Борис Межуев
Политическая критика Вадима Цымбурского

Вступление

   Замысел этой небольшой книги вырос из нашей общей с Вадимом Леонидовичем Цымбурским работы над сборником его статей «Конъюнктуры Земли и Времени». Сборник вышел в свет в 2011 году в издательстве «Европа». Он был собран из серии публикаций ученого с 1991 по 2008 год, которые могли бы более полно и в разных аспектах представить его деятельность в сфере «политической науки» и связанных с ней дисциплинах. Цымбурский просил меня подготовить для этой книги специальное послесловие, которое явилось бы расширенной версией моей понравившейся ему статьи 2006 года «Остров Россия: время и место одной историософской концепции». Однако по мере подготовки этого текста я понял, что невозможно лишь немного увеличить объем, требуется осветить множество самых разных подробностей жизни и творчества философа. Чтобы их раскрыть, формата статьи недостаточно, требуется написание небольшой монографии. Мне хотелось объяснить читателю, да и самому себе, различные стороны концепции «Острова Россия», традиционно встречающие непонимание среди даже наиболее расположенных к ее приятию коллег, в частности, симпатии Цымбурского к Шпенглеру, его резкий переход от имперского либерализма к цивилизационному изоляционизму в 1993–1994 годах, его противоречивое отношение к реалиям постсоветской России.
   Я предпринял попытку описать всю нефилологическую работу Цымбурского каким-то одним термином, который схватывал бы одновременно ее общую миссию и определенные конкретным временем творческие задачи. И в конце концов, чтобы обозначить то, что пытался осуществить Цымбурский – по образованию и своему основному профессиональному призванию филолог-античник, – в области общественных наук, выбрал термин «политическая критика». Под этим термином я понимаю не столько критику режима, анализ тех или иных действий власти, сколько критику политической реальности с целью обнаружения в этой реальности определенного идеологического содержания, которое могло бы являться основанием для политического решения, для выбора при его принятии одной из нескольких ценностных альтернатив. Реальность всякий раз навязывает нам представление о собственной безальтернативности, понуждает описывать себя в качестве идеологически нейтрального продукта конкретных обстоятельств, «данностей», как предпочитал говорить Цымбурский, и задача политического критика состоит в том, чтобы деконструировать, «расшить» эту реальность, отыскать в ней то, что относится к сознательной проектной деятельности людей с собственной программой, своими ценностными предпочтениями, групповыми и корпоративными интересами.
   Вадим Леонидович Цымбурский родился и прожил половину своей жизни в мире, где не просто господствовала одна идеология, но был предельно идеологизированный взгляд на реальность, и он попытался принять участие в процессе интеллектуального реформирования советского общества. Цымбурский ясно сознавал свою функцию свободного интеллектуала в этом великом и подлинно амбициозном проекте – либерализации коммунистической идеократии. Однако гибель этого проекта, распад империи, задача предотвращения которого и стала главным мотивом выхода Цымбурского в пространство журнальной публицистики 1989–1990 годов, вызвали к жизни мир, в котором роль интеллектуала оказалась сниженной до минимума. И он бросил вызов этой явно чуждой ему реальности, попытавшись обнаружить исторический и во многом сверхисторический смысл новой России. Одновременно он не уставал искать каналы новой экспансии «ценностей» в материально и духовно опустошенную страну.
   Цымбурский получил известность в области политической публицистики прежде всего как автор геополитической модели «Острова Россия». Согласно этой теории Россия представлялась огромным пространством, окруженным с севера и востока просторами двух океанов, а с запада и юга сухопутными территориями-проливами, отделяющими ее от иных материковых плит – пространств цивилизаций. Интересно, что сам Цымбурский – и по рождению, и отчасти по происхождению (большая доля польской крови) – плоть от плоти тех самых межцивилизационных земель. Он родился 17 февраля 1957 года во Львове [1 - Сведения о жизни Вадима Цымбурского мне предоставила его мама, Адель Тимофеевна, за что я хотел бы выразить ей большую признательность.]. В этот город его дедушка, Тимофей Ефимович Цымбурский, был направлен на службу заместителем начальника Военно-строительного управления Прикарпатского военного округа после окончания войны в Германии. В августе 1945 года семья Цымбурских из эвакуации из Саранска переехала к отцу во Львов. Мать Вадима Леонидовича в 1957 году училась в аспирантуре на кафедре теоретической физики Львовского госуниверситета, отец окончил нефтяной факультет Львовского политехнического института. По словам Адель Тимофеевны, совместная жизнь родителей «сразу не сложилась, поэтому единственным мужчиной, воспитывавшим Вадима, был дедушка, который его очень любил и баловал» [2 - Отец Вадима Цымбурского скончался в Москве в 2001 году в возрасте 71 года. Сам Вадим Леонидович, повзрослев, с отцом никогда не встречался. По словам Адель Тимофеевны, отец Вадима был образованным человеком, с 28 лет читал на иностранных языках, английском и немецком, а впоследствии стал изучать арабский.]. Дедушка умер в 1962 году.
   В 1959 году, во время «оздоровительной» поездки в Евпаторию, Вадим заболел астмой – на всю жизнь. Из-за неподходящего климата Вадим с матерью из Львова переехали в Коммунарск (Алчевск) Ворошиловградской (Луганской) области, где он пошел в первый класс. Мать с 1962 года работала старшим преподавателем кафедры физики в Горно-металлургическом институте. После окончания четвертого класса из-за обострения астмы Вадиму пришлось уехать в Гомель к бабушке, где он проучился в пятом и шестом классах. Учеба давалась Вадиму легко, он много читал и даже сочинял «фантастические произведения». Каждое лето они с матерью ездили в горы, в Тиберду, чтобы «утихомирить» астму.
   В 1971 году мать прошла по конкурсу на должность старшего преподавателя кафедры физики Могилевского машиностроительного института. С седьмого класса и до окончания школы Вадим учился в Могилеве – один год в обычной школе, затем, в связи с болезнью, – заочно. К девятому классу состояние его здоровья немного улучшилось, он смог снова вернуться в обычную школу и окончить ее экстерном в 1975 году. В Белоруссии Цымбурский много общался с поэтами, встречался с белорусским поэтом Алексеем Пысиным, писал неплохие стихи. Впоследствии Могилев и Белоруссию он будет считать своей малой родиной, а в графе «национальность» писать «белорус».
   Поработав полгода (с февраля по август 1976 года) киномехаником в городской фильмотеке, в 1976 году Вадим Леонидович поступил на филологический факультет МГУ на отделение русского языка, через полгода перевелся на факультет классической филологии, который окончил в 1981 году.
   Дальнейший послужной список внешне выглядит более чем скромно. По окончании аспирантуры с 1986 по 1990 год Цымбурский работал научным сотрудником в Институте США и Канады. В 1988 году защитил диссертацию по гомерологии. С 1990 по 1995 год работал научным сотрудником в Институте востоковедения АН СССР. С 1995 года – старший научный сотрудник Института философии РАН. Докторскую диссертацию на степень доктора философских наук подготовить и защитить он так и не успел. Однако за скромным перечнем должностей, которых в жизни Цымбурского было совсем немного, стоит серьезная идейно-политическая эволюция, с переломными пунктами, волнами надежд и разочарований, а главное – упорной и трудной борьбой со своей эпохой за право не стыдиться быть россиянином и интеллектуалом.

От имперского либерализма к «русскому островитянству»

   Известность к Цымбурскому как политическому писателю пришла только на четвертый год его творчества в области публицистики, в октябре 1993-го, когда в московском политологическом журнале «Полис» была опубликована его статья «Остров Россия. Перспективы российской геополитики». Впоследствии о Цымбурском говорили если не как о разностороннем филологе-классике и, в редких случаях, культурологе (было такое модное слово в 1990-х), то в первую очередь как о геополитике. Но и это определение было крайне односторонним. Мотивации геополитических размышлений Вадима Цымбурского лежали в сфере историософии и философии культуры. Так, его геополитическая реконструкция имперских стратегий России была основана на предположении, что политика империи производна от цивилизационного выбора, который Россия совершила в XVIII веке и который ныне переживает кризис. Россия не смогла стать органической частью Европы и очевидным образом отторгается последней. Как бы осознав неорганичность своего имперства, Россия сама сбросила с себя груз контроля над «лимитрофными территориями», сжавшись до границ Московского государства XVII века. Распад империи был обусловлен именно глубинным изоляционистским устремлением, которое не осознали ни либералы-вестернизаторы, воспользовавшиеся политической конъюнктурой, ни воспротивившиеся ей реставраторы-имперцы.
   Спорный тезис Цымбурского об имперстве как продукте русского европеизма удивлял и настораживал очень многих читателей. Отказ России от империи ученый объяснял ее же отречением от Европы, совершенным в глубинах политического подсознательного. В момент появления этой концепции, на исходе популярности либерализма в России, общественное сознание было явно не готово согласиться с подобным выводом. Многие были готовы отвернуться от империи, некоторые – и от Европы, но практически никто – и от империи, и от Европы одновременно. Провозгласив себя выразителем подлинных чувств и устремлений российской цивилизации, Цымбурский парадоксальным образом очутился в некотором интеллектуальном одиночестве. Изоляционизм по-прежнему был ругательным словом, «западники» продолжали тосковать по Европе, «евразийцы» – по империи.
   «Остров Россия» удивлял некоторых читателей не только потому, что внешне расходился с настроениями и чаяниями тех из них, кто в то время уже интересовался геополитикой, но и в немалой степени потому, что противоречил сложившемуся в сознании образованной публики представлению о Цымбурском как о последовательном стороннике того, что на нынешнем политическом лексиконе можно было бы назвать «либеральной империей». По статьям 1990–1993 годов в журнале «Век XX и мир», а затем и в «Полисе» Цымбурский виделся им утонченным западником, сторонником единой империи атлантистского Севера, куда на правах одной из основополагающих частей мог бы интегрироваться либерализирующийся горбачевский СССР. Нерв всех основных политологических публикаций Цымбурского вплоть до «Острова Россия» состоял именно в утверждении атлантистского выбора СССР, четко заявленного горбачевским руководством в момент войны в Персидском заливе.
   Согласно этому либерально-имперскому видению прибалтийские сепаратисты и ельцинские суверенизаторы, подрывавшие целостность одного из гегемонов «нового мирового порядка», представляли революционный по отношению ко всему ялтинскому миропорядку феномен, в этом смысле аналогичный незаконно оккупировавшему Кувейт Саддаму Хусейну. По Цымбурскому, разъедавший Советский Союз «бес независимости» был проявлением того же восстания «внешнего пролетариата» мировой системы против ее имперских гегемонов, как и революция Хомейни в Иране или действия маоистских партизан в Перу. Стремясь защитить свою империю от внутренних врагов, Цымбурский не скупился на жесткие слова в адрес всевозможных сторонников «мировой революции»: «В прошлом веке культурный и имущий слой (“демос”) оказался достаточно силен, чтобы отбить натиск внутреннего пролетариата – победа, за которую Запад должен вечно благословлять Кавеньяков и Галиффе. Теперь разрушительные волны, готовые ринуться на Европу с юга и востока, черпают импульс не в единой, ведающей свою цель злой воле, а в хаосе нелегитимных вожделений». И, наконец: «Сможет ли Запад так же бороться с “внешним” пролетариатом, как он боролся с внутренним – отбивая и подавляя, сдерживая и разделяя, соблазняя и интегрируя?» [3 - Цымбурский В. Л. Бес независимости // Век XX и мир. – 1991. – № 3.] Едва ли кто-то из нынешних сторонников «либеральной империи» рискнет воспроизвести эти слова, они смутят и видавших виды апологетов западной цивилизации. Приветствуя действия США в Персидском заливе, Цымбурский не стеснялся противопоставлять «бесу независимости» холодный и жестокий в его имперском самоопределении Запад – Запад, сознающий свое иерархическое превосходство над отсталыми странами мировой периферии и чувствующий необходимость силой утверждать свой авторитет, который один только и может являться источником закона в хаосе международных отношений.
   Допускаю, что подобная имперская увлеченность хорошо соотносилась в сознании ученого с его профессиональными занятиями в области изучения гомеровского эпоса и языков Восточного Средиземноморья. Помню, когда я в марте 1991 года впервые прочитал в журнале «Век XX и мир» «Бес независимости», меня поразило, насколько либерально-имперская позиция автора должна быть, по идее, близка мироощущению нашего либерального культурологического истеблишмента, нашим историкам римской античности и эпохи Возрождения. Оттуда, с кафедр классической филологии и истории мировой культуры, могла бы идти наша новая посткоммунистическая имперская идея. Чутьем историка Цымбурский ощутил, что последние годы горбачевской эпохи есть триумф и апогей нашего либерального западничества, которое на бескрайних евразийских просторах только и мыслимо в своей жесткой имперской форме. Да и для специалиста по Гомеру сплочение почти всех народов Земли против нарушившего закон Саддама, пожалуй, не могло не напоминать объединение ахейских племен под властью Агамемнона (другое дело, что эта аналогия могла вызывать у знатока той эпохи, как будет показано впоследствии, противоречивые эмоции) [4 - В совместной с Денисом Драгунским статье «Генотип европейской цивилизации» Цымбурский проводил явную параллель между политическим могуществом Евро-Атлантики в начале 1990-х и «главенством Микенской Греции, основанным не на доминировании и подчинении, а на авторитете и первенстве». Как подчеркивали авторы, именно в ахейской Греции «блеснула первая грань будущего европейского кристалла». См.: Драгунский Д. В., Цымбурский В. Л. Генотип европейской цивилизации // Полис. – 1991. – № 1.].
   Очень важно учесть, что впоследствии Цымбурский ни в коей мере не будет раскаиваться в западнических имперских мотивах публицистики тех лет, он подвергнет коррекции исключительно свое прежнее оптимистическое представление о спасительной роли рынка в деле интеграции рассыпающегося Союза [5 - Из автобиографии Цымбурского, составленной в 1994 году для сборника «Иное»: «Страшно стыдно, ибо тогда я не видел элементарной вещи: чтобы рынок участвовал в строительстве государства, он сам должен быть замкнут границами этого государства, а выплескиваясь вовне, быть подчинен принципу – “в дом, а не из дома”». См.: http://old.russ.ru/antolog/inoe/cymbur_o.htm.]. Между тем он посчитает, что надежды на своего рода атлантистско-континентальный пакт между гегемонами ялтинского мира вполне адекватно выражали смысл того безвозвратно ушедшего в прошлое момента истории. Момента знаменательного, но неповторимого.
   Однако коллеги по филологическому цеху, все эти поклонники Римской империи и средневекового Запада, религиозные мыслители, почитатели Владимира Соловьева и Георгия Федотова, рассуждали тогда совершенно иначе. Никто из них не возвысил свой голос в защиту распадающейся империи. Напротив, они поспешили проводить ее в последний путь словами проклятий или равнодушного сожаления.
   Впрочем, в целом проигнорированная коммунистическим руководством имперско-либеральная идея находила в то время других защитников. Значительная часть авторов «Века XX и мира» стояла тогда примерно на тех же позициях. В марте 1991 года, когда в «Веке XX» вышел в свет «Бес независимости», «Независимая газета» опубликовала манифест Игоря Ермолаева и Евгения Михайлова под названием «Имперский либерализм. Настоящий путь спасения России». В статье говорилось, что во имя проведения либеральных преобразований россияне «ни в коем случае не должны отказываться от своего интернационального предназначения, но, наоборот, принять бремя имперской нации и стать посредником мира и свободы между народами» [6 - Ермолаев И., Михайлов Е. Имперский либерализм. Настоящий путь спасения России // Независимая газета. – 5 марта 1991 года. Евгений Михайлов впоследствии стал депутатом Государственной думы от фракции ЛДПР, а затем – псковским губернатором. Его соавтор – псковский историк Игорь Ермолаев, автор книг о П. В. Долгоруком и В. В. Берви-Флеровском.].
   Авторы статьи, в то время никому не известные студенты исторического факультета МГУ, высказывали свою личную точку зрения, однако выдвинутый ими лозунг «имперского либерализма» попал на короткий момент в резонанс со временем обострения борьбы между горбачевским Центром и ельцинской «суверенной» Россией. Поэтому статья была не просто напечатана в популярнейшей демократической газете тех лет, но еще и удостоена редакционного комментария, в котором высказывалось предположение, что создатели текста выражают в нем некую секретную идеологию власти. Увы, это было не так. Как признается сегодня Евгений Михайлов, «…статью заметили, но события шли своим чередом. Не было ни дискуссии, ни каких-то новых связей. Что и неудивительно, мейнстрим определяла борьба демократов с коммунистами».
   Фактически то же можно сказать и об «имперском либерализме» в исполнении Вадима Цымбурского и его тогдашних соавторов – Дениса Драгунского и Гасана Гусейнова. Их наработками лишь спустя десятилетие смог воспользоваться либеральный истеблишмент, в частности Анатолий Чубайс с его лозунгом «либеральной империи» 2003 года. В его статье «Миссия России в XXI веке» появились к тому времени основательно позабытые либералами слова о «демократическом кольце стран Севера», призванном сковать хаотизирующийся мир союзом Японии, России, Европы и США [7 - Чубайс А. Б. Миссия России в XXI веке // Независимая газета. – 1 октября 2003 года.]. Любопытно, что сам проект кольца «Демократического Севера» был извлечен из процитированной выше статьи Цымбурского «Генотип европейской цивилизации», написанной им в соавторстве с Денисом Драгунским. И все-таки тогда, в 1991 году, в защиту всех этих имперских построений рисковали выступать лишь аутсайдеры либеральной публицистики [8 - «Было, было у нас в 1990 году, – вспоминал впоследствии Денис Драгунский, – смутное предчувствие неизбежного безобразия, и мы пытались его выразить в слове. Смешно было бы предполагать, что нас послушают или хотя бы прислушаются. Близкие люди обзывали нас Алкснисами и другими обидными именами и названиями. Жизнь здорово раскидала нашу антисоветско-проимперскую троицу. Гусейнов стал немецким исследователем русского политического просторечия. Цымбурский пишет про геополитическую платформу, пронзенную сакральной вертикалью власти. А я, кажется, понял, что меня так бесило в наших противниках империи. Раздражала их уверенность в собственном всемогуществе. Как будто бы без демократов СССР по сию пору стоял бы оплотом вселенского зла. Развалился бы, как миленький». См.: Новое время. – 2001. – № 50.], западнический истеблишмент отшатнулся от империи, в конце концов выбрав сторону «суверенной» России, а не горбачевского Центра.
   Возникает закономерный вопрос: не может ли быть, что Цымбурский со своей либерально-имперской проповедью в 1990–1991 годах несколько опередил время, не рассчитав, что все сказанное им не может относиться к гибнущей коммунистической идеократии, что необходим переходный этап между падением коммунизма и созданием на его обломках новой посткоммунистической империи, живущей в дружном согласии с США и Западной Европой? Возможно, в трагических событиях 1991 года проявилась та самая гегелевская «хитрость разума», которая выводит историю руками не подозревающих о конечных целях людей к нужному и правильному финалу? Нельзя ли исключить, что Цымбурский слишком поспешно в 1993 году решил отказаться от либерально-имперской парадигмы, чтобы перейти к новым взглядам, впервые заявленным в «Острове Россия»?
   Чтобы ответить на этот вопрос, следует более обстоятельно рассмотреть взгляды Вадима Цымбурского в этот «либерально-имперский» период. Полагаю, что имперские политические установки мыслителя начала 1990-х и дали толчок всему последующему творчеству ученого в области политической науки, определив характер всех его геополитических и в целом политологических исследований. Более того, с моей точки зрения, и перейдя от либерального имперства к концепции «Острова Россия», Цымбурский далеко не полностью пересмотрел свое политическое кредо начала 1990-х. На новом – шпенглерианском – этапе он вернулся к некоторым прежним разработкам (в первую очередь в области «суверенитета» и поэтики политики), уже незадолго до своей кончины, как раз к моменту составления второго крупного сборника своих политологических трудов. Понять концептуальный замысел ученого можно, только представив его в качестве масштабного гуманитарного проекта, ориентированного не только на расширение наших знаний о России, но в первую очередь на реформирование ее цивилизационного уклада. Данное реформирование мыслилось им в разные периоды времени его жизни неодинаково, но собственное политическое творчество Цымбурского – то, что я решился назвать его «политической критикой», критикой политического опыта, – всякий раз вписывалось им именно в этот амбициозный план. Условия реализации этого проекта менялись, часто с катастрофической быстротой, но его теоретическое содержание, как я попытаюсь показать в данной работе, по существу оставалось неизменным.

«Мальтийские демиурги» нового мирового порядка

   Короткий период «второй разрядки» между СССР и США, отмеченный визитом Рейгана в Москву в мае 1988 года, выводом войск из Афганистана в январе 1989-го, крахом Берлинской стены в ноябре того же года, тесным взаимодействием Горбачева и Буша в период подготовки войны в Заливе и, наконец, как кульминация, объявлением президентом Соединенных Штатов «нового мирового порядка» в речи 11 сентября 1990 года, до сих пор не получил в историографии холодной войны и международных отношений в целом какого-либо серьезного осмысления. Между тем это был период, когда мир и вправду обрел шанс быть «глобальным», когда эта «глобальность» утверждалась не только экспансией доллара и транснациональной экономики, но и некоторой, казалось бы общепризнанной, системой правил и норм. Еще более удивительно, что этот короткий период времени, получивший в американской публицистике точное обозначение как «момент однополярности», почти и не имел собственных последовательных идеологов – ни с советской, ни с американской, ни с европейской стороны. «Новое мышление» Горбачева и «новый мировой порядок» Буша-старшего – эти две однотипные формулы так и остались недораскрытыми для политического класса сверхдержав. Да и сами «мальтийские демиурги» этих формул не выразили явного устремления отстаивать их до конца, не обращая внимания на пассивное или активное сопротивление созидаемому ими миропорядку со стороны не только внешних супостатов типа Саддама Хусейна, но и собственных граждан.
   В своей знаменитой речи перед конгрессом 11 сентября 1990 года «Навстречу новому мировому порядку» Джордж Буш выступал от имени всего цивилизованного человечества, объединившегося для того, чтобы дать отпор Саддаму Хусейну, который только что, в августе, осуществил военное вторжение в Кувейт. Особое воодушевление вызвало у президента Соединенных Штатов осуждение вторжения Ирака лидером Советского Союза Горбачевым, что наряду с поддержкой антисаддамовской коалиции руководителями большей части арабских стран создавало надежду на возникновение сознающего свое единство мира. Мира, у которого, разумеется, обнаруживался и один всеми признанный лидер – Соединенные Штаты.

   «Новое партнерство наций началось, – говорил Буш, – и мы присутствуем сегодня в уникальный и экстраординарный момент. Кризис в Персидском заливе предлагает нам редкую возможность двигаться навстречу историческому периоду кооперации». На глазах возникает новый мир – мир, в котором «право закона вытеснит право сильного, <…> мир, в котором сильный признает права слабого».

   Иными словами, согласно Бушу, которого в этом отношении полностью и безоговорочно поддержал Горбачев, советско-американское примирение впервые создало ситуацию, при которой все положения Устава ООН переставали быть чистой фикцией. Ранее каждая из сверхдержав сквозь пальцы смотрела на проделки своих «сукиных сынов»: СССР поддержал захват Сайгона в 1975 году и вторжение вьетнамцев в Кампучию в 1979-м, а США долгое время укрепляли военный потенциал Израиля, незаконно оккупировавшего палестинские территории. Американцы и сами осуществили несколько военных вторжений на территории, куда предположительно могли сунуться коммунисты – в Гватемалу, Вьетнам, на Гренаду. СССР проделал ровно то же самое в отношении Афганистана. В общем, ни о каком едином стандарте дипломатических отношений говорить не приходилось. Но теперь, утверждали Буш и его советский визави, все решительно меняется и отныне агрессию одной страны против другой «единый мир» уже не потерпит.
   Ничего особо зловещего идея «нового мирового порядка» в себе не содержала. Тем не менее и среди левых антиимпериалистов, и среди правых республиканцев термин «новый мировой порядок» (несмотря на его присутствие на самом распространенном американском документе – долларе) вызывал множество ненужных – социалистических и империалистических в одно и то же время – ассоциаций. Тем более, как подчеркивал в своих мемуарах помощник Буша по национальной безопасности и его ближайший друг генерал Брент Скоукрофт, фраза «новый мировой порядок» «не раз использовалась для обозначения целого ряда ситуаций, далеких от того, с чего все начиналось. Мы, разумеется, не строили иллюзий относительно того, что мы вступаем в полосу мира и спокойствия. Эта фраза в нашем представлении была применима только к узкому спектру конфликтов – межгосударственной агрессии» [9 - Здесь и далее цит. по: Буш Дж., Скоукрофт Б. Мир стал другим. – М., 2004.]. Скоукрофт бросает еще одно очень важное замечание: «Этот термин с тех пор был многократно расширен, главным образом в целях его дискредитации».
   Итак, «новый мировой порядок» в версии Буша-старшего теоретически не был жестким ущемлением национального суверенитета во имя некоего мирового правительства. Старший Буш не утверждал как концептуальную догму необходимость вмешательства во внутренние дела государств. Он говорил лишь о недопустимости вооруженной агрессии одного государства против другого и о готовности Америки вместе со всем «цивилизованным миром» прийти на помощь жертве против насильника. И нельзя сказать, что данная концепция являлась исключительно пропагандой. Мир с некоторым напряжением мог быть выстроен на основаниях Буша – Скоукрофта. Это был бы далеко не идеальный мир: это был бы мир, в котором нельзя ответить жестким ударом на провокации и оскорбления, в котором экономическая слабость страны не могла быть компенсирована военно-силовой мобилизацией. Это был бы мир, в котором связь между экономической отсталостью и политической зависимостью надолго, если не навсегда оставалась бы нерушимой. В общем, это был бы спокойный и предсказуемый, но вместе с тем душноватый, трудный для политического существования миропорядок.
   Но тем не менее, этот мир имел и свои преимущества. В конце концов, человек рожден не только для войны, но и для познания, творчества, открытия новых человеческих возможностей. Сверхдержавы могли бы объединить свои усилия в целях продвижения фундаментальной науки, освоения космоса, открытия новых рецептов долголетия, да мало ли для чего еще. Однако не сложилось. «Новый мировой порядок» как политическая утопия закончился, пожалуй, даже раньше, чем ушел в отставку ее творец.
   Почти банальным в определенных кругах стало утверждение, что новый мировой порядок рухнул вслед за распадом СССР. Рухнул по той причине, что груз ответственности за мир не мог быть возложен лишь на плечи одной сверхдержавы. Об этом больше и чаще других говорит теперь бывший президент СССР Михаил Горбачев.
   В какой-то степени так оно и есть. И, между тем, ссылка на слом одной из двух колонн глобального мира еще мало что объясняет. В конце концов, распад СССР, даже если он и произошел, на чем настаивает Горбачев, только по внутренним причинам, мог быть быстро компенсирован укреплением независимой России или же Китая. В общем, система могла работать. Не сработала она прежде всего потому, что эту систему, то есть спокойный и предсказуемый «новый мировой порядок», на самом деле мало хотел, мало кто был готов под ней подписаться. Причем не только в мире, но и в самой Америке.
   Сразу после речи Буша 11 сентября против «нового мирового порядка» очень быстро возникла своего рода негласная коалиция недовольных. Ее составляли очень разные силы, и в будущем ее представители, пожалуй, уже никогда не отыскали бы возможность найти общий язык. Но в противодействии новому мировому порядку (НМП) их интересы неожиданным образом совпали.
   Во-первых, жесткое недовольство НМП выражали американские изоляционисты. Они совершенно не хотели видеть свою страну в роли «глобального полицейского», помогающего решать все конфликты на всем земном шаре, они даже резко выступили против войны в Заливе, испугавшись, что эта военная операция станет прецедентом полицейского вмешательства такого рода. От Америки теперь начнут требовать всякий и всякий раз влезать в любой конфликт в любой точке земного шара. Опасения изоляционистов, кстати, немедленно подтвердились в связи с конфликтом в бывшей Югославии.
   Во-вторых, крайне неодобрительно к проекту «нового мирового порядка» отнеслись левые. Мир Буша – Скоукрофта не мог не показаться им слишком статичным, слишком равнодушным к прогрессивным социальным изменениям. Ранее конкуренция сверхдержав создавала предпосылки для прогрессивных изменений в мире, теперь же каждый из реакционных правителей мог сознавать, что впредь никто не будет давить на них с целью внутреннего совершенствования: СССР более не существует, а США теперь занимаются только пресечением межгосударственных агрессий. Понимая, чем может обернуться для левого движения этот чересчур стабильный мир, левые (и прежде всего левые европейские) и начали с 1991 года тихонько шантажировать США, требуя от их руководителей вмешательства в конфликт в Югославии. Мол, вы только тогда народы разнимаете, когда дело касается нефти и Ближнего Востока, а вот как только нефтью не пахнет, вам, оказывается, плевать на страдания этнических меньшинств. В конце концов США пришлось адаптировать свою доктрину «нового мирового порядка» к межэтническим разборкам внутри суверенных государств, что, как осторожно намекнул Скоукрофт, и привело к расширению сферы этого порядка и его последующей дискредитации.
   В-третьих, явное недовольство «новым мировым порядком» начал выказывать и Израиль. Эту страну менее всех остальных воодушевило сближение США с СССР и арабскими автократорами во время войны в Заливе. Ей пришлось оплатить этот альянс согласием на мирный переговорный процесс с палестинцами, начало которому было положено в октябре 1991 года в ходе Мадридской конференции по Ближнему Востоку. Это во время холодной войны Израиль мог показаться бастионом свободного мира в окружении просоветских арабских диктатур типа Египта и Сирии. А в «новом мировом порядке» эта страна выглядела уже иначе: агрессором, вопреки решению ООН удерживающим с 1967 года незаконно захваченные территории. Именно поэтому администрация Буша-старшего находилась с Израилем в самых прохладных отношениях, а госсекретарю Джеймсу Бейкеру приписывали даже довольно резкие и совершенно неполиткорректные высказывания против «израильского лобби» в США.
   В-четвертых, разумеется, столь же недоволен «новым мировым» был и мир ислама. Ему также пришлось платить за вмешательство в свои разборки «мирового полицейского» довольно большую цену: с 1991 года на территории Саудовской Аравии, недалеко от священных для всех мусульман мест, расположились американские войска, и они неусыпно следили за порядком в этом столь значимом для мировой стабильности нефтеносном регионе. Именно с того самого времени и по этой причине таинственный Бен Ладен переходит из разряда союзников Соединенных Штатов в стан его врагов. Так что два 11 сентября – 1990 и 2001 года – связаны между собой не только по видимости, но и по существу.
   Наконец, в-пятых (и остановимся на этом числе, хотя список наших «заговорщиков» можно было бы пополнить), к оппозиции «новому мировому порядку» примкнули и американские «ястребы». Их вождь Ричард Чейни, при Буше-старшем занимавший должность министра обороны, сразу после победы в Заливе и распада Советского Союза заказал своим помощникам, Полу Вулфовицу и Льюису Либби, подготовить альтернативную доктрину, более адекватную ситуации неожиданно возникшего после краха коммунизма стратегического доминирования США над всем миром. Бумага была составлена, и скоро с помощью «Нью-Йорк таймс» о ней узнал весь мир. Америке в ней было рекомендовано препятствовать появлению любой альтернативной военной силы для того, чтобы ситуация «однополярного мира» продолжалась в истории бесконечно. Тогда Скоукрофту и Бейкеру хватило политического влияния, чтобы дезавуировать инициативу Чейни, однако спустя десять лет история повторилась с несколько иным результатом для наших героев и для всего человечества.
   Вадим Цымбурский придавал огромное значение тому обстоятельству, что существование Советского Союза в последние два года, прошедшие после формального окончания холодной войны, обозначенного встречей Горбачева с Джорджем Бушем-старшим на Мальте в декабре 1989-го, поддерживалось почти исключительно внешним признанием. Теряя реальную власть в собственной империи, Горбачев пытался сохранить СССР, опираясь исключительно на поддержку Запада. Неизбежной ценой за такую поддержку должно было стать отречение коммунистической империи от своего антиимпериалистического прошлого, от прежней ставки на «суверенитет» освобождающихся от колониального прошлого народов третьего мира, изгнание «беса независимости». Однако полностью изгнать его не удалось, запущенный идеологами коммунистического антиимпериализма вирус «глобальной суверенизации» проник в тело самого Союза и в течение двух-трех лет уничтожил его, а вместе с ним и весь проект нового мирового порядка. В начале 1990-х Цымбурский еще не замечал, что тот же вирус проник в тело самого Запада до такой степени, что его губительные последствия не оценили даже те политики, кто тактически был вынужден делать ставку не на уничтожение партнера США по «мальтийскому проекту», но на его сохранение, хотя и в ослабленном состоянии.
   Варваризация и трайбализация мировой системы после распада СССР увеличивались с неуклонностью энтропии – здание миропорядка было подточено и разъедено изнутри, но этого, увы, не сознавали люди, силою случая оказавшиеся на вершине глобальной власти. Чтобы оценить степень исторической неадекватности тогдашних вершителей судеб, полезно полистать совместную книгу президента Джорджа Буша-старшего и его помощника по национальной безопасности Брента Скоукрофта, вышедшую на русском языке под заглавием «Мир стал другим». Читатель не обнаружит в ней ни следа, ни малейшего признака сознания или предчувствия катастрофы. Он не найдет на ее страницах ни коварных планов по уничтожению «империи зла», ни более или менее ясного представления о посткоммунистическом будущем. Зато он увидит случайные, в целом растерянные реакции слишком реалистично, слишком прагматично мыслящих людей на свершающиеся на их глазах гигантские события. Эти люди как будто безоглядно следовали политической конъюнктуре.
   «Моей первой реакцией на последний спуск флага СССР с флагштока Кремля была гордость. Мы сыграли свою роль в подготовке благополучного исхода этой великой драмы», – признается генерал Скоукрофт. «Я почувствовал огромный заряд, наблюдая за окончательным распадом Советского Союза. Мне было приятно видеть, как возобладали свобода и самоопределение – по мере того, как республика за республикой заявляли о своей независимости» [10 - Буш Дж., Скоукрофт Б. Мир стал другим. – М., 2004. – С. 499, 500.], – вторит ему, вспоминая декабрь 1991 года, его бывший босс. «Новый мировой порядок» устами его незадачливых строителей сам выносил себе смертный приговор. Момент торжества либерального глобализма уходил в вечность.

