд повезло, так что настроение его заметно улучшилось. Однако оно тут же вновь упало, когда он осознал, что прошло уже три дня, а он так ничего и не сделал и даже не придумал, кого же все-таки будет убивать! Да что ж это за бред – он столько раз мечтал, мол, если бы я знал, что мне за это ничего не будет… и вот теперь такая возможность ему предоставлена, а он теряет попусту время и не может принять решения! Может быть, все-таки школьных обидчиков? Но их надо еще разыскивать, и неизвестно, сколько времени на это уйдет…
   Наутро четвертого дня он почувствовал себя лучше и подумал, что надо все-таки наведаться в чертов университет, чтобы завершить дела, связанные с увольнением. В библиотеке за ним числились какие-то две книжки, взятые сто лет назад, и без них ему не подписывали обходной лист. Проще было сразу заплатить за них штраф и развязаться с университетом, нежели пытаться их найти, тем более что они запросто могли остаться на квартире его бывшей жены – однако мысль о подобной трате Алексея дико возмущала, тем более что последние свои деньги он спустил на очередные дорогостоящие карты для «Magic: The Gathering» (он играл не только по сети, но и вживую, в карточном клубе). Но, если развязаться с библиотекой сейчас, он еще успеет получить последние причитающиеся ему с университета деньги до Нового года – а то потом поймать бухгалтершу, не зря заработавшую кличку «Гиена», будет невозможно…
   Итак, с утра Алексей устроил в своем жилище генеральный обыск, и три часа спустя (книги стояли и лежали в шкафах и в углу без всякой системы, в том виде, в каком он распихал их, когда целый грузовик привез их от бывшей жены) усилия все-таки были вознаграждены – нашлась одна книга, а затем, с полуоторванной обложкой, вторая. «Усталый, но довольный», как пишут в школьных сочинениях, Алексей отправился в университет. Пистолет он, после некоторого колебания, взял с собой. Может быть, все же кого-то из университета… в конце концов, до них добраться проще всего, и, если он примет такое решение, то не тащиться же туда ради них еще один раз!
   Библиотекарша, разумеется, немного поскандалила с ним по поводу состояния порванной книжки, но в конце концов, выслушав в пятнадцатый раз гундосое «Так и было», тяжело вздохнула и шлепнула заветный штампик. Теперь оставалось только сдать пропуск и получить соответствующую отметку. Но, шагая по коридору первого этажа мимо доски объявлений, Алексей вдруг замер, как вкопанный, когда его рассеянный взгляд зацепился за плакат, висевший в самом центре доски:
   «29 декабря в 17:00 состоится встреча учащихся нашего университета с ПРЕЗИДЕНТОМ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ», – гласили аккуратно выведенные багровым фломастером на листе ватмана буквы. Не иначе, в секретариате не нашлось принтера подходящего формата – а может, там решили, что от руки получится душевнее… Не веря своим глазам, Алексей перечитал еще раз. Нет, все правильно – речь шла не о каком-нибудь новогоднем карнавале или капустнике (и вообще шутки на эту тему в последнее время, мягко говоря, не особенно поощрялись), и не о президенте какого-нибудь акционерного общества «Россия». Но что президенту страны делать так далеко от столицы накануне Нового года, когда деловая и политическая активность сходит на нет? И что за идиотская идея – встречаться в это время со студентами? Занятия уже закончились, студенты либо сидят по домам и готовятся к экзаменам, либо бегают за преподавателями, торопясь досдать последние «хвосты»… Впрочем, наверное, кого надо, пригласят по телефону – хоть в объявлении и сказано «приглашаются все желающие», тут же уточнено, что сначала они должны зарегистрироваться, и, очевидно, чем меньше на встрече будет случайных людей, тем лучше… Да какая, к черту, разница, о чем там думают президентские пиарщики и университетское начальство?! Вот он – шанс! Великий Шанс! Это вам не чижик!
   Нельзя сказать, чтобы Алексей прежде особенно интересовался политикой. То есть он, конечно, подобно большинству образованных русских людей во все времена, пребывал в твердой уверенности, что страной правят дураки и мерзавцы, но в дальнейшие детали не вдавался. При этом он полагал себя патриотом и держал в шкафу на видном месте российский флаг, что никак не мешало ему считать подавляющее большинство русских (хотя и не только их) тупым быдлом, которое не худо бы перестрелять. Одновременно он активно не любил коммунистов и фашистов, которые как раз немало преуспели на этом поприще. И несколько раз голосовал за демократов – сторонников отмены смертной казни, легализации проституции, парадов сексуальных меньшинств и прочих глубоко ненавистных Алексею идей. В последнее время на почве личных неурядиц он окончательно перестал следить за новостями, предпочитая реальной политике «Magic: The Gathering» и разборки колдунов в книгах фэнтезийного жанра, которые покупал не менее охотно, чем карты. И все же даже от его рассеянного внимания не могло укрыться, что в последние годы гайки в стране затягиваются все туже. Цензура была по-прежнему запрещена, но всякая критика президента исчезла не только с телевидения, но и из бумажных СМИ, не считая совсем уж маргинальных; официальный курс провозглашал «укрепление многопартийности и гражданского общества», но каждое новое переписывание избирательного закона делало позиции правящей партии все более незыблемыми, а шансы оппозиции – все более призрачными; за анекдоты никого не хватали, границы оставались открыты, но все больше становилось арестов и приговоров по явно надуманным «шпионским» делам. Пока что счет таковых шел на единицы, но один случай произошел уже и в университете, где работал Алексей – за шпионаж был осужден один из профессоров, имевший вполне открытые деловые контакты с Китаем. Правда, в то время как по всей стране немногочисленные правозащитники собирали подписи в его поддержку (ровным счетом ничего, естественно, не добившись), в самом университете коллеги жертвы режима злорадно усмехались: деловой профессор был не слишком чист на руку и уже не раз проворачивал сомнительные комбинации, в результате которых факультет оставался в убытке, а он – в прибыли. Что, впрочем, все равно не делало его шпионом.
   Так или иначе, никаких симпатий к президенту и его политике Алексей не испытывал. А вот антипатию – очень даже. Уже хотя бы за то, что, несмотря на неоднократные обещания, зарплата преподавателей при этом режиме так и оставалась мизерной, а чиновники и их родня купались в роскоши. Ну и не только за это, разумеется… взять, к примеру, ту же шпиономанию, точнее, шпионофобию – сегодня они сажают за сотрудничество с Китаем физиков, а завтра, того и гляди, доберутся до секций китайских единоборств… В общем, с какой стороны ни глянь, выходило, что убийство такого субъекта – вполне достойное выдающейся личности деяние. Это не какое-то мелочное сведение личных счетов с женой и тещей, и не погоня за геростратовой славой – это благородный акт свержения тирана, это поворот судеб России, а значит, и всего мира! И, кстати говоря, о славе… В первый момент Алексей решил, что данные ему гарантии попросту не позволят ни свидетелям на месте, ни следствию впоследствии установить личность тираноубийцы. И, стало быть, о том, что великое деяние совершил именно он, не узнает никто, кроме него самого. Однако затем он понял, что все в его руках – ему не просто не надо заботиться о том, чтобы уйти живым и свободным с места преступления, он может сознательно никуда не уходить и не скрываться! Наказания он не понесет в любом случае, даже морального. Безвестным человек, застреливший президента страны и не скрывающий этого, остаться тоже не может. Тогда что остается? Только одно – слава, причем именно слава героя!
   Когда первое возбуждение прошло, Алексей подумал, что неплохо бы для начала собрать побольше информации о выбранном объекте и этом странном предновогоднем визите. Единственной разновидностью независимых СМИ в стране оставался Интернет… что ж, это его вполне устраивало. В университете много подключенных к Интернету компьютеров. Самый простой путь – на кафедру. Там в это предсессионное время, скорее всего, никого нет, хотя вообще-то должен сидеть дежурный преподаватель, но этим правилом часто пренебрегают. Но вдруг в этот раз не пренебрегли? И он увидит какую-нибудь из постылых рож, которой наверняка уже известно о его увольнении. Рожа, по всей видимости, не будет мешать ему посидеть за компьютером, но все равно, придется выслушивать лицемерные слова сочувствия, а то и хуже – злорадство, он же знает, что его не любят, ну и хрен с ними, он не нуждается в их любви, он сам их всех ненавидит… Короче, на кафедру он решил не ходить.
   Вместо этого он направился в один из компьютерных классов, где работал его знакомый лаборант. К нему Алексей относился покровительственно и антипатии не испытывал. Все вышло удачно: класс оказался открыт и Валерка – на месте. В дальнем углу класса длинноносая девица и щекастый парень корпели над клавиатурой, пытаясь – вероятно, не в первый раз – сдать лабу по программированию. Скучающий Валерка гонял какую-то флэш-игру и даже не глядел в их сторону.
   – Привет, Валера, – деловито произнес Алексей, входя быстрой походкой занятого человека и плюхаясь за компьютер через два от валеркиного прямо в распахнутой куртке (вообще-то правила запрещали входить в компьютерный класс в верхней одежде). – Мне тут одну вещь в инете надо глянуть по-быстрому. Блокировку сними, ОК?
   – Хорошо, Алексей Александрович, – кивнул лаборант, без особой спешки переключаясь в режим сетевого администратора и щелкая клавишами. – Комп намбер четыре… готово.
