-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Пелам Гренвилл Вудхаус
|
| Лорд Эмсворт и другие
-------
Пелам Гренвилл Вудхаус
Лорд Эмсворт и другие
Волна преступлений в Бландингском замке
© Перевод. Н. Трауберг, наследники, 2012.
День, когда беззаконие подняло свою мерзкую голову, отличался особой красотой. Солнце сверкало на васильковом небе, а человека так и тянуло медленно и подробно описать древние башни, мягкие газоны, величавые деревья, нарядных пчел и учтивых птиц, освещенных летними лучами.
Но любители детективов не отличаются терпением. Минуя частности, они ищут сути. «Когда началось это темное дело?» – спрашивают они. – «Кто замешан в него?» «Пролилась ли кровь, а если да, то сколько?» Наконец, «Кто где был в то или иное время?» Умелый летописец должен сообщить все это как можно раньше.
Поэтому я скажу, что волна преступлений, едва не разрушившая один из славнейших замков Шропшира, началась под вечер, летом, а участники располагались следующим образом:
Кларенс, девятый граф Эмсвортский, владелец упомянутого замка, беседовал с главным садовником о зеленом горошке;
Сестра его, леди Констанс, ходила по уступу с молодым человеком в очках, Рупертом Бакстером, который некоторое время был секретарем у лорда;
Бидж, дворецкий, сидел в шезлонге за домом, курил сигару и читал шестнадцатую главу детектива под названием «Человек без пальца»;
Джордж, внук девятого графа, шнырял в кустах с духовым ружьем, своим любимым другом;
Джейн, племянница того же графа, смотрела из беседки на озеро;
Солнце спокойно освещало газоны, башни, деревья, пчел и отборных птиц.
Граф вышел из теплицы и направился к дому. Он был очень счастлив. Еще с утра он испытывал радость и покой, которые устояли перед беседой с садовником. Обычно этот мул в человеческом облике отвечал на все доводы: «Ф-ф-фы-ф!..» и «Гр-р-р…», потом теребил подбородок, не отвечая ничего и раздражая тем самым чувствительного хозяина. Но сегодня он превзошел голливудского поддакивателя, и у графа не было неприятного чувства, что, только он повернется, все его здоровые советы мгновенно исчезнут.
Приближаясь к террасе, он мурлыкал несложную мелодию. Дальнейшие действия были ему ясны. Часик-другой, пока жара не спадет, он почитает книгу о свиньях. Потом понюхает розу или несколько роз, а может быть – покопается в земле. Душа его жаждала только таких невинных наслаждений, тихой и мирной жизни, когда никто к тебе не лезет.
Слава Богу, теперь, без Бакстера, никто к нему и не лез. Правда, не так давно было что-то такое – Джейн хотела выйти замуж, Констанс ей не разрешала – но вроде бы все уладилось. Да и тогда, когда женский визг оглашал округу, а Конни постоянно повторяла: «Кларенс, ты не слушаешь!», его утешала мысль о том, что Бакстера больше нет.
Гранитный бизнесмен с могучей челюстью не понял бы этих чувств. Для всяких титанов секретарь – просто мальчишка на посылках. Однако в данном случае главенствовал наемный работник. Они с графом напоминали кроткого короля и наглого премьер-министра с замашками диктатора. Пока Бакстер не ушел к американцу по фамилии Джевонс, он помыкал злосчастным лордом, мучил его, терзал, вечно чего-то требовал. То надо было что-то запомнить, то что-то подписать… Ни минуты покоя. И вот, он ушел; единственный змей исчез из райского сада. Какое счастье!
Все еще мурлыкая, граф подошел к террасе – и несложный напев замер на его устах.
– О Господи! – воскликнул он.
Как всегда в минуты волненья, пенсне упало, он поймал его и побыстрее надел, чтобы убедиться, что все это – обман зрения. Но нет. Перед ним, беседуя с леди Констанс, стоял сам Руперт Бакстер.
Леди приятно улыбалась, как улыбаются женщины, когда наносят удар родным и близким.
– Кларенс, – сообщила она, – вот мистер Бакстер.
– А, – сказал граф.
– Он путешествует на мотоцикле и заглянул к нам.
– А, – снова сказал хозяин замка.
Голос его был глух, ибо душа страдала. Граф знал свою сестру. Путешествует, видите ли! Так она и отпустит своего любимца. Надо воспротивиться; и граф глухо сказал: «А».
Леди Констанс поджала губы. Слово «а» вкупе с блеском глаз и отвисшей челюстью не предвещало ничего хорошего.
– Кларенс! – сказала сестра голосом укротительницы, и прибавила, уже Бакстеру: – Простите, пожалуйста! Мне надо поговорить с братом.
После чего отвела в сторонку побледневшего пэра и сказала:
– Ну ты свинья!
Заветное слово вернуло графа к действительности.
– Свинья? – спросил он. – Что с ней?
– Ты, ты свинья, – пояснила леди. – Мог бы спросить Бакстера, как он поживает.
– Я и так вижу. А почему он здесь?
– Заехал по пути.
– А почему он ездит? Я думал, он служит у этого самого.
– От мистера Джевонса он ушел.
– Что?
– У-шел. Не хотел покидать Англию.
Граф зашатался. Он никогда не видел чикагскую акулу, но очень любил, как любят врача, которому удалось справиться с опасной болезнью.
– Значит, он свободен? – вскричал несчастный лорд.
– Да. И очень кстати. Надо что-то делать с Джорджем.
– А кто такой Джордж?
– Твой внук, – ответила леди с тем холодным терпением, которое часто помогало ей беседовать с братом. – У твоего наследника, Бошема, есть два сына, Джеймс и Джордж. Младший из них проводит здесь лето. Возможно, ты его заметил. Такой темно-рыжий, с веснушками.
– Ах, Джордж! Так бы и сказала. Конечно, я его знаю. Он мой внук. А что с ним случилось?
– Отбился от рук. Вчера, к примеру, разбил окно. Он вечно стреляет из духового ружья.
– Ему не хватает материнской заботы? – спросил лорд, смутно припомнив, что именно это говорят в подобных случаях.
– Ему не хватает воспитателя. К счастью, Бакстер согласился занять это место.
– Что?
– То. Мы обо всем договорились. Сейчас я пошлю в «Герб Эмсвортов» за его вещами.
Перепуганный граф лихорадочно искал доводов, которые сорвали бы этот ужасный план.
– Какое место? Он же путешествует.
– Не беспокойся. Он задержится здесь.
– Но…
– Это просто чудо! Бакстер быстро справится с Джорджем. У него твердая рука.
Сказав так, леди отвернулась, а лорд пошел в библиотеку.
Он очень страдал. Как-то, в Лондоне, ему довелось услышать такое выражение. В клубе, после ленча, за кофе шел разговор о политике, и кто-то упомянул эту самую твердую руку. Судя по всему, она исключительно неприятна.
Близорукий человек без очков, но в расстроенных чувствах может на что-то налететь. В данном случае налетел он на темно-рыжего мальчика с веснушками, выскочившего из кустов.
– Ой, дед, прости! – воскликнул тот.
Граф надел пенсне и сказал:
– Джордж! Ты хоть смотришь, куда идешь?
– Прости, дед!
– Ты мог меня сильно ударить.
– Прости, дед.
– Смотри себе под ноги.
– Ладно, дедуля.
– Не называй меня «дедуля»!
– Ну ладно, дед. А что за хмырь с тетей Конни? Воспитатель поправил бы этот вульгаризм, равно как и то, что юный Джордж показал на Бакстера пальцем. Граф посмотрел на секретаря (в душе он уже опустил слово «бывший»), и ему показалось, что у того какой-то хозяйский вид. Так оглядывает монарх завоеванные земли.
– Это мистер Бакстер, – отвечал он.
– Рожа – будь здоров, – заметил Джордж.
Граф не совсем его понял, но ощутил правду и до того растрогался, что мог бы дать внуку сикспенс.
– Ты так думаешь? – проверил он.
– А что ему тут нужно? – ответил внук вопросом.
Граф загрустил. Ему не хотелось огорчать этого прекрасного мальчика. Но кто-то все равно скажет…
– Он будет твоим воспитателем.
– Кем-кем? – в полном ужасе вскричал Джордж. – Воспитателем? То есть вос-пи-та-те-лем? Да сейчас каникулы! Зачем он мне нужен? Лето сейчас, лето. На что он мне дался? Это надо же, на каникулах…
Он говорил бы и дальше, ему было что сказать, но тут раздался красивый и властный голос:
– Джо-ордж!
– Нет, я говорю, летом…
– Иди сюда. Познакомься с мистером Бакстером.
– У-ух! – сказало бедное дитя и мрачно направилось к террасе. Граф пошел в библиотеку, остро жалея того, кто оказался столь близким по духу. Он-то знал, каково Джорджу. При всем своем тугодумии, он понял жалобы внука. И впрямь, кому нужен воспитатель на каникулах?
Тихо вздохнув, пэр Англии достиг библиотеки и нашел книгу.
Далеко не всякая книга отвлекла бы его в такое время, но эта – отвлекла. «Уход за свиньей» поглотил его. Славная глава о болтанке увела от мирских забот, и настолько, что минут через двадцать он резко вздрогнул, услышав скрип двери. Пенсне упало, как обычно, однако чутье поведало, что пришла сестра.
– Господи, Конни! – начал он, но она прервала его.
– Кларенс, – сказала она трагическим голосом, – случилось самое страшное.
– Э-э?..
– Он здесь.
– Кто?
– Ну, я тебе говорила.
– О ком?
Долгое общение с братом приучило леди Констанс освежать его память, и она произнесла, как учительница, обращающаяся к самому тупому ученику:
– Я тебе говорила – не менее ста раз, – что Джейн познакомилась в Девоншире – с одним субъектом. Он ей понравился, – и, конечно, – она называет это любовью. Видимо, они обручились. Денег у него нет. Перспектив – тоже. Что там, Джейн говорит, что у него нет профессии.
– Кто такая Джейн? – вежливо спросил граф.
– О, Кларенс! – сказала леди. – Это твоя племянница.
– А, моя племянница! Да. Да, конечно. Ее зовут Джейн. Значит, моя…
– Кла-а-аренс! Ради Бога! Не бормочи. Хоть раз в жизни прояви твердость.
– Что проявить?
– Твердость. Топни ногой.
– То есть как?
– Так. Я надеялась, что она забыла эту чушь. Вроде бы не грустила. Я думаю, они переписывались. Теперь он приехал.
– Кто?
– Он!
– Куда?
– В деревню, вчера вечером. Я об этом узнала совершенно случайно. Спросила Джорджа, не видел ли он Джейн, а он говорит, видел, она пошла к озеру. Пошла и я, а там молодой человек в бриджах. Они целовались под навесом.
Граф пощелкал языком.
– На солнце лучше, – заметил он.
Леди подняла ногу, но удержалась и топнула по ковру. Знатность – это знатность.
– Джейн не в себе. Она просто обнаглела. Говорит, что они поженятся. А у него нет ни денег, ни работы!
– Какой работы?
– Никакой. А вообще, в Девоншире он хотел стать управляющим.
– А, да! – сказал граф. – Помню. Она мне о нем говорила. Просит взять его на место Симмонса, тот скоро уходит. Хороший человек, – расчувствовался пэр, – сколько лет тут работал… Прямо не знаю, как мы без него обойдемся. Но, – он повеселел, – можно взять твоего субъекта. Джейн его очень хвалит.
Леди Констанс медленно встала.
– Кларенс, – в ужасе спросила она, – ты ничего не обещал?
– Как же, обещал.
– Какой кошмар! Они немедленно поженятся.
– И прекрасно. Она хорошая девушка. Будет ему верной женой.
– Кларенс, – не сразу выговорила леди, – я найду ее и скажу, что ты передумал. Изменил мнение.
– Какое?
– Такое. Не дашь ему места.
– Я же дам!
– Нет.
Увидев ее взгляд, граф понял, что она не ошиблась. Так часто бывало. Но что с того?
– Конни, – начал он, – ты подумай…
– Хватит, – отвечала она. – Все решено.
И, бросив последний взгляд, она ушла.
Лорд Эмсворт взял свою книгу, надеясь, что та утешит его смятенный дух. Она бы и утешила, но дверь скрипнула снова, и вошла Джейн.
Племянница пэра была третьей в ряду шропширских красавиц. Обычно она походила на утреннюю розу, и вы бы могли подумать, что пылкий любитель роз обрадуется.
Но не думайте. Граф огорчился. Он предпочитал, чтобы розы были помягче, тем более – не хотел, что они глядели на него, как на мокрицу.
Ему удалось припомнить, что Джейн – дочь его сестры Шарлотты, которую сведущие люди считали еще вреднее, чем леди Констанс или леди Джулия. Граф до сих пор вздрагивал от ее давних реплик, а сейчас, посмотрев на племянницу, подметил явное сходство.
Как и мать, она перешла прямо к делу.
– Дядя Кларенс, – сказала она, – что вы натворили?
Граф откашлялся.
– Кто, я?
– Вы.
– Натворил?
– Вот именно.
– А, натворил. Да, да… Ты о чем?
– Вы прекрасно знаете. Тетя Конни говорит, что вы передумали.
– Я? Э-э-э… Мня-а…
– Так передумали или нет?
– Мня-э… Д-да. П-п-передумал.
– Нет, надо быть такой мокрицей! – вскричала Джейн. – Склизкой, мерзкой, гадкой, бесхребетной мокри…
Граф многого ожидал, но все-таки затрясся.
– Разве можно так говорить с дядей? – спросил он, стараясь изобразить достоинство.
– Знали бы вы, как я хочу говорить! – воскликнула Джейн. – Передумали… А где же честь? Где милосердие? Нет, каков мерзавец!
– Я не мерзавец.
– Мерзавец, мерзавец. Губите мне жизнь. Ну, ничего! Я все равно выйду за Джорджа.
Граф искренне удивился:
– За Джорджа? Конни говорила, что ты любишь девонширского субъекта.
– Его зовут Джордж Аберкромби.
– Вот как? – Граф успокоился. – А я-то подумал, что ты про Джорджа. За него ты не можешь выйти, он маленький. Сколько ему? Десять? Одиннадцать?
– Дя-дя!
– Да, моя дорогая?
– Не говорите глупостей.
– Моя дорогая!
– А что же это? Я тут гибну, а вы, чем понять и пожалеть, болбочете что-то про Джорджа.
– Да я только…
– Спасибо, я слышала. Вот уж от кого не ожидала! Я думала, вы меня любите.
– Я и люблю.
– Что-то непохоже. Сговорились с тетей, губите мою жизнь…
Граф вспомнил хорошую фразу.
– Я забочусь о твоих интересах.
Вышло не очень хорошо. Джейн изрыгнула пламя.
– Каких еще интересах? Послушать тетю Конни, я подобрала какое-то пугало. Аберкромби – одна из лучших фамилий Девоншира. Восходят к Вильгельму Завоевателю. О крестовых походах и не говорю. Когда ваши предки трудились в тылу ради великой Англии, Аберкромби бились с неверными.
– Со мной учился один Аберкромби, – сообщил граф.
– Надеюсь, он вас бил. Нет, нет, простите! Я очень хочу воздержаться от… как же это?
Лорд Эмсворт сказал, что не знает.
– А, вот! От язвительности. Надо сохранять спокойствие и разум. Дядя Кларенс, честное слово, Джордж вам понравится. Он просто замечательный. Представьте, в Уимблдоне он попал в первую восьмерку.
– Да? А что это?
– Он прекрасно разбирается в хозяйстве. Здесь сразу сказал, что деревья подзапустили.
– Какая наглость! – возмутился лорд. – Они в идеальном состоянии.
– Джорджу виднее. Он в них разбирается.
– И я разбираюсь.
– Хуже, чем он. Ну ладно. Вернемся к тому, что вы меня губите. Побойтесь Бога, дядя Кларенс, примите мою сторону. Это очень важно. Вы что, никого не любили?
– Конечно, любил. Десятки раз. Вот я тебе расскажу, очень забавно…
– Не хочу ничего слышать.
– Нет, правда, очень…
– Лучше скажите, что берете Джорджа на место Симмонса.
– Тетя, знаешь ли, сердится…
– Знаю. Она хочет, чтобы я вышла за этого кретина.
– Какого?
– Берти Регета. А я не выйду, хоть бы все другие перемерли.
– Есть такая песенка. Только там «Если б все другие умерли…». Какже дальше? А, вот! «И остались только мы с тобой…»
– Дядя!
– Да, моя дорогая?
– Пожалуйста, не пойте. Вы не в трактире.
– В жизни не был в трактире.
– И не на концерте. У меня же гибнет жизнь! А вы сперва гадаете, сколько лет этой малявке, потом предлагаете какие-то забавные истории, потом поете шансонетки…
– Это не шансонетка.
– Странно. Очень похоже.
– Да?
– Вы скажите, что будете делать.
– С чем?
Джейн помолчала и была так похожа на мать, что граф задрожал.
– Дядя, – сказала она низким дрожащим голосом, – вы что, не поняли, о чем мы беседуем? Дадите вы Джорджу работу или нет?
– Ну…
– Ну?
– Ну-у…
– Сколько можно повторять это дурацкое слово! Дадите или нет?
– Моя дорогая, что я могу? Твоя тетя так сердится…
Он приостановился, и тут раздались разные звуки. Высокий голос леди Констанс прерывали вскрики Джорджа, но все перекрывал баритон Руперта Бакстера. Граф обрадовался, что можно переменить тему.
– О Господи! – воскликнул он. – Что там такое?
Подбежав к окну, он увидел только Бакстера, курившего сигарету. Обернувшись, он с облегчением вздохнул, поскольку Джейн исчезла. Собираясь погрузиться в главу о болтанке, он услышал скрип двери. На пороге стояла Джейн, холодно глядя на него.
– Читаете, дядя Кларенс?
– А? Э? О да, читаю! «Уход», знаешь ли, «за свиньей».
– Где ваша совесть? Кстати, вы любите романы из жизни ковбоев?
– Ковбоев? Нет. Я их не читал.
– А я вот читала. Думала вас спросить, что значит одна фраза. Ковбой говорит другому ковбою…
– Да?
– Да. Говорит. Значит, первый ковбой сказал второму: «Ну, Хэнк Спиви, ты гад, мордоворот, мозгляк, слизняк, вонючка!» Я не совсем поняла.
– Я тоже, моя дорогая.
– Вот как? А казалось бы…
– Что-что?
– Ничего.
Джейн вышла, граф вернулся к «Свинье». Но читал он недолго. При всей своей рассеянности он догадывался, что вел себя не лучшим образом.
Мы не знаем, долго ли он размышлял, но не очень мало, поскольку тени на террасе заметно удлинились. Собравшись было поискать утешения среди цветов, он снова услышал скрип (нет, сколько можно!) и увидел Биджа, дворецкого. В одной руке тот держал духовое ружье, в другой – серебряное блюдце, на котором стояла коробочка.
Бидж делал все, что делал, с величием жреца, совершающего службу у священного жертвенника. Нелегко быть величавым, когда ты несешь духовое ружье и блюдечко с коробочкой, но ему это удалось. Он приблизился к лорду Эмсворту и положил перед ним свои дары, словно они – священная жертва, а граф – племенной бог.
Надо заметить, что тот принял их как бог, которому не угодили.
– Что тут еще? – спросил он.
– Духовое ружье, милорд.
– Вижу. А зачем оно мне?
– Миледи приказала отнести его, насколько я понял, – для сохранности. Оружие изъяли у мастера Джорджа.
– Как можно обижать мальчика? – возмутился пэр, воспылавший любовью к внуку с тех пор, как тот назвал Бакстера рожей.
– Миледи не сказала мне об этом, милорд, – отвечал дворецкий. – Она велела отнести оружие.
В эту минуту вошла леди Констанс и пролила свет на тайну.
– А, Бидж его принес! Запри его куда-нибудь. Джорджу нельзя им пользоваться.
– Почему?
– Потому что он выстрелил в Бакстера.
– Что?
– Да, выстрелил. Я заметила, что он мрачен, и сказала: «Вот твой воспитатель». Он юркнул в кусты, а сейчас из них вылетела пуля.
– Ура! – воскликнул граф. – То есть «увы».
Они помолчали. Пэр Англии с любопытством рассматривал ружье.
– Пиф-паф! – сказал он, прицеливаясь в бюст Аристотеля.
– Осторожно, Кларенс! – вскричала сестра. – А вдруг оно заряжено?
– Ты же сама говоришь, «вылетела пуля». – Граф подергал курок. – Да, не заряжено.
Странное, печальное чувство овладело им. Забытые мелочи детства шевелились в его голове.
– Ах, Господи! – сказал он. – Сто лет их не держал. У вас было такое ружье, Бидж?
– Да, милорд, в далеком отрочестве.
– Помню, Джулия взяла его, чтобы подстрелить гувернантку. А ты помнишь, Конни?
– Не говори глупостей.
– Это не глупости. Она ее подстрелила. К счастью, тогда носили корсеты. Помните, Бидж, как Джулия стреляла в гувернантку?
– По-видимому, милорд, я еще не служил в вашем доме.
– Хватит, – сказала леди Констанс. – Вы свободны, Бидж.
И прибавила, когда он ушел:
– Кларенс, как можно говорить такое при слугах!
– А что? Она подстрелила…
– Предположим. Но зачем открывать это дворецкому?
– Как же ее звали? Вроде начиналось с…
– Не важно. Расскажи мне про Джейн. Ты с ней беседовал?
– Да. О да, беседовал!
– Надеюсь, ты был тверд.
– Еще бы! Я сказал: «Вот что, милая…» Слушай, Конни, зачем мы ее мучаем? Губим ей жизнь…
– Так я и знала, она тебя обойдет! Нет, как ты можешь…
– Он же приличный человек. Как-никак Аберкромби. Еще при крестоносцах…
– Я не позволю своей племяннице выйти за нищего.
– Знаешь, за Регета она не выйдет. Так прямо и сказала: «даже если все перемрут»…
– Мне не интересно, что она сказала. И вообще, хватит. Сейчас я пришлю к тебе Джорджа, чтобы ты с ним поговорил.
– Я занят.
– Нет. Ты не занят.
– Мне надо посмотреть на цветы.
– Нет, не надо. Ты поговоришь с Джорджем. Объясни ему, что он натворил. Бакстер страшно расстроен.
– А! – вскричал граф. – Вспомнил! Мисс Мейплтон.
– Что? Кто это?
– Гувернантка Джулии.
– При чем она тут? Ты должен побеседовать с Джорджем.
– Хорошо, хорошо, хорошо.
– Значит, я его к тебе посылаю.
Вскоре вошел Джордж, слишком веселый для преступника.
– Привет, – сказал он.
– Здравствуй, мой мальчик.
– Тетя говорит, ты хочешь меня видеть.
– А? Да, да, да. Хочу. Именно, хочу. Как не хотеть! Что это значит, а?
– Ты о чем?
– Стреляешь в людей. Ну, в Бакстера. Это нехорошо. Это… э-э… плохо. Опасно. Можно выбить им глаз.
– Я стрелял не в глаз. Он наклонился, завязывал шнурки. Лорд буквально ожил.
– Что? Ты попал прямо… э… в это?
– Да. Прямо.
– Хо-хо-хо! То есть какой ужас. А он… э-э… подскочил?
– Еще как!
– Ха-ха!
– Ха-ха-ха!
– Ха-ха-ха-ххх… м-дэ… Ну, словом… В общем, Джордж, я заберу это… хм…
– Ладно, дед, – ответил внук с легкостью человека, у которого есть две рогатки.
– Нельзя подстреливать… э-э… людей.
– Ладно, шеф.
Лорд Эмсворт погладил ружье, все больше тоскуя.
– Знаешь, мой дорогой, – признался он, – у меня такое было.
– Попал в кого-нибудь?
– Конечно, – не без надменности ответил граф. – Во всяких зверьков… э… птичек. Я был очень метким. А сейчас забыл, как его заряжают…
– Вот так, дед. Так – так – и так.
– Да? Прекрасно. Превосходно. Собственно, я и сам вспомнил.
– Убить не убьешь, – продолжил отрок с некоторой печалью, – а подскочить – подскочат. Даже корова.
– И Бакстер.
– Ха-ха-ха!
– Ха-ха-ха…
Лорд снова одернул себя.
– Нехорошо над этим смеяться, мой мальчик, – сказал он. – Это не шутки. Людей подстреливать… э… нельзя.
– Так он же рожа.
– Рожа, конечно, – согласился граф. – Однако… он твой воспитатель.
– А зачем меня летом воспитывать? Целый год пашешь, только дождешься, – голос его задрожал, – и на тебе, воспитатель! Нехорошо. Да, нехорошо.
Граф мог сказать, что в замке творятся дела и похуже, но удержался и кротко отпустил внука, поглаживая ружье. Когда тот ушел, он стал вспоминать детство.
Счастливые дни, да, счастливые дни. Он точно помнил, под каким углом Джулия держала ружье. Помнил он и светлое, радостное утро, когда он сам выходил на охоту. Странно, что с течением лет тяга эта исчезает.
Или нет?
Граф вздрогнул, пенсне повисло на шнурке. Конечно, нет! Тяга просто притихла лет на сорок с лишним, ну – на пятьдесят. Она уснула, но вот, зашевелилась. Сидя с ружьем, он снова становился заправским охотником.
В этот самый миг оружие выстрелило в бюст Аристотеля, окончательно пробудив долго дремавший инстинкт. Граф подошел к окну, еще не понимая, кто падет его жертвой. Вот Джордж говорил о коровах… Правда, их тут нет, но могут и зайти, кто их знает.
Коров не было. Зато был Руперт Бакстер. Он докуривал сигарету.
Обычно люди бросают окурок кое-как; весь мир – их пепельница. Но Руперт Бакстер был аккуратен. Да, он попустил окурку упасть на землю, однако тут же проснулось супер-эго. Секретарь наклонился, и соблазн был слишком большим и для более сильных людей, чем лорд Эмсворт.
Он выстрелил. Бакстер подпрыгнул, издав пронзительный крик. Теперь можно было заняться и книгой о свиньях.
В наши дни только ленивый не интересуется психологией преступника. Поэтому летописец может спокойно отвлечься, чтобы проследить и истолковать чувства и мысли беззаконного графа после того, как тот совершил злодеяние.
Сперва, листая книгу, он ощущал лишь тихую радость и тот благородный трепет, какой испытал бы, получив от своей страны заслуженную награду.
Дело не в том, что былой мучитель подскочил. Граф гордился выстрелом. Он был нежен душой и, хотя, беседуя с внуком, поневоле носил личину, все-таки обиделся, что тот сомневался в его меткости.
«Подстрелил кого-нибудь, дед?» Юнцы не хотят обидеть, но могут, могут… «Подстрелил, а?» Черт знает что! Пусть сам попробует через полвека, без всякой тренировки, поразить некрупного секретаря на таком расстоянии, да еще в сумерках.
Через некоторое время чувства его изменились. Так бывает всегда – рано или поздно злодей вспоминает о возмездии. Граф внезапно услышал шепот совести:
– А если Конни узнает?
Он оледенел. Улыбка исчезла, словно ее смахнули бритвой, сменившись гримасой тревоги.
Нельзя сказать, что тревога была пустой. Припомнив, как восприняла сестра простую замену запонки медной скрепкой, он побоялся и представить, что сделает она сейчас. «Уход за свиньей» соскользнул с его колен. Сходство с умирающей уткой резко усилилось. Входя, леди Констанс заметила это и спросила:
– Что с тобой, Кларенс?
– Со мной?
– Почему ты похож на дохлую утку?
– На утку? Нет, на какую утку? – как можно бодрее воскликнул граф.
– Та-ак, – заметила леди, – ты беседовал с Джорджем?
– Конечно. Что за вопрос! Конечно, беседовал. Он только что был здесь, и я с ним… э-э… беседовал.
– Что ты ему сказал?
– Не беспокойся. «Джордж, – сказал я, – ты умеешь стрелять из этих штук, а я – нет, но это еще не причина подстреливать Бакстера».
– И все?
– Нет. Так я начал. Потом…
Граф замолчал. Он просто не мог завершить эту фразу, ибо в дверях показался Руперт Бакстер.
Леди Констанс удивленно взглянула на него. Ее протеже прихрамывал, а главное, сверкал глазами.
– Что с вами, мистер Бакстер? – осведомилась она.
– Со мной? – Секретарь утратил учтивость. – Со мной? А вы знаете, что случилось? Этот мерзкий мальчишка снова стрелял в меня!
– Быть не может!
– Может, может. Только что.
– Вам показалось, – заметил граф.
– По-ка-за-лось? – Бакстер затрясся от очков до ботинок. – Я стоял на террасе, наклонился, и вдруг… что-то вонзилось в меня.
– Это всё осы, – пояснил лорд. – Их очень много нынешним летом. Кстати, знаете ли вы, что они приносят пользу? Уничтожают личинки комаров-долгоножек. А те…
– Джордж исключается, – сказала леди. – Я отняла у него ружье. Посмотрите, оно здесь.
– Да, на столе, – согласился граф. – Вот, пожалуйста. Нет, осы и осы.
– Ты никуда не уходил, Кларенс?
– Конечно, никуда!
– Словом, Джордж не стрелял в вас, мистер Бакстер.
– Вот именно. Я же говорю, осы. А может быть, вам показалось.
Секретарь поджался.
– Я не страдаю галлюцинациями, лорд Эмсворт.
– Страдаете, мой милый, страдаете. Видимо, от перенапряжения.
– Кларенс!
– А что? Ты прекрасно знаешь сама. Вспомни о вазонах. Бакстер решил, что ты спрятала туда ожерелье.
– Я никогда…
– Решили, голубчик, решили. Вы просто не помните. А тогда швырялись в меня вазонами.
– Лорд Эмсворт, – выговорил Бакстер, обращаясь к хозяйке замка, – имеет в виду прискорбный случай с вашим бриллиантовым колье. Меня убедили в том, что вор спрятал его в цветочный горшок.
– Я помню, мистер Бакстер.
– Ну, как хотите, – сказал граф. – Нет, в жизни не забуду! Смотрю, из окна летят вазоны. Выглянул, а на траве – Бакстер в желтой пижаме. Вид дикий, глаза…
– Кларенс!
– Хорошо, хорошо. Я просто напомнил. Чем-чем, а галлюцинациями, мой милый, вы страдаете.
Леди Констанс повторила с материнской заботой:
– Нет, это не Джордж. Ружье все время было… О Господи! Кларенс!
– Да, моя дорогая?
– Мистер Бакстер, – сказала леди, – не оставите ли вы нас на минуту?
Оставшись вдвоем, брат и сестра помолчали. Потом злосчастный лорд попытался беспечно замурлыкать несложную мелодию.
– Кларенс! – повторила сестра.
– Да, моя дорогая?
– Это ты подстрелил Бакстера?
– Кто, я? Подстрелил? Ну, знаешь! С какой стати…
– Я спрашиваю: ты его подстрелил?
– Конечно, нет. Поразительно! В жизни не слышал такой чу…
– Ты никуда не уходил?
– При чем это здесь? Предположим, я вышел. Предположим, я хотел подстрелить его. Предположим, я об этом мечтал. Но как я мог, если не умею обращаться с этой штукой?
– Когда-то умел.
– Я многое умел, но…
– Что тут уметь? Я и сама могла бы…
– А я нет.
– Тогда объясни, как его подстрелили, если ружье все время было здесь.
Лорд Эмсворт воздел руки к небу.
– Почему «подстрелили»? Господи, Боже мой, как трудно разговаривать с женщинами! Откуда ты знаешь, что нет других… э-э… орудий? Да, может быть, замок ими кишит. Может быть, ружье есть у Биджа.
– Не думаю, что Бидж станет стрелять в Бакстера.
– Откуда ты знаешь? В детстве он любил стрелять. Сам же и сказал. Присмотрись к нему, я советую.
– Не смеши меня, Кларенс.
– Это ты меня смешишь. Зачем мне подстреливать людей? И вообще, с такого расстояния…
– С какого?
– Он стоял внизу, так? Я был здесь, наверху. Самый лучший стрелок, и тот… Кто я, по-твоему? Этот субъект с яблоком?
Доводы были весомы. Леди Констанс задумалась.
– Странно… Он убежден, что в него стреляли.
– Ничего странного. Я бы не удивился, если бы он считал себя репой. Или кроликом. Ты прекрасно знаешь, что он сумасшедший.
– Кларенс!
– Что «Кларенс»? Нет, что «Кларенс»?! Совершенно сумасшедший. Стоял он внизу в желтой пижаме? Швырял мне в окно вазоны? Во-от. Галлюцинация, моя дорогая. Больное воображение. Подстрелил! Это неслыханно! А теперь, – граф решительно встал, – пойду посмотрю, как там розы. Хотел почитать, подумать в тишине, но как? Ходят и ходят, туда-сюда, туда-сюда… То они выходят за Аберкромби, то их кто-то подстрелил, то я их подстрелил, и так далее. С таким же успехом можно читать на Пиккадилли. Ф-фу! – завершил свою речь несчастный лорд, подошедший достаточно близко к двери. – Ф-ф-фу! – И он исчез.
Однако его смятенный дух не обрел покоя. Если вы идете из библиотеки к выходу, вам приходится миновать зал. Слева от него расположена комната. А у этой комнаты стояла племянница лорда, Джейн.
– Эй! – крикнула она. – Дядя Кларенс!
Дяде было не до бесед. Джордж Аберкромби охотно побеседовал бы с этой девушкой, а может быть – и лорд Регет; но изможденному пэру была нужна тишина. Он жаждал одиночества. В тот день он видел столько женщин, что его напугала бы и Елена Прекрасная. Заприметив ее у комнатки, он только ускорил бы шаг.
Ускорил он его и теперь, бросив на ходу:
– Спешу, моя дорогая. Спешу.
– Какая чушь! – сказала Джейн, и лорд почувствовал в этих словах правду. Он резко остановился. Челюсть у него повисла, пенсне заплясало на шнурке, как листва под ветром.
– Меткий Томас, краса прерий, – прокомментировала Джейн, – бьет без промаха. Будьте добры, зайдите сюда. Хочу вам кое-что сказать.
Лорд покорно проследовал в комнатку и тщательно закрыл дверь.
– Ты… меня не видела? – выговорил он.
– Конечно, видела. Очень занимательное зрелище.
Просеменив к креслу, пэр опустился в него, остолбенело глядя на Джейн. Чикагский делец новой школы прекрасно понял бы его и даже пожалел. Жизнь этих дельцов отравляет смутная мысль о том, что методы их все же опасны. Начнешь спор с соперником при помощи пулемета, и как-то выходит, что кто-нибудь да пройдет мимо. Вот и крутись…
– Можно сказать, сидела в первом ряду, – продолжала племянница. – Поговорив с вами, я ушла плакать в заросли. Плачу, – и вижу вас в окне с этим самым ружьем. Взгляд хитрый, подлый просто. Только я собралась швырнуть в вас камень, как вы прицелились. Выстрел, вопль, Бакстер в крови… А я стою и думаю: что бы сказала тетя Констанс?
Граф издал низкий, клекочущий звук, словно та несчастная утка, с которой его сравнила сестра.
– Ты… ей не расскажешь?
– Почему бы не рассказать?
Граф содрогнулся.
– Не надо, моя дорогая. Ты же ее знаешь. Она меня замучает.
– Да?
– Ну конечно!
– Оч-чень хорошо. Вы это заслужили.
– Что ты говоришь!
– То. Посудите сами. Разрушили мне жизнь, как бобер какой-нибудь. Методично и прилежно.
– Я не хотел ее разрушать!
– Да-а? Тогда идите к столу и пишите Джорджу, насчет работы.
– Но…
– Что вы сказали?
– Я сказал: «Но».
– И хватит. К делу, дядя, к делу. Готовы? Хорошо. Итак, «Дорогой мистер Аберкромби…»
– Как это пишется?
– Говорю по буквам: астра, базилик, ежевика, роза, кувшинка, снова роза, омела, мимоза, снова базилик, ирис. Все вместе – «Аберкромби». Это фамилия человека, которого я люблю.
– Понял, – мрачно произнес граф.
– Тогда – к делу. «Дорогой мистер Аберкромби! В соответствии с нашей недавней беседой («соответствии» – два «о» подряд), рад сообщить, что предлагаю Вам место управляющего. Можете приступить к работе. Искренне Ваш Эмсворт». Эпос, мимоза, сирень…
Граф застонал. Джейн взяла письмо, нежно промокнула его пресс-папье и положила в недра одежды.
– Так, – сказала она. – Спасибо большое. Грех искуплен. Начали вы плохо, но покрыли свои беззакония.
Поцеловав его, она исчезла, а несчастный пэр постарался не думать о леди Констанс. Это ему не удалось. Да, размышлял он, нехорошо сжиматься в шарик из-за какой-то сестры. Обычно для этого требуется жена. Но так повелось с детства. Теперь поздно, не изменишься.
Утешало одно – могло быть хуже. Что-что, а тайна в сохранности. Конни никогда не узнает, чья рука сделала роковой выстрел. Подозревать она может, узнать – нет. А Бакстер вообще ничего не заподозрит. Он станет седым, очкастым чучелом, но этого секрета не разгадает. Как удачно, что он не слышал недавней беседы! Мог ведь стоять за дверью…
Позади раздался странный звук. Граф посмотрел туда и подпрыгнул. Из окна, словно призрак из могилы, торчали голова и плечи бывшего секретаря. Вечернее солнце сверкнуло в его очках, и графу показалось, что перед ним глаза дракона.
Да, Руперт Бакстер не стоял за дверью. В сущности, зачем? Прямо под окнами есть скамейка, на которой он и сидел с начала и до конца знаменательного разговора. Находясь в комнате, он слышал бы лучше, но ненамного.
Когда лицом к лицу находятся два человека, один из которых недавно стрелял в другого, разговор обычно не клеится. Один испытывает то, что французы называют gene [1 - Неловкость.]; и лорд Эмсворт только хмыкал или прочищал горло. Быть может, так бы и длилось, если бы Бакстер не сдвинулся с места, словно собираясь нырнуть вниз.
– Бакстер! – воззвал лорд, обретая дар речи.
Нечасто стремился он удержать былого секретаря, но сейчас он хотел успокоить его, объясниться. Что там, он был готов предложить ему прежнее место.
– Бакстер! – повторил он. – Мой дорогой!
Тенор его достиг самых высоких нот, и это проняло даже Бакстера. Тот застыл, граф, подбежав к окну, с радостью отметил, что он – в пределах досягаемости.
– Э-э… – произнес несчастный пэр. – Не уделите ли минутку?
Очки холодно сверкнули.
– Вы хотите со мной поговорить, лорд Эмсворт?
– Вот именно! – ответил граф, радуясь точному слову. – Именно поговорить. – Он снова прочистил горло. – Скажите, мой дорогой, вы все время там сидели?
– Да.
– Вы, случайно, не слышали нашей беседы?
– Слышал.
– Несомненно… То есть бесспорно… в общем, конечно… она вас удивила?
– Поразила.
Граф еще раз откашлялся.
– Сейчас я все объясню.
– Да?
– Да. Очень… э-э… рад такой возможности. Вероятно, вы не поняли, о чем говорит моя племянница.
– Понял.
– То есть превратно истолковали.
– Нет.
– Могло показаться, что ей… э-э… показалось, что я в вас стрелял.
– Вот именно.
– Она ошиблась, – объяснил пэр. – Девушки так порывисты. Им не хватает осмотрительности. На самом деле, мой дорогой, я просто смотрел в окно, держа эту штуку. Вдруг что-то щелкнуло… Видимо, я задел курок. Совершенно случайно.
– Вот как?
– Да. Случайно. Я ни в коей мере не собирался…
– Во-от как?
– Знаете, лучше об этом никому не говорить. Неправильно поймут.
– Во-о-от как?
Лорду не нравились эти ответы. Получалось так, что Бакстер сомневается.
– Такая, знаете ли, случайность, – добавил он.
– Понятно.
– Чистейшая, мой дорогой. Я очень удивился.
– Поня-ятно.
Лорду тоже стало понятно, что надо выложить последнюю карту.
– Скажите, Бакстер, – спросил он, – вы сейчас… э-э… не заняты?
– Занят, – ответил тот. – Хочу поговорить с леди Констанс.
Граф на мгновение онемел.
– Именно она мне сказала, – сообщил он, справившись со спазмом, – что вы уже не служите у этого… как его… Может быть, – с трудом выговорил пэр, – вы бы согласились занять… э-э… прежнее место?
Он вынул платок и вытер лоб.
– Место? – живо откликнулся Бакстер.
– Вот именно, – глухо промолвил граф. – Место.
Видимо, слово это подействовало как заклинание. Грозовая туча обратилась в сладость и свет. Секретарь не метнул молнию; напротив, он улыбнулся, и не его вина, что от этой улыбки лорд чуть не умер.
– Спасибо, – сказал Бакстер, – очень рад.
Лорд Эмсворт молчал.
– Мне нравится тут, в замке.
Лорд не ответил.
– Словом, спасибо. Какой прекрасный закат!
Он исчез; граф подумал о закате. Да, прекрасный, ничего не скажешь, но как-то не радует. Солнце еще освещает цветы, но тени – заметней.
Хозяин замка страдал. Казалось бы, мелочь, пустяк – а что вышло! Поистине, прав поэт, сказавший: «Неосторожный шаг влечет разнообразнейшие беды». Пришлось нанять управляющего, хотя Конни рассердится, и секретаря, который испортит ему жизнь. Да, последствия такие, словно он строчил из пулемета.
Медленно, с запинкой он направился к розам и так углубился в их аромат, что через полчаса верный Бидж с большим трудом оторвал его от «Славы Дижона».
– А? – сказал он. – Э?
– Вас записка, милорд.
– Записка? От кого?
– От мистера Бакстера, милорд.
Будь граф повеселее, он бы заметил, что голос у Биджа лишен обычной сонности. Но он просто взял конверт и рассеянно открыл, гадая, что же хочет сообщить этот субъект.
Записка была короткой.
«Лорд Эмсворт!
После того, что случилось, я вынужден пересмотреть свое решение и немедленно покинуть замок.
Р. Бакстер».
Граф ничего не понял. Он удивился. Мало того, он был поражен. Если бы роза укусила его, он испытал бы примерно то же самое. Словно во сне, услышал он голос Биджа и переспросил:
– Что-что?