«Восстановленный миропорядок» – по следам Киссинджера, Меттерниха и царя Хаттусилиса

   Первый политологический текст Цымбурского «Эстонские заметки» появился в сборнике «Ожог родного очага», изданном в 1990 году издательством «Прогресс» под редакцией тогдашних соавторов ученого, бывших филологов Гасана Гусейнова и Дениса Драгунского. Побывав в Эстонии в первой половине января 1989 года в числе участников проходившей в Таллине советско-американской встречи по вопросам взаимозависимости, Цымбурский оказался вовлечен в гущу тогдашних дискуссий о «левых» и «правых» стратегиях перестройки, о национальной специфике демократических преобразований и так далее. Филолог, еще только приступавший к политологическим исследованиям, отметил, что риторика эстонских борцов за «демократизацию» с национальным лицом мало чем отличается от аргументов и лозунгов московского националистического общества «Память». Более того, одним и тем же словом «сталинизм» в разных республиках Союза маркируется пренебрежение этническим началом в ходе демократизации и постановка этого начала во главу угла.

   «Противопоставление нации как носительницы высших ценностей, органично объединенной со своей землей, безродному пришлому населению, творчески бесплодному во всем его многолюдстве, служит в одной системе ценностным маркером политической “правизны”, воюющей против “безродных космополитов” “сталинизма”, в другой – популяризируется публицистами, провозглашающими неразделимость судеб Эстонии и перестройки» [11 - Цымбурский В. Л. Эстонские заметки // Ожог родного очага / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. Гусейнова и Д. Драгунского. – М.: Прогресс. – 1990. – С. 132–133.].

   Цымбурский сразу же оценивает поднимающийся на окраинах империи этнический национализм как угрозу, угрозу стабильности и тому миропорядку, который худо-бедно начал выстраиваться в конце 1980-х усилиями двух пошедших на взаимное сближение сверхдержав. Будучи еще вполне лояльным господствующему на тот момент «дискурсу демократии», ученый подчеркивает, что сама эта демократия, успешная в деле социального обновления, в национальных конфликтах «ведет в абсолютную безысходность». И даже более того,

   «обуздание конфликтующих национальностей против их воли и без обращения к геноциду не может быть прочным, а это значит, что стандартные процедуры демократии, раздающей всем сестрам по серьгам, большинству – свое, меньшинству – свое, в данной сфере могут дать лишь временное и неудовлетворительное решение» [12 - Цымбурский В. Л. Эстонские заметки… С. 144.].

   Справедливости ради надо признать, что одним из таких «временных решений» могла быть испытанная на некоторых незападных обществах практика «консоциативной демократии», закрепляющая разные властные институции за представителями разных этнических общин, но в тот момент эти варианты даже не рассматривались «национал-демократами» в Прибалтике и их союзниками в России, которые хотели всего и сразу. Цымбурский же в 1989 году еще несколько наивно призывал к «“аристократизации” национальных отношений», к «отмежеванию» «национальных движений от национализма». Однако уже в конце 1980-х он, размышляя над более фундаментальным вопросом, а какой миропорядок следует спасать от «беса» этнического национализма, каковы рациональные основы этого порядка, задумывается и над тем, какие действия придется предпринимать тем политикам, которые реально хотят выступить от имени этого миропорядка и в его защиту.
   Цымбурский пытается соединить либеральный индивидуализм как первопринцип и конечную цель восстанавливаемого миропорядка с имперской жесткостью, необходимой для его защиты. Чтобы отстоять миропорядок, нужно суметь стать в какой-то степени глухим к продиктованным радикальным морализмом уравнивания требованиям «восстановления попранной справедливости», «отвержения двойных стандартов», «правильного распределения».
   Наказание Саддама Хусейна за вторжение в Ирак, осуществленное США и их союзниками, подверглось осуждению левой общественностью, в том числе и как вопиющий пример «двойных стандартов». Критики Джорджа Буша говорили, что, мол, США в то же время спокойно относятся к незаконной оккупации палестинских территорий. Среди знакомых Цымбурского подобную точку зрения отстаивал соредактор «Века XX и мира» Андрей Фадин. Вероятно, именно в полемике с ним Цымбурский бросается обосновывать неустранимость «двойной морали» для всякого «последовательного, принципиального самоопределения политика» «в ключевых, фундаментальных политических вопросах, связанных с такими категориями, как Революция, Консерватизм и Реформа». Заметка под названием «О двойной морали и принципиальной политике» так и не появилась на страницах «Века XX», журнала, тесным сотрудничеством с которым отмечены для автора «Беса независимости» самые кризисные для миропорядка годы – 1990-1992-й. В архиве Цымбурского, любезно переданном автору этих строк его матерью Аделью Тимофеевной Цымбурской, обнаруживаются всего два листка второго экземпляра машинописной копии этой статьи. Но и из этих фрагментов видна готовность автора подвергнуть ревизии политический статус морали жалости и сострадания, безраздельно определявшей публичное поле в эпоху перестройки. Текст заметки обрывается утверждением:

   «Мораль Мира в противостоянии Бунту должна столь же ясно определиться в своей дискриминационной избирательности: охранять и совершенствовать существующий мир – значит, в той или иной форме игнорировать муки и иллюзии сотен миллионов людей, для которых он – окаянная юдоль, место попрания всех представлений о справедливости».

   Отсюда уже могли следовать практические рекомендации последним Хранителям советской империи – не вступать в ненужные споры с прибалтийскими сепаратистами и российскими демократами о сталинской национальной политике, о пакте Молотова – Риббентропа и так далее, не давать им тем самым надежду на то, что их аргументы когда-либо будут услышаны и приняты во внимание.
   Цымбурский говорил мне в личной беседе, что в 1989–1991 годах хотел предложить горбачевскому руководству заявить прибалтам:

   «Вы должны признать неизбежность нашей власти, как вы признаете неизбежность смерти. Умейте находить нашей власти возможные оправдания, подобно тому, как человек издавна находит разнообразные оправдания смерти».

   Любопытно, что в те же годы Цымбурский подготавливает к переизданию роман Брэма Стокера «Дракула», включая в книгу и свою статью «Граф Дракула, философия истории и Зигмунд Фрейд» [13 - Стокер Б. Вампир (Граф Дракула). – М.: Фирма «АДА», Центр «Ветераны за мир» Ассоциации ветеранов афганской войны Коми АССР, 1990.]. В этом очень интересном тексте феномен вампиризма получает объяснение как бессознательное психологическое оправдание человеком факта своей смертности, оправдание доводом, что есть состояние после жизни, худшее, чем смерть – вечное существование «неумирающего» вампира. Разнообразные борцы с империями – как советской, так и американской – должны были искать для себя столь же убедительные психологические самооправдания, чтобы принимать чужую и чуждую им, однако неустранимую, власть.
   Итак, в национал-демократизме Цымбурский, вполне по константин-леонтьевски, усматривал «орудие всемирного разрушения», разрушения «восстановленного миропорядка». Почти так называется книга, с чтения которой собственно и начинается вторая карьера ученого – карьера политического исследователя. В мемуарном предисловии к сборнику «Конъюнктуры Земли и Времени» «Speak, memory» он пишет, что его первым увлечением в области если не геополитики, то геостратегии были работы Генри Киссинджера. В частности, его знаменитая диссертация «Восстановленный миропорядок» (A World Restored), вышедшая отдельным изданием в 1957 году. Для Киссинджера и, смею думать, в той же степени и для раннего Цымбурского система Меттерниха, заложенная в 1815 году на Венском конгрессе, представляла собой центральную ось всего европейского миропорядка. Киссинджер придает ей гигантское значение в своей истории мировой дипломатии – по его мнению, никогда ранее и никогда позже европейский миропорядок не покоился на более прочном основании. Никогда в истории равновесие сил не было столь уверенно подкреплено ценностным единством участников европейской политической системы, которые в 1815 году усилиями Меттерниха и при благосклонном нейтралитете британского премьера Каслри взяли на себя обязательство совместно противодействовать национальным и демократическим революциям и при необходимости восстанавливать легитимную монархическую власть.
   Побежденная Франция, что очень важно для Киссинджера, была не отторгнута творцами Венской системы, но под властью вернувшихся Бурбонов включена в концерт наций как одна из легитимных монархий. Все спорные вопросы получали решение на периодически собиравшихся конгрессах европейских держав. Набиравшая силу Россия была лишена возможности играть на освободительных устремлениях западных славян, будучи связанной по рукам и ногам узами Священного Союза. Аналогичным образом Пруссия не имела возможности оспорить положение Австрии в германской Конфедерации. Призрак очередной большой войны был изгнан из Европы на целое столетие.
   Апология Меттерниха в раннем сочинении бросала странный отсвет на деяния самого Киссинджера как политика. Не у одного наблюдателя возникало подозрение, что помощник Никсона по национальной безопасности и впоследствии госсекретарь США стремился воссоздать миропорядок – новый Священный Союз – на столь же консервативной или во всяком случае антидемократической системе ценностей [14 - Одна из последних по времени попыток такого рода принадлежит американскому историку из Висконсина Джереми Сури. В сочинении 2003 года «Власть и протест. Мировая революция и происхождение детанта» (Suri J. Power and Protest. Global Revolution and the Rise of Detente. Cambridge and London, 2003) автор попытался представить «разрядку» 1970-х, творцом которой с американской стороны был именно Киссинджер, как консервативный сговор лидеров мировых держав против собственных народов. По мнению Сури, целью детанта 70-х было вовсе не снижение напряженности в международных делах, а сдерживание протестных антиавторитарных сил внутри каждой из стран. После неожиданного отклика самого Киссинджера на его книгу Сури, завязав личные взаимоотношения с бывшим госсекретарем, начал работу над его биографией, которая вышла в свет в 2007 году. Сури не отказался от характеристики Киссинджера как скрытого противника демократии и консерватора, но теперь он более благожелательно оценивал многие его поступки на дипломатическом поприще, объясняя их характерной для беженца из гитлеровской Германии неприязнью ко всякой политической (и чаще всего националистической) мобилизации масс (Suri J. Henry Kissinger and the American Century. Harvard University Press, 2007).]. Про Киссинджера так и говорили – это новый Меттерних, то есть враг свободы народов, каким-то чудом оказавшийся у руля старейшей демократии мира. Определенный элемент истины в этих обвинениях был: основную вину за крах столь устойчивой Венской системы Киссинджер возлагал на силу общественного мнения, заразившего правящий класс Франции, Пруссии и России националистическими настроениями. Однако от прямых аналогий между усилиями Меттерниха и собственной деятельностью на рубеже 1960-х и 1970-х годов Киссинджер неизменно отмежевывался.
   И вовсе не по причине политической сомнительности и неуместности таких аналогий. Киссинджер считал, что у лидера демократического лагеря – Соединенных Штатов Америки – отсутствовало устойчивое ценностное единство с другими важнейшими игроками на международной сцене, в первую очередь с Китаем и Советским Союзом. Поэтому себя самого в качестве творца «разрядки» он рассматривал скорее не как нового Меттерниха, но как человека, вынужденного играть роль Бисмарка. В отличие от Меттерниха Бисмарк в своих отношениях с Австрией и Россией полагался не столько на ценностное единство (которое к моменту заключения «Союза трех императоров» если и не было растрачено полностью, то представлялось крайне эфемерным), сколько на систему перекрещивавшихся союзов. Договоренности с Австрией о возможной балканской экспансии России перекрывались договоренностями с Россией о предотвращении вероятного антирусского союза Вены с Лондоном. Согласно самому Киссинджеру, в основе никсоновской разрядки лежало аналогичное стремление не допустить сближения Китая и СССР за счет перекрещивающихся договоренностей с обеими коммунистическими державами. Иными словами, никакого ценностного сближения все эти ходы в стиле бисмарковского Realpolitik не предполагали.
   Отсутствие общей морально-политической рамки являлось «ахиллесовой пятой» миропорядка времен «разрядки». Однако, с точки зрения Киссинджера, и горбачевская деконструкция коммунистического фасада советской империи не заложила предпосылок для воссоздания Венской системы на новой ценностной – уже предположительно демократической – основе.

   «Можно только надеяться, – сокрушался бывший госсекретарь уже после распада СССР и провала бушевской попытки «нового мирового порядка», – что появится нечто подобное системе Меттерниха, где равновесие сил подкреплялось бы общностью ценностей. А в современную эпоху эти ценности обязаны быть демократическими» [15 - Киссинджер Г. Дипломатия. – М.: Ладомир, 1997. – С. 761.].

   Отношения Киссинджера со старшим Бушем с давнего времени были устойчиво плохими, именно Джордж Буш как глава Центрального разведывательного управления в период президентства Форда привлек под свое крыло команду Ричарда Пайпса для создания так называемой команды «B» ради переоценки советской военной угрозы и, в конечном счете, с целью торпедирования процесса «разрядки». С поста помощника президента по национальной безопасности Киссинджера вытеснил в 1974 году его бывший заместитель Брент Скоукрофт, который вернулся на ту же должность в 1989 году, после прихода в Белый дом Джорджа Буша. Скоукрофт стал не только главным идеологом внешнеполитического курса 41-го президента Соединенных Штатов, но и его личным другом и, как мы уже писали, соавтором. В своей фундаментальной «Дипломатии» Киссинджер уделяет правлению Буша лишь незначительное внимание. Под его пером бывший глава ЦРУ и обитатель Белого дома предстает политиком, сформированным эпохой холодной войны, «во время которой он достиг видного общественного положения и завершением которой обстоятельства вынудили его руководить на самой вершине карьеры» [16 - Киссинджер Г. Дипломатия. С. 156.].
   Трудно сказать, насколько удачно или неудачно руководил Буш этим завершением, понятно одно – Киссинджер никогда бы не одобрил лелеемый либеральным горбачевским окружением и развиваемый, в частности Цымбурским, проект включения либеральной советской империи в евро-атлантический порядок в качестве органического компонента системы так называемого Демократического Севера. Иными словами, он никогда бы не соотнес «мальтийскую» систему – систему взаимопризнания двух либеральных империй СССР и США (при очевидном главенстве последней) – со столь любезной его сердцу Венской системой Меттерниха. Далеко не случайно после распада СССР Киссинджер стал активным противником включения России в НАТО и другие евро-атлантические структуры и столь же не случайно, что именно помощник Никсона и Форда стал одним из немногих западных политических тяжеловесов, который смог наладить после 2003 года вполне конструктивное взаимодействие с Владимиром Путиным.
   Апологету Меттерниха, произведениями которого не без основания мог вдохновляться Цымбурский как сторонник «восстановленного миропорядка» Буша – Горбачева, была совершенно не нужна Россия, ценностно интегрированная в евро-атлантический миропорядок. Такая Россия неизбежно разрушала бы тот геополитический треугольник Россия – США – Китай, который, согласно наиболее влиятельному американскому дипломату современности, и составлял основу «равновесия сил» в Евразии. России (а тем более Советскому Союзу), которая решилась бы стать верным союзником Вашингтона, пришлось бы давать от имени США и всего евро-атлантического сообщества стратегические гарантии против Пекина. Тем самым подрывалась бы фундаментальная для всей капиталистической миросистемы второй половины XX – начала XXI столетия геополитическая и вместе с тем геоэкономическая связка постиндустриальных США и индустриализирующегося Китая, связка, не имевшая при этом ровно никаких ценностных оснований и которая сама по себе являлась и остается сильнейшим вызовом всем вильсонианским представлениям о мировой системе. Стремление Цымбурского (и, как он надеялся, одновременно Горбачева и Буша-старшего) утвердить новый Священный Союз на базе либеральных норм в противовес националистическому «бесу независимости», парадом самопровозглашенных суверенитетов подрывающему единство Демократического Севера, вступало в противоречие с усилиями бывшего госсекретаря предохранить от распада установившийся в годы холодной войны альянс Вашингтона и Пекина. И с точки зрения актуальности этой последней задачи даже вполне умеренная программа президента Буша и его советника Скоукрофта по строительству «нового мирового порядка» выглядела немного романтично и вильсониански.
   Однако система Меттерниха в изложении Киссинджера была не единственным образцом миропорядка, на который ориентировался будущий автор «Острова Россия». Первым таким «глобальным» порядком, открытым им в глубине времен, судьбу которого Цымбурский соотнес с судьбой постялтинского мира, был миропорядок, возведенный тремя крупнейшими державами Древнего мира, мира XIII века до н. э. – микенской Грецией, Аххиявой, малоазийской державой хеттов и Египтом Рамзесидов. В личной беседе со мной, а также в видеоинтервью, данном Владимиру Файеру в 2008 году, Цымбурский сам признавал, что именно средиземноморский миропорядок II тысячелетия до н. э. послужил для него своего рода первообразцом «нового мирового порядка», возникшего на руинах Берлинской стены. Более того, в статье 1993 года «Идея суверенитета в посттоталитарном контексте», которая в определенной степени венчает собой серию его либерально-имперской публицистики, Цымбурский обращал внимание на протолиберальный характер микено-хетто-египетской миросистемы XIII столетия и возникновение здесь впервые в истории «иммунитета личности относительно воли режима».

   «В начале XIII века до н. э. – писал Цымбурский, – два крупнейших государства Переднего Востока, Египет и Хеттское царство, после долгой борьбы за Сирию удостоверились во взаимной неспособности добиться победы. В результате войны в спорном регионе возникла анархия, против Египта выступили племена Палестины, хетты потеряли контроль над частью Малой Азии, а кроме того окрепла грозная третья сила – Ассирия, претендующая на ревизию всей региональной геополитической системы. И тогда фараон Рамзес II и хеттский царь Хаттусилис III нашли блестящий выход из положения: они провозгласили союз настолько тесный (к тому же скрепленный браком фараона с дочерью Хаттусилиса), при котором спор о размежевании сфер влияния стал неактуальным. Рамзес с восторгом изображал в одной из своих надписей, как на изумление миру египтяне и хетты стали словно одним народом. При этом договор о союзе сопровождала поразительная приписка: после обычных для соглашений такого рода на древнем Востоке обязательств выдавать перебежчиков, которые пытались бы от одного царя перейти к другому, заявлялось, что царь, получивший беглеца обратно, не должен его ни казнить, ни увечить, ни конфисковать его имущество, ни преследовать его самого или его семью каким-либо иным способом. Царь-суверен не мог по своей поле расправляться с подданным, безопасность которого становилась гарантией добрых отношений между державами, нуждающимися в таких отношениях для охранения международного порядка от хаоса и притязаний новых претендентов на гегемонию» [17 - См.: Цымбурский В. Л. Идея суверенитета в посттоталитарном контексте // Полис. – 1993. – № 1. – С. 19.].

   Учитывая, что примерно в то же время было установлено перемирие с царем Аххиявы, то есть ахейской Греции, причем отношения между державами стали настолько близкими, что родственники царя Аххиявы приезжали в страну Хатти учиться управлять колесницами, то знатоку II тысячелетия до н. э. позволительно было увидеть в царе Хаттусилисе своего рода Меттерниха древнейшей истории.
   И ровно так же, как это произошло с системой Меттерниха, система царя Хаттусилиса не выдержала давления извне, со стороны собственной периферии. Надломанная под ударами «народов моря», иллирийских и фракийских племен, наводнивших с севера Балканский полуостров, Аххиява сама превратилась во «внешний пролетариат» для Египта и Хеттской державы, слившись с варварскими народами в их экспансии в южную и восточную часть Средиземноморья. Это бегство ахейцев в дальние края предстает в греческом эпосе моментом их величайшего триумфа: взятия Трои. Однако, по мнению Цымбурского и его соавтора по исследованию источников гомеровского эпоса Леонида Гиндина, победа над троянцами – не «столько вершина микенского могущества и благополучия <…>, сколько начало конца греческого века, зыбкая грань между внезапной консолидацией ахейского сообщества и его сокрушительным распадом» [18 - Гиндин Л. А., Цымбурский В. Л. Гомер и история Восточного Средиземноморья. – М., 1996. – С. 171.].
   Связь между филологическими исследованиями ученого и его геополитическими размышлениями простирается на самом деле гораздо глубже поверхностных аналогий. Историко-филологическая концепция Цымбурского, изложенная им в совместной с Л. А. Гиндиным книге «Гомер и история Восточного Средиземноморья», вышедшей в свет в 1996 году, покоится на предположении, что гомеровский эпос повествует не о звездном часе древней микенской цивилизации, а о времени ее надлома. «Илиада» – поэма не только о гибели Трои, но и о гибели ахейской Греции, обреченной богами пасть под ударами захватчиков. Победа над Троей выкуплена у богов ценой уничтожения самой греческой цивилизации. Согласно такой трактовке историческая основа Троянской войны – бегство ахейцев из разоренной северными варварами материковой Греции. Величественная победа Ахилла над его основным соперником – прообраз его собственной гибели, предполагаемое, но не описанное в самой поэме торжество ахейцев – лишь свидетельство уже начавшейся фрагментации и распада их собственной цивилизации.

   «Гибель Илиона, исчерпав задачу, во имя которой ахейцы в последний раз и в небывалом числе сплотились вокруг царя Микен, знаменует фактический конец этого единения, распад ахейского сообщества на массу автономных групп, а поход микенского царя оборачивается уже никем не контролируемой миграцией, разбрасывающей греков по всем концам Средиземноморья, когда каждая группа, захваченная этим движением, в одиночку борется сама за себя, за свое выживание и успех» [19 - Гиндин Л. А., Цымбурский В. Л. Гомер и история Восточного Средиземноморья. – М., 1996. – С. 180. Популярное изложение этой книги см.: Нуделшан Р. Загадки, тайны и коды человеческой истории. – Ростов на Дону, 2006. – С. 175–269.].

   Цымбурский сам впоследствии признавал, что варваризация СССР произвела на проект Демократического Севера столь же необратимый эффект, как некогда гибель Аххиявы под нашествием варваров Севера обрекла на хаотизацию весь мир Восточного Средиземноморья, еще недавно достигший успокоения за счет непродолжительной «разрядки» в стратегическом треугольнике: Аххиява – Хеттское царство – Египет. Выпадение одного звена из этой системы приводило всю систему в негодность. Сумевший отбиться от двух атак «народов моря» Египет не смог в одиночку удерживать средиземноморский миропорядок, как и сегодня Америка оказывается не способной одна контролировать весь мир. Как писал Глеб Павловский,

   «подтопленная с восточного борта ялтинско-потсдамская система перекошена, перенапряжена и дала крен. С нее то и дело что-то сваливается и тонет. Америка дошла до упора в освоении ресурсов советской зоны глобального влияния, которые она заполняет, как вода трюмы “Титаника”» [20 - Павловский Г. О. Транзит в неизвестное // Эксперт. – 2006. – № 36.].

   Цымбурский завершал свое интервью Владимиру Файеру пожеланием, чтобы нынешний крах глобальной системы привел к появлению чего-то столь же величественного, как Троянский эпос. Вероятно, и книга Цымбурского – Гиндина останется в памяти в качестве не только выдающегося исторического исследования, но и драматического свидетельства того величайшего геополитического оползня, который сокрушил вначале Советский Союз, а затем и глобальный евро-атлантический миропорядок.
   Между тем Цымбурский сделал из собственной реконструкции исторической канвы «Илиады» еще один очень существенный вывод: обозначил и постулировал парадоксальную связь «триумфа» и «распада», которая, как он считал, не только заложена в основу европейской поэтической традиции благодаря троянскому эпосу, но и составляет глубинный смысл всей средиземноморской культуры. К этой связке «поражения» и «победы», по каким-то причинам чрезвычайно значимой лично для автора «Острова Россия», нам еще предстоит вернуться.