   Как только доступ в Интернет был открыт, Алексей зашел на сайт «газеты. ру» и быстро обнаружил искомое. Геворкян разразилась по поводу новогодней поездки президента очередной ядовитой статьей под названием «Слон в новогодней лавке». Не так давно президент снял губернатора края и назначил на его место «варяга» из Москвы (Алексей слышал об этом краем уха, но не помнил фамилий ни старого, ни нового). Официально этот шаг, естественно, встретил полное одобрение, но на деле местные элиты остались недовольны, и отставной губернатор, к коему еще вчера была куча претензий, в одночасье обрел негласный ореол радетеля за родной край и жертвы московского произвола. И вот теперь президент прибыл поддержать своего назначенца. Предновогодняя же пора, разъясняла Геворкян из своего парижского далека русскому читателю, выбрана потому, что кому-то из президентских пиарщиков «стукнуло в голову выстроить у обывателя простой ассоциативный ряд: Новый год – праздник – радость – президент. Присланный же губернатор должен, очевидно, ассоциироваться с новогодним подарком. И вот ради этой нехитрой, на уровне собаки Павлова, комбинации по всему краю и, в особенности, в его столице, проводится целый комплекс поражающих своей слоновьей грацией мероприятий. Например, студентов местного госуниверситета насильно сгоняют на встречу с президентом, отрывая от подготовки к экзаменам. Представьте себе на миг, что президент Франции…» и т. д. и т. п.
   Алексей усмехнулся по поводу «насильно сгоняют», но в целом ситуацию уяснил. Что ж – ничего экстраординарного не ожидается. Президент произнесет с глубокомысленным видом набор банальностей, столь же правильных, сколь и оторванных от реальной жизни, после чего ответит на заранее утвержденные (если не президентской пресс-службой, то уж руководством вуза точно) вопросы. Если доживет, конечно. Что вряд ли.
   Алексей кивнул Валерке, выключил компьютер и вышел. Значит, мероприятие состоится завтра. Хорошо, что он пришел в университет уже сегодня. Пропускная система здесь всегда была раздолбайская, нередко можно было войти вообще без пропуска, и Алексей без всяких опасений прошел внутрь с пистолетом в кармане. Но к завтрашнему дню систему безопасности наверняка усилят, может быть, поставят на проходной металлодетекторы… В общем, пока дело не будет сделано, выходить из здания не стоит. Значит, ночевать придется в какой-нибудь аудитории. Лучше всего – в той самой, где будет выступать президент. Перед его визитом туда будут пускать только зарегистрированных и, очевидно, прошедших некий досмотр – но сейчас туда наверняка можно попасть свободно. Попасть и оборудовать там себе укрытие.
   Разумеется, в обычной аудитории спрятаться некуда, разве что под стол. Но обычные аудитории – это не президентский масштаб. Для встречи с первым лицом государства была выбрана большая аудитория на физфаке. Ее так и называли – Большая физическая аудитория, БФА. Она занимала в высоту два этажа и имела по два входа сзади на каждом из них; параллельные ряды студенческих столов и скамей спускались амфитеатром со второго этажа на первый. Дальше, у противоположной входам стены, на небольшом возвышении стоял обширный стол, предназначенный для демонстрации опытов, и слева от него кафедра. За ними на стене висела зеленая доска из двух передвижных половин – когда поднимаешь одну, опускается вторая. Над доской во всю ее длину протянулся горизонтальный черный цилиндр, скрывавший в себе опускающийся экран; над центром зала висел проектор. И он, и экран, и жалюзи на огромных окнах дистанционно управлялись с небольшого портативного пульта. Конструкция аудитории предусматривала и альтернативный способ демонстрации видеоизображения – с потолка над студенческими рядами через равные промежутки свисали телевизоры, хотя Алексей ни в бытность свою студентом, ни позже ни разу не видел их работающими. Слева от доски была дверь в подсобку, где хранилось оборудование для опытов, но Алексей понимал, что это – ненадежное убежище, которое непременно обыщут. Он возлагал надежду на другое служебное помещение, расположенное над подсобкой, под самым потолком. Попасть туда можно было только по железной лестнице, поднимавшейся с пола аудитории почти вертикально. Наверху лестница заканчивалась небольшим железным балкончиком, на котором сиротливо клонил голову набок запылившийся прожектор, а за ним была металлическая дверца. Некогда из этой каморки осуществлялось управление и подсветкой демонстрационного стола, и другой техникой аудитории, включая телевизоры, но все это громоздкое оборудование давно устарело и не использовалось; нынешним лекторам вполне хватало карманного пульта, хранившегося в подсобке ниже. В каморку, вероятно, никто не лазил уже много лет. Тем не менее, ключ от нее по-прежнему существовал, и Алексей знал, где он висит (БФА уже давно использовалась не только физиками, и ему тоже несколько раз доводилось читать здесь лекции). Был он уверен и в том, что пропажи ключа не хватятся.
   Первый визит Алексея в БФА окончился неудачно – аудитория была занята. Точнее, занята – это громко сказано: на втором ряду справа сидел какой-то незнакомый толстый препод, а вокруг него кучковались шестеро студентов. Алексей, заглянувший внутрь осторожно и оттого незамеченный ими, мысленно выругался по поводу типов, занимающих огромную лекционную аудиторию ради шестерых двоечников, до сих пор не сдавших зачет, и решил пока сходить в столовую. Поев с нарочитой неспешностью, он побрел обратно. На сей раз ему повезло – сперва навстречу попался последний из двоечников (судя по выражению его лица, не преуспевший в смене этого статуса), а затем Алексей увидел и самого толстяка, запиравшего дверь аудитории.
   – Подождите, не закрывайте! Я тут сейчас буду пересдачу принимать, – на то, чтобы произнести это естественным тоном, без запинок и «это самое», Алексею пришлось мобилизовать всю свою волю. Получилось, однако, убедительно. Бывший коллега едва взглянул на него и со словами «хорошо, тогда занесете потом на кафедру» передал ключи.
   Ключей была целая связка – от всех четырех дверей и от подсобки. Именно в подсобке, на наполовину скрытой железным шкафом доске, висел ключик от верхней каморки. Алексей сунул его в карман. Теперь надо было вернуть остальные ключи физикам. Это прошло без проблем – усталая женщина, сидевшая у физиков на кафедре, лишь молча кивнула, когда он показал ей связку.
   Одну из дверей БФА Алексей, естественно, оставил незапертой, чтобы снова попасть внутрь. Вернувшись в пустую аудиторию, он запер последний замок изнутри – к счастью, это можно было сделать без ключа. Теперь – наверх. Надеясь, что никто не придет сейчас и впрямь принимать очередную пересдачу (или, того хуже, проверять аудиторию перед завтрашним визитом), и, стараясь сбрасывать пыль со всей поверхности ребристой стальной ступеньки, а не оставлять четкие следы, Алексей поднялся на балкончик. Как выяснилось, ржавый замок каморки заело наглухо, и Алексей, пыхтя и сопя, провозился с ним в густеющем сумраке добрую четверть часа. Однако в конце концов замок кракнул, натужно заскрипел и поддался.
   Внутри было тесно и уже совсем темно; маленькое оконце в этот поздний уже, по декабрьским меркам, час не спасало – во мраке едва различались лишь угловатые очертания каких-то конструкций. Алексей пощелкал переключателем справа от входа, но лампочка не то давно перегорела, не то вовсе была выкручена. Он запер дверцу изнутри, подергал ее – вроде надежно – и, ощупью протиснувшись в дальний угол мимо какого-то замотанного в полиэтилен хлама (запасные прожекторы, что ли?), уселся прямо на грязный пол. Тут же его разобрал жестокий чих от пыли; одновременно Алексею было очень жарко – уже несколько часов он ходил по помещению, а теперь еще и влез по крутой лестнице, в зимней куртке, понимая, что нельзя оставлять ее на ночь в гардеробе. Теперь он снял ее, разложил на полу и уселся сверху. Делать было нечего, даже смотреть – и то не на что, и он заснул.
   Разбудили его властные требования со стороны мочевого пузыря. Только сейчас он понял, что совершенно не продумал этот аспект. Было по-прежнему темно, различить стрелки на часах он не мог и не знал, который час; может быть, была уже ночь и университет опустел. А может, и нет – покинуть свое убежище и добраться до ближайшего туалета он так и не рискнул. Пришлось искать что-нибудь подходящее на месте. В конце концов он нашарил в противоположном углу ведро с тряпкой, сухой и затвердевшей, как кости динозавров. Тряпку он вытащил и с удовольствием сделал, что хотел. Однако запах, разлившийся после этого по маленькому помещению, удовольствия ему не доставил. Исправление судьбы России начиналось как-то не героически. Точнее, возможно, и героически – раз приходилось преодолевать трудности, – но уж точно не величественно.
   Он засыпал и просыпался еще несколько раз. Открыв глаза в очередной раз, он увидел мутный серый свет. Стекло в окошке оказалось матовым. Все тело ломило от сна в неудобной позе; болела голова – должно быть, от духоты, дурного запаха и слишком долгого сна, а может, и от последствий недавнего удара – и почему-то живот. Если последнее – предвестник поноса, то нынешняя вонь покажется еще цветочками… Пытаясь отогнать мрачные мысли, он принялся разглядывать допотопный пульт, покрытый пылью и грязью, как и все здесь. А потом за ним пришли.
   Алексей замер, слыша, как глухо звякают железные ступеньки под чьими-то решительными ногами. Затем кто-то принялся дергать дверь.
   Когда первая волна паники отхлынула, Алексей сообразил, что дверь всего лишь дергают, а не высаживают. Ему живо представился диалог, имевший место снаружи непосредственно перед этим:
   «А там что?»
   «Там старая аппаратная. Ею уже много лет не пользуются».