– Я ухожу, милорд.
– Что?
– Я предупреждаю об уходе. За месяц, милорд.
Граф рассердился. Ему так плохо, а Бидж что-то лепечет.
– Прекрасно, прекрасно, – сказал он. – Так, так. Превосходно.
– Очень рад, милорд.
Оставшись один, лорд посмотрел в лицо фактам. Он все понял. По какой-то причине последний ход не удался, подкупить Бакстера он не смог. По-видимому, боль напомнила ему о перенесенной обиде. Видимо, он все сказал леди Констанс, и она уже ищет брата.
Увидев, что среди кустов возникла какая-то особа, он вздрогнул с особенной силой, а потом задышал, как пес. Но то была не Констанс. То была Джейн, и очень веселая.
– Привет, дядя Кларенс! – воскликнула она. – На розы смотрите? Это хорошо. Письмо я послала, с кухонным мальчиком. Очень милый, его Сирил зовут.
– Джейн, – сказал граф, – случилось самое страшное. Бакстер сидел под окном и все слышал.
– Ой! Быть не может.
– Слышал каждое слово и передаст твоей тете.
– Откуда вы знаете?
– Читай.
Джейн взяла записку.
– Да-а… – проговорила она. – Остается одно: стоять насмерть.
– Насмерть?
– Ну, не сдаваться. Она кинется на вас, а вы уприте руки в боки и цедите уголком рта…
– Что мне цедить?
– Господи, да что угодно! «Дэ-э?», «Во-от как?», «Нет, минуточку!», «Послушай, моя милая», или просто «Брысь!».
– Брысь?
– Убирайся отсюда.
– Я не могу это ей сказать!
– Почему? Вы здесь хозяин.
– Нет, – отвечал граф.
Джейн подумала.
– Тогда вот что: всё отрицайте.
– А я смогу?
– Конечно. Она спросит меня, я тоже буду отрицать. Оба как один. Категорически. Придется поверить. Нас двое, в конце концов. Не беспокойтесь, дядя Кларенс, всё обойдется.
Беззаботность юности как будто бы утешила графа. Уходя, Джейн напевала; но дядя не подхватил мелодии. Будущее казалось ему довольно темным. Оставалось одно средство – вернуться к книге о свиньях.
Однако всему есть предел. Книга была хороша, тут не поспоришь, но сам он был плоховат для таких занятий. Тревога придавила его. В конце концов, никакое чтение не поможет человеку на дыбе.
Последняя попытка сосредоточиться на дивной прозе окончилась тогда, когда в дверях возникла леди Констанс.
– А, вот ты где! – сказала она.
– Да, – отвечал граф тихим, сдавленным голосом.
Внимательный наблюдатель подметил бы, что леди нервна, почти испугана; но граф внимательным не был. Он смотрел на нее, как на адскую машину, гадая, о каком из злодеяний она поведет речь. Узнала от Джейн о письме? Выслушала Бакстера? Видимо, или то, или это. Однако, к его удивлению, заговорила она о другом, и очень мягко, чуть ли не кротко. Впечатление было такое, что в комнату вошел лев и заблеял, словно агнец.
– Ты один, Кларенс?
– Да.
– Читаешь?
– Читаю.
– Я тебе не помешала?
Удивление достигло предела, но он ответил:
– Нет.
Леди подошла к окну.
– Какой вечер!
– Да…
– Почему ты не гуляешь?
– Я только что гулял.
– Да, я видела тебя в саду. Ты разговаривал с Биджем.
Она замолчала. Брат чуть не спросил ее, как она себя чувствует, но тут она заговорила совсем уж нервно, чертя при этом узор на подоконнике.
– Что-то важное? – спросила она.
– В каком смысле?
– Он чего-то хочет?
– Кто?
– Бидж.
– Бидж?
– Да. Я все думаю, о чем вы говорили.
Тут злосчастный граф внезапно вспомнил, что дворецкий не только вручил ему записку. Он – да, да, конечно! – предупредил об уходе. Нет, до чего же надо дойти, чтобы этого не заметить… Еще вчера такая новость была бы истинной бедой. Основы мира, и те поколебались бы. А он почти не расслышал. «Так, так, – сказал он, – прекрасно» или что-то в этом роде.
Граф был потрясен. Почти всегда этот сверхдворецкий буквально держал замок, а теперь исчезает, словно снег по весне, точнее – словно снеговик шестнадцати стоунов [2 - Стоун = 14 фунтам, т. е. 6,35 кг. Перемножив, получаем около 100 кг.] весом. Какой ужас! Нет, какой кошмар! Без Биджа он не выживет.
И лорд проговорил напряженным, скорбным голосом:
– Конни, ты знаешь, что случилось? Бидж подал в отставку.
– Быть не может!
– Может. Предупредил за месяц. Ничего не объяснил. Никаких причин, ну, ника…
Граф не закончил слова. Лицо его окаменело. Он понял. Дело в сестре. Опять она сыграла grand dame [3 - Вероятно, по-русски будет точно также, «гранд-дам».] и обидела Биджа.
Да, именно так, и не иначе. Вполне в ее духе. Сколько раз он видел, как она изображает истинную аристократку! Подожмет губы, поднимет брови, в общем, сделает мину дочери бесчисленных лордов. Какой дворецкий это выдержит?
– Конни, – воскликнул он, ловя в полете пенсне, – что ты ему сделала?
С уст ее сорвалось что-то вроде рыдания. Прекрасное лицо побелело, стать куда-то исчезла.
– Я его подстрелила, – прошептала леди.
– Что-что?
– Подстрелила…
– Подстрелила?
– Да.
– Под-стре-лила?
– Да, да, да! Из этой штуки.
Граф со свистом вздохнул. Книга плясала перед ним. Мало сказать, что он обмяк; он еще и обрадовался. Сколько раз за последние четверть часа он думал, что только чудо может его спасти от последствий греха – вот оно, просим! Кто-кто, а он знал бесстыдство женщин, но даже у Конни хватит стыда, чтобы больше его не мучить.
– Подстрелила? – спросил он для верности.
Тень былой надменности коснулась леди Констанс.
– Сколько можно повторять? Ты не попугай! Мне и так плохо. О Господи! О Господи!
– Зачем ты это сделала?
– Не знаю. Что-то на меня нашло. Ты ушел, а я подумала, что надо отнести ружье Биджу…
– Почему?
– Я… мне… показалось, что это безопасней. В общем, я пошла в буфетную. По дороге я вспоминала, какой была меткой…
– Меткой? – удивился брат. – Ты же в жизни не стреляла.
– Стреляла, Кларенс. Вот ты говорил, что Джулия подстрелила гувернантку. Это не Джулия, это я. Она заставила меня вызубрить все европейские реки, и…
– Я стрелял лучше, – сообщил граф.
– Не уверена. О, Кларенс, Кларенс!
– Тихо, – призвал ее брат к порядку. – Расскажи подробно про Биджа.
– В буфетной никого не было. Бидж сидел под лавровым кустом, в шезлонге.
– Далеко?
– Не знаю. Важно ли это? Ну, футах в шести [4 - Фут – 30,48 см. Соответственно, шесть футов – 1 м 82 см 88 мм (или, если хотите, 182 см и 88 мм).].
– В шести футах? Ха!
– И я в него выстрелила. Очень большой соблазн, прямо наваждение какое-то. Я так и видела, как он подпрыгнет. В общем, подстрелила.
– Откуда ты знаешь? Скорее, промахнулась.
– Нет. Он вскочил. И увидел меня. Я сказала: «Бидж, прошу вас, возьмите это ружье». Он ответил: «Хорошо, миледи».
– А про выстрел?
– Ничего. Я надеялась, что он просто не понял, что случилось. Но ты говоришь, что он решил уйти, значит – понял. Кларенс! – Она стиснула руку, словно героиня драмы. – Если он уйдет, всё графство будет об этом говорить. Я не выдержу. Я сойду с ума. Уговори его, убеди! Предложи ему что угодно. Если он уйдет, я… Ш-ш-ш!
– Что значит «Ш-ш-ш»? – спросил граф, но заметил и сам, что дверь открылась.
– А, тетя Констанс! – сказала Джейн. – Вот вы где. Бакстер вас ищет.
– Бакстер? – рассеянно спросила леди.
– Да. Он спрашивал, где вы. Наверное, хочет вас видеть.
Сказав это, она метнула в лорда Эмсворта взгляд, означающий: «Помни!»
Дверь открылась снова, и вошел бывший секретарь. Недавно мы сравнили его с грозовой тучей. Возможно, читатель представил себе обычную тучу, каких много. Как бы то ни было, сейчас он на нее не походил. Вообразите небеса тропиков и беспощадные ливни. Вот такая туча направилась к леди Констанс, не обращая внимания на графа.
– Я пришел попрощаться, – сказал Бакстер.
Мало что могло бы отвлечь хозяйку от ранних воспоминаний, но эти слова отвлекли.
– Проститься? – удивилась она.
– Да. Проститься.
– Вы же не уезжаете?
– Уезжаю.
Тут Бакстер соизволил вспомнить о бывшем сюзерене.
– Я не готов, – пояснил он, – оставаться в доме, где служу мишенью лорду Эмсворту.
– Что!
– Да. Мишенью.
Наступило молчание. Джейн снова метнула взгляд, означавший: «Стой насмерть!», но, к своему удивлению, увидела, что он не нужен. Граф так и стоял. Лицо его было серьезно, пенсне не шелохнулось.
– Мистер Бакстер не в себе, – звучно произнес он. – Явное безумие. Я вам говорил? То-то и оно. Мишенью! Нет, это неслыханно! Что вы имеете в виду, голубчик?
Руперт Бакстер дернулся. Очки изрыгнули огонь.
– Вы стреляли в меня, лорд Эмсворт, – сказал он.
– Я? В вас?
– Вы смеете это отрицать перед мисс Джейн?
– Конечно.
– Разве вы говорили мне, дядя, что стреляли в мистера Бакстера? – осведомилась Джейн. – Вероятно, я не расслышала.
– Я не говорил.
– Так я и думала.
Руперт Бакстер воздел руки к небу.
– Вы говорили мне! – вскричал он. – Вы молили и просили это скрыть. Вы предложили мне место секретаря, и я согласился. Я хотел всё забыть. Но когда пятнадцать минут назад…
Лорд Эмсворт поднял брови, как и его племянница.
– Странно!.. – сказала она.
– Поразительно – согласился он.
Он снял пенсне и стал его протирать, говоря тем временем мягким, утешающим голосом. Но голос, при всей его мягкости, ухитрился быть и твердым.
– Голубчик, – начал граф, – есть только одно объяснение. Вам снова померещилось. Так сказать, послышалось. Я в жизни не говорил ни о каких выстрелах. С чего бы? А насчет места, это полный абсурд. Я ни за что на свете не пригласил бы вас. Не хочу ранить ваши чувства, но лучше умереть в канаве. Вот что, мой дорогой, садитесь вы на свой мотоцикл и продолжайте путешествие. Сами увидите, свежий воздух буквально творит чудеса. Дня через два-три…
Руперт Бакстер выскочил из комнаты.
– Куда же вы?! – вскричала леди Констанс и бросилась бы за ним, но брат не колебался.
– Конни!
– Да, Кларенс?
– Ты останешься здесь.
– Но, Кларенс!..
– Ты слышала? Здесь. Пусть бежит. Это не наше дело.
Леди заколебалась, но луч из пенсне сразил ее, словно пуля. Она рухнула в кресло и стала ломать руки.
– Да, кстати, – продолжал граф. – Как раз хотел тебе сказать. Я взял Аберкромби управляющим. Судя по отзывам, он прекрасный человек.
– Ангел во плоти, – пояснила Джейн.
– Слышишь? Ангел во плоти. Именно он нам и нужен.
– Так что мы скоро поженимся.
– Они поженятся. Прекрасная партия! А, Конни? Я говорю, прекрасная партия.
Леди молчала. Лорд повысил голос:
– ТЫ НЕ СОГЛАСНА?
Леди подскочила в кресле.
– Согласна, – сказала она. – Совершенно согласна.
– Очень хорошо, – признал лорд. – Пойду, поговорю с Биджем.
В буфетной, печально глядя во двор, Бидж пил портвейн. Вино это было для него тем, чем была книга Уиффла для покинутого хозяина. Он прибегал к этому средству, когда жизнь наносила удар, а такого удара она еще не наносила.
Бидж горевал, словно король, отрекающийся от трона. Но что поделаешь, жребий брошен, конец предрешен. Восемнадцать лет, восемнадцать счастливых лет, прослужил он в Бландингском замке, а теперь должен уйти и не возвращаться. Как тут не пить портвейн? Человек послабее глушил бы бренди.
Дверь распахнулась, появился лорд Эмсворт. Дворецкий встал. За все эти годы хозяин ни разу не был в буфетной.
Мало того, хозяин неузнаваемо изменился. Он не моргал, а сверкал глазами, он твердо шагал, словно грозный обвинитель, который вот-вот ударит по столу, расплескивая портвейн.
– Бидж, – пророкотал он, – что за ерррунда тут творррится?
– Простите, милорд?
– Вы прекрасно поняли. Отставка! Только подумать! Вы в себе?
Дворецкий громко вздохнул.
– Боюсь, это неизбежно, милорд.
– Почему? Не дурите, Бидж. Неизбежно! По-че-му? Посмотрите мне в лицо и отвечайте.
– Лучше уйти добровольно, милорд, чем ждать, пока тебя выгонят.
– Выгонят?
– Именно, милорд.
– Бидж, вы рехнулись.
– Нет, милорд. Разве мистер Бакстер с вами не говорил?
– Конечно, говорил! Чуть ли не весь день. При чем он тут?
Новый вздох, вероятно, исходил из плоских стоп дворецкого, поскольку всколыхнул все тело, особенно – живот под жилетом.
– По-видимому, мистер Бакстер не сообщил главного, милорд. Но это вопрос времени. Скоро он сообщит.
– Что сообщит?
– То, милорд, что в безотчетном порыве я в него выстрелил.
Пенсне свалилось. Без него лорд Эмсворт видел плохо и все же смотрел на Биджа непостижимым взглядом. Преобладало в нем удивление, но была и любовь. Взгляд словно бы говорил: «О, брат мой!»
– Из духового ружья, милорд, – продолжал дворецкий, – которое миледи оставила здесь. Получив его, я вышел и увидел мистера Бакстера. Он ходил вдоль кустарника. Я пытался преодолеть соблазн, но не смог. Такого со мной не случалось с самого детства. Словом, я…
– Подстрелили его?
– Да, милорд.
– А, вот о чем он говорил! Вот почему передумал! Далеко он был?
– В нескольких футах, милорд. Я отбежал за дерево, но он так быстро повернулся, что я понял: выбора нет. Надо уходить, пока не выгнали.
– А я думал, вы уходите из-за Конни. Она же вас подстрелила.
– Нет, не подстрелила. Ружье почему-то выстрелило, но пуля прошла мимо.
Граф громко фыркнул.
– А еще говорит, она меткая! Не может попасть с шести футов в неподвижную цель. Вот что, Бидж, хватит этой чуши. Я без вас не выживу. Сколько вы тут служите?
– Восемнадцать лет, милорд.
– Восемнадцать лет! И уйти после этого? Нет, такой чуши…
– Боюсь, милорд, когда миледи узнает…
– Она не узнает. Бакстер уехал.
– Уехал, милорд?
– Вот именно.
– Но я так понял, милорд…
– Мало ли, что вы поняли! Уехал. Значит, с нескольких футов?
– Милорд!
– Вы же сами сказали.
– Да, милорд.
– Та-ак, – промолвил лорд Эмсворт.
Рассеянно взяв ружье, он отрешенно зарядил его, радуясь и гордясь. Конни промазала с шести футов, стреляя в неподвижную крупную цель. Бидж не промазал, как и Джордж, но на ничтожном расстоянии. Только он, Кларенс, граф Эмсвортский, поистине меток.
И тут какой-то голос прошептал: «Случайная удача». Неужели он ошибся? Неужели, думал лорд, девять раз из десяти он бы промазал?
Раздумья эти нарушил странный звук. Граф выглянул в окно. Бакстер заводил мотоцикл.
– Это мистер Бакстер, милорд, – пояснил дворецкий.
– Я вижу. Как вы сказали? На каком расстоянии он был?
– Ярдах в двадцати, милорд [5 - Ярд – 0,9144 м. Соответственно, 20 ярдов —18 м 28,8 см.].
– Теперь смотрите!
Грохотание мотора прервал пронзительный крик. Руперт Бакстер подпрыгнул на шесть дюймов [6 - Дюйм – 25,4 мм. 6 дюймов —1 м 52,4 см.], держась за ногу.
– Так, – сказал лорд Эмсворт.
Бакстер отнял руку от ноги. Он был умен и понимал, что в Бландингском замке задерживаться опасно. Из этого ада можно только бежать. Грохот достиг вершин, немного спал и затих совсем. Бывший секретарь исчез на просторах Англии.
Лорд Эмсворт смотрел в окно, не в силах оторвать взора от места своей славы. Бидж почтительно глядел ему в спину. Потом, словно совершая обряд, соответствующий торжественности момента, он взял свой бокал и поднял его.
В буфетной царил мир. Сладостный воздух лета струился в открытое окно. Так и казалось, что природа протрубила отбой.
Бландингский замок снова стал раем.
Погребенное сокровище
© Перевод. И. Гурова, наследники, 2012.
В зале «Отдыха удильщика» беседа перешла на ситуацию в Германии, и все сошлись во мнении, что Гитлер находится на перепутье и скоро будет вынужден решиться на какой-нибудь определенный шаг. Нынешняя его политика, объявил Виски С Содовой, – это не более чем переливание из пустого в порожнее.
– Ему придется либо отрастить их, либо сбрить, – сказал Виски С Содовой. – Не может же он и дальше сидеть верхом на заборе. Либо у человека есть усы, либо их у него нет. Среднего не дано.
Задумчивую паузу, наступившую вслед за этим приговором, прервал Светлый Эль.
– Кстати, об усах, – сказал он. – Теперь они все куда-то подевались, во всяком случае такие, какие заслуживают названия «усы». Что с ними произошло?
– Я сам часто задаю себе такой вопрос, – отозвался Джин С Итальянским Вермутом. – Где, спрашиваю я себя, те великолепные висячие усы нашего детства? В семейном альбоме у меня дома есть фотография дедушки в молодости, и на ней он – пара глаз, выглядывающих из колючей живой изгороди.
– У них были особые чашки, – ностальгически заметил Светлый Эль, – чтобы не мочить свою растительность в кофе. Что ж, дни эти навсегда ушли в прошлое.
Мистер Муллинер покачал головой.
– Не совсем, – сказал он, помешивая свое горячее виски с лимоном. – Признаю, что они встречаются реже, чем раньше, но в глухих сельских уголках эти своеобразные заросли оберегают свою пышность. Сохранению их отчасти содействует скука, а отчасти здоровый, чистый спортивный дух, который сделал нас, англичан, тем, что мы есть.
Светлый Эль сказал, что он не совсем понял.
– Я говорю вот о чем, – сказал мистер Муллинер. – Людям, круглый год заточенным в сельских местностях, жизнь не предлагает ничего увлекательного, и за неимением лучшего они наперегонки отращивают усы.
– Что-то вроде состязания?
– Именно. Один землевладелец пытается превзойти соседа пышностью усов, а воспламенившийся сосед принимает ответные меры. Подобные состязания часто сопряжены с бурей чувств и сопровождаются пари между сторонними наблюдателями. Во всяком случае, так уверяет меня мой племянник Брансипет, художник. А кому и знать, как не ему? Ведь нынешним своим благосостоянием он обязан им, и только им.
– Он отрастил усы?
– Нет. Он просто был втянут в смерч борьбы за первенство между лордом Бромборо – Рамплинг-Холл, Нижний Рамплинг, Норфолк, и сэром Престоном Поттером, баронетом, – Вейпли-Тауэрс в том же графстве. Самые марочные усы в наши дни наблюдаются в Норфолке и Суффолке. Полагаю, их росту содействует влажный и соленый морской воздух. Либо он, либо еще какое-то не менее стимулирующее средство воздействовало на усы лорда Бромборо и сэра Престона Поттера, ибо в тот момент в Англии скорее всего нигде не нашлось бы ничего равного «Радости» первого и «Любви в безделии» второго.
Так окрестила эти две пары усов (продолжал мистер Муллинер) дочь лорда Бромборо Мюриэль. Поэтичная девушка с богатой фантазией, склонная к чтению старинных саг и романов, она приспособила к современным условиям привычку древних героев одаривать именами свои любимые мечи. У короля Артура, как вы помните, был его Экскалибур, у Карла Великого – Фламберж, у Дулина Майенского – знаменитый «Чудесный», и Мюриэль не видела причины, почему этот славный обычай должен исчезнуть. Такая милая фантазия, думала она, и я подумал, какая милая фантазия, когда мой племянник Брансипет рассказал мне про нее, а он подумал, какая милая фантазия, когда ему рассказала про нее Мюриэль.
Ибо Мюриэль и Брансипет познакомились за некоторое время до событий, с которых начинается мой рассказ. Девушка, в отличие от ее отца, никогда не покидавшего фамильные владения, часто наведывалась в Лондон, где в одно из этих посещений ей и представили моего племянника.
Для Брансипета это была любовь с первого взгляда, и вскоре Мюриэль призналась, что его страсть не осталась безответной. Она почувствовала расположение к нему с той минуты, когда заметила, как гармонируют их движения в танцах, а когда некоторое время спустя он предложил написать ее портрет бесплатно, она ответила ему взглядом, в котором нельзя было ошибиться. И уже на середине первого сеанса он сжал ее в объятиях, и она прильнула к его жилету с тихим нежным побулькиванием. Они поняли: две родственные души обрели друг друга!
Вот какими были отношения молодой пары, когда в одно прекрасное утро зазвонил телефон Брансипета и, сняв трубку, он услышал голос любимой.
– Эй, петушина! – сказала она.
– Привет, рептилия, – отозвался Брансипет. – Откуда ты звонишь?
– Из Рамплинга. Слушай, у меня есть для тебя работка.
– Какая работка?
– Заказ. Папаша хочет, чтобы с него написали портрет.
– Да?
– Да. Его адский замысел состоит в том, чтобы презентовать его местному «Мужскому клубу». Уж не знаю, почему у него на них зуб. Какой удар для бедняг, когда они узнают об этом!
– А что? Престарелый родитель смахивает на химеру?
– В самую точку! Сплошные усы и брови. И первые – это вообще нечто.
– Цветут и пахнут?
– Милый мой! Смердят. Так ты готов? Я сказала папаше, что ты многообещающий.
– Так и есть, – ответил Брансипет. – Обещаю приехать сегодня же.
Он сдержал слово. Успел на поезд три пятнадцать с Ливерпуль-стрит, в семь двадцать сошел на маленькой станции Нижний Рамплинг и прибыл в Рамплинг-Холл как раз вовремя, чтобы переодеться к обеду.
Всегда молниеносный переодеватель, на этот раз Брансипет превзошел себя, так как ему не терпелось поскорее увидеть Мюриэль после их долгой разлуки. Однако, примчавшись в гостиную, на ходу завязывая галстук, он обнаружил, что поспешность привела его туда слишком рано. В момент его появления комнату украшал собой только корпулентный мужчина, которого по характерным признакам он принял за своего гостеприимного хозяина. Если не считать нескольких ушей на периферии и кончика носа, типчик этот состоял из сплошных усов. И, как поставил меня в известность Брансипет, он лишь в эту секунду полностью постиг смысл первой строки, открывающей поэму Лонгфелло «Эванджелина»: «Вот первобытный лес».
Он благовоспитанно представился:
– Как поживаете, лорд Бромборо? Моя фамилия Муллинер.
Но тот, как показалось Брансипету, посмотрел на него – сквозь колючие заросли – с заметным неудовольствием.
– Лорд Бромборо? – рявкнул он. – Кого вы имеете в виду?
Брансипет сказал, что он имеет в виду лорда Бромборо.
– Я не лорд Бромборо, – сообщил дородный.
Брансипет растерялся.
– Да неужели? – сказал он. – Сожалею.
– А я рад, – сказал дородный. – С чего вы вообразили, будто я – старик Бромборо? Глупость какая!
– Мне сказали, что у него великолепные усы.
– Кто вам это сказал?
– Его дочь.
Дородный презрительно фыркнул:
– Нельзя же полагаться на то, что говорит чья-то дочь! Она, естественно, предубеждена, не беспристрастна, ослеплена дочерней любовью и все такое прочее. Если бы мне требовалось чье-то заключение об усах, я бы не стал обращаться к дочери. Я бы обратился к тому, кто разбирается в усах. Мистер Уолкиншо, сказал бы я, или как там его еще… Усы Бромборо великолепны? Как бы не так. Фа! Усы у Бромборо имеются – в некотором смысле. Его лицо нельзя назвать бритым, не спорю… но великолепные? Ха. Нелепо. Смешно. Возмутительно. В жизни не слышал подобной чепухи.
Он уязвленно отвернулся. Его спина дышала такой обидой, таким страданием, что Брансипет не нашел в себе жестокости продолжить разговор. Пробормотав что-то о забытом носовом платке, он бочком выбрался из гостиной, но остался стоять у лестницы. Вскоре вниз по ступенькам спорхнула Мюриэль.
При виде его она словно бы вся просияла.
– Приветик, Брансипет, старая развалина, – сказала она с неизъяснимой нежностью. – Притащился, значит? А почему ты припарковался у лестницы? Почему ты не в гостиной?
Брансипет стрельнул глазами на затворенную дверь и понизил голос:
– Там какой-то волосатик дуется. Я подумал, что это твой папаша, и поздоровался с ним, как с таковым, а он вдруг донельзя оскорбился. Его как будто задели мои слова, что я слышал, какие у твоего отца великолепные усы.
Прелестная девушка рассмеялась:
– Ого-го-го! Это ты вляпался. Старик Поттер до безумия завидует папашиным усам. Сэр Престон Поттер из Вейпли-Тауэрс, один из наиболее известных здешних баронетов. Он гостит тут с сыном… – Она прервала фразу и обратилась к дворецкому, серебристовласому благожелательному старцу, который как раз поднялся по лестнице: – Привет, Фиппс, вы приплелись доложить о чае и креветках? Немножко рановато. По-моему, папаша и мистер Поттер еще не спустились… А, вот и папаша, – перебила она себя, когда к ним приблизился ослепительно обусаченный человек средних лет. – Папаша, это мистер Муллинер.
Пожимая руку своему гостеприимному хозяину, Брансипет пронзил его взыскующим взглядом, и у него чуть-чуть упало сердце. Он увидел, что задача воссоздать черты этого человека на холсте будет не из легких. Недавние поношения со стороны сэра Поттера не имели под собой ни малейшей почвы. Усы лорда Бромборо были великолепнейшими, не менее пышными, чем те, которые не позволяли публике рассмотреть получше самого баронета. Брансипету пришло в голову, что тут больше пригодился бы пейзажист, а не портретист.
Однако вышедший из гостиной сэр Поттер твердо стоял на своем. Он посмотрел на своего соперника с язвительной усмешкой:
– Начали подстригать свои усы, Бромборо?
– Разумеется, я и не думал подстригать свои усы, – сурово ответил лорд Бромборо. Только слепой не увидел бы, что между этими двумя существует непримиримая вражда. – Какого дьявола я стал бы подстригать усы? С чего вы взяли, что я подстригал свои усы?
– Мне показалось, что их поубавилось, – сказал сэр Поттер. – На мой взгляд, они стали совсем маленькими. Возможно, до них добралась моль.
Лорд Бромборо содрогнулся от этого вульгарного оскорбления, но аристократическое воспитание не позволило ему дать сокрушительный ответ, который уже рвался с его губ. Ведь он – хозяин дома! Страшным усилием воли сдержав свой порыв, он перевел разговор на ранние сорта турнепса, и, пока он вещал о них с большим воодушевлением, по лестнице сбежал молодой человек с волосами цвета сливочного масла.
– Встряхнись, Эдвин, – нетерпеливо сказала Мюриэль. – Почему ты заставляешь нас всех ждать?
– Ах, извините! – сказал молодой человек.
– Да, извиниться тебе не мешает. Ну, раз уж ты здесь, я хочу познакомить тебя с мистером Муллинером. Он приехал написать папашин портрет. Мистер Муллинер… мистер Эдвин Поттер, мой жених.
– Кушать подано, – доложил Фиппс, дворецкий.
Воспоследовавший обед мой племянник Брансипет провел будто в трансе. Он апатично ковырял подаваемые ему кушанья и так мало участвовал в застольной беседе, что сторонний наблюдатель мог бы принять его за глухонемого на строгой диете. И у нас нет морального права осуждать его за это – он ведь получил тяжелейший удар. Ничто не способно так потрясти пылкого влюбленного и лишить его самообладания, как внезапное заявление из уст любимой, что она помолвлена с кем-то еще, и слова Мюриэль вызвали у него такое ощущение, будто армейский мул увесисто лягнул его в живот. К острейшим душевным мукам добавилось и глубочайшее недоумение.
Ведь этот Эдвин Поттер совсем не был вторым Кларком Гейблом или еще кем-то вторым. Как пристально ни изучал его Брансипет, ему не удалось обнаружить в нем ни единого из тех качеств, которые покоряют девичьи сердца. Заурядное, не омраченное мыслью лицо, изуродованное моноклем, а сам – явно чистейшей воды непроходимый болван. Брансипет ничего не понимал. Он принял решение при первом удобном случае отвести Мюриэль в сторонку и учинить допрос.
Случай представился только на следующий день перед вторым завтраком. Утро Брансипет посвятил предварительным наброскам ее отца. Завершив эти труды, он вышел в сад и увидел, что Мюриэль покачивается в гамаке, подвешенном между двумя деревьями у края обширной лужайки.
Быстрыми нервическими шагами он направился прямо к ней. Он ощущал себя истомленным и сердитым. Первое впечатление, произведенное на него лордом Бромборо, его не обмануло. Работа над портретом, убедился он, окажется, как он и предполагал, суровым испытанием его мужества и силы. Изучая лицо лорда Бромборо, художник почти не находил за что уцепиться. Казалось, его пригласили писать портрет человека, который по каким-то своим соображениям прячется за стогом сена.
Все эти чувства придали едкость голосу Брансипета. И предварительное «эй!» он произнес на повышенных тонах.
Мюриэль приподнялась и села.
– А, приветик! – сказала она.
– А, приветик тебе, да еще с довеском! – отпарировал Брансипет. – И довольно с меня «а, приветиков!». Я требую объяснения.
– И чего же ты недопонимаешь?
– Вашей помолвки!
– А, этого?
– Да, этого. Приятный сюрпризик, чтобы оглоушить человека, не правда ли? Теплее способа сказать: «Добро пожаловать в Рамплинг-Холл» и не придумаешь. – Брансипет подавился. – Приезжаю сюда, думаю, что вы меня любите…
– И люблю.
– Что-о?
– Безумно. Беззаветно.
– Так какого черта я узнаю, что ты помолвлена с этим прыщом Поттером?
Мюриэль вздохнула:
– Старая-старая история.
– Какая старая-старая история?
– Да эта. Все очень просто, если ты попробуешь понять. Не думаю, чтобы какая-нибудь девушка обожала кого-нибудь жарче, чем я обожаю тебя, Брансипет, но папаша на полной мели… Ты же знаешь, каково теперь быть землевладельцем. Между нами говоря, раз уж мы коснулись этой темы, я бы на твоем месте поставила вопрос об авансе за этот портрет…
Брансипет понял все.
– А этот Поттер гнусно богат?
– Купается в золоте. Сэр Престон – это же «Поттеровские Пиршественные Приправы».
Наступило молчание.
– Хм, – сказал Брансипет.
– Вот именно, хм. Теперь ты понял. Ах, Брансипет, – произнесла она дрожащим голосом, – почему у тебя нет денег? Будь у тебя хотя бы жалкие крохи – не больше, чем необходимо для квартирки в Мейфэр и летнего домика где-нибудь за городом, да парочки приличных машин, ну, и виллы на юге Франции, и ручейка с форелью, я бы всем рискнула во имя любви. Но при таком положении вещей…
Вновь наступило молчание.
– Знаешь что! – сказала Мюриэль. – Тебе просто надо придумать какое-нибудь симпатичное животное для кино. Вот где деньги! Посмотри на Уолта Диснея.
Брансипет даже вздрогнул. Казалось, она прочла его мысли. Как все молодые художники в наши дни, он давно лелеял честолюбивую мечту сотворить совсем новую ту или иную забавную тварь для кино. Он пламенно жаждал, как пламенно жаждал бы и Веласкес, живи он в наши дни, придумать еще одного Микки-Мауса, а затем бросить работу, опочить на лаврах и созерцать, как деньги льются водопадом…
– Это не так легко, – сказал он скорбно.
– А ты пробовал?
– Конечно, пробовал. Год за годом я следовал за блуждающим огоньком надежды. Мне казалось, что я добился своего с Курочкой Кэрри и Бандикутом Бенди, но никто даже не взглянул на них. Теперь я понимаю, что в них не было жизни, вдохновения. Я ведь из тех, кто нуждается в прямом вдохновении.
– Неужели папаша не навел тебя на мысль?
Брансипет покачал головой:
– Нет. Я изучил твоего отца, выискивая хотя бы намек…
– Морж Морис?
– Нет. Лорд Бромборо действительно похож на моржа, но, к несчастью, не на смешного моржа. Его усы скорее величественны, чем забавны. У смотрящего они вызывают робкое благоговение, которое испытываешь, созерцая пирамиды. Ощущаешь стоящий за ними колоссальный труд. Думаю, понадобилась целая жизнь, чтобы сотворить такой каскад.
– Вовсе нет. Несколько лет назад у папаши усов вообще не было. Он приступил к культивированию их, только когда сэр Престон начал отращивать свои и демонстрировать их в присутствии отца на заседаниях окружного совета. Но почему, – страстно вопросила девушка, – мы тратим время на разговоры об усах? Поцелуй меня, Брансипет. Нам как раз хватит времени до второго завтрака.
Брансипет выполнил ее требование, и инцидент был исчерпан.
Я не намерен (возобновил свой рассказ мистер Муллинер, который прервал его на этом месте, чтобы попросить мисс Постлетуэйт, нашу компетентную буфетчицу, подать ему еще стаканчик горячего виски с лимоном) долго останавливаться на душевной агонии, которую пришлось пережить моему племяннику Брансипету в дни, последовавшие за этим мучительным разговором. Зрелище артистичной души художника, растянутой на дыбе, всегда очень неприятно. Достаточно сказать, что каждый проходивший день оставлял после себя еще более глубокое отчаяние.
Он тоскливо размышлял о своей разбитой любви и пытался писать портрет лорда Бромборо, а его нервы терзала нескончаемая пикировка между лордом Бромборо и сэром Престоном Поттером, не говоря уж о созерцании Эдвина Поттера, который с блеянием бродил вокруг Мюриэль, и тщетных стараниях придумать смешное животное для кино. Так можно ли удивляться, что его здоровый цвет лица начал переходить в землистую бледность и что в его глазах появился затравленный взгляд. Еще до конца недели при виде Брансипета сердце всякого добросердечного человека преисполнилось бы жалости.
Фиппс, дворецкий, был добросердечным человеком, причем с детских лет. При виде Брансипета его сердце преисполнилось жалости, и он жаждал как-нибудь облегчить страдания молодого человека. И вот какой способ представился ему наилучшим: отнести в спальню юноши бутылку шампанского. Да, конечно, оно могло оказаться лишь паллиативом, а не залогом исцеления, но Фиппс был убежден, что напиток этот пусть временно, но вернет розы на щеки Брансипета. На пятый вечер пребывания моего племянника в доме лорда Бромборо дворецкий отнес бутылку шампанского в спальню Брансипета и увидел, что он лежит на кровати в полосатой пижаме и муаровом халате, уставившись в потолок.
День, который теперь угасал, был особенно тяжким для молодого художника. Погода стояла необычно жаркая, и, изнывая в сени усов лорда Бромборо, он преисполнился мрачной мятежности. К концу дневного сеанса он обнаружил, что люто их ненавидит. О, если бы у него хватило храбрости взять топор и уподобиться пионеру, расчищающему поляну в девственных дебрях! Когда вошел Фиппс, Брансипет отчаянно сжимал кулаки и кусал нижнюю губу.
– Я принес вам немного шампанского, сэр, – сказал Фиппс с серебровласой добротой. – Я подумал, что вам не помешает выпить чего-нибудь подкрепляющего.
Брансипет был тронут, и свирепое выражение его глаз смягчилось.
– Ужасно мило с вашей стороны, – сказал он. – Вы совершенно правы. Капелька-другая из дубовой бочки мне не помешает. Я чувствую себя немного переутомленным. Погода, наверное.
С ласковой улыбкой дворецкий следил, как молодой человек стремительно заложил за воротник пару бокалов.
– Нет, сэр, не думаю, что причина в погоде. Со мной вы можете быть совершенно откровенны, сэр. Я все понимаю. Наверное, писать его милость занятие крайне утомительное. Уже несколько художников были вынуждены отказаться от заказа. Одного молодого человека прошлой весной пришлось отправить в больницу. В течение нескольких дней он вел себя странно, был мрачен, а потом как-то ночью мы обнаружили его у западной стены на приставной лестнице в обнаженном виде – он рвал и рвал плющ. Не выдержал усов его милости.
Брансипет застонал и снова наполнил свой бокал. Он прекрасно знал, что испытывал его собрат по кисти.
– Ирония заключается в том, – продолжал дворецкий, – что положение ни на йоту не улучшится, если усы исчезнут. Я тут в услужении уже много лет и могу вас заверить, что смотреть на бритое лицо его милости было ничуть не легче. Вы мне поверите, когда я скажу, что почувствовал облегчение, когда его милость начал отращивать усы.
– Но почему? Что с ним такое?
– Лицо у него, сэр, как у рыбы.
– У рыбы?
– Да, сэр.
Что-то поразило Брансипета, будто удар электрического тока, и он затрепетал всеми своими фибрами.
– Смешной рыбы? – спросил он прерывающимся голосом.
– Да, сэр. Очень забавной.
Брансипет весь бурлил, точно молоко, кипящее в кастрюльке. Странная, безумная мысль пришла ему в голову. Забавная рыба…
На экране еще не было ни единой забавной рыбы. Забавные мыши, забавные кошки, забавные собаки… а вот забавных рыб не было. Он уставился перед собой загоревшимися глазами.
– Да, сэр. Когда его милость начал отращивать усы, у меня на душе полегчало. Перемена, казалось мне, могла быть только к лучшему. И первое время так и было. Но теперь… вы сами видите, сэр… Я частенько ловлю себя на том, что хотел бы возвращения милых старых дней. Мы ведь, сэр, никогда не ценим того, что имеем, не так ли?
– Вы были бы рады попрощаться с усами лорда Бромборо?
– Да, сэр. Весьма и весьма.
– Чудненько, – сказал Брансипет. – В таком случае я их сбрею.
В частной жизни дворецкие дают отдых той торжественной невозмутимости, которую вынуждены соблюдать при исполнении обязанностей, как того требуют правила их профсоюза. Оглоушьте дворецкого какой-нибудь сенсацией, когда он задержится поболтать с вами в спальне, и он подпрыгнет и выпучит глаза, как самый обычный человек. Именно это и проделал сейчас Фиппс.
– Сбреете, сэр? – ахнул он, дрожа, как желе.
– Сбрею, – сказал Брансипет, выливая в бокал последнее шампанское.
– Сбреете усы его милости?
– В эту же ночь. Ни единого волоска не оставлю.
– Но, сэр…
– Так что же?
– Я подумал вот что, сэр: как?
Брансипет нетерпеливо прищелкнул языком:
– Без всякого труда. Полагаю, он что-нибудь принимает на ночь? Виски или еще что-то?
– Я всегда приношу его милости в курительную стакан теплого молока.
– Уже отнесли?
– Нет еще, сэр. Я думал сделать это, когда расстанусь с вами.
– А в этом доме имеется что-нибудь, обеспечивающее крепкий сон?
– Да, сэр. В жаркую погоду его милости плохо спится, и обычно он принимает в молоке таблетку «Сладко-сон».
– В таком случае, Фиппс, если вы друг, каким я вас считаю, то нынче вы растворите в его молоке не одну таблетку, а четыре. Внакладе вы не останетесь. Если лицо лорда Бромборо в натуральном виде такое, каким вы его описали, то, гарантирую, очень скоро я буду шастать туда-сюда, чтобы уклониться от сверхналога. Вы твердо уверены в своих фактах? Если я проведу расчистку этих дебрей, в конце концов я доберусь до лица, как у рыбы?
– Да, сэр.
– Рыбы достаточно комичного облика?
– О да, сэр. Пока оно не допекло меня, я благодаря ему частенько смеялся от души.
– Только это мне и надо знать. Вот так. Ну, Фиппс, могу я рассчитывать на ваше сотрудничество? Хотел бы прибавить, прежде чем вы ответите, что от этого зависит счастье всей моей жизни. Приложите руку, и я смогу жениться на девушке, которую обожаю. Откажетесь внести свою лепту, и я скоротаю остаток жизни угрюмым озлобленным холостяком.
Дворецкий был как будто очень растроган. Всегда добрый и серебровласый, он выглядел еще добрее и серебровласее, чем когда-либо.
– Значит, дело так обстоит, сэр?
– Именно так.
– Что же, сэр, мне бы не хотелось встать между молодым джентльменом и счастьем всей его жизни. Я ведь знаю, что такое любовь.
– Знаете?
– О да, сэр. Не хочу хвастать, но было времечко, когда девушки называли меня Джордж Неотразимый.
– Так, значит?..
– Я исполню ваше пожелание, сэр.
– Я знал это, Фиппс, – с глубоким чувством сказал Брансипет. – Я знал, что могу положиться на вас. Вам остается только указать мне, где расположена спальня лорда Бромборо. – Он умолк, пораженный тревожной мыслью. – Но что, если он запрет дверь?
– Не беспокойтесь, сэр, – разуверил его Фиппс. – В жаркие августовские ночи его милость не затворяется у себя в спальне. Он почиет в гамаке, подвешенном между двумя деревьями у края большой лужайки.