Когнитивные аспекты советской реформации

   Политические воззрения периода последних лет горбачевской «перестройки» Цымбурский выразил в серии статей, написанных для журнала «Век XX и мир». В числе заместителей главного редактора журнала с 1989 года был советский диссидент, один из лидеров движения неформалов и впоследствии генеральный директор агентства «Постфактум» Глеб Павловский. Имперско-либеральная линия, которая в определенной мере стала проявляться в издании с середины 1990 года, в первую очередь была связана с его личным влиянием. Цымбурского как автора в журнал привел знакомый Павловского, филолог, специалист по древнегреческой литературе и мифологии Гасан Гусейнов. В соавторстве с Гусейновым и другим классическим филологом по образованию Денисом Драгунским Цымбурский опубликовал в журнале с 1989 по 1991 год четыре статьи. Наиболее заметной из них был текст, вышедший в августовской книжке этого ежемесячника под броским заголовком «Империя – это люди».
   Авторы решились бросить вызов распространенным в тот момент в демократических кругах представлениям о реакционности империи, заявив, что

   «Запад <…> должен сохранить империю – Россию народов», пока она не успела превратиться в политический Чернобыль, угрожающий всему постимперскому миру» [21 - См.: Гусейнов Г., Драгунский Д., Цымбурский В. Империя – это люди // Век XX и мир. – 1990. – № 8; http://old.russ.ru/antolog/vek/1990/8/dragun.htm.]. Запад, настаивали авторы, обязан протянуть руку горбачевскому СССР, чтобы не допустить хаоса, взрыва национализма и трайбализма на всем пространстве тогда еще существовавшего, хотя и дышавшего на ладан СССР.

   Наиболее интересным моментом этого цикла статей было выдвинутое авторами определение «империи», суть которого можно свести к формуле, по правде говоря, более звучной, чем внятной – «нормы выше ценностей». Основной принцип империи, заявленный тремя либеральными публицистами, – «это общность определенных норм, стоящая выше многообразия сепаратных ценностей и обеспеченная военной, экономической и иными силами». Различие между «нормами» и «ценностями», которое остается, увы, в статьях из «Века XX» совершенно не раскрытым, получает разъяснение в социологии Толкотта Парсонса, которой тогда увлекался Цымбурский. Согласно Парсонсу, «ценности» располагаются на пересечении культурной и социальной подсистем общества, тогда как «нормы» всецело принадлежат сфере «социальности». Проще говоря, «нормы» служат исключительно интеграции индивидов в рамках того или иного общества, тогда как, ориентируясь на «ценности», индивид или группа индивидов может бросить этому обществу вызов от имени неких высших, превосходящих значимость самого этого общества идеалов. Но поэтому, с точки зрения Парсонса, не только «империя», а фактически любое претендующее на устойчивость общество так или иначе вынуждено подчинять «сепаратные ценности» «общезначимым нормам» либо обосновывать эти «нормы» некими высшими и популярными «ценностями».
   Очевидно, что в предложенной авторами формулировке нет никакого определения «империи», но есть явное стремление оправдать целостность государства, оставаясь в западнической, принципиально секулярной идейной традиции. Традиции, которая всегда указывала на «законность» и «право» как на некие если не более фундаментальные, то более современные и прогрессивные принципы общежития, нежели религиозные нормы и даже нравственные максимы. Не случайно авторы в откровенной полемике с современными им демократическими публицистами (своего рода идейной предтечей которых выступает в одной из статей диссидент Андрей Амальрик, предсказавший неминуемый распад СССР еще в конце 1960-х) избирают в качестве эталона империи исключительно Рим, а также колониальные европейские империи Нового времени, забывая и про Византию, и про арабский Халифат, и про империю Карла Великого: каждая из этих империй явно не отличалась индифферентностью в отношении «своих» и «чужих» «ценностей».
   Теоретическая состоятельность «имперско-либерального» цикла статей Цымбурского, написанных им в соавторстве с Гусейновым и Драгунским, наверное, не имела для них принципиального значения, поскольку перед тогдашними единомышленниками стояла вполне определенная политическая задача – не допустить, чтобы немедленный или же отложенный коллапс социалистической системы привел к краху вестернизационного процесса на евразийском пространстве. В 1989–1991 годах Цымбурский как автор «Века XX» еще вполне определенно воспринимал себя в качестве политического публициста, но не политолога. Надо сказать, что впоследствии именно этот неудачный опыт дилетантского теоретизирования привел к тому, что он упорно не желал вновь становиться публицистом, даже сотрудничая с теми изданиями, в которых именно этот сравнительно легкий жанр был бы наиболее востребован. Кстати, данный нюанс отчасти объясняет явную нелюбовь ученого к его наиболее известной политической статье «Остров Россия», нелюбовь, о которой он неоднократно сообщал в частных беседах с друзьями и коллегами: Цымбурский считал этот труд последним по времени опытом политической публицистики в духе «Века XX». И к этому жанру он не собирался возвращаться. Его тексты на злободневно политические темы, время от времени появлявшиеся в печати и в Интернете, чаще всего представляли собой авторизованную запись его устных выступлений, и эти публикации по качеству не могли идти ни в какое сравнение с его филигранно отработанными «интеллектуальными расследованиями» в области геополитики, теории международных систем или политической когнитивистики.
   Между тем, как я предполагаю, именно этот очень внятный политический заказ, который сам перед собой поставил Цымбурский, определил направление исследований в новой для него области политических наук, которую он вынужден был избрать для себя, неожиданным образом оказавшись в 1986 году в Лаборатории анализа и моделирования политических и управленческих решений Института США и Канады. Под крылом тогдашнего заместителя директора Института Андрея Кокошина Цымбурский вовлекается в работу по концептуальному оформлению разоруженческого процесса, вместе с руководителем Лаборатории политологом Виктором Сергеевым он занимается анализом понятий «угроза» и «победа» в советских военных доктринах. К исследованию семантики этих категорий в официальных документах военного ведомства он применяет свои навыки филолога и одновременно хорошо знакомый Сергееву аппарат когнитивной науки – гуманитарной дисциплины, изучающей способы представления в человеческом сознании тех или иных феноменов политики, истории и общественной жизни в целом.
   Лично я – полный профан в этой научной дисциплине, и потому о научной весомости когнитивных штудий Цымбурского подробно говорить не буду. Мне интереснее другое: все конкретные направления политологических исследований Вадима Леонидовича, начатые им в сотрудничестве с Виктором Сергеевым или же под его руководством, если посмотреть на них в целостности, представляли собой последовательную программу интеллектуальной модернизации – по Цымбурскому правильнее было бы сказать реформации – советского общественного сознания и, как следствие, общества в целом. Цымбурский как политолог во множестве своих завершенных и незавершенных интеллектуальных предприятий, на мой взгляд, был творцом определенной программы, нацеленной не просто на политическое сохранение советской империи, но и на ее духовное преобразование.
   Итогом работы ученого в области анализа военных доктрин СССР и России стал увесистый научный доклад, выпущенный в виде монографии Российским научным фондом в 1994 году [22 - Цымбурский В. Л. Военная доктрина СССР и России: осмысление понятий «угрозы» и «победы» во второй половине XX века. – М.: Российский научный фонд, 1994. Вып. 6.]. Однако первые результаты исследований группы Сергеева были обнародованы на той самой конференции в Таллине в январе 1989 года, посещение которой стало причиной появления вышеупомянутых «Эстонских заметок». Своего рода синопсис доклада лаборатории Сергеева был опубликован в декабрьской книжке «Века XX и мира» за 1991 год под заглавием «Эволюция фразеологии “победы” в советской военной доктрине» [23 - Кокошин А., Сергеев В., Цымбурский В. Эволюция терминологии «победы» в послевоенной советской лексике // Век XX и мир. – 1991. – № 12; http://old.russ.ru/antolog/vek/1991/12/kokosh.htm]. Под небольшим текстом стояли фамилии Андрея Кокошина, Виктора Сергеева и Вадима Цымбурского.
   Главным открытием, сделанным в результате исследования, стал факт исчезновения понятия «победа» в военных доктринах позднего СССР и, соответственно, исчезновение представлений о рациональных целях войны. Как показывает Цымбурский, при Сталине главным обстоятельством военной победы оказывалась некая ставка на «постоянно действующие факторы» успеха, под которыми понимались преимущества социалистической системы и ее фундаментальные ценности. Впоследствии же творцы советских военных доктрин соединили ценностный фактор победы с фактором геостратегического преимущества, обусловленным в первую очередь обладанием современным ядерным оружием. Однако эта попытка – Хрущева и Малиновского – уравновесить фактор «правды» фактором «силы» не была доведена до конца, поскольку уже при Брежневе сам ценностный фактор начал мыслиться военными стратегами в качестве отказа от «преимущества», стремление к которому теперь стало уделом империалистических агрессоров. С брежневских времен социалистическое Отечество должно было ориентироваться на «решительный отпор» агрессорам, стремящимся к катастрофическим в ядерный век «победе» и «превосходству». Горбачевскому «новому мышлению» оставалось лишь дополнительно морализировать эту криптопацифистскую модель военного стратегирования, чтобы обосновать целый ряд односторонних уступок в сфере разоружения.
   Цымбурский обнаруживал две причины такого явного тупика в области стратегического мышления военных стратегов Советского Союза. Прежде всего над ними тяготел сценарий Великой Отечественной войны – и «угроза», и «победа» всю позднюю советскую эпоху мыслились по аналогии с нападением гитлеровской Германии на СССР в июне 1941-го и взятием Берлина в мае 1945-го. «Война» же воспринималась как полномасштабное вторжение сил противника на территорию СССР или его союзников, которое, после трудного столкновения, должны увенчать отражение нападения врага и его разгром.
   Между тем, как заметил Цымбурский, штудируя работы Киссинджера и других западных военных теоретиков, в современной американской мысли клаузевицевское представление о «войне» и «победе» последовательно сменяется как будто предшествующим ему, когда «победа» мыслится не как полное уничтожение врага, а как выбивание у него максимальных уступок. Советские же военные стратегии этот важный сдвиг в восприятии войны проморгали, виной чему отчасти было то обстоятельство, что над ними довлел, как изящно формулирует Цымбурский вместе со своим соавтором Сергеевым, «поведенческий сценарий» великой войны и великой победы. Стратеги все время ведут и выигрывают предыдущие войны, тем большее восхищение вызывали у Цымбурского те западные политические мыслители, которые смогли осмыслить новую ситуацию в сфере политического планирования, определяемую появлением «ядерного оружия» и блокированием масштабных стратегических замыслов в связи с тем же обстоятельством.
   Вскрытие причин стагнации советской военной мысли открывало несколько новых направлений исследования: обнаружение смены одного понимания «победы» иным в клаузевицевскую эпоху и затем возвращение к предыдущему в период «ядерного пата» стало отправной точкой для выделения ученым милитаристских циклов в истории Европы [24 - См.: Цымбурский В. Л. Сверхдлинные военные циклы и мировая политика // Цымбурский В. Л. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. – М.: Российская политическая энциклопедия, 2007. – С. 65–104; первая публикация: Полис. – 1996. – № 3.]. Циклов, которые рождал последовательный прогресс средств уничтожения противника, в ряде моментов, в том числе в эпоху Клаузевица, перебиваемый скачкообразным расширением ресурсов военной мобилизации населения. После того как в XVII столетии ружейным залпом оказалось возможно выбить более половины личного состава противника, а противник, соответственно, был в состоянии сделать то же самое, о решительных «победах» и «разгромах» пришлось забыть примерно на 150 лет, пока наполеоновская Франция не решилась на всеобщую мобилизацию мужского населения своей страны. Война приобрела недостающую динамику, а политика – масштабные цели и задачи, включая устранение с исторической сцены целых государств и династий. А затем, спустя 150 лет, пришел век ядерного оружия – и все вернулось на круги своя.
   ИСКАНовское штудирование советских военных доктрин явно не прошло для Цымбурского даром: вся серия его геостратегических текстов о разного рода циклах в истории Европы, очевидно, проистекает из этой вроде бы скромной когнитологической задачи – понять, как после Второй мировой войны СССР мыслил свой возможный военный успех.
   Однако для осознания целостности гуманитарного замысла Цымбурского важно другое: понимание, что проблемы СССР не столько технологического, сколько интеллектуального порядка. Для их разрешения необходима даже не экономическая реформа, значение которой Цымбурский в тот момент не отрицал, а интеллектуальная критика, и в первую очередь – критика политическая, критика моделей и сценариев в сфере политического целеполагания. Здесь он точно обнаруживает «уязвимое место» советского общественного сознания как такового – недостаточную дифференциацию областей целеполагания и целедостижения.
   «Ценности» в советском общественном сознании были еще слабо отделены от «ресурсов», а также от «поведенческих сценариев»: они либо мыслились магически – как некие таинственные энергии, приобщение к которым само по себе делало их адепта непобедимым (в духе пресловутой ленинской фразы «учение Маркса всесильно, потому что верно»). Либо, напротив, считались оправданием отсутствия «силы» (в духе приписываемого Александру Невскому высказывания: «не в силе Бог, а в правде). Между этими полюсами и колебалась стратегическая мысль СССР, как будто не способная рационально отделить «ценности» от других факторов «целеполагания». В более поздней статье «Человек политический между ratio и ответами на стимулы», опубликованной в 1995 году в журнале «Полис», Цымбурский подведет итог своим вместе с Виктором Сергеевым поискам правильной, как он считает, целе-рациональной, модели принятия решений. Этот итог появится как ответ на вопрос, почему эта модель не могла быть сформулирована в острую фазу противостояния с США периода холодной войны:

   «Неизменными свойствами советской военной доктрины второй половины века оказываются невыделенность блока “ценностей” в явном виде, их склеивание с другими блоками – то с “ресурсами”, то с “образом мира”, то, наконец, с “поведенческими схемами”. Похоже, отечественная военно-политическая ментальность этих лет проявляет неспособность ориентироваться на ценности, которые не обладали бы некой “магической” властью над миром, иногда откровенно заявляемой, иногда подспудно принимаемой за данность, или, по крайней мере, не предъявляли бы потайных претензий на такую власть, будучи “невротически” упакованы в сверхценные поведенческие схемы» [25 - См.: Цымбурский В. Л. Человек политический между ratio и ответами на стимулы (К исчислению когнитивных типов принятия решений) // Полис. – 1995. – № 5. – С. 15–33.].

   Мне кажется, этот вывод имеет принципиальное значение не только для Цымбурского-ученого, но и для Цымбурского – потенциального участника процесса реформации советской цивилизации, которая предполагала бы отказ от «магической» ставки на верные (неважно какие – социалистические, демократические, либеральные) ценности как на исключительный фактор успеха и триумфа, но при этом не допускала бы отказа от «ценностей» как таковых. Думаю, что работа в области когитологии вполне корреспондировала с циклом имперско-либеральной публицистики в «Веке XX» – условием вступления СССР в кольцо Демократического Севера была та самая интеллектуальная реформация общественного сознания империи, которая позволяла устранить «магическую» ставку на «ценности» или «поведенческие сценарии». О такой интеллектуальной реформации в брежневские годы на самом деле думали многие интеллигенты – от Георгия Щедровицкого до Юрия Левады. Однако мало кто из них столь ясно, как Цымбурский, понимал, что сделать это можно только в советской империи, еще не сломанной изнутри некими альтернативными сверхмощными по энергетике ценностями. Потому что как только эти «новые» ценности займут место «старых», как только люди решат, что ориентация на какую-нибудь неолиберальную экономическую доктрину неизбежно сулит обществу и человеку успех во всех начинаниях, процесс интеллектуальной реформации будет остановлен, а общество по своему духовному развитию окажется отброшено на столетие назад.
   Собственно, это и произошло с беловежской Россией после 1991 года – Цымбурский не предвидел только, что в процессе разочарования уже в «новых» ценностях люди предпочтут отказаться от «ценностного» полагания как такового, в конце концов выбрав беспринципный прагматизм. Впоследствии в этих новых условиях ему придется искать новые опорные точки для своего гуманитарного проекта – и он неожиданно обнаружит их в концепции Шпенглера. Обо всем этом мы расскажем впоследствии. Сейчас же нужно остановиться еще на одном направлении исследований будущего автора «Острова Россия», которое задано все тем же поиском когнитивных оснований для интеллектуального реформирования советского общества.
   Новой попыткой соединить филологию и политологию стали опыты Цымбурского о «метаистории и поэтике политики», увидевшие свет в том же октябре 1993 года, что и «Остров Россия», только не в специализированном «Полисе», а в междисциплинарных «Общественных науках и современности» [26 - Цымбурский В. Л. Метаистория и теория трагедии: к поэтике политики // Общественные науки и современность. – 1993. – № 5–6.]. Статья, которую Цымбурский уже перед самой своей смертью републиковал в «Русском журнале» под заглавием «Метаистория и теория трагедии» [27 - Цымбурский В. Л. Метаистория и теория трагедии // Русский журнал. – 4 марта 2009 года; http://www.russ.ru/pole/Metaistoriya-i-teoriya-tragedii.], стала своего рода введением ко всему последующему творчеству Цымбурского в области политологии – введением, которое позволило ему наметить общегуманитарные основы этой дисциплины. Цымбурский считал возможным рассмотреть каждый эпизод истории (в том числе и истории современной) в качестве того или иного классического жанра – комедии, волшебной сказки или трагедии. Популяризируя идеи в тот момент еще совершенно не известных в России Н. Фрая и Х. Уайта, Цымбурский доказывал, что любое восприятие политической истории просто неотделимо от мифотворчества. Пытаясь обнаружить в истории смысл, мы неизбежно придем к мифу, точнее к нескольким воспроизводимым вновь и вновь однотипным драматургическим сюжетам. А за каждым из них просматривается основной и, может быть, решающий вопрос: как трактовать политический успех (человека, страны или цивилизации) – как заслуженную награду в честном состязании конкурентов либо как симптом гибели миропорядка. И как мыслить неудачу – как безнадежный проигрыш в схватке равных либо как намек на будущее блаженство?
   Наличие в средиземноморской культуре наряду с эпическим компонентом, ориентированном на миф об Агоне (честном соревновании конкурентов), мифов Скрытого Блаженства (когда поражение неожиданно превращается в триумф) и Отравленной Удачи (когда триумф зловещим образом несет в себе элементы будущей гибели), является, возможно, главной характеристикой этой культуры. Это и есть то «трагическое начало» в культуре Европы, которое, может быть, в наибольшей мере привлекало к ней Цымбурского. Трагический миф Скрытого Блаженства присутствует в виде основного сюжета европейской религии – распятия и воскресения Христа. Миф Отравленной Удачи, как мы говорили, лежит у истоков ее литературной традиции. Литературным памятником одного мифа является Евангелие, другого – Илиада. Впоследствии Цымбурский не сможет простить Западу прежде всего забвения последнего из этих мифов, отказа от понимания того, что любая удача, и в том числе геополитическая, всегда содержит привкус грядущего коллапса (Цымбурский любил цитировать по этому поводу Жуковского: «Нынче жребий выпал Трое, завтра выпадет другим»). Впрочем, рационалист Цымбурский давал себе и читателю полное право предполагать, что и в таком катастрофическом восприятии триумфа всегда содержится элемент особого мифа, столь же недоказуемого, как и всякий другой миф.
   Цымбурский прервал свои исследования «метаязыка» в 1993 году и в конце жизни выражал сожаление, что геополитические интересы отвлекли его от исследования гуманитарных основ истории и политики. В самом начале 2009 года он переиздал в переработанном виде свою статью 1993 года и попытался вернуться к некоторым связанным с ее сюжетами творческим замыслам, в частности к созданию текста о перекличке «Черного человека» Есенина с «Моцартом и Сальери» Пушкина [28 - См.: Цымбурский В. Л. От «Моцарта и Сальери» к «Черному человеку» / / Русский журнал. – 26 июня 2009 года; http://www.russ.ru/pole/Ot-Mocarta-i-Sal-eri-k-CHernomu-cheloveku. Текст статьи при публикации восстановлен из нескольких машинописных и рукописных вариантов. Гипотеза, что Есенин соотносит лирического героя своей поэмы с Сальери, а не с Моцартом, представляется вполне убедительной, если и не доказанной автором. Однако, возвращаясь несколько раз в течение последних лет своей жизни к тексту о «Черном человеке», Цымбурский хотел обосновать, вероятно, не только этот парадоксальный вывод, но и какой-то иной, глубоко значимый лично для него тезис. Последние строки рукописи наводят на предположение, что этот тезис состоит в тождественности Сальери и Моцарта в сознании не только «неведомого бога» (как это следует из незакавыченной цитаты из «Богословов» Борхеса, на которой обрывается рукописный текст статьи), но также в сознании двух величайших поэтов России – Пушкина и Есенина. Каждый из них чувствовал себя немного Сальери, и каждый ощущал присутствие рядом с собой «черного человека», гнусаво нашептывающего о том, что любой творческий успех есть «лишь ловкость ума и рук». По словам друга Вадима Леонидовича Натальи Михайловны Йова, которая была в курсе всех его замыслов последних лет, перед самой смертью Цымбурский намеревался вновь вернуться к «Черному человеку», чтобы поставить точку и в этом своем труде. Находясь в больнице, он попросил у Натальи Михайловны книги о Есенине – вероятно, именно с целью завершить в оставшееся ему время жизни по существу единственное свое литературоведческое исследование (не считая, может быть, великолепного разбора «Дракулы» Брэма Стокера).]. Очевидно, он хотел остаться в памяти коллег по политологическому цеху не знаменитым геополитиком, и уж тем более не публицистом, но человеком, раздвинувшим – и очень значительно – гуманитарные горизонты социальной науки. Думаю, что сделать это он смог только потому, что крах прежней интеллектуальной парадигмы политической критики, то есть фрустрация всего проекта советской реформации, был частично (едва ли окончательно) им преодолен при помощи шпенглеровской хронополитики. Как только Шпенглер занял царствующее место в обойме философских авторитетов Цымбурского, стало понятно, зачем России нужна гуманитарная наука и, главное, зачем гуманитарной науке нужна Россия. Увы, эта новая парадигма политической критики сложилась очень поздно, когда страшная болезнь уже поставила работе ученого свои слишком короткие сроки.

«Остров Россия» – sturm und drang новой геополитической теории

   Среди всех ученых штудий Цымбурского периода его работы в ИСКАНе одно занятие имело самое непосредственное отношение к его имперско-либеральному циклу. Речь идет об изучении семантики понятия «суверенитет» в классической политической теории и в дискурсе национально-демократических движений в республиках эпохи «перестройки». Разбору этого понятия Цымбурский посвятил в разное время несколько статей, последняя из которых вышла за год до его кончины в рабочих тетрадях «Русского журнала» [29 - Цымбурский В. Л. Игры суверенитета: новый возраст России // Русский журнал: Рабочие тетради. – Лето 2008. – Вып. 2. – С. 147–175.]. В 1991 году, когда Цымбурский приступил к исследованию «суверенитета», само это слово раздражало ассоциацией с так называемым «парадом суверенитетов» республик бывшего СССР, а затем уже и входящих в них автономий. Казалось, постсоветское пространство с момента проникновения в него «беса независимости» начнет крошиться до бесконечности: судьбу союзного Центра рано или поздно повторит Центр республиканский.
   Следовательно, на когнитивном уровне проблема заключалась в самом понятии суверенитета, вернее, в такой трактовке этого термина, которое с легкостью принимали национал-сепаратисты. В их понимании суверенитет представал аналогом «независимости» и «полновластия» правительства, и эти «независимость» и «полновластие» не слишком корреспондировали с принципами уважения прав человека и приоритета наднациональных «норм» над национальными «ценностями», которые Запад брал на вооружение в противостоянии с Советским Союзом и которые не могли не быть положены в основу всей конструкции Демократического Севера. Иными словами, своим универсалистским дискурсом Запад как бы защищал СССР от идеологии «неограниченных суверенитетов», тогда как СССР с его антиимпериалистической риторикой эпохи холодной войны сам рыл себе могилу, используя в конъюнктурных интересах «суверенистскую» идеологию так называемых национально-освободительных движений.

   «Примерно до 1987 года понятие “суверенитета”, – писал Цымбурский в вышедшей в январской книжке мюнхенского эмигрантского журнала «Страна и мир» за 1992 год статье «Понятие суверенитета и распад Советского Союза», – в советском официозе имело четко “антиимпериалистическую”, то есть антизападническую нацеленность. Суверенитет преподносился как право соцстран и государств третьего мира сопротивляться не только экономическому или информационному империализму, но и любым попыткам Запада распространять свои политические, правовые и гуманитарные нормы на другие регионы мира» [30 - Цымбурский В. Л. Понятие суверенитета и распад Советского Союза // Страна и мир. – 1992. – № 1.].

   Автор приходит к выводу, что если Запад использовал в своей политике представление о «суверенитете признания», при котором тот или иной правитель объявляется «суверенным» за счет внешнего признания легитимности его власти, то Советский Союз на горе себе брал на вооружение идею «суверенитета факта», когда правитель мог объявить сам себя «суверенным» только на том основании, что он фактически контролировал ту или иную территорию. Согласно Цымбурскому ирония истории проявилась в том, что

   «Советский Союз, десятки лет отстаивавший грубейший суверенитет факта против западного суверенитета согласия, суверенитета признания, завершал свои дни как образование, скорее признанное миром и нужное ему, чем как фактически существующее».

