Торнтон Уайлдер
Небо – моя обитель

   Я – Джордж Браш,
   Ладингтона житель.
   Америка – моя родина,
   Небо – моя обитель.
(На американском Среднем Западе дети часто писали этот стишок на своих учебниках.)

   Изо всех человеческих талантов доброта взрослеет последней.
Т. Уайлдер. Женщина с Андроса

   Печатается с разрешения The Wilder Family LLC и литературного агентства The Barbara Hogenson Agency, Inc.;
   © The Wilder Family LLC, 1935
   © Перевод. Ю.А. Здоровов, 2009
   © ООО Издательство «АСТ МОСКВА», 2009

   Если Вы хотите узнать больше о Торнтоне Уайлдере, его жизни и творчестве, пожалуйста, посетите сайт: www.ThorntonWilderSociety.org.

Глава I

   Джордж Марвин Браш пытается спасти несколько душ в штатах Техас и Оклахома. Доремус Блоджетт и Марджи Маккой. Мысли, пришедшие на ум в день двадцатитрехлетия. Браш забирает свои сбережения из банка. Уголовное досье Браша; второе заключение в тюрьму

   Однажды утром в конце лета 1930 года хозяин и некоторые гости отеля «Юнион» в Кресткрего, штат Техас, с неудовольствием обнаружили, что кто-то написал библейские изречения на промокашке, лежавшей в холле на письменном столе. Два дня спустя точно такое же неудовольствие испытали постояльцы гостиницы Маккарти в Аскепо того же штата, а хозяин театра «Жемчужина», расположенного неподалеку, с удивлением заметил, что афиша на его двери испачкана и изорвана. Тем же вечером молодой человек, проходивший мимо церкви Иоанна Крестителя, увидел объявление о библейской викторине, заплатил за вход пятнадцать центов и, пристроившись у стены, выиграл первый приз, особо отличившись в знании генеалогического древа царя Давида. Вечером следующего дня пассажиров пульмановского вагона для некурящих, идущего в Форт-Уорт, поразил молодой человек в пижаме, преклонивший колени для молитвы около своей полки. Он был настолько поглощен этим занятием, что даже не заметил, как ему на плечо упали сверху журналы «Уэстерн магазин» и «Скрин фичерс». На следующее утро молодая дама вышла после завтрака в тамбур спокойно выкурить сигарету, а вернувшись на свое место, увидела в углу вагонной рамы визитную карточку: Джордж Марвин Браш, представитель педагогического издательства Колкинса, имеющего отделения в Нью-Йорке, Бостоне и Чикаго и выпускающего «Арифметику» и «Алгебру» Колкинса, а также другие прекрасные учебники для школ и колледжей. По верхнему полю карандашом было аккуратно добавлено следующее: Курящей женщине нельзя быть матерью. Молодая дама едва заметно покраснела, разорвала карточку на мелкие кусочки и притворилась, что спит. Через несколько минут она села и обвела купе устало-презрительным взглядом. Никто из пассажиров, похоже, не был способен на такую выходку, а уж молодого человека крепкого телосложения, не отрывавшего от нее серьезных глаз, никак нельзя было заподозрить ни в чем подобном.
   Молодой человек взял свой портфель и с чувством исполненного долга перешел в вагон для курящих. Там было нелегко найти свободное место. Стояла жара, и пассажиры, сняв пиджаки и расстегнув воротники сорочек, сидели, развалившись, в голубой табачной дымке. В нескольких местах играли в карты, а в дальнем углу нервный молодой человек пел нескончаемую балладу, то прищелкивая пальцами, то притопывая себе в такт. Вокруг него собралась кучка людей, дружно подтягивавших припев. В вагоне установилась дружеская атмосфера, из одного конца в другой неслись шутливые реплики. Браш изучающе обвел пассажиров взглядом и выбрал себе место около высокого мужчины с желто-коричневым лицом, который был без пиджака.
   – Садись, приятель, – сказал мужчина. – Не раскачивай вагон. Садись и дай прикурить.
   – Меня зовут Джордж Марвин Браш, – сказал молодой человек, схватив собеседника за руку и искренне глядя ему в глаза слегка затуманенным взором. – Рад познакомиться с вами. Я коммивояжер, торгую книгами. Родился в Мичигане, а сейчас еду в Веллингтон, штат Оклахома.
   – Вот и прекрасно, – сказал мужчина. – Вот и прекрасно, только не надувайся, сынок, отдыхай. Мы не в полицейском участке.
   Браш слегка покраснел и произнес с ноткой назидательности:
   – Я предпочитаю выкладывать карты на стол с самого начала.
   – Ты что, приятель, не слышал? – спросил мужчина, бросив на собеседника равнодушно-любопытный взгляд. – Отдыхай. Дай прикурить.
   – Не курю, – сказал Браш.
   Беседа коснулась погоды, урожая, политики и экономического положения страны. Наконец Браш произнес:
   – Брат, можно мне поговорить с вами о самом важном в нашей жизни?
   Мужчина медленно вытянулся во весь свой рост и провел рукой по длинному желтому лицу.
   – Если ты о страховке, то я ими сыт по горло, – сказал он. – Если о нефтяных скважинах, то мне на них и смотреть тошно, а если о религии, то я уже спасен.
   Браш был готов к такому повороту событий. В колледже им читали курс «Как начинать с незнакомцем беседу о “Спасении”» (два с половиной семестра), за которым следовал курс «Аргументация в религиозных спорах» (полтора семестра). В лекциях приводились основные аргументы проповедника и возможные ответы оппонента. Один из ответов в том как раз и состоял, что оппонент уже спасен. Это утверждение может быть либо (1) истинным, либо (2) ложным. В обоих случаях проповедник должен произнести то, что в реальной жизни Браш и произнес:
   – Превосходно. Для меня нет большего удовольствия, чем беседовать о серьезных предметах с верующим.
   – Я спасен, – продолжал высокий мужчина. – Бог дал мне мозги, чтобы я не корчил из себя идиота на людях. И не совал нос в чужие дела. Так что заткни пасть, златоуст, и проваливай, если не хочешь, чтобы я вырвал твой поганый язык.
   Авторы теоретических курсов предусмотрели и такой поворот событий.
   – Вы сердитесь, брат, – сказал Браш, – потому что недовольны собственной жизнью.
   – Послушай, – сказал мужчина серьезно. – Слушай, что я тебе скажу. Предупреждаю, ты пожалеешь, если еще хоть раз пикнешь об этом. Потом не говори, что я тебя не предупреждал.
   – Я не хочу надоедать вам, брат, – сказал Браш. – Но если я и замолчу, не думайте, что меня напугали ваши угрозы.
   – Я предупреждал тебя, – сказал мужчина тихо. Он наклонился, взял портфель, лежавший около ног Браша, и выбросил его в открытое окно. – А теперь ищи его, приятель, и в следующий раз знай, к кому приставать.
   Браш встал и вымученно улыбнулся.
   – Брат, – сказал он, – вам повезло, что я противник насилия. Я мог бы расплющить вас о стенку вагона. Я мог бы запросто сломать вам шею. В нашем колледже не было никого сильнее меня. Но я вас не трону. Вы насквозь прогнили от виски и сигарет.
   – Ха, ха, ха! – расхохотался мужчина.
   – Вам повезло, что я противник насилия, – механически повторил Браш, глядя на лицо мужчины, на его желтую морщинистую шею и голубое пятнышко, оставшееся на воротнике от пуговицы.
   Теперь уж за ними наблюдал весь вагон. Мужчина с желто-коричневым лицом положил руку на спинку сиденья, как бы приглашая соседей повеселиться вместе с ним.
   – Чокнутый, – сказал он.
   Послышались угрожающие голоса: «Пошел вон. Гони его».
   Браш заорал в лицо мужчине:
   – Вы отравлены... Это любой легко заметит... Вы умираете. О душе надо подумать.
   – Ха, ха, ха! – отозвался мужчина.
   Шум в вагоне вырос до всеобщего гвалта. Браш по проходу добрался до туалета. Его била дрожь. Держась руками о стенку туалета, он уткнулся в нее лбом. Ему казалось, что его вот-вот вырвет, и он все время еле слышно повторял: «Он насквозь прогнил от виски и сигарет». Потом прополоскал горло холодной водой и, успокоившись, вернулся в вагон для некурящих. Не поднимая глаз, он дошел до своего прежнего места, сел, обхватив голову руками, и уставился в пол.
   – Я не должен ненавидеть людей.
   Час спустя поезд прибыл в Веллингтон. Браш снял номер в гостинице, нанял машину и съездил за портфелем. Потом весь день обзванивал деканов местного колледжа. Выйдя после обеда из столовой, он подошел к письменному столу в холле, аккуратно написал на промокашке несколько библейских изречений и рано лег спать.
   На следующий день ему исполнялось двадцать три года.
//-- * * * --//
   Встав ни свет ни заря, он до завтрака отправился на прогулку. В руке он держал черновой список пожеланий самому себе на ближайший год, а также реестр своих достоинств и недостатков. В холле он заметил, что на письменный стол положили новую промокательную бумагу. Он подошел к столу, вынул авторучку и несколько мгновений постоял в нерешительности. Потом, не садясь за стол, аккуратно вывел по верхнему краю: «Ты, Боже, видишь меня». Негр, сидевший на полу и драивший плевательницы, медленно поднял на него глаза и сказал со сдержанной злобой:
   – Вам бы лучше не писать на промокашке. Мистер Джиббз ужасно расстроится. Он уже ее сегодня один раз поменял, он очень расстроится.
   – Кому от этого вред? – спокойно спросил Браш, возвращая авторучку в карман.
   – Людям не нравится. Мистер Блоджетт, он живет у нас, злился почем зря.
   – Ну что ж, передай мистеру Блоджетту, что я хочу с ним побеседовать. С удовольствием познакомлюсь с мистером Блоджеттом, – ответил Браш, наливая себе из бачка стакан охлажденной воды.
   В этот момент в холл вошел хозяин гостиницы с двумя постояльцами – мужчиной и женщиной. Мужчина был невысокий и толстый, на его красном лице выразительно двигались темные кустистые брови. Он подошел к столу и взял лист почтовой бумаги.
   – Посмотрите-ка, – неожиданно закричал он, указывая на промокашку. – Вы только посмотрите. Уже второй раз. Боже, у меня от этого голова начинает болеть.
   – Нет на них управы, мистер Блоджетт, – грустно сказал хозяин гостиницы. – В прошлом году у нас остановился парень...
   – Хотел бы я встретить этого типа. Я бы ему выложил все, что о нем думаю.
   Хозяин что-то зашептал мистеру Блоджетту на ухо, указывая большим пальцем на Браша.
   Блоджетт присвистнул.
   – Вот те на! – сказал он.
   Женщина громко вмешалась:
   – Вечно ты, Рем, связываешься с сумасшедшими. Когда-нибудь допрыгаешься. Пойдем завтракать и оставь его в покое.
   – В дороге надо время от времени развлекаться, сестра, – сказал Блоджетт. – У тебя будет такая возможность. Сейчас увидишь.
   Когда Браш направился к выходу, Блоджетт протянул руку.
   – Слушай, парень, – сказал он тихо, подняв одну бровь, – где ты устраиваешь свои собрания?
   – Я не устраиваю собраний, – ответил Браш, пожимая протянутую руку и глядя пытливо в его глаза. – Если не ошибаюсь, вас зовут Блоджетт. А меня – Джордж Браш. Джордж Марвин Браш. Я коммивояжер, торгую учебниками. Рад познакомиться с вами, мистер Блоджетт.
   – Да, сэр, я тоже, – сказал Блоджетт. – Доремус Блоджетт, фирма «Вечный трикотаж». Значит, вы коммивояжер?
   – Да.
   – А что это вы промокашки пачкаете? Молодой и здоровый мужчина – смекаете?
   – Рад поговорить на эту тему, – сказал Браш.
   – Вот и замечательно. Послушайте, Браш. Вы же разумный человек. Мы боялись, что вы один из этих фанатиков – смекаете? Браш, я хочу вас представить самой красивой девушке в мире, моей кузине, миссис Марджи Маккой.
   – Рад познакомиться с вами, – сказал Браш.
   У миссис Маккой было большое, пухлое, обильно напудренное лицо. Оно венчалось копной оранжево-каштаново-черных волос. На представление она никак не отреагировала.
   – Как мужчина мужчине, – продолжал Блоджетт, – скажите мне все же, зачем вы пишете на промокашках? Ну, я понимаю, если бы вы были проповедником. Им за это платят.
   – Когда я нахожу прекрасную мысль, мистер Блоджетт, мне хочется поделиться ею с другими.
   – Оставь его, Рем, оставь его, – сказала миссис Маккой, призывая своего кузена в столовую кивками и хмурыми взглядами в нужном направлении.
   – Мне это не по душе, – продолжал ее кузен неожиданно воинственным тоном.
   – Если вам это не по душе, – продолжал Браш, – то только потому, что вы, как сами знаете, живете неправильно.
   Блоджетт перешел на крик:
   – Вы, вонючие реформаторы, думаете, что все люди...
   В этот момент миссис Маккой встала между двумя мужчинами.
   – Давай сначала позавтракаем, ради всего святого. Перестань. Перестань сейчас же. Всегда лезешь в драку. Забыл, что сказал доктор? Сохранять спокойствие.
   – Я не дерусь ни с кем, миссис Маккой. Пусть он скажет все, что хочет.
   Блоджетт снова заговорил, уже спокойнее:
   – Я бы ничего не сказал, если бы речь шла о проповеднике, но что меня бесит больше всего... Черт возьми, всему свое место.
   – Ах, перестань и пойдем выпьем кофе, – сказала миссис Маккой, добавив шепотом: – Он чокнутый. Оставь его.
   – Слушай, а почему ты не проповедник? Почему ты не в церкви, где тебе самое место? – спросил Блоджетт.
   – На то есть своя причина, – ответил Браш, уставившись не мигая на стену за Блоджеттом.
   – Что, денег не хватило?
   – Нет, дело не в этом... У меня чисто личная причина.
   – Замолчи сейчас же! – заорал Блоджетт. – Я ничего не хочу слышать о чужих личных делах. Я только говорю, что, на мой взгляд, у тебя гораздо больше личных причин быть церковником.
   Браш мрачно смотрел на него.
   – Я не боюсь в этом признаться, – сказал он. – Я совершил нечто такое... Я совершил нечто такое, что священник совершить не может.
   – А-а, понял, – сказал Блоджетт заговорщицки. – Ну... тогда совсем другое дело.
   – Что он сказал? – спросила миссис Маккой.
   – Он сказал... что сделал что-то такое, что священник сделать не может. – Затем, повернувшись к Брашу, Блоджетт спросил, понизив голос: – А что это было?
   – Я не могу сказать это в присутствии дамы, – ответил Браш.
   Блоджетт поднял брови и сочувственно присвистнул.
   – Черт-те что! Значит, с женщиной спутался, точно?
   – Да.
   Блоджетт поцокал языком.
   – Ты должен жениться на бедняжке.
   Браш посмотрел на него внимательно.
   – Разумеется, я хочу жениться на ней. Только я не могу найти ее.
   – Пошли отсюда, – заорала неожиданно Марджи Маккой. – Я схожу с ума. Оставь его, Рем. Он тронутый. Чокнутый. – И она быстро ушла в столовую.
   Блоджетт напустил на себя такой серьезно-задумчивый вид, словно говорил с Наполеоном.
   – Ужас какой! Как это случилось?
   – Мне бы не хотелось говорить об этом, – ответил Браш.
   Блоджетт задал несколько вопросов о дорогах и деловой жизни Техаса. Потом предложил:
   – Может, зайдешь к нам в номер вечерком? Поболтаем?
   – С удовольствием, но я сейчас уезжаю в Оклахома-Сити.
   – Ну и что? Мы сами завтра будем там. Где ты собираешься остановиться?
   Выяснилось, что и Браш и Блоджетт собираются жить в гостинице «Макгроу-хаус», и встреча была назначена на следующий вечер.
   – Порядок! Около восьми, идет? Приходи к нам в номер, пропустим по стаканчику.
   – Я не пью, но с удовольствием побеседую.
   – Не пьешь?
   – Нет.
   – Конечно, понимаю, спиртное – вне закона, – заметил Блоджетт великодушно.
   – Спиртное подрывает нервную систему и понижает потенцию, – добавил Браш.
   – Ты прав, черт тебя побери. Прав. Как-нибудь обязательно брошу. Чертовски прав. Но ты не против, если мы с малышкой пропустим по стаканчику в твоем присутствии?
   – Нет.
   В дверях появилась миссис Маккой.
   – Иди сюда, Рем, – заорала она. – Иди сюда. Он же может застрелить тебя или еще чего сделать.
   – Что значит застрелить, Мардж? Он в порядке. Мировой парень. – Он шлепнул Браша по спине, а затем, понизив голос, добавил доверительно: – Не обижайся, ладно? Малышка всегда такая с незнакомыми людьми.
   Блоджетт дружески подмигнул и последовал за своей кузиной на завтрак.
   Выйдя из гостиницы, Браш пошел прочь от центра, держась в тени тополей. Он с завистью вслушивался в звуки обыденной жизни, которые неслись из домов справа и слева от него. Хозяйки, высунувшись из окон, вытряхивали коврики и гремели в кухне посудой. Дети кричали пронзительно, каждая фраза начиналась и кончалась жалобным «ма». Одни мужчины по утреннему холодку выкашивали лужайки перед домами, другие открывали двери гаражей и с гордостью оглядывали свои машины. За городом Браш свернул с дороги на тропинку, петлявшую среди густой травы. Миновав кучи мусора и заброшенную лесопильню, он вышел к чистому ручью, быстрые воды которого, казалось, несли в пруд спутанные гривы донной травы. Браш лег на берегу пруда лицом вниз и воззрился на воду. Мимо, меняясь местами, проплыли две водяные змеи. На середине пруда черепаха с двумя детенышами на панцире взбиралась на гнилую доску. За ней последовало еще несколько тварей; устроившись на доске, они чуть втянули головы внутрь и закрыли глаза. Птичьи крики обещали жаркий день.
   Браш пришел поразмышлять. Это был его двадцать третий день рождения, а дни рождения были для него событиями торжественными. Ровно два года назад в такой же день он выбрался из раскачивающегося гамака на крыльце отцовского дома, прошел через весь Ладингтон, что в штате Мичиган, и предложил руку и сердце вдове, которая была на десять лет старше его. Вдова ему отказала, но он на всю жизнь запомнил и радостное возбуждение, связанное с этим поступком, и взгляд вдовы, которая вытирала передником мокрые руки, пока ее дети ползали по полу, пытаясь развязать шнурки его ботинок. Год спустя он провел весь вечер в публичной библиотеке города Эбайлина, штат Техас, за чтением статьи о Наполеоне в «Британской энциклопедии». Закончив читать, он вынул из кармана карандаш, написал на полях: «Я тоже великий человек, но только в добрых делах», – и поставил свои инициалы. Лоб его покрылся испариной.
   И теперь, в день своего двадцатитрехлетия, у пруда неподалеку от Веллингтона, штат Оклахома, он готовился с самоанализу и самооценке. В то утро он принял превосходнейшие решения. Грядущий год будет великим. Никогда не забыть ему торжественности того часа, к концу которого он, правда так и не позавтракав, заснул.
   Одно из решений, принятое у пруда в Веллингтоне, привело Браша в полдень того же дня в Армину: он проехал сорок миль, чтобы взять из местного банка все свои хранившиеся там сбережения. Банк представлял собой одну большую комнату, высокую и хорошо освещенную, с выгородкой посередине, сделанной из мрамора и сверкающих стальных решеток. Недалеко от входа в маленьком пенальчике сидел президент и предавался отчаянию. Если не произойдет чуда, его банку оставалось жить не больше недели. Банки лопались как мыльные пузыри по всем соседним штатам, и даже этот банк, всегда казавшийся ему вечным, вскоре должен будет закрыть двери.
   Браш бросил взгляд на президента, но, поборов в себе желание поговорить с ним, направился к окошечку, вынул свою чековую книжку и вырвал из нее листочек. Наклонившись к окошку, он сказал кассиру:
   – Я закрываю счет. Я забираю все, кроме процентов.
   – Простите?
   – Я забираю деньги, – повторил он так громко, будто кассир был глухим, – но проценты оставляю.
   Кассир растерянно поморгал, а потом принялся перекладывать деньги. Наконец он сказал тихим голосом:
   – Не думаю, что мы сможем сохранить ваш счет на столь малую сумму.
   – Вы не поняли. Процентную прибыль я оставляю не на счете. Она мне не нужна. Я возвращаю ее банку. Я не верю в проценты с капитала.
   Кассир начал беспомощно озираться по сторонам. Он отсчитал обе суммы и протянул их через решетку, бормоча себе под нос:
   – ...банк ...не место швыряться деньгами.
   Браш взял пятьсот долларов, а остальные отодвинул от себя. Очень громко, так, что его было слышно по всему залу, сказал:
   – Я не верю в проценты с капитала.
   Кассир подбежал к президенту и зашептал ему на ухо. Президент вскочил на ноги в таком волнении, будто ему сказали, что в хранилище проник вор. Он поспешил к выходу и успел остановить там Браша:
   – Мистер Браш.
   – Да.
   – Могу я поговорить с вами, мистер Браш? Зайдемте на минуточку ко мне.
   – Разумеется, – сказал Браш и последовал за президентом через низкие воротца в его пенальчик.
   У мистера Саутуика была большая баранья голова, к которой он постоянно и суетливо прилаживал очки или пенсне на черной сатиновой ленте. Профессиональное достоинство президента подчеркивалось громадным животом, затянутым в синюю саржу и подпоясанным золотой цепью. Браш и кассир сели по разные стороны от этого монумента, взволнованно глядя друг на друга.
   – М-м-м... м-м-м... вы решили взять свои сбережения, мистер Браш? – спросил президент мягко, словно речь шла о каком-то интимном гигиеническом вопросе.
   – Да, мистер Саутуик, – ответил Браш, прочитав имя президента на табличке, стоящей на столе.
   – ...и оставить проценты в банке?
   – Да.
   – Что бы вы хотели, чтобы мы с ними сделали?
   – Я не вправе диктовать. Деньги не мои. Я их не заработал.
   – Но это ваши деньги, мистер Браш... Я прошу прощения... ваши деньги заработали их.
   – Я не думаю, что деньги имеют право зарабатывать деньги.
   Мистер Саутуик сглотнул. Затем с тем же выражением, с каким он однажды объяснял своей дочери, что земля круглая, сказал:
   – Но деньги, которые вы поместили в наш банк... эти деньги зарабатывали деньги для нас. Проценты есть не что иное, как прибыль, которую мы делим с вами.
   – Я не верю в такую прибыль.
   Мистер Саутуик накренил свой стул и задал еще один вопрос:
   – М-м-м... м-м-м... Могу я спросить у вас, почему вы выбрали именно это время, чтобы снять деньги со счета?
   – С удовольствием отвечу на этот вопрос, мистер Саутуик. Видите ли, в последнее время я много размышлял о деньгах и банках. Я еще не до конца продумал всю проблему – придется отложить это до моего отпуска в ноябре, – но я по крайней мере понял, что накопление денег – не для меня. До сих пор я считал, что какую-то сумму – допустим, пятьсот долларов – можно отложить на случай старости, операции аппендикса, неожиданной женитьбы, короче, как люди говорят, на черный день! Но теперь я вижу, что ошибался. Я принял обет, мистер Саутуик; я принял обет Добровольной Бедности.
   – Чего, простите? – переспросил мистер Саутуик, выкатив глаза.
   – Добровольной Бедности, как Ганди. Вообще-то я более или менее всегда следовал этому принципу. Главное – не откладывать денег, нигде. Понимаете?
   Мистер Саутуик вытер лоб.
   – Когда я получал очередную зарплату, – продолжал Браш чистосердечно, – я тут же избавлялся от оставшихся с прошлого месяца денег, но в глубине души я всегда знал, что это не совсем честно. По отношению к самому себе – я-то ведь знал, что в вашем банке у меня лежат пятьсот долларов. Но с этого момента, мистер Саутуик, я более не нуждаюсь в банках. То, что я хранил деньги у вас, – явный признак страха.
   – Страха! – вскричал мистер Саутуик и так хлопнул по колокольчику, лежащему на столе, что он свалился на пол.
   – Да, – сказал Браш, голос которого повышался вместе с уверенностью в правоте своего дела. – Никто из хранящих деньги в банке не может быть счастлив. Люди прячут деньги в вашем банке только потому, что боятся черного дня. Они боятся, как говорится, самого худшего. Мистер Саутуик, вы верите в Бога?
   Мистер Саутуик был старостой Первой пресвитерианской церкви и в течение последних двадцати лет хранителем красной бархатной сумы для сбора пожертвований, но, услышав вопрос, он дернулся, словно его с силой ударили под ребра. К нему подошел служащий банка.
   – Идите на перекресток и срочно приведите мистера Гогарти, – хрипло приказал президент. – Ступайте.
   – Тогда вы понимаете, о чем я говорю, – продолжал Браш. Его голос теперь был слышен по всему залу. Служащие банка и клиенты побросали свои дела и внимательно прислушивались. – У хорошего человека нет черных дней. Ему нечего бояться. Откладывать деньги – значит бояться, а один страх порождает другой, тот, в свою очередь, – третий. Ни один вкладчик банка не может быть счастлив. Я удивляюсь, как ваши клиенты, мистер Саутуик, могут вообще спать по ночам. Они, видимо, лежат без сна и со страхом думают, что будет с ними, когда они состарятся, заболеют или когда лопнет банк...
   – Прекратите! Прекратите сейчас же! – закричал мистер Саутуик, побагровев. В зал вошел полицейский. – Арестуйте этого человека, мистер Гогарти. Он нарушает порядок. Уведите его отсюда немедленно.
   Браш повернулся к полицейскому.
   – К вашим услугам, – сказал он. – Что я такого сделал? Я ничего не сделал. Я все расскажу судье. Я повторю каждому то, что говорил здесь.
   – Пошли. Не дергайся.
   – Вам нет нужды пихать меня, – сказал Браш. – Я сам с радостью пойду.
   Его отвели в тюрьму.
   – Меня зовут Джордж Марвин Браш, – сказал он, хватая руку начальника тюрьмы.
   – Убери свою грязную лапу, – сказал начальник тюрьмы. – Джерри, сними у него отпечатки пальцев.
   Браша привели в другую комнату, где снимали отпечатки пальцев и фотографировали.
   – Меня зовут Джордж Марвин Браш, – сказал он, протягивая фотографу руку.
   – Как дела? – спросил фотограф. – Рад познакомиться. Меня зовут Бохардас.
   – Простите, не расслышал, – вежливо сказал Браш.
   – Бохардас... Джерри Бохардас.
   Джерри Бохардас был добродушный отставной полицейский, несколько сонный и медлительный. Седая прядь волос спадала ему на глаз.
   – Будьте добры, встаньте рядом вот с этим стеклянным столом, – сказал он. – Хороша погодка сегодня.
   – Прекрасная, – сказал Браш. – На улице превосходно.
   – А теперь, мистер Браш, прижмите вашу ладонь вот к этому листу бумаги, пожалуйста. Ладненько. Очень хорошо. Очень. – Понизив голос, он добавил доверительно: – Не переживайте, мистер Браш. Это пустая формальность. Ничего серьезного. Эти отпечатки посылают в Вашингтон, где хранится еще восемьдесят пять тысяч таких же – некоторые сняты с шерифов и мэров, сэр, вот так-то! Не удивлюсь, если и парочка сенаторов туда попала. А теперь другую руку, дружище. Вот и ладненько. Так вы что, в первый раз?
   – Да, – сказал Браш. – В другом городе, где меня арестовали, отпечатки пальцев никого не интересовали.
   – Может, у них аппарата нет, – ответил Бохардас, самодовольно постучав костяшками пальцев по стеклянному столу. – Мы заплатили две тыщи долларов за эту штуковину – высший класс!
   Браш внимательно осмотрел получившиеся отпечатки.
   – Вот этот большой палец получился нечетко, мистер Бохардас, – сказал он. – Давайте лучше переделаем.
   – Нет, все четко. У вас прекрасный большой палец. Видите спирали?
   – Да.
   – Лучше спиралей я в жизни не видел! Кое-кто говорит, что по ним можно все узнать о характере человека.
   – Неужели?
   – Говорят. А теперь давайте сделаем фотоснимок. Будьте добры, встаньте так, чтобы ваша голова оказалась вот в этой раме. Ладненько... А с отпечатками пальцев забавная штука получается, – продолжал Бохардас, прилаживая табличку с цифрами на груди Браша. – Если бы их был триллион триллионов, то все равно двух одинаковых не нашлось бы.
   – Какая прелесть! – откликнулся Браш, перейдя на благоговейный шепот. Бохардас скрылся под черным куском материи. – Может, мне улыбнуться? – предложил Браш.
   – Нет, – ответил Бохардас, появляясь из-под покрывала и возясь с объективом. – Здесь улыбок на фотографиях не требуется.
   – Я думаю, мистер Бохардас, что вы за свою жизнь повидали немало преступников?
   – Я? Разумеется. Я описывал по методу Бертильона [1 - Существовавший в начале XX века метод судебной идентификации людей французского юриста А. Бертильона (1853 – 1914), вытесненный впоследствии дактилоскопией.] убийцу собственных родителей, отравителей жен и тех, кто плевал на американский флаг. Вы не поверите! Чего я только не насмотрелся. А теперь мы вас снимем в профиль, мистер Браун. Ладненько. – Он подошел к Брашу, повернул его голову и деликатно поинтересовался: – Могу я спросить, что вы такого, по их мнению, сделали, мистер Браун?
   – Я ничего не сделал. Только сказал президенту банка, что банки аморальны, и меня за это арестовали.
   – Это же надо. Повыше подбородок, мистер Браун.
   – Меня зовут не Браун, а Браш – Джордж Марвин Браш.
   – Ах, извините... Хотя что такое имя?.. Так, теперь, я думаю, у нас получатся прекрасные снимки.
   – А вы не продаете эти фотографии, мистер Бохардас?
   – Думаю, это запрещено. Да и охотников на эти фотографии, видимо, не найдется.
   – А я бы не отказался купить несколько штук. Более двух лет не фотографировался. Матери надо послать.
   Бохардас злобно уставился на Браша.
   – Нет ничего остроумного в насмешках над моей работой, мистер Браун, мне это не нравится. За пятнадцать лет никто не позволял себе здесь издевок, даже убийцы.
   – Уверяю вас, мистер Бохардас, – сказал Браш, краснея, – я и не думал насмехаться над вами! Я заметил, что вы хорошо фотографируете, вот и все.
   Бохардас обиженно замолчал и, когда Браша уводили, не ответил на его «до свидания». В кабинете начальника тюрьмы, куда ввели Браша, шел оживленный разговор между шефом полиции, мистером Саутуиком и другими отцами города. Браш сразу же направился к мистеру Саутуику.
   – Я так и не могу понять, что плохого вы нашли в моих словах. Я не могу приносить извинения, мистер Саутуик, за ошибки, которые не сознаю. Допускаю, что вам не понравилось мое нелестное мнение о банковском деле, но за это меня нельзя сажать в тюрьму, и мнение свое на этот счет я менять не стану. Во всяком случае, я прошу честного суда, на котором все за полчаса выяснится. Смею надеяться, что зал суда будет заполнен до отказа – во времена депрессии как можно больше людей должны знать, что думал о деньгах Ганди.
   Шеф полиции подошел к нему с угрожающим видом.
   – Перестаньте молоть вздор! – сказал он. – Сейчас же прекратите. Что это с вами! – Он повернулся к своим собеседникам. – Джерри считает, что у него не все дома. Может, послать его в Монктаун на психиатрическую экспертизу? Как ты считаешь, парень? Что с тобой? Рехнулся?
   – Нет, – закричал Браш, – и мне это уже надоело. Вы сами прекрасно видите, что я не сумасшедший. Давайте проверим по любому из старых тестов: на запоминание дат, на знание истории, Библии. Я – американский гражданин в здравом уме и памяти, и любой, кто еще посмеет обозвать меня сумасшедшим, ответит за это, хотя я и противник насилия. Я сказал мистеру Саутуику, что его банк, как и любой другой, – шаткое вместилище страха и трусости...
   – Ладно, заткнись, хватит, – сказал шеф полиции. – Слушай внимательно, Браш, если через час ты не уберешься из этого города, мы оденем тебя в смирительную рубашку и отправим на полгода куда-нибудь подальше для проверки душевного здоровья. Дошло?
   – Я бы с удовольствием прошел проверку, – сказал Браш, – но я не могу тратить на это полгода.
   – Гогарти, – сказал шеф полиции, – проводи его до вокзала.
   Гогарти был высокий мужчина с большой костистой нижней челюстью и бледно-голубыми глазами.
   – Чтоб без шума, парень, понял? – предупредил Гогарти.
   – Зачем мне шуметь? – отозвался Браш.
   Когда они прошли в молчании несколько кварталов, Гогарти остановился, повернулся к Брашу и, ткнув указательным пальцем в лацкан его пиджака, доверительно спросил:
   – Послушай, парень, откуда ты узнал, что «Мариана сейвингз» затрещал по швам? Тебе кто сказал?
   – Я имел в виду не только этот банк. Я имел в виду все банки.
   Ответ не удовлетворил Гогарти. Погрузившись в свои мысли, он продолжал поглядывать на Браша поверх очков. Потом отвернулся и посмотрел вдаль.
   – Кажется, у банка собралось много народу, – сказал он. Неожиданно лицо его приняло решительное выражение. – Не отставай, парень, – сказал он и бросился в дом, около которого они стояли. В доме женщина мыла посуду. – Миссис Коулз, – сказал Гогарти сурово, – как констебль этого города, я вынужден воспользоваться вашим телефоном.
   – О чем речь, мистер Гогарти! – взволнованно сказала миссис Коулз.
   – И я должен вас просить выйти на крыльцо, пока я буду говорить.
   Миссис Коулз послушно вышла. Когда Гогарти соединили с абонентом, он сказал в трубку:
   – Одевайся, Мери. Делай, что я тебе велю. Иди в город и сними с нашего счета все деньги до последнего цента. Шевелись. У тебя всего полчаса. И никому ни слова.
   Гогарти с Брашем ушли, что позволило миссис Коулз вернуться к своим занятиям. Снова оглядев улицу, констебль решил, что здесь он нужнее, и отпустил Браша на вокзал одного.
//-- * * * --//
   Придя домой, мистер Саутуик лег на постель в затемненной комнате. Когда он время от времени стонал, к постели на цыпочках приближалась жена, меняла мокрое полотенце у него на лбу и шептала:
   – Ш-ш-ш, Тимоти! Не стоит беспокоиться, дорогой. Поспи немного. Ш-ш-ш!

Глава II

   Оклахома-Сити. В основном разговоры. Приключение в сарае. Марджи Маккой дает совет