   «Где от нее ключи? Мы должны проверить».
   «А кто его знает, где ключи. Искали, не нашли. Их уж, небось, не первый год как потеряли. Говорю же, туда давным-давно никто не лазил».
   «М-мать! Что значит «кто его знает»?! Вы понимаете, чью безопасность мы обеспечиваем?!»
   «Да какая там опасность? Нет там ничего, кроме старого хлама… Туда теперь без автогена и не войдешь…»
   «Петров, пойди проверь».
   И вот теперь неведомый Петров (или как его там) стоит в двух шагах от него, по ту сторону двери, и со всей своей богатырской силой дергает за ручку. Еще, пожалуй, начнет палить сквозь дверь на всякий случай… нет, конечно, не начнет, нельзя почем зря портить университетское имущество, да и дверь железная. А вот подозрительный запах учуять очень даже может!
   Алексей затаился, как мышь под веником. Он боялся вздохнуть, боялся донести руку до кармана и вытащить пистолет. Да и что толку в пистолете, ведь убить можно только одного…
   Наконец дверь оставили в покое. Шаги загромыхали вниз. Алексей судорожно выдохнул. Значит, дверь прилегает достаточно плотно, и пыль он тоже стер равномерно, не оставив заметных следов… А может, это не конец? Может, охранник пошел за подкреплением?
   Но новых шагов на лестнице не было.
   «Ну что там, Петров?»
   «Ржавое все. Похоже, и впрямь давно не пользовались».
   «Ну ладно…»
   Снова тишина. Снова тоскливое ожидание. Во рту пересохло, мучила жажда – не только из-за волнения, но и просто потому, что он ничего не пил со вчерашнего дня. Зато живот, похоже, успокоился, да и к запаху Алексей уже притерпелся. Но до чего же скучно, оказывается, вершить историю! Надо было хоть книжку какую с собой взять… но ведь, собираясь в университет, он еще не знал, как разовьются события…
   Казалось, прошло несколько геологических эпох, прежде чем снова начало темнеть. Хотя в этот день Алексей спал уже очень много, от безделья и духоты он вновь начал клевать носом. Ему подумалось, что перед тем, как убить президента, непременно нужно получить свои деньги в бухгалтерии, потому что после убийства рубль сильно упадет, и он окажется в проигрыше. Бухгалтерия находилась в каком-то странном месте, куда приходилось карабкаться в полутьме по громыхающей железной лестнице, а потом идти через общественный сортир, где, как водится, воняло (Алексей помянул недобрым словом русское быдло). В дальнем конце сортира он встретился с Гиеной, которая запирала дверь туалетной кабинки. Она заявила, что рабочий день у нее уже закончился, но Алексей принялся клянчить, чтобы она все-таки выдала ему зарплату прямо сейчас, потому что он опаздывает на убийство президента. В конце концов она с ворчанием согласилась, отперла кабинку, вошла внутрь (там оказались стол, стул и сейф – все, как полагается) и, сунув пачку денег из сейфа в счетную машинку, другой рукой, не глядя, протянула ему ведомость: «Расписывайся». – «Но где?» – спросил Алексей, не обнаружив в списке на привычном месте своей фамилии. Наверное, это потому, что его уже уволили… «Где галочка!» – с явным отвращением к такому тупице прорычала Гиена и для убедительности постучала наманикюренным ногтем по соответствующей строчке в ведомости. Алексей посмотрел на эту строчку. Там было напечатано: «Кинутый».
   Он вскинулся, резко просыпаясь. Сердце колотилось часто-часто, в первый момент он слышал лишь шум крови в ушах и не мог понять, где он и что с ним. Вокруг было темно. Алексея охватила паника: он решил, что уже глубокая ночь, и он все проспал. Но затем он сообразил, что снаружи доносятся какие-то звуки… чья-то приглушенная речь…
   Он тихо встал, вытащил пистолет, нащупал во мраке дорогу к двери и приложил ухо к металлу. Смутно различимый голос обрел знакомые очертания. Тембр и интонации, не раз слышанные по радио и телевизору, многократно воспроизведенные пародистами в начале правления – потом эти пародии как-то исчезли…
   – Мне приятно видеть всех вас здесь, потому что молодежь, особенно студенческая молодежь – это наше будущее, это надежда России… Без развития науки, без высоких технологий наша страна не сможет занять достойное место на мировой арене в XXI веке… Прошу прощения, что оторвал вас от подготовки к экзаменам – я-то еще помню, что это за время, накануне сессии… (вежливые смешки в зале) Должен признаться, я был не очень хорошим студентом, любил попить пива с приятелями, а на лекции не очень любил ходить… так что эти дни, несмотря на мороз, всегда были для меня горячей порой… (еще вежливые смешки)
   Алексей возился с замком, пытаясь открыть его теперь уже изнутри. Ржавая сволочь не поддавалась. Казалось, что шорох и скрип слышны на всю аудиторию. Но президент спокойно продолжал свою речь. Это вступление или уже заключение? Сколько времени у него в запасе? Хотя будут же еще ответы на вопросы… а может быть, и они уже были?
   Щелчок! Замок, наконец, открылся. Алексей снял пистолет с предохранителя, глубоко вздохнул и постарался, как учил его сэнсэй, отринуть все лишнее, добившись полного единства воли, духа и тела. Сейчас он выйдет на балкончик – президент стоит слева внизу, за кафедрой – встанет за прожектором, спокойно прицелится и откроет огонь. С такого расстояния попасть будет не проблема – стрелял Алексей неплохо. (Это была одна из немногих вещей, удававшихся ему хорошо – в детстве натренировался в тире, представляя на месте мишеней лица ненавистных одноклассников, а позже, учась на военной кафедре, ознакомился и с пистолетом.) Ну все, пора!
   – Разрешите поздравить всех вас с наступающими праздниками и пожелать…
   «А-ах!» – раздалось в зале, когда сразу несколько студентов заметили появившегося на балкончике человека – и, главное, пистолет в его руке. Какая-то девчонка пронзительно завизжала, какой-то парень проворно нырнул под стол. Но еще прежде, чем она успела открыть рот, а он – нагнуться, со своих мест в первых рядах вскочили трое сидевших поодаль друг от друга молодых людей, которых вполне можно было бы принять если не за студентов, то за аспирантов, если бы не специфическое, одно на всех, выражение лица. Вскочили и начали стрелять. Еще один молодой человек, с чем-то вроде длинного щита в руке, пулей вылетел из подсобки внизу и бросился к президенту, который удивленно замолк, все еще не понимая, что происходит.
   Первые пули попали в прожектор; вниз посыпалось битое стекло. Алексей, будучи уверенным, что уж теперь, когда дошло до дела, он находится в безопасности, спокойно поймал на мушку плешивую макушку. В телерепортажах эта плешь была не видна, но отсюда, сверху, просматривалась замечательным образом. Но в тот миг, когда Алексей уже жал на спуск, тип со щитом налетел на президента и сбил его в сторону, сплетаясь с ним в объятии. Пуля вонзилась в кафедру, расшвыряв щепки. Если бы стреляли из зала, телохранитель должен был бы повалить защищаемого на пол и накрыть его сверху собой и щитом. Но для стреляющего сверху распластанный на полу – более удобная цель, чем бегущий, потому охранник продолжал быстро увлекать главу государства в сторону, прикрывая щитом. Алексей выстрелил им вслед. Снова мимо. Третий выстрел. Пуля срикошетила от щита. Но щит не мог закрыть президента целиком, нужно просто получше прицелиться…
   Невидимый кулак врезался Алексею в ребра, сбивая прицел. Мгновением позже пришло осознание боли. Что это? Они попали в него? Они в него попали?! Но как?!
   Ну конечно! Ему ведь обещана безнаказанность только за убийство, а не за покушение! Пока президент жив, они могут стрелять в покушающегося, могут даже убить!
   Это осознание молнией сверкнуло в мозгу Алексея. Он засуетился, рука с пистолетом задрожала. Меж тем телохранитель и его подопечный достигли уже дальнего от Алексея края демонстрационного стола. И вот тут охранник решил все-таки повалить главу государства на пол – так, чтобы стол закрыл президента от покушающегося. Алексей понял, что это его последний шанс. Выстрел! Пуля выщербила край стола и со звоном срикошетила в окно.
   В тот же миг что-то резко и зло рвануло Алексея за волосы, и на глаза потекла кровь. Он попятился под защиту железной двери каморки и получил мучительный удар в живот. Все же ему удалось закрыть дверь, избежав новых ран. Полуослепший от крови и боли, он даже сумел справиться с замком быстрее, чем в прошлые разы. Бумм! Бу-бумм! – грохотали пули, тараня дверь с внешней стороны и вздувая металлические бугры с внутренней. Казалось, что голову Алексея запихнули внутрь барабана, по которому лупит сумасшедший ударник. Но дверь держалась.
   Потом наступило затишье. То есть оно показалось затишьем оглушенному грохотом Алексею; на самом деле в аудитории, из которой поспешно выводили студентов и, разумеется, их отделавшегося испугом и парой синяков гостя, было достаточно шумно… Но вот раздался усиленный громкоговорителем голос, произнесший сакраментальное:
   – Сдавайтесь! Вам оттуда деваться некуда! Выходите с поднятыми руками!