– Мне известен этот гамак, – сказал Брансипет с нежностью. – Значит, все в порядке. В полном ажуре. Фиппс, – продолжал Брансипет, крепко пожимая ему руку, – не знаю, как выразить мою благодарность. Если все сложится, как я предвижу, если лицо лорда Бромборо вдохновит меня, как я рассчитываю, и я сорву куш, вы, повторяю, разделите мое богатство. В надлежащее время к вам в буфетную заглянет слон, груженный золотом, а с ним и верблюды, обремененные драгоценными камнями и редкими благовониями. А также обезьянами, слоновой костью и павлинами. И… вы упомянули, что ваше имя Джордж?
– Да, сэр.
– В таком случае мой первенец будет крещен Джорджем. А если он окажется женского пола, то Джорджиной.
– Премного благодарен, сэр.
– Не на чем, – сказал Брансипет. – Буду очень рад.
Наутро, когда Брансипет пробудился, ему показалось, что он видел странный и чудесный сон. Такой яркий, такой волшебный – будто он тихонько выбрался из дома в полосатой пижаме и муаровом халате с парой ножниц, склонился над гамаком, содержавшим лорда Бромборо, и отчикал великие усы «Радость» под самый корень. И он как раз испустил ностальгический вздох, жалея, что это не свершилось на самом деле, как вдруг понял, что на самом деле все так и было. В его памяти воскресли крадущийся спуск по лестнице, осторожное пересечение лужайки, щелк-щелк-щелк ножниц в такт храпу сильного мужчины в безмолвии ночи. Нет, это был не сон! Сбылось. Верхняя губа его гостеприимного хозяина преобразилась в голый пустырь.
Не в привычках Брансипета было стремительно вскакивать с кровати навстречу занимающемуся дню, но на этот раз он поступил именно так. Его сжигало желание поскорее узреть дело рук своих, впервые увидеть лицо лорда Бромборо таким, каким его создала природа. Не прошло и десяти минут, как он завершил свой туалет и спустился в малую столовую, где был сервирован завтрак. Он знал, что хозяин дома встает рано и что даже понесенная им великая утрата не помешает ему добраться до кофе и копченой селедки, едва их запах защекочет ему ноздри.
Однако в малой столовой был только Фиппс. Он зажигал спиртовые горелки под блюдами с кушаньями на серванте. Брансипет радостно с ним поздоровался:
– Доброе утро, Фиппс. Тра-та-та и тру-ля-ля, а также трам-там-там.
Дворецкий, казалось, нервничал, словно Макбет, берущий интервью у леди Макбет после ее очередного посещения комнаты для гостей.
– Доброе утро, сэр. Э… могу я спросить, сэр…
– Всеконечно, – сказал Брансипет. – Операция завершилась полным успехом. Все прошло по плану.
– Я в восторге это слышать, сэр.
– Ни сучка и ни задоринки с начала и до конца. Скажите, Фиппс, – спросил Брансипет, ликующе накладывая себе на тарелку кусок яичницы с грудинкой и садясь за стол, – как, собственно, выглядел лорд Бромборо до того, как отрастил усы?
Дворецкий поразмыслил:
– Не знаю, сэр, видели ли вы Осетра Оскара?
– А?
– В кино, сэр. Я недавно посетил кинематограф в Норридже – в мой свободный вечер на прошлой неделе, – и, – сказал Фиппс, весело посмеиваясь своим воспоминаниям, – там перед художественной картиной показывали презанимательный рисованный фильм «Приключения Осетра Оскара». Уж и не знаю, как мне удавалось сохранять серьезный вид. Этот осетр был как две капли воды похож на его милость в добрые старые дни.
Он покинул столовую, а Брансипет ошарашенно смотрел ему вслед. Вокруг него рушились воздушные замки. Слава, богатство и супружеское блаженство оставались для него все также недостижимы. Все его труды пропали напрасно. Если на серебряном экране уже резвилась смешная рыбка, создавать вторую было бы напрасной тратой времени. Он зажал голову в ладонях и застонал над своей яичницей. И тут дверь отворилась.
– Ха! – произнес голос лорда Бромборо. – Доброе утро, доброе утро!
Брансипет обернулся так резко, что кусочек грудинки слетел у него с вилки, будто пущенный из рогатки. Хотя внешность гостеприимного хозяина уже никак не могла повлиять на его профессиональное будущее, ему не терпелось увидеть, как тот выглядит теперь. И, обернувшись, он окаменел. Перед ним действительно стоял лорд Бромборо, но все его усы были целы до последнего волоска. Они развевались перед ним, как знамя, во всей своей первозданной пышности.
– Гм-гм? – сказал лорд Бромборо, одобрительно нюхая воздух. – Рыбка с рисом под красным соусом? Превосходно, превосходно!
Он целенаправленно шагнул к серванту. Тут дверь вновь отворилась, и вошел Эдвин Поттер, выглядя болванистее прежнего.
Однако Эдвин Поттер выглядел не просто болваном, но встревоженным болваном.
– Послушайте, – сказал он, – мой отец куда-то делся.
– Может быть, разделся? – спросил лорд Бромборо, любивший пошутить за завтраком.
– Не могу его найти, – продолжал Эдвин Поттер. – Пошел поговорить с ним кое о чем, а в его комнате никого, и постель постелена со вчерашнего дня.
Лорд Бромборо накладывал на тарелку рыбу с рисом под красным соусом.
– Не волнуйтесь, – сказал он. – Ему вчера вечером захотелось испробовать мой гамак, ну и, конечно, я ему позволил. Если он спал так крепко, как я, значит, спал отлично. Меня сморила дремота, едва я допил свое молоко, и утром я проснулся в кресле в курительной. А, моя дорогая! – продолжал он, когда вошла Мюриэль. – Обязательно попробуй рыбу. Пахнет она восхитительно. Я только что сообщил нашему юному другу, что его отец провел ночь в моем гамаке.
На лице Мюриэль было написано недоумение.
– Ты хочешь сказать, он спал в саду?
– Конечно, в саду. Ты же знаешь, где висит мой гамак. Я видел, как ты в нем качалась.
– Значит, в саду бродит коза.
– Коза? – сказал лорд Бромборо, который уже сидел за столом и забрасывал в себя рыбу с рисом под красным соусом, точно кочегар уголь в топку. – То есть как так – коза? В саду нет козы. С какой стати в саду будет коза?
– А с той, что усы сэра Престона съедены.
– Что-о?
– Именно. Я встретилась с ним в коридоре. Зарослей как не бывало. Да сам погляди. Вот он.
Брансипету было показалось, что на пороге стоит какой-то неизвестный. И только когда тот скрестил руки на груди и заговорил знакомым скрежещущим голосом, он узнал сэра Престона Поттера, баронета из Вейпли-Тауэрс.
– Значит, так! – сказал сэр Престон, направляя на лорда Бромборо огненный взгляд, исполненный губительного животного магнетизма.
Лорд Бромборо доел рыбу с рисом под красным соусом и поднял голову.
– А, Поттер! – сказал он. – Сбрили усы, а? Очень разумно. Они бы все равно остались жидкими. И без них вы будете себя чувствовать куда лучше.
Из глаз сэра Престона Поттера вырвалось пламя. Он был явно потрясен до мозга костей.
– Бромборо, – прорычал он, – мне не о чем с вами говорить, и я скажу вам всего пять слов. Во-первых, вы самый низкий, самый гнусный дьявол, когда-либо осквернявший незапятнанные страницы Дебретта. Во-вторых, предпринятая вами коварная стрижка моих усов разоблачает вас как последнего труса, который знал, что его поражение неминуемо и одержать победу он может лишь подобным способом. В-третьих, я намерен немедленно обратиться к моему адвокату с целью вчинения иска. В-четвертых, прощайте навек, а в-пятых…
– Скушайте яичко, – сказал лорд Бромборо.
– Я не стану кушать яичка. Яйцом всмятку такие дела не улаживаются. И пятое, что я хочу сказать…
– Но, мой дорогой, вы, кажется, намекаете, что я имел какое-то отношение к случившемуся. Я одобряю случившееся, да, одобряю от всего сердца. Теперь в Норфолке жизнь станет приятнее и лучше. Но я тут ни при чем. Я всю ночь крепко спал в курительной.
– И пятое, что я хочу сказать…
– В кресле. Если вы сомневаетесь, могу показать вам кресло.
– И пятое, что я хочу сказать: помолвки моего сына с вашей дочерью больше не существует.
– Как и ваших усов, ха-ха! – сказал лорд Бромборо, обладатель многих превосходных качеств, но не тактичности.
– Да, но, папа! – вскричал Эдвин. – Я хочу сказать, черт возьми!
– А я хочу сказать, – загремел сэр Престон, – что твоей помолвки больше не существует. Вы усвоили пять моих пунктов, Бромборо?
– Мне кажется, да, – сказал лорд Бромборо, загибая пальцы. – Я гнусный дьявол, я жалкий трус, вы собираетесь вчинить мне иск, вы прощаетесь со мной навеки, и моя дочь больше с вашим сыном не помолвлена. Да, итого пять.
– Добавьте шестой! Я позабочусь, чтобы вас исключили из всех ваших клубов.
– А я не состою ни в едином.
– О? – сказал сэр Престон, слегка растерявшись. – Ну, если когда-нибудь вы вздумаете произнести речь в палате лордов, поберегитесь. Я буду на галерее и освищу вас.
Он повернулся и решительным шагом покинул столовую в сопровождении Эдвина, который что-то протестующе блеял. Лорд Бромборо достал из портсигара сигарету.
– Старый осел! – сказал он. – Полагаю, усы ему отстриг отряд граждан, бдящих на страже общества. Ну, как в Америке. Нелепо полагать, что человек может отрастить мерзкую жиденькую карикатуру на усы вроде поттеровских и не вызвать жгучего общественного негодования. Очевидно, они не один месяц его выслеживали. Рыскали в кустах. Выжидали удобного случая.
Что же, моя дорогая, значит, твоя свадьба не состоится. В некотором смысле жаль, потому что я уже купил новые брюки, чтобы вести тебя к алтарю. Ничего не поделаешь.
– Да, ничего не поделаешь, – согласилась Мюриэль. – К тому же скоро можно ждать другой.
Она нежно улыбнулась Брансипету, но на его губах не заиграла ответная улыбка. Он молча горбился над своей яичницей.
Что толку, спрашивал он себя, если свадьба и расстроилась? Ведь сам он не может жениться на Мюриэль. Он нищий художник без будущего. Теперь ему уже никогда не создать смешную зверюшку для кино. Было мгновение, когда его окрылила надежда окрылиться обнажившимся лицом сэра Престона, но она тут же угасла. Без усов сэр Престон Поттер был похож всего лишь на человека без усов.
Тут он осознал, что его гостеприимный хозяин что-то ему сказал.
– Прошу прощения?
– Я сказал: огонька не найдется?
– Ах, извините, – сказал Брансипет.
Он достал зажигалку и взболтнул ее. Потом рассеянно поднес огонек к сигарете во рту его гостеприимного хозяина.
А вернее, поскольку тягостные мысли на время лишили его чувства направления, – к усам, которые волнами колыхались вокруг нее. И в следующий миг заполыхало пламя, повалил едкий дым. Когда же дым рассеялся, только дотлевающая стерня осталась от того, что некогда было одной из двух безобразнейших достопримечательностей Норфолка.
Нечеловеческий крик огласил окрестности, но Брансипет его почти не услышал. Словно в трансе он уставился на маячащее перед ним в сизом тумане лицо, завороженно впивая короткий широкий нос, выпученные глаза, разинутый кривящийся рот. И только когда его гостеприимный хозяин, оскалив зубы и протягивая жаждущие руки, взвился над столом, Благоразумие вновь заняло свой престол. Он скользнул под стол и вынырнул по другую его сторону.
– Хватай его! – гремел разъяренный пэр. – Подставь ему ножку! Придави его к полу!
– Ни в коем случае, – ответила Мюриэль. – Он человек, которого я люблю.
– Ах так! – тяжело дыша, сказал лорд Бромборо, весь подобравшись для нового прыжка. – Ну так он человек, которого я выпотрошу голыми руками… как только изловлю.
– Милый, думаю, я сиганула бы в окно, – нежно посоветовала Мюриэль.
Брансипет торопливо взвесил этот совет и нашел его здравым. Окно, выходившее на подъездную дорогу, было, заметил он, полуоткрыто. В него вливался благоуханный летний воздух, и секунду спустя из него вылился Брансипет. Когда он поднялся с гравия, нечто тяжелое стукнуло его по затылку. Это был кофейник.
Но кофейники, как бы ни был точен прицел, теперь оставляли Брансипета равнодушным. Этот набил ему порядочную шишку, в дополнение к чему он ободрал обе ладони и одно колено. Кроме того, его брюки, его любимые брюки заметно пострадали. Тем не менее сердце пело у него в груди.
Ибо Фиппс ошибся, Фиппс был осел. Фиппс не был способен распознать рыбу, даже окажись она прямо под его носом. Лицо лорда Бромборо не вызывало в памяти рыбу. Оно вдохновляло на нечто куда более прекрасное, куда более богатое киновозможностями, куда более кассовое, чем какая-то там рыба. В слепящий миг озарения, перед тем как нырнуть под стол, Брансипет увидел лорда Бромборо тем, кем он был, – Лягушонком Леонардом.
Он обернулся в ту секунду, когда его гостеприимный хозяин прицеливался в него караваем хлеба.
– Мюриэль! – вскричал он.
– А? – отозвалась обожаемая девушка, которая присоединилась к своему отцу у окна и с интересом наблюдала развертывающуюся сцену.
– Я люблю тебя, Мюриэль!
– Взаимно.
– Но я должен тебя покинуть.
– И правильно сделаешь, – сказала Мюриэль и оглянулась через плечо. – Он пошел за рыбой с рисом под красным соусом. – Тут Брансипет заметил, что лорд Бромборо покинул свою атакующую позицию. – А теперь, – добавила Мюриэль, – он возвращается.
– Ты будешь ждать меня, Мюриэль?
– Хоть вечность.
– Столько не понадобится, – возразил Брансипет. – Скажем, полгода или от силы год. К тому времени я завоюю славу и богатство.
Он бы продолжил свою речь, но тут возвратился лорд Бромборо, нацеливаясь кастрюлькой с рыбой и рисом под красным соусом. С улыбкой, исполненной любви, и воздушным поцелуем Брансипет грациозно отпрыгнул в сторону. Затем повернулся и зашагал по подъездной аллее, упоенно созерцая будущие «роллс-ройсы», икру и шелковое белье, изготовленное по заказу.
Буква закона
© Перевод. Н. Трауберг, наследники, 2012.
– Эй, впереди!
Крик этот, чем-то похожий на стоны погибших душ, прокатился над долиной, и молодой человек у седьмой лунки, с чьих губ он сорвался, поскольку на поле появилась стайка стариков на девятом десятке, взмахнул клюшкой, словно хотел перейти от слов к делу. Потом он ее опустил и присоединился к тем, кто сидел на местах для зрителей.
– Не стоит, – мрачно сказал он.
Старейшина, часто посещавший поле в хорошую погоду, серьезно кивнул.
– Вы правы, – сказал он. – Нехорошо бросать мяч в человека. Если я делал это в добрые старые дни, я потом всегда жалел. Что-то есть в укоризненном взгляде жертвы, когда вы встречаете ее в клубном баре. Вроде раненой устрицы. Подожди, пока он отойдет подальше, говорит нам Писание. Удар такого рода пошел на пользу только Уилмоту Бингу.
Два молодых человека вздрогнули.
– Вы собираетесь рассказать историю?
– Да.
– Но…
– Я знал, что вы будете рады.
Уилмот (продолжал старец) был в то время очень приятен. Особенно его украшали четкие черты лица и великолепный удар. Глядя на него в лучшие минуты, сторонние люди удивлялись, что он не выкроил двух дней, чтобы победить на Открытом чемпионате. Удивлялись они и тогда, когда узнавали, что гандикап его – двадцать шесть. У юного Уилмота был роковой недостаток – нетерпение. Вообще же его честность и ясный взгляд завоевывали всех поголовно.
Как-то я заметил в этом взгляде некоторую туманность и понял, что Уилмота что-то гнетет. Когда за ленчем в клубе он отказался от пудинга с почками, я посмотрел на него со значением, и он, сильно краснея, открыл мне душу.
По его словам, он полюбил очаровательную Гвендолин Поскит. Я знал ее. Мы очень дружили с ее отцом, вместе учились в университете. Тогда он был чемпионом по метанию молота. Позже он перешел на гольф. Поскольку он был немного близорук и очень неуклюж, его вскорости прозвали Первым Могильщиком.
– Да? – сказал я. – Вы любите Гвендолин? Очень умно. Будь я помоложе, я бы сделал то же самое. А она вас отвергает?
– Что вы! – вскричал он. – Она меня очень любит.
– Другими словами, вы любите друг друга?
– Вот именно.
– Тогда зачем отказываться от пудинга?
– Ее отец не позволит ей выйти за меня. Вы скажете: «Можно бежать» – и ошибетесь. Я ей это предлагал, но ничего не добился. По ее словам, она меня любит, точнее, полагает, что я – «дерево, на котором, словно плод, висит ее жизнь», но не может отказаться от пышной церковной свадьбы с епископом, хором и фотографиями в еженедельниках. Как она резонно заметила, в регистратуре нет ни епископов, ни фотографов. Никак ее не сдвину.
– Зачем ее двигать?
– То есть не могу убедить. Словом, без отца не обойтись, а он ко мне очень плохо относится.
Уилмот застонал и принялся крошить мой хлеб. Я взял другой кусок и положил по ту сторону тарелки.
– Плохо?
– Да. Вы знаете Аварийную Команду?
Он имел в виду квартет из особенно плохих игроков, в который входил Джозеф Поскит. С ним были Ветхий, Мотыга и Недочеловек.
– Вам известно, что они всюду лезут, копошатся под ногами. Мне приходилось хуже, чем другим, я люблю играть быстро. Как-то я не выдержал, и…
– Запустили в них мячом?
– Именно. Наугад, в кого попадет. Избранником стал Поскит. Мяч угодил ему в правую ногу. Кажется, вы говорили, что в Оксфорде он метал молот?
– Да.
– А не прыгал? Знаете, прыжки в высоту.
– Нет, не прыгал.
– Странно…
Ну что же это! Ударить отца любимой девушки – греховно и безумно. Я не скрыл своего мнения. Он задрожал так, что бокал разбился.
– Вот, – сказал он, – вы тронули еще одно больное место. Тогда я понятия не имел, что он отец любимой девушки. Собственно говоря, я с ней еще не был знаком. Она вернулась позже из кругосветного плавания. По-моему, старые хрычи, которые всем мешают, должны носить ярлычок, оповещающий, что у них есть красивые дочери. Хоть будешь знать, что делать. А так – да, я врезал Поскиту. Из того, что он сказал позже в клубе, можно вывести, что он не хотел бы такого зятя.
Я вдумчиво ел сыр. Положение было сложное.
– Могу посоветовать одно, – сказал я, – подлизывайтесь к нему. Подстерегайте его, предлагайте сигару, спрашивайте об успехах, хвалите погоду. У него есть собака по кличке Эдвард. Разыщите ее и гладьте. Многие завоевали сердце будущего тестя именно таким образом.
Он согласился, и в следующие дни Поскит не мог показаться в клубе, не наткнувшись на Уилмота. Эдвард стал лысеть от нежных прикосновений. Как я и надеялся, рана постепенно затянулась. В одно прекрасное утро Уилмот спросил моего друга, удается ли ему удар вправо, и тот не проворчал что-то невнятное, а связно ответил, что получается скорей удар влево.
– Да, – сказал Уилмот. – Сигару?
– Спасибо, – сказал Поскит.
– Хорошая собачка… – продолжил Уилмот, пользуясь случаем ткнуть Эдварда в измученный бок раньше, чем бедный пес успел отойти в сторонку.
Днем, впервые за долгие недели, Уилмот съел две порции пудинга, пирог с патокой и кусок сыра.
Так обстояли дела, когда пришел день ежегодных соревнований на Президентский кубок.
Звучит это пышно, а на самом деле располагается где-то между соревнованиями «Бабушкин зонтик» и «Леденец на весь день» (для детей моложе семи). Поистине, мало на свете таких жалких матчей. Установил его добрый комитет ради отребьев гольфа, как то – отставных военных, моряков или дельцов, которые после пятидесяти удалились на лоно природы. Тех, у кого гандикап ниже двадцати четырех, туда не допускали.
Однако у самих участников соревнования эти вызывали огромный энтузиазм. Столетние старики спрыгивали с кресел на колесиках, чтобы испытать свою проворность. Я видел, как люди не моложе шестидесяти сгибались и разгибались неделями, готовясь к славному дню. Перспективы пылко обсуждались в курительной, и общественное мнение колебалось в этом году между Первым Могильщиком (Джозеф Поскит) и Паралитиком Перси (Персиваль Хемингуэй).
Ставили, повторяю, на одного из них, но сочувствовали только Поскиту. Его очень любили. Быть может, вас это удивит, если вы видели его в игре, но он всем нравился, в отличие от Хемингуэя. Адвокат в отставке принадлежал к тем мрачным, угрюмым, придирчивым людям, которые носят с собой список правил. Кроме того, у него была привычка неожиданно откашливаться у лунки, что само по себе может довести до белого каления.
По мере возможности я всегда посещал эти соревнования, полагая, что они очищают душу состраданием и страхом. Однако на сей раз дела задержали меня в городе. Прежде чем сесть в поезд, я перекинулся словечком с Уилмотом и остался доволен.
– Молодец, мой мальчик, – сказал я. – Друг наш заметно смягчился.
– Да-да, – радостно согласился он. – Когда я предлагаю сигару, он меня благодарит.
– Что ж, не жалейте сил. Пожелали вы ему успеха?
– Да. Ему это понравилось.
– Предложите заменить кэдди. Он это оценит.
– Я об этом думал, но я и сам играю.
– Сегодня?
Я удивился. Обычно Президентский кубок, как Вальпургиева ночь, вынуждает разумных людей сидеть дома.
– Обещал одному типу, никак не мог отказаться.
– Это вас очень задержит.
– Да, к сожалению.
– Что ж, не забывайтесь, а то снова запустите мяч в Поскита.
– Ну уж нет, ха-ха-ха! Еще чего, хо-хо-хо! Такие вещи дважды не делают. А сейчас – простите. У меня свидание. Будем гулять с ней по лесу.
Вернулся я поздно и думал позвонить другу, спросить об успехах, но телефон зазвонил сам, и я с удивлением услышал голос Перси.
– Алло, – сказал он. – Вы сегодня заняты?
– Нет, – отвечал я. – Чем все кончилось?
– Поэтому я и звоню. Мы оба сделали по сто пятьдесят ударов. Словом, ничья. Комитет решил провести еще один матч.
– То есть раунд?
– Нет, именно матч. Счет ударов – по каждой лунке. Это я предложил. И объяснил Поскиту, что тогда ему придется одолеть только первые девять, все же легче.
– Понятно. Но почему вы обратились в комитет?
– Из-за одного дурацкого спора о неровностях лужайки. Если вы не заняты, согласитесь быть судьей?
– Сочту за честь.
– Спасибо. Мне нужен человек, знающий правила. Поскит вроде бы вообще о них не ведает.
– Почему вы так думаете?
– Ему кажется, что можно самому определять, какой удар засчитывается, какой – нет. Когда он загонял мяч в одиннадцатую, кто-то запустил мячом в него. Он утверждает, что именно поэтому попал не в лунку, а в кусты. Я ему сказал, и комитет со мной согласился…
Трубка задрожала в моей руке.
– Кто запустил в него мячом?
– Забыл фамилию. Такой высокий, приятный с виду молодой человек. Волосы рыжие…
Я слышал достаточно. Через пять минут я громко стучался к Уилмоту. Когда он открыл дверь, я заметил, что лицо у него пылает, взор – дикий.
– Уилмот! – вскричал я.
– Знаю-знаю, – нетерпеливо ответил он на пути в гостиную. – Видимо, вы говорили с Поскитом.
– С Хемингуэем. Он сказал…
– Знаю, знаю. Вы удивились?
– Я был потрясен. Я лучше думал о вас. Ну, хорошо, вам хочется кому-то заехать, но почему вы не боретесь с искушением? Быть может, у вас слабая воля?
– Не в том суть.
– То есть как?
– Я это сделал в здравом уме и твердой памяти. Мной руководил чистый разум. Терять мне было нечего…
– Нечего?
– Абсолютно. Гвендолин расторгла помолвку.
– Что?
– Да-да, расторгла. Как вам известно, мы пошли в лес. Сами понимаете, что чувствуешь, когда гуляешь в лесу с любимой девушкой. Солнце сочилось сквозь листву, рисуя золотой узор под нашими ногами; воздух был исполнен благоуханий, птичьего пения и тех звуков, которые издают насекомые. Слово за слово, и я сказал, что такой любви, как моя, не знал никто. Гвендолин возразила, что ее любовь больше. Я сказал: «Нет, моя». Она сказала: «Что ты, моя!», я сказал: «Моя, о чем тут спорить?!!» Мы оба разволновались, и через несколько секунд она сказала, что я – упрямое отродье армейского мула. Потом отдала мне письма, обвязанные сиреневой ленточкой, которые всегда носила с собой, и ушла. Естественно, когда Поскит с сообщником задержали меня на пять минут, я не видел, зачем мне сдерживаться. Счастье рухнуло, и я нашел печальное утешение, угодив ему прямо в заднюю часть штанов.
Что тут скажешь? Есть беды и поглубже. Мрачно думал я о крахе двух юных жизней, когда услышал стук в дверь. Уилмот пошел открыть и вернулся с письмом. Такого лица я у него не видел с тех пор, как он промазал у последней лунки и, соответственно, не получил медали на весенних соревнованиях.
– Вот что, – сказал он, – у вас, часом, нет цианида?
– Цианида?
– Или мышьяка. Прочитайте. Нет, я сам расскажу. Там есть выражения, предназначенные мне одному. Гвендолин просит прощения и восстанавливает помолвку.
– Она вас любит, как прежде?
– Насколько я понимаю, еще сильней.
– А вы…
– Я…
– Запустили…
– Запустил…
– Мячом…
– В старого Поскита, когда он наклонился…
– …и он промазал, а потому сыграл вничью.
Я не думал, что чья-то челюсть может настолько отвалиться.
– Вы что, серьезно?
– Да. Хемингуэй мне только что звонил. Завтра у них матч.
– О Господи!
– Вот именно.
– Что же мне делать?
Я положил ему руку на плечо.
– Молитесь, мой мальчик, чтобы Поскит выиграл.
– Но и тогда…
– Нет. Вы не знаете психологии плохого игрока. Если он впервые в жизни выиграет кубок, он простит жесточайшую обиду. В час триумфа Поскит смягчится. Так что молитесь, мой друг.
В голубых глазах Уилмота что-то сверкнуло.
– Уж я помолюсь! – обещал он. – Когда вы уйдете, сразу начну. А как – мое дело.
Назавтра, в одиннадцать часов, я пришел к первой подставке, где ждали Поскит с Перси, и через несколько минут игра началась. Сразу стало ясно, что предстоит битва стилей. На поле сошлись люди с прямо противоположными методами.
Поскит, д’Артаньян от гольфа, перенес сюда тактику, которая помогала ему, когда он метал молот. Он закрывал глаза, стискивал зубы, вращал клюшку вокруг головы и с дикой силой опускал ее вниз. Обычно удар приходился по мячу, но сверху или, если он действовал нибликом, раскалывал мяч надвое. Иногда, по таинственной милости Промысла, получалось как надо, и зрители с удивлением видели, что мяч пролетает триста ярдов. Он сам признавал, что все это – чистый случай. Им руководила мысль «Надейся и положись на лучшее».
Метод Хемингуэя был прямо противоположен. Прежде чем сделать удар, он стоял над мячом, слегка трясясь и пристально глядя на него, словно это – сложный пункт закона. Когда наконец он начинал, темп его наводил на мысль о швейцарских ледниках. Сделав небольшую паузу, он опускал клюшку, и мяч пролетал по прямой пятьдесят ярдов.
Словом, соревновались человек, который перед длинной лункой делает от трех до сорока двух ударов, и человек, который неуклонно делает двенадцать. Казалось бы, просто дух захватывает; но я не ощущал приятного волнения. Для него необходимо, чтобы поединок вели по законам благородного турнира, а не корсиканской вендетты. Сейчас было ясно, что царит дух обиды и вражды.
Начнем с того, что право первого удара выиграл Хемингуэй, а Поскит тут же придирчиво осмотрел монету с обеих сторон. Неохотно убедившись, что дело чисто, он немного отступил. Перси сделал свой классический удар, пришла очередь Могильщика.
Замечали вы странную вещь – иногда острая боль души придает игре невиданный блеск? Так случилось и теперь. Ударив по мячу с патологической силой, Поскит отправил его почти на самый газон, а через несколько мгновений его соперник, откашливаясь каждый раз, сделал три неудачных удара.
Но странность, о которой мы говорили, действует и в хорошую, и в плохую сторону. Она помогла при первом ударе и подвела при втором. Пролетев сто семьдесят ярдов, мяч долетел до леса, и раньше, чем Поскит его высвободил, Хемингуэй достиг газона. Перед третьей лункой они снова были равны.
Потом Поскиту пришлось извлекать мяч из зарослей, что потребовало семи ударов. Хемингуэй сделал шесть ударов и вырвался вперед.
Путь к четвертой лунке сворачивает под прямым углом. Хемингуэй выбил мяч из бункера. Поскит сделал удар, какого я в жизни не видел, – мяч, словно взорванный динамитом, полетел влево, но через сто пятьдесят ярдов, словно заметив, где лунка, остановился в воздухе, резко свернул направо и опустился на газон.
Снова ничья. Седьмую лунку Поскит выиграл, но соперник его отыгрался на восьмой.
Девятая – почти у воды. Поскит сделал мощный удар, и казалось, что победа – за ним. Если ему придется сделать еще четыре длинных и три коротких, всего получится восемь, что его противнику недоступно. Посмотрев на то, как Хемингуэй загнал мяч прямо в воду, он удовлетворенно хмыкнул и покинул было газон, но услышал:
– Минуточку!
– Что?
– Вы не собираетесь делать длинный удар?
– Так я же сделал.
– Не думаю. Удар – да, но незаконный. Вы били первым, не имея на это права. Если помните, последнюю лунку выиграл я. Боюсь, мне придется просить вас о повторном ударе.
– Что?
– Правила совершенно ясны.
Хемингуэй достал замусоленную книгу. Повисло неприятное молчание.
– А что говорят ваши правила о тех, кто кашляет тебе под руку?
– Ничего.
– Вот как?
– Общепризнано, что бронхиальный катар – болезнь. Он должен вызывать не гнев, а жалость.
– Во-от как?
– Да. – Хемингуэй посмотрел на часы. – Замечаю, что с моего удара прошло три минуты. Если вы потеряете еще пять, вы автоматически проигрываете лунку.
Поскит вернулся к подставке и положил на нее мяч. Вскоре раздался всплеск.
– Третий удар.
Поскит ударил снова.
– Пятый удар.
– Вам непременно нужно считать?
– Здесь нет правила.
– Уступаю лунку, – сказал Поскит.
Перси Хемингуэй был впереди на один удар.
Ничто (продолжал старейшина) не развлекает так, как скрупулезный подсчет ударов в течение всего матча. Мне говорили даже, что я слишком придирчив. Но один матч я так описать не смогу, именно этот. Слишком больно все вспоминать. Я уже говорил, что плохая игра очищает душу; глядя на нее, ты становишься лучше, терпимей. Но тут, после десятой лунки (ничья), все отравляла установка соперников. Сражались человек большой души, превзошедший себя, и мелкий крючкотвор, который непрестанно прибегал к своду правил.
Скажу лишь, что Поскит запустил мяч на двести шестьдесят ярдов (одиннадцатая лунка), но проиграл, поскольку уронил клюшку в бункер. Сделав такой же прекрасный удар (двенадцатая), он неосторожно спросил, может ли взять клюшку с железной головкой, и оказалось, что просить совета дозволено только у кэдди. Тринадцатую он выиграл, а вот у четырнадцатой снова сплоховал, так как соперник откашлялся, когда он делал короткий удар.
Однако Джозефа Поскита голыми руками не возьмешь. Пятнадцатую лунку, длинную, он выиграл по праву. Я не ожидал, что на шестнадцатую он потратит всего семь ударов, а когда перед семнадцатой он выбил мяч из бункера так, что тот пролетел сто пятьдесят ярдов, я ощутил, что все может кончиться хорошо. Видно было, что Хемингуэй сильно ошарашен, подойдя к восемнадцатой с равным счетом.
Лунка эта принадлежала к тем, которые, на мой взгляд, позорят игру игр. В десяти ярдах от подставки поднимался пригорок, увенчанный площадкой с короткой травой. До флажка было, я думаю, не больше пятидесяти ярдов. Если ты наверху – три удара, не больше; если нет – сколько угодно.
Такая лунка не годилась для стиля, присущего Поскиту. Ему было нужно что-то вроде прерий, уходящих в лиловую даль. Сейчас он оказался в положении маляра, который должен создать миниатюру. Я заметил, что он был растерян, когда клал мяч на подставку, и огорчился, хотя не удивился, когда тот упал в густую траву у самого пригорка.
Но и Хемингуэй изменился. Неприятно смотреть, как противник выбивает мяч из бункера. Сохраняя свою осторожность, он все же поднял голову. Ударил он неплохо, но пользы это не принесло, поскольку мяча он не затронул. Тот как был, так и остался на песчаной горке.
– Промахнулись, – сказал Поскит.
– Знаю, – сказал Хемингуэй.
– Странно… Если бить в пустоту, толка не будет.
– Вы не могли бы помолчать? Я снова ударю.
– Что ж, не промахнитесь.
– Я вас прошу!
– Вам никогда не выиграть. Первое дело – бить по мячу. Иначе далеко не уйдешь. Казалось бы, это ясно.
Хемингуэй воззвал ко мне:
– Судья, вы не могли бы урезонить моего противника? Иначе я объявлю, что выиграл и лунку, и матч.
– Правила, – сказал я, – не запрещают выражать сочувствие и давать советы.
– Вот именно, – сказал Поскит. – Вы же не хотите промахнуться? Очень хорошо. Я и говорю вам: «Не промахнитесь».
Я поджал губы. Я знал Хемингуэя. Другого в его положении отвлекала бы эта болтовня; его она подзадорила. Гнев и досада изменили игру Поскита. То же самое, думал я, произойдет с его соперником.
И не ошибся. Он сосредоточился, собрался – и мяч, пролетев по воздуху, упал в трех футах от лунки. Поскиту предстояло выбить мяч из зарослей в два удара. Высокие травы оплели мяч, цветы прикрыли, какая-то букашка села на него. Кэдди вручил хозяину ниблик, но я ощущал, что тут нужен экскаватор. Игроку такой удар не под силу. Больше подошла бы хорошая компания, занимающаяся раскопками.
Однако я не знал, до каких высот может дойти бывший метатель молота. Кинозвезды, как известно, счастливы только среди книг; Джозеф Поскит был счастлив среди цветущих кустов, с нибликом наготове. Он очень любил этот вид клюшки. Именно он давал ему возможность выразить себя. Из игры исчезла вся эта наука, уступая место силе рук и воле к победе.
Горящие глаза и вены на лбу подготовили меня ко многому, но все-таки я подскочил, когда ниблик опустился. Так и казалось, что рядом разорвался снаряд. Сходными были и последствия. Пригорок треснул, воздух обратился в какой-то компот из травы, земли, цветов и букашек. Сквозь него смутно виднелся мяч. Вместе с добрым фунтом смешанных субстанций он вскоре исчез из вида.
Но когда, взойдя по крутому склону, мы достигли лужайки, сердце мое буквально защемило. Поскит сделал все, что возможно, обратил низ пригорка в пустыню, но мяч находился в десяти футах от лунки. Если не уложиться в один удар, думал я, мой старый друг непременно проиграет.
Он не уложился. Попытка была превосходной, но мяч остановился, вращаясь, в трех дюймах от той же лунки.
По тому, как Хемингуэй поднимал клюшку, можно было понять, что сомнений у него нет.
– Вот так, – сказал он с отвратительным самодовольством, занес клюшку, подождал чуть-чуть и ее опустил.
Тут Поскит закашлялся.
Я много раз слышал кашель. Я часто ходил в театр, а как-то на званом завтраке прославленный бас подавился при мне хлебом. Но такого я еще не слышал. Джозеф Поскит вложил в кашель всю душу.
Противник просто рухнул. Даже контроль над собой ничего ему не дал. Он содрогнулся, клюшка дернулась, а мяч, перескочив через лунку, запрыгал по газону, чтобы скрыться в бункере.
– Простите, – сказал Поскит. – Видимо, муху проглотил. Природа замерла, не дыша, словно ее заворожили.
– Судья! – сказал Хемингуэй.
– Что толку обращаться к судье? – сказал Поскит, глядя на часы. – Правила я знаю. Они не возбраняют ваш катар, не возбраняют и моей мухи. Лучше признайте, что проиграли и лунку, и матч.
– Ни за что!
– Тогда поторопитесь. – Поскит снова взглянул на часы. – У моей жены сегодня гости. Если я опоздаю, она очень рассердится.
– Да? – проговорил Хемингуэй.
– Ну, за дело!
– Что?!
– Я сказал: «Ну, за дело».
– Почему?
– Потому что спешу домой.
Хемингуэй подтянул колени штанов и сел на землю.
– Ваша домашняя жизнь, – сказал он, – меня не касается. Правила разрешают пятиминутный перерыв между ударами.
Поскит дрогнул и снова взглянул на часы.
– Ладно, – сказал он, – пять минут подожду.
– Вы подождете больше, – сообщил Хемингуэй. – Сейчас я промажу, потом отдохну еще раз, потом опять промажу…
– Мы не можем торчать здесь целый день!
– Почему?
– У жены гости.
– Тогда сдавайтесь.
– Кэдди, – сказал Поскит.
– Да, сэр.
– Пойдите в клуб, позвоните ко мне домой и скажите, что я задержусь.
Он обернулся ко мне.
– Насчет пяти минут, это правда?
– Посмотрите в моей книге, – предложил Хемингуэй. – Она в сумке.
– Пять минут… – пробормотал Поскит.
– Четыре с половиной прошли, – сказал его противник. – Пойду-ка сыграю.
И он исчез.
– Промазал, – сообщил он, вернувшись, и снова сел на землю.
Тут вернулся и кэдди.
– Ну как?
– Ваша жена сказала: «Мда-у?..»
– Что-что?
– «Мда-у?..»
– «Мда-у?» Вы ей передали мои слова, а она сказала «м-дау»?
Поскит побледнел. Я не удивился. Любой муж побледнеет, если в ответ на сообщение, что он задержится, жена говорит «Мда-у?..». Любой, а особенно – этот. Как многие силачи, он был подкаблучником. Жена неумолимо и твердо правила им с того часа, когда они переступили порог храма на Итон-сквер.
Он задумчиво покусал губу.
– Вы уверены, что она не сказала просто «Да»? Так, знаете ли, отозвалась, без всяких обертонов…
– Нет, она сказала «Мда-у?..».
– Да-а… – сказал Поскит.
Я ушел. Я не мог этого видеть. Как холостяк, я не знаю, что делают жены с мужьями, опоздавшими на прием, но по выражению его лица понимал, что это – не подарок. А у него был шанс выиграть. Что ж удивляться, если он чуть не рвал на себе волосы?
Словом, я ушел и оказался в том месте, где игроки тренируются. Там был Уилмот с нибликом и дюжиной мячей. Услышав шаги, он поднял взор с душераздирающей поспешностью.
– Кончили?
– Еще нет.
– Как же так?
– Поскит сделал три удара и еле жив.
– А Хемингуэй?
Я заглянул за кусты, отделяющие это место от восемнадцатой лунки.
– Собирается сделать пятый удар из дальнего бункера.
– А Поскит сделал три?
– Именно.
– Ну, тогда…
Я все объяснил. Он был потрясен.
– Что же будет?
Я печально покачал головой.
– Боюсь, ему придется признать поражение. Когда жене сказали по телефону, что он задержится, она произнесла: «Мда-у?..»
Уилмот немного подумал.
– Лучше идите к ним, – сказал он. – На таком матче без судьи не обойдешься.
Я так и сделал. Поскит мерил шагами газон. Через мгновение Хемингуэй вылез из ямы и сказал, что ударить по мячу опять не удалось. Он стал на удивление разговорчивым.
– Столько ос нынешним летом! – сказал он. – Одна пролетела у самого уха.
– Жаль, что не укусила, – сказал Поскит.
– Осы, – заметил Хемингуэй, разбиравшийся в естественной истории, – не кусают, а жалят. Вы имели в виду змей.
– В вашем обществе невольно их вспоминаешь.
– Господа! – сказал я. – Господа!
И снова ушел. Гольф для меня – святыня, я не могу видеть таких сцен. Кроме того, я проголодался. Отчасти из желания побеседовать с нормальным человеком, отчасти – подумав о том, что Уилмот может принести мне из клуба сандвичей, я снова пошел к тренировочной подставке и, завидев его, окаменел.
Уилмот Бинг, стоя лицом к бункеру, нацелился на мяч. В бункере стоял Хемингуэй, неспешно готовясь то ли к шестому, то ли к седьмому удару.
Уилмот ударил по мячу, и почти тут же раздался пронзительный, душераздирающий крик. Мяч, великолепно летевший понизу, угодил Хемингуэю в правую ногу.
Уилмот обернулся ко мне. Глаза его светились тем светом, каким они светятся, если ты поставил себе задачу и выполнил ее.
– Придется вам его дисквалифицировать, – сказал он. – Уронил клюшку в бункер.
Остается добавить немного (сказал старейшина). Когда мы с Уилмотом дошли до газона, я объявил победу Поскита и выразил сочувствие его противнику, оказавшемуся на линии мяча, брошенного неумелым игроком. Что ж, прибавил я, это бывает; приходится с этим мириться, как с неровностями газона. Затем я заверил, что Уилмот готов принести извинения, и он их принес. Однако Хемингуэй не слишком обрадовался и вскоре оставил нас, сказав напоследок, что подаст на обидчика в суд.