   Браш приехал в гостиницу «Макгроу-хаус» вечером того же дня. На следующее утро он уже впрягся в работу. Посетил уйму всевозможных инспекторов, директоров и деканов. Съездил в исправительную колонию, где, уступая настоянию педагогов, выступил перед общим собранием воспитанников.
   В восемь часов вечера он постучал в дверь номера Блоджеттов. Было слышно, как за дверью обменялись несколькими репликами на повышенных тонах, а затем Блоджетт вышел в коридор и закрыл за собой дверь.
   – Слушай, Браш, – сказал он, – cегодня такая история. Прошу тебя, будь поосторожнее. Ты знаешь, у моей кузины нервишки разгулялись. Не касайся вещей, которые огорчают ее. Уловил?
   – Хорошо. Постараюсь.
   – Д-д-да... На нее много свалилось в последнее время. В прошлом месяце она развелась, а ты ведь знаешь, каково...
   – Она... разведенная женщина? – спросил Браш тихо.
   – Да, да. Ты все понял! – И Блоджетт заговорщицки подмигнул ему. Потом открыл дверь и проговорил с нервозной сердечностью: – Ты посмотри, Мардж, кто к нам пришел.
   Марджи Маккой сидела на кровати с кислым выражением лица, опираясь на железную спинку и положив ноги на газету. В одной руке она держала высокий бокал, в другой – сигарету. На приветствие Браша она ответила едва заметным движением глаз, не отрывая остервенелого взгляда от стены перед собой.
   Беседа складывалась тяжело. Браш говорил осторожно, поскольку не знал, какие темы могут огорчить женщину, только что пережившую ужасную процедуру развода. Промучившись минут сорок, он встал, чтобы откланяться.
   – Спасибо большое за приглашение, – сказал он, пятясь к выходу. – Я, пожалуй, пойду. Надо еще отчеты написать и...
   К удивлению обоих мужчин, миссис Маккой заговорила.
   – Что за спешка? Что за спешка? – спросила она раздраженно. – Садитесь. Вы еще и не курите? Понятно, что вы чувствуете себя идиотом, сидя вот так и разговаривая. Ремус, дай ему пива. Боже, пусть он хоть чем-нибудь займет руки!
   Беседа возобновилась. Браш упомянул о том, что со времени их последней встречи его арестовали и заключили в тюрьму. Его попросили рассказать подробности, и вскоре он уже живо описывал свою беседу с мистером Саутуиком. Потом он изложил им теорию Добровольной Бедности. Теперь миссис Маккой смотрела на него изумленными глазами. В конце рассказа с губ обоих слушателей был готов сорваться один и тот же вопрос.
   – Что вы будете делать, если потеряете работу? – спросили они.
   – Точно не знаю. Никогда серьезно не думал об этом. Думаю, подыщу себе чего-нибудь. Однако что-то непохоже, что меня уволят. Я все время получаю прибавки к зарплате. Они меня даже нервируют.
   – Прибавки вас нервируют? – спросила миссис Маккой.
   – Да.
   – А что вы будете делать, если заболеете? – спросила она.
   – А что вы собираетесь делать, когда состаритесь? – спросил Блоджетт.
   – Я вам уже объяснял это, – ответил он.
   Миссис Маккой опустила ноги на пол и, уперев руки в бока, наклонилась вперед.
   – Послушай, крошка, – сказала она. – Дай мне посмотреть на тебя. Ты что, смеешься надо мной?
   – Что вы, миссис Маккой! Я совсем не смеюсь.
   Она с мрачным выражением лица села на кровать в прежнее положение.
   – Тут что-то не так, – пробормотала она, недоверчиво глядя в свой бокал.
   – Приятель, – сказал Блоджетт, – почему ты сказал, что тебя нервируют прибавки к зарплате?
   – Потому что сейчас почти никто не получает прибавок. Я считаю, что от депрессии все должны страдать в равной мере. Понимаете?
   Миссис Маккой сухо заметила:
   – Понимаю. Вы думаете не как все люди, согласны?
   – Да, – сказал Браш, – не как все. Не для того я учился четыре года в колледже и пережил трудное религиозное обращение, чтобы думать как все.
   – Понятно... А скажите мне теперь вот что: когда вы женитесь, чем вы замените деньги?
   – Извините, не понял.
   – Откуда вы знаете, что ваша жена захочет каждый месяц выбрасывать все оставшиеся деньги? Откуда вы знаете, что она, подобно вам, будет с восторгом ожидать приюта для бедняков?
   – О, я знаю, – сказал Браш.
   – Значит, вы помолвлены? – спросил Блоджетт.
   – Я... я практически помолвлен. Видите ли... на самом деле я не знаю, помолвлен я или нет.
   – А она... она симпатичная девушка?
   – Этого я тоже не знаю, во всяком случае, наверняка. – Браш бросил взгляд на Блоджетта. – Лучше не стоит об этом говорить, – сказал он. – Это часть той большой ошибки, которую я совершил. Вы сказали, чтобы сегодня вечером я не касался таких тем.
   – Я теперь все что угодно выдержу, – сказала миссис Маккой. – После теории большой бедности я выдержу что угодно. Вчерашнее утро совсем другое дело. Я не могла терпеть это на пустой желудок, вот и все. Рассказывайте, что с вами стряслось.
   Браш снова взглянул на Блоджетта.
   – Конечно, – сказал Блоджетт. – Валяй.
   – Это весьма интимная история, чтобы рассказывать ее людям... с которыми знаком недолго. Но я очень нуждаюсь в совете. И прежде чем начать, я должен объяснить, как я вообще отношусь к женщинам.
   – Минутку, приятель, – сказал Блоджетт, откусывая кончик сигары. – Ты уверена, что выдержишь, сестра?
   – Я уже сказала, что все выдержу.
   Браш удивленно вскинул брови.
   – Ничего особенно трудного вам выдерживать не придется. Я просто хочу, чтобы вы знали, что до того случая я везде искал себе жену. Действительно везде. Почти ни о чем другом я тогда и думать не мог. Мне двадцать три года... вообще-то вчера, когда мы познакомились, был как раз мой день рождения.
   – Очень хорошо, – сказал Блоджетт, – поздравляем.
   – Большое спасибо... и мне бы уже давно пора было обзавестись семьей...
   – Понимаю.
   – ... и создать американский дом.
   – Что?
   Браш доверчиво наклонился вперед.
   – Вы знаете, что я считаю самой прекрасной вещью на свете? Это когда мужчина – американец, конечно – садится за воскресный обед в окружении жены и шестерых детей. Понимаете, что я имею в виду?
   – Шестерых?
   – Да, и чем больше, тем лучше... Вот чего я больше всего хотел, поэтому и искал везде себе жену. И порой даже думал, что нашел ее. К примеру, однажды я пел в церкви... я вам еще, кажется, не говорил, что у меня очень хороший голос, тенор...
   – Нет.
   – Так вот, говорю. Поэтому, когда я приезжаю в город, где мне предстоит провести воскресенье, я иду к священнику и предлагаю ему свои услуги на время воскресной службы. Пение в церкви воодушевляет. И однажды, когда я пел, среди паствы заметил девушку, показавшуюся мне верхом совершенства. Я пел «Утерянное согласие» и, когда дошел до той части, где требуется петь forte [2 - Forte – громко, сильно (ит.).], можете представить, сколько сил я вложил в это. После службы ко мне подходили прихожане и наперебой приглашали к себе на обед. Так всегда бывает. Подошел и отец этой девушки и тоже пригласил меня. Весь обед я просидел рядом с ней, думая, что прекраснее девушки в жизни своей не встречал, хотя она за все время почти ни одного слова не проронила. Но меня постоянно глодала мысль, а вдруг сейчас произойдет что-то нехорошее. Я подвел разговор к эволюции и выяснил, что тут все было в порядке – их семья не верила во всю эту чепуху с обезьянами... Вы, наверное, уже догадались, что было дальше.
   – Нет, – сказал Блоджетт. – Откуда мне знать?
   – Мы сидели все вместе после обеда, и вдруг она просит у брата сигарету.
   – Не может быть!
   – Ее мать огорчилась, о чем ей и сказала, но ее, похоже, это не особенно трогало. Наверное, при таком госте, как я, ей хотелось пустить пыль в глаза, показать, что она не какая-то там деревенская девчонка. Это случилось в Салфур-Фоллз, штат Арканзас. И теперь стоит мне услышать о Салфур-Фоллз, у меня начинает странно так сосать под ложечкой.
   – Вот история так история, – сказал Блоджетт. – Верно, Марджи?
   – Она когда-нибудь узнала, что потеряла в жизни? – спросила миссис Маккой.
   Браш улыбнулся.
   – Она не только меня потеряла, миссис Маккой, – сказал он.
   Блоджетт торопливо вмешался:
   – Вам когда-нибудь запрещали петь в церкви?
   – Иногда мне устраивали проверку, но после первых же нот все улаживалось.
   – Вы могли бы прилично заработать таким образом.
   – Нет, я не могу брать за это деньги. Однажды в Плате, штат Миссури, ко мне подошел человек и предложил двести долларов за выступление на собрании «Ордена Лосей» [3 - «Орден Лосей» – престижный клуб американских бизнесменов с филиалами во многих городах США.] в Сент-Луисе, но я не смог. Я бы спел для них бесплатно, только маршрут мой в то время проходил далеко от Сент-Луиса. На этот счет у меня тоже есть теория. Такой голос, как у меня, – дар Божий. И никакой моей заслуги в этом нет. Это природный дар, как и любой другой. Ниагарский водопад, кентуккийские пещеры и Джон Маккормак [4 - Маккормак, Джон (1884 – 1945) – американский певец, тенор, славился исполнением ирландских песен.] дарованы всему нашему обществу. Это как красивая внешность, которая радует всех. Как сила. Меня ею Бог тоже, кстати, не обидел. Я могу целый день помогать вам носить чемоданы или двигать рояль и денег за это не возьму. Вам понятно?
   – Да, – сказала миссис Маккой, – мне кое-что понятно. Только когда же вы все-таки начнете рассказывать ту, главную историю?
   – Тяжело ее рассказывать. Это случилось в каникулы перед выпускным курсом, когда я учился в колледже...
   – Каком колледже? – спросил Блоджетт.
   – Баптистском колледже в Шайло, штат Южная Дакота, очень хороший колледж... Каждое лето я путешествовал по Миссури, Иллинойсу и Огайо, продавал «Детскую энциклопедию». Из города в город я ходил пешком или ездил на попутных машинах. И однажды я заблудился. Я был, видимо, где-то в двадцати милях к юго-востоку от Канзас-Сити. Стемнело, пошел дождь. Я зашел в фермерский дом и попросил разрешения переночевать в сарае. Фермер и его жена пригласили меня на кухню и угостили кофе с бутербродами. Они оказались методистами, в доме были еще три или четыре красивые девушки, их дочери; хорошо я их не мог разглядеть, поскольку близко к свету они не подходили. Но я все же заметил, что все они были очень красивые. Я решил про себя, что утром хорошо все осмотрю и запомню, а потом обязательно вернусь сюда. Я поблагодарил хозяев, пожелал им доброй ночи и ушел в сарай спать. – Здесь Браш вынул носовой платок и вытер лоб. – Сейчас начнется весьма деликатная часть, – сказал он, – и мне бы не хотелось оскорбить ваши чувства, но, насколько я понимаю, вы оба знакомы с интимной жизнью по личному опыту.
   – Да, – сказал Блоджетт, – мы знаем худшее.
   – Я проснулся в кромешной темноте от женского смеха; девушка то смеялась, то плакала. Она спросила, не хочу ли я есть. Ну, я всегда готов есть!..
   – Хотите яблоко? – спросила миссис Маккой.
   – Нет, спасибо, не сейчас... – Мы долго говорили. Она пожаловалась, что ей плохо живется на ферме. Я спросил, как ее зовут, и она ответила: «Роберта». Во всяком случае, звучало как Роберта. А это важно, вдруг она была Берта? А однажды в газете я встретил женское имя Герта. Наверняка какое-то из этих трех имен.
   – А какая разница, как ее звали? – закричала миссис Маккой.
   – Скоро увидите... Как бы то ни было, она заплакала, и я попытался успокоить ее. И тут я решил, что женюсь на ней.
   Наступило молчание; кузина и кузен смотрели на Браша вопросительно.
   Он повторил с выражением:
   – И тут я решил, что женюсь на ней.
   Блоджетт наклонился вперед и спросил тихим, сдавленным голосом:
   – Ты обесчестил девушку?
   Браш, побледнев, кивнул.
   – Дай ему выпить! – взвизгнула миссис Маккой. – Дай ему выпить, ради Бога!
   – Я не пью, – сказал Браш.
   – Ремус, дай ему что-нибудь выпить, – кричала она все пронзительнее. – Он должен выпить. Не выношу, когда кто-то ведет себя как большой ребенок. Выпей сейчас же и перестань корчить из себя дурака.
   Браш взял стакан и сделал вид, что пригубил пиво. К его удивлению, он почувствовал на губах слабый сладковатый привкус.
   – Не тяните кота за хвост, – сказала миссис Маккой. – Чем все кончилось?
   – Это, пожалуй, все, – продолжал он. – Я хотел было сказать этой девушке, что я назавтра вернусь и женюсь на ней, но она убежала в дом. Тогда я выбрался под дождем на дорогу и шел всю ночь. Я шел час за часом, обдумывая, что я скажу ее отцу и все такое. Но дело в том, что потом я не смог найти этот дом. Я десятки раз обошел все дороги с этой стороны Канзас-Сити. Я спрашивал у каждого о ферме методистов, что живут с дочерьми. Я поговорил со всеми почтальонами в округе, но все было напрасно. Теперь вы знаете, почему я не могу стать священником.
   Все молчали.
   – Так ты любишь девчонку? – спросил Блоджетт.
   Брашу вопрос не понравился.
   – Это совсем не важно, люблю я ее или нет, – сказал он. – Важно то, что я ее муж до гробовой доски. Когда двое людей так близки, как мы с ней, то ни один из них не может сблизиться с кем-то другим, прежде чем один из супругов не умрет.
   Миссис Маккой свесилась с кровати и мстительно заглянула в его стакан.
   – Вы не пьете! – закричала она. – Пейте. Не тяните. Пейте.
   – Я не пью, миссис Маккой.
   – Мне плевать, пьешь ты или нет. Кому говорю, пей.
   Блоджетта испугала ее настойчивость. Он поднял бровь, делая знак Брашу, который выпил еще один глоток. Миссис Маккой угрожающе наблюдала за ним. Потом снова опустила ноги на пол, не меняя хмурого выражения лица, и медленно спросила:
   – Хотите совет?
   – Да, хочу.
   – Ха-ха, я вас спрашиваю: хотите совет?
   – Да.
   – Чей? Мой?
   – Да.
   – Тогда слушайте! Внимательно! Поскольку вы сделали все возможное, поскольку вы не смогли найти девушку, поскольку девушка сама пришла к вам – так? – поскольку все обстоит так, как я сказала, забудьте об этом. Вы чисты. Вы свободны. Начните все снова. С самого начала.
   – Я не могу. Вы что, не понимаете, что я уже женат?
   – Что вы несете? Вы не женаты. У вас нет свидетельства о браке. Вы не женаты.
   – Миссис Маккой, когда вы говорите, что я не женат, вы просто играете словами, потому как на самом деле я женат.
   Миссис Маккой гневно взглянула на него и, качая головой, вернулась в прежнее положение на кровати.
   Браш продолжал, не поднимая глаз:
   – Во всяком случае, для меня здесь все ясно. И возможно, это значит, что мне не обзавестись семьей и американским домом. Иногда я боюсь: вдруг меня охватит такое уныние, что я заболею или еще хуже. Ведь болезнь – это и есть уныние. На этот счет у меня тоже есть теория. В соответствии с моей теорией всякая болезнь начинается, когда человек теряет надежду. Если человек обнаруживает, что он не такой хороший, как ему казалось, – в работе или в чем еще – или если он сделал ошибку и не может ее исправить, он постепенно заболевает. И на самом деле хочет умереть. Он уже не ждет завтрашнего восхода солнца. Он думает, что хочет жить, а в глубине души – нет. Я, пожалуй, обдумаю это получше в ноябре, когда у меня будет отпуск. А пока у меня есть прекрасный пример. Взгляните на меня: я так переживаю случившееся, что прошлой весной заболел гриппом. Я ведь до этого ни разу не болел. И еще одно – вы уж меня простите, – я никогда не употреблял слабительных, а теперь все время беру слабительные. Я точно знаю, с чем это связано. Я не хочу жить, пока не обзаведусь семьей и американским...
   В этот момент не выдержала Марджи Маккой:
   – Заставь его заткнуться. Черт возьми, сколько можно? Сколько можно говорить об одном и том же? Смени пластинку. Иначе я чокнусь... Эй вы, выпейте-ка еще. Н-е-ет! Пейте по-настоящему, а не мочите губы.
   Браш сделал еще один глоток и поднялся на ноги.
   – Думаю, мне пора, – сказал он. – Завтра я уезжаю в лагерь Моргана двухчасовым поездом. Спасибо за приглашение и за прием.
   Он стоял истуканом в центре комнаты, дожидаясь, пока она подаст ему руку для прощания. Она встала и пошла к двери, виляя бедрами. Около двери она остановилась и оперлась спиной о стену. Оба мужчины смотрели на нее с тревогой.
   – А теперь слушай. Слушай меня! – сказала она выразительно. – Меня тошнит от тебя. Где ты набрался всех этих теорий и идей? Плюнь. Живи, малыш, – живи! Что бы стало со всеми нами, сукиными детьми, если бы мы начали обсуждать каждый свой шаг?! Смотри на вещи проще.
   Глядя на нее насупленно, Браш тихо произнес:
   – Мне кажется, я живу.
   К удивлению обоих мужчин, она положила руку ему на плечо.
   – Я хочу сказать: смотри вокруг себя. Вскоре мы все умрем. Думай не думай – все одно. От размышлений только еще больше тоска берет.
   – Меня тоска, когда я думаю, не берет, – сказал он.
   Миссис Маккой раздраженно отвернулась и прикурила очередную сигарету.
   – Иди к черту! – сказала она.
   Блоджетт проводил Браша в коридор.
   – Я ожидал, что она хоть за руку со мной попрощается.
   – Не берите в голову, – сказал Блоджетт смущенно. – Она всегда так себя ведет при первом знакомстве. Когда вы ее узнаете получше, сами убедитесь, что она совсем другая.
   Браш медленно вернулся к себе в номер. Прежде чем начать собирать вещи, он постоял у окна, глядя на дождь.
   – Я слишком много болтаю, – произнес он шепотом. – Надо следить за собой. Я чертовски много болтаю.

Глава III

   Веселая жизнь в лагере Моргана. Кошмары Дика Робертса. Ужин с Миссисипи Кори

   Поездку в лагерь Моргана Джордж Браш затеял, повинуясь телеграфному сообщению, полученному в Оклахома-Сити. Телеграмма была от издательского начальника и содержала такой текст: Судья Озеро Морган Лагерь уладьте Гутенберг Альд Кэкстон Возьмите его в оборот Пределов нет Эйнштейн. Это послание не так сложно было понять, как может показаться с первого взгляда. Хауэллз, отправитель телеграммы, был добродушный человек и подписывал свои телеграммы первым пришедшим на ум неподходящим именем. Судья Озеро Морган Лагерь означало, что член палаты представителей Кори, унаследовавший от отца пост судьи, проводит выходные в лагере на озере Морган близ Морганвилла, штат Оклахома. Судья Кори был самым влиятельным членом комитета по вопросам образования в законодательном собрании штата, и выбор учебников для системы государственных школ всецело зависел от него. Уладьте Гутенберг Альд Кэкстон означало, что Браш должен убедить судью рекомендовать школам некоторые учебники издательства Колкинса. Имена великих первопечатников служили кодом для следующих учебников: Гуттенберг [5 - Гутенберг, Иоганн (ок. 1399 – 1468) – немецкий изобретатель книгопечатания.] – для «Начального курса алгебры» Колкинса, Альд [6 - Имеется в виду Мануций Альд Старший (ок. 1450 – 1515), венецианский издатель, ученый-гуманист.] – для «Элементарного французского» мадемуазель Дефонтен, Кэкстон [7 - Кэкстон, Уильям (1422 – 1491) – английский первопечатник.] – для «Солдата Цезаря» профессора Грабба. Возьмите его в оборот. Пределов нет относилось к тщательно продуманной шутке, известной Хауэллзу и Брашу и покоящейся на неверном предположении о том, что члены палаты представителей могут брать взятки. Браша уполномочили предложить судье Кори место Почетного директора Лиги улучшения среднего образования. Этот пост давал обладателю семьсот долларов в год за так называемые специальные услуги. Шутка эта давно потеряла свежесть для Браша, но Хауэллз продолжал прибегать к ней из месяца в месяц. Хауэллз даже утверждал, что конкурирующее издательство широко пользовалось этим методом, предлагая некоторым законодателям место в консультативном совете Союза по вопросам образования граждан, которое приносит в год тысячу долларов. Браш знал, что издательство Колкинса не способно на подобные вещи, а кроме того, его никто никогда не учил, как начинать беседу, которая заканчивается предложением такой сделки. Как бы то ни было, он умел продавать учебники миллионам школьников, не прибегая к таким средствам, и издательство высоко ценило его, несмотря на все странности.
   Впрочем, его странности приносили издательству немало приятных минут. Финансовые отчеты Браша не имели равных за всю историю издательства. Браш вносил в них каждый истраченный цент и проявлял изощренную изобретательность, экономя деньги фирмы. Он не сомневался ни на миг, что его финансовые отчеты читает сам великий мистер Колкинс, и он в этом не ошибался. Мистер Колкинс не только читал их сам, но показывал дома жене и носил несколько дней с собой, чтобы познакомить с ними своих друзей по клубу. Отношения Браша и Хауэллза омрачало только одно обстоятельство. Браш не только ни в какую не хотел по воскресеньям устраивать деловые встречи со школьными администраторами, но и отказывался ездить в эти дни поездами и автобусами. В крайнем случае он соглашался ходить пешком или ездить на попутных машинах. Поездки на поездах по воскресеньям – это несоблюдение священного дня отдохновения, помеха для посещения церкви и препятствие для размышлений. Хауэллз пытался смутить Браша, указывая, что поезда по воскресеньям могут «везти сыновей и дочерей к постели неожиданно заболевшего родителя». Браш отвечал, что большинство родителей в таких случаях один день подождут.
   Браш уехал из Оклахома-Сити и, пересаживаясь с поезда на автобус, с автобуса на троллейбус, а с троллейбуса на такси, по весьма сложному маршруту пересек почти весь штат и прибыл в Морганвилл на следующий день. Во время путешествия он ни с кем не заговаривал о спасении души, но высказал греку, владельцу вагона-ресторана, соображения о пагубности богохульства, уговорил фермерского сынишку готовиться к поступлению в колледж, убедил хозяина гаража забрать к себе голодающую кошку и досконально «обдумал» проблему смертной казни и пожизненного заключения.
   В Морганвилле он сел на автобус, увешанный китайскими фонариками и украшенный флагами с пожеланиями: «Счастливого отдыха в лагере Моргана». Устроившись на заднем сиденье, он заметил перед собой объявление: «Девушки, заводите знакомства. Лучшее место для этого – наш бал знакомств». Автобус ехал по сосновому лесу и сначала миновал группу женщин в шароварах, которых наставляли, как беречь природу, потом полуголых мужчин с выпученными глазами, которые, шатаясь, бежали, подгоняемые здоровенным тренером, а вернее, его палкой – он весело охаживал ею бегунов по голым пяткам. Дорога шла вдоль озера, усеянного точками каноэ и прогулочных лодок. В центре озера к выступающей из воды скале был привязан громадный воздушный шар с рекламой бензина. Браш сошел около административного здания и купил себе регистрационную карточку вместе с пригоршней билетов, купонов на жилье и питание, а также приглашением на «Соперников» [8 - «Соперники» (1775) – первая пьеса английского драматурга Р. Б. Шеридана (1751 – 1816).], которых ставил драмкружок Арденской школы.
   Его койка оказалась в шестиместной палатке «Феликс». Она принадлежала Оранжевым. В палатке его встретили радостно – на следующее утро Оранжевые должны были воевать с Синими, а Браш, судя по виду, мог один легко справиться с шестерыми. Браш безо всякого удовольствия погулял около спортивных площадок. Заметив приготовления к песенному вечеру у костра, на котором предполагалось выпекать пастилу, он нашел ответственного за развлечения и предложил свои услуги в качестве солиста, каковые и были приняты. Затем зашел к директору столовой и зарезервировал себе место за столом судьи Кори.
   Вернувшись в свою палатку, Браш начал раскладывать вещи. Зубную щетку и бритвенные принадлежности положил на полочку, висевшую над кроватью. На соседней койке лежал мужчина лет сорока, приходивший в себя после занятий в группе желающих похудеть. Время от времени он открывал один глаз и наблюдал за Брашем. Наконец, он оторвал голову от подушки, опустил ноги на пол, сел с жалким видом на краешек кровати и обхватил голову руками.
   Браш бросил на него изучающий взгляд.
   – Вам плохо? – спросил он. – Переусердствовали?
   – Нет, я чувствую себя нормально, – ответил мужчина. Повисла тишина. Браш бросил на него еще один взгляд и увидел в глазах мужчины неуместную скорбь. Чтобы как-то прервать молчание, мужчина сказал: – Я не знаю, зачем сюда приехал. Лучше бы в конторе сидеть.
   – Сегодня уже пятница, – заметил Браш. – Ведь в выходные работы в конторе нет?
   – Нет, да и в другие дни тоже. Но у меня уже выработалась привычка. Я просто прихожу в контору и сижу. Я торгую недвижимостью, и, уж поверьте, каждый телефонный звонок доводит нас чуть ли не до сердечного приступа. Но все равно прихожу, сижу, слоняюсь без дела...
   – По воскресеньям?
   – Да, и по воскресеньям тоже. Больше делать все равно нечего.
   Они снова замолчали. Браш, готовясь к ужину, начал надевать чистую сорочку.
   – Жена притащила сюда. Говорит, ребятам полезно послушать лекции и побывать на представлениях. Полезно, говорит, концерты послушать, на представлениях побывать. Слушай, приятель, меня зовут Дик Робертс, я из Мейсика.
   – Рад познакомиться. Меня зовут Джордж Марвин Браш. Коммивояжер, торгую школьными учебниками. Живу в Ладингтоне, в штате Мичиган.
   – Мичиган?.. И как там идут дела?
   – Неплохо... неплохо... – приговаривал Браш, завязывая галстук и с тревогой наблюдая в зеркало за лицом Робертса. – Наши учебники хорошо продаются.
   Робертс, поколебавшись, все же с трудом выдавил из себя:
   – Браш... м-м-м... возможно, мне придется просить тебя об услуге.
   – О чем речь! Что надо сделать?
   – Может, и не потребуется, но на всякий случай. Видишь ли, ты спишь на соседней койке. Жена говорит, что я разговариваю во сне. Просто разбуди меня, если я вдруг начну.
   – Если я правильно понял, вы храпите?
   – Нет, я не храплю. Она говорит, что иногда я кричу. Не часто, но случается. Если я вдруг закричу ночью, просто ткни меня в бок, ладно?
   – Конечно, обязательно.
   – Я это так сказал... Впрочем, сон у меня все равно никудышный, – продолжал Робертс, глядя в пол. – Я не спал, как полагается, уже несколько недель. Поэтому я и принялся бегать с худеющими. Чтобы вымотать себя вконец.
   Палатка «Феликс» стояла у дороги, которая вела через лагерь к озеру. Браш заметил на дороге женщину, кричавшую: «Эй, Дик! Дик Робертс!»
   – Ваша жена зовет вас, – сказал он.
   Робертс вышел к ней. Брашу было слышно, как она говорила:
   – Лилиан собирается купаться и хочет, чтобы ты подстраховал ее в воде. Ты, правда, сейчас совсем измотан. Давай ближе к ужину, тебе это тоже будет полезно.
   – Хорошо, я приду.
   – Тебе там удобно, Дик? – спросила она, разглядывая палатку.
   – Да, удобно. Все очень удобно, – сказал он и добавил: – Подожди минутку.
   Робертс вернулся в палатку.
   – Я хочу познакомить тебя с моей женой, если ты не занят, конечно, – сказал он.
   – С удовольствием, – ответил Браш.
   Миссис Робертс оказалась невысокой стройной женщиной, одновременно живой и застенчивой. После представления все трое медленно пошли вниз по склону холма. Миссис Робертс часто бросала озабоченные взгляды на лицо своего мужа. Он шел, уставившись в землю или разглядывая что-то на другом берегу озера.
   – Здорово, что мы сюда приехали, – сказала миссис Робертс. – Дети просто счастливы. Ведут себя так естественно, словно провели здесь целое лето. Я надеюсь, что вы тоже хорошо здесь отдохнете и отвлечетесь от дел.
   – Нет, – сказал Браш. – Я не люблю таких мест. Я приехал сюда по делу. У меня тут назначена встреча.
   – Ах! – сказала миссис Робертс, бросив на него быстрый взгляд. – Надеюсь, мы еще увидимся с вами. А теперь, наверное, вам не терпится побеседовать с кем-нибудь из собравшихся здесь красивых девушек.
   – Пойду надену пиджак, – сказал Робертс и ушел.
   Браш продолжал медленно идти рядом с миссис Робертс. Она снова нервно заглянула ему в лицо и, остановившись, произнесла с видимым усилием:
   – Раз уж вы оказались в одной палатке с моим мужем, мне кажется, я должна сказать вам кое-что.
   – Я знаю. Он уже сказал мне.
   – О своих кошмарах?
   – Да.
   – Может, этого и не случится. Но будет очень хорошо, если вы его в случае чего тут же разбудите. Боюсь, он чересчур переживает о своей работе. Сидит в своей конторе с утра до ночи и все думает. Вот почему я и приехала в лагерь Моргана – отвлечь его, а ведь это дорогое удовольствие. Ума не приложу, что делать, сил моих больше нет!
   Здесь миссис Робертс начала лихорадочно рыться в сумочке, пытаясь найти носовой платок. Браш искоса посмотрел на ее руки – он был готов предложить ей свой платок, – потом вернулся к созерцанию озера.
   – И вот еще что, – добавила миссис Робертс, – полтора месяца назад он пережил ужасное потрясение, после которого до сих пор не может прийти в себя. И совсем не исключено, что и об этом он тоже постоянно думает.
   – Он что, попал в автомобильную аварию?
   – Нет, дело в другом. Я расскажу вам, если вы... если вы никуда не спешите. Мы с мистером Робертсом как-то пошли в один из этих идиотских парков отдыха с аттракционами и решили покататься на русских горках. Мужчина, бывший с нами в одном вагончике, вывалился из него и разбился насмерть. Умирая, он пожелал продиктовать письмо своей семье в Форт-Уэйн, штат Индиана, и мистер Робертс, тоже член «Ордена Лосей», вызвался помочь ему. Ужасный случай. Этот мужчина – да простит меня Бог – был совершеннейший идиот, мистер Браш. Эдакий горлодер, любитель пускать пыль в глаза – я думаю, что и вывалился-то он, выпендриваясь перед молодыми девицами, которые катались вместе с нами. Мы с мистером Робертсом ненавидели его, шуткам его никто никогда не смеялся. Но чем противнее он становился для окружающих, тем больше выкомаривался. И когда мы неслись по повороту, он встал в вагончике во весь рост и сделал вид, что ныряет. И, как и следовало ожидать, вывалился-таки. Он упал прямо на балки или не знаю как там они еще называются. А пока лежал на земле до прихода машины «скорой помощи», все спрашивал: «Есть здесь кто из «Ордена Лосей»? Есть здесь кто из «Ордена Лосей»?» Видимо, хотел поговорить с кем-то из своего клуба, поэтому мистер Робертс и вызвался ему помочь. Этот случай произвел на него ужасное впечатление.
   – Я с удовольствием присмотрю за ним ночью, миссис Робертс, – сказал Браш. – Он действительно выглядит не самым счастливым человеком.
   Она повернулась к нему и заговорила с волнением:
   – Вы знаете, это верно – он не счастлив. Видимо, мне не следовало бы вам... молодому человеку... говорить такие вещи, но, мистер Браш, кажется, на прошлой неделе мой муж пытался наложить на себя руки.
   – Вы уверены?
   – Не уверена. Не уверена. Я никому об этом не говорила. Но однажды ночью я встала и... заметила свет в ванной, и он стоял там задумавшись... и такой взгляд был у него, мистер Браш, такой печальный взгляд. Когда он теперь кричит во сне, я думаю, он кричит об этом... В конторе работы больше нет, и он переживает за меня и детей. – Тут она неожиданно наклонила голову и зашептала страстно: – Я не боюсь бедности. Пусть мы будем последними бедняками, пусть мы будем жить на пособие, лишь бы он так не переживал.
   – Вы должны сказать ему это, – предложил Браш.
   – Не могу. Почему-то не могу. Он очень гордый. Он так мечтает о собственном доме в приличном районе. Он очень гордый. Иногда мне кажется, он думает, что депрессия – его личная вина. Он может убить себя ради страховки. Честное слово, может. Мне страшно думать об этом.
   – Если не считать кошмаров, он спит хорошо?
   – Я... я не знаю. Я по ночам прислушиваюсь к его дыханию, и порой мне кажется, что он притворяется, будто спит, лишь бы не волновать меня.
   В этот момент на склоне холма появился совершенно мокрый девятилетний мальчик, который бежал вниз и кричал:
   – Мама, я черепаху поймал. Я черепаху поймал, мама. Смотри. – Заметив слезы на глазах матери, он поперхнулся словами. Переводя взгляд с матери на Браша и снова на мать, он наконец тихо продолжил: – Посмотри, мама, какую я черепаху поймал, видишь?
   – Джордж, это мистер Браш. Он живет в той же палатке, что и вы с отцом. Поздоровайся, пожалуйста.
   К ним подошла величественная женщина со значком на груди.
   – Не забудьте, что завтра вечером костюмированный бал, – сказала она. – Маскарадный костюм можно сделать, добавив к обычному какие-нибудь оригинальные детали. Если у вас нет собственных идей, приходите к нам, и мы будем счастливы помочь вам советами и предложениями. Ах, какая прелестная черепашка! Какой счастливчик – поймал черепаху. Мистер Маклин занимается зоологией, он тебе все объяснит.
   Она проследовала дальше. Браш сказал ей вдогонку:
   – Кажется, я кое-что придумал.
   – Тогда молчите. Никому не рассказывайте, ладно?
   – Ладно, постараюсь.
   Браш пошел в главное здание. На веранде большой краснолицый человек что-то громко внушал смущенным детям.
   – Здравствуйте, судья Кори, – сказал Браш.
   – Ни с места! – закричал судья. – Я знаю ваше имя не хуже своего – не подсказывайте.
   – Меня зовут Джордж Браш. Я приехал, чтобы договориться с вами о включении нескольких учебников Колкинса в рекомендательные школьные списки.
   – Хорошо. Прекрасно. Всегда рад поработать для общего блага. Мы поговорим об этом после ужина.
   Браш тут же начал расписывать достоинства своих книг, но судья стал явно скучать.
   – Звучит убедительно, приятель. Хорошие учебники. Не хочу лишиться ни одного из них. Напишите мне письмо.
   – Я написал вам уже три письма, судья.
   – Хорошо. Значит, секретарь хранит их для меня... В каких штатах уже побывали, приятель? Только что были в Техасе? Как там Билл Уиндерштедт?.. С Биллом знакомы?.. Слушайте, Браш, я хочу вас познакомить со своей женой и дочерью. – Он огляделся. – Куда они подевались? Моя дочь Миссисипи здесь еще мало кого знает. Слушайте, у меня идея. За каким столом вы сидите? Молчите! Я скажу, чтобы вас посадили за наш стол. Они устраивают сегодня необычный ужин. Вам понравится. В этом лагере умеют такие вещи делать. Да, сэр, они стараются, чтобы каждый отдохнул хорошо. Стол М. Запомните: стол М.
   – Спасибо, судья. С удовольствием поужинаю с вами.
   Судья подошел ближе и сказал доверительным тоном:
   – У меня есть еще одна идея. Что, если мы вдвоем отправимся в Морганвилл, в вокзальную гостиницу, около десяти, и сыграем партию в покер? Идет?
   – Я не играю в азартные игры, судья.
   – Ах вот как, не играете?
   – Нет.
   – По правде говоря, мне покер тоже надоел. Игра безобидная, но уж больно много времени сжирает. Понимаете, что я имею в виду?.. А вот мои жена и дочь. – Судья повернулся спиной к своему семейству, словно боялся, что они смогут разобрать его слова по движению губ, и зашептал: – Слушай, сынок, если ты здесь останешься на какое-то время, пригляди за моей дочкой. Она здесь почти никого не знает. Поплавай с ней в лодке полчасика... без грубостей, конечно... только полчасика.
   Миссис Кори оказалась высокой чопорной женщиной с испуганным выражением лица; дочь была копией своей матери. Мать носила пенсне на длинной золотой цепочке; на Миссисипи были массивные очки с сильными линзами.
   – Девочки, – сказал судья, – познакомьтесь с Джимом Бушем, замечательным парнем. Джим, это моя жена. Она прелесть, терпит меня уже тридцать лет. А это – Миссисипи, самая симпатичная, умная и скромная девушка в Оклахоме.
   – Простите, я ваше имя не расслышала, – вежливо призналась Миссисипи.
   – Джим Буш! Джим Буш! – заорал ее отец.
   – Вот смешно! У меня уже уйма знакомых Джимов.
   – А этот Джим сегодня ужинает за нашим столом, – продолжал судья, подмигнув, – и чтоб никаких фокусов, как на прошлой неделе.
   – Что ты, Леонидас! – вскричала миссис Кори, придерживая пальцем золотую цепочку. – Что может подумать мистер Буш?..
   – Если он подумает то, что думаю я, то все будет о’кей, – громко ответил судья.
   – Папа, слушай, – кокетливо воскликнула Миссисипи, выставив локти и спрятав руки за спиной. – Слушай, я знаю, что делать. Давай не будем ужинать здесь. Давай поплывем на лодке на ту сторону и поужинаем в ресторанчике с фонариками, который стоит на высоком берегу. Папа, сделай это для своей Сиппи.
   – Девочка моя, я бы с удовольствием поехал, если бы только мог. Видишь ли, Джим, я один из держателей акций этого лагеря и сегодня за ужином должен сделать одно важное объявление...
   – Скажи ему, папа... о своей идее. Слушайте, мистер Буш.
   – Да, сэр... Я придумал, что каждый, упомянувший депрессию, должен уплатить штраф в пятнадцать центов. Как вам это нравится?
   – Неплохо, – сказал Браш.
   – Но вы, молодые, отправляйтесь-ка туда и веселитесь, а потом расскажете, как вам понравилось.
   – Не задерживайся допоздна, Миссисипи. Ты знаешь, как я волнуюсь, – сказала ее мать.
   – Я сегодня не могу поехать, миссис Кори, – сказал Браш. – Меня попросили спеть у лагерного костра в восемь часов. – В его словах сквозило удивление, что кто-то может предложить заплатить за еду в одном месте, когда она уже оплачена в другом.
   – Да ведь еще только шесть часов. Вы вполне успеете туда и обратно, – сказала миссис Кори, и, пошумев, семейство судьи окончательно решило вопрос.
   Судья Кори изобразил озабоченность.
   – Не знаю, можем ли мы доверить нашу малышку такому увальню, как Джим, – сказал он, хлопнув с силой Браша по спине.
   Браш спустился к воде, подготовил лодку, и через десять минут наша пара уже сидела в кафе «Венеция» в ожидании ужина с цыпленком за семьдесят пять центов. Миссисипи болтала без умолку, кокетливо, как ей казалось, касаясь пальцем локона на шее и складок платья у выпирающих ключиц. Она призналась, что Браш ей нравится все больше и больше.
   – Так когда же вы приедете к нам в Окей-Сити, я хочу устроить для вас большую-большую вечеринку? Мой отец любит, когда я устраиваю вечеринки, и я уверена, что все мои друзья будут без ума от вас. Наша компания прекрасно проводит время. Глупостями мы не занимаемся, вы понимаете, что я имею в виду, мы просто хорошие друзья. Когда вы сможете приехать, мистер Буш?
   – Я почти не хожу на вечеринки, – сказал Браш медленно, – но я как-нибудь обязательно заеду к вам, мне хочется поговорить с вами.
   Миссисипи проглотила очередной кусок цыпленка и произнесла с подчеркнутым равнодушием:
   – Я, конечно, не знаю, женаты вы или нет, мистер Буш, но, я думаю, это ведь и не важно, когда люди просто друзья, как вы считаете?
   Браш не отрывал взгляда от тарелки.
   – Я почти помолвлен, – сказал он. – Собираюсь жениться.
   Это признание вызвало у Миссисипи желание поделиться с Брашем своими мыслями о любви и браке. Браша начало очаровывать зрелище такого количества недостатков, собранных в одном человеке. От чрезмерного напряжения внимание его стало рассеиваться, и до него доходили только обрывки ее речей.
   – Вы знаете, – говорила она, – мне все равно, бедный он или богатый, честное слово, но он должен иметь высокие идеалы. Мои подруги говорят, что я глупенькая, но у меня насчет этого пунктик. Я не могу выйти замуж за человека, у которого нет высоких идеалов. – Когда, однако, Миссисипи хвасталась тем, что пила джин и начала курить сигареты, Браш не выдержал. Губы против его воли сами произнесли:
   – Хватит корчить из себя ребенка.
   Оба были потрясены.
   – Джеймс Буш, – сказала Миссисипи, – я и не знала, что вы такой грубиян. Я не корчу из себя ребенка. От нас не зависит, как мы говорим.
   – Я... я прошу прощения. Это получилось против моей воли, – сказал Браш, поднимаясь и краснея. – Со мной такого никогда еще не случалось, мисс Кори. Я прошу у вас прощения.
   – Но разве... разве я? Я действительно корчу из себя ребенка? Если вам что-то во мне не нравится, вы должны мне об этом честно говорить. Я человек прямой. Я люблю, когда люди говорят мне о моих недостатках. Честное слово, мистер Буш. Я не обиделась.
   – Меня зовут Браш, Джордж Браш. Ваш отец все перепутал – Джордж Марвин Браш.
   – Я действительно люблю, когда мне говорят о моих недостатках. Я понимаю, что далека от совершенства, честное слово.
   Браш снова сел. Он наклонился вперед, упираясь локтями в колени, и смотрел в ее искаженные линзами глаза.
   – Мисс Кори, я давно изучаю девушек. Где бы я ни был, я наблюдаю за ними и изучаю их. Я считаю их самыми прекрасными созданиями на свете. И к вам я тоже приглядывался... Могу я вас попросить снять на минутку очки?
   Миссисипи побледнела. Дрожащей рукой она сняла очки. Перед ним было растерянное лицо с заостренным носом и скулами.
   – Спасибо, – сказал он серьезно. Потом встал и сделал несколько шагов вокруг стола. – Можете снова надеть их.
   Наступила тишина. Потом он опять сел, вернулся в прежнее положение и начал говорить с великой искренностью:
   – Из своих наблюдений я вывел несколько правил для девушек. Могу я ими поделиться с вами? Нет ничего проще стать прекрасной девушкой – достаточно соблюдать эти правила. – Ее рука порывисто дернулась к губам, видимо, этот жест означал у нее согласие. – Во-первых, будьте проще во всем, что вы делаете. К примеру, никогда не смейтесь громко, не делайте неестественных жестов и не закатывайте глаз. Многие девушки не могут выйти замуж, поскольку у них нет друзей, которые могли бы научить их этим правилам. Во-вторых, разумеется, никогда не пейте спиртного и не курите. Когда девушки пьют и курят, они уже и не девушки вовсе. В-третьих, и это самое важное...
   В этот момент с Миссисипи случилась истерика. Те десять минут Браш запомнил на всю жизнь. Миссисипи плакала, смеялась, задыхалась; у нее так перехватывало горло, что она не могла отпить глоток воды из стакана; она падала в гамак и вываливалась из него. Когда наконец девушка смогла взять себя в руки, она, опираясь на перила и держа Браша за руку, принялась говорить, всхлипывая:
   – Какой ужас, так вести себя на людях! Я ужасная, ужасная. Но, честное слово, я не сумасшедшая. Я люблю, когда мне говорят о моих недостатках... Боже, что вы обо мне подумаете!
   Браш отнес ее по лестнице на пристань и опустил в лодку. До середины озера они плыли в молчании. Миссисипи вымыла лицо. Похоже, она считала, что отныне всецело зависит от наставлений Браша. Когда он наконец доставил ее на берег, отдыхающие уже рассаживались под деревьями вокруг костра и пели кто во что горазд. Одна популярная песенка («На железной дороге») забивала другую («Индейская любовь»). Некоторые весельчаки забавляли компанию, перебрасывая зажженный фонарик с руки на руку. Браш извинился перед дамой и ушел распеться и прополоскать горло. Он попросил устроителей выпустить его первым, потому что любил уйти со сцены в разгар аплодисментов, чтобы побродить одному и насладиться странным возбуждением, в которое он приходил после каждого публичного выступления. Когда концерт начался, он объявил свой первый номер: «На крыльях песни» Феликса Мендельсона-Бартольди, 1809 – 1847.
   Подобная педантичность и название песни грозили провалом исполнителю, но стоило ему запеть – и все пошло как по маслу. Потом Браш спел «Утерянное согласие» сэра Артура Салливана, 1842 – 1900. Затем поклонился дважды и исчез за деревьями. Слушатели долго аплодировали, но, не вернув певца, стали скандировать и кричать: «Мы хотим еще, мы хотим еще!» Ответственный за развлекательную программу метался среди палаток и деревьев в поисках певца, но Браш спрятался за лодочным сараем и вышел оттуда, только когда объявили, что его преподобие мистер Кенвуд проведет философскую беседу на тему «Улыбки». Безлюдные площади и тропинки лагеря освещались полной луной. Браш остановился у книжной полки в общей комнате, но, поскольку «Британской энциклопедии» там не было, он пошел дальше. Заглянул в окно дома с вывеской «Первая помощь»: у лампы сидел врач в белом халате и читал. Ему захотелось войти и затеять с врачом профессиональный разговор, но, чувствуя непривычную усталость, он отвернулся и пошел вверх по склону. В ярко освещенных окнах кухни Браш увидел молодых мужчин и женщин, которые мыли посуду после лагерного ужина. Это были подрабатывающие на каникулах студенты колледжей. С мытьем посуды Браш был прекрасно знаком. Переполненный радостным волнением, он вошел в здание и предложил свои услуги. Ему вручили кухонное полотенце и поставили вытирать стаканы рядом с сероглазой девушкой, которая тут же произвела на него неизгладимое впечатление.

