Стивен Кинг
Последнее дело Амни

[1 - Umney's Last Case. Перевод. © Покидаева Т.Ю., Аркелов А.В., 2000.]

Дожди закончились. Холмы по-прежнему зеленые, и из долины в Голливудских холмах виден снег на вершинах гор. Меховые магазины рекламируют очередную сезонную распродажу. Службы досуга со специализацией на шестнадцатилетних девственницах делают неплохой бизнес. В Беверли – Хиллс расцветают палисандровые деревья.
Реймонд Чандлер «Сестренка»

I. Новости от Пеории

   Это было весеннее утро типа «Лос-Анджелес идеал», когда ты невольно оглядываешься в поисках значочка торговой марки – ® – оттиснутого где-нибудь в уголочке. Выхлопы машин, проезжавших по Сансет, едва уловимо пахли олеандром, олеандр слегка отдавал выхлопными газами, и небо над головой было чистым, как совесть истового баптиста. Пеория Смит, слепой продавец газет, стоял на своем обычном месте, на углу Сансет и Лаурель, и если это не означало, что Бог пребывает на небесах и с миром все в полном порядке, то тогда я не знаю, какие еще доказательства вам нужны.
   Но поскольку в то утро я встал непривычно рано – в половине восьмого, – все казалось каким-то не таким, слегка одурелым и смазанным. И только когда я затеял бриться – ну, скорее, пугать бритвой свою упрямую докучливую щетину с целью призвать ее к порядку, – до меня начало доходить, что меня беспокоит. Хотя я не спал и читал до двух ночи, я не слышал, чтобы Деммики возвращались домой. Обычно они надираются по самые уши и начинают орать на весь дом, обмениваясь идиотскими шуточками, которые, видимо, и составляют основу их брака.
   Бастера я тоже не слышал, что было совсем уже странно. Бастер – это пес Деммиков, уэльский корги, такая мелкая собачонка. Но зато лает он так визгливо, что кажется, будто тебе в мозги втыкают осколки стекла. Причем лает он постоянно. И вдобавок он еще и ревнивый, и разражается противным пронзительным лаем всякий раз, когда Джордж и Глория обнимаются; а Джордж и Глория обнимаются почти всегда, когда не подкалывают друг друга, как парочка водевильных комедиантов. Сколько раз я засыпал под их заливистое хихиканье – которое, как правило, сопровождается топотом четырех лап, пока эта псина гарцует у них под ногами и шкрябает когтями, – и каждый раз я задумывался, насколько трудно было бы задушить мускулистую, средних размеров собаку рояльной струной. Но вчера ночью в квартире у Деммиков было тихо, как в склепе. Это было довольно странно, но не то чтобы очень – Деммики и в лучшие времена не придерживались принципа «жить строго по расписанию и соблюдать режим».
   Впрочем, Пеория Смит был в порядке. Как всегда, оживленный, словно бурундук. Он узнал меня по походке, хотя я подтянулся на час раньше обычного. Он был в свободной калтековской фуфайке, доходившей до бедер, и в вельветовых бриджах, из-под которых виднелись сбитые коленки. Его белая палка, которую он ненавидел всеми фибрами души, стояла небрежно прислоненной к столику, на котором лежали газеты.
   – Наше вам, мистер Амни! Как оно ничего?
   Темные очки Пеории сверкали на утреннем солнце, и, когда он повернулся на звук моих шагов, протягивая мне экземпляр «Лос-Анджелес таймс», у меня вдруг мелькнула неприятная мысль: мне показалось, будто кто-то просверлил две большие черные дырки у него на лице. Я невольно поежился, чувствуя, как по спине пробежали мурашки, и подумал, что надо бы меньше пить. Может быть, пришло время решительно отказаться от традиционного стаканчика ржаного виски на сон грядущий. Или, наоборот, удвоить дозу.
   Как это нередко случалось в последнее время, на первой странице «Таймс» красовался Гитлер. На этот раз – что-то про Австрию. В который раз я подумал, что это бледное лицо и косая жидкая челка пришлись бы к месту на доске «Разыскивается опасный преступник».
   – Мое ничего в полном порядке, Пеория, – сказал я. По правде, сияет мое ничего, как свежая краска на старом фасаде.
   Я бросил десятицентовую монетку в коробку из-под «Короны», что стояла на стопке газет. «Таймс» стоит три цента – да и тех, честно сказать, не стоит, – но с тех пор, как наш мир свихнулся, я неизменно опускал в Пеорин ящик из-под сигар монету именно в десять центов. Он хороший парнишка, делает успехи в школе – я сподобился уточнить это в прошлом году, когда он мне очень помог в деле Вельд. Если бы он тогда не появился на плавучем доме Харриса Бруннера, я бы, наверное, до сих пор осваивал технику плавания с ногами, зацементированными в канистре из-под керосина, где-нибудь около Малибу. Сказать, что я ему очень обязан, – это вообще ничего не сказать.
   В ходе этого небольшого частного расследования (касательно Пеории Смита, а не Харриса Бруннера с Мевис Вельд) я даже выяснил настоящее имя мальчишки, но я умею хранить тайны. Как говорится, из меня вам его не вытянуть и стадом мустангов. Отец Пеории в Черную Пятницу ушел на вечный перекур из окна офиса на девятом этаже; его мать – зашуганное, бессловесное существо, – работает в этой дурацкой китайской прачечной на Ла-Пунта, единственная белая женщина в окружении китаез; а сам парнишка слепой. Так что зачем миру знать, что парня назвали Фрэнсисом, когда он был еще слишком мал, чтобы суметь отбрыкаться? Как говорится, защита берет перерыв.
   Если за ночь случилось что-нибудь смачное, почти всегда сообщение об этом событии появится на первой странице «Таймс», слева, сразу под сгибом. Я перевернул газету и обнаружил, что дирижер Кубинского оркестра скончался в центральной городской больнице от обширного инфаркта, который он поимел, отплясывая со своей вокалисткой в «Карусели» в Бербанке. Мне было жалко вдову маэстро, но его самого – ничуть. По моему скромному мнению, если кто ездит в Бербанк танцевать, то так ему и надо.
   Я открыл спортивный раздел, чтобы глянуть, как вчера сыграли «Бруклин» с «Кардсом». У них вчера было два матча подряд.
   – А ты как, Пеория? Все на местах в твоем замке? Очищен ли ров, подновлены ли зубцы на стенах?
   – Ой, мистер Амни! И не говорите!
   Что-то в его голосе показалось мне странным. Я опустил газету, чтобы взглянуть на него повнимательнее, и увидел то, что такой блистательный детектив, как я, обязан был замечать сразу – парнишку буквально распирало от счастья.
   – Слушай, у тебя такой вид, как будто тебе только что подарили шесть билетов на первый матч мировой серии по бейсболу. Что случилось, Пеория? – спросил я.
   – Мама сбила лотерею в Тихуане! Сорок штук баксов! Мы теперь богачи, дядя! Настоящие богачи!
   Я усмехнулся – хорошо, что он этого не видел, – и взъерошил ему волосы. Его вихры встали дыбом, ну и ладно.
   – Стоп, приятель, попридержи коней! Тебе сколько лет, Пеория?
   – В мае двенадцать исполнилось. Вы ж знаете, мистер Амни. Вы ж мне рубашку еще подарили. Но при чем тут…
   – Двенадцать – это уже достаточно, чтобы сообразить, что иногда люди выдают желаемое за действительное. Я вот что хотел сказать.
   – Ну, если вы о фантазиях всяких, то это правда. Я вообще-то люблю фантазировать, – сказал Пеория, пытаясь пригладить волосы. – Но это совсем не фантазии, мистер Амни! Это все правда! Дядя Фред вчера съездил и приволок деньги. В седельной сумке привез, на своем мотоцикле! Я их нюхал! Да, блин, я в них катался! Их разложили по всей маминой кровати! Я в жизни богаче себя не чувствовал, говорю вам – сорок гребаных тыщ!
   – Двенадцать лет, может быть, и достаточно, чтобы понять разницу между реальностью и мечтами, но уж точно маловато, чтобы так выражаться, – сказал я строго. Получилось неплохо. Уверен, что «Общество за чистоту языка и морального облика» поддержало бы меня на все двести процентов. Но я говорил уже на автопилоте, почти не слушая, что говорю. Я лихорадочно соображал, пытаясь уместить в голове то, что сказал Пеория. Я был совершенно уверен в одном: он ошибся. Он должен был ошибиться, потому что, если бы все это было правдой, он бы сейчас тут не стоял, на углу двух бульваров, как раз по дороге от моего дома до офиса в Фулвайдер-билдинг. И вообще, так не бывает, потому что не может быть.
   Тут мои мысли вернулись к Деммикам, которые впервые в истории человечества не прослушали на сон грядущий пару-тройку своих джазовых композиций, включенных на полную громкость; к Бастеру, который впервые в истории человечества не восприветствовал щелчок ключа в замке входной двери руладой истошного лая. Неприятное ощущение, что что-то не так, вернулось; и на этот раз оно было сильнее.
   А потом я заметил, что Пеория глядит на меня с выражением, которое уж никак не ожидал увидеть на его честном, открытом лице: мрачное раздражение пополам с озлобленной насмешкой. Так умный ребенок смотрит на своего болтливого дядюшку, который по три-четыре раза пересказывает одни и те же скучнейшие «занимательные» истории.
   – Вы что, не ловите новость, мистер Амни? Мы теперь богачи! Маме больше не нужно гладить рубашки для этого старого пердуна Ли Хо, и я больше не буду стоять на углу, и продавать газеты, и мерзнуть, и мокнуть под дождем, и выкорячиваться перед этими старыми клюшками, что работают в Билдерс. Мне больше не нужно изображать бурную радость всякий раз, когда какой-нибудь пижон оставит мне пять центов сверху.
   Я немного завелся от этих слов, но потом подумал – какого черта?! Я ведь не из этих «возьми, парень, пять центов от моих щедрот». Я всегда оставлял Пеории семь центов. Ну или почти всегда. Кроме тех неудачных дней, когда у меня совсем уже не было денег. В моем деле стабильности не бывает: иногда попадается золотая жила, чаще – пласт пустой породы.
   – Может, зайдем в «Блондиз», выпьем по чашке кофе и все обсудим? – предложил я.
   – Не-а, облом. Там закрыто.
   – «Блондиз» закрыта? Какого черта?!
   Однако Пеорию не волновали такие обыденные повседневные вещи, как кофейня чуть дальше по улице.
   – Вы еще не слышали самого главного, мистер Амни! Дядя Фред знает одного доктора во Фриско [2 - Фриско (разг.) – Сан-Франциско. – Примеч. пер.], очень хорошего специалиста… и он говорит, этот доктор, что с моими глазами можно что-то такое сделать. – Он повернулся ко мне лицом. Его губы дрожали. – Говорит, у меня, может быть, не в глазных нервах дело, и если нет, то можно сделать операцию… Я не разбираюсь во всех этих тонкостях, мистер Амни, но я понял, что опять смогу видеть! – Он слепо потянулся ко мне… ну разумеется, слепо. А как еще?! – Я опять буду видеть!
   Он потянулся ко мне, но я перехватил его руки, мягко сжал запястье и вежливо отвел в сторону. У него все пальцы были в черной краске от газет, а я сегодня был в белом костюме. С утра у меня было прекрасное настроение, и я решил выпендриться в своей новенькой шерстяной тройке. Жарковато для лета, конечно, но сейчас повсюду стоят кондиционеры, да и вообще я ужасно мерзлявый.
   Хотя сейчас мне стало жарко. Пеория незряче смотрел на меня, его тонкое, с почти идеальными чертами лицо уличного газетчика казалось каким-то встревоженным. Слабый ветерок, пахнущий олеандром и выхлопными газами, растрепал его волосы, и только тогда до меня дошло, что сегодня Пеория не надел свою обычную твидовую кепку. Без нее он выглядел как-то голо… а как же иначе? Каждый мальчишка-газетчик должен носить твидовую кепку, так же как каждый мальчишка – чистильщик обуви обязан носить берет, лихо заломленный на затылок.
   – Да что с вами, мистер Амни? Я думал, вы за меня обрадуетесь. Ешкин кот, не надо мне было сегодня сюда припираться, на этот паршивый угол, но я даже раньше пришел, потому что мне вроде как показалось, что вы тоже раньше придете. Я думал, вы будете рады, что мама срубила денег, и что мне, может быть, сделают операцию, а вы… – Теперь его голос дрожал от возмущения. – А вы…
   – Да нет же, я рад, – и я хотел радоваться, правда хотел. Но что самое поганое – он был почти прав. Потому что теперь все переменится, понимаете, а я не хотел, чтобы что-то менялось. И ничего не должно меняться. Пеория Смит должен стоять здесь, на углу, год за годом, в своей этой кепке, сдвинутой на затылок в жару и натянутой на уши в дождь, так что вода капает с козырька. Он должен всегда улыбаться, и не говорить бранных слов типа «черт» и «гребаный», и – самое главное – он должен быть слепым.
   – Все вы врете! – воскликнул Пеория и неожиданно отпихнул свой столик. Столик опрокинулся, газеты рассыпались по тротуару. Белая тросточка покатилась к канализационной решетке. Пеория это услышал и нагнулся, чтобы ее поднять. Из-под темных очков показались слезы и покатились по бледным, худым щекам. Он принялся шарить по земле в поисках палки, но она упала рядом со мной, а он искал ее в другой стороне. Мне вдруг отчаянно захотелось заехать ему ногой под зад.
   Но вместо этого я нагнулся, поднял палочку и легонько дотронулся до его бедра.
   Пеория развернулся – молниеносно, как змея, – и схватил ее. Краем глаза я видел портреты Гитлера и безвременно почившего кубинского дирижера, хлопавшие на ветру по всему Сансет-бульвар. Автобус на Ван-Несс проехал сквозь раскиданные газеты, оставив за собой едкий запах дизельных выхлопов. Меня бесил вид газет, шуршащих по улице тут и там. Это смотрелось неряшливо. Больше того: это смотрелось неправильно. Неправильно целиком и полностью. Я едва сдержался, чтобы не броситься на Пеорию с кулаками. Мне захотелось схватить его и хорошенько встряхнуть. Заставить его собирать газеты. И пусть хоть все утро тут ползает, я его не отпущу домой, пока он не соберет их все до единой.
   Мне вдруг пришло в голову, что еще десять минут назад я восхищался этим чудесным утром – таким совершенным, что хоть помечай его знаком качества. И, черт подери, оно и было чудесным! Где все пошло не так? И как могло получиться, что все изменилось за какие-то паршивые десять минут?!
   Ответов не было, и только какой-то отчаянно противоречивый и сильный внутренний голос подсказывал, что мать мальчика не могла выиграть лотерею, и он сам не мог перестать продавать газеты, и – самое главное – он не мог видеть. Пеория Смит должен оставаться слепым до конца своих дней.
   Ну… это, наверное, какая-нибудь экспериментальная операция, подумал я. Даже если этот врач из Фриско не шарлатан, а он скорее всего шарлатан, операция будет неудачной. Она просто не может пройти удачно.
   Как ни странно, но эта мысль меня успокоила.
   – Послушай, – примирительно сказал я, – сегодня мы оба встали не с той ноги. Давай все-таки сходим в «Блондиз», я угощу тебя завтраком. Что скажешь, Пеория? Поешь яичницу с беконом, а заодно и расскажешь мне вс…
   – Да пошел ты на хер! – заорал он, и я содрогнулся. – Драть тебя во все дыры, и тебя, и твою кобылу, дешевая ты калоша! Думаешь, что слепые не чувствуют, когда им вот так нагло врут?! Да пошел ты, сам знаешь куда! И больше не прикасайся ко мне никогда! Ты, наверное, пидор!
   Ну всё. Никто не смеет обзывать меня пидором безнаказанно, даже слепой мальчишка-газетчик. Я мигом забыл про то, что Пеория спас мне жизнь во время расследования по делу Мевис Вельд, и протянул руку, чтобы вырвать у него тросточку и пару раз врезать ему по заднице. Если мальчик не знает хороших манер, его надо учить.
   Но прежде чем я успел это сделать, он размахнулся и со всей силы ткнул меня кончиком палки в низ живота, то есть в тот самый низ. Я согнулся пополам от дикой боли, но даже сдерживая вопль, я мысленно благодарил Бога: придись удар двумя дюймами ниже, и мне можно было бы уже не корячиться в поисках средств на жизнь. Я бы устроился петь сопрано во Дворце Дожей.
   Я все равно рванулся к нему – просто сработал инстинкт, – и он врезал тростью мне по шее. И неслабо так врезал! Трость не сломалась, но хруст я слышал. Так что треснула точно. Ничего, сейчас я ее доломаю. Вот только схвачу его и заеду его же дурацкой палкой ему по уху. Будет знать, кто тут пидор.
   Он отскочил, как будто прочел мои мысли, и швырнул палку на тротуар.
   – Пеория, – выдавил я. Может быть, было еще не поздно расставить все по своим местам. А то это просто безумие какое-то. Так не должно быть. – Пеория, да что с тобой…
   – И не называй меня так! – закричал он. – Меня зовут Фрэнсис! Фрэнк! Это ты начал меня называть Пеорией! Ты начал первым, а теперь все так зовут, и меня это бесит!
   От слез у меня двоилось в глазах. Я видел, как два Пеории развернулись и побежали через улицу, не обращая внимания на движение (которого, к его счастью, не наблюдалось) и выставив руки перед собой. Я думал, что он споткнется о противоположный бордюр – мне даже хотелось, чтобы он споткнулся, – но, видимо, слепые держат в голове подборку подробных топографических карт. Он ловко, как козлик, запрыгнул на тротуар, а потом обернулся ко мне. На заплаканном лице мальчика я разглядел выражение какого-то бешеного восторга, а темные стекла очков еще больше прежнего походили на дыры. Такие здоровые дыры, как будто ему в лицо всадили два заряда из крупнокалиберного дробовика.
   – «Блондиз» закрыт, говорил же! – крикнул он. – Мама сказала, хозяин бросил все к черту и удрал с той рыжей шлюшкой, которую наняли в прошлом месяце! Тебе бы так повезло, хрен моржовый!
   Он развернулся и побежал по бульвару в этой своей странной манере, вытянув руки перед собой и растопырив пальцы. Прохожие пялились на него, пялились на газеты, шелестевшие по всей улице, пялились на меня.
   В основном – на меня.
   Пеория – ну ладно, Фрэнсис, – добежал до самого бара Дерринджера, а потом обернулся и «добил» меня окончательно.
   – Пошли вы на хер, мистер Амни! – крикнул он на всю улицу и скрылся за углом.

