Дмитрий Владимирович Соколов-Митрич
Непоследние времена

Дорогой читатель!

   Выражаем Вам глубокую благодарность за то, что Вы приобрели легальную копию электронной книги издательства «Никея».
   Если же по каким-либо причинам у Вас оказалась пиратская копия книги, то убедительно просим Вас приобрести легальную.
   Как это сделать – узнайте на нашем сайте www.nikeabooks.ru

Предисловие

   Срочное сообщение

   Писать про хороших людей очень трудно, гораздо труднее, чем про плохих. И эта трудность – не профессиональная, эта трудность психологическая. Выводить на чистую воду подонков и мерзавцев – вообще одно удовольствие. Когда ты обличаешь, ты самовозвышаешься посреди торжествующего зла, ты рыцарь на белой лошадке, ты пророк в своем отечестве. Это сносит крышу, как смесь водки с шампанским и в какой-то момент ты уже просто не способен видеть вокруг ничего, кроме мерзости. В твоем глазу уже слишком много бревен, душа требует последних времен, ты обличаешь и обличаешь, не желая признаваться себе в том, что твоя праведная борьба – лишь изощренная форма нарциссизма. Хорошо натасканная совесть никогда не будет кусать своего хозяина.
   С хорошими людьми все совсем по-другому. Хорошие люди – это такие сволочи, от которых собственному самолюбию поживиться нечем. На такого человека уже невозможно смотреть сверху вниз. Достойный человек уязвляет самим своим существованием: чем больше ты встречаешь таких людей, тем отчетливее проясняется печальная истина: мир прекрасен и ты – далеко не лучшее его украшение.
   Один из самых больших сюрпризов, которые мне преподнесла моя собственная жизнь, – это осознание того, что я, оказывается, оптимист. До 35 лет я был уверен в обратном. Честно говоря, до этого возраста я просто не задумывался на эту тему всерьез. А по умолчанию в России все пессимисты. Быть оптимистом – это почти измена Родине.
   Я даже помню тот момент, когда это произошло. Я гулял с сыном и женой в Горках Ленинских, вокруг была просто фантастически красивая золотая осень, у меня было хреновое настроение, и вдруг мне стало до ужаса стыдно. Как можно быть чем-то недовольным, когда у тебя перед глазами природа, которая не знает уныния? Даже увядание у нее – это триумф. У тебя депрессия? Возьми в руки лист с дерева и просто посмотри на него внимательно. Кто-то из святых сказал, что люди ищут чуда, но разве не чудо – строение листа?
   Через три месяца я бросил курить. Потому что понял: хочу жить долго.
   Мы привыкли рассматривать выбор между оптимизмом и пессимизмом как акт оценки окружающей действительности. «Ты оптимист?» – спрашивают тебя, и ты сразу думаешь о том, что будет с Родиной и с нами. И если ситуация в доме, городе, стране оставляет желать лучшего, язык сам поворачивается: «Я пессимист». Потому что «я оптимист!» в данном контексте будет переведено так: у меня все прекрасно, я живу в лучшей стране, Путин умница, а транснациональные корпорации желают нам добра. Ну и кто ты после этого? Одно из двух: либо дурак, либо конформист. Не самый лучший имидж даже для внутреннего потребления.
   Такая трактовка этой дихотомии, на мой взгляд, могла прийти только из стана пессимистов. Потому что для настоящих оптимистов оптимизм – это вообще о другом. Оптимист – он просто живет и действует, он не оценивает того, что вокруг него происходит, это для него вторично. И именно в силу этого обстоятельства он – оптимист. Зачем человеку действующему отягощать себя характеристиками окружающей действительности? Это имеет смысл только в одном случае – если это та самая действительность, которая имеет непосредственное отношение к твоему действию. Но тогда ее несовершенство – не субъект, а объект. А раз так – это уже не может быть поводом для пессимизма. Потому что ты рассматриваешь реальность как то, что можно и нужно изменить к лучшему. И это «можно и нужно» – в твоих руках, а может быть, даже в руках более умелых и надежных.
   Безусловно, пессимизм – дочерняя структура материализма. Если все вокруг материально, если жизнь – это вечный круговорот молекул, то радоваться особо нечему. Я проживу столько-то лет, напишу столько-то текстов, сожру столько-то тонн питательных веществ, столько-то раз позанимаюсь сексом, столько-то раз возьму кредит, выращу кусок мяса под названием «мой ребенок» и пойду кормить червей. Что ты там говоришь, товарищ Лейбниц? Мы живем в лучшем из миров? Спасибо, я посмеялся.
   Пессимизм – это порочный круг, из которого можно вырваться только усилием веры. Пессимисты всегда косят под реалистов: «Хорошо, – говорят они, – я готов стать оптимистом, если…» И тут же выкатывают миру свой список требований – абсолютно материалистичных по сути. Но даже если они получат желаемое, ничего не изменится. Потому что вещи, удовольствия и даже переживания более-менее высокого порядка – все это преходяще, все это на пару минут, все это быстро разочаровывает. Если же у пессимиста появляется ценность высшего порядка, он тут же перестает быть пессимистом, независимо от состояния окружающего мира. Материальное становится второстепенным, а идеальное – оно животворит уже в силу того, что оно идеальное. Все вокруг обретает смысл, цепь замыкается, по ней бежит ток, и нет больше никакого пессимизма. Полная свобода.
   Когда оптимистический образ мысли становится образом действия, это называется энтузиазмом. Люблю этимологию: она отвечает на многие вопросы. En Theos, от которого происходит «энтузиазм», дословно означает «в Боге». Я, кстати, давно понял, как отличить людей реальной веры от сектантов, выучивших правильные догмы и молитвы. Настоящие верующие – они всегда рады, они верят в лучшее, потому что чему печалиться, если ты живешь в мире, который сотворен Богом, и судьба этого мира предрешена: зло будет повергнуто. «Даже если все вокруг плохо, просто попробуй улыбнуться – хотя бы механически, как американцы улыбаются. И сразу почувствуешь: все не так уж плохо!» – говорил мне один священник, который живет в такой глуши, что трудно не впасть в отчаяние.
   В этой книге собраны репортажи и публицистические заметки, которые я писал на протяжении десяти лет. Это не просто краткое содержание моей трудовой деятельности, «отчетный концерт» за прошедший период. Надеюсь, между строк заметна сердечная работа автора. Любой журналист, какого бы циника он из себя ни строил, занимается этой работой столь же упорно, как и той, за которую ему платят деньги. Это второе, невидимое крыло, без которого ни один его текст не долетит до ума и сердца аудитории.
   «Непоследние времена» – не проповедь и не психотерапия. В этой книге нет розовых соплей и достаточно ложек дегтя. Это просто попытка улучшить вам всем настроение. Срочное информационное сообщение о том, что все средства для счастливой жизни у вас под рукой, ничего не надо покупать, добывать, воровать. Просто верьте хоть во что-нибудь, и все будет хорошо. Только не в свои силы, не в человечество и прочую фигню. В этом слишком легко разочароваться. Возьмите в руки лист с дерева и посмотрите на него внимательно. Он подскажет.

1. Наши люди

   Спасти рядового Бондарева
   Бабушка-процентщица
   Журналист не меняет профессию
   Мужики летят на биеннале
   Назло скинхедам

Немного личного

   Новые беспредельщики

   Когда я в первый раз услышал, как человек с гордостью говорит: «Мы – беспредельщики!» – думал, что мне послышалось. Потому что человек этот был весьма достойным, смелым, умным и вообще – священником. Сумел сколотить в городе Кимры Тверской области команду единомышленников, вместе с которыми противостоит цыганско-милицейской наркомафии и даже иногда ее побеждает.
   – Про нас так и говорят: это отморозки, они за идею, – улыбается поп-беспредельщик. – И что с нами делать, никто не знает. Купить нельзя, запугать нельзя, а убить – рука не поднимается.
   Это было лет пять назад, но с тех пор слово «беспредельщик» в значении «смелый, неподкупный, идейный» нам, журналистам, приходится слышать все чаще. В профессиональной репортерской среде оно уже стало термином. Им называют персонажа-камикадзе, который готов разворотить муравейник, в котором живет, выдать сенсационную информацию под своим именем, открыто встать в оппозицию к тем, от кого зависит его благополучие, а то и жизнь, – причем не ради денег, славы или сведения счетов, а просто так – за правду.
   Ставропольский край, Александр Губанов, бывший следователь, а ныне – юрист и правозащитник по прозвищу «Беззубая акула». У него действительно почти нет зубов, он ходит в заношенном кожаном плаще, но в крае его боятся, не любят и уважают. Губанов очень хорошо юридически подкован, обладает феноменальной работоспособностью и имеет слабость ввязываться в некоторые дела не за деньги, а из принципа. Причем если уж это случилось, то не дай Бог кто-нибудь попробует его перекупить: силы Губанова удесятерятся. Беспредельщик.
   Тамбовская область, Людмила Струкова, сельская учительница немецкого языка. Дети в ее селе почти без остатка делятся на тех, у кого родители пьют много, и тех, у кого они пьют всегда. Поэтому своих учеников Людмила Николаевна не только учит, но и спасает – и ради этого умеет прошибать лбом любые стены и напрягать людей, больших и маленьких. Однажды, чтобы пристроить в Суворовское училище своего ученика, она намотала на велосипеде три тысячи километров, добралась до меня, вышла на министра обороны России, поспособствовала увольнению начальника суворовки и все-таки добилась своего. Едва ли кто-нибудь готов на такие подвиги ради больших денег, а она – ради будущего одного пропащего ребенка. Беспредельщица.
   Или вот еще. Калужская область, Павел Бобриков, действующий гаишник. В райцентре Ферзиково от него воют все сословия, потому что Бобриков не берет взяток. Однажды даже отказался от сорока тысяч рублей. Если тебя остановил Бобриков, то будь ты хоть начальник Бобрикова – он тебя все равно оштрафует. Живет честный гаишник в бывшем солдатском бараке, воду греет на плите в тазиках, разводит кроликов, потому что не хватает денег на мясо, имеет двоих детей – и все равно, подонок, честный. Логическому объяснению такое поведение не поддается. Вы бы на его месте брали? Я бы брал. А он – нет. Отморозок.
   Этимология – моя любимая наука. По тому, как со временем выворачиваются смыслы слов, можно безошибочно писать историю народов. Еще недавно беспредельщиками называли тех, кто ради быстрой выгоды был готов грубо нарушить даже уголовные понятия. Потом эта семантическая единица из криминального лексикона перекочевала в язык нормальных людей и даже государственных лидеров. Ее отрицательный смысл сохранился, но с маленькой поправочкой: беспредельщиками теперь стали те, для кого не писан закон Российской Федерации, а не воровской кодекс. Уже неплохо.
   И вот теперь такой головокружительный лингвистический трюк: слово «беспредельщик» начинает звучать гордо. Отморозки нового типа встают в один ряд с Жанной д Арк, Махатмой Ганди, Павкой Корчагиным и доктором Хайдером.
   Но язык – не циркач. Он ничего не делает на потеху публике. Если что-то интересное происходит в языке, значит, нечто важное уже произошло в реале. Что же именно?
   Один из синонимов слова «беспредел» – «внесистемность». К приставке «вне» претензий нет, она имеет вспомогательное значение. Вопросы – к корню. Системность той эпохи, когда слово «беспредел» завоевало массы, строилась по преимуществу на моральных началах. Готовность нарушить нормы и догмы ради денег, славы, влияния, конечно, очень даже имела место, но рассматривалась как исключение из системы человеческих взаимоотношений и осуждалась обществом.
   Пройдя сквозь шоковую терапию, дефолт, эпоху терактов, череду терапевтических реалити-шоу типа «съешь товарища» и прочие испытания, мы стали другими людьми. То, что еще вчера называлось беспределом, мы приняли за основу и построили на этом фундаменте систему новых взаимоотношений. Мы свыклись с мыслью, что всеобщая продаваемость человека со всеми его принципами и совестями – это нормальное состояние общества и даже в какой-то степени инструмент его стабильности. «Мы» – это не только граждане России. В западноевропейском сознании эта «трепанация черепа» просто произошла чуть раньше. Невидимая рука, управляющая современным миром, – это рука не Ивана Грозного, а Ивана Калиты. И этот Калита не любит всего, что дороже денег. А дороже денег могут быть только разнообразные формы идейности: вера, правда и прочая хрень. Именно они и не дают жить спокойно беспредельщикам нового типа. И знаете что? Я не хочу, чтобы их было слишком много. Но я за то, чтобы они были. В пределах разумного.

Спасти рядового Бондарева

Почему лейтенант Попов из города Камышина, даже потеряв две трети крови, не считает себя героем
Во время учебных занятий на полигоне Ельшанка рядовой Данила Бондарев совершил ошибку при метании гранаты. За три секунды до взрыва РГД-5 оказалась у него под ногами. Спасая солдата от смерти, замполит Виталий Попов успел закрыть его своим телом, приняв силу взрыва на себя. Данила Бондарев остался цел и невредим. Виталий Попов тяжело ранен, но жив. Когда поправится, министр обороны наградит его орденом Мужества.

Взрыв понарошку

   Капитан Демиурчиев вложил ее в мою ладонь, прижав к черному корпусу спусковой рычаг, и выдернул красную чеку. Пока рычаг прижат, граната не взорвется.
   – Если ты сейчас его отпустишь, – сказал Демиурчиев, – граната взорвется через 3,2–4,2 секунды.
   Я отпустил рычаг. Прошло 3,2 секунды, 4,2 секунды. Граната не взорвалась. Граната была учебная. Я об этом знал.
   Но даже этот взрыв понарошку нельзя не почувствовать. Когда прошло 4,2 секунды, что-то дрогнуло и волна пошла по всему телу.
   Капитана Демиурчиева, командира разведроты, зовут Роман Геродото-вич, он грек. Виталий Попов, его заместитель по воспитательной работе, – русский, родом из Ростовской области. Николай Яранский – чуваш. Эдуард Брегвадзе – грузин. Раиль Измайлов – казах. Это по паспорту. Встреть я, например, Брегвадзе и Геродотовича на улице, подумал бы, что они братья. «Так оно и есть, – говорит Эдуард. – У нас одна национальность – ВДВ».
   Геродотович показал устройство запала. Помолчав, добавил:
   – Дальность разлета осколков – двадцать пять метров. Радиус сплошного поражения – семь метров.
   – А сколько было в тот день между Виталиком и разорвавшейся гранатой?
   – Два метра.

Взрыв настоящий

   Виталий Попов уже две недели как в Москве, в 6-м клиническом госпитале. Сюда он был направлен после операции в Камышине и лечения в Волгограде. Его регулярно навещает невеста Светлана. Маму он уже отправил домой. Отца нет, он умер несколько лет назад. Несчастный случай.
   Рядом с другими пациентами Виталий кажется абсолютно здоровым. Только хрипит немного. Шрам на лице, шрам на шее и ампутированная фаланга пальца на левой руке – все, что заметно на первый взгляд. Адская боль, потеря двух третей крови, сложнейшая операция – все это позади. Но впереди еще одна сложная операция.
   – Тут одна газета в Волгограде написала, что, типа, я всю жизнь мечтал совершить какой-нибудь подвиг – и вот совершил. Увидел, значит, гранату – дай-ка, думаю, подвиг совершу. Даже в кино так не бывает.
   – А как бывает?
   – Рассказываю. Мы с бобром пошли метать гранаты…
   – С бобром?
   – Если на солдата надеть все что положено, он становится похож на бобра. Короче, я показал ему все, что надо. Он метнул. Только присели в окопе, смотрю – а граната у нас под ногами. Первая мысль – схватить и выкинуть. Но оставалось секунды полторы – могло не хватить. Вторая мысль – выпрыгнуть самому. Это я, наверное, сделал бы, если бы видел, что Данила тоже заметил гранату. Но он был уверен, что бросил ее, и, если бы я выпрыгнул, а он остался, я бы его просто подставил.
   – Вы с ним были друзьями?
   – Да нет, отношения были обычные. Командир – подчиненный. Но если без дураков, солдат неплохой. Погиб – было бы жалко.
   – А если бы ты выпрыгнул, тебе бы за это что-нибудь было?
   – Ну, потаскали бы по инстанциям, Геродотычу бы пистон вставили… Тут реально боец сам виноват. В госпиталь он ко мне потом приходил, говорит: «Извини, у меня тогда рука замерзла, я ее просто не чувствовал». «Да ничего, – говорю, – надо было сказать, мы бы подождали». Короче, не знаю, что тогда сработало. Он сидел чуть правее меня. Я отодвинул его и начал уже прикрывать, а сам до конца прикрыться еще не успел. Взрыв я даже не услышал, а увидел – вся картинка перед глазами вдруг стала красной, как будто телевизор испортился. У меня тогда одна мысль промелькнула: «Вот это приход…»
   – Наркоманы так говорят о кайфе.
   – А у нас так говорят о смерти…

Приход

   – …А почему не уход?
   – Понятия не имею. Не я это придумал. Наверное, приход – это когда уже все, когда приходишь ТУДА. То, что я ТУДА так и не дошел, это просто счастливая случайность. После взрыва я, наверное, на несколько секунд вырубился. Мне потом некоторые говорили, что это душа у меня выскочила, рванула на тот свет, но почему-то вернулась.
   – Ты из военной семьи?
   – Нет. Отец покойный в совхозе работал – «Донские зори». А я, стыдно признаться, девять классов на одни пятерки окончил. А одиннадцать – с одной четверкой. Но за поведение всегда был «неуд». Старший брат служил контрактником в Боснии, и я мечтал о военной службе – хотел мужиком стать. Поехал поступать в Новочеркасское училище связи. Побыл две-три
   недели, увидел, какая там дуриловка, и передумал. Мать устроила в Институт гидромелиорации. Проучился год – нет, тянет в армию. В ту, которую я сам себе представлял. Поговорил с матерью – она меня понимает. Бросил институт и поехал с другом поступать – он в Рязанское десантное училище, я в Московское общевойсковое. Меня приняли вне конкурса – учли год учебы в вузе. Но и там мне не понравилось: блат, полно генеральских сынков, атмосфера соответствующая. Короче, забрал я документы и ждал запросов, чтобы пройти по донабору. Мы все надеялись на Благовещенское училище морской пехоты, но запрос пришел из Новосибирска. Там есть факультет разведки. То, что надо. Отучился пять лет, оказался в 56-й десантноштурмовой бригаде в Волгодонске. Потом она стала полком в составе 20-й мотострелковой дивизии. Нас передислоцировали в Камышин.
   – Расскажи про Чечню.
   – Не буду. Пусть лучше Геродотыч расскажет.
   – Передать ему что-нибудь?
   – Передайте ему, чтобы он жарил рыбу. Он поймет.

Баранки для Бондарева

   – Роман Геродотович, вам передали, чтобы вы жарили рыбу.
   Демиурчиев рассмеялся:
   – Когда приедешь, спроси его: «А за сковородкой сходил?»
   – А что все это значит?
   – Да ничего не значит. Мы с ним на двоих квартиру снимаем. Вот и подкалываем друг друга.
   Полчаса езды на «шишиге», и мы в двадцати километрах от Камышина, на том самом полигоне Елыианка. Бойцы в белых маскхалатах добирались сюда на лыжах – задача стояла пройти незамеченными даже для гаишников и милиции. Полигон – в глубоком овраге. Мы зашли в офицерскую палатку. Четыре кровати, земляной пол, печка-буржуйка, стол со скамейками и запах, который капитан Демиурчиев тут же вдохнул полной грудью.
   – Еще он сказал, чтобы ты рассказал про Чечню.
   Геродотович задумался.
   – Не знаю я, чего рассказывать. Сначала был Дагестан. Оттуда перешли в Чечню. Он командовал взводом, четырнадцать человек по штату. За девять месяцев ни одного убитого и всего двое раненых – во время штурма высоты 861,7. Это было второго марта, на следующий день после того, как шестая рота полностью полегла при штурме другой высоты. У нас из 95 человек четверо убитых и двадцать раненых. Когда мы взяли высоту, насчитали двадцать мертвых духов. И сколько трупов еще они с собой унесли. Виталик тогда получил медаль ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени. Могу рассказать случай, как он ночью ездил на БТР из Грозного в Старые Атаги. Ему командир поставил задачу проверить эту дорогу – ну, он и проверил. А потом оказалось, что командир всего лишь имел в виду проверить маршрут по карте, по агентурным данным, а на предмет заминирования – это уже саперы будут работать. Это неправда, что друг познается на войне, – там все стараются быть крутыми. А вот на гражданке бывает, что друга-героя за сковородкой сходить не допросишься. Попов – просто нормальный парень, и на войне, и в мирное время.
   Место того взрыва – на самом дне оврага. Когда мы взбирались по крутому склону, лейтенант Раиль Измайлов из медицинской роты рассказывал, как они тогда так же топали с носилками на руках – и все говорили, говорили, не переставая, чтобы Попов сознание не потерял.
   – Минут через сорок только доставили его в госпиталь. Потом всем полком кровь сдавали. А знаете, что Попов сказал, когда его стали раздевать, чтобы положить на операционный стол?
   – Что?
   – «Только трусы не снимайте».

Бабушка-процентщица

Как одинокая пенсионерка без математических проблем стала самым влиятельным жителем города Суздаля Ф.И.О. Лидия Ивановна Евсеева уже который год как кость в горле у коммунальщиков Владимирской области. Ей уже за семьдесят, а она откусывает у ДЭЗов и теплосетей один миллион за другим. Пенсионерка из города Суздаля делает перерасчет по услугам ЖКХ предпринимателям и учреждениям, выкидывая из присланных коммунальщиками квитанций все незаконные платежи. Причем работает она не на голом энтузиазме, а как полноценный деловой партнер: на скромный процент от сэкономленных миллионов уже построила себе дом, сделала ремонт детям и останавливаться на достигнутом не собирается. Клиентов и раньше хватало, а с наступлением кризиса все бросились экономить, и теперь от них и вовсе отбоя нет. Побывав в гостях у «народного оптимизатора», журналист пожалел лишь об одном – что не взял с собой счет за собственную квартиру.

Бизнес-план для пенсионера

   Лидия Ивановна уже давно могла бы ездить только на такси, но предпочитает автобус: привычка. Мы возвращаемся в Суздаль из Владимира, где Евсеева только что подписала договор на оптимизацию расходов по ЖКХ с одним очень крупным банком. Отделений у него по городу несколько десятков, так что теперь будет чем заняться до самого лета. Мы уже давно оплатили проезд, но кондуктор об этом забыла. Лидия Ивановна шарит по карманам, но подлый билетик куда-то спрятался.
   – Триста восемьдесят четыре тысячи пятьсот двадцать девять, – произносит Евсеева.
   – Чего? – не понимает кондуктор.
   – Это мой билет. Я не могу его найти, но точно помню номер.
   Охотница на «зайцев» смотрит на свою ленту – все сходится. Она в шоке.
   Я тоже.
   – А сколько будет пятьсот сорок два с половиной разделить на восемьдесят один? – пытаюсь срезать бабушку.
   – Ну, если округлить, то шесть целых семь десятых.
   Я пытаюсь сделать то же самое столбиком в блокноте и с ужасом понимаю, что забыл, как это делается. В мою жизнь все безжалостнее вторгаются цифры, рубли, доллары, проценты, а я совсем разучился считать.
   Мимо проплывает билборд «Коммунальная весна». На нем боксер Николай Валуев с недобрыми глазами намекает, что счета, которые присылают коммунальщики, нужно оплачивать полностью и в срок. В руках у Валуева букет подснежников, которые вообще-то рвать нельзя, потому что они занесены в Красную книгу.

   Еще лет десять назад суздальская избушка Лидии Ивановны могла заинтересовать только тимуровца или черного риелтора. Теперь на этом месте добротный трехэтажный дом с гаражом. Одна комната для себя, остальные забиты туристами. Индивидуальный предприниматель Лидия Ивановна Евсеева платит государству налогов больше, чем государство платит ей пенсии. В санузле рядом с унитазом – книжка «Инвестируй и богатей».
   Всю жизнь она проработала в структурах ЖКХ проектировщиком отопления. Выход на пенсию пришелся на 1992 год – лучше не придумаешь. Но к тому времени у Лидии Ивановны уже был послепенсионный бизнес-план.
   – Когда я дорабатывала последний год, на меня вышел главный инженер владимирского дома быта, – вспоминает Евсеева. – Коммунальщики прислали этой организации счета, которые ему показались подозрительными. Я их проверила и сама пришла в ужас: грабеж в чистом виде.
   Лидия Ивановна хотя и большой специалист в ЖКХ, но всю жизнь имела дело с проектированием. То есть с тем, как все должно быть по законам и нормативам. А тут столкнулась с эксплуатацией – то есть со сферой реального применения этих законов и нормативов. И выяснилось, что эти две сферы живут в параллельных мирах и не имеют ни малейшего желания друг с другом дружить.

Божий одуванчик атакует

   Шестиэтажному дому быта Евсеева дала такую экономию, что его директор, хоть и не был связан никакими обязательствами, посчитал своим долгом услуги оптимизатора щедро оплатить. Тогда в голове Лидии Ивановны и созрела идея зарабатывать на оптимизации расходов по ЖКХ. Вести переговоры с потенциальными клиентами оказалось очень легко: «Хотите платить меньше за коммуналку?» – этой фразы хватало для того, чтобы руководители предприятий начинали смотреть на пенсионерку как на девушку с глубоким декольте. Сегодня во Владимире нет такой улицы, на которой не было бы ее клиентов. И куда ни зайдешь, о Евсеевой вспоминают как о первой любви. Вот, например, универмаг «Восток».
   – Это удивительная женщина, – говорит директор Михаил Мартынов. – Она дала нам колоссальную экономию. Выяснилось, например, что коммунальщики выставляли нам счета на отопление по нормативам, которые применимы к отдельно стоящим зданиям, а не к помещениям в многоквартирных домах. А там ведь совсем другие теплопотери, поэтому и стоимость отопления высчитывается иначе.
   – А с нас, оказывается, брали за принудительную вентиляцию, которой никогда не было, – откликается на другом конце города главный инженер гостиницы «Заря» Иван Шувалов. – После сотрудничества с Лидией Ивановной мы стали платить за коммуналку на треть меньше.
   – Если бы не она, даже не знаю, как бы мы пережили девяностые, – подхватывает Михаил Ионов, завхоз клинической больницы ПО «Автоприбор» и «Точмаш». – Она сделала так, что мы теперь финансово не зависим от «недотопов» и «перетопов». По ее совету мы поставили на учреждение отдельный счетчик и теперь платим только за то, что действительно потребляем.
   – А чего это у вас в кабинете холодно? Экономите теперь?
   – Да нет, просто я люблю, когда прохладно. Когда выше плюс восемнадцати, у меня мозги плохо соображают.
   Сарафанное радио работает безотказно. Сначала Лидию Ивановну стали рвать на части предприниматели, а потом выгоду просекли и госучреждения.
   – Я несколько лет плотно работала с управлениями образования и здравоохранения, – говорит Евсеева. – Делала по три – пять объектов в месяц. Там вскрывались такие вещи, что вообще караул. Например, школа-интернат № 2 много лет платила, исходя из площади здания 48 тысяч квадратных метров, а оказалось, что реальная площадь у них в три раза меньше. Почти со всех школ коммунальщики за воду брали как с жилого сектора, а это намного дороже.
   То, что делает Лидия Ивановна, на юридическом языке называется «снижением договорной нагрузки». Она просто приводит в соответствие с законными нормативами те расчеты, которые коммунальщики берут, мягко говоря, с потолка. И делает это математически и юридически безупречно. Поэтому структуры ЖКХ скрепя сердце вынуждены сдавать один объект за другим – иногда через суд, а иногда и добровольно. От выигранных сумм пенсионерка получает пять процентов, хотя детские сады, например, принципиально обслуживает бесплатно. Работает только по-белому: договор, налоги, все как положено. Однажды клиент решил, что божий одуванчик обойдется без гонорара. И что вы думаете? Одуванчик затаскал его по судам – в итоге пришлось отдать все плюс судебные издержки.
   – Вы не представляете, сколько в сфере ЖКХ нюансов, которые даже специалистам не всегда известны, не говоря уже о простых гражданах, – говорит мадам Евсеева. – Вот лишь один из них: у нас до сих пор плату за тепло начисляют, исходя из коэффициента теплопотерь, который был установлен в 1958 году, когда и стены у домов были другие, и двери в квартирах, и стекла в окнах. Тем не менее коммунальщики до сих пор продолжают им пользоваться, потому что им это выгодно. Но самые большие деньги из воздуха они делают на махинациях с понятием «качественная энергия». Ой, лучше вам даже не знать, что это такое, крепче спать будете.

Водка в теплоте

   Знаете, чем мы с Лидией Ивановной занимаемся уже четвертый час подряд? Точнее – чем занимается она со мной? Она с глубоким прискорбием смотрит на дебила-гуманитария и в двадцатый раз объясняет, как положено считать количество тепловой энергии и как наперекор законам физики его высчитывают коммунальщики. Все очень просто: количество теплоносителя, помноженное на разницу температур на входе и выходе в систему и еще раз помноженное на десять в минус третьей степени. Это я с десятого раза худо-бедно понял. Но дальше теплотехник Евсеева начинает плясать вокруг этой формулы, извлекает какие-то корни, выводит коэффициенты, мои мозги в очередной раз зависают и требуют перезагрузки. Пока я понимаю лишь одно: брать лишние деньги с нас будут еще очень долго, потому что среднестатистическому интеллекту такие нагрузки не под силу, а умных старушек на всех не хватит.
   – Значит, так! – вытирая пот со лба, делает последнюю попытку Лидия Ивановна. – Представь себе, что ты покупаешь в магазине ящик водки. Представил? Молодец. И вот ты приходишь домой, выпиваешь одну – а в ней явно не сорок градусов, а раза в два меньше. Потом выпиваешь другую – а в ней уже градусов шестьдесят, а то и семьдесят. В третьей – вообще вода, а в четвертой – чистый спирт и так далее. Ты приходишь в магазин, предъявляешь претензии, а тебе там говорят: «Ничего не знаем, нам такую продукцию поставляет завод, а мы не имеем никакой возможности проверить ее качество». Ты обращаешься на завод, а тебе отвечают: «У нас так работает оборудование, а денег на модернизацию нет». Ты требуешь вернуть деньги за некачественный продукт, но тебе возражают: «Ну, так ты ведь пьяный?» – «Пьяный». – «Значит, продукт качественный, иди отсюда!»
   – И при этом, – заканчивает ни грамма не пьющая Лидия Ивановна, – другого производителя водки в стране нет и не пить невозможно.
   Теперь я наконец-то все понял. Сейчас объясню.
   Подобно тому как качественная водка должна иметь сорок градусов, «качественная энергия» – это такая энергия, которая нагревает батареи ровно до такой степени, чтобы температура воздуха в помещении была плюс восемнадцать. Если прибавить к этой температуре тепло ваших тел, варочных плит, лампочек и прочих источников тепла – получается нормальная комнатная температура: плюс двадцать – двадцать два. Эти самые плюс восемнадцать должны поддерживаться независимо от температуры за окном. У каждой ТЭЦ есть температурный график, который предписывает, сколько градусов нужно выдавать в батареи при той или иной температуре на улице, чтобы энергия оставалась качественной. Но едва ли в России есть такая теплогенерирующая компания, которая этот график соблюдает. Когда на улице слишком холодно, нашим ТЭЦ не хватает мощностей и они делают так называемую «срезку» – в результате в своих квартирах мы получаем «недотоп». На языке специалистов это называется «некачественной энергией», но деньги с нас берут как за качественную. Если же на улице оттепель, то в наших квартирах мы получаем другой вариант некачественной энергии – «перетоп». Это происходит оттого, что опустить температуру ниже определенного предела теплоэлектроцентраль тоже не может, потому что в силу своего названия это учреждение вырабатывает не только тепло, но и электричество. Эти два процесса взаимосвязаны, и, если сбавить мощности тепловые, будет не хватать киловатт. Поэтому генерирующие компании вынуждены производить лишнее тепло и навязывать его нам. Они, конечно, могли бы вложить деньги в переоборудование производственного цикла, но зачем, если им обеспечено монопольное положение на рынке, а мы в своих квартирах будем задыхаться от жары или же, наоборот, мерзнуть – и все равно продолжим исправно переплачивать за «недотопы» и за «перетопы»: куда ты денешься с подводной лодки?
   Конечно, по закону человек имеет право не платить за лишнее или недопоставленное тепло. Но чтобы реализовать это право, нужно совершить невозможное – получить от ТЭЦ информацию о реально поданных в систему градусах Цельсия. Гражданский кодекс обязывает предоставлять эти данные по официальному запросу любого потребителя, однако на практике коммунальщики игнорируют даже запросы судов. В этом Лидия Ивановна убедилась на собственном горьком опыте.
   – Все было хорошо, пока я не сунулась в «человечество», – говорит оптимизатор.
   – Куда сунулись?
   – В жилой массив. По отдельным предпринимателям они мне уступали, потому что все равно основной доход ТЭЦ и теплосети имеют с жилого массива. Я вам больше скажу: уступая мне магазины, гостиницы и больницы со школами, они ничего не теряли. Они просто перераспределяли недополученную выгоду на «человечество». И вот однажды моими услугами заинтересовались в областной администрации, попросили посчитать, сколько переплачивают рядовые потребители. Я посчитала и сама за голову схватилась: в одном только 2003 году за счет некачественной энергии ТЭЦ и теплосети взяли с жителей города Владимира 72 миллиона лишних рублей. А с тех пор гигакалория подорожала в пять раз. Вы представляете, какая могла бы быть экономия?! А в масштабах всей страны? Никаких нацпроектов не надо.
   В администрации сначала страшно возбудились, а владимирское управление по борьбе с экономическими преступлениями даже начало проводить в отношении теплосетей расследование. Но очень скоро и те и другие сдулись. Убэповцы – потому что дело оказалось тупиковым: как уже было сказано, ТЭЦ наотрез отказались предоставлять график поступления тепла даже по судебному запросу. А почему сдулись чиновники, можно спросить у местных журналистов. В ответ они предложат поинтересоваться, кому из представителей администрации принадлежат акции местных генерирующих компаний, теплосетей и прочей коммуналки.

Колхоз в пользу богатых

   Судя по состоянию офиса, экономическое положение ОАО «Владимирские коммунальные системы» – шоколадное. Свежий ремонт, серьезная охрана, все входы, выходы и переходы зачипированы, в каждом кабинете с постеров на тебя глядят все те же недобрые глаза боксера Валуева с подснежниками. Формально именно ОАО «ВКС» – главный враг «человечества», но на самом деле эта компания – лишь посредник между ТЭЦ и потребителями. В некотором смысле она сама является заложником сложившейся системы, хотя ничуть об этом не жалеет.
   – С вами как лучше общаться: анонимно, но честно – или будем играть в «официальную информацию»?
   Похоже, у менеджера среднего звена, которого я поймал в кабинете, сегодня плохое настроение и его тянет на незримый бой с экзистенциальным безумием. Мешать не будем.
   – Лидия Ивановна, конечно, героическая женщина, но с этим монстром не справиться ни ей, ни вам, ни нам, – начинает менеджер.
   – Монстр – это кто?
   – Владимирская ТЭЦ. Да и любая другая. По сути, коммуналка в нашей стране – это не услуга, а налог. Сколько бы потребители ни уменьшали «договорную нагрузку», сколько бы ни ставили счетчики, генерирующим компаниям от этого, простите за каламбур, ни тепло ни холодно. Они просто перераспределяют недополученный доход на остальных потребителей и ничего не теряют. Их логика такова: мы производим столько тепла, сколько производим, и наша работа должна быть оплачена в полном объеме независимо от того, что там потребители себе напотребляли. Честно говоря, и у нашего ОАО «ВКС» логика примерно та же. Вы будете смеяться, но на границе, где тепло поступает от ТЭЦ в наши трубы, даже счетчиков никаких нет. 133 узла – и ни одного прибора учета. Но нас это устраивает – иначе сразу стало бы ясно, сколько тепла мы теряем на пути от ТЭЦ до батареи. А так – все это закладывается в стоимость отопления. Короче, полный колхоз, в котором за все платит потребитель.

   – На что же вы ориентируетесь в расчетах с теплогенерирующей компанией?
   – Для нас закон – их официальные показатели. Мы вынуждены им верить. И никогда никому реального графика производства тепла они не дадут. В конце 90-х, когда еще у людей ветер в голове был, той же Евсеевой удалось этот график получить. Тогда у нее и получилось нескольким своим клиентам оптимизировать расходы на «некачественную энергию». С тех пор – все, шлюзы закрылись. Теперь эти данные – самая страшная тайна генерирующих компаний. Но, если честно, я не знаю, чего вы так зациклились на батареях. Вы внимательно свою квитанцию за квартплату
   почитайте – там же есть вещи и поинтересней. Например, техническое обслуживание. Я вот уже 16 рублей в месяц с метра плачу, а за что?! Тепло – это хотя бы реальный продукт, пусть и некачественный. А куда уходят вот эти деньги – вообще непонятно.
   Валуев на стене за спиной моего собеседника вдруг как-то нехорошо подмигнул – как будто перед ударом. Это бесплатный солнечный зайчик из окна пробежался по глянцевому постеру.
   На следующий день я разговаривал с мэром Суздаля Сергеем Годуниным, которого застал в состоянии непатриотизма. Накануне прошли очередные выборы, на которых народ совсем не оправдал политических ожиданий. Интересно, сколько избирателей, глядя на бланк для голосования, вспомнили квитанцию из ДЭЗа?

Журналист не меняет профессию

   Как стать реальной четвертой властью в маленьком дальневосточном городке
   Татьяна Седых – самый известный в России маленький журналист. Она живет в портовом поселке Ванино Хабаровского края.
   Здесь же некогда начала выпускать независимую газету «Мое побережье». Результат – сожженные дом и автомобиль, покушение на жизнь, премия Артема Боровика, премия Андрея Сахарова, целая стена, увешанная наградами. Но уважение именитых журналистов не мешает ей считать многих первостепенных людей своей профессии предателями. Разговор с коллегами из Москвы Татьяна, как правило, начинает так: «Где вы были, когда меня убивали?» Она не издевается, ей правда интересно.

   Ванино – это место, где соприкасаются два исторических призрака, добрый и злой. Знаменитая Байкало-Амурская магистраль упирается здесь в печально известный Ванинский порт. Последний участок пути построен зэками еще в сороковые годы. Построен на скорую руку, поэтому поезда теперь ходят медленно, прихрамывая – точно так же, как идет по поселку Татьяна Седых.
   Возле двери редакции ее ожидает молодой человек с заискивающим выражением лица. Он похож на студента, пришедшего в десятый раз пересдавать зачет. Но сегодня «преподаватель» в плохом настроении: говорит «студенту», что тот опять опоздал, причем на два дня, награждает несколькими жесткими замечаниями и отправляет восвояси.
   – Татьяна, я правильно понимаю, что парень пришел к вам устраиваться на работу, а вы его жестоко отбрили?
   – На работу?! – Кажется, я резко поднял ей настроение. – Не беспокойтесь, этот мальчик неплохо трудоустроен, он из местного РОВД. Полгода назад к нам в редакцию залезли неизвестные, и этот опер с тех пор только и делает, что назначает время и не приходит, а потом сам является без предупреждения, когда я сильно занята. А главное – никакого толку, только бумажками жонглирует, и все. Кстати, Дим…
   – Что?
   – Вообще-то, ты тоже не совсем вовремя. – Татьяна меняет тембр голоса, и я сам резко становлюсь «студентом». – Давай завтра после обеда приходи. Я сегодня номер сдаю, дел по горло до самого утра.
   «Мое побережье» – это четыре полосы формата АЗ, то есть с десяток заметок плюс фотографии. Пока Татьяна Седых пашет над номером, я тоже немного поработаю в стилистике районной газеты. Документальная фантастика – самый подходящий жанр, чтобы изложить ее собственную биографию.

Трагедия в Москальво

«Печальные новости пришли из самого дальнего сахалинского порта. Еще год назад в семье местных геологов и представить себе не могли, что травма ноги может стать для их ребенка фатальной. Чтобы избежать заражения крови, двенадцатилетней Тане пришлось ампутировать ногу. Когда девочка поступила в больницу Хабаровска, врач пришел в ужас: случись подобное не в отдаленном поселке, а в краевом центре – ногу удалось бы сохранить. “Все, что нужно было для лечения, – это своевременное профессиональное вмешательство, которого не оказалось в Москальво”, – прокомментировал случившееся заведующий хирургическим отделением».

Почта главного редактора

«Вот какое любопытное письмо пришло к нам в редакцию. “Уважаемая газета ‘Молодой дальневосточник’! Мне 15 лет, но у меня уже есть мечта – стать журналистом. Я выписываю все главные издания страны, но сама пока пишу только в школьную стенгазету. Вот только родители категорически против. Они меня уверяют, что надо выбрать какую-то более простую и сидячую профессию. Но неужели быть журналистом – это так недостижимо?! Мне очень нужна Ваша поддержка, я надеюсь на такой ответ, который можно было бы показать родителям и сказать: вот видите, у меня есть надежда! Татьяна, пос. Москальво”.
Что Вам ответить, милая Татьяна? Журналистская профессия действительно привлекает многих, но почему-то мне кажется, что Ваши мама и папа правы. Подобных писем мы получаем много, и каждый раз в голову приходит одна и та же мысль: ну почему все хотят стать писателями, учеными, актерами кино, в крайнем случае журналистами? А кто будет печь хлеб, ловить рыбу, тушить пожары, ловить преступников? Ведь в нашей Советской стране в почете любой труд и творческое начало есть в каждой профессии, надо только по-настоящему ее любить. Подумайте об этом, Татьяна».

Праздник в гарнизоне

   «Сегодня в нашем авиаполку пополнение. На торжественном построении командир Джохар Дудаев объявил о прибытии группы лейтенантов из Пермского военного авиационно-технического училища. Вечером в Доме офицеров по этому случаю был организован праздничный концерт, вчерашние курсанты знакомились со старшими офицерами. Сергей Седых представил свою супругу Татьяну – он пока единственный из пополнения женат. “Мы познакомились случайно, на вокзале в Кирове: я ехала в Горький, а он в Пермь, – рассказала супруга офицера. – А потом он мне письмо написал. Откуда адрес узнал, так до сих пор и не признался”.
   Кстати, Татьяна Седых – профессиональный портной, шьет на заказ. Так что с сегодняшнего дня в нашем гарнизоне не только окрепнет боевой дух, но и пополнятся гардеробы боевых подруг офицеров».
//-- * * * --//
   – А вот и он! Белый куб.
   В среду из типографии в редакцию доставляют большой бумажный постамент – тираж очередного номера «Побережки».
   Краткое содержание:
   Передовица – репортаж о том, как школьный десант чистил от мусора близлежащий остров Токи, на котором уже много веков тусуется нерпа.
   Расследование – попытка добраться на инвалидной коляске от вокзала до администрации района. На эту тему газета долбит местные власти давно и методично: поселок Ванино и так стоит под наклоном в сторону порта, а тут еще бордюры и колдобины. Результат эксперимента: расстояние, которое обычный человек проходит за пять минут, колясочник преодолел за час.
   Грустный очерк – о том, как машинист на пенсии тоскует по железной дороге.
   Духоподъемный очерк – про молодого и крепкого парня, который начинает карьеру водолаза.
   Фельетончик – о том, как главный капитан порта наехал на Таню Седых за то, что ему не понравилось, как о нем написали в предыдущем номере.
   Почта читателей – почему в последнее время прибой стал какого-то желтого цвета? Редакция взяла пробу в бутылочку и отправила на экспертизу. О результатах обязательно проинформируем.
   Ну и, как всегда, «хроника беззакония», спортивные вести и астрологический прогноз.
   Вечером в среду у Татьяны самое трудное время – приходится ничего не делать. Две сотрудницы фальцуют газеты, вкладывают в них телепрограмму, грузят пачки в сумки на колесиках и развозят по точкам. А Татьяна, у которой позади 40 часов непрерывной работы, подписывает бумаги, получает деньги и героически борется со сном.
   – Леночка у нас молодец. – Это Седых ласкает словом свою первую сотрудницу. – Сын умница, с мужем повезло: он недавно сам всю квартиру отремонтировал. Раньше она в детском саду работала нянечкой, но пальцы не слушались, часто посуду била. К нам сюда Лена приходила за бесплатной газетой, так и осталась. А Надя и вовсе герой: трое детей, спортом занимается – стрельба, шахматы.
   Лена с Надей молча расплываются в улыбках и, чтобы как-то справиться с волнением, начинают работать еще быстрее.
   В «Побережке» свой КЗОТ: все сотрудники – люди с ограниченными физическими возможностями, других Таня не берет. Впрочем, всю творческую работу Седых делает сама вместе с парочкой внештатных авторов – это единственная бизнес-модель, которая позволяет существовать районной газете. Альтернатива – вплетаться в вертикаль. Так, например, поступила вторая местная районка, газета «Восход». Теперь читать ее невозможно, зато там работают пятнадцать штатных сотрудников. Когда-то там работала и сама Седых.
   – Я занялась журналистикой в конце девяностых, когда мне уже было под сорок, – как мячик из речки, выпрыгивает из сна Таня. – Всю жизнь была женой офицера, кочевала по гарнизонам, зарабатывала на жизнь кройкой и шитьем и все никак не могла закончить свое филологическое образование. Первый наш гарнизон был под Иркутском, на Байкале, там командовал авиаполком Джохар Дудаев, тот самый. А потом нас переводили все дальше, дальше, и в девяностые мы оказались тут, на краю земли. Здесь меня пригласили работать в редакцию, и я решила: все, хватит. Потом мужа опять перевели, а я осталась в Ванино: моя мечта только-только начала осуществляться, и я уже не могла снова все бросить. Я с детства мечтала о журналистике, но после того неудачного письма в «Молодой дальневосточник» осталась неуверенность на всю жизнь.
   – А чего вы из «Восхода»-то ушли?
   – Сначала мне все очень нравилось: там был отличный главный редактор, и это были еще девяностые. Но потом начались нулевые, в районе сменился глава, он поставил другого главреда, и заскрипели гайки. На меня пошло давление, мои тексты стали все чаще снимать, перестали пускать на планерки в администрацию. В общем, в какой-то момент я поняла, что придется выбирать: либо уходить из редакции, либо из профессии…
   Открыть собственную газету оказалось на удивление легко. На регистрацию ушла неделя времени и пятьсот рублей денег. Первый номер делали в домашних условиях, на одном компьютере. На радостях тираж заказали королевский – 10 тысяч экземпляров.

Ночной пожар

   «Чудом удалось спастись из огня главному редактору газеты “Мое побережье” Татьяне Седых и ее дочери Жанне. Возгорание произошло ночью, когда они спали. “Нас спасло только то, что в одном из окон не было решеток”, – рассказали погорельцы, которые пока обитают на съемной квартире.
   По мнению Татьяны Седых, пожар случился в результате поджога, эксперты-криминалисты эту версию подтверждают. Благодаря слаженным действиям огнеборцев пожар не затронул вторую половину дома, где проживает еще одна семья, но жилище Татьяны Седых восстановлению не подлежит. Огонь уничтожил также припаркованный рядом автомобиль и весь тираж первого номера газеты “Мое побережье”, которая утром должна была появиться в киосках. “Я уверена, что кому-то очень не хотелось, чтобы это произошло, – считает Татьяна. – Но мы выпустим нашу газету во что бы то ни стало”.
   Сбор помощи попавшей в беду коллеге уже объявили среди журналистов всего Хабаровского края».

Вовремя оглянулась

«Загадочное происшествие случилось минувшей ночью во 2-м микрорайоне поселка Ванино. В РОВД обратилась главный редактор газеты “Мое побережье” Татьяна Седых. По ее словам, на нее только что было совершено покушение. Инцидент произошел на пешеходной аллее, идущей вдоль одного из домов. Зимой в результате чистки снега она превращается почти в тоннель. Именно по ней шла гражданка Седых, когда вдруг услышала позади себя подозрительное шуршание. “Я оглянулась и увидела, что прямо на меня несется автомобиль с выключенными фарами, – рассказала пострадавшая. – Он еле помещался в размеры дорожки, снежные завалы больше метра высотой. Попыталась, чтобы выбраться из ловушки, просто упасть в сторону, и каким-то чудом мне это удалось. Номер автомобиля не разглядела, он не был освещен”.
Работникам РОВД еще предстоит выяснить, что это было – действительно попытка покушения или пьяная выходка подгулявшего местного жителя».

Зачем позорить район?

   «На минувшей неделе о Ванино говорили не только в Хабаровске, но и в Москве, причем не лучшие слова. Произошло это после того, как краевая радиостанция “Восток России” выпустила в эфир так называемое расследование. Приезжий корреспондент ходил по торговым точкам и спрашивал, почему в них перестали распространять газету “Мое побережье”.
   И продавцы якобы отвечали ему: потому что поступило негласное указание из администрации района.
   Нетрудно догадаться, откуда в краевые СМИ поступил “тревожный сигнал”. Газета “Мое побережье” выходит в районе уже третий год, и положительная публикация о работе местных властей в ней большая редкость. Неудивительно, что все эти годы она неуклонно теряла своего читателя: нельзя постоянно кормить людей “чернухой”, должны быть и хорошие новости. Стоит ли удивляться, что в какой-то момент держать “Побережку” на прилавках стало невыгодно и распространителям? В этой ситуации для ее главного редактора остался единственный способ спасти свой бизнес – громкий скандал.
   И неважно, что теперь все герои расследования “Востока России” утверждают, что ничего такого они не говорили. Дело сделано, тень брошена на весь район – ради чего? Ради корыстных интересов одного горе-журналиста, пытающегося любой ценой навязать людям свою злобную газетку».
//-- * * * --//
   К тому времени я осталась одна в чужой пустой квартире, куда меня пустили друзья и где я живу до сих пор. Сын Тимур еще до пожара уже работал в Хабаровске, а потом уехал в Пекин – можно сказать, стал китайским чиновником. А дочь Жанну, как только она окончила школу, пришлось эвакуировать в Москву. Теперь она работает стюардессой в S7.
   Кто воевал против нее, Татьяна так и не поняла. Но период боевых действий странным образом совпал с годами руководства районом Богдана Мусяновича – бывшего главы местной транспортной милиции. В портовом городе это скромное вроде бы подразделение имеет особый вес. В лихие девяностые, которые здесь подзадержались до середины нулевых, Ванинский порт был одним из перевалочных пунктов доставки в Россию японских подержанных иномарок. Те, кто гнал машины стадами, уже знали, кому и сколько надо отстегивать. А случайные бизнес-романтики попадали на беспредел и платили сломанными судьбами, а то и жизнями.
   – После первого же критического материала началось что-то мистическое, – вспоминает Татьяна. – Было такое ощущение, что кто-то нажал кнопку, и я оказалась вычеркнута из реальности. После того как сожгли дом и машину, нашу съемную квартиру регулярно пытались грабить. Не давали прохода дочери. Выпустили номер-двойник с лживыми статьями. Угрожали по телефону. Однажды я пришла в редакцию, а компьютер включен – значит, кто-то ночью проник в помещение и что-то скачивал. Зачем-то украли табличку на входе, хотя она не из цветметалла. Дело о покушении завязло в милиции, как в болоте. Газету по указанию сверху перестали принимать в торговых точках. Я думала, с ума сойду. Стала звонить коллегам в Москву: не дайте им меня задушить, нужна информационная поддержка!
   Татьяна обращалась к очень известным журналистам: Борису Резнику, Леониду Парфенову, Вадиму Такменеву – ее отфутболивали, принимали за сумасшедшую. Она продолжает называть имена, а я с ужасом роюсь в памяти: нет, мне вроде не звонила.
   – Однажды я случайно узнала, что существует какой-то Фонд защиты гласности, и написала туда письмо ненависти: «Где ваша помощь?! Вы кого вообще защищаете?!» После этого они стали интересоваться моей судьбой, регулярно писали со своей стороны какие-то бумаги по инстанциям. Толку от этого было мало, но и на том спасибо. А потом в Хабаровске состоялось выездное заседание Общественной палаты, что-то на тему СМИ и общества. Павел Гусев там был, Николай Сванидзе. Я туда тоже приехала – денег на дорогу назанимала – и закатила речь, от которой представители краевой администрации съежились. И что? А ничего. Московские гости произнесли какие-то дежурные замечания и на этом успокоились. В общем, журналистская солидарность оказалась понятием весьма относительным. Если бы не хабаровское радио «Восток России», может, «Побережки» уже давно бы не было. Ребята приехали, сделали классное расследование – после этого газета вернулась в торговые точки и вообще нажим на меня немного ослаб.
   Однажды каким-то рикошетом из Интернета в Татьянин почтовый ящик влетело письмо от оргкомитета премии имени Артема Боровика. С призывом ко всем региональным журналистам присылать на конкурс свои публикации. Кто такой Боровик, Таня знала, что такое его премия – нет, поэтому про письмо благополучно забыла. Но тут в Ванино случилось событие, которое заставило о нем вспомнить.

Пасха для братвы

«Эту пасхальную ночь многие из ванинцев запомнят надолго. Как рассказывают очевидцы, два часа на их глазах какой-то пьяный мужик куролесил в церкви: кидался куличами и яйцами, плевал на иконы, жевал свечи, хватал за грудки и крыл матом всех, кто попадался на его пути. Люди в страхе разбегались кто куда, зато на “карнавал” с разноцветной яичной скорлупой спокойно взирали сотрудники милиции. Со стороны. Словно они не на дежурство выехали, а так, погулять вышли. Многочисленные уговоры пойти и усмирить хулигана на них почему-то не действовали. За два часа к церкви было стянуто четыре экипажа (это восемь милиционеров, находящихся при исполнении!), но никто из них так и не отважился помочь напуганным женщинам и детям. Правда, кто-то попытался объяснить самым непонятливым, что, мол, это местный “авторитет” гуляет, а когда он в гневе, то к нему лучше не подходить…»

Награда нашла героя

   «На минувшей неделе о Ванино говорили не только в Хабаровске, но и в Москве, причем добрые слова. Все мы помним, какой резонанс вызвал репортаж “Пасха для братвы”, опубликованный в газете “Мое побережье”. Речь в нем шла об инциденте, который случился в ванинском храме на прошлую Пасху. Криминальный авторитет из Октябрьского поселка ворвался в церковь и на глазах у клириков и мирян учинил там погром. Законопослушные прихожане вызвали милицию, но вместо того, чтобы скрутить беспредельщика, стражи порядка предпочли играть роль наблюдателей. И вот теперь нам стало известно, что эта публикация была по достоинству оценена: Татьяна Седых стала лауреатом одной из самых почетных журналистских премий страны – премии Артема Боровика “Честь. Мужество. Мастерство”.
   – Честно говоря, я отправляла на конкурс публикацию в последний момент, и даже анкету не стала заполнять, потому что была уверена: ничего не выйдет, – рассказала Татьяна. – Когда меня пригласили на церемонию вручения, я тоже еще не поняла, что происходит. Боялась одного – как бы не упасть на сцене: после того как сожгли мою машину, увеличилась нагрузка на позвоночник, часто стали полностью отказывать ноги.
   Когда Татьяне вручали премию, зал встал. В том числе и журналисты, поэты, общественные деятели, которых знает вся страна. Между тем в самом Ванинском районе это событие вызвало смешанные чувства. Очень многие считают, что премия, тем более подкрепленная внушительной денежной суммой, – это, конечно, хорошо, но из-за этой победы Ванинский порт снова “прославился” на всю страну как криминальное гнездо и рассадник бандитизма».
//-- * * * --//
   – Татьяна? – Новый глава района Николай Ожаровский задумывается, и в этот момент у него появляется очень редкое выражение лица – блаженное недовольство. С таким лицом немолодые уже мужчины, как правило, думают о женщинах, которые им всю жизнь испортили, но которых они все равно любят. – Ну что вам сказать про Татьяну? Наверное, если бы завтра газета «Мое побережье» закрылась, нам стало бы скучно жить. Мы ее выписываем, она для нас такой барометр настроений, не дает расслабляться. Но все-таки очень часто Таня перегибает палку, огульно критикует что-то, даже не попытавшись войти в положение. Ведь районные власти не всесильны. Мне вообще кажется, что это у нее не столько профессиональное, сколько личное. Ну, нравится ей быть героем, вечным оппозиционером, жить в состоянии постоянной обороны. Наверное, если бы завтра она проснулась в другой стране, где все идеально и все счастливы, она тут же впала бы в депрессию. Мы бы уже могли сто раз подать на Татьяну в суд и выиграть, но мы ее бережем, и вообще – она для нас вовсе не персона нон грата. Мы даже на планерки ее приглашаем, но она не ходит.
   – Знаете что, – заочно отвечает главе района Таня Седых, – вот я с ужасом вспоминаю те годы, когда правил Мусянович, но иногда мне кажется, что при нем было лучше, чем теперь. Он нас давил, но зато по каждой публикации устраивал своим подчиненным разнос – я чувствовала, что каждый текст реально работает. А теперь нас не трогают, но и реакции никакой – что ты пишешь, что не пишешь…
   – Но ведь есть же у нас и достойные люди, даже во власти, и почему бы их не прославлять? – парирует из своего кабинета бывший физрук Ожаровский. – Надо же как-то думать и о том, чтобы поднимать планку района, улучшать его имидж.
   – Ага, вот и на том выездном заседании Общественной палаты хабаровские чиновники только и говорили: «Имидж края, имидж края». Сколько денег тратится на этот имидж – страшно подумать! Да вы сделайте на эти деньги хотя бы безбарьерную среду в нашем поселке – я же первая об этом положительную статью напишу.
//-- * * * --//
   – Папочка вредничает, папочка вредничает, – вздыхает Ольга Перминова, врач-фтизиатр, многодетная мать с высшим образованием.
   – Отстаньте от меня, голова болит! – стонет папочка, не отрывая лица от подушки.
   Бывший инспектор лесхоза на 88-м году жизни окончательно понял, что больше никому не верит. Последней, кому верил, была Татьяна Седых.
   – Не обижайтесь, Павел Васильевич, – почти про себя говорит Таня, сжимая в руке допотопный крупнокассетный диктофон. – Я сделала все, что смогла.
   Шесть лет назад у Павла Иванченко, ветерана всего, что только можно, выключился свет. Оказалось, что всю свою жизнь он прожил неправильно – злостно питался электричеством от железнодорожной линии, к которой его улицу Встречную подключили еще большевики в мохнатом году. Год назад выиграл суд. К нему даже пришли электрики и даже включили свет. Но тут же выключили, объяснив, что их дело – подключить, а теперь должны прийти те, кто будет эту линию обслуживать. А те, кто должен обслуживать, не идут и не идут, потому что формально никто за эту линию не отвечает, а фактически – никто и не хочет. После таких объяснений у Павла Васильевича выключилось сердце – дочка еле выходила отца после инфаркта.
   – Когда я была маленькая, он все рассказывал про японскую войну и приговаривал: «Это ужас, что там японцы творили, это ужас, что японцы творили…» – говорит дочь-фтизиатр. – А теперь рассказывает про свои дела и приговаривает: «Это ужас, что тут русские творят…»
   В доме у Павла Васильевича с его супругой Анной Ефремовной давно выполнены заветы президента по части энергосберегающих лампочек: другие от автомобильного аккумулятора долго не горят. Вместо холодильника – холодный ручей, который протекает мимо дома.
   – Танечка, ты не расстраивайся, все у нас получится, я ведь тоже пробивная, да-да-да, – тараторит многодетная мать. – Вот у нас в отделении одно время вообще ничего не было, медикаментов не хватало, а я взяла и в «Поле чудес» написала.
   – Куда?!
   – Ну, Якубовичу. Вы не думайте, я не дура, я до этого и в Минздрав писала, и президенту – бесполезно. Дай, думаю, в «Поле чудес» напишу. И что вы думаете, проходит три месяца – и нас снабжают медикаментами. Мне потом на телевидении по телефону сказали, что они переслали мое письмо в Минздрав с пометкой: «Ну пожалуйста!» А тем, наверное, стыдно стало – все-таки Якубович.
   Через час Татьяна решит для себя, что нет, все-таки она сделала не все, что смогла. Через два сядет писать двадцать первый репортаж про ветерана без света. А завтра утром понесет на почту очередную пачку телеграмм и заказных писем во все нужные и ненужные министерства и ведомства страны. После типографии это вторая часть расходов ее маленького бизнеса – такое ощущение, что прибыль для нее выражается не в деньгах, а в хороших новостях. На почте Таню уважают особенно, и не только как постоянного клиента. Пару лет назад она их тоже «опозорила» в своей газете: вы посмотрите, в каких условиях работают наши почтальоны! После этого почту стремительно отремонтировали.
   – Слушай, Таня, но ведь так не должно быть, – говорю я, пока мы ждем из типографии очередной «белый куб». – Журналист не должен помогать людям – в смысле, это не должно быть его целью. Наше дело – информировать, расследовать, вносить ясность в умы, а помогло это кому-то или нет – дело десятое. Я даже в чем-то понимаю тех великих московских журналистов, которые тебя футболили. Правозащитная деятельность – это совсем другая профессия, разве нет?
   – Я раньше тоже так думала. Ты посмотри, что у меня написано под шапкой газеты: «Информационно-просветительский еженедельник». Знаешь, где происходят события, о которых писать мне приятней всего? В районной библиотеке и краеведческом музее. Но это в Москве можно написать про то, как погорельцы на улице живут, и забыть. А в маленьком городе ты этих погорельцев каждый день видишь, и они спрашивают: «Ну как?» И ты начинаешь долбить серьезных людей, ты уже не можешь иначе. А они начинают долбить тебя. И если ты не совсем сволочь, то постепенно помощь людям становится главной частью твоей работы.
   – Ты ощущаешь себя четвертой властью?
   – Наверное, это слишком красиво звучит, но после той истории с «Востоком России» я по-настоящему это осознала. И еще я поняла, что мне тоже нужна своя вертикаль, иначе съедят. В Хабаровске есть несколько приличных изданий, и я с ними сотрудничаю. Они перепечатывают мои тексты, тема попадает в Интернет, ее аудитория стремительно растет. Таким образом я расширила сферу своего влияния за пределы района, и с тех пор эффективность моих публикаций возросла в разы. Теперь мне уже никто не говорит: ну чего ты мечешься, все равно ничего не получится. Теперь уже все понимают: получится!

Обыкновенное чудо

   «Фантастические события произошли в Александрово-Заводском районе нашего Забайкальского края. По крайней мере так считают мать и дочь Аклановы из села Бутунтай. Невозможно описать условия, в которых они живут, проще сказать, что живут они в девятнадцатом веке. И вдруг их проблема выносится на уровень замгубернатора, и в считаные месяцы вопрос с квартирой решается. Что же случилось?
   – Однажды я прочитала небольшую заметку о смелой журналистке из Ванино, которая сама инвалид, но помогает людям, – рассказывает Людмила Акланова. – Я не знаю, зачем я это сделала, но я позвонила ей и разрыдалась в трубку. Татьяна обещала, что попытается помочь. И вот – помогла.
   – Я написала о беде этой семьи губернатору Забайкальского края и подписалась не просто своим именем, а добавив: лауреат таких-то премий. Делаю это очень редко и лишь для того, чтобы использовать как инструмент влияния, – рассказала нам по телефону сама Татьяна Седых. – И дело сдвинулось с мертвой точки. Мне позвонил замгубернатора, очень вежливо со мной разговаривал, обещал, что все – решение уже принято, деньги выделяются из краевого бюджета, инвалиду купят квартиру в ближайшее время. Надеюсь, не обманет.
   – То есть они просто думали, что имеют дело с каким-то большим и влиятельным журналистом из Москвы?
   – Ну да. А когда поняли, что это не так, уже было поздно.
   – Ну, почему же не так? Людмила и Диана обращались много куда – толку ноль. А вы помогли. Значит, вы действительно большой и влиятельный журналист, и неважно, где вы живете. Кстати, а где вы живете? В смысле, у вас самой-то квартира есть?
   – Нет у меня ничего. Но это действительно неважно».

   P.S.
   Последние новости из газеты «Мое побережье». Квартиру инвалидам Аклановым все-таки дали: на днях справляют новоселье. Свет Павлу Васильевичу Иванченко коммунальщики наладили окончательно и бесповоротно. А колясочника, который целый час добирался от вокзала до администрации, теперь будет катать персональный социальный работник. Кажется, в администрации района хотели позитива? Получайте!

Мужики летят на биеннале

Зачем столичный художник Николай Полисский насаждает в деревне современное искусство Если бы десять лет назад жителям калужской деревни Звизжи сказали, что их имена будут звучать на крупнейших российских и зарубежных арт-площадках, они бы снисходительно улыбнулись и отошли в сторону от того человека, а может быть, и в морду ему дали. Теперь они знают, что такое арт-объект, на их счету десятки работ, отмеченных во всем мире, а их опыту могут позавидовать многие заметные фигуры столичной художественной тусовки.

Грачи сбежали из мультфильма

   А что это было? – спрашивает 15-летний Витя, кивая на деревянные обломки, скрепленные местами железной арматурой.
   – Это был полумост, – отвечает 25-летний Володя Симонов. – Он стоял три года, а потом развалился.
   – Разве бывают полумосты?
   – Здесь все бывает.
   – А вон там что за хрень? – Витя показывает на склон.
   Там вроде бы одинокая могилка, огороженная кладбищенским заборчиком, но если приглядеться, это вовсе не могилка, а кроватка. На нее можно лечь и полежать. Я попробовал. Ощущения пронзительные.
   – Это «Кровать Бродского», – отвечает Володя Симонов.
   – Кого?
   – Архитектор такой есть – Александр Бродский. Он эту кровать придумал.
   – А зачем?
   – А затем! – взрывается Володя. – Это искусство, понял? Ему «зачем» не нужно.
   – А куда ты ворону понес? – не унимается любознательный подросток.
   – Ты задолбал, Витек! Это не ворона, а грач. Вам в школе картинку показывали «Грачи прилетели»? Нет? Ну, тогда иди полумост разбирай.

   Витька сегодня первый день в Николе-Ленивце, поэтому он еще не врубается. А Володя Симонов работает с дядей Колей с 2000 года и понимает, что, если грачи прилетели из теплых стран, это жизнь, а если из мастерской – инсталляция. На склон, который спускается от заброшенной церкви к реке Угре, Володя несет уже 121-го грача. Всего их будет больше 150. Все грачи деревянные и прикольные, как будто сбежали из мультфильма. Несмотря на то что до Калуги отсюда 60 километров, а до Москвы все 260, недостатка в зрителях не будет. В прошлом году на фестиваль «Архстояние» приехало три тысячи человек – машину негде было поставить.
   – А восемь лет назад по этому склону снеговики спускались, 223 штуки. – Володя пытается подавить непроизвольный смешок, но у него не получается. – Мы пока их с пацанами лепили, все друг на друга смотрели, чтобы лишний раз проверить, рехнулись мы или все нормально. Зато когда снеговики были готовы, мы уже все поняли.
   – Что поняли?
   – Что такое искусство, поняли.
   – И что это такое?
   – Да просто искусство, и все. Чего тут понимать?

