Борис Штейн
Солнце на перекладине

1. Эх, Балясный!

   – Балясный, – сказал тренер с плохо скрываемым азартом.
   – А теперь так попробуй: стойка с маха и соскок с двойным сальто. А?
   Балясный молча подошел к брусьям.
   – Пошел! – тихо сказал тренер.
   Балясный вышел на стойку, замер на две-три секунды и сделал сильный мах. В конце маха он оторвался от снаряда, сгруппировался – пошла крутка. Поймав мгновение, тренер подбил Балясного ладонью, закрутив еще сильнее тщедушное, собранное в комочек тело. Балясный сделал, таким образом, двойное сальто и опустился в мягкую, можно сказать, всепрощающую стружку. Выпрямился, с трудом удерживая равновесие в поролоновой яме, ритуально поднял кверху обе руки и повернулся к тренеру, обратив на него взгляд, полный грусти.
   – Ну, Балясный, – сказал тренер, – ты даешь! Это ты уже по мастерам работаешь, Балясный!
   Балясный заплакал.
   – А вот это ты, Балясный, зря. Это ты слишком эмоциональный. У спортсмена, Балясный, должна быть устойчивая психика. Так что перестань реветь, Балясный!
   Но Балясный плакал потихоньку.
   И тогда Вова Розенталь сказал отважно:
   – Он не потому плачет, что эмоциональный. Он из-за вас плачет.
   – Из-за меня? – удивился тренер.
   – Из-за вас, – подтвердил Вова. – Вы обещали отпустить его в одиннадцать тридцать, а сейчас уже двенадцать. А у них в садике сегодня в двенадцать уже обед.
   – Ты из-за этого, Балясный? – еще сильнее удивился тренер.
   Балясный кивнул, шмыгнув носом.
   – Из-за этого расстраиваешься? Такой соскок сделал – и расстраиваешься?
   Тренер не понимал Балясного. А Балясный не понимал тренера.
   – Да-а, – протянул он, сглотнув слезу, – а у нас сегодня на обед молочный суп!
   – Вот как! – сказал тренер, потому что больше никаких слов поблизости не оказалось. – Вот как, – сказал он и посмотрел на остальную группу.
   И остальная группа в количестве шести перспективных спортсменов сочувственно закивала головами. Дескать, соскок соскоком, а молочный суп – молочным супом. Нет супа вкуснее молочного. И нет такого садика, где бы его давали каждый день. Правда, вся остальная группа в этом году уже училась в школе, но прошлогодние проблемы еще были живы в памяти.
   – Ладно, Балясный, – сказал, подумав, тренер. – После тренировки я сам отведу тебя в диетическую столовую и накормлю молочным супом. Согласен?
   – Согласен, – всхлипнув, отозвался Балясный, – если только он будет с макаронами.
   – А какой же еще бывает молочный суп? – воскликнул озадаченный тренер, обращаясь опять к остальным перспективным спортсменам.
   И вся остальная группа ответила, что бывает еще с рисом, а это хуже.
   – Хуже, лучше, – проворчал тренер. – Продолжаем тренировку.
   И вызвал к снаряду Вову Розенталя.
   Вова был старше всех в группе. Он был переросток. Ему уже стукнуло восемь, и он ходил во второй класс. В его годы люди уже работают по первому юношескому или даже по третьему взрослому. А он начал только этой осенью.
   Тренер старательно вывел Вову на стойку, силой оторвал от брусьев и, покрутив в своих руках, бросил в поролон. И проговорил, не глядя на Вову:
   – Эх, Балясный, Балясный…

2. Все началось на пляже

   Вообще Вова Розенталь, сколько он себя помнит (а помнит он себя года четыре), всегда спал крепко. Дети вообще спят, как правило, крепко, потому что день для них велик. День один и для них, и для взрослых. А они маленькие. Взрослый делает один шаг, а ребенок два. Или даже три. И у ребенка слишком много переживаний. Потому что полно невероятного, а все хочется понять. Например, мультики по телевизору. Сколько в разных квартирах телевизоров, а везде одни и те же мультики. Как это получается? Или динозавры. Это самые первые животные на земле. А они – откуда взялись? Самый-самый маленький динозаврик – откуда получился? Непонятно. От этого тоже устаешь. Кроме того, дети, как известно, во сне растут. Особенно если им снится, что они летают. Вове никогда, правда, не снилось, что он летает. Может быть, поэтому он такого сравнительно небольшого роста… Одним словом, сон у Вовы хороший. Ему, признаться, вообще почти никогда ничего не снится – такой у него крепкий сон.
   Но однажды в конце лета случилась у него бессонная ночь, когда он то засыпал, то просыпался, то видел сон, и сон ему не нравился, и он его мысленно переделывал и засыпал, переделав, то опять просыпался и вспоминал то, что было на самом деле, и воспоминания ему не нравились, и он их тоже мысленно переделывал и, переделав, ненадолго засыпал. Это его первая, насколько он себя помнит, бессонница была связана с открывшейся в городе школой спортивной гимнастики – специализированной школой олимпийского резерва, в которой теперь Вова, слава богу, занимается.
   Все началось на пляже одним из последних погожих дней лета. Море было уже холодным – Балтийское море не успевает за лето как следует прогреться. Море было холодным, купались в нем мало, но на широком песчаном пляже кипел, гудел веселый человеческий улей.
   А Вова Розенталь и его папа – тоже Вова Розенталь, Владимир Розенталь-старший, стояли близ пляжного спортивного комплекса, обсыхали после купания и вели неторопливый разговор. Только что Вовин папа проиграл партию в волейбол, вернее, проиграла его команда, и, надо отдать Вовиному папе должное, в этом проигрыше была немалая его заслуга. Было похоже, что Вовиного папу не возьмут на следующую игру, и он, поняв это, пошел купаться, потому что был все-таки разгорячен. Сам Вова тоже был разгорячен, потому что во время игры он бегал за мячом, когда папина команда его пропускала, а папина команда пропускала мяч часто, так что Вову совсем загоняли. И вот они оба, разгоряченные и слегка расстроенные, окунулись в холодные волны Балтийского моря и теперь обсыхали и вели, как уже было сказано, неторопливую беседу.
   Вовин папа кивнул на трехметровый канат, подвешенный на перекладине комплексного гимнастического станка, и сказал:
   – Без ног, а?
   Вова некоторое время смотрел на канат, потом пошевелил пальцами ног и возразил:
   – С ногами.
   – Без ног, но до середины, – сказал Вовин папа Владимир Розенталь. – До середины – и бутылка лимонада.
   Вовин папа с большим энтузиазмом относился к физкультуре и спорту. Он справедливо полагал, что физические упражнения и спортивные игры мало того, что полезны для здоровья, – доставляют острое эмоциональное наслаждение и воспитывают, с одной стороны, упорство, а с другой – умение мужественно переносить поражение. А это последнее качество ценилось им в силу ряда обстоятельств выше, чем многие другие.
   Сам же он никогда не был хорошим спортсменом. У него просто-напросто отсутствовали природные данные. Природа подшутила над ним, вложив спортивную душу в неспортивное тело.
   В университетской характеристике куратор, в котором доброжелательность пыталась ужиться с объективностью, написал про Владимира такие слова: «…увлекается спортом, является инициатором многих спортивных состязаний, но лично ни в одном из видов высоких результатов достичь не сумел…»
   У сына же, кажется, присутствовали некоторые спортивные данные, во всяком случае, в это хотелось верить, как некоторое в этом смысле возмещение.
   И в этот упомянутый августовский день отец подвигал сына залезть по трехметровому канату, не прибегая к помощи ног. Как раз это упражнение ему самому в свое время удавалось.
   День, как уже было сказано, стоял теплый, даже жаркий, и лимонад, стало быть, манил. Вова живо представил себе моментальную пену и стреляющие пузырьки и тут же ощутил прилив сил и полную готовность дотянуть на руках до золотой середины.
   И вдруг Сережа Балясный – тогда еще не было известно, что это Сережа Балясный, тогда это был просто-напросто незнакомый пацан, – вдруг этот маленький, щупленький, абсолютно детсадовский пацан подошел к довольно толстому для него канату и именно без помощи ног легко по нему забрался. Причем не до середины, а до конца. Потом спустился – также без помощи ног – и без паники удалился, щурясь на солнышко.
   Но удалился всего лишь шагов на пять-шесть, от силы десять, так как был остановлен молодым человеком с тонким лицом и могучим торсом, и этот человек стал Сережу расспрашивать: как зовут, и сколько лет, и кто родители, – и мама Сережина тут же подошла; а что касается молодого человека, то это был, как нетрудно догадаться, тренер по спортивной гимнастике.
   Честно говоря, Владимир Розенталь обратил внимание сначала не на тренера, а на маму Сережи Балясного, потому что мама была яркая и на ней останавливался взгляд. При ближайшем рассмотрении она оказалась женщиной довольно бледнокожей, но купальник у нее был яркий – под цвет глаз, а глаза – под цвет моря. Волосы светлые, чуть рыжеватые, вьющиеся мелким бесом, набитые теплым ветром, напоминали случайное облачко. Длинные худые руки не находили себе места, ключицы ясно обозначались под незагорелой кожей, и все это вместе – и руки, и ключицы, и нелепые волосы, и большие глаза, и яркий купальник – составляло такую удивительную дисгармонию, что так и просилось на цветной снимок. Движения ее тоже были какими-то неловкими, нескоординированными, что вредило бы другой женщине, а этой, как ни странно, шло.
   Зато сын ее, как теперь уже выяснилось, Сережа, отличался ловкостью и гибкостью и по просьбе тренера сделал мостик. И тренер записал его в блокнотик и попросил маму прийти в четверг в спортклуб – уже на родительское собрание. Так судьба юного Балясного была решена, что называется, с быстротой взмаха шариковой авторучки.
   Владимир Розенталь в одно мгновение утерял – даже чисто художественный – интерес к женщине и уставился на тренера. Наверное, это был хороший тренер, во всяком случае, догадливый. Потому что избавил Розенталя-старшего от обращения и просьбы: ведь обращаться и просить всегда непросто. Он избавил Розенталя-старшего от этого неудобства – он просто кивнул на Розенталя-младшего и произнес лаконично: – Пусть залезет.
   И Розенталь-младший без лишних слов направился к канату.
   Он лез не так легко и красиво, как Сережа Балясный, но все-таки лез. И ноги у него не были, как у Сережи, вытянуты в струнку – они болтались, как пришитые, но все-таки за канат не цеплялись, и Вова, стало быть, лез на одних руках. Более того: достигнув середины каната, он не прекратил усилий, он стал только сильнее дергаться всем телом и извиваться, продолжая тем не менее поступательное движение вверх. И достиг таким образом верхней перекладины, заработав уже не лимонад, а по меньшей мере пепси-колу. Но его это заслуженное вознаграждение в данном случае не интересовало: его в данном случае интересовало другое, и Вова Розенталь, потряхивая утомленными руками, вопросительно уставился на тренера.
   Папа Розенталь тоже взглянул на тренера, но не столь вопросительно, сколь торжествующе, ожидая безусловной похвалы и взмаха шариковой ручки.
   Но тренер здесь-то как раз и не спешил. Вове пришлось делать мостик. Он сделал его без легкости и изящества, с большим трудом он его сделал: лег на спину, потом, пыхтя, выгнулся, причем голова все никак не отрывалась от песка, все ж, правда, оторвалась, но ненадолго.
   И тренер сначала не стал его записывать Потом все-таки записал – без охоты. И то – только на испытательный срок, и только под папиным напором, и только после того, как папа признался, что он фотокорреспондент.
   Окинул острым взглядом Вову, потом папу и записал без охоты, пробормотав при этом: – Стенд оформите в случае чего. Этой ночью Вова плохо спал.
   Ему снился канат и как он лезет по нему, лезет, и уже должна быть перекладина, а ее все нет и нет, и он смотрит вверх и понимает, что ее не будет никогда: канат уходит далеко в небо. И Вова болтается между небом и землей. Он проснулся в страхе, вспомнил свой сон и подумал, что, наверное, он сейчас растет, и опять уснул, и опять канат ему снился, и цепкий, как кошка, дошкольник Сережа карабкался по канату, а Вова на канате уже висел, и Сережа карабкался прямо по Вове действительно как кошка и, оттолкнувшись от Вовиных плеч, и головы, и лица, уходил в небо как ракета.
   Вова проснулся и опять прогнал из кровати котенка. Котенок выспался днем, а сейчас играл Вовиным ухом.
   И тогда Вова стал вспоминать, как все это на пляже днем происходило, как он еле-еле, как говорит иногда папа, пыхтя и отдуваясь, одолевал чертов канат, а незнакомый малыш все проделал, как говорит тот же папа, шутя и играя. И было Вове обидно, и в голову приходила такая мысль, что это он, Вова, должен бы сделать все шутя и играя, а тот пацан – пыхтя и отдуваясь. И он начал представлять себе, как бы это было славно, и так в его воображении все получилось хорошо, что он уснул наконец.
   На другой день Вова сказал маме:
   – Мама, меня записали в спорт.
   – Ну! – откликнулась мама. У нее было, как говорил папа, электрическое утро. Она одновременно сушила волосы феном, натирала лицо кремом и просматривала журнал. И все время посматривала на часы. Папа принес ей кофе, и мама его каким-то чудом умудрилась отхлебнуть и даже сказала папе, что кофе слишком горячий.
   – На пляже был тренер, – между тем рассказывал Вова, – и говорит мне: «Мальчик, залезь по канату без ног». Я взял и залез. Я ножки вытянул, носочки вытянул и так залез, и тренер сразу записал меня на спорт. Там вообще-то еще один мальчик пытался. Но у него еле-еле получилось, и его записывать не хотели, потом записали, потому что мама очень просила. А потом я еще сделал мостик, и тренер сказал, что очень хорошо.
   Но мама торопилась и не слушала Вову.
   Папа тоже торопился, но слушал все-таки.
   Папа всегда слушал Вову, когда Вова что-нибудь говорил, – слушал и внимательно на него смотрел. Сейчас папа тоже смотрел на Вову – с большим удивлением взирал на своего врущего сына.
   – Что ты такое говоришь! – не выдержал он. – Ведь было все не так, было все наоборот, как тебе не стыдно!
   – Так, так, так, – воскликнул Вова, – не наоборот, не наоборот! – На глаза у него навернулись слезы самой неподдельной обиды. – Как же не так, когда так!
   И папа не стал с ним спорить.

