Саша Канес
Вороньи игры

Посвящается светлой памяти Ориа́ны Фалла́чи

Не Дрейфуса дело…

   Огромный темно-вишневый лимузин с российскими номерами въехал в город, проследовал по набережной Сены, миновал Трокадеро, затем Лувр, после чего свернул направо и углубился в переулки Монпарнаса. Через некоторое время громоздкий автомобиль не без труда припарковался в тесном скверике, украшенном памятником капитану Дрейфусу.
   Наступал вечер. Несмотря на прекрасную теплую погоду, прохожих практически не было, и бронзовый армейский капитан, исполненный туповатой доблести, салютовал обломком шпаги пустому Парижу. Все, что здесь теперь происходит, теперь уже не его, Дрейфуса, дело!
   Лимузин остановился напротив памятника. Водитель-азиат, очевидно, совмещал водительские обязанности с ролью телохранителя. Вид у него был мрачным, а глаза казались пустыми. Несколько дней назад его вместе с новым автомобилем прислали во Францию московские друзья. Он вышел из машины и открыл заднюю дверцу.
   Но Хозяин не спешил покидать свое место. Доктор Тауфик Магриби приходился внуком одному давно почившему иерусалимскому муфтию времен английского мандата и Второй мировой войны. Он не знал своего деда, но унаследовал неукротимое и жестокое стремление к власти над презираемым им народом. Молодость Тауфик провел в Москве, где окончил знаменитый Университет дружбы народов, а потом – еще одно закрытое учреждение, где готовили настоящих борцов с чем угодно.
   Каждый правильный араб считает необходимым вставить перед своей фамилией солидное слово «доктор». Следуя традиции, Магриби тоже защитил в свое время диссертацию: кто-то из университетской шушеры накалякал чушь, посвященную историческим корням стремления палестинского народа к свободе и демократии, Тауфик получил машинописную копию из рук очкастого представителя популяции факультетского «планктона». Будущий доктор даже не затруднил себя внимательным чтением собственного научного труда.
   Его научного руководителя аспиранты между собой называли «морским свином». Этот отрицающий любые нравственные понятия политический стукач и впрямь походил на жирненькую морскую свинку с провисшим пеликаньим зобом. Не было в мире такого диктатора-людоеда, к которому этот человек, используя свое положение в советских спецслужбах, не пытался бы набиться в «личные друзья». Кстати, похоже, что именно он и придумал термин «личный друг». Интересно, а кого он считал другом «не личным»? Впрочем, в «дружбе» он достиг изрядных успехов. Правда, когда его приятели-тираны оказывались за решеткой, «морской свин» не утруждал себя посещением узилища. Не утешал он «личных друзей» и в последний вечер накануне свидания с виселицей. Этот человек никогда не скрывал своей истинной натуры, но даже мыслящая публика приучилась искренне принимать его изощренную подлость за высшую мудрость. В результате «свину» удалось завершить свою политическую карьеру кратким пребыванием на чрезвычайно высокой и почетной государственной должности. На ней он, как и следовало ожидать, проявил себя исключительно бездарным негодяем, но это только усилило уважение общества и коллег к мэтру политического «стука».
   Бывшие ученики «свина» расползлись по одиозным структурам «третьего мира», но об учителе своем предпочитали не вспоминать. Во всяком случае, вслух. Тауфик Магриби не был исключением.
   Лихая московская молодость прошла – все в этой жизни когда-нибудь проходит! Сейчас доктор, развалившись на роскошном кожаном диване, досматривал новости. Большой жидкокристаллический экран был встроен в панель, отделяющую салон от кабины водителя. Скривив тонкие губы в недоброй усмешке, доктор неких наук с явным удовлетворением вглядывался в непрерывно сменяющие друг друга сцены насилия.
   Где-то совсем неподалеку отсюда одуревшие от наркоты и безделья арабские и чернокожие подростки крушили и жгли все, что попадалось под руки. Жестокая и бессмысленная волна перекинулась из Клиши в центральные районы Парижа. Еще совсем недавно в квартале Сен-Дени престарелые проститутки сонно предлагали свои потасканные тела законопослушным гражданам. Теперь, источая гарь и смрад, здесь горели десятки ни в чем не повинных автомобилей. Обмотанные клетчатыми «арафатками» дети Северной Африки вытряхнули из экскурсионного автобуса российских туристов, приехавших полюбоваться Парижем из далекого Ярославля. В минуту в автобусе перебили все стекла и пробили шины. Затем салон облили бензином и подожгли. В начале событий премьер-министр Доминик де Вильпен, обращаясь к испуганной нации, заходился в обещаниях укротить хулиганов. Но вскоре стало очевидно, что это лишь слова. Несколько раз измученный глава правительства уже обмолвился о своей принципиальной готовности к диалогу.
   – К диалогу с кем, несчастный политический дурачок? – усмехнулся доктор непонятных наук, до глубины души презирающий обе стороны конфликта.
   Все прекрасно знали, как это началось. Восемь дней назад в пригороде Парижа Клиши двое мусульманских подростков североафриканского происхождения ограбили и избили пожилого парижанина. Полицейский патруль, случайно оказавшийся на месте происшествия, попытался поймать юных грабителей, чтобы затем доставить их в жандармерию. Там несовершеннолетних хулиганов могли, в соответствии с либеральным французским законом, отругать, вызвать родителей, если таковые имеются, и занести в компьютерную базу данных как потенциальных правонарушителей. Но подростки предпочли убежать с добычей – с тощим кошельком ограбленного ими пенсионера. Попытка спрятаться в трансформаторной будке привела к тому, что хулиганы запутались в высоковольтных проводах и сгорели заживо. Ошибка природы, допустившей их рождение, была исправлена. Но уже через час все Клиши пылало: в память погибших малолетних преступников горели автомобили, лавки, конторы, мастерские и пекарни. И вот уже исламская молодежь всей Франции по-своему отмечала последнюю неделю священного мусульманского месяца Рамадан.
   Смотреть репортаж про пылающий Марсель владелец лимузина уже не стал. Не выключая телевизор, он вышел из автомобиля и, жестом приказав водителю оставаться на месте, направился к маленькому восточному кафе, углом выходящему в сквер. Запланированная на два часа встреча с Ханан должна была состояться именно здесь.
   Доктор Магриби терпеть не мог, когда опаздывали. А Ханан, увы, имела такую дурную привычку. И ей было плевать, что Тауфик теперь уже не просто ее начальник, но и возглавляет всю оперативную службу, главную в структуре их организации. В последнее время эта умная и чрезвычайно способная, причем способная на все, дама что-то слишком объевропеилась. Собственно, она никогда не отличалась особой покорностью. Ханан была плохой мусульманкой – ну и Аллах с ней. Особенно усердный в вере – либо лжец, что, в общем, нормально, либо дурак, а это уже никуда не годится. А она – совсем-совсем не дура.
   Ханан стала исключительно профессиональной и удачливой авантюристкой. В отличие от Тауфика, учившего в Москве русский, Ханан, наоборот, еще ребенком выучила арабский в Дамаске, где много лет работал в корпункте ТАСС ее отец. Не желая жить в гниющем «совке», она в восемнадцать лет вышла замуж за богатого сирийского подрядчика. Еще до того, как стать вдовой, Ханан на некоторое время стала любовницей Тауфика.
   Их знакомство с Тауфиком произошло благодаря все тому же научному руководителю. Отец Ханан дружил с этим человеком, если слово «дружба» вообще применимо к людям, подобным «морскому свину». Ханан терпеть его не могла. Ей не было еще и пятнадцати, когда она, совершенно преднамеренно, оскорбила этого человека. Однажды, во время семейного обеда, который давали в честь навестившего их в Дамаске московского друга, отец, подмигнув жене и дочери, процитировал слова одного из своих коллег:
   – Как вы думаете, про кого это сказано: «Если бы не природная осмотрительность и осторожность, его смелость можно было бы сравнить только с бесстрашием барса!» – При этих словах отец подмигнул своему гостю.
   После короткой паузы Ханан произнесла уже низким грудным голосом:
   – Какой-то лизоблюд просто побоялся сравнить своего начальника с трусливым шакалом! Но побоялся… хотя и очень хотел!
   «Свин» оказался слишком хитер, чтобы изображать обиду. Но при этом не в его правилах было что либо забывать и уж тем более прощать. Он отомстил всей семье: спустя короткое время отца Ханан отправили в такую «горячую точку», откуда он уже не вернулся.
   К тому моменту дочь уже была замужем за Бассамом Зуаби, но спала с Тауфиком, то есть с доктором Магриби. Она демонстративно наплевала на строгие мусульманские традиции и не жила дома. С таким любовником она могла себе позволить даже это. В постели нестарый еще Тауфик был намного полезнее, чем ни на что не годный Бассам Зуаби. Муж, пока она его не бросила, раза два в неделю безуспешно пытался вмять свой обрезанный отросток, затерявшийся в жировых складках, в ее равнодушное лоно.
   Бассам знал, что Ханан начала работать на знакомого ему доктора Магриби, но о связи Ханан с шефом по тупости своей не догадывался. Поэтому он упорно надоедал Тауфику, призывая посодействовать возвращению беглой жены и в примерном ее наказании. Он ныл, вспоминая о том, как немало заплатил за нее покойному теперь отцу Ханан, в дни перестройки тайно вернувшемуся в лоно ислама. Дорого обошлось Бассаму и согласие на второй брак, требовавшееся от первой жены – малограмотной толстой тетки, обвешанной с ног до головы золотом. Бассам Зуаби никогда бы не прекратил нудить и жаловаться всем вокруг, но однажды совершенно случайно упал с лесов четвертого этажа, который сооружал над крышей собственного дома.
   Старший сын от первого брака, Мухаммед Али, готовился обзавестись семьей, и, по давней традиции, отец должен был надстроить для него еще один этаж над собственным жилищем. Инспектируя рабочих, супруг Ханан зацепился брючиной за арматурный прут и, неловко повернувшись, свалился вниз прямо на заготовленные бетонные блоки. Такую картину гибели господина Зуаба, во всяком случае, нарисовали допрошенные полицией строители. Никто не интересовался, насколько случайной была эта смерть.
   Вообще-то в жизни Ханан мало что было случайным. После смерти мужа Ханан Зуаби наследовала немало денег и обрела свободу. Связь с Тауфиком как-то сама собой прекратилась, зато сотрудничество укрепилось.
   Доктор Магриби был бы совершенно доволен своей лучшей сотрудницей, если бы эта куса [1 - Неприличное слово женского рода (арабск.).] не имела привычки опаздывать! «Не Зуаби – Зуби [2 - Неприличное слово мужского рода (арабск.).] твоя фамилия!» – ругался про себя шейх.
   Он еще раз посмотрел на часы. До последнего времени у Ханан был лишь один прокол. Точнее, прокололся он сам, но Ханан знала, чем заслужить расположение шефа, и взяла всю вину на себя. Он «благородно» позаботился о том, чтобы Ханан никак не пострадала, а сам он стал тем, кем стал.
   Никто так до конца и не понял, что случилось с этим казахским придурком Сериком. Судя по всему, он остался в живых, и, увы, неизвестно, что из него смогли вытащить всяческие спецслужбы. Много от него узнать не могли: Серик не знал подлинных имен, не знал настоящих адресов. Его, Тауфика Магриби, несостоявшийся шахид называл именем Рамзи. У господина Магриби и впрямь имелся тогда бельгийский паспорт на имя какого-то Рамзи Умарова, ингушского отморозка, прославившегося своим зверством на грузино-абхазской войне. Настоящий Рамзи, бандит и садист, осел в вайнахской деревне под Брюсселем и проводил время за компьютерными играми. Паспорт ему без надобности, а рожа, если побрить, преображается в нечто, очень похожее на лицо господина Магриби. Вряд ли казах укажет, где в Сирии находится тренировочный лагерь, в котором из него пытались сделать шахида. Единственная зацепка – подмосковный аэродром, где он обучался на «камикадзе». Но, скорее всего, и там не найдут никаких концов Рамзи-Тауфика. Администрация аэроклуба настолько остро нуждалась в деньгах, что не задавала лишних вопросов тому, кто готов был заплатить пару тысяч долларов за несколько часов полетов.
   И все-таки Ханан правильно поступила, сказав, что лишь она виновата в том, что ее подопечная, соплячка Малика, оказалась недостаточно натренирована и психологически обработана. Поэтому, видимо, не слишком достоверно изобразила приступ, впала в панику и слишком неловко попыталась вытащить из себя взрывчатку. Разумеется, никто в точности не знал, что произошло на этом проклятом рейсе – информацию собирали по каплям. Но, безусловно, удобнее было верить в вину раскаявшейся Ханан, чем в ошибку самого Тауфика Магриби. Еще проще было закрыть тему из-за того, что самолет действительно попал в зону турбулентности над Норвегией, отчего и совершил экстренную посадку в аэропорту норвежского города Бергена. И, в конце концов, не ошибается только тот, кто ничего не делает. Безусловно, плохо, что этого казаха не прибили оперативники во время захвата и что пятьдесят граммов прекрасной взрывчатки не рванули в его заднем проходе. Всем было бы лучше и спокойнее. Но, слава Аллаху, Тауфик Магриби с детства славился замечательным красноречием. Ему удалось убедить саудовского инвестора в том, что почти безукоризненно подготовленная операция сорвалась исключительно из-за проклятой турбулентности, за которую ни Ханан, ни сам Тауфик ответственности нести не могут! Никто не ведает планов Аллаха: может быть, в этот раз он решил просто напугать неверных и заставить их тратить еще больше сил и денег на организацию охраны в своих нечестивых воздушных портах. Впрочем, инвестор, как и он сам, прекрасно понимал, что к Аллаху все это не имеет никакого отношения. Инвестор качал нефть, и Тауфик считал, что инвестору необходимо делиться с теми собратьями, у которых нефти нет. Зачем доктору Магриби выглядеть рэкетиром, если можно быть борцом за святое дело? Зачем инвестору выглядеть жертвой вымогателей, если он может стать добровольным жертвователем во славу ислама? И народу тоже лучше продолжать пребывать в тупости и в нищете, но верить, что шейхи, муллы и шахиды добьются для всех правоверных лучшей доли и превосходства над прочим миром. Для этого не нужно тяжело работать, не нужно о чем-либо думать и совсем не обязательно чему-то учиться: только терпение, молитва и джихад!
   Из-за недавнего экстраординарного происшествия Тауфику и Ханан не только пришлось мобилизовать все свои возможности, но и соблюдать чрезвычайно жесткие условия конспирации. «Береженого Бог бережет!» – сказала монашка, натягивая на свечку презерватив. Старо, банально, но очень верно! Еще со времен студенчества Тауфик полюбил эту шутку и сделал ее одним из основных принципов своей жизни. Он сменил машину, водителя и в очередной раз паспорт. Он договорился о встрече в городе, где спецслужбам не до него и не до Ханан. Доктор Магриби, разумеется, несколько беспокоился, но в душе все равно был уверен, что Ханан доложит ему, что злополучный корабль с драгоценным грузом уже свободен. А дополнительные расходы все равно покроет инвестор. Никуда не денется!
   Кафе еще пустовало. Никто не сидел и за вынесенными на улицу пластмассовыми столиками. Завсегдатаи должны показаться в заведении только после захода солнца.
   Владел заведением пятидесятилетний сирийский араб. И он сам, и его двоюродный брат с сыновьями неплохо готовили, хорошо и почтительно обслуживали гостей. Поэтому были все основания предполагать, что вечером клиентов наберется достаточно. В ожидании разрешенного часа сам владелец бизнеса сидел в глубине хозяйственного коридора и любовно начищал роскошные, в половину человеческого роста кальяны, предназначенные для особо почетных гостей.
   Тауфик взглянул на часы и осмотрелся по сторонам. Вокруг – никого, кроме трогательной пары парижских стариков, бредущих со стороны главной улицы, поддерживая друг друга. Покрытая редким седым пушком голова дедка заметно подрагивала то ли просто от слабости, то ли от паркинсонизма. Одной рукой старик опирался на алюминиевую палку, а другую галантно подставлял своей спутнице. На самом же деле старушка была чуть крепче. Изо всех своих тоже, надо сказать, невеликих сил она старалась поддержать мужа.
   Разумеется, доктора Магриби пара старых парижан не умиляла и вообще не интересовала. Он взглянул на часы и снова взял в руки мобильный телефон. Но набрать нужный номер не успел. Его внимание отвлекли два черных подростка, выскочившие в сквер с противоположной от кафе стороны. Там уже несколько месяцев жила своей тихой жизнью небольшая и чрезвычайно аккуратная городская стройка, отгороженная от улицы зеленым нейлоном. Подросткам было на вид лет пятнадцать-шестнадцать. Один из них держал в руках наполовину заполненную бензином пятилитровую канистру, а другой, покрупнее, на бегу размахивал длинным ржавым куском трубы, подобранным, видимо, на той же стройке. Не оглядываясь по сторонам, они бросились к припаркованному на инвалидной стоянке старенькому «Ситроену». В этот момент старики заметили подростков и повернулись в их сторону. Хулиганы проворно расколотили лобовое стекло несчастной машинки и выплеснули внутрь часть содержимого канистры. Старушка, держась обеими руками за локоть своего ветхого спутника, закричала неожиданно звонким голосом:
   – Прекратите немедленно! Эта страна приютила и накормила вас и ваши семьи! Вы должны испытывать благодарность!
   Неуемная старушка прокричала еще что-то про уважение к старшим и про права инвалидов. Подростки на крик никак не реагировали и быстро подожгли автомобиль. Убедившись, что пламя охватило маленький «Ситроен», хулиганы кинулись к пенсионерам. Их лоснившиеся от пота и гари черные лица искажала ненависть. Пытаясь спасти спутницу от удара, старик из последних сил бросился наперерез и получил острым краем трубы по темени. Его спутница отчаянно попыталась не дать мужу упасть, но следующий удар пришелся ей в висок.
   Самого Тауфика несовершеннолетние убийцы не заметили. Зато их внимание привлек лимузин, наполовину загороженный памятником. Присвистнув при виде богатой добычи, хулиганы побежали крушить роскошную «тачку», не разглядев из-за затемненных стекол мрачного человека, сидевшего внутри. И российский номерной знак также не заставил их задуматься.
   «Идиоты!» – про себя выругался доктор Магриби.
   Дверь автомобиля распахнулась, и угрюмый водитель загородил собой капот лимузина. Жестом он призвал погромщиков остановиться. Подростки словно только этого и ждали – прямо на бегу они выхватили ножи. Китаеза в дорогом костюме! Убить косоглазого – круче, чем расправиться с белыми стариканами! Судя по костюму, азиат он французский, а значит, как и всякий законопослушный француз, не готов ответить силой несовершеннолетним. Хваленая европейская толерантность не позволит ему не только подраться с ними, но даже пальцем их тронуть.
   Но на этот раз они просчитались. Драки действительно не получилось. Противник не был специалистом по искусству кинематографических побоищ, и в Голливуде имел бы немного шансов стать звездой. Но у напавших на него парней не было никаких шансов выжить. Шофер только дважды ударил подбежавших к нему чернокожих хулиганов: один раз одного и один раз другого. Бил быстро, но спокойно и аккуратно, чтобы не выбить себе кисть и не содрать кожу на пальцах. Каждый удар был рассчитан так, чтобы сломать основание черепа. Сила удара важна, но еще важнее его точность. Почти незаметные со стороны, удары были точны и обладали сокрушающей силой. С невольным восхищением Тауфик оценил без преувеличения жуткий профессионализм своего нового подчиненного.
   Трупы юных хулиганов валялись на мостовой в двадцати шагах от поверженных ими стариков. «Ситроен» горел, распространяя черную копоть и смрад. Из брошенной подростками пластиковой канистры на асфальт вытекали остатки горючей жидкости.
   Все шло неправильно. Доктор Магриби спрятал в карман телефон и быстро направился к своей машине. Проходя мимо лежавших без движения пенсионеров, он бросил вниз тяжелый, лишенный жалости взгляд. В этот момент старик внезапно открыл глаза и прошептал окровавленными губами:
   – Мы должны были заботиться об их воспитании…
   Больше он ничего не сказал. В зрачках полуоткрытых глаз старика отражалось пламя горящего «Ситроена», но его жизненный огонь уже угас.
   Тауфик огляделся по сторонам. Свидетелей или не было вовсе, или они предпочли не высовывать носов из окон и подъездов. Именно так, очевидно, поступил владелец кафе, который, выпучив от ужаса глаза, наблюдал за происходившим из замызганного коридора.
   – Уезжаем! – приказал Тауфик водителю. – Садись справа. Я сам поведу. Приходи в себя!
   Телохранитель пожал могучими плечами. Это означало, что он из себя и не выходил. Тем не менее приказание шефа выполнил и сел на правое сиденье. Но не успел Тауфик усесться за руль, как возле них, взвизгнув тормозами, остановился невесть откуда взявшийся микроавтобус с телевизионщиками. Два длинноволосых оператора побежали со своей камерой к пылающей машине. Тощая рыжая девица-фотограф с пирсингом в носу плюхнулась на землю, чтобы со всех ракурсов нащелкать распростертых на асфальте стариков и ненадолго переживших их убийц. Еще три человека бросились к лимузину.
   – Что здесь произошло, мсье? Вы что-то видели? – Возле самого лица взбешенного доктора Магриби оказалась ворсистая груша микрофона. – Вы взволнованы, напуганы, мсье? Вам нужна помощь?
   Тяжелый взгляд шейха нисколько не обеспокоил подбежавшую к машине юную журналистку в джинсовом костюме. Подумав несколько секунд, шейх сжал мохнатую грушу микрофона ладонью и тихо прошептал склонившейся к нему девушке прямо в ухо:
   – Да, я взволнован и очень напуган! Двое белых полицейских прямо на наших глазах зверски убили чернокожих юношей, зашедших погулять в этот белый район. Затем полицейские инсценировали поджог машины и уехали, сбив по пути двух пенсионеров, повинных только в том, что они оказались случайными свидетелями преступления.
   Журналистка, не мигая, смотрела шейху прямо в глаза. Ему это явно не понравилось.
   – Полицейские явно хотели убрать свидетелей! – произнес он специально с нажимом.
   – А как же вы, мсье? – подумав, отреагировала журналистка. – Вы же свидетели! Почему они вас не тронули?
   – Мы успели увидеть только задний бампер уезжающей прочь полицейской машины. Мне все рассказал перед смертью этот старик. – Тауфик Магриби указал на распростертое тело пенсионера.
   – Вы будете свидетелем, мсье? Ваше имя, мсье? Вы готовы будете выступить в суде?
   Доктор Магриби горько усмехнулся, покачал головой:
   – О нет! Мы не французы! Мы даже не европейцы! Мы русские, мадемуазель! Посмотрите на наши номера. Наш триколор содержит те же цвета, что флаг Франции, но нам никто здесь не поверит! Всех русских в этой стране считают бандитами. Мы простые туристы, и, повторяю, мы очень напуганы. Мы боимся мести со стороны убийц-полицейских. Мы уезжаем. Занимайтесь своим делом, мадемуазель!
   – Вы так хорошо говорите по-французски…
   – Спасибо за комплимент, мадемуазель. Вы тоже. Прощайте!
   Тауфик оттолкнул микрофон и с нескрываемой досадой кинул последний взгляд на симпатичную девушку: «Ее бы мне в другое время и в другом месте!» С этой мыслью он воткнул электронный ключ в предназначенную для него щель.
   Машину придется бросить неподалеку, предварительно сменив номера. Потом ее заберут ребята из какого-нибудь арабского или турецкого гаража и поставят к себе до особого распоряжения. Тауфика раздражали возникшие осложнения, но серьезного беспокойства сложившаяся ситуация не вызывала. Куда хуже, что они почему-то не встретились с Ханан.
   Он кинул взгляд на своего спутника. Уступивший водительское место мрачный человек сидел в правом кресле с ничего не выражающим лицом. Он никак не участвовал в беседе с представительницей прессы и продолжал неотрывно смотреть вперед. Доктор Магриби едва успел нажать кнопку запуска двигателя, когда с противоположной стороны в переулок въехала машина «Скорой помощи». Неизвестно, кто из жильцов дома успел вызвать парамедиков, но теперь лимузин оказался запертым со всех сторон: сзади – телевизионщики, спереди – белый фургон с красным крестом. Тауфик занервничал по-настоящему. Несмотря на включенный климат-контроль, на его смуглом лбу появилась испарина. Правая передняя дверь белого фургона отворилась. Молодой мужчина в белом халате направился к лимузину.
   У Тауфика всегда было прекрасное чутье. К тому же даже в чрезвычайных обстоятельствах он не терял способности логически мыслить. Разумеется, он сам не вызывал «Скорую помощь», и вряд ли ее успел вызвать кто-то другой. Рука шейха сама собой потянулась к подлокотнику, где лежал «ТТ» со спиленным номером. Теперь доктор Магриби осознал, что серьезных неприятностей не миновать. Хорошо, что правильно обученному азиату не нужно объяснять, что делать. Тауфик едва успеет покончить с человеком в белом халате, а его спутник уже разберется с теми, кто приехал сюда под видом медиков, и уберет их поганый тарантас с дороги. Доктор Магриби опустил стекло, чтобы было удобно стрелять, и жестом показал своему спутнику, что тот может открывать дверь и бежать к фургону.
   Но шофер не вышел и никуда не побежал. Вместо этого он одним движением сломал хозяину правое предплечье. Затем вырвал «ТТ», с хрустом ломая фаланги и суставы скрюченных в судороге пальцев шефа. Почувствовав адскую боль, Тауфик Магриби захлебнулся собственным криком, но через долю секунды лишился чувств.

Город вечной осени

   Свинцовое небо, не переставая, выплескивало на землю потоки холодной воды. Даже дождем это назвать было нельзя – упругие струи не разделялись на капли. При этом валившаяся с небес вода была очень чистой, и, когда я смотрела на окно, казалось, что его непрерывно моют из шланга. Небесные силы, видимо, не желали, чтобы, высыхая, стекло покрылось таким привычным мне неопрятным белесым налетом и серой уличной пылью.
   «Я слушаю тебя… Говори… папа!» – это я не сказала, только подумала.
   Отец сидел напротив и смотрел на меня, почти не мигая. Он не мог преодолеть себя, нарушить молчание и обратиться ко мне. Он не знал ни с чего начать, ни чем продолжить. Не старый еще, красивый мужчина с такими же, как у меня, изумрудно-зелеными глазами. Только вот под глазами мешки. И веки отекшие, красные и воспаленные.
   Я совсем не помню, каким он был до Афганистана. Но твердо знаю, что говоруном он не был. Мама всегда была спокойной и молчаливой. Это и понятно – среди тигре болтуны не в чести! Во всяком случае, мне приятно думать, что мои соплеменники не только мужественны, но и знают цену каждому своему слову. Однако сейчас я готова была разрыдаться от беспомощности из-за того, что мой отец не может открыть рот и лишь затравленно смотрит на свою взрослую дочь. Я понимала, что такое молчание свидетельствует о слабости.
   – Какого черта ты меня вызвал? Какого черта ты сидишь напротив, если не можешь сказать ни слова?! – Сама не знаю, проорала я это вслух или только подумала.
   Мне до сих пор непонятно, как можно передать словами состоявшийся в итоге разговор. В душе моей скопилось столько боли и непонимания, что я даже не пыталась их скрывать.
   Как могло случиться, что при живом отце я жила сиротой? Как могло случиться такое, что молодая прекрасная женщина, моя мать, при живом муже последние несколько лет своей жизни прожила вдовой? Да, мой отец попал в плен. Да, его случайно спасли американцы. Да, это было еще то, советское, время. Но ведь к «стенке» уже не ставили и не сажали на долгие годы всю семью «предателя»!
   Конечно, я осознаю, что офицера, вернувшегося из душманского плена, не ждали лавры героя – лишь презрение, конец военной карьеры и отсутствие права на хоть сколько-нибудь достойную пенсию. Как работает система, отец уже знал по своему эфиопскому опыту. Женитьба на маме стала отличным тестом. Слава богу, отцовское начальство не пожелало, чтобы возникли малейшие подозрения о пленении военного летчика. «Пропавший без вести» – ужасная формулировка для всех – и для семьи, и для генералов. По мнению разведчиков, в конце концов добравшихся до обгоревших обломков вертолета, шансов остаться в живых у пилота Воронова не было. Так к чему тогда никому не нужные расследования, мучительные выяснения отношений с высоким начальством и лишение семьи, то есть нас с мамой, даже скудных средств к существованию? Принятое решение было по-своему благородным: «груз двести», набитый бараньими костями, улетел на родину погибшего героя.
   Командиром разведгруппы, нашедшей изуродованные обломки летательного аппарата, был не кто иной, как Батый. Мой учитель знал отца еще по их общей борцовской юности, их встреча в Афганистане стала для обоих случайностью. Осмотрев «Ми-24», Батый понял, что вертолет сгорел не сам по себе, а был намеренно подожжен уже после падения. Майор Орчибатов не подпустил молодых бойцов из своей группы к «Ми-24», аргументируя это тем, что вокруг могут быть расставлены мины-ловушки. Он сам обследовал то, что осталось от кабины, и увидел, что там нет тела. После этого принял решение возвращаться, сказав лишь, что погибшего летчика заберут позже саперы. Батый всегда был неразговорчив, и лишних вопросов ему обычно не задавали, в особенности подчиненные. Убедить начальство, что душманы вытащили из кабины уже мертвого летчика и забрали тело для того, чтобы заманить разведчиков в ловушку, не представляло особого труда.
   Сам Батый уже знал правду. Местные жители охотнее шли на контакт с «нерусским азиатом». По долгу службы майор имел «свои источники», и мальчишка из горного кишлака сообщил ему, что раненого русского летчика забрали у афганцев белые люди, говорившие по-английски. Батый понимал, что отцовские шансы на выживание тем выше, чем меньше о нем будут говорить. Интересы всех сторон совпали. А мама вместо того, чтобы стать женой «предателя», стала «вдовой».
   Своим спасителям отец оказался неинтересен. Оказавшись в США, он, подобно сотням тысяч эмигрантов, вынужден был перебиваться любой черной работой. Но он не знал, как передать нам с мамой даже то, что ему удавалось выкроить из мизерных заработков.
   Это стало возможным только через несколько лет. В поисках работы папа оказался в «русском» Бруклине, где совершенно случайно встретил нескольких старых знакомых. Это были бывшие борцы, различными путями проникшие в США. Все они работали на фирме некоего Дэвида Фелда, ловкого прораба из города Бельцы. Этот человек не брезговал никаким заработком. Часть его подчиненных занималась скупкой «на вес» бывшей в употреблении одежды и отправляла весь этот хлам в перестроечное отечество. В то время был еще разрешен так называемый бартер, и за одежду Фелд получал не деньги, а странные российские товары – от декоративного чугунного литья до матрешек и бумажных обоев. Как ни странно, процентов восемьдесят этого разномастного хлама находило в Америке своего покупателя. Но основным занятием фирмы в конце концов стала скупка домов в Гарлеме. Мэрия Нью-Йорка разработала специальную программу, направленную на то, чтобы расчистить и привести в порядок криминальные и запущенные районы Манхэттена. Любая компания могла выкупать в собственность многоэтажные кирпичные дома по цене один доллар за штуку. Дешевизна такой покупки была обманчивой. Покупателю предстояло за год восстановить и отремонтировать загаженное строение. Только после этого государство обеспечивало владельца «социальными» жильцами, обычно многодетными черными семьями, где никто никогда не работал и даже не помышлял искать работу. Поругивая власти за жадность, эти люди довольствовались пособием, талонами на еду и оплатой того самого жилья, которое им сдавал Дэвид Фелд и его коллеги. Огромное удобство для бизнеса состояло в том, что не нужно было бегать за квартиросъемщиками, чтобы собрать деньги. Ежемесячную плату за жильцов-тунеядцев переводило само государство. В течение нескольких лет владелец не имел права перепродавать такой дом и должен был сам обеспечивать его эксплуатацию. Но зато потом превратившийся в преуспевающее коммерческое предприятие объект недвижимости мог быть реализован с немалой прибылью.
   Разумеется, у этого «простого» бизнеса было несколько сложностей, почти непреодолимых для нормальных предпринимателей, главной из которых оказался «человеческий фактор». В каждом таком «долларовом» доме, формально нежилом, отключенном от воды, газа и электричества, нелегально обитали всяческие наркоманы, алкоголики и прочая бесприютная шваль. В соответствии с гуманными американскими законами применять силу при изгнании этой публики было невозможно, во всяком случае, в открытую. Разумеется, самовольные жильцы отстаивали свое право на проживание всеми доступными им средствами, но если бы застройщику пришло в голову хотя бы угрожать оружием и об этом узнали бы власти, то на долгие годы домом бизнесмена стала бы тюрьма.
   Поэтому Дэвид Фелд подобрал себе «команду», состоявшую из бывших советских спортсменов и таких же, как мой отец, «афганцев». Белецкий прораб не без основания предположил, что такие люди обладают необыкновенным «даром убеждения», которому не мешает не только отсутствие дара красноречия, но и слабое владение английским языком. Расчет оказался верным. Большинству обитателей нью-йоркского дна достаточно было только посмотреть на выходивших из фелдмановского мини-вэна угрюмых тяжеловесов, чтобы немедленно согласиться на мирное переселение в бесхозные трущобы куда-нибудь подальше. Если же столкновение все-таки происходило, оно было энергичным и очень коротким. Выжившим аборигенам не приходило в голову обращаться в полицию и пытаться утверждать, что причиной смерти вылетевшего из окна товарища стало нечто иное, чем обычная передозировка героина.
   Отец работал по двадцать часов в сутки. Утром он занимался погрузкой в порту контейнеров с юзаными джинсами. Днем торчал на стройке, где учил разношерстных гастарбайтеров оклеивать стены квартир устрашающего вида обоями.
   Обои появились в результате весьма любопытного стечения обстоятельств. Несколько лет назад сыктывкарский «бизнесмен» по кличке Гоша Молодой по взаимной договоренности получил от Фелда на реализацию партию элитной итальянской деревянной мебели. Когда сыктывкарцы вскрыли полученные контейнеры, то удивлению их не было предела – внутри находились журнальные и чайные столики, изготовленные на Тайване из стекла и дешевой пластмассы. Тем не менее товар быстро и выгодно распродали. А шутник Гоша предложил своему партнеру в качестве оплаты бартер. Дэвид Фелд обрадовался перспективе заработать «в два конца» и получил в оплату своего товара несколько контейнеров обоев, произведенных на сыктывкарском ЦБК. Небогатый ассортимент состоял из двух разновидностей незатейливых бумажных обоев – «фейерверк зеленый» и «фейерверк фиолетовый». Продать эту жуть в США, разумеется, было нереально. Но господин Фелд все равно не остался внакладе – он принял решение оклеивать сыктывкарской продукцией стены в возводимых им социальных квартирах и немало сэкономил на отделочных материалах. Пораженные нездешней красотой, обитатели утверждали, что, находясь в комнате, оклеенной фиолетовой версией «фейерверка», даже самый крутой черный оттопырок приходил в такое умоисступление, что не мог попасть себе иглой в вену.
   Пообщавшись с товарищами-«афганцами», отец принял участие в создании того самого фонда, из которого мы и начали получать деньги. «Фонд» – это громкое название, изначально в него входило не более десяти человек, располагавших только личными средствами. Однако статус благотворительной некоммерческой организации позволял переводить деньги в Россию и таким образом помогать родным, близким и друзьям. Папа нашел не только меня, но и Батыя. Он помог ему открыть в Москве собственный клуб и попросил взять шефство надо мной и Алексеем Матвеевичем. Мамы к тому моменту уже не было…
   На мое счастье, Батый вошел в подъезд нашей «хрущобы» именно в тот момент, когда меня, маленькую темнокожую девочку с фигурными коньками на шее, били на лестничной клетке хулиганы. Батый поднял несчастного избитого ребенка на руки и понес домой. Он не стал гнаться за моими несовершеннолетними обидчиками. Что он, могучий взрослый мужчина, мог сделать с четырнадцатилетними сопляками. Убить и навеки сесть в тюрьму? Нет, конечно! Но он сделал главное – научил меня защищать себя! Я бросила фигурное катание, поменяла лед на татами. Я выбросила свое трико и короткую розовую юбчонку. Главным моим девичьим платьицем стало пропитанное потом грубое хлопчатобумажное кимоно. Благодаря Батыю я вспомнила, что я – тигре! Я защитила себя! По-суворовски, ведь именно этот прославленный полководец учил, что лучшей защитой является нападение! В первый день следующего учебного года я встретилась со своими обидчиками перед началом занятий и напомнила о себе. Очень удачно оказалось, что все трое жили в одном дворе. Двое отделались легко – уже через полгода после встречи со мной они начали снова учиться стоять на своих ногах. Разумеется, до сих пор, едва завидев меня на улице, они, прихрамывая, перебегают на другую сторону. Зато их третий товарищ, тот самый, что бил меня головой о ступеньку и от которого я впервые услышала словосочетание «черножопая обезьяна», никогда никуда уже не перебежит. И ходит он только в одном-единственном смысле – под себя. Он интересно проводит время: сидит в кресле-каталке и тщетно пытается вспомнить собственное имя. Но главное – он теперь никогда не обидит ни одну маленькую девочку.
   Отец пытался найти маму. Он ездил в Эфиопию, но ничего иного, кроме укрепившейся уверенности в ее трагической гибели, оттуда не привез.
   Благодаря отцу Батый оказался тоже вовлечен в бизнес господина Фелда. На восстановление «однодолларовых» домов требовались деньги. Банки не хотели рисковать и вкладывать средства в восстановление сомнительной недвижимости. Своих средств у Дэвида Фелда было недостаточно. Поэтому отец предложил Батыю отыскивать работающих за рубежом российских спортсменов и тренеров, которые могут пожелать войти партнерами в этот бизнес. И следует сказать, что никто из тех, кто согласился, не пожалел. Отец уже занял такое положение в компании, что с ним и с его протеже жульничать не рискнул бы никто, включая самого господина Фелда. В результате десять тысяч долларов, выкроенные из скромного бюджета какого-нибудь «русского» учителя физкультуры из провинциальной американской школы, приносили через три года сумму, достаточную для приобретения небольшого собственного домика или «двухбедрумной» квартиры в Бруклине.
   Алексей Митрофанович, сосед, заменивший мне отца, мать и вообще всех родных и близких, долгие годы тоже не знал всей правды. Учитель, разумеется, рассказал ему, что он сам прошел Афганистан и имеет отношение к американскому фонду, поддерживающему семьи советских офицеров-«афганцев». Но о том, что мой отец жив, дед Леша узнал только перед самой своей трагической гибелью. Лишь получив наконец долгожданное американское гражданство, отец перестал опасаться, что его плен и последующее бегство фатально скажутся на моей судьбе.
   Все понятно. Все логично. Вроде бы… Но я смотрела в глаза своего отца и не могла понять, как же нужно бояться, чтобы не подумать о том, что живой отец рядом или хотя бы известие о том, что он жив, не стоят материально благополучного сиротства. Я не сказала ничего из того, что по этому поводу думала. Я не понимала, кто он мне в первую очередь – родной отец или помогавший мне издалека посторонний и неизвестный человек. И то, и другое было правдой. Я не желала оттолкнуть только что обретенного отца раздражением и неприятием его поступков. А с посторонним человеком мне просто незачем было делиться своими переживаниями. Я справилась со всеми эмоциями. Я должна быть сильной! Я – тигре!
   Но все же я не смогла не спросить:
   – А что учитель? Что Батый думал об этом? О твоем решении? О такой жизни?..
   – Думаю, он был не согласен и считал, что я не прав… но…
   – Что «но»?..
   – Он – хороший друг!
   В этот миг я все же задумалась, как бы выглядела наша жизнь с униженным нищим отцом, выгнанным из армии, лишенным собственного угла, без элементарных средств к существованию. Как бы мы выживали в перестроечное и постперестроечное время? Не знаю. Я уверена, что он должен был сделать все, чтобы быть со мной, с нами… Уверена, но не смею судить! Я еще пристальнее всмотрелась в его изумрудно-зеленые глаза. Все-таки здорово, что этот цвет вопреки всем представлениям генетики все же достался и мне!
   Неудивительно, что мне, девочке, всегда не хватало рядом кого-то, кто сильнее меня! И как больно было осознавать, что моего отца, офицера, летчика, судьба забрала так рано! Ведь я твердо знала, что его больше нет… И казалось порой, что, может быть, и не было его никогда вовсе, а была только легенда.
   «Вот мой отец! – мысленно убеждала я себя. – И это счастье, что он теперь есть у меня!»
   Если бы это был дурной фильм, вроде «мыльной оперы» или дешевого боевика, мне следовало броситься в объятия вновь обретенного родителя. Но я осталась сидеть. В его глазах заискрились слезы. И тут я внезапно осознала: мой папа, в отличие от меня, совсем, совсем не тигре!

