Чак Паланик
Дневник

   Печатается с разрешения автора и литературных агентств Donadio & Olson, Inc. Literary Representatives и An drew Nurnberg.;
   © Chuck Palahniuk, 2003
   © Перевод. Е. Мартинкевич, 2011
   Школа перевода В. Баканова, 2011
   © Издание на русском языке AST Publishers, 2012

   Моему деду,
   Джозефу Толленту,
   который говорил мне
   быть тем, кем я хочу.
   1910–2003

21 июня – Луна в третьей четверти

   Сегодня звонили из Лонг-Бич, какой-то мужчина. Наговорил на автоответчик целое письмо. Шептал и орал, тараторил и цедил слова, ругался и грозил вызвать полицию, чтоб тебя, мол, арестовали.
   Сегодня самый длинный день в году, хотя теперь все дни такие.
   Погода сегодня – умеренная тревожность, переходящая в сильный страх.
   Тот тип из Лонг-Бич, он сказал, что у него пропал туалет.

22 июня

   Пока ты это прочитаешь, ты станешь еще старше.
   По-научному печеночные пятна называются «гиперпигментированным лентиго». Анатомический термин для обозначения морщин – «ритида». Все складки в верхней части лица, все ритиды, пропахавшие лоб и собравшие кожу вокруг глаз, – «динамические» морщины, или «гиперфункциональные лицевые складки». Они возникают из-за движения мышц под кожей. А почти все морщины в нижней части лица – «статические». Эти ритиды образуются под воздействием солнца и земного притяжения.
   Давай глянем в зеркало. Хорошенько рассмотрим лицо. Глаза, лоб.
   То, что ты, казалось бы, знаешь лучше всего.
   Твоя кожа состоит из трех основных слоев. Первый, которого можно коснуться, – это стратум корнеум, слой омертвевших плоских клеток, вытесненных на поверхность новыми клетками. Жирный налет – кислотная защита, пленка из кожного сала и пота, которая оберегает тебя от бактерий и грибков. Под ней расположена дерма, под дермой – жировая прослойка. А под жиром – лицевые мышцы.
   Быть может, ты помнишь все это со второго курса художественного колледжа. А может, и нет.
   Когда ты поднимаешь верхнюю губу – когда показываешь дырку от верхнего зуба, который тебе выбил охранник музея, – у тебя работает levator labii superioris. Мышца презрительной усмешки. Представь, что твой муж только что покончил с собой в семейной машине. А еще представь, как там воняет застарелой мочой. Представь, что тебе нужно идти и вытирать его сцули с сиденья. Теперь представь, что тебе придется ездить на этой вонючей развалюхе на работу, потому что другой машины у тебя нет, и все будут смотреть и все понимать.
   Что, никаких ассоциаций?
   Когда нормальная женщина, нормальная, ни в чем не повинная женщина, которая совершенно точно заслуживает лучшего, когда она приходит домой, целый день пробегав между столиками, и находит в семейной машине собственного мужа – задохнувшегося, обоссавшегося – она кричит, но это просто растянулась до предела ее orbicularis oris.
   Глубокие заломы, которые спускаются из углов рта к носу, – это носогубные складки, морщины усмешки. Когда ты стареешь, круглая жировая подушечка в щеке, которая по-официальному называется жировое тело щеки или комок Биша, опускается все ниже и ниже, пока не утыкается в твою носогубку, отчего твое лицо искажается гримасой презрения навечно.
   Это всего лишь маленький повторительный курс. Небольшой пошаговый инструктаж.
   Крошечное повторение. На случай, если ты перестанешь себя узнавать.
   А теперь нахмурься. Это твоя triangularis тянет вниз уголки orbicularis oris.
   Представь, что ты двенадцатилетняя девочка, которая безумно любит папу. Ты девочка, еще даже не подросток, которой папа нужен больше, чем когда-либо. Которая думала, что отец всегда будет рядом. Представь, что ты каждую ночь засыпаешь в слезах, зажмурившись так плотно, что глаза опухают.
   Апельсиновая корка на подбородке, эти комки создаются мышцей mentalis – подбородочной мышцей, которая поджимает нижнюю губу. А морщины, которые каждое утро кажутся тебе глубже, которые идут от углов рта до подбородка, – они называются марионеточными. Черточки между бровями – это морщина гордецов. Опущение век называется «птоз». Твои парорбитальные ритиды, твои «гусиные лапки» с каждым днем выглядят все ужаснее, а тебе, блин, всего двенадцать!
   Только не притворяйся, будто не знаешь о чем речь.
   Это твое лицо.
   А теперь улыбнись – если еще можешь.
   Это твоя большая скуловая. Каждое сокращение разводит мышцы в стороны, как шторы на твоих окнах. Как театральный занавес, где каждая твоя улыбка – премьера. Первый показ. Ты открываешь занавес.
   А теперь улыбнись так, как улыбается пожилая мать, когда ее единственный сын покончил с собой. Улыбайся, похлопывай руки его жены и дочки, даже еще не подростка, говори им не беспокоиться, потому что все в конце концов образуется. Просто продолжай улыбаться и закалывай шпильками свои длинные седые волосы. Иди играть в бридж со старыми подругами. Пудри нос.
   Этот ужасный огромный кусок жира, что растет у тебя под подбородком и с каждым днем все больше болтается, – подподбородочный жир. Годовые кольца вокруг шеи – поперечные морщины. Твое лицо, подбородок, шея медленно оплывают потому, что земное притяжение тянет вниз твою поверхностную мышечно-апоневротическую систему.
   Звучит знакомо?
   Если не очень, расслабься. Не волнуйся. Все, что тебе нужно знать, – это твое лицо. То, что ты, казалось бы, знаешь лучше всего.
   Три слоя твоей кожи.
   Три женщины в твоей жизни.
   Эпидермис, дерма и жир.
   Жена, дочь и мать.
   Если ты это читаешь, добро пожаловать в реальность. Вот чем кончились твои чудесные неограниченные возможности. Твой нереализованный потенциал. Вот что ты сделал со своей жизнью.
   Тебя зовут Питер Уилмот.
   Все, что тебе нужно знать, – ты оказался мешком дерьма.

23 июня

   Звонит женщина из Сивью, жалуется, что у нее пропала кладовка для белья. В прошлом сентябре в ее доме было шесть спален и две кладовки. Она совершенно уверена. А теперь осталась только одна. Она приехала в свой пляжный дом на лето. Вывезла из города детей, няню и собаку, и вот они тут с чемоданами, а все полотенца пропали. Исчезли. Пуф-ф!
   Как в Бермудском треугольнике.
   Ее голос на автоответчике подвизгивает, а к концу каждой фразы превращается в сирену воздушной тревоги. Женщина будто съехала с катушек, хотя скорее просто испугана. Она говорит:
   – Это розыгрыш? Пожалуйста, скажите, вам ведь заплатили, чтобы вы это сделали?
   Голос из автоответчика говорит:
   – Пожалуйста! Я не буду звонить в полицию. Просто верните все как было, ладно?
   За ее голосом еле слышится голос мальчика:
   – Мама?
   Женщина говорит в сторону:
   – Все будет хорошо. Главное – не паниковать.
   Погода сегодня – усиление попыток отрицать очевидное.
   Голос из автоответчика говорит:
   – Перезвоните мне, ладно?
   Она оставляет номер. Она говорит:
   – Пожалуйста…

25 июня

   Представь, как ребенок рисует скелет рыбы: на одном конце череп, на другом – хвост. Посредине длинный позвоночник, через который проходят ребра. Такие рыбьи скелеты часто показывают в пасти мультяшных котов.
   Представь такой скелет в виде острова с домами. Вообрази себе дома, которые нарисовала бы маленькая девочка, живущая в трейлер-парке, – огромные каменные замки с целым лесом труб, с горной цепью крыш, с флигелями, башенками и фронтонами, и все это венчает изящный громоотвод. Шиферные крыши. Вычурные кованые заборы. Дома-фантазии, сплошь покрытые эркерами и мансардами. А вокруг – идеально красивые сосны, розовые клумбы и дорожки, вымощенные красным кирпичом.
   Буржуазные фантазии белой бедноты.
   Весь остров был воплощением мечты ребенка, выросшего в трейлер-парке – в каком-нибудь вонючем Текумсе-Лейк, штат Джорджия. Пока мама была на работе, девочка выключала в трейлере свет, ложилась на спину, на свалявшийся оранжевый ковер. Ковер, который местами сплавился в черное от упавших окурков и пах так, словно кто-то вступил в собачью кучу. Потолок весь в потеках. Девочка скрещивала руки на груди и воображала себе жизнь в другом месте.
   Бывает такое время, поздно ночью, когда уши тянутся к любому звуку. Когда видишь больше с закрытыми глазами, чем с открытыми.
   Рыбий скелет. Едва научившись держать в пальцах мелок, это она и нарисовала.
   Все время, пока девочка росла, ее мамы почти не было дома. Отца она никогда не видела, а мать, как водится, работала на двух работах: резала стекловолокно на какой-то занюханной фабрике и разливала рагу в больничной столовке. Конечно, девочка мечтала о месте, похожем на этот остров, где никто не работает, если не считать уборки в доме, а просто собирает в лесу чернику и всякие полезные вещи, которые прибоем вынесло на пляж. Вышивает платки. Аранжирует цветы. Где каждый день не начинается с будильника и не кончается телевизором. Девочка воображает эти дома, каждый дом, каждую комнату, каждый закругленный край каждой каминной доски. Узор каждого паркета. Берет это все ниоткуда. Изгиб каждого светильника или крана. Представляет себе каждый изразец, до глубокой ночи. Каждый узор на обоях. Каждую филенку, каждую лестничную ступеньку и водосточную трубу она нарисовала пастелью. Раскрасила мелками. Каждую кирпичную дорожку и самшитовую изгородь, все нарисовала, все залила красной и зеленой акварелью. Она это видит, рисует, об этом мечтает. Она так туда хочет!
   С тех самых пор, как девочка взяла в руки карандаш, только это она и рисовала.
   Представь себе рыбий скелет, который черепом смотрит на север, а хвостом – на юг. Позвоночник с востока на запад пересекают шестнадцать ребер. Череп – городская площадь, а в пасть рыбы – гавань – заходит паром. Глазом рыбы стала гостиница, вокруг нее – бакалейный магазин, хозяйственный магазин, библиотека и церковь.
   Девочка рисовала эти улицы, когда голые ветки покрыты изморозью. Рисовала их, когда птицы прилетают с юга и таскают в гнезда песколюбку и сосновые иглы. А потом – когда расцветают наперстянки, выше чем в рост человека. А потом – когда их обгоняют подсолнухи. А потом – когда листья спиралью слетают вниз, на землю, бугристую от грецких орехов и каштанов.
   Она видела все это так ясно! Она могла представить каждую комнату в каждом доме.
   И чем лучше она представляла себе этот остров, тем меньше ей нравился реальный мир. Чем больше она представляла себе тамошних жителей, тем меньше ей нравились настоящие. Особенно мамаша-хиппи, вечно усталая, вечно воняющая жареной картошкой и сигаретами.
   Так Мисти Клейнман постепенно разуверилась в будущем. Все вокруг стало уродливым. Все – какими-то грубыми и… неправильными.
   Ее звали Мисти Клейнман.
   Если ты читаешь это без нее, учти, что речь о твоей жене. На случай, если ты не просто придуриваешься – о твоей несчастной жене, урожденной Мисти Мэри Клейнман.
   А эта бедная идиотка, когда она рисовала костер на пляже, то чувствовала вкус кукурузы и печеных крабов. Когда рисовала садик с лекарственными травами, то слышала запах розмарина и тимьяна.
   Но чем лучше она рисовала, тем хуже становилась ее жизнь – пока ей не перестало хватать реального мира. Пока она не стала для всех чужой. Все казались ей недостаточно хорошими, недостаточно утонченными, недостаточно настоящими. И мальчики из старших классов. И другие девочки. Все были менее настоящими, чем ее воображаемый мир. Так продолжалось, пока она не начала таскать из материного кошелька деньги на дурь и не попала на прием к школьному психиатру.
   Чтобы никто не говорил, будто она сошла с ума, она посвятила жизнь искусству, а не видениям. На самом деле ей просто нужно было научиться фиксировать свои видения. Делать воображаемый мир еще подробнее и точнее. Еще более настоящим.
   А в художественном колледже она познакомилась с парнем по имени Питер Уилмот. Познакомилась с тобой, парнем с острова под названием Уэйтенси.
   Когда в первый раз попадаешь туда из любой другой точки земного шара, тебе кажется, что ты умер. Ты умер и в раю, с тобой уже всегда все будет хорошо.
   Рыбий позвоночник – Разделительная авеню. Рыбьи ребра – улицы, которые начинаются с Акациевой, что на один квартал к югу от площади. Потом идут Березовая, Вязовая, Грабовая, Дубовая, Еловая, Ивовая, Каштановая, все в алфавитном порядке вплоть до Ольховой и Платановой, перед самым рыбьим хвостом. Там южный конец Разделительной авеню переходит в гравий, потом в утрамбованную землю, а потом исчезает среди деревьев мыса Уэйтенси.
   Это вполне точное описание. Именно так выглядит гавань, когда первый раз входишь в нее на пароме с материка. Узкая и длинная, гавань похожа на пасть рыбины, готовой слопать тебя, как в Библии.
   Если у тебя есть день в запасе, можешь прогуляться по всей Разделительной авеню. Позавтракать в отеле Уэйтенси, потом пройти квартал к югу, мимо церкви на Акациевой. Мимо дома Уилмотов, единственного дома на Восточной Березовой, перед которым шестнадцать акров газона спускаются прямо к воде. Мимо дома Бертонов на Восточной Вязовой. Участки густо засажены дубами, каждое дерево кривое и высокое, будто замшелая молния. Небо над Разделительной авеню – летом оно все зеленое от густого колышущегося полога кленовых, дубовых и вязовых листьев.
   Когда ты приезжаешь сюда впервые, тебе кажется, что сбылись все твои мечты и надежды. У твоей жизни будет сказочный конец: «и жила она долго и счастливо».
   Дело в том, что для девочки, которая жила только в доме на колесах, остров похож на сказочный приют, где ее будут любить и беречь вечно.
   Для девочки, которая сидела на лохматом ковре с коробкой цветных карандашей или мелков и рисовала эти дома, дома, которых никогда не видела. Она придумывала их себе, крылечки и витражные окна. И вот однажды девочка увидела эти дома в жизни. Эти самые дома. Дома, которые, как она думала, существуют только в ее воображении.
   Едва научившись рисовать, маленькая Мисти Мэри разгадала, что булькает в септических цистернах за каждым домом. Узнала, что проводка под картонными панелями старая, в тканевой изоляции, с фарфоровыми трубками и столбиками. Могла нарисовать изнутри каждую дверь, где островные семьи отмечали рост детей и подписывали их имена.
   Даже с материка, с паромной пристани в Лонг-Бич, через три мили соленой воды, остров кажется раем. Стена темных, почти черных сосен, волны разбиваются о бурые скалы. Вот он, предел ее желаний. Под защитой. В покое, в одиночестве.
   Сегодня остров кажется пределом желаний многим. Многим богатым чужакам.
   А девочка – которая раньше плавала только в бассейне трейлер-парка, слепая от хлорки, – эта девочка приплыла на пароме в гавань Уэйтенси, где поют птицы и яркие лучи отскакивают от окон отеля. Эта девочка услышала, как океан бьется о волнорез. А солнце было такое теплое, а волосы ерошил ветер, такой чистый, что пах расцветшими розами… тимьяном и розмарином.
   Несчастная девочка-подросток, которая никогда не видела океана, эта девочка уже нарисовала здешние мысы и нависшие утесы. Повторила их в точности.
   Бедная малышка, Мисти Мэри Клейнман.
   Эта девочка приехала сюда невестой, и ее вышел встречать весь остров. Сорок или пятьдесят семей, все улыбаются и ждут очереди, чтобы пожать ей руку. Пел хор школьников. Бросали горстями рис. В ее честь в отеле дали ужин, и все пили за нее шампанское.
   Все окна отеля Уэйтенси, все шесть этажей с рядами окон и застекленных веранд, все зигзаги мансард на крутой крыше – все смотрели, как она приехала. Все смотрели, как она приехала в большой дом в тенистом, поросшем деревьями рыбьем животе.
   Едва увидев остров Уэйтенси, Мисти Клейнман решила, что пора забыть свою работягу-мать. Забыть собачьи кучки и лохматый ковер. Она поклялась, что больше ее ноги не будет в старом трейлер-парке. Она решила пока не становиться художником.
   Дело в том, что, когда ты ребенок, ну пусть даже тебе двадцать и ты учишься в художественном колледже, ты ничего не знаешь о реальном мире. Если человек говорит, что любит тебя, ты хочешь ему верить. Он просто хочет на тебе жениться и забрать тебя в дом среди острова-рая. В большой каменный дом на Восточной Березовой. Он говорит, что просто хочет сделать тебя счастливой.
   И уж конечно, никогда не заморит тебя пытками до смерти.
   А бедная Мисти Клейнман, она сказала себе, что не хочет карьеры художника. Всю жизнь она мечтала о таком доме, о семье, о покое.
   А потом попала на остров Уэйтенси, где все выглядело так правильно.
   А потом оказалось, что неправильная только она сама.

26 июня

   С материка, из Оушен-Парка, звонит мужчина и жалуется, что у него пропала кухня.
   Ничего удивительного, что он не сразу заметил.
   Когда проживешь где-то достаточно долго – в доме, квартире, стране, – тебе становится там тесно.
   Оушен-Парк, Ойстервилль, Лонг-Бич, Оушен-Шорз – все это материковые города. Женщина с пропавшей кладовкой. Мужчина без туалета. Эти люди – чьи все сообщения на автоответчике, – они перестраивали свои летние дома. Материковые дома, летние люди.
   У тебя дом с девятью спальнями, который ты видишь только две недели в году, так что может пройти не одно лето, пока ты хватишься пропажи. У многих летних людей таких домов не меньше полудюжины. Это не совсем дома. Это капиталовложения. У летних людей кондоминиумы и кооперативы. Апартаменты в Лондоне и Гонконге. В каждом часовом поясе их ждет новая зубная щетка. На каждом континенте – куча одежды в стирке.
   Голос из автоответчика Питера жалуется, мол, была кухня с газовой плитой. Двойная духовка в стене. Большой двухдверный холодильник.
   Слушая его жалобы, твоя жена, Мисти Мэри, кивает. Здесь многое раньше было по-другому.
   Раньше поймать паром было просто, если приехать на пристань. Он ходит каждые полчаса, с материка и обратно. Каждые полчаса. Теперь ты становишься в очередь. Ждешь среди незнакомцев в блестящих спортивных авто, которые не воняют мочой. Паром приходит и уходит три-четыре раза, пока на борту найдется место для тебя. А ты сидишь все это время под жарким солнцем, в этой вони.
   Чтобы уехать с острова, тебе нужен целый день.
   Раньше можно было зайти в отель Уэйтенси и без всяких проблем получить столик у окна. Раньше на острове Уэйтенси не было видно мусора. И машин. И татуировок. И проколотых носов. И шприцов, вынесенных волнами на пляж. Склизких презервативов в песке. Билбордов. Логотипов компаний.
   Тот мужчина из Оушен-Парка, он сказал, что у него в столовой добротные дубовые панели и обои в голубую полоску. От угла к углу все плинтуса без швов и разрывов, все отфальцовано и откалевано. Он постучал, стена сплошная, гипсокартон на деревянной раме. Но посреди этой идеальной стены, он клянется, раньше была кухонная дверь.
   Мужчина из Оушен-Парка говорит в телефон:
   – Может, я ошибаюсь, но в доме должна быть кухня? Разве нет? Нет такого строительного кодекса или чего-то в этом роде?
   Женщина из Сивью хватилась бельевой кладовки, когда не смогла найти чистое полотенце.
   Мужчина из Оушен-Парка сказал, что достал из буфета в столовой штопор. Провинтил дырочку там, где раньше была дверь кухни. Потом взял из серванта нож для бифштексов и расширил дырку. Включил фонарик на брелоке, прижался щекой к стене и заглянул в проделанную дырку. Он сощурился и увидел в темноте комнату с исписанными стенами. Он сощурился еще больше, подождал, пока привыкнут глаза, но в темноте смог прочитать только куски:
   «…ступите на этот остров, и вы умрете… – вот как там было написано, – …уносите оттуда ноги. Они убьют всех божьих детей, чтобы спасти собственных…»
   Вместо кухни надпись: «Вас всех разделают, как говядину…».
   Мужчина из Оушен-Парка говорит:
   – Лучше приезжайте и посмотрите сами. – Его голос из автоответчика убеждает: – Ради одного почерка стоит приехать.

28 июня

   Столовая в отеле Уэйтенси называется Залом Дерева и Золота, потому что там ореховые панели и золотая парчовая обивка. Каминная доска тоже из резного ореха, и полированные латунные подставки для дров. Камин надо топить, даже если дует ветер с материка и гонит дым обратно в зал. Сажа с дымом сочатся из камина, и приходится вытаскивать батарейки из каждого детектора дыма. К тому времени отель пахнет так, будто там маленький пожар.
   Всякий раз, когда кто-нибудь просит девятый или десятый столик у камина, а потом жалуется на дым и жар и просит их пересадить, нужно чуточку выпить. Просто глоток, не важно чего. Твоей бедной жене сойдет и кулинарный херес.
   Один день из жизни Мисти Мэри, королевы рабов.
   Еще один самый длинный день в году.
   Это игра, в которую может играть каждый. У Мисти есть собственная кома.
   Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.
   В Зале Дерева и Золота, напротив камина, есть окна, которые смотрят на побережье. Замазка отвердела и раскрошилась, и теперь внутрь со свистом прорывается холодный ветер. Окна запотевают. Влага собирается на стекле и стекает на пол. Вскоре ковер начинает пахнуть, как кит, которого выбросило на берег в конце июля. Снаружи все до горизонта заполонили билборды – все те же марки фастфуда, солнечных очков, кедов, что валяются в мусоре вдоль линии прибоя.
   В каждой волне плавают окурки.
   Всякий раз, когда кто-нибудь просит четырнадцатый, пятнадцатый или шестнадцатый столик у окон, а потом жалуется на сквозняк и вонь, когда посетители скулят и просят пересадить их, нужно выпить.
   Эти летние люди, идеальный столик для них как святой Грааль. Место силы. Позиционирование. Место, где они сидят, просто не может быть лучше, чем то, где их нет. А в столовой такие толпы, что когда проходишь по ней, тебя бьют в живот локтями и бедрами. Дамскими сумочками.
   Пока мы не пошли дальше, постарайся потеплее одеться. И закупись витаминами группы B. Запасись дополнительными мозговыми клетками. Если ты читаешь это прилюдно, отложи книгу в сторону, пока не сможешь переодеться в свое лучшее белье, золотистое.
   И, пожалуй, встань где-нибудь на очередь на донорскую печень.
   Ты понимаешь, к чему все идет.
   Куда идет вся жизнь Мисти Мэри Клейнман.
   Есть масса способов совершить самоубийство без смерти как таковой.
   Всякий раз, когда кто-нибудь с материка приводит толпу подруг, все стройные, загорелые, ахают при виде резного дерева и белых скатертей, хрустальных вазочек с розами и папоротником, антикварных серебряных подносов и прочего, всякий раз, когда одна из них возмущается: «Почему у вас телятина, а не тофу?» – сделай глоток.
   Эти стройные женщины – на выходных иногда показываются их мужья, низкие и коренастые, потеющие так, что черное средство для имитации волос, которым они брызгают лысину, стекает по затылку. Густые струи темной жижи промачивают воротник.
   Когда одна из местных морских черепах приходит, прижимая жемчуг к увядшей шее, какая-нибудь старая миссис Бертон, миссис Сеймор или миссис Перри, когда она видит стройных и загорелых летних женщин за своим любимым столиком с 1865 года и говорит: «Мисти, как ты могла? Ты же знаешь, что я всегда прихожу в полдень по вторникам и четвергам. Право же, Мисти…» Тогда надо сделать два глотка.
   Когда летние люди просят кофе с молочной пенкой, хелированным серебром, порошком плодов рожкового дерева или чего-нибудь соевого, сделай еще глоток.
   Если они не оставляют чаевых – еще один.
   Эти летние женщины… Их глаза подведены так густо, что они как будто в очках. У них темный карандаш для губ, и когда они едят, помада внутри контура стирается. За столом остаются худые подростки с запачканными ртами. С длинными крючковатыми ногтями пастельных оттенков засахаренного миндаля.
   Когда лето, но надо топить чадящий камин, сними один предмет одежды.
   Когда идет дождь и окна гремят на холодном сквозняке, надень один предмет одежды.
   Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.
   Когда мать Питера приходит с твоей дочерью, Тэбби, и ожидает, что ты будешь прислуживать собственной свекрови и дочке как личная рабыня, сделай два глотка. Когда они садятся за столик номер восемь и бабка Уилмот говорит Тэбби: «Твоя мама стала бы знаменитой художницей, если бы только постаралась!» – сделай глоток.
   Летние женщины, их алмазные кольца и подвески, их теннисные браслеты, где алмазы потускнели под жирным кремом от солнца, когда они просят тебя спеть «С днем рожденья», сделай глоток.
   Когда твоя двенадцатилетняя дочь называет тебя «мэм», а не мамой…
   Когда ее бабка Грейс говорит:
   – Мисти, дорогая, если бы ты вернулась к искусству, ты бы зарабатывала больше и так не унижалась…
   Когда это слышит вся столовая…
   Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.
   Каждый раз, когда Грейс Уилмот заказывает бутерброды к чаю категории «люкс», со взбитым творогом, козьим сыром и мелко нарубленными орехами, намазанными на тонкий, как бумага, тост, укусит пару раз, остальное выбрасывает, а счет за все это, включая чайник эрл-грея и кусок морковного торта, переводит на тебя, причем ты даже не в курсе, пока тебе не вручают семьдесят пять центов вместо зарплаты, а в некоторые недели ты даже должна Уэйтенси деньги – когда ты понимаешь, что стала издольщицей в Зале Дерева и Золота и так проведешь всю оставшуюся жизнь, сделай пять глотков.
   Каждый раз, когда в переполненной столовой в каждом золотом парчовом кресле сидит какая-нибудь дамочка, местная или с материка, и все хором ворчат, что паром идет слишком долго, на острове мало мест для парковки, раньше заказывать столик на обед не надо было, почему некоторым дома не сидится, просто зла не хватает, – все эти локти и скрипучие голоса, которые требуют дорожных указаний, растительных сливок и летних сарафанов второго размера, а камин все равно должен пылать, потому что такая традиция отеля, сними с себя еще один предмет одежды.
   Если к этому моменту ты не пьян и не полугол, ты невнимательно читаешь.
   Когда Раймон, помощник официанта, застает тебя в холодильнике с бутылкой хереса и говорит: «Мисти, cariño. Salud!» [1 - Милая. Привет! (исп.)]
   Когда он так говорит, чокнись с ним и скажи: «За моего безмозглого муженька. За дочь, которую я никогда не вижу. За наш дом, который вот-вот отойдет католической церкви. За мою спятившую свекровь, которая грызет бутербродики с бри и шалотом!» Добавь: «Те amо [2 - Люблю тебя (исп.).], Раймон!»
   И отхлебни еще разок.
   Когда какая-нибудь окаменелость из старого островного семейства пытается тебе втолковать, что сама она из Бертонов, но ее мать была Сеймор, отец – Таппер, а его мать – Карлайл, что каким-то образом делает ее твоей троюродной племянницей, а потом пришлепывает холодную, мягкую, морщинистую руку к твоему запястью, пока ты счищаешь с тарелок салат, и говорит: «Мисти, почему ты больше не рисуешь?» – когда ты понимаешь, как с каждым днем стареешь все больше и больше, как вся твоя жизнь медленно катится под откос, глотни дважды.
   Чему не учат в художественном колледже – никогда и никому не говорить, что ты хотела быть художником. Просто к сведению: всю оставшуюся жизнь тебя будут мучить рассказами, как ты раньше любила рисовать. Не рисовать – писать. Красками.
   Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.
   Просто чтобы что-то написать: сегодня твоя бедная жена роняет нож в столовой. Когда она наклоняется за ним, в серебряном лезвии что-то отражается. Какие-то слова под столиком номер шесть. Она становится на четвереньки и приподнимает край скатерти. На столешнице, рядом с высохшей жвачкой и чьими-то козявками из носа, написано: «Не дай им снова тебя обмануть».
   Там написано карандашом: «Выбери в библиотеке любую книгу».
   Чье-то самодельное бессмертие. Чье-то наследие. Чья-то жизнь после смерти.
   Просто чтобы что-то написать: погода сегодня пьяно-сопливая, с периодическими вспышками отчаяния и раздражения.
   Записка под столиком номер шесть карандашными штрихами – под ней имя «Мора Кинкейд».

29 июня – Новолуние

   В Оушен-Парке дверь открывает мужчина с бокалом в руке, ярко-оранжевое вино доходит до указательного пальца. На мужчине белый махровый халат со словом «Angel» на отвороте. В седых волосах на груди запуталась золотая цепь. От него пахнет штукатуркой, а в другой руке у него фонарик. Мужчина допивает вино до среднего пальца. Лицо одутловатое, с темной щетиной на подбородке. Брови выбелены или выщипаны, так что их почти не видно.
   Просто к сведению: так они познакомились, мистер Энджел Делапорте и Мисти Мэри.
   В художественном колледже рассказывают, что на картине Леонардо да Винчи у Моны Лизы нет бровей, потому что художник написал их в последнюю очередь и клал сырую краску на сухую. В семнадцатом веке реставратор использовал неправильный растворитель и стер их навсегда.
   Сразу за дверью стоят чемоданы из натуральной кожи; мужчина показывает мимо них, фонариком показывает на дом и говорит:
   – Можете сказать Питеру Уилмоту, что он ужасно безграмотный.
   Мисти Мэри рассказывает летним людям, что плотники всегда пишут в стене. Всем хочется оставить свое имя и дату до того, как стену зашпаклюют. Иногда они кладут свежий номер газеты. Еще одна традиция – оставить бутылку пива или вина. Кровельщики пишут на потолке, прежде чем покрыть его рубероидом и гонтом. Обшивочники – на обшивке, прежде чем прикрыть ее досками или штукатуркой. Свое имя и дату. Крошечную часть себя, которую сможет найти кто-то в будущем. Хоть какую-то мысль. Здесь были мы. Мы это построили. Напоминание.
   Можно считать это традицией, предрассудком или фэншуем.
   Этакое безобидное самодельное бессмертие.
   На курсе по истории искусства рассказывают, что однажды Пий Пятый попросил Эль Греко изобразить что-нибудь в Сикстинской капелле поверх обнаженных фигур Микеланджело. Эль Греко согласился, но с условием, чтобы ему дали покрыть весь потолок. Еще студентам рассказывают, что Эль Греко прославился только потому, что страдал астигматизмом. Вот почему у него люди выходили с искаженными пропорциями – он неправильно видел, поэтому удлинял руки и ноги, и прославился благодаря этому драматическому эффекту.
   Что знаменитые художники, что строители – все мы хотим оставить свой след. То, что останется после нас. Жизнь после смерти.
   Мы все хотим как-то себя объяснить. И никто не хочет, чтобы его забыли.
   В тот день в Оушен-Парке Энджел Делапорте показывает Мисти столовую, где дубовые панели и обои в голубую полоску. Посреди одной из стен зияет дыра, вся в завитках рваной бумаги и пыли от штукатурки.
   Каменщики, говорит ему Мисти, замуровывают талисман, священную медальку на цепочке, чтобы она висела в трубе и не давала злым духам спуститься по дымоходу. В средние века в стене нового здания замуровывали живую кошку, на удачу. Или женщину. Чтобы у здания была душа.
   Мисти смотрит на его бокал вина. Она говорит с бокалом, а не с мужчиной, следит за бокалом глазами, надеясь, что мужчина заметит и предложит ей выпить.
   Энджел Делапорте прикладывает к дыре одутловатое лицо, приставляет выщипанную бровь и говорит:
   – …жители острова Уэйтенси убьют вас, как убили всех остальных до того…
   Он подносит фонарик к голове, светит в темноту. На его плечо свисают ощетинившиеся латунные и серебряные ключи, яркие, как маскарадная бижутерия. Он говорит:
   – Вам нужно посмотреть, что тут написано.
   Медленно, как ребенок, который учится читать, Энджел Делапорте всматривается в темноту и произносит:
   – …а теперь я вижу, как моя жена работает в Уэйтенси-отеле, убирает в номерах и превращается в никчемную жирную дуреху в розовой униформе…
   Мистер Делапорте читает:
   – Она приходит домой, и от ее рук пахнет резиновыми перчатками, в которых она собирает ваши использованные гондоны… ее светлые волосы стали серыми и пахнут каким-то химическим дерьмом, которым она выскребает туалеты, когда залезает в мою постель…
   – Хм-м, – говорит Делапорте и выпивает вино до безымянного пальца. – Он явно напутал с причастными оборотами.
   Он читает:
   – …ее груди висят перед ней, как пара дохлых карпов. У нас уже три года не было секса…
   Становится совсем тихо, и Мисти пытается издать тихий смешок.
   Энджел Делапорте протягивает ей фонарик. Он допивает свое ярко-оранжевое вино до места, где мизинец касается бокала, кивает на дыру в стене и говорит:
   – Сами почитайте.
   Брелок с ключами такой тяжелый, что Мисти приходится поднапрячься. Когда она прикладывает глаз к черной дырке, то видит слова на дальней стене: «…вы умрете, жалея, что когда-то ступили…».
   Пропавшая кладовка для белья в Сивью, исчезнувший туалет в Лонг-Бич, общая комната в Ойстервилле – если начнут проверять, найдут то же. Истерический бред Питера.
   Твой истерический бред.
   …вы умрете, и мир станет лучше…
   Во всех домах на материке, где Питер работал, во всех «капиталовложениях» написана и спрятана та же самая грязь.
   …умрете, крича в мерзских…
   Сзади Энджел Делапорте говорит:
   – Скажите мистеру Уилмоту, что он неправильно написал слово «мерзких».
   Все эти летние люди – бедняжка Мисти, она говорит им, что мистер Уилмот последний год был не в себе. У него была опухоль мозга, о которой он не подозревал, а как долго, мы даже не знаем. Не отнимая лица от дыры в обоях, она рассказывает Энджелу Делапорте, что мистер Уилмот работал в старом отеле Уэйтенси, и теперь нумерация перескакивает с 312 до 314. Где была дверь номера, теперь просто идеальный, безупречный коридор с плинтусами, лепниной, новыми розетками каждые шесть футов, работа высочайшего качества. Все как заказывали, вот только номера не досчитались.
   Делапорте из Оушен-Парка болтает вино в бокале и говорит:
   – Надеюсь, в триста тринадцатом в тот момент не было постояльцев.
   У нее в машине есть лом. Эту дверь можно открыть за пять минут. Это гипсокартон, и все, говорит она мужчине. Просто мистер Уилмот сошел с ума.
   Когда она просовывает нос в дыру и принюхивается, от обоев пахнет, как будто на них пришли умирать миллион сигарет. В дыре пахнет корицей, пылью и краской. Где-то в темноте слышно, как гудит холодильник. Тикают часы.
   А по стенам тянется одна и та же тирада. Во всех этих летних домах. Выписана большой спиралью, с потолка и до самого пола, изгибается так, что когда стоишь посреди комнаты и поворачиваешься, чтобы ее прочитать, начинает кружиться голова. И тошнит. В свете брелока она читает:
   – …убьют вас, несмотря на деньги и положение…
   – Смотрите. Вот ваша плита. Как раз там, где вы думали. – Она отходит назад и дает ему фонарик.
   Каждый мастер, говорит Мисти, подписывает свою работу. Помечает территорию. Паркетчики пишут на настиле, прежде чем положить паркет или ковровое покрытие. Пишут на стенах под обоями или плиткой. У каждого в стенах есть целая коллекция рисунков, молитв, имен. Дат. Там временная капсула. Или, что хуже, свинцовые трубы, асбест, ядовитая плесень, плохая проводка. Опухоль мозга. Часовая бомба.
   Доказательство, что ни одно капиталовложение не бывает вечным.
   То, чего вы не хотите знать – но не смеете забыть.
   Энджел Делапорте, прижав лицо к дыре, читает:
   – …Я люблю свою жену и ребенка… – Он читает: – …я не допущу, чтобы мою семью оттесняли все ниже и ниже такие, как вы, пошлые паразиты…
   Делапорте наклоняется ближе, морщится и говорит:
   – Какой интересный почерк! Вы посмотрите на его «в» в слове «вы» или «вонючая» – верхняя часть такая длинная, что накрыла все слово. Значит, на самом деле он человек, который стремится защитить тех, кого любит. – Он говорит: – А видите «б» в «убьют»? Хвостик слишком длинный, показывает сильное беспокойство.
   Чуть ли не ввинчивая лицо в дыру, Энджел Делапорте читает:
   – …убьют всех божьих детей, чтобы спасти собственных…
   Говорит, что большие «Я» у него слишком узкие и острые, что значит, Питер умный, но смертельно боится своей матери.
   Звеня ключами, он водит фонариком туда-сюда и читает:
   – Я танцевал, воткнув себе в грязную задницу вашу зубную щетку…
   Отдергивает лицо от обоев и говорит:
   – Да, действительно моя плита. – Он допивает остатки вина, громко побултыхав его во рту. Глотает и говорит: – Я знал, что в этом доме есть кухня.
   Бедняжка Мисти, она очень извиняется. Она отковыряет эту дверь. А мистер Делапорте, наверное, захочет днем почистить зубы. И сделать прививку от столбняка. И, возможно, вколоть себе гамма-глобулин.
   Мистер Делапорте касается пальцем большого жирного мазка рядом с дырой. Прикладывает к губам бокал и скашивает глаза, потому что тот оказался пуст. Трогает темный влажный мазок на голубых обоях. Потом кривится, вытирает палец о халат и говорит:
   – Надеюсь, у мистера Уилмота хорошая страховка и много акций.
   – Мистер Уилмот последние несколько дней лежит в больнице без сознания.
   Он достает из кармана халата пачку сигарет, вытряхивает одну и говорит:
   – А вы, стало быть, управляете его ремонтной фирмой?
   Мисти пытается рассмеяться.
   – Я та никчемная жирная дуреха.
   А мужчина, мистер Делапорте, говорит:
   – Не понял?
   – Я жена Питера Уилмота.
   Мисти Мэри Уилмот, та самая отвратная, монструозная бабища во плоти. Она говорит ему:
   – Я работала в отеле Уэйтенси, когда вы позвонили утром.
   Энджел Делапорте кивает, глядя на свой пустой бокал. Бокал весь в поту и отпечатках пальцев. Он поднимает бокал и говорит:
   – Может, вам тоже налить?
   Он видит, где Мисти прижалась лицом к стене столовой, где дала слезинке вытечь и запачкать его обои в голубую полоску. Мокрый отпечаток глаза, гусиных лапок вокруг, obicularis oculi словно за прутьями клетки. Не выпуская из пальцев незажженную сигарету, Делапорте берет свой белый махровый пояс и трет пятно. Потом говорит:
   – Я дам вам книгу. Она называется «Графология». Ну, анализ почерка.
   А Мисти, которая и вправду думала, что дом Уилмотов, что эти шестнадцать акров на Березовой означают счастливую жизнь до конца дней, Мисти говорит:
   – Может, хотите снять дом на лето? – Смотрит на его бокал и говорит: – Большой старый каменный дом. Не на материке, а на острове.
   А Энджел Делапорте, тот оборачивается и смотрит через плечо на нее, на бедра Мисти, потом на ее грудь в розовой униформе, потом на лицо. Прищуривается, качает головой и говорит:
   – Не волнуйтесь, волосы у вас не такие уж седые.
   Его щека и висок, кожа вокруг глаза – все припорошено белым гипсом.
   А Мисти, твоя жена, она тянет к нему руку с растопыренными пальцами, ладонью кверху. Кожа вся в красной сыпи. Мисти говорит:
   – Слушайте, если не верите, что это я, понюхайте мою руку.

30 июня

   Твоя бедная жена, она носится из столовой в музыкальную комнату, хватает серебряные подсвечники, позолоченные каминные часы, статуэтки – и запихивает их в наволочку. Мисти Мэри Уилмот, вернувшись с работы в первую смену, теперь разоряет большой дом Уилмотов на Березовой. Будто несчастный взломщик в собственном доме, она хватает серебряные портсигары, коробочки для пилюль и табакерки. С каминных досок и прикроватных тумбочек собирает солонки и безделушки из слоновой кости. Она таскает за собой наволочку, тяжело звякающую позолоченными бронзовыми соусницами и фарфоровыми блюдами ручной работы.
   Все еще в розовой целлофановой униформе, под мышками пятна пота. К груди пришпилена табличка, которая разрешает чужим людям называть ее Мисти. Твоя бедная жена. Теперь прозябает официанткой, как ее собственная мамаша.
   Вот вам и счастливая жизнь до конца дней.
   После этого она бежит к себе, паковаться. Она тащит с собой связку ключей, гремящую, как якорная цепь. Связку ключей, похожую на железную виноградную кисть. Там есть длинные и короткие ключи. Узорные ключи с бороздками. Латунные и стальные. Одни пустотелые, как дуло пистолета, другие размером с пистолет – такой жена в приступе злости могла бы засунуть за подвязку, чтобы застрелить из него мужа-идиота.
   Мисти пихает ключи в замки, проверяя, провернутся ли. Пробует замки на тумбочках и дверях кладовок. Она примеряет ключ за ключом. Удар, поворот. Тычок, поворот. Каждый раз, когда замок с щелчком открывается, она бросает туда очередную наволочку с каминными часами, серебряными кольцами для салфеток и хрустальными блюдами. А потом закрывает дверцу на замок.
   Сегодня день выезда. Еще один самый длинный день в году.
   В большом доме на Восточной Березовой все должны собирать вещи, но нет. Твоя дочь спускается из своей комнаты практически с пустыми руками – и что она будет носить всю оставшуюся жизнь? Твоя безумная мамашка – та затеяла уборку. Таскает где-то по дому старый пылесос, ползает на карачках, собирает нитки с ковров и скармливает шлангу пылесоса. Будто кому-то не наплевать, как выглядят эти ковры. Будто Уилмоты когда-нибудь сюда вернутся.
   Твоя бедная жена, та самая глупышка, что миллион лет назад приехала сюда из занюханного трейлер-парка в Джорджии, она не знает, с чего начать.
   И ведь Уилмоты понимали, к чему дело идет. Не бывает так, чтобы человек проснулся – и бах! Трастовый фонд пуст, а все семейные деньги пропали.
   Еще полдень, и Мисти старается не сразу выпить вторую рюмку. Вторая всегда хуже первой. Первая – идеальная. Просто небольшая передышка. Просто лекарство от скуки. Осталось только четыре часа, прежде чем новый жилец придет за ключами. Мистер Делапорте. К этому времени надо освободить помещение.
   Это ведь не то чтобы рюмка. Это бокал вина, и сделала Мисти, может, один, ну, от силы два глотка. И все-таки приятно знать, что он стоит где-то рядом. Просто знать, что он еще наполовину полон. Утешение.
   Потом она примет пару таблеток аспирина. Еще пара глотков, еще пара таблеток – так будет легче пережить сегодняшний день.
   В большом доме Уилмотов на Восточной Березовой, сразу за дверью есть нечто похожее на граффити. Твоя жена, она тащит очередную наволочку с добычей и тут замечает несколько слов, нацарапанных с обратной стороны двери. Карандашные метки, имена и даты на белой краске. Начиная с высоты колена, видны темные маленькие штришки, а рядом с ними имя и цифры:
   Тэбби, 5 лет.
   Тэбби, которой уже двенадцать и у которой от плача у глаз парорбитальные ритиды.
   Или: Питер, 7 лет.
   Это тебе 7 лет. Маленький Питер Уилмот.
   Дальше нацарапано: «Грейс, 6 лет, 8 лет, 12 лет». И так до «17 лет». Грейс с обвисшими складками жира под подбородком и глубокими «годовыми кольцами» вокруг шеи.
   Звучит знакомо?
   Тебе хоть что-то из этого знакомо?
   А эти карандашные линии – край воды в наводнения. 1795… 1850… 1979… 2003. Раньше карандаши были тонкими палочками из воска, смешанного с сажей и обмотанного бечевкой, чтобы руки оставались чистыми. А до того в толстом дереве и белой краске двери просто делали зарубки и вырезали инициалы.
   Еще какие-то имена, которых ты не знаешь. Герберт, Каролина и Эдна, здесь жило много незнакомцев, которые выросли и пропали. Младенцы, потом дети, подростки, взрослые, потом трупы. Твои кровные родичи, твоя семья – но незнакомцы. Твое наследство. Они исчезли, но не совсем. Они забыты, но тут их еще можно найти.
   Твоя бедняжка-жена, она стоит перед дверью, смотрит на имена и даты в последний раз. Ее имени среди них нет. Бедная Мисти Мэри не из богатых, с ее красными от сыпи руками и просвечивающей сквозь волосы розовой кожей.
   История и традиции. Раньше она думала, они ее защитят. Изолируют.
   Это для нее нетипично. Она не пьяница. На случай, если кому-то надо напомнить, у нее сильный стресс. Ей, черт подери, сорок один год, и она осталась без мужа. Без диплома. Без реального опыта работы – если не считать чистку туалета или развешивание ягод клюквы на рождественской елке у Уилмотов… Все, что у нее есть – ребенок и свекровь на шее. Уже полдень, и осталось четыре часа, чтобы запаковать все ценное в доме: серебро, картины, фарфор. Все, что нельзя доверить съемщику.
   Твоя дочь, Табита, спускается по лестнице. Ей двенадцать лет, а все, что она несет – крошечный чемодан и коробку из-под туфель, затянутую резинками. Никакой зимней одежды или сапог. Она запаковала всего полдюжины летних платьев, джинсы и купальник. Пару босоножек, да еще теннисные туфли, которые на ней.
   Твоя жена, она хватает ощетинившуюся древнюю модель корабля, паруса отвердели и пожелтели, снасти тонкие, как паутина, она говорит:
   – Тэбби, ты же знаешь, что мы не вернемся.
   Табита стоит в прихожей и пожимает плечами.
   – А Бау говорит, что вернемся.
   Бау – это так она называет Грейс Уилмот. Свою бабушку, твою мать.
   Твои жена, дочь и мать. Три женщины в твоей жизни.
   Запихивая серебряную подставку для тостов в наволочку, твоя жена кричит:
   – Грейс!
   В ответ слышен только рев пылесоса, он доносится откуда-то из глубины большого дома. Из гостиной, может быть, с веранды.
   Твоя жена тащит подушку в столовую. Хватая хрустальное блюдо для костей, твоя жена кричит:
   – Грейс, нам надо поговорить! Прямо сейчас!
   С обратной стороны двери имя Питера доходит так высоко, как помнит тебя твоя жена, чуть выше, чем она может дотянуться губами, когда стоит на цыпочках в черных туфлях на каблуках. Там написано «Питер, 18 лет».
   Другие имена, Уэстон, Дороти и Элис, выцвели, размазались под пальцами, но никто их не закрасил. Это реликты. Они бессмертны. Наследство, которое Мисти сейчас бросит.
   Проворачивая ключ в замке кладовки, твоя жена откидывает голову назад и кричит что есть сил:
   – Грейс!!!
   Тэбби спрашивает:
   – Что случилось?
   – Да ключ проклятый! Не проворачивается.
   А Тэбби говорит:
   – Дай посмотрю. Мама, расслабься. Это ключ, которым заводят напольные часы.
   И где-то замолкает рев пылесоса.
   Снаружи подъезжает машина, медленно и тихо, водитель налегает на руль. Его солнечные очки подняты на лоб, он вертит головой, ищет, где припарковаться. На машине трафаретный слоган: «Сильбер Интернэшнл» – Выйди за свой предел!»
   С пляжа вместе с басовыми ритмами и словом «фак» ветер несет салфетки и пластиковые стаканчики.
   У парадной двери стоит Грейс Уилмот, от нее пахнет лимонным маслом и мастикой для пола. Приглаженная седая макушка доходит чуть ниже отметки, где она была в пятнадцать. Доказательство того, что Грейс усыхает. Можно взять карандаш и написать: «Грейс, 72 года».
   Твоя бедная обозленная жена смотрит на ящик в руках Грейс. Светлое дерево под пожелтевшим лаком, с латунными уголками и шарнирами, окислившимися почти до черноты. У ящика есть ножки, которые выдвигаются по бокам, чтобы получился мольберт.
   Грейс синими бугристыми руками протягивает ей ящик и говорит:
   – Это тебе пригодится. – Она трясет ящик. Внутри гремят засохшие кисти, старые тюбики краски, раскрошенная пастель. – Чтобы рисовать, – говорит Грейс. – Когда придет время.
   А твоя жена, которой даже некогда закатить истерику, просто говорит:
   – Оставьте здесь.
   Питер Уилмот, от твоей мамаши пользы ноль.
   Грейс улыбается и широко раскрывает глаза. Поднимает ящик выше и говорит:
   – Разве ты не об этом мечтала? – Сморщив брови мышцей corrugator, она говорит: – Разве ты не мечтала рисовать с самого детства?
   Мечта каждой девчонки из художественного колледжа. Где рассказывают о восковых карандашах, анатомии и морщинах.
   Зачем Грейс Уилмот вообще делает уборку, одному Богу известно. Сейчас надо собирать вещи. В этом доме – твоем доме – столовое серебро настоящее, вилки и ложки размером как кирки и мотыги. Над камином в обеденном зале – масляный портрет Очередного Мертвого Уилмота. В подвале ядовито блестит музей окаменевшего варенья и желе, древних домашних вин, застывших в янтарном сиропе американских груш. Клейкие доказательства лишних денег и свободного времени.
   Изо всех бесценных вещей вот что мы стремимся спасти. Эти памятки. Напоминания. Бесполезные сувениры. То, что даже не выставишь на аукцион. Шрамы, которые остались от счастья.
   Вместо того, чтобы запаковать что-нибудь ценное, то, что они могли бы продать, Грейс берет старый ящик с красками. Тэбби – обувную коробку с бижутерией, нарядной и дешевой – брошки, кольца и ожерелья. По дну коробки катаются выпавшие стразы и жемчужины. Коробка острых ржавых булавок и битого стекла. За ней на двери, вровень с макушкой, написано: «Тэбби, 12 лет», написано неоново-розовым фломастером.
   Дешевая бижутерия, бижутерия Тэбби, раньше она принадлежала этим именам.
   Все, что Грейс берет, – это дневник. Дневник в обложке из красной кожи и немного легкой летней одежды: в основном пастельные джемпера ручной вязки и плиссированные шелковые юбки. Дневник в потрескавшейся красной коже с латунным замочком. А на обложке напечатано золотыми буквами: «Дневник».
   Грейс Уилмот вечно донимает твою жену, чтобы та начала вести дневник.
   Грейс говорит, возвращайся к художеству.
   Грейс говорит, больше выходи из дому, чаще езди в больницу.
   Грейс говорит, улыбайся туристам.
   Питер, твоя бедная жена, твоя злая великанша смотрит на твою дочь и твою мать и говорит:
   – Четыре. В четыре часа мистер Делапорте приедет за ключами.
   Это уже не их дом, все. Твоя жена говорит:
   – Когда большая стрелка будет на двенадцати, а маленькая на четырех, если что-то не запаковано или не закрыто, вы этого больше не увидите.
   Мисти Мэри, в ее бокале осталась еще как минимум пара глотков. Бокал стоит на столе и кажется решением всех проблем. Кажется счастьем, покоем и утешением. Как когда-то остров Уэйтенси.
   Грейс из дверей улыбается:
   – Ни один Уилмот еще не покинул этот дом навсегда. И никто из чужих не остается надолго.
   Тэбби смотрит на Грейс и говорит:
   – Бау, quand est-ce qu’on revient? [3 - Когда вернемся? (фр.)]
   И ее бабка отвечает:
   – En trois mois [4 - Через три месяца (фр.).], – и гладит Тэбби по голове.
   А потом твоя старая никчемная мать снова начинает кормить ниточками пылесос.
   Табби открывает дверь, чтобы поставить чемодан в машину. Ржавая развалюха воняет мочой ее отца.
   Твоей мочой.
   Твоя жена спрашивает ее:
   – Что тебе только что сказала бабушка?
   Тэбби оборачивается. Она закатывает глаза и говорит:
   – Господи, да расслабься, мам! Она просто сказала, что ты хорошо сегодня выглядишь.
   Тэбби врет. Твоя жена не дура. Она прекрасно знает, как выглядит в последнее время.
   Тому, чего не понимаешь, можно придать любое значение.
   А потом, оставшись одна, миссис Мисти Мэри Уилмот, когда никто не сможет ее увидеть, твоя жена поднимется на цыпочки и потянется губами к обратной стороне двери. Ее растопыренные пальцы коснутся дат и имен твоих предков. Положив ящик с мертвыми красками себе под ноги, она поцелует грязное место под твоим именем, где, как она помнит, должны быть твои губы.