Уилмот, видимо, этого не слышал. Он смотрел на Поскита.
– Мистер Поскит, – сказал он наконец, – можно сказать вам два слова?
– Хоть тысячу, – отвечал Поскит, широко улыбаясь своему спасителю. – Но позже, если позволите. Я должен бежать, как…
– Мистер Поскит, я люблю Гвендолин.
– Я тоже. Хорошая девушка.
– Я хочу на ней жениться.
– Ну и женитесь!
– Вы дадите согласие?
Поскит посмотрел на часы, потом любовно похлопал Уилмота по плечу.
– Нет, мой дорогой, – сказал он, – я поступлю умнее. Я запрещу ей и думать об этом браке. Тогда все получится лучше некуда. Когда вы будете женаты, сколько я, вы поймете, что в таких делах нужны такт и мудрость.
Он был прав. Через две минуты после того, как Поскит сообщил, что Уилмот Бинг хочет жениться на их дочери, но сделать это сможет только через его, Поскита, труп, миссис П. давала первые распоряжения насчет свадьбы. Та состоялась скоро, в модном храме с музыкой и гимнами, и все согласились, что епископ никогда не пел так хорошо. Судя по снимкам в еженедельных журналах, невеста была прелестна.
Прощайте, Ногги
© Перевод. Н. Трауберг, наследники, 2012.
Женский смех разбудил задремавшего было старейшину. Дверь комнаты, где обычно играли в карты, а он – укрывался во время субботних сборищ, открылась и впустила мрачного молодого человека.
– Не помешал? – спросил он. – Больше не могу! Мудрец предложил ему сесть. Он опустился в кресло и какое-то время горестно молчал.
– Фокусы с веревкой! – пробормотал он наконец.
– Простите?
– Джон Хук показывает фокусы, а девицы млеют, словно перед ними Кларк Гейбл. Тьфу!
Старейшина начал понимать.
– Среди них – ваша невеста?
– Да. Все время повторяет: «О, мистер Хук!» – и трогает его рукав. По-моему, нежно.
Старец с сочувствием улыбнулся. В дни пылкой юности он через это прошел.
– Держитесь, – сказал он. – Я прекрасно знаю, каково вам, но поверьте, все уладится. Фокусы могут пленить на мгновение, но чары рассеются. Завтра, проснувшись, она станет собой и скажет «спасибо», что ее любит человек, который обычно укладывается в восемьдесят три удара.
Собеседник повеселел.
– Вы так думаете?
– Я уверен. Сколько перевидал этих королей вечеринки! Они блистают и гаснут. Хука я тоже видел. Смех у него – как треск горящего хвороста, гандикап – двадцать четыре. Новый Ногги Мортимер, не больше.
– А кто это?
– Именно такой вопрос хотел задать Энгус Мактевиш, когда увидел с нашей веранды, что он посылает воздушные поцелуи Эванджелине Брекет.
Энгус (сказал старейшина), как можно догадаться по его имени, всю жизнь относился к гольфу серьезно. В Эванджелине он нашел свое подобие. Она была не из тех, кто жеманничает и красуется, делая удар. Собственно говоря, Энгуса привлекло в ней то, что в эти мгновения она сжимает губы и вращает глазами. Что до нее, уважение к человеку, который, при всей своей щуплости, запускает мяч на двести ярдов, переросло в любовь. Ко времени, о котором я рассказываю, они обручились. Единственной тучкой до начала событий было то, что от любви он иногда немного хуже играл. Подумает о ней, поднимет голову к небу, словно моля стать ее достойным, и делает плохой удар. Он говорил мне, что прошляпил так несколько лунок.
Однако железное самообладание помогало с этим справиться, и, как я уже сказал, все шло хорошо до начала событий. Но вот весенним утром, возвращаясь в клуб после раунда, Энгус заметил на веранде молодого человека, посылающего Эванджелине воздушные поцелуи.
Никакому жениху это не понравится, особенно если у незнакомца большие темные глаза и волнистые волосы.
– Кто это? – спросил Энгус с некоторой сухостью.
– Что? – откликнулась Эванджелина, которая смотрела вниз, поскольку чистила свой мяч.
– На веранде какой-то тип. Кажется, он тебя знает.
Эванджелина подняла взор, присмотрелась и закричала:
– Да это Ногги! Э-ге-гей!
– Э-ге-ге-гей!
– Пип-пип!
– Туддл-ду!
Поскольку к началу беседы они были в четырех возгласах от веранды, теперь они стояли рядом с прекрасным незнакомцем.
– Ногги Мортимер! – воскликнула Эванджелина. – Что вы тут делаете?
Молодой человек сообщил (видимо, с братской простотой, которая совсем не понравилась Энгусу), что он собирается здесь пожить, а пока коттедж не готов, поселился на время в клубе. При этом он один раз назвал Эванджелину «кисонькой», два раза – «лапочкой», три – «милочкой».
– Замечательно! – сказала она. – Расшевелите всех наших.
– Это уж точно, моя прелесть. Положитесь на старого доброго Ногги. В вашем клубе будет много веселых вечеринок.
– Не забудьте меня пригласить. Кстати, вот мой жених, Энгус Мактевиш.
– Привет шотландцам! – закричал Ногги. – Верней, пр-р-ривет! Ур-р-ра!
Энгус с горечью ощутил, что перед ним – душа общества, остряк, шутник, победитель. Провожая Эванджелину, он был задумчив.
– Этот Мортимер… – начал он.
– А что с ним такое?
– Именно, что с ним? Кто он? Где ты с ним познакомилась? Какой у него гандикап?
– Познакомилась прошлой зимой, в Швейцарии. Он жил в том же отеле. Кажется, у него очень много денег. В гольф он не играет.
– То есть как? – недоверчиво спросил Энгус.
– Так. Но прекрасно ходит на лыжах.
– Тьфу!
– Что?
– Тьфу. Лыжи, вы подумайте! Что за чушь? Мало в жизни горя, чтобы еще привязывать к ногам какие-то доски? И помни, от лыж до тирольских воплей – один шаг. Хочешь, чтобы здесь кричали: «Ти-ра-ра-ра-ля» или что-нибудь в этом духе? Поверь, этот Мортимер поет и орет.
– Да, он много пел, – признала Эванджелина. – И кричал «Йодл-йодл» с лакеями.
– При чем тут лакеи?
– Они швейцарцы. Вот он и кричал им. Мы чуть не лопались от хохота. Он вечно над всеми подшучивает.
– Подшучивает?
– Ну, дает хлопушки в виде сигар. У нас там был один епископ, Ногги дал ему сигару, и он чуть не взлетел. Как мы смеялись!
Энгус резко глотнул воздух.
– Ясно, – сказал он. – Он не только поджигатель, но и богохульник. Тьфу!
– Я бы не хотела, чтобы ты бранился.
– А что еще делать? – мрачно спросил Энгус.
Радость угасла. Зеленые холмы счастья окутал темный туман, синие птицы исчезли, как не было. Энгус мрачно смотрел в будущее, и не без причины. Шли дни, и он все больше убеждался, что Эванджелина увлеклась этим пошляком. В первое же утро тот показался ему слишком общительным. Через неделю стало ясно, что «общительный» – не то слово. Ногги мелькал, сверкал, блистал; казалось, что ты смотришь из-за кулис сцену у балкона. Энгус Мактевиш пал духом и дважды тратил шесть ударов на лунки, для которых в счастливые дни хватало трех.
Ясно коту (сказал старейшина), что эти души общества особенно опасны в сельской местности. В городе их тлетворное влияние меньше. Бурная городская жизнь укрепляет девушек, и те реже поддаются их губительным чарам. А в тихом селении, где жили Энгус и Эванджелина, мало противоядий, ничто тебя не отвлекает.
Конечно, кроме гольфа. Единственным утешением для Энгуса было то, что его невеста по-прежнему боготворила эту игру и прилежно готовилась к весеннему женскому чемпионату.
Да, это было утешением, но не очень сильным. Подготовка к матчу свидетельствовала о том, что Эванджелина еще не утратила высших, лучших свойств. Но зачем готовиться, если каждый вечер ходишь на вечеринки? Прежде она ложилась в одиннадцать, проведя вечер за хорошей книгой, скажем – за трактатом Брейда. Теперь она соревновалась с молочником, кто придет позже, и три раза из четырех побеждала.
Энгус пытался урезонить ее, когда, зевнув, она выронила клюшку.
– А чего ты хочешь, – сказал он, – если всю ночь пляшешь?
Она удивилась.
– Неужели ты думаешь, что это отражается на игре?
– Отражается! Это ее губит.
– Все ходят в гости.
– Не перед важным матчем.
– У Ногги так весело!
– Да?
– Он – истинный волшебник. Видел бы ты его вчера! Он сказал Джеку Прескоту, что они покажут вместе фокус, тот положил руки на стол, Ногги поставил на них стакан воды и…
– И?.. – повторил Энгус, страшно страдая, что человек с гандикапом четыре подвергается издевательствам.
– И ушел. А Джек не мог убрать руки, он бы весь облился. Мы просто выли от хохота.
– Так, – сказал Энгус. – Если тебя интересует мой совет, прекрати эти бесчинства.
– На той неделе я должна пойти…
– Почему?
– Я обещала. У него день рождения.
– Хорошо. Я пойду с тобой.
– Да ты заснешь. Видел бы ты, как он тебя изображает! Ведь ты и правда спишь в гостях.
– Возможно, я и вздремну. Но проснусь, чтобы увести тебя в приличное время.
– Я не хочу уходить в приличное время.
– Предпочитаешь шестнадцатое место?
Она побледнела.
– Не говори так.
– Я уже сказал.
– Шестнадцатое?
– Или семнадцатое.
Она резко выдохнула воздух.
– Хорошо. Уведи меня до двенадцати.
– Согласен.
Как все шотландцы, Энгус не улыбался, но сейчас был близок к улыбке. Впервые за несколько недель он увидел хоть какой-то просвет.
Только любовь заставила его извлечь накрахмаленную рубашку и надеть вечерний костюм. Погода стояла необычно теплая, он сыграл три раунда и ощущал ту тягу к покою и уединению, которую ощущают люди, одолевшие пятьдесят четыре лунки под жарким солнцем. Но чемпионат был назначен на завтра, и Эванджелину во что бы то ни стало надо увести как можно раньше, чтобы она выспалась. Преодолев тягу к пижаме, Энгус отправился к Ногги и вскоре стал страшно зевать.
Тяжко было видеть, что творится. Ногги Мортимер гордился своей расторопностью. Клуб буквально заполонили розы, папоротники, фонарики, златозубые саксофонисты, хихикающие девицы и легкие закуски. Житель древнего Вавилона одобрил бы все это, а вот Энгуса мутило. Клуб был для него чем-то вроде храма, где серьезные люди тихо рассказывают друг другу, как загнали мяч с трех ударов в далекую лунку.
Меньше мутить не стало, когда он увидел Эванджелину, танцующую с хозяином. Сам он танцевать не умел, даже не учился, опасаясь, что это испортит игру, и ничего не знал об особенностях фокстрота. Тем самым он не мог сказать, должен ли Ногги так прижиматься к его невесте. Может быть, должен, а может – нет. Знал он одно: на сцене, в мелодрамах, героини отстаивают свою честь, когда их пытаются обнять намного пристойней.
Наконец он ощутил, что больше выдержать не может. В соседней комнате было что-то вроде ниши. Он забрался в ее полумрак и почти сразу заснул.
Сколько времени он спал, неизвестно. Ему показалось, что минуту, но он явно ошибался. Разбудил его кто-то, трясущий за плечо. Поморгав, он узнал очень испуганного Ногги, который что-то кричал. Вскоре он разобрал, что тот кричит: «Пожар!»
Сон мгновенно слетел с Энгуса. Он был бодр и свеж, а главное – знал, что делать.
Прежде всего он подумал об Эванджелине. Сперва спасаем ее. Потом – трофеи и экспонаты из курилки, в том числе мяч Генри Коттона. После этого займемся дамами, затем – барменом и, наконец, попробуем спастись сами.
Такая программа требовала быстрых действий, и он приступил к ним немедленно. Восклицая «Эванджелина!», он кинулся в зал и покатился по скользкому полу, а потом и упал.
Только тут он заметил, что кто-то привязал к его ногам ролики. Одновременно с этим открытием он услышал мелодичный смех и, подняв глаза, увидел кольцо веселых гостей. Самой веселой была Эванджелина.
Минут через пять мрачный, угрюмый Энгус дополз на четвереньках до кухни, где добросердечный лакей перерезал ремешки. Заметим, что на четвереньки он встал с третьего захода и ясно слышал, как Эванджелина уподобляла его действия перетаскиванию мешка с углем. Скорбно и серьезно шел он домой в темноте. Правая нога болела, но душа болела больше.
Любовь умерла, говорил Энгус. Он разочаровался в Эванджелине. Девушка, которая может хохотать, как гиена, в подобной ситуации, недостойна любви. Если она такая, пусть связывает судьбу с Мортимером. В конце концов, ей духовно близок человек, поправший закон гостеприимства. Ну что это – привязать ролики и крикнуть «пожар»!
Растершись целебной мазью, он лег и заснул.
Утром, когда он проснулся, душа его, как часто бывает, стала мягче и спокойней. Он по-прежнему полагал, что Эванджелина пала до уровня гиены, причем – умственно неполноценной, но приписывал это перевозбуждению, вызванному папоротником и фонариками. Короче говоря, ему казалось, что она обезумела на время, а он должен вернуть ее на путь добродетели, прямой и узкий, как средний газон. Тем самым, услышав телефонный звонок, а потом – ее голос, он приветливо поздоровался.
– Как ты там? – спросила она. – В порядке?
– В полном, – сказал Энгус.
– Эта ночь тебе не повредила?
– Нет-нет.
– Ты помогаешь мне на матче, да?
– Конечно.
– Это хорошо. А то я думала, ты пойдешь на скейтингринг. Ха-ха-ха, – засмеялась она серебристым смехом. – Хи-хи-хи.
Конечно, против этого смеха ничего не скажешь. Но бывают минуты, когда мы к нему не расположены, и, надо признаться, Энгус рассвирепел. Когда он подошел к первой подставке, почти вся кротость исчезла, словно ее и не было. Поскольку это было видно, а Эванджелина была не в форме, они подошли к девятому газону в некотором напряжении. Энгус вспоминал серебристый смех, ощущая, что он отдает пошлостью. Эванджелина спрашивала себя, как можно играть, если кэдди похож на низкое давление у берегов Ирландии.
В те критические минуты, когда искра может вызвать взрыв, они увидели на веранде Ногги Мортимера.
– Привет, ребята, – сказал он. – Как наша прелестная Эванджелина в это прелестное утро?
– Ох, Ногги, какой ты смешной! – воскликнула она. – Ты что-то сказал, Энгус?
– Нет, – отвечал он, и не солгал, ибо только фыркнул.
– А как Мактевиш из Мактевиша? – продолжал Ногги. – Все в порядке. Я говорил с владельцем цирка, и тот сказал, что возьмет ваш номер.
– Да? – отозвался Энгус.
Он понимал, что это не ответ, но никакие слова его бы не удовлетворили. Лучше взять этого субъекта за шею и крутить ее, пока не порвется. Но он не отличался особой силой, а субъект, как многие лыжники, был крупен и широкоплеч. Поэтому он только прибавил «Вот как?» с видом обиженной кобры.
– Ну, ребята, – сказал Мортимер, – я иду в бар, пропущу стаканчик. Что-то голова побаливает. Тут р-р-рекомендуют шерсть той собаки, которая тебя укусила. Как говорится, клин клином.
Улыбнувшись той мерзкой улыбкой, которая свойственна душам общества, он удалился, а Эванджелина властно сказала Энгусу:
– Я тебя умоляю!
Он спросил, что она имеет в виду, и она ответила, что ему это известно.
– Вести себя так с бедным Ногги!
– Что значит «так»?
– Как надувшийся мальчишка.
– Тьфу!
– Мне стыдно за тебя.
– Тьфу!
– Не говори «тьфу»!
– Ч-черт!
– Не говори «черт»!
– Что мне, вообще не говорить?
– Конечно, если ты других слов не знаешь.
Энгус заметил было, что он знает еще два-три слова, но сдержался и сердито пнул ногой деревянную панель.
– Я просто тебя не понимаю.
– Вот как, не понимаешь?
– Человек с чувством юмора смеялся бы до упаду.
– Вот как, смеялся бы?
– Да. Когда Ногги так подшутил над принцем Шлоссинг-Лоссингским, тот уж-жасно забавлялся.
– Вот как, забавлялся?
– Да.
– Я не принц.
– Это видно.
– Что ты хочешь сказать?
– Ты… ну, не знаю кто.
– Да?
– Да.
– Вот как?
– Вот так.
Горячая кровь Мактевишей окончательно вскипела.
– Я скажу, кто ты, – предложил Энгус.
– Кто же я?
– Хочешь узнать?
– Да.
– Ну ладно. Ты – та особа, которая займет двадцать седьмое место.
– Не говори глупостей.
– Я и не говорю. Это бесспорный факт. Ты знаешь не хуже моего, что эти вечеринки превратили здоровую, решительную, смелую девушку в жалкую, дрожащую растяпу, которая не вправе и подумать о каком-либо чемпионате. Наверное, у тебя есть зеркальце? Посмотрись в него, Эванджелина, и пойми его точку зрения. Глаза у тебя – тусклые, руки трясутся, ты машешь клюшкой, словно сбиваешь коктейль. Что до игры, если это можно назвать игрой…
Лицо ее было жестоким и холодным.
– Говори-говори, – произнесла она.
– Нет, хватит. Слишком болезненная тема. Скажу одно: на твоем месте я бы не вынимал клюшек из сумки.
Это уж было слишком. Быть может, удар в челюсть Эванджелина простила бы, удара в глаз – не заметила, но это… Теперь, когда Энгус разбил ее любовь к нему, она любила только мать и клюшки.
– Мистер Мактевиш, – сказала она, – будьте любезны, дайте мне сумку. Я больше не хочу вас беспокоить.
Энгус вздрогнул. Он понял, что зашел слишком далеко.
– Эванджелина! – воскликнул он.
– Моя фамилия Брекет, – отвечала она. – Не забудьте прибавить «мисс».
– Слушай, – сказал он, – это чушь какая-то. Тебе известно, что я боготворю дерн, по которому ты ступаешь. Неужели мы вот так расстанемся из-за какого-то поганца? Неужели наш рай погубит змея из-за пазухи – нет, скорее в траве? Если ты немного подумаешь, ты увидишь, что я прав. Твой Ногги – поганец и гад. Посуди сама, он издает швейцарский клич. Он не играет в гольф. Он…
– Сумку, если не трудно, – высокомерно сказала она, – и поживей. Я не хочу торчать тут вечно. А вот и Ногги! Ногги, миленький, ты их понесешь?
– Что именно, душечка?
– Мои клюшки.
– О, старые добрые дубинки! Конечно, конечно, конечно.
– Дубинки, – тихо прошипел Энгус. – Ты слышала? Самый лучший набор клюшек, какой только бывает! Осторожно, моя дорогая! Не доверяй ему. Как-нибудь, когда-нибудь, где-нибудь он тебя подставит, и сильно. Берегись!
– Иди сюда, лапочка, – сказала она, смеясь серебристым смехом. – Мой партнер заждался.
Скрестив руки на груди, Энгус смотрел на них с веранды. Эванджелина, с каменным лицом, не удостоила его и взглядом. Отрешенно и гордо шла она к подставке. Ногги Мортимер, сдвинув шляпу набекрень, вынул из кармана фальшивые усики, прилепил их, отбил чечетку, вымолвил: «Тра-ля-ля-ля», закинул сумку на плечо и последовал за ней.
Быть может (сказал старейшина), мой рассказ, особенно – реплики Энгуса, навел вас на мысль, что Эванджелине не стоило играть вторую половину матча. Отыграв так первую, она могла бы порвать свою карточку и пойти домой.
Но вы должны принять во внимание, что ревнивый и любящий человек, только что обсмеянный соперником, а там – и любимой женщиной (сперва – в манере гиены, потом – серебристым смехом), итак, вы должны учесть, что он преувеличивает, если не выдумывает. Такие переживания искажают восприятие истины и заостряют речь. Говоря о клюшке, Энгус просто имел в виду, что Эванджелине не удались два удара вверх. Слова о коктейлях были основаны на склонности помахивать легкой клюшкой. Да, Эванджелина сделала ударов на пять больше, чем подобает особе с ее гандикапом, но играла совсем не плохо. Обида на бывшего жениха, как часто бывает, придала ей невиданную силу.
Каждый удар она наносила с отточенной яростью, словно представляя, что на траектории мяча стоит Энгус Мактевиш. Невысокий короткий удар метил в него, равно как и все прочее. Таким образом, она взяла с четырех ударов десятую лунку, а также одиннадцатую и двенадцатую, а четырнадцатую – с двух (если помните, Брейд сказал Тейлору, что это прекрасно, как витраж, отражающий сияние вечности). Словом, сводя все к холодным цифрам, до семнадцатой лунки она сделала семьдесят три удара. Узнав от кого-то, что две возможные соперницы сделали по семьдесят девять, она, естественно, решила, что все идет неплохо. Восемнадцатую лунку она любила особенно и верила, что одолеет ее в четыре удара.
Поэтому мы не удивимся, что она смотрела на Ногги сияющим взглядом. Прилепив усики, он резво покручивал их, и ей казалось, что это очень забавно. Насколько лучше, думала она, этот веселый, легкий человек, чем мрачный Мактевиш – и в качестве кэдди, и в качестве спутника жизни. Этот Энгус, напоминающий замороженный вклад, просто не дает играть во всю силу. Как хорошо, что ей удалось спастись!
– Знаешь, Ногги, – сказала она, – больше всего мне нравится твое чувство юмора. Люди без этого чувства – очень противные. Шотландцы, и вообще… Надуваются из-за невинного, добродушного розыгрыша. Как… ну, скажем, шотландцы.
– Это верно, – согласился Мортимер, приспосабливая фальшивый нос.
– Я бы первая посмеялась. У меня, слава Богу, есть чувство юмора.
– Это хорошо, – одобрил Мортимер.
– Такой уж я уродилась, – скромно сказала она. – Или оно есть, или его нет. Тут мне понадобится новый мяч. Я не имею права на ошибку.
Уверенность в себе не уменьшилась в эту важнейшую минуту. Она видела белый блестящий мяч на деревянной подставке, и эта уверенность держала ее, как держит невидимый газ воздушные шары. Мы, игроки в гольф, знаем чувство, которое посещает нас, если мы прекрасно прошли семнадцать лунок и чувствуем, что все в порядке – и поза, и положение рук, вообще все. Вот – ты, вот – мяч, сейчас ударим его в брюхо, и он улетит на милю с четвертью. Боялась она только того, не перемахнет ли через газон, который был всего в трехстах восьмидесяти ярдах.
Она чуть-чуть раскачалась, потом занесла клюшку и с легкостью ее опустила.
А что же делал Энгус? Какое-то время стоял. Потом ходил по террасе, сдвинув брови, и напоминал членам клуба, видевшим его из комнат, Наполеона на острове Святой Елены. Наконец, ощутив, что ему не хватает места, чтобы выразить себя, он пошел в обход поля и по странному совпадению приблизился к последней лунке именно в тот миг, когда Эванджелина наносила удар. Он был почти рядом, когда его мрачные думы вспугнул мерзкий, крякающий смех за кустами, скрывающими от него подставку.
Он остановился. Смех на поле всегда оскорблял его чувства, а этот он к тому же узнал. Никто, кроме Ногги Мортимера, не смеялся так противно.
«Тьфу», – сказал Энгус и собирался сказать еще раз, но слово это замерло на его устах. Раздался тот странный звук, какой издает дерн, когда по нему бегут, потом из-за кустов выскочил Ногги, а за ним – Эванджелина, размахивающая клюшкой с железом. Глаза ее горели, как и лицо. Так и казалось, что она хочет вышибить мозги из своего кэдди.
Энгус почти не страдал праздным любопытством, но за этой парой побежал со всей возможной скоростью. Настиг он ее в ту минуту, когда Ногги, уже не надеясь спастись, полез на дерево с редкой прытью, приобретенной, видимо, в швейцарских горах.
Тут Эванджелина увидела Энгуса.
– О, Энгус! – вскричала она, кидаясь в его объятия.
Я всегда замечал, что шотландцы скорей надежны, чем быстры умом; скорей постоянны, чем тонки, но даже такой истинный шотландец сразу заметил, что по какой-то причине прошлое вернулось, Эванджелина снова с ним. Он прижал ее к своей груди, и она постояла так, икая и плача.
– О, Энгус! – проговорила она наконец. – Как ты был прав!
– Когда? – спросил он.
– Когда говорил: «Берегись! Когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь он тебя подставит».
– И подставил?
– Еще как! У восемнадцатой лунки мне нужно было сделать пять ударов, чтобы выиграть, и я попросила его дать мне новый мяч. Знаешь, что он сделал?
– Нет.
– Сейчас узнаешь. Он дал мне м-м-м…
– Что?
– М-м-м…
– Мяч?
– Нет! Мы-мы-мы…
– Мы-мы-мы?
– Да.
– Мы-мы-мы?..
– Мыло! – вскричала она, внезапно обретя дар речи.
Если бы он ее не обнимал, он бы пошатнулся. Его возвышенной душе претили папоротники в клубе и смех на поле, но особое омерзение вызывало то мыло в виде мяча, которое изготовляли мыловары, способные смеяться над святыней. Сколько раз, зайдя в аптеку, чтобы купить зубную пасту, он едва удерживался от крика, увидев эти гнусные шары. До сих пор ему казалось, что предел низости – изготовлять их. Но нет, можно пасть еще ниже. Человек – точнее, существо, внешне похожее на человека, – подсунул эту пакость нежной, чувствительной девушке – и когда? В самом конце важнейшего матча.
– Я как следует ударила по мячу, – продолжала Эванджелина, дрожа при одном воспоминании, – и мне показалось, что мяч раскололся пополам. Кстати, – голос ее стал веселее, – не мог бы ты, мой дорогой, влезть на это дерево и передать мне этого гада? Посмотрим, что можно сделать клюшкой.
Мактевиш покачал головой, словно осуждая насилие, и нежно увел ее. Ответил он только тогда, когда они отошли достаточно далеко.
– Все в порядке, любовь моя. Все хорошо.
– В порядке? Что ты хочешь сказать?
Он погладил ее руку.
– Ты была слишком взволнована и не заметила. Прямо над его головой – осиное гнездо. Надеюсь, нас не сочтут кровожадными, если мы решим… А! Слушай!
Покой весеннего вечера нарушили немелодичные крики.
– И смотри, – прибавил Энгус.
Из-за дерева что-то выскочило и кинулось к воде за последней лункой. Оно нырнуло и, видимо, решило подольше побыть в этой стихии, поскольку, высунув голову из неприятно пахнущих глубин, быстро втянуло ее обратно.
– Целительная сила природы, – заметил Энгус. Эванджелина добрую минуту стояла, открыв рот. Потом она закинула голову и засмеялась так звонко, что пожилой джентльмен, отрабатывающий у семнадцатой лунки короткий удар, резко дернул клюшку и послал мяч на восемьдесят ярдов.
Энгус нежно гладил руку Эванджелины. Он был терпим и понимал, что смеяться на поле для гольфа все-таки можно.
В конце концов, есть гольф!
© Перевод. Н. Трауберг, наследники, 2012.
Был день ежегодных состязаний для смешанных пар, и старейшина с другом, приехавшим на уик-энд, направились к краю террасы, чтобы посмотреть, как начнет игру первый из участников. Когда они увидели поле, друг удивленно, даже благоговейно вскрикнул.
– Какая красавица!.. – прошептал он.
Говорил он о молодой особе, только что положившей на подставку свой мяч и с царственным достоинством исследовавшей сумку, которую держал кэдди. Если бы у того было чувство уместности (его у кэдди не бывает), он бы встал на одно колено, как средневековый паж.
Старейшина кивнул.
– Да, – сказал он, – миссис Плинлемон очень ценят в нашем небольшом сообществе.
– Где-то я ее видел, – сказал друг.
– Конечно, в журналах. Кларисса Фитч была очень популярна.
– Кларисса Фитч? Которая перелетела океаны и пересекла Африку?
– Она самая. Теперь ее именуют миссис Эрнест Плинлемон.
Друг задумчиво смотрел, как она вынимает клюшку.
– Значит, вот она кто. Чтобы на ней жениться, нужна большая храбрость. Прямо Клеопатра. А где ее муж?
– Сейчас он к ней подходит. Щуплый такой, в очках.
– Что! Этот сморчок? Да он похож на второго вице-президента какой-то компании.
– Душенька, – сказал щуплый человек. – Не эту клюшку, мой ангел.
– Ну что ты, кроличек!
– Нет и нет. Возьми с железом.
– Непременно, мой дорогой?
– Да, радость моя, непременно.
– Хорошо. Тебе виднее.
Когда наш мудрец вел гостя обратно в комнаты, тот все еще удивлялся.
– Да, – проговорил он, – если бы сам не услышал, не поверил бы. Скажи мне кто-нибудь, что такая женщина нежно воркует со сморчком, а тот ее поучает, я бы засмеялся. Казалось бы, в этом случае властвует жена…
– Согласен, – сказал мудрец. – Именно так и кажется. Но, смею заверить, правит Плинлемон, вроде бы мягко, и очень жестко.
– Кто он, укротитель львов?
– Нет. Он занимается оценкой убытков. Страхование, морское право…
– Несомненно, прекрасный работник.
– Да, просто ас. Кроме того, он предан гольфу и гандикап у него – четыре. История его любви занятна. Она иллюстрирует истину, в которую я твердо верю, – благоговейных игроков охраняет Провидение. В событиях, приведших к свадьбе Эрнеста и Клариссы, видна его заботливая рука.
Года два назад (сказал старейшина) мисс Фитч приехала на лето к тете, которая живет в наших местах. Сами понимаете, на холостяков это произвело большое впечатление. Они остолбенели. Те, кто годами играл в мешковатых штанах с грязными пятнами, кинулись к портным и заказали гольфы. Они почистили ботинки, повязали галстук, подкрутили усы.
Сильнее всех влюбился Эрнест Фарадей Плинлемон. Когда они встретились впервые, он за полчаса три раза побрился, переменил три воротничка, отдал старьевщику все шляпы и купил португальские сонеты. Позже в тот же день я встретил его в аптеке. Приобретал он бриллиантин и спрашивал продавца, не знает ли он средства против веснушек.
Однако ни он, ни кто другой успеха не имели. Наконец Э.Ф.П. пришел ко мне за советом.
– Я умру от любви, – сказал он. – Не сплю, не ем, хуже работаю. Начну считать, а ее лицо появляется передо мной. Как растопить это гордое холодное сердце? Какой-нибудь способ есть, но какой?
Одно из утешений старости в том, что она помогает стоять в стороне от кипящего котла страсти и мирно, спокойно смотреть на его содержимое. Как старейшина здешних мест, я часто видел больше, чем пылкие и молодые участники событий. Мне было ясно, почему Клариссе неугодны ухаживания местных джентльменов, и я попытался объяснить это Эрнесту Плинлемону.
– Вы, молодые люди, не понимаете, – сказал я, – что Кларисса Фитч, по сути своей, склонна к романтике. Она пересекла Африку пешком, хотя быстрее и дешевле ехать поездом. Романтичной особе нужен романтичный друг. Вы, как и все прочие, пресмыкаетесь перед ней. Естественно, она сравнивает вас с ‘Мгупи Мгвумпи, и не в вашу пользу.
Он вылупился на меня и приоткрыл рот, отчего стал удивительно похож на рыбу, которую я как-то выудил в Брайтоне.
– С кем, с кем?
– С ‘Мгупи Мгвумпи. Если не ошибаюсь, он был вождем племени ‘Мгопи и произвел на вашу Клариссу большое впечатление. Не будь он черен, как туз пик, и не имей двадцати семи жен, а также сотни наложниц, что-то могло и выйти. Во всяком случае, недавно она мне сказала, что ищет человека, наделенного духовной мощью вождя, но посветлее и без жен.
– Да-а… – выговорил несчастный.
– Могу дать и другие сведения, – продолжал я. – Вчера она восхищалась героем какого-то романа, который носил сапоги и пинал ими возлюбленную.
Эрнест побледнел.
– Вы действительно думаете, что ей нужен такой… субъект?
– Да.
– А вам не кажется, что молодой человек с хорошим голосом, мягкий и преданный всем серд…
– Нет.
– Пинает сапогами! Во-первых, я не ношу сапог.
– Сэр Джаспер Медальон-Картерет при случае таскал свою подругу за волосы.
– Таскал?
– Да. Таскал.
– И мисс Фитч это нравится?
– Очень.
– Та-ак. Ясно. Понятно. Что же, спокойной ночи.
Эрнест ушел, опустив голову. Я с жалостью смотрел ему вслед. Надежды для него не было, и я понимал, как пусты разговоры о целительном времени. Он не принадлежал к сообществу, именуемому мотыльками, не перелетал с цветка на цветок. Специалист по морскому праву подобен зафрахтованному кораблю или идеальному бухгалтеру. Когда он любит, он отдает сердце навсегда.
Не надеялся я и тронуть Клариссу, однако думал, что должен сделать все возможное. Преклонные годы дали мне право на дружбу с девушками, а уж повернуть беседу к их личным делам – легче легкого. То, что у молодого покажется наглостью, оборачивается в старости участием.
Зацепившись за ее сетования на скуку (она уподобила здешнюю жизнь пустыне), я предположил, что надо бы выйти замуж. Она подняла прекрасные брови.
– За одного из этих кретинов?
Я вздохнул. Такие слова не сулили успеха.
– Вам не нравятся наши денди?
С губ ее сорвался смех, напоминающий звуки, которые издает попугай в перуанских джунглях.
– Кто-кто? В жизни не видела таких кроликов. Просто какие-то трупы, полежавшие в воде… – Она на мгновение замолчала. – Вот что, – продолжила она, – как, по-вашему, писательницы берут своих героев из жизни?
Я опять вздохнул.
– Вчера я читала двадцать шестую главу. Леди Памела на охоте спугнула собак, а сэр Джаспер тут же хлестнул ее нагайкой, чтобы знала свое место. Вот это я понимаю!
Я вздохнул в третий раз. Если женщина ждет не дождется демонического друга, только гениальный торговец подсунет Эрнеста. И все-таки я попытался.
– Один человек, – сказал я, – безумно любит вас.
– Не один, а штук пятьдесят, – возразила она. – Правда, это не люди, а медузы. Какую из заливных креветок вы имеете в виду?
– Эрнеста Плинлемона.
Она снова засмеялась, на сей раз – весело.
– О Господи! Этот, с «деревьями»!
– Простите?
– Вчера он к нам пришел, тетя подтащила его к пианино, и он спел «Но только Бог, о, только Бог способен дерево создать».
Сердце у меня упало. Я не думал, что мой подопечный сделает такую глупость. Надо было предупредить, что именно эта песенка лишает исполнителя последних остатков мужественности. Если бы Чингисхан или гунн Аттила пели «как много гнезд в его кудрях», они показались бы робкими и бесхребетными.
– Словом, – сказала Кларисса, презрительно улыбаясь, – вы назвали того, за кого я не выйду даже ради умирающего дедушки.
– У него гандикап – семь, – напомнил я.
– В каком спорте?
– Я имею в виду гольф.
– Что ж, я в гольф не играю, и меня это не трогает. Этот тип – самый угодливый из всех, а ваши места просто кишат подхалимами. Похож он на креветку с гастритом. Дохлый, чахлый, в очках. Спасовал бы перед… ну, казуаром. А что бы он сделал, если бы на него прыгнул лев?
– Несомненно, повел бы себя как истинный джентльмен, – отвечал я с некоторой сухостью, ибо мне претило ее высокомерие.
– Передайте ему, – сказала Кларисса, – что я бы на него не посмотрела, будь он единственным мужчиной на свете.
Я передал. Мне казалось, что лучше, как-то милосердней, ознакомить его с положением дел, чтобы он не изводил себя пустой надеждой. Отыскав его на седьмом газоне, где он отрабатывал короткий удар, я сообщил ему все, что слышал.
Конечно, он расстроился и, ударив сверху по мячу, загнал его в бункер.
– Заливная креветка? – переспросил он.
– Да. Заливная.
– Не выйдет за меня ради бабушки?
– Дедушки.
– Знаете что, – сказал Эрнест Плинлемон, – видимо, у меня мало шансов.
– Немного. Конечно, если бы вы стукнули ее по голове тяжелой клюшкой…
Он сердито нахмурился.
– Ни за что! Запомните, я ее не стукну. Лучше попробую забыть.
– Да, ничего другого не остается.
– Сотру ее образ из памяти. Уйду в работу. Буду дольше сидеть в офисе. И, – он заставил себя бодро улыбнуться, – в конце концов, есть гольф.
– Молодец, Эрнест! – воскликнул я. – Да, есть гольф. Судя по вашей игре, вы можете получить медаль.
Очки его засияли тем сиянием, которого я жду от моих молодых подопечных.
– Вы думаете?
– Конечно. Только тренируйтесь как следует.
– Уж я потренируюсь! Всю жизнь мечтал о медали. Одно плохо: надеялся рассказывать об этом внукам. Теперь их вроде не будет.
– Расскажете внукам друзей.
– И то верно. Что ж, хорошо. С этой минуты – никакой любви, только гольф.
Признаюсь, подбадривая его, я немного кривил душой. У нас было по меньшей мере три игрока, которые могли его превзойти, – Альфред Джакс, Уилберфорс Брим и Джордж Пибоди.
Однако, глядя на то, как он тренируется, я чувствовал, что не зря приукрасил правду. Упорная тренировка укрепляет душу, и мне показалось, что Эрнест Плинлемон становится все сильнее. Это подтвердил один случай.
Я спокойно курил на террасе, когда из клуба вышла Кларисса, чем-то расстроенная. Прекрасные брови хмурились, из носа вырывался свист, словно из кипящего чайника.
– Червяк, – сказала она.
– Простите?
– Жалкий микроб!
– Вы имеете в виду…
– Эту очкастую бациллу. Стрептококка с фарами. Певца деревьев. Словом, Плинлемона. Ну и наглость!
– Чем он вас так раздосадовал?
– Понимаете, я попросила его отвезти завтра тетю на дневной концерт. А он говорит: «Не могу».
– Дорогая моя, завтра – летний матч на медаль.
– Во имя всех бородатых богов, это еще что такое?
Я объяснил.
– Что? – вскричала она. – Значит, он отказался из-за этого дурацкого гольфа? Ну, знаете! Это… это… В жизни такого не слышала.
Она удалилась, кипя, словно восточная царица, не поладившая с прислугой, а я снова закурил. Мне стало легче. Я гордился Эрнестом. Несомненно, он вспомнил, что он мужчина и игрок. Если ему достанется медаль, чары Клариссы рассеются. Я много раз это видел. Делая ту или иную ошибку, игроки падают духом и, утратив форму, влюбляются. Потом приходит успех, и они забывают о предмете своей любви. Знакомство с человеческой природой подсказывало мне: если Эрнест каким-то чудом получит эту медаль, у него не останется времени на мечты о Клариссе. Все силы, все время уйдут на то, чтобы гандикап опустился до нуля.
Тем самым наутро я был рад, что погода хороша и ветерок ласков. Это означало, что игра будет проходить в обстоятельствах, благоприятствующих Эрнесту. Дождь или сильный ветер ему мешали. Сегодня поистине был его день.
Так и оказалось. Очки его светились верой в себя, когда он сразу послал мяч на значительное расстояние. В лунку он загнал его с четырех ударов, что неплохо.
Будь я моложе и прытче, я бы следил за всей игрой, но теперь мне как-то удобней в кресле и я полагаюсь на донесения, поступающие с места сражений. Так я узнал, что самые опасные соперники – далеко не в форме. Удары их слабы. Уилберфорс Брим утопил два мяча в озере. Вскоре после этого мне доложили, что Уилберфорс Брим сдался; Джордж Пибоди, продвигаясь к одиннадцатой лунке, напоролся на жестянку из-под сардин; Альфред Джакс будет счастлив, если уложится в девяносто ударов.
– Все трое – псу под хвост, – сказал Александр Бассетт, мой информатор.
– Странно.
– Не очень. Я случайно слышал, что эта Кларисса за вчерашний вечер отказала одному за другим. Они, конечно, расстроились. Сами знаете, если сердце разбито, нет-нет, да и промажешь.
Конечно, я огорчился – все же неприятно, когда игроков с гандикапом ноль касается беда, но быстро оправился, подумав, как это важно для Эрнеста. Мало ли что бывает, но теперь победа обеспечена. Следующая фраза подкрепила мои надежды.
– Плинлемон хорошо играет, – сказал Александр. – Размеренно и красиво. Теперь, когда тигров нет, я ставлю на него. Правда, есть одна опасность, какой-то Перкинс с гандикапом двадцать четыре. Говорят, он таит сюрпризы.
Бассетт ушел, чтобы вести дальнейшие наблюдения, а я, вероятно, задремал, потому что, открыв глаза, увидел, что солнце – намного ниже. Стало прохладнее. Я подумал, что матч завершается, и поднялся было, чтобы пойти к последней лунке, но тут на пригорке показалась Кларисса.
Кажется, я описывал, какой она была, рассказывая о том, что Эрнест отказался отвезти ее тетю на концерт. Такой же была она и теперь – нахмуренный лоб, опасный блеск в глазах, пар из тонко очерченных ноздрей. Кроме того, она прихрамывала.
– Что случилось? – озабоченно спросил я. – Вижу, вы хромаете.
Она издала резкий звук, напоминающий боевой клич западноафриканской дикой кошки.
– Захромаешь, если тебя ударят мячом!
– Что?
– То. Я остановилась, чтобы завязать шнурок, и вдруг в меня буквально врезался мяч.
– Господи! Где же?
– Не важно.
– Я имею в виду: где это случилось?
– Там, на поле.
– Перед восемнадцатой лункой?
– Не знаю, как это у вас называется.
– Игрок только что нанес удар?
– Он стоял на каком-то клочке травы.