   Силы оставляли Алексея. Он сполз на пол, все еще держа в вялой руке «стечкин», ставший и впрямь очень тяжелым. Муторная горячая боль заполняла, казалось, все тело, по щекам быстро бежали крупные слезы. На самом деле, наверное, ни одна из его ран не смертельна… даже та, которая в живот, хотя она – самая серьезная. Но сейчас такое лечат… Правда, он читал, что такие раны очень мучительны…
   Но что потом? Допустим, его вылечат… в тюремной больнице. Потом будут допрашивать, выяснять, кто его сообщники. В то, что таковых нет, они не поверят. Будут спрашивать, где скромный университетский преподаватель взял пистолет, и что он им ответит? Не получив желаемых ответов, они будут его бить, будут пытать… они умеют пытать так, чтобы не оставалось следов… может быть даже, они начнут его пытать еще до того, как он поправится. Давить на раненый живот – чего уж проще… он бы со своим врагом именно так и поступил. Так и не добившись своего, они отправят его в «пресс-хату», к уголовникам, и те его опустят. Заставят жрать дерьмо и сделают «петухом». И никакое кун-фу ему не поможет. И даже если он избежит «пресс-хаты», если расскажет им, что его наняли чеченцы, «Аль-Каида», НАТО – все, что они захотят услышать – все равно встречи с уголовниками ему не избежать. Политических зон у нас теперь нет, значит, его отправят в уголовную. В самом лучшем случае – на двадцать лет, меньше террористам теперь не дают, а уж тем паче покушавшимся на Самого… Относительно того, как сложатся его отношения с уголовниками, даже и не из «пресс-хаты», Алексей не питал никаких иллюзий. Он прекрасно помнил, как они складывались с одноклассниками – а ведь то было лишь очень бледное подобие…
   За дверью послышалась какая-то возня, потом – резкий металлический визг. Они вырезают замок. Они не хотят долго ждать, они боятся, что он отдаст тут концы, ускользнув таким образом от допросов. Правильно боятся. Конечно, он еще может застрелить одного из них, и ему за это – и только за это – ничего не будет. Но потом – несчетные годы сплошного кошмара, страданий и немыслимых унижений. Нет уж, лучше покончить со всем сразу. Бессмертие… он так мечтал о бессмертии… проклятье, какая боль… Хорошо бы все-таки прихватить с собой нескольких из них, но, кажется, на это не хватит сил. В голове мутится, он уже и так еле может поднять пистолет… к тому же они знают, что он вооружен, и, наверное, не полезут на рожон. Пустят какой-нибудь газ…
   Алексей попытался поднести оружие к виску, но рука дрожала и не слушалась. Тогда он лег на заляпанный кровью пол, снова остро почувствовав, как же тут воняет мочой. Впрочем, не только мочой… его рана в животе тоже смердела отвратительно…
   Предпоследней его мыслью было: «как хорошо, что это все сейчас кончится». Последней – «ненавижу». Затем не было ничего, даже звука выстрела. Пуля разнесла его мозг быстрее, чем информация успела распространиться по слуховому нерву.
   Ворвавшиеся секунду спустя спецназовцы обнаружили на полу каморки труп человека, убитого Алексеем. Как ему и было обещано, за совершенное им убийство Алексей не понес никакого наказания. Ибо трудно наказать того, кто и так уже мертв.

Реликвия

   Человек шел издалека и очень устал. Он шагал, приволакивая правую ногу и тяжело опираясь на самодельный костыль, вырезанный им три дня назад из ствола молодого дерева. Лицо его, покрытое пылью и грязью, там и сям в разводах от пота, походило на маску лесного дикаря; в нечесаных волосах и бороде запутались обрывки паутины и еще бог весть какой сор. Грязь, уже засохшая, с остатками болотных водорослей, покрывала и его высокие сапоги; лишь там, где голенища терлись о разлохмаченный край грубой коричневой сутаны, они были относительно чистыми. Сапоги были чинены не раз и нуждались в этом и теперь, особенно правый; но до обители оставалось уже недалеко, и путник решил потерпеть. Зато короткий меч, висевший на левом боку, был в превосходном состоянии – равно как и арбалет за спиной. Увы, прошли те времена, когда служители Христовы могли странствовать по миру без оружия. Вот и в этом путешествии и меч, и арбалет не раз спасали ему жизнь… Тощая котомка на правом боку отнюдь не выглядела привлекательной для воров и грабителей, и все же свое главное сокровище, добытое им в нынешней экспедиции, он спрятал на груди под сутаной, рядом с амулетом блаженного Гейгера. Сейчас амулет лишь изредка издавал короткое потрескивание; впрочем, путник и сам уже знал, что находится в безопасном районе. Глаз привычно узнавал знакомые ориентиры. Слева остались сожженные развалины Чумного поселка; впереди криво торчала ажурная опора ЛЭП, на которой жители поселка, когда их еще не скосила чума, вешали преступников. Путник крайне смутно представлял, что такое ЛЭП, зато он знал, что в Зонах по тому, в какую сторону и насколько сильно наклонены такие опоры, можно определить, где находится Эпицентр. Впрочем, теперь это знание не имело большого практического смысла – благодарение блаженному Гейгеру, у странника из обители святого Михаила есть более надежный способ определения опасных Зон. Но здесь была не Зона, и эта опора ЛЭП накренилась по иной причине – вероятно, из-за коррозии, хотя суеверные невежды болтали, будто из-за большого числа повешенных.
   Не доходя до опоры, странник свернул вправо и вскоре вышел на Старую дорогу. Пройдя по ней около полумили, он миновал вросший в землю автобус. Кожаные сиденья давно сгнили, и крыша провалилась, но кто-то из братий в свое время сделал новые сиденья из досок и настелил дощатую крышу, дабы усталый путник мог отдохнуть в тени и покое. Монах, однако, преодолел соблазн и двинулся дальше, не останавливаясь, желая поскорее донести весть о своем открытии до остальных братий. Тем паче что впереди уже показалась насыпь.
   Насыпь вела прямиком в ворота обители, и эту последнюю часть пути странник проделал, практически забыв об усталости и боли в ноге. Лишь иногда он досадливо морщился, когда ему доводилось споткнуться о вылезшую из-под земли трухлявую шпалу или ржавый железный бок рельса. Этим летом были большие дожди, и насыпь во многих местах размыло, так что давно погребенное железо и дерево вновь проступили наружу. В местах менее цивилизованных в таких вот промоинах нередко можно обнаружить и человеческие останки, которые в свое время некому было предать христианскому погребению…
   Вот, наконец, и монастырь. Странник позволил себе на несколько секунд остановиться, чтобы любовно окинуть взглядом его бетонную ограду, его длинные серые корпуса (половина из которых, правда, была разрушена, но монахи с успехом помещались в уцелевших двух), его высокие трубы… Наконец-то дома!
   Он подошел к воротам и постучал костылем в чугунную створку.
   – Кто ищет прибежища в обители святого Михаила? – донесся изнутри знакомый голос брата Бернарда.
   – Брат Валериан вернулся из странствия, – ответил пришедший.
   Тяжело лязгнул засов, и ворота, нещадно скрипя, стали медленно открываться. Брат Валериан помог привратнику, навалившись на створку со своей стороны. Говорят, когда-то, когда братия только обосновались здесь, ворота эти открывались сами чудесным образом, стоило лишь привратнику нажать на маленькую кнопочку. Но, видно, недостаточно усердно молились монахи – чудо вскоре покинуло монастырь, и больше не возвращалось… С тех пор приходилось открывать и закрывать ворота вручную.
   – Мир тебе, – поспешно сказал брат Бернард, когда странник вошел внутрь. – А где же Теодор и Максимилиан?
   – Господь призвал их к себе.
   Привратник склонил голову и молча перекрестился.
   – Но не станем предаваться печали, – продолжил Валериан. – Звони в колокол и собирай братий, ибо я принес великую радость, – и он коснулся груди, где под сутаной хранилась добытая им реликвия.
   Брат Бернард, просияв лицом, полез по приставной лестнице на ржавый локомотив, некогда навечно остановившийся под аркой мостового крана. На крюке крана висел колокол – самый настоящий, некогда с великими трудностями и опасностями доставленный монахами из развалин монастыря святой Бригиты. Вот только язык колокола тогда обнаружить не удалось, и его заменял подвешенный на тросе чугунный рельс.
   На звуки набата вышел сам отец настоятель. Приветствовав и благословив Валериана, он предложил страннику сперва отдохнуть с дороги.
   – С радостью, но прежде мне надлежит исполнить мой долг, – возразил непреклонный монах.
   Братия собирались в церкви. Валериан тоже направился туда, заглянув в свою келью лишь для того, чтобы оставить там оружие, сменить сапоги на сандалии и выпить кружку холодной воды. Он спустился по лестнице и, миновав еще различимые на стене буквы «СКЛАД ГОТОВОЙ ПРОДУКЦИИ № 2», вступил под церковные своды. Свет в обширное полуподземное помещение проникал лишь через небольшие зарешеченные окошки под потолком, создавая настроение мистическое и возвышенное. Стены расписаны сценами из Священного Писания – расписаны не слишком искусно, как вынужден был признать Валериан, побывавший в нескольких монастырях довоенной эпохи, но – усердие более важно Господу, чем умение. На стене, вбитое четырьмя мощными гвоздями в искрошившийся бетон, висело большое распятие из чудесного нержавеющего металла люминия. Поперек зала протянулись ряды откидывающихся кресел, ныне занятые монахами; некогда эти кресла, как и кафедру, обнаружили в одном из разрушенных корпусов, подремонтировали и перенесли сюда, в помещение церкви.
   Валериан поднялся на кафедру. Все взоры обратились к нему.