1 июля

   Просто чтобы ты знал, Питер: очень неприятно, когда ты всем говоришь, что твоя жена горничная в отеле. Да, может, два года назад она и была горничной.
   А теперь, между прочим, она ассистент супервизора по обслуживанию обеденного зала. Она «Сотрудник месяца» в отеле Уэйтенси. Она твоя жена, Мисти Мэри Уилмот, мать твоей дочери Тэбби. Она почти получила диплом бакалавра искусств. Она голосует и платит налоги. Она, блин, королева рабов, а ты овощ с отмершим мозгом, который валяется в коме с трубкой в заднице и еще кучей дорогих причиндалов, которые сохраняют тебе жизнь.
   Дорогой, милый Питер, не в том ты положении, чтобы называть хоть кого-то никчемной дурехой.
   У коматозников вроде тебя все мышцы сокращаются, а сухожилия постепенно сжимаются. Колени подтягиваются к груди. Руки складываются, прижимаются к животу. Икры съеживаются до такой степени, что пальцы ног смотрят вертикально вниз, больно даже смотреть. Твои пальцы скрючились, ногти врезаются в запястья. Каждая мышца и сухожилие становятся все короче и короче. Твои мышцы спины, спинальные эректоры, тоже съеживаются и оттягивают твою голову назад, пока она почти не касается твоей задницы.
   Чувствуешь?
   Весь съежившийся и покореженный, и ради этой развалины Мисти три часа едет в больницу. Это не считая парома. Ты – та самая развалина, за которой Мисти замужем.
   Писать все это – худшая часть ее дня. А все твоя мамаша, Грейс, которую непонятно кто надоумил, чтобы Мисти вела дневник о коме. Так делали моряки и их жены. Грейс сказала, пиши в дневнике каждый день, пока вы не вместе. Мол, такая старая морская традиция. Золотая традиция острова Уэйтенси. Проведя много дней и месяцев в разлуке, моряки и их жены обмениваются дневниками и узнают обо всем, что пропустили. Как растут дети. Какая была погода. Записи обо всем. Каждодневное дерьмо, которым ты с Мисти нагоняли бы друг на друга скуку за ужином. Твоя мать сказала, тебе это будет полезно, поможет прийти в себя после выздоровления. Когда-нибудь, даст Бог, ты откроешь глаза, заключишь Мисти в объятия и поцелуешь ее, свою любящую жену, а тут окажутся все твои утраченные годы, запечатленные во всех подробностях, все о том, как твоя дочка растет и твоя жена по тебе тоскует, и ты будешь посиживать под деревом, потягивать лимонад и с удовольствием наверстывать упущенное.
   А твоей матери, Грэйс Уилмот, пора бы очнуться от собственной комы.
   Дорогой и милый Питер. Чувствуешь?
   У всех своя кома.
   Что ты будешь помнить из прошлого, никто не знает. Возможно, вся твоя память сотрется. Исчезнет, как в Бермудском треугольнике. Ты перенес травму мозга. Ты очнешься совершенно новым человеком. Другим, но таким же. Возродишься.
   Просто к сведению: вы с Мисти встретились в художественном колледже. Ты ее забрюхатил, и вы переехали жить к твоей мамашке на остров Уэйтенси. Если ты в курсе, можешь не читать. Пробеги глазами, и все.
   Чему не учат в художественном колледже, так это тому, что с беременностью может кончиться вся твоя жизнь.
   Есть масса способов покончить с собой, как бы не умирая.
   И еще к сведению: ты не человек, а гуано. Ты эгоистичный, недоделанный, ленивый, бесхребетный кусок дерьма. На случай, если ты не помнишь: ты завел гребаную машину в гребаном гараже и попытался удушить свою гребаную задницу выхлопными газами. Только даже этого ты не смог сделать нормально. Надо было сначала заполнить бак.
   Чтоб ты знал, как ты ужасно выглядишь: если ты провел в коме дольше двух недель, врачи называют это устойчивым вегетативным состоянием. Твое лицо опухает и краснеет. Зубы начинают вываливаться. Если тебя не переворачивать каждые несколько часов, у тебя будут пролежни.
   Сегодня твоя жена пишет это на сотый день после того, как ты стал овощем.
   А если груди Мисти похожи на пару дохлых карпов, на себя посмотри.
   Хирург ввел тебе в желудок трубку для питания. В руку вставили тонкую трубку для измерения кровяного давления. Она определяет, сколько в твоих артериях кислорода и углекислого газа. Еще одна трубка в шее, чтобы измерять давление в венах, ведущих к сердцу. У тебя катетер. Трубка между легкими и ребрами сцеживает всякие лишние жидкости. Маленькие круглые электроды, прилепленные к груди, следят за сердцем. Наушники посылают звуковые волны, чтобы стимулировать спинной мозг. Трубка, запихнутая в нос, засасывает в тебя воздух из респиратора. Еще одна капает в вены жидкостями и медикаментами. Глаза заклеены пленкой, чтобы не высохли.
   Просто чтобы ты знал, откуда на все это деньги: Мисти пообещала отдать дом Сестрам заботы и милосердия. Большой старый дом на Березовой, все шестнадцать акров, в ту же секунду, как ты умрешь, католическая церковь получит по завещанию. Сто лет твоей бесценной семейной истории, и все угодит им прямо в карман.
   В ту же секунду, как ты перестанешь дышать, твоя семья останется без крова.
   Но не волнуйся, с этим респиратором, питательной трубкой и лекарствами ты не умрешь. Ты не умрешь, даже если захочешь. Они будут держать тебя в живых, пока ты не станешь иссохшим скелетом, но машины все будут прокачивать через тебя воздух и витамины.
   Бедный, милый, глупый Питер. Ты это чувствуешь?
   «Отключить от аппарата» – только фигура речи. Все аппараты подключены к компьютерам. Плюс есть дублирующие генераторы, сигнализация с защитой от поломки, аккумуляторы, десятизначные секретные коды, пароли. Тебе бы понадобился специальный ключ, чтобы выключить респиратор. Тебе бы понадобились судебный ордер, постановление об отмене суда за должностное преступление, пять свидетелей, согласие трех врачей.
   Так что можешь не дергаться. Никто не будет отключать тебя от аппарата, пока Мисти не вылезет из дерьма, в которое ты ее зафутболил.
   На случай, если не помнишь: каждый раз, когда она приходит тебя навестить, она надевает одну из старых дешевых брошек, что ты когда-то дарил. Снимает ее с плаща и открывает застежку. Конечно, стерилизует техническим спиртом. Еще не хватало шрамов или стафилококков. Она вонзает острие дурацкой старой броши – очень, очень медленно – в мясо твоей руки, ноги или плеча. Пока не утыкается в кость или игла не выскакивает с обратной стороны. Если идет кровь, Мисти ее вытирает.
   Такая ностальгия…
   Иногда она вонзает в тебя иглу несколько раз. И шепчет:
   – Чувствуешь?
   Тебе, впрочем, не привыкать.
   Она шепчет:
   – Ты еще жив, Питер. Как тебе?
   Если ты потягиваешь лимонад под деревом дюжину лет, сто лет спустя, учти, что лучшая часть каждого ее посещения – этот укол.
   Мисти отдала тебе лучшие годы жизни. Мисти не должна тебе ничего, кроме большого и толстого развода. Кретин обдолбанный, вот ты кто, хотел оставить ее с пустым баком, как всегда. А еще позапечатывал людям в стенах свои послания ненависти. Хотя обещал любить, почитать и ценить. Говорил, что сделаешь Мисти Мэри Клейнман знаменитой художницей, а оставил ее бедной, нелюбимой и одинокой.
   Чувствуешь?
   Бедный, милый, глупый враль. Твоя Тэбби шлет папе обнимашки и поцелуи. Через две недели ей будет тринадцать. Подросток.
   Погода сегодня гневная, переходящая в приступы ярости.
   На всякий случай: Мисти принесла тапки из овечьей шкуры, чтобы у тебя не мерзли ноги. Ты носишь плотные ортопедические чулки, которые сгоняют кровь к сердцу. Она спасает твои зубы, чтобы не выпали.
   Просто к сведению: она еще тебя любит. Она бы не стала мучить тебя, если б не любила.
   Козел ты, Питер. Чувствуешь?

2 июля

   Ну ладно, ладно. Мать твою.
   Просто к сведению: большая часть этого дерьма скопилась по вине Мисти. Бедной маленькой Мисти Мэри Клейнман. Бедной малышки с квартирным ключом на шее, плодом развода, когда родителей почти никогда нет дома.
   В колледже все подруги говорили:
   Не смей.
   Нет, говорили ее подруги. Только не Питер Уилмот. Не «бродячий Питер».
   Восточная школа искусств, Академия искусств в Медоузе, Художественный институт в Уилсоне – ходили слухи, что Питера Уилмота выгнали отовсюду.
   Тебя выгнали.
   Каждый художественный колледж в одиннадцати штатах – и Питер поступал туда и не ходил на занятия. Он вообще не заглядывал в студию. Денег у Уилмотов явно куры не клевали, потому что учился он уже почти пять лет, а его портфолио оставалось пустым. Питер просто все время флиртовал с девушками. Питер Уилмот, длинные черные волосы, растянутые свитера грязно-синего цвета, вязкой косами. На плече вечно зиял распоротый шов, подол свисал ниже паха.
   Полные, худые, молодые или старые – Питер цеплялся к каждой студентке. Страшный Питер Уилмот в своем грязно-синем уродливом свитере. Когда подружки однажды показали его Мисти, его свитер расползался на локтях и по подолу.
   Твой свитер.
   Швы разошлись, и сзади были видны дыры, из которых выглядывала черная футболка Питера.
   Твоя футболка.
   Единственной разницей между Питером и бездомным амбулаторным пациентом психлечебницы с ограниченным доступом к мылу были его украшения. А может, и нет. Просто странные грязные броши и ожерелья, сделанные из хрусталя. Украшенные фальшивым жемчугом и хрусталем, эти огромные старые колючие блямбы из цветного стекла висели на груди Питера. Большие бабушкины броши. Каждый день новая. Иногда это было огромное колесо из искусственных изумрудов. Или снежинка из колотых стекляшек-бриллиантов и рубинов, причем проволочные части позеленели от его пота.
   От твоего пота.
   Не украшения, а хлам.
   Просто чтобы ты знал: в первый раз Мисти встретилась с Питером на выставке первокурсников. Она и несколько подруг смотрели на картину скалистого каменного дома. С одной стороны дом заканчивался большой комнатой из стекла – оранжереей с пальмами. Через окна было видно фортепиано и мужчину, который читает книгу. Чей-то маленький личный рай. Подруги ахали, хвалили цвета и все остальное, и вдруг кто-то зашептал:
   – Не оборачивайтесь, бродячий Питер идет!
   Мисти переспросила:
   – Кто-кто?
   Ей ответили:
   – Питер Уилмот!
   – Главное – не смотри на него!
   Все подруги говорили Мисти: не подзуживай его! Всякий раз, когда Питер заходил в комнату, каждая находила повод уйти. Он не то чтобы вонял, но все равно все заслонялись от него. Он не пялился, но большинство все равно скрещивало руки на груди. У любой, кто говорил с Питером Уилмотом, мышца frontalis морщила лоб – доказательство испуга. А у Питера веки были наполовину сощурены, скорее как у разозленного человека, чем у того, кто хочет влюбиться.
   Подруги Мисти в тот вечер в галерее просто разбежались.
   И она осталась наедине с Питером, с его сальными волосами, свитером и старой никчемной бижутерией. Он покачался на пятках, уперев руки в бедра и глядя на картину, сказал:
   – Ну, что?
   Не глядя на нее, он сказал:
   – Струсишь и побежишь за своими подружечками?
   Он сказал это, выпятив грудь. Его глаза были сощурены, по скулам ходили желваки. Зубы скрипели. Он повернулся и ударился о стену так сильно, что картина рядом перекосилась. Он отклонился назад, прижав плечи к стене, запихнув руки в передние карманы джинсов. Закрыл глаза и глубоко вдохнул. Потом медленно выдохнул, открыл глаза, пристально посмотрел на нее и спросил:
   – И что? Что ты думаешь?
   – О картине? – спросила Мисти.
   Скалистый каменный дом. Она протянула руку и выправила рамку.
   Питер скосил глаза, не поворачивая головы.
   – Я вырос в соседнем доме. Мужик с книгой – это Бретт Петерсен. – А потом сказал вслух, слишком громко: – Я хочу знать, выйдешь ли ты за меня замуж.
   Вот так Питер сделал ей предложение.
   Так ты сделал предложение. В первый раз.
   Он с острова, говорили все. С этого музея восковых фигур, острова Уэйтенси, где живут благородные семейства, ведущие род аж от первых поселенцев. Старые благородные фамильные древа, где все друг другу приходятся двоюродными племянниками. Где уже двести лет никому не надо покупать столовое серебро. Они едят мясо на завтрак, обед и ужин, а их сыновья носят какую-то старую бижутерию. Вроде как фирменная фишка острова. Их старые семейные дома из дерева и камня высятся вдоль Вязовой, Можжевеловой, Грабовой, источенные соленым ветром.
   Даже все их золотые ретриверы приходятся друг другу кузенами.
   Говорили, что на острове Уэйтенси все такое, музейное. Дряхлый паром, на котором помещается шесть машин. Три квартала зданий из красного кирпича по Купеческой: бакалея, старая библиотека и часовая башня, магазины. Белая вагонка и круговые балкончики закрытого старого отеля. Церковь, вся из гранита и витражей.
   Там, в галерее художественного колледжа, на Питере была брошь – круг из грязно-синего хрусталя, а внутри – круг фальшивого жемчуга. Некоторые синие камни уже вывалились, и пустые отверстия чернели как пасти с кривыми острыми зубками. Металл был серебром, но гнутым и окисленным. Кончик длинной булавки торчал из-за края броши, весь в шариках ржавчины.
   Питер держал в руках большой пластиковый стакан со спортивной эмблемой. Отхлебнул и сказал:
   – Если нет вероятности, что ты выйдешь за меня, мне нет смысла вести тебя на ужин, верно? – Он посмотрел на потолок, потом на нее и сказал: – Я нахожу, что этот подход экономит хренову кучу времени.
   – Просто чтоб ты знал, – сказала ему Мисти, – этого дома не существует. Я его придумала.
   Мисти сказала тебе.
   А ты сказал:
   – Ты помнишь этот дом, потому что он еще в твоем сердце.
   А Мисти сказала:
   – С какой это радости ты знаешь, что в моем, блин, сердце?
   Большие каменные дома. Обомшелые деревья. Океанские волны, которые шипят и взрываются под скалами из бурого камня. Все это было в маленьком сердечке девчонки из белой бедноты.
   Может, потому что Мисти не уходила, может, потому что ты думал, что она жирная и одинокая и потому не убежала, но ты посмотрел на свою брошь и улыбнулся. Посмотрел на Мисти и спросил:
   – Нравится?
   Мисти спросила:
   – Сколько ей лет?
   Ты ответил:
   – Много.
   Мисти спросила:
   – Что это за камни?
   Ты ответил:
   – Синие.
   Просто чтоб ты знал: в Питера Уилмота было нелегко влюбиться.
   В тебя.
   Мисти спросила:
   – Откуда она?
   И Питер слегка покачал головой, усмехаясь в пол. Потом пожевал нижнюю губу. Оглянулся на несколько людей, еще оставшихся в галерее, сощурил глаза, а потом поднял их на Мисти и спросил:
   – Обещаешь, что тебя не заколбасит, если я тебе кое-что покажу?
   Она оглянулась через плечо на подруг: те стояли у картины в другом конце зала, но наблюдали за ними.
   А Питер прошептал, не отрывая задницы от стены, он наклонился к ней и прошептал:
   – Чтобы создавать настоящее искусство, нужно страдать.
   Просто чтоб ты знал: однажды Питер спросил Мисти, понимает ли она, почему ей нравятся именно те произведения искусства, а не иные. Почему отвратительная сцена побоища, вроде «Герники» Пикассо, может быть прекрасна, а изображение двух единорогов, целующихся в цветочном саду, выглядит полным дерьмом.
   Кто-нибудь вообще понимает, почему ему что-то нравится?
   Почему люди вообще что-то делают?
   Там, в галерее, под шпионским взглядом подруг, одна из картин наверняка была Питера, и Мисти сказала:
   – Ага. Покажи мне настоящее искусство.
   И Питер глотнул своего пива и вручил ей пластиковый стакан. Он сказал:
   – Помни. Ты обещала.
   Обеими руками он схватился за рваный подол своего свитера и приподнял. Так поднимается театральный занавес. Или паранджа. Из-под свитера показался тощий живот с дорожкой волос посредине. Потом пупок. Потом волосы разошлись вокруг двух розовых, еле видных сосков.
   Свитер скрыл лицо Питера и остановился. Один сосок торчал длинным острием, красный и весь в струпьях, пристал к старому свитеру с изнанки.
   – Видишь, – глухо сказал голос Питера, – брошь проколола мне сосок.
   Кто-то вскрикнул. Мисти оглянулась на подруг. Выронила пластиковый стакан, и на полу взорвалось пиво.
   Питер опустил свитер и сказал:
   – Ты обещала.
   Это была она.
   Ржавая булавка вонзилась в край одного соска, проколола мясо под ним и вышла с другой стороны. Кожа вокруг была измазана кровью, волоски слиплись от спекшихся бурых комьев.
   Это была Мисти. Это она кричала.
   – Каждый день я протыкаю его заново, – сказал Питер и наклонился за стаканом. – Чтобы каждый день чувствовать новую боль.
   Теперь она заметила, что свитер вокруг броши затвердел и потемнел от крови. И все-таки они в колледже искусств. Она видала чудиков и похлеще. Или нет?
   – Ты, – произнесла Мисти, – ты чокнутый. – То ли от шока, то ли от чего-то еще она рассмеялась: – Нет, честно! Ты мерзкий.
   Ее ноги в босоножках, липкие, забрызганные пивом.
   Кто знает, почему нам нравится то, что нам нравится?
   А Питер спросил:
   – Ты слышала о художнице по имени Мора Кинкейд? – Он покрутил брошь, та блеснула в дневном свете галереи. Потекла кровь. – Или о школе острова Уэйтенси?
   Почему мы делаем то, что мы делаем?
   Мисти оглянулась на подруг; те поднимали брови, готовые прийти на помощь.
   Мисти посмотрела на Питера и сказала:
   – Меня зовут Мисти, – и протянула руку.
   Медленно, не спуская с нее глаз, он поднял руку и расстегнул брошь. Его лицо сморщилось, все мышцы на секунду напряглись. Глаза будто стянуло морщинами, когда он вытащил длинную булавку из свитера. Из своей груди.
   Из твоей груди. Всю в твоей крови.
   Он с щелчком застегнул застежку и положил брошь Мисти на ладонь.
   И спросил:
   – Ну, хочешь выйти за меня?
   Он сказал это с вызовом, словно нарывался на драку, словно бросал ей перчатку. Словно брал ее на слабо. Или приглашал на дуэль. Его глаза охватили ее всю: волосы, грудь, ноги, руки, будто Мисти Клейнман – все, что будет у него до конца жизни.
   Дорогой, милый Питер, чувствуешь?
   И эта маленькая идиотка из трейлер-парка – она взяла брошь.

3 июля

   Энджел говорит ей сжать руку в кулак.
   – Вытяни указательный палец, будто хочешь поковырять в носу.
   Он берет Мисти за руку и держит так, чтобы торчащий палец чуть касался черной краски на стене. Энджел прослеживает дорожку черной напыленной краски, обрывки предложений и каракули, потеки и кляксы, а потом говорит:
   – Чувствуешь?
   Просто чтоб ты знал: они мужчина и женщина, они стоят близко друг к другу в маленькой темной комнатке. Они забрались сюда через дыру в стене, а хозяйка дома ждет снаружи. Просто на будущее: на Энджеле узкие штаны из коричневой кожи, которые пахнут обувным кремом. Кожаными сиденьями в машине. Твоим бумажником, промокшим от пота в твоем заднем кармане, если ты посидишь за рулем в жаркий солнечный день. Мисти еще делала вид, что терпеть не может этот запах. Вот как пахнут кожаные штаны Энджела, тесно прижатые к ней.
   Время от времени хозяйка, которая стоит снаружи, бьет ногой в стену и кричит:
   – Может, скажете мне, что там у вас происходит?
   Погода сегодня ясная и теплая, наблюдается малая облачность, и одна домовладелица, которая позвонила с Плезант-Бич, сказала, что нашла пропавшую комнату для завтраков и пусть кто-нибудь сразу приедет и посмотрит. Мисти позвонила Энджелу Делапорте, и тот встретился с ней перед паромом. Он взял фотоаппарат и целую сумку с объективом и пленками.
   Энджел, как ты, возможно, помнишь, живет в Оушен-Парке. Подсказка: ты закрыл его кухню. Он говорит, что в твоей букве «m» первый горбик крупнее второго, и это доказывает, что ты ценишь свое мнение выше общественного. Хвостатые «t» доказывают, что ты не хочешь идти на компромиссы. Это графология, это не лженаука, говорит Энджел. Обнаружив надписи Питера на своей пропавшей кухне, он захотел посмотреть на остальные.
   Просто чтоб ты знал: он говорит, сильный закос нижней петли в твоих «g» и «y» влево означает, что ты очень привязан к матери.
   Мисти сказала ему, что тут он прав.
   Мисти и Энджел, они приехали в Плезант-Бич, и им открыла женщина. Она смотрела на них, откинув голову назад, как бы вдоль носа, она выдвинула подбородок, губы сжала в ниточку, а в углу каждой челюсти была напряжена жевательная мышца, стиснута в кулачок. Женщина спросила:
   – А сам Питер Уилмот не удостоил нас вниманием?
   Крошечная мышца mentalis между ее нижней губой и подбородком так напряглась, что подбородок изрыли тысячи ямочек. Женщина сказала:
   – Мой муж с утра горло полощет.
   Mentalis, corrugator, все эти мимические мускулы – первое, чему учат по анатомии в художественном колледже. После этого ты сможешь отличить фальшивую улыбку, потому что мышца смеха risorius и мышца шеи platysma должны оттянуть и выпятить нижнюю губу, показать нижние зубы.
   Просто чтоб ты знал: видеть, когда другие притворяются, что ты им нравишься – не самое приятное умение.
   На кухне желтые обои отслаиваются от дыры у самого пола. Желтая плитка покрыта газетами и запорошена белой гипсовой пылью. Рядом с дырой – хозяйственная сумка, битком набитая кусками гипсокартона. Оттуда торчат завитки обоев. Желтые, с маленькими оранжевыми подсолнухами.
   Женщина встала у дыры, скрестив на груди руки. Кивнула на дыру и сказала:
   – Вот здесь!
   Монтажники-высотники, говорит Мисти, привязывают к верхушке небоскреба или моста ветку дерева. В честь того, что никто не погиб на строительстве. Или чтоб новая постройка простояла подольше. Такая вот странная традиция.
   У них полно всяких иррациональных предрассудков, у этих строителей.
   Так что вы не волнуйтесь, говорит Мисти.
   Ее corrugator сдвигает брови над переносицей. Levator labii superioris стягивает верхнюю губу в злую усмешку и раздувает ноздри. Depressor labii inferioris опускает нижнюю губу, обнажает зубы, и женщина говорит:
   – Это вам надо волноваться!
   Внутри дыры темная комнатушка, по трем сторонам – желтые встроенные скамьи; похоже на ресторанную нишу без столика. Это то, что домовладелица называет уголком для завтрака. Желтое – желтый винил, а стены над скамейками оклеены желтыми обоями. И поверх всего черная краска из баллончика, и Энджел двигает руку Мисти по стене, где написано:
   «…спасти наш мир, убив эту армию захватчиков…»
   Это черная аэрозольная краска Питера, ломаные предложения и каракули. Каляки-маляки. Краска выделывает петли по картинам в рамке, кружевным подушкам, желтым виниловым скамейкам. На полу пустые банки с черными отпечатками Питера, спиралями его отпечатков пальцев в краске, они еще сжимают каждую банку.
   Набрызганные из баллончика слова петляют по цветам и птичкам в рамках. Черные слова тянутся по кружевным подушкам. Слова бегут по комнате во всех направлениях, по плиточному полу, по потолку.
   Энджел говорит:
   – Дай мне руку.
   И он складывает пальцы Мисти в кулак, только указательный палец торчит прямо. Он прикладывает ее кончик пальца к черным буквам на стене и заставляет провести по каждому слову.
   Плотно охватив руку Мисти своей, водит ее пальцем. Темная струйка пота вокруг его ворота и под рукавами белой футболки. Вино в его дыхании, оно конденсируется на щеке Мисти. Он смотрит на нее, а она не отрывает глаз от черных нарисованных слов. Вот такое там происходит.
   Энджел прикладывает ее палец к стене, прикасается им к нарисованным словам и говорит:
   – Чувствуешь, как чувствовал себя твой муж?
   По данным графологии, если проследить своим пальцем написанное кем-то другим, или взять деревянную ложку или палочку и просто написать поверх чужих слов, можно почувствовать себя совершенно так же, как человек чувствовал себя в момент написания. Нужно изучить давление и скорость письма, нужно нажимать так же сильно, как и он. Писать так же быстро, как он. Энджел говорит, что все это похоже на метод физических действий. На систему Станиславского.
   Анализ почерка и метод физических действий, говорит Энджел, стали популярны в одно время. Станиславский изучал работы Павлова с собаками, пускающими слюни, и труды нейрофизиолога И. М. Сеченова. А Эдгар Аллан По еще до того изучал графологию. Все они пытались связать физическое с эмоциональным. Тело и разум. Мир и воображение. Этот мир и иной.
   Двигая палец Мисти по стене, Энджел заставляет ее отслеживать слова: «…вы как наводнение, с вашим неутолимым голодом и громкими требованиями…»
   Он шепчет:
   – Если эмоция может создавать физическое действие, то повторение физического действия может воссоздать эмоцию.
   Станиславский, Сеченов, По – все искали некий научный способ воспроизводить чудеса по требованию, говорит он. Бесконечный способ повторять случайное. Конвейер по планированию и производству спонтанного.
   Мистическое встречается с промышленной революцией.
   Как пахнет ковер после того, как ты начистишь ботинки. Как пахнет вся комната. Как пахнет толстый ремень изнутри. Перчатка кэтчера. Ошейник собаки. Чуть кисловатый запах твоего потного ремешка для часов.
   Шелест дыхания Энджела, ее щека влажна от его шепота. Его рука напряглась, как капкан, он стискивает Мисти руку. Ногти впиваются в кожу. Энджел говорит:
   – Чувствуешь? Скажи мне, что чувствовал твой муж.
   Слова:
   – «Ваша кровь… это наше золото…»
   Как прочитанные слова могут стать пощечиной.
   За дырой домовладелица что-то говорит. Она стучит по стене и повышает голос:
   – Не знаю, что там надо делать, но надеюсь, вы заняты делом!
   Энджел шепчет:
   – Скажи это!
   Там написано: «…Вы, чума, влачите за собой свои неудачи и мусор…»
   Заставляя твою жену водить пальцами вдоль каждой буквы, Энджел шепчет:
   – Скажи это!
   А Мисти говорит:
   – Нет. Нет, это просто бред.
   Направляя ее пальцы, плотно охватив своими, Энджел ведет руку Мисти дальше и говорит:
   – Это просто слова! Ты можешь их сказать.
   Мисти говорит:
   – Они злые. И бессмысленные.
   «…Принести вас всех на заклание, каждое четвертое колено…»
   Кожа Энджела теплая, плотно прижалась к ее пальцам, он шепчет:
   – Так почему ты приехала на них посмотреть?
   Слова: «…по жирным ляжкам моей жены ползут варикозные вены…»
   Жирные ляжки твоей жены.
   Энджел шепчет:
   – Зачем было приезжать?
   Потому что ее дорогой и милый муж не оставил предсмертной записки.
   Потому что эту часть его она никогда не знала.
   Потому что она хочет понять, кем он был. Хочет узнать, что случилось.
   Мисти говорит Энджелу:
   – Я не знаю.
   Строители старой школы, говорит она, никогда не начинают строить дом в понедельник. Только в субботу. А когда фундамент заложен, они бросают туда горсть ржаных зерен. Если те через три дня не прорастут, можно строить. Под полом погребут старую Библию или запечатают в стенах. Одну стену оставят некрашеной до тех пор, пока не приедут владельцы. Чтобы дьявол не узнал заранее о том, что дом готов.
   Из карманчика сумки для фотоаппарата Энджел достает что-то плоское и серебристое, размером с книгу в мягком переплете. Оно квадратное и блестящее – фляжка, такая, что твое отражение в вогнутой стороне высокое и стройное. Отражение в выпуклой стороне – приземистое и толстое. Он отдает фляжку Мисти, металл гладкий и тяжелый, с одного конца – круглая крышечка. Вес смещается, внутри что-то плещется. Сумка для фотоаппарата из кусачей серой ткани и молний.
   С высокой и стройной стороны фляжки выгравировано: «Энджел – Te Amo».
   Мисти говорит:
   – Ну и? А ты знаешь, почему ты приехал?
   Когда она берет фляжку, их пальцы касаются. Физический контакт. Флирт.
   Просто чтоб ты знал, погода сегодня непостоянная, с повышенной вероятностью измены.
   Энджел говорит:
   – Это джин.
   Пробка откручена и болтается на маленькой лапке, которая удерживает ее на фляжке. Жидкость внутри обещает приятные минуты, Энджел говорит: «Пей» – и его отпечатки пальцев сплошь покрывают высокое и стройное отражение Мисти в полированном металле. Сквозь дыру в стене видны ноги домовладелицы в замшевых мокасинах. Энджел ставит сумку для фотоаппарата так, чтобы закрыть дыру.
   Где-то вдалеке слышно, как каждая океанская волна шипит и взрывается. Шипит и взрывается.
   Если верить графологии, в почерке видны три аспекта любой личности. Все, что ниже слова, хвостик маленькой буквы «g» или, например, «y», намекает на наше подсознание. То, что Фрейд назвал бы «ид». Это твоя животная сторона. Если она смещена вправо, значит, ты стремишься к будущему и к внешнему миру. Если хвостик склоняется влево, значит, ты застрял в прошлом и смотришь на самого себя.
   Как ты пишешь, как ты ходишь по улице – вся твоя жизнь отражается в каждом твоем действии. В том, как ты держишь спину, говорит Энджел. Как шевелишь руками. Твоя биография всегда на виду.
   Во фляжке джин, хороший джин, от каких по горлу идет струя холода.
   Энджел говорит, что по верхним частям букв можно распознать твое высшее, духовное Я. Твое суперэго. Как ты пишешь «l», или «h», или «i» – таким ты стремишься стать.
   А все, что между ними, почти все маленькие буквы – твое эго. Слеплены они в кучу, торчат остриями или вьются петлями – это каждодневный, обычный ты.
   Мисти отдает фляжку Энджелу; тот делает глоток.
   Он говорит:
   – Ты что-нибудь чувствуешь?
   Слова Питера: «…И вашей кровью мы сохраним мир для следующих поколений…»
   Твои слова. Твое искусство.
   Пальцы Энджела выпускают ее пальцы. Уходят в темноту. Ты слышишь, как на его сумке открываются молнии. Запах коричневой кожи отступает, раздается «клик!» и вспышка, «клик!» и вспышка, он делает снимки. Он приставляет фляжку к губам, и отражение Мисти скользит вверх-вниз по металлу в его пальцах.
   Пальцы Мисти движутся по стене, а слова шепчут: «…Я выполнил свою роль. Я нашел ее…»
   Там написано: «…убивать – не мое дело. Палач – она…»
   Чтобы правильно изобразить боль, рассказывает Мисти, скульптор Бернини делал наброски собственного лица, прижигая себе ногу свечой. А когда Жерико работал над «Плотом Медузы», он ходил в больницу и срисовывал гримасы умирающих. А потом приносил отрезанные головы и руки к себе в студию, чтобы наблюдать, как меняет цвет гниющая кожа.
   Стена дрожит. Потом еще. Крашеный гипсокартон трясется под пальцами Мисти. Домовладелица с той стороны снова пинает стену мокасинами, цветы с птичками в рамках гремят на желтых обоях. На черных аэрозольных мазках. Домовладелица кричит:
   – Передайте Питеру Уилмоту, что я упеку его за решетку!
   А вдалеке океанские волны шипят и взрываются.
   Ее пальцы еще отслеживают твои слова, пытаются почувствовать, как ты себя чувствовал. Мисти говорит:
   – Ты когда-нибудь слышал о местной художнице по имени Мора Кинкейд?
   Энджел отвечает из-за фотоаппарата:
   – Не так чтоб много, – и нажимает на затвор. – Она не имеет никакого отношения к синдрому Стендаля?
   Мисти глотает еще, от жгучей жидкости на глазах слезы.
   – Она умерла от этого синдрома?
   Не прекращая щелкать, Энджел смотрит на нее в объектив и говорит:
   – Посмотри сюда. Что ты говорила о художниках? Об анатомии? Улыбнись так, как надо по-настоящему.

4 июля

   Просто к сведению: выглядит все довольно мило. Сегодня День независимости, и отель полон людей. Пляж ими просто кишит. В вестибюле толпа, все ходят туда-сюда, ждут, когда на материке запустят фейерверки.
   Твоя дочь, Тэбби, заклеила глаза скотчем. Шарит руками и шлепает по вестибюлю. От камина до приемного стола, ходит и шепчет: «…Восемь, девять, десять…» – отсчитывает шаги.
   Летние незнакомцы вздрагивают от неожиданных касаний. Улыбаются, стиснув губы, и отходят в сторонку. Эта девочка в летнем платье из выцветшей розово-желтой клетчатой ткани, с желтой лентой на темных волосах – идеальный отпрыск острова Уэйтенси. Накрасила губы и ногти ярко-розовым, играет в старомодные игры.
   Тэбби проводит ладошками по стене, нащупывает картину в рамке, находит книжный шкаф.
   За окнами вестибюля что-то вспыхивает и гремит. С материка стреляют ракеты, летят аркой к острову. Будто на отель пошли войной.
   Огромные колеса желтого и оранжевого пламени. Алые взрывы огня. Сине-зеленые хвосты и искры. Звук постоянно запаздывает, совсем как гром отстает от молнии. Мисти подходит к Тэбби и говорит:
   – Доча, началось! Разлепи глаза, посмотри.
   Тэбби мотает головой и отвечает:
   – Мне нужно изучить вестибюль, пока все тут стоят.
   Ища дорогу от незнакомца к незнакомцу, пока те застыли и смотрят в небо, Тэбби отсчитывает шаги до дверей вестибюля и веранды.

5 июля

   На вашем первом настоящем свидании, твоем и Мисти, ты натянул ей холст.
   Питер Уилмот и Мисти Клейнман на свидании. Сидят в высокой траве среди большого пустыря. Вокруг жужжат пчелы и летние мухи, садятся на клетчатый плед Мисти. Ее этюдник, из светлого дерева, пожелтевшего под лаком, с черными латунными уголками и шарнирами. Мисти вытащила из-под него ножки, чтобы получился мольберт.
   Если ты это помнишь, пропусти.
   Если помнишь, трава была такая высокая, что тебе пришлось вытоптать пятачок.
   Начался весенний семестр, и у всех студентов оказались схожие мысли. Сплести компакт-диск-проигрыватель или системный блок компьютера, используя только траву и палки. Куски корней. Или стручки. В воздухе сильно пахло резиновым клеем.
   Никто не натягивал холст, не рисовал пейзажей. В этом не было ничего «острого». Но Питер сел на плед. Расстегнул куртку и приподнял подол своего растянутого свитера. А там, на коже груди и живота, был чистый холст на подрамнике.
   Вместо крема от загара ты нарисовал угольным карандашом черту под каждым глазом и вдоль переносицы. Посреди твоего лица огромный черный крест.
   Если ты это сейчас читаешь, ты бог знает сколько пробыл в коме. Так что тебе должно быть интересно.
   Когда Мисти спросила, зачем ты носишь холст под одеждой, Питер сказал:
   – Чтобы точно знать, что все подойдет.
   Это ты так сказал.
   Если помнишь, то поймешь, как ты жевал стебелек травы. Каким он был на вкус. Твои челюстные мышцы, большие и квадратные, ходили желваками сначала с одной стороны, потом с другой. Одной рукой ты рыл землю между травинками, вытаскивал камешки и грязь.
   Все подруги Мисти плели свои дурацкие травяные проекты. Делали модель современной техники, которая покажется остроумной, только если будет выглядеть реальной. И не расплетется. Если техника не будет как настоящий доисторический хай-тек, ирония не сработает.
   Питер отдал ей холст и сказал:
   – Нарисуй что-нибудь.
   А Мисти сказала:
   – Никто уже не пишет обычными красками. Это вчерашний день.
   Если кто-то из ее знакомых писал, то только собственной кровью или спермой. На живых собаках из приюта, на брусках желе, но не на холсте.
   А Питер сказал:
   – Спорим, ты еще пишешь на холсте.
   – Почему? – спросила Мисти. – Потому что я отсталая? Потому что по-другому не умею?
   А Питер:
   – Да пиши давай, блин.
   Они должны были быть выше репрезентативного искусства. Делания красивых картинок. Они должны были освоить визуальный сарказм. Мисти сказала, они так много платят за обучение, что просто обязаны освоить технику эффективной иронии. Она сказала, что красивая картинка ничему не учит мир.
   А Питер сказал:
   – Мы по возрасту еще даже пиво не можем купить, чего ради нам учить мир? – Лежа на спине в их травяном гнезде, заложив руку под голову, Питер сказал: – Все усилия на свете не будут иметь значения, если у тебя нет вдохновения.
   На случай, если ты, блин, не заметил, олух несчастный, Мисти вправду хотела тебе понравиться. Просто к сведению: платье, босоножки и большая соломенная шляпка – она разоделась ради тебя. Если бы ты коснулся ее волос, то услышал бы треск лака.
   Она так набрызгалась духами «Песня ветра», что к ней отовсюду слетались пчелы.
   А Питер поставил чистый холст на ее мольберт и сказал:
   – Мора Кинкейд не ходила в долбаные колледжи.
   Он выплюнул кусок зеленой жвачки, вырвал еще один стебелек травы и засунул в рот. Двигая зеленым языком, он сказал:
   – Спорим, если бы ты рисовала то, что у тебя в душе, это бы повесили в музее.
   В душе у нее, ответила Мисти, всякие дерьмовые глупости.
   Питер просто посмотрел на нее.
   – Какой смысл рисовать то, что не любишь?
   То, что она любит, сказала ему Мисти, не станет продаваться. Люди не купят.
   А Питер сказал:
   – А может, как раз и купят.
   Такая у Питера была теория самовыражения. Жизненный парадокс профессионального художника. Как мы впустую тратим жизнь, пытаясь себя выразить, но сказать нам нечего. Мы хотим, чтобы творчество было цепочкой причин и следствий. Предсказуемых результатов. Продаваемого продукта. Мы хотим, чтобы преданность делу и дисциплинированность равнялись признанию и награде. Мы встаем на беговую дорожку колледжа искусств, получаем степень магистра и тренируемся, тренируемся, тренируемся. Нарабатываем навыки – но так ничего толком и не можем показать. Как говорил Питер, ничто нас так не злит, когда какой-нибудь наркоман, ленивый бомж или слюнявый извращенец создают шедевр. Словно случайно.
   Какой-то идиот, который не боится говорить о том, что он любит.
   – Платон, – говорит Питер и поворачивает голову, сплевывая зеленым траву. – Платон сказал: «Кто приблизится к храму Муз без вдохновения, веруя, что достойно лишь мастерство, останется неумелым, и его самонадеянные стихи померкнут пред песнями безумцев».
   Он засунул в рот очередную травинку, пожевал ее и сказал:
   – Так что делает Мисти Клейнман безумной?
   Ее выдуманные дома и мощеные улицы. Ее чайки, которые кружатся над лодками, плывущими домой с мелководья после ловли устриц. Ящики под окнами, из которых свешиваются циннии и львиный зев. Хрена с два станет она рисовать такое дерьмо.
   – Мора Кинкейд, – говорит Питер, – взяла в руки кисть в сорок один год. – Он начал вынимать ее кисти, скручивать кончики до остроты. – Мора была замужем за честным плотником с острова Уэйтенси, они родили двоих детей. – Он достал ее тюбики с краской и положил на плед рядом с кистями.
   – Это случилось, только когда ее муж умер, – сказал Питер. – Мора заболела, сильно заболела, то ли чахоткой, то ли еще чем. Тогда в сорок один все уже были старухами.
   Только когда умер ее ребенок, один из двоих, Мора Кинкейд нарисовала первую картину.
   Он сказал:
   – Может, человеку и вправду нужно пострадать, прежде чем он осмелится делать то, что любит.
   Вот что ты рассказывал Мисти.
   Ты рассказал, что Микеланджело страдал от маниакальной депрессии и изобразил себя на собственной картине в виде мученика с содранной кожей. Анри Матисс отказался от работы юристом из-за аппендицита. Роберт Шуман начал сочинять музыку, лишь когда его правую руку разбило параличом и он больше не смог играть на концертах.
   Говоря это, ты рылся у себя в кармане. Хотел что-то оттуда вытащить.
   Ты рассказал о Ницше и его третичном сифилисе. О Моцарте с его уремией. О Поле Кли со склеродермией, которая корежила ему суставы и мышцы до самой смерти. О Фриде Кало и ее изуродованных ногах и позвоночнике. О лорде Байроне и его косолапости. О сестрах Бронте и туберкулезе. О Марке Ротко и его самоубийстве. О Фланнери О’Коннор и волчанке.
   Для вдохновения нужны болезни, травмы, безумие.
   – Если верить Томасу Манну, – заявил Питер, – великие художники на самом деле великие инвалиды.
   И ты положил что-то на плед. Среди тюбиков краски и кисточек оказалась огромная хрустальная брошь. Большая, как серебряный доллар, вся из прозрачных камушков, как крошечные отшлифованные зеркальца, которые образуют желто-оранжевое колесо. Камушки все побитые и мутные. Казалось, что брошь разрывает солнечные лучи на искры. Металлические зажимы, тускло-серые, стискивали хрусталь крошечными острыми зубками.
   Питер спросил:
   – Ты вообще меня слушаешь?
   Мисти взяла в руки брошь. Блеск попал ей прямо в глаза, ослепил и сбил с толку. Она забыла про все, что вокруг, даже про солнце и траву.
   Ее отражение разбилось в каждом хрусталике на дюжину таких же.
   Обращаясь к сверкающим цветам в своей руке, Мисти сказала:
   – Рассказывай. – И спросила: – А от чего умер муж Моры Кинкейд?
   А Питер сплюнул зеленью из-за зеленых зубов в высокую траву. На его лице чернел крест. Облизнув зеленые губы зеленым языком, Питер сказал:
   – От убийства. Его убили.
   И Мисти взяла кисть.