Брак без права на интим

   Из госпиталя меня выпускать не хотели. Чувствовала я себя почти нормально, только при резких движениях ощущалась незначительная тошнота и окружающий мир перед глазами терял свою обычную устойчивость. Мои голова и шея приняли всю силу удара о потолок. Сразу после приземления меня, еще не пришедшую в сознание, накачали какими-то обезболивающими и седативными препаратами, чтобы, очнувшись, я не навредила себе резкими движениями, так что все манипуляции медики производили с бесчувственным или почти бесчувственным телом. Несмотря на то что тщательное обследование не выявило никакого повреждения или смещения позвонков, индиец-ортопед решил не рисковать и зафиксировать на некоторое время шею. Так я оказалась закована в пластмассовый ошейник.
   В числе сотрудников госпиталя Святой Брунгильды, расположенного на окраине норвежского города Бергена, кроме администрации, коренных норвежцев не было. Были индийцы, поляки, были русский отоларинголог и анестезиолог-узбек. Вначале я не поняла даже, в какой стране нахожусь. Только после появления лысого сотрудника министерства внутренних дел, который принес мой паспорт с проставленной в нем «экстренной» визой, я поняла, где приземлился наш многострадальный «Боинг».
   В госпиталь попало множество пассажиров с нашего рейса. Все они, как и я, пострадали не от сорванного, по сути, террористического акта, а от неожиданного попадания самолета в воздушную яму. Многие пассажиры бродили по проходам, стояли в очередь в туалет и, разумеется, не успели ни сесть на свои места, ни пристегнуться, когда лайнер провалился в воздушную яму, сразу потеряв почти тысячу метров высоты. Некоторые получили намного более серьезные травмы, чем я, – через пять дней после происшествия в «травме» и в неврологии оставалось не менее десяти лежачих больных.
   Я так и не узнала, куда увезли оставшегося в живых террориста. Взорвавшуюся в туалете девицу не без труда собрали в черный пластиковый мешок и тоже куда-то отправили. Единственный, с кем я могла обсудить случившееся, был мой сосед по креслу в самолете, тот самый парень, который первым бросился на казаха. Он зашел ко мне, когда я еще только выплывала из лекарственного тумана. Сказал несколько теплых слов и ушел. Мне пока было как-то неудобно расспрашивать о нем персонал, но я слышала, как две медсестры, полька и китаянка, обсуждали между собой на корявом английском, что одного из пациентов не слишком удачно прооперировали. Ему зашивали руку, распоротую «розочкой» из коньячной бутылки. Что-то не так оказалось с нервом, и возникла проблема с чувствительностью. Через несколько дней его должны были отправить в другой госпиталь, в Германию, чтобы там некое мировое светило исправило ошибку менее опытных коллег.
   Мне разрешили прогулки. Я получила свою одежду, переоделась, и мы с папой направились на набережную в центре Бергена. У нас была только пара часов. В тот же день вечером отец улетал назад в Нью-Йорк. Узнав о случившемся, он прямо с работы умчался в аэропорт, бросив все дела. Я, слава богу, оказалась в порядке и совершенно не возражала, чтобы отец вернулся и встречал меня через пару дней дома. Его присутствие в больнице меня только стесняло. В уходе я не нуждалась, а развлекать меня у него не вышло. Возможно, он был не виноват, просто нам обоим непросто было прийти в себя после встречи. Я лично хотела побыть в одиночестве и осмыслить все, случившееся со мной, с ним, со всей нашей маленькой семьей. Он тоже, чувствовалось, так и не понял пока, как со мной общаться, и, как мне показалось, чего-то недоговаривал.
   Главным и самым необходимым аксессуаром в Бергене, самом дождливом городе мира, является зонт. Дождь, говорят, льет здесь триста пятьдесят дней в году. Остальные пятнадцать или шестнадцать дней его сменяет мокрый снег. Берген всегда был городом рыбаков, торговцев рыбой. Много лет назад к ним присоединились несуществующие веселые тролли, а потом реальный, но грустный композитор Григ.
   Проигнорировав парк троллей и Дом-музей Грига, мы пошли на рынок, где, как нам рассказывали, можно угоститься изысканными деликатесами, только-только выловленными из морской пучины. Торговля шла возле самого берега под тентами, защищающими от дождя и торговцев, и покупателей. Угрюмое море со стоном накатывало серые волны на парапет. На поверхности покачивались унылые чайки. Суровые птицы опасливо косились на висящих в толще воды огромных медуз с длинными щупальцами и жуткими коричневыми шляпками-головами.
   На рынке действительно продавалось множество совершенно необычных представителей подводной фауны. Но они были страшными, сырыми и не приготовленными для немедленного поедания. Поэтому мы решили выбрать что-нибудь попроще. Папа купил себе за пятнадцать долларов огромный бутерброд – из хлебного конверта соблазнительно высовывался край соленой семги, обложенной листьями зеленого салата. Меня же потянуло на экзотику, и я остановила выбор на фаршированном крабе. У толстого угрюмого поляка мы приобрели по маленькой бутылочке дрянного пива по пять долларов каждая. Он извлекал бутылки прямо из ящика, поэтому пиво было не только скверным, но еще и теплым, по-моему, градусов на десять теплее окружающего воздуха. Отцовский бутерброд, как оказалось, содержал в себе только малюсенький кусочек рыбы, тот самый, что соблазнительно высовывался наружу. Зато салата было много. Вялые листья оказались столь грязными, что на папиных зубах скрипел песок. Из рассыпавшегося хлебного конверта на асфальт посыпались комочки земли, смешанные с желтыми подгнившими стеблями. Мои попытки съесть краба также не увенчались успехом. Сразу под спиленным панцирем находился толстый слой крупной соли. Когда же я попробовала проковырять в этом слое дырку пластмассовой ложечкой, прилагавшейся к изысканному норвежскому лакомству, то наткнулась, извиняюсь, на самое настоящее крабье говно. Ничем иным эта гадкая субстанция, таившаяся под слоем соли, не являлась. Мы с отцом подошли к парапету и вышвырнули наши «деликатесы» в море. Ближайшие к месту падения медузы ушли в глубину, а плававшие рядом чайки поднялись на крыло и с криками, в которых слышались одновременно проклятия и омерзение, устремились в свинцовое небо.
   Торговцы смотрели на нас с явным осуждением, и мы прошли в крытый павильон неподалеку, где за совершенно немыслимые деньги нам предложили небольшую безвкусную пиццу. Не желая более экспериментировать с пивом, мы попытались заказать зеленый чай, но пожилой сердитый официант указал пальцем на чету пожилых немцев, на столике которых стоял крошечный фарфоровый чайничек с треснувшим носиком:
   – Чайник с чаем сейчас у них. Когда они закончат, я вам заварю. Не раньше.
   – А другого чайника у вас в кафе нет? – поинтересовалась я.
   Тот раздраженно повел плечами и всем своим видом показал, что на нелепые вопросы не отвечает.
   Позднее я поняла, что удивительным является уже сам факт, что коренной норвежец работает. Основная масса граждан этого европейского нефтяного эмирата, похоже, живет исключительно на пособие. Работают только гастарбайтеры. А малочисленная норвежская молодежь показалась мне сборищем деградирующих от безделья дебилов, появившихся на белый свет исключительно благодаря скверному качеству китайских презервативов.
   Мы расстались с отцом возле входа в госпиталь. Он направился в аэропорт, а я, вернувшись в свое отделение, набросилась на больничный обед. Картофельное пюре и вареная курица показались мне изысканными яствами. Пока я с наслаждением запивала все это жидким чаем, ко мне подошла старшая медсестра и, виновато улыбаясь, сообщила, что из-за эпидемии гриппа в городе больница оказалась переполненной, и пациентов пришлось уплотнить.
   – Надеюсь, вам не протестует возражать, что мы поставили в ваш палата еще одну новая кровать и пригласили до вас мужа, – пролепетала пожилая турчанка.
   Когда-то она работала медсестрой в туристической Анталии, и ее заставляли учить русский язык.
   – Чьего мужа?! – обалдела я.
   – Ваш мужчина домашний приводили. Вы Эуридик Воронофф?
   – Да…
   – Значит, господин Александр Воронофф – ваша супружеская официальность!
   – Какой еще Александр Воронов?!
   Одним глотком я допила остывший чай и помчалась в свою палату, поправляя на ходу надоевший ошейник. Одышливая восточная женщина в светло-зеленом халате семенила за мной.
   Действительно, в моей палате теперь стояла еще одна кровать, а на ней с книжкой в правой руке лежал мой симпатичный сосед по самолету. При нашем появлении он вскочил, неловко взмахнув замотанной в бинты левой рукой. Лицо его исказилось, видимо, от внезапной боли.
   – Извините, – пробормотал он. – Меня перевели сюда, ничего не объяснив толком. Санитар не говорил толком по-английски. Я понял только, что у них какая-то эпидемия.
   – А мне объяснили, что вы – мой муж!
   Молодой человек изобразил неописуемое удивление.
   – Ваша фамилия Воронов?
   – Да, я Александр Воронов, можно Саша. Только я не понял…
   – Я тоже Воронова, но Эвридика.
   – Очень приятно.
   – Что не в порядке плохая мужа господина? – спросила сестра, и смысл этого ее вопроса остался мне неведомым по сей день.
   – О’кей! – махнула я рукой. – Не беспокойтесь!
   И обратилась уже к Саше:
   – Лучше вы, Саша, чем какая-нибудь гриппозная норвежская старуха!
   – Спасибо за сравнение! – громко рассмеялся он.
   – Извините… – Я виновато развела руками. – Сорвалось!
   – Ничего! Я тоже не считаю, что я хуже старухи!
   – Вы что, правда тоже Воронов?
   – Могу паспорт показать!
   – Не нужно, верю на слово! Хотя вы, несомненно, и не мой муж.
   – Разумеется! Но то, что мы летели рядом, еще больше укрепило всех в этой мысли.
   – Могли подумать, что я ваша сестра, например…
   Он развел руками и указал на наше с ним отражение в большом зеркале возле входной двери. Сходства действительно не наблюдалось.
   – Мы могли быть сводными! – Честно говоря, я сама не знала, зачем углубляюсь в бесперспективную тему. – Мой отец русский, белий-белий!
   – Зато я – Воронов по матери!
   – Ваши родители развелись?
   – Нет, – погрустнел он. – Считайте, что у меня никогда не было отца. Во всяком случае, я лично именно так и считаю.
   Я развалилась на своей кровати, подрегулировав кнопками положение матраса. Признаться, кроме легкого головокружения, я не чувствовала никаких признаков сотрясения мозга. Шишка на темени была небольшая и несильно болела, только если ее трогать. Тошнило меня только после того, как я приобщилась к деликатесной норвежской кухне. Единственное, что мне мешало, – тот самый дурацкий ошейник: он жал, натирал и упирался в подбородок. Я твердо решила, что если до завтра мне его не снимут, то я сдеру эту гадость сама.
   – А я по матери – тигре! – зачем-то сказала я.
   – Знаю.
   – Откуда?
   – Пока вы приходили в себя, я познакомился с вашим отцом.
   – Он мне ничего не сказал о вашем знакомстве.
   – Он очень волновался о том, как вы встретитесь с ним. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить.
   – Спасибо, что вы оказались тем кем-нибудь.
   – Не за что. Я узнал много интересного. В том числе и о вас.
   – И что же вы обо мне узнали?
   – Все, что знал ваш отец, я думаю…
   – О! Тогда вы узнали совсем немного, Александр!
   Он развел руками.
   – Во-первых, давайте просто Саша. А во-вторых, если вы пожелаете рассказать о себе что-то еще, буду очень благодарен и с удовольствием послушаю.
   – О’кей! – кивнула я. – Вы Саша! Я Эва! Но пока я хотела бы узнать кое-что про вас. Все-таки муж, как-никак!
   На мою иронию он отреагировал с чрезвычайно серьезной миной:
   – Считаю для себя честью таковым называться!
   – Ну-ну! Тогда скажите, кем и где вы работаете?
   Выдержав паузу, Саша ответил.
   – В Московском метрополитене. Помощник машиниста.
   – Издеваетесь?
   – Почему?
   – Не похожи как-то…
   – У вас, Эва, много знакомых работают помощниками машиниста в метро?
   – Вроде нет…
   – А тогда откуда вы знаете, что я не похож?
   – Видела, в головном вагоне каждого состава.
   – По внешности судить нельзя.
   – Согласна. Тем более что внешне как раз вы вполне сойдете… Только вот не думаю, что эти ребята так и снуют в Нью-Йорк бизнес-классом!
   – Сновать не снуем, конечно! Но так, иногда, по обмену опытом, почему бы и нет?
   Я начала раздражаться.
   – А что вы говорили про обезвреживание и про захват какой-то?
   – Когда?
   – Когда я тут, в этой койке, после их проклятого успокоительного в себя пыталась прийти, вы явились мне сквозь муть и кошмары…
   – Это вам показалось, Эва! Если я и сказал что-то лишнее, то сам был после наркоза! – Саша, поморщившись, помахал в воздухе больной рукой. – Я простой пассажир. Такой же, как и вы. Случайно оказался в нужное время в нужном месте. Или, наоборот, в ненужном месте в ненужное время… Это как посмотреть.
   – Зачем вы врете, Саша?
   – Женам всегда врут!
   Я почти взбесилась:
   – Если бы не ваша больная рука, муженек, я бы уже давно показала вам кузькину мать!
   – Не сомневаюсь! И все-таки…
   – Что?
   – Не хотите, чтобы вам врали?
   – Не хочу!
   – Тогда не задавайте вопросов, на которые заведомо не получите честных ответов.
   К тому моменту я окончательно уверилась, что передо мной фээсбэшник, напустивший на себя туман таинственности.
   – А могу еще один вопрос задать? Только прошу либо ответить мне на него без вранья, либо сказать, что ответить не можете. Я не знаю, знаете ли, к какой группе вопросов его отнести.
   – Задавайте.
   – Этот парень, у которого вы в жопе ковырялись, – он жив? И если да, то куда его дели?
   – Здесь все просто: я этого сам не знаю! Честно! А в жопе, как вы выразились, у него взрывчатка была. Типа тампакса у его подруги. Этот прокол был их прокол – у него при ходьбе зад так и вихлялся.
   – Спецкурс по распознаванию наличия тротила в заднице вам тоже при обучении на машиниста давали? – не удержалась я. – Хотя в метро, увы, тоже теракты бывают, так что с этим моментом все в порядке.
   – Там был не тротил. Но хорошо, что вы, Эва, оценили хотя бы то, что я этому казаху в зад не ради собственного удовольствия полез.
   – Понимаю, искренне понимаю, что вы не играли в детскую игру «на приеме у проктолога», а делали все ради моей безопасности.
   – И ради безопасности других пассажиров.
   – Таких же простых пассажиров, как и вы сами.
   – Правильно.
   – Ладно! Хватит! – Я слезла с кровати и направилась к двери. – Вам чаю принести?
   – Кофе, если можно. С молоком, но без сахара.
   – Хорошо! А потом расскажешь мне про свою тайную работу. Тоже мне, «крепкий орешек», Рэмбо, блин!
   Возле сестринского поста всегда стоял термос с горячей водой, чай, кофе, молоко и довольно приятные на вкус солоноватые крекеры. Турчанка уже ушла, и ее сменила неприятная сухопарая тетка с брезгливым выражением лица. Неодобрительно глядя на мои манипуляции с чашками, она сердито отчитывала кого-то по телефону. Насколько я могла понять, говорила она по-польски, а отчитываемым был ее собственный муж.
   Чтобы принести две чашки кофе и блюдце с печеньем, мне пришлось сделать две ходки. Взгляд медсестры неприкрыто говорил о том, что больничный кофе – это ее личная кровь, а крекеры – плоть! Что же касается меня, то я страшный зверь, собравшийся сожрать эту плоть и запить кровью. Разговор с мужем закончился, и тетка решила, что самое время переключиться на меня:
   – А вам было разрешение брать самой кофе и бисквит? Наверное, начально нужно спрашивать!
   Она говорила по-русски лучше, чем турчанка, но все равно акцент был устрашающим. Эта дама не осознавала, насколько мне было на нее плевать!
   – Пани, если вам некому поставить клизму, то поставьте ее себе!
   С этими словами я захлопнула за собой дверь в нашу ставшую двухместной палату. Вслед мне что-то вякнули, но я не вслушивалась.
   – Ну, главные супружеские обязанности выполнены, – сказала я, поставив кофе на Сашину прикроватную тумбочку.
   – Мама родила меня в восемнадцать лет, – заговорил Саша. – В двадцать три она снова вышла замуж. Весьма удачно, кстати. У меня есть еще сестра и брат.
   – А у вас, Александр, с маминым мужем все нормально сложилось?
   Я почему-то вдруг представила, что я буду чувствовать, если окажется, что мой папа женат на ком-то… и просто не решился мне об этом сказать…
   – Может быть, все-таки «Саша» и на «ты»?
   Я кивнула.
   – С отчимом мы не особо близки, – продолжил он. – Но это не его вина. Дед с бабушкой настолько боялись, что мое постоянное присутствие может помешать маминой новой жизни, что я почти всегда находился у них. К тому же дед совсем на мне повернулся, и я его воспринимал, как многие и отцов не воспринимают. Мечтал, как и он, поваром стать…
   – Не вышло?
   Мой собеседник пожал плечами и очень приятно улыбнулся. В этот момент зазвонил его мобильник. Саша извинился и взял трубку. Я воспользовалась моментом, чтобы на минутку забежать в уборную. Когда я вернулась, мой сосед выглядел чрезвычайно обескураженным.
   – Что случилось? – спросила я.
   – Теперь, может быть, выйдет!
   – Что выйдет?
   – Пойти в повара! Мне только что сообщили, что мой контракт не продлен.
   – То есть вы…
   – Ты!
   – Прости, ты. Ты больше не работаешь на своей сверхсекретной работе?
   – А она теперь больше не сверхсекретная, – развел Саша руками. – И, собственно, работа закончилась. Теперь у меня секретов нет. Выхожу из шкафа! Я работал в службе безопасности авиакомпании. На каждом рейсе любого авиаперевозчика под видом одного из пассажиров обязательно летит специально обученный агент спецслужб – на случай террористической атаки.
   – То есть вы, то есть ты, не машинист подземки, а агент спецслужб. Я правильно догадалась?
   Он отрицательно покачал головой:
   – Нет, неправильно! Это не я. Я, как и все пассажиры, не знаю, кто он, этот агент – он как раз посажен государством и представляет столь вожделенные вами…
   – Тобой!
   – Хорошо, тобой вожделенные спецслужбы! Дело в том, что некоторые авиакомпании, считающие себя престижными, сажают на рейсы еще одного-двух специально обученных людей, но из частного агентства, а то и из своей внутренней охранной структуры. На этом полете таким человеком был я. Честно говоря, я вначале подумал, что ты тоже «наша». Особенно после того, как ты дверь одним ударом разнесла. Но потом навел справки и понял, что…
   – Что понял?
   – Ну, что ты не «наша»… Но все равно очень классная!
   Что же мне так приятно-то стало от этих слов? Никогда не думала, что падка на комплименты!
   – Я на самом деле страшно перепугался, когда на тебя рухнул потолок. Всех бросило, конечно, но ты как-то особенно неудачно стояла… Думал, что все, прилетели! Кранты девушке!
   – Не дождетесь! – отрезала я.
   – Надеюсь!
   – А за что же вас, то есть прости опять, за что тебя выгнали? Ты же все классно сделал, Саша! Как заправский проктолог, можно сказать!
   – Зато рожу засветил.
   – То есть…
   – Теперь есть люди, которые понимают, кто я есть на самом деле. Ты, например. А это недопустимо! Действительно, они же могут еще куда-нибудь полететь и со мной пересечься… Тогда все… Теперь только в повара!
   – И что, тебе даже никакого выходного пособия не заплатят?
   – Заплатят, конечно, но не так чтобы много. Главное, нужно теперь что-то новое искать.
   – Такого, как ты, везде возьмут! Сами за тобой бегать будут! – Я говорила совершенно искренне, но он только усмехнулся.
   – Расскажи про себя.
   – Так ты же с моим отцом разговаривал.
   – А кто мне говорил, что он про тебя почти ничего толком не знает?
   – Да, я, честно говоря, не понимаю, о чем мне говорить?..
   – Это не столь важно, Эва. В любом случае мне нравится звук твоего голоса. Он меня не напрягает.
   – Ах ты, хам!..
   Сама не знаю, пришла ли я в бешенство или только изобразила его. Он посмел заявить, что ему вообще безразлично, что я говорю! Ему, видите ли, звук голоса моего нравится! В долю секунды я оказалась возле молодого человека и… не знала, что дальше делать. Даже шутя стукнуть Сашу с его покалеченной рукой я не могла. Я встала как вкопанная. Точнее, как дура. Осознав, что происходит, мой сосед рассмеялся, сам взял здоровой рукой мою ладонь и поцеловал.
   – Извини, я пошутил! То есть мне действительно очень нравится твой голос… и не только голос… Но при этом мне очень интересно тебя послушать.
   Я резко выдернула руку. Мне было очень приятно, но я впервые в жизни застеснялась, что у меня нет маникюра, застеснялась своих ороговевших мозолей и деформированных косточек. Раньше я только гордилась своими руками, понимая, что, только взглянув на них, любой вменяемый насильник и хулиган поймет, что от меня стоит держаться как можно дальше. Но этот малознакомый Саша Воронов невольно вызвал у меня такие чувства, что я даже испугалась. Я не только ощущала, что он мне приятен, мне казалось, что он сильнее меня. Мне, тигре, тоже иногда хотелось, чтобы рядом со мной оказался мужчина, за которым я почувствую себя как за каменной стеной. Чтобы был как Батый, но только мой.
   – Ладно! – сказала я. – Прощаю. Но следующая порция кофе и крекеров – на тебе. Я не хочу больше общаться с дежурной сестрой. Не знаю, откуда они взяли такую стерву?
   – Боюсь, у них негусто с выбором, – ответил Саша. – Но единственное, что я могу тебе предложить, – это пойти на пост вместе. Я смогу нести только одну чашку и только одно блюдце с печеньем! – Он покачал забинтованной рукой.
   – Какая же я дура! – воскликнула я. – Я забыла, что мне в супруги достался инвалид. Раньше предполагала, что мой муж будет исключительно сильным и здоровым.
   – Так и будет скоро! – ответил Саша.
   – Ну-ну!
   Мы направились на пост за горячим питьем и печеньем.
   Полька встретила нас еще более злобно, чем полчаса назад меня одну.
   – С вашего позволения, мы нальем себе что-нибудь, – чрезвычайно вежливо обратился к ней по-английски Саша.
   Медсестра ничего не ответила. На секунду подняв глаза, она метнула на нас взгляд, полный раздражения.
   Мы уже уходили с добычей, когда она выкрикнула нам вслед по-русски:
   – То, что вас селили вместе, не значает, что вам разрешенные супружливые сношения! Врач дал указание: «Больным нельзя делать никакого секса!»
   – Никакого?!
   Я почувствовала, как к лицу прилила кровь. Господи! Как повезло этой идиотке, что мы с ней в этот момент оказались не вдвоем!
   Саша понял, что сейчас может произойти, и буквально втолкнул меня в палату. Я смотрела на него, и мне было совершенно непонятно, что я могу рассказать о себе. Жизнь разделилась в моем сознании на две части – совсем незначительное или слишком личное. Наверное, то, что я рассказывала Саше в тот вечер, было слишком путано, сбивчиво и невнятно. Трудно рассказывать о собственной жизни, не впадая в патетику. Разумеется, жизнь человека, не достигшего двадцатилетия, представляется окружающим еще очень короткой. Но не стоит забывать, что из-за того, что мы не помним дня своего появления на свет, уже прошедшая часть жизни бесконечна и для десятилетней девочки, и для восьмидесятилетней старухи. Зато оставшийся кусок конечен для них обеих, а потому до животной тоски мал!
   Настал отбой. Мы поняли это по тому, что выключили основное освещение, как всегда в десять вечера. Свет, исходивший от индивидуальных светильников на стенах, был, в отличие от потолочных плафонов, не бело-голубым, а теплым, желтоватым. Прикатили Сашину кровать, над его изголовьем не оказалось лампочки. Я увидела, что у него с собой есть несколько книжек, и предложила подкатить койку поближе к моей, чтобы ему тоже достался свет от моего ночника… И, вообще, мне захотелось, чтобы Саша оказался поближе.
   Саше было неудобно нагибаться, и, главное, ему мешала скованность и боль в левой руке. Поэтому я сама нагнулась и сняла колеса его кровати со стопора. После этого подкатить койку куда надо не составило никакого труда. Выполнив эту нехитрую работу, я пошла в душ. Разделась и, немного подумав, отстегнула ошейник. Хватит! Хотелось помыться по-человечески. С непривычки собственная шея показалась мне слабой и какой-то уж чересчур длинной. Зато она почти не болела. Я встала под распылитель и включила воду. Какое счастье! Легко выдавив немного шампуня из укрепленной на кронштейне большой тубы, я с наслаждением намылила голову. По-видимому, я слишком сильно надавила на пластиковую емкость, и шампунь стек на кафельный пол. Я сама не поняла, в какой момент сделала неосторожное движение, но обе мои ступни внезапно скользнули по намыленному кафелю. Все из-за той же самой непослушной шеи я не сумела сохранить равновесие и со всего маху опрокинулась на пол, на раковину и на унитаз. Честно говоря, я не думаю, что произвела большой шум. Но Саша все равно услышал, что я рухнула, и уже через секунду влетел в душ. Думаю, что мало кто хотел бы предстать перед кем бы то ни было в таком виде. Абсолютно голая, я лежала спиной на унитазе, судорожно сжимая одной рукой край раковины. Другой рукой я пыталась прикрыться от Саши, прибежавшего меня спасать. Голова завалилась назад, а шейные мышцы не желали меня слушаться, из-за чего я вообще не могла вернуться в нормальное положение. Было немного больно и очень, очень обидно!
   Оценив ситуацию, Саша моментально подхватил мою голову, а затем, действуя одной только правой рукой, подхватил меня, перевернул и положил себе на плечо. Я не успела опомниться, как оказалась в палате на кровати.
   – Что ушибла, сломала? Где болит?
   – Все ерунда! – ответила я.
   Ушиблась я, конечно, всем, чем только можно, но ни о каких переломах речи не шло.
   – Пусти! Я вернусь в душ и смою шампунь!
   – Лежать! Не шевелиться!
   Он самым настоящим образом прижал меня к кровати и не дал подняться.
   – Сейчас мы тебя оботрем.
   Я решила не сопротивляться. Кости целы, мозг не задет – это главное. А если он хочет благородно поухаживать за «падшей» в душе голой девицей, то на здоровье. Я даже перестала прикрываться – что мне, собственно, прикрывать!
   Саша примчался с двумя полотенцами. Одно из них было влажным, а другое – сухим. Первым он стер с кожи всю мыльную пену, а вторым вытер насухо. Было приятно, но главного Саша не учел.
   – А голова?
   Действительно, пены в моих волосах уже не было, но они были совершенно мыльные. Саша сопроводил меня к раковине и поддерживал, пока я промывала голову душем. Всякое стеснение у меня окончательно прошло. И вообще, мне было приятно, как он меня держит и прижимает к себе. Настолько приятно, что ушибы вообще перестали ощущаться. Я прошлась по мокрым волосам полотенцем. При этом Саша бережно поддерживал мою шею. Потом мы двинулись назад в палату. Я уткнулась лбом ему в плечо и целенаправленно прижалась к здоровой руке грудью. Я помнила, как это в свое время подействовало на Костю. Сашина кровать была ближе, и я уже ее намочила, когда он затащил меня на нее после падения. Так что теперь кровать будет моей.
   Вскарабкавшись, я перевела взгляд с Сашиного лица на куда более низкий уровень. И сразу же отметила, что даже в экстремальной ситуации я ему небезразлична.
   – Ну, как ты теперь? – спросил он меня заботливо.
   – Ничего! Все в порядке! Спасибо! Извини за беспокойство! – выпалила я и откинулась на подушки.
   – Больше так не делай.
   – Ага. Ты ж понимаешь: я это специально. Это у меня ежедневный моцион перед сном.
   Он засмеялся.
   Я осторожно потрогала его забинтованную руку.
   – Тебе это не помешает?
   Он удивился вопросу.
   – Не помешает чему?
   – Как то есть чему?! – с деланым возмущением воскликнула я. – Разумеется, выполнению супружеского долга!
   – Не понял…
   – Чего ты еще не понял? Ты что, не слышал, как эта стерва запретила нам с тобой заниматься сексом? – Я махнула рукой в направлении коридора. – Я не буду тигре, если послушаюсь подобных указаний. А ну, иди сюда!
   Слава богу, что он не сопротивлялся. И даже наоборот! А то я бы окончательно уже решила, что мне на роду написано доминировать над мужиками.
   Саша мне действительно очень, очень нравился. Хотя о том, что у нас получилось, а точнее, не получилось в тот вечер, можно снимать порнокомедию о половой жизни инвалидов. То есть все, что касается той части мероприятия, которая в популярной литературе слащаво называется «прелюдией», или, что еще мерзее, «предварительными ласками», получилось отлично. Я блаженно возлежала на высокой больничной кровати, пока мой сосед-супруг-однофамилец ласкал меня здоровой рукой и нежно целовал мое ушибленное о твердую сантехнику тело. Шею и прикрепленную к ней голову я настолько удачно разместила между двух поролоновых подушек, что неизбежные при подобных обстоятельствах шевеления проходили почти безболезненно. Но через некоторое время мне уже захотелось большего, и я недвусмысленно позвала его к себе.
   Честное слово, я много бы отдала, чтобы увидеть со стороны то, что произошло дальше! Правда, в тот момент я ужасно перепугалась, когда Саша попытался элегантно запрыгнуть ко мне, лишь слегка опершись на никелированный поручень, расположенный в ногах. Перекатив незадолго до этого больничную койку, я забыла поставить колеса на стопор. Поэтому Саша не смог удержать равновесие и, вместо того чтобы оказаться в моих жарких объятиях, грохнулся на пол, а я, голая и жаждущая продолжения банкета, быстро покатилась в противоположную сторону.
   Ни я, ни Саша не успели до конца сообразить, что происходит. Двери палаты распахнулись от полученного толчка, и я вылетела в коридор. Противная медсестра клевала носом на своем рабочем месте. Пробудил ее сильнейший удар – мое спально-транспортное средство врезалось в стойку поста. Деревянная конструкция накренилась, и на голову надменной даме посыпались медицинские карты, коробочки с таблетками и одноразовые стаканчики. От боли в шее у меня из глаз посыпались искры. Но когда обезумевшая спросонья полька подскочила на своем месте и завопила: «Кур-р-р-в-а-а-а!», я чуть не кончила, захлебываясь собственным диким смехом! Интересно, все ли тигре склонны так смеяться при подобных обстоятельствах?!

Забытая встреча

   На следующий день Сашу выписывали. Он улетал оперироваться в Германию. Незадолго перед отъездом его пригласили в административное крыло на какую-то конфиденциальную беседу. Вернувшись в палату, он никаких подробностей не рассказал, ограничившись обобщающим замечанием: «Чушь все это!»
   Нам с моим невольным «мужем» и несостоявшимся любовником осталось только десять-пятнадцать минут на то, чтобы выпить по чашке кофе и попрощаться. Несмотря на вчерашний позор, а возможно, и благодаря ему нам обоим не хотелось прощаться навсегда. Я первая оставила свой телефон и адреса – почтовый и электронный. Наверное, девушке нескромно проявлять инициативу, но мне на подобные правила плевать. Я знаю, чего и кого я хочу, и готова выбирать сама. Я – тигре!
   Разумеется, Саша тоже написал мне, как его найти. Визитки у него, как и у меня, не было, поэтому я записала телефоны и адреса в память своего мобильника.
   Возникла странная пауза. Мы смотрели друг на друга и не знали, о чем говорить. Лепетать друг другу о внезапно нахлынувших чувствах? Нет, Это не про меня, да и не про него тоже. Вспоминать о том, как я ночью голая каталась по коридору? Пусть лучше об этом вспоминает медсестра и те, кто подглядывал за мной через приоткрытые двери палат.
   И вдруг я вспомнила! Во всей самолетной истории было нечто, о чем я забыла, что просто вылетело из моей бедной ушибленной головы. И именно сейчас я осознала, что должна поделиться важной информацией.
   – Саша! – Я поставила на тумбочку свой прощальный кофе и твердо посмотрела в зеленоватые глаза. – Я должна сказать тебе нечто очень важное.
   Он просиял, подошел ко мне, приподнял здоровой рукой мой подбородок и поцеловал меня в губы.
   – Говори! Но я все-таки скажу тебе первым, что люблю тебя.
   Это было настолько неожиданно, что я, погруженная в новые мысли, отреагировала не совсем адекватным и наверняка не самым приятным для своего «псевдосупруга» образом.
   – Да-да! Очень хорошо, что ты сказал это. Я тоже, разумеется, тебя очень… Но я другое хотела сказать…
   – Романтичная ты!
   Он отшатнулся и повалился в свое кресло. Я поняла, что не права, и попыталась обратить все в шутку:
   – Не обижайся! Я никак не отойду после нашей с тобой страстной ночи!
   При этих словах я демонстративно покрутила головой на несколько окрепшей, но все еще побаливающей шее. Мы оба засмеялись.
   – Ну, давай, – вздохнул Саша. – Я повесил свои уши на гвоздь внимания.
   – Я забыла сказать и тебе, и вообще всем, что знаю этого казаха.
   – Что?!
   – Ну, то есть не знаю, конечно, но видела один раз.
   – Где?
   Интересная штука – человеческое лицо! Вроде бы тот же самый Саша полминуты назад трепетно целовал меня в губы и весь светился нежностью, а теперь просто дознаватель какой-то. Глаза в щелочку, ноздри раздулись! Сыскной пес! Видел бы он себя и тогда, и сейчас! Вот я, как мне кажется, всегда одна и та же. Даже кончая не забываю, что я – тигре.
   Я рассказала про свою поездку на подмосковный аэродром и про то, какое странное впечатление на меня произвел изуродованный восточный парень. Разумеется, я перекачала в Сашин мобильник и номер телефона своего инструктора, и все данные аэроклуба.
   – И вот еще что!
   – Да?
   – Мне кажется, точнее, я уверена, что тот мерзкий тип, что был за рулем «Мерседеса» там, на аэродроме, также сидел в одном с нами бизнес-зале в Москве. Я не видела, чтобы они общались между собой… и мне это показалось странным…
   За Сашей уже приехала машина. Водитель поднялся в отделение, чтобы помочь ему нести вещи. Вещей набралось неполная спортивная сумка, и Саша попросил водителя подождать две минуты внизу. Коренастый турок-таксист постучал ногтем по циферблату своих наручных часов и оставил нас одних.
   Теперь уже я сама подошла к Саше и поцеловала его:
   – И я тебя люблю… по-моему… – выдавила я несколько виновато.
   – Постарайся в ближайшее время уточнить.
   Мне не понравился его ответ. Похоже, он вышел из палаты, ощущая себя победителем. Ну и пусть, главное, чтобы я не была при этом побежденной. А этому не бывать!
   Не рассчитывая на то, что Воронов обернется, я все же вышла в коридор, заполненный возвращавшимися с обеда больными. Миновав пост, Саша все же обернулся. И тогда я, еще раз вспомнив про наше ночное фиаско, распахнула ворот халата и повела плечами так, чтобы мои груди покачались на прощание. В шутливом смущении Саша прикрыл глаза и выбежал из отделения. Я смеялась вслед, пока в мою левую грудь не воткнулся своим длинным носом старичок в толстенных очках, заляпанных картофельным пюре. Сосредоточенно вытирая рот бумажной салфеточкой, подслеповатый дедок просто не видел, куда он бредет. А может, и видел…

Эфиопский попутчик

   Когда я уезжала из Бергена, моросящий дождь сменился невиданной силы ливнем. Теперь я наконец поняла, что местные жители называют плохой погодой, в отличие от обычной, по их мнению, хорошей. В качестве компенсации за пережитое я получила от авиакомпании билет первого класса до Нью-Йорка через Франкфурт. Российские перевозчики регулярные полеты в Берген не выполняли, и им было проще заплатить конкурентам за европейский транзит, чем тащить меня назад в Москву.
   Во Франкфурт я прилетела в полдень. Вышла из «рукава» и направилась на пересадку в противоположное крыло огромного хаба. Шея уже совсем прошла. Я поступила совершенно правильно, что быстро избавилась от дурацкого ошейника.
   Я знала: где-то рядом, в каком-то небольшом университетском городке оперировали Сашу. У меня при всем желании не было возможности оказаться рядом – моя экстренная норвежская виза не была шенгенской. Я страстно желала Саше удачи и молила Всевышнего, чтобы операция прошла безо всяких проблем и осложнений, все еще не могла понять своего отношения к Саше, по большому счету, малознакомому человеку, еще недавно казавшемуся мне просто попутчиком, причем попутчиком не самым приятным.
   Любопытно, задумалась я: последнее время на мою жизнь оказывали очень большое влияние те, с кем мы совершенно случайно оказывались соседями по поезду, автобусу, самолету. Снова вернулась мысленно к тому давнему вечеру, когда подвыпивший парень, сидевший напротив меня в вагоне метро, высказался по поводу моей внешности, чем немало повеселил свою мерзкую компанию. Он ведь тоже в известной степени был моим попутчиком в коротком подземном путешествии. Хамское выступление повлияло на меня совершенно непропорционально: теперь я была почти благодарна тому недоноску за то, что он заставил неуверенную в себе чернокожую девочку взглянуть на себя совсем с другой стороны. Если бы не он, я так бы и не поняла, насколько я на самом деле красива и интересна, я никогда не стала бы такой свободной и уверенной в себе. Если бы я не встретила потом Николу Паганяна, юного скрипача, и двух хулиганов, хотевших его избить, я не прочувствовала бы в полной мере тяжкий дух моего любимого города. Потом были аферист психиатр-психолог-шаман Берг и обмирающий от ощущения собственной значимости журналист Дубис, потом – тетя Клава, потом – два неудавшихся террориста и вот теперь – этот Саша. Между прочим, Саша этот едва не стал вообще моим последним в жизни попутчиком.
   Стыдно, но я почти совсем не вспоминала о моем Косте. Наверное, так ощущает себя юноша из приличной семьи, походя переспавший с милой, но, по большому счету, безразличной ему девушкой. Может быть, он из чувства долга даже женится на ней. Бедняга! Он считает, что поступает самоотверженно, красиво и благородно, и, по большому счету, поделом ему, рабу собственного члена! Девичья честь спасена, но рождается еще одна несчастная семья. Я имела все основания гордиться Костей, не побоявшимся задержать в темноте напавшего на деда Лешу мерзавца, я была очень благодарна ему за все, но… сама не знаю почему – любить его у меня не получалось. Иногда я пыталась представить себе, что у Кости есть другая девушка. Немного неприятно, но не более того! Хорошо все-таки, что я дама и после разрыва связи могу жить без особых угрызений совести. Неудобно, конечно, но, в конце концов, в соответствии с принятой у нас системой ценностей и доблестей он может только гордиться своей победой. К тому же Косте вообще довелось лишить меня невинности. Это, насколько я понимаю, вообще крутизна неимоверная. Впрочем, я уже знаю, что его мысли – совсем о другом. Хороший мой мальчик! То есть действительно мальчик, действительно хороший, но, похоже, все-таки совсем не мой.
   Ждать во Франкфурте почти не пришлось. В отличие от прошлого раза я даже не успела воспользоваться VIP-залом. Через отдельный «рукав» поднялась на второй этаж гигантского «Боинга-747». Первый класс и впрямь был роскошен, я бы даже сказала, он был бессмыслен в своем роскошестве. Восемь с половиной часов полета вполне можно провести и в широченных креслах бизнес-салона, и даже в «экономе». В туристическом классе тоже нет ничего страшного.
   Кресел было всего двенадцать. И были они такие огромные, что их и креслами-то назвать трудно. Каждое раскладывалось в полноценную кровать со своим прикроватным столиком и плафоном-ночничком. С левой стороны от лестницы, ведущей вниз в салоны эконом– и бизнес-классов, располагался небольшой, но впечатляющий бар. Бутылки и бокалы закреплялись в специальных фиксаторах, чтобы не падать при взлете, посадке или при попадании самолета в зону турбулентности. Вместо высоких табуретов у стойки в пол были вмонтированы четыре вращающихся кресла. Каждое из них было снабжено ремнем так же, как и основные места. Я поискала глазами табличку «Не пристегнутым не наливаем!», но не нашла. Наверное, в первом классе грозные таблички не приняты. За стойкой во время посадки никого не оказалось. Наверное, бар открывают только после набора высоты.
   Я вошла первой и даже решила вначале, что так здесь и останусь в полном одиночестве. Понятно, что мой билет – это часть компенсации за предыдущий аварийный полет. Но я не представляла себе, кому может прийти в голову выложить из собственного кармана десять тысяч долларов за восьмичасовой перелет. Кстати, в большинстве самолетов вообще нет салона первого класса, а зачастую перевозчик вообще использует только экономическую компоновку самолета.
   Пока одна стюардесса помогла мне занять свое место, другая сразу же подбежала с подносом напитков на выбор. Я аккуратно взяла за ножку тонкий бокал с розовым шампанским и стала неспешно изучать мультимедийные возможности своего места. Мне предлагали жидкокристаллический телевизор с кучей новостных и музыкальных каналов, можно было посмотреть не меньше сотни фильмов, минимум двадцать из которых – в русском переводе. Можно было послушать и множество радиостанций. Я распечатала комплект наушников. Попыталась найти «Эхо Москвы», чтобы узнать, что произошло за последние несколько дней в России. Но пока добиралась до «Эха», наткнулась на канал криминальных новостей и, любопытства ради, задержалась на нем. Скучный женский голос монотонно вещал: «Ужасная история произошла минувшей ночью в Западном административном округе Москвы. Маша и Валя, ученицы десятого класса средней школы, в одиннадцать часов вечера вышли из печально известного диско-клуба «Прорва», расположенного на Малой Филевской улице. Девушки решили, что домой им возвращаться еще рано, и направились погулять в Филевский парк. В половине первого ночи они случайно встретились на одной из прогулочных дорожек с компанией выпивших молодых людей. Ими оказались: Сергей П. семнадцати лет, учащийся одиннадцатого физико-математического класса гимназии, Николай Д. девятнадцати лет, студент второго курса строительного колледжа, и Родион Матвеевич Т. сорока девяти лет, ранее судимый слесарь троллейбусного парка. Дружба завязалась буквально за несколько минут. Новые друзья пригласили девушек пойти с ними в подвал старой пятиэтажки. Там временно проживал Родион Матвеевич Т. после того, как разошелся со своей гражданской женой Антониной К. По словам молодых людей, в подвале имелось все для того, чтобы весело продолжить хорошо начавшийся вечер. Действительно, кроме изрядного запаса крепких спиртных напитков и пива там обнаружилась даже банка просроченных рыбных консервов. Вначале девушки чувствовали себя в новой компании хорошо. Но к пяти часам утра, после того как были выпиты четыре бутылки водки, Маша и Валя почувствовали недоброе. Но было поздно – неизбежное свершилось! В пять тридцать утра наряд милиции под командованием капитана Клычова обратил внимание на подозрительные звуки, раздававшиеся из заброшенного подвала. Стражи порядка действовали слаженно и профессионально. Одурманенные алкоголем насильники были захвачены врасплох, при задержании они не смогли оказать сопротивления. Теперь им предстоит предстать перед судом и понести суровое наказание. Капитан Клычов и раньше проявлял себя смелым и решительным офицером. Неоднократно получал благодарности, отмечен почетными грамотами. Руководство управления внутренних дел по Западному административному округу заверило нас, что уже в ближайшие дни капитан Клычов будет представлен к государственной награде за высокий профессионализм и личное мужество».
   Восторг! Я не могла не дослушать эту душераздирающую историю до конца. Потом продолжила поиск, но, добравшись наконец до «Эха Москвы», сразу наткнулась на «особое мнение» господина Проханова. С раздражением выключила радио – ну не блевать же, в конце концов, розовым брютом, не успев даже подняться в воздух.
   В салон вошли люди: несколько пятидесяти-шестидесятилетних мужчин в дорогих костюмах и не менее дорогих очках. Глядя на них, можно было предположить, что они если и не братья, то, по крайней мере, выходцы из одного роддома. Одетые в одинаковых бутиках, они, похоже, заказывали очки в одном салоне оптики и посещали одного и того же дантиста. Дама, если не считать меня, была только одна, чрезвычайно респектабельная, одетая с безупречным вкусом. Национальную принадлежность ее на взгляд я определить не могла.
   Все мужчины – пассажиры первого класса выглядели чинными, важными и преисполненными собственной значимости. Их прямо-таки распирало от гордости за самих себя и за те великие дела, которые каждый из них, по его мнению, вершил.
   Что же касается дамы, то сразу было видно, что она в сто раз умнее всех этих джентльменов, вместе взятых. Ей не требовались очки, ее зубы наверняка не встречались с дантистом, а потрясающий профиль, идеальная фигура и безукоризненная осанка производили впечатление гордой неприступности. Я не знаю, где был пошит ее роскошный брючный костюм, но понимала, что в данном случае это неважно. Его хозяйка была столь великолепна, что, даже если бы она сидела голой или, наоборот, в рубище, ничего бы не изменилось. Просто окружающие поняли бы, что так теперь нужно выглядеть и одеваться. Но меня ее облик определенно насторожил. Черты ее показались мне знакомыми. Я вспомнила холеную арабку в хиджабе, сидевшую в бизнес-зале Шереметьева. Сейчас на ней не было никакого хиджаба, и я даже не была уверена, что слово «арабка» ей подходило. Внимательный жесткий взгляд скользнул по моему лицу. Я поняла, что сама она меня не узнала, не видела никогда или не помнила. В этом я вряд ли могла ошибиться.
   Посадка на рейс почти закончилась, когда у входа послышались нечленораздельные крики и громкие сердитые возгласы. Одна из стюардесс помчалась по лестнице вниз и спустя минуту вернулась в сопровождении всклокоченного человека, наряженного в национальные эфиопские одежды и сандалеты. В руках человек сжимал воняющий козлятиной барабан.
   – Вы не можете лишить меня копья! – кричал он на ужасном английском, в котором улавливался знакомый всему миру тяжелый русский акцент. – Оно без наконечника. Оно не острое! Я всю дорогу с ним! Его даже на досмотре не отбирали!
   Тем временем стюардесса уловила дух, исходящий от барабана, и, скорчив брезгливую мину, ухватилась за него:
   – Зачем вы схватились за мой барабан? Это подарок! Ну, объясните мне, какие проблемы барабан может создать самолету?
   – Простите, мистер! – Стюардесса с силой тянула барабан на себя. – Но этот барабан очень воняет. И копье ваше тоже очень-очень воняло, и оно слишком длинное. Поэтому его и забрали! А барабан пахнет совсем ужасно!
   – Это только вначале так кажется, в первые несколько часов. Потом вы принюхаетесь! И все принюхаются. Вот увидите! В эфиопской авиакомпании мне их дали провезти без проблем. Положили в какой-то лючок, а потом отдали. А здесь задержали, будто я какой-то дикарь!
   При этих словах пассажир не удержался от жестикуляции, взмахнул руками… и выпустил барабан. Прямо как ворона из басни дедушки Крылова в момент утраты сыра.
   – Вы не волнуйтесь! – Стюардесса уже тащила свою добычу вниз по лестнице. – И копье ваше, и барабан отправят грузовым рейсом и пришлют вашу собственность прямо на дом.
   – Может, хотя бы в багажное отделение?
   – Нет, в пассажирском самолете вещи с таким резким запахом не перевозят. Только грузовыми рейсами.
   Все обитатели салона первого класса уставились на нового соседа с неподдельным удивлением. Тот с досады топнул ногой, обутой в замысловатые кожаные сандалии.
   – Вот же бл…! – Осмотревшись вокруг, он пришел к убеждению, что никто здесь по-русски не говорит. – Еб…я авиакомпания! Еб…ые немцы! Воняет им, бл…! Сами от естественных запахов отвыкли, вот и понятно, что им натуральная шкура, бл…, воняет!
   Он еще раз топнул ногой, замер, а потом содрал с обеих ног кустарно пошитую обувку. Сжимая обшарпанные сандалии в руках, он подбежал ко второй стюардессе и сунул ей подметки буквально в нос:
   – Вот! Может быть, вы еще и их заберете?! Тоже не «мейд ин Чайна», тоже из козлиной кожи! Может быть, и они вам воняют?!
   Девушка брезгливо понюхала кончик ремешка и тут же инстинктивно отшатнулась, но нашла в себе силы остаться невозмутимой. Теперь ее улыбка уже напоминала оскал:
   – Спасибо, сэ-эр!
   Она так быстро выхватила сандалии из рук рассерженного пассажира, что тот даже не успел опомниться, и засунула вонючую обувь в бумажный пакетик, предназначенный для особо неприятных случаев. Я пригляделась и увидела, что на пакетике среди доброго десятка иностранных надписей в самом низу, после арабской вязи и иероглифов, красовалась и надпись на русском языке: «Для рвотных масс привилегированных пассажиров». «Привилегированный» пакет был минимум в два раза больше, чем аналогичные пакеты в «экономе». Очевидно, с расчетом на усиленное питание и изобилие напитков.
   Обобранный, а теперь еще и разутый пассажир казался очень обескураженным: его пафосное предложение восприняли всерьез, и сандалии ручной эфиопской работы направились к выходу из самолета, где уже скрылись до этого и барабан, и копье.
   – И что же мне теперь делать?! – Человек демонстративно задрал ногу и пошевелил пальцами.
   Стюардесса улыбнулась ему так, как улыбается, наверное, тучной антилопе голодная самка леопарда, и протянула комплект из одноразовых нитяных носков и тряпичных шлепанцев.
   Несчастный развел руками столь широко, что стало ясно – он пасует перед мировым идиотизмом. Казалось, после этого он успокоится. Но нет: помедлив не более десяти секунд, он вновь впал в исступление и начал сдирать с себя еще и цветастую льняную рубашку.
   – А она вам не воняет?! У нее ведь тоже запах есть!
   Стюардесса все так же невозмутимо потянула ноздрями, после чего покачала головой:
   – Нет! Дальше вы можете не раздеваться. Ваша рубашка пахнет хорошим одеколоном. «Эгоист Платинум», не так ли?
   Пока пассажир пытался обнажить перед стюардессой свой неприглядный торс, я увидела сзади, что на его шерстистой пояснице вытатуирован Ленин. Мой очередной попутчик явно был человеком чрезвычайно эксцентричным.
   Продолжая бормотать себе под нос что-то матерное, он зашагал босиком на свое место, расположенное рядом со мной. Подняв глаза, уткнулся в мою физиономию и обомлел.
   – Вот же бл…! Откуда улетел, к тому же и вернулся!
   Потом с неимоверным усилием натянул на свое лицо вымученную улыбку и кивнул мне по-свойски:
   – Денастиллен! [3 - Привет (амхарск.).]
   – Здравствуйте, коли не шутите! – ответила я.
   Он обомлел.
   – А откуда вы знаете русский? – робко поинтересовался он.
   – Оттуда же, откуда и вы!
   – Тогда, простите, я тут лишнего… кое-что…
   – Проехали! – махнула я рукой.
   – Вы что, в России учились?
   – Училась, жила и работала.
   – Бывает, – вздохнул он. – Меня маманя тоже подгуляла… Только не на международном фестивале, а на Всесоюзном съезде работников культуры в Саранске… Ее дед с бабкой за это чуть из дома не выгнали. А меня полюбили. Это маманю в итоге и спасло…
   Мне не хотелось ничего рассказывать ни про себя, ни про свою семью. Я просто кивнула.
   – Саранск – это Мордовия. А кто отец у меня, я так и не узнал. Но так думаю, что он мордвин. Маманя, Эсфирь Абрамовна, царствие ей небесное, сама мне пару раз намекала. Так что у меня с самого детства сплошная жидомордовия да мордожидовия в голове. Анекдот про невозможность слияния Мордовской АССР и Еврейской автономной области слыхали?
   Я опять кивнула.
   – Так вот, я сам такое слияние и есть.
   Самолет еле заметно вздрогнул – нас начали плавно буксировать хвостом вперед.
   – Так я там потом еще и сидел в этой Мордовии. Не поверите, хоть и лагерь, а чувствовал все время: вот они, родные места! Вам так, наверное, в Эфиопии дышится, как мне в Мордовии…
   – Увы, не была ни там, ни там…
   – Не грустите, окажетесь еще.
   – Спасибо за оптимизм! Ленин у вас оттуда?
   – А! – просиял мой попутчик. – Вы видели?! Видели?!
   – Шедевр! – польстила я ему. – Давно забытый соцреализм.
   – Да я вообще, можно сказать, с именем Ленина на устах сел.
   – Как это?
   – А так вот. Жили мы в Кременчуге с маманей, дедом и бабкой, светлая им всем память и царствие им же небесное! – Он внезапно расчувствовался, и из обоих глаз его скатилось несколько слезинок. – У нас там дом был отдельный и сарай здоровый во дворе. Я в техникуме учился при вагоностроительном заводе. А приятель у меня цыган был, Василием звали. Васька мне и предложил у дядьки его типа как в аренду взять старый станок, чтобы рисунок по ткани наносить и футболки раскрашивать. Ну, то есть разрисовывать. Маманя моя после моего рождения из Дворца культуры сразу ушла в промторг работать. Там всегда маек и футболок сколько хочешь купить можно было. Но были они только белые или голубые. И стоили, как сейчас помню, от пятидесяти четырех до семидесяти двух копеек в зависимости от размера. А если на нее хоть какой-нибудь рисунок нанести, то уже их тетки Васькины на базаре не дешевле трех рублей торговали. Так и выходило: семьдесят две копейки за майку, десять копеек краска и двадцать копеек дядьке Васькиному за станок. Еще двадцать копеек в табор шло. Вот и вся арифметика – рубль двадцать две копейки. Цыганки у нас майки по два рубля забирали, и мы с Васькой по тридцать девять копеек имели на карман. Если бы мне тогда хотя бы восемнадцать стукнуло, я бы уже через месяц мог мотоцикл себе купить. Полгода мы так работали. То Джона Леннона штампуем, то Эйфелеву башню. И тут Васька как-то прибегает и говорит, что, судя по всему, нас вот-вот заметут. Обеих теток прямо с рынка в КПЗ повезли. Прятаться некуда – все про нас известно. Ну, я в кураже сделал матрицу с плаката о социалистическом соревновании, и, когда милиция пришла, штук десять футболок с Лениным на груди уже подсыхали. Меня забрали, конечно, но под какую статью подвести, не знали. Я уперся, говорю, что из комсомольских убеждений для весеннего кросса футболки эти делал. Хотел, чтобы у всех у нас на груди Ленин был, а шаблон Ленно-на мне по ошибке на рынке грузины продали. Так что я сам сразу и не понял, кого катаю. А как понял, так сразу же и исправился. А Васька такую пургу им понес про всецыганскую любовь к Ильичу, что они вообще офигели. В общем, впаяли нам с Васькой-цыганом, как еще несовершеннолетним, по году колонии, причем почему-то за хулиганку. Если бы не вождь, то ломилась бы минимум трешка за спекуляцию и незаконное предпринимательство. Так что наколол я портрет этот на своих тылах, в том числе и из чувства личной благодарности вождю за свое счастливое детство.
   – А почему на спине?
   – А это, извините, совсем просто. Кроме чистого выражения благодарности, возжелал я, грешный, от Владимира Ильича еще дополнительной пользы и помощи. Слыхали небось, какие нравы у нас в колониях для малолеток? Молодость, гормоны играют! Тут девочка ли, мальчик ли, еще раз извиняюсь, какая в жопу разница! Так я рассудил, что если кто меня вдруг чего, то, как увидит, что с моего тыла на него эдак по-доброму Ильич щурится, так, может быть, желание все и отпадет. Одно дело – меня отыметь, другое – Ле-ни-на! И статья будет другая, и срок другой, и зона тоже совсем другая.
   – Умно! И как, помогло?
   – Спрашиваете! Вернулся из Мордовии невинным, как пятнадцатилетняя гимназистка. Ни геморроя, извиняюсь, ни трещинки.
   Наконец наш гигантский «Боинг» вырулил на полосу, немного помешкал и помчался вперед. В роскошном салоне даже на взлете практически не было слышно рева четырех моторов. Только упрямая властная сила, вдавливающая тело в спинку кресла, давала представление о напряжении огромной машины. Мы взлетели, сразу же развернувшись на северо-запад, и вошли в облака. «Наверное, минимум шесть октантов». – Я попыталась использовать для оценки плотности облачности метеорологические познания, полученные мной на первых занятиях в аэроклубе.
   В иллюминатор смотреть было не на что, и я повернулась к своему очередному попутчику. Меня разбирало любопытство, почему он так одет. И не удержалась, спросила:
   – Так я же из Эфиопии со свадьбы друга лечу, с Семкиной свадьбы. Меня, кстати, Зиновий зовут…
   Я тоже представилась:
   – Эвридика. Можно просто Эва.
   – Вы, Эва, тоже можете меня звать коротко – Зяма! Хотя самые близкие друзья меня зовут Зюня. Меня на зоне так дразнили.
   – Дразнили?
   – Ну, это, извините, сленг такой. Не скажешь же, меня на зоне так ве-ли-ча-ли. Абсурд получится. Раз на зоне, то дразнили.
   – Спасибо! Вы повысили уровень моего социального образования.
   – Не за что, – отозвался Зиновий. – Мне это ничего не стоило. Надеюсь, вам это ценное знание останется ни к чему.
   – Еще раз спасибо. Теперь уже за пожелание.
   Зюня кивнул.
   – Так вот, Семка, значит, с женой своей, с Лариской, развелся. Дети взрослые у них уже, по всему миру разъехались. Он сам с военной службы уволился, и оказались они с Лариской в доме нос к носу двадцать четыре часа. Она всегда бабой стервозной была, а тут, извиняюсь, еще и климакс сказал «здрассьте»! Семка чувствует, что кранты ему! Хоть до времени к маме с папой на погост ползти! И вдруг – «дзынь»! То есть звонит бывший дружок его по академии – какой-то там Маскрам Хайле. Он в новом правительстве эфиопском министром транспорта стал. Приезжай, говорит он Семену. Менгисту скинули проклятого. Так что у нас тут демократия теперь и невиданный доселе либерализм. Толковые мужики нужны. Задарма, считай, землю получишь, сколько тебе нужно – хоть от Сомали до Эритреи, все твое будет. Хочешь – ферму заводи, хочешь – производство открывай. Семка подумал-подумал и решил: «А может, и вправду есть она, жизнь после пятидесяти?» Оставил Лариске хату. Пенсию свою военную на ее личный счет перевел. Велел ей здравствовать до ста двадцати лет и уехал в Эфиопию. Там завел ферму, заводик, чтобы кунжутное масло давить, а вот сейчас еще и женился. Девка отличная, на вас похожа – глаз не оторвать. Только что университет в Аддис-Абебе окончила по иностранным языкам. Мужа обожает, в рот смотрит. Приятно же, черт возьми! Ему туда, в смысле в рот, раньше не то что жена, а даже дантист за охрененные деньги с таким вниманием не заглядывал! Семка как заново родился, от брюха избавился, лет десять прочь скинул. Свадьбу устроил по эфиопскому обычаю. Молодая его – сирота, ни отца, ни матери, все сгинули во время красного террора. Так Семен решил сделать все так, как ее родители мечтали, царствие им небесное. Всех, с кем она училась, позвали, всех рабочих с фермы. Даже его собственные дети, дочь и сын, приехали, почтили отца. И внуков привезли. А из друзей Семкиных только я смог добраться. Гуляли в Гондаре – это древняя столица Абиссинии…
   – Ну, это я, уж простите, и сама знаю! – перебила я его.
   – Ой, простите, Эвочка! Ну, разумеется! Совсем забыл, что вы не какая-нибудь, а настоящая эфиопка.
   – Я – тигре!
   – Кто, простите?
   – Тигре! По матери я – тигре!
   – Да, конечно, я слышал. Во время свадьбы мне один подгулявший чиновник местный рассказывал про все ваши эфиопские народы. Тигре, говорил, пьют так же, как мы, амхары, но в драке куда сильней.
   – Правильно сказал, – засмеялась я. – Кстати, не пора ли нам заказать чего-нибудь?
   – Девушка! – картинно взмахнул рукой Зиновий. – Нам с мадемуазелью чего-нибудь и… закусить.
   Стюардесса, хоть и не знала русского, все поняла. Я получила вторую порцию шампанского, а Зиновий, или Зяма-Зюня, заказал себе коктейль. Обоим досталось по вазочке с соленым кешью.
   – У меня странная форма великорусского патриотизма, – заявил он, получая свой стакан из рук лишившей его всего стюардессы. – Люблю водку с калуа – коктейль «Black Russian», «Черный русский».
   – Да вы не великорусский, простите, вы шовинист гендерный! – подколола я его и указала пальцем на собственное лицо. – Откуда вы взяли, что «Black Russian» – это именно «Черный русский»? Ведь в английском языке нет родов. Я лично считаю, что «Black Russian» – это «Черная русская»!
   Зюня поперхнулся коктейлем и пустил в него через трубочку множество пузырьков.
   – Каюсь! – завопил он. – Но я правда никогда не задумывался.
   – Никто не задумывался! – рассмеялась я.
   Он повздыхал, но, так как не умел долго молчать, продолжил рассказывать про свадьбу друга:
   – Так вот! Вначале просто повсюду ездили, водку пили. А в последний день устроили на берегу озера гондарского целое представление. Всех гостей нарядили в эти вот национальные одежды. Меня усадили на лошадь, обвешанную какими-то гирляндами. Не кобыла, а просто какая-то новогодняя елка получилась! Сунули мне в левую руку деревянное копье, а справа к седлу приторочили этот барабан, будь он неладен. Велели криком кричать, в барабан бить и копьем размахивать. А молодых в это время народ и местные власти поздравляли. Долго поздравляли, речи толкали, после речей плясали. Все хорошо, конечно, но мне в пять вечера уже вылетать. Из Гондара до Аддис-Абебы полтора часа, там короткая пересадка и – в Нью-Йорк. Переодеться не успел. Решил, что в Боле, в аддис-абебском аэропорту, переоденусь в цивильное. Сдал все вещи в багаж. Копье и барабан мне Семка подарил. Предлагал и кобылу с венками тоже забрать, зараза. Но я сказал, пусть кобыла пока здесь пасется, ждет, пока я свою Нинель Ивановну кому-нибудь сбагрю и к тебе, друг мой Семен, жить перееду. В итоге самолет из Гондара на три часа опоздал. Багаж мой, видимо, вообще в гондарском аэропорту остался. Рейс на Нью-Йорк тю-тю, и я вот в таком виде, с копьем и барабаном, сижу в международном аэропорту Боле. Хорошо хоть мобильник с собой. Позвонил Семе-жениху, обматерил его по-братски. Он с Маскрамом своим связался. Зря, что ли, тот министр транспорта, как-никак? В общем, извинились передо мной, поменяли билет на первый класс и отправили через Франкфурт. До Франкфурта ни с копьем, ни с барабаном, ни с тапками этими козлиными никаких проблем не было, а здесь… в общем, сами видели и слышали. Лишили национальной эфиопской гордости на глазах у всех. Мне-то плевать, конечно, пусть весь этот хлам в Нью-Йорке моя Нинель Ивановна получает, если ее еще при нашей встрече кондрашка не хватит…
   – Не любите вы свою жену, Зяма! – усмехнулась я.
   – Когда женился, стоило на тещу внимательнее смотреть – по крайней мере, знал бы, к чему готовиться на старости лет! – не вздохнул даже, а простонал Зиновий, предвкушавший, как видно, встречу с супругой.
   В этот момент нашу беседу прервали. Пассажиров первого класса начали «обслуживать питанием». Непрерывная смена блюд и напитков продолжалась не меньше двух часов. На десерт сил уже не осталось.
   Мое кресло раскладывалось простым нажатием кнопки. Пожелав Зюне приятных сновидений, я улеглась. Напоследок, чтобы легче заснуть, я вновь попробовала слушать радио.
   Радио криминальных новостей побаловало меня очередным душераздирающим сюжетом. Заунывный учительский голос вещал: «Непростым и опасным стал в наши дни такой, казалось бы, мирный бизнес, как доставка пиццы на дом. Каждый день, открывая свой почтовый ящик, вы находите там телефоны фирм, которые предлагают быстро и недорого испечь и доставить вам знаменитое итальянское блюдо. Вот и вчера Николай П., студент четвертого курса университета культуры, проживающий в собственной однокомнатной квартире в Кузьминках, на улице Зеленодольская, позвонил в компанию «Пиццикато» и заказал себе на ужин пиццу с морепродуктами диаметром тридцать два сантиметра. Исполнения заказа пришлось ждать около сорока минут, и Николай, как впоследствии установила экспертиза, успел за это время выпить на пустой желудок не менее трехсот граммов дагестанского коньяка «Лезгинка». Наконец в дверь позвонили, и два сотрудника пиццерии вручили проголодавшемуся студенту картонную коробку с ароматным деликатесом. Казалось бы, все шло хорошо, но когда доставившие пиццу курьеры попросили молодого человека расплатиться за заказ, он вытащил из кармана брюк «ПМ» – пистолет Макарова и открыл по ним стрельбу. Сотрудники «Пиццикато» ответили неадекватному любителю пиццы огнем из автоматического оружия. Итог несостоявшейся трапезы – один убитый и двое тяжелораненых. По следам данного правонарушения возбуждено уголовное дело».
   Нет, под такое не заснешь! Откуда у студента института культуры «ПМ»? И почему сотрудники пиццерии не выезжают на заказ без автоматов?
   Я переключилась на «Эхо». Известная своей бескомпромиссностью пламенная журналистка лихо перечисляла названия северокавказских тейпов и родов, наизусть называя по именам как непримиримых горских вождей, так и руководителей государственно-бандитских формирований. Обозначаемые родственные и криминальные связи между всей этой мерзкой публикой должны были, по ее мнению, открыть слушателям глаза на истинный смысл кровавых и страшных событий, не прекращающихся в России ни на минуту. Но, к моему стыду, мои собственные глаза, наоборот, закрылись. Я погрузилась в сон и так и не вникла, какой именно бандит из ярого дагестанского националиста стал приверженцем радикального панисламизма и, наоборот, кто из мусульманских радикалов возглавил наконец собственную террористическую банду. Может, и зря, конечно, не вникла.