– Что он сказал, подбежав к вам?
– Он не подбегал. Ну, подбежит – не обрадуется! Дайте мне две минуты, чтобы прилепить арнику и попудрить нос, и я готова, клянусь священным крокодилом. Я жду. Я покажу этому несчастному микробу!
Услышав знакомое слово, я вздрогнул.
– В вас попал Эрнест Плинлемон?
– Да. Подождите, пока я его увижу!
Она захромала в направлении клуба, а я поспешил к лунке предупредить Эрнеста, что его крови жаждет женщина, чей укус может оказаться смертельным.
Сейчас тут все иначе, а тогда восемнадцатая лунка была прямо под террасой. Человеку умелому ничего не стоило загнать в нее мяч с двух ударов. Подходя, я увидел Плинлемона и его партнера, в котором узнал известного недотепу. Эрнест помогал ему извлечь мяч из зарослей. Собственный его мяч синел на склоне, ярдах в восьмидесяти от газона. Я посмотрел на него с уважением. По словам Клариссы, он летел быстро, когда ударился об нее. Если бы не этот злосчастный случай, он находился бы по меньшей мере на пятьдесят ярдов дальше. Замечательный удар.
Управившись с недотепой, Эрнест пошел к своему мячу. Подошел туда и я. Он растерянно заморгал, и я с удивлением увидел, что очки исчезли.
– А, это вы, – сказал он. – Сперва я вас не узнал. Разбил очки у пятнадцатой и неважно вижу.
Я пощелкал языком, выражая сочувствие.
– Значит, вышли из игры?
– Вышел? – вскричал он. – Да вы что! Мне даже лучше, могу сосредоточиться. Знаю, что мяча не увижу, и доверяюсь судьбе. Медаль – моя.
– Да?
– Несомненно. Сейчас я беседовал с Бассеттом, и он сказал, что Перкинс уложился в семьдесят пять ударов. За мной никого нет, а я сделал семьдесят один, так что выйдет семьдесят два, в крайнем случае – семьдесят четыре. Если бы не овца, мне бы вообще оставался один удар. Из-за нее я потерял по меньшей мере пятьдесят ярдов.
– Эрнест… – начал я.
– Та-акой удар, и вдруг – овца! Стоит на среднем газоне. Надо было подождать, но я ждать не люблю. В общем, я решился и, кажется, угодил в нее. Если бы не она, мяч бы пролетел милю! Но это не важно. Ну, сделаю три удара.
Я подумал, стоит ли предупреждать его. Кларисса сказала «две минуты», но вряд ли ей понадобится меньше десяти. Он может успеть. И я промолчал, следя за тем, как он делает прекрасный удар вверх клюшкой с железной головкой.
– Куда он полетел? – спросил Эрнест.
– Вперед, – ответил я. – Но не к самому флажку.
– На каком расстоянии от флажка?
– Футах в пятнадцати.
– Ну, это легко, – сказал Эрнест. – Это мне раз плюнуть.
Я тактично промолчал, но несколько растерялся. Мне не нравилась его нагловатая уверенность. Конечно, вера в себя необходима игроку, но о ней не говорят, не облекают ее в слово. Боги нашей игры карают хвастунов.
Газон был непростой, какой-то волнистый. Иногда к концу матча мне казалось, что он вздымается и опадает, словно море на сцене. Эрнест ударил хорошо, но не очень. Он не учел бугорка, из-за которого мяч остановился в полутора метрах от лунки.
Однако уверенность не поколебалась.
– Сейчас мы его загоним, – сказал Эрнест.
Партнер, подошедший к нам, увидел выражение моего лица и поджал губы. Он, как и я, не верил, что из этой бравады выйдет что-то путное.
Эрнест Плинлемон нацелился на мяч. Линия была четкой, дело оставалось за силой. Увы, ее не так уж много к концу нелегкого матча. Сперва мне показалось, что близок счастливый конец. Мяч направился прямо к лунке, и я уже ждал веселого звяканья, но что-то застопорилось. Два фута… один… шесть дюймов… три дюйма… два… Я затаил дыхание.
Докатится? Сможет ли?
Нет! Меньше чем за дюйм до лунки он поколебался и встал. Эрнест толкнул его, но было поздно. Он сыграл вничью, и ему предстояли все муки еще одного, решающего раунда.
В такие минуты глупый человек говорит «Не повезло» или что-нибудь столь же банальное. Но мы с партнером, старые игроки, знали, что лучше всего молчать. Обменявшись взглядами, выражавшими жалость и боль, мы заметили, что Эрнест ведет себя довольно странно.
Зная его кротость и сдержанность, я удивился искаженному гневом лицу. Что там, я был поражен. Глаза горели, жилы на лбу вздулись. Я ждал, что он скажет, и вот он спросил:
– Где овца?
– Какая овца? – не понял партнер.
– Такая. В которую он врезался. – Глаза его стали вращаться. – В жизни не делал такого удара! Был бы рядом с флажком, если бы не овца.
– По-моему, это была не овца, – сказал партнер. – Больше похожа на мисс Фитч.
– На мисс Фитч?!
Я вздрогнул. Недавние треволнения выбили у меня из головы, что я хотел предупредить его. Что ж, предупредим сейчас. Кларисса может выйти с минуты на минуту, изрыгая пламя.
– Эрнест, – поспешил сказать я, – наш друг совершенно прав. Мисс Фитч завязывала шнурок…
– Что?
– Шнурок.
– Что?
– Ну, на башма…
Голос мой угас. Кларисса стояла на краю газона, скрестив руки. Глаза ее сверкали.
– Минуточку, – слишком спокойно сказал Плинлемон. – Вы говорите, что эта чертова баба стояла посреди поля, чтобы завязать какие-то поганые шнурки? Во время матча? Когда мне нужно только четыре удара! Нет, я не могу! Шнурки!
Лицо его потемнело. Зубы звякнули. Рот открылся, нос задвигался, но он не нашел слов и с силой швырнул клюшку. Угодила она в Клариссу, которая подбиралась к нам медленным зловещим шагом снежного барса.
Этой минуты я никогда не забуду. Каждая мелочь живет в моей памяти. Словно все случилось вчера, я вижу багряное небо заката; длинные тени; Клариссу, скачущую на одной ноге; Эрнеста, чей гнев исчез, сменившись удивлением и ужасом. Я слышу, как после пронзительного крика воцарилась странная тишина.
Не могу сказать, сколько она длилась, в такие минуты не меряешь времени. Но рано или поздно Кларисса перестала прыгать и, держась за лодыжку, начала говорить.
Девушке в ее положении очень помогает знание языков. Я не уверен, что она смогла бы сказать по-английски и десятую часть того, что хотела. Но в ее распоряжении была добрая дюжина африканских диалектов, и пламенная речь внушала трепет даже тем, кто ничего не понимал. К чему слова? Общий смысл был ясен. Я машинально отодвинулся от Эрнеста, опасаясь, чтобы меня не поразила молния. Так бежали дети Израиля от того, кто, на свою беду, рассердил Иеремию.
Эрнест стоял ошеломленный. Можно представить, что он чувствовал. Он чуть не раздробил прекраснейшую из лодыжек. Сэр Джаспер Медальон-Картерет скривил бы губы или даже взял клюшку с железной головкой, но Эрнест – не этот сэр. Казалось, что он вот-вот свалится.
Слова лились потоком над мирной лужайкой. В сущности, они могли литься без конца. Но вдруг, в середине особенно сильного пассажа, Кларисса сорвалась. Закрыв лицо руками, она зарыдала и снова принялась прыгать.
Эрнест ожил, словно развеялись чары. До сих пор он стоял недвижимо, теперь – дернулся, словно вспугнутый лунатик, и двинулся вперед, по-видимому, чтобы упасть к ее ногам и биться головой об землю. При этом он протягивал руки, как бы взывая о милости. Когда он подошел вплотную, Кларисса подняла голову, и он угодил ей в правый глаз.
Удар был мастерский. Кларисса упала рядом с газоном, словно ее подстрелили. Вот она здесь; вот ее нету, зато есть песчаный фонтанчик, указывающий на то, что она свалилась в бункер.
Эрнест снова застыл на месте. Как и прежде, было нетрудно угадать, о чем он думает. Перед его духовным взором сменялись события. Он любил эту девушку безумно, но, кроме пения «Деревьев», за пятнадцать минут попал в нее мячом, ударил ее клюшкой по ноге, заехал ей в правый глаз. Я видел, что он хочет поправить очки и опускает руку, обнаружив, что их нет. Так и казалось, что он – в трансе.
Кто-то заскребся рядом с нами, и над краем газона возникла голова Клариссы. Я радостно вскрикнул. Правый глаз наливался багрянцем, но левый светился любовью.
Только что я говорил, что читал мысли Эрнеста. Теперь, еще легче, я читал мысли Клариссы. Мне было понятно без слов, что в бункере она все обдумала и пришла к неожиданным выводам.
Первый удар она приписала простой неосторожности, второй – случайности. Но третий, без сомнения, был нанесен сознательно. Щуплый очкарик обладал душой разгневанного носорога. Он не мог допустить, чтобы всякие особы ругали его на суахили. А если так, значит, и те два удара он нанес намеренно. Обезумев от любви, он применил именно те методы, о которых она мечтала. Сам вождь племени ‘Мгопи не доходил до этого, а сэр Джаспер Медальон-Картерет перед Эрнестом – провинциальный фат.
Она потирала то глаз, то лодыжку и вдруг, раскинув руки, кинулась к Плинлемону, восклицая:
– Мой герой!
Он не совсем понял.
– А? – спросил он. – Кто?
– Мой чудесный, смелый, великий герой.
Он заморгал.
– Это я?
Она обняла его в полном упоении, и даже он, хотя и не очень четко, понял главную мысль. Конечно, он удивился, но у него хватило ума сделать свою часть дела. Приподнявшись на цыпочки, он поцеловал ее, а потом, коротко вздохнув от счастья, приспособился к ее объятиям, словно так и надо. Я обернулся к партнеру, во время этих событий отрабатывавшему короткий удар, и сказал:
– Пошли. Пусть они побудут вдвоем.
Менестрель в маске
© Перевод. Н. Трауберг, наследники, 2012.
Из клуба «Трутни» вышел молодой человек и остановился, чтобы закурить сигарету. Перед ним, видимо – из мостовой, неожиданно возник субъект, который, притронувшись к шляпе, заискивающе улыбнулся. Преодолев внутреннюю борьбу, молодой человек сунул руку в карман, дал субъекту денег и пошел домой.
Сцена эта умиляла, радовала сердце, словно картинка в рождественском журнале; однако два Трутня, глядевшие на нее из курилки, не растрогались, а удивились.
– Чтоб мне лопнуть! – сказал первый. – Не увидел бы, не поверил.
– Я тоже, – сказал второй.
– Чему? – спросил третий, появляясь сзади.
Они обернулись, как один Трутень, и заговорили, словно греческий хор:
– Фредди Виджен…
– …проходил вон там…
– …а к нему подошел субъект…
– …и попросил денег…
– …Фредди не отпрыгнул сюда…
– …а дал ему монетку.
Третий Трутень пощелкал языком.
– Какой этот субъект? Жирный? Склизкий?
– Да-да!
– Так я и думал. Я его знаю. Это Дж. Уотербери, пианист. Фредди, можно сказать, платит ему жалованье. То шиллинг даст, то целых десять.
Два Трутня еще больше удивились.
– У Фредди ничего нет, – сказал старший.
– Верно, он отдает последнее. Но его девиз – «noblesse oblige» [7 - Происхождение обязывает (лат.).]. Понимаете, субъект – в своем праве. Он спас ему жизнь.
– Субъект спас Фредди?
– Нет. Фредди – субъекта.
– Тогда пускай тот и платит.
– А кодекс Видженов? – Трутень вздохнул. – Бедный старый Ф.! Смотреть больно, как его мучают после всего, что было.
– Что же было?
– Было то, – серьезно ответил третий Трутень, – что он прошел сквозь горнило испытаний.
Началось с того (продолжал Трутень), что Фредди страдал от несчастной любви. Он всегда от нее страдает. Диане Прендерби он поклонялся, но она его отвергла. Тем самым он не искал суетных развлечений и, когда дядя пригласил его в «Ритц», сперва хотел отказаться.
Но как откажешься, если дядя тебя содержит? Его приглашения – приказы. Словом, Фредди пошел в ресторан, засел в холле, печально думая о Диане, и дождался старого хрыча.
– А, Фредерик! – сказал тот, вручив гардеробщику цилиндр и зонтик. – Хорошо, что явился. Нам надо с тобой поговорить. Последнее время я о тебе размышляю.
– Правда? – удивился Фредди.
– Да, – отвечал дядя. – Все не мог понять, почему на нашем гербе такое пятно. Размышлял я о том, как тебя обезвредить. Гадал-гадал и, кажется, нашел выход. Тебе пора жениться. Не пыхти! Зачем ты пыхтишь?
– Я вздыхаю.
– Значит, не вздыхай. Я уж думал, у тебя астма. Итак, если ты женишься и остепенишься, все можно исправить. Я видел не таких… нет-нет, таких же балбесов, которых брак преображал. Наверное, ты думал, с какой стати я веду тебя в дорогой ресторан. Сейчас узнаешь. Сюда придет моя старая знакомая, леди Пинфодц, с дочерью. Дочь зовут Дора, на ней ты и женишься. Прекрасная семья, большое приданое, ума хватит на двоих. Так что изволь, если это возможно, произвести хорошее впечатление.
Фредди улыбнулся горькой улыбкой.
– Ах, что мне… – начал он.
– Минуточку! Должен тебя предупредить, она не из нынешних модниц. Помни, что ты не в курилке. Никаких анекдотов, никаких стишков.
– Ах, что… – снова начал Фредди.
– И ничего не пей. У нее очень строгие взгляды. Когда увидишь меню, возьми себя в руки. Смотри на правую колонку, где цены.
– Ах, что мне, – прорвался Фредди, – какое-то меню! Спасибо за добрые намерения, но я не могу на ней жениться.
Лорд Блистер умудренно кивнул.
– Ясно-ясно. Нельзя так поступать с девушкой. Это верно, ты прав, но мир полон страданий. Чтобы сделать омлет, надо разбить яйца. Словом, забудь о нравственной стороне дела. Очаруй ее, или я… Тише! Они идут!
Он встал, поскольку в зал вплывала немолодая дама. Встал и Фредди, но чуть не упал, ибо за дамой легко плыла девушка. Во внезапном озарении он увидел долгий ряд девиц, завершавшийся Дианой. Никто из них не сравнился бы с новоприбывшей. Как вам известно, Фредди влюбляется с первого взгляда. Случилось это и теперь.
Колени у него дрожали, и он был рад, что можно сесть. Девушке он вроде бы понравился, он всегда нравится поначалу. Когда подали рыбу, они вполне спелись. Она говорила о своих мечтах и идеалах, он вставлял: «О!» или «A-а!..», но спеться они спелись, против факта не попрешь.
Да, спелись, и настолько, что когда подали сыр, Фредди не то чтобы пожал ее руку, но все же склонился под углом 45° и спросил, не пойти ли после кофе в кино. Она охотно согласилась, прибавив, что без четверти три должна быть в Ноттинг-Хилле.
– Там наша миссия, – пояснила она.
– О! – вскричал Фредди. – Добрые дела и какао?
– Вот именно. Сегодня – вечер для матерей.
Фредди чуть не подавился камамбером. Ему пришла в голову мысль. Если, подумал он, они будут встречаться только на балах и обедах, она узнает, что у него хороший аппетит и резиновые ноги. Если же они пойдут в миссию, он сможет проявить свои лучшие качества: деликатность, учтивость, рыцарственность. Он окружит ее сонмом тех знаков внимания, от которых девушки говорят про себя: «Однако!»
– Нельзя ли и мне с вами? – спросил он.
– Вам там будет скучно.
– О нет! Я могу их рассаживать, бедняжек, вообще, шнырять туда-сюда. Поверьте, я умею. Помогал на десятках свадеб.
Она подумала и вскричала:
– Знаю! А петь вы умеете?
– Еще бы!
– И споете?
– Конечно!
– Это очень мило с вашей стороны. Что-нибудь такое, старинное.
– Я исполню, – сказал Фредди, глядя на нее так, что она, возможно, покраснела, – мой коронный номер «Серебро луны сияет, словно свет ее очей».
Как только трапеза кончилась, они ушли. Старый лорд ласково улыбался, радуясь успеху своего замысла.
А в половине четвертого Фредди стоял на сцене перед британским флагом, рядом с викарием. Дора сидела у рояля, а сотни две ноттингхилльских матерей слушали его, словно Бинга Кросби.
Пел он лучше некуда. Мне он рассказывал, что матери просто ели из рук. После первой песни они потребовали вторую, после второй – третью, после третьей кричали «Бис!». Он спел и на бис, а они хлопали, пока он не вышел снова и не поклонился. Тут они стали кричать: «Скажите нам что-нибудь!», и он потерял разум. Его понесло и занесло дальше, чем следует.
Говоря конкретно, он пригласил матерей на небольшую пирушку ровно через неделю, в той же миссии.
– Дорогие мамаши, – сказал он, – жду вас всех, до последней. Если у кого есть своя мамаша, приводите и ее. Как говорится, ешь – не хочу. Какао будет литься рекой, булочки – сыпаться манной. Благодарю и ожидаю.
Только дома, еще мигая от сияния, которое он подметил в ее глазах, еще слыша крики и аплодисменты, он вспомнил, что у него есть один фунт три шиллинга четыре пенса.
Нельзя угостить кучу матерей на такие деньги, а значит, придется занять приличную сумму. Такая сумма – видимо, фунтов двадцать – была только у дяди.
Он понимал, что дело – нелегкое. Третий граф Блистерский не был обделен мирским богатством, но расставаться с ним не любил. Моль селилась в его бумажнике, плодясь и размножаясь. Но выбирать не приходится. Если вам нужны двадцать фунтов, надо пойти к тому, у кого они есть. И Фредди пошел.
Дяди дома не было. Насколько племянник понял, в Боттлтон-Ист проходили дополнительные выборы, и лорд отправился туда, чтобы, председательствуя на митинге, защищать интересы консерваторов. Пришлось подождать. Вернулся он охрипший от контакта с пролетариатом, но в прекрасном настроении. Ему очень понравилось, как вел себя Фредди в ресторане.
– Ты меня удивил, – сказал он. – Продолжай в том же духе. Предложение делай не на свету, может, и согласится.
– А ты хочешь, чтобы она согласилась?
– Конечно, хочу.
– Тогда дай мне двадцать фунтов.
Лорд Блистер помрачнел.
– Двадцать фунтов? Зачем они тебе?
– Поверь, очень нужно, – ответил Фредди и кратко рассказал про матерей, булочки, какао. Если ничего не выйдет, пояснил он, Дора его не простит, и будет права.
Лорд Блистер слушал, все больше мрачнея. Мысль о разлуке с двадцатью фунтами была для него как острый нож.
– Это обойдется дешевле, – сказал он.
– Нет-нет!
– Гораздо дешевле.
– Посуди сам. Матерей штук двести, не меньше. Они приведут родных и знакомых. Прибавим непрошеных гостей, получится человек четыреста. Кладем шиллинг на каждого…
Лорд Блистер гневно фыркнул.
– Какая чушь! – вскричал он. – Шиллинг! Ну, знаешь! Какао стоит дешево.
– А булочки?
– Тоже дешевые.
– Хорошо, а яйца вкрутую? О них ты подумал?
– Яйца? Господи, что ты затеял, вавилонскую оргию? Ни о каких яйцах не может быть и речи.
– Ладно, вернемся к булочкам. По двенадцати на брата…
– Что ты порешь? По двенадцати! Там соберутся простые английские женщины, а не ленточные глисты. Десять фунтов. И то много.
Больше Фредди не выпросил и ушел от дяди с двумя пятерками в кармане. Чутье твердило, что этого не хватит. Самый минимум – пятнадцать фунтов, думал он по дороге в клуб. Ломая голову над проблемой, он вошел в курилку и увидел, что несколько Трутней собрались вокруг мальчишки в гольфах. Мало сказать «собрались», они на нем висели.
Фредди удивился. Он знал, как взыскательны Трутни, а в мальчишке не было ничего примечательного, разве что уши.
– Что там такое? – спросил он Кошкина Корма, который стоял ближе всех.
– Да Эгберт, кузен Чайника, – отвечал Корм. – Он учится в Харроу. Очень занятный юноша. Видишь рогатку? Он стреляет бразильским орехом. И без промаха. Божий дар! Мог бы загордиться, но нет, успех его не испортил. Простой такой, скромный. Автограф попросишь?
Фредди ему не поверил. Бразильский орех извилист, комковат, стрелять им невозможно. Если бы кто из Итона – ладно, чего не бывает. Но Харроу? Нет. Они на такое не способны.
– Ерунда, – сказал он.
Кошкин Корм обиделся.
– Ничего не ерунда. Только что он попал в рассыльного.
– Повезло.
– Давай опять попробуем. Сколько ставишь?
Фредди задрожал. Вот оно, решение.
– Пятерку! – воскликнул он.
Конечно, у Кошкина Корма пятерки не было, но он быстро сколотил синдикат. Деньги препоручили бармену, орех пошел за счет клуба. Когда даровитый отрок прилаживал его к рогатке, Кошкин Корм сказал: «Смотри».
– Смотри, – сказал Корм. – Вон машина, в ней толстый тип. Бьюсь об заклад, что этот Эгберт собьет с него шляпу.
– Идет, – согласился Фредди.
Машина остановилась. Тип вылез, сверкая цилиндром. Юный Эгберт выстрелил с несравненной беспечностью. Орех пролетел по воздуху – и Фредди закрыл лицо руками. Шляпа, сбитая в упор, взлетела к небу, а он потерял пятерку.
Но это не все. Примерно через минуту ему сообщили о приходе лорда Блистера. Он направился в малую курилку и застал дядю у камина. Тот растерянно смотрел на цилиндр, который держал в руке.
– Странно, – сказал пэр. – Выхожу из машины, и вдруг что-то летит прямо в мою шляпу. Должно быть, метеорит. Надо написать в «Тайм». Но не в этом дело. Я пришел, чтобы взять у тебя пятьдесят шиллингов.
Фредди и так дрожал, обнаружив, что Эгберт попал в дядю. Теперь он задрожал еще больше. Что же это, честное слово! Не он берет у дяди, а дядя у него. Согласитесь, это противоестественно, словно ты гладишь бархат против ворса.
– Пятьдесят шиллингов? – проблеял он.
– Два фунта десять, – пояснил лорд Блистер, приспосабливаясь к самому низкому уровню интеллекта. – Когда ты ушел, я подумал, что подсчеты неверны, и отправился к кухарке. Кто-кто, а она разбирается в ценах на булочки и какао. Судя по ее словам, можно уложиться в семь фунтов десять шиллингов. Вот я и хочу забрать то, что переплатил. Если надо, дам сдачи.
Через пять минут Фредди сидел за письменным столом, пытаясь понять, что у него осталось. Дядя со слов кухарки сообщил, что нужно потратить чуть больше четырех пенсов на голову. Казалось бы, невероятно, но дама, носившая фамилию Бесемер, в таких делах разбиралась. Видимо, дело в том, что четыреста порций дешевле. Когда покупаешь булочки тоннами, тебе делают скидку.
Так. Хорошо. Надо достать пять фунтов. Где же? Дядю просить нельзя, поскольку деньги ты потратил на пари, а спорил – о том, собьет ли его, дядину, шляпу мальчишка с непомерными ушами.
Что делать? Все запуталось, и я не удивляюсь, что Фредди дня два или три не делал ничего.
Правда, в миссию он ходил, постоянно видел Дору. Обращались с ним, как с молодым Санта-Клаусом, но прийти в себя он не мог. Разговоры о грядущей пирушке повергали его в ужас. Ноттинг-Хилл собирался отдать должное и булочкам, и какао. Кто же за них заплатит?
Ирония судьбы заключалась в том, что денег хватило бы, если бы он не ринулся в авантюру. Думая о том, что он мог бы спокойно и важно ходить по Ноттинг-Хиллу, Фредди испытывал страшные терзания. Он так и сказал мне: «Я испытывал страшные терзания».
И вот, бесплодно перебрав все способы, он увидел выход. Ему стало известно, что в этот самый день в боттлтонском Дворце развлечений состоится любительский концерт, и победитель получит именно пять фунтов. Читая последние слова, он буквально закачался.
Надо заметить, что к этому времени он совсем пал духом и решил ради долга чести открыться дяде. Конечно, думал он, тот может его растерзать, но так мечтает женить его на Доре, что скорей ограничится бранью и даст искомую сумму.
Как бы то ни было, Ф. полагал, что это – единственный шанс. Он позвонил лорду Б., но ему сообщили, что Великий Вождь снова уехал в Боттлтон. На митинг, уточнил дворецкий, во Дворец развлечений. Фредди с большей охотой попытался бы отобрать у тигра отбивную, но ничего не поделаешь! Выпив для храбрости, он пожевал зернышко гвоздики и отбыл туда же.
Должно быть, вы не были в Боттлтон-Ист, в самом лучшем случае – о нем слышали. Место своеобразное, вроде Лайм-Хауза, только там меньше загадочных китайцев. Домики – серые, кошек – тьма, а всякий, у кого заведется бумажка или апельсиновая шкурка, бросает ее на мостовую. От всего этого Фредди затосковал и решил еще выпить, но услышал приветственные крики и понял, что приближается к Дворцу.
Только он собрался попросить, чтобы о нем доложили лорду Блистеру, как ему бросилась в глаза афиша, возвещающая о концерте и о вожделенной пятерке. Все мгновенно изменилось. Он понял, что неприятный разговор можно отложить на неопределенное время. Вот они, пять фунтов. Можно сказать, в кармане.
Наверное, вас удивит его благодушная доверчивость. Но вспомните, что совсем недавно он снискал огромный успех у ноттингхилльских матерей. Что Боттлтон-Ист для такого человека?
Правда, одна трудность была. Нужен аккомпаниатор, а найти его нелегко. Как вы помните, в Ноттинг-Хилле по клавишам била Дора, но в данном случае ее не попросишь, ибо, среди прочего, тут очень важна тайна. По той же причине нельзя пригласить и Трутня. Мир не должен знать, что Фредерик Виджен с успехом поет в Ист-Энде.
Он шел и думал, как преодолеть последнюю преграду. Удача не подкачала. В неуютном проулке он увидел объявление, сообщающее, что Дж. Уотербери дает уроки фортепианной игры. Резонно полагая, что такой учитель умеет играть и сам, он постучался в дверь. Загадочный глаз скрупулезно его осмотрел сквозь замочную скважину, после чего дверь открылась и он оказался лицом к лицу с этим самым субъектом.
Первые минуты ушли на взаимные объяснения. Фредди протянул субъекту визитную карточку. Субъект сказал, что не заставил бы ждать, если бы ему не показалось, что за дверью – Рыжий Мерфи, который из-за легких разногласий грозился его выпотрошить. Фредди объяснил, что он просит аккомпанировать ему на концерте. Субъект отвечал, что просьба эта законна, ибо он, субъект, играет прекрасно, и участие его – половина успеха.
Потом они оговорили условия и решили в конце концов, что Фредди заплатит субъекту пять шиллингов, а встретятся они у входа за кулисы ровно в восемь.
– Если меня не будет, – сказал субъект, – зайдите в «Зеленого гуся», он прямо за углом.
– Ладно, – сказал Фредди. – Петь я буду «Серебро луны сияет, словно свет ее очей».
– Что ж, дело ваше, – сказал субъект, по-видимому, склонный к философии.
Фредди ушел, вполне довольный. Дж. У. ему не очень понравился. Лучше бы он все-таки мылся и не так дышал джином. Но что найдешь за такую цену? Больше заплатить он не мог, значит – не мог и пригласить тех, кто играет в Квинз-холле.
Завершив предварительные действия, Фредди занялся собственным обликом. Другие, думал он, предстанут перед публикой во всей своей славе, но он – другое дело. Судя по всему, дядя днюет и ночует в Боттлтон-Исте. Ни в коем случае нельзя, чтобы он обо всем узнал. Вряд ли он посетит Дворец именно в этот вечер, но все-таки стоит как-то застраховаться.
Поразмыслив немного, Ф. решил скрыть лицо под черным бархатом. Пусть так и объявят: «Менестрель в маске».
Перекусив в клубе (устрицы и пиво), он долго полоскал горло и выводил «ми-ми-ми», а ровно в восемь пришел на место встречи.
Аккомпаниатор уже был там, буквально благоухая джином. Фредди дал ему деньги, и оба они встали у входа на сцену.
Ждать пришлось плюс-минус четверть часа, и за это время Фредди воспрянул духом. Местные таланты убеждали его, что первенство обеспечено. Он не знал, кто заменяет жюри – наверное, глас народа, – но не сомневался, что при любой системе первое место за ним.
Таланты делали, что могли, но и близко не подходили к истинному искусству. Перед ним прошло пятеро, ни один из них не привлек бы матерей и на минуту, тем более – не довел бы до экстаза. Тут важны личность и мастерство. Или они у вас есть, или их нет. У талантов их не было, у него они были. Можно сравнить это со скачками, в которых участвуют благородный конь и деревенские клячи.
Итак, он ждал четверть часа, напевая «ми-ми-ми» и все выше возносясь духом. Наконец талант, похожий на слесаря, закончил песню «Передайте матери моей». Ему похлопали, и местный конферансье поманил Фредди пальцем. Час настал.
Он говорил мне, что ничуть не волновался. Судя по слухам, на этих вечерах нелегко овладеть аудиторией, но она казалась дружелюбной, и он твердо ступил на сцену, поправляя маску.
Первый звонок прозвенел, когда конферансье, толстый тип с набрякшим лицом цвета сливы, спросил, как его объявлять. Заметим, что сперва он, задрожав, отступил шага на два и беззащитно поднял руки.
– Ничего-ничего, – сказал Фредди.
Конферансье вроде бы успокоился. Да, дернулся раз-другой, но – успокоился.
– Ничего, – повторил певец. – Объявите «Менестрель в маске».
– Ух, как я испугался! Кто в маске?
– Менестрель, – четко выговорил Фредди и направился к пианино, за которым сидел аккомпаниатор.
– Готовы? – спросил он.
Дж. У. поднял голову и перекосился от страха. Потом закрыл глаза и зашевелил губами. Фредди думает, что он молился.
– Придите в себя, – сурово сказал певец. – Наш номер.
Дж. У. открыл глаза.
– Ой! – сказал он. – Это вы?
– Конечно, я.
– Что вы с физией сделали?
Аудитория тоже хотела это знать. С галерки донесся голос:
– Это кто, Билл?
– Мини Стрель, – повторил конферансье. – В маске.
– А чегой-то «Мини Стрель»?
– Вот это.
Дж. У. снова забормотал.
– Нехорошо, – сказал он наконец. – Нельзя так, честное слово! Заманили, а потом…
– Цыц! – тихо приказал Фредди. Все это ему не нравилось. В зале царил какой-то нервный дух. Что до его духа, он падал. Два-три ребенка уже плакали.
– Ледиджентельмены! – заорал конферансье. – Потише! Что за крик? Перед вами Мини Стрель в маске. Будьте к нему снисходительны.
– Вот это дело, – одобрил его Дж. У. и встал, чтобы обратиться к залу. – Мини не Мини, а все-таки человек. Ну, пропустил рюмочку!
Голос с галерки посоветовал уйти подальше.
– Так, – мрачно отозвался пианист. – Да-а… Ну, завелись, конца нет!
И он сел за пианино, а Фредди начал петь.
Как только он начал, он понял, что превзошел себя. Устрицы помогли, или пиво, или полоскание, но мелодия лилась, как сироп. От этих звуков он сам становился лучше, выше.
И все-таки что-то было не так. Он заметил это сразу, но не сразу нашел причину, а потом его озарило: певец – еще не всё, пианист тоже должен внести лепту, ну, хотя бы играть то, что поют.
Дж. У. играл что-то другое. Что именно, Фредди понять не мог, но точно не «Серебро».
– …сия-а-а-а-ет… – вывел он и тихо спросил: – Что вы играете?
– Э? – сказал пианист.
– …словно све-е-ет… Играете не то!
– А вы что поете?
– …ее-о оче-е-й… Я пою «Серебро луны», кретин.
– Вон что! – удивился Дж. У. – А я думал – «Фрак, цилиндр и белый галстук». Хорошо, дорогуша. Сделаем.
Он заиграл что нужно, и Фредди перестало казаться, что у него заело педаль. Но дело было сделано, зал распустился.
Первые ряды еще держались, а на галерке воцарялся хаос. Не царил, нет, но – воцарялся.
Чтобы его перебороть, Фредди напряг все силы. Мастерство и обаяние были так могучи, что голоса стихли. Один младенец замолчал. Правда, другого рвало, но, видимо, от переедания. Фредди вдохновенно пел:
…И на землю посылает
Сноп серебряных лучей,
Чье сиянье уступает
Красоте ее очей.
Именно в этом месте, услышав нежное, дивное, божественное тремоло – «о-о-че-е-эй» – ноттингхилльские матери пришли в полный экстаз. По его словам, Фредди не сомневался, что здесь будет то же самое; но пианист, после недавней беседы игравший без сучка и задоринки, заметил в первых рядах рыжего верзилу.
То был Мерфи, судя по виду – изготовитель заливных угрей. Как вы помните, он хотел распотрошить Дж. У.
Сейчас он привлек внимание тем, что швырнул яйцо. Правда, он промахнулся, но пианист встал и подошел к рампе.
– Эт’ты, что ли? – спросил Дж. У., немного наклонясь.
– Ы-р-р, – отвечал верзила.
– Ты, значит? – откликнулся пианист. – Почем сосиски с картошкой?
Фредди говорил мне, что не может понять жителей Ист-Энда. Их психика для него – запечатанная книга. Да, интонация у пианиста была чрезвычайно противная, но почему сам текст вызвал бурю эмоций, уразуметь невозможно. Заливщик потерял родство с Божественным началом. По-видимому, у приведенных слов есть тайное значение, ранящее гордость, а потому для него они значат не то, что для нас, но что-то более глубокое. Как бы то ни было, он вскочил, рыча, словно горилла.
Теперь положение дел было таким: заливщик хотел растерзать Дж. У.; тот, если верить речи, собирался съесть заливщика с чаем; три младенца ревели, равно как и четвертый, умолкнувший не так давно; сорок или пятьдесят голосов кричали «У-y!»; конферансье вопил: «Тише, вы, ти-и-ише!»; еще одного младенца рвало; Фредди пел второй куплет.
Даже в Квинз-холле все это не могло длиться долго. Во Дворце развлечений Армагеддон наступил через несколько секунд. Боттлтон-Ист буквально набит людьми, имеющими дело с картошкой, капустой, помидорами и соответствующими сезону фруктами. Только очень беспечный человек не набивает ими карманы перед концертом.
Овощи замелькали в воздухе, и Фредди, изменив искусству, укрылся за пианино. Однако этот хитрый ход дал только временную передышку. Публика и раньше общалась с певцами, укрывшимися за пианино. Разобравшись за минуту, галерка метнула вяленую рыбку прямо ему в глаз. Как вы помните, почти то же самое произошло с королем Гарольдом Саксонским.
Через сорок секунд Фредди, уже за кулисами, счищал с пиджака следы помидора.
Нетрудно предположить, что в его душе боролись разные чувства. Но это не так. Чувство было одно. Можно сказать, что еще никогда он не испытывал такой ненависти. Ему хотелось схватить Дж. У., оторвать ему голову и сунуть ее в его же горло. Конечно, начал заливщик, но хороший аккомпаниатор презрел бы какое-то яйцо и не покинул поста. Словом, резонно или нет, он винил во всем Дж. У. Если бы не тот, думал он, успех превзошел бы реакцию ноттингхилльских матерей.
Дж. У. исчез, но Фредди уже знал его повадки. Отцепив от волос брюссельскую капусту, он направился в кабачок, где и нашел кого искал. Пианист пил у стойки горький джин.
Прежде чем прыгнуть на добычу, тигр разминается. Во всяком случае, так говорят люди, знающие тигров. Фредди тоже прыгнул не сразу. Сперва он постоял, сжимая кулаки и выискивая наиболее уязвимые точки на теле противника. Уши его алели, он тяжело дышал.
Отсрочка оказалась роковой. Не только Фредди знал повадки пианиста. Дверь распахнулась, впуская рыжего верзилу, который поплевал на пальцы и приступил к действиям.
Слова, сказанные сгоряча, редко выдерживают проверку. В первые же мгновения стало ясно, что Дж. У. не сможет съесть заливщика с чаем. Он переоценил свои силы и являл позорное зрелище. Будто колосья под серпом, он почти сразу упал на пол, посыпанный опилками.
В таких местах, как Боттлтон, не считают до десяти над упавшим противником, а бьют его тут же. Что поделать, местный обычай. Фредди так хорошо его понял, что без колебаний бросился в самое пекло, издав пронзительный крик. Нет, он не любит кабацких потасовок, но больно видеть, как всякие верзилы убивают того, кого хочешь убить ты. Благородный дух не может вынести, чтобы другой делал его дело.
Обида была столь велика, что Ф. добился бы многого, если бы не вмешался вышибала. Честный малый пил пиво в задней комнатке, закусывая хлебом и сыром, но услышал зов долга и пошел на поле битвы, отирая рукой пот.
Вышибалы умны. Заметив сразу, что могучий детина сцепился с изящным, тонким, хлипким типом, он смекнул, что к чему, и схватил хлипкого. Дотащить его до дверей, словно мешок с углем, и вышвырнуть в пространство – дело поистине плевое, раз начхать.
Так и случилось, что лорд Блистер, возвращавшийся с недавнего митинга, заметил, что его племянник летит, словно падающая звезда. Он велел шоферу остановиться и выглянул наружу.
– Фредерик! – позвал он, не совсем разбираясь в ситуации.
Племянник не отвечал. Собственно, он поднялся и устремился к двери, чтобы завершить прерванный спор. Как вы помните, поначалу он хотел убить пианиста, но теперь мыслил шире, подключив верзилу, вышибалу и всех, кто встанет на пути.
Лорд Блистер вышел из машины ровно в тот миг, когда племянник снова вылетел на улицу.
– Фредерик! – вскричал он. – Что это значит?
И схватил племянника за руку.
Каждый мог бы ему сказать, чем он рискует. Есть время хватать племянников за руку и есть время не хватать. Одна рука, естественно, оставалась свободной. Ею Фредди и дал дяде в глаз. Потом, устало отерев лоб, он снова кинулся в «Гуся».
Все эти штуки – амоки, берсерки и тому подобное – плохи тем, что наступает утро. Когда Фредди еще лежал в постели, дядя, ее покинув, явился к нему и потребовал объяснений. Фредди был слишком слаб, чтобы хорошо вывернуться, и все ему рассказал, включая историю с орехом, после чего злосчастный пэр вынес приговор.
Нет, сказал он, жениться Фредди не надо. Бесстыдно, что там – бесчеловечно, навязывать такого кретина приличной девушке, как, собственно, и всякой другой. После этих жестоких слов шел сам приговор: доехать поездом до Блистер-Реджис, машиной – до Блистер-Тауэрс, где и сидеть до дальнейших приказаний. Только так, полагал дядя, можно оградить от зла род человеческий.
Пришлось позвонить Доре и сказать, что пир отменяется.
– О Господи! – сказала она, но прозорливый Фредди понял, что это – замена словам «А, черт!».
Когда он объяснил, что должен уехать за город, манера ее изменилась, голос повеселел.
– Ну, что же, – сказала она, – мы будем без вас скучать, но счет я вам пошлю.
– Это мысль, – отвечал Фредди. – Одно плохо – я его не оплачу.
– Почему?
– Нет денег.
– Почему?
Фредди поднапрягся и рассказал ей все. При слове «пари» она неприятно вскрикнула. Позже, покричав «Алло, алло!», он повесил трубку. Что-то подсказывало ему, что еще одна любимая девушка ушла из его жизни.
Когда, вполне резонно, он собрался в клуб, чтобы там выпить, и уже был на улице, ему попалось под ноги что-то небольшое и склизкое, короче говоря – Дж. У.
Собрав все силы, чтобы довершить начатое, Ф. с удивлением услышал, что тот горячо его благодарит за спасение жизни.
Когда тебя благодарят за спасение, бить человека нельзя, особенно если твой девиз – «noblesse oblige». Когда тот говорит, что времена тяжелые, и просит вспомоществования, делать нечего, ты сдаешься. Фредди дал шиллинг, но, вернувшись недели через три и прочитав в «Морнинг пост», что сочетаются браком Персиваль Александр, старший сын лорда Хотчкинса, и Дора, единственная дочь покойного сэра Рэмсуорти Пинфолда, он дал больше, поскольку мелких денег у него не было. Вот оно как…
Трутни вдумчиво помолчали.
– Такова жизнь, – сказал наконец средний.
– Именно, – сказал старший. – Такова.
Младший с ними согласился.
Укридж и «Дом родной вдали от дома»
© Перевод. И. Гурова, наследники, 2012.
Кто-то постучал в мою дверь. Я подскочил на постели, как от удара током. Если не считать Макбета, не думаю, что кого-либо еще настолько потрясал оглушительный стук. Было три часа ночи, а в лондонских квартирах жильцов редко будят в подобный час подобным образом.
Тут дверь отворилась, и я узрел озаренный лучами свечи профиль римского императора, принадлежащий моему домохозяину Баул су. Бауле, как все владельцы меблированных комнат в окрестностях Слоун-сквер, начал жизнь дворецким и даже в клетчатом халате сохранял немалую долю холодного величия, ввергавшего меня в такой трепет днем.
– Прошу прощения, сэр, – сказал он тем сурово-сдержанным тоном, каким всегда обращался ко мне. – У вас, случайно, не найдется суммы в восемь шиллингов и шесть пенсов?
– Восемь шиллингов?
– И шесть пенсов, сэр. Для мистера Укриджа.
Эту фамилию он произнес с почтительной нежностью. Одной из самых великих загадок в моей жизни остается вопрос, почему этот богоподобный человек со мной, тем, кто всегда платит за квартиру аккуратно, обходится с холодным hauteur [8 - Высокомерие (фр.).], будто я нечто желторотое в брюках мешком, которое он засек вонзающим рыбный нож в entrée [9 - Здесь: жаркое (фр.).], буквально стелется перед Стэнли Фиверстоунхо Укриджем, который много лет был – и остается – признанным пятном на роде человеческом.