3. Самым трудным был все-таки прыжок

   Очень трудным было упражнение под названием спичаг. Значит, так: нужно было забраться на параллельные брусья – лягушкой, как угодно, неважно как. Потом, вытянувшись в упоре, сделать прямыми ногами угол. Да не прямой, а острый. Так называемый высокий угол. Ох, это было нелегко! На мгновение сложиться в не очень острый угол у Вовы еще получалось, да и то ноги все-таки немного сгибались в коленях. А задерживаться в высоком угле – зафиксировать – было свыше его сил. А потом – самое-то трудное начиналось потом! Потом нужно было, не разгибаясь, не раскладываясь, поднять кверху попку, развести ноги в стороны и соединить их, будучи уже в стойке. Не выходило у Вовы это дело. Вернее, так: если тренер помогал ему – более или менее выходило. А самостоятельно не выходило никак. Хотя Вова старался. Тренер видел, что Вова старается, но не похвалил ни разу. Один только раз почти похвалил. Это когда у Вовы почти получилось. Тренер сказал ему тогда:
   – Почти молодец.
   А полного «молодца» Вова не заработал ни разу.
   А Сережа Балясный часто получал «молодца».
   Правда, один раз, в самом еще начале, Сережа всех насмешил. Это когда они к спичагам только еще стали приступать.
   Тренер сказал Сереже:
   – Подними таз.
   Оказалось, это попку в спорте называют тазом. Но Сережа этого не знал, поэтому он слез с брусьев и принялся поднимать таз с магнезией. Это даже был не таз, а такая мятая металлическая чаша на треноге, и Сережа стал ее вместе с треногой поднимать. Но, конечно, не смог. Тренер тогда всем объяснил, что такое таз, и все засмеялись, а Сережа обиделся. И стал лепить что-то из пластилина. Открутится на снаряде и сидит лепит. Тренер, когда заметил, отобрал у Сережи пластилин, вернее, то, что он из него вылепил. А Сережа вылепил мальчика, который держал в руках таз. Над головой. Как штангу.
   Очень похоже вылепил: мальчик – как прямо настоящий.
   А тренер все равно рассердился – не посмотрел, что мальчик как настоящий. Он сказал строго, что Балясный – перспективный спортсмен, и ему нужно много и упорно работать над собой, а не лепить человечков, чтобы больше этого не было.
   А Балясный в ответ заплакал.
   Тренер вообще-то не обращал внимания, если кто заплачет: мало ли, стало больно от растяжки или от ушиба – человек и заплакал. Поплачет и перестанет.
   А Вове стало жалко Балясного, и он спросил:
   – Ты чего, Балясный?
   И Балясный ответил:
   – А я лепить люблю!
   И Вова храбро заявил тренеру:
   – А он лепить любит!
   И ребята посмотрели на Вову с уважением: сам не может сделать спичага, а сам не боится, заявляет.
   Тренер тоже посмотрел на Вову – но без всякого особенного уважения – и спокойно сказал:
   – Розенталь, тренируйся давай на ковре. И Вова стал на ковре тренироваться.
   Но самым трудным был все-таки прыжок.
   По крайней мере, для Вовы.
   Может быть, все дело в том, что снаряд, через который приходилось прыгать, имел странное название. Он назывался козлом. Козел стоял, расставив ноги и выгнув спину, и ждал Вову. Вова смело начинал разбегаться, но по мере приближения ему начинало казаться, что козел сейчас взбрыкнет, подбросит Вову и насадит на рога. От этого Вова сбивал ногу, терял темп, терял скорость, терял все на свете и в конце концов не взлетал над козлом, а наваливался на него грудью или, в лучшем случае, животом. Это было стыдно, что и говорить. Потому что для того же Балясного Сережи козел был не преграда, Сережа перелетал через него как пушинка. А о Потапове Коле и говорить было нечего. Потапов Коля был хоть и младше Вовы, а крупней и мощней, у него уже была развита мышечная система, и выглядел он как настоящий взрослый гимнаст, только уменьшенный. Коля не бежал – летел над дорожкой, на толчковый мостик опускался с воздуха, мощно отталкиваясь, и этот метр от мостика до снаряда действительно пролетел ласточкой, расставив руки…
   А Вова никак не мог козла преодолеть. Плохи были его дела. Плохи, плохи. Ведь в этом же зале девочки занимались, и одна девочка, Султанова Оля, была красивая, как сказка.
   Она делала вольные упражнения с танцами, фляками и бланжами, крутилась в воздухе, как заведенная, и заканчивала, приняв триумфальную позу, и на ее смуглом лице появлялась невозможно белозубая улыбка, и карие глаза весело сверкали из-под черной, как смола, челки.
   Она нравилась не только Вове. Она нравилась всем другим ребятам тоже. Но все другие ребята прыгали через козла, а Вова не прыгал.
   Счастье еще, что Оле некогда было смотреть, как тренируются мальчики. Ей было не до них. У нее своих дел было по горло. Тем более что Олин тренер, огромный, как мамонт, и усатый, как тигр, Ян Янович, никогда Олю (это Олю-то!) не хвалил, а напротив, ругал ее, упрекал, поучал больше, чем других девочек. Потом, спустя некоторое время, Вова понял, что, если тренер кого больше всех шпыняет, это значит, что у этого человека лучше всех получается, и тренер над ним работает, чтобы получалось еще лучше, чтобы довести этого человека в дальнейшем до мирового класса. А если кого, как, например, Вову, не ругают и не шпыняют, значит, никакой надежды в смысле мирового класса на этого человека не возлагают. Но сначала Вова этого не понимал и жалел Олю Султанову.
   Однажды папа Розенталь пришел в зал посмотреть, как его Вова успевает. И когда увидел, что Вова вовсе не успевает как раз в прыжке, подошел к тренеру и сказал, что, если можно, он сам потренирует Вову и научит. И тренер разрешил.
   И Вовин папа разделся и остался в плавках.
   Конечно, у папы был не такой торс, как у Вовиного тренера, и не такой, как у мамонта Яна Яновича, он был все-таки никакой не толстый, а довольно стройный и вполне мог находиться в гимнастическом зале без одежды.
   Папа пододвинул мостик к самому козлу, попросил Вову стать на него и попрыгать, держась руками за кожаную спину снаряда. Это было совсем не трудно. Папа говорил: «Выше!» – и Вова прыгал выше и один раз запрыгнул на козла и посидел на нем на корточках. Козел стоял покорно, не шевелился. И Вова, осмелев, стал через козла перепрыгивать – сначала с места, зацепляясь ногами и падая в поролон. Потом стал напрыгивать на мостик с маленького разбега, потом с большого – и стало получаться! И стал прыгать почти как надо, и не падал после прыжка! Это было счастье! Лететь и не бояться! Самое что ни на есть настоящее счастье!
   – У, козлище! – в азарте проговорил Вова и оттащил толчковый мостик от козла, ну не на метр, но уж на полметра – это точно, и еще потом немножечко отодвинул. И перепрыгнул, и папу поцеловал в восторге.
   Все остальные ребята занимались в это время на перекладине.
   – А Розенталь уже прыгает через козла, – сказал Потапов басом.
   Он всегда говорил басом – с самого почти что рождения. Он даже, когда еще говорить не умел, вякал басом, наверное. Вот его, наверное, принесли из родильного дома, он завякал своим басом, а его мама не поверила, что это он, подумала, что это папа вякает, и говорит папе: «Ты чего вякаешь, ты опять водки напился?» А его папа и отвечает: «Ничего я не напился водки, это как раз ты выродила такого Потапова, что он вякает басом не хуже меня…»
   Тренер взглянул на козла и сказал:
   – Давай, Розенталь Вова. И Вова прыгнул как надо.
   – Ну вот, другое дело. «Молодец» не сказал, да это и понятно: другие давно уже научились, за что тут «молодец» говорить.
   А Балясный Сережа тем временем лепил.
   Он вылепил мальчика и взрослого дядю, причем рука взрослого лежала на плече мальчика.
   – Это ты своего папу вылепил? – спросил его Вова.
   – У меня нет своего папы, – ответил Сережа. – Я вылепил твоего.

4. Отцы оказались в полном порядке

   Вова сказал папе:
   – Дай мне завтра на спорт два яблока: для меня и для Потапова.
   – Почему именно для Потапова? – спросил папа.
   – Я его жалею, – сказал Вова. – Он вчера плакал. И сегодня тоже. Он плакал, потому что у него собака пропала.
   – Может быть, найдется? – предположил папа.
   – Теперь уже нет, – вздохнул Вова. – Потапов-папа увез собаку в лес и там бросил.
   – Специально? – удивился папа.
   – Специально, – подтвердил Вова. – За то, что она ябеда.
   – Кто ябеда? Собака? – еще сильнее удивился папа.
   – Собака, – объяснил Вова. – Если Потапов-папа пойдет водки попить, она за ним увязывается. Потапов-папа со своими знакомыми как откроют бутылку, как пробку выбросят, а собака как пробку схватит, и как домой побежит, и как Потаповой-маме пробку покажет! Потапова-мама как закричит! «Он, – кричит, – что, опять водки напивается?» А собака головой кивает, ябедничает. Ну, Потапова-мама надевает пальто, говорит: «Веди». Собака ведет. Вот он ее за это и увез в лес.
   Вова, рассказывая, смотрел на папу во все глаза, зрачки его расширились, он даже покраснел от волнения. Он помолчал совсем немного и, прежде чем папа успел что-нибудь сказать, добавил:
   – Потапов-папа уже не в первый раз ее в лес увозит. Один раз он даже хотел переехать ее своим грузовиком. Он ее посадил посреди дороги и говорит: «Сидеть». Она послушная, сидит. Он отъехал задним ходом, потом как разгонится, чтобы ее колесом переехать! И уже думал, что переехал, оглянулся, а собака сидит на том же месте, смеется и язык показывает, дразнится. Понимаешь? Она легла между колесами, а когда Потапов-папа проехал, опять села. Он ее двадцать пять раз давил, а она никак не давилась. Тогда он ее бросил и домой уехал, а она домой прибежала по запаху. А теперь он ее так далеко увез и так все вокруг бензином побрызгал, что она ни за что не найдет… А Потапов Коля ее любит.
   – Как можно не любить такую умную собаку, – согласился папа и дал Вове два яблока и еще в придачу две конфеты «батончик».
   Вова последнее время здорово завирал, но с таким жаром, что Розенталь-старший не решался его осаживать. Например, однажды они шли по улице, беседуя, а возле одного дома на скамеечке сидела какая-то старушка, она проводила их взглядом. Она всех, наверное, провожала взглядом, потому что – чем же ей было еще заниматься, сидя на скамеечке возле дома? А Вова посмотрел на старушку внимательно и даже, когда прошли, оглянулся.
   – Ты что, знаешь эту старушку? – спросил папа.
   – Знаю, – не моргнув, соврал Вова. – Это хорошая старушка. Я вчера на улице пять рублей нашел, ей отдал.
   – Ну и ну! – восхитился папа. – Силен ты, Вова!
   – А что, – пожал плечами Вова. – Что жадничать!
   Что же касается Потапова Коли, то Вова, придя на другой день с тренировки, рассказал, что все ребята, оказывается, принесли Потапову кто яблоко, кто конфету, кто пепси. Для Потапова это все было кстати, потому что у Потапова, у одного в группе, был зверский аппетит. Тренер только не разрешал ему есть торт, пирожные и кашу. И все. Остальное разрешал. Потапов пробурчал своим басом «спасибо», но гостинцы не принял, вернул.
   – Почему же не принял? – спросил папа.
   – Потому что Потапов честный, – горячо объяснил Вова. – Дело в том, – сказал он, – собака, дело в том, что все равно домой прибежала. Вот он и не принял. Если бы не прибежала, Потапов бы все съел, а так мы на всех поделили. И для собаки отложили. У нее тоже, Потапов сказал, зверский аппетит.
   Однажды в пятницу Вова заявил: тренер велел, чтобы завтра утром все отцы пришли в спортзал, им всем, отцам, придется поработать.
   – Ты здесь ничего не сочиняешь? – уточнил папа.
   Вова заверил, что здесь – нет.
   В субботу Владимир Розенталь отправился в спортзал. Они подходили к зданию спортклуба, весело скрипя первым снежком, отцы юных спортсменов всех трех групп, и знакомились:
   – Вы чей будете?
   – Я – Перекатова Алеши. В первую смену занимается.
   – Лена Перекатова тоже ваша?
   – Наша, наша. А вы?
   – Я – Розенталя Вовы отец.
   – Так Лена же с вашим Вовой в одном классе учится…
   – Да, я знаю. И она тоже занимается гимнастикой.
   – У нее уже второй взрослый разряд.
   – Это в восемь лет?
   – Девочки же раньше начинают…
   – Мой – Потапов Коля… Здрасьте.
   Отец Потапова Коли был слегка полноват, слегка одутловат, слегка небрит, но бодр и энергичен.
   – Чего делать-то надо, никто не знает?
   Владимир Розенталь смотрел на него с любопытством.
   Он против воли представил себе, как этот человек садится в машину, скажем в «КрАЗ», и, насупив брови, дает газ, а на шоссе сидит дисциплинированная собачка.
   Хотя все это конечно же было чистейшей фантазией.
   – Здравствуйте, товарищи отцы! Это был тренер.
   Пыжиковая шапка. Импортная куртка. Сапожки на каблуках. Тренер был в полном порядке. Да и отцы при ближайшем рассмотрении оказались в полном порядке. В том смысле, что все, за исключением, может быть, Потапова, вид имели подтянутый, в общем, даже спортивный. Как это бывает: можно обойти яму, а человек перепрыгнет с удовольствием…
   Розенталь подумал, что не случайно это. Кто приучает своего ребенка к спорту? Тот, кто сам любит спорт, в свое время занимался чем-нибудь.
   Тренер объяснил суть дела. Спорткомитет выселяет мальчиков из спортивного зала. В зале будут заниматься только девочки. Для мальчиков отводится другое помещение. Но его нужно полностью оборудовать. И в этом деле вся надежда вот на отцов. Пошли смотреть помещение. Это был продолговатый зал, раза в четыре меньше того, который оставался девочкам. Но если толково расположить снаряды, то в нем вполне можно заниматься. Значит, нужно построить гимнастический помост длиной в двадцать пять метров и высотой в метр. Для того чтобы мальчики прыгали с помоста в поролоновую яму и, прыгая в такую безопасную яму, смело крутили передние и задние сальто – одинарные, двойные, бог даст – и тройные. Еще один помост – для брусьев, чтобы и с брусьев соскакивали в поролон. Ну и саму поролоновую яму – эдакую огромную песочницу, набитую поролоновой стружкой. Стружку дадут, доски и фанеру – тоже, и краску. Потому что помещение грязное. Стены и потолок нужно покрасить, в том числе – раздевалку и туалет. Срок – три месяца. Беремся?
   – А если не беремся?
   – Тогда мужскую гимнастику закроют. У нас результатов нет, мы только начинаем, возиться с нами никто не станет.
   – Что ж, мужики, тогда беремся. Для своих пацанов поработаем.
   – Куда денешься…
   – Не загнивать живому делу…
   – А может, и лучше по выходным – чем телевизор смотреть до одурения…
   Одним словом, взялись.
   Всего отцов собралось в этот раз человек пятнадцать.
   Стали выяснять, кто что умеет. Оказалось, кое-кто кое-что умеет. Например, Потапов умеет взять и привезти на своей машине доски. Один был среди отцов майор – он, оказалось, умеет прислать на разгрузку помощь в виде трех-четырех солдат. Если будет такая необходимость. Один был металлист, он взялся крепеж изготовить на заводе, болты принести, шурупы. Один оказался вообще бригадиром плотников. Он тут же достал из кармана карандаш и заложил его за ухо. И стал мерить помещение шагами. Вовин папа, Владимир Розенталь, сказал, что умеет все, если ему покажут – как. Перекатов тоже в таком духе высказался. Он работал в порту крановщиком, работы не боялся никакой. Да и никто из отцов работы никакой не боялся, хотя были среди них и люди сугубо умственного труда. Например, один кандидат наук, один искусствовед и один главный инженер. Главный инженер обладал к тому же некоторыми дополнительными возможностями. Был бармен еще. Бармен сказал, что он работать будет нерегулярно. Потому что, во-первых, он скоро отправляется в заграничную поездку, а во-вторых, суббота и воскресенье у него, как правило, заняты. По крайней мере, с обеда. Но зато в конце процесса, по завершении работ, он берет на себя устройство дружеского ужина в финской бане с использованием самых лучших и недорогих продуктов.
   В следующую субботу привезли доски. Доски были длинные, не умещались в лестничном проеме, а зал находился на втором этаже. Пришлось подавать их в окно – это была цирковая работа! Тяжелые сороковки и пятидесятки ставили на попа прямо в кузове и втроем осторожно поднимали, поддерживая, а из окна тянулись две пары рук, хватали, втягивали, наваливались на короткое плечо рычага. В частности, кандидат наук навалился, а Потапов, тренер и Владимир Розенталь подавали доски, стоя в кузове. Главный инженер тоже был на подхвате, там, наверху. А бармена не было. Но тут никто ничего не говорил: все понимали, человек занят. Тем более он предупредил. И тем более обещал финскую баню.