Встреча в JFK

   Через четыре часа меня разбудили и продолжили усиленно кормить. Я заказала жареных королевских креветок и опять шампанское. Зиновий со страстью занимался огромной жареной рыбиной. Говорить с набитым ртом он не мог, поэтому в качестве приветствия радостно помахал мне вилкой. Я кивнула.
   На прощание мы обменялись телефонами. Меня не покидала мысль, что я когда-нибудь все же доберусь до своей исторической родины, Эфиопии, и я искренне обрадовалась возможности позвонить осевшему там русскоязычному Семену, другу моего очередного забавного попутчика.
   После посадки нас растащило по разным очередям. Я пристроилась к длинной «змейке» для иностранцев. Зяма направился в ту сторону, где в короткой и быстрой очереди стояли американские граждане. Он не мог идти в своих самолетных тапочках – они развалились и соскочили с его ног еще в «рукаве», через который мы выходили из самолета. Одетый в пестрые африканские одежды пассажир первого класса гордо шествовал по американской земле босиком.
   – Обезьяна! Ну чистая обезьяна! – неодобрительно пробормотала ему вслед сердитая толстая негритянка с полицейским бейджиком на необъятной груди.
   Наконец я добралась до пограничника, такого же черного и огромного, как и невзлюбившая Зиновия дама.
   – Почему вы не воспользовались отдельной линией для пассажиров первого класса? – Он обратил внимание на посадочный талон, застрявший в обложке паспорта.
   Я пожала плечами:
   – Во-первых, не обратила внимания, а во-вторых…
   – Что, во-вторых?
   – Не привыкла к привилегиям.
   Брови офицера поднялись вверх, а большой рот с мясистыми губами даже приоткрылся…
   – А вы уверены, что вы русская?
   – Вы имеете в виду цвет моей кожи?
   – Н-н-нет… – Тема цвета кожи его несколько напугала. – Я не видел русских, равнодушных к привилегиям. Только непонятно, зачем тогда лететь первым классом?
   – Случайно получилось.
   – Гм… Случайно так случайно! Смотрите прямо в камеру, пожалуйста.
   Пограничник направил на меня блестящий глазок, укрепленный на подвижной ножке.
   – А теперь прижмите пальцы к стеклу. Нет, вначале большой палец и только потом указательный.
   Через пять минут я уже вышла навстречу отцу, ожидавшему меня в зале прилетов. Вначале он бросился ко мне навстречу, и мне казалось, что вот еще секунда – и он стиснет меня в крепких объятиях, но… Но в последнюю секунду он остановился и всего-навсего сжал мои руки в своих больших горячих ладонях. Внутри опять защемило. Ну почему, почему от меня все ждут силы? Как ужасно, что не стало деда Леши! Он один был сильнее меня. Когда я входила в дом, он прижимал меня к себе, и я ощущала себя маленькой защищенной девочкой. У меня не было родителей, но с дедом Лешей я никогда не ощущала своего сиротства. Господи, почему сейчас все не так?!
   – Ну… – В отцовском голосе я опять чувствовала в первую очередь скованность и только потом, может быть, отеческую заботу. – Долетела?
   Бессмысленно отвечать на бессмысленные риторические вопросы, не хватает только заплакать от жалости к самой себе. Я показала пальцем на собственную шею – ошейника, дескать, больше не ношу.
   – Ну что, папа, мы идем? Или ждем чего-то?
   – Не чего-то, а кого-то… – дрожащим голосом поправил меня отец.
   Я так и знала! Повернувшись в сторону, куда косился отец, я увидела ту самую шикарную даму, что летела с нами из Франкфурта. Она стояла в нескольких шагах от нас и беседовала с миловидной восточного вида девушкой примерно моего возраста… Ну, может, чуть старше. Женщины почувствовали, что наши взгляды обращены на них, быстро закончили беседу и подошли к нам. Отец казался все более смущенным.
   – Вот, – сказал он, указывая на одну из собеседниц, более молодую. – Это Мажда…
   – Очень приятно, Мажда… – натянуто улыбнулась я. – Мое имя, я думаю, вам известно.
   Действительно, подумала я, что тут удивительного? Почему взрослый, не старый еще мужчина должен жить один? Странно, конечно, что она арабка, но ведь и моя мама не из Рязани. И я сама – тигре!
   – Да, я Мажда, – потупив взор, подтвердила молодая арабка.
   Она произнесла эти слова по-русски. Внятно, хотя и с сильным акцентом.
   – Я… я…
   – Я так понимаю, вы – моя новая мама, – усмехнулась я.
   Мажда еще больше потупила взор. Отец вообще был не способен поддерживать беседу. Тут дама, собеседница Мажды, несмотря на явное высокомерие, решила разрядить обстановку и обратилась прямо ко мне:
   – Извините, я, с вашего позволения, представлюсь. Мое имя – Ханан Зуаби. Мой покойный супруг Бассам являлся родным дядей Мажды.
   Она говорила без акцента, и я поняла, что русский ее родной язык. «Надо же! – удивилась я. – Ни мне, ни моему попутчику Зюне даже в голову не могло такое прийти!»
   – Очень приятно познакомиться! – ответила я.
   Папа сдержанно кивнул головой и спросил, довольна ли она его рекомендациями. Ханан кивнула:
   – Конечно! Вы же видите, я вернулась. Через два дня буду у Вадима.
   – Я рад, – только ответил папа.
   Мажда по-прежнему молчала.
   – Очень рада познакомиться с вами, Эвридика. Я приехала в Америку, как обычно, по своим делам, но мне приятно, что в этот раз я успела познакомиться с новым членом семьи моей племянницы…
   – Я не очень новый член, простите! – перебила я красавицу.
   Та, как могла доброжелательно, улыбнулась:
   – Понимаю! Если это так важно, я готова извиниться перед вами. Но, думаю, вы понимаете причину моей словесной оплошности.
   Я ограничилась тем, что кивнула. Тем временем к нам подошел огромный, жирный и черный как ночь человек в костюме с галунами, в фуражке, украшенной золотой канителью.
   – Извините, я должна идти, – изо всех сил улыбнулась Ханан. – Надеюсь, мы скоро снова увидимся.
   Дама энергично двинулась в сторону выхода, где, видимо, ее ожидал лимузин. Черный водитель едва поспевал за ней. Лишь один раз, сделав первые несколько шагов, Ханан обернулась и бросила на меня быстрый и какой-то странный взгляд. Если бы на ее месте был мужчина, я назвала бы этот взгляд раздевающим. Он таким и был, наверное… Вот только почему?.. Впрочем, несмотря на всю странность этой встречи, мне было не до нее. Всего несколько дней назад я познакомилась со своим отцом. И вот новый сюрприз – молодая мачеха-арабка.
   – Она прилетала тем же рейсом, что и вы, – робко проговорила Мажда, – и я должна была приехать в Джей-Эф-Кей. И вообще, мы все равно должны были встретиться… когда-нибудь…
   Она ждала от меня какой-то реакции, но я держала паузу. Она хотела услышать слова поддержки от отца, но бесстрашный военный летчик в этот миг неприкрыто боялся своей дочери. Я не понимала, с чего меня вообще можно бояться, но отец, казалось, оцепенел.
   – Я понимаю, что вам теперь очень неприятное сейчас… – пролепетала Мажда, так и не получившая ни от кого помощи и поддержки.
   Я не хотела быть жестокой. Действительно, приятно мне не было. Но при чем тут эта молодая женщина, никогда не знавшая моей мамы? Да и отец тоже с какой стати должен всю оставшуюся жизнь проводить монахом? Но почему он ведет себя будто чужой? Почему он трусит?
   Мне опять пришлось самой разлеплять тягостную тишину:
   – Не волнуйтесь. Я не каннибал. Я никого не съем. Поехали! Поехали домой… Если я могу так назвать вашу квартиру, разумеется.
   Мне приходилось самой рушить стену, отгораживающую нас друг от друга с первой секунды встречи.
   – Дома тебе придется познакомиться еще… – робко проговорил отец, толкая перед собой тележку, груженную моей единственной сумкой.
   – Неужели… – собралась предположить я.
   – Ее зовут Эда, – теперь уже уверенно и с гордостью произнесла Мажда. – Эдой звали вашу маму. Да?
   – То есть, папа, – развела я руками, – у твоей дочери-тигре теперь есть арабская сестричка? Класс!
   – Она не арабская! – воскликнула мачеха.
   – Как это? А вы, извините, конечно…
   – Я не арабка! Я египетская!
   – Египтянка, – поправила я ее русский. – Но ведь египтяне тоже…
   – Нет! Египтяне не арабы! Египтяне – египтяне!
   Мы уже подходили к стоянке, где отец запарковал свою машину. Я понимала, что нет ничего глупее, чем в такой обстановке обсуждать вопросы происхождения племен и народов. Но глупо не глупо, а говорить хоть о чем-то необходимо. Молчания не вынес бы уже никто.
   – Так ведь даже официальное название вашей страны – Арабская Республика Египет. Именно «арабская».
   – Это только название зачем-то дали такое, – вздохнула Мажда. – Наверное, чтобы другим арабам не обидно было. Но больше ничего арабского в египтянах нет.
   – Так ведь историки утверждают, что подлинных египтян практически не осталось. Египет же был завоеван арабами больше тысячи лет назад.
   – Разные есть историки!
   Мажда даже раскраснелась от возмущения. Она мне уже почти нравилась. Приятно, когда у человека есть убеждения. Наличие убеждений, по моему опыту, нечасто имеет место у женщин и совсем уж большая редкость у мужчин.
   – Я училась в университете, на историческом факультете. И одновременно брала курс по русскому языку.
   – Зачем?
   – Она думала, что вряд ли найдет хорошую работу историком, но сможет стать экскурсоводом на русском языке… – помог папа.
   – А заодно и подцепить тебя, – усмехнулась я.
   – Что значит «подцепить»?
   Мажда этого слова не знала, но по тому, как вздрогнул отец, поняла, что слово это не из самых приятных.
   – Да, я подцепила его… Он очень хороший, и я его люблю. Я хотела ему подарить детей, вам сестер и братьев. И ради этого у меня много очень тяжких проблемов.
   – Простите, я не хотела вас обидеть. А о каких проблемах вы говорите?
   Мы подошли к здоровенному не первой свежести мини-вэну и расселись по сиденьям. Я уступила мачехе переднее правое сиденье, а сама села сзади. Та не стала сопротивляться. Пристегнувшись, она повернулась ко мне лицом.
   – Можно о моих проблемах потом, а я все-таки закончу про Египет и египтян?
   – Ладно.
   – Так вот, Египет арабами не воевался. По большинству серьезных источников, отряд не больше четырех тысячей из Аравии принес ислам в Миср, как тогда Египет назывался. Миср – это спокойная страна, так переводится. Египтяне не давали сопротивления. Они были спокойные и не возражали принять мусульманство. Ислам, не ислам – главное, чтобы тишина. И без войны никакой чтобы. И получилось, что не больше четырех тысячей арабов растворились в народе, где тогда уже было несколько миллионов египтян. Сколько, значит, арабских генов подмешалось? Много? Нет, мало. Не больше, чем турецких, еврейских, грецких и перс-с-ских. А теперь еще и моя Эда будет с русским геном! – Маджа погладила отца по голове.
   Квартира отца располагалась в Бруклине, практически на границе Манхэттен-Бич и Брайтон-Бич. Манхэттен-Бич куда респектабельнее гнезда русско-еврейской эмиграции, буквально кишащего пенсионерами. Некоторые пенсионеры имели важный и степенный вид. Они пытались представлять себя «ви-ай-пи» персонами на заслуженном отдыхе, осчастливившими своим присутствием эту дикую бескультурную страну. Другие осознавали себя потерянными, утратившими почву бесправными иждивенцами. Ни тем, ни другим нечем себя было занять. Они проводили время в ожидании момента, когда к ним приедут на пару часов преуспевающие дети и привезут с собой внуков. С внуками этим людям, так и не выучившим английского, делать было нечего. Внуки не говорили по-русски и, как правило, стеснялись того, что их родители родом из Ленинграда, Москвы или Одессы. Единственное, что примиряло любящего компьютерные игры внучка со странными и непонятными стариками, – это доллары! Десять, двадцать, а то и пятьдесят баксов, которые бывший гомельский парикмахер или киевский профессор торжественно вручал внуку во время каждой такой скучной родственной встречи, хоть как-то поддерживали связь поколений.
   Папин дом входил в комплекс «Сикост Террас». Все внутри здания было чистым, новым и абсолютно холодным. Квартиры, насколько я поняла, исключительно наемные, располагались, как в отеле, по две стороны коридора. Дом выходил на набережную торцом, и это обеспечивало всеобщую справедливость – из окон каждой квартиры под углом сорок пять градусов можно было любоваться морем, точнее, Атлантическим океаном.
   В день моего приезда было сумрачно, и океан казался скучным и угрюмым. Квартира отца ощущалась большим гостиничным номером, каковым, по сути, и являлась. Однотипная оборудованная кухня, однотипные встроенные шкафы – все это делало жилье в «Сикост Террас» безликим.
   Но в папиной квартире жила Эда! Сама не знаю почему, но я сразу влюбилась в этого ребенка. Эде было почти три года, и она все время смеялась или, по крайней мере, улыбалась, когда уставала смеяться. Я не могла даже представить себе, что это моя родная сестра. Сводная сестра, конечно, но все равно родная.
   Мы осторожно вошли и тихо затворили входную дверь. Эда спала. Рядом с ее кроваткой дремала в кресле толстая уютная нянька – в американской терминологии бебиситтер. Няньку звали Анжелиной, и была она родом из-под древнего армянского города Эчмиадзина. Анжелина, бездетная вдова, приехала в Америку лет десять назад по приглашению дальней родственницы. Той потребовалась для внучки недорогая бесправная сиделка, говорящая по-армянски. Внучка подросла, и родственники, проживающие в пригороде Лос-Анджелеса – Глендейле, отказали армянской няньке и в доме, и в содержании. Виза у женщины оказалась давным-давно просрочена, и денег на билет в Армению взять было неоткуда. Но помогли «добрые люди», и Анжелина «пошла по рукам» – стала профессиональным бебиситтером в семьях, где не могли много платить, но в дополнение к паре долларов в час обеспечивали пожилую женщину едой и койко-местом. Так по чьей-то рекомендации Анжелина попала в дом к моему отцу. Неудивительно, что первые слова сестричка сказала по-армянски и уже только потом залепетала на русском, английском и арабском.
   Войдя в квартиру, я поставила сумку с вещами на пол и сразу прошла к кроватке девочки. Почему-то я очень волновалась. Мажда с отцом волновались еще сильнее. Они молча замерли у меня за спиной. Я ступала, как могла, осторожно, но Анжелина была прекрасной няней и чувствовала приближение любого постороннего объекта. Она мощно всхрапнула и открыла большие карие глаза в тот момент, когда я подошла к кроватке. Я кивнула пожилой женщине и наклонилась над Эдой. Я хотела не разбудить ребенка, а только лишь посмотреть, но девочка проснулась. Она не заплакала, не заканючила. Она улыбнулась, потом громко засмеялась и потянулась ко мне своими ручонками! Мы стали друзьями… стали сестрами…
   Несмотря на мое сопротивление, отец с Маждой вытащили меня обедать в ресторан на набережную. Они аргументировали это тем, что Эдочке пора гулять и она может побегать по открытой деревянной набережной возле океана. А Анжелина, наоборот, нуждается в отдыхе, и, пока мы гуляем, она сможет пару часов подремать в кровати.
   Мажда одела дочку и предусмотрительно собрала в сумку несколько пластмассовых игрушек, пакетик с йогуртом и мюсли. Понятно, что меню ресторана «Якорь» не идеально для двухлетнего ребенка. Впрочем, как оказалось, взрослым туда тоже лучше не ходить. У меня возникло впечатление, что это заведение ориентировано исключительно на страдальцев, ностальгирующих по советскому прошлому. Я, разумеется, не застала в полном объеме эпоху «развитого социализма». Но и в «обновленной» России за прилавками магазинов осталось немало набыченных теток с золотыми зубами и пергидрольным перманентом. Парочку таких удалось импортировать в качестве официанток и владельцам «Якоря». Шеф-повара я не видела, но подозреваю, что он тоже учился крутить котлеты и варить макаронные изделия в одном из периферийных кулинарных техникумов типа того, что еще за десять лет до моего рождения воспел один из главных юмористов страны.
   Пожалуй, впервые в жизни мне реально захотелось выпить. И, словно настоящая новорусская интуристка, я затребовала водки с селедкой и картошкой. И это с моей-то эфиопской физиономией! Отец, судя по всему, был удивлен тем, что его дочь не пожелала ни знаменитой брайтонской фаршированной рыбы, ни сочащихся растопленным маслом котлет по-киевски, а предпочла выпить водки с нехитрой закусью. Но снова промолчал.
   – Надеюсь, вас не очень смущает, что ваша падчерица будет пить водку? – спросила я Мажду, вынимавшую из сумки Эдины игрушки. – Ведь вы не пьете алкогольных напитков, не правда ли?
   – Я составлю вам компанию, – тихо сказала жена отца. – Если бы я была хорошей мусульманкой, то не женилась бы за вашего папу и не стала бы изгойкой своей семьи… Поставьте и мне рюмку, – сказала она обслуживающей нас толстой тетке в мятом переднике.
   Тетка фыркнула и, ничего не ответив, устремилась в кухонные недра. Осталось непонятно: собирается ли она принести рюмку или просьба клиентки проигнорирована? Я еще раз отметила, что наших соотечественников в Америке можно распознать безошибочно. Вместо дежурной американской улыбки на лицах выходцев из бывшего СССР, как правило, угрюмая напряженность. В особенности это заметно среди работниц сферы торговли и питания в местах компактного проживания бывших советских граждан.
   Тем временем Эдочка несколько раз обошла вокруг меня. Вообще-то, как мне показалось, она с самой первой минуты неотрывно следила за мной, но ничего не говорила. Я слышала от нее только «да» или «нет», когда ее одевали и договаривались, какие игрушки брать с собой.
   – Мама, мама! А она моя настоящая сестричка? – Чтобы не оставалось сомнения, о ком она спрашивает, девочка даже потрогала пальчиком мою коленку.
   – Конечно! Ее зовут Эва.
   – Эвридика, – зачем-то подправила я. – Но так, конечно, Эва.
   – Эва, Эва! А почему ты такая черненькая?! Ведь папа белый и мама белая. А ты блэкмен!
   Так меня еще никто не называл. Я засмеялась. Сестричка тоже развеселилась.
   – Блэкмэн, блэкмэн!
   – Блэквумен, если уж на то пошло! – не переставая смеяться, возразила я. И дополнила: – Блэк рашн вумен! И еще я – тигре!
   – Тигра? Тайгер?
   – Не тигра, а тиг-ре! Ти-гре!
   – Р-р-р! – Эда подпрыгнула и повисла у меня на коленях.
   И Мажда, и папа очень смутились. Им почему-то казалось, что я могу обидеться на ребенка. Какая глупость!
   – У Эвы была другая мама… – грустно проговорил отец.
   – Другая?!
   Эда обернулась к матери. В глазах ее появилось недоумение.
   – Да-да, другая, – кивнула Мажда.
   – А теперь ты – ее мама?
   Возникла пауза, которую необходимо было разрядить.
   – Конечно, да! Она тоже теперь моя мама. У меня две мамы!
   Не отпуская девочку с колен, я пожала Мажде руку. В Маждиных глазах сверкнули слезы. На отца я не смотрела. Честно говоря, мне неприятно было говорить то, что я сказала. У меня только одна любимая, потерянная, так рано ушедшая из моей жизни мама. Но как, скажите, это объяснить ребенку, моей единственной родной сестре, почти родной маленькой сестре…
   Отец опять молчал. Это было уже слишком! Я все больше злилась. Ведь я уже сделала все для того, чтобы мы могли как-то нормально общаться. И даже Мажда шла мне навстречу в первый же день нашего непростого знакомства. Я с горечью осознавала, что эта молодая женщина воспринимает папину отстраненность точно так же, как и я. Я едва успела познакомиться со своим отцом, но ощущение его слабости раздражало и бесило меня. И еще больше бесило, что вижу это не только я, но и другие.
   Мы немного выпили, и я немало узнала о жизни новоявленной мачехи. Разумеется, мне было уже известно, что несколько лет назад отец летал в Эфиопию. Он потратил немало сил и времени, чтобы найти следы моей мамы, жены, сгинувшей в мутной пучине «красного террора». Ничего, кроме заверений в ее неизбежной гибели, он не получил. Немногие найденные им свидетели подтвердили, что маму, как и многих других, забрали и увезли туда, откуда никто не возвращался. Соратники «черного Сталина», Менгисту Хайле Мариама, не оставляли даже могил, на которые могли бы прийти оставшиеся в живых родственники казненных. Ужасный итог дальней поездки!
   Возвращался отец в Америку через Каир. Рейс из Аддис-Абебы сильно задержался, и самолет на Нью-Йорк улетел. Следующий полет был только через день, и папу разместили в гостинице рядом с международным каирским аэропортом. Чтобы не сидеть просто так в четырех стенах, отец записался на экскурсию. Раз уже довелось оказаться в этих краях, он решил посетить Каирский национальный музей и своими глазами увидеть пирамиды и сфинкса. Папе повезло: он попал в русскую группу. Вела группу только что окончившая университет Мажда. К тому моменту она, младшая дочь в семье, успела потерять обоих пожилых родителей и даже сходить замуж. До свадьбы Маджа не знала жениха, сосватанного ей дальними родственниками, и почти не успела его узнать. Муж работал водителем такси и разбился на каирской окружной дороге меньше чем через месяц после свадьбы. Мажда оказалась в полном одиночестве. Никакой близости со старшими братьями и сестрами не было. Единственный родной дядя, мамин младший брат Бассам Зуаби, жил в Иордании. Он ни разу не пригласил племянницу в гости и, приезжая по нескольку раз в год в Египет, не встречался с ней, даже не звонил. Дальние родственники, устроившие ее несчастный брак, сочли гибель молодого супруга дурным знаком и прекратили с Маждой всякое общение.
   Отец сам не понял, как так вышло, что после экскурсии он пригласил симпатичную и умную девушку поужинать с ним. Ему тоже было печально, одиноко и не хотелось оставаться один на один со своими мыслями.
   Этот ужин едва не закончился катастрофой. Вернее, он едва катастрофой не начался. Мажда, разумеется, знала, что мусульманской девушке не положено проводить вечер с мужчиной другого вероисповедания. Но все-таки, будучи экскурсоводом, она ощущала себя относительно свободной и согласилась, не предполагая, в сколь неприятной и унизительной ситуации они оба могут оказаться. Чтобы не затруднять себя поисками и поездками на такси по вечерним каирским улицам, отец предложил своему симпатичному экскурсоводу поужинать в рыбном ресторане, расположенном на первом этаже отеля. Мажде это место тоже было удобно, так как в одиннадцать вечера ей предстояло встречать группу российских туристов, направляющихся в круиз по Нилу.
   Прямо на входе в отель Мажду остановили охранники и на повышенных тонах стали требовать объяснений, почему она, египтянка, пришла с мужчиной-иностранцем, явно не мусульманином. Отцу никаких претензий не предъявляли и даже продолжали ему натянуто улыбаться. Поняв, что происходит нечто скверное, папа попросил зареванную Мажду объяснить причину скандала. Та, не переставая плакать, объяснила, что охранники уже вызвали полицию и ей предстоят огромные неприятности и наверняка увольнение. Мусульманин-мужчина может без всяких проблем проводить время с девушками любого вероисповедания, но мусульманка не может себе позволить прогулку с иноверцем даже в такой относительно светской арабской стране, как Египет. Слава богу, мой папа, бывший комсомолец и член КПСС, как и многие из нас, был абсолютно беспринципен в религиозном плане. И я с ним совершенно согласна – девушку нужно было спасать, и действовал он правильно.
   Отец заявил охранникам, что они ошиблись, так как он является правоверным мусульманином. Стражи порядка, равно как прибывшая к месту инцидента полицейская бригада во главе с офицером – молодой женщиной в темно-синем хиджабе, опешили.
   – Я татарин! – провозгласил отец, протягивая свой американский паспорт. – Русские татары – все мусульмане.
   – Где это написано? – Офицерша пролистала папин паспорт, но ничего, кроме неопрятной эфиопской визы, внутри не было.
   – В американских паспортах не пишется вероисповедание.
   – Во-ро-нов Петр! – прочитала полицейская по складам.
   – Воронов – татарская фамилия! – сказал отец и решительно забрал документ. – Я эмигрировал из Советского Союза в США, так как меня преследовали за изучение и распространение Корана.
   – Куда вы вместе идете? – последовал вопрос. – Мусульманка не может подняться к вам в номер, если она не ваша жена. Вы должны это знать, даже если вы – мусульманский татарин из Америки.
   – Но мы не поднимаемся в номер. Мы идем ужинать в ресторан.
   – Все равно нельзя, так как потом она может подняться с вами в номер, и мы уже не сможем проследить за ней. Вы должны выбрать другой ресторан, тот, который не внутри гостиницы.
   Благодарная Мажда немного успокоилась, но отец чувствовал себя оскорбленным.
   – А если мы поженимся? – спросил отец.
   – Если она ваша жена, вы можете вести ее куда хотите.
   – Тогда организуйте нам вступление в брак. У нас мало времени, и мы голодны. Здесь есть рядом мечеть и специально обученный мулла?
   Все участники начавшегося было скандала потеряли дар речи. Мажда решила, что чего-то просто не поняла. Разговор велся на английском языке, а им она владела несколько хуже, чем русским.
   – Нужны родители, я думаю, чтобы свидетельствовать… – промямлила офицерша.
   – Наши родители в раю! Свидетельствовать будете вы.
   Мажда вся светилась, когда рассказывала эту историю. Действительно, таким мужчиной можно гордиться! Пока Мажда рассказывала мне про их знакомство, отец тихо вышел из-за стола и катал с Эдой пластмассовую машинку по деревянному настилу. Да, тогда, в Каире, он, наверное, был куда красноречивее. Впрочем, с Эдой он и теперь общался вполне активно: они с удовольствием обсуждали, как лучше усадить синего плюшевого медвежонка в кузов ее розового пластмассового самосвала.
   Я не стала дослушивать историю про свадьбу, дав понять Мажде, что эти подробности мне уже ни к чему. Они счастливы – и слава богу. Но для меня моя мама – моя мама! И она оставалась одна, когда твердо знала, что отца больше нет. Поэтому я считаю, что меня тоже можно понять. А Эдочка – классная! Я смотрела на сестренку, и в моей голове крутилась единственная мысль: «Как здорово, что я теперь не одна в этом мире!» Хотя, конечно, жаль, что эта маленькая девочка – не тигре!
   Равнодушная к самой Мажде родня оказалась неравнодушна к ее выбору. Никто не поверил в мусульманские корни ее нового супруга. Никогда не общавшийся с Маждой дядя Бассам проклял ее, а двое братьев даже поклялись на Коране убить младшую сестру-отступницу. О проживании в Египте не могло быть и речи. Отцу удалось перевезти молодую жену к себе в США, и они начали новую жизнь.
   Некоторое время назад Мажду разыскала вдова недавно скончавшегося дяди Бассама – Ханан. Ее корни были с Кавказа. Ханан, разумеется, прекрасно говорила по-русски, терпеть не могла ни своего покойного мужа, ни всю Маждину родню. Те, в свою очередь, ее почему-то очень боялись. Ханан обратилась к мужу своей племянницы, то есть к моему отцу, за какой-то профессиональной консультацией. Мажда не имела представления, чем папа помог ее родственнице, но Ханан в ответ на его услугу без труда удалось успокоить семейные страсти и добиться если не горячей любви между Маждой и родственниками, то, по крайней мере, равнодушного покоя и холодного мира.
   Папа все же вернулся к нам с Маждой и прервал молчание. Он оставил младшую дочку катать своего медведя между «Якорем» и зачуханным ларьком по прокату видеофильмов и компьютерных игр. О безопасности ребенка можно было не беспокоиться – благо там не ездили не только автомобили, но даже велосипеды. И пешеходов было немного.
   – Чего ты хочешь, дочка? – спросил он меня.
   – Еще выпить и закусить.
   Я усмехнулась, насадила селедочный пласт на излишне переваренную четвертинку картофелины, полила пахучим подсолнечным маслом и подняла свой дринк:
   – За Эдочку! Ваша жизнь – не мое дело, но за сестричку вам спасибо!
   От паршивенькой «Смирновки № 21» меня передернуло, но селедка с картошкой моментально поменяли «минус» на «плюс». В усталом организме наступило умиротворение.
   – У тебя же сотрясение мозга было, – тихо сказал отец. – Я бы на твоем месте ничего не пил.
   – Хорошо, – согласилась я. – На моем месте не пей. Что ты хотел: чтобы я тебе сказала, чего я хочу от этой жизни? Чем хочу заниматься?
   – Именно.
   – Я хочу летать!
   – Не понял…
   – А чего ты хотел в мои годы, папа?
   – Я учился в летном училище. Мне некогда было что-то хотеть.
   – И я хочу, чтобы мне было некогда.
   – Ты хочешь стать… летчицей? Это серьезно?
   – Летчиком, папа, летчиком! Есть профессии, у которых нет пола. Можно стать продавщицей, но летчицей стать невозможно. Летчиц просто нет! Не бывает!
   – Может быть, ты и права, – задумался отец. – Я, конечно, знаю, что ты пыталась что-то делать в этом направлении…
   – Я хочу только этого. Я уже налетала двенадцать часов на «Сессне» в аэроклубе. Сможешь – помоги мне сделать американскую лицензию. Не сможешь – я прорвусь сама. Я способная. Никто раньше, чем я, не вылетел самостоятельно. Я буду летать профессионально. Я своего добьюсь. Ты мой отец, ты знаешь, что я – тигре!
   – Не обольщайся, Эва!
   – Я обольщаюсь?! – Я готова была броситься на родного отца.
   – Нет, ты, наверное, неправильно меня поняла. Ты у меня замечательная, конечно. Я про тигре… Поверь мне, тебе лучше не знать, в каком убожестве, апатии и безделье живут в большинстве своем тигре сегодня…
   – Я не в большинстве! Я не боль-шин-ство! Я единственная! Я – Эвридика! Я – твоя дочь! Мне плевать на остальных! Даже если тигре пребывают в убожестве, а русские спиваются, а европейцы легли под арабов и вырождаются.
   При последних словах вздрогнула Мажда.
   – Извини, Мажда, я не о тебе, я о ситуации. Папа! Я все знаю. Ну и что из этого? – воскликнула я. – Чем мне себя поддержать, папа? Чем укрепить веру в себя? Я везде не своя. В России я темнокожая, коричневая, можно сказать, ворона в серой стае. В Эфиопии я буду вороной белой. Чтобы утвердить себя, буду настаивать, что я русская до мозга костей. Среди арабов я стану еврейкой, так как великий предок мой – царь Соломон. Но и для евреев я никто, а американцы сами не знают, кто они. Только для тебя я дочь. И пойми меня, ради бога! Я с детства потеряла все. Спроси у своей Мажды, что такое жить вначале без отца, а потом и без матери. Мне повезло, у меня был дед Леша, которого убили почти на моих глазах. У меня есть Батый, мой великий учитель, ему я обязана тем, что жива и верю в себя. Но он навсегда останется для меня человеком, который сговорился с тобой, согласился врать и врал мне долгие годы.
   Он попытался прикрыть ладонями глаза. Жалобный жест!
   – Папа! Прекрати! – одернула я его.
   Мне было тошно, но я не могла остановиться на полуслове:
   – Я никого не осуждаю. Ты решил, что так лучше. Это твое право. Никто не знает, чем бы все закончилось, если бы все пошло по другому пути. Может быть, ты стал бы бомжом, а я превратилась бы в малолетнюю шлюху и наркоманку. Простите, Мажда, но вы бы продолжали кутаться в свой хиджаб среди вашей ублюдочной родни. И точно не было бы Эды. А мама… не знаю… не вижу… понимаю, что мамы не стало бы все равно!
   Я орала на всю набережную. Люди оборачивались на мой крик. Но мне было плевать. Меня прорвало. Впервые за много-много лет я смогла себе позволить быть просто истеричной девчонкой, набрасывающейся со всеми своими заморочками на задрюченного жизнью обескураженного отца.
   – У меня так рано не стало никого! Не стало тебя! Не стало мамы! Зачем она поехала в эту сраную Эфиопию? Какое она имела право куда-то ехать, когда у нее дома я?
   Я повернулась к Мажде:
   – Мажда, вы… Тьфу, ты! Какая ты мне «вы», черт побери?! Такая же соплячка, как и я! Ты, Мажда, поехала бы куда-нибудь, откуда можно не вернуться? Ты бы оставила Эду на эту вашу Анжелину? Ты бы уехала сама в свой еб…й Египет, где тебя может прибить твоя сраная родня?
   Мажда всем своим перепуганным видом показывала, что никуда не поедет от своего ребенка.
   – Вот видишь, родная, ты не уедешь. И ты молодец! А меня все бросили на этой земле – и я стала сильной! А мне хочется хотя бы иногда побыть слабой и маленькой. Так ведь и не довелось!
   – Да и мне не очень… – прошептала Мажда, и я поняла, что это правда.
   Я взяла со стола салфетку, смочила ее в минеральной воде и вытерла свою физиономию.
   – Ладно. Простите меня… Сорвалась…
   Ответом мне было испуганное молчание.
   – Папа, родной, все – хрень собачья! Ты спросил, что мне нужно, – я отвечаю. Я хочу летать!
   Отец вытащил из кармана мобильник и включил его: он отключал его, чтобы никто не докучал нам.
   – Можно я отойду на минутку? – спросил он нас с Маждой. – Ничего секретного, но мне так будет проще говорить. Просто, как Мажде уже известно, не ты первая, кто у нас так страстно рвется в небо.
   – Ты? – обратилась я к Мажде.
   – Нет… – отмахнулась та.
   Отец приложил трубку к уху и направился в сторону Эды. Девочка еще минуту назад с интересом смотрела в мою сторону. Очевидно, она слышала мои вопли, и они вызвали у нее искреннее недоумение. Теперь, когда все стихло, она продолжила увлеченно складывать в кузов своей игрушечной машинки найденные ею маленькие камушки и пробки от кока-колы.