   СССР пошел на тактическое сближение с «бесом независимости», превознеся фактичность «власти» над «ценностной» ее легитимизацией, над «признанием» со стороны более высокого по отношению к самой этой власти авторитета. Этот «бес» неограниченного суверенитета и нанес советской империи, а значит, и политическому проекту Демократического Севера смертельный удар.
   Статья в «Стране и мире» и появившийся год спустя текст в московском политологическом журнале «Полис» «Идея суверенитета в посттоталитарном контексте» – последние признаки Цымбурского как либерального имперца. Дальше наступает коренной «переворот в убеждениях», дальше – «Остров Россия», геополитическое оправдание распада СССР, обоснование неимперского, уединенного пути России, эгоизм цивилизационной геополитики – весь тот комплекс идей, который в конечном итоге принес Цымбурскому известность и популярность и который выглядел, казалось бы, прямой антитезой прежним убеждениям ученого. Между тем, как мы говорили, имперско-либеральные политические воззрения лежали в основе всей гуманитарной программы Цымбурского, всего выбранного им направления исследований в области политологии – от рационализации моделей принятия решений до исследования дискурса «суверенитета». Резкая смена политического мировоззрения выбивала центральный идейный стержень из всего комплекса политической критики Цымбурского.
   Вадим Леонидович, думаю, в немалой степени сам осознавал эту проблему: его уход из ИСКАНа и переход на работу в Институт востоковедения в 1990 году был в немалой степени обусловлен желанием окончательно завязать с занятием политической наукой. Однако так получилось, что в начале 1990-х именно эти занятия давали ученому какой-то временный грантовый приработок.
   Свою роль сыграло и личное знакомство с двумя лидерами «Полиса» – московскими учеными Игорем Пантиным и Михаилом Ильиным, которые горячо поддержали работу ученого на ниве политологии. С 1992–1993 годов Цымбурский становится постоянным автором «Полиса», и в конце концов именно в этом журнале увидела свет большая часть его специализированных «интеллектуальных расследований», включая и статью «Остров Россия». Цымбурский делает большую ставку на выдвинутую в этой работе геополитическую стратегию, надеясь, что она принесет ему впоследствии известность и статус – политическая наука с конца 1993 года выходит в центр его интеллектуальных интересов, отодвигая на время в сторону его филологические занятия. Между тем создать новый гуманитарный синтез и новое основание для политической критики оказывается возможным не сразу: «Остров Россия» в первом своем выражении выглядит как эмоциональный выкрик, как весть о найденном выходе из пространства исторической Нигдейи, куда загнала себя беловежская Россия.
   На мой взгляд, смена «либерал-имперства» на, условно говоря, «неоизоляционизм» в воззрениях Цымбурского произошла отнюдь не только потому, что он исключительно остро разглядел какие-то особенности российского пространства, но и потому, что он необыкновенно чутко осознал уникальность своего времени. Он понял, что время торжества глобализма и культурного универсализма, миг нашего великоимперского триумфа и сознания себя органической частью западного средиземноморского мира в 1991 году пройден навсегда. Если Россия еще раз попытается отстроить свою империю, эта империя либо будет носить неизбежно подрывной по отношению к мировому порядку характер, либо это будет уже не российская империя.
   Эта интуиция неотвратимой смены исторической парадигмы и предопределила будущее направление концептуальных разработок Цымбурского как в области геополитики, так и в сфере культурологии. В «Острове Россия» Цымбурский пишет о трех веках великоимперской истории России как об извращении подлинной российской цивилизационной идентичности. В непосредственно примыкающей к «Острову» статье «Метаморфоза России: старые вызовы и новые искушения» он описывает природу этого «извращения» уже шпенглеровским термином «псевдоморфоза» [31 - Цымбурский предлагает видеть в возвращении России в начале 1990-х годов к границам XVII века знак «вхождения нашей цивилизации в зрелость после роскошной псевдоморфозы ее молодых веков». См.: Цымбурский В. Л. Метаморфоза России: новые вызовы и старые искушения // Цымбурский В. Л. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. – М.: Российская политическая энциклопедия, 2007. – С. 43.], под которым автор «Заката Европы» понимал несовпадение внешней формы культуры и ее глубинного содержания. Обращение к Шпенглеру в «Метаморфозе» не случайно, также как не случайна и сознательная рецепция в «Острове» определенных моментов столь неприемлемой для либеральной интеллигенции геополитической программы А. И. Солженицына из его «Письма вождям Советского Союза». В начальных статьях «островитянского» цикла очень ясно чувствуется отречение выпускника кафедры классической филологии и одного из крупнейших специалистов по гомеровскому эпосу от своего филологического мира, от своей иной, неполитологической, ипостаси. Шпенглер с его теоретическим отрицанием способности одной высокой культуры понимать другую, подвергнутый Томасом Манном проклятию от имени всей гуманистической традиции, выступал наиболее адекватным представителем этого нового принципиально «антигуманистического» миропонимания, которое Цымбурский положил в основу выстраиваемой им «цивилизационной геополитики».
   В постсоветском «фантомном» «имперстве» отразилась, по мнению автора «Острова Россия», не столько ностальгия по державной мощи, сколько страх перед наступлением обезбоженного, полностью секуляризованного и рационального мира. Цымбурский в полемике с «имперцами» мог бы произнести любимую им строчку Набокова: «остаюсь я безбожником с вольной душой в этом мире, кишащем богами». Ученый фактически предвидел уже прорисовывающуюся на историческом горизонте ситуацию, когда протест против секуляризации, против модерна мог привести не к утверждению цивилизационной самодостаточности и целостности России, а, напротив, к ее стремлению вновь обрести недостающий смысл своего существования в оставленной Европе. А в этом случае Россия опять будет вынуждена либо ввязываться в ненужные ей политические конфликты на чужих территориях, либо предпочтет отказаться от самостоятельной роли в истории, да и просто от независимого существования, и попытается продвигаться в Европу разрозненными частями, превратившись во «внешнюю периферию» Европы, наплывающую на нее своей географической и демографической массой.
   Осознавая себя «Островом», существующим независимо и помимо Европы, Россия спасала и себя, и европейскую цивилизацию от той самой своей фанатичной страсти к Западу, которая согласно гениальному прозрению Блока «и жжет, и губит».
   Поэтому торжество «нового мирового порядка» на развалинах Берлинской стены и в Персидском заливе – предвестие будущего надлома западной цивилизации, наглядно проявляющееся в массовой миграции жителей освободившегося от колониальной зависимости Юга в страны промышленно развитого Севера. Отпадение Евразии во власть «беса независимости» рано или поздно обрекает на ту же судьбу и других творцов несостоявшегося «мирового союза».
   Цымбурский никогда не был склонен к столь модному среди российских публицистов ностальгическому теоретизированию. В отличие от большинства патриотических экспертов, начавших в 1992 году произносить хорошие слова о только что погибшей империи, Цымбурский понял, что на самом деле отечественная государственная мысль имеет две альтернативы. Одна из них – признать все произошедшее с Россией в 1990-х годах непоправимой катастрофой, обусловленной ее неспособностью справиться с внутренними и внешними вызовами – восстанием отпавших республик, проигрышем в холодной войне, упадком пассионарности и так далее. Проще говоря, признать Россию пассивным объектом каких-то неумолимых факторов истории.
   Но оставался и другой возможный ракурс рассмотрения произошедшего с Россией: признать, что наша страна перестала быть империей добровольно, сама противопоставила себя имперскому центру и фактически отбросила от себя бывших соседей. Конечно, сделала она это сознательно, желая прямиком попасть в рыночно-демократический Запад, но, может быть, на бессознательном уровне совершился другой выбор. Разве невозможно предположение, что Россия в предчувствии краха будущего миропорядка, его распада и фрагментации заранее вывела себя из него, отделив от иных цивилизаций цепью промежуточных – лимитрофных территорий? Россия, а до нее фактически горбачевский Союз, сдав Западу Восточную Европу, а потом и отказавшись от контроля над всеми «территориями-проливами», отделяющими русских от европейского мира, просто сняла с себя ответственность за миропорядок, предоставила этот уже чуждый ей мир его собственной судьбе. Вот из этого, единственно спасительного для русской историософии предположения и родилась концепция «Острова Россия».
   Переосмысление Цымбурским причин краха постсоветского блока во многом совпадает с парадоксальным анализом того же события американским историком и социологом Иммануилом Валлерстайном [32 - См.: Wallerstein I. The Cold War and the Third World: The Good Old Days? Fernand Braudel Center for the Study of Economics, Historical Systems and Civilization. Binghamton (N.Y.), 1990.]. Основатель мир-системного анализа также предполагал, что события 1991 года – и война в Персидском заливе, и распад СССР – предвестие и симптом начавшегося «упадка американского могущества». По мнению Валлерстайна, Америка просто не сможет – по военным, экономическим и в немалой степени моральным причинам – управлять целым миром в отсутствие мощного противовеса, который под обманчивой завесой антилиберальной идеологии был бы способен контролировать и тем самым уводить из-под опеки США – потенциально разорительной для мирового гегемона – значительную часть планеты. В отличие от других левых идеологов Валлерстайн не усматривал в решении Горбачева по «сдаче» Восточной Европы ни предательства в отношении левого проекта, ни свидетельства геополитического поражения коммунизма, но лишь разумный тактический шаг. Теперь, после ухода России из Европы, Ялтинский миропорядок утрачивал ту устойчивость, которая позволяла ему более-менее благополучно пережить деколонизацию 1950-1960-х годов, революцию 1968 года, поражение США во Вьетнаме и энергетический кризис начала 1970-х годов. Отныне США придется бороться с мировым хаосом один на один, до тех пор пока в качестве противовеса их союзу с Японией и Китаем не возникнет альтернативного военно-экономического блока Европы и России, в которой последней будет уготована роль сырьевого и демографического донора. Впрочем, такого финала для России Цымбурский, разумеется, хотел бы избежать.
   Следуя логике автора, которая (в духе русских мыслителей Владимира Соловьева и Льва Тихомирова) постепенно вела его от чисто геополитического проектирования к парадоксальному прогнозу «конца истории», отделившейся, изолировавшейся от зоны будущих мировых конфликтов России теперь нужно было сохранить и укрепить свое особое положение в мире в качестве отдельной цивилизации, оградившейся от иных миров поясом межцивилизационных территорий. В «Острове Россия» уже можно было прочесть о том, что

   «восточный крен с опорой на Сибирь мог бы вывести Россию из ареала столкновения ислама с либерализмом, ставя ее вообще вне распри “имущего” и “неимущего” миров» [33 - Цымбурский В. Л. Остров Россия. Перспективы российской геополитики // Полис. – 1993. – № 5.].

   Потом, после событий в Косово 1999 года и 11 сентября, эта как будто невзначай брошенная фраза о предполагаемой будущей распре, от которой России следует оградить себя, найдет отражение в любопытной трактовке библейского образа Армагеддона не как финальной битвы добра со злом, но как финальной нечестивой войны последних времен, участие в которой с любой стороны будет не только бессмысленным, но и постыдным.
   Автор «Острова Россия» несколько раз подробно комментировал свой переход от имперского либерализма к идеям русской цивилизационной геополитики. В его изложении этот переход выглядел так: миропорядок удерживался негласным, а впоследствии весьма зримым соглашением СССР и Евро-Атлантики, после того как СССР надломился, миропорядок был обречен. Теперь задача России состоит в том, чтобы спасать себя саму, отказавшись от бремени ответственности за миропорядок, но также и от претензии быть хоть в какой-то форме частью Евро-Атлантики. Долгое время меня лично удовлетворяло это объяснение, и оно, как мы говорили, и в самом деле частично отражало случившийся в 1993 году «переворот в убеждениях» ученого.
   Однако возникал вопрос, а почему этот переворот произошел только в 1993-м, почему он состоялся не сразу же в 1992-м, когда СССР поглотили «волны времен»? Между тем после распада СССР Цымбурский по горячим следам пишет ультразападническую статью в журнале «Страна и мир», в которой обвиняет в произошедшем что угодно: антиимпериалистическую идеологию коммунистических вождей, восторжествовавшее в СССР ложное представление о «суверенитете факта», решение Сталина сохранить Восточную Европу в советской зоне влияния, не присоединяя ее к СССР – все, кроме равнодушия Запада, в конце концов признавшего беловежский сговор и Ельцина. Цымбурский никогда не отказывался от этой статьи и, более того, включил ее в свой сборник трудов, который составил перед самой своей кончиной. Интересно и то, что в 2008 году в статье «Игры суверенитета: новый возраст России» Цымбурский хотя и в смягченной форме, но фактически воспроизвел свою старую концепцию «суверенитета», выступив вновь против его односторонней трактовки как «полновластия и независимости».
   Неожиданное возвращение теоретика русского изоляционизма к теоретическим выводам имперско-либерального периода неприятно удивило многих его новых единомышленников. Один из них, философ Михаил Ремизов, уже после смерти философа выступил с критическим рассмотрением последней работы Цымбурского о «суверенитете», в которой это понятие получило окончательную трактовку как «политическая собственность» [34 - См.: Ремизов М. Спор о суверенитете – 1 // Русский журнал. – 9 сентября 2009 года; http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Spor-o-suverenitete-1. Ремизов М. Спор о суверенитете – 2 // Русский журнал. – 16 сентября 2009 года; http://russ.ru/Mirovaya-povestka/Spor-o-suverenitete-2.]. Национал-республиканец Ремизов не мог согласиться с Цымбурским, что «суверенитет» не находится в монопольном владении у его субъекта, что «суверенитетом» можно делиться, им можно одаривать, что, наконец, этот «суверенитет» можно по праву отнимать. Цымбурский не отрицал, что боденовское понимание «суверенитета» как «полновластия и независимости» (на которое ориентируется Ремизов) в настоящий момент наиболее подходит для России, отражает специфический, национал-государственный, этап ее цивилизационного становления, он как ученый лишь отрицал универсальность этой трактовки.
   Вообще, несколько отвлекаясь от хронологической последовательности изложения, следует сказать, что в последние годы своей жизни Цымбурский стремился вернуться к тем направлениям своей деятельности, которые он оставил в 1993 году, когда занялся, с одной стороны, геополитикой, а с другой – моделированием разного рода циклов в истории Европы. Так, он выпускает большую статью о суверенитете, подготавливает к переизданию «Метаисторию и теорию трагедии», собирается реализовать замысел статьи о есенинском «Черном человеке». В мемуарном введении к сборнику статей «Конъюнктуры Земли и Времени» он выражает явное сожаление, что ему не удалось продолжить исследование моделей принятия решений. Он ни в коей мере не пересматривает свои новые убеждения, но в последние годы неожиданно обнаруживает для прежних околополитологических занятий новую концептуальную нишу. Этой теме мне еще предстоит посвятить отдельную главу.
   Сейчас же вернемся в 1993 год. Как мне теперь представляется, отказ от имперского либерализма был помимо иных причин мотивирован прежде всего утратой доверия к миропорядку, точнее к той самой евро-атлантической цивилизации, к которой Цымбурский призывал присоединиться либерализированный Советский Союз. Дело было далеко не только в том, что ранее, до начала 1990-х, мы сами были империей, а после краха 1991 года ощутили себя ранее презираемым внешним пролетариатом, требующим подавления и усмирения. И не только в том, что мы стали частью чужой империи, а теперь нам выпадал шанс понять чувства тех прибалтийских националистов, кто в духе национал-республиканизма заявлял о неразделимости свободы личности и суверенитета народа и страны. В отличие от молодого поколения будущих единомышленников – от Михаила Ремизова, да и от автора этих строк – Цымбурский никогда так окончательно и не примет этот глубоко чуждый ему антиимперский, республиканский идеал свободы – тот самый, что определил существование независимых от британской короны Северо-Американских Штатов, а впоследствии и всей современной политической цивилизации как таковой. Цымбурский оттолкнется от Евро-Атлантики, от того, что с 1993 года он будет иронически именовать «мировым цивилизованным», именно потому, что это «мировое цивилизованное» окажется непоследовательным и ненадежным в своем имперстве, что оно в конце концов пойдет на сделку с «бесом независимости», с «суверенитетом факта», тем самым во многом повторив судьбу своего контрагента по холодной войне.
   Предисловие к составленной мной в 2007 году, но по некоторым личным причинам так до сих пор и не увидевшей свет книге «Парадокс недоверия» Цымбурский озаглавит: «Недоверие к миропорядку и скука мировой революции» [35 - Цымбурский В. Л. Недоверие к миропорядку и скука мировой революции // Русский журнал. – 14 ноября 2007 года; http://russ.ru/pole/Nedoverie-k-miroporyadku-i-skuka-mirovoj-revolyucii.]. Название этого текста – точное выражение его новой мировоззренческой установки: трусливый миропорядок, стимулировавший развал Югославии, не погнушавшийся поддержкой исламизма, косоварского и чеченского сепаратизмов, отказавшийся во имя краткосрочного самовыживания от собственных либеральных принципов, согласно Цымбурскому, не заслуживает доверия. Но равным образом не заслуживает серьезного к себе отношения и истерический протест против этого миропорядка, который немедленно приобретет новый размах, как только «кризис доверия» станет повсеместным.
   В геополитической концепции Цымбурского пространство этого постоянно неудовлетворенного бунтующего «суверенитета» окажется как будто географически локализовано областью так называемого Великого Лимитрофа (этот термин Цымбурский заимствовал у воронежского историка Станислава Хатунцева), окаймляющего Россию полосой межцивилизационных территорий – от Прибалтики до Маньчжурии. В 1990-х и нулевых годах именно этот пояс стал основным плацдармом противостояния России, а также других региональных держав Евразии с Соединенными Штатами и Западом в целом: здесь и игры американцев с каспийской нефтью, и симпатии к чеченским повстанцам, и попытки разжечь уйгурский мятеж в Синьцзяне, и, наконец, поддержанная Бушем и неоконсерваторами череда так называемых оранжевых революций. Американцы в этот период как будто заимствовали тот самый лексикон национально-освободительного самоопределения, который Цымбурский вменял в вину лидерам СССР и который, как он считал (и думаю, продолжал считать до самой своей кончины), и свел Советский Союз в могилу. «Нынче жребий выпал Трое, завтра выпадет другим». Теперь с «бесом независимости» решил поиграть Запад, не ведая, что, признавая этого «беса», он невольно подрывает ценностные основы своей собственной, все еще существующей «либеральной империи».
   По мнению геополитика, Россия, сопротивляясь новому союзу заокеанского гегемона с базирующимся преимущественно на лимитрофных территориях «бесом независимости», не должна была тратить свои силы на то, чтобы мир быстро перешел от «гегемонии» США к многополярности. В целях собственного государственного строительства ей следовало попытаться удержать нынешнее колеблющееся равновесие между доминированием США и подъемом новых претендентов на роль региональных центров силы – Китая, Индии, объединенной Европы, Ирана и так далее. Именно для удержания этого баланса Россия в холодном и лишенном какого-то особого идеологического измерения союзе с Китаем и Ираном должна была препятствовать стратегическому присутствию США на территории Великого Лимитрофа. Постулировав уже в 1999 году в программной статье «Геополитика для “евразийской Атлантиды”» [36 - Геополитика для «евразийской Атлантиды» / / Pro et Contra. Осень 1999. – Т. 4. – № 4. – С. 141–175.] эту задачу, Цымбурский фактически предсказал направление российской внешнеполитической активности второго срока В. В. Путина: упорное стремление нашей страны в сотрудничестве с Китаем в рамках ШОС не позволить США закрепиться в Центральной Азии, а также на Украине и в Закавказье.

Девяностые – как принять новую Россию?

   Последние строки «Острова Россия» поражают неестественным оптимизмом: «для России сейчас очень хорошее время, дело только за политиками, которые это поймут». Автор сам признает, что для многих экспертов эти слова прозвучат страшным кощунством. И тем не менее Цымбурский был убежден: новая Россия, отделившаяся от территорий-проливов, которые связывают ее с цивилизациями Запада и Востока, гораздо менее уязвима с точки зрения безопасности, чем Советский Союз и ранее империя Романовых, рвавшиеся в Европу, чтобы окончательно слиться с ней. России теперь следует, пересмотрев наследие трех «европоцентристских» столетий, принять как неизбежную реальность факт своего «цивилизационного сиротства». В силу этой причины новой, но вернувшейся к своим старым границам стране, остро требуется перефокусировка активности Центра на «те края, которыми обновится место страны в мире и ее национальная судьба». А более конкретно: сосредоточение материальных, финансовых и интеллектуальных ресурсов на востоке страны с одновременном отказом от анахроничной зацикленности на отошедших от России после краха Советского Союза западных окраинах и на своей «европейской судьбе». Уже в «Острове Россия» Цымбурский размышляет о перспективах появления новой столицы России на Востоке – ближе к реальному географическому центру нашего государства.
   Впоследствии, в 1995 году, он посвятит проекту переноса столицы в Новосибирск две работы – «Зауральский Петербург: альтернатива для российской цивилизации» и «А знамений времени не различаете…» [37 - Последнее выступление Цымбурского на тему «переноса столицы»: Цымбурский В. Л. Третий Рим и Вторая Великороссия // АПН. – 27 июня 2006 года; http://www.apn.ru/publications/article9922.htm.] Вторая из названных статей будет создана после периода кратковременного сотрудничества с политиком Василием Липицким, который профинансирует поездку Цымбурского в Новосибирск, встречу с местными активистами движения за «перенос столицы» и выход в свет в том же году в Москве под редакцией Цымбурского маленького, почти ротапринтного по своему формату сборника «Россия, Москва и альтернативная столица» [38 - См.: Материалы дискуссии о возможности переноса российской столицы. Россия, Москва и альтернативная столица. – М., 1995.], куда войдут материалы неожиданно развернувшейся в 1994–1995 годах в печати дискуссии о переносе столицы. Липицкий исчезнет из жизни Вадима Леонидовича так же быстро и неожиданно, как и появился. Одно из начинаний, которое могло дать Цымбурскому какое-то политическое поприще, снова завершится ничем. Этот провал, казалось бы, перспективного сотрудничества вместе со многими другими проблемами станет, по моему мнению, роковым моментом в жизни автора «Острова Россия», после которого он уже никогда не решится признать свое время «хорошим».
   Но 1994 год еще был для Вадима Леонидовича годом самых радужных надежд. Он принял новую Россию и ожидал, что новая Россия примет его. Разумеется, не в лице ее президента, и не в лице с умилением смотрящих на Запад либералов. Цымбурский ждал возникновения новой генерации элиты – из бизнес-кругов, из среды региональной бюрократии, наконец, из патриотически ориентированной интеллигенции, которая могла бы принять и реализовать его «островную» программу.
   Надо сказать, что начало 1994-го кардинально отличалось от всех последних лет, ознаменованных для людей сходного с Цымбурским образа мыслей общим ощущением безысходности и безнадеги. Декабрьские выборы 1993 года и триумф на них партии Владимира Жириновского стали моментом катарсиса для всех тех, кто с 1989 года с ужасом взирал на победную поступь торжествующего ельцинизма. Опираясь на народную поддержку, Ельцин последовательно уничтожал на территории упавшей ему в руки страны все остатки цивилизации: союзное государство, худо-бедно функционирующую парламентскую систему, научную и производственную инфраструктуру. Под лидерством малоадекватного вождя, которому не уставали петь осанну демократы и примкнувшие к новой власти бюрократы, страна медленно, но верно погружалась в разбой и хаос. Однако народ продолжал верить Ельцину, а либералы использовали его популярность для проведения в жизнь так называемых экономических реформ, в результате которых значительная часть собственности должна была быть распределена в пользу идеологически близкой реформаторам части чиновничества. Прикормленное властью и западными грантами экспертное сообщество называло этот государственный упадок «прогрессом». Отступники немедленно объявлялись «лузерами» или «реакционерами».
   1994-й не изменил вроде бы ничего, кроме одного – с этого момента Ельцин перестал быть президентом большинства своего населения. Народ отвернулся от либералов, от либеральной идеологии, от лидера, сознательно сделавшего на нее ставку. Наиболее отвязные радикал-демократы, имен которых многие сейчас и не вспомнят, быстро отошли в сторону, и либералы с этого времени стали ощущать себя партией меньшинства – впоследствии их временные электоральные успехи стали невозможными без участия профессиональных политтехнологов и чудовищного напряжения электронных СМИ. Между тем общество было напугано и неожиданной победой партии, лидер которой во время предвыборной кампании с телеэкрана призывал ввести расовую квоту в СМИ, а в своей книге «Последний бросок на Юг» ратовал за военную экспансию в сторону Индийского океана. 24 января 1994 года в Доме кино на заседании московского клуба «Свободное слово», посвященного теме «Русский фашизм – миф или реальность?», Цымбурский, во многом повторяя выводы выступления моего отца на том же мероприятии, сказал, что требование быстрого прорыва в ядро мир-системы (здесь опять же чувствовалось влияние любимого Цымбурским Валлерстайна) открывает дорогу фашизму, то есть фашизоидному сплочению общества против внешнего мира с опорой на автохтонные «ценности» против универсальных «норм». Фашизм – обратная сторона либерального компрадорства, и чем дальше общество будет заходить по пути последнего, тем в большей степени реальной окажется угроза первого. «Ворюга мне милей, чем кровопийца», – писал Бродский, однако, замечал Цымбурский, народы часто выбирают не по Бродскому. Поэтому, чтобы избежать этого выбора, нужно попытаться обнаружить третий путь, путь некоего отстранения от «ядра» мир-системы, мирный доступ в который России заказан, а насильственный – чреват возвращением в тоталитаризм [39 - «Все, о чем сейчас надо думать, так это о способах предотвратить подобный выбор, уклониться от него. Есть ли по существу такая возможность? В последние годы мы слушали столько насмешек над “третьими путями”, что даже неловко высказывать напрашивающуюся мысль: пока не входить в мировое цивилизованное, не садиться на трехногий стул, который нам там приготовлен, продумать, не осталось ли в запасе для такого вхождения неких возможностей, скрывающихся имплицитно в нынешнем, еще сильно внесистемном положении России. Нельзя ли еще использовать эту внесистемность для реорганизации и внутренних сил, и внешнего потенциала страны? Все ли варианты нашего отношения к мир-системе рассмотрены, не остались ли пропущены такие, которые давали бы шанс фрустрировать вызов неприемлемого выбора?» См.: Свободное слово. Интеллектуальная хроника десятилетия: 1985–1995. – М.: ШКП, 1996. – С. 399–402.].
   Только начиная с 1994 года эксперты стали всерьез размышлять о той стране, в которой они живут, и суверенитета которой они так настойчиво и упорно добивались. Цымбурскому справедливо казалось, что именно его концепция «Острова Россия» будет в наибольшей степени отражать потребности национально-государственного становления новой России. Более того, в начале 1994 года он не закрывал для себя и политические перспективы развития собственной концепции, полагая, что «удаление от Европы» может стать программой не только национально мыслящих технократов, заинтересованных в обновлении России, но и тех либералов, кто был бы готов признать, что стремление во чтобы то ни стало слиться с Европой чревато для России имперским реваншизмом.
   Эта связка «западничества» с имперским экспансионизмом в сторону Запада – основная тема статей Цымбурского 1994–1995 годов, когда он еще надеялся на признание концепции «Острова Россия» какой-то частью мыслящих либералов. Цымбурский был очень воодушевлен публикацией в московской либеральной газете «Сегодня» (владельцем которой был магнат Владимир Гусинский, а ведущими публицистами – Максим Соколов, Михаил Леонтьев и Модест Колеров) 9 апреля 1994 года сокращенного изложения своего доклада «Метаморфоза России: новые вызовы и старые искушения», который он произнес на совместном заседании семинаров М. С. Горбачева и Н. Н. Моисеева в Горбачев-фонде. Публикуя полную версию доклада в журнале «Вестник МГУ. Серия 12. Социально-политические исследования», Цымбурский снабдил текст постскриптумом, в котором он, не возражая против этой не согласованной с ним и вдобавок сильно сокращенной публикации, высказывал предположение, что

   «устранив из доклада антизападнические мотивы, газета как бы дала адаптацию моей модели для людей, не разделяющих некоторых из моих идеологем» [40 - Цымбурский В. Л. Остров Россия… М., 2007. – С. 42.].

   За этим предположением скрывалась надежда на то, что «концепция “острова Россия”, в отличие от западнической и евразийской доктрин с их ясными идеологическими импликациями, представляет тип геополитической модели, открытой либеральной “самоорганизации” русского общества». Более того, ученый допускал, что его модель

   «могла бы обозначить почву для негласного сближения сторонников российской цивилизационной “особости” с теми нашими либералами, которые находят доминат “мирового цивилизованного”, как этот клуб выглядит к концу XX века, не очень-то благоприятным для подъема российского национального капитала».

   Цымбурский даже не отвергал и такую столь не близкую ему лично интерпретацию своей концепции, согласно которой «Остров Россия» представлялся бы «доктриной предохранения Запада от “русских претензий”». В целом в тот момент он был убежден, что умные либералы не просто поймут и примут его теорию, но и возьмут ее на вооружение просто потому, что только эта теория, при всем лично критическом отношении ее создателя как к либерализму, так и «мировому цивилизованному», объективно не враждебна ни тому, ни другому. Позднее, в 2006 году, Цымбурский вынужден будет признать, что этот кратковременный «опыт искания общего языка с российским либерализмом» «окажется малоуспешен» [41 - Там же. – С. 29.].
   И тем не менее, на мой взгляд, очень важно, что в первом изложении концепция «Острова Россия» еще не была переосмыслена автором в духе идеи «цивилизационного эгоизма»: как позднее, в явно кризисные свои годы, выражался Цымбурский, «мы есть Основное Человечество, а весь остальной мир – источник наших проблем». Уход России из мира, из истории, из Европы, сосредоточение на внутреннем развитии, на освоении «трудных пространств», на созидании национального государства и национального рынка – все это высказывалось поначалу без холодного и презрительного равнодушия к другим народам и цивилизациям. Сам Цымбурский в 1994 и начале 1995 года отдавал предпочтение более широкой трактовке своего «островитянства». Надо сказать, что он был большим поклонником доперестроечного Зиновьева, особенно его романа «Пара беллум», в котором сатирически обыгрываются надежды Запада на Андропова: якобы как поклонник джаза и абстракционизма, западник по своим культурным вкусам Андропов должен быть более покладистым по отношению к США и Западной Европе. Зиновьев же считал, что советское западничество всегда содержит в себе стремление к примитивному захвату, присвоению Запада, причем не имеет значения, под какими лозунгами и каким способом происходит этот захват – в виде стратегических планов проникновения и контроля или в виде массового бегства на Запад тысяч и тысяч «гомо советикус». Любопытно обратить внимание на явное заимствование Цымбурским зиновьевского образа «руки Москвы», гигантской электрифицированной карты советского проникновения в Западную Европу, имеющей форму вытянутой ладони:

   «Десятки тысяч разноцветных электрических лампочек разместились на этой гигантской Карте так, что на самом деле четко вырисовывается мощная рука. Большой палец ее лег на Скандинавские страны, указательный лег на Англию, Бельгию и Голландию, средний вытянулся через Францию в Испанию, безымянный протянулся в Италию через Германию, Австрию и Швейцарию, мизинец проник через Югославию и Румынию в Грецию. Ладонь руки плотно прикрывает Западную Германию и Францию. Страны советского блока рука покрывает лишь постольку, поскольку она не может протянуться в не нашу Европу, минуя нашу ее часть. Действительно рука, в прямом, а не метафорическом смысле. Только взглянуть на эту руку не так-то просто: она является одним из величайших секретов государства».

   Цымбурский переносит ту же метафору на описание имперского проекта Петра Великого, царя, который

   «последовательно утвердил Россию в статусе именно варварской периферии Европы и дал русским импульс тем более волюнтаристский, что он в течение веков не поддерживался сколько-нибудь серьезно мирохозяйственными императивами. Петр – российский кулак, выставленный в Европу, застрявший в ней, и, неустанно разгибающийся в кисть, загребающий попавшиеся европейские технологии» [42 - Опубликовано в качестве фрагментов рукописи датированного 1993 годом доклада «Петр Первый». См.: Кара-Мурза А. А., Поляков Л. В. Реформатор. Русские о Петре I. Опыт аналитической антологии. – Иваново: «Фора», 1994. – С. 124.].