Глава IV

   Веселая жизнь в лагере Моргана продолжается. Важная беседа с девушкой по имени Джесси Мейхью. Конец кошмаров Дика Робертса. Джордж Браш отказывается от денег

   В кухне шло состязание. Студенты пели гимны тех колледжей, из которых приехали. Девушки у раковины с вилками, ложками и ножами спели гимн Техасского методистского колледжа. Парень и девушка, мывшие чашки и блюдца, спели «Висконсин, твои холмы прекрасны». Затем сероглазую девушку, работавшую рядом с Брашем, попросили спеть гимн колледжа Маккенна, штат Огайо. Она сначала сказала, что у нее нет ни слуха, ни голоса, но будь что будет, она споет, чтобы не выглядеть белой вороной. Пела она монотонно, но ее приятные манеры и решительность заслужили одобрительные аплодисменты. Потом пришел черед парня из Джорджийского технологического института и девушки из Миссулы. Затем повар-швед, который никогда не учился в колледже, но готовил для студентов в Упсале, спел одну из тамошних песен. Потом потребовали песню от директрисы столовой. Ее не любили, но с того вечера, когда она, зардевшись, спела, как могла, гимн Гаучеровского колледжа, мнение о ней улучшилось. Затем стали вызывать новичка Джорджа Браша. Когда он пел гимн своей alma mater, все затаили дыхание. Он же, закончив петь, как ни в чем не бывало вернулся к своим стаканам и полотенцу. Все сгрудились вокруг него с полотенцами в руках, и кто-то спросил, сколько времени он еще собирается пробыть в лагере. Тут директриса потребовала тишины, застучав по сковороде.
   – Уже девять часов, – сказала она. – Так мы никогда не закончим. Давайте дружно все доделаем.
   После чего с грязной посудой было покончено буквально за десять минут.
   Браш прошептал сероглазой девушке:
   – Можно, я к вам в гости зайду?
   – Что вы сказали?
   – Можно, я к вам в гости зайду, после того как мы кончим работу?
   – Ну... – начала она нерешительно, – ну да.
   – Мне очень хочется поговорить с вами.
   Они продолжали мыть посуду молча. После окончания работы многие заторопились к дверям, чтобы успеть захватить лодки, предназначенные для персонала. Директриса подошла к Брашу с важным видом.
   – У меня есть свободное место, если вы, конечно, хотите поработать в столовой, – сказала она.
   – Спасибо. Но завтра днем я должен уехать, – ответил он, не отрывая глаз от спины сероглазой девушки, уже выходившей на улицу. Догнав ее, он предложил: – Давайте посидим на скамейке в конце мола.
   Она не ответила. Браш понял, что она передумала и теперь подыскивает слова, чтобы извиниться перед ним. Он выпалил с неожиданной страстью:
   – Я знаю, вы очень устали после сверхурочной работы, но мне хочется, чтобы вы сделали для меня исключение. Наверное, мне лучше было бы зайти к вам в гости завтра, но днем я уже должен уехать, а утром, насколько я понимаю, и у вас и у меня много дел. Поэтому сделайте одолжение, разрешите мне зайти к вам в гости сегодня.
   Она вскинула голову и посмотрела на него.
   – Мы можем посидеть в клубной комнате, – сказала она сухо и пошла к ферме, которая служила спальней для официанток. Дом напоминал бедлам. Девушки перекрикивались из комнаты в комнату: «Луиза, дай мне твои сандалии», «Зачем тебе свитер? Ты в нем изжаришься». У крыльца несколько молодых людей ждали своих спутниц. В окне второго этажа появилась девушка и спросила:
   – Где Джесси?
   – Я здесь, – тихо ответила сероглазая девушка.
   – Джесси, золотце мое, могу я взять твой шелковый платок?
   – Бери. Только не шуми, когда вернешься, Хильда.
   Парочки, громко беседуя, расходились, и вскоре дом погрузился в полнейшую тишину. Джесси привела Браша в клубную комнату на первом этаже. Комната была обставлена старой мебелью, собранной в других зданиях, расположенных ниже по склону. Там стояли ломберный стол, ножка которого была замотана изоляционной лентой, ветхий кожаный диван, несколько кухонных стульев. В комнате был большой беспорядок. Джесси начала машинально ставить вещи на свои места, собирать подушки, журналы с фотографиями кинозвезд, гавайские гитары и теннисные ракетки. Потом села на диван и стала развязывать ленту, стягивающую ей волосы.
   – Как вас зовут? – спросила она.
   – Джордж Марвин Браш. Я родился в Мичигане. Работаю коммивояжером, продаю учебники. В лагерь я приехал, чтобы встретиться по делу с одним человеком. На кухню зашел, потому что люблю студентов и люблю быть там, где работают. Я сам занимался такой работой почти всю жизнь.
   Джесси откинулась на спинку дивана, сдернула ленту с волос и потрясла головой. Браша она слушала с рассеянной сдержанностью.
   – У вас прекрасный голос, – сказала она. – Все надеялись, что вы останетесь здесь работать.
   – Мне бы очень хотелось.
   – Почему вы стоите? Садитесь.
   – Спасибо.
   Джесси положила голову на закинутые на спинку дивана руки и стала смотреть в потолок. Наступившее молчание настолько обеспокоило Браша, что он нарушил его, подвинув свой стул на несколько дюймов и начав с великой торжественностью:
   – Я постоянно путешествую и встречаю много людей, но почти все они меня ужасно огорчают... вот только сегодня я встретил ужасных людей, и это уже начинает на мне плохо сказываться. А потом я увидел вас и сразу же понял, какой вы хороший человек, и вы себе не представляете, как это все сразу изменило... Вот почему эта наша беседа так важна для меня; а поскольку времени у нас мало... вы устали, да и... я прошу вас простить меня, если вам покажется, что я говорю о слишком личных вещах, хотя мы только еще познакомились. Я хочу, чтобы вы знали, кто я такой и что из себя представляю, – тогда я смогу писать вам письма.
   Медленно и немного настороженно Джесси начала выпрямляться на диване. Она теперь смотрела ему в глаза удивленно, но без страха или отвращения.
   – В мире нет ни одного человека, которому бы мне хотелось писать письма, – продолжал он. – Поэтому, встретив такого приятного человека, как вы, я спешу познакомиться с вами как можно лучше. А чтобы мы могли побыстрее подружиться, я хочу рассказать вам о себе и о своих увлечениях. Хорошо?
   Джесси слегка порозовела.
   – Хорошо, – ответила она.
   – Значит, как я уже сказал, меня зовут Джордж Марвин Браш. Мне двадцать три года. В позапрошлом году я окончил Силоамский баптистский колледж в Уэллинге, штат Южная Дакота. Я баптист и к религии отношусь серьезно. Вырос я на ферме в Мичигане... Могу я попросить вас рассказать о себе?
   Девушка собиралась ответить резко, но передумала и сказала суховато:
   – Меня зовут Джесси Мейхью. Мне двадцать два года. Учусь на последнем курсе колледжа Маккенна в Огайо. Собираюсь стать преподавателем. Я принадлежу к методистской церкви.
   Серые глаза холодно смотрели в голубые.
   – Могу я спросить у вас об... об отце и матери?
   – У меня их нет, – сказала Джесси. Помолчав, добавила с подчеркнутой небрежностью: – Я воспитывалась в сиротском приюте, а потом меня удочерили, но мои приемные родители уже умерли. Я живу одна с девятого класса.
   – Полагаю, что кое в чем мы очень похожи, – сказал Браш. На полке камина гулко тикал будильник. – Больше мне рассказывать о себе почти нечего. Я вырос на ферме. У меня есть отец и мать и двое братьев, оба старше меня. Один брат уехал на море – хочет стать моряком. Другой так и живет на ферме. На Рождество я езжу повидаться с ними, но... вы знаете, я тоже чувствую себя сиротой, почти. Я их, конечно, люблю, но между нами всегда что-то вроде стены. Они не хотели, чтобы я уезжал учиться в колледж. – Он вглядывался в ее лицо, пытаясь обнаружить эффект такого серьезного обвинения. – Поэтому я зарабатывал все своим трудом, как вы. Поверьте, я ни чуточки не преувеличиваю, когда говорю, что получал самые высокие оценки в классе и был капитаном легкоатлетической и баскетбольной команд. Я бы мог стать еще капитаном футбольной и бейсбольной команд, но из-за работы мне пришлось их бросить... Я знаю, хотя вы мне этого и не говорили, что вы получаете в колледже наивысшие баллы.
   – Да, – сказала Джесси, снова краснея. – Я отличница.
   Браш улыбнулся, что он делал крайне редко.
   – Еще до того, как я попрошу вашего разрешения писать вам, – продолжал он, – было бы справедливо рассказать вам о моих недостатках. Вам непременно следует знать: во мне есть такое, что очень непросто любить. Я имею в виду те мои качества, из-за которых люди злятся на меня, а то даже и начинают... презирать. Но прежде чем рассказать вам о недостатках, надо, чтобы вы знали, что со времени моего обращения я ничего дурного не сделал намеренно. Естественно, я не лгал, только один раз – когда сказал человеку, что бывал в Нью-Йорке. На следующий день я поехал в тот город, где он жил, и признался, что в Нью-Йорке я не был. А что касается моих других недостатков, например невоздержанности в гневе или скупости, то я почти сразу же просил за них прощения.
   – За что некоторые люди презирают вас? – спросила Джесси.
   – За то, что я думаю не так, как все. Вот недавно меня посадили в тюрьму за то, что им не понравились мои мысли о деньгах. – И он рассказал ей всю историю своего ареста в Армине, добавив изложение своих теорий Добровольной Бедности, непротивления злу насилием, наказания преступников, а также историю предшествующего ареста. – Но даже если меня не сажают в тюрьму, – закончил он, – меня всегда называют сумасшедшим. Вы понимаете, что я имею в виду?
   – Да.
   – Вам не кажется, что я... неудобный человек для знакомства?
   – Нет, не кажется.
   – Я не против, если мои друзья время от времени говорят мне, что я сумасшедший, – в шутку, разумеется, – но, как вы думаете... может, и вы почувствовали желание назвать меня сумасшедшим?
   – Нет, – сказала Джесси. – На меня не влияет, что думают другие люди. Люди должны быть разными.
   – Тогда я расскажу вам о трех самых больших разочарованиях в моей жизни. Со временем они ощущаются все меньше, а когда я говорю о них с таким человеком, как вы, они кажутся и вовсе незначительными... Первое связано с... с тем, что товарищи в колледже никогда не избирали меня ни в одно из трех литературных обществ. Меня, лучшего студента колледжа, капитана двух команд, ни разу не избирали в общества «Филоматиан», «Эвностиа» или «Колвилл». Я это тяжело переживал, не мог понять, почему они меня терпеть не могут... А второе разочарование, Джесси, я пережил из-за слов одного моего преподавателя. Он был профессором теологии, и я любил его больше всех других. Я приходил к нему домой со своими вопросами, и мне казалось, что ему это нравится. Он часто на меня сердился, но не всерьез, вы, наверное, знаете, как это бывает. Но однажды он разозлился по-настоящему. Он заявил: «У вас, Браш, ограниченный ум, упрямый ограниченный ум. Я зря на вас трачу время, – сказал он. – Я умываю руки, из вас никогда ничего не выйдет». Вы представляете, услышать такое! «А теперь идите, – сказал он. – Убирайтесь отсюда. И больше меня не беспокойте». Это было ужасно. Иногда я переживаю это снова с той же остротой, что и раньше, и тогда на лбу моем появляется пот – я имел в виду испарину. Я не хочу жить, зная, что у меня ограниченный ум и что из меня ничего не выйдет. Но теперь я не верю в то, что он тогда сказал. Мне все время приходят на ум новые идеи. Я постоянно учусь новому, во всяком случае, мне так кажется. А что до третьего разочарования, то я пока не хочу о нем рассказывать, но когда-нибудь обязательно расскажу... Правда, Джесси, мне не хочется, чтобы вы думали, будто я несчастный человек или еще чего такое, поскольку в глубине души я самый счастливый человек из тех, кого я знаю. Иногда даже возникает мысль, что все вокруг несчастны, кроме меня. Как раз сегодня в этом лагере я встретил столько несчастных людей, что мне стало не но себе. Но потом я увидел вас и тут же почувствовал себя лучше. – Наступило молчание, и он наконец, запинаясь, добавил: – Значит... я думаю... вот такие дела.
   Джесси заговорила уже не столь строго, в ее голосе послышался намек на улыбку:
   – Вы любите поговорить.
   – Знаю, – согласился он охотно, – но я вынужден говорить быстро по многим причинам. – Он посмотрел восторженно на ее лицо, потом встал и сказал: – Вы позволите сделать вам подарок па память? Эти наручные часы совершенно новые и лучшие из всех, что у меня когда-либо были.
   Джесси вскочила с дивана.
   – Нет, нет, – сказала она, – я не люблю получать подарки. Никогда не любила. Только не подумайте, что я людей не люблю... просто не люблю брать от них подарки. Но все равно спасибо... Потом, видите ли, мистер Браш, не делайте вид, будто мы с вами старые друзья, ведь это совсем не так... Мне было интересно послушать все, что вы о себе рассказали, – добавила она, заметив, что Браш упал духом. – Я говорю это не для того, чтобы отпугнуть вас, мне действительно понравилось то, что я о вас узнала.
   – Расскажите мне немного, как вы росли, – произнес Браш печально, возвращая часы на свое запястье.
   Джесси на диван не села. Она начала расхаживать взад-вперед, словно подчеркивая заурядность того, чем собиралась поделиться.
   – Я уже говорила, что я сирота. Меня нашли в поле. Сначала я жила в сиротском приюте. Это было недалеко от Кливленда в штате Огайо. Некоторые люди считали, что я похожа на словачку. Не знаю, да это и не важно. В десять лет меня удочерили старый сапожник-немец и его жена. Они оба умерли, и с девятого класса я сама себя содержу, работаю в гостинице. Моя специальность – биология, и после окончания колледжа я буду либо преподавать биологию, либо постараюсь стать врачом.
   – Вы не верите... – начал испуганно Браш, – вы, конечно, не верите во всю эту эволюцию?
   – Но почему же? Конечно, верю.
   Браш уже почти шептал:
   – Так что же, по-вашему, Библия лжет?.. Вы что, не видите громадной разницы между человеком с бессмертной душой и мартышкой, которая прыгает по деревьям?
   Повисла ужасная тишина. Затем Браш задал еще один роковой вопрос:
   – Вы, надеюсь, не считаете, что женщина может курить?
   Джесси остановилась и посмотрела ему в глаза:
   – Разве это так уж важно?
   – Да, ужасно важно.
   – Я так не думаю. Сама я почти не курю, но предпочитаю, чтобы к женщинам относились не менее серьезно, чем к мужчинам. – Она не сводила с него глаз и сразу заметила, насколько он убит. – Меня удивляет, что вы считаете, будто такие вещи важны. А я уже было подумала, что вот наконец встретила первого неглупого молодого человека.
   Браш по-прежнему сидел, уставившись в пол. Он сказал:
   – Отпуск у меня будет в ноябре. Можно мне будет приехать в колледж Маккенна повидать вас?
   Джесси снова стала ходить взад-вперед по комнате.
   – Вы можете делать все, что хотите, – сказала она. – Но приезжать не стоит. Говорить нам, судя по вашим идеям, совершенно не о чем. Кроме того... я живу совершенно одна. И все эти годы мне своего общества достаточно... Да и времени на новых друзей у меня нет. С первого курса колледжа я работаю старшей официанткой в столовой, а остальное время уходит на учебу.
   – Но я могу приехать?
   – Да, можете, как и любой другой человек.
   – Я имею в виду... вы пойдете со мной погулять? Или поужинать, или что-нибудь такое?
   – Да.
   – Хорошо, до свидания, – сказал Браш, протягивая ей свою руку.
   – До свидания... Я не понимаю, почему вы так серьезно ко всему относитесь. Мы знакомы всего полтора часа. А у вас такой вид, будто вы только что потеряли своего лучшего друга.
   – Мне сейчас надо подумать, поэтому я и говорю «до свидания».
   – До свидания.
   Он вышел в прихожую в глубокой задумчивости. Потом вдруг резко повернулся и сказал через дверь:
   – Обещайте хотя бы, что подумаете. Я не понимаю, как такая девушка, как вы, может верить, что Библия лжет и что мы произошли от мартышек и что ничего страшного, если девушки курят. Что станет с миром, если мы позволим возобладать этим идеям? Какой смысл жить, если мы станем похожи на глупых горожан, верящих в подобные вещи? С такими идеями вы... вы будете самым обычным человеком!
   – Я подумаю об этом, – сказала Джесси устало и с некоторой горечью и вновь принялась наводить порядок в комнате. Крепко схватившись за спинку кресла, она уставилась в стену перед собой и время от времени бормотала: «Он сумасшедший». Потом вдруг поняла, что заснуть сегодня не сможет, переобулась и пошла по тропинке вдоль озера.
   Браш вернулся в палатку «Феликс» и лег спать. Но едва он заснул, как сквозь сон услышал шум и тут же проснулся. Дик Робертс метался на своей постели. Придушенным голосом, который с каждым мгновением становился все громче и громче, он кричал: «Я не могу... Я не могу...» В слабом свете луны, проникавшем в палатку, Браш видел, что остальные обитатели палатки тоже приподнялись в кроватях и сердито смотрели на койку Робертса. «Что, черт возьми, происходит?» – говорили они. – С кем припадок?» Сын Дика Робертса плакал: «Папа, папа...»
   Браш вскочил на ноги и, схватив руку Робертса, стал ее дергать вверх и вниз.
   – Эй, Робертс! Эй, Робертс! – звал он. Потом добавил как бы между прочим: – Ничего особенного, ребята. Обычный кошмар. Все в порядке... Эй, Робертс, что с тобой?
   Робертс сел в постели и вытер пот со лба. Потом – мрачный, не проронив ни слова – наклонился и начал надевать ботинки. Браш тоже торопливо оделся.
   – Боже, ну и бедлам! – проворчал кто-то.
   – Виноват, – сказал Робертс и, захватив банный халат, начал выбираться из палатки.
   – Папа, ты куда? – в ужасе спросил его сын.
   – Ш-ш-ш, спи, Джордж.
   – Папа! Я с тобой.
   – Нет, нет. Спи.
   Браш взял одеяло и вышел из палатки вслед за Робертсом. Он догнал его на пыльной дороге, которая шла через лагерь. Робертс стоял в лунном свете, опустив голову. Он стоял совершенно неподвижно и, казалось, думал о чем-то важном и далеком. Браш остановился и стал ждать.
   – Возвращайтесь в палатку, – сказал Робертс шепотом, не поднимая головы. – Я решил поспать где-нибудь на берегу.
   – А может, лучше вы наденете брюки и мы прогуляемся?
   – В палатку меня теперь и за миллион долларов не затащишь.
   – Зачем обращать на них внимание? Неужели так важно, о чем говорят люди?
   – Оставьте меня одного, – сказал Робертс, резко повернувшись. Спустившись к воде, он взял весло и столкнул в воду каноэ. Браш сделал то же самое. Робертс зашептал свирепо: – Хватит. Убирайтесь. Я же сказал вам, оставьте меня.
   – Я должен везде следовать за вами.
   Робертс направил свое каноэ на середину озера. Он греб веслом поочередно то с одной стороны лодки, то с другой. Каноэ шло кругами. Робертс рассвирепел и стал молотить веслом по воде что было сил. Каноэ Браша скользило по воде быстро и бесшумно. Он тактично направил его в другую сторону, словно просто вышел покататься под луной. Робертс выронил весло. Браш подплыл поближе.
   – Сейчас я достану его, – сказал он.
   – Нет. Нет. Убирайтесь! – кричал Робертс хриплым шепотом. – Что за бред? Я еще в своем уме. Мне не нужен сопровождающий. Я еще не свихнулся.
   – Мистер Робертс, я буду вести себя тихо. И беспокоить вас не буду. Я просто должен знать, что с вами все в порядке.
   Робертс пристально посмотрел на него, потом снова начал молотить веслом. Каноэ его перевернулось, и через минуту он уже, шумно отдуваясь, плыл к берегу.
   – Положение усложняется, – пробормотал Браш, следя одновременно за каноэ, веслом и пловцом. Когда он вышел на берег, Робертс пытался выжать пижаму на себе. Браш поставил на место лодки и весла. – Подождите минутку, – сказал он. – Я достану вам полотенце. – Хотя купальный домик был заперт, Браш перепрыгнул через дощатую перегородку. Найдя несколько влажных и грязных полотенец, он перебросил их Робертсу. Когда Браш выбрался из купального домика, снаружи его уже ждал старый нервный ночной сторож с фонариком в руках.
   – Все нормально, ребята, – промямлил он. – Веселитесь, но только не шумите.
   – Возьмите у него фонарик, – сказал Браш Роберт-су, – отправляйтесь в палатку и оденьтесь.
   Робертс схватил фонарик, но, прежде чем уйти, хрипло задышал на Браша:
   – Уходите. Убирайтесь. Оставьте меня одного, прошу вас.
   – Не могу. Я обещал не отходить от вас ни на шаг.
   Ночной сторож шаркал ногами, идя за ними.
   – Веселитесь, ребята, но только не шумите.
   Из палатки Робертс вышел одетым. Держа ключ зажигания в руке, он, спотыкаясь, побежал к большому полю, где рядами стояли десятки автомашин. Браш не отставал от него.
   – Если вы не возьмете меня с собой, – сказал он, запыхавшись, – я буду вынужден позвать на помощь других людей.
   Робертс дрожал так, что с трудом попал ключом зажигания в замок. Браш подбежал к боковому стеклу и принялся уговаривать Робертса. Мотор загудел, и Робертс в ярости поднял стекло на дверце, за которую держался Браш. Браш побежал к зданию «Скорой помощи».
   – Доктор, – крикнул он, – одолжите мне вашу машину. Там человек, он, кажется, хочет совершить самоубийство.
   – Что? Подождите минуту. Я должен найти кого-нибудь, кто бы подменил меня на дежурстве.
   – Не могу ждать. Он уедет. Дайте мне ключ от вашей машины.
   Они поспешно вышли вместе.
   – Что с ним? – спросил доктор.
   – Он... он просто несчастлив.
   Робертсу потребовалось время, чтобы вывести свой автомобиль из скопления машин, и Браш решительно отправился в погоню за удаляющимися в лес красными огоньками. Лес был вдоль и поперек изрезан дорогами. Там и здесь под высокими деревьями стояли скамьи и столы из грубого теса, а иногда попадались и зацементированные площадки для костров. Над верхушками деревьев возвышались деревянные башни, разукрашенные инициалами тысяч людей и служившие смотровыми площадками для туристов и пожарных. Время от времени у дороги встречались и забитые досками киоски, похожие при лунном свете на большие пианино. Как только Браш догнал Робертса, тот нажал на акселератор, какое-то время они ехали вровень, крича друг на друга – машины их петляли из стороны в сторону. Неожиданно они выскочили на главную улицу Морганвилла. Робертсу требовалось заправить машину бензином, и он резко свернул к освещенному гаражу. Пытаясь избежать столкновения, Браш круто вывернул руль и врезался в столб у вокзальной гостиницы. Раздался ужасный лязг металла и звон бьющегося стекла, а затем в наступившей тишине одно колесо, медленно виляя, переехало улицу, поискало удобное место и спокойно улеглось.
   Какие-то одетые в белое люди появились на балконе второго этажа гостиницы. Зазвучал голос судьи Кори:
   – Эй, люди, кто там умирает?
   – Судья, это Джордж Браш. Могу я с вами поговорить незамедлительно?
   – С тобой все в порядке, малыш?
   – Да.
   – Боковая дверь открыта, Джим. Поднимайся сюда и выпей с нами.
   – Я не пью.
   – Все равно поднимайся. Америка – свободная страна, можешь не пить.
   Браш взбежал стремглав по лестнице и буквально ворвался в комнату.
   – Судья, – сказал он, с трудом переводя дыхание, – одолжите мне вашу машину.
   – Джим, малыш, у тебя ведь только что была машина.
   – Да, была, но все равно надо предотвратить самоубийство.
   – Где этот самоубийца? – спросил судья, бросая настороженные взгляды в прихожую. – Слушай, приятель, нам такого в лагере не надо. Что с ним стряслось?
   – Я не знаю, судья. Он просто... несчастлив.
   – Несчастлив? Он что, чокнутый?
   – Нет... это... частью из-за работы. Из-за депрессии.
   – Джим, – сказал судья сердито, – не упоминай депрессию. Все из-за этого. Не произноси никогда больше этого слова. Где этот тип?
   – Он заправляет машину в гараже неподалеку.
   – Хорошо. – Судья отвернулся и хлопнул в ладоши. – Друзья, мы едем на прогулку в лес. Слушай, Буш, Бау, Бич... кстати, как тебя зовут, Джим?
   – Браш, Джордж Браш.
   – Браш, я хочу представить тебе этих прекрасных людей. Это Хелма Соларио, самая отчаянная женщина изо всех, кого я знаю, Джинни Сокет, Билл Уоткинс, Майк Кьюсак – девушки, ребята, поздоровайтесь с Брашем, другом моей дочери. Кстати, Джим, ты произвел на нее большое впечатление.
   – Надо спешить, судья. Дело серьезное.
   – Хозяин гаража – мой муж, – сказала Хелма Соларио, пухлая черноглазая женщина в большом подпитии и не меньшем неглиже. – Майк, сбегай вниз и вели ему не заправлять машину этого типа. – Она вышла на балкон и остальные указания отдавала оттуда. – Принесите сюда травку. Надо ведь чем-нибудь жить. Спроси у него, может быть, он играет в покер?
   – Лучше поехали, девочки, вместе с ним, – вскричал судья.
   Браш бежал вниз по лестнице, перепрыгивая через четыре ступеньки, и успел увидеть отъезжавшего Робертса. Игроки в покер последовали за ним в прекрасном расположении духа. Все они забрались в машину судьи. Хелма Соларио села на колени Браша.
   – А малыш живой, – сказала Хелма, пощекотав Брашу ухо. – Ты откуда такой взялся, радость моя?
   – Из Мичигана, – ответил Браш, тревожно вглядываясь в лес справа и слева от дороги.
   – Хорошо, Мичиганец, когда найдешь своего парня, скажи ему, что жизнь – потрясающая штука. Скажи ему, чтобы не покидал этот мир; здесь будет еще несколько мировых войн. Ему понравится. А от меня добавь: депрессия только началась, в будущем году наша сегодняшняя жизнь нам покажется раем.
   – Плати штраф, – сказал судья.
   – А у него есть семья и дети?
   – Есть, – сказал Браш.
   – Ясное дело, ему надо обождать, пока его дети вырастут и начнут звать его стариком. Он еще и половины нужного не знает. Старость – потрясающая штука. Так ему и скажи.
   – Хватит, Хелма, – сказал судья.
   – Хорошо, расскажи ему о семейной жизни и старости судьи Леонидаса Кори. Разве кто-нибудь сомневается, что ты счастлив, Леон? Один миллион за другим падает в твои руки.
   Браш заметил в кустах машину Робертса.
   – Остановите машину, судья. Я нашел его... Слушайте, теперь я справлюсь один. Спасибо, что подвезли меня. Вы здесь больше не нужны.
   – Я хочу поговорить с этим парнем, – сказал судья.
   – Это будет для него последней каплей, – сказала Хелма. – Пусть Мичиганец этим занимается! До свидания, малыш. Скажи ему, что жизнь – потрясающая штука.
   Судья и его спутники уехали, оставив Браша с одеялом в руках высматривать в лесу своего друга. Машина была пуста. Все вокруг тонуло во мраке. Браш прислушался, но ничего не услышал. Наконец, подняв голову, он увидел, что Робертс стоит на верхней площадке сторожевой башни. Браш подошел к башне, но наверх не полез, наблюдая за Робертсом снизу.
   – Черт возьми, – сказал Робертс, – опять вы! Убирайтесь! Идите домой!
   Браш не ответил. Ждать ему пришлось полчаса. Наконец Робертс осторожно и неуклюже спустился по лестнице.
   – Стало прохладно, – пробормотал Браш. – Вам может понадобиться одеяло.
   Робертс молча посмотрел на него и пошел к машине.
   – Я не позволю вам сесть в машину, – сказал Браш. – Я сильнее вас.
   Робертс побрел по кустам, Браш шел за ним в футах шести сзади. Эта прогулка продолжалась чуть больше часа. Временами они оказывались у самого озера. Однажды они неожиданно попали в Морганвилл, где Робертс посидел минут десять на ступеньках чьего-то крыльца, а Браш в это время стоял посреди улицы, тактично глядя вдаль. Затем они снова вернулись в лес и возобновили блуждание по просекам. Когда они вышли к одному из туристских пристанищ, Браш откашлялся и сказал:
   – Почему бы вам здесь не прилечь и не поспать немного?
   – Я говорю вам, что уже давно не сплю. Может, я вообще теперь никогда не засну.
   – Сейчас два часа. Думаю, вы заснете. А я разожгу костер.
   Робертс повернулся и, спотыкаясь, побрел в лес. Браш догнал его и решительно схватил за руку.
   – Я вас дальше не пущу, – сказал он громко. – Вы больше не будете думать обо всем этом; я знаю, о чем вы думаете, и вы должны прекратить. Мир не так плох, каким он вам представляется... даже если он и выглядит паршиво. Ложитесь на скамейку или стол, как хотите, а я разведу костер и посижу здесь до рассвета. Если не можете спать, лежите и смотрите на деревья. Я не хочу, чтобы вы болтались по лесу, набив себе голову разными мыслями.
   Он постелил одеяло на одну из скамеек. Робертс растянулся на нем и отвернул от Браша искаженное болью лицо. Собрав несколько охапок сухих сучьев, Браш уложил и разжег костер в соответствии с правилами, которые однажды уже помогли ему получить значок в родном Ладингтоне, штат Мичиган. Потом он сел и стал смотреть в огонь. Затем тихо спросил:
   – Можно я спою? Вы не возражаете?
   Ответа не последовало. Браш начал нежно напевать. Он спел «Высоко над водами Каюги» и «На крыльях песни». Потом – «Поспите, жнецы, поспите» и «Ковбой, отправляйся в родные края». Постепенно он спел почти все, что знал, и, видимо, задремал, поскольку, когда он открыл глаза, уже занимался день. На деревьях начинали перекликаться птицы. Он неожиданно заметил, как совершенно ясное небо мгновенно покрылось пеленой розоватых облаков. Поскольку Робертс храпел, Браш задремал снова. Проснулся он от взгляда Робертса. Не говоря ни слова, тот сложил одеяло и пошел прочь. Смущенное лицо его было бледным. В лагерь они вернулись молча и легли спать в палатке «Феликс».
   Браш немного опоздал на завтрак. За столом судья Кори сидел один.
   – Что удалось сделать, Джим? – спросил судья.
   – Сегодня с ним все в порядке, судья.
   – Ты молодчина, Джим. Мы не могли допустить, чтобы такое произошло в лагере Моргана. Мне обо всем рассказал доктор. О машине можешь не беспокоиться.
   Рядом с Брашем стояла Джесси Мейхью.
   – Как вам понравилась яичница? – спросила она.
   – Джесси, – сказал судья, – ты, пожалуйста, давай этому парню все самое лучшее, чем мы располагаем. Для Джима ничего не жалко... Моя жена и дочь сказали мне, что у вас прекрасный голос. Джим, молодой ты мой друг, ну-ка пододвинься поближе, я хочу тебя кое о чем спросить: когда ты уезжаешь из лагеря?
   – Сегодня до обеда.
   Судья подумал, а потом начал говорить сердечно и доверительно:
   – Джим, дружище, ты произвел потрясающее впечатление на мою дочь, потрясающее. Я знаю свою девочку – далеко не каждый мужчина может заинтересовать ее, нет, сэр, не каждый. Слушай, я хочу дать тебе маленький совет. Только между нами... как мужчина мужчине. Моей девчушке пора обзаводиться собственным домом, понимаешь, куда я клоню? Может показаться, что она не очень счастлива в нашем доме. Джим, за ней я даю тридцать пять тысяч долларов. Да, сэр, если у нее будет свой дом, я даю за ней тридцать пять тысяч долларов! Во времена депрессии стоит подумать. Да, и вот еще что, подыскать молодому человеку интересную работу где-нибудь в районе Капитолия вполне в моих силах. Но это строго между нами... Как это тебе нравится, а?
   Браш зарделся. Джесси Мэйхью принесла ему кашу и кофе. Он взглянул ей в лицо.
   – Я... я надеюсь, что она найдет себе хороший дом, судья, – сказал он.
   – Да, да. Обдумай это, мальчик, а я тем временем позабочусь, чтобы твои школьные учебники попали в нужные списки. Вот так-то, сэр.

Глава V

   Канзас-Сити. Пансион Квини. Первые новости об отце Пашиевски. Джордж Браш напивается и буянит