Богатырь терзает свинью

   У дяди Коли Полисского в избе первые советские стеклопакеты, за ними – шикарный вид на реку Угру; в сенях звизжане красят гуашью грачей, а жилое помещение кишит деревянными муравьями. Это дядя Коля готовится к Венецианскому биеннале. Десант из Николы-Ленивца собирается слепить там из лозы пятиметровый муравейник, по которому будут ползать пятьсот муравьев.
   – До 2000 года я был вполне успешным живописцем, – вспоминает Полисский. – Родился и вырос в Москве, но попасть в Строгановку в те времена было нереально, поэтому я поступил в питерскую «Муху». Там познакомился с митьками: Шагиным, Флоренскими и другими. После окончания учебы вернулся в столицу, но продолжал поддерживать с ними отношения и вошел в историю митьковского движения как первый после Минина и Пожарского митек, проживающий в городе Москве. Как раз когда я возвращался с акции «Митьки в Париже», мне позвонил мой знакомый архитектор Вася Щетинин и начал взахлеб рассказывать про Никола-Ленивец.
   Вася Щетинин и сейчас рассказывает об этом взахлеб:
   – Я тогда был еще студентом МАРХИ, и моя квартира на какое-то время стала негласным митьковским штабом в Москве. За это время мы так сдружились, что я не мог не принять участия в их акции «Транссибирский экспресс». Мы просто сели в поезд Москва – Хабаровск и рисовали все, что видели, а потом сделали выставку. Вышел я из этого поезда с огромной печенью и неизлечимым желанием во что бы то ни стало создать поселение художников. Потом еще керосинчику в мое воспаленное воображение плеснул Слава Полунин – у него была идея создания «Города счастья», в котором жили бы художники-единомышленники. Несколько месяцев я рыскал в радиусе трехсот километров от Москвы. Параметры поиска были такие: пустая деревня в балдежном месте и чтобы обязательно была заброшенная церковь. Однажды гостил на даче у своего друга в Потаповке – это в восьми километрах отсюда. В День Военно-морского флота встретил двух нетрезвых моряков. Они мне это место и указали. Я встал на высоком берегу Угры и понял: вот оно! Церковь, красотища, деревня брошенная, название шикарное – все совпадает. Надо брать!

   – Говорят, где-то здесь еще и татарское иго пало.
   – Да, причем самым мистическим образом. Сошлись два войска, постояли с месяц на разных берегах реки, посмотрели друг на друга и разошлись. Стояние на реке Угре. Оно произошло в 1480 году, спустя целых сто лет после Куликовской битвы.
   – А откуда названия такие странные – Никола-Ленивец, Звизжи?
   – Точно никто не знает. По поводу Звизжей легенда гласит следующее: в сосновом бору на крутом берегу Угры в трех километрах от Николы-Ленивца русский богатырь, глядя на костры вражеского лагеря на противоположном берегу, мечом булатным мучил свинью, которая визжала как резаная, заставляя врагов содрогаться от ужаса.
   – Это он религиозную рознь, что ли, разжигал?
   – Татары в те времена еще были язычниками, поэтому религиозного смысла свинячий визг для них не имел. Просто неприятно им было, вот и все. А богатырю приятно. Что же до Николы-Ленивца, то здесь другая легенда. Якобы однажды накануне праздника Николая-угодника враг вероломно напал на русское поселение, и дружинникам пришла в голову та же идея, что спустя века помогла Кутузову победить Наполеона: сдать населенный пункт без боя, зато сохранить войско. Радуясь легкой победе, враг предался пиршеству и потерял бдительность – обленился. Тем временем наши собрали силы в кулак и в Николин день выбили неприятеля обратно за реку. По Угре в те времена проходила негласная граница русского сепаратизма – ее называли «пояс Пресвятой Богородицы», – поэтому подобные стычки здесь случались нередко. В мирные времена село разрослось настолько, что на картах девятнадцатого века помечалось значком от двух до десяти тысяч жителей. А когда сюда пришли мы, здесь жил один дядя Ваня Соколов. Царствие ему Небесное – умер от регулярного недопивания.

Снеговики живут своей жизнью

Взяв штурмом гектар земли, художники еще долго всеми правдами и неправдами добывали стройматериалы. Построить дом и взяться за кисти Николаю Полисскому удалось лишь в 1994 году. Но прошло еще пять лет, и дяде Коле стало смертельно скучно.
– Я вдруг понял, что превращаюсь в какое-то животное, вечно пережевывающее краску. Вроде все было хорошо: мои картины продавались, я преподавал в Московском технологическом институте легкой промышленности, но при этом чувствовал, что прочно упираюсь головой в потолок. Я видел, что есть другое искусство, но не знал, как в него войти. Идея пришла, когда я ехал на машине в Нижний Новгород. Как раз выпало очень много снега, и я почему-то задумался о том, сколько снеговиков можно из него слепить. И вдруг понял, что это не просто мысль. Это проект.

Дядя Коля вернулся в Никола-Ленивец, позвал еще живого тогда дядю Ваню Соколова, и они стали лепить снеговиков. Слепили три штуки, и тут ударил мороз – снег стал нелипким. А надо было куда-то уезжать.

   – Я тогда говорю: «Дядя Ваня, собери, пожалуйста, знакомых ребят из Звизжей. Как только начнется оттепель, пусть лепят сколько влезет. За каждое туловище плачу по десятке». И что вы думаете? Когда я вернулся, меня встречала толпа снеговиков. С морковками, но без ведер. Я им поручил искать ведра, и они их нашли, но все – с прогнившим дном. Оказывается, местные женщины используют такие ведра для выращивания рассады. Зимой ведра женщинам не нужны, поэтому они предоставили их в мое распоряжение совершенно бесплатно, но под расписку.
   Снеговики тихою толпою спускались к реке и в ней растворялись. Когда стало теплеть, они начали жить своей жизнью: потихоньку таяли и всякий день меняли облик. У каждого снеговика нарисовалась своя судьба, но все вместе они произвели фурор в ЦДХ на ярмарке актуального искусства «Арт-Москва». Дядя Коля понял, что идет в правильном направлении. И что идет он уже не один.
   Когда снеговики растаяли окончательно, на их месте выросло намного больше травы, чем вокруг: сработал эффект снегозадержания. Дядя Коля снова созвал мужиков из Звизжей – на этот раз не лепить, а косить. Из скошенной травы построили огромную башню. Она простояла один сезон, и ее скормили коровам. Получился навоз – он тоже послужил актуальному искусству. Дядя Коля и его команда построили башню из лозы, расставили в ней ящики с землей, удобрили ее тем самым навозом и посадили в эту землю всякие овощи. Потом этими арт-плодами угощали публику на фестивале «Арт-Клязьма».
   После этого арт-объекты стали расти в Николе-Ленивце как грибы после дождя: башня из дров, труба ТЭЦ, сплетенная из лозы, «Шишкин дом», специально сконструированный маститым голландским художником Андрианом Гезе, инсталляция «Граница», конкурс арт-туалетов – каждый новый проект в Николе-Ленивце становился событием не только здесь, но и в Москве. Звизжане стали своими людьми на первостепенных отечественных фестивалях, вскоре их стали приглашать и в европейские страны. А потом у дяди Коли возникла идея фестиваля «Архстояние», который стал проводиться в Николе-Ленивце дважды в год.
   – У архитекторов работа нудная, а тут мы им предоставляем возможность порезвиться, – говорит Николай Полисский. – Принцип такой: они разрабатывают проекты, а мои ребята их реализуют. Архитекторам отдушина – ребятам заработок. У меня уже художников человек пятнадцать работают постоянно, а иной раз приходится до пятидесяти нанимать.
   – Вы их на полном серьезе художниками считаете?
   – Абсолютно. Им действительно нравится. Уже много раз было, что кто-нибудь уезжал, например, работать в Москву. Например, охранником. Но потом все равно возвращаются. Говорят: «Там скучно». Пока не вернулись только двое: один чересчур удачно женился, другой ушел в менты. Я принципиально не беру к себе людей с образованием. Зачем? Меня эти ребята еще ни разу не подводили. Все, что мне нужно делать, – это аккуратно их направлять. Знаете, у немецкого художника Йозефа Бойса была идея принимать в художественные вузы без экзаменов. Он терпеть не мог всю эту академическую братву и грозился, что обычных деревенских мужиков научит работать так, что они сделают прорыв в искусстве. Но ему терпения не хватило, а у меня, похоже, получается.

Деньгам место в унитазе

За советскими стеклопакетами вдруг раздался страшный рев – на горизонте показалось какое-то чудо техники. На бешеной скорости оно ворвалось в Никола-Ленивец, перед самыми нашими воротами затормозило, но таки сбило одну железную опору. Потом чудовище резко развернулось и на такой же сумасшедшей скорости попыталось скрыться за горизонтом. Дядя Коля выскочил за дверь, прыгнул в свой джип и ринулся в погоню.

   Тем временем в избу вошли ребята, которые до сих пор работали в мастерской – «лепили» из дерева грачей и муравьев. Весь инструмент звизженских художников – это болгарка, дрель и сверла, но все равно они «лепят» – это слово осталось в их лексиконе еще со времен снеговиков. Мастерская располагается в здании заброшенной церкви – епархия дала на это добро, потому что священника все равно пока нет, а благодарные Николай Полисский и Василий Щетинин нашли спонсора, который воздвиг на храме новые купола с крестами.
   – Кого это дядя Коля поехал догонять?
   – Грейдер, – усмехнулись ребята. – Который дороги чистит. Вообще-то он сюда не обязан был заезжать, но водителям, когда они напьются, очень уж работать нравится, так что это не в первый раз.
   Ребят зовут Андрей Белов, Алексей Гусев (Гусь), Женя Зеленский и Иван Барыгин. Последний недавно вернулся из Малоярославца. Пытался там учиться в художественном училище. Не понравилось.
   – На практике оно как-то интересней, – оправдывается Иван. – У нас тут каждый день животы от хохота болят, потому что работа творческая. Да и все равно нет лучшего учителя, чем дядя Коля. К нему как-то люди тянутся. В Звизжах поначалу все на нас, как на идиотов, смотрели. И на него тоже. А потом как-то прониклись. Вот сколько здесь арт-объектов расположено? Штук пятьдесят, наверное. И еще ни один никто не тронул. Потому что люди чувствуют, когда красота реальная, и портить ее не смеют.
   – Да если бы кто и тронул, мало бы ему не показалось, – проговаривается Гусь.
   – А главное – он относится к нам как к равным, – продолжает нахваливать куратора Женя Зеленский. – Слов «нельзя» или «плохо» вообще никогда не произносит, а если и накричит, то не от злости, а с досады. И с самого начала называл нас соавторами. Когда звал на работу, так и говорил: «В соавторы пойдешь?»
   – Это, наверное, чтобы денег не платить.
   – А ты думаешь, мы бесплатно работаем? – снова встревает Гусь. – Он нам платит, причем вовремя и хорошо. Больше, чем на птицефабрике в Острожном. Вот если я завтра уйду, послезавтра в Звизжах очередь выстроится на мое место. Он ведь кроме ежемесячной зарплаты еще долю выплачивает, когда крупные заказы поступают. Вот недавно мы в Москве на Алтуфьевском шоссе слепили из лозы «Лихоборские ворота», так получили по сто тысяч каждый.
   Про этот гигантский гонорар Николай мне уже рассказывал – то вздыхая, то хихикая. Заплатить-то он заплатил, только потратили художники эти деньги феноменально бестолково. Кто-то купил машину и тут же разбил. Кто-то купил машину и тут же продал в три раза дешевле, потому что она, оказывается, не ездит. Кто-то зачем-то купил кучу очень дорогих мобильных телефонов. А кто-то и вовсе объяснить не может, куда эти деньги ушли. «Ребята, – говорил им дядя Коля, – я в следующий раз куплю огромный унитаз, положу ваши деньги в пластиковую коробочку и аккуратно их смою. Потому что это одно и то же».
   Хлопнула дверь, и на пороге нарисовался дядя Коля в расстроенных чувствах.
   – Ну что, догнал?
   – Трезвый пьяного разве догонит? Ладно, пойдемте жар-птичку грузить, а то Стребень уже копытом бьет.

Мотоциклист сварил орла

   Володя Стребень – это еще один соавтор. А жар-птичка – их совместный с дядей Колей проект. Хотя сам Стребень ни за что не признается, что совместный. Потому что Стребень – человек очень скромный.
   – Я эту птичку семь лет вынашивал. – Полисский кивает на подъемный кран, который держит пятиметровую птичку за горло. – Но без Володи ни за что бы этот проект не реализовал, потому что я не спец по металлу. Так что своим вылуплением она обязана именно ему.
   Описать это чудо природы невозможно, но я попробую. В принципе, это наш родной двуглавый орел, известный орнитологам как орел-могильщик. Только на этот раз у него массивное туловище, которое своими очертаниями напоминает ненавидимое дядей Колей яйцо Фаберже, на груди печная дверца, а снизу установлен турбоподдув.
   – С инженерной точки зрения это такой орел-буржуйка, – объясняет Стребень. – Первого марта мы закинем ему в брюхо грузовик дров, запалим, дадим разгореться, включим поддув и покажем людям красоту неописуемую.
   – И как будет выглядеть эта красота?
   Вместо ответа, Стребень показывает фотографии. На них птичка тужится и пышет огнем. Из-под крыльев, из клювов, из подмышек у нее хлещут ослепительные искры. Металл раскалился докрасна. Зрелище действительно феерическое.
   – Это опытный образец, – поясняет Володя. – Он раза в три поменьше, но принцип действия тот же самый.
   Орел медленно опустился в кузов грузовика и поехал на «Границу». Так называется инсталляция, расположенная в дальней части никола-ленивецкого арт-полигона. «Граница» – это галерея деревянных колонн, местами похожая на разрушенный греческий Акрополь, местами – на кадры из какого-то веселого мультипликационного ужастика. В сопроводительных документах она описана так: «Художник продолжает разрабатывать тему национальной имперской мифологии…» Рядом с «Границей» проходит автомобильная дорога. На ней то и дело в ужасе останавливаются проезжающие мимо машины. Некоторые даже улетают в кювет. Значит, арт-объект людям нравится.

   Здесь, на высоком берегу Угры, Стребень с дядей Колей и поставили свое крылатое животное. Чтобы невидимый враг на том берегу видел и дрожал – сильнее, чем от визга той свиньи, которую богатырь терзал мечом булатным. Я стоял, смотрел на птичку, и тут меня начали терзать смутные сомнения:
   – Что-то я как-то не пойму, а это вообще патриотично или не очень?
   – Какая держава, такой и патриотизм, – улыбается Стребень. – У нас же искусство актуальное.
   В патриотизме Володя толк знает. Он уже лет десять как вернулся на родину из Узбекистана и все никак не может получить гражданство. Патриоты-чиновники мучили его года три, потом он на них плюнул и стал жить вообще без документов. Зачем художнику документы? Не нужны они ему.
   – В Узбекистане я был мастером спорта по мотокроссу, – вспоминает Стребень. – Был чемпионом юго-восточной зоны СССР. А в те времена ведь толковый мотоцикл купить было невозможно – приходилось доводить их до ума самому. Поэтому теперь я могу сделать из куска железа все что угодно.
   Если бы страна встретила дядю Володю с распростертыми объятиями, он бы уже давно варил какие-нибудь подводные лодки или надводные корабли и получал от этого удовольствие. Но страна повела себя иначе, поэтому Стребень сварил толстую огнедышащую птицу. Душа художника не избирательная урна: что в нее вложишь, то назад и получишь.
   – Я бы таких птичек, только меньшего размера, в массовое производство запустил, – мечтает Володя.
   – Зачем?
   – Эта вещь может быть очень полезной. Вот есть же у нас праздник День России, а как его отмечать, никто не знает. Ну, выпьют люди, ну, гимн споют, ну, салют запендюрят – разве этого достаточно? На Новый год можно елку поставить, на Пасху – яйцами обменяться, а в День России скучать приходится. Так вот вам, пожалуйста, огнедышащий орел! Чем не ритуал? Пусть люди у себя на дачах зажигают этих птичек и радуются. А?
   Под вечер из Звизжей прискакал гонец и позвал всех в местный ДК. Сказал, что там будет концерт. Какой концерт, зачем концерт – не сказал и ускакал. Дядя Коля поморщился и решил, что не поедет. Художники почесали в затылках и постановили: мероприятие таки посетить. Оказалось, что концерт посвящен 30-летию трудовой деятельности директора районного дома культуры Елены Юрьевны Кондрашовой. Это большое культурное событие она будет отмечать целый год: каждый месяц в каком-нибудь очередном сельском клубе будет греметь концерт, но самый первый Кондрашова решила устроить в Звизжах, потому что именно здесь она начинала свою трудовую деятельность. В те времена в Николе-Ленивце еще не было дяди Коли, а то карьера Елены Юрьевны могла бы сложиться совсем по-другому.
   Художники посмотрели первые два-три номера, а потом ушли куда-то за угол и вернулись уже в состоянии ограниченной трезвости. В этот момент они немножко перестали быть похожими на художников. Когда дядя Коля приехал в Звизжи, чтобы с нами попрощаться, один художник уже валял другого в снегу. Дядя Коля не стал их разнимать. Он стоял рядом, курил и смотрел куда-то в себя. Наверное, туда, откуда грачи прилетели.

Назло скинхедам

Почему чужие оказались ближе своих

Город Саратов, улица Вторая Садовая, август. На тротуаре в отблесках огня пульсирует разноцветная толпа. Африканцы, индийцы, вьетнамцы, латиноамериканцы. В их смуглых руках – белые дети, по одному, по два, совсем младенцы и не совсем. Как в фильме «Цирк» – только наоборот. Малыш по фамилии Новогодний с любопытством вцепился рукой в толстую нижнюю губу Насимы Гейлы из Кении. Насима, смеясь, аккуратно освобождает свое лицо, целует ребенка в белое запястье и кладет его руку себе на плечо. Только что этот человечек родился во второй раз. И вместе с ним еще сорок три младенца-отказника из городского дома ребенка. Их вынесли из огня Насима, Мангала, Раманамби, Мохаммед, Питта, Саид – всего тридцать учащихся Саратовского государственного медицинского университета, проживающих в расположенном через дорогу общежитии. Когда-нибудь эти дети узнают, как свои их бросили, а чужие спасли. Но познакомиться с этой историей не повредит гражданам России уже сейчас.

Обыкновенный фашизм

   Однажды под Новый год в городе Саратове умер один хороший человек. Его родственники долго плакали, а потом начали готовиться к похоронам. Поставили в подъезде крышку гроба. Она там стояла три дня, а когда пришло время выносить тело и крышку подняли, под ней лежал живой младенец. Подкидыша отнесли в дом ребенка. Назвали так же, как покойника, а фамилию дали в честь праздника, на которые пришлись похороны. Так появился на белый свет Леша Новогодний.
   Истории, от которых становится стыдно за своих соотечественников, здесь, в доме ребенка, могут рассказывать часами. Если ребенка направили сюда из роддома, значит, ему очень повезло. Многие попадают сюда из оставленных на улице коробок, из мусорных баков, из реанимаций, из пустых квартир – в синяках, царапинах, в состоянии истощения, с выплаканными глазами. Те, кто работает здесь более трех лет, уже научились рассказывать об этом без дрожи в голосе. Обыкновенный родительский фашизм. Рабочие моменты.
   – Накануне я как раз последний день доработала и ушла в отпуск, – вспоминает ночь перед возгоранием директор Ольга Дьякова. – На душе было спокойно. В этом году нам выделили четыре миллиона рублей на ремонт, который уже много лет буксовал. Появилась возможность закончить его до конца лета. А получилось так, что именно из-за ремонта мы и погорели.
   Как потом определила комиссия, причиной пожара оказалось нарушение техники безопасности при проведении сварочных работ. Фирма-подрядчик теперь исправляет роковую ошибку за свой счет. Возгорание произошло в районе чердака в одиннадцатом часу ночи, спустя недолгое время после того, как оттуда ушли рабочие. Пламя родилось из незамеченной искры, забившейся в мелкую щель. Когда огонь увидели из дома напротив, он охватил уже всю центральную часть крыши и подбирался к верхнему этажу. Пожару была присвоена третья степень сложности, тушить его прибыло одиннадцать экипажей.
   «Мы как раз сели ужинать и вдруг видим – горит» – так начинается каждый первый рассказ обитателей общежития № 3 о той ночи. «Как раз сели ужинать» – обычное состояние иностранного студента с девяти вечера до трех часов ночи. «В каникулы они спят до часу дня, а то и позже, – смеется сотрудник общежития Ольга Калинина. – Мы им не советуем по ночам по улицам гулять, и большинство этим советам следует. Чем допоздна занимаются? Тусуются, общаются, причем на трезвую голову. У нас тут в основном приезжие из Индии и Африки, а они к алкоголю почему-то равнодушны. Я раньше работала в обычном общежитии, где наши студенты живут. Если бы здесь была такая обстановка, как там, у нас бы сейчас на доске объявлений не письмо благодарственное висело, а портреты погибших при спасении на пожаре. В траурных рамках».

«На пожаре нянечки вдруг заговорили по-английски»

   Первыми на пожаре оказались ребята из Кении и Замбии. В спасении детей они сыграли роль пожарного спецназа. Когда чернокожие студенты ринулись в огонь, ночные нянечки успели вызвать «01» и вынести лишь нескольких младенцев. Они делали все, что могли, но рук не хватало, и сотрудницы дома ребенка уже с ужасом начинали понимать, что без жертв, скорее всего, не обойдется.
   – В нашей стране пожарная служба работает очень плохо, поэтому каждый взрослый человек сам себе спасатель, – рассказывает Мангала Мвами, девушка-красавица из Замбии. – Если что-нибудь горит, никто даже не пытается никуда звонить. Люди все бросают и сами бегут на помощь. Так мы и сделали.
   – У нас в Кении то же самое, – подхватывает первокурсник Саид Омар из города Момбаса. – Все бросают и бегут. А бегают наши граждане быстро. Это на любой Олимпиаде заметно.
   Саид Омар говорит со мной на английском. Русского он почти не знает. Но мамой клянется, что, когда вбежал в горящее здание, какая-то женщина в белом халате на чистом английском сказала ему: «Значит, так! Бегом в левое крыло, на второй этаж, там будет сначала столовая, потом игровая комната, а затем увидишь дверь, на которой нарисована божья коровка. Это спальня. Самые младшие все там. А мы пока займемся теми, кто постарше».
   Саид сразу все понял и побежал. И спас троих. Вот только директор Ольга Дьякова утверждает, что из тех, кто ночью находился в здании, по-английски никто не знает ни бельмеса.
   – Наверное, в таких ситуациях Господь отменяет последствия вавилонского столпотворения, – предполагает Насима Гейла из Кении.
   Насима – это такая юная Жаннуария. С добрым лицом и большим телом. В кепочке. Она не перестает излучать позитив, даже когда жители Саратова задают ей странные вопросы. Например, правда ли, что в Африке все люди ходят без одежды. И знает ли она, что только африканцы произошли от обезьян, а все остальные люди явились из космоса. А недавно ей стали задавать еще один идиотский вопрос: «Чувствуешь ли ты себя героиней? Все-таки четверых детей спасла!»
   – Я вообще не понимаю, почему к этому событию у журналистов такой интерес, – пожимает плечами Насима. – В том, чтобы спасти детей из огня, ничего героического нет. Тут все предельно ясно, тут даже выбора делать не надо. Героизм – это другое. Это когда каждый день надо решать, что такое добро и зло, и находить в себе силы делать правильный выбор. Спасать других легко. Гораздо труднее спасти себя.
   Насима очень любит слушать госпел – евангелические песнопения. Как потом оказалось, ее размышления про героизм – это цитата из песни под названием «Смерть – это очень смешно». Веселая такая песенка, чем-то гимн России напоминает.

«Этот мир спасут три буквы, первая – „а“»

У студентов из Индии в общежитии репутация людей умных, но заторможенных. Они никуда не торопятся, особенно во время каникул. Когда они оказались на месте происшествия, их африканские друзья уже выбегали из здания с первыми спасенными детьми на руках. Зато индийцы стали мозговым центром спасательной операции. Они быстро оборудовали территорию для складирования младенцев, застелили ее матрасами, назначили ответственных за безопасность пострадавших и только-только собрались нырнуть в огонь – как появились первые пожарные.
– Они приказали нам стоять на первом этаже и принимать с рук на руки спасенных детей, – говорит Дипти Параб из Бомбея. – Мы их перехватывали и выносили на улицу, а пожарные снова бежали наверх забирать оставшихся. Это позволило ускорить процесс. Правда, после того как на втором этаже поработали ребята из Африки, спасать пришлось детей десять-пятнадцать, не больше. Остальные уже лежали во дворике на травке.

   Дипти Параб – это девушка. У нее на двери нарисована свастика. Она ее сама нарисовала и очень удивилась, когда начальство потребовало свастику стереть.
   – В Индии этот знак – символ благополучия, – говорит Дипти. – У нас люди часто рисуют его где попало – на одежде, на домах, на оградах. Когда я приехала в Россию, оказалось, что и здесь есть такая традиция, только наш комендант почему-то говорит, что эта традиция очень нехорошая.
   Разговоры со студентами о том, что это за традиция и с чем ее едят, долгими не получаются. Африканцы утверждают, что пока ксенофобскими настроениями их пугает больше телевизор, чем реальная действительность.
   – Саратов в этом отношении город спокойный, – выражает общее мнение девушка Питта Каиседо из Колумбии. – Но мои подруги и друзья из Москвы, Воронежа, Ростова-на-Дону, Петербурга говорят, что там все намного хуже. Тут мы даже вечером по улицам спокойно ходим, а они и днем боятся нос высунуть. Многие перебираются к нам в Саратов, а некоторые и вовсе предпочитают вернуться на родину.
   – А в Колумбии есть такая проблема?
   – В Колумбии иностранца тоже могут избить и даже убить. Но не за цвет кожи, а за пять копеек. У нас люди добрые, но дурные.
   Ощущения студентов подтверждаются официальными данными. По сведениям администрации университета, количество иностранных студентов за последние пять лет увеличилось в пять раз – причем не только за счет вновь прибывших, но и благодаря тем, кто перевелся сюда из других городов России.
   – Здесь на улице тоже могут побить, – признается Анганим Мункондия, красавица из Замбии. – Но не по национальному признаку, а по криминальному, как в Колумбии.
   – Ага, понятно.
   – Ага?! – Анганим вдруг посмотрела на меня, как на родного. – Ты сказал «ага»?
   – Ага, я сказал «ага». А что?
   Глаза девушки, и без того огромные, теперь стали такими большими, что захотелось на всякий случай подставить под щеки ладони – чтобы можно было их поймать, если они вдруг выкатятся из глазниц.
   – Там, где я родилась, «ага» – сакральное слово, – улыбнулась Мункондия.
   Следующие двадцать минут она пыталась мне объяснить, что означают эти три буквы, но безуспешно. Оказалось, что синонима у этого слова нет ни в русском языке, ни в английском. Если я правильно понял, «ага» – это то, что при рождении есть у каждого человека, но потом у некоторых оно пропадает. И если ты сохранил свое «ага» – значит, ты хороший человек, а если потерял – значит, плохой. Будь у каждого землянина хотя бы по половине «ага», мы бы уже давно жили как в раю, считает девушка из Замбии, но, к сожалению, людей без «ага» в голове все больше и больше. И ничего с этим не сделаешь. Впрочем, если видишь, как на твоих глазах торжествует зло, то можешь сказать про себя: «Ага!» – и тебя это зло не затронет.

«Как только вернусь на родину, обязательно стану богом»

   «Мама, папа, заберите меня, пожалуйста, из этой России. Я больше не могу здесь учиться! Пока была зеленая зима, я еще терпел. Но когда началась белая…»
   Это студент из Индии Сачин Писал рассказывает свой любимый анекдот. Но на родину не торопится.
   – Я уехал оттуда никем, а приеду большим человеком, – мечтает Писал. – У нас в Индии врачи – это боги, от них сияние исходит.
   Начинающее божество уже переходит на последний курс. Уже учит потихоньку клятву Гиппократа: «…Я не позволю, чтобы религиозные, национальные, расовые, политические или социальные мотивы помешали мне исполнить свой долг…»
   – Знаешь, сколько в Индии нужно денег заплатить, чтобы стать врачом? – продолжает тему его сосед по комнате Мохаммед Елияс Нурмухаммед. – Сначала взятку двадцать тысяч долларов, а потом еще за обучение каждый год тысяч по восемь. А здесь все вместе стоит всего тысячу семьсот долларов в год. Чтобы стать богом за такие деньги, я готов терпеть все – и холод, и еду местную, и косые взгляды…
   – …и жару, – вздыхает Саид Омар.
   – Жару?! Саид, ты же вроде из Африки?
   – Слушай, вот про Россию все говорят, что здесь медведи по улицам бродят, а про Африку все почему-то думают, что там пекло, – заводится Саид. – А у нас в Кении, между прочим, зимой средняя температура плюс пятнадцать, летом плюс двадцать девять, а здесь, в Саратове, уже вторую неделю плюс сорок. И вообще! У нас на улицах алкоголь не пьют. И собак столько не бегает. И курить можно только в отведенном месте. И девушки одеты скромнее.
   – Ну, ты полегче, Саид, – улыбается Сачин из Индии. – А то я тебе сейчас путеводитель по Кении покажу. Там, между прочим, написано, что нужно быть осторожным: можно столкнуться с проявлениями черного расизма.
   – Это устаревший путеводитель, – нахмурился студент. – У нас пару лет назад в стране был политический кризис, сильные волнения, столкновения межэтнические, но все это уже позади. Теперь у нас решено туризм развивать, поэтому белый человек – самый уважаемый человек. Деньги убивают беду.
   – Бабло побеждает зло! – поправляет товарища Сачин из Индии.
   Саид совсем огорчается и уходит в коридор. Мы с индусом пытаемся
   обсуждать недостатки и преимущества мировых религий. Но разговор расползается, потому что про индуизм чего ни спросишь – ответ один: «Это является предметом дискуссий». Я так понял, что обидеть индуса по религиозному признаку практически невозможно.
   Нас слушает Лариса Савинова, сотрудник дома ребенка. После пожара на время ремонта всех детей раскидали по областным учреждениям, и теперь у нее свободного времени вагон.
   – Сачин, а у вас в Индии часто детей бросают? – спрашивает Лариса Борисовна.
   – Редко, – отвечает индус. – А если и бросают, то сразу же подбирают.
   – У нас в последнее время тоже бум усыновления. Иногда ребенку в течение недели новых родителей находим. До детского дома не доходит почти никто.
   – Это хорошо, – кивает Сачин. – Это очень по-индуистски.
   Лариса Борисовна о чем-то задумывается. Наверное, вот о чем. Пару лет назад в дом ребенка поступил один негритенок. Эфиоп. Его сдала студентка из этого самого общежития. «Не могу, – говорит, – вернуться с ним на родину – убьют». Мальчик хороший, веселый, умный. К нему многие приемные родители присматривались, но не забрал никто. Живет теперь в каком-то детском доме. Ага.

2. Наши беды

   Бунт богачей
   Гибель муравейника
   Иноки ГУИНа

Немного личного

   Случай на исповеди
   – Электричество опять подорожало. Третью неделю воды горячей нет. А батареи уже пятый год чуть теплые.
   – Ну и в чем же здесь твоя вина?
   – Какая же тут моя вина? Никакой.
   – Так чего же ты, дружище, ко мне пришел? Ко мне только со своей виной приходят. Я же протоиерей, а не управдом.
   Да, это исповедь. Реальный случай, который рассказал мне знакомый священник из моей любимой Тверской области. И я бы ни в коем случае не стал писать об этом, если бы речь шла о случайном курьезе. Исповедальные курьезы на то и курьезы, что они всегда разные. А случай, когда в церковь приходят как в Страсбургский суд, как в самую последнюю инстанцию, стали уже закономерностью и больше похожи не на анекдот, а на иллюстрацию из серьезного социологического исследования.
   Исповедь – это, вообще-то, адский труд. Как выразился один из заслуженных работников этого труда, «я сам себе напоминаю девочку из чеховского рассказа “Спать хочется!”. Ты годами, десятилетиями убаюкиваешь громкого, капризного, непослушного ребенка, а он все равно не спит. И никогда не уснет. И ты об этом знаешь. И все равно убаюкиваешь».
   – Батюшка, у нас в деревне школу закрыли, вот грех-то какой!
   – Да, это грех, но только не твой, а государственный.
   – А еще с нового года компенсацию урезали. И лор-врач в райцентре уволился, теперь внука приходится в соседний район возить. А электрички из-за «Сапсана» отменили – ездить приходится на автобусе в объезд, целый день уходит. И еще дрова снова подорожали.
   – Ну а в своих-то грехах каяться будем или как?
   Чем дольше я наблюдаю за страной, тем причудливее становятся траектории человеческих жалоб. Я еще застал те времена, когда можно было напрямую обратиться в местную администрацию и рассчитывать если не на скорое решение проблемы, то хотя бы на сочувствие. Даже в крупных городах власти не отгораживались электронными турникетами и охранниками – заходи кто хочешь, плачь, рыдай, угрожай. Ну, разве что к самому главе секретарша не пустит – так можно хотя бы в коридоре его поймать.
   Теперь же даже в какой-нибудь станице Кущевской внизу – дежурка, как в РОВД, и турникет, как в метро. А главу не поймаешь даже на крыльце: он выходит через черный ход на задний двор и оттуда выезжает на машине.
   У тебя проблема? Отлично, пиши официальную бумагу, получай в ответ официальную бумагу, а не нравится ответ – есть еще много разных способов написать официальную бумагу. В областную администрацию, в окружное полпредство, в Правительство РФ, в Администрацию Президента, в местную прокуратуру, в областную прокуратуру, в окружную прокуратуру, в Генеральную прокуратуру, в приемную «Единой России», Уполномоченному по правам человека, в Госдуму, в Общественную палату – пиши куда хочешь, результат все равно будет один: официальную бумагу спустят все в ту же местную администрацию с предписанием разобраться. А в местной администрации – дежурка, как в РОВД, и турникет, как в метро, только ни за какие деньги он внутрь не пускает.
   Кстати, о Кущевке. В разгар печально известных событий туда приехал глава Следственного комитета Александр Бастрыкин, привез своих следователей и открыл там приемную. Я видел людей, которые туда пришли жаловаться. Они скопились внизу, перед турникетом. А когда я их стал выслушивать, то мне стало жалко не только самих ходоков, но и бастрыкинских следователей. Потому что людей из самой Кущевки в этой толпе практически не было. Зато съехалось огромное количество граждан почти со всей европейской части России. Краснодар, Ростов-на-Дону, Ставропольский край, Воронеж, Тула, был даже один козырный дядечка, который приехал на BMW Х5 из Подмосковья. Кому-то пенсию неправильно начислили, у кого-то бизнес отобрали, а у кого-то родственника несправедливо посадили.
   Все они оказались здесь потому, что в своих регионах уже все ресурсы исчерпаны и даже на бумажную Москву надежды нет. А тут – живые люди из СКП, вдруг помогут? И если даже не помогут, можно хотя бы в глаза посмотреть и увидеть в них что-то человеческое. В общем, следователи Бастрыкина оказались в положении тех самых священников, которые вынуждены принимать на себя грехи собственного государства. Они терпеливо выслушивали ходоков, даже самых безумных, просили их оставить все документы по делу и произносили что-то вроде разрешительной молитвы: «Вы не волнуйтесь, мы обязательно разберемся».
   Разумеется, подавляющая доля этих дел вернулась в местные органы власти с дежурной припиской. А вы бы что сделали на месте этих ребят? Переквалифицировались бы в правозащитники?
   За пятнадцать лет репортерской работы этот ритуал пожирания надежд мне приходилось наблюдать так часто, что он уже чем-то напоминает заурядный сюжет об изнасиловании домохозяйкой электрика. Время от времени в стране появляются новые «электрики» – уполномоченные по правам человека, окружные полпреды президента, руководители региональных приемных: они проводят общественные приемы, население их насилует своими жалобами и бедами, «электрики» пытаются что-то сделать, но безуспешно и в итоге пополняют ряды многочисленных организаций, на которые у населения надежды нет.
   И вот теперь «электриками» делают священников. Только на этот раз их назначают не сверху, а снизу. Люди приходят и всем своим видом намекают: «Если не вы, то кто?!» Но Господь Бог – не администрация. Он тоже спускает жалобы вниз, вот только не в местные белые дома, а еще ниже, туда, где сосредоточена реальная власть, – самим людям. «Ну а в своих собственных грехах каяться будем или как?» – есть мнение, что именно с этого начинается и регулярная вода в кранах, и лор в местной поликлинике, и выделенная железнодорожная линия для «Сапсана».

Бунт богачей

Можно ли отгородиться от собственной страны высоким забором
В подмосковной пятизвездочной резиденции Moscow Country Club на Новорижском шоссе произошло событие, которое взволновало бизнес-сообщество не меньше, чем рост токсичных долгов или падение рынка фьючерсов. Четырехлетний Вениамин, сын ресторатора Вадима Васильева, упал с неогороженной набережной в пруд и утонул. Вместе с ним погибла няня Елена Полищук, которая пыталась спасти ребенка. Действия администрации в момент инцидента поразили жителей поселка халатностью, а после трагедии – равнодушием. Большинство проживающих сплотились в оппозиционный комитет, они требуют наказания виновных и реформ в управлении поселком. Но пока получается все как у людей: требования игнорируют, проблемы забалтывают, лидеров запугивают. Что окажется сильнее – деньги или склад ума? Можно ли решить все проблемы в отдельно взятом оазисе для богатых или надо начинать со страны, в которой живешь?

Рекламная пауза

   Въезд в поселок напоминает таможню, только пограничники стройные, в черных костюмах с галстуками, а вместо знаков отличия – бейджики. По ту сторону границы – идеальные газоны, стройные сосны, тихие электромобили, вышколенный персонал, от крутых автономеров пестрит в глазах. Удивляют простотой только коттеджи – обычные бревенчатые домики, выкрашенные в темно-серый цвет, без оград и мраморных колонн. Здесь живут те, кто уже давно переболел большими деньгами и научился ценить скромное достоинство состоявшегося человека. А стоит оно дорого. Аренда одной такой избушки стоит от 15 до 25 тысяч евро в месяц. Плюс 10–15 тысяч евро в год на допрасходы. Для рядового местного жителя эти деньги ерунда, они, как правило, укладываются в проценты с его капитала.
   – Я, конечно, могу потратить миллионы на приобретение собственного дома, но зачем? – говорит арендатор Виктор Назаров. – Чтобы топтаться на своих сорока сотках за высоким забором? На Рублевке ведь даже в лесу погулять негде, все застроено. А здесь – огромная территория и все, что нужно для жизни. Во всяком случае, еще недавно нам так казалось.
   Moscow Country Club в Нахабине – это действительно одно из лучших мест для вип-существования в современной России. Даже несмотря на случившуюся трагедию, миллионеры-бунтовщики не хотят отсюда съезжать, потому что некуда. В листе ожидания, несмотря на кризис, томятся сотни желающих. К территории прилагается огромный спорткомплекс, лучшее в России 18-луночное поле для гольфа и глубокий искусственный водоем, отвесная набережная которого не огорожена, потому что так красивее. Еще недавно этот водоем был безымянным, но теперь жители поселка сами нашли ему название – озеро Смерти.

Вместо «скорой» вызвали начальника

   Отец погибшего мальчика, Вадим Васильев, арендатор дачи № 50, – из потомственной семьи дипломатов. После МГИМО работал в советском посольстве в Исландии, потом долгое время был топ-менеджером компании «Уралкалий», затем появился собственный бизнес. Сегодня Васильев – владелец сети ресторанов, самый известный из которых – «Хиллз» на Рублевке.
   – Мы поселились здесь два года назад, – рассказывает Вадим. – Расходы были для нас ощутимы, но очень хотелось, чтобы наши дети выросли в другом мире. Теперь мы понимаем, что никакого другого мира нет, но за это пришлось заплатить слишком большую цену.
   Тот роковой день был четвергом. Вадим уехал в Москву на работу. Няня пошла гулять с детьми. Она катила коляску с девятимесячной Варварой, а четырехлетний Веня ехал рядом на детском электромобильчике. 39-летняя гражданка Украины Елена Полищук работала у Васильевых всего лишь шестой день, это был ее испытательный срок. Вадим с женой долго выбирали гувернантку, забраковали много кандидатур, но Елена подкупила их умением в считаные минуты найти общий язык с ребенком.
   Сосед Вадима Виктор Назаров стал непосредственным свидетелем трагедии. Он возвращался с пробежки, когда ему навстречу вдруг выбежала сотрудница поселка из отдела кадров. Она кричала: «Помогите! Там, кажется, утонул ребенок!»
   – Когда я подбежал к берегу, то увидел в воде спину маленького мальчика и плавающий рядом электромобиль. – Вспоминая произошедшее, Виктор Назаров то и дело откидывается назад и нервно мнет руками голову, как будто пытается уложить в нее увиденное. – Я свесился с набережной, достал ребенка и сказал сотруднице, чтобы она срочно вызывала врачей. Девушка связалась с кем-то по мобильнику. Тем временем подошла наша соседка с дачи № 7, и мы с ней стали делать искусственное дыхание. В какой-то момент ребенка стошнило, и это нас обнадежило. Прошло минут десять прежде, чем я спохватился – почему до сих пор нет врачей? Рядом уже стоял охранник, и по моему требованию он сделал своему начальству запрос по громкой рации. Ответ шокировал: «А что случилось? Мне никто ничего не говорил». Не помню, сколько еще прошло времени, прежде чем на велосипеде к нам подъехал человек, который, как потом выяснилось, числится спасателем. Его вопрос убил меня наповал: «Вам что, правда врачи нужны или сами справитесь?» Врачи прибежали еще минут через десять. Они, судя по всему, были сами в ужасе – почему их до сих пор никто не вызвал?
   Позже выяснилось, что девушка-сотрудница, которая кричала «Помогите!», позвонила не в «скорую» и даже не напрямую врачам, а своему непосредственному начальнику. У нее такая инструкция: не выносить сор из избы. В результате драгоценное время было упущено. Когда приехала «скорая», врачи смогли лишь констатировать смерть.
   В тот же день водолазы достали с четырехметровой глубины труп няни. По предварительным заключениям, ее ноги запутались в водорослях: администрация экономила на очистке водоема. Ценой своей жизни Елене удалось вытолкнуть малыша на поверхность воды, но рядом никого не оказалось. Коляска с девятимесячной Варварой осталась стоять на самом краю набережной. Малейший порыв ветра – и она тоже оказалась бы в воде.

Демарш несогласных

   Случившееся произвело на жителей МКК эффект выстрела «Авроры». Уже через два дня на общий сход собралось большинство постоянно живущих в поселке арендаторов. Они единогласно отказались считать произошедшее несчастным случаем. По мнению выступавших, рано или поздно это должно было случиться. Буквально в двадцати метрах от неогороженной набережной на возвышении расположена детская площадка, и, как выяснилось, дети в этом месте скатывались в озеро неоднократно, но до сих пор родителям и няням их удавалось спасать. Вопреки всем СанПИНам ни спасательных кругов, ни дежурных по безопасности в этом месте никогда не было.
   Вот цитаты из официального протокола этого собрания. Под ним стоят 28 подписей:
   «Воеводская Наталия (дача № 8): “Моя дочь в начале весны шла по набережной, а, если вы заметили, она не только без заграждения, но и покатая. Дочь поскользнулась и скатилась под лед. Только благодаря соседке с 65-й дачи, которая ее вытащила, не произошло ничего страшного. Об этом случае руководство МКК знает. И какова реакция? Никакой”».
   «Старостина Анна (дача № 66): “Мой ребенок тоже упал с набережной. Я прыгнула в воду и с большим трудом его вытащила, жутко перенервничала. Сделала заявление по этому факту в дежурную службу, но безрезультатно”».
   Всего собравшиеся насчитали пять подобных случаев. Причем последний произошел уже на следующий день после гибели Вениамина – чуть не утонул пятилетний сын соседей Васильевых с дачи № 51. При этом, по словам собравшихся, администрация, которая не устает делать вложения в новые коммерческие предприятия на территории клуба, с какой-то маниакальной настойчивостью отказывалась ставить копеечную ограду. Что это – обычная халатность или советская традиция относиться к клиенту как к подчиненному? Мнения разделились.
   Нашлась и масса других претензий. Когда читаешь протокол собрания, то ловишь себя на мысли, что речь идет не об аквариуме для миллионеров, а о рядовом городском дворе:
   «Меркина, дача № 41: “Моя мама, пожилой человек, гуляла с коляской, поскользнулась и упала на открытом льду. В результате – перелом шейки бедра, инвалидность”».
   «Волошина Татьяна и Иксанов Эльдар, дача № 13: “На второй детской площадке стало просто опасно, в деревянных конструкциях торчат открытые ржавые гвозди. Продукты на завтраках часто бывают просроченными, наш друг однажды сильно отравился”».
   «Калмыкова Наталья, дача № 1: “Мы все видели стаи бездомных собак, бегающих по нашей территории. В прошлом году они напали на мою маленькую собачку и искалечили ее. А когда я забрала ее из ветлечебницы, директор Моторин, зная о случившемся, увидел нас и решил цинично пошутить: “Ваша собачка как будто на минном поле побывала”».
   «Виктор Назаров, дача № 15: “Мой дом горел 2,5 года назад. Пожарная сигнализация оказалась отключена. Ни один из 10 огнетушителей не сработал”».
   «Кравченко Г.С., дача № 27: “Возле моей дачи директор спорткомплекса Галкин с рупором в руках часто проводит спортивные мероприятия. Разговаривать иначе, как с помощью мата, он не умеет. На мою просьбу прекратить ругаться он ответил, что своими замечаниями я мешаю его карьерному росту”».
   По результатам схода было решено провести еще одно собрание с участием руководства МКК. А также скинуться на адвоката, чтобы донести свои свидетельские показания до следователей прокуратуры. Сами следователи ими почему-то так и не заинтересовались.

Сильные бессильные

   Мы с Вадимом сидим дома у Виктора Назарова, которого сход избрал председателем оппозиционного собрания. В гости к себе отец Вениамина не приглашает. Его жена хотя и психолог, но уже полмесяца не может справиться с жесточайшей депрессией. Я видел ее лицо в окне. Это серое лицо не живого человека.
   Я звоню следователю Куприянову. Он отсылает меня к помощнику руководителя Следственного управления СКП по Московской области Юлии Жуковой.
   – Проверка продолжается, – выдает стандартный ответ помощник. – Вопрос о возбуждении уголовного дела пока не решен. Мы собираем свидетельские показания и ждем заключения судмедэкспертизы.
   Вадим и Виктор лишь горько улыбаются.
   – Заключение судмедэкспертизы уже давно готово, – говорит Вадим. – Я сам его читал.
   – А по поводу свидетельских показаний мы звонили этому Куприянову, – добавляет Назаров. – Готовы были сами собрать свидетелей, ему нужно было только приехать. Он не захотел. Копию протокола нашего собрания приобщить к делу отказался. Вчера наш адвокат ездил в прокуратуру – ходатайство приняли лишь после скандала. Почему такое сопротивление? У нас только одна версия: гольф – игра очень богатых и влиятельных людей. А здесь – лучшее поле в России. Дальше объяснять или не надо?
   Объяснить я прошу лишь одно. Виктор – он ведь и сам очень богатый и влиятельный человек. Номера у него – с тремя буквами «А». Работает на топовой должности в компании, название которой просит всуе не упоминать. И это от него я слышу слова, которые тысячи раз слышал от людей маленьких и беззащитных.
   Вместо ответа, Виктор дает мне два листочка бумаги. Читаю:
   «„Разруха – она в головах”, – говорил профессор Преображенский, а потом, задумавшись, добавлял: “Ну, все, пропал дом…” “Разруха в головах”, – повторяем в эти дни мы и просим: дай Бог понять нам, и сильным, и слабым, и бедным, и богатым, что и Нахабино, и Питер, и МКК, и вся Россия – это ведь и есть наш дом. Если поймем – наступит порядок. Поймем или снова забудем?»
   Это что-то вроде эссе, которое он, как умел, написал в первые дни после трагедии. Говорит, что не мог не написать. Текст называется «Особый случай», хотя автор уже понимает, что случай самый что ни на есть обыкновенный. Реальность нашла дырочку в заборе. Реальность – она в головах.

Решающее сражение

   Глаз уже адаптировался к роскоши, и, гуляя по поселку, я на каждом шагу замечаю «тараканов». Вот в брусчатке выломлены несколько камней. Вот на протяжении нескольких сотен метров дороги нет ни одного «лежачего полицейского». Вот в уличном кафе с зонта прямо на стол капает вода, и никому нет дела. Вот стена для клайминга, а внизу лежат какие-то железки. Сорвешься – и спиной прямо на них. Мы подходим к проклятому озеру, и Вадим зло качает головой. После собрания арендаторов администрация все-таки засуетилась: купальная зона теперь огорожена буйками, вдоль набережной появились спасательные круги, начали возводить ограду.
   Сегодня запланирован еще один сход – на этот раз с участием руководства. Сбор – возле ресторанчика Beech House. Здесь уже собралось человек двадцать. По сравнению с первым собранием ряды «несогласных» поредели. На условиях анонимности миллионеры, их жены и тещи рассказывают, что к тем, кого нет, уже приходил главный по безопасности и спрашивал: «В твою фирму УБЭП прислать или сам успокоишься?» Про этого человека миллионеры говорят с опаской. Его боятся, потому что «он из спецслужб» и «с большими возможностями».
   Вадим уже не боится. Он уже решил, что съезжает. И дело не только в том, что он не хочет оставаться там, где погиб его сын.
   – После любой трагедии очень важно, как ведут себя те, кто пусть косвенно, но в ней виноват, – говорит Вадим. – Прошло уже полмесяца, но никто из администрации даже не посочувствовал, не выразил соболезнования. Более того, когда они поняли, что дело принимает серьезный оборот, стали обзванивать арендаторов, проводить разъяснительную работу, говорить, что родители сами виноваты: лучше надо смотреть за детьми. Звонки прекратились лишь после того, как их стали просто посылать: «Ребята, вы вообще в своем уме?!»
   Собрание начинается, я сижу инкогнито, в спину дует из окна, хотя тут есть кондиционер, на дорогом ковре уже наметанный глаз замечает дырку. На собрание пришли управляющий Александр Моторин и еще несколько представителей администрации. Тот, который по безопасности, по слухам, уехал на охоту. В зале рассредоточена группа поддержки из лояльных арендаторов и членов гольф-клуба. Начинается классический спектакль, который я наблюдал десятки раз. Например, в гарнизоне Видяево, где адмирал Куроедов пытался замирить родственников погибших моряков с подлодки «Курск». Например, в городе Первоуральске, где люди возмутились, когда узнали, что новый завод, на котором им обещали рабочие места, будут строить не они, а турки. Схема проста. Сначала недовольным дают выпустить пар. Потом аккуратно вступает хор своих людей, которые создают иллюзию, что существует альтернативная точка зрения. Наконец, когда все уже устали, предлагается компромисс – и все, цель достигнута, проблема заболтана.
   Александр Моторин производит впечатление порядочного человека, который, конечно, хочет как лучше, но не совсем это «лучше» умеет. С поправкой на вежливость (все-таки элитный поселок) его позиция классическая: вас много, а я один.
   – Почему по территории с бешеной скоростью гоняют дети на квадроциклах?! В любой момент может снова случиться трагедия.
   – Так ведь это ваши же дети. Мы конфискуем ключи, но приходят родители, да еще и ругаются. Я давно хотел попросить подключиться к этой проблеме общественность.
   – Какая общественность?! Вы менеджмент или нет? Ужесточайте меры, разрывайте контракты с нарушителями. И надо что-то решать с корпоративами! Это просто какое-то нашествие гопоты. Нажрутся – и давай на капотах наших машин фотографироваться.
   – Но что мы с ними можем сделать? Люди деньги платят.
   – А мы что – не платим?! Вот только за эти деньги мы даже достучаться до вас можем не всегда.
   – Если не получается – значит, я занят чем-то другим. Я же всегда работаю.
   Среди «лояльных» – известный адвокат Александр Добровинский, местный житель и член совета управляющих МКК. Он берет слово и очень умело размывает основные тезисы, цепляется к формулировкам, а в ответ на возмущенные крики лишь снисходительно разводит руками: мол, как с такими людьми разговаривать. С места вскакивает некто в фиолетовой рубашке и бежевом пиджаке. Имени не называет, представляется девелопером. Очень пассионарная личность.
   – Не нужна нам никакая ограда на набережной! И спасательные круги не нужны! Не поможет никакой парапет. Потому что это – Россия. Да, Феликс, здесь никогда не будет порядка, здесь всегда будет базар.
   Феликс Кассан – это немец, который сидит напротив. Он живет здесь много лет, он знает русский, но он не понимает, что происходит. Он слышит слова человека в фиолетовой рубашке и морщится. Ему явно неприятно видеть, как человек публично отказывает себе в чувстве собственного достоинства. Потому что в этом и есть корень зла.
   В конце концов администрация добивается своего: пар выпущен, конфликт локализован, мальчик забыт. После трех часов сотрясания воздуха решено организовать группу из шести активистов, которая будет раз в месяц встречаться с Моториным и рассказывать, что в поселке не так. Это примерно то же самое, как если бы в дорогом ресторане вам предложили приготовить совместными усилиями обед, потому что повар не справляется.
   Мы возвращаемся к Виктору. У его жены Екатерины звонит телефон. Вежливый голос просит позвать Артема Викторовича Назарова.
   – Артем Викторович – это мальчик семи лет, – отвечает Екатерина. – А что случилось?
   – Он заказал у нас по Интернету шариков на двадцать семь тысяч. Привозить?
   Екатерина дала шародувам отбой, а сыну объяснила, что за пределами поселка двадцать семь тысяч – это хорошая месячная зарплата. Мальчик задумался.

Гибель муравейника

   Зачем город Кимры поменял сапожную иглу на героиновую
   Восемнадцатый век: город Кимры Тверской губернии – крупнейший центр хлеботорговли. Девятнадцатый век: местные жители известны на всю Россию как лучшие сапожники. Двадцатый век: город становится родиной советского авиастроения, здесь родился авиаконструктор Андрей Туполев. Конец тысячелетия: Кимры – столица наркоманов Центральной России. С середины 90-х именно через этот город идет в Москву основной поток героина. По неофициальным данным, от передозировки наркотиками в радиусе двухсот километров от этого города умерло более трех тысяч человек.
   А в самих Кимрах сегодня около семи тысяч наркозависимых. Для сравнения: всего в Кимрах живут 57 тысяч человек.

   То, что в городе началась война, жители поняли не сразу. На этой войне люди стреляют в себя сами. Вместо пуль у них иглы шприцев, а они входят в вены беззвучно. Даже когда начались первые передозировки, суть происходящего поняли лишь немногие. Только спустя несколько лет после начала агрессии Кимры увидели лицо войны.

   Сотрудник УФСБ Тверской области:
   – Кимры погубило выгодное местоположение. Это ближайший к столице город за пределами Московской области, всего два часа на электричке. Еще в советское время город получил негласный статус столицы 101-го километра – здесь старались осесть все асоциальные элементы, выселенные из Москвы. В 1969 году появился в Кимрах и цыганский табор. Это венгерские цыгане, самоназвание – ловари. Они поселились на окраине за железнодорожным полотном – теперь это место называют Голливудом. Долгое время они лишь гадали и занимались мелкой спекуляцией. Тогда в городе еще были сильны молодежные банды, и цыгане их побаивались. В конце 80-х бандиты занялись делом, и цыгане распустились: сначала торговали паленой водкой и спиртом, а в начале 90-х переквалифицировались – занялись наркотиками. Начали с мульки – это такая дрянь на основе эфедрина, потом перешли на марихуану и опийные растворы. Все это время потребителями их товара были в основном небогатые местные наркоманы. Ситуация кардинально изменилась в 1998-м, когда ловари начали торговать героином – качественным и дешевым, поскольку здесь гораздо меньше «крышующий состав», нежели у московских наркобарыг. Очень скоро сюда хлынули потоком московские наркоманы. Дошло до того, что последние два-три перегона электрички из Москвы везли практически одних наркоманов. Ехали и на автобусах, и на машинах, за день приезжали 300–500 человек, закупали, как правило, оптом, ежедневно отсюда уходило до полукило-грамма героина. Это 5000 долларов чистой прибыли. Местные наркоманы заделались у москвичей бегунками – за две-три дозы они ходили в табор. Впрочем, отказаться от их услуг было невозможно, иначе у гостей возникали проблемы прямо на перроне – местные тут на вокзале толпами дежурили. Эта халява и сгубила кимрскую молодежь. Сколько наркоманов в городе теперь – не знает никто. На учете стоят 153 человека. Судя по статистике задержаний, их не меньше 650, но и эту цифру, я считаю, можно умножать на 10. Анашу, марихуану и трамал начинают употреблять с 14 лет. В 18–20 лет траву курят почти все поголовно.
   – А что милиция?
   – Нет, в милиции не колются. Там в основном курят. Некоторые нюхают.
   – Нет, я не о том. Как милиция пытается с этим бороться?
   – Начальник нашего УВД как-то раз обмолвился на планерке в районной администрации, что бороться с наркобизнесом бесполезно, надо его узаконить и брать налоги. В сущности, именно этим милиция и занимается. В целом система выглядит так: рядовой и сержантский состав «стрижет» наркоманов, а те, кто в погонах, получают деньги от наркоторговцев. Некоторые пускают изъятый героин в повторный оборот. В 2002 году на платформе мы задержали двоих азербайджанцев с героином. На допросе они рассказали, что наркотики для продажи им дал начальник линейного отдела милиции – теперь уже бывший. Когда мы стали с ним разговаривать, его аж тошнить начало от страха. Сейчас этого начальника судят, но появился другой, и на платформе опять маячат какие-то азербайджанцы. Начальник службы криминальной милиции (тоже уже бывший) лично приезжал в табор за деньгами. Знаете на что? На празднование Дня милиции.
   – А прокуратура работает?
   – Нынешний прокурор просто от природы вял. А прежний работал день и ночь, только не на тех, на кого надо. Приезжает, например, ночью московский или тверской ОМОН с рейдом, местная милиция перегораживает дорогу и звонит прокурору. Тот дает команду: «Пока не приеду, не пускать». Прокурор приезжает, дает санкцию, но, пока его ждут, цыгане, естественно, успевают к рейду подготовиться. Иногда, правда, удавалось кого-то замести и даже довести до суда, но суд – это самый надежный рубеж обороны наркоторговца. Все местные судьи – это бывшие секретарши и машинистки, которые работали в суде или прокуратуре, параллельно заочно учились и потом получили должность. Теперь эти барышни имеют неограниченный иммунитет и смешную по сравнению с теми взятками, которые им предлагают, зарплату. И вот вам, пожалуйста, результат. 23 марта 2000 года задерживаем Марьяну Орел с 250 граммами героина. Суд освобождает ее из зала суда по амнистии в честь 55-летия Победы. Другой случай – на проверочной закупке задерживаем троих цыган Нетковских. Суд двоим изменяет меру пресечения на подписку о невыезде – они, естественно, моментально исчезают, третьего, правда, все-таки посадили. Прошлой осенью взяли наркокурьера Голубович с полукилограммом героина. Суд решает, что она имела намерение добровольно сдать товар, и полностью ее оправдывает. Областной суд, правда, назначил повторное заседание. Кое-кто тут уже открыто заявляет, что если ее оправдают, то ей не жить. Кто – не скажу, вдруг и правда убьют, зачем мешать? Или вот последний случай. 23 мая этого года задерживаем барона Романа Башидзе и его жену Ванду Понадубову. С 79 таблетками экстази – остальное она успела утопить в унитазе. Обоих выпускают под подписку. Понимаете, мы, работники спецслужб, все про всех знаем, а сделать ничего не можем. Нам приходится проводить операции совместно с милицией: своих сил недостаточно. А милиция нас регулярно продает. Если честно, то иногда просто хочется подпалить здание на улице Володарского и сделать так, чтобы никто оттуда не выбежал.

   Отец Андрей, настоятель городского храма:
   – Три года назад наркоточки стали появляться в непосредственной близости от храма, причем торговали уже не только цыгане, но и русские. Я сам видел, как туда целыми компаниями заходили дети по дороге из школы. Тогда я пришел к начальнику УВД и сказал: «Или вы прикрываете там торговлю, или люди эти дома подожгут!» Уже через месяц торговля по этим адресам прекратилась.
   – А если бы торговля не прекратилась, вы бы благословили погром?
   – А если бы в городе появилась огневая точка, из которой каждый день пулемет лупит по людям, что я должен был бы сделать? Хорошо, что Господь не попустил. Эта маленькая победа вселила в нас уверенность, мы поняли, что оружие, которое использует против нас наркомания, – это наше собственное равнодушие. Мы написали письмо на один из центральных телеканалов, приехали журналисты, сделали репортаж, после которого генпрокурор прислал сюда своего заместителя Николая Макарова. Началась серьезная чистка – рейды из Твери и Москвы, один за другим. Знаете, где прятались цыгане во время рейдов? На кладбище, возле могил предков, крестами прикрывались. На полгода в городе вообще перестали торговать наркотой. Но потом все вернулось на круги своя. Только цены стали выше.

   Артем, 20 лет, гепатит, ВИЧ-инфекция:
   (Братья Артем и Никита – наркоманы с 90-го года, последний год мама думает, что они завязали.)
   – В двенадцать лет – это так, игра. Боишься еще, руки прячешь. В пятнадцать я уже ничего не боялся. Пошел на кухню, взял ложку, замутил, зашел в туалет, вмазался – ты нормальный человек. А начинал я с травы в восемь лет. Это здесь в порядке вещей. Идешь в школу – стакан травы в кармане, иначе ты просто лох. У меня вся эта комната была мешками с травой уставлена. А воровали мы ее у одного мужика – он у себя под балконом выращивал. Он и бегал за нами, и стрелял…
   – Цыган?
   – Почему цыган? Русский. Тут уже все траву растят – во дворах, в огородах. Когда мне было тринадцать, цыгане стали мульку толкать, эфедрин. Это типа винта. Мы брали из дома по нескольку банок варенья и в табор – тогда они еще не избалованы были, за любую дрянь дозу продавали. Все в ход шло. Мать? А чё она может нам сделать? Ничё. Тут ребята есть знаешь какие? Дадут тебе ключ и скажут, где у матери деньги лежат. А сами в это время с ней в магазин пойдут. Возвращаются: «Ой, мама, нас обокрали!» (Артем смеется.) Года два прошло – и уже все стабильно сидели на маке. Это как героин – кайф один и тот же, только когда вмазываешься, тебя несколько секунд крючит, а героин – он сразу входит. Ну а когда мне уже семнадцать стукнуло, пошел героин, героин, героин. У меня знаешь сколько друзей умерло от героина? Штук пятнадцать – это точно. В день по семьсот рублей уходило. Повезла меня матушка в психушку, в Калязинский район. Там деревня такая стоит – в одну сторону 25 километров нет ничего и в другую.

   Чтобы в туалет сходить, надо брать дубину и выгонять оттуда всех настоящих дуриков. Я там уже через несколько дней на коленях просил главврача, чтобы отправили обратно. Жена его сжалилась, и меня выписали. Вернулся, месяц прошел, и опять то же самое. Спрыгнул с героина, только когда цены поднялись и москвичи ездить перестали. А что толку теперь колоться? Ну найдешь, ну вмажешься, ну покайфуешь полчаса. Чтобы взять хорошего, это надо очень много денег. Но если снова появится возможность задарма вмазываться – никто не откажется, все пойдет по новой.
   – А чем бывшие нарки теперь занимаются?
   – Алкоголизмом хроническим они занимаются. И я тоже. После героина на трезвую голову человек уже не может жить. Дыры в башке такие, что сквозит постоянно. Сколько в день выпиваю, даже не считал. Литр, наверное. По всему нашему микрорайону труба длинная проходит. Вот на этой трубе все и сидят. Кто пьет, кто курит, кто колется. Появились деньги – пошел купил. Еще появились – еще купил. Утром встал – опять пошел. И так изо дня в день. Неделю попьешь – чувствуешь, уже сил нет. Придешь домой, мать тебя выходит, воды «Кашинской» похлебаешь, неделя проходит – опять.
   – С матерью сейчас как отношения?
   – Нормальные. Вон, видишь, до инсульта с братом ее довели, хромает. Бабка вообще в больнице лежит с инфарктом. Ругаемся постоянно. Можем вообще без повода ругаться. Почему работать не иду? А куда идти? Куда ни придешь – все тебя знают. За десять лет, пока на наркоте сидел, успел столько ям нарыть, что тебе этого уже не забудут. Единственный, кто дал себя человеком почувствовать, – отец Андрей. Он меня и в лавру возил, по монастырям, я даже месяц при храме одном жил – в городе Лакинске Владимирской области. Город незнакомый, никто тебя не знает, хорошо. Но я сбежал оттуда.
   – Зачем?
   – Там работать надо было. А я к труду уже не приспособлен. Вот сейчас скажи нам с братом гвоздь забить – мы два часа будем думать, как его забить, пока не переругаемся и друг друга не пошлем. Да и здоровье я подорвал. Когда наркоману говорят: «У тебя ВИЧ», – ему вообще все становится по барабану. Валяется «баян» на дороге – кто им кололся, по фигу, он его подбирает – и прямо из него. А если иголка не пропускает, зажигалкой прокалил – и вперед. Большинство живут так: сегодня я напьюсь, а завтра умру. А завтра опять жить надо. И так каждый день. Ты выйди на улицу и приглядись – каждый встречный мужик или алкоголик, или наркоман.
   Я вышел на улицу и пригляделся. Артем немного ошибся. Иногда попадаются трезвые кавказцы.