Семейная прогулка

   К моему приезду папа взял отпуск. Он очень надеялся, что наша встреча с Маждой и Эдой пройдет мирно, и запланировал совместную автомобильную поездку по стране дней на двадцать, чтобы показать мне Америку и скрепить новые семейные узы. По всем человеческим понятиям идея безумная. Но и мы все были вполне безумны, так что нам это подошло.
   Папин расчет, что мы с Маждой найдем общий язык и отношения выстроятся сами собой без его участия, как ни странно, оправдался. Но из-за всего того, что произошло на моем злосчастном рейсе, сами планы нарушились. Неожиданный полет в Норвегию, мое пребывание в больнице – все это привело к тому, что к моменту моего появления у папы оставалось только десять дней до выхода на работу. А тут еще я выступила со своей страстной мечтой!
   Но отец все-таки нашел вариант, подходящий для всех. В городе Коди, в штате Вайоминг, у него был приятель по недолгому афганскому плену – Вадим Деянов, пилот-инструктор. В отличие от папы Вадим обучался не в вертолетном, а в самолетном училище. В Афганистане ему пришлось намного тяжелее, чем отцу. Он провел в страшном плену у душманов больше года. Вадима вынудили принять ислам, и только благодаря этому ему удалось выжить. Так же, как и отца, его забрали американцы. Некоторое время он тоже поработал у Фелда и участвовал в созданном отцом «афганском фонде». Но без неба жить не мог и в конце концов сумел вернуться к своей профессии и в Америке.
   В американской армии, понятное дело, Вадима никто не ждал. Не принимали его и в серьезные пассажирские компании. Но, сдав все необходимые экзамены, он нашел работу на почтовых самолетах на американском Западе. Там же он подрабатывал, катая богатых туристов над Йеллоустоун-парком на маленькой «Сессне-172». Иногда находились желающие научиться водить маленький поршневой самолетик. Деньги на этом Деянов зарабатывал очень небольшие, но был готов заниматься любимой работой и бесплатно. Вот с ним-то папа и договорился о продолжении моего пилотского образования.
   Папа решил, что мы все – он, Мажда, Эда и я – полетим в столицу Юты город Солт-Лейк-Сити. В аэропорту возьмем машину и поедем в сторону Вайоминга через два красивейших природных парка: Титон и Йеллоустоун. По мнению отца, Эда уже достаточно выросла, чтобы без особого напряжения сопровождать нас. Единственный, кто не желал нашей поездки, была Анжелина, обожавшая девочку до безумия, но в конце концов и она приняла неизбежное, решив съездить на это время в Сиэтл к единственной своей родственнице, с которой еще не успела испортить отношения.
   Следующий день после моего приезда стал днем сборов. Поздно вечером, не говоря ничего отцу, я позвонила своему однофамильцу и несостоявшемуся любовнику Саше на номер его московского мобильного телефона. Говорили мы очень коротко, так как он, разумеется, пребывал в Германии в госпитале. Вначале казалось, что он моему звонку обрадовался. Рассказал, что операция прошла успешно и вроде бы даже решился вопрос с новой работой. На слово «работа» он упирал с особой важностью и таинственностью, и я решила, что он все-таки не стал учиться на повара, но будет делать карьеру в какой-то очень серьезной спецслужбе. Саша попросил сообщить, когда я соберусь возвращаться из США, чтобы мы с ним смогли поскорее встретиться.
   Потом я поведала ему про совместный полет с Ханан и про предшествующую встречу с этой дамой в московском аэропорту. И он снова напрягся, как тогда, когда я рассказывала про свою встречу на подмосковном аэродроме с казахом-террористом и его черным носатым товарищем.
   – А ты уверена, что это она? То есть та же самая?..
   – Я уверена.
   – И ты точно не придумываешь?
   Так ко мне еще никто не обращался.
   – Ты что, сдурел, парень?
   – Ну, прости, просто как-то уж больно много совпадений…
   Я почувствовала, что сорвусь, если не закончу разговор немедленно.
   – Все! Разговор закончен! До свидания!
   Я положила трубку. Мне было страшно горько. Саша был первым мужчиной, который мне по-настоящему, не по-детски понравился. И вот такое… Телефон застрекотал. Саша звонил мне.
   – Прости! Я понимаю, что не прав!
   – Ладно! – От сердца слегка отлегло.
   – Эта Ханан тебя не узнала?! – спросил он, и я поняла, что он звонил, чтобы задать этот вопрос, а извинение уже так, заодно… – Ты уверена?
   – Уверена! – ответила я.
   – Умоляю, будь осторожна! Звони мне чаще, но чтобы тебя никто не слышал. Понимаешь, никто!
   Чего в его голосе было больше – заботы обо мне или о своей работе? Я, конечно, понимала, что работа его волновала сильнее, чем я. Но пыталась убедить себя, что так правильно и что мне не на что обижаться. Мне даже стало казаться, что я тоже участвую в чем-то очень важном.
   Большое Соленое озеро мы увидели в иллюминаторе подлетавшего к Солт-Лейк-Сити самолета. Грязно-желтый водоем раскинулся севернее города. Озеро это, кстати, не такое безжизненное, как израильское Мертвое море, здесь даже водится какой-то непритязательный рачок. Самый большой остров Соленого озера соединен с берегом дамбой и является природным заповедником, в котором пытаются сохранить и размножить бизонов, чудом выживших после Великой бойни конца девятнадцатого века.
   Мы получили в рент-а-каре заказанную из Нью-Йорка машину и поехали в центр города обедать и искать место для ночлега. При этом если мы с отцом и Маждой устали от переезда, то проспавшая весь перелет Эда была всем довольна и весела.
   Мы припарковались возле симпатичного китайского ресторана, расположенного в самом центре города, и, оживленно обсуждая завтрашние планы, направились к входу в это учреждение дальневосточного общепита. Услышав русскую речь, возле нас остановился вызывающе неопрятно одетый немолодой уже человек. Без всяких предисловий он раздраженно спросил:
   – Вы что, русские, что ли?
   – Да, мы говорим по-русски. А что?
   – А почему ты черная тогда? – Он бесцеремонно ткнул в меня пальцем.
   – Так получилось!
   – Black Russian, черная русская, что ли?
   Он скорчил рожу, но я жестом показала отцу и Мажде, что не нуждаюсь в защите. Происходящее меня даже забавляло. Эда смотрела на нашего неожиданного собеседника открыв рот.
   – И какого хрена вы сюда приперлись?
   – А в чем проблема? Нельзя, что ли? Или вы против?
   – Да мне-то как раз плевать. Это вам тут делать нечего! Не понимаете, что ли, куда приехали?
   – В Солт-Лейк-Сити, штат Юта, Соединенные Штаты Америки. Ты ведь нас сюда привез, папа? – обратилась я к отцу. – Или что-то не так?
   Человек посмотрел на нас, как на идиотов, отвернулся и плюнул на тротуар.
   – Это же мормонский штат. В Юте живут мор-мо-ны. Это вы понимаете? – Он нервно прикурил сигарету. – Кстати, меня зовут Михаил, я – из Мытищ.
   Я подтвердила, мол, нам известно, что Юта – штат с преобладающим мормонским населением, и это нам, собственно, и кажется интересным. И Мытищи нам тоже хорошо известны, хотя они и далеко отсюда. Михаил из Мытищ развел руками:
   – Что тут может быть интересного? Они же придурки, идиоты, животные!
   – Кто?
   – Как это кто? Мормоны, разумеется, греби их мать!
   В воздухе запахло родной мытищинской толерантностью.
   – Вы ведь небось в отпуск сюда приехали? Отдохнуть собрались, да?
   – Ну да, вроде как… Вы угадали…
   – Отдохнете вы тут, как же! – Он иронически рассмеялся и пристально осмотрел нашу компанию. – О том, чтоб девочек тут снять, вы сразу забудьте! Об этом нечего и мечтать.
   Мажде, судя по всему, показалось, что ее русского не хватает и она просто «не догоняет», как принято теперь говорить. Она было попробовала пробормотать что-то вроде того, что у нее и не было в планах снимать в Юте девиц, но Михаил уже махнул рукой на неразумную женщину. Он испытующе смотрел на отца, по-прежнему держащего на руках маленькую дочурку:
   – Чтоб ты знал, парень: казино здесь нет. Даже в картишки с друзьями не перекинешься. Запрещено. А в час ночи прекращают продавать любую выпивку. И до шести утра даже в магазине на автозаправке, хоть в ногах у них валяйся – они тебе холодильник с пивом не откроют и ни одной банки не продадут. Можешь сдохнуть – твоя проблема.
   Думаю, что папу «парнем» не называли уже очень давно. Он в недоумении молчал и, похоже, не осознавал в полной мере всей бедственности своего положения. Мажда в силу особенностей происхождения и ущербности воспитания, видимо, не могла себе представить, как горько валяться в ногах у персонала на гэзолин-стэйшн в половине второго ночи и молить о пиве. А Михаил тем временем продолжал разворачивать ожидавшие нас страшные перспективы.
   Затянувшись сигаретой, он заглянул мне в глаза:
   – Если ты не п…шь, что ты русская, то должна понять…
   – Что понять?
   – Рассказываю. У меня дружок здесь есть, Сеня.
   – О господи! – вырвалось у меня.
   – Так вот, Сеня как-то пришел ко мне в гости. Не в первый раз, скажу вам. Мы часто с ним сидим вместе.
   Мажда испуганно взглянула на отца. Активно поддерживала беседу только я. Михаил поочередно обращал свой горящий взор на каждого из нас. В глазах каждого, включая Эдочку, он искал и понимания, и сочувствия.
   – Часа два мы у меня на кухне сидели и все, что было, выпили.
   – Неужели?
   – Да-да! Выпили мы никак не меньше, чем полгаллона, но все-таки дело такое – решили добавить. Но взять-то негде! Два часа ночи уже было, до шести утра шабаш. И Сеня рванул к себе домой. Пешком побежал, на своих двоих! Ему, блин, примерещилось, что у его тестя в кладовке могла заваляться заначка. Ему надо было только перебежать долбаный парк. И он не до-бе-жал!
   – Какой ужас! – вскричала Мажда.
   Как Мажда потом мне призналась, ее всю жизнь пугала темнота и безлюдные парки.
   – Так что произошло с вашим другом? Расскажите уже! – Отец знал про страхи жены и хотел, чтобы рассказ этого забавного мужичка перестал напоминать детский ужастик.
   – Неужто непонятно, что произошло? Что вообще может произойти в этом поганом городе? Его взяли копы! Звери! Ведь копы здесь тоже мормоны! Сеня остановился под деревом, чтобы отлить, а они его повязали и сволокли в участок! А я сижу жду! У меня все на столе разложено, стаканы стоят, сохнут, а его нет. Вдруг звонок. Сеня звонит из участка и говорит, что они его готовы отпустить только под залог. Мерзавцы!
   – И какой же они требовали залог? – поинтересовалась я.
   – Сто долларов! Они требуют сто долларов с человека, который в два часа ночи отливает в городском парке! Подонки! Вы бы видели моего Сеню! Откуда у него вообще могут быть деньги? По одной Сениной роже ясно, что жена ему и квотера не даст.
   Страшный рассказ Михаила из Мытищ леденил душу. Мы молчали, а он перевел взгляд с нас на светившиеся вдали шпили главного мормонского храма и продолжал:
   – Я две недели назад хотел на работу устроиться, на завод по производству тары. Пришел, поговорил с начальством, заполнил анкету. Он меня как-то про между прочим спрашивает: не мормон ли я? Я понял, что к чему, но сдержался и вежливо ему ответил, что скорее съем десять паундов бизоньего дерьма, чем вступлю в эту вонючую секту. А он знай себе улыбается, зараза! Они вообще все время улыбаются, как последние сволочи. Высказался так обтекаемо, что, может быть, я недостаточно знаю о Церкви Иисуса Христа Святых Последних Дней – так эти говнюки свою долбаную веру называют. Ну, я выматерился и пошел домой дожидаться ответа после этого интервью. Буквально на следующий день – здрасьте! – приходят ко мне миссионеры-проповедники – мормон и мормышка, негр и китаянка. Я их в гостиной усадил. «Вэйт э момент!» – говорю. А сам в спальню бегу к телефону. И звоню знакомому адвокату, тому, что Сеню тогда от копов отмазывал. Спрашиваю, могу ли я сейчас этих уродов, что ко мне приперлись, назвать животными и послать по матери вон из моего дома. А лоер тот – грамотный мужик! Он мне объясняет, что обозвать я их в своем доме могу как хочу, но только с точки зрения их религиозных убеждений, но не ихнего национального происхождения, расцветки и формы рож. И это потому, что убеждения их мудацкие – это то, что от них зависит. Дескать, они могут свою веру сменить, если мои аргументы матерные покажутся им убедительными. А вот если я их буду обзывать животными с точки зрения расовой принадлежности, цвета кожи и разреза глаз, то лучше б мне этого не делать, так как это от них уже не зависит и измениться в этом смысле они не могут, даже если захотят. Так что если я буду обзывать их косоглазыми или черножопыми, то сидеть мне там, где Сеня ночевал, и под суд придется идти по полной программе. Расизм по здешним поганым законам еще хуже, чем ссанье в парке! Короче, вернулся я в гостиную, высказал им все с религиозно-философской точки зрения и выгнал ко всем еб…ям! И что? На работу меня не взяли, конечно! Но и не посадили!
   – Так зачем же вы сюда из своих Мытищ приехали? – поинтересовалась я у Михаила. – Зачем мучаетесь так?
   – Я приехал сюда бороться за свободу! – Глаза его блеснули. – Я теперь эту землю считаю своей и не дам им, гадам, спокойно тут жить!
   Наконец Михаил заметил, что мое оголодавшее семейство косится на дверь ресторана. Это его дополнительно раздражило:
   – Не тратьте впустую своего времени. Скоро стемнеет. Садитесь в машину и быстро мчитесь в Неваду. Через три часа у вас будет все – и девки, и водка! И копам там на все плевать.
   Михаила мы, разумеется, не послушали. Понятно, насколько нашей и без того странной компании нужны еще и девки с водкой. Отложив на неопределенное время поездку в райскую Неваду, мы пошли обедать к китайцам. Я предложила на следующее утро любопытства ради сходить в мормонский храм, и предложение мое было одобрено.
   Выяснилось: все мы, кроме отца, попали в китайский ресторан впервые. Мажда ни с того ни с сего очень обеспокоилась. Совсем недавно она пила со мной горькую на Брайтоне, а сейчас вдруг попросила официанта принести ей что-нибудь без свинины и категорически отказалась учиться есть палочками. Меня же отец без особого труда обучил этому нехитрому искусству. Эде палочки не потребовались. Она с восторгом уплетала жареный банан с мороженым, за что получила в подарок от ресторана маленькую плюшевую панду. Я удостоилась высокой чести – панда была названа моим именем.
   Заночевали мы в расположенном в этом же блоке экономическом отеле «Бест вестерн», причем я разделила комнату с Эдой. Сытая и отдохнувшая, она полночи играла с пандой и заодно пыталась учить меня и арабскому, и армянскому, которые сама не очень различала.
   Утром, сразу после завтрака, мы посетили главную мормонскую святыню. Уже на входе в храмовый комплекс всех визитеров встречали девушки с бейджиками, на каждом из которых было указано имя девушки и язык, на котором она может проводить беседу-экскурсию. Перед именем значилось слово «сестра». «Сестры» активно распределяли между собой посетителей, одаривали их мормонской литературой и водили по всей территории комплекса. Мы высказали пожелание слушать русского экскурсовода, и нас немедленно присоединили к небольшой группе бурятов, которых водила по храму необычайной красоты сахалинская кореянка Варвара. Буряты приехали в Солт-Лейк-Сити на международный конкурс национальных искусств. В мормонский храм, как и нас, их привело любопытство.
   Рассказ Варвары касался в основном мормонских брачно-семейных отношений. Мы узнали, что семья – это высшая ценность мормонства и что если мормонская пара женится в комплексе главного мормонского собора в Солт-Лейк-Сити, то сохранение этого брака гарантируется не только в этой, но и в последующих жизнях, поскольку вслед за индуистами и всевозможными друзами современные мормоны считают, что человеческая душа проходит через множество рождений. Сама Варвара мечтает сочетаться браком со своим будущим избранником именно здесь, но пока возвращается назад на Сахалин проповедовать мормонскую веру. Она, как и другие «сестры», приехала в Юту за свой счет, чтобы еще больше укрепиться в вере и помочь другим, например, нам и этим бурятам, эту самую веру обрести. На вопрос, откуда на Сахалине мормоны, «сестра» рассказала, что мормонская миссия открылась в Южно-Сахалинске несколько лет назад под видом бесплатных курсов английского языка и в короткий срок завоевала огромное число сторонников из числа непьющей молодежи. Особенно много в общине девушек, желающих создать счастливую семью.
   Глядя на Варвару, я удивлялась тому, почему все мужское население острова не вступило в мормоны, чтобы бороться за возможность заполучить эту девушку в качестве жены на настоящую и последующие жизни. Впрочем, отец потом рассказал, как один из его коллег по нью-йоркской компании Дэвида Фелда относительно недавно побывал на Сахалине. Он собирался наладить там заготовку морепродуктов для дальнейшего экспорта. Бывшему украинскому штангисту-тяжеловесу пришлось немало пообщаться с руководством рыбной отрасли и представителями общественности. После одних из затянувшихся до самого утра «переговоров», чтобы прийти в себя, он вынужден был даже искупаться в Татарском проливе. Стояла поздняя осень, и его заплыв в воде нулевой температуры настолько потряс аборигенов, что пловца немедленно приняли десятником в Сахалинское казацкое войско. Разные «персонажи» встретились ему во время той поездки, но, по его словам, он так и не увидел ни одного человека, хотя бы теоретически способного жениться. Специально он, конечно, никого не искал – к чему, но сахалинских девушек ему все равно стало настолько жалко, что нескольких из них он, как мог и чем мог, утешил.
   Думается, что чаще всего «сестре» Варваре приходится отвечать на вопрос о традиционном мормонском многоженстве – о полигамии. Мы, как это ни банально, тоже поинтересовались. По словам Варвары, полигамия отвергнута Церковью Иисуса Христа Святых Последних Дней более ста лет тому назад. А существовало многоженство только в качестве временной меры для того, чтобы не дать погибнуть общине в те годы, когда от рук гонителей гибло огромное количество мормонов, преимущественно мужчин. Что же касается тех, кто «многоженничает» в наши дни, то община решительно отторгает их из своих рядов. Любопытным оказался и ее ответ на вопрос, почему в символике христиан-мормонов практически отсутствует крест. Оказывается, мормоны относятся к кресту как к орудию убийства Иисуса и не считают правильным воспринимать его как нечто святое и благотворное.
   Послушав Варвару, мы более или менее вникли в особенности мормонского семейного уклада и образа жизни, но никак не продвинулись в изучении откровений пророка Джозефа Смита. Сама не знаю почему, но я решила вникнуть в суть этой, наверное, самой новой мировой религии.
   На выходе из храма я обзавелась «Новыми Свидетельствами об Иисусе Христе», как еще называется «Книга Мормона». Приобрела и английский оригинал, и русский перевод. Причем я купила оба варианта книги еще и на аудиодисках, чтобы слушать в дороге. Таким образом, я посвятила изучению мормонства немало унылых часов. Сказать, что я была разочарована этим, с позволения сказать, учением, значит, ничего не сказать.
   Благодаря деду Леше я прочитала немало книжек из его библиотеки. Многие проштудированные мной произведения могли бы показаться странным выбором для юной девицы, но мне все равно было интересно узнать, о чем думали те, кого впоследствии назвали странным словом «мыслители». Прочитанное я всегда обсуждала со своим главным и, по сути, единственным собеседником Алексеем Матвеевичем. Если честно, большинство философских трудов мне не нравилось. Порой они казались даже хуже, чем детская книжка про гадкого и подлого человечка с моторчиком. И Ницше, и Маркс, и Фейербах, по мне, мягко скажем, не ахти какое чтиво, но с такой ахинеей, как «Книга Мормона», я до того не встречалась.
   Возможно, я не самая умная из смертных. Возможно, у меня девичья память, а интеллект слаб. Но я все-таки никак не блондинка и по возрасту не имею шансов страдать болезнью Альцгеймера. Кроме того, у меня есть все основания считать, что я не жертва алкогольного зачатия в терминологии незабываемого доктора Берга. Но в мормонской книге, написанной преподобным Джозефом Смитом, я не поняла вообще ничего! Я пыталась постичь это как на русском, так и на английском языках. Я сличила все, что могла сличить. Несколько ночей я плохо спала: в моем воспаленном мозгу проносились чудовищные невнятные видения о невесть откуда взявшихся нефейцах и ламанийцах. Уже в предисловии автор несет бессвязный бред о явлениях ангелов, раскапывании каких-то пластин, то ли медных, то ли золотых, и о закапывании их назад. Из усвоенной мной околесицы следовало, что американские индейцы объявляются Джозефом Смитом частью пропавших колен дома Израилева, но даже эта революционная идея изложена крайне нечленораздельно. Сочувствую всем, кто в будущем попробует сам обратиться к «Книге Мормона». Дело даже не в том, является ли она «божественным откровением». Любому вменяемому человеку, открывающему первые страницы, повествующие об обретении Джозефом Смитом «сокровенного знания», ясно, что этот совершенно необразованный косноязычный парень просто запутался в собственных фантазиях. Он был не в состоянии составить даже простенькую сюжетную линию. Очевидно и то, что сам он, скорее всего, не читал ни Ветхого Завета, ни Нового… Так как же могло случиться, что он повел за собой людей? И зачем он сам погиб за созданную им веру, веру непонятно во что? Меня потрясло, что благодаря полной чуши, придуманной почти что уже совсем в наше время, воздвигнут храм новой религии, имеющей миллионы последователей по всему миру.
   Мормонский храм в Солт-Лейк-Сити огромен и прекрасен. И днем, и ночью он потрясает своим величием. Мормонские храмы во многих городах мира не менее роскошны. Мормонской вере служат, отдают общине десятую часть своего дохода взрослые и серьезные люди. Прекрасная сахалинская кореянка верит в то, что обретет вечное счастье в своей вере.
   Оставив храмовый комплекс, мы загрузились в полученный накануне прокатный мини-вэн. Разложив вещи и соорудив для Эды что-то вроде маленького купе из сумок и спинки сиденья, мы помчались в направлении национальных парков, чтобы, проехав их с юга на север, потом свернуть на восток и прибыть в Коди. Там мне предстояло задержаться на несколько недель, чтобы выучиться управлять самолетом.
   Наш путь пролегал по все той же Юте. Несколько раз мы останавливались на ночевку в маленьких мотелях, хозяева которых, вполне милые и симпатичные люди, также считали себя истинными мормонами. Они были доброжелательны и гостеприимны. Я не оставила попыток разобраться с мормонством, но, судя по всему, ни один, ни один из встреченных нами мормонов не читал главной своей «священной» книги! Они считали, что знают ее содержание, но никогда даже не пытались сверить содержание тонюсеньких миссионерских брошюрок и лепета умильных проповедников с чудовищным первоисточником! На все вопросы о религиозных воззрениях они отвечали вдохновенным рассказом о семейных ценностях мормонства и о приятности жизни вечной. На вопросы теологического и историософского характера они пожимали плечами и рассказывали, что мормоны славятся по всему миру взаимовыручкой и поддержкой.
   А может быть, и впрямь, какая разница, что мне лично непонятно, во что верит Варвара с Сахалина и что ненавидит Миша из Мытищ. Ведь кто-то построил в Солт-Лейк-Сити храм, чтобы все могли любоваться игрой света и тени на устремленном в небо камне. Кто-то создал и поместил внутрь увиденного нами темпла орган, чтобы приходящие сюда наслаждались неземной музыкой этого инструмента. И может быть, слава богу, что есть люди, которые строят, ваяют и пишут музыку, а не убивают себе подобных. Тоже, кстати, исключительно во имя того, чего не понимают и даже не пытаются понять!
   Кстати, мне все-таки удалось столкнуться с мормонской полигамией, причем в самом прекрасном ее проявлении. Нет, я не стала частью выводка мужиковатых теток в белых накрахмаленных чепцах. Но зато приобрела в маленьком магазинчике при бензозаправке (в установленное законом время, разумеется) несколько бутылок темного пива – портера «Полигамия», произведенного на пивоварне чудесного мормонского городка Парк-Сити. На этикетке изображен вдохновенный молодой человек, слегка напоминающий обликом моего дважды соплеменника Пушкина. Внушительная группа молодых бабенок, поощряемая пухлыми амурчиками, срывает с юноши остатки одежд. «Почему только одна?!» – такое восклицание красной полосой проходит через середину рисунка. И правда, почему? Я ведь так люблю темное пиво! Несмотря на беспокойные и почти осуждающие взгляды папы и Мажды, я выпила целых три бутылки, закусывая божественный напиток отвратными местными чипсами. На одной из коротких остановок я даже уступила пару глотков внезапно проснувшейся сестренке. Слава богу, ее родители, вышедшие на пару минут из машины, даже не заметили. Эда угощение одобрила, прижала к себе мою тезку панду и опять заснула.
   Машину, разумеется, все время вел папа. И Мажду, и Эду укачивало. Слава богу, их не тошнило и не рвало, но зато они спали почти непрерывно. А я смотрела в окно.
   Если бы еще месяц назад кто-нибудь сказал мне, что я буду ехать по Америке с моим отцом, а с нами в машине будет находиться его новая жена и моя маленькая сводная сестра, то я решила бы, что этот «кто-то» – просто злой сумасшедший. И вот сейчас мы уже подъезжали к городку под названием Джексон-Сити. Буквально через несколько миль на север от Джексона начинался Титон-парк, одно из красивейших творений природы.
   Мы остановились в Джексоне переночевать. Не без труда нам удалось найти свободное место в небольшом мотеле средней паршивости. Комната была только одна, и в нее с большим трудом удалось втиснуть дополнительную раскладушку. После недолгих, но мучительных размышлений мы устроились следующим образом: на раскладушку ляжет папа, а мы с Маждой расположимся по краям кровати так, чтобы Эда спала между нами.
   Мы занесли в комнату вещи, необходимые для ночевки, и пошли искать место для ужина. Вообще-то поесть в провинциальной Америке очень непросто. Страна, участвующая в кормлении половины мира, сама пребывает в ужасном пищевом убожестве. Если вы оказались в настолько маленьком городке, что на въезде в него было нерентабельно открывать торговый молл, то, уверяю вас, ассортимент задрипанных супермаркетов будет состоять исключительно из пакетов и банок. Вас ждут абсолютно белый безвкусный хлеб для тостов, картофельные и кукурузные чипсы пяти-шести неестественных цветов, малосъедобные консервы и омерзительное сладкое пойло в пластиковых бутылях. Иногда может попасться сыр, представленный двумя сортами: «Чеддер желтый» и «Чеддер оранжевый». Отличаются эти сыры друг от друга лишь цветом, а их важнейшим общим свойством является то, что они не портятся ни в какой упаковке, ни при каких условиях хранения. Ни гнилостным бактериям, ни плесневым грибкам такие деликатесы не по зубам.
   Папа решил отыскать ресторан и нашел целых два: «Макдоналдс» и какой-то «Бургер-что-то-там». Даже ностальгически советский брайтонский «Якорь» по сравнению со всем этим фастфудом казался царством деликатесов.
   Оба заведения быстрого питания были забиты байкерами. С момента нашего выезда из Солт-Лейк-Сити я удивлялась двум вещам – огромному количеству старых толстых байкеров на мотоциклах «Харлей Дэвидсон» и практически полному отсутствию афроамериканцев. В Юте я была почти так же уникальна, как на просторах Русского Севера.
   Ознакомившись с меню обоих ресторанов, мы все же склонились к «Макдоналдсу». Там, наряду с гамбургерами и жареной картошкой, в меню имелся зеленый овощной салат стоимостью в один доллар.
   Мажда американского мяса не пожелала и так же, как и я, взяла себе в дополнение к салату картошку по-деревенски. Отец все-таки остановил свой выбор на бигмаке, а Эде досталось мороженое – как наименьшее из зол. Ребенок немедленно измазался с головы до ног липкой сладкой субстанцией и впал в полную эйфорию.
   Когда я отходила от прилавка со своим подносом, мне на ногу наступил огромный престарелый байкер с «черепастой» банданой на голове. Возможно, он сделал это случайно, но то, что он произнес в качестве извинений, случайным не было и привело меня в бешенство:
   – Извини. Я черных и днем в упор не вижу, а сейчас уже вечер – и вовсе темно.
   С лица его при этом не сходила гаденькая улыбка, тем более мерзкая, что он уже начал на ходу чавкать жирными чипсами.
   Я понимала, что этот человек, видевший, что я тут не одна, нарывается на скандал. Я много раз слышала, что в Америке конфликты на расовой почве невозможны, тем более – со стороны белых. В первый наш день в Солт-Лейк-Сити это же подтвердил в самой что ни на есть эмоциональной форме Миша из Мытищ. Но мне, видимо, как обычно, повезло напороться на исключение из правил.
   Я не стала реагировать на хамство. Отец с Маждой и девочкой уже сидели за столиком и не были свидетелями происшедшего. Я скрыла свои эмоции и, не отвечая старому идиоту, села рядом с папой.
   Но, смешав салат с заправкой под странным названием «соус винегрет», я подняла глаза и встретилась взглядом все с тем же байкером. Он уже сидел прямо напротив нас в окружении нескольких таких же, как он, разукрашенных железяками старых перцев. С нежностью осмотрев свой гамбургер, он разобрал его и толстым, украшенным тяжелым перстнем указательным пальцем брезгливо вытолкал на поднос зеленый салатный листик и бледный помидорный кружок.
   – А мы не животные, – пояснил он исключительно мне. – Мы не едим траву.
   Потом облизал все тот же палец и ткнул им в мой салатик.
   – А вам – приятного аппетита!
   Отец оторвался от еды. Он не присутствовал при начале конфликта и не сообразил сразу, что происходит и о чем речь, но по моей реакции увидел, что что-то не так. Мне было важно осознать, что вот он, мой папа, и он готов вступиться за меня. И осознания этого было для меня достаточно.
   Действие я оставила за собой. За полсекунды я добралась до хама и коротким ударом пробила дряблый жировой слой на его брюхе. Удар в солнечное сплетение парализовал его дыхание. Рот судорожно распахнулся, и на поднос выпали непрожеванные куски жареного картофеля. Я крепко зажала голову байкера, смяла пустой бумажный пакет из-под чипсов и пальцами протолкнула комок прямо в глотку.
   – Если я животное, то ты урна! Так жри свой мусор!
   Байкер хрипел и выпучивал глаза так, что я сама испугалась, не умрет ли он на месте. В «Макдоналдсе» стало совсем тихо. Даже Эдочка перестала уплетать свое мороженое. Из дальнего угла зала к нам, не торопясь, двинулась толстенная тетка в полицейской форме. Я посторонилась. Полицейская подошла к байкеру и с силой хлопнула его по жирной спине. Тот перешел с хрипа на сдавленный кашель. Брезгливо поморщившись, тетка залезла рукой к нему в рот, вытащила двумя пальцами из горла застрявший мятый пакет. Осмотрев, бросила на поднос. И без того красное лицо байкера приобрело кирпичный оттенок, но теперь он, по крайней мере, уверенно дышал. Окружающие продолжали оторопело молчать.
   Молчание нарушила сама полицейская. Усмехнувшись, она указала мясистым пальцем, незнакомым с маникюром, на липкий ком, извлеченный из прокуренного горла престарелого расиста, и обратилась ко мне:
   – Целиком такая хрень никогда не пролезет. В следующий раз суй по кусочкам.
   Думаю, это происшествие действительно было исключением из правил. Обычно байкеры, заполонившие все дороги Дикого Запада, ни в какие конфликты не встревали. Рассекая жирными животами воздух, они неспешно катили по дороге на своих громоздких мотоциклах, украшенных американскими флажками. Вместе с ними путешествовали их старые боевые подруги – прокуренные татуированные тетки в кожаных штанах и банданах. В отличие от «новых русских» – никаких юных шлюх, только закаленные в путешествиях обветренные байкерши. Что-то трогательное было в этом нескончаемом мотопробеге старых американских бездельников. А мне… Мне в «Макдоналдсе» просто опять «подфартило».
   Утром перед тем, как въехать на территорию Титон-парка, мы завернули на заправку. Эда потащила Мажду внутрь небольшого магазинчика. Хитрая Эда хотела купить там мороженое. В отеле она специально отказалась от корнфлекса и бутербродов с сыром «Филадельфия», утверждая, что совсем не хочет есть. Она понимала, что если она проголодается в дороге, то ее непременно накормят. При этом она просекла, что содержащее молоко мороженое будет признано на фоне всего остального наиболее пригодным кормом для ребенка. Ну не зелеными же чипсами с коричневым рут-биром кормить ребенка!
   Не успел отец залить в бак и двух галлонов бензина, как Эда вся в слезах выскочила из магазина. Мажда едва поспевала за дочкой. Зареванная девочка обхватила папу за ногу и стала умолять поскорее уехать.
   Все оказалось просто. Хозяин заправки, как и многие окрестные жители, был страстным охотником. Весь магазинчик внутри увешивали оленьи головы и чучела дичи помельче. Кроме того, повсюду красовались портреты хозяина, на которых он позировал с ружьем возле окровавленных туш.
   Я оставила папу с Маждой успокаивать дочку, а сама вошла внутрь магазина, чтобы оплатить топливо. Владелец заведения сам стоял за кассой. Он недоумевал, что, собственно, случилось, и мне пришлось объяснить, какое гадкое впечатление производит на нормального человека, а в особенности на ребенка, его коллекция.
   – Но здесь же все этим занимаются! – воскликнул он и протянул мне пачку разноцветных билетиков. – Все законно! Вы тоже можете купить купоны на отстрел разных зверей и стрелять в них в свое удовольствие. Очень недорого – от двух долларов за белку.
   Я заплатила за бензин, а потом пристально посмотрела ему в глаза и высказала все, что думаю о нем и его друзьях-соседях. Не уверена, правда, что он понял меня точно, но, кажется, английское слово «bustard» все-таки звучит мягче, чем русское «ублюдок».
   Не прошло и двух часов, как мы остановились в туристическом центре Титон-парка. Эда только-только перестала плакать по невинно убиенным зверушкам и наконец получила свое мороженое в вафельном рожке. Быстро и сосредоточенно она ела запоздалый завтрак в тени большого деревянного навеса. И когда от рожка остался лишь маленький кусочек вафли, к Эде подбежала серенькая щекастая белка. Зверек ухватился правой крошечной ручкой-лапкой за ногу ребенка, а левой совершенно недвусмысленно потянулся за остатком вафли. Мы все хором призвали Эду не жадничать, и кусочек вафли оказался в белкиных лапках.
   – Вкусно? – по-русски спросила Эда насупленного едока.
   Белка, разумеется, не ответила. Вопрос был повторен по-английски. Зверек сосредоточенно и важно хрустел вафлей. Судя по всему, Эда переспросила еще по-арабски и по-армянски. Сидя на корточках, она с восторгом смотрела на то, как остаток ее завтрака исчезает во рту зверька.
   Внезапно неподалеку раздался протестующий крик: к нам устремился молодой человек в зеленой форме сотрудника природного парка.
   – Прекратите немедленно! – обрушился он на нас.
   Недовольный парень попытался выхватить еду из лапок белки. Но та не уступила свою добычу и скрылась в придорожных кустах.
   – Вы не имеете права кормить зверей! – Парень выхватил из нагрудного кармана брошюрку и протянул Мажде. – Человеческая еда не годится животному. Оно от нее может болеть. И, кроме того, если зверь кормится из рук людей, он теряет навык жизни в дикой природе и может погибнуть. Вам должно быть стыдно!
   Мажда промолчала и присела к Эде, чтобы успокоить девочку, которую уже второй раз за этот день довели до слез. А ведь до этого я ее не видела даже просто грустной.
   Я кивнула стражу паркового порядка, но все же не удержалась от вопроса:
   – Я все понимаю и готова принять правила…
   – У вас нет вариантов, – строго перебил меня молодой человек. – Иначе вы будете для начала оштрафованы на сто долларов, потом на тысячу, и, наконец, если и это не поможет, вас привлекут к суду. В особенности за то привлекут, что вы вовлекли в преступление ребенка.
   Вовлеченная в преступление девочка с раздражением посмотрела на него и сердито хлюпнула носом.
   – Белочка кушать хотела! А теперь из-за тебя у нее весь аппетит испортился!
   Ожидать от молодого человека знания русского языка не приходилось, и я продолжила:
   – Но объясните мне, почему в паре десятков миль отсюда магазин при бензоколонке весь завешан головами оленей и чучелами таких же самых белок?
   – А в чем проблема? – удивился мой собеседник. – В парке охотиться нельзя. Но то место, о котором вы говорите, не находится на территории парка. Там разрешена охота. Я лично не охотник, но понимаю, что охотники поступают законно, когда приобретают талоны на отстрел животных и отстреливают их в соответствии с действующими правилами.
   – То есть вы хотите сказать, – заключила я, – что утром меня могут оштрафовать на сто долларов за кормление белки, а вечером я могу ту же белку застрелить, если она пересечет границу парка.
   Нечасто я сталкивалась с более тупыми взглядами, чем тот, что был сейчас устремлен на меня.
   – Да, разумеется. Но вам надлежит взять в расчет…
   – Что?
   – То, что перед тем, как застрелить эту белку, вам придется купить талон на право стрелять в нее. Это недорого – два или четыре доллара. Но купить его нужно заранее, иначе это будет незаконно.
   – То есть вы, уважаемый, хотите сказать, что накормить эту белку стоит сто долларов, а убить два. Правильно?
   – Не уверен… – Он покачал головой. – Может быть, четыре. Я точно не помню. Но я могу позвонить и специально для вас узнать.
   Молодой человек вытащил из кармана мобильный телефон и собрался набирать номер.
   – Не нужно, – остановила я его. – Я просто поинтересовалась. Я не буду стрелять в белку.
   – Хорошо, – согласился он и убрал телефон. – Но запомните твердо: кормить зверей нельзя, это наносит им неисправимый вред. Прочитайте брошюру, которую я вам дал, и сохраните ее. Если у вас возникнут вопросы по «некормлению» диких животных, внизу на последней странице записан круглосуточный бесплатный телефон и адрес веб-сайта. Сегодня вы получаете только замечание с последним предупреждением. Я рад, что вы задали мне вопросы, и надеюсь, что вы удовлетворены моими ответами.
   – О да! – ответила я и направилась навстречу к отцу, вышедшему к нам с развернутой картой в руках.
   Практически все национальные парки в США устроены таким образом: заехав в парк на машине, вы вначале оказываетесь в информационном центре для туристов, где вам предложат самые различные маршруты для прогулок. Для некоторых маршрутов туристы собираются в группы и в определенное время идут под руководством экскурсоводов. Однако в большинстве случаев вы просто получаете карту и ходите сами по отмеченным дорожкам. Маршруты бывают протяженностью от нескольких сот метров до десятков километров. Повсюду установлены указатели, которые наряду с картой гарантируют, что вы не заблудитесь.
   Мы были ограничены во времени, к тому же Эда еще не выросла для больших переходов. Но она только ненадолго соглашалась ехать на отцовских плечах, а все остальное время шла сама. Правильнее сказать, сама бежала. Но, разумеется, продолжительные прогулки были пока не для нее. Поэтому по Титон-парку мы ходили очень недолго.
   Зато в Йеллоустоуне длинных маршрутов практически не было. Несмотря на то что это чуть ли не самый большой природный парк в мире, гулять по нему пешком небезопасно. В Йеллоустоун-парке сосредоточено более половины всех гейзеров Земли. Потоки кипятка и перегретого сернистого пара постоянно меняют интенсивность своего извержения, порой затихают, а иногда появляются в новых неожиданных местах. Ходить разрешается только по специальным дорожкам с деревянными помостами и по небольшим, признанным безопасными участкам леса. В прочих местах песчаная почва может оказаться чрезвычайно зыбкой, и вы имеете шанс провалиться прямо в новорожденный гейзер и свариться в нем заживо.
   В обоих парках мы провели в общей сложности четыре дня, ночуя в заказанных папой заранее очень дорогих и умеренно комфортных кемпингах. Наконец мы достигли самой северной части Йеллоустоуна. На последнем Т-образном перекрестке мы повернули направо, в сторону штата Вайоминг. Другая дорога вывела бы нас к Монтане и Айдахо.