   Ферму в Мичигане Браш давно уже не считал своим домом; дома у него не было – вот почему он с особым удовольствием приезжал в те города и городишки, где у него уже были друзья. Канзас-Сити как раз и был одним из таких городов. Пансион Квини – ее настоящее имя было мисс Крейвен – представлял собой высокое, узкое, темное здание, стоящее среди столь же темных коробок бывших особняков в районе, где Восьмая улица пересекает Пенсильвания-авеню и Джефферсон-авеню. Несколько меблирашек в этом центральном районе, что называется, на ладан дышали – окна домов выбиты и закрыты только газетами, дворы заросли сорняками и завалены старыми ваннами, которые служат бастионом против негров-картежников, котов и ночных бродяг. Задние окна пансиона Квини смотрят на холм, усыпанный бутылками и старыми автомобильными шинами, за холмом тянутся железнодорожные пути, за путями – грязная, черная от сажи река.
   Браш взбежал по ступенькам и позвонил в дверь. Квини вышла с половой тряпкой в руках.
   – Привет, Квини.
   – О, мистер Браш, рада видеть вас.
   – Ребята дома, Квини?
   – Кажется, все ушли. Поднимитесь и посмотрите. Ночевать останетесь?
   – Да, Квини. Я здесь пробуду три дня.
   – Хорошо, сейчас я пойду и застелю вам постель. Там все перевернуто вверх дном, мистер Браш, вы же их знаете. Они говорят, что убьют меня, если я начну убирать у них, – позволяют только постели заправить. Поговорите с ними, чтобы они мне не мешали наводить порядок.
   – Постараюсь... Какие новости?
   – Дайте подумать... Мистеру Моррису снизили в его больнице зарплату, да и мистеру Каллахану тоже.
   Браш спустился на несколько ступенек.
   – Херб по-прежнему пьет как свинья, Квини?
   – Я никогда толком не знаю, что там у них происходит, но думаю, что пьет. Понятия не имею, как это случилось, мистер Браш, но позавчера они спустили с лестницы самого судебного исполнителя. И миссис Кубински, она живет рядом, говорит, что видела, как однажды ночью кто-то повис на руках снаружи, чудом держась кончиками пальцев за подоконник, его едва втащили в окно в последний момент. Я просто удивляюсь, что за пять лет такой жизни никто из них не погиб. Ведь смерть ходит за ними по пятам в день получки каждую неделю – я не преувеличиваю.
   – Я знаю, – сказал Браш озабоченно. Они посмотрели друг на друга. Браш добавил: – Мы должны перевоспитывать их постепенно, Квини... Не вешай носа... Как отец Пашиевски себя чувствует, Квини?
   – Очень хорошо. Вернулся на работу. Ездит поездом в семь ноль девять.
   – С почками у него все обошлось?
   – Теперь врачи считают, что это были камни. Миссис Крамер дала ему воды из реки Иордан, и он пил ее с чаем понемножку, камни и растворились. Я была тут в Обществе святой Вероники, так миссис Делеханти сказала, что с ним всегда что-то не так – то одно, то другое. Она говорит, что он долго не протянет.
   Браш поднялся по лестнице на верхний этаж, который его четверо друзей снимали у Квини. Большинство дверей уже давно были выбиты, сначала они лежали на полу как доски, а потом и вовсе развалились на мелкие кусочки. В некоторых стенных перегородках зияли дыры, через которые можно было разглядеть обитые углы и облупившуюся штукатурку соседних помещений. Пахло грязной одеждой, антисептическим мылом, джином и лимонной кожурой. Браш сел на одну из кроватей и с тоской огляделся. Здесь жили газетчики Херб и Морри, киномеханик Бэт и Луи, работавший лаборантом в больнице, но иногда вынужденный исполнять и обязанности сиделки.
   Дружба Браша с обитателями этих комнат покоилась на весьма сложном соглашении. Браш, со своей стороны, обещал не докучать им без нужды разговорами о религии, воздержании, непорочности и табаке; а они обязались держаться разумных пределов пристойности в разговорах и выходках. Странная эта дружба скреплялась тем, что Браш превосходно вел партию второго тенора, а многоголосое пение приносило им всем громадное удовольствие. Браш вытворял такое в припеве «Пребываю в отчаянии», что его компаньоны приходили в неописуемый экстаз. На первой ноте в конце припева «Если она не полюбит ме-ня-я-я» он мягким portamento [9 - Portamento – способ исполнения мелодии переливом одного звука в другой (ит.).] поднимался на октаву выше и держал ноту, переходя с тихого фальцета на прекрасное фортиссимо, потом, пока три других певца, бледные и потрясенные, брали следующую ноту, он величественно спускался по всему трезвучию в басовый регистр. Он так интонировал «Высоко над водами Каюги», что казалось, в песне речь шла о каком-то бесконечно печальном прощании, случившемся много лет назад в глубине леса под звуки далеких-далеких рожков. Это мастерство и цементировало их союз. Соглашение было достигнуто неожиданно в первый же вечер пребывания Браша в пансионе, когда он преклонил колена для молитвы у своей постели.
   – Либо кончай с этой ерундой, либо проваливай отсюда, – сказали они.
   – Хорошо, но если я останусь, – ответил он мрачно, – так это не потому, будто я испугался.
   – Пошел вон! – закричал Луи. – Выметайся! К черту! – Но в этот момент к ним вернулась мысль о «Всю ночь, всю ночь», спетой mezzo-voce [10 - Mezzo&voce – вполголоса (ит.).], и они проглотили свой гнев – соглашение было заключено.
   Теперь Браш сидел на постели, с грустью размышляя о разорении в комнате. Вошла Квини с бельем.
   – Если я уберу здесь, вы защитите меня от них, мистер Браш? – робко спросила она.
   – А может быть, завтра, Квини? Я себя паршиво чувствую. Хочу немного поспать.
   – Паршиво чувствуете? Что у вас болит?
   – Ничего не болит. Просто тошнит от гостиниц и поездов. И от многого другого тоже.
   Квини уважала дурное настроение. Она быстро застелила постель и сказала:
   – У меня кофейник горячий стоит на плите. Кофе взбодрит вас.
   – Нет, спасибо, – сказал он, глядя в потолок и неожиданно для себя добавил: – Тебе никогда не хотелось умереть, Квини?
   Квини немедленно бросилась в наступление:
   – Не смейте говорить такое. Мне стыдно за вас, мистер Браш. Я однажды заикнулась о чем-то подобном на исповеди в Спокане, в штате Орегон, так отец Лайонз мне чуть голову не оторвал. Это совсем на вас не похоже.
   Пристыженный Браш улыбнулся:
   – Я пошутил, Квини. Это само из меня выскочило.
   – Здоровый молодой мужчина с великолепным тенором, и вдруг такое.
   Квини стыдила Браша, пока не заметила, что он уснул. Она шагнула к кровати, внимательно посмотрела на него и на цыпочках спустилась вниз. Не успела она добраться до прихожей, как входная дверь шумно распахнулась и вбежал Луи.
   – Привет, Квини! – заорал он. – Держись за стенку, Квини, с депрессией покончено. Найден способ опреснения океана. Тебе понравится.
   – Хватит шуметь. Мистер Браш спит наверху в вашей комнате. Говорит, плохо себя чувствует.
   – Что? Иисус заболел? Так, так – все понятно. Я знаю, как его вылечить.
   Луи бросился наверх осмотреть пациента. Браш проснулся.
   – Как тебя угораздило подцепить эту дрянь? – спросил Луи, пододвигая стул к кровати.
   – Что подцепить?
   – Заразу. Грипп Б-17. Дай-ка пощупаю пульс.
   – Я здоров.
   – Никаких сомнений, Б-17. Инфлуэнца. Где же ты ее подцепил?
   – Оставь меня в покое.
   – Выбирай: немедленное выздоровление или две недели в постели, причем, клянусь, не в этом доме!
   – Оставь меня в покое, Луи... Что это за лекарство?
   – А ну-ка иди на свою кровать – нечего пачкать мою подушку. Рассадник микробов. Надо сообщить о тебе врачам.
   – Что это за лекарство?
   – Когда ты почувствовал себя плохо?
   – Не знаю. Сегодня, вчера.
   – Обедал?
   – Нет.
   – Ложись, ложись. Я пойду в больницу за лекарством. Квини принесет тебе обед. Ешь как можно больше. Это лекарство нельзя принимать натощак.
   – Да не заболел я.
   – Что ты в этом понимаешь? Я не зря проработал всю жизнь в больницах. Я ему предлагаю услуги, а он, видите ли, распищался, что здоров. Ты болен.
   Луи умчался вниз к телефону. В большом возбуждении он обзвонил многих. Обсудив свой план с Хербом, Морри и Бэтом, он отправился в больницу. Замысел обретал конкретные формы. К трем часам в доме Квини собрались несколько врачей в белых халатах, которые вели между собой долгие беседы по-немецки и на латыни. На стену повесили температурный лист. У больного взяли на срочный анализ мокроту и мочу. В половине четвертого раскрасневшийся изумленный пациент сидел в постели, поедая бифштекс из вырезки с картофельным гарниром. Время от времени его просили зажать нос и сделать глоток из большого кувшина с лекарством, стоявшего рядом.
   – Спасибо вам, ребята, что так со мной возитесь, – сказал он, смущенно улыбаясь; заметив Квини, которая с беспокойством заглядывала с лестничной площадки в комнату, он крикнул: – Все в порядке, Квини. Мне уже лучше.
   – Ну-ка, зажми нос еще раз и глотни по-настоящему, – строго наставлял Луи. – Доктор Шникеншнауцер из Берлина говорит, что это лекарство надо пить медленно, а венские специалисты считают, что быстро. Как оно тебе нравится?
   – Нормально.
   – А теперь полежи минутку и допьешь все до конца.
   – А потеть я буду?
   – Потеть? Малыш, у тебя ногти на ногах и те потеть будут. От тебя пар пойдет, как от озера на зорьке.
   – Это хорошо, мне кажется, я буквально пропитан ядами. Я ведь раньше никогда не болел, а в последний месяц со мной действительно происходит что-то странное... Лекарство уже помогает, Квини.
   – Надеюсь, мистер Браш.
   Квини запретили входить в комнату, но она проскользнула туда украдкой. Подойдя к кувшину с лекарством, она понюхала содержимое. Резко повернувшись, она негодующе закричала:
   – Как вам не стыдно! Совести у вас нет. Чуяло мое сердце, что вы задумали недоброе.
   – Квини, – сказал Херб, – убирайся вон, пока мы тебе кости не переломали.
   – Только троньте меня! Бесстыжие хари. Вот выгоню вас из дому, тогда узнаете.
   Херб и Луи подняли ее на руки и понесли к лестнице. Браш рявкнул и выпрыгнул из постели. Схватив Квини, он начал тащить ее к себе. На мгновение Квини застыла между ними в воздухе, словно звезда акробатической группы. Браш был полон энергии. Он отшвырнул Луи в угол и поставил Квини на ноги.
   – Я убью каждого, кто хоть пальцем тронет Квини, – кричал он. – Говори, Квини. Что ты хотела сказать?
   – Видите ли, мистер Браш, они подшутили над вами... они вас напоили.
   – Что?
   – Это не лекарство, это спиртное. Ром.
   Пораженный Браш медленно выдохнул. Он спросил, понизив голос:
   – Я пьян, Квини?
   – Идите подержите голову под холодной водой, наверное, пройдет.
   Он сел на кровать и постарался собраться с мыслями. Потом посмотрел мрачно на своих мучителей.
   – Скажите спасибо, что я непротивленец злу насилием. А то я бы вам кости переломал... Так вот что значит быть пьяным... Когда же я начну вытворять невообразимые вещи?.. Иди сюда, Херб, и рассказывай.
   – Пустяки, Джордж. Тебе понравится.
   – Когда у меня начнет в глазах двоиться? Когда я буду бить посуду и ломать стулья?
   – Какую посуду, идиот? Что за чушь? Ты же не пьяный.
   – Но что-то ведь со мной происходит.
   Он встал на ноги и заходил по комнате, тряся головой. Потом остановился и, нахмурившись, посмотрел в зеркало. Затем отвернулся от зеркала и громко объявил:
   – Не могу же я просто стоять здесь пьяным. Раз уж так случилось, ничего не поделаешь. Это даже хорошо, потому что я ведь не специально, зато буду знать, что это такое. Так что давайте пойдем куда-нибудь и что-нибудь сделаем. – Тут он начал поднимать стулья и столы за одну ножку, приговаривая: – Смотрите. Смотрите... Херб, иди сюда и попробуй толкнуть меня. Мне побуянить охота. Я никого не обижу. Я противник насилия, но мне ужасно хочется побуянить. Сильнее меня в нашем колледже никого не было, и с любым курильщиком я разделаюсь за десять минут. А ну! Может, кто-нибудь назовет меня чокнутым? Или скажет, что я сумасшедший?
   – Угомонись, хватит!.. Давайте пойдем куда-нибудь, меня тошнит от этого типа, – сказал Бэт.
   – Пойдемте куда-нибудь, – сказал Браш. – Давайте что-нибудь сделаем. – Вдруг его осенило; он повернулся торжественно к Квини: – Квини... Квини Крейвен... вот тебе пять долларов. Мы уходим. Пока нас не будет, ты пригласи миссис Кубински, которая живет рядом, и вы вдвоем вычистите эти комнаты, как кабинеты в банке. Надо же хоть раз выгрести грязь отсюда. Вы, ребята, живете, как свиньи, и с этим пора кончать. Слышите? Пора кончать! Вы самые никчемные и ленивые сукины дети в мире. Вы только и умеете, что пить, пить и пить. Чего же удивляться, что вам зарплату срезали?! А теперь убирайтесь, дайте убрать эти комнаты, завтра, ублюдки, вы начинаете новую жизнь!
   – Болван! – пробормотал Луи. – Херб, я пошел.
   – Подожди. Спектакль только начинается... Квини, если ты хоть пальцем что-нибудь здесь тронешь, я убью тебя.
   Браш наклонился и схватил Херба сзади за брюки. Херб упал ничком. Браш вонзил каблук в лопатку и стал буквально вворачивать его в тело Херба.
   – А ну-ка возьми свои слова обратно, – приказал он. – Быстро, быстро. Сейчас ты сам попросишь Квини убрать здесь.
   Херб ухватил Браша за лодыжку и повалил. Здание задрожало. Все пятеро сцепились, Браш с каждой минутой наливался силой и уверенностью. Он сумел встать на ноги и стал швырять постояльцев одного на другого, играючи свалив их всех в кучу.
   Бэт ударился локтем о пол и потерял сознание. Его привели в чувство, рука сильно болела.
   – Вот несчастье, прости меня, – сказал Браш. – Честно, я прошу прощения. И за слова тоже. Не хотел никого обидеть. Видимо... я пьян, иначе я бы не... Тебе лучше?
   Бэт лежал на кровати, держась за локоть.
   – Давайте споем ему, – сказал Браш, и вскоре участники квартета пели, склоняясь над кроватью и обнимая друг друга за плечи, на уменьшенных септимах.
   – Больше никаких гармоний, – сказал Херб, – пока я не глотну еще немного лекарства доктора Шникеншнауцера.
   – Тогда поспеши, – сказал Браш. – Я бы тоже не отказался от еще одной порции. Для меня это первый и последний раз, так уж надо распробовать спиртное по-настоящему. Раз и навсегда.
   Они уже и без того набрались порядочно, но добавили еще по солидной дозе.
   – Давайте спустимся в гостиную, пусть они уберут здесь.
   Квини и миссис Кубински появились с тряпками и ведрами и начали сдвигать мебель. Мужчины трижды проорали «ура» в честь обеих женщин, «красоток Восьмой улицы», и вышли из дома.
   В тот вечер они покуролесили на славу. Начался дождь, стемнело, но компания продолжала носиться по холмам и паркам Канзас-Сити. Они с гоготом скатывались с горок, взбирались на памятники. Врывались в peдакции газет и клеймили прессу позором. Штурмом брали фойе кинотеатров. Обгадили здание муниципалитета.
   Проснувшись на следующее утро, Браш долго смотрел в потолок. Чувствовал он себя великолепно.
   – Луи, – обратился он к своему соседу, – я вчера ничего не разбил?
   – Нет, а что?
   – А прохожих или женщин оскорблял?
   – Нет, насколько я помню, а что?
   – Просто так, хотел узнать.
   Он встал и начал бриться. Обычно во время бритья он клал перед собой дешевое издание «Короля Лира» и учил наизусть. Однажды преподаватель его колледжа обронил фразу, что «Король Лир» – величайшее произведение английской литературы, да и «Британская энциклопедия», похоже, придерживалась того же мнения. Браш прочитал пьесу десять раз, но не нашел в ней даже следа таланта, что его сильно обеспокоило. Однако попытки обнаружить в ней талант не оставил, решил выучить ее наизусть. Вот и теперь бубнил ее себе под нос.
   Вошел Херб.
   – В чем дело, парень?
   – Херб, я вчера по-настоящему напился?
   – Самым натуральным образом.
   – Значит, я, как говорят, налакался, нажрался, назюзюкался?
   – Точно. Так что с того?
   Браш смотрел на себя в зеркало, намыливая лицо.
   – Я так много об этом слышал. Просто хотел узнать.
   – И что ты об этом думаешь?
   Браш оперся руками о раковину и уставился в пол.
   – Я еще не знаю, – сказал он. – Пока ясно только одно, не зря вводили сухой закон. Я не знал, что спиртное способно сделать с человеком. Ты знаешь, я чувствовал себя величайшим проповедником и величайшим мыслителем мира... мне начало казаться, что я могу стать величайшим президентом в истории Соединенных Штатов. Я забыл обо всех своих недостатках.
   – Вот именно, для этого и пьем. Это только начало. То ли еще будет!
   – М-м-м...
   – Слушай, бедолага. Я для тебя девушку нашел. Именно такую, каких ты любишь.
   – Что это значит?
   – Ты же все время ищешь порядочную девушку. Будущую мать твоих детей.
   – Не теряй попусту время, Херб. Такими вещами со мной шутить нельзя. Это ни к чему не приведет, Херб.
   – С чего ты взял, что я шучу? Тоже мне, недотрога.
   – Я не верю в твою серьезность, Херб. Прекрати.
   – Не хочешь – не надо. Я тут забочусь о нем, хлопочу о приглашении на воскресный обед в прекрасную семью с красивыми девушками, а он мне все портит. Семья, кстати, с деньгами. А девушек таких симпатичных больше в Канзас-Сити не найдешь.
   – Как же ты сумел с ними познакомиться, Херб?
   – Обижаешь, Джордж, обижаешь.
   – И не думаю обижать. Просто спросил.
   – Ты меня не знаешь, Джордж. Я совсем другим человеком стал. Серьезным. Я сам за одной из этих девушек ухаживаю. Собираюсь жениться. Все честь по чести.
   Браш, продолжая бриться, не сводил глаз с отражения Херба в зеркале.
   – Где они живут?
   – На бульваре Маккензи. В шикарном особняке. Деньжата у них водятся. Луи, Бэта и меня пригласили на воскресный обед, я рассказал им о тебе, и они тебя тоже зовут. На воскресном обеде, бедолага, еды будет сколько хочешь... Так что решайся. Сейчас двенадцать часов, и мне пора звонить миссис Кроуфат – ей надо знать, сколько нас придет.
   Браш продолжал наблюдать за ним в зеркало.
   – Поклянись именем Господа, Херб, что ты меня не разыгрываешь.
   – Ну ты даешь! Оставайся дома, черт с тобой. Иди есть в столовку. Может, отравят. А я сказал миссис Кроуфат, что мы споем для них. Хочешь развалить квартет – пожалуйста.
   – Я пойду, – сказал Браш и вернулся к своему «Королю Лиру». – «Когда ты расколол свой венец надвое и отдал обе половинки, ты взвалил осла себе на спину, чтобы перенести его через грязь», – прокричал он.
   – Что? – спросил Херб. – Что такое?
   – Я не с тобой говорю. «Видно, мало мозгу было под твоим золотым венцом, что ты его отдал» [11 - Шекспир У. Король Лир. Акт. I. Пер. Б. Пастернака.].
   Через несколько минут Херб вернулся.
   – Понимаешь, Джордж, раз уж ты заставил меня поклясться, должен признаться, что без розыгрыша не обошлось... вообще-то невинная шутка... понимаешь, я им сказал, что ты знаменитый певец. Они ужасно обрадовались. Думают, что ты настоящий певец, как на радио. Или на эстраде, и очень знаменитый.
   Браш отвечал со спокойным достоинством:
   – Это не ложь. В разное время моим пением были очарованы не менее пяти тысяч человек. Это не ложь. – Херб вылетел из комнаты, а Браш подбежал к двери с бритвой в руках и прокричал ему вслед: – Позавчера в лагере Моргана я имел громадный успех. Никогда бы не поверил, что люди могут так долго аплодировать. Я это говорю не из тщеславия, ведь прекрасный голос – это дар Всевышнего. Передай миссис Кроуфат, что я с радостью принимаю приглашение.

Глава VI

   Канзас-Сити. Воскресный обед у миссис Кроуфат. Кое-что новое об отце Пашиевски. Краткое уныние в больнице Канзас-Сити

   Дом у миссис Кроуфат был действительно превосходный. К его немногим недостаткам можно было отнести не очень свежую покраску и чересчур близкое соседство школы бизнеса с одной стороны и похоронного бюро – с другой. Но в остальном, соглашался Браш, дом был действительно превосходный. Он возвышался над улицей своими многочисленными башенками, балкончиками, эркерами и верандами. Дом не всегда принадлежал миссис Кроуфат – хотя Кроуфаты и весьма старинный род, – поскольку на колоде, вмонтированной в край тротуара, значилось «Адамc». По какой-то причине электрическая вывеска «Ривьера. Cuisine Française [12 - Французская кухня (фр.).]» была наполовину закрыта кустами рододендрона. Вся компания вошла без стука, и Браш оказался в темной прихожей. Ему все было любопытно, и, отодвинув бамбуковую занавеску слева от себя, он увидел большую комнату, заставленную, как в ресторане, маленькими столиками.
   – Как дела, мальчики? – спросил громкий выразительный голос, владелица которого появилась в прихожей. – Молодцы, что пришли.
   – Миссис Кроуфат, – сказал Херб, – я хочу представить вам певца Джорджа Браша.
   – Очень рада, мы с нетерпением ждали встречи с вами. Смею вас уверить, мои дочери вертятся перед зеркалом с самого утра. Пойдемте в гостиную и побеседуем, скоро мои девочки спустятся, – сказала она. Сверху доносились шепот и хихиканье молодых голосов. Браш бросил взгляд вверх на большую лестницу, начинавшуюся за заляпанным грязью окном, и между стойками перил заметил смеющееся женское лицо. – Входите и рассказывайте, чем занимались в последнее время.
   Миссис Кроуфат с непринужденной грацией села в плетеное кресло и пригласила гостей последовать ее примеру. Ее большое красное лицо венчалось копной тщательно ухоженных желтых волос. Желтые кудряшки свисали и на лоб. На ней была черная шелковая блузка, украшенная агатовыми бусами, на груди красовались золотые часы. Это была громадная женщина с удивительно тонкой талией, неизменно следившая за своей грацией. Брашу она понравилась тотчас же, и он не отрывал от нее взгляда. Вскоре к ней присоединилась высокая худая девушка, тоже с желтыми волосами.
   – Это моя Лили... Ты у меня самая смелая... Познакомьтесь с Лили, мистер Браш.
   Лили стояла около стула матери, смущаясь и хихикая, и смотрела на Браша.
   – Лили очень музыкальная, – продолжала миссис Кроуфат. – У нее очень приятный голос.
   Серьезную беседу прервало одновременное появление пяти более молодых девиц. Всем им было лет по шестнадцать – восемнадцать, все они были скромными и застенчивыми. Одна из них – высокая темнокожая девушка – наверняка приехала из-за рубежа. Всем была свойственна какая-то нерешительность во взгляде, словно им было трудно сфокусировать зрение на одном предмете. С представлением вышла заминка. Девушки строили глазки, краснели, сдавленно хихикали.
   – У вас много дочерей, миссис Кроуфат, – сказал Браш.
   – Еще бы! Боже, и это далеко не все, правда, Херберт? Дело в том, что старшие едят наверху, а здесь только те, кого я называю моим детским садом. Видите ли, мистер Браш, – сказала она с заговорщицким видом, – на самом деле они не все мои дочери; некоторые просто живут у меня. Долорес, например, родилась на Кубе... Обед готов, прошу к столу. Девушки, за мной. Что сегодня с вами?.. Они так нервничали, ожидая вас, мистер Браш. Сами на себя не похожи.
   Компания миновала несколько гостиных и вошла в большую столовую в задней части дома. Миссис Кроуфат встала за своим стулом и начала величественно отдавать распоряжения.
   – Нас тринадцать, – сказала она, – поэтому Мей сядет за отдельным столиком. Мы тянули жребий, и он выпал Мей. – Красная от удовольствия и смущения, Мей села у столика в эркере и отпила от своего бокала глоток воды. – По правилам, мистер Браш, вы должны сидеть рядом со мной, но я всего лишь старуха и хочу усадить вас среди молодых. Все девушки хотят сидеть подле вас, но я не желаю никого выделять, так что выбирайте сами. Я вижу, что Херб, как всегда, садится поближе к Гладис.
   Брашу выбирать не пришлось. Он оказался между кубинкой и девушкой по имени Рут. У Рут были нежный взгляд и каштановые волосы. Она носила простое белое платье и почти не отрывала глаз от своей тарелки. Пока ели первое, за столом несколько раз возникало неловкое молчание, во время которого гости и хозяева беззастенчиво рассматривали друг друга. Браш ни разу в жизни не видел вместе так много скромных красивых девушек. Миссис Кроуфат ела свой суп с неподдельным изяществом, одной рукой в кольцах и перстнях прижимая уголок салфетки к груди. Время от времени она отхлебывала из бокала тоник. Когда со стола убрали посуду, хозяева, сгорая от нетерпения, потребовали от квартета песню. Обняв друг друга за плечи и откашлявшись, гости хмуро спели «Как я мог тебя покинуть?». Прием превзошел все ожидания. Потом они исполнили песню «Пребываю в отчаянии», которая заканчивалась знаменитой каденцией. Хозяйки были очарованы и повергнуты в торжественную серьезность. Хихиканье прекратилось. Квартет снова сел за стол в полном благоговении, а девушек начала бить дрожь от соседства с таким совершенством. Первой пришла в себя миссис Кроуфат:
   – Вы давно живете в этих краях, мистер Браш?
   – Нет, я родом из Мичигана.
   – Да что вы?.. У меня там друг... вы не знакомы с мистером Пастернаком? Он торгует лесоматериалами. Очень, очень состоятельный человек.
   – Нет... не припоминаю.
   – Нет? Прекрасный джентльмен, и, как я уже говорила, очень состоятельный. Да, лесоматериалы, теперь я точно помню. Его звали Жюль, Жюль Пастернак. – Она откинулась на стуле и от души рассмеялась. – О, – сказала она, вытирая слезы, – я уже много лет не вспоминала его.
   Ничего другого о мистере Пастернаке больше сказано не было, но его теплый образ уже витал в комнате, и с того момента неловких пауз уже не возникало. Лили послали опустить занавески на окнах.
   – Прелестная девушка, правда? – спросила миссис Кроуфат.
   – Да, прелестная, – ответил Браш.
   – Прелестная девушка... Она некоторое время провела на сцене.
   – Вот как? – спросил Браш, глядя на нее с еще большим интересом. – А в пьесах Шекспира она играла?
   Лили робко взглянула на миссис Кроуфат.
   – Говори, крошка моя. Не стесняйся.
   Ответ был почти не слышен, впрочем, он был отрицательный.
   – Думаю, Мейм лучше в этом разбирается, – продолжала миссис Кроуфат. – Мейм любит читать. Ее от книги не оторвешь. Мейм – это вон та рыженькая.
   Рыженькая головка Мейм повернулась на похвалу; ее вдруг охватило желание показать себя. Хриплым от волнения голосом она крикнула:
   – Вот только позавчера я прочитала его рассказ!
   – Вот как, – сказал Браш. – Значит, он не только пьесы писал?
   – Шекспир? – вступила миссис Кроуфат, приходя на помощь своей дочери. – Что вы, он все писал. У нас наверху есть его книжка. Гладис, ты поближе других к двери. Сбегай наверх и принеси книги.
   Ее взгляд не отрывался от спины Гладис, пока та шла к двери.
   – Я люблю такой тип девушек. Прелестная крошка.
   – Да, прелестная, – сказал Браш.
   – Прелестная крошка, – повторила миссис Кроуфат.
   Появилась Гладис с книгами, уронила одну на лестнице и вернулась ее подобрать. Присутствующие с жаром бросились изучать титульные листы. Всех рассмешила мысль о том, что Шекспир мог иметь отношение к «Уходу за грудными детьми» или же к переплетенному годовому комплекту журнала Эйнсли за 1903 год. Автор «Сентябрьского утра в Атлантик-Сити» указан не был, а «Сожженные преграды», судя по титулу, написал Э. П. Роу [13 - Роу, Эдвард Персон (1838 – 1888) – американский священник, автор моралистических романов. «Сожженные преграды» вышли в 1872 году.].
   – Вот она! – закричала миссис Кроуфат, постукивая унизанным кольцами пальцем по обложке романа. – Я была совершенно уверена, что эту книжку написал Шекспир. Как я могла так ошибиться! – Пока тело ее колыхалось от приступов смеха, она, как и положено воспитанным людям, накинула салфетку на лицо. Девушки тоже смеялись, радуясь доброму расположению духа своей матери, и, словно желая убедиться, что все равно ценят это, переводили взгляд с одного гостя на другого.
   – Что же, – наконец произнесла миссис Кроуфат, – мы все любим хорошие пьесы... Мистер Шор, вам доводилось видеть Лилиан Рассел?.. [14 - Рассел, Лилиан (1861 – 1922) – американская актриса и певица, славившаяся своею красотой.] Сядь прямо, Перл.
   – Нет, – сказал Браш, как только понял, что вопрос обращен к нему. – Не видел.
   – О, она была неподражаема. Красивая девушка.
   Лили заговорила визгливо:
   – Ма очень похожа на нее. – Другие девушки одобрительно загалдели. Лили продолжала: – Комната ма завешана ее фотографиями. Ма нам часто о ней рассказывает. Ма очень похожа на нее.
   Миссис Кроуфат потупилась.
   – Да, люди говорили... но это все глупости. Но, скажу я вам, это была прекрасная актриса. И прекрасная женщина. – Перейдя на шепот и глядя проникновенно в глаза Брашу, она добавила тоном, предполагавшим, что только он способен понять все следствия этого замечания: – Я ни одного дурного слова не слышала о ее репутации. Ни одного.
   – Это превосходно, – сказал потрясенный Браш.
   Миссис Кроуфат быстро перешла на обычный разговорный тон.
   – Херб, – сказала она, – что-то ты давно ко мне не заглядывал. Где ты прячешься?
   – Депрессия, – сказал Херб. – Приходится ездить в парк Джорджа Вашингтона.
   Миссис Кроуфат гордо вскинула подбородок.
   – Ну, раз кому-то по душе вульгарные места, я умываю руки.
   Херб ответил что-то такое, чего Браш не понял.
   – А ну-ка хватит, мальчики, – заметила хозяйка. – Ешьте, пожалуйста. Сегодня будем просто веселиться. Ешьте, пейте, веселитесь.
   Это было первое из странных событий в тот вечер. Брашу становилось все более не по себе, но, вверившись миссис Кроуфат, которая ему нравилась больше и больше, он старался держать себя в руках. В комнату, не сняв шляпы, ворвался полицейский. Его встретили приветственными криками: «Привет, Джимми!» Джимми позволил себе весьма вольную выходку с молодой дамой, сидевшей ближе всех к нему.
   – Не распускай рук, Джимми, – сказала миссис Кроуфат. – На кухне тебя ждет пакет.
   – Да ну?! – сказал Джимми и испарился.
   Следующая неожиданность была связана с Долорес. Браш пару раз пытался затеять с ней разговор. И каждый раз она поднимала на него свои грустные глаза, бормотала что-то невнятное и вновь утыкалась в тарелку. На третий раз она, однако, резко вскочила на ноги, опрокинув свой стул, и залепила ему увесистую пощечину. Потом подбежала к двери, обернулась, зашипела, плюнула в его сторону и убежала куда-то по анфиладе гостиных.
   Миссис Кроуфат содрогнулась от ужаса. Она встала и пошла за Долорес, выкрикивая на ходу:
   – Иди наверх, Долорес. Иди наверх, дрянь чумазая. Потаскушка поганая. Ты у меня попляшешь. – Вернувшись на свое место, она сказала: – Мистер Шор, я готова от стыда сквозь землю провалиться. Это же надо! Мы спокойно, по-семейному едим свой воскресный обед, а эта девчонка вытворяет такое! Не обращайте внимания. Это с ними случается. Забудьте об этом. Да-а-а... Как видите, мистер Шор, у меня, как и у всех нас, есть свои проблемы.
   – Да, – сказал Браш. – Но ваше худо, как говорят, не без добра. Я еще не видел дома, где бы было столько милых и красивых девушек.
   – Благодарю вас, – сказала миссис Кроуфат, выпрямившись на стуле и чуточку покраснев. – Приятно услышать такой комплимент от великого певца. Я и сама, по правде говоря, считаю их милыми, прелестными девочками.
   – Ого! – крикнул Морри, сгибаясь в три погибели от смеха.
   Миссис Кроуфат встала, дрожа от ярости.
   – Ведите себя прилично, молодой человек. Мне плевать, что вы думаете, но мне не по душе ваш смех. Мне плевать, что вы думаете. Отвечайте. Забочусь я или не забочусь о своих девочках? Как вы думаете, девочки?
   – Заботитесь, ма, – проворковали шесть звонких голосков.
   – Ответь мне, Морри!
   – Ах, ма, вы меня не так поняли, – сказал Морри. – Я смеялся не над вами. Я смеялся над Брашем.
   – Что ж, если бы ты был столь же воспитан, как мистер Браш, то не корчил бы из себя дурака. У нас дружеский обед... а ты вдруг позволяешь себе такое. Плохо же тебя дома воспитывали.
   – Миссис Кроуфат, – сказал Браш, – я уверен, что он не хотел вас обидеть. Он прекрасный парень, и меня его смех ничуть не задевает.
   Миссис Кроуфат медленно села, все еще сверля Морри взглядом. В комнате повисла тягостная тишина. Девушки сидели потупившись; одна было всплакнула, но быстро смахнула слезы. Впрочем, гроза еще не миновала. Миссис Кроуфат снова встала и, гневно указуя перстом на Морри, сказала:
   – Ну, выкладывай! Что ты хотел сказать нам своим смехом? Я не потерплю таких разговоров о себе. Разве я этим девушкам не мать? Разве я о них не забочусь?
   Неожиданно зазвучал ровный и презрительный голос Херба:
   – Хватит выпендриваться, ма. Вспомни, кто ты такая.
   Тут вскочил на ноги разгневанный Браш.
   – Если ты сейчас же не прекратишь, Херб, я вытащу тебя на улицу и окачу холодной водой из шланга. Не знал, что ты такой грубиян. Тебе еще рано общаться с людьми из приличных домов... Извините меня, миссис Кроуфат, и я прошу прощения за него тоже.
   – Все в порядке, мистер Шор, – сказала миссис Кроуфат, которая уже села и теперь пускала слюни над своим бокалом тоника. – Я не ожидаю ничего приличного от такого человека.
   – Пошли, – сказал Херб, – пошли поговорим, простофиля чертов. Пошли на улицу, там поговорим!
   – Не советую со мной драться, Херб. Ты же слабак. Всю свою силу прокурил. Вчера вечером ты сам убедился.
   К Хербу подошел Бэт.
   – Садись, Херб. Садись. Мы поговорим с ним позднее. Не расстраивайся. Мы поговорим с ним попозже.
   Юные дамы с интересом следили за этой перебранкой. На шум вышла чернокожая повариха, которая теперь задумчиво стояла около двери и ковыряла в зубах. Окончание перепалки вызвало всеобщее разочарование.
   Браш сказал серьезно:
   – Даже лучшие друзья иногда ссорятся. И это не значит, что они плохие люди. Просто человеческая природа еще не такова, какой нам хотелось бы ее видеть. Я ведь люблю Херба и сожалею, что говорил с ним так грубо. Когда-нибудь наступит день и люди перестанут ссориться, потому что, по моему мнению, мир становится все лучше и лучше. И, несмотря на мелкую ссору, сегодняшний день – лучшее подтверждение этой моей мысли. Я хочу поблагодарить вас за приглашение в этот дом. Большая часть моей жизни проходит в поездках и гостиницах, и я ценю домашний уют. Поэтому мне хочется что-то сделать в ответ. Я почти не хожу в кинотеатры, особенно по воскресеньям. Но я думаю, что надо уметь делать исключение из правил, когда это никому не вредит, и приглашаю вас всех в расположенный за углом кинотеатр, который открывается в четыре часа.
   – Вот как, – сказала миссис Кроуфат, – очень мило с вашей стороны. Девочки, вы хотите пойти в кино с мистером...
   – Брашем.
   – ...с мистером Брашем?
   В ответ раздались вопли восторга.
   – Я не могу пойти сама, мистер Браш, но мои девочки с удовольствием принимают ваше приглашение... Идите поближе, я скажу по секрету: мистер Браш, я не хочу вводить вас в расходы. Я дам каждой карманные деньги, и билеты они купят сами. Если хотите, можете заплатить за одну из них.
   – Но, миссис Кроуфат, я же пригласил их. И хочу заплатить за всех.
   – Нет, нет. Не спорьте. Молодые люди вашего возраста с трудом сводят концы с концами. Берегите свои деньги.
   Браш подчинился и вскоре уже шел к кинотеатру среди щебета молодых женских голосов. Его спутницы вышагивали с подчеркнутой строгостью, едва раскачивая бедрами. Говорили они все вместе, и каждая хотела получить от него одобрение своим мыслям.
   В кинотеатре они всё смотрели с большим интересом. И учебный ролик о Кашмирской долине, и ленту о слете бойскаутов, и документальные кадры крушения поезда. Показали короткое выступление президента страны, и все дружно согласились, что он очень симпатичный человек. Сам художественный фильм был сентиментальный, и они плакали от счастья. Носовой платок Браша переходил из рук в руки. Фильм о красивой девушке, борющейся с соблазнами большого города, держал девиц в постоянном напряжении. Две девушки, сидевшие рядом с Брашем, прижимались к нему от волнения, и вскоре он почувствовал две потные дрожащие ладони на своих коленях. Когда Браш прощался с ними около их дома, каждая обняла его за шею и оставила на щеке след от помады. Каждая поблагодарила его за вечер и пригласила зайти снова, сказав, что будет ждать.
   Браш был настолько счастлив, что ему потребовалась долгая прогулка, чтобы прийти в себя. «Это полностью подтверждает мою самую любимую теорию о том, что мир полон прекрасных людей, надо только знать, где искать», – говорил он себе. В дом Квини он вернулся почти в девять часов вечера. Вычищенный верхний этаж снова был в беспорядке. Повсюду валялись воскресные газеты. Жильцы сидели, задрав ноги выше головы и пребывая в мрачно-ироничном расположении духа.
   – Ну, малыш, – спросил Херб, – хорошо провел время, а?
   – Разумеется, прекрасно.
   Затем Херб задал скабрезный вопрос. Остальные подхватили тему и развили ее.
   Браш смотрел на них в полном оцепенении.
   – Вы же обещали не говорить таких вещей.
   – С обещаниями покончено, – сказал Херб.
   Браш постоял минуту в нерешительности, а потом вытащил из гардероба свой чемодан и начал собираться.
   – Ты превосходно провел два дня, – сказал Херб. – По своему вкусу. В субботу ты так надрался, что облевал памятники жертвам войны, а в воскресенье изнасиловал весь публичный дом разом. Шустрая работа, малыш, очень шустрая.
   Браш поднял брови, взглянул на него, но промолчал. Херб повторил свою тираду еще раз.
   – Это неправда, – сказал Браш.
   – Неправда? Что ты в этом смыслишь? Ты, черт возьми, самый наивный болван в мире. Ты глуп как пробка.
   Встав на колени рядом с чемоданом, Браш избегал смотреть на собеседника.
   – Они что... падшие женщины?
   – Падшие? Ниже пасть некуда.
   – Херб, ты ведь обещал, что розыгрыша не будет.
   – Все обещания с наступлением весны отменяются, – сказал Херб отрывисто. Он раскрыл газету и принялся читать. В комнате стало тихо. Браш заплакал. Потом вскочил на ноги и заговорил с неожиданной горячностью:
   – Это неправда. Они не падшие. Вы ничего в этом не понимаете. Они хорошие, уж в таких-то вещах я не ошибаюсь. Неужели вы говорите мне такое только потому, что... Слушай, Херб, это неправда.
   – Правда, да еще какая, – сказал Херб, спокойно проглядывая заголовки.
   Взбешенный Браш заходил взад-вперед по комнате. Потом с криком схватил стул и выбил им оконную раму.
   Луи присвистнул.
   – Ай-ай-ай. Какой плохой мальчик, – сказал он.
   Браш стоял у разбитого окна и смотрел на крыши домов.
   – Вы делаете вид, что не понимаете, о чем идет речь, но понимаете все отлично. Просто притворяетесь. Всю жизнь притворяетесь... Мне бы хотелось поговорить с этими женщинами сейчас... Я рад, что побывал там. Большое вам спасибо.
   Херб встал и, подтягивая брюки, вышел на середину комнаты.
   – Снимай пиджак, – сказал он. – Нам надо с тобой разобраться. Выходи, будем драться.
   – Я не дерусь, Херб. Бей, если хочешь.
   – Будешь драться. Будешь как миленький, – сказал Херб, приближаясь.
   Браш поднял руки, прикрываясь от ударов. Остальные тоже набросились на Браша. Они повалили его на пол и били ногами. В пароксизме ненависти они спустили его с лестницы и выбросили на мостовую. Луи по-деловому позвонил в свою больницу, и машина «скорой помощи» подобрала Браша, лежавшего на улице без сознания.
   На следующее утро к нему в палату пришла Квини. Она вошла в перчатках и шляпе, бросая вокруг беспокойные взгляды. Увидев забинтованную голову Браша, она перекрестилась, села и молча уставилась на него. Браш грустно улыбнулся ей.
   – Вот ваш чемоданчик и кошелек, мистер Браш. Кошелек, наверное, из кармана выпал. Они велели отнести его вам.
   – Спасибо, Квини.
   – Вам больно, мистер Браш?
   – Нет.
   – А вот выглядите вы совсем избитым. Что же вы такого им сделали, что они так на вас накинулись? Я знала, что они люди грубые, но что они кости вам начнут ломать – этого я никак не ожидала.
   Браш не ответил.
   Квини заплакала.
   – Я сказала, чтобы они собирали вещички и убирались. Я им сказала, что не потерплю таких бандитов в своем доме. Я сказала им, чтоб убирались немедленно.
   – Нет, нет, Квини. Не выгоняй их. Когда-нибудь я объясню тебе. – Они немного помолчали. – Они уже собирают вещи, Квини?
   – Я им велела, но, думаю, они не спешат. Они сказали, чтоб я заткнулась и убиралась вон. Но я не буду их выгонять, если вы так считаете, мистер Браш. В эти тяжелые времена трудно найти постояльцев. У миссис Кубински, которая живет по соседству, с августа четыре комнаты стоят без жильцов.
   Слезы Квини быстро высыхали. Она уже изредка хихикала.
   – Вы очень смешно выглядите с этой странной повязкой на голове. Как я рада, что вам не больно.
   – Это та самая больница, где работает Луи, верно?
   – Да, я видела его внизу, когда пришла. В белых брюках и халате он выглядит очень странно.
   – Что он сказал тебе?
   – О... «привет», больше ничего.
   – Когда будешь уходить, попроси его зайти ко мне на минутку.
   Наступило молчание.
   – Как дела у отца Пашиевски, Квини?
   – Я уже говорила вам, мистер Браш. Он, кажется, поправился. Смешно, вы так часто спрашиваете о нем, потому что он о вас тоже все время спрашивает.
   Браш приподнялся.
   – Вот как?.. Неужели?
   – Да, я ему как-то о вас рассказала, и он очень вами заинтересовался.
   Браш лег на спину и уставился в потолок.
   – А болезнь почек сама прошла? – спросил он мягко.
   – Врачи говорят, что это были камни, и они рассосались от чая с водой из реки Иордан. Миссис Крамер берегла эту воду на крещение своих внуков, но мы решили, что, может, внуков и не будет, вот отец Пашиевски и выздоровел.
   – Как-нибудь... скажите отцу Пашиевски... что я часто думаю о нем.
   – Да, обязательно скажу... Могу я написать за вас кому-нибудь открытку, мистер Браш?
   – Нет, Квини... некому писать.
   Квини ушла. Позднее в палату зашел Луи. Браш свистом подозвал его к себе.
   Луи подошел к кровати и прошептал Брашу на ухо:
   – Меня тошнит от тебя... Выкладывай, что стряслось?
   – Луи, сядь на минутку. Я хочу задать тебе вопрос.
   – Давай, только живей. Мне пора идти, я еще должен принести несколько рук и ног.
   – Луи, скажи, что у меня не так?
   – У тебя нет мозгов, только и всего. Бог тебе ума не дал.
   – Это я знаю. – Вздохнув пару раз, он поднял глаза на Луи. – И что мне делать?
   – Ясное дело, меняйся. Проснись. Поумней.
   – Я и сам хочу. Только не знаю, как начать, вот все... Со мной, должно быть, что-то серьезное, потому что вот уже третий раз люди неожиданно начинают ненавидеть меня... Кое-какие мозги у меня, видимо, есть, потому что даже в этот страшный год я получил повышение... да и в школе у меня были хорошие отметки, лучшие в классе.
   Луи снова приблизил свое лицо к уху Браша.
   – Со временем поумнеешь. Думаю, ты еще найдешь свое место в жизни. Только держись от нас подальше. У нас есть собственное представление о жизни, и мы не желаем, чтобы нам мешали жить так, как мы хотим.
   – Вы все так думаете?
   – Да. Да.
   – Хорошо... Значит, мы расстаемся. Только послушай: если вы когда-нибудь передумаете и захотите еще попеть, черкните пару строк на адрес «Колкинс энд компани».
   – Слушай, Джордж. Ты спросил меня, что тебе делать. Хорошо, слушай. Стань таким, как все. Научись пить, как люди. И не трогай других. Живи и не мешай жить другим. Никто не любит, чтобы ему жить мешали. И заведи бабу. Ты же нормальный, не больной, верно? Наслаждайся жизнью, понял? Трупом ты будешь очень долго, поверь мне.
   Луи даже не заметил, как Браш медленно сел в кровати. Крик Браша разнесся по всей палате:
   – Делайте что хотите, – кричал он. – Лучше быть трупом, чем таким, как вы. Может, я ненормальный, может быть. Но уж лучше я буду сумасшедшим, чем таким нормальным, как вы. Я рад, что я чокнутый. Я не хочу быть другим... скажи своим друзьям, что я никогда не изменюсь...
   – Ладно, заткни глотку.
   – И если они захотят, чтоб я вернулся, то пусть принимают меня таким, какой я есть, только, может, еще хуже.
   Тут подбежала медсестра со шприцем.
   – У него с психикой не в порядке, – воскликнула она. – Помоги мне, Луи. Его следовало во флигель поместить. Подержи ему руку, Луи.
   – Не надо держать. Я не буду сопротивляться, сестра. Сожалею, что сорвался.
   – Вы всех пациентов перепугали. Видите, как они смотрят на вас?
   – Я только еще одну вещь скажу, сестра, – сказал он и закричал в спину уходящему Луи: – Если хочешь знать, я не сумасшедший. Это мир сошел с ума. Все рехнулись, кроме меня, вот в чем дело. Весь мир чокнулся.