   Цымбурский в 1994–1995 годах доказывал, что изживание в себе «европеизма» есть в первую очередь самоочищение от этого варварского примитивизма, в котором стремление к захвату чужого неотделимо от неспособности благоустроить свой собственный дом. За всем нашим «европеизмом», полагал он, стоит варварский экспансионизм, равно как и за вдохновенным имперством – что гениального поэта и провидца Тютчева [43 - См.: Цымбурский В. Л. Тютчев как геополитик // Цымбурский В. Л. Остров Россия… М., 2007. – С. 369–387. Первая публикация: Общественные науки и современность. – 1995. – № 6. – С. 86–98.], что талантливого публициста Дугина [44 - См.: Цымбурский В. Л. «Новые правые» в России: национальные предпосылки заимствованной идеологии // Куда идет Россия? Альтернативы общественного развития. – М., 1995. – С. 472–481.] – почти всегда проглядывает отчужденность от собственных домашних дел при страстном желании участвовать в европейской истории. Тем же «неистовым европеизмом», неизбежно оборачивающимся попытками устранить лимитрофную зону между Россией и Европой, Цымбурский объяснял и все авторитарные особенности российской политической культуры, от петровского «закрепощения сословий» до большевистского принудительного равенства.
   Концепция «Острова Россия» подкупала в первую очередь множеством альтернативных интерпретаций – действительно, и либерал, и славянофил могли найти в этой идее что-то свое. Просто потому, что сама концепция «островитянства» была в некотором смысле первым теоретическим осмыслением новой России, принятием России после 1991 года, а жить в этой новой России, не допуская ее развала, но и не помышляя о ее расширении за счет отпавших территорий, теперь приходилось всем – как либералам, так и консерваторам. И всем им нужно было находить общий язык, общее пространство для политического диалога, и Цымбурский имел основание надеяться, что именно его концепция создает условия не только для геополитического позиционирования России, но и для идеологической консолидации здоровых сил общества в противовес крайностям фашизоидной мобилизации или компрадорского разложения.
   В 1994 году Цымбурский жадно ловил признаки сочувствия к его теории как со стороны вменяемых либералов, так и умных консерваторов: он был воодушевлен интересом Горбачева к его докладу, сотрудничеством с Сергеем Чернышевым в рамках подготовки хрестоматии «Иное», в которой был переиздан «Остров Россия» с добавлением «Циклов похищения Европы» – работой, задавшей для Цымбурского теоретическую рамку анализа геополитической мысли России трех имперских столетий [45 - В этой работе Цымбурский подчеркивает обусловленность продуктов геополитической мысли России временем их возникновения. Иначе говоря, принципиальной зависимостью от «образа России», определяемого по-разному в каждом из циклов. Этот вывод ляжет в основу многих последующих «интеллектуальных расследований» Цымбурского в области русской общественной мысли и, в частности, определит тематику и содержание его докторской диссертации «Метаморфозы российской геополитики», которая так никогда и не выйдет в свет. Черновые материалы к этой диссертации, которые сами по себе имеют серьезное теоретическое значение, переданы мне А. Т. Цымбурской и подлежат расшифровке. Публикация этих материалов должна стать очередным шагом в освоении творческого наследия выдающегося ученого и мыслителя.] – и, наконец, тесным сотрудничеством с политологическим журналом «Полис», где в эти годы существовал едва ли не культ Цымбурского, во всяком случае, безусловное признание его автором номер один в российской политической науке.
   В журнале «Полис» в феврале 1994 года с Цымбурским познакомился и автор этих строк. Я попал в журнал ровно в тот самый момент, когда редакция готовила к выходу в свет октябрьский номер журнала за 1993 год со статьей «Остров Россия». Эта статья стала для меня важнейшим интеллектуальным событием десятилетия, она надолго определила мои политические воззрения и последующие опыты в области политологии и истории русской мысли. В конце 1980-х – начале 1990-х я прошел через ту же идейную метаморфозу, что и Вадим Леонидович – от сторонника имперского либерализма до умеренного национал-либерала. Тем не менее эта эволюция требовала внутреннего примирения с фактом распада СССР и сохранения критического отношения к ответственной за этот распад власти. «Остров Россия» решал и ту и другую задачу: эта статья способствовала и выходу из ощущения бессмысленности нового исторического существования России, и критическому переосмыслению ее наличного, далеко не завидного состояния.
   Личное знакомство с Цымбурским, которое затем перешло в тесную дружбу вплоть до конца его жизни, с самого начала было отмечено некоторым вежливым отчуждением. Мы никогда не переходили на «ты» и всегда называли друг друга по имени-отчеству, в конце это превратилось уже в чистую формальность, но мы придерживались ее очень жестко. В первый год нашего знакомства я все время колебался в выборе между принятием «Острова Россия» и сохранением верности своим прежним – проевропейским, с одной стороны, и проимперским – с другой – убеждениям, в утверждении коих центральное место для меня занимало творчество Владимира Соловьева, которым я профессионально занимался еще с университетской скамьи и в подготовке собрания сочинений которого я тогда активно участвовал. Интересно, что я окончательно принял «Остров Россия» только в тот момент, когда автор этой концепции сделал первый шаг в сторону от идей, высказанных в первой своей «изоляционистской» работе. Впоследствии я говорил Цымбурскому, что сохраняю верность его теории, до ее радикального переосмысления, произошедшего где-то в середине 1995 года, когда Вадим Леонидович приступил к разработке своей «цивилизационной геополитики». И хотя многие выводы переосмысленной концепции мне представляются бесспорными, для меня очевидно, что в новой версии концепция «Острова Россия» многое потеряла.
   Об этом переломе следует рассказать подробнее. В 1994 – начале 1995 года Цымбурский мыслит себя не просто отвлеченным теоретиком, но и потенциальным политическим игроком. Не случайно он оставляет свою концепцию открытой для множества интерпретаций – каждый может увидеть в ней что-то свое, на этой общей платформе могут сойтись умный либерал и трезвый консерватор. Поэтому какие-то теоретические неувязки Цымбурского не смущают – и правильно, поскольку попытки устранить их немедленно приводят к радикальному оскудению самой идеи. Однако по мере осознания того факта, что в любом случае его «островная» теория не будет политически востребована ни правящим классом, ни оппозицией, Цымбурский все более сдвигается в чистую теорию, в которой каждый пункт должен получать определенное разъяснение. В том числе и такой: что представляют собой Россия и Европа и чем они совместно отличаются от неких разделяющих их «территорий-проливов», тех самых земель, которых в результате распада империи в 1991 году лишилась Россия.
   Относительно чего Россия является «островом»? По всей видимости, относительно именно этих самых «проливных территорий». Что же представляют собой эти территории? Некие промежуточные земли, населяемые столь же «промежуточными» народами. Народами, которые, будучи не способными окончательно примкнуть ни к России, ни к Европе, обречены вечно решать вопрос, к кому они ближе – к той или другой [46 - Цымбурский В. Л. Народы между цивилизациями // Цымбурский В. Л. Остров Россия… М., 2007. – С. 212–238. Первая публикация: Pro et contra. – 1997. – Т. 2. – № 3. – С. 154–184.]. Цымбурский заметил, что такое «межеумочное состояние» есть удел не только Восточной Европы, но и Кавказа, Средней Азии, Синьцзяна, Монголии и Маньчжурии. Если склеить все эти «проливные территории» воедино, то воображению геополитика явится некий один гигантский пролив – Великий Лимитроф. Россия своим возникновением в качестве самостоятельной цивилизации в XV–XVI веках как бы взрывает Евразию, остатки которой и создают зону Лимитрофа, отделяющую новую цивилизацию от Европы, мусульманского мира и Китая. Но что такое в данном случае «цивилизации»? Это народы, уверенные в своем исключительном призвании созидать на земле сакральный порядок, в том, что именно их власть, их гегемония является подлинно божественной (Цымбурский использовал для обозначения этой уверенности термин «сакральная вертикаль»). Кто проживает на территориях Лимитрофа? Народы, не уверенные в том, что они – носители высшей власти и высшей справедливости.
   Логическим следствием этого разделения шло уже чисто ницшеанское: есть народы, призванные править, и есть народы, призванные терпеть чужое иго. В конце концов получалось, что и сама цивилизация есть не что иное, как некая уверившая себя в собственной исключительности общность, презрительно и равнодушно относящаяся ко всему остальному человечеству. Цымбурский в своей переломной статье 1995 года «Россия – Земля за Великим Лимитрофом» фактически так это и формулировал:

   «Отношение каждой цивилизации – будь то древнеегипетская, китайская, исламская, античная или евро-атлантическая – к остальному миру может быть выражено формулой: “Мы – человечество, а они – источник наших проблем”» [47 - См.: Цымбурский В. Л. Остров Россия… М., 2007. – С. 184.].

   Этому равнодушию и презрению к миру по другую сторону Лимитрофа не нужно было искать дополнительных оснований, кроме наличия самих этих чувств и некоторого силового их подкрепления: «цивилизация», согласно одной из формул Цымбурского, отличается от своего лимитрофного «фона» не какими-либо особыми, в том числе религиозными, качествами, но просто «особостью» как таковой.

   «Важна не та или иная маркировка как таковая, – писал он в одной из статей 1996 года, – но сама авторитетная маркированность народа или группы народов, поддержанная долгосрочным геополитическим строительством, за ареальной “оградой” которого тип духовности и социальности выявляет свой потенциал спонтанной эволюции, не прекращая, однако, “облучать” своим меняющимся воздействием соседние, духовно, социально и геополитически менее “специализированные” группы народов» [48 - Цымбурский В. Л. Цивилизация – кто будет ей фоном // Цымбурский В. Л. Остров Россия… М., 2007. – С. 246. Первая публикация: Восток. – 1996. – № 2. – С. 152–170. (Выступление в рамках круглого стола, посвященного двум выпускам альманаха «Цивилизации и культуры. Россия и Восток: цивилизационные отношения»).].

   Таким образом, по существу единственным подтверждением «цивилизационного» статуса России являлась власть над лимитрофными территориями. И отсюда следовал закономерный вывод, который Цымбурский уже никак не мог сделать – раз Россия эту власть утратила, она тем самым утратила право считаться «цивилизацией».
   Цымбурский сам чувствовал, что попал в какой-то концептуальный тупик, как будто на теоретическом поле его обыграл его старый любимец граф Дракула, который для Цымбурского являлся воплощением жизненной силы и мощи, силы, неподконтрольной нравственному суду. (Появление «Дракулы» знаменует собой конец истории ценностей и убеждений и начало истории «пульсирующих энергий и воль» – так будущий автор «Острова Россия» писал в своем послесловии к роману Брэма Стокера.) Да и сама Россия из «обретаемой страны» превращалась в белое пятно за Великим Лимитрофом, выделяющееся на его фоне только своим мало чем оправданным шовинизмом. Надо сказать, что чисто геополитически эта схема и в самом деле была правильной и практичной: Цымбурский очень точно оценил, что безопасность России зависит от проникновения на Лимитроф внешних сил, от степени самостоятельности «территорий-проливов» и контроля этих пространств цивилизациями, отделенными друг от друга Лимитрофом. Но приобретая в общем мировоззрении Цымбурского некий онтологический и вневременной статус, модель «острова России» как «земли за Великим Лимитрофом» сразу же бросала странный отсвет на всю русскую культуру в целом – последней надлежало теперь совершить немыслимое харакири, чтобы соответствовать чуждой ей философии «цивилизационной гегемонии».
   Споря с разворотом Цымбурского в сторону некоей онтологизированной цивилизационной геополитики, в небольшой рецензии на его сборник 1999 года «Россия – Земля за Великим Лимитрофом: цивилизация и ее геополитика» я пытался вскрыть недостаточную обоснованность поздней версии его «островной» концепции и предложить свой вариант русской «цивилизационной геополитики»:
   «Я ни в коем случае не хочу оспорить основной тезис Цымбурского. Разумеется, существуют образующие некие устойчивые группы народы, обладающие фиксированным набором этнокультурных признаков, и есть народы, сочетающие в себе признаки различных групп и оттого не вполне интегрированные в каждую из них. Однако я не вижу необходимости подкреплять эту эмпирическую констатацию априорной теоретической схемой, в которой первенствующее положение занимает столь сложная, почти неуловимая для анализа, категория “сакральной вертикали”. Конечно, к определенным центрам мировой политики и культуры люди и народы зачастую испытывают сильное тяготение, и соотнесение с ними придает жизни смысл, а истории органическую цельность и внутреннюю связность. Но я полагаю, что причастность различных этносов к данным – как правило, религиозным, – центрам не может быть подтверждена объективным, то есть независимым от представлений самих этих народов, критерием. Принимая критерий “сакральной вертикали” как основной, мы всегда будем вынуждены объяснять, почему португальцы или французы более совершенные католики, чем поляки, а таджики правовернее, чем тюрки-узбеки. Для того чтобы разрешить эту дилемму, нам нужно будет вновь обращаться к этническим показателям, а затем корректировать их произвольно выбранной “сакральной вертикалью”. Чтобы выйти из неожиданного логического круга, остановимся на немного тавтологичной, но все-таки единственно допустимой дефиниции цивилизации как совокупности культурно или этнически близких друг другу народов, которые… сознают себя отдельной – притом исключительной по своему месту в истории – цивилизацией (по Цымбурскому, “Основным Человечеством”).
   Кстати, я не совсем уверен и в том, что Россия когда-либо рассматривала себя “особым человечеством на особой земле” и, следовательно, по формулировке Цымбурского, представляла собой цивилизацию. И дело не только в отмечаемом многими мыслителями отсутствии у русских уверенности в своей исключительности. Русскому человеку не свойственна идея, что Центр мира или ось истории находится на территории его государства. Не случайно основные российские империалистические проекты почти всегда были связаны с попытками пересмотра культурной идентичности страны – это значит, что у самих русских задающего таковую идентичность центра не оказывалось. Вспомним греческий проект Екатерины II, двухвековые попытки овладения Царьградом (без которого идеологи конца прошлого столетия – от Данилевского до Тютчева – не мыслили себе возможное российское цивилизационное строительство), затем поиски Рерихом и Блюмкиным Шамбалы на далеком Тибете. Имперские искания России имеют один и тот же смысловой код – оторвавшаяся от своего центра земля стремится вернуть его, чтобы обрести саму себя. Как ни странно, это чувство утраты русскими центра и желание вновь его достичь лучше всего понял именно автор разбираемого нами сборника в первой своей геополитической статье “Остров Россия. Перспективы российской геополитики”. <…> Центростремительный характер нашего имперского движения Цымбурский объяснял в той прежней работе комплексом “похищения Европы”, желанием России стать законным участником европейской истории. Сжатие России, по его мнению, знаменовало собой отказ от этой европоцентристской перспективы. Какими бы причинами, исторически весомыми или конъюнктурными, ни объяснялся этот откат от Европы, он позволил России увидеть себя иными глазами, чем в предшествующие три столетия, когда “особенности геополитического строения русского мира и сопредельных земель <…> были затемняемы то пафосом европейской причастности нашей Империи, русским духом «похищения Европы», то накручиванием на Россию иноприродных и инокультурных массивов под именем Евразии”. К сожалению, в той же самой ранней и наиболее известной своей геополитической работе ученый вслед за О. Шпенглером оценил “европопохитительский” комплекс России как простое “извращение” ее культурно-политической изначальности. Я думаю, даже оставаясь в рамках собственной цивилизационной теории, он смог бы найти тому же феномену гораздо более изящное объяснение. Скажем, если бы он увидел в России не “маркированную” непонятно чем цивилизацию “за Великим Лимитрофом”, а лимес (по Цымбурскому, “неустойчивую окраину имперской или цивилизационной платформы” восточно-православной цивилизации), в XV веке потерявший свою духовную метрополию и вынужденный либо самостоятельно обустраиваться в изначально враждебном ему пространстве, либо искать “новый Центр” в “других мирах”, “среди чужих богов”.
   Я согласен с большинством практических выводов автора. Признаю, что России, пересмотрев наследие трех “европоцентристских” столетий, следует принять как неизбежную реальность факт своего “цивилизационного сиротства”, что ей остро требуется перефокусировка активности Центра на “те края, которыми обновится место страны в мире и ее национальная судьба” <…> Но что бы ни говорил автор, ни научная добросовестность, ни верность отечественной культурной традиции и никакие иные соображения не обязывают нас, русских, считать себя представителями некоего ублюдочного “особого человечества”, относящегося к остальному миру только как к “источнику своих проблем”. Допускаю, что подобные “человечества” и в самом деле существовали (и существуют) на белом свете, но я рад, что Бог избавил Россию от незавидной привилегии быть одним из них».

   Моя рецензия на сборник Цымбурского увидела свет в журнале Московского Центра Карнеги Pro et Contra осенью 2000 года. Думаю, что высказанные в ней критические аргументы в адрес теории Цымбурского повлияли на стремление ее автора переосмыслить свою концепцию – во всяком случае окончательно освободившись от ее онтологизированной трактовки, подойти к пониманию «цивилизации» как осуществленной решимости определенного народа или сообщества считать себя «цивилизацией», Основным человечеством на Основной земле. Из этой решимости и рождается «великая культура», по терминологии Шпенглера, с ее завышенными геополитическими претензиями и религиозным размахом, с ее всегда многообещающим началом и почти всегда одним и тем же скорбным концом. Цивилизации по Шпенглеру со своей особой судьбой и внутренними ритмами по истечении определенного срока превращаются в ходячие бихевиористские автоматы или же в цивилизации, по Тойнби, лишенные внутренней динамики и совершающие изменения исключительно в качестве реакции на внешние вызовы [49 - См. об этом подробно: Цымбурский В. Л. Сколько цивилизаций? (С Ламанским, Шпенглером и Тойнби над глобусом XXI века) // Цымбурский В. Л. Остров Россия… М., 2007. – С. 133–155. Первая публикация: Pro et contra. – 2000. – Т. 5. – №. 3. – С. 173–197.].
   Цымбурский находит выход из явно тупикового геополитического реализма, обнаруживая зависимость любого политического проектирования в пространстве от конкретных характеристик своего времени. Здесь ему опять на помощь приходит вскрытый им анализ циклов российского похищения Европы. Выясняется, что каждая геополитическая модель практически всегда отражает положение России относительно Европы. Например, экспансионистская стадия цикла – период после победы над Наполеоном, когда Александр Благословенный проектировал создание Священного Союза, а Николай I всерьез задумывался о наказании революционного Парижа за свержение Бурбонов в 1830 году, – неизбежно порождала геополитическое моделирование в духе Тютчева или Герцена, согласно которому Россия представлялась особой частью Европы, призванной в конечном счете стать ее целым. Период умеренного вовлечения в европейские игры на одной из сторон континентального баланса сил – то ли австрийской, то ли французской – был временем сосредоточения внимания русских геостратегов на меридиональном поясе, соединяющем Балтийское и Черное моря [50 - См.: Цымбурский В. Л. Как живут и умирают международные конфликтные системы (Судьба балтийско-черноморской системы в XVI–XX веках) // Цымбурский В. Л. Остров Россия… М., 2007. – С. 250–277. Первая публикация: Полис. – 1998. – № 4. – С. 52–73.].
   Наконец, можно было сделать вывод, и Цымбурский его делал, что и «островная» модель России есть лишь отражение в пространстве конкретных реалий переживаемого нами исторического периода существования нашего государства, времени ее отхода не только с западных, но и южных своих пределов. Вопреки прежнему, отставленному и преодоленному, онтологизированному подходу в своих работах после 1998–1999 годов Цымбурский явно стремился подчеркнуть зависимость геополитики от истории, зависимость конъюнктур пространства от конъюнктур времени, геополитики от хронополитики.
   Он во все большей степени подчеркивал инструментальное, не научное, но проектное значение геополитики, ее принципиальную зависимость от политических замыслов своих творцов. В статье «Геополитика как мировидение и род занятий», последней большой статье, опубликованной им в «Полисе» (примерно с 1999 года и вплоть до нашего тесного сотрудничества с середины нулевых годов в АПН и «Русском журнале» основным журналом Цымбурского становится редактируемый Мариной Павловой-Сильванской Pro et Contra), Цымбурский настаивает на том, что геополитика не может быть приравнена ни к чистой глобалистике, ни к идеологически нейтральной «политической географии».

   «Геополитика, по мнению Цымбурского, начинается там, где налицо – пусть в замысле или в умственной модели, – волевой политический акт, отталкивающийся от потенций, усмотренных в конкретном пространстве. И интересуют ее только такие пространственные структуры, которые мыслятся как субстраты, орудия и проводники порождаемых ею политических планов» [51 - См.: Цымбурский В. Л. Геополитика как мировидение и род занятий // Полис. – 1999. – № 4. – С. 7–28.].

   Геополитика – это вид деятельности, связанный с проекцией определенных мироустроительных установок на пространство. Цымбурский определяет геополитику как «восприятие мира в политически заряженных географических образах», а также «как специфическую деятельность, которая, вырабатывая такие образы, часто не совпадающие с границами существующих государств, имитирует процесс принятия политических решений, а иногда и прямо включается в этот процесс». Иными словами, геополитика – это созидание пространственных смыслообразов в сочетании с реальной геостратегией, это то политическое творчество, которое может осмысливаться и корректироваться политической наукой и подвергаться концептуальному осмыслению в рамках той дисциплины, в которой автор «Острова Россия» достиг, пожалуй, наибольших результатов – в геополитологии или метагеополитике. Речь идет о своего рода критической истории геополитической мысли, вскрывающей когнитивные предпосылки, историческую обусловленность и конъюнктурную релевантность тех или иных геополитических образов, мифов и метафор. Цымбурский считал, что связь между геополитикой и создаваемой им геополитологией «следует представлять не по типу отношений алхимии с химией, но наподобие той связи, которая, согласно К. Г. Юнгу, соединила алхимию с глубинной психологией XX века; а именно от геополитологии следует ждать, прежде всего, раскрытия когнитивных структур, воплощающихся в геополитическом проектировании» [52 - Там же.].
   Итак, автор «Острова Россия» вновь, пройдя через краткий период одностороннего геополитического реализма, возвращается в 1990-е годы – к прежнему критическому осмыслению политического языка и политического мышления, к политической критике. На этом направлении ему удается создать несколько филигранных по технике «интеллектуальных расследований» в области истории геополитической мысли – глубоких проникновений в истоки евразийской мысли, выявивших происхождение термина «Евразия» в работах политического географа В. П. Семенова-Тян-Шанского. Своего рода венцом этих геополитологических разработок стала блестящая работа о «первом геополитике» Хэлфорде Джоне Маккиндере – «Хэлфорд Маккиндер: трилогия харленда и призвание геополитика» [53 - Цымбурский В. Л. Хэлфорд Маккиндер: трилогия харленда и призвание геополитика // Космополис. – 2006. – № 2 (16).]. В этой работе Цымбурский продемонстрировал, насколько ошибочными являются наши обычные представления о том, о чем в каждой из трех своих геополитических работ хотел сказать британский политический географ, насколько ошибочными оказались все сделанные конкретные прогнозы, насколько уязвимой была несколько раз переосмысленная им концепция хартленда, а также насколько все это не имеет ровным счетом никакого значения для его посмертной славы как геополитика номер один. Сила и достоинство геополитика сродни силе поэта или, как писал Цымбурский, человека, сумевшего ввести в живой оборот крылатое выражение или поговорку. Маккиндер обогатил геополитическое воображение ярчайшим образом, образом России – сердцевинной земли Евразии, и этот образ продолжает служить источником креативной энергии вне зависимости от его теоретической релевантности.
   Впрочем, в той же работе Цымбурский намечает еще одну линию будущих исследований, к которой подводила его геополитическая концепция: работу в области хронополитики – «дисциплины, работающей с разнообразными версиями временных и стадиальных конъюнктур, осмысливая те шансы, которые появляются у государств и обществ в силу неоднородности исторического и политического времени, а также те ограничения, которые эта неоднородность накладывает». С конца нулевых Вадим Леонидович предполагает после завершения докторской диссертации о «Метаморфозах российской геополитики» всецело сосредоточиться на хронополитическом описании русской цивилизации, на раскрытии того глубинного конфликта, который, как он считал, составляет основной смысл текущего периода отечественной истории.

В кругу «молодых консерваторов»

   Метафора «Острова Россия» оказалась исключительно эвристичной еще и по той причине, что в разное время могла быть интерпретирована по-разному. Не совсем одинаковым оказывалось и конкретное политическое значение геополитической концепции Цымбурского. Скажем, в 1994–1995 годах метафора «острова» прочитывалась в первую очередь как критика российского реинтеграционизма, как решительный отказ от стремления к воссоединению союзного государства на какой-то новой, условно говоря, евразийской, основе. В конце 1990-х Цымбурский находил в собственной теории в первую очередь теоретическое обоснование жесткого противопоставления Основного человечества и лимитрофных земель, народов – цивилизационных гегемонов и народов, располагающихся между цивилизациями. С рокового сентября 2001 года неожиданно актуальным оказался к тому времени явно маргинальный для Цымбурского оборонительно-«изоляционистский» извод «островной» идеи – представление о том, что, отказавшись от нового «похищения Европы» и интеграции в евро-атлантические структуры, ушедшая в себя Россия может оказаться вне «столкновения ислама с либерализмом <…> вообще вне распри “имущего” и “неимущего” миров». В 1990-х эти миры уже не очень-то и враждовали, скорее напротив – действовали весьма солидарно и в Чечне, и в Боснии, и в Косово. Выгоды межеумочного положения России представлялись, соответственно, довольно эфемерными.
   Ситуация радикально изменилась после 11 сентября, когда президент Буш начал свой «крестовый поход» против исламского терроризма, а у путинской России возник явный соблазн вернуться в евро-атлантическую семью народов под лозунгом общей борьбы с общим врагом. Цымбурский весьма определенно высказался против этих идей, развивая отошедший в середине 1990-х на второй план изоляционистский компонент своих воззрений. Он всецело отвергал призывы, раздававшиеся из экспертного сообщества, к поддержке новых имперских поползновений «мирового цивилизованного» в его стремлении разыграть новый Армагеддон, равно как и аналогичное стремление подыграть революционным по отношению к миропорядку силам, пожертвовав ради этой задачи стратегической безопасностью России.
   Еще до событий 2001 года Цымбурский выступил с идеей геополитического союза России, Китая, а также Индии, основанного не на цивилизационной близости этих стран, а на их общей озабоченности стабильностью в Центральной Азии и стремлении не допустить проникновения третьей силы, в первую очередь США, на лимитрофные территории – в Афганистан и Среднюю Азию [54 - См. статью: «Это твой последний геокультурный выбор, Россия?», которая была размещена на сайте журнала «Полис» в ноябрьском выпуске 2001 года в разделе «Виртуальное эссе» (http://www.politstudies.ru/universum/esse/7zmb.htm#14). В основе текста – переработанное интервью «Русскому Архипелагу» под названием «Последний геокультурный выбор России – “с краю стола богатых и сильных”» (http://archipelag.ru/geoculture/concept/interpritation/final-choice/).]. И Цымбурский совершенно обоснованно выступил в 2001 году с критикой внешнеполитического разворота Кремля в сторону сближения с Америкой в рамках антитеррористической коалиции, в результате которого американцам удалось разместить военные базы в Узбекистане и Киргизии.
   Интересно, что в это же время Вадим Леонидович создает собственную версию политической эсхатологии, или, как он предпочитал говорить, используя термин Григория Николаева, «геоапокалиптики». Цымбурский здесь выступает достойным продолжателем традиций русской религиозной философии, таких мыслителей, как Лев Тихомиров, Владимир Соловьев, о. Сергий Булгаков, пытавшихся переинтерпретировать современные политические события в духе образов книги Апокалипсиса. Зимой 2001 года он публикует в «Русском журнале» масштабный текст, содержащий возможную – в ключе разворачивающейся на глазах войны Запада с «мировым терроризмом» – трактовку Откровения Иоанна Богослова.
   Роковой Армагеддон в его интерпретации предстает ничем иным, как войной НАТО против Югославии после кризиса в Косово (Ар-Магеддон – «горы Македонские», расшифровывает ученый). Война против Косово объединила на одной стороне «либерализм» и ислам, вторым тактом Армагеддона стало противостояние США как лидера западного мира революционному подполью человечества, нашедшему свое новое воплощение в Аль-Каиде. Любое участие в каждой из этих войн – и в той, где «либерализм» и ислам выступали как союзники, и в той, где они стали противниками, – является делом постыдным именно с религиозной точки зрения. Более того, сходство предупреждения Бога «царям ойкумены», вступившим в последнюю битву то ли между собой, то ли с общим противником, с увещеванием к осуждаемой Лаодикийской церкви (в обоих случаях говорится о «срамоте наготы»), по мнению Цымбурского, выдает явную связь «нечестивой войны» и «постхристианства» последних дней. Война на горах Македонских, переходящая последовательно в антитеррористическую кампанию в Передней Азии, есть то дело, участием в котором отошедшее от Христа западное человечество подписывает себе приговор. За этой войной зреет грядущая катастрофа великой мировой империи – империи Вавилонской Блудницы, которая, согласно пророчеству апостола, будет разрушена восставшими «десятью рогами» подчиненных ей царей. Цымбурский считает возможным прочитать это пророчество как свидетельство об имперской мощи Америки и ее грядущем – вслед за нечестивым Армагеддоном – постамериканском мире, наступление которого, впрочем, он откладывал в неопределенное будущее, не надеясь лицезреть его при своей жизни.
   Существенно, что в своем геоапокалиптическом этюде Цымбурский еще раз обозначает причину отвержения современного Запада. Согласно мыслителю Запад оказался в плену своего рода секулярного хилиазма – представления о том, что его нынешняя мощь и сила «не прейдут вовек», или, как писал сам автор «Острова Россия», выдавая свое увлечение Шпенглером, что «на них нет судьбы». Самого себя Цымбурский, по-видимому, относил к людям «эсхатологического мышления», для кого «аксиомой, придающей смысл мировому процессу, является устремленность этого процесса к точке, недостижимой для него, лежащей по ту сторону времен». Тот же лейтмотив духовного опустошения современного Запада, площадной профанации его прежних религиозных образов и идей сквозит в докладе Вадима Цымбурского и Михаила Ильина «Открытое общество: от метафоры к ее рационализации» [55 - См.: Ильин М. В., Цымбурский В. Л. Открытое общество: от метафоры к ее рационализации. – М.: Московский научный фонд, 1997.], вышедшем тремя годами ранее, в 1997 году, отдельным изданием Московского общественного научного фонда. В «открытом обществе» Джорджа Сороса и Карла Поппера Цымбурский и Ильин усматривают отголоски лишившейся всякого трансцендентного измерения концепции блаженного Августина о странствующем на Земле граде Божьем. Несоизмеримость града Божьего с градом Земным в версии «открытого общества», предложенной автором этого концепта французским философом Анри Бергсоном, оборачивается трансграничностью космополитического Града, который объединяет всех людей, готовых мыслить категориями, более глобальными, чем интересы своих национальных государств. Впоследствии термин «открытое общество» стал сначала обозначать социум, отказывающийся определять последние цели собственного существования, а потом – цивилизацию, устремленную на бесконечную экспансию. Ну и в самом худшем варианте тот же термин пришел в либеральную Россию в качестве призыва к интеллектуальному и духовному разоружению перед иными, более совершенными мирами.
   Впрочем, снова возвращаясь к геоапокалиптическому циклу Цымбурского, следует сказать, что отношение русского мыслителя к Западу в целом и США как государству – лидеру этой цивилизации не было стопроцентно негативным. Ученый в своей новой роли толкователя Апокалипсиса настойчиво противопоставляет царство Вавилонской Блудницы следующему за «восстанием десяти рогов» царству Зверя. Вавилонская Блудница – не только преддверие этого последнего, Антихристова царства, но и основное препятствие для его наступления, своего рода «безблагодатный катехонт», оттягивающий наступление последнего часа земной истории. Используя описание Арнольдом Тойнби возникновения христианства – мировой религии из «куколки» мировой империи, Цымбурский прогнозирует аналогичное произрастание религии антихристианства из духовного подполья современного Рима.

