-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Кайл Иторр
|
|  Черный менестрель
 -------

   Кайл Иторр
   Черный менестрель


   Баллады пишут не для того, чтобы им верили. Их пишут для того, чтобы волновать сердца.
 Анджей Сапковский «Немного жертвенности»

   Постоялый двор – каких двенадцать на дюжину в любом краю, подле любой дороги.
   Посетители – также совершенно обычные: парочка не то неудачников-авантюристов (предпочитающих зваться искателями приключений), не то простых разбойников; три лесника, регулярно останавливающиеся тут, чтобы пропустить кружку-другую; странствующий монах или кто-то в том же роде – пожилой, благообразный, в бесформенном буром балахоне и веревочных сандалиях; не отличающаяся красотой смуглая женщина средних лет, тесно прижимающая к груди тощую пеструю кошку, давно смирившуюся с превратностями судьбы и приучившуюся спать в любой ситуации. И еще один. Заметить его, и то надо очень постараться – устроился в самом темном углу, потягивает себе яблочный сидр да занюхивает его хлебом с сыром и пучком увядшей петрушки…
   – Подбрось дровишек, темно тут! – требует один из лесников.
   Служанка – пухленькая, не слишком поворотливая, с густыми темными волосами – послушно выполняет желание гостя. Языки пламени в очаге становятся из красных – рыжими, в зале действительно немного светлеет.
   Человек в углу встает, одергивая черный плащ; под одеждой у него при этом движении что-то прорисовывается, но что – самострел, меч, футляр для свитков – не разобрать. Искатели приключений, переглянувшись, синхронно отодвигаются по скамейке, отполированной множеством седалищ; так, чтобы в случае чего мгновенно вскочить, а там – либо в драку, либо в окно, смотря по обстоятельствам.
   Правая рука человека скользит под плащ. Авантюристы напрягаются. Кошка, открыв желто-оранжевые глаза, выгибает спину и шипит. Ее хозяйка, поспешно отодвинув миску с рыбной похлебкой, тянется за своей сумкой, висящей рядом на вбитом в стену колышке.
   Из-под черного плаща медленно, заставляя дыхание зрителей замирать от их же собственных недобрых предчувствий, выползает овальный, почти плоский короб, также окрашенный в черный цвет; тонкие металлические нити струн становятся видны лишь тогда, когда человек осторожно проводит по ним узкой ладонью.
   – Менестрель! – с облегчением выдыхает один из авантюристов. – Сбацай чего-нибудь эдакое, а? Сколько недель музыки не слышал…
   – «Девчонку с Холма»! – восклицает один из лесников.
   – Нет, лучше «Солнечная Долина», – возражает другой.
   Менестрель словно не слышит их, неторопливо водя кончиками пальцев по струнам своего странного инструмента, что-то настраивая и подкручивая. С каждым разом аккорды становятся все резче и отрывистее, и наконец на лице человека в черном возникает подобие усмешки. Он придвигает к себе грубо сколоченный табурет, усаживается лицом к огню, некоторое время смотрит в мечущиеся языки пламени – а затем заговаривает под мерный перебор струн:
   – В Загорье, у племени, которого больше нет, имелось одно сказание. Сказание о человеке, который пожертвовал собою, чтобы вывести остальных из темноты, сказание о Данко, человеке с пламенным сердцем. Изергиль, старая ведьма, ты никогда бы не позволила ни мне, ни кому-либо другому рассказать эту историю ТАК – но тебя здесь нет, ведь верно?
   Ритм музыки меняется, как и низкий, гортанный голос менестреля. Он теперь как будто беседует сам с собой, периодически ударяя по струнам – и эти рваные аккорды, что ни один знаток или ценитель изящных искусств не осмелился бы назвать музыкой, как ни странно, в точности дополняют собой нужные слова…

     Возглас души: «А можно ль?»
     Разума глас: «Нельзя.»
     «Хочешь ли знать?» – «Я должен.
     Это – моя стезя.» –
     «Ты пожалеешь об этом.» –
     «Скорее всего. И все ж,
     Есть участь похуже смерти,
     Которой с рожденья ждешь…»
     Лед под босыми ногами
     Тает. Ночь. Снегопад.
     Несущему в сердце пламя
     Смотреть тяжело назад.
     Там – лишь те, кто остался,
     Кто, сомневаясь, ждет, –
     В холоде смертного царства,
     Вмерзшие в черный лед.

   Хотя на дворе – лишь ранняя осень, и днем солнце еще шпарит вовсю, и нет ни сильного ветра, ни дождя, и несколько минут назад в комнате было почти что жарко – однако, по напряженным спинам слушателей пробегает холод зимней ночи. Пламя кажется ТЕМ пламенем, а черные от сажи и копоти камни, из которых сложен нехитрый камин, похожи на осколки льда. ТОГО льда.