II. Кашеть Вернона

   Я все-таки умудрился разогнуться и перейти на другую сторону улицы. Пеория, он же Фрэнсис Смит, давно убежал, но мне хотелось уйти и от этих раскиданных шелестящих газет. Их вид вызывал у меня головную боль, которая почему-то была еще хуже, чем боль в паху.
   На той стороне я остановился у ближайшего магазина и минут пять пялился на витрину «Канцелярских товаров от Фелта», будто выставленная там новая паркеровская шариковая ручка была самой что ни есть замечательной вещью в мире (или это были дерматиновые органайзеры с претензией на натуральную кожу). По прошествии этих пяти минут – время, более чем достаточное, чтобы все барахло в пыльной витрине намертво врезалось в память, – я почувствовал, что теперь уже можно возобновить мой прерванный вояж по Сансет-бульвар, не держась за то самое место и не шатаясь при каждом шаге.
   Вопросы роились у меня в голове, как москиты – вокруг головы в открытом автокинотеатре в Сан-Педро, если ты сдуру забыл намазаться репеллентом в два слоя. От большинства этих вопросов мне удалось отмахнуться, но некоторые оказались весьма упорными. Во-первых, что за бес вселился в Пеорию? Во-вторых, что за хрень вселилась в меня? Полквартала я только и делал, что силился выбросить из головы эти тревожные вопросы, но когда я вышел на угол Сансет и Травернии, прямиком к «Блондиз» – «Кафе-закусочная. Работаем круглосуточно. Попробуйте наши рогалики, не пожалеете», – их все вымело одним махом. Сколько я себя помню, «Блондиз» всегда была на этом углу – здесь тусовались всякие мелкие жулики, шулера и шлюхи, битники и стиляги, не считая юных нимфеток, лесбиянок и педерастов. Однажды на выходе из «Блондиз» арестовали знаменитую звезду немого кино – за убийство, ни много ни мало. Да и сам я отличился тут не так давно, когда в завершение одного неприятного дела пристрелил на глазах у почтеннейшей публики того модного наркомана по фамилии Даннинджер, который, перебрав кокаина, прикончил троих таких же торчков после очередной голливудской наркотеки. Здесь же я навсегда распрощался с очаровательной Ардис Макгилл с ее платиновыми волосами и фиолетовыми глазами. Остаток той ночи я провел, шляясь в редком для Лос-Анджелеса тумане, который застилал мне глаза… и стекал по щекам, пока я, как потерянный, бродил до самого восхода по улицам.
   «Блондиз» не работает? «Блондиз» закрыт? Этого просто не может быть – скорее статуя Свободы исчезнет со своего клочка голой скалы в нью-йоркской гавани.
   И тем не менее… Витрину, в которой раньше был выставлен слюногонный набор тортов и пирожных, замазали белой краской, но больше, как говорится, для вида, так что сквозь бледные полосы я разглядел опустошенный зал. Грязный потертый линолеум на полу. Потемневшие от жира лопасти вентиляторов. Они свисали с потолка, как винты сбитых самолетов. В пустом зале еще оставалось несколько столов, на них стояло шесть или семь перевернутых кверху ножками стульев – до боли знакомых стульев, обтянутых красной тканью. Но больше там не было ничего… ну разве что несколько сахарниц, небрежно сваленных в кучу в углу.
   Я стоял там, у витрины, пытаясь хоть как-то осмыслить происходящее, но это было все равно что пытаться протащить широкий диван по узкому лестничному пролету. У меня в голове не укладывалось, как такое вообще возможно… Вся эта бурная жизнь, и блеск, и полуночный сумбур, когда что ни ночь, то какой-нибудь новый сюрприз – как это может исчезнуть? Так не бывает. Это даже и не ошибка, это просто кощунство. Для меня «Блондиз» был не просто кафешкой. Он был для меня как бы средоточием всех тех блестящих и утонченных противоречий, что таились в темном и безразличном сердце Лос-Анджелеса; иногда мне казалось, что «Блондиз» и есть тот Лос-Анджелес, который я знал на протяжении уже пятнадцати – двадцати лет, только в миниатюре. Где еще можно встретить гангстера, который завтракает в девять вечера за одним столиком со священником, или расфуфыреную девицу, всю увешанную бриллиантами, сидящую за стойкой рядом с каким-нибудь автослесарем, который забежал после смены выпить чашечку кофе? Я вдруг поймал себя на мысли о том безвременно почившем кубинском дирижере, но на этот раз я о нем думал со значительно большим сочувствием.
   Вся эта блескуче-звездная жизнь Города Потерянных Ангелов – ты понял, браток? До тебя дошло?
   На двери висела табличка: ЗАКРЫТО НА РЕМОНТ. СКОРО ОТКРОЕТСЯ. Но что-то слабо мне в это верилось. Пустые сахарницы, сваленные в углу, на мой скромный взгляд, не свидетельствуют о том, что ремонт идет полным ходом. Скорее уж, наоборот. Пеория был прав: «Блондиз» стал достоянием истории. Я развернулся и побрел восвояси, но теперь я шел медленно, с трудом переставляя ноги и держа голову прямо только неимоверным усилием воли. Когда я почти добрался до Фулвайдер-билдинг, где снимал офис уже столько лет – даже страшно подумать, сколько, – меня охватила странная уверенность, что ручки огромных двойных дверей будут обмотаны толстой буксирной цепью и заперты на амбарный замок. Стекло будет небрежно замазано белыми полосами, и на нем будет висеть табличка: ЗАКРЫТО НА РЕМОНТ. СКОРО ОТКРОЕТСЯ.
   Чем ближе я подходил, тем сильнее меня заражала эта дикая мысль. Это было как наваждение; и даже то, что я видел, как в здание вошел Билл Таггл – дипломированный бухгалтер-ревизионист с четвертого этажа, а заодно и законченный алкоголик, – не сумело развеять его до конца. Но приходится верить своим глазам, и дойдя, наконец, до дома 2221, я не увидел там ни цепи, ни таблички, ни краски на стекле. Передо мной был все тот же Фулвайдер-билдинг. Я вошел в вестибюль, вдохнул все тот же знакомый запах – он напоминает мне розовые «печенюшки», которые кладут сейчас в писсуары в мужских туалетах, – и взглянул на все те же знакомые пальмы, которые свешивали свои листья на все те же поблекшие красные плитки пола.
   Билл уже стоял в лифте № 2 рядом с Верноном Клейном, старейшим в мире лифтером. В своем поношенном красном костюме и смешной шляпе-таблетке, Вернон был похож на помесь коридорного из «Филлип Моррис» с макакой, которую прокрутили в промышленной стиральной машине. Он посмотрел на меня своими печальными собачьими глазами, что слезились от «Кэмела», прилипшего к его нижней губе и дымившегося прямо под носом. Странно, что его гляделки за столько лет не привыкли к дыму. Сколько я себя помню, я ни разу не видел Вернона без сигареты – неизменного «Кэмела» в уголке рта.
   Билл слегка отодвинулся в сторону, но этого было явно недостаточно. В лифте просто не было места для того, чтобы он отодвинулся на приемлемое расстояние. Я так думаю, что и на всем Род-Айленде вряд ли хватило бы места. Разве что на Делавэре… От него пахло, как от ошметка болонской колбасы, которую около года мариновали в дешевом бурбоне. И когда я подумал, что хуже запаха быть не может, он смачно рыгнул.
   – Прошу прощения, Клайд.
   – Очень любезно с твоей стороны хотя бы извиниться, – сказал я, отгоняя от себя его ароматы. Берн уже закрывал двери кабины, готовясь к запуску на Луну… или, по крайности, на седьмой этаж. – Ты сегодня, Билл, где ночевал? В выгребной яме?
   И все-таки, если по правде, в этом запахе было что-то утешительное. Наверное, прежде всего потому, что это был знакомый запах. Запах старого-доброго Билла Таггла, благоухающего с бодуна – старого-доброго Билла, который стоит с тобой рядом на полусогнутых, как будто ему насыпали в трусы куриного салата, а он только что это заметил. Приятного мало, я должен заметить. Тем более в тесном лифте… Но по крайней мере все это было привычно.
   Лифт затарахтел и пополз наверх. Билл выдал страдальческую улыбку, но промолчал.
   Я повернулся к Вернону. Мне не то чтобы очень хотелось с ним заговорить, но уж точно хотелось хотя бы частично спастись от ароматов измаявшегося с похмелья, перепревшего бухгалтера, но слова, которые я собирался сказать, застряли у меня в горле. Со стенки лифта исчезли картинки, которые висели там, над банкеткой Верна, испокон веков. Картинок было всего две. Открытка с Иисусом, гуляющим по Галилейскому морю под восхищенными взглядами своих неводоходящих учеников, и фотография жены Вернона в бахромистом костюме «Милашка Родео» и с прической, модной в начале века. Теперь на их месте красовалась открытка, которая, по идее, не должна бы была повергать меня в изумление – особенно если учесть возраст Верна, – но меня все равно прибило, как будто грудой кирпичей.
   Да, это была всего лишь открытка – простая открытка с силуэтом рыбака в лодке на фоне закатного неба. Но меня ошарашила надпись понизу: ПЕНСИЯ – ЭТО ЗАСЛУЖЕННЫЙ ОТДЫХ. СЧАСТЛИВО ВАМ ОТДОХНУТЬ!
   Когда Пеория мне сказал, что скоро он, может быть, будет видеть, я поразился донельзя. Но сейчас меня шандарахнуло даже сильнее. Воспоминания замелькали у меня в голове, как карты в руках ловкого шулера. Однажды Берн вломился в соседний с моим офис, чтобы вызвать «скорую» той свихнувшейся бабе, Агнес Стернвуд, которая для начала выдрала из стены мой телефон вместе с розеткой, а потом съела почти полпачки «Крота» [3 - «Крот» – средство для очистки канализации. – Примеч. пер.], как она клятвенно заверяла. На поверку «Крот» оказался всего лишь сахаром-сырцом, а офис, куда вломился Берн, – подпольным тотализатором «для своих», где принимали ставки по-крупному. Насколько я знаю, парень, снявший эту контору для своей якобы фирмы с нейтральным названием «Маккензи импортс», до сих пор получает свой ежегодный каталог рассылки товаров по почте в сан-квентинской тюрьме. Потом был еще случай с тем бесноватым типом, которого Берн успел вырубить своей банкеткой, прежде чем тот пропорол мне живот. (Опять в связи с делом Мевис Вельд, разумеется.) И я уже не говорю про тот раз, когда он привел ко мне свою дочь – ох была девочка, это что-то! – чтобы я ей помог выпутаться из той малоприятной истории с порноснимками.
   Берн уходит на пенсию?
   Быть не может. Просто не может… и все!
   – Вернон, что это за шутки? – спросил я.
   – Никаких шуток, мистер Амни, – сказал он и уже протянул было руку к рычагу, чтобы остановить лифт на четвертом, но вдруг разразился кошмарным грудным кашлем. Такого тяжелого и надсадного кашля я у него ни разу еще не слышал. За все эти годы. Звук был похож на стук мраморных кегельбанных шаров, катящихся по каменной дорожке. Он достал изо рта сигарету, и я с ужасом увидел, что фильтр у нее розовый, но – естественно – не от губной помады. Он поморщился, глядя на сигарету, сунул ее обратно в рот и потянул раздвижную решетку лифта.
   – Ваш чет-твертый, мистер Таггл.
   – Спасибо, Берн, – сказал Билл.
   – Не забудьте про праздник в пятницу, – добавил Вернон. Говорил он невнятно и как-то глухо. Вынув из заднего кармана платок, запачканный чем-то коричневым, старик вытер губы. Он взглянул на меня своими воспаленными слезящимися глазами, и что-то было в его взгляде такое, что напугало меня до смерти. Это что-то очень плохое поджидало Вернона Клейна за ближайшим поворотом, и, судя по взгляду, Вернон это знал. – Вы тоже, мистер Амни, приходите. Мы с вами многое пережили вместе, и я буду рад пропустить с вами стаканчик.
   – Погодите минутку! – заорал я, хватая Билла за пиджак, когда он уже выходил кабинки. – Погодите, вы оба! Какая еще вечеринка? Что, черт возьми, происходит?
   – Он уходит на пенсию, – сказал Билл. – Если ты вдруг не знаешь, то поясняю: обычно это случается после того, как твои волосы все поседели. По этому поводу Вернон устраивает общий сбор в подвале. В пятницу, в полдень. Там будет все здание, и я собираюсь сварганить свой всемирно известный «динамитный пунш». Да что с тобой, Клайд? Ты же еще в прошлом месяце знал, что Берн увольняется с тридцатого мая.
   Я снова взбесился – не меньше, чем утром, когда Пеория обозвал меня пидором, – схватил Билла за подбитые плечи его двубортного пиджака и хорошенько встряхнул.
   – Что еще за ерунда?
   Он слабо, болезненно улыбнулся.
   – Это не ерунда, Клайд. Но если ты не хочешь приходить – прекрасно. На здоровье. Ты и так последние полгода ведешь себя как больной.
   Я снова встряхнул его:
   – Что значит, больной?
   – На голову больной, – пояснил он. – С дуба рухнувший, крышей поехавший, свихнувшийся, сбрендивший… намек понял? И прежде чем ты мне ответишь, хочу тебя предупредить, что если ты еще раз меня тряхнешь, пусть даже несильно, из меня все полезет наружу, и никакая химчистка не смоет это дерьмо с твоего шикарного костюма.
   Он вырвался раньше, чем я успел придумать достойный ответ – трясти его мне расхотелось, – вышел из лифта и зашагал по коридору. Как всегда, зад его брюк болтался где-то в районе колен. Он обернулся, но не раньше, чем Вернон задвинул решетку обратно.
   – Тебе нужно взять отпуск, Клайд. Начиная с прошлой недели.
   – Да что с тобой? – крикнул я ему. – Что с вами со всеми?!
   Но внутренняя дверь закрылась, и мы поехали дальше. Теперь – на седьмой. Мой этаж, мой личный ломтик Рая. Берн бросил окурок в ведро с песком, что стояло в углу, и немедленно вставил в рот новую сигарету. Чиркнул спичкой о ноготь большого пальца, прикурил и тут же зашелся надсадным кашлем. На этот раз я увидел крошечные капельки крови, что вырывались сквозь щель между его растрескавшимися губами, подобно красному облачку. Жуткое было зрелище, отвратительное. Глаза у Верна запали. Они глядели куда-то в пространство – невидящие, безнадежные. Благоухание немытого тела бухгалтера Билла Таггла висело в воздухе между нами, как Дух былых пьянок.
   – Ладно, Берн, – сказал я примирительно. – Так что там у тебя и что ты теперь будешь делать? Куда направишь свои стопы?
   Вернон понял мои вопросы буквально. Он вообще никогда не улавливал тонкостей языка, так что хоть это не изменилось. Как говорится, и на том спасибо.
   – У меня рак, мистер Амни, – сказал он без затей. – В субботу у меня поезд, «Цветок пустыни». Поеду, стало быть, в Аризону к сестре. Буду жить у нее. Думаю, что не успею ей надоесть. Пару раз сменит постель и привет. – Лифт подъехал к нужному этажу. Вернон остановил его и заскрежетал дверцей. – Седьмой, мистер Амни. Ваш личный ломтик Рая. – Он, как всегда, улыбнулся, но теперь эта улыбка напоминала оскал карамельных черепов, которые продают в Тихуане в День Мертвых.
   Дверца лифта открылась, и я сразу почувствовал запах – настолько чужой в моем ломтике Рая, что я даже не сразу сообразил, что это было. Запах свежей краски. Отметив про себя этот странный феномен, я решил разобраться с ним позже. Сперва надо закончить с одним делом, а потом уже браться за следующее.
   – Но это неправильно, Берн. И ты это знаешь!
   Он уставился на меня своими пугающе пустыми глазами. В его зрачках притаилась смерть – черный манящий силуэт под выцветшей синевой.
   – Что неправильно, мистер Амни?
   – Да все неправильно, черт побери! Ты должен быть здесь! Сидеть на своей банкетке с Иисусом и портретом жены над головой. А не с этим вот! – Я сорвал со стены открытку с рыбаком на озере и разорвал ее пополам, потом сложил половинки вместе, разорвал и их тоже и подбросил обрывки вверх. Клочки картона разлетелись по вытертому красному полу лифта, как конфетти.
   – Должен быть здесь, говорите, – повторил он, не сводя с меня глаз. От этого мертвого взгляда мне было не по себе. Двое рабочих в заляпанных краской робах обернулись в нашу сторону с того конца коридора.
   – Вот именно.
   – И сколько времени, мистер Амни? Если вы все у нас знаете, может, и это подскажете тоже? Сколько я еще должен гонять эту проклятую штуку вверх-вниз?
   – Ну… вечно.
   Это слово повисло между нами, точно еще один призрак в сигаретном дыму, заполнявшем кабину. Будь у меня возможность выбирать, я бы предпочел аромат Билла Таггла… но выбирать не приходилось. Вместо этого я повторил:
   – Вечно, Берн.
   Он затянулся своим «Кэмэлом» и выкашлял дым и приличную струйку крови, продолжая таращиться на меня.
   – Я здесь, конечно, не в том положении, чтобы советы давать арендаторам, мистер Амни, но вам я все-таки дам совет… все равно мне недолго осталось, до конца этой недели и все. Вам бы к доктору надо сходить. К тому, что показывает пациентам чернильные кляксы и спрашивает, что они напоминают.
   – Но ты не можешь уйти на пенсию, Берн. – Сердце бешено колотилось в груди, но голоса я не повысил. – Просто не можешь, и все.
   – Не могу? – Он достал изо рта сигарету – свежая кровь уже пропитала весь кончик фильтра – и опять посмотрел на меня. Его улыбка была леденящей. – Сдается мне, мистер Амни, у меня просто нет выбора.