   Никита, 23 года, гепатит:
   – Я долго держался в норме. Мне нельзя было наркоманить по-черному – я работал на братву, дань с таксистов собирал, у меня девушка была лучшая в городе. Но когда появился героин, не удержался. Одно время вообще с вокзала не вылезал. Мог и грамм в день вколоть, и два – в зависимости от потока москвичей. А когда исчезли москвичи, просто взял ящик вина и напился. Так пил месяца три, потом закодировался. В этом году с Нового года опять полгода пил, потом снова закодировался. Теперь я не поверю ни одному наркоману, что он не может бросить. Это все туфта и давление на родителей. Есть возможность покупать героин – будет колоться, нет – переживет как миленький. Теперь героин для меня – мертвый вопрос.
   Артем возвращается:
   – Никит, кончай гнать, там Буля разжился, но в табор идти не может, жена не знает, что он вмазывается. Давай сгоняем – он поделится.
   Никита, для которого героин – это мертвый вопрос, идет в табор за дозой. В кармане у него – мой диктофон. Он идет уже второй раз – за добавкой. Час назад он вмазал 0,4 грамма, и поэтому у него обычный героиновый гон.
   – …Ну вот, я иду в табор, иду мимо гаражей, по этой дорожке я ходил не один раз и не один год, но потом завязал и поставил точку на своем прошлом. И очень сожалею за пройденные даром года, стараюсь наверстать упущенное и желаю всем наркоманам только бросать… (Звонок в дверь.)…Цыган, еще половинка нужна за четыреста, а то взяли, вмазали, чего-то маловато, надо догнаться…
   – Сегодня с контрольными закупками приходили. Половинку за четыреста сейчас мало будет. Столько лекарства чуть не взяли. И к Померанцевым приходили, и к нам. Один наркоша, другой мент.
   – Да, они так и делают. Нету ни копейки больше, Ахмед.
   – Ладно. Верка, сходи.
   – Ты же знаешь, Ахмед, мы редко вмазываем. Нас даже не кумарит.
   – Кумарило бы – давно пропал бы, на х… Меня кумарит.
   – Я покололся в свое время, решил: на х… мне это нужно. Согласись – это болото.
   – Какое там болото! Трясина, бл… Ни головы не остается, ни рук, ни х… не остается.
   – А где этот, как его?..
   – Янко? (Янек Локотош. Задержан с героином в сентябре 2002 года. Отпущен под подписку о невыезде, находится в бегах. – Авт.) Сам виноват.
   Из ментовки ему стучат: смотри, завтра подъедут, никому не продавай. А он не удержался. И Светку хотели посадить, и Янку. Деньги собирали со всех людей.
   – Сегодня праздник же, е… Вознесение… Ну, Вознесение. Ты верующий человек, раз с крестом ходишь. Сегодня Иисус вознесся.
   – Да ты чё?
   – Еще православный, бл… Тоже, что ли, кленовый листик?
   – Кто?
   – Кленовый листик. Значит, оторванный от дома. На вот тебе. Здесь все ништяк. Иди отсюда, кленовый листик х…в.
   …Мы едем на другой берег Волги. Мимо самолета Ту-124, поставленного на высоком берегу в честь Туполева, – теперь он смотрит носом прямо на одну из крупнейших в городе наркоточек. Мы едем в «Бар краснуха» – так называется излюбленное место кимрских наркоманов. Это бывшее здание торгового центра, построенное еще до революции, – настоящий дворец из красного кирпича. У здания нет ни одного целого окна, проломлена крыша, в полу зияют широкие провалы. Похоже, мы тут не одни – до нас доносятся крики из соседних залов и с других этажей. Вмазавшись, Никита прицельно метает «баян» в окно. Шприц красиво втыкается в дерево. Дерево стоит на центральной площади. Дерево бросает тень на памятник Ленину. Ленин смотрит на здание администрации района. По правую руку от него – УВД и прокуратура. А на обшарпанной стене какой-то наркоман накорябал: «Люди, давайте не будем гадить в “Баре краснуха”. Если все будут гадить, то наш дом рухнет».

   P.S.
   Спустя несколько дней мы узнали, что глава Кимрского РУВД полковник Виктор Почетов ушел на заслуженный отдых. От предложения на его место уже отказались двое офицеров милиции из соседних районов.

Иноки ГУИНа

Чем отличается тюрьма для пожизненно осужденных от образцового монастыря
Тема возвращения смертной казни не теряет популярности уже второе десятилетие. О ней говорят с такой силой, как будто решается вопрос, казнить или миловать. Как будто пожизненное заключение – это не наказание. Все знают, что расстрел – это время, за которое пуля успевает преодолеть расстояние от ствола до сердца и остановить его. А теперь представьте, что пуля из ствола до сердца летит в течение всей жизни. Вот и вся разница. Когда ты находишься в Вологодской области, на острове Огненном – в одной из немногих специализированных колоний для осужденных на пожизненное заключение, – это очевидно. Как очевидно и то, что освобождение от этого ада не за тюремной стеной, а прямо здесь, за пазухой, слева от позвоночника.

От братии до братвы

Стены этой крепости уходят прямо в воду. Колючки и электрические заграждения увивают ее, как старый плющ. До берега идут шаткие мостки (помните первые кадры фильма «Калина красная»? Здесь снимались). Они идут через остров Сладкий, на котором живут конвоиры. И упираются на берегу в поселок с уродливым названием Карл Либкнехт, бывшее Кобылино. Отсюда, с Кобылиной горы, мы попытались снять стены тюрьмы. Через несколько секунд после кадра увидели блеск прицела, а потом был неприятный разговор с начальником службы охраны. В 1517 году, когда на той же горе стоял преподобный Кирилл Новоезерский, на него никто прицелом не сверкал. Перед ним лежал остров, над которым поднимался огненный столб до неба. Приняв это за Божье знамение, Кирилл переправился сюда, нашел огромную ель, притянул ее ветви к земле, и это была первая келья-одиночка на острове. После революции монастырь закрыли, а после Великой Отечественной сюда стали свозить побывавших в немецком плену советских солдат. С 1962 года на острове, который к тому времени уже получил блатное название Пятак, стала действовать колония строгого режима. С начала девяностых в «пятак» стали сажать «пыжиков» – так охранники окрестили осужденных на пожизненное заключение. Это все мне рассказал отец Сергий, настоятель храма Успения в Белозерске. Он уже три года посещает Пятак. Попросил на обратном пути еще раз зайти к нему. Зачем – не знаю.

Красная. Замороженная

   Куда: «В адм. корпус». К кому: «К тов. начальнику» – прочитал я на своем пропуске. Товарищ начальник колонии – это Мирослав Николаевич Макух. Он поручил лейтенанту Василию Смирнову сопровождать меня. Василий Петрович вид имеет усталый: только что вернулся из Москвы, со съемок ток-шоу про смертную казнь.
   – Что вы там рассказали? – спрашивает товарищ начальник.
   – Как лицо должностное, я могу иметь только одно мнение – я выполняю установленный законом порядок, в котором нет места смертной казни, – рассказывает и ему, и мне Смирнов. – Но как частное лицо, я считаю, что без смертной казни сотрудники нашей колонии не защищены от осужденных. Кроме смерти им бояться нечего, а кроме жизни – нечего терять. Сейчас если они убьют кого-то из охраны, что им за это будет? Ничего. Все то же пожизненное заключение. Да, мы можем ужесточить режим. Но он и так жесткий, а давить бесконечно нельзя. Попробуйте без конца давить на свою собаку – рано или поздно она вас укусит. Приходится заниматься дипломатией. Пока играть в эту игру удается, наша колония в воровском мире имеет репутацию не просто красной зоны, а красной замороженной. Но малейшая ошибка – и вся партия проиграна.
   Чтобы понять, что такое зона красная, нужно знать, что есть еще черная. Это такая, где все внутреннее самоуправление осуществляют сами зэки, по их воровским понятиям. Администрация лишь обеспечивает внешнюю охрану. Таких заведений в России большинство – не потому, что воры сильнее, а потому, что управлять колониями «по-черному» гораздо проще. Там, где простых путей не выбирают и воюют с блатными, – это красная зона. Там же, где блатные даже не рыпаются, – это зона замороженная.
   – Понимаете, в этой колонии не сидят. В ней живут, – объясняет мне Смирнов. – И мы живем, и они. Только они по приговору, а мы по договору. Вы думаете, нам намного лучше? На одного осужденного в день тратится 50 рублей – это 1500 в месяц, а зарплата охранника – 2000 рублей. После работы можно либо телевизор смотреть, либо водку пить, либо с женой ругаться. Я вот сегодня пять новых видеокассет привез – праздник для всего острова. Спортзала нет, клуба нет, дети в школу за восемь километров ездят. Если гололед, то школы тоже нет. И что ни день, то троеборье: вода – дрова – помои. Это равенство, и сами зэки понимают, поэтому и мы к ним по-человечески, и они к нам.
   – По-человечески? Я думаю, в России нашлись бы люди, которые вас за эти слова не похвалили бы.
   – Это их дело. Это там, в Москве, легко говорить, какие тут все сидят скоты и сволочи. А нам здесь с ними работать надо, общаться, и при этом хочется оставаться человеком. Да, тут есть такие, которым я сам бы никогда руки не подал. Но в основном – обычные бытовушники, голодранцы. Ко многим даже никто не приезжает, хотя свиданка всего раз в году. Так что мы им – и мать, и жена, и нянька. Вот вам список по профессиям: слесарь, слесарь, сторож, табунщик, водитель, водитель, тракторист, сварщик… о, надо же… ученик ювелира.

Плаксин: «Хочу яблок!»

   Василий предупредил нас, что осужденные просто так говорить не будут. Журналисты, особенно иностранные, здесь не редкость, поэтому пыжики уже давно смекнули, что к чему, и душу раскрывают лишь за магарыч – чай и сигареты. На комплексное общение с осужденными у нас ушло двадцать пачек «Принцессы Нури» и тридцать «Примы».
   Николай Плаксин – один из тех, чей облик совершенно не вяжется с историей преступления, которая висит на двери камеры: с двумя подельниками он убил трех человек, и это его третий срок. В 1990 году был арестован, три года провел в камере смертников.
   – По отношению к себе я требую смертной казни – это лучше, чем те мучения, которые у меня сейчас. А для общества смертной казни я не желаю. Надо, чтобы были суды присяжных. Чтобы во всем разбирались. А то оговорить человека сегодня – нечего делать. Помните историю с парнем, которому дали «вышку», а потом выяснилось, что это дело рук Чикатило? Но пацана-то расстреляли.
   – А почему вы хотите расстрела для себя?
   – А зачем мне такая жизнь? Я забыл, когда в последний раз яблоки ел. Посылки мне только мать шлет, а что она может мне на свою пенсию прислать? Мне стыдно к ней обращаться. Стыдно, что я не могу сам себя обеспечить. Вот сходил в ларек – пять пачек сигарет, пачка чая, сто грамм конфет. Это моя месячная зарплата. Я шью рукавицы для сталеваров восемь часов в сутки. Другой работы здесь нет.
   – Надеетесь на лучшее?
   – Какая надежда? Пожизненное заключение – это минимум 25 лет. А потом раз в три года можно подавать на условно-досрочное освобождение (УДО). А я чахоточный, я и эти 25 лет не протяну.
   Плаксин помолчал секунд двадцать – обычная пауза пожизненника. Потом начал про несправедливый приговор. Здесь считают так: если жалуется на несправедливость – значит, еще надеется.

Иоффе: «Радуева здесь убьют»

   – Смертную казнь нужно применять к людям, глубоко раскаявшимся. Потому что для них эта казнь будет облегчением, – сказал мудрую вещь Григорий Иоффе. За двенадцать лет он сумел сохранить здесь вполне гражданский вид: усы, живот – хоть сейчас фрак надевай.
   – А вы раскаявшийся?
   – В чем мне каяться? Я полицая убил. Убил, даже не раздумывая ни секунды. А почему я должен думать, когда он сжигал детей, когда он их расстреливал, когда он их подкидывал в воздух и убивал очередью из автомата? А осудили – потому что я еврей. Но я ярый противник казни. И пожизненного заключения тоже.
   – А вот Радуева, которого недавно осудили на пожизненное, – как же его тогда наказывать?
   – Зачем он нужен здесь, этот Радуев? Зачем нужен здесь этот негодяй?! Ко мне его не посадят – это могу сказать точно. А там, куда его посадят, его сделают педерастом. В этом я уверен. Сначала опустят, потом убьют. А могут и опустить до такого состояния, что сам сдохнет. Но к таким, как Радуев, смертную казнь применять нельзя. Он не раскаялся.
   – Чем вы здесь занимаетесь?
   – Я? Я еще стараюсь как-нибудь бороться с этой судебной властью, чтобы восстановить справедливость. Смиряться здесь нельзя, иначе всё – ты собачка Павлова. Покушать, пописать, покакать, поспать. Еще наукой немного занимаюсь. Немножко физикой, немножко математикой, немножко астрономией. Я сам физик, папа у меня физик, дед был физик, мать физик, сестра физик, дети ее физики, мои дети физики. Веду обыкновенные расчеты. Все, что угодно. Механические часы у вас есть? Посмотрите на часовую стрелку. Сколько измерений вы видите? Длина-ширина-высота – три?
   А центр, откуда выходят стрелки, – это нулевой центр? Значит, каждый час имеет свое отражение. А если есть отражение, значит, это уже пятимерное измерение. А если проводить расчеты по пятимерному измерению, видоизменив некоторые математические догмы, как вы думаете, на какие технологии можно выйти? Ну вот, я этой проблемой и занимаюсь. Вот сейчас хочу написать письмо в Росавиакосмос.
   – Мы его зовем Маппет-шоу, – сказал мне один из охранников, когда я вышел из камеры Иоффе. – К академику Иоффе он не имеет никакого отношения, но попробуй ему об этом скажи. И убил он никакого не полицая. Так, из корыстных соображений. Ну да Бог с ним. Фамилия, национальность и история про полицая – это единственное, что у него осталось для жизни.

Дашкин: «Радуева здесь не тронут»

   Из одного корпуса в другой я прохожу над площадкой для прогулок. Именно над. По мосткам. Подо мной – контейнеры для гуляющих людей. Железные отсеки, каждый размером три метра на три метра, и по ним из угла в угол ходят люди. В том же составе, в каком сидят.
   – Гуляем, гуляем, – кричит охранник, и осужденные начинают метаться по прогулочным камерам. Разговаривать, когда у тебя под ногами гуляют, сначала неудобно, но потом привыкаешь.
   На лейтенанта Смирнова тут же обрушивается град вопросов:
   – Василий Петрович, мне тут пришло письмо нерусское. С крестиком.
   – Извини, это я не разумею. Но если с крестиком – наверное, от баптистов. Они сюда часто пишут, – говорит мне Смирнов. – С ними многие переписываются. Кто красиво писать умеет, тому посылки приходят. Иногда даже доллары в конвертах. В общем, прокладывают путь к душе через желудок.
   – Василий Петрович, а мне тут тоже письмо пришло. Я полмиллиона выиграл. Как мне их получить? Осужденный протягивает рекламное послание. «Поздравляем, – написано в письме. – Вы выиграли 500 тысяч рублей. Чтобы их получить, нужно купить то-то и то-то».
   – Обычная голимая замануха, – объясняет Смирнов. – У меня самого таких целая пачка. Хочешь покажу?
   – Ну как же, вот тут даже портреты тех, кто уже получил деньги. Не может быть, чтобы замануха.
   Смирнову еще минут десять приходится убеждать осужденного. По-моему, до конца ему это так и не удалось. Запросто может письмо написать в прокуратуру – мол, администрация не дает мне возможности получить выигрыш.
   – Они как дети, – говорит Василий Петрович. – Скажи им, что небо стало зеленым, – и поверят. Потому что ты с воли, значит, тебе видней. К тому же они сели-то когда? Мир другим был.
   Насчет Дашкина меня предупредили заранее, что он человек непредсказуемый. Если настроение хорошее, будет часами разговаривать, а если нет – может и напасть. Кажется, в этот день у Дашкина было хорошее настроение.
   – Эх вы, братья мои стальные, – улыбался он, когда ему надевали через дверь наручники. И – сквозь смех: – Я без них как без рук.
   Но даже через шутки и прибаутки я чувствовал какой-то ледяной холодок. После каждой фразы Дашкин аккуратно, по-волчьи приводил свои ровные зубы в исходное положение.
   – Лично для себя я выступал и выступаю за смертную казнь. И поверьте, это не игра на публику: я выбираю смертную казнь. Я заслужил. Я не писал прошение о помиловании. Но только чтобы так: «Да – да, нет – нет». Вынесли приговор, пришли, расстреляли. А когда человека начинают годами морить, это уже другой человек, его нельзя расстреливать. Происходят очень серьезные внутренние изменения. Когда меня осудили, я был бандит из бандитов. Но уже через месяц в камере смертников я стал другим человеком.
   Я спросил у Дашкина про Радуева и поразился, насколько быстро работает тюремная почта. Прошло каких-то 20 минут, а он уже знал содержание моего разговора с Иоффе.
   – Тут один, извиняюсь за выражение, идиот, еврей, играл на публику. Даже по нашим понятиям он тут никто. Подонок. Так вот я скажу. Радуева здесь никто не тронет. Ни зэки, ни сотрудники – никто. Здесь, когда шла война с Чечней, многие с чеченцами были солидарны – и я, и многие охранники, и даже наш вор в законе. Потому что все мы прекрасно понимали, что это не просто уголовщина, а война за независимость. – Дашкин так завелся, что в его голосе я услышал радуевский акцент. – Чечня всю жизнь воевала с Россией, поэтому нельзя на него смотреть как на обычного уголовника. Если судили Радуева, то надо судить и Грачева, и Колесникова, и многих. Я говорю не как мусульманин, хотя я татарин по национальности, а как человек.

Князев: «Я был в раю»

   Князев убил жену и двоих детей. Было это так. Он вернулся после первого срока, хотел остаться с семьей в деревне, но у жены к тому времени уже был другой мужчина. Детей убил – чтобы не мучились в интернате. Сам Князев родился в Коми, в колонии, в двухлетнем возрасте был помещен в интернат, поэтому знает, что это такое.
   – Я считаю, что осужденному к высшей мере наказания нужно дать право самому выбрать меру наказания – расстрел или пожизненное заключение. Я бы выбрал смертную казнь. Я писал прошение о смертной казни, еще на Горбачева. Но у меня его даже не взяли.
   – Вы верующий человек?
   – В 2000 году крестился. До этого атеистом был законченным. Потом кришнаизмом увлекался. Но бросил я эту затею. Слишком там заумно, зомбирование сплошное. Харе Кришна, харе Кришна… Я сам не пел, но про себя проговаривал. Да и по Библии у меня до сих пор вопросы есть. Например, почему Христос на Кресте воскликнул: «Боже, зачем Ты Меня оставил?!» У меня тоже бывают такие минуты отчаяния, но я человек, а Он Бог. Бывает, сижу и всех богов перебираю: «Господи Иисусе, Аллах акбар, харе Кришна, кто там еще? Если вы есть – вот он я! Сделайте что-нибудь! Хотя бы той же смерти прошу». Ничего не делают. Только сны вещие показывают. Я тут во сне уже и в раю, и в аду побывал. В аду – там много народу. И ни одного знакомого лица. Все в бесконечном подвале. И все под номерами. Сковородок там никаких нет, огня нет. В аду ты просто помещен навечно с такими же, как ты. И обречен жить с ними вечно. Черти – они только сторожат. А когда им жалуешься, они отвечают: «Ты так жил, ты этого хотел, вот на. Ешь и не наедайся, спи и не получай покоя». Если ты был убийцей, то вокруг тебя постоянная резня, только куски мяса отлетают. Но это не черти, а люди между собой дерутся. И попасть оттуда в рай невозможно. Будешь лазать по каким-то ходам, по трубам, весь в кровь будешь раздираться – и возвращаться откуда пришел. Но мне один раз приснилось, что до рая я добрался. Такой яркий свет там был, что чуть не ослеп. И город прозрачный. А по нему одни женщины гуляют красивые. Тысячи. Я подбегаю к ним, кричу, а они даже не оборачиваются. И я понимаю, что для них я невидим. И вдруг в раю поднимается страшный ветер, на всех нападает ужас, все бегут. Я понимаю, что это из-за меня, и тоже бегу, а за мной чье-то тяжелое дыхание – вот-вот настигнет. И я знаю, что должен успеть вбежать в какие-то ворота, иначе – хана. И кровь уже изо рта идет, я падаю, но все равно встаю и добегаю. Добежал. Захлопнул ворота. И опять в аду. Но открыть эти ворота уже не могу – боюсь.
   Князев выдержал еще одну из здешних нескончаемых пауз:
   – А один раз вот какой ад приснился. Чистое море, остров изумительный, тепло, пальмы. Смотрю, идет поп-звезда какая-то. То ли Алсу, то ли Бритни Спирс. Какая-то известная. В купальнике. Я ей говорю: «Что, это и есть ад?» А она, так грустно: «Да, это ад». И идет дальше. А я вдруг вижу, что остров-то необитаемый. И понимаю, как же ей, актрисе, здесь хреново.

Замыслил он побег

   На обратном пути я, как и обещал, заехал к отцу Сергию. Он долго молчал, потом удивил.
   – Я хотел вас попросить помочь мне организовать побег заключенных, – сказал мне священник. – Чтобы вы опубликовали план побега.
   Я догадался, что он сейчас заговорит притчами. Поэтому дар речи не потерял.
   – Дело в том, что нет никакого лишения свободы. Нет никакого пожизненного заключения. Они живут той же жизнью, что веками на этом острове жили братья-отшельники. Святитель Игнатий Брянчанинов заболел здесь смертельной болезнью. Иноки порой даже брали на себя большие ограничения, чем его нынешние обитатели. Добровольно. Это «добровольно» – единственное, что отделяет этих «монахов» от воли. Не от той воли, которой век не видать, а от воли Божьей, творить которую – высшая свобода для человека. И тогда уже неважно, что ты за решеткой. Абсолютно неважно.
   – Но многие из них молятся только о смерти.
   – Это плохо. В их положении требовать казни – равносильно греху самоубийства. Бог дал им такое наказание, и они должны вынести его до конца. Многие монастыри, в которых большевики устраивали лагеря, сегодня вернули церкви. Эту обитель Господь почему-то оставил за колючей проволокой. Может быть, для того, чтобы в его стенах совершилось это чудо – чудо возрождения душ худших из грешников? Первый шаг многие из них сделали – покаялись. На Рождество я причащал уже 60 человек. Второй шаг – смирение – для них самый трудный. Пока они чувствуют себя пленниками. Но они такие же пленники, какими были до срока, – пленники своих грехов и страстей. Я хочу, чтобы вы помогли мне организовать для них побег. Напишите, что они уже свободны.
   Я пообещал помочь. Хуже не будет.

3. Наша вера

   Очарованный узник
   Очень маленькая вера
   Из ромалов в греки
   Унесенные верой
   Колхоз Царя Небесного

Немного личного

   Технический христианин
   Это словосочетание пару месяцев назад обронил в моем блоге один незнакомый мне человек. Я его спросил, что он имеет в виду, но человек куда-то пропал. Потом я набирал «технический христианин» в разных интернет-поисковиках, но каждый раз они выдавали одну-единственную ссылку – на тот самый комментарий в моем блоге. Придется наполнять это словосочетание смыслом самому. Потому что оно меня зацепило. Есть у меня подозрение, что технический христианин – это я. И не только я.
   У меня на груди крестик, в сумке всегда Евангелие, но на литургии я бываю раз десять – пятнадцать в году. Происходит это импульсивно: могу полгода вообще не ходить, а потом вдруг хожу каждую неделю. Как правило, это становится следствием острого приступа недостаточности смысла жизни. Никогда не пропускаю Пасху и Рождество, остальное – как придется. Исповедуюсь, причащаюсь и молюсь по утрам и вечерам – тоже волнообразно.
   Считаю ли я такой режим церковной жизни нормальным? Нет, не считаю. Хочу ли жить религиозной жизнью более насыщенно? Да, хочу. Более того – мне это нравится. Когда это удается, я чувствую, как мир исполняется единой логики и смысла, в моей нервной системе нет ни байта уныния, просыпаешься по утрам так легко, как будто вылезаешь не из постели, а из проруби. Почему не получается жить так всегда? Потому что я – человек, что в переводе с людского языка на божеский означает «слабый». И эта человеческая слабость – навязчивое стремление вредить себе самому. Не объяснимое ничем, кроме категорий мистических.
   Но вернемся к техническим параметрам моей веры. Я прочитал один раз Ветхий Завет целиком (через силу) и раз десять – Новый (хочется читать еще). У меня есть две книжные полки, занятые поучениями Святых Отцов и просто хорошими книгами религиозных мыслителей. Любимые: Николай Сербский, Феофан Затворник, Клайв Льюис. То есть я в общем и целом знаю фундаментальные основы христианства, понимаю его логику, чувствую многие аспекты взаимодействия Бога и человеческой души. Окончательно переходя на научную терминологию, я обладаю достаточными «юридическими» познаниями, чтобы не иметь возможности врать себе, будто то или иное из содеянного мною – не грех или грех, но не тяжелый.
   И тем не менее я грешу. И не в тех гомеопатических дозах, в которых не может не грешить хороший человек. В гораздо больших.
   Каждый раз после Пасхи православные и антиправославные исследователи и публицисты начинают подсчет: сколько у нас настоящих христиан, сколько липовых и в чем разница. Семьдесят процентов, десять или полтора? Я не готов подключиться к этой статистической гимнастике, поскольку Одному Богу известно, кто из нас поведет себя по-христиански в критический момент – тот, кто регулярно ходил в церковь, или кто, как святой великомученик Вонифатий, всю жизнь пил, блудил и маялся, а потом просто не смог пройти мимо арены, где казнили христиан, и присоединился к ним.
   И тем не менее, конечно, есть в любом обществе разновидности слабостей, которые вынуждают окружающих приставлять к слову «христиане» всевозможные прилагательные: этнические, пасхальные или вот, к примеру, технические, которые, как мне кажется, постепенно приходят на смену этническим. Разница между ними в том, что вторые на вопрос: «Что такое христианство?» – чаще всего двух слов связать не могут. Их покрестили в младенчестве, ежегодно водили святить яйца в детстве, их научили ставить свечки и правильно креститься. Они даже прочитали Евангелие и запомнили сюжет. Но в суть Евангелия и дух Евангелия они не вникли. Поэтому для этнического христианина напиться в Богоявление водки, а потом нырнуть в иордань и тем самым «очиститься» – это нормально.
   «Технические христиане» – это другие. Они уже понимают, что дело не в куличах и яйцах и даже не в целовании икон. Они знают, что и ежедневная молитва – не панацея, потому что даже «монахи, кои не соединяют внешнюю молитву со внутренней, не монахи, а черные головешки» (Серафим Саровский). И главное – они не раз и не два читали Соборное послание апостола Иакова: «Ты веруешь, что Бог един: хорошо делаешь; и бесы веруют, и трепещут. Но хочешь ли знать, неосновательный человек, что вера без дел мертва?»
   Они все это знают, понимают и даже принимают. Но делают по-своему. Потому что офисная маета, потому что телевизор, потому что бизнес, потому что жизнь такая. В библейской терминологии технические христиане – это знающие, но не исполняющие. А грех человека знающего гораздо тяжелее греха, совершенного по неведению.
   Этнический христианин искренне научит своего ребенка кривому христианству. Но, став взрослым, человек сможет его сам выпрямить, потому что не утратит главного – душевного жара. Христианин технический, скорее всего, посеет в потомстве лебеду лицемерия. Потому что говорить будет по-божьему, а поступать – как получится.
   Единственная добродетель, которая еще свойственна нам, техническим, в полной мере, – это некое подобие нищеты духа. Мы не страдаем комплексом раскрепощения и богоборчества. Мы не задаем глупых вопросов: «Почему Бог оставил мне желание так поступать, если так поступать нельзя?» Или: «Как я могу ходить в церковь, где служба идет на непонятном мне языке?» Мы не пытаемся себя оправдать, выворачивая наизнанку христианские догмы, подстраивая их под свои поступки. Мы понимаем, что совершаем отступление или даже преступление, за которое потом придется нести ответственность. Мы признаем над собой Божью юрисдикцию безо всяких оговорок. Понимая, что церковь – это не «Макдоналдс» на рынке религиозного фастфуда, а скорее вертолет МЧС, который завис над тобой, скинул лестницу и какие-то грубые люди в униформе смотрят на тебя из этого вертолета и спрашивают: «Ну ты чего, придурок, будешь спасаться или останешься погибать на льдине?»
   И мы, технические, хотя бы смотрим на этот вертолет. Да, мы страшно тормозим, но все-таки начинаем понимать, что эта рыбачья суета за час до гибели – полное безумие. И наверное, все-таки эти спасатели правы. И они нас ждут. Пока еще ждут.

Очарованный узник

Почему рецидивист Анатолий Тошев не желает выйти на свободу, пока не договорится с совестью

Осужденный Анатолий Тошев отбывает девять лет в липецкой колонии строгого режима № 6 за убийство человека. Это пятый срок Тошева, его общий тюремный стаж – двадцать лет. Отсидев две трети срока, он получил право на УДО – условно-досрочное освобождение. Сомнений в том, что заявление Тошева подпишут, у начальства нет: за время пребывания в колонии – ни одного нарекания. Анатолию дали бумагу и ручку, но ничего писать он не стал. Тошев дал Богу обет построить в колонии храм и, пока его не выполнит, никуда из колонии не уйдет. Для него уже давно граница между свободой и неволей проходит не там, где натянута колючая проволока.

«Первый срок я получил в четырнадцать лет»

   Староста молельной комнаты Анатолий Тошев третью неделю сидит на одном хлебе и воде. Другие осужденные даже в страшном сне не могут себе представить такого наказания, а Тошев делает это добровольно. У Тошева пост.
   – В прошлые годы я питался хлебом и водой только первую и последнюю неделю Великого поста, – говорит Анатолий, – а в этом решил держаться, сколько смогу. Пока получается.
   На его робе инициалы: «Т.Ш.» Потому что по паспорту он вовсе не Анатолий, а Таир Шайморданович. Дело в том, что Тошев наполовину узбек. Его отец Шаймордан и мать Мария познакомились во время Великой Отечественной на Белорусском фронте. После войны поженились и уехали на родину мужа – в Душанбе. Там у них родились четверо детей – трое мальчиков и одна девочка. В загсе всех зарегистрировали с восточными именами, но в жизни родители решили «поделить» своих детей поровну. Двое стали мусульманами, двое христианами. Так Таир стал Анатолием. Было это 51 год назад.
   Скромный внешний вид и буйная биография Тошева между собой вяжутся с трудом. Впрочем, когда смотришь на его старые фотографии – на них совершенно другой человек. Лицо то же, а человек другой.
   – Это уже мой пятый срок. – Анатолий не употребляет более свойственного обстановке слова «ходка». – Первый я получил еще в четырнадцать лет. За избиение одноклассника мне дали четыре года. Пока сидел, добавили еще два – тоже за драку, но уже в тюрьме. Освободился в двадцать лет и через полтора месяца снова сел на год – за нарушение надзорного режима. Побыл на воле два месяца, снова драка – снова тюрьма, три с половиной года. Отсидел от звонка до звонка, погулял немного и снова отправился хлебать баланду. На этот раз получил пять с половиной лет – за то, что съездил по уху начальнику уголовного розыска центрального района города Душанбе.
   – Да, биография благородная, но какая-то бестолковая. Ладно бы хоть украли что-нибудь, а то четыре срока – и все бесплатно.
   – Это все гордыня, – вздыхает Тошев. – Нет чтобы стерпеть или хотя бы просто съязвить – я сразу лез драться. Мне и сейчас иногда хочется кого-нибудь очень сильно ударить. Особенно когда соседи по бараку начинают язвить насчет моей веры. Но теперь я поступаю по-другому. Я начинаю про себя молиться за своих обидчиков, и через пару минут всю злость как рукой снимает.
   Когда Анатолий достиг возраста Христа, он стал весьма авторитетной личностью в определенных кругах. Удар по уху начальника угрозыска в совокупности с внушительным уголовным стажем сделали свое дело. Во время четвертого срока он уже ни в чем не имел нужды, а в высших уголовных сферах стоял вопрос о его «коронации». Но стать титулованным вором в законе Тошеву помешала любовь. Пока еще любовь не к Богу, а к женщине.
   – На четвертом сроке один осужденный показал мне фотографию своей сестры, – рассказывает Анатолий. – И я заочно влюбился. Ее звали Татьяна. Мы начали переписываться, потом она стала ездить ко мне на свиданки. Еще до того, как я освободился, она забеременела и родила сына. Назвала его Анатолием в честь меня. А когда срок закончился, мы поженились.
   Это был 1984 год. Тошев решил завязать. Впервые в жизни он целый год, потом еще год и еще жил свободным человеком. Анатолий стал работать специалистом по художественной лепке – этим мастерством он овладел на зоне. Делал лепные алебастровые потолки и стены в театрах, учреждениях, домах состоятельных людей. Зарабатывал очень хорошо: уже через год смог купить трехкомнатную квартиру. Жизнь рисовала радужные перспективы. Но, как гласит одна испанская поговорка, если хочешь рассмешить Бога, расскажи Ему о своих планах. В Таджикистане началась гражданская война.

«Ни росинки случайного»

Каждый день Тошев в утренних молитвах поминает душу убиенного раба Божьего Анатолия. Это его сын. В 1992-м на улице в Душанбе в него попала шальная пуля. А Тошева-старшего исламские фундаменталисты поставили перед нечеловеческим выбором.
– Или, говорят, разводись с русской женой, или вот тебе 24 часа на сборы. – Анатолий жмурится и закрывает ладонью глаза, как будто ему снова приходится выбирать. – Ну как я мог бросить Татьяну? Тем более после того, что случилось с нашим сыном. Пришлось спасаться бегством. Взяли только самое необходимое, бросили квартиру и уехали.

   Сначала – в Белоруссию. В Гродненской области у матери Анатолия жили родственники – остановились у них. Жить и работать приходилось на положении нелегала: одна зарплата уходила на жизнь, вторая – на штрафы и взятки. Год промучились и уехали в Россию, в Калужскую область, райцентр Износки. Нашли работу скотниками на ферме, но спокойной новую жизнь назвать было нельзя.
   – Местные жители – это, конечно, не таджики-исламисты, но уж больно охочи они до магарыча, – вздыхает Тошев. – Раз проставился, два про-ставился, три проставился. А они требуют еще и еще. Когда я понял, что это никогда не кончится, дал им от ворот поворот. И тут же стал врагом. Начались проблемы на работе. Однажды дело дошло до драки: пришлось биться одному с четырьмя здоровыми лбами. Досталось и мне, и им. Возбудили уголовное дело, семь с половиной месяцев отсидел в СИЗО, но потом дело закрыли за недоказанностью.
   После освобождения Анатолий с Татьяной по направлению миграционной службы снова оказались в Калужской области. На этот раз их устроили охранять дачный поселок. Прожили кое-как еще два с половиной года. Но после дефолта 1998 года дачники больше не могли содержать охрану, и Тошевы снова оказались под открытым небом. Накануне зимы.
   – В поисках работы мы стали просто кочевать. Татьяна сносила все эти мытарства терпеливо и безропотно, даже после того как отморозила себе руку. Однажды в электричке старушки подсказали нам, что мы можем перезимовать в Оптиной пустыни. Доехали до Сухиничей, а оттуда 64 километра шли пешком – ни одна попутка не остановилась. Когда приехали, я поселил жену в бесплатную гостиницу, а сам пошел на службу. Там как раз была всенощная – накануне какого-то большого праздника. В эту ночь со мной что-то произошло. Я молился до самого утра. Я не мог остановиться.
   Тошевы перезимовали в Оптиной. Анатолию удалось пообщаться с духовником монастыря – схиигуменом Илием. Этот старец долгое время жил на святой горе Афон, а пятнадцать лет назад по приглашению патриарха Алексия II приехал возрождать духовные традиции Оптиной пустыни. За это время он стал одним из самых почитаемых духовных наставников в России.
   – Когда я зашел к нему в келью, он только посмотрел на меня, вздохнул и тихо так, но твердо сказал: «Тебе надо круто изменить свою жизнь. Очень круто». – У Тошева на минуту появилось такое выражение лица, какое, наверное, было в тот момент, когда он слушал старца. – В тот момент я так до конца и не понял, что такое это «круто». Все шло к тому, что мы могли остаться в Оптиной. Татьяна получила работу в трапезной, а я мог жить и дальше насельником. Это я теперь понимаю, что в этом и заключался промысел Божий – где же мне еще было обрести себя, как не в монастыре, который, говорят, когда-то основал раскаявшийся разбойник Опта. Но в тот момент во мне опять взыграла гордыня. Я решил, что не могу себе позволить жить иждивенцем – пусть даже здесь, в святом месте. Заставил Татьяну отказаться от работы, и весной мы покинули монастырь. Устроился пастухом в двадцати километрах от Оптиной, решил, что будем жить скромно, вести благочестивый образ жизни, ходить в церковь. Это ошибка очень многих людей – идти в атмосферу угара и думать, что ты не угоришь, потому что не хочешь угореть. Как сказал один святой: у Бога не бывает ни росинки случайного. То, что случилось потом, не могло не случиться. Напарник мой Юрка, с которым мы по очереди пасли стадо, очень сильно поддавал на пару с женой своей Валентиной. Дошло до того, что я его в дом перестал пускать. И вот однажды в очередной раз выгнал его с порога, а сам пошел сигарет купить. Прихожу, а он в сенях Татьяну мою руками душит. Ну, тут меня с тормозов и сорвало. Не помню, что я делал, но, только когда я в себя пришел, Юрка был уже неживой.

«Я сел в тюрьму и стал свободным»

   Когда входишь в ДК колонии № 6, где находится молельная комната – дорогу можно не спрашивать. Идешь на запах ладана. Здесь, на зоне, этот запах воспринимается совсем не так, как на воле. Здесь это один из запахов свободы. А для тех, кто приходит сюда молиться, – единственный.
   – Когда мне предложили написать заявление на УДО, для меня это уже не был выбор между тюрьмой и волей. – Анатолий отвечает на главный вопрос. – Несвобода – она ведь не в темницах, а в душах. Чем отличается образ жизни арестанта и монаха? Да, в сущности, ничем. Монах тоже живет за стеной, терпит многие лишения. Только осужденный делает все это по принуждению, а монах – добровольно. И что для одного – «лишение свободы», то для другого – ее обретение.
   Анатолий подошел к книжному стеллажу. По описи в молельной комнате 1238 книг по религиозной тематике. Достал «Путь ко спасению» Феофана Затворника.
   – Вот святитель Феофан. В девятнадцатом веке жил. В самый расцвет своей церковной карьеры взял и ушел в добровольный затвор. И провел в полном одиночестве 24 года. Если сравнивать с «лишением свободы», то это даже не особый режим. Особистов хотя бы на прогулку выпускают, а Феофан из кельи вообще не выходил. И в таком вот добровольном карцере он написал книги, которые до сих пор наставляют в духовной жизни не только простых верующих, но даже архиепископов и патриархов.

   – Анатолий, ты хочешь сказать, что как только ты сел в тюрьму, так сразу и стал свободным?
   – Как только осмыслил, что со мной произошло. Это случилось еще в СИЗО. Я вспомнил старца, которого ослушался. Я понял, что на этот раз мой срок – это больше, чем просто наказание за преступление. Я уклонился от монастырской жизни и тут же получил монастырскую жизнь навыворот – тюрьму. Я понял, что в моих силах максимально приблизить эту тюремную реальность к монастырской. Я еще в СИЗО начал молиться, а здесь, в колонии, нашел единомышленников. А потом я дал Богу обет – оставаться в колонии до тех пор, пока не построю храм. Так что УДО я воспринял как искушение – точно такое же, какое у меня было, когда я решил уйти из Оптиной пустыни. Тогда я поддался этому искушению, теперь устоял.
   – А как же жена Татьяна? Она ведь, наверное, ждет.
   – От Татьяны уже несколько лет нет вестей. Последний раз она писала мне из какой-то больницы в Тульской области. После того как меня посадили, ее выгнали с жилплощади, хотя не имели права этого делать. Наверное, теперь где-то скитается. А может, подвизается в каком-нибудь монастыре.
   – Анатолий, рано или поздно срок кончится, и руководство колонии сделает тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться. Что будешь делать после освобождения?
   – Поеду в Оптину. К Илию. Как он скажет, так и будет.

Бумажный кораблик как средство спасения

   Тошев, наверное, единственный осужденный в России, у которого есть собственный ключ от целого здания, находящегося на территории колонии. Это здание – строящийся храм Смоленской иконы Божией Матери Одигитрии. Анатолий каждое утро приходит сюда зажечь свечу и помолиться. Начальники доверяют ему так, как не доверяют некоторым сотрудникам охраны. За Тошевым закрепилось очень редкое для осужденного «погоняло» – батюшка.
   И правда, батюшка. Когда Анатолий долго с кем-то разговаривает, его руки потихоньку находят себе место на животе – характерная привычка многих священников.
   Здание и купол храма уже готовы, осталось установить кресты и произвести отделку. Отец Роман, который курирует стройку от Липецкой епархии, обещает, что в этом году в храме уже начнутся службы.
   – Быстро управились, – говорит отец Роман. – Всего три года прошло с тех пор, как в колонию приезжал митрополит Воронежский и Липецкий Мефодий. Анатолий тогда сам обратился к владыке с просьбой помочь построить отдельно стоящий храм. Владыка благословил. С тех пор епархия поставляет стройматериалы, а группа осужденных вместе с Анатолием строят.

   Захожу в храм и вижу глюк. На строительных лесах стоит трехмачтовый фрегат. Не успеваю опомниться, как в храм заходит осужденный Владимир Мамаев, берет корабль, извиняется и уходит.
   – Это наш прихожанин, – улыбается Тошев. – Отбывает 12-летний срок за убийство. Он полгода назад начал ходить на богослужения, и тут же у него талант прорезался – начал конструировать из бумаги корабли и храмы. Делает их и в воскресные школы отдает. Говорит, что это он так спасается. Но только сам он не любит об этом рассказывать. В бараке и так много язвят по этому поводу. Но я думаю, что, как только мы на храме кресты установим, язвить перестанут. Крест на храме – это самый главный аргумент в нашу пользу.
   – Александр Сергеевич, – спрашиваю замполита колонии Александра Пивеня. – А поступок Тошева на кого-то из осужденных или работников колонии повлиял?
   – Нет, – вздохнул замполит. – Не повлиял. Если честно, всем просто наплевать. Так и напишите.

Очень маленькая вера

Почему второго Крещения Руси нет и не будет

«Пусть все чураются меня, как прокаженного, гниющего во плоти. Да лишусь я свободы движений, как калека безрук и ног. Лиши меня разума, как человека с опухолью в голове. Тело мое покрой язвами, подари мне жизнь постыдную. Пусть никто не молится обо мне, и только Господь по доброте Своей сжалится надо мной». Это молитва гордыни. Ее произносит главный герой фильма «Жажда», молодой священник, которому надоело изо дня в день врачевать человеческие души в хосписе, и он сбегает в лабораторию по изучению смертельной болезни, чтобы спасти сразу все человечество. Вирус мутирует в его организме и делает вчерашнего пастыря вампиром. С каждым днем он все дальше от Христа и все ближе к погибели. Этот фильм, несмотря на все примочки дешевого хоррора, глубоко христианский по смыслу. И в сущности, он о том, что сейчас происходит с Русской Православной Церковью.

Камень отца Павла

   В епархии Белгородской и Старооскольской меньше всего ожидаешь обнаружить клуб поклонников творчества корейского режиссера Пак Чхан Ука, над фильмами которого рыдает Квентин Тарантино. В общественном сознании Белгород – это такой наш внутренний Тегеран, территория «диктатуры православия». Если верить либеральной прессе, здесь запрещают День святого Валентина, сюда не пускают Борю Моисеева, в местных школах уже десять лет детей пытают основами православной культуры, и вообще светская власть тут давно слилась с церковной и весь регион живет по нормам «концепции духовной безопасности».
   – Отец Павел, как же так? – спросил я у одного из поклонников Пак Чхан Ука, когда посмотрел его «Жажду» и «Олдбоя». – Там ведь кровь рекой, там беспорядочные половые отношения, там такие натуралистические подробности, что смотреть можно только на голодный желудок.
   – Это все лишь средства выражения, а суть у этих фильмов абсолютно христианская, – ответил отец Павел. – Например, «Олдбой» – это притча о том, что жизнь, прожитая ради мести, ничем не отличается от жизни в полном и бессмысленном заточении. А «Жажда» лишь иллюстрирует слова преподобного Исаака Сирина о том, что грешник похож на пса, который лижет пилу и пьянеет от вкуса собственной крови.
   Протоиерей Павел Вейнгольд, настоятель Смоленского собора, снаружи и изнутри похож на Санчо Пансу: габариты внушительные, стиль жизни гиперактивный, темперамент резко континентальный. Он ездит на внедорожнике «хундай», он вообще поклонник всего южнокорейского, и прежде всего новейшей истории этой страны. Для него она – пример того, как кроткий духом народ воспринял христианскую веру и благодаря этому выбился из стран тридцать третьего мира в число крупнейших экономик планеты. Тезис о том, что Белгородчина уверенно идет по пути Южнокорейщины, я потом не раз и не два слышал от местных церковных и светских чиновников.
   По степени продвинутое™ среди белгородского духовенства отец Павел не исключение, он, скорее, из отстающих. Если в епархиальном управлении всем растрепать бороды, надеть джинсы и майки, а со стен убрать иконы, то это учреждение вполне можно будет спутать с логовом каких-нибудь умеренных неформалов. И уж меньше всего на фанатика-клерикала похож сам архиепископ Белгородский и Старооскольский Иоанн – бывший рокер и человек с чувством глубокой самоиронии.
   – Когда меня сюда назначили, здесь был край непуганых коммунистических оленей, столица «красного пояса», – рассказывает он. – На человека в рясе тут смотрели как на врага народа. Особенно свирепствовал Николай Иванович Пономарев, очень уважаемый человек, ветеран войны, артиллерист. Кто бы мог подумать, что именно с него и начнется воцерковление региона!
   Пономарев попал в православные сети после того, как однажды на митинге 9 Мая сошелся с владыкой Иоанном на публичном диспуте. В ходе дебатов выяснилось, что «епископ» тоже служил артиллеристом, более того, знает тактико-технические характеристики всех орудий Советской армии. После этого Николай Иванович владыку зауважал, а через несколько лет пришел креститься сам и всей своей родне скомандовал: «Делай как я!»
   Траектория духовной эволюции артиллериста Пономарева для здешних мест типична, местные антиклерикалы сравнивают ее с метадоновой терапией: раз уж коммунизм недостижим, лучше пересесть на православие, чем остаться в ценностном вакууме.
   – Люди просто чувствовали, что у них украли что-то очень важное, и они себе это важное вернули, – по-своему объясняет первый замгубернатора
   Олег Полухин, человек, чья подпись стоит под документом «Мероприятия по обеспечению духовной безопасности на 2010 год». – Это ничего, что отняли у них коммунистические идеи, а вернули они себе евангельские заповеди. Отличий на самом деле не так уж и много.
   Олег Полухин когда-то был делегатом XXVIII съезда КПСС и видел изнутри, как рушится огромная империя. Он считает, что началась эта катастрофа именно с идеологического краха и нравственного разложения элиты. Свои соображения о том, как не допустить нового разложения и краха, он изложил в докторской диссертации «Идея и опыт государственности в России», которую писал долгих десять лет: начинал убежденным коммунистом, а закончил – искренним православным.
   – Именно церковь делает из населения народ, а из разрозненных администраторов – государство, – считает Олег Полухин. – Симфонию этих двух ветвей власти мы и пытаемся построить в отдельно взятом регионе.
   У самих жителей Белгородчины к этой «симфонии» уже выработался стойкий философский иммунитет. За исключением небольшого количества искренне верующих и истово неверующих, людям на самом деле по барабану. Общественный компромисс на эту тему достигнут благодаря тому, что с появлением во властных кабинетах икон и лампад регион действительно преобразился: улицы стали чище, уровень преступности ниже, экономика резвее. И хотя коррупция и «семейный подряд» никуда не делись, все же некоторые понятия о совести у местной номенклатуры появились. Поэтому в общественном сознании утвердилась мысль: чем бы власть ни тешилась, лишь бы сосульки на голову не падали. Тем более что «зверства» по линии духовной безопасности в федеральных СМИ сильно преувеличены: на самом деле всевозможные православные меры и контрмеры принимаются исключительно в госучреждениях.
   Но есть одна серьезная проблема: в число этих учреждений входят многочисленные местные вузы. Как следствие, в Белгороде резко антиклерикально настроена большая часть молодежи, и чем дальше, тем резче. Контрправославие само по себе стало у них чем-то вроде «Символа веры». Эпицентр таких настроений – Кулек, то есть Институт культуры, которому от православных щедрот достается больше всего.
   – Я еще только на втором курсе учусь, а меня уже достали! Все, что не вписывается в концепцию «духовной безопасности», режется. В студенческом театре приходится играть только совок. Были случаи, когда на церковные службы гоняли силком, не пришел – пиши объяснительную. Почему мы должны все это терпеть, мы же не в епархиальное училище поступали?!
   Я сижу в шумной компании молодых людей, они, перебивая друг друга, выговариваются на тему «опиума для народа». Многие познакомились через сеть «ВКонтакте», где недавно появилось специальное сообщество «Против духовной безопасности», и народу в нем уже больше, чем в местном кафедральном соборе на Пасху.
   – В БГУ на социально-теологическом факультете та же история. Многие туда поступают с симпатией к церкви, но потом бегут ко мне на йогу и говорят, что теперь даже колокольного звона слышать не могут.
   – А у нас в районе храм построили во имя Новомучеников Белгородских. Деньги на него трясли с бюджетников и предпринимателей. Теперь все шутят: «Новомученики белгородские – это мы, что ли?»
   Вечером того же дня отец Павел Вейнгольд в очередной раз сразил меня своей мудростью. Он нашел потрясающе точный ответ на классический вопрос советских атеистических пропагандистов: «Если Бог всемогущ, может ли Он создать такой тяжелый камень, который Сам не сможет поднять?» «Бог уже создал такой камень, – выпрыгивает из ловушки отец Павел. – Этот камень – человек. Поднять его не под силу даже Богу, если сам человек не хочет этого».
   И вот чем больше я слушаю «злых» студентов, тем больше не понимаю, зачем их добрые оппоненты заставляют Бога тягать неподъемные камни. Они же тысячу раз слышали, что «невольник – не богомольник». Им же объясняли в семинариях, что Бог наделил человека свободной волей, без которой нет добродетели. Они прекрасно понимают, что христианство, в отличие от коммунизма, можно растить только в себе самом. И возникает ощущение какой-то жуткой духовной небезопасности оттого, что все эти люди из епархии и областной администрации, сами уверовав в Бога абсолютно естественным путем, теперь почему-то изо всех сил стараются воцерковить окружающих путем неестественным.

Кто такая Волочкова?

   Злость и скепсис белгородских студентов не получается назвать явлением исключительно местным или возрастным. Социологи, эксперты да и сами священнослужители отмечают в последнее время повсеместный рост антиклерикальных настроений. Такое ощущение, будто какая-то невидимая сила наклонила социальную плоскость: симпатизирующие церкви люди скатываются к равнодушию, равнодушные – к ненависти, а ненавидящие – к радикализму.
   С момента интронизации патриарха Кирилла основной тезис его выступлений – Русская Православная Церковь прошла этап строительства и восстановления, теперь наступает период всеобщего воцерковления, второго Крещения Руси. Звучит красиво. Вот только реальность эти ожидания жестоко обламывает: с каждым годом у Патриархии все меньше взаимопонимания не только с обществом, но даже с собственным духовенством.
   В процессе работы над этой темой мы побывали в семи городах страны, и почти везде наши встречи со священнослужителями и активными мирянами принимали вид тайных диссидентских посиделок на кухнях-трапезных. Речь не о какой-то внутрицерковной оппозиции – мы общались с людьми вполне системными, большинство из них на выборах патриарха поддерживали Кирилла. Сегодня они исполнены в лучшем случае фатализма, в худшем – тревожного пессимизма. И еще: эти люди абсолютно уверены, что конфиденциальная беседа с журналистом – единственный способ донести до высшего руководства правду, не попав под репрессии.
   Одна из бесед началась так:
   – А вы не знаете случайно, кто такая Волочкова?
   – Ну, есть такая… медиабалерина.
   – Говорят, она недавно по телевизору сказала, что Русская Православная Церковь – это лицемерная и коррумпированная организация.
   – Возможно. А что?
   – А то, что я с ней абсолютно согласен. Еще немного – и спастись в миру будет проще, чем в монастыре. Монахи искушаются самодурством архиереев, архиереи – своей неограниченной властью, священники – необходимостью выстраивать слишком неформальные отношения с бизнесом и чиновниками. Все это было и раньше, но тогда у церкви были тактические задачи: надо было строиться, восстанавливаться – и можно было пойти на временные компромиссы. Теперь же мы хотим воцерковлять Россию, а такие дела делаются только по логике сердца и безо всяких компромиссов. Теперь церкви нужны не исполнители, а настоящие духовные авторитеты – такие, какими были отец Иоанн Кронштадтский или святитель Николай Сербский. А где их взять при таком внутрицерковном устройстве?
   – Когда пришел новый патриарх, нам казалось: вот сейчас что-то изменится, у церкви откроется второе дыхание, – продолжают мысль в монастырской трапезной на другом конце страны. – Но прошло два года, и большинство надежд развеялось. Образ действий Святейшего стал более-менее понятен. У него сильный крен в великие дела, в этом смысле он похож на Путина: вот Мюнхенскую речь произнести – это да, а грамотно реформировать лесную отрасль – дело десятое. И логика дальнейших действий Святейшего становится вполне предсказуемой: если невозможно прославить себя по совокупности малых заслуг, значит, придется постоянно повышать планку амбиций по спасению отечества и человечества – продавливать введение армейских священников, собирать Всеправославный собор, встречаться с папой римским. А что в это время происходит в сердцах человеческих, уже неважно. Кстати, с капелланами очень характерная история вышла. Вот продавили в Минобороны этот институт – и что? Служить за одну зарплату в армии никто не хочет, сейчас эта затея с треском провалится, и это будет первый очень серьезный звоночек.
   – Мы заигрались в медиаигры, в «православный реванш», в спасение России. – Это уже мирянин, очень уважаемый в одной из южных епархий. – Даже термин такой появился – «медиастарчество». Громкие заявления, шашни с рокерами и байкерами, конечно, могут кого-то очаровать, но это будут незрелые плоды, долго такие люди в церкви не задержатся. Реальное миссионерство – это не карусель, которую можно включить, а самому рядом постоять. Это прежде всего духовный труд над собой. Слова назидают, а примеры влекут. Я вообще не знаю, как вы будете писать обо всем этом: то, что мы хотим донести до патриархии, – это абсолютно банальные евангельские истины, а кто про них будет читать?
   – Мне сегодняшнее положение церкви напоминает СССР восьмидесятых годов, – подхватывает его духовник. – Страна изверилась, а наверху говорят о «мировой революции». Из церкви сегодня идет мощный отток верующих, которые обманулись в своих ожиданиях. В нашей семинарии количество желающих поступать уменьшилось вдвое. В монастырях раньше было по двадцать постригов в год, сегодня – единицы. Уже встает вопрос о «замораживании» некоторых обителей – в них просто некому служить. Помните, в Москве проходил крестный ход в день памяти равноапостольных Кирилла и Мефодия? Церковь организовывала его своими силами, и пришли порядка трех тысяч человек. Это был шок, никто не ожидал, что будет так мало. Тогда на следующий год к организации мероприятия подключились власти, сбором народа занимались префектуры, и на крестный ход пришли пятьдесят тысяч. Но те, кто пришел сам, по-настоящему, были в ужасе: они словно на советскую демонстрацию 7 Ноября попали. Собственно, почему наши иерархи все плотнее сближаются с властью? Их тоже можно понять: им просто не на кого больше опираться, вот и приходится хвататься за административный ресурс. Вытянуть из этого падения церковь могут лишь реальные духовные лидеры, но, чтобы они появились, нужно перестраивать систему в их пользу.
   На самом деле перестройка системы в последнее время происходит, и очень активная, но пока заметна ставка лишь на бюрократические методы управления. За последний год количество всевозможных запросов, анкет и отчетов увеличилось настолько, что настоятелям церквей приходится нанимать специальных людей для бумажной работы. Дело доходит до абсурда. В некоторых епархиях от священников требуют отчеты о количестве участников крестных ходов, фотографии окрещенных и отпетых. А в церковном лексиконе появилось новое слово – «алиби».
   – Посмотрите, мне тут на днях снова анкету из Москвы прислали. – Секретарь одной из епархий отчаянно улыбается. – Там спрашивается: «Какова мера эффективности вашей работы по профилактике алкоголизма?» Вот что я должен тут написать? Десять бросили, тридцать спились?
   В одном ряду с бумажным цунами – новый приходской устав, который свел к минимуму роль самой общины; введение при каждом храме штатных должностей социального работника, миссионера и катехизатора: а также пересмотр финансовых взаимоотношений в пользу патриархии, что уже спровоцировало бегство капитала из церковного оборота во всевозможные благотворительные фонды доверенных лиц. Одни называют эту реформу «путинизацией» церкви, другие считают, что патриарх выстраивает систему по католическому образцу. Но в чем сошлись большинство наших собеседников, так это в том, что потерь от такой «перестройки» будет больше, чем приобретений.
   – Это отчаянная попытка заменить административными механизмами нехватку личностей, – считает один из них, на этот раз из Сибири. – Да, у католиков схема управления гораздо более жесткая, чем у православных, но там эта жесткость мотивирована финансово, там очень многие священники фактически превратились в чиновников, которым платят и с которых требуют. Хорошо это или плохо – большой вопрос, но католики хотя бы могут достаточно долго продержаться на такой бюрократической волне: Ватикан очень богат. А Русская Православная Церковь, что бы о ней ни говорили, бедна. И поэтому она жива ровно до тех пор, пока в ней есть духовно сильные наставники и искренне верующие миряне. Таких людей до сих пор еще много, но новая система выстраивается против них. Эти попытки все за-формализовать и закаруселить стремительно остужают духовенство, многие постепенно становятся функционерами. А к функционерам люди не потянутся, исчезнут благотворители, и в конце концов наша церковь деградирует не только духовно, но и экономически. Еще какое-то время она может продержаться как «министерство нравственности» при «Единой России», но в конце концов и ей перестанет быть нужна.
   – И какой вы видите из этого выход?
   – Нас спасет кризис. Я очень надеюсь, что Господь пошлет стране какое-нибудь серьезное испытание. Думаю, что в двадцать первом веке его долго ждать не придется.

Функциональное христианство

   В Московской Патриархии атмосфера настолько противоположная, что в какой-то момент возникает иллюзия, что в России не одна, а две церкви. Тут царит оптимизм. Заряд бодрости в кабинетах такой мощный, что его излучают даже журналисты из «церковного пула». Здесь говорят: да, патриарх строит «вертикаль», и правильно делает, потому что многие епархии превратились в болото. В девяностые годы из-за кадрового голода было рукоположено много людей случайных, с тех пор они сделали карьеру, а теперь их загоняют в семинарии, понуждают повышать свой образовательный уровень – вот они и гундят. И ничего церковь с властью не сращивается, а даже наоборот – на харизматичного и энергичного патриарха уже косо смотрят в Кремле.
   – А что касается антиклерикальных настроений, то их генерирует в основном узкая прослойка либеральной интеллигенции, которая у нас всегда была далека от простых людей, – говорит «медиастарец» Всеволод Чаплин. – Этим людям всегда очень нравились полуразрушенные храмы – именно потому, что они полуразрушенные. Они могут любить церковь лишь как маленького беззащитного котенка, которого можно погладить и пожалеть. Теперь же, когда церковь выросла и окрепла, эти люди никак не могут смириться, что мы открыты для всех, а не только для их единомышленников.
   Если бы я сначала пришел в патриархию, а потом поехал по регионам, то поверил бы отцу Всеволоду на все сто. Но я же точно помню, что общался вовсе не с либеральной интеллигенцией. От этого парадокса атмосфера в патриархии все больше начинает напоминать кабинеты госменеджеров, которые точно знают, как модернизировать страну, и не чувствуют особой нужды советоваться на этот счет с самими модернизируемыми.
   – Если ты реально активен, если ты понимаешь, что ты делаешь в своем приходе, то написать отчет несложно. Даже сфотографировать крещаемого – это не такой уж и великий труд.
   Игумен Савва (Тутунов) – руководитель той самой контрольноаналитической службы, которую на местах сначала иронично, а теперь уже и с раздражением называют «инквизицией». Ему всего 32 года, он окончил университет Orsay-Paris XI по специальности «высшая математика», десять лет назад пострижен в монахи, служил во Франции, при новом патриархе сделал стремительную карьеру. Про «серого кардинала РПЦ» за глаза даже в самой патриархии говорят, что это выставочный экземпляр новой генерации церковных функционеров: продвинутый технократ, лично преданный патриарху, гиперактивный, хорошо разбирающийся в методах управления. Некоторые добавляют: «Но плохо знает страну».
   – Мы мониторим ситуацию в епархиях фактически в ежедневном режиме, – опровергает это мнение игумен Савва. – СМИ, отчеты с мест, Интернет, регулярные звонки по телефону. Наша задача – выявлять сильные и слабые стороны управления, смотреть, как выполняются решения Синода, а если не выполняются, то почему. Каждый сотрудник нашей службы имеет географическую привязку по федеральному округу. Десять – пятнадцать командировок в год на человека – это уже норма. Такие поездки выполняют роль некоего перекрестного информационного опыления: мы рассказываем на местах, что видели в других епархиях, даем повод задуматься и что-то взять на вооружение.
   – Ох… – стонут по этому поводу сами опыляемые в одной из епархий. – Приезжала к нам тут недавно такая комиссия, самому старшему 33 года. Люди с психологией опричников, абсолютно не представляющие себе реальной приходской жизни, но с удовольствием демонстрирующие свою власть. Из представителей епархии никого до конца не дослушали, а когда давали священникам практические советы, наши люди еле смех сдерживали.
   – Отец Савва, а как вы думаете, возможно ли управлять не только административными, но и духовными процессами?
   – Ожидать, что у нас каждый священник будет харизматичным лидером, похожим на апостола Павла, к сожалению, не приходится. А раз так, административные меры – это вполне нормальные инструменты управления, – отвечает игумен, и я начинаю понимать его логику и правду: если не хватает апостолов, приходится тиражировать администраторов.
   – Но есть же, например, афонские традиции наставничества, когда юных послушников направляют к духовно зрелым отцам, рядом с которыми они укрепляются до тех пор, пока не будут готовы создать собственный очаг веры. У нас же часто вчерашнего семинариста забрасывают в какую-нибудь безнадежную глубинку, где он перегорает за полгода.
   – Мы уже начинаем внедрять практику наставничества: все молодые священники в Москве давно проходят службу в храме Христа Спасителя, – отвечает игумен Савва, и я понимаю, что он меня просто не понял.
   – Скажите, а какими вы видите свои задачи на самую дальнюю перспективу?
   Этот дежурный вопрос почему-то ставит игумена Савву в тупик. Он долго думает, растерянно улыбается, ищет что-то в Интернете и наконец признается, что о «самой дальней перспективе» пока не задумывался.
   – То есть я мог бы, конечно, сказать что-то про спасение душ человеческих, а так…
   Собственно, я и хотел сейчас услышать какую-нибудь «евангельскую банальщину, о которой никто не будет читать». Про спасение души, про ловцов человеков, про горчичное зерно. Только чтобы это было сказано всерьез, тихим голосом и с горящими глазами. Но я снова этого не услышал и теперь почти не сомневаюсь, что РПЦ – это все-таки не одна церковь, а две. И живут они в параллельных мирах, на самых разных уровнях, от рядового священства до высших иерархов. Первая – это собственно христианство, живое и настоящее, вторая – христианство функциональное, бодрое и мертвое. Функционал-христиане не похожи на тех, кто растворен в Теле Христовом. Скорее они смотрят на него как хирург на пациента под наркозом. «Как нам обустроить церковь?» – такой вопрос в принципе не может задать христианин живой и настоящий. Он сформулирует его иначе: «Как моя вера обустроит меня самого?»
   Сбивчивый ответ игумена Саввы очень характерен. Сегодня даже к собственной вере все больше людей относятся как к некоему «проекту», и это мировая тенденция. На смену универсальной христианской личности приходят тактики, для которых церковь – инструмент. Одни хотят ее модернизировать, другие – архаизировать, третьи – социализировать, но по сути это все тот же побег из хосписа в лабораторию по спасению человечества. Вирус десакрализации стремительно пожирает православие в России, делает его обыкновенной «социальной сетью», некоей формой организации в меру осмысленных или бессмысленных слов и действий. Такие «Единоверцы. ру». В контакте. Кстати, это почти буквальный перевод слова «религия». Только когда-то имелся в виду контакт с Богом, а теперь – друг с другом.

Сначала были люди

В городе Абакане вызываю такси «Ангел». Жду полчаса, но «Ангел» что-то не едет, приходится звонить в «Легион». Столица Хакасии не менее ухожена, чем Белгород, хотя местные власти особой православностью не блещут. Впрочем, не исключено, что через несколько лет градус религиозной жизни здесь круто повысится, но не по белгородскому сценарию. Дело в том, что недавно сюда из Красноярской епархии был эвакуирован протоиерей Геннадий Фаст – человек, которому, возможно, следовало бы родиться веков на восемнадцать раньше. Почему эвакуирован? Потому что недостаточно функционировал.
– Православных среди хакасов пока мало, но те, что есть, – очень интересное явление. – Отец Геннадий улыбается улыбкой миссионера-естествоиспытателя. – По ним можно наблюдать, какими могли быть тюрки, если бы они стали христианами. Вот русский человек – он говорит одно, думает другое, делает третье, а получается у него четвертое. А когда говоришь о Христе с хакасом, приходится взвешивать каждое слово, потому что он сделает в точности, как услышит. Скажешь ему: и если глаз твой соблазняет тебя, вырви его – пойдет и вырвет.