     «Знаешь ли путь, ведущий?» –
     «Знаю.» – «И каково
     Быть тем, кому бог и случай
     В огонь обратили кровь?» –
     «Непросто.» – «А как быть с теми,
     Кого за собою ведешь?» –
     «Я знаю, сзади – лишь тени.» –
     «Но знаешь ли, что найдешь?»
     Снегом колючим ветер
     В кровь раздирает тела.
     Мир стал чертогом смерти.
     Холод. Безмолвье. Мгла.
     Нет ни тепла, ни света,
     И кажется вечным бег,
     И память ушедшего лета
     Собою скрывает снег.

   Черная ширма туч загораживает выщербленный диск луны. Тоскливый волчий вой где-то далеко за окном. Все вздрагивают от этого звука, доносящегося, кажется, из иного мира.
   Менестрель невидящим взором смотрит в пламя, а его язык и пальцы словно живут собственной жизнью.
   Той жизнью, которая способна в случае надобности остановить даже смерть…

     «Сможешь ли путь осилить
     Ты до конца?» – «Смогу.» –
     «Хватит ли веры, силы
     У остальных?» – «Помогу.»
     «А выстоишь? Уж не проще ль
     Расчистить дорогу огнем?» –
     «Разумней – да. Но не проще,
     Ведь пламя – в сердце моем.»
     Слезы бессилья и боли
     Падают, оледенев.
     Остатки надежды и воли
     Смерзаются в мрачный гнев.
     Лишь малая часть ушедших
     Бредет сквозь ночной мороз,
     И полны безмолвные речи
     Слепящим холодом слез.

   Молчание почти осязаемо; люди боятся даже дышать – ибо музыка и резкий, холодный ритм слов вызывают в памяти образы того, что никогда и никому из них испытывать не доводилось. Сердца бьются в такт музыке; руки и ноги каменеют.
   Спокоен только менестрель – но это спокойствие сродни неподвижности канатоходца, замершего над пропастью и готовящегося сделать следующий шаг…

     «Сможешь ли ты жить дальше,
     Зная, что столько смертей
     Легли за тобою, отважный
     Искатель минувших дней?» –
     «Не для себя иду я;
     Я – мог бы жить и там.
     Те, кто пройдут – забудут,
     Но – выживут.» – «А ты сам?»
     Боль. Безнадежность. Рядом –
     И мочи уж нет терпеть,
     И тени поймали разум
     В свою ледяную сеть.
     Ногти впиваются в тело,
     И краток сомнений укол –
     Сердце в руках загорелось,
     Прогнав предсмертную боль.

   Короткий треск поленьев в камине, вырвавшаяся из пламени тучка золотистых искр – и у кого повернется язык назвать это совпадением?..
   Ветер за прочными стенами постоялого двора заводит свою заунывную, дикую песню, и (еще одно совпадение?) ритм ее странно походит на музыку черного менестреля. Тот вновь усмехается, если только эту смесь презрения, неверия и самоиронии можно назвать усмешкой, и продолжает свой рассказ…

     – Глядите! Да, путь ужасен,
     Но больше дороги нет!
     Да, крут он, нелегок, опасен,
     Но вот путеводный свет!
     Глядите же, люди мрака,
     Желающие огня:
     Не ждите иного знака,
     Он здесь, в руках у меня!
     Кровью горящее сердце
     Ночной разгоняет туман.
     Щиплет глаза, как перец,
     Поднявшийся ураган.
     Ватные, движутся ноги,
     И слабость приходит вновь;
     Капля за каплей, дорогу
     Во тьме отмечает кровь.

   В глазах начинает двоится; дым очага клубящимся маревом пробуждает ТУ, другую память – уходящую в прошлое не на годы даже, а на тысячелетия. Зал гостиницы становится призрачным, а надвигающаяся с севера черная стена ледника Великой Ночи – реальной.
   Почти реальной.
   Потому что создавшая картины былого музыка одновременно не позволяет позабыть об ЭТОЙ действительности…

     «Подвиг твой – притчею будет.» –
     «Дела мне нет до того.» –
     «Имя твое станут люди
     Превозносить сверх всего…» –
     «Не верю. Людская природа –
     Ценить только то, чего нет.
     И это позволит их роду
     Во тьме зажечь собственный свет!»
     Он, мертвый, ведет живущих
     Туда, где горит огонь,
     Где нету нужды в ведущих,
     Где жизнь – в любой из сторон;
     Туда, где Закон, не грезы,
     И ночью правит, и днем…
     А что на глазах его – слезы,
     Так знает о том только он…

   Плавным, перетекающим движением скользящего в траве аспида черный менестрель поднимается; пальцы его еще пробегают по струнам, однако мелодия становится тише, слов же и вовсе нет.
   Наваждение медленно проходит; а когда оно исчезает окончательно – с ним исчезает и менестрель.
   И лишь через несколько минут хозяин постоялого двора вспоминает, что этот певун так и не расплатился за ужин…
 //-- Конец --//