6 июля

   Просто к сведению: старая задрипанная библиотека, где обои отслаиваются на каждом стыке, а в плафонах на потолке скопились дохлые мухи, все такая же, какой ты ее помнишь. Если помнишь. Тот же обшарпанный глобус, выцветший до цвета бульона. На нем еще есть Пруссия и Бельгийское Конго. И еще там стоит рамочка со словами: «ВСЯКИЙ ПОЙМАННЫЙ ЗА ПОРЧЕЙ БИБЛИОТЕЧНОГО ИМУЩЕСТВА БУДЕТ НАКАЗАН».
   Старая миссис Терримор, библиотекарша, ходит все в тех же твидовых костюмах, только теперь на лацкане у нее значок размером с лицо, где написано: «ВОЙДИ В СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ С ФИНАНСОВОЙ СЛУЖБОЙ ОУЭНС ЛЭНДИНГ!»
   Тому, чего не понимаешь, можно придать любой смысл.
   По всему острову люди носят одни и те же значки или футболки с рекламой. Если кто-то их увидел, они получают маленький подарок или денежное вознаграждение. Превращают свое тело в билборд. Носят бейсболки с телефонными номерами.
   Мисти пришла с Тэбби, ищет книги о лошадях и насекомых, которые дочке задали прочитать перед седьмым классом.
   Нет компьютеров. Нет связи с Интернетом или терминалов баз данных, значит, нет летних людей. Нельзя приходить с латте. Нет проката видеокассет и DVD. Ничего нельзя делать, только шептать. Тэбби ушла в детские разделы, а твоя жена впала в собственную кому: забрела в отдел книг по искусству.
   Чему учат в колледже искусств, так это тому, что знаменитые старые мастера вроде Рембрандта, Караваджо и ван Эйка – все они просто обводили. Они рисовали так, как запрещает учительница Тэбби. Ганс Гольбейн, Диего Веласкес – они сидели в бархатном шатре в темноте и зарисовывали внешний мир, который светился через крошечную линзу. Или отражался от кривого зеркала. Или проецировался через дырку. На экран их холста. Каналетто, Гейнсборо, Вермеер – они часами или днями сидели в темноте, обводя здание или нагую модель, которые на самом деле стояли снаружи, под ярким солнцем. Иногда они даже рисовали цвета по проекции, чтобы блеск ткани в складках совпадал с реальным. За один-единственный день писали точный портрет.
   Просто к сведению: «камера-обскура» в переводе с латыни означает «темная комната».
   Там, где конвейер встречается с шедевром. Фотоаппарат, где вместо оксида серебра масляные краски.
   Они проводят здесь все утро. В какой-то момент Тэбби подходит к матери. У дочки в руках открытая книга.
   – Мама?
   Не отрывая носа от страницы, Тэбби говорит:
   – А ты знала, что для того, чтобы сжечь тело среднего человека, нужен огонь температурой не меньше тысячи шестисот градусов в течение семи часов?
   В книге – черно-белые фотографии жертв пожара, скорчившиеся в «позе борца», подтянувшие к лицам обугленные руки. От жара огня кулаки сжаты. Поджаренные боксеры. Книга называется «Криминологические расследования после пожаров».
   Просто к сведению: погода сегодня – нервное отвращение, перемежающееся легкими страхами.
   Миссис Терримор поднимает глаза от стола. Мисти говорит Тэбби:
   – Поставь на место.
   Сегодня в библиотеке твоя жена наугад касается корешков. Без всякой причины она открывает одну из книг. Там написано, что когда художник при рисовании использовал зеркало, у него правое и левое менялось местами. Вот почему на многих картинах старых мастеров все люди левши. Когда они писали с помощью линз, изображение получалось кверху ногами. В любом случае оно искажалось. А в книге была старая гравюра, где показывалось, как художник обводит проекцию. Поперек страницы кто-то написал: «Ты можешь делать так одной силой ума».
   Вот почему птицы поют – чтобы пометить свою территорию. Вот почему собаки мочатся.
   То же самое, как с изнанки стола в Зале Дерева и Золота, предсмертная записка Моры Кинкейд:
   «Выбери любую книгу в библиотеке», – написала она.
   Ее вечный след. Самодельное бессмертие.
   Под новым посланием подпись: «Констанс Бертон».
   «Ты можешь делать так одной силой ума».
   Мисти наугад вытаскивает другую книгу и дает ей раскрыться. Она о художнике Шарле Мерионе, великолепном французском гравировщике, который стал шизофреником и умер в сумасшедшем доме. На одной гравюре изображено французское морское министерство – классическое каменное здание за рядом высоких ребристых колонн. Все идеально, пока не замечаешь спускающегося с неба роя чудовищ.
   А по облакам, над чудовищами, написано карандашом:
   «Мы их наживка и их ловушка».
   И подпись: Мора Кинкейд.
   С закрытыми глазами Мисти проходит пальцами по корешкам. Чувствуя на ощупь складки кожи, бумаги и ткани, она достает книгу и дает ей раскрыться.
   Вот Франсиско Гойя, отравленный свинцом. Он наносил яркие краски пальцами, выковыривал из баночек, пока свинцовая энцефалопатия не привела его к глухоте, депрессии и безумию. Вот репродукция: Сатурн пожирает собственных детей – мутная чернота вокруг пучеглазого великана, откусывающего руки у обезглавленного тела. На белых полях страницы кто-то написал: «Если ты это нашла, то еще можешь спасти себя».
   И подпись: Констанс Бертон.
   В следующей книге французский художник Ватто изображает себя на автопортрете бледным и худым гитаристом, который умирает от туберкулеза, как сам художник. По синему небу написано: «Не пиши им картины». Подписано: Констанс Бертон.
   Чтобы проверить себя, твоя жена идет по библиотеке, мимо старой библиотекарши, которая смотрит через крошечные круглые очки из черной проволоки. Мисти несет книги про Ватто, Гойю, камеру-обскуру, открытые и вложенные друг в друга. Тэбби следит за ней от стола, заваленного детскими книжками. В отделе литературы Мисти снова закрывает глаза и идет, проводя пальцами по старым корешкам. Вдруг почему-то останавливается и вытягивает одну.
   Это книга о Джонатане Свифте, о том, как у него развился синдром Меньера, который испортил ему жизнь головокружениями и глухотой. Впав в отчаяние, Свифт написал мрачную сатиру – «Путешествия Гулливера» и «Скромное предложение», где предлагал британцам выжить, поедая растущий приток ирландских детей. Свои лучшие произведения.
   Книга раскрывается на странице, где кто-то написал: «Они согласны, чтобы ты убила всех Божьих детей ради спасения их собственных». Подписано: Мора Кинкейд.
   Твоя жена, она впихивает эту новую книгу в предыдущую и снова закрывает глаза. Мисти проводит пальцами от корешка к корешку. С закрытыми глазами она ступает вперед – и натыкается на что-то мягкое, пропахшее тальком. Поднимая глаза, она видит темно-красную помаду на белом от пудры лице. Лоб пересечен зеленым козырьком, над ним копна седых волос. На козырьке надпись: «Позвоните 1-800-555-1785 и получите ПОЛНОЕ удовлетворение». Под всем этим – очки из черной проволоки. И твидовый костюм.
   – Простите.
   Это миссис Терримор, библиотекарша. Она стоит, скрестив на груди руки.
   Мисти отступает на шаг.
   Темно-красная помада заявляет:
   – Я была бы вам очень признательна, если бы вы не портили книги, складывая их в кучу подобным образом.
   Бедная Мисти, она извиняется. Всегда всем чужая, она идет к столу, чтобы положить книги туда.
   Миссис Терримор, ее руки разжимаются и сжимаются, как клешни, она говорит:
   – Будьте добры, дайте мне поставить их на место. Пожалуйста.
   Мисти говорит, еще нет. Говорит, что она хотела бы их посмотреть. Две женщины вырывают друг у друга охапку книг, одна книга выскальзывает и шлепается на пол. Звук громкий, как пощечина. Книга раскрывается, и можно прочитать: «Не пиши им картины».
   Миссис Терримор говорит:
   – Боюсь, все это просто справочники.
   А Мисти говорит, нет, не все. Ты видишь слова: «Если ты это нашла, то еще можешь спастись».
   Библиотекарша тоже видит их сквозь свои очки из черной проволоки и говорит:
   – Постоянно портят книги, и с каждым годом все чаще. – Она смотрит на большие часы в темном ореховом футляре и говорит: – Ну, если вы не против, мы сегодня закрываемся рано. – Она сверяет свои часы с большими и говорит: – Мы закрылись десять минут назад.
   Тэбби уже отметила свои книги. Она стоит у выхода и кричит:
   – Мама, быстрее! Тебе пора на работу.
   Библиотекарша выуживает из кармана твидового пиджака большую розовую стирательную резинку.

7 июля

   Витражи Уэйтенсийской церкви – бедная Мисти Мэри Клейнман, белая беднячка, научилась рисовать их раньше, чем читать и писать. Еще до того, как увидела первый в своей жизни витраж. До того, как побывала хоть в какой-нибудь церкви. Маленькая неверующая Мисти Клейнман умела рисовать надгробия кладбища на мысе Уэйтенси, умела выписывать даты и эпитафии еще до того, как узнала, что такое цифры и слова.
   Сейчас, во время церковной службы, она с трудом вспоминает, что сначала увидела в своих фантазиях, а что по-настоящему, когда приехала. Фиолетовая напрестольная пелена. Толстые деревянные балясины, почерневшие от лака.
   Это все она воображала себе в детстве. Хотя это невозможно.
   Грейс сидит на скамье рядом и молится. Тэбби за Грейс, обе встают на колени, сложив руки.
   Голос Грейс, глаза закрыты, губы бормочут в сложенные руки, она говорит:
   – Господи, пусть моя невестка вернется к искусству, которое так любит! Пусть не зарывает в землю данный Тобой талант…
   Все старые островные семьи вокруг молятся.
   Голос сзади шепчет:
   – …Пожалуйста, Господи, дай жене Питера то, что ей нужно, чтобы начать работу…
   Еще один голос, старая миссис Петерсен:
   – …Пусть Мисти спасет нас до того, как чужаки станут еще хуже…
   Даже Тэбби, твоя собственная дочь, шепчет:
   – …Господи, пусть моя мама соберется с духом и начнет…
   Вокруг Мисти стоит на коленях весь Уэйтенсийский музей восковых фигур. Тапперы, Бертоны и Ниманы, они закрыли глаза, сплели пальцы и просят Бога заставить ее писать. Все думают, что у нее какой-то тайный спасительный дар.
   А Мисти, твоя бедная жена, единственная, кто здесь еще не сошел с ума, Мисти хочет – ну, просто хочет немного выпить.
   Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.
   Хоть бы они все заткнулись со своими дурацкими молитвами!
   Если ты дожила до средних лет и понимаешь, что уже не станешь великой и знаменитой художницей, как мечтала, не напишешь того, что тронет и вдохновит людей, по-настоящему тронет их, вдохновит и изменит их жизнь. Если у тебя просто нет таланта. Нет ума или вдохновения. Нет ничего из того, что нужно для создания шедевра. Если ты видишь, что все твое портфолио состоит из помпезных каменных домов и пышных клумб – жалкие мечты девочки из Текумсе-Лейк, штат Джорджия, – если ты понимаешь, что все, на что ты способна, только добавит посредственного дерьма в мир, который и так этим дерьмом забит под завязку. Если ты понимаешь, что тебе сорок один год и ты уже исчерпала данный Богом потенциал, – что ж, поздравляю.
   На здоровье!
   Умнее ты уже никогда не станешь.
   Если ты понимаешь, что никак не сможешь обеспечить своей дочери лучший уровень жизни – черт, да ты даже не сможешь дать ей того, что дала тебе твоя мамашка в трейлер-парке! – и это значит, никакого университета, никакого колледжа искусств, никаких мечтаний, ничего, кроме обслуживания столиков, как мать…
   Что ж, пей до дна.
   Еще один день из жизни Мисти Мэри Уилмот, королевы рабов.
   Мора Кинкейд?
   Констанс Бертон?
   Уэйтенсийская художественная школа. Эти художницы были разными, родились разными. Посмотреть на них – кажется, что все просто. У некоторых людей есть талант, но у большинства нет. Большинство – то есть мы – достигнем своего максимума и ничего не получим взамен, ни славы, ничего. Люди вроде бедной Мисти Мэри, они ограниченны, они почти идиоты, но идиоты не настолько, чтобы взять инвалидность и претендовать на льготную парковку. Или участвовать в Паралимпийских играх. Они платят налоги, но в стейк-хаусе им не приносят спецменю. Им не положено особых стульчаков в туалете. Или сидений в автобусе. Или лобби в парламенте.
   Нет, твоей жене останется аплодировать другим.
   В колледже искусств одна знакомая Мисти налила в кухонный блендер сырого цемента и крутила, пока мотор не сгорел, испустив тучу горького дыма. Так она выразила свое мнение по поводу жизни в роли домохозяйки. Сейчас она, наверное, живет в лофте и лопает органический йогурт. Она богата и умеет садиться в позу лотоса.
   Еще одна знакомая Мисти по колледжу искусств, та исполняла трехактовую пьесу с марионетками прямо у себя во рту. У нее были крошечные костюмы, которые надевались на язык. Добавочные костюмы она держала за щекой, как за сценой. Рот между сценами закрывался, как настоящий занавес. Зубы были рампой и авансценой. После трехактовой пьесы у нее были растяжки вокруг рта. Ее orbicularis oris совсем растягивалась и теряла форму.
   Однажды в галерее, во время своей постановки «Величайшей из когда-либо рассказанных историй», эта девушка чуть не умерла, поперхнувшись крошечным верблюдом. Сейчас она, наверное, катается в грантах и стипендиях, как сыр в масле.
   Питер, который нахваливал пряничные домики Мисти, жестоко ошибался. Питер, который говорил, что ей нужно засесть на острове и рисовать только то, что она любит, – его советы были совсем хреновые.
   Хреновые у тебя были советы. И похвала тоже хреновая.
   Как ты рассказывал, Мора Кинкейд двадцать лет мыла рыбу на консервной фабрике. Приучала детей какать в горшок, пропалывала сад, а потом однажды села и нарисовала шедевр. Сучка. Никаких тебе высших образований, никакого студийного опыта – и прославилась навсегда. Ее любят миллионы людей, которые никогда вживую ее не видели.
   Просто к сведению: погода сегодня горькая, с редкими приступами злобной зависти.
   Просто чтоб ты знал, Питер, твоя мать все так же стервозничает.
   Она ведь подрабатывает в службе, которая ищет фарфор, снятый с производства. Она подслушала, как одна богатая летняя женщина – этакий загорелый скелет в открытом платье из вязаного пастельного шелка – за обедом говорит: «Какой смысл быть богатой, если нечего покупать?»
   С тех пор, как Грейс это услышала, она вечно клюет твою жену, чтобы та писала. Чтобы она дала людям то, что им очень захочется иметь. Будто Мисти может взять и вытащить из собственной задницы шедевр и вернуть деньги Уилмотов.
   Будто так она спасет весь остров.
   Скоро день рождения Тэбби, ей целых тринадцать, а на подарок денег нет. Мисти экономит чаевые, пока не накопится достаточно, чтобы поехать в Текумсе-Лейк. Нельзя жить в гостинице вечно. Богатые люди заглатывают остров заживо. Мисти не хочет, чтобы Тэбби выросла бедной, среди богатых мальчишек-наркоманов.
   Мисти надеется, что к концу лета они смогут уехать. Что делать с Грейс, Мисти не знает. У твоей матери наверняка есть подруги, которые её приютят жить. И церковь, она поможет. Дамское алтарное общество.
   На витражах повсюду святые, их пронзают стрелами, рубят мечами и жгут на кострах. Теперь Мисти понимает тебя. Твою теорию о страдании как о способе достичь вдохновения. Твои истории о Море Кинкейд.
   Если страдания – это вдохновение, то Мисти должна дойти до пика творчества.
   Именно тут, когда весь остров встанет на колени и будет умолять ее писать картины. Умолять спасти их.
   Святые повсюду, они улыбаются и творят чудеса, страдая от боли. Мисти протягивает руку и берет молитвенник. Там таких дюжины, старые, потрепанные, некоторые без обложек, со свисающими атласными закладками. Она открывает книгу наугад. И – ничего.
   Она пролистывает страницы, но там ничего нет. Только молитвы и гимны. Никаких тайных посланий.
   Но когда она несет книгу обратно, на скамье, где раньше лежал молитвенник, обнаруживаются вырезанные ножом слова: «Уезжай с острова, пока ты еще в силах».
   И подпись: «Констанс Бертон».

8 июля

   На пятом свидании Питер вставлял в раму картину, нарисованную Мисти.
   Ты – Питер – говорил Мисти:
   – Вот эта. Эта картина. Она будет висеть в музее.
   Пейзаж, где был изображен дом, весь в верандах и в тени деревьев. В окнах кружевные занавески. За забором из белого штакетника цветут розы. В солнечных лучах летают синие птицы. Из каменной трубы вьется ленточка дыма.
   Мисти с Питером были в багетной мастерской рядом с колледжем; Мисти загородила спиной окно, чтобы никто не заглянул.
   Мисти с тобой.
   Загородила собственную картину.
   Ее подпись была внизу, под забором из штакетника: Мисти Мэри Клейнман. Единственное, чего не хватало, – это улыбающейся рожицы. Или сердечка вместо точки над «i».
   – Может, в музее кича, – сказала она. Это была всего лишь улучшенная версия того, что она рисовала с детства. Ее придуманного острова. И видеть эту картину было хуже, чем видеть самую плохую, самую толстую и оголенную фотографию самой себя. Вот оно, пошлое сердечко Мисти Мэри Клейнман. Приторные мечты бедной одинокой шестилетней девочки, которой она останется на всю жизнь. Жалкой душонки из фальшивого хрусталя.
   Пошлая маленькая тайна ее счастья.
   Мисти все оглядывалась через плечо, следила, чтобы никто не смотрел. Чтобы никто не увидел самой заштампованной, самой искренней части ее самой, выписанной акварелью.
   Питер, благослови его Бог, просто вырезал паспарту.
   Ты вырезал паспарту.
   Питер установил на верстаке станок для резки под углом и отрезал куски багета для каждой стороны рамки. Глядя на картину, Питер улыбался половиной лица – мышца zygomatic major подтягивала один угол рта. И бровь он поднимал только с одной стороны. Он сказал:
   – Перила на веранде просто идеальные.
   Снаружи прошла девочка из колледжа. Ее последнее «произведение» заключалось в том, чтобы начинить плюшевого медведя собачьим калом. Ей приходилось работать в таких толстых резиновых перчатках, что пальцы еле сгибались. Она утверждала, что красота – это лишенный новизны концепт. Поверхностный. Ложный. Она разрабатывала новую жилу. Новый поворот классической темы дадаистов. У себя в студии она уже распотрошила плюшевого медведя, сделала ему вскрытие, развела в стороны искусственный мех, чтобы превратить его в предмет искусства. В резиновых перчатках, измазанных бурым и вонючим калом, еле держалась игла с красной хирургической нитью. Называлась ее концепция «Иллюзии детства».
   Другие ребята из колледжа, ребята из богатых семей, которые путешествовали и видели настоящее искусство в Европе и Нью-Йорке, все делали что-то подобное.
   Один парень с курса Мисти, так он мастурбировал, чтобы до конца года наполнить спермой свинью-копилку. Он жил на дивиденды с траст-фонда. Другая девушка пила яичную темперу разных цветов, а потом сироп ипекакуаны, чтобы ее вырвало шедевром. На занятия она ездила на итальянском мопеде, который стоил больше, чем трейлер, в котором выросла Мисти.
   В то утро в багетной мастерской Питер соединил углы рамки. Нанес клей прямо пальцами, а потом просверлил в каждом углу дырки для шурупов.
   Все еще стоя между окном и верстаком, загораживая солнце, Мисти сказала:
   – Ты правда думаешь, что это хорошо?
   А Питер сказал:
   – Если бы ты только знала…
   Ты так сказал.
   Питер сказал:
   – Ты загораживаешь мне свет. Я ничего не вижу.
   – Я не хочу отходить, – сказала Мисти. – А то кто-нибудь снаружи увидит.
   Все это собачье дерьмо, сперма и рвота.
   Проводя стеклорезом по стеклу, не сводя глаз с колесика, запихнув карандаш за ухо, Питер сказал:
   – Мерзкий запах еще не делает их произведения искусством.
   Разломив стекло на две части, Питер сказал:
   – Дерьмо – эстетическое клише.
   Он рассказал ей, как итальянский художник Пьеро Манцони законсервировал собственное дерьмо и наклеил ярлык «Стопроцентное дерьмо художника», и кто-то это купил.
   Питер так внимательно смотрел на свои руки, что Мисти тоже невольно на них смотрела, забыла про окно. Тут сзади звякнул звонок: кто-то зашел в мастерскую. На верстак упала еще одна тень.
   Не поднимая глаз, Питер бросил:
   – Привет.
   И тот новый парень сказал:
   – Привет.
   Друг был где-то возраста Питера, блондин, на подбородке клок волос, который никак нельзя назвать бородой. Еще один студент колледжа искусств. Еще один богатый отпрыск с острова Уэйтенси. Он стоял, устремив голубые глаза на картину на верстаке. И улыбался полуулыбкой Питера, как человек, который смеется над тем, что у него рак. Или человек, который оказался перед расстрельной командой клоунов с настоящими ружьями.
   Не поднимая глаз, Питер отполировал стекло и вставил в новую рамку.
   – Теперь понимаешь, что я говорил про эту картину?
   Друг посмотрел на дом, весь в верандах, с забором из штакетника и синими птичками. На имя «Мисти Мэри Клейнман». Наполовину улыбаясь, он качнул головой:
   – Ну да, дом Тапперов.
   Этот дом Мисти недавно придумала. Изобрела.
   У друга Питера в ухе была сережка. Старая бижутерия, как у всех его друзей с острова Уэйтенси. В волосах тонула пышная золотая филигрань, окаймляющая большое эмалевое сердце, все из вспышек красного стекла, фальшивых драгоценностей, сверкающих в золоте. Он жевал жвачку. Судя по запаху, перечную мяту.
   Мисти сказала:
   – Привет. Я Мисти.
   А друг, тот посмотрел на нее с той же обреченной улыбкой. Жуя резинку, он сказал:
   – Так это она? Та мифическая дама?
   Вставляя картину в рамку, за стекло, глядя только на свою работу, Питер сказал:
   – Боюсь, что да.
   Все еще пялясь на Мисти, прыгая взглядом по всему ее телу, по рукам и ногам, лицу и груди, парень изучающе склонил голову набок. Все еще жуя, он сказал:
   – Ты уверен, что это та самая?
   Некая сорочья часть Мисти – или ее внутренняя маленькая принцесса – не могла отвести глаз от сверкающей алой серьги. Блестящего эмалевого сердечка. Вспышек от стеклянных рубинов.
   Питер приложил к картине паспарту и склеил по краям пленкой. Проведя большим пальцем по пленке, чтобы приклеилась, он сказал:
   – Ты видел картину. – Он остановился и вздохнул. Его грудь увеличилась, потом опала, и он сказал: – Боюсь, она именно та самая.
   Мисти, глаза Мисти приклеились к спутанным блондинистым волосам друга Питера. Алые вспышки серьги – они были как рождественские гирлянды, как свечи в день рождения. В солнечном свете серьга казалась фейерверком на День независимости и букетом роз на Валентинов день. Глядя на этот блеск, Мисти забыла, что у нее есть руки, лицо, имя.
   Она забыла, как дышать.
   Питер сказал:
   – Что я тебе говорил? – Он смотрел на Мисти, смотрел, как ее очаровала красная серьга. – Она не может устоять перед старой бижутерией.
   Светлый парень увидел, как Мисти на него смотрит, и его оба голубых глаза скосились туда, куда были прикованы глаза Мисти.
   В стеклянном блеске серьги, там были искры шампанского, которого Мисти никогда не видела. Искры неведомых ей пляжных костров, спиралью летящие к летним звездам. Блеск хрустальных люстр, которые она нарисовала в каждой придуманной гостиной.
   Все идиотские мечты бедной одинокой девчонки. Какая-то глупая, необразованная часть Мисти, не художница, а какая-то внутренняя идиотка не могла насмотреться на эту серьгу, на ее яркий, сочный блеск. Сияние сахарного леденца. Леденца в блюде из стеклянного хрусталя. Блюде из дома, где она никогда не была. В этом не было ничего глубокого или проникновенного. Просто этим всем нас запрограммировали восхищаться. Блестки и радуга. Вычурность, которую студентка колледжа искусств должна презирать.
   Блондин, друг Питера, он потянулся рукой, чтобы коснуться волос, потом уха. Он распахнул рот, так неожиданно, что жвачка выпала на пол.
   Твой друг.
   Ты сказал:
   – Смотри, чувак, еще уведешь ее от меня!..
   Друг дрожащими пальцами принялся шарить у себя в волосах, а потом дернул за серьгу. От звука все скривились.
   Когда Мисти открыла глаза, тот протягивал ей серьгу, смаргивая слезы. Разорванная мочка повисла двумя кусками-лохмотьями, с них капала кровь.
   – Вот, – сказал он, – возьми.
   И бросил серьгу к верстаку. Та упала, с золота и фальшивых рубинов брызнули алые искры и капли крови.
   Винт остался на месте. Серьга была такая старая, что желтый металл позеленел. Друг вырвал ее так поспешно, что серьга запуталась в его светлых волосах. У каждого волоса виднелась мягкая белая луковичка там, где он был вырван с корнем.
   Зажав рукой ухо, так что между пальцев стекала кровь, парень улыбнулся. Corrugator свел его светлые брови вместе, и парень сказал:
   – Прости, Пити! Кажись, счастливчик все-таки ты.
   А Питер поднял картину, в рамке, готовую. С подписью Мисти.
   Подпись твоей будущей жены. Ее буржуазной душонки.
   Твоя будущая жена уже тянулась к окровавленному алому блеску.
   – Ага, – ответил Питер. – Счастливчик, блин.
   Не отнимая руки от уха – кровь стекала по руке и капала с острого локтя, – друг Питера попятился. Свободной рукой он потянулся к двери. Кивнул на серьгу:
   – Оставьте себе. Подарок на свадьбу!
   И ушел.

9 июля

   Сегодня вечером Мисти подтыкает одеяло дочери, и тут Тэбби говорит:
   – У нас с Бау Уилмот есть секрет.
   Просто к сведению: Бау Уилмот знает секреты всех.
   Грейс сидит на церковной службе, пихает локтем Мисти и рассказывает, что розовый витраж Бертоны пожертвовали в память о своей несчастной невестке – то есть на самом деле Констанс Бертон бросила писать картины и умерла от алкоголизма.
   Два века стыда и горя Уэйтенси, а твоя мать может повторить каждую подробность. Чугунные скамьи на Купеческой, еще из самой Англии – так те в честь Моры Кинкейд, которая утонула, пытаясь проплыть шесть миль до материка. Итальянский фонтан на улице Священников поставили в память о муже Моры.
   Которого убили, если верить Питеру.
   Если верить тебе.
   Весь остров Уэйтенси в общей коме.
   Просто чтоб ты знал, маман Уилмот шлет тебе привет.
   Хотя навещать тебя не собирается.
   Одеяло подоткнуто, Тэбби поворачивает голову, чтобы выглянуть в окно, и говорит:
   – А мы пойдем на пикник?
   У нас нет денег на пикник, но на случай, если ты умрешь, маман Уилмот уже приметила себе питьевой фонтанчик из латуни и бронзы, в виде голой Венеры, боком сидящей на ракушке.
   Тэбби привезла в отель свою подушку. Все что-то взяли, когда переезжали. Твоя жена – твою подушку, потому что она пахнет тобой.
   В комнате Тэбби Мисти сидит на краю кровати и расчесывает пальцами волосы дочки. У Тэбби длинные черные волосы и зеленые глаза, как у отца.
   Твои зеленые глаза.
   У Тэбби маленькая комната, которую она делит с бабушкой, рядом с комнатой Мисти под самой крышей.
   Почти все старые семейства сдали свои дома и переехали на верхний этаж отеля. Номера, оклеенные обоями с выцветшими розами. Обои, которые расходятся по всем швам. В каждом номере есть ржавая раковина и небольшое зеркало, привинченное к стене. В каждом номере две или три железные кровати, краска облупилась, матрацы мягкие и провалены посредине. Это тесные номера под скошенными потолками, с крошечными оконцами и мансардами, похожими на ряды маленьких собачьих конур в крыше отеля. Это бараки, лагерь беженцев для белых богатеев. Те, кто родился в семейных имениях, пользуются общей душевой.
   Те, кто за всю жизнь пальцем о палец не ударил, этим летом обслуживают столики. Словно у всех деньги закончились одновременно. Этим летом все островитяне голубых кровей носят багаж. Убирают в номерах. Чистят обувь. Моют посуду. Вежливые, веселые, с радостью приносят пепельницы, отказываются от чаевых.
   Твоя семья – жена, ребенок и мать – они все спят на проваливающихся, облупленных железных кроватях, под косыми стенами, с серебряными и хрустальными остатками прежней богатой жизни.
   Удивительно, но все островные семьи улыбаются и насвистывают. Словно это какое-то приключение. Веселая забава. Будто они просто пошли поработать из любопытства. Будто все эти расшаркивания и мытье полов не навсегда. Ни для них, ни для их детей. Будто новизна через месяц не пропадет. Они не глупы, просто еще никогда не были бедными. Не то что твоя жена, она-то знает, как это – ужинать одними оладьями. Есть творог по правительственной субсидии. Порошковое молоко. Носить туфли со стальными носами и отмечаться о приходе на работу, черт подери.
   Глядя на Тэбби, Мисти спрашивает:
   – Так какой у тебя секрет?
   Тэбби отвечает:
   – Мне нельзя тебе рассказывать.
   Мисти подтыкает одеяло еще – старые казенные простыни и одеяла, вываренные до серого, тонкие, воняют хлоркой. Ночник у кровати Тэбби – привезен из дома, розовый и фарфоровый, разрисован цветами. Почти все ее книжки тоже тут, те, что поместились. Картины клоунов Мисти тоже перевезла и развесила по стенам.
   Кровать бабушки близко, чтобы Тэбби могла протянуть руку и коснуться пледа, который прикрывает ее бархатными ошметками пасхальных платьев и рождественских нарядов столетней давности. На подушке дневник, переплетенный в красную кожу, с золотыми буквами «Дневник», почти рукописными. Все секреты Грейс Уилмот заперты в нем на замочек.
   Мисти говорит:
   – Не шевелись, доча, – и снимает упавшую ресничку с щеки Тэбби. Перекатывает ресничку в пальцах. Длинная, как у отца.
   У тебя.
   Оттого что в номере стоят две узкие кровати, а не одна, там почти не остается места. Маман Уилмот привезла свой дневник. И еще корзинку для шитья, набитую нитками для вышивки. Вязальные спицы, крючки и пяльцы. Этим она может заниматься, пока сидит в вестибюле со своими престарелыми подругами или на дощатом настиле над пляжем, если погода хорошая.
   Твоя мать и другие отпрыски благородных семейств со времен «Мэйфлауэра» сгоняет фургоны в круг перед отелем, пережидает осаду страшных чужаков.
   Как ни глупо это звучит, Мисти взяла свои художественные инструменты. Этюдник, бумагу и кисти – все свалено в углу ее комнаты.
   Мисти спрашивает:
   – Милочка? Ты не хочешь поехать к бабушке Клейнман в Текумсе-Лейк?
   А Тэбби мотает головой по подушке туда-сюда, нет, мол, а потом останавливается и говорит:
   – Бау Уилмот рассказала мне, почему папа вечно так бесился.
   Мисти говорит:
   – Не говори так про отца, пожалуйста.
   Просто к сведению: Бау Уилмот сидит внизу, играет в бридж со своими подружками, сидит перед большими часами в зале, обитом деревянными панелями, рядом с вестибюлем. Самый громкий звук там издает большой маятник, который качается туда-сюда. Или же она сидит у камина в вестибюле, в большом красном кожаном кресле с высокой спинкой, читает, положив книгу на колени и всматриваясь в каждую страницу через толстую лупу.
   Тэбби упирается подбородком в атласный край одеяла и говорит:
   – Бау сказала мне, почему папа тебя не любит.
   Мисти говорит:
   – Да что ты, твой папа меня очень любит. Конечно, любит.
   Конечно, это неправда.
   За мансардным окошком от огней отеля мерцают волны. Далеко по берегу видна темная линия мыса Уэйтенси, полуострова, где в океан тянутся только лес и скалы.
   Мисти подходит к окну и прикладывает кончики пальцев к подоконнику, говоря:
   – Тебе открыть или закрыть?
   Белая краска на подоконнике вся в пузырях и чешуйках, и Мисти начинает отслаивать ее, загоняя кусочки краски под ноготь.
   Мотая головой туда-сюда по подушке, Тэбби говорит:
   – Нет, мама! Бау Уилмот говорит, что папа никогда по-настоящему тебя не любил. Он только притворялся, что любит, чтобы привезти тебя сюда и ты не уехала.
   – Привезти меня сюда? – переспрашивает Мисти. – На остров Уэйтенси? – Двумя пальцами она соскребает несколько чешуек белой краски. Под ними подоконник из коричневого лакированного дерева. – И что еще тебе сказала бабушка?
   Тэбби говорит:
   – Бау сказала, что ты станешь знаменитой художницей.
   По теории искусства не говорят, что слишком большой комплимент бывает больнее пощечины. Мисти, знаменитая художница. Большая жирная Мисти Уилмот, королева рабов, мать ее.
   Белая краска отслаивается узорами, словами. Восковая свеча или палец, намазанный жиром, может, гуммиарабиком – и получается послание в негативе. Кто-то очень давно написал тут что-то невидимое, к чему не смогла приклеиться свежая краска.
   Тэбби поднимает несколько прядей волос и смотрит на кончики, так близко, что у нее скашиваются глаза. Потом смотрит на свои ногти и говорит:
   – Бау говорит, что нам надо пойти на мыс и устроить пикник.
   Океан мерцает, яркий, как дешевая бижутерия, которую Питер носил в колледже искусств. Мыс Уэйтенси черный. Пустота. Дыра в мире.
   Бижутерия, которую носил ты.
   Мисти проверяет, закрыто ли окно, и смахивает отслоившиеся чешуйки краски в ладонь. В колледже искусств учат, что симптомы свинцового отравления у взрослых включают усталость, тоску, слабость, отупение – симптомы, знакомые Мисти большую часть взрослой жизни.
   А Тэбби говорит:
   – Бау Уилмот сказала, что все будут хотеть твои картины. Она говорит, что ты напишешь такое, что летние люди будут драться.
   Мисти говорит:
   – Спокойной ночи, милая.
   Тэбби говорит:
   – Бау Уилмот сказала, что ты снова сделаешь нас богатыми. – Она кивает. – Папа привез тебя сюда, чтобы ты вернула на остров деньги.
   Сжав чешуйки краски в кулаке, Мисти выключает свет.
   В послании на подоконнике, там, откуда отслоилась краска, говорится:
   «Ты погибнешь, когда они с тобой разделаются».
   Оно подписано: Констанс Бертон.
   Если отслоить еще краски, там вот что:
   «Мы все погибнем».
   Наклоняясь, чтобы выключить розовый фарфоровый ночник, Мисти говорит:
   – Что подарить тебе на день рождения? Он ведь на следующей неделе.
   Тоненький голосок в темноте, Тэбби говорит:
   – Я хочу пикник на мысу, и хочу, чтобы ты снова начала писать картины.
   Мисти говорит голоску:
   – Крепких снов! – И целует на прощание.

10 июля

   На десятом свидании Мисти спросила Питера, не подменил ли он ее противозачаточные таблетки.
   Они с Питером были у Мисти. Она работала над новой картиной. Телевизор показывал какую-то испаноязычную мыльную оперу. Мисти писала высокую церковь из каменных кирпичей. Крыша колокольни была покрыта медью, позеленевшей почти до черного. Витражные стекла были сложными, как паутины.
   Прорисовывая ярко-синие двери, Мисти сказала:
   – Я не дурочка. Многие женщины заметят разницу между настоящими таблетками и розовыми конфетками с корицей, которыми ты их заменил.
   Питер запихнул ее предыдущую картину, дом с забором, ту самую, что он ставил в раму, под свой растянутый старый свитер. Беременный очень квадратным младенцем, он бродил по квартире Мисти. Вытянув руки, придерживал картину локтями.
   А потом быстро двинул руками, и картина упала. В доле секунды до пола, до того, как стекло готово было разлететься на осколки, Питер успел зажать ее ладонями.
   Ты поймал ее. Картину Мисти.
   Мисти спросила:
   – Ты что, блин, вытворяешь?
   А Питер ответил:
   – У меня есть план.
   Мисти сказала:
   – Я не хочу детей. Я буду художницей.
   По телевизору мужчина сбил женщину на землю пощечиной, и та осталась лежать, облизывая губы и вздымая грудь под тесным свитером. Она, кажется, работала в полиции. Питер не понимал ни слова по-испански. В латиноамериканских мыльных операх ему нравилось, что если не понимаешь, можно придумать героям любые слова.
   Опять запихивая картину под свитер, Питер спросил:
   – Когда?
   – Что когда?
   Картина снова выпала, и он ее поймал.
   – Когда ты собираешься стать художницей?
   Еще один повод любить латиноамериканские мыльные оперы – как быстро в них решаются проблемы. В один день мужчина и женщина бросаются друг на друга с тесаками. На следующий день – уже стоят в церкви на коленях с новорожденным младенцем. И молятся. Люди терпят друг от друга самое худшее – крики, пощечины, – но развод и аборт сюжетом не предусмотрены.
   Любовь это или просто инертность, Мисти не знала.
   Когда закончу колледж, сказала она, тогда и стану художницей. Когда соберу портфолио произведений и найду галерею, которая будет их показывать. Когда продам несколько картин. Мисти хотела смотреть на жизнь реально. Может, она будет преподавать рисование в старших классах. Или станет чертежницей, или иллюстратором. Найдет что-то практичное. Не каждый может стать знаменитым художником.
   Запихивая картину в свитер, Питер сказал:
   – Ты можешь стать знаменитой.
   Мисти сказала: перестань. Перестань, и все.
   – Почему? – спросил он. – Это правда.
   Глядя в телевизор, Питер, беременный картиной, сказал:
   – У тебя огромный талант. Ты можешь стать самой талантливой художницей поколения.
   Глядя на рекламу какой-то пластмассовой игрушки, Питер сказал:
   – С твоим даром ты просто обречена стать великой художницей. Учеба для тебя – трата времени.
   Тому, чего не понимаешь, можно придать любой смысл.
   Картина выпала, Питер ее поймал. И сказал:
   – Тебе просто надо писать.
   Может, потому Мисти его полюбила.
   Полюбила тебя.
   Потому что ты верил в нее гораздо больше ее самой. Ожидал от нее больше, чем она сама от себя.
   Прорисовывая крошечные золотые ручки на двери церкви, Мисти сказала:
   – Может быть. Но поэтому я не хочу детей…
   Кстати, чтобы ты знал, это было довольно мило. Все противозачаточные таблетки заменить на конфеты в форме сердечка.
   – Просто выходи за меня замуж, – сказал Питер. – И станешь следующей знаменитой художницей Уэйтенсийской школы.
   Мора Кинкейд и Констанс Бертон.
   Мисти сказала, что две художницы еще не «школа».
   А Питер возразил:
   – С тобой будет трое.
   Мора Кинкейд, Констанс Бертон и Мисти Клейнман.
   – Мисти Уилмот, – заявил Питер и засунул картину себе под свитер.
   Ты заявил.
   Мужчина в телевизоре кричал:
   – Те амо!.. Те амо!.. – кричал снова и снова какой-то брюнетке с карими глазами и длинными, как перья, ресницами, и пинками сгонял ее по лестнице.
   Картина выпала из свитера, и Питер подхватил ее. Он встал рядом с Мисти, пока она прорисовывала детали большой каменной церкви, с пятнышками зеленого мха на крыше и рыжей ржавчиной на водосточных трубах. Он сказал:
   – В этой церкви, прямо там, мы поженимся.
   А глу-глу-глупая малышка Мисти ответила, что придумала эту церковь, что ее на самом деле не существует.
   – Это ты так думаешь, – сказал Питер. Он поцеловал ее в шею и прошептал: – Просто выходи за меня, и на острове тебе устроят такую свадьбу, какой сто лет не видели.

11 июля

   Уже за полночь, вестибюль пуст, если не считать Полетт Хайленд за стойкой регистрации. Грейс Уилмот рассказала бы тебе, что Полетт только по мужу Хайленд, а до того она была Петерсен, хотя ее мать – Ниман из ветви Тапперов. Когда-то это значило, что она наследница двух состояний. Теперь Полетт обслуживает постояльцев.
   В дальнем конце вестибюля, утонув в подушках красного кожаного кресла с высокой спинкой, сидит Грейс и читает.
   Вестибюль Уэйтенси – целые десятилетия, сложенные слоями. Он как сад. Или парк. Шерстяной ковер – зеленый, как мох, растет поверх гранитных плит, вырубленных в карьере неподалеку. Синий ковер, спускающийся с лестницы – как водопад, текущий по пролетам, спадающий с каждой ступеньки. Ореховые деревья, расколотые на доски, отполированные и сложенные вместе, растут идеальными колоннами, прямые, темные и блестящие, а над ними целый лесной полог из гипсовых листьев и купидонов.
   Хрустальная люстра – застывший луч света, который прорвался на лесную поляну. Подвески издали кажутся крошечными искорками, но когда ты стоишь на высокой лестнице и их протираешь, каждая размером с кулак.
   Фестоны и фалды зеленого шелка почти закрывают окна. Днем они превращают солнечный свет в мягкую зеленую тень. Диваны и кресла набиты очень плотно, все в цветах, понизу лохматятся длинной бахромой. Камин мог бы быть костром у палатки. Вестибюль – это сам остров в миниатюре, под крышей. Эдем.
   Просто к сведению: здесь Грейс Уилмот чувствует себя как дома. Даже больше, чем в своем собственном доме. В ее доме.
   В твоем доме.
   Мисти пробирается между диванами и столиками. Грейс поднимает голову.
   Она говорит:
   – Мисти, иди посиди у огня. – Возвращается к книге и спрашивает: – Как твоя головная боль?
   У Мисти не болит голова.
   На коленях у Грейс дневник в красной кожаной обложке, она всматривается в страницы и говорит:
   – Какой сегодня день?
   Мисти говорит какой.
   Огонь в камине выгорел под решеткой до груды оранжевых углей. Ноги Грейс в коричневых туфлях с пряжкой, она вытягивает носки, не касается пола. Ее длинные седые кудри спадают на книгу. Рядом с креслом включенный торшер, и свет отражается от серебряного края лупы, которую она держит над страницей.
   Мисти говорит:
   – Маман Уилмот, нам надо поговорить.
   А Грейс отлистывает назад пару страниц и говорит:
   – О боже, я ошиблась! У тебя эта ужасная головная боль будет только послезавтра.
   Мисти наклоняется к самому ее лицу и говорит:
   – Не смейте говорить моей дочке всякие глупости, чтобы потом у нее разбилось сердце!
   Грейс поднимает глаза от книги. Ее лицо от изумления все пошло складками. Подбородок упал так сильно, что шея сдвинулась в складки от уха до уха. Поверхностная мускуло-апоневротическая система. Ее субментальный жир. Сморщенные платизмальные складки вокруг шеи.
   Мисти говорит:
   – Когда вы наконец перестанете говорить Тэбби, что я стану знаменитой художницей? – Она оглядывается. Они все еще одни. – Я официантка, благодаря мне у нас есть крыша над головой, и этого довольно. Я не хочу, чтобы вы селили в моем ребенке ожидания, которым я не могу соответствовать. – Последний выдох застрял у нее в груди. Мисти говорит: – Разве вы не понимаете, как я перед ней буду выглядеть?
   Губы Грейс медленно растягиваются в широкой улыбке.
   – Но, Мисти, ты ведь обязательно прославишься!
   Улыбка Грейс – это расходящийся занавес. Премьера. Грейс демонстрирует себя.
   А Мисти говорит:
   – Нет. Я не смогу.
   Она просто обычный человек, который проживет и умрет незамеченным, незаметным. Обычным. Не такая уж трагедия.
   Грейс закрывает глаза. Все еще улыбаясь, она говорит:
   – О, ты очень прославишься, как только…
   Мисти говорит:
   – Хватит. Да хватит же! – Мисти обрывает ее. – Легко вам обнадеживать других. А разве не видно, что вы их губите? Я очень неплохая официантка. А мы, между прочим, уже давно не благородные. Мы катимся на дно.
   Питер, проблема твоей матери в том, что она никогда не жила в трейлере. Никогда не стояла с талонами в очереди в бакалею. Она не знает, как быть бедной, и не хочет этому учиться.
   Мисти говорит, что хорошо было бы воспитать Тэбби так, чтобы она встроилась в эту экономику и смогла найти работу в мире, который ей достанется. Ничуть не стыдно обслуживать столики. Убирать в номерах.
   А Грейс закладывает место в дневнике кусочком кружевной тесьмы. Потом поднимает глаза и говорит:
   – Тогда почему ты пьешь?
   – Потому что мне нравится вино, – говорит Мисти.
   Грейс говорит:
   – Ты пьешь и шляешься с мужиками, потому что боишься.
   Под мужиками она, наверное, имеет в виду Энджела Делапорте. Мужчину в кожаных штанах, который снимает дом Уилмотов. Энджела Делапорте с его графологией и флягой хорошего джина.
   Грейс говорит:
   – Я прекрасно знаю, как ты себя чувствуешь. – Она складывает руки на дневнике и говорит: – Ты пьешь, потому что хочешь выразить себя и боишься.
   – Нет, – говорит Мисти. Она склоняет голову на плечо и смотрит на Грейс сбоку. – Нет, вы не знаете, как я себя чувствую.
   Огонь рядом, он трещит и бросает спираль искр в трубу. Запах дыма сочится за каминную доску. Походный костер.
   – Вчера, – Грейс читает из дневника, – ты начала экономить деньги, чтобы переехать обратно в родной город. Ты копишь их в конверте, а конверт запихиваешь под край ковра у себя в комнате, со стороны окна.
   Грейс поднимает глаза и брови, мышца corrugator плиссирует пятнистую кожу на лбу.
   Мисти говорит:
   – Вы за мной шпионите?
   Грейс улыбается. Она шлепает лупой по открытой странице и говорит:
   – Это в твоем дневнике.
   Мисти говорит ей:
   – Это ваш дневник! – Она говорит: – Нельзя писать дневник за другого человека.
   Просто чтоб ты знал, эта ведьма шпионит за Мисти и записывает все в своей гадкой красной тетрадочке.
   Грейс улыбается. Она говорит:
   – Я не пишу его. Я читаю.
   Она переворачивает страницу, смотрит через лупу и говорит:
   – О, завтра будет очень интересно. Тут написано, что ты наверняка встретишься с симпатичным полицейским.
   Просто к сведению: завтра Мисти поменяет замок на своей двери. Срочно.
   Мисти говорит:
   – Перестаньте. Хватит, – говорит Мисти. – Проблема в Тэбби, и чем скорее она научится жить нормальной жизнью с нормальной работой и стабильным, надежным, обычным будущим, тем счастливей она будет.
   – Вроде работы в офисе? – спрашивает Грейс. – Причесывать собак? Получать зарплату раз в неделю? Ради этого ты пьешь?
   Твоя мать.
   Просто к сведению: она это заслужила.
   Ты это заслужил.
   Мисти говорит:
   – Нет, Грейс. – Она говорит: – Я пью, потому что вышла замуж за глупого, ленивого мечтателя, которому с детства вдалбливали, что когда-нибудь он женится на великой художнице, и он не смог справиться с разочарованием. – Мисти говорит: – Грейс, вы засрали мозг своему ребенку, и я не дам вам засрать мозг своего.
   Наклонясь так близко, что видна пудра в морщинках Грейс, в ее ритидах, и красные паутинки там, где помада просачивается в морщины над губами, Мисти говорит:
   – Просто прекратите ей врать, а то, клянусь, я соберу вещи и увезу Тэбби с острова завтра же!
   А Грейс смотрит мимо Мисти, смотрит на что-то за ее спиной.
   Не глядя на Мисти, Грейс вздыхает.
   – Ах, Мисти! Уже слишком поздно.
   Мисти оборачивается. Там Полетт, та, что работает за стойкой регистрации, она в белой блузке и темной плиссированной юбке. Полетт говорит:
   – Миссис Уилмот?
   Обе – и Грейс, и Мисти – говорят:
   – Да?
   Полетт говорит:
   – Я не хочу вам мешать. Просто нужно подкинуть полено в камин.
   А Грейс закрывает книжку у себя на коленях и говорит:
   – Полетт, разреши, пожалуйста, наш спор. – Приподнимая мышцей frontalis всего одну бровь, Грейс говорит: – Разве ты не хочешь, чтобы Мисти поскорей написала свой шедевр?
   Погода сегодня частично злобная, что приводит к решимости и ультимативности.
   Мисти поворачивается, чтобы уйти. Но останавливается.
   Волны снаружи шипят и взрываются.
   – Спасибо, Полетт, – говорит Мисти, – но вам всем давно пора смириться с тем, что я так и умру никчемной жирной дурехой.