– Для мистера Укриджа?
– Да, сэр.
– А зачем мистеру Укриджу восемь шиллингов и шесть пенсов?
– Уплатить за такси, сэр.
– Вы хотите сказать, он здесь?
– Да, сэр.
– В такси?
– Да, сэр.
– В три утра?
– Да, сэр.
Я ничего не понимал. Собственно говоря, деяния Укриджа последнее время окутывала тайна. Я не видел его уже несколько месяцев, хотя и знал, что в отсутствие своей тетки, известной романистки, он водворился в ее особняк на Уимблдон-Коммон в роли своего рода сторожа. И уж вовсе сверхтаинственным было письмо, которое как-то поутру я получил от него с вложением десяти фунтов купюрами – в счет, как объяснил он, сумм, одолженных ему мною в прошлом, за каковые, добавил он, его благодарность остается безграничной. В пояснение этого чуда он добавил только, что его гений и оптимистическая прозорливость наконец открыли ему путь к богатству.
– Деньги на тумбочке.
– Благодарю вас, сэр.
– А мистер Укридж не упомянул, почему ему взбрело в голову носиться по Лондону в такси в такой час ночи?
– Нет, сэр. Он просто осведомился, нет ли у меня свободной комнаты, и пожелал, чтобы я подал туда виски и содовую. Я это исполнил.
– Так он сюда надолго?
– Да, сэр, – ответил Бауле с чинной радостью. Ну, просто-таки отец Блудного Сына.
Я надел халат и вышел в гостиную. Там, как и предуведомил Бауле, имелись виски и содовая. Я не особенный любитель возлияний в глухие часы ночи, однако счел благоразумным смешать себе стаканчик. Опыт подсказывал мне, что в случаях, когда С.Ф. Укридж обрушивается на меня из темной бездны, лучше быть готовым ко всему.
В следующую секунду ступеньки задрожали под тяжкими шагами, и муж гнева самолично вступил в комнату.
– Какого дьявола… – вскричал я.
И мои чувства не нуждались в оправдании. Ибо я был готов к появлению Укриджа, но не к его появлению в подобном костюме. Щегольством он никогда не страдал, но теперь в своем пренебрежении к одежде достиг неизмеримых глубин. Поверх полосатой пижамы с соответствующими штанами на нем был желтый макинтош, его неизменный спутник в стольких-стольких неблагоуханных приключениях. Ступни облегались шлепанцами. Носки отсутствовали. И выглядел он выскочившим из огня погорельцем.
На мое восклицание он ответил безмолвным приветственным взмахом руки. Затем, поправив пенсне, скрепленное с его выдающимися ушами проволочками от бутылок с шипучкой, он в могучем порыве устремился к графину.
– А-ах! – сказал он, ставя стакан на стол.
– Какого дьявола, – спросил я, – ты шляешься по Лондону в таком облачении?
– Не шляюсь, Корки, старый конь. Я прибыл прямо из Уимблдона. А почему, малышок? А потому, что я знал – у истинного друга вроде тебя дверь будет снята с цепочки, а в окне гореть свеча. Как у тебя с носками на данном отрезке времени?
– Один носок найдется, – ответил я осторожно.
– Завтра они мне понадобятся. А также рубашки, нижнее белье, галстуки, костюм, шляпа, штиблеты и пара подтяжек. Ты видишь перед собой, Корки, обездоленного человека. Ты даже можешь сказать, заново начинающего жизнь.
– Но зачем ты надел пижаму?
– Обычный костюм английского джентльмена, пребывающего в объятиях сна.
– Но ты же не спишь.
– Я спал, – сказал Укридж, и мне почудилось, что по его лицу скользнула тень боли. – Час назад, Корки. Или, точнее, полтора часа назад я спал во все лопатки. И тут…
Он потянулся за сигарочницей и некоторое время курил в мрачноватом молчании.
– Ну, что поделать! – сказал он затем.
И испустил то, что, видимо, считал глухим смехом.
– Жизнь! – сказал он. – Жизнь! Вот что это такое – просто Жизнь. Ты получил десятку, которую я тебе послал, Корки?
– Да.
– Полагаю, она явилась некоторым сюрпризом?
– Явилась.
– Когда я выкашлянул эту десятку, знаешь, чем она была для меня? Ничем. Просто ничем. Безделицей. Незначительнейшей каплей моего дохода.
– Твоего чего?
– Моего дохода, старый конь. Крошечная доля моего постоянного дохода.
– И каким образом ты обеспечил себе постоянный доход?
– Занявшись гостиничным делом.
– Каким делом?
– Гостиничным. Мои отчисления от прибыли, которую приносил укриджский «Дом родной вдали от дома». Собственно, я называл его так, только мысленно: «Дом родной вдали от дома».
Вновь по его выразительному лицу скользнула тень печали.
– Какое это было золотое дно, пока не иссякло! Пока, – повторил он тоскливо, – не иссякло. В этом-то и беда всех счастливых начинаний – они не длятся. Им приходит конец.
– А как ему пришло начало?
– Его предложила моя тетка. То есть, говоря «предложила», я… Обстоятельства, Корки, были таковы. Ты знаешь, теперь, когда появились пресловутые звуковые фильмы, киношники прочесывают мир в поисках типусов обоего пола, поднаторевших в писании диалогов? И было только вопросом времени, когда они доберутся до моей тетки. Она подписала контракт год потрудиться в Голливуде. И ее последние слова, когда она высунула голову из окна поезда-парома на вокзале Ватерлоо, сводились к предписанию мне ни в коем случае во время ее отсутствия не сдавать особняк в аренду.
Полагаю, ты знаешь, какой ужас ей внушает даже мысль о чужих людях в стенах ее дома?
– Заметил в тот раз, когда обедал с тобой там, а она вдруг вошла.
– Ну, даю тебе честное слово, Корки, до той минуты я предполагал только жить там и лаять на взломщиков. И предвкушал тихий безмятежный год, в течение которого осмотрюсь и попытаюсь найти свою нишу. Дворецкий и прочая прислуга оставались на половинном жалованье. Я твердо мог рассчитывать на ежедневные завтраки, обеды и ужины. Будущее, пусть несколько монотонное, выглядело розовым, я был вполне доволен. и вот тут моя тетка произнесла эти необдуманные слова.
Не знаю, насколько ты силен в истории, Корки, но если силен, то согласишься со мной, что половина всех бед в мире приключалась из-за того, что женщины произносили необдуманные слова. Все налажено, все выглядит мирным и надежным, и тут является какая-то женщина с парой-другой необдуманных слов – и вот, пожалуйста! Провалиться мне дважды, пока моя тетя Джулия не разразилась этой прощальной речью, уставив локоть одной руки в глаз какого-то пассажира, а другой властно помахивая в моем направлении, мысль о том, чтобы превратить виллу «Кедры» на Уимблдон-Коммон в отель-пансион, мне и в голову не приходила.
Грандиозность этой идеи так меня потрясла, что я ахнул:
– Ты превратил особняк твоей тетки в отель?
– Не сделать этого – значило бы бросить вызов Провидению. План сулил большие деньги. Если ты знаком с пригородами, то знаешь, что отели-пансионы растут там как грибы. Спрос на них непрерывно повышается. Владельцы больших особняков начинают находить их содержание излишним бременем, а потому нанимают парочку страдающих насморком швейцарских официантов и дают объявление в газету, предлагая идеальный приют дельцам из Сити.
Но заметь разницу между этими конурами и «Maison» [10 - Здесь: отель (фр.).] Укриджа. С одной стороны, относительно пошлая безвкусица, с другой – истинная роскошь. Ты можешь не считать мою тетю Джулию своим личным другом, Корки, но даже ты не станешь отрицать, что обмебелировать дом она умеет. Вкус, элегантность. Dernier cri [11 - Последний крик (фр.).] утонченности.
А прислуга! Никаких тебе швейцарских официантов, но дворецкий, сам по себе стоящий платы за вход. Кухарка одна на миллион. Выдающиеся горничные. Судомойка, славящаяся по всему Уимблдону. Знаешь, когда я, шатаясь, вышел из вокзала, направляясь в ближайшую газетную редакцию для сдачи туда объявления, я пел. Не очень долго, потому что прохожие начали на меня оглядываться, но тем не менее я пел.
Ты был бы удивлен, Корки… нет, я пойду дальше: ты был бы поражен количеством откликов, которые я получил. Я спланировал условия на широкой основе, ведь, естественно, перед открытием моего отеля мне предстояло обработать дворецкого, двух старших горничных, двух младших горничных, кухарку, судомойку и мальчика – чистильщика обуви – редкостных пиявок мужского и женского пола. И все же по меньшей мере половина Лондона, казалось, жаждала поселиться там.
Видишь ли, Уимблдон-Коммон – прекрасный адрес. Значимый, придающий шик. На осведомленных людей он производит впечатление. Ты – субчик из Сити, и встречаешь другого субчика из Сити, и говоришь ему небрежно: «Как-нибудь загляните ко мне, старина. Меня всегда можно найти в «Кедрах» на Уимблдон-Коммон», и он завиляет перед тобой хвостом и скорее всего угостит обедом.
Ну, как я уже сказал, меня захлестнула, буквально затопила волна молений выбрать именно их. Оставалось только ткнуть пальцем. В конце концов я свел их к тщательно отобранной шестерке во главе с полковником Б.Б. Бэгнью, ранее служившим в Четвертом Верном Линкольнширском полку, и леди Бастейбл, вдовой одного из типусов, возводимых в рыцарское достоинство на промышленных ристалищах. Прочие были хорошие, солидные ребята, которые, не покладая рук, служили становым хребтом Англии, однако не настолько, чтобы забывать аккуратно уплачивать по счету каждую пятницу.
Они прибыли друг за другом, и гнездышко вскоре заполнилось, и дело пошло полным ходом.
Ну, о большем успехе и мечтать было нечего (продолжал Укридж). Все с первой же минуты обернулось одной чудесной пленительной песней. Идиллия, Корки, чистейшая идиллия, вот что это было. Я не из тех, кто говорит необдуманно. Я взвешиваю свои слова. И говорю тебе: это была идиллия. Мы были одной большой счастливой семьей.
Слишком часто прежде обстоятельства вынуждали меня являться в роли гостя, но можешь мне поверить, на самом деле природа предназначала меня в радушные хозяева. Мои манеры, самый мой вид. Жаль, ты не видел, как я вечером председательствовал за обеденным столом. Обаятелен, любезен, всеми любим. Доброе слово тому, быстрая улыбка той. Аристократ старой школы, не больше и не меньше.
Пир разума, излияния души. Застольная беседа неизменно поднималась на самые эмпиреи. Рассказы полковника про Индию, где он верно и успешно служил своему отечеству. Премилые истории леди Бастейбл про Блэкпул в августе, хотя порой – в более серьезном ключе – она приоткрывала занавес над закулисными интригами в Хаддерсфилде. И остальные тоже были образованными, мыслящими людьми, читали в поезде вечерние газеты и всегда находили сказать что-нибудь забористое о расписании поездов или о погоде.
А после обеда! Тихий робберок-другой. Радио. Журчание приятной беседы. Порой даже немного музыки.
Я сказал, что это была идиллия? Так это она и была.
(Тут Укридж налил себе еще виски с содовой и некоторое время предавался мрачным размышлениям.)
Моя тетя Джулия (начал он затем) во время своих отлучек от домашнего очага никогда оживленной переписки не ведет. Во всяком случае, мне она пишет очень редко. И тот факт, что я не получал от нее никаких известий, у меня по указанной причине тревог не вызывал. Я полагал, что она делает свое дело в Голливуде, нежится в ласковых солнечных лучах и служит проклятием всех приемов, вечеров и прочего, на какие ее приглашают. И если не считать – о чем я от души жалел, – что у нее недостало прозорливости и предприимчивости подписать контракт на три года вместо одного, то я почти про нее не вспоминал.
А затем в один прекрасный день, когда я сделал вылазку в Лондон пополнить запас сигар, мне на Бонд-стрит повстречалась ее подруга Анжелика Вайнинг, поэтесса. Может быть, ты помнишь эту чуму, Корки? Ну, та, которая в одной достопамятной ситуации хотела позаимствовать брошку моей тетки, но я был тверд и не допустил ее к брошке – отчасти из принципа, а отчасти потому, что накануне брошку заложил.
С тех пор между нами возникла некоторая холодность, но, видимо, она успела забыть прошлое, потому что просияла на меня. Со всей зубастой благосклонностью.
– Полагаю, вы были в восторге от этой новости? – сказала она, когда мы обменялись положенными приветствиями.
– Новости? – сказал я, потому что понятия не имел, о чем она говорит.
– Что ваша тетушка возвращается домой, – говорит Вайнинг.
Корки, когда-нибудь во время дружеской политической дискуссии за кружкой пива ты получал кулаком в нос? Вот что я ощутил, услышав эти слова, столь небрежно оброненные посреди Бонд-стрит. Мы стояли у собачьего магазина, и даю тебе слово, два скотчтерьерчика и бульдожка в витрине вдруг умножились в четырех скотчтерьерчиков и двух бульдожек и все замерцали. Земля содрогнулась у меня под ногами.
– Возвращается? – пробулькал я.
– Разве она вам об этом не написала? Да, она отплывает в самое ближайшее время.
И, словно в трансе, Корки, я слушал, как эта баба излагает события, приведшие к трагедии. И чем дольше я слушал, тем больше крепло во мне убеждение, что мою тетю Джулию следовало захлороформировать еще при рождении.
В той кинокомпании, которая заручилась ее услугами, именитым авторам на жалованье, видимо, предоставляется немалая свобода рук. Участливые власти предержащие признают существование артистического темперамента и делают на него скидки. А потому, если бы моя тетка ограничивалась тем, что поплевывала бы на указания, терзала бедняг с камерами и загоняла бы режиссеров на деревья, никто бы и слова не сказал. Но в студии «Суперколосса» артистическим душам возбраняется одно: а именно унизанной кольцами рукой залеплять оплеуху Главному Боссу по ушной раковине.
А вот это-то в момент взрыва чувств, вызванного тем, что он назвал представленный ею диалог собачьей чушью, в которой ничего понять нельзя, и совершила моя тетя Джулия.
Как следствие, она теперь направлялась на восток и, согласно Вайнинг, могла прибыть в любую минуту.
Ну, Корки, тебе доводилось видеть меня в разных переплетах. Ты наблюдал своего друга – и не единожды, а много раз – загнанным в угол и с угрюмой улыбкой, застывшей на губах. И без сомнения, ты пришел к выводу, что он не из тех, кто легко сдается. И я действительно таков. Но в данном случае, вынужден признаться, я не видел возможности счастливого конца.
Передо мною стояла очевидная задача. Какой бы жуткой ни была мысль о том, чтобы закрыть поистине золотое дно, выбирать не приходилось: я должен был незамедлительно вышвырнуть из «Кедров» моих гостей, чтобы моя тетка, возвратившись к родным пенатам, нашла дом выметенным, убранным и без единого указания на чье-то постороннее присутствие.
Разумеется, я это постиг. Постиг во мгновение ока. Но трудность заключалась в вопросе, как, черт дери, осуществить подобное? Видишь ли, моя маленькая компания самовольных поселенцев заручилась нерушимыми соглашениями, и они имели законное право проживать тут шесть месяцев, из которых истекли только три. Так что невозможно было просто войти и сказать: «А ну пошли вы все вон!»
Щекотливейшая проблема. В этот раз за обеденным столом я не блистал. И моя рассеянность вызвала немало игривых замечаний. Впервые радушный хозяин «Кедров», как заметили все, сидел за столом в угнетенном безмолвии и не вносил свою лепту в шутки и острые замечания, которые озаряли стол, будто вспышки молний.
После обеда я удалился в кабинет моей тетки, чтобы еще поразмыслить. И тут мне пришло в голову, что раз уж одна голова хорошо, а две лучше, так девять окажутся еще лучше. Как ты помнишь, в этом предприятии я не был одинок. Доходы от него с самого начала делились – в пропорции, установленной на первой конференции, – между мной, дворецким, двумя старшими горничными, двумя младшими горничными, кухаркой, судомойкой и мальчиком – чистильщиком обуви. Я позвонил и поручил дворецкому созвать акционеров на чрезвычайное собрание.
И они незамедлительно просочились в дверь – мальчик – чистильщик обуви, судомойка, кухарка, две младшие горничные, две старшие горничные и дворецкий. Женский пол расположился на стульях, мужской выстроился у стены, а я расположился за письменным столом и по завершении некоторых формальностей встал и объяснил положение вещей.
Учитывая, какой это был гром с ясного неба, приняли они роковую весть с большим мужеством. Правда, кухарка разразилась слезами и, обладая библейским складом ума, сказала что-то про Гнев Господень и про Содом с Гоморрой, а одна из младших горничных закатила истерику. Но нечто подобное более чем естественно на внеурочных собраниях акционеров. Кто-то одолжил кухарке носовой платок, а судомойка успокоила младшую горничную, и мы принялись шевелить мозговыми извилинами.
Понятно, что на таких смешанных собраниях мнения не могут не разойтись. Некоторые внесенные предложения были, говоря откровенно, бредом сивых кобыл. И, говоря это, в виду я имею главным образом мальчика – чистильщика обуви.
Отрок этот был щуплым конопатым пареньком, который после того, как во младенчестве его уронили головой вниз, провел годы становления личности, видимо, за чтением завлекательнейшей литературы. Ты не поверишь, Корки, но он предложил такой вот выход из положения: все мы переоденемся призраками и напугаем платных гостей так, что они сразу же очистят помещения. И ты лучше уловишь состояние, в которое меня ввергли непрерывные размышления, если я признаюсь, что несколько секунд поиграл с этой идеей. Затем до меня дошла вся непрактичность плана, требующего, чтобы мой дом наводнила орава из девяти призраков обоего пола, и попросил его поискать что-нибудь еще.
На этот раз он предложил избрать кворум, который встретит мою тетку в Саутгемптоне, похитит ее и будет держать запертой в каком-нибудь подвале впредь до дальнейших распоряжений. Заманчивый побочный результат этого плана, указал он, заключается в возможности время от времени отрубать у нее палец на руке или ноге, чтобы убедить ее подписывать чеки на крупные суммы, которые ни для кого из нас не будут лишними.
Тут дворецкий, как и следовало, взял отрока за ухо и вышвырнул его вон. После этого положение вещей начало проясняться. И наконец было решено, что друг дворецкого посетит «Кедры» под видом санитарного инспектора и объявит канализацию там абсолютно непригодной для человеческого употребления. Согласно его опыту, пояснил дворецкий, дамы и джентльмены очень чувствительны к неблагоприятной критике дренажной системы в домах, где они проживают, а его друг, он не сомневается, будет рад взять на себя эту операцию за фунт наличными, оплату проезда из Патни и обратно и кружку пива. И поскольку больше никто ничего не предложил, на вооружение была взята именно эта стратагема.
А потому на следующее утро я расхаживал по дому, многозначительно поводил носом и спрашивал моих гостей, не чувствуют ли они какой-то странный запах. А к полудню явился приятель дворецкого и приступил к выполнению повестки дня.
Следует в полной мере отдать должное приятелю дворецкого: он отлично провел инспекцию. Выпадали моменты, когда я и сам был готов уверовать в него.
У него был тот поношенный вид, те обвислые усы, которые почему-то прочно ассоциируются с санитарными инспекторами. Добавь записную книжку в черной обложке, фуражку, таящую в себе что-то официальное, и ты создашь весьма и весьма убедительный портрет.
Однако, Корки, главная беда нашей жизни заключается в том, что невозможно предугадать заранее, когда ты напорешься на Человека Осведомленного, на доку, специалиста, знатока, который досконально изучил предмет и не питает никаких иллюзий. К семи часам, когда наш инспектор удалился, до последней секунды поводя носом, пятеро из моих шестерых гостей были настолько восхитительно доведены до порога нервного срыва, что в любую минуту могли броситься паковать свои вещи. И вот тут-то шестой гость, типус по фамилии Уопшотт, вернулся под мой кров. День он провел на Уимблдонском стадионе, наблюдая крикетный матч.
Собирая мою маленькую семью, Корки, я не предпринял никаких шагов, чтобы узнать, каков именно род их занятий, удовлетворившись рекомендациями банкиров и тому подобным. Так вообрази же мое состояние, когда этот субчик Уопшотт, узнав о происшедшем, вскинул голову, словно боевой конь при звуке сигнальной трубы, и, меча глазами молнии, объявил, что до его ухода на покой полгода назад он сам был санитарным инспектором по канализации и – мало того – славился как один из наиболее острых умов в этой профессии.
Начав свою речь с цитирования наилестнейшего комплимента по своему адресу, прозвучавшего летом двадцать шестого года из уст кого-то на самом верху канализационной иерархической лестницы, он с немалым жаром обещал, что, если кто-нибудь докажет ему, что в канализации «Кедров» есть хоть малейшие неполадки, он съест свою шляпу. И он предъявил эту шляпу – из велюра.
– Покажите мне этого человека, – добавил он горячо, – который утверждает, будто я три месяца прожил в доме, не зная, в порядке ли канализация, и я вгоню его ложь обратно ему в глотку.
И он продолжал говорить о канализационных трубах, с которыми был знаком, о канализационных трубах, которые пытались втирать ему очки, и о жалком фиаско, которое терпели такие канализационные трубы.
Ну, этого человека мы показать ему не могли, потому что этот человек выпил свою кружку пива, сгреб свой фунт и отбыл в автобусе западного направления час назад. Однако услужливые голоса живописали его метод осмотра, и Уопшотт только отпускал жгучие сарказмы. Представляешь, Корки, – сарказмы, причем жгучие.
Выяснилось, что существуют свои методы инспектирования канализационных труб. И эксперт сразу же распознает почерк. Вопреки его форменной фуражке, вопреки его записной книжке и обвислым усам, приятель дворецкого, как стало ясно теперь, десятки раз демонстрировал свое дилетантство. Он производил не те действия, он задавал не те вопросы. Даже его манера поводить носом подверглась суровой критике.
– Этот субъект – самозванец, – заключил Уопшотт.
– Но каким мог быть его мотив? – спросила леди Бастейбл. – И такой респектабельный мужчина на вид. Он напомнил мне одного из мэров Хаддерсфилда.
Подал голос полковник Бэгнью. С той минуты я не могу избавиться от мысли, что он состоял в родстве с мальчиком – чистильщиком обуви. Умственный настрой у обоих тяготел ко всяким жутким фантазиям.
– Лазутчик шайки громил, – сказал полковник. – Обычный их прием. Сперва посылают парня разведать местность, а затем бросаются в нападение, досконально зная топографию дома.
На миг, Корки, у меня возникло впечатление, что этот мастерский анализ приведет к самым положительным результатам. Компанию он заметно потряс. Двое типусов из Сити переглянулись с заметным ужасом, а леди Бастейбл заметно позеленела.
– Громилы! – вскричала она. – Я сейчас же уезжаю!
И тут полковник, осел эдакий, взял и все испортил.
– Сударыня, – сказал он, – будьте британкой! Джентльмены, будьте мужчинами! Неужели горстка жалких громил изгонит нас из нашего уютного дома?
Леди Бастейбл сказала, что не хочет быть убитой в собственной постели. Субчики из Сити сказали, что тоже не хотят, – ну, и я попытался внести свою лепту, заметив, что не могу вообразить ничего мерзее убиения в собственной постели. Но полковник уже осатанел. На этих ветеранов индийской армии, Корки, полагаться никак нельзя. Герои, как на подбор, и все их терпеть не могут.
– Плохо же вы знаете это отребье, если считаете подобное возможным, – сказал он. – Жалкие трусы все до единого. Покажите им добрый старый армейский револьвер, и они прыснут во все стороны, как кролики.
Леди Бастейбл сказала, что армейских револьверов у нее нет.
– А у меня есть, – сказал полковник. – И дверь моей спальни ближе ко входу, чем ваша. Положитесь на меня, сударыня. При первом же вашем вопле я выскочу из своей спальни, паля во все стороны.
Это перевесило чашу весов, и компания решила остаться. А мне предстояло снова взяться за решение тягостной задачи.
Но именно в такие моменты, когда обыкновенный человек чувствует себя парализованным, твой старый друг, Корки, показывает все, на что он способен. Нависающая угроза словно оттачивает его интеллект. Конечно, ты можешь сказать, что мне следовало бы подумать об этом сразу, и я признаю, что такая критика справедлива. Тем не менее не прошло и часа после дебатов, которые я только что описал, как меня осенила идея, словно бы разрешавшая все трудности. Я понял, что, тратя время на планирование сложных комбинаций компрометирования канализации «Кедров», я всего лишь царапал поверхность. А требовалось сразу же взять ситуацию за горло. Я внимательнейшим образом изучил человеческую природу, и одно я знаю твердо: именно – как бы крепко она к тебе ни присосалась, ты всегда без труда стряхнешь самую настырную пиявку, объяснив ей, что в доме прячется крайне заразная болезнь.
Полковник Бэгнью мог сколько угодно размахивать своими армейскими револьверами и обливать громил презрением, но я был готов заключить пари на любую сумму, что, услышав про судомойку, слегшую со скарлатиной, он вылетит из дома с такой скоростью, что ты успеешь увидеть лишь неясное пятно, исчезающее за воротами.
Я изложил эту идею дворецкому, как человеку многоопытному и держателю наибольшего (после меня) числа акций, и он согласился со мной in toto [12 - Целиком (лат.).]. Причем напомнил мне, как моя тетя Джулия, хоть она и создана из закаленной стали, покинула родной очаг, едва узнав, что одна из младших горничных слегла со свинкой, и продолжала устремляться вперед, пока не достигла Бингли-на-Море, где и оставалась три недели.
Посему было решено, что судомойка на следующий день незаметно выберется из дома и отправится к своей матушке, а дворецкий, поразгуливав день-другой с мрачно-озабоченным видом и зловещими покачиваниями головы, подойдет ко мне в ту минуту, когда я буду окружен своей маленькой паствой, и сообщит сенсационную новость.
Я вновь и вновь просматривал в воображении эту сцену, но не сумел обнаружить ни единого просчета.
– Могу ли я обратиться к вам, сэр?
– Да, Бартер. Что случилось?
– Должен с сожалением поставить вас в известность, сэр, что Джейн очень нездорова.
– Джейн? Джейн? Наша достойная судомойка? Неужели, Бартер? Да, действительно, крайне жаль. Но ничего серьезного, надеюсь?
– Нет, сэр. Боюсь, что да, сэр.
– Да говорите же, Бартер! Так что это?
– Скарлатина, сэр, как меня поставил в известность доктор.
Потрясение, за которым следует немедленное всеобщее бегство. Я просто не представлял себе, как тут можно было бы потерпеть неудачу.
Однако всегда вдруг выскакивает что-то непредвиденное и все портит. На следующий день во время чая, как раз тогда, когда Бартер с мрачно-озабоченным видом принес булочки и удалился, зловеще покачивая головой, пришла радиограмма, посланная моей теткой посреди океана. И я хочу, чтобы ты очень внимательно взвесил эту радиограмму, Корки, очень тщательно, и сказал бы, оправдывает ли она то, что я сделал.
Гласила она следующее: «Буду Париже вторник».
Вот так: «Буду Париже вторник». Но этого оказалось достаточно, чтобы я полностью изменил план кампании.
До этого момента каждый мой нерв был нацелен на задачу вышвыривания clientele [13 - Здесь: клиенты (фр.).]. Теперь я увидел, каким это было бы огромным ляпом.
Обдумай факты, Корки. После вычета расходов и выплат другим акционерам каждая лишняя неделя пребывания этих клиентов в «Кедрах» означала тридцать фунтов с лишним в моем загашнике. И было безумием выставлять их вон, пока не подойдет самая последняя минута. А эта радиограмма доказывала, что указанная минута еще очень далека.
Видишь ли, когда моя тетя Джулия попадает в Париж, она всегда проводит там не меньше двух недель. И это даже при нормальных обстоятельствах, когда ее любимый дом взывает к ней о возвращении. Так на какой срок она останется там, если получит телеграмму, что в «Кедрах» бушует скарлатина? Я не сомневался, что могу поуправлять моим «Домом родным вдали от дома» по меньшей мере еще месяц. Каковой месяц принесет мне колоссальную сумму примерно в сто двадцать расчудеснейших фунтов.
Альтернативы, казалось, не существовало. На следующее же утро я отправился на местную почту, послал ей телеграмму в отель «Крийон», где она всегда останавливалась, и вернулся, чувствуя себя в ладах со всем миром. Телеграмма обошлась недешево, так как я не поскупился на слова, чтобы смысл был абсолютно ясен, но на экономии не разбогатеешь.
За обедом в этот вечер никто не мог бы пройтись по адресу моей рассеянности. Меня как раз осенило, что, когда настанет время объявить про скарлатину, я не только обеспечу повальное бегство моих гостей, но, возможно, сумею неплохо обстричь их в возмещение убытков, причиненных нарушением ими контрактных обязательств. И поэтому я блистал, как никогда. Я уже предупредил Бартера, чтобы ввиду изменения условий он перестал иметь озабоченный мрачный вид и прекратил бы зловещие покачивания головой до того момента, когда я подам сигнал, а потому в столовой не было ни единого неулыбающегося лица. Все объявили этот вечер одним из самых лучших и веселых, какие мы только проводили там.
Следующий день прошел столь же отлично. Обед был истинным пиром радости. И когда остальные удалились на покой, я, не испытывая особой сонливости, выудил сигару, смешал себе бодрящий напиток, удалился в кабинет и сел прикидывать, каким будет мое сальдо, когда наконец прииск придется закрыть.
И могу сказать тебе, Корки, что я пребывал в самом солнечном настроении, как и подобает тому, кто в самую последнюю минуту вырвал победу из пасти поражения и благодаря уравновешенной голове на плечах и прозорливости открыл себе путь к колоссальному богатству.
Таковы были мои мысли, старый конь, и они становились все забористее и забористее с каждой секундой, но тут откуда-то сверху донесся треск выстрела. А потом еще один. Всего два выстрела. И что-то подсказало мне, что их следует отнести на счет армейского револьвера полковника Б.Б. Бэгнью.
И действительно, чуть позже, когда я встал у двери в ожидании дальнейшего развития событий, появился полковник, размахивая указанным оружием.
– Из-за чего пальба? – осведомился я.
Полковник как будто был весьма доволен собой. Он проследовал за мной в кабинет и сел.
– Ведь я же говорил вам, – начал он, – что субъект, якобы осматривавший канализационные трубы, был лазутчиком шайки громил? Я уже погружался в сон, когда мне почудился какой-то шум на лестнице. Я взял револьвер и, ступая бесшумно, как леопард, вышел в коридор. И увидел на площадке крадущуюся тень. В темноте можно было различить только смутный силуэт, но я открыл огонь.
– И? – сказал я. – И?
Полковник раздраженно пощелкал языком.
– Очевидно, я промахнулся, – сказал он. – Когда я включил свет, то никакого трупа не увидел.
– Никакого трупа? – спросил я.
– Никакого трупа, – сказал полковник. – Я объясняю этот факт плохой видимостью. Точнее говоря, мы находились почти в полной темноте. Мне уже довелось побывать в подобной ситуации в Пурундапоре. Ну, некоторое время я оглядывался, хотя понимал, насколько это бесполезно. Открытое окно в коридоре не оставляло сомнений, что преступник спасся через него. Стены ведь оплетены плющом, и спуститься ему было легко и просто.
– Этот субчик что-нибудь сказал?
– Да, – ответил полковник. – Странно, что вы про это спросили. После моего первого выстрела он сказал что-то вроде «Ба! Ба!» каким-то странным высоким голосом.
– Ба, ба? – повторил я с некоторым недоумением. – Какая-то бессмыслица.
– Во всяком случае, звучало именно так.
– Свихнутый громила?
– Возможно, он рычал.
– А громилы рычат?
– Очень часто, – сказал полковник.
Он налил себе щедрой рукой и высосал напиток с видом человека, который вел себя со всем достоинством отставного офицера прославленного полка.
Мне вдруг показалось странным, что в доме стоит полная тишина. Казалось бы, мои жильцы, услышав выстрелы в ночи, должны были уже столпиться вокруг и задавать вопросы.
– А где все остальные? – спросил я.
Полковник снисходительно усмехнулся.
– Затаились, как могли, – сказал он. – Ну-ну-ну, полагаю, нам не следует их винить. Физическая смелость одним присуща от природы, а другим не слишком. Я и сам удивился, что никто как будто не заметил этого маленького происшествия, а потому совершил обход и убедился, что все они прикорнули в своих постелях. Не стану утверждать, что одеяла были натянуты им на головы, но в одном или двух случаях почти так. Бедная леди Бастейбл была особенно взволнована. По-видимому, она потеряла ключ от своей двери. А что теперь? Не обыскать ли нам дом?
– Есть ли в этом смысл? Вы же сказали, что субчик смылся через окно в коридоре.
– Я так полагаю. Во всяком случае, он исчез с поразительной быстротой. Одну секунду был тут, а в следующую испарился.
– Ну, я думаю, последнюю стопочку – и на боковую.
– Пожалуй, вы правы, – сказал полковник.
Ну, мы выпили по заключительной и расстались на ночь. То есть расстались не сразу, так как спальни наши были на одном этаже. Моя у лестницы рядом с комнатой леди Бастейбл, а полковник квартировал в конце коридора.
Я, как хозяин дома, счел только вежливым постучать в дверь леди Бастейбл и осведомиться, как она там. Но при первом прикосновении моих пальцев к филенке изнутри донесся такой вопль ужаса, что я тут же оставил свое намерение. Полковник уже удалился к своему заслуженному сну, а потому я свернул к себе и, облачившись в пижаму, улегся спать. Конечно, я тревожился при мысли, что в «Кедры» вламываются громилы, но казалось маловероятным, что они вернутся, пока их будет пугать воспоминание о пулях доброго старины полковника. А потому, выбросив все это из головы, я погасил лампу и вскоре погрузился в сон без сновидений.
И тут, Корки, если бы в мире существовала справедливость, если бы Провидение действительно опекало достойных, как ему положено, эта история благополучно завершилась бы. Но завершилась ли она? Да ни на каплю, малышок, ни на каплю.
Как долго я спал, сказать не могу. Ну, может быть, час, может быть, больше. Меня разбудила рука, трясущая мое плечо, и, сев на постели, я обнаружил, что в моей комнате находится женщина. Она была лишь смутным видением, и я уже готов был выразить мое мнение о таком распущенном и богемном поведении в респектабельном доме, когда она заговорила.
– Ш-ш-ш! – сказала она.
– Поменьше «ш-ш-ш»! – парировал я с некоторым жаром. – Что вы делаете в моей комнате?
– Стэнли, это я, – сказала она.
Корки, это была моя тетка! И признаюсь тебе, на мгновение рассудок закачался на своем троне.
– Тетя Джулия!
– Не шуми!
– Но послушайте! – сказал я, и, думается, тон у меня был слегка оскорбленным, ибо несправедливость всего этого сильно меня язвила. – Вы же сообщили в своей радиограмме, что едете в Париж. «Буду в Париже во вторник» – вот что вы сообщили.
– Я сообщила, что прибуду на «Париже». «Париж» – пароход, на котором я плыла. Но какое это имеет значение?
Какое это имеет значение! Нет, ты подумай, Корки! Рассуди, старый конь. Я на краю пропасти, все мои тщательно продуманные планы пошли прахом, и лишь и только потому, что эта женщина не потрудилась выразиться точно. На протяжении моей жизни у меня бывали причины для горьких мыслей о женщинах как таковых, но никогда они не были настолько горькими, как в ту минуту.
– Стэнли, – говорит моя тетка, – Бартер сошел с ума.
– А? – говорю я. – Кто сошел?
– Бартер. В Саутгемптон мы пришли поздно вечером, но я хотела спать в собственной постели, а потому взяла мотор и приехала сюда прямо из порта. Открыла дверь своим ключом и поднялась по лестнице, как могла тише, чтобы никого не побеспокоить. И только поднялась на верхнюю площадку, как, откуда ни возьмись, появился Бартер и выстрелил в меня из пистолета. Я окликнула его: «Бартер! Бартер!» – и он не мог не узнать моего голоса. Однако и ухом не повел, а снова в меня выстрелил. Я вбежала в твою комнату и спряталась в гардеробе. К счастью, он меня не преследовал. Но конечно, он помешался. Стэнли, ты не замечал за Бартером никаких странностей, пока я была в отъезде?
Корки, ты часто восхищался моей находчивостью и изобретательностью… А? Ну, если не ты, значит, кто-то другой. В любом случае я часто выслушивал самые лестные комплименты этим моим качествам. Но можешь мне поверить, в ту минуту я их заслуживал, как никогда прежде.
Ибо, балансируя на самом краю пропасти, так сказать, оказавшись перед фактом, что моя тетка находится внутри дома, часть которого занимают полковник в отставке, вдова рыцаря из Хаддерсфилда и четыре отборных субчика из Сити, я тем не менее сохранил хладнокровие и увидел путь к спасению.
– Да, тетя Джулия, – сказал я, – я замечал за Бартером нечто странное. Он разгуливал с озабоченно-мрачным видом и покачивал головой весьма зловеще, будто в тягостных размышлениях о том о сем. Этот типус безусловно свихнулся. И вот, тетя Джулия, – сказал я, – вот что вам следует сделать. Совершенно очевидно, вам опасно находиться в доме, пока он в нем ошивается. Вам необходимо дать деру, и незамедлительно. Не ждите. Не мешкайте. Идите крадучись на цыпочках, затем – бесшумное смывание вниз по лестнице и далее на улицу через парадную дверь. На углу всю ночь дежурят такси. Садитесь в первое же и поезжайте в отель. А я тем временем разберусь с Бартером.
– Но, Стэнли… – говорит она, и таким дрожащим голоском испуганного олененка, что он музыкой прозвучал в моих ушах. Я увидел, что мое неколебимое мужество произвело на нее глубочайшее впечатление, и мне начало казаться, что мне не просто удастся избежать краха, но еще и куснуть ее на порядочную сумму. Ничто так не покоряет женщин, как добрая старая бульдожья хватка в мужчинах.
– Предоставьте все мне, тетя Джулия, – сказал я. – Это мужская работа. Главное сейчас, чтобы вы незамедлительно оказались в полной безопасности.
– Но как ты справишься, Стэнли? Что ты будешь делать? У него же пистолет.
– Все будет в ажуре, тетя Джулия, – сказал я благодушно. – Ситуация у меня под полным контролем. Утром я позову его под предлогом обсудить какое-нибудь тривиальное домашнее дело, связанное с его мажордомничеством. «А, Бартер! – скажу я небрежно. – Входите, Бартер». И, пока его внимание будет отвлечено, я внезапно прыгну и совладаю с ним. Проще простого. Можете спокойно предоставить все это мне.
Ну, было слишком темно, чтобы разглядеть обожание в ее глазах, но я знал, что оно в них было. Я ободряюще пожал ей руку и вывел ее из спальни.
И тут, когда мы уже двигались в нужном направлении, Корки, как по-твоему, что произошло?
– Я не могу поехать в отель без чемодана, – говорит она. – В моем гардеробе должен быть чемодан. И я захвачу самые необходимые вещи.
Корки, у меня остановилось сердце. Понимаешь, поскольку она была единственной женщиной в моей пастве, лучшую спальню я, естественно, отвел леди Бастейбл. Спальню моей тетки, собственно говоря, ту самую, дверь которой моя тетка как раз собиралась открыть.
Ну, я сделал все, что было в моих силах.
– Вам не требуется чемодан, тетя Джулия, – сказал я. – Он вам совершенно ни к чему.
Бесполезно! И тут в первый раз дала себя знать ее извечная сухая суровость.
– Не говори глупостей, – сказала она. – Я не собираюсь спать в верхней одежде.
С этими словами она повернула ручку двери, просунула внутрь руку по плечо, нащупала выключатель и включила свет. Одновременно изнутри донесся вой погибшей души. Леди Бастейбл приняла участие в веселье. И тотчас раздался звук, будто поднялся ураганный ветер, из комнаты в конце коридора появился полковник и возобновил стрельбу из револьвера с того места, на котором ее прервал.
Все вместе до чрезвычайности смахивало на кульминационную сцену в детективной пьесе.
Ну, Корки, я ушел. Я не стал ждать. Я не видел никакого толка в том, чтобы медлить. Отмахиваясь от пуль, я ускользнул к себе в комнату, торопливо схватил макинтош и скатился с лестницы, предоставив им самим разбираться между собой. Я выбрался из дома. Я взял такси. Я приехал сюда. И вот я здесь.
И одно, Корки, я хочу сказать тебе со всей серьезностью, как человек, прошедший через все эти шестеренки и знающий, о чем он говорит. Остерегайся, старый конь, манящих перспектив заграбастать легкие деньги. Слишком часто они, как в описанном мной случае, заманивают в хитрые ловушки. Ты – молодой человек в самом расцвете сил, жаждущий, оптимистичный, высматривающий каждый случай получить что-то за ничего. Так если такой шанс подвернется тебе, Корки, хорошенько его рассмотри. Походи кругом да около.
Пошарь по нему лапами. Обнюхай его. И если в процессе инспекции появится хоть малейший намек на то, что шанс этот не совсем тот, каким тебе мнился, если ты обнаружишь хоть какую-то возможность, что он выбьет пробки и усадит тебя по пояс в лужу, ни в коем случае не прельщайся, а удирай, как заяц.
Возвращение боевого Билсона
© Перевод. И. Гурова, наследники, 2012.
Это был крайне неприятный момент, один из тех, которые высекают морщины на лице и подергивают благородной сединой волосы у висков. Я глядел на бармена. Бармен глядел на меня. Присутствующее общество беспристрастно глядело на нас обоих.
– Хо! – сказал бармен.
Я очень сообразителен. И молниеносно понял, что он мне не симпатизирует. Это был крупный, обильный типчик, и его взгляд, встретившись с моим, дал недвусмысленно понять, что для него я – кошмар, ставший явью. Его подвижные губы слегка изогнулись, дав сверкнуть золотому зубу, а мышцы его могучих рук, крепостью не уступавших железу, слегка зазмеились.