III. О малярах и песо

   Запах свежей краски ударил мне в нос, забивая все остальные запахи: и сигарет Вернона, и подмышек Билла Таггла. Двое рабочих в заляпанных краской робах возились у стенки рядом с дверью в мой офис. Они закрыли пол специальной прорезиненной тканью, чтобы не закапать его краской. Инструменты их ремесла были расставлены и разложены по всей длине этого «коврика»: банки с краской, кисти, растворители и олифа. Присутствовали и две стремянки, которые обрамляли рабочее пространство по типу недоделанных книжных полок. Меня подмывало пробежаться по коридору, расшвыривая по пути все это барахло. Кто, вообще, дал им право закрашивать эти старые темные стены своим сверкающим святотатственным белым? Выкинуть их отсюда, к чертовой матери…
   Но я, разумеется, ничего такого не сделал. Я лишь подошел к тому из рабочих, который по виду тянул на двухзначную цифру в коэффициенте умственного развития, и вежливо полюбопытствовал, что он тут делает со своим дружком-чайником. Он обернулся ко мне и смерил меня долгим взглядом.
   – Хрен чешем, не видишь? Я меряю пальцами глубину Мисс Америки, а Чик работает над разогревом чувств Бетти Грейбл.
   Ну все. Мое терпение лопнуло. Достали они меня… и маляры эти чертовы, и вообще все достало. Я просунул руку в подмышку этому умнику и надавил пальцами на скрытый там хитрый, особенно болезненный нерв. Маляр заорал благим матом и выронил кисть. Его напарник бросил на меня перепуганный взгляд и отступил назад. От греха подальше.
   – Если ты только попробуешь смыться без моего разрешения, – прорычал я, – я тут найду самую длинную кисть и засуну ее тебе в задницу, причем так глубоко, что вытаскивать надо будет спиннингом. Ты мне на слово поверишь или хочешь убедиться?
   Он замер на месте и принялся лихорадочно озираться в поисках помощи. Но помощи ждать было неоткуда. Разве что Кэнди выскочит в коридор – поинтересоваться, в чем дело. Но дверь моего офиса оставалась плотно закрытой. Я опять повернулся к умнику, которого держал «за живое».
   – Послушай, дружище. Я тебе задал простой вопрос. Какого черта вы здесь делаете? Ты мне ответишь, или хочешь еще разок всхрюкнуть?
   Я легонько сжал пальцы, просто чтобы освежить ему память. Он опять заорал.
   – Коридор красим! Сам, что ли, не видишь?
   Я-то видел. Но даже будь я слепым, я бы почувствовал запах. А так я и видел, и обонял – и то, что я видел и обонял, меня дико бесило. Коридор нельзя было красить, и особенно – в этот сверкающий белый цвет. Здесь должно быть темно и тускло, и пахнуть должно пылью и воспоминаниями, а не свеженькой краской. Все началось с непривычного молчания Деммиков… я не знаю, что именно началось, но оно становилось все хуже и хуже. Я был зол как черт, и этому несчастному работяге пришлось испытать мою злость на себе. Вдобавок мне было еще и страшно, но я хорошо научился скрывать свой страх. Впрочем, так и должно быть, если ты зарабатываешь на хлеб умом в голове и пушкой в кобуре.
   – И кто вас сюда послал, двух дубин?
   – Наш шеф! – Он посмотрел на меня, как на трехнутого. – Мы работаем в «Челлис: маляры на заказ», что на улице Ван-Ньюи. Шефа зовут Хэп Корриган. А если тебе надо знать, кто нашу компашку нанял, то спроси Хэ…
   – Владелец нанял, – тихо проговорил второй маляр. – Владелец этого здания. Сэмюэл Лэндри его зовут.
   Я покопался в памяти, пытаясь связать имя Сэмюэла Лэндри с тем, что я знал про Фулвайдер-билдинг, но ничего конструктивного не надумал. Это имя вообще ни с чем не вязалось… хотя какие-то ассоциации оно у меня вызывало, но смутные и непонятные. Что-то брезжило на краешке сознания, как звон церковного колокола, разносящийся далеко в утреннем тумане.
   – Все ты врешь, – сказал я, но без нажима. Просто надо было хоть что-то сказать.
   – Позвоните шефу, – предложил второй маляр. Вот оно, лишнее подтверждение, что первое впечатление может быть обманчивым: парень, видимо, был посмышленее своего напарника. Он залез внутрь своего грязного, заляпанного краской комбинезона и вытащил визитную карточку.
   Я отмахнулся от нее, внезапно почувствовав, как на меня навалилась усталость и какое-то опустошение.
   – Ну кому, Христа ради, понадобилось здесь все перекрашивать?
   Вопрос был риторическим, но маляр, предлагавший мне карточку, все равно высказался в том смысле, что теперь в коридоре будет светлее.
   – Разве нет? – осторожно спросил он.
   – Сынок. – Я шагнул к нему. – У твоей мамы были нормальные живые дети, или ты у нее один такой – жертва аборта?
   – Эй, ладно-ладно, – пробормотал он, отступая назад. Я проследил за его испуганным взглядом и увидел свои угрожающе сжатые кулаки. Усилием воли я их разжал, но его это, кажется, не успокоило. И я его понимаю. – Вам что-то не нравится, и вы высказали свое слово, громко и внятно. Но я человек подневольный. Шеф мне приказывает – я делаю, правильно? Таков порядок, по-моему.
   Он бросил быстрый взгляд на своего напарника и опять поднял глаза на меня. Но я знал этот взгляд. При моей-то работе я видел такое не раз. Этого парня лучше не трогать, говорил этот взгляд. Его лучше не злить. А то он бесноватый какой-то.
   – Я вот о чем, у меня же жена и ребенок, их кормить надо, – продолжил второй. – А сейчас ведь Депрессия, сами знаете.
   Я смутился. Злость мигом потухла, как костер в сильный ливень. У нас что, и вправду Депрессия? Какая еще Депрессия?
   – Да, я знаю, – пробормотал я, хотя понятия не имел, о чем речь. – Ладно, ребята, проехали и забыли, ага?
   – Ага, – с готовностью согласились маляры. Тот, кого я ошибочно принял за не совсем законченного идиота, ковырял левой рукой в правой подмышке, пытаясь успокоить болезненный нерв. Я мог бы ему подсказать, чтобы он зря не мучился – еще час-полтора, и само все пройдет, – но мне уже не хотелось с ними разговаривать. Вообще ни с кем разговаривать не хотелось, включая прелестницу Кэнди Кейн, чей томный взгляд с поволокой и знойные изгибы не раз повергали к ее стопам прожженных уличных забияк. Мне хотелось лишь одного: прошмыгнуть через приемную и побыстрее проникнуть к себе в кабинет. Там в нижнем левом ящике стола у меня была припасена бутылка ржаного виски, а сейчас мне бы очень не помешало выпить.
   Я направился к стеклянной двери с «морозным» узором, на которой висела табличка: «КЛАИД АМНИ. ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ», – едва сдерживая навязчивое желание все-таки наподдать ногой по банке «Устрично-белой краски Датч-Бой». Просто хотелось проверить, смогу ли я запулить ее через окно в конце коридора, так чтобы она влепилась в пожарную лестницу. Уже взявшись за дверную ручку, я, пораженный внезапной мыслью, повернулся обратно к малярам… но медленно, чтобы они не подумали, что меня обуял очередной приступ кровожадной злости. К тому же я опасался, что если я обернусь слишком быстро, то успею заметить, как они ухмыляются друг другу и крутят пальцами у виска – идиотский жест, которому мы все научились в школе.
   Они не крутили пальцами, но взгляда с меня не сводили. Тот, что поумнее, старался держаться поближе к двери с надписью «ВЫХОД». Внезапно мне захотелось им объяснить, что я, в сущности, не такой уж и плохой парень и что некоторые – в том числе несколько благодарных клиентов и по крайней мере одна бывшая жена – считают меня чуть ли не героем. Но подобные вещи о себе говорить не принято, и уж тем более – в разговоре с такой вот парочкой клоунов.
   – Спокойно, ребята. Я вас не съем. И даже не покусаю. Просто хочу спросить.
   Они немного расслабились. Но только чуть-чуть.
   – Валяй, – сказал маляр Номер Два.
   – Вы когда-нибудь ставили деньги на циферки в Тихуане?
   – La loteria? – спросил Номер Один.
   – Твое знание испанского поражает своей глубиной. Да. Именно la loteria.
   Номер Один покачал головой.
   – Мексиканские розыгрыши и мексиканские бордели – это для мудаков.
   «Вот поэтому я тебя и спросил», – подумал я про себя, но вслух этого не сказал.
   – И потом, – продолжал он, – ну, выиграешь ты там десять или даже двадцать тысяч песо. Подумаешь, счастье. Это что, деньги?! Полста баксов? Восемьдесят, на крайняк?
   Мама сбила лотерею в Тихуане, сказал Пеория, и мне сразу же показалось, что здесь что-то не то. Сорок штук баксов… Дядя Фред вчера съездил и приволок деньги. В седельной сумке привез, на своем мотоцикле!
   – Ну да, – сказал я, – что-то в этом районе. И они всегда так выплачивают? В песо?
   Он опять посмотрел на меня как на умалишенного, но потом вспомнил, что я и вправду малость того, и подправил лицо.
   – Ну… да. Это же мексиканская лотерея. В долларах они не платят…
   – Да, действительно, – пробормотал я, представив худое, раскрасневшееся лицо Пеории, когда он говорил: Их разложили по всей маминой кровати! Сорок гребаных тыщ!
   Но откуда слепому мальчишке знать, сколько там было денег… и что это вообще были деньги?! Ответ напрашивался сам собой: неоткуда ему знать. Но даже слепой пацан должен знать, что в la loteria выигрыш выплачивают в песо, а не в долларах, и что сорок тысяч долларов в мексиканской валюте при всем желании не впихнешь в седельную сумку мотоцикла. Чтобы вывезти всю капусту, его дяде понадобился бы как минимум мусоровоз.
   В общем, путаница еще та.
   – Спасибо. – Я открыл дверь и вошел в свой офис.
   К вящей радости всех троих.