   «Что же нам, дивящимся свидетелям стройки планетарного империума, не призадуматься (раз Тойнби этого не сделал), какая мобилизующая вера может вызреть на его перифериях, в его трущобах, в галлюцинациях контрэлиты, в вестничестве желтых газет и желтых сайтов (“в кабаках, переулках, извивах”), чтобы духовным негативом встать над его развалинами» [56 - См.: Цымбурский В. Л. Остров Россия… М., 2007. – С. 530.].

   Думаю, что контуры этой доктрины Цымбурский представлял себе довольно отчетливо.
   Эсхатологический цикл Цымбурского, опубликованный по частям в редактируемом Глебом Павловским сетевом «Русском журнале», стал для него рубежным текстом сразу в двух отношениях.
   Во-первых, он окончательно определил его отношение к Западу в целом и Америке в частности: с этого времени Цымбурский не устает подчеркивать, что главное условие безопасности России – сохранение «полутораполярного мира». Термин, а точнее его концептуальное раскрытие, ученый позаимствовал у ценимого им, хотя и постоянно оспариваемого, американского политолога Самюэля Хантингтона, который в канун войны в Косово выступил в журнале Foreign Affairs с яркой статьей «Одинокая сверхдержава» [57 - Huntington S. P. The Lonely Superpower // Foreign Affairs. – Mar/Apr 1999. – Vol. 78. – Issue 2.]. Хантингтон писал об установившейся на планете системе one-multipolar world, при которой никто не может бросить вызов США, но в одиночку те не могут решить ни одну из региональных проблем. Переход к многополярности, логически неизбежный для Хантингтона, для русского геополитика означал немедленное возникновение множества территориальных проблем с соседями России, а в конечном итоге – дестабилизацию всей Евразии, что для русского геоапокалиптика ознаменовало бы «восстание десяти рогов», которое, как мы помним, мостит дорогу Царству Зверя. Но и слом «полутораполярной модели» в пользу либерального Униполя – вполне возможный, если бы США и НАТО окончательно укрепились на Великом Лимитрофе, – также по понятым причинам невыгоден России. Так что нашей стране остается держать оборону, желательно в союзе с другими континентальными центрами мощи, но в то же время не подталкивать американоцентричный мир к окончательному краху.
   Во-вторых, этот текст не мог не провести разделительную черту между Цымбурским и политологическим сообществом, миром трезвой академической политической науки. Цымбурский уже и сам чувствовал, что в этом сообществе, несмотря на безусловное признание его заслуг, он в любом случае будет почитаться оригинальным, но не вполне уравновешенным дилетантом, с явно не подобающим академическому ученому уклоном в мистику. В России к этому времени еще не сложились четкие критерии, кого можно, а кого нельзя считать настоящим политологом, но едва ли таковым мог признаваться вдохновенный толкователь Откровения Иоанна Богослова, какими бы агностическими ремарками тот ни оговаривал обращение к этой тематике. Цымбурский еще продолжал печататься в Pro et Contra и время от времени выступал с блестящими рецензиями на редактируемом мной вместе с В. В. Лапкиным сайте журнала «Полис» [58 - Эти рецензии вошли в сборник Вадима Цымбурского «Конъюнктуры Земли и Времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования». – М.: Издательство «Европа», 2011.], но по большому счету на рубеже 2001–2002 годов роман ученого с академической политологией явно подошел к своему концу. Цымбурский активно переключился на публикацию своих текстов в Сети, тем более что именно в это время, первоначально вокруг «Русского журнала», а впоследствии – вокруг патронируемого Станиславом Белковским сайта Агентства политических новостей, начинает складываться некое интеллектуальное сообщество, которое не просто принимает автора «Острова Россия» в свои ряды, но и открыто объявляет его одним из своих учителей.
   В середине 2002 года Цымбурский сообщил мне, что под эгидой «Русского журнала» и редактора отдела политики этого издания, молодого философа Михаила Ремизова, образуется некий консервативный клуб, в который он рекомендовал и меня. В тот момент Цымбурский и я настороженно относились к путинскому режиму: отторжение вызывали демонстративно антисоциальный курс новой администрации и ее линия на сближение с консервативными кругами США с целью сплотить две державы в общей борьбе против одного, мифического, врага – «мирового терроризма». И ради этой весьма призрачной цели, с одной стороны, сделать новые геополитические уступки заокеанскому партнеру и, с другой – подавить внутренних оппонентов. Между тем продолжать сидеть в академическом подполье, ограничиваясь политически малоэффективными научными опусами, тоже было глупо. Нужно было выходить из этого подполья на свет Божий, покидать рамки академической науки в поисках сближения с возможными союзниками и единомышленниками, пусть даже и в лояльном власти лагере.
   Ремизов собрал вокруг себя очень представительную группу относительно молодых публицистов, которые составили костяк «Консервативного пресс-клуба». В 2003 году, одновременно с возникновением вокруг Ремизова этого объединения, в медиасреде произошло еще одно эпохальное событие: в выходящей с 2002 года газете «Консерватор» сменилась редакция, и на место либерально-консервативного состава авторов пришли люди, занимавшие предельно критические позиции по отношению к наследию ельцинского десятилетия. И, соответственно, желавшие, чтобы новый лидер страны Владимир Путин обрезал, наконец, родовую пуповину, связывающую его с ельцинским наследием и позорными для России 1990-ми годами. В воздухе витало такое же настроение, причем было понятно, что именно в текущем году Путин, оторвавшись от ельцинского окружения, выйдет в самостоятельное плавание. Оставалось неясным только одно: под знаменем какой идеологии произойдет этот отрыв и чем из наследия 1990-х придется пожертвовать. Молодые консерваторы претендовали на то, чтобы стать идеологическим авангардом путинского президентства в тот момент, когда оно станет собственно «путинским».
   В рамках этой книги нет необходимости подробно рассказывать обо всех перипетиях истории так называемого младоконсервативного движения, тем более что оно уже нашло своих историографов [59 - См.: Диунов М. Младоконсерватизм: его история, его значение // Русский журнал. – 12 мая 2009 года; http://www.russ.ru/pole/Mladokonservatizm.-Ego-istoriya-ego-znachenie; Андросенко Н. П. Консерватизм в современной России: теория, идеология и партийное строительство / Магистерская диссертация. Защищена в 2006 году на факультете прикладной политологии в ГУ-ВШЭ.]. Моя задача состоит только в том, чтобы показать, в какой мере проект политической критики Цымбурского оказался востребованным «младоконсерваторами», и в какой степени он все-таки выбивался из этого движения, равно как и из любого другого. Недоверие ученого к путинскому режиму – отчасти оно объяснялось социальными условиями его жизни, продолжающейся нищетой и фактической невостребованностью – было более глубоким и более устойчивым, чем у кого-либо из «младоконсерваторов». Именно на этом основании в 2003 году он отверг сотрудничество с газетой «Консерватор»: апологетика нового строя, пускай и с антилиберальных позиций, вызывала в то время его активное неприятие. Самое лучшее, что он мог сказать о режиме, что тот позволяет длить затянувшуюся паузу в цивилизационном такте России, которая завершится в тот момент, когда силы, ориентирующиеся на индустриальный путь развития, столкнутся с партией сырьевой олигархии.
   В конце 2003 года Цымбурский солидарно с другими представителями «младоконсервативного» движения поддержал Путина в борьбе с Ходорковским, в котором ученый видел будущего кандидата от той самой «сырьевой партии»: как он говорил, «золотого мальчика» либеральной фронды. Впрочем, за «антиходорковским» выступлением «младоконсерваторов» последовал первый кризис движения: закрытие «Консерватора» и уход Ремизова из «Русского журнала». (Полгода молодые публицисты, еще недавно претендовавшие на статус «властителей умов» и объявившие своей общей победой успех на выборах в Государственную думу партии «Родина» в декабре 2003 года, были вынуждены лишь время от времени собираться в кафе на Арбате и Пречистенке, ожидая нового выхода на политическую сцену.) Цымбурский в этих посиделках участия практически не принимал, в это время присутствие в политическом поле для него ограничивается сотрудничеством с экономистом и философом Александром Неклессой в ряде проектов в рамках созданного последним объединения «Интелрос» («Интеллектуальная Россия») [60 - Один из немногих политических текстов Цымбурского того явно кризисного для его творчества времени имеет очень выразительное название: Полемическое послесловие, или Игры Большой паузы // Неклесса А.И. Homines Aeris. Люди воздуха, или кто строит мир? – М.: Институт экономических стратегий, 2005. – С. 192–212.].
   В моих отношениях с Цымбурским кризисным оказался 2004 год. Вообще Вадим Леонидович часто без всякого серьезного повода ссорился с людьми, надолго, если не навсегда, разрывал с ними личные связи – в начале 2004 года настал и мой черед. Думаю, глубинной причиной всех личных сложностей стала его развивающаяся болезнь, которая до 2006 года не была диагностирована врачами и, соответственно, не подлежала правильному лечению. Цымбурский заметно ослаб физически и, казалось, был обессилен, в том числе и творчески – тогда никто не мог предположить, насколько мощным окажется его дарование, что, несмотря на неуклонное, хотя и очень медленное развитие болезни, оно будет плодоносить буквально до самых последних дней его жизни. Впрочем, ссора не была долгой, и уже в начале 2005 года наше общение возобновилось и вплоть до конца жизни Вадима Леонидовича уже не прерывалось.
   В середине 2004 года «младоконсерваторы» в лице Михаила Ремизова, Павла Святенкова, Юрия Солозобова и Виктора Милитарева пришли к управлению сайтом Агентства политических новостей и затем – к руководству Институтом национальной стратегии. Владелец обоих институций политолог Станислав Белковский прославился в 2003 году как автор доклада «Государство и олигархия», в котором он еще до посадки Ходорковского указывал власти на опасность нового вовлечения крупного бизнеса в политику. Казалось бы, после отставки ельцинских назначенцев, Александра Волошина и Михаила Касьянова, именно Белковскому судьба выпала стать главным идеологом «путинского» президентства. Однако в личной карьере президента ИНС что-то застопорилось, и по мере приближения конца 2004 года он все более определенно двигался в оппозиционном направлении. Поначалу это резко выделяло его на фоне «антиоранжистского» лоялизма большинства авторов финансируемого им сайта, но постепенно к оппозиционности стал склоняться и АПН в целом. Возможно, Цымбурскому и мне было легче других «младоконсерваторов» поддержать этот критический в отношении новой власти настрой. Ориентируясь на геополитические идеи Вадима Леонидовича, на тот их разворот, который нашел выражение в его текстах 2001 года, я выдвинул в противовес официальному курсу на сближение с США в рамках общей борьбы с мировым терроризмом лозунг «изоляционизма», которым называл в первую очередь линию на невовлечение как в имперские, так и впоследствии – в глобально-демократические планы Вашингтона [61 - См.: МежуевБ. В. Конфликт внешнеполитических идеологий // АПН. – 2004. – 8 октября; http://www.apn.ru/publications/article1130.htm].
   Летом 2005 года, только что став главным редактором АПН, я предложил Цымбурскому и другим авторам сайта обратиться к идеям Александра Солженицына, человека, который являлся для своего времени символом русского изоляционизма. Спор о Солженицыне и любопытнейшая статья о нем Цымбурского [62 - См.: Цымбурский В. Л. Александр Солженицын и русская контрреформация // Цымбурский В. Л. Остров Россия… М., 2007. – С. 475–485.], где нашли отражение как его теория циклов русской геополитики [63 - Согласно этой концепции контрреволюционный изоляционизм Солженицына воспроизводил новый цикл рожденного в полемике со Священным Союзом Александра I восточничества декабристов.], так и сформировавшаяся к тому времени в общих чертах хронополитическая концепция, вызвали совершенно неожиданный резонанс сетевой аудитории.
   Вскоре изоляционизм стал восприниматься как внешнеполитическая доктрина основного крыла «младоконсерватизма», представители которого устами Михаила Ремизова впоследствии признали творчество автора «Острова Россия» главной причиной того, что «изоляционистская идея сумела обеспечить себе в нынешней России потенциал интеллектуального превосходства и неожиданную духовную энергетику» [64 - См.: Ремизов М. В. Предисловие // Цымбурский В. Л. Остров Россия… М., 2007. – С. 3.]. Сам Цымбурский, впрочем, не очень любил, когда к его идеям прилагали эпитет «изоляционистский», – не только потому, что его концепция «Острова Россия» представлялась ему явно шире ее «изоляционистской» интерпретации, но и потому, что в последние годы жизни вектор его научных интересов в политологии явно сместился из сферы геополитики в ту область знаний, которую ученый описывал термином «хронополитика». Хронополитика Цымбурского с ее явным уклоном в шпенглерианство явилась, вероятно, наименее признанной и понятой коллегами и современниками частью творческого наследия мыслителя. Однако именно обращение к хронополитике помогло вывести мысль Цымбурского к новому концептуальному синтезу, в котором проявилась его общая философско-мировоззренческая позиция, причем в преломлении к конкретным сюжетам эпохи.