5. Глупая, но добрая

   Вова Розенталь учился хорошо, а Лена Перекатова – плохо. Зато поведение у Лены было примерное, а у Вовы – удовлетворительное. Потому что он бесился на переменах. И дрался. Однажды он пришел из школы и объявил:
   – Я сегодня в школе подрался.
   – Как так? – сдержанно спросил папа. – Почему? «Ругать или не ругать?» – соображал он, призывая на помощь все обрывки педагогической мудрости, которые имелись в его распоряжении. Значит, так: драки, как и войны, бывают справедливые и несправедливые. Важно, из-за чего драка, кто первый начал и с кем подрался – со старшим или с младшим. С младшим нельзя драться никогда.
   Но Вова ответил совершенно неожиданно.
   Он сказал:
   – Я на уроке сидел, сидел. Не двигался. И мне так захотелось подраться! Как звонок прозвенел, я пошел и подрался.
   – С кем? – спросил папа.
   – С четвероклассниками! – гордо ответил Вова. – Их было трое. Я одному дал в поддыхало, и он упал. Другому дал подножку, и он тоже упал. А третий сам убежал.
   – А ты?
   – А я через этих переступил и пошел в класс, уже урок начинался.
   – Вова, – грустно сказал папа, – ну что это такое? Ты опять врешь.
   – Не вру, – с обидой выпалил Вова. – Вот и не вру!
   Я вообще никогда не вру! Вот это видел? Смотри сюда: мне тоже немного дали, прежде чем я их уложил!
   У Вовы под левым глазом действительно намечался небольшой, но вполне определенный синяк. Что намечался, то намечался. Кто его знает, как было на самом деле? Во всяком случае, Вова был уверен, что все было так, как он только что рассказал.
   А в Лене бойкости никакой не было. Она всегда терялась, когда ее о чем-нибудь спрашивали, не знала, как ответить, слов не находила. А когда не спрашивали, тем более молчала. Писала плохо, считала неважно, читала с трудом. Один раз Лена даже по физкультуре чуть двойку не получила. Физкультура была в школьном зале. Учительница всех построила и велела правую руку поднять вверх, а левую отвести в сторону. А потом – левую вверх, а правую вниз. А потом – правую руку в сторону и левую ногу в сторону. В общем, Лена запуталась и стала просто стоять.
   – Перекатова, – сказала учительница, – если ты не будешь выполнять упражнения на координацию, я тебе двойку поставлю.
   А Лена опустила голову и продолжала стоять, уже вообще ничего не соображая.
   И Вова Розенталь понял, что сейчас может произойти величайшая в жизни несправедливость: поставят двойку Лене Перекатовой. По физкультуре!
   И он сказал вдруг громко:
   – Лене Перекатовой нельзя ставить по физкультуре двойку.
   – Это еще почему? – не согласилась учительница.
   – Потому что она из нас самая лучшая физкультурница, – объяснил Вова.
   Учительница хотела возразить – и у нее наверняка было что возразить, – но не успела. Вова ее опередил. Он сказал:
   – Лена, сделай рондат-фляк-фляк-бланш!
   Так уверенно сказал, будто он – учительница.
   И Лена его послушалась. Она отошла от строя, вытянула вверх тонкие руки, и вдруг, словно заряд в нее вложили или даже словно вообще ее подменили, стала гибкой, сильной – толчок ногами, толчок руками, ногами, руками, ногами, перевернулась в воздухе и замерла как вкопанная, гордо вскинув голову и подняв руки… и сникла. Голову опустила и пошла в строй на свое место, наверное, вспомнила, что не попросила разрешения делать свои фляки.
   А ребята все захлопали в ладоши. Они такого никогда не видели. А если и видели, то только по телевизору.
   И учительница поставила Лене по физкультуре конечно же пятерку. А если бы Вова не вмешался, неизвестно, как бы тогда еще дело обернулось.
   В этот день Вова пришел домой вместе с Леной. Было уже около восьми часов вечера, и они принялись за уроки.
   У них нелегкая складывалась жизнь, у этих мальчиков и девочек. С утра – тренировки, причем у мальчиков четыре часа, а у девочек – пять. После обеда – школа. Уроки – вечером. И так каждый день, кроме воскресенья. Лена домой обедать не ходила: не успевала. Она приходила в спортзал с портфелем и в школьной форме и после тренировки обедала в столовой.
   Когда Владимир Розенталь открыл дверь и обнаружил сына в обществе девочки, он почему-то обрадовался. Совершенно непонятно, почему обрадовался и разволновался. Жены дома не было, и он сам приготовил детям ужин: гречневую кашу с молоком. Но Лена есть гречневую кашу отказалась. Она опустила голову и сказала:
   – Мне нельзя. Розенталь растерялся.
   – Ей тренер не разрешает кашу, – объяснил Вова.
   – Не разрешает? Лена кивнула молча.
   – Гречневую можно, – нашелся Розенталь. – От нее не толстеют. Даже наоборот. – И подумал, глядя на девочку: «Ей-то уж чего, и так кожа да кости».
   Лена нерешительно посмотрела на Вову. Вова распорядился:
   – Ешь, можно.
   Лена взяла ложку. Она съела две полные тарелки. Она часто стала приходить. Иногда приходила в воскресенье. И во всем с охотой слушалась Вову. Вова говорил читать книжки – она кивала, играть в войну – кивала, в дочки-матери – тоже.
   – Она хорошая, – сказал однажды Вова своему папе. – Глупая, но добрая.
   А Лена своему папе Перекатову ничего про Вову не говорила. И маме тоже. Просто у нее завелась коробочка из-под капитанского табака. В коробочке хранился календарик, маленький пластмассовый индеец и марка с изображением слона. Все, что в разное время подарил ей Вова. Еще хранилась малюсенькая Вовина фотография, такая, как на ученическом билете. Фотографию Вова ей не дарил. Она сама ее у него в игрушках нашла.
   Однажды тренировки закончились на два часа раньше обычного, потому что тренеры повели ребят на фильм об олимпиаде. Когда оделись все и высыпали на улицу, Вова сказал Лене:
   – Лена, позови Олю.
   Лена позвала.
   И Вова сказал, глядя прямо в красивое лицо Оли Султановой:
   – Давай твой ранец понесу.
   Оля протянула ранец. И шла все время рядом с Вовой.
   Так они и двигались треугольничком: Вова и Оля рядом, а Лена немножко сзади. Свой ранец она несла сама.
   5. «Сплю в кабине крана…»
   Отцы-молодцы трудились между тем в поте лица. Каждую субботу и каждое воскресенье с девяти до двух. Кроме, правда, бармена. Но он предупредил заранее, что не сможет.
   Владимир Розенталь трудился над помостом в паре с отцом Алеши и Лены Перекатовых. Гена Перекатов оказался человеком старательным и ласковым. Роста он был совсем маленького, доходил Розенталю едва ли до подбородка, глаза у него были большие, да что там большие – огромные синие глаза, они светились постоянно неубывающим восторгом. Казалось, Гена Перекатов не устает удивляться, что ему посчастливилось попасть в этот прекрасный, необъятный мир с небом и землей, морем и солнцем, портальными кранами и детьми, занимающимися спортом. Причем удивлен настолько, словно это просто прекрасная случайность; повернись что-то где-то как-то по-другому, и его, Гены, не было бы среди этого ослепительного счастья. Его радовало все: каждая удачно пригнанная доска, гвоздь, загнанный двумя ударами, короткие перекуры, хоть он и не курил. Его радовала жена его Наташа, дети Лена и Алеша, да еще, как выяснилось, Катя трех лет и Митя одного неполного года.
   Вот какой оказался у Розенталя напарник. Работать с ним было одно удовольствие.
   Однажды вечером в квартире Розенталя раздался звонок. На пороге стоял Гена Перекатов.
   – Я пришел, – сказал он, стесняясь, – за помощью. Помоги, Володя, если есть, конечно, время, заявление написать. Насчет квартиры… Вообще-то я написал уже. Посмотри, поправь, если что не так.
   Оказалось, что Гена Перекатов с женой Наташей и детьми Леной, Алешей, Катей и Митей жил в однокомнатной квартире в доме с коридорной системой. Как они все умещались в одной комнате, было совершенно непонятно, но как-то умещались, как-то жили, и потом ведь не сразу их стало так много – постепенно становилось. Сначала было трое, потом – четверо, потом…
   Гена рассказывал и улыбался. Казалось, что даже теснота, в которой он умудрялся жить и детей плодить, приносит ему какую-то необъяснимую радость. Вообще-то ему, как передовому рабочему, порт собирался в свое время дать двухкомнатную квартиру. Но когда подошла очередь, детей стало двое, и двухкомнатная квартира вопроса уже не решала. Тогда его поставили на очередь на трехкомнатную. Но когда очередь стала подходить, детей стало трое. Тут заминка вышла: трое детей, сам – передовой рабочий, и жена, когда не в декрете, в порту работает… Может, четырехкомнатную взять да и грохнуть? Или все-таки четырехкомнатную – это излишество?
   Наташа тем временем родила Митю, и детей стало четверо. Сомнения у администрации порта по вопросам размера Генкиной квартиры, таким образом, рассеялись. Цифра четыре стала совершенно очевидной. Рассеяться-то рассеялись, а квартиру Гене все не давали. Лимит как раз четырехкомнатных оказался исчерпанным. Его исчерпали в период сомнений, когда у Гены не было еще полного комплекта. Гена уже давно был первым в очереди, но когда дело доходило до дела, квартиру давали кому-нибудь другому: или более агрессивному, или больному. А Гена был здоров и неагрессивен, и его всякий раз уверяли, что уж теперь-то он самый что ни на есть наипервейший. И Гена восторженно верил. Но вдруг вера его поколебалась. Нет, радости своей от жизни он не утратил, но в скором новоселье стал сильно сомневаться. И решил написать начальнику письмо, где красочно изложить трудности столь скученной жизни. Надо сказать, что это ему вполне удалось.
   Он, в частности, писал: «Мои старшие дети занимаются спортивной гимнастикой, дочь уже имеет второй спортивный разряд. Поэтому в будние дни они мало бывают дома. Но в выходные дни все собираются, включают музыку, и старшие учат младших тому, что умеют сами. Это хорошо, запрещать им этого я не хочу. Но мне, если я работаю в ночную смену, нужен отдых. Дома же условий для отдыха нет, и я сплю в кабине крана…»
   Владимир Розенталь представил себе, как Гена Перекатов, выполнив и перевыполнив норму, спит в кабине крана, и его справедливое сердце наполнилось негодованием. И он подумал, что сердце того начальника, к которому попадет эта бумага, тоже должно наполниться чем-нибудь подобным, а это важно. И он сказал Гене, что ничего не надо исправлять, благословил, что называется. Поправил в двух-трех местах и благословил.
   Гена так счастливо улыбался, будто он уже переехал в новые хоромы. Не переставая улыбаться, он достал из «дипломата» (он при «дипломате» был!) бутылку наливки и сказал застенчиво:
   – Вот, за внимание, за труды не побрезгуй…
   Владимир опешил:
   – Это я, выходит, вроде сельского писаря? Ну, силен ты, Гена!
   Гена тут ужасно смутился. Покраснел, как розочка, и голову опустил, как его дочка Лена.
   Но, и краснея и голову опуская, не переставал улыбаться, радуясь все-таки жизни – в любом ее, даже самом щекотливом проявлении.
   – Да нет, – говорил он сбивчиво, – да я не хотел обидеть, думал, может, если есть желание…
   А голос был певучий-певучий.
   Владимир подумал, что Гена, наверное, в хоре пел. И спросил, не пел ли Гена в хоре. Гена обрадовался перемене темы, сообщил, что да, пел в самодеятельности, и не только в хоре – соло пел тоже.
   Наливку Гена спрятал обратно в «дипломат» – условились, что раз уж образовалась такая бутылочка, то он принесет ее в субботу в зал.
   Вне привычного и приевшегося круга знакомых и родных, вне привычного и приевшегося круга ведомственных компаний, вне привычного – когда шутливого, а когда и раздраженного и раздражающего – надзора со стороны жен, к тому же, как пишут в газетах, усталые и довольные, они чувствовали себя раскованно и весело. Рабочему нравилось, что он только что плечом к плечу трудился, а теперь на равных беседует с кандидатом наук, или с фотокорреспондентом, или, скажем, с главным инженером. Главному же инженеру нравилась собственная демократичность и то приходящее чувство легкости, когда он внутренне переставал ощущать себя начальником над кем-то и ответственным за что-то.
   Разговоры шли о том о сем: о порядках и непорядках, о забавных всяких случаях, о спортзале и о детском спорте. Тут надо отдать должное тренеру: он излагал все как есть, ничего не подтасовывая. Он говорил:
   – Будут результаты – будет все: фонды, оборудование, новый зал, мне квартира, талоны на питание, спортлагерь летом – все! Не будет результатов – не будет ничего.
   Отцы соглашались – а что им оставалось делать!
   Может быть, некоторые из них предпочли бы, чтобы их дети занимались спортом не столько ради результатов, сколько ради действительно укрепления здоровья – и не по четыре часа, и не каждый день, а в умеренных пределах. Но таких милосердных спортивных секций в городе не было, поэтому им оставалось только радоваться, что их мальчишки попали в эту самую специализированную школу олимпийского резерва.
   А с другой стороны – кому не лестно наблюдать, как его малолетка выполняет такие трюки, которые сам он не мог осилить в лучшую – двадцатилетнюю – пору своей жизни.
   Однако разговоры в тренерской уходили вглубь, и вширь, и в перспективу. Так, однажды, отведав как раз перекатовской наливки, Владимир Розенталь высказался в том смысле, что люди, достигшие высот большого спорта, настолько отдают себя тренировкам, что все остальные вопросы, сведения и интересы остаются вне поля их зрения. И получаются из них довольно ограниченные товарищи. Или даже серые. Например, он слыхал от знакомых журналистов, что знаменитый в прошлом хоккейный вратарь был слабоват в разговоре.
   Здесь Гена Перекатов поддержал Владимира. Он сказал, печально улыбаясь, что Лена у него плохо учится. И читать не любит.
   – А гимнастику любит? – спросил тренер.
   – Любит, – ответил Гена, улыбнувшись уже не печально. – Конечно, любит. Она только в гимнастике и чувствует себя человеком.
   Но тренер стал вспоминать интеллектуальных спортсменов, и их оказалось в большом спорте не так уж мало: боксер Геннадий Шатков – ученый, штангист Юрий Власов – писатель, футболист Виктор Понедельник – журналист, Евгений Майоров и бывший вратарь Маслаченко – комментаторы.
   – А комментатором непросто быть: надо много слов знать и не теряться, – вставил отец Коли Потапова Виталий Потапов и сосредоточился, ловя мысль. Но – не поймал и на этом выступление закончил. Он вообще был среди отцов самый невеселый. Его недавно с машины сняли, в слесари перевели, а это всегда ему было обидно. Его сколько раз прежде с машины снимали – ну всегда было обидно. Потому что он любил машину. Но и выпить любил, чего скрывать. И эти две привязанности никак не уживались.
   А Владимир Розенталь все смотрел, смотрел на Виталия Потапова, его все подмывало, подмывало, наконец окончательно подмыло, и он спросил:
   – Скажи, Виталий, а это правда, что ты свою собаку несколько раз в лес увозил и бросал там, а она всегда обратно домой прибегала?
   Виталий тяжело на него взглянул и еще сильней сосредоточился. Потом кивнул:
   – Правда.
   – И переехать ее хотел машиной?
   – Хотел.
   – За что же?
   – Продавала меня, сука!
   Он это не сразу сумел сформулировать, а сформулировав, опять впал в задумчивость. Тут возник, как пишут в газетах, смех в зале, но и смех этот из задумчивости его не вывел. Более того, Розенталь Владимир тоже впал в задумчивость, и вообще общая пауза после смеха наступила, и нарушила паузу жена Потапова Виталия, которая как раз явилась за своим мужем и, застав его в состоянии меланхолии, произнесла суровые и обидные слова. Она много знала таких слов: она тоже работала водителем на машине.

6. Они шли, как юные боги

   И вот настали первые соревнования. С судьями! С баллами! С торжественным построением! С музыкой!
   И конечно, с переживающими родителями. Соревнования проводились в общем, большом зале: малый зал пока еще не был готов.
   Это были состязания по учебно-физической подготовке, сокращенно – УФП. Так и говорилось: соревнования по УФП. Соревнования по УФП на первенство спортивной школы.
   Накануне соревнований не было тренировок. Спортсмены отдыхали. Вова Розенталь лежал на пузе и читал «Тома Сойера». Когда было смешно, он переворачивался на спину, чтобы легче было смеяться. Коля Потапов играл с собакой. Сережа Балясный лепил птиц. Он последнее время почему-то все время птиц лепил. Тренер велел расслабиться, не думать вообще о гимнастике, и ребята – каждый по-своему – с удовольствием выполняли это распоряжение.
   Тренер явился на соревнования в нарядном белом джемпере с голубой полоской. Под джемпером – темная рубашка и галстук. Галстук был почти белый. Одним словом, тренер был одет красиво. Пианистка была в бархатном костюме, а директор спортивной школы – в полуспортивном блайзере с медными пуговицами. На стене висел плакат:
   ПРИВЕТ ЮНЫМ УЧАСТНИКАМ СОРЕВНОВАНИЙ!
   А юных участников было более тридцати! А точнее – тридцать два юных участника – все в белых маечках, белых трусиках и белых носочках – выстроились в две шеренги и слушали приветственную речь директора спортивной школы. Дети слушали внимательно, родители – с волнением. И некоторые родители едва удерживали слезы. А некоторые – и не удержали.
   Владимир Розенталь-старший с фотоаппаратом пришел, говоря профессионально, с камерой. Он снимал, снимал самозабвенно! И тренера, и пианистку, и юных участников соревнований. По многу раз! У него с собой было три заряженные кассеты! А потом сообразил и стал снимать родителей. Сменил объектив и стал снимать родителей крупным планом. Одно лицо, другое, третье… И вдруг в камеру вплыли огромные, по-летнему синие глаза, полные вздрагивающие губы и волосы, похожие на облако. И камера перестала двигаться по родительским рядам. Как он ее ни отворачивал – возвращалась на одно и то же место! Как заколдованная! Владимир Розенталь успел до этого странного момента отснять четырнадцать кадров. Остальные двадцать два кадра поглотила, совершенно ничего не подозревая, мама Сережи Балясного.
   Тренер тем временем представил публике судей, участники разошлись но группам – и начались соревнования.
   Группа, в которой тренировался Вова Розенталь, была самой сильной, и некоторые упражнения для этой группы были усложнены. Например, все должны были залезать по канату с помощью ног, а эта группа – без помощи. Все должны были держать прямой угол, а эта группа – высокий…
   Они как-то сразу стали отличаться от других участников, что обнаружилось уже на общей разминке. Сальто, фляки, перевороты, стойки на руках – мало у кого из других ребят это получалось. И когда тренер объявлял смену снарядов и пианистка играла марш, они шли гордо, даже чуть надменно, как юные боги, и еле различимая печать избранности лежала на их взрослеющих физиономиях. Их уже невозможно было (даже мысленно) смешать с другими ребятами – ни Колю Потапова, ни Вову Розенталя, ни даже Сережу Валяемого, хоть он был и младше и тщедушнее многих других.
   Своего сына Владимир Розенталь снял, когда он выполнял подтягивание. Ох, не маленькие были для этой группы нормы! На высшую оценку – десять баллов – нужно было подтянуться пятнадцать раз. Сам Владимир Розенталь когда-то доходил до десяти и очень этим гордился. А Вова вытянул не десять, не пятнадцать, а шестнадцать!
   Потом Владимир снимал других ребят на других снарядах и Вовиных баллов не считал.
   Соревнования окончились, и, пока судьи подсчитывай результаты, пианистка играла вариации на празд-ничные темы. Мальчики отдыхали, некоторые вяло барахтались в поролоне, многие терлись возле родителей, обсуждая, как и что. Вова тоже подошел к своему папе и сказал, что рассчитывает на первое место. Или на второе. В крайнем случае – на третье.
   На середину зала вынесли пьедестал почета. Ребят построили так же, как вначале, и стали объявлять места.
   – Первое место, – произнес тренер, – взял Потапов Коля.
   Все захлопали, пианистка заиграла туш, Потапов поднялся на верхнюю ступеньку, ему вручили грамоту, поролонового зайца и шоколадку.
   – Второе место, – продолжал тренер, – Балясный Сергей.
   Сережа прибежал, стал рядом, толкнул Колю Потапова и подмигнул ему, на что тренер строго сказал:
   – Призеры, перестаньте баловаться!
   Третьим вызвали Алешу Перекатова.
   Алеша стоял на третьей ступеньке пьедестала почета и приветствовал мир лучезарной улыбкой своего отца.
   Владимир Розенталь взглянул на Вову.
   Вова стоял в строю и плакал.
   Потом Вова долго возился в раздевалке, все не выходил, Владимир ждал его на улице у входа. Другие родители тоже поджидали своих спортсменов, и они выскакивали – в пальтишках и шубках, кто счастливый, кто расстроенный, – но это опять были обыкновенные ребятишки, дети, которых можно было утешить яблоком, или конфетой, или – несмотря на зиму – мороженым.
   Коля Потапов, победитель соревнований, был невесел. Родители поцеловали его и поздравили, причем Виталий Потапов был трезв и серьезен. И даже торжествен – в ярко-желтом галстуке с лилиями. А Коля был невесел. Он сказал, что ему Вову жалко Розенталя, что Вова лучше всех шел по всем видам, кроме спичагов. Он, как оказалось, спичаги делать совсем не умеет.
   – Ну а ты-то что переживаешь? – спросила Потапова-мама.
   – Потому что он мой друг, – кратко ответил Коля. И Владимир Розенталь сразу полюбил этого мальчика.
   Наконец вышел Вова. Глаза его были красны. (Он был сильно удручен.)
   – Да что ты, сынок, – сказал папа, – да ты что! Ну хочешь, пойдем в кафе-мороженое?
   – Хочу, – сказал Вова и заплакал.
   Если бы Вова вообще был плаксой, папа бы, наверное, не особенно волновался из-за его слез. Но Вова не был плаксой, и папа сильно запереживал. До такой степени, что сам чуть не заплакал. Но, конечно, не заплакал, а, наоборот, слепил снежок и кинул в Вову. И попал. Вова тоже слепил снежок и кинул в папу. И не попал, потому что папа увернулся. Вова опять кинул. Папа опять увернулся, да при этом еще швырнул ему в лицо пригоршню снежной пыли. Тут Вову не на шутку разобрало! Он большую снежную глыбу схватил и ринулся на папу. И попал! Папу тут тоже разобрало! Он стал Вову в снег валить и повалил бы, если бы сам не поскользнулся. Но он как раз поскользнулся и упал, и Вова на нем сверху оказался полным победителем. Папа, конечно, дергался, и рыпался, и извивался как уж, но Вова крепко его держал – он же сильный был, Вова! Раскраснелся, глаза сверкали азартом, разложил папу крестом на снегу.
   – Будешь? – кричал на папу. – Будешь? Проси прощения!
   И папе – что оставалось делать! Просил прощения. И рукой по снегу громко похлопал. Это в самбо и в дзюдо означает «сдаюсь». Одним словом, сдался, и Вова его великодушно отпустил и потом даже сам счищал с него снег шапкой.
   Потом, уже за мороженым, папа спросил Вову:
   – Как же ты надеялся на первое место – ты же знал, что не сделал ни одного спичага?
   – Понимаешь, – признался Вова, – я так хотел на первое место, что я себе представил, что я их сделал десять штук! Я так себе представил, – Вова кулаки сжал и прижал к груди, – я так сильно себе представил, что уже поверил, будто так и было и у меня за спичаги десять баллов! А оказалось, что нет, ноль. И я на пятом месте. Или даже на шестом. Но это уже неважно.
   Владимир Розенталь-старший улыбнулся грустно и сказал:
   – Взрослеешь, сынок. Когда-то надо взрослеть…
   Дома папа сказал Вове:
   – Пойдем-ка, Вова, на чердак.
   На чердаке старых досок было видимо-невидимо. Один сосед недавно перестраивал свою квартиру, и отходы от этой перестройки временно находились на чердаке. В очень большом количестве.
   – Давай, – сказал папа, – выберем доски потолще и сколотим самодельные брусья. И я стану тебя еще дома тренировать.
   Брусья папа мастерил целую неделю. Он принес из спортзала восемь крепежных уголков и построил неуклюжее, но прочное сооружение, на котором не только Вова мог отрабатывать свои спичаги, но и сам папа умудрялся раскачиваться и выполнять единственно доступное ему упражнение – стойку на плечах.
   У Вовы долго еще не ладилось со спичагами. Он никак не мог войти в стойку без папиной помощи. Но как-то вечером вдруг оторвался от уроков и сказал папе:
   – Пострахуй, я сейчас спичаг сделаю.
   И сделал.
   Потом они даже игру такую придумали: если Вова делает перед сном самостоятельно три спичага подряд, он спит с папой. Потом норма стала увеличиваться до пяти, шести, семи и, наконец, до десяти. Но когда установили норму десять, папа стал чаще всего спать один. Или с мамой. Но мама, как правило, очень уставала к вечеру и не хотела, чтобы ей во сне мешали. Так что чаще всего – один.
   А когда приходила Лена, брусья превращались в пароход. Лена с Вовой накрывали брусья пледами и одеялом, и у них получался пароход или даже военный корабль, и они, затащив вовнутрь еще настольную лампу на длинном шнуре, сидели в этой каюте и – когда мирно, а когда и воинственно – плыли по волнам своего непростого детства.