IV. Последний клиент Амни

   – Кэнди, птичка моя, я никого не хочу видеть, никаких де…
   Я умолк на полуслове. В приемной было пусто. Рабочий стол Кэнди в углу казался каким-то неестественно голым, и через пару секунд я сообразил почему: пластмассовое корытце для входящей и исходящей корреспонденции было заброшено в мусорную корзину, а неизменные фотографии Эррола Флинна и Уильяма Пауэлла исчезли. И ее «Филко» [4 - «Филко» – товарный знак бытовых электроприборов, а также радио– и телеаппаратуры. – Примеч. пер.] тоже. Узкое синее креслице – очень удобное приспособление для демонстрации роскошных ножек, а уж Кэнди было что показать, – пустовало.
   Я снова уставился на корытце для бумаг, которое торчало из корзины, как нос тонущего корабля, и у меня екнуло сердце. Что если здесь кто-то был… перерыл все бумаги, похитил Кэнди… Иными словами, а вдруг это было дело?! Сейчас я бы с радостью занялся любым делом, даже если бы это подразумевало, что какой-то подонок увез Кэнди черт знает куда и в данный момент связывает мою птичку… особенно тщательно поправляя веревку на ее шикарной упругой груди. Сейчас меня привлекал любой выход из всех этих хитросплетений, которые запутывались все сильнее.
   Но было одно небольшое «но»: никаких следов погрома не наблюдалось. Да, лоток для бумаг валялся в мусорной корзине, но это еще не значит, что здесь побывал злоумышленник. На самом деле это больше похоже на…
   На столе лежал только один предмет – строго по центру. Белый конверт. Мне стоило только взглянуть на него, как меня охватило дурное предчувствие. Но я все равно подошел – ноги как будто сами пронесли меня через комнату – и взял его со стола. Для меня не явилось сюрпризом, когда я увидел плавные росчерки и завитки почерка Кэнди. Просто еще одна малоприятная составляющая этого долгого малоприятного утра.
   Я разорвал конверт, и мне в руки выпал один листок, выдранный из блокнота.

   Дорогой Клайд!
   Мне надоели твои нелепые детские шуточки и издевательства надо мной, и я устала от твоих идиотских насмешек над моим именем. Жизнь коротка, и жалко тратить ее на разведенного детектива преклонного возраста с вечно нечищенными зубами. У тебя есть свои плюсы, Клайд, но их значительно меньше, чем минусов. И особенно после того, как ты запил горькую.
   Сделай себе приятное и повзрослей, наконец.
   Всегда твоя,
Арлин Кейн.

   P.S. Я еду к маме в Айдахо. И не пытайся со мной связаться.

   Еще секунду-другую я подержал записку, не веря своим глазам, а потом бросил ее на стол. Пока я смотрел на листок, порхавший в мусорную корзину, у меня в голове крутилась одна фраза: Я устала от твоих идиотских насмешек над моим именем. А разве я знал, что ее звали Арлин, а не Кэнди Кейн? Кейн-Конфетка. Пока записка летела в корзину – а летела она, кажется, бесконечно, – я порылся в памяти и снова сказал себе честно и искренне: Нет. Ее всегда звали Кэнди, и да – я частенько шутил по этому поводу. И если мы после этого малость дурачились в плане легкого безобидного флирта на рабочем месте, ну так и что с того? Ей это нравилось. Мне тоже…
   Ей нравилось? Ты уверен? – ехидно ввернул внутренний голос. Ей правда нравилось, или это еще одна сказка из тех, которыми ты себя тешил все эти годы?
   Я попытался заткнуть этот голос, и мне удалось – со второй или третьей попытки, – но ему на смену пришел еще менее приятный голос. Дрожащий от злости голос Пеории Смита. И мне больше не нужно изображать бурную радость всякий раз, когда какой-нибудь пижон оставит мне пять центов сверху, вот что сказал этот голос. Вы что, не ловите новость, мистер Амни?
   – Заткнись, малыш, – сказал я пустой комнате. – Ты явно не Гэбриел Хиттер. – Я отвернулся от стола Кэнди, и вдруг у меня перед глазами поплыли лица. Они растянулись длинной вереницей, как какой-то безумный оркестр, марширующий прямо из ада: Джордж и Глория Деммики, Пеория Смит, Билл Таггл, Вернон Клейн, шикарная блондинка по имени Арлин Кейн… и даже двое тупиц-маляров.
   В общем, путаница еще та.
   Понурив голову, я поплелся к себе в кабинет. Плотно закрыл за собой дверь и уселся за стол. Приглушенный уличный шум доносился ко мне из-за закрытых окон. Я подумал, что для любого нормального человека это утро по-прежнему остается прекрасным и идеальным – таким идеальным, что впору метить его знаком качества, – но для меня яркий свет дня померк… и внутри и снаружи. Я вспомнил про выпивку в нижнем ящике, но после всего, что случилось, мне было лень даже нагнуться, чтобы достать бутылку. Даже такая вот малость показалась мне вдруг непосильным трудом. Все равно что карабкаться на Эверест в теннисных туфлях.
   Запах свежей краски проник даже в святая святых – то есть ко мне в кабинет, отделенный от коридора просторной приемной. Обычно мне нравился этот запах, но не сейчас. Сейчас это был запах всего, что пошло не так, начиная еще со вчерашнего вечера, когда Деммики не вернулись с ночной гулянки в свой «голливудский бунгало», по обыкновению перебрасываясь идиотскими шуточками, и не врубили на полную громкость музыку, и не ввергли в истерику своего бесноватого пса, который вечно визжал и лаял, когда они затевали свои разборки. Я вдруг осознал – со всей ясностью и отчетливостью, в точности так, как, по моим представлениям, приходят великие истины и откровения к тем немногим счастливцам, к кому они все же приходят, – что если бы врачам удалось вырезать опухоль, убивавшую старого лифтера из Фулвайдер-билдинг, она оказалось бы белой. Устрично-белой. И пахла бы как свежая краска «Датч-Бой».
   Эта мысль уморила меня окончательно. Я опустил голову, до боли сжимая виски ладонями, чтобы удержать ее на месте… или чтобы она не взорвалась, испачкав все стены. И когда у меня за спиной тихо открылась дверь и кто-то вошел в кабинет, я даже не обернулся. У меня просто не было сил.
   Кроме того, у меня появилось странное ощущение, что я и так знаю, кто это вошел. То есть имени я назвать бы не смог, но шаги этого человека были мне знакомы. Как и запах его одеколона, хотя я не вспомнил бы его название даже под дулом пистолета. И по очень простой причине: я его просто не знал. Такой запах попался мне первый раз в жизни. Но тогда возникает резонный вопрос: как я его узнал, если ни разу не нюхал раньше? На этот вопрос я, наверное, не отвечу. И тем не менее.
   Но хуже всего было даже не это. Хуже всего было то, что я перепугался до полусмерти. Я повидал в жизни всякое: и заряженные пистолеты в руках взбешенных мужчин – что было, ясное дело, погано, – и кинжалы в руках разъяренных женщин, что было в тысячу раз хуже; меня привязывали к колесу «паккарда», стоявшего на пути груженого состава; меня даже вышвыривали из окна, с третьего этажа. Жизнь интересная и насыщенная, ничего не скажешь, но никогда прежде я так не боялся – ничто не пугало меня сильнее, чем этот запах одеколона и мягкие шаги.
   Впечатление было такое, что голова у меня весит с полтонны, не меньше.
   – Клайд.
   Я знал этот голос. Никогда в жизни его не слышал и тем не менее знал, как свой собственный. Одно только слово, и вес моей головы подскочил ровно до тонны.
   – Убирайся отсюда, кто бы ты ни был, – выдавил я, не поднимая глаз. – Контора закрыта. – И что-то заставило меня добавить: – На ремонт.
   – Неудачный день, Клайд?
   Мне показалось, или в голосе и вправду было сочувствие? Может, и было, но от этого мне почему-то стало еще хуже. Я не знаю, кто этот урод, но я не нуждаюсь в его сочувствии. Мне что-то подсказывало, что его симпатия гораздо опаснее его ненависти.
   – Нормальный день, – процедил я сквозь зубы, поддерживая руками свою больную тяжелую голову и упорно глядя на ватман, покрывавший крышку стола. В ее верхнем левом углу был телефон Мевис Вельд. Я перечитывал номер снова и снова: БЕверли 6—4214. Мне показалось, что это удачная мысль – зацепиться взглядом за ватман. Я не знал, кто этот человек, но одно знал точно: я не хочу его видеть. В этом – если больше ни в чем – я был уверен на сто процентов.
   – По-моему, ты немного… неискренен, скажем так, – произнес голос с мягким укором, и в нем действительно было сочувствие; от этих слов мой желудок скрутило. Ощущение было такое, что внутри у меня судорожно сжался кулак, пропитанный кислотой. Посетитель уселся на стул, скрипнувший под его тяжестью.
   – Я не совсем понял, что вы имели в виду, но ладно, спорить не буду, – выдавил я. – А теперь, когда мы пришли к соглашению, почему бы вам, уважаемый, не подняться со стула и не дернуть отсюда сейчас же? Сегодня мне хочется взять больничный, и я могу это сделать без всяких анализов, потому что я босс. Хорошо быть боссом?
   – Вполне. Посмотри на меня, Клайд.
   У меня все внутри сжалось, сердце, как говорится, пропустило один удар, но головы я не поднял. Я по-прежнему сидел, тупо глядя на БЕверли 6—4214, и даже поймал себя на интересной мысли. Я вдруг подумал, что Мевис Вельд мало и всех кругов ада. А когда я заговорил, мой голос был ровным и твердым. Я сам удивился такому спокойствию, но и преисполнился искренней благодарности.
   – На самом деле я могу взять больничный на целый год. Поеду в Кармель, например. Буду сидеть на палубе с журнальчиком на коленях и смотреть, как в гавань прибывают большие корабли с Гавайев.
   – Посмотри на меня.
   Я нехотя поднял голову. Как будто меня что-то заставило. Он сидел прямо напротив, на том же самом стуле, где когда-то сидели и Мевис, и Ардис Макгилл, и Большой Том Хэтфилд. Даже Вернон Клейн однажды сидел тут, на этом стуле, когда принес фотографии своей дочки, одетой только в обкуренную блаженную улыбку и костюм Евы. И вот теперь там сидел и он. У него на лице все еще сохранился калифорнийский загар, и это лицо я уже видел раньше. В последний раз – меньше часа назад, когда я скреб его бритвой перед зеркалом в собственной ванной.
   Выражение симпатии в его глазах – в моих глазах – повергло меня в состояние тихого шока. Я в жизни не видел таких страшных глаз. А когда он протянул мне руку – мою руку, – мне вдруг отчаянно захотелось развернуться в кресле, вскочить на ноги и бежать без оглядки прямо в окно. На седьмом этаже, между прочим. Может, я бы и поддался этому искушению, не будь я настольно растерян и потрясен. Да что потрясен?! Раздавлен… Я миллион раз читал это слово – любимое словечко авторов бульварного чтива, плохоньких детективов и слезливо-сопливых романов, – но что оно значит, прочувствовал только сейчас.
   Внезапно в офисе потемнело. Утро было на редкость ясное, в этом я мог бы поклясться, но невесть откуда взявшееся облако заслонило солнце. Человек, сидевший напротив, был старше меня лет на десять, по меньшей мере, если и вовсе на пятнадцать. Его волосы были совсем седыми, мои – практически черными, но это не отменяло простого факта: не важно, как он себя называет и на сколько лет выглядит, он – это я. Разве мне не показалось, что его голос звучит знакомо? Ну да, все правильно. Когда вы слушаете свой собственный голос в записи – то есть со стороны, – он тоже звучит знакомо, но все же немного не так, как у вас в голове.
   Он поднял со стола мою вялую ладонь, пожал ее с живостью агента по продаже недвижимости, который почуял возможность как следует поживиться, и уронил обратно. Рука безвольно шлепнулась на картонку, накрыв телефон Мевис Вельд. Когда я поднял пальцы, я увидел, что номер исчез. И вообще все номера, нацарапанные на бумаге более чем за год, исчезли. Подкладка была чиста, как… ну, как совесть истового баптиста.
   – Боже, – выдохнул я. – Боже мой.
   – Ни в коем случае, – заявила моя престарелая копия с той стороны стола. – Лэндри. Сэмюэл Д. Лэндри. К вашим услугам.