12 июля

   На случай, если тебе любопытно, твой друг из художественного колледжа, с длинными светлыми волосами, тот парень, что порвал себе мочку, чтобы отдать Мисти сережку, ну, он теперь лысый. Его зовут Уилл Таппер, и он водит паром. Он твоего возраста, а его мочка до сих пор висит двумя кусками. Так зажила.
   Сегодня вечером Мисти возвращается паромом на остров, стоит на палубе. Холодный ветер добавляет лет ее лицу, растягивает и сушит кожу. Плоские мертвые клетки stratum corneum, рогового слоя. Она пьет пиво из коричневого бумажного пакета, и тут к ней подходит большой пес. Пес сопит и поскуливает. Хвост поджат, горло под шерстью двигается туда-сюда, словно он что-то пытается проглотить.
   Мисти подходит его погладить, но пес уклоняется и мочится прямо на палубу. Подходит мужчина с поводком, свернутым в руке, и спрашивает ее:
   – У вас все хорошо?
   Просто бедная жирная Мисти в пивной коме.
   Да уж, все хорошо. Можно подумать, что она станет прямо из лужи собачьей мочи рассказывать какому-то незнакомцу всю историю своей гребаной жизни, стоя на пароме с пивом в руке, шмыгая носом, чтобы не расплакаться. Можно подумать, Мисти скажет: ах, раз вы спросили, я только что еще один день просидела в чужой закупоренной комнате для стирки, читала всякую дребедень на стенах, а Энджел Делапорте фотографировал все это и говорил, что муж-придурок на самом деле любит ее и защищает, потому что хвостик буквы «i» у него смотрит вверх маленьким завитком, даже там, где она названа «мстительным и злобным проклятием смерти».
   Энджел и Мисти, они весь день терлись друг о друга задницами, Мисти водила пальцем по словам, набрызганным на стены: «…Мы вбираем в себя грязный поток ваших денег…»
   Энджел ее спрашивал:
   – Ты что-нибудь чувствуешь?
   Домовладельцы засовывали в пакеты зубные щетки для лабораторного анализа на вредные бактерии. Готовились к суду.
   На борту парома человек с собакой спрашивает:
   – На вас есть какая-то одежда от мертвого человека?
   Ее плащ, вот что на Мисти, ее плащ и туфли, а на лацкан приколота одна из этих ужасных брошей, подарков Питера.
   Подарков мужа.
   Твоих подарков.
   Весь день в закупоренной комнате, где по стенам написано: «…не украду наш мир, чтобы заменить его тем, который вы уничтожили…»
   Энджел сказал:
   – Тут почерк меняется. – Он сделал еще кадр, перекрутил пленку. – Ты знаешь, в каком порядке твой муж работал в этих домах?
   Мисти рассказала Энджелу, что новый владелец должен въезжать только после полнолуния. По плотницкой традиции первым входит в дом любимое животное семьи. Потом – запасы кукурузной муки, соль, метла, Библия и распятие. Только потом могут входить члены семьи и вносить мебель. Такой предрассудок.
   Энджел, не переставая щелкать затвором, поинтересовался:
   – Что? Кукурузная мука заходит сама по себе?
   В наше время, говорит Энджел Делапорте, Беверли-Хиллз, Верхний Ист-Сайд, Палм-Бич – просто номера-люкс в аду. За воротами дома ты ходишь по тем же забитым машинами улицам. Ты и бездомные наркоманы, вы дышите одним и тем же вонючим воздухом и слышите, как те же самые полицейские вертолеты всю ночь гоняются за преступниками. Звезд и луны не видно из-за света миллионов магазинов для перепродажи подержанных машин. Все толпятся на тех же замусоренных тротуарах и видят тот же восход, мутный и багровый из-за смога.
   Энджел говорит, что богатые не любят терпеть. Деньги позволяют взять и уйти от всего некрасивого и неидеального. Ты не будешь мириться с тем, что недостаточно красиво. Ты всю жизнь будешь избегать этого, убегать, спасать.
   Вечные поиски красивого. Обман. Клише. Цветы и рождественские лампочки, вот что мы запрограммированы любить. Юных и красивых людей. Актрис из испаноязычных фильмов, грудастых и с такой тоненькой талией, словно их трижды перекрутили. Жен-игрушек, которые обедают в отеле Уэйтенси.
   Слова на стенах говорят: «…вы со своими бывшими женами и пасынками, ваши насильственные семьи и неудачные браки, вы разрушили свой мир и теперь хотите разрушить мой…»
   Беда в том, говорит Энджел, что нам уже почти негде прятаться. Вот почему Уилл Роджерс советовал покупать землю: ее сняли с производства.
   Вот почему каждый богач этим летом открыл для себя остров Уэйтенси.
   Когда-то была Солнечная долина в Айдахо. Потом Седона в Аризоне. Аспен в Колорадо. Ки-Уэст во Флориде. Лахайна на острове Мауи. Все забито туристами, а местные жители превратились в обслугу. Теперь это остров Уэйтенси, идеальное убежище. Убежище для всех, кроме тех, кто уже там живет.
   На стене написано: «…вы с вашими быстрыми машинами, никому не нужными в пробках, жирной пищей, от которой вы толстеете, вашими домами, которые так огромны, что вам всегда одиноко…»
   Энджел говорит:
   – Смотри, как здесь изменился почерк, буквы прижимаются друг к другу. – Он делает снимок, переводит пленку на следующий кадр и говорит: – Питер чего-то очень боится.
   Мистер Энджел Делапорте, он флиртует, кладет руку на ее ладонь. Поит Мисти из фляжки, пока та не опустеет. Все хорошо до тех пор, пока он не подаст на нее в суд, как твои остальные клиенты с материка. Все летние люди, которые лишились спален и кладовок для белья. Все, чьи зубные щетки ты засовывал себе в задницу. Мисти так поспешила завещать дом католикам как раз для того, чтобы на него не наложили арест.
   Энджел Делапорте говорит, что наш естественный инстинкт – прятаться. Как вид, мы захватываем землю и защищаем ее. Иногда мы мигрируем вслед за погодой или дичью, но мы знаем, что для жизни нужна земля, и наш инстинкт – закрепить свои требования.
   Вот почему птицы поют, помечают территорию. Вот почему собаки мочатся.
   Седона, Ки-Уэст, Солнечная долина – парадокс полумиллиона людей, которые едут в одно и то же место за одиночеством.
   Мисти, водя по черной краске указательным пальцем, говорит:
   – А что ты имел в виду, когда говорил о синдроме Стендаля?
   Все еще щелкая фотоаппаратом, Энджел говорит:
   – Его назвали в честь французского писателя Стендаля.
   Слова, которые она прослеживает пальцами, говорят:
   «…Мисти Уилмот отправит всех вас в ад…»
   Твои слова. Козел.
   Станиславский был прав: каждый раз, когда выясняешь то, что уже и так знал, можно открыть в себе новую боль.
   Синдром Стендаля – такой медицинский термин, говорит Энджел. Это когда картина или любое другое произведение искусства так прекрасна, что поглощает зрителя. Такой вид шока. Когда в 1817 году Стендаль приехал во флорентийскую церковь Санта-Кроче, он сообщал, что чуть не потерял сознание от радости. У людей часто бьется сердце. Кружится голова. Когда смотришь на великое искусство, то забываешь собственное имя, забываешь даже, где ты. Это может вызвать депрессию и физическое истощение. Амнезию. Панику. Сердечный приступ. Полный упадок сил.
   Просто к сведению: Мисти считает, что Энджел Делапорте вешает ей лапшу на уши.
   – Если читать воспоминания современников, работы Моры Кинкейд вызывали нечто вроде массовой истерии.
   – А теперь? – спрашивает Мисти.
   И Энджел пожимает плечами.
   – Понятия не имею. – Он говорит: – Из того, что я видел – неплохие картины, красивые пейзажи.
   Глядя на ее палец, он говорит:
   – Чувствуешь что-нибудь? – Снимает еще одно фото и говорит: – Смешно, как вкусы меняются.
   – «…мы бедны, но у нас есть то, чего жаждет каждый богач… мир, красота, покой…»
   Твои слова.
   Твоя жизнь после смерти.
   Сегодня вечером по пути домой Уилл Таппер угощает Мисти пивом в бумажном пакете. И разрешает пить на палубе, несмотря на правила. Спрашивает, не работает ли она в последнее время над какими-нибудь картинами. Может, пейзажами?
   На пароме человек с собакой, он говорит, что пес приучен находить трупы. Когда кто-то умирает, они ужасно воняют каким-то «эпинефрином». Будто бы это запах страха.
   Пиво в коричневом пакете, Мисти его держит, молча пьет и слушает.
   Волосы мужчины над висками поредели, кожа на голом черепе ярко-красная от холодного ветра, и кажется, что у него дьявольские рожки. У него рожки, и все его лицо красное и щурится морщинами. Динамические морщины. Латеральные кантальные ритиды.
   Пес косится через плечо, отходит подальше. Одеколон, которым мужчина пользуется после бритья, пахнет гвоздикой. На поясе, под краем куртки, висит пара хромированных наручников.
   Просто к сведению: погода сегодня бурная, возможны физические и эмоциональные срывы.
   Придерживая собаку, мужчина говорит:
   – У вас точно все хорошо?
   Мисти объясняет:
   – Синдром Стендаля. Эпинефрин. Графология. Кома от подробностей. И высшего образования.
   Мужчина кивает на ее пиво и говорит:
   – Вы знаете, что публично пить нельзя?
   Мисти спрашивает, уж не коп ли он.
   Он отвечает:
   – А знаете, я ведь и вправду коп.
   Он открывает бумажник и показывает жетон. На серебряном поле надпись: Кларк Стилтон, детектив. Группа по борьбе с преступлениями на почве ненависти, округ Сивью.

13 июля – Полнолуние

   Тэбби и Мисти идут по лесу. Тот самый мыс Уэйтенси. Здесь растет ольха, целые поколения деревьев поднимаются, падают и снова прорастают из собственных мертвецов. Какие-то звери – может, олени – протоптали тропу, которая петляет вокруг переплетенных стволов, бочком втискивается между скалами, огромными, как здания, проложенные толстыми подушками мха. Над всем этим сплетаются листья ольхи, создают колышущееся зеленое небо.
   То тут, то там прорываются широкие лучи солнца, как хрустальные люстры. Чуть более хаотичная версия вестибюля в отеле Уэйтенси.
   У Тэбби сережка – золотая филигрань в тумане сверкающих стразов вокруг красного эмалевого сердца. Она проколота через ее розовую фуфайку, как брошка, это та самая серьга, которую вырвал из уха блондинистый друг Питера. Уилл Таппер с парома.
   Твой друг.
   Тэбби хранит бижутерию в обувной коробке под кроватью и надевает по особым дням. Надколотые стеклянные рубины на ее плече сияют под яркой зеленью листьев. Грязные стразы отражают розовую фуфайку.
   Твои жена и дочь переступают через трухлявое бревно, обсыпанное муравьями, обходят папоротники, которые хватают Мисти за талию и шлепают Тэбби по лицу. Они молчат, смотрят и прислушиваются, нет ли птиц, но там ничего нет. Ни птиц. Ни лягушек. Никаких звуков, кроме океана, кроме волн, которые шипят и взрываются где-то в другом месте.
   Они пробираются сквозь чащу зеленых стеблей, через гнилой ковер мягких желтых листьев.
   Нужно постоянно смотреть под ноги, потому что земля скользкая, вся в лужах. Сколько времени Мисти уже идет, глядя в землю, придерживая ветки, чтобы они не ударили Тэбби, непонятно, но когда она поднимает глаза, там стоит человек.
   Просто к сведению: ее levator labii, мышцы оскала, «дерись-или-беги», все сжимаются в спазме, все эти гладкие мышцы застывают в гримасе рыка, рот Мисти становится квадратным, так что видны все зубы.
   Ее рука хватает Тэбби за фуфайку. Тэбби, та еще смотрит в землю и идет вперед, а Мисти дергает ее назад.
   Тэбби поскальзывается и падает, тянет за собой мать.
   – Мама!
   Тэбби прижата к мокрой земле, листьям, мху и жукам, Мисти скорчилась над ней, вокруг арками стоят папоротники.
   Мужчина в десяти шагах, к ним спиной. Он не оборачивается. Через занавесь папоротников видно, что он семи футов ростом, темный и грузный, в волосах бурые листья, а ноги заляпаны грязью.
   Он не оборачивается, но и не шевелится. Должно быть, услышал их, и теперь стоит, прислушивается.
   Просто к сведению: он голый. Сверкает перед ними голой задницей.
   Тэбби говорит:
   – Пусти, мама. Тут жуки!
   А Мисти говорит, тише.
   Мужчина ждет, застыв, выставив одну руку на уровне пояса, словно ловит движения воздуха. Птицы не поют.
   Мисти сидит на корточках, вжав ладони в грязь, готовая схватить Тэбби и побежать.
   И тут Тэбби убегает, и у Мисти вырывается:
   – Нет!
   Мисти тянет руку за своим ребенком – и хватает воздух.
   Проходит одна секунда, может, две, и Тэбби добегает до мужчины, кладет свою руку в его.
   За эти две секунды Мисти поняла, что она дерьмовая мать.
   Питер, ты женился на трусихе. Мисти скорчилась на месте. Даже отклонилась назад, чтобы убежать прочь. Чему не учат в художественном колледже, так это рукопашному бою.
   А Тэбби с улыбкой оборачивается и говорит:
   – Мама, не будь такой дурочкой!
   Она обнимает руками вытянутую руку мужчины и подтягивается, болтает ногами в воздухе. Она говорит:
   – Это же просто Аполлон!
   Возле мужчины, почти скрытое палыми листьями, валяется тело. Бледная белая грудь с тонкими голубыми прожилками. Отрезанная белая рука.
   Мисти не двигается.
   Тэбби спрыгивает с руки мужчины и идет туда, куда смотрит Мисти. Сметает листья с мертвого белого лица и говорит:
   – А это Диана.
   Тэбби смотрит на застывшую Мисти и закатывает глаза.
   – Это же статуи, мама!
   Статуи.
   Тэбби возвращается к Мисти и берет ее за руку. Приподнимает мать, ставит на ноги, говорит:
   – Ты понимаешь? Статуи! Кто из нас художница?
   Тэбби тащит ее вперед. Мужчина – темная бронза с потеками лишайников и окислов, обнаженный мужчина с ногами, привинченными к пьедесталу в кустах рядом с тропой. В его глаза врезаны радужки и зрачки, римские радужки. Голые руки и ноги идеально пропорциональны торсу. Золотое сечение. Применено каждое правило искусства и пропорции.
   Греческая формула того, почему мы любим то, что мы любим. Еще немного комы из художественного колледжа.
   Женщина на земле – осколки белого мрамора. Розовая рука Тэбби сметает листья и отводит траву с длинных белых бедер, со скромных складок, которые встречаются в бледном мраморном паху у изогнутого листа. Гладкие пальцы и плечи, локти без морщинок и впадин. Резные мраморные волосы ниспадают скульптурированными белыми кудрями.
   Тэбби указывает розовой рукой на пустой пьедестал по другую сторону тропы от бронзового и говорит:
   – Диана упала задолго до того, как я с ней познакомилась.
   Бронзовая икра мужчины холодная, но на ней видно каждое сухожилие, отлита каждая бугристая мышца. Проводя пальцами вверх по холодной металлической ноге, Мисти спрашивает:
   – Ты уже тут была раньше?
   – У Аполлона нет пиписьки, – говорит Тэбби. – Я уже смотрела.
   Мисти отдергивает руку от листа, прикрывающего бронзовый пах статуи. Она говорит:
   – Кто тебя сюда приводил?
   – Бау, – говорит Тэбби. – Бау меня сюда всегда приводит.
   Тэбби наклоняется и трется щекой о гладкую мраморную щеку Дианы.
   Бронзовая статуя, Аполлон, наверняка копия девятнадцатого века. Или конца восемнадцатого. Он не может быть настоящим, древнегреческим или римским. Он бы стоял в музее.
   – Почему они здесь? – спрашивает Мисти. – Бабушка тебе говорила?
   Тэбби пожимает плечами, протягивает руку к Мисти и говорит:
   – Тут еще много всего. Пошли, я тебе покажу!
   Так и есть.
   Тэбби ведет ее по лесу, окаймляющему мыс, и они находят в траве солнечные часы, покрытые толстой темной зеленью ярь-медянки. Они находят фонтан, широкий, как бассейн, полный сорванных ветром веток и желудей.
   Они проходят мимо грота, врубленного в край холма – темный зев, окруженный обомшелыми колоннами и закрытый железными воротами с цепями. Вырезанный камень сложен в арку, которая поднимается до замкового камня посредине. Красиво, прямо как маленький банк. Фронтон заплесневевшего и полузасыпанного капитолия. Он заполонен резными ангелами, которые держат каменные гирлянды яблок, груш и винограда. Каменные венки. Все в грязи, потрескалось, раскрошено древесными корнями.
   Между ними растения, которых тут не должно быть. Ползучая роза душит дуб, взбираясь на пятьдесят футов, чтобы цвести над кроной дерева. На летней жаре вянут желтые листья тюльпанов. Высокая стена палок и листьев оказывается огромным сиреневым кустом.
   Тюльпаны и сирень не отсюда родом.
   Их не должно тут быть.
   На лугу в центре мыса они находят Грейс Уилмот, которая сидит на одеяле, расстеленном на траве. Вокруг цветут розовые и голубые васильки и крошечные белые маргаритки. Открыта плетеная корзина для пикников, над ней жужжат мухи.
   Грейс встает на колени, протягивает бокал красного вина и говорит:
   – Мисти, ты вернулась! Вот, возьми.
   Мисти берет бокал и отпивает.
   – Тэбби показала мне статуи, – говорит Мисти. – Что тут раньше было?
   Грейс поднимается на ноги и говорит:
   – Тэбби, собирай вещи. Нам пора.
   Тэбби берет свой свитер с одеяла.
   Мисти говорит:
   – Но мы только пришли!
   Грейс вручает ей тарелку с сандвичем и говорит:
   – А ты останешься и будешь есть. У тебя целый день на искусство.
   Бутерброд с куриным салатом разогрелся на солнце. На нем сидели мухи, хотя пахнет нормально. Мисти откусывает кусочек.
   Грейс кивает Тэбби и говорит:
   – Это была идея Тэбби.
   Мисти жует и проглатывает.
   – Славная идея, но я не взяла никаких принадлежностей.
   А Тэбби подходит к корзине для пикников и говорит:
   – Зато Бау взяла. Мы все взяли с собой, чтобы сделать тебе сюрприз.
   Мисти отпивает вина.
   Каждый раз, когда какой-то доброхот заставляет тебя продемонстрировать, что у тебя нет таланта, и тыкает носом в то, что ты не смогла реализовать свою единственную мечту, отхлебни еще разок. Алкогольная забава Мисти Уилмот.
   – У нас с Тэбби миссия, – говорит Грейс.
   А Тэбби говорит:
   – Мы идем по гаражным распродажам.
   У куриного салата странный привкус. Мисти жует, глотает и говорит:
   – Бутерброд на вкус странный.
   – Это просто кинза, – говорит Грейс. – Нам с Тэбби надо найти шестидюймовое блюдо с узором «букет серебристой пшеницы» Ленокса. – Она закрывает глаза и качает головой. – Почему сервизы начинают всех интересовать, только когда их узор снимают с производства?
   Тэбби говорит:
   – И Бау купит мне подарок на день рождения. Все, что я хочу.
   А Мисти будет торчать на мысу Уэйтенси с двумя бутылками красного вина и куриным салатом. С горой красок, акварели, кистей и бумаги, к которым она не прикасалась с тех пор, как ее дочь была еще грудничком. Акрил и масло уже наверняка затвердели. Акварель высохла и потрескалась. Кисти стали жесткими. Все бесполезно.
   Включая Мисти.
   Грейс Уилмот протягивает руку и говорит:
   – Тэбби, пошли! Пусть мама хорошо проведет время, не будем мешать.
   Тэбби берет бабушку за руку, и они вдвоем идут через луг к незаасфальтированной дороге, где они поставили машину.
   Солнце теплое. Луг так высоко, что видно, как на камнях внизу шипят и взрываются волны. Ниже по берегу – город. Отель Уэйтенси, пятно белого штакетника. Угадываются мансардные окошки номеров. Отсюда остров кажется красивым, идеальным, не переполненным туристами. Не изуродованным билбордами. Так он, наверное, выглядел до того, как приехали богатые летние люди. До Мисти. Теперь понятно, почему те, кто здесь родился, никогда не переезжают. Теперь ты видишь, почему Питер был готов защищать свой остров.
   – Мам! – кричит Тэбби.
   Она бежит от бабушки, теребит свою розовую фуфайку. Тяжело дыша и улыбаясь, она добегает к Мисти, сидящей на одеяле. У Тэбби в руках золотая филигрань.
   – Сиди неподвижно.
   Мисти сидит. Статуя.
   Тэбби наклоняется и продевает серьгу матери в мочку.
   – Я чуть не забыла, пока Бау мне не напомнила. Она говорит, тебе пригодится. – Колени джинсов грязные и в следах травы после того, как Мисти запаниковала и прижала ее к земле, пыталась спасти.
   Мисти спрашивает:
   – Доча, не хочешь взять бутерброд?
   А Тэбби качает головой:
   – Бау сказала, мне их нельзя!
   Потом отворачивается, убегает, махая рукой, и исчезает.

14 июля

   Энджел держит лист акварели, сжимая уголки кончиками пальцев. Смотрит на лист, потом на Мисти и говорит:
   – Ты нарисовала стул?
   Мисти пожимает плечами и говорит:
   – Много лет не рисовала. Это первое пришло мне в голову.
   Энджел отворачивается спиной, держит картину так, чтобы солнечный свет падал под разными углами. Все еще глядя на картину, он говорит:
   – Хорошо. Очень хорошо! Где ты нашла этот стул?
   – В своем воображении, – говорит Мисти и рассказывает, как ее оставили одну на мысе Уэйтенси с красками и двумя бутылками вина.
   Энджел сощурившись смотрит на картину, подносит ее так близко, что у него почти скашиваются глаза, и говорит:
   – Похоже на Гершеля Бурке. – Энджел смотрит на нее и говорит: – Ты провела день на лугу и представляла себе стул Гершеля Бурке в стиле неоренессанса?
   Этим утром звонила женщина из Лонг-Бич, сказала, что будет перекрашивать комнату для стирки, так что пусть приезжают и полюбуются, что натворил Питер, пока она не начала.
   Сейчас Мисти и Энджел уже там. Мисти набрасывает фрагменты каракулей Питера. Энджел должен фотографировать стены. Как только Мисти открыла папку и достала блокнот для зарисовок, Энджел увидел маленькую акварель и попросил посмотреть. Через матовое стекло окна проходит солнечный свет, и Энджел поставил лист под него.
   По окну идет набрызганная из баллончика надпись:
   «…только ступите на наш остров, и вы умрете…»
   Энджел говорит:
   – Это Гершель Бурке, клянусь! Из Филадельфии, тысяча восемьсот семьдесят девятый. Точно такой стоит в загородной резиденции Вандербильтов в Билтморе.
   Видимо, стул застрял в памяти Мисти с введения в историю искусств, или обзора декоративно-прикладного искусства, или еще какого-то бесполезного курса из колледжа. Может, она видела его по телевизору, когда какая-нибудь государственная передача проводила видеоэкскурсию по знаменитым домам. Кто знает, откуда появляются идеи и почему мы представляем себе то, что представляем.
   Мисти говорит:
   – Я рада, что хоть что-то нарисовала. Мне было очень плохо. Пищевое отравление.
   Энджел смотрит на картину, поворачивает ее. Corrugator между бровей сжимается в две глубокие морщины. Надпереносье покрывается бороздами. Мышца triangularis растягивает губы, и марионеточные линии бегут из каждого угла рта.
   Делая наброски каракулей на стенах, Мисти не рассказывает Энджелу про спазмы в животе. Весь тот мерзкий день она пыталась нарисовать камень или дерево и в отвращении комкала лист за листом. Она пыталась набросать город с расстояния, башню церкви и часы на библиотеке, но смяла и это. Она скомкала отвратительный портрет Питера, который попыталась нарисовать по памяти. И портрет Тэбби. И единорога. Выпила бокал вина и поискала, что бы еще испортить своей бесталанностью. Потом съела еще бутерброд с куриным салатом, с этим странным привкусом кинзы.
   При одной мысли о том, чтобы углубиться в сумеречный лес и нарисовать полуразрушенную статую, у нее мороз пробегал по коже. Упавшие солнечные часы. Закрытый грот. Господи! На лугу солнце было теплым. В траве жужжали жуки. Где-то за лесом шипели и взрывались волны.
   Глядя на темный край леса, Мисти уже могла себе представить, как высокий бронзовый человек разводит кусты руками в потеках и смотрит на нее слепыми глазами-дырками. Будто он убил мраморную Диану и разрубил тело на куски, а теперь крадется из деревьев к ней.
   По правилам алкогольной забавы Мисти Уилмот, когда начинаешь представлять себе, что бронзовый голяк хочет охватить тебя металлическими руками и раздавить поцелуем, а ты пинаешь его, ломая ноги, и кровянишь кулаки о его замшелую грудь – что ж, надо немного выпить.
   Когда ты обнаруживаешь, что разделась почти догола и срешь в ямку, выкопанную за кустом, а потом вытираешь задницу льняной салфеткой из отеля, сделай еще глоток.
   Начинаются спазмы в животе, Мисти покрывается потом. С каждым биением сердца в голове отзывается боль. Кишки двигаются, и она даже не успевает снять трусы. Дерьмо льется на обувь, на ноги. От вони ее тошнит, и Мисти падает вперед, ладонями на теплую траву, на маленькие цветы. Черные мухи слетаются за мили оттуда, находят ее, ползают по ногам. Подбородок падает на грудь, и еще одна горсть розовой рвоты извергается на землю.
   Когда ты очнулась полчаса спустя с дерьмом, еще стекающим по ноге, в целой туче мух, выпей еще.
   Об этом Мисти Энджелу не рассказывает.
   Она делает наброски, он – фотографии. Он говорит:
   – Что ты можешь мне рассказать об отце Питера?
   Отец Питера, Хэрроу. Мисти он нравился. Мисти говорит:
   – Он умер. А что?
   Энджел делает еще снимок и прокручивает пленку. Кивает на буквы на стене и говорит:
   – То, как человек пишет букву «i», значит очень много. Первый штрих означает, насколько он привязан к матери. Второй штрих, который идет вниз, означает отца.
   Отец Питера, Хэрроу Уилмот, все называли его Хэрри. Мисти видела его только раз, когда приезжала в гости еще до свадьбы. Еще до того, как забеременела. Хэрри сводил ее на долгую прогулку по острову Уэйтенси, показывал отслаивающуюся краску и проваленные крыши больших домов. Ключом от машины он выковыривал крошки цемента между гранитных блоков церкви. Они увидели, что тротуары Купеческой улицы потрескались и выпучились. На фронтонах магазинов – потеки плесени. Закрытый отель казался изнутри черным, его еще не восстановили после пожара. Снаружи он был совсем затрапезным, с рыжими проржавевшими ставнями. Дверцы покривились. Пазы провалились. Хэрроу Уилмот повторял: «От ручного труда к ручному, за три поколения. Как бы мы хорошо ни вкладывали деньги, на дольше их никогда не хватает».
   Отец Питера умер, когда Мисти вернулась в колледж.
   А Энджел говорит:
   – Можешь достать мне образец его почерка?
   Мисти продолжает рисовать.
   – Не знаю.
   Просто к сведению: если вымазаться на природе дерьмом и раздеться, если забрызгать себя розовой рвотой, это еще не обязательно сделает тебя художником.
   И галлюцинации тоже не помогут. Там, на мысе Уэйтенси, мучаясь от спазмов в животе, сквозь струи пота, текущие с волос, Мисти узрела видение. Она попыталась подтереться салфеткой из отеля. Прополоскала рот вином. Отогнала тучу мух. В носу еще щипало от рвоты. Глупо, слишком глупо, чтобы рассказывать Энджелу, но тенистый край леса шевельнулся.
   Там, среди деревьев, появилось металлическое лицо. Фигура сделала шаг вперед, и ужасно тяжелая бронзовая ступня погрузилась в мягкий луг.
   Кто ходил в художественный колледж, знает, что такое плохой трип. И что такое флешбэк. Если принимал много разных веществ, которые могут остаться в жировых тканях, готовые средь бела дня заполнить кровь кошмарами.
   Фигура сделала еще один шаг, и ее ступни погрузились в землю. От солнца руки стали где-то ярко-зелеными, где-то тускло-бурыми. Макушка и плечи были покрыты белым птичьим дерьмом. Мышцы каждого бронзового бедра выделялись выпуклым рельефом, когда каждая нога поднималась. С каждым шагом бронзовый лист между бедер колыхался.
   Теперь, глядя на акварель, которая лежит на сумке Энджела, Мисти очень смущается. Аполлон, бог любви. Мисти, больная и пьяная. Обнаженная душа озабоченной перезрелой художницы.
   Фигура шагнула еще ближе. Глупая галлюцинация. Пищевое отравление. Фигура голая. Мисти голая. Оба грязные среди деревьев, обступивших луг. Чтобы прочистить голову, чтобы фигура ушла, Мисти начала рисовать. Чтобы сосредоточиться. Закрыв глаза, Мисти приложила карандаш к акварельной бумаге и почувствовала, как тот скребет, прокладывает прямые линии. Потом она потерла рисунок краем большого пальца, чтобы затенить контур.
   Автоматическое письмо.
   Когда карандаш остановился, Мисти закончила рисовать. Фигура исчезла. В животе у нее стало легче. Дерьмо подсохло настолько, что она смогла вытереть почти все и закопать салфетки, свое испорченное белье и смятые рисунки.
   Вернулись Тэбби и Грейс. Уже нашли свою утерянную чашку, сливочник или что там они искали. К тому времени вино кончилось, а Мисти оделась и пахла чуть лучше.
   Тэбби сказала:
   – Смотри! Это мне на день рождения! – и протянула руку, демонстрируя кольцо. Квадратный зеленый камень, отшлифованный до блеска. – Хризолит! – сказала Тэбби и подняла его высоко над головой, чтобы он поймал лучи заката.
   Грейс повезла их по Разделительной авеню домой. Мисти заснула в машине, удивляясь, откуда взялись деньги.
   И только потом, позже, Мисти посмотрела на альбом. И удивилась не меньше других. А потом чуть подправила цвета акварелью. Поразительно, что создает бессознательное. Выкапывает что-то из эпохи взросления или из уроков по истории искусств.
   Предсказуемые мечты бедной Мисти Клейнман.
   Энджел что-то говорит.
   Мисти переспрашивает:
   – Что-что?
   Энджел повторяет:
   – Сколько ты за это возьмешь?
   Он имеет в виду деньги. Цену. Мисти говорит:
   – Пятьдесят? Пятьдесят долларов?
   Эту картину Мисти написала с закрытыми глазами, голая и перепуганная, пьяная и с поносом, это первое произведение, которое она продала. Это лучшее, что она когда-либо нарисовала.
   Энджел открывает бумажник и достает оттуда две двадцатки и десятку. Он говорит:
   – А теперь что еще ты расскажешь об отце Питера?
   Просто к сведению: когда она выходила с луга, рядом с тропой были две большие дыры. В паре футов друг от друга, слишком большие для отпечатков человеческих ног, слишком далеко отстоят. След уходил обратно в лес. Мисти не рассказывает Энджелу. Он решит, что она сошла с ума. С катушек съехала, как ее муж.
   Как ты, дорогой и милый Питер.
   Теперь все, что осталось от ее отравления – пульсирующая головная боль.
   Энджел подносит картину к самому носу и нюхает. Морщит нос и снова нюхает, а потом засовывает в карманчик сбоку сумки. Ловит взгляд Мисти и говорит:
   – А, не обращай внимания! Мне просто показалось, что пахнет дерьмом.

15 июля

   Если первый мужчина за четыре года, который посмотрел на твою грудь, оказался копом, выпей. Если он уже видел тебя голой, выпей еще.
   Двойную порцию.
   Кто-то сидит за восьмым столиком в Зале Дерева и Золота, мужчина примерно твоих лет. Плотно сложен, плечи чуть сутулые. Рубашка облегает, натянута на животе, этакий белый полушар, который слегка нависает над поясом. Волосы на висках поредели, залысины над каждым глазом тянутся длинными треугольниками. Каждый треугольник сгорел на солнце до ярко-красного, отчего над лицом будто длинные и острые чертовы рожки. Перед ним на столе открыт блокнот на пружинке, мужчина пишет там, наблюдая за Мисти. У него полосатый галстук и спортивный плащ темно-синего цвета.
   Мисти приносит стакан воды, рука трясется так сильно, что слышно, как гремит лед. Просто к сведению: у нее уже третий день болит голова. Боль такая, будто большую мягкую кучу мозга роют черви. Сверлят личинки. Копают жуки.
   Посетитель за восьмым столиком говорит:
   – С мужчинами тут не густо, а?
   Его лосьон после бритья пахнет гвоздикой. Он тот самый с парома, хозяин пса, который решил, что Мисти мертвая. Это коп. Детектив Кларк Стилтон. Из отдела расследования преступлений на почве ненависти.
   Мисти пожимает плечами и дает ему меню. Потом закатывает глаза, осматривая комнату вокруг, золотую краску и деревянные панели, и спрашивает:
   – Где ваша собака? Вам принести что-нибудь выпить?
   А он говорит:
   – Мне нужно увидеть вашего мужа. Вы ведь миссис Уилмот, не так ли?
   К ее розовой пластиковой униформе приколота табличка: Мисти Мэри Уилмот.
   Головная боль – такое чувство, будто молоток стук-стук-встукивает в затылок большой гвоздь, этакое концептуальное произведение искусства, молотит все сильнее и сильнее в одну точку, пока она не забывает обо всем на свете.
   Детектив Стилтон кладет ручку на блокнот и протягивает ей ладонь. Он улыбается и говорит:
   – Вообще-то я и есть весь отдел округа по борьбе с преступлениями на почве ненависти.
   Мисти пожимает его руку и говорит:
   – Хотите кофе?
   Он отвечает:
   – Да, пожалуйста.
   Ее головная боль – пляжный мяч, который слишком сильно надули. И продолжают дуть через силу, только не воздух, а кровь.
   Просто к сведению: Мисти уже говорила детективу, что Питер в больнице.
   Ты в больнице.
   На пароме в тот вечер она рассказала детективу Стилтону, что ты сошел с ума и оставил семью расплачиваться за твои долги. Как ты бросал колледж за колледжем и прикалывал украшения прямо к телу. А потом сел в машину у себя в гараже и включил двигатель. Твое граффити и всякие гадости, которые ты запечатал у людей в кладовках и кухнях, – всего лишь очередной симптом твоего безумия. Вандализм. Печально, сказала Мисти детективу, но ее в этом деле поимели не меньше, чем остальных.
   Сейчас около трех, затишье между обедом и ужином.
   Мисти говорит:
   – Да. Конечно. Навестите его. Так вы хотели кофе?
   Детектив пишет что-то в блокноте и спрашивает:
   – Вам не известно, входит ли ваш муж в какую-нибудь неонацистскую организацию? Или радикальную группировку?
   А Мисти отвечает:
   – Разве? Тут хороший ростбиф.
   Просто к сведению: все выглядит даже мило. Оба держат блокноты, оба занесли над бумагой ручки. Это дуэль. Перестрелка.
   Если он видел писанину Питера, то знает, что Питер думал о ней, голой. О ее грудях, похожих на дохлых карпов. О ногах в сетке вен. О руках, которые пахнут резиновыми перчатками. Мисти Уилмот, королева служанок. Вот что ты думал о своей жене.
   Детектив Стилтон пишет и говорит:
   – Так вы с мужем были не очень близки?
   А Мисти говорит:
   – Ну, я-то думала, мы близки. Но поди пойми.
   Он пишет и говорит:
   – Как по вашим сведениям, не состоит ли Питер в ку-клукс-клане?
   А Мисти говорит:
   – У нас очень вкусная курица с клецками.
   Он пишет и говорит:
   – Вы не знаете, есть ли такая группировка на острове Уэйтенси?
   Головная боль стук-стук-встукивает гвоздь ей в затылок.
   За пятым столиком машут, и Мисти говорит:
   – Принести вам кофе?
   Детектив Стилтон спрашивает:
   – Вы не больны? Видок у вас не очень.
   Как раз сегодня утром за завтраком Грейс Уилмот сказала, что ей очень стыдно за испорченный куриный салат. Так стыдно, что она записала Мисти на завтра к доктору Тучету. Красивый жест – и еще один чек, который Мисти придется оплатить.
   Когда Мисти закрывает глаза, то готова поклясться, что ее голова раскалена докрасна. Шея – чугунная, сплошная мышечная судорога. От пота склеились складки кожи на шее. Плечи притянуты к самым ушам. Она еле может поворачивать голову; уши горят.
   Питер часто рассказывал о Паганини, одном из величайших скрипачей всех времен и народов. Его мучили туберкулез, сифилис, челюстной остеомиелит, диарея, геморрой и камни в почках. Паганини, не Питера. От ртути, которой ему лечили сифилис, у него началось отравление: выпали все зубы и волосы, а кожа стала серо-белой. Но когда этот ходячий труп играл на скрипке, он становился небожителем.
   У него был синдром Элерса-Данло, врожденное заболевание, от которого его суставы стали такими гибкими, что он мог отвести большой палец назад до самого запястья. По словам Питера, то, что мучило Паганини, сделало его гением.
   По твоим словам.
   Мисти приносит детективу Стилтону чай со льдом, который тот не заказывал, и он спрашивает:
   – А почему вы носите темные очки в помещении?
   Дернув головой в сторону большого окна, она говорит:
   – Это все свет. – Она добавляет ему воды и говорит: – Сегодня мне больно смотреть. – Руки дрожат так сильно, что она роняет ручку. Вцепившись рукой в край стола, наклоняется и поднимает ее. Шмыгает носом и говорит: – Простите.
   А детектив спрашивает:
   – Вы знаете некоего Энджела Делапорте?
   Мисти снова шмыгает носом и спрашивает:
   – Вы готовы сделать заказ?
   Почерк Стилтона. Вот бы Энджелу Делапорте на него посмотреть. Буквы высокие, стремятся вверх, амбициозные, идеалистические. Почерк заметно наклоняется вправо, агрессивно, упрямо. Сильное давление на страницу говорит о мощном либидо. Вот что сказал бы тебе Энджел. Хвостики букв смотрят прямо вниз, что обозначает решительность и хорошие лидерские качества.
   Детектив Стилтон смотрит на Мисти и говорит:
   – Вы бы назвали своих соседей враждебными к чужакам?
   Просто к сведению: если тебе удалось довести мастурбацию до трех минут и меньше, потому что ты делишь душевую с еще четырнадцатью людьми, выпей еще.
   По теории искусства рассказывают, что женщины предпочитают мужчин с выступающими бровями и крупными квадратными подбородками. Это исследование провел некий социолог из Вестпойнтской академии. Оказалось, что прямоугольные лица, глубоко посаженные глаза, тесно прижатые к голове уши – вот то, что делает мужчин привлекательными.
   Так выглядит детектив Стилтон, разве что еще добавить пару лишних фунтов. Сейчас он не улыбается, но морщинки, которые сминают его щеки, и «гусиные лапки» у глаз доказывают, что он часто улыбается. Чаще, чем хмурится. Шрамы счастья. Возможно, дело в излишнем весе, но corrugator между глазами и морщины от поднятия бровей, его линии тревоги, почти невидимы.
   А еще у него ярко-красные рожки.
   Все это – маленькие зрительные улики, на которые мы реагируем. Шифр притяжения. Вот почему мы любим тех, кого мы любим. Осознанно или нет, но это причина, по которой мы делаем то, что делаем.
   Так мы узнаем то, чего не знаем.
   Морщины как графология. Энджелу бы понравилось.
   Дорогой и милый Питер отрастил свои черные волосы такими длинными, потому что у него торчали уши.
   У тебя торчали уши.
   У Тэбби уши отцовские. И длинные темные волосы тоже.
   Твои.
   Стилтон говорит:
   – Жизнь в этих краях меняется, и многим это не по душе. Если у вашего мужа были сообщники, могут начаться нападения на людей. Поджоги. Убийства.
   Мисти стоит глянуть вниз, и она начинает падать. Повернуть голову – и перед глазами все плывет, столовая на миг размазывается.
   Мисти вырывает счет детектива из своего блокнота и кладет на столик со словами:
   – Хотите чего-нибудь еще?
   – Всего еще один вопрос, миссис Уилмот, – говорит он. Отхлебывает чая со льдом, наблюдая за ней через край стакана. – Я бы хотел поговорить с вашими родственниками – по мужу – если возможно.
   Мать Питера, Грейс Уилмот, сейчас живет в этом отеле, сообщает ему Мисти. Отец Питера, Хэрроу Уилмот, умер. Лет тринадцать или четырнадцать назад.
   Детектив Стилтон делает еще пометку. И говорит:
   – Как умер ваш свекор?
   От сердечного приступа, думает Мисти. Но она не уверена.
   – Похоже, вы плоховато знаете своих родственников по мужу.
   Головная боль стук-стук-стучит в затылок, и Мисти говорит:
   – Я спрашивала, хотите ли вы кофе?