7. Я тоже не знаю правил этой игры

   Вова открыл дверь. На пороге стоял толстый доктор Боб.
   – Здорово, молодой, – сказал он. – Пахан дома?
   – Спит, – ответил Вова. – Чего надо?
   – Зайду, пожалуй, – решил доктор Боб. – Дело есть.
   Толстый доктор Боб детство провел среди карагандинской шпаны, юность – в футбольной команде области, первые зрелые годы после института – в армии, в строительном батальоне. С Вовой он обращался так, будто они вместе подпирали по вечерам арки подворотен, играли в одной команде и служили в одном подразделении.
   – Молодой, – говорил он, – скажи по честности, – эскимо хочешь?
   – Хочу, – по честности сознавался Вова.
   – Без понта?
   – Без понта.
   Доктор доставал из спортивной сумки эскимо и протягивал Вове:
   – Хавай!
   Вова ел.
   Доктор разрешал называть себя на «ты», обращаться к себе непочтительно и даже грубить.
   И разумеется, не допускал никаких сантиментов.
   – Молодой, – сказал он, – «Спартак», возможно, возьмет кубок кубков.
   И объяснил почему.
   Одним словом, это был мировой доктор. Если бы Вова, скажем, заболел, он бы согласился лечиться только у этого доктора. Но Вова, слава богу, никогда не болел. Он потому, может быть, не болел, что каждое утро папа закаливал его водной процедурой. Дело в том, что на самом первом родительском собрании тренер велел закаливать детей водными процедурами, чтобы они никогда не простужались и никогда, ни в коем случае не болели.
   – Потому что, – сказал тренер, – если ребенок заболел, это что значит? Это значит – он пропустил тренировку. А мы на такое пойти не можем.
   Вот Вова и не болел.
   – Боб, – предложил Вова, облизывая эскимо, – хочешь, я пахана разбужу?
   – Давай, – одобрил толстый доктор. – Пошустри, молодой.
   И Вова разбудил папу.
   Доктор пришел, оказывается, не просто так. Он пришел пригласить супругов Розенталь в театр. Он даже принес им билеты на премьеру. Вот, пожалуйста, партер, девятый ряд.
   Интересно, как этот доктор лечит? Значит, приходит к нему, например, больной, например, это мальчик. Доктор и говорит: «Молодой, скажи „а“. В глотке полный атас. Вот тебе ксива в школу не ходить».
   Тут раздался звонок, пришла мама.
   Галя, – сказал доктор Боб, – пойдемте с нами в театр. Я взял четыре билета. Вот, пожалуйста, девятый ряд. Моя Люся будет очень рада.
   С мамой и папой доктор разговаривал не так интересно, как с Вовой. Он не находил с ними общего языка.
   В том смысле, что, когда он разговаривал с ними по-своему, они его не понимали. И все-таки доктор продолжал с ними водиться, наверное, надеялся их еще научить. Хотя взрослых учить гораздо труднее, чем детей. Попробуй научить того же доктора стоять на руках, хотя бы у стенки. Значит, доктор в белой маечке и в белых трусиках, а сам толстый-толстый, и маечка с трусиками никак не сходится… А тренер и говорит…
   – Молодой, ты чего лыбишься? – подозрительно спросил доктор Боб и разрушил живую картину.
   Вова отмахнулся:
   – Отвали, старый!
   – Вова! – возмутилась мама.
   – Нелюбезный пацан, – неожиданно не одобрил доктор, – шнурок, салага!
   Но глаза его смеялись.
   Мама сказала, что ей ужасно жалко, но она завтра никак не может пойти в театр. У нее завтра на работе что-то там такое, что она в театр никак не может пойти. Так что пусть все пойдут без нее, а один билет они конечно же продадут, потому что это как-никак – премьера.
   Продать лишний билет, оказалось, было несложно. И они продали его маме Сережи Балясного! Владимир Розенталь сразу ее увидел среди спрашивающих лишний билетик. Он недавно обрабатывал свои пленки и столько раз фотографировал изображение этой женщины, что изучил ее лицо подробно. Поэтому он сразу узнал ее, и она пошла с ними в театр.
   После театра они оказались в гостях у доктора: жена доктора Люся испекла специально для послетеатрального чаепития пирог, и они взяли такси и поехали.
   Маму Сережи Балясного звали Ларисой. Она заметно стеснялась чужой компании, но доктор и его жена Люся были так радушны, и доктор так интересно говорил, и так кстати был предложен к чаю португальский портвейн, что неловкость мало-помалу рассеялась. Причем само название портвейна располагало к беседе дружеской и непринужденной. Название было такое: «Старые друзья».
   А доктор говорил интеллигентно! Никаких жаргонных словечек и в помине не было! Он о театре говорил! Он о литературе говорил! Он просто-напросто стихи читал наизусть! Александра Блока читал, Александра Пушкина и Александра Межирова. С чувством и с комментариями.
   Ларисе так все это нравилось! Выражение ее лица менялось поминутно. Вот в чем дело: у нее было подвижное лицо. Поэтому у Розенталя так и не получился ее портрет. Столько кадров было, а портрет так и не получился. То есть что касается внешнего сходства – оно никуда, конечно, не девалось, это же фотография… А внутреннего сходства никак не добиться.
   Может быть, фотография вообще бессильна в таком случае? Потому что фотография – это мгновенная остановка, а ее лицо было в непрерывном движении. В особенности губы и глаза. Владимиру казалось, что даже цвет глаз у нее все время менялся. Тут его попросили окно приоткрыть. Он вздрогнул: он, оказывается, в оцепенении был. «Да что это, – подумал он, сбросив оцепенение, – да что это в самом деле: она же абсолютно некрасивая!»
   Доктор Боб включил магнитофон и объявил танцы. И когда Владимир танцевал с Ларисой и пальцы его ощутили ее худобу, он вдруг разволновался, и лицо ее при неярком свете торшера показалось ему уже красивым. Он чуть-чуть отдалил ее от себя, чтобы получше разглядеть и убедиться, и она в ответ робко и, как ему показалось, нервно улыбнулась.
   В это время в квартиру позвонили. Пришли соседи, у них заболел мальчик, они волнуются, не знают, что делать… Одним словом, увели доктора.
   Люся отправилась на кухню что-то еще заваривать и нарезать, а Владимир с Ларисой подошли к окну. Танцевать вдвоем было странно и даже нелепо, они подошли к окну, и Владимир положил ей руку на плечо. Просто плечо показалось ему вдруг таким хрупким и беззащитным и так захотелось положить на него руку… Лариса замерла и молчала некоторое время. Потом сказала тихо:
   – Начинается какая-то игра, но я не знаю ее правил…
   – Я тоже не знаю правил этой игры, – честно признался Владимир Розенталь и смущенно пожал плечами.
   Потом, когда они уже прощались у дверей Ларисиного дома, она сказала:
   – Спасибо вам за сегодняшний вечер…
   И Владимир поцеловал ее в щеку. Нежно-нежно, едва коснувшись губами. Лариса прошептала: – Господи, как хорошо! – И скрылась в подъезде.

8. Она громко засмеялась и ушла

   Они занимались в большом зале в последний раз. А Вова Розенталь опять забуксовал. Теперь на акробатике. Фляк у него не получался. У Потапова получался, у Балясного получался, у Перекатова получался, у всей группы – лучше или хуже – получался. А у Розенталя не получался.
   Вообще-то он знал, как его делать, этот проклятый фляк. И гибкости у него хватало, и прыгучести. И, стоя в поролоновой яме, он правильно выпрыгивал, прогибался и переворачивался. Но – только в поролоновой яме. А когда выходил на акробатическую дорожку – все. Будто свинцом наливался. И не было сил побороть страх. Папа опять пытался ему помочь, как помог однажды преодолеть козла. Но здесь папа Розенталь потерпел поражение. Если он придерживал Вову за спину, Вова прыгал. Как только убирал руку, Вова окаменевал. Казалось бы, какая разница – в поролоне прыгать или на помосте, на помосте еще и толчок лучше… Но разница на самом деле была. Если бы Вова прыгал назад с идеально вытянутыми руками, разницы бы действительно не было. Но Вова, прыгая назад, руки, как правило, невольно сгибал, и риск был, что он придет не на руки, а на голову. В поролоне это не имело большого значения. А на помосте очень даже имело. Правда, Вова стремился избавиться от этого существенного недостатка, и если очень следил за собой, то руки иногда не сгибал. Но это случалось не каждый раз, и – только в поролоне. А на твердой поверхности у Вовы не хватало смелости следить за собой.
   Между тем упражнение это, фляк, необходимо было освоить. Даже необходимо было освоить слитное исполнение двух упражнений вместе – рондат-фляк. Потому что рондат-фляк был элементом первого спортивного юношеского разряда. Группа готовилась к очередным соревнованиям как раз по программе первого юношеского.
   Рондат – это было несложно, с рондата они все начинали, Вова мог прокрутить его подряд хоть сто, хоть двести раз.
   Все дело было в том, чтобы осилить фляк.
   Тренер говорил Вове всякие слова на эту тему. Но он это делал совершенно напрасно: чувства ответственности у Вовы было хоть отбавляй, но чувства страха – еще больше.
   Вова страстно хотел преодолеть страх. И он призывал на помощь похожие случаи из своей прошлой жизни. Например, случай с прыжками в воду. Он сюда как раз подходил. Это произошло, когда Вова только-только начал учиться в школе, в первом классе. Папа отдал его в бассейн, где Вова за небольшую плату должен был пройти начальный курс обучения плаванию. Вова походил-походил в бассейн, а потом заявил:
   – Меня все-таки из бассейна выселят…
   – Что значит «выселят»? – не понял папа. Он иногда удивлял своей непонятливостью.
   – Выселят, – объяснил Вова, – значит совсем отключат.
   – Почему это, – обиделся папа, – никого не исключат, а тебя обязательно исключат?
   – Потому что, – сказал Вова. – Все потому что купаются, а я нет. Все потому что в бассейн прыгают, а я боюсь. А сползать в воду тренер не разрешает.
   – Вот как, – сказал тогда папа. – И ты что же – сухим приходишь и сухим уходишь?
   Странный какой: почему же сухим? И он объяснил:
   – В душе-то я моюсь!
   Это папа понял. Он так и сказал Вове:
   – Все понял. – А потом спросил – А пересилить страх ты не можешь?
   Вова посмотрел на папу как на человека, который понял далеко не все, и сказал:
   – Если бы я мог, я бы пересилил.
   И папа тогда придумал.
   – А что, – предложил он, – если мы сделаем так: я куплю тебе что-нибудь, что ты очень хочешь, но не отдам. А если ты прыгнешь в воду, тогда отдам. В таком случае прыгнешь?
   Вова подумал, что в таком случае, наверное, прыгнет.
   И сказал, что, наверное, да.
   Тогда папа осторожно поинтересовался:
   – А что ты очень хочешь?
   У Вовы много было желаний. И он хоть полтора года назад был совсем еще ребенком, но понимал уже, что выполнить их не одинаково легко. И он расположил свои желания по мере доступности. Он сказал:
   – Перочинный ножик, собаку, машину!
   Вообще-то папа тогда присвистнул. Он заметно разволновался, но потом все-таки успокоился и даже повеселел от своей пришедшей в голову мысли. Мысль была такая: начнем с перочинного ножика.
   Они пошли и купили складной нож с двумя лезвиями, отверткой, штопором и шилом, и пошли в бассейн, и папа ждал в вестибюле, и Вова первым из ребят выбежал из раздевалки, счастливый, победивший, прыгнувший в воду несколько раз, а именно шесть. А нож был к тому же в чехольчике.
   Вова сейчас тоже пытался представить себе какую-нибудь приманку, хотя бы ту же собаку, ради которой он смог бы…
   Представлял себе собаку и чувствовал, что никакая собака не поможет.
   Разве что только… здесь тоже, впрочем, не было полной уверенности, но все же… Разве что Оля Султанова будет на него смотреть…
   Но Оля Султанова сама как раз делала фляки, причем делала их не на ковре и не на акробатической дорожке, а на бревне, и соскок у нее был с бланжем, то есть с переворотом в воздухе. И вот Вова вообразил. Что Оля Султанова сделала свой соскок. Что она подошла ближе и смотрит на Вову во все глаза. И Вова – раз! – и делает фляк, поднимает руки, улыбается и подмигивает Оле. Такая возникла ослепительная картина, что Вова зажмурился. Он зажмурился и простоял так некоторое время. А когда открыл глаза, увидел, что Оля Султанова подошла поближе и смотрит на него.
   И Вова действительно – раз! Не раздумывая! Потому что если бы он хоть на секунду помедлил, он бы уже не решился!
   Но собраться как следует он не успел, и руки пошли назад согнутыми в локтях, он пришел на голову, и ударился больно, и ноги согнулись в коленях, и толчка не получилось вообще, и Вова оказался в смешной и жалкой позе на четвереньках.
   Было больно, и обидно, и стыдно, и он не решался поднять голову, так и стоял на пяти точках… И вдруг услышал смех. Это смеялась Оля Султанова. Она громко рассмеялась и ушла.
   Вова плакал редко. Даже от боли. Например, на растяжках, когда Вова не мог сесть на шпагат, тренер наваливался на него всем телом, и было так больно, что казалось, связки вот-вот порвутся, Вова тогда краснел и попискивал, но не плакал. А тут заплакал – не от боли, конечно, а от стыда и досады. Поняв, что он плачет, Вова схватился за голову, чтобы все подумали, что он плачет от ушиба. Все так и подумали и оставили его в покое. В тот же день тренер рассказал о Вовиной неудаче старшему Розенталю и заключил самокритично:
   – Зря я его торопил. Теперь он не скоро решится.
   Но тренер не знал самого главного. Он не знал, что Вова решил уйти из гимнастики.