   – Братия! – начал он. – Как ведомо вам, три месяца назад, с благословения настоятеля нашего отца Андроника, брат Теодор, брат Максимилиан и я отправились в странствие с целью отыскать монастырь святого Себастиана, находящийся, по дошедшим до нас смутным сведениям, в одной из Оскверненных Зон. Разумеется, знали мы, что даже и многие годы спустя после Войны в Оскверненных Зонах никто, включая и слуг Божиих, не мог долго оставаться в живых, а потому мало у нас было надежды найти монастырь действующим; однако вело нас чаяние отыскать и вызволить из руин святые реликвии, хранившиеся в сем доме Господнем. Прежде мы не могли этого сделать, ибо уровень Скверны в тех краях оставался высок и губителен для всего живого; но ныне он опустился настолько, чтобы сделать возможным безвредное путешествие. Увы, однако, не одна лишь Скверна угрожает путнику вне стен обители; брат Максимилиан пал в бою с мутантами, абрат Теодор потревожил гнездо ядовитых муравьев… Помолимся об их душах, братия.
   После краткой молитвы Валериан продолжил:
   – Немало иных напастей встретилось мне в пути, о коих, возможно, поведаю вам позже; но Господь хранил меня, дабы я мог исполнить свою миссию… Мне удалось проникнуть глубоко в Зону и отыскать монастырь святого Себастиана; увы, оказалось, что он не только безжизнен, но и полностью разграблен.
   – Но кем? – удивленно воскликнул молодой послушник, сидевший с краю в четвертом ряду. – Если прежде Скверна убивала всякого…
   Многие монахи неодобрительно посмотрели в его сторону – не годилось перебивать выступающего с церковной кафедры. Но брат Валериан ценил тягу к знанию превыше соблюдения формальностей и не обиделся.
   – Скверна убивает не сразу; могут пройти дни, недели и даже месяцы, прежде чем человек заболеет и умрет в муках, а до того присутствие Скверны неощутимо, – пояснил он, обращаясь к юноше. – Простецы не способны узнать ее уровень; они верят лжепророчествам, что Зоны-де очистятся через пятьдесят или через сто лет после Войны. Но мы-то знаем, что одни Зоны очищаются быстрее, другие медленнее, и лишь амулет блаженного Гейгера позволяет судить, когда та или иная Зона становится безопасной. Так что нет сомнений, что святотатцы, проникшие в Зону раньше времени, уже понесли наказание или понесут его в скором будущем; но нам от этого не легче…
   Монахи, до которых успел уже дойти слух о принесенной Валерианом радостной вести, слушали с растущим удивлением – пока что все вести были печальными.
   – Однако, после сих огорчений, утешен я был великой радостью, – словно уловил их мысли Валериан, – и да послужит сие уроком тем из вас, кто склонен впадать в грех уныния… Ибо, тщательно обыскав келью настоятеля монастыря святого Себастиана, обнаружил я тайник, а в тайнике – драгоценную реликвию, святую книгу, доселе не известную нам!
   Валериан вытащил из-под сутаны висевший на шее холщовый мешок и бережно извлек из него свое сокровище. Это была, несомненно, старинная, печатная книга, ныне пребывавшая в состоянии далеко не лучшем; даже сидевшие в первом ряду не могли различить букв на заплесневелой и покоробившейся обложке, а один угол и вовсе выглядел отгрызенным… И все же монахи с благоговением взирали на нее, поднятую над кафедрой руками Валериана.
   – А отчего старые книги столь редки ныне? – шепотом спросил любопытный послушник у своего соседа, старого тощего монаха с изрезанным глубокими морщинами лицом. На сей раз юноша не решился спрашивать громко, боясь снова вызвать общее неудовольствие.
   – Многие из них сгорели во время Последней Войны, – так же тихо ответил ему старик. – А после Войны пришла Великая Зима, длившаяся три года, и тогда выжившие пускали на растопку все, что могло гореть… Мой отец говорил, что даже Библий уцелело всего несколько штук, а многие иные христианские тексты утрачены, и, возможно, безвозвратно, если только Господь не явит чудо и не позволит нам обрести их вновь, как сегодня…
   – Однако, брат Валериан, уверен ли ты, что это истинно святая книга? – охладил всеобщее благоговение отец настоятель. – Ведь, помимо христианских знаний, об утрате коих все мы душевно скорбим, книги прошлого содержали и немало богомерзкой ереси…
   – Тут не может быть сомнений, отче Андроник, – возразил Валериан. – Во-первых, книга принадлежала настоятелю достославного христианского монастыря, и, значит, не может быть неблагочестивой. Во-вторых, сей достойный слуга Божий сознавал ее особую ценность и намеренно позаботился о ее сохранности, спрятав в специальный тайник; должно быть, сам Господь надоумил его, дабы могли мы вновь обрести священный текст. И, наконец, само содержание книги, с коим я, как вы понимаете, ознакомился. Увы… книга, чудесным образом сбереженная от нечестивых людей, сильно пострадала от сырости… и… грызунов, – смущенно признал Валериан, который не мог понять, как Господь мог попустить поругание священной книги презренными мышами, – так что мне удалось прочесть не все, да и времени у меня было не так уж много, я спешил назад… Но по тому, что я прочел, бесспорно ясно, что перед нами жития святых великомучениц, доселе остававшихся нам неизвестными… Вероятно, они были канонизированы незадолго до Последней Войны, потому в других дошедших до нас текстах, восходящих главным образом ко временам библейским, не упоминаются.
   Настоятель согласно кивнул, удовлетворенный этими аргументами.
   – Что ж, братия, сегодня великий день в жизни нашей обители, – сказал он, – и, не побоюсь этих слов, всех христиан, вновь обретших своих святых.
   – А сохранилось ли имя благочестивого автора? – почтительно поинтересовался один из монахов в первом ряду.
   – Да, – ответил Валериан, – правда, оно столь длинно, что я, к стыду своему, никак не заучу его… Но позвольте, я прочту, – он перевернул обложку и, приблизив в глазам титульный лист, торжественно провозгласил:
   – Альфонс Франсуа Донасьен маркиз де Сад.

   Джордж Райт

   Сенсация!

   Энтузиастам теории палеоконтактов посвящается

   126 Межконтинентальная Конференция Исторических Обществ.
   Доклад доктора Халана зи-Каалге Сах-Паракван, 3.71.7892

   Уважаемые коллеги!
   Как известно, наши сведения о Мериканской цивилизации доселе были весьма неполными и отрывочными; даже правомерность самого этого названия 17.3 % ученых считают сомнительной. Катастофа, уничтожившая Мериканскую цивилизацию, была слишком грандиозной, а срок, прошедший с тех пор – слишком значительным, чтобы сохранить для потомства достаточное количество предметов Мериканской культуры. В последнее время, однако, возлагались большие надежды на территории, освобождающиеся после отступления ледников; предполагалось, что археологические изыскания на этих территориях обогатят историческую науку новыми находками. Рад сообщить вам, что эти надежды оправдались самым блестящим образом. Группой под моим руководством обнаружены остатки подлинного Мериканского здания, практически не пострадавшего в результате Катастрофы; и в этом здании нами найдено наиболее полное на сегодняшний день собрание книг, большинство из которых удалось восстановить полностью или частично. Книги относятся к периоду 20–21 столетия по Мериканскому летоисчислению, то есть они увидели свет буквально накануне Катастрофы; таким образом, мы впервые получили возможность реконструировать историю этой цивилизации практически вплоть до ее гибели не по косвенным признакам, а со слов непосредственно самих Мериканцев.
   Полученную таким образом информацию можно назвать, без преувеличения, одним из самых сенсационных открытий в истории исторической науки.
   До сих пор, на основании исследования дошедших до нас артефактов, считалось, что Мериканская цивилизация за время своего существования успела развиться примерно до нашего теперешнего уровня; отставая от нас в области биотехнологий, они в то же время уделяли больше внимания ядерной физике и космическим исследованиям, однако и в этой последней области продвинулись не далее полетов к ближайшим планетам Солнечной системы.
   Так вот, коллеги, выяснилось, что эта, ставшая уже классической (ее признавали 99.8 % ученых) теория – совершенно не верна.
   Как неопровержимо доказывают обнаруженные нами летописные источники, Мериканская цивилизация продвинулась гораздо дальше, овладела технологиями, сама возможность которых отрицается многими современными научными школами, активно вела межзвездные полеты, колонизовала ряд звездных систем и столкнулась со многими внеземными культурами.
   Хочу сразу отметить, что реконструкция полной и точной истории этой впечатляющей фазы Мериканской цивилизации – задача чрезвычайно сложная и требующая, по всей видимости, обнаружения дополнительных исторических документов. Обнаруженные нами летописи созданы в разные периоды и в разных государствах – и, таким образом, несут на себе неизбежную печать временных, субъективных и идеологических искажений; при этом в большинстве своем они описывают лишь какой-то один из эпизодов Мериканской истории. Кроме того, как уже отмечалось, многие документы удалось восстановить и расшифровать лишь частично. Дополнительные сложности возникают из-за различий в датировке описываемых событий; по всей видимости, Мериканская цивилизация имела несколько летоисчислений помимо основного – от Р.Х. Сейчас уже трудно установить, что такое Р.Х.; доктор ук-Боорвум предполагает, что этим событием было возвращение на Землю первого астронавта, и действительно, некоторые косвенные упоминания позволяют считать эту гипотезу обоснованной.