– Хо! – сказал он.
Обстоятельства, поставившие меня в данное прискорбное положение, были нижеследующими. Творя рассказы для популярных журналов, которые в то время вызывали у стольких издательств столько сожалений, я подобно одному моему собрату-писателю сделал своей областью весь род человеческий. А потому сегодня я разделывался с герцогами в их замках, а завтра совершал поворот кругом и начинал зондировать угнетенные десять процентов на дне их трущоб. Разносторонний типус. В данный момент я творил довольно трогательную вещицу про девушку по имени Лиз, которая трудилась в лавочке, торгующей жареной рыбой, на Рэтклифф-Хайуэй, и потому отправился туда в поисках местного колорита. Какой бы приговор потомки ни вынесли Джеймсу Коркорану, они не смогут сказать, что он когда-либо избегал неудобств, если дело касалось его искусства.
Рэтклифф-Хайуэй – весьма интересная магистраль, но в жаркие дни она вызывает жажду. Посему, побродив примерно час, я вошел в бар «Принц Уэльский», попросил пинту пивка, выпил кружку одним глотком, опустил руку в карман за звонкой монетой и обнаружил пустоту. Теперь я получил возможность прибавить к моим заметкам о лондонском Ист-Энде очередное наблюдение: очищение карманов там достигло степени высокого искусства.
– Крайне сожалею, – сказал я, улыбаясь умиротворяющей улыбкой и стараясь придать своему голосу обаятельное дружелюбие. – Оказывается, у меня нет денег…
Вот тут-то бармен и произнес свое «хо!», а затем вышел на открытое пространство через дверцу в стойке.
– Думаю, мне обчистили карманы, – сказал я.
– Думаешь, значит? – сказал бармен.
Он произвел на меня впечатление человека, чей характер претерпел изменения не в лучшую сторону. Годы общения с бессовестными гражданами, так и норовящими выпить на дармовщинку, угасили тот наивный юношеский энтузиазм, с каким он вступил на стезю барменства.
– Так я оставлю вам мою фамилию и адрес? – предложил я.
– А кому, – холодно осведомился бармен, – нужен твой непотребный адрес с фамилией в придачу?
Неизменно практичные, они сразу же хватают быка за рога. Он упер указательный палец в самую суть вопроса. Кому были нужны мой непотребный адрес и фамилия? Решительно никому.
– Я пошлю… – продолжал я, но тут слова сменились делами. Явно многоопытная рука ухватила меня за шею, другая сомкнулась на моих брюках чуть ниже поясницы, поток воздуха ударил мне в лицо, и я покатился по тротуару в направлении мокрой и неаппетитной канавы. Бармен – гигантская фигура на фоне грязно-белого фасада пивной – мерил меня мрачным взглядом. Думается, если бы он ограничился взглядом – пусть и в высшей мере оскорбительным, – я бы оставил дело без последствий. В конце-то концов право было на его стороне. Каким образом он мог заглянуть в мою душу и убедиться в ее снежно-белой чистоте? Но, когда я кое-как поднялся на ноги, он не устоял перед соблазном и добавил еще парочку штрихов.
– Вот к чему приводит выпивка на дармовщину, – произнес он нестерпимо нравоучительным тоном – или так мне показалось.
Эти грубые слова невыразимо меня оскорбили. Я воспылал праведным гневом. И кинулся на бармена. Совсем забыв, что он может уложить меня одной рукой.
Секунду спустя он, однако, напомнил мне об этом факте. Не успел я атаковать, как неизвестно откуда взявшийся гигантский кулак опустился на мою голову. Я снова сел.
– Э-эй!
Я смутно понял, что ко мне кто-то обращается, причем не бармен. Этот атлет уже сбросил меня со счетов и вернулся к своим профессиональным обязанностям. Я поглядел вверх, и у меня возникло впечатление чего-то большого в голубом коверкоте, а затем меня поставили на ноги, как пушинку.
Моя голова начала проясняться, и я сумел сосредоточить взгляд на том, кто мне посочувствовал. И пока я его сосредотачивал, у меня возникло ощущение, что я уже где-то, когда-то видел этого человеколюбца. Рыжие волосы, блестящие глаза, внушительное телосложение… Так это же не кто иной, как мой старый друг Уилберфорс Билсон! Боевой Билсон, грядущий чемпион, которого я в последний раз видел, когда он выступал в «Стране Чудес» под эгидой своего личного менеджера Стэнли Фиверстоунхо Укриджа.
– Он вам вдарил? – осведомился мистер Билсон.
На этот вопрос мог быть только один ответ. Хотя мои умственные способности находились в некотором разброде, тут у меня сомнений не было.
– Да, он мне вдарил, – сказал я.
– Р-ры! – сказал мистер Билсон и немедленно проследовал в питейное заведение.
Я не сразу постиг всю значимость этого маневра. Моя интерпретация его внезапного ухода сводилась к тому, что мое общество ему приелось и он решил пойти и перекусить.
И только когда из открытой двери хлынули звуки повышенных голосов, в душу мне закралось подозрение, что, приписав ему такую черствость, я был несправедлив к этому золотому сердцу. А когда последовало новое явление бармена, который вылетел наружу словно под воздействием какой-то необоримой силы и протанцевал через тротуар что-то вроде фокстрота спиной вперед, подозрение это превратилось в уверенность.
Бармен, как подобает человеку, который выполняет свои обязанности на Рэтклифф-Хайуэй, обладал твердой натурой. Заячья трусливость была ему чужда. Едва он успел завершить свои пируэты, как изящным движением потрогал правую скулу, произнес краткий монолог, а затем ринулся назад в свой бар. Дверь снова захлопнулась следом за ним, и этот момент, можно сказать, и послужил официальным началом последовавших событий.
Что именно происходило внутри указанного питейного заведения, я не видел, так как был еще слишком обессилен, чтобы войти и узреть собственными глазами. Но, судя по звукам, там разразилось землетрясение, причем далеко не самое слабое. Создавалось впечатление, что вся стеклянная посуда в мире одновременно разлеталась вдребезги, население нескольких метрополий кричало в унисон, и я готов был поклясться, что стены здания ходили ходуном. И тут кто-то засвистел в полицейский свисток.
В трелях полицейского свистка есть особая магия. Они мгновенно обращают в штиль самый свирепый шторм. И громовой шум сразу стих. Стеклянная посуда прекратила разбиваться, голоса умолкли, и секунду спустя из двери, не соблюдая особых церемоний, появился мистер Билсон. Его нос слегка кровоточил, под глазом намечался фонарь, но в остальном с ним все, казалось, было в порядке. Он осторожно оглядел улицу справа и слева, а затем спуртовал к ближайшему углу. И я, стряхивая с себя остатки томности, овладевшей мной после соприкосновения с барменом, спуртовал ему вслед. Я сгорал от благодарности и восхищения. Я хотел настигнуть этого человека и поблагодарить его по всем правилам этикета. Хотел заверить его в моем неугасимом уважении. Кроме того, я хотел занять у него шестипенсовик. Мысль, что он был единственным во всем обширном лондонском Ист-Энде, кто мог бы одолжить мне деньги, чтобы не возвращаться на Эбери-стрит пешком, окрылила мои ноги.
Нагнать его было не так-то просто: видимо, топот моих преследующих ног мистер Билсон истолковал как доказательство погони и прибавил прыти. Однако, когда я на каждом втором шаге принялся издавать жалобные «мистер Билсон! Эй, мистер Билсон!», он как будто понял, что находится среди друзей.
– А, так это вы, верно? – сказал он, останавливаясь. Его явно охватило облегчение. Он достал закопченную трубку и раскурил ее. Я произнес мою благодарственную речь. Выслушав меня до конца, он вынул трубку изо рта и в нескольких коротких словах сформулировал мораль произошедшего. – Никто не тюкает моих друзей, когда я рядом, – сказал мистер Билсон.
– Вы до чертиков любезны, – сказал я с чувством. – Столько затруднений!
– Да никаких, – сказал мистер Билсон.
– Вы, наверное, здорово вдарили этому бармену. Он вылетел со скоростью сорока миль в час.
– Я его тюкнул, – согласился мистер Билсон.
– Боюсь, он повредил вам глаз, – сказал я сочувственно.
– Он? – сказал мистер Билсон, презрительно харкнув. – Да не он. А его дружки. Не то шесть, не то семь их там набралось.
– И вы их тоже тюкнули? – вскричал я, ошеломленный размахом этого чудо-человека.
– Р-ры, – сказал мистер Билсон и немного покурил. – Но его я оттюкал посильнее других, – продолжал он, глядя на меня с искренней теплотой: его рыцарственное сердце было явно растрогано до самых честных своих глубин. – Только подумать, – добавил он с отвращением, – чтоб всякий… его роста, – он выразительно охарактеризовал бармена, и, насколько я мог судить после столь краткого знакомства, очень точно, – брал бы и тюкал… замухрышку вроде вас.
Руководившие им чувства были достойны такого восхищения, что я не стал придираться к словам, в которые они были облечены. Не восстал я и на то, что был обозван «замухрышкой». Для человека размеров мистера Билсона почти все люди, я полагаю, выглядят замухрышками.
– Ну, я весьма вам обязан, – сказал я.
Мистер Билсон молча покуривал трубку.
– Вы давно вернулись? – осведомился я, просто чтобы что-то сказать. Какими бы выдающимися ни были его другие достоинства, умение поддерживать разговор в их число не входило.
– Вернулся? – сказал мистер Билсон.
– Вернулись в Лондон. Укридж говорил мне, что вы опять ушли в море.
– Эй, мистер! – воскликнул мистер Билсон, впервые проявляя искренний интерес к моим словам. – А вы его давно видели?
– Укриджа? Да я с ним вижусь почти каждый день.
– А то я его ищу.
– Могу дать вам адрес, – сказал я и записал искомые сведения на старом конверте. Затем, пожав Билсону руку, я еще раз поблагодарил его за любезную помощь, произвел заем, чтобы вернуться в лоно Цивилизации на метро, и мы расстались со взаимными добрыми пожеланиями.
Следующий шаг в марше событий я обозначу как «Эпизод с Неудобоваримой Особой Женского Пола». Произошел он два дня спустя. Когда вскоре после обеда я вернулся в свои комнаты на Эбери-стрит, в прихожей меня встретила миссис Бауле, супруга моего домохозяина. Я поздоровался с ней не без трепета, потому что, подобно своему мужу, она всегда действовала на меня несколько угнетающе. Величавое достоинство Баулса ей присуще не было, но более чем компенсировалось манерами настолько гробовыми, что сильные мужчины съеживались под ее кладбищенским взглядом. Уроженку Шотландии, ее отличало особое выражение глаз: они словно без устали высматривали астральные тела, закутанные в саваны, – насколько мне известно, это одна из любимейших салонных игр на севере Британии.
– Сэр, – сказала миссис Бауле, – вас в гостиной ожидает тело.
– Тело! – Не стану отрицать: это излюбленное клише творцов детективных романов ввергло меня в шок. Но тут я вспомнил, откуда она родом и некоторые особенности тамошнего диалекта. – О! Вы хотите сказать – мужчина?
– Женщина, – поправила меня миссис Бауле. – Тело в розовой шляпе.
Меня кольнула совесть. В этом духовно чистом скромном жилище женские тела в розовых шляпах, видимо, нуждались в объяснении. Я почувствовал, что корректность требует тут же призвать Небеса в свидетели, что я не имею ни малейшего отношения к этой женщине, ну, ни малейшего!
– Мне поручено передать вам вот это письмо, сэр.
Я взял конверт и вскрыл его со вздохом. Я сразу узнал почерк Укриджа, и в сотый раз на протяжении нашего близкого знакомства меня пронзило тоскливое подозрение, что этот человек в очередной раз навлек на меня нечто ужасное.
«Мой дорогой Старый Конь,
не так уж часто я прошу тебя об одолжении…»
(Я испустил глухой смешок.)
«Мой дорогой Старый Конь,
не так уж часто я прошу тебя об одолжении, малыш. Однако молю и взываю, чтобы сейчас ты показал себя истинным другом, каким, как мне известно, ты являешься. Я всегда говорю о тебе только одно: Корки, мальчик мой, ты настоящий товарищ и никогда никого не покинешь в беде.
Подательница сего (восхитительная женщина, она тебе понравится) приходится матерью Флосси. Она приехала на денек с экскурсией с севера, и абсолютно необходимо, чтобы ее ублаготворили и проводили на поезд шесть сорок пять с Юстонского вокзала. Сам я, к сожалению, не могу присмотреть за ней, потому что, к несчастью, слег с вывихнутой лодыжкой. Иначе я тебя не побеспокоил бы.
Это вопрос жизни и смерти, старичок. У меня не хватает слов объяснить, насколько важно, чтобы эту старую типицу достойно развлекли. От этого зависят наисерьезнейшие дела. Так что надвинь шляпу на уши и вперед, малыш, и да будут наградой тебе всяческие блага. Все подробности сообщу тебе при встрече.
Всегда твой
С.Ф. Укридж
P.S. Все расходы оплачу позже».
Последние слова все-таки вызвали на моих губах слабую меланхоличную улыбку, но в остальном этот жутчайший документ, на мой взгляд, был начисто лишен даже подобия комической стороны. Я посмотрел на свои часы и обнаружил, что дело не зашло дальше половины второго. И следовательно, эта особа женского пола пробудет под моей опекой добрых четыре часа с четвертью. Я прошептал проклятия – естественно, бессильные, ибо в подобных случаях проявлялась особая черта демона Укриджа: тому, у кого недоставало силы полностью отмахнуться от его отчаянных молений (а у меня практически всегда ее недоставало), он не оставлял ни единой лазейки для спасения. Сеть своих гнусных планов он раскидывал в самую последнюю секунду, не давая жертве ни малейшего шанса для вежливого отказа.
Я медленно поднялся в мою гостиную. Я чувствовал, что ситуация была бы много легче, если бы я знал, кто такая Флосси, о которой он писал с такой беспечной фамильярностью. Это имя, хотя Укридж, бесспорно, полагал, что оно затронет во мне какую-то струну, не нашло в моей душе ни малейшего отклика. Насколько я помнил, с какой стороны ни посмотреть, в моей жизни не было ни единой Флосси. Я начал мысленно перебирать прошлые уходящие вдаль года. Давным-давно забытые Мэри, и Джулии, и Лиззи всплывали из мутных глубин моей памяти, пока я в ней рылся, но только не Флосси. Когда я взялся за ручку двери, мне пришло в голову, что Укридж, если он надеялся, что светлые воспоминания о Флосси свяжут нежными узами меня и ее мать, возводил свое здание на песке.
Едва войдя в комнату, я убедился, что миссис Бауле обладала чисто репортерским даром схватывать самые существенные моменты. О матери неведомой Флосси можно было бы сказать многое – например, что она была дородна, бодра и затянута в корсет куда сильнее, чем рекомендовал бы любой врач, но все эти факты подавлял и затмевал тот факт, что на ней была надета розовая шляпа.
Это был наибольший, наиярчайший, сверхпышно изукрашенный головной убор, какой мне доводилось видеть, и перспектива провести четыре с четвертью часа в его обществе добавила заключительный штрих к моему уже удрученному состоянию. Единственным солнечным зайчиком в непроглядном мраке была мысль, что ей придется шляпу снять, если мы пойдем в кинотеатр.
– Э-э… как поживаете? – поинтересовался я, застывая в дверях.
– Как поживаете? – повторил за мной голос из-под шляпы. – Спроси у джентльмена, как он поживает, Сирил.
Тут я обнаружил у окна оттертого до блеска мальчугана. Инстинкт истинного художника подсказал Укриджу, что секрет истинно художественной прозы состоит в умении отсекать излишние подробности, а потому в письме он не упомянул про мальчугана, и, когда тот обернулся, чтобы неохотно подчиниться правилам хорошего тона, я почувствовал, что такая ноша свыше моих сил. Это был зловещего вида мальчишка с крысиной мордочкой, и он посмотрел на меня с ледяной брезгливостью, словно бармен в питейном заведении «Принц Уэльский» на Рэтклифф-Хайуэй.
– Я взяла Сирила с собой, – сказала мать Флосси (и предположительно Сирила), после того как отрок пробурчал осторожное приветствие, явно позаботившись, чтобы оно его ни к чему не обязывало, и вновь повернулся к окну, – потому как я подумала, что ему будет приятно повидать Лондон.
– Разумеется, разумеется, – ответил я, а Сирил у окна угрюмо взирал на Лондон, словно не слишком его одобряя.
– Мистер Укридж сказал, что вы нас поводите туда-сюда.
– С восторгом, с восторгом, – произнес я дрожащим голосом, взглянул на шляпу и тотчас отвел глаза. – Полагаю, нам стоит посетить кинотеатр, как вы думаете?
– Не-а! – сказал Сирил. И что-то в его тоне указывало, что его «не-a!» бесповоротны.
– Сирил хочет посмотреть всякие зрелища, – сказала его маменька. – Фильмы-то мы можем все посмотреть и дома. Он только и думал, как посмотрит виды Лондона. Это же будет ему как образование посмотреть все виды.
– Вестминстерское аббатство? – предложил я. В конце-то концов, что может быть полезнее для крепнущего юного сознания, чем знакомство с надгробиями великого прошлого, и если он пожелает, то и выбрать подобающее место для собственного погребения в грядущие дни? К тому же у меня было возникла мысль – но тут же исчезла, не успев принести мне утешения, – что при входе в Вестминстерское аббатство женщины вроде бы снимают шляпы.
– Не-а! – сказал Сирил.
– Он хочет посмотреть убийства, – объяснила мать Флосси.
Она сказала это так, словно речь шла о самом естественном мальчишеском желании, но мне оно показалось неосуществимым. Убийцы не имеют обыкновения заранее доводить до сведения публики обстоятельные программы своих предполагаемых действий. И я понятия не имел, какие убийства должны были состояться сегодня.
– Он всегда читает все про убийства в воскресных газетах, – продолжала родительница, внося ясность в тему.
– А! Понимаю, – сказал я. – Значит, мадам Тюссо. Там имеются все убийцы.
– Не-a! – сказал Сирил.
– Так он места хочет посмотреть, – сказала мать Флосси, ласково снисходя к моей тупости. – Места этих самых, значит, убийств. Он навырезал адреса, чтоб, когда мы вернемся, всем своим друзьям нос утереть, что он там был.
Меня объяло неизъяснимое облегчение.
– Так мы же можем объехать их в такси! – вскричал я. – Сможем так и сидеть в такси с начала и до конца. Вылезать из него вовсе не требуется.
– А на автобусе?
– Только не на автобусе, – сказал я твердо. Такси, категорически решил я, и только такси, предпочтительно с опускающимися шторками.
– Ну, будь по-вашему, – благодушно сказала мать Флосси. – По мне-то, ничего приятней, чем прокатиться в такси, и быть не может. Слышь, Сирил, что говорит джентльмен? Ты прокатишься в такси!
– Хры! – сказал Сирил, будто не собирался этому верить, пока не увидит своими глазами. Скептичный мальчик.
Этот день мне запомнился как не самый счастливый в моей жизни. Во-первых, затраты на экспедицию далеко превзошли смету, намеченную мною второпях. Уж не знаю почему, но все самые привлекательные убийства, видимо, совершались в такой дали, как Степни или Каннинг-Таун, и объезд в такси всех таких мест обходится недешево. А во-вторых, Сирил оказался не из тех натур, чье обаяние раскрывается при более близком знакомстве. Думаю, я не ошибусь, сказав, что больше всего он нравился тем, кто наблюдал его елико возможно реже. И наконец, тоскливое однообразие искомых достопримечательностей вскоре начало действовать мне на нервы. Такси останавливалось перед обветшалым домом на какой-нибудь унылой улочке в милях и милях от ближайшего аванпоста цивилизации. Сирил высовывал свою неаппетитную голову в окошко, несколько мгновений в безмолвном экстазе упивался заветным зрелищем, а затем брал на себя роль гида. Он, очевидно, основательно проштудировал свой предмет и располагал всей возможной информацией.
– Ужас Каннинг-Тауна, – возвещал он.
– Да, милок? – Его маменька бросала на него любящий взгляд и гордый на меня. – В этом, значит, самом доме?
– В этом самом доме, – отвечал Сирил со зловещим апломбом нудного собеседника, приступающего к своей любимой теме. – Его было звать Джимми Поттер, он был найден в семь утра под кухонной раковиной с горлом, перерезанным от уха до уха. А зарезал его брат квартирной хозяйки. Его повесили в Пентонвилле.
Еще некоторые сведения из неистощимого запаса дитяти, и вперед, к следующему историческому месту.
– Ужас Бинг-стрит.
– В этом самом доме, милок?
– В этом самом доме. Тело было найдено в подвале в поздней стадии ре-золо-женья с головой, проломленной предположи-тельно каким-то тупым орудием.
В шесть часов сорок шесть минут, стойко игнорируя розовую шляпу, которая торчала из окна вагона третьего класса, и толстую руку, дружески машущую на прощание, я отвернул от поезда бледное суровое лицо и, пройдя по перрону Юстонского вокзала, велел таксисту со всей скоростью доставить меня к жилищу Укриджа на Арундел-стрит за Лестер-сквер. Насколько я знал, на Арундел-стрит еще не случилось ни единого убийства, но, по моему глубокому убеждению, время для него созрело. Общество Сирила, его высказывания заметно нейтрализовали плоды человеколюбивого воспитания, и я почти с наслаждением предвкушал, как украшу его следующий визит в столицу Ужасом Арундел-стрит.
– А, малышок, – сказал Укридж, когда я вошел. – Входи-входи, старый конь. Рад тебя видеть. Как раз прикидывал, когда ты заявишься.
Он лежал в постели, но это не угасило подозрения, которое все сильнее охватывало меня на протяжении дня, что он был подлым симулянтом. Я отказывался поверить в его вывихнутую лодыжку. Я не сомневался, что, первым узрев мать Флосси и ее обворожительное чадо, он ловко спихнул их на меня.
– Я как раз почитываю твою книгу, старичок, – сказал Укридж, нарушая напряженную тишину с утрированной беззаботностью. Он прельстительно помахал единственным романом, который я написал. И нагляднее всего степень кипевшей во мне черной вражды доказывает тот факт, что даже это меня не смягчило. – Колоссально, малышок. Иного слова нет. Колоссально. Черт меня дери, я плакал, как ребенок.
– Это юмористический роман, – указал я холодно.
– Плакал от смеха, – поспешно пояснил Укридж.
Я поглядел на него с омерзением.
– Где ты хранишь свои тупые орудия? – спросил я.
– Мои… что именно?
– Твои тупые орудия. Мне нужно тупое орудие. Дай мне тупое орудие. Бог мой! Только не говори, что у тебя нет тупого орудия.
– Только безопасная бритва.
Я истомленно сел на край кровати.
– Эй! Поосторожней с моей лодыжкой.
– Твоей лодыжкой! – Я испустил смех, от которого кровь стыла в жилах, тот смех, который мог испустить брат квартирной хозяйки перед тем, как начать оперировать Джеймса Поттера. – Да уж конечно, твоя лодыжка!
– Вывихнул ее вчера, старичок. Ничего серьезного, – успокоил меня Укридж. – Уложила меня на пару дней, и только.
– Ну да. Пока эта жуткая бабища и ее чертов сынок не отправились восвояси.
По лицу Укриджа разлилось страдальческое изумление.
– Неужели ты хочешь сказать, что она тебе не понравилась? А я-то думал, что вы надышаться друг на друга не сможете.
– И конечно, ты думал, что я и Сирил – родственные души?
– Сирил, – произнес Укридж с сомнением. – Ну, правду сказать, старичок, я ведь не утверждаю, будто Сирил может понравиться с места в карьер. Он из тех мальчиков, с которыми требуется терпение, чтобы он повернулся к тебе своей солнечной стороной. Он, так сказать, врастает в тебя мало-помалу.
– Если он когда-нибудь начнет в меня врастать, я его тут же ампутирую.
– Ну, а кроме этого, – сказал Укридж, – как все прошло?
Я описал события дня несколькими выразительными словами.
– Ну, мне очень жаль, старый конь, – сказал Укридж, когда я умолк. – Что я еще могу сказать? Мне очень жаль. Даю тебе слово, я понятия не имел, во что тебя втравливаю. Но это был вопрос жизни и смерти. Иного выхода не было. Флосси настаивала и не шла ни на какие уступки.
– Да кто эта Флосси, черт ее дери?
– Как! Флосси? Мой милый старичок, соберись с мыслями. Не мог же ты забыть Флосси. Официантку в «Короне» в Кеннингтоне. Невесту Боевого Билсона. Ну, не мог же ты забыть Флосси! Да она только вчера упомянула, какие милые у тебя глаза.
Память пробудилась, мне стало стыдно, что я умудрился забыть девушку столь жизнерадостную и эффектную.
– Ну, конечно! Пиявка, которую ты приволок с собой в тот вечер, когда Джордж Таппер угостил нас обедом в «Риджент-Гриль». Кстати, Джордж тебя за это так и не простил?
– Да, некоторая холодность еще имеет место быть, – грустно признал Укридж. – Должен сказать, старичок Таппи слегка злопамятствует. Дело в том, старый конь, что Таппи – человек ограниченный. Он, в отличие от тебя, не настоящий друг. Восхитительный типус, но без кругозора. Не может понять, что в некоторых случаях друзья индивида просто должны сплотиться вокруг него. Тогда как ты…
– Скажу тебе одно: искренне надеюсь, что испытания, которые я претерпел сегодня, действительно послужат доброму делу. Теперь, когда я поостыл, мне было бы жаль, если бы пришлось придушить тебя в твоей постели. Может быть, ты не откажешься объяснить поточнее, в чем суть всего этого?
– Дело обстоит так, малышок. Позавчера заскочил ко мне добрый старый Билсон.
– Я столкнулся с ним в Ист-Энде, и он попросил у меня твой адрес.
– Да, он мне говорил.
– Так что же происходит? Ты все еще его менеджер?
– Да, и потому-то он и пришел ко мне. Оказывается, контракт действителен еще год, и он без моего одобрения не может ни о чем договариваться. А ему как раз предложили матч с типчиком по имени Альф Тодд в «Юниверсал».
– Да, это шаг вперед по сравнению со «Страной Чудес», – сказал я, ибо питаю глубокое уважение к этой Мекке боксерского мира. – И сколько он должен получить на этот раз?
– Двести фунтов.
– Двести фунтов! Но это же большая сумма для практически неизвестного боксера.
– Неизвестного? – оскорбленно сказал Укридж. – Если хочешь знать мое мнение, так я отвечу, что весь кулачный мир просто с ума сходит по старику Билсону. Буквально сходит. Разве он не уложил чемпиона в среднем весе?
– Да. В драке без правил в темном проулке. И никто этого своими глазами не видел.
– Ну, правда всегда выходит наружу.
– Однако двести фунтов!
– Блошиный укус, малышок, блошиный укус. Можешь мне поверить: очень скоро мы будем запрашивать за наши услуги куда больше жалкой пары сотен. Тысячи! Тысячи! Однако не отрицаю, для почина и это сойдет. Ну так старый Билсон пришел ко мне и сказал, что вот такое ему сделали предложение и какой дать ответ? И когда до меня дошло, что я в доле на половину, я не стал тянуть, а благословил его и предоставил ему свободу рук. Ну и представь себе, что я почувствовал, когда Флосси взяла да и вставила вот так палку в колеса.
– Как – так? Минут десять назад, когда ты начал говорить, казалось, что ты вот-вот объяснишь, при чем тут Флосси. Какое она имеет отношение к делу? Что она натворила?
– Только захотела сорвать указанное дельце, малышок, и ничего больше. Наложила полный запрет. Сказала, что он не должен драться.
– Не должен драться?
– Именно это она и сказала. Да с такой беззаботной небрежностью, будто положение вещей не требовало, чтобы он дрался так, как никогда прежде не дрался. Сказала – нет, ты только подумай, малыш! – что не хочет, чтобы его красоту подпортили. – Укридж поглядел на меня подняв брови, давая мне время постигнуть это доказательство женской вздорности. – Его красоту, старичок? Ты правильно осмыслил это слово? Его красоту! Она не хочет, чтобы его красоту подпортили. Да, черт подери, никакой красоты у него и в заводе не было. Что бы ты ни проделал с его физией, она от этого только выиграет, а никак не наоборот. Я ее убеждал целый час, но она ни в какую. Избегай женщин, малышок. Ума у них и капли не наберется.
– Ну, я пообещаю избегать мать Флосси, если тебя это удовлетворит. Но она-то тут при чем?
– Ну, это женщина одна на миллион, мой мальчик. Она спасла положение. Явилась, когда уже шел двенадцатый час, и выхватила твоего старого друга из лужи, в которой он сидел. Выяснилось, что у нее есть привычка время от времени наведываться в Лондон, и Флосси, хотя любит ее и почитает, проведя в обществе милой старушки от десяти минут до четверти часа, настолько взбадривается, что на дни и дни превращается в нервную развалину.
Я почувствовал, как мое сердце раскрывается для будущей миссис Билсон. Вопреки всем укриджским поношениям, девушка, несомненно, на редкость здравого ума.
– Ну, и когда Флосси сказала мне – со слезами на глазах, бедняжка! – что ее мать приезжает сегодня, на меня снизошло озарение, какие случаются не чаще раза в сто лет. Сказал, что возьму ее мать на себя от старта до финиша, если только она согласится на матч Билсона в «Юниверсал». И такова родственная любовь, малышок, что она прямо-таки ухватилась за мое предложение. Тебе я могу сказать, что она совсем расчувствовалась и расцеловала меня в обе щеки. Остальное, старый конь, тебе известно.
– Да. Остальное мне более чем известно.
– И никогда, – сказал Укридж, – никогда, мой милый старый малышок, пока пески пустыни не остынут, я не забуду, как ты сегодня пришел мне на помощь.
– А, ладно. Думаю, примерно через неделю ты втянешь меня во что-нибудь еще более гнусное.
– Послушай, малышок…
– И когда состоится матч?
– Через неделю, считая от нынешнего вечера. Я твердо надеюсь, что ты будешь там вместе со мной. Страшное нервное напряжение, старичок. Без дружеской поддержки я не выдержу.
– Ни за что на свете не пропущу. Пообедаем вместе, прежде чем отправиться туда? За мой счет?
– Слова истинного друга, – с жаром сказал Укридж. – А в следующий вечер я устрою тебе пир, какого ты и вообразить не можешь. Пир, который прогремит в веках. Ибо, заметь, малыш, я буду при деньгах. При деньгах, мой мальчик.
– Да, если Билсон победит. А что он получит в случае проигрыша?
– Проигрыша? Он не проиграет. Как он, черт подери, может проиграть? Как ты можешь говорить такие глупости, хотя совсем недавно виделся с ним? Разве ты не заметил, в какой он форме?
– Да, черт подери, в преотличнейшей.
– Ну вот! По-моему, морской воздух еще больше его закалил. Я только сейчас наконец разогнул пальцы после вчерашнего его рукопожатия. Он мог бы хоть завтра выиграть звание чемпиона в тяжелом весе, даже не вынув трубки изо рта. Альф Тодд, – продолжал Укридж, воспаряя на внушительных крыльях фантазии, – имеет шансов не больше, чем однорукий слепой в темной комнате – запихнуть фунт растопленного масла в левое ухо дикого кота с помощью раскаленной докрасна иголки.
Хотя я был знаком с некоторыми членами «Юниверсал», мне прежде не доводилось бывать внутри этого спортивного клуба, и, когда мы вошли туда, тамошняя атмосфера произвела на меня большое впечатление. Какое отличие от «Страны Чудес», святилища бокса в Ист-Энде, где я присутствовал при дебюте Билсона! Там доминирующей нотой была некоторая небрежность в одежде, здесь со всех сторон сияли белизной накрахмаленные манишки. К тому же в «Стране Чудес» царил невообразимый шум. Любители бокса настолько забывались, что позволяли себе свистеть в два пальца и обмениваться шуточками с друзьями в противоположном конце зала. В «Юниверсал» было тихо, как в церкви. Собственно говоря, чем дольше я сидел там, тем большее церковное благолепие обретала тамошняя атмосфера. Когда мы вошли в зал, два послушника в классе петуха истово выполняли обряд под бдительным оком священнослужителя, а множество прихожан следили за ними в благостном безмолвии. Когда мы заняли свои места, эта часть службы завершилась, и священник объявил победителем Хваткого Коггса. Благочестивая паства отозвалась благоговейным шепотом, Хваткий Коггс удалился в ризницу, и после краткого перерыва я увидел идущую по проходу знакомую фигуру Боевого Билсона.
Бесспорно, Боевой выглядел замечательно. Его мышцы напоминали канаты даже еще больше, чем прежде, а недавняя стрижка придала его голове щетинистую шишковатость, подчеркивавшую его принадлежность к тому классу людей, с которыми любой разумный человек рискнет поссориться лишь в самом крайнем случае. Мистер Тодд, его противник, который через мгновение последовал за ним, красавцем отнюдь не был – почти полное отсутствие пространства между границей его волос и бровями сразу же исключало такое определение, но главное – в нем отсутствовало то je ne-sais-quoi [14 - Не поддающееся определению (фр.).], что было в высшей степени присуще Боевому Билсону. Едва он предстал перед глазами публики, наш человек стал безусловным фаворитом. Когда Боевой Билсон сел на свой табурет, послышался ропот похвал, и я услышал, как тихие голоса ставят на него внушительные суммы.
– Бой в шесть раундов, – возгласил падре. – Боевой Билсон (Бермундси) против Альфа Тодда (Мэрилбоун). Джентльмены любезно воздержатся от курения.
Прихожане заново раскурили свои сигары, и бой начался.
Памятуя, насколько материальное благополучие Укриджа зависит от успеха его протеже в этот вечер, я с облегчением увидел, что мистер Тодд сразу же повел себя в манере, которая, казалось, никак не могла пробудить в Боевом Билсоне его роковую добросердечность. Я не забыл, как в «Стране Чудес» наш Боевой в самый момент победы допустил, чтобы ее у него отняли, и все из чистейшей сентиментальности. Он постеснялся обойтись грубо с парнем, у которого и так было полно неприятностей, каковые растрогали сердце мистера Билсона. Но в этот вечер подобная катастрофа выглядела весьма маловероятной. Представлялось немыслимым, чтобы Альф Тодд был способен растрогать того, кто находился на одном ринге с ним. Его поведение там никак не могло пробудить в сердце противника нежное сочувствие. Едва раздался гонг, как он упрятал под челкой ту полосочку лба, какой его наделила Мать-Природа, громко задышал через нос и ринулся в сечу. Видимо, он был свободен от ханжеских предрассудков в вопросе, какой рукой действовать. Правая или левая – Альфу было все равно. А если у него не получалось достать мистера Билсона рукой, он был в любую минуту готов – если надзирающий над ними падре на миг утрачивал бдительность – хорошенько боднуть его головой. Узкий догматизм был чужд Альфу Тодду.
Уилберфорс Билсон, ветеран сотни драк в сотнях портов, не замедлил принять участие в веселье. В нем мистер Тодд нашел достойного и рьяного участника их общей игры. Как хриплым шепотом сообщил мне Укридж, пока священник укорял Альфа за неуместное использование локтя, для Уилберфорса это было самое оно. В течение его жизни именно такое военное искусство стало для него наиболее привычным, и именно оно поспособствует тому, чтобы он показал себя с наилучшей стороны. Это предсказание поразительно подтвердилось секунду спустя: разгоряченный энергичным обменом ударами, в течение которого он при всей своей щедрости получал больше, чем дарил, мистер Тодд был вынужден попятиться и проделать несколько изысканно увертывающихся па. Когда раунд кончился, Боевой уверенно вел по очкам, и зал исполнился такого воодушевления, что в разных местах собора раздались горячие аплодисменты.
Второй раунд проходил почти как первый. Тот факт, что пока ему еще не удалось разложить Боевого Билсона на составные компоненты, нисколько не умерил пыл Альфа Тодда. Он сохранял свой активный, энергичный дух и не жалел никаких усилий, чтобы вечер удался на славу. Самозабвенность его наскоков приводила на память вспыльчивую гориллу, когда она пытается достать своего сторожа. Порой противник добавлял жару, заставляя его входить в клинч, но всякий раз он выходил из него, готовый сейчас же возобновить спор. Тем не менее под конец второго раунда он все еще немного отставал. Третий раунд прибавил очки к счету Боевого, а при завершении четвертого раунда Альф Тодд настолько отстал, что лишь наивыгоднейшие условия соблазняли спекулянтов ставить на него свои кровные.
Затем начался пятый раунд, и те, кто минуту назад ставили три против одного на Боевого и без лишней скромности утверждали, что эти деньги уже у них в кармане, окаменели на своих сиденьях или вытягивали шеи, и тревога искажала их побледневшие лица. Лишь несколько секунд назад они ни за что не поверили бы, что такой верняк может разладиться: мистер Билсон настолько ушел вперед по очкам, что лишить его победы могла лишь досадная случайность в виде нокаута. А стоило хотя бы мельком взглянуть на Уилберфорса Билсона, чтобы понять, насколько абсурдна мысль, что кто-то способен послать его в нокаут. Даже я, тот, кто видел, как он был послан туда в «Стране Чудес», решительно отверг самое мысль о такой возможности. Если когда-либо мир видел человека в беспроигрышном положении, то видел он Уилберфорса Билсона.
Но в боксе всегда существует одна тысячная шанса. И когда наш человек вышел из своего угла в пятом раунде, сразу стало ясно, что ему очень и очень не по себе. Очевидно, какой-то случайный удар в вихре четвертого раунда угодил в какое-то уязвимое место, так как он явно еле держался на ногах. Хотя это и казалось невероятным, но Боевой Билсон был в состоянии грогги. Он не пружинисто приплясывал, а еле волочил ноги, он все время моргал, ввергая своих поклонников в шок, и со все большим трудом давал отпор назойливым посягательствам мистера Тодда. Послышались свистящие шепотки. Укридж стиснул мое плечо, как в предсмертной агонии. Раздались предложения ставить на Альфа, и в углу Боевого скромные члены причта, на коих были возложены обязанности секундантов нашего человека, почти просовывали головы между канатами в тисках зловещих предчувствий.
А мистер Тодд словно родился заново. По окончании предыдущего раунда он удалился в свой угол тяжелой походкой человека, предчувствующего неизбежную гибель. «Я всегда гонюсь за недостижимым, – казалось, говорил взгляд мистера Тодда, угрюмо вперясь в резиновое покрытие пола. – Еще одна мечта сокрушена!» Пятый раунд он начал с угрюмым переутомлением человека, который помогал развлекать детишек на детском празднике и пресытился этим.
Простая вежливость вынуждала его довести столь неприятное ему дело до конца, но он совершенно остыл к нему.
И вдруг вместо воина из стали и каучука, который только что сделал из него такую котлету, он увидел перед собой эту беспомощную развалину. На миг удивление сковало руки и ноги мистера Тодда, пока он приспособлялся к изменившимся условиям. Словно кто-то пересадил Альфу Тодду обезьяньи железы. Он прыгнул к Боевому Билсону, и рука Укриджа стиснула мое плечо еще болезненнее.
Внезапная тишина окутала зал. Напряженная, выжидательная тишина, ибо наступила кульминация. Боевой привалился к канатам возле своего угла, не слушая доброжелательных советов своих секундантов, а Альф Тодд, чья челка теперь почти занавешивала глаза, делал ложные выпады, выжидая, когда он откроется. Как верно заметил Брут у Шекспира, в делах людей прилив есть и отлив. С приливом они достигают успеха, и Альф Тодд, очевидно, это понял. Мгновение он покрутил руками, словно пытаясь загипнотизировать мистера Билсона, а затем ринулся вперед.
Раздался оглушительный рев. Прихожане словно забыли, в каких священных пределах пребывают. Они прыгали на своих сиденьях и, как ни прискорбно, вопили во всю мощь своих легких. Ибо кульминация не состоялась. Каким-то образом Уилберфорс Билсон умудрился выбраться из угла и теперь, спасенный, находился в центре ринга.
И тем не менее он как будто не радовался. Его обычно непроницаемое лицо было искажено страданием и неудовольствием. В первый раз за время боя он словно был по-настоящему выведен из равновесия. Внимательно следя за ним, я заметил, что его губы шевелятся, быть может произнося молитву. И когда мистер Тодд, отскочив от канатов, двинулся на него, он облизал эти самые губы. Он облизал их со зловещей многозначительностью, и его правая рука медленно опустилась ниже колена.
Альф Тодд атаковал. Он атаковал с веселой беззаботностью человека, предвкушающего пиршество или карнавал. Наступал конец чудесного дня, и он это знал. Он оглядывал Боевого Билсона, будто тот был кружкой пива. Если бы он не принадлежал к сдержанной расе, чурающейся проявления эмоций, то, конечно же, разразился бы забористой песней. Он выбросил вперед левую руку, и она вдарила в нос мистера Билсона. Ничего не произошло. Он отвел назад правую и почти любовно задержал ее на миг в исходной позиции. И вот в этот-то миг Боевой Билсон вдруг ожил.
Альф Тодд, наверное, воспринял это как воскрешение из мертвых. Ведь последние две минуты он всеми способами, известными науке, проверял свою теорию, что человек перед ним сдох, и складывалось впечатление, будто теория эта доказана неопровержимо. И вдруг этот покойник повел себя как взбесившийся смерч. Ощущение не из приятнейших. Канаты ударили Альфа Тодда пониже спины. Что-то еще ударило его в подбородок. Он попытался ретироваться, но пухлая перчатка вмазала в странное подобие гриба, которое он привык, смеясь, называть своим ухом. Другая перчатка обрушилась на его подбородок. И на этом для Альфа Тодда вопрос исчерпался.
– Боевой Билсон – победитель, – провозгласил священник.
– Ого-го-го! – грянула паства.
– Фу-у-у! – выдохнул мне в ухо Укридж.
Все висело на волоске, но старая фирма финишировала первой.
Укридж угалопировал в раздевалку даровать своему Билсону менеджерское благословение; а вскоре, поскольку следующий бой оказался вялой противоположностью своего предшественника, исполненного напряженным треволнением, я покинул храм бокса и отправился домой. И как раз докуривал последнюю трубочку, прежде чем лечь в постель, когда в мои раздумья ворвались отчаянные трели дверного звонка. Вслед за ними из прихожей донесся голос Укриджа.