Глава VII

   Три приключения различной воспитательной ценности. Евангелист. Медиум. Первые шаги в постижении ахинсы

   Выписавшись из больницы, Браш принялся за свою обычную работу, снова стал колесить по стране от Канзас-Сити до Эбайлина в штате Техас. В Эбайлине ему пришлось ждать приема в Симмонсоновском университете, колледже Макмаррея и Эбайлинском христианском колледже. В Шермане он посетил Остинский колледж, в Белтоне – Бейлоровский, в Вако – Бейлоровский университет. В Браунвуде он нанес визиты в колледжи Дэниела Бейкера и Хоуарда Пейна; в Дентоне – в Техасский педагогический колледж, в Хьюстоне – в институт Райса, в Джорджтауне – в Юго-Западный университет, а в Уаксахачи – в университет святой Троицы. Он заглянул в Дахарт и Амарилло. Он съездил в Сан-Антонио посмотреть на Богоматерь Озерную и в Остин – продать учебник алгебры университету святого Эдуарда. Возвращаясь через Оклахому, он посетил государственный университет в Нормане, баптистский университет в Шони, колледж в Чикаше, сельскохозяйственный колледж в Стиллуотере. Он отклонился от обычного маршрута, чтобы заехать в Луизиану, где побывал в Пайнвилле и Растоне; Рождество он провел одиноко в Батон-Руж. В Арканзасе его внимание привлекли Аркадельфия, Кларксвилл и Аначита. И в каждом городе он выбирал самые влиятельные средние школы, диктующие выбор учебников всем другим более мелким школам в своем районе.
   Эти недели были для него богаты на необычные приключения. Мы из большого числа выбрали три, иллюстрирующие разные стадии его образования.
   В поезде при переезде из Вако в Даллас Браш читал учебник алгебры второго года обучения, только что выброшенный на рынок конкурирующим издательством. Такое чтение всегда тревожило Браша. Он жил в страхе, что какая-нибудь фирма выпустит более удачную серию учебников, чем «Колкинс энд компани», а это могло сказаться на искренности и убедительности его речей при сбыте товара. Он знал, что продает самые лучшие книги, поскольку сам их прочитал, сам решил все задачи, проверил ответы, перевел предложения и сравнил методику своих учебников с методиками других достойных конкурирующих фирм. В описываемый момент он с чувством облегчения убеждался, что доктор Райкер из Вустера, штат Массачусетс, безнадежно путался, решая проблему доходчивого объяснения пятнадцатилетним мальчикам и девочкам отрицательных дробей, что доктор Райкер не проявил выдумки в составлении интересных и полезных задач о летящих самолетах и стрелках часов и что доктор Райкер, без сомнения, черпал вдохновение в более совершенных работах доктора Колкинса. Браш был глубоко поглощен этими размышлениями, когда вдруг услышал голос:
   – Молодой человек, тебе когда-нибудь приходилось серьезно задумываться о жизни и смерти?
   Браш поднял глаза – над ним склонился высокий небритый человек лет пятидесяти в засаленном полотняном костюме. Под воротничком рубашки у него был носовой платок, на руках – черные полотняные нарукавники. Облик его дополняли изжелта-седые пышные усы и черные суровые глаза.
   – Да, – сказал Браш.
   Человек отодвинул газету, лежавшую около Браша, и сел.
   – Ты сейчас с Богом? В эту самую минуту? – спросил он, положив руку на спинку сиденья перед собой и приблизив свое лицо к лицу Браша.
   – Да, – сказал Браш, невероятно краснея, – стараюсь быть с ним.
   – Ах, мой мальчик, – сказал мужчина с сильным вибрато, дохнув на Браша вонью гнилых зубов, – на этот вопрос нельзя ответить так быстро. Никто не сможет. Спасти душу – это, мой мальчик, не укол сделать. За это надо бороться. Сражаться. Встать на колени. – Он схватил лацкан пиджака Браша и стал бесцеремонно тыкать в него пальцем. – Я вижу, мой мальчик, ты все еще во власти мирских соблазнов... Ты притрагиваешься к спиртному?
   – Нет.
   – Куришь презренный табак?
   – Нет.
   Мужчина понизил голос:
   – Ходишь к беспутным женщинам?
   – Нет, – сказал Браш, выдыхая через нос вонючий воздух.
   – А похотливые мысли тебя посещают?
   Браш кашлянул.
   – Да, сэр, – закричал мужчина. – «Посему, кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть» [15 - Первое послание к коринфянам святого апостола Павла. 10: 12.]. Беда ваша в том, что вы кичливы и самодовольны. Ты знаком с Библией?
   – Изучаю.
   – Ну-ка прочитай наизусть первый стих из пятой главы Послания апостола Павла к римлянам.
   – «Итак, оправдавшись верой, мы имеем мир с Богом и через...»
   – Нет. Неверно.
   – Я... я так запомнил.
   – Нет. «Верою... Итак, оправдавшись верою...»
   – Да, пожалуй.
   – Да, пожалуй, – повторил мужчина, вынимая Библию и ударяя ею Браша по колену. – Разве так можно говорить о слове Божием? Пожалуй... Послание к филиппийцам. Стих тринадцатый, глава третья?
   – «Братия, я не почитаю себя достигшим, а только...»
   – Хорошо, продолжай.
   – «...забывая заднее...»
   – Продолжай.
   – «...и простираясь вперед, стремлюсь к цели...»
   – Это уже четырнадцатый стих. Нет, брат, не знаешь ты Библию. Тебе только кажется, что ты знаешь. Пожалуй! Мелок ты. Ты еще и не начинал изучать ее. Ах, брат, у меня большой опыт общения со страждущими грешниками и грешницами, и смею тебя уверить, сказать, что ты спасен, – это еще не все.
   Браш начал искать глазами, куда бы перебраться от непрошеного соседа. Мужчина стал говорить громче и принялся размахивать руками.
   – Я двадцать пять лет боролся с дьявольскими искушениями в винограднике. Да, мир полон страждущими грешниками и грешницами. Но для каждого открыт путь к миру и милосердию. Почему ты не идешь им? Почему бы тебе не сделать шаг и не пойти по нему?! А вместо этого ты сидишь в городском одеянии, как фарисей...
   Мужчина уже стоял и обращался ко всему вагону. Браш начал потихонечку сдвигаться к проходу мимо колен мужчины.
   – А-а! Совестно стало! Правда глаза колет?! Хочешь сидеть подальше, чтобы никто не будил в тебе человека?
   Голоса из глубины вагона требовали:
   – Заткнись! Не мешай спать!
   – Братия, огонь и меч не испугают меня, пока я несу вам благовествование.
   Браш пересел на другое место и открыл учебник алгебры. Лицо его пылало, сердце бешено стучало. Евангелист, несмотря на растущую неприязнь пассажиров, продолжал разглагольствовать перед вагоном, используя Браша в качестве примера моральной трусости. Он ходил по проходу, огрызаясь на язвительные насмешки слушателей. Искусав до крови губы, Браш в конце концов встал и потащил евангелиста за руку к незанятой скамье.
   – Вы ничего не добьетесь, даже если приведете их в исступление, – сказал он, садясь у прохода и усаживая мужчину около окна. Евангелист еще какое-то время с горящим взором бросал пассажирам обвинения через плечо, но ругань вскоре затихла, и он перешел на тихое брюзжание.
   Наконец Браш сказал:
   – Могу я задать вам несколько вопросов?
   – Брат мой, я пришел сюда помочь тебе.
   – У вас есть своя церковь?
   – Нет, брат, я странствующий свидетель Господа нашего.
   – Вы проповедуете с переносной кафедры?
   – Нет. Я помогаю моим страждущим братьям где придется. Пользуюсь чужими церквами. Устраиваю в них службы.
   – На что... на что вы живете?
   Мужчина повернулся к Брашу и начал всматриваться в его лицо с явным неудовольствием.
   – Что за вопрос? Это не твое дело, брат.
   Браш не отвел от него серьезных глаз.
   – Однако, – продолжил евангелист, – я отвечу тебе. Господь не оставляет своих слуг, нет, сэр, не оставляет. Он смягчает сердца людей то там, то здесь, то в одном месте, то в другом. Деньги? Что такое деньги? Я не верю в деньги, брат. Евангелие от Матфея, глава пять, стих двадцать шестой. Сейчас, брат мой, у меня всего на один доллар больше, чем у певчих птичек, – сказал он, выворачивая карманы и извлекая оттуда две долларовые бумажки, железнодорожный проездной билет священнослужителя и захватанное письмо на имя преподобного Джеймса Бигелоу. – У меня на два доллара больше, чем у птиц небесных. Но ты думаешь, я боюсь? Ничуть не бывало. Я живу верой и молитвами. Псалом тридцать восьмой, стих двадцать пятый.
   – У вас есть семья?
   – Да, мой мальчик, у меня замечательная жена и шестеро прекрасных ребятишек.
   Однако, как оказалось, жена доктора Бигелоу не нашла ничего лучше, как устроиться прачкой в далласскую гостиницу. Сначала евангелист сообщил, что все его шестеро детей хорошо учатся в школе. Но постепенно выяснилось, что двое старших сыновей убежали из дому, что еще один вступил в военно-морские силы и что дочь прикована к постели; так что в школе могли хорошо учиться только двое.
   Вопросы Браша сбили спесь с доктора Бигелоу. Когда поезд прибыл в Даллас, Браш, отводя глаза, дал евангелисту десять долларов, попрощался с ним за руку и ушел.
   Еще одно приключение подобного рода произошло с ним в Форт-Уэрте. Браш совершал вечернюю прогулку по жилым кварталам города, готовя себя к штудированию в библиотеке «Британской энциклопедии», и вдруг в окне старого кирпичного дома заметил вывеску: «Спиритические сеансы. Миссис Элла Макманус, медиум. В четверг и в пятницу вечером или по договоренности. Вход пятьдесят центов». Была пятница. Какое-то время Браш в сомнении походил по улице. За углом того же самого дома он увидел еще одно объявление: «Лечение варикозного расширения вен. Консультации бесплатно». Наконец он решил войти. Его провели в заставленную мебелью гостиную, где уже сидели несколько женщин. Миссис Макманус представилась; это была невысокая полная женщина с важной миной и многими другими признаками дурного характера. После продолжительной беседы о погоде компания перешла в другую комнату и расселась вокруг стола, причем каждый положил руки на столешницу. Свет выключили, патефон заиграл «Молитвы». Вскоре миссис Макманус начала бешено дрожать, и ее губами заговорил индейский вождь по имени Прямой Колос. Он живо описал мир иной, потом обратился к земным духам, призывая их к мужеству и терпению. По требованию хозяйки он стучал по столу, бросал тамбурин в угол комнаты, стаскивал со стены картину. Затем вызвался ответить на любые вопросы. Миссис Макманус уже знала имена и дни рождения присутствующих и теперь потребовала, чтобы каждый, кто задает вопрос, дал ей подержать какую-нибудь свою вещь. Она взяла наручные часы сидевшей справа от Браша женщины, некой миссис Кауфман, и, прижимая их страстно к груди, уверенно передала ей послание с того света, по именам обращаясь к духу умерших родных, указала, где лежат потерявшиеся вещи, и дала советы по интимным делам. Следующее интервью носило более общий характер. Вдова желала услышать несколько слов от своего мужа. Послание было столь ободряющим, что растроганная вдова не могла остановить рыданий, даже чтобы поблагодарить вождя Прямой Колос и миссис Макманус.
   Браш сидел, опустив голову и нахмурив брови.
   Миссис Макманус спросила:
   – Мистер Браш, вы хотите задать вопрос сквозь завесу, временно разделяющую живых и мертвых?
   Браш задумался. Потом сказал:
   – Я бы хотел поговорить с Дуайтом Л. Моуди [16 - Моуди, Дуайт Лаймен (1837 – 1899) – американский евангелист-проповедник.].
   Наступила тишина. Тишину нарушила миссис Макманус, заговорившая даже более низким голосом, чем тот, которым она вещала от имени вождя Прямой Колос до сих пор. Мистер Моуди сказал, что он счастлив.
   – «О, очень счастлив. Там, где я, царит покой. Такой покой не может дать бренный мир». Что бы вы хотели спросить мистера Моуди?
   Браш смотрел мрачно перед собой и молчал.
   – У меня есть еще одна весть вам от мистера Моуди. Он говорит: «Берегите себя». И кажется, он хочет что-то сказать вам о человеке, которого вы любите... Если не ошибаюсь, это женщина... да, женщина, ее имя начинается с буквы М... с буквы М, если не ошибаюсь. Вы не знаете, кто имеется в виду?
   – Нет.
   – Кто знает, может, и с буквы Р. Сейчас постараюсь разобрать. Он просит вас не спешить. Особенно в денежных делах. Откладывайте деньги небольшими суммами, говорит он. Подождите-ка: он говорит – я надеюсь, все другие присутствующие не станут возражать против повторения этой очень личной темы, – что недавно в вашу жизнь вошла женщина... кажется, блондинка... вы должны осторожно выяснить, настоящий она вам друг или нет. Он просит вас писать письма с оглядкой, не раскрываясь. Вот он пропал... нет! Он говорит, чтобы вы держались. Он ждет вас там, наверху. Ждать ему недолго, поскольку там пятьдесят лет проходят, как одна минута здесь.
   – Кто бы это ни был, – мрачно сказал Браш, – это был не тот Моуди, которого я имел в виду. Я имел в виду Дуайта Л. Моуди.
   – Неужели вождь Прямой Колос допустил ошибку? – сказала миссис Макманус несколько обиженно. – Конечно, там тысячи умерших с фамилией Моуди.
   В гостиной зазвонил телефон.
   – Миссис Кауфман, ответьте, пожалуйста, – попросила миссис Макманус задумчиво, – и скажите, пусть позвонят позднее.
   – Миссис Макманус пребывает сейчас в мире духов, – доложила миссис Кауфман, – и просит вас позвонить позднее. – Через какое-то время она добавила тише: – Не сейчас! Все равно не сейчас! Вы что, не понимаете?.. Сначала чуть теплой, потом холодной. Да. И массируйте ногу сверху вниз, а не снизу вверх. Да. Да. – Затем, вернувшись на свое место, миссис Кауфман сказала почтительно: – Джентльмен говорит, что позвонит позднее, миссис Макманус.
   Браш выпрямился на своем стуле.
   В конце вечера, когда дамы платили по полдоллара и горячо благодарили миссис Макманус, Браш сказал:
   – Я не могу заплатить вам, миссис Макманус.
   – Что значит, вы не можете заплатить? – спросила миссис Макманус, багровея и направляясь к нему.
   – Это значит, что деньги у меня есть, но я не могу заплатить вам за то, чего вы не заработали. Если вы скажете, какую церковь вы посещаете, я пошлю деньги на адрес этой церкви, но вам их я дать не могу.
   – Подождите, – ответила она, подходя к двери. Плотно закрыв ее, она встала к ней спиной. – Девочки, я хочу, чтобы вы задержались и были свидетелями.
   – Я не могу платить вам за надувательство, миссис Макманус. Это несправедливо.
   – Значит, я, по-вашему, мошенница?
   – Да, миссис Макманус... вы это сами знаете. Я невольно слышал разговор миссис Кауфман по телефону. Мне стало ясно, что она ваша хорошая приятельница. А потом, все, что вы говорили о Дуайте Л. Моуди... Я не могу платить вам за это.
   Миссис Макманус решительно повернулась к миссис Кауфман.
   – Кора, – сказала она, – позвони в полицию. Мистер Браш, если вы попытаетесь уйти, я так закричу, что сюда весь дом сбежится... Подожди, Кора, я сама позвоню... Слишком поздно, молодой человек, вы спохватились. Я подам на вас в суд. За все, что вы сделали. Я догадалась, что вы шарлатан, по вашей наглой роже. Я сразу догадалась: зачем мужчине вашего типа приходить на такие сеансы? Как только я вас увидела, я сразу поняла, что передо мной шарлатан, знаю я вас и ваших Моуди. Я вам не позволю оскорблять меня.
   – Позвоните в полицию, миссис Макманус, – сказал Браш, – пусть о вашем мошенничестве узнают и другие люди.
   Миссис Макманус величественно распахнула дверь.
   – А теперь идите! – закричала она. – И никогда больше не суйтесь ко мне. Девочки, посмотрите внимательно на этого человека. Если вы когда-нибудь увидите, как он пристает к людям, тут же вызывайте полицию. Посмотрите на него внимательно. Запомнили?
   – Да, – сказали смущенные девочки.
   – Я людям добро делаю... изо всех сил стараюсь... а этот скептик, этот атеист – вот именно, настоящий атеист...
   Но Браш не уходил. Он стоял в дверях, задумавшись, глядя отсутствующим взглядом на миссис Макманус. Наконец он опустил руку в карман и вынул полдоллара.
   – Думаю, что все-таки вам надо заплатить, раз уж я остался, – произнес он медленно. – Но я не понимаю, как вы можете, миссис Макманус. Я не понимаю, что происходит в вашей голове, когда вы занимаетесь такими вещами. Я не понимаю, как люди могут так долго лгать... ведь человек...
   – Мне не нужны ваши деньги, – завизжала миссис Макманус.
   Браш положил деньги на стол и пробормотал себе под нос:
   – Мне, как видно, надо еще многому учиться.
   Он попрощался с дамами, назвав каждую по имени, и, чтобы обдумать случившееся, отправился в долгую прогулку по пригородам Форт-Уэста.
   Третья история приключилась с ним в маленьком городке Пекине, в штате Арканзас. Вечером Браш зашел в гости к семье Греггов, с которыми познакомился в свой предыдущий приезд. Младшие члены семьи пригласили его на церковное собрание. Браш принял их сердечное приглашение; в спутницы ему досталась Луиза Грегг, по пути они зашли за мисс Симмонс, бывшей учительницей английского языка Луизы. Мисс Симмонс оказалась энергичной пожилой дамой, склонной к аффектации. Им надо было перейти через железнодорожные пути, на другой стороне которых виднелись ярко освещенные окна и широко открытая дверь воскресной школы. Был светлый лунный вечер, и все трое остановились на путях, любуясь ближними и дальними красными и зелеными сигнальными огнями; до них донеслись звуки песни.
   – Пойдемте, – сказала мисс Симмонс. – Это мальчишки Кронины.
   Мальчишки Кронины узнали свою бывшую учительницу и начали время от времени вставлять в песню неприличное прозвище, которое прилипло к мисс Симмонс еще тридцать лет назад.
   – Добрый вечер, Билл; добрый вечер, Фред и Джарвис, – сказала мисс Симмонс.
   Они издевательски вежливо ответили: «Добрый вечер, мисс Симмонс», но, видимо вспомнив, что долгие ненавистные школьные годы уже позади, осмелели и начали фальцетом обращаться друг к другу «мисс Симмонс» со все новыми и новыми неприличными эпитетами.
   Браш подошел к ним и срывающимся голосом потребовал:
   – Вам, парни, надо извиниться.
   – Это кто сказал? – спросил Билл Кронин, засовывая руку за ремень.
   Мисс Симмонс крикнула:
   – Мистер Браш! Мистер Браш! Н-н-не разговаривайте с ними. Мальчишки Кронины невежливые и грубые.
   – Я буду с ними разговаривать, – сказал Браш. – Тотчас же извинитесь перед мисс Симмонс.
   Билл Кронин позволил себе еще одно невежливое замечание, и Браш, широко размахнувшись, ударил его по левому уху, сбив на землю. Двое других братьев отскочили на несколько шагов назад и смотрели оттуда на лежащего. Билл стонал и корчился на путях, потом с трудом встал на четвереньки.
   – Извинитесь перед мисс Симмонс, все трое, – повторил Браш.
   Билл Кронин промямлил извинение. За ним извинились и двое других.
   Браш возвратился к своим спутницам.
   – Простите меня, – сказал он.
   С мисс Симмонс случилась истерика.
   – Они ужасные... Они всегда были ужасные... Мне надо сесть.
   И она села прямо на рельсы. Браш начал обмахивать ее своей шляпой. Через плечо он бросал взгляды на братьев Крониных.
   Билл сидел на земле. Братья склонились над ним и что-то шептали. Наконец они подняли его и, поддерживая с двух сторон, повели в сторону города.
   – Мне лучше, – сказала мисс Симмонс.
   – Вы уверены? – спросил Браш.
   – О да, мне уже лучше.
   – Тогда, извините, я... вернусь через несколько минут, – сказал Браш.
   Он догнал Крониных, которые сели отдохнуть на платформе грузовой станции.
   – Как ты себя чувствуешь? – спросил он. – Я не хотел тебя больно ударить.
   Они молчали, избегая смотреть в его честные глаза.
   – Я не люблю бить людей, – продолжал он. – Я тебя сильно ударил, а?.. Голова болит?
   Они снова ничего не ответили. Билл Кронин зарычал и опустил ноги на землю; двое других подставили ему под руки свои плечи, и все трое заковыляли прочь.
   – Но ведь, – продолжал Браш, – вы очень грязно говорили о мисс... мисс... забыл, как ее зовут. Нельзя так поступать. Давай пожмем друг другу руки, Кронин.
   Билл Кронин пробормотал что-то, не поднимая головы, и все трое продолжили свой путь.
   Браш крикнул им вдогонку:
   – Если будут счета от врачей, я бы хотел оплатить их. Мой адрес вам даст Луиза Грегг.
   Появление Браша в воскресной школе было встречено с большим энтузиазмом. По прибытии в школу мисс Симмонс упала в обморок, и происшествие было описано в деталях не единожды. Все заговорили разом: «Пора было проучить этих молодцов», «Других таких буянов в нашем городе больше не сыщешь», «Ему, видно, мало было одной отсидки в тюрьме, еще захотел».
   Браш принял все почести молча. Лицо его зарделось. Священник весь вечер не мог забыть его рыцарского поступка. Час спустя, уже за ужином, он произнес речь, в которой превозносил в Джордже Браше «истинного джентльмена». Свою речь он закончил вопросом:
   – Мистер Браш, вы не хотите сказать нам несколько слов?
   Глубоко обеспокоенный, Браш встал и вперил свой взгляд куда-то в конец комнаты. Он думал так сосредоточенно, что, казалось, забыл, где находится. Наконец он начал:
   – Мне бы не хотелось хоть в чем-нибудь возражать священнику... но я все время думал о происшествии на железнодорожных путях и должен сказать вам, что сожалею о своем поступке. Я противник насилия и не верю в воспитание кулаком. Это было бы слишком просто. А теперь, узнав, что мальчишка Кронин уже сидел в тюрьме, я еще больше сожалею о своей выходке.
   – Но... но мистер Браш! Этот человек нагрубил мисс Симмонс. Насколько я понимаю, его слова были почти оскорблением.
   Не отрывая взгляда от огонька в конце комнаты, Браш медленно произнес:
   – Нелегко обдумать это дело до конца... но, боюсь, следовало позволить ему оскорбить ее. Видите ли, мистер Форрест, теория гласит так: если плохим людям отвечать добром на оскорбления, они задумываются и начинают испытывать чувство стыда... такова теория. Теория Ганди.
   Мистер Форрест сказал резко:
   – Когда оскорбляют даму, мистер Браш, джентльмену не пристало заниматься теориями. Вы знаете, как мы, южане, относимся к женщине. Мы не можем согласиться с вами.
   Браш перевел взгляд на священника.
   – Я думаю, что мир сейчас настолько свихнулся, что мы должны все обдумать заново, – говорил он с растущей убежденностью. – Мне кажется, что существующие ныне у людей идеи неверны. Я пытаюсь начать все с самого начала. – Он повернулся к Луизе Грегг и добавил: – Я сегодня ударил человека и недостоин находиться здесь, поэтому я прощаюсь. До свидания, Луиза, мне лучше уйти.
   Он взял свою шляпу с вешалки в прихожей и, дойдя до середины железнодорожных путей, долго стоял в глубокой задумчивости на месте преступления.

Глава VIII

   Канзас-Сити. Ухаживание за Робертой Вейерхаузер. Наследство Херба

   После выписки из больницы Канзас-Сити Браш часто думал о том, как найти Роберту. Увидев как-то рекламу частного детективного агентства, он нашел контору и изложил им большинство известных ему фактов. И вот теперь его наконец догнало письмо из агентства. В нем приводился адрес фермы и, кроме того, говорилось, что мисс Роберта Вейерхаузер уехала с фермы более года назад в Канзас-Сити и нашла себе место официантки в ресторане «Восход солнца».
   На следующий день после возвращения в Канзас-Сити Браш поспешил в ресторан. Он поднялся по узкой лестнице на второй этаж и вошел в большой зал, увешанный китайскими фонариками. Пол постепенно повышался к центру – площадке для танцев. На каждом уровне стояло кольцо столиков. Браш сел за столик на самом верхнем уровне и огляделся. В зале было пять официанток, и, присмотревшись, он решил, что любая из них может быть Робертой Вейерхаузер. Все они были одеты в слегка китаизированные костюмы, включавшие красные сатиновые брюки. Щеки официанток были густо нарумянены, а концы бровей подведены вверх. Официантка, подошедшая взять у Браша заказ, была высокой костлявой девицей с копной растрепанных пшеничных волос и кислым выражением лица.
   – Что будете есть? – спросила она.
   Браш пробежал взглядом карточку.
   – А что у вас особенно славится? – спросил он неторопливо.
   – Все славится.
   – А что вам больше нравится?
   – Я все люблю. До безумия, – ответила она холодно, почесывая голову карандашом. – Любое наше блюдо доставит вам удовольствие, которое вы до конца дней не забудете.
   Браш поднял на нее глаза.
   – Могу я спросить, как вас зовут? – сказал он.
   – Разумеется, вы все можете спросить. Меня зовут мисс Никак. Живу я с матерью, телефона у нас нет. Работа моя заканчивается в четыре часа, но домой меня может провожать только мой парень. Танцевать я не люблю, от кино у меня болят глаза. Что еще вы хотите знать?
   Браш покраснел.
   – Я не это имел в виду, – сказал он тихо. – Я только хотел узнать, есть ли среди вас официантка по имени Роберта Вейерхаузер.
   – Это еще зачем? – ответила она сердито. – Зачем это вам? Кто вы такой?
   – Я... я друг мисс Вейерхаузер.
   – Кто? Вас что, послал кто-нибудь?
   – Может, Роберта Вейерхаузер – это вы?
   – Нет, не я. Меня зовут Лили Уилсон, если вам так уж хочется знать. И слушайте внимательно: вы не будете совать нос в мои дела, а я в ваши. Так будет лучше, идет?
   Браш смотрел на нее искренним взглядом.
   – Я просто задал вопрос, вот и все.
   – Так что вы будете есть?
   Она записала заказ, затем бросила на Браша презрительный взгляд и пошла на кухню. Но, не успев пройти и десяти шагов, она неожиданно вспомнила его. В ее вскрике было удивление, смешанное с ненавистью. Она остановилась и вновь посмотрела на Браша. Их взгляды встретились. Она поспешила прочь, и заказанные блюда принесла ему уже другая официантка.
   В тот же вечер он снова пришел в ресторан. Танцы были в разгаре. Большинство столиков было занято, и на территории Роберты он не смог найти свободного места.
   На следующий день он был в обеденное время за своим прежним столиком. Неожиданно над его ухом раздался ее раздраженный голос:
   – Если вы будете и дальше ходить сюда, я скажу хозяину, и он вызовет полицию. Вот так-то.
   – Роберта...
   – Не называйте меня так!
   – Разреши мне поговорить с тобой всего десять минут.
   – Я не хочу вас видеть. Никогда.
   – Роберта, у меня есть право говорить с тобой.
   – У тебя нет такого права.
   – Послушай, я месяцами искал дом твоего отца. Я прошел по каждой дороге. И не смог найти тебя.
   – Слава Богу, что не нашел. Диктуй мне свой заказ побыстрее и больше не приходи сюда. Я не шучу.
   Браш сделал заказ.
   Когда она принесла его обед, он сказал:
   – Я буду вынужден приходить сюда до тех пор, пока ты не назовешь место, где мы могли бы увидеться на короткое время.
   – Нет, мы не увидимся... Я уйду с работы, сменю жилье и уеду туда, где ты меня не найдешь. Я ненавижу тебя так, как еще никого никогда не ненавидела. Я не хочу тебя видеть, я больше не хочу с тобою говорить, то, что произошло, ужасно, и я не хочу об этом вспоминать. А теперь все.
   Китаец, хозяин ресторана, кажется, что-то учуял и начал ходить поблизости с непроницаемым выражением лица. Роберта заметила его и поспешно ушла. Он остановился у столика Браша и спросил:
   – Все в порядке?
   – О да, – ответил Браш торопливо, – все прекрасно. Все превосходно.
   Когда Роберта принесла ему десерт, он прошептал:
   – Я хочу жениться на тебе, Роберта.
   – Ты рехнулся.
   – В любом случае мы уже и так женаты.
   – Ты совсем рехнулся, – повторила Роберта плача и ударила его по щеке. Потом убежала. Браш положил тридцать долларов в конверт, медленно облизал язычок и написал на лицевой стороне свои имя, адрес и телефонный номер.
   В начале пятого его квартирная хозяйка позвала его к телефону.
   – Мне не нужно твоих денег, – сказала Роберта, – и я не возьму их.
   – Я могу тебя где-нибудь увидеть?
   После недолгого молчания она сказала:
   – Если ты обещаешь не приходить больше в ресторан, я готова увидеться с тобой на минутку.
   – Сейчас? Мы можем увидеться сейчас?
   – Я должна вернуться на работу в шесть.
   – Где ты сейчас?
   – В аптеке, в центре города.
   – Ты можешь быть у публичной библиотеки через двадцать минут?
   – Наверное, да. Где это?
   – Как где? – сказал Браш. – Все там же, на углу Девятой улицы и Локаст-стрит.
   – Если я приду, – сказала Роберта, – ты должен пообещать, что это наша последняя встреча. Пообещай, что оставишь меня в покое.
   – Я не могу обещать этого, Роберта. Но обещаю, что сделаю все возможное, чтобы не беспокоить тебя.
   Наступило молчание, затем оба повесили трубки.
   Когда Браш добрался до библиотеки, Роберта уже ждала его на условленном месте. Похолодало, поднялся сильный ветер. Одной рукой Роберта придерживала шляпку, в другой держала конверт Браша. Глаза ее смотрели куда-то вдаль.
   – Привет, Роберта, – сказал Браш.
   Она протянула конверт.
   – Возьми, мне не надо, – произнесла она.
   – Я не возьму, – ответил он. – Я твой должник навеки. Я буду присылать тебе деньги до твоей смерти.
   Она бросила конверт на землю. Он поднял его.
   По-прежнему глядя вдаль, она начала говорить тихо и зло:
   – Я знаю, ты думаешь, что загнал меня в угол. Так вот, это не так.
   – Роберта, ты меня неверно поняла.
   – Тогда в чем дело? Чего тебе надо?
   – А ты не понимаешь? Я не переживу, если мы станем врагами. Я не смогу жить дальше, если в моем прошлом останутся непроясненные и неулаженные отношения... и уладить их надо дружески. Неужели ты не понимаешь этого, Роберта? Так что, если ты позволишь мне время от времени заходить к тебе, то постепенно узнаешь меня лучше, и мне кажется, я тебе понравлюсь. Потому что самое главное в моей жизни – чтобы мы с тобой были друзьями.
   – Хорошо! Хорошо! Я ничего против тебя не имею. Зови это дружбой, если хочешь, только никогда больше не приходи в ресторан. Перестань преследовать меня.
   Браш задумался на минуту, а потом мрачно произнес:
   – Ничто не изменит того факта, что мы с тобой муж и жена.
   – Опять ты за свое. Это ужасно – то, что ты говоришь. Ты сошел с ума.
   – Роберта, могу я съездить к твоему отцу и поговорить с ним?
   Это ее совсем убило.
   – С меня хватит, – закричала она. – Если ты это сделаешь, я повешусь. Я не шучу. Я говорю тебе вполне серьезно: я повешусь.
   – Ш-ш-ш, Роберта! Обещаю тебе не делать ничего против твоего желания.
   – Знаю я твои обещания!
   – Нет, честно... Послушай и не заводись: я буду в Канзас-Сити или неподалеку в течение полутора недель. Разреши мне видеться с тобой каждый день – или через день? – просто чтобы поговорить, или пообедать вместе, или в кино сходить.
   – Какой смысл говорить, когда ты все твердишь одно и то же, о своей... своей сумасшедшей идее? – Они немного помолчали. Роберта начала дрожать. – Я здесь простужусь, – сказала она. – Не хочу я стоять вот так на улице... Слушай, вот что ты можешь сделать. В воскресенье в Канзас-Сити приезжает погостить моя сестра. Ты можешь поговорить с ней.
   – А ты там тоже будешь?
   – Да. Да.
   – Где?
   – Встретимся здесь же в четыре часа.
   – Сегодня только вторник.
   – Плевать. Я до воскресенья не могу встретиться с тобой, а то я тоже чокнусь.
   – Можно я буду писать тебе письма?
   – Пиши, только не приходи в ресторан... А теперь мне пора.
   – Роберта, ты примешь от меня подарок?
   Он вынул из кармана комок оберточной бумаги и извлек из него наручные часы, которые недавно пытался подарить Джесси Мейхью. Роберта взглянула на них и закричала:
   – Неужели ты не догадываешься, что я не хочу иметь с тобой ничего общего? Неужели не видишь, что жизнь моя как-то устроилась, что я не хочу ни в чем ее менять и что я не хочу вспоминать о давно минувших событиях? Неужели ты этого не понимаешь?
   – Нет, – сказал Браш грустно.
   – Ну что ж, мне пора, – сказала она и ушла.
   Оставшись один, Браш вошел в библиотеку и принялся читать статью о Конфуции в «Британской энциклопедии». Мысли его, однако, бродили далеко, и вскоре он вынул из кармана лист бумаги и начал первое из ежедневных писем к женщине, на которой собрался жениться.
   Вечером того же дня он бродил около дома Квини, поглядывая на освещенные окна верхнего этажа. Наконец свет погас, и через несколько минут по ступеням крыльца сбежал Бэт и торопливо пошел по улице. Браш позвонил в дверь.
   – Привет, Квини, как ты?
   – Хорошо, а как вы, мистер Браш?
   – Мы можем войти в дом и поговорить где-нибудь, где они нас не увидят? Как у них дела, Квини?
   – Вы разве не знаете? Мистер Мартин ужасно болен.
   – Херб?
   – Да. И болеет он не здесь. Он в больнице, в милях десяти – пятнадцати от города... Мистер Бейкер говорит, что, если верить врачам, он скоро умрет... Я-то, конечно, этого не знаю.
   – Ты навещала его там?
   – Да, я ездила на грузовике с бельем, который очень поздно вернулся. А билет только в одну сторону стоит двадцать центов.
   – Квини, поедешь со мной туда завтра?
   – Но...
   – Ты пойдешь первой, повидаешь его, а потом спросишь, можно ли мне к нему зайти. Обещаю, что ничего неприятного говорить ему не буду. Так поедем?
   – Утром, наверно, я смогу, утром – смогу. Дочь миссис Кубински, которая живет рядом, откроет дверь, если кто придет.
   На следующий день Браш приехал с букетом гвоздик, и они отправились в путь.
   – Приятная поездка, – сказала Квини. – Нет ничего лучше долгой поездки на автобусе из города в деревню.
   – Как там отец Пашиевски, Квини?
   – Ну, вы знаете, он был болен. Так вот, он не успел еще до конца выздороветь, как принялся за старое. Он стал, как и раньше, ходить в походы с членами благотворительного общества «Рыцари Святого Людовика», а девушек из «Цветов Богородицы» начал водить в зоопарк. Вот камни в почки и вернулись. Да, сэр, такие вот дела.
   – Неужели вернулись?
   – Да. Вы знаете, он уже больше, я думаю, не поправится. Он ужасно расстроен, мистер Браш. В душе он совсем разочарован.
   – Чем же?
   – Тем, что случилось с его молодыми людьми. С этими рыцарями Святого Людовика, с которыми он так много возился два года назад. А они оказались сущими гангстерами. Да, сэр, хватали людей в парке, воровали автомобили и все такое прочее. А многие из «Цветов Богородицы» стали профессиональными партнершами.
   – А ч-ч-что это такое, Квини?
   – Я и сама-то толком не знаю. Знаю только, что, когда в танце у мужчины нет своей девушки, он платит другим девушкам, чтобы те танцевали с ним. Отец Пашиевски говорит, что собрания «Цветов Богородицы» он теперь может проводить и в дансинге.
   – А это не аморально – быть профессиональной партнершей, Квини?
   – Нет, я думаю, нет, но это хуже, чем ходить в зоопарк... Он совсем голову потерял. Они хотят немного подработать на стороне, понятное дело – депрессия. И еще другая вещь: никто из поляков, которые приходили играть в кегли в подвале, работы теперь не имеет. Одной капустой пробавляются, вот как они живут. Давайте поговорим о чем-нибудь другом, мистер Браш, – я не могу говорить о депрессии долго. Голова начинает кружиться.
   Браш, смущаясь, скосил глаза на Квини.
   – А отец Пашиевски... он еще чего-нибудь говорил обо мне?
   – Я же вроде бы сказала вам. Неужели забыла? Он молится о вас.
   Браш побледнел. Сердце его на какое-то время перестало биться.
   Квини добавила:
   – Вы в заздравном списке в пятницу. А я – во вторник, как раз вчера было.
   После недолгого молчания Браш тихо спросил:
   – Ты же не для того, чтобы сделать мне приятное, говоришь? Верно, Квини?
   – Конечно, верно. Мне казалось, что я вам об этом раньше говорила.
   До больницы они ехали почти час. Больница размещалась в нескольких зданиях, в парке. Браш остался внизу, а Квини с его гвоздиками пошла в палату. Вернувшись, она сказала:
   – Он говорит, вы можете подняться. Я подожду вас здесь... и, мистер Браш, он говорит... он очень сердитый, мистер Браш... он говорит, чтобы вы не читали ему проповедей. Он так нервничает, что вам, пожалуй, лучше не надо.
   – Не буду. Честно, не буду. Я уже ученый. Этому я как раз научился... Его мучают боли, Квини?
   – Не знаю, но выглядит он ужасно. Приготовьтесь, я не ожидала увидеть его таким.
   Браш вошел в палату на цыпочках и огляделся. Херб смотрел на него злобно. Испуганный Браш сел около его кровати.
   – Привет, чокнутый, как себя чувствуешь?
   – Нормально.
   – Знаю. Ты в полном порядке. Всегда в полном порядке. Фантастика.
   Браш не сводил с него взгляда, но молчал.
   – Что ж, раз ты пришел сюда, я тебе кое-что расскажу. – продолжал Херб. – Я тебя сюда не звал. Ты сам пришел, верно? Так что говорить буду я. Если уж нам выпало поговорить. Понял?
   – Да.
   – Во-первых, должен тебе сказать, что я скоро загнусь и мне на это наплевать. И поскольку с этим все ясно, хочу попросить тебя об услуге. Ты только честно скажи «да» или «нет».
   – Конечно, да, Херб.
   – Ты сначала послушай, о чем я прошу, черт возьми... Только «да» или «нет». Мне плевать, если ты не сможешь. Да или нет, и на этом все... Ну что ты сидишь, как идиот, выпучив глаза и открыв рот? Закрой хотя бы пасть, а то мало ли что в нее влететь может... То, о чем я собираюсь попросить тебя, даже не услуга, а просто предложение. И благодарить я тебя за это не буду. Хочешь делай, не хочешь – не делай, вот и все.
   Медсестра, склонившаяся над соседней кроватью, обернулась и сказала:
   – Вам нельзя волноваться, пятьдесят седьмой, а то мне придется прекратить свидание. Еще пять минут, и все.
   Херб застонал:
   – Иди к черту... Боже, как я ненавижу больницы... Слушай, Иисус, значит, так... Кстати, как твое настоящее имя?
   – Браш... Джордж Браш.
   – Значит, Браш... у меня в банке лежат двести сорок долларов, я хочу оставить их тебе, чтобы ты кое-что сделал для меня. Рассусоливать я не буду, расскажу только главное. Может, ты и не знаешь, но у меня были жена и дочка. Я жил у Квини, а жена жила у своих друзей. Мы не ругались... не расходились... просто у нас так было заведено. Я не видел особого смысла жить с ней в одном доме. Приходить домой обедать, возить ребеночка в коляске по улицам и всякая прочая ерунда – это не для меня. И однажды ей это, похоже, надоело. Ее больше никто с того дня не видел, видимо, смылась с каким-нибудь приезжим. А ребенка оставила. Люди, у которых она жила, ужасно разозлились, поэтому я забрал ребенка и определил его в другой дом, где я знал кое-кого. За что и плачу им три доллара в неделю. Я тебе оставляю эти деньги, и, если хочешь, можешь давать им по три доллара в неделю. Все деньги сразу я им не могу отдать – черт знает, что они с ними сделают. Ты все понял?
   Херб замолчал, чтобы перевести дух. Браш начал было говорить, но Херб выкрикнул с искаженным от боли лицом:
   – Молчи. Не говори ничего. Ты всегда делаешь из себя идиота, когда начинаешь говорить. Если ты снова распустишь слюни, я убью тебя.
   – Нет, Херб, не распущу... Скажи, я могу удочерить ребенка... навсегда?
   – Делай что хочешь.
   – Как ее зовут, Херб? Сколько ей лет?
   – Я не знаю, как ее зовут... кажется, Элизабет. Ей четыре или пять.
   – Херб, можно мне у себя ее оставить, официально?
   – Боже, лучше бы мне вообще тебе ничего не говорить. Забудь обо всем. Ничего не было. Все забудь.
   – Ты только скажи «да» или «нет», Херб. Я могу и адвоката привести...
   – Не надо никакого адвоката. Возьми, если хочешь, просто так.
   – Прекрасно, Херб. Именно этого я больше всего в жизни и хотел.
   – Идиот!.. Только не говори, что я навязал ее тебе. Я только предложил. Мне все едино.
   Херб начал шарить под подушкой и вытащил оттуда банковскую книжку и несколько незаполненных чеков.
   – Херб, деньги мне не нужны, – сказал поспешно Браш. – У меня столько денег, что я не знаю, куда их девать.
   – Заткнись! Пиши, что я тебе скажу.
   Браш выписал два чека: один на двадцать долларов на Херберта Мартина, другой, на оставшуюся сумму, – на себя. Херб подписал их с превеликим трудом.
   – На последних листках, – добавил он, – найдешь адрес ребенка. Миссис Бартон, номер не помню, Дрессер-стрит. Понял?
   – Да.
   – А внизу адрес моей матери. Я даю ей четыре доллара в неделю. В последние недели она ничего не получала, ведь меня привезли сюда в беспамятстве, так что понятия не имею, что с ней сейчас творится. Сама она тоже едва ли это знает, поскольку, как говорится, никогда не просыхает. Когда-нибудь, если будет желание, отошли ей долларов двадцать – тридцать... Хотя мне все равно. Пошли они все к чертям собачьим. Слава Богу, скоро выхожу из игры.
   Он долго молчал, глядя сердито на верхнюю часть окон. Браш сидел, весь напрягшись, у кровати.
   Херб перевел взгляд на Браша и сказал:
   – Я смотрю, шутки моих приятелей особого вреда тебе не принесли.
   – Нет, нет, – сказал Браш быстро. – Я уже на следующий день пришел в себя.
   – Почему они так высоко повесили занавески на окнах... Ни черта не могут в этих больницах... Ты, пожалуй, иди, пока не сморозил какую-нибудь чушь, Браш. Тебе лучше помолчать, уходи. Только оставь адрес, и если я чего надумаю, попрошу их написать тебе.
   Браш ушел. У двери он обернулся. Херб накрыл лицо простыней. Браш и Квини молча дошли до телеграфного столба и стали ждать автобус. Неожиданно Браш упал ничком на траву.
   – Что с вами, мистер Браш, что случилось?
   – Я не хочу больше жить, Квини... я не хочу больше жить в мире, где происходят такие вещи. С миром что-то не так, везде не так.
   Сначала Квини не отвечала. Она просто прижимала костяшки пальцев к губам. Потом сказала:
   – Мистер Браш, мне стыдно слышать от вас такое.
   – Я верю в Бога, но почему он так медлит с исправлением мира? Почему он намеренно огорчает таких людей, как отец Пашиевски, и почему он позволяет, чтобы жизнь таких отличных людей, как Херб, была совсем запутанная?
   – Мистер Браш, что за ужасные мысли приходят вам в голову? Я не хочу вас слушать.
   – Но, может быть, этому есть какое-нибудь объяснение?
   – Не хочу вас слушать.
   Квини закрыла уши руками. Вдруг Браш поднялся с земли, крепко схватил Квини за запястье и, глядя ей в глаза, сказал тихо, словно самому себе:
   – Квини, ведь это будет ужасно, если я потеряю веру в Бога?
   У Квини уже не было сил возмущаться. Она просто смотрела на него широко открытыми глазами. Он медленно продолжал:
   – Даже... тогда... я, наверное, останусь... таким же... верно, Квини?.. Только уже удовольствия я получать не буду. Только ради этого мира жить не стоит... Но веры своей я не потерял, хотя теперь и знаю, что верить не так легко, как я думал раньше... Квини, вот твои двадцать центов. Я не могу ехать с тобой. Я пойду пешком, мне надо все обдумать.
   Подошел автобус. Квини закричала:
   – Пешком вы не дойдете!
   – Дойду.
   Когда Квини уже поднялась на подножку, ему в голову пришла еще одна идея:
   – Квини, тебе приходилось иметь дело с детьми?
   – Да.
   – Я привезу к тебе ребенка сегодня вечером.
   – Что?
   – Я говорю, что...
   – Входите поживее, – сказал кондуктор.
   – Я привезу к тебе ребенка в три часа. Дочку Херба.
   – Кондуктор, – сказала Квини резко, – задержите автобус на минутку... Идите сюда, поедем на автобусе, мистер Браш; вы не в себе.
   – Я привезу с собой и старую даму – мать Херба.
   Кондуктор позвонил в колокольчик.
   – Входите, леди, или оставайтесь, – сказал он. – Автобус не может стоять здесь вечно.
   Автобус уехал, увозя с собой Квини, которая все же сумела высунуться из окна и крикнуть:
   – Берегите себя.
   Браш пошел в Канзас-Сити пешком. Постепенно удовольствие от ходьбы и размышления о будущем своих новых иждивенцев развеяли его отчаяние. Он зашел к Бартонам и отвел Элизабет в ее новый дом. Мать Херба отказалась покидать свою комнату и не пустила Браша к себе, но сквозь щелку подслушала его разговор с хозяйкой дома. Потом Браш послал ободряющую телеграмму Хербу и уселся рассказывать Элизабет о Всемирном потопе.