   Первое столкновение с внеземной цивилизацией произошло, по всей видимости, примерно в это время, до начала межзвездных полетов; это была цивилизация Марса. К сожалению, контакт привел к тотальной войне между двумя планетами. Об этом конфликте упоминают многие летописи, однако, по всей видимости, из-за давности событий для историографов конца второго тысячелетия от Р.Х. сведения эти противоречивы. Так, историограф Уэллс утверждает, что инициаторами агрессии были марсиане, высадившиеся на Землю; историограф же Брэдбери, напротив, пишет о вторжении землян на Марс. Возможно, что версия Уэллса выражает официальную политическую доктрину, призванную обелить Мериканскую цивилизацию. Так или иначе, оба историографа сходятся на том, что земляне выиграли эту войну с помощью бактериологического оружия. Применялись и другие виды оружия массового поражения; результатом явилась гибель не только марсианской цивилизации, но и биосферы. Летописи, описывающие более поздний период, говорят о Марсе как о совершенно безжизненной планете, что согласуется с нашими астрономическими наблюдениями.
   Военная победа не принесла успокоения в умы Мериканцев и не отвратила их от космоса; напротив, мысль о потенциальной угрозе, исходящей оттуда, заставила их форсировать исследования в этом направлении, в результате чего были созданы межзвездные корабли. К сожалению, летописи сообщают не слишком много технических подробностей, которые явились бы неоценимым кладом для наших физиков; известно лишь, что первые звездолеты использовали ионную и фотонную тягу и передвигались с досветовыми скоростями. Однако такие скорости, как известно, позволяют достичь лишь ближайших звезд. Впоследствии Мериканские ученые открыли так называемое гиперпространство, позволяющее обойти известный и нашим физикам запрет на превышение скорости света и путешествовать на практически неограниченные расстояния. Началась колонизация других планетных систем; Мериканская цивилизация превращалась в межзвездную империю. Столкнувшись с другими цивилизациями, она пошла уже проторенной дорогой войн.
   Судя по летописям, военных конфликтов в космосе было множество; виновниками их были как земляне, так и другие расы. По всей видимости, агрессивная роль землян была сильно преуменьшена официальной пропагандой, ибо трудно поверить, что столько совершенно непохожих цивилизаций первыми нападали на Мериканцев. Тем не менее, отношения с другими расами не всегда развивались так мрачно – заключались и межзвездные союзы. Так или иначе, Мериканской цивилизации удавалось одерживать победы – теперь уже главным образом цивилизованные, не сопровождающиеся геноцидом проигравших – и империя их росла. Но, одолевая внешних врагов, империя не смогла обуздать внутренние центробежные силы, нараставшие по мере увеличения самой империи. Дальнейшее историографы опять-таки описывают практически одинаково: последовал процесс ослабления центральной власти и суверенизации колоний, приведший к распаду империи и общему упадку. Связи между звездными системами были нарушены, и многие колонии деградировали. Часть из них откатилась на средневековый уровень; при этом оставшиеся от эпохи высоких технологий приборы воспринимались невежественными туземцами как «волшебные», «магические» артефакты. Описанию истории этих планет посвящен раздел Мериканской историографии, именуемый «фэнтези». На центральной планете упадок не зашел так далеко, но все же Земля откатилась к эпохе начала космических полетов, по артефактам которой мы и делали ошибочный вывод о том, что это был потолок Мериканской цивилизации.
   Затем, после столетий упадка, понесшие наименьший урон планеты начали возрождать межзвездные сообщения; об этом также повествуют несколько историографов. По всей видимости, попытки воссоздать централизованную империю делались, но успехом не увенчались; разные историографы называют в качестве столицы Второй империи различные звезды и планеты. Очевидно, в этот период посланцы более развитых планет достигли и Земли, без чего, разумеется, мы не получили бы это хранилище летописей. Однако силы Мериканской цивилизации были уже подорваны; разность развивавшихся в изоляции культур, по всей видимости, сделала новое объединение невозможным и привела к войнам между заселенными людьми планетами. Результатом чего и явилась Катастрофа – гибель Мериканской цивилизации в огне тотальной войны.
   Результаты нашего открытия, разумеется, нуждаются в тщательном осмыслении. Всего лишь одно хранилище древних документов перевернуло наши взгляды не только на прошлое собственной расы, но и на Вселенную. Теперь мы знаем, что космос обитаем и притом довольно густо населен; знаем, что полеты быстрее света возможны. У нас появились основания для беспокойства, ибо мы можем опасаться вторжения из космоса; но в то же время не исключено, что нам удастся установить дружественный контакт с планетами, избежавшими Катастрофы и ныне находящимися на весьма высоком уровне развития. Против существования последних говорит, однако, тот факт, что какие-либо сведения о посещении Земли пришельцами после Катастрофы отсутствуют.
   В заключение, соблюдая научную корректность, отмечу особое мнение доктора аз-Квадэкави. Основываясь на разнице датировок и противоречивости в описании ряда событий, он предполагает, что найденные нами книги являются не изложением исторических фактов, а, цитирую, «текстами, описывающими вымышленные события и написанными в целях развлечения». Естественно, 99.9 % наших коллег находят это предположение совершенно нелепым.

Воплощение мечты

   Даже самая надежная техника когда-нибудь ломается; поверить в это так же тяжело, как в собственную смертность, но тем не менее, это так. Поэтому, когда компьютер поставил меня перед фактом, я не стал терять время на восклицания «нет!» и «не может быть!». Факт был охарактеризован компьютером как «растущий дисбаланс напряжений, ведущий к асинхронной дегенерации трансполя»; в переводе на человеческий язык это означало, что мне нужно немедленно сваливать в обычное пространство, если я не хочу, чтобы элементарные частицы, из которых состою я и мой корабль, оказались размазаны по ближайшему десятку парсеков. Собственно, к тому времени, как я это осознал, компьютер уже принял единственно возможное решение, и на меня навалилась обычная дурнота трансперехода.
   Когда вот так, в аварийном режиме, вываливаешься в континуум, никогда заранее не знаешь, где окажешься. Погрешность составляет тот самый десяток парсеков во все стороны. Если поблизости нет никаких крупных масс, все точки внутри этого объема равновероятны; но сильные гравитационные поля меняют эту картину. На практике это приводит к тому, что почти всегда выскакиваешь возле какой-нибудь звезды, но на безопасном расстоянии от нее. Я же на этот раз оказался не только возле звезды, но и возле одной из ее планет; причем расстояние до планеты отнюдь не было безопасным. Компьютер немедленно врубил аварийное торможение и осведомился, желаю ли я изменить курс (что означало более 10 g) или идти на посадку (всего 6). Естественно, я выбрал второе, хотя надежнее было бы облететь планету и собрать о ней предварительную информацию; но всякий, кто когда-нибудь испытывал десятикратную перегрузку, меня поймет.
   Итак, автопилот посадил мой корабль посреди совершенно незнакомого мира; впрочем, я уже знал по показаниям приборов, что воздух здесь пригоден для дыхания, да и прочими важнейшими параметрами планета напоминает Землю. Что ж, если так, здесь наверняка имеются поселения; хоть я не знал точно, где нахожусь, это все же был обследованный район космоса. Правда, стандартные частоты заполняло лишь потрескивание помех – значит, здесь нет крупных колоний и планетарной радиосвязи. Но, если на планету хоть раз ступала нога землянина, на орбите должен кружиться идентификационный буй; однако я не засек его сигналов. По всей видимости, он находился в тот момент с другой стороны, в радиотени планеты. Оставалось только ждать, пока он оттуда выйдет и передаст всю необходимую информацию об этом мире. Но такое ожидание иногда затягивается на несколько часов, в то время как земное поселение могло находиться в двух шагах. Я включил обзорные экраны и, к немалой своей радости, убедился, что поселение действительно близко: заросшую травой равнину пересекала грунтовая дорога. Некоторое время я пытался вызвать местных жителей по радио, но так и не получил ответа. На моем маленьком звездолете не было никаких транспортных средств, но я рассудил, что грунтовая дорога, в отличие от шоссе, не может быть слишком длинной, и отправился в путь пешком. Так как условия планеты были вполне благоприятны, я не стал надевать тяжелый скафандр и лишь положил в карман портативный компьютер да прихватил на всякий случай лучевой пистолет.
   Я прошел, должно быть, около трех километров, когда увидел, наконец, дорожный указатель. Простая фанера, прибитая к деревянному столбу; название поселения было, похоже, написано вручную. Буквы латинские, а вот само название странное: КПЭЧОЭ. Впрочем, вряд ли это следовало читать по правилам английской грамматики. Миновав указатель, я вскоре заметил первого аборигена. Это был, как я и ожидал, человек; на некотором расстоянии от дороги он проделывал странные манипуляции, ритмично взмахивая каким-то длинным орудием. Подойдя поближе, я понял, что он попросту косит траву примитивной косой, какие использовались сотни лет назад. Впрочем, это было не самое странное: в конце концов, любой фермер, особенно живущий вдали от цивилизации, может захотеть поразмяться физически. Однако и одет этот человек был не как фермер, а как тот же самый средневековый крестьянин. К тому же, у него не было ни часов, ни радиофона, и растительность на его лице говорила о полном незнакомстве с депиляторными кремами. Он сосредоточенно работал, пока я не подошел вплотную; поодаль еще несколько человек, во всем на него похожих, занимались тем же самым. Вероятно, никто из них не видел моей посадки – впрочем, современные корабли садятся почти бесшумно.