От конъюнктур земли к конъюнктурам времени

   В 2007 году при финансовой поддержке ИНС в издательстве «РОССПЭН» вышел увесистый том политических работ Цымбурского под заглавием «Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006». Структура этой книги в целом свидетельствовала о том, что геополитика в политическом творчестве ее автора приобрела второстепенное и прикладное значение. Цымбурский в первую очередь был философом истории, и он сознательно выводил те или иные геополитические конструкции, включая и собственную, из конкретных обстоятельств времени их возникновения. Представление России как «островной» уникальной цивилизации, отделенной от других цивилизационных плит поясом промежуточных «лимитрофных» территорий, с точки зрения самого автора этой концепции в немалой степени было рождено ситуацией отъединения нашей страны от Европы, нашим «пространственным» отходом на восток.
   Другие эпохи, эпохи имперского натиска, рождают иную геополитику – геополитику, в которой Россия предстает в качестве полноценной европейской силы, играющей либо за «старый порядок» (как в эпоху Николая I и Нессельроде), либо за «мировую революцию» (как во времена Троцкого и Тухачевского). Пафос политических размышлений Цымбурского состоял в том, что России не следует выходить из своего уединения в Евразии – Великого Лимитрофа, не следует кормить себя надеждами, что период натиска и экспансии вот-вот вернется вновь. Но дело было не в том, что эти надежды были несбыточными. В изолированном положении России был не только чисто геополитический, но также и исторический смысл. Предназначение России состояло в том, чтобы любыми силами удержаться в изоляции, чтобы «отцепить российский вагон от идущего к точке взрыва поезда “мировой цивилизации”».
   Выбор геополитики как сферы деятельности в ельцинские годы носил оттенок оппозиционности. Подчеркивание геополитических факторов государственного развития указывало на нереалистичность и определенную бесперспективность самой задачи, с которой, собственно, и начинались ельцинский режим и государственность радикально реформируемой России: за счет сброса территорий обеспечить окончательное «вхождение страны в Европу». Геополитика – не только евразийская, но и «островная» – как бы привязывала российскую власть и российскую элиту к конкретным географическим границам нашей страны, обращала внимание элит и властей на то очевидное обстоятельство, что с распадом СССР Россия не приблизилась к Европе, но отдалилась от нее.
   «Остров Россия», одновременно с признанием этой новой России, являлся вызовом ее элите, не умевшей и не желавшей мыслить геополитически, сверявшей собственные планы и прожекты не столько с реалиями страны, которой эти элиты и были обязаны своей элитарностью, сколько со своими сиюминутными интересами. В ряде примыкающих к «Острову Россия» статей Цымбурский уже вполне четко ставит вопрос о «новой элите» страны, которая вполне спокойно могла бы принять, скажем, проект переноса столицы в Новосибирск – подальше от европейских рубежей, поближе к реальному географическому центру государства.
   Цымбурскому отвечали, что в настоящее время цивилизационная идентичность не задается географией. Он парировал этот аргумент, объявляя тех, кто по роду деятельности и интересов выламывается из «географической идентичности», «выбросом России», «антинациональным гражданским обществом». Ему, кстати, вполне обоснованно давали понять, что современная элита не ходит по «земле», но парит по «воздуху», что на смену геополитике приходит геоэкономика, а она якобы транснациональна. В ответ он указывал на геополитические основания подлинной «экономики» и национальноцивилизационные основания подлинной «геополитики» [65 - См. статью «Русские и геоэкономика» // Pro et Contra. – 2003. – Т. 8 – № 2; Перепечатано в кн.: Цымбурский В. Л. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. – М., 2007. – С. 486–520.]. В конечном итоге со стороны Цымбурского геополитическая критика «новой элиты» приобретала все более заметную социальную направленность. Он брал под защиту человека глубинки, жителя маленького города, которого психологически, экономически да почти что и физически уничтожает открывшийся для глобальной информационной деревни и закрывшийся для своей собственной страны мегаполис.
   Цымбурский стремился к тому, чтобы поддержать то самое движение, которое поставило бы во главу угла интересы глубинной городской России. Не России регионов, каждый из которых пытается самостоятельно, в отрыве от всей страны интегрироваться в глобальный мир, не России-Евразии, копящей силы перед новым имперским рывком на Запад, но России-острова, сознающего свою цивилизационную уникальность, с одной стороны, и хранящего внутреннюю сплоченность – с другой.
   Однако проблема одновременно состояла и в том, что в путинские годы в отношениях «власти» и «оппозиции» акценты несколько поменялись. С одной стороны, полноценной смены элит в стране не произошло. В Кремле находился преемник Бориса Ельцина (что для Цымбурского всегда было очень значимым моментом в его отношении конкретно к фигуре Путина [66 - «Уважение к иерархии! Да как бы ни симпатизировать В. В. Путину, можно ли забыть, что по происхождению своей власти он – назначенный преемник узурпатора, разгромившего существовавшее государство». См.: Цымбурский В. Л. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. – М.: РОССПЭН, 2007. – С. 173.]), управление внутренней политикой осуществляли люди, которые спасли бывшего президента от импичмента и вероятного суда. Более того, не слишком сильно изменилась и психология правящей элиты, особенно той ее части, что контролировала экспорт сырья в Европу.
   Между тем многое все-таки поменялось. Прежде всего поменялась идеология режима. Теперь при власти находились как раз люди, которые говорили о геополитическом и социальном единстве России, о ее уникальности и независимости, о необходимости противодействовать как вызовам извне, так и аппетитам «офшорной аристократии». Внешняя политика России, хотя и не без проблем, но в конце концов сдвинулась в том направлении, которое настойчиво рекомендовал Цымбурский в статье «Геополитика для евразийской Атлантиды». Она вполне зримо эволюционировала в сторону холодного оборонительного союза России с другими континентальными центрами Евразии с целью общего контроля над лимитрофными территориями и противодействия закреплению на этих пространствах США и их союзников.
   У геополитики Цымбурского и в путинские годы еще оставался «оппозиционный» потенциал, но все же он заметно слабел. Теперь именно в оппозиционных гостиных толпились те интеллектуалы, которые не уставали твердить, что Россия как целостная индустриальная держава не имеет перспектив, что российский Остров оторвался от магистрального пути мировой цивилизации и выход из тупика располагается исключительно на пути «возвращения в Европу», пускай даже ценой «сброса» новых территорий и опустошения глубинки. Было очевидно, что именно эти люди задают в либеральной оппозиции тон, именно они произносят те слова, которые не решаются сказать их более осторожные соратники.
   Думаю, что страшная болезнь и связанные с ней обстоятельства во многом избавили Вадима Леонидовича от мучительного выбора в пользу или против власти. Он позволил себе в самом конце жизни этот выбор просто не осуществлять. Последнее, что я слышал из его уст о «путинщине»: этот режим плох, все имеющиеся ему альтернативы в настоящее время еще хуже.
   Не видя конкретно политической альтернативы существующему в России положению вещей, Цымбурский задумывался об альтернативе исторической. Не став оппозиционером, он, безусловно, не превратился и в конформиста, однако свои претензии к ситуации в собственной стране он уже затруднялся высказывать на языке геополитики. Не случайно он все больше отдалялся от геополитической тематики (и так и не смог представить к защите докторскую монографию «Морфология российской геополитики») и все больше сосредотачивался на размышлении о своем времени, на том, что он сам называл «хронополитикой российской цивилизации».
   Цымбурский полагал, что Россия в своей истории проскочила одну важнейшую историческую развилку, фундаментальную для ее цивилизационного становления. Речь идет о так называемой городской революции, о значении которой для развития цивилизации Цымбурский стал размышлять примерно с 1996 года, когда он подготовил доклад «Большевизм и цивилизация России» [67 - См. фрагменты рукописи: Кара-Мурза А. А., Поляков Л. В. Русские о большевизме. Опыт аналитической антологии. – СПб.: РХГИ, 1999.], плавно перетекший затем в рецензию на две книги: немецкого философа Г. Рормозера и А. А. Френкина, увидевшие свет осенью 1998 года в журнале «Вопросы философии» [68 - Цымбурский В. Л. О книгах Г. Рормозера и А. А. Френкина. Рецензия // Вопросы философии. – 1998. – № 10. – С. 145–150.]. Согласно выводам, изложенным в этой рецензии, выросшей в опубликованную в 2002 году в «Русском журнале» статью «Городская революция» и будущее идеологий в России» [69 - См.: Цымбурский В. Л. «Городская революция» и будущее идеологий в России. Цивилизационный смысл большевизма // Русский журнал. – 4-10 июля 2007 года.], каждая цивилизация рано или поздно достигает стадии подъема городов. Эпоха подъема городов, которую вслед за Карлом Ясперсом можно назвать «осевым временем» развития цивилизации, оборачивается радикальной трансформацией существующей религиозной традиции. Цымбурский называет данный радикальный переворот Реформацией, связывая с ним не только протестантский раскол в Европе XVI века, но и глубочайшее переосмысление религии Осириса в эпоху Среднего царства, увидевшего в этом боге посмертное воплощение каждого спасенного праведника; возникновение буддизма и джайнизма в Индии, а также моизма и даосизма в Китае IV–VI веков до н. э. и, как ни парадоксально, «дионисийскую реформацию» в Греции VII–VI веков до н. э.; и победное возвышение ислама как религии цветущих торговых городов Ближнего Востока и Леванта во второй половине первого тысячелетия нашей эры.
   Реформационные переломы по-новому решают для человека проблемы теодицеи и личного спасения. Можно также сказать, что в этом случае происходит своего рода демократизация и индивидуализация представлений о спасении. Следуя здесь за Освальдом Шпенглером, выделившим в истории цивилизации в качестве центральной эпоху Мохаммеда, Пифагора и Кромвеля, автор доказывает, что в России фактически ту же роль – роль новой городской религии – исполнил большевизм. Поэтому русским «современником» (в шпенглеровском смысле) Мохаммеда, Пифагора, Кромвеля можно считать Ленина.
   Между тем Реформация оказывается не единственным вариантом религиозной трансформации традиционного общества в условиях «городской революции». Другой выход предлагает Контрреформация: приспособление ценностей и отчасти институтов старого аграрно-сословного общества к новой ситуации, рожденной распадом старых социальных связей. Контрреформация – это когда общество судорожно пытается создать «нового человека» с помощью возвращения к старым идеалам. Такой Контрреформацией было конфуцианство в Китае или же религия Бхагавадгиты в Индии. Согласно Цымбурскому, после краха большевистской «городской революции» Россия обречена на ту или иную версию Контрреформации.
   Весь вопрос в том, какой она может быть. В отличие от демократической Реформации Контрреформация предлагает человеку новой «городской» эпохи частичную реабилитацию авторитета и иерархии. Наиболее неприятным вариантом нашего цивилизационного развития была бы та ситуация, когда верхушка общества отъединяется от населения какими-то символическими культурными барьерами – условно говоря, когда правящее сословие выделяет себя за счет приобщенности к ценностям глобального общежития.
   Еще недавно многие отечественные либеральные интеллигенты проливали слезы умиления при виде так называемых молодых реформаторов, свободно изъясняющихся по-английски. Согласно Цымбурскому, когда высвободившаяся из-под гнета эгалитарной идеологии либеральная фронда утверждает свое право на власть и привилегии на основании приобщенности к чужой культуре – это и есть признак той самой нехорошей, можно сказать, либеральной Контрреформации. Цымбурский называет ее «петербургской», в смысле воспроизведения того паттерна взаимоотношений народа и элиты, который получил наиболее отчетливое воплощение именно в XVIII – начале XIX столетия.
   Но этой «нехорошей» версии Контрреформации может быть противопоставлена иная версия, при которой духовное освобождение от большевизма реализовалось бы как «моральное закрепощение» элиты своим населением, прежде всего – поднимающимся политическим классом российских городов. Когда элита мыслилась бы в первую очередь как национальная элита, не в узкоэтническом смысле этого слова, но в плане жесткой зависимости от исповедуемых большинством населения ценностей.
   Понятно, что победа последней версии Контрреформации была мыслима лишь в случае подрыва глобализационных механизмов, обеспечивающих, с одной стороны, смычку элит разных стран и разных цивилизаций, а с другой – ослабление солидарности с собственным населением.
   Следует сказать, что в области хронополитики Цымбурский уже не претендовал на сугубую оригинальность, рассматривая себя и свои труды скромным продолжением идей автора «Заката Европы» – «великого Освальда», по определению самого Вадима Леонидовича. Поэтому для того, чтобы во всей полноте четко представить себе политическое мировоззрение Цымбурского, невозможно обойти стороной и увлечение автора «Острова Россия» творчеством немецкого философа.
   Освальд Шпенглер – философ, в принципе не чуждый русской мысли. Последний сборник русской идеалистической философии в советские годы был посвящен именно историософии «Заката Европы». Принято считать, что знаменитый «философский пароход» 1922 года во многом был спровоцирован жесткой реакцией большевистских вождей на маленькую книгу «Освальд Шпенглер и закат Европы» с участием Степуна, Бердяева и Франка. В 1960-х московская интеллигенция зачитывалась статьей Сергея Аверинцева о Шпенглере в журнале «Вопросы литературы» [70 - Аверинцев С. «Морфология культуры» Освальда Шпенглера // Вопросы литературы. – 1968. – № 1.] и его же язвительными комментариями к дээспешному переводу фрагментов второго тома шпенглеровского бестселлера, в которых почтенный византолог остроумно громил взгляды автора «Заката Европы» на христианство. Наконец, важным интеллектуальным событием 1990-х годов стал выход первого тома «Заката Европы» в переводе Карена Свасьяна с его же фундаментальным предисловием к этой книге [71 - Свасьян К. А. Освальд Шпенглер и его реквием по Западу // Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1: Гештальт и действительность. – М.: Мысль, 1993.].
   Кстати говоря, Цымбурскому было крайне антипатично то отношение к Шпенглеру, которое сложилось в кругах русской (да и не только русской) интеллигенции – от Бердяева до Свасьяна включительно. Цымбурский был совершенно равнодушен к Шпенглеру – интеллектуальному художнику, мыслителю, сумевшему проникнуть в «душу» античной культуры и блестяще описать «судьбу» своей собственной западной, или как он говорил, фаустовской культуры. Его также не особенно волновал Шпенглер как политик, консервативный революционер, апологет «пруссачества» и «социализма», империалист и противник «желтой расы».
   Следуя за Шпенглером в его выделении России как отдельной цивилизации, вырастающей в тени Запада, однако развивающейся согласно своим внутренним ритмам, Цымбурский, тем не менее, постоянно спорил со своим любимым мыслителем по поводу характеристики этой цивилизации. Автор «Острова Россия» отказывался считать основным «гештальтом» – образом или «прасимволом» России – ненависть к «городу» и «городской культуре».
   По Шпенглеру, русские, как якобы жители одной большой «сибирской равнины», увлеченные равнинным, лесостепным размахом, испытывают чувство глубокого отвращения к городу, занесенному в их равнины петровским вестернизационным проектом. Согласно «Закату Европы», большевизм – это и есть вырвавшаяся наружу ненависть равнинного человека к городу. А поскольку, как подчеркивал Шпенглер, мировая история фактически протекает в городе, то русский большевизм и Россия в целом представлялись ему силами, враждебными истории и цивилизации как таковой. Весь этот комплекс воззрений немецкого философа на Россию был Цымбурскому глубоко чужд, и опровержению этих взглядов он посвятил немалый объем своей книги 2007 года «Остров Россия» [72 - «…Прасимволом оказывается не просто “бескрайняя равнина”, а выделенный на ней, отмеченный локус, не отрицающий Великой Горизонтали и даже подчеркивающий ее, то тяготея расточиться в ее протяженности, то выпирая из нее, “торча над нею” и как бы с ней споря, то соединяясь с нею в систему и обретая в этой системе права господствующего средоточия». См.: Цымбурский В. Л. Остров Россия. М., 2007. – С. 353.]. Согласно Цымбурскому, большевизм – это революция «городского человека» против отжившего аграрно-сословного уклада, и эта революция описывается ученым в шпенглеровских терминах.
   Итак, ни одна из знакомых отечественному читателю ипостасей Шпенглера Цымбурскому не была особенно близка. Шпенглер привлекал его в первую очередь как автор оригинальной социологической концепции, как создатель теории развития обществ, альтернативной как марксизму, так и либеральному эволюционизму. Проще говоря, его привлекал Шпенглер не первого, а второго тома своего исторического бестселлера. Цымбурский неоднократно говорил о том, что предпочитает второй том «Заката», что в несколько запутанных (и, признаемся, едва ли научных при самом широком понимании слова «наука») рассуждениях о «городе», «существовании и бодрствовании», «духе и деньгах» он видит основание полноценной теории социальной динамики. Именно этот несколько эзотерический и вообще мало кому интересный Шпенглер второго тома своего знаменитого сочинения периодически возникал на страницах поздних статей Цымбурского. Именно на этого почти забытого Шпенглера философ постоянно ссылался в своих устных выступлениях – что, кстати, неизменно вызывало затруднения в их восприятии аудиторией, которая, как правило, не была осведомлена о содержании второго тома знаменитой работы.
   Второй том Шпенглера, нелюбимый пасынок заслуженной славы первого, представляет собой во многом тот мир, в котором развивается хронополитика Цымбурского. На соответствие предложенной Шпенглером схеме он опробовал различные эпизоды как древней, так и самой новейшей истории. Поэтому, чтобы досконально разобраться в хронополитике Цымбурского, необходимо осуществить краткий анализ указанных Шпенглером «всемирноисторических перспектив». Напомню, именно так в переводе на русский язык звучит название второго тома.
   Два тома «Заката Европы» – это два разных интеллектуальных романа, со своим особым прологом, сюжетом и действующими лицами, но с одним конечным выводом.
   Сюжет первого тома известен всем знатокам мировой философии: это роман о Западе, о «высокой культуре», до последнего момента своей истории не осознававшей собственного предназначения.
   Эта культура грезила и продолжает грезить о том, что ее высшая цель – охватить с помощью науки и художественного творчества мир прошлого, воскресить античность, найти для своего вечно стремящегося куда-то вдаль духа отдохновение в гармоничном общественном устройстве. И только мысль последних великих представителей этой культуры открывает страшную истину, что гармония в жизни недостижима, что античность всегда была и будет чужда фаустовскому (читай германскому) уму Запада, что звездный час великой науки и великого искусства Европы остался в прошлом и вернуть его невозможно. И тогда, отчасти при помощи самого Шпенглера, усталый духовно, но еще полный какой-то неизрасходованной энергетики Запад вдруг осознает, в чем состояло его подлинное предназначение – в самоосуществлении «воли к власти», в подавлении природы с помощью техники и мировом господстве.
   Запад ошибался, видя бесконечно удаляющуюся цель своих фаустовских поисков в прошлом или в будущем: эта цель – в настоящем, в присущей Западу, и только ему среди всех других «высоких культур», способности (и желании) достичь мировой власти и удерживать ее. Поэтому Шпенглер после выхода первого тома в 1918 году вполне справедливо отбивался от обвинений в «пессимизме»: он считал, что Западу уже не стоит ждать нового Гете, ему следует готовиться к приходу нового Цезаря.
   Новый Цезарь появляется и в финале второго тома «Заката Европы», однако его приход венчает рассказ о несколько других событиях с иными действующими лицами. Прежде чем излагать последовательно эти перипетии, нужно отметить некоторое противоречие в выводах каждого из двух томов. Всем известно, что в первом томе Шпенглер назвал античную культуру «аполлонической»: внутренним образом этой культуры, по мнению немецкого ученого, является восприятие в качестве эталона реальности очерченного конкретными параметрами геометрического тела. Отсюда – геометрия Эвклида, идеи-числа Пифагора – Платона, маленькие, отделенные от остальной страны города-государства по берегам Средиземноморья, любовь к скульптуре и так далее. Во втором томе душа Античности как бы раздваивается: наряду с «аполлонической», гомеровской культурой обнаруживается и другая, явно ей враждебная, «орфическая». Прекрасное тело вступает в противоборство с бессмертной душой, мысль о существовании которой в Античности не совсем соответствовала концепции первого тома.
   Интеллектуальный роман второго тома начинается с постулирования внутри истории человеческого рода (а то и ранее этой истории), равно как в истории каждой из «высоких культур», двух душ, двух потенциально враждебных друг другу начал. Шпенглер дает им множество характеристик, которые иногда скорее уводят от понимания того, что он хочет сказать в действительности. Он называет одну душу растительной, а другую – животной. Потом обнаруживается, что растительную душу отличает начало существования, тогда как животную – начало бодрствования. Одну выделяет тотем, другую – табу.
   Вся эта схема становится понятной только, когда Шпенглер приступает к разговору о возникновении аграрных обществ. Тогда выясняется, что речь идет о «прасословиях», сословии рыцарском и сословии духовном.
   Рыцарское сословие по своему истоку есть сословие растительное, как ни странно это звучит. С растительным началом его связывает привязанность к земле, к месту своего происхождения, к тотему и роду. Задача этого сословия – голое существование, продолжение себя в потомстве, но, конечно, и «воля к власти». В критическом отклике на статью историка Дмитрия Володихина по поводу стилистики викторианства, который Цымбурский написал в 2005 году, и впоследствии в его последней статье, посвященной сборнику «Вехи» – ее он надиктовал мне уже в больнице за три дня до кончины [73 - Цымбурский В. Л. Сборник о новом человеке для новой эпохи // Русский журнал. – 24 марта 2009 года; http://www.russ.ru/pole/Sbornik-o-novom-cheloveke-dlya-novoj-epohi.], ученый, примеряя схему Шпенглера к историческому пути России, прямо в духе столь любимого Шпенглером Ницше [74 - «Та новая партия жизни, которая возьмет в свои руки величайшую из всех задач – более высокое воспитание человечества, и в том числе беспощадное уничтожение всего вырождающегося и паразитического, сделает возможным на земле преизбыток жизни, из которого должно снова вырасти дионисическое состояние». Это цитата из «Ecce Homo» Ницше; у Шпенглера, заметим, «дионисическое состояние» имеет отношение не столько к «партии жизни», сколько к противостоящей ей партии.], называет эту силу, это прасословие, «партией жизни» [75 - Цымбурский описывает эту шпенглеровскую дихотомию так: «Когда-то Шпенглер ярко развил мысль, что в истории любой цивилизации – высокой культуры – реализуются две культурные и общественно-психологические партии: “партия жизни”, опирающаяся на импульсы культурно-аранжированных биологических ритмов, и “партия ценностей” (вносящая в жизнь общества высокое напряжение суда над данностями). Сам Шпенглер, с его преклонением перед аристократией, склонен был делать в своей историософии основной упор на партии жизни, каковую на первой, аграрно-сословной стадии истории цивилизации представляет знать в противоположность первичному исполнителю партии ценностей – духовенству. Но применительно к России наших дней я вижу цивилизационную роль этих партий существенно иначе, нежели чтимый мной мыслитель». См.: Цымбурский В. Л. О русском викторианстве. Часть вторая // АПН. – 19 декабря 2002 года; http://www.apn.ru/publications/article1697.htm#mark]. У этой рыцарской «партии» нет в мире никаких иных целей и задач, кроме укрепления своей власти и продолжения рода, продолжения жизни ради жизни. И именно этому, принципиально внеценностному началу суждено господствовать над остальным человечеством в течение всей долгой аграрной эпохи вплоть до подъема городов и того момента, который Цымбурский загадочно обозначил понятием «городской революции».
   Между тем у «партии жизни» с самого начала человеческой истории обнаруживается загадочный конкурент – это сила сознания, бодрствования, не власти над жизнью, но отчуждения от нее, ее критики с точки зрения каких-то внежизненных, отвлеченных от плоти и крови «ценностей». Цымбурский так и отчеканил: «партия ценностей». Для Ницше вся эта ненавидимая им «партия ценностей» – продукт «революции рабов», тех, кто по вполне естественным причинам имел основание быть недовольным властью властвующих, то есть безраздельным господством «партии жизни». По Ницше, на языке зоологии весь ценностный мир есть результат восстания бета-самцов против альфа-самцов. Восстания, которое по несколько загадочным (и у Ницше так до конца и не проясненным) обстоятельствам увенчалось победой.
   По Шпенглеру все обстоит несколько сложнее. «Партия ценностей» – это не партия рабов: рабы, равно как и выпавшие из истории крестьяне, в игре вообще не участвуют [76 - «Великой заслугой Ницше, – пишет Шпенглер, – навсегда останется то, что он первым признал двойственной сущность всякой морали. Своими понятиями “мораль господ” и “мораль рабов” он неверно обозначил факты и слишком однозначно отнес к последней “христианство как таковое”, но что явственно и заостренно лежит в основе всех его усмотрений, так это: хороший и плохой – аристократические различия, благой и злой – священнические». См.: Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Том второй. – М., 2004. Цымбурский также отмечает более глубокое понимание «партии ценностей» у автора «Заката Европы», чем у автора «Антихристианина»: «гениальность Шпенглера заключается уже в том, что третируемую Ницше “мораль рабов” он глубоко переоценил как партию ценностей в цивилизованном контрапункте, сохранив за “моралью господ” статус партии жизни». См.: Цымбурский В. Л. О русском викторианстве. Часть вторая // АПН. – 19 декабря 2002 года; http://www.apn.ru/publications/article1697.htm]. «Партия ценностей» – это прежде всего монашество и духовенство. На средневековом Западе члены «партии ценностей» уходили в монашеские ордена, в Древней Греции они вступали в «орфические», а затем «пифагорейские» братства. А в мире ислама именно представители этого прасословия в конечном итоге и породили из своей среды пророка Мухаммеда.
   В отличие от тех идей, которые развивали на Западе последователи Юлиуса Эволы, а у нас, пожалуй, Гейдар Джемаль, Шпенглер отнюдь не считал «партию жизни» исключительно воинами, а «партию ценностей» – жрецами-созерцателями, уклоняющимися от деятельной жизни и воинской повинности. Смысл не в этом. Представителями второй партии, по Шпенглеру, являются Мухаммед и Кромвель – воины из воинов. «Партия ценностей» отказывается не от войны, но от признания «жизни как жизни», «власти как власти» вне обязательной сцепки с цементирующими эту «власть», но и ограничивающими, табуирующими ее моральными и религиозными ценностями. «Партия ценностей» отнюдь не бета-самцы, но враждебная «жизни просто как жизни» контрэлита – контрэлита, до поры до времени уединенная в монастырях и соборах и напряженно ждущая своего часа X.
   Этот час X фактически и есть «городская революция». В этот момент происходит что-то такое, что выводит «партию ценностей» из уединения, ее представители порывают со своим «сословным» заточением, затем в течение очень короткого времени вырывают лидерство у выродившейся к тому времени «партии жизни» и перестраивают все общество под свое мироощущение и свои интересы.
   Во втором томе «Заката Европы» эта знаменательная минута истории цивилизаций обозначена как эпоха Пифагора, Мухаммеда, Кромвеля (Цымбурский считал необходимым прибавить – и Ленина). Это эпоха, когда выступающие от имени идей и ценностей люди отказываются от пассивного неучастия в жизни и силой вырывают власть у тех, кто полагает господство своей наследственной привилегией. Пифагорейцы уничтожают «утопающий в роскоши» Сибарис, ведомые Мухаммедом арабы побеждают курейшитскую знать Мекки, пуритане Кромвеля после победы над кавалерами устанавливают на «туманном Альбионе» «республику святых».
   Цымбурский доказывал, вопреки Шпенглеру, что большевизм представляет собой аналогичное явление – религиозный переворот «партии ценностей» против вырождающейся аристократической «партии жизни». Любопытно, что уже в последней статье покойного философа о «Вехах», опубликованной в «Русском журнале», осторожно подчеркивается происхождение нигилистов из провинциального духовенства. В беседе, на основе которой была создана эта статья, Цымбурский более настойчиво отмечал приоритетную роль выходцев из духовного сословия в формировании русской «партии ценностей». Низы и даже верхи дворянства были захвачены протестной энергией, которой были преисполнены увлекшиеся политической борьбой выпускники церковноприходских школ. Духовное происхождение Чернышевского, Добролюбова, Благосветлова, а через поколение и Владимира Соловьева подтверждало шпенглеровскую идею о том, что изначально вызов привилегированному рыцарскому сословию бросают выходцы из сословия духовного: бывший монах Лютер, попович Чернышевский и так далее.
   Очень важно зафиксировать данный момент «городской революции» именно в понимании Шпенглера: революция горожан, Реформация в расширительной терминологии русского мыслителя – это первый и последний момент в истории «высокой культуры», когда «партия ценностей» действует на сцене истории открыто и самостоятельно. С подъемом городов оба сословия оттесняются от политической жизни национальным государством, в котором начинают доминировать две буржуазные партии – партия денег и партия духа. Обе партии во многом отщепляются от двух конкурирующих сословий: деньги – новый, городской, символ той же самой «воли к власти»; дух, в смысле «городская интеллигенция», представляет собой обмирщенное, секуляризированное духовенство. Сословия сопротивляются, и в историософии второго тома это сопротивление закреплено термином «фронда» (Цымбурский довольно часто использовал его при характеристике либеральной оппозиции путинскому режиму [77 - «Здесь возникает закономерный вопрос: почему либералы так ненавидят Путина? Отвечаю: по той же причине, по которой феодальная фронда фрондировала против королевской власти. Как писал в свое время Энгельс, королевская власть защищала феодалов от крестьян и друг от друга, чтобы они друг друга не перерезали, и феодалам это крайне не нравилось. Они бунтовали. Но власть довела дело до конца: кому-то отсекла голову, кого-то посадила и обеспечила контроль феодальной верхушки над жизнью европейских абсолютистских государств на протяжении двух столетий. Путин делает то же самое для квазифеодальной верхушки, рожденной в хаосе 1990-х». См.: Цымбурский В. Л. Расколотая Россия, или «Питерский» проект. По материалам круглого стола АПН // АПН. – 19 января 2005 года.]). Между тем социальная мясорубка города берет свое, и в конце концов сословия отступают на задний план. Иногда им удается одержать временную победу (и такой победой Шпенглер считает английскую буржуазную революцию XVII века) – в этом случае они позволяют обществу удерживать некую политическую форму, не сводимую к экономическому содержанию, которая безнадежно рушится в ситуации бескомпромиссного торжества третьего сословия, оппозиционного любой политической форме как таковой.
   И все же по Шпенглеру все пути буржуазного (в широком смысле слова – вслед за выдающимся немецким антиковедом Эдуардом Мейером Шпенглер, вопреки Веберу и Марксу, он усматривал признаки капитализма в хозяйственной жизни Римской республики рубежа тысячелетий) общества ведут к одному – к тотальной власти денег. Деньги порабощают государство, безнадежно коррумпируют парламентаризм, свободную прессу, ставят себе на службу интеллигенцию. И либерализм, и враждебный ему социализм начинают просто работать на биржу, банки и их интересы. «С помощью денег демократия, – пишет Шпенглер, – уничтожает саму себя – после того как деньги уничтожили дух» [78 - Шптглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Том второй. Всемирно-исторические перспективы. – М., 2004. – С. 497.].
   Кстати, немецкий философ отнюдь не был преисполнен обличительного пафоса в отношении «власти денег», если кто и вызывает у него сочувствие, так это русские, страстно ненавидящие «Мамону» и потому фатально не приспособленные к капиталистической цивилизации. Любые социалистические попытки ограничить власть капитала выглядят для Шпенглера практически столь же несостоятельными, как и моралистические инвективы стоицизма в адрес развращенного римского общества. И вот тут Шпенглер делает свой финальный ход:

   «именно вследствие того, что рассеялись все грезы насчет какой бы то ни было возможности улучшения действительности с помощью идей какого-нибудь Зенона или Маркса и люди выучились-таки тому, что в сфере действительности одна воля к власти может быть ниспровергнута лишь другой такой же <…> в конце концов пробуждается глубокая страсть ко всему, что еще живет старинной, благородной традицией. Капиталистическая экономика опротивела всем до отвращения. Возникает надежда на спасение, которое придет откуда-то со стороны, упование, связываемое с тоном чести и рыцарственности, внутреннего аристократизма, самоотверженности и долга» [79 - Шпенглер О. Закат Европы… М., 2004. – С. 497–498.].

   Судьба «высокой культуры» достигает своего решающего часа. Тотальная дискредитация элиты денег открывает путь последнему властелину культуры, а в случае приготовившейся к захвату всего мира фаустовской цивилизации – властелину всего человечества, который, попирая дух, закон и справедливость, утвердит одну последнюю и верховную истину, уготованную природой человечеству: безграничную «волю к власти». «Партия жизни» вновь поднимается на подмостки истории и своим нежданным появлением завершает затянувшийся спектакль.
   Финальные пассажи «Заката Европы», написанные в преддверии кризиса капитализма начала 1930-х, сегодня звучат еще более актуально, когда, с одной стороны, всем и в самом деле «опротивела капиталистическая экономика», а с другой – действительно «рассеялись грезы о возможности улучшить действительность» с помощью Маркса. И, судя по всему, выход из тупика будет обнаружен именно в указанном Шпенглером направлении – в утверждении или, скажем осторожнее, попытке утверждения в ситуации экономического хаоса некой новой глобальной власти, власти тех сил, которые сохранили в себе волю к власти. Нельзя исключать, что эти силы представляют собой в том числе и разнообразные осколки аристократических домов Европы, которые вполне могут возвести на «трон» какого-нибудь «глобального императора». Впрочем, мы здесь вступаем в область своего рода «эсхатологической конспирологии», не чуждой, как мы знаем, и самому Цымбурскому, но она увела бы нас в сторону. Останемся пока в сфере философии истории.
   И вот теперь нам нужно оговорить одно очень важное обстоятельство, касающееся конкретно Шпенглера. Он, как и почитаемый им Ницше, был «философом жизни», которая во многом представляла собой бунт разума, совести, интеллекта против самих себя. Германские «философы жизни» провозгласили, что истина, справедливость, благо – все это в лучшем случае побочные последствия витальных выплесков. А в худшем – помехи для нормального цветения жизни. Понятие «жизнь» здесь не надо понимать романтически, «жизнь» в понимании философов жизни – это право сильного животного поедать слабого, и та ситуация, когда этому естественному процессу не препятствуют неизвестно откуда взявшиеся мораль и справедливость.
   На самом деле осторожный Шпенглер хотел ровно того же самого, что и Ницше: окончательного торжества в истории «партии жизни» – без всяких поползновений на «власть» и могущество более низких по отношению к голому существованию начал, то есть истины, морали и справедливости, и без каких-либо надежд с их стороны оспорить доминирование «жизни» над «ценностями».

   «Всемирная история – это всемирный суд, – читаем мы в финале второго тома «Заката Европы», – она всегда принимала сторону более сильной, более полной, более уверенной в себе жизни; “принимала сторону” в том смысле, что давала ей право на существование вне зависимости от того, была ли та права с точки зрения бодрствования, и она всегда приносила истину и справедливость в жертву силе и расе, приговаривала к смерти тех людей и те народы, которым истина была важнее деяний, а справедливость важнее власти. <…> Яркое, богатое образами бодрствование снова уходит вглубь, становясь на безмолвную службу существованию» [80 - Шпенглер О. Закат Европы. М., 2004. – С. 543.].