V. Интервью с Господом Богом

   Хотя я был ошеломлен и растерян, мне не составило труда вспомнить это имя. Наверное, потому, что я его слышал совсем недавно. Буквально пару минут назад. Согласно Маляру Номер Два, именно из-за Сэмюэла Лэндри длинный темный коридор, ведущий в мой офис, скоро станет устрично-белым. Лэндри был хозяином Фулвайдер-билдинг.
   Мне вдруг пришла в голову идиотская мысль, но ее патентованный идиотизм все-таки не затмил и проблеск внезапной надежды. Есть такая теория, что все люди на Земле имеют своих двойников. Может быть, Лэндри – как раз мой двойник? А что, если мы идентичные близнецы, разобщенные двойники, родившиеся у разных родителей с разрывом в десять – пятнадцать лет? Эта безумная мысль не объясняла всех остальных странностей сегодняшнего дня, но черт побери… мне нужно было зацепиться хотя бы за что-то.
   – Вы по какому вопросу, мистер Лэндри? – Как я ни старался, у меня все равно дрожал голос. – Если насчет аренды, то дайте мне день или два, чтобы я разобрался с делами. Похоже, у моей секретарши неожиданно обнаружилось неотложное дело в родном городке под названием Глубокая Задница, штат Айдахо.
   Лэндри не обратил никакого внимания на мою жалкую попытку перевести разговор на другую тему.
   – Да, – сказал он задумчиво, – как я понимаю, денек у тебя сегодня был не из приятных… и это моя вина. Мне очень жаль, Клайд, правда. Личная встреча с тобой оказалась… ну, не совсем такой, как я себе представлял. То есть совсем не такой. Во-первых, ты мне понравился. Я даже не думал, что ты мне настолько понравишься. Но пути назад уже нет. – Он глубоко вздохнул. И этот вздох очень мне не понравился.
   – Я не понимаю, о чем вы, – теперь мой голос дрожал еще сильнее, а лучик надежды тускнел. Мне вообще было нехорошо. Впечатление было такое, что у меня в голове вместо мозгов пустота при острой кислородной недостаточности.
   Он не ответил. Он молча нагнулся и поднял тонкий кожаный портфель, который стоял на полу прислоненным к передней ножке кресла. На портфеле были оттиснуты инициалы С.Д.Л., из чего я заключил, что посетитель принес его с собой. Я вообще очень смекалистый парень, и два года подряд – в тридцать четвертом и тридцать пятом – меня признавали «лучшим сыщиком года» вовсе не за красивые глаза.
   Такого портфеля я в жизни не видел – он был слишком мал и тонок для дипломата и закрывался не на ремешки или замок, а на молнию. И сама молния была странной. Я никогда раньше не видел таких тонких и мелких зубчиков. Да и на металл это было совсем не похоже.
   Но это было еще не все. Даже если не принимать во внимание болезненное сходство Лэндри со мной, в нем было немало других непонятных странностей. Прежде всего он совершенно не походил на процветающего бизнесмена, каким можно было бы представить владельца Фулвайдер-билдинг. Понятно, что это не «Риц», но все-таки здание в центре Лос-Анджелеса, а мой клиент (если это действительно был клиент) выглядел как бродяга в хороший день, когда ему посчастливилось принять душ и побриться.
   На нем были какие-то непонятные штаны из синей джинсовой ткани, простая белая рубашка без воротника и спортивные тапочки… только опять же какие-то странные. Я таких в жизни не видел. Огромные такие «копыта» на толстенной подошве. Мне они напоминали ботинки Бориса Карлоффа в сцене пробуждения Франкенштейна, и если тот материал, из которого они сделаны, был парусиной, то я готов съесть свою шляпу. Красная надпись с боков звучала как название блюда из дешевой китайской закусочной: РИБОК.
   Я взглянул на картонку, покрывавшую стол – которая когда-то была вся исписана телефонными номерами, – и вдруг понял, что не могу вспомнить номер Мевис Вельд, хотя только прошлой зимой звонил ей, наверное, миллион раз. Мне стало страшно. То есть мне и до этого было страшно… но теперь стало еще страшнее.
   – Послушайте, мистер, почему бы вам быстренько не изложить свое дело и не убраться отсюда? – сказал я резко. – Хотя по здравому размышлению… может быть, «изложить свое дело» мы с вами пропустим и начнем непосредственно с «поскорее убраться отсюда»?
   Он улыбнулся… устало, как мне показалось. И это мне не понравилось тоже. Его лицо было страшно усталым. И страшно печальным. Это было лицо человека, который прошел через такие кошмары, которые мне и не снились. Я даже почувствовал некоторую симпатию к этому загадочному посетителю, но страх был сильнее симпании. Страх и еще – злость. Потому что это было мое лицо, а этот урод поизносил его в хвост и в гриву.
   – Прости, Клайд, но так не пойдет.
   Лэндри взялся за молнию на своем странном портфеле, и я вдруг понял, что отдал бы полжизни, лишь бы только он никогда ее не открывал. Не зная, как его остановить, я брякнул первое, что пришло в голову:
   – Вы всегда посещаете арендаторов одетым как фермер, который выращивает капусту? Вы что, из этих оригиналов-миллионеров?
   – Да, я и вправду большой оригинал. И у тебя не получится сделать то, что ты задумал, Клайд.
   – Откуда вы знаете, что я заду…
   И тогда он сказал то, чего я так боялся:
   – Я знаю все твои мысли, Клайд. В конце концов я – это ты.
   Последний лучик надежды угас. Я облизал вдруг пересохшие губы и заставил себя говорить. Все что угодно, лишь бы не дать ему открыть эту змейку. Все что угодно. Мой голос звучал хрипло, но все же звучал, что уже радовало.
   – Да, я заметил сходство. Хотя я не знаю такого одеколона. Сам-то я пользуюсь «Олд Спайсом».
   Его пальцы сомкнулись на замке молнии, но не потянули. Пока.
   – Но тебе нравится, правда? – сказал он уверенно. – И ты стал бы им пользоваться, если бы он продавался там на углу, в парфюмерном киоске? Но только вот незадача: ты его не найдешь ни в одном парфюмерном. Одеколон называется «Aramis», и его изобретут только лет через сорок с лишним. – Он глянул на свои уродливые ботинки. – И мои кроссовки тоже.
   – Что еще за чертовщина?
   – Да, вполне может быть, что без черта тут не обошлось, – сказал Лэндри без тени улыбки.
   – Откуда вы?
   – Я думал, ты знаешь. – Лэндри расстегнул молнию, и я увидел какое-то прямоугольное устройство из мягкого пластика. Оно было точно такого же цвета, каким еще до заката станет коридор седьмого этажа. Ничего подобного я в жизни не видел. Названия на этой хреновине не было, только что-то вроде серийного номера: Т-1000. Лэндри достал его из чехла, сдвинул защелки по краям и поднял крышку – некое подобие телеэкрана из фильмов про Бака Роджерса. – Я из будущего, – сказал Лэндри. – Как в фантастическом рассказе.
   – Скорее уж из психушки, – выдавил я.
   – Но не совсем как в рассказе, – продолжал он, пропустив мимо ушей мое оскорбительное замечание. – Да, не совсем. – Он нажал на какую-то кнопку с левого бока пластмассовой коробки. Раздалось тихое жужжание, потом короткий писк. Хреновина у него на коленях была похожа на странную стенографическую машинку… и мне почему-то казалось, что это не так уж и далеко от истины.
   Он взглянул на меня и спросил:
   – Как звали твоего отца, Клайд?
   Я посмотрел на него и мне опять захотелось облизать губы. В комнате по-прежнему было темно, облака, которых не наблюдалось, когда я заходил в здание, затянули солнце. Лицо Лэндри плавало во мраке, как старый сморщенный воздушный шар.
   – А как это влияет на цену на огурцы в Монровии? – съязвил я.
   – Ты ведь не знаешь, правда?
   – Разумеется, знаю.
   И я действительно знал. Просто никак не мог вспомнить, вот и все. Имя вертелось у меня на языке, но никак не давалось. Как и телефон Мевис Вельд, кажется БЭйшор чего-то там.
   – А мать?
   – Вы что, издеваетесь?!
   – А, вот еще, полегче… какую школу ты окончил? Каждый нормальный американец помнит свою школу, правильно? Или первую девушку, с которой он стал мужчиной. Или город, в котором он вырос. Вот ты, например, где вырос? В Сан-Луис Обиспо?
   Я открыл было рот, но ничего не сказал.
   Потому что не знал, что сказать.
   – Может быть, в Кармеле?
   Это звучало похоже… но нет. Не то.
   У меня кружилась голова.
   – Или это был город Дыра Заштатная, штат Нью-Мексико?
   – Прекрати! – заорал я.
   – Так ты знаешь? Или нет?
   – Да, знаю! Это был…
   Лэндри наклонился над своей странной пишущей машинкой и застучал по клавишам.
   – Сан-Диего! Родился и вырос!
   Он положил машинку на стол и развернул так, чтобы я смог прочесть слова в окошке над клавиатурой.
   Сан-Диего! Родился и вырос!
   Мой взгляд упал на надпись, идущую по рамке вокруг экрана.
   – Что такое «Тошиба»? – полюбопытствовал я. – Гарнир к китайскому блюду «Рибок»?
   – Японская электронная компания.
   Я сухо рассмеялся.
   – Вы так шутите, мистер? Япошки даже вертушку игрушечную не сделают так, чтобы не перепутать детали.
   – Уже нет. Сейчас все по-другому. Кстати, насчет сейчас… Какой сейчас год?
   – Тысяча девятьсот тридцать восьмой, – выпалил я, потом поднял затекшую руку к губам. – Нет, тридцать девятый.
   – Или, может быть, сороковой, – вставил он.
   Я промолчал, но почувствовал, что лицо начинает гореть.
   – Не вини себя, Клайд. Ты не знаешь, потому что я сам не знаю. Всегда оставляю этот аспект неопределенным. Я не определяю конкретное время, я пытаюсь создать ощущение времени… скажем, эпоха мелочной торговли. Можно и так назвать, если угодно. Или эпоха гангстеров, веселое время. Большинство моих читателей именно так это и воспринимают. И потом, это удобно для редактирования, чтобы не мучиться и не просчитывать каждый раз, сколько времени прошло между тем или иным событием. Ты не замечал, что ты, когда говоришь о прошлом, чаще всего употребляешь неопределенные фразы: «так давно, что уже и не помню», или «в незапамятные времена», или «дольше, чем мне бы хотелось», или «когда Гектор был еще щенком»?
   – Нет, вроде бы не замечал. – Но теперь, когда он мне об этом сказал, я и вправду задумался. И заметил. И вспомнил «Лос-Анджелес таймс». Я каждый день читал эту газету, но какие конкретно это были дни? Только теперь до меня дошло, что в шапке на первой странице никогда не было даты, а только лозунг: «Честнейшая газета Америки в честнейшем городе Америки».
   – Ты так говоришь потому, что в этом мире время не движется. И в этом… – Лэндри запнулся и вдруг улыбнулся. Улыбочка, исполненная тоски и какого-то странного голодного устремления, получилась настолько жуткой, что я отвернулся. – В этом часть его обаяния, – закончил он.
   Я был напуган, да. Но я умел быть крутым парнем, если так было нужно. И сейчас был как раз такой случай.
   – Так что, черт возьми, тут происходит? Объясни толком.
   – Хорошо… Только ты сам уже начал понимать, Клайд.
   – Может быть. Я не знаю имен матери и отца, и имени первой девчонки, которую я уложил в постель, потому что вы их не знаете. Так?
   Лэндри кивнул, улыбаясь мне, как учитель, чей ученик пошел по пути нелогичных решений и, вопреки ожиданиям, все-таки дал правильный ответ. Но в его глазах читалось все то же страшное сочувствие.
   – И когда вы написали «Сан-Диего» на вашей машинке, эта мысль тут же передалась и мне…
   Он снова кивнул, подбадривая меня.
   – И вы владеете не только Фулвайдер-билдинг? – У меня в горле стоял комок. Я тяжело сглотнул, но это ни капельки не помогло. – Вы владеете всем.
   Лэндри покачал головой.
   – Нет, не всем. Только Лос-Анджелесом и его окрестностями. Этой версией Лос-Анджелеса с некоторыми подредактированными дополнениями.
   – Хрень какая-то, – подытожил я, но едва слышным шепотом.
   – Видишь картину слева от двери, Клайд?
   Я глянул в ту сторону, хотя в этом не было необходимости. Я и так знал прекрасно, что на картине изображен Вашингтон на переправе через Делавэр, и висела там с… ну, с той поры, когда Гектор был еще щенком.
   Лэндри снова поставил свою стенографическую машинку имени Бака Роджерса себе на колени и склонился над ней.
   – Не надо! – заорал я, пытаясь дотянуться до него. Но у меня ничего не вышло. Руки мне не повиновались, как я ни старался. Меня охватила странная апатия. Я себя чувствовал обессиленым и совершенно опустошенным, как будто уже потерял пинты три крови, и она все еще продолжала течь.
   Он опять застучал по клавишам. Повернул свой агрегат ко мне, чтобы мне были видны слова в светящемся окне. Там было написано: На стене, слева от двери, ведущей в «Страну сладкой Кэнди», висит наш глубоко уважаемый президент… но всегда слегка косо. Такой у меня оригинальный способ держать его в перспективе.
   Я посмотрел на картину. Джордж Вашингтон исчез, а на его месте возник Франклин Рузвельт. Ф.Д.Р. улыбался с сигаретой во рту. Его мундштук торчал вверх под углом, который его приверженцы называли щегольским и лихим, а противники – вызывающе высокомерным. Фотография висела чуть криво.
   – Вообще-то мне даже не нужен лэптоп, – сказал этот странный человек. Говорил он слегка смущенно, словно я его в чем-то обвинял. – Я могу это делать и просто сосредоточившись. Ты же видел, как исчезли номера с твоей картонки. Но с лэптопом все-таки проще. Может, я просто привык все записывать. А потом редактировать. Вообще, редактирование и правка – самое увлекательное в этой работе, потому что именно на данном этапе я вношу последние штрихи – маленькие, но характерные, – и картинка обретает живую четкость.
   Я долго смотрел на Лэндри, а когда, наконец, заговорил, мой голос был мертвым.
   – Вы меня придумали, да?
   Он кивнул, и вид у него был смущенным. Как будто он сделал какую-то гадость.
   – Когда? – Я испустил хриплый короткий смешок. – Или это не тот вопрос?
   – Я не знаю, тот или не тот, и наверное, любой писатель сказал бы тебе то же самое. Но я знаю одно: это случилось не в раз, а в процессе. Впервые ты у меня появился еще в «Алом Городе», который я написал в семьдесят седьмом. Но ты с тех пор здорово изменился.
   Тысяча девятьсот семьдесят седьмой год. Воистину, год Бака Роджерса. Я не хотел верить, что все это происходит на самом деле. Мне было удобнее думать, что это сон. Но вот что странно: мне бы, наверное, удалось убедить себя в нереальности происходящего, но мне мешал запах его одеколона – знакомый запах, которого я никогда в жизни не нюхал. Да и как бы я его понюхал? Это же «Арамис» – марка, знакомая мне не больше, чем «Тошиба».
   – Постепенно ты развивался во что-то более сложное и интересное, – продолжал Лэндри. – Но вначале был все-таки пресноват. Я бы сказал, одномерный образ.
   Он умолк, чтобы откашляться, и улыбнулся каким-то своим мыслям.
   – Позор на мою неседую голову, – ввернул я.
   Он поморщился, уловив злость в моем голосе, но заставил себя посмотреть мне в глаза и продолжить:
   – Последняя книга с твоим участием называется «Вполне в духе падшего ангела». Я ее начал в девяностом, но закончил только в девяносто третьем. У меня были проблемы. Жизнь в это время вообще была… интересной. – Его улыбка вышла кривой и горькой. – А в интересные времена писатель не пишет хороших книг, Клайд. Уж поверь мне на слово.
   Глядя на его дурацкую одежду, которая висела на нем, как на вешалке, я решил, что тут ему можно верить.
   – Может быть, вы поэтому так по-крупному и прокололись на этот раз, – сказал я. – Насчет лотереи и сорока тысяч долларов. Это же полная ерунда. Там, за границей, они платят в песо.
   – Да, знаю. Я и не говорю, что у меня не бывает проколов. В этом мире я, может быть, и претендую на роль Создателя… в этом мире или для этого мира… но сам по себе я простой человек. Однако когда я лажаюсь, ты и другие мои персонажи об этом не знают, Клайд. Потому что все мои противоречия и накладки – это все составляющие вашей жизни. Но Пеория лгал тебе. Я это знал и хотел, чтобы ты догадался.
   – Зачем?
   Он пожал плечами и снова смутился, как будто ему было стыдно.
   – Наверное, чтобы немного тебя подготовить ко встрече со мной. Для этого все и делалось, начиная с Деммиков. Мне не хотелось уж слишком тебя пугать.
   Любой сыщик, который не зря ест свой хлеб, всегда замечает, когда сидящий перед ним человек лжет, а когда говорит правду; а вот улавливать, когда клиент говорит правду, но при этом что-то скрывает – талант куда более редкий. И я глубоко убежден, что даже у гениев сыска подобные озарения случаются не всегда. Не знаю, может быть, сейчас у меня получилось только из-за того, что мы с Лэндри были настроены на одну мыслительную волну, но я чувствовал: он что-то недоговаривает. Вопрос был в другом: хочу ли я это знать?
   Я уже было решил задать ему вопрос в лоб, но меня остановила внезапная и ужасная догадка, всплывшая ниоткуда, точно безумный призрак, просочившийся из стены проклятого дома. Я подумал о Деммиках. Вчера ночью у них было тихо. И причина тому проста: мертвые не орут и не ссорятся – это непреложный закон природы, из тех, что гласят, что вода мокрая или что камни падают вниз. Есть вещи, которые просто и есть и никогда не меняются. Никогда. Я сразу почувствовал – буквально с первого дня знакомства, – какой яростный нрав скрывается у Джорджа под корочкой «мирного человека из общества», и что за миленьким личиком и взбалмошными повадками Глории Деммик притаилась кусачая сука, готовая вцепиться вам в горло в любой момент. Они были какими-то уж слишком ненатуральными, больше похожими не на реальных людей, а на персонажей бродвейских мюзиклов Коула Портера, понимаете? И теперь я был почему-то уверен, что Джордж все же сорвался и придушил свою милую женушку… а заодно и визгливого пса. Не исключено, что в данный момент Глория подпирает стену в ванной между душем и толчком, лицо у нее почернело, глаза выпучены наподобие мутных мраморных шариков, а между синими губами торчит вывалившийся язык. Корги лежит головой у нее на коленях с проволочной вешалкой, туго обмотанной вокруг шеи. Его истошные визги и лай затихли уже навсегда. А сам Джордж? Валяется бездыханный где-нибудь на кровати с пустой упаковкой Глориного снотворного под боком. Никаких больше плясок в клубе «Аль Ариф», никаких вечеринок, никаких громких дел об убийствах в богемных кругах Палм-Дезерт или Беверли-Глен. Сейчас они потихонечку остывают, привлекают мух и меняют цвет своего модного бронзового загара на мертвенно-синюшный.
   Джордж и Глория Деммик, которые умерли в странной машинке этого человека. Которые умерли у него в голове.
   – То есть вы не хотели меня пугать. Дерьмово у вас получилось, скажу я вам, – заметил я.