9. Общество же добровольное!

   Он понимал, что это будет не легко. Догадывался, что скажет на это папа. Что он уже так много преодолел и сравнительно многого добился. И что сам папа столько ему помогал и столько сил на него положил. И что настоящие мужчины не должны пасовать перед трудностями.
   И вечером все эти слова были действительно сказаны.
   – Ты уже столько переделал, сынок, и сравнительно немалого добился, – говорил папа, расхаживая по комнате. – Во-первых – что тебя вообще взяли в эту спортивную школу. Во-вторых, что тебя взяли в первую группу. И ты неплохо выступил на соревнованиях. Шестое место – это совсем не плохо. Ну и мне тоже обидно: разве я мало с тобой возился?
   – Много, – согласился Вова.
   – Кто-нибудь еще из отцов сделал своему сыну брусья? – спросил папа.
   – Нет, – сказал Вова. – Никто не сделал.
   – Вот видишь, – сказал папа. Вова видел.
   – Так объясни мне, в чем же дело. Вова не мог объяснить. Он только сказал твердо:
   – Я ухожу из гимнастики. – И добавил: – Я больше не хочу туда ходить.
   И это было истинной правдой.
   Тогда папа обратился к Вовиной маме.
   – Галя, – сказал он, – поговори с Вовой. Вова уходит из гимнастики.
   Но мама была занята. Она что-то писала и читала, связанное с работой, и сказала, чтобы папа от нее отстал. И папа отстал.
   – Хорошо, – сказал он Вове. – Давай сделаем так: ты еще две недели походишь – до конца февраля. А там, если не передумаешь…
   – Ладно, – нехотя согласился Вова. – Две недели похожу.
   Две недели можно было и походить. Тем более что тренировки переносились в малый зал, где не будет девочек, где не будет Оли Султановой с ее обидным смехом.
   Через несколько дней Вова рассказал о своем решении Коле Потапову.
   – Здорово! – одобрил Коля Потапов. И вдруг сказал:
   – Знаешь что: я тоже уйду из гимнастики!
   – Зачем тебе-то уходить? – удивился Вова. – Ты способный.
   – Ну и что, что способный, – возразил Коля. – Может, я не хочу больше. Может, я хочу во дворе поиграть. У нас во дворе ребята, например, играют в штаб.
   – В штаб? – спросил Вова и задумался на некоторое время. Ему нужно было представить себе, как это играют в штаб. Но он не смог сразу представить и спросил – А где у них штаб?
   И Потапов ответил:
   – В сарае. А наблюдательный пункт на крыше.
   – Понятно, – одобрил Вова. – Тогда уходи.
   Разговор этот происходил в раздевалке. Они уже натянули пальтишки, затянули пояса. Пальтишки у них были одинаковые: защитного цвета, с погончиками, подбитые искусственным мехом. Мама одного мальчика – Сушко Вадима – работала в магазине, и все желающие родители одели с ее помощью своих юных спортсменов в такие модные пальтишки.
   – Уйду, – пообещал Потапов. И добавил: – Хоть ни кто не будет шлифовать.
   Потапов очень обижался, когда его «шлифовали». Если он, например, повиснет на снаряде, а сам не вытянется в струнку, его отшлепывали ладонью, как бы состругивая торчащие живот, попку, колени, неоттянутые носки. Других тоже «шлифовали», но они не обижались. Если кто и заплачет, то только потому, что больно, а не от обиды. А Потапов обижался. И если плакал, то больше от обиды, а не от боли. И вот теперь, все припомнив, решил тоже уйти из гимнастики.
   – А как родители? – спросил Вова. – Разрешат?
   – Не знаю, – сознался Потапов Коля. – Думаю, нет.
   – И мне папа тоже вообще-то не разрешает, – вздохнул Вова.
   Они как раз вышли в это время из вестибюля и остановились, беседуя. Оба были серьезны и взволнованны. И тут Вова обратил внимание на вывеску спортивного клуба. Написано было так: «Добровольное спортивное общество „Трудовые резервы“. Специализированная детская спортивная школа олимпийского резерва».
   – Прочти, – сказал он Коле со значением.
   Коля прочел. Он учился в первом классе и читал уже почти неплохо.
   – Ну и что? – спросил он.
   – А то! – сказал Вова с чувством. – Общество же добровольное! А не принудительное! Значит, по желанию: хочешь – ходи, не хочешь – не ходи. Ты так своим и объясни. И я так объясню своему папе.
   Коля Потапов долго соображал, сомневался долго, потом согласился. Он сказал:
   – Попробую… А когда бросим? Вова ответил совершенно определенно:
   – Я с первого марта. Коля сказал:
   – Я – тоже.
   На другой день к ним подошел Сушко Вадим.
   Он поделился с ними замечательной новостью, которую сам узнал совершенно случайно от Светы Ваксиной. Они со Светой сидели в школе за одной партой. Мультики – вот что это была за новость. Оказывается, по телевизору каждый день по утрам показывают мультики! И те ребята, которые учатся во вторую смену и не ходят ни на какую гимнастику, каждый день смотрят мультики! Просто-напросто садятся и безо всякой паники смотрят! Эта новость произвела на Потапова и Розенталя сильное впечатление. Они задумались и некоторое время ничего не говорили. И вдруг Потапов, молчаливый, в сущности, человек, произнес неожиданно своим басом:
   – Так и жизнь пройдет, не заметим как.
   То ли он слышал где-нибудь эту фразу и сейчас ее вовремя вспомнил, то ли сам придумал – неизвестно. Во всяком случае, Вова живо представил проходящую мимо жизнь в виде мультфильмов, цирковых представлений, каких-то праздничных шествий с разноцветными шарами и веселой музыкой, с выставками служебных собак, с яхтами под красными и желтыми парусами, наполненными ветром, и все это проплывает и исчезает в туманной дали, в то время как Коля Потапов висит на перекладине и тренер его шлифует, а сам он, Вова Розенталь, безуспешно пытается сделать фляк.
   Созревшее ранее решение укрепилось.
   – А чего до первого ждать? – спросил Сушко Вадим. – Давайте завтра и бросим.
   – Зиму доходим, – сказал авторитетно Вова. – Я тем более папе обещал зиму доходить. Зиму доходим и бросим.
   Сушко Вадим больше не возражал. Зиму можно и доходить. Осталось-то – с заячий хвостик.
   А тренер и не подозревал даже, какой сюрприз готовит ему первый день приближающейся весны.

10. Она скоро пятого родит

   Финская баня окончательно сбила с позиций Владимира Розенталя. Если раньше он, как мог, сопротивлялся той необъяснимой силе, которая тянула его к Ларисе Балясной, то теперь это сопротивление оказалось сломленным.
   Баню организовал, как и обещал, бармен. Звали бармена Олегом, сынишка его тренировался во второй группе.
   Это была хорошая банька – с холлом, маленьким бассейном, с холодильником для пива. Принадлежала баня небольшой судоверфи, на которой делали байдарки, фофаны и даже – в последнее время – яхты. Какое отношение имел к судоверфи бармен Олег, осталось тайной, в которую никто, впрочем, и не старался проникнуть.
   Когда все отпарились по первому разу, мама Сушко Вадима по имени Сушко Ира пригласила теплую – действительно! – компанию к столу. Это была красивая, энергичная женщина, которая согласилась взять на себя роль хозяйки. Была она при муже, Сушко Петре, но мужа слышно, в общем, не было: ему высказываться приходилось совсем мало – Ира высказывалась за обоих. К тому же он, вообще говоря, заикался.
   И вот все расселись – кто в купальнике или плавках, кто в специально предназначенном для такого дела халате. Такая запорожская вольница.
   Бармен Олег, например, был в халате.
   А Лариса Балясная была в своем ярко-синем купальнике.
   Тренер открыл мероприятие.
   – Товарищи отцы, – сказал он. Но, услышав глухой шумок в рядах лучшей половины родительского состава, понял свою оплошность и, надо отдать ему должное, не растерялся. Напротив, мило улыбнулся и добавил: – …И матери!
   И сорвал аплодисменты.
   А Лариса Балясная улыбнулась загадочно.
   Потом он сказал, что они сами своими руками решили судьбу своих детей и в какой-то степени его, тренера, судьбу тоже.
   – И все-таки за отцов! – сказал он. Но тут же добавил: – И за матерей!
   И было это более чем славно. И были, как пишется в газетах, смех, аплодисменты.
   А Лариса Балясная вдруг, кажется, загрустила.
   Почему?!
   Следующий тост был конечно же за тренера.
   И родители смотрели на полуобнаженного тренера – по нему можно было, как но наглядному пособию, изучать анатомию, по крайней мере, мышечную систему, – и думали о том, что их пацаны вырастут такими же безукоризненно сложенными – так это, кажется, называется.
   Тренер девочек, огромный, как мамонт, Ян Янович, тоже присутствовал – в качестве гостя. Он благодушно улыбался, и от него шел пар.
   А Лариса Балясная задумалась о чем-то, и глаза ее сначала посинели еще сильнее, а потом подернулись туманом.
   А когда включили музыку и начались танцы, тренер девочек вдруг взял да и пригласил Ларису.
   Так странно было видеть их в паре и так больно!
   По Ларисе тоже можно было изучать анатомию, по крайней мере, скелет. И казалось, что необъятный Ян Янович сейчас прижмет ее покрепче своей лапищей, и она переломится.
   Тогда Розенталь подошел к магнитофону, приглушил музыку и стал раздавать родителям фотографии их юных спортсменов. Он изрядно потрудился в лаборатории и теперь не обделил никого, а тренер так и вообще целый ворох получил – для стенда. Таким образом, танцы распались, тренер девочек Ян Янович тоже заинтересовался фотографиями, и Лариса Балясная получила свободу. И улыбнулась. И Розенталю показалось, что он опять слышит слетевшие однажды с ее уст слова: «Господи, как хорошо!»
   А тут еще Гена Перекатов взял слово.
   – Поднимаю тост за Володю Розенталя! – сказал он, счастливо улыбаясь. – За то, что он хороший человек!
   Никто, в сущности, в этом не сомневался, но… мало ли хороших людей на свете? Или даже не на свете – в этой небольшой компании? По крайней мере, Ира Сушко пожала плечами.
   А Гена продолжал тем временем:
   – Володя, спасибо тебе, что поддержал в трудную минуту, помог заявление составить…
   – Да что ты, – честно возразил Розенталь, – ты же сам все прекрасно написал!
   – Нет, помог, помог, – не переставая улыбаться, настаивал Гена, – поддержал морально! И теперь – многие еще не знают, – теперь я квартиру получил! В новом доме, четырехкомнатную! – И, пьянея от привалившего четырехкомнатного счастья, неожиданно закончил: – Ура!
   Само собой разумеется, все «ура» закричали, стали поздравлять наперебой, даже кто-то пошутил, что ему теперь впору фамилию сменить, что теперь он не Перекатов, не Перекати-Поле, а скажем, Новоселов. А кто-то за жену, за Наташу Перекатову, предложил тост в том смысле, что не столько Гена Перекатов четырехкомнатную квартиру заработал, сколько Наташа. И возник сам собою вопрос, почему это он Наташу не взял; мол, как поголовье увеличивать, так Наташа, а как гулять и развлекаться, так Гена.
   И тогда Гена еще одну новость сообщил.
   – Многие еще не знают, – сказал он, сияя улыбкой, – многие еще не знают, она в положении. Она скоро пятого родит!
   Тут все затихли. Мужчины с опаской стали на него посматривать. А он стоял, малорослый, едва ли метр шестьдесят набравший, а глаза лучились самым настоящим счастьем… А женщины притихли все, было похоже, что задумались, примеряя на себя Наташину судьбу, и никому она не оказалась впору. А Лариса Балясная смотрела на Гену Перекатова восторженно.
   – И все будут заниматься спортивной гимнастикой, – к полному уже восторгу собравшихся воскликнул Гена.
   Тем временем Сушко Ира прибавила музыки и долгим взглядом посмотрела на тренера, приглашая. Тренер хлопнул по-гусарски, разведя руками, – дескать, что поделаешь, желание женщины для нас закон, – отправился танцевать.
   Муж Сушко Иры – Сушко Петр – заикнулся что-то возразить или, наоборот, одобрить, но не нашлось человека, который бы дождался, что он скажет.
   Тренер танцевал сноровисто. Это был – никто не знал, какой танец, – это был некий шейк-твист-ха-ли-гали, когда каждый работает как может, осуществляя довольно слабую визуальную связь с партнером. А тренер сноровисто танцевал. У него был на этот случай отработан комплекс движений, и он этот комплекс выполнял. Причем среди прочих движений был резкий отворот головы этакого трагического свойства, и этот трагический отворот произвел, видимо, впечатление на Сушко Иру, потому что она тоже трагически отвернула голову – и раз, и другой, и третий. Причем, отворачивая свою красивую с короткой стрижкой голову и в первый и во второй раз, она косила все же взгляд на тренера, а в третий раз перестала косить и увидела мужа – Сушко Петра, – как он сидит почему-то рядом уже с Ларисой Балясной и пытается что-то ей сказать.
   А Лариса Балясная смотрела на Владимира Розенталя.
   А Владимир Розенталь смотрел на Ларису Балясную.
   И вот они поднялись со своих мест и направились навстречу друг другу, причем Сушко Петр так и не успел сказать того, что собирался.
   Они соединились: Лариса положила руки на плечи Владимира Розенталя, Владимир осторожно и ласково обнял ее, и не было для них никаких шейков там и твистов, они просто раскачивались потихоньку.
   Надо сказать, что они соединились вовремя, потому что тренер девочек Ян Янович выскочил из парилки, огромный, красный, как ошпаренный мамонт, поискал глазами Ларису и с большим неудовольствием обнаружил ее в объятиях Розенталя. Он грозно повел бивнями и снова удалился в очистительную преисподнюю.
   Они неизвестно сколько времени так бы еще покачивались, испытывая одинаковое чувство возвышенного какого-то таяния, если бы не вывел их из состояния, можно смело сказать, гипноза трезвый, тоскующий Виталий Потапов.
   – Ребята, – сказал он грустно, – я трезвый, как диспетчер. Пойдемте со мной в парилку, попаримся, а? Раз человек просит…
   Они пошли.
   Жар был хороший, не слишком изнурительный, градусов сто десять – то что надо. И вообще все было – то что надо.
   Плюс Лариса.
   – А чего невеселый такой? – спросил Розенталь Виталия.
   – Трезвый потому что, – коротко ответил Виталий Потапов.
   – А чего трезвый?
   – Это все Олег!
   – Олег?
   – На работу меня устраивает.
   – Ты же работаешь…
   – Не в этом смысле. Только без трепотни: кельнером в ресторан.
   – Официантом, что ли?
   – Кельнером, – строго поправил Потапов. – Но с условием полной завязки. А сегодня – вроде как испытание. Все принимают, а я – ни в зуб. Если выдержу – все. Если дрогну – хана. Там такая потому что работа – пьющему нечего делать.
   – Ничего не понимаю, – сказал Розенталь. – Ты же шофер и вдруг – подавальщиком.
   – Кельнером, – опять поправил Потапов. – Капуста хорошая, – пояснил он. – И потом, причина нужна завязать. А то чувствую – дуреть начинаю. Вечером поддам – утром опохмелюсь. Опохмелюсь – по новой тянет. И память теряю – дурею, ну!
   Жар тем временем пробрал их до самых косточек.
   – Пошли в бассейн, – сказал трезвый Потапов, – а то Лариса вся растает до нуля.
   Это было чудо – выскочить из ледяного бассейна, почувствовать, как ошпаренную холодной водой кожу согревает идущий изнутри жар. А рядом, серебрясь капельками воды, смеялась Лариса – уже не худая, но изящная!
   Розенталь не отпускал уже от себя Ларису и в скором времени собрался уходить – вместе с ней.
   А веселье в бане продолжалось, и последнее, что они оба услышали, был восторженный возглас Гены Перекатова:
   – Пятого! И это не предел!