Глава IX

   Озарксвилл, штат Миссури. Рода Мей Грубер. Грабеж магазина миссис Эфрим. Уголовное досье Браша: третье тюремное заключение

   Несмотря на постоянные заботы, вошедшие в жизнь Браша вместе с Элизабет и необходимостью ее воспитания, голова его была неотступно занята предстоящей воскресной встречей. Чтобы утихомирить собственное нетерпение, он решил заполнить остающееся время работой. Ему надо было нанести несколько деловых визитов в окрестностях города, но он решил начать с поездки к учителю математики и директору школы в Озарксвилл, расположенный на юге штата Миссури. Прибыв на место, он обнаружил, что у него больше суток свободного времени – нужный ему человек уехал в инспекционную поездку по сельским районам, – и задумал осуществить один давно лелеемый план. Следуя примеру своего учителя Ганди, он вознамерился провести день в молчании. С четырех часов в четверг до четырех часов в пятницу ни одно слово не слетит с его губ. И, чтобы придать событию еще более торжественный характер, он пообещал себе, что в эти сутки к тому же не притронется к еде.
   Отныне он общался с внешним миром только с помощью бумаги и карандаша. Персонал гостиницы Бейкера с удивлением отметил, что на одного из постояльцев обрушился странный приступ ларингита. В четверг вечером мистер Бейкер, смотря на небо с балкона своей гостиницы, спросил Браша, не пойдет ли снег. Браш вытащил свой блокнот и решительно написал: «Нет». Браш ошибся. Проснувшись на следующее утро, он понял, что снег шел всю ночь; однако потеплело, снег перешел в дождь, который вскоре прекратился, и настал мягкий зимний день. Утро Браш провел в своей комнате, и, хотя голова его кружилась от голода, он ощущал прилив счастья, который связал с проводимым экспериментом. В начале третьего он отправился на прогулку, положив в карман несколько яблок, которые собирался съесть только после четырех часов. Он шел по улице, разглядывая дома, как вдруг его привлекло крайне необычное зрелище. В нескольких ярдах от тротуара, на ступеньках крыльца, сидела маленькая девочка, на шее которой висела табличка: «Я – ЛГУНЬЯ». Браш смотрел во все глаза на девчушку, девчушка, сложив важно губки, смотрела на него. Колебался Браш всего лишь мгновение. Подойдя по тропинке к дому, он вынул бумагу и карандаш и написал:
   «Как тебя зовут?»
   Маленькая девочка взяла у него письменные принадлежности и написала:
   «Рода Мей Грубер».
   «Ты можешь говорить?» – написал Браш.
   Рода настояла на том, чтобы ей дали бумагу и карандаш. Она написала:
   «Да».
   «Сколько тебе лет?»
   «Десять».
   «Говори. Ты же можешь говорить», – написал Браш.
   «Да, – написала Рода Мей, – только я не могу сейчас говорить, потому что провинилась».
   «Отец и мать дома?»
   «Да».
   Браш помедлил, но решать ему не пришлось. Груберы заметили, что на крыльце идет необычная беседа, и вышли на крыльцо.
   – Что здесь происходит? – спросил мистер Грубер мрачно.
   Браш в ответ приветливо улыбнулся.
   Миссис Грубер сказала визгливо:
   – Рода Мей, встань с крыльца. Иди сюда.
   Мистер Грубер следил за ней взглядом.
   – Сними эту штуковину с шеи, – сказал он. – Что этот человек говорил тебе?
   Миссис Грубер резко дернула Роду Мей и подтащила к себе. Рода Мей заплакала. Мистер Грубер повернулся к Брашу:
   – Что вам надо? А? Чего вы хотите?
   Браш начал писать на листке бумаги.
   – Вы глухонемой, что ли?
   Браш, все еще улыбаясь, покачал головой.
   – Вы не глухонемой? Тогда что?.. Рода Мей, что говорил тебе этот человек?.. Что-то здесь не так, – сказал он, многозначительно поднимая брови. – Ты лучше сбегай к Джонсам и вызови по телефону мистера Уоррена или шерифа. – Потом он снова повернулся к Брашу: – Чего вам надо? Продаете что-нибудь?
   Браш оторвался от своего занятия, покачал головой, показал на Роду Мей и ее табличку и снова принялся писать.
   Вопли Роды Мей стали громче. Отец шлепнул ее и заорал:
   – Иди домой. Домой иди... Ты, Мери, тоже иди домой. Я здесь сам разберусь.
   Миссис Грубер протянула свою дрожащую руку.
   – Будь осторожен, Герман.
   Браш наконец представил написанное им: «Я приду позднее, чтобы поговорить с вами об этом наказании. Надеюсь, вы поймете меня».
   С этим он пошел прочь, жестами демонстрируя дружеское расположение.
   – Только попробуй еще сунуться сюда, – крикнул Грубер, – шкуру спущу, слышишь? Я полицию вызову, ясно?
   Браш кивнул и снова попытался выразить дружеские чувства.
   – Если еще раз здесь увижу, зубы выбью, – проорал Грубер и вошел в дом, хлопнув дверью; из-за двери неслись вопли Роды Мей.
   В четыре часа Браш находился в нескольких милях от города на грязной дороге. Взглянув на часы и обнаружив, что зарок выполнен, Браш испытал удовольствие, близкое к экстазу. Он повернул к городу и пятнадцать минут бежал, потом замедлил шаг и съел яблоко. Он с любовью глазел на хижины скваттеров, на сторожевых псов, неуверенно подходивших к воротам, сделанным в проволочных заборах, на цыплят, рискнувших выбраться под ветром на бледный солнечный свет. Тропинка в сухой траве сменилась деревянным тротуаром. Вдалеке виднелась куча ржавых автомобилей, сваленных рядом с аркадой магазинных галерей, за магазинами была почта.
   На самой окраине города Браш набрел на магазин, а точнее, на два магазина, объединенных общей вывеской: «Н. Эфрим, мануфактура и галантерея». Одна дверь была заколочена; в витринах в беспорядке валялись выкройки платьев, грифельные доски, летающие змеи и лакричные палочки. Брашу подумалось, что он может купить здесь молочный шоколад, а заметив в витрине ряд кукол, он решил купить еще и куклу – в качестве примирительного дара Груберам.
   Когда Браш вошел в магазин, миссис Эфрим сидела у окна с вязаньем в руках. Это была сморщенная пожилая женщина с лицом умной опечаленной обезьяны. Поверх толстого шерстяного платья на ней был надет поношенный свитер, а поверх свитера – короткая зеленовато-черная накидка, отороченная выцветшей тесьмой. Она спустила очки на нос и посмотрела поверх них на Браша.
   – Мне... мне бы хотелось купить куклу.
   Миссис Эфрим отложила вязание и, упираясь руками в колени, тяжело встала на ноги и показала ему куклы.
   – Кукла для девочки десяти лет, – сказал Браш. – Может, вы ее даже знаете. Ее зовут Рода Мей Грубер.
   Миссис Эфрим кивнула. Браш рассказал ей о табличке с надписью «Я – лгунья».
   – Какой ужас! – воскликнула миссис Эфрим.
   Они взглянули друг на друга и сразу стали друзьями. Обоим хотелось поговорить. Они были согласны друг с другом, что так воспитывать детей нельзя. Браш таинственно намекнул, что воспитание девочек с некоторых пор начало его серьезно занимать. У миссис Эфрим было шестеро детей, и Браш с удовольствием узнал об их достоинствах и недостатках. Неожиданно он вспомнил, что голоден, и предложил миссис Эфрим яблоко, добавив, что, хотя не ел целые сутки, чувствует себя превосходно. Когда пришло время платить за куклу и молочный шоколад, он положил на прилавок десятидолларовую банкноту. Прежде чем дать сдачу, миссис Эфрим на мгновение заколебалась.
   – Пойду разменяю банкноту в аптеке, – сказал Браш.
   – Нет-нет. У меня есть сдача. Есть. Только она спрятана.
   – Спрятана?
   Миссис Эфрим взглянула на него и таинственно кивнула.
   – В наше время нельзя держать деньги в кассе. Нет, сэр. Ничего страшного, если вы узнаете, где я прячу деньги. Смотрите! – С этими словами она засунула руку за рулон ткани и вытащила оттуда пачку однодолларовых банкнот, а отодвинув в сторону несколько свернутых лент, добралась и до пятидолларовых бумажек. – Вот так мы и живем.
   – Понятно.
   Покупка была совершена, но Браш медлил, с завистью оглядывая магазинчик.
   – Молодой человек, – обратилась к Брашу миссис Эфрим, снова усевшись у окна, – вы умеете вдевать нитку в иголку?
   – Конечно, умею, миссис Эфрим. Я и сам неплохо шью.
   – Глаза у меня уже сдают. Мои дети, прежде чем уйти в школу или на работу, обычно вдевают мне нитки в пять-шесть игл, но иногда забывают. Если бы вы смогли вдеть нитки в пару иголок...
   – С удовольствием.
   Грабитель, вошедший в этот момент в магазин миссис Эфрим, застал Браша у окна вдевающим нитку в иголку.
   – Руки вверх! – заорал он. – Оба! Руки вверх!
   – Ach, Gott [17 - О Боже! (нем.)], – воскликнула миссис Эфрим.
   – Не шевелиться и не разговаривать! Если кто пикнет, тут же порешу. По-английски говорите? А? Может, не говорите?
   – Говорим, – ответили Браш и миссис Эфрим.
   – Хорошо. Не двигайтесь.
   Грабитель был молодой и нервный, явно начинающий; пестрый платок, которым он повязал лицо ниже глаз, то и дело соскакивал на плечи – это ему очень мешало. Он делал устрашающие жесты и бросал свирепые взгляды, но чаще всего громко орал и прицеливался в переносицу жертв. Он медленно перелез через прилавок, не сводя глаз и дула револьвера с Браша, открыл кассу и выгреб из ящика мелочь. Потом начал озираться в поисках чего-нибудь ценного. Браш и миссис Эфрим стояли рядом с поднятыми руками. Лицо Браша сияло от счастья. Он посмотрел вниз, ища поддержки своему веселью в глазах миссис Эфрим.
   – Чего скалишься, вонючка? – спросил грабитель. – Если хочешь жить, кончай склабиться.
   Браш перестал улыбаться, и грабитель продолжил свои поиски. Последовавшее долгое молчание прерывалось лишь бурчанием в пустом желудке Браша.
   Наконец грабитель сказал:
   – Эй, вы, я сюда не ради двух с четвертью долларов пришел. Здесь наверняка есть еще деньги, и я их найду. – Он обратился к Брашу: – Снимай пальто и бросай его на пол мне под ноги. Одно лишнее движение – и я всажу тебе пулю в пупок. Слышишь?
   – Слышу, – сказал Браш.
   Грабитель положил револьвер на прилавок, еще раз завязал пестрый платок и принялся обшаривать карманы Браша. Он нашел два яблока, кошелек с двумя долларами, пилочку для ногтей, «Короля Лира» и другие классические произведения, несколько газетных вырезок об Индии и бланк заявления о вступлении в брак.
   – Можно мне сказать? – спросил Браш.
   – Что такое? Что сказать? Что?
   – В пальто почти нет денег, но я знаю, где вы сможете их найти... Я вам потом возмещу все убытки, миссис Эфрим.
   Грабитель ошалело глазел на Браша, целясь ему в переносицу.
   – Ну, где они?
   – Я вам ничего не скажу, пока вы наставляете на меня револьвер, – сказал Браш. – Понимать должны, не маленький.
   – Что ты несешь?
   – Я знаю, что вы не собираетесь убивать нас, но вы можете убить нас случайно.
   – Не собираюсь?
   – Нет, конечно, нет. Убивать не собираетесь... Никогда не наставляйте оружие на человека. Это правило следует знать каждому.
   – Я тебя пристрелю, если будешь пасть разевать. Где деньги, о которых ты говорил?
   – Я хочу сказать вам об этом, но не скажу, пока вы не отведете свой револьвер от меня.
   Грабитель отвел дуло чуть в сторону и заорал:
   – Ладно, а теперь выкладывай.
   – Деньги лежат на полке за кассой, – сказал Браш спокойно, – за рулоном синей ткани.
   – Бог мой! – вскричала миссис Эфрим. – Как вы могли! Сумасшедший! Рассказать ему такое!
   Грабитель подозрительно рассматривал рулон материи.
   – Ах, вот как! Ах, вот как! Ловушка?
   Браш взволнованно шептал миссис Эфрим:
   – Я вам верну эти деньги, миссис Эфрим. Он в них нуждается больше, чем вы и я. Клянусь, вы получите все обратно до последнего цента. – Потом снова обратился к грабителю: – А за лентами есть еще и пачка пятидолларовых купюр.
   Миссис Эфрим завопила еще громче. Браш принялся горячо убеждать ее. Грабитель, все еще не доверяя Брашу, следил за спором.
   – Видите ли, миссис Эфрим, это очень интересный случай, у меня есть теория о ворах и грабителях. Я вам позже изложу ее. Честное слово, я все вам выплачу.
   Грабитель перекричал обоих:
   – А ну, заткнитесь оба! Вы что думаете? Думаете, я шучу? Я не шучу. Что еще за выдумка о деньгах на полке?
   Браш повторил указание. Грабитель извлек деньги из тайника.
   – Хорошо. Где еще есть деньги? Быстро.
   – Больше тайников я не знаю, – сказал Браш, – но, если вы позволите мне опустить одну руку, я достану еще немного денег.
   – Где они?
   – В... в кармане брюк.
   – Что? – заорал мужчина, словно от боли. – Руки не опускать, не то порешу.
   – Я просто хотел дать вам двадцать долларов, которые лежат в этом кармане.
   – Руки вверх!.. Ты что, чокнутый?.. Псих?.. Не опускай руки!.. Где деньги?
   Браш движением подбородка указал на карман.
   Какое-то время они в молчании смотрели друг на друга.
   Браш тихо сказал:
   – Вы ведь хотите денег, верно? За этим и пришли. Вот я и хочу дать вам немного. Вам они нужны гораздо больше, чем мне. Только вы не разрешаете мне опустить руку, чтобы достать их.
   В этот момент порывом ветра покосившуюся дверь магазина миссис Эфрим резко открыло, а затем с невероятным грохотом захлопнуло. Воздушным потоком высоко подняло занавески на окнах и разбросало по полу много вещей. Грабитель так испугался, что непроизвольно нажал на спусковой крючок – пуля угодила в оконную раму. Миссис Эфрим завопила громче прежнего. Грабитель выронил револьвер, перепрыгнул через прилавок и, упав на одно колено, заверещал:
   – Что такое? Что здесь происходит?
   Браш поднял револьвер и стал посередине комнаты.
   Нахмурив брови, он направил револьвер в угол комнаты.
   – А теперь вы поднимите руки, – сказал он. – Я не верю в оружие, но я хочу, чтобы вы стояли на месте, пока я буду говорить.
   Грабитель, чуть слышно ругаясь, согнулся настолько, что из-под прилавка выглядывали только его глаза. Миссис Эфрим начала дергать Браша за рукав.
   – Пусть он сначала отдаст мои деньги.
   – Нет, миссис Эфрим, нет! Как вы не понимаете? Это же что-то вроде эксперимента. Мы дадим этому человеку возможность начать новую жизнь. Неужели не понимаете? Я верну вам все до последнего цента.
   – Мне не нужны ваши деньги. Я хочу получить свои. И все. И еще я тотчас же позвоню мистеру Уоррену.
   – Нет, миссис Эфрим.
   – Да, позвоню.
   – Миссис Эфрим, – сурово начал Браш, – встаньте вон там и поднимите руки вверх.
   – Ach, g’rechter Gott! [18 - О, Боже праведный! (нем.)]
   – Поднимите руки, миссис Эфрим. Простите, но я знаю, что делаю... Грабитель, – продолжал Браш тихим голосом, – как вас зовут?
   Ответа не последовало.
   – Вы владеете каким-нибудь ремеслом?
   Снова молчание.
   – Вы давно грабите людей?
   – Стреляй быстрей и кончай с этим, – пробормотал грабитель презрительно, но укрытия за прилавком не покинул.
   Браша это не смутило. Он продолжил:
   – Я позабочусь о том, чтобы вы ушли из магазина с пятьюдесятью долларами. Этого хватит, чтобы питаться и снять жилье на первое время. Отправляйтесь в такое место, где вы сможете все спокойно обдумать. Еще вот что. Даже я вижу, что из вас никогда не получится хорошего грабителя.
   Браш начал было рассуждать о преимуществах честности, но тут его прервали самым несчастливым образом. В дверь магазина вошла старая покупательница, которая тут же поднесла ладошку к губам, все же сумев крикнуть через нее:
   – Что случилось, миссис Эфрим?
   – Не знаю, миссис Робинсон, – ответила миссис Эфрим мрачно. – Ничего не знаю.
   Браш сказал резко, чуть повернув голову:
   – Сюда сейчас нельзя, поскольку мы очень заняты. Приходите через полчаса.
   – Миссис Эфрим, – сказала, задыхаясь, миссис Робинсон, – я позову мистера Уоррена, – и исчезла.
   – Эта женщина все испортила, – сказал Браш со вздохом нетерпения и опустил дуло револьвера. – Насколько я понимаю, надо спешить... Миссис Эфрим, он может сбежать через черный ход?
   – Не спрашивайте меня ни о чем, – отвечала миссис Эфрим. – Я все равно ничего вам не скажу.
   Браш подошел к прилавку и положил на него несколько банкнот.
   – Вот ваши деньги, – сказал он грабителю. – Стоимость оружия здесь тоже учтена. А теперь идите, лучше вот через эту дверь.
   Мужчина схватил деньги и, протиснувшись бочком мимо Браша, надул щеки, шумно выдохнул и бросился наутек.
   Браш осторожно положил револьвер на прилавок.
   – Ужасно интересно, не так ли? – сказал он, еле сдерживая смех. – А сейчас я отдам вам долг.
   Миссис Эфрим не отвечала. Она подошла к кассе и с треском захлопнула ящик.
   – Не сердитесь на меня, миссис Эфрим. Я не мог поступить иначе, не предав своих идеалов.
   – Вы сумасшедший.
   – Нет.
   – Сумасшедший. Еще какой. Ну какому нормальному человеку придет в голову добровольно отдать деньги грабителю? Да к тому же еще и отпустить его на все четыре стороны!.. Нет, я не возьму ваших денег. У вас и так уже многое забрали... Уходите, пока не пришли полицейские и не арестовали вас.
   – Я не боюсь полицейских.
   – Слушайте, что вам говорят, – уходите.
   – Миссис Эфрим, если я сделал что-то не так, я попрошу прощения. Я должен вам около тридцати пяти долларов...
   В дверях показался городской констебль мистер Уоррен, с ним были несколько мужчин и миссис Робинсон.
   – А теперь спокойно, – скомандовал мистер Уоррен. – Поднимите руки и выходите тихо.
   Браш с улыбкой сказал миссис Эфрим:
   – Он принял меня за грабителя. Я к вашим услугам, констебль. – Мистер Уоррен надел на него наручники. – Мистер Уоррен, – сказал Браш, – надеюсь, я смогу есть в этих штуковинах, ведь за последние сутки я съел всего одно яблоко и очень голоден.
   – Закрывайте магазин и следуйте за нами, миссис Эфрим, – сказал мистер Уоррен. – Мы хотим услышать от вас, что произошло.
   – Мне нечего рассказывать, – сказала миссис Эфрим пронзительным голосом. – Это все глупая шутка. Нет, я магазин не оставлю, нет.
   Но констебль настоял на своем, и вскоре процессия уже двигалась по Мейн-стрит. Судьба распорядилась так, что в это время на галерее стояли мистер и миссис Грубер.
   – Смотри, Герман! Смотри! – закричала миссис Грубер, хватая мужа за руку. – Это тот самый человек! Который чуть не украл нашу дочь.
   – Чарли Уоррен, – сказал мистер Грубер, – я обвиняю этого человека в попытке украсть мою дочь Роду Мей.
   – Следуй за нами, Герман, – сказал Уоррен.
   В тюрьме Браша отвели в камеру. Он съел еще одно яблоко, тяжело вздохнул и лег спать.

Глава X

   Озарксвилл, штат Миссури. Джордж Браш встречает великого человека и узнает нечто важное о себе. Судебное разбирательство