   И тут же подумал: а как такое могло получиться нормально? Как можно вообще подготовить обычного смертного человека к встрече с Господом Богом? Готов спорить, что и Моисей весь вспотел под своим балахоном, увидев огненный куст. А я – всего-навсего частный сыщик, работающий на ставке сорок долларов в час плюс еще кое-что на покрытие расходов.
   – «Вполне в духе падшего ангела» – это история Мевис Вельд. Само имя, Мевис Вельд, взято из романа «Сестричка» Реймонда Чандлера. – Он взглянул на меня с видом смущенной растерянности с легким налетом вины. – Это литературная реминисценция.
   – Хитро. Кстати, имя этого парня мне ничего не говорит.
   – Разумеется. В твоем мире, который даже не мир, а всего лишь моя версия Лос-Анджелеса, Чандлера просто не существовало. Зато в своих книгах я использовал разные имена и названия из его романов. В Фулвайдер-билдинг снимал офис Филип Марлоу, детектив из книг Чандлера. Вернон Клейн… Пеория Смит… и Клайд Амни, конечно. Так звали адвоката в «Разборе полетов».
   – И это у вас называется реминисценцией?
   – Да.
   – Ну, как знаешь. Хотя у нас это все называется плагиат. – Мне вдруг стало смешно, что мое имя придумано человеком, о котором я никогда не слышал, – человеком из мира, о котором я знать не знал и даже не подозревал о его существовании.
   Лэндри побагровел, но не отвел глаза.
   – Ладно, ладно. Согласен: я кое-что передрал. Например, перенял стиль Чандлера, но так я же не первый. Росс Макдональд проворачивал то же самое в пятидесятых – шестидесятых, а Роберт Паркер – в семидесятых – восьмидесятых. И критики, кстати, всячески их превозносили за это. Кроме того, Чандлер сам много взял от Хэммета и Хемингуэя, не говоря уже о писателях в жанре бульварного чтива типа…
   Я поднял руку.
   – Давай мы пропустим литературный обзор и перейдем к завершающему этапу. Все это слегка отдает сумасшествием, но… – Я взглянул на портрет Рузвельта, потом на непривычно пустую картонку на крышке стола, потом опять на изможденную физиономию человека по ту сторону стола. – Скажем так, я тебе поверил. Но тогда возникает такой вопрос: что ты здесь делаешь? Зачем ты сюда заявился?
   Но я уже знал ответ. Я как-никак профессиональный сыщик. Только на этот раз мне подсказало разгадку сердце, а не голова.
   – Я пришел за тобой.
   – За мной.
   – Прости, Клайд, но именно за тобой. Боюсь, придется тебе поменять представление о собственной жизни. Попробуй взглянуть на нее по-другому… ну, скажем… как на пару ботинок. Ты их снимаешь, я надеваю. Завязываю шнурки и ухожу.
   Ну да, разумеется. Именно за этим он и пришел. И я вдруг понял, что мне надо сделать… это был мой единственный выход.
   Мне надо избавиться от него.
   Я изобразил широкую поощряющую улыбку. Улыбку типа «давай, парень, рассказывай». В то же время я подобрал ноги под кресло, готовясь мгновенно рвануться и наброситься на него. Мне уже было ясно: из этой комнаты выйдет кто-то один. Либо он, либо я. И я сделаю все, чтобы это был я.
   – Серьезно? – Я сделал круглые глаза. – Как интересно. А что будет со мной, Сэмми? Что будет с сыщиком, оставшимся без ботинок? Что будет с Клайдом…
   Амни. Это слово – моя фамилия – стало бы последним словом, которое этот чужак, этот бесчестный вор услышал бы в своей жизни. Я собирался произнести его за секунду до решающего прыжка. Но похоже, что эта проклятая телепатия работала в обе стороны. Он закрыл глаза, но я успел уловить выражение тревоги в глубине его черных зрачков. Его губы сжались, лицо сделалось напряженным и сосредоточенным. На этот раз он не воспользовался своим агрегатом имени Бака Роджерса; наверное, он понимал, что на это нет времени.
   Лэндри заговорил нараспев, словно не складывал фразы, а читал их с листа:
   – «Его откровения подействовали на меня как какой-то наркотик. Я вдруг весь обмяк, словно из меня вытянули все силы. Ноги сделались как разваренные спагетти. Я откинулся на спинку кресла и уставился на него – ничего другого мне просто не оставалось».
   Я весь обмяк, ноги стали как ватные. В общем, я откинулся на спинку кресла и уставился на Лэндри. Ничего другого мне просто не оставалось.
   – Не шедевральный, конечно, абзац. – Он произнес это так, словно передо мной извинялся. – Но я не люблю сочинять на ходу. У меня это плохо выходит.
   – Сволочь, урод, сукин сын. – Меня хватало только на шепот.
   – Да, – безропотно согласился он. – Наверное, так и есть.
   – Зачем тебе это надо? Зачем ты крадешь мою жизнь?
   Его глаза засверкали злостью.
   – Твою жизнь, говоришь? Ты сам прекрасно все знаешь, Клайд, хотя и боишься себе признаться. Это не твоя жизнь. Я придумал тебя. Как сейчас помню, когда это было. В январе семьдесят седьмого, в один унылый дождливый день. И ты жил в моем воображении и в моих книгах до теперешнего момента. Я дал тебе жизнь, и я вправе ее забрать.
   – Как благородно, – усмехнулся я. – Но представь, что сейчас к нам сюда вошел бы Господь Бог и принялся бы распускать твою жизнь на нитки, как старый ненужный шарф… тогда, наверное, тебе было бы проще понять мою точку зрения.
   – Не буду спорить. По-своему ты прав. Да и какой смысл спорить с самим собой? Это все равно что в играть в одиночку в шахматы. Если честно играть, так и так будет ничья. Давай скажем просто: я делаю то, что я делаю, потому что могу.
   Как ни странно, но я вдруг успокоился. Это мы уже проходили. Когда кто-то вроде бы взял над тобой верх, надо заставить его говорить. Причем говорить без умолку. Это сработало с Мевис Вельд, сработает и теперь. Когда они чувствуют свою силу, они говорят что-то вроде: «Теперь уж чего?! Теперь я тебе расскажу кое-что интересное напоследок…». Или: «Тебе надо знать то-то и то-то? Хорошо, я тебе расскажу, все равно это уже ничего не изменит».
   Версия Мевис была малость поэлегантнее: «Я хочу, чтобы ты знал, Амни… ты хотел узнать правду, ну так забирай эту правду с собою в ад. Обсудишь ее на досуге с дьяволом за кофе с пирожными». Не важно, что они говорят. Главное, чтобы они говорили. Пока человек говорит, он не будет стрелять.
   Поэтому надо затягивать разговор. Пусть они говорят, а ты слушай их и надейся, что откуда-нибудь да появится дружественная кавалерия, которая все-таки подоспеет тебе на подмогу.
   – Но зачем тебе это, я никак не могу понять? Обычно все по-другому бывает. То есть, как правило, вы, писатели, не врываетесь в свои книги, а тихо-мирно получаете гонорары и пишете новые книжки… или я ошибаюсь?
   – Тянешь время, Клайд? Хочешь заставить меня говорить?
   Мне как будто врезали в под дых. Но я собирался играть до последней карты. Так что я лишь усмехнулся и пожал плечами.
   – Может быть. А может быть, и нет. Но как бы там ни было, мне действительно интересно. – Тут я не соврал.
   Он неуверенно посмотрел на меня, потом склонился над своей адской пишущей машинкой – когда он застучал по клавишам, все мое тело скрутили судороги, – и снова выпрямился.
   – Ладно, я тебе расскажу. Теперь-то чего?! Все равно это уже ничего не изменит.
   – Угу.
   – Ты умный парень, Клайд. И ты полностью прав: писатели редко вживаются в те миры, которые создают в своих книгах. А если кто-то из них по-настоящему погружается в такой вот выдуманный мир, то он в нем же и застревает. В его сознании проходит какая-то жизнь… но только в сознании, потому что его тело прозябает на уровне овоща в какой-нибудь психбольнице. Но таких очень мало. В массе своей мы – лишь туристы в стране собственного воображения. И я такой же турист. Пишу я медленно. Кажется, я уже говорил, что я постоянно мучаюсь с композицией и развитием сижета… но за десять лет я все-таки выдал пять книг о Клайде Амни, причем каждая следующая получалась успешнее предыдущей. В восемьдесят третьем я ушел с работы… кстати, я был директором регионального филиала одной очень солидной страховой компании… и сделался профессиональным писателем. У меня была жена, которую я безумно любил, и сынишка, который был для меня дороже всего на свете, и я был счастлив. По-настоящему счастлив. Мне казалось, что лучше уже не бывает.
   Мой собеседник заерзал в кресле и передвинул руку. Я заметил, что на потертой ручке уже не было черной дырки, выжженной сигаретой Ардис Макгилл.
   – И я оказался прав. – Он издал холодный, горький смешок. – Лучше действительно не бывает. А вот хуже бывает. И так оно и случилось. Месяца через три после того, как я начал «Вполне в духе падшего ангела», Дэнни – наш сын – упал в парке с качелей и сильно ударился головой. Разбил черепушку, как говорят тут у вас.
   Его губы скривились в улыбке, такой же холодной и горькой, каким был его смех.
   – Он потерял много крови… ты видел немало разбитых голов, так что ты знаешь, как это выглядит… Линда перепугалась до полусмерти. Но доктора оказались на высоте, и все обошлось сотрясением. Его состояние стабилизировалось, ему перелили пинту крови, чтобы восполнить потерю. Может быть, в этом и не было необходимости – и эта мысль постоянно меня преследует, – но ему все-таки перелили кровь. Понимаешь, когда он ударился головой, это было совсем не смертельно… а вот кровь оказалась смертельной. Она была заражена СПИДом.
   – Чем?
   – Благодари своего Бога, что ты не знаешь. В твое время этого еще не было. Эта гадость появится только в середине семидесятых. Как одеколон «Арамис».
   – А что это за СПИД?
   – Это вирус. Он разрушает иммунную систему. Полностью разрушает, так что твой организм перестает сопротивляться любым болезням. И тогда всякая пакость, от рака и до ветрянки, расцветает у тебя внутри пышным цветом. И ничего нельзя сделать.
   – Великий Боже!
   Он опять усмехнулся, только усмешка больше напоминала судорогу.
   – Пусть будет великий, как скажешь. СПИД преимущественно передается половым путем, но иногда им заражаются и через переливание крови. Можно сказать, что мой сын выиграл главный приз в самой злосчатной на свете la loteria.
   – Мне очень жаль.
   И мне действительно было жаль этого сухопарого человека с усталым лицом, хотя я и боялся его до смерти. Так потерять ребенка… что может быть хуже? Что-то, наверное, может – всегда находится что-то совсем уже мерзостное, – но чтобы такое придумать, придется действительно поднапрячь мозги.
   – Спасибо. Спасибо, Клайд. По крайней мере мучился он недолго. Дэнни упал с качелей в мае. Первые пурпурные пятна – саркома Капоши – появились в сентябре, как раз перед его днем рождения. А умер он 18 марта 1991 года. Он, может быть, и не мучился так, как некоторые, но ему тоже досталось. Да, ему сильно досталось.
   Я не имел ни малейшего представления, что такое саркома Капоши, но спрашивать не собирася. Я и так уже знал больше, чем мне бы хотелось.
   – Теперь ты понимаешь, Клайд, почему я так задержался с работой над книгой?
   Я молча кивнул.
   – Я пытался заставить себя работать. Главным образом, потому что я верил: этот воображаемый мир вылечит мою боль. Может, мне нужно было в это верить. Я пытался прийти в себя и жить дальше, но все продолжало лететь в тартарары – как будто на этом романе лежало проклятие, которое превратило меня в Иова. После смерти Дэнни моя жена впала в тяжелую депрессию. Я был так озабочен ее состоянием, что не сразу заметил какие-то красные пятнышки, проступившие у меня на ногах, животе и груди. Они ужасно чесались. Я знал, что это не СПИД, и вначале не стал обращать на них слишком много внимания. Но время шло, и мое состояние ухудшалось. У тебя когда-нибудь был лишай, Клайд? Опоясывающий лишай?
   Но прежде чем я покачал головой, он рассмеялся и шлепнул себя по лбу с видом «какой же я идиот».
   – Конечно же, не было. У тебя вообще не было ничего хуже похмелья. Лишай, дорогой мой сыщик, – это смешное название для одного очень противного хронического недуга. В моей версии Лос-Анджелеса есть неплохие лекарства для облегчения его симптомов, но мне они помогали слабо; к концу девяносто первого я весь извелся. Отчасти мои мучения происходили из-за ужасной депрессии после смерти Дэнни, но вдобавок у меня начались страшные боли и непрекращающаяся чесотка. Неплохое название для книги об исстрадавшемся писателе, как считаешь? «Агония и чесотка, или Томас Харди вступает в зрелость». – Он издал хриплый короткий смешок.
   – Как скажешь, Сэм.
   – Я скажу, что это был просто ад. Сейчас уже можно шутить и смеяться, но ко Дню Благодарения того злополучного года мне было совсем не до шуток: спал я максимум три часа в сутки, и нередко бывали такие дни, когда мне казалось, что у меня кожа сползает и хочет удрать, как какой-нибудь колобок. Скорее всего я поэтому и не замечал, что творилось с Линдой. А потом…
   Я не знал. Не мог знать… но все-таки знал.
   – Она покончила собой.
   Он кивнул.
   – В марте девяносто второго года, в годовщину смерти Денни. Больше двух лет назад.
   Одинокая слеза скатилась вниз по его морщинистой, преждевременно постаревшей щеке, и мне вдруг пришло в голову, что он старел не постепенно, а сразу. Мне было не очень приятно думать, что меня создал такой занюханный мелкий божок явно из низшей божественной лиги, но зато это многое объясняло. Мои недостатки, в первую очередь.
   – Ладно, хватит. – Его голос дрожал и от слез, и от злости. – Ближе к делу, как говорят у вас. У нас говорят «кончай базар», но это одно и то же. Я закончил роман. В тот день, когда я обнаружил Линду в постели мертвой – точно так же сегодня найдут и Глорию Деммик, – у меня уже было готово сто девяносто страниц. Я как раз дошел до того момента, когда ты выудил брата Мевис из озера Тахо. Через три дня после похорон я вернулся домой, запустил компьютер и принялся за страницу под номером сто девяносто один. Тебя это шокирует?
   – Нет.
   Я подумал, не спросить ли его, что такое компьютер, но счел за лучшее промолчать. Эта штука у него на коленях, наверное, и есть компьютер.
   – Стало быть, ты в меньшинстве. Это шокировало тех немногих друзей, которые у меня еще оставались. Причем шокировало неслабо. Родственники Линды решили, что я бесчувственный и толстокожий, как кабан-бородавочник. У меня не было сил объяснять всем и каждому, что я пытался спастись. Пошли они на хрен, как говорит наш Пеория. Я схватился за книгу, как утопающий за спасательный круг. Я схватился за тебя, Клайд. Лишай по-прежнему меня мучил, и это сильно тормозило работу… а иногда так вообще не давало работать, иначе я появился бы здесь раньше… в общем, болезнь меня задержала, но все же не остановила. Я стал поправляться – по крайней мере физически, – как раз к концу работы над книгой. Но как только я завершил роман, я опять впал в депрессию. Когда я вычитывал рукопись на предмет правки, я был в каком-то тумане. Мало что соображал. Помню только пронзительное сожаление… и боль потери… – Он посмотрел мне в глаза и спросил: – Ты хоть что-нибудь понимаешь?
   – Да.
   Я и вправду его понимал. Пусть это звучит просто дико, но я его понимал.
   – В доме оставалось еще много всяких таблеток. Мы с Линдой во многом походили на Деммиков, Клайд. Мы действительно верили в то, что химия делает нашу жизнь лучше, и пару раз я был очень близок к тому, чтобы проглотить пару горстей этой дряни. Я не думал об этом как о самоубийстве. Мне просто хотелось догнать своих. Линду и Дэнни. Догнать их, пока не поздно.
   Я кивнул. Я знал, что это такое. То же самое думал и я, когда через три дня после нашего слезного расставания с Ардис Макгилл в той же «Блондиз», я нашел ее в этой душной мансарде с аккуратненькой синей дырочкой посреди лба. Только разница была в том, что на самом деле ее убил Сэм Лэндри, обставив это поганое дельце при помощи некоей умозрительной пули у себя в голове. Да, именно он и никто другой. В моем мире Сэм Лэндри – этот усталый человек в дурацких джинсовых штанах – отвечал за все. Мысль, конечно, бредовая. Совершенно бредовая… но с каждой секундой она становилась все более здравой.
   Я обнаружил в себе достаточно сил, чтобы развернуть вращающееся кресло и посмотреть в окно. То, что я там увидел, почему-то не слишком меня удивило: Сансет-бульвар и все вокруг замерло. Машины, автобусы, пешеходы – все остановилось. За окном был не город в движении, а фотоснимок города. А почему бы и нет? Сейчас создателю этого мира было не до того, чтобы как-то оживлять свое творение. Он все еще был в плену собственной боли и горя. Черт возьми, мне еще повезло, что я сам мог хотя бы дышать.
   – Так что же случилось? – спросил я. – Как ты сюда попал, Сэм? Можно мне тебя так называть? Ты не против?
   – Нет, я не против. Но я тебе ничего особенного не скажу, потому что и сам не знаю. Я знаю только, что каждый раз, думая о таблетках, я вспоминал про тебя. Если конкретно, я думал: «Клайд Амни никогда бы такого не сделал, он бы высмеял всякого, кто так поступит. Он бы назвал это путем наименьшего сопротивления. Путем для трусов».
   Я поразмыслил, решил, что это похоже на правду, и кивнул. Для человека, умирающего от неизлечимой болезни – типа рака Вернона или этого мерзкого вируса, который убил сына Лэндри, – я еще сделал бы исключение. Но добровольно откинуть копыта только потому, что у тебя депрессия… нет, это действительно для слабаков.
   – Потом я стал думать: «Но кто такой этот Клайд Амни? Вымышленный персонаж… герой твоих книг. Ты его сам придумал». Но так продолжалось недолго. Только непробиваемые тупицы – в основном политики и адвокаты – насмехаются над фантазией и считают, что вещь не может быть реальной, если ее нельзя выкурить, или пощупать, или погладить, или трахнуть, в конце концов. Они насмехаются потому, что у самих у них воображение напрочь отсутствует, и они просто не чувствуют его силы. А я ее чувствовал. Еще бы не чувствовать – оно меня кормит и поит последние десять лет, это самое воображение. И в то же время я знал, что не смогу жить в том мире, который я называл «реальным». А под словом «реальный» мы все, кажется, подразумеваем «единственный». Мне было ясно, что есть только одно место, куда можно уйти и встретить теплый прием, и только один человек, которым я могу стать, если туда попаду. Место – вот этот самый Лос-Анджелес тридцатых годов. Человек – ты. Клайд Амни.
   Я услышал слабое жужжание, исходившее из его пластиковой машинки, но не повернулся к нему.
   Отчасти – потому что боялся.
   Отчасти – потому что уже и не знал, смогу ли.