11. Потому что я умею делать фляк

   Первого марта Коля Потапов и Вова Розенталь не явились на тренировку. Тренер был очень удивлен и раздосадован. Дело в том, что в первой группе тренировок не пропускали. Никто и никогда. В особенности было досадно, что не пришел Потапов. Он здорово проявился последнее время, не уступал, а в чем-то и превосходил Балясного, и тренер подумывал о том, чтобы его, и Балясного, и Перекатова выставить в будущем учебном году на первенство общества по программе второго взрослого разряда. Что же касается Розенталя, то он может оказаться мальчиком без настоящего, но с будущим. Так тоже бывает. Физические данные у него хорошие. И есть упорство. Пока, правда, скован, нерешителен, даже трусоват. Но упорство есть.
   Мысли о болезни тренер не допускал: парни здоровые, чего там! Тренер был твердо уверен, что здоровые парни болеть не могут. Тем более сразу двое. «Ладно, – подумал тренер, – вечером разберемся. У Розенталя есть телефон, а к Потапову придется ехать на квартиру».
   А Потапов Коля сидел в это время у Розенталя Вовы и смотрел телевизор. По телевизору действительно шли мультики! Они с Вовой сдвинули вплотную два больших мягких кресла на колесиках и утопали в них, заложив нога на ногу, как американские боссы, и самым бессовестным образом жрали торт! В холодильнике у Розенталей обнаружилось полторта, вот они его и лопали, не заботясь ни о фигуре, ни о весе, поскольку с гимнастикой было покончено!
   – Балдеем, – радостно констатировал Розенталь Вова.
   – Кайф ловим! – басом уточнил Потапов Коля. Они действительно балдели и ловили кайф.
   Потапов все же не решился сообщить родителям о том, что покончил с гимнастикой. И его папа, учась в данный момент на официанта (пардон, на кельнера!), и его мама, управляя в данный момент автомобилем, были твердо уверены, что их Потапов заканчивает в данный момент разминку и приступает к обязательному ежедневному занятию хореографией, и можно было надеяться, что эта иллюзия вдохновляла их на положительные свершения – каждого на своем поприще.
   Вова же Розенталь решил заявить о переменах в своей жизни открыто и приготовился к большому спору, но все как-то смазалось. Папа ушел рано – он вообще последнее время рано уходил и поздно приходил, так что Вова его почти не видел. Поэтому разговаривать пришлось с мамой, но мама сказала, что ей некогда. Как ни странно, Вова был даже разочарован тем, что не встречает никакого сопротивления. Тем более что он приготовил блестящий довод. Не должен же этот довод пропадать, и он все-таки заявил маме:
   – Общество же добровольное, а не принудительное!
   Мама не возразила и не согласилась – она просто сказала, чтобы этот вопрос Вова решал с папой, а не с ней. Но папы, как уже было сказано, под рукой не оказалось. Его вообще последнее время слишком часто не оказывалось под рукой, и Вове было от этого не по себе, он иногда чувствовал себя неумелым лыжником, у которого отобрали лыжные палки. Больно уж большую роль играл папа в Вовиной жизни.
   Мультики кончились. Кончился и торт. Можно было и поговорить, И Вова сказал:
   – Сегодня мой папа ушел рано… А Коля сказал на это:
   – А мой папа теперь на кельнера учится.
   Помолчали, потом Вова сказал:
   – Вчера папа вечером поздно пришел и не сказал, где был.
   А Коля сказал на это:
   – Он у Балясного мамки был. Он с ней гуляет.
   – Как гуляет? – спросил Вова, хоть на самом деле догадывался, что это означает.
   И Потапов Коля подтвердил его догадку. Он сказал:
   – Так гуляет: водит ее под ручку и говорит ей «пардон, мадам».
   И засмеялся.
   Вова представил, как папа шаркает перед Серегиной мамой ножкой и говорит ей «пардон, мадам», и тоже засмеялся. Потом вдруг представил, что и Серега крутится между ними, и папа гладит его по голове и говорит за что-нибудь: «Ну, ты молодец, Сережечка, пойдем, я куплю тебе пепси-колу!»
   Представив все это, Вова перестал смеяться – ему стало не до смеха. Ему стало обидно до слез. То есть плакать-то он, конечно, не плакал, но слезы стали наворачиваться.
   И тогда выяснилось, что Потапов Коля – настоящий друг.
   Потому что он понял, о чем думает Вова.
   Вова ничего ему еще не сказал, а он понял. И предложил:
   – Пойдем Балясного отлупим!
   Вообще-то Вове эта мысль понравилась. Но было тут одно препятствие.
   – Нельзя, – сказал он, вздохнув. – Он маленький. Он в садик ходит. Маленьких нельзя.
   Потапов подумал немножко и придумал. Он сказал:
   – А мы не сильно.
   На том и порешили.
   Они встретили Балясного у спортклуба. «Балясный!» – позвали. Балясный подошел. Как-то надо было начинать. Сразу бить никак не получалось. И Вова сказал:
   – Привет!
   – Привет, – ответил Балясный. – А вы чего на тренировке не были?
   Он, как всегда, в садик торопился к обеду. Садик рядом находился. Поэтому он спросить спросил, но ответа ждать не стал – идти хотел.
   – Постой, – сурово объявил Потапов. – Мы бить тебя будем.
   И толкнул сильно, так, что Балясный потерял равновесие.
   Другой какой-нибудь мальчик от такого толчка, может быть, сразу бы и упал и растянулся, одним словом, был бы во всех отношениях повержен. Но Балясный Сережа мгновенно сгруппировался, перевернулся через голову и вскочил, как ванька-встанька. И спросил:
   – А за что меня бить?
   Вова промолчал.
   Не было никакого желания бить Серегу. У Коли тоже желания больше не было, но просто так отпустить Балясного он не мог. Нужно было, по крайней мере, объясниться.
   – За то, – объяснил он. – А чего его папа к тебе ходит! Ходит, отвечай, или не ходит?
   – Ходит, – сознался Балясный.
   – А чего? – спросил Потапов.
   – Потому что, – сообразил Балясный. – Потому что я умею делать фляк. Ему нравится.
   И тут опять Вова чуть не заплакал. Но при Балясном-то не мог же он! И стоял, сдерживаясь.
   – Я пойду? – наконец-то сказал Балясный. Он не любил опаздывать на обед.
   Потапов посмотрел на Вову Розенталя. Вова торопливо кивнул, и Потапов отпустил Балясного.
   Тут у Вовы слезы опять навернулись, он стал их незаметно смахивать, а Потапов отвернулся, ждал, пока Вова справится с собой.
   После этого они расстались: нужно было по домам и в школу. Школа – не добровольное общество. Школу пропускать было нельзя.

12. Наш с папой брак себя не исчерпал!

   Владимир Розенталь побрился и освежил кожу благородным мужским одеколоном «Стимул». Запах был что надо. Интригующий запах. Никогда прежде не приходило ему в голову заботиться о таких пустяках. Да он и уверен был всегда, что самое лучшее – если от человека пахнет туалетным мылом, то есть чистотой.
   Что-то стало теперь смещаться в его сознании. И, уловив незнакомый приятный аромат, отлетавший от композитора Серого, которого он фотографировал для газеты, Розенталь вдруг разволновался. Дело в том, что композитор Серый и внешность имел неприметную, так что Розенталю пришлось повозиться и с поворотом головы, и с освещением, и – впоследствии – с ретушью. Но запах! Запах вызывал уважение и будоражил воображение, рождал картины роскошной жизни из видовых импортных фильмов с отелями и метрдотелями. Все это, конечно, были глупости, какие-то мелкокалиберные слабости: одеколоны там, прическа, пижонская курточка. Но за всем этим стояла главная слабость. Эта слабость называлась Лариса. Во всяком случае, в один прекрасный момент Владимир Розенталь с некоторым даже удивлением увидел себя стоящим у прилавка парфюмерного магазина и говорящим молоденькой продавщице какие-то там слова, которые вызвали сначала улыбку, потом вызвали к жизни слово это «Стимул», потом – из потайных каких-то запасников – и сам импортный флакон.
   Итак, запах был что надо. Свитер тоже был что надо: тонкий, приглушенного болотного тона, позволявший почти до конца растворить белоснежную пластмассовую молнию пижонской куртки цвета хаки.
   Пришел сын. Принес пятерку по математике. Это – молодец. Что молодец, то молодец.
   – Папа, мамы нет дома?
   – Нет, сынок.
   – А где она?
   – На работе. У нее всегда много работы, сынок.
   – А ты уходишь, папа?
   – Ухожу, сынок, ухожу.
   – Знаешь что, папа: ты не уходи сегодня.
   – Да нет, сынок, мне надо, я обещал.
   – Не уходи, папочка, пожалуйста.
   – Ну почему же?
   – Позанимайся мной.
   – Перестань, сынок. Что тобой заниматься! Ты вон уже какой большой. Сам уже можешь заниматься с кем-нибудь!
   – Не большой я, папа. Я – маленький.
   – Ладно-ладно, сынок, другой раз. Не могу я сегодня. Ну никак, ну опаздываю. Полвосьмого уже!
   – Папа!
   – До свиданья, сынок, будь умницей.
   – Папа!
   – Что еще за слезы, как не стыдно, ей-богу! Пока!
   Владимир Розенталь нахмурился и ушел, аккуратно притворив дверь. Но не миновал и половины лестничного пролета, как дверь отворилась и Вова крикнул:
   – Папа! Поди сюда! Скорей! Владимир вернулся, вздохнув.
   – Ну что еще?
   Вова, оказывается, успел скинуть школьную форму и стоял перед Розенталем-старшим в белой маечке, белых трусиках и носочках, маленький, серьезный и решительный.
   – Смотри, папа!
   Он побледнел, поднял руки, глаза его расширились от страха, он закусил губу и, чуть присев, оттолкнулся от линолеума и выкрутил фляк. Фляк получился неудачный: руки оказались согнутыми, и Вова больно ударился головой. Но тут же вскочил, опять поднял руки и приготовился к прыжку назад.
   – Не надо, сынок! – крикнул Владимир.
   – Надо! – крикнул Вова и сделал еще один фляк, и опять ударился головой об пол, но боли не почувствовал, и снова кинул свое тело назад, и опять ударился.
   – Ну что же вы! – закричал он со слезами в голосе. – Ну что же вы!
   И стал бить, колотить свои руки: сначала правой левую, а потом левой – правую.
   – Ну смотри, папа, смотри!
   Он опять прыгнул и перевернулся через руки, руки согнулись, но не так сильно, как прежде, и голова не коснулась пола.
   – Вот так! – крикнул он. – Вот так! Еще! Этот фляк получился почти чистым.
   Он вертелся в коридоре как заведенный, пока не выбился из сил.
   – Вот. Не хуже твоего Балясного. Так что не уходи.
   Но Владимир Розенталь все же ушел. Потрепал сына по голове, сказал «молодец», но смотрел куда-то мимо, и было непонятно, видел ли он Вову или вообще в этот момент его не видел. Одним словом, ушел.
   А Вова смотрел некоторое время на закрытую дверь, потом взял свою школьную форму – она прямо на полу валялась, – повесил в шкаф. Натянул тренинги, достал из ранца учебники, тетрадки. Открыл дневник, открыл задачник. Уроков никто не отменял. Уроки нужно было делать.
   Зазвонил телефон. Вова снял трубку. Он снял трубку поспешно: думал, папа. Но звонил не папа. Звонил тренер.
   – Вова? – спросил тренер.
   Вова подтвердил, что да, это он.
   – Папу позови к телефону.
   – Папы нет.
   – Тогда маму.
   – Мамы тоже нет.
   – Ну ладно, тогда я с тобой поговорю. Ты почему тренировку пропустил?
   – Я ушел из гимнастики, – не без труда выговорил Вова.
   – Как ушел? Куда ушел? – не понял тренер.
   – Просто ушел, – сказал Вова. – Ушел, и все.
   – Нет, ты погоди, – загорячился тренер. – Просто так ничего не бывает. Ты скажи: в чем дело? Может, со школой? Двоек нахватал? Или троек?
   – Нет, – сказал Вова. – Я хорошо учусь.
   – Ну смотри, – сказал тренер. – Чтоб завтра был без опоздания.
   – Нет, – повторил Вова. – Я же ушел.
   – Ты, может быть, думаешь, что ты неперспективный? – догадался тренер. – Так ты не думай. Ты перспективный. Ты же первый год только тренируешься. Все еще впереди. И фляк сделаешь, я с тобой отдельно позанимаюсь. Тем более ты упорный.
   – Спасибо, – грустно сказал Вова. – До свидания.
   И положил трубку на рычаг.
   И тут уж заплакал, не жалея слез.
   Пришла мама. Подозрительно посмотрела на Вову.
   – Плакал, что ли? – спросила, но ответа не дождалась, ушла переодеваться в домашнее. – Папы нет Дома?
   – Нет.
   – Тогда я тебя покормлю.
   Она покормила его наспех – торопилась, как всегда; у нее, как всегда, было много дел, связанных с работой.
   Но для толстого доктора Боба у нее, как ни странно, время нашлось, и, когда доктор Боб пришел, мама даже сварила ему кофе.
   Когда толстый доктор, излучая энергию и здоровье, только еще раздевался в передней, только еще выщелкивал со смаком свои любимые фразочки, мол, здорово, молодой, и дома ли пахан (а Вова вяло отвечал), мама уже заявила, что сварит доктору кофе и они за кофе с доктором поговорят.
   И она действительно сварила кофе, и они с доктором сидели и разговаривали на кухне.
   Они о чем-то серьезном разговаривали, потому что мама не жалела для этого разговора времени и не торопилась уходить в комнату, чтобы делать свои связанные с работой дела. Они так долго разговаривали, что Вова захотел пить и пришел на кухню за водой. А войдя неожиданно на кухню, услышал такой мамин возглас:
   – …И вообще наш брак себя исчерпал!
   Вова знал, что такое брак. Это – когда люди живут вместе. И он понял, что такое «исчерпал». Значит – окончился и больше не нужен. Он был сообразительным мальчиком и понял это сам, никто ему не объяснял.
   И ему страшно стало, оттого что он понял.
   И он закричал.
   – Не исчерпал! Не исчерпал! Не исчерпал! Наш с папой брак себя не исчерпал!
   Он не плакал. Кричал, глаза сверкали, а не плакал, хоть было ему так горько, так горько!
   Только доктору, да и то с большим трудом, удалось его успокоить. Хорошо еще, что доктор оказался под рукой. А то Вова мог бы, наверное, даже заболеть.