16 июля

   Доктор Тучет светит Мисти в глаза фонариком и говорит поморгать. Заглядывает в уши. Смотрит в нос. Он выключает в кабинете свет и заставляет Мисти посветить себе фонариком в рот. Совсем как Энджел Делапорте светил фонариком сквозь дыру в стене. Такой старый врачебный трюк: если посветить на синусы вокруг носа, можно увидеть тени, которые означают заторы или инфекцию. Синусовые головные боли. Доктор Тучет отклоняет голову Мисти назад и заглядывает ей в горло.
   Он говорит:
   – Почему вы уверены, что это пищевое отравление?
   Мисти рассказывает ему о диарее, о спазмах, о головной боли. Обо всем, кроме галлюцинации.
   Он надувает на ее запястье браслет для измерения давления, а потом спускает. Оба смотрят, как с каждым ударом сердца стрелка прыгает по циферблату. Боль в голове пульсирует в такт ударам.
   Вскоре на ней уже нет блузки, доктор Тучет поднимает ей руку и щупает под мышкой. На нем очки, он смотрит на стену, а сам продолжает щупать. В зеркале на стене Мисти видит его пальцы. Бюстгальтер так натянулся, что лямки врезались в плечи. Над поясом слаксов свисает жир. Ожерелье из дешевых жемчужин, обернутое вокруг шеи, исчезает в глубокой кожной складке.
   А пальцы доктора Тучета зарываются, вгрызаются, ввинчиваются в ее подмышку.
   Окна кабинета матовые, блузка Мисти висит на крючке с внутренней стороны двери. Это та самая комната, где Мисти родила Тэбби. Бледно-зеленые плиточные стены, белый плиточный пол. Та же самая кушетка. Питер родился тут. И Полетт. Уилл Таппер. Мэтт Хайленд. Бретт Петерсен. И все остальные на острове, кому меньше пятидесяти. Остров такой маленький, что доктор Тучет еще и патологоанатом. Он готовил Хэрроу, отца Питера, к похоронам. К кремации.
   Твоего отца.
   Хэрроу Уилмот был для Мисти идеальным воплощением Питера. Как мужчины хотят познакомиться с возможной тещей, чтобы представить, как их невеста будет выглядеть через двадцать лет, так и Мисти решила, что Хэрри – совсем как будущий муж Мисти в среднем возрасте. Высокий, с седыми бакенбардами, прямым носом и крупным раздвоенным подбородком.
   Теперь, когда Мисти закрывает глаза и представляет Хэрроу Уилмота, она видит его пепел, который рассеивают со скал на мысе Уэйтенси. Длинное серое облако.
   Здесь ли доктор Тучет делает бальзамирование, Мисти не знает. Если доживет, он забальзамирует Грейс Уилмот. И еще, когда нашли Питера, тоже вызывали доктора Тучета.
   Когда нашли тебя.
   Если когда-нибудь выдернут вилку из розетки, наверняка он будет готовить к похоронам тебя.
   Твое тело.
   Доктор Тучет щупает под каждой рукой. Ищет узлы, проверяет на рак. Он знает, где именно нажать на позвоночнике, чтобы голова откинулась назад, а фальшивые жемчужины утонули в складках шеи. Его радужки направлены куда-то в сторону, не на тебя. Он что-то напевает, думает о другом. Сразу видно, что он привык работать с покойниками.
   Сидя на кушетке, глядя на себя и врача в зеркале, Мисти спрашивает:
   – Что раньше было на мысе?
   Доктор Тучет подскакивает от неожиданности. Смотрит на нее, удивленно подняв брови.
   Словно вдруг заговорил труп.
   – На мысе Уэйтенси, – говорит Мисти. – Там статуи, будто был парк. Что там было?
   Доктор Тучет погружает палец между сухожилий в затылок и говорит:
   – До того, как у нас появился крематорий, это было наше кладбище.
   Мисти было бы приятно, только пальцы у него очень холодные.
   Она говорит, что не видела никаких надгробий.
   Пальцы ощупывают лимфоузлы под подбородком. Доктор Тучет говорит:
   – В холме мавзолей. – Он хмуро глядит в стену. – Ему как минимум пара веков. Грейс рассказала бы вам больше, чем я.
   Грот. Маленькое здание, похожее на банк. Капитолий с вычурными колоннами и резной аркой, все это раскрошено и сцеплено древесными корнями. Запертая железная калитка, внутри темно.
   Головная боль стук-стук-встукивает гвоздь все глубже.
   Дипломы под мутным стеклом на зеленой стене пожелтели. В потеках воды. Засижены мухами.
   Дэниел Тучет, доктор медицины. Держа Мисти двумя пальцами за запястье, доктор Тучет сверяет ее пульс со своими наручными часами.
   Его triangularis опускает уголки рта в хмурой гримасе. Он прикладывает ей между лопаток свой холодный стетоскоп.
   Он говорит:
   – Мисти, а теперь глубоко вдохните и задержите дыхание.
   Холодный стетоскоп движется по ее спине.
   – Теперь выдохните, – говорит он. – И снова вдохните.
   – А вы не в курсе, делали ли Питеру на самом деле вазэктомию? – Она снова вдыхает, глубоко, и говорит: – Питер сказал мне, что Тэбби – чудо, посланное Богом, чтобы я не делала аборт.
   А доктор Тучет спрашивает:
   – Мисти, вы в последнее время много пьете?
   Такой, черт подери, маленький город. А бедная Мисти Мэри – она городская пьяница.
   – В отель приходил следователь из полиции, – говорит Мисти. – Спрашивал, нет ли у нас на острове ку-клукс-клана.
   А доктор Тучет говорит:
   – Если будете себя гробить, это не спасет вашу дочь.
   Совсем как ее муж.
   Как ты, дорогой, милый Питер.
   Мисти говорит:
   – Спасет мою дочь от чего? – Мисти поворачивается, чтобы посмотреть ему в глаза. – У нас тут есть нацисты?
   Глядя на нее, доктор Тучет улыбается и отвечает:
   – Конечно, нет.
   Он идет к столу и берет папку с несколькими листами. Внутри папки что-то пишет. Смотрит на настенный календарь над столом. Смотрит на часы и что-то пишет. Его почерк, хвостик каждой буквы опускается низко, выражает подсознательное, импульсивное. Жадный, голодный, злой, сказал бы Энджел Делапорте.
   Доктор Тучет говорит:
   – Итак, в последнее время вы не нашли себе новых занятий?
   Мисти говорит, что нашла. Она рисует. Впервые после колледжа Мисти рисует и немного пишет красками, в основном акварелью. На чердаке. В свободное время. Она поставила мольберт так, чтобы видеть из окна побережье до самого мыса Уэйтенси. Она каждый день рисует по одной картине, берет сюжеты из памяти. Список желаний бедной белой девочки: большие дома, свадьбы в церквях, пикник на пляже.
   Вчера Мисти работала, пока не заметила, что стемнело. Пять или шесть часов буквально исчезли. Пропали, как комната для стирки в Сивью. Ухнули в Бермудский треугольник.
   Мисти говорит доктору Тучету:
   – У меня голова болит всегда, но когда я рисую – чуть меньше.
   Его стол – из крашеного металла, как в кабинетах инженеров или бухгалтеров. С ящиками, которые выкатываются на колесиках плавно, а закрываются с громким грохотом. Перочистка из зеленого фетра. На стене календарь и старые дипломы.
   С такой пятнистой, лысеющей головой и несколькими длинными хрупкими волосками, зачесанными от уха к уху, доктор Тучет мог бы быть инженером. С толстыми круглыми очками в металлической оправе, с толстым металлическим браслетом для часов он мог бы быть бухгалтером.
   Он говорит:
   – Вы учились в колледже, верно?
   Художественном, говорит ему Мисти. Не закончила. Бросила. Они переехали сюда, когда умер Хэрроу, надо было присматривать за матерью Питера. Потом появилась Тэбби. Потом Мисти заснула и проснулась толстой, усталой и постаревшей.
   Врач не смеется. Ну и ладно.
   – Когда вы изучали историю, – говорит он, – вам рассказывали про джайнов? Джайн-буддистов?
   По истории искусств – нет, говорит ему Мисти.
   Он открывает ящик стола и достает желтый флакон с пилюлями.
   – Настоятельно предупреждаю, – говорит он, – держите это лекарство подальше от Тэбби.
   Он открывает флакон и вытряхивает на ладонь пару пилюль. Это прозрачные желатиновые капсулы, которые можно растянуть на две половинки. Внутри каждой пересыпается темно-зеленый порошок.
   Тайное послание на подоконнике в комнате Тэбби: «Ты погибнешь, когда они с тобой разделаются».
   Доктор Тучет подносит бутылочку к ее лицу и говорит:
   – Принимайте, когда будет боль. – Этикетки нет. – Это травяной состав. Должен помочь сосредоточиться.
   Мисти спрашивает:
   – А кто-нибудь когда-нибудь умирал от синдрома Стендаля?
   Врач говорит:
   – Тут в основном водоросли, немного коры белой ивы, чуть-чуть перги. – Он кладет капсулы обратно и с щелчком закрывает бутылочку. Ставит на кушетку, напротив ее бедра. – Можете употреблять спиртное, – говорит он, – но умеренно.
   Мисти говорит:
   – Я всегда пью умеренно.
   Отворачиваясь к столу, он говорит:
   – Как скажете.
   Проклятые маленькие городки.
   Мисти спрашивает:
   – Как умер отец Питера?
   А доктор Тучет отзывается:
   – Что вам сказала Грейс Уилмот?
   Она ничего не сказала. Она никогда об этом не говорила. Когда пепел развеяли, Питер сказал Мисти, что у Хэрроу был сердечный приступ. Мисти говорит:
   – Грейс сказала, у него была опухоль мозга.
   Доктор Тучет говорит:
   – Да-да, вот именно. – Он с грохотом закрывает металлический ящик стола. – Грейс говорит, у вас весьма многообещающий талант.
   Просто к сведению: погода сегодня спокойная и солнечная, но в воздухе тянет дерьмом.
   Мисти спрашивает о тех буддистах.
   – Джайн-буддисты, – говорит доктор Тучет, берет блузку с двери и вручает ей. Под каждым рукавом на ткани темное пятно пота. Доктор Тучет заходит Мисти за спину, поддерживает блузку так, чтобы она могла просунуть руки в рукава.
   Он говорит:
   – Я хотел сказать, что для художника хронические страдания могут оказаться подарком.

17 июля

   В колледже Питер часто говорил, что любая картина – автопортрет. Пусть это даже «Святой Георгий и дракон» или «Похищение сабинянок», но угол, который ты выбираешь, освещение, композиция, техника, – это все ты. Даже причина, по которой ты выбрал конкретную сцену, – ты. Ты – каждый цвет и каждый мазок.
   Питер часто говорил:
   – Единственное, что способен сделать художник, – описать свое собственное лицо.
   Ты обречен быть собой.
   Это, как говорит он, дает нам свободу рисовать что угодно, ведь мы все равно рисуем просто себя.
   Твой почерк. Твоя походка. Твой любимый узор сервиза. Все выдает тебя. На всем, что ты делаешь, печать твоей руки.
   Все – автопортрет.
   Все – дневник.
   На пятьдесят долларов Энджела Делапорте Мисти покупает круглую акварельную кисточку номер пять из бычьего волоса. Покупает пушистую беличью номер четыре, для заливки. Круглую номер два из верблюжьего волоса. И широкую, плоскую номер двенадцать – для неба.
   Мисти покупает акварельную палитру – круглый алюминиевый поднос с десятью мелкими углублениями, словно форма для выпечки кексов. Она покупает несколько баночек гуаши. Кипрская зеленая, виридоновая зеленая, травяная зеленая и виндзорская зеленая. Она покупает прусскую синюю и тюбик мареновой красной. Она покупает черную из жженой слоновой кости и черную из персиковых косточек.
   Она покупает молочно-белое маскирующее средство, чтобы избежать огрехов. И желтую, как моча, пропитку, чтобы легче смывалась краска, если надо будет что-то поправить. Она покупает гуммиарабик, янтарный, как слабое пиво, чтобы разноцветные краски на бумаге не перетекали друг в друга. И прозрачный гранулят, чтобы цвета казались матовыми.
   Она покупает альбом акварельной бумаги, тонкозернистой, холодного прессования, девятнадцать дюймов на двадцать четыре. Она называется «Королевская». Бумага двадцать три на двадцать восемь – это «Слон». Бумага двадцать шесть с половиной на сорок – «Двойной слон», бескислотная и очень плотная. Мисти покупает холст на картоне размеров «Суперкоролевский», и «Императорский», и «Антикварный».
   Она несет это все на кассу и настолько не укладывается в пятьдесят долларов, что приходится доставать кредитку.
   Когда у тебя возникает искушение украсть из магазина баночку жженой сиены, пока что прими водорослевую пилюлю доктора Тучета.
   Питер говорил, что работа художника – создавать порядок из хаоса. Ты кладешь вместе детали, ищешь закономерность и организуешь их. Осмысливаешь бессмысленные факты. Совмещаешь кусочки всего, как паззл. Тасуешь и переорганизуешь. Делаешь коллаж. Монтируешь. Собираешь.
   Если ты на работе и за каждым столиком тебя ждут, а ты прячешься на кухне и делаешь наброски на обрывках бумаги, пора принять пилюлю.
   Если ты даешь людям чек, а с оборотной стороны маленький этюд светотени – ты даже не знаешь, откуда это, просто пришло в голову. Образ ничего не значит, но ты страшно боишься его потерять. Тогда пора принять пилюлю.
   – Эти бесполезные детали, – говорил Питер, – бесполезны только до тех пор, пока их все не соединишь.
   Питер говорил:
   – Все само по себе ничего не значит.
   Просто к сведению: сегодня Грейс Уилмот стояла с Тэбби в столовой перед стеклянным шкафом, который идет почти во всю стену. Там на стендах под мягким светом сияют фарфоровые тарелки. Чашки на блюдцах. Грейс Уилмот показывает на одну, потом на другую. А Тэбби тычет в них указательным пальцем и говорит:
   – Фитц и Флойд… Веджвуд… Норитейк… Ленокс…
   Потом качает головой, скрещивает руки на груди:
   – Нет, неправильно! В узоре «Роща оракула» бордюр из четырнадцатикаратного золота. В «Роще Венеры» – двадцатичетырехкаратного.
   Твоя дочурка, специалист по давно забытым фарфоровым узорам.
   Твоя дочурка, уже подросток.
   Грейс Уилмот протягивает руку, заводит за ухо Тэбби пару выбившихся волосков и говорит:
   – Ей-богу, у детки врожденный талант!
   С целым подносом блюд на плече, Мисти останавливается на секунду, чтобы спросить Грейс:
   – Как умер Хэрроу?
   Грейс отводит взгляд от фарфора. Ее мышца orbicularis oculi расширяет глаза.
   – Почему ты спрашиваешь?
   Мисти рассказывает о встрече с врачом. Доктором Тучетом. И как Энджел Делапорте считает, что почерк Питера что-то говорит о его отношениях с отцом. Все детали, которые по отдельности ничего не значат.
   Грейс говорит:
   – Врач прописал тебе какие-нибудь таблетки?
   Поднос тяжелый, еда стынет.
   – Док сказал, что у Хэрроу был рак печени.
   Тэбби показывает на тарелки:
   – Горхам… Данск…
   Грейс улыбается.
   – Конечно. Рак печени! – говорит она. – А почему ты спрашиваешь меня? Я думала, Питер тебе все рассказал.
   Просто к сведению: погода сегодня туманная, с несочетающимися историями о смерти твоего отца. Ни одна деталь по отдельности не имеет смысла.
   Мисти говорит, что не может сейчас говорить. Она слишком занята. Сейчас обед, много людей. Может, позже.
   В колледже Питер часто рассказывал о художнике по имени Джеймс Макнил Уистлер и о том, как тот работал на Американский военно-инженерный корпус, зарисовывал побережья для постройки маяков. Проблема была в том, что на полях служебных зарисовок Уистлер постоянно делал маленькие фигурки-этюды. Он рисовал старух, младенцев, нищих – все, что видел на улицах. Он выполнял свою работу для правительства, но не мог игнорировать все остальное. Не мог выпустить все это из рук. Мужчины курят трубку. Дети палкой катают обруч. Все это оказалось в его набросках на полях. Конечно, его уволили.
   – Сегодня эти черкушки, – говорил Питер, – стоят миллионы.
   Так ты говорил.
   В Зале Дерева и Золота сливочное масло подают в маленьких кувшинчиках, только теперь на каждом куске вырезана картинка. Небольшой этюд.
   Может, это изображение дерева или особенного склона холма в воображении Мисти. Там есть утес, и водопад, стекающий с каньона, и крошечное ущелье, полное теней, и мшистых валунов, и лоз, опутавших толстые стволы деревьев, и к тому времени, как она представила все это и набросала на салфетке, люди уже идут за добавкой кофе сами. Люди стучат по стаканам вилками, чтобы привлечь ее внимание. Щелкают пальцами. Эти летние люди.
   Они не дают чаевых.
   Склон холма. Горный ручей. Пещера на берегу реки. Усик плюща. Все эти подробности приходят к ней, и Мисти не может их отпустить. К концу вечерней смены у нее накопились десятки бумажных и матерчатых салфеток, чеки от кредиток, и везде какие-то детали.
   В своем номере под крышей она собрала кучу бумажных обрывков с узорами листьев и цветов, которых никогда не видела. В другой куче у нее абстрактные формы, похожие на скалы и горы на горизонте. Пышные деревья, группки кустов – возможно, шиповник. Птицы.
   Тому, чего не понимаешь, можно придать любой смысл.
   Когда сидишь на унитазе часами, набрасывая всякую бессмыслицу на туалетной бумаге, пока у тебя чуть не выпадает прямая кишка – прими пилюлю.
   Когда ты перестаешь ходить на работу, остаешься в номере и вызываешь обслуживание… Когда врешь, будто заболела, чтобы всю ночь и весь день рисовать пейзажи, которых ты никогда не видела, тогда пора принять лекарство.
   Когда твоя дочь стучит в дверь и умоляет тебя поцеловать ее на ночь, а ты говоришь ей ложиться, что будешь через минутку, и наконец бабушка отводит ее от двери, и ты слышишь, как дочь плачет, пока они идут по коридору, – прими две пилюли.
   Когда ты находишь хрустальный браслет, который она подсунула под дверь, прими еще одну.
   Когда все делают вид, будто не замечают, как ты странно себя ведешь, только улыбаются и спрашивают: «Ну что, Мисти, как картины?» – пора принять пилюлю.
   Когда головные боли убивают твой аппетит, когда брюки с тебя спадают, потому что задница куда-то пропала, когда ты проходишь мимо зеркала и не узнаешь худое, морщинистое привидение, которое на тебя смотрит, когда твои руки перестают трястись, только если берешь в них кисть или карандаш, – прими пилюлю. А до того, как ты выпьешь полбутылочки, доктор Тучет оставит на стойке регистрации еще одну.
   Когда ты не можешь перестать работать, когда закончить этот лист – все, о чем ты в состоянии думать… Прими пилюлю.
   Потому что Питер прав.
   Ты прав.
   Потому что важно все. Каждая деталь. Просто мы пока не знаем почему.
   Все – автопортрет. Дневник. Все наркотики, принятые тобой, – в пряди волос. В твоих ногтях. В разных подробностях криминалистики. Оболочка твоего желудка – это документ. Мозоли на твоей ладони расскажут все твои секреты. Тебя выдадут твои зубы. Твой акцент. Морщинки вокруг рта и глаз.
   На всем, что ты делаешь, лежит отпечаток твоей руки.
   Питер говорил, что работа художника – обращать внимание, коллекционировать, организовывать, архивировать, сохранять, а потом писать отчет. Документ. Делать свою презентацию. Работа художника заключается просто в том, чтобы не забыть.

21 июля – Луна в третьей четверти

   Энджел Делапорте поднимает одну картину, другую – все акварели. Они на разные темы, то контуры незнакомого горизонта, то пейзажи солнечных полей. Сосновые леса. На среднем плане – дом или целая деревня. Лицо Энджела неподвижно, только глаза скачут по каждому листу туда-сюда.
   – Невероятно, – говорит он. – Вид у тебя ни к черту, но твои работы… о боже…
   Просто к сведению: Энджел и Мисти сейчас в Ойстервилле. В чьей-то пропавшей комнате. Они влезли сюда через очередную дыру, чтобы пофотографировать и посмотреть на граффити.
   Твое граффити.
   Вид у Мисти и вправду не очень, она не может согреться даже в двух свитерах, зубы стучат. Когда она протягивает Энджелу картину, рука дрожит так, что твердая акварельная бумага громыхает. От пищевого отравления еще осталась какая-то кишечная инфекция. Даже в этой тусклой закупоренной комнате, где свет проходит через плотные шторы, Мисти не снимает темные очки.
   Энджел взял сумку с фотоаппаратом, Мисти – свое портфолио. Это ее старый, еще со времен колледжа, тонкий портфель из черного пластика, с молнией по трем сторонам, чтобы можно было его открыть и разложить. С одной стороны в тонких резинках держатся ее акварели, с другой – в карманчики запиханы наброски.
   Энджел щелкает фотоаппаратом, а Мисти открывает на диване портфолио. Когда она достает флакончик с пилюлями, рука дрожит так, что слышно, как внутри что-то гремит. Зажимая в пальцах капсулу, она говорит Энджелу:
   – Зеленые водоросли. Это от головных болей. – Мисти кладет лекарство в рот и говорит: – Посмотри на рисунки и скажи мне, что думаешь.
   Питер написал баллончиком по дивану. Черные слова расползлись по семейным фото в рамочках на стене. По узорчатым наволочкам. Шелковым абажурам. Он задернул плиссированные шторы и написал слова прямо по ним.
   Ты написал.
   Энджел берет пузырек с пилюлями и подносит к свету. Трясет. Говорит:
   – Огромные какие…
   Желатиновая капсула во рту Мисти размягчается, чувствуется соль и фольга, нотки крови.
   Энджел достает из кофра для фотоаппарата фляжку джина, и Мисти сглатывает горечь. Просто к сведению: она пила его джин. В художественном колледже узнаешь, что в употреблении наркотиков есть свой этикет. Нужно делиться.
   Мисти говорит:
   – Угощайся. Бери.
   Энджел открывает флакон и вытряхивает две пилюли. Одну засовывает в карман, говоря:
   – На потом.
   Вторую проглатывает с джином и корчит ужасную гримасу, будто его тошнит, наклоняется вперед, высунув красно-белый язык, зажмуривает глаза.
   Иммануил Кант и подагра. Карен Бликсен и сифилис. Питер рассказал бы Энджелу Делапорте, что страдание – ключ к вдохновению.
   Раскладывая наброски и акварели по дивану, Мисти спрашивает:
   – Что думаешь?
   Энджел кладет одну картину, поднимает другую. Качает головой, будто говорит «нет». Еле заметно дергает из стороны в сторону, будто у него тик.
   Он говорит:
   – Невероятно!
   Поднимает еще одну картину и говорит:
   – Какими инструментами ты пользуешься?
   В смысле, какой кистью?
   – Соболь, – говорит Мисти. – Иногда белка или бычий волос.
   – Да нет, глупая! Программными инструментами, на компьютере. Для чертежей. Ты ведь не можешь такое нарисовать вручную.
   Он стукает пальцами по замку на одной акварели, потом по коттеджу на другой.
   Инструментами?
   – Это ведь не только линейка с циркулем, правда? – спрашивает Энджел. – И не только транспортир? Твои углы идентичные, идеальные. Это трафарет или шаблон, верно?
   Мисти спрашивает:
   – Циркулем? Каким еще циркулем?
   – Ну, помнишь, в школе, по геометрии такие показывали, – говорит Энджел и растягивает большой и указательный пальцы. – У него на одной ножке острие, а если вставить во вторую карандаш, можно рисовать идеальные кривые и круги.
   Он поднимает картину дома на склоне холма, где океан и деревья превратились в разные оттенки голубого и зеленого. Единственный теплый свет – желтая точка, свет в одном из окон.
   – Я бы мог смотреть на это вечно, – говорит он.
   Синдром Стендаля.
   Он говорит:
   – Я дам тебе за нее пятьсот долларов.
   А Мисти говорит:
   – Не могу.
   Он берет из портфолио новый лист и говорит:
   – А за эту?
   Она не может продать ни один.
   – Тысячу? – спрашивает он. – За эту я дам тебе тысячу.
   Тысяча баксов. Но Мисти все равно говорит:
   – Нет.
   Не сводя с нее глаз, Энджел говорит:
   – Тогда я дам тебе десять тысяч за всю партию. Десять тысяч долларов. Наличными.
   Мисти начинает говорить «нет», но…
   – Двадцать тысяч.
   Мисти вздыхает.
   – Пятьдесят тысяч долларов.
   Мисти смотрит в пол.
   – Почему, – спрашивает Энджел, – у меня такое чувство, что ты откажешься и от миллиона долларов?
   Потому что рисунки не готовы. Они не идеальны. Людям пока нельзя на них смотреть, еще нет. Она только начала. Мисти не может их продать, потому что они – этюды, подготовка к чему-то большему. Они все – части чего-то, что она пока не видит. Это улики.
   Кто знает, почему мы делаем то, что делаем.
   Мисти говорит:
   – Почему ты предлагаешь мне столько денег? Это какой-то тест?
   Энджел открывает молнию кофра.
   – Я хочу тебе кое-что показать. – Он достает какие-то блестящие металлические инструменты. Один – это два заостренных стержня, которые встречаются с одного конца, образуя букву «V». Второй – это полукруг металла в форме «D» и отмеченный дюймами по прямой стороне.
   Энджел подносит металлическое «D» к наброску фермерского дома и говорит:
   – Все твои прямые линии – идеально прямые.
   Он прикладывает «D» к акварельному рисунку коттеджа, и линии и вправду идеальны.
   – Это транспортир, – говорит он. – Им меряют углы.
   Энджел прикладывает транспортир к новым картинам и говорит:
   – Твои углы все идеальны. Идеальные прямые углы. Идеальные сорокапятиградусные. – Он говорит: – Я заметил это еще по рисунку стула.
   Он поднимает инструмент в форме буквы «V» и говорит:
   – Это циркуль. Им пользуются, чтобы рисовать идеальные кривые и круги.
   Он вонзает острие циркуля в центр наброска углем. Он вращает вторую ногу вокруг первой и говорит:
   – Каждый круг идеален. Каждый подсолнух и поилка для птиц. Каждая кривая идеальна.
   Энджел указывает на ее картины, разложенные по зеленому дивану, и говорит:
   – Ты рисуешь идеальные фигуры. Это просто невозможно.
   Просто к сведению: погода сегодня очень, очень напряжена.
   Единственный человек, который не ожидает, что Мисти станет великой художницей, – и он говорит ей, что это невозможно. Когда твой единственный друг говорит, что ты просто не можешь стать великой художницей, что тебе не хватит таланта и умения – прими пилюлю.
   Мисти говорит:
   – Послушай, мой муж и я оба ходили в художественный колледж. Нас учили рисовать.
   А Энджел спрашивает, не обводила ли она фотографию. Не использовала ли проектор? Камеру-обскуру?
   Послание Констанс Бертон:
   «Ты можешь делать так одной силой ума».
   Энджел достает фломастер и дает ей со словами:
   – Вот. – Указывает на стену и говорит: – Вот здесь нарисуй мне окружность диаметром четыре дюйма.
   Даже не глядя, Мисти рисует ему круг.
   Энджел прикладывает прямой край транспортира, где обозначены дюймы, к кругу. Там четыре дюйма. Он говорит:
   – Нарисуй мне угол в тридцать семь градусов.
   Вжик, вжик – Мисти проводит на стене две пересекающиеся линии.
   Он прикладывает транспортир – ровно тридцать семь градусов.
   Он просит восьмидюймовый круг. Шестидюймовую линию. Семидесятиградусный угол. Идеальную кривую в форме буквы «S». Равнобедренный треугольник. Квадрат. Мисти рисует все это за пару секунд.
   Если верить линейке, транспортиру и циркулю, они идеальны.
   – Ты понимаешь, о чем я? – спрашивает Энджел. Тычет кончиком циркуля ей в лицо и говорит: – Что-то не так. Сначала было не так с Питером, теперь с тобой.
   Просто к сведению: теперь она нравится Энджелу Делапорте куда меньше, когда была никчемной жирной дурехой. Служанкой из отеля Уэйтенси. Спутницей на вторых ролях, которой можно читать лекции о Станиславском или графологии. Сначала она была ученицей Питера. Потом Энджела.
   Мисти говорит:
   – Я понимаю только то, что у меня природный дар, а ты не можешь этого признать.
   Энджел изумленно подскакивает. Поднимает голову, изгибает брови.
   Словно с ним заговорил труп.
   – Мисти Уилмот, ты сама послушай, что говоришь!
   Энджел грозит ей кончиком циркуля.
   – Это не просто дар! – Он тычет пальцем в идеальные круги и углы на стене. – Это нужно показать полиции.
   Запихивая акварели и наброски обратно в портфолио, Мисти говорит:
   – С чего бы это? – Застегивая портфолио на молнию, она продолжает: – Меня арестуют за то, что я слишком хорошо рисую?
   Энджел берет фотоаппарат и переводит пленку на следующий кадр. Со щелчком пристегивает вспышку. Глядя на Мисти через видоискатель, он говорит:
   – Нам нужно больше доказательств. Нарисуй мне шестиугольник. Нарисуй мне пентаграмму. Идеальную спираль.
   И Мисти рисует фломастером одно, потом другое. Руки не трясутся только тогда, когда она рисует или пишет красками.
   На стене Питер нацарапал: «…мы уничтожим вас с вашей нуждой и жадностью…»
   Ты нацарапал.
   Шестиугольник. Пентаграмма. Идеальная спираль. Энджел все фотографирует.
   Фонарик их слепит, и они не замечают, что хозяйка дома просунула голову в дыру и видит, как Мисти рисует на стене, а Энджел это фотографирует.
   Хозяйка хватается за голову руками.
   – Да что вы тут вытворяете? Прекратите! У вас всех что, хобби такое?

24 июля

   Просто к сведению: сегодня звонил детектив Стилтон. Хочет навестить Питера.
   Тебя навестить.
   По телефону он говорит:
   – Как умер ваш свекор?
   Пол вокруг Мисти, кровать, комната – все завалено мокрыми комками акварельной бумаги. Комки цвета голубой лазури и виндзорского зеленого вываливаются из коричневого бумажного пакета, в котором она принесла домой покупки. Простые карандаши и цветные, масляные краски и акриловые, гуашь и акварель – все превратилось в мусор. Жирные пастели и мягкие мелки сточены до крошечных огрызков, которые уже нельзя держать в руках. Даже бумаги почти не осталось.
   Чему не учат в художественном колледже, так это разговаривать по телефону, не переставая рисовать. Держа телефон в одной руке, а кисть в другой, Мисти говорит:
   – Отец Питера? Четырнадцать лет назад?
   Размазывая краски краем ладони, смешивая их подушечкой большого пальца, Мисти совсем как Гойя, она готовит себе свинцовую энцефалопатию. Глухоту. Депрессию. Отравление.
   Детектив Стилтон говорит:
   – Смерть Хэрроу Уилмота вообще нигде не зафиксирована.
   Чтобы заострить кончик кисточки, Мисти крутит ее во рту. И говорит:
   – Мы развеяли его пепел. Это был сердечный приступ. Или опухоль мозга.
   Краска на языке кислая. Хрустит на зубах, как песок.
   Детектив Стилтон продолжает:
   – Нет свидетельства о смерти.
   Мисти отвечает:
   – Может, они инсценировали его смерть.
   Она уже устала от догадок. Грейс Уилмот и доктор Тучет, весь остров сохраняет видимость чего-то.
   А Стилтон спрашивает:
   – Кого вы имеете в виду, говоря «они»?
   Нацисты. Ку-клукс-клан.
   Верблюжьей кистью номер двенадцать, той, что для неба, она делает идеальную синюю заливку над деревьями, над идеальным зубчатым краем идеальных гор на горизонте. Соболиной кистью номер два сажает солнечные блики на каждую идеальную волну. Идеальные кривые и прямые, идеально точные углы, пошел ты на хрен, Энджел Делапорте.
   Просто к сведению: на бумаге погода такая, какой ее хочет сделать Мисти. Идеальная.
   Просто к сведению: детектив Стилтон говорит:
   – А как вы думаете, ваш свекор мог бы сам инсценировать собственную смерть?
   Мисти говорит, что пошутила. Конечно, Хэрри Уилмот мертв.
   Беличьей кистью номер четыре она наносит точки-тени между деревьев. Столько дней просидела взаперти, но даже наполовину не приблизилась к тому наброску стула, который сделала, нагадив в трусы. На мысе Уэйтенси. Страдая от галлюцинаций. Зажмурившись, с больным животом.
   Один-единственный набросок, и она продала его за несчастные пятьдесят баксов.
   Из телефонной трубки детектив Стилтон говорит:
   – Вы еще там?
   Мисти переспрашивает:
   – Что вы имеете в виду, говоря «там»?
   И добавляет:
   – Езжайте, навестите Питера.
   Нейлоновой кистью номер два она рассыпает идеальные цветы по идеальному лугу. Где Тэбби, Мисти не знает. Должна ли Мисти сейчас быть на работе, не важно. Одно ей известно точно: она пишет. У нее не болит голова. У нее не трясутся руки.
   – Проблема в том, – говорит Стилтон, – что без вас меня не пускают к вашему мужу.
   Мисти говорит, что не может. Ей надо рисовать. Ей надо воспитывать тринадцатилетнюю дочь. У нее вторую неделю мигрень. Соболиной кистью номер четыре она проводит серо-белую полосу через луг. Асфальтирует траву. Вырывает яму. Заливает фундамент.
   На бумаге прямо перед ней кисть убивает деревья и уволакивает прочь. Бурой краской Мисти вгрызается в холмистый луг и меняет уклон. Кисть взрывает дерн. Убирает цветы. Поднимает из ямы белые каменные стены. Открывает в стенах окна. Выращивает башню. Теперь над серединой дома вспухает купол. От дверных проемов сбегают лестницы. Вдоль террас бегут перила. Взмывает еще одна башня. Расправляется новое крыло, закрывает новый участок луга, оттесняет лес.
   Ксанаду. Сан-Симеон. Билтмор. Мар-а-Лаго. То, что строят себе богачи, чтобы защититься и спастись от одиночества. То, что должно сделать их счастливыми. Душа богача без прикрас. Альтернативный рай для тех, кто слишком богат, чтобы попасть в настоящий.
   Можно рисовать что угодно, ведь все равно всегда показываешь только себя.
   А по телефону голос говорит:
   – Может, завтра в три часа, миссис Уилмот?
   Вдоль идеальной крыши одного крыла вырастают статуи. На идеальной террасе открывается бассейн. Луг почти пропал под новой лестницей, спускающейся к краю идеального леса.
   Все – автопортрет.
   Все – дневник.
   А по телефону голос говорит:
   – Миссис Уилмот?
   По стенам карабкается лоза. Из шиферной крыши вырастают трубы.
   А по телефону голос говорит:
   – Мисти, вы не запрашивали медицинское заключение о попытке самоубийства вашего мужа? Вы знаете, где ваш муж мог взять снотворное?
   Просто к сведению: в художественном колледже могут научить технике и ремеслу, но не дадут талант. Нельзя купить вдохновение. Нельзя добраться рассудком до прозрения. Выработать формулу. Найти на карте дорогу к просветлению.
   – В крови вашего мужа, – говорит Стилтон, – нашли много фенобарбитала натрия.
   Но на месте никаких лекарств не обнаружили, говорит он. Ни упаковки с таблетками, ни воды. Ни одной записи о том, что Питеру когда-то это прописывали.
   Не переставая рисовать, Мисти спрашивает, к чему он клонит.
   Стилтон говорит:
   – Подумайте, не хотел ли кто-нибудь его убить.
   – Разве что я, – говорит Мисти. И сразу жалеет, что сказала.
   Картина закончена, идеальна, прекрасна. Такого Мисти никогда не видела. И даже не представляет, откуда это взялось. А потом, набрав полную кисточку черной краски (жженая слоновая кость, кисть номер двенадцать), она замазывает все, что видит.

25 июля

   Все дома по Ивовой и Лиственничной кажутся очень величественными. Все трех-, четырехэтажные, с белыми колоннами, все построены во время последнего бума лет восемьдесят назад. Почти век. Дом за домом стоят среди разросшихся деревьев, огромных, как зеленые тучи, среди орехов и дубов. Стоят вдоль Вязовой, смотрят друг на друга через газоны. Когда видишь их в первый раз, они выглядят очень богато.
   Храмовые фасады, рассказывал Хэрроу Уилмот. Где-то с тысяча семьсот девяносто восьмого года американцы начали строить простые, но массивные фасады в стиле неогрек. К тысяча восемьсот двадцать четвертому, говорил он, когда Уильям Стрикленд спроектировал Второй банк США в Филадельфии, дороги назад уже не было. С тех пор и большие, и маленькие здания обязательно строились с рядом каннелированных колонн и нависающей крышей-фронтоном спереди.
   Люди назвали их «показушными», потому что все вычурные детали скапливаются с одной стороны, а в остальном дома вполне обычные.
   Такое можно было сказать почти обо всех домах на острове. Сплошной фасад. Только первое впечатление.
   От Капитолия в Вашингтоне, округ Колумбия, до самого крошечного коттеджа «греческий рак» распространился повсюду.
   – Для архитектуры, – сказал Хэрроу, – настал конец прогресса и пришло начало вторичной переработки.
   Он встретил Мисти и Питера на автобусной стоянке в Лонг-Бич и отвез к парому.
   Островные дома – они величественные, пока не видишь, как облупилась краска у основания каждой колонны. Как водосток проржавел и свисает с края крыши рыжими лентами. Как разбитые окна заклеены бурым картоном.
   От ручного труда к ручному труду за три поколения.
   Ни одно капиталовложение не вечно. Так сказал Хэрри Уилмот. Их деньги уже кончались.
   – Одно поколение зарабатывает деньги, – сказал Хэрроу. – Следующее поколение хранит деньги. У третьего они кончаются. Люди всегда забывают, как создается семейное состояние.
   Нацарапанные Питером слова: «…Ваша кровь – наше золото…»
   Просто к сведению: пока Мисти едет на встречу с детективом Стилтоном, всю трехчасовую поездку к месту, где хранят Питера, она собирает в голове воедино все, что помнит о Хэрроу Уилмоте.
   Первый раз Мисти увидела остров Уэйтенси, когда приехала в гости с Питером, и его отец возил их по острову в старом семейном «бьюике». Все машины на Уэйтенси были старенькие, чистенькие, отполированные, но из сидений лезла обивка, и их приходилось заклеивать скотчем. Приборная панель потрескалась от солнечных лучей. Хромовая отделка и бамперы все в пятнах и буграх ржавчины от соленого воздуха. Краска потускнела под белесым налетом.
   У Хэрроу были густые седые волосы, с высоким зачесом на лбу. Глаза казались то ли синими, то ли серыми. Зубы – скорее желтые, чем белые. Подбородок и нос – острые, выступающие. Все остальное – худое и бледное. Некрасивое. У него пахло изо рта. Этакий старый островной дом с трухлявой мебелью.
   – Этой машине десять лет, – сказал он. – Больше машины на побережье не протянут.
   Он отвез их к парому, и все они стояли на пристани, смотрели на темно-зеленый остров. Питер и Мисти были на летних каникулах, искали работу, мечтали жить в городе, любом большом городе. Они говорили о том, чтобы бросить учебу и переехать в Нью-Йорк или Лос-Анджелес. Ожидая парома, они говорили, что могут изучать искусство в Чикаго или Сиэтле. Там, где оба могут начать карьеру. Мисти помнит, что ей пришлось хлопнуть дверцей машины трижды, пока та не закрылась.
   Это машина, где Питер пытался себя убить.
   Это машина, где ты пытался себя убить. Где ты принял снотворное.
   Та самая машина, которую она ведет сейчас.
   Теперь на ней нанесенные по трафарету ярко-желтые буквы: «Боннер и Миллз – когда ты устал начинать все сначала».
   Тому, чего не понимаешь, можно придать любой смысл.
   В тот первый день Мисти сидела на пароме в машине, а Хэрроу и Питер стояли у поручней.
   Хэрроу наклонился близко к Питеру и спросил:
   – Ты уверен, что это она?
   Наклонился к тебе. Отец и сын.
   Питер ответил:
   – Я видел, как она рисует. Она та самая…
   Хэрроу поднял брови, и мышца corrugator собрала кожу на лбу в длинные морщины.
   – Ты знаешь, что это означает.
   Питер улыбнулся, приподняв только levator labii, мышцу презрения.
   – Да, конечно. Везунчик я, блин.
   Его отец кивнул.
   – Это значит, что мы наконец восстановим отель.
   Хипповая мамаша Мисти, та говорила, что американская мечта – разбогатеть настолько, чтобы от всех убежать. Возьмите того же Говарда Хьюза в его пентхаусе. Уильяма Рэндольфа Херста в Сан-Симеоне. Или Билтмор. Все эти роскошные дачи, где богатые терпят добровольное изгнание. Самодельные Эдемы, куда мы убегаем. Когда они рушатся – а рушатся всегда, – мечтатель возвращается в мир.
   Поскреби любое состояние, говорила мать Мисти, и за одно-два поколения назад проступит кровь.
   Это чтобы их собственная жизнь в трейлере казалась лучше.
   Эксплуатация детей в шахтах или на фабриках, говорила она. Работорговля. Наркотики. Махинации на бирже. Уничтожение природы сплошной вырубкой, загрязнением, истощением почвы. Монополия. Болезни. Война. Все состояния сколочены на чем-то плохом.
   Несмотря на мнение матери, Мисти считала, что все ее будущее впереди.
   В Центре комы Мисти паркуется, глядя на третий ряд окон. Окно Питера.
   Твое окно.
   Теперь Мисти хватается за все, мимо чего проходит – дверные проемы, стойки, столы, спинки стульев. Чтобы удержать равновесие. Мисти не может толком поднять голову. Каждый раз, выходя из комнаты, она вынуждена надевать солнечные очки, потому что от света очень больно глазам. Одежда висит на ней мешком, словно внутри ничего нет. Волосы… в ее кисточках их больше, чем у нее на голове. Любой пояс обернется дважды вокруг ее новой талии.
   Она стройная, как в латиноамериканской мыльной опере.
   Глаза впали и налились кровью, и Мисти в зеркале заднего вида похожа на труп Паганини.
   До того как выйти из машины, Мисти принимает еще одну таблетку с зелеными водорослями и запивает банкой пива. Головная боль резко усиливается.
   Сразу за стеклянными дверями вестибюля ее ждет детектив Стилтон, смотрит, как она переходит через парковку, хватаясь за каждую машину.
   Когда Мисти поднимается по лестнице, она подтягивается за перила.
   Детектив Стилтон открывает ей дверь и говорит:
   – Выглядите вы не очень.
   Все головная боль, говорит ему Мисти. Возможно, дело в красках. Красный кадмий. Титановые белила. В некоторых масляных красках полно окислов свинца, меди или железа. Да еще и большинство художников крутят кисти во рту, чтобы кончик был тоньше. В колледже рассказывают про Винсента ван Гога и Тулуз-Лотрека. Про всех этих художников, которые сошли с ума и довели свои нервы до того, что писали, привязав кисть к омертвевшей руке. Ядовитые краски, абсент, сифилис.
   Слабость в запястьях и щиколотках – верный признак свинцового отравления.
   Все – автопортрет. Включая твой вскрытый мозг. Твою мочу.
   Яд, наркотики, болезни. Вдохновение.
   Все – дневник.
   Просто к сведению: детектив Стилтон все записывает. Документирует все ее бессвязные слова.
   Мисти нужно заткнуться, чтобы ее не лишили материнских прав.
   Они регистрируются у женщины за приемным столом. Ставят подписи в журнале посещений, получают пластмассовые значки, которые надо приколоть к одежде. Мисти надела одну из любимых брошей Питера, большое колесо из желтого хрусталя, с мутными и потрескавшимися хрусталиками.
   С задней части некоторых камней отслоилась фольга, и они больше не сияют. Совсем как осколки бутылок с улицы.
   Мисти прикалывает значок рядом с брошью.
   Детектив говорит:
   – Старая какая штука.
   Мисти отвечает:
   – Муж подарил ее мне, когда мы встречались.
   Они ждут лифта, и тут детектив Стилтон говорит:
   – Мне нужны доказательства, что ваш муж провел здесь последние сорок восемь часов. – Он переводит взгляд с моргающих цифр на нее и говорит: – Вам тоже имеет смысл задокументировать свое пребывание на этот же период.
   Лифт открывается, они заходят. Двери закрываются. Мисти нажимает кнопку третьего этажа.
   Оба смотрят на двери изнутри. Стилтон говорит:
   – У меня – ордер на его арест. – Он хлопает себя по спортивной куртке, напротив внутреннего кармана.
   Лифт останавливается. Двери разъезжаются, и они выходят.
   Детектив Стилтон открывает блокнот и читает оттуда:
   – Вы знаете людей, проживающих по адресу триста сорок шесть Вестерн-Бейшор-драйв?
   Мисти ведет его по коридору и спрашивает:
   – А должна?
   – Ваш муж в прошлом году делал у них ремонт, – говорит он.
   Пропавшая комната для стирки.
   – Может, семь-восемь-пять-шесть Нозерн-Пайн-роуд? – спрашивает он.
   Недостающая бельевая кладовка.
   И Мисти говорит: да. Да, она видела, что Питер сделал, но нет, не знакома с теми людьми.
   Детектив Стилтон закрывает блокнот и говорит:
   – Оба дома вчера сгорели. Пять дней назад сгорел еще один. До того еще один, где работал ваш муж.
   Все это поджоги, говорит он. Все дома, где Питер запечатал свое граффити ненависти, все они горят. Вчера в полицию пришло письмо от некой группировки, которая взяла на себя ответственность. Океанский союз свободы, сокращенно ОСС. Они хотят остановить развитие всей береговой линии.
   Идя за ней по длинному, выстеленному линолеумом коридору, Стилтон говорит:
   – Движение за превосходство белой расы и партия зеленых давно связаны. От защиты природы до защиты расовой чистоты не так далеко.
   Они доходят до палаты Питера, и Стилтон говорит:
   – Если ваш муж не сможет подтвердить, что был здесь в ночь каждого пожара, я его арестую.
   Он хлопает по ордеру в кармане.
   Вокруг кровати Питера плотно задернута занавеска. Из-за нее слышен шум респиратора, качающего воздух. Тихо попискивает кардиомонитор. Слабо звенит из наушников, что-то вроде Моцарта.
   Мисти отдергивает занавеску от кровати.
   Поднятие занавеса. Премьера.
   – Добро пожаловать! Спрашивайте что хотите.
   Посреди кровати на боку лежит скелет, обтянутый восковой кожей, как папье-маше. Мумифицированный, сине-белый, с темными молниями вен, ветвящихся под кожей. Колени подтянуты к груди. Спина выгнута так, что голова почти касается усохших ягодиц. Ноги торчат носками вперед, острые, как заточенные ножом палки. Ногти на ногах длинные, темно-желтые. Руки скрючены так сильно, что ногти врезаются в перебинтованные запястья. Тонкое вязаное одеяло сдвинуто к ногам. Трубки с прозрачной и желтой жидкостью вьются от приборов к рукам, животу, темному увядшему пенису, черепу. Мышц осталось так мало, что костлявые колени, локти, ступни и руки кажутся огромными.
   Губы – блестящие от вазелина – оттянуты, обнажают черные дыры вывалившихся зубов.
   Когда занавеска открыта, слышно, чем все это пахнет: спиртом, мочой, пролежнями и приторным кремом. Вонь перегретого пластика. Жаркий дух отбеливателя и химический запах латексных перчаток.
   Твой дневник.
   Гофрированная пластмассовая трубка респиратора вставлена в середину горла. Полоски белой хирургической пленки удерживают глаза закрытыми. Голова выбрита, чтобы прибор следил за мозговым давлением, но на ребрах и лоскуте дряблой кожи между ног щетинятся неопрятные черные волосы.
   Черные, как волосы Тэбби.
   Твои волосы.
   Придерживая занавеску, Мисти говорит:
   – Как видите, мой муж редко бывает на свежем воздухе.
   Во всем, что ты делаешь, видна твоя рука.
   Детектив Стилтон шумно сглатывает. Мышца levator labii superioris подтягивает верхнюю губу к ноздрям, лицо опускается в блокнот. Ручка энергично пишет.
   В маленькой прикроватной тумбочке Мисти находит спиртовые ватки, снимает с одной целлофан. Коматозников классифицируют по так называемой шкале Глазго, сообщает она детективу. От полностью очнувшихся до лежащих без сознания. Вы даете пациенту вербальные команды и смотрите, реагирует ли он движениями. Или словами. Или хоть моргает глазами.
   Детектив Стилтон говорит:
   – Что вы можете мне рассказать об отце Питера?
   – Ну, – говорит Мисти, – он теперь фонтанчик.
   Детектив выразительно смотрит на нее. Брови сдвинуты вместе. Мышцы, сморщивающие бровь, выполняют свою работу.
   Грейс Уилмот выложила кучу денег на латунный уличный фонтанчик в память о Хэрроу. Фонтанчик на перекрестке Акациевой улицы и Разделительной авеню, возле отеля, говорит ему Мисти. А пепел развеяли с мыса Уэйтенси.
   Детектив Стилтон записывает все это у себя в блокноте.
   Мисти тщательно протирает проспиртованной ваткой кожу вокруг соска Питера.
   Мисти снимает с Питера наушники и берет лицо в ладони, укладывает на подушке так, чтобы он смотрел в потолок. Снимает со своего плаща желтую брошь-колесо.
   Самый низкий балл по шкале комы Глазго – три. Это значит, что ты никогда не двигаешься, никогда не говоришь, никогда не моргаешь. Что бы тебе ни говорили, что бы с тобой ни делали. Никак не реагируешь.
   Брошь открывается в стальную булавку длиной с мизинец. Мисти полирует острие ваткой.
   Ручка детектива Стилтона замирает на странице, он спрашивает:
   – Ваша дочь когда-нибудь сюда приходит?
   Мисти качает головой.
   – А его мать?
   Мисти говорит:
   – Моя дочь почти все время проводит с бабушкой. – Мисти смотрит на булавку, отполированную до серебристого блеска. – Они ходят на гаражные распродажи, – говорит Мисти. – Моя свекровь работает на фирме, которая ищет для покупателей фарфор, снятый с производства.
   Мисти отклеивает пластырь с глаз Питера.
   С твоих глаз.
   Мисти открывает ему глаза большими пальцами, наклоняется к самому лицу и кричит:
   – Питер!
   Мисти кричит:
   – Как на самом деле умер твой отец?
   Слюна брызгает ему в глаза, на зрачки разных размеров, Мисти кричит:
   – Ты член неонацистской экотеррористической банды?
   Оглядываясь на детектива Стилтона, Мисти кричит:
   – Ты каждую ночь сбегаешь из больницы, чтобы поджигать чужие дома?
   Мисти кричит:
   – Ты член Океанского союза свободы? Или просто член?!
   Стилтон складывает руки на груди, опускает подбородок и смотрит на нее исподлобья. Мышцы orbicularis oris сжимают его рот в тонкую прямую линию. Frontalis поднимает брови, лоб складывается в три морщины от виска до виска. Морщины, которых до сих пор у него не было.
   Одной рукой Мисти защипывает сосок Питера и тянет вверх, вытягивает в длинное острие.
   Второй рукой Мисти пронзает его булавкой насквозь. А потом достает булавку.
   Сердечный монитор пищит все так же, не чаще и не медленнее.
   Мисти говорит:
   – Питер, дорогой, ты это чувствуешь?
   И снова прокалывает его булавкой.
   Чтобы ты каждый раз ощущал новую боль. Метод Станиславского.
   Просто к сведению: ткани так зарубцевались, что кожа соска плотнее тракторной шины. Кожа все тянется и тянется, пока острие не выскакивает с другой стороны.
   Мисти кричит:
   – Почему ты себя убил?
   Зрачки Питера смотрят в потолок, один расширен, второй как булавочная головка.
   Потом ее хватают сзади чьи-то руки. Детектив Стилтон. Руки оттаскивают ее назад. Ее, кричащую:
   – Какого хрена ты меня сюда привез?
   Стилтон тянет ее назад, и булавка, которую держит Мисти, выскакивает из кожи. Мисти кричит:
   – Какого хрена ты меня забрюхатил?