VI. Последнее дело Амни

   На улице, семью этажами ниже, застыл мужчина, уставившись на обнаженную ногу красотки, что поднималась по ступенькам в автобус – восемьдесят пятый автобус, в сторону центра. Дальше по улице маленький мальчик со старой обшарпанной бейсбольной перчаткой пытался поймать мячик, замерший в полуметре от его головы. Рядом, в футах шести над землей – как дух, вызванный второразрядной ярмарочной прорицательницей, – зависла одна из газет со столика, перевернутого Пеорией Смитом. Невероятно, но даже с такого немалого расстояния я сумел разглядеть на ней две фотографии: Гитлера над сгибом и почившего в бозе кубинского дирижера под ним.
   Голос Лэндри звучал словно откуда-то издалека:
   – Вначале я думал, что все закончится очень плачевно – меня определят в психушку, где я проведу весь остаток жизни, воображая, что я – это ты. Хотя… это было бы еще терпимо. Потому что в психушке было бы заперто только мое физическое Я, понимаешь? Но потом, постепенно, я стал понимать, что есть другой выход… я подумал, что должен быть способ… ну… как-нибудь проскользнуть в воображаемый мир. И знаешь, кто открыл мне дорогу?
   – Да, – сказал я, не оглядываясь. У меня за спиной снова раздался треск клавиш, и газета, висевшая в воздухе, мягко опустилась на тротуар. Через пару секунд на перекресток Сансет и Фернандо вылетел старый седан модели «Де Сото». Он сбил парнишку с бейсбольной перчаткой, и оба исчезли. Но мячик остался. Он упал на мостовую, подкатился к канализационной решетке и снова замер.
   – Знаешь? – Теперь голос Лэндри звучал удивленно.
   – Да. Пеория.
   – Правильно. – Он нервно рассмеялся и откашлялся. – Я все забываю, что ты – это я.
   Мне подобная роскошь была недоступна.
   – Я как раз взялся за новую книгу, но работа застопорилась с самого начала. Я шесть раз переписывал первую главу, но получалась какая-то ерунда. А потом я пришел к интересному заключению: Пеория Смит тебя не любит.
   Тут я все-таки развернулся:
   – Что за чушь.
   – Я был уверен, что ты не поверишь. Но это правда, и я это чувствовал с самого начала. Я не хочу затевать очередной семинар по писательскому мастерству, но скажу одно, Клайд: писать книги от первого лица – занятие увлекательное и хитроумное. Тут хитрость в том, что писатель не может знать больше, чем знает главный персонаж. Автор как бы сливается со своим героем, и обычно у автора нет секретов, о которых не знает герой. Но у меня был секрет. Представь, что твой Сансет-бульвар – это как бы райский сад…
   – Что угодно, но только не райский сад, – вставил я.
   – …и в нем притаился Змий, которого я увидел, а ты – нет. И имя ему – Пеория Смит.
   Замороженный мир снаружи, который Лэндри назвал моим райским садом, продолжал тускнеть и сереть, хотя на небе не было ни облачка. «Красная дверь» – ночной клуб, предположительно принадлежавший Лаки Лючиано, – исчез. Пару секунд на том месте просто зияла дыра, а потом там возникло другое здание – ресторан под названием «Пети Дижоне» с огромным окном, заставленным папоротником. Я оглядел бульвар и заметил немало других изменений: на месте прежних построек бесшумно и быстро вставали новые. Я понимал, что это значит. Мое время уже истекало. И что самое страшное – это было необратимо. Когда Бог заходит к тебе в кабинет и заявляет, что Он подумал и решил, что твоя жизнь нравится Ему больше, чем Его собственная, – какой у тебя есть выбор?
   – Я уничтожил все черновики романа, за который засел через два месяца после смерти жены, – продолжал Лэндри. – Мне их было не жалко. Все равно это был не роман, а какие-то мучительные потуги. В общем, я начал новую книгу и назвал ее… догадаешься, Клайд?
   – Легко. – Я развернул кресло спиной к окну. Это простое движение далось мне с трудом и лишило последних сил, но у меня был хороший повод. Или «стимул», как наверняка сказал бы этот дегенеративный создатель. Сансет, конечно, не Елисейские поля и не Гайд-парк, но это мой мир. И мне не хотелось смотреть, как Лэндри уничтожает его и перестраивает по своему вкусу. – Ты назвал эту книгу «Последнее дело Амни».
   Он даже слегка удивился:
   – Надо же. Правильно.
   Я небрежно взмахнул рукой. Это опять же далось мне с трудом, но я все же нашел в себе силы.
   – Меня, знаешь ли, не зря признавали «лучшим сыщиком года» два года подряд. В тридцать четвертом и тридцать пятом.
   Он улыбнулся.
   – Да. Мне всегда нравилась эта фраза.
   Меня буквально перекосило от ненависти к этому человеку. Будь у меня сейчас силы, я бы метнулся через стол и ничтоже сумняшеся придушил бы его на месте. И он это понял. Его улыбка тут же погасла.
   – Забудь и думать об этом, Клайд. У тебя ничего не получится.
   – Убирайся отсюда! – заорал я в истерике. – Отстань от меня! Уходи!
   – Не могу. Не могу, даже если бы и хотел… а я не хочу. – В его взгляде странно смешались злость и мольба. – Попытайся понять меня, Клайд…
   – А у меня есть выбор? Когда-нибудь был, вообще?
   Он как будто меня и не слышал.
   – Это мир, в котором я больше не буду стареть. Мир, где время остановилось за полтора года до Второй мировой, где газеты всегда стоят три цента, где я могу есть бифштексы и яйца, не заботясь об уровне холестерина в крови.
   – Ни хрена не понимаю. О чем ты?
   – Вот именно! Не понимаешь! – Он резко подался вперед. – В этом мире я, наконец, стану тем, кем всегда мечтал стать. Частным сыщиком. Буду гонять по ночному городу в быстрых спортивных автомобилях, отстреливаться от негодяев – зная, что я обязательно в них попаду, а они в меня нет, – и просыпаться наутро в постели с шикарной девицей под веселое пение птиц. И чтобы солнце светило в окно. Это чудесное калифорнийское солнце.
   – У меня в спальне окна выходят на запад, – мрачно заметил я.
   – Уже нет, – спокойно ответил он, и я почувствовал, как мои руки на подлокотниках кресла бессильно сжались в кулаки. – Ты понимаешь, как это прекрасно? Как совершенно? В этом мире люди не сходят с ума от унизительной глупой болезни под названием опоясывающий лишай. Здесь никто не седеет и не лысеет. Ты понимаешь?
   Он посмотрел мне в глаза, и я понял, что у меня нет надежды спастись. Никакой надежды.
   – В этом мире любимые сыновья не умирают от СПИДа, а любимые жены не кончают с собой, проглотив три упаковки снотворного. И потом, ты здесь чужой. И всегда был чужим. Ты, а не я, хотя тебе, может быть, все представляется наоборот. Это мой мир. Я его создал в воображении, и он существует только за счет моего труда и моего честолюбия. Я его отдал тебе на время… а теперь забираю назад, вот и все.
   – Но сначала ты, может быть, мне расскажешь, как ты сюда попал? Мне действительно интересно.
   – Это было несложно. Я разрушил твой мир по частям – начиная с Деммиков, которые, кстати, были всего лишь паршивым подобием Ника и Норы Чарльз, – и перестроил по собственной схеме. Сперва я убрал всех дорогих для тебя второстепенных персонажей, а сейчас изымаю детали твоего привычного окружения. Иными словами, выбиваю почву у тебя из-под ног, распускаю твой мир по ниточкам. Не скажу, что я этим горжусь. Тут гордиться особенно нечем. Но я горжусь, что мне хватает на это силы воли.
   – А что случилось с тобой в твоем мире? – Я побуждал его продолжать разговор, но скорее, по привычке, как старая кобыла находит дорогу в стойло.
   Он пожал плечами.
   – Может быть, там я умер. А может, еще живу, но сижу где-нибудь в психбольнице в глубоком ступоре. Но это уже не имеет значения. Я осознаю себя здесь. Здесь я по всем ощущениям живой. Для меня этот мир стал реальным. А что там дома… не знаю. Может, я просто исчез и меня сейчас ищут… и вряд ли кто догадается, что меня надо искать в памяти моего собственного компьютера. Но мне, по правде сказать, все равно.
   – А я? Что будет со мной?
   – Клайд, меня это тоже не интересует…
   Он снова склонился над своей машинкой.
   – Не надо! – воскликнул я.
   Он поднял глаза.
   – Я… – У меня дрожал голос. И как я ни старалася, унять дрожь я не мог. – Мистер, я боюсь. Пожалуйста, оставьте меня в покое. Я знаю, что там снаружи – уже не мой мир… и здесь внутри тоже… но это единственный мир, который я знаю. Оставьте мне то, что есть. Хотя бы такую малость. Пожалуйста.
   – Поздно, Клайд. – И опять в его голосе прозвучало это безжалостное сожаление. – Закрой глаза. Я постараюсь все сделать быстро.
   Я попытался наброситься на него – рванулся изо всех сил. Но не смог даже пошевелиться. Оставалось только закрыть глаза и приготовиться к самому худшему. Но мне уже было незачем их закрывать. Свет внезапно померк, в офисе стало темно, как в закрытом угольном ящике в безлунную ночь.
   Я почти ничего не видел, но почувствовал, как он потянулся ко мне через стол. Я попытался отпрянуть, но обнаружил, что даже на это уже не способен. Когда что-то шуршащее и сухое коснулось моей руки, и я завопил благим матом.
   – Спокойно, Клайд. – Его голос из тьмы. Он раздавался не только спереди, но вообще отовсюду. Ну конечно, подумал я. Ведь я только плод его воображения. – Это всего лишь чек.
   – Чек?
   – Да. На пять тысяч долларов. Ты продал мне свое дело. Маляры отскребут твое имя с двери и уже сегодня напишут мое, – произнес он мечтательно. – Сэмюэл Д. Лэндри. Частный детектив. Неплохо звучит, как считаешь?
   Я хотел умолять его, но не мог. Даже голос меня не слушался.
   – Приготовься, Клайд, – сказал он. – Я точно не знаю, что с тобой произойдет, но сейчас все начнется. Я думаю, больно тебе не будет.
   А если и будет, мне наплевать. Но эту фразу он вслух не сказал.
   Во тьме послышалось слабое гудение. Я почувствовал, что стул подо мной тает, и я падаю вниз. Голос Лэндри падал вместе со мной, выговаривая слова в такт стуку клавиш его странной машинки из будущего, надиктовывая две последние фразы романа «Последнее дело Амни».
   – «Я уехал из города навсегда. Куда я теперь напрявляюсь… ну, это уже мое дело, верно?»
   Подо мной разлился яркий зеленый свет. Я падал прямо в него. Скоро я в нем растворюсь и не почувствую ничего, кроме облегчения.
   – «КОНЕЦ». – Голос Лэндри прогремел в пространстве.
   Я упал в этот зеленый свет, он сиял сквозь меня и во мне… и Клайда Амни не стало.
   Прощай, гениальный сыщик.