Славный город Коди

   Наш путь лежал в город Коди, где мне предстояло прожить несколько недель в мотеле при местном небольшом аэродроме. Выехав из парка, мы пару раз остановились, чтобы перекусить на берегу кристально чистой горной речки, вдоль которой, собственно, и пролегало шоссе. По шоссе непрерывно катился все тот же поток седых жирных байкеров на тяжелых мотоциклах. Я еще раз отметила, что среди них так и не было ни одного афроамериканца.
   – Наверное, черным просто не продают «Харлеи», – пошутила я.
   – Арабов я на них тоже не видела, – ответила Мажда сквозь дрему. – Купи себе «Хонду».
   Отец, не переставая следить за извилистой дорогой, усмехнулся:
   – Тебе, дочка, такой образ жизни и езды не подходит ни с какой стороны – русских ты тоже среди этих ребят не встретишь.
   Мы приехали в Коди поздно вечером. По дороге папа созвонился с Вадимом, моим будущим инструктором. Он застал его в Фениксе, куда Вадим еще утром улетел с каким-то своим клиентом. Когда они собрались вылетать назад, сломалось магнето, и им пришлось дожидаться следующего дня, когда в Денвер доставят необходимую запчасть и можно будет привести самолет в летное состояние. Таким образом, весь следующий день мы оказались предоставлены самим себе.
   В общем, это было не столь уж плохо, так как Коди – интересный городок на Диком Западе. Самой знаменитой исторической личностью за все время существования городка был Буффало Билл, человек, уничтоживший неимоверное количество бизонов, обитавших в бескрайних степях Вайоминга. Это было жуткое время: индейцы и бледнолицые с чудовищной жестокостью уничтожали друг друга. Но белые, кроме индейцев, истребляли вообще все живое вокруг себя. Именно эти убийцы и садисты, считающие себя добрыми христианами, сделали этот Запад по-настоящему диким.
   Слава богу, папа забронировал две комнаты в мотеле, расположенном напротив въезда в аэропорт. На входах во все заведения перед неоновым приглашением «Vacations» светилось негостеприимное «No». Мест не было нигде. И, как всегда, не меньше половины гостей города составляли все те же байкеры. Они мигрировали по дорогам центральных штатов вместо безжалостно истребленных бизонов. Только вот не присуще им величие благородного животного. На смену ему пришло дряблое брюхо, запихнутое в голубую джинсу.
   Наш мотель, по американским понятиям, был старым, к тому же мемориальным. Завтрак подавали в гостиной, украшенной портретами отцов-основателей городка, лет сто назад посещавших уже действовавший здесь салун. Но главной достопримечательностью служило механическое фортепиано, бодро исполнявшее одну за другой несколько незатейливых мелодий. Как только оно прекращало играть, пожилой усатый старик, видимо, владелец заведения, подходил к инструменту и запускал его вновь. Эда постоянно убегала из-за стола, чтобы посмотреть, как сами собой нажимаются черные и белые клавиши, так что Мажда кормила ее не меньше часа.
   Прибытие моего инструктора ожидалось только к вечеру, и мы успели посетить музей под открытым небом. Организаторы музея реконструировали улицу времен колонистов, и посетители с интересом могли осматривать однотипные, в общем, деревянные халупы – аптеку, почту или тюрьму. Для всех желающих экскурсию проводила доброжелательная тетечка, чрезвычайно правдоподобно наряженная колонисткой. Она с гордостью рассказывала про не столь уж давние времена, когда особо уважаемым занятием считалось истребление всего живого.
   – Именно трапперы, охотники, создали этот замечательный город!
   Экскурсовод прочувствованно обращалась к скучавшим посетителям музея, и солнце весело сверкало в круглых стеклышках ее старинного пенсне.
   – Вот, обратите внимание: и здесь, и вообще повсюду в нашем городе вы можете видеть портреты самого знаменитого человека из тех, кто когда-либо жил в Коди. Это, разумеется, Буффало Билл. Этого человека знали и уважали по всей стране. Неоднократно принимали его и в Белом доме. Он рано стал взрослым. Своего первого индейца он убил, когда ему не было еще четырнадцати лет, а число застреленных им лично бизонов исчисляется, вы не поверите, десятками тысяч!
   Тут я встрять не успела – опередил меня папа.
   – А что, мэм, вы считаете, что индейцев действительно так важно убивать? – вкрадчиво спросил он. – И вы уверены, что заваливать степь агонизирующими животными, превращающимися потом в гниющие туши, – это достойное развлечение?
   Тетечка искренне возмутилась:
   – Как вы можете такое говорить, сэр? Я считаю, что все люди равны и никого нельзя делить по национальности, вероисповеданию и цвету кожи! – При этом она с каким-то особо отвратным умилением на лице кивнула в мою сторону: – Мой сын уже десять лет работает в заповеднике, где как раз и занимается разведением бизонов.
   – Тогда, простите, непонятно, – все же влезла я, – что хорошего в прославляемых вами людях и временах?
   – Как же вам не ясно? – всплеснула руками пожилая дама. – Это же наша история, и мы должны ею гордиться.
   – Так чем же тут гордиться, если во времена покорения Дикого Запада ничего, кроме живодерства, в этих краях не творилось?
   Я решила все-таки вывести тетку на чистую воду, но потерпела полное фиаско. Даже следов логики в этих мозгах было не найти.
   – Не хотите гордиться – не гордитесь. А мы гордимся! Это наша страна, и это наше прошлое!
   Я потеряла интерес к происходящему и перевела взгляд на Эду, которая, несмотря на протесты матери, пыталась тянуть за оглоблю рассохшуюся деревянную телегу, на которой, если верить табличке, отвозили висельников из тюрьмы к месту экзекуции.
   Экскурсоводша тем временем продолжала вещать. Она перечисляла, сколько всяких зверей водилось в этих местах, пока не пришли бледнолицые. Темой очень заинтересовался один из экскурсантов – попахивавший виски кадыкастый мужичонка лет сорока, без передних зубов.
   – А на кого здесь можно сегодня охотиться? – Он изобразил, будто держит в руках ружье.
   Старая «колонистка» вздохнула и поправила чепец.
   – Ни на кого! Разве только на них. – Она показала рукой на стайку ворон неподалеку на пустыре. – Охотиться осталось только на ворон.
   Я пригляделась и поняла, что вороны проводят время не просто так. Они играют, точнее, дразнят молодого бестолкового лабрадора в цветастом ошейнике. То одна, то другая птица приземлялась совсем рядом с псом и притворялась, что не видит собаку. Лабрадор, возмущенный такой наглостью, гнался за вороной, и та взлетала буквально перед его носом. Потом все повторялось. «Настоящие вороньи игры!» – подумала я про себя, в очередной раз вспомнив свою школьную кличку.
   Потом я попросила папу исполнить еще одну мою давнюю мечту. С раннего детства мне хотелось покататься на лошади. Это, кстати, было не очень сложно организовать в Подмосковье и стоило намного меньше полета на самолете. Однажды мы с Костей даже собрались добраться до конюшен в Конобееве, но в тот далекий уже осенний день с самого утра зарядил проливной дождь, а потом… потом как-то не сложилось.
   На окраине Коди находится небольшой клуб для любителей верховой езды. Мажда побоялась ехать с нами, и они с Эдой остались кормить и гладить лошадок, а мы с папой арендовали на час двух симпатичных кобыл. Под чутким руководством молодого, но уже насквозь обветренного и прожженного солнцем инструктора мы вскарабкались на верхушку холма, с которого открывался великолепный вид на бескрайние долины и на быструю речку, вьющуюся по дну ущелья. Ущелье ограничивало городок с севера. После обеда мы взяли еще одну экскурсию и сплавились на большом надувном плоту по десятимильному довольно бурному участку той самой речки. Вылезли мы на берег изрядно намокшие, но счастливые.
   Вскоре на отцовский мобильный позвонил Вадим Деянов и сообщил, что задерживается еще на день в Фениксе, так как нужная деталь прилетела только под вечер и установить ее удастся лишь на следующее утро. Досадно! Ведь завтра отец с Маждой и Эдой должны уезжать в Денвер. Папин отпуск закончился, и через день ему предстояло вновь погрузиться в дебри гарлемских новостроек.
   Проводив папу и его семью, я осталась одна в гулкой прохладной комнате. Аэропорт был прямо перед моим оком. Хотя аэропортом это место называлось весьма условно: крошечный чистенький аэровокзал, похожий скорее на провинциальную автобусную станцию, принимающий обычно не больше двух рейсов в день. Самые большие летающие туда самолеты вмещают не более тридцати пяти пассажиров. Рядом с аэровокзалом – высокие эллинги, под рифлеными крышами которых приютилось несколько так называемых легкомоторных самолетов. Тут же располагался офис местной летной школы.
   Я поставила будильник в своем телефоне на восемь утра местного времени, чтобы не торопясь встать, принять душ, позавтракать и направиться на встречу с Вадимом Деяновым. Но проснуться мне пришлось на целый час раньше от криков, раздававшихся из многих комнат. Пол сотрясался от топота взбудораженных постояльцев. Я тоже вскочила и немедленно наступила на мокрое. Поверхность серого синтетического ковролина уже полностью скрылась под водой. Я заглянула в туалет и увидела, что вода бурным потоком выплескивается из унитаза.
   Делать в затапливаемом мотеле было нечего, поэтому я прихватила сумку с вещами и направилась от греха подальше в контору летной школы, где перезнакомилась со всеми пятью человеками, которых там нашла. Потом я отправилась гулять по территории самолетной стоянки. Пожилой бородатый пилот-вертолетчик по имени Джеб вызвался быть моим экскурсоводом и с энтузиазмом рассказывал мне про все летательные аппараты, к которым мы подходили. Некоторые из них были выставлены на продажу. Джеб указал пальцем на свежепокрашенную «Сессну-172», установленную на громоздкие поплавки. К поплавкам, в свою очередь, были приделаны маленькие, кажущиеся игрушечными колесики, нужные для посадки на обычный аэродром. Джеб сообщил, что этот гидросамолет Вадиму еще предстоит облетать. Его приобрела та самая ученица, с которой Вадим улетел в Феникс. «Ага! – подумала я. – Значит, не просто клиент, а именно ученица!»
   Нагулявшись по эллингам и по летному полю, мы с Джебом вернулись в контору, чтобы выпить по большому картонному стакану мерзкого пойла под названием «американский кофе». Джеб предложил от всего сердца, и мне неудобно было отказаться.
   Не успели мы приступить к обсуждению дрянных вкусовых качеств напитка, как дверь занятой нами комнатушки открылась, и к нам снизошла, по-другому не скажешь, Ханан Зуаби. Как же я раньше не догадалась, кого именно отец пристраивал до меня в ученики к своему знакомому! Возможно, именно об этом мне пыталась сказать Мажда, но разговор тогда сам собой прервался.
   Ханан величественно кивнула Джебу и, элегантно хлопнув ладонью в ладонь, повернулась ко мне. Лицо ее при виде меня просияло почти совсем искренне.
   – А я ведь говорила, что мы прощаемся ненадолго! Здравствуйте, дорогая моя внученька! – Она наклонилась и прижалась ко мне холодной щекой. – Ведь вы, насколько я понимаю, приходитесь мне двоюродной внучкой.
   «Господи! – подумала я про себя. – Что же это такое! Один называет… называл… меня мамочкой, другая – внученькой! Дурдом какой-то!» Впрочем, Ханан была права. По мужу она является тетей моей мачехи, а, значит, нас с ней разделяют два поколения.
   Я совершенно искренне рассмеялась:
   – Буду называть вас «бабуля»!
   Ханан ответила весьма достойно:
   – Меня, слава богу, можно называть как угодно, от меня не убудет.
   Действительно, достаточно было даже мельком взглянуть на эту женщину, чтобы сразу понять: от нее действительно ничего не убудет.
   – Я знала, что ты сюда приедешь. Я рада. А то здесь скучновато.
   – То есть тебе со мной скучно, – сказал появившийся в дверях Вадим Деянов.
   Этот невысокий коренастый человек выглядел именно так, как я представляла. Единственное, чего я не ожидала, – безумного взгляда, которым он смотрел на свою ученицу. Не на меня, разумеется, – на Ханан!
   – Не обижайся, дорогой! – усмехнулась Ханан и покровительственно потрепала инструктора по щеке. – Мне просто немного не хватало женского общества.
   Она положила мне на плечо свою холеную руку.
   – Ты где остановилась, девочка?
   – Сегодня я ночевала в мотеле напротив. Но сегодня его залило, и я съехала. Найду что-нибудь…
   – О! Это невозможно! Во имя Аллаха, не позорь нашу большую и славную семью!
   – А что тут такого? – пожала я плечами. – Главное, чтобы не все было занято байкерами…
   – Перестань немедленно! Я сняла домик в четверти мили отсюда. Там, дорогая, найдется и для тебя свободное место. Ты же здесь одна, насколько я понимаю, без мужчины?
   – И даже без женщины. Пока…
   – Вот как удачно! Не правда ли, дорогой?
   Инструктор стал красным, как спелый рыночный помидор. Присутствовавший при «русской беседе» Джеб недоуменно вертел головой.
   – Пошли, Джеб, заполним журнал полетов, – потянул его из комнаты Вадим.
   – Ты с девушкой познакомься вначале, милый! – остановила его Ханан. – Через полмира к тебе учиться приехала, как-никак!
   – О-о-о! – снова сконфузился пилот.
   Он обернулся и протянул мне руку:
   – Простите, я не сразу сообразил, что вы Петина дочка. Очень, очень рад. Сейчас мы с Джебом наведем порядок с бумажками, и я весь в вашем распоряжении…
   – Ну, не весь, дорогой, не весь! – хохотнула Ханан. – Я так понимаю, что тебе будет только лучше, если я сегодня ночью поселюсь с моей новоявленной родственницей, а? И супруга твоя тоже порадуется. Нельзя же ей все время объяснять, что теперь всегда есть заказы, ночные полеты, она ведь и проверить может. Не так ли, дорогой?
   Вадим Деянов от смущения уже не мог оставаться с нами и буквально убежал прочь, толкая перед собой Джеба. Я с очевидностью осознала, что никакое магнето в самолете не ломалось и только Ханан держала его в Фениксе.
   – Хороший инструктор, – заметила Ханан, когда мы остались одни. – Но в остальном… – Она покачала головой.
   Ханан сделала пару шагов и, ни на секунду не прекращая держать спину безупречно прямо, опустилась на стул Джеба.
   – Он так трепетно относится к своему члену и так радуется ему, будто селекционер, вырастивший диковинный кабачок. При этом мужчина никакой. Не рекомендую, короче, удовольствия не получишь.
   Я была потрясена столь циничной откровенностью.
   – Я, честно говоря, таких планов и не строила.
   В ответ Ханан вздохнула. Почти грустно, почти по-человечески.
   – Да и я не строила. Но на что только не пойдешь для дела… Я его жену случайно повидала – полный п…ц! Угораздило парня! Зачем он этакую дрянь еще и из России привез? Ну и решила: дам пару раз, чтобы он с недо…а самолет в скалу не врубил. Но теперь совсем достало. По эротической привлекательности он недалеко ушел от моего мужа, покойника, прими Аллах его душу. Только у Бассамчика хер поменьше был и не стоял, задавленный жирным брюхом. Знаешь, что такое зеркальная болезнь?
   – Нет. – Я действительно про такую болезнь не слыхала.
   – Если мужчина отрастил такое брюхо, что на член свой может только в зеркало посмотреть, то говорят, что у него зеркальная болезнь. А Бассамчику моему, кроме зеркала, еще и микроскоп был нужен. Так что если его по ошибке в рай определили, то не завидую я тем гуриям, что сейчас его ублажают.
   Меня так и передернуло от омерзения, так ярко я себе представила все сексуальное ничтожество супруга Ханан при жизни и его мерзкие эротические забавы в мусульманском раю. Судя по всему, натуралистически поговорить на тему секса было неожиданной слабостью этой роскошной женщины. Есть немало дам, которым такие разговоры нравятся намного больше, чем сам секс. Никогда бы не подумала, что Ханан окажется столь болтливой.
   – Но вчера в Фениксе я решила: все, надоело! Развлеклась по полной программе.
   Я молча слушала ее и думала, когда мне лучше всего ускользнуть и позвонить Саше. Хотя он и не порадовал меня нашей последней беседой, но все же я решила, что свяжусь с ним еще раз. Подмосковный аэродром, маленький поршневой самолет, казах-террорист, взорвавшаяся девка, мерзкий носатый мужик, Ханан в привилегированном салоне, злополучный рейс, взрыв. Теперь снова Ханан, снова аэродром, купленная ею «Сессна». Все это складывалось в какую-то не слишком приятную цепочку явно неслучайных событий – и уже состоявшихся, и еще предстоящих.
   Ханан заметила, что я отвлеклась, и решила вернуть мое внимание:
   – Хотя бы на некоторое время, но я вывела его из строя. – Ханан смотрела прямо мне в глаза, чтобы убедиться, что я ее слушаю.
   – Каким образом, если не секрет? – поинтересовалась я, можно сказать, из вежливости.
   – Есть отличный метод. Возьми на заметку, внученька!
   – Я вся внимание!
   – Минет после тайского супчика.
   – То есть?
   – Вчера говорю ему: «Надоел общепит. Обедаем в отеле. В номер обед у тайцев закажем!» Куда он денется – за все я плачу! И машину в этом долбаном Фениксе тоже я взяла, и свиту в «Хилтоне». Получаем меню в ресторане «Золотой дракон». Там все в кучу – и тайское, и китайское, и суши, само собой… Я заказала себе суп «Том ям кун», самый острый, какой смогут сделать. Я люблю все острое, он знает. Мой суп – нечто! Огонь! Сижу в пеньюаре, ем. Ну, у него, дурачка, естественно, чопстики в руках дрожат – ко мне лезет. Тут он и попался – получил свое… но с красным чили. Целый час член под вентилятором держал, бедолага. Я ради смеха ему предложила пойти на аэродром и сунуть под пропеллер. В общем, слава Аллаху, ему еще долго не до меня будет.
   – Все время «слава Аллаху». Вы мусульманка?
   – О да! – Ханан захохотала. – Правовернейшая! Нет другого Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его! Мой муж был мусульманином, и отец под конец жизни поменял партбилет на намаз.
   Потом Ханан сильно посерьезнела.
   – А вообще-то, девочка, не задавай таких вопросов серьезным людям.
   – Слишком интимно?
   – Интимно – это хер перцем намазать. Религия, девочка, – это бизнес.
   – Может, расскажете подробнее?
   Она пристально посмотрела мне прямо в глаза. Я не без труда выдержала тяжелый взгляд.
   – Зачем тебе?
   – Вы сами начали эту беседу…
   – Я подумаю. Ты мне нравишься. Кстати…
   – Да?
   – Почему у тебя глаза зеленые? Линзы?
   – Нет, от папы достались.
   – Странно, впервые вижу такие глаза у черных. Красиво…
   Она поднялась и протянула мне руку. Я пожала ее.
   – А вы уверены, что нам не лучше жить по отдельности?
   – Уверена, моя девочка. Так что, прошу тебя, прояви милосердие к старушке. Ты же не хочешь, чтобы в твою бабушку тыкали по ночам наперченным хером под телефонный перезвон стервы-жены? А при тебе, надеюсь, этот потасканный эротоман даже постучаться ко мне постесняется.
   Не стоило ссориться с новой родственницей. Я поняла, что, согласившись на не слишком приятное совместное проживание, я получаю шанс многое узнать о происходившем со мной в последнее время.
   Ханан ушла, а я осталась ждать своего бедного инструктора, про которого знала теперь много всего ненужного. Вадим пришел довольно быстро и повел меня на стоянку к самолету. Он шел чуть впереди меня. Походка его была странноватой, при каждом шаге он старался ставить ноги как можно шире, но после беседы с Ханан я понимала причину этой странности.
   – Ну что, – начал Вадим Деянов, остановившись возле маленького белого самолетика, в который заливали бензин из несоразмерно большого многотонного заправщика. – Основной самолет для обучения у нас – «Сессна-172». Это самое простое и самое дешевое, на чем можно начинать учиться.
   Я кивнула.
   – Знаю. Я налетала на нем несколько часов. Даже сделала самостоятельный вылет.
   – Потрясающе!.. «Сессна» в России. Кто бы раньше мог подумать… Хорошо. Петя, то есть ваш папа, сказал, что этот самолет вам подходит и вы хотите обучиться до уровня пилота-любителя. Правильно?
   – Я хочу обучиться до уровня профессионала. Хочу научиться летать в совершенстве…
   – Тогда лучше не начинать, – покачал он головой. – Профессионалом вы стать можете, но в совершенстве не умеет летать никто.
   – Почему? А вы, например? А папа?
   – Тот, кто летает, должен всегда помнить, что он только учится. Тот, кто осознал, что он уже научился, – не летчик. Его ждет могила.
   – Она всех нас ждет.
   – Но его она дождется очень быстро! И хорошо, если его одного! Летчики иногда возят других людей тоже, и эти люди ни в чем не виноваты.
   – Хорошо, я буду учиться, как вы скажете. Я привыкла слушаться своих учителей.
   Сказала я это не без некоторого раздражения. Я действительно привыкла слушаться Батыя, но Батый, в отличие от Вадима Деянова, не болтал.
   – В общем, так, – подвел он черту под сказанным. – Порядок таков: вначале мы проверим, как вы освоили пилотирование в России. Ваш отец уже оплатил сорок летных часов, так что у вас есть приличный запас. Перерыв с крайнего полета большой?
   – Два с лишним месяца.
   – Для вас это очень много.
   Я согласно кивнула.
   – У вас есть летная книжка?
   – Нет! В клубе они кончились, и я записывала все в обычный блокнот. Он у меня с собой.
   – Хорошо. Но вам придется меня еще немного подождать. Я должен сегодня облетать вот этот гидросамолет. – Он имел в виду тот самолетик на поплавках, что раньше показывал мне Джеб. – Буквально полчаса. Мне нужно слетать на озеро и сделать пару посадок на воду.
   – А давайте я с вами?
   Инструктор замялся:
   – Ну, вообще-то это не положено… На облет пассажиров не берут…
   – Мы засчитаем этот полет как учебный! – Я понимала, что деньги играли в тяжелой жизни летчика важную роль.
   К удивлению Вадима Деянова, обретенные мной на подмосковном аэродроме навыки полностью не улетучились. Меня, видимо, можно считать способной ученицей: мне не очень трудно было выполнить несложные команды моего учителя. Немного странным показалось руление. Из-за поплавков мы сидели непривычно высоко, а на взлете нам изрядно мешали немалый дополнительный вес и возросшее сопротивление воздуха. Тем не менее мы без всяких проблем оторвались от гладкого американского бетона и, набирая высоту, сделали круг над городом. Потом Вадим предложил мне попытаться выполнить простейшее задание – лететь прямо, не меняя скорость, направление, высоту и не допуская крена. С заданием я справилась, и через семь минут мы уже подлетели к большому грязно-желтому озеру, расположенному в паре миль от западного въезда в Коди. Шесть раз мы приземлились на довольно гладкую водную поверхность. Две крайние посадки на воду и два взлета Вадим доверил мне. Он даже демонстративно убирал руки со штурвала, чтобы я видела, что это моя работа. Взлет с воды и посадка на воду ощущались совершенно необычно. Взлетая, самолетик долго делал вид, что он на самом деле просто лодка и никуда лететь не собирается, а при посадке так дергался, что мне даже казалось, что мы вот-вот перевернемся. Но все равно было очень здорово!
   В итоге я удостоилась сдержанной похвалы «наперченного» инструктора и вернулась на аэродром счастливая и гордая. Мы сделали еще несколько полетов на сухопутном самолете и расстались до завтра.
   Я отказалась от предложения Джеба подбросить меня и пошла пешком, слегка покачиваясь, словно матрос, спустившийся на берег после многомесячного плавания. В здании аэровокзала я обнаружила отделение одного из крупных американских банков. Я в очередной раз вспомнила о том, что со мной до сих пор путешествует странный чек, подаренный мне инвалидом-художником в далеком северном монастыре. С одной стороны, мне было безумно стыдно, что я до сих пор не нашла времени обратиться с его подарком в банк. С другой стороны, я понимала, что практически точно чек этот – пустая бумажка, и, вручив его клерку финансового учреждения, я не столько исполню волю погибшего юродивого, сколь стану посмешищем для всех вокруг. Посмешищем становиться очень не хотелось, но я все равно решила завтра прихватить чек с собой, предъявить его и мужественно выслушать издевательские комментарии клерков. Придется выглядеть дурой – ничего! Я подошла к закрытой стеклянной двери и запомнила расписание.
   Ханан арендовала, наверное, самый роскошный особняк из всех, что сдавались в Коди внаем. Она не знала точно, на какой срок приехала и как часто будет уезжать, поэтому сняла его на целый год. Стоило это, разумеется, намного дороже того самолетика, что купила Ханан из вторых рук. Кроме того, она наняла чернокожего дворника, уборщицу-филиппинку и массажистку-китаянку. Дверь мне открыла мрачная филиппинка с гудящим пылесосом, перекинутым через плечо. Своим видом она напоминала партизана, вышедшего из джунглей с пулеметом в руках. Угрюмая «партизанка» жестом направила меня к лестнице. «Значит, моя спальня – на втором этаже!» – обрадовалась я. Что-то во мне есть от хищного зверя: я люблю занимать «господствующие высоты» – верхнюю полку в купе, верхний ярус в аудитории, второй этаж в доме… Если их не более двух, разумеется. Кстати, и в своем небогатом сексуальном прошлом я тоже предпочитала быть сверху.
   Поднявшись по лестнице, я увидела прямо перед собой открытую дверь. В огромной комнате никого не было. Но на стуле уже стояла моя сумка. Небольшая стенка из матового стекла отгораживала двуспальную кровать от огромной ванной с джакузи. Рядом, практически открытые для всеобщего обозрения, стояли унитаз и биде. До сих пор я видела такую планировку только в кино, и она вызывала у меня крайнее недоумение. Предположим, в этой комнате, в этой самой двуспальной кровати, спят два любящих друг друга человека. Пусть, например, в виде разнообразия это будут мужчина и женщина. И вот после исступленных ласк и бурных оргазмов один из них идет на горшок, а другой весело полощет свои натертые сексом гениталии в джакузи. Брр!
   Хорошо, что прямо над джакузи располагалась хромированная штанга с укрепленным на ней душем. Я немедленно разделась и влезла под горячий душ, потом сделала его холодным, потом опять горячим. Господи, какое счастье! Еще час назад я в поте лица своего пыталась сохранить равномерное и прямолинейное движение на высоте две тысячи футов как раз над этим самым домом. Каким маленьким он мне казался! А сейчас я наслаждаюсь, направляя на себя упругие струи воды, и все в этом крошечном домике видится мне огромным и роскошным. Правда, мне абсолютно непонятно, кто такая эта моя новая родственница, которая пригласила меня сюда. Я не труслива и не мнительна, но мне жутковато было думать о том, кто же она на самом деле, почему она тоже решила учиться летать и на кой ей подержанный самолетик за семьдесят четыре тысячи долларов США.
   Легка на помине, в моей спальне появилась Ханан в красном махровом халате на голое тело. Такой же, но изумрудно-зеленый халат был аккуратно сложен на моей кровати. Ханан и поднесла его мне за загородку.
   – Точно под цвет твоих глаз, – сказала она.
   Я в этот момент вытиралась полотенцем, также ожидавшим меня на многоярусной никелированной батарее-сушилке. Ханан с интересом дотронулась холеным пальцем до моего плеча.
   – Охренеть!
   – В чем дело? – спросила я, едва сдерживая раздражение.
   Если бы на месте Ханан был какой-нибудь мужик, он бы моментально заторчал своей наглой рожей в унитазе. Благо от меня до сверкающего белизной итальянского толчка – меньше метра полета.
   – У тебя потрясающая кожа. Если бы я была мужчиной, я бы вообще интересовалась только такими… шоколадками… – Она попыталась провести пальцем по внутренней части моего бедра, но я, отстранившись, нырнула в халат.
   – Меня никогда не звали Шоколадкой, – усмехнулась я. – В школе мальчишки меня дразнили Вороной.
   Ханан совершенно искренне захохотала:
   – Значит, выходит, ты Шоколадная Ворона! А?
   Я вздрогнула. Ведь именно Шоколадной Вороной я назвала сама себя однажды, ощущая тоску и одиночество в вагоне московского метро. Белой Вороной меня нельзя назвать даже фигурально, слишком смешно получится. Значит, действительно я – Шоколадная Ворона в серой стае. И тем не менее странно было слышать это из чужих уст. Тем более что с каждой минутой я относилась к Ханан все более враждебно.
   – Запомни, внученька! Мир полон идиотов и ничтожеств! «Мальчишки тебя дразнили!» Тоже мне авторитеты с чахлыми и сморщенными дразнилками! А вот мне ты нравишься, девочка. Честное слово, нравишься. Пошли!
   – Куда?
   – Китаянка уже перевела дух после обработки меня. Теперь твоя очередь идти на массаж, а я за это время позабочусь об ужине. Хочу креветок на гриле. Надеюсь, против креветок не возражаешь?
   – Разумеется, нет!
   – Пока мы летели из Феникса, я позвонила Раулю, чтобы он, пока я лечу, не груши околачивал, а сгонял на моем джипе за креветками и зеленью. Сегодня у меня не было времени, и готовила филиппинка. Но обычно я люблю сама повозиться на кухне. А халдеи потом моют за мной посуду.
   «Халдеи», честно говоря, – не лучшее слово, но, по-видимому, оно вполне отражало отношение Ханан к окружающим. Я пошла вслед за ней в комнату, приспособленную под массажный кабинет. Внезапно Ханан что-то вспомнила и повернулась ко мне:
   – Кстати, китаянка немного говорит по-русски. Я благодаря этому ее и подобрала.
   – Как ее зовут-то хоть?
   – Насчет ее китайского имени не напрягайся. Я даже не пыталась запомнить. Она сказала, что русские назвали ее Василиса. Так что у меня она тоже Василиса.
   Противиться планам Ханан не было смысла. Я не имела ничего против массажа и уж тем более против ужина. Очевидно, китаянка, какая бы она ни была, не сможет меня задушить, а Ханан вряд ли станет травить меня креветками. Главное, потом найти уголок, откуда я смогу, не привлекая внимания, позвонить Саше.
   Да! Я внезапно вспомнила, что выданный папой мобильник с американской «симкой» совсем разрядился. Поэтому, посмотрев, где находится массажная комната, я сбегала к себе наверх за зарядкой. Я воткнула зарядное устройство в сеть прямо в массажном кабинете. Свободная розетка находилась в уголке для чайной церемонии, отгороженном легкой резной ширмой, сделанной из малайского розового дерева. Чтобы телефон не мешал и не падал, я втиснула его на узенькую полочку, представлявшую собой часть замысловатой конструкции плетеного чайного столика. Судя по всему, я выбрала для мобильника правильное место – там уже заряжались два аппарата. Один, видимо, принадлежал той самой Василисе, а другой – ее хозяйке.
   Разобравшись с телефоном, я обошла вокруг ширмы. Возле массажного стола меня уже ждала немолодая узкоглазая женщина. Какое бы то ни было выражение на ее лице отсутствовало. Встав на низкую табуреточку, она протирала никелированные поручни, прикрученные к потолку. Значит, мою спину будут массировать еще и ногами. Замечательно!
   – Нихао! – поприветствовала я Василису.
   – Здрас-с-сьте! Раздевайтесь, пазалус-с-ста! И снасяла в парную зайдитесь.
   Она открыла передо мной обшитую деревом дверь в ванную комнату, превращенную в парную.
   – Я только что из душа…
   – Халас-с-со… Хотя баня лутис-ся…

Пьяный ужин

   Странно сидеть за одним столом с человеком, которого ощущаешь чуть ли не своим врагом, но при этом тебе необходимо делать вид, что в душе нет ничего, кроме безграничной симпатии к нему. Тем не менее массаж, блистательно сделанный Василисой, немало помог мне расслабиться и без особых усилий справиться со этой задачей.
   Филиппинка оказалась на высоте. Без особых никому не нужных изысков она нажарила целую гору королевских креветок в панировке. В качестве приправы использовалась ядреная смесь красного чили, васаби и соевого соуса. Выяснилось, что Ханан, как и я, не любитель пресной пищи. Были поданы также овощной салат и бутылка ледяного калифорнийского «Шабли» [4 - «Шабли» считается «вершиной» всех моносепажных вин «Шардоне». Только «Бургундское шардоне» имерет право называться «Шабли». Но в мире есть немало виноделов, делающих вино высочайшего качества из винограда шардоне.], очень, кстати, хорошего.
   Вино нам подливал Рауль. Его предки, очевидно, происходили откуда-то из Центральной Африки. Рауль был черен настолько, что я рядом с ним сошла бы за эстонку. Тщательно отмытый после садовой работы, он безмолвно стоял рядом с холодильником, готовый исполнять приказания Ханан. Но, кроме регулярного пополнения бокалов, от него ничего не требовалось. Ханан, казалось, вообще не замечала работника. Ее внимание сосредоточивалось на креветках, вине и в какой-то степени на мне.
   – Так чем ты занимаешься?
   Ханан, как обычно, улыбалась. Но улыбка ее казалась очень жесткой.
   – Учусь в авиационном, хочу научиться летать…
   Я не хотела вдаваться в подробности. Но стало быстро ясно, что мои ответы Ханан не особенно интересуют. Вообще, как и большинство людей, более всего ее интересовала она сама.
   – Научишься, не сомневаюсь. Я лично привыкла добиваться всего, чего хочу. Жизнь слишком коротка для того, чтобы ограничивать себя в желаниях.
   Я согласно кивнула. Отвечать не было необходимости. Ханан очень хотелось говорить самой.
   – Ты спрашивала меня о моей религии, да? Так вот, моя религия – это я сама. А верю я в деньги. В наличность. Только не считай, что я совсем примитивна. Деньги – это моя свобода. Я тоже хочу летать, и, как ты, наверное, заметила, на это нужны деньги. Деньги нужны на все. Вера, конечно, тоже вещь хорошая! Но только если это вера в себя.
   Она почти яростно чокнулась со мной, и мы выпили.
   – Я знаю немало верующих – и мусульман, и христиан. Так называемый истинно религиозный человек всегда либо дурак, либо лжец.
   – Неужели вы считаете, что нет исключений? – спросила я.
   – О, сколько угодно, но только смотря что считать исключением. Зачастую такой религиозный ортодокс оказывается и дураком, и лжецом одновременно. Что молчишь?
   – Слушаю вас.
   – Молодец! В наше время все больше предпочитают говорить, и мало кто умеет слушать… Даже я с трудом… Сама признаю!
   – Ну как же внучке бабушку-то не выслушать!
   Сказав это, я, как бы по-приятельски подмигнула Ханан. Но тут последовала совершенно неожиданная реакция моей визави:
   – Хватит! Эту шутку мы уже несколько раз шутили, и она мне надоела!
   – Но это ваша шутка, – парировала я, как могла, спокойно.
   – Вчерашняя шутка – сегодня уже не шутка! – Она поднялась из-за стола. – Или я действительно похожа на бабку?
   Ханан сбросила халат и вызывающе на меня посмотрела. Действительно, это роскошное тело затруднительно было назвать старушечьим. Я тоже женщина, но, несмотря на свою совершенно традиционную сексуальную ориентацию, не могла не признать, что Ханан ослепительна. Единственный изъян, который я заметила в ее наготе, – это чересчур упругие, словно накачанные под давлением груди. Очевидно, к несомненному успеху природы примазалась косметическая хирургия. Впрочем, общему впечатлению это никак не вредило. Не одеваясь, Ханан усмехнулась и взяла в руки свой бокал.
   – Чтобы ты выглядела не хуже в свои тридцать пять, девочка! – обратилась она ко мне.
   Наверное, это следовало считать тостом.
   – Хотя бы в тридцать, Ханан! И даже в двадцать восемь!
   – Ах да, я же забыла! Вы, темнокожие, стареете раньше. Но не переживай, время еще есть!
   Тут Ханан вспомнила, что в столовой мы не одни.
   – Иди сюда! – обратилась она по-английски к стоящему в углу Раулю. – Подай халат! Быстро!
   Опешивший работник подошел к нагой хозяйке и, нагнувшись, поднял лежавший на полу халат. Не торопясь, она завернулась в мягкую ткань и вновь опустилась в свое кресло. Ее взгляд уперся в оттопыренную правую штанину Рауля.
   – Не знала, что он левша… интересно…
   – Почему вы так решили? – поинтересовалась я.
   Ханан засмеялась:
   – У всех нормальных мужчин член загнут в левую сторону. И только у левшей он свисает вправо. Хотя у нашего орла он уже и не свисает вовсе!
   Она перешла на английский:
   – Быстро иди в ванную и приведи себя в порядок!
   Она громко засмеялась и пальцем указала Раулю на дверь. Свободной от бокала рукой Ханан сделала неприличный жест, демонстрирующий, как именно мужчина должен себя приводить в порядок. Страшно смутившись, Рауль пулей вылетел из столовой.
   – Так о чем я говорила? – уже совершенно спокойно спросила меня Ханан и отправила в рот жареную креветку, пропитавшуюся жгучим соусом.
   – О религиозности… и о деньгах, насколько я поняла.
   – На хер религиозность! В конце концов, религия – это способ зарабатывать деньги. Причем способ этот ничуть не лучше и не хуже прочих. Кому-то к тому же религия дает возможность наслаждаться властью…
   – Вам нравится власть? – спросила я.
   – Мне? – Ханан захохотала. – Власть над кем? Над религиозными фанатиками? Над дураками? Над быдлом? Нет! С меня хватит денег. Денег и… свободы!
   – Значит, вы любите деньги?
   – Я? Я люблю деньги?! Да ты издеваешься надо мной!
   Ханан моментально переходила из спокойного состояния в почти истерическое, причем на пустом месте. Потом столь же быстро успокаивалась, или мне только казалось, что она успокаивается. Я обратила внимание, что кисти рук у нее все время подрагивают – все сильнее и сильнее. Наконец я поняла, что на Ханан действует выпитое вино. Никогда бы не подумала, что такая сильная и жесткая женщина может быть так подвержена действию алкоголя. Как бы то ни было, после первого же бокала сухого вина Ханан была нетрезва.
   – Вы же сами сказали, что деньги – это ваша вера.
   – А кто тебе сказал, что мы должны любить то, во что верим? Ты же веришь в смерть! Веришь?! В нее все верят, но никто ее не любит. Да, я верю в деньги! Но я не люблю их. Я люблю их тратить. Я люблю, когда они со свистом пролетают сквозь мою жизнь и обдают меня ветром свободы. К чему деньги без свободы? Я вышла замуж за старого жирного импотента. Он был богат, но зачем мне деньги, если рядом со мной в кровати каждую ночь храпит вонючая туша. При этом я считалась порядочной женой, тем более что, к его позору, долго оставалась девственницей. А на самом деле знаешь, кем я была?! Знаешь?!
   – Кем?..
   – Я была самой последней шлюхой! Потому что я легла под этого ублюдка, чтобы вырваться из того мира, который создавал мой собственный папаша-дипломат! Я пыталась отдаваться тому, кто не смог меня ни разу трахнуть и только терся об меня своим потным животом. Жирная свинья – он хером своим не мог полюбоваться даже в зеркале! Этот сморчок еще до моего рождения затерялся в волосатых складках его дряблого брюха!
   Она разлила остатки вина и одним глотком осушила свой бокал. По старой русской традиции Ханан поставила пустую бутылку на пол возле ножки стола.
   – Ну, где теперь этот онанист? Рауль! Рауль, мать твою! Кончай скорее, придурок, и неси еще вина.
   Я понимала, что Ханан непременно напьется в хлам, и ничего приятного от этого мне не светит.
   – У тебя сколько мужчин было, девочка?
   – Обязательно отвечать?
   – Мы же родня как-никак!
   – Полтора. – Кроме Кости, я вспомнила неудавшееся приключение с Сашей в бергенском госпитале.
   – Что значит полтора? – криво усмехнулась она. – Не поняла.
   Я развела руками:
   – Сама не знаю, как считать.
   – Ладно! – Ханан махнула рукой. – Вы, молодежь, – забавники!
   – Ха! А у меня – ни одного. В тридцать пять лет – и ни одного мужчины!
   – Простите, но я не поняла. По-моему, еще днем вы рассказывали про ваши приключения в Фениксе с…
   – А, ты об этом… Нет, в этом смысле были, конечно. Только не мужчины это все… Кроме, может быть, одного… самого первого… Но он был мальчик совсем…
   Она посмотрела на меня в упор и усмехнулась:
   – Ты вот своему первому почему дала?
   – Ну и вопросы у вас, Ханан! Как почему? Захотела – и дала.
   – Вот видишь, девочка, дала, потому что захотела. Захотела! А я никого из этих своих… как их назвать-то, не знаю… в общем, я никого из них не хотела. Никого!
   – Так зачем же тогда?
   – Зачем? Да потому что надо было. Я уже сказала тебе: вначале я продала себя, чтобы вырваться из «совка». В обмен на загранпаспорт получила жирного импотента, купившего меня для того, чтобы показать всем вокруг, что он еще на что-то годится. Потом мне нужно было как-то избавиться от невинности, и я сделала это с… в общем, неважно… Олежек не считается…
   – Олегом его звали?
   – Никак его не звали! Он не считается! Поняла?
   Я не поняла, разумеется, но все равно кивнула.
   – От второго мне нужна было только свобода от первого. И пошло – я спала с мужиками только для дела. А дело у меня только одно – свобода. И деньги, конечно, – без них свободы нет. Знаешь, кстати, почему Олег не считается?
   – Вы же сами не хотите, чтобы я его упоминала… Нет, не знаю, конечно!..
   – Правильно! Даже упоминать не хочу! Потому что он любил меня… Наверное, это так называется! А что такое любовь? Это – привязанность и зависимость! Это потеря свободы! Я никогда не готова была ее терять! У меня теперь есть и деньги, и хренова туча свободы! И толку? Ты счастливая девочка, ты кого-то хотела. Хо-те-ла! А я не могу уже никого хотеть. Для чего и для кого создана Ханан? Для кого я стараюсь сохранить свое тело? Для кого я одеваюсь и раздеваюсь?! Для кого я полирую свои ногти? Для кого, в конце концов, я, как дура, ложилась под нож и достраивала свои сиськи до мудацкого четвертого размера? Знаешь, кто мой самый лучший любовник?
   Я молчала.
   – Вибратор. Мой самый нежный, самый страстный, самый желанный любовник – это холодное пластмассовое дилдо с надписью «мэйд ин Чайна», отпечатанной на том месте, куда вставляются батарейки размера «АА». Китайцы, мать их, разместили батарейки именно там, где должны быть яйца. Забавно? Ты слушаешь меня?
   Я отпила вина и покачала головой.
   – А наш с вами инструктор в вас души не чает. Неужели и с ним вы только… по делу…
   – Ах, оставь! Он уверен, что если у него десять тысяч часов налета, то при виде его летной книжки я уже должна кончить. Он тоже ни на что, кроме орального секса, не годный пенсионер. Хотя… может, ты и права. Ему я дала просто так, от жалости и скуки.
   – Так, может, все-таки тот самый Олег!..
   Теперь она очень раздражилась, услыхав это имя:
   – Нет! Я тебе сказала – нет никакого Олега! Забудь это имя! Поняла?
   Мне-то, в общем, было все равно. Ханан сама то вспоминала про этого человека, то требовала забыть его имя навсегда.
   – Поняла, конечно… Не проблема! – И, помолчав, добавила, как могла сочувственно: – Тяжело вам.
   – Кстати… имей в виду, у него плохо пахнет изо рта. Это невыносимо!
   – У кого?
   – У нашего с тобой инструктора!
   – Согласна, это отвратно – буду иметь в виду!
   Ханан усмехнулась и ткнула пальцем в том направлении, где недавно скрылся чернокожий парень.
   – Хочешь, я дам сегодня ночью этому… Раулю?
   – Прошу прощения, но это вам хотеть или не хотеть. Ваше дело, кому вам давать… Мне бы с собой разобраться…
   – Мое дело? Мое?! Да, конечно, это – мое дело… Но ведь я его назавтра убью. Или ты считаешь, что я могу оставить в живых этого плебея, чтобы он потом трепал повсюду, что он спал с Ханан? Нет! Не бывать такому!
   Она решительно помотала головой:
   – А убить я его не могу!
   – О! Вы чтите Уголовный кодекс! – Я позволила себе некоторую осторожную иронию. – Похвально!
   – Ха! – воскликнула Ханан. – Он мне просто нужен! Для дела, разумеется… В дерьме всяком ковыряться! По дому и вообще! Но где он, в конце концов, этот мастурбатор хренов? Хочу вина! Вина еще!
   Она в упор посмотрела в мои глаза:
   – А может, мне на девочек перейти, а? Ты случаем не хочешь попробовать?
   Похоже, она действительно очень хотела… но скорее не соблазнить меня, а напугать. Хорошо, что она про меня ничего не знает!
   – То есть назавтра вы хотите вместо Рауля убить меня? Боитесь остаться без дворника?
   Прекрасные губы Ханан в очередной раз искривились в недоброй усмешке. Я вспомнила ее прикосновение к моему телу в ванной, и меня передернуло. Безумная баба! Я не из пугливых, но все равно мороз шел по коже оттого, что я понимала: она не шутит. Да, я, видимо, не ошибалась, считая Ханан участницей драмы, разыгравшейся в норвежском небе.
   – Знаешь, – вдруг рассмеялась она, – а я, наверное, некрофил. Как царица Клеопатра!
   – То есть?
   – Это ведь она, если верить легенде, убивала своих любовников! Так мне тоже нравится, что почти никого из тех, кто трахал Ханан, сегодня уже нет в живых. Если не считать того мальчика – хотя какой он сейчас мальчик, к черту! – то только наш с тобой инструктор и еще один, пожалуй! – Она громко захохотала. – Но это временно. Вообще, жизнь – очень временная штука, поэтому в сексуальном плане нет ничего естественнее некрофилии. Или я не права?
   Наконец появился затравленный Рауль, и Ханан смогла «продолжить банкет».
   – А тебя что взволновало, то, что я мусульманка? – Очевидно, эта тема была для Ханан больной.
   Я не отвечала. Я вообще не была уверена, что все сильнее пьянеющая женщина еще осознает, что она здесь не одна.
   – Да, я – мусульманка! Я пью вино, я ем свинину, мне плевать на намазы и хаджи, для меня ислам – это только джихад! Когда-то, хоть и недолго, я была комсомолкой. Думаю, понимаешь сама, как я относилась к коммунистической вере. Но такие были правила игры, девочка. Сейчас я ни в какого Мухаммеда не верующая мусульманка. И вся моя жизнь – сплошной джихад! Почему, спросишь ты? Да потому что за джихад платят. Платят все те, кто не хочет, чтобы джихад был направлен против них. Никто этого не хочет. И все платят сейчас или заплатят потом! Только не надо говорить мне, что ислам сегодня – это абсолютное зло.
   – Я, кажется, ничего подобного не говорила.
   – Неужели? – На меня смотрели ее совершенно безумные черные глаза. – Ну, если не говорила, то думала! Ведь думала же, а?!
   Я предпочла не отвечать.
   – Так и я сама все знаю. Все! Слышишь, знаю все! Любая религия может стать тем же, чем были коммунизм и фашизм!
   По мне, так лучше было уйти от скользкой темы.
   – Думаю, большинство мусульман – обычные спокойные и добрые люди.
   Ханан расхохоталась.
   – И в Германии при Гитлере жили обычные люди, и семьи у них были, и детей они своих любили. И в армию они шли потому, что подчинялись закону. И воевали они, и убивали, потому что им так велели. И при Сталине тоже обычные люди жили, и стучали друг на друга, и гноили своих же братьев… и сестер в тюрьмах и лагерях. Но ведь все убеждены, что и фашизм, и сталинизм – абсолютное зло? А ведь в Средние века христиане еретиков на кострах жгли! Так что, думаешь, тогда христианство тоже было абсолютным злом?!
   Она отвела от меня воспаленный взор и уставилась куда-то в бесконечность.
   – А ты знаешь, девочка, чем отличаются вера и религия?
   – Я слушаю вас…
   – Только не думай, что Ханан упилась. Да, вино расслабляет меня, я перестаю чувствовать себя зажатой, как… в общем, я люблю вино…
   – Я тоже люблю вино…
   – С тобой хорошо пить, – сделала комплимент Ханан. – Ты умеешь пить и умеешь слушать.
   В этот момент мне даже показалось, что Ханан протрезвела.
   – Вера объединяет человека и Бога. Верующий остается один на один с предметом своей веры и со своей совестью.
   – А религия?
   – А религия объединяет людей в толпы и от совести, наоборот, избавляет. Недаром Гитлер обещал народу, что избавит его от химеры совести! От хи-ме-ры! Вера – это «Не убий!», «Не укради!», а религия учит, когда нужно и должно убивать и грабить. Вера – враг любой власти, а религия – это высшая форма власти и есть.
   – Вы просто проповедница, Ханан!
   В ответ она захохотала:
   – Нет, я не проповедник! История религии – моя университетская специальность. А я была хорошей студенткой… когда-то… Любила учиться. И научилась! Я презираю любую религию, и я ни во что не верю, даже в дьявола. А знаешь, что такое дьявол? Знаешь, из чего он сделан?
   – Вы же в него не верите.
   – Да, не верю! Ну и что? Зато я знаю, из чего он сделан, каковы его плоть и кровь.
   – Интересно.
   – Да, интересно. Ведь это я сама поняла. Его плоть – деньги: доллары, фунты, рубли, дирхамы, золото! А знаешь, что за кровь у дьявола? Знаешь?
   Неожиданно Ханан вцепилась длинными сильными пальцами в мой рукав и снова впилась в меня взглядом. Я посмотрела ей в глаза и впервые увидела в них нечто, похожее на страх.
   – Нет, не знаю, конечно!
   – Кровь дьявола – это нефть! Арабы считают, что нефть – это благословение Всевышнего, но на самом деле это – проклятие. Ты понимаешь меня?
   Я в очередной раз пожала плечами. Я никогда не считала себя достаточно образованной ни в теологических вопросах, ни в проблемах нефтегазовой отрасли. Креветки были доедены. Вина я больше не хотела, а роскошная и опасная женщина все больше напоминала вульгарную ханыгу.
   – Я знаю, что ты про это все думаешь! – Она погрозила мне пальцем. – Знаю!
   – И что же?
   – Ты считаешь, что это все у меня в голове от недо…а! Что ж, девочка, ты, наверно, права! Отсутствие нормальных мужиков делает из баб чудовищ! И я чудовище. Да, это так! А джихад, кстати, – это тоже форма духовной некрофилии! Уж мне ты поверь. Давай выпьем по чуть-чуть коньяка!
   Ужин заканчивался уныло. Ханан вульгарно, прямо из горла, отхлебнула полувекового мелизимного коньяка «Леро», пролив на себя изрядное количество, и заснула, откинувшись в кресле. Халат ее бесстыдно распахнулся, и несколько тоненьких коньячных ручейков заструились по точеному подбородку, по мраморной шее и по роскошным грудям. Если бы я была сексуально озабоченным мужиком, то, несомненно, не упустила бы возможности усладиться подобным зрелищем. Но, увы…
   Предоставив Раулю разбираться и с грязной посудой, и с хозяйкой, я направилась в массажную комнату, чтобы забрать свой мобильник. Однако дверь оказалась заперта. Видимо, Василиса, уходя, защелкнула замок. Я спросила унылого Рауля, есть ли у него ключ, но тот покачал головой и предложил, чтобы я сама либо растормошила Ханан, либо разбудила китаянку, которая ночует в этом же доме на цокольном этаже. Поразмыслив, я решила все же не привлекать к своей персоне излишнего внимания и позвонить Саше завтра. Отцу же вообще не стоило звонить – в Нью-Йорке была уже глубокая ночь.
   Я поднялась к себе, почистила зубы и рухнула в кровать.