   На следующее утро, после завтрака, тюремщик отпер дверь камеры Браша и сказал:
   – Вы можете погулять во дворе, если хотите. Судьи Карберри до обеда не будет. Он уехал на рыбалку.
   На дворе было тепло и солнечно. С трех сторон двор окружали тюремные стены, с четвертой – высокий проволочный забор, за которым находился дом тюремного надзирателя с огородом. Во дворе вдоль дорожки, посыпанной гравием, стояло несколько грубо сколоченных скамеек. На одной из них, нежась на солнце, лежал человек в плаще. Он повернул голову и изучающе смотрел на Браша. У него было тонкое лицо, насмешливый взгляд и длинные шелковистые усы.
   – Так, так, – сказал он, – еще один! – и сел.
   Браш подошел к нему и поздоровался за руку.
   – Меня зовут Джордж М. Браш. Я из Мичигана, коммивояжер, продаю учебники фирмы «Колкинс энд компани».
   – Родинки есть?
   – Что?
   Мужчина снова лег.
   – Меня зовут Заратустра Илс. Я лежу на лавках, чем и зарабатываю себе на жизнь.
   Браш посмотрел на него с удивлением, но Илс повернулся к нему спиной. Браш возобновил изучение тюремного двора. С другой стороны забора громадный светло-желтый кот осторожно пробирался между сорняками. Браш попытался привлечь его внимание зазывными выкриками, но кот никак не хотел замечать его, принявшись вскоре вылизывать свои передние лапы. Женщина, развешивавшая белье на веревку, позвала: «Битти! Битти!», бросила на Браша презрительный взгляд и ушла в дом. Мысли Браша вернулись к физическим упражнениям. Он энергично походил по двору и сделал несколько наклонов вперед. Его товарищ по несчастью повернулся на другой бок и открыл один глаз. Потом зевнул и сел.
   – Расслабляйся, говорю тебе, расслабляйся, – сказал он.
   Браш подошел к нему.
   – Я и сам верю в расслабление, – сказал он, – но лучше всего расслабляешься после какого-нибудь напряжения.
   Браш сел на скамью. Они помолчали, потом Браш сказал:
   – Очень хорошо здесь к заключенным относятся.
   – Превосходно, – сказал Илс и сплюнул. – Лучше некуда.
   Браш понял, что сказал что-то не то. Он слегка покраснел и добавил:
   – Я имел в виду яичницу с ветчиной... и то, что погулять можно.
   – Подлизываются, – сказал Илс.
   – Да и отпечатки пальцев здесь не берут.
   – Думаю, что у тебя взяли бы, если бы ты их хорошенько попросил. Им наверняка понравился твой нрав. Они таких ценят. Им как раз такие заключенные и нужны. – Тут Илс снова лег и закрыл глаза. – Они будут скучать без тебя после твоего освобождения.
   – А-а, я понял, – сказал Браш со смехом. – Вы шутите. А ведь сначала до меня и не дошло.
   Мужчина открыл глаза, пристально посмотрел на Браша и снова закрыл их. Лишившись собеседника, Браш начал слоняться по двору, подбирая мусор и складывая его в углу аккуратной кучкой. Вскоре другой заключенный встал с лавки, подошел к Брашу и на сей раз приветливо сказал:
   – Нам незачем ссориться. Меня зовут Бёркин, Джордж Бёркин. Дай твою лапу, Браш, дай твою лапу. Я из Нью-Йорка. Сейчас без работы, но по профессии я кинорежиссер. Иди садись и давай поговорим о нашем позоре. Меня сюда посадили за мое любопытство. А тебя за что?
   – Я здесь по двум причинам. Во-первых, они думают, что я пытался украсть маленькую девочку, а во-вторых, они считают, что я пытался ограбить магазин или, во всяком случае, помог скрыться грабителю.
   – Понятно. И все это чистое недоразумение?
   – Да. Кроме второго их предположения, да и то я действовал, полностью отдавая себе отчет в происходящем. Хотите расскажу?
   – Минуточку. У тебя есть сигареты?
   – Нет. Не курю.
   – Не куришь?
   – Нет.
   – Ладно, тогда выкладывай свою историю.
   И Браш рассказал ему все, начиная с обета молчания и кончая заключением в тюрьму. Затем дополнил свой рассказ отчетом об аресте в Армине, теориями Добровольной Бедности и перевоспитания грабителей. После его рассказа оба долго молчали. Наконец Бёркин встал и, засунув большие пальцы рук за ремень, принялся, прищурившись, задумчиво глядеть на солнце.
   – Так, – сказал он, – я уже давно ищу такого человека, как ты. Это же надо, где нашел – в тюрьме!
   – Такого, как я?
   – Да. Ты знаешь, кто ты? Ты абсолютно логичный человек.
   Браш не мог поверить своим ушам.
   – Я? Абсолютно логичный?
   – Самый логичный человек из тех, кого мне довелось встречать в жизни.
   – Вообще-то... я всегда считал, что я логичный... но почти все говорили, что я сумасшедший. – Затем он неуверенно добавил: – А это хорошо – быть логичным?
   Бёркин молча отошел от него на несколько шагов. Потом возвратился на прежнее место и сказал:
   – Во всяком случае, дело это нешуточное.
   – О да, – сказал Браш поспешно. – Я самый счастливый человек на свете.
   – Тебе виднее, – сказал Бёркин.
   Браш снова замолчал в нерешительности.
   – А вы не хотите рассказать, как... как возникло недоразумение, из-за которого они посадили вас сюда?
   – Конечно, расскажу, – сказал Бёркин. Он стоял в небрежной позе, опираясь одной ногой на скамью, но говорил со всевозрастающим ожесточением, а нервный тик на левой щеке, который Браш заметил раньше, становился все сильнее. – Я стоял на лужайке около дома и смотрел в окно. Кто-то из соседнего дома позвонил в полицию, и меня забрали. Вот и все. – Помолчав, он взорвался: – Я никогда и ни перед кем не оправдываюсь. Никогда ни о чем не жалею. Мне плевать, что они думают. Если они думают, что я шастаю по улицам... их города, чтобы подсмотреть... как раздеваются их ведьмы, это их дело. Пусть держат меня в тюрьме, сколько захотят. Мне плевать. Я ничего объяснять не собираюсь. Незачем помогать идиотам. Понимаешь? Я такой, и меня не переделаешь.
   Браш затаил дыхание. Бёркин склонился над ним и орал ему прямо в лицо:
   – Ты послушай, послушай. Придет время, и они будут рады, если я просто упомяну их Богом проклятый городишко... Я кинорежиссер, понял? Лучший в мире. Я самый великий американский художник в своем роде, понял? Я кинорежиссер. Моя профессия требует знать все. Я болтаюсь по стране в своем «форде» и просто смотрю, наблюдаю. Вот и все. И однажды вечером я попадаю в Озарксвилл, штат Миссури. И что здесь такого? Я иду по улице и вижу освещенное окно. И что здесь такого? Муж, жена и ребенок ужинают. Если ты смотришь через окно на людей, которые не подозревают, что за ними наблюдают, ты видишь намного больше, чем в любом другом случае. Ты это понимаешь?
   – Да, – сказал Браш тихо.
   – Невозможно представить, как много человек видит в таком случае. Он видит людские души. Понимаешь?
   – Да.
   – Я наблюдал несколько часов, пока меня не забрала полиция. Вот и все. Как тебе это нравится?
   Браш сказал спокойно:
   – Вам надо только рассказать им вот так, как мне. И они обязательно поверят.
   Бёркин заорал:
   – Говорят же тебе, я никогда не оправдываюсь.
   – Я все сам расскажу судье, – сказал Браш. Затем, медленно подняв голову, добавил с улыбкой: – Вам приятно верить.
   – Откуда ты взялся, черт возьми? – пробурчал Бёркин и отошел, будто разозлился. Вернувшись, он сказал: – Кроме того, судья в этом городе – стреляный воробей. Он уже здесь сорок лет никому рта раскрыть не дает. Он не только судебных процедур не выполняет, он даже не слушает обвиняемых. И у тебя шансов не больше моего. Чему ты так радуешься, хотел бы я знать?
   – Не знаю, – ответил Браш тихо. – Наверное, люблю, когда со мной что-нибудь происходит.
   – Ты чокнутый, – сказал Бёркин.
   – Знаю, – ответил Браш, продолжая улыбаться, – но вы сказали, что я логичный.
   – У тебя есть что-нибудь почитать?
   – Да, в камере у меня есть книги. А с собой – только это. – И Браш вытащил Новый Завет, «Короля Лира» и брошюру о промывании толстой кишки.
   Бёркин взял «Лира» и вернул Брашу два других произведения.
   – Никогда не держи эти две книжечки отдельно, – сказал он.
   Браш стоял, опустив голову, и обдумывал услышанное.
   – Мне не нравится, когда вы так говорите, – сказал он.
   – Мы живем в большой свободной стране, – ответил Бёркин весело, снова улегся на скамью и прочитал «Короля Лира» от корки до корки.
//-- * * * --//
   Слух о кровожадном Джордже Браше мигом разнесся по городку, и к двум часам пополудни зал заседаний суда заполнился благоговейно молчавшими горожанами. С появлением Браша на месте обвиняемого тишина стала еще напряженнее – зал затаил дыхание. Браш плотно сжимал губы и был чуть бледнее обычного, но смотрел вокруг безо всякого смущения. Судья Карберри вот уже тридцать пять лет был самым известным жителем городка, но, когда он вошел, все воззрились на него так, словно увидели впервые. Он устало огляделся, высморкался и сел. Это был немолодой лысый человек с маленькими черными глазками и острым носом, окруженным мириадами морщинок – следами доброты, разочарования и скуки. Его настолько рассердило непривычное столпотворение, что он проявил больше неуважения к судебным процедурам, чем обычно. Он пробормотал несколько распоряжений секретарю, и тот начал спешно выполнять их. Пока оглашалось обвинительное заключение, судья искусно построил баррикаду из многотомных «Комментариев» Блекстоуна [19 - Речь идет о «Комментариях к английским законам» (1765 – 1769) английского юриста У. Блекстоуна.], за которой имел обыкновение читать во время судебных заседаний. Сейчас он заканчивал роман Джордж Элиот и собирался весной приняться за «Уэверли» [20 - «Уэверли» (1814) – исторический роман В. Скотта (1771 – 1832).].
   – ...попытка похищения малолетней... – бормотал секретарь, – подстрекательство к краже и соучастие в ней... виновным себя не признает... защищать себя будет сам...
   Пригласили мистера Уоррена.
   – Значит, так, мне позвонила миссис Робинсон и сказала, что в магазине миссис Эфрим происходит грабеж, поэтому я...
   Судья украдкой пробежал пару абзацев «Адама Бида» [21 - «Адам Бид» (1859) – роман английской писательницы Джордж Элиот (1819 – 1880).] и поднял голову.
   – Оба обвинения выдвигаются против одного и того же лица? – спросил он сухо.
   – Да, ваша честь.
   – И произошло это в один день?
   – Да, ваша честь.
   Судья позволил себе бросить на Браша взгляд, полный холодного презрения. Браш встретил этот взгляд не дрогнув. Наступила тишина. Браш поднял руку.
   – Можно мне сказать, ваша честь? – спросил он.
   Сначала судья, казалось, не слышал его.
   – Что вы хотите сказать?
   – Ваша честь, я хочу, чтобы вы знали, что повода для судебного разбирательства просто нет.
   – Вот как?
   – Да, все это чистое недоразумение. И если вы позволите мне рассказать сейчас, что же произошло, мы все покинем зал судебных заседаний через четверть часа. Кроме того, ваша честь, я могу объяснить все и о деле мистера Бёркина, которое вы будете слушать после моего, – оно тоже основано на недоразумении.
   – Вам случалось ранее представать перед судом?
   – Нет, ваша честь. – Потом он без энтузиазма добавил: – Но меня уже арестовывали.
   – Ах, вот как?
   – Да, но это тоже были недоразумения. И через час меня выпускали.
   – Вы можете сообщить суду, за что вас арестовывали и где?
   – С удовольствием, ваша честь.
   – А мы вас с удовольствием послушаем.
   – Первый раз меня арестовали в Батон-Руж, в штате Луизиана. За то, что ехал в автобусе для черных. Я верю в расовое равенство, ваша честь, и в братство людей, и, чтобы продемонстрировать свою веру, я сел в автобус для черных. И меня арестовали... Второй раз...
   Судья Карберри остановил его поднятием руки. Он медленно обвел чуть затуманенным взором замершую публику, потом повернулся к стенографисту, будто желая убедиться, что тот занес в протокол это показание. Затем он поднял глаза к верхней части окон, словно размышляя, не следует ли заказать новые рамы. Наконец его взгляд вновь упал на Браша. Судья высморкался и вежливо предложил:
   – Будьте добры, продолжайте, пожалуйста.
   – Второй раз меня арестовали месяц назад в Армине, в штате Оклахома. Снимая деньги со счета в банке, я сказал президенту, что, по-моему, сберегательные банки аморальны. За это меня арестовали.
   – У вас были основания сомневаться в надежности вашего банка?
   – Я совсем не это имел в виду, ваша честь. Я хотел сказать, что все банки подобного типа сами покоятся на людских страхах и порождают в людях новые. У меня есть собственная теория на этот счет, но для изложения мне надо время.
   – Понятно, – сказал судья. – Ваши идеи отличаются от общепринятых, верно?
   – Верно, – ответил Браш. – Я не для того четыре года учился в колледже и пережил нелегкое религиозное обращение, чтобы иметь общепринятые идеи.
   И снова удивленный взгляд судьи поплыл по залу. Он заметил миссис Эфрим, сидящую в окружении своих шестерых празднично одетых детей, – вся семья смотрела на него с благоговейным ужасом. Он заметил чету Груберов и Роду Мей, отмытую так, что она розовато светилась, и одетую в белое выходное платье.
   – Можете садиться, – сказал он Брашу, потом буркнул что-то секретарю и вышел из зала. Подойдя к телефону, он позвонил своей жене.
   – Ты знаешь, Эмма, – сказал он, опустив глаза и почесывая щеку, – м-м-м... м-м-м... бери свое шитье и приходи в суд.
   – Это еще зачем, Дарвин?
   – Видишь ли... видишь ли... тебя может заинтересовать то, что здесь происходит.
   – Если это что-то неприличное, Дарвин, то ты знаешь, что я таких вещей не люблю.
   Судья медленно высунул кончик языка.
   – Нет... о нет... все в высшей степени прилично.
   – Так что же это такое, Дарвин?
   – ...тут один тип... не совсем обычный. Лучше приходи. И захвати с собой шитье.
   – Слушай, Дарвин, я не позволю тебе издеваться над несчастным арестантом. Знаю я тебя. Знаю и ничего такого не потерплю.
   Судья пожал плечами.
   – Это арестант издевается надо мной, Эмма... Создается такое впечатление. Сегодня мы устроим небольшой спектакль. Позвони Фреду, узнай, может, он свободен. И Люсиль тоже захвати.
   Фред Харт был мэром Озарксвилла последние двадцать лет. Люсиль была его жена. Харты и Карберри играли в бридж три вечера в неделю уже не один десяток лет.
   – Если я приду, я хочу, чтобы ты вел себя прилично, Дарвин. Я уже тысячу раз говорила тебе, что не терплю твоих сарказмов.
   Судья вернулся на свою скамью и окинул подсудимого взглядом, внушающим благоговейный страх. Уж он позаботится о том, чтобы до прихода жены ничего интересного не происходило. Мистер Грубер под присягой поведал суду историю оскорбленной добродетели... единственного и горячо любимого ребенка. Он подробно описал странное поведение обвиняемого, его притворную немоту. Все присутствующие сами могут убедиться, что обвиняемый умеет говорить. Браш поднял руку, но судья резко повелел ему опустить ее. Грубер продолжал бубнить, и судья сумел проглотить полглавы «Адама Бида». Вызвали миссис Грубер, она тоже дала бессвязный отчет о происшествии. Наконец судья увидел, как его жена и Харты усаживаются в последнем ряду. Он сунул в свой роман закладку и отложил его в сторону. Миссис Грубер отпустили и вызвали Браша.
   – Чем вы занимаетесь, молодой человек, и что привело вас в Озарксвилл?
   – Я коммивояжер, продаю книги фирмы «Колкинс», издателей учебников для школ и колледжей. В ваш город я приехал, чтобы повидаться с директором Макферсоном.
   – Ясно. У вас когда-нибудь случались нарушения речи?
   – Нет, ваша честь.
   – У вас не было вчера ларингита?
   – Нет, ваша честь.
   – Тогда вы можете объяснить, почему вчера притворялись немым?
   – Да, ваша честь, нет ничего проще.
   – Очень хотелось бы послушать.
   – Ваша честь, – начал Браш, – я увлекаюсь Ганди.
   Судья со стуком опустил карандаш и сказал громким голосом:
   – Молодой человек, потрудитесь отвечать только на поставленные вопросы.
   Браш расправил плечи.
   – Я стараюсь, ваша честь. По-другому на ваш вопрос я ответить не могу. В последнее время я много изучал идеи Ганди и...
   Судья Карберри бросил исступленный взгляд на свою жену, затем, проведя рукой по подбородку, заорал:
   – Хватит! Сейчас же прекратите! Я не позволю издеваться над собой в здании суда. Молодой человек, сейчас не время заниматься отвлеченными разговорами. Вы понимаете хотя бы, что вам предъявлены два серьезных обвинения? Понимаете?
   – Да, – сказал Браш и упрямо сжал рот.
   Судья опустил глаза и сказал уже тише:
   – Продолжайте, но только без глупостей.
   Браш молчал. Молчание длилось долго.
   Судья взглянул на него.
   – Вы хотите к обвинениям против вас добавить еще и неуважение к суду? Хотите?.. Хорошо... Молодой человек, вы, должно быть, не понимаете своего истинного положения. Вас обвиняют в совершении двух преступлений, за каждое из которых вы можете надолго оказаться в тюрьме штата. Вы провели в Озарксвилле менее двух дней, и за вами уже тянется целый хвост – именно хвост – обвинений и деяний, каких здесь не видывали уже лет пятнадцать. А вы тем не менее ведете себя фривольно, да, фривольно, перед судом.
   Браш сделался еще бледнее, но твердость духа не утратил.
   – Я не боюсь ничего и никого, ваша честь, – сказал он. – Я хочу только одного – рассказать правду, но вы меня понять не хотите.
   – Хорошо, попробуйте еще раз. Но если вы снова заговорите о Ганди, я отправлю вас обратно в тюрьму, чтобы вы там поостыли.
   Браш вытер лоб.
   – Я ни с кем не говорил вчера до четырех часов, потому что дал обет молчания, – сказал он.
   Судья неожиданно догадался, почему обвиняемый говорил о Ганди. Когда он вновь появился из-за своей баррикады, все еще тяжело дыша, он посмотрел на жену. Та погрозила ему кулаком.
   – Понятно. Продолжайте, – сказал он.
   – Этот обет молчания, – продолжал Браш, – повторял действия некоего индийского лидера. После двух часов я пошел прогуляться. На крыльце одного из домов я увидел сидящую девочку. На шее у нее висела табличка «Я – лгунья».
   – Что? – спросил судья.
   – «Я – лгунья».
   Когда прошло замешательство, все глубоко вздохнули, а судья выпил воды.
   – Зачем вы подошли к ребенку? – спросил он.
   – Мне казалось, что так нельзя наказывать. Лгать, конечно, нехорошо, но, я думаю, так наказывать ребенка за ложь нельзя.
   – Понятно... Простите, а у вас самого есть дети?
   Браш немного помолчал.
   – Нет, – сказал он тихо, – наверное, нет.
   – Простите, не понял, – сказал судья, наклоняясь вперед.
   – Нет, насколько я могу судить, – сказал Браш.
   Судья Карберри стал перекладывать бумаги на столе.
   – Ладно, мы пока отложим этот вопрос, – сказал он. А потом спросил громко: – А сама девочка в суде?
   Роду Мей подвели к месту для дачи свидетельских показаний. Ей подробно рассказали, как клясться на Библии, и она выполнила процедуру очень уверенно и с заметным удовольствием.
   – Расскажи нам, Рода, что случилось, – попросил судья.
   Рода Мей повернулась к публике. Она с гордостью смотрела на мать. Потом вновь встала лицом к судье.
   – Меня зовут Рода Мей, – сказала она. – Я сидела около дома, и по тропинке ко мне подошел вот этот дяденька, и я сразу поняла, что он совсем плохой человек.
   – А почему ты сидела на крыльце?
   – Потому, что я провинилась.
   – Так, и что же этот человек сделал?
   – Он сказал, чтобы я шла с ним в гадкое место, но я ответила «нет», потому что люблю папочку и мамочку.
   – Он попросил тебя пойти с ним?
   – Да, но я не пошла, потому что люблю папочку и мамочку.
   – Будь внимательна, Рода Мей. Ты должна говорить правду... Он сказал или же написал?
   – Он написал, судья Карберри. Но я сразу поняла, что он гадкий похититель детей. Он посмотрел на меня вот так, и я его сразу ударила ногой. Сильно ударила. Он побежал, я за ним и еще раз ударила его ногой прямо в лицо и...
   – Мистер Грубер! – возопил судья.
   – Я слушаю, судья Карберри.
   – Уведите вашу дочь домой... Переходим ко второму обвинению.
   Пока Груберы с опущенными головами пробирались к выходу, в зале стояла гнетущая тишина.
   Затем судья учтиво предложил:
   – Будьте добры, миссис Эфрим, рассказать суду о событиях, имевших место в вашем магазине вчера днем.
   Миссис Эфрим, шурша пышным платьем из черного шелка, протиснулась мимо своих детей и встала на свидетельское место. Судья обращался к ней с почтительностью, которую с некоторой натяжкой можно было назвать галантной. Едва опустив руку после принятия присяги, миссис Эфрим ринулась в бой.
   – Судья Карберри, не могу передать, как мне тяжело находиться в суде в таком качестве. Я в этом городе уже сорок лет – приехала сюда с мужем, упокой его душу, Господи! – и никогда не переступала порога этого здания, если не считать уплаты налогов в цокольном этаже, судья Карберри.
   – Но, миссис Эфрим, к вам лично это не имеет отношения. Уверяю вас...
   – Говорите, что хотите, судья Карберри, – сказала она, скорбно сжимая руки, – это очень порядочно с вашей стороны, но факт есть факт.
   – Ну что вы, что вы, миссис Эфрим, – сказал судья, наклоняясь вперед, – суд считает честью для себя, что вы нашли время прийти сегодня сюда. И вы, и мой друг Натан Эфрим всегда были одними из самых уважаемых граждан этого города, и суд польщен вашим присутствием.
   Миссис Эфрим бросила строгий взгляд на своих шестерых детей, сидящих с открытыми ртами, и начала излагать свою историю:
   – Дело в том, судья Карберри... ваша честь... что этого молодого человека я ни в чем не обвиняю. Мне кажется, что он просто отличается от остальных людей, вот и все. Я до этой минуты не знаю, что же на самом деле произошло. Сначала я подумала, что встретила очень приятного молодого человека. – Тут она взглянула на него. – Не знаю, что и думать, ваша честь.
   – Спасибо, миссис Эфрим. Расскажите просто, как все происходило.
   – Ну, он вошел. Я сидела у окна и вязала... не прошло и двух минут, как он начал... просто не знаю, как еще сказать... он начал втираться ко мне в доверие.
   – Что вы говорите!
   – Не знаю, как это по-другому выразить, ваша честь, судья Карберри. Чего он только не делал. Он угощал меня яблоком, вдевал нитки в иголки...
   – Простите, не расслышал.
   – Он вдел нитки в три или четыре иголки. Поинтересовался, как зовут моих детей. Он... он купил куклу. Да, сэр. Он предложил мне съесть его яблоко и сказал, что сам не ел уже целые сутки. А потом... потом он убедил меня показать ему тайник, в котором я храню деньги.
   – Ничего подобного, миссис Эфрим, мне еще в жизни слышать не приходилось.
   – Это очень забавно, ваша честь. Чего он только не делал, но должна вам сказать, что он мне нравился, пока не стал вести себя странно при появлении грабителя.
   – Расскажите нам об этом подробнее, пожалуйста.
   Однако у миссис Эфрим ничего не получалось. Из ее путаного рассказа у судьи Карберри сложилось впечатление, что на магазин напали три или четыре грабителя, что имели место гроза, разбитые витрины и очень необычные обмены денег. Однако он весьма тепло поблагодарил ее, и она заняла свое место около детей, которые после такого значительного похода матери в большой свет не решались даже искоса посмотреть на нее. Вызвали миссис Робинсон. Ее свидетельские показания свелись к тому, что грабителем, обвязавшим лицо носовым платком, был не кто иной, как обвиняемый, который стоял посреди магазина с револьвером в руках и терроризировал миссис Эфрим. Это показание подтвердил мистер Уоррен.
   Наконец вызвали Браша.
   – Молодой человек, правда ли, что вы вызнали у миссис Эфрим, где она прячет деньги?
   – Да, она...
   – Правда ли, что вы сказали грабителю, где спрятаны ее деньги?
   – Да, ваша честь, но я собирался вернуть ей все.
   – Правда ли, что вы взяли револьвер и угрожали им миссис Эфрим?
   – Да, но я совсем не хотел...
   – Не надо мне говорить, чего вы хотели, а чего – нет. Мне нужны только факты, которые говорят сами за себя. Верно ли, что вы позволили грабителю бежать, когда узнали о скором приходе помощника шерифа?
   Браш молчал.
   – Вы собираетесь отвечать на этот вопрос?
   Браш продолжал молча смотреть перед собой. Судья ждал. Наконец он заговорил тихим пронзительным голосом:
   – Вы, я вижу, взяли на себя еще один обет молчания. Ничего удивительного! Вам нечего сказать! Факты говорят сами за себя. Вы хотели доказать мне, что все это сплошное недоразумение. Вы были уверены, что мы все покинем этот зал через четверть часа... Опустите руку!.. Вы втерлись в доверие к миссис Эфрим. Вдевали нитки в иголки! Вы даже пошли на то, чтобы купить куклу, не так ли? Неудивительно, что вам удалось выяснить, где она прятала деньги.
   В этом месте судья настолько восхитился собственным остроумием, что спрятал голову за баррикадой книг и закашлялся. Когда он снова появился из-за книг, Браш спускался по ступеням в зал и, совершенно очевидно, намеревался покинуть здание.
   – Куда это вы направились? – закричал судья.
   – Я не позволю говорить со мной таким образом, судья Карберри, – сказал Браш.
   – Вы находитесь под арестом! Полицейский, задержите этого человека.
   Браш сказал:
   – Вы не даете мне говорить!
   – Возвращайтесь на место. Вы находитесь под арестом... Значит, вы передумали? Теперь вы хотите говорить?.. Куда вы идете?
   – Не беспокойтесь, я в тюрьму иду, в тюрьму. Лучше сидеть в тюрьме и вязать канаты, чем позволять вам так обращаться со мной, судья Карберри. Вы даже не выслушали моих объяснений.
   В этот момент, к великому удивлению и без того потрясенной аудитории, миссис Карберри с побагровевшим лицом подошла по проходу поближе к судейскому столу.
   – Веди себя прилично, Дарвин, – сказала она. Потом, повернувшись к Брашу, добавила: – Молодой человек, не обращайте на него внимания. Рассказывайте вашу историю. У него манера такая. Он не со зла. Он совсем не такой. Возвращайтесь на место и рассказывайте.
   – Тихо! Соблюдайте порядок! – закричал судья. – Сядьте на место, мадам, и уж позвольте мне вести судебное заседание... Я даю вам еще одну попытку, мистер Браш. – Но судья не смог побороть искушения съязвить и добавил вслед возвращающейся на место жене: – Если вы, мадам, будете справляться с домашним хозяйством, то уж я как-нибудь позабочусь о суде. – После чего он исчез за баррикадой «Комментариев» Блекстоуна, но вскоре появился, весьма потрясенный, вытирая глаза. – Мистер Браш, – сказал он важно, – вы можете объяснить свое вчерашнее невероятное поведение?
   – Да, сэр, могу.
   – Мы готовы выслушать вас. И не забывайте, что вы поклялись на Библии. Даю вам одну минуту! – Он жадно выпил воды, вытер лицо и призвал стенографиста быть предельно внимательным.
   Браш ясно и подробно изложил все, что случилось в магазине миссис Эфрим. Когда он закончил, судья молча посмотрел на свою жену. Потом снял очки, подышал на них и медленно протер. Аудитория молча следила за его движениями. Судья повернулся к миссис Эфрим:
   – Миссис Эфрим, вы не хотите чего-нибудь добавить?
   – Нет, судья Карберри. Все было так, как он рассказал.
   – Теперь по крайней мере у нас есть представление об этом деле. Мистер Браш, объясните суду, зачем вы отдали грабителю деньги миссис Эфрим.
   – Мое решение... основывалось на одной теории. Точнее, на двух моих теориях.
   – Что-о-о!..
   – Да, и этими теориями я во многом обязан Ганди.
   – Опять этот Ганди! – сказал судья примирительно.
   – Все это связано с ахинсой [22 - Ахинса (буквально: непричинение вреда живому) – наиболее характерный этический принцип индийской философии и религии.], ваша честь, но прежде чем я перейду к ахинсе, я должен рассказать вам о моем отношении к деньгам.
   И Браш рассказал суду о Добровольной Бедности.
   – А вы сами живете в соответствии с принципом добровольной бедности? – спросил судья.
   – Да, ваша честь. И самое главное в моей теории следующее. Бедный человек – даже если он миллионер – это тот, чья голова всегда забита тревожными мыслями о деньгах, а богатый человек – это тот, чья голова не забита тревожными мыслями о деньгах.
   – Благодарю вас, мистер Браш, – сказал судья сухо, – я уверен, что каждый из нас обогащен вашей мыслью.
   – И поэтому самые бедные люди в мире – это нищие и грабители. Теперь вы поймете, что я имею в виду, когда говорю: грабитель – это нищий, который не знает, что он нищий.
   – А сейчас я хочу спросить вас, мистер Браш, какая польза от того, что вы отдаете деньги этим вашим грабителям – нищим?
   – Это же просто. Давая деньги грабителю, вы, во-первых, демонстрируете ему, что он в душе нищий, а во-вторых, вы создаете у него впечатление...
   – Да, согласен. Вы создаете у него впечатление, что он имеет дело с трусом или дураком.
   Браш улыбнулся и покачал головой.
   – Я могу объяснить эту идею по-другому. Это моя любимая идея, я очень много о ней размышлял... Ваша честь, я противник всякого насилия. Если меня возьмут на войну, я ни в кого стрелять не буду. Теперь предположим, что я попал в воронку от снаряда и встретил там врага, который собирается застрелить меня, и предположим, что я вырвал оружие из его рук. Он, естественно, думает, что я его сейчас застрелю, но я этого не делаю. Как вы думаете, это произведет на него впечатление?
   – Да, произведет.
   – Ну вот, а если я покажу, где спрятаны деньги, грабителю, пришедшему обворовать меня, это тоже произведет на него впечатление?
   – Да, произведет, я повторяю: он примет вас за идиота.
   – Судья, вполне возможно, что он так и скажет, но где-то в глубине души он хоть чего-нибудь да поймет.
   – Вы закончили?
   – Да, ваша честь.
   – Значит, чтобы произвести впечатление на грабителя, вы отдали ему сорок или пятьдесят долларов?
   – Да.
   – Предположим, что человек в воронке застрелил вас. Что станет тогда с вашим уроком ему?
   – Видите ли, судья, и в этом случае моим умом уже владела бы ахинса. Это слово Ганди, ваша честь. И если кем-нибудь овладела идея ахинсы, то, я думаю, она найдет путь от разума к разуму.
   – Что происходит с ахинсой, мистер Браш, когда вы сталкиваетесь с человеком, который нападает на вашу сестру?
   – Да, я уже слышал такое раньше. Каждый выдвигает этот аргумент о нападении на сестру, и он меня уже злит. А что, если нападут на тысячу сестер? Пусть нападают. Если нападающие столкнутся с ахинсой, они узнают о ней. Именно так идея и начнет распространяться. Чьи-то сестры – миллионы сестер – подвергаются нападениям постоянно, и дело со временем совсем не улучшается – так что надо попробовать какой-нибудь другой способ лечения недуга. Прежде чем новая идея завоюет весь мир, путешествуя от разума к разуму, пострадает много людей.
   – Понятно. Понятно. Вы хотите, чтобы мы повыпускали из тюрем всех убийц и воров в надежде произвести впечатление на их умы. Вы, видимо, советуете министерству юстиции собрать как можно больше воров и дать каждому чек на сотню долларов, верно?
   – Посмотрите, как обстоит дело сейчас. Люди продолжают совершать преступления, и правительство продолжает совершать преступления, наказывая их.
   – Да, правительство их наказывает.
   – Да, сэр. Убивать – преступление, а правительство убивает, запирать человека в помещение на годы – преступление, а правительство поступает так с тысячами. Правительство совершает тысячи преступлений ежегодно. А каждое преступление рождает новые преступления. Единственный выход из этого лабиринта преступлений – это попробовать другой путь.
   Судья молчал, поглаживая лицо рукой. Тишина нарушалась только поскрипыванием пера стенографиста и гудками автомобилей, доносившимися с улицы. Судья взглянул на горожан, сидевших с открытыми ртами.
   – И откуда вы взяли эту идею? – спросил он.
   – Эта идея принадлежит мне и Толстому.
   Пока судья показывал стенографисту, как правильно пишется это имя, Браш вынул из кармана синенькую брошюру «Высказывания Льва Толстого» и передал ее на стол судьи.
   – У вас есть при себе другие письменные документы, мистер Браш?
   И тогда Браш начал вынимать похожие брошюрки изо всех своих карманов. Их с самым серьезным видом передали на стол судье: Эпиктет, «Мысли Эдмунда Бёрка» [23 - Бёрк, Эдмунд (1729 – 1797) – английский публицист и философ.], «Высказывания великих государственных деятелей», «Высказывания великих философов», «Рассказы известных балагуров». Судья передал книги стенографисту. Потом, взяв себя в руки, сухо заметил:
   – Все это очень поэтично и сентиментально, мистер Браш, но очень далеко от жизни. И основано на глубочайшем непонимании души преступника.
   – Я не знаю, что вы, ваша честь, называете душой преступника. Моя мысль проста: преступник – это человек, который уверен, что весь мир ненавидит его. Я думаю, что в душе человека, которого, как он думает, ненавидит Вселенная, должны происходить ужасные вещи. А то впечатление, которое мы хотим на них произвести, как раз и выражает, что ненависти к ним у нас нет.
   Судья снова помедлил с ответом. Затем он сказал:
   – И вы ожидаете, что Соединенные Штаты сделают...
   Браш прервал его:
   – Судья Карберри, людей, подобно мне, верящих в ахинсу, не интересует, что делают или не делают другие люди. Наше дело состоит в том, чтобы следовать ахинсе самим, а также использовать каждую возможность, чтобы рассказать об ахинсе другим, что я сейчас и делаю. Ахинса – это правда, и поэтому она распространяется по миру сама по себе.
   – Миссис Эфрим, вы считаете объяснение молодого человека о том, что случилось с вашими деньгами, достаточным?
   Миссис Эфрим в нерешительности встала на ноги.
   – Судья Карберри... мне кажется, он верит в то, что говорит.
   – Судебное заседание закрыто, – сказал судья.
   Секретарь быстро вставил:
   – Есть еще второй человек, ваша честь, по фамилии Бёркин, который обвиняется...
   – Судебное заседание закрыто, – еще раз сказал судья.
   Секретарю пришлось несколько раз повторить это объявление, поскольку присутствующие в зале сидели не двигаясь, будто не желая расставаться со столь поразительным зрелищем, но в конце концов Карберри и Харты сели в машину мэра вместе с Брашем и отправились в тюрьму к Бёркину.
   – Разрешите, я объясню вам все о Бёркине, – начал было Браш. – Он...
   – Нет. Потерпите, пока приедем, – сказал судья.
   Бёркин сидел в камере и перечитывал «Короля Лира». Его привели в кабинет начальника тюрьмы.
   – Что там с вами произошло? – спросил судья.
   Бледный, негодующий Бёркин сказал:
   – Вам не понять. Вам не понять. Сажайте, сажайте меня на двадцать дней в тюрьму. А то у меня не было времени на несколько писем ответить.
   Судья молчал с серьезной миной на лице.
   Бёркин продолжал:
   – Только оставьте мне здесь малыша Ролло [24 - Малыш Ролло – главный герой назидательных «Рассказов о Ролло» американского писателя Дж. Эббота.]. Великого похитителя детей и известного грабителя. Врага общества... Суд – это фарс, и вы знаете это.
   – Да ладно, – сказал судья. – Чего уж там? В окна, что ли, заглядывали?
   Бёркин задрожал и защелкал от волнения пальцами.
   – Я же сказал, что вам не понять. Передайте своему проклятому мэру, что в Озарксвилле нет, не было и не будет хоть мало-мальски разумных людей.
   Браш страдал самым натуральным образом.
   – Разрешите, я объясню, – попросил он шепотом.
   – Хорошо, Браш. Так что произошло с вашим другом?
   Браш объяснил.
   Судья повернулся к Бёркину.
   – Даже я могу понять такие вещи, Бёркин, – сказал он. – Джентльмены, где вы предпочитаете отужинать? Здесь, в тюрьме, или где-нибудь еще? Машина у кого-нибудь из вас есть?
   – Да.
   – Не хочу торопить вас, джентльмены, но мы бы предпочли, чтобы вы перенесли свой ужин в другой город.
   Арестованные собрали вещички и пошли к выходу.
   Судья Карберри положил руку на плечо Браша и остановил его. Браш стоял, опустив голову. Судья с трудом выдавливал из себя слова:
   – Видишь ли, парень... я старый дурак... все суета, суета... Держи своих коней, держи – понимаешь, о чем я? Мне бы не хотелось, чтобы ты попадал в ненужные передряги... Люди очень глупы... что толку обижать их? Не торопись, понимаешь, о чем я?
   – Нет, – сказал озадаченный Браш, вскинув глаза на судью.
   – Большинство людей не любят идей... Значит, – добавил он, откашлявшись, – если попадешь в какую-нибудь неприятную историю, пришли мне телеграмму, ладно? Что-нибудь придумаем.
   Браш ничего не понял.
   – Я не знаю, что вы называете неприятной историей, – сказал он. – Но большое спасибо, судья.
   Они пожали друг другу руки, и Браш сел в машину рядом с Бёркином. Бёркин мрачно вцепился в руль, Браш же махал рукой судье, мэру и тюремщику, пока те не скрылись из виду.

Глава XI

   Дорога в Миссури. Долгая беседа, включающая рассказ о религиозном обращении. Джордж Браш снова грешит против ахинсы

   Когда они выезжали из города, Бёркин спросил:
   – А тебе куда надо?
   – В Канзас-Сити, если вам не трудно, – сказал Браш. – Понимаете... Я собираюсь жениться в понедельник или во вторник, поэтому и хочу попасть туда в воскресенье, чтобы обо всем договориться.
   – Вот это да!
   – Это долгая история, и я пока не готов ее рассказывать.
   – Как хочешь, но ты мне вот что скажи. Что заставило судью и мэра прийти в тюрьму и устроить нам проводы? Кто их надул? Они все здесь полоумные или это ты их заразил?
   Браш рассказал ему подробно о судебном заседании.
   – Ну и ну, – сказал Бёркин, качая головой, – ничего себе дела. Ты поосторожней, Браш. Сколько времени ты сможешь вот так им всем мозги закручивать? Как-нибудь ты так раздразнишь обывателей, что они всем скопом на тебя навалятся.
   Браш бросил на него удивленный взгляд, но промолчал. Ужин они решили отложить на неопределенное время и теперь молча ехали по равнине. Вдалеке среди фермерских построек высилась одинокая силосная башня. На тускнеющем горизонте появлялись первые звезды.
   – Стойте! – закричал Браш, когда они проехали мимо человека с поднятым вверх большим пальцем. – Подвезите его!
   – Никогда в жизни.
   – Стойте, говорю, – закричал Браш, хватаясь за руль.
   – Я не могу подвозить каждого в этой стране, – сказал Бёркин. – Это небезопасно.
   Браш нажал на тормоз.
   – Почему вы всего боитесь? – спросил он.
   – Он может оказаться грабителем, идиот ты эдакий. И мы останемся без машины.
   – Я куплю вам новую машину, – сказал Браш. – Никогда не отказывайте тем, кто путешествует на попутных машинах. Подвозите их, если в салоне есть место.
   Бёркин дал задний ход.
   – Так ты все можешь купить, что ли? Смотри, на твою ответственность.
   Мужчина подбежал к ним.
   – Залезай, приятель, – сказал Бёркин. – Мы к твоим услугам.
   Браш узнал нового попутчика только после того, как он устроился на заднем сиденье среди чемоданов и машина набрала скорость.
   – Это грабитель из магазина миссис Эфрим, – сказал он.
   Мужчина метнулся к дверце, но побоялся выпрыгивать на ходу.
   – Выпустите меня, – хрипло закричал он. – Остановитесь.
   – Заткнись и сиди спокойно, – сказал Бёркин. – Мы тебя в полицию не сдадим. Браш ведь тебя однажды уже спас от правосудия? Так что не дергайся, поспи лучше. А ты, Браш, не вздумай его воспитывать. Бедняга и так уже натерпелся от тебя всякого.
   – Эй, вы, я не хочу ехать с вами. Выпустите меня, – повторил новый попутчик, но, не получив ответа, впал в мрачное молчание.
   Браш прошептал на ухо Бёркину:
   – Вот бы узнать, о чем он сейчас думает. Мне это очень важно знать. Нет ничего важнее, чем знать, что творится в душе человека, который встретился с ахинсой.
   – Ничего у него в душе не творится, – сказал Бёркин. – Вот в животе, наверное, бурчит. Он живет в постоянном страхе – как лиса у курятника.
   – Вы ошибаетесь, – сказал Браш. – У него есть душа, такая же сложная, как и у любого другого.
   – Выпустите меня. Я пойду пешком.
   – Как тебя зовут? – спросил Бёркин.
   – Хокинс.
   – Куда тебе надо, Хокинс? – Грабитель молчал. Бёркин продолжал: – Ты чем занимаешься? У тебя есть профессия? Давай, расскажи о себе. Нам еще два-три часа ехать. Давай выкладывай, как все случилось-то?
   Хокинс упорно молчал.
   Браш сказал тихим голосом:
   – Вы видите, ему неловко, как я и ожидал. В Библии говорится, что, если человек сделал вам худо, вы должны дать ему возможность сделать вам новое зло, подставить, так сказать, другую щеку. Это в Нагорной проповеди. Но мне всегда казалось, что тут надо немножко подправить. Если человеку, который сделал вам худо, вы делаете только чистое добро, то ему будет чересчур стыдно. Нет такого дурного человека на свете, чтобы его так сильно позорить. Понимаете? Поэтому капелюшечка зла в ответ не помешает – это позволит ему сохранить самоуважение. Вы меня понимаете?
   – Слишком хитро для меня, – отозвался Бёркин.
   Хокинс взбесился.
   – Если вы меня не выпустите, я вам все окна здесь перебью, – закричал он и вышиб одно из боковых стекол.
   Браш перегнулся через спинку сиденья и шлепнул Хокинса по голове.
   – Сидите тихо, Хокинс, – сказал он.
   – Мне это не нравится, Браш, – сказал Бёркин. – Похоже, вы нарушаете принципы ахинсы.
   – Я ведь не больно, – прошептал Браш. – Экспериментирую.
   Какое-то время ехали молча, и вдруг Браш почувствовал сильный удар в голову.
   – Нельзя так, Хокинс, – сказал он. Бёркину он доверительно прошептал: – Видите, как интересно? Понимаете, что это значит? Это значит, что дурные люди не терпят, когда им помогают.
   Браш повернулся, встал коленями на переднее сиденье, схватил Хокинса за плечи и сильно потряс его.
   Машина въехала в деревню. Бёркин бросил через плечо:
   – Будешь с нами есть, Хокинс?
   – Нет.
   – Не вешай носа, Хокинс. Что это с тобой? Поешь с нами. Мы платим.
   Они остановили машину у закусочной. Хокинс выпрыгнул из машины и стремглав понесся по переулку прочь.
   Браш улыбнулся ему вслед.
   – По-моему, других доказательств и не требуется, – сказал он.
   Бёркин не ответил. Они сели на высокие табуреты у стойки и съели по нескольку больших бутербродов каждый, запив их обжигающим кофе. Наконец Бёркин спросил:
   – Как они слопали идею Добровольной Бедности?
   – Кажется, нормально. Слушали.
   – А у тебя, Браш, когда-нибудь последователи были?
   – Трудно сказать. Мне думается, что сначала какая-то работа происходит в мозгу людей, а уже на деле они начинают применять эти вещи много позднее.
   Они заказали пирог, и Браш продолжал:
   – Однажды я, например, говорил на эту тему с несколькими миллионерами.
   – Боже!
   – Миллионеров я до этого не встречал, так что интерес мой к ним понять нетрудно... В поезде я всегда беседую с попутчиками, и однажды в вагоне я разговорился с молодой четой и разговор наш коснулся Добровольной Бедности.
   Здесь Бёркин так рассмеялся, что начал задыхаться, и его пришлось колотить по спине.
   – Я рассказываю вам о супружеской паре, – продолжал Браш. – Кажется, она раньше была школьной учительницей в маленьком оклахомском городке, а потом вышла замуж за багажного чиновника, работавшего на вокзале. У него так и остались красная шея и красные руки – словно он все еще работал на багажном дворе, но человек он был хороший и серьезный; и она была серьезной девушкой. Она носила коричневое платье и была симпатичная и серьезная, мне они оба понравились. И я рассказал им о Добровольной Бедности. Они сходили пообедать в вагон-ресторан, а когда вернулись, снова зашли ко мне, и оба были очень взволнованы. Они, оказывается, обсуждали эту идею между собой и пришли ко мне поделиться своими проблемами. Они говорили, перебивая друг друга, а она все время держала его за руку. А дело в том, что на их участке нашли нефть, и он стал стоить три миллиона долларов, и они не знали, что делать с деньгами.
   – Не могу ждать конца истории, – прервал его Бёркин. – Сколько они тебе дали?
   – Я, естественно, ничего у них не взял, – сказал Браш.
   – Ладно, продолжай.
   – Они не знали, что делать с деньгами. Они уже подарили больницу и парк родному городу и начали раздавать беднякам корзины с провизией, но вскоре убедились, что это глупо – просто раздавать сотни корзин с провизией каждую неделю.
   – Ну и что ты им посоветовал?
   – Вы уже знаете, что я им посоветовал. Я сказал им, что они не обретут счастья, пока не расстанутся с этими деньгами. Я сказал, чтобы они возвращались работать в свою школу и на свой вокзал.
   – Грандиозно. Неужели ты не понимаешь, что тогда их возненавидел бы весь город?
   – Горожане уже возненавидели их, когда они перестали раздавать провизию. Но ни в каком другом городе эта пара жить не хотела.
   – Посоветовал бы им съездить за границу.
   – Они и без меня съездили за границу. Они ожидали, что истратят кучу денег, а когда вернулись, то выяснилось, что вся поездка обошлась им всего в две тысячи долларов. Они себе ни в чем не отказывали, но просто так бросать деньги на ветер не умели.
   – И что они ответили, когда ты предложил им вернуться в нищету?
   – Девушка заплакала.
   – Значит, они попытались всучить тебе деньги?
   – Из вагона-ресторана они пришли ко мне, чтобы я пожертвовал за них часть их денег. Они методисты и читали в Библии, что десятую часть доходов надо жертвовать. Только они не могли придумать как. Положение было неловкое, поскольку они выходили на следующей станции и говорить приходилось очень быстро. Он вынул авторучку и все пытался выписать мне чек на две тысячи долларов.
   – И ты не взял?
   – Нет, как я мог?! Вы же понимаете, что дарить за другого никак нельзя. У меня на этот счет есть теория. Если вы приносите дар без того, чтобы каждая клеточка...
   – Оставь это. Ты мне только факты излагай. Теории подержи при себе... Значит, ты отпустил миллионеров просто так?
   – Да.
   – Ты кончил?
   – Да.
   – Пошли в машину. – Когда они оказались на мостовой, Бёркин добавил: – Боже, какой же ты идиот!
   После ужина ехали молча. Браш чувствовал угрюмое недовольство Бёркина. Наконец Бёркин сказал ровным металлическим голосом:
   – Все же хорошо, что у тебя котелок слабый. А то бы ты много бед понаделал да жизней поломал. Ты, наверное, основал бы новую религию или еще чего похлеще.
   – Что вы имеете в виду под «котелком»?
   – Мозги. Мозги. Характер.
   Прежде чем продолжить, Браш немного помолчал:
   – Невежливо говорить так с человеком.
   – Такой уж я.
   Они снова замолчали. Когда показались огни очередного городка, Браш начал посматривать на свой багаж.
   – Я, пожалуй, выйду здесь, – сказал он, вытаскивая свой чемоданчик.
   – Что стряслось? Черт возьми, что с тобой происходит?
   – Я не хочу ехать с вами, раз вы так думаете обо мне.
   Бёркин был само удивление.
   – А что я такого сказал?
   – Вы только что сказали, что у меня нет... мозгов или характера. Мне не нравится и то, что вы сказали в тюремном дворе о Новом Завете. И мне неприятны ваши шутки... о женщинах. Так что мне лучше выйти здесь, остановите, пожалуйста, машину.
   – Черт с тобой! Выметайся и делай что хочешь, – свирепо кричал Бёркин. – Я не собираюсь болтать языком ради черт знает кого. Вылезай, пока я тебя сам не вышвырнул. Такого отвратительного зануду я еще ни разу в жизни не встречал. Идиот безмозглый. Убирайся вон.
   Браш, перегнувшись через сиденье, выуживал свой портфель из завала вещей Бёркина. А тут ему еще и носовой платок срочно потребовался.
   Бёркин испытующе взглянул на него и воскликнул:
   – Ба! Да ты плачешь! – Он неожиданно рассмеялся. – Значит, ты и плакать умеешь, и краснеть, и все такое прочее. Ты чудо, Браш. Слушай, а ну клади свой чемодан на место, кому говорю – клади на место, я прошу у тебя прощения. Я больше не буду. Я за все у тебя прошу прощения. – И он снова затрясся от неудержимого смеха.
   Браш застыл в нерешительности.
   – Я не могу остаться с вами... раз вы меня не воспринимаете всерьез, – сказал он.
   – Что ты! Всерьез! Оставайся. Я тебя ни за что не брошу в этой забытой Богом дыре. Я прошу прощения и, разумеется, воспринимаю тебя всерьез. Я не всегда с тобой соглашаюсь... Но отношусь к тебе вполне серьезно.
   – Ладно, – сказал Браш, смягчившись, – мне самому не хотелось покидать вас в разгар ссоры. Последнее время у меня так часто происходит, и обычно сразу после того, как я подружусь с человеком. Вот почему я, как вы выразились, «заплакал».
   Браш осушил слезы, и путешествие возобновилось. Время от времени к Бёркину возвращались слабеющие волны пережитого приступа смеха. От этого Брашу становилось не по себе, но в конце концов и он начал застенчиво улыбаться. Потом сказал тихим голосом:
   – Мне кажется, я знаю, что вы имели в виду, когда назвали меня занудой, – вы не первый называете меня так, но на самом деле я не такой. Просто это единственный для меня способ остаться самим собой и не предать моих основных идей о жизни. Вы меня понимаете?
   – Ладно. Давай не будем говорить об этом, – сказал Бёркин.
   Стояла холодная звездная ночь. Дорога ровно бежала по прерии. Чтобы водитель не заснул за рулем, Брашу было велено рассказывать что-нибудь вслух, и он объяснил, в чем состоят сложности торговли учебниками. Потом стал пересказывать свои дорожные приключения – как он однажды на музыкальном фестивале в Айове зашел к великой певице мадам де Конти и как он ей понравился, она даже подарила ему свою фотографию с надписью: «Моему доброму американскому другу Джорджу Брашу, сыну надежд Уолта Уитмена»; как ему предложили тридцать пять тысяч долларов за женитьбу на Миссисипи Кори, как он не ел четверо суток, чтобы самому пережить мучения русских студентов и повторить некоторые из обетов Махатмы Ганди; как он ездил на автобусе из Эбайлина в штате Техас до Лос-Анджелеса, только чтобы посмотреть на океан.
   Бёркин все слушал с одинаковым вниманием – в этом было что-то зловещее. После некоторого молчания он спросил:
   – Как все это началось? Где тебя впервые укусила религиозная муха? Дома?
   – О нет. Мои родители ни во что не верят. Живут как живется. И я тогда о таких вещах не задумывался. На первом курсе колледжа я тоже жил как все. Интересовался только счетами спортивных матчей и собиранием почтовых марок. И вдруг в середине второго курса меня обратили в христианскую веру.
   – Что за колледж?
   – Силоамский баптистский колледж в Уанаки, штат Южная Дакота, очень хороший колледж. Я был старостой класса и очень интересовался политикой – я имею в виду школьные дела. Однажды я увидел афишу, в которой говорилось, что в город приехала молодая евангелистка. Она поставила палатку у железнодорожных путей и дважды в день устраивала собрания. Звали ее Мэрион Труби. На афише была ее фотография, и, видимо, ее лицо показалось мне симпатичным, потому что в первый же вечер я пошел посмотреть на нее. И выяснилось, что она не только красивая девушка, но и прекрасный оратор. Я проникся верой на первом же собрании и тут же признался в этом, с тех пор моя жизнь совершенно изменилась. Я начал посещать все ее собрания и записался в колледже на все религиозные курсы. Следующее важное событие в моей жизни – это когда я начал читать о Ганди. Я стал жить по его заветам, и это дало мне много новых идей...
   – Подожди! Тебе удалось поговорить с девушкой-евангелисткой?
   – Только пару минут, – ответил Браш неохотно.
   – И что произошло?
   – Я не хотел вам говорить об этом... но раз уж вы спрашиваете... В последний день я подошел к ее палатке в надежде рассказать ей, что она для меня сделала. Она, должно быть, очень устала после двух ежедневных проповедей в течение недели и пения гимнов... а кроме того, она всегда ходила среди молящихся и говорила с сомневающимися. Мне не хочется говорить вам это, вы можете все неправильно понять... Я подождал, пока остальные разойдутся, чтобы поговорить с ней наедине. Двери не было, стучать было некуда, и я просто вошел в палатку. Она сидела перед туалетным столиком и стонала...
   – Стонала?
   – Да, жалобно стонала. А над ней стояла женщина постарше и делала ей шприцем укол в руку.
   – Ну да?!
   – Теперь, когда я знаю больше о жизни, я понимаю, что там происходило. Но даже это нисколько не меняет моего отношения к ней, творившей добро для меня и сотен других людей.
   – Ты с ней говорил?
   – Да, но она даже головы не подняла. Женщина постарше раскричалась и выгнала меня.
   – А с тех пор ты видел ее?
   – Нет. Я написал ей письмо, но она не ответила. Если у вас есть фонарик, я покажу вам ее фотографию. – Браш вынул из кошелька выцветшую газетную вырезку с фотографией Мэрион Труби. – Я спрашивал о ней везде, – продолжал он, – но она, видимо, оставила свою работу. Может, где болеет. Если бы я узнал, что это так, всю жизнь помогал бы ей. Вы видите, тут написано, что она родилась в 1911 году в Уако, в штате Техас. Я послал туда письмо почтмейстеру, но он мне ответил, что Труби в городе больше не живут.
   – Значит, свои великие идеи о жизни ты получил от шестнадцатилетней девицы, которая накачалась наркотиками?
   Браш не ответил.
   Бёркин продолжал тихим голосом, в котором проскальзывали презрительные нотки:
   – Ты сам-то подумай. Одно с другим связано – добровольная бедность и рождественские подарки взломщикам. Все связано. У тебя бредовые идеи больной девчонки. Которые никак не связаны с жизнью. Ты живешь в туманном наркотическом сне. Ты сам подумай. Слушай, дурья башка, неужели ты не видишь, что вся твоя религия есть только трусливая дрожь? Люди выдумали ее для себя, потому что боятся смотреть в лицо фактам жизни и смерти. Попади ты в приличный колледж, и у тебя был бы шанс познакомиться с такими вещами. Но ты всю жизнь прожил среди полоумных. И видимо, ни разу не встречался с человеком, умеющим думать.
   – Вы лучше остановите машину, – сказал Браш. – Я хочу выйти. – Затем добавил, сорвавшись в крик: – Значит, по-вашему, ни один умный человек не верит в Бога?
   – Я бы мог поговорить с тобой. Объяснить тебе кое-что. Но через пару минут ты начнешь орать как резаный и выпрыгивать из машины. Ты не хочешь становиться взрослым – вот в чем все дело. Ты ничего не читал. Ты почти ничего не видел – а все, что видел, видел глазами истеричной девчонки или какого-нибудь замшелого идиота из Силоамского баптистского колледжа... Ладно, давай поговорим о чем-нибудь другом.
   Браш молчал. Наконец тихо сказал:
   – Никакие ваши слова не изменят моих взглядов.
   – Сейчас половина двенадцатого, – решительно сказал Бёркин. – Ты можешь меня послушать полчаса, не перебивая?
   Браш мрачно смотрел перед собой.
   – В каком колледже вы учились? – спросил он.
   Бёркин назвал какой-то университет на восточном побережье и добавил:
   – Но это ни о чем не говорит, я потом много еще чего изучал. Я сам размышлял о таких вещах. Год я проболтался в Берлинском университете. Полгода – в Париже. Ты не подумай, что я только и делал, что путешествовал в грязных техасских вагонах и читал дешевые брошюры, которые рассылаются по почте. Дай мне полчаса.
   – Мне и со своими сомнениями трудно справиться, так что чужие добавлять ни к чему, – тихо сказал Браш.
   – Чего ты так боишься сомнений? Твои увертки гораздо хуже сомнений. Ты только и делаешь, что уворачиваешься. Ты не хочешь посмотреть вокруг себя. Тебе плевать на истину.
   – Я знаю истину.
   – Хорошо, если ты владеешь истиной, почему не послушать полчаса мою ложь?
   У Браша было скверно на душе. Он искоса взглянул на Бёркина и поднес часы к огонькам приборного щитка.
   – Давайте, – сказал он.
   Бёркин начал издалека: с древнего человека и джунглей; потом прошелся по космогоническим мифам; описал астрономическое положение Земли. Затем разоблачил субъективный религиозный опыт; абсурдность противоречивых молитв; эгоистичный ужас человека перед лицом смерти. Наконец, он сказал:
   – Если бы ты больше читал, я мог бы показать тебе абсурдность ученых доказательств существования Бога, а также продемонстрировать, откуда берет начало комплекс зависимости. Ну что, полчаса кончились?
   Браш медленно произнес:
   – Когда вы начали говорить, я подумал: вот он сейчас скажет что-то такое, о чем я буду помнить и что меня взволнует. Вы говорили сорок пять минут и сказали только одну вещь, имеющую хоть какое-то отношение к теме. – Голос Браша становился все громче, и вскоре он уже кричал: – Я думаю, нам лучше поговорить о чем-нибудь другом, вы недостаточно думали об этих вопросах, чтобы сказать мне что-либо полезное. Неужели вы не видите, что, пока сами не начнете жить религией, вы ничего в ней не поймете?
   – А ну не ори.
   – Вы только думали об этом, словно это... какая-нибудь рыба. Даже ваши сомнения какие-то ненастоящие.
   – Я не глухой. Сказано тебе, заткнись и сядь.
   – Вы...
   – Захлопни пасть!
   Какое-то время они проехали в молчании. Наконец приехали в деревню. Свет горел только в закусочной у железной дороги.
   – Я здесь выхожу, – сказал Браш.
   Бёркин остановил машину. Левая его щека снова задергалась. Браш поставил свой портфель на обочину.
   – Я вам должен три доллара за разбитое стекло и еще один доллар за бензин.
   – Да, должен.
   – Возьмите, пожалуйста. – Потом добавил: – До свидания, – и протянул руку.
   Бёркин уехал, ничего не ответив и не обратив внимания на протянутую руку.