   Двадцать семь лет назад молодой отец Геннадий точно так же приглядывался к жителям города Енисейска. Успенский собор, в котором он стал настоятелем, был единственным действующим храмом на всем севере Красноярского края. Сегодня в Енисейском благочинии такая «православная инфраструктура», которой позавидовал бы любой крупный областной центр. Причем построена она не сверху, а снизу. Сначала были люди, которые воспламенялись верой от общения с отцом Геннадием. И только потом, по мере потребности, они находили возможности, чтобы строить храмы, монастыри, гимназии. Многие стали монахами и священниками и служат теперь от Португалии до Сахалина.
   – Мы пытались его отстоять. – Отец Алексий Зырянов, клирик Спасо-Преображенского монастыря в Енисейске, говорит глядя в пол, но твердо, как «религиозник» на допросе в НКВД. – И письма писали, и на епархиальном собрании вопрос поднимали. Но церковная система так выстроена, что голос снизу имеет в ней второстепенное значение.
   Согласившись общаться с журналистами в открытую, отец Алексий очень сильно рискует. В недавнем прошлом в Красноярской епархии начались репрессии – сначала досталось самому енисейскому благочинному, потом взялись и за его духовных чад.
   Говорить на тему своей размолвки с архиепископом Красноярским и Енисейским Антонием отец Геннадий Фаст отказался наотрез. Не захотели комментировать эту тему и в патриархии. Впрочем, недостатка в информации о прошлогоднем конфликте нет, он всколыхнул православную общественность по всей стране и стал своеобразным моментом истины. Многие ожидали, что на этот раз патриархия займет принципиальную позицию, но Москва пошла по пути номенклатурного компромисса, и после этого надежды на перемены у многих рухнули окончательно.
   Следующим спасаться из Красноярской епархии пришлось протоиерею Андрею Юревичу, настоятелю Крестовоздвиженского собора в соседнем Лесосибирске. Ему удалось перевестись в Москву, но для отца Андрея это отнюдь не повышение. Он, вообще-то, коренной москвич, в начале восьмидесятых, будучи молодым архитектором, сознательно уехал в сибирскую глубинку – хотел реальных дел. В Лесосибирске стал сначала главным архитектором города, а потом – пастырем.
   – Первые службы мы проводили в бывшем хлеву, – вспоминает один из его близких друзей. – И знаете что? Там царил настоящий дух Вифлеема, у меня до сих пор ком к горлу подкатывает, когда я вспоминаю эти службы.
   Сегодня в небольшом Лесосибирске два огромных храма, две православные гимназии, братство трезвения, многолюдное сестричество и даже Музей современного христианского искусства.
   Формально конфликт с архиепископом Антонием разгорелся из-за незначительных разногласий. Например, по вопросу о том, как крестить детей. В Енисейске и Лесосибирске давно практиковали обязательные огласительные беседы для самих крещаемых и их крестных. В благочинии отца Геннадия отказывались работать, как в бюро ритуальных услуг, и отправляли желающих креститься на бесплатные двухмесячные курсы. Такая практика опирается на опыт первых христиан, которые по степени своего воцерков-ления делились на «оглашенных» и «верных». Да и сейчас она применяется во многих московских храмах и практически по всей Свердловской области. Но у владыки Антония на этот счет другое мнение: в разгар конфликта он написал статью «Смотрите, како опасно ходите», в которой развил тезис о «генетической православности русского народа», которую факт крещения просто лишний раз подтверждает.
   – На самом деле это стало скорее поводом, нежели причиной раздора, – считает источник, близкий к патриархии. – А по сути конфликт разгорелся из-за принципиальных разногласий о том, что первично – Христово или епископово, умная вера или функциональная, жизнь или форма. Владыка Антоний – искренний и по-своему ревностный человек, но его ревность о куполах и колоколах, а жатва Христова – дело десятое. И к сожалению, для современного русского православия это скорее типичный образ архиерея, нежели исключение.
   Отец Димитрий Харцыз, новый настоятель Крестовоздвиженского собора в Лесосибирске, молодой и бодрый, из бывших военных, говорит, что безмерно уважает своего предшественника, но послушание архиепископу выше поста и молитвы. Впрочем, пока он лишь вернул ценники в церковную лавку, а в остальном все оставил прежним, и главное – атмосферу. В храме постоянно люди, здесь множество детей, для которых открыты все двери, возле каждой иконы в рамочке молитва, чтобы ставить свечки осмысленно, а в притворе – «Отче наш» на китайском языке. Это для своих соотечественников написал китаец Михаил, которого отец Андрей обратил в православие. Вот только с тех пор, как тот уехал в Москву, ни одного китайца в храме не видели. Сможет ли их вернуть штатный миссионер или катехизатор? Сколько еще в Русской Православной Церкви таких людей, которые не убегут из хосписа спасать человечество? Долго ли они продержатся?

В лесосибирском Музее современного христианского искусства действительно искусство, действительно современное и действительно христианское. И библейские сюжеты в стиле супрематизма – это еще не самые смелые экспонаты. Но больше всего обжигает сознание картина «Бегство Лота», написанная в реалистической манере. На ней запечатлен момент, когда жена праведника Лота, ослушавшись Бога, обернулась, чтобы взглянуть на гибнущие Содом и Гоморру, и превратилась в соляной столп. Осторожно, это картина-ловушка! Потому что Лотова жена смотрит прямо на тебя – а значит, это ты гибнешь вместе с Содомом и Гоморрой.
У патриарха Кирилла запланирована поездка в Енисейск и Лесосибирск. Скорее всего, эту картину ему тоже покажут.

Из ромалов в греки

Как цыган Иванов ради веры в Бога пошел против табора и почему табор последовал за ним

   Когда отец Элизбар был еще Эдиком, город Кимры имел репутацию героиновой столицы Центральной России. Электричку из Москвы в народе называли «зеленой иглой»: в последний вагон нормальные люди не садились – в нем ехали только наркоманы. Все «торчки» в радиусе трехсот километров съезжались за дешевым героином сюда, на станцию Савелово, а точнее – в Голливуд: так здесь называют цыганский поселок. Местная молодежь быстро освоила нехитрый бизнес: ты, москвичонок, постой на перроне, я вместо тебя сбегаю в табор, а десять процентов отсыплю себе. Очень скоро найти в городе подростка с адекватным выражением глаз стало непросто.
   – В Голливуде у нас живут цыгане венгерские, называются ловари, – рассказывал мне в ту пору местный сотрудник спецслужб. – Они здесь появились в конце шестидесятых годов, после того как их турнули с Украины. Сначала эти ловари развернули торговлю нелегальным алкоголем, а в девяностые годы перешли на наркоту. Занимаются этим, разумеется, под прикрытием местного РОВД. Есть у нас тут еще и свои цыгане, русские, в поселке Чернигово живут, фамилии почти у всех – Ивановы. Ловари с Ивановыми терпеть друг друга не могут, это повелось еще с тех пор, как бароном у венгерских был Рыба – это слово у цыган означает примерно то же, что у нас «бугай», «мачо», «мужик». Этот Рыба был очень охоч до женского пола, и ловари воровали ему цыганок среди Ивановых. Естественно, русским цыганам это не нравилось. Они вообще ребята неплохие, честные – наркотой не занимаются, только воруют.
   Эдик – он как раз был из черниговских, но с тех пор информация об их «честности» слегка устарела. Ивановы, глядя на голливудских, тоже взялись за героин. А сотрудника спецслужб, с которым мы тогда душевно пообщались, перевели на повышение в Тверь, там он два года прожил в собственном кабинете, ожидая обещанной квартиры, наконец совсем устал бескорыстно любить родину и уволился.
   – Торговать, конечно, у нас продолжают, но уже не в тех масштабах, – рассказывает десять лет спустя священник Преображенского собора отец Андрей Лазарев. – После серии громких публикаций в СМИ правоохранительные органы взялись за Кимры основательно, и теперь эпицентр наркоторговли переместился в другие замечательные города.
   – А вы бы и сегодня благословили цыганский погром, если бы ситуация стала прежней?
   – Благословил бы.
   – Но почему?! Это же не по-христиански.
   – Потому что нет такой христианской заповеди – «не защити».
   Если снять этот эпизод на видео, а потом посмотреть с выключенным звуком, то можно подумать, что мы беседуем о погоде. Отец Андрей уже давно по-буддистски спокоен в любой ситуации. Когда он видит, как в очередной раз какая-нибудь цыганка провожает его жестом типа «тебе не жить», он только улыбается в ответ. Однажды отец Андрей ввязался в борьбу с долгопрудненской азербайджанской наркомафией. Довоевался до того, что брать его по надуманному обвинению в экстремизме в Кимры приехали три автобуса ОМОНа. Но прихожане загородили своего священника иконами, и милиции пришлось отступить. Среди тех, кто защищал тогда «попа-ксенофоба» от правоохранительных органов, был и цыган Эдик Иванов.

«Это было как во время хорошей пьянки»

   – Честно говоря, в церковь я тогда пришел, как в ювелирный магазин. – Дьякон Элизбар произносит слова медленно, нараспев, как будто не говорит, а гадает. – Очень хотелось крестик на груди носить, а надеть его просто так нельзя, надо покреститься. И знаете что? Я до сих пор не понимаю, что со мной тогда произошло. Вроде и слов-то никаких жгучих после крещения батюшка не говорил, только через два дня я почему-то бросил пить, еще через два – курить, это не говоря уж об остальном. А через месяц уже не пропускал ни одной службы. Это было как во время пьянки: глотнешь чего-нибудь не того – и вдруг тебя накрывает с головой. Разница лишь в том, что похмелье после того глотка не наступает уже десять лет и с каждым годом мне становится все лучше и лучше.
   Отец Андрей, грешным делом, поначалу думал, что это засланный казачок. С чего бы это вдруг семнадцатилетний цыганенок после каждой службы провожает его до дома, задает кучу вопросов о духовной жизни и ловит каждое слово? Даже среди русских такое случается крайне редко, а тут – цыган. «Ты бы хоть Евангелие для начала почитал и Деяния апостолов», – предложил ему будущий духовник, когда понял, что мальчик воцерковляется всерьез. «Обязательно почитаю, батюшка, – ответил Эдик. – Вот только читать научусь – и почитаю».
   Выяснилось, что парень, как и большинство местных цыган, ни дня не учился в школе. Иванов тут же сел за Евангелие, написанное на церковнославянском. В конце издания прилагался краткий самоучитель языка. Затем освоил Апостол и Псалтирь. Через пару месяцев перед отцом Андреем предстал уникум – Эдик оказался человеком, который язык первых русских христиан понимал лучше, чем речи Путина и Медведева. Он и сейчас порой невольно пугает продавцов в магазине какими-нибудь «еси», «паки», «дон-деже» и прочими словами-ископаемыми.

   – Но сложнее всего оказалось не грамоту освоить, – улыбается отец Элизбар. – Самым трудным для меня знаете что было? Бросить танцевать.
   Я очень хорошо танцевал. И по-русски, и по-цыгански. На дискотеках мне все кричали: «Еще! Еще!» Вот уже лет семь, как я этим не занимаюсь, а очень хочется, очень. Иногда танцую во сне, и так все это реально, что, когда просыпаюсь, даже мышцы болят.
   Отец Элизбар живет в древней купеческой избушке на первом этаже. Отец Андрей занимает в этой же избушке второй этаж. Во время интервью я вдруг слышу сверху легендарные раскаты бас-гитары из песни Smoke On The Water. Поднимаюсь наверх и столбенею: оказывается, отец Андрей классиков хард-рока не слушает, а лабает самостоятельно. Уселся на диванчике и прямо в рясе гнет свою солягу. Причем профессионально так гнет.
   – Эхо юности, – пытается оправдываться рокопоп Лазарев. – Я ведь только пятнадцать лет назад священником стал, а до этого играл в одной ярославской рок-группе. Нас там шестеро было. Потом трое спились и скололись, а трое стали священниками. Сначала отец Александр, он теперь в Удомле служит, затем отец Виктор, он остался в Ярославле, а потом и я. Просто приехал к другу в храм и понял, что вот оно, нашел. Столько лет прошло, а мы все равно иногда встречаемся и играем. Отец Виктор недавно новый Gipson купил. Так полегчало ему после этого, что даже сахар в крови понизился.
   Дьякон Элизбар о чем-то задумался. Наверное, о том, что когда-нибудь и он будет втихаря топотать по деревянному полу. А что? Танцевал же царь Давид, прославляя Господа. Вы что-то имеете против царя Давида?!

«Единственная вера цыган – это суеверие»

В таборе загадочные изменения в юной душе цыгана Эдика понимать отказались наотрез. Когда стало известно, что он уже заделался алтарником, это было воспринято примерно так же, как если бы он поступил в школу милиции. Дальнейшие события сам отец Элизбар полушутя-полусерьезно называет «гонениями».

   – «Ты чего нас позоришь?!» – это были самые добрые слова из тех, которые мне приходилось слышать, – вспоминает дьякон. – В приступах гнева мать обещала перевешать всех священников. Отчим ее подзуживал. Братья-сестры молчали, потому что побаивались: я все-таки старший.
   – Я, наверное, чего-то не понимаю. Русские цыгане – они ведь вроде христиане. По крайней мере, на своих могилах кресты ставят.
   – Ох, сложный это вопрос, очень сложный, – вздыхает бывший Эдик. – Как правило, ромалы называют себя приверженцами той религии, которая вокруг них. Но на самом деле вера у нас всегда одна, и как ее назвать, я даже не знаю. Цыгане – это самые большие суеверы на планете. Они верят во все и ни во что не верят. Они очень боятся всего, чего не понимают. Они готовы соблюдать какие угодно обряды, но не ради любви, а из чувства страха. Любая религия для них сразу же становится язычеством. Они не понимают, что такое молиться. Молитва для них то же самое, что колдовство.
   С тех пор как Эдик стал много времени проводить в церкви, всякую семейную неудачу в таборе стали приписывать ему. Кто-нибудь заболел или умер, кого-нибудь посадили в тюрьму или подсадили на иглу, кто-нибудь разбил машину или проигрался в карты – на все теперь было один ответ: «Это ты наколдовал». Дома Эдику запретили молиться, но хитрый цыган придумал, как обмануть родню.
   – У нас в доме нет водопровода, зато на чердаке есть большой бак для воды. Каждый день его надо с помощью насоса наполнять, чтобы вода по трубам попадала в санузел. Я вызвался быть бессменным водопроводчиком. Повесил на чердаке иконы и, пока насос работал, молился. Это продолжалось несколько лет, но однажды меня засекли соседи и пришли в гости ругаться. Они были уверены, что мое «колдовство» – дело общественной важности, поскольку наносит ущерб не только нашей семье, но и всему табору.
   Эдику устроили товарищеский суд и отправили в ссылку к бабушке. Но очень скоро страшно об этом пожалели.
   Дело в том, что бабка Иванова всю жизнь была авторитетнейшей гадалкой. К ней приезжали клиенты не только из Твери, но и из Москвы, и фамилии попадались такие, что даже страшно их здесь произносить. И что вы думаете? Как только Эдик начал воцерковляться, баба Рая стала терять силу. Одна осечка, другая, пятая, десятая – в конце концов вся клиентура разбежалась, а внука-колдуна родственники чуть не убили, и их в чем-то можно понять: доходы от гаданий составляли изрядную долю семейного бюджета.
   – Видать, дар-то у бабки твоей был не оттуда, – качает головой отец Андрей.
   – Да вроде она всегда Бога в помощники призывала, – пожимает плечами отец Элизбар.
   – А как это будет по-цыгански?
   – Если к Нему обращаться, то «дэвла». А просто «Господь» будет «дэвел».
   – Эдик, – почесал в затылке отец Андрей, – кажется, пора тебе английский учить.

«Наркоманов я отгонял от ворот дубиной»

   Последней каплей для соплеменников стало то, что Эдик по благословению отца Андрея попер против основного бизнеса черниговских – наркоторговли.
   – Когда батюшка меня на что-то благословляет, я никого не боюсь – ни своих, ни чужих, – говорит дьякон, и глаза у него искрят. – Поэтому в какой-то момент я совсем страх потерял. У меня появилась дубина, которой я просто отгонял наркоманов от наших ворот. Родственники набрасывались на меня с кулаками, но я обманывал их, говоря, что, по моим данным, сегодня должен нагрянуть тверской ОМОН, поэтому лучше не торговать. Они думали, что я колдун, поэтому верили, но недолго.
   В конце концов Эдик довел свою семью до крайней нищеты. Отчиму пришлось устраиваться на стройку, матери – заводить свиней, а вместо торговли героином семья занялась скупкой металла. Любви к старшему сыну от этого в семье не прибавилось. Дошло до того, что домой Эдик стал приходить только ночевать. Молился теперь где придется.
   – Я однажды заметил, что, когда храм закрывается, он идет в соседний парк и часами там стоит на коленях, причем дело было зимой, – вспоминает отец Андрей. – Я ему тогда говорю: «Ты чего мерзнешь? Приходи ко мне домой, я тебе выделю комнатку, будешь там молиться». Он стал много времени проводить у нас. Мы тогда как раз устраивали в школах просмотры документального фильма о вреде наркотиков, и Эдик с радостью подключился к этому делу. Рассказывал старшеклассникам историю своей жизни, объяснял, какой это ад, зазывал в нашу спортивную школу, занимался там вместе с ними карате и греко-римской борьбой. А в прошлом году на Пасху даже принял участие в крестном ходе по территории цыганского поселка.
   – Наши, когда увидели, что на табор движется толпа с хоругвями, милицией и даже пожарной машиной, решили, что их идут бить, – улыбается отец Элизбар. – Самые крутые цыгане тут же попрыгали в машины и уехали, те, что попроще, попрятались в домах, а на улицу выгнали женщин и детей для прикрытия. Но когда поняли, что мы пришли с миром, дико обрадовались, мужики высыпали на улицу и даже аплодировали, когда отец Андрей возглашал: «Христос воскресе!» Только на меня косо смотрели, но это ничего.
   Между тем карьера Эдика Иванова резко пошла вверх. Его заметил владыка. К тому времени будущий отец Элизбар уже получил должность старосты храма в честь Иерусалимской иконы Божией Матери в Белом Городке, в пятнадцати километрах от Кимр. Двадцатипятилетний цыган твердо решил посвятить себя церкви и лишь колебался, примкнуть ли к черному духовенству или к белому.
   Архиепископ Виктор лично приехал в Кимры, чтобы позвать непростого неофита к себе в иподьяконы. Если бы Эдик согласился, то стал бы служить вместе с владыкой и занял бы в епархии весьма заметное положение. Совсем измучившись вопросом выбора, он испросил совета у своего духовного наставника. Отец Андрей с присущим всем рокерам наплевательским отношением к чинам и званиям пошел поперек владыки и ответил, что, по его мнению, в России должны умножаться православные семьи, и вообще – давно пора тебе, Эдик, жениться и принимать священнический сан, а соседка с первого этажа очень даже ничего.

«Ромалы, мы еще свой храм строить будем!»

   – Сначала мне подруги говорили так: «Да, он хороший парень, но он же цыган!» – вспоминает матушка Людмила, жена отца Элизбара, вынимая из кроватки дочь Александру. – Потом стали говорить: «Да, он хороший парень, но он же священник!»
   Сам Эдуард так был увлечен своими отношениями с Богом, что даже не замечал, как хитрая бабушка Людмилы, Антонина Михайловна, встречая его на улице, каждый раз жалуется, что уже совсем стара стала, и как бы ей дожить до свадьбы внучки, и чтобы зятька хорошего Бог послал. А уж сам-то зятек ни капельки не пожалеет: девушка тихая, скромная, умная и хозяйственная, отец инженер, мать воспитательница, а талия – пятьдесят девять сантиметров.
   Цыган-небожитель не придавал этим разговорам никакого значения. Зато их смысл быстро просекла еще одна матушка Людмила – супруга отца Андрея.
   – Она-то нас и свела, – рассказывает матушка Людмила – вторая. – Первый раз наше свидание прошло неудачно: мы друг друга не поняли и пришли в разное время в разные места. Но пока это единственный случай, когда у нас возникло какое-то непонимание.
   Зятьком Антонины Михайловны Эдик стал через полгода после первого свидания с ее внучкой. Цыганская родня сначала приняла это в штыки – несмотря на все размолвки, у них, оказывается, уже была припасена для сына невеста. Тоже очень хорошая барышня: с тех пор уже четыре раза успела побывать замужем.
   – У нас это просто делается, – улыбается дьякон Иванов. – Цыгане ведь загсов не признают и даже в церкви венчаются очень редко. Вошел в дом – вот ты и жених. Вышел за порог – вот ты и разведенный.
   На венчании из всего табора были только две сестры – родная и двоюродная. Милые девушки, обе уже сидят в тюрьме. Но вскоре родня сменила гнев на милость, тем более что избранница Элизбара, несмотря на русскую кровь, внешне оказалась очень похожа на цыганку. В гости к сыну, правда, соплеменники пока не суются, но, когда он сам с Людмилой их навещает, накрывают стол и всячески демонстрируют радушие.

– Не любят только, когда я в подряснике появляюсь, – говорит дьякон. – Они этого страшно боятся. Для цыган священник – это еще и человек, который имеет дело с мертвецами. А у нас люди очень боятся мертвых, и прикосновение к неживому телу считают осквернением. В этом есть что-то ветхозаветное. Но я им говорю: «Ничего, привыкайте. Думаете, я последний священник-цыган? Как бы не так! Мы еще свою церковь строить будем». Недавно, кстати, моя мать покрестилась. Тайком, как и я когда-то. А вон, видите, рабочие дорогу делают? Вон тот, который на левой обочине, – это мой двоюродный дядя. Он недавно привел ко мне своих детей крестить, а сам бросил торговать героином и теперь асфальт укладывает.
На Элизбаровой «семерке», перекатываясь с колдобины на колдобину, мы едем к месту приписки дьякона, в церковь поселка Белый Городок. По дороге хотели заскочить в табор, но выяснилось, что там сейчас не до нас: гвардейцы Госнаркоконтроля, переодевшись газовщиками, провели результативную операцию. Элизбар со своими уже созвонился и лишний раз убедился, что те завязали с наркотой всерьез и надолго: у правоохранительных органов претензий к ним не оказалось.

«Лучшим другом Элизбара был Бензин»

   Все, кто первый раз встречается с отцом Элизбаром, уверены, что это цыганское имя: спасибо Лойко Зобару, герою фильма «Табор уходит в небо». На самом деле Элизбар – это грузинский святой, живший в семнадцатом веке и принявший мученическую смерть от персидского шаха Аббаса II. Просто по святцам в день, когда Эдика Иванова рукоположили в дьяконы, это был единственный святой, имя которого начиналось на букву «Э».
   – Их было трое, – рассказывает житие святого Элизбара дьякон Иванов. – Шалва, Элизбар и Бензин…
   – Бензин?!
   – Я сам удивился, но это так, – разводит руками отец Элизбар. – Все трое были князьями и прославились тем, что освободили от персов Кахе-тию. Но потом грузинский царь Вахтанг V принял ислам и выдал их шаху – прямо как сербы Караджича. Там Элизбара и Шалву пытались обратить в ислам, но безуспешно. Тогда их долго пытали, а затем обезглавили. Бензина же в знак позора одели в женское платье и возили по городу на осле. Когда же и после этого он не отрекся от веры, его предали мучительной смерти: тело разделили по суставам, а голову отрубили. Вот это вера была у людей! – вздыхает Иванов.
   Добравшись до Белого Городка, я первым делом взял в руки «Четьи минеи». Бензин, слава Богу, оказался Бидзином, но это простительно: историю своего святого новоиспеченный дьякон воспринимал со слуха.
   – Какие планы на будущее? – задаю бывшему Эдику вопрос с подвохом. – Небось всю жизнь в дьяконах ходить не собираешься?
   – Очень даже собираюсь. – Мы еще только подходим к воротам храма, но мой собеседник уже переходит на шепот. – Понимаешь, иерей во время литургии символизирует Христа, а дьякон – всего лишь ангела. Мне кажется, являть собой образ Спасителя я не достоин ни сейчас, ни впредь. Да и задача у дьякона другая. Священник наделяет службу смыслом, а дьякон – красотой. Это как танец, понимаешь? Я ведь хотел танцевать – вот я и танцую.
   Храм Иерусалимской иконы Божией Матери стоит в красивейшем месте – на стрелке, где сливаются реки Хотча и Волга. С трех сторон вода, и когда находишься внутри, кажется, что ты на корабле, а настоятель храма отец Александр и дьякон Элизбар – это капитан и штурман, ну а отец Андрей, который в это же время служит в Кимрах, – лоцман, который подает своему духовному чаду точные сигналы, чтобы тот не сбился с курса.
   – Во всей этой истории нет ничего удивительного, – считает отец Александр. – Я в детстве жил рядом с цыганами и хорошо их знаю. У этого народа много пороков, но есть одно очень важное достоинство – открытость, искренность, простодушие. Они чистосердечны и во зле, и в добре – смотря в какое русло это качество направить. В Евангелии сказано: «Если не обратитесь и не будете как дети, не внидете в Царство Небесное». Цыгане – это как раз те самые евангельские дети. Пока что это дети-беспризорники, но я не удивлюсь, если лет через пятьдесят они покажут нам пример благочестия. История христианства таких примеров знает немало.
   Отец Элизбар карабкается на колокольню. Литургия закончилась, время звонить – он это дело любит. Здесь, наверху, кажется, что мы на высокой мачте, даже есть ощущение, что башня качается на волнах. Если вы в ясную погоду подлетаете к Шереметьево на самолете, то нас очень хорошо видно: смотрите, вон там, впереди, канал имени Москвы. А прямо под вами – яркий блик от золотого купола, прямо на крутом берегу. Хорошо видно? Нет? Ну, ладно, летите дальше.

Унесенные верой

Как живут и почему погибают сельские священники православной России

Убийство отца Андрея в селе Прямухино Тверской области и отца Олега в Свердловской даже не потрясли страну, а испугали. Пока боялись чужих, угроза пришла от своих. Случаи ограблений православных храмов исчисляются уже тысячами, нападения на служителей культа – десятками. Если гарантий неприкосновенности нет даже у священников – значит, их нет ни у кого. Если у нас нет ничего святого – значит, под ударом все. Если даже теперь мы этого не поймем – священники Андрей Николаев и Олег Ступичкин погибли зря. Но этот репортаж – не о мертвых, а о живых. Автор отправился в Тверскую область, объездил соседние с печально известным селом Прямухино приходы и на примере других сельских священников попытался понять, какой видели погибшие окружающую их жизнь и как восприняли настигшую их смерть.

Ничё святого

   Новости села Медное за январь: три девицы избили до инвалидности парня за то, что он отказался пить с ними водку; у сотрудника УБОПа угнали машину; церковь Казанской иконы Божией Матери снова ограбили – уже третий раз за последние два года.
   – Первый раз действовал профессионал, – рассказывает настоятель отец Игорь (Седов). – Аккуратно вскрыл замок, взял только самые ценные иконы, следов не оставил, ничего лишнего не повредил. Я выступил по тверскому телевидению: мол, граждане, побойтесь Бога! Профессионал попался совестливый: через несколько дней подкинул под двери храма все 12 икон в мешке из-под картошки.
   Следующее ограбление уже больше напоминало погром. Дверь разломали, вывернули все вверх дном, не оставили ни одной иконы. Через несколько дней – снова ограбление. На этот раз забрали крестики, книги, мебель, мелочь из церковной кассы – все, что можно было унести.
   – Вызвали милиционеров – результат нулевой, – вздыхает отец Игорь. – У входа – свежие следы, а они даже снять их не потрудились. На мои слова – ноль внимания. Приехали – и уехали. По этим следам мы с прихожанами потом сами нашли одного из грабителей – им оказался местный алкоголик. А он нам смеется в глаза: «Да, я украл. Подельника не выдам. Тюрьмы не боюсь. И ничего вы со мной не сделаете». – «Мужик, – говорю, – если Бога не боишься, так хоть совесть поимей! Неужели у тебя нет ничего святого?» – «Ничё!» – говорит. И матом послал. Ну что с таким поделаешь? Молимся за него.
   Отцу Игорю 30 лет. В Медном служит уже седьмой год. Вчера у него окончательно сдохла 30-летняя «копейка», пожертвованная год назад одной дачницей. Но прежде чем отойти с миром, эта машина дважды чуть не отправила на тот свет самого отца Игоря. В селе эту «копейку» прозвали «морковкой» – за оранжевый цвет и корявые формы. Кроме матушки, ездить на ней с отцом Игорем не рисковал никто. Слава Богу, задние колеса «морковка» отбросила не на трассе. Год назад в Рамешковском районе другому священнику повезло меньше. Его жена теперь одна воспитывает двенадцать детей.
   – А до этого у меня была редчайшая гэдээровская машина марки «Варт-бург», – с улыбкой вспоминает отец Игорь. – Она послужила трем священникам – я стал последним. Этот «Вартбург», наверное, человек десять воцерковил – всех, кто хоть раз помог мне его толкать.
   Теперь Игорь Седов не сможет ездить на требы, которые давали церкви хоть какой-то доход. С голоду семья Седовых не умрет – постоянные прихожане, число которых уже достигло 40 человек, охотно помогают продуктами. Но за жилье картошкой не заплатишь. Сейчас они с женой и двумя детьми снимают потрепанную двушку. В квартире – аккуратная бедность. «Вчера приходила тетя-хозяйка и забрала люстру, потому что она ей нужна. А еще у нас компьютер совсем сломался», – выдает все семейные секреты пятилетний Николай.
   Место, где расположена квартира Седовых, называется Птичником – этот микрорайон, построенный для работников покойной птицефабрики, теперь считается самым криминальным местом в селе. Полтора года назад в доме напротив дома отца Игоря произошло зверское убийство. «Ребята с Птичника» устроили расправу над двумя предпринимателями – братьями Вакулюками, которые, по их мнению, жили неправильно: не пили, вели себя независимо, а всех, кто пытался приобщить их к местному образу жизни, игнорировали. Преступление получило огласку, убийц арестовали и пообещали строго наказать. Но с тех пор дело потихоньку спускают на тормозах, подозреваемые отпущены под подписку и уже косо смотрят на отца Игоря, потому что он дружил с Вакулюками.
   – Не страшно по улицам ходить? – спрашиваю священника.
   – А чего бояться? Погибнуть? Так ведь смерти не существует. – Отец Игорь по-детски улыбается в свою черную бороду, ему действительно смешно. – Когда вы находитесь в пути, вы разве боитесь достичь цели? Если вас там ждут родственники, которые вас ненавидят, – то да, наверное, боитесь. А если там любящие отец и мать – чего бояться? Для нас смерть не потеря, а приобретение.
   27-е Правило святых апостолов запрещает духовенству применять силу даже ради самозащиты. Но действительность уже заставила многих священников выработать собственные установки: «У нас принято так, – рассказал мне один из моих собеседников, – если опасность грозит только тебе – надо положиться на волю Божью и постараться усмирить человека словом. Не получается – значит, придется пострадать, потому что “если ударили тебя по щеке, подставь другую”. Но когда речь идет о поругании святынь или о безопасности другого человека, ты обязан его защитить любой ценой – потому что “нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя”».
   В соседнем приходе был такой случай. Повадились местные хулиганы бить тамошнего священника, когда он ходил лесом от храма к электричке. Он сам-то мужик здоровый, но вынужден терпеть. Раза три его избивали, и очень сильно. До тех пор, пока однажды не пошел он на электричку с матушкой. Хулиганы снова сунулись, но священник им так навалял, что мало не показалось. Они ему: «Как же так, батюшка? Мы же до сих пор тебя били – и ничего». Пришлось им проповедь прочитать. Теперь в церковь ходят, между прочим.

Духовный участковый

   Храм Георгия Победоносца в селе Колталово пока не грабили ни разу. Дело в том, что его настоятель отец Федор – бывший милиционер. Сначала работал в этом селе участковым, потом – в РОВД Калининского района. Вслед за ним пришли к вере многие коллеги, которые теперь стали его духовными чадами. С таким священником не забалуешь. Но бывший милиционер Федор Грибов все равно не дремлет – каждый вечер обходит свой храм с молитвой.
   – В мое время коммерсантов не любили, а теперь за священников взялись, – вздыхает батюшка. – А вообще, между моей прежней профессией и нынешней много общего. Раньше я защищал от врага видимого, теперь – от невидимого. А навыки участкового мне до сих пор очень помогают. Умение чувствовать и понимать людей – для сельского священника главное.
   Переломными для Грибова стали те пятнадцать минут, которые его старший сын Алексей пробыл в состоянии клинической смерти. Придя в сознание, он сказал: «Мама, папа! Если бы вы знали, как хорошо в раю, вы бы не грешили!» Тогда, в 1998 году, у него было двое детей. Теперь – пятеро. И прихожан в храме было всего семь человек, а теперь – пятьдесят. По нынешним меркам – для села с населением 700 человек – это считается неплохо.

Мы с отцом Федором сидим в холодном храме, который он построил сам с помощью прихожан. Стройматериалами помогал колхоз «Большевик»: там теперь все руководство стало горячо верующими людьми. Отопление священник включает только во время службы. Приходится экономить: никаких льгот у церквей в России нет. При температуре пять градусов ниже нуля возле алтаря уже десять дней цветут хризантемы. Отец Федор называет это чудом. В его жизни чудеса происходят каждый день.
– Например, сегодня позвонил из тюрьмы раб Божий Александр. Он когда-то у нас работал, пока его не посадили. Поссорился с сожительницей и ушел из дома, взяв из холодильника колбасу. А она написала на него заявление – и получилась кража. Мое вмешательство помогло только тем, что ему дали не четыре года, а два с половиной. И вот теперь он звонит и говорит: «Я 13 февраля освобождаюсь – можно к вам вернусь?» Конечно, можно. Ну разве это не чудо?

75 отпеваний и 1 крещение

   Вопреки расхожему мнению, никакого финансирования приходов по линии епархий и патриархии в России нет. Наоборот, каждый храм в меру своего благосостояния перечисляет средства на нужды РПЦ. Церковные власти помогают лишь тем, что адресуют обращающихся к ним крупных благотворителей в те или иные приходы, которым необходимы вложения. Доходы от церковной лавки и пожертвования за требы в сельской местности приносят копейки. Их хватает лишь на содержание самого храма, в лучшем случае – на скудную зарплату священника.
   – Я знаю очень многих батюшек, которые продавали или закладывали свои квартиры в городах, чтобы хотя бы начать ремонт в своих храмах, – рассказывает отец Сергий (Дмитриев), настоятель церкви Серафима Саровского в поселке Соминка. – Более-менее стабильно чувствуют себя лишь те приходы, которые нашли хороших спонсоров или находятся в местах компактного проживания дачников из Москвы. Дачники – это наше спасение. На них вообще вся надежда. До революции в России оплотом православия была сельская местность. Сегодня, наоборот, село безбожное, а очаги веры – это большие города. Православие стало религией образованных людей – как тысячу лет назад, в первые века христианства на Руси. Это историческое явление еще ждет своего исследователя.
   Сам отец Сергий – как раз из того самого контингента, о котором говорит. Еще шесть лет назад он был заместителем главы Пролетарского района города Твери. Решение служить Богу зрело медленно, но неумолимо.
   – Очень многие молодые священники едут в глубинку по велению сердца, но сталкиваются там с такой реальностью, что выдержать не каждому под силу. Один мой знакомый приехал из Москвы служить в Пеновский район. Через месяц встречаемся – он вздыхает. «Тут, – говорит, – жизни осталось лет на пятьдесят, не больше». Через полгода уточняет: «Да какие там пятьдесят – лет пятнадцать от силы». А на днях мы с ним виделись – он уже совсем грустный. «У меня, – говорит, – за этот год 75 отпеваний и 1 крещение. Похоже, года через два придется приход закрывать».
   Сам отец Сергий тоже хлебнул суровой действительности в полной мере. Рядом с его храмом находится заброшенное Волынское кладбище – излюбленное место тусовки местных сатанистов. Церковь уже пытались поджечь трижды. Первый раз сгорели стройматериалы. Второй раз поджог удалось предотвратить – сторож вовремя обнаружил приготовленные заранее канистры с бензином. Милиционеры, которые приехали на место происшествия, сказали: раз нет трупов, то и заниматься им тут нечем. Залили одну из канистр себе в бак и уехали. Но бензин оказался не бензином, а смесью бензина и ацетона. Милицейскому уазику было очень дурно. А через пару месяцев церковь снова подожгли – на этот раз сгорела треть здания. Губернатор взял дело на особый контроль, и расследовать его милиции все-таки пришлось. А сделали бы это вовремя – и церковь бы осталась цела, и машина бы не пострадала.

Андрей, суперпротоиерей

   Наш старый знакомый отец Андрей (Лазарев) из города Кимры совсем не похож на бойца: рост невелик, лицо интеллигентное, ни живота, ни мускулов. Тем не менее многие называют его спасителем города от наркотического ига. Его решительность – не в эмоциях, а в поступках. Первую половину своей жизни Андрей Лазарев служил не Богу, а искусству. Сначала – рок-музыкантом, потом – звукорежиссером в театре. В Кимры приехал к другу – тоже бывшему рокеру, который к тому времени уже стал священником. Одного разговора с ним хватило, чтобы Лазарев бросил все и остался в храме. Возможно, сработали гены: прадед отца Андрея тоже был священником.
   С тех пор как в Кимрах обосновались наркоторговцы-оптовики, отец Андрей ни на неделю не давал заснуть местным правоохранительным органам: увещевал, угрожал, писал во все инстанции, привлекал СМИ. Не без его помощи в районе были назначены новый прокурор, новый начальник милиции, усилено межрайонное отделение Госнаркоконтроля, а местный вор в законе по имени Тамаз оказался в тюрьме и умер там – то ли от передозировки, то ли от ломки. Теперь половина домов в Голливуде (местный цыганский поселок) брошены. Зараза переместилась в Ржев и Вышний Волочек.
   – С чем теперь бороться будете? – спрашиваю священника. – Поди, скучно, когда вокруг никакого зла нет? Может, с ИНН повоюем?
   – Мы уже переболели православным глобализмом. Мы не считаем, что наши главные враги – ИНН и Джордж Буш. Зла на наш век и без них хватит. «С иглы» люди слезли, зато по-прежнему сидят «на стакане». Но среди наших постоянных прихожан уже не пьет ни один. Наше оружие теперь – это спорт и молитва. Мы уже открыли в городе на деньги спонсоров семь православных секций бокса, рукопашного боя и таэквондо и еще откроем. Мы уже почувствовали свою силу. Знаете, что главное в профессии священника? Да и не только священника?

– Что?
– Не увлекаться «спасением мира». А заниматься спасением человеческих душ. И начинать с себя. Если в России каждый человек прекратит заниматься «спасением мира» – это будет ужас какая сильная страна. Мне даже страшно подумать.

Колхоз Царя Небесного

Почему отец Григорий стал в своем селе не только духовным, но и экономическим наставником

У колхоза «Колос», расположенного в Даниловском районе Ярославской области, вот уже два года не председатель, а отец. Подчиненные – и верующие, и не очень – называют его батюшкой. Бывший врач московской неотложки, а ныне сельский священник Григорий Королев решил заняться реанимацией сельского хозяйства, когда понял, что, кроме него, вывести из кризиса разоряющийся колхоз некому. С тех пор его хозяйство демонстрирует устойчивый рост, а церковное начальство всерьез задумывается о том, чтобы тиражировать опыт отца Григория по всей России.

Человек в черном

   – Петровское, Опалиха, Выдра, Березники, Теперское… – Мария Павловна Малова перечисляет деревни, которые еще двадцать лет назад находились от нее в радиусе десяти километров. – …Артюково, Окулово, Горки, Ильинское, Зиновское…
   Всего 22 мертвые деревни. В живых осталось семь. Восьмая – село Горинское, где живет она сама.
   Марии Павловне 83 года. Сегодня за один день она выкопала на своем огороде пять соток картошки. Каждую весну Малова говорит: «Ну, все. Этим летом буду помирать». А каждую осень сама копает картошку. Старики здесь живут долго. Помирают другие. Те, кто родился в 50-х и 60-х.
   Пять лет назад соседний с Марией Павловной дом купил человек в черном.
   – Сначала меня сюда направили в командировку вскоре после рукоположения, – вспоминает свои первые дни на новом месте отец Григорий. – Здесь священник заболел, надо было его подменить. А когда командировка закончилась, местные старушки отказались меня отпускать. Написали в епархию депешу и таки добились своего.
   – Чего хочет женщина, того хочет Бог.
   – Не женщина, а старушка, – поправляет отец Григорий. – Это не одно и то же.
   Троицкий храм в селе Горинское никогда не закрывался – опять же благодаря местным бабушкам. Они просто сели под его стенами и сказали: «Взрывайте вместе с нами!» Комиссары добрые попались, развернулись и ушли.
   Но в истории местного храма не это поражает больше всего.
   – Он был построен в конце восемнадцатого века. – Отец Григорий говорит громко, но я его почти не слышу, потому что оглушен красотой иконостаса. – Зрелое барокко. А финансировали строительство местные крестьяне. Просто скинулись, помимо десятины, и построили церковь. Вы можете себе представить такое сегодня? Я – нет. А вот когда это станет возможно, тогда я скажу, что Россия возродилась.
   – Даже если мы достигнем такого же уровня благосостояния, я не могу себе этого представить. Люди сегодня совсем другие.
   – А потому и бедные, что другие. Богатство дается Богом лишь тому народу, который готов в своей деревне и на свои деньги построить храм. Для начала – хотя бы храм.
   – Отец Григорий, меня предупреждали, что вы по духу не православный, а протестант.
   – Православие не запрещает трудиться и достойно жить. А в тонкости богословия давайте не будем углубляться.

Или труд, или грех

   Григорий Королев вырос в подмосковном Подольске. Получил медицинское образование и десять лет проработал реаниматологом в «Скорой помощи» города Москвы. «Насмотрелся на смерть и стал искать источник вечной жизни» – это первое, что приходит в голову.
   – Нет, не так, – отвечает Королев.
   – А как?
   Пауза. Замечаю, что в комнате, где мы сидим, из магнитофона доносятся кельтские напевы.
   – Не было ни долгих поисков, ни жизненного надлома, ни чудесного откровения. Просто в какой-то момент я вдруг почувствовал, что вот оно, совсем рядом – то пространство, в котором все встанет на свои места. Мне осталось только сделать шаг. И я его сделал.
   – А зачем стали председателем колхоза? Ведь сельское хозяйство – это суета сует и всяческая суета.
   – А вы просто попробуйте встать на мое место, и сами все поймете.
   – Попробовал. Не понимаю.
   – Я священник. Моя задача – организовать духовную жизнь прихода. Задача-минимум – чтобы этот приход не исчез. Чтобы люди продолжали приходить в церковь. И вот я встаю перед фактом: еще лет десять-двадцать – и прихода просто не будет. Наши замечательные старушки займут свое место на небесах, а молодежь или разъедется, или сопьется. Что я должен делать?
   – Найти профессионального и надежного мирянина и убедить людей, что это именно тот человек, который им нужен.
   – Согласен. Только нет здесь такого мирянина. Просто нет. Я фактически оказался перед выбором: или взять на себя грех и дать окончательно развалиться единственному в селе предприятию, или взять на себя труд и попытаться его спасти.

Религия как средство производства

   За последние пятнадцать лет у колхоза «Колос» сменилось семь директоров, поголовье скота уменьшилось в семь раз, сумма долгов приблизилась к двум миллионам рублей, а задержка зарплаты перевалила за три месяца. Последним главой хозяйства была бывшая директор сельского клуба.
   В тот день, когда собрание пайщиков «рукоположило» Григория Королева в председатели, в бухгалтерии не было даже пятисот рублей, чтобы отправить машину с надоенным молоком на молокозавод.
   – Я читал в ярославской прессе, что вы первым делом распотрошили церковную кассу и погасили долги по зарплате.
   – Я тоже читал и долго смеялся. Хорошего журналисты мнения о деревенской церковной кассе. Все это, конечно, выдумки. Личные полтысячи рублей на молоковоз – да, вложил. Но дальше надо было предпринимать стратегические решения. Никакие финансовые вливания этому хозяйству не помогли бы.
   Разговор о том, как «Колос» спасали от банкротства, продолжился на следующий день в колхозной конторе. Рядом с отцом Григорием сидит человек, которого зовут Максим Янов. Он здесь в двух ипостасях – как автор экономического рецепта по выведению хозяйства из кризиса и как духовное чадо его председателя.
   Отец Григорий и просто Максим познакомились в Интернете, на сайте дьякона Андрея Кураева. Будучи еще студентом Ярославского филиала МЭСИ, Максим забрел туда в поисках ответа на давно мучивший его вопрос – что означает первая строка Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и слово было Бог».
   – Раньше мне в церкви нравился только запах, – вспоминает Максим. – Жил я обычной студенческой жизнью: учился, гулял, подрабатывал в коммерческом ларьке. Однажды в окошко моего киоска какой-то протестантский миссионер сунул брошюрку и убежал. Там было Евангелие. Я прочитал эту фразу и не знал, что с ней делать: и понять ее не могу, и выбросить из головы не получается. Я даже на лекции по философии спросил у преподавателя, что она означает. Он толком не смог ответить, и развернулась такая дискуссия, что лекция была сорвана. Оказалось, что эта тема интересует половину курса. А потом на форуме Кураева я задал тот же вопрос отцу Григорию.
   – И он вам все объяснил, да?
   – Нет, просто с его помощью я понял, что есть логика, а есть духовное ведение. Те, кто отрицает второе, живут вполжизни. А человек, который живет вполжизни, – он и работает вполсилы. Это, пожалуй, главная составляющая нашего успеха. Все остальное – лишь производное от нее.

Возлюби лишнего своего

   После учебы Янов два года проработал экономистом на Рыбинском кабельном заводе. А когда отец Григорий стал задумываться о колхозе, Максим начал строить антикризисные планы по его оздоровлению. В конце концов он понял, что думать об этом издалека получается плохо, и переехал жить в Горинское насовсем.
   – Главной продукцией этого колхоза всегда было молоко. – Максим вдруг на моих глазах превращается из человека Божьего в человека делового. – Поэтому перед нами встали две главные задачи – увеличить надои и поднять закупочную цену молока. Надои зависят прежде всего от кормов. Раньше колхоз кормил скот комбикормом собственного производства. Выращивал для этого пшеницу и овес. Но гораздо выгоднее продать это зерно на рынке, а на часть вырученных денег купить уже готовые комбикорма со специальной добавкой – фелуцином, который стимулирует надои. Так мы и поступили. В итоге убили сразу двух зайцев – увеличили надои и получили дополнительные оборотные средства. А чтобы улучшить сортность молока, взяли в лизинг охладитель и фильтры. Благодаря этому оборудованию мы теперь продаем молоко на тридцать процентов дороже, чем раньше.
   – Кроме увеличения доходов антикризисные менеджеры любят говорить об оптимизации расходов и реструктуризации долгов.
   – Долги мы сократили с двух миллионов до полутора. А потом вышел закон «О финансовом оздоровлении сельхозтоваропроизводителей», который позволяет реструктуризировать задолженности с отсрочкой на пять лет. Единственное условие – безупречная проплата всех текущих платежей. Пока держимся.

   Про оптимизацию расходов отец Григорий решил рассказать сам. Очень болезненный оказался вопрос.
   – Нам пришлось сразу осуществить целый ряд непопулярных мер. Для начала на сорок процентов урезали зарплату. Правда, с тех пор уже на десять процентов снова подняли.
   – Сейчас угадаю: в знак протеста село приняло ислам.
   – Нет, просто половина народу уволилась. Но осталась лучшая половина. Она вполне справляется с тем же объемом работ, что и раньше. Слишком много было лишних людей.
   – А как же любовь к ближнему? Пусть даже и лишнему.
   – Все-таки странные у современных людей понятия о христианской любви, – улыбнулся отец Григорий. – Есть большая разница между «любить ближнего» и «ни в чем не отказывать ближнему». Любовь не должна потакать греху. Если я помогаю ближнему беспрепятственно пить и губить свою душу, я – его злейший враг. Я был в шоке, когда увидел, какая система оплаты труда действовала здесь раньше. Человек мог с чистой душой уходить в запой, самое худшее, что ему грозило, – это сорок процентов штрафа. Но свои шестьдесят процентов он в любом случае получал. А что такое ушедшая в запой доярка? Это не просто потери в сегодняшних надоях. За женский алкоголизм расплачиваются прежде всего коровы – если их вовремя не подоить, у них развивается мастит и пропадает молоко.
   – А вы не пытались лечить личный состав проповедью?
   – Я проповедую в церкви. Кто хочет – тот приходит. Народу действительно становится все больше. Молодежь подтягивается. Но на работе я считаю миссионерскую деятельность излишней. Хотя нет, один раз все же
   пришлось. Доярка попросила денег на аборт. Я не дал и объяснил почему. Теперь у нее растет классный щекастый пацан. Недавно крестили.
   – А не было искушения просто взять и набрать на работу трезвых и дешевых гастарбайтеров?
   – А тогда просто все потеряло бы смысл. Я же вам говорил, что пошел в председатели лишь для того, чтобы сохранить приход. Вы забыли, наверное.

Менеджеры в рясах

   Ближайшего делового партнера отца Григория зовут Евгений Горюнов. Он бывший депутат Госдумы, а ныне – владелец небольшого молокозавода. Горюнов пока еще не духовное чадо отца Григория, но на богословские темы они уже общаются чаще, чем на деловые. Евгений Владимирович наблюдает за колхозом «Колос» со стороны и много думает.
   – На мой взгляд, у духовенства действительно есть шанс занять полупустую нишу эффективных сельхозменеджеров, – считает Горюнов. – Я работаю со многими поставщиками, и мне есть с чем сравнивать. У священников есть ряд преимуществ. К ним изначально испытываешь больше доверия. Даже если предположить, что отец совсем не святой, за ним стоит Русская Православная Церковь – огромная структура со своей иерархией и большими возможностями. При таких условиях и священнику труднее кого-то обмануть, и наоборот – кому-то труднее обмануть священника. Но главное даже не в этом, а в том, что на селе осталось очень мало трезвомыслящих людей. Таких деревень, где не потеряли работоспособность только поп и его ближайшее окружение, все больше. Так что если духовенство всерьез пойдет в сельское хозяйство, то чаще всего конкурировать им будет просто не с кем.
   – Считается, что у них гибкости мышления не хватает.
   – Ну, это вы зря. Отец Григорий рассказал вам о своих взаимоотношениях с районным управлением сельского хозяйства? Он первым в районе стал вести независимую от них политику. Поэтому до недавнего времени отношения у него с местной властью были не очень. Но теперь все иначе.
   – Он решил к ним прислушаться?
   – Нет. Просто успех стал слишком очевиден. Его хозяйству удалось войти в нацпроект. Отец Григорий начинает строить современный автоматизированный животноводческий комплекс. Скоро я уже буду закупать у него евромолоко – то есть продукт такого качества, который соответствует стандартам ведущих европейских производителей.
   – А мне он почему-то ничего не сказал. Может, сглазить боится?
   – Да кто ж его сглазит?! Он же священник.

4. Наше счастье

   Рожай – хочу
   Бедные начинают и выигрывают
   Репетиция оркестрика
   Возвращение в Урюпинск

Немного личного

   Счастливый человек – враг экономики

   Как-то ВЦИОМ обнародовал шокирующие результаты опроса о том, кому на Руси жить хорошо. Оказалось, самые несчастные люди у нас живут в самых богатых городах: Москве и Санкт-Петербурге.
   Впрочем, если почитать труды социологов, шок быстро проходит. Москвичи с питерцами лишь подтверждают общемировую тенденцию. Грустные лица и истерзанные нервы – неизбежное побочное явление экономического роста. По крайней мере в тех странах, которые впрягаются в европейскую систему ценностей.
   Вот данные, опубликованные в книге американского политолога Роперта Лейна «Потеря счастья в условиях рыночной демократии». За последние 30 лет доход на душу населения в США с учетом инфляции вырос более чем вдвое. Доля домов с посудомоечными машинами – в 5,5 раза, домов с кондиционерами воздуха – в 7. Означает ли это, что американцы стали жить лучше-веселее? Ни капельки. За эти годы число тех, кто считает себя счастливыми, уменьшилось на 14 миллионов человек. Количество разводов удвоилось. Число самоубийств среди подростков утроилось. Уровень тяжких преступлений вырос вчетверо. Население тюрем возросло в 5 раз.
   Аналогичная ситуация в других не в меру развитых странах. К примеру, среднестатистический японец в 5 раз богаче поляка, а процент счастливых людей в этих странах одинаковый. Парадокс двадцатого века: становясь объективно богаче, люди становятся субъективно несчастней. Этот феномен уже давно терзает лучшие умы западной социологии, и терзания эти не совсем бесплодны.
   Как люди, далекие от мистики, ученые сразу отмели тезисы типа «деньги – зло». Будь это так, тогда почему в богатых нефтеносных странах исламского мира со счастьем все в порядке? Значит, проблема в другом. Жители США, Европы и даже Москвы с Питером как-то не так используют те возможности, которые дает им экономический рост.
   Я даже очень живо могу себе это представить. Жила себе семья в панельной двушке, оставшейся от родителей, денег хватало на самое необходимое, дети видели, что родители еле сводят (но сводят!) концы с концами, и особо не выпендривались. Скромный досуг семья проводила традиционно: ходили в театры, музеи и походы по красивым местам Подмосковья-Ленинградья. Читали книжки, принимали гостей дома и на вопросы социологов, счастливы ли они, пожимали плечами: «Да вроде счастливы».
   И вот однажды им улыбнулась удача. Папа стал больше зарабатывать. Сначала все обрадовались. Сделали в двушке косметический ремонт, купили маме шубу, папе хороший мобильник, детям игровые приставки, собаке роскошную искусственную кость и всем вместе – бескрайний плазменный телевизор. Потом взяли в кредит корейский автомобиль. Папа стал торчать в пробках и позже приходить домой. Мама начала ворчать, что ей некуда выйти в своей шубе. Дети целыми днями стали резаться в стрелялки, у них упала успеваемость, родителей первый раз в жизни вызвали в школу.
   Уступая шипению жены, папа устраивает ее на работу. Теперь у нее свой автомобиль, она тоже вязнет в пробках. Дети погружаются в соцсети. Дома ни у кого уже не хватает сил друг с другом разговаривать. Так жить больше нельзя, и папа решается на покупку более просторной квартиры. Изругавшись на этапе поиска жилья, семейство наконец впрягается в новый кредит и с вожделением ждет, когда застройщики сделают свое дело. Строители тянут волынку, кредит съедает половину доходов, а тут еще дальние родственники из поселка Пьянский Перевоз клянчат взаймы – надо отмазывать ребенка-лоботряса от тюрьмы. Пришлось родственников послать. По ночам папе стал сниться прадедушка, который, умирая, завещал: «Живите дружно». Папа начинает страдать бессонницей.
   Наконец, с опозданием на полтора года застройщики выдают ключи, предоставив семье счастливую возможность увязнуть в ремонте. Разрываясь между работой, дизайнером, молдаванами, стройрынком и уже не интересуясь, где супруга пропадает допоздна и почему у детей круги под глазами, папа обустраивает родовое гнездо, все более задаваясь вопросом: а кто в нем будет жить? Семья? Какая – вот эта?
   Ремонт замедляется, папа все реже отвечает на звонки детей, а когда отвечает, его голос как-то чрезмерно возбужден, особенно по вечерам. Жена замечает в его мобильнике новые женские имена и облегченно вздыхает, радуясь, что ее собственные ночные похождения разоблачать теперь некому.
   Однажды, когда вся семья чудом оказывается в сборе, в доме раздается телефонный звонок. Папа с полминуты держит трубку возле уха, говорит короткое «нет» и сбрасывает вызов. «Это социологи, – отвечает он на вопрос жены. – Спрашивали, считаем ли мы себя счастливыми людьми». Все расходятся по комнатам. Никто не спорит.
   Нам так долго твердили про «не в деньгах счастье», что мы теперь не готовы мириться с другим тезисом: «Не только в деньгах счастье». Деньги – это как объем двигателя автомобиля. Есть оптимальное сочетание массы транспортного средства и мощности движка. Чрезмерное отклонение от этих пропорций чревато катастрофой. Деньги всего лишь расширяют возможности, а это еще не счастье, но уже испытание. «Не справился с управлением возможностями» – этот диагноз примеряют на себя все больше жителей крупных и богатеющих городов России и всего мира.
   Экономике не выгоден счастливый человек. Она поощряет максимизаторский подход в сфере потребления. «Выбери лучшее». «Не иди на компромисс». «Ведь ты этого достойна». Счастливый человек мало потребляет и вообще – способен понимать крамольные для экономики вещи. Всех денег не заработаешь. Лучшее – враг хорошего. Не имей сто рублей… Представьте на минуту, что люди всей земли перестали жевать жвачку. И раздумали выбрасывать вполне крепкие джинсы лишь потому, что они вышли из моды. И вообще – в один прекрасный день вдруг поняли: богатство ничто по сравнению с социальными связями. Семейными, клановыми, религиозными, культурными, национальными. Именно они, по мнению социологов, делают жизнь человека осмысленной, спокойной и полноценной.
   Экономика бы рухнула. Счастливый человек – враг экономики.
   Но это не наши проблемы. Это проблемы вонючей экономической системы. Пусть она сама приспосабливается к нам, а не мы становимся ее рабами.
   Слово «счастье» произошло от слова «часть». А слово «достаток» – от слова «достаточно». Вы стали зарабатывать в два раза больше? Поздравляю: у вас появилась замечательная возможность подарить себе какой-нибудь высококачественный геморрой. Продать среднекалиберную квартиру рядом с метро и впрячься в бесконечное строительство особняка в двадцати километрах от МКАД. Сбыть свою «шкоду», купить в кредит гоночную «мазду», как у Жанны Фриске в «Дневном дозоре», и, стоя в пробке, беситься от того, что 250 лошадей под капотом стонут от бессилия. Избавиться от скромного, но стабильно работающего бизнеса, вложиться в большое дело, работать в три раза больше, чем раньше, и забыть, кто такие жена и дети.
   А может, для начала взять отпуск, съездить на какой-нибудь греческий остров, послушать прибой и подумать: а ведь я счастлив. Так какого рожна мне дергаться? Может, лучше пока оставить все как есть? Ну, разве что перейти с водки на текилу. Хотя нет, водка все-таки лучше.

Рожай – хочу

Почему на Русском Севере рожают больше, чем на кавказском Юге

Если верить одному из мифов современной России, рожать в стране не разучились только жители южных республик. Между тем цифры свидетельствуют о том, что в последнее время Кавказ понемногу сдает позиции северным регионам, которые населены в основном русскими. По естественному приросту населения на третьем месте после Дагестана и Чечни стоит ХМ АО – Югра, на четвертом – Якутия, на шестом – Ямало-Ненецкий АО. Чтобы понять природу этого явления, отправимся в Ханты-Мансийский автономный округ.

Фабрика позитива

   Настоящий человек в своей жизни должен построить дом (в кадре дом), посадить дерево (в кадре дерево) и родить ребенка…»
   …Ребенок в кадре внимательно смотрит в глаза телезрителю и с детской непосредственностью спрашивает: «А почему только одного?!»
   Директор телеканала «Югра» Оксана Берина ставит DVD-плеер на паузу: «Ну что, хватит?» Позади полчаса совместного просмотра социальных роликов на тему материнства и детства. За год телекомпания делает их не меньше двадцати штук. В эфир пускает по пять-шесть раз в день.
   – Это наиболее эффективная доза, – считает Берина. – Если давать больше, начнется реакция отторжения.
   Но социальные ролики не главное оружие в информационной войне за рождаемость. Гораздо эффективней, по мнению Оксаны, приемы более тонкой настройки. Главная кнопка Ханты-Мансийского автономного округа вот уже восемь лет позиционирует себя как семейный канал: 6 процентов эфирного времени занимает спорт, 16 процентов – детские программы, а кинопоказ и телепроизводство ориентированы на совместный семейный просмотр. В большинстве ток-шоу тема семьи – приоритетная. Реклама идет только между программами, а ужасы и «пострелушки» – в ночное время. Все эти меры, по мнению директора ТРК «Югра», оздоровляют моральный климат, повышают престиж семейной жизни, а значит, способствуют росту плодовитости населения.
   Мы беседуем с Оксаной в комнате совещаний, а за рабочим столом сидит ее девятилетний сын. В Ханты-Мансийске это обычное дело. Руководители среднего и высшего звена берут с собой на работу детей так же запросто, как ноутбук. Коридоры той же телекомпании «Югра» порой напоминают этажи средней школы. Кроме потомства самих журналистов по ним в изобилии бегают «фрилансеры» из детской телестудии.
   – С нами абсолютно всерьез сотрудничают дети – от дошкольников до восемнадцатилетних юношей и девушек, – говорит руководитель этого направления Оксана Вожатова. – При минимальном вмешательстве взрослых они делают несколько программ. Причем передача «Одни дома» идет в прямом эфире. За пять лет существования детской студии через нее прошли пятьсот человек. Для нас это еще и кадровый задел на будущее: десять наших воспитанников уже работают на телевидении. Из них одна скоро уйдет в декретный отпуск.
   В кабинет заглянула девочка лет десяти и с очень серьезным видом спросила: «Куда делись исходники?» Я плакал.
   – А вы сами-то верите в то, что пропагандируете? – спрашиваю у той Оксаны, которая Верина. – Или просто сказку делаете былью? Накачиваете социум допингом?
   – Если бы мы имели дело с информационным допингом, у нас не было бы трехмиллионной аудитории. Даже в коммерческой рекламе есть понятие «правда продукта». Если мыло плохо пенится, нет смысла расхваливать его обильную пену – никто не поверит. Лично я попала сюда шесть лет назад, и покидать Югру не имею ни малейшего желания. На родину в Омск приезжаю все реже и реже: там все какие-то нервные и злые. И я понимаю, что там хоть весь эфир заполни рекламой социального позитива – добрее люди не станут. Правды продукта нету потому что.

Правда продукта

   В Ханты-Мансийск действительно прилетаешь как на другую планету. «Сколько я вам должен, рублей триста?» – спрашиваю таксиста, который привез меня из аэропорта. Водитель смотрит в свой прайс и отвечает: «Нет, сто пятьдесят».
   В городе какая-то особая информационная и социальная среда. Находясь в любой его точке, можно увидеть что-нибудь типа «Югра – территория будущего» и счастливое лицо ребенка в придачу. Даже обычная коммерческая реклама чаще всего проиллюстрирована картинками из семейной жизни. Но еще более эффективным средством пропаганды является сама реальность. Каждая третья молодая горожанка – беременна.
   Здания школ, детских садов, больниц, спортивные комплексы отличаются от других зданий примерно так же, как в других городах страны банки и офисы крупных компаний – от обычных жилых домов. Все объекты социалки помечены не серыми табличками, а крупными надписями, которые в темное время суток светятся как поздравление «С Новым годом!».
   Человек, прилетевший сюда из Москвы, невольно сравнивает местную жизнь со столичной и делает выводы не в пользу последней. Ощущение такое, будто из старой советской коммуналки, местами украшенной элементами роскоши, входишь в квартиру с евроремонтом, выполненным на твердую четверку. Восемьдесят процентов зданий – постройки последних десяти лет. Из благородного бурого кирпича или энергичного стеклометалла. Жалкие остатки советских бараков ожидают своего смертного часа укутанные белосиней вагонкой – чтобы не пугать гостей города. Аэропорты по всей Югре маленькие, но добротные. Дороги и в городах, и между ними – европейского качества. Губернатор ХМАО ездит по ним без мигалки. Правда, с мигалкой ездит председатель окружного собрания.
   Доброжелательность местных жителей поначалу даже пугает. Они часто улыбаются, а если спросишь дорогу, могут проводить до места, потому что свободного времени у них все равно вагон. Пешеходные переходы здесь действительно пешеходные: перед ними останавливаются все машины – будь то «семерка» ВАЗ или «семерка» БМВ. А когда эти автомобили останавливаются возле супермаркета, их хозяева нередко оставляют мотор включенным – чтобы не выстужать салон – и спокойно идут заниматься шопингом. И уж совсем за правило здесь считается не брать номерков в общественных гардеробах. Люди просто вешают одежду и запоминают номер, который потом называют гардеробщику. Они верят друг другу на слово. Они спокойны и медлительны. Пиво пьют не на улицах, а в пивных барах.
   Знаменитая некогда поэма Евгения Евтушенко «Северная надбавка» про диких и суровых северян сегодня безнадежно устарела. Здесь теперь живут не надрывные пассионарии, а носители самодостаточного европейского сознания. Живут в своем небольшом городке (Ханты-Мансийск – 70 тысяч человек, Нижневартовск – 280 тысяч, Сургут – 320 тысяч) и не испытывают ни малейшего желания покорять мегаполисы. Зачем? В радиусе десяти километров от дома у них есть все: развлекательные центры, современные вузы, спортивные объекты, гастроли ведущих звезд и коллективов, спортивные чемпионаты мирового уровня, а главное – у них есть доход на душу населения, превышающий среднероссийский почти в три раза.

Менеджеры воспроизводства

   – Что вы мне даете голые цифры?! – в очередной раз взывает к присутствующим Наталья Западнова. – Господа, мне не нужны цифры – покажите полученный эффект! Когда же вы научитесь делать доклады по европейским стандартам?! Чтобы было видно главное – какие задачи вы себе поставили, сколько денег на их достижение потратили и какой результат на эти деньги купили. Все. Остальное – словоблудие.
   Западнова – первый заместитель губернатора. По социальным вопросам. А «господа» – это участники совещания по демографической политике. За столом не представлены, пожалуй, лишь военные и руководители мест лишения свободы. Зам по социалке в ХМАО не зря имеет статус первого. В прошлом году на социальные нужды правительство Югры израсходовало шестьдесят процентов бюджета. В нынешнем потратит восемьдесят. Это самый большой показатель в России. Поэтому Наталья Леонидовна в округе – фигура ключевая. И к ее критике подчиненные относятся более чем всерьез.
   Впрочем, «голые цифры», названные выступающими, все-таки кое о чем говорят. В минувшем году в округе родилось 20,5 тысячи детей. Количество смертей – в два раза меньше. Естественный прирост уже третий год держится на уровне 6,5–7 процентов в год. Количество постоянных жителей Югры уже переваливает за 1,5 миллиона. В последние пять лет наметился рост немногочисленного коренного населения – хантов и манси. Количество семей с детьми за год выросло на 16 процентов, а неполных семей становится меньше на 15–17 процентов в год.
   Миграционные потоки уже давно не играют существенной роли в экономике региона. На протяжении последних трех лет число приезжих рабочих неуклонно сокращается. Округ научился решать экономические задачи силами собственного населения. Поощряется лишь точечная трудовая миграция.
   Почти по всем позициям ситуация по России в целом диаметрально противоположная.
   – На межрегиональных совещаниях наши доклады даже стараются не публиковать. – Захлопывая папку, Западнова все же решила на прощание ободрить участников совещания. – Чтобы не повергать представителей других регионов в уныние.