28 июля – Новолуние

   Первая упаковка противозачаточных Мисти, а Питер уже набедокурил. Заменил таблетки конфетками с корицей. Следующую упаковку просто смыл в унитаз.
   Ты смыл их в унитаз. Случайно, сказал ты.
   После того в студенческом медпункте отказались выписывать новый рецепт и подобрали ей диафрагму. Через неделю Мисти нашла в центре маленький прокол. Она поднесла диафрагму к окну, чтобы показать Питеру, а тот сказал:
   – Эти штуки не вечные.
   Она же новая, возразила Мисти.
   – Износилась, – сказал он.
   Мисти ответила, что его пенис не такой большой, чтобы ударяться в ее шейку матки и продырявить диафрагму.
   Твой пенис не такой большой.
   После того у Мисти постоянно кончалась спермицидная пена.
   Это стоило ей кучу денег. Каждый баллончик Мисти использовала хорошо если раз, а потом оказывалось, что баллон пуст. Через несколько баллонов Мисти вышла из ванной и спросила Питера, не он ли хулиганит с ее пеной.
   Питер смотрел свою мыльную оперу, где у всех женщин такая талия, словно их выжали, как тряпку. И в открытых топах колышутся гигантские груди. И глаза измазаны блестящими тенями, хотя женщины вроде бы врачи и юристы.
   Питер сказал:
   – Вот! – И засунул себе за шиворот обе руки. Вытянул что-то из-за ворота черной футболки и протянул ей. Сверкающее ожерелье из розового хрусталя, ледяная розовая низка, сплошь розовый блеск и вспышки.
   – Хочешь?
   И Мисти поглупела, как эти шлюхи из сериала. Она смогла только протянуть руки и взять ожерелье за оба конца. В зеркале ванной оно засияло на коже. Глядя на ожерелье в зеркале, касаясь его, Мисти слышала лепечущую испанскую речь.
   Мисти крикнула:
   – Только пену мою больше не трогай, ладно?
   В ответ она услышала только испанский.
   Конечно, следующие месячные так и не пришли. Через пару дней Питер принес ей коробку полосок для проверки на беременность. На них надо мочиться. Они показывают да или нет, если ты забеременеешь. Полоски были распакованы и пахли мочой. И показывали «нет», не беременна.
   А потом Мисти увидела, что низ коробки открыт и заклеен скотчем. Мисти сказала Питеру, который стоял и ждал за дверью ванной:
   – Ты их сегодня купил?
   Питер переспросил:
   – Что?
   В ответ Мисти услышала испанский.
   Когда они трахались, Питер зажмуривал глаза, пыхтел и двигался вверх-вниз. Когда он кончал, то зажмуривался и кричал: «Те амо!»
   Через дверь ванной Мисти прокричала:
   – Ты на них нассал?
   Ручка двери повернулась, но Мисти заперлась. Тогда голос Питера сказал через дверь:
   – Тебе они не нужны. Ты не беременна.
   А Мисти спросила, где тогда ее критические дни.
   – Вот они, – сказал его голос. Пальцы просунулись в щель под дверью и пропихнули туда что-то белое и мягкое. – Ты уронила их на пол, – сказал он. – Посмотри хорошенько.
   Ее трусы в пятнах алой крови.

29 июля – Новолуние

   Просто к сведению: погода сегодня давящая, все чешется и болит каждый раз, когда твоя жена хочет пошевелиться.
   Только что ушел доктор Тучет. Последние два часа он заворачивал ногу Мисти в полосы стерильной ткани и прозрачной акриловой резины. От щиколотки до паха у нее теперь стекловолоконный гипс. Все дело в колене, сказал врач.
   Питер, твоя жена – неумеха.
   Мисти – неумеха.
   Она несет поднос с вальдорфским салатом из кухни в обеденный зал и спотыкается. Прямо в дверях кухни. Ноги выходят из-под нее, и сама Мисти, поднос, порции салата – все летит головой вперед на восьмой столик.
   Конечно, все вскакивают посмотреть на нее, покрытую майонезом. Колено вроде бы в порядке, Раймон выбегает из кухни и помогает ей встать. И все-таки оно повреждено, говорит доктор Тучет. Он приходит через час, когда Раймон и Полетт уже помогли ей взобраться по лестнице к себе. Врач прикладывает к колену пакет со льдом, а потом предлагает Мисти на выбор гипс неоново-желтого цвета, розового или просто белого.
   Доктор Тучет сидит на корточках у ее стоп, а Мисти – в кресле, положив ногу на низкую табуретку. Он передвигает пакет со льдом, ищет, где опухло.
   А Мисти спрашивает его, он ли выписывал свидетельство о смерти Хэрроу.
   Мисти спрашивает, он ли прописывал Питеру снотворное.
   Врач секунду смотрит на нее, потом возвращается к ноге.
   – Если не расслабитесь, то, может, охромеете навсегда.
   Ее нога – все уже вполне прошло. С виду по крайней мере. Просто к сведению: коленка даже не болит.
   – У вас шок, – говорит доктор Тучет. Он пришел с дипломатом, а не с черной докторской сумкой. Такие дипломаты обычно у юристов. Или банкиров. – Гипс – это профилактика. Без него вы будете бегать туда-сюда с этим детективом, и ваша нога никогда не заживет.
   Весь паноптикум острова Уэйтенси за ней шпионит.
   Стучат в дверь, и в комнату заходят Грейс и Тэбби. Тэбби говорит:
   – Мама, мы принесли тебе еще красок!
   Держит в каждой руке по полиэтиленовому пакету.
   Грейс спрашивает:
   – Как она?
   Доктор Тучет отвечает:
   – Если три недели не будет никуда выходить, все будет в порядке. – Он начинает оборачивать колено бинтом, слой за слоем, все толще и толще.
   Просто чтоб ты знал, когда Мисти очнулась на полу, когда ей прибежали помогать, когда ее вели наверх, даже когда врач сжимал и сгибал ее колено, она постоянно повторяла:
   – Обо что я споткнулась?
   Там ничего нет. Возле той двери действительно не было ничего, обо что можно споткнуться.
   Мисти поблагодарила Бога, что это случилось на работе. Теперь отель обязательно даст ей больничный.
   Грейс говорит:
   – Ты можешь шевелить пальцами?
   Да, вот только дотянуться до них не может.
   Врач заматывает ногу полосами стекловолокна.
   Тэбби подходит и трогает огромное стекловолоконное бревно, в котором где-то в глубине утонула нога ее матери, и говорит:
   – А можно я напишу там свое имя?
   – Пусть день посохнет, – говорит врач.
   Нога Мисти прямо перед ней, она весит фунтов восемьдесят. Мисти чувствует себя окаменелостью. Застывшей в янтаре. Древней мумией. С настоящей гирей на цепи.
   Смешно, как ум пытается осмыслить хаос. Мисти чувствует себя ужасно, но когда Раймон вышел из кухни, охватил ее рукой и поднял, она спросила:
   – Это ты мне только что подставил подножку?
   Вычищая из ее волос майонез, куски яблок и нарубленный грецкий орех, он спросил:
   – Cómo? [5 - Что? (исп.)]
   Если чего-то не понимаешь, можно толковать это как хочешь.
   Даже тогда дверь кухни открыта и подперта, а пол сухой и чистый.
   Тому, чего не понимаешь, можно придать любой смысл.
   Мисти спросила:
   – Как я упала?
   А Раймон пожал плечами и сказал:
   – На свою culo [6 - жопа (исп.).].
   И все повара и помощники поваров, которые стояли вокруг, все рассмеялись.
   А теперь, в ее комнате, с ногой, из которой сделали тяжелую белую пиньяту, Грейс и доктор Тучет поднимают Мисти под руки и отводят к кровати. Тэбби достает из ее сумки зеленые водорослевые пилюли и ставит на прикроватный столик. Грейс отключает телефон и сматывает шнур, говоря:
   – Тебе нужен покой и тишина. С тобой не случилось ничего такого, чему не поможет небольшая арт-терапия.
   Она достает из пакетов тюбики с краской и кисти и кладет их на комод.
   Врач достает из дипломата шприц. Протирает Мисти руку холодным спиртом. Лучше руку, чем сосок.
   Чувствуешь?
   Врач наполняет шприц из бутылочки и втыкает иглу в руку. Вынимает иглу, дает ватный тампон, чтобы остановить кровь.
   – Это чтобы вам лучше спалось, – говорит он.
   Тэбби садится на край кровати и спрашивает:
   – Больно?
   Нет, совсем нет. Ноге совсем хорошо. Укол был больнее.
   Кольцо на пальце Тэбби – сияющий зеленый хризолит, ловит свет из окна. Вдоль окна расстелен ковер, а под ковром Мисти спрятала накопленные чаевые. Их билет домой, в Текумсе-Лейк.
   Грейс кладет телефон в опустевший магазинный пакет и протягивает руку Тэбби.
   – Пошли! Пусть мама отдохнет.
   Доктор Тучет останавливается в дверях и спрашивает:
   – Грейс, можно с вами поговорить наедине?
   Тэбби соскакивает с кровати, Грейс наклоняется и что-то шепчет ей на ухо. Тэбби быстро кивает. На ней розовое ожерелье из блестящих стразов. Оно такое широкое, что наверняка такое же тяжелое, как гипс на ноге ее матери. Сверкающий жернов. Шар с цепью из дешевой бижутерии. Тэбби расстегивает застежку и несет ожерелье к кровати со словами:
   – Приподними голову.
   Она заводит руки Мисти за плечи и защелкивает ожерелье на шее матери.
   Просто к сведению: Мисти не идиотка. Бедная Мисти Мэри Клейнман понимала, что кровь на ее трусах – Питера. Но сейчас, в этот самый миг, она очень рада, что не сделала аборт.
   Твоя кровь.
   Почему Мисти согласилась выйти за тебя – она не знает.
   Почему вообще кто-то что-то делает? Она уже тонет в постели. Каждый выдох длиннее предыдущего. Мышцам levator palpebrae приходится очень напрягаться, чтобы поднимать верхние веки.
   Тэбби идет к мольберту и снимает оттуда альбом. Приносит бумагу и угольный карандаш, кладет их на одеяло рядом с матерью.
   – На случай, если к тебе придет вдохновение.
   И Мисти медленно, как в замедленной съемке, целует ее в лоб.
   С этими гипсом и ожерельем Мисти чувствует себя прикованной к постели. Пришпиленной, как бабочка. Жертвой. Затворницей.
   Потом Грейс берет Тэбби за руку, и обе выходят в коридор к доктору Тучету. Дверь закрывается. Так тихо, что Мисти даже не уверена, что правильно услышала. Но тихий щелчок все-таки был.
   Мисти зовет:
   – Грейс!
   Мисти зовет:
   – Тэбби!
   Как в замедленной съемке, Мисти говорит:
   – Эй, вы там! Эй!
   Просто к сведению: ее заперли.

30 июля

   В первый раз, когда Мисти просыпается после травмы, у нее выбрит лобок и вставлен катетер, который вьется змеей по здоровой ноге, уходит в прозрачный полиэтиленовый пакет, висящий на крючке под кроватью. Белым пластырем трубка прикреплена к коже.
   Дорогой, милый Питер, ты сам знаешь, каково это.
   Доктор Тучет не терял времени даром.
   Просто к сведению: если просыпаешься, накачанная лекарствами, с выбритым лобком и куском пластика во влагалище, это отнюдь не обязательно делает тебя настоящей художницей.
   Если бы делало, то Мисти расписывала бы Сикстинскую капеллу. Вместо того она комкает еще один мокрый лист плотной акварельной бумаги. За маленьким мансардным окном на солнце жарится песчаный пляж. Волны шипят и взрываются. Чайки дрожат, зависая на ветру, как белые воздушные змеи, а дети строят замки из песка и плещутся в прибое.
   Одно дело – променять солнечные дни на шедевр, другое… Все ее дни – одна бездарная попытка за другой. Даже с гипсом до бедра и мешочком мочи Мисти хочет на свежий воздух. Художник организует свою жизнь так, чтобы была возможность рисовать, отводит для этого специальное время, но нет гарантии, что созданное оправдает все усилия. Его всегда преследует мысль, что он тратит жизнь понапрасну.
   А правда в том, что будь сейчас Мисти на пляже, она смотрела бы на это окно и мечтала стать художницей.
   А правда в том, что где бы ты ни хотел быть, ты сейчас не там.
   Мисти полустоит-полусидит у мольберта, балансируя на высоком табурете, смотрит из окна на мыс Уэйтенси, а Тэбби устроилась в пятне солнца у ее ног и раскрашивает гипс фломастерами. Больно. Больно и плохо, что Мисти почти все детство провела, прячась в доме с книжками-раскрасками и мечтая стать художницей. Теперь она подает плохой пример своему ребенку. Все куличики, которые не слепила из грязи Мисти, теперь не долепила Тэбби. Или что там еще делают подростки. Все змеи, которые не запустила Мисти, все пятнашки, в которые Мисти не поиграла, все одуванчики, которые Мисти не собрала, – и теперь Тэбби совершает ту же ошибку.
   Все цветы, какие Тэбби видела, ей показала бабушка – цветы, нарисованные вдоль кромки чайной чашки.
   Через несколько недель начнется школа, а Тэбби до сих пор бледная, потому что сидит взаперти.
   Мисти снова мажет кистью бумагу и говорит:
   – Тэбби, доча…
   Тэбби царапает красным фломастером по гипсу. Акрил и ткань такие толстые, что Мисти ничего не чувствует.
   Мисти в старой рабочей рубашке Питера с ржавой брошью из фальшивых рубинов на переднем кармане. Фальшивые рубины и стеклянные бриллианты. Тэбби принесла коробку бижутерии, все дешевые броши, браслеты и непарные серьги, которые Питер подарил Мисти в колледже.
   Ты подарил жене.
   Мисти надела твою рубашку и говорит Тэбби:
   – Может, хоть пару часов побегаешь на улице?
   Тэбби берет вместо красного фломастера желтый и говорит:
   – Бау Уилмот сказала мне, что не надо. – Закрашивая что-то, Тэбби говорит: – Она сказала мне оставаться с тобой, пока ты не заснешь.
   Сегодня утром на присыпанную гравием стоянку отеля приехала коричневая спортивная машина Энджела Делапорте. Энджел, в соломенной пляжной шляпе, подошел к центральному входу. Мисти все думала, к ней поднимется Полетт и скажет, что пришел гость, но нет. Полчаса спустя Энджел вышел из парадного входа гостиницы и спустился по ступенькам. Одной рукой придерживая шляпу, он откинул голову и окинул взглядом окна отеля, всевозможные надписи и логотипы. Корпоративные граффити. Конкурирующее друг с другом бессмертие. Потом Энджел надел очки, сел в свою спортивную машину и уехал.
   Перед Мисти очередная лужа красок. Чувство перспективы совсем нарушилось.
   Тэбби говорит:
   – Бау сказала, чтобы я помогла тебе вдохновиться.
   Вместо рисования Мисти надо бы научить дочь какому-то реальному умению – вести бухгалтерию, ремонтировать телевизоры. Какому-нибудь реальному способу оплачивать счета.
   Вскоре после Энджела Делапорте явился детектив Стилтон в простой бежевой государственной машине. Зашел в отель, через пару минут вернулся на стоянку. Постоял, прикрыв рукой глаза от солнца, посмотрел на отель, переводя взгляд от окна к окну, но не увидел Мисти. Потом уехал.
   Лист перед ней – цветные мазки и потеки. Деревья с таким же успехом могут быть антеннами. Океан – вулканическая лава, остывший шоколадный пудинг или просто гуашь на шесть баксов, потраченных совершенно зря. Мисти срывает лист и комкает в шар. Ее руки совсем почернели оттого, что весь день она комкала свои неудачи.
   Болит голова. Мисти закрывает глаза и прижимает руку ко лбу. Ладонь приклеивается мокрой краской к коже.
   Мисти бросает скомканный рисунок на пол.
   Тэбби говорит:
   – Мама?
   Мисти открывает глаза.
   По всему гипсу – птички и цветочки. Голубые птицы, красные малиновки, алые розы.
   Когда Полетт привозит им обед на специальной тележке обслуживания номеров, Мисти спрашивает, не пытался ли кто-нибудь дозвониться. Полетт расправляет салфетку и запихивает ее за воротник синей Питеровой рубашки. Говорит:
   – Да нет, никто. – Снимает крышку с тарелки рыбы. – А почему ты спрашиваешь?
   Мисти отвечает:
   – Так просто.
   Теперь, сидя с Тэбби, с цветами и птицами на ноге, Мисти понимает, что никогда не станет художницей. Картина, которую она продала Энджелу, – просто счастливый случай. Случайность. Вместо того, чтобы поплакать, Мисти просто выдавливает из себя пару капель в полиэтиленовый пакетик.
   Тут Тэбби говорит:
   – Закрой глаза, мама. Пиши с закрытыми глазами, как на мой деньрожденский пикник.
   Как когда она была маленькой Мисти Мэри Клейнман. С зажмуренными глазами, на лохматом ковре, в трейлере.
   Тэбби нагибается к ней и шепчет:
   – Мы прятались в деревьях и подсматривали за тобой! Бау сказала, что надо дать тебе вдохновиться.
   Тэбби идет к гардеробу и достает катушку ленты, которой Мисти приклеивает бумагу к мольберту. Отрывает две полоски и говорит:
   – Теперь закрой глаза.
   Мисти нечего терять, так что можно и послушать собственную дочь. Все равно хуже писать она уже не будет. Мисти закрывает глаза.
   Пальчики Тэбби прижимают к каждому веку полоску клейкой ленты.
   Как к глазам ее отца. Чтобы не высыхали.
   Как к твоим глазам.
   В темноте пальцы Тэбби вкладывают в руку Мисти карандаш. Слышно, как Тэбби ставит альбом на мольберт и поднимает обложку. Потом ее руки берут Мисти за руку и тянут карандаш к бумаге.
   Солнце из окна греет кожу. Тэбби отпускает руку, и ее голос в темноте говорит:
   – Теперь рисуй.
   И Мисти рисует, рисует идеальные круги и углы, прямые линии, которые, по мнению Энджела Делапорте, невозможны. Все по ощущению, все идеальное и правильное. Как это, Мисти не понимает. Как стрелка сама движется по спиритической доске, так ее карандаш водит рукой по бумаге, настолько быстро, что Мисти еле успевает его сжимать. Ее автоматическое письмо.
   Мисти едва успевает держаться за карандаш. Она говорит:
   – Тэбби?
   Пленка плотно заклеила глаза.
   – Тэбби? Ты еще тут?

2 августа

   Между ног Мисти что-то тянется и вырывается – Тэбби снимает мешок с катетера и выносит по коридору в туалет. Выливает мешок в унитаз и промывает его. Приносит и снова присоединяет к длинной пластмассовой трубке.
   Все, чтобы Мисти продолжала работать в кромешной тьме. С заклеенными глазами. Вслепую.
   От окна идет тепло солнечного света. Как только кисть останавливается, Мисти говорит:
   – Эта готова.
   Тэбби снимает картину с мольберта и прикрепляет новый лист. Она забирает карандаш, когда тот кажется тупым, и дает Мисти острый. Она подставляет ей коробку пастельных мелков, и Мисти на ощупь проводит по ним, по жирным клавишам цвета, и выбирает один.
   Просто к сведению: все цвета, которые Мисти выбирает, все пометки, что она делает, идеальны, потому что ей уже все равно.
   Полетт приносит завтрак на подносе, и Тэбби разрезает еду на маленькие кусочки, на один укус. Пока Мисти работает, Тэбби вилкой кладет их в рот матери. Мисти может открыть рот лишь на чуть-чуть. Ровно настолько, чтобы заострять губами кончик кисти. Чтобы травить себя. Мисти пишет и не ощущает вкуса еды. Не чувствует запаха. Несколько кусочков, и она отказывается есть.
   Если не считать скрипа карандаша по бумаге, в комнате тихо. Снаружи, пятью этажами ниже, шипят и взрываются океанские волны.
   Полетт приносит обед, который Мисти не ест. Даже гипс кажется свободным от того, сколько веса она потеряла. Слишком много твердой пищи – это походы в туалет. Это перерывы в работе. На гипсе почти не осталось белого места, Тэбби изрисовала весь цветами и птицами. Ткань рубашки затвердела от брызг краски. Твердая, прилипает к рукам и груди. На руках корка высохшей краски. Яда.
   Плечи болят и трещат, запястье скрипит. Пальцы, сжимающие угольный карандаш, онемели. Шею свело спазмами. По ощущению она такая же, как у Питера – выгнута до самых ягодиц. Запястья тоже как у Питера, перекрученные и узловатые.
   Глаза заклеены, лицо расслаблено, чтобы не тянули две полоски клеящей пленки, которые спускаются со лба через каждый глаз по щекам до подбородка, а оттуда на шею. Пленка держит orbicularis oculi вокруг глаз, zygomatic major в уголках рта, заставляет лицевые мышцы расслабляться. Мисти еле открывает рот и говорит только шепотом.
   Тэбби вставляет соломинку ей в рот, и Мисти всасывает немного воды. Голос Тэбби говорит:
   – Что бы ни случилось, Бау говорит, что тебе нужно продолжать заниматься искусством.
   Тэбби обтирает матери рот и говорит:
   – Мне скоро надо будет уйти. Пожалуйста, не останавливайся, как бы ты по мне ни скучала. – Она говорит: – Обещаешь?
   И, не отрываясь от работы, Мисти шепчет:
   – Да.
   – И не важно, сколько меня не будет?
   Мисти шепчет:
   – Обещаю.

5 августа

   Усталость еще не означает конец. Голод или боль – тоже. Если надо в туалет, это не должно останавливать. Картина готова, когда она дописана. Телефон не звонит, ничто не отвлекает твоего внимания. Ты ловишь вдохновение и продолжаешь.
   Весь день Мисти работает вслепую. Потом карандаш останавливается, и она ждет, чтобы Тэбби забрала картину и поставила чистый лист бумаги. Ничего не происходит.
   – Тэбби?
   Сегодня утром Тэбби приколола к рубашке матери большую брошь – соцветие из зеленого и красного стекла. И стояла неподвижно, пока Мисти вешала ожерелье из розовых стразов на шею дочери. Как статуя. В солнечном свете из окна они сверкали ярко, как незабудки и все остальные цветы, которых Тэбби этим летом не увидела. Потом Тэбби заклеила матери глаза. Больше Мисти ее не видела.
   Мисти повторяет:
   – Тэбби, доча!
   И снова ни звука, ни единого. Только шипение и взрывы волн на пляже. Растопырив пальцы, Мисти щупает воздух вокруг себя. Впервые за много дней ее оставили одну.
   Две полосы клейкой ленты, они начинаются от линии волос и идут через глаза под подбородок. Большим и указательным пальцами каждой руки Мисти подцепляет полосы сверху и отдирает каждую, медленно, до конца. Веки дрожат и раскрываются. Солнечный свет слишком яркий, зрение не фокусируется. Картина на мольберте какое-то время размыта, пока глаза приспосабливаются.
   Потом карандашные линии делаются резче, черные на белой бумаге.
   Это рисунок океана, совсем недалеко от берега. Что-то в нем плавает. Человек. Плавает лицом в воде, девочка с длинными черными волосами, они рассыпались вокруг нее по воде.
   Черные волосы ее отца.
   Твои черные волосы.
   Все – автопортрет.
   Все – дневник.
   За окном, на пляже, толпа людей стоит у воды. Двое бредут к берегу, что-то несут. Что-то ярко-розовое блестит в солнечных лучах.
   Стразы. Ожерелье. Это Тэбби, которую несут за щиколотки и подмышки, ее волосы свисают, прямые и мокрые, прямо в волны, которые шипят и взрываются.
   Толпа отступает.
   Громкие шаги по коридору за дверью спальни. Чей-то голос говорит:
   – У меня все готово.
   Двое несут Тэбби по пляжу к отелю.
   Замок на двери, он щелкает, дверь распахивается, там Грейс с доктором Тучетом. В руке врача ярко блестит шприц с капелькой жидкости.
   Мисти пытается встать, гипс волочится следом – ее шар на цепи.
   Доктор кидается к ней.
   Мисти говорит:
   – Там Тэбби! Что-то случилось на пляже. Мне нужно туда.
   Гипс кренится, тянет ее на пол, рядом падает мольберт, за ним стакан с мутной водой, где она промывала кисть, все вокруг валится и разбивается. Грейс становится рядом на колени, берет ее за руку. Катетер выдергивается из пакета, пахнет мочой, моча течет на ковер. Грейс закатывает рукав на ее рубашке.
   Твоя старая голубая рабочая рубашка. Отвердевшая от высохшей краски.
   – Вам нельзя туда в таком состоянии, – говорит врач. Он поднимает шприц и щелкает по нему ногтем, выгоняет пузырьки воздуха наверх. – Поверьте, Мисти, вы ничего не сможете сделать.
   Грейс насильно выпрямляет руку Мисти, и врач вонзает в нее иглу.
   Чувствуешь?
   Грейс держит ее за руки, прижимает к полу. Брошь из фальшивых рубинов расстегнулась, булавка вонзилась Мисти в грудь, красная кровь на мокрых рубинах. Разбитый стакан. Грейс и врач прижимают ее к полу, под ними растекается моча. Промачивает голубую рубашку, щиплет кожу там, где уколола булавка.
   Грейс уже почти сидит на ней, Грейс говорит:
   – Теперь Мисти хочет пойти вниз.
   Грейс не плачет.
   Низким, как в замедленной съемке, голосом Мисти говорит:
   – Откуда вы, блин, знаете, чего я хочу?
   А Грейс говорит:
   – Это в твоем дневнике.
   Иглу выдергивают, и Мисти чувствует, как вокруг места укола трут кожу. Холод от спирта. Под мышки лезут чьи-то руки, подтягивают ее, усаживают.
   У Грейс levator labii superioris, мышца презрительной гримасы, морщит лицо вокруг носа.
   – Кровь. И моча, она вся в моче. Мы не можем отвести ее вниз в таком виде. Там же все.
   Вонь Мисти – это вонь переднего сиденья старого бьюика. Вонь твоей мочи.
   Кто-то стаскивает с нее рубашку, протирает тело бумажными полотенцами. С другого конца комнаты слышен голос врача:
   – Отличная работа. Впечатляюще! – Он пролистывает стопку законченных рисунков и картин.
   – Конечно, отличная, – говорит Грейс. – Только не перепутайте. Они все пронумерованы.
   Просто к сведению: про Тэбби никто не говорит.
   Они запихивают Мисти руки в чистую рубашку. Грейс тянет щетку по ее волосам.
   Картина на мольберте, девочка, утонувшая в океане, падает на пол, в кровь и мочу, мокнет на ковре. Она испорчена. Образ растворяется.
   Мисти не может сжать кулаки, глаза так и норовят закрыться. Из уголка рта вытекает ниточка слюны; боль в груди от булавки утихает.
   Грейс с врачом поднимают ее на ноги. Снаружи, в коридоре, ждут другие. Ее подхватывают новые руки и несут вниз по лестнице, как в замедленном кино. Она плывет мимо грустных лиц, которые смотрят с каждого лестничного пролета. Полетт, Раймон и кто-то еще. Друг Питера из колледжа, блондин. Уилл Таппер. Его мочка по-прежнему свисает двумя острыми кончиками. Весь паноптикум острова Уэйтенси.
   Вокруг очень тихо, не считая грохота волочащегося за ней гипса, он бухает с каждым шагом.
   Сумрачный лес полированных деревьев и ковра-мха наполняет толпа людей, но они расступаются, когда Мисти несут в обеденный зал. Здесь все старые островные семьи: Бертоны, Хайленды, Петерсены и Перри. Ни одного летнего лица.
   Потом двери в Зал Дерева и Золота распахиваются.
   На столике номер шесть, столике у окна на четыре персоны, что-то прикрыто одеялом. Профиль маленького лица, плоская грудь юной девочки. Голос Грейс говорит:
   – Скорей, пока она еще в сознании. Дайте ей посмотреть. Поднимите одеяло!
   Открытие. Поднятие занавеса.
   За спиной Мисти столпились, стоят и смотрят соседи.

7 августа

   Однажды в колледже Питер попросил Мисти назвать цвет. Любой цвет.
   Он сказал ей закрыть глаза и не двигаться. Она чувствовала, как он подходит совсем близко. Чувствовала его тепло. Слышала запах драного свитера, горький запах его кожи, как кулинарный шоколад. Его собственный автопортрет. Руки Питера захватили ткань ее футболки, холодная булавка скребнула по коже.
   – Не шевелись, а то я нечаянно тебя уколю.
   Мисти затаила дыхание.
   Чувствуешь?
   Каждый раз, когда они встречались, Питер дарил ей очередную дешевую вещицу. Броши, браслеты, кольца и ожерелья.
   Мисти закрыла глаза и ждала.
   – Золото. Цвет – золотой.
   Просовывая булавку в ткань, Питер сказал:
   – А теперь назови мне три слова, которые описывают золото.
   Это старая форма психоанализа, объяснил он. Изобрел ее Карл Юнг. Она основана на универсальных архетипах. Что-то вроде продвинутой салонной игры. Карл Юнг. Архетипы. Огромное коллективное подсознание всего человечества. Джайны, йоги и аскеты, вот с какими словами Питер вырос на острове Уэйтенси.
   Не открывая глаз, Мисти сказала:
   – Блестящее. Богатое. Мягкое. – Ее три слова, которые описывают золото.
   Пальцы Питера с щелчком застегнули крошечный замок, голос Питера сказал:
   – Хорошо.
   В той, прошлой жизни, в художественном колледже, Питер попросил ее назвать животное. Любое животное.
   Просто к сведению: брошь была в виде позолоченной черепахи с большим потрескавшимся зеленым камнем вместо панциря. Голова и лапы двигались; правда, одна нога отвалилась. Металл так окислился, что сразу запачкал ей футболку.
   А Мисти отвела ее от груди и смотрела на нее с совершенно беспричинным восторгом.
   – Голубь.
   Питер отступил назад и махнул рукой, приглашая ее идти следом. Они гуляли по студенческому городку, между кирпичных зданий, мохнатых от плюща.
   Питер сказал:
   – А теперь назови три слова, которые описывают голубя.
   Мисти пошла рядом и попыталась вставить свою ладонь в его, но он сцепил руки за спиной.
   На ходу Мисти сказала:
   – Грязный. Глупый. Уродливый.
   Ее три слова, которые описывают голубя.
   Питер посмотрел на нее, закусив нижнюю губу, мышца corrugator свела его брови вместе.
   В той, прошлой жизни, в художественном колледже, Питер попросил ее назвать какой-нибудь водный бассейн.
   Мисти, идя рядом с ним, сказала:
   – Морской путь Святого Лаврентия.
   Питер повернулся к ней. Остановился.
   – Назови три прилагательных, которые его описывают.
   Мисти закатила глаза.
   – Суматошный, торопливый, тесный.
   И levator labii superioris Питера задрала его верхнюю губу в презрительную гримасу.
   Потом он спросил ее еще одно, последнее. Велел представить, что она в комнате, где стены белые и нет ни окон, ни дверей. Сказал:
   – В трех словах опиши, какое ощущение вызывает у тебя эта комната.
   Мисти никогда не встречалась ни с кем так долго. Может, таким скрытым способом влюбленные узнают друг друга. Ну, как Мисти знала, что любимый вкус мороженого Питера – тыквенный пирог. Она не думала, что в его вопросах есть какой-то смысл.
   Мисти сказала:
   – Временное. Преходящее. – Помолчала и добавила: – Сбивающее с толку.
   Ее три слова, описывающие закрытую белую комнату.
   В той, прошлой жизни, все еще гуляя с Питером, но не держась за руки, она услышала от него, как работает тест Карла Юнга. Каждый вопрос – это сознательный способ добраться до подсознания.
   Цвет. Животное. Водный бассейн. Белая комната.
   Все это, как сказал Питер, в теории Карла Юнга архетипы. Каждый образ представляет собой какой-то аспект человека.
   Золотой цвет – это как Мисти видит себя.
   Она описала себя «блестящей, богатой, мягкой».
   Животное – это как мы воспринимаем других людей.
   Она воспринимает людей как «грязных, глупых, уродливых», сказал Питер.
   Вода представляет ее интимную жизнь.
   «Суматошную, торопливую, тесную». По теории Карла Юнга.
   Все, что мы говорим, видно в нашем почерке. Это наш дневник.
   Не глядя на нее, Питер сказал:
   – Твой ответ меня не очень обрадовал.
   Последний вопрос Питера, о белой комнате. Питер сказал, что комната без окон и дверей символизирует смерть.
   Для нее смерть будет «временной, преходящей, сбивающей с толку».

12 августа – Полнолуние

   Джайны – это такие буддисты, которые утверждали, что умеют летать. И ходить по воде. И понимать все языки. Еще говорят, что они могли превращать металлолом в золото. Лечить калек и исцелять слепых.
   С закрытыми глазами Мисти слушает, пока врач ей все это рассказывает. Слушает и рисует. Она встает до рассвета, чтобы Грейс заклеила ей лицо. После заката пленку снимают.
   – Есть предположение, – говорит голос доктора, – что джайны могли воскрешать мертвых.
   Они могли делать все это, потому что мучили себя. Голодали и жили без секса. Жизнь, состоящая из трудностей и боли, – вот что дало им волшебную силу.
   – Люди называют эту идею аскетизмом, – говорит врач.
   Он говорит, а Мисти просто рисует. Мисти работает, пока он держит нужную краску, кисти и карандаши. Когда она заканчивает рисунок, он переворачивает страницу. Делает то, что раньше делала Тэбби.
   Джайн-буддисты прославились во всех королевствах Ближнего Востока. Они творили свои чудеса при дворах Сирии и Египта, Эпира и Македонии, еще за четыреста лет до рождения Христа. Их деяния вдохновляли ессеев и древних христиан. Ими восхищался Александр Македонский.
   Доктор Тучет все говорит и говорит. Оказывается, христианские мученики тоже принадлежали к ответвлениям джайнов. Святая Екатерина Сиенская каждый день трижды себя бичевала. Первое бичевание было за ее собственные грехи. Второе – за грехи всех живущих. Третье – за грехи всех мертвых.
   Святого Симеона канонизировали за то, что он встал на столп, под ветер и дождь, и стоял, пока не сгнил заживо.
   Мисти говорит:
   – Готово.
   И ждет нового листа бумаги, нового холста.
   Ты слышишь, как врач снимает новую картину. Он говорит:
   – Чудесно. Какое вдохновение! – Его голос удаляется в глубину комнаты, куда он уносит картину. Скребет карандаш: врач пишет номер сзади. Снаружи океан, волны шипят и взрываются. Врач ставит картину рядом с дверью, потом его голос возвращается, близкий и громкий, он говорит:
   – Теперь хотите бумагу или холст?
   Не имеет значения.
   – Холст, – говорит Мисти.
   Мисти не видела ни одной своей картины с тех пор, как умерла Тэбби. Она говорит:
   – Куда вы их относите?
   – В безопасное место, – говорит он.
   Месячные у нее опаздывают почти на неделю. От недоедания. Мисти нет надобности мочиться на бумажную полоску. Она точно не беременна. Питер сделал свое дело, завез ее сюда.
   Врач говорит:
   – Можете начинать.
   Его рука накрывает ее руку, тянет вперед, чтобы она коснулась грубой, туго натянутой ткани, уже загрунтованной, на ощупь как кроличья шкурка.
   Ессеи, говорит он, изначально были группой персидских анахоретов, которые боготворили солнце.
   Анахореты. Так называли женщин, которых замуровывали живьем в основаниях соборов. Замуровывали, чтобы у здания была душа. Как строители пишут свою безумную историю: замуровывают в стенах бутылки виски, женщин и кошек. И ее муж такой же.
   Ты такой же.
   Мисти в своем чердачном номере как в ловушке, тяжелый гипс не дает ей выйти. Дверь постоянно запирают. Если Мисти начинает возмущаться, у врача всегда наготове какой-нибудь шприц. О, Мисти могла бы написать целую книгу об анахоретах.
   Ессеи, говорит доктор Тучет, отрешались от обычного мира. Они укрепляли себя болезнями и пытками, бросив имущество и семьи. Они истязали себя, потому что верили: бессмертную душу заманивают с небес на землю, чтобы она тут в телесной оболочке занималась сексом, пила, принимала наркотики и переедала.
   Ессеи учили молодого Иисуса Христа. И Иоанна Крестителя.
   Они называли себя целителями и совершали все Христовы чудеса – лечили больных, оживляли мертвых, изгоняли демонов – за столетия до воскрешения Лазаря. Джайны превращали воду в вино за много веков до ессеев, а те – за много веков до Иисуса.
   – Можно повторять одни и те же чудеса снова и снова, если никто не помнит предыдущего раза, – говорит врач. – Запомните это.
   Как Иисус называл себя камнем, отвергнутым строителями, так джайнские отшельники называли себя бревнами, от которых отказались плотники.
   – Он считали, – говорит врач, – что провидец должен жить отдельно от обычного мира, отринуть удовольствия, комфорт и конформизм, чтобы соединиться с божественным.
   Полетт приносит обед, но Мисти не хочет есть. Из-за закрытых век она слышит, как ест врач. Как скрипят нож с вилкой по фарфоровой тарелке. Как брякает лед в стакане.
   Он говорит:
   – Полетт? – С набитым ртом, он говорит: – Вы не могли бы отнести вон те картины, что у двери, и положить их в обеденном зале вместе с остальными?
   В безопасное место.
   Ты чувствуешь запах ветчины и чеснока. Еще там что-то шоколадное, пудинг или торт. Ты слышишь, как врач жует, слышишь каждый влажный глоток.
   – Самое любопытное происходит, – продолжает врач, – если рассматривать боль как духовный инструмент.
   Боль и лишения. Буддийские монахи сидят на крышах, постятся и не спят, пока не достигнут просветления. В одиночестве, под ветром и солнцем. Можно сравнить их со святым Симеоном, который сгнил заживо на столпе. Или с йогами, которые стояли стоймя целые века. Или с индейцами, которые уходили на поиски видений. Или с набожными девицами в Америке девятнадцатого века, которые постом доводили себя до смерти. Или святой Вероникой, единственной пищей которой были пять апельсиновых зернышек в память о пяти ранах Христа. Или с лордом Байроном, который постился, очищался, а потом героически переплыл Геллеспонт. Романтик-анорексик. Моисей и Илия из Старого Завета, которые голодали ради видений. Английские ведьмы семнадцатого века, которые постились, чтобы обрести магическую силу. Или дервиши, которые крутятся до изнеможения ради просветления.
   Врач продолжает говорить.
   На протяжении всей истории человечества все мистики приходили к просветлению через физические страдания.
   Мисти продолжает писать.
   – И вот что самое интересное, – сообщает голос врача. – Согласно физиологической теории, мозг состоит из двух половинок, как грецкий орех.
   Левая половина мозга занимается логикой, языком, расчетами и рассуждениями, говорит врач. Для половины людей это и есть их личность. Сознательная, рациональная, повседневная основа нашей реальности.
   Правая сторона мозга, говорит врач, это центр интуиции, эмоций, озарений и навыков распознавания образов. Подсознание.
   – Левый мозг – ученый. Правый – художник.
   Он говорит, что люди проживают всю жизнь в левой половине мозга. Только когда человек страдает от сильной боли, расстройства или болезни, в его сознание проскальзывает подсознание. Когда человек ранен, болен, потерял близкого или впал в депрессию, правое полушарие может на секунду, всего на мгновение, взять верх и дать ему доступ к божественному вдохновению.
   Вспышка вдохновения. Миг откровения.
   Французский психолог Пьер Жане называл это состояние «понижением ментального порога».
   Abaissement du niveau mental, говорит доктор Тучет.
   Когда мы устали, подавлены, голодны или страдаем от боли.
   По мнению немецкого философа Карла Юнга, это позволяет нам соединиться с всеобщим источником знаний. С вечной мудростью всего человечества.
   Карл Юнг из рассказа Питера Мисти о ней самой. Золото. Голуби. Морской путь святого Лаврентия.
   Фрида Кало с ее кровоточащими язвами. Все великие художники – инвалиды.
   Если верить Платону, мы ничего не изучаем. Наша душа прожила уже столько жизней, что мы знаем все. Учителя и образование могут лишь напомнить нам о том, что мы уже знаем.
   Наши страдания – подавление рационального ума, то есть источник вдохновения. Муза. Наш ангел-хранитель. Страдание выводит нас из-под рационального самоконтроля и впускает в нас божественное.
   – Достаточно сильный стресс, – говорит врач, – от горя или от радости, от любви или от боли, может сказаться на нашем рассудке и пробудить идеи и таланты, которых иначе бы не было.
   Все это мог бы рассказать Энджел Делапорте. Метод физических действий Станиславского. Надежная формула воссоздания чудес по требованию.
   Врач нависает над ней, его дыхание ощущается как тепло на ее щеке. Запах ветчины и чеснока.
   Кисть замирает, и Мисти говорит:
   – Готово.
   Кто-то стучит. Щелкает замок. Грейс, ее голос говорит:
   – Как она, доктор?
   – Работает, – говорит он. – Вот, поставьте номер на этой – восемьдесят четыре. Потом положите к остальным.
   А Грейс говорит:
   – Мисти, дорогая, мы подумали, что надо тебе сообщить. Мы пытались связаться с твоими родными. По поводу Тэбби.
   Ты слышишь, как кто-то снимает холст с мольберта. Судя по шагам, картину уносят на другой конец комнаты. Что там написано, Мисти не знает.
   Они не могут вернуть Тэбби. Может, Иисус или джайн-буддисты смогли бы, но больше никто. У Мисти покалечена нога, погибла дочь, муж в коме, сама она взаперти и умирает от головной боли. Если врач прав, она могла бы ходить по воде. Она могла бы воскрешать мертвых.
   Мягкая рука берет ее за плечо, голос Грейс приближается к уху.
   – Сегодня днем мы будем развеивать пепел Тэбби, – говорит она. – В четыре часа, на мысе.
   Весь остров, все будут там. Как на похоронах Хэрроу Уилмота. Доктор Тучет приготовит тело в своем кабинете с зеленым кафелем, со стальным бухгалтерским столом и засиженными мухами дипломами.
   Прах к праху. Ее девочка в урне.
   Мона Лиза Леонардо – всего лишь тысяча тысяч мазков краски. Давид Микеланджело – всего лишь миллион ударов молотком. Мы все – миллионы кусочков, сложенных нужным образом.
   Клейкие ленты плотно прикрывают глаза, лицо расслаблено, как маска. Мисти говорит:
   – Кто-нибудь ходил сказать Питеру?
   Кто-то вздыхает, один долгий вдох, потом выдох. И Грейс говорит:
   – Какой в этом смысл?
   Он ее отец.
   Ты ее отец.
   Серое облако Тэбби развеется по ветру. Пролетит вдоль берега к городу, отелю, домам и церкви. К неоновым вывескам, билбордам, логотипам и брендам.
   Дорогой, милый Питер, считай, что тебе сказали.