Новый маршрут

   Я поднялась в семь утра. Быстро приняла душ и опять в халате на голое тело спустилась на первый этаж. Чувствовалось, что ночью что-то происходило. Ханан уже не было в доме, хотя мне казалось, что после вчерашнего она не поднимется раньше одиннадцати. На кухне я обнаружила неразговорчивую Василису. Китаянка едва разжала губы для приветствия, но тем не менее показала, где здесь что находится, чтобы я смогла сама позаботиться о завтраке. Куда так рано убежала хозяйка, Василиса не знала. Но массажная комната была открыта, и я выудила с полки чайного столика свой зарядившийся телефон и сунула его в карман халата.
   В аэроклубе меня ждали только к девяти, поэтому можно было не торопиться. Я спокойно сварила себе в турке нормальный, не американский кофе и залила кипятком овсяные хлопья. Хорошо, что Ханан, как и я, предпочитала самую грубую разновидность овсянки. Единственное, что, на мой взгляд, требуется сделать с залитыми кипятком хлопьями – это подождать пару минут, а потом добавить растительное, лучше всего кунжутное, масло и соль. Причем вкуснее всего не перемешивать их с распаренными хлопьями, а капать масло и подсыпать соль постепенно, слой за слоем, по мере поедания овсянки.
   Я несколько раз выглянула в окно и увидела Рауля, ожесточенно орудовавшего ножницами в густых розовых кустах. Садовник ни разу не повернулся лицом в сторону дома, и мне так и не представилась возможность помахать ему рукой.
   Позавтракав и помыв за собой посуду, я поднялась наверх. Перед тем как переодеться, я вытащила из кармана мобильник и, к своему удивлению, обнаружила на экране сообщение, что память аппарата переполнена. Потом сообразила, что случилось. Судя по всему, кто-то, вытаскивая свой телефон, случайно запустил режим диктофона, в результате чего на карту памяти записалась, наверное, ночная тишина. Любопытства ради я все же нажала на воспроизведение. Вместо тишины я услышала вначале какую-то арабскую песню, а потом сонные проклятия. Очевидно, песня служила мелодией для звонка. Видимо, произошло следующее. Раздраженная тем, что ее разбудили, Ханан открыла массажную комнату и вытащила свой аппарат из зарядки. Сонная и не вполне трезвая женщина не обратила внимания на лежавший там же мой телефон. Перевернувшись на бок, он случайно включился в режим диктофона.
   Таким образом, я оказалась невольной свидетельницей ночной беседы Ханан с человеком по имени Тауфик. Получилось так, что я просто подслушала то, что говорила Ханан, после чего попыталась реконструировать всю беседу. Разумеется, я не слышала голоса этого Тауфика, и мне оставалось только догадываться, что он говорил Ханан и как отвечал на ее слова. Видимо, вначале Тауфик попытался говорить по-арабски, но нетрезвая сердитая собеседница послала его подальше и сказала, что будет общаться только на русском языке.
   Смысл разговоров сводился к тому, что террористов, к числу которых, несомненно, относились и сама Ханан, и ее собеседник, ограбили пираты. Сухогруз «Берил», набитый северокорейским оружием, был захвачен в Индийском океане в районе Сомалийского рога. Ханан и Тауфик отвечали за доставку тайного груза на Ближний Восток, и теперь им требовалось найти выход из сложившегося положения. Украинско-филиппинской команде корабля, набитого оружием на десятки миллионов долларов, нечем было отбиться от трех шлюпок с голодранцами, вооруженными «калашами» и «РПГ». Учитывая то, что подробности о грузе «Берила» требовалось сохранить в тайне от всего мира, необходимо было как можно быстрее договориться с похитителями, не привлекая к себе всеобщего внимания. Пираты требовали три миллиона долларов за освобождение корабля. Наличные, купюрами по десять долларов, предлагалось сбросить в непромокаемых мешках в некую точку Индийского океана, заданную по координатам, широте и долготе. Я не смогла до конца понять, где Ханан должна получить деньги для пиратов и как именно решался вопрос с самолетом. Вначале Ханан попыталась предложить использовать для планируемой операции ту самую «Сессну», которую она только что приобрела, но сразу стало ясно, что малютка не подходит ни по грузоподъемности, ни по дальности полета. Поэтому Ханан сказала, что у нее есть и другое решение. Кстати, теперь я была уверена, что гидросамолет был куплен для того, чтобы где-то самостоятельно готовить таких же «камикадзе», как тот казах с моего рейса. Именно так Ханан собиралась реализовать нашу с ней общую мечту летать – «совмещая приятное с полезным»!
   Учитывая, что похищение сухогруза все равно не может пройти совершенно незамеченным, Ханан и ее собеседник договорились дополнительно подстраховаться и не пользоваться для общения друг с другом ни телефоном, ни Интернетом. Зато Ханан договорилась с Тауфиком о месте их встречи. «Романтическое свидание» должно было произойти в арабском ресторанчике в районе Монпарнаса. К тому моменту судно с оружием должно быть уже выкуплено.
   Беседа была долгой. Я слушала разговор не меньше сорока минут и понимала, что для того, чтобы попытаться разобраться в деталях, мне придется возвращаться к прослушиванию записи еще не один раз.
   Как только этот разговор завершился, я выключила телефон и бросилась одеваться. Учитывая обстоятельства, мне совсем не следовало опаздывать на аэродром. Я решила при первом же удобном случае выяснить, не записана ли дальше еще какая-нибудь беседа, но сейчас я не успевала ничего прослушать, у меня не было даже времени позвонить ни Саше, ни отцу, ни Косте. Почему-то мне вдруг захотелось позвонить Косте! Я сама удивилась. Прощаясь в Москве со своим первым и, по сути, единственным любовником, я была уверена, что наша с ним ночь подводит подо всем черту. Я очень хорошо относилась к Косте, но мы с ним не были просто приятелями, поэтому я была уверена, что не стоит больше встречаться даже и с ним. Но вот удивительно: мне хотелось поговорить именно с ним, именно ему мне хотелось рассказать обо всем, что со мной происходит. Зато недавняя увлеченность Сашей куда-то улетучилась, остался только азарт. И все усиливалось желание проявить себя в сложившихся обстоятельствах. Я вспомнила, каким деловитым и даже официальным стал Саша в госпитале, когда я вспоминала свою случайную встречу с казахом на подмосковном аэродроме. Тогда меня это немного кольнуло, но теперь я очень жалела, что не обложила Воронова по полной программе.
   Я пулей домчалась до аэродрома. Уже возле аэроклуба я вспомнила, что опять забыла про дурацкий чек. Вопреки вчерашнему намерению я даже не взяла его с собой.
   В дверях я столкнулась с выбегающей из офиса Ханан. Несмотря на очевидную спешку, она жеманно прижалась ко мне холодной щекой. Чмокнув губами попахивающий бензином и краской воздух, Ханан спросила, хорошо ли я спала и смогла ли нормально позавтракать. Получив утвердительный ответ, пожелала мне успешного полета и сказала, что через пару часов опять появится. Лицо ее не выдавало тревоги. Не было на нем и следа от ночных возлияний.
   Зато Вадим выглядел крайне озабоченным и даже раздраженным. Тем не менее он нашел в себе силы сосредоточиться и перед полетом терпеливо позанимался со мной в кабине. Инструктор проверил мое знание приборов, органов управления и тумблеров. Склероз, слава богу, еще не поразил мой мозг. Некоторое время мы потратили на обучение работе с авиационным GPS.
   Минут сорок мы летали над городом, над речкой и над знакомым уже озером. Мы кружили над серо-желтыми горами, и сердце мое выпрыгивало из груди от восторга.
   – Ну что, – спросил меня Вадим, когда мы вернулись в аэродромный круг полетов, – есть еще силы полетать по кругам?
   Разумеется, силы у меня были. Шесть раз мы приземлялись и взлетали по системе «конвейер». При полетах по «конвейеру» самолет приземляется на полосу, но не приступает к торможению. Пилот убирает закрылки, выводит двигатель на взлетный режим и вновь отрывается от земли. Круг над аэродромом – и все повторяется. И вновь я испытывала настоящее счастье и забывала обо всем, когда мне удавалось плавно коснуться основными колесами гладкого серого бетона. При посадке очень важно точно прицелиться в центральную точку в самом торце полосы и правильно держать скорость. Полетишь чуть быстрее – и самолет задерет нос и проскочит, перелетит выбранную точку касания. Если скорость мала – он, наоборот, провалится и плюхнется с недолетом. На высоте около шести метров постепенно убираешь газ, выравниваешь самолет над полосой и медленно-медленно тянешь штурвал на себя. Потянул чуть сильнее – самолет взмоет, потеряет скорость и грубо шлепнется о бетон. Недотянешь, и самолет коснется полосы всеми тремя колесами сразу. При этом скорость у него еще достаточно высока, чтобы подскочить вверх. У авиаторов это называется «дать козла», «скозлить».
   Мы съехали на рулежку и со скоростью медленно идущего пешехода покатились на стоянку. Вадим не скупился на комплименты. Он уверял, что еще не видел такого способного ученика, как я. Судя по всему, получалось у меня неплохо. Я была горда собой. Недаром все летчики в эфиопской армии – тигре!
   Мы разместились в комнате отдыха, чтобы отдохнуть и осуществить «разбор полетов». Едва я наполнила картонные стаканы мерзкой кофейно-молочной бурдой, в офис влетела Ханан. Взор ее, обращенный на Вадима Деянова, был просто преисполнен лаской и любовью. Она поставила на стол огромный бумажный пакет с надписью «Taco Bell» и вывалила из него целую гору мексиканских блюд и приправ к ним. Кстати, «Taco Bell» – это одна из немногих сетей фастфуда, в которой я могу хоть что-то есть без отвращения.
   – Ты уже сказал своей новой ученице, что вам придется прервать ненадолго учебный процесс?
   Вадим густо покраснел и отвел от меня глаза.
   – Пока еще нет… Сейчас скажу… Она, кстати, неимоверно способная!
   – Есть в кого! – подмигнула мне Ханан.
   Не став дожидаться, пока инструктор соберется с духом, она обратилась ко мне сама:
   – В общем, так… Извини, но у вас будет небольшой перерыв. Может быть, недели две, а может быть, и меньше. Но рассчитывать стоит именно недели на две. Вадиму предлагается съездить в одну интересную командировку, где он имеет шанс неплохо заработать.
   Лицо инструктора приобрело несколько обескураженное выражение, и Ханан, усмехнувшись, поправилась:
   – То есть Вадим там точно хорошо и даже очень хорошо заработает! О’кей?
   Вадим кивнул и как-то то ли смущенно, то ли виновато улыбнулся.
   – Плохо! – Я не хотела играть в их игры. – Мой отец заранее оплатил курс. Я специально приехала сюда. Не ближний свет, между прочим.
   Мой инструктор затравленно сжался. И лицо, и фигура бесстрашного военного летчика приобрели какой-то жалобный вид. Очевидно, что Вадиму предложили не столько любовь, сколько деньги, до крайности ему нужные.
   – Может, подумать о какой-нибудь компенсации или о скидке для… – пробормотал он, вопросительно глядя на Ханан.
   Разумеется, Ханан не знала, что мне известно содержание ночного телефонного разговора, но она, как ей казалось, уже неплохо знала меня.
   – Я знаю, какую компенсацию предложить Эве.
   Мы оба повернулись к ней.
   – Ты же сказал, дорогой, что вместо второго пилота на «Л-410» можно посадить любого человека: штурмана, техника или просто вменяемого пассажира.
   – Ну да… Там, справа, только стояночный тормоз, до которого командир не дотягивается, и пара дублирующих приборов. Все включается на земле. В Африке, чтобы легче было договариваться с местными, часто берут с собой кого-нибудь из аэродромной обслуги, просто, так сказать, черномазого…
   – Ну-ну! – отреагировали мы с Ханан хором.
   Только тут Вадим Деянов осознал, что не вполне разумно при мне употреблять слово «черномазый». Он еще больше испугался.
   – Ой! Эва, прости! Я не подумал!
   – Она простит, – ухмыльнулась Ханан. – Только папе расскажет.
   – Н-нет! Н-нет! Н-не надо!
   – Ладно, проехали! На инструкторов не обижаются! – Я решила быть великодушной.
   – Конечно, конечно… – бормотал Вадим.
   – Так вот в этом-то и идея! – белозубо улыбнулась Ханан.
   Далее последовали объяснения, нужно сказать, почти правдивые. Ханан рассказала, что она и ее компаньоны владеют компанией «Универсал-сервис», выполняющей морские перевозки клиентских грузов. Одно из арендованных ими судов с «гуманитарным грузом» несколько дней назад захватили сомалийские пираты. Выполнить контракт в срок чрезвычайно важно и для клиента, специализирующегося на поставках по линии ООН, и для «Универсал-сервиса». При этом Ханан и ее компаньоны не желают, чтобы ни этот, ни другие клиенты узнали о случившемся, так как таким образом можно нанести ущерб репутации фирмы. Единственный выход – заплатить пиратам затребованный выкуп, а именно три миллиона долларов США, и как можно скорее продолжить плавание. Пираты принимают деньги только с воздуха. Единственный подходящий самолет, найденный для этой цели на доступном расстоянии, – это небольшой чешский двухмоторный «Л-410», стоящий в аэропорту Занзибара. Самолет бросила там разорившаяся африканская компания. У владельцев не оказалось денег, чтобы рассчитаться с кредиторами и уж тем более чтобы сделать капитальный ремонт самолета, налетавшего в непростых африканских условиях намного больше, чем позволял назначенный заводом летный ресурс. Экипажа у этого самолета тоже не было. Ханан предложила выкупить «Л-410». Пилотировать самолет она зазвала Деянова. В дополнение ко всему выяснилось, что Вадим в свою бытность инструктором в летном училище немало налетал на таком воздушном судне. За работу, кроме денег, ему обещали оплатить капитальный ремонт «элки» и переоформить ее на имя Вадима. Иметь собственный двухмоторный турбовинтовой самолет всегда было несбыточной мечтой бывшего военного летчика, осевшего в провинциальной столице Дикого Запада. Деньги он отдаст занудной супруге, а сам получит небо. Мне же предлагалось совершенно бесплатно пройти курс на двухмоторной профессиональной машине, к тому же в условиях реального перелета. Моя черная физиономия, как не слишком деликатным образом уже отметил Вадим, более чем подходила для исполнения данной задачи. При посадках на возможных промежуточных аэродромах наличие чернокожего второго пилота нелишне. Разумеется, Ханан брала на себя оплату всех моих расходов по этой поездке. Главным и, по сути, единственным ее требованием ко мне была полная конфиденциальность.
   Меня буквально распирало от восторга. Я даже представить себе не могла, что получится так легко убить сразу всех зайцев. Мне не просто предоставлялась возможность подсмотреть за террористической шайкой, но я оказывалась в самом центре грядущих событий. Кроме того, я не только не прерывала обучение, но даже переходила на новый, как раньше казалось, недоступный мне уровень. И еще… еще у меня появилась возможность увидеть Африку, побывать на Занзибаре, увидеть Индийский океан с высоты птичьего полета. Я почувствовала необычное волнение. Неужели во мне зазвучали голоса моих африканских предков?
   И тем не менее я не дала согласия сразу: моментальное согласие могло показаться подозрительным.
   – Замечательная идея! – ответила я. – Но мне нужно немного времени, чтобы все обдумать и посоветоваться с отцом. Разумеется, деталей я ему рассказывать не буду! Хорошо?
   Вечером я задержалась на аэродроме дольше всех. Я сказала Вадиму, что мне необходимо некоторое время посидеть в кабине «Сессны», чтобы лучше освоиться и повторить в реальной обстановке весь порядок действий на каждом из этапов полета. Инструктор похвалил меня и подтвердил, что подобная тренировка очень важна.
   Я забралась внутрь самолета и захлопнула дверь. После этого я последовательно обзвонила всех, с кем мне необходимо было переговорить. Вначале я позвонила папе и, не вдаваясь в подробности, сообщила, что мы с Вадимом уедем на некоторое время из Коди, так как мне представилась возможность освоить другой самолет. Папа уже погрузился в работу с головой и, не особенно вникая в детали, ответил, что очень рад за меня и надеется, что я буду разумна и осторожна, еще раз подтвердив, что нисколько не сомневается в квалификации Вадима Деянова.
   Следующий звонок был Саше. Однофамилец обрадовал меня известием, что он уже вернулся в Россию, и теперь стало окончательно ясно, что операция прошла удачно. Разумеется, какие-то болевые ощущения пока оставались, и ни о какой серьезной нагрузке на руку речи пока быть не могло, но нормальная жизнь была не за горами. На его расспросы о моей поездке я ответила очень кратко и сразу же перешла к главному. Максимально сжато я изложила содержание прослушанного телефонного разговора. Я назвала время и точное место парижской встречи, запланированной Ханан и ее другом Тауфиком. Я сообщила Саше название захваченного пиратами судна и те детали нашей с Вадимом поездки в Африку, которые мне уже были известны. Мой собеседник на другом конце земли слушал молча, ни разу меня не перебив.
   Я была неимоверно горда собой и в глубине души считала, что на меня немедленно обрушится поток восторгов и похвал. Последовавшая реакция Саши меня потрясла:
   – Какого черта ты остановилась у нее дома? Ты можешь мне ответить? А?! Ты что, не понимаешь, кто эта баба?
   Теперь уже настала моя очередь молчать в трубку.
   – Тоже мне нашлась Мата Хари! Ты что, не понимаешь, что никому не станет легче от того, что тебя порежут на куски и скормят акулам?! Штирлиц, блин! Ты никуда не летишь! Ты поняла? Ты никуда не летишь. Ты говоришь, что тебя не отпускает папа, что тебя укачивает, что ты не будешь больше учиться. И чтобы завтра утром ты уже была в Нью-Йорке! Ты поняла меня?
   – Поняла…
   – И что?
   – Пошел ты на хер! Вот что!
   В бешенстве я отбила звонок и, сама не понимая почему, набрала несчастного Костю. У него, впрочем, как и у Саши, была глубокая ночь. Но Саше, как мне казалось, я звонила с важными новостями, а Косте… Косте я звонила просто так.
   – Эва! Ты?! Почему ты не звонила? Ты в порядке?
   Все-таки так приятно, что ему важно, в порядке ли я!
   – В порядке, Костик, в порядке! Я не разбудила всю твою семью?
   – Нет! Я сразу схватил трубку. Я жду твоего звонка все время. Твой московский телефон не включен. Я, извини, звонил твоему Учителю Батыю, как вы его называете. Я спросил, не пострадала ли ты, когда ваш самолет посадили зачем-то в Бергене. Он рассказал, что ты в порядке и прямо из Норвегии улетела к отцу. Слава богу! Я все время жду твоего звонка. Сплю с мобильником…
   – И кто же из нас лучше? – не сдержавшись, съязвила я.
   – Не понял…
   – С кем лучше спать, со мной или с мобильником? Кто из нас эротичнее?
   – Как тебе сказать, Эва… мобильник чернее.
   – Один-ноль! – захохотала я.
   Как странно я устроена, черт возьми! Совсем недавно мне казалось, что Костя навсегда остался в прошлом. Я вдруг преисполнилась чувств к «вневедомственному» охраннику Саше и даже попыталась переспать с ним в непростых условиях бергенского госпиталя. За десять минут телефонного разговора от моего отношения к Саше не осталось и следа, зато при звуках Костиного голоса я ощущала, как мое сердце наполнялось если не страстью, то теплом и нежностью.
   Пока я разговаривала с Костей, в телефоне несколько раз щелкнуло. Я подумала, что это предыдущий собеседник пытается «вернуться» ко мне. Да шел бы он, куда я его уже послала. Где бы и на кого бы он ни работал, я его проинформировала. А когда вернусь из Африки, буду знать так много, что мне и ЦРУ, и ФБР спасибо скажут, когда я позвоню и выложу все на стол. Мне ведь за все это ничего не нужно – ни денег, ни уж тем более славы. Просто я ощутила, что смогу сейчас сделать что-то реальное, нужное всему миру. Я хотела доказать, в первую очередь самой себе, что не зря годами елозила носом по пыльному татами и, не морщась, вдыхала запах чужих потных тел.
   – Знаешь, почему я позвонила тебе, Костя?
   – Только не говори, пожалуйста, что случайно ткнула пальцем в мой номер, записанный в телефоне.
   – Нет, Костя! Ткнула, но не случайно. Я по тебе соскучилась.
   – Тронут.
   – И еще я хочу передать большой привет твоей маме. Она у тебя замечательная!
   – Можно только, я не буду ее для этого будить?
   – Дурачок! Мы скоро увидимся.
   – Когда?
   – Надеюсь, что очень скоро… – вздохнула я.
   Вздохнула я потому, что в очередной раз осознала себя дрянью, не желающей отпускать мужчину, по которому скучаю, когда он далеко, и который мне не нужен, когда он рядом. И при этом я самым бессовестным образом пользуюсь его ко мне отношением. Стыдно… Но почему-то не очень.

Занзибар

   Аддис-Абеба просыпалась. Я стояла возле огромного окна, отгораживающего обитателей транзитного зала международного аэропорта Боле от города. Надо же, я так внезапно оказалась в Эфиопии, но не имела возможности даже на полчаса выйти на улицу. Из того самолета, что привез нас с Вадимом из Нью-Йорка, мы выходили через «рукав» и точно так же должны были проследовать на посадку на новый рейс. Мне не суждено было сегодня вдохнуть ни капли свободного эфиопского воздуха.
   Зато я купила в киоске карту и изучила ее. Международный аэропорт эфиопской столицы расположен прямо в городе. Прямо от ворот начинается Боле-бульвар, по которому, никуда не сворачивая, можно приехать в самый центр грязного мегаполиса. Я очень надеялась, что на обратной дороге я смогу выйти и хотя бы несколько дней попутешествовать по исторической родине. Но сейчас на это времени не было: через два часа мы вылетали рейсом эфиопской авиакомпании в Занзибар.
   Самолет летел на этот сказочный остров с посадкой в Дар-эс-Саламе. Но нас из самолета не выпускали. Мы просидели в креслах на земле целый час только для того, чтобы, едва взлетев, приземлиться на неухоженный занзибарский бетон.
   Мы только подруливали к маленькому одноэтажному домику с гордой надписью «Zanzibar International Airport», а сидящий рядом со мной Вадим уже увидел предназначенный для нас самолетик.
   – Когда они только появились, – вдруг вспомнил он, – то получили прозвище «чебурашки». Посмотри, как похож!
   Честно говоря, покрытый облупившейся зеленой краской самолет больше походил на крокодила Гену или вообще на старуху Шапокляк. Но спорить я не стала:
   – Точно! Очень похож!
   Мой инструктор радостно закивал, и мне даже показалось, что глаза его увлажнились.
   – Как я этот самолет любил! Их как будто с другой планеты нам привезли. Чехи вообще умели самолеты делать. У них только «Л-29» дохлятиной получился. Но я его тоже любил. А «чебурашка» – моя слабость!
   На Занзибаре нам предстояло провести пару дней. Вадиму предстояло тщательно обследовать самолет и пару раз слетать со мной вместе вокруг аэродрома. Вообще-то после такого огромного перерыва летчику необходимо заново входить «в строй» на данном типе самолета. Даже такой опытный пилот, как Деянов, должен был пройти специальный восстановительный курс и сделать несколько полетов с инструктором. Но условия были экстремальные. К тому же Африка есть Африка, и здесь никто не интересовался ни происхождением самолета, ни квалификацией экипажа, ни характером выполняемой работы. За все было заплачено. Кроме того, в самолете устанавливали дополнительный полуторатонный топливный бак, чтобы мы могли свободно продержаться в воздухе как минимум семь часов.
   На следующий день должна была приплыть на пароме Ханан с деньгами, которые предстояло загрузить внутрь самолета в специальных коробках-поплавках. Предполагалось, что Ханан тоже полетит и лично сбросит выкуп в заданную пиратами точку океана. Точные координаты для GPS мы ожидали прямо перед вылетом.
   Кое-как выспавшийся в дороге Вадим даже не стал выходить в город. Пройдя паспортный контроль, он вернулся на летное поле, чтобы вместе с парочкой местных техников поковыряться в своей любимой «чебурашке». Меня же он попросил отвезти наши вещи в забронированные номера.
   Симпатичная гостиница, построенная в колониальном стиле, располагалась в самом центре главного и единственного города на Занзибаре. На всех картах город именовался именем самого острова – тоже Занзибар. Но у занзибарцев для столицы есть особое имя – Стоунтаун, то есть Каменный город. Когда-то там действовал главный арабский невольничий рынок. Занзибарцам обещали свободу в обмен на то, что они будут помогать пришлым купцам вести варварский торг своими собратьями и поголовно примут ислам. Условия, разумеется, были приняты, и практически все жители острова числятся мусульманами. Впрочем, большинство этих неграмотных людей не знает и знать не желает, кто такой пророк Мухаммед и что такое хадж и намаз. Главным праздником они считают «Ночь полной субботней луны», когда, по давней занзибарской традиции, все напиваются до поросячьего визга и пляшут голые под вой и грохот, издаваемые незатейливыми музыкальными инструментами.
   Возможно, именно этот культурный обычай оказал влияние на становление и развитие таланта знаменитого Фредди Меркьюри, родившегося в центре Стоунтауна. Возле входа в дом, где он появился на свет, о певце напоминает защищенная обычным стеклом небольшая глянцевая афиша. Разумеется, в этом доме нет никакого музея, лишь маленькая сувенирная лавка, торгующая китайским тряпьем и безвкусными деревяшками.
   Я занесла сумку инструктора, затем пошла в свой номер и приняла душ. Потом вышла на деревянную террасу, чтобы выпить кофе и полюбоваться видом на занзибарскую гавань и расположенный неподалеку старый английский форт. Из-за моего столика виднелся даже крест, венчающий здание церкви Ливингстона на месте бывшего невольничьего рынка. Напротив гостиницы, на другой стороне узенькой грязной улочки, располагалось обшарпанное одноэтажное здание с двумя входами. Над одной из его дверей красовалась табличка: «Занзибарский институт компьютерных исследований», а другая вела в некий «Кишуали-банк». И на одну, и на другую дверь на моих глазах ветхий старик в майке «Адидас», шортах и шлепанцах навесил огромные амбарные замки. Я поняла, что рабочий день занзибарских банкиров и ученых заканчивается не поздно, и дала себе твердое обещание начать завтрашний день с визита в банк, ведь из-за внезапной суеты до банка в Коди я так и не добралась. Я лишила американских банкиров забавы – так пусть надо мной смеются занзибарцы, надо же, в конце концов, довести до конца дело с чеком, подаренным мне в далеком северном городе несчастным инвалидом-художником, возомнившим себе, что я стану его матерью в следующей жизни.
   Я еще раз посмотрела на закрытые двери. В отличие от самого здания они были роскошными. Вообще, на Занзибаре, кроме туризма, есть только два серьезных направления бизнеса: выращивание специй, в особенности гвоздики, и изготовление дверей и ворот. В Стоунтауне дверь, ведущая в любой, даже самый гадкий сарай, представляет собой произведение искусства. И ни одной одинаковой двери во всем городе! Богатые люди со всего мира заказывают здесь для своих вилл наружные и внутренние двери всех стилей и размеров, изготовленные из ценных пород африканского дерева.
   В ожидании кофе я вытащила из кармана мобильник. Еще в Коди я убедилась, что после разговора Ханан с Тауфиком в телефон записался еще один разговор, происходивший сразу после первого, на неизвестном мне языке. Сразу после того как Ханан закончила беседу, она позвала Рауля. Тот быстро пришел, и они, оставаясь на том же месте, соединились с другим абонентом. Рауль говорил на незнакомом мне языке. Хорошо, что Рауль, разговаривая, тоже стоял возле столика. Видимо, Ханан считала, что с этого места их голоса не будут слышны остальным обитателям дома. Я решила еще раз прослушать эту запись в надежде, что мне все-таки удастся поймать хоть какое-то известное мне слово, нашла начало второй записи и включила звук. Как раз в этот момент возле меня возник молодой улыбчивый белокожий официант. Он притащил поднос с кофе и датским печеньем в деревянной вазочке.
   – О! Мисс учит суахили! – воскликнул он на английском с чудовищным русским акцентом.
   Официант ткнул пальцем в мой мобильный телефон. Наконец-то мне стало ясно, на каком языке шла интересующая меня беседа.
   – А ты здесь откуда, родненький? – поинтересовалась я у соотечественника.
   Тот опешил, однако быстро опомнился и объяснил, что учится в институте иностранных языков. Суахили – его основная специализация, а на Занзибар он приехал по собственной инициативе – попрактиковаться и пообщаться с носителями языка. На работу русского студента взяли с удовольствием, но зарплату не платили, жить приходилось исключительно на чаевые.
   – А я не понял, что ты наша, – признался он откровенно. – Хотя ты и не совсем черная. Английский знаешь… Я подумал, что ты вообще метиска.
   – Я такая и есть. Я русская на одну половину…
   – А на другую?
   – А на другую половину я – тигре.
   – О!
   – Что значит твое «о»?
   – Тигринья – самый кошмарный из языков амхарской группы. Хотя…
   – Что – хотя?
   – Хотя я до конца не уверен, что это именно амхарская группа
   Итак, проблема решилась сама собой. Моего нового знакомого звали Антоном. Слушая запись, он несколько напрягся, но затем в двух словах передал мне содержание записи.
   Судя по всему, Рауль общался с человеком из числа захвативших корабль пиратов. Разговор был более чем дружелюбным. Вместо того чтобы обсуждать условия освобождения судна, собеседники договаривались об организации перепродажи находящегося на борту оружия. Причем, как явствовало из разговора, главным организатором и захвата судна, и разворовывания имущества одних террористов с целью его перепродажи другим террористам была Ханан. Серьезная, однако, у меня сводная бабулька!
   – Интересный вам текст достался! – отметил Антон.
   Я кивнула. Хуже всего казалось то, что, получив информацию, я не понимала, как ею воспользоваться. Зато я наконец почувствовала, что проголодалась, и попросила Антона принести мне чего-нибудь вкусного и национального. Он признался, что особой фантазии в приготовлении пищи почти никто из африканских народов не проявляет, но тем не менее очень быстро принес мне угали – тушенного в специях белого тунца с кукурузной кашей, похожей на мамалыгу. Я предложила Антону составить мне компанию, но он, извинившись, отказался, какие-то служебные обязанности у него все-таки были. Тогда, испросив пива «Сафари», я осталась одна праздновать на балконе свой первый африканский закат – огромное красное солнце опускалось прямо в воды пролива, отделяющего Занзибар от Черного континента.
   Вскоре после наступления темноты в отель приехал Вадим Деянов. Не заходя в номер, он прошел на террасу, держа в руках увесистый пакет с документацией на наш самолет. Летчик рассказал, что самолет оказался во вполне терпимом состоянии. Слава богу, на нем не таскали грузы по всей Черной Африке. Эта «элка» более-менее аккуратно использовалась для тренировки парашютистов-десантников в угандийской армии. Практически все узлы и агрегаты функционировали нормально. Единственной причиной, по которой угандийское министерство обороны решило от него избавиться, стало нежелание платить за капитальный ремонт, на который нужно было отправлять самолет в самое ближайшее время. Угандийцы рассчитывали, что кто-нибудь из западных демократий или из восточных диктатур подарит им что-нибудь совсем новое. Разумеется, в обмен на твердое обещание поддерживать дарителей на всех международных форумах.
   Мы подозвали Антона, и я, расчистив часть стола от самолетных бумажек, попросила принести еще одно угали на ужин моему инструктору. Антон с интересом покосился на потрепанные формуляры и побежал выполнять заказ. Из разговора с Вадимом я поняла, что более всего его волнует один вопрос: когда приедет Ханан? Как же можно так зациклиться на этой бабе, пусть красивой, но от этого ничуть не менее страшной?
   После ужина Вадим пошел спать к себе в номер, а я отправилась пошляться по Стоунтауну. Я заглянула в несколько сувенирных лавочек, в том числе и в салон, где продавались огромные холсты с изображениями масаи – представителей самого могучего и высокорослого из африканских народов. Сюжет, представляющий небольшую группу воинов масаи на фоне заснеженной Килиманджаро, – один из самых популярных в местном искусстве.
   Вернувшись в отель, я сразу же столкнулась с Антоном. Он, очевидно, закончил свою смену и сейчас просто подкарауливал меня в лобби.
   – Извини за беспокойство, – обратился он ко мне, – но твой друг, он что, собирается работать летчиком в Африке?
   – Не совсем. Он живет в Америке. У нас есть здесь дело, а потом мы гоним самолет в ремонт.
   – А ты тоже летчик… летчица… или как правильнее сказать…
   – Я учусь только.
   – Здорово! А можно я с вами полечу? У меня здесь завтра последний день. Я билет в одну сторону брал, студенческий. А обратно полетел бы с вами. И экономнее, и интереснее. И вам, может, за переводчика сгожусь. Самолет ваш где ремонтировать будут?
   – В Тренчине. Это Словакия.
   – Я знаю. В прошлом году я ездил неподалеку от Тренчина в замок Бойнице – на фестиваль страшидлов…
   – Кого-кого фестиваль?
   – Страшидлами по-словацки чудища всякие называются. У нас в институте театр студенческий есть. Так я там всегда играл привидений – то тень отца Гамлета, то Командора, то, простите, старуху из «Пиковой дамы»…
   Я засмеялась.
   – А старуху-то с какой стати?
   – У нас все девицы от роли старухи отказались. А мне после роли Командора уже какая разница? Никакой!
   – И как съездили в итоге?
   – В Бойнице?
   – Ну да.
   – Отлично съездили! Выступили!
   – Со спектаклем?
   – Да нет! Просто каждый коллектив какую-нибудь сценку придумывал и показывал. Мы изображали съезд вампиров в Мавзолее.
   – Интересная, серьезная идея! – покивала я.
   – Издеваешься! А я Ленина сыграл! И особый приз получил – пятилитровый бочонок темного пива.
   – За темное словацкое пиво я и сама Крупскую сыграла бы.
   – Так в полет возьмете?
   – Я, в общем, за! Поговорю со своими… с остальными.
   – Тебе не откажут!
   – Ты так уверен?
   – Ну-у-у да… пожалуй, уверен. И у меня еще один вопрос.
   – Давай.
   – Эта вся поездка, она как-то связана с тем разговором, что был в телефоне записан?
   – Слушай, милый! Ты действительно хочешь с нами лететь?
   – Да.
   – Тогда давай эту тему не обсуждать! Просто, если тебя что-то беспокоит, лучше откажись…
   – Да нет, ты что! Я же просто так спросил…
   – И вот еще что. – Я, как могла, строго посмотрела ему в глаза: – Никто, кроме меня, не знает, что ты говоришь на суахили. Понял?
   Антон согласно кивнул.