13. Эта женщина вам на память

   В садике Сережа Балясный все время лепил. Не только на занятиях, когда вся группа измазывалась по уши пластилином, – все время! На выставке детсадовского творчества красовалось несколько его скульптурок: «Папа и сын», «Гимнаст», «Птица», «Птичка» и «Орел». Приходил в садик один настоящий скульптор. Ему все пять Сережиных скульптурок понравились. Он рассказал про себя, что в детстве тоже все время, ну прямо все-все время лепил что-нибудь. В результате этого за долгие годы детства и юности его пальцы так натренировались все лепить, что он вырос, поучился где надо и стал, пожалуйста, настоящим мастером. Скульптор дал Сереже такой глины, которая не пачкается, и Сережа все время мял кусочек этой глины или что-нибудь из него вылепливал.
   Дело в том, что Сережа не хотел ждать, пока пройдут долгие годы детства и юности. Он хотел хорошо лепить уже теперь. Вот что-то придумается, представится, и так хочется слепить это что-то, чтобы оно было как живое. И если получилось, если сам Сережа чувствовал, что вот оно – дышит! – это было такое удовольствие, такая радость!
   Но это удовольствие, эта радость – они нечасто приходили. Обычно чего-то не хватало в вылепленной фигурке – какого-то то ли поворотика, то ли наклончика – она «не играла».
   И даже если взрослые хвалили при этом Сережу, говорили, какой он молодец, это ничего не меняло. Сам-то он лучше понимал, получилось или не получилось.
   Дома Сережа тоже, разумеется, лепил. И на тренировках в спортзале. Тренер сначала не разрешал ему, а потом перестал не разрешать, смирился. Потому что Сережа хоть и лепил все время, а на снарядах крутился лучше всех – это у него как-то само получалось. Само получалось и, может быть, именно поэтому не особенно увлекало. Не то чтобы было совсем не интересно, какой-то интерес, конечно, был, но с лепкой не шло ни в какое сравнение.
   Последнее время он стал, правда, иногда испытывать в спортзале чувство восторга. Оно появлялось, когда Сережа парил и крутился в воздухе, делая всякие сложные соскоки. Но особенно часто и особенно остро это чувство восторга стало возникать, когда начали заниматься на батуте. Батут был натянут в большом зале, и тренер Василий Александрович выговорил для своих питомцев право ходить туда два раза в неделю – по средам и субботам.
   Вот это уже было настоящее парение! Можно было не спеша переворачиваться в воздухе, Можно было принимать горизонтальное положение и так, расправив руки и подняв голову, приходить на сетку и отлетать от нее, отрываться, как самолет от взлетной полосы. Но, паря над батутной сеткой, Сережа чувствовал себя, скорее, не самолетом, а птицей, потому что самолеты не могут испытывать чувство восторга, а птицы, наверное, могут.
   И однажды ему захотелось вылепить такую птицу, летящую и испытывающую восторг. Он и раньше лепил птиц, но делал это не с таким все-таки чувством, как теперь. И он как попрыгал на батуте, так и слепил эту птицу. Он быстро ее слепил, и птица полетела!
   Даже на тренера произвела впечатление после окончания тренировки. Тренер сказал:
   – Летит, надо же!
   И пошел переодеваться.
   И ребята все рассматривали Сережкину птицу с интересом, а Потапов Коля сказал авторитетно:
   – Делово!
   Потапов три дня не ходил на тренировки. На четвертый день тренер сам привез Потапова в спортзал. Теперь Потапов ходит.
   А Розенталь Вова не ходит. Если бы Вова был сейчас в зале, он бы придумал про эту птицу какую-нибудь историю и все бы слушали. Он про что хочешь может придумать. Один раз, например, придумал про американские чемоданы на колесиках. У них, сказал Вова, колесики специально приделаны, чтобы их не таскать, а возить. По тротуару. Или по перрону, например. А еще, сказал Вова, у них есть моторчики, так что они могут вообще сами ехать. Один раз были даже соревнования чемоданов, то есть гонки… Вот. Но Вова теперь не ходит.
   А тренер оделся тем временем, и всех прогнал из зала в раздевалку, и уже в раздевалке сказал Сереже такие слова:
   – Ты, Серега, не очень увлекайся этим делом. Лепи, если хочешь, понемножку, но не очень увлекайся.
   Сережа слушал внимательно, и все остальные мальчики тоже внимательно слушали. Потому что, во-первых, тренер называл Сережу не по фамилии, а по имени – обычно по фамилии называл. Во-вторых, потому что не приказывал, а как-то рассуждал осторожно. Обычно – приказывал. Тихо и коротко. Посмотрит на человека и скажет, например, «кольца», и человек стремглав бежит на кольца. Скажет «брусья» – бежит на брусья. А иногда и ничего не скажет – только посмотрит, и достаточно, человек понимает. А тут рассуждал осторожно.
   – И особенно-то не показывай всем. Слепил – сомни.
   Новое слепи из того же самого.
   Сереже, естественно, стало интересно, почему это так нужно делать. И он спросил:
   – А почему?
   – А потому, – объяснил тренер, – что в нашем городе есть художественная школа с уклоном. Если бы не было такой школы – тогда, пожалуйста, лепи сколько душе угодно – не опасно. Но школа есть, и тебя могут в нее отдать, если будешь всем показывать, какой ты скульптор. И тогда – прощай, гимнастика. Времени не будет.
   Сережа обдумал эту перспективу, и она не показалась ему плохой.
   Он опустил голову и произнес неожиданно для тренера:
   – Ну и пусть!
   Тренер, видимо, рассердился за это на Сережу, потому что стал его опять называть не по имени, а по фамилии – Балясный.
   – Ты, Балясный, маленький еще и ничего не понимаешь. Поэтому слушай, что тебе старшие говорят. Ну вырастешь ты скульптором – чего особенного? Их знаешь сколько, скульпторов, и все ходят заказы ищут – у меня есть знакомые. А к гимнастике у тебя данные, так что, если, конечно, будешь серьезно работать, выйдешь на всесоюзную арену. Или даже на мировую. Поедешь куда-нибудь в Токио. («Это где – Токио?» – басом спросил Потапов. «В Японии», – ответил тренер.) Станешь, например, призером Олимпийских игр. Представь, ты выступаешь в самом лучшем зале, все снаряды импортные, все новенькие, блестят, весь мир следит за тобой по телевизору – ну весь мир, во всех странах…
   – И мама? – спросил Балясный.
   – И мама… нет, мама тут же, поблизости. Мама пусть с тобой в Токио едет, – разрешил тренер.
   Ребята все одеваться перестали, слушали. А тренер всю свою не очень богатую фантазию мобилизовал: боролся за перспективного спортсмена.
   – И получаешь высший балл, – пообещал он. – Плохо ли?
   – Неплохо, – согласился Балясный.
   – И твой соперник, знаменитый японский мастер, плачет от досады, что ты его обошел.
   Потапов вспомнил, как плакал на соревнованиях Вова Розенталь, и кивнул, хоть тренер и не к нему обращался.
   – У тебя берут интервью.
   Сережа не знал, что такое интервью.
   Тренер разъяснил.
   Теперь все ребята знали, что такое интервью.
   – И тебя спросят, какое у тебя хобби, то есть чем ты занимаешься в свободное время. Когда берут интервью, всегда спрашивают про хобби. И ты ответишь, что в свободное время ты лепишь из глины или там режешь по дереву. Это будет здорово.
   И все ребята позавидовали Балясному.
   – Хотя свободного времени у тебя, скорей всего, не будет, – честно уточнил тренер.
   Ребята молчали, слегка ошеломленные.
   – Ну, – уже весело сказал тренер, – все ясно? Вопросы есть?
   – Есть, – сказал Сережа Балясный. – А что такое резать по дереву?
   – Ну, Балясный, – удивился тренер. – Ну ты даешь, Балясный! Толкую тебе, толкую, а ты за свое. Ну по дереву – это когда из дерева что-нибудь вырезают – человека или там, – тренер подумал, потом пожал плечами, – всадника на лошади…
   – На лошади? – переспросил Балясный. – А лошадь тоже из дерева?
   – Может быть, и на лошади, – рассердился тренер, – может быть, и на слоне. Не в этом же, Балясный, дело!
   Но дело было очень даже в этом.
   И Балясный вечером подробно расспросил маму насчет резьбы по дереву. Мама рассказала ему все, что знала. У них находился в это время дядя Володя, он тоже кое-что рассказал, и они решили сводить Сережу в воскресенье на выставку. И действительно, в воскресенье они втроем сходили на выставку. Там много Сережа скульптур увидел. В том числе и деревянных. Правда, всадника почему-то не было ни одного. Лошадь деревянная одна была, и хотя лошадь не очень-то походила на лошадь, Сереже она понравилась. У деревянной лошади была вытянутая шея и маленькая голова. Грива была тоже деревянная, она была плоская, как петушиный хвост, и, казалось, отлетала от лошадиной шеи. И вообще вся лошадь будто бы летела над землей, за это она Сереже и понравилась. Но больше всего было почему-то женщин, почти все они были совсем голые, ну просто без ничего. Сережа спросил у мамы, как же это, разве так можно. Тут дядя Володя вступил в их с мамой разговор и объяснил, что в искусстве все, оказывается, можно. Что женщины вообще безо всякой даже одежды – красивые, и люди давно уже договорились прямо так лепить их и рисовать. И еще он сказал, что они в этом случае называются не голыми, а по-другому. Он почему-то их назвал «обожженными», почему – Сережа не понял, но спрашивать не стал. Все-таки это был не его папа.
   Когда вышли на улицу, Сережа сказал, что он тоже хочет резать по дереву.
   – Подожди немного, – попросил его дядя Володя, – тебе по дереву еще рано. Придется сначала подрасти. А пока что я тебе предложу такой материал, по которому ты совсем свободно можешь резать уже теперь.
   – Что это за материал? – заинтересовался Сережа.
   – Минуточку, – загадочно произнес дядя Володя, – сейчас увидишь.
   С этими словами он исчез в магазине, на витрине которого никаких таких материалов совершенно не было. Там находились совсем-совсем другие товары, вообще не связанные с искусством. Но дядя Володя исчез почему-то именно в этом магазине, и мама смотрела ему вслед, рассеянно улыбаясь, и настроение у нее было хорошее. Сережа всегда чувствовал, когда у мамы хорошее настроение. Ему тогда тоже бывало хорошо. Наконец дядя Володя появился, неся в руках два куска обыкновенного хозяйственного мыла.
   – Вот, – сказал он, вручая мыло Сереже. – Это для тебя пока и мрамор, и дерево, и бронза.
   – Мыло? – удивился Сережа.
   – Мыло, – подтвердил дядя Володя. – Все резчики сейчас начинают с мыла.
   Вот здорово! Хороший дядя Володя. Не зря Вова Розенталь с Потаповым за него дерутся. Был бы он Сережиным папой – Сережа за него тоже стал бы драться…
   Дома Сережа сразу принялся за работу. Мама дала ему ножичек, и пилочку от маникюра, и еще какую-то штучку, похожую на маленький блестящий кинжальчик – тоже от маникюра, – и Сережа принялся за работу. Он стал вырезать тоже женщину. Раз женщины безо всякой одежды – «обожженные» – такие красивые, он вырежет женщину. Но обжигать ее не станет, потому что – кто же обжигает мыло? И действительно, обжигать мыло никакой надобности не было. Оказалось достаточным послюнить палец и потереть шершавую поверхность, чтобы поверхность становилась гладкой. А чтобы во рту не делалось мыльно, палец можно было вовсе не слюнить, а макать в чашку с водой. Сереже хотелось вырезать очень красивую женщину. И он стал вспоминать всех знакомых красивых женщин, чтобы выбрать одну из них и вырезать похожую. Оказалось, что знакомых красивых женщин у Сережи две. Одна – самая красивая – это Оля Султанова из группы девочек, но она, к сожалению, еще пока не женщина. Другая – не такая красивая, как Оля, но зато взрослая – тетя Ира Сушко, мама Сушко Вадима. Правда, маму Сушко Вадима Сережа видел только в одежде, но одежда на ней была тонкая. Тут его счастливая мысль посетила. Он подумал, что красивую женщину можно составить из двух частей. Чтобы лицо у нее было такое, как у Оли Султановой, а все остальное – как у мамы Сушко Вадима – Сушко тети Иры.
   Работал он долго, и старательно, и с большим удовольствием. Мама и дядя Володя ушли куда-то – Сережа даже не заметил. Он вырезал женщину вполроста, то есть до бедер. Плечи, руки, грудь, живот и спина вырезались без особых затруднений. А вот голова никак не получалась. Вернее, получалась, но какая-то неживая. У Оли Султановой голова всегда была немного назад откинута и в сторону повернута. Вот этот-то поворот никак и не получался. А Сереже так хотелось, чтоб получился! И он решил просто взять и немного повернуть голову. Он, наверное, надеялся, что мыло растянется как резинка. Но мыло не растянулось, и голова отломилась. Получилось так: голова осталась в правой руке, а вся остальная женщина – в левой. Конечно же Сережа заплакал. Но плакал недолго. Человек обычно не плачет долго, когда никого нет дома. Он просто взял второй кусок мыла и начал все сначала. Незаметно увлекся, огорчение прошло, тем более что на этот раз получилась такая женщина, какую он хотел. И ему даже странно стало, что он жалел о той, первой. Он к той, первой, уже не испытывал никакой симпатии. К такой неуклюжей и некрасивой!
   Когда пришли мама и дядя Володя, Сережа показал им свое произведение, и они, разумеется, его похвалили. И дядя Володя сказал:
   – Вот видишь, какая, оказывается, прекрасная вещь резьба по мылу!
   Тогда Сережа протянул свою резьбу по мылу дяде Володе и сказал ему так:
   – Дядя Володя, эта женщина – вам на память.
   – На память? – удивился дядя Володя. – Разве ты куда-нибудь уезжаешь?
   – Не уезжаю, – грустно объяснил Сережа. – Но вы ко мне больше не ходите. А то меня Розенталь и Потапов бить будут, Потапов сказал.
   Тут дядя Володя стал серьезным-серьезным и нахмурился. И стал смотреть куда-то мимо, и непонятно было, то ли он видел Сережу, то ли вообще его не видел, а видел что-то другое, одному ему известное.
   Так он смотрел довольно долго, а потом перестал смотреть мимо, и стал смотреть на маму, и сказал маме какие-то непонятные слова. Насчет правил какой-то игры, что они жестокие. Хотя никто ни во что играть не собирался. Но мама, наверное, поняла что-то такое, чего Сережа не понимал, потому что она закивала головой и вдруг стала плакать и улыбаться. Как грибной дождик. Тут дядя Володя стал с мамой прощаться, и они прямо при Сереже поцеловались, и дядя Володя Сережу вдруг поцеловал, и Сережа тоже поцеловал его, потому что дядя Володя подставил щеку.

14. Он был абсолютно спокоен

   На перемене Лена подошла к Вове и принялась теребить юбку. Это означало, что она хотела что-то сказать, собиралась с мыслями. Уже набрала воздуху и открыла рот, но тут ее толкнули, и воздух из нее вышел раньше времени. Она робко улыбнулась и опять набрала воздуху, но ее опять толкнули, и воздух опять вышел без пользы. И не было надежды, что третья попытка окажется более удачной. Это все-таки была школьная перемена – небольшой приступ общего сумасшествия после сорокапятиминутной выдержки. Тогда Вова догадался взять ее за руку и отвести к окну. У окна было относительно безопасное место, Лена опять стала собираться с мыслями, на этот раз водя пальцем по подоконнику.
   – Ну? – спросил Вова.
   – Ты почему не ходишь? – проговорила Лена. Вова понял, о чем его спрашивают. Его многие об этом спрашивали. И он научился твердо отвечать, что ушел из гимнастики. Захотел – ушел. Общество добровольное. Хотя последние дни какое-то беспокойство его одолевало. Он даже стал разминку делать по утрам самостоятельно. Но помогало мало: не уходило беспокойство, не покидало Вову. Однако тут он собрал всю свою твердость и заявил гордо:
   – Я ушел из гимнастики!
   – А Потапов уже ходит, – тихо сказала Лена.
   – А Сушко Вадим?
   – А Сушко Вадим все время ходил. Только один раз опоздал, это когда вы с Потаповым не пришли. Сушко Вадима мама за ухо привела.
   – За ухо?
   – Алеша сказал, что за ухо.
   Тут Вова вдруг ясно представил, как Сушко тетя Ира ведет через весь город своего Сушко Вадима за ухо, и вот они так входят в троллейбус, и тетя Ира говорит какой-нибудь пассажирке: «Откройте, пожалуйста, мою сумочку и достаньте проездные талоны, а то у меня рука занята ухом». А Сушко Вадим смотрит на всех исподлобья. Вова засмеялся и сказал независимо:
   – Меня, например, никто не приведет за ухо!
   Тут Лена опять стала водить пальцем по подоконнику, посматривая на Вову с большим уважением. Потом проговорила еле слышно:
   – А ты сам приходи…
   Вова посмотрел на нее подозрительно и спросил:
   – Ты чего это?
   – Ян Яныч велел сказать, – призналась Лена.
   – Ян Яныч? – удивился Вова.
   – Его Василий Александрович попросил.
   После этих ее слов Вова еще сильнее удивился.
   Он удивился тому, что внутри у него что-то екнуло, и ему вдруг стало приятно и радостно почему-то. Но он радость эту неожиданно спрятал поглубже, промолчал. Не мог же он так сразу взять и согласиться!
   Перемена между тем заканчивалась, вот-вот должен был грянуть звонок, народ уже потянулся в классы, а Лена все чертила пальцем на подоконнике какие-то невидимые узоры – еще что-то выложить собиралась!
   – Ну? – опять спросил Вова.
   Лена совсем смутилась, совсем потупилась и еле-еле выдавила из себя:
   – Султанова Оля извиняется, что тогда засмеялась. Она тебя приглашает – приходи, завтра у нас соревнования начинаются на первенство области.
   – А ты не приглашаешь? – спросил Вова абсолютно ровным голосом, не дрогнув ни одним мускулом, как пишут в книгах.
   А Лена вдруг улыбнулась широко-широко, и лицо ее с короткими светлыми волосами стало похоже на солнышко, как его рисуют в «Веселых картинках». И в глазах-то, в глазах, всегда потупленных, вдруг появилось лукавство!
   И сказала:
   – Я тоже приглашаю.
   И добавила, когда они уже, повинуясь безотчетному чувству времени, оторвались от подоконника и двинулись по направлению к классу:
   – Ты приходи пораньше, мы с Олей тебя научим фляк делать, Оля сказала.
   – Я сам уже научился, – заявил Вова, но очень может быть, что Лена не расслышала этого заявления: его заглушил звонок, который застал их у самой двери в класс.
   Был урок природоведения, и учительница вдруг спросила:
   – Розенталь Вова, а почему это ты все время улыбаешься? Ты что, все так хорошо знаешь? Тогда отвечай, что было задано.
   Вова действительно знал и все ответил.
   Тогда учительница тоже улыбнулась и сказала:
   – Это другое дело.
   И поставила Вове пятерку.
   На другое утро Вова пришел в спортклуб к девяти часам, за час до соревнований.
   А Лена и Оля, оказывается, еще раньше пришли. Они ждали его на улице. Оля в своей шубке была еще красивее, чем в спортивной форме. Дело в том, что шубка была меховая, из искусственного меха, белая, даже белоснежная, и с капюшоном. А из-за капюшона выглядывала черная, как тушь, челка. На Лене Перекатовой пальтишко было тоже с капюшоном, но – старое, почти бесцветное, и Лена из него выросла, так что из рукавов торчали манжеты школьного платья. И Вове вдруг стало обидно за Лену. Он подумал, что Лена все-таки своя, верный друг и надежный товарищ. И еще подумал, что слишком, наверное, много у Перекатовых детей, и всем на шубки, должно быть, не хватает. Но эти мысли насчет Лены быстро прилетели и быстро улетели, он снова взглянул на Султанову Олю и сказал:
   – Здравствуй, Оля.
   И они поздоровались за руку.
   Потом девочки пошли в раздевалку, а Вова разделся прямо в зале, в уголочке: раздевалки для мальчиков здесь уже не существовало.
   А потом они втроем вышли на акробатическую дорожку.
   – Я сам, – сказал Вова. – Можете посмотреть. Он сначала побегал, попрыгал – размялся. Потом сказал:
   – Смотрите.
   И принял исходное положение для фляка. Оля смотрела на него из-под своей челки – то ли ласково, то ли насмешливо, понять было трудно.
   Лена смотрела с беспокойством: она боялась, что Вова опять стукнется головой о дорожку и снова получится конфуз.
   Но Вова был абсолютно спокоен.
   Он точно знал, что и как нужно делать.
   Он заранее зафиксировал вытянутые в струнку руки, в полной уверенности, что они не согнутся.
   И они действительно не согнулись в локтях.
   Это был лучший в его жизни фляк.
   Финал получился таким пружинистым, что захотелось тут же еще раз кинуть назад тело. И он не стал противиться этому желанию.
   Это был фляк-фляк!
   Вова поймал движение!
   Поймал движение – и все тут!
   И уже без натуги, для удовольствия сделал слитно рондат-фляк, рондат-фляк-фляк и рондат-фляк-фляк-фляк.
   И победно посмотрел на Олю.
   Оля засмеялась и захлопала в ладоши.
   Лена тоже засмеялась и тоже захлопала в ладоши.
   И тут Вова услышал голос, по которому, оказывается, здорово соскучился!
   – Ну, Розенталь, ты даешь! Ну, это ты даешь, Розенталь! Чтобы в понедельник был на тренировке без опозданий. Понял, Розенталь?
   Вова кивнул, что понял.
   А девочки выступали красиво!
   Они уже выходили под музыку так, что можно было заглядеться. Шли одновременно плавно и энергично, прогнувшись, как прямо лебеди, далеко вперед подавая руку с артистически отставленным мизинцем. Особенно красиво шла Оля Султанова. Они с Леной, вообще-то, замыкали шествие, вернее, Лена замыкала, а Оля шла перед ней, потому что остальные участницы были старше и выше ростом, были уже по-взрослому налитые девочки. Но Оля тем не менее шла красивей всех, да и вообще она была самая красивая, что там говорить! Зрителей довольно много набралось – и на балконе, и в зале на скамеечках. Алеша Перекатов пришел за сестру болеть, сел рядом с Вовой, который к тому времени успел уже одеться.
   Красиво девочки выступали! Это был уже самый настоящий взрослый спорт со сложными элементами на разновысоких брусьях, бревне, коне – через коня прыгали с переворотом, с сальто и двойным сальто.
   Было даже немного обидно, что девочки так опережают мальчиков. Например, никто из мальчиков в восемь лет не мог подумать о том, чтобы выступать по взрослому разряду, а девочки, пожалуйста, некоторые уже выступали. Может быть, это потому, что девочек раньше начинают тренировать – лет с пяти, а то и с четырех, и тренировки у них длиннее, они, как правило, даже домой перед школой не успевают забежать, обедают в столовой или с собой приносят…
   Заканчивалось соревнование на другой день, в воскресенье. Вова опять пришел, и Алеша пришел, и Коля Потапов тоже пришел – ему тоже, оказывается, было интересно!
   Соревнования закончились – стали награждать победителей. Первое место заняла совсем взрослая девочка, примерно пятиклассница. Как потом выяснилось, она действительно училась в пятом классе. Второе место еще более взрослая девочка заняла.
   А третье – Лена Перекатова!
   Перекатова Лена!
   Она стояла потупившись на пьедестале почета – рядом с такими взрослыми спортсменками!
   И стеснялась…
   Ну чего, спрашивается?!
   Коротко взглянула на Вову и Алешу, улыбнулась и опять голову опустила.
   Оля Султанова никакого призового места не заняла. Она неплохие оценки получила, но не призовые все же.
   Вова думал, что Оле, наверное, очень обидно, потому что, например, на вольных упражнениях она выступила лучше всех. И хороша же она была на вольных упражнениях!
   Вова подумал, что она так, наверное, расстроена, что, может быть, даже плачет, хотя ему очень не хотелось, чтобы было именно так.
   Такие девочки не должны плакать, думал он.
   Не должны плакать такие девочки!
   Но Оля и не думала плакать!
   Больше того: она улыбалась!
   Она улыбалась радостно, гордо, победно!!!
   И Вове кивнула и подмигнула даже!
   Одно из двух: или она действительно радуется, или умеет владеть собой, как настоящая спортсменка.
   А Потапов Коля сказал Вове:
   – Ты ходи давай. Мы теперь иногда на батуте занимаемся. Делово! Будешь?
   Вова кивнул и сказал:
   – Буду.