Глава XII

   Канзас-Сити. Серьезная беседа в парке. Свадьба. Почти американский дом

   В Канзас-Сити Браш вернулся на поезде. Впервые в жизни он воспользовался поездом в воскресенье. И все же чуть не опоздал на свидание у Публичной библиотеки. У него хватило времени только на то, чтобы забежать в свою комнату у миссис Кубински, переодеться в лучший костюм и взглянуть на малышку Элизабет. В дом Квини Элизабет попала большеглазым бледным ребенком, от которого дурно пахло; теперь у девочки уже начало розоветь тельце, и Квини хвалила ее за прекрасный характер.
   Девушки уже ждали Браша у библиотечной лестницы, когда он подбежал к ним, с трудом осилив подъем на холм. Они сделали вид, что увлечены беседой между собой.
   – На какую-то минуту опоздал, – сказал он. – Я в город вернулся всего час назад.
   – Познакомься с моей сестрой Лотти, – сказала Роберта.
   – Да, – сказал Браш, улыбаясь. – Я помню вас еще с того вечера, когда был у вас на ферме.
   Лотти бросила на него быстрый взгляд, но ничего не ответила. Она была ниже своей сестры, кареглазая, с каштановыми волосами и производила впечатление человека сухого и сдержанного.
   – Вы не хотите выпить содовой? – спросил Браш. – Пойдемте сначала в аптеку и выпьем воды.
   Беседа не клеилась. Девушки забрались на высокие табуреты и с самым серьезным видом засунули соломинки в рот.
   – А вы не замерзнете, если мы сейчас отправимся в парк к скалам? – спросил Браш.
   – Нет, думаю, нет, – сказала Лотти.
   И они сели в автобус. В автобусе было много народу, и Роберта нашла место в некотором отдалении от Браша и Лотти.
   – Чем вы увлекаетесь? – спросил Браш.
   – Я? – переспросила Лотти. – Ничем. Чем угодно. В основном поросятами и курами... Видите ли, мистер Браш, – добавила она сухо, глядя ему в глаза с таким выражением, словно бы не видела его, – я всего-навсего фермерская дочка, и великие идеи – не моего ума дело.
   – Понятно, – сказал Браш, смутившись.
   Лотти отвернулась и стала смотреть в окно, будто она сидела с незнакомым человеком.
   Браш несколько раз откашлялся, а потом сказал:
   – Когда приедем в парк, я покажу вам следы ледника.
   – Простите, я не расслышала.
   – Видите ли, лед с Северного полюса доходил до этих мест. Он остановился в Канзас-Сити; именно так и возникли реки. Там, где мы находимся сейчас, толщина льда составляла две тысячи футов. Лед был такой тяжелый, что изменил форму Земли до... до Пенсильвании и Оклахомы.
   – Ничего себе!
   – Во льду, естественно, попадались большие камни, и эти камни перемалывали холмы и скалы, и вот следы такого перемалывания я вам и собираюсь показать в парке.
   – Очень интересно, – заметила Лотти равнодушно. Она обернулась посмотреть на Роберту, сидевшую через пять рядов от нее. Потом спросила Браша:
   – Когда это происходило?
   – Около восьмисот тысяч лет назад.
   Лотти взглянула на него с холодной иронией, затем снова отвернулась. Наступило молчание. Браш прервал его, воскликнув:
   – Лотти, я хочу, чтобы вы помогли мне убедить Роберту. Это чрезвычайно важно.
   – Тут какая-то путаница, – откликнулась Лотти мгновенно, – и чем меньше мы будем видеть друг друга, тем лучше.
   – Если я совершил ошибку, – сказал Браш тихо, – я должен тут же сделать все возможное, чтобы исправить ее.
   – Вы оба совершили ошибку. Но по крайней мере все сейчас позади и здесь уже ничего не поделаешь, – ответила Лотти решительно. Затем добавила: – Ладно, сначала погуляем в парке, а потом поговорим.
   Браш искоса посмотрел на нее.
   – Можно мне еще одну вещь сказать, прежде чем мы сменим тему? – спросил он.
   – Наверное. Что это за вещь?
   – Постарайтесь не создавать обо мне мнения, пока не узнаете получше. Я не совсем обычный коммивояжер.
   Лотти взглянула на него с едва заметной улыбкой.
   – Я вас, кажется, понимаю, – сказала она, и дальше дела пошли повеселее. Когда они сходили с автобуса, Лотти толкнула Роберту локтем в бок.
   В парке они уселись на скамейку около реки. Лотти села между Робертой и Брашем и острием своего зонта принялась чертить на земле линии. Браш подождал немного и схватил быка за рога:
   – Согласитесь, Лотти, любой серьезный человек признает, что я уже являюсь ее мужем.
   – Нет.
   – Разве вы не понимаете, что любой из нас может создать новую семью только после смерти другого? Об этом... говорится в одной из десяти заповедей.
   Лотти закусила верхнюю губу и опустила голову. Браш попытал счастья иным способом:
   – Лотти, чего хочет Роберта? Остаться в этом ресторане? Это ужасное место. Я не могу ей этого позволить. Я обязан содержать ее до смерти, что и сделаю с удовольствием. Я не знаю, куда девать деньги. Скажите, чего она хочет?
   – По правде говоря, мистер Браш, она...
   – Зовите меня Джордж, Лотти. Вы же, считай, моя сестра.
   – Хорошо. Хорошо. Говоря по правде, Джордж, Роберта хочет только одного, и это... – Она покосилась на Роберту. Роберта рыдала. Лотти помолчала, потом встала и прошептала в ухо своей сестре: – Роберта, иди погуляй несколько минут, пока я поговорю с ним, ладно, радость моя?
   Роберта кивнула и села на соседнюю скамейку.
   Лотти продолжала:
   – Она хочет помириться с папой. – Браш таращился на Лотти. – Она хочет, чтобы папа снова был о ней хорошего мнения. Из трех дочерей она была самая любимая. Для него это был страшный удар.
   Браш прошептал:
   – Но ведь я ничего не знаю. Я не знаю, что произошло.
   – Ах, вот что... – начала было Лотти, но тут же отказалась от мысли пересказывать прошлое и продолжила прерванный рассказ: – Вот что я думаю: если вдруг... когда она лучше с вами познакомится и все такое... если вы, допустим, женитесь на Роберте, тогда как-нибудь вы заедете к нашему отцу и покажете ему, что вы не совсем обычный коммивояжер... и поговорите с ним о Библии... и тогда он простит Роберту.
   – Прекрасно, Лотти. Именно об этом я и прошу.
   – Но, Джордж, неужели вы не понимаете? Какой толк вам двоим жениться, если вы не любите друг друга? Я-то думала, что...
   Браш резко наклонился к ней и сказал:
   – Я полюблю ее обязательно. Я буду любить ее почти идеально, вот увидите. Она разницы даже и не заметит. Я вам по секрету скажу, что есть всего одна девушка в мире, которую я люблю больше Роберты.
   Лотти одарила его пристальным печальным взглядом. Потом улыбнулась и дотронулась до его руки.
   – Джордж, у вас с мозгами не все в порядке, – сказала она.
   – Да, – ответил он торопливо, – я понимаю, что вы имеете в виду, но если вы внимательно присмотритесь, то заметите, что я очень логичный.
   Они помолчали. Затем Браш нагнулся вперед и, глядя на свои ботинки, спросил:
   – Лотти... за что ваш отец выгнал Роберту?
   – Ну... за то...
   Браш выпрямился и взглянул ей в лицо.
   – Она очень болела... я думала, вы знаете.
   – Нет... я не знал.
   – Конечно. Вы не могли знать.
   – Нет, не знал, – выдохнул Браш.
   – Тогда на ферме... нам всем нелегко пришлось... папе... маме... Роберте... и мне.
   Они молча смотрели друг другу в глаза.
   – Лотти, вы хороший человек, – сказал Браш. – Надеюсь, что мы всю жизнь будем вместе.
   Лотти, засмущавшись, отвернулась.
   – Будем, будем, – произнесла она почти неслышно. Но на уме у нее было совсем другое. Не в силах сказать задуманное, она засуетилась и засмущалась, в жестах ее появилась наигранная небрежность. – А нельзя... чтобы вы женились на Роберте и успокоили нашего отца... а потом сразу разъехались... и через какое-то время развелись?
   Браш тоже покраснел.
   – Нет, – сказал он, – это невозможно по двум причинам. Во-первых, я не терплю разводов и любой, кто задумается об этом, поймет почему. А во-вторых, я никогда ничего не делаю ради показухи. Я... я в это не верю. О, Лотти, неужели вы не понимаете, что все в порядке? Что у нас будет прекрасный американский дом?
   – Ладно, я все сказала. А теперь вы сами вдвоем будете решать.
   – А вы не хотите посоветовать ей выйти за меня замуж?
   – Джордж, если люди не любят друг друга, им не стоит...
   – Лотти, знаете, что надо делать, когда принимаешь трудное решение? Надо обратиться к основополагающим принципам. Не важно, что вам хочется. Вы должны взглянуть на дело так, словно оно касается не вас, а кого-то другого. А в нашем случае все предельно ясно. Лотти, я беру ответственность на себя. Я знаю, что я прав. Я уверен, что буду любить и защищать Роберту до самой смерти.
   – Ладно, – сказала Лотти.
   – Попросите ее, пожалуйста, подойти сюда. И поверьте, Лотти, у нас будет прекрасный дом, куда вы сможете приходить на воскресный обед и вся семья с фермы тоже сможет приходить. Мы будем хорошо жить, к примеру, у меня очень приятный голос – тенор, и люди часто просят меня спеть... Лотти, то, что начиналось плохо, закончится хорошо, закончится прекрасно. Теперь вы понимаете, как все это важно?
   Лотти, пошатываясь от внутренней битвы идей, подошла к тому месту, где сидела Роберта. Они зашептались.
   – Но он же чокнутый, – сказала Роберта.
   – Да, – сказала Лотти. – Знаю. Но он чокнулся в приятную сторону. – Она рассмеялась. – Я хоть сейчас готова за него выйти замуж.
   – Неужели пошла бы за него, Лотти?
   – Пошла бы, наверное; только он не зовет.
   И тут они начали смеяться, прижимая к лицу влажные носовые платки.
   – Еще одно мороженое с содовой, и я его навеки, – сказала Лотти.
   – Но, Лотти, это ужасно!
   – Знаю. Но он мне такой и нравится. Сравни его, скажем, с нашими парнями – Гасом Брубэкером или Оси Десхауэром. Кроме того, он просил передать тебе, что у него прекрасный тенор.
   – О чем с ним говорить?
   – Не понимаю.
   – О чем с ним говорить, когда мы поженимся?
   – О, он набит разными историями. Ты не слышала, как он рассказывал мне о ледяном панцире над Канзас-Сити? Кроме того, он так богат, что сможет купить тебе радиоприемник.
   – Он действительно богат?
   – Так можно понять по его разговорам. Быстрее, Берта, решай. Он ждет, а то еще подумает, что мы смеемся над ним.
   – Помоги мне, Лотти. Ну что, соглашаться?
   – Чего меня-то спрашивать?! Он тебе нравится?
   – Ты знаешь, почему мне никогда не полюбить его.
   – Слушай, Берта, он никогда это не вспомнит. Я уверена. Он же неплохой. Немного ненормальный, но в остальном все в порядке. Если хочешь мое мнение, то выходи за него. А потом тащи его к отцу.
   – Хорошо, я так и сделаю, – сказала Роберта, вставая.
   – Обожди, я высморкаюсь, – сказала Лотти.
   Браш тем временем сидел на скамейке в глубоком раздумье. Острием зонта Лотти он рассеянно вычерчивал инициалы на песке: «Р» заглавное означало Роберту; «А» – Адель, вдову, которой он предложил руку и сердце в день, когда ему исполнился двадцать один год; «Ф» – Френсис, мисс Смит, его учительницу химии в старших классах Ладингтонской школы; в некотором отдалении было нарисовано «М. А.» – Марион Атли; потом, захлестнутый потоком воспоминаний, он написал «Дж» (Джесси Мейхью), «В» и «С»; затем стер все, оставил одну большую букву «Р» и сидел, любуясь ею. Роберта и Лотти смеялись – а может, плакали?
   Наконец они подошли к нему, держась за руки. Он поднялся на ноги и начал так:
   – Прежде чем я еще раз попрошу вас выйти за меня замуж, я должен сказать вам кое-что еще. Я забыл сказать вам раньше, что у меня есть... маленькая девочка. Недавно умер мой друг и оставил мне свою дочку. Она самый смышленый ребенок на свете, я уверен, она вам понравится.
   Это сообщение ничего не изменило в общей диспозиции, и Роберта приняла его предложение.
   Взяв ее за руку, он сказал:
   – Все будет хорошо, Роберта. Вот увидишь. Твои желания будут у меня всегда на первом месте. Сначала, конечно, я много времени буду проводить в поездках, но каждый день буду писать тебе по письму. Позднее, я надеюсь, фирма даст мне регион Иллинойса и Огайо. Мы прекрасно заживем вместе... вот увидишь. Мы будем часто веселиться... будем вместе мыть посуду и прочее... а потом и свой домик приобретем. Я умею чинить электричество и печки. Кстати, и плотник из меня неплохой. Я построю тебе во дворе беседку, где ты сможешь сидеть и шить. И Лотти сможет приезжать к нам и оставаться в нашем доме, сколько ей захочется. Лучшего друга, чем Лотти, нам не найти... Как ты на все это смотришь? Правда, здорово?
   Роберта, не поднимая глаз, ответила:
   – Да.
   – Я знаю, что я человек со странностями, – добавил он с улыбкой, – но ведь это только на ближайшие несколько лет, пока я обдумываю проблемы. К тридцати годам для меня многое прояснится... и все образуется.
//-- * * * --//
   Они поженились в среду и, конечно, сфотографировались: Квини, Элизабет, Лотти, Роберта и Браш. Браш получил от фирмы трехнедельный отпуск, молодожены поселились в четырехкомнатной квартире над аптекой. Перво-наперво Браш купил в рассрочку подержанный комплект «Британской энциклопедии». В первое же воскресенье после свадьбы семья Вейерхаузеров приехала с фермы в город сходить вместе с молодоженами в церковь и побывать у них на воскресном обеде. Браш сидел на краю скамьи, гордо, но не вызывающе положив руку на ее спинку. Во время службы Элизабет положила головку ему на колени и уснула, а он исподтишка поглядывал, как остальные отцы ведут себя в таких обстоятельствах. После церковной службы три молодые женщины нашли себе занятия на кухне. Миссис Вейерхаузер пережила настоящее потрясение, услышав, что ее зовут бабушкой – ведь раз Херб умер, Браш и Роберта стали папой и мамой. Отношения хозяина дома и тестя оставались несколько натянутыми, но со временем обещали выправиться.
   С первого взгляда в новом доме все складывалось неплохо, но это только с первого взгляда, поскольку кое-какие проблемы обнаружились достаточно быстро. Роберту не обмануло дурное предчувствие, когда она спрашивала, о чем они станут говорить после свадьбы. По какой-то причине Браш, у которого никогда в жизни не возникало трудностей с предметом разговора, теперь терялся, лихорадочно соображая в долгие вечера, о чем бы еще поговорить. В течение дня он начал делать заметки об интересных темах, и, когда Роберта приглашала его к ужину, он вынимал свою книжечку и просматривал собранный за день урожай. Он попытался развивать вслух некоторые из своих теорий, которые постоянно роились в его голове, и, хотя Роберта слушала его потупившись (их взгляды никогда не встречались), он быстро понял, что она не разделяет его энтузиазма. Ее интерес неизменно вызывали только истории о киноактерах, и он принялся делать вырезки из газет на эту тему, заботясь только, чтобы они были достаточно пристойны для христианского дома.
   Еще одна проблема в их отношениях была связана с нескончаемой тайной стратегической битвой, которую они вели за любовь и внимание Элизабет. Хуже всего было то, что Элизабет чаще отдавала предпочтение ему. Это наполняло его радостью и стыдом. Время от времени он пытался отдать пальму первенства Роберте и с нехорошим удовлетворением отмечал, что попытки его ни к чему не приводят.
   В последний вечер перед трехмесячной поездкой (фирма Колкинса, считая, что его профессиональные навыки более пригодны для Юга, чем для Севера, отказала ему в переводе) Лотти приехала в Канзас-Сити на прощальный ужин. Днем сестры долго беседовали, и за ужином Браш заметил, что у обеих заплаканные лица. Он удивился, но от комментариев воздержался. Чего нельзя было сказать об Элизабет.
   – Мама плакала, – сказала Элизабет.
   – Ешь хорошо! – прикрикнула на нее Роберта.
   Браш уже хотел пуститься в расспросы, но заметил, что Лотти испуганно подняла брови.
   Согласно одной из теорий Браша, детям следовало разрешать смотреть на звезды. Привычка укладывать их спать до наступления темноты казалась ему ошибочной, поскольку не учитывала того, что созерцание звезд было важным элементом в духовном развитии человечества. На тот вечер он получил разрешение уложить Элизабет в постель после наступления темноты. Роберта одела девочку как на прогулку, и Браш отнес ее по лестнице к окну, выходившему на крышу. Он поставил коробку из-под мыла к трубе, сел на нее и держал Элизабет на руках в ожидании положительных воздействий на ее духовное развитие. Ребенок лежал, что-то довольно напевая себе под нос. Взглянув на нее, Браш обнаружил, что небо ребенка не интересует. Она улыбнулась ему, улыбка, как ему показалось, относилась к тому, что они оба нарушили материнское правило ложиться спать рано.
   Они помолчали. Потом Браш устроил ей проверку:
   – Как тебя зовут?
   – Элизабет Марвин Браш.
   – Что ты сделаешь, если потеряешься?
   – Полицейский.
   – Где ты живешь?
   – Двенадцать-двенадцать, Бринкли-стрит.
   – Что ты любишь?
   – Говорить правду...
   – Так.
   – ...Бога...
   – Так.
   – ...и чистить зубы.
   – Хорошо.
   Она знала, в какой стране живет, знала часть алфавита, умела считать до двадцати. После этого он дал ей отдохнуть. Через какое-то время он снова взглянул на нее и увидел, что она с широко открытыми глазами любуется звездами.
   Чердачное окно открылось.
   – Ей уже пора ложиться спать, дорогой, – сказала Роберта.
   – Хорошо. Мы идем.
   Роберта ждала, придерживая чердачное окно. Подойдя к ней, он тихо спросил:
   – Что-нибудь случилось?
   Она не ответила. Пока Элизабет укладывали спать, он сидел с Лотти и пил очередную чашку кофе. Лотти задумчиво вертела в руках чайную ложечку.
   – Джордж, – сказала она, – нет нужды снимать эту квартиру, пока ты в отлучке. Роберта может вернуться на ферму. Работы там для нее полно, а для ребенка там приволье, особенно в жаркое время.
   – Но, Лотти, это наш дом. Очень важно, чтобы муж и жена имели собственный дом, даже если муж на время уезжает.
   – Джордж, ты счастлив с Робертой?
   – Да, конечно. Счастливее меня никого в нашем городе нет. Странные ты вопросы задаешь.
   – Роберта хочет вернуться на ферму.
   Минуту помолчав, Браш сказал:
   – Я брошу свою работу. Найду что-нибудь в городе... потому что долг для меня важней моей фирмы.
   – Нет, это не поможет. Джордж, мне не хочется делать тебе больно... Мы обе тебя ужасно любим, сам знаешь. Но...
   – На что ты намекаешь?
   – Джордж, неужели ты ничего не видишь? Роберта хочет жить одна.
   Браш побелел, но глаз не поднял. Наконец он встал.
   – Я пойду прогуляюсь, – сказал он.
   Лотти подошла к нему и, обняв за плечи, сказала:
   – Не сердись на меня, Джордж. Я только стараюсь объяснить тебе, что так будет лучше и для тебя самого.
   Браш пробормотал:
   – Но это ужасно. Как ты можешь говорить такое?!
   – Джордж, вы оба прекрасные люди, но ты не хуже меня знаешь, что вы не подходите друг другу. Теперь ведь все в порядке: ты женат, тот ужасный случай в прошлом улажен и забыт, правда ведь?
   Джордж стоял уже у двери со сверкающими от гнева глазами.
   – Ты что, хочешь стать одной из этих городских дамочек с их понятиями о жизни? Мне стыдно за тебя, Лотти. Разве ты не знаешь о Божиих заповедях? Мы с Робертой муж и жена и останемся ими до самой смерти. Тебя извиняет только то, что ты никогда не была замужем и не понимаешь, насколько важен брак. Неужели непонятно, что мы с Робертой – одно целое? Я иду прогуляться. Мне необходимо подышать свежим воздухом.
   В комнату вошла Роберта.
   – Я хочу жить сама по себе, Джордж, – сказала она. – Ты мне нравишься, Джордж, но... мы очень разные, и ты сам это знаешь. – И она выскочила на кухню, хлопнув дверью.
   Браш сказал:
   – Так, наверное, бывает у всех супружеских пар?.. И они как-то это преодолевают?
   – Джордж! – печально воскликнула Лотти.
   Браш надел шляпу и плащ. Потом сказал:
   – Так прямо и говори. Ты хочешь, чтобы я развелся, как все эти люди, о которых пишут газеты, пристрастился к курению... игривым шуточкам и пьянству до белой горячки. Ты этого хочешь. Ты хочешь, чтобы мы жили, как... как бездумные, бесчувственные люди без принципов, без веры, без мыслей о роде человеческом. Какое это имеет значение, что мы с Робертой, как она выразилась, разные? Какое имеет значение, что мы не похожи на другие супружеские пары? Мы муж и жена и ради общественного блага и морали должны оставаться ими до самой смерти.
   – Джордж, – сказала Лотти спокойно, – иди на кухню и скажи Роберте, что ты любишь ее больше всех на свете. Что ты так еще никого и никогда не любил. Иди. Иди скажи. Ведь именно так и должно быть в браке.
   Они злобно посмотрели друг на друга.
   – Пусть Элизабет останется у нее, – продолжала Лотти. – Ей с Робертой будет хорошо. Но не принуждай ее оставаться в этой квартире три месяца и делать вид, что она ждет...
   Поезд Браша отправлялся в полночь. Его чемоданы стояли у двери. Он поднял их и вдруг в порыве ярости швырнул о стену.
   – Я не хочу уезжать! – крикнул он. – Какой смысл работать, если у меня нет дома, для которого только и стоит трудиться? – Он закрыл лицо руками. – Не хочу жить, – сказал он. – Все идет прахом.
   Лотти подошла к нему. Она попыталась оторвать одну из его рук от лица, но он не позволил.
   – Джордж, не надо так, – сказала она тихо. – Ты самый хороший человек на свете... но ведь это совсем другое дело. Смотри на вещи проще. Понимаешь? Будь добрее к Роберте, отпусти ее.
   Он отнял руки от лица и посмотрел на нее.
   – Разве сам принцип не важнее человека, живущего по этому принципу? – спросил он.
   – Ни у кого не хватит сил все время жить по правилам, – сказала Лотти с едва заметной улыбкой. – Иногда мы можем позволить себе исключения... Иди попрощайся по-доброму с Робертой.
   Роберта молча вошла в комнату. Он поцеловал обеих и, хотя было еще только девять часов, отправился на вокзал. Лихорадочно походив вокруг вокзала, он подошел к табачной лавке.
   – У вас трубки продаются?
   – Да.
   – Я куплю... вот ту. И дайте мне лучшего трубочного табака.
   С покупками он отправился в курительную комнату и попытался рассмотреть последние события в новом свете.

Глава XIII

   Джордж Браш кое-что теряет. Последние новости от отца Пашиевски. Мысли, пришедшие на ум в день двадцатичетырехлетия

   И снова Браш, отклоняясь от прямого маршрута в разные стороны, устремился к Эбайлину в штате Техас, снова его жизнь проходила в поездах, автобусах и пустых гостиничных номерах, снова по вечерам он ходил в публичные библиотеки, а по ночам – по улицам города. Он отказывался замечать охватившее его глубокое уныние; он делал вид, что ему нравятся работа, воскресные дни и чтение. Два обстоятельства смягчали его депрессию: трубка и изучение немецкого языка. Фирма Колкинса решила выйти на рынок с учебниками немецкого языка первого и второго года обучения, и Браш, как всегда, счел своим долгом лично убедиться в их превосходстве надо всеми другими. Он заучил все спряжения и выполнил все упражнения. Нашел три опечатки. Выучил наизусть: «Du bisl wie eine Blume» [25 - Стихотворение Г. Гейне (1797 – 1856) «Дитя, как цветок, ты прекрасна» (1824).] и «Лорелею». Он начал говорить с собой и думать на исковерканном немецком. Он перестал жить по принципу Добровольной Бедности и оказался обладателем (вместе с деньгами Херба) невероятной суммы в восемьсот с лишним долларов. Это изобилие позволило ему купить портативный граммофон, на котором он во время утреннего туалета проигрывал учебные пластинки немецкого языка. Он очень увлекся немецкой классикой и все свои беседы с учителями немецкого языка, к которым приходил по делу, старался затянуть как можно дольше. Учебники Колкинса продавались превосходно.
   Но эти утешения все же не могли повлиять на его глубинные разочарования. Он не мог скрыть от себя чисто физическую боль, которую испытывал во время вечерних прогулок, заметив сквозь полуопущенные жалюзи счастливые сцены в американском доме или обнаружив, что старые церковные гимны более не поднимают его на вершины блаженства. Иногда он не мог заснуть всю ночь; порой, сев за стол, убеждался, что аппетита нет совсем.
   Однажды утром он вдруг понял, что более не верит в Бога. Так, наверное, чувствовал бы себя человек, неожиданно и безболезненно лишившийся рук и ног. Первой реакцией Браша было удивление. Он осмотрелся – а вдруг вещь, положенная не на свое место, обнаружится? Не обнаружилась, и удивление сменилось циничным весельем. Перед сном он привычно бухался на колени, но тут же виновато вскакивал и, улегшись в постель, мрачно ухмылялся в потолок. «Es ist nichts da, – бормотал он обычно вслух, – gar nichts» [26 - «Здесь ничего нет... совсем ничего» (нем.).].
   На какое-то время это вдохнуло новую энергию в его жизнь и работу. Теперь он чаще смеялся, заводя беседы в поездах и гостиницах. Вечера он проводил в кинотеатрах, при малейшей возможности разражаясь громким смехом. Он стал бездумно расточителен. Вместо обеда за шестьдесят центов из овощей и сосисок он выбирал теперь обед с бифштексом за целый доллар.
   Когда он добрался до Техаса, с его здоровьем стали происходить какие-то непонятные вещи, и в Троубридже, на востоке штата, он наконец обратился в больницу. Врачи сначала удивились, а потом забеспокоились. У Браша было всего понемножку. Легкие признаки амебной дизентерии и подозрение на свищ; симптомы ревматизма и намеки на подагру. В дыхательных органах нашли что-то вроде астмы, а в сердце обнаружили шумы. Весь организм расстроился, и с каждым днем положение ухудшалось. В больнице он неделями лежал, повернувшись к стене. Вслух он произносил только цитаты из «Короля Лира», переведенные на скверный немецкий. Он знал, что с ним, и однажды попытался даже объяснить врачу свою теорию болезней, но вскоре оставил эту попытку, бормоча: «Ich sterbe, du stirbst, er stirbt, sie und es stirbt, wir sterben, ihr sterbet, sie sterben» [27 - Парадигма спряжения немецкого глагола sterben («умирать»).].
   При поступлении в больницу он заполнил карточку, где указал свое имя, возраст, адрес фирмы, и администрация больницы написала в «Колкинс энд компани» о состоянии его здоровья. Несколько писем от самой фирмы и полученные на его имя через фирму валялись нераспечатанными на его столике.
   Браш ранее в больницах не лежал, да и посещал их крайне редко, но у него была теория о том, что медицинские сестры являются истинными жрицами нашего времени. На каждую медсестру он смотрел с любовью и восхищением. Мисс Коллокер, ухаживавшая за Брашем, казалась ему безупречной с профессиональной точки зрения, но, на его взгляд, не обладала высшими достоинствами своего призвания.
   Однажды она выглянула из-за ширмы, отгораживавшей кровать Браша, и мягко спросила:
   – Спим?
   – Нет.
   – К вам тут пришел замечательный, замечательный посетитель, – сказала она, расправляя простыню у него на груди. – Доктор Боуи. Мой духовник из методистской церкви. Вы ведь хотите с ним побеседовать?
   Браш покачал головой.
   – Конечно, хотите. Он очень, очень замечательный человек. Дайте-ка я вам красоту наведу, – сказала она, поправляя ему пробор в волосах. – Вот так! Вы прелесть. Умница. Входите, доктор Боуи.
   Доктор Боуи оказался немолодым бородатым мужчиной в потертом сюртуке; ворот его синей фланелевой рубашки стягивался черным шнурком. Перед визитом он имел долгую беседу с директором больницы.
   Браш обеими руками прижимал к своему лицу подушку. Чтобы взглянуть на посетителя, он на секунду опустил ее, а потом снова закрылся ею.
   – Что такое? Что это с нами, сын мой? – спросил доктор Боуи, пододвигая стул к кровати Браша. Браш не отвечал. Доктор Боуи понизил голос: – Вы мне ничего не хотите сказать? – Браш по-прежнему молчал. Доктор Боуи был немного раздражен, но держал себя в руках. – Врач говорит, что вы очень больны, очень, сын мой. Нельзя забывать об этом, никак нельзя. – Он вынул из кармана вопросник, положил его незаметно на колени и взял в руки карандаш.
   – Ваши родители живы, мистер Браш?
   Подушка двинулась вверх и вниз.
   – Нам, видимо, надо послать им телеграмму, что вы больны? Если кто-то из них приедет, вы, возможно, быстро начнете поправляться.
   – Нет, – сказал Браш.
   – Как их зовут и где они живут?
   Браш назвал адрес, и доктор Боуи, лизнув карандаш, записал его. Выяснилось, что Браш к тому же еще и женат, поэтому священник записал адрес Роберты и дату бракосочетания.
   Доктор Боуи прочитал про себя следующий вопрос и неуверенно произнес:
   – Детей, конечно, нет?..
   – Двое, – ответил Браш. – Одна живая, а другой умер. Живую зовут Элизабет Марвин Браш. Ей четыре года. А покойного звали... – Он посмотрел в потолок, а потом добавил решительно: – Звали... Давид.
   Брови мистера Боуи поползли вверх. Он записал все сведения.
   – Вы не хотите, чтобы я отправил вашей семье какое-нибудь послание, мистер Браш?
   – Нет.
   Доктор Боуи отложил свои бумаги.
   – Сын мой, я хочу, чтобы вы серьезно подумали. Я надеюсь, Бог возродит вас вскоре к христианской жизни, но Божья воля не всегда совпадает с нашей. Господь призывает нас к себе по своему разумению. Могу я спросить, к какой церкви вы принадлежите?
   Браш убрал подушку с лица.
   – Ни к какой, – сказал он отчетливо.
   Доктор Боуи втянул в себя подбородок и откашлялся.
   – Многие, очень многие люди находят утешение – и какое утешение! – в том, чтобы в присутствии Его служителя попросить прощения у Бога за все дурное, содеянное в жизни. Это снимает груз с души, брат мой.
   Браш сжал губы.
   – Я нарушил все десять заповедей, кроме двух, – сказал он. – Я никого не убивал и не делал изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в водах ниже земли. Множество раз я был на грани самоубийства. Я никогда не делал себе кумира, но думаю, что и это вскоре произойдет. Я вам говорю это не ради покаяния, а просто потому, что мне не нравится ваш голос. Я рад, что грешил, и жалею, что не грешил еще больше. Я всю жизнь заблуждался, думая, что человек может становиться все лучше и лучше, пока не станет совершенным.
   Последовало долгое молчание. Доктор Боуи несколько раз сглотнул, затем сказал слабым голосом:
   – Несмотря на это, мистер Браш, у постели больного, находящегося... в критическом состоянии... я всегда стараюсь... произнести несколько слов... молитвы.
   Браш приподнял на миг голову и свирепо глянул на него.
   – Не надо! – сказал он.
   – Сын мой, сын мой! – запричитал священник, воздев руки.
   – Если бы Бог был, ему бы это не понравилось, – закричал Браш с неожиданной силой. – Разве вы не знаете, что вам нельзя выспрашивать на исповеди... факты?
   – Мистер Браш!
   – Вам надлежит спрашивать только о добродетели, о вере и всем таком подобном.
   – Очень хорошо... вот оно что!..
   – Но это все равно вас никуда не приведет. Посмотрите на меня. Чем больше я задавал вопросов, тем хуже становилось. Я все делал неверно. Все мои знакомые в конце концов начинали ненавидеть меня... Вот вам и доказательство... Когда вы были молодым, то наверняка хотели быть хорошим, а посмотрите на себя, вы же глупый, черствый, наверняка ведь и в войну верите.
   Доктор Боуи в ужасе поднялся на ноги и стал лихорадочно собирать вопросник, шляпу, плащ, трость и Библию. Браш продолжал:
   – Второе доказательство, что Бога нет, – это как раз то, что Он позволяет становиться священниками таким глупым людям, как вы. Я уже давно это придумал, а теперь рад возможности высказать это вслух. Все священники глупцы... вы меня слышите? Все... Я хочу сказать: все, кроме одного.
   Гнев доктора Боуи пересилил его страх. Он наклонился над Брашем.
   – Молодой человек, – произнес он отчетливо, – неужели вы собираетесь умереть с такими мыслями и словами?
   Они не отрывали глаз друг от друга. Браш, совершенно обессиленный своей выходкой, наконец закрыл глаза.
   – Нет, – сказал он, – прошу прощения.
   – Я понимаю, что вы больны. Надеюсь, вы обдумаете ваши глупые, полные гордыни слова. Я еще раз зайду к вам. – Он постоял, глядя на закрытые глаза Браша. Потом сказал: – Тут для вас много почты лежит. Может, хотите, чтобы я почитал ее вам?
   – Нет. Нет такого письма, которое могло бы меня заинтересовать.
   Вошла улыбающаяся мисс Коллокер.
   – Откройте, пожалуйста, вот эту маленькую коробочку, доктор Боуи. Наверное, там подарок для мистера Браша. Вы ему позволите открыть, мистер Браш? Это из Канзас-Сити.
   Браш устало кивнул.
   Доктор Браш открыл коробочку. В мягкой бумаге лежала обыкновенная посеребренная ложка.
   Мисс Коллокер любила тайны и не успокоилась, пока они не нашли письмо, присланное с посылкой. Письмо оказалось от Марселлы Л. Крейвен. Она надеется, говорилось в письме, что мистер Браш уже здоров и с удовольствием работает. Ребята с верхнего этажа здоровы, и у каждого есть работа. Роберта, Лотти и Элизабет недавно заходили к ней, все были в полном здравии. Автор письма надеется, что мистер Браш скоро приедет, потому что Элизабет ждет не дождется новых уроков. «Она своего родного отца не любила бы больше, чем вас, мистер Браш, и это сущая правда... Не помню, писала ли вам, что отец Пашиевски умер. Когда приедете, я вам все расскажу подробно. Мы с миссис Кубински заходили к нему за несколько дней до его смерти. И он уже знал, что умирает, и хотел дать каждой из нас что-нибудь на память. Он послал Анну в столовую и подарил нам по ложке. Он просил меня передать ложку и вам тоже. Он сказал, что глупо дарить ложки, но, может быть, она вам пригодится. Я ему сказала, что вы всегда интересовались им, мистер Браш, и он тоже относился к вам очень тепло. Ужасно жаль, что вы так и не встретились».
   – Не надо дальше читать, – сказал Браш. – Спасибо. – И держа ложку в руке, он отвернулся к стенке. Потом, обернувшись, сказал: – Какой сегодня день, мисс Коллокер... какой сегодня день недели?
   – Сегодня пятница.
   – Спасибо.
   С того дня он начал поправляться. Сначала он был молчалив и задумчив, но постепенно к нему вернулась его обычная разговорчивость, и он наконец смог возобновить работу. Свои поездки он спланировал таким образом, чтобы в день своего двадцатичетырехлетия снова оказаться в Веллингтоне, штат Оклахома. По тропинке, заросшей сорняками, он вновь добрался до пруда, около которого стоял заброшенный кирпичный завод. Снова на доске сидели черепахи; снова птичий пересвист предсказывал хорошую погоду. Он лег ничком на траву и в конце концов заснул, правда, перед этим думал битый час. Несколько дней спустя в Килламе какой-то мужчина услышал, как он поет на благотворительном базаре, и предложил ему крупную сумму денег за выступление по чикагскому радио. Браш сказал, что спел бы с удовольствием, но, к сожалению, в маршруте его поездок Чикаго не предусмотрен. Мужчина удвоил предлагаемую сумму. Браш ответил, что спел бы бесплатно, но в Чикаго он не собирается. На следующий день в Локберне, штат Миссури, Браш встретил симпатичную официантку, читавшую в свободное время «Путешествие на “Бигле”» Дарвина. Браш помог ей поступить в колледж. Неделю спустя хозяин и гости гостиницы «Бишоп» в Тохони в том же самом штате с удивлением обнаружили, что один из постояльцев, высокий, крепко сложенный молодой человек, неожиданно потерял голос и начал общаться с внешним миром с помощью карандаша и бумаги. Несколько дней спустя в Дейкине, в штате Канзас, тот же самый путешественник был на несколько часов заключен в тюрьму. Однако выяснилось, что обвинение было построено на недоразумении; заключенного освободили, после чего он продолжил свое путешествие.

Торнтон Уайлдер Небо – моя обитель