Полет в никуда

   Я очень радовалась, что мы на несколько дней задержались на острове и у нас появилась возможность потренироваться и облетать наш самолетик. Ханан задерживалась. Вадим очень нервничал из-за этого, хотя и понимал, что это лишнее время нам очень нужно. Он сам руководил установкой огромного дополнительного бака и тщательно проверял все трубки и прокладки, чтобы не было течи керосина внутрь кабины. Несколько полетов он сделал для того, чтобы я научилась хотя бы немного ему помогать.
   Честно говоря, в основном мои обязанности начинались и заканчивались на земле. Я должна была поднимать ручку стояночного тормоза перед началом движения и опускать ее после заруливания на парковку. Ручка эта находилась возле моей правой ноги, так что сам Вадим не мог до нее дотянуться. Кроме того, мне было намного удобнее, чем ему, переключать несколько тумблеров, отвечающих за включения дублирующих приборов. Тем не менее мы сделали два десятка посадок, причем половину из них – с одним отключенным двигателем. Наличие двух моторов делает самолет намного надежнее. Но полет, посадка и особенно уход на второй круг при одном работающем двигателе требуют особого навыка. Наработать такой навык я, конечно, не успевала, но, по крайней мере, усвоила, что нельзя разворачиваться в сторону вставшего двигателя и нельзя давать в его сторону крен. На остальное летчику, умеющему уже водить одномоторный самолет, требуются месяцы. А ведь я даже не закончила курса на простенькой одномоторной «Сессне».
   На следующий день после приезда на остров я зашла в «Кишуали-банк». К моему удивлению, на толстого лысого и черного до синевы человека, игравшего в пасьянс «косынку» на допотопном компьютере, доставшийся мне в наследство странный чек не произвел никакого впечатления – ни своим видом, ни даже огромной суммой, в нем обозначенной.
   – Это нормальный чек? – спросила я.
   Клерк пожал плечами:
   – Вроде да… но мы должны проверить. Таковы правила. Вы должны обязательно открыть у нас счет. Чек на ваше имя. Значит, деньги можно будет зачислить только на ваш счет. – Он сунул мне несколько бумажек для заполнения. – У вас паспорт с собой?
   Я протянула свой паспорт. Служащий направился в темный угол комнаты, где на кривом неопрятном табурете стояла маленькая копировальная машина, и снял копии и c чека, и c паспорта. Копию чека отдал мне.
   – Сегодня нет человека, который занимается валютой. Он болеет. А чек у вас в долларах. Хотите, оставляйте здесь. Здесь проставлен «кросс» с вашим именем, так что деньги никто не сможет взять себе. Заполняйте бланки. Чек проверят, и если все в порядке, то деньги будут быстро зачислены на ваш счет. Вот вам карточка банка с номерами телефона и факса. Вот я вписываю сюда номер вашего счета. Он активируется, как только на него зайдут деньги.
   – А я смогу ими свободно пользоваться?
   – Это ваши деньги.
   – Смогу переводить их за границу?
   – Если вы кладете на свой счет иностранную валюту, то нет ограничений на перевод.
   – Спасибо! – поблагодарила я его.
   – Пожалуйста! – Клерк с явным облегчением вернулся к своему пасьянсу. – Акуна матата!
   Каждый человек, оказавшийся в Восточной Африке, должен в первую очередь выучить главное выражение на суахили – «Акуна матата!», или по-русски «Нет проблем!». Это не только важнейшая фраза, но и жизненный принцип всего местного населения.
   Неужели я действительно стала обладательницей огромных денег? Неужели сумасшедший нищий художник не был на самом деле ни сумасшедшим, ни нищим?! И что из этого следует? Ладно, пусть чек проверят, деньги зачислят, а потом я уже подумаю, как мне жить дальше, чтобы выполнить волю внезапно и странно полюбившего меня человека, сразу же после встречи со мной принявшего ужасную смерть.
   Следующей ночью мне опять снился несчастный юродивый. И он снова звал меня мамочкой, и опять перед моим взором возникала его рука с «солнечным смайликом» из родинок. И свербила мысль: ведь если чек окажется настоящим, то принадлежат эти деньги не мне, а тому, кого я рожу, а рожу я непременно того самого художника, встреченного мной в монастырской трапезной для бедняков. Безумие!
   Наконец на красивом моторном катере вместе с тремя иссиня-черными аборигенами прибыла Ханан. Шесть коробок-поплавков были доставлены на борт самолета, минуя занзибарскую таможню. Заполненные деньгами и воздухом, эти контейнеры, по логике вещей, должны были быть сброшены в море, чтобы пираты подобрали их, пересчитали и вернули владельцам похищенное судно. Правда, теперь я знала, что все будет как-то не так. Но как именно?
   Вначале Ханан вела себя совершенно обычно. Но после обеда на террасе отеля она непонятно от чего пришла в страшное раздражение, и ее было уже не узнать.
   И так не слишком расположенная к Вадиму, Ханан была теперь не просто крайне холодна к нему, она просто не видела его в упор. Насколько я могла судить, летчик лишь единожды попытался добиться ее благосклонности. Вечером в отеле он выразил удивление, зачем она заказывает себе отдельный номер. Ответ был более чем резким. Не обращая внимания на посторонних, она наорала, что не трахаться с ним сюда приехала, а если у него чешется, то здесь вокруг немало черномазых, которые почешут. Увидев, что я, тоже довольно черномазая, стою неподалеку и все слышу, Ханан смолкла, резко развернулась и направилась к себе в комнату.
   Лететь мы должны были уже на следующий день. К моему предложению взять с собой Антона и Вадим, и Ханан отнеслись безразлично. Летчик откровенно страдал и, похоже, вообще не понял, о чем я его спросила. А Ханан даже нашла в появлении дополнительного члена экипажа плюс.
   – Будет кому коробки выбрасывать, – только и сказала она. – Не мне же самой напрягаться.
   – Не такие уж они и тяжелые, – заметила я.
   – А у меня принцип – ничего тяжелее х… в руках не держать! – фыркнула холеная женщина.
   Меня удивило, что она нисколько не озаботилась появлением еще одного свидетеля, который, оказавшись в Европе или в России, сможет рассказать о странном мероприятии, участником которого он ненароком оказался.
   В шесть утра все участники полета, кроме Ханан, уже стояли возле загруженного, заправленного и готового к вылету самолета. Внутри еще копошились двое из тех, что приплыли на лодке. Посмотрев на их действия, я решила, что они проверяют герметичность и прочность контейнеров с деньгами. Каждый контейнер был снабжен стандартной системой для парашютного десантирования груза. Задача парашюта – уменьшить скорость падения, чтобы ценный груз не разрушился от удара о воду, не намок и не затонул. Каждый парашют был привязан тонкой бечевкой к фалу, прикрепленному, в свою очередь, через карабин к специальному стержню, протянутому внутри самолета. Такое крепление обеспечивает принудительное раскрытие парашюта. Бечевка вытягивает купол, после чего обрывается, и груз самостоятельно направляется к земле.
   Ханан, как обычно, опаздывала. Она сообщила, что задерживается в гостинице, так как должна еще раз подтвердить и уточнить координаты для сброса груза. Разговоры с пиратами по радио во время полета не предполагались – флибустьеры боялись оказаться запеленгованными. Поэтому полагаться оставалось только на GPS. Антон казался абсолютно счастливым, чего нельзя было сказать про Вадима Деянова.
   Однако выбежавшая на летное поле Ханан переменилась, словно по мановению волшебной палочки. Она буквально бросилась на шею к Вадиму с извинениями, что «так плохо себя вела». Как она объяснила, это было вызвано исключительно нервным напряжением, естественным для подобной ситуации. Говорила она громко и явно напоказ. Вадим не слышал фальши и буквально млел от внезапно обрушившихся на него поцелуев. «Просто шедевр индийского кино! – подумала я, глядя на то, как Ханан осыпает страстными поцелуями лицо летчика. – Разве что не поет!» Впрочем, даже по сравнению со слащавыми индийцами она перебирала. Я старалась не пялиться на любовную сцену, но все равно не могла не заметить, как Ханан откровенно прижималась бедром к пилоту. Оттопыривалась его левая штанина. «Значит, Вадим Деянов – правша!» – мелькнула в моей голове дурацкая мысль. Что делать, знания, полученные от Ханан, помимо воли давали о себе знать.
   К самолету подошла очень толстая и очень черная тетка в форменном пиджаке. Она заполнила полетный манифест, то есть записала всех, кому предстояло улетать на этом самолете. Вадим, как капитан судна, расписался. Красивый цветастый оригинал толстуха оставила себе, а экипажу отдала желтоватую копию. Вадим попросил меня взять себе и эту бумажку, и маршрутный лист. Пунктом назначения нашего маршрута значился международный аэропорт Джибути, а в качестве запасных аэродромов были вписаны Момбаса, Аддис-Абеба и Аден. Список был очень короткий: мы с Вадимом, Ханан и новоявленный попутчик Антон. Странно, но Антон, как я заметила, никак не соотносил предстоящее приключение с беседой, записанной на мой мобильник и переведенной им лично.
   Наконец все посторонние покинули кабину, и настала наша очередь рассаживаться по местам.
   Как обычно, Вадим занимал левую «чашку», я – правую, а Ханан с Антоном разместились в пассажирской части кабины. Точнее, они расселись напротив друг друга на лавках, предназначенных для десантников, так как никаких пассажирских кресел в этом самолете, разумеется, не было.
   Вадим начал готовится к запуску двигателей. Но не успел он надеть на голову гарнитуру, чтобы запросить необходимое разрешение, как сзади раздался истошный крик. Ханан привстала, чтобы пересесть поудобнее, подальше от дополнительного топливного бака, мешавшего ей вытянуть ноги. Она не заметила торчащий железный кронштейн, к которому крепился дренажный шланг, и ударилась о него головой. Густые волосы немного смягчили удар, но кожа на темени все равно была рассечена, и из раны хлынула кровь.
   Побелевший от ужаса Вадим бросился к любимой женщине и на руках вынес ее из самолета. Ханан держалась рукой за голову и стонала. Я тоже вылезла наружу.
   – Мы везем тебя в больницу. Я отменяю вылет!
   Такими словами летчик пытался успокоить женщину. Но эффект получился обратным.
   – Нет-нет! Это будет катастрофа! – закричала Ханан. – Все погибнет! Мы должны спасти гуманитарный груз. Он нужен людям!
   Я усмехнулась про себя. Неужели этот дурачок действительно верит в гуманитарность застрявшего у пиратов груза? Вообще, сочетание Ханан и чего-либо гуманитарного абсурдно для любого здравомыслящего человека. Но Вадим не относился к категории здравомыслящих людей. Во всяком случае, когда дело касалось Ханан.
   – Вы должны лететь во что бы то ни стало! – стонала Ханан, уже стоя на своих ногах. – Я в порядке, не волнуйся за меня, дорогой. У меня очень крепкая голова. Я просто повредила кожу. Ты будешь любить меня, если я стану лысой?
   – Ты что! О чем ты говоришь?
   – Не волнуйся! Я пошутила. У меня будет только проплешина, дорогой!
   Ханан драматически демонстрировала способность шутить «из последних сил».
   – У тебя были когда-нибудь плешивые женщины? Хотя твою жену, дорогой, даже лысина не испортила бы.
   Вадим едва не плакал. Из здания аэровокзала к Ханан уже неспешно ковыляла очередная толстуха. Эта была в белом халате, с белым чемоданчиком в руке. Внезапно Ханан вспомнила о моем существовании:
   – Девочка моя! Я оставляю на тебя самое дорогое, что у меня есть!
   Она мученически кивнула в сторону Вадима, но тот не желал видеть, насколько та переигрывает.
   – Ты слышишь меня, дорогая?
   – Конечно! Главное – выздоравливайте! – как могла доброжелательно ответила я. – Не волнуйтесь, я не буду покушаться на честь нашего с вами инструктора.
   Вадим вздрогнул, но Ханан, в отличие от него, обладала чувством юмора.
   – Даже если ты не удержишься, я тебе прощу, милая!
   Для пущей достоверности она отняла от головы ладонь. Тонкие холеные пальцы были в крови.
   – Господи! Больно-то как! Какая же я неловкая!
   На лице Вадима изобразилось страдание. Подошедшая к Ханан медсестра вытащила из своего чемоданчика бинт и принялась заматывать ей голову.
   – От меня теперь никакого толку! – Ханан покачнулась, и один из укреплявших груз черных парней подхватил ее под локоть. – Хорошо, что у вас есть этот заяц.
   Ханан впервые посмотрела на Антона и даже ему улыбнулась. Антон только сейчас узнал, что ему предстоит что-то выбрасывать за борт, но понимал, что не время задавать вопросы.
   Если бы не он, сбрасывать груз пришлось бы одному из пилотов.
   Ханан похлопала меня по плечу, и на рубашке отпечаталось кровавое пятно.
   – Эва, прости меня, родная!
   – Выздоравливайте!
   – Мы встретимся в Джибути. Меня подремонтируют, и я сразу же вылетаю! Завтра или послезавтра я буду там.
   «Ага! – подумала я. – Не убеждена, что ты появишься в Джибути и послезавтра!»
   Я была уверена, что мы сбросим пиратам их долю, а Ханан в ближайшие дни займется дележкой средств, вырученных за продажу оружия с захваченного по ее наводке корабля. Понятно, что она нервничает. Опасно обманывать друзей-террористов, да и с пиратами вряд ли она так же честна. Впрочем, я очень рассчитывала, что Саша все же нашел, кому сообщить о готовящейся операции. Я, конечно, послала его подальше после того, как он вдруг решил, что имеет право мной командовать, но… личное личным, а дело делом. Я видела этого человека в деле и была уверена, что какие-то меры уже приняты.
   Вернувшись в кабину, я впервые за время пребывания на Занзибаре включила мобильник и отправила на Сашин номер координаты точки сброса – они были уже внесены Вадимом на карту бортового «Гармина». Кроме того, я написала, что Ханан на борту уже нет и, судя по всему, она едет на встречу с «коллегой». Убедившись, что сообщение дошло, я снова отключила телефон. Никакие ответные звонки мне были не нужны. Пока Вадим пристегивался и включал радиостанцию, я потрогала пятно на своей рубашке. Потом понюхала пальцы. Думаю, эта липкая субстанция не была кровью Ханан. И вообще ничьей кровью это вещество, скорее всего, не было! Цирк! Но подобного и следовало ожидать. Ханан, конечно, не робкого десятка и на многое может пойти ради достижения своих целей, но если можно не увечить себя, то зачем это делать? Все логично! Я еще раз проверила, все ли полетные документы в порядке. Обратила внимание, что, хотя Ханан уже не было на борту, в нашей копии манифеста ее имя оставалось, и из оригинала ее тоже наверняка никто не вычеркивал.
   В моем мозгу вспыхнул было «сигнал опасности», но левый двигатель уже начал раскручиваться, и ощущение тревоги сменилось радостным предвкушением полета. Небольшую сумочку с документацией я укрепила у себя на груди под рубашкой. Каждый документ, включая мой собственный паспорт и копию сданного в банк чека, был вложен в отдельный нейлоновый файл, сложенный несколько раз для того, чтобы при непредвиденных обстоятельствах обеспечить максимальную сохранность документов. После своих афганских мытарств Вадим никогда не забывал о возможности непредвиденных обстоятельств и все время их предвидел, так же с некоторых пор стала поступать и я.
   В норме «Л-410» отрывается от земли на скорости сто сорок – сто пятьдесят километров в час. Для разбега хватает шестисот-семисот метров. Но наш самолет был перегружен, установленный внутри дополнительный бак заполнили топливом до предела. Поэтому, пробежав почти полтора километра по разбитому серому бетону, мы тяжело оторвались на скорости аж двести километров в час. Самолет едва полз вверх. Минут десять Вадим поддерживал работу двигателей во взлетном режиме, пока мы не достигли высоты семь тысяч футов и не вышли на проложенный маршрут. В зеркальце, прикрепленное на присоске к лобовому стеклу, я видела, как Антон переходит от одного борта к другому, чтобы с разных сторон любоваться безбрежным океаном и то и дело проплывающими под нами зелеными островками.
   Автопилотом «Л-410» оборудован не был, поэтому пилоту приходится находиться в постоянном напряжении. Труднее всего сохранять вручную эшелон полета. Малейшее неосторожное шевеление штурвалом – и самолет поднимается на несколько десятков метров выше или, наоборот, ниже. А там уже пролегают воздушные дороги для встречных судов.
   За все время, кроме конкретных указаний, Вадим сказал мне только одну фразу о личном. Не знаю, зачем он это сказал, наверное, хотел как-то объяснить свое положение в семье и отношение к Ханан:
   – Неудачный брак превращает мужчину в ничтожество.
   – Я не знакома с вашей супругой. Но я счастлива, что вы мой инструктор, – ответила я.
   – Спасибо.
   Через два часа мы уже подлетали к цели. Вадим проложил маршрут так, чтобы для выполнения задачи нам практически не требовалось сходить с трассы. Мы снизились до тысячи футов. Потом предупредили нашего «зайца» Антона, чтобы он приготовился. В его задачу входило сдвинуть дверь до первого ограничителя. Полностью открывать ее запрещалось, так как на Антоне не было парашюта, а поскользнувшись, он мог выпасть за борт. Антон поднялся с лавки, подошел к двери и попытался рывком сдвинуть ее влево. Дверь не поддавалась. Наверное, он что-то забыл и делает не так, подумала я и собралась отстегнуться и встать, чтобы ему помочь.
   – Оставайся на месте! – сказал мне Вадим по внутренней связи. – Защелку заело. Я сам ему помогу. Сейчас сделаем круг, я вылезу, а ты подержишь самолет. Только ровненько-ровненько!
   Я преисполнилась гордости за оказанное мне доверие и приготовилась на одну-две минуты стать единственным пилотом воздушного судна.
   В соответствии с расчетом мы развернулись на триста шестьдесят градусов. GPS уже отмерял сотни метров до точки сброса. Вадим отстегнулся и двинулся к двери. Держать самолет мне было нетрудно. Вадим предварительно отрегулировал режим полета, и мне оставалось только не мешать самолету лететь самому. Главное, что требовалось, – не дергать штурвал. То и дело я отрывала глаза от приборов и кидала взгляд на зеркальце. Несмотря на то что обзору мешал стоящий посередине бак, было видно, что обоюдными усилиями Антон и Вадим сдвинули дверь. Вадим проверил, хорошо ли она зафиксирована стопором, и подтолкнул первый ящик-поплавок к узкому проему. Потом Антон толкнул ящик ногой. Я увидела, как натянулся короткий фал, и…
   У меня за спиной прогремел взрыв страшной силы. Штурвал и педали дернулись, и самолет резко повалился на левый борт. Я увидела, что с левого двигателя сорвало нижнюю часть кожуха. Лопасти, судя по всему, заклинило. Понимая, что сейчас самолет сорвется в штопор, я одновременно свернула штурвал вправо и отдала его от себя. Толкнула от себя правую педаль. Дернула на себя стоп-кран левого двигателя. Самолет выровнялся, но уверенно пошел вниз. Чтобы не снижаться слишком быстро и облегчить давление усилия на рулях, я сбросила газ на работающем правом двигателе. Скорость при убранных закрылках не должна упасть меньше ста восьмидесяти километров в час и не должна быть выше трехсот пятидесяти, помнила я. Убедившись, что стрелка замерла на числе 200, я взглянула в зеркало и поняла, что ни Вадима Деянова, ни Антона в кабине уже нет. И вообще… их больше нет. Не стало двери и большой части левого борта. Через разорванные шланги на пол струями бил керосин. Настоящее чудо, что топливо не вспыхнуло! Если бы самолет был поршневым и баки наполнял не керосин, а бензин, чуда бы не произошло.
   Ханан спланировала убийство! В первом же контейнере вместо денег находилась взрывчатка, а возможно, она же была и в остальных коробках-поплавках, отброшенных то ли взрывом, то ли воздушным вихрем к правому борту. Ханан украла и корабль с оружием у своих подельников-террористов, и выкуп за него у своих подельников-пиратов! Самолет рухнет в океан и затонет, и во всех документах будет значиться, что Ханан была на борту. Кто будет заниматься поисками несчастной «элки» в лихом районе Сомалийского рога? И даже если это когда-нибудь произойдет, и даже если какая-нибудь комиссия вдруг установит, что это был спланированный взрыв, то кто поймет, сколько тел осталось разлагаться на дне, а кого сразу же съели акулы? И еще: все было продумано так, чтобы заряд взорвался снаружи фюзеляжа самолета, и подобный факт приведет к подозрениям, что самолет кто-то атаковал.
   Все это в полной мере я поняла потом, а в тот момент времени на осознание ситуации у меня не было. Даже ужас от того, что минуту назад погибли оба моих спутника, два ни в чем не повинных человека, не успел меня охватить. Никаких шансов на продолжение горизонтального полета не оставалось. То, что осталось от самолета, снижалось со скоростью пять метров в секунду. Высота составляла около восьмисот метров. Точнее я не могла знать, так как не было известно истинное давление на уровне моря. Впереди меня, километрах в семи, виднелась какая-то земля – то ли остров, то ли мыс. Определить мешала дымка. Внизу на воде – два суденышка. Судя по всему, это и есть те самые пираты, что ожидали выкупа с небес. Вода вокруг темно-синяя, не изумрудная. Значит, глубоко. Все эти соображения как-то очень быстро проносились в моей голове.
   Дрожащей левой рукой я ухватилась за ручку выпуска закрылок и опустила ее вниз до конца. Нос слегка потянуло вверх, скорость упала до ста пятидесяти километров в час, а в наушниках взвыла сирена. Заморгало сигнальное табло: «Выпусти шасси!» «Какие там шасси, черт побери?!» – промелькнуло в моей голове. Я сорвала с головы гарнитуры, даже не подумав, что стоит попытаться проорать в эфир о том, что с нами произошло. Порядком и правилами радиообмена мы с Вадимом еще не занимались. Я даже особо не вникала в то, с кем и как он поддерживал связь в полете.
   Одна из лодок оказалась прямо по курсу. Отворачивать я даже не пыталась. Любой доворот или крен влево означали для меня срыв в штопор. Что касается правой стороны, то у меня и так и штурвал, и педали были загнаны в предельно правое положение, чтобы компенсировать левый неработающий двигатель и нарушившие аэродинамику разрушения фюзеляжа. Так что мне не до них, пусть сами уходят в сторону от моей глиссады. Но пираты от «большого» ума тщетно удирали от меня по прямой на полном ходу, вместо того чтобы просто свернуть вправо или влево.
   До земли, точнее до воды, оставалось метров двадцать. Я потянула штурвал на себя. Руль высоты, слава богу, не разрушился, и моя спасительница «элка» в последний раз в своей жизни выровнялась и послушно приподняла нос. Я понимала, что это не посадка на полосу, а просто падение на воду, и потому старалась погасить скорость как можно больше. Последние мгновения казались очень долгими. Напрягаясь изо всех сил, я дотянула штурвал до упора. На какое-то мгновение мне даже почудилось, что самолет завис над водой. Именно в этот момент он затрясся и осел на хвост. Я своим телом ощутила, как килевая часть фюзеляжа ударилась вначале о пиратскую лодку, а потом о воду. Внутрь хлынула вода. Я едва успела расстегнуть привязные ремни и вырваться с пилотского места в узкий проем между оболочкой фюзеляжа и переборкой. Поток сбил меня с ног и больно шарахнул о металлическую лавку, но потом бурлящая соленая струя подхватила меня и вынесла прочь из тонущей машины.
   Я осознала, что жива, только оказавшись на поверхности. Во рту было солоно то ли от воды, то ли от разбитых губ. Воняло керосином. Я бултыхалась в самом центре маслянистого пятна. Еще несколько секунд крылья самолета оставались на поверхности, потом груда искореженного металла тяжело накренилась и ушла в пучину. Едва переведя дыхание, я осмотрелась. Вокруг меня плавали обломки лодки и изувеченные человеческие тела. Вот так прошла моя первая самостоятельная посадка на двухмоторном самолете!
   Я еще не успела подумать, как буду выживать дальше, когда ко мне подплыло второе суденышко – большая надувная лодка, оснащенная двумя разномастными подвесными моторами. В лодке сидели пятеро черных парней. У двоих на груди висели автоматы Калашникова. Недолго посовещавшись, судя по всему, на все том же суахили, они помогли мне влезть в лодку. По-английски никто из них не говорил, таким образом, беседы у нас не состоялось. Оценив внешний вид голодранцев, я поняла, что смогу справиться с ними, если надо. Только вот избавившись от них, я не буду знать, куда мне плыть дальше. А кроме того, у меня не было никакой гарантии, что вослед мне не помчится что-нибудь более быстроходное, и тогда я имею хороший шанс быть изрешеченной из родного российского автоматического оружия.
   Похоже, я стала пленницей, но, слава богу, пираты сами этого еще не понимали. Они пребывали в шоке от случившегося и не осознавали до конца, что их товарищи погибли. Впрочем, и я тоже не могла поверить в то, что ни моего инструктора Вадима, ни милого паренька Антона больше нет в живых. Еще несколько минут назад мы вместе летели над этим прекрасным океаном, и вот…
   Времени терять было нельзя, и я взяла инициативу в свои руки. Посмотрев внимательно на разбойников, я выбрала одного, показавшегося мне наименее дебильным, к тому же он был с рацией, что давало основание предположить, что он способен как-то общаться. Я обратилась к нему по-английски с требованием указать мне, кто тут главный. Он ничего не понял, как, впрочем, и все остальные, но слово boss в конце концов уловил и показал трясущейся рукой на труп с оторванной головой в обрывках клетчатой рубашки на разорванном теле, качавшийся в волнах. Самого молодого из пиратов, парня лет пятнадцати, при этом вырвало на останки бывшего командира. Я поняла, что, приводнившись, уничтожила лодку со «штабом». Что же, туда им и дорога! Мне оставалось только попытаться возглавить оставшийся в живых сброд хотя бы на время. Я понимала, что договориться о том, чтобы меня отвезли на Большую землю, к нормальным людям, невозможно. К тому же что такое «Большая земля» и «нормальные люди» в окрестностях сомалийского побережья? Я жестом приказала везти меня вперед. Дескать, давайте дуйте живо на вашу базу, там разберемся. Тот, к кому я все время обращалась, закивал, но все же выдавил из себя еще одно знакомое слово:
   – Money! Money? Money?!
   Он испробовал все интонации. Я деловито ткнула пальцем в воду под нами. Потом показала, как оттуда придется вытаскивать деньги. Тот с ужасом схватился за голову и изобразил, как в этом месте глубоко. Я развела руками и сделала некий жест ладонью, который, по моим представлениям, должен был призывать к спокойствию. Перед тем как тронуться в путь, пираты попытались отметить место катастрофы буем, но безуспешно. Длины троса не хватило. Им пришлось обойтись фиксацией координат на имевшейся у них все-таки гарминовской GPS, причем мне самой пришлось помогать им выполнить эту нехитрую работу.
   Я до тошноты боялась, что придется плыть в лодке, заполненной подобранными из воды трупами. Но, посовещавшись, пираты нашли другое решение. Они подняли со дна своей посудины мелкоячеистую голубую сеть, забросили ее в море и с помощью длинного острого багра загнали внутрь образовавшегося кошелька несколько изуродованных тел. Потом стянули сеть и прикрутили к борту лодки. Таким образом, растерзанные останки возвращались на базу в огромной нейлоновой авоське, погруженной в морскую воду.
   Именно теперь я окончательно осознала гибель Вадима и Антона. Их тела остались в нескольких километрах отсюда, в том месте, над которым произошел взрыв. Меня тошнило и бил озноб. Раньше я не заметила, что сама получила травму: правое колено болело и распухло так, что нога с трудом сгибалась. На лбу вспухла здоровенная шишка со ссадиной, из которой сочилась кровь.
   Я вспомнила про документы и лихорадочно полезла шарить под рубашкой. Чудо, но шнурок не оборвался, паспорт и все бумажки оказались в порядке, только на самый краешек паспорта просочилось немного воды.
   В намокшей светлой рубашке, без лифчика я, наверное, казалась почти голой. Понятно это стало только через несколько минут после отплытия с места катастрофы. Один из молодых дегенератов подошел ко мне и, глумливо ухмыльнувшись, не столько в мою сторону, сколько в сторону своих товарищей, попытался меня облапать. Я отреагировала моментально: дохлый тинейджер мне, конечно, не противник, но и жалеть его было незачем. Не вставая, я нанесла один точный удар, и он полетел в воду, чудом избежав встречи с вращающимися винтами мотора. Лодку остановили. Гыгыкающие товарищи втащили едва не захлебнувшегося урода внутрь и бросили на дно. Встать на ноги он, разумеется, и не помышлял. Они думали, что он притворяется. Но я-то знала, что это не так! Я знала, куда бить! Если этому недоумку вдруг вздумается стать танцором, ему ничего мешать уже не будет, и себе подобных он уже не наплодит.
   Увидев, в каком состоянии находится их товарищ, пираты вновь помрачнели. Тот из них, который знал, как по-английски «деньги», ткнул мне в грудь пальцем и промямлил:
   – Ха-Ха-нан?
   Очевидно, он слышал это имя из уст своего ныне покойного начальства. Я ответила жестом, который можно было интерпретировать исключительно как «Отстань! Пошел на х…!». Думаю, именно к подобному общению он привык. Пирату так и не стало ясно, Ханан я или не Ханан, но то, что я, несомненно, выше его в бандитской иерархии, он понимал. Возможно, из разговоров «старших» он знал, что история с кораблем «Карина» тщательно спланирована и какая-то Ханан, которая должна участвовать в сбросе выкупа из самолета, на самом деле заодно с пиратами. Безусловно, катастрофа самолета, гибель руководства и исчезновение денег в пучине вызвали смятение в душах этих дефективных отморозков… если, конечно, можно назвать отморозками людей, которые ни разу в жизни не сталкивались с температурой ниже, чем плюс двадцать пять градусов по Цельсию.
   Вскоре мы достигли той самой, уведенной мной с воздуха земли и вошли в пиратский порт, расположенный посередине убогой рыбацкой деревни. Часть неопрятных покосившихся домишек располагалась на берегу. Другие же представляли собой простые дощатые навесы над мостками, крепившимися на сваях над водой.
   «С прибытием в сомалийскую Тартугу!» – поздравила я сама себя. Все знают, как много торговых кораблей захватывают сомалийские пираты и какие немереные миллионы выкупа выбивают они с владельцев за спасение грузов и людей. Но почему же вместо роскошных дворцов и крепостей передо мной – жалкие лачуги, позорные даже для рыбацкой деревни? Зато, пока мы разворачивались у причала, я повернула голову и увидела стоявшую вдали роскошную яхту, наверняка принадлежавшую хозяевам тамошней жизни.
   Я первая выскочила на дощатую пристань. Нога продолжала болеть, но отек больше не увеличивался в размере. Я решила, что раз так, то это обычный ушиб, и немного успокоилась. Самое главное, не создавать впечатления, что я конвоируемый пленник. Всем своим видом я показывала, что я, наоборот, – хозяйка положения. Похоже, мой вид и мое поведение после пережитой катастрофы вселяли в пиратов если не уважение, на которое они в принципе не способны, то некоторый страх. Они попытались заставить подняться и облапившего меня молокососа. Но тот, видимо, так и не вышел из состояния болевого шока. Он лежал на дне лодки и не шевелился. На него махнули рукой.
   Тот пират, что был с рацией, еще по дороге беспрестанно с кем-то разговаривал. Видимо, он докладывал остававшимся на базе начальникам обстоятельства катастрофы. Очевидно, он ждал указаний, куда меня везти. Никуда не двигаясь, мы ждали решения на виду у всей деревни. Я изобразила на лице нетерпеливое недовольство и оглядывалась по сторонам. Сомалийская «Тартуга» являла собой кошмарное зрелище. Крайняя нищета сочеталась с огромным количеством дорогих и никому не нужных вещей, украденных с захваченных судов и, видимо, не возвращенных после получения выкупа. В некоторых лачугах громоздились, например, огромные холодильники. Подключать их было некуда, и холодильники использовались в качестве обычных шкафов. На роскошных диванах сушились какие-то водоросли. Жуткого вида кривобокие тетки были то иногда почти полностью обнажены, а иногда причудливо одеты кто в бархатные платья, кто в китайские пуховики. Глядя на бесформенных грязных уродин с отвисшими до пояса грудями, я искренне не понимала, каким путем у них образуются многочисленные голопузые дети. Таковых здесь было множество. Вид они имели классически несчастный, как во всех почти фоторепортажах из Африки. Предоставленные самим себе, детишки играли – кто пультиками от не работающих без электричества приборов, кто блестящей посудой, а кто фрагментами разломанной мебели.
   Я считаю, что тот дегенерат, которому я отбила яйца, должен благодарить меня и Всевышнего за то, что ему не придется выполнять с безвозрастными тетками тех действий, которые приводят к зачатию.
   Там, где заканчивались дощатые настилы, была обозначена площадь. Посередине площади возвышался обмотанный проводами столб. На нем красовался допотопный ржавый динамик. Я вздрогнула, когда внезапно этот динамик ожил. Характерным фальцетом муэдзин сзывал правоверных на молитву. Из-под навесов вылезло некоторое количество мужчин и женщин. Они сбились в две неряшливые группы, и несколько минут я наблюдала направленные в небо разномастные зады. Мои спутники тоже повалились на землю, подостлав под себя кто что мог. Тот, что с рацией, даже распластавшись, косился на меня снизу вверх – то ли ждал, не присоединюсь ли я к этому «празднику веры», то ли изучал мои формы, проступавшие из-под мокрой рубашки. «Неужели ему, Милостивому и Милосердному, нравится по нескольку раз в день взирать из горних высей на эти поганые зады и слушать обращенный к нему вой?!» – риторически вопрошала я сама себя.
   По окончании молитвы за мной приплыл седой индус в толстенных очках. Этот человек сильно отличался от прочих и был неожиданно приятного вида. Слава богу, мы с ним не пошли в глубь деревни. Он подал мне руку и помог сесть в небольшую, белую, как снег, моторную лодку. Лодкой управлял черный моторист с неправдоподобно отвислой губой, по которой все время стекала слюна. Смотреть на моториста было противно, поэтому я глазела по сторонам.
   – Почему ты одна? С какого ты корабля? – скороговоркой спросил меня индус. – Где команда? Куда вас оттащили?
   Говорил он на типичном «стрекочущем» индийском диалекте английского языка.
   – Я с самолета. Одна выжила…
   Тут меня снова прожгла мысль, что ни Вадима, ни Антона больше нет, и слезы сами собой побежали из глаз. Я повернула лицо к борту лодки, чтобы соленые брызги обдали меня и скрыли слезы. Он заметил мою хитрость и легонько погладил по руке.
   – У меня жена очень похожа на вас, – сказал он. – Ведь вы эфиопка? Да?
   – Я – тигре.
   Он кивнул.
   – Да-да… И она тоже училась в России. У нее немного похожий акцент.
   – В России училось много эфиопов, – пожала я плечами.
   – Да-да… И тоже много… Но я учился в Англии. А вот теперь… ладно… Не волнуйтесь! Главное, вы выжили! Вас, может, выкупят! Соболезную, что все погибли! Соболезную…
   Я кивнула, чувствуя, что не могу перестать плакать.
   – Дэйв! – он протянул мне руку. – Меня зовут Дэйв.
   – Эвридика, Эва, – ответила я.
   Мы подплыли к яхте. Педерастического вида пират в шутовской матросской шапочке с помпоном подал мне руку и провел в кают-компанию или в салон, не знаю, как называли это роскошное помещение. Там меня дожидался толстый одышливый человек, незамедлительно представившийся Имадом. Он был чернее меня, но также не принадлежал к негроидной расе и не был индусом. Так выглядят, насколько мне известно, йеменские арабы. Во времена царицы Савской наши племена, проживавшие по разные стороны Аденского пролива, входили в одно царство.
   Имад сносно говорил по-английски. Он не скрывал от меня, что пребывает в панике и что сам еще не осмыслил происшедшего. А главное, он не только не получил никаких внятных указаний, но и не знал, откуда их получать. Имад сразу постарался вести себя агрессивно, но в его агрессии легко угадывалась слабость Он не знал, кто я такая. Он не понимал, кто за мной стоит. В его страхе содержался залог моего спасения.
   – Ты не арабка? – спросил он меня вместо приветствия.
   – Я – тигре.
   Мне показалось, что он напрягся.
   – Ты Ханан?
   – Я Эва!
   – Что значит Эва? Кто такая Эва?
   – Мое имя – Эвридика. Но ты, Имад, не выговоришь. Поэтому для тебя мое имя – Эва.
   – Эврд… ди-д… дик… Хорошо, Эва.
   Он тяжело опустился на кожаный диван. Меня сесть не приглашали, но я сама подкатила стоявшее неподалеку компьютерное кресло и села таким образом, чтобы смотреть на Имада в упор сверху вниз. Такое расположение всегда дает преимущество при напряженной беседе. Искусству выбора диспозиции следует учиться у кошачьих.
   – Что произошло в самолете?
   – Взрыв.
   – Почему?
   – Не знаю… пока не знаю…
   – Все погибли?
   – Кроме меня.
   – А как же, – он изобразил ладонью планирование, – кто пилотировал? Где пилоты?
   – На дне морском!
   Он замер.
   – Ты не Ханан?
   – Ты не знаешь Ханан?
   Имад понял, что выдал свое не слишком высокое положение в пиратской иерархии. Но отступать ему было некуда.
   – Нет. Это не моя часть бизнеса!
   Я кивнула:
   – Ханан – моя родственница.
   Он покачал головой. Возможно, он был уверен, что Ханан была на борту и тоже погибла. Возможно, наоборот, считал, что я скрываю, что я сама и есть Ханан. Я не стала развивать эту тему, так как сама не знала, что для меня выгоднее.
   – Азиз обо всем договаривался с Ханан. Азиз – не я!
   Я снова кивнула. Дескать, знаю.
   – Вы убили Азиза! Вы убили Хасана! Вы убили Абдаллу!
   Я отреагировала так, как, на мой взгляд, должна была отреагировать.
   – Мы никого не убивали. Они погибли не по нашей вине. Я сама чудом спаслась и тоже хочу знать, кто нас сбил.
   – Вас сбили? Ты же сказала, что не знаешь причин катастрофы…
   – Не знаю наверняка. Но думаю, что сбили. Взрыв был снаружи.
   Глаза Имада бешено сверкнули.
   – Снаружи?!
   – Да.
   – Я знаю, кто сбил! Я знаю! Это Амин! Это люди собаки Амина! Только у собаки Амина есть русские «ПЗРК»! Я просил его, и Азиз просил! Хасан ему хорошую цену давал! А он отказал! Братьям своим отказал! Теперь я знаю, почему он отказал! Он хочет чужой урожай собирать! Собака Амин!
   Я не ожидала от Имада столь бурных эмоций, но, похоже, он и впрямь ненавидел этого собаку Амина.
   – Я его уничтожу! Клянусь пророком! Я отомщу ему за братьев! Собака Амин! Он сожрет собственную печень на глазах у своих жен и детей!
   – Я у тебя в гостях, – перебила я его излияния. – Может быть, ты предложишь мне кофе? У меня разбита голова и колено. Мне нужен врач и сухая одежда.
   – Ты в гостях?
   Имад попытался усмехнуться, и это был очень опасный момент. Так что усмехнулась я:
   – Ну не в плену же я у тебя! Или…
   Отлично! Он меня боится! При моих последних словах Имад вздрогнул.
   – Нет, прости, я так… прости… Врач у нас есть, даже не один врач… и одежду… посмотрим одежду… но чуть подожди!
   Имад громко крикнул. На его зов явился тот самый педик в тельняшке и в шапочке с помпоном. Получив какое-то приказание, он скрылся. Чашка кофе, а также тарелка с пирожками и сладостями появились передо мной на низком складном столике через две минуты. Имаду принесли стакан виски со льдом, к которому этот истеричный ревнитель ислама тут же со страстью приложился.
   – Ты можешь попытаться связаться со своими?
   Отвратный вопрос!
   – Нет, конечно! Во время операций мы отключаемся от связи и действуем автономно. Для тебя это новость? – Я говорила как можно жестче.
   – Да-да… конечно… Что мы будем с тобой делать? – вопросил Имад после нескольких минут молчания.
   Все это время я с грустью смотрела в окно. Мне страшно хотелось увидеть там эскадру военных катеров. Еще пока мы летели в самолете, я почему-то в глубине души была уверена, что, несмотря на все пренебрежительное ко мне отношение, Саша передает поступающую от меня информацию «куда надо». Я не могла сформулировать, что это «куда надо» такое и где оно находится, но я была уверена, что такой человек, как Саша, может взять в руки телефон и просто туда, «куда надо», позвонить. Он передаст полученные от меня «бесценные сведения», и тогда корабли международных сил двинутся громить пиратов, а здоровенные агенты, тренированные намного лучше меня, захватят Ханан и всех ее сообщников.
   Все-таки я, наверное, действительно еще слишком маленькая и наивная. Я чуть не разрыдалась, понимая, что мне сейчас придется самой, и только самой, отвечать на вопрос жирного бандита и бороться за свою жизнь. И еще очень противно сидеть под кондиционером в мокрой одежде. Чувствуешь себя и голой, и больной одновременно.
   – Нам необходимо найти деньги! – буквально стонал Имад. – Мы не расплатились за отпущенный корабль. Мы эту «Карину» перепродали, все сделали, как договаривались. Но деньги получили вы, и теперь нужно рассчитываться. Мы же не одни в деле.
   – Нужно спустить аквалангистов под воду, – блефовала я. – И все! Деньги там! Они не погибли. Упаковка герметична!
   – Какие аквалангисты?! – завопил Имад. – Там восемьдесят метров минимум! Нужны технодайверы! У нас уйдет два месяца для того, чтобы это организовать! А за два месяца нас Хамид с Аллой скормят акулам. Ты же знаешь, кто такие Хамид и Алла! Я сразу говорил Азизу, чтобы он не слушал Ханан. Нельзя их брать в долю! Алла – страшный человек! Это его брат Рауль на Ханан работает.
   Рауля я помнила хорошо. Я, как могла, спокойно пила кофе, чтобы не заострять внимания на вопросе, знаю ли я еще двоих подельников Имада, но тот все больше впадал в истерику. Он затребовал себе еще виски. Все тот же гомик-юнга немедля исполнил это приказание, и хозяин хлопнул его по заднице. Вспомнив местных деревенских красоток, я осознала, что педерастов здесь можно понять.
   – В общем, так! – воскликнул Имад фальцетом. – Я тебя никуда не отпущу, пока ты не достанешь денег! Нам нужно хотя бы расплатиться с Хамидом и Аллой за «Карину». Потом я вам все верну, когда мы освободим деньги из самолета.
   Я делано засмеялась и продолжила блефовать:
   – А какая у меня есть гарантия, что ты вернешь мне поднятые на поверхность деньги?
   – Гарантии?
   – Да, гарантии.
   – Да никаких гарантий! Просто обещаю! Хочешь, Аллахом поклянусь?
   Я захохотала в голос.
   – Зато если мы до завтра, в крайнем случае до послезавтра, не вернем деньги, есть стопроцентная гарантия, что нас обоих выпотрошат на глазах друг у друга. Есть такая гарантия, точно есть! И что скажешь? Мое честное слово или нож Хамида?
   Я еще раз с тоской взглянула в окно. Шестой флот США был далеко. Про «могучую» российскую черноморскую армаду вообще нечего говорить. Уныло как-то совсем!
   – Хорошо!
   У меня не оставалось никаких других вариантов, кроме как продолжать блефовать и демонстрировать, что мы с Имадом «в одной лодке». Я вынула из полиэтиленового файла карточку «Кишуали-банка» с написанным на ней номером счета.
   – Это наш резерв. Я готова на свой страх и риск взять с него деньги и закрыть проблему. Но ты будешь отвечать за свои слова не передо мной, а перед всеми нами.
   Я мысленно представила Ханан, Рауля и еще кучу их жутких подельников, якобы стоящих за моей спиной. Дрожащей рукой Имад взял карточку и посмотрел на нее с расстояния вытянутой руки. У пиратов с годами тоже развивается дальнозоркость.
   – Это клочок бумаги! – воскликнул Имад. – Зачем ты мне его суешь?
   – Это номер моего счета.
   – Там есть деньги?
   Я назвала известную мне огромную сумму.
   – Ты думаешь, что я не могу проверить?
   Внутри у меня екнуло, но я продолжала сохранять видимость спокойствия.
   – Проверяй! Вперед!
   – Я сейчас сделаю проверку. Но если ты и твоя Ханан хотите меня обмануть… Если вы посмеете!..
   – Зачем?..
   Имад тяжело перевалился с дивана на ноги и пошел в рубку. Минут десять я ждала момента истины. Слушая доносившиеся до меня вопли Имада, я была настолько напряжена, что одежда на мне просохла. Не знаю, какое средство связи он использовал и с кем разговаривал, но голос свой истошным криком он все-таки сорвал, и, вернувшись ко мне, мог только сипеть. Я не знала, что может произойти после оглашения результата, и старалась быть готовой ко всему.
   – Извини! Все в порядке.
   Я, едва осознав, что значат его слова, пожала плечами:
   – Разумеется.
   – А как я получу эти деньги? Как ты их снимешь? Ты сможешь взять на Занзибаре столько наличных?
   – Боюсь, это невозможно. Переведу на счет.
   – Куда?
   – Куда скажете: в Нью-Йорк, во Франкфурт, В Эль-Кисэ [5 - Приблизительно Усть-П…дюйск (арабск.).] какой-нибудь…
   – Нет! Только наличные! – буквально завопил он. – Ты же знаешь!
   Я развела руками:
   – А как ты себе представляешь, что будет, если я потребую выдать мне такие деньги в маленьком занзибарском офисе «Кишуали-банка»?
   Он заломил руки:
   – О господи! Я же с самого начала говорил, что не надо с этим делом связываться! Как хорошо: взяли корабль, получили выкуп, отдали корабль. И никаких авантюр! Зачем связываться с такими аферистами, как вы?!
   – Поздно причитать! – отрезала я. – Тех, кто договаривался, уже нет. У нас сейчас аврал. Придется выкручиваться вместе. Сами решайте, как обналичивать… Это ваша «половина чемодана»…
   – Чего половина?
   – Еще раз: у нас с тобой проблемы. Мы сообща их решаем. Я обеспечиваю деньги. Ты скажешь, куда их перевести, и…
   – Что еще за «и»?
   – И доставишь меня на Занзибар.
   – Как?
   – Не знаю, ты здесь хозяин.
   – Азиз был здесь хозяин!
   – По-моему, ты не стремишься к тому, чтобы как можно скорее оказаться с ним рядом.
   – Что ты такое говоришь, сумасшедшая девка!
   – Я не девка! Запомни это навсегда!
   – А кто же?
   – Я – тигре!
   На этот раз он отреагировал:
   – Знаю, наслышан!
   В это время в салон вошел иссиня-черный босой человек с большим бумажным пакетом в руках. Имад забрал пакет из его рук и передал мне.
   – Это принесли одежду, – сказал Имад. – Что нашли. Выбери себе что хочешь. Не знаю, как там по размеру…
   Он сполз с дивана и проводил меня к лестнице на верхнюю палубу.
   – Там вот ванная комната есть. Там можешь переодеться, а я пока буду думать…
   Я с трудом поднялась по лестнице. При ходьбе по ступенькам ушибленная нога болела намного сильнее. Оказавшись в ванной комнате, я не просто переоделась, но и приняла душ. Горячие струи прогрели мое тело, до костей продрогшее под кондиционером в салоне. Стало немного веселее и вопреки здравому смыслу оптимистичнее. В полученном от Имада пакете нашлось большое махровое полотенце. А вот что касается одежды, то я, к своему ужасу, увидела, что мне достались роскошные, но абсолютно нелепые вещи. Пираты притащили мне подобранные невесть на каком судне шикарные вечерние платья. У меня не оставалось другого выбора, как сменить промокшие разодранные джинсы на коктейльный брючный костюм из легкого черного шелка. Обуви в пакете не оказалось, и, чтобы не влезать в раскисшие от морской воды кроссовки, я осталась босиком.
   Перед тем как спуститься вниз, я выглянула в окошко, и… Меня словно ударило молнией. Примерно в километре от нас я увидела знакомый силуэт: маленькая ослепительно-белая «Сессна» покачивалась на поплавках, и стекла кабины сверкали в солнечных лучах. Это были лучи надежды! Я не знала еще, смогу ли добраться до самолета и как попаду вовнутрь, я не знала, есть ли там топливо. Но это был точно такой же самолетик, как та амфибия, на которой я летала в Коди. Я наконец поверила, что появится реальный шанс на спасение!
   Стараясь сдержать радость, я не сбежала, а медленно спустилась вниз. С особым усердием я хромала на больную ногу.
   Имад по-прежнему стоял, но был уже не один. Не меняя брезгливого выражения, он давал указания уже знакомому мне близорукому индийцу в массивных очках. Тот, наверное, не знал ни арабского, ни суахили – Имад говорил с ним по-английски. Имад приказывал заправить самолет и подготовить его к полету.
   – Мы с тобой летим на Занзибар. Летчик, Саид, несколько дней назад слег с приступом малярии. У нас тут лазарет хороший. Он там лежит. Должен до завтра выздороветь. Пилоты очень здоровые… С тобой полетим и с Омаром! – Он мотнул головой в сторону двери, возле которой стоял огромный черный головорез.
   Я поняла, что Омар будет с нами для того, чтобы я боялась, и согласно кивнула. Пусть все думают, что я умираю от страха, глядя на это животное.
   Имад выпроводил техника и Омара и наконец обратил внимание на мой наряд. Уж не знаю с чего, но, осмотрев меня с головой до ног, он присвистнул:
   – Хороша!
   – Ты мне врача обещал, – сказала я и демонстративно ухватила себя за колено.
   – Дам врача! У нас врач хорошая – тоже тигре, как ты! Врачи тут дефицит. Мне врача собака Амин продал. Деньги страшные заломил, сволочь, покарай его Аллах всевидящий! Теперь еще один есть, китаец, но та, что раньше была, мне сильнее нравится! Не жалею, что купил!
   – Что значит купил? У вас врачи в рабстве, что ли?
   – Все мы – рабы Аллаха Милостивого и Милосердного. Зачем человеку свобода? Свобода воли – самое страшное искушение из ниспосланных нам.
   Он плюхнулся в кресло и вновь приложился к любимому напитку.
   – Всем есть своя цена, – добавил Имад. – Так что цени, что у тебя такой дорогой врач будет.
   Он, наверное, даже не заметил, как меня передернуло.
   – А как мы войдем в танзанийское воздушное пространство? – поинтересовалась я. – Как нас на Занзибар диспетчеры пустят?
   Имад нервно засмеялся.
   – Какие там еще диспетчеры? Наш Саид на Занзибар сто раз по разным делам летал. Контроля, по сути, никакого. Снижайся за двадцать миль до острова на триста футов и садись на воду у восточного берега. Там и пограничников-то, даже если захочешь, так все равно не сыскать!
   – Здорово!
   – А ты будто не знаешь.
   – Не знаю.
   – Ну-ну… – Имад наморщил лоб. – Только учти…
   – Что учесть?
   – Учти, я все равно знаю, что ты Ханан!
   «Идиот! – промелькнуло у меня в голове. – Но, может, оно и к лучшему!»
   – Ты видел мой паспорт.
   Он демонстративно захохотал:
   – Зато я не видел паспорта Ханан! Паспорт, тоже мне – ерунда какая! Даже у меня три паспорта!
   Еще раз усмехнувшись, Имад махнул рукой:
   – Сейчас Дэйв поедет заправлять самолет. Это возле лазарета. Доктор там находится… И ты можешь свою ногу показать.
   Через несколько минут мы с Дэйвом сели в ту же белую лодку и отчалили от яхты. Вначале мы вернулись на главную пристань. В лодку погрузили канистры с топливом. Это заняло немного времени, и вскоре мы уже двигались в сторону той самой бухты, где стояла «Сессна». Индус считал, что я очень переживаю из-за своего колена и шишки на голове. Он пытался меня успокоить и рассказывал о том, какая замечательная здесь женщина-врач. Он уверял меня, что она поможет мне. Глаза Дэйва так и светились обожанием.
   – Ты очень любишь ее, по-моему, – усмехнулась я.
   – Она и есть моя жена! – чуть ли не выкрикнул он. – Мы нигде не регистрировались, но она моя жена. Я один раз мог убежать отсюда. Мне летчик Саид предлагал с ним полететь и остаться. Кто найдет?! Но без нее я никуда не уеду. Никогда! И еще, я тебе говорил…
   – Что говорил? – признаться, я была не в том состоянии, чтобы запомнить все, что мне рассказывал Дэйв по дороге на яхту.
   – Я говорил, что вы с ней очень похожи.
   Я вздрогнула.
   На дне лодки лежали три большие канистры с авиационным бензином «ЛЛ-100». Мы подъехали к пирсу, где был припаркован самолет.
   – Если можно, – обратился ко мне Дэйв, – я заправлю его, а потом провожу тебя. Потерпишь?
   Я кивнула и, поднявшись на пирс, наблюдала за его работой. Дэйв открыл ключами кабину и вытащил лежавшую на заднем сиденье невысокую стремянку. Потом влез на пирс и с помощью все того же слюнявого лодочника залил топливо в баки, размещенные в высоко расположенных крыльях.
   Через десять минут мы шагали по деревянным мосткам в сторону довольно аккуратного, вытянутого вдоль берега домика.
   – Это госпиталь, – объяснил мне Дэйв. – Неплохой. И мы здесь живем. У нас тут жилье, почти квартира. Жена – врач, а я – инженер. Мы в хороших условиях. Мы… дорогие рабы.
   При ходьбе он не переставал подбрасывать на ладони ключи от «Сессны».
   – Если бы только я умел летать! – воскликнул он. – Если бы не мои глаза, – он ткнул пальцем в массивную оправу толстенных очков, – я бы мог хотя бы мечтать научиться летать! Как я хотел бы улететь отсюда!
   – Почему ты так откровенен со мной? – все же удивилась я. – Мы с тобой почти незнакомы.
   – А чего мне бояться? – ответил он грустно. – Из тюрьмы каждый хочет убежать. Это не секрет.
   Рука его дрогнула, и ключи со звяканьем упали вниз. Я первая подхватила их и сжала в руке.
   – Я подержу их, а то ты опять уронишь.
   Это я сказала ему, но сама для себя знала: теперь самолет мой. Больной малярией летчик больше его не увидит!
   Дэйв хотел было возразить и забрать ключи назад, но не успел. Из дверей здания госпиталя к нам выбежал веселый темнокожий мальчик лет трех от роду.
   – Пит! Питер! Беги ко мне, сынок! – закричал Дэйв.
   Видимо, мальчик заметил Дэйва еще в окне и бросился нам навстречу.
   «Пит, Питер, Петя, Петр…» – тотчас завертелось у меня в голове.
   На меня ребенок не обратил внимания. Он вцепился в руку отца и потащил его внутрь здания. Я, забыв про боль в колене, бегом устремилась за ними.
   Мы оказались в довольно длинном и удивительно чистом коридоре, действительно попахивающем больницей. Мальчик увлек Дэйва в первую же открытую настежь дверь и закричал:
   – Мама! Мама! Папа приехал!
   Я влетела в комнату следом. Меня била дрожь. Увидев встречавшую их женщину, я бросилась к ней. Да, она действительно была эфиопкой! И она действительно была тигре! Вне всяких сомнений! Ведь это была моя мать!
   Вначале она отпрянула от меня. Но потом поняла все. Она крикнула: «Эва! Эва!» – и сжала меня в объятиях. А потом… А потом… А потом я ничего не помню!