15 августа

   Просто к сведению: проблема с художественным колледжем в том, что там тебя избавляют от лишнего романтизма. Вся эта чепуха о художниках в мансардах исчезает под грузом лекций по химии, геометрии и анатомии. Тебя учат объяснять мир. Образование делает мир таким аккуратным, таким чистеньким.
   Таким понятным и разумным.
   Все время, что она встречалась с Питером Уилмотом, Мисти понимала, что любит не его. Женщины просто ищут наилучшую биологическую особь на роль отца своих детей. Здоровая женщина запрограммирована смотреть на треугольник гладких мышц в открытом вороте Питера, потому что люди потеряли волосы в процессе эволюции, чтобы потеть и не перегреваться, гоняясь за усталым и запарившимся волосатым животным белком.
   Кроме того, у мужчин со скудным волосяным покровом меньше вероятность вшей, блох и клещей.
   Перед каждым свиданием Питер брал ее картину: прикреплял две длинные полосы сверхсильного двустороннего скотча к задней части картины, а потом осторожно засовывал ее, прямо в рамке, под свой мешковатый свитер.
   Любой женщине понравилось бы, как Питер перебирает руками ее волосы. Все научно обосновано. Физические прикосновения напоминают о груминге ребенка родителями. Это стимулирует высвобождение гормона роста и ферментов омитин-декарбоксилазы. И наоборот, пальцы Питера, потирающие ее затылок, естественным образом понижают уровень гормонов стресса. Это доказали в лаборатории, когда новорожденных крысят натирали кисточкой.
   После того как изучишь биологию, необязательно ей подчиняться.
   Свои свидания Питер и Мисти проводили в музеях и галереях. Просто вдвоем, ходили и разговаривали. Питер выглядел спереди немного квадратным, чуточку беременным ее картиной.
   В мире нет ничего особенного. Никакого волшебства. Только физика.
   Идиоты вроде Энджела Делапорте, которые ищут сверхъестественные причины обычных событий, – такие люди бесят Мисти.
   Питер, бродящий по галереям в поисках пустого места на стене, был живым примером золотого сечения, формулы, которую использовали древнегреческие скульпторы для создания идеальных пропорций. Ноги – в одну целую шесть десятых раз длиннее туловища. Туловище – в одну целую шесть десятых длиннее головы.
   Посмотри на свои пальцы: первая фаланга длиннее второй, а вторая длиннее последней. Эта пропорция носит имя скульптора Фидия.
   Архитектура тебя.
   По дороге Мисти рассказывала Питеру о химии письма красками. Как физическая красота оказывается химией, геометрией и анатомией. На самом деле искусство – это наука. Выяснение, почему людям что-то нравится, а потом попытки это повторить. Скопировать. Этакий парадокс – сымитировать настоящую улыбку. Репетировать снова и снова спонтанный миг ужаса. Столько пота и усилий уходит на создание того, что кажется легким и мгновенным.
   Когда смотришь на потолок Сикстинской капеллы, полезно знать, что угольно-черная краска – это сажа от природного газа. Розовая – молотый корень марены. Изумрудно-зеленая – ацетоарсенит меди, который еще называют парижской зеленью и используют как инсектицид. Яд. Тирский пурпур делают из моллюсков.
   А Питер, тот доставал картину из-под свитера. Они одни в галерее, где их никто не видит, у него картина каменного дома за забором из штакетника, он прижимает ее к стене. И вот картина в галерее, под подписью Мисти Мэри Клейнман.
   – Я же говорил, что когда-нибудь твои работы будут висеть в музее.
   Его глаза – темно-бурая египетская краска, которую делают из молотых мумий, костяного пепла и битума, ее использовали до девятнадцатого века, пока художники не узнали эту малоприятную правду. После того, как годами облизывали кончики кистей.
   Питер целует Мисти в затылок, а она говорит: когда смотришь на Мону Лизу, нужно помнить, что жженая сиена – это всего лишь глина, подкрашенная железом и марганцем и запеченная в духовке. Коричневая сепия – чернильные мешки каракатиц. Голландский розовый – раздавленные ягоды крушины.
   Идеальный язык Питера лизнул ее позади уха. Что-то твердое в его одежде, и это не картина.
   Мисти прошептала:
   – Индийский желтый – это моча коров, которых кормили листьями манго.
   Питер охватил ее рукой за плечи. Второй рукой надавил на ее колено сзади, чтобы оно подогнулось. Опустил ее на мраморный пол галереи и сказал:
   – Те амо, Мисти.
   Просто к сведению: это ее немного удивило.
   Прижав ее весом своего тела, Питер сказал:
   – Ты думаешь, что так много знаешь, – и поцеловал ее.
   Искусство, вдохновение, любовь – все так легко препарировать. Объяснить и забыть. Ирисная зеленая и травянисто-зеленая краска – сок растений. Марганцовая коричневая – ирландская грязь, прошептала Мисти. Киноварь – ртутная руда, которую сбивали с высоких испанских скал стрелами. Бистр – желтовато-коричневая сажа от сожженных буковых поленьев. Каждый шедевр – всего лишь грязь и пепел, идеальным образом соединенные.
   Прах к праху. Земля к земле.
   Даже целуясь, ты закрывал глаза.
   А Мисти держала свои открытыми, глядя не на тебя, а на сережку в твоем ухе. Серебро, почерневшее почти до бурого, с узлом стеклянных бриллиантов квадратной огранки, оно мерцало и пряталось в черных волосах, падающих на твои плечи, – вот что любила Мисти.
   В тот первый раз Мисти не переставала говорить:
   – Серая стальная – порошок сланца. Бременская синяя – гидроксид и карбонат меди, смертельный яд. Розовая английская – йод и ртуть. Жженая кость – это и есть жженые кости…

16 августа

   «Жженая кость» и есть жженые кости.
   Шеллак – дерьмо, которое тли оставляют на листьях и ветках. Виноградная черная – жженая лоза. В состав масляных красок входит масло, выдавленное из грецких орехов или мака. Чем больше знаешь об искусстве, тем больше оно похоже на ведьмовство. Все разминается, смешивается и запекается, да подольше.
   Мисти все говорила, говорила, говорила, только уже много дней спустя, когда они побывали во многих галереях. Это было в музее, где ее изображение высокой каменной церкви встало между Моне и Ренуаром. Где Мисти сидела на холодном полу, оседлав Питера. Музей был пуст – ни одного посетителя. Идеальная черная голова Питера плотно прижималась к полу, он засунул обе руки ей под свитер и пощипывал соски.
   Твои руки.
   Бихевиористы утверждают, что люди сношаются лицом к лицу из-за грудей. Женщины с более крупной грудью всегда привлекали тех партнеров, которые настаивали на игре с грудью во время сношения. Больше секса порождало больше женщин, которые по наследству получали большие груди. А значит, становилось больше секса лицом к лицу.
   Здесь, на полу, Питер играет с ее грудью, его эрегированный член скользит туда-сюда в брюках, Мисти расставила над ним бедра и рассказывала, как Уильям Тернер писал свою великую картину, ту, на которой Ганнибал идет через Альпы навстречу войску салассов. На идею Тернера навела прогулка по Йоркширу.
   Еще один пример того, что все – автопортрет.
   Мисти рассказала Питеру то, что они изучали по истории искусств. Например, Рембрандт накладывал краски такими жирными мазками, что люди шутили, будто каждый портрет можно поднять за нос.
   Ее волосы обвисли над потным лицом. Полные ноги устало дрожали, хотя еще держались. Она терлась о бугор в его брюках.
   Пальцы Питера стиснули ее груди сильнее. Бедра толчком подались вверх, а его лицо, его orbicularis oculi закрыла глаза. Его triangularis оттянула углы рта так, что показались нижние зубы. Пожелтевшие от кофе зубы впились в воздух.
   Из Мисти толчками пошло горячее и влажное, член Питера запульсировал в его брюках, все остановилось. Оба перестали дышать на одно, два, три, четыре, пять, шесть, семь долгих мгновений.
   Потом оба увяли. Опали. Тело Питера расслабленно приникло к влажному полу. Мисти будто припластало к нему. Одежда обоих склеилась от пота.
   Со стены на все это смотрела высокая церковь.
   И тут пришел охранник музея.

20 августа – Луна в третьей четверти

   Голос Грейс в темноте, Грейс говорит Мисти:
   – То, что ты сейчас делаешь, выкупит твою семью из рабства. Ни один летний не вернется сюда еще много десятков лет.
   Если Питер никогда не проснется, Грейс и Мисти – последние Уилмоты.
   Если ты не проснешься, Уилмотов больше не будет.
   Слышен медленный, мерный скрежет: Грейс режет что-то ножницами.
   От ручного труда к ручному труду за три поколения. Нет смысла восстанавливать семейное богатство. Пусть дом отойдет католикам. Пусть летние люди заполонят весь остров. Тэбби умерла, и Уилмотам уже нет смысла вкладываться в будущее.
   Грейс говорит:
   – Твоя работа – это дар будущему, и любой, кто попытается тебя остановить, будет проклят историей.
   Пока Мисти пишет, руки Грейс окружают чем-то ее талию, потом руки, потом шею. Это что-то трется по ее коже, легкое и мягкое.
   – Мисти, милочка, у тебя талия семнадцать дюймов! – говорит Грейс.
   Сантиметровая лента.
   Между ее губ проскальзывает что-то гладкое, звучит голос Грейс:
   – Тебе пора принять таблетку.
   В ее рот вставляется соломинка, и Мисти втягивает ровно столько воды, чтобы проглотить капсулу.
   В 1819 году Теодор Жерико написал свой шедевр, картину под названием «Плот Медузы». Там изображены люди, уцелевшие после кораблекрушения – десять из ста сорока семи. В то время Жерико как раз бросил беременную любовницу. Чтобы наказать себя, он обрил голову, не виделся с друзьями почти два года, никогда не выходил на люди. Ему было двадцать семь, он ни с кем не общался, только писал. Ходил в больницу делать бесконечные наброски умирающих и трупов. В тридцать два года после нескольких попыток самоубийства он скончался.
   Грейс говорит:
   – Мы все умрем. Цель не в том, чтобы жить вечно. Цель в том, чтобы создать то, что будет жить вечно.
   Она прикладывает сантиметр к ноге Мисти.
   Что-то холодное и гладкое скользит по щеке Мисти, голос Грейс говорит:
   – Пощупай, это атлас. Я шью тебе сарафан на открытие.
   Вместо «сарафан» Мисти слышит «саван».
   По ощущению Мисти понимает, что это белый атлас. Грейс перекраивает свадебное платье. Переделывает его. Дает ему вечную жизнь. Новую жизнь. Платье возрождается. Она еще пахнет духами Мисти. «Песня ветра». Мисти узнает себя.
   Грейс говорит:
   – Мы пригласили всех. Всех летних людей. Твое открытие будет самым большим событием за сто лет.
   Как ее свадьба. Наша свадьба.
   Вместо «открытие» Мисти слышит «кровопролитие». Грейс говорит: «Только закончи сперва. Осталось восемнадцать картин».
   Чтобы была круглая сотня. Вместо «сперва» Мисти слышит «мертва».

21 августа

   Сегодня в темноте за веками Мисти срабатывает пожарная сигнализация. Один длинный звонок в коридоре, он проходит через дверь, такой громкий, что Грейс кричит:
   – Да что ж такое?
   Она кладет руку на плечо Мисти и говорит:
   – Не отвлекайся.
   Рука сжимает ее плечо, Грейс говорит:
   – Просто закончи эту последнюю картину. Нам ничего больше не нужно.
   Ее шаги удаляются, открывается дверь в коридор. Звон на секунду становится громче, звенит резко, как звонок в школе Тэбби. В ее собственной средней школе, когда она была маленькой. Теперь звук снова тише, потому что Грейс закрыла дверь за собой. Но не заперла.
   Мисти продолжает рисовать.
   Ее мать в Текумсе-Лейк, когда Мисти сказала ей, что, быть может, выйдет за Питера Уилмота и переедет на остров Уэйтенси, мать сказала Мисти, что все большие состояния основаны на одурачивании людей и боли. Чем больше состояние, сказала она, тем больше людей пострадало. У богатых, сказала она, первый брак всегда ради наследника. Она спросила, действительно ли Мисти хочет провести всю оставшуюся жизнь среди таких людей?
   Она спросила:
   – Разве ты не хочешь больше стать художницей?
   Просто к сведению: Мисти ответила: ну да, конечно, хочу.
   И не то чтобы Мисти так была влюблена в Питера. Мисти не знала, что это такое. Она просто ни за что не хотела возвращаться домой, в трейлер-парк.
   Может, просто дело дочери – злить мать.
   Этому в художественном колледже не учат.
   Сигнализация все звенит.
   В ту неделю, когда Питер и Мисти сбежали, были рождественские каникулы. Всю неделю Мисти держала мать в неведении.
   Священник посмотрел на Питера и сказал:
   – Улыбайся, сын мой! У тебя лицо, словно перед расстрелом.
   Ее мать, та звонила в колледж. Обзванивала больницы. В одной реанимации нашлось тело мертвой женщины, молодой женщины, которую нашли голой в канаве, ее сто раз ударили ножом в живот. Мать Мисти, она все Рождество ехала через три округа, чтобы посмотреть на изувеченный труп неизвестной. Пока Питер и Мисти шли к алтарю в церкви Уэйтенси, ее мама, задержав дыхание, смотрела, как следователь расстегивает молнию на мешке для трупов.
   В той жизни Мисти позвонила матери через два дня после Рождества. Сидя в доме Уилмотов за запертой дверью, Мисти перебирала дешевую бижутерию, которую Питер подарил ей на свиданиях, стразы и фальшивый жемчуг. На автоответчике Мисти прослушала дюжину панических сообщений от матери. Когда у Мисти наконец дошли руки, чтобы набрать их номер в Текумсе-Лейк, мать просто повесила трубку.
   Ничего страшного. Чуть-чуть всплакнув, Мисти больше не звонила матери никогда.
   На острове Уэйтенси она уже чувствовала себя больше дома, чем за все время в трейлере.
   Сигнализация отеля продолжает звенеть, через дверь кричат:
   – Мисти? Мисти Мэри?
   Стучат. Мужской голос.
   И Мисти говорит: да?
   Звенит громко, потому что открывается дверь, потом затихает. Мужчина говорит:
   – Боже, ну тут и вонь!
   Это Энджел Делапорте, который пришел ее спасти.
   Просто к сведению: погода сегодня совсем ошалевшая и еле дышит, потому что Энджел сдирает пленку с ее лица. Вынимает из ее руки кисть. Дает ей пощечину, сильно, по каждой щеке, и говорит:
   – Очнись! У нас мало времени.
   Энджел Делапорте бьет ее по щекам, как бьют шлюх в латиноамериканских сериалах. Мисти – сплошная кожа и кости.
   А пожарная сигнализация все звенит и звенит.
   Сощурившись от солнечного света из крошечного окна, Мисти говорит: перестань. Мисти говорит, что он не понимает. Она должна писать. Это все, что у нее осталось.
   Картина перед ней – квадрат неба в белых и голубых мазках, совсем незаконченная, но это небо на весь лист. У двери стоят другие картины, сложенные изображениями к стене. Сзади на каждой написан номер карандашом. Девяносто семь на одной. Девяносто восемь. Девяносто девять на следующей.
   Сигнализация все звенит.
   – Мисти, – говорит Энджел. – Уж не знаю, что это за эксперимент, но с тебя хватит. – Он идет к шкафу, вынимает купальный халат и сандалии. Подходит и вставляет каждую ее ногу в сандалию, говоря:
   – У них уйдет где-то две минуты, чтобы понять, что сигнализация сработала по ошибке.
   Энджел просовывает руки под мышки и вздергивает на ноги. Стучит кулаком по гипсу и спрашивает:
   – А это еще что такое?
   Мисти спрашивает, зачем он сюда пришел.
   – Та пилюля, что ты мне дала, – говорит Энджел, – устроила мне худшую мигрень в жизни. – Он набрасывает ей халат на плечи и говорит: – Я отправил ее на химический анализ. – Просовывая каждую из ее усталых рук в рукав халата, он говорит: – Не знаю, что у тебя за врач, но в этих капсулах порошок свинца со следами мышьяка и ртути.
   Токсичные части масляных красок: красный ван Дейк – ферроцианид; малиновый – йодистая ртуть; снежно-белый – карбонат свинца; кобальтовый – мышьяк. Все эти красивые вещества и пигменты, которые так ценят художники, на поверку смертельны. Как твоя мечта создать шедевр – сначала она сведет тебя с ума, а потом убьет.
   Ее убьет, Мисти Мэри Уилмот, отравленную наркоманку, одержимую дьяволом, Карлом Юнгом и Станиславским, которая рисует идеальные кривые и углы.
   Мисти говорит, что он не понимает. Мисти говорит, что Тэбби, ее дочь. Тэбби погибла.
   И Энджел останавливается. Подняв брови от удивления, он спрашивает:
   – Как?
   Несколько дней назад или недель. Мисти не знает. Тэбби утонула.
   – Ты уверена? – спрашивает он. – В газете этого не было.
   Просто к сведению: Мисти ни в чем не уверена.
   Энджел говорит:
   – Пахнет мочой.
   Это ее катетер. Он выскочил. От ее мольберта, из комнаты, по ковру в коридоре тянется струйка ее мочи. И волочится гипс.
   – Спорим, – говорит Энджел, – что тебе даже не нужен этот гипс. – И добавляет: – Помнишь тот стул на картине, что ты мне продала?
   – Скажи, в чем дело, – говорит Мисти.
   Обхватив ее руками, он тащит Мисти на лестницу.
   – Этот стул сделал деревщик Хершель Бурке в тысяча восемьсот семьдесят девятом году, – говорит он, – и его привезли на остров Уэйтенси для семьи Бертонов.
   Гипс бухает по каждой ступеньке. Ребра болят оттого, что пальцы Энджела держат ее слишком сильно, впиваются под мышками, и Мисти говорит ему:
   – Детектив из полиции, – говорит Мисти. – Сказал, что какой-то экологический клуб поджигает все дома, где оставил граффити Питер.
   – Да, поджигает, – кивнул Энджел. – Мой дом тоже сгорел. Ничего не осталось.
   Океанский союз свободы. Сокращенно ОСС.
   Руки Энджела все еще в кожаных перчатках, он тащит ее через следующий пролет и говорит:
   – Ты ведь понимаешь, что это значит? Что тут что-то паранормальное?
   Во-первых, говорит Энджел Делапорте, не может быть, чтобы она рисовала так хорошо. Какой-то злобный дух использует ее в качестве рисовальной доски. Больше, чем на доску для демона, она не тянет.
   Мисти говорит:
   – Я так и знала, что ты такое скажешь.
   О, Мисти понимает, что происходит.
   – Стой! Почему ты?
   Почему он с самого начала навязался ей в друзья? Почему Энджел Делапорте ее преследует? Пока Питер не испортил его кухню, пока Мисти не сдала ему дом, они даже не были знакомы. Теперь он врубает сигнализацию и тащит Мисти вниз по лестнице. Ее, Мисти, у которой ребенок утонул и муж в коме.
   Ее плечи дергаются. Локти сами поднимаются, ударяют его в лицо, прямо в несуществующие брови. Чтобы он ее уронил. Чтобы он оставил ее в покое.
   Мисти кричит:
   – Да стой же!
   А потом сигнализация выключается. Тихо. Только в ушах еще звенит.
   Слышны голоса в коридорах на каждом этаже. Сверху кричат:
   – Мисти пропала! Ее нет в номере.
   Это доктор Тучет.
   Не сходя с места, Мисти замахивается кулаками на Энджела. Она шепчет:
   – Скажи мне!
   Сев на лестницу, она шепчет:
   – Какого хрена вы все меня дурите?

21 августа… и полнолуние

   Все, что Мисти любила в Питере, Энджел полюбил еще раньше. В колледже Энджел и Питер были вместе, пока не появилась она. Энджел и Питер спланировали свое будущее – не как художники, как актеры. И не важно, смогут ли они нормально зарабатывать, сказал Питер. Сказал так Энджелу Делапорте. Кто-то в поколении Питера женится на женщине, которая принесет Уилмотам и всему острову такое богатство, что никому не придется работать. Питер не объяснял, почему именно.
   Ты не объяснял.
   Но рассказал, что каждые четыре поколения парень с острова знакомится с девушкой, которую ему придется взять в жены. Находит молодую студентку художественного колледжа. Как в старой сказке. Он привезет ее домой, и она будет такой хорошей художницей, что остров Уэйтенси разбогатеет еще на сотню лет. Парень принесет в жертву свою жизнь, но это всего одна жизнь. Всего одна на каждые четыре поколения.
   Питер показал Энджелу Делапорте свою дешевую бижутерию. Рассказал о старом поверье, о том, что девушка, которая отреагирует на эти украшения, которая на них позарится, она и будет та женщина из сказки. Все ребята его поколения должны были поступать в художественные колледжи. Они должны были носить что-то из этой бижутерии, поцарапанное, ржавое и почерневшее. И знакомиться с как можно большим количеством женщин.
   Ты должен был знакомиться.
   Бедный, милый, замкнутый, бисексуальный Питер.
   «Бродячий питер», о котором подруги предупреждали Мисти.
   Они прокалывали себе брошами лбы и соски. Пупки и скулы. Ожерелья продевали в носы. Они специально старались быть отвратительнее, вызывать омерзение. Чтобы ни одна женщина ими не восхитилась. Они все молились, что ту самую девушку встретит кто-то другой. Потому что как только один несчастный женится на ней, остальные члены его поколения смогут жить своей собственной жизнью. И так еще три поколения.
   От ручного труда к ручному труду. Вместо того, чтобы развиваться, остров застрял в этой бесконечной петле. Ставил на одну и ту же карту. Возвращал прошлое. Один и тот же ритуал.
   Именно Мисти должен был встретить невезучий парень. Мисти была их женщиной из сказки.
   Там, на лестнице отеля, Энджел ей это все рассказал. Потому что он долго не мог взять в толк, отчего Питер бросил его и решил жениться на ней. Потому что Питер не мог ему рассказать. Потому что Питер никогда не любил ее, по словам Энджела Делапорте.
   Ты никогда ее не любил.
   Ты, мешок дерьма.
   Просто тому, чего не понимаешь, можно придать любой смысл.
   А Питер исполнял какое-то сказочное предназначение. Подчинялся предрассудкам. Островным легендам. И как Энджел ни старался его отговорить, Питер утверждал, что Мисти – его судьба.
   Твоя судьба.
   Питер настаивал, что его жизнь должна быть отдана женщине, которую он никогда не любил, и он спасет свою семью, их будущих детей и весь остров от бедности. Сохранит их красивый мирок. Потому что эта система работает уже сотни лет.
   Упав на ступени лестницы, Энджел говорит:
   – Вот почему я нанял его работать в моем доме. Почему я поехал за ним туда. – Мисти тоже сидит на лестнице, ее гипс лежит между ними, Энджел Делапорте наклоняется близко, от него пахнет красным вином, он говорит: – Просто скажи мне, для чего он запечатал те комнаты. И тот номер в отеле – какой, триста тринадцатый?
   Почему Питер пожертвовал собой, чтобы жениться на Мисти? Его граффити, это были не угрозы. Энджел говорит, что это предостережение. От чего Питер пытался всех предостеречь?
   Открывается дверь в пролет прямо над ними, чей-то голос говорит:
   – Вот она где!
   Полетт снизу. Грейс Уилмот и доктор Тучет. Брайан Гилмор из почтового отделения. И старая миссис Терримор из библиотеки. Бретт Петерсен, менеджер отеля. Мэтт Хайленд из бакалеи. Весь местный совет спускается к ним по ступенькам.
   Энджел наклоняется к ней еще ближе, сжимает ее руку и говорит:
   – Питер не убивал себя. – Он кивает вверх. – Это они. Они его убили.
   Грейс Уилмот говорит:
   – Мисти, милочка! Тебе надо работать! – Она качает головой, цокает языком. – Конец уже совсем, совсем близко!
   Руки Энджела, руки в кожаных автомобильных перчатках выпускают ее. Энджел отходит, он на ступеньку ниже, он говорит:
   – Питер меня предупреждал.
   Переводя взгляд с толпы, спускающейся сверху, на Мисти, потом обратно, он пятится и говорит:
   – Я просто хочу знать, что происходит.
   Сзади Мисти охватывают руки, берут за плечи, поднимают.
   А Мисти, она может сказать только одно:
   – Питер был геем?
   Ты гей?
   Но Энджел Делапорте, спотыкаясь, пятится дальше. Так он пятится до следующего этажа, откуда все еще кричит в пролет:
   – Я пойду в полицию! Главная правда в том, что Питер пытался спасти людей от тебя!

23 августа

   Ее руки – сплошные кожаные канаты. Кости на затылке будто стянуты высохшими сухожилиями, как шнурами. Все воспалилось, все болит и устало. Плечи подвисли на позвоночнике. Мозг ощущается раскаленным черным булыжником внутри черепа. Лобковые волосы отросли, вокруг катетера все чешется и запрыщавело. Перед Мисти чистый лист бумаги или холст, она берет кисть или карандаш – и ничего не происходит. Когда Мисти рисует, заставляя свою руку двигаться, у нее выходит каменный дом. Розовый сад. Всего лишь ее собственное лицо. Ее дневник-автопортрет.
   Вдохновение как пришло, так и ушло.
   Кто-то снимает повязку с ее глаз, и свет из мансардного окна заставляет ее щуриться. Так ослепительно ярко! С ней доктор Тучет, он говорит:
   – Поздравляю, Мисти. Все позади.
   То же он сказал, когда родилась Тэбби.
   Ее самодельное бессмертие.
   Доктор Тучет говорит:
   – Встанете не раньше, чем через несколько дней. – Он придерживает ее за спину, цепляет за подмышки и ставит на ноги.
   На подоконнике кто-то оставил обувную коробку Тэбби с дешевой бижутерией. Блестящие кусочки дешевого зеркала, ограненные, как бриллианты. Каждая грань отражает свет в разных направлениях. Слепит глаза. Маленькие костры на солнце, отражающемся в океане.
   – К окну? – спрашивает врач. – Или хотите полежать в постели?
   Вместо «полежать в постели» Мисти слышит «чтобы вас отпели».
   Комната совсем такая, какой Мисти ее помнит. На кровати подушка Питера, его запах. Картины – они все исчезли. Мисти спрашивает:
   – Что вы с ними сделали?
   Твой запах.
   Доктор Тучет подводит ее к креслу у окна. Сажает на одеяло, которым кресло застелено, и говорит:
   – Вы написали очередной шедевр. Лучшего мы и просить не смели.
   Он отдергивает занавески и показывает ей океан, пляж. Летние люди теснят друг друга к самой воде. Вдоль линии прибоя мусор. Пляжный трактор пыхтит и везет за собой каток. Металлический барабан отпечатывает на влажном песке косой треугольник. Чей-то логотип.
   А рядом с логотипом слова: «На прошлых ошибках строить лучшее будущее».
   Чей-то невразумительный девиз.
   – Через неделю, – говорит врач, – эта компания будет готова заплатить целое состояние, чтобы стереть свое название с острова.
   Тому, что не понимаешь, можно придать любой смысл.
   Трактор тянет каток, пропечатывает слова снова и снова, а волны их смывают.
   Врач говорит:
   – Когда падает самолет, все авиалинии платят, чтобы сняли их рекламу из газет и с телевидения. Вы это знали? Компании не хотят ассоциироваться с катастрофами. – Он говорит: – Еще неделя, и на этом острове не останется ни одного корпоративного логотипа. Они заплатят любые деньги, только бы выкупить свои названия.
   Врач складывает мертвые руки Мисти на коленях. Готовит к похоронам.
   – Теперь отдыхайте. Скоро придет Полетт узнать, что вы хотите на ужин.
   Просто к сведению: он идет к ее ночному столику и берет лекарство. Уходя, он молча кладет флакончик в боковой карман пиджака.
   – Еще неделя, и нас устрашится весь мир. Зато они оставят нас в покое.
   Уходя, он не запирает дверь.
   В той, прошлой жизни Питер и Мисти снимали квартиру в Нью-Йорке. Потом позвонила Грейс и сказала, что Хэрроу умер. Отец Питера умер, его мать осталась одна в большом доме на Буковой. Четыре этажа, крыши – горные пики, башенки и эркеры. Питер сказал, что надо поехать и позаботиться о матери. Разобраться с наследством Хэрроу. Исполнить его завещание. Всего на пару месяцев, сказал Питер. А потом Мисти забеременела.
   Они все повторяли друг другу, что Нью-Йорк никуда не убежит. А потом стали родителями.
   Просто к сведению: Мисти не жаловалась. Выдалось такое временное окно, первые несколько лет после рождения Тэбби, когда Мисти могла свернуться калачиком на кровати рядом с ней и больше не хотеть ничего-ничего. Родив Тэбби, Мисти стала частью клана Уилмотов, частью острова. Она чувствовала себя такой счастливой и спокойной, какой никогда и не мечтала стать. Волны на пляже за окном спальни, тихие улицы, и остров, который так далеко от мира, что желания сами пропадают. Ты перестаешь нуждаться. Беспокоиться. Желать. Ожидать чего-то большего.
   Мисти бросила писать картины и курить травку.
   Ей уже не надо было куда-то стремиться, кем-то становиться или куда-то убегать. Оказалось достаточно просто быть там.
   Тихие ритуалы мытья посуды и складывания одежды. Питер приходил домой, и они сидели на веранде с Грейс. Они читали Тэбби книжки на ночь. Сидели в старых плетеных креслах-качалках, смотрели, как бросается на свет мошкара. Где-то в глубине дома били часы. Из леса редко-редко доносилось ухание совы.
   На том берегу все заполонили рекламные билборды. Люди ели дешевую еду прямо на улицах и бросали мусор на пляже. Острова это никогда не касалось, потому что там было нечего делать. Не было съемных комнат. Не было отеля. Домов для летнего отдыха. Вечеринок. Нельзя было купить еды, потому что не было ресторана. Никто не продавал размалеванные вручную ракушки с золотыми буквами «Остров Уэйтенси». Пляжи со стороны океана были каменистыми, а со стороны материка – илистыми, как устричные топи.
   Приблизительно в это время местный совет начал готовить отель к открытию. Чистое безумие: тратить остатки сбережений, скидываться семьями, чтобы восстановить старые обугленные руины, которые поднимались на холме над гаванью. Жители острова отдали последние деньги, чтобы привлечь туда сотни туристов.
   Чтобы обречь своих детей обслуживать столики, убирать в номерах, рисовать сувенирное дерьмо на ракушках.
   Трудно забыть боль, но еще труднее запомнить приятное.
   От счастья не остается шрамов. Покой нас почти ничему не учит.
   Свернувшись на лоскутном одеяле из кусочков многих и многих поколений, Мисти обнимала свою дочь. Мисти сворачивалась вокруг нее, словно та еще внутри. Еще часть Мисти. Бессмертная.
   Запах кислого молока от Тэбби, у нее изо рта. Сладкий запах талька, почти как сахарная пудра. Мисти уткнулась носом в теплую шейку ребенка.
   В те годы они никуда не спешили. Они были молоды, и мир их был чист. Он состоял из церкви по воскресеньям. Из чтения книг и долгих ванн. Из сбора ягод в лесу и варки варенья по ночам, когда на белой кухне снова прохладно, если поднять окна. Они всегда знали фазу луны и редко – день недели.
   Если бы не это окошко, вся жизнь Мисти утратила бы самоценность, вся жизнь осталась бы только средством достижения будущего.
   Они ставили Тэбби у двери. Перед всеми забытыми именами, что там еще остались. Именами давно мертвых детей. Они отмечали ее рост фломастером.
   Тэбби, четыре года.
   Тэбби, восемь лет.
   Просто к сведению: погода сегодня слезливо-пьяная.
   Отсюда, из окна чердачного номера отеля Уэйтенси, весь остров лежит перед ней, испачканный людьми и логотипами. Билбордами и неоновой рекламой. Торговыми марками.
   Кровать, где Мисти сворачивалась вокруг Тэбби калачиком, пытаясь оставить дочь внутри себя. Теперь там спит Энджел Делапорте. Какой-то сумасшедший. Который ее преследует. В ее комнате, в ее постели, под окном, где океанские волны шипят и взрываются. В доме Питера.
   В нашем доме. В нашей постели.
   Пока Тэбби не исполнилось десять, отель Уэйтенси был запертым, пустым. Окна заколочены ставнями и фанерой, двери – досками.
   В то лето, когда Тэбби исполнилось десять, отель открылся. Жители превратились в армию коридорных и официантов, уборщиц и администраторов. В тот год Питер начал работать вне острова, делать мелкие строительные работы для летних людей, у которых слишком много домов, чтобы за всеми смотреть. Когда отель открылся, паром начал ходить каждый день и круглосуточно; остров заполонили туристы и машины.
   А с ними приехали бумажные стаканчики и пакеты из фастфудов. Автомобильные гудки и очереди на парковку. Грязные подгузники в песке. Остров катился вниз по наклонной до этого года, до тех пор, как Тэбби не исполнилось тринадцать и пока Мисти не вышла в гараж и не нашла Питера спящим в машине с пустым бензобаком. Пока люди не начали звонить и говорить, что у них пропала комната для стирки, что куда-то делась их гостевая спальня. Пока Энджел Делапорте не оказался там, где всегда мечтал быть. В постели ее мужа.
   В твоей постели.
   Энджел лежит в ее постели. Энджел спит с ее картиной антикварного стула.
   Мисти осталась ни с чем. Тэбби нет. Вдохновения нет.
   Просто к сведению: Мисти никому не говорила, но Питер собрал чемодан и спрятал в багажнике. Взял в ад чемодан и смену одежды. Бессмыслица какая-то. Впрочем, все, что Питер делал в последние три года, не имело особого смысла.
   За ее чердачным окном, на пляже, в волнах плещутся дети. На одном мальчике белая блуза с оборочками и черные штаны. Он говорит с другим мальчиком, в одних шортах. Они передают друг другу сигарету, затягиваются по очереди. У мальчика в кружевной блузе черные волосы, как раз длиной, чтобы завести за уши.
   На подоконнике стоит обувная коробка Тэбби с дешевой бижутерией. Браслеты, одиночные серьги, облупленные старые броши. Украшения Питера. Гремят вместе с выпавшим пластмассовым жемчугом и стеклянными бриллиантами.
   Мисти смотрит из окна на пляж, где она видела Тэбби в последний раз. Там, где это случилось. У мальчика с короткими черными волосами серьга, она блестит золотым и алым. И хотя ее никто не слышит, Мисти говорит:
   – Тэбби.
   Схватившись пальцами за подоконник, она высовывает наружу голову и плечи и кричит:
   – Тэбби? – Мисти наполовину высунулась из окна, чуть не падает с высоты в пять этажей на крыльцо отеля, Мисти громко кричит: – Тэбби!
   Так и есть. Это Тэбби, только остриженная. Флиртует с каким-то мальчиком. Курит.
   Мальчик затягивается и отдает сигарету второму. Откидывает волосы и смеется, прикрыв рукой рот. Его волосы на океанском ветру как мерцающий черный флаг.
   Волны шипят и взрываются.
   Ее волосы. Твои волосы.
   Мисти вкручивается в оконный проем, коробка вываливается. Коробка скользит по филенчатой крыше. Ударяется о водосточный желоб и переворачивается, бижутерия выпадает. Она падает, сверкая красным, желтым и зеленым, ярко, как фейерверк, падает, как уже готова упасть Мисти, и вот-вот разобьется о бетонное крыльцо отеля.
   Только стофунтовый гипс, нога, закованная в стекловолокно, не дает Мисти вывалиться из окна. Потом ее охватывают две руки, чей-то голос говорит:
   – Мисти, не надо!
   Кто-то тащит ее назад, это Полетт. На полу валяется меню. Руки Полетт держат ее сзади. Полетт сцепляет пальцы, перекручивает Мисти вокруг тяжелого гипса, валит лицом на забрызганный краской ковер.
   Пыхтя, сопя и волоча огромную ногу, свою цепь с шаром обратно к окну, Мисти говорит:
   – Это была Тэбби. Ну, там, на пляже!
   Катетер снова выскочил, моча разбрызгалась по всей комнате.
   Полетт встает на ноги. Она корчит брезгливую гримасу, risorius морщит кожу вокруг носа, она вытирает руки о темную юбку, заправляет блузку и говорит:
   – Нет, Мисти. Нет!
   И поднимает меню.
   Мисти нужно спуститься. Выйти наружу. Она должна найти Тэбби. Полетт поможет ей поднять гипс. Они найдут доктора Тучета, чтобы тот его срезал.
   Полетт качает головой и говорит:
   – Если снимут гипс, ты останешься калекой на всю жизнь. – Она подходит к окну и закрывает его. Потом щеколду и шторы.
   Мисти говорит с пола:
   – Полетт, пожалуйста, помогите мне встать!
   Но Полетт легонько топает ногой. Потом выуживает блокнот из бокового кармана юбки и говорит:
   – На кухне кончилась треска.
   Просто к сведению: Мисти все еще в ловушке.
   Мисти в ловушке, но ее дочка, возможно, жива.
   Твоя дочка.
   – Бифштекс, – говорит Мисти.
   Она просит самый толстый кусок говядины, какой у них есть. Хорошо прожаренный.

24 августа

   На самом деле Мисти хочет нож для бифштексов. Ей нужен нож с пилкой, чтобы прорезать гипс, и она надеется, что Полетт не заметит, когда нож пропадет с подноса. Полетт действительно ничего не замечает и даже не запирает за собой дверь. Зачем, если Мисти придавлена тонной долбаного стекловолокна?
   Всю ночь Мисти тыкает и рубит себя ножом. Мисти пилит гипс. Вонзает лезвие, собирает опилки стекловолокна, бросает под кровать.
   Мисти – заключенная и делает подкоп из крошечной тюремной камеры, камеры, которую Тэбби разрисовала цветами и птичками.
   От пояса до середины бедра Мисти удалось добраться к полуночи. Нож постоянно соскальзывал, утыкался в бок, ранил кожу. Дойдя до колена, Мисти начала засыпать. Вся в струпьях и корках высохшей крови. Приклеилась к простыне. К трем утра она была на середине икры. Почти свободна, только ужасно хочется спать.
   Что-то ее будит, и она просыпается с ножом в руке.
   Еще один самый длинный день в году. Опять.
   Ее разбудил шум – дверь машины, хлопнувшая на стоянке. Если придержать развороченный гипс, можно подковылять к окну и посмотреть. Это бежевое казенное авто детектива Стилтона. Его нет снаружи, значит, он где-то в вестибюле отеля. Может, ищет ее.
   Может, на этот раз он ее найдет.
   Мисти снова начинает рубить гипс бифштексным ножом. Движется в полусне, протыкает себе икру. Течет кровь, темно-красная на фоне белой-белой кожи, слишком долго не видевшей солнца. Мисти не останавливается и ранит себе щиколотку, лезвие пронзает тонкую кожу, упирается в кость.
   Мисти рубит дальше, от ножа летят брызги крови и осколки стекловолокна. Кусочки цветов и птичек Тэбби. Кусочки ее волос и кожи. Обеими руками Мисти хватается за край по обеим сторонам гипса и раздирает его до середины. Зубчатые края колют ободранную кожу, вгрызаются в нее, втыкают стекловолоконные иглы.
   Ах, дорогой и милый Питер, ты и сам прекрасно знаешь, как это больно.
   Чувствуешь?
   Пальцы все в занозах, но Мисти держится за рваные края гипса и раздирает их еще шире. Мисти сгибает колено, вытаскивает его наружу. Сначала бледная чашечка, измазанная кровью – как головка новорожденного. Прорезается плод. Птенец вылупляется из скорлупы. Потом бедро. Ребенок рождается. Наконец, вырывается голень, рвется из разломанного гипса. Еще раз встряхнуть ногой, и она свободна, гипс соскальзывает, скатывается, гнется и падает на пол.
   Куколка. Выползшая на свет бабочка, окровавленная и усталая. Готовая к новой жизни.
   Гипс ударяется о пол так громко, что трясутся шторы. Картина в раме стукается о стену. Зажав руками уши, Мисти ждет, что кто-нибудь придет. Обнаружит, что она освободилась, и запрет дверь снаружи.
   Мисти выжидает три сотни быстрых ударов сердца. Отсчитывает. Ничего. Ничего не происходит. Никто к ней не бежит.
   Медленно и плавно Мисти выпрямляет ногу. Сгибает колено. Проверяет. Не больно. Держась за ночной столик, Мисти с размаха спускает ноги с кровати. Окровавленным ножом для бифштекса срезает петли хирургической ленты, которые приклеили катетер к ее здоровой ноге. Вытащив из себя трубку, сматывает ее в руке и откладывает в сторону.
   Один, три, пять осторожных шагов к шкафу, откуда она достает блузку и джинсы. Там, в целлофановой обертке, висит белое атласное платье, которое Грейс сшила ей на выставку. Свадебное платье Мисти получило новую жизнь. Когда она вступает в джинсы, застегивает пуговицу и молнию, когда она тянется за блузкой, джинсы падают на пол. Вот до чего Мисти исхудала. Бедра вообще пропали. Ягодицы – два пустых мешочка кожи. Джинсы спустились на щиколотки, измазанные кровью от изрезанных ног.
   Есть юбка, подходящая по размеру, но она не ее. Это юбка Тэбби, клетчатая и плиссированная шерстяная юбка. Наверняка Грейс выбирала.
   Даже туфли велики, и Мисти поджимает пальцы, чтобы туфли не спадали.
   Мисти слушает: вроде бы в коридоре пусто. Она крадется к лестнице, юбка прилипает к окровавленным ногам, бритый лобок щетиной цепляется за трусы. Поджав пальцы на ногах, Мисти спускается через четыре пролета в вестибюль. Там люди ждут у стойки регистрации, окруженные чемоданами.
   Через раскрытые двери вестибюля еще видна бежевая машина.
   Чей-то голос говорит:
   – О боже! – Это какая-то летняя женщина, которая стоит у камина. Вцепившись в собственный рот пастельными ноготками, она уставилась на Мисти: – О боже, что с вашими ногами!
   В руке Мисти еще сжимает окровавленный нож для бифштексов.
   Теперь все оборачиваются и смотрят на нее. Сотрудник отеля, какой-нибудь Бертон, Сеймур или Кинкейд, оборачивается и, прикрыв рот рукой, шепчет помощнице, та берет трубку для внутренней связи.
   Мисти идет в обеденный зал, идет мимо бледных лиц, все кривятся и отводят глаза. Летние женщины подсматривают в щели между пальцами – паучьими лапками. Мимо официантки, которая рассаживает посетителей. Мимо столиков три, семь, десять и четыре, вот детектив Стилтон, он сидит за шестым вместе с Грейс и доктором Тучетом.
   У них оладьи с малиновым вареньем. Кофе. Овощной пирог. Половинки грейпфрута в пиалах. Они завтракают.
   Мисти доходит до них, сжимая в руках окровавленный нож, и говорит:
   – Детектив Стилтон, я хочу поговорить про свою дочь. Моя дочь, Тэбби, – говорит Мисти. – Я думаю, она еще жива.
   Не донеся до рта ложку с грейпфрутовой мякотью, Стилтон спрашивает:
   – А она умирала?
   Утонула, отвечает Мисти. Он должен ее выслушать. То ли неделю, то ли три недели назад, Мисти не знает. Она не уверена. Ее заперли на чердаке. Загипсовали ногу, чтобы она не смогла убежать.
   Ноги под клетчатой шерстью все в корке и потеках крови.
   Теперь уже весь обеденный зал на них смотрит. Все слушают.
   – Это заговор, – говорит Мисти. Она видит встревоженное лицо Стилтона, успокаивающе тянет к нему руки. – Спросите Энджела Делапорте! Вот-вот случится что-то ужасное.
   На руках высохшая кровь. Ее кровь. Кровь с ног просачивается сквозь клетчатую юбку.
   Юбку Тэбби.
   Чей-то голос говорит:
   – Что ты наделала!
   Мисти оборачивается – это Тэбби. Стоит в дверях обеденного зала, на ней кружевная блуза и сшитые на заказ черные слаксы. Волосы острижены коротко, под пажа, в ухе сережка, то самое красное эмалевое сердце, которое Уилл Таппер сто лет назад вырвал из собственной мочки.
   Доктор Тучет говорит:
   – Мисти, вы опять пили?
   Тэбби говорит:
   – Мама… моя юбка!
   Мисти говорит:
   – Ты не мертвая!
   Детектив Стилтон промакивает губы салфеткой. Он говорит:
   – Что ж, хоть кто-то остался в живых.
   Грейс накладывает ложечкой сахар в кофе. Наливает молока, перемешивает и говорит:
   – Так вы действительно считаете, что убийство совершили эти, из ОССа?
   – Убили Тэбби? – переспрашивает Мисти.
   Тэбби подходит к столу и опирается на стул бабушки. Между пальцев у нее желтое никотиновое пятно; она приподнимает блюдце и изучает раскрашенный край. Золотой, с повторяющимся венком из дельфинов и русалок. Тэбби показывает его Грейс и говорит:
   – Фитц и Флойд. Узор «Морской венок».
   Переворачивает, читает надпись и улыбается.
   Грейс улыбается и говорит:
   – Я уже не успеваю тебя хвалить, Табита!
   Просто к сведению: Мисти хочет обнять и расцеловать дочь. Мисти хочет обнять ее, побежать к машине и уехать прямо в трейлер своей матери в Текумсе-Лейк. Мисти хочет на прощание показать средний палец всему этому долбаному острову чокнутых аристократов.
   Грейс хлопает по пустому стулу рядом с собой.
   – Мисти, присядь. Ты совсем не в себе.
   Мисти говорит:
   – Кого убил ОСС?
   Океанский союз свободы. Который сжег граффити Питера во всех прибрежных домах.
   Твое граффити.
   – Потому я и здесь, – говорит детектив. Он берет блокнот из внутреннего кармана пиджака. Раскрывает его на столе, достает ручку. Глядя на Мисти, он спрашивает: – Вы ответите на пару вопросов?
   О вандализме Питера?
   – Прошлой ночью был убит Энджел Делапорте, – говорит он. – Это могли быть воры, но мы не исключаем никаких возможностей. Мы знаем только то, что его зарезали во сне.
   В ее постели.
   В нашей постели.
   Тэбби умерла, потом ожила. В последний раз, когда Мисти видела дочь, та лежала на этом самом столе, под простыней, и не дышала. Колено Мисти сломалось, а потом оказалось в порядке. Мисти сначала может рисовать, а потом не может. Энджел Делапорте был любовником ее мужа, а теперь умер.
   Твоим любовником.
   Тэбби берет мать за руку. Подводит Мисти к пустому стулу, подвигает стул, и Мисти садится.
   – До того, как мы начнем… – говорит Грейс. Она наклоняется через стол, чтобы похлопать детектива Стилтона по манжете. – Через три дня открывается выставка Мисти, мы рассчитываем, что вы придете.
   Тэбби улыбается Мисти и вкладывает свою ладошку в бабушкину руку. На фоне белой льняной скатерти сверкает зеленым хризолитовое кольцо.
   Грейс мельком смотрит на Мисти, кривится, словно зацепилась за паутину, втягивает подбородок и поглаживает руками воздух. Грейс говорит:
   – В последнее время на острове случилось столько неприятностей! – Она вдыхает, приподнимая грудью жемчужное колье, шумно выдыхает и говорит: – Надеюсь, выставка поможет нам начать все сначала.