Югра Москве не верит

   За демографию топ-менеджеры ХМАО взялись еще в середине девяностых – намного раньше, чем ею озаботились на федеральном уровне. Уже тогда было ясно, что для освоения углеводородов рабочих рук недостаточно, а делать ставку на мигрантов рискованно. Гонка за демографическими показателями выявила как серьезные стартовые преимущества округа, так и его заведомо невыигрышную специфику. В округе практически отсутствовала социальная инфраструктура: в советское время северные территории рассматривались как места временного проживания. Среди преимуществ – благополучное финансовое положение главного нефтеносного региона страны и, пожалуй, самое важное – молодость населения.
   – Средний возраст жителей Югры и сегодня составляет 32 года, тогда как по России – около сорока, – рассказывает Александр Попов, начальник отдела акушерско-гинекологической помощи департамента здравоохранения округа. – У нас, как в Америке, большинство жителей округа – иммигранты во втором, а то и в первом поколении. Многие приезжают в командировку и не в силах вернуться. Я сам переехал сюда шесть лет назад из Перми и решил остаться. Почему? Здесь на полтора миллиона человек уже 40 роддомов, и каждый год открываются новые. Средняя зарплата у медиков 30 тысяч рублей. Здравоохранение финансируется из расчета 13 тысяч на одного жителя, а в той же Пермской области – всего 1 тысяча. Да что там Пермь! В последние годы народ сюда даже из Москвы потянулся.
   – Конечно, мы не самый бедный регион в России, – продолжает тему базовых преимуществ Наталья Западнова. – Но и не самый богатый.
   В этом есть доля истины. Бюджет Югры за прошлый год составил 77,5 миллиарда рублей. Бюджет Москвы за тот же период – без малого 664 миллиарда рублей, в расчете на душу населения это даже больше, чем в ХМАО. Но социальная инфраструктура здесь лучше на порядок. Тот уровень медицинского обслуживания, который в Югре реально доступен на бесплатной основе, в Москве можно получить лишь при наличии медицинской страховки стоимостью от тысячи долларов и выше. Один лишь пример: бесплатная операция на сердце в столице – это что-то из области фантастики. В Югре же за год кардиохирурги делают тысячу операций на миллион человек, из них 314 – аортокоронарное шунтирование (для сравнения: среднеевропейский показатель – 465 операций, среднероссийский – 100).
   – В результате смертность у нас снизилась в 1,2 раза, – говорит Владимир Егоров, начальник управления профилактики и лечебной помощи взрослому населению. – А младенческая смертность по сравнению со среднероссийским показателем уменьшилась вдвое.
   Вышколенные подчиненные Западновой сыплют процентами и промилле не переставая. Извращенное журналистское сознание отказывается воспринимать такое обилие позитива – хочется какой-нибудь гадости, но гадости нет. Социальная политика в Ханты-Мансийском округе действительно мощнейшая. В этом и заключается нехитрый рецепт северного демографического взрыва.

«Государство должно быть настоящим мужчиной»

   Городской роддом в Нижневартовске. 150 мест. 3, 5 тысячи родов в год. Богатый евроремонт, идеальная чистота, все палаты двухместные с отдельным санузлом. 13 индивидуальных родильных залов, можно выбрать даже цвет помещения: розовый, голубой, зеленый, желтый. Одноразовое белье, пятиразовое питание. Детская реанимация, оснащенная самым современным оборудованием. При выписке ребенок прямо в роддоме получает свидетельство о рождении и вкладыш о гражданстве. Чтобы родить в таких условиях в Москве, придется заплатить 50–60 тысяч рублей, как минимум. Здесь все это бесплатно – включая присутствие одного родственника на родах, выкладывание ребенка на живот матери и прочие модные навороты.
   Те же впечатления от окружной детской больницы – лучшей в Уральском федеральном округе. Автономная система кондиционирования, обстановка уровня пятизвездочного отеля, все бесплатно. Действительно бесплатно – за неделю жизни в Югре я интересовался этим вопросом в разных городах и у самых разных людей. С уровнем медицинского обеспечения в ХМАО даже немного перестарались. Это аукнулось тем, что сюда устремились больные со всей России и ближнего зарубежья. Не имея возможности сделать дорогую операцию в своем регионе, они приезжают сюда и падают в обморок возле приемного покоя. При малейшей возможности вернуть пациента на родину медики так и поступают, но чаще приходится лечить.
   – Скажите мне как специалист, – задаю интимный вопрос заместителю главврача детской больницы Тамаре Капутской. – Какое чувство пробуждает у женщины желание иметь детей?
   – Уверенность, конечно, – с ходу отвечает Тамара Николаевна.
   – В чем? Или в ком?
   – Прежде всего в своем муже. Ну и вообще – в окружающем мире.
   Уверенность, что он не рухнет. Что есть какая-то сила, которая его поддерживает и укрепляет. Религия, традиции, государство. Твой муж и твое государство должны быть настоящими мужчинами – тогда и женщины будут рожать.
   – Как вы сказали?..
   – Я это, конечно, образно, но доля правды тут есть. Чтобы демографические показатели в стране росли, государство должно обладать всеми признаками хорошего мужа: любить, уважать, заботиться. Создавать вокруг женщины такую реальность, которую хочется передать по наследству. Ведь рядом с настоящим мужчиной всегда хочется жить и строить семью – то же самое и в настоящем государстве. Все эти пособия, новые больницы и прочее имеют прежде всего не практическое, а психологическое значение. Они успокаивают, вселяют уверенность. Если муж покупает жене хорошую новую дубленку вместо хорошей старой – он что, хочет, чтобы ей было теплее? Нет, он хочет, чтобы ей было приятней. Так же и тут.
   Ханты-Мансийск. Детский сад с несеверным названием «Солнышко». Четыре корпуса из стекла и металла – каждый построен по индивидуальной планировке – утопают в навороченных детских площадках, здания соединены подземной галереей. Территория – два гектара, площадь – девять тысяч квадратных метров. При входе ресепшн, на котором детей и их родителей встречает вежливая и изящная бабушка. Фонтаны, зимние сады, бассейн, для каждого занятия свой зал, у каждого воспитателя – собственный кабинет. Зачисление сюда производит не администрация, а городской комитет образования. Единственное условие – проживание на территории, которую этот детский сад обслуживает.
   «Солнышко» – лучший детсад в городе, но другие отличаются лишь масштабами.
   – Честно говоря, с детскими садами в регионе еще есть небольшая напряженка, – признается и.о. директора Светлана Палаткина. – Строительство новых объектов идет полным ходом, но пока оно не поспевает за рождаемостью. Очередь удается разгрузить при помощи грамотной системы пособий. Каждая мать имеет выбор – или устроить ребенка в детский сад, или получать помимо обычных выплат пять тысяч рублей ежемесячно и воспитывать его дома. Многие выбирают второй вариант.

Спортивные объекты. Даже говорить не хочется. Здесь их как грязи. Одна лишь маленькая деталь: в том же Ханты-Мансийске горнолыжная и беговая трассы работают круглосуточно.

«Наши девочки теперь отказываются с нами спать!»

   Это из школьного сочинения. Точнее, из письменных отзывов на лекции, которые читают в школах Нижневартовска активистки Фонда защиты жизни и традиционных семейных ценностей. Это такой югорский ответ западной концепции сексуального просвещения, которую здесь особо не жалуют.
   – Достаточно сравнить сочинения наших учеников с теми, которые пишут дети на уроках секс-просвета в других регионах, – говорит директор фонда Елена Зарова. – Чего стоит одна только фраза, которую я вам только что процитировала. По-моему, это лучшая оценка нашей работы.
   Основным направлением деятельности фонда вот уже четыре года является профилактика абортов. Поле сражения – школы и женские консультации города. Здесь специалистам фонда отведены специальные кабинеты.
   – Ситуация с абортами в нашем регионе действительно далека от идеальной, – рассказывает главный акушер Нижневартовска Владимир Шеверев. – В минувшем году в округе было прервано 3300 беременностей – в расчете на душу населения этот показатель один из самых высоких в стране. Почему? Да по той же причине, по какой у нас растет рождаемость: в регионе молодое население и высокий уровень жизни. Кто хочет, рожает, а кто не хочет, делает аборт. И тех и других много. И материальные стимулы здесь уже бессильны.
   Все эксперты, с которыми я общался в Югре, сходятся в одном: тот демографический рост, который местным властям удается стимулировать, исчерпаем. Как его увеличивать дальше, сказать трудно. «Наверное, надо искать ответ в Дагестане», – пошутил один из моих собеседников.
   – Материальные стимулы, конечно, имеют большое значение, – считает Александр Попов (тот, который из Перми), – но они все же не способны изменить ту модель, которая задана структурой рождаемости европейского типа. Большинство семей в нашем регионе имеют одного-двух, максимум трех детей. Деньги и социальные гарантии дают людям возможность реализовать свое желание иметь потомство, и это – большой демографический ресурс, в масштабах России – миллионы жизней. Но заставить людей рожать больше, чем они хотят, никакие средства не в состоянии. Это уже сфера приложения не человеческих усилий.
   – А чьих?
   Начальник отдела акушерско-гинекологической помощи выразительно поднял глаза к небу.
   Борец с абортами Елена Зарова на днях родила четвертого ребенка. Еще семьдесят детей родились благодаря тому, что ей удалось уговорить их матерей не делать аборт.
   – Наши специалисты дежурят во всех женских консультациях города, – говорит Елена, а сама посматривает на часы: до следующего кормления ей осталось сорок минут. – Прежде чем дать направление на операцию, врачи отправляют женщин к нам на психологическую консультацию. Убежденных «кукушек» мало. Большинство идут на аборт поневоле. Типичная ситуация: работала в ларьке, хозяин красиво ухаживал, соблазнил и бросил. Мы им просто рассказываем и показываем, что такое аборт и каковы его последствия. С использованием видеоматериалов. Если девушка собирается прервать беременность впервые и у нее чуткое сердце, то, как правило, после нашей беседы она решается на роды. Самый безнадежный вариант – если женщине больше тридцати и этот аборт для нее не первый. Или если она избавляется от беременности ради карьеры.
   – Елена, а вы думаете о последствиях ваших уговоров? Вот вы психологически надавили на девушку, убедили ее оставить ребенка, а что дальше?
   – В том-то и дело, что мы не просто надавили и распрощались. Мы делаем ей конкретное предложение, суть которого сводится к следующему: ты рожай – мы тебя не бросим.
   – Это как?
   – Мы гарантируем ей регулярный продуктовый набор, которого при разумном использовании должно хватать на пропитание. Мы выплачиваем ей тысячу рублей в месяц и помогаем оформить все документы, чтобы она получала то, что ей полагается от государства. Многие ведь даже не знают, насколько развита в регионе социалка. Если женщине негде жить – у нас есть маленькое, но все же свое общежитие. Пока еще нам ни разу не пришлось выслушивать упреки типа: «Зачем вы меня уговорили?!» В большинстве случаев подтверждается пословица: «Даст Бог ребенка – даст и на ребенка». Уже через год-два необходимость в нашей помощи отпадает: женщина приходит в себя, устраивается на работу, находит мужа, рожает второго, третьего. А в последнее время к нам зачастили мусульманки.
   – Мусульманки?!
   – Я сама удивляюсь. Вроде считается, что у них сильные семейные традиции, но, как выясняется, табу на аборт в этих традициях нет. Контингент трудный. Слушают, кивают, но поступают по-своему. Недавно одну удалось уговорить. После родов она пришла к нам в церковь, увидела первый раз в жизни икону Богородицы и сказала: «Так вот почему вы, русские, так любите детей». Мы решили ее не переубеждать.

Бедные начинают и выигрывают

Почему бороться с нищетой выгодней не по Марксу, а по Конфуцию

«Если хочешь, чтобы человек был сыт сегодня, дай ему рыбу. Если хочешь, чтобы он был сыт всегда, дай ему удочку». Этим изречением китайского мудреца власти Тюменской области решили вооружиться в борьбе с бедностью. Ноу-хау состоит в том, чтобы дать малоимущему шанс проверить, является ли его нищета случайностью или закономерностью. Любой, кто состоит на учете в тюменском собесе, теперь имеет возможность составить бизнес-план, получить под него крупную сумму, раскрутиться и стать обеспеченным человеком.
За три года программой уже воспользовались 3238 семей. Четырнадцать процентов из них уже вышли из категории «малообеспеченных», теперь они сами платят налоги и дают работу другим. Теперь они точно знают: бедность не порок, если человек хотя бы пытается от нее избавиться.

Лариса Плоскова: «Когда я слышу слова "не могу”, меня это бесит!»

   Лариса сегодня ночью опять вместе с Путиным копала картошку. Они этим часто занимаются, особенно если накануне была хорошая выручка.
   – Я копаю, а Путин на кухне хлопочет, суп варит, – смеется Лариса. – Я ему кричу: «Володя, неси еще одно ведро», а он отвечает: «Сейчас! Только пенку сниму».
   Потом Плоскова просыпается в своей общежитской комнате, на часах – семь утра. Она идет в общий санузел, умывается, наводит макияж, садится в новенький «фиат» и едет на Свою, с большой буквы, работу. У Ларисы уже два собственных салона красоты. В каждом – парикмахерская, массаж, маникюр плюс торговля сувенирами и цветочный магазин. Муж мнет спины, дочь красит ногти, сама Лариса стрижет.
   – А чего до сих пор в общежитии живете? Почему квартиру не купите?
   – Квартиру?! Не хотим квартиру. Надо жить так, чтоб иметь возможность целовать землю. Свою, собственную. А на дом нам денег пока не хватает. Дом у меня пока только во сне. С Путиным.
   Еще пять лет назад у Плосковых было и земли 27 соток, и собственный особняк площадью 300 «квадратов» – с баней и двумя гаражами. У Ларисы была хорошая работа, непьющий муж, трое детей, очередная беременность и счастливое будущее. Жили они тогда в поселке Красногорский Челябинской области. Но однажды пришлось бросить все и спасаться бегством. Нет, не от нашествия иноплеменников и даже не от экономических проблем. Плосковы стали беженцами экологическими.
   Челябинскому электрометаллургическому заводу приспичило именно в Красногорском, под носом у людей, сбрасывать свои феррохромовые шлаки. В окрестностях поселка очень удобные для этого дела брошенные угольные разрезы, рядом – железная дорога, расходов – только на небольшую железнодорожную веточку и можно справлять свою техногенную нужду с минимальными финансовыми потерями. А то, что люди живут в трехстах метрах, так ведь отходы-то безвредные, у нас и бумажка имеется.
   – Почему не протестовали? Очень даже протестовали. Даже на рельсах лежали. Но когда увидели протокол собрания местных жителей, где все наши подписи стоят под словами «не возражаем», поняли: бесполезно. Когда пошли первые вагоны с этой дрянью, у нас на огороде кабачки стали рассыпаться в пыль. Стало ясно, что выбор у нас такой: либо дожидаться онкологии, либо валить. Дом наш брать никто не хотел даже за бесценок, потому что все, у кого были деньги, тоже разбегались кто куда, а оставались только старушки и алкоголики. Лишь через два года после отъезда нам кое-как удалось продать его за 470 тысяч рублей.
   В Тюмени пришлось целый год ютиться на летней даче с буржуйкой и протекающей крышей. Муж устроился охранником, а Лариса, родив в четвертый раз, стала метаться в поисках работы, но высшее экономическое образование и большой стаж на руководящей должности в глазах работодателя теряли всякую ценность, как только он открывал в паспорте страницу «Дети». Пришлось вспомнить давно забытые навыки, полученные когда-то на курсах парикмахеров. Лариса стала стричь на дому. А когда пошла в собес оформлять детское пособие, увидела там объявление: «Хотите покончить со своей бедностью?»
   – Мы решили рискнуть, – продолжает бизнес-леди. – Составили бизнес-план. Очень быстро получили деньги на закупку оборудования для парикмахерской, а главное – помещение на льготных условиях. Чтобы сделать в нем ремонт, пришлось всеми правдами и неправдами набрать кредитов. Но главной проблемой, как ни странно, оказались вовсе не деньги, а люди. Когда наши родственники видели, как мы голодаем, но вкладываем десятки тысяч рублей непонятно во что, они готовы были нас убить. Зато теперь понимают, как мы были правы.
   В салон красоты заходит клиент – некрасивая и усталая женщина лет сорока. Пока Лариса ровняет ей голову, та жалуется на жизнь: мужа сократили, ребенок начал курить, по телевизору смотреть нечего. Плоскова умеренно поддакивает. Она давно знает эту женщину, и все, что хотела ей сказать, уже сказано.
   – Я ее консультировала год назад по программе самообеспечения малоимущих, – говорит мне Лариса, когда та уходит. – Сначала она вроде как завелась, я ей помогла бизнес-план составить, она уже и пятьдесят тысяч на развитие получила и вдруг в последний момент возвращает деньги и дает задний ход. «В чем дело?!» – «Боюсь…» – «Чего? Потерять свои шесть тысяч в месяц?» Молчит. Тогда я поняла: нет у нее вот этого, – Лариса щелкает пальцами вытянутой вверх руки, – и оставила ее в покое.
   Этот щелчок в небо в исполнении Плосковой и есть главное, что отличает бедных нечаянно от бедных закономерно. Первым, чтобы подняться, достаточно одного щелчка, вторым не помогут никакие миллионы.

Александр Мосин: «Я теперь десять тысяч в день зарабатываю»

   – В 2006 году мы выделили Плосковым тридцать тысяч рублей, – говорит заведующая сектором информационного сопровождения Департамента социального развития Тюменской области Юлия Щедрухина. – Безвозмездно, то есть даром. Зато теперь тридцать тысяч рублей – это та сумма, которую они ежеквартально платят в виде налогов. Не говоря уже о том, что они больше не нуждаются в пособиях. Разве для государства это не выгодный бизнес?
   «Раньше они платили нам, теперь мы платим им» – эту фразу приходится слышать при каждом новом знакомстве с участником программы. Очередная поездка – в Упоровский район, мимо Ялуторовска, где страдали, как им казалось, за счастье народное ссыльные декабристы. С тех пор счастья в этих краях больше не стало.
   – Из 21 тысячи человек населения района почти 4 тысячи признаны малоимущими, – говорит специалист упоровского собеса Татьяна Наничкина. – Программой по выходу на самообеспечение воспользовались 105 семей, 92 из них с тех пор значительно увеличили свой доход, а 19 уже не получают пособие: оно им просто ни к чему.

   Поселок Дубровинский, 50 дворов. Александр Мосин еще пару лет назад был здесь одним из самых видных голодранцев: пятеро детей, тесная холодная избушка, из постоянных доходов – только детские пособия общей суммой тысяча рублей, остальное – случайные заработки. Были дни, когда не на что было хлеба купить. Теперь Мосиных заслуженно зовут кулаками: два дома с ремонтом, трактор с прицепом, новый ВАЗ 15-й модели, полтора десятка голов скота и крепнущие перспективы. Цена вопроса, которую вовремя оплатили местные власти, – 40 тысяч рублей.
   – На них мы купили одну корову, трех поросят и комбикорма. – Лицо Мосина красиво играет упругими морщинами непьющего человека. – Немного приподнялся, выкупил у колхоза старый трактор, починил, стал на нем выполнять разные заказы. А потом гляжу – все вокруг жалуются, что дров купить негде. Съездил в Тюмень – оказывается, на аукционе в департаменте лесного хозяйства кубик дров стоит 16 рублей. А телегу с дровами на 5–6 кубов у нас тут за 2 тысячи рублей с руками отрывают. Дай, думаю, подам заявку. Оформился как индивидуальный предприниматель, поехал на аукцион – и выиграл. Выяснилось, что конкурентов у меня по здешней территории нет вообще. Мне еще даже спасибо сказали, потому что в этих лесах большой недоруб. Ничего себе! – думаю. Все хнычут, что работы нет, так вот ведь она – работа. Я теперь на дровах по 10 тысяч рублей в день делаю и еще людям даю заработать. Плюс по 10–15 тысяч в месяц на молоке. А иногда еще и мясо сдаю. В общем, жить можно, как в Канаде. Главное – захотеть и чтобы кто-нибудь вовремя пинка дал хорошего.
   – А налоги?
   – А что налоги?
   – Говорят, их платить нужно очень много, а главное – геморройно.
   – Да ерунда все это. Я плачу по упрощенке – шесть процентов. Съездить раз в квартал в районную налоговую и Пенсионный фонд – ничего сложного тут нет. Поначалу трудно было вникать в тонкости, но потом привык. Наша налоговая система – как отечественный автомобиль: не для тупых. Если понимаешь, как он работает, и в любой момент можешь починить сам, то можно ездить. Но даже если не понимаешь – бухгалтера нанять недорого.

Нурия Мамедова: «Глиномялка – друг человека»

   Программу по выводу бедных на самообеспечение тюменские власти подглядели в Пермском крае. Но там у нее был один существенный недостаток: подъемные деньги редко превышали суммы с тремя нулями. В Тюмени планку подняли до 50 тысяч. Общая сумма выданных денег уже достигла 87 миллионов рублей, но постепенно эти деньги возвращаются в казну. Рецепт все тот же: раньше мы платили им, теперь – они нам.
   В городе Тобольске черту бедности преодолели двадцать процентов участников программы. Опыт показывает, что городских малоимущих раскачать труднее, чем деревенских, но если уж удалось это сделать, то результативность их попыток выше, чем на селе.
   Объясняется это явление очень просто: на селе простейший бизнес-план всем хорошо известен – корова-молоко-теленок-трактор. И отважиться на такой бизнес психологически легче, чем в городе открыть ателье или магазин. Система защиты от алкоголиков и тунеядцев выстроена жесткая: каждого претендента главы сельских поселений представляют на районной межведомственной комиссии, там им долго смотрят в их трезвые глаза, задают кучу провокационных вопросов, а потом еще постоянно проверяют в течение года. В общем, если деньги тебе нужны только для того, чтобы их пропить, то за обычную пьянку это слишком высокая цена, легче пойти обворовать магазин.
   – Еще одна закономерность, с которой мы столкнулись в первые же месяцы работы, – это то, что большинство откликнувшихся на призыв – женщины, – не без гордости сообщает Юлия Щедрухина из Департамента социального развития.
   – Ничего удивительного, – подхватывает тему Нурия Яхьевна Мамедова, запуская новенький гончарный круг.
   В чудесном городе Тобольске, жемчужине Сибири, еще три года назад туристов не уважали. Гости города бегали по центральной площади: «А где сувениры?!» – и не могли ничего купить на память. Здесь сидел Достоевский, здесь провела последние годы своей жизни царская семья, здесь шикарный кремль и гламурные хрущевские пятиэтажки, реконструированные на пять с плюсом, – а купить хотя бы дохлый колокольчик с надписью «Тобольск» невозможно. Было.
   Нурия Яхьевна всю жизнь проработала преподавателем труда. Сначала в обычной школе, потом в училище народных промыслов. Это было единственное место в городе, где был гончарный круг. В 2007 году с помощью областной программы обогащения нищих Нурия купила второй. И еще глиномялку. Сняли подвальное помещение и начали гнать сувенир.
   – Раньше я в месяц хорошо если две с половиной тысячи рублей зарабатывала, – говорит Мамедова. – Как с такими доходами в одиночку вырастила двух дочерей – до сих пор понять не могу. Зато теперь у нас бизнес на троих. В месяц по 20–25 тысяч выходит, а летом – еще больше.
   Свой бизнес-план она давно выполнила и перевыполнила. Уже написала новый. Читаю: «1. Открыть собственный сувенирный магазин. 2. Давать уроки гончарного мастерства всем желающим».
   – Нурия Яхьевна, со вторым пунктом вы, по-моему, немного перемудрили. Зачем вам конкурентов плодить?
   – Я уже тоже об этом подумала. Точнее, мне добрые люди объяснили. Ведь после того, как я села на сувениры, две мои бывшие коллеги по школе ремесел тоже этим делом занялись. Они мне и говорят: «Ты чего, с ума сошла?! Мы пока рынок более-менее втроем делим, а если нас станет тридцать три, чего делать будем? Поэтому этот пункт мы уже скорректировали: за гончарный круг будем сажать только туристов. Они же любят все потрогать – вот пусть и трогают. Минута – десять рублей. Нет, двадцать.
   На обратном пути у водителя завибрировал телефон. В трубку рыдает подруга: «Сократили!» До сих пор она занимала почетную должность оператора котельной, получала восемь тысяч в месяц. Самое время становиться нормальным человеком.

Репетиция оркестрика

Можно ли построить семью по законам оркестровой ямы

Человек, которого зовут Николай Николаевич Николенко, не может быть плохим человеком. Тем более если в его доме все время звучит какофония разыгрывающегося оркестра и это его не бесит, а даже, наоборот, радует. Дело в том, что музыкальный инструмент для семьи Николенко – это главный инструмент воспитания. Через медные трубы их семейного оркестра прошли шесть родных детей и тридцать приемных. Все стали нормальными людьми. Как дует в трубы семья Николенко, видела вся страна: оркестр из станицы Афипской Краснодарского края вызвал фурор на церемонии открытия «Семьи года». Собачка Нафтик, которая когда-то познакомила Николая Николаевича с его будущей женой Людмилой, и представить себе не могла, какую кашу она заварила.

Про собачку

Ее уже нет в живых. Даже порода Нафтика осталась неизвестной. Маленькая такая шавка, нервная и визгливая, но было у нее одно громадное преимущество: она умела безошибочно разбираться в людях.
– Я гостила у подруги в Краснодаре, и она попросила меня с ее собачкой в сквере погулять, – вспоминает Людмила Петровна. – И еще наказала: место у нас тут неспокойное, поэтому, если кто подойдет, ты смотри, как Нафтик реагирует. Если начнет на того человека сильно лаять, лучше с ним не разговаривай, а потихоньку отойди. И вот я вижу – идет в мою сторону такой здоровенный матрос: красавец, брюки клеш, улыбка голливудская. У меня аж дыхание перехватило, а Нафтик вдруг как начал верещать – не остановишь. Делать нечего, пришлось ретироваться. Проходит еще минут десять, и подгребает ко мне невзрачный такой паренек вида колхозного и спрашивает: «Девушка, можно с вами познакомиться?» А Нафтик, подлец, молчит. Я уж его и ногой подталкиваю – мол, собачка, очнись. Но потом вижу – нет, это его принципиальная позиция. Так и познакомились.

Про мозговую лень

   Гапоновы, Сергеевы, Светлановы, Сванидзе, Балаган, Недосековы – это начало длинного списка, состоящего из фамилий тех, кто в семейном оркестре Николенко получил правильный душевный настрой на всю жизнь. Сюда приходили дети с напряженными глазами, подорванной психикой, были такие, кого биологические родители держали дома на цепи, как собаку. Были шестеро детей с диагнозом олигофрения, но теперь он снят со всех шестерых: оказалось, что медики просто приняли за врожденное слабоумие крайнюю социальную запущенность этих детей.
   – Это сейчас, когда к нам приходят новенькие, они вливаются в уже отлаженную систему и быстро исправляются, – говорит Николай, – а когда у нас все начиналось, приходилось иметь адское терпение, чтобы добиться результата. Практически все дети воровали, обманывали, и делали это без малейшего зазрения совести – ни за что не догадаешься, кто именно украл и говорит неправду. Потом они научились воровать и обманывать так, что по ним это стало видно. Ведь когда нормальный ребенок делает что-то не то, скрыть это у него никогда не получится. Он становится как будто какой-то двойной. Наконец мы добились того, что наши дети стали совсем нормальными. У них изменилось все – походка, глаза, даже лицами они постепенно становятся похожи на нас и друг на друга.
   – Папа, а почему у меня ногти раньше медленно росли, а теперь стали расти быстрее? – пристает к родителям тенор Миша Грибков.
   – Это потому что ты стал больше бегать и меньше заниматься музыкой, – педагогически верно шутит Николай Николаевич. – Когда мозги у человека мало работают, то весь ум у него уходит в ногти.
   Четверо Грибковых оказались в семье Николенко недавно. Они еще не совсем отошли от потрясения, которое испытали всего год назад: прямо на их глазах в пьяной драке погиб их отец. Но потихоньку они втягиваются в коллектив и уже делают успехи. Старший Михаил недавно занял третье место на конкурсе в Туапсе: он там пел «Реве та стогне Днипр широкий».
   – Знаете, какая главная проблема человечества? – спрашивает меня Николай Николаевич.
   – Есть много вариантов ответа на этот вопрос.
   – Мой вариант такой: мозговая лень. Люди не любят думать – от этого и сами страдают, и доставляют страдания другим. В любых обстоятельствах самый честный и правильный путь – он и есть самый эффективный. Надо только напрячь мозги и верно его вычислить.
   – А оркестр – это навроде калькулятора?
   – Не люблю калькуляторы. Оркестр – это, скорее, формула. Уравнение со множеством неизвестных. Попадая в это уравнение, любая величина находит свое место. В нем сочетаются свобода личности и жесткий гармонический строй. Приходя в оркестр, ребенок оказывается в безвыходном положении и в то же время обретает свободу действия. Правда, эта свобода ограничена свободой партнера, но ведь и в жизни все происходит именно так. Если ты играешь плохо – это сразу слышно. Если ты совсем не играешь – это тоже слышно. Ты вынужден играть хорошо – иначе потеряешь уважение окружающих.
   – У психиатров это называется «коллективная терапия».
   – Возможно, но мы к этому пришли как-то интуитивно. Просто оркестр оказался единственной доступной для нас возможностью воспитать такое огромное количество детей.

Про альпинистов, которые не смотрят в пропасть

   Людмила Петровна в оркестре играет на барабане. В семейной жизни она тоже задает ритм всему дому.
   – До тридцати лет у нас с Колей был всего один ребенок. Больше я не хотела. Жили мы как все – делали карьеру, все чего-то ждали, к чему-то готовились, а потом вдруг поняли, что очень многого можем уже просто не успеть.
   – И как начали рожать…
   – Ну, после тридцати уже особо не порожаешь. Мы просто хотели девочку, а первые пятеро детей оказались мальчиками. Настя появилась на свет, когда мне было уже 36 лет, и врачи сказали, что мой организм больше не выдержит. А хотелось еще. Мы только в том возрасте начали по-настоящему понимать, что такое дети.
   – И что они такое?
   – Даже не знаю, как объяснить… Да это и не требует определения. Это главное звено в цепи существования. Как воздух для организма. Как камертон для инструмента.
   Людмила хорошо усвоила поговорку о том, что мужчина в семье – голова, а женщина – шея. Куда она повернет, туда голова и смотрит. Когда семнадцать лет назад она предложила мужу взять детей из детдома, он ответил: «Дело твое. Если справишься – бери. Мне еле хватает времени деньги зарабатывать». Уже через неделю после того, как Николенко взяли первых шестерых приемных детей, стало ясно: такое дело может быть только общим. Муж схватился за голову, но было уже поздно. Чтобы не сойти с ума, пришлось пересматривать всю методологию получения доходов. Было бы у Николенко один-два ребенка, работал бы их папа до сих пор в структурах ЖКХ. А когда оказалось, что семья требует уйму времени, пришлось волей-неволей становиться преуспевающим бизнесменом. Сейчас у Николая Николаевича своя фирма, занимающаяся пассажирскими перевозками: на него работают десять человек и шесть «газелей».
   – Сначала мы взяли из детдома шестерых, – продолжает «шея» Людмила Петровна, – а потом видим, что дети тоскуют по своим братьям и сестрам, раскиданным по другим детским домам. Стали их разыскивать и собирать в своей семье. В итоге к середине девяностых у нас уже 27 детей получилось.
   – Вообще-то в те годы люди не знали, как самих себя прокормить.
   – А мы этих трудных времен как-то и не заметили, – разводит руками «голова» Николай Николаевич. – То есть нам, конечно, было трудно. Даже очень трудно. Но это все были какие-то рядовые трудности, которые надо было решать здесь и сейчас. И мы их решали. Взяли, например, под постройку дома кредит на заводе, где работала Людмила. Восемьдесят тысяч рублей. Это в те времена была огромная сумма, нам ее на пятьдесят лет расписали. А потом инфляция весь наш долг съела – ну и слава Богу. Построили большой дом, стали хозяйство подсобное налаживать, свиней завели – сорок поросят у нас было. А о том, что в стране кризис, что экономика на волоске, думать было просто некогда. Мы в те годы походили на правильных альпинистов, которые карабкаются по отвесной стене, но не смотрят в пропасть, а думают лишь о том, за какой уступ схватиться в следующую минуту. Так и поднялись.

Про главное

«Мы играем вместе, объединенные лишь взаимной ненавистью, как распавшаяся семья» – это слова дирижера из фильма Федерико Феллини «Репетиция оркестра». Его музыканты взбунтовались против своего руководителя. Люди, способные вместе воссоздать божественную гармонию, еще полчаса назад говорившие проникновенные слова о музыке и своих инструментах, предаются разрушению, поднимают руку друг на друга; репетиция превращается в звериное безумие: под роялем занимаются любовью, белые стены зала разрисовываются заборными надписями, звучат выстрелы. Тщетно дирижер призывает музыкантов продолжить репетицию, повторяя, что «только ноты спасут нас». Многие кинокритики полагают, что этот фильм – самое краткое и точное изложение истории двадцатого века. Распад живого гармоничного коллективного сознания на миллионы мертвых независимостей – никому не нужных, даже себе самим.

Музыканты из семейного оркестрика Николенко почему-то не бунтуют и не разбегаются. Сейчас в нем играют 12 воспитанников, еще 22 уже выросли и живут взрослой жизнью – кто учится, кто работает, а кто уже и детей воспитывает, но хотя бы раз в месяц собираются и играют все вместе – чтобы новенькие знали, к чему стремиться. Четверо уже получают музыкальное образование, в том числе и родной сын Николенко Алексей. Он учится в Краснодарской консерватории, играет на трубе, репетирует по пять часов в день. Самые младшие воспитанники семьи Николенко, Вовчик и Виталик, в это время не выходят из его комнаты и слушают как зачарованные. Их уже пускают на репетиции, но пока им доверяют только игрушечные саксофоны. Они ждут не дождутся наступления семи лет, когда получат настоящие инструменты.
– На первый взгляд труба кажется очень простой, но на самом деле это самый сложный духовой инструмент. – Двадцатичетырехлетний Алексей дает первый урок младшим братьям, а заодно и мне. – Непосвященные думают: чем больше у инструмента клавиш, тем труднее на нем играть. На самом же деле в точности наоборот – саксофон, например, очень простой инструмент, на нем можно легко играть даже после паузы в год или два. Труба же требует постоянного общения, она очень капризна, играть на ней можно, только обладая мощнейшим спокойствием духа. Не позанимаешься месяц – и приходится заново вспоминать все комбинации клавиш. У меня трижды уже были срывы, хотелось порвать с этим делом, но потом снова возвращался и начинал работать.

Про ежиков и зайчих

   Когда Николенко пришли в местную музыкальную школу, преподаватель Виктор Ходоковский обрел второе дыхание.
   – Я уже почти смирился с тем, что оркестровая музыка в нашем районе никому не нужна, – вспоминает Виктор Владимирович. – Вот в Германии, например, в каждом городке есть свой оркестр, а у нас люди почему-то не хотят играть под управлением дирижера. В музыкальной школе пользуются популярностью лишь индивидуальные музыкальные инструменты. И вдруг приходит ко мне целый коллектив с гарантией стопроцентной посещаемости. Я был просто счастлив. Через год мы начали гастролировать по району, и дети расцвели. А после недавней поездки в Кремль на церемонию открытия Года семьи я еле успеваю за их энтузиазмом. Недавно вышли на меня с предложением «взять повышенные обязательства» – создать не простой, а поющий оркестр. Как у Утесова.
   В музыкальной школе Николенко занимаются по вторникам и пятницам. Остальные дни с ними репетирует Лена Фатхуллина.
   – Сейчас ей уже двадцать пять, а когда-то она сама пришла к нам в семью забитым ребенком, – говорит Людмила Петровна. – В детских домах таких называют «ежиками».
   Теперь Елена совсем не ежик, а нормальная, довольная, в меру упитанная зайчиха. Даже немного беременная.
   – Мы уже второго ждем, – улыбается бывший «ежик». – А когда я окончу колледж культуры, мы с мужем тоже заведем свой оркестр. И детей из детдома возьмем на воспитание. Мы уже решили. Сначала – немного, а там видно будет.
   – Немного – это сколько?
   – Ну, человек пять-шесть.
   – О Боже!
   – Муж сначала тоже так отреагировал. А потом подумал и говорит: «Дело твое. Если справишься – бери. Мне еле хватает времени деньги зарабатывать».
   Лена стучит дирижерской палочкой по пюпитру, дети наперегонки хватают трубы и занимают свои места. Сначала оркестр должен разыграться. Упражнение первое – гамма. Все вместе должны стройно брать ноту за нотой. Юные оркестранты набирают в легкие воздух и пару секунд дружно тянут ноту «до». С нами чиновник из местного управления образования – он зачем-то вскакивает с места, но тут же, виновато улыбаясь, снова садится на стул. Привычка. Именно с этого длинного «до» начинается гимн России.

Возвращение в Урюпинск

Почему Володя по кличке Трамвай вернулся в Урюпинск из Майами, а его друг Олег вообще никуда не уехал

Время действия – вторая половина девяностых годов двадцатого века. Место действия – город Урюпинск, Волгоградской области, и город Майами, штата Флорида. Главные действующие лица: Владимир Кондратенко, предприниматель, занимающийся закупкой и сбытом сельхозпродукции. Кличка Трамвай досталась от старшего брата, которого так прозвали за прямой и неуступчивый характер. После дефолта 1998 года Володя устал жить в России и уехал в Америку. Спустя три года он устал жить в Америке, вернулся в Урюпинск и офигел. Его друг детства Олег Горшков, заместитель мэра Урюпинска по экономике, финансам и стратегическому планированию, все это время делал из Урюпинска Майами. Осталось совсем немного.

Обретение козла

   И еще есть некий грек. Вернее, был. Его имени и фамилии уже никто не помнит. Грек приехал из Греции в Урюпинск в далеком 1993 году по какому-то мелкому деловому вопросу. Решив с греком его деловой вопрос, начальники принялись водить грека по городу и показывать достопримечательности. Подвели и к памятнику Ленину. «Вообще-то на этом месте должен был стоять козел, – пошутил мэр Валерий Сушко. – Точнее, коза. Потому что она нас кормит, поит и одевает. У нас в Урюпинском районе водится особая коза – пуховая. Ее не доят и не едят, она только пух дает. А стоит только эту козу вывезти за пределы района – тут же вырождается».
   – Так и поставьте памятник козе, – ответил грек со свойственным греческому языку придыханием. – Чего вы стесняетесь?
   Тут же выяснилось, что Валерий Павлович и сам давно мечтал о гранитной козе, но боялся первым об этом заговорить – еще примут за идиота. А после грека – можно.
   Это был первый шаг Урюпинска в сторону Майами. Примерно тогда же Володя по кличке Трамвай впервые посетил США. Потом еще раз, потом еще. А потом и вовсе уехал туда жить. А Олегу Горшкову, с которым Володя жил в одном дворе, в то же время предложили хорошее место в Канаде. Он долго думал, но в конце концов отказался. Остался в Урюпинске. Недавно Володя вернулся, но встретиться им все никак не удается. То у одного сделка, то у другого совещание. Совместное интервью – хороший повод.

Обретение гражданства

   Мы забили стрелку в кафе под названием «Элита». Это второе по престижности заведение в Урюпинске. Трамвай подъехал вовремя – на своем джипе, который он привез из Америки. Сначала переправил по морю, потом гнал через всю Европу.
   – А не легче было там его продать, а здесь купить новый?
   – Этот куплен в Америке. В нем я уверен. А здесь никогда не знаешь, что тебе продадут.
   Американские обороты речи, интонационные завитушки в конце фраз и изменившийся на почве «Макдоналдса» овал лица – это Володя привез вместе с джипом. До Америки Трамвай был обычным урюпинским предпринимателем – порядочным ровно настолько, насколько позволяло время, в которое он жил. По закону – не пойман – не вор, по понятиям – честный фраер. После Америки Трамвай стал выглядеть как маменькин сыночек в вечерней школе для рабочей молодежи.
   – Володя, вас земляки еще не заклевали?
   – Те, с кем я работаю, люди в основном адекватные. А людей глупых и в Америке хватало. Некоторые думают, что я за океаном крупно попал, вот и сбежал оттуда. Но эти слухи развеются, когда я в следующий раз туда поеду.
   – Опять в Америку! Зачем?
   – У меня там остался бизнес. Через полгода я получу вид на жительство.
   – А зачем вам там бизнес? Вы же вернулись.
   – Я понял, что постоянная жизнь в Америке – не для меня. Но я не склонен смотреть на ситуацию так: или ты весь здесь, или ты весь там. Я буду жить в Урюпинске, но деловые интересы у меня теперь есть и за океаном. У меня доля в нескольких пусть мелких, но успешных предприятиях. А кроме того, я хочу, чтобы у моих детей был выбор – Россия или Америка.
   – Зачем им выбор? А вдруг они не выберут Урюпинск?
   – Значит, будут американцами. В любом случае, что бы они ни выбрали, они будут активными гражданами своей страны. Понимаете, наша проблема сейчас в том, что «россиянин» – это пассивное гражданство. Большинство называются россиянами просто потому, что иного не дано. Преодолеть эту гражданскую пассивность можно, если у тебя есть выбор и ты его делаешь в пользу России. В сущности, три года жизни в Америке я потратил именно на это. До Америки меня мучило ощущение, что я чего-то упускаю – большие возможности, большие деньги. Ты можешь делать что-то супер, а вместо этого сидишь в Урюпинске. За три года в США я понял – там все то же самое. Все по-другому, но все то же самое.
   Зазвонил мобильный. Звонила жена. Некоторые фразы в семье Кондратенко до сих пор произносят на английском, поэтому наши соседи по кафе недоуменно оглядывались. Володя говорил долго и громко, а в конце сказал: «Бай».
   – Сначала в Америке казалось, что все по-другому, – продолжил Володя. – Там, например, совсем нет национализма, и это шокирует. Даже после 11 сентября в Майами было всего несколько случаев открытой неприязни к арабам. В ресторан люди ходят покушать, а не водки нажраться. Зато почти все курят траву. Это меня тоже шокировало. Менеджеры, водители, даже учителя курят. Но никто не скуривается. Могут всю жизнь курить и всю жизнь держать норму. А у нас – убиваться так убиваться. Но больше всего удивили пенсионеры: это абсолютно счастливые люди. У нас повсюду беззаботная молодежь и озабоченные старики, а там наоборот – молодежь думает, как заработать на жизнь и старость, а пенсионеры оттягиваются по полной программе. Еще удивило, что на улице отыскать симпатичное лицо очень трудно, у них красивые люди только в телевизоре. Некоторые русские эмигранты шутят: Америка – прекрасная страна, в которой живут уроды, а Россия – уродская страна, в которой живут красивые люди…
   Володя обеспокоенно посмотрел на часы. Горшков почему-то серьезно опаздывал.
   – …Но уже через полгода жизни в Америке понимаешь, что здесь все то же самое. Даже в том, что касается бизнеса. Да, там нет государственного рэкета. Но есть проблема кадров. Очень трудно найти добропорядочного работника. Воруют не меньше, чем у нас. Чтобы держать приличный магазин, нужно нанимать спецменеджеров, закупать скрытые видеокамеры – расходов не меньше, чем на пожарных, санэпидстанцию и ментов, вместе взятых. Да, там можно быстро открыть предприятие, но из-за пробок на улицах получится не быстрей, чем здесь, в Урюпинске. И в бытовом плане у нас много общего. Да, в Америке живут лучше, чем в России. Но перепад уровней жизни в больших городах и в провинции такой же, как у нас. Да, там в поликлиниках и больницах нет проблем с аппаратурой, вовремя могут поставить любой диагноз. Но от рака умирает народу не меньше.
   Технологическое оснащение не спасает от законов природы. Я видел там людей, которые заработали себе на яхты и самолеты. И что? У одних нет времени, чтобы на них кататься, у других – здоровья. В Америке я понял, что сила не в деньгах.
   – А в чем? Неужели в правде?
   Володя рассмеялся. Секунды три он смеялся от души, а потом еще секунды две – немножко принужденно, по-американски.
   – Я не ставлю для себя вопрос так: где правда. Для меня Россия и Америка – не враги и даже не конкуренты. Главное, что я понял в Америке, можно сформулировать так: никогда в моей жизни не будет такого периода, когда я смогу спокойно курить бамбук. Даже если я буду вкалывать без выходных. Всю жизнь придется колотить шишку. И оттого, что эта шишка будет не на тысячи, а на миллионы долларов, легче не станет. Важнее – стабильность, достаток и покой. Так что надо просто делать лучшее, что ты можешь, и не забывать про личную жизнь. Больше времени посвящать жене, семье, детям… Родине, в конце концов.
   Мы подождали еще минут пятнадцать, но Горшков так и не появился. Володя пожал плечами и уехал, всем своим видом показывая, что в Майами такого не случилось бы.

Обретение харизмы

   Заместитель мэра Урюпинска Олег Горшков приехал минут через десять, извиняясь: затянулось совещание у мэра. Еще больше он опечалился, когда узнал, что Трамвай уехал.
   – До Америки такого не бывало – обязательно дождался бы. Ну да ладно. В основном Америка пошла ему на пользу.
   Горшков – потомственный казак. Но если казаку окончить Академию государственного управления при Администрации Президента и отрастить не только усы, но и бороду, то получается человек вполне респектабельной внешности.

   – Я раньше очень хотел стать начальником, – говорит Горшков, – но никак не получалось. А потом расхотел, и как-то само собой получилось. Об этом хорошо написано у Пауло Коэльо в «Дороге к счастью».
   История города Урюпинска практически разделилась на две эпохи: до вышеупомянутой гранитной козы и после. До – Урюпинск был скучным, грязным, экономически слаборазвитым провинциальным городком, комплексующим из-за анекдота про «Брошу все и уеду в Урюпинск». Поставив памятник козе, урюпинские власти как будто переломили в себе какой-то комплекс, осознали, что анекдот – это ценнейший подарок судьбы, что он будет кормить их город еще не одно десятилетие. И уже кормит.
   В магазине «Ромашка» местная трикотажная фабрика на ура продает майки с надписями: «Брошу все и уеду в Урюпинск», «Урюпинск. Я там был…», «Меняю Москву на Урюпинск», «Я, Урюпинск и семеро козлят». Сам город, как Диснейленд, увешан растяжками и стендами. На въезде, например, висит такой: «Кто не бывал в Урюпинске, тот не знает России». Плакатов типа «Я люблю тебя, мой Урюпинск» или «Урюпинск, вперед!» – десятки. Но больше всего отличились работники урюпинского УВД. На своем здании они крупными буквами написали: «Урюпинск – это мы!»
   – Раньше у нас в городе висел единственный плакат, – вспоминает Олег Горшков. – «Урюпинск – символ российской глубинки». Году в девяносто шестом мы с мэром проезжали мимо, остановились и посмотрели на него
   повнимательней. «Слушай, Геннадьич, – говорит мэр. – По-моему, фигня какая-то». Я посмотрел и говорю: «Мне тоже кажется, что фигня». А надо всего-то изменить два слова, и получится не фигня: «Урюпинск – столица российской провинции». Это был первый наш опыт стратегического планирования.
   Мимо кафе на большой скорости проехал джип Трамвая Кондратенко. И не остановился. Олег не заметил, а я не стал его расстраивать.
   – Сейчас в малых городах происходят очень серьезные процессы. Становление российского капитализма началось с мегаполисов. Сначала в Москве и Питере, потом в городах-миллионниках, затем в городах с населением свыше ста тысяч человек. И только к концу девяностых начали шевелиться урюпинские. Недавно мы участвовали в соросовском конкурсе «Малые города России». Что там творилось! Одни позиционировали себя как исторические, другие – как традиционные купеческие центры, третьи – как наукограды. А мы – просто Урюпинск. Этого оказалось достаточным для победы. Сейчас руководители малых городов начали понимать: либо их судьба – становиться селами, либо надо что-то делать. Это ведь очень интересный вопрос – почему города появляются, поднимаются, расцветают, а потом вдруг хиреют и исчезают? Почему были Великими Ростов, Устюг, Великие Луки, а теперь это лишь памятники истории? Я думаю, у каждого города своя миссия. В какой-то момент он может совершить маленькую стратегическую ошибку, которая приведет его к вырождению. Город – он как человек. Ты можешь быть прирожденным парикмахером, а зачем-то полез в инженеры – и все, жизнь не удалась.
   – У Урюпинска жизнь вроде как не удалась еще в зародыше. От Москвы всего ночь езды. Откуда такая репутация?
   – Мы находимся в самом центре так называемой мертвой экономической зоны. Отсюда в какую сторону ни поедешь – до ближайшего областного центра более трехсот километров. Волгоград, Ростов-на-Дону, Воронеж, Пенза, Тамбов. Но таких мертвых зон в России не меньше, чем живых. Почему именно Урюпинску досталось? Думаю, название сработало. Анекдот, скорее всего, придумали московские интеллигентские снобы. Если бы они были немножко поумнее, знали бы, что Урюпинск – это всего лишь словосочетание «у руба». То есть возле оврага. Сначала Урюпинск был Урубинском.
   – И как вам живется в вашей мертвой зоне возле оврага?
   – Мертвая зона – это может быть проклятием, а может – шансом. Шанс заключается в том, чтобы перетянуть экономические интересы отдаленных районов всех прилегающих областей на себя. Чтобы тамошние предприниматели вместо того, чтобы мотаться с товаром по соседним областным центрам, съезжались бы сюда, в Урюпинск, – на нейтральную территорию. И тем самым экономили бы на доставке. Собственно, этим наш город и жил до революции – здесь была Покровская ярмарка, третья по величине в стране, крупнейший экономический узел южной России. Вот ее-то мы сейчас и возрождаем. Вот смотрите.
   Горшков достал майку местного производства – такой я не видел в магазине «Ромашка». На ней – треугольник, вершины которого – Урюпинск, Москва и Париж. Такой маленький-маленький Париж, чуть побольше, но тоже маленькая Москва. И огромный такой Урюпинск.
   – Упрощенная карта будущей Европы, – улыбнулся Горшков. – Вы зря смеетесь. Москва когда-то была таким же центром мертвой экономической зоны: она находилась между Киевской и Владимиро-Суздальской Русью. Что такое теперь Суздаль и что такое Москва?
   Я надел фирменную майку, и мы пошли в тир. В Урюпинске есть классный тир. В нем пульки по пятьдесят копеек и всегда играет классическая музыка. А среди мишеней – статуя Свободы. И в нее попасть труднее всего.

5. Наша земля

   Мерзлота обетованная
   Клюня и Кюльмялуома
   Одна восьмая миллиметра
   Топ-топ-менеджеры
   Иноки моря

Немного личного

   Однажды в России

   Сейчас я расскажу две истории о том, с чего начинается Родина.
   Это было шестнадцать лет назад. Я находился в поселке Гуково Ростовской области, в самом эпицентре неспокойного Донбасса. Шахтеры там в ту пору бастовали, лидеры местного профсоюза пребывали в затяжной голодовке, молодые девушки торговали собой на трассе, а я приехал делать обо всем этом репортаж, это была моя первая командировка.
   Прямо на вокзале меня угораздило познакомиться с наркокурьером, который возил ханку из Украины. Наркокурьер оказался еще и наркоманом и со свойственной его измененному состоянию активностью вызвался мне помогать, чем чуть не испортил всю командировку. Он караулил меня каждый вечер возле гостиницы, приводил на интервью каких-то ненужных людей, оставлял в гостиничном ресторане счета, объясняя официантам, что человек из такого-то номера заплатит, а когда я настойчиво попросил его исчезнуть из моей жизни, обиделся, назвал меня «мухомором», но никуда не исчез, а наоборот – стал помогать еще больше.
   Впрочем, на третий день нашего мучительного общения наркоман все-таки пригодился и устроил интервью с одним из «генералов» – так в те времена называли в шахтерских поселках топ-менеджеров угольных компаний. Как оказалось, сделать это уважаемому наркоману было не так уж и сложно, поскольку он приходился «генералу» родным племянником.
   Гостопменеджер назначил встречу на окраине Гукова, в заведении, которое «не для всех». Находилось оно в «сиротском хуторе» – так шахтеры называли район, где прямо пропорционально задержке их зарплат плодились краснокирпичные особняки накопителей первоначального капитала. Над входом в заведение не было никакой таблички, да и сама дверь была из разряда тех, мимо которых пройдешь и не заметишь, – из грубого железа, выкрашенная черной краской, с простейшим кодовым замком (охранных видеосистем тогда еще не было). Внутри – полный комплект грубых удовольствий: официантки топлес, прейскурант на бой посуды, стриптиз с дополнительными опциями, в соседнем помещении сауна, все дела. Контингент в заведении не для всех был соответствующим: трезвее пол-литра – никого. Некоторые посетители сидели прямо в трусах. Из женщин, кроме проституток, только любовницы. Впрочем, мой собеседник, немолодой уже человек с остатками советской совести, тут же отвел меня в отдельную комнату и даже извинился, объяснив, что вообще-то он все это глубоко презирает, но кроме, как здесь, встретиться ему со мной просто негде. На работе будет нарушено инкогнито, а в заведениях «для всех» шахтеры могут и морду набить: четыре месяца без зарплаты кого угодно сделают Рэмбо.
   На этом, собственно, завершается моя первая история и начинается вторая.
   Это было уже минувшим летом. Я находился в портовом поселке Ванино на берегу Татарского пролива. Погода здесь все такая же, как в великой гулаговской песне, а вот все остальное в жанр никак не вписывается. Инвестиции в местный порт идут косяком, новые грузовые терминалы вылупляются, как крокодильи яйца, РЖД недавно пробили Кузнецовский тоннель, и теперь грузопоток по БАМу стремительно удваивается, а на противоположном берегу ванинской бухты, будто рыцарский замок, взгромоздился один из самых современных в России деревообрабатывающих комбинатов, «Арка-им». В результате местные безработные на вопрос, почему они безработные, говорят, например, так: «Я сварщик шестого разряда, а мне всего 27 тысяч в месяц предлагают. Кто ж за такие деньги будет каждый день пахать?!»
   В Ванине к нам тоже прилип один местный житель – Москалев Владимир Иванович. Разумеется, он совсем не наркоман, а наоборот – один из богатейших и уважаемых в районе людей, занимается лесом. Зачем же он к нам прилип? А затем, что Владимиру Ивановичу, во-первых, скучно, а во-вторых, обидно. Причем не за себя, а за тюленей. Дело в том, что в паре километров от Ванина есть остров Токи, весь покрытый живыми нерпами. Они тут тусуются многие тысячелетия, но недолго им осталось: очередной инвестор собирается построить в этой акватории грузовой терминал, и права ластоногих в его планы никак не вписываются. И всем на это наплевать, кроме Москалева: он построил себе прямо напротив острова скромненькую деревянную дачку, установил там системы наблюдения и сказал, что это его Малая Земля и остров он без боя не сдаст. Дабы рассказать о своих планах подробнее, он и пригласил нас с фотографом в заведение на окраине Ванина, которое «не для всех».
   Когда я услышал эту формулировку, я вжал голову в плечи, потому что вспомнил и дверь в Гукове, и множество других подобных дверей, которые мне приходилось открывать и закрывать не только в девяностые, но и в ранние нулевые. Здесь я менее всего ожидал увидеть нечто принципиально иное. Особенно когда мы подъехали на какую-то апокалиптическую автобазу и взялись за ручку железной пролетарской двери безо всякой вывески.
   И что же мы видим внутри? Внутри мы видим даже не Москву. Внутри мы видим Европу. Скромное, но аккуратное, бережно обустроенное помещение. Большинство посетителей сидят либо в полном одиночестве, либо тет-а-тет со своими ноутбуками. Официантки в джинсах и майках с длинным рукавом, работают быстро, но ведут себя достойно и независимо. Редкие компании ведут себя тихо – видно невооруженным глазом, что они пришли сюда не зажечь, а мирно отдохнуть и заодно решить какие-то деловые вопросы. Все – люди трудоспособного возраста, некоторые одеты в стиле «европейский миллионер», и кавычки здесь я поставил совсем не к месту. Потому что вон, например, за соседним столиком сидит владелец того же «Аркаима», сейчас допьет свое пиво и поедет домой, в хрущевку, которую снимает здесь уже много лет.
   Зачем здесь этот островок европейского аскетизма? А вот зачем. Ванино хоть и небольшой поселок, но здесь в командировках бывает много богатых людей, да и своих небедных хватает. Рядом Япония, Южная Корея, США. Все местные рублевые миллионеры и миллиардеры там тысячу раз перебывали. И как-то так получилось, что в какой-то момент они вдруг осознали: из всех заведений в Ванине их не устраивает ни одно. Слишком шумно, слишком роскошно, слишком грубо. А хотелось бы ее – тихой, спокойной, никому не заметной простоты. И тогда эти люди создали ее себе здесь – за черной дверью на старой автобазе.
   Шестнадцать лет назад здесь было тоже много чего. Шестнадцать лет назад братки из ОПГ «Общак» ходили по Ванинскому порту, как по своей уборной, встречали паромы с японскими машинами и по беспределу брали мзду. А кто отказывался платить – зарывали в землю. И тогда здесь тоже были заведения не для всех, и в них тоже дымился сплав из 6…Й и внезапно разбогатевших идиотов. И некоторые из тех, кто был там и тогда, теперь здесь и сейчас. Только теперь они сидят за компами, смотрят «Фейсбук», а если и разговаривают, то о том, как спасти тюленей с острова Токи.
   Все-таки наша страна за это время прошла длинный и очень интересный путь. Может быть, мы ушли недостаточно далеко и не совсем туда, куда хотели, но нам есть что вспомнить, и нам было интересно вместе. Мой любимый фильм – «Однажды в Америке». Потому что до сих пор никто почему-то не снял «Однажды в России». Потому что слишком мало в стране людей, для которых Родина уже началась.

Мерзлота обетованная

Почему, чтобы остаться русским, надо стать похожим на юкагира

1570 год. Великий Новгород времен Ивана Грозного. Зверствует опричнина. Тысячи новгородцев садятся на корабли и уходят по северным морям на северо-восток в надежде обрести свою обетованную землю. Продвигаясь вдоль побережья, они заходят на зимовье в устья северных рек, многие остаются там навсегда. Почти все подобные поселения со временем были либо уничтожены эпидемиями, либо вырезаны местными племенами, либо полностью ассимилировались с ними. Исключение – поселок Русское Устье, расположенный на северо-востоке Якутии в устье реки Индигирки. Среднегодовая температура – минус пятнадцать, летом около нуля. «Местные русские» (так обозначена их национальность в паспорте) не сильно изменились с тех пор, как покинули Великий Новгород пять веков назад.

Старик и время

   – Перво ниохто не был, ни людей, никого, бул только дух на небесах, и от этого духа основался человек, и он там жил, на небесах. Он думает, этот человек: должна ведь быть жемля. Он посмотрел вниз – а там Моро – и увидел: чего-то чернеет одном мести. Вот он к нему жближился, этому месту, и увидел: гагара на море плавает. Стал он ш ней баять (он тоже, этот гагара, как швятой): «А ты знаешь, агде жемля лежит?» – «Я думаю, внутри есть, очень далеко», – отвечат гагара. «Как-нибудь не могом ли достат жемли?» – человек шпрашиват…
   Старик Шахов обмакнул юколу в соль, глотнул чаю, прикурил потухший «Беломор» и просто посмотрел на меня:
   – Понимаешь хоть, о чем я говорю?
   – Со слуха как-то не очень. Может, на русский перейдете?
   Старик рассмеялся:
   – А я и говорю на русском. Если я баять начну по-досельному, вообще иностранцем стану.
   Потихоньку Иннокентий Иванович все-таки подстроился под мою речь и заговорил почти без акцента.
   – Гагара нырнул, и долго его не было, наконец выплыл – пустой. «Есть, говорит, земля, но достать сил не хватило». Тогда дух прибавил ему силы – и вынес гагара землю на себе. А дух взял ту землю и дунул по всему свету. Где упало больше, там стали горы, курганы, где меньше – суша, а море морем осталось.
   Это Священное Писание по-русскоустьински. Четыреста лет его передавали из уст в уста от поколения к поколению, что-то забыли, что-то добавили. Шахов рассказывал его не меньше часа. Про то, как гагара стал строить престол выше, чем у духа, и пришли к гагаре апостолы с предупреждением. Про то, как гагара их не послушал, и тогда сдунул дух гагарин престол в море и сказал: «Будь ты Сатанаил!» Такая вот Книга Бытия.

В тихом балагане

   Шахов – один из самых старых жителей в Русском Устье. Он живет в Лабазном – это самая дальняя русская заимка на Индигирке. От нее тридцать километров до Северного Ледовитого океана, но его холодное дыхание чувствуешь даже здесь. Иннокентий Иванович поселился в Лабазном в 1940 году, когда ему было пятнадцать лет, и с тех пор живет безвыездно. Шестьдесят пять лет одиночества.
   Всего в протоках Индигирки разбросано 29 заимок, и на каждой свой Иннокентий иванович. Большой поселок многие местные русские навещают лишь для того, чтобы сдать рыбу и решить какие-нибудь вопросы. Так было всегда.
   Если заменить у берега моторку на традиционную русскоустьинскую лодку-ветку, то заимка Шахова будет выглядеть так же, как век, и два, и три назад. Юрта, лабаз для хранения сетей и грузил из мамонтового бивня и несколько шалашей из бревен. Дрова здесь ценятся на вес золота. Их река приносит весной с верховьев, и если в этот период заболел или просто поленился, можешь тут же ложиться и помирать. Иногда бревна сами собой собираются и плывут по реке большим скопищем. Это называется Божий плот.
   Юрта (ее еще называют балаганом) – традиционное жилище местных русских. Это полуземлянка-полуизба, очень тесная и душная, поскольку окна в ней не открываются, а дым из камелька, что в углу, безо всякой трубы уходит в отверстие в крыше. Она сложена из вертикальных бревен, сверху покрыта кусками дерна, а щели между ними замазаны глиной. Раньше вместо стекол в окна вставляли налимью кожу, а зимой – толстый кусок льда.
   За день лед изнутри покрывался инеем, который каждое утро соскребали специальным скребком. Помните, у Пушкина: «Жил старик со своею старухой у самого синего моря. Они жили в ветхой землянке ровно тридцать лет и три года». Это он про балаган.
   – Иннокентий Иванович, а вам тишина не мешает?
   – А здесь не тихо. Здесь ветер с океана все время дует.
   – А тоска?
   – Тоска – это смерть. Если затоскуешь, тут же помрешь. Сейчас просто рыба уже прошла, а то, думаете, баял бы я тут с вами. У нас пословица такая есть: «При худе худо, а без худа – гаже того».

Ояви

   Наутро при хорошем свете я обнаружил в сенцах у Иннокентия Ивановича лук и стрелы.
   – Вы спортом, что ли, занимаетесь?
   – Почему спортом? – обиделся Иннокентий. – Это настоящий, охотничий лук. В молодости я с ним охотился, ружья тогда еще в диковинку были. Но перво-наперво это знак ояви.
   Иннокентий Иванович имеет в виду, что он – это не он, а брат его Павел, который умер двенадцати лет от роду, накануне рождения Иннокентия. И, умирая, сказал маме: «Вот мои лук и стрелы и нож, – он уже охотился к тому времени, – сохрани их, они еще пригодятся. Мама их в амбар положила – так они и лежали там, пока Кеша не подрос. И вот однажды он потянул маму за рукав в амбар: «Пойдем, мама. Мое там лежит». И взял эти лук и стрелы. И тогда она поняла, что Иннокентий – ояви Павел. В Русском Устье такое переселение душ очень популярно. В каждой семье есть свой ояви. Их так и называют: ну, например, Рустина Черемкина, по батюшке Ивановна, ояви Евдокия. А когда хоронят какого-нибудь хорошего человека и хотят, чтобы он вернулся ояви, в его гробу делают дырку.
   Старик Иннокентий вдруг впал в молчание. Он это часто делает: то тараторит, а то вдруг как замолчит. Я потом понял, что он эти паузы просто не замечает. Жизнь в одиночестве атрофирует чувство времени.
   – А Русское Устье, – проснулся Шахов, – это ояви Великий Новгород. Мы здесь еще раньше эвенов поселились, не говоря уже о якутах. Юкагиры только раньше нас. Старики рассказывали, что предки наши приплыли сюда на кочах по Голыженской протоке – от удушья спасались, болезнь такая. И остановились там, где Елонь впадает в Индигирку. И построили четырнадцать домов, кабак и баню.

Рассказ Шахова дополняют исследования ученых. Приплыли сюда новгородцы без женщин, ради продолжения рода приходилось жениться на юкагирках. Своих девушек выдавали за местных парней неохотно: только если тот принимал крещение и переезжал в дом невесты. Потом было еще одно пополнение Русского Устья – в семнадцатом веке с юга пришли казаки, осваивавшие северную Сибирь. Постепенно русскоустьинцы все более становились похожими на азиатов – глаза сужались, лица расширялись, носы сплющивались. Когда смотришь на них, вспоминаешь сказку про Щелкунчика. Пожертвовав оболочкой, они сохранили главное – язык, культуру, веру.

Красная площадь

   От Лабазного до Станчика километров семьдесят. Из крайней западной индигирской протоки мы попали в крайнюю восточную – называется Колымская. Лет сорок назад, когда здесь появилось телевидение, русскоустьинцы узнали, что в Москве есть Красная площадь и на ней большая Спасская башня. С тех пор Станчик окрестили местной Красной площадью. Потому что здесь находится самое высокое в Русском Устье сооружение. Это православный храм. Метров пять в высоту. Из потемневшего от времени дерева с ярко-оранжевым налетом какого-то местного лишайника. Этот лишайник моментально облепляет в тундре любую брошенную постройку, и его кислотный цвет кажется чудовищно неуместным в этом бесцветном краю.
   На покосившейся стене храма полустертая табличка: «Памятник архитектуры XVIII века. Самая северная русская церковь в мире. Товарищ, помни об этом и береги ее». Внутри – бумажная иконка величиной с ладошку, ржавые монетки и потухшая свечка. Рядом с церковью – несколько брошенных юрт. Некоторые из них повисли над речным обрывом. Берег в этом месте очень сильно подмывает, Индигирка то и дело меняет русло.
   Не знаю, по какой такой космической связи, но о том, что в Станчике чужаки, в Русском Устье стало моментально известно. Уже через час к берегу причалила моторка с двумя мужиками. Оказывается, Станчик – это их заимка. У них здесь юрта, лабаз и ледник (погреб, выдолбленный в вечной мерзлоте). Сначала мужики выглядели сурово, но, узнав, что мы ни на что не посягаем, сменили гнев на милость и даже решили стать нашими проводниками.
   – Чикачевы мы. На Индигирке уже триста пятьдесят лет живем, – представился Вениамин-старший (младшего тоже зовут Вениамином). – Наш предок Федор Чухичев, пришел сюда в 1638 году с Семеном Дежневым. Мыс Дежнева знаешь? По пути туда он здесь проходил.
   Родовые отношения в Русском Устье – как на Кавказе или Сицилии. Вне своего рода местный русский себя не мыслит. Еще в девятнадцатом веке самые знатные фамилии на Индигирке: Чикачевы, Киселевы, Шкулевы, Суздаловы – враждовали, как Монтекки и Капулетти.
   Оба Вениамина первым делом зашли в храм, зажгли стоящую там свечку и, не выходя из храма, закурили.
   – Вообще-то вера сейчас ослабла, – сказал Вениамин-младший. – Большевички постарались. У нас-то две церквы было: одна здесь, другая – в самом поселке. Но в 31-м году пришел комиссар с наганом. Я сам-то не помню, мать рассказывала. Собрал народ и объявил, что Бога нет. Люди стали роптать, но открыто протестовать боялись. Только братья Шкулевы выступили против: «Мы православные, с крестом родилися, с крестом и умрем». Уполномоченный стал кричать: «Вас, подкулачников, стрелять надо. Я вас лишу голоса, безголосыми станете». Он-то имел в виду, что права голоса лишит, а бабы решили, что он – бес какой и вправду их немыми сделает. Выбежала жена старшего Шкулева Соломонида и бросилась на колени: «Господин начальник, не губи православных христиан, не отымай у них голосу. Какие они люди будут без языка – енвалиды». После этого начальник запел «Интернационал», влез на крышу храма и спилил крест. Мы так думаем, что с тех пор в наказание нам всем за малодушие Индигирка начала менять русло и теперь шибко берег ломает. Каждый год метра на три.