   Оторванная от народной почвы космополитическая интеллигенция, эти выродившиеся в веках наследники Пифагора и Кромвеля, Мухаммеда и, вероятно, Ленина, в уже предрешенном финале истории безмолвно сгибают свою выю перед новым Цезарем, легко принимающим безграничную власть над миром просто потому, что он желает мирового господства и способен к нему.
   Шпенглеру, как мы говорили, в отличие от Ницше хватало такта не унижать поверженный дух, не подвергать его публичному осмеянию, но учтивость немецкого историка не должна вводить нас в заблуждение. Согласно схеме второго тома, именно «городская революция», восстание ценностей против жизни, представляет собой историческое грехопадение. И, вероятно, искупление этого грехопадения будет составлять смысл бесконечно долгого периода постистории, который наступит после того, как новый цезаризм сломает хребет коррумпированной деньгами республике. «Бодрствование» будет поставлено на службу «существованию», «ценности» посрамлены перед новым и окончательным торжеством «жизни» и власти.
   Допустим, что Шпенглеру удалось выявить и описать подлинные «всемирно-исторические перспективы» – сегодняшние события на сцене глобальной политики позволяют согласиться с тем, что человечество рано или поздно свернет к чему-то подобному. И все же, наверное, не будет большой натяжкой думать, что в мире существует немало людей, по самым разнообразным причинам относящих себя скорее к «партии ценностей», чем к «партии жизни». Людей, не готовых «склонить выю» перед силой просто за то, что она сила. И эта неготовность обусловлена самыми различными моральными, психологическими, наконец, религиозными мотивами. Существует ли для этих людей в исторической схеме Шпенглера хоть какая-то мельчайшая, слабая надежда если не на победу, то на сохранение чувства собственного достоинства? Следует сказать, что да, и эта надежда может быть связана только с Россией…
   Прежде чем продвигаться в нашем интеллектуальном расследовании дальше, нужно сделать ряд оговорок. Последние строки предшествующей части могли создать несколько ложное ощущение, что Цымбурский мыслил триумф «партии жизни» исключительно как некое внешнее обстоятельство, не относящееся непосредственным образом к России. На самом деле прийти к мысли о существовании обеих «партий» философу помогли исключительно российские реалии, а именно: положение интеллектуала в обществе в постсоветское время. Проблема заключалась даже не в падении статуса академического работника в экономическом, так сказать, аспекте его существования, хотя лично для Цымбурского данное падение имело весьма ощутимые последствия. Жесткость ситуации определялась полным нежеланием ельцинской власти и окормляемой ею элиты хоть как-то ценностно самоопределяться по отношению к не попавшему в элиту населению.
   Либеральная элита говорила следующее: победивший, урвавший кусок пирога, прав лишь потому, что он более силен, более жизнеспособен, более приспособлен к ситуации реального мира (под «реальным миром» понимался, естественно, «дикий рынок»). Если интеллигент начинал выдвигать к элите какие-то ценностные претензии, то он автоматически зачислялся в разряд лузеров, неудачников, тех, кто по самым различным качествам не вышел в победители. Именно эта идеология бодро шествовала по России всю ельцинскую, а затем раннепутинскую эпоху, покуда не нарвалась на стихийный бунт «неудачников»-пенсионеров, недовольных монетизацией их льгот. Сразу после этого победители стали несколько стесняться своих побед.
   С помощью Шпенглера Цымбурский сумел увидеть в нашей доморощенной философии «жизни» нечто большее, чем заурядную спесь «ловцов удачи» на поле рыночного беспредела, а именно некую внятно сформулированную претензию «власти» и «господства» сбросить с себя обручи сковывающих их ценностей, причем ценностей самых разных – либеральных, социалистических, национальных, наконец. Не случайно в то самое время, когда богатство и власть уверенно заявляли о своих правах, интеллектуалы стали рассуждать о конце Нового времени, о свершившемся в мире переходе к постмодерну – короче, о том, что «новой жизни» давно пора забыть о «старых ценностях». А поскольку «новых», постмодернистских ценностей еще не придумано, то следует забыть и об идеальном мире как таковом, чтобы, по-видимому, вспомнить о завете Телемской обители в «Гаргантюа и Пантагрюэле» – «все позволено».
   Второе уточнение. Может создаться ошибочное впечатление, что партия «ценностей» – это некий криптолиберализм, тогда как партия «жизни», напротив, нечто авторитарное или даже тоталитарное. Может сложиться и обратное мнение, но на самом деле речь идет о гораздо более глубинной для цивилизационной эволюции развилке, чем вопрос о либерализме и его конкурентах. Ни Кромвель, ни Мухаммед, ни тем более Ленин не устанавливали демократии – Цымбурский и сам в конце жизни, в период увлечения Шпенглером, был менее всего озабочен либерализацией России. С его точки зрения, либерализм, равно как и консерватизм, – своего рода верхушечные идеологии, и то положительное или отрицательное, что они могут с собой принести, обусловлено цивилизационной ситуацией, в которой они появляются. Если либерализм торжествует вслед за «городской революцией», он подчеркивает право каждого человека, каждого гражданина судить власть, проверять ее на совместимость с теми ценностями, которые данное сообщество считает приоритетными. Если либерализм венчает собой провал «городской революции» – что согласно Цымбурскому как раз и произошло в начале 1990-х в нашем Отечестве, – тогда свобода неизбежно будет сведена к праву власти властвовать, к праву господствующего класса не нести никакой ответственности перед большей частью населения своей собственной страны.
   Как я уже говорил, Цымбурский всегда очень ясно сознавал духовные приоритеты собственного интеллектуального сословия. В каком-то смысле он был призван стать подлинным идеологом русского интеллектуального сословия, но значительная часть этого сословия еще в советские годы была заражена вирусом антипатриотизма, а впоследствии – либерального глобализма. Конечно, это сословие не симпатизировало коммунизму и в целом крайне отрицательно относилось к тому режиму, который существовал в России до 1987 года. И тем не менее наиболее умные его представители понимали, что с гибелью коммунизма они очень многое потеряли – причем не только в деньгах и общественном статусе. Власть до 1991 года была какой угодно – тиранической, тоталитарной, замшелой, – но она не была «бессовестной». Власть не считала, что имеет право на власть только потому, что она – власть, потому что ее представляют наиболее сильные или приспособленные к господству человеческие особи. Брежнева могли называть глупым, смешным, авторитарным правителем, но никто и никогда не предполагал, что он считает себя вправе властвовать только потому, что ниспроверг всех своих соперников и оказался самым сильным среди них. И именно поэтому его режим, равно как и режим других коммунистических руководителей, был крайне чуток к любой интеллектуальной критике: власть могла уничтожить интеллектуала, но она не воспринимала его как малозначительную, презренную в сущности фигуру.
   Повторю, что в самом начале своей политологической карьеры Цымбурский стремился к реформации советского общества, и в том числе к отказу от характерного для него магического отношения к «ценностям», но он ни в коем случае не хотел отказаться от «ценностных» регуляторов власти как таковых. А именно это и произошло после краха советского проекта, и, как считал Цымбурский, Шпенглер во втором томе своей знаменитой книги открывал глаза именно на этот аспект того, что случилось с СССР и стало глубинной причиной всех тягот ученого сословия в России в целом и Цымбурского в частности.
   Постсоветская власть мыслила себя совсем иначе, чем ценностно мотивированная коммунистическая власть; на ранних этапах новые руководители России вообще не задумывались о том, почему власть принадлежит именно им, а не кому-либо еще. И не случайно сразу, как только эта власть стала об этом задумываться, правящий класс немедленно начал тяготеть к некоей криптосословности. В середине 1990-х Борису Немцову было поручено придать официальный статус семье Романовых – тогда казалось, что в ближайшее время все руководители газовых и нефтяных концернов потянутся к дворянским титулам. Господство партии «жизни» на глазах обретало отчетливые политические формы, хоть в ее рядах было и не так много подлинных наследников земельной аристократии.
   Именно в этот момент Цымбурский и обращается к Шпенглеру, с тем чтобы, переосмыслив его идею «городской революции», обнаружить выход для себя, своего сословия, для России в целом, да, пожалуй, и для всего человечества. Прочтение и переосмысление Шпенглера явилось для ученого своего рода «азартной игрой с дьяволом», целью которой было доказать, что России (несмотря на все печальные реалии посткоммунизма), а вместе с ней и всей истории человечества уготована иная судьба, что дух, совершив обманный маневр, все-таки восторжествует над голой силой и властью, освободившейся от совести.
   Чтобы оценить эту рискованную интеллектуальную игру Цымбурского со Шпенглером и со своим временем, нужно принять во внимание два момента. Во-первых, Вадим Леонидович очень серьезно относился к хронологическим таблицам, приведенным в конце первого тома «Заката Европы». Вслед за немецким историософом он полагал, что из всех существующих на сегодняшний день цивилизаций лишь Запад еще только клонится к своему закату, другие цивилизации свой закат уже пережили, поэтому ничего в социальном отношении творческого родить уже не способны. Существует лишь одна цивилизация (Цымбурский делал определенные оговорки по этому поводу относительно Латинской Америки), которая несколько запоздала к приближающемуся финалу истории. Это – Россия.
   Возникновение российской цивилизации Цымбурский относил к XV веку, ко времени укрепления Московского государства и возникновения ее особой «сакральной вертикали» – идеи Руси как «Третьего Рима». «Сакральная вертикаль» – это осознание властью, окаймляющей собой определенную землю, своей особой избранности. В России это осознание начинается с монаха Филофея, который увидел Русь последним островком подлинного христианства, окруженным еретиками и иноверцами. По Шпенглеру Запад как отдельная «высокая культура» возник примерно в 1000–1100 году. Поэтому, согласно его хронологии, российская история отстоит от западной примерно на четыре столетия. Выходит, что сейчас мы переживаем свой XVII век – отсюда все усилия наших властей укрепить национальное государство в противостоянии антигосударственной и антимодернистской (но при этом считающей себя «постмодернистской») «либеральной фронде».
   Однако интересно не это несколько механическое сопоставление XXI века с XVI, а то, что в отличие от Запада, по мнению Цымбурского, мы живем в ситуации не победившей, а фрустрированной Реформации. Что это значит реально? Что тот набор обязательств, которыми победившая в 1917 году «партия ценностей» обложила власть, провалился. Если Брежнев с Хрущевым обосновывали свою власть, условно говоря, «служением коммунизму», то Ельцин уже фактически ничем ее не обосновывал, воспринимая себя на заключительном этапе своего правления просто как царя, «царя Бориса». И челядь всячески ему в этом подыгрывала. Да, лично для Ельцина «шапка Мономаха оказалась тяжела», но ведь сама по себе игра в царя первого демократически избранного президента была далеко не случайной: она соответствовала каким-то глубоко архаичным установкам народного сознания – да и, вероятно, не только народного. Помню, какое впечатление на нас с Цымбурским произвел в 1994 году цикл работ двух известных политологов, которые на полном серьезе доказывали насущную потребность либеральной России. в институте боярства. Такими «боярами» могли бы стать руководители разного рода институтов и центров, питающихся за счет западных грантов.
   Люди ельцинской России не ощущали, что являются своего рода винтиками в руках могущественной судьбы, которая их руками, но вопреки их намерениям, ведет человечество к точке Омега мировой истории – жертвоприношению «духа» на алтаре «воли к власти».
   Второй момент, который следует отметить в философских размышлениях Цымбурского, состоит в том, что он был убежден (и, по моему мнению, вполне справедливо), что наша большевистская Реформация закончилась провалом, и возвращения к ней ждать не следует. Русская Реформация выдохлась [81 - «Большевистское правительство могло произносить нынешнему миру сколько угодно условных “да”, веря в жернова времени; но произнеся этому миру безусловное “да”, отказавшись от веры в его конечность и бессмертие России по ту сторону “века сего”, большевизм был обречен, обесценив и уронив свою сакральную вертикаль». См.: Цымбурский В. Л. Остров Россия. М., 2007. – С. 173–174.], ее «сакральная вертикаль» уже никогда не возвысится над Россией, и вину за это во многом следует возложить (вслед за «веховцами») на русскую интеллигенцию, которая провела «городскую революцию», вооружившись крайне ущербной, духовно крайне ограниченной идеологией. Это все равно, говорил Цымбурский, как если бы в Германии XVI века победил не Лютер, а лейденские братья [82 - «“Вехи” зафиксировали недоделанность, ущемленность и урезанность нашего реформационного сознания. Представьте себе, что реформационная Европа XVI–XVII веков стала бы строиться на идеях “мюнстерской коммуны” лейденских братьев. Можете себе представить, что получилось бы? Чем бы тогда была Европа и была бы она вообще? Веховцы с ужасом констатировали, что наша поднимающаяся Реформация оказалась привязана к, возможно, наименее продуктивной части старой России». http://www.russ.ru/pole/Sbornik-o-novom-cheloveke-dlya-novoj-epohi]. Едва ли цивилизация, основанная на идеалах лейденских братьев, оказалась бы жизнеспособной и долговечной.
   Означает ли неудача русской Реформации, что отныне «дух» должен быть приведен к повиновению «жизни» еще до окончательного разрешения судеб Запада и вместе с ним всего остального, уже давно пережившего свой срок человечества? Не совсем. И вот здесь Цымбурский обращает внимание на ту эпоху духовной истории Европы, о которой Шпенглер во втором томе «Заката Европы» практически ничего не говорит. Термин «магическая Контрреформация» встречается в книге немецкого историософа один раз, и прилагается он исключительно к событиям, происходившим внутри византийской церкви, которая, по Шпенглеру, всецело являлась произведением магической культуры. Цымбурский обратил внимание, что те события, которые согласно схеме «Заката Европы» объединяются под общей чертой: «Пифагор, Мухаммед, Кромвель» и которые сам автор «Острова Россия» свел воедино под общим термином «городская революция», могут протекать не только в виде радикального удара по прежнему миру со стороны приверженцев «новых ценностей». Они могут происходить иначе: новая эпоха может прийти в старых одеждах, маскируясь под возвращение к неким забытым идеалам аграрно-сословного времени, обращаясь не к новой, Реформационной, а к старой «сакральной вертикали». В этом случае мы имеем дело с тем феноменом, который в западной историографии именуется Контрреформацией.
   В отличие от демократической Реформации Контрреформация предлагает человеку новой «городской» эпохи частичную реабилитацию авторитета и иерархии. Цымбурский – в неоднократно уже цитированной статье о «городской революции», а потом еще в целом ряде текстов – подробно разбирает возможную программу «русской Контрреформации». Но главное, может быть, остается недосказанным: Контрреформация позволяет вновь связать «партию жизни», властные импульсы сильных мира сего некоей ценностной программой, но отсылающей уже не к возможному постимперскому будущему, а к доимперскому прошлому России. Иными словами, к эпохе XVI–XVII веков, пронизанной грезами об уединенном от истории Третьем Риме или же об ушедшем под воду граде Китеже.
   Мы видим, как у Цымбурского геополитика органично сливается с хронополитикой, а вместе с ней – с тем, что он вслед за Григорием Николаевым называл «геоапокалиптикой». Идея «Острова Россия» представала в его изложении уже не столько как геополитическая концепция, но прежде всего как возможный лозунг российского контрреформационного движения, способного бросить вызов укравшей у него победу в борьбе с большевистской Реформацией «партии жизни». «Дух» должен вновь заявить о своих правах, низвергнув ту силу, которая вышла на сцену российской истории, не дожидаясь законного часа своего появления, но которая, тем не менее, должна – уже вполне своевременно – восторжествовать в глобальном масштабе. Подтвердив тем самым обоснованность пророчеств монаха Спасо-Елеазаровского монастыря: «Видиши ли, избранниче Божий, яко вся христианская царства потопишася от неверных, токмо единаго государя нашего царство единою благодатию Христовою стоит».
   Цымбурский усматривал какие-то зародыши чаемого им контрреформационного движения в Сергее Глазьеве и его единомышленниках. С Глазьевым он никогда не был знаком лично (и меня, кстати, всегда поражало, как мог Сергей Юрьевич не заметить, не обратить внимания на такого потенциального союзника), но еще со времен первой статьи об «Острове Россия» Цымбурский неизменно выражал сочувствие его политической линии – консервативной и модернизационной одновременно. В статье 2003 года «Нефть, геотеррор и российские шансы» Цымбурский дал выразительную формулу, по его мнению, подлинно «контрреформационной» линии, отсылающей к «сакральной вертикали» Московского царства:

   «технологическое обновление в ореоле обновления духовного – развитие внутреннего рынка (сочетанием кейнсианских и меркантилистских тактик) – ценностная консолидация власти и граждан при моральном контроле народа над элитами» [83 - Нефть, геотеррор и российские шансы // Библио-обзор «Полиса». – Ноябрь 2003 года; www.politstudies.ru/universum//biblio].

   Между тем под Контрреформацию – только альтернативного, имперско-петербургского толка – может мимикрировать и «партия жизни», которая в современном российском контексте обрела себя прежде всего в сырьевой олигархии. Эта псевдоконтрреформация способна апеллировать к ценностям петербургской эпохи для того, чтобы закрепить свое собственное элитное господство и не позволить «городскому классу» добиться ни «технологического обновления», ни «обновления духовного». Решающее столкновение этих двух сил – условного «Глазьева» с условным «Ходорковским» – Цымбурский относил к 2008 году, к моменту падения мировых цен на энергоносители.
   Падение произошло в том же году, только не до, а после президентских выборов, и цены на нефть на эти выборы никакого влияния не оказали. Реальность была несколько прозаичнее – с политической сцены были удалены не только Ходорковский, но и Глазьев. Столкновение двух версий Контрреформации было отложено на неопределенное будущее. Что касается сиюминутной политической конъюнктуры, то она Вадима Леонидовича явно не занимала.
   Наша задача состоит в том, чтобы уметь видеть в самых, казалось бы, проходных политических контроверзах фактически ту же кардинальную метафизическую развилку, которую автор «Острова Россия» считал центральным эпизодом эволюции каждой цивилизации. В каждом режиме, за исключением, возможно, только последнего из всех земных режимов – того самого, который окончательно принесет, по убеждению Шпенглера, царство Духа в жертву царству Кесаря, – существует и другая сторона. Неприглядное и бессовестное господство властвующих и пользующихся властью элит – и идеология, делающая режим властвующих легитимным, приемлемым для подданных. Разумеется, идеологии бывают разные, с неодинаковой способностью убеждать и переубеждать. И между тем мы видим, что все чаще людям предлагается выбрать не между разными идеологиями, а между «идеологией» и «жизнью» как она есть, между «совестью» и освобождением от нее. В 1991 году примерно под таким соусом была отброшена идеология коммунистическая, в 1993-м – национал-демократическая. Либерализм стал кодовым словом элит, тяготящихся фактически любой идеологией. Но и либерализм может быть принесен в жертву аппетитам элит, в период экономического кризиса алкающих отнюдь не свободы, но государственной поддержки. И потому сегодня, когда удары «либеральной фронды» направлены не столько против хищных аппетитов правящего класса, сколько против идеологии, худо-бедно связывающей эти аппетиты ссылками на интересы страны и народа, у всякого читателя Шпенглера и Цымбурского не может не зародиться подозрение: а не совершается ли и сегодня, прямо на наших глазах, очередная провокация «партии жизни» в ее извечном стремлении опозорить бунтующий дух? Для того, чтобы по прямому призыву автора «Заката Европы» обречь на окончательную смерть один из тех «народов, которому истина была важнее деяний, а справедливость важнее власти» [84 - Шпенглер О. Закат Европы… М., 2004. – С. 543.].

Заключение

   Цымбурский умирал очень долго – это была настоящая борьба со смертью, растянувшаяся на 13 лет. Началась она летом 1996 года, когда у него впервые возникли проблемы с легкими. Рак был исключен сразу, лечили от всего, что можно – от туберкулеза, астмы, но никто не говорил «рак». Сложно теперь сказать, насколько повинна в его болезни та атмосфера, в которой он жил. Я имею в виду атмосферу в прямом смысле этого слова – однокомнатная клетушка в пятиэтажном доме на окраине Орехово-Зуево с немыслимым количеством кошек. Цымбурский был убежден, что кошки его спасают. Учитывая, что болезнь тянулась годы, нельзя этого стопроцентно отрицать.
   Смертельная болезнь и совпавшие с ней личные невзгоды придали мировоззрению Цымбурского несколько мизантропический и, я убежден, совершенно наносной оттенок. Когда в публичных и приватных высказываниях этот оттенок отступал на второй план, становилось понятным подлинное значение его идей. Нужно было всегда придумывать новые темы именно под Цымбурского, чтобы заставить его писать, думать и говорить. В середине 1990-х это был неиссякаемый поток новых текстов, идей, концепций. «Полис» 1990-х, в котором печатался Цымбурский, казался интеллектуальной Меккой того времени. Только катастрофический 1999 год заставил осознать, на какой периферии общественного внимания находилась академическая политология. С 2001 года усталого и больного Цымбурского приходилось во многом заставлять писать, придумывать интересные для него темы и сюжеты.
   Диагноз стал известным в марте 2006 года. Врачи признали медицинскую ошибку (все это время Вадима Леонидовича лечили от другой болезни), но сказали, что сделать ничего не смогут – рак неоперабельный. К концу 2006 года врачи прогнозировали несколько недель жизни. Тогда в дело вмешался Глеб Павловский. Удачный курс химиотерапии как будто вернул Цымбурского к жизни – в конце 2007-го он выглядел намного лучше, чем в 2006-м. Вроде бы даже стало что-то прорисовываться и в личной жизни…
   Как я уже писал, усилиями моих коллег по ИНС в 2007 году вышел в свет объемный сборник политологических трудов Цымбурского. Несомненно, он стал известным и популярным – обе конкурирующие корпорации, ИНС и ФЭП, сошлись в стремлении пропагандировать и распространять его идеи. Когда в начале 2009 года ученый уже понимал, что умирает, хоть это и было слабым утешением, но он сознавал, что признание все-таки нашло его. Многие стремились ему помочь, чем могли. Елена Пенская подготовила к размещению в «Русском журнале» серию его филологических трудов, создав на сайте www.russ.ru специальную академическую страничку Цымбурского; вместе с ней мы републиковали в Сети давнюю статью Вадима Леонидовича «Метаистория и теория трагедии» с существенными дополнениями автора. Студенты философского факультета попросили прочитать спецкурс о Цымбурском. Вадим Леонидович был очень воодушевлен этим обстоятельством и хотел встретиться со студентами после выписки из больницы. К сожалению, шанса не представилось.
   Наконец, готовился к выходу сборник его статей «Конъюнктуры Земли и Времени». Сам Цымбурский хотел выпустить его в июне 2009 года. Тексты были собраны и более-менее вычитаны автором, но для полноты авторского замысла недоставало двух статей, которые должны были войти в книгу. Одна из них уже никогда не увидит свет – это критика идей Льва Гумилева, который был одним из тех мыслителей, с кем Цымбурский спорил всю жизнь. Другая осталась в рукописи – это большой текст предисловия к книге под названием «Speak, memory» с воспоминаниями автора о начале его политологической карьеры, с рассказом о «Полисе», «Веке XX и мире», об АПН и «Русском журнале», с подробными комментариями к различным аспектам учения, от цивилизационной хронополитики до трактовки понятия «суверенитет». Расшифровка текста рукописи потребовала от нас с Г. Б. Кремневым нескольких месяцев напряженной работы (Цымбурский в конце жизни писал левой рукой, так что чтение текста оказалось делом достаточно сложным.) Потом настало время дополнительной вычитки текстов, ну и затем – написания послесловия к сборнику, о котором меня просил сам Цымбурский. После его кончины оно разрослось до размеров небольшой монографии.
   Последний мой телефонный разговор с Цымбурским состоялся в субботу 21 марта, за два дня до его смерти. Разговор был довольно трудным: Вадим Леонидович обижался, что я никак не мог взять в толк, какое влияние на него оказал Шпенглер. Любовь Вадима Леонидовича к Шпенглеру была действительно разделявшим нас пунктом: любя Шпенглера как своего рода интеллектуального художника, я долго не мог всерьез отнестись к нему как к ученому. Цымбурский распекал меня за непонимание роли Шпенглера, заявив, что сам хотел бы поставить Шпенглера на место Маркса в качестве создателя основополагающей социально-исторической теории. Еще только пробираясь сквозь второй том «Заката Европы», я грустно соглашался, печально понимая при этом, что работа над обещанным предисловием к «Конъюнктурам Земли и Времени» может затянуться еще на неделю.
   Утром в воскресенье Цымбурский последний раз позвонил мне часов в девять утра, но просто по ошибке… Набирая номер мамы. Голос у него был бодрее обычного. Трудно было предсказать, что давно ожидаемая врачами развязка болезни наступит уже на следующий день. Цымбурский сам надеялся еще на год-два жизни…
   Отпевание Вадима Леонидовича состоялось 26 марта в храме Воскресения Христова в Сокольниках, где присутствовало множество его друзей и коллег. Похороны состоялись в тот же день на кладбище неподалеку от Орехово-Зуево, где до сих пор продолжает жить его мама Адель Тимофеевна.
   После смерти Цымбурского в печати и особенно в Интернете начались споры о ценности его политологического наследия – филологическое ни у кого сомнений не вызывало, я даже слышал суждение, что со смертью Вадима Леонидовича в России перестали существовать как минимум три направления языкознания. К политическим воззрениям покойного ученого московская интеллигенция отнеслась с большей осторожностью, равно как и к научной ценности его политологических трудов. Кто-то обвинял Цымбурского в том, что он чуть ли не стал идеологом правительственной реакции, кто-то утверждал, что он в своем «островном» геополитическом цикле рисовал прекрасные сказки о возвращении в милый его сердцу XVII век, кто-то подчеркивал упрямую оппозиционность философа, бунтовавшего против ненавистной ему Корпорации утилизаторов Великороссии. Все эти суждения были равно далеки от подлинного представления как об эволюции политических убеждений Цымбурского, так и от сути разработанной им геополитической концепции.
   И о том и о другом я рассказал в этой книге довольно подробно. В завершение хотелось бы сказать несколько слов о том, что мне представлялось наиболее важным и значительным в этом продолжавшемся чуть более двух десятилетий романе филолога-античника с общественными науками – романе, в конце концов уведшем его в сторону своеобразной религиозной философии и историософии. Цымбурский на самом деле был подлинным голосом того поколения советских интеллектуалов, которое считало своим призванием критику советского политического опыта и его рационализацию. Целый ряд философов, экономистов, политологов утверждали, что коммунистическая идеология в СССР не дает развиваться позитивному знанию о власти, обществе, экономике. Ценности должны несколько потесниться для того, чтобы освободить место реальности. Цымбурский вполне разделял этот кардинальный принцип политической критики поздних советских лет, хоть и относился к «горячим» революционным и националистическим ценностям с большим недоверием, предпочитая им «холодные» либеральные нормы. Проект Демократического Севера был важен для него в первую очередь как оптимальная рамка интеллектуальной реформации СССР, в процессе которой ценности – пускай верные и правильные – могли бы утратить магический блеск, сохранив свое законное место в качестве предельных мотивов человеческой деятельности, но при этом перестали бы восприниматься в качестве гарантий их достижения. Верность идей уже не стала бы оцениваться их всесилием.
   Между тем с крахом советского проекта, а вслед за ним и почти немедленной фрустрацией проекта либерального, обесценились сами ценности, ценностный подход к реальности. Цымбурский и сам в «Острове Россия» фактически был вынужден признать, что выламывание РФ из советской либеральной империи явилось следствием бунта «данностей» – самых разнообразных: геополитических, этнографических, хозяйственных, наконец, – против определенного «ценностно ориентированного» проекта. Политическая критика Цымбурского явилась отчаянной попыткой вернуть «ценностям» и «ценностному миру» законное положение «руководящей и направляющей» силы действительности. Для этого ему пришлось на время заключить своего рода «пакт» с «данностями», оформив его в качестве модели «Острова Россия» и цивилизационной геополитики, для того чтобы вторым шагом подвергнуть эту модель радикальной деконструкции и в конце концов обнаружить саму сущность Цивилизации не в голом реализме (открытой фактичности превосходства и гегемонии), но в радикальном «суде» над данностями, «суде» над самой реальностью. В одной из последних работ, в статье 2005 года «О русском викторианстве», Цымбурский очень внятно формулирует этот окончательный взгляд на природу цивилизации, которая позволяет соотнести приверженность ее основам с верностью «партии ценностей»:

   «Сущность цивилизации, выделяющая ее в мире, – это организующее жизнь ее народов суждение об этом мире, которое может переходить в суд над ним. Бог как бы говорит цивилизации: “Суди мой мир, да с ним будешь судима!” Внешние приметы высокой культуры потому и служат ее образами для нас, что представляют оплотненную, свернутую форму, метонимию этого суждения, как колокол – это материализованный звон. <…> Присутствие России в мире свидетельствовалось с XVI века не. общехристианскими, отчасти общечеловеческими трюизмами, а фундаментальным мироопределяющим суждением (способным трансформироваться от образа Третьего Рима среди потопленной Вселенной до мифологии большевизма), превращенной формою которого в разные эпохи выступала и сама российская государственность. О “мире без России” сегодня все чаще говорят именно потому, что голос, звучащий в планетарных контрапунктах как воплотитель этого суждения-суда, замолк с началом 1990-х».

   Эти слова – важнейшие для понимания всего политологического проекта Цымбурского, который я выше попытался описать как проект «политической критики» – критики, во многом обратной тому направлению критического мышления, которое развивалось в рамках западной философии XIX–XX веков и которое представлено именами Ницше, Фрейда и Фуко. Критическое мышление в XX столетии стремилось в первую очередь обнаружить некую жизненную, материалистическую подкладку любой идеологии, выявить пласт экономических, биологических, витальных данностей, которые детерминируют и манипулируют зависимыми от них «ценностями». Политическая критика, напротив, ставит своей задачей деконструировать мнимые «данности», обнаружив их «идеологическую», ценностную подкладку. В первом случае мы имеем дело со своего рода философской самодискредитацией интеллектуального сословия, «партии ценностей», ее отказом от своих прав и своего статуса во имя интересов бюрократии или же экономической олигархии (часто в мистифицированном виде романтической критики либерально-буржуазного общества), во втором – попытку интеллектуалов вернуть себе собственные права, вначале обнаружив, а затем освободив в общественной системе пространство для политического выбора.
   Мне кажется, что предельная задача Цымбурского как политолога состояла именно в попытке возвращения «ценностям» их господствующего положения над «фактами», над «данностями» в ситуации краха социалистической идеократии. Философ хотел упредить этот крах, сознательно участвуя в проекте интеллектуальной реформации советского общества, перестраивая идеократию и империю на либеральный лад, встраивая их в евро-атлантическое пространство неких общезападных «норм». Слом этого проекта заставил автора «Острова Россия» идти на вынужденный компромисс с реальностью, который он оформил в виде своей теории «цивилизационной геополитики». И однако же с помощью Шпенглера, оказавшегося для Цымбурского своего рода пропуском в не слишком востребованную отечественной мыслью проблематику немецкого идеализма – от Фихте до Хайдеггера, – русский ученый сумел переинтерпретировать «цивилизационную теорию» таким образом, чтобы она работала уже не на давящую своей неизменностью реальность, но на ее ценностную критику. Приняв новую Россию, Россию в границах 1991 года, осознав ее реальные стратегические и хозяйственные интересы, Цымбурский смог обнаружить в этой самой реальности зародыш новой (или забытой старой) идейной проектности, судьба которой оказывалась нераздельно связанной с судьбой ценностного отношения человека к миру, с судьбой духа как силы, противостоящей голой фактичности власти и гегемонии.
   Парадоксально, что единственный человек, который смог обнаружить смысл и предназначение существования России-РФ, был политическим маргиналом, причем в значительной степени сознавал себя таковым, относясь критически к реалиям постсоветского общества. Новая Россия и ее единственный пророк находились в сложных взаимоотношениях друг с другом. В самом Цымбурском было роковое противоречие – приятие/неприятие общества, в котором ему выпало жить и испытывать страдания: поначалу от всей постыдной нищеты начала 1990-х, затем – в силу полной неспособности вписаться в истеблишмент, в конце жизни – по причине разрушавшей его профессиональные планы болезни. Это противоречие отражалось в его очень сложных религиозных переживаниях – в метаниях от страстной веры к почти немыслимому для «холодно-равнодушного» современного интеллигента богоборчеству. Цымбурский со своими поисками и проблемами был бы первым среди равных в обойме философов русского религиозного возрождения начала XX века (может быть, не случайно его последняя статья оказалась посвящена столетию «Вех»), но в среде трезвых политологов и расчетливых дельцов от науки он смотрелся чужаком, далеким от жизни и ее конъюнктурных раскладов.
   При этом нельзя сказать, что Цымбурский сторонился политики, что он отчаянно не пытался найти в ней свою нишу, что он не хотел сыграть здесь свою партию. В 1990-х годах, на подъеме жизненных сил, Цымбурский искренне надеялся найти единомышленников в самых разных сегментах политического сообщества, будучи уверенным (и небезосновательно), что его концепция «Острова Россия» позволит примирить либералов и патриотов. Он не мог взять в толк, почему больший спрос в этом сообществе имеют лишенные практического смысла фантазии, геополитические проекты возрождения империи или же геоэкономические мечты о разделении страны на жителей космополисов и все остальное якобы бесполезное население.
   Цымбурский упорно отказывался играть со всей окружающей его жизнью на понижение, не желая представлять мир вокруг себя исключительно виртуальным пространством, наполненным симулякрами. Он поставил себе невозможную задачу – быть интеллектуалом в казалось бы полностью безыдейном публичном пространстве, находить исторический и философский смысл там и в том, в чем все остальные пытались видеть исключительно игру страстей и хитрость манипуляторов. И в этом сражении за смысл, в котором окружающие видели своего рода политологическое донкихотство, сражении, которое одновременно было и борьбой за подлинную Россию, Цымбурский, несомненно, победил. Как интеллектуал и, пусть это не покажется странным, как политик.
   Дело не только в том, что «Остров Россия» как метафора и как доктрина оказался более плодотворным и живучим, чем все остальные идеи и мифологемы 1990-х. Цымбурский – единственный из теоретиков – сделал ставку на Россию-РФ, на ее целостность и ее самостоятельность, и эта ставка себя оправдала [85 - Хотя по логике вещей именно эта ставка и не должна была сыграть: гораздо убедительнее в том же 1993 году, когда вышла в свет статья «Остров Россия», смотрелись те, кто говорил о распаде страны по национальным округам или же о неминуемом возрождении империи в масштабах всей Евразии.].
   Почти всякий раз в споре со временем и эпохой Цымбурский оказывался неизменно прав. Причем степень его правоты можно было измерять градусом отчуждения от ученого его интеллектуального окружения. В последнем своем тексте, надиктованном за три дня до смерти, Цымбурский предельно точно демонстрирует свое преемство с поколением «веховцев». По существу в своем творчестве он сделал то, чего не смогли сделать они, – показать, в чем может состоять смысл «реформационной», если угодно, модернизирующейся России, России городского общества, какая историческая и даже сверхисторическая задача могла бы стоять перед ней. Целое созвездие выдающихся имен, мыслителей и вопрошателей, так и остались в русской истории проигравшими в начале XX столетия, он – почти в полном одиночестве – методичными и непрерывными интеллектуальными ударами в одну и ту же глухую стену все-таки смог пробиться к той реальности, в которой идеи и жизнь соединяются в одно целое. Эта борьба сломила его силы, но он смог доказать, что с самого начала она не была напрасной.

Борис Межуев Политическая критика Вадима Цымбурского