VII. По ту сторону света

   Все это случилось полгода назад.
   Я лежал на полу в темной комнате. В ушах звенело. Я с трудом поднялся на колени, тряхнул головой, чтобы немного прийти в себя, и всмотрелся в зеленое свечение, сквозь которое я прошел, как Алиса сквозь зеркало в Зазеркалье. Это была машинка Бака Роджерса типа той, которую Лэндри принес ко мне в офис, только побольше и помассивнее. На экране горели зеленые буквы. Я поднялся на ноги и уставился на экран, безотчетно водя ногтями по рукам от локтей до запястий. Там было написано:

   Я уехал из города навсегда. Куда я теперь направляюсь… ну, это уже мое дело, верно?

   А ниже, по центру, заглавными буквами:

//-- КОНЕЦ --//

   Я еще раз перечитал фразы, горящие на экране, и рассеянно поскреб пальцами живот. У меня было странное ощущение… кожа не то чтобы болела, но как-то мешалась, если так можно сказать. Как только я это осознал, это непонятное раздражающее ощущение проявило себя везде. У меня все зудело: на шее, на бедрах, в паху.
   И тут до меня вдруг дошло. Лишай. У меня лэндриевский лишай! А это зудящее раздражение называется «чесотка», и я не понял этого сразу, потому что…
   – Потому что я никогда не чесался раньше, – сказал я вслух, и все сразу встало на свои места. Понимание пришло неожиданно и проняло меня так, что мне стало дурно. В буквальном смысле. Я медленно подошел к зеркалу на стене, стараясь не расчесывать зудящую кожу. Я уже знал, что увижу себя постаревшим на десять – пятнадцать лет, с седыми тусклыми волосами и лицом, изборожденным морщинами, похожими на глубокие русла давно пересохших рек.
   Теперь я знаю, что происходит, когда писателю удается забрать себе жизнь своего героя. Это не кража.
   Это, скорее, обмен.
   Я стоял перед зеркалом и смотрел на лицо Сэмюэля Д. Лэндри – на свое собственное лицо, постаревшее на пятнадцать лет. Кожа чесалась невыносимо. Он же вроде сказал, что ему стало получше с его лишаем? Если это — «получше», то как он выдержал самый кризис?! Я бы точно сошел с ума.
   Я попал домой к Лэндри, понятно – то есть теперь уже к себе домой, – и в ванной, примыкающей к кабинету, я нашел лекарство, которое он принимал от лишая. Первую таблетку я выпил меньше чем через час после того, как пришел в себя на полу перед рабочим столом Лэндри и гудящей машинкой на нем. У меня было странное ощущение, что я проглотил не таблетку, а всю его жизнь.
   Всю его жизнь…
   Теперь я могу с радостью сообщить, что от лишая я все-таки вылечился. Может быть, он прошел сам по себе, но мне приятнее думать, что это Клайд Амни поборол болезнь силой воли и крепостью духа – ведь старина Клайд вообще никогда не болел, ни разу в жизни. И хотя в этом поизносившемся теле Сэма Лэндри меня постоянно донимает насморк, черта с два я ему сдамся… в конце концов толика позитивной самоуверенности еще никогда никому не вредила, правильно?
   Случались у меня и совсем уже неудачные дни. Например, второй день моего пребывания в невероятном тысяча девятьсот девяносто четвертом. Я копался в лэндриеновском холодильнике на предмет чем-нибудь подкрепиться (вечером накануне я изрядно накачался крепким темным пивом из его запасов и подумал, что мне явно не помешает чего-нибудь съесть, чтобы меня не так сильно мутило), и вдруг мне скрутило живот. Боль была адской. Я испугался, что умираю. Потом мне стало хуже, и я понял, что умираю. Я упал на пол, стараясь не закричать. А через пару секунд во мне что-то случилось, и боль сразу прошла.
   Я частенько использовал выражение: «Мне насрать». И в тот день я впервые испытал это на практике. Я помылся и поднялся на второй этаж в спальню, заранее зная, что простыни на постели Лэндри будут влажными и холодными.
   Первую неделю в мире Лэндри я провел, в основном практикуясь в сортирных науках. В моем мире, понятное дело, никто не ходит в уборную. Или к зубному, уж если на то пошло. Когда я в первый раз посетил дантиста – я нашел его адрес в записной книжке у Лэндри, – я после этого… нет, не хочу вспоминать этот ужас.
   Но не все было так плохо. Иногда случались и приятные вещи. Редкие подарки судьбы. Скажем, в этом безумном и суматошном мире, в ошеломительном мире Лэндри, у меня не было необходимости бегать – искать работу; видимо, его книги продавались вполне прилично, и у меня не было ни малейших проблем с обналичкой чеков, которые мне регулярно присылали по почте. Ясно, что наши с ним подписи были неразличимы: одна рука, все ж таки. В общем, я получал денежки по его чекам и не испытывал никаких угрызений совести по этому поводу. Да и с чего бы я стал угрызаться совестью? Эти деньги платили за книги обо мне. Лэндри только писал романы, а я в них жил. Черт, да мне полагалось кусков пятьдесят как минимум – плюс бесплатный курс уколов от бешенства – только за то, что я подходил к Мевис Вельд на расстояние вытянутой руки.
   Я опасался, что у меня могут возникнуть проблемы с приятелями и друзьями Лэндри, но такой гениальный сыщик, как я, любимый, мог бы и сразу сообразить, что человек, у которого есть настоящие друзья, вряд ли захочет уйти от них в мир, созданный силой его воображения. У Лэндри было всего два друга: жена и сын. И когда они умерли, у него не осталось вообще никого. Были, конечно, знакомые и соседи… но они не заметили разницы. Только женщина из дома напротив время от времени озадаченно посматривает на меня, а ее маленькая дочурка поднимает крик всякий раз, когда я к ней подхожу, хотя раньше я с ней иногда сидел и мы замечательно ладили (так говорит сама женщина, а чего бы ей врать?). Но это так… пустяки.
   Я даже общался с литагентом Лэндри, парнем из Нью-Йорка по фамилии Веррилл. Он все допытывается, когда я начну новую книгу.
   Скоро, говорю я ему. Уже скоро.
   В основном я сижу дома. У меня нет никакого желания исследовать мир, в который меня выпихнул Лэндри; я и так вижу больше, чем мне бы хотелось, в процессе своих еженедельных походов до банка и продуктового магазина. Эту кошмарную машину под названием телевизор я задвинул в чулан уже через два часа после того, как научился ею пользоваться. Меня вовсе не удивляет, что Лэндри стремился покинуть этот ужасный стонущий мир с его набором болезней, трагедий и бессмысленного насилия – мир, где в окнах ночных клубов танцуют голые женщины, любовь с которыми может тебя убить.
   Нет, в основном я сижу дома. Мне есть чем заняться. Я прочел уже все романы Лэндри. Странное ощущение – как будто листаешь альбом с любимыми вырезками и фотографиями. И еще я научился работать с его компьютером. Это не как телевизор. Экран похож, но на компьютере ты сам создаешь картинки – те картинки, которые хочешь увидеть, потому что ты сам их выдумываешь.
   Мне это нравится.
   Я готовлюсь. Я практикуюсь в писательском мастерстве: подбираю слова и фразы, переставляю их с места на место, как кусочки в разрезной головоломке. Сегодня утром я написал почти то, что надо. Хотите послушать? Вот:

   Я поднял глаза и увидел, что в дверях стоит Пеория Смит. Весь поникший и очень несчастный.
   – Когда мы в последний раз виделись, мистер Амни, я вам нагрубил. Я пришел извиниться.
   С тех пор миновало почти полгода, но Пеория совершенно не изменился. То есть ни капельки.
   – Ты все еще носишь эти очки.
   – Да. Мне сделали операцию, но она не помогла. – Он вздохнул, потом улыбнулся и пожал плечами. Это был тот Пеория Смит, которого я знал. – Ну и ладно, мистер Амни… быть слепым – это не так уж и плохо.

//-- * * * --//
   Не шедевр, ясное дело. Я все-таки сыщик, а не писатель. Хотя… чего только не сделаешь, если прижмет всерьез. Тем более что по сути своей работа писателя и детектива очень похожа – и тот и другой украдкой подглядывают за людьми. Конечно, часами сидеть в засаде – это не то, что стучать по клавишам, но в итоге ты все равно наблюдаешь за частной жизнью других людей, а потом сообщаешь клиенту… или читателю, в данном случае… о том, что ты видел.
   Я учусь писать книги по очень простой причине: мне не хочется здесь оставаться. Можете называть это место Лос-Анджелесом девятьсот девяносто четвертого года, я лично его называю кромешным адом. Здесь отвратительная замороженная еда, которую разогревают в пластиковой коробке под названием «микроволновка», спортивные туфли здесь выглядят как ботинки Франкенштейна, музыка здесь больше напоминает вопли вороны, которую заживо варят в скороварке…
   Короче, здесь все не так.
   Я хочу получить свою жизнь обратно, хочу вернуть все на свои места. И я, кажется, знаю, как это сделать.
   Ты вор и скотина, Сэм… можно мне называть тебя запросто – Сэмом? Знаешь, мне тебя даже жалко. В сущности, ты несчастный уродец. Но ты все-таки вор. И тебе нет никаких оправданий. Я глубоко убежден, что умение создавать не дает права красть.
   Чем ты сейчас занимаешься, вор? Вкусно обедаешь в ресторане «Пети Дижоне», который ты сам и создал? Спишь с роскошной пышногрудой красоткой, вцепившись в рукав ее шелкового пеньюара? Едешь развлечься в Малибу? Или просто сидишь, развалившись в моем старом рабочем кресле, и наслаждаешься жизнью, в которой нет боли, дерьма и вони? Что ты делаешьв эту минуту?
   Я учился писать книги, очень упорно учился. Теперь я знаю, как мне вернуться, и не собираюсь засиживаться в этом проклятом мире. Я уже почти вижу тебя.
   Завтра утром Клайд и Пеория пойдут завтракать в «Блондиз», который открылся после ремонта. На этот раз Пеория примет приглашение Клайда. Это будет второй шаг.
   Да, я почти вижу тебя, Сэм, и очень скоро увижу тебя воочию. Но ты меня не увидишь. Ты меня не увидишь, пока я не выскочу из-за двери моего кабинета и не схвачу тебя за глотку.
   На этот раз никто не вернется домой.

Стивен Кинг Последнее дело Амни