Худой чукча

   Сегодня вера жителей Русского Устья – это причудливое сплетение христианства и язычества. Главного бога в местном языческом пантеоне зовут «сендушный».
   – Сендуха-матушка – это тундра по-нашему, – просвещает меня Чикачев-старший. – Сендушный – хозяин тундры. Это такой маленький мужичок без бровей. Он ездит на собаках и живет в юрте, но где – никто не знает. У него есть семья, и время от времени он нянек из людей к себе прибирает. Сестра бабки нашей Олимпиада к нему как-то угодила. Пропала, и все. А через три года возвращается. «Где была?» – «У сендушного». Больше ее никто ни о чем не спрашивал.
   Вениамин-старший вдруг зачем-то потушил в храме свечку.
   – Чего это вы?
   – Так огонь ему, сендушному, родной брат. Чтобы не сказал ничего. А третий брат у них – медведь. Поэтому медведя убивать – грех. Мне мама, помню, так говорила: «Запомни три заповеди, сынок: „Не будь продавцом.
   Не будь милиционером. И не убивай медведя"». Еще у нас тут худой чукча водится.
   – Какой чукча? – не понял я.
   – Худой. В смысле – дурной. У чукчей есть такой закон: если охотник не вернулся из тундры, его ждут какой-то срок, а потом признают погибшим. И даже если он после этого все же возвращается, его живым уже ни за что не признают и прогоняют. Вот они и скитаются по своей Чукотке и досюда добредают. Эвены тоже знают про худого чукчу, только называют их чучуна-ян.
   – С чукчами вообще все не так просто, как в анекдотах, – подхватил разговор Вениамин-младший. – Это сейчас их огненной водой одолели, а раньше они были самым воинственным племенем на Севере. Те же чеченцы. На Колыме, на Анадыре они очень много русских поселений вырезали. Это старики рассказывали. А еще они рассказывали, что между Индигиркой и Колымой было даже русско-чукотское побоище – в семнадцатом веке, кажется. Русские победили. Заманили их на лед и утопили.

193 настоящих человека

   Еще день езды на катере по индигирским протокам, и мы подъезжаем к Русскому Устью. Большому поселку.
   – Вот оно. – Чикачевы показали на берег, но берег был абсолютно пуст.
   – Это старое Русское Устье, – пояснил старший. – Здесь наши жили до 1942 года. А потом советская власть постановила перенести поселение на двадцать километров ниже по течению. Зачем – не знаю. Может, чтобы от корней оторвать. Там выстроили современные бараки и назвали поселок Полярный. Двенадцать лет назад мы добились, чтобы его переименовали обратно. А на старом месте у нас теперь общинный ледник.
   Представьте себе подземное царство размером с дачу Брынцалова, в котором все – и стены, и пол, и потолок, и своды, – все абсолютно выдолблено из цельного льда цвета морской волны. Сквозь опоры толщиной в два метра видна зажженная спичка. Я ходил по леднику как зачарованный минут десять, пока заметил горы рыбы.
   – Здесь сейчас сто двадцать тонн, – сказал Валерий Никулин (он здесь и директор, и подсобный рабочий). – В основном омуль. Со дня на день должна прийти баржа и все это забрать.
   Валерий зашивает рыбу в холщовые мешки. Здесь он работает по десять часов в день с одним перерывом. Через полчаса я оценил этот труд: мороз пробирал до костей. На термометре – И. Иногда Валерий поднимается наверх. Там +1. Август.
   Еще несколько часов, и наш катер наконец входит носом в размытый берег Русского Устья – как в пломбир. От мысли, что в этот же индигирский берег четыреста лет назад ткнулись носом новгородские ладьи, у меня захватило дыхание. Но уже через полчаса я понял, что настоящее Русское Устье было там, в протоках, на заимках. В большом поселке цивилизация потопталась изрядно. С десяток стандартных одно– и двухэтажных домов, школа-девятилетка, детсад, клуб, амбулатория, пекарня, довольно неплохая баскетбольная площадка (она же футбольная, волейбольная, а еще лет двадцать назад здесь играли в лапту) и два памятника – русским первопроходцам и летчику Отто Кальвицу, впервые прилетевшему сюда в 1929 году. Между домами вместо тропинок – деревянные мостки. Единственный атрибут цивилизации, которого здесь нет, – это алкоголь. В магазине даже пиво не продается. Самогона в домах тоже нет. Последнего самогонщика русскоустьинцы добровольно выдали властям десять лет назад.

   – Без сухого закона здесь долго не проживешь, – говорит мне глава администрации Алексей Киселев. – Природа пить не позволяет.
   Алексей раскрыл передо мной книгу учета населения. 193 человека.
   Я посмотрел список. Имена все больше экзотические: Серафима, Рустина, Анисья, был даже один Веденей. По фамилиям лидируют Чикачевы, за ними ноздря в ноздрю идут Киселевы.
   – Прирост населения в этом году четыреста процентов, – продолжала Вера Дмитриевна. – Один умер, четверо родились. Но вообще-то рожают у нас плоховато. У нас тут проблема женихов-невест стоит в полный рост: Четыре девицы брачного возраста, парней чуть больше. Из них половина друг другу ближайшие родственники. Но ничего. Как-то выкручиваемся. Недавно вон одного дагестанца к себе заманили. Наибуллах Магомедович. Но его сейчас в поселке нету. На охоту ушел.
   Если не считать генного голода, русскоустьинцы живут очень даже сытно. Годовой доход одного охотника-рыболова – около ста тысяч рублей. На еду деньги здесь почти не нужны, поэтому на каждую семью приходится по несколько «Буранов» и лодок. В основном зарабатывают на рыбе, за которой закупщики из Якутска приплывают дважды в год.

Лоск

   Слова «рыба» и «еда» в местном словаре – синонимы. «Без еды сидят» – значит без рыбы, а «без рыбы» – значит без еды. Здешний рацион еще в начале века состоял из «еды» на 99 процентов. Один процент приходился на чай и соль. Про зерно рассказывали: «Юно, слышь, говорят, на нашу икру похоже». Сейчас «еда» занимает в местной кухне процентов восемьдесят. Русскоустьинцы стали держать мелкий домашний скот, птицу, в домах ставят огромные кадки с землей, в них выращивают огурцы, помидоры, зелень и даже картошку.
   Рыбная кухня в Русском Устье насчитывает несколько десятков блюд, но основные – это щерба, строганина и юкола. Щерба – это уха, чаще всего с икрой. Строганина – наструганная ножом мороженая рыба. Юколу описать сложнее. Берется омуль, с него срезают балык, мелко-мелко надрезают, не снимая со шкурки, и вялят. Юколу делают исключительно женщины. Каждая нарезает балык по-своему, так что любой мужчина в Русском Устье с первой попытки угадает, чью юколу ест. А едят ее, как хлеб, по любому поводу – и с картошкой, и с чаем.
   К охоте местные русские, кроме разве что Наибуллаха Магомедовича, равнодушны. Единственное исключение – это песец. Рассказывая про песца, глава общины Сергей Суздалов все время употребляет слово «пасть». Так называется древнерусский капкан, его использовали еще при Иване Грозном. Выглядит он так: из деревянных колышков делается узкий прямоугольный короб, открытый с одной стороны; в него кладется приманка, а над коробом висит одним концом тяжелое бревно – гнеток. Песец забегает в загон, срабатывает сторожевой механизм, бревно падает и давит песца, причем так, что шкурка остается неповрежденной и никакой другой зверь к песцу уже не подберется. Железный капкан ни в какое сравнение не годится.
   У хорошего охотника пастей должно быть несколько сотен. Расстояние между ними не менее километра. А значит, чтобы проверить все пасти, русскоустьинский охотник должен проехать километров триста в одну сторону и столько же обратно. Сергей Суздалов провел с нами три дня, а на четвертый заерзал: пора пасти проверять. Мы намек поняли и засобирались в обратный путь.
   – Сегодня не идите, завтра идите, – сказал Сергей. – Сегодня лоск будет.
   – Что такое лоск? – спросил я нашего капитана.
   – Это типа бури. Только хуже. Когда нет ни ветерка и вода гладкая, как зеркало.
   Мы подумали, что Суздалов шутит, и пошли в лоск. Зря. Представьте себе, что гладкая, как стекло, серая вода и серое небо сливаются в единую массу, напоминающую открытый космос. Плюс полное безмолвие. Паническое чувство потерянности накатывает моментально. Куда-то девается ощущение земного притяжения, и ты чувствуешь, что проваливаешься, – будто не на корабле стоишь, а на самолете, попавшем в воздушную яму. Наверное, так выглядит конец света.
   Уже через час после того, как я вернулся в Москву, мне казалось, что нет на планете никакого Русского Устья.

Клюня и Кюльмялуома

Из-за чего два хороших человека воюют друг с другом на необитаемом острове

Северо-восточная Ладога. Остров Мантсинсаари. 16 километров в длину и 7 в ширину. Население: 6 медведей, 7 рысей, 25 лосей, 30 лис, 2 поселения бобров, несколько сотен зайцев и 2 человека. У одного фамилия Клюня, у другого Кюльмялуома. Один белорус, другой финн. Им не перестает удивляться весь Салминский сельсовет Питкярантского района. Вместо того чтобы встречаться, общаться и пить друг с другом водку, Клюня и Кюльмялуома вот уже много лет люто враждуют. Мы отправились на остров Мантсинсаари в экспедицию с целью если не помирить Клюню и Кюльмялуому, то хотя бы понять природу их ненависти. Второе почти удалось. Первое – не очень.

Земляничная поляна

   Так переводится слово Мантсинсаари. С финского. До сороковых годов остров принадлежал Финляндии. В состав советской республики Карелия он вошел по мирному договору 1944 года.
   – Для финнов Мантсинсаари стал чем-то вроде нашей Брестской крепости, – рассказывает сотрудник краеведческого музея Питкярантского района Геннадий Стахно. – Он не был отдан врагу, то есть нам, ни во время советско-финской войны, ни во время Великой Отечественной. Советские войска уже ушли далеко на север, а взять Мантсинсаари так и не удавалось. На нем были сосредоточены серьезные силы финнов. Дальнобойные орудия, расположенные на острове, били по знаменитой Дороге жизни. Дважды на Мантсинсаари высаживался советский десант, но безуспешно. Только зря несколько сотен людей положили. Остров финны нам отдали лишь в порядке общей капитуляции.
   На острове до сих пор стоят финские военные объекты: два бетонных пулеметных дзота, две огневые точки для дальнобойных орудий, бункер командного пункта, казармы, баня, стрельбище и даже казино для офицеров. Эти памятники большой человеческой вражды сохранились лучше, чем брошенные деревянные дома мирных жителей. Те, в которых уже после войны жили советские колхозники, еще возвышаются над землей серыми деревянными обломками. От финских строений остались лишь красные пятна иван-чая – эти цветы почему-то бурно растут там, где когда-то жил человек. Красных пятен на Мантсинсаари больше, чем серых обломков. До войны на острове жило около 1200 финских семей. После войны – около 800 советских.
   – А откуда здесь появились жители после войны? – спрашиваю Клюню Алексея Ивановича.
   – Да со всего Союза. Сюда направляли спецпереселенцев. В основном тех, кто не выполнял нормы по трудодням. Русские, белорусы, хохлы, татары, карелы, киргизы, эстонцы, литовцы, немцы, евреи. Даже финны были, только уже наши, советские. Мы сюда приехали в 1952-м. Здесь у матери брат во время войны погиб, поэтому из всего предложенного мы выбрали именно это место.
   Население острова начало стремительно уменьшаться с приходом к власти Хрущева. Как только крестьянам выдали паспорта и стало можно отсюда бежать, народ потихоньку побежал. Второй удар по острову пришелся в семидесятые – во время кампании по укрупнению деревень. На Мантсинсаари закрыли школу, а сельсовет перевели за двадцать километров, в село Салме. Островные поселки опустели один за другим. Из национальностей самыми стойкими оказались русские, белорусы и финны.
   – Уже двадцать лет назад на острове оставалось всего четыре человека, – рассказывает Матвей Матвеевич Кюльмялуома. – Кроме нас, это были Хиля и Хусу Хелтенены. Они утонули в Ладоге. Хиля пошла по льду на материк за продуктами и провалилась под лед. А Хусу через пару дней пошел ее искать и оказался там же…

Два хороших человека

   Алексей Иванович Клюня – замечательный человек. Из своих 65 лет последние пятнадцать работает на острове егерем. Если слушать Клюню с закрытыми глазами, можно подумать, что перед тобой – актер Алексей Булдаков, который сыграл в «Особенностях национальной охоты» роль генерала. Голос и характер – один в один. Отец троих детей. В доме у Клюни висит портрет Лукашенко, на крыше развевается красный флаг, а под окном стоит трактор.
   Когда-то Алексей Иванович был первым на острове демократом. Он даже основал первую в районе демократическую организацию – «Советская демократия». В нее входил он один. Клюня таким образом добивался для себя права на аренду земли. Он очень хотел стать фермером. Три раза ездил в Москву и таки добился своего. Районное начальство выполнило приказ сверху, землю Клюне выделили. Но чтобы другим неповадно было, демократу тут же обрубили все возможности сбывать молоко и мясо. Все, что они с сыном заработали за два года, – две тысячи рублей долга.
   Как память о тех временах у Клюни остался трактор. На нем он теперь время от времени подрабатывает. Клюнин трактор с прицепом – единственное на Мантсинсаари средство передвижения. Когда кто-нибудь приезжает на остров, он первым делом идет к дяде Леше. «Кто-нибудь» – это в основном финны, потомки бывших жителей острова. Они приезжают сюда ностальгировать и называют Клюню Леша Андеграунд. Это потому что Алексей Иванович выполняет на острове функцию метро.

   Алексей Иванович Клюня уверен, что его фамилия французского происхождения. Несколько лет назад приятель из Питера прислал ему книги из ликвидированной библиотеки. В одной из них Клюня прочитал, что в Бельгии живет очень много аристократов с фамилией Клюни, а во Франции есть даже одноименное аббатство.
   Матвей Матвеевич Кюльмялуома – тоже замечательный человек. Он старше Клюни на пятнадцать лет, но в свои восемьдесят ходит так быстро, что за ним не угонишься, и одной рукой легко отталкивает моторку с железным корпусом от берега.
   Кюльмялуома родился в Мурманской области. Когда ему было девять лет, умер его отец, и с тех пор он работал рыбаком, зверобоем и охотником. На Мантсинсаари попал в 1946 году. Был единственным зверобоем на весь остров. Ходил по Ладоге в одиночные плаванья бить нерпу. В 1959 году лов нерпы в Ладожском озере запретили, и с тех пор Кюльмялуома на пенсии по болезни. Чем именно болеет Матвей Матвеевич, не вполне понятно. По его словам, у него полипы в животе. Клюня утверждает, что никаких полипов нет. Просто в 1959-м Кюльмялуома прикинулся дурачком, полежал немного в психбольнице и вышел оттуда досрочным пенсионером.

Матвей Матвеевич тоже отец троих детей. Трактора у него нет, зато есть «Буран», на котором он, несмотря на полипы, зимой гоняет по острову, как Шумахер. Кюльмялуому очень любят финны – за то, что он финн. Они парятся у него в бане и платят за это по пять евро каждый, хотя Матвей Матвеевич денег не требует.

Два плохих человека

   Алексей Иванович Клюня – очень плохой человек. По крайней мере так считает Кюльмялуома. Более того, он даже уверен, что Клюня – пособник террористов. Об этом он заявил нам раньше, чем сказал «здрасьте».
   – На острове тайник! – на ломаном русском сообщил Матвей Матвеевич. – Вы знаете Клюню? Он туда возит какие-то белые мешки. К острову причаливает катер, перегружает эти белые мешки на трактор, и Клюня их куда-то увозит. А через несколько дней в Москве происходят взрывы.
   При встрече с Клюней мы выведали, что в белых мешках – обычная поваренная соль. Недавно Алексей Иванович сделал в лесу шесть солончаков для лосей, начальство прислало соли, вот он ее и развозит. Она животным необходима: они без минералов не могут. Мы рассказали об этом Кюльмялуоме, но он не поверил.
   – А водку он тоже для лосей возит? Постоянно в прицепе что-то звякает. Спать не дает.
   Главная дорога на острове действительно проходит мимо дома финна, и где-то раз в месяц Клюня по ней проезжает, страшно раздражая соседа. Водку он, святая правда, возит не для лосей, но и не всегда для себя одного. Очень часто для тех же финнов, которые приезжают на остров ностальгировать.
   – Водку они пьют, как воду, – рассказывает Клюня. – Привезут ее с материка целый рюкзак, всю за день выжрут да еще меня потом посылают на материк за добавкой. У них же в Финляндии она дорогая, вот они и оттягиваются. Финны приезжают разные. В основном – хорошие люди. Но есть у них такое общество – «Мантсинсаари». Они вроде как за возвращение на родину. У них там какой-то поп главный. Вот эти – финские патриоты, блин. Я чувствую, что они смотрят на меня как на оккупанта. Они тут везде медных табличек понавешали на русском и финском: мол, здесь была финская крепость, а здесь – финская церковь, а здесь – часовня, а здесь – еще что-нибудь. Этот поп все ходит на кладбище молебен служить с другими патриотами, только почему-то возвращаются они оттуда на карачках и долго блюют. Я думаю, они и Кюльмялуоме в уши надули, что ты, дескать, финн, а этот остров – финский, и ты – хозяин острова. Я вообще попов не люблю, я еще младенцем попу в бороду вцепился, когда меня крестили. А этого я не люблю особенно. Мы как-то вместе выпивали, и я этим финнам так и сказал: буду жить здесь до последнего патрона. Засяду на берегу с пулеметом, а остров вам не отдам. Сказал по-русски, но они, кажется, поняли.
   Матвей Матвеевич Кюльмялуома – тоже тот еще негодяй. По крайней мере так считает Клюня.
   – Началось все с того, что я лет пятнадцать назад поймал его на браконьерстве, – рассказывает Алексей Иванович. – Наказывать его не стал, только отругал. Но он с тех пор меня ненавидит. Впрочем, он и раньше меня не любил. Он вообще никого не любит. Я знал его маму, его братьев, а в сестру был даже влюблен маленько. Абсолютно нормальные люди. Мама даже очень хорошей женщиной была. К ним придешь – она все несет на стол. Но этот – в семье не без урода. Он никогда ни с кем не дружил, никого не любил. Где-то я его могу понять. Он с детства работал охотником и рыболовом, эта профессия воспитывает характер одиночки. Ему хорошо только с самим собой. Я живу в трех километрах от него и все равно мешаю. Он не успокоится, пока не останется на острове один.
   У Кюльмялуомы к Юноне претензии точно такие же.
   – Он хочет быть хозяином острова. Считает, что раз его государство сюда поставило егерем, то он здесь главный. Он не уймется, пока меня не выживет отсюда. К нему как-то сын Иван приехал и попытался мой дом спалить. Наверное, папаша его подговорил. Прихожу домой – а у меня из гардероба дым валит. Выбегаю на улицу, гляжу – за холмом его пятки сверкают. Еле потушил.

Ненависть

   «Земляничная поляна» – это еще такой рассказ у писателя-фантаста Рэя Брэдбери, который «Марсианские хроники» написал. Брэдбери был идеалистом, верил, что космос преобразит людей, что каждая планета, на которой поселятся люди, – это еще один шанс научиться жить не так, как мы живем на Земле. Но с каждым годом в его произведениях все отчетливей звучала простая истина: люди будут враждовать где угодно – хоть на Земле, хоть на
   Марсе. Им всегда будет не хватать жизненного пространства, даже если это бескрайняя Вселенная, а претендентов на нее всего двое.
   Мантсинсаари – это, конечно, не бескрайняя Вселенная, но 102 квадратных километра на двоих – более чем достаточно. На острове сотни брошенных домов, сараев и прочего добра: бери – не хочу. Тем не менее инциденты на почве раздела имущества случаются между Клюней и Кюльмялуомой регулярно.
   – Заказал мне как-то один предприниматель с материка разобрать и привезти на берег бывшее здание школы, – рассказывает Клюня. – Ну, договорились, начал я работать. Приходит этот финн и начинает орать, что это его школа, что он не даст ее вывозить. Берет доску и замахивается ею на меня. Я ему: «Опусти, пожалуйста! Пожалуйста!!!» Доску он опускает, но хватает меня за ворот. Как я не переломал ему руки, не знаю. Такая злость меня обуяла. Бросил его на доски и кричу: «Убью гада!» Наверное, я в тот момент очень страшный был, потому что он все же ушел по-хорошему.
   Или вот сцепились Клюня и Кюльмялуома за сарай с погребом. Этих сараев на острове штук тридцать, но им обоим полюбился один и тот же. То один замок свой повесит, то другой. Один раз даже подрались. У каждого – весомый аргумент в пользу своего права собственности. Белорус объясняет свои притязания тем, что сарай ближе к его дому, а финн утверждает, что сарай когда-то принадлежал шкурникам и в нем хранились шкуры и тушки добытых им, Кюльмялуомой, тюленей. Время от времени инициатива переходит из рук в руки, но вот уже полгода сарай в руках Матвея Матвеевича, и он клянется, что своего не отдаст.
   Но самая большая склока между Клюней и Кюльмялуомой произошла из-за собаки Матвея Матвеевича. О большой собачьей войне между островитянами знают даже на том берегу.
   – У финна есть собака Нати, лайка, – рассказал нам один местный рыбак с материка. – Он ее отпускал погулять, и она бегала по лесу. Дядя Леша очень на это сердился. Он считал, что Нати грызет в лесу зайцев. Ни одного умерщвленного собакой зайца он не видел, но был уверен, что они есть. Он мне говорил так: «Не может быть, чтобы охотничья собака ни одного зайца в лесу не загрызла. У меня все зайцы посчитаны, мне за них отвечать. Я вон свою собаку всегда держу на привязи. А ему что, закон не писан?» Короче, он постоянно приходил к финну и требовал собачку держать на привязи. Финн шипел на него и делал по-своему. Они писали друг на друга письма – сначала в Петрозаводск, потом в Москву. Они бы, наверное, порезали друг друга, если бы собака Кюльмялуомы наконец не состарилась и не перестала бегать по острову.

Мечта

   У Клюни и Кюльмялуомы есть одна и та же мечта. Чтобы на острове Мантсинсаари поселился кто-то третий. А еще лучше четвертый или пятый. Им кажется, что тогда они снова научатся относиться друг к другу со спасительным равнодушием.
   Клюня недавно видел НЛО и поймал себя на мысли, что даже с инопланетянами ему будет легче найти общий язык, чем с соседом по острову.
   – Как же все-таки это нелегко – любить ближнего, – шутит Клюня, когда мы с ним уже выпили граммов по триста. – Особенно это тяжело, когда ближний всего один. Если ближних много, еще можно как-то себя обмануть: я немножко этого люблю, немножко того, да и хватит с меня. А когда ближний всего один, да и того ты не сам выбрал, эта заповедь встает перед тобой со страшной силой. Тут уж если ты этого ближнего не любишь, то выбирай одно из двух: или ты урод, или он. А кто согласится назвать себя уродом? Никто. Вот и приходится ненавидеть.
   На следующее утро мы попытались продолжить с Клюней этот разговор на трезвую голову. Не удалось. Он сказал, что ничего не помнит.

Одна восьмая миллиметра

Как договариваются с природой и друг с другом жители самой северной пустыни в мире

Одна восьмая миллиметра – это средний диаметр песчинки. Величина, постоянная во всех пустынях планеты, будь то Каракумы, Сахара или пески, которые день за днем накрывают дома поселка Шойна Ненецкого автономного округа. Шойнинская пустыня захватила пространство в несколько десятков километров вдоль побережья Белого моря на полуострове Канин за Полярным кругом. Наступление песка на вечную мерзлоту началось здесь в тридцатые годы, после того как рыбаки колхоза «Северный полюс» тралами уничтожили растительный покров морского дна. Освободившийся песок море выкатывает на берег тысячами тонн, а ветер во время отлива разносит его по тундре. За семьдесят лет никто не попытался решить эту проблему. За пределами региона о шойнинской трагедии практически никому не известно.

Белое море, желтое море

   Шойну видно минут за двадцать до посадки: тонкая песчаная полоска берега вдруг уходит в материк. Еще минута полета – и кажется, что под крылом «кукурузника» плещутся два моря: слева синее, справа желтое. Дома – как консервные банки, занесенные прибоем. Из романтики только маяк и белый шар метеостанции.
   Каждый самолет для Шойны – это праздник. На песчаном аэродроме собирается полпоселка. Для местных жителей этот хромой Ан-2 – символ веры, что земля круглая, что где-то есть Москва и 450 местных жителей – это еще не все население планеты.
   Аэропорт – по пояс занесенная песком избушка, где внутри кабинет директора и зал ожидания. Директора зовут Саша Пестов. Он уже три года совсем не пьет, а раньше пил крепко. Когда в Архангельске объявляли, что из-за плохих метеоусловий Шойна не принимает, это значило, что Пестов в запое. Саша продолжал пить, даже когда к нему в форточку по ночам стали залетать вертолеты. Закодировался лишь после того, как от него ушла жена. С тех пор женился второй раз, открыл магазин одежды и стал жадным. В поселке сразу вспомнили, что когда-то Пестов нес военную службу в Эфиопии, и дали ему неприятную кличку Эфиоп.
   У Эфиопа есть загадка, над которой он бьется всю жизнь: «Помню, Суэцкий канал проходили. Так вот, там такие же пески, как у нас, а ни дороги, ни дома не заносит. Почему?!»
   Самолет чувствует себя в Шойне неуютно. Быстро высадил пассажиров, забрал других, подпрыгнул и улетел.

Привет из СССР

   У председателя сельсовета Володи Коткина в кладовой можно найти много интересного. Например, газету «Нарьяна вындер» («Красный тундровик») от 25 мая 1979 года, заметка «Так здесь начиналась жизнь…».
   Эпиграф: «Что-то снова море неспокойно,/ Подошли осенние шторма,/ На песке моя родная Шойна/ Крепко понаставила дома». «Сюда, на полуостров Канин, в двадцатые годы стали приезжать мужики из поморской столицы Мезени. Рыбачили, охотились, увозили в Мезень рыбу, морского зверя, пушнину. Место было богатое, и мужики решили уйти сюда насовсем. Так и появился в 1930 году поселок Шойна. А через пять лет здесь построили консервный завод. Очевидцы вспоминают, что иногда у пристани собиралось до 70 ботов. Посмотришь с берега: мачты, мачты…»
   – Володя, ну и где завод? Где мачты?
   – Завод смыло в море еще в 1941 году во время шторма. А последний корабль продали в начале 90-х. Шойну подкосили последние десять лет неопределенности. Сначала нас признали зоной экологического бедствия, решили всех выселить и поэтому денег сюда не вкладывали. Но народ уезжать не торопился: жизнь здесь не шикарная, но сытная. Правда, всего сто рабочих мест и те бюджетные, но море и тундра голодать не дают. А в последние годы и с деньгами стало фартить: норвеги закупают морошку по двести рублей за килограмм. Короче, уехали на материк всего две семьи, и пару лет назад власти решили, что никакого экологического бедствия тут нет. Лучше не стало, но появилась надежда. Вот сижу составляю план развития. Моя стратегия такова: песок – это следствие. Надо поднять экономику, организовать консервное производство – тогда будут деньги и на расчистку песка. Даже по самым смелым подсчетам инвестиций нужно не больше десяти миллионов рублей.
   Когда я сказал, что столько стоит средний забор вокруг подмосковной дачи где-нибудь на Николиной Горе, Володя Коткин секунд на десять завис мозгами.
   Володя родился в Шойне, но потом лет на двадцать уехал в Россию, а два года назад вернулся сюда. Почему – он объяснил мне вечером на берегу: «Видишь на горизонте песчаные сопки? Сейчас солнце до них дойдет, покатится по кромке, покатится, оттолкнется и опять пойдет вверх. Вот ради этой картинки я и вернулся. Только ради нее. Летом здесь совсем не заходит солнце, и по ночам весь поселок полон длинных теней. Очень красиво. Бывает так: тень видно, а человека нет».

Тень Кобо Абэ. Возвращение в яму

   Все, кто попадает в Шойну впервые, испытывают шок. Володя Коткин испытал шок, когда сюда вернулся. И шокировал его не песок, а люди.
   – Такое ощущение, что песок не только на земле, но и между жителями. До каждого надо докапываться. Все сами по себе. С тех пор как в 82-м году здесь появилось телевидение, исчез последний здоровый повод собираться вместе – ходить в кино. Не люди, а какие-то песчинки. Что можно с такими вырастить? На песке ничего не растет. Я потому и в председатели сельсовета решил избраться, чтобы попытаться сделать из этих людей почву.
   Про людей и песок Володя не сам придумал. Это из книги японского писателя Кобо Абэ «Женщина в песках». Ее подарили Володе энтомологи, которые приезжали в прошлом году.
   «Поскольку на земле всегда существует ветер и потоки воды, образование песков неизбежно. Потоки воды и воздуха создают турбулещию. Наименьшая длина волны турбуленции эквивалентна диаметру песчинок в пустыне – одной восьмой миллиметра. Благодаря этой особенности из почвы извлекается только песок… Он не знает отдыха. Незаметно, но упорно песок захватывает и разрушает землю…»
   Герой романа – школьный учитель из Токио Ники Дзюмпэй. Возраст: 31 год. Рост: 1 м 58 см. Вес: 54 кг. Увлекается энтомологией. Во время отпуска поехал на побережье, чтобы пополнить свою коллекцию насекомыми, которые водятся в песке. Погнавшись за шпанской мушкой, он пропал без вести.

   На самом деле Ники оказался пленником жителей прибрежной деревушки, которая утопает в песках. Они только тем и занимаются, что отгребают песок от своих домов, и делают это так давно, что их жилища погрузились в глубокие ямы, выбраться из которых можно только при помощи веревочной лестницы. На вопрос, зачем здесь оставаться, вместо ответа, они показывают на плакат: «Будь верен духу любви к родине». Но собственных сил бороться с песком им уже не хватает, поэтому любого приезжего всеми правдами и неправдами стараются заманить в одну из таких ям. Когда Ники понимает, что оказался в ловушке, уже слишком поздно. Для того чтобы не остаться без воды, ему приходится взяться за лопату. Спустя несколько лет, после тяжелейшей психологической ломки, жители деревушки предоставляют ему возможность бежать. Ники поднимается из ямы, но потом спускается обратно. Он пришел к выводу, что здесь его свобода.
   Володе Коткину, который имел возможность сбежать из Шойны, но решил вернуться, книга очень понравилась.
   – Вот только насчет работы лопатой – это японец явно нафантазировал. Тут любой вам скажет: лопатой воевать с песком бессмысленно.

   В Шойне люди выработали по отношению к песку свою тактику борьбы. Раз песок не обращает внимания на людей, то надо не обращать внимания на песок. Самое смешное, что чаще всего это срабатывает. Ветер вдруг начинает дуть в другую сторону, и песок от дома отступает. Над жилищем двоюродного брата Володи – Юры Коткина – еще месяц назад нависал трехметровый песчаный сугроб. Одна песчаная буря – и сугроб вырос уже перед другим домом. И так много лет. А вот узлу связи не повезло: его директор Виталий Сопочкин лазает на рабочее место через чердак, но скоро и его засыплет.
   – Какое-то время аппаратура еще поработает в автоматическом режиме, но первая же поломка – и поселок останется без телевидения, – спокойно говорит Виталий. – А может, оно и к лучшему. Будем чаще встречаться.
   Русский фатализм в Шойне достигает фантастических масштабов. В поселке несколько десятков домов уже еле сдерживают натиск песка, а люди в этих домах спокойно спят. Единственная предосторожность – на ночь не запирают дверь. Иначе утром ее можно уже не открыть.
   Дом бывшего директора детсада Светланы Копыриной – крайний в сторону моря – тоже уже не спасти. Что с ним будет завтра – становится ясно через несколько шагов по дороге, ведущей к вершине бархана, который затем обрывается прямо к морю. Сначала кое-где попадаются торчащие из песка уголки крыш, а потом…
   – Вот здесь дом Козьминых стоял, – тычет пальцем в песок Светлана. – А тут двухэтажный дом, в котором строители маяка жили. А за ним полностью засыпало хранилище рыбы.
   На днях в Шойну прислали новый бульдозер. Старый окончательно сломался два года назад. Но единственный в поселке бульдозерист Саня Андреев с тех пор устроился в магазин кочегаром и возвращаться на бульдозер не хочет, хотя предлагают ему там в два раза больше, чем он зарабатывает сейчас.
   – Бесполезная работа, – вздыхает Саня. – И неблагодарная. Что толку отгребать песок – его вывозить куда-то надо, а у нас самосвала и погрузчика нет. Неделю откапываешь дом, десять раз починишься, а началась пыльная буря – и за два дня его снова замело. Разгребать тут песок – это все равно что на этом бульдозере в Москву ехать.
   – Ломоносов вон пешком дошел.
   – Ну, тогда времена другие были. Губернатор округа Бутов тут приезжал как-то и в том же духе говорил: мол, вы, лентяи, с песком справиться не можете. Вот, я вам саженцы привез, они пески остановят. Посадил саженцы вон на той сопке и улетел. Ему, видать, не сказали, что в Заполярье деревья даже без песка не растут. Кстати, с 79-го года та сопка приблизилась к нам на километр. Осталось примерно столько же.
   Сопка – это огромный бархан метров сто в высоту. Из-за него выглядывают еще три таких же. Перед ними, как последний страж, стоит маяк.

Тень Экзюпери. Пять тире и одна точка

   Алексей Широков очень похож на террориста Радуева, когда тот был уже без бороды и в очках. Иногда даже кажется, что у Алексея есть кавказский акцент, но это потому, что он немного заикается.
   Широковы – единственные в Шойне, кто не боится высоты. В тундре к высоте негде привыкнуть. Выше пятидесяти метров шойнинского маяка поднимается лишь самолет и зонд с передатчиком, который каждый день в 14 часов выпускают в небо метеорологи. Вон он, кстати, полетел. Через час прикрепленный к зонду передатчик, достигнув тропопаузы, сообщит метеорологам, что температура -50, влажность 70 %, давление 60 миллибар, преобладающий ветер западный. Это значит, что феноменальная для этих мест жара (уже неделю столбик термометра не опускается ниже +30) сохранится.
   С высоты сорок километров наверняка видно Москву. В Москве сидит депутат Госдумы от Ненецкого автономного округа Артур Чилингаров. Ему сотрудники шойнинской метеостанции написали жалобу. После общероссийского повышения зарплаты бюджетникам на 30 % власти округа урезали свою долю в северных надбавках и понизили метеорологам коэффициент с 2 до 1,5. Артур Чилингаров перед выборами обещал решить эту проблему в течение одного дня. Избрался. Решает до сих пор. На письмо не отвечает.
   По винтовой лестнице маяка идти страшно. Проржавевшие ступеньки местами похожи на сито. Но еще страшнее стоять на круговом балконе маяка. Перила уже хрустят и крошатся. Единственное, с чем пока нет проблем у Широковых, – это лампы. Алексей поправляет над световой линзой ведерко, подвешенное к потолку, чтобы вода не капала, вкручивает лампу, и лампа честно мигает. В ночное время ее свет виден за 24 мили. Но уже не по всем направлениям: треснувшие стекла пришлось заменить фанерой.
   «Тяжкое у меня ремесло, – вздохнул фонарщик. – Когда-то это имело смысл…» – «А потом уговор переменился?» – спросил Маленький принц.«Уговор не менялся, – сказал фонарщик. – В том-то и беда! Моя планета год от года вращается все быстрее, а уговор остается прежний».
   – Суда давно уже пользуются спутниковой навигацией, – вздохнул Алексей, похожий на Радуева. – Наш маяк скорее психологический. Он нужен для спокойствия. Даже в Европе, где умеют деньги экономить, маяки не закрывают.
   Широковы – потомственные маячники. Дед Алексея начинал еще в 1936 году на терско-орловском маяке Кольского полуострова. В 1958-м его перевели сюда. Сейчас на шойнинском маяке вместе с Алексеем работают его отец, мать и жена. Зимой – круглосуточно, летом достаточно просто приходить сюда три раза в день – проверять радиосообщения и заряжать аккумуляторные батареи. Летом работает лишь радиомаяк. Посылает через все горло Белого моря сигнал на две буквы: «ШН». Шойна. Пять тире и одна точка.
   – Марк, а ты будешь маячником?
   – Да! – воскликнул десятилетний Марк.
   – Нет, – вздохнул сорокалетний Алексей. – Посмотрите на эти аккумуляторные батареи. Они уже на третий срок эксплуатации пошли, как наши губернаторы. Каждый день заряжать приходится. А у гидрографической службы Северного флота позиция по маякам такая: пусть работают, пока работают. Недавно сломался маяк Святой Чешский в Баренцевом море – его закрыли.

Тень Ибсена. Песня Сольвейг и самое страшное кладбище в мире

На второй день пребывания в Шойне у фотографа Миши Климентьева заскрипел объектив. На третий стали западать створки затвора. Миша заметил, что песок похож на фотопленку. На нем отпечатываются мельчайшие явления действительности. Порыв ветра рисует на песке такую картину, которой позавидовал бы Кандинский. Склонившаяся травинка, качаясь на ветру, чертит вокруг себя линии, которые и не снились классикам супрематизма. Студентам художественных вузов полезно приезжать в Шойну, чтобы учиться рисовать. А продюсеры фильмов ужасов могли бы снимать самые страшные сцены на старом шойнинском кладбище. Если сами не испугаются.
Это кладбище сначала заносило песком. Лет двадцать назад над его поверхностью торчали лишь верхушки крестов. Стали хоронить на новом уровне. Потом вдруг почему-то песок стал уходить. Новые могилы обнажились до гробов. Сюда стали совершать набеги стаи песцов. Теперь кладбище – это город открытых гробов, разбросанных костей и поверженных крестов. Описать этот ужас невозможно. Художник Савва Бродский когда-то нарисовал полные страха смерти иллюстрации к пьесе «Пер Гюнт». Всю следующую ночь они мне снились.

   «Зима пройдет и весна промелькнет. / Увянут все цветы, снегом их заметет./И ты ко мне вернешься, мне сердце говорит. / Тебе верна останусь, тобой лишь буду жить».
   В Шойне есть один дом, который почему-то не заносит песком. В нем живет Евдокия Максимовна Нечаева. Ей 86 лет. Это самый ухоженный и чистый дом во всем поселке. Недавно Евдокия Максимовна сама сделала ремонт. В этом доме тикают настенные часы. Евдокия Максимовна ждет мужа с войны.
   – Он у меня из Котласа, его в нашу школу учителем по распределению перевели, – вспоминает Евдокия Максимовна. – А я в той же школе поваром работала. Учителей-то в армию не брали, а в мае 41-го вдруг призвали сразу пять человек. Он, когда уходил, так мне сказал: «Мы с тобой сошлись, чтобы и после смерти друг другу не изменять». Я свое слово держу.
   «Здравствуйте, дорогие мои Дуся, Риточка и Дина! Шлю Вам горячий поцелуй. Телеграмму получил, ею очень рад. Принесли ночью, разбудили и вручили. Из дома получил посылку с табаком. В 20-х числах июля пришли еще телеграммку. Крепко, крепко целую. Низкий поклон мамаше Анне Васильевне. Твой Леша. Ритин и Динин папа». Это его последнее письмо. – Евдокия Максимовна сворачивает и убирает в шкатулку желтый треугольничек. – После войны пришел его друг. Сказал, что Алеша мой не вернулся из боя. Тут же прежние кавалеры набежали. Вася да Вася – десяток в запасе. Но я им так сказала: «Не знаю, жив ли, нет ли, и знать не хочу. Все равно дождусь – не на этом свете, так на том». Алеша мой, правда, в Бога не верил, но, если он погиб геройски, Господь его простит.

Тени исчезли в полдень

   Единственное оживление в Шойне случилось в ночь перед нашим отъездом. На берегу собралось человек пятнадцать мужиков. В середине стоял Володя Коткин и энергично жестикулировал.
   – Я буду резать, я! – донеслось из толпы.
   Это был ответ на вопрос, кто будет резать сети, если вдруг мезенские мужики, которые сегодня пришли сюда на нескольких катерах, не поймут слов и продолжат ловить рыбу на шойнинской территории. Начали они сюда захаживать еще года три назад, но прежний глава, Владимир Ильич Пятибратов, смотрел на это спокойно, и к такому непротивлению привыкло все население поселка. Володя Коткин решил переломить эту традицию. Конфликт хозяйствующих субъектов, как водится, имел под собой серьезный политический аспект. Политическая жизнь в Шойне издавна сводится к соперничеству двух родов: Нечаевых и Коткиных. Исторически Коткины пришли из Великого Новгорода, Нечаевы – с Дона. При прежнем главе фактически всем рулил местный предприниматель, бывший глава рыбкоопа Василий Иванович Нечаев. Мезенские мужики поставляли по приемлемым ценам в его магазин продукты, а он использовал свое влияние в коридоре власти (в сельсовете он всего один), и проблем с ловлей рыбы у мезенцев не было. Падение на берегу режима Владимира Ильича и Василия Ивановича моментально повлекло за собой изменения в экономике на море.
   Один катер стоял прямо в шойнинской бухте, другой выловили у первого шара (шарами здесь называют протоки), третий догнали в районе брошенной деревни Торна.
   Володя приготовил сразу четыре козыря: первый – у мезенских нет лицензий на вылов, второй – нет допуска в погранзону, третий – у начальника рыбоохраны Ненецкого округа фамилия Коткин, и, наконец, главный, морально-этический: «Если мы к вам в Мезень сунемся, нас там просто убьют. Почему же мы вас сюда должны пускать?»
   Володя говорил, как Путин: спокойно, но решительно и весомо. Разговор между мезенскими и шойнинскими смотрелся не хуже переговоров на высшем уровне между двумя смертельно конкурирующими структурами, будь то коммерческие структуры, преступные группировки или мировые державы. Только разговор шел не о нефти, алюминии или героине, а о камбале, наваге, нельме и пеляди.
   – И передай своим, чтобы о морошке даже не думали! Скажи, что не уродилась. Высохла. Ветром выдуло. Понял?
   Александр, с похожей на Володину фамилией Кошкин, понял. Но не совсем.
   – Добро. Только тогда передай своим ненцам, что зимой ваши олени с Канина к нам придут, и это будет их последняя зима. Мужики уже пулеметы готовят.
   – А про оленей с ненцами и разговаривайте. Малые народы – они хоть и малые, но государство их почему-то защищать любит.
   На том и расстались. Мезенские уже до полудня следующего дня смотали удочки. Василий Иванович напился. У остальных шойнинских мужиков в глазах появился какой-то огонек. Они как будто проснулись. Стали недобро посматривать на бульдозериста. Думаю, скоро силком затащат его на агрегат. А там, глядишь, посадят какого-нибудь заезжего депутата в яму и заставят песок отгребать. Хотя вряд ли. Одна восьмая – это еще и Россия. Пока еще одна восьмая Земли, а не миллиметра.

Топ-топ-менеджеры

Как жители Татарского Сайма на сделали из своего села автомобильный завод

От города Тольятти, который находится всего в двухстах километрах, Татарский Сайман отличается только размерами. Это деревня-автозавод, причем появилась она безо всяких инвестиций и госпрограмм. Рецепт выживания здесь тоже состоит из трех букв, но эти буквы не ВАЗ, а ТОП. Точнее – топ-топ. Или дрындуль. Так местные жители называет автомобиль-самоделку, которая есть в каждом дворе. Изучить историю успеха Татарского Саймана не помешало бы и тем, кто за рулем большого отечественного автопрома.

«Есть не просит, муха не кусает»

   На границе Ульяновской, Пензенской, Самарской и Саратовской областей царит интернационал еще со времен Золотой Орды. Русские, татарские, чувашские, мордовские села перемешаны здесь, как фигуры на шахматной доске, и Татарский Сайман в этой игре отнюдь не пешка. С другого берега речки-переплюйки на село смотрит Чувашский Сайман. Смотрит с любопытством: кое-кто из местных жителей уже оценил по достоинству ходовые качества местных топ-топов. Другие – приглядываются.
   Свое название топ-топ получил благодаря двухтактному двигателю, который издает характерные «топающие» звуки – особенно если сэкономить на глушителе. Топ-топ, он же дрындуль, в Татарском Саймане есть у каждого, первые экземпляры появились здесь еще в шестидесятые. Этому бренду примерно столько же лет, сколько Тольяттинскому автозаводу, вот только погода на мировых биржах топ-топ-менеджерам нипочем. Наоборот – как только начинает колбасить большую экономику, объемы производства «дрындульмоторс» растут.
   – Хамза Шакирович Думбалов, – произносит легендарное имя глава местного сельсовета Усман Магдеев. Фамилия Думбалов здесь звучит примерно так же, как фамилия Форд в мировом автомобилестроении. – Хамза стал первым, кто придумал собрать автомобиль из списанной колхозной техники, – продолжает Усман. – Следующим был Кяшаф Тимаев, фронтовик, шофер, все дороги знал от Москвы до Берлина. А теперь в селе этих дрындулей больше двухсот. В любые ворота стучись – не ошибешься. У нас даже пожарная машина тоже самодельная.
   Отцы-основатели топ-топовского промысла уже давно в мире ином. Как и положено, у истоков местного автопроизводства стояли не романтики-самоделкины, а жесткие прагматики. Идея собирать из железного хлама удобные и выносливые средства передвижения пришла в их хитрые головы в 60-е годы, когда местным колхозникам запретили держать лошадей. А без лошади в тогдашней деревне все равно что без метро в теперешней Москве. Полное каза балды.

   – Странно, что в других деревнях до этого не додумались, – недоумевает Назыв Яфясов, хозяин топ-топа со скромной надписью Scania на борту. – Этот аппарат ведь гораздо лучше лошади. Есть не просит, муха не кусает, да и стоит гораздо дешевле. Новая лошадь сейчас продается от 30 тысяч рублей и больше. А топ-топы наши отцы и деды строили вообще задаром: когда работал колхоз, списанной техники было хоть отбавляй. Да и по нынешним временам, когда бэушные детали покупать надо, все равно выгодней получается: новый топ-топ обходится всего в 10–15 тысяч рублей. Мне недавно предлагали: продай свой за 17 тысяч – я отказался, хотя у меня это не единственная машина, я недавно себе «Рено Логан» купил. Просто я понимаю, что те же 17 тысяч я на этой таратайке за год наэкономлю. Сено привезти, скотину, дрова, навоз, песок, щебень – незаменимая вещь.
   Назыв ходит вокруг своего грузовичка, тыкает в него пальцем, объясняет, что откуда взялось: рама и задние колеса – от бортового «уазика», передние – от культиватора, кабина – от трактора ДТ-75, обшивка капота, крылья, сиденья – это все самодельное, а движок – У-2, от армейского автономного генератора, восемь лошадиных сил.
   – Сколько?!
   – Чего, думаешь, мало?
   – Да это ведь почти велосипед!
   Назыв обижается. Он предлагает съездить в поле за сеном. Грузит тонну и разгоняется до пятидесяти километров в час. Я посрамлен, но извиняться поздно: такое тут не прощается.

«Гаишник – друг человека»

   Моего прадедушку по папиной линии и прабабушку по маминой линии разглядели в первом же дворе.
   – Татарин? – строго спросил топ-топ-менеджер Рафаил Салихов.
   – Давно это было…
   – Все равно заметно. Рот у тебя прямой, татарский, – у русских и евреев он изогнутый. И слово «дрындуль» правильно произносишь, по-нашему.
   Рафаил гордо распахивает ворота гаража. Внутри – новенький топ-топ, самый пижонский в поселке. Он ему и название уже придумал – «Позитив». Видок у этого автомобиля и вправду бодрящий. Кабина и двигатель от «запорожца», рама и кузов самодельные, задние колеса газовские, передние от обычной телеги, остальное – с миру по нитке.

– Тот «Запорожец» я за тысячу рублей купил, из Волгоградской области привез, – рассказывает Рафаил. – Хозяин мне еще спасибо сказал, потому что утилизировать его было бы намного дороже. В движке всего сорок лошадей, а тянет четыре тонны: полторы своих и еще две с половиной смело грузить можно. И ничего не ломается, потому что машина – как женщина: любит хозяйские руки. Правда, обошелся он мне дороговато – в общей сложности тысяч в двадцать.

– Если машину такого типа в автосалоне покупать, раз в двадцать дороже выйдет.
– Я вообще не понимаю, как они их на заводе за такие деньги делают! Вот у нас тут почти вся молодежь на АвтоВАЗе работает. Сейчас, когда там проблемы начались, многие возвращаются. И я их спрашиваю: чего там может быть на десять тысяч долларов? А они смотрят на тебя как на дурака и смеются.

   – Там, наверное, логистика хромает, – вставляет слово сильно умная дочь Рафаила, которая приехала из Ульяновска в гости.
   – Ну, это само собой, – держит марку отец.
   У соседа Салиховых Мунира Кемаева в голове давно созрела бизнес-идея, которая может подорвать не только российский автопром, но и мировой.
   – Было бы очень хорошо, если бы кто-нибудь на государственном уровне занялся разборкой и перераспределением списанных автомобилей! Этакая национальная «система ниппель», конструктор для всеобщего пользования. Вместо того чтобы выбрасывать старые машины, надо их разбирать на опорных пунктах и за копейки распродавать по частям всем желающим. Тогда у всех в сельской местности были бы дешевые топ-топы, и все были бы счастливы.
   – А гаишники?
   – А что гаишники? Они нас не трогают. Пока. Говорят: хрен с вами, по проселочным дорогам гуляйте, иногда даже на асфальт можно, но только на трассу не выходите. В 80-е годы была одна история, когда милиция устроила на нас облаву: все машины конфисковали, разобрали и утилизировали – но это не потому, что они самоделки. Они нас обвинили в том, что все сделано из ворованных деталей. И в общем-то, так оно и было. Но сейчас другие времена, власти понимают, что если нас лишить топ-топов, то будет социальный взрыв, поэтому смотрят на это дело сквозь пальцы. А если у дрындулета есть фары и работают поворотники, то его можно даже зарегистрировать. Вон, у Ибрагима Юсупова дрындуль с официальными номерами, он на нем хоть в Москву может рвануть.
   У самого Мунира в гараже живет дрындуль классического типа, сделанный по стандартам, установленным еще в 1960-х. Рама и задние колеса – газовские, передние – от культиватора, движок – либо тот же У-2, либо от трактора Т-16. Но главный отличительный признак – никакой обшивки капота, мотор наружу. Пока не увидишь, не поймешь, что это на самом деле очень красиво. В таких классических топ-топах есть утонченная эстетика супрематизма и в то же время какая-то грубая настоящесть. Это очаровывает. Если бы Малевичу пришло в голову заставить свой квадрат ездить по дороге, у него, скорее всего, получился бы татарскосаймановский топ-топ. И вот еще что интересно: мир из кабины дрындуля выглядит совсем иначе. В нем появляется какая-то бодрящая пластика примитивизма. Грохот, тряска, пыль и главное – это смешное «топ-топ-топ» делают мир вокруг новорожденным. В нем еще все предельно просто, поступки кажутся простыми и легкими, мир еще не успели превратить в упорядоченное болото слишком умные и потому бестолковые люди.

Пути закона неисповедимы

   Если вы спросите местного жителя, как найти, например, местную мечеть, вам ответят так: «По Советской, за третьим оврагом, на солнечной стороне». Татарский Сайман поперек разделен чередой оврагов, а вдоль трех основных улиц движется солнце, причем его лучи всегда бьют в окна только четных домов. Этот закон природы неизменно действует на протяжении четырех столетий существования села. Что же касается путей человеческих, то чем дольше работает главой сельсовета Усман Магдеев, тем больше они кажутся ему непостижимыми.
   Вот он кладет трубку и в очередной раз крепко ругается по-русски. Звонили из района, напомнили про штраф в десять тысяч, которые на сельский бюджет наложила прокуратура. До сих пор Усман надеялся, что это было какое-то недоразумение, а вот хрена лысого – вынь да положь.
   – Получилось оно вот как, – скрипит зубами Магдеев. – Сначала они вынесли нам предписание – обустройте скотомогильник. Мы им отвечаем: на кой он нам нужен, если колхоз давно развалился и никакого скота нет? Получаем ответ: все равно обустройте, потому что положено, а то оштрафуем. Мы тогда стучимся в областную администрацию – чего делать? Там отвечают: у нас тут есть специальная умная контора, которая занимается юридической экспертизой, обращайтесь туда. Мы пишем в контору, получаем ответ: скотомогильники – не ваша компетенция, если потратите на них деньги, это будет нецелевое расходование средств. Раз такое дело, мы слушаемся. А прокуратура – бац! – и все равно нас штрафует, у них свои юристы, которые трактуют закон как-то иначе. В итоге нам приходится все-таки оборудовать за свой счет этот проклятый скотомогильник, который никому не нужен. И теперь вот ждем, когда нас за это еще кто-нибудь оштрафует.
   Такой «порожняк» занимает большую часть рабочего времени Магдеева. Его зона ответственности – пять деревень с общим населением в три тысячи человек, а беготни и бумаги столько, как будто он управляет каким-нибудь очень большим заводом. За пятнадцать тысяч рублей в месяц.
   Работы в районе никакой – что до кризиса, что после. Если где и появляется вакансия, то не больше четырех тысяч в месяц. Но нищего в Татарском Саймане не найдешь: все живут подсобным хозяйством, овощи-фрукты употребляют сами, а мясо давно научились сбывать «по подписке».
   – Когда кто-нибудь режет бычка, он объявляет об этом на всю деревню, – рассказывает хозяйка очередного топ-топа Гали Таирова. – Всегда появляется человек десять «подписчиков». Они платят по 150 рублей за килограмм. Для них это дешевле, чем на базаре, а для хозяина бычка – дороже, чем везти к перекупщикам.
   Когда-то в Саймане тоже был свой АвтоВАЗ. Назывался «Красный путь». Колхоз. В том, что он развалился, умные татары винят не столько государство, сколько дураков-председателей. И приводят в пример односельчанина Хамбела Шафеева, который на осколках «Красного пути» сумел раскрутить успешное фермерское хозяйство, которому и кризис нипочем. Москве не могут простить только одного: дешевой «бразилятины»: «Если бы у нас снова стали закупать мясо, то и никакого колхоза не надо, – горячится Таирова. – Поголовье увеличилось бы на порядок, дома бы выросли на этаж».
   – А топ-топы исчезли бы?
   – Нет! Топ-топы – это святое.
   Мы с Усманом едем на его старенькой «семерке», дорога колдобистая, обивка крыши над головой водителя – одна живая рана. Мы ищем тех, кто уже вернулся из Тольятти. Первым по пути – дом, где живет молодой парень Шамиль с автомобильной фамилией Шестеркин. «Нету, – разочаровывает мать. – Приехал и тут же в Москву подался».
   – Не цепкая пошла молодежь, не умеет за землю держаться, – вздыхает Усман. – С девяностого года из всех школьных выпусков знаешь сколько человек в селе осталось? Двое. И оба больные. Один на позвоночник, другой на голову.
   Другой уволенный с АвтоВАЗа свою фамилию называть отказывается, потому что еще надеется вернуться на завод. За десять лет работы в Тольятти он успел дослужиться до небольшого начальника. Рассказывает о том, почему, по его мнению, завод все никак не догонит мировых автопроизводителей. Ругается, плюется, хватается за голову.
   – А ты зря смеешься, – говорит мне автовазовец, когда я прошу оценить «технологическую цепочку» производства местных дрындулей. – Нас в позапрошлом году отправляли менеджмент изучать. И чего ты думаешь? Я сижу, слушаю, как все должно быть в идеале, – и понимаю, что ведь это про нас, про Татарский Сайман. И как правильно изучить спрос, и как оптимизировать поставки, и как культивировать среди работников правильную психологию. «Каждый автомобиль нужно собирать так, как будто делаешь его для себя» – вот как они нам говорили. Так ведь отец мне говорил то же самое!
   Разговор прервал резкий хлопок двери. В дом вошла тетушка с сердитым лицом. За ней еще одна: «Парень, а ты точно журналист? Что-то мы сомневаемся».
   Оказывается, в деревне уже окреп слух, что из Москвы приехал негодяй готовить облаву. Как в 80-е. Потому что до правительства дошли слухи о том, что саймановцы и сами отечественных машин не покупают, и другим на заказ делают. Усман вдруг тоже посмотрел на меня как-то подозрительно. Я мысленно призвал на помощь своих татарских прадедушку и прабабушку. Помогло, поверили.

Иноки моря

Чем отличается экипаж парусного корабля от монастырской братии

Моряки идут в плавание без женщин и вина. Моряки на корабле не просто работают, а служат. Моряки, глядя на бушующий океан, который старше нас на целых шесть дней творения, чаще других задумываются о величии того, кто сотворил эту мощную стихию. Это с берега парусный фрегат «Надежда» похож на крылатую белоснежную птицу, а когда ты на борту, приходит на ум сравнение с храмом или монастырем. Дух дышит здесь так глубоко, что уже неважно, до какого именно Бога можно достать рукой с вершины мачты. Автору посчастливилось стать в этой обители паломником на целых шесть дней.

День первый: «Э-э якиба!»

   Это первая строчка корабельного гимна «Надежды». Вторая звучит так: «Таритикитумба!» Следующая: «Масамасамаса!» Самая сложная – последняя строчка: «Вэй манавэй, манава, манавэй!»
   Этот гимн надо не петь, а кричать. Солист выдает фразу за фразой – команда хором повторяет. И с каждым разом все громче и громче – сколько влезет. В последнем своем повторении гимн резко падает до шепота. Как только он затихает, чувствуешь себя новорожденным.
   – Я даже не могу сказать, что это означает и на каком языке, – улыбается старпом Андрей Садовой, который, как правило, выступает в роли солиста. – Когда мы в 1992 году забирали «Надежду» с Гданьской судоверфи, в нашем экипаже был некто Сергей Швилкин – заядлый яхтсмен. Он эту песню подцепил где-то в Новой Зеландии. Говорит, что ее пели местные рыбаки. Мы так поняли, что «Якиба» – это типа «Дубинушки», только повеселее.

Было даже такое: старпом Садовой («хреновенький, но свой», – шутит он сам про себя) с помощью гимна «Надежды» вогнал в транс несколько сотен японцев, которые купили билеты на официальную церемонию закрытия фестиваля парусных судов в Нагасаки. Команда каждого корабля должна была выступить со своим номером. И старпом выступил. Голос у него мощный, хриплый и завораживающий. Японцы пели «Якибу» минут двадцать. Садовой сорвал голос. А на следующий день его останавливали на улице, чтобы сфотографироваться и переписать слова.
Под чутким руководством старпома мы сломали голоса в первый же вечер. Но прежде чем нас пустили на палубу «Надежды», пришлось сначала впасть в руки врачей поликлиники МГУ. Это не Московский, а Морской государственный университет, которому и принадлежит «Надежда» на правах «учебного судна» – для прохождения практики курсантов. Психотерапевту мы объяснили, почему нас не беспокоит, что земля скоро налетит на небесную ось, хирургу и венерологу показали все, что можно и нельзя, и, униженные, пошли на инструктаж по технике безопасности. Там нас долго пугали, что корабль в море может утонуть, опрокинуться, сгореть, подвергнуться эпидемии или нападению пиратов. И объяснили, как себя во всех этих случаях вести. А потом признались, что почти ничего из этого списка «Надежде» не грозит. 330 тонн твердого балласта в килевой части гарантируют, что, даже если чья-то гигантская рука опрокинет судно, оно встанет в исходное положение, как неваляшка. Фрегат имеет одноотсечную непотопляемость – а значит, если в днище появится пробоина, этот отсек легко замуровывается и мы спокойно идем дальше. Заглохнет двигатель – есть паруса. Сломается руль – можно рулить при помощи паруса бизань. Единственное, чего по-настоящему боится наш корабль, – это пожар. По-научному – «горение в месте, для этого не предназначенном». После того как инструкторы пересказали нам все случаи гибели судов от огня за последние пятьдесят лет, двое из пассажиров «Надежды» решили бросить курить.

День второй: «Веселый Роджер» в молоке

Белоснежный трехмачтовый фрегат «Надежда» (для экипажа – «Надюха») – один из 50 крупных парусных судов, которые бороздят сегодня моря и океаны планеты. И вместе с тем – самый молодой из шести существующих в мире парусных фрегатов, построенных по образцу девятнадцатого века. Управление всеми 26 парусами корабля осуществляется вручную. Их общая площадь составляет 2770 квадратных метров – это почти столько же, сколько во всех квартирах трехподъездной пятиэтажной хрущевки. Длина всех канатов, тросов и веревок корабля превышает 10 километров. Корпус вместе с бушпритом достигает 109,4 метра, осадка – 6,6 метра, водоизмещение – 3000 тонн, высота грот-мачты над ватерлинией – 49,6 метра (это высота 16-этажного дома), на судне есть спальные места для 199 человек. Единственные атрибуты двадцатого века – установки очистки сточных и замасленных вод, которые позволяют «Надежде» называться экологически чистым кораблем. Именно по этой причине фрегат зафрахтовали российские экологи из Международного фонда защиты животных (IFAW), любезно пригласившие нас присоединиться к их путешествию. На безвредных для природы парусах они решили достичь залива Пильтун (северо-восточный Сахалин), чтобы выяснить, как сказывается строительство нефтедобывающей платформы компании «Сахалин-Энерджи» исчезающей охотско-корейской популяции серых китов.

   Якорь поднят, корабль снялся с дрейфа и взял курс на северо-восток. Вместо «Якибы» из динамиков звучит «Прощание славянки». На корме появляется российский триколор. Через пятнадцать минут капитан корабля
   Константин Шкурин поднимает над штурманской рубкой другой флаг – «Веселый Роджер». Черный, пиратский.
   – Традиция, – многозначительно говорит капитан. – Такой флаг есть практически на любой яхте. Его поднимают во время выхода и захода в порт. Потом снимают. В нейтральных водах могут неправильно понять.
   Константин Шкурин – шестой капитан в истории фрегата. До 2002 года он ходил в основном на торговых судах – как под российским флагом, так и под иностранными. Зарабатывал много, тратил – еще больше. Но, достигнув кризиса старшего возраста, решил плюнуть на деньгу и работать для души.
   – Зарплата на «Надежде» меньше в несколько раз, зато здесь работаешь в радость. – Константин успевает разговаривать со мной и корректировать курс. – Знаешь, что самое пронзительное в плавании под парусом? Нет, не внешний вид корабля. Самый большой кайф ловит не глаз, а ухо. Огромное море, скорость 15–17 узлов – и полная тишина. Потом увидишь. То есть – услышишь.
   К сожалению, в первый и даже второй день мы ничего такого испытать не сподобились. Из гавани Золотой Рог положено выходить на двигателе, а как только мы покинули бухту, попали в такой штиль и туман, что с бизани не было видно фок-мачты. «Молоко» оседало на такелаже и падало на палубу жирными каплями. Ближе к ночи туман рассеялся. На небо выкатилась огромная луна. В пене, которую «Надежда» оставляла за кормой, зеленым блеском светился планктон. Тоже неплохо.

День третий: «Это вам не Рио-де-Жанейро»

   Наш кубрик проснулся от того, что в иллюминаторы текла вода. Первая мысль – тонем. Но тут из динамиков до слуха доходит предупреждение: «Скатываем палубу – задраить иллюминаторы».
   Если палубу «скатывают» – это значит, ее моют. Полное омовение корабля на второй день после выхода в море – еще одна морская традиция. Это называется «смыть порт».
   Справа по борту – открытое Японское море. Слева – бухта Милоградовка, заповедник Лазовский. С берега тянет пьянящим воздухом – это пахнет древняя тисовая роща. Впечатление портят жучки-слоники. Они абсолютно безвредные, но уж больно их тут много. Мы потом еще долго выковыривали их из всех щелей.
   – А крысы на борту имеются? – спрашиваю моториста Алексея Белкина.
   – Боже упаси, – отвечает Белкин. – Единственная крыса проникла на корабль два года назад в Рио-де-Жанейро. С соседнего корабля перебралась. Мы ее гоняли всем экипажем, пока она не спрыгнула в воду. Это в старину крыс на судах специально заводили – чтобы по их поведению вовремя обнаружить течь в корабле. А сейчас они ни к чему.
   С Рио-де-Жанейро «Надежде» вообще не очень повезло.
   – Я не понимаю, чего Остап Бендер так туда стремился, – пожимает плечами капитан Шкурин. – Город грязный и очень криминогенный. Я только вышел на берег – меня через пятнадцать минут ограбили. Просто приставили нож к ребру, и, хотя я бразильского языка не знаю, сразу понял, чего от меня хотят. Потом оказалось, что у половины экипажа променад закончился точно так же. Мы с тех пор тоже употребляем выражение «это вам не Рио-де-Жанейро», только с противоположным смыслом – когда нам везет и все складывается благополучно.
   Повод в очередной раз сказать любимую фразу великого комбинатора возник буквально через полчаса. Подул попутный ветер, и капитан объявил аврал. Курсанты первый раз в жизни устремились по вантам на мачты. Некоторых пришлось загонять силой крепкого боцманского слова.
   – Дай-ка руку, – сказал мне боцман фок-мачты Валентин Ярош и приложил мою ладонь к холодному железу. Чувствуешь, какая вибрация идет по такелажу?
   Действительно идет. Как будто в основание мачты вмонтирован мобильный телефон с мощным виброзвонком.
   – Это у курсантов ноги и руки трясутся, – улыбнулся Ярош. – Но ничего. После второго аврала пройдет.
   Пока будущие матросы расползаются по реям, ветер меняется на встречный. При таком ветре идти под парусами можно, но с большой потерей в скорости: против ветра судно идет не напрямую, а галсами, преодолевая на каждую милю пути две, а то и три мили. Поэтому капитан принял решение паруса приспустить на просушку, но окончательно не устанавливать.
   Когда курсанты спустились с мачт, лица у них были не такие, как до аврала. Они стали меньше хихикать и более послушно исполнять приказы боцмана.