   Итак, я подошел к нему и окликнул. Он прекратил косить и уставился на меня в полном недоумении; можно было подумать, что он никогда не видел человека в комбинезоне пилота. Я спросил его по-английски и на интерлинге, что это за планета. Вообще такой вопрос звучит несколько комично, но, если вдуматься, он не более комичен, чем четыреста лет назад вопрос заблудившегося автомобилиста о названии захолустного городка, к которому он выехал. Однако косарь продолжал пялиться на меня в тупом удивлении; наконец лицо его обрело неуверенно-почтительное выражение, и он что-то сказал на незнакомом языке. М-да, только в такой дыре и встретишь теперь человека, не знающего интерлинга. Я призвал на помощь свой портативный компьютер, который повторил вопрос на испанском, французском, немецком и китайском (хотя последнее было явно лишним – внешность аборигена была вполне европеоидной, да и в названии поселения не было иероглифов). Однако и эти языки, очевидно, не были ему знакомы, а слова, звучавшие из динамика компьютера, чуть было снова не повергли его в ступор. Я несколько раз повторил «Кпэчоэ» в нескольких возможных транскрипциях, но, видимо, так и не угадал нужной. Можно было, конечно, связаться с центральным компьютером корабля и задействовать его лингвистические познания, но мне как-то не хотелось перебирать по очереди шесть сотен живых языков и диалектов обитаемого космоса. Я попытался объяснить жестами, что хочу добраться до селения; косарь, кажется, наконец, начал понимать и указал на что-то за моей спиной. Я обернулся и увидел медленно приближающееся экзотическое транспортное средство: это была простая деревянная телега, запряженная лошадью. Несомненно, то была именно лошадь, а не какое-нибудь туземное животное, и правил ею абориген, выглядевший так же, как косари. Я начал догадываться, куда я попал. Что ж, в этом случае дальнейшие переговоры с этими крестьянами не имели смысла.
   Возница тоже уставился на меня в недоумении. Косарь что-то сказал ему; тот закивал и жестами предложил мне сесть на телегу, что я и сделал. Дорога обогнула небольшую рощицу, и я увидел Кпэчоэ. Селение состояло из двух десятков бревенчатых одноэтажных домишек, расположенных без строгого порядка; кое-где можно было увидеть свиней и домашнюю птицу, а вдалеке бурыми пятнами виднелось небольшое стадо пасущихся коров. Дорога раздваивалась, уходя направо к деревне и налево к усадьбе. Усадьба представляла собой двухэтажный каменный дом в старинном стиле с флигелями и хозяйственными пристройками; четыре колонны украшали фасад. Все это вместе напоминало сцену из исторического фильма; впрочем, что-то подобное я и ожидал увидеть. В этот момент как раз запищал сигнал вызова (возница испуганно покосился на меня) – центральный компьютер просил связи. Ему наконец-то удалось поймать сигналы буя. После координат и физических параметров пошли данные о владельцах. «Собственность компании «Интерстеллар». Предприятий нет. Сдается в аренду. В настоящее время единственный арендатор – М. Хитроу, владелец поселения Красное. Планетарные координаты… Население – 1 человек».
   – КРАСНОЕ? – удивился я. – Никогда бы не подумал, что так можно прочитать «КПЭЧОЭ».
   – Это русское слово, и на указателе оно написано кириллицей, а не латинской азбукой, – объяснил компьютер.
   Итак, мои подозрения подтвердились. Я попал во владения эскаписта.
   В любую эпоху находятся люди, которым не нравится их время; есть они и сейчас. Хотя сейчас оснований к этому меньше, чем когда-либо. В самом деле, после того как автоматизированное производство покончило с бедностью, а двигатель Мерчинса открыл человеку космос, навсегда решив проблему природных ресурсов и жизненного пространства, у людей стало гораздо меньше поводов для конфликтов. Разумеется, всегда существуют личности с патологическими наклонностями, но всеобщее компьютерное тестирование выявляет их на ранней стадии, а информационные технологии сделали почти невозможным совершение безнаказанных преступлений. Конечно, и в современном мире достаточно проблем – взять хотя бы множество безработных. У этих людей не хватает способностей для интеллектуального труда, а весь механический труд автоматизирован; государство платит им небольшие пособия, и большую часть времени они живут выдуманной жизнью в системах виртуальной реальности. Но все это пустяки по сравнению с кровавым кошмаром минувших веков. Однако находятся люди, которые так не считают. Они полагают, что наш мир слишком бесстрастен, слишком неромантичен и механизирован, что компьютеры получили слишком большую власть над людьми. Однако столь нелюбимая ими цивилизация как раз и позволила им воплотить в жизнь свои идеализированные мечты о прошлом, причем средствами более ощутимыми, чем иллюзии виртуальной реальности.
   Как я уже упоминал, двигатель Мерчинса сделал межзвездные путешествия настолько простым и дешевым делом, что человечество не испытывает никаких проблем с жизненным пространством. В собственности компаний и даже частных лиц скопилось уже довольно много пригодных для жизни планет, которые никто не осваивает – они слишком бедны природными ресурсами или до них просто не доходят руки. Такие планеты сдаются в аренду желающим пожить вдали от цивилизации и, естественно, стали излюбленным прибежищем эскапистов, тех самых беглецов от современной реальности, которые, насколько позволяют им средства и познания, воссоздают на арендованных планетах этакие заповедники любимой эпохи и общества. Иногда такие поселения состоят только из эскапистов, каждый из которых играет свою роль; однако мало кому понравится роль раба или слуги, и обычно в качестве обслуживающего персонала выступают биороботы, специально запрограммированные на соответствующую эпоху. Хотя эти роботы не обладают самосознанием – это всего лишь машины, пусть и весьма сложные – их сходство с человеком, пока они действуют в рамках базовой программы, чрезвычайно велико. Известные случаи, когда человек, долгое время общавшийся только с такими андроидами, переставал различать иллюзию и реальность. Конечно, общество не заинтересовано в подобных психических расстройствах, поэтому теперь все биороботы, продаваемые частным лицам, снабжены механизмом, который периодически, не реже раза в месяц, отключает их на некоторое время, дабы напомнить владельцу о реальном мире. Это особенно важно, поскольку довольно часто во всем поселении живет только один эскапист, а все остальные – его роботы. К таким-то поселениям и относилось Красное.
   Телега свернула налево и остановилась во дворе усадьбы; возница-андроид натянул поводья, останавливая лошадь. («Интересно, настоящие ли здесь животные», – подумал я и решил, что, скорее всего, да.) Возница что-то крикнул показавшейся в дверях служанке (выглядевшей удивительно несимпатично для искусственно созданного существа – М. Хитроу, как видно, был большим поборником реализма), и та побежала в дом докладывать о моем появлении. Едва я слез с телеги, как хозяин усадьбы спустился с крыльца мне навстречу. Хитроу оказался высоким и статным мужчиной лет восьмидесяти – впрочем, в его любимую эпоху так выглядели в сорок – сорок пять. Его лицо украшали – я не иронизирую, это действительно смотрелось красиво, хотя и необычно – роскошные усы и бакенбарды. На нем был темно-зеленый военный мундир с орденскими крестами и золотыми эполетами с бахромой. Не думаю, что русские помещики расхаживали в парадных мундирах у себя дома; впрочем, эскаписты обычно знают любимую эпоху довольно поверхностно, иначе как бы они могли ее идеализировать? К этому времени центральный компьютер уже закачал в память портативного базовое подмножество русского языка, и я мог свободно общаться с владельцем поместья и его слугами.
   – Позвольте представиться: граф Михаил Христофорович Оболенский, штабс-капитан в отставке, – отрекомендовался он. Что ж, эскаписты всегда выбирают звучные имена. Я на какое-то мгновение задумался, стоит ли мне из вежливости поддержать игру или все-таки называть вещи своими именами, и наконец решил, что, стоя перед ним в комбинезоне пилота и используя для синхронного перевода портативный компьютер, нет смысла изображать из себя соседского помещика, тем более что я мало что смыслю в русской истории. В конце концов, передо мной был не сумасшедший, а всего-навсего чудак; поэтому я назвал свое настоящее имя и объяснил, что мой звездолет совершил здесь вынужденную посадку. Брови Хитроу-Оболенского чуть сдвинулись, и он посоветовал мне не употреблять незнакомых слов при обращении к крестьянам – все равно не поймут. Я понял, что хозяину не хочется выходить из роли без крайней необходимости. Однако пока такая необходимость была, и я поинтересовался, есть ли здесь склад запчастей, на случай если ремонтная автоматика моего корабля не справится своими силами. Хитроу скороговоркой ответил, что ни своего корабля, ни запчастей на планете нет, но есть установка связи, если потребуется вызвать помощь. Я поблагодарил его и сказал, что аппаратура связи есть и на моем звездолете. Хитроу вздохнул с облегчением и окончательно перевоплотился в Оболенского.
   Вслед за гостеприимным хозяином я прошел в дом. Изнутри усадьба выглядела столь же правдоподобно, как и снаружи; похоже, даже паркет был из настоящего дерева, а не из полимеров. Я глазел по сторонам, как в музее.
   – Милости прошу, сударь, отобедать со мной, – предложил Оболенский, и я с удовольствием согласился. Обед состоял из щей и жаркого; кроме того, на стол был поставлен графин с водкой и кувшин с неким темным напитком под названием «квас». От водки я, разумеется, отказался – только эскаписты и сохранили подобные варварские пристрастия – а вот квасу воздал должное. Когда наша трапеза уже подходила к концу, дверь в дальнем конце столовой чуть скрипнула, и мне показалось, что я различил в приоткрывшейся щели чей-то любопытный глаз. Оболенский повернул голову и улыбнулся.
   – Входи, Маша, не стесняйся! – сказал он. – Видишь, бог послал нам гостя, иноземного путешественника.