24 августа… с половиной

   На чердаке Грейс набирает воду в ванну, потом выходит в коридор. Тэбби остается следить за Мисти. Сторожить собственную мать.
   Просто к сведению: именно в это лето чувствуется, что прошли годы. Многие и многие годы. Девочка, которую Мисти видела из окна, флиртовала. Эта девочка с желтыми пальцами почти не знакома Мисти.
   Мисти говорит:
   – Тебе все-таки не стоит курить. Даже если ты уже умерла.
   Чему не учат в художественном колледже, так это как себя вести, когда оказывается, что твой единственный ребенок договорился с другими разбить твое сердце. Пока в ванной только Тэбби и Мисти, дело дочери злить мать.
   Тэбби смотрит на себя в зеркале ванной. Она лижет указательный палец и поправляет край помады. Не глядя на Мисти, она говорит:
   – Мам, не лезь на рожон. Ты нам больше не нужна.
   Она достает сигарету из пачки, которая торчит у нее из кармана. Не стесняясь матери, щелкает зажигалкой и затягивается.
   Трусы мешком обвисли на худющих ногах, Мисти спускает их из-под юбки и стряхивает с туфель.
   – Мертвой я любила тебя гораздо больше.
   На руке с сигаретой кольцо от бабушки, хризолит сверкает зеленым в лучах лампы над умывальником. Тэбби наклоняется и поднимает с пола окровавленную клетчатую юбку. Держит ее двумя пальцами и говорит:
   – Бау Уилмот просила меня подготовиться к выставке. К твоей выставке, мама, – бросает она напоследок.
   В ванне порезы и царапины от ножа для бифштексов все заполняются мылом и щиплют, Мисти стискивает зубы. От запекшейся крови вода мутно-розовая. В тепле раны снова начинают кровоточить, и Мисти, пытаясь вытереться, портит белое полотенце.
   По словам детектива Стилтона, сегодня утром в полицию на материке позвонил какой-то мужчина. Он не назвался, но сказал, что Энджел Делапорте мертв. Он сказал, что Океанский союз свободы будет и дальше убивать туристов, пока толпы не оставят эти места в покое.
   Столовое серебро размером с садовые инструменты. Древние бутылки вина. Старые картины Уилмотов – никто на это все не позарился.
   В своей комнате на чердаке Мисти набирает номер матери в Текумсе-Лейк, но на линии оператор отеля. Она говорит, что кабель порван, но его скоро починят. Внутренняя связь работает, но с материком поговорить нельзя.
   Мисти заглядывает под ковер. Все накопленные чаевые пропали.
   Хризолитовое кольцо Тэбби. Подарок от бабушки на день рождения.
   Предостережение, которое Мисти проигнорировала. «Спасайся с острова, пока можешь».
   Все тайные послания, которые люди оставляют, чтобы их не забыли. Наши попытки связаться с будущим. Мора и Констанс.
   «Ты умрешь, когда они с тобой разделаются».
   Попасть в номер триста тринадцать не так уж сложно. Мисти ведь была горничной, Мисти Уилмот, королева, блин, рабов. Она знает, где лежит ключ от всех замков. Номер двойной, большая кровать, вид на океан. Такая же мебель, что и везде. Стол. Стул. Шкаф. На стойке для багажа открытый чемодан какого-то летнего постояльца. В шкафу висят слаксы и что-то шелковое и цветастое. На карнизе душевой занавески – мокрое бикини.
   Просто к сведению: Мисти еще не видела стен, оклеенных качественней. Да и обои в триста тринадцатом очень ничего, пастельно-зеленые полоски, чередующиеся с рядами розовых прованских роз. Узор, устаревший еще в тот день, когда его напечатали. Его даже промочили чаем, чтобы он казался пожелтевшим от старости.
   Только вот оклейка слишком идеальная. Не видно стыков, все ровно и прямо, сверху и снизу. Края состыкованы слишком хорошо. Это определенно не работа Питера.
   Не твоя работа. Дорогой, милый, ленивый Питер, который ни к какому искусству не относился серьезно.
   Что бы Питер тут ни оставил, что бы ни запечатал в этой комнате за гипсокартоном, это пропало. Маленькая временная капсула или часовая бомба, люди острова Уэйтенси ее уничтожили. Как миссис Терримор убрала книги из библиотеки. Как сожгли все дома на побережье. Тут поработал ОСС.
   Как убили Энджела Делапорте. Закололи в постели, во сне.
   В постели Мисти. Твоей постели. Ничего не взяли, никаких признаков взлома.
   Просто к сведению: летние люди могут войти в любой миг. И наткнуться на Мисти, которая сжимает в руке окровавленный нож.
   Зубчатым лезвием Мисти подцепляет край и отрывает ленту бумаги. Острым кончиком поддевает следующую. Медленно сняв третью длинную полосу обоев, Мисти читает:
   «…Энджела Делапорте, и мне очень жаль, но я не хочу умирать за…»
   И – просто к сведению – она не ожидала прочитать такое.

24 августа… и три четверти

   Когда очищена вся стена, оторваны все капустные розы и бледно-зеленые полоски, вот что остается от Питера людям.
   Остается от тебя.
   «Я люблю Энджела Делапорте, и мне очень жаль, но я не хочу умирать за наше дело». По стенам, по кругу идет: «Я не дам вам убить меня, как вы убили всех мужей художниц, начиная с Гордона Кинкейда».
   Комната замусорена обрывками бумаги. Запылена высохшим клеем. Слышны голоса в коридоре, и Мисти замирает среди устроенного ей беспорядка. Ждет, когда летние люди откроют дверь.
   На стене написано:
   «Плевать я хотел на наши традиции».
   Там написано: «Я не люблю Мисти Мэри, – вот как там написано, – но она не заслуживает этих мучений. Я люблю наш остров, но мы должны найти новый способ защитить свою жизнь. Нельзя собирать людей, как овощи или фрукты».
   Там написано: «Это ритуальное массовое убийство, и я не собираюсь его поддерживать».
   Летние люди, их вещи похоронены, багаж, косметика и темные очки. Похоронены под бумажным мусором.
   «Когда вы это найдете, – написано там, – меня уже не будет. Сегодня ночью я уезжаю вместе с Энджелом. Если вы это читаете, мне очень жаль, но уже слишком поздно. Тэбби ждет лучшее будущее, если ее поколению придется самим заботиться о себе».
   Под полосками обоев написано:
   «Мне искренне жаль Мисти».
   Тобой написано: «Да, я никогда не любил ее, но я не так сильно ее ненавижу, чтобы довести до конца наш план».
   Там написано: «Мисти заслуживает лучшего. Папа, пора отпустить ее».
   Снотворное, которое Питер принял, по словам детектива Стилтона. Рецепт, которого у Питера не было. Чемодан, который он собрал и поставил в багажник. Он хотел нас бросить. Уехать с Энджелом.
   Ты хотел уехать.
   Кто-то одурманил его снотворным, оставил в автомобиле с включенным двигателем и закрыл в гараже, а потом его нашла Мисти. Кто-то не знал о чемодане в багажнике, собранном к побегу. И не знал, что бензобак наполовину пуст.
   «Папа» – это Хэрроу Уилмот. Отец Питера, который по идее умер. Еще до того, как родилась Тэбби.
   По всему номеру написано:
   «Не показывайте никому эти дьявольские творения».
   Там написано:
   «Уничтожьте все ее картины».
   Чему не учат в художественном колледже, так это как понять смысл кошмара.
   И подписано: Питер Уилмот.

25 августа

   В обеденном зале отеля целая команда местных развешивает работы Мисти, все ее картины. Но не отдельно, а соединяют акварели и холсты, складывают их в огромную составную картину. Коллаж. Они держат ее закрытой, оставляя на виду только край, чтобы присоединить к нему следующий ряд картин. Что это, понять невозможно. Что кажется деревом, на самом деле может быть рукой. Что выглядит как лицо, может оказаться облаком. Или толпой, или пейзажем, или натюрмортом из цветов и фруктов. Как только к композиции добавляется очередной ряд, команда сдвигает занавес.
   Видно только, что картина огромная, на всю длинную стену.
   Грейс с ними, командует. Тэбби и доктор Тучет смотрят.
   Когда подходит Мисти, Грейс останавливает ее синеватой бугристой рукой и говорит:
   – Ты мерила платье, которое я тебе сшила?
   Мисти просто хочет посмотреть на картины. Это ее работа. Из-за повязки она понятия не имеет, что написала. Какую часть себя показывает незнакомцам.
   Доктор Тучет говорит:
   – Думаю, вам не стоит смотреть. Вы увидите ее в вечер открытия, с остальными посетителями.
   Просто к сведению: Грейс говорит:
   – Сегодня днем мы переедем обратно в дом.
   Где убили Энджела Делапорте.
   Грейс говорит:
   – Детектив Стилтон дал нам добро. Если ты соберешь вещи, мы поможем их перенести.
   Подушка Питера. Ее краски и кисти в деревянном ящике.
   – Уже почти все, милочка, – говорит Грейс. – Я прекрасно понимаю, как ты себя чувствуешь.
   Если верить дневнику. Дневнику Грейс.
   Пока все заняты, Мисти идет на чердак, в номер, где живут Грейс и Тэбби. Просто к сведению: Мисти уже собрала вещи и теперь крадет дневник из комнаты Грейс. Она несет свой чемодан к машине. Мисти, она еще в пыли от высохшего клея. В волосах клочки бледно-зеленых полос и роз от обоев.
   Книга, которую Грейс постоянно так внимательно читает, книга в красном переплете с золотым тиснением – это вроде как дневник женщины, которая жила на острове сто лет назад. Женщина в дневнике Грейс, ей был сорок один и она в свое время изучала искусство, но бросила. Она забеременела и вышла замуж на острове Уэйтенси. Она любила не столько своего жениха, сколько его старинные украшения и свою мечту – жить в большом каменном доме.
   А ей предлагалась готовая жизнь, роль, в которую можно немедленно войти. Остров Уэйтенси, со всеми его традициями и ритуалами. Все уже готово заранее. Ответы на все вопросы.
   Какое-то время женщина была довольно счастлива, но еще сто лет назад город начали заполнять богатые туристы. Напористые, наглые чужаки, достаточно богатые, чтобы командовать. Когда деньги семьи стали иссякать, ее муж случайно застрелился, прочищая ружье.
   Женщина страдала от мигреней, переутомления и несварения желудка. Она работала горничной в отеле, пока не споткнулась на лестнице и не слегла в постель с огромным гипсом. От нечего делать она начала рисовать.
   Совсем как Мисти, но не Мисти. Ненастоящая Мисти.
   И тут тонет ее десятилетний сын.
   Через сто картин ее талант и идеи будто исчезают. Вдохновение испаряется.
   Почерк у нее размашистый и широкий, она, как сказал бы Энджел Делапорте, бескорыстный и заботливый человек.
   Чему не учат в художественном колледже, так это тому, что Грейс Уилмот будет повсюду ходить за тобой и записывать все, что ты делаешь. Превратит твою жизнь в какую-то безумную прозу. Вот она. Грейс Уилмот пишет роман по мотивам жизни Мисти. О, она кое-что изменила. У этой женщины трое детей. И она не официантка, а горничная. Конечно, все это случайные совпадения.
   Просто к сведению: Мисти ждет в очереди у парома и читает это дерьмо в старом бьюике Хэрроу.
   В книге написано, как почти все местные жители переехали в отель Уэйтенси, превратили его в бараки. В лагерь беженцев для островных семейств. Хайленды занимаются общей стиркой. Бертоны готовят еду. Петерсены убирают.
   Там, похоже, нет ни одной оригинальной мысли.
   Даже просто прочитав всю эту чепуху, Мисти наверняка сделает так, что это все сбудется. Сама исполнит пророчество. Начнет жить по чужим представлениям о ее будущей жизни. Но не читать все она не может.
   В романе Грейс женщина, от имени которой идет повествование, находит дневник. Дневник будто бы рассказывает о ее собственной жизни. Она читает, как ее картины показывают на огромной выставке. В вечер открытия отель заполнен летними туристами.
   Просто к сведению: дорогой и милый Питер, если ты очнулся от своей комы, смотри, как бы не впасть в нее снова. Оттого, что Грейс, твоя мать, представляет твою собственную жену какой-то пьяной шлюхой.
   Наверное, так себя чувствовала Джуди Гарленд, когда читала «Долину кукол».
   Здесь, в очереди на паром, Мисти ждет, когда ее перевезут на материк. Она сидит в машине, где чуть не умер Питер, или чуть не убежал и чуть ее не бросил. Мисти сидит в жаркой очереди летних людей. Ее чемодан запакован и в багажнике. Включая белое атласное платье.
   Так же, как когда-то твой чемодан.
   Вот где заканчивается дневник. Последняя запись – перед самой выставкой. После этого… нет ничего.
   Чтоб ты не очень раскаивался по своему поводу, Мисти бросает твоего ребенка так же, как ты собирался бросить их обеих. Ты все еще женат на трусихе. Как она была готова сбежать, когда думала, что бронзовая статуя хочет убить Тэбби – единственную живую душу на острове, к которой Мисти неравнодушна. Грейс, летние люди – некого тут Мисти спасать.
   Кроме Тэбби.

26 августа

   Просто чтоб ты знал: все равно ты гуано. Эгоистичный, недоделанный, ленивый, бесхребетный кусок дерьма. Да, конечно, ты пытался спасти свою жену, но еще ты хотел ее бросить. Тупой козел с отбитым мозгом, вот ты кто. Дорогой, милый, глупый козел.
   Но теперь Мисти знает точно, как ты себя чувствовал.
   Сегодня твой сто пятьдесят седьмой день в виде овоща. И ее первый.
   Сегодня Мисти три часа сидит за рулем, чтобы увидеть тебя и посидеть у твоей койки.
   Просто чтоб ты знал, Мисти спрашивает тебя:
   – Это нормально – убивать одних, чужих, чтобы сохранить образ жизни других, которых ты любишь?
   Ну, думал, что любишь.
   На остров приезжают толпы людей, с каждым летом их все больше и больше, и они привозят с собой мусор. Пресной воды все меньше. Конечно, экономический рост нельзя тормозить. Это не по-американски. Это эгоизм. Тирания. Зло. Каждый ребенок имеет право на жизнь. Каждый человек имеет право жить там, где может себе это позволить. Мы имеем право на поиски счастья везде, куда в силах доехать, долететь, доплыть или еще как-то добраться. Если в одно и то же место ринется слишком много людей, конечно, они все испортят – но такова система сдержек и противовесов, так саморегулируется рынок.
   А значит, испортить место – единственный способ его спасти. Нужно сделать так, чтобы всем остальным оно показалось ужасным.
   ОССа не существует. Есть только люди, которые защищают свой мир от наплыва толп.
   В каком-то смысле Мисти тоже ненавидит всех приезжих, вторженцев, неверных, которые рушат ее привычную жизнь, лишают ее дочь детства. Все эти чужаки, которые тащат за собой свои неудавшиеся браки, приемных детей, наркотики, сомнительную этику и фальшивую статусность, – не таких друзей Мисти хотела бы своей дочке.
   Твоей дочке.
   Их дочке.
   Чтобы спасти Тэбби, Мисти может допустить то, что происходит всегда, она может просто позволить этому случиться. Выставке. Судя по всему, выставка – важная часть легенды острова. Возможно, именно она спасет Уэйтенси.
   «Мы убьем всех Божьих детей, чтобы спасти собственных».
   Или они все-таки смогут дать Тэбби что-то лучшее, чем будущее без всяких проблем, чем покой и застой.
   Мисти наклоняется и целует тебя в распухший красный лоб.
   Ну и ладно, что ты никогда не любил ее, Питер. Зато Мисти любила тебя.
   Хотя бы за то, что ты верил, что она может стать великой художницей, спасительницей. Большим, чем технический иллюстратор или коммерческий художник. Даже больше, чем просто человеком. За это Мисти тебя любит.
   Чувствуешь?
   Просто к сведению: ей жаль Энджела Делапорте. И жаль, что тебя вырастили на этой придурочной легенде. Жаль, что Мисти вообще с тобой встретилась.

27 августа – Новолуние

   Грейс крутит перед Мисти рукой. Под слоем прозрачного лака видно, что ногти бугристые и желтые. Она говорит:
   – Мисти, милочка, повернись, покажи, как висит спина!
   Первый раз Мисти наедине с Грейс, перед самой выставкой, и первые слова Грейс:
   – Я так и знала, что платье тебе пойдет!
   Они в старом доме Уилмотов на Буковой. Двери в спальню запечатаны куском полиэтилена и желтой полицейской лентой. Временная капсула. Подарок будущему. Через пленку видно, что матраса нет. Нет и абажура ночника. Обои над изголовьем кровати все в темных брызгах – почерке кровяного давления. Белая краска двери и подоконника измазана черным порошком для снятия отпечатков пальцев.
   Глубокие свежие следы от пылесоса крестом прочерчивают ковер. Невидимые отмершие частички кожи Энджела Делапорте, их засосали для тестирования ДНК.
   Твоя старая спальня.
   На стене над пустой кроватью – антикварный стул, который нарисовала Мисти. С закрытыми глазами на мысе Уэйтенси. Галлюцинация статуи, которая пришла, чтобы ее убить. Она забрызгана кровью.
   Теперь, в спальне Грейс дальше по коридору, Мисти старается не говорить ничего странного. Полицейские с большой земли стоят в машинах под домом, ждут. Если Мисти через десять минут не вернется, они ворвутся с оружием и откроют огонь.
   Грейс, она сидит на полированном табурете, обитом сверху розовой тканью, перед огромным трюмо, на стеклянной столешнице – флаконы духов, бижутерия. Ее серебряное зеркальце и щетки для волос.
   Сувениры богатства.
   Грейс говорит: «Tu es ravissante ce soir». Мол, ты сегодня вечером такая красивая.
   У Мисти теперь есть скулы. И ключицы. Ее плечи белые, костлявые и торчат, прямые как вешалка, из платья, которое в прошлой жизни было свадебным. Платье держится на одном плече, уже свободное и пузырящееся, потому что Грейс снимала мерку несколько дней назад. Или недель. Лифчик и трусы, они такие большие, что Мисти обошлась без них. Мисти теперь почти такая же худая, как ее муж, увядший скелет, через который машины прокачивают воздух и витамины.
   Худая, как ты.
   Ее волосы длиннее, чем были до травмы. Кожа побледнела от времени, проведенного взаперти. У Мисти есть талия и впалые щеки. У Мисти всего один подбородок, а шея кажется длинной и ребристой.
   Она столько голодала, что зубы и глаза кажутся огромными.
   До этого Мисти звонила в полицию. Не только детективу Стилтону. Мисти позвонила в государственный патруль и ФБР. Мисти сказала, что ОСС устроит нападение на сегодняшнюю выставку в отеле острова Уэйтенси. После этого Мисти позвонила пожарным. Мисти сказала им, что в семь или в половине восьмого вечером на острове случится трагедия. Везите с собой «скорые», сказала она им. А потом позвонила в телевизионные новости и посоветовала им прислать команду с самым большим и мощным телефургоном. И позвонила на радио. Позвонила всем, кроме бойскаутов.
   В спальне Грейс Уилмот, в доме с наследием имен и лет на передней двери, Мисти говорит Грейс, что ее планы разрушены. Будут пожарные и полиция. Телевидение. Мисти пригласила весь мир, и все придут в отель на открытие.
   Защелкивая сережку в ухе, Грейс смотрит на отражение Мисти в трюмо и говорит:
   – Конечно, но ты вызывала их и в прошлый раз.
   Мисти спрашивает, что Грейс имеет в виду под прошлым разом.
   – Зря ты это сделала, – говорит Грейс. Она приглаживает волосы бугристыми ладонями и говорит: – Еще больше будет жертв.
   Мисти говорит, что жертв не будет. Мисти говорит, что выкрала дневник.
   За ее спиной раздается чей-то голос:
   – Мисти, дорогая, нельзя украсть то, что уже твое.
   Голос сзади. Мужской голос. Это Хэрроу, Хэрри, отец Питера.
   Твой отец.
   Он в смокинге, седые волосы зачесаны короной над квадратным лицом, нос и подбородок выступают острыми клиньями. Мужчина, которым должен был стать Питер. Ты еще чувствуешь, как пахнет у него изо рта. Руки, которые зарезали Энджела Делапорте в ее постели. Которые сожгли дома, где Питер предостерегал людей держаться подальше от острова.
   Человек, который пытался убить Питера. Убить тебя. Собственного сына.
   Он стоит в коридоре, держа за руку Тэбби. Твою дочь – за руку.
   Просто к сведению: кажется, что Тэбби бросила ее уже целую жизнь назад. Выбежала из ее объятий, чтобы схватить за холодную руку человека, которого Мисти считала убийцей. Статуей в лесу. На старом кладбище на мысе Уэйтенси.
   Грейс задрала локти, ее руки застегивают на затылке нитку жемчуга, она говорит:
   – Мисти, милочка, ты ведь помнишь своего свекра?
   Хэрроу наклоняется, чтобы поцеловать Грейс в щеку. Выпрямляясь, он говорит:
   – Конечно, помнит.
   Как пахнет у него изо рта.
   Грейс протягивает руки, вцепляется пальцами в воздух.
   – Тэбби, поди поцелуй меня! Взрослым пора на вечеринку!
   Сперва Тэбби. Потом Хэрроу. Еще одно, чему не учат в художественном колледже: что говорить, когда люди возвращаются из мертвых.
   Мисти спрашивает Хэрроу:
   – А разве вас не кремировали?
   И Хэрроу поднимает руку, чтобы посмотреть на часы. И говорит:
   – Еще кремируют, но не раньше, чем через четыре часа.
   Он опускает рукав и говорит:
   – Мы бы хотели представить тебя сегодня людям. Мы рассчитываем, что ты скажешь несколько приветственных слов.
   А Мисти говорит, он же знает, что она всем скажет. Бежать! Прочь с острова и никогда не возвращаться. То, что пытался им сказать Питер. Мисти расскажет, что один человек умер, второй в коме из-за какого-то безумного островного проклятия. В ту же секунду, что ей дадут слово, она крикнет: «Пожар!» Она сделает все возможное, чтобы все оттуда сбежали.
   Тэбби подходит к Грейс, сидящей на пуфике. Грейс говорит:
   – Да, мы будем крайне тебе признательны.
   Хэрроу говорит:
   – Мисти, дорогая, поцелуй свою свекровь! И, пожалуйста, прости нас. После сегодняшнего дня мы больше не будем тебя беспокоить.

27 августа… с половиной

   Что Хэрроу рассказал Мисти. Как объяснил, что по преданию острова она не может не стать знаменитой художницей.
   Она обречена на славу. Проклята талантом. Уже которую жизнь.
   Она была Джотто ди Бондоне, потом Микеланджело, потом Яном Вермеером.
   Ван Эйком, Леонардо да Винчи и Диего Веласкесом.
   А потом Морой Кинкейд и Констанс Бертон.
   А теперь она Мисти Мэри Уилмот, но изменилось только имя. Она всегда была художником или художницей, она навсегда такой останется.
   В художественном колледже не учат, что вся твоя жизнь – это открытие себя изначальной.
   Просто к сведению: это говорит Хэрроу Уилмот. Сумасшедший убийца, отец Питера. Хэрри Уилмот, который спрятался от всех еще до женитьбы Питера и Мисти. До того, как родилась Тэбби.
   Твой сумасшедший отец.
   Если верить Хэрри Уилмоту, Мисти – лучшая из когда-либо живших художников.
   Двести лет назад Мисти была Морой Кинкейд. Сто лет назад она была Констанс Бертон. В той, предыдущей, жизни Констанс увидела украшение на одном из сыновей острова, когда он путешествовал по Европе. Это кольцо когда-то принадлежало Море. Их жизнь прошла одинаково, и Констанс спасла остров так же, как и Мора.
   Как ее дневник совпадал с более ранним дневником. Как каждый ее дневник будет повторять дневник до него. Как Мисти будет всегда спасать остров. Своим искусством. Такая островная легенда, сказал Хэрроу. Все она.
   Сто лет спустя, когда деньги начали иссякать, сыновей острова отправили на поиски. Снова и снова они привозили ее и заставляли повторять предыдущую жизнь. Использовали бижутерию как наживку, чтобы Мисти ее узнала. Чтобы пришла в восторг, сама не зная почему.
   Весь паноптикум острова Уэйтенси знал, что она станет великой художницей. Если ее правильно мучить. Как всегда говорил Питер: лучшее искусство происходит от страдания. Как говорит доктор Тучет: мы можем соединиться со всеобщим вдохновением.
   Бедная маленькая Мисти Мэри Клейнман, величайший художник всех времен и народов, их спасительница. Их рабыня. Мисти, их кармическая дойная корова.
   Хэрроу рассказал, как они используют дневник предыдущей художницы, чтобы сформировать жизнь следующей. Ее муж должен умереть в том же возрасте, потом – один из детей. Смерть можно инсценировать, как сделали с Тэбби, а вот с Питером – ну, Питер заставил их принимать активные меры.
   Просто к сведению: Мисти рассказывает все это детективу Стилтону, пока тот едет в отель Уэйтенси.
   Кровь Питера, полная снотворного, которое он не принимал. Несуществующее свидетельство о смерти Хэрроу Уилмота.
   Мисти говорит:
   – Наверно, дело в родственных браках. Эти люди выродились и сошли с ума.
   «Нам повезло, – говорил Хэрроу, – что ты ничего не помнишь».
   С каждой смертью Мисти забывает, кем она была, – но островитяне передают историю от поколения к поколению. Они помнят, что надо найти ее и привезти обратно. Всю оставшуюся вечность, каждое четвертое поколение, как раз когда деньги кончаются… Когда большой мир грозит вторгнуться в их маленький, они привозят ее, и она спасает их будущее.
   – Как ты делала всегда и будешь делать всегда, – сказал Хэрроу.
   Мисти Мэри Уилмот, королева рабов.
   Промышленная революция встречается с ангелом-хранителем.
   Этакий несчастный конвейер чудес. На целую вечность.
   От ручного труда к ручному труду, вот так.
   Хэрроу сказал:
   – Ты всегда ведешь дневник. В каждом воплощении. Так мы можем предугадать твои настроения и реакции. Мы знаем каждый поступок, который ты собираешься совершить.
   Хэрроу обернул нить жемчуга вокруг запястья Грейс и защелкнул замочек.
   – Ты нужна нам, чтобы вернуться и запустить очередной процесс, но мы ни в коем случае не хотим, чтобы ты завершила свой кармический цикл.
   Потому что это значило бы убить гусыню, которая несет золотые яйца. Да, ее душа отправится к другим приключениям, но три поколения спустя остров снова обеднеет. Обеднеет и заполнится до предела богатыми чужаками.
   В художественном колледже не учат, как избежать вторичной переработки собственной души.
   Периодическое оживление. Ее самодельное бессмертие.
   – Вообще-то, – сказал Хэрроу, – дневник, который ты ведешь прямо сейчас, очень пригодится праправнукам Тэбби, которые будут иметь с тобой дело в следующий раз.
   Собственные прапраправнуки Мисти.
   Будут использовать ее книгу. Эту книгу.
   – О, я помню, – сказала Грейс. – Когда я была очень маленькой девочкой. Ты была Констанс Бертон, и я очень любила, когда ты ходила со мной запускать змеев.
   Хэрроу сказал:
   – Под тем именем или другим, ты мать всех нас.
   Грейс добавила:
   – Ты всегда нас всех любила.
   Мисти повернулась к Хэрроу: пожалуйста! Просто скажите мне, что будет. Картины взорвутся? Отель обрушится в океан? Что? Как она спасет всех?
   А Грейс трясет своим жемчужным браслетом и говорит:
   – Это невозможно.
   Большинство состояний, говорит Хэрроу, основаны на страдании и смерти тысяч людей или животных. На использовании чего-то или кого-то.
   Он дает Грейс что-то блестящее и золотое и протягивает руку, оттянув рукав пиджака.
   Грейс соединяет концы его манжеты, вставляет туда запонку и говорит:
   – Мы просто нашли способ собирать богатых людей.

27 августа… и три четверти

   Перед отелем Уэйтенси уже ждут машины «скорой помощи». Команда телевизионщиков снимает тарелку вещания с крыши телефургона. Две полицейские машины уткнулись в передние ступеньки отеля.
   Между припаркованными машинами протискиваются летние люди. Кожаные брюки и маленькие черные платья. Черные очки и шелковые рубашки. Золотые украшения. Над ними знаки и логотипы компаний.
   Граффити Питера: «…ваша кровь – наши деньги…»
   Между Мисти и толпой встает репортер. На заднем фоне колышется толпа, люди идут по ступеням отеля и входят в вестибюль. Репортер говорит:
   – Мы в эфире?
   Он прикладывает два пальца к уху. Не глядя в камеру, он говорит:
   – Я готов.
   Детектив Стилтон сидит за рулем, Мисти рядом. Оба смотрят, как по ступенькам поднимаются Грейс и Хэрроу Уилмот, Грейс приподнимает длинное платье кончиками пальцев одной руки. Хэрроу держит ее за другую руку.
   Мисти смотрит на них. Камеры смотрят на них.
   Детектив Стилтон говорит:
   – Они не пойдут на такое. Слишком много прессы.
   Самое старое поколение каждой семьи, Бертоны, Хайленды и Петерсены, аристократия острова Уэйтенси, становятся в очередь с летними толпами, входят в отель, задрав подбородки.
   Предостережение Питера: «…мы убьем всех Божьих детей, чтобы спасти собственных».
   Репортер перед камерой, он поднимает микрофон и говорит:
   – Полиция и официальные представители округа дали зеленый свет сегодняшнему приему.
   Толпа исчезает в тусклом бархатном пейзаже вестибюля, на лесной поляне среди отполированных, налакированных стволов. Толстые столбы солнечного света пронизывают темноту, тяжелые, как хрустальные люстры. Горбатые диваны похожи на обомшелые валуны. Костер совсем как камин.
   Детектив Стилтон говорит:
   – Вы хотите зайти?
   Мисти говорит, что нет. Это опасно. Она не сделает ту же ошибку, что всегда. Какой бы ни была эта ошибка.
   Если верить Хэрроу Уилмоту.
   Репортер говорит:
   – Все сколько-нибудь значимые лица явились на сегодняшний вечер!
   И есть еще девочка. Незнакомая. Чья-то чужая дочка с короткими темными волосами заходит по ступеням в вестибюль отеля. Блестит ее кольцо с хризолитом. Накопленные Мисти чаевые.
   Это Тэбби. Конечно, это Тэбби. Подарок от Мисти будущему. Способ Питера удержать свою жену на острове. Приманка, чтобы поймать ее в капкан. Еще секунда, еще вспышка зеленого, и Тэбби уходит в отель.

27 августа… и семь восьмых луны

   Сегодня посреди мрачного леса, между зеленых бархатных стен вестибюля включается пожарная сигнализация. Один длинный гудок, он рвется из парадного входа так громко, что телеведущий кричит в микрофон: «Похоже, у нас проблема!»
   Летние люди – мужчины с зачесанными волосами, темными и вьющимися от геля, как проволока. Женщины сплошь блондинки. Они кричат, пытаясь услышать друг друга через гудок.
   Мисти Уилмот, величайшая художница в истории, пробирается сквозь толпу, ногтями и пальцами продирается к помосту, сооруженному в Зале Дерева и Золота, хватается за чьи-то тощие локти и бедра. Вся стена за помостом задрапирована. Там спрятана работа Мисти. Плотно закрыта. Ее дар будущему. Ее часовая бомба.
   Ее миллион мазков, правильным образом сопоставленных. Моча коров, накормленных листьями манго. Чернильные мешки каракатицы. Вся эта химия и биология.
   Ее дочка где-то в этой толпе. Тэбби.
   Гудок все ревет. Мисти встает на стул. Потом на стол, шестой столик, где Тэбби лежала мертвой, где Мисти узнала, что убили Энджела Делапорте. Стоит над толпой в своем белом платье, все смотрят, летние мужчины ухмыляются, потому что на Мисти нет трусов.
   Заткнув подол своего старого свадебного платья между костлявых ног, Мисти кричит:
   – Пожар!
   Головы поворачиваются. Глаза таращатся. В дверях обеденного зала появляется детектив Стилтон и плывет к ней сквозь толпу.
   Мисти кричит:
   – Бегите! Спасайтесь! Если вы останетесь здесь, будет что-то ужасное!
   Угрозы Питера. Мисти брызжет ими в толпу.
   – «Мы убьем всех Божьих детей, чтобы спасти собственных».
   Позади висит занавес, закрывает всю стену, ее автопортрет, то, чего Мисти не знает о себе. Чего она не хочет знать.
   Летние люди поднимают глаза, напрягают мышцы, сморщивающие брови. Сжимают губы в ниточку треугольной мышцей презрения.
   Пожарный гудок затихает, и на следующем вдохе слышен только океан снаружи, слышна каждая волна, которая шипит и взрывается.
   Мисти кричит: заткнитесь. Слушайте ее. Она знает, о чем говорит. Она величайшая художница всех времен и народов. Реинкарнация Томаса Гейнсборо, Клода Моне и Мари Кассат. Она кричит: ее душа была Микеланджело, да Винчи и Рембрандтом.
   Тут вступает какая-то женщина:
   – Это же та самая художница. Это Мисти Уилмот!
   А потом мужчина:
   – Мисти, милочка, кончай театр!
   Женщина кричит:
   – Открывай занавес, и дело с концом!
   Мужчина и женщина, которые кричат – Хэрроу и Грейс. Они держат за руки Тэбби. У Тэбби глаза заклеены скотчем.
   – Вот они! – вопит Мисти, тычет пальцем в Грейс и Хэрроу, и волосы завешивают ее лицо. – Эти злыдни подставили своего сына, чтобы он меня забрюхатил!
   Мисти вопит:
   – Они забрали мою дочку!
   Она вопит:
   – Если занавес откроется, будет уже поздно!
   Тут детектив Стилтон доходит до стула. Шаг, и он встает на стул. Еще шаг, и он рядом с ней на столике номер шесть. За ними висит огромный занавес. За ними всего в паре дюймов – правда.
   – Да, да! – кричит другая женщина. Старая Тапперша, ее черепашья шея тонет в кружевном воротничке, она кричит: – Открой занавес, Мисти!
   – Открой! – кричит старик Вудс, опираясь на трость.
   Стилтон заводит руку за спину и говорит:
   – А ведь вы чуть не убедили меня, что это они сошли с ума! – Он вынимает руку из-за спины – в ней наручники. Он защелкивает их на Мисти и тащит за собой, мимо Тэбби с заклеенными глазами, мимо всех летних людей, качающих головами. Мимо аристократов острова Уэйтенси. Прочь по лесному вестибюлю из зеленого бархата.
   – Моя дочь! – говорит Мисти. – Она еще там! Ее нужно забрать!
   Детектив Стилтон передает ее заместителю шерифа в коричневой форме.
   – Ваша дочь? Которая, вы сказали, мертва?
   Они инсценировали ее смерть! Они просто статуи самих себя. Автопортреты.
   Перед отелем, у нижней ступеньки, заместитель шерифа открывает заднюю дверь патрульной машины. Детектив Стилтон говорит:
   – Мисти Уилмот, вы взяты под арест за попытку убийства своего мужа, Питера Уилмота, и убийство Энджела Делапорте.
   В то утро, когда Энджела зарезали в ее собственной кровати, она была вся в крови. Энджела, который собирался увести у Мисти мужа. Мисти – это та женщина, которая нашла тело Питера в машине.
   Сильные руки бросают ее на заднее сиденье патрульной машины.
   Телеведущий в отеле говорит:
   – Дамы и господа, сейчас мы откроем занавес!
   – Отвезешь ее, пусть снимут пальчики и поставят на учет, – говорит детектив. Потом хлопает заместителя шерифа по спине и добавляет: – Я туда, гляну, чего весь этот шум.

28 августа

   Если верить Платону, мы живем в темной пещере, прикованные цепью. Мы прикованы так, что видим только дальнюю стенку пещеры. Видим только тени, которые по ней движутся. Это могут быть тени того, что движется за пределами пещеры. Или тени тех, кто прикован рядом с нами.
   Или все, что мы видим, – наша собственная тень.
   Карл Юнг называл это работой с Тенью. Он говорил, что мы никогда не видим других. Вместо того мы видим лишь аспекты себя, которые попадают на них. Тени. Проекции. Свои ассоциации.
   Как старые мастера, которые сидели в темной каморке и обводили на холсте контуры предметов перед крошечным оконцем на ярком свету.
   Камера-обскура.
   Отражение не точное, а перевернутое вверх ногами.
   Оно доходит до нас, искаженное зеркалом или линзой. Наше ограниченное личное восприятие. Наш крошечный опыт. Наше незаконченное образование.
   Как сцена зависит от зрителя. Как умирает автор. Мы видим, что хотим. Мы видим, как хотим. Мы видим только себя. Все, что может сделать художник, – это привлечь наш взгляд.
   Просто чтоб ты знал: твоя жена под арестом. Но она победила. Они победили. Мора. Констанс. И Мисти. Они спасли ее дочь, твою дочь. Она спасла себя. И всех.
   Заместитель шерифа в коричневой форме, он отвез Мисти паромом на материк. По пути зачитал ей ее права. Передал Мисти второму заместителю, женщине, которая взяла у нее отпечатки пальцев и забрала обручальное кольцо. Мисти еще в свадебном платье, но заместитель забрала и сумку, и туфли на каблуках.
   Вся фальшивая бижутерия, украшения Моры, их украшения, все это в доме Уилмотов в обувной коробке Тэбби.
   Ей дали одеяло. Заместитель – ровесница Мисти, ее лицо – дневник морщин, которые начинаются вокруг глаз и собираются между носом и ртом. Она посмотрела на анкеты, заполненные Мисти, и сказала:
   – Так вы та самая художница?
   И Мисти ответила:
   – Да, но только в этой жизни. И все.
   Заместитель провела ее по старому бетонному коридору к металлической двери. Отперла дверь со словами:
   – Уже отбой.
   Заместитель распахнула металлическую дверь и отошла в сторону, и Мисти это увидела.
   Вот чему не учат в художественном колледже. Что ты все равно всегда оказываешься в ловушке.
   Там не учат, что твоя голова – это пещера, твои глаза – устье пещеры. Ты живешь внутри собственной головы и видишь только то, что хочешь. Ты видишь тени и придаешь им собственный смысл.
   Просто чтоб ты знал: все было там. В узком прямоугольнике света из открытой двери на дальней стене выявились слова:
   – «Если ты здесь, ты снова проиграла». – И подпись: «Констанс».
   Почерк округлый и размашистый, принадлежит руке любящей и кормящей – ее почерк. Мисти еще никогда тут не была, но снова сюда попала. Тут раздается вой сирен, долгий, далеко. Заместитель говорит:
   – Скоро вернусь, проверю, как вы.
   Заместитель выходит и запирает камеру.
   Высоко в стене есть окно, слишком высоко для Мисти, но оно наверняка выходит на океан и остров Уэйтенси.
   В мерцающих оранжевых сполохах из окна, в танцующей светотени на бетонной стене напротив, там Мисти узнает все, что знала Мора. Все, что знала Констанс. Мисти понимает, как их всех одурачили. И как она сумела написать составную картину. Если верить Платону, мы всё уже знаем, просто надо это вспомнить. Карл Юнг называет это коллективным подсознанием. Мисти помнит.
   Камера-обскура фокусирует изображение на холсте, как старый фотоаппарат; окно камеры проецирует смесь оранжевого и желтого, пламени и теней на стену напротив. Ты слышишь только сирены, ты видишь только пламя.
   Это горит отель Уэйтенси. Там Грейс, Хэрроу и Тэбби.
   Чувствуешь?
   Мы были здесь. Мы снова здесь. Мы всегда будем здесь.
   И мы опять проиграли.

3 сентября – Луна в первой четверти

   На мысе Уэйтенси Мисти паркует машину. Тэбби сидит рядом, каждой рукой обнимая по урне. Ее дед и бабка. Твои отец и мать. Грейс и Хэрроу.
   Рядом с дочерью на переднем сиденье старого бьюика, Мисти кладет ей ладонь на колено и говорит:
   – Дочка?
   Тэбби поворачивается к матери.
   Мисти говорит:
   – Я решила поменять наши имена. Тэбби, я должна рассказать людям, что случилось на самом деле. – Мисти сжимает худую коленку Тэбби, белый чулок скользит по коленной чашечке, Мисти говорит: – Можем поехать к бабушке в Текумсе-Лейк.
   Вообще-то теперь они могут поехать куда угодно. Они снова богаты. Грейс и Хэрроу, все старшее поколение, принесли им миллионы за страховку жизни. Миллионы миллионов, не облагаемые налогом, лежат себе в банке. И дают столько процентов, чтобы наследники могли еще лет восемьдесят ни о чем не волноваться.
   Через два дня после пожара ищейка детектива Стилтона зарылась в гору угля. Первые три этажа гостиницы обгорели до самых каменных стен, цемент сплавился в сине-зеленое стекло. Собака почуяла то ли гвоздику, то ли кофе, и спасатели обнаружили труп Стилтона в подвале под вестибюлем. Собака – ее звали Расти – обмочилась и вся дрожала.
   По всему миру разошлись снимки. Останки, разложенные на улице перед отелем. Обугленные трупы, в черной потрескавшейся корке, откуда выглядывает печеное мясо, влажное, алое. В каждом снимке, под каждым ракурсом виден какой-нибудь логотип.
   В каждую секунду видеороликов попали черные скелеты с парковки. Их уже сто тридцать два, а сверху где-нибудь в кадре да найдется название какой-нибудь компании. Какой-то слоган, чей-то улыбающийся талисман. Мультяшный тигр. Смутный, но бодрый девиз.
   «Боннер-энд-Миллз – когда вам надоело начинать с нуля».
   «Мьютворкс – когда прогресс не стоит на месте».
   Тому, чего не понимаешь, можно придать любой смысл.
   В каждом новостном сюжете красуется чей-нибудь автомобиль с рекламой. На обрывках салфеток или стаканчиках тоже реклама. И на билбордах. Местные жители дают интервью на фоне изуродованных, дымящихся тел, а на их воротниках и бейсболках – значки с логотипами. Финансовые компании, кабельные сети и аптеки платят огромные суммы, чтобы выкупить свою рекламу. Стереть себя с лица острова.
   Эти деньги да страховка – и остров Уэйтенси стал еще богаче, чем когда-либо.
   Сидя в бьюике, Тэбби смотрит на мать. Смотрит на урны, зажатые под мышками. Ее мышца zygomatic major подтягивает губы к ушам. Щеки раздуваются и приподнимают оба нижних века. Она держит под мышками пепел Грейс и Хэрроу, сама себе маленькая Мона Лиза. Улыбающаяся и древняя, Тэбби говорит:
   – Если ты откроешь мне секрет, то я тебе тоже.
   Произведение Мисти. Ее дитя.
   Мисти спрашивает:
   – Какой секрет?
   Тэбби продолжает улыбаться и говорит:
   – Я подожгла их одежду. Бау и Деда Уилмот научили меня как, и я их подожгла. Они заклеили мне глаза, чтобы я ничего не видела, чтобы я выбралась.
   В новостных сюжетах видно, как из дверей вестибюля валит дым. Все началось через мгновение-другое после того, как открыли композицию. Пожарники бегут внутрь – и не выбегают. Не появляются ни полицейские, ни гости. Таймер в кадре отсчитывает секунды, и с каждой секундой огонь все разгорается, уже пламя машет из окон оранжевыми тряпками. Вот через двор к окну подползает полицейский. Наклоняется, заглядывает внутрь. Потом встает. Дым обнимает его лицо, огонь будто огнеметом сжигает одежду и волосы, а он переступает через подоконник. Не моргнув. Не поморщившись. Его лицо и руки в огне, а полицейский улыбается тому, что внутри, и идет туда, не оглядываясь.
   По официальной версии, пожар возник из-за камина в обеденном зале. Из-за правила отеля, что камин должен гореть всегда, даже в жару, вот почему начался пожар. Люди умирали в шаге от открытых окон. Трупы находили в метре до выхода. Тела лезли, ползли, ломились к стене в обеденном зале, на которой горела композиция. К центру огня. К тому, что полицейский увидел в окне.
   Никто даже не пытался спастись.
   Тэбби говорит:
   – Когда отец предлагал мне убежать вместе с ним, я рассказала все Бау. – Она говорит: – Я нас спасла. Я спасла будущее всего острова.
   Глядя из окна машины на океан, не глядя на мать, Тэбби говорит:
   – Так что если ты кому-то расскажешь, меня посадят в тюрьму. Я очень горжусь тем, что я сделала, мама. – Она смотрит на океан, прослеживает глазами извилистый берег, дома, черные руины отеля. Отеля, где люди сгорали заживо, загипнотизированные синдромом Стендаля. Картиной Мисти.
   Мисти трясет дочь за коленку и говорит:
   – Тэбби, пожалуйста!
   Не глядя на нее, Тэбби открывает дверцу машины и выходит.
   – Табита, мама, – говорит она. – Теперь, будь добра, зови меня полным именем.
   Если ты погиб при пожаре, твои мышцы сокращаются. Руки съеживаются, пальцы и ладони сжимаются в кулаки, а кулаки подтягиваются к подбородку. Колени подгибаются – все от жара. Это называется «поза борца», потому что ты похож на мертвого боксера.
   Жертвы пожара, жертвы длительной комы, все они принимают схожие позы. Словно младенцы, которые ждут рождения.
   Мисти и Табита проходят мимо бронзовой статуи Аполлона. Мимо луга. Мимо крошащегося мавзолея, замшелого банка в холме с распахнутыми железными воротами, где внутри темнота. Они подходят к краю мыса, и Табита – уже не ее дочь, не часть Мисти, а какая-то незнакомка, чужая, Табита высыпает с утеса пепел из каждой урны. Длинное серое облако, пыль и пепел, развеивается по ветру. Тонет в океане.
   Просто чтоб ты знал: Океанский союз свободы упорно молчит, а полиция больше никого не арестовала.
   Доктор Тучет объявил, что единственный общественный пляж на острове закрыт по санитарным причинам. Паром ходит не больше двух раз в неделю, и то возит лишь жителей города. Остров Уэйтенси по сути закрыли для чужаков.
   Они идут обратно к машине, снова мимо мавзолея.
   Тэбби… Табита останавливается и говорит:
   – Хочешь заглянуть?
   Железные ворота проржавели и распахнуты. Внутри темнота.
   А Мисти, она говорит:
   – Да.
   Просто чтоб ты знал: погода сегодня спокойная. Спокойная, безропотная, потерпевшая поражение.
   Один, два, три шага в темноту, и ты их видишь. Два скелета. Один лежит на полу, свернувшись калачиком. Второй сидит, прислонился к стене. Между костей мох и плесень. Стены блестят от ручейков воды. Скелеты, ее скелеты, тех женщин, которыми была Мисти.
   Как выяснила Мисти, боль, паника и ужас длятся всего пару минут.
   Как выяснила Мисти, ей до смерти надоело умирать.
   Имей в виду, твоя жена в курсе: когда ты писал на стене, что совал зубные щетки себе в задницу, это был блеф. Ты просто хотел испугать людей, вернуть их к реальности. Ты просто хотел разбудить их, вывести из комы.
   Мисти пишет не для тебя, Питер. Уже не для тебя.
   На этом острове нет укромного места, где эту историю сумеет разыскать только она сама. Будущая она, через сто лет. Ее собственная временная капсула. Персональная часовая бомба. Жители Уэйтенси, они перекопают каждый квадратный дюйм своего прекрасного острова. Они разберут весь отель по камню, чтобы найти ее секрет. У них целый век, чтобы копать, рушить и искать, пока она не вернется. Пока они ее не вернут. А тогда будет слишком поздно.
   Все, что мы творим, нас предает. Наше искусство. Наши дети.
   Но мы были здесь. Мы еще здесь. Бедная серая мышка, Мисти Мэри Уилмот, должна просто взять и спрятать свою историю у всех на виду. Спрятать ее по всему миру.
   Теперь Мисти снова знает то, что знала всегда. Платон был прав. Мы все бессмертны. Мы не сумели бы умереть, даже если бы захотели.
   Если б только она смогла помнить об этом каждый день, каждый миг своей жизни.

   10 сентября
   Бэйсайд-драйв 1445
   г. Текумсе-Лейк, штат Джорджия, 30613

   Чаку Паланику
   для передачи в издательство Doubleday
   Бродвей 1745
   г. Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, 10019

   Уважаемый мистер Паланик!

   Вам, наверное, много пишут. Я еще никогда не писала писателям, но вам обязательно надо прочитать рукопись, которую я прилагаю.
   Почти все написано нынешним летом. Если вам понравится, передайте эту рукопись, пожалуйста, своему издателю, Ларсу Линдикейту. Мне не нужны деньги. Я просто хочу, чтобы ее опубликовали, чтобы ее прочитало как можно больше людей. А особенно один человек.
   Я надеюсь, что эту книгу будет читать не одно поколение, что ее запомнят. Что ее прочитает следующее поколение и то, что будет за ним. И может, через сотню лет ее прочитает одна девочка – девочка, которая, зажмурившись, научится видеть остров, где сверкают хрусталь и жемчуг, где цветут розовые сады, где будто бы ждет спасение.
   Однажды девочка возьмет мелок и станет рисовать дома, которых никогда не видела. Я надеюсь, что эта история изменит ее жизнь. Я надеюсь, что эта история ее спасет. Спасет девочку, какое бы имя она ни носила в следующий раз.

Искренне ваша,
Нора Адамс

   Рукопись прилагается

Чак Паланик Дневник