День четвертый: «Семь коротких звонков, один продолжительный»

Будильник так вроде не звенит… Сквозь сон начинаю понимать, что это не будильник, а шлюпочная тревога. Для особо недалеких особей типа меня об этом грозно сообщает знакомый голос старпома. Не успев сообразить, что случилось, я надеваю пять слоев одежды, задраиваю иллюминатор, хватаю мешок с термогидрокостюмом и почти бегом направляюсь в район грот-мачты – это место указано в каютной карточке. Почти, а не совсем бегом – потому что покинуть корабль нужно без единой царапины. Любая рана в море будет очень болеть. В общем, я делаю все так, как учили инструкторы. По дороге замечаю, что дыма в коридорах нет, и обретаю надежду на то, что тревога – учебная. Так оно и есть.

   Но и учебная тревога – дело очень серьезное. Мы это почувствовали, когда старпом Садовой отругал нас за непростительную ошибку. Услышав из динамиков «крен на левый борт!», все экологи, и мы с ними, инстинктивно бросились на правый. А оказалось, что надо было действовать с точностью до наоборот: с накрененного борта легче спускать спасательные плоты и прыгать в море. Старпом относится к учебным тревогам очень серьезно. Ему пришлось покидать совсем не понарошку сухогруз «Авиор» – он затонул в сентябре 2001 года у берегов острова Хоккайдо.
   Звучит команда «Всем разойтись!». Вместе с обитателями судна расходится утренний туман. Справа по борту вдалеке маячит Япония. Мы проходим пролив Лаперуза. К вечеру слева показывается мыс Анива – это Сахалин. За этим мысом начинается Охотское море. Цвет воды становится более темным, но штурман Николай Аносов говорит, что это не море другого цвета, а просто меняется погода. Начинает дуть холодный ветер, волнение достигает трех баллов. Если к завтрашнему утру ничего не изменится, то с утра поставим паруса.
   Мы с фотографом начинаем замечать первые признаки морской болезни. Как ни странно, никакой тошноты нет. Наоборот – все время хочется жрать. И спать.
   – Кок на судне – лучший доктор, – изрекает морскую мудрость нач-прод Юрий Кругляк. Юрий Васильевич – самый таинственный персонаж на борту «Надежды». Начпродом он стал пять лет назад, а до этого был генеральным директором и совладельцем крупнейшей в Приморье компании сотовой связи. Потом у него вышел конфликт с другими акционерами, и оставаться генеральным директором стало опасно для здоровья Юрия Васильевича. Тогда-то он и решил стать моряком. И ничуть об этом не жалеет. Дивиденды со своих акций он продолжает получать исправно, а скромную зарплату начпрода тратит на рыболовные снасти. В общем, счастливый человек Юрий Васильевич Кругляк. Особенно это заметно, когда вечером он выходит из судовой сауны, садится на корме в кресло и долго смотрит на звезды.

День пятый: боцман и его Дао

   С утра слева по борту прошли шесть кашалотов. Несмотря на низкую температуру воды (плюс шесть), морских животных в Охотском море заметно больше, чем в Японском. Кроме кашалотов, в этот день нам показали свои спины и плавники две касатки, один полосатый кит, а также бесчисленное множество котиков и белокрылых морских свиней. Морской народец особенно осмелел после того, как мы таки подняли паруса и выключили двигатель.
   Капитан был прав. Фрегат, идущий на всех парусах, – это, конечно, красиво, но такое зрелище радует в основном стороннего наблюдателя. На самом корабле этой роскоши во всем ее великолепии не видно. На борту душа наполняется не зрелищем, а звуком. Точнее – полной тишиной. Штурман Николай Аносов выключает джойстик управления кораблем, выходит из рубки, расчехляет штурвал, и на его лице воцаряются те самые «покой и воля».
   – Ты один на один с морем, между вами нет ничего, даже шума двигателя, – говорит Николай Иванович, и я его понимаю. Попробуй тут не понять. Представьте себе, что вы летите на самолете и у него вдруг отключаются все двигатели. Но вы каким-то чудом все равно летите. Смесь ужаса и счастья.
   Волны в открытом море звучат совсем не так, как на берегу. Они не шумят. Они тихи, зато пронзительны. Легкое шуршание каждой волны заползает в тебя через солнечное сплетение, замирает где-то возле сердца и, прежде чем ты успел запомнить это чувство, утекает через мозг куда-то ввысь. Ты смотришь на низкие облака, и тебе кажется, что это чувство уже где-то там. А в это время к солнечному сплетению подкатывает следующая волна.
   Это что-то вроде медитации или молитвенного состояния. От волны до волны можно жить бесконечно. Ты уже часть чего-то огромного и бессмертного. Ты уже вне времени и пространства. Я простоял на верхней палубе полтора часа – как одну минуту. Наверное, так бежит время для буддийских монахов, сидящих в позе лотоса на скалах Джомолунгмы. Или для подвижников-христиан – во время ночных бдений в глухих лесных скитах.
   Главный боцман Сергей Андросов протянул мне страховочный ремень:
   – Потренируйся. Завтра на мачту полезешь. Если хочешь, конечно.
   «Спаси и сохрани», – написано шариковой ручкой на лямке через правое плечо. «На все воля Божья», – через левое.
   Сергей Андросов – очень нетипичный боцман. В 45 лет у него нет живота и второго подбородка. Он не курит трубку, не пьет, совсем не ругается матом и даже не кричит на матросов. При этом авторитет у боцмана на «Надежде», как и положено, – непререкаемый.
   – Это раньше я кричал на подчиненных, – улыбается Андросов. – А теперь разговариваю с ними «свистящим шепотом». Если курсант начинает дурковать, я ему просто говорю: «У меня сегодня для тебя работы нет». На следующий день становится как шелковый.
   Свою любовь к морю Сергей объясняет так: «Тяжелое наследие детства». В двенадцать лет начитался книг Жюля Верна и Майн Рида. Когда повзрослел, окончил мореходное училище, семь лет ходил на торговых судах, но чувствовал: «не то». На палубу «Надежды» ступил пятнадцать лет назад, в день ее спуска на воду, и это оказалось «то самое». С тех пор боцман живет на борту безвылазно. На берег сходит только тогда, когда надо привести свои документы в соответствие со странными земными законами.
   Лет пять назад неисправимый романтизм Андросова трансформировался в философию даосизма. «Иди своим путем и не напрягайся по поводу того, что существуют другие», – формулирует свое кредо боцман. Конечный пункт Дао Андросов для себя уже тоже наметил – это будет избушка где-нибудь среди сопок Камчатки. Может, охотничья, может, егерская, а может – просто избушка. Жить в городе Сергей не будет. В городе нет Дао.

День шестой: «Есть ли жизнь на Марсе?»

Десять метров по вантам до первой площадки на грот-мачте я преодолеваю более-менее легко. Эта площадка называется марс. Самые трудные шаги на пути к марсу – последние. Их приходится совершать по отвесной лестнице («по отрицаловке») – для этого надо вовремя схватиться руками за следующие ванты и сделать резкий рывок вверх. Дрожь пробивает все тело, и очень хочется вниз, а еще лучше – на берег. Но вот ты уже на марсе, Руки намертво вцепляются в мачту и не хотят ее отпускать. О том, что неплохо бы преодолеть следующее колено мачты и оказаться на грот-салинге, мозг не хочет и думать. Боцман Андросов говорит, что для многих курсантов именно марс становится местом страшной психологической ломки. Многие здесь блюют, а некоторые даже плачут. Но надо себя преодолеть, и тогда страх пропадет навсегда. На борту «Надежды» не было еще ни одного человека, который бы вернулся с марса вниз. Так что выбора у меня нет – надо карабкаться дальше и мне.
На салинге (это следующая площадка) страх уступает место какому-то птичьему восторгу. Слева по борту – горы южного Сахалина. Береговая линия напоминает кардиограмму биения сердца. Здесь оно отказывается вести себя спокойно. Хочется лезть еще выше, но боцман говорит, что для первого раза достаточно. А сам он через минуту уже на вершине мачты. Кажется, что он сейчас откроет в небе потайную дверцу, увидит там свое Дао и мне придется спускаться одному. А очень не хочется.

Не в том смысле, что одному не хочется, а просто вообще спускаться не хочется. Я начинаю понимать старпома, который может целый день провести на реях и не спускаться даже на обед. С высоты 25 метров палуба кажется маленькой, а площадка под ногами – огромной. Кажется, что именно здесь, наверху, а не там, внизу, все главное на корабле. Его алтарь. Его престол. Действительно – зачем спускаться отсюда на палубу? Зачем сходить с палубы на землю? Зачем уходить с земли на асфальт? Странные все-таки существа – люди.

6. Наше дело

   Растление малолетних за бюджетные деньги
   Филиппок уполномочен заявить
   Медведевский заговор

Немного личного

   Православный заговор

   Зачем верить в еврейский заговор? Гораздо лучше верить в заговор православный. Тем более что он действительно существует.
   Два года назад в городе Рамешки Тверской области местный священник Алексей Голяков попал в аварию и серьезно повредил позвоночник. Это случилось за несколько недель до того, как его супруга Светлана (Фотиния) должна была родить двенадцатого ребенка. Священника госпитализировали в Тверь, но сразу стало ясно, что спасти его в областной больнице не получится и каждый день на счету. О несчастье узнал земляк отца Алексея, настоятель московского храма Георгия Победоносца в Коптеве отец Сергий (Дикий). Приход мобилизовался в считаные часы. Боткинская – отказ, Бурденко – отказ. Наконец, кто-то посоветовал обратиться в 67-ю больницу Москвы к начальнику отделения травматологии и нейрохирургии Георгию Дзукаеву. Он не стал заморачиваться административным пасьянсом, а просто сказал: «Везите». Когда его спросили: «Сколько?» – он произнес кодовую фразу: «Во славу Божию».
   Операция прошла успешно, но спасти отца Алексея не удалось. Когда хирург Дзукаев посмотрел снимки и узнал, что священник с поврежденным позвоночником лежал в областной больнице на обычной старой кровати, он помрачнел и сказал, что очень велик риск послеоперационных осложнений. Так и случилось. Через несколько недель после операции у отца Алексея развился менингит. Он умер в Страстную пятницу.
   Тем временем другие прихожане, не надеясь на бесплатную операцию, развернули в Интернете мощнейшую информационную кампанию по сбору средств. «Звонков было столько, что батарейки у моего телефона садились по четыре раза в день, – вспоминает прихожанка Регина Венцкунайте. – Пока я дежурила в больничной палате, мне приходилось выходить на улицу за пожертвованиями каждые десять минут. Кто-то давал тысячи долларов, кто-то сотни рублей, кто-то предлагал помочь действием. После смерти батюшки я обзванивала людей, предлагая им забрать деньги, но никто не согласился».
   Деньги было решено отдать вдове. Оказалось, что жены священников в случае гибели их мужей имеют права только на грошовые детские пособия. Будь у попадьи хоть 20 детей – их дальнейшее благополучие не гарантирует ни церковь, ни государство. Вся надежда лишь на него – на международный православный заговор.
   Эта история (подробнее см. ниже, «Матушка в отставке») – одна из сотен, а может и тысяч, когда этот метод сработал. Матушке Фотинии до сих пор шлют деньги со всего мира, ей помогли устроить старших детей в вузы, она потеряла мужа, но приобрела десятки родственников во Христе. Все они – участники тайного заговора. Против тех врачей, которые отказались спасать человека без официальной бумажки. Против тех работников почты, которые вытаскивают из конвертов деньги, присланные в Рамешки. Против тех сотрудников органов опеки, которые чуть не упекли вдову в психушку, а ее детей в детдом – лишь на том основании, что после смерти мужа она впала в глубокую депрессию. Этому помешали лишь длинные руки православного заговора. После вмешательства влиятельных мирян вдову перевели в хорошую московскую клинику, и уже через месяц она была нормальным человеком.
   Я был в Рамешках, общался с матушкой Фотинией. Она называла имена людей, которые ей помогли. Среди них очень много небедных предпринимателей, влиятельных чиновников, церковных иерархов, известных спортсменов, популярных артистов, крупных политиков, был даже один очень милый человек, находящийся в розыске. Столь же пестрым оказался национальный состав «заговорщиков»: русские, евреи, татары, литовцы, осетины, армяне, итальянцы, шведы, французы и даже один цыган из Македонии. Общее у этих людей лишь одно – вероисповедание.
   И теперь попробуйте мне сказать, что это не заговор. Самый настоящий тайный международный православный заговор. Несколько сотен человек объединились по религиозному признаку и разрешили ситуацию в соответствии со своими представлениями о справедливости. И, насколько мне известно, после этого первого опыта заговор не прекратил свое существование. Многие до сих пор поддерживают друг с другом связь, помогают в трудных ситуациях, а некоторые знакомства среди заговорщиков переросли во взаимовыгодные коммерческие отношения.
   Мне кажется, что это очень правильный и эффективный подход. Вместо того чтобы морочить голову себе и окружающим разоблачениями мирового закулисья, почему бы просто самим не научиться действовать солидарно? Сначала на уровне прихода, потом в своем микрорайоне, городе, стране, мире? Вам не нравится, что выходцы с Кавказа захватили рынки? Начинайте собственную экономическую экспансию, плетите сеть влияния, продвигайте на нужные высоты своих людей. И не говорите, что это нереально. Стартовые возможности для такой экспансии сегодня идеальные: в России действуют тысячи православных приходов и монастырей – разве этого недостаточно? Да, пока они в основном являются духовными центрами, и, дай Бог, не перестанут ими быть. Да, пока прихожане этих храмов за пределами храма порой даже в лицо друг друга не узнают. Но что мешает сделать так, чтобы приходы стали центрами притяжения не только духовной жизни, но социальной и даже экономической деятельности?
   Мне могут возразить: главное в церкви – это молитва, литургия, покаяние. Согласен. Но окончательная цель и того, и другого, и третьего – спасение душ. А разве не служит той же цели наставление человека на путь истинный не только в духовной сфере, но и в экономической? Безработный человек больше подвержен греху, а богатый, который не умеет распорядиться своим богатством по-божески, тоже рискует погубить свою душу. И свести в гармоничное соответствие этот разрозненный социальный хор – не менее важная задача церкви, чем литургическое общение или восстановление храмов.
   Собственно говоря, этот процесс уже пошел, и его не остановить. Ситуация меняется не путем указов и распоряжений, а все тем же методом заговора. Люди видят проблему, люди понимают, что не могут пройти мимо, люди объединяются. Православный журналист делает пронзительную публикацию, православный предприниматель использует свои финансовые возможности, православный чиновник подключает административный ресурс, православный ученый включает свои мозги, православный студент берет на себя роль координатора общих усилий, православная пенсионерка вспоминает, что когда-то была учительницей генпрокурора, и так далее. Заговор состоялся. Проблема решена. Эффективно и без фанатизма.
   А в процессе ее решения вдруг оказывается, что православный предприниматель давно подыскивает себе толкового помощника и православный студент на эту роль очень даже подходит. А православный чиновник давно не может найти толкового репетитора для своих детей. Вот и пенсионерка пристроена. А ученый много лет мыкается со своим изобретением, но ему не хватает предпринимательской жилки. А православный бизнесмен как раз занимается венчурным бизнесом. И всем хорошо – и Богу свечка.
   В России все чаще звучит словосочетание «новые православные». Собственно, эта статья – начало серьезного разговора о них.

Растление малолетних за бюджетные деньги

Как семья воевала со школой и почему победила

В столице Урала разразился громкий скандал: шесть тысяч родителей требуют прекратить в школах Екатеринбурга «пропаганду здорового образа жизни». По их мнению, учебная программа «Ресурсы здоровья», которая активно внедряется в школах методическим центром «Холис», – не что иное, как растление несовершеннолетних и пропаганда наркомании. Недовольство родителей подкреплено крайне негативными экспертизами Центра социальной и судебной психиатрии им. В.П. Сербского, Академии госслужбы при Президенте РФ и Национального научного центра наркологии Росздрава. Несмотря на это, «Холис» работал в школах Екатеринбурга годами, причем на деньги налогоплательщиков. Закрыть его удалось лишь после публикации в газете «Известия».

«Три обязательных контакта. Четвертый – по желанию»

   «Представьте, что все вы собрались на вечеринку. На этой вечеринке, так уж получилось, вы вступаете в незащищенные сексуальные контакты. Здесь мы принимаем такую условность, что все вы бесполые. Так как вы бесполые, то кто с кем вступает в контакт, не имеет значения. Под сексуальным контактом мы будем подразумевать рукопожатие. Все вы должны вступить в три обязательных контакта, четвертый – по желанию».
   Это вступительная речь к упражнению «Вечеринка». Часть ролевой игры «Степной огонь». Играют несовершеннолетние. Интрига в том, что, когда все закрывают глаза, преподаватель кладет одному из детей на плечо руку – он теперь ВИЧ-инфицирован. Вступая во время игры с другими «бесполыми существами» в три обязательных половых контакта, ВИЧ-инфицированный ученик заражает товарищей при помощи почесывания ладони. Таким же способом все зараженные передают вирус другим участникам игры. Когда вечеринка заканчивается, учитель озвучивает главный вывод игры: «Никто не застрахован от заражения. Это может случиться с каждым, практикующим рискованное поведение».
   Под рискованным поведением имеется в виду секс без презерватива, а вовсе не вступление в половую связь с тремя разными партнерами за один вечер. Далее преподаватель озвучивает еще один фактор риска: «Люди, прибегнувшие к четвертому рукопожатию, часто говорят, что могли ограничиться тремя, и спрашивают себя: почему они так рисковали?»
   Родителей понять нетрудно: никакие благие цели не могут оправдать побуждение несовершеннолетних к «трем принудительным сексуальным контактам» – пусть даже и виртуальным. Возмущенные папы и мамы обратились к депутатам, которых выбирали в Госдуму, а те направили методички «Холиса» на экспертизу в ведущие научные учреждения страны.

   Из заключения экспертной комиссии под председательством профессора кафедры государственного строительства и права Академии госслужбы при Президенте РФ Михаила Кузнецова: «Авторы методики даже не допускают мысли о том, что ВИЧ-инфицированный человек, узнав, что он заражен, должен под угрозой наступления уголовной ответственности – статья 122 „Заражение ВИЧ-инфекцией" Уголовного кодекса РФ – воздержаться от половых контактов… Об этом учащимся ничего не говорится. Это можно рассматривать не только как полную нравственную несостоятельность и правовую безграмотность авторов пособия, но и как намеренное введение детей в заблуждение…»
   Упражнений типа «Вечеринки» в методиках «Холиса» более чем достаточно. Все это – часть школьного проекта «Здоровое будущее детей». Он официально одобрен Министерством образования и активно продвигается в России при содействии Детского фонда ООН (ЮНИСЕФ). В рамках этого проекта в школах Екатеринбурга с 2000 года внедрена учебная программа «Ресурсы здоровья». Она преподается детям (1-11 классы) в рамках обязательного курса «Основы безопасности жизнедеятельности» (30 часов), а также в качестве внеклассной работы (60 часов). Наряду с «профилактикой ВИЧ/СПИДа» в ней уделяется большое внимание «профилактике зависимостей», которая также вызвала негодование родителей. Дело в том, что методики «Холиса» предписывают учителям на уроках ставить зависимость от наркотиков в один ряд с зависимостью от алкоголя, табака, кофе, мороженого, соленых орешков, сладостей и даже зависимостью от общества и семьи.
   Из экспертного заключения руководителя отделения детской наркологии ННЦ наркологии Росздрава Алексея Надеждина: «Антинаркотические установки, предлагаемые в занятии, невнятны и неубедительны и полностью дезавуируются пронаркотическим воздействием… Следствием подобного “дидактического материала” будет притупление чувства опасности при реальном контакте подростков с наркотическими средствами… Все это заставляет предположить, что авторы программы разделяют позицию о целесообразности легализации некоторых наркотических веществ и стараются манипулятивно склонить к ней несовершеннолетних. Наличие в программе признаков косвенной рекламы наркотических средств должно стать объектом внимания правоохранительных органов».
   Но в настоящий шок повергли экспертов и родителей два учебных пособия для 5-11 классов – мультфильмы «Карате и ребята» и «Золотозубый» производства канадской общественной организации Street Kids International. Герои сюжетов – малолетние обитатели трущоб некоего абстрактного города в Латинской Америке. Персонажи мультфильмов, в том числе и положительные, живут друг с другом половой жизнью, употребляют наркотики, зарабатывают воровством, проституцией, наркоторговлей и очень боятся СПИДа, единственное спасение от которого – презерватив. В мультфильмах нет ни малейшего упоминания о существовании школы, родственники и представители государства предстают лишь в негативном контексте, а честный труд выглядит скучным занятием.
   Из заключения Центра социальной и судебной психиатрии им. В.П. Сербского: «Содержание указанных мультфильмов оказывает разрушительное воздействие на психику детей, формируя негативные, асоциальные ценностные ориентации и психологические установки, то есть обратные заявляемым… Действия сотрудников центра “Холис” образуют состав преступления, предусмотренного статьей 135 “Развратные действия” УК РФ, устанавливающей ответственность за совершение развратных действий без применения насилия… в отношении лица, заведомо не достигшего шестнадцатилетнего возраста…»
   Зеленый свет такой «профилактике» в российских школах дал директор Департамента государственной молодежной политики Минобразования Сергей Апатенко. В его приемной сказали, что письмо готовил специалист департамента Андрей Гериш и все вопросы к нему.
   – Я не вижу в этих методиках никакого криминала, – сказал в интервью Андрей Гериш. – Это обычные, не вредные программы. Об отрицательных экспертных заключениях впервые слышу от вас. Даже если это правда, что с того? Эксперты часто расходятся во мнениях. Я руководствовался решением Межведомственного совета, в котором тоже уважаемые эксперты.
   Назвать уважаемых экспертов поименно Андрей Гериш отказался.

«Папа, если это любовь, то я никого любить не буду»

   – О том, что преподают нашим детям в рамках курса ОБЖ, мы до последнего времени просто не знали, – рассказывает Герман Авдюшин, председатель Ассоциации родительских комитетов (АРК), объединяющей родителей-оппозиционеров. – По Семейному кодексу мы имеем приоритет перед школой в воспитании своих детей. Но с нами никто ничего не согласовывал. Управление образования считает, что ему видней, чему учить наших детей и как их воспитывать.
   – Начальник управления Евгения Умникова заверила меня, что все делается с вашего согласия.
   – Под нашим согласием они подразумевают специальную брошюрку для родителей. Ее содержание не соответствует реальной программе «Ресурсы здоровья». А еще они называют нашим согласием так называемые «Уголки профилактики зависимостей». Они действительно есть в каждой школе, только находятся даже не в коридорах, а в одном из классов. Кому придет в голову зайти именно в этот класс, даже если он открыт? Никому. Всем, кто узнал, что скрывается за предметом «Ресурсы здоровья», рассказали об этом их дети. Девчонки приходили с уроков и говорили: «Папа, нам сегодня про любовь рассказывали. Папа, если это любовь, то я никого любить не буду».
   Проблемы «любви» родители решали в частном порядке. Многие учителя просто соглашались закрыть глаза на то, что ребенок будет эти занятия прогуливать. Они ведь и сами были не рады такому «повышению квалификации». Начальник городского управления образования Евгения Умнико-ва стояла на том, что все 5626 учителей городских школ, которые прошли обучение в «Холисе», сделали это добровольно. Более того, применять или не применять эти методики в своей работе, – их личное дело. Однако преподаватели, с которыми мне удалось откровенно пообщаться, на этот счет другого мнения. Рассказывает Анна Степанова – до недавнего времени учитель биологии школы № 33. После того как ей пришлось повысить свою квалификацию в «Холисе», она решила сменить место работы:
   – В нашей школе учителя ходили на эти занятия по телефонограмме из управления. Насколько я знаю из бесед с коллегами, в других школах ситуация аналогичная. Инструкторы «Холиса» вели себя с нами высокомерно, требовали строго придерживаться той линии, которая дана в методичках. Мы должны были писать им отчеты о проведенных уроках, причем не только обязательного курса ОБЖ, но и внеклассной работы. То есть хочешь не хочешь, а детей на факультативные уроки надо как-то завлечь.
   О том, как вялотекущее недовольство родителей вылилось в организованное сопротивление, рассказывает председатель оппозиционного родительского комитета Орджоникидзевского района Валерий Неталиев:
   – Мы решили провести в школах конкурс «Соревнование классов, свободных от курения». Родители объединились, нас поддержали епархия, главный раввин области, мы нашли спонсоров. Класс-победитель должен был в полном составе ехать в Крым, дети уже были заинтригованы, и вдруг мы получаем письменный отказ от вице-мэра Михаила Матвеева. Из письма мы узнали, что профилактикой всех видов зависимостей в Екатеринбурге занимается некий муниципальный центр «Холис». А мы, стало быть, нарушаем его монополию. Нам стало обидно. А тут как раз городские СМИ стали трубить о том, что «Холис» проводит в Екатеринбурге всероссийскую научно-практическую конференцию «Спасение молодежи от наркомании». Цель – распространить удачный опыт «Холиса» на другие регионы России. Мы, естественно, направили туда своих казачков. Они притащили оттуда методички. Когда мы их прочитали, то говорить смогли не сразу.
   Страсти вокруг «Ресурсов здоровья» разыгрались нешуточные. Управление образования города срочно созвало общегородское родительское собрание. На него явились около двадцати лояльных администрации родителей, которые должны были принять запоздалое официальное одобрение школьных программ «Холиса». Но Герману Авдюшину вовремя стукнули сочувствующие учителя, и на карманное собрание заявилось шестьдесят родителей-оппозиционеров. Одобрение не состоялось, зато состоялась драка между возмущенными отцами и директором «Холиса» Владимиром Лозовым. Отцы хотели снять со стены антинаркотические плакаты, чтобы отправить их на экспертизу наркологам, а Лозовой был против.
   Через два дня после драки состоялось уже оппозиционное родительское собрание. Оно прошло… в цирке. Просто ни один зал в городе не мог вместить всех, кто решил прийти, – около двух тысяч человек. Родители, ученики, педагоги, ученые выступали прямо на арене. В результате было принято обращение в Генпрокуратуру, а также требование к управлению образования впредь согласовывать все учебно-образовательные программы с Ассоциацией родительских комитетов. Негласным лозунгом движения его участники решили сделать частушку: «Нам пытались запретить по нашей улице ходить. Наши запретители, по морде не хотите ли?»
   Владимир Лозовой уволился с поста директора «Холиса». Других последствий пока нет. Прокуратура переправила обращение родителей в Федеральную службу по надзору в сфере образования, а та никакого криминала в действиях «Холиса» не обнаружила.

«Пользуется ли презервативом Ачимез Гочияев?»

Муниципальный центр «Холис» является главным разработчиком профилактических программ для школ Екатеринбурга уже девять лет. За это время на его содержание потрачены десятки миллионов рублей из муниципального бюджета. Только на 2006 год заложено было семь миллионов. Кроме того, «Холис» обильно финансируется по линии ЮНИСЕФ. Создатель и до недавнего времени руководитель центра Владимир Лозовой – выпускник лечебно-профилактического факультета Свердловского государственного медицинского института, а также – школы тренеров Национального демократического института США (председатель совета директоров – бывший госсекретарь Мадлен Олбрайт). Официальная версия происхождения названия центра связана с греческим «holos» – «целостный». Однако, по мнению экспертов Академии госслужбы при Президенте РФ, слово «холис», скорее всего, указывает на идеологическое родство этой организации с так называемым холистическим движением, известным также как религиозное направление New Age. Методы и установки этой оккультномистической системы, по мнению экспертов, неоднократно встречаются в методических пособиях программы «Ресурсы здоровья».
«Холис» справил новоселье. Управление образования выделило ему отдельное здание – бывший детский сад (которых в Екатеринбурге очень не хватает). Ремонт идет полным ходом. Нового директора зовут Наталья Пятина – выпускница физфака УГУ и сертифицированный специалист по нейролингвистическому программированию.

   – Все, что мы предлагаем рассказать и показать детям, они и так знают, – считает Наталья. – Они же смотрят телевизор. Они не в аквариуме живут. Наши методики просто вырабатывают у них умение на основе всей полноты информации сделать осознанный выбор. По данным управления образования, за шесть лет их применения число подростков, подверженных вредным зависимостям, сократилось в городе с шестисот до двадцати человек.
   – Двадцать человек на весь Екатеринбург? Наталья, вы это серьезно? Ну хорошо, предположим, ваши методики превосходные. Есть только одно «но». Я знаю несколько тысяч родителей, которые думают иначе. И никто не имеет права навязывать им предмет, который хоть и одобрен Министерством образования, но не входит в федеральный компонент учебной программы.
   Наталья Пятина снова стала меня убеждать, что родители согласны, а те, что собрались в цирке, не настоящие родители. Я слушал и листал методичку «Ресурсы здоровья». И вдруг…
   – Наталья Владимировна, а кто этот человек?
   На странице 54 – фотография мужчины. Учитель должен ее вырезать и показать детям. Упражнение называется «Узнать человека». Одна группа детей, глядя на этого мужчину, должна доказать, что он здоров, другая – что болен. Заодно попытаться предположить, сколько у него было сексуальных партнеров и пользуется ли он презервативом. Итог обсуждения: по внешнему виду невозможно определить, заражен человек половой инфекцией или нет.
   – Это просто некий абстрактный человек, – ответила Наталья Владимировна. – Я его не знаю. Мы нашли это фото в Интернете. А что?
   Со страницы 54 на меня смотрел Ачимез Гочияев. Организатор взрывов домов в Москве в 1999 году. Один из самых серьезных террористов последнего десятилетия. До сих пор не пойманный.
   Эта карта с изображением Гочияева бьет весь бумажный пасьянс чиновников. История выходит такая. Крутые специалисты-методисты, которые повышают квалификацию педагогов целого города, в качестве учебного пособия выбирают фотографию террориста. Потом большие чиновники из мэрии и совсем большие из Министерства образования дают на эти методички положительные заключения. Затем работники Рособрнадзора пытаются разобраться в причинах негодования родителей целого города и снова никакого криминала не находят. И никто из этих людей не заметил террориста Ачимеза Гочияева!
   – Лично у меня после этого даже не возникает вопроса: читали все эти люди то, чему давали добро, или не читали, – сказал мне Валерий Неталиев. – У меня возникает другой вопрос: они эти методички хотя бы просматривали? А если бы вместо Гочияева там был, например, Гитлер? А что? Террорист, фашист – какая разница?

Кстати, о фашизме

   В Ассоциации родительских комитетов есть свой эксперт. Зовут ее Надежда Храмова. Кандидат психологических наук, бывший завуч с 12-летним стажем. Она пытается найти во всей этой истории какой-то глубокий смысл. Результаты поисков местами очень спорные, но я все же рискну процитировать один документ. Из воспоминаний известного нациста Германа Раушинга. Его разговор с фюрером о будущем «восточных территорий»:
   «Мы обязаны сокращать население, – продолжал он настойчиво, – нам надо будет разработать технику депопуляции… Я не обязательно имею в виду уничтожение. Есть много путей сравнительно безболезненных, во всяком случае, бескровных, чтобы заставить нежелательные расы вымереть… Делая это постепенно и без кровопролития, мы покажем свою гуманность».
   Впрочем, если кому-то не по вкусу риторика профессиональных патриотов, то вот нейтральная цитата из экспертизы Академии госслужбы при Президенте РФ: «По существу, главная направленность методик, внедряемых “Холисом”, – принудительное сокращение рождаемости и численности населения в государствах, где они реализуются…»

Филиппок уполномочен заявить

Как учителя и ученики маленькой сельской школы выиграли битву против собственного государства

Название села Исаково для администрации Псковской области теперь звучит как Сталинград для немецко-фашистских захватчиков. Это сравнение придумали сами местные жители, и, по их мнению, оно ничуть не хромает. При новом губернаторе псковские власти взялись за сокращение сельских школ с настойчивостью оккупантов. Жителям Исакова хватило смелости отстоять свою школу в суде, но местные чиновники намерены и дальше добиваться закрытия непокорного учебного заведения. Они считают, что выполняют таким образом федеральную программу «оптимизации сельских школ» по американскому образцу. Но то, что безукоризненно работает в стране с высоким уровнем жизни и развитой инфраструктурой, в российской практике стало больше походить на зачистку территории от населения.

«Если напечатают плохой репортаж, у вас будут проблемы»

   Директор Малаховской школы Галина Жиглова очень любит фильм «Доживем до понедельника» и терпеть не может сериал «Участок». Одна из главных героинь этого фильма – сельская учительница – изображена в виде толстой склочной бабы, охочей до спиртного и слабоватой на передок. «Похоже, что и сценарий этого сериала, и реформу образования писали люди с одним и тем же менталитетом», – считает Жиглова. Сама Галина Сергеевна – стройная, хрупкая, маленькая интеллигентная женщина из старинной учительской династии, в местной школе работает двадцать лет, последние годы почти бесплатно. Директорская зарплата – как дополнительная статья финансирования, все время на подхвате.
   – На самом деле сельский школьный учитель очень отличается от городского, причем в лучшую сторону, – считает Жиглова. – В деревне учительница должна быть эталоном. Она всегда на виду. Она не может себе позволить слабостей, потому что завтра ей смотреть в глаза детям и учить их быть настоящими людьми. И в сельской учительской никогда не бывает дрязг и выяснения отношений. Здесь действует закон подводной лодки: мы выживем только вместе, иначе – никак.
   Последний год субмарина Галины Жигловой находится в боевых условиях. И ситуация осложняется с каждым днем. После того как мы вернулись из Исакова в Москву, директору позвонил заместитель главы Себежского района Николай Ковалев и сказал: «Делайте что хотите, но если эти журналисты напишут негативный материал, у вас будут большие проблемы». Для того чтобы оценить серьезность этой угрозы, нужно знать, что такое Себежский район. Дело в том, что он граничит с Латвией и, как любая приграничная территория, сильно криминализован. Глава администрации Владимир Афанасьев имеет среди местных жителей репутацию человека, который умеет разруливать все проблемы, причем самыми разными способами.
   – Когда судья зачитал вердикт и я поняла, что мы победили, я расплакалась прямо в зале суда, – вспоминает Галина Сергеевна.
   – От радости?
   – От ужаса. Я представила, что теперь с нами будет.
   После звонка из районной администрации Галина Сергеевна слегла в постель. Она говорит, что последний год ее жизни стоил ей десяти предыдущих, и коллеги очень волнуются за нее. Два месяца назад при схожих обстоятельствах от сердечного приступа умер бывший директор соседней Дубровской школы Владимир Андреевич Гречухин. Свою школу он пережил на три месяца.
   Всего в Псковской области только за последний год было закрыто 116 школ, без работы остались пятьсот преподавателей. В администрации Псковской области не скрывают, что это только начало.

«Ну, здравствуй, моя любимая женщина!»

   Это Павел Олегович поздоровался со школьным завхозом тетей Женей. Павлу Олеговичу Демешко семь лет, он ходит в первый класс, но именует себя исключительно Павлом Олеговичем. Учителя в шутку называют его Филипком – за маленький рост и очень грозный вид.
   – Если нашу школу закроют, я в Идрицу за двадцать километров ездить не буду, так и запишите, – с важностью большого начальника заявляет Демешко. – Буду дома сидеть, вырасту неграмотным, пусть им стыдно будет.
   – Кому – им?
   – Кому? Темным силам, вот кому!

Павел Олегович идет на второй этаж на урок русского языка. Урок ведет Надежда Николаевна Сергеенкова. В правом ряду у нее сидят шесть учеников третьего класса, а в левом – четыре первого. Надежда Николаевна похожа на шахматиста, который ведет сеанс одновременной игры. Пять минут занимается с третьеклассниками, потом дает им письменное задание и подходит к первоклашкам. Поработает с ними – и снова к третьему. Тамара Сергеевна – единственный в школе учитель начальных классов. Содержание второго преподавателя страна, в которой живет Надежда Николаевна, считает нецелесообразным. Его существование не укладывается в новую систему нормативно-подушевого финансирования. Теперь каждый ученик – это прежде всего денежный знак. Ваучер. Администрация Псковской области выделяет на зарплату учителям, которые его воспитывают, средства из расчета 8850 рублей в год. Для сравнения: недавно я был в колонии города Вышний Волочек, на содержание одного осужденного там тратится в год 54 750 рублей.

   – Разумеется, при таких условиях получается, что существование сельских и даже поселковых школ не оправдывает себя, – говорит завуч Ирина Демидова. – Но эта система не только нереальна для исполнения, но и незаконна. Для малокомплектных сельских школ власти обязаны учитывать затраты, не зависящие от количества учащихся. Это прописано в статье 41 закона «Об образовании». Вот только в псковской областной администрации предпочитают этого не замечать.
   – Ирина Владимировна, но, согласитесь, школы, в которых учатся по 10–12 учеников, – это действительно нонсенс.
   – Соглашусь. Когда закрывали такие учебные заведения, никто и не возражал. Но потом они добрались до школ поселковых, которые строились как базовые десятилетки. Наша Малаховская школа, сами видите, не хуже любой городской: двухэтажное кирпичное здание, спортивный и актовый залы, есть все коммуникации. Она рассчитана на 192 человека. Когда двадцать лет назад ее открывали, здесь было 33 ученика. Теперь в ней учатся сорок, и школу хотят закрыть. Это разве не нонсенс?

– А почему, кстати, ваша деревня называется Исаково, а школа – Малаховская?
– Ага, а волость у нас и вовсе Красноармейская. Так в свое время какому-то начальнику документы на стол легли. У нас тут вообще много непонятного. Вот попробуйте, например, решить такую задачку по геометрии. Дано: по закону школу нельзя закрыть, если в результате ребенку придется добираться до места учебы больше 15 километров по спидометру. Условия: до Идрицкой школы, в которую хотят запихнуть наших учеников, им придется ехать кому 16 километров, кому 20, а некоторым даже 32. В один конец. А теперь внимание – вопрос: почему по документам районного управления образования расстояние даже от самых дальних мест проживания наших учеников до Идрицы не превышает положенных по закону пятнадцати километров? Ответ очень прост. Потому что чиновники на полном серьезе измерили это расстояние не по дорогам, а прямо через леса и болота. Наверное, они думают, что у нас тут в каждой семье есть персональный вертолет.

«Вам, баранам, на мясокомбинате будет лучше!»

   Ирина Демидова – не только завуч, но и один из истцов. В школе она ведет химию, но после полугодовой тяжбы с собственным начальством легко может преподавать юриспруденцию.
   – Когда я привезла в школу закон «Об образовании», учителя его читали, как запрещенную литературу: брали на сутки с возвратом, перепечатывали отрывки. Оказалось, что в этом законе написана страшная тайна, которая заключается в том, что он полностью на нашей стороне. Кроме лишних километров, про которые я уже говорила, есть еще масса жестких юридических аргументов в нашу пользу. Например, такой: школа в России может быть ликвидирована только при согласии схода граждан и при наличии положительной экспертной оценки. Разумеется, ничего этого у наших оппонентов не было. Была только привычка решать все проблемы через колено и уверенность в том, что мы – бараны, которым на мясокомбинате будет лучше.
   Районный отдел образования возглавляет женщина, которую зовут Лариса Михайловна Креме. Ее любимая фраза – «Пресекать на корню!». Возможно, если бы любимая фраза у нее была другая, никакого школьного бунта в Исакове и не было бы. Закрыли бы школу по-тихому, все повздыхали бы и смирились. Во всяком случае, многие местные учителя говорят, что решили «выйти на баррикады» лишь потому, что отдел образования действовал с чрезмерной наглостью. О том, что школу собираются закрыть, учителя узнали из газет. С ними никто не посоветовался, их даже не сочли нужным предупредить.

   – Когда мы узнали о будущей ликвидации, мы были в шоке, – вспоминает еще один истец, преподаватель информатики Наталья Трашкова. – Звоним в управление образования, спрашиваем, что такое. Там нас успокаивают: «Не волнуйтесь, сидите тихо, это пока только планы, все будет нормально». Сидим тихо. И вдруг узнаем, что глава района Владимир Афанасьев издал распоряжение о закрытии нашей школы.
   Надо отдать должное местной прокуратуре – она тут же опротестовала это решение, потому что по закону его может принять лишь районное собрание депутатов. Властям также было указано на обязательность решения схода граждан и предварительной экспертной оценки. Чтобы избежать и того и другого, районная администрация решила обозвать ликвидацию школы более мягким словом «реорганизация». Теперь на бумаге Малаховская школа вроде как не закрывается, а вливается в Идрицкую. А для «реорганизации» решения схода граждан не требуется. Тем не менее даже такое, смягченное решение с первой попытки районные депутаты отклонили.
   – На этой сессии собрания мы узнали много интересного, – продолжает Наталья Трашкова. – Например, что в нашей школе якобы нет музея и выхода в Интернет, хотя на самом деле есть и то и другое. Что наши учителя плохо подготовлены, а многие и вовсе работают не по профилю. Это при том что из десяти наших педагогов пятеро являются учителями первой категории, один – высшей, двоим присуждено звание «Отличник народного образования», у всех районные почетные грамоты, у троих – областные, у одного – грамота Министерства образования. Еще пару лет назад наши сегодняшние противники рассыпались в похвалах, как мы хорошо работаем, а теперь готовы на любые подтасовки, лишь бы доказать, что мы плохие учителя. Под конец стали нас обвинять, что дети нам по барабану, что на самом деле мы просто защищаем свои рабочие места.
   – И знаете что? – перебила коллегу завуч Ирина Демидова. – Я сначала пыталась это опровергать, а потом подумала: «А какого черта?! Даже если и так?!» Я высококвалифицированный педагог с высшим образованием. Я после пединститута добровольно поехала работать в село, честно тружусь здесь двадцать лет, каждый день езжу на работу десять километров на велосипеде, даже зимой, воспитала не одно поколение достойных граждан, наши ученики сдают ЕГЭ и поступают в вузы ничуть не хуже, чем в той же Идрицкой школе, с которой нас теперь хотят слить. Мне нечего стыдиться ни перед коллегами, ни перед собственной совестью, ни перед государством, которое не знает, куда еще потратить шальные нефтяные деньги и при этом хочет зарезать тысячи сельских школ ради нескольких красивых цифр в бюджете. И я считаю своим профессиональным долгом отстоять свое рабочее место. Даже не для того, чтобы иметь возможность получать нищенскую зарплату, а просто из принципа. Возможно, это самый серьезный урок, который я смогу преподать своим ученикам в этой жизни.

«Здесь не Америка. Здесь Россия!»

   В учительскую входит Сергей Федорович Орловский – старейший и самый уважаемый учитель Малаховской школы. В Исакове он такой же непререкаемый авторитет, каким для России был, пожалуй, лишь Дмитрий Сергеевич Лихачев. Орловский уже давно на пенсии, но физику и математику вести некому, поэтому он здесь.
   – Я проработал в этих стенах всю жизнь, но я не вижу трагедии в самом по себе закрытии этой школы, – удивляет меня Сергей Федорович. – Трагедия для меня заключается лишь в том, что это пытаются сделать силком, не прислушиваясь к реальности. Законодатель ведь не зря прописал обязательное согласие схода местных жителей. Закрытие той или иной школы должно созреть. Должны появиться хорошие дороги, специально оборудованные школьные автобусы, причем в достаточном количестве, должен вырасти уровень жизни людей, хотя бы настолько, чтобы для них не было разницы между 25 рублями, которые стоит обед в Идрицкой школе, и семью с половиной у нас. Тогда, возможно, люди и согласятся возить своих детей в другую школу, если она лучше оснащена. Почему нет? Ведь никто не враг собственному ребенку. Но закрывать нашу школу в нынешних условиях – это все равно что пускать с трамплина человека на обычных беговых лыжах. Катастрофа неизбежна. Если бы здесь были такие же условия жизни, как в Америке, где наши чиновники «набрались опыта», мы бы уже давно с чистой совестью закрыли нашу школу как избыточную. Но здесь не Америка, здесь Россия. Раньше я думал, что к счастью. Теперь иногда мне кажется, что к сожалению.
   – И не только вам, – горько улыбается физрук Николай Сычев. – К нам недавно приезжала корреспондентка псковского ТВ и сделала заказной репортаж о том, как якобы плохо учиться у нас и как хорошо в Идрице. Слова детей, учителей, директора были выдернуты из контекста и наделены противоположным смыслом. Мы думали, что у них не хватит цинизма вовлечь в этот конфликт детей. Мы ошибались. После этого я стал замечать, что в детях появилась какая-то злость. В них как будто что-то надломилось.
   Раздается звонок. Сергей Федорович выходит из учительской, поднимается на второй этаж и входит в класс, где сидят пять учеников девятого класса. Он чем-то похож на постаревшего героя фильма «Доживем до понедельника». Тема урока – уравнения с двумя неизвестными.

«Это обычная финансовая хирургия, причем без наркоза»

   На повторном заседании районным депутатам все-таки пришлось Малаховскую школу сдать, несмотря на то что накануне к ним поступило официальное обращение, подписанное практически всеми жителями Красноармейской волости, с требованием оставить Малаховскую школу в покое. Позже на суде некоторые из слуг народа признавали, что делали это под мощнейшим давлением сверху. Глава района Владимир Афанасьев перед голосованием сказал такую фразу: «Ничего страшного, если на депутатов плохо посмотрят». Когда депутаты проголосовали как надо, сэкономив тем самым для областного бюджета 821 тысячу рублей в год, глава района поехал на встречу с главным наркополицейским области Владимиром Яковлевым – обсуждать строительство в Себеже нового здания ФСКН.
   После этого учителя решили вынести сор из избы. Они стали писать письма во все областные СМИ. Откликнулась лишь одна газета – «Псковская губерния». Тираж у нее не самый большой, но среди областных чиновников это издание имеет репутацию того самого клопа, который мал, да вонюч.
   – Возможно, я не уделил бы такого внимания письму из Себежского района, если бы сам не был педагогом в третьем поколении, – говорит главный редактор «Псковской губернии» Лев Шлосберг. В 1985 году он именно в Себеже начинал свою педагогическую карьеру. В этом городе расположено детское спецучилище, одно из самых тяжелых в России. Когда Шлосберг окончил пединститут, в этом спецучилище случился бунт, он откликнулся на призыв партии и поехал в Себеж в рамках «усиления педколлектива».
   Короче, Шлосберг – человек очень стойкий и упрямый. Областные чиновники уже почувствовали это на собственной шкуре.
   – Мы уже почти год ведем эту тему в своей газете, – говорит Лев Маркович. – Посвятили ей несколько спецвыпусков. Я лично выступил в качестве представителя заявителей на судебном процессе.
   – Ленина начитались? Как там он писал? «Газета должна быть не только коллективным агитатором, но также и коллективным организатором».
   – Кстати, эти слова он написал именно в Пскове, будучи здесь в ссылке в 1900 году.
   В суде жителям Исакова предстояло доказать почти невозможное. Чтобы признать незаконность закрытия школы, суд должен был для начала установить, что «реорганизация» фактически является ликвидацией.
   – Наши доводы были таковы, – продолжает Шлосберг, – раз в результате «реорганизации» лицензия Малаховской школы утрачивает силу и она будет исключена из Единого государственного реестра юридических лиц – значит, речь идет именно о ликвидации. А коли так, то решение о ликвидации незаконно, поскольку было принято без экспертной оценки и согласия схода жителей. Суд согласился с нами и признал решение районных депутатов незаконным. Себежская администрация, которая была ответчиком на суде, подала кассационную жалобу в областной суд, но он оставил решение в силе. Насколько я знаю, это первый подобный случай во всей России, и он может стать прецедентом и для области, и для страны, именно поэтому местные власти теперь готовы на все, лишь бы довести свое дело до конца.
   – Лев, а почему во всей этой истории в качестве главного злодея фигурирует именно районная администрация, а не областная?
   – Формально решения о закрытии школ принимаются в районах. Но на самом деле районные власти испытывают колоссальное давление из области и вынуждены даже вопреки своему желанию идти на беззаконие. Я уверен, что из 116 ликвидированных в Псковской области школ подавляющее большинство было закрыто незаконно. При этом сами областники делают вид, что они тут ни при чем. Вот телефон начальника управления образования области Веры Емельяновой, можете позвонить и спросить.
   Я позвонил и спросил. Вера Васильевна ответила так, как будто подслушивала наш разговор:
   – По всем закрытым школам решения принимали депутаты районных собраний. У нас нет полномочий им противостоять. Мы можем только надзирать за законностью подобных решений и обеспечивать их выполнение. Вот недавно закупили новую партию школьных автобусов, теперь их в области 170 штук.
   – Это почти в два раза меньше, чем количество школ.
   – Мы будем наращивать их количество. Не все сразу.
   – В случае с Малаховской школой суд постановил, что решение о ее закрытии было незаконным. Почему вы вовремя не среагировали?
   – Возможно, это наша недоработка, но теперь вопрос исчерпан, и непонятно, зачем вы решили вернуться к этой теме. Школа работает, дети учатся. Пока. Да и вообще, оптимизация образовательной сферы – это курс, который задан Министерством образования, и похожие процессы идут по всей России.
   – Да, – прокомментировал эти слова Лев Шлосберг. – Они говорят, что «токмо выполняют веление партии и правительства». Действительно, в эксперименте по сокращению сельских школ участвует 21 регион, но практически везде власти делают это крайне осторожно, бьются за каждое учебное заведение, а местами, попросту говоря, этот процесс откровенно саботируют. Что же касается нашего губернатора, то работает на этом поле с особым энтузиазмом и даже в каком-то смысле бежит впереди паровоза. Причина банальна и проста: он хочет остаться главой области на следующий срок. Регион у него один из самых бедных, а удивить президента чем-то надо. Его цель – сделать регион минимально дотационным по бюджетным показателям, чтобы отличиться перед Москвой. Какой ценой – неважно. Если ради этого надо зарезать сельские школы – значит, будем резать. Даже несмотря на то, что рождаемость в том же Себежском районе растет: в 2000 году родилось 169 человек, в 2006-м – уже 236. Короче, обычная финансовая хирургия, причем без наркоза. Неизвестно, принесет ли эта деятельность губернатору какие-то кремлевские дивиденды, но вот проблемы он уже поимел: на выборах в Госдуму Псковская область оказалась в числе регионов, где «Единая Россия» получила наименьший процент голосов. Предвыборные билборды партии власти здесь повсеместно забрасывали краской. И одна из главных причин такой непопулярности «ЕдРа» именно в том, как энергично губернатор-единоросс сокращает социальную сферу.
   – Что будет дальше с Малаховской школой?
   – Похоже, до президентских выборов ее оставили в покое. А потом нашлют аттестационную комиссию, она «найдет» массу каких-нибудь нарушений, и атака начнется с новой силой. Я в этом уверен.

«Как можно учить детей без интерактивной доски?!»

Себеж – типичный приграничный городок. Дома серые, дороги разбитые, зато машины по ним ездят шикарные. На центральной площади стоит предвыборный агитационный стенд единственно правильной политической силы. На днях над ним был совершен очередной акт вандализма. Теперь рядом с плакатом круглосуточно дежурит милицейская машина с двумя пэпээсниками. Когда на территории что-нибудь случается, один пэпээсник идет на место происшествия пешком, а другой вместе с машиной остается караулить билборд.
Начальника отдела образования Ларисы Креме («Пресекать на корню!») на месте нет. Она ведет в местной средней школе урок на тему «Идеи гуманизма в современном мире». Главный специалист отдела Валентина Даниленко оказывается застигнутой врасплох.

   – Да, возможно, мы что-то делали неправильно. – Валентина Александровна говорит очень неуверенно, чувствуется, что она боится собственных слов. – Возможно, мы вовремя не установили контакт с педагогическим коллективом и родителями. Мы просто понадеялись на директора школы Галину Жиглову, а она почему-то заняла не нашу сторону.
   – Валентина Александровна, а это правда, что вы по совместительству являетесь председателем районного профсоюза педагогов?
   – Да.
   – Так вы вроде бы тоже должны быть на стороне учителей.
   – А я и есть на их стороне. Они просто не понимают своих интересов. Они объединились против нас и не хотят слушать никаких доводов. Мы действуем исключительно ради повышения качества образования. Идрицкая школа оборудована намного лучше. Там есть доски интерактивные. А в Малаховской до сих пор учат старым дедовским методом – при помощи мела и обычной крашеной доски.
   – Разве в образовании это главное?
   – Нет. Но ведь там и учителя не самые лучшие. Многие ведут свои предметы не по специальности.
   – Да, например, учитель физкультуры Николай Сычев. Ему, кстати, уже предложили работать в той самой Идрицкой школе, которую вы так хвалите. И отсутствие профильного образования – не помеха, потому что за такие деньги, которые платят сейчас учителям, хорошего физрука днем с огнем не сыщешь.
   – Кстати, о зарплате. Район готов выполнять свои обязательства – финансировать содержание школ. Но деньги на зарплату учителям выделяет область. И новая система финансирования такова, что малокомплектные школы становятся нерентабельными. Не мы придумали эту систему, но нам с ней жить. Новая реальность диктует новые решения.
   – Так на то вы и председатель профсоюза, чтобы протестовать против такой системы.
   – Зачем протестовать? Я считаю, что эта система в чем-то правильная, – неуверенно говорит Даниленко.
   – И закрывать школы с нарушением действующего законодательства – это тоже правильно?
   – Мы сделали выводы после решения суда. Учли все ошибки. Будем действовать в рамках правового поля.
   – Валентина Александровна, а вы не боитесь, что с таким подходом лет через двадцать город Себеж станет похож на деревню Исаково и какая-нибудь другая Валентина Александровна приедет из Пскова закрывать последнюю местную школу?
   Даниленко смотрит в окно и молчит. Я понимаю, что задал глупый вопрос. Лет через двадцать она уже будет на пенсии, ей все равно.

«Пусть лучше моя дочь будет неграмотной, чем проституткой»

   Главу Красноармейской волости зовут Виктор Лапшин. Он вроде как тоже представитель власти, но в «школьном деле» решил пойти поперек вертикали. Его уже не раз вызывали в район, многозначительно смотрели в глаза и спрашивали: «Ты что, не с нами?!» Лапшин улыбался и спокойно отвечал: «Да, я не с вами, я с людьми».
   – А чего бояться? – пожимает плечами Лапшин. – Я лицо избираемое, снять меня не могут. За меня на последних волостных выборах девяносто семь процентов местных жителей проголосовало.
   – Могут урезать финансирование.
   Виктор Михайлович не в силах сдержать приступ смеха.
   – Было бы чего урезать! Нам на волость за всю зиму выделили десять тысяч рублей. При этом наработали мы на десять тысяч долларов. Умудрились починить водопровод и сделали подъезд в каждую деревню, к каждому дому. Раньше тем же врачам «Скорой помощи» приходилось по несколько километров по колено в снегу шагать, а теперь везде можно на машине проехать. Как нам удалось это сделать на десять тысяч рублей? Где-то местные предприниматели помогли, где-то люди бесплатно для общего дела поработали. Взять хоть бы школу. На ее подготовку к новому учебному году в этом году не было выделено ни копейки. Две тысячи рублей дала из своей зарплаты директор, еще восемь тысяч собрали местные предприниматели. Так и живем.
   – А чего это у вас двуглавый орел весь черный от плесени? Не боитесь обвинений в осквернении государственной символики?
   – А это у нас крыша течет уже который год. У нас тут все почернело – и стены, и мебель, и птичка. Я уж ее и лаком покрывал, и драил каждый день – не помогает. Птичка гниет изнутри.
   – А домой унести?
   – Нельзя. Это символ власти. Он должен висеть здесь по закону. Вот пусть и висит.
   В кабинет заходит волостной почтальон Валентина Сергеенок. Она приехала в Исаковку на лошади. Животное казенное, корма свои, зарплата – полторы тысячи рублей плюс надбавки.
   – Я живу в Дорожкове, это в четырнадцати километрах отсюда. – Узнав о цели моего приезда, Валентина заметно оживилась. – У меня двое сыновей. Они даже в Малаховскую школу ходят только благодаря Виктору Михайловичу – он каждый день их на своей машине привозит и увозит за свой счет. А если нашу школу закроют, им придется еще шестнадцать километров ехать на школьном автобусе.
   – Итого три-четыре часа в день мои дети будут тратить только на дорогу, – продолжает Сергеенок. – Это в лучшем случае: если школьный автобус не сломается и не попадет в аварию. А ломаются они сплошь и рядом. Дети вынуждены добираться на рейсовом транспорте, на попутках, пешком, через лес. А значит, вставать им придется в пять утра. На уроки если и хватит времени, то сил не останется точно.
   – Они нам на это знаете что отвечают? – вступает в разговор Ольга Проценюк, мать двоих учеников. – Мы, говорят, сейчас откроем в Идрице специальный интернат для ваших детей. Они там смогут ночевать в учебные дни, а на выходные домой приезжать. Но будь этот интернат хоть дворцом – почему мы должны сдавать туда своих детей?! Государство в последнее время постоянно талдычит: «Граждане дорогие, берите детдомовских детей в свои семьи». А тут получается, что сами же власти отбирают у нас наших детей, делают их сиротами при живых и любящих родителях.
   Мы с Виктором Лапшиным сели на «ниву» и проехали по маршруту, которым придется ездить местным школьникам, если Малаховскую школу закроют. Два дня назад прошел сильный снегопад, но дороги до сих пор не чищены. Часть пути проходит по федеральной трассе Москва – Рига, но даже на ней нас дважды очень неприятно поколбасило.

   – За минувший год один школьный автобус в районе уже перевернулся. – Лапшин не шутя перекрестился после очередного заноса. – По вине нетрезвого водителя. Дети вылезали через окна, слава Богу, никто не пострадал. Этот факт прозвучал на суде. В другом автобусе отказали тормоза, и он съехал в кювет. По нашим дорогам даже водители рейсовых автобусов порой отказываются ехать до конечных пунктов, говорят: «Идите на фиг, мы жить хотим!» Вот мы сейчас подъезжаем к Болбуковскому мосту. Видите, сколько крестов стоит? А детям здесь придется ездить каждый день.
   В Идрице возле школы стоит старый желтый «пазик». Время его отхода – 15 часов. Не дотянув до положенного срока пять минут, водитель прыгает в автобус и трогается с места. Салон забит детьми под завязку, многие едут стоя.
   – Они называют это «школьным автобусом», – вздыхает Виктор Лапшин. – И очень сердятся, когда мы напоминаем им, что по закону перевозка стоя категорически запрещена, все сиденья должны быть оборудованы ремнями безопасности, в салоне, кроме водителя, обязан быть еще один взрослый сопровождающий, сидящий спиной к направлению движения, вход в салон должен быть оборудован дополнительной ступенькой. Вы что-нибудь из этого перечня видели? Я – нет. Как они собираются запихнуть в этот автобус еще и наших детей – непонятно.
   Прошло еще двадцать минут. На площадке перед школой собралось пятеро школьников: двое мальчишек и три девчонки. Кто-то из них пришел вовремя, кто-то опоздал, но автобус-то все равно уехал досрочно. Каким-то чудом нам удалось запихнуть в «ниву» всех пятерых. На их развоз ушел час.
   – А еще двое где-то по Идрице шляются, – проговорился двенадцатилетний Сергей. – Но они, правда, живут недалеко, в десяти километрах всего. Скорее всего, пешком пойдут. А мы уже собирались идти на трассу, голосовать. Хорошо, что вы попались.
   – Не страшно на трассу-то?
   – Страшно, а что делать?
   Через пару дней едем из Себежа в Псков на такси. Время приближается к трем часам дня. На протяжении всей трассы Санкт-Петербург – Киев по обочинам стоят дети с портфелями и голосуют. Останавливаемся возле кучки девчонок лет четырнадцати, предлагаем их подвезти. Девчонки смеются, долго колеблются, но все-таки не соглашаются. Интересно, кто им попадется на дороге в следующий раз?

Медведевский заговор

Как несколько энергичных людей решили реализовать девиз «Россия, вперед!» на практике, и что из этого вышло

Когда героев этого репортажа мы условно назвали «медведевским заговором», им это не понравилось. Они уже давно надеются не на президента, а только на себя. И тем не менее именно после статьи Дмитрия Медведева «Россия, вперед!» сначала в райцентре Максатиха, а потом и во всей Тверской области появилась команда влиятельных людей, которые, сытые по горло вертикалью власти, решили пробить вертикаль роста – от глухого райцентра к самому Кремлю. Зачем? А потому что, едва начав реализовывать проект «Вперед, Максатиха!», они уперлись в необходимость другого призыва, обращенного на самый верх: «Уберите ногу с тормоза/»

Шесть лет без права на развитие

   Анатолий Аввакумович Афоненко очень хочет развивать отечественную экономику. В некотором роде он уже этим занимается: на пару с компаньоном делает окна и двери на арендованной площади размером 218 квадратных метров. Это продолжается уже долгих пятнадцать лет, и половину этого срока Афоненко спит и видит, как бы построить собственный маленький деревообрабатывающий заводик. У него есть для этого все необходимое: деньги, знания, кураж. И тем не менее заводик он не строит. Потому что Анатолий Аввакумович принадлежит к очень распространенному в России виду предпринимателей – это человек, собирающий бумажки. Шестой год подряд.
   – Земельный участок муниципалитет нам выделил быстро, сорок соток в неплохом месте, – начинает свою сагу Аввакумович. – Но это – единственное, что может сделать местная власть для местного предпринимателя. После этого ты переходишь в руки федеральных структур. Дальше можешь не записывать: бумаги не хватит. Сначала надо пройти «Акт выбора». Знаешь, что такое «Акт выбора»? Это – 24 подписи, которые в лучшем случае ты будешь собирать года полтора и потратишь на все это дело полмиллиона рублей.
   – На взятки?
   – Взятки – вчерашний день. Все официально. Каждая процедура – от трех до пяти тысяч, как в платной поликлинике. Это – государственный бизнес, федеральные ведомства на эти деньги живут. Кадастровый учет, Ростехнадзор, архитекторы, эпидемиологи, пожарники, кто там еще? А, да! Обязательно нужно доказать, что на твоей земле нет полезных ископаемых и археологических ценностей. Здесь, правда, уже тысячу раз все разведано, ничего не найдено, но все равно – вынь да положь им эту справку. А если вдруг кто-то из этих двадцати четырех подписантов упрется рогом, весь «Акт выбора» коту под хвост.
   Но кое-как аввакумовцы сквозь это дело прорвались и снова явились в муниципалитет. Там им выдали «Постановление о предварительном согласовании», которое действует три года, и опять послали к федералам.
   – Следующий этап – обоснование инвестиций. – Афоненко словно рассказывает грустную детскую сказку. – Это значит, мы должны доказать государству, что не зря вкладываем в его экономику свои средства и труд. И главное доказательство – снова деньги, деньги, деньги. Ладно, доказали. Теперь надо согласовать проект здания. То есть типового ангара, которые у нас в стране строят тысячами, но все равно каждый раз нужно согласовывать. Ну что ж, нужно так нужно, сделали и это. Идем дальше: государственная экспертиза.
   – А там что надо согласовывать?
   – А все то же самое, только уже не по отдельности, а целиком. И берут за это от двадцати до сорока процентов от стоимости изыскательных работ, но не менее ста тысяч рублей. У тебя голова еще не закружилась?
   – Закружилась. А что за изыскательные работы?
   – Ну, например, просверлить в земле девять дырок. Каждая двенадцать метров глубиной.
   – На сорока сотках? Зачем?!
   – Ну, не знаю. Почвы проверить. И вообще. Вдруг там магма. Или нефть.
   – Так вы ведь уже для «Акта выбора» брали справку, что нет там нефти.
   – Так я ж говорю: то было по отдельности, а это целиком. Госэкспертиза.
   – Вы бредите?
   – К сожалению, нет.
   – Хорошо. Я правильно понял? Вы узнаете, сколько стоят эти работы, а государственные конторы выполняют их для вас за 20–40 процентов от стоимости, но не дешевле ста тысяч рублей?
   – Нет, неправильно вы поняли. Я за свой счет выполняю все эти изыскательные работы, трачу на это тысяч двести-триста, а государство только смотрит на акты выполненных работ, говорит: «Все правильно» – и берет за это от ста тысяч рублей и выше.
   – На лапу?
   – Я ведь уже сказал: взятки – вчерашний день. Все по закону.
   Госэкспертизу Анатолий Аввакумович пока не прошел. Вернее, так: когда
   оставалось уже совсем чуть-чуть, случилась путинская реструктуризация, министерства стали превращаться в агентства, и процесс завис на восемь месяцев. Когда же дело снова сдвинулось с места, кончились три года действия «Постановления о предварительном согласовании» и пришлось начинать все заново. А потом случился кризис. У Афоненко кончились деньги, а главное – силы. Но даже если бы он прорвался сквозь госэкспертизу, это был бы еще не конец. Следующий номер программы – согласование техусловий. Знаете, что такое техусловия? Тогда лучше вам и не знать. Затем разрешение на строительство и наконец-то долгожданная стройка.
   – Точку ставить можно?
   – Рано еще. Когда ты все это построишь, к тебе снова придут все проверяющие, чтобы убедиться, что ты все построил правильно. Снова время и деньги. Наконец «Акт ввода» подписан и можно работать, отвлекаясь только на проверки.
   – Это которые кошмарят бизнес?
   – Да чего там они кошмарят? По сравнению с тем, что нужно пройти бизнесу, чтобы стать бизнесом, это – так, мелочи жизни.
   Если бы шесть лет назад Анатолий Аввакумович построил свой завод, сейчас он бы делал не обычные рамы и двери, а первоклассные стеклопакеты. Мы бы уже наверняка знали его бренд. Количество рабочих мест в его бизнесе увеличилось бы в несколько раз. Вместо этого он долгие годы бьется головой в бумажный потолок. Сейчас Анатолию Аввакумовичу 62 года. У него грустная улыбка и глаза смертельно выдохшегося пассионария. Такие лица я буду видеть слишком часто. И пойму, почему Валерий Солонбеков начал наш разговор со слов: «В стране нужно срочно объявлять чрезвычайное экономическое положение!»