Метель

   Климат-контроль – хорошая вещь! На улице собачий холод. И колючий снег со всей силы лупит в лобовое стекло, а мне не холодно и не жарко. Раздражает ощущение неустойчивости на неровной и скользкой занесенной снегом дороге. Но я не тороплюсь, мне уже некуда больше спешить. Почти как в том знаменитом романсе. Только мне есть кого любить и есть те, кто любит меня. Еще недавно я была круглой сиротой, а теперь у меня есть и папа, и мама. И каждый из них меня уж точно любит. И это главное! Точнее, я пытаюсь себя убедить, что это главное.
   В дороге легче думается.
   Я начинающий водитель, и для меня непростая задача преодолеть за один раз семьсот километров по зимним российским дорогам. Но я решилась на это, потому что должна навестить Володю и деда Лешу.
   Я не хотела ехать ни поездом, ни автобусом. На следующий день после прилета в Москву я пришла в ближайший к дому автосалон и сказала, что мне нужна машина. Я не стала ни выбирать, ни торговаться. Требований у меня было три: машина должна иметься в наличии, она должна быть новой и полноприводной. Этим требованиям удовлетворял только один джип, и я его купила.
   Мне все время кажется, что я на дороге одна. Машин на шоссе и вправду мало. Но все-таки иногда из белесого марева выплывают покачивающиеся желтые огни встречных фар. Изредка какой-нибудь псих, нетерпеливо посигналив сзади, обгоняет меня на узкой дороге, и его задние габариты некоторое время маячат перед моими глазами.
   Я обманула Имада. Я угнала самолет и полетела на Занзибар без него и без несчастного больного Саида. Зато с мамой, Дэйвом и их сыном Петей.
   Поверить в реальность подобной встречи невозможно. Четырнадцать лет мама провела в сомалийском рабстве. В самом конце правления Менгисту во время одной из вылазок на эфиопскую территорию сомалийские бандиты по ошибке напали на концлагерь и захватили его. Ничего, кроме оружия бежавшей охраны, им было не нужно, но они забрали с собой часть заключенных, и те после ужасов эфиопского «красного террора» оказались на положении рабов сомалийских пиратов.
   Маме относительно повезло: врачи нужны всем. Благодаря своей профессии она выжила. Ее несколько раз перепродавали, и в конце концов мама оказалась у Имада и его покойных ныне подельников. Пять лет назад там появился и Дэйв, захваченный вместе с командой торгового корабля, шедшего под либерийским флагом. Его просто не отдали после получения выкупа. Нужен был техник для имевшегося у пиратов самолета. Хозяева судна не стали бороться за свободу и жизнь оставшегося в плену индийца-механика.
   Такого побега, как наш, я не видела даже в кино! Уже через пятнадцать минут после немыслимой встречи с мамой я уже грузила их всех в самолет. Единственным вменяемым из нас четверых оказался Петя, который, судя по всему, был не слишком избалован развлечениями. Он с восторгом полез в «Сессну», даже не осознавая опасности.
   Дико, но едва мама пришла в себя от встречи со мной, она начала морочить мне голову тем, что она не может никуда улетать, так как, кроме Саида, в ее так называемой больнице оставалось еще трое больных и одна роженица. Я пришла в бешенство. Не знаю, что я могла в этом состоянии сотворить, но Дэйв помог урезонить мать. Он напомнил, что, кроме нее, есть еще один доктор, китаец по имени Чен. Потом мне рассказали, что за пару месяцев до нашей катастрофы этот странный угрюмый врач с малайского сухогруза сам пожелал остаться с пиратами. С матерью они общего языка не нашли. Судя по всему, доктор Чен был вполне квалифицированным специалистом, но почти все время его держало при себе пиратское начальство. Лишь изредка по особой необходимости китайский доктор снисходил и до «черного люда».
   Судя по всему, единственным, кто наблюдал за нашей погрузкой и отлетом, был тот самый дегенеративный лодочник с отвислой губой. Слава богу, мне не пришлось брать греха на душу. Он понимал, что происходит, ничуть не в большей степени, чем маленький Петя. Он не только не помешал нам, но даже помог отвязаться от пирса, привычно выполняя указания Дэйва.
   Дэйв плюхнулся в кресло рядом со мной и замер, уставившись в горизонт. Я перещелкнула тумблеры автоматов защиты и включила стартер. Маленький серебристый винт на долю секунды замер и завертелся, сливаясь в бесцветный круг. На воде тормозов нет, и самолетик сразу же поплыл от берега. С пристани на нас неотрывно и тупо пялился наш единственный свидетель и помощник. Рот его широко открылся и казался огромным, как ворота в тоннель.
   Я обернулась и посмотрела на маму. Да, это была она – моя родная любимая мама, но она так прижимала к себе своего маленького сына, что мне отчетливо стало ясно, кто для нее сегодня важнее всех. И этот «кто-то» уже давно не я. Я не понимала, что со мной творится, – я опять плакала. Нужно смотреть вперед и взлетать! Я здесь самая нужная и самая сильная!
   Я вытерла глаза рукавом своего идиотского коктейльного платья и вцепилась в торец ручки наддува. Перед тем как вдавить ее и начать разбег, я посмотрела направо, на место второго пилота. Я ничего не имела в свое время против Мажды, а мой, с позволения сказать, отчим меня и вовсе растрогал. Я взяла его левую руку и положила на ручку газа вместо своей руки.
   – Вы хотели увести отсюда свою семью?
   Дэйв часто-часто закивал головой.
   – Тогда вперед! – Я плавно надавила на его кисть до тех пор, пока не почувствовала упор.
   «Сессна» затряслась на мелкой волне, и я взяла штурвал на себя.
   Так мы оторвались. От слез в глазах рябило. Мой «второй пилот» тоже плакал, то и дело просовывая палец под толстенные стекла очков.
   Таким вот образом два плачущих пилота взяли курс на Занзибар. Впереди нас ждали жизнь и свобода.
   Мама со своей новой семьей на некоторое время осталась в Эфиопии – необходимо было восстанавливать и эфиопские, и русские документы. Я ждала их в Москве.
   Ужасно, что каждый из моих родителей до сих пор не знает, что другой жив. И мне совершенно непонятно, что с этим делать. Никто из них не виноват, что, осознав свое вдовство, построил новую семью. Ведь оба они назвали своих новых детей именами друг друга. Трогательно? Трогательно! Только что мне со всей этой трогательностью делать? Как им рассказать всю безумную правду?
   И еще… Почему я по-прежнему чувствую себя сиротой? Почему мне так постоянно кажется, что я не так уж и нужна им обоим и их новым счастливым семьям? Отделенные от меня мнимой смертью, они привыкли обходиться без дочери. Это правда.
   Господи! Как мне одиноко в этой снежной мгле! Какой бы счастливой я была, если бы росла рядом с мамой и папой! А я вот пру куда-то вперед, крушу все на своем пути. На пути куда, кстати? Не знаю. Странная моя жизнь: я еду к тем единственным двум людям, с которыми хотела бы поговорить и посоветоваться. И обоих их уже нет на земле. Один из них – мой любимый дед Леша, самый умный и мудрый человек, живший на этой земле. А другой – это сумасшедший художник Вова, с которым и знакома-то я была всего два часа. Теперь они лежат рядом, и, я чувствую, они ждут меня… оба ждут…
   Когда я приехала, Манефы не было дома, она гостила у родителей. Квартира была идеально убрана, а в кабинете деда Леши на свободном куске стены висели все три картины, подаренные мне художником Володей.
   Огромные деньги, прописанные в чеке, действительно оказались зачислены на мой банковский счет. Теперь мне оставалось только стать матерью настоящего владельца этого состояния. Разумеется, за джип и еще несколько личных покупок я перед своими потом отчитаюсь.
   Меня никак не волновало, что произошло после нашего бегства с Имадом. Я дала показания следователям и представителям каких-то международных антитеррористических организаций. Маму и Дэйва продолжали время от времени допрашивать. Что-то не верится, что наши показания действительно используют для борьбы с пиратством и терроризмом. Мы не первые и не последние, кто столкнулся с этим кошмаром, но проку от непрерывно поступающей информации немного, пока цивилизованный мир прикрывает свою трусость гадким термином «толерантность». Зато я надеялась, что Ханан, как и пиратам, будет не до меня и моих родных – они займутся сведением счетов друг с другом.
   Я уже миновала поворот на областной центр. Дорога стала еще уже. Оставалось еще сто тридцать километров пути. Пурга усилилась настолько, что я сбросила скорость до сорока километров в час. Похоже, оставшийся отрезок пути придется преодолевать в темноте. Ни встречные, ни попутные машины уже не попадались. Казалось, что я вообще одна в этом снежном мире. Засыпанная снегом дорога практически лишена обочины – насыпь, овраг и сразу лес.
   Внезапно после очередного поворота я заметила громоздкий автомобиль, свалившийся в кювет. Вокруг копошились люди в полушубках. Последнее дело – бросать людей в беде, тем более в мороз, вдали от жилья. Я прижалась как могла теснее к краю заметенной дороги, остановила машину, включила аварийные огни и выпрыгнула в метель.
   – Что случилось? – крикнула я издалека оказавшимся в беде людям.
   Они меня услыхали не сразу.
   Я всмотрелась внимательнее и разобрала, что все трое – милиционеры. Общими усилиями они пытались открыть торцевую дверь перевернувшегося автозака. Один из них, офицер, повернулся ко мне.
   – Мобильник есть? – крикнул он.
   Я вытащила из кармана телефон и осторожно сползла вниз. У меня все еще болело колено, поэтому приходилось осторожничать. Оказавшись рядом, я протянула офицеру свой аппарат. Тот попытался набрать номер, но с досадой вернул его назад.
   – Связи нет. По всей округе эта напасть. Снегопад. Провода повсюду порваны, народ без электричества сидит…
   Он пристально всматривался в мое лицо.
   – О господи!
   – Что такое? – Я инстинктивно прижала ладонь к щеке.
   – Обморозилась ты вся! Вот чего! – Он толкнул стоящего рядом пожилого прапорщика: – Смотри, Андреич!
   Тот повернулся ко мне и озабоченно прищурился:
   – Ё-кэ-лэ-мэ-нэ! Кожа сейчас лоскутами, ептыть, полезет! В больницу ее срочно надо!
   Я засмеялась.
   – Не волнуйтесь! Все в порядке!
   – Какое, ептыть, в порядке?! – возмутился моему легкомыслию прапор. – И как ты умудрилась, блин? В машине же вроде ехала! У тебя что, окно лобовое разбито?! В больницу! А то на всю жизнь такой уродой черномазой останешься!
   Еще один молоденький сержант, пытавшийся ломиком открыть заклинившую дверь, энергично закивал:
   – Езжай-езжай! У меня в больнице тетка в ожоговом отделении работает. Они обмороженным тоже помогают. А то ишь тебя как!
   Мне все же удалось разъяснить милиционерам, что я не обмороженная. Оказалось, в помощи нуждались они, а не я. Мы все ехали в один и тот же городок, где у них должны были состояться какие-то дополнительные следственные эксперименты. Там уже ждали следователи. А перевозимый ими преступник, убийца, собственно, и застрял в завалившейся на бок машине. Они только пятнадцать минут назад сковырнулись вниз. Облысевшую резину не меняли на автозаке уже лет десять, и Андреич не справился с поворотом. Сами милиционеры отделались испугом и легкими ушибами. Подсудимый вроде тоже сильно не пострадал, но, в отличие от автотюремщиков, одет он был легко и мог не выдержать долгого пребывания на тридцатиградусном морозе.
   – Тоже живая душа, – чувствовал себя виноватым Андреич. – Хоть, конечно, и убивец, прости его господи! А ведь монах.
   – Монах? – удивилась я.
   В этот момент дверь наконец поддалась, и наружу буквально вывалился здоровенный бородатый мужчина в черном монашеском облачении. Запястья его были скованы наручниками, что мешало держать равновесие. Тем не менее все же, сделав над собой усилие, арестант поднялся на ноги.
   – Вроде как ногу ушиб, а так ниче. Не боитесь за меня – ведите!
   – Куда ж тебя вести? – развел руками офицер.
   – В узилище, куда еще? – пробасил бывший монах.
   – Давайте я вас всех отвезу, – предложила я. – У меня в машине как раз четыре места свободные.
   – Не положено! – сразу отреагировал самый младший и по званию, и по возрасту сержант.
   – Не положено-то не положено, – проговорил Андреич. – А здеся, на морозе, ночевать положено?
   – А коли сбежит? – упорствовал сержант.
   – Ага! – усмехнулся офицер. – Сам пришел сдаваться, сам просил применить к себе всю строгость закона, а теперь сбежит!
   – Может, он психованный? – предположил сержант.
   Было очевидно, что никому не хотелось проводить ночь на морозе в овраге без ясных перспектив на тепло и отдых. Но сержант попытался упорствовать. Скорее для порядка, чтобы продемонстрировать рвение.
   – Экспертизу делали, ептыть, дурья ты голова! – шуганул молодого Андреич.
   Он подтолкнул арестованного и помог ему карабкаться вверх к дорожному полотну.
   – Так что, берешь нас? Не боишься? – спросил меня Андреич.
   Я рассмеялась:
   – С родной милицией даже такая слабая девушка, как я, никого не должна бояться.
   – Правильно.
   Преступника посадили на заднее сиденье между офицером и сержантом, а Андреич сел рядом со мной, положив себе на колени «АКМ».
   – Вообще-то, – сказал он мне тихо, – я его, ептыть, понять могу. Он хоть и монах, но выследил парней, что друга его убили. Ну и порешил их.
   – А друга за что убили? – так же тихо спросила я.
   – Да ни за что! В том-то и дело, ептыть! Он-то сам в монахах состоял, в монастыре нашем. А друг у него, малахольный, при монастыре жил. Инвалид с детства, несчастный, ептыть, художник юродивый. Так они его вроде как ради забавы в домике, в бытовке, прямо и сожгли. Других резонов вроде как не было. Теперь, ептыть, спросить уже некого. Да и какая разница. Живого человека сожгли ни за что ни про что! Хуже зверей, ептыть! А этот-то, подследственный, в смысле, так его любил, что сам и следствие провел, и самосуд учинил, и порешил обоих. Так-то.
   Он повернулся к узнику:
   – Как же так, святой ты человек? В Библии же сказано: «Не убий! Прости ближнему своему! Щеку подставь!» А ты что ж, ептыть, выходит, против Бога пошел?
   Чернец насупил брови и рокочущим басом ответил:
   – Много чего в святых книгах писано! Кажный, как Господь сподобил, разумеет. Тако же и писано, что сказал Спаситель: «Не мир я вам принес, но меч!» А боле ничего не скажу.
   – Только это на следствии и говорил, ептыть, – опять обратился ко мне Андреич. – Во всех протоколах одно и то же: «Не мир, ептыть, но меч!» Меча того не нашел, видать, так топором управился! Вот и впаяет ему суд десятку.
   – Господь меня судить будет. Судом страшным, но праведным, – пророкотал монах. – Грешен я, а потому Господа Единого и трепещу.
   Ночевать я остановилась в единственной в городе обшарпанной гостинице «Уют». Свободных мест было сколько угодно. Вначале сонная женщина-администратор удивленно уставилась на мою черную физиономию. Впрочем, убедившись, что предъявленный ей паспорт в полном порядке, без лишних слов выдала ключи от люкса, отличавшегося от прочих номеров наличием собственного туалета, душа и ненужного мне телевизора. После встречи с чернецом и рассказа Андреича я пребывала в маловменяемом состоянии, и единственное, что помогло мне прийти в себя, – это еще с советских времен табличка, намертво прикрученная к стойке администратора, гласившая: «Совместное заселение разнополых супругов осуществляется только по предъявлении свидетельства о регистрации брака». Табличку эту прикрутили, я так понимаю, лет за тридцать до того, как в отсталой Голландии появились первые однополые супруги.
   На следующее утро, едва рассвело, я уже была на кладбище. Как будто и не было вчера никакой метели. Светило яркое, почти белое солнце, и легкий морозец пощипывал нос и уши. Я без труда нашла могилы деда Леши и художника Володи. Они находились на противоположных концах кладбища, и я несколько раз прошлась между ними. На обеих могилах уже появились гранитные плиты с именами и датами жизни и смерти. Никаких портретов.
   Если бы кто-то увидел меня со стороны, наверняка решил бы, что я сошла с ума. Я разговаривала с ними, как с живыми людьми. Я рассказала обоим все, что со мной произошло. Я пообещала Володе, что постараюсь сделать, как он хотел, и если ему действительно суждено еще раз прийти в этот мир, то я постараюсь принять его и сделать его новую жизнь счастливой. Деду Леше я пообещала… нет, я просто сказала ему, что люблю его больше всех на свете. И еще попросила помочь мне, научить, что делать с мамой и с папой.
   Конечно, я уже сообщила отцу, что выжила в катастрофе, о которой он узнал из нечленораздельных международных новостей. Я сразу позвонила из Эфиопии, подтвердила, что лично я в полном порядке, и сразу же прекратила разговор, сославшись на скверную связь. Как рассказать папе, живущему с другой женщиной, родившей ему дочь, о том, что мама, та самая мама, которую он любит до сих пор, жива? Ведь он невольно стал теперь настоящим многоженцем. И что почувствует мама, пережившая ужасы красного эфиопского лагеря, прошедшая через пиратское рабство, когда узнает, что давно похороненный ею любимый муж живет сейчас в Америке с другой семьей? И как ей представить отцу Дэйва и Петю… И все это – вопросы ко мне!
   Между кладбищем и монастырем пролегало большое снежное поле. По нему, подпрыгивая и проваливаясь, бегали несколько крупных и очень мохнатых собак. Все они гонялись за одной наглой вороной. Птица самым настоящим образом издевалась над псами, то и дело присаживаясь рядом с кем-нибудь из них. Но едва рассерженный зверь бросался к ней, она отлетала на несколько шагов и приземлялась перед носом следующей собаки. Я вспомнила, как наблюдала за точно такой же птичьей забавой в далеком Коди. «Везде одни и те же вороньи игры!» – подумала я.
   Я уже возвращалась в гостиницу, когда зазвонил мой мобильник. Странно, ведь никто – ни Батый, ни его братья, ни Костя – не знал, что я вернулась в Россию. Звонок из-за границы. Может, мама из Эфиопии звонит? Нет! В трубке раздался Сашин голос.
   – Ну что, ты в порядке?! – Это вместо «здрасьте».
   – Почему это тебя так волнует? Кажется, ты не очень воспринял ту информацию, что я тебе направляла.
   – А как ты бы хотела, чтобы я ее воспринял? Я что, по-твоему, в комитете госбезопасности заседаю или в ЦРУ, может быть, в Моссаде, а?!
   Я опешила от его раздраженной тирады. И моим первым желанием было дать отбой. Но я сдержалась.
   – По тому, с какой важностью ты заявлял о новой работе, я поняла, что да, нечто в этом духе.
   Он натянуто рассмеялся.
   – Я поступил на работу в охранную фирму. Был в авиакомпании, а теперь – сотрудник частной службы безопасности. И все.
   – Спасибо за разъяснение! А я-то подумала, что ты мне поможешь в борьбе с пиратами…
   – Во-первых, это не в моей компетенции и не в моих силах, поэтому я и просил тебя во все это не лезть. А во-вторых, все мировое сообщество не знает, как их отличить от простых рыбаков, определить, в чьей юрисдикции они находятся, и вообще понять, что это значит сегодня – слово «пират».
   – Зато я теперь знаю, как их нужно отличать.
   – Ну?
   – Как в семнадцатом и восемнадцатых веках. Пират – это тот, кто болтается на рее.
   – Отлично, Эвридика Петровна! Но учти: при таком определении нас с тобой вздернут первыми.
   – Может, ты и прав, Саша. Но вздернут только меня. Одну!
   – Почему?
   – А потому, Саша, что все, что со мной случилось, было не в твоей ком-пе-тен-ции!
   – Когда мы увидимся? – спросил он, стараясь говорить как можно спокойнее.
   – Никогда. Копи силы, изучай юриспруденцию, определяй юрисдикцию! Помни, я – тигре! И мне снова пора на рею!
   Все! Теперь точно – отбой! Я сунула телефон в карман, впрочем, втайне уверенная, что тот опять зазвонит. Но звонка больше не было.
   На выезде из города я посередине дороги увидела одетую в ватник женщину. Она из всех сил махала руками. Я притормозила, отворила дверь, и ко мне в машину тяжело ввалилась уже знакомая мне тетя Клава. Эфиопские физиономии в тех краях нечасты, и она тоже меня узнала.
   – Ты?!
   – Здравствуйте, тетя Клава! Вам куда ехать-то?
   – В область, милая! Куды ж еще?! – Она осмотрелась внутри. – Ишь, ты богато как живешь! Чернявая-чернявая, а мужика себе небось что надо урвала?
   Я покачала головой:
   – В наследство получила.
   Это была почти правда.
   Тетя Клава ехала в областной детский дом, где она теперь работала. Она занималась там всем: и уборкой, и отоплением, и порой даже заменяла повариху. Выжить она могла, только взяв на себя сразу несколько ставок. Кроме всего прочего, тетя Клава выполняла обязанности сторожихи, а потому и проживала в служебном помещении. Вчера она отпросилась на день домой, чтобы проверить, все ли там в порядке. А вот сегодня не пришел заглохший из-за холода единственный рейсовый автобус, и, если бы не я, непонятно, как бы она добралась до работы.
   Мы доехали до областного центра за два часа. Понимая, что мы едем к обделенным судьбой сиротам, я остановилась возле торгового центра и накупила кучу всякой всячины. Мы с тетей Клавой буквально забили джип игрушками и лакомствами.
   Припарковавшись на территории детского дома, расположенного возле большого парка, мы начали разгружаться. Честно говоря, сам детский дом и территория вокруг него выглядели лучше, чем я ожидала. Старое типовое строение было свежевыкрашено, и я не ощутила гнетущей атмосферы безысходности и сиротства.
   Дверь нам открыла пожилая нянечка. Ее лицо выражало крайнюю озабоченность. Внутри детского дома было совсем тихо, и тетя Клава даже удивилась.
   – Федоровна, а Федоровна? А детишки-то у тебя где? – обратилась она к коллеге.
   – Да на прогулке же они! Погода-то первый день как солнечная. А то неделю мело, так оне тут уже все по комнатам аж закисли. Все песни да кубики… А богатство-то это все откуда?
   Федоровна обвела руками все, привезенное нами. Тетя Клава ткнула в меня пальцем:
   – А вона девка из Африк своих привезла. Интернациональная помощь!
   – От оно как! – Нянька пристально посмотрела на меня и перекрестилась.
   – А ты седни че как пыльным мешком по голове стукнутая? – спросила нянечку тетя Клава.
   – Да у нас тут дело какое: нам ночью в бойлерную дите подкинули. Малое совсем… Месяца нет… Мы ж не Дом ребенка, у нас к младенцам не приспособлено. Мы милицию вызываем, а они даже не едут: не лезьте, говорят, не до вас. Вы детдом, вы и разбирайтеся. У них-то ночью на мясокомбинате опять кого-то колбасой задушили – там что ни ночь, то поножовщина… А как нам с дитем разбираться-то?
   В соседней комнатке послышалось слабое кряхтенье.
   – Ну вот! – буквально застонала Федоровна. – Надо иттить. Только смесью покормила, а от смеси, понятно, пучит! Пошла я! Подождите тут.
   – А можно я с вами?
   Нянька почему-то смутилась.
   – Тебе-то че? – спросила ее тетя Клава, раскладывающая сладости и игрушки. – Возьми ее. Поможет попу мыть.
   – Да я как… Оно, конечно, так, да… Но прости, девка, если вдруг дите месячное тебя, черную такую, увидит? Оно как это… воспримет-то?.. Извини меня, дуру…
   Я засмеялась.
   – И то верно, что и впрямь дура! – осерчала на Федоровну тетя Клава. – Оне ж там, в Африке своей, детишки, как вывалются, прости господи, на свет божий, так ниче, кроме таких черных образин, и не видют.
   – Но им зато белых не показывают! – попыталась я пошутить.
   Тетя Клава плюнула в сердцах.
   – Ну вас обеих, ей-богу! Идите уже! Я медведей плюшевых считать буду.
   В маленькой гладильной комнате на кровати лежал спеленатый младенец. Он хныкал и пытался вертеться, явно испытывая какой-то дискомфорт. Федоровна развернула одеяльце, и ребеночек остался в одной распашонке и памперсах. Повинуясь естественному женскому инстинкту, я наклонилась к маленькому человечку и вдруг поняла, что на меня смотрят совсем взрослые серьезные глаза. Две ручки потянулись ко мне так, будто младенец ждал именно меня. Я взяла их в свои ладони и увидела… Вот: на левой руке комбинация родинок образовывает тот самый «смайлик», который я впервые увидела на руке у художника и который появлялся передо мной во сне чуть ли не каждую ночь. Неужели я сошла с ума, или… или… это вправду он?!
   – Вова! Здравствуй! Это я, твоя мама! Я – мамочка твоя!
   Младенец изобразил на малюсеньком личике подобие улыбки. Все! Это судьба!
   – Это мой ребенок! – закричала я. – Федоровна! Это Вова! Я забираю его!
   Нянька опешила.
   – Ты что! Какой твой ребенок?! Сдурела?! У тебя негра должна родиться. И какой тебе Вова? Девка это, девка!
   Девка?! Да кто знает, кем кто будет в следующей жизни? Может, теперь Вова родился девочкой. А может быть, все это вообще чушь и нет никаких перерождений, какая разница? Я должна ее забрать себе! Должна!
   – Неважно, девочка или мальчик. Она моя!
   – Вам в Африке что, своих дитев не хватает, что ли? – заволновалась Федоровна. – А то мы про людоедство наслышаны.
   Я не знаю, что было в тот момент написано у меня на лице, но нянька как пить дать испугалась.
   – Прости меня, милая! Я так шутканула как бы! Сейчас заведующую позову.
   Через пять минут в гладильной собрался маленький консилиум. Разумеется, заведующая только радовалась, что я хочу забрать свалившегося им на голову подкидыша. Пожилая, строгая на вид тетечка даже расчувствовалась от моего решительного стремления удочерить девочку и пообещала всяческое содействие.
   – Но все не так просто, деточка, – грустно заметила она. – Препятствие имеется. Ты же еще не замужем небось?
   – Не замужем, – покачала я головой.
   – Ну вот! А в неполные семьи на усыновление не отдают. Так что, милая, не получится ничего. Так уж извини, выходит…
   – Против правилов не пойдешь, – поддакнула Федоровна.
   – Это ерунда! – с легким сердцем ответила им я.
   Я взяла в руки мобильник и набрала Костин телефон. Ему все равно требовалось позвонить и сообщить, что я в Москве, жива и здорова. Он ничего не знал о моих приключениях, но все равно мне было стыдно, что я неделями не звонила верному и любящему человеку.
   – Привет, Костя! Это я, Эва!
   Костя обрадовался. Я понимала, что не ошиблась в нем. Что ж, не судьба, видимо, мне обрести страстную любовь. Может, оно и к лучшему и отношение Кости ко мне важнее моих собственных чувств? Кто знает? Во всяком случае, я была рада, что мой бергенский «брак» с однофамильцем остался в прошлом, как забавная хохма и не более того!
   – Костя, срочно собирай вещи и приезжай. Я сейчас объясню, куда. Вечером сюда идет поезд с Ярославского вокзала, а днем есть несколько автобусов с «Щелковской». Расписание узнаешь сам. Паспорт не забудь. Мы с тобой завтра женимся! Давай, дуй скорее!
   – Ишь ты как! – воскликнула потрясенная Федоровна. – Сказала, как отрезала!
   В ее интонации я почувствовала восхищение и зависть.
   – Вот тебе и негра! – откликнулась тетя Клава. – Правда, мы с моим Колькой тоже быстро расписались, когда в семьдесят шестом на кажную молодую семью холодильник «Морозко» выделили. В загс тогда очередь прям с утра занимали!
   Ну вот, теперь у меня тоже будет семья. И может быть, меня перестанет мучить вопрос, насколько сильно я нужна моим маме и папе. Рядом всегда будут два человека, для которых нет никого важнее меня. Эх, Костя, Костя… Ну не будешь ты страстно любимым, зато останешься моим единственным. И, в конце концов, что такое любовь? Минутная страсть или верность и уважение?
   Все! Хочу свой дом, мужа, детей! Хочу свою семью! Хочу в покой! Только вот с родителями все равно придется как-то разбираться. Кто бы мне подсказал, как именно?
   И нужно разыскать родных этого парня, Антона. Боже! Мне с ними придется встречаться и говорить. И никто за меня не сделает этого, никто!
   И еще одно: никто, кроме меня, за него не рассчитается! Ни за него, ни за Вадима! Так что полного покоя у домашнего очага сразу может и не получиться. Ведь я должна добраться до Ханан… Ведь я как-никак – тигре!

Эпилог

   Доктор Магриби очнулся внутри кареты «Скорой помощи», привязанный к носилкам пластиковыми хомутами. Машину трясло и раскачивало. Сломанная рука страшно болела. Задрав голову, он попытался увидеть, что происходит в водительской кабине, но стекло в перегородке было матовым.
   «Кто меня похитил? – пытался сообразить Тауфик. – Где была допущена ошибка?»
   Наконец машина остановилась. Судя по тусклому свету, едва просачивающемуся из окон, они заехали в гараж или на подземную стоянку. Щелкнул замок, и торцевая дверь отворилась. Доктор Магриби напрягся, ожидая увидеть наконец своих похитителей, подославших к нему этого жуткого азиата.
   Напрягаясь изо всех сил, он повернул голову и увидел… Ханан. Азиат вошел вслед за ней. Дверь захлопнулась.
   – Извини, я опоздала, – обратилась Ханан к Тауфику.
   – Ты всегда опаздываешь, дорогая, и никогда не извиняешься.
   – Да, но сегодня я опоздала в последний раз, – вздохнула красавица.
   – Не верю!
   – А зря. К тебе я действительно больше не опоздаю.
   – Не понял…
   Ханан переключила свой мобильник в режим диктофона.
   – Сейчас ты будешь сдавать мне дела. В первую очередь – все, что касается денег, и во вторую очередь – тоже.
   – То есть я так понимаю, что ты мне сейчас объяснишь, что это мой единственный шанс сохранить свою жизнь? – мрачно усмехнулся Магриби.
   Ханан покачала головой:
   – Ты неправильно понимаешь. Это твой единственный шанс уйти из жизни легко. Если ты будешь вести себя правильно, то мы с Хабубом поможем тебе оставить этот мир без мучений, не правда ли, Хабуб?
   Огромный азиат ухмыльнулся.
   – Но в любом случае уже сегодня вечером всему миру станет известно, что сионисты совершили очередное кровавое преступление, убив тебя в самом сердце бунтующего Парижа. И мы, разумеется, поклянемся отомстить за тебя. Но ты, Тауфик, не переживай: я не скучаю по тем, с кем я спала, и по тебе я скучать тоже не буду. А сейчас мы оставляем лирику и вперед – к нашим с тобой последним делам!

Лариса Райт
Отрывок из романа «Мелодия встреч и разлук»

   Вся жизнь Ларисы Райт связана с миром слов: по образованию она филолог, знает несколько языков, долгое время работала переводчиком. Романы Ларисы, с одной стороны, оригинальны и не похожи ни на какие другие, а с другой – продолжают традиции русской литературы, которой всегда был свойствен интерес к человеческой душе.
//-- * * * --//
   Женщиной Зина стала год назад. Это была, по ее собственному мнению, первая несуразная глупость в ее жизни, по мнению Галины, конечно же, сто первая. Звали эту глупость Бобом, и обладала она всеми необходимыми атрибутами для того, чтобы быть принимаемым в Тамарином «ателье»: брюки клеш, кошачья пластика, клетчатый пиджак и пластинки Армстронга, доставаемые с загадочным, неприступным видом из тщательно упакованных непрозрачных свертков. И демонстрировал Боб все эти сокровища не красавице Тамаре с ее чудесными пергидрольными локонами, пухлыми алыми губами, вздернутым носиком и манящим, грассирующим «р», а исключительно Зине – Зине, которая не доросла и до полутора метров и весила немногим более сорока килограммов, Зине, чьи вторичные половые признаки, казалось, вовсе забыли проявить себя, а лицо напоминало испекшийся блин: веснушчатое, с размытыми чертами. Если рассмотреть каждую деталь отдельно, то описанию можно придать определенную четкость: остренький нос, довольно длинный, слегка выступающий вперед подбородок, низкий, почти всегда нахмуренный лоб, тонкие губы. Но вместе все как-то расплывалось, не запоминалось. Хотя многих, да и саму Зинку, восхищали ее глаза: глубокие, синие с вечной романтической поволокой, словно вызванной готовыми вот-вот пролиться слезами. Если и можно пленить кого-то одним только взглядом, то Зинаиде это было неизвестно: опытов таких она не проводила, так как успех подобного эксперимента подвергала большим и небеспочвенным сомнениям. В общем, редкое внимание со стороны представителей противоположного пола было для нее, конечно, желанным и бесспорно приятным, но продолжало казаться весьма удивительным. Заинтересованность Боба и вовсе поразила Зинку. Впрочем, ничего особенно странного в таком проявлении чувств на самом деле не было. Если кто-то из обитательниц квартиры и мог произвести впечатление на приходящих к портнихе, то, кроме нее самой, на роль искусительницы могла подойти только Зина: все остальные были дамы серьезные, амурных планов не строящие, флиртовать не умеющие или давно разучившиеся, да и интереса к подобной публике, что представляли собой Тамарины клиенты, не проявлявшие. У самой же Тамары к тому времени появилось личное сокровище, собственноручно упакованный сверток, туго затянутый в цветастые пеленки, что приносила с работы соседка-врач.
   Сверток именовался Маней и не имел никакого отношения к застрявшему в плаваниях моряку, который из разряда мужа после довольно продолжительной качки и нескольких сильных штормов был все же успешно произведен в ранг бывшего под напором увеличивающегося Тамариного живота и ее всепоглощающей, неземной любви. Новая любовь, однако, присутствием своим семью не баловала. Все, что известно было об этом человеке в их коммунальной квартире, исходило от самой Тамары: познакомились, полюбили, сошлись, жизнь на время разлучила. Где, как, когда, почему – подруга не говорила, а Зинка не спрашивала.
   – Работает, – объяснила отсутствие мужа Тамара и погрузилась в верное ожидание, что заставило Зину убедиться в том, что профессию моряка соседка за работу не считала.

   Разочаровалась Зинаида в набриолиненном Бобе так же внезапно, как и воспылала к нему. Стоило юноше несколько недель спустя, недовольно скривившись, взглянуть на захныкавшую Машу и сказать почти презрительно: «Да убери ты ее отсюда, чего с младенцем возишься?» – как очарование спало, будто пелена. Вместо уверенного в себе, модного стиляги перед Зиной очутился жалкий воробышек с хлипкой, впалой, не тронутой волосами грудкой, маленькими, юркими, хитрыми, бегающими глазками и высокомерным, совершенно обнаженным эгоизмом. И единственное, что она теперь ощущала, было чувство внезапного, оглушительного, безграничного стыда. Не за себя, за него. Боб испарился из Зининой жизни столь же молниеносно, как и возник, не оставив, слава богу и Тамариной спринцовке, после своего пребывания никаких последствий, за исключением налета брезгливости, который Зина еще долго пыталась оттирать в общем душе дважды в день, выслушивая все, что думают соседи о ее единоличном владении ванной.
   Вместе со стилягой Бобом из Зининой жизни стали уходить джаз и мечты о платье с воланами. Машу пугало надрывное звучание саксофона, раздражал рок-н-ролл и возбуждал буги-вуги. Пришлось вернуться к классике и заполнить Шопеном и Штраусом подоконник Тамариной комнаты.
   – Он говорит: «Я умнею!» – Тамарины щеки пылают, глаза горят живым блеском, она стоит на коленях перед матрасом, водит мелом по разложенному на нем куску материи.
   – Кто? – Зина пытается ухищрениями впихнуть в девятимесячную Машу хоть сколько-нибудь чайных ложек каши.
   – Миша. Он говорит, что джаз – это, конечно, замечательно, но классика есть классика, и каждый уважающий себя человек…
   – Погоди! Как это он тебе говорит? Он же не приезжал, Фельдман твой, и Машку не видел, коляску и ту с оказией передал.
   – Вот так, – Тамара вытягивает из-под матраса внушительную пачку писем. – Так и общаемся. – Она роется в ворохе бумаг, вынимает один из конвертов: – Ага, нашла. Слушай! «Без музыки жизнь была бы ошибкой, музыка – самый сильный мир магии». Здорово сказал, правда?
   – Здорово, – соглашается Зинка. О том, что первым это произнес Ницше, она Тамаре не сообщает, но чувствует, что знакомство с загадочным мужем соседки, которого она до сих пор еще не видела, стало для нее теперь еще более притягательным. А вместе с тем личность этого человека теперь из совершенно загадочной превратилась в определенно любопытную.
   – Ох, Зинаида, какая же я счастливая! – Тамара мечтательно прижимает к груди письмо.
   – Ты? – Зина не может сдержать иронии. – Ешь, Маня! Давай-давай! А то вместо Бетховена будет тебе Бах. Да-да, бах-бах, и не на скрипке, а по попе.
   – Я, конечно! Ведь у меня же самое главное в жизни есть.
   – Это что же?
   – Ты даешь! Любовь, конечно!
   – Мама говорит: «Главное – здоровье!»
   – Тю-ю-ю… Да я здорова как бык.
   Здоровая как бык Тамара через год попадет под машину. Умереть не умрет, но и жить не останется: превратится в овощ, лежащий на кровати и изредка выполняющий команду: «Ешь, Тома! Давай-давай!» Зинка опять будет плакать какими-то смешанными, бесконечными слезами: горькими, жалостливыми, злыми и безысходными. А потом они кончатся, и, как всегда, наступит облегчение, и забрезжит надежда, и приоткроется дверь, над которой кто-то повесил табличку с надписью «Выход».

   Зинка на судьбу не обижалась, Господу Богу не жаловалась и даже слезы лить перестала. Было некогда. Тамара нуждалась в уходе, Маня во внимании, бригадир в перевыполнении плана, а в чем нуждалась Зина – она и сама не помнила. Все ее мысли были заняты беспросветной чередой глаголов, глаголов домашних: разбудить, помыть, причесать, обтереть, подтереть, достать, принести, приготовить, накормить, снова помыть, уложить – и еще глаголов фабричных, точнее одного, что не позволял расслабиться ни на секунду, отстукивая в голове монотонный ритм: работать, работать, работать. Работать, чтобы получить возможность достать, принести, приготовить, накормить. И так без начала и конца, с утра до вечера, с весны до осени, от зноя до стужи.
   – Устроила здесь богадельню, – беззлобно, даже сочувственно упрекала Фрося. – Чего маешься? И без того ни кожи, ни рожи не было, а теперь и вовсе словно тень по квартире мечешься.
   – Мечусь, теть Фрось, – соглашалась Зина. – А как не метаться? Правда ваша, забот невпроворот.
   – Тьфу на тебя! Устроила себе не жизнь, а черт-те что! А делов-то было: одну – в дом инвалидов, другую – в приют.
   – А потом? – спрашивала без вызова, но с прищуром.
   – Потом жила бы спокойно. Ноги на танцах, руки на станке, голова в шляпке.
   – А душа где?..
   Зина не злилась. Фрося была незаменима. Утром она убирала двор и возвращалась домой писать бесконечные письма в различные инстанции с просьбой «предоставить проживающему в их квартире инвалиду полагающуюся по закону отдельную жилплощадь», а в перерывах между жэком, Минздравом и ЦК КПСС кормила Тамару обедом и иногда, будучи в хорошем настроении, когда получала ежемесячное письмо от сына, живущего с семьей где-то на Севере, даже выносила судно. Зинка возвращалась домой, заходила к Тамаре и, не почувствовав привычного запаха мочи, отправлялась к Фросе благодарить и целоваться.
   – Дура ты блаженная! – сердилась Фрося. – Себя загнала в клетку и меня с панталыку сбиваешь.
   Но Зинка уже не слышала: приготовить, помыть, убрать, уложить…
   – Зиночка, – заводила аккуратные правильные речи Антонина Степановна, – ты, конечно, поступай как знаешь, но и в нормальных семьях случается так, что дети попадают в интернат.
   Зина хмурилась, отворачивалась.
   – Я понимаю, – доктор дотрагивалась до плеча девушки, – это, конечно, крайняя мера, но тебе все же легче будет. Я могу узнать по своим каналам, какой интернат самый лучший, помогу устроить. А на каникулы будешь забирать Маню. Знаешь, наверняка есть и специальные учреждения для детей с музыкальными способностями, и Машенька…
   – А у вас правда есть связи?
   – Какие-то есть.
   – Антонина Степановна, миленькая, мне врачи сказали, одно лекарство новое появилось, можно для Тамары попробовать. Вдруг поможет? Достаньте, а?
   Антонина достала. Не помогло.
   – Твоя жизнь, Зиночка, – вздыхала Галина, – это какой-то бесконечный поздний Куинджи: сплошной серо-фиолетовый тон и ни одного просвета.
   – Мама, я не помню, что там у Куинджи, ни у раннего, ни у позднего.
   – Как? А «Ночь на Днепре», а…
   – Сходи лучше в детский сад за просветом.
   Маша влетала в квартиру, и жизнь наполнялась смыслом.
   – Иглай, – протягивала она Зине скрипку. Галина усаживалась на диван, Маня устраивалась на матрасе, переехавшем вместе с ней и занявшем место Зининой кровати, на которую уложили Тамару. Зина играла, Маня слушала, Галина вздыхала – досуг разнообразием не отличался.
   – Пойдем посмотрим, как там мама. – Скрипка возвращалась в футляр.
   – Пойдем. – Маленькая ладошка цепко хваталась за руку.
   Они шли. Машенька поправляла подушку, выстраивала по ранжиру батарею баночек и скляночек на прикроватной тумбочке, целовала по Зининому требованию бледную щеку лежащей неподвижно женщины и спешила уйти.
   – Почему не ты моя мама? – тоскливо спрашивает она в коридоре.
   – Не я, – разводит руками Зина и улыбается. – Ты не думай, твоя мама знаешь какая была: веселая, добрая, говорливая.
   – Правда?
   – Правда. Вот она поправится, ты сама увидишь, ладно?
   – Ладно.
   Маша молчит, а потом опять:
   – Но если бы ты была моей мамой…
   – Сиротинушка! – сокрушенно гладит ребенка по голове проходящая мимо Фрося.
   Зина не может сдержаться:
   – Зачем вы так?! У нее и мама есть, и папа!
   – Папа? Что-то я не вижу его. Где он?
   Зина вспыхивает. Это тайна. Была Тамарина, стала ее.
   – Мой папа лаботает, – наступает на Фросю малышка.
   – Все они работают, – беззлобно бросает дворничиха. – Пять минут потрудятся, а потом поминай как звали.
   – Мой папа лаботает. – Голос уже робкий, неуверенный, большие глазенки наполняются слезами. Вот-вот разразится буря.
   – Конечно, работает, Манюшка! – Зина хватает девочку, тащит в комнату, открывает комод, достает пакет: – Видишь, милая, папа нам пишет, тебе пишет, он тебя любит и маму.
   – А тебя?
   – Меня? – Зина не знает, что сказать.
   «Я люблю тебя» – так заканчивает каждое свое послание Михаил Абрамович Фельдман – бывший литературный критик и Машин отец, отбывающий срок за антисоветскую агитацию, а точнее, за запрещенную любовь к произведениям Пастернака, Булгакова и Солженицына, за хранение самиздатов и чтение отрывков из них в компании, где не все, к сожалению, оказались друзьями. Как Тамара очутилась среди слушателей, чем пленила этого неординарного, эрудированного, образованнейшего человека, Зина не знала, да и выяснить не стремилась. Зато теперь она прекрасно понимала, какая невидимая нить всего за несколько встреч так крепко привязала к нему подругу, что она не посчитала нужным разрубить ее, не побоялась ждать, не побоялась рожать, не побоялась писать, не побоялась жить.
   Очередное письмо пришло через неделю после того, как с Тамарой случилось несчастье. «Читать – не читать», – не могла решить Зина, в который раз перечитывая адрес на конверте и внутренне содрогаясь от внушающего какой-то первобытный ужас названия далекого сибирского поселения. Открыла конверт, достала письмо, взглянула на размашистый почерк, снова свернула бумагу, убрала, опять достала. Так и стояла в коридоре, теребила чужие неровные строки и свою напуганную душу, пока не подошла Фрося, не наклонилась над конвертом, не спросила жадно:
   – Кто там пишет-то Тамарке? Откуда?
   И Зина опомнилась, опустила руки, спрятала волнующий адрес.
   – Тамаре пишут, не нам.
   Вошла в Тамарину комнату, сунула бумагу под матрас, дотронулась до пакета с остальными письмами и отдернула пальцы, словно обожглась не своей, запретной жизнью. Приказала себе не проникать в нее, заперла дверь на замок и так бы и забыла о мешке под матрасом, если бы врачи, которые в первые недели после трагедии еще осмеливались строить утешительные прогнозы относительно будущего Тамары, не велели Зине наполнять существование подруги изобилием положительных эмоций. Наложенное вето было моментально снято, комната вскрыта, письма прочитаны, прочитаны вслух ничего не слышащей и ни на что не реагирующей Тамаре. Зина погрузилась в чужие эмоции: она ловила чужое настроение, сопереживала чужим чувствам, восхищалась посвященными не ей стихами и, лишь дойдя до дежурных вопросов, которыми принято заканчивать любую личную переписку, лишь произнеся лаконичное и зачастую ни к чему не обязывающее «Пиши!», осознала, что в процессе обмена информацией обычно участвуют две стороны. Письма продолжали приходить, Зина уже читала их, не задумываясь, отмечая, что с каждым следующим посланием человек, не получающий ответа, становится все более одиноким, потерянным, раздавленным. Незатейливое «Пиши!», звучавшее в ее ушах тонкими, высокими, исполненными надеждами вариациями флейты-пикколо, провальсировало через все октавы фортепьяно и теперь с маленьких бумажных клеточек трубило чернилами низким, тяжелым, отчаянным басом контрафагота. Бесконечные вопросы забытого, брошенного человека вереницей кружились в Зининой голове, не давали спать, есть и главное – работать. «Куда ты пропала?» – вдруг вспоминала она, и нити основы соскакивали с направляющего валика. «Почему не отвечаешь?» – молнией выстреливало в голове, и батан начинал отставать от возвратно-поступательных движений берда [6 - Рабочие части ткацкого станка.]. «Отзовись!» – умолял протяжным органным воплем далекий незнакомец, и стоящий рядом бригадир подскакивал, выхватывал куски испорченной материи и отчаянно ругался, не выбирая выражений. Он жестикулировал, менял обертоны, сбивался с фальцета на тенор, начинал вибрировать странным, почти женским сопрано и напоминал Зине оркестр без дирижера. В другое время она бы обязательно улыбнулась собственной метафоре, но теперь только хмурилась, кусала губы и чуть не плакала, будто это ее саму держали в казематах и мучили невыносимым молчанием, кормили неизвестностью.
   И Зина не выдерживает, берет ручку:
   «Уважаемый Михаил Абрамович…»
   Нет. Сухо, казенно, бездушно.
   «Дорогой Михаил Абрамович, пишет вам соседка…»
   Опять не то. Десять классов – чудовищно мало для такого сложного сочинения.
   «Михаил Абрамович, здравствуйте. К сожалению, я должна сообщить вам…»
   Взгляд падает на строки последнего полученного письма: «…надеюсь, моя хорошая, у тебя все в порядке. О дурном и думать не хочу. Ты и Маруся – вот и все, что позволяет мне не сломаться, держаться мужественно, сносить все тяготы здешнего существования и ждать, ждать встречи с вами, мои любимые девочки. Отзовись, Томочка! Я умираю, когда не слышу твой голос». Зинка вздыхает – ей еще не приходилось умирать от любовной лихорадки, а у автора этих строк скоро начнется агония, и в ее власти принять решение: облегчить душу, «убить» человека или избавить его от терзаний хотя бы на некоторое время.
   – Тамара поправится и поблагодарит меня, – делает себе Зинка последнее внушение, подводя жирную черту под вязкой массой сомнений. Она берет чистый лист и старательно выводит округлым Тамариным почерком:
   «Здравствуй, Мишенька! Прости за долгое молчание…»
   Переписка снова обретает регулярность, соседи не обращают внимания на приходящие Тамаре послания, только Фрося, которой, как обычно, больше всех надо, не выдерживает однажды, удивляется:
   – И чего писать в пустоту?
   Зина не обращает внимания, торопится укрыться с конвертом в Тамариной комнате и не слышит, как, глядя ей вслед, вышедшая из кухни Антонина Степановна задумчиво произносит:
   – Раз пишут – значит, отвечают.
   Семьдесят четвертый год оказался для Зины одним из самых насыщенных по количеству судьбоносных событий. Весной умерла Тамара. Умерла внезапно, тихо, ночью, во сне, как будто вдруг спохватилась и поняла, что просто устала лежать без движения и оставаться обузой для подруги, как будто захотела освободить Зину, отпустить ее, дать вздохнуть, распрямиться, пожить. Вслед за Тамарой желание помочь дочери неожиданно проявила Галина.
   – Нашей девочке летом исполнится пять, – как-то сказала она. – Надо что-то делать.
   – Что ты имеешь в виду? – Зина спрашивала, как всегда, мимоходом между станком, детским садом и плитой. Галина теперь готовила редко, пропадала за доставшейся им швейной машинкой, выдумывая наряды для Манечки, Зины и себя. Все же у концертмейстера должно быть хотя бы несколько платьев. Зина это увлечение матери не разделяла. Конечно, справить Маше новое пальто или брючки – дело хорошее, но зачем нужно тратить время и деньги на обновки для нее самой, если носить их, кроме как на работу, некуда, а туда жалко. Зина рассуждала и вела себя как опытная сорокалетняя женщина и выглядела часто гораздо старше своего возраста, хотя ей едва исполнилось двадцать два. Она была измотана ежедневной дорогой в Измайлово на свою ткацкую фабрику, замучена заботами о болезненном ребенке и издергана постоянным ожиданием неминуемого возвращения диссидента, с которым по-прежнему поддерживала тайную переписку. Зина страшилась этого момента и страстно мечтала о нем. Она сама не могла точно определить, в какой момент она перестала выдумывать содержание писем, когда строки стали легко и свободно выстраиваться, когда она осознала, что пишет от себя лично, а не вместо Тамары, когда поняла, что говорит о своих чувствах, отвечая взаимностью на признания своего адресата.
   Отцом девочки никто из обитателей квартиры уже не интересовался. Любопытство людей надо подогревать новыми жареными фактами. Одна и та же информация не может оставаться предметом живого обсуждения годами. Вот и на приходящие Тамаре письма внимание обращать перестали. Да, получает их Зина. Да, складывает куда-то, где-то хранит. Пусть хранит, потом Манечке отдаст. А о том, что Зина на письма отвечает, никому знать не нужно. Это личное.
   Это личное занимает теперь все ее мысли, она постоянно витает в облаках, выполняя автоматически привычную работу, механически поддерживая разговор. Вот и тогда спросила мать, а ответа не слушала, продолжала про себя повторять: «Неужели совсем скоро увижу тебя снова? Не верю. Не верю. И жду-жду-жду».
   – И я жду.
   – Чего ты ждешь, Зина? Чего тут ждать? Надо действовать, не терять времени.
   – Ты о чем, мам?
   – Я все о том же, а ты, как всегда, о своем. Зиночка, послушай меня хоть раз внимательно, отвлекись от своих внутренних терзаний и посмотри в лицо реальности.
   Про внутренние терзания верно подмечено, а остальное – полная ерунда. Как еще, интересно, можно назвать последние годы Зинкиной жизни, если не полнейшим проникновением в реальность? Может быть, скучнейшая работа на ткацкой фабрике, болезнь подруги, маленький ребенок, может, все это далекая от настоящей жизни романтика?
   – Зинаида! Ты меня слушаешь?
   – Да-да, мам, конечно.
   – Так вот. Занятия музыкой – серьезное дело. Я не хочу снова обжечься, поэтому намерена объявить Манино будущее делом всей своей жизни, за которое намерена бороться начиная с завтрашнего дня.
   – Мама, к чему этот пафос? Ты что, на войне? Зачем бороться? С кем? Ты, вообще, о чем?
   – Я о том, что у девочки талант. С этим, я надеюсь, ты спорить не собираешься?
   – Нет, конечно. Только главное в жизни – здоровье. С этим, надеюсь, спорить не станешь ты.
   – Я знала, что ты это скажешь. Сейчас добавишь, что ты решила отдать ее на каток, что надо избавляться от постоянных бронхитов, а потом уже думать об остальном. Правильно?
   – Правильно.
   – Вот! – отчего-то торжествует Галина. – А потом может оказаться поздно. Думать, моя дорогая, нужно обо всем и сразу.
   – Мама, не ходи вокруг да около. Говори прямо, что ты предлагаешь.
   – Я ничего не предлагаю, Зиночка, – торжественно объявляет Галина. – Я уже все решила.
   Зина настораживается. Обычно пафос в голосе матери не предвещает ничего хорошего и заканчивается очередным скандалом. Галина держит театральную паузу, выработанную многолетней работой ведущей музыкальных мероприятий. Она таинственно растягивает слова и не спешит заканчивать фразы, чтобы публика успела ощутить всю неповторимость и величественность момента прежде, чем прозвучат первые аккорды. Вот и Зине следует запастись терпением, настроиться и приготовиться держать удар. Мать ждет. Она похожа на боярыню Морозову с картины Сурикова. Такая же важная, надменная, непоколебимая и несгибаемая, всем своим видом показывающая, что будет бороться за свои убеждения и не отступит ни перед чем, чего бы ей это ни стоило. Зине всегда тяжело спорить с матерью. Галина выше дочери, крупнее, красивее. Она – статная, спина у нее прямая, а шея длинная. По сравнению с Зиной-воробушком Галина – чайка. «Точно, чайка, – думает Зинка, глядя на мать, – кружит надо мной, присматривается и раздумывает, в какой момент лучше клюнуть, чтобы не упустить добычу».
   – Не тяни, мам, – в голосе обреченность и заранее навалившаяся усталость.
   – Хорошо, изволь. Я записала Машу в музыкальную школу.
   – Куда?! Ей всего пять.
   – Куда ты слышала, Зинаида. И я прекрасно помню, сколько ей лет. А еще я отлично вижу, что у девочки, в отличие от тебя, присутствуют и талант, и желание взять в руки скрипку. И чем скорее это произойдет, тем лучше. Я водила ее на прослушивание, и Машу с восторгом приняли, несмотря на малый возраст. Надо пользоваться этим, пока у ребенка не пропала охота.
   – Мама, ты уже обожглась один раз, но так ничего и не поняла. Невозможно вырастить гения против желания, а вот талант, подгоняемый мечтой, имеет все шансы дорасти до гениальности. Если Мане наскучит это занятие, ты ничего не сможешь с этим сделать, да я и не позволю тебе. А если музыка – ее судьба, если она будет продолжать жить и дышать мелодиями, то через несколько лет она сама попросит, чтобы ее учили играть. Ты вспомни Паганини. Как истязал его отец, какие варварские наказания применял за неправильно сыгранную ноту или неверно взятый аккорд. Да у любого нормального человека такое насилие не вызвало бы ничего, кроме непреодолимого отвращения к инструменту, но с ним этого не случилось. Он влюбился в скрипку, как только услышал ее звучание, и все остальное перестало иметь для него какое-либо значение. Так что, если Маша захочет играть, она сама об этом скажет. Разве не так?
   – Все так, Зиночка, все так. – В глазах матери неожиданно загораются лукавые огоньки. – Только она уже сказала.
   – Когда сказала?! Кому?!
   – …
   – Тебе?! Но почему?
   – В смысле, почему не тебе? Потому что ты будто помешалась на своем катке и на разговорах о грядущей борьбе с бронхитами.
   – Мама, но ведь у Маши действительно слабое горло, а каток – наилучшее средство для закаливания. Я устала уже отпрашиваться с работы и просить Фросю долечивать Машкины простуды. И вообще, этот спор ни о чем, мама. Если на каток я могла бы успевать водить ее до работы, то о музыкальной школе и речи быть не может. Подрастет, сама сможет ходить и тогда…
   – Зина, сколько мне лет?
   Зина осекается и в недоумении смотрит на мать.
   – Ты о чем?
   – Я о своем возрасте, милая. Мне – пятьдесят восемь, и я собираюсь на пенсию, чтобы заниматься воспитанием и образованием Мани.
   – Но…
   – Но и не только для этого. О твоем воспитании, конечно, думать уже поздно, а вот об образовании все еще необходимо. Ты завтра же… Слышишь? Завтра же напишешь заявление об уходе с этой своей работы. Я договорилась, тебя возьмут в Дом культуры. Не на мое место, конечно. Пока помощником администратора. Но с одним условием: ты поступаешь на вечерний. Иди куда хочешь. Не нравится играть, выбирай теорию музыки, или искусствоведческий, или культурологический. Только учись. А в свободное время займись наконец собой. Ты похожа на старуху.
   – …
   – Не смотри на меня так. Это правда. К тому же у меня, собственно говоря, все. Таков мой план. И он, по-моему, прекрасный.
   – Прекрасный. Твоя пенсия и моя зарплата помощника администратора Дома культуры – это гораздо меньше, чем заработки концертмейстера с ткачихой пятого разряда, тебе не кажется?
   – Ничего, справимся. Может, Валера поможет.
   – Валера? – Зина не сдерживает иронии. После того как жена восемь лет назад увезла брата из московской коммуналки в просторную кубанскую хату своих родителей, вести от него приходили редко, а те, что приходили, умещались на открытках с розами для матери и с зайчиками для сестры.
   – Ладно. И без Валеры обойдемся. Главное, забудь о фабрике, Зина. Пора закончить этот нелепый подростковый бунт.
   И Зинка закончила, бунтовать перестала, поступила на театроведческий, освоилась в Доме культуры. И сама как-то выправилась, похорошела, распрямилась, стала носить каблуки, останавливаться перед зеркалом, красить глаза и губы.
   За одной из таких остановок и застал ее Михаил Абрамович Фельдман. У Зины навсегда сохранились в памяти мельчайшие детали этого мгновения. Вот она стоит в коридоре у зеркала, не думая ни о чем, кроме как о цвете помады, который выбрать. Вот слышит два требовательных звонка, означающих, что пришли к Тамаре. Вот кричит: «Откройте, теть Фрось!», нисколько не интересуясь тем, кто может оказаться за дверью. И как это только сердечко не екнуло, не защемило? Вот водит по губам с нежно-сиреневым содержимым тюбика, видит свое отражение, Фросю, воинственно застывшую в дверях, и возвышающегося над ней мужчину. У него старая, поношенная одежда, стоптанные ботинки и благородная, даже красивая внешность: тонкое вытянутое лицо с острыми скулами, большие, чуть навыкате глаза, низкие, густые брови, высокий лоб, чуть длинноватый нос и узкие, но четко очерченные губы. «Белинский» [7 - Белинский Виссарион Григорьевич (1811–1848) – русский литературный критик.], – решает про себя Зинка, но и при этом сознание ее не озаряется и толикой догадки. Мужчина что-то говорит Фросе. Зина не слышит. Она только видит, как дворничиха отступает и в нерешительности оборачивается. И тут Зина понимает. Помада чиркает сиреневой дугой по щеке и падает на пол, а за ней падает на пол без чувств и сама Зинаида.

Саша Канес Вороньи игры