   Дверь отворилась, и на пороге, смущенно улыбаясь, появилась молодая женщина, одетая слишком просто для хозяйки дома, но все же лучше, чем уже виденные мной крестьянки. Взглянув на нее, я сразу понял, что склонность Хитроу к реализму имела свои границы. «Очаровательное создание», – так охарактеризовал бы Машу писатель прошлого, и в самом деле, она была очаровательным созданием биоинженерии. Нетрудно было догадаться, что она – любовница Хитроу. (Некоторые консерваторы до сих пор возражают, когда этим словом называют биороботов, но как же их еще называть? Секс был одной из первых сфер их применения, и это тоже достижение нашей цивилизации: всегда доступные и послушные хозяевам гиноиды и андроиды [4 - Гиноид – робот-женщина, в отличии от андроида – робота-мужчины.] избавили людей от множества сексуальных проблем. Трудности остаются разве что у мазохистов: ведь ни один гражданский робот, будь он из металла или органики, никогда не причинит преднамеренный вред человеку, даже если тот сам его об этом попросит.)
   Маша несколько театрально поклонилась мне, а затем подошла к своему хозяину и поцеловала ему руку – один из отвратительных обычаев той эпохи. Хитроу-Оболенский потрепал ее по спине.
   – Что, хороша девка? – подмигнул он мне. – Небось, в Америке у вас не больно-то встретишь таких красавиц, как в России!
   Я вежливо улыбнулся и не стал спорить. Русские до сих пор не изжили комплексов, возникших после крушения их державы, и любят вспоминать о своем великом прошлом; собственно, и эскапистов у них больше, чем у других народов. Гиноид тем временем весьма натурально изобразил еще большее смущение и, вновь поклонившись, ретировался.
   В этот момент меня снова вызвал центральный компьютер и сообщил, что полное обследование неисправностей закончено, и автоматика корабля уже приступила к ремонту. Дополнительных запчастей не потребуется. Вся работа вместе с тестированием займет несколько часов. Я сообщил об этом Оболенскому, и он выразил сожаление, что я пробуду его гостем столь недолго: «В нашей глуши гости редкость!» Однако, вместо того чтобы расспрашивать меня о событиях в большом мире – ведь он понимал, что любой мой ответ будет выходом из роли, – Оболенский принялся рассказывать «местные уездные новости». Какой-то поручик уличен в картежном мошенничестве, дочь соседского помещика сбежала с гусаром и т. п. Поначалу мне было любопытно послушать эти фантазии, но постепенно внимание мое рассеялось, и я почувствовал, что после сытного обеда меня клонит в сон. Оболенский, очевидно, заметил это.
   – Вы, верно, сударь, желаете отдохнуть? Так я распоряжусь, – сказал он. Один из его слуг, высокий конопатый парень по имени Васька, проводил меня в комнату для гостей. Она ничем не отличалась от остального имения; на полке даже стояло несколько печатных книг – разумеется, это были не старинные раритеты, а их современные копии. Я, не снимая комбинезона, прилег на широкую кровать и, глядя на расписанный порхающими амурами потолок, принялся размышлять о своем приключении. Прежде мне никогда не доводилось гостить у эскапистов, и теперь я даже жалел, что не могу подыграть Хитроу – до того старательно он воссоздал атмосферу давно минувшего прошлого исчезнувшей империи. Все это стоит не так уж мало; удивительно, на что люди порой тратят деньги. И он год за годом живет здесь совсем один, в обществе своих биороботов… Я подумал, почему эскаписты практически никогда не наделяют своих любовниц-гиноидов ролью с равным социальным статусом, а почти всегда – рабынь, наложниц, служанок… Одна причина очевидна: машина есть машина. Секс, физическая работа, несложная беседа – это ей по силам, но сложное межличностное общение требует самостоятельного интеллекта. Но, думается, главная причина не в этом – ведь даже сейчас, а тем более в прошлом, общение супругов или любовников отнюдь не всегда было высокоинтеллектуальным. Видимо, все дело в том, что человек, бегущий от реальности – в особенности от такой, как наша – непременно личность закомплексованная, ощущающая свою ущербность в настоящем мире и потому особенно жаждущая роли всемогущего властелина в своем искусственном мирке. Размышляя на эти темы, я задремал.
   Разбудил меня сигнал вызова. Центральный компьютер доложил, что ремонт закончен и мой звездолет готов к старту. За окнами уже темнело; я пожалел, что не захватил с собой фонарик – ведь здесь в моем распоряжении были только свечи, которые я не знал, как зажечь. Я стряхнул остатки сна, вышел в темный коридор и позвал прислугу; однако на зов никто не явился. Неужели Хитроу забыл распорядиться, чтобы его биороботы слушались меня? Не похоже на столь гостеприимного хозяина. Я двинулся по коридору и едва не споткнулся о Ваську; он сидел, прислонясь к стене, и никак на меня не реагировал. Я нагнулся и заглянул в его пустые глаза. Отключение! Выходит, некому будет подвезти меня к звездолету – если, конечно, этим не займется сам хозяин. В любом случае, следовало его найти хотя бы для того, чтобы попрощаться.
   Я шел по погружающемуся во мрак дому, периодически натыкаясь на застывшую прислугу. Было очень тихо; лишь иногда деревянные половицы скрипели у меня под ногами. Я с удивлением отметил, что чувствую себя неуютно, словно во мне пробуждаются древние страхи, порождавшие в старину легенды о домах с привидениями. Впервые я усомнился в полезности для психики хозяина этих регулярных отключений; не слишком-то приятно вот так проснуться и осознать, что ты совершенно один на планете. Я отворил очередную дверь и увидел Оболенского.
   Он сидел в высоком кресле вполоборота ко мне, но, похоже, меня не видел. Воображение, уже настроившееся на «готический» лад, живо нарисовало мне картину: грудь хозяина имения проткнута кинжалом, в углу мертвого рта засохла струйка крови, а вокруг – только застывшие фигуры биороботов и ни одного человека на миллиарды миль вокруг…
   – Граф! – окликнул я его, чтобы рассеять наваждение. Он не шевельнулся. Я быстро подошел вплотную. Свет восходящей луны озарял застывшее лицо и открытые глаза, бессмысленно уставившиеся в пространство. Никакого кинжала, конечно, не было. Внезапная смерть? Не может быть, медицинская техника, которой напичкан организм каждого современного человека, даже эскаписта, подняла бы тревогу… И тут я осознал истину. Оболенский не был мертв. Он был отключен – так же, как и все остальные биороботы. Но кто же тогда?..
   В коридоре скрипнула половица, и я обернулся как раз в тот момент, когда дверь отворилась. На пороге стояла Маша со свечой в руке; лицо ее выражало испуг и растерянность – она явно не ожидала увидеть меня здесь. Впрочем, я ожидал увидеть ее еще меньше.
   – М. Хитроу?! – изумленно воскликнул я.
   – Мария Хитрова, – вынуждена была признаться она.
   Я отвел взгляд, чувствуя, что он ей неприятен. Не знаю, что смущало ее больше: ее внешний вид – на ней была одна полотняная рубашка – или то, что посторонний узнал о том положении, которое она здесь добровольно занимала.
   – Мне нужно вернуться на корабль, – сказал я. – Когда они включатся?
   – Через четыре часа. Вы умеете ездить верхом?
   – Разумеется, нет.
   – В таком случае… я вас отвезу. Подождите, я только оденусь.
   Однако я чувствовал, что теперь ей крайне тягостно мое общество, и, поблагодарив за предложение, сказал, что с удовольствием прогуляюсь пешком, тем более что это получится не намного медленнее. Она не стала настаивать.
   Я шагал по залитой лунным светом дороге и думал о странностях человеческой психики. Ведь эта женщина достаточно богата, раз смогла себе позволить такое поместье. Один только Оболенский, многофункциональный андроид с интеллектуальным интерфейсом третьего уровня, обошелся ей в весьма круглую сумму. Она могла бы найти себе неплохого мужа в реальном мире; да и в эскапистском поселении перед ней были открыты любые роли. Она могла сделаться жрицей, почитаемой подданными, амазонкой – предводительницей племени или, если ей так уж нравится русская старина, той же помещицей, хозяйкой имения. Но она предпочла участь крепостной наложницы, фактически рабыни, которую хозяин может высечь, продать, проиграть в карты. Разумеется, на самом деле андроид-Оболенский не может этого сделать, но кто ей мешает воображать, что такая возможность существует? Если бы она этого не воображала, вряд ли избрала бы эту роль. Наверное, время от времени он грозит ей чем-то подобным – это не считается прямым вредом, и такое программирование биороботов допускается. И во всем поместье ни одного симпатичного гиноида – ей не нужны поводы для ревности. До чего забавно, она, похоже, подсознательно воспринимает Оболенского как человека. Впрочем, как же иначе – бежать от мира машин, чтобы стать собственностью машины? Я вспомнил, как недавно рассуждал о комплексах эскапистов. Да, жизнь подкидывает сюрпризы. Вместо желания повелевать – страсть подчиняться, бежать от свободы и ответственности, чтобы переложить весь груз на плечи мужчины и полностью принадлежать ему в прямом смысле этого слова. Это нечто куда более всеобъемлющее, чем простой сексуальный мазохизм. Чего здесь больше – чисто женского, или, может, чисто русского?
   Центральный компьютер приветственно мигнул мне сигнальными огнями корабля и открыл внешний люк. Я шагнул в освещенный отсек, возвращаясь в простой и понятный мир.

Юрий Нестеренко Вторжение (ссборник)