Бред сивой кобылы

   Валерий Солонбеков – один из главных «заговорщиков». Краткая биография: родился в райцентре Конаково, до перестройки работал наладчиком на местном заводе «Электроприбор», потом уехал в Москву делать бизнес, вернулся на родину, открыл несколько магазинов и кафе. К 2000 году от торговли его стало тошнить, и он решил снова стать наладчиком, только теперь уже не на заводе, который рухнул, а в качестве заместителя главы администрации Конаковского района. Солонбеков стал налаживать местную экономику.
   В составе команды единомышленников принял активное участие в создании известной теперь на всю область промзоны Редкино. Даже при той логистике, которую описал гражданин Афоненко, Солонбекову удалось затащить в нее нескольких крупных инвесторов, в том числе и зарубежных. Но к 2009 году от работы с таким низким КПД Валерия снова стало мутить. Не выдержал, ушел.
   Кто он теперь? Живой человек. Перевалил за сорок, имеет приемлемый уровень благополучия, свободное время, связи, жизненные силы, а главное – понимание того, что страна стремительно идет в тупик. Собственно, сдетонировал Солонбеков не столько от слов президента России, сколько от откровений вице-президента США Джо Байдена, суть которых Валерий понял так: не надо трогать Россию, пусть тешится своими великодержавными игрушками, главное – чтобы она не менялась, и тогда через пятнадцать лет ей конец.
   И после этого вдруг – медведевское «Россия, вперед!». Солонбеков воспринял это как шанс и сделал первый шаг. Когда он вышел на меня и стал объяснять что-то про Максатиху, фермеров и вертикаль роста, я сначала решил, что передо мной неисправимый провинциальный романтик.
   – Да я знаю, что несу романтический бред, – заставил прислушаться к себе Валерий. – Но ничего, кроме романтики, нам тут не осталось. Все лучше, чем заживо похоронить себя в суровой реальности. К тому же каждая идея проходит три стадии: «бред сивой кобылы», «что-то в этом есть» и «дураку понятно». До сих пор все сивые кобылы, на которых я делал ставку, побеждали.
   Любимое слово Солонбекова – «движуха». Употребляется в родительном падеже вместе со словом «нет».
   – Сегодня каждый гниет в той нише, которую успел занять в девяностые, – считает этот любитель горного трекинга и высоких скоростей. – Торговцы уже блюют от своей торговли, мелкие производители не могут стать средними, средние – крупными, крупные – транснациональными. Молодежь заполняет либо тюрьмы, либо офисы, она не идет в бизнес, потому что нет высвобождающихся снизу ниш. Люди бьются головами о потолок, люди не могут реализовать свои амбиции, в стране нет движухи, а без нее не будет ничего – ни роста, ни модернизации. Хотите правду – почему я ввязался в этот проект? Нет, за державу мне не обидно. У меня абсолютно прагматичная мотивация. Я хочу построить свой «маленький свечной заводик», даже несколько. Сейчас я, как тот же Афоненко, на арендованной площади потихоньку поднимаю рухнувшее в Конакове фаянсовое производство – просто не могу смотреть, как разваливается завод с двухвековой историей. Но если бы в стране был другой экономический климат, я мог бы делать это гораздо быстрей и успешней. У меня есть для этого деньги, амбиции, бизнес-план. Но как-то так получается, что единственный способ решить такую мелкую задачку – это дойти до самого верха этой гребаной вертикали. В одиночку это нереально, но людей, которые думают так же, как я, оказывается, много. Вот мы и решили пробить еще одну вертикаль – не власти, а роста.
   Захолустный райцентр Максатиха, имя которого в Тверской области уже стало нарицательным, представляет собой зрелище не слишком веселое, но и не самое печальное. На восемнадцать тысяч жителей района есть целых два фанерных завода, что по нынешним меркам неплохо. Один делает фанеру качественную и дорогую, другой – плохую, но дешевую. На первом действует сбалансированная система управления, на втором все держится на энергии и сильной руке крепкого хозяйственника. Когда энергия иссякнет, заводу кранты, потому что авторитарная система не способна рождать новых талантливых управленцев. Таких предприятий, управляемых по принципу «завод – это я», в России слишком много. Лет через десять-пятнадцать, когда эти «я» отойдут от дел, начнется серьезное испытание для российской экономики. Солонбекову и его друзьям очень хочется, чтобы Россия, которая пока больше напоминает завод второго типа, превратилась в завод, где делают фанеру хорошую и дорогую. По их мнению, это пока еще возможно.
   Почему для своего эксперимента эти люди выбрали именно Максатиху? Ответ первый – случайно. Просто там главой района стал молодой приятель Солонбекова. Он предложил ему стать своим заместителем, но сытый по горло такой работой Валерий предпочел корочку советника на общественных началах. Стал ездить по району, инвентаризировать возможности, нашел множество людей с амбициями: мужественных фермеров, живых чиновников, мелких производителей – и пришел к выводу: единственное, чего не хватает Максатихе для рывка, – это принципиально иная логистика управления.
   – Если просто грамотно настроить систему, одно это имело бы колоссальный эффект при минимуме затрат, – считает Валерий. – Но все главные конторы по настройке в Москве. А там это никому не нужно. Знаете, в чем главная проблема страны? В том, что в ней катастрофически не хватает людей, которые хотят ставить цели и их достигать. Большинство предпочитает вариться в процессе и готово играть в эту порочную игру бесконечно.

Фермеры уходят в партизаны

   Фермер Евгений Северов из деревни Починок вчера отвез свое парное молоко на молокозавод и сдал по девять рублей за литр, почти по себестоимости. А сегодня повез молоко в местную школу, уже по 37 рублей за литр. Но не свое, а заводское, пакетированное, бесполезное. Северов выиграл тендер на поставку детям молочной продукции, но доставлять им дешевое и полезное молоко, творог, сметану собственного производства он не имеет права: нет сертификата. В итоге в убытке и он, и государство. Зато подсчитывает сверхприбыли молочная отрасль, которую в этом году окончательно монополизировали несколько крупных компаний, после чего закупочные цены на молоко по всей стране обрушились.
   – А чего, трудно сертификат получить?
   – Не трудно, а невозможно. Для этого мне придется строить собственный молокозавод. Требования к молочному производству одни, что для меня, что для «Вимм-Билль-Данна».
   – А вдруг вы детей кишечными палочками накормите?
   – Да они его там все равно кипятят, хоть мое, хоть заводское. А если накормлю, мой бизнес рухнет, а меня в тюрьму посадят. Разве этого недостаточно, чтобы человек сам себя контролировал? Зачем еще эти сертификаты, непонятно.
   Недавно к Северову пришли сразу шесть человек с папками и серьезными лицами. Комплексная проверка.
   – Штраф на первый раз выписали всего в тысячу рублей, но проблемами загрузили на весь миллион. Почему, говорят, у вас нет приказа на внесение удобрений? Я сначала не понял: это как? Я чего, должен его сам себе выписывать, что ли? Вот так встать утром и написать: приказываю Евгению Северову внести удобрения. Подпись: Евгений Северов. Оказывается, да, должен. И не только на удобрение, но и на многое другое. Так ведь этак мне целое утро придется бумажки самому себе писать. А работать когда? Ничего, говорят, не знаем. Порядок такой.
   Еще Северову объяснили, что вообще-то его имеют право проверять 43 конторы, просто руки не у всех доходят. Например, он должен постоянно мотаться в Тверь на фитоконтроль. И каждый раз везти с собой гербарий. Когда картошка у него зацветет – цветочки на проверку, когда сорняки вырастут – сорняки. И каждый анализ ему обойдется в девятьсот рублей плюс расходы на поездку. Наконец, если после всего этого картошка у него все-таки вырастет, ее тоже надо везти на экзамен. Фитоконтролер исследует пару клубней и за очередные девятьсот рублей выдаст сертификат: продавать можно. Всего в Тверской области 550 фермеров плюс крупные хозяйства. И проверяет фитоконтроль не только картошку, но и все, что из земли вылезает. Вери гуд бизнес.
   – Так ведь можно купить образец в магазине, привезти его на проверку, получить сертификат, а продавать под его прикрытием что угодно, хоть чернобыльпродукт.
   – Именно так все и делают, – отвечает другой фермер из Максатихин-ского района, Эдуард Розов. – У меня, например, перекупщики берут тонну картошки, а я точно знаю, что потом они под моим сертификатом продадут десять тонн, и откуда они ее привезут, одному Богу известно.
   Розову сорок лет, но выглядит он на тридцать и больше похож не на русского фермера, а на американского: крепкий, уверенный, ездит на хорошей машине и вообще себе на уме. Пока все свою картошку продают по низким ценам, он построил себе овощехранилище и ждет зимы, когда цены на нее вырастут. В сельское хозяйство вляпался восемь лет назад: подхватил дело матери, бывшей учительницы химии. Она – из фермеров первого призыва, мучается с 1992 года. И чем дальше, тем мучения крепче.
   – Главная проблема на сегодняшний день – это земля, – считает Эдуард. – У нас своих только шесть гектаров, на остальных тридцати приходится партизанить.
   – Это как?
   – Пахать нелегально, – с легкостью признается «американец». – У нас тут свободной земли на самом деле полно. И почти вся она кому-нибудь принадлежит. Этот «кто-нибудь» либо спился и сгинул, либо успел отхватить ее в свое время по дешевке и сидит теперь на ней, как собака на сене. В районной администрации даже не знают, кто именно ее хозяин: все данные у федералов, получать информацию нашим местным чиновникам приходится через личные связи. Я тут недавно одну газету московскую читал, там кто-то пишет: мол, еду я на паровозе, а кругом поля непаханые деревьями зарастают – вот как обленился наш поганый народец, сечь его некому. А на самом-то деле поля зарастают не от лени, а от дури юридической. Вот и приходится уже пахать чужую землю внаглую, без разрешения. Я не скрываю, потому что все этим занимаются. И владельцы земли уже вынуждены смотреть на это сквозь пальцы. Но только это все равно не дело. Я сегодня вложил в чужое поле деньги, труд, душу, а завтра меня с него попросят и будут правы. Какое после этого развитие?
   Соседи Розова, фермеры Кулагины из полудохлой деревни Юхово, второй год безуспешно ищут хозяев ближайших участков земли – хотят расширяться. Они приехали сюда из Москвы, городские комплексы пока мешают «уйти в партизаны», но скоро это пройдет. Самозахваты пахотной земли действительно становятся для России массовым явлением. Неэффективных собственников на селе уже готовы встречать с парабеллумами.
   – Стране срочно нужен закон об изъятии сельхозземель, – считает глава Максатихинского района Вячеслав Елиферов. – Если владелец не обрабатывает ее три года плюс один день – все, досвидос. И неважно, есть ли он на свете белом, нету ли его, – объявление в газету и конфискация. Причем полномочия на этот счет должны быть у муниципалитетов. Сейчас чисто теоретически такие проблемы могут решать чиновники Россельхознадзора, но на практике на всю Тверскую область приходится всего три инспектора, и занимаются они, разумеется, совсем другими делами.
   Слово «чиновники» чиновник Елиферов произносит с раздражением. И бывший чиновник Солонбеков – тоже.
   Это только на митингах всех чиновников стригут под одну гребенку, – поясняет Солонбеков. – В реальной жизни чиновник чиновнику уже давно враг. И больше всего врагов у муниципалов. На них максимум ответственности, и у них минимум возможностей. Любому, кто захочет открыть мало-мальски приличный бизнес, приходится ехать в Тверь и иметь дело с федералами. Я имею в виду даже не областников, а вот эти щупальца в виде представительств всяческих ростех– и прочих надзоров. Областники – они хоть за что-то отвечают: если регион будет бледно выглядеть по каким-то показателям, губернатору дадут по голове. А «вертикалы» налоббировали себе удобных законов и сидят по регионам, конвертируют свои возможности в деньги. Не отвечая при этом ровным счетом ни за что. И это – такой вирус, который сожрет страну. Все просто-напросто задохнется, и станем мы одной огромной нефтегазовой лавкой на полном импортном обеспечении.

Страна на ручнике

   Глава Максатихинского района Вячеслав Елиферов – совсем молодой, ему всего 29 лет. У него здоровые амбиции госуправленца: он хочет отличиться в своем районе и делать карьеру дальше. Но отличиться на муниципальном уровне с муниципальными полномочиями – это из разряда фантастики. Поэтому он и вписался в проект «Вперед, Максатиха!». Альтернативный пример показал недавно глава другого тверского района, Осташковского. Ушел в декрет. Нет, он не женщина, но все равно – взял и ушел.
   Потому что отопительный сезон на грани срыва и единственный способ решить эту проблему – поехать в Москву и метнуть гранату куда-нибудь туда, где был установлен ныне действующий порядок межбюджетных отношений.
   – Муниципалитетам остается двадцать процентов от подоходного налога, налог на землю и имущество физических лиц плюс вмененка, которую платят торгаши, – подхватывает песню своего коллеги другой муниципал, замглавы города Тверь Олег Кудряшов. – Вроде бы немало, если не знать, сколько это в финансовом выражении и что на эти деньги надо содержать. Жилой фонд, больницы, школы, детские сады, котельные, коммунальные сети, очистные сооружения – все это изношено до предела, и на те крохи, что получают муниципалитеты, проводить модернизацию просто невозможно. Все живут в режиме русской рулетки: на чьем сроке что-нибудь рванет, тот и дурак. России остро необходима децентрализация ресурсов. Сегодня, если не брать в расчет энтузиазм, у муниципалов и даже регионалов вообще нет стимула развивать свои территории. Даже если ты будешь несколько лет упираться рогом, недоедать, недосыпать, рисковать и все-таки сможешь затащить к себе в район какого-нибудь инвестора средней руки, что тебе это даст? Лишние пятьдесят тысяч в месяц бюджетных доходов? Они погоды не сделают.
   – А сколько, на ваш взгляд, усилий госаппарата уходит на преодоление искусственных проблем?
   – Рискну предположить, что процентов девяносто. Хотя, конечно, точными такие цифры не бывают.
   Чем больше я общался с местными чиновниками, бизнесменами, фермерами, которых уже затянул в свою воронку проект «Вперед, Максатиха!», тем чаще звучала примерно одна и та же цифра – десять процентов. По всей видимости, именно с таким КПД и движется вперед страна. На ручном тормозе, перегазовывая, сжигая тормозные колодки. Достало это уже всех. И, судя по всему, осталось совсем недолго ждать, когда кто-нибудь снимет ручной тормоз без разрешения из Москвы.

Огурцова атакует

   Даже в течение тех десяти дней, которые я провел в Тверской области, нельзя было не заметить, что проект «Вперед, Максатиха!» уже не вмещается в «бред сивой кобылы» и стремительно переходит в стадию «в этом что-то есть». В основном благодаря усилиям еще двоих «заговорщиков» – Геннадия Климова и Игоря Ялышева. У Климова – крупнейшая в регионе газета «Караван+Я» и самый популярный местный интернет-портал www.
   etver.ru. У Ялышева – вещающий на всю область телеканал «Тверской проспект» и четыре самые популярные радиостанции в FM-диапазоне. Оба далеко не романтики, но, как и Солонбеков, считают, что страна дошла до того предела, когда единственной надеждой прагматика становится романтизм.
   В итоге слово «Максатиха» стало звучать в региональном информационном пространстве так часто, что областные власти уже не могли смотреть на происходящее со стороны. Губернатор Дмитрий Зеленин вызвал «заговорщиков» к себе, они ему рассказали про Максатиху, он вдохновился, а может, сделал вид, что вдохновился, но все-таки дал поручение самому толковому своему заместителю оказать проекту максимальное содействие.
   Самый толковый заместитель на следующий же день провела специальное совещание и дала поручение своим подчиненным – изыскать способы для создания благоприятного экономического климата. Хотя бы в отдельно взятом районе. Худо-бедно областной уровень вертикаль роста пробила, полпути от Максатихи до Москвы пройдено, считают зачинщики.
   – Валерий, я вот послушал ваши предложения, и мне кажется, что все они не по адресу. Осушить бумажное болото, упростить оборот земли, усовершенствовать кредитование мелкого производства – это же все задачи не областной компетенции, а, скажем так, околокремлевской.
   – А мы и идем туда, в околокремлевье. Областное собрание может выйти с законодательной инициативой в Госдуму. Губернатор – упомянуть в разговоре на каком-нибудь высшем уровне. Между тем на областном уровне можно в рамках действующего законодательства создать какой-то особый подход к этой экспериментальной территории. Хотя бы сделать так, чтобы к фермерше Кабановой, которой все-таки удалось оформить в собственность землю, не приходили из ОБЭПа и не спрашивали: «А зачем она вам?» Или поспособствовали созданию кооперативов по переработке и сбыту продукции.
   – А это что такое?
   – Фирму Valio знаете? Лидер молочной промышленности Финляндии. Это, в сущности, кооператив по переработке, созданный финскими фермерами. Механизм простой: одному фермеру создать перерабатывающий завод или открыть собственный магазин не под силу, а зависеть от закупщиков и перекупщиков – значит терять доходы. Поэтому они скидываются и создают свои собственные заводы и торговые сети. И тут мы с тверскими властями нашли взаимопонимание. Первый в Тверской области созданный фермерами рынок открывается в Максатихе.
   «Мы» – это фермер Огурцова Анна Васильевна. Разговаривать с этой женщиной можно только в том случае, если она очень устала или не выспалась. Потому что если она в тонусе, то надо рыть где-нибудь рядом окоп и задавать вопросы оттуда. Огурцова – это даже не огонь-баба, а напалм-баба, ее энергия сметает на своем пути все барьеры, включая административные. Однажды она случайно поссорилась с директрисой убогого максатихинского рынка, который является частью динозаврика по имени райпо. Подвинуть этого монополиста для рядового фермера – такая же невыполнимая задача, как для хозяина небольшой плотники с турбинкой выйти на рынок электроэнергии. Огурцовой это удалось. Она дошла до губернатора, посмотрела ему в глаза, и тот понял, что, если ей не помочь, она дойдет до Москвы и пройдет сквозь Кремлевскую стену. В итоге все крупнейшие фермеры Максатихи вошли в кооператив, построили на территории рынка свой большой и чистенький павильон, в котором будут теперь торговать своей продукцией без арендной платы.
   – Вот поработаем в таком режиме полгодика, а потом посмотрим, как нам дышать дальше, – говорит Огурцова.
   У нее своя экономическая терминология. Слово «дышать» она использует в значении «развиваться». А если кто-то «дышать» мешает, то для этого в ее лексиконе есть слово «хамство». Рецепт модернизации России, по Огурцовой, прост, как Н -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

O. Надо просто отменить «хамство» и дать людям возможность «дышать».

Попытка онаниста стать отцом

   Как только строители вертикали Максатиха – Москва взяли Тверь, вопрос «Чем дышать дальше?» для них самих встал ребром. Мнения разошлись, завязалась конструктивная дискуссия. Одна группа во главе с Солонбековым утверждает, что надо теми же методами двигаться дальше – взывать, лоббировать, заражать своей идеей влиятельных людей, не выходя за рамки «проклятого режима». По их мнению, политическая моногамия в современной России – это скорее ее преимущество, нежели недостаток, потому что в истории страны великие продвижения совершали только личности, а не система. Вопрос лишь в том, чтобы кто-то из политических небожителей осознал свою миссию и реализовал ее.
   Другая группа во главе с медиамагнатами Климовым и Ялышевым считает, что невозможно преодолеть систему, не изменив ее. Иными словами, на этапе Тверь – Москва проект «Вперед, Максатиха!» неизбежно вторгается в область политики, потому что без политической конкуренции любые попытки достучаться до небес – это, как выразился один из «заговорщиков», попытка онаниста стать отцом.
   – Мы решили построить двухпартийную систему в рамках одного региона, – ошарашивает меня Геннадий Климов. – Хотя бы попытаться. У нас для этого есть и медийные ресурсы, и достаточно людей из местной элиты, которые недовольны сегодняшним положением вещей. Я уверен, что похожая ситуация и в большинстве других российских регионов. Вопрос только в том, как скоро эти настроения оформятся в организованный общественный напор. А что? История знает много примеров, когда политические силы национального масштаба имеют региональные корни. Тот же баварский Христианско-социальный союз десятилетиями правит в Баварии и имеет свое представительство в бундестаге.
   – Геннадий Андреевич, вам что, спокойная жизнь надоела?
   – А нет уже никакой спокойной жизни. Сегодняшняя спокойная жизнь – это кратчайшая дорога к завтрашнему хаосу. У нас ведь тоже есть связи в Москве, и мы видим, что даже там уже царит некоторая растерянность. Эти люди построили механизм, с которым теперь не знают, что делать. Он, оказывается, не работает! Оказывается, построенная вертикаль власти – это инструмент для управления ротой, а не страной. А заставить самих себя переделать эту машинку под другие задачи уже не хватает ни сил, ни желания. Правильные люди есть и на самом верху, но в масштабах страны им пока не на кого опереться. Получается как при Горбачеве: модернизацию (а это та же перестройка) все хотят, но проводить ее не с кем. Вот поэтому мы и выходим на арену – пожалуйста, опирайтесь!
   С Климовым и Ялышевым я беседую в продвинутом тверском кафе «Таун», где любит чаевничать и коньячить местная элита. На стене висит большой портрет Ходорковского. Что имел в виду хозяин кафе, никто не знает, но претензий к портрету нет ни у чиновников, ни у бизнесменов.
   – Сегодня население страны избавилось от нескольких фундаментальных иллюзий прошедшего десятилетия, – продолжает тему второй медиа-магнат, Игорь Ялышев. – Иллюзия первая: сиди тихо и тебя не тронут. Все убедились, что тронут или не тронут – это зависит не от твоего поведения, а от набора случайностей. Иллюзия вторая: придет государство и все наладит. Пример с АвтоВАЗом наглядно всем показал, какой из государства наладчик. Наконец, иллюзия третья, свойственная многим, кто пришел в бизнес в девяностых: впереди еще жизнь или полжизни, в общем, мы еще доживем до других времен, которые как-нибудь сами наступят. Нет, не доживем. Мне, например, уже 48 лет, это почти старость. Мне, в некотором смысле, уже нечего терять, даже будущее моих детей. Я понимаю, что, если ничего кардинально не менять, страна ненамного меня переживет. Поэтому надо во имя своих детей срочно переделывать страну. В корне.
   Проект двухпартийной системы здесь, в Твери, не выглядит таким уж бредовым. Тут относительно мягкий стиль правления, много вузов, а значит – молодежи, рядом Москва, где всегда можно получить «политическое убежище», а главное – есть свежий опыт реального противостояния, в котором приняли активное участие и Климов с Ялышевым.
   Речь идет о недавних выборах в гордуму. Накануне голосования у местных властей сдали нервы, и они отключили от электричества «рюмку» – так называется огромное здание на тонкой ножке, из которого вещают все ялышевские теле– и радиоканалы, в том числе и культовое для таксистов радио «Шансон». В результате через пять минут к «рюмке» подкатили сотни автомобилей, получился несанкционированный митинг, журналисты вещали в мегафоны прямо из окон здания, в воздухе пахнуло озоном девяностых годов, и «Единая Россия» на выборах с треском проиграла, уступив коммунистам. Взять под контроль местный парламент единороссам удалось, лишь перетянув на свою сторону двух депутатов от ЛДПР и «Справедливой России». Местные наблюдатели утверждают, что после этого губернатора вызвали в Москву и объяснили, что надо уметь договариваться. Так что для эксперимента с двухпартийной системой атмосфера в Твери сейчас самая подходящая.
   Спрашиваю Солонбекова, сторонника другого пути:
   – А вы правда верите, что без конкуренции в политике можно построить эффективную экономику?
   – Честно говоря, нет, не верю. По существу я согласен с моими друзьями, но дело в том, что времени на раскладывание новых политических пасьянсов у России сейчас нет. Джо Байден прав: нам осталось от силы пятнадцать лет. И начинать выстраивать вертикаль роста надо уже сейчас. Любыми методами.
   В итоге вторую половину дистанции от Максатихи до Москвы было решено преодолевать двумя параллельными путями. Люди Ялышева с Климовым создают общественный напор, люди Солонбекова занимаются точечным лоббированием. Стало известно, что первая команда уже запустила на телеканале «Тверской проспект» площадку для реальных политических дебатов, а второй удалось затащить в Максатиху главу комитета Госдумы по безопасности Владимира Васильева и заразить его своей идеей. Он даже пообещал сделать все возможное, чтобы безнадежный еще вчера район стал чем-то вроде полигона модернизации.
   Как вы думаете, у них все-таки получится? Я думаю, нет. Говорю это специально – чтобы разозлить депутата Васильева.

7. Наши ближние

   Матушка в отставке
   Хочу чужого ребенка
   Жизнь после детдома

Немного личного

   Больше трех не размножаться

   Давно хотел тебя спросить: за что ты так не любишь многодетные семьи? Нет, я не об алкоголиках, я о нормальных. Почему тебя так бесит, когда у людей пять, семь, десять, пятнадцать детей и они счастливы? С чего ты взял, что соседи «плодят нищету», даже если они не могут позволить себе тех излишеств, которые принято позволять себе в наше время? Да, я к тебе обращаюсь – ты, рыжая, и ты, лысый, и ты, любой другой, кто считает, что многодетная семья – аномалия. Да оторвитесь уже от вашего телевизора, компьютера, плиты! Где в данную секунду находится ваш единственный ребенок, чем занимается? Играет в «плейстэйшен», потому что не с кем больше играть? Гуляет с собакой, потому что не с кем больше гулять? Отличная семейка, ничего не скажешь…
   Если я скажу, что многодетных у нас дискриминируют, это будет небольшим преувеличением. Я видел много таких семей: Васильевы из Иванова (шестеро), Шмидт из Шуи (двенадцать), Алексеевы из Костромы (семнадцать), Шишкины из Воронежской области (двадцать). Материально труднее всех тем, у кого от трех до десяти, – все-таки когда детей феноменально много, вокруг начинают кружиться журналисты, политики, чиновники, благотворители. Но психологически тяжело всем. Многодетность у нас – порок, не заслуживающий снисхождения. Третьего еще простят, но, как только рожаешь четвертого, автоматически становишься диссидентом. Причем не из тех, кто тешит свой комплекс Давида, сражаясь с воображаемым Голиафом, имя которому – государство. Инакомыслие многодетного родителя пострашнее будет, поскольку травит его не какая-то там абстрактная власть, а конкретное общество, реальные люди, с которыми он сталкивается каждый день.
   Государственное жлобство, нежелание создать для многодетных семей максимально комфортные условия, еще можно объяснить прагматизмом: лишнюю копейку никому отдавать не хочется, даже если потратить эту копейку в долгосрочной перспективе выгодней, чем не потратить. Но вот откуда в нас самих – рыжих, лысых и прочих – эта бытовая, человеческая, экзистенциальная ненависть к нормальным, непьющим, работящим многодетным родителям? Посмотрите очередное ток-шоу на тему «Почему многодетную семью Васечкиных выгоняют из квартиры?». Или комментарии на родительском интернет-форуме, где обсуждают тот странный факт, что быть патронатной матерью в России выгодней, чем обыкновенной. Можно подумать, будто речь идет о вдовах-смертницах или педофилах-рецидивистах: ненависть хлещет через край, люди кричат: «Стерилизовать таких надо!» – и чуть ли не зовут в студию участкового.
   Чем больше я наблюдаю за этой родофобией, тем больше убеждаюсь, что она абсолютно иррациональна и не объяснима ничем из того, чем ее пытаются объяснить. Много рожают люди необразованные, которые потом оставят социально неблагополучное потомство? Но вот на кафедре социологии семьи МГУ провели исследование и выяснили, что доля людей с высшим образованием среди многодетных родителей заметно выше. Дети в таких семьях обречены на нищету и неполноценное развитие? Но социологические исследования показывают, что структура расходов в многодетных семьях выстроена правильней, чем в «нормальных». Что там еще? Ах, ну да: многодетные матери – жертвы мужского шовинизма. Рожают как свиноматки, о себе не думают, забыли про то, что они женщины. Заявляю как свидетель: многодетная мать – это, как правило, румяная женщина со спокойным взглядом, не полнее и не худее ровесниц. И наоборот: мать с ребенком-одиночкой – чаще всего нервное создание с серым, если смыть макияж, лицом, терроризирующее единственное чадо своей любовью и в то же время разрывающееся между материнским долгом, карьерой и прочими формами банального желания пожить для себя.
   Ненависть к многодетным родителям очень похожа на инстинкт. Вот только какой? Рискну ляпнуть следующее: женщина с одним ребенком ненавидит женщину с десятью детьми по той же причине, по какой некрасивая женщина завидует красавице. А мужики смотрят волком на многодетного собрата потому же, почему недолюбливают того, кто в чем-то сильнее. То есть родофобия – проявление инстинкта полового доминирования. Природа, в отличие от нас, склеротиков, по-прежнему помнит, что многочисленное потомство – красота и сила человека. А человек, скупой на деторождение, – неполноценная особь, недовыполнившая биологическую программу. У любой неполноценности всегда есть комплекс – отсюда и слепая, иррациональная ненависть к нормальному, полноценному, многодетному человеку.
   Мы привыкли лечить себя мифами, что многочисленное потомство требует огромных усилий и затрат. И вдруг возле нас появляются люди, которые самим фактом существования делают это лекарство неэффективным. Перечеркивают всю нашу систему ценностей и самооправданий. Представьте себе общество, в котором все были бы уверены, что быть толстым, жирным, страшным – нормально, потому что быть красивым, стройным, подтянутым – слишком дорого и трудозатратно. Как бы в нем относились к тем, кто просто ведет другой образ жизни и выглядит на все сто? С глухой и слепой ненавистью. Потому что существование этих людей требует от нас в корне менять себя. А человеку свойственно воспринимать такое требование как самый тяжкий вид агрессии, за такое и убить не жалко.

Матушка в отставке

Как вдова с двенадцатью детьми помогла объединиться тысячам человек со всего мира

В райцентре Рамешки Тверской области живет пятый десяток лет женщина Светлана Голякова. Одна с двенадцатью детьми. Ее муж, протоиерей Алексей Голяков, поднявший из руин местный храм, год назад погиб в автокатастрофе. Его вдове теперь никто ничего не должен – ни церковь, ни государство.

Широко раскрытые глаза

   На трассе Тверь – Бежецк дорожный знак «Осторожно – гололед!» встречается чаще остальных. Кругом болота, а значит – туманы. Влага оседает на асфальте и замерзает. На выезде из Рамешек в сторону Максатихи рядом с деревней Кадное есть затяжной поворот. На нем постоянно бьются люди. Сразу после поездки в МРЭО на техосмотр отец Алексей собирался установить и освятить на этом месте крест. Не успел.
   – Это произошло накануне Пасхи, 4 апреля, – рассказывает начальник районного отделения ГИБДД Александр Навроцкий. – Машина не вписалась в поворот. По всей видимости, роковую роль сыграло и то обстоятельство, что автомобиль был с правым рулем. Вместе со священником в нем находился его знакомый – сотрудник милиции в отставке. Он даже царапины не получил. А у отца Алексея повреждение позвоночника и черепномозговая травма. Его срочно отвезли сначала в Тверскую областную больницу, а потом в Москву.
   Он никому не давал поблажки – ни себе, ни другим. А если в храм заходил пьяный, выгонял того с позором. Говорил, что последний раз пьяными в этот храм заходили красноармейцы, которые его закрывали
   Поселок Рамешки – один из самых запущенных райцентров в Тверской области. Восемь улиц, на которых живут четыре с половиной тысячи жителей. В минувшем году сто человек родилось, четыреста умерло. Реальный сектор экономики представлен цехом по пошиву кожаных перчаток. Население почти без остатка делится на бюджетников, пенсионеров, детей, дачников, продавцов магазинов и чеченцев – их диаспора растет здесь с каждым годом. У них много детей, они держатся особняком от местного населения, занимаются лесом, сельским хозяйством и активно идут в силовые структуры.
   – Батюшка, Славка повесился! – Женщина лет сорока пяти с нездоровым лицом рыдает отцу Андрею в подрясник. – На прошлой неделе ушел к другу день рождения отмечать, а сегодня его дома в петле нашли. Сколько стоит отпевание заказать?
   Славка – это ее сын. Единственный.
   – Самоубийц не отпевают, – вздыхает священник. Женщина стоит пораженная. Для нее это новость.

Отец Андрей – новый настоятель храма, присланный сюда из Москвы после гибели отца Алексея. На окружающую действительность он смотрит широко раскрытыми глазами. Ему всего 23 года, у него даже бороды нет.

«Мы просто плодились и размножались»

   Вдова священника Голякова с детьми живет в небольшом зеленом домике рядом с церковью. Из ее окна видна могила мужа. Светлана – имя не христианское, поэтому молятся за нее как за матушку Фотинию.
   – Мы с Алексеем познакомились в середине восьмидесятых годов в Лихославле, это соседний райцентр, – рассказывает она. – Я сама с Украины, а сюда по распределению попала, на завод «Светотехника». До сих пор там числюсь. Как ушла в первый декрет, так и вернуться некогда – один за одним. А он в Лихославле работал в местном ДК. Рисовал плакаты, портреты Ленина, транспаранты для демонстраций. На 1 Мая мы с ним как раз и познакомились – он тогда нес портрет кого-то из вождей. Когда мы поженились, он еще даже крещеным не был. Через три года после свадьбы крестился, а еще через два его рукоположили. Этот Дом культуры, где он работал, вообще уникальный: оттуда пять священников вышло – и все его друзья.
   А вы как к этому отнеслись?
   – Сначала неоднозначно, но, когда увидела, как он преобразился, все сомнения отпали.
   Жилище Голяковых – это 117 квадратных метров: семь комнат и кухня. Богатой обстановку не назовешь, но и нищетой здесь не пахнет. Пианино, спортивный уголок, скромная, но крепкая мебель. Общие семейные затраты составляют пятьсот рублей в день. И еще ни разу не было такого, чтобы эти деньги неоткуда было взять – ни до смерти мужа, ни после.
   – Я рожала, сколько Бог даст, но Бог никогда не дает человеку ношу, которую тот не в силах снести, – объясняет свою смелость Светлана. – Все жены священников не предохраняются, но не у всех по двенадцать детей. У кого-то пять, у кого-то пятнадцать. Мы с Алексеем не ставили себе задачи родить как можно больше. Мы просто исполняли заповедь: «Плодитесь и размножайтесь и наследуйте землю».
   – А здоровье?
   – А что здоровье? Все беременности у меня протекали благополучно. Особых проблем во время родов не было. В свои 38 лет я выгляжу ничуть не хуже сверстниц. Я считаю, что у женщины, которая выполняет свое предназначение, со здоровьем никогда не будет проблем.
   В доме постоянное движение, но это нельзя назвать суетой. Светлана говорит, что труднее всего, когда в семье один-два ребенка: они постоянно требуют внимания. А чем их больше, тем они успешнее сами себя занимают.
   – Многодетная семья – это самодостаточный механизм, который сам по себе воспитывает, – считает Светлана. – От родителей требуется лишь не быть ленивыми и порочными.
   – Мама, а кто это такой? – Восьмилетняя Соня разворачивает перед нами большой кусок ватмана – на нем портрет маленького Ленина с кудрявой головой.
   – Подрастешь – расскажу, – смеется мать, а для меня поясняет: – Это еще со времен работы в ДК у нас осталось. Целая пачка. Мы на оборотной стороне расписание богослужений писали. А что? Бумага хорошая.

Светлана держится уверенно, но так было не всегда. Для того чтобы объяснить, что она пережила, достаточно назвать три даты: 4 апреля случилась автокатастрофа, 12-го у Светланы родился сын Никита, а 21-го умер муж. Даже для человека, во всем уповающего на волю Божью, такая комбинация
событий – запредельная. В мае Светлана оказалась в областной психиатрической больнице в состоянии глубочайшей депрессии. Потом благодаря вмешательству Патриархии ее перевели в московский Центр психического здоровья, и там всего за месяц вернули к жизни. На прощание врачи сказали ей по секрету, что если бы ее не забрали из Тверской психбольницы, то, скорее всего, она осталась бы там навсегда.

«Пьяных из церкви батюшка выгонял с позором»

   Храм Святой Троицы, настоятелем которого четырнадцать лет служил отец Алексей, в 1992 году выглядел так, как будто его только что бомбили.
   – В советское время в колокольне была водонапорная башня, – вспоминает постоянная прихожанка Марина Сергеева. – Вода вечно протекала. Когда здание вернули церкви, кирпичная кладка была разбухшая, как губка. Во время первых богослужений из стен и потолка церкви прямо нам на головы сочился дождь. Целое лето понадобилось, чтобы храм высох и его можно было ремонтировать.
   Первое время жить Голяковым было негде, приходилось служить в храме наездами. Потом местное райпо освободило бывший поповский дом, из которого в 1938 году последнего рамешковского священника увезли на расстрел за срыв праздничной демонстрации: когда мимо храма проходили колонны, он открыл двери церкви, и народ мгновенно отреагировал – побросал плакаты и пошел на литургию.
   Спустя полвека местные жители не только не торопились в храм, но даже за деньги не спешили его восстанавливать. Рабочих приходилось привозить из Твери. Местные работали до первой получки и уходили в запой. Когда денег не было, отец Алексей работал в одиночку – пилой, рубанком, мастерком, метлой, тряпкой. Бывший специалист по наглядной политической агитации, он освоил профессию иконописца и сам расписал стены храма. А когда стало увеличиваться собственное семейство, иконопись стала основным источником средств к существованию: пошли заказы из Твери и Москвы. А вместе с заказами росло и число духовных чад. Церковь потихоньку удалось отреставрировать. Но местных прихожан особо не прибавлялось, по воскресеньям на службу приходило от силы человек сорок. Гораздо охотнее посещали храм дачники.
   – Местных могло быть и больше, – говорит тетя Шура Быстрова, которая с первого дня торгует в храме свечами. – Но многие батюшку боялись.
   Он был веселый, но строгий. После его проповедей каждый чувствовал себя последним грешником. Он никому не давал поблажки – ни себе, ни другим. А если в храм заходил пьяный, выгонял того с позором. Говорил, что последний раз пьяными в этот храм заходили красноармейцы, которые его закрывали. О выручке церковной лавки отец Алексей думал в последнюю очередь. И как бы сильно ни сердился, всегда тут же улыбнется и обнадежит. До сих пор каждый день плачем.

«Смерть на Пасху нужно заслужить»

   Рассказывает реставратор и постоянная прихожанка московского храма Георгия Победоносца в Коптеве Регина Венцкунайте:
   – О несчастье, которое случилось с рамешковским священником, мы узнали в тот же день. Дело в том, что наш настоятель отец Сергий (Дикий) родом из Твери и у него там служит брат. Приход мобилизовался в считаные часы. Мы стали метаться по всем профильным московским больницам. Сначала побывали в НИИ нейрохирургии имени Бурденко. Там готовы были сделать операцию, но надо было оформлять бесплатную квоту, а это – драгоценное время. В Боткинской больнице врачи тоже сначала с готовностью отозвались на нашу просьбу, но опять возникла какая-то проблема с формальностями из-за того, что батюшка уже лежал в стационаре в Твери. Как потом оказалось, надо было сразу везти отца Алексея в Москву. Именно эта тверская госпитализация и стала для него роковой. Пока мы здесь искали возможность его прооперировать, он лежал там с поврежденным позвоночником в больничном коридоре на обычной старой кровати с проваленной решеткой.
   Боткинские врачи посоветовали прихожанам коптевской церкви обратиться в 67-ю больницу Москвы к начальнику отделения травматологии и нейрохирургии Георгию Ивановичу Дзукаеву. Совет оказался правильным. Дзукаев не стал заморачиваться административным пасьянсом, а просто сказал: «Везите».
   – Когда врачи увидели пациента, они были в шоке, – продолжает Регина. – В Твери ему даже шейный корсет не надели. Качество снимка – ужасное. Священника тут же отправили в реанимацию, а нам сказали: «Сделаем все возможное, но надеяться можно только на чудо».
   Тем временем другие прихожане, не надеясь на бесплатную операцию, развернули в Интернете мощнейшую кампанию по сбору средств. Известие о трагедии в Рамешках в считаные дни распространилось по всем православным электронным ресурсам. Ленты отзывов на интернет-форумах измерялись километрами.
   – А звонков было столько, что батарейки у моего телефона садились по четыре раза в день, – вспоминает Регина Венцкунайте. – Пока я дежурила в больничной палате, мне приходилось каждые десять минут выходить на улицу за пожертвованиями. Приезжали на джипах, приходили пешком – кто-то давал тысячи долларов, кто-то сотни рублей, кто-то предлагал помочь действием. Я такого единодушия никогда в жизни не видела. Мы собрали сумму, которой хватило бы на платную операцию, но Георгий Дзукаев не взял ни копейки. Даже дорогие имплантаты – комплекс шейных позвонков, которые пришлось пересаживать отцу Алексею, – больница оплатила сама. И сам Георгий Иванович, и его подчиненные вели себя как настоящие христиане.
   Операция прошла успешно. Пациента перевели в обычную палату. Как только священник открыл глаза, сразу начал шутить. Регина говорит, что в палате постоянно был слышен смех. А когда ожила правая рука, отец Алексей стал креститься. Началась Страстная неделя, он все рвался в свой храм на службу. Говорил: «Дайте мне инвалидную коляску, я хотя бы в коляске проведу богослужение». Но расслабляться было рано. Врачи сказали, что из-за того, что надлежащие меры не были приняты вовремя, очень велик риск послеоперационных осложнений. Так и случилось. У священника развился менингит.
   – Он умер в Великую пятницу, прямо во время выноса Плащаницы. – Регина говорит это со скорбью, но без отчаяния. – У православных считается, что умереть на Пасху – это знак спасения и большое счастье, которое надо заслужить. На похоронах люди так и говорили: «Умер вместе с Христом– вместе с Христом и воскреснет». А все, кто в эту Страстную неделю пытался его спасти, получили самый ценный в жизни подарок – уверенность, что добрых людей в этом мире все-таки большинство и что они способны на многое.
   В ста километрах от Рамешек есть еще одно село – Медное. Год назад у тамошнего священника отца Игоря (Седова) сломалась машина редкой, еще гэдээровской марки «Вартбург», которая досталась ему в наследство от прежнего настоятеля местной церкви. Запчастей к ней не существует в природе. Отец Игорь месяц ходил пешком, пока одна дачница не пожертвовала ему тридцатилетнюю оранжевую «копейку», которая пять лет без движения стояла у нее в московском дворе. За год аварийная «морковка» трижды улетала в кювет, но каким-то чудом Седов оставался невредим. На днях машина окончательно откинула задние колеса – слава Богу, не на трассе. Отцу Игорю пока везет. И детей у них с матушкой Еленой пока только двое.

Хочу чужого ребенка

Почему жители Кубани встают в очередь за приемными детьми

Брать в свои семьи чужих детей в России не принято. У нас менталитет не тот. Наши сироты нужны только иностранцам. Подобные утверждения, выращенные в студиях ток-шоу, прочно засели в сознании россиян. Между тем в стране появилось уже с десяток регионов – например Краснодарский край, которые на практике этот стереотип успешно опровергают. Их опыт доказывает: если создать нашим людям условия – причем не столько финансовые, сколько чисто организационные, то детские дома и интернаты можно закрывать пачками.

Аист заблудился

   – Летел однажды по небу аист, нес в клювике ребеночка. Но потерял записку с адресом и принес малыша к другой маме. Когда она поняла, что произошла ошибка, то принесла его в специальный дом для потерявшихся детей. А в это время мы с папой уже тебя искали.
   – А почему именно меня?
   – Потому что однажды ты нам приснился во сне. Мы вместе увидели один и тот же сон. Проснулись – и тут же пошли искать именно тебя. И вот – нашли.
   Это очередной урок в краснодарской Школе приемных родителей. Потенциальные мамы-папы отрабатывают возможные варианты объяснения их будущему ребенку своих не совсем родственных отношений. В зале около пятнадцати человек, из них трое мужчин.
   – Главный принцип такой: ребенку надо говорить правду, только правду, но не всю, – говорит преподаватель-психолог Ольга Ковельская. – До трех лет малышу все равно, как он появился на свет, главное – что его любят. Потом он начнет задавать вопросы. И на каждом возрастном этапе он будет к этим вопросам возвращаться. И каждый раз ему надо давать очередную порцию правды – но так, чтобы не травмировать его психику.
   – Но ведь тайна усыновления охраняется законом, – звучит вопрос из зала.
   – Да, это так, – отвечает Ковальская. – Но практика показывает, что в семидесяти процентах случаев усыновленные и удочеренные дети все равно узнают о своем происхождении. Иногда от посторонних людей, а иногда и от собственных родителей. Например, во время семейной ссоры. Кроме того, усыновление – это самая серьезная форма принятия ребенка в семью. Она предусматривает наделение его всеми правами родного. Думаю, что большинство из вас предпочтут сначала взять ребенка на правах приемной или патронатной семьи, а уж потом, если все сложится благополучно, оформить усыновление. В любом случае вам нужно быть готовыми к тому, что в какой-то момент вам придется объяснить своему ребенку, кто он и откуда.
   – А зачем вы людей с пути истинного сбиваете? – интересуюсь у присутствующей здесь же начальницы Департамента семейной политики Татьяны Ковалевой. – Пока они готовы взять ребенка в свою семью насовсем, надо пользоваться моментом, а то вдруг потом передумают?
   – И слава Богу, если передумают, – удивляет меня Ковалева. – Значит, наши усилия были не напрасны.
   – В смысле?
   – Мы уже давно не гонимся за количеством. У нас желающих взять ребенка в семью – хоть отбавляй. Теперь наша задача – свести к минимуму процент возвратов, потому что для ребенка каждый неудачный приход в семью трагедия. За два года, которые в крае работает сеть Школ приемных родителей, число возвратов уменьшилось более чем в четыре раза. Так что если родители-кандидаты отсеялись еще на стадии обучения – значит, одной такой трагедией будет меньше.
   – Вы уверены, что хотите взять в семью именно новорожденного ребенка? – Психолог Ольга Ковальская пытает женщину лет пятидесяти, которую попросила зайти к ней в кабинет после уроков.
   – Да, уверена. Ведь чем меньше ему лет, тем прочнее он ко мне привяжется.
   – Давайте проведем эксперимент, – говорит Ковальская. – Возьмите дома пакет, нагрузите его мокрым бельем и заверните в полотенце. Каждую ночь вставайте по будильнику три раза и не меньше двадцати минут ходите по комнате с пакетом на руках, пытайтесь его «убаюкать». Следующее занятие у нас через неделю. Приходите, и мы продолжим наш разговор.
   Женщина позвонила уже на следующий день и призналась, что, пожалуй, переоценила свои силы. Еще через день она снова позвонила и сказала, что все-таки продолжит ходить в Школу приемных родителей, но будет присматриваться к возрасту не менее пяти лет. Именно этого психолог Ковальская и добивалась.

Волк и Неизвестный

   Еще полгода назад они были просто двумя воспитанниками в Новолеушковском коррекционном интернате. Теперь они братья. И Саша Волк, и Саша Неизвестный по отчеству Александровичи, поэтому люди сторонние теперь даже не верят, что когда-то они были друг другу чужими. Еще труднее поверить, что на фотографиях двух-трехлетней давности изображены именно эти дети: совсем другие глаза, совсем другие лица.
   – Кто из вас Волк? Наверное, ты? – обращаюсь к тому, у которого лицо порешительней.
   – Нет, я Гречинцев. – Волк называет фамилию своих новых родителей.
   – Я тоже, – торопится подтвердить Неизвестный.
   Когда-то биологическая мама Волка пролила ему на голову кипяток. С тех пор у него на макушке прочно обосновалась плешь. Когда Волк стал Гречинцевым, его новая мама при каждом удобном случае целовала ребенка в макушку. Через пару месяцев плешь заросла сама собой.
   Это лишь одна история обретения детдомовскими детьми новой семьи. Всего таких историй в станице Новолеушковской более двухсот. Недавно руководство местного интерната (теперь уже бывшего) выпустило с этими историями целую книгу. Каждая приемная семья в ней оформила по развороту. На каждом развороте справа и слева по рисунку. На каждом рисунке изображен дом. Слева все домики за высоким забором, в окнах никого не видно, во дворе даже деревья не растут. На рисунках справа заборов нет, по двору ходят человечки, стоят велосипеды, улыбаются собаки, в окнах видны столы, за ними сидят люди, на столах – еда. Огромное количество деталей и стрелочек с поясняющими надписями. Даже если ребенок не смог нарисовать лебедя на чайной чашке, он просто пишет: «Здесь нарисован лебедь. Внутри – чай с малиной». А если вместо старенького человечка получился молодой, то стрелочка указывает: «Это мой дедушка. Он пчеловод». «А это машина, – поясняет другой художник. – Называется “фирали”».
   – Разница между этими тестами ровно один день, – улыбается бывший директор интерната Татьяна Курасова. – Первый рисунок дети рисовали накануне ухода в патронатную семью, второй – через сутки. Тема одна и та же: мой дом. Стандартный психологический тест.
   Коллеги Курасовой говорят, что за последний год в глазах у нее появился какой-то шальной блеск. Мир в этих глазах перевернулся на 180 градусов.

Впрочем, у самих коллег Татьяны Ивановны с глазами точно такая же фигня. Еще недавно в Новолеушковском интернате содержалось 206 детей, все, как казалось, безнадежные, с серьезными отклонениями в развитии. А потом вдруг в считаные месяцы Новолеушковский интернат стал центром краевой «эпидемии патроната»: всех детей разобрали местные жители, а учреждение пришлось перепрофилировать в Центр сопровождения патронатных семей.

   – Началось все, как это часто бывает, с экстремальной ситуации, – рассказывает Курасова. – Нам надоело топить здание углем, и мы обратились в краевую администрацию с просьбой его газифицировать. Просьбу удовлетворили, но пока то да се – деньги пришли только осенью. Чтобы проводить работы, надо куда-то девать детей. Ну, я тогда и обратилась к педагогам и воспитателям с предложением – давайте до весны возьмем деток в свои семьи. Это я так – в порыве отчаяния. Была уверена, что никто не согласится. Оказалось, я плохо знала свой коллектив.
   Две с лишним сотни детей разобрали в считаные дни. Сначала брали только работники интерната, потом, глядя на них, подтянулись и просто станичники.
   – Мы глазам своим не верили, – вспоминает психолог Наталья Новикова. – Даже когда все дети кончились – люди шли и шли. Но самое удивительное случилось спустя четыре месяца. Пришло время возвращать детей в интернат, а дети не возвращаются. Вернули нам только 37 воспитанников. Остальных новые родители решили забрать насовсем.
   – Вот тут-то вы и замандражировали: сейчас интернат закроют, всех сократят…
   – Если честно, было такое дело, – признается директор Татьяна Курасова. – Потом немного успокоились: все-таки оставшиеся 37 детей самые трудные, их-то точно не возьмут. Но и тут мы ошибались! Дети стали на глазах изменяться – даже на физиологическом уровне. Они стали заниматься спортом. У них исчез энурез! Мы сначала понять не могли, что такое, оказалось – просто они стараются выглядеть лучше, чтобы их тоже взяли в семьи.
   – Интернат разделился на «домашняков» и «интернатских», – подключается к разговору зам по воспитательной работе Ольга Сулим. – Мы каждый день стали с ужасом ждать семнадцати часов – именно в это время одних детей забирали домой их новые родители, а другие оставались. Естественно, слезы, истерики, обиды. Но вот прошло еще несколько месяцев, и разобрали всех. Даже с тяжелейшими психическими проблемами. Последним взяли Сережу Коржова – он вообще одной ногой в психиатрической больнице был, а теперь ребенок исправляется на глазах. Я раньше, когда по телевизору смотрела про американцев, которые берут в свои семьи безнадежных детей, все поражалась: «Какие мужественные люди!» А теперь – пожалуйста, у нас таких же мужественных полстаницы.
   – Это при том что теперь у нас ситуация не экстремальная и мы еще не во всякую семью детей отдаем, – перебивает директор Татьяна Курасова. – Мы же теперь не интернат, а Центр сопровождения патронатных семей – первый в крае. Штат пришлось на треть сократить, но работы ненамного убавилось. Я бы даже сказала, работать стало трудней, потому что приходится иметь дело не только с маленькими, но и со взрослыми. Зато интересней. Короче, детки у нас давно все разобраны, а уже 51 семья в листе ожидания стоит. Готовы принять 98 детей. И пока вы до Москвы доедете, цифры вырастут еще, не сомневайтесь. Не знаем, что и делать. Будем сейчас разыскивать по другим детдомам братьев и сестер наших деток и переводить их сюда, воссоединять семьи.
   – В тамошних интернатах, наверное, подумают, что вы тут все с ума посходили.
   – Если интернат находится в другом регионе, то да, подумают, – смеется Курасова. – А если у нас на Кубани, то никто уже ничему не удивляется. Просто у нас тут это дело сдетонировало, а взрывной волной теперь уже весь край всколыхнуло.

«Приемная мама должна быть вымороженной»

   Татьяна Синюгина – это женщина, у которой постоянно подыхает телефон. Зарядки аккумулятора хватает не более чем на полдня. Татьяна Юрьевна возглавляет в краевом Департаменте образования вроде не самый пыльный отдел защиты детства, но с недавних пор работать ей приходится по шестнадцать часов в сутки.
   – Два с половиной года назад в Краснодарском крае условия содержания детей в замещающих семьях изменились кардинально, – раскрывает один из секретов Татьяна. – Ежемесячные выплаты на содержание ребенка и на оплату труда приемных и патронатных родителей увеличились на порядок и продолжают расти с каждым годом. Сейчас они уже составляют, в зависимости от возраста и состояния здоровья ребенка, от 10,5 до 13,5 тысячи рублей.
   – А во сколько обходится сирота, если ее держать в детском доме?
   – В полтора-два раза дороже.
   – А нет ли у вас ощущения, что во всей этой истории первичны финансы, а не интересы детей? Я имею в виду и краевые власти, и приемных родителей. Ведь для одних это явное средство экономии бюджетных средств, а для других может стать банальным бизнесом.
   – Лет пять-шесть назад при таких пособиях приемных родителей можно было бы заподозрить в корысти. Но сейчас Кубань вышла на третье место в России по уровню жизни. Для любого более-менее путевого человека даже в сельской местности заработать 15–20, а то и 30 тысяч рублей в месяц не проблема. В таких условиях прельститься на эти пособия без любви к ребенку могут только маргиналы, но их мы к детям близко не подпустим. За эти два года мы успели создать очень жесткую и в то же время гибкую систему фильтрации кандидатов. Мы иногда даже людям с горячим сердцем вынуждены отказывать, не то что алкоголикам-тунеядцам.
   – А чем вас горячее сердце не устраивает?
   – Мы очень внимательно смотрим на мотивацию человека. Ведь большинство потенциальных родителей приходят на эмоциональном порыве, а это очень ненадежный фундамент для будущей замещающей семьи. Очень сказывается здесь воздействие телевидения. Мне некогда смотреть сериалы, но я уже по количеству обращений могу точно сказать, что показывают по телевизору. Вот недавно в отделения органов опеки снова пошла волна народу – не иначе, думаю, как снова какой-нибудь сердобольный фильм начали показывать. И точно – сериал «Громовы».
   – Вы хотите сказать, что розовые сопли на экране только вредят вашему делу?
   – Нет, пускай сопли будут. Они делают свое благое дело – мобилизуют потенциальных кандидатов в родители. Но с этими «мобилизованными» еще работать и работать. Другая не вполне надежная мотивация – это когда родители, потеряв родного ребенка, хотят найти ему замену в лице приемного. Как правило, такие люди потом не любят мириться с тем, что этот ребенок – совсем другой человек, что он не обязан быть клоном их прежнего сына или дочери. Или вот еще распространенный случай – попытка при помощи приемного ребенка сохранить распадающуюся семью. Такие эксперименты тоже, как правило, заканчиваются плачевно. У нас уже свой жаргон на этот счет выработался. Мы весь подобный контингент для начала «вымораживаем».
   – Это как?
   – Не спорим с ними, а просто безжалостно рассказываем обо всех возможных трудностях и проблемах, проводим тренинги. Если не помогает – даем возможность взять ребенка на выходные. Как правило, люди случайные на этом этапе очень быстро отсеиваются. Но в последнее время случайных все меньше и меньше. В крае уже почти 22 тысячи детей живут в замещающих семьях, и эта цифра очень быстро растет. Явление становится все более заметным, о нем много говорят на местном ТВ и радио, о нем пишут, мы сами постоянно выпускаем рекламную продукцию, причем не просто с призывом брать детей, а с предупреждением о том, что это дело очень непростое. Опять же «сарафанное радио» – оно работает не хуже телесериалов. Люди видят приемных детей у своих соседей, родственников, кумовьев, узнают от них обо всех нюансах и, если после этого приходят к нам, то уже подготовленными.
   – Ваша цель вообще покончить с этим «позорным пережитком советской эпохи» или просто сократить его до минимума?
   – А с чего вы взяли, что это пережиток советской эпохи? Знаете, сколько в нашем крае было детских домов до 1991 года? Четыре. А за последующие пятнадцать лет их стало сорок. Так что это наследие не советской, а постсоветской эпохи. Если тут и можно говорить о каком-то пережитке советских времен, то это не количество детских домов, а сама по себе порочная система казенного детства. Мы привыкли думать, что детский дом – это судьба. На самом же деле подобные учреждения должны быть местом кратковременного пребывания ребенка – лишь до тех пор, пока ему не найдут новую семью. Детский дом – это бассейн: по одной трубе вода туда втекает, по другой – вытекает. У нас всегда первая труба была не в меру широкая, а вторая – слишком узкая. А должно быть наоборот. Мы сейчас как раз и занимаемся тем, что находим и обкатываем технологии по расширению этой самой второй трубы. Что-то подсматриваем в других регионах, что-то находим сами.
   – Хороший педагог должен быть немного сантехником. Нравится? Записать?
   – Типа того. Например, пару месяцев назад запустили акцию «Мир в конверте». Это для тех, кто еще не созрел брать детей в семью, но готов, что называется, «вести ребенка». Переписка ведется только на бумаге, потом она переходит в личное общение, а нередко заканчивается и усыновлением. Или вот привлекаем студентов педвузов к работе в детдомах. Очень успешный проект, уже есть примеры, когда, наслушавшись своих детей, родственники этих студентов берут сирот в семьи. А отец Александр, настоятель храма Рождества Христова в Краснодаре, придумал свое ноу-хау. После каждой литургии он призывает прихожан становиться крестными родителями деток, которые живут в церковном приюте. При этом он проводит с потенциальными духовными родителями серьезные беседы, объясняет им, что это не чистая формальность, а очень ответственный шаг. Опыт отца Александра показывает, что очень многие крестные родители рано или поздно забирают духовных чад в свои семьи. А директор Березанской коррекционной школы-интерната уже успела развить эту идею. Она подняла церковно-приходские книги и разыскала крестных отцов и матерей своих воспитанников. Из двадцати звонков двенадцать раз на том конце провода попросили больше не звонить, но зато в восьми случаях духовные родители приехали и забрали деток к себе.
   – Нет, вы не сантехники, вы охотники. Расставляете ловушки.
   – Я бы сказала так: любыми способами пытаемся стереть границу между детским домом и окружающим миром. Ведь на этот счет у людей в головах до сих пор масса мифов и стереотипов. Одни считают, что ребенок из интерната – это потенциальный преступник, алкоголик или проститутка. Другие, наоборот, видят в нем бедную сиротку, которую надо зажалеть до смерти. Между тем это обычные дети, в которых просто надо вложить немного больше тепла и заботы.
   На какую из этих удочек попался сам губернатор Краснодарского края Александр Ткачев, неизвестно, а только недавно отец двоих дочерей тоже взял в свою семью ребенка – девочку Настю из Медведовского детского дома. Мы хотели расспросить его об этом поподробнее, но получили отказ. В коридорах местной власти по этому поводу шушукаются, что после недавнего сюжета на эту тему по местному телевидению губернатор получил нагоняй от своей жены и теперь на все просьбы журналистов только вздыхает и разводит руками.

Надыкта и Дубровский

   Приемная мама Анна Малакеева из станицы Брюховецкой когда-то сама была воспитанницей Медведовского детдома. Больше половины ее одноклассников уже нет в живых, а кто еще на этом свете, уже не живет, а доживает. Нормальными людьми стали единицы.
   – Сейчас этот детдом лучший в крае, – говорит Анна, – в мои времена он был одним из худших. Но принципиальной разницы тут нет никакой. Каким бы ни был детский дом, все равно ребенок выходит из него абсолютно не готовым к жизни. Госпитальный синдром.
   Несколько месяцев назад Анна с мужем взяли в семью двоих детей – Валю Надыкту и Алексея Дубровского. В доме у Малакеевых дети узнали, что такое поцелуй, впервые увидели соль и сахар, научились ими пользоваться. В интернате еда всегда была соленая, а чай – сладким.
   – Когда они первый раз увидели кефир из магазина, то очень удивились, – говорит Анна. – Почему, Валя, ты удивилась?
   – Я думала, кефир в кастрюлях появляется, – бойко отвечает Валя. – А он, оказывается, бывает в бутылках и пакетах.
   Дом у Малакеевых небольшой. Можно даже сказать – совсем маленький: две комнаты и смежная с ними кухня. Денег тоже не вагон: делая покупки, Анна собирает все чеки, чтобы вести приходно-расходную книгу: каждый рубль на счету. Анна по профессии парикмахер, но теперь бросила работу и полностью посвятила себя детям. Ее муж предприниматель, но сейчас вынужден приостановить бизнес, потому что приемная дочь нечаянно порвала его паспорт – приходится восстанавливать.

   – Валя в нашем учреждении была одним из самых трудных детей, – вспоминает Елена Туржан, бывший директор бывшего Брюховецкого дома-интерната. – У нее так называемый «манежный синдром», то есть очень слабая развитость суставов. Это не врожденный порок, а следствие того, что в доме малютки ее не выпускали за пределы кроватки. Когда она попала к нам, первые два месяца даже со второго этажа спуститься не могла. А теперь – вон, смотрите, как бегает.
   – Бегать-то бегает, – вздыхает Анна. – Но вот недавно купили ей трехколесный велосипед, а кататься на нем она не может: крутить педали сил не хватает. Зато Алеша, когда к нам пришел, был ежик ежиком, а теперь вон как звенит.
   – Что значит «ежиком»?
   – «Ежиками» в наших учреждениях называют детей замкнутых и очень агрессивных, – поясняет Елена Туржан. – Как правило, если ребенок попал к нам в более-менее осмысленном возрасте в результате лишения его родителей прав, он стопроцентный ежик. Потом некоторые оттаивают, а некоторые нет. Но в семьях колючки сбрасывают все – в этом мы уже убедились.
   – Мы хотели взять именно самых трудных детей, – продолжает Анна. – Мы с мужем давно и последовательно к этому шли. У нашей родной дочери поначалу были некоторые сомнения, но потом она нас поддержала.
   – А какие у нее были сомнения? Наверное, насчет наследственности?
   – И по этой части тоже, – кивает Анна. – Но на самом деле практика показывает, что опасения насчет генетики детдомовских детей очень сильно преувеличены. Ведь нет гена проституции, нет гена воровства, нет гена лжи. Есть некоторые черты характера, которые при определенных обстоятельствах могут способствовать развитию этих пороков. Надо просто не допускать этих обстоятельств, и все будет в порядке. Любовь сильнее генетики. Этому нас еще в школе приемных родителей учили. Гораздо сложнее справиться с теми проблемами, которые засели в ребенке в результате его маленького, но уже очень прочного опыта.
   – Например?
   – Главная проблема – это «расстройство привязанности». Для детей из детдома, особенно если они никогда не знали своих биологических родителей, кто дал конфету – тот мама и папа. Через минуту его угостит другой человек – и он станет мамой и папой. Леша, например, на Новый год за подарок продал нас с потрохами. Чтобы сформировать у такого ребенка привязанность к себе, нужно иметь очень сильную любовь и адское терпение. Одеть, обуть, накормить и даже вылечить – это ерунда. Главное – добиться того, чтобы у ребенка загорелись глаза, чтобы он стал скучать за вами, когда вы уходите из дома по делам. Если это произошло, значит, вы победили, этот ребенок стал по-настоящему вашим. Пройдет еще год, и он даже внешне начнет походить на своих новых родителей, вот увидите.
   – А вы этого уже достигли?
   Вместо ответа, Анна позвала своего приемного сына:
   – Леша, что тебе подарить на день рождения?
   – Ничего не надо, мама…
   – Почему?
   Леша прижался к маминой подмышке:
   – Потому что у меня есть ты!

«Синдром второго урожая»

   – У нас станица! – эту фразу бывший директор Брюховецкого дома-интерната Елена Туржан повторяет вместо ответа на каждый второй мой вопрос. Сейчас она уверена, что с детьми-сиротами иначе и быть не могло. Ей трудно поверить, что еще в 1995 году 98 процентов жителей Краснодарского края на вопрос социологов, где будет лучше сироте – в приемной семье или в детдоме, отвечали: «В детдоме!»
   – Это, видимо, было какое-то временное помутнение рассудка, – предполагает Елена Борисовна. – Ведь у нас на Кубани во все времена чужих детей не было. Как на Кавказе. Я раньше работала в хуторской школе, так меня до сих пор, когда знакомые видят, спрашивают: «Ну, как там наши дети?» – имея в виду не своих родных, а наших хуторских детей. Я уверена, что теперь в крае детским домам конец. Всех детей растащут. Наш дом уже закрывают, через полгода здесь будет обычный детский сад, а люди мне все звонят: «Слышь, Борисовна, я тоже хочу ребенка взять. Вон Скрыль берет двоих, а я что, хуже нее, что ли?!» Мы это называем «станичный эффект».
   Скрыль Галина Алексеевна – это бывший техник по искусственному осеменению. Ей и мужу пошел пятый десяток, дети разъехались учиться, внуков пока нет, и еще неизвестно, будут ли, огромный дом пустует – короче, тоска.
   – Обычно в этом возрасте собак и кошек заводят, – говорят Скрыли. – А мы решили: что за варварство – свою любовь в собаку вкладывать, если можно ее вложить в ребенка. У нас ведь еще родительский пыл не растрачен. Наоборот, только сейчас он по-настоящему созрел. Вот мы и решили взять двоих пацанов – 10 и 13 лет, Игоря и Артема. Как раз через 7–8 лет поставим их на ноги, а там, даст Бог, и свои внуки пойдут.
   – Это, кстати, у нас очень распространенное явление, – говорит бывший психолог интерната Ирина Куликова. – Каждый второй из кандидатов в приемные родители – люди в возрасте между сорока годами и пятьюдесятью. Я бы назвала это явление «синдром второго урожая». Свои дети вырастают – и что дальше? В старину в это время у родителей уже внуки появлялись, а сейчас принято рожать позже, поэтому зависает пауза. С нашей помощью люди просто находят, чем ее заполнить.
   Еще одно распространенная проблема, которая решается при помощи приемных детей, – это «опоздание на автобус, который везет в роддом». Во времена перемен, которые лишь недавно закончились, рожать было как-то «стремно». На Кубани, как и по всей стране, сотни тысяч женщин ждали лучших времен, а когда они наступили, оказалось, что уже поздно. Кто-то успел родить двух, кто-то одного, кто-то вообще не успел. А тут – по телевизору реклама, в поликлиниках плакаты: «Приходите в Школу приемных родителей». Вот и идут.

«Прощай, Маугли!»

     «Жили на свете две женщины, которые друг друга не знали.
     Одну ты не помнишь, другую называешь мамой.
     Две разные женщины, создавшие твою жизнь.
     Одна стала твоей путеводной звездой, другая твоим солнцем.
     Первая женщина дала тебе жизнь, а вторая учила, как ее прожить.
     Первая дала тебе желание быть любимым, а вторая подарила тебе любовь.
     Одна дала тебе национальность, другая дала тебе имя.
     Одна подарила тебе талант, другая дала тебе цель.
     Одна подарила тебе чувства, другая умиротворила твои страхи.
     Одна видела твою милую улыбку при рождении, другая осушила твои слезы.
     Одна не смогла предоставить тебе дом,
     другая молила о