15. Алеша, не болей!

   Что касается Алеши Перекатова, то он обожал своего тренера. Например, в самом начале учебного года, когда по телевизору показывали первенство мира по спортивной гимнастике и все более или менее самостоятельные (умеющие сами ходить) Перекатовы смотрели эту передачу, Алеша сказал ревниво:
   – Все они подражают нашему Василию Александровичу!
   Чем привел своего папу – Гену Перекатова – в полный восторг.
   Если тренер, глядя на старательного до последних возможностей Перекатова, скупо улыбался, Алеша отвечал ему лучезарной улыбкой абсолютного счастья.
   Вообще тренировка для него счастьем была.
   А тренировки проводились каждый день.
   Каждый день начинался со счастья.
   Кроме воскресенья.
   Воскресенье проходило в мечтах о понедельнике.
   Алеша, само собой, никогда не опаздывал на тренировки. Во всяком случае – до переезда Перекатовых на новую квартиру. Не только не опаздывал, а приходил первым или одним из первых и до прихода тренера успевал напрыгаться и накувыркаться в поролоновой яме.
   Иногда тренер для разрядки устраивал футбол-двадцатиминутку. Делились так: в одной команде тренер и кто-нибудь из ребят, в другой – вся остальная группа.
   И когда тренер обводил глазами свое войско, выбирая напарника, Алеша ловил взгляд, подавался вперед, улыбался по обыкновению, и тренер чаще всего говорил:
   – Перекатов!
   А если человек, например, опоздает, разве опоздавшего он выберет?
   Но с новой квартиры добираться до спортзала стало сложно. На двух автобусах приходилось добираться – с пересадкой. Обед ему теперь давали с собой: бутерброды и бульон в термосе. И яблоко или сырую морковку. Поэтому из дома Алеша отправлялся нагруженным и навьюченным: за спиной – ранец, а через плечо – большая сумка, в которой находилось все спортивное плюс обед.
   А народу по утрам в автобусах было много! А Алеша по сравнению со взрослыми был таким маленьким!
   С такой большой поклажей!
   Он, главное, термос всегда прикрывал рукой, чтоб не раздавили.
   Дома над его кроватью появлялись иногда призывы или указания, написанные на листочках бумаги папиной рукой:
   «Алеша, пиши чисто!» – это призыв. Или: «Алеша, перепиши математику!» – это указание. Это означало, что хоть Алеша и папа лично не встретились, но тетрадки папа проверил и ушел в ночную смену.
   И вот однажды будильник разбудил Алешу в шесть часов утра. Протерев глаза, Алеша взглянул на стену. Там как раз висело указание насчет математики.
   Оказалось, Алеша сделал три ошибки – папа их отметил птичками. Исправлять не стал, чтобы Алеша сам пересчитал. Отметил карандашиком, и все.
   Сначала Алеша перерешал все заново, потом переписал, причем, когда переписывал, мама уже торопила завтракать. Алеша все старательно переписал, чисто, одним словом – на твердую пятерку.
   Но времени ушло много: минут на пятнадцать больше, чем можно было потратить. Завтракал наспех и все равно из дома выскочил позже, чем обычно.
   И не на тот автобус сел, на который всегда, а на следующий.
   И на пересадке долго ждал в этот раз. Одним словом, опаздывал.
   А когда вышел уже на своей остановке – тренера увидел.
   Тренер к залу подходил, а Алеше нужно было еще улицу пересечь. Он и рванул, не надеясь уже – раньше тренера, надеясь – одновременно. Одновременно – это ничего, это не опоздание.
   Рванул через дорогу, видя только тренера и трамвай, приближающийся справа, но трамвай приближался медленно, и Алеша решил, что успеет перед трамваем.
   Успеть-то успел – пересек со своей поклажей трамвайную линию перед самым носом испуганной вагоновожатой…
   Перед трамваем-то успел…
   А «Волга» шла вровень с трамваем и в этот как раз момент его перегоняла…
   Но «Волгу» же он не видел!
   А когда увидел, ничего не успел сообразить, только глаза его, распахнутые для счастья, наполнились ужасом.
   Почувствовал удар, потом еще один страшный удар, а боли не успел почувствовать – провалился в какой-то шум, а за шумом была тишина. Иногда сквозь тишину прорывались какие-то звуки. Сирена «скорой помощи», например. И чьи-то голоса:
   – Что это, кровь такая горячая?
   – Это не кровь. Это бульон, господи… И все.
   Очнулся уже в палате, весь перевязанный и загипсованный. Очнулся и увидел папу. Папа всматривался в его лицо и не улыбался. Алеша приоткрыл рот и произнес тихонько:
   – Папа.
   И папа улыбнулся. И Алеша заплакал. И кто-то сказал – Алеша не видел кто:
   – Пускай поплачет, ничего плохого в этом нет. Потом тот же голос сказал:
   – Посещать можно каждый день…
   На другой день пришел тренер.
   Алеша обрадовался тренеру. Очень. Глаза его посветлели, он смотрел из своих бинтов на тренера, как маленький раненый солдатик на своего полководца. Много можно было прочесть в этом взгляде: и конфуз, что оплошал, и благодарность за посещение, и преданность.
   Окно задребезжало – в него запустили снежком. Вслед за тем долетел сквозь двойные рамы мальчишеский хор:
   – А-ле-ша! А-ле-ша!
   Тренер осуждающе покачал головой, словно раздосадованный таким непорядком, словно не он сам привел под окно всю перспективную группу.
   Сестра, пожилая добрая женщина (пожилые женщины почти всегда добрые!), подошла к окну и сказала:
   – Вон сколько друзей к тебе пришло, Алеша! Смотри– ка, на снегу что-то пишут палкой. – Подождала, пока на пишут, и прочла: – «Алеша, не болей!»
   И удивилась:
   – Да разве же у нас больные? У нас травмированные.
   – Это специально, чтобы мне смешно было, – проговорил осторожно Алеша. – Это, наверное, Вова… Потому что мы никогда не болеем…
   И слабенько, но все же улыбнулся.
   – Смеется уже! – восхитилась сестра. – Значит, скоро выкарабкается. Здесь отремонтируют – будет как новенький. И на турнике на вашем станет болтаться…
   Алеша опять захотел что-то сказать, показал глазами – сестре… И, когда сестра наклонилась, поправил:
   – Не турник, а перекладина…

16. Солнце на перекладине

   Вова Розенталь сказал своему папе:
   – А у нас Потапов на перекладине сделал большие обороты.
   Папа вяло реагировал на это сообщение. Он листал красочный журнал, состоявший сплошь из одних фотографий. Но нельзя было сказать, что он так уж поглощен журналом. Например, иногда он вглядывался не в фотографии, а в текст, причем меланхолически шевелил губами, потому что текст был написан на одном из тех европейских языков, которыми Вовин папа не владел. Одним словом, к журналу он был невнимателен, к Вове – тоже. А к чему же тогда внимателен? Во всяком случае, было обидно и было не по себе.
   Тогда Вова через некоторое время сказал:
   – А Потапова вчера по телевизору показывали. – Подумал и добавил: – В программе «Время».
   Тут до папы дошло, добралось, просочилось сквозь отрешенность и задумчивость, и он взглянул на Вову и даже журнал отложил – все равно от него не было никакого толка.
   И спросил, окончательно возвращаясь к реальной жизни:
   – То есть как это в программе «Время»? Почему?
   – Так, – охотно объяснил Вова. – Сначала все время показывали наводнение в Англии, потом – раз! – Потапова, как он крутит солнце на перекладине, потом опять – наводнение в Англии.
   – Да ты что, сынок, – наконец-то по-настоящему удивился папа. – Да как же это, сам посуди, могло быть?
   – А так! – Тут Вова загорячился по-настоящему, потому что папа ему не верил, а он теперь уже был убежден, что так оно на самом деле и происходило.
   – А так, – сказал он, – так, что у них, наверное, пленка оборвалась и они, когда ее склеивали, случайно подклеили кусочек про Потапова.
   – Да где же они взяли Потапова-то? – все еще не сдавался папа.
   Вот тут-то папа, оказывается, кое-чего и не знал. И Вова заявил торжествующе:
   – Вот тут-то ты кое-чего и не знаешь! Нас ведь приходили снимать для телевизора, и Потапов как раз тогда и крутанул большие обороты.
   Папе, конечно, нечем было крыть, и он сказал:
   – Вот оно что, – и сложил оружие. В том смысле, что поверил и обещал прийти в зал и лично посмотреть. Раз уж он пропустил эту совершенно замечательную программу «Время», в которой совершенно случайно подклеили Потапова.
   Одним словом, папа пришел в зал и лично наблюдал, как Потапов крутит солнце, то есть большие обороты.
   Надо сказать, что папа Розенталь, Владимир Розенталь-старший, пришел в зал с камерой, чтобы снять Потапова, и снять других мальчиков, и Сережу Балясного тоже. Он вдруг подумал, что почти целый год, а точнее – целый учебный год маячили перед ним эти симпатичные мальчишеские рожицы и маленькие стройные тела, и его так или иначе затрагивали возникавшие в этом зале маленькие страсти. Уж затрагивали, что говорить… Что, в свою очередь, приводило к мысли о фоторепортаже или серии фотографий, а немалый опыт газетного фотографа нашептывал даже ему различные «обвальные» названия. Например, «Большие обороты в малом зале» и так далее. Но самое удачное название родилось в тот момент, когда Владимир Розенталь поймал в кадр Потапова, потому что в этот момент в открытое окно влетел солнечный луч, он наткнулся с налета на блестящую перекладину и расщепился на большое количество лучиков – больших и малых, и они закрутились вокруг перекладины вместе с Колей Потаповым, образуя веселое комнатное солнышко, и сам Потапов Коля, вытянутый в струнку, был как лучик. И Владимир Розенталь стал нажимать на кнопку затвора – и раз, и другой, и третий, – стал бегать вокруг Потапова, крутящего свои обороты, стал приседать, ложиться на спину, стал запрыгивать на козла… В результате этих его стараний получился превосходный снимок, причем цветной, где было все: и движение, и радость, и солнечные блики. И подпись под снимком была та самая, что вспыхнула в мозгу в тот момент, озарила, как прямо лампа-вспышка, хотя как раз лампой-вспышкой Розенталь пользоваться не любил. Подпись была такая: «Солнце на перекладине».
   В общем, это был превосходный снимок. Он доставил радость читателям тех журналов и газет, в которых был напечатан, а у некоторых из них, например, у менее выдающихся, чем Потапов, юных спортсменов и менее талантливых, чем Владимир Розенталь, фотографов, даже вызывал хорошую зависть.

17. И меня примут в институт физкультуры

   Мы расстаемся с юными гимнастами и их родителями, увы!
   Мы расстаемся с ними, а также с тренером Василием Александровичем веселым солнечным днем двадцать первого мая, в тот примечательный момент, когда под музыку помолодевшей пианистки (весной все пианистки молодеют!) наши славные пацаны маршируют перед началом весенних классификационных соревнований. И взгляд наш опять, как зимой, останавливается на первой перспективной группе, фиксируя и осанку мальчиков, и серьезность, и достоинство, и – что делать! – все явственнее проступающую печать избранности. Тем более что Сережа Балясный за зиму подрос и никто теперь с уверенностью не скажет, что это обязательно детсадовец. Он вполне может сойти за первоклассника. Да он и есть уже первоклассник, по сути дела, много ли остается до первого сентября: спортивный лагерь, месяц отдыха, и все. Что его ждет в жизни? Так и тянет на предсказания и на напутствия. Но – как можно? Он ведь, несмотря ни на что, совсем еще маленький. Хотелось бы, конечно, чтобы из него получился скульптор. Это будет, конечно же, талантливый скульптор. И хотелось бы, чтобы, наоборот, спортсмен из него получился. Это был бы конечно же большой спортсмен. Но впереди – первый класс, и пятый, и десятый. Мало ли какие увлечения посетят еще его душу! Ничего пока не известно.
   А Вова Розенталь – как уверенно он ставит ногу!
   Никакого волнения. Он такой, Вова: если чему уж научился, так научился навсегда. И – не ошибется. И – абсолютно спокоен.
   А может быть, Вова в писатели пойдет? С его фантазией… И папа в газете работает… Большая у Вовы с папой дружба. Конечно, Вова не может знать, как его тренер воспитывал его папу. Это случилось, когда Перекатов Алеша попал под машину. Тренер так тогда к своим пацанам заботой проникся и нежностью, ну будто не тренер прямо, а старая бабушка. И он сказал тогда Владимиру Розенталю:
   – Вы все-таки, я вас попрошу, с Балясным меньше занимайтесь, а с Розенталем Вовой – больше.
   Деликатно сказал, без нажима на щекотливые моменты.
   Но Розенталь-старший тогда вспылил, а проще сказать, завелся.
   – Это, – говорит, – не в вашей компетенции.
   Тренер не смутился таким отпором. Он возразил, что – в его все-таки компетенции, так как Балясный сам делает бланш, а Розенталь без папиной помощи бланша ни за что не сделает. И повторил эту фразу несколько раз, пока Розенталь-старший не понял, что тренер имел в виду не только гимнастику.
   А Потапов опять, наверное, займет первое место. Для него уже приготовлен родителями подарок: трусы и маечка спортивной фирмы «Адидас». Его папа теперь кельнером работает, нисколечко не пьет, а даже, наоборот, может, если надо, достать что-нибудь заграничное. Не хуже мамы Сушко Вадима – Сушко Иры.
   А Сушко Вадим вдруг в круглые отличники вышел!
   Мама здорово на него весь год наседала и уже с отличным табелем явилась вместе со своим Сушко Вадимом в спортзал, и они показали табель тренеру.
   А Перекатова Алеши нет в строю. Он сидит на скамеечке рядом с Леной и Олей, и рука у него в гипсе пока еще.
   Зато Алеша Перекатов – единственный в группе, – твердо знает, кем хочет быть. Он сказал своему папе:
   – Я буду тренером, как Василий Александрович. Я хорошо учусь и стану мастером спорта, и меня примут в институт физкультуры.
   Бросим последний взгляд на родителей, они сидят в зале, который оборудовали своими руками, приготовили карандаши и бумагу – записывать результаты. Волнуются, конечно.
   Только Ларисы Балясной нет среди них: она как раз сегодня очень занята, и не может прийти, и будет ждать своего Балясного дома. У кого поднимется рука осудить ее за это?
   Еще раз вместе с родителями взглянем на мальчиков и за несколько минут до начала состязаний подведем предварительные итоги. Чему же они научились за год?
   Главное: они повзрослели и научились товариществу.
   Вот и все. Вступительная часть окончена, и мы покидаем малый зал в момент, может быть, наивысшего напряжения, когда звучат слова команды:
   – Приступить к соревнованиям на снарядах!

Борис Штейн Солнце на перекладине