Я был несколько удивлен. Я не думал еще раз увидеть Укриджа в этот вечер. Когда мы расстались в «Юниверсал», он намеревался вознаградить мистера Билсона ужином, а так как Боевой застенчиво недолюбливал фешенебельные харчевни Вест-Энда, это предполагало путешествие на Дальний Восток, он же Ист-Энд, где в любимой обстановке грядущий чемпион упьется пивом, закусывая крутыми яйцами в невообразимом количестве. Тот факт, что его радушный хозяин теперь с грохотом взлетал по моей лестнице, словно бы указывал, что пиршество не состоялось. А тот факт, что пиршество не состоялось, указывал на что-то непредвиденное и малоприятное.
– Налей мне чего-нибудь выпить, старый конь, – сказал Укридж, врываясь в комнату.
– Что стряслось?
– Ровным счетом ничего, старый конь, самым ровным счетом. Я полный банкрот, только и всего.
Он лихорадочно ухватил графин и сифон, который Бауле оставил на столе.
Я с тревогой следил за ним. Никакая обычная трагедия не могла настолько преобразить его из ликующего оптимиста, который простился со мной в «Юниверсал». У меня мелькнула мысль, что Билсона дисквалифицировали, – мелькнула и исчезла. Боксеров не дисквалифицируют задним числом через полчаса после боя. Но что еще могло вызвать подобные муки? Если вообще существует повод для торжественного празднования, так он был налицо.
– Что стряслось? – снова спросил я.
– Стряслось! Я тебе скажу, что стряслось, – простонал Укридж и плеснул сельтерской в свою стопку. В нем было что-то от короля Лира. – Ты знаешь, сколько я получил за сегодняшний бой? Десять фунтов. Всего десять мерзких презренных соверенов! Вот что стряслось.
– Не понимаю.
– Приз был тридцать фунтов. Двадцать победителю. Моя доля от двадцати – десять. Десять, позволь тебе сказать! На что во имя всего инфернального годны десять фунтов?
– Но ты говорил, что Билсон сказал тебе…
– Знаю, знаю. Он сказал мне, что должен получить двести. И этот слабоумный, двуличный, бесчестный сын Велиала забыл добавить, что получит их за проигрыш.
– Проигрыш?
– Ну да. Он должен был получить их за проигрыш. Какие-то личности, чтобы устроить аферу со ставками, уговорили его продать бой.
– Но он же не продал боя!
– Да знаю я, черт дери. В том-то и беда. А знаешь почему? Я тебе скажу. Едва он приготовился подставить себя под нокаут в пятом раунде, тот типчик наступил ему на вросший ноготь, и это так его взбесило, что он позабыл обо всем на свете и выбил из того всю начинку. Нет, ты скажи, малышок! Ты когда-нибудь слышал про такой тупой идиотизм? Швырнуть на ветер целое черт-те какое состояние исключительно ради того, чтобы удовлетворить минутный каприз!
Отшвырнуть сказочное богатство только потому, что типчик наступил на его вросший ноготь. Его вросший ноготь! – Укридж скрипуче захохотал. – Да какое право имеет боксер обзаводиться вросшими ногтями? А уж если обзавелся вросшим ногтем, так, конечно, мог бы полминуты потерпеть пустячную боль. Суть в том, старый конь, что нынешние боксеры не чета прежним. Дегенераты, малышок, сплошь абсолютные дегенераты. Ни сердца. Ни мужества. Ни самоуважения. Ни устремления в будущее. Старая бульдожья порода вымерла целиком и полностью.
И, угрюмо кивнув, Стэнли Фиверстоунхо Укридж удалился в ночь.
Уравновешенная деловая голова
© Перевод. И. Гурова, наследники, 2012.
– Еще кубок портвейна, малышок? – радушно предложил Стэнли Фиверстоунхо Укридж.
– Спасибо.
– Еще одну чашу портвейна мистеру Коркорану, Бакстер. Кофе, сигары и ликеры можете подать нам в библиотеку примерно через четверть часа.
Дворецкий наполнил мой стакан и исчез. Я ошеломленно поглядывал по сторонам. Мы сидели в обширной столовой укриджской тетки Джулии в Уимблдоне. Великолепный банкет приближался к достойному завершению, и все это вместе представлялось необъяснимым.
– Не понимаю, – сказал я. – Каким образом я оказался здесь, ублаготворенный изысканными яствами, которые оплатила твоя тетка?
– Очень просто, малышок. Я выразил желание побыть в твоем обществе сегодня вечером, и она тотчас согласилась.
– Но почему? Прежде она никогда не позволяла тебе приглашать меня сюда. Она меня на дух не выносит.
Укридж пригубил свой портвейн.
– Ну, дело обстоит так, Корки, – сказал он в порыве откровенности, – в этом доме последнее время происходили события, которые обеспечили то, что ты мог бы назвать занимающейся зарей новой жизни для тети Джулии и меня. Не будет преувеличением сказать, что она теперь ест из моих рук и пылью стелется под колесами моей триумфальной колесницы. Я поведаю тебе всю историю, ибо она может оказаться полезной для тебя на твоем жизненном пути. История эта демонстрирует, что, как бы ни были черны небеса, ничто не может повредить человеку при условии, что у него на плечах уравновешенная деловая голова. Пусть ураган ре…
– Давай ближе к делу. Что и как произошло?
Укридж немного поразмыслил.
– Пожалуй, все началось, – сказал он, – когда я заложил ее брошку…
– Ты заложил брошку своей тетки?
– Да.
– И ее сердце открылось для тебя?
– Все это я объясню попозже. А пока разреши мне начать с начала. Ты когда-нибудь встречался с человеком по имени Адвокат Джо?
– Нет.
– Корпулентный типчик с лицом, как вареная баранина.
– Никогда с ним не встречался.
– Избегай его и впредь, Корки. Мне неприятно отзываться плохо о моих ближних, но Адвокат Джо нечист на руку.
– Чем он занимается? Закладывает чужие брошки?
Укридж поправил проволочку от шипучки, скрепляющую его пенсне с его же хлопающими ушами. Вид у него был оскорбленный.
– Не тот тон, Корки, который я приветствовал бы у старого друга. Когда я дойду до этого момента моей истории, ты убедишься, что закладывание брошки тети Джулии было абсолютно нормальной, безупречно честной деловой операцией. Как еще я мог бы купить половину той собаки?
– Половину какой собаки?
– Разве я тебе не рассказывал про ту собаку?
– Нет.
– Не может быть. Она же стержень всего дела.
– Тем не менее ты про нее не рассказывал.
– Я излагаю эту историю слишком путано, – сказал Укридж. – Я сбиваю тебя с толку. Дай я начну с самого начала.
Этот субчик Адвокат Джо (начал Укридж) в принципе букмекер, с которым я время от времени имел дело. Однако до того дня, с которого начинается эта история, мы во всех отношениях оставались чужими друг другу. Иногда я выигрывал у него парочку фунтов, и он присылал мне чек, или он выигрывал у меня парочку фунтов, и я заглядывал в его контору попросить, чтобы он подождал до среды на следующей неделе, но мы никогда не встречались в свете, как ты мог бы выразиться, до того дня, о котором я упомянул. Я случайно заглянул в погребок на Бедфорд-стрит, а он оказался там и пригласил меня выпить стаканчик выдержанного светлого портвейна.
Ну, малышок, ты знаешь не хуже меня, что бывают минуты, когда стаканчик такого портвейна разгоняет тучи, а потому я согласился не без воодушевления.
– Хорошая погодка, – говорю я.
– Да, – говорит этот субчик. – Хотите разбогатеть?
– Да.
– Ну, так слушайте, – говорит субчик. – Про Кубок Ватерлоо вы, конечно, знаете. Так слушайте. Я взял у клиента в уплату долга собаку, которая выиграет Кубок Ватерлоо. Про эту собаку помалкивали, но уж поверьте мне, она выиграет Кубок Ватерлоо. И что тогда? А тогда она будет чего-то стоить. Она станет очень даже ценной. У нее будет цена. Она будет стоить денег. Слушайте! Как вы насчет того, чтобы купить половинную долю этой собаки?
– Вполне.
– Тогда она ваша.
– Но у меня нет денег.
– Вы что, хотите сказать, что вам пятьдесят фунтов не в подъем?
– Мне и пять фунтов не в подъем.
– Рази меня гром! – говорит субчик, глядит на меня с отчаявшимся видом, будто отец, чей любимый сын ранил его в самое сердце, допивает свой выдержанный портвейн и вылезает из погребка на Бедфорд-стрит. А я иду домой.
Ну, как ты легко себе представишь, по дороге в Уимблдон я размышлял и размышлял. Как бы то ни было, Корки, но никто не посмеет сказать, будто мне не хватает емкого кругозора, открывающего путь к богатству. Я умею распознать выгодное дельце, когда его вижу, а это было выгодное дельце, и я сразу распознал его как таковое. Но каким образом добыть необходимый капитал, вот в чем вопрос. Вечный мой камень преткновения. Я бы хотел получить по шиллингу за каждый случай, когда я не стал миллионером из-за отсутствия начального капитала.
Какие источники дохода у меня есть? – спросил я себя. Джордж Таппер, если обратиться к нему тактично, обычно выкашливает пятерку, и ты, иди речь о нескольких шиллингах или даже полсоверене, без сомнения, с радостью ринулся бы закрыть брешь. Но пятьдесят фунтов! Большая сумма, малышок! Тут следовало поломать голову, и я посвятил решению этой задачи всю силу моего интеллекта.
Как ни странно, в этой связи я даже не подумал о моей тете Джулии. Как ты знаешь, ей свойственно весьма своеобразное и извращенное отношение к деньгам. По какой-то неведомой причине она ни разу не отстегнула мне даже пенса. и тем не менее именно тетя Джулия вывела меня из затруднения. В таких случаях, Корки, чувствуется рука судьбы, можно сказать, рока.
Когда я вернулся в Уимблдон, я застал ее за сборами – на следующее утро она отбывала в лекционное турне, которые так обожает.
– Стэнли, – говорит она мне, – совсем забыла. Я хочу, чтобы завтра ты зашел к Мургатройду на Бонд-стрит и взял мою брильянтовую брошь, ей сменили оправу. Принеси ее сюда и положи в ящик моего бюро. Вот ключ. Запри ящик, а ключ вышли мне заказной бандеролью.
И, как видишь, все прекрасно уладилось. Кубок Ватерлоо будет разыгран задолго до возвращения моей тети, и я получу в свое распоряжение солидный капитал. Требовалось только сделать второй ключ, чтобы отпереть ящик, когда я выкуплю брошку. Я не мог усмотреть в этом плане ни единого изъяна. Я проводил ее на Юстонский вокзал, прогулялся до Мургатройда, забрал брошку, прогулялся до закладчика, отдал брошку под его опеку и вышел от него, впервые за много недель обретя солидное финансовое положение. Я позвонил Адвокату Джо по телефону, приобрел половину собаки и таким образом твердо поставил ногу на лестницу Фортуны.
Но в этом мире, Корки, ни в чем нельзя быть уверенным. Вот что я стараюсь внушить каждому юному типусу, начинающему самостоятельную жизнь, – никогда не будь ни в чем уверен. Примерно два дня спустя дворецкий пришел ко мне в сад и сказал, что меня просит к телефону какой-то джентльмен.
Я всегда буду помнить эту минуту. Был прелестный тихий вечер, я сидел в саду, осененный пышной древесной листвой, и предавался прекрасным мыслям. Солнце заходило в блеске золота и багрянца, пташки щебетали до опупения, а я прихлебывал виски с содовой в на редкость удачном сочетании. Помнится, что как раз перед появлением Бакстера я подумал, каким безмятежным, и чудесным, и совершенным был мир.
Я пошел к телефону.
– Алло! – произнес голос.
Это был Адвокат Джо. А Бакстер сказал, что звонит джентльмен!
– Вы тут? – говорит этот субчик Джо.
– Да.
– Слушайте.
– Что?
– Слушайте. Вы знаете собаку, про которую я говорил, что она выиграет Кубок Ватерлоо?
– Да.
– Ну, так она его не выиграет.
– Почему?
– А потому, что сдохла.
Не скрою от тебя, Корки, что я пошатнулся. Да, твой старый друг пошатнулся.
– Сдохла?
– Сдохла.
– Вы же не хотите сказать, что она сдохла?
– Да, сдохла.
– Ну, а как мои пятьдесят фунтов?
– Остаются у меня.
– Как?
– Конечно, остаются. Если продано, так продано. Я знаю законы. Вот почему ребята прозвали меня Адвокат Джо. Но я скажу вам, что я сделаю. Вы пришлете мне письмо с отказом от всех прав на эту собаку, а я выплачу вам пятерку. Ограблю себя, но я такой… Джо Большое Сердце, вот кто я, и все тут.
– Отчего собака сдохла?
– Пневмония.
– Я не верю, что она сдохла.
– Вы не верите моему слову?
– Нет.
– Так загляните ко мне на конюшню и сами увидите.
Я заглянул и обозрел останки. Сомнений быть не могло, собака дала дуба. Ну, я написал письмо, получил пятерку и вернулся в Уимблдон попытаться восстановить свою сокрушенную жизнь. Потому что, ты же понимаешь, Корки, что я вляпался, да еще как! Тетя Джулия скоро вернется и пожелает увидеть свою брошку. И хотя я ее собственная плоть и кровь и совсем не удивился бы, если бы выяснилось, что она тетешкала меня во младенчестве, посадив к себе на колени, я не мог себе представить, чтобы она с христианской кротостью приняла сообщение, что я заложил указанную брошку и купил половинную долю в дохлой собаке.
А на следующее же утро в дом впархивает мисс Анжелика Вайнинг, поэтесса. Такая тощая и зубастая. Раза два она обедала тут, когда я гостил у тети. Закадычнейшая подруга тети Джулии.
– Доброе утро, – говорит эта чума, вся сияя. – Какой изумительный день! Так легко вообразить себя на лоне природы, не правда ли? Даже на таком коротком расстоянии от сердца Сити все же ощущаешь в воздухе свежесть, в Лондоне недоступную, не так ли? Я пришла за брошью вашей тети.
Я устоял, упершись ладонью в рояль.
– Вы… что?
– Сегодня в Клубе Пера и Чернил танцы, и я протелеграфировала вашей тете, спрашивая, не могу ли я взять ее брошь, а она написала, что могу. Она у нее в бюро.
– Которое, к несчастью, заперто.
– Ваша тетя прислала мне ключ. Он у меня в сумочке.
Она открыла сумочку, и тут, Корки, мой ангел-хранитель, который последнюю неделю валял дурака и отлынивал от своих обязанностей, вдруг встрепенулся во мгновение ока. Дверь была открыта, сквозь нее в эту секунду просочился один из пекинесов моей тети. Ты, конечно, помнишь пекинесов моей тети. Я как-то раз слямзил их, чтобы открыть Собачий Колледж.
Псина посмотрела на бабу, и баба взбурлила, как содовая в бутылке.
– Дусик! – булькает она, ставит сумочку на пол и коршуном кидается на пека. Он попытался увернуться, да где там! – Дусик, пусик, мусик! – вопит она.
А у нее за спиной, Корки, я молниеносно подскочил к сумочке, нашел ключ, сунул в карман и вернулся на позицию номер один.
Вскоре она вынырнула на поверхность.
– Мне надо поторопиться, – сказала она. – Возьму брошь и убегу. – Она порылась в сумочке. – Боже мой! Я потеряла ключ!
– Жаль-жаль, – сказал я. – Но все же, – продолжил я, думая, что все, возможно, к лучшему, – к чему девушке драгоценные украшения? Прекраснейшие из украшений – ее юность, ее красота.
Это подействовало неплохо, но все же недостаточно хорошо.
– Нет, – сказала она, – брошь мне необходима. Я не мыслю себя без нее. Мы должны взломать замок.
– Ни в коем случае, – ответил я твердо. – Дом доверен мне. Я не могу ломать мебель моей тети.
– Ах, но…
– Нет.
Ну, малышок, последовала крайне тягостная сцена. По мнению драматурга Конгрива, в аду нет фурии, что с женщиной отвергнутой сравнится, однако там маловато и фурий, способных сравниться с женщиной, которая требует брошь, а ей в таковой отказывают.
– Я напишу мисс Укридж и сообщу ей, что произошло, – сказала поэтесса, остановившись в дверях.
После чего она отчалила, оставив меня выжатым, как лимон, и взбудораженным. Такого рода встречи выматывают человека.
Что-то, понял я, требовалось предпринять, и предпринять незамедлительно. Из какого-то источника необходимо было извлечь пятьдесят фунтов. Но куда обратиться? Мой кредит, Корки, – и тебе я говорю это откровенно, как старому другу, – не на высоте. Нет, не на высоте. Во всем мире, казалось, имелся только один человек, из которого в крайности можно было выцарапать пятьдесят фунтов для меня. И был это Адвокат Джо. Не то чтобы я на него полагался, не думай. Но мне казалось, что при наличии в его груди хотя бы искры человеческих чувств его, не поскупившись на красноречие, можно было подвигнуть на то, чтобы он помог старому деловому партнеру выбраться из нелегкого положения.
В любом случае он был единственной точкой опоры на горизонте, а потому я позвонил ему в контору и, узнав, что он завтра будет на скачках в Льюисе, отправился туда с утренним поездом.
Ну, Корки, я мог бы знать заранее. В конце-то концов, если у человека в груди есть хоть искра человеческих чувств, букмекером он ни за что не станет. Я стоял рядом с этим субчиком, Адвокатом Джо, со старта двухчасового заезда до финиша четыре тридцать, наблюдал, как он загребал огромные суммы от лопухов всевозможных разновидностей, пока его сумка не начала лопаться от наличных, но, когда я попросил у него взаймы мизерные пятьдесят фунтов, он даже не почесался.
Невозможно проникнуть в психологию этих субчиков, Корки. Ты не поверишь, но главной причиной, почему он не желал одолжить мне эту ничтожную сумму, был, по-видимому, страх перед тем, что скажут люди, если услышат про это.
– Одолжить вам пятьдесят фунтов? – сказал он, словно слегка обалдев. – Кто? Я? Так если я одолжу вам пятьдесят фунтов, до чего глупо я буду выглядеть.
– Неужели вам так уж важно, если вы будете выглядеть поглупее?
– Чтобы все ребята говорили, какой я мягкотелый дурак?
– Человека вашего калибра не может трогать, что говорят такие типчики, – убеждал я. – Вы слишком велики и можете позволить себе презирать их.
– Но я не могу позволить себе одалживать пятьдесят фунтов. Мне проходу давать не будут.
Я просто не мог понять этого ужаса перед мнением публики. Патологического, как я его называю. Я сказал Джо, что сохраню этот заем в величайшей тайне и, если, по его мнению, так будет безопаснее, согласен даже не оставлять никаких письменных следов моего ему долга. Но нет, он противостоял всем соблазнам.
– Вот что я сделаю, – сказал он.
– Двадцать фунтов?
– Нет, не двадцать фунтов. И не десять фунтов. И не пять фунтов. Ни единого фунта. Но я вас завтра подвезу до Сандауна в моем автомобиле, вот что я сделаю.
По его тону ты бы решил, что он оказывает мне редкостное одолжение, какое только один человек может оказать другому. Я был склонен презрительно отказаться. И удержала меня только мысль, что, окажись его день в Сандауне таким же удачным, как в Льюисе, лучшая сторона его натуры все-таки может дать о себе знать, пусть и в последнюю минуту. То есть я хочу сказать, что благодушное настроение даже букмекерам не вовсе чуждо в определенных обстоятельствах. И если оно посетило бы Адвоката Джо, я хотел при этом присутствовать.
– Отбываем отсюда точно в одиннадцать. Если не будете готовы, уеду без.
Эта беседа имела место в баре «Кареты и лошадей» в Льюисе, и, произнеся эти несколько слов, субчик Джо ускакал. Я остался выпить еще стопку, испытывая в ней после провала деловых переговоров необоримую потребность, и типчик за стойкой вдруг разболтался.
– Это Адвокат Джо сейчас ушел, верно? – сказал он и хихикнул. – Вот уж дошлый прохиндей так уж дошлый.
Я был не в настрое тратить время на обсуждение субчика, который отказал старому другу и партнеру в жалких пятидесяти фунтах, и только кивнул.
– А слышали, что он последнее учудил?
– Нет.
– Дошлый, дальше некуда, Джо этот самый. Была у него собака, должна была бежать на Кубке Ватерлоо, да только сдохла.
– Я знаю.
– Ну, поспорю, вы не знаете, что он учудил. Тут сейчас ребята были, так они про это рассказывали. Он ее в лотерею разыграл.
– То есть как – в лотерею?
– А по двадцать фунтов за билет.
– Но она ведь уже сдохла.
– Само собой, сдохла. Но он им про это не сказал. На то он и дошлый.
– Однако как он мог разыграть в лотерею дохлую собаку?
– А почему он не мог разыграть в лотерею дохлую собаку? Никто ж не знал, что она дохлая.
– Ну а как насчет того, кому достался выигрышный билет?
– А! Ну, ему-то сказать пришлось. Просто вернул ему деньги. А у самого пара сотенок осталась. Дошлый, дальше некуда. Джо то есть.
Корки, тебе доводилось когда-нибудь испытывать жуткое чувство, что все твои идеалы шатаются и тают, а ты остаешься в мире кошмарной черноты, где ни одному ближнему нельзя довериться даже на дюйм? Говоришь, моя тетка, вероятно, часто его испытывала? На что ты намекаешь? Корки, такие поклепы меня оскорбляют. Всякий раз, когда мне выпадал случай слямзить что-то у моей тетки, за этим стояли щепетильнейшие побуждения – необходимость обрести небольшую толику наличных, дабы заложить фундамент колоссального богатства.
А тут было совсем другое. Этот демон в человеческом облике не думал ни о ком и ни о чем, кроме себя. Не удовольствовавшись пятьюдесятью фунтами, полученными от меня, вцепившись в них когтями и зубами, он еще сознательно надул меня, всучив мне пять фунтов за все права на мою часть в дохлой собаке, которая, как он прекрасно знал, должна была вскоре принести ему пару сотен. Было ли это честно? Было ли это справедливо?
И самое ужасное заключалось в том, что я ничего тут поделать не мог. Я не мог даже осыпать его упреками. То есть, конечно, мог, но толку-то что? Мне осталось только сэкономить на железнодорожном билете до Сандауна, дав согласие поехать на его машине.
Вынужден сказать, Корки, – и это покажет тебе, насколько соприкосновение с такими типчиками подрывает твои нравственные принципы, – я вынужден сказать, что в течение ночи бывали моменты, когда я играл с мыслью засунуть руку в эту его сумку, если представится удобный случай. Но этот план я отверг, как недостойный меня. Какой бы ущерб ни был мне причинен, мои руки, благодарение Небу, останутся чистыми. К тому же шансов на то, что такой случай представится, практически не было.
И действительно, когда мы наутро отправились в путь, я заметил, что сумку он запихнул между собой и стенкой автомобиля вне досягаемости для меня. Вот какого сорта он человек!
Как странно, Корки, что в этом мире судьба не допускает, чтобы мы наслаждались жизнью сполна! Без сомнения, это имеет свою цель и должно сделать нас более одухотворенными, подготовить к жизни грядущей; однако от этого можно и на стенку полезть. Возьми хотя бы мой случай. Я особенно люблю автомобильные поездки, но обстоятельства сложились так, что они лишь изредка выпадают мне на долю. И вот я мчусь по шоссе в день, словно созданный для таких поездок, и не испытываю ни малейшего удовольствия!
Ибо, малышок, существуют условия, при которых сердце не способно возрадоваться. Как мог я наслаждаться в настоящем, когда память о прошлом была чистой агонией, а будущее выглядело чернее чернил? Всякий раз, когда я пытался принудить мои мысли не сосредотачиваться на том, как этот человек рядом со мной меня облапошил, они устремлялись в будущее и сосредотачивались на разговоре, который так скоро должен был произойти между мной и моей тетей. А потому тот факт, что день выдался прелестный и меня везут бесплатно, практически не доходил до моего сознания.
Мы неслись через приятную сельскую местность. Солнце сияло в небе, пташки верещали в живых изгородях, мотор двухместного автомобиля гудел негромко и равномерно.
И тут до меня дошло, что мотор гудит уже не так равномерно. Он начал стучать. А затем раздалось шипение, и из-под пробки радиатора повалил пар.
Джо сделал пару замечаний по адресу служителя в отеле, который забыл долить воду в радиатор.
– Можно взять воду вон в том коттедже, – сказал я.
Дальше по дороге на отшибе виднелся одинокий коттедж под сенью деревьев. Джо остановил автомобиль и вышел.
– Я останусь здесь и пригляжу за вашей сумкой, – сказал я. Почему бы и не быть любезным, готовым оказать услугу?
– Не приглядите. Я возьму ее с собой.
– Но она же будет вам мешать! Вам же придется нести ведро воды.
– Глупо же я буду выглядеть, если оставлю сумку тут с вами, а?
Не знаю, что ранило меня больше: гнусное отсутствие веры в обычную порядочность или же его нелепое благоговение перед своим внешним видом.
Он, казалось, шел дорогой жизни в неуемном страхе, что из-за какого-то своего поступка будет выглядеть глупо.
А примерно через две минуты он уже выглядел глупее некуда.
От дороги, Корки, этот коттедж отгораживала железная решетка с калиткой. Субчик Джо толчком открыл эту калитку и вошел в палисадник. И только он направился в сторону черного хода, как из-за угла дома легкой рысцой внезапно выбежал пес.
Джо остановился, и пес остановился. Минуту они стояли так, упиваясь видом друг друга.
– У-бр-ры! – сказал Джо.
А ведь, учти, ничто в этом псе не вызывало тревоги. Бесспорно, он был крупноват и показывал белки глаз, но я сразу же увидел, что он принадлежит к тем дружелюбным дворнягам, которых искушенный человек с места в карьер приветствует веселым чириканьем и дружеским тычком под ребра. Но Джо было явно не по себе.
Пес шагнул вперед. Думаю, он хотел обнюхать Джо, хотя по-дружески я мог бы его предупредить, что ничего приятного или полезного эта процедура ему не сулит.
– У-бр-р-сь! – сказал Джо.
Пес бочком приближался к нему. Потом вопросительно гавкнул. И Джо тут вроде бы совсем потерял голову. Вместо того чтобы попытаться наладить мирные отношения с животным, он подобрал камень и метнул его.
Ну, с незнакомой собакой в ее собственном палисаднике так не обходятся.
Джо спасла сумка. Это показывает, до какой крайности страх способен довести человека, Корки: если бы я не видел этого своими глазами, то ни за что бы не поверил. Но это факт! Когда пес прыгнул вперед с целеустремленностью, от которой у меня сердце возрадовалось, Адвокат Джо, оглянувшись на калитку и убедившись, что ему до нее вовремя не добраться, испустил пронзительный вопль и швырнул в животное свыше двухсот фунтов банкнотами. Сумка угодила псу в грудь, запуталась у него в ногах и задержала его. А пока он выпутывался, Джо сиганул к калитке и захлопнул ее за собой.
И только тут как будто до него дошло, какого дурака он свалял.
– Рази меня гром, – сказал Джо.
Пес оставил сумку и подошел к калитке, просунул морду между прутьев, насколько она пролезла, и изобразил саксофон во всей его мощи.
– И ничего лучше вы придумать не могли? – спросил я.
Да, он сел в лужу, и я, Корки, был рад. До того приятно обнаружить, что человек, кичащийся своей деловой хваткой, оказался способен на такое абсолютно идиотское поведение. Субчик, которым все – при условии, что сами никаких дел с ним не имели, – восхищались за его редкую дошл ость, терпит прискорбное фиаско в первой же ситуации, которая требовала всего лишь капельки здравого смысла. Он позволил превзойти себя смиренному представителю животного царства, и никакого сочувствия я к нему не испытывал.
Однако вслух я этого не сказал. Дипломатичность прежде всего. Я еще не поставил окончательный крест на займе в пятьдесят фунтов, а любая веселая шутка, я чувствовал, сказалась бы на переговорах о них самым роковым образом.
– Что мне делать? – спрашивает Джо после нескольких замечаний общего характера.
– Кричать, – посоветовал я.
И он закричал. Но ничего не произошло. После целого дня на скачках букмекеры часто бывают не в голосе, и ему мешала некоторая хрипотца. К тому же хозяин коттеджа, по всей видимости, принадлежал к тем типчикам, которые вспахивают поля и разбрасывают добрые семена по бороздам, и, предположительно, он теперь как раз вспахивал и разбрасывал.
Джо совсем расчувствовался.
– Рази меня гром! – сказал он со слезами в голосе. – Это надо же! Я застрял тут и уже опаздываю, а если не поспею к первому заезду, так это же сотни фунтов из моего кармана.
Ты не поверишь, Корки, но до той минуты я совсем упустил из вида этот аспект ситуации. Его слова распахнули передо мной совсем новую перспективу. Ну а поскольку, как мне стало тут же ясно, лопухи – это лопухи, каждый заезд, который букмекер пропускает, чреват для него тяжелыми финансовыми потерями. Сандаун кишмя кишит потенциальными игроками-неудачниками, которые только и ждут возможности всучить Джо свои деньги. Если же его не окажется на месте, что тогда? Им же не терпится всучить свои деньги кому-то, ну они и отдадут их конкурентам Джо. Меня словно озарил яркий свет.
– Послушайте, – сказал я, – вы одолжите мне пятьдесят фунтов, а я достану вашу сумку. Я собак не боюсь.
Он не ответил. Но покосился на меня. Потом покосился на сумку. Я видел, что он взвешивает мое предложение. И тут удача мне изменила. Пес заскучал, немного посопел и затрусил назад за угол дома. И не успел он скрыться за ним, как Джо, почувствовав, что настала его минута, прошмыгнул в калитку и загалопировал к сумке.
Ну, Корки, ты меня знаешь. Всегда начеку. Удивительно находчив. На дороге валялась палка. Мне потребовалась десятая доля секунды, чтобы прыгнуть к ней и ухватить ее. Я энергично забарабанил палкой по прутьям решетки. И старина пес вернулся во мгновение ока, словно я вытащил его из-за дома на веревке. Настал момент для Джо припустить во весь дух, и он припустил, опередив пса на фут, а может быть, и на восемь дюймов.
Он был сильно раздражен и некоторое время говорил, не стесняясь, о том и о сем.
– Пятьдесят фунтов, – сказал я в секунду затишья.
Он поглядел на меня. Потом кивнул. Не скажу, что кивнул он ласково, но все-таки кивнул. И я открыл калитку и вошел.
Пес с лаем бросился на меня, но я-то знал, что это чистое бахвальство, о чем и поставил его в известность. Я нагнулся и похлопал его по пузу, а пес поставил мне лапы на плечи и облизал лицо. Тогда я зажал его голову в ладонях и покачал туда-сюда, а он забрал мою руку в пасть и слегка пожевал. Тогда я опрокинул его на спину и похлопал по груди. После чего, завершив эти любезности, я выпрямился и оглянулся, ища глазами сумку.
На прежнем месте ее не оказалось. А пятно на роде человеческом, Адвокат Джо, стоял по ту сторону забора и нежно покачивал ее на руках, будто ребенка. Не то чтобы такой человек стал бы покачивать ребенка – нет уж. Скорее он пнул бы его в лицо и разбил его копилку. То есть я о том, что Джо сиганул внутрь у меня за спиной и заграбастал сумку.
Меня охватило мрачное предчувствие, что наш договор расторгнут, однако я сохранил бодрый экстерьер.
– Крупными банкнотами, – сказал я.
– А? – сказал субчик Джо.
– Я бы предпочел получить мои пятьдесят фунтов крупными банкнотами. Они занимают меньше места в кармане.
– Какие пятьдесят фунтов?
– Те пятьдесят фунтов, которые вы должны мне за спасение сумки.
Он выпучил глаза.
– Чтоб мне! – сказал он. – Это надо же! Кто спас сумку, вы или я?
– Я отвлек собаку.
– Если вам нравится транжирить время на игры с собаками, это ваше дело. Я бы глупо выглядел, если бы дал вам пятьдесят фунтов за то, что вы поиграли с собачкой, а? Но раз вам нравится, так поиграйте с ней еще, пока я схожу взять воды в каком-нибудь другом коттедже.
Черная душа. Другого определения, Корки, тут нет. У меня в ту минуту возникло ощущение, что субчик Джо дал мне заглянуть в свою душу – будто в темный погреб безлунной ночью.
– Да послушайте же… – начал я, но он уже ушел.
Сколько минут я простоял там, не знаю. Казалось, всю свою жизнь, но на самом деле, видимо, не так уж долго, потому что Джо еще не вернулся, и во мне затеплилась надежда, что в каком-нибудь другом коттедже он нашел другого пса и нога у него уже прокушена до кости. И тут я услышал шаги.
Я оглянулся и увидел приближающегося субъекта.
– Это ваш коттедж? – спросил я.
Выглядел этот субъект как селянин – длинная борода и плисовые брюки, подвязанные на коленях бечевкой. Он подошел, остановился и уставился на автомобиль. Потом поглядел на меня, а потом снова на автомобиль.
– Э… – сказал он. Вроде бы он был глуховат.
– Это ваш коттедж?
– Э…
– Мы остановились залить в радиатор водичку.
Он сказал, какую дочку? Дочки у него нет. Я сказал, что не сказал, что она у него есть.
– Водичку!
– Э…
– Но тут никого не было. А потому мужчина, который со мной, пошел поискать дальше по дороге.
– Э… – сказал селянин.
– Ему пришлось отступить от вашей собаки.
– Э…
– Отступить. От вашей собаки.
– Купить мою собаку? Отдам за пять шиллингов.
Ну, как я уже говорил, Корки, ты меня знаешь. Ты знаешь, почему в один прекрасный и не столь далекий день я стану владельцем колоссального богатства и удалюсь от дел, чтобы провести остаток моих дней, купаясь в роскоши. А все потому, что у меня есть странный, присущий лишь немногим людям дар – брать счастливый случай за рога. Заурядный остолоп вроде тебя – это выражение я употребил отнюдь не в оскорбительном смысле – в этот момент, вне всякого сомнения, слегка повысил бы голос и объяснил бородатому селянину, что некоторая аберрация слуха ввела его в простительное заблуждение.
Ну а я? Даже и не подумал. Ибо он еще не договорил, как у меня в мозгу бомбой взорвалась идея.
– По рукам! – вскричал я.
– Э?
– Вот ваши пять шиллингов. Свистните собаке.
Он свистнул, и пес тут же прискакал. И я, помассировав ему ребра, подхватил его на руки, запихнул внутрь автомобиля и захлопнул дверцу. И тут увидел, что по дороге топает Адвокат Джо, расплескивая воду из большого ведра.
– Вот и вода, – сказал он, обошел автомобиль, отвинтил пробку радиатора и только прицелился лить в отверстие водичку, как пес залаял. Джо поднял голову, увидел животное и уронил ведро – к счастью, себе на брюки.
– Кто посадил туда эту собаку? – осведомился он.
– Я посадил. Я ее купил.
– Ну так, черт дери, вытащите ее оттуда.
– Но я везу ее к себе домой.
– Только не в моем автомобиле.
– В таком случае, – говорю я, – купите ее у меня и делайте с ней что хотите.
Он продемонстрировал избыток нетерпеливого раздражения.
– Никаких собак я покупать не собираюсь, – говорит он.
– И я не хотел, даже половины, пока вы меня не уломали. И не вижу, на что вы жалуетесь. Это живая собака, а та, которую вы всучили мне, была дохлой.
– Сколько вы за нее хотите?
– Сто фунтов.
Его слегка пошатнуло.
– Сто фунтов?
– Только и всего. Не проговоритесь про это ребятам, не то я буду выглядеть очень глупо.
Некоторое время он распространялся о том о сем.
– Сто пятьдесят, – говорю я. – Цены растут.
– Ну послушайте, послушайте, послушайте! – говорит субчик Джо.
– Но вот что я сделаю, – говорю я. – И это последняя возможность. Сто фунтов с выплатой в течение минуты. После этого цена будет расти.
Корки, старый конь, в свое время я извлекал разные суммы из разных людей, и некоторые весело уделяли от своего изобилия, другие отстегивали с сухим видом, если можно так выразиться. Но ни разу за всю мою карьеру я не видел, чтобы мой ближний выкашливал требуемое в манере этого типчика, Адвоката Джо. Он отличался почти полным отсутствием шеи, и был момент, когда мне почудилось, что его вот-вот хватит удар. Лицо у него стало ярко-лиловым, а губы шевелились, будто он читал молитву. Но в конце концов он сунул руку в сумку и отсчитал указанную сумму.
– Благодарю, – сказал я. – Ну так всего хорошего.
Он словно бы ждал чего-то.
– Всего хорошего, – повторил я. – Не хочу ранить ваши чувства, малышок, но я должен отказаться от вашего общества. Мы приближаемся к цивилизованным местам, и в любой момент какой-нибудь мой друг может увидеть меня в вашем автомобиле, что подорвет мой светский престиж. Я пройдусь пешком до ближайшей железнодорожной станции.
– Но, рази меня гром…
– Так что еще?
– Вы что, не заберете собаку из автомобиля? – сказал он, изложив, какая это, по его мнению, собака. Кроме того, он добавил несколько критических замечаний по моему адресу.
– Я? – сказал я. – С какой стати? Я просто продал ее вам. На этом мое участие в сделке завершилось.
– Но как я доберусь до Сандауна, если не могу сесть в свой автомобиль?
– А почему вы хотите добраться до Сандауна?
– Если я опоздаю, то потеряю сотни фунтов.
– Э? – сказал я. – В таком случае вы с радостью заплатите приличную сумму тому, кто поможет вам добраться туда. Я готов протянуть вам руку помощи, если меня заинтересовать. Извлечение собак из автомобилей требует услуг специалиста высокой квалификации, и я буду настаивать на соответствующем гонораре. Скажем, пятьдесят фунтов за выполнение работы?
Он тявкал бы еще долго, но я его перебил.
– Не хотите, как хотите, – сказал я. – Мне это безразлично.
Тут он вручил назначенную сумму, а я открыл дверцу и вытащил собаку на дорогу. Джо молча сел за руль и укатил. Вот так, Корки, я в последний раз видел этого человека. И больше не желаю его видеть. Скользкий тип, Корки. Нечист на руку. Из тех людей, кого следует избегать.
Я отвел собаку к двери коттеджа и заорал, окликая бородатого селянина.
– По размышлении она мне не понадобится больше, – сказал я. – Берите ее обратно.
– Э?
– Мне эта собака не нужна.
– Э! Но свои пять шиллингов вы назад не получите.
– Господь благослови тебя, мой добрый сельский труженик, – сказал я, дружески хлопая селянина пониже воротника. – Бери ее назад с моим благословением. Такие деньги я швыряю воробьям.
Он сказал «Э!» и затворился, а я зашагал в поисках станции. И я пел, Корки, старина. Да, малышок, твой старый друг, шагая по сельским проселкам, испускал трели, как чертов жаворонок.
На следующий день я заглянул к закладчику, выложил требуемую наличность, получил назад брошку и зашвырнул ее в ящик бюро.
А наутро объявилась моя тетка на такси, уплатила по счетчику, оттеснила меня в библиотеку и зафиксировала на месте огненным взглядом.
– Стэнли, – говорит она.
– Валяйте, тетя Джулия, – говорю я.
– Стэнли, по словам мисс Вайнинг, ты отказался позволить ей взять мою брильянтовую брошь.
– Совершенно верно, тетя Джулия. Она требовала взломать ящик вашего бюро, но я и слышать об этом не хотел.
– Сказать тебе почему?
– Потому что она потеряла ключ.
– Я имею в виду другое, и ты это прекрасно знаешь. Сказать тебе, почему ты не позволил ей взломать ящик?
– Потому что слишком уважаю вашу собственность.
– Неужели? Я же склонна думать, что ты не хотел, чтобы выяснилось, что броши в ящике нет.
– Не понимаю.
– Зато я поняла. Едва получила письмо мисс Вайнинг. Поняла все. Ты заложил эту брошь, Стэнли! Я так хорошо тебя знаю!
Я выпрямился во весь рост.
– Нет, тетя Джулия, вы, наоборот, знаете меня плохо, – сказал я холодно, – раз способны думать обо мне так. И разрешите мне сказать, пока мы еще не оставили эту тему, что ваши подозрения недостойны женщины, имеющей честь быть теткой.
– Не важно, кого они недостойны. Открой этот ящик.
– Взломать его?
– Взломай его.
– Кочергой?
– Чем хочешь. Но он будет открыт немедленно и при мне.
Я смерил ее гордым взглядом.
– Тетя Джулия, – говорю я, – давайте выясним все до конца. Вы хотите, чтобы я взял кочергу или любое другое тупое орудие и расколошматил это бюро?
– Да.
– Подумайте хорошенько.
– Я уже подумала.
– Да будет так! – сказал я.
Тут я взял кочергу и обошелся с этим бюро таким образом, каким наверняка не обходились ни с одним бюро с тех пор, как появились краснодеревщики. И среди обломков засверкала брошка.
– Тетя Джулия, – сказал я, – немного уважения, немного доверия – и этого удалось бы избежать.
Она глотала воздух в больших количествах.
– Стэнли, – говорит она наконец, – я несправедливо тебя обвинила.
– Что да, то да.
– Я… я… ну, я очень сожалею.
– И с полным на то основанием, тетя Джулия, – говорю я.
И, используя свое преимущество, я раздавил эту женщину в лепешку раскаяния практически железной пятой. И она, Корки, все еще пребывает в этом состоянии. Сколько оно продлится, покрыто мраком неизвестности, но на данном отрезке времени я невинный агнец, и стоит мне упомянуть любое мое желание, как она подпрыгивает до потолка, лишь бы его поскорее исполнить. И когда я сказал, что хочу пригласить тебя на обед сегодня вечером, она прямо-таки просияла улыбкой. Так пойдем в библиотеку, старый конь, и побалуемся сигарами. Превосходными в высшей степени. Я купил их в том магазинчике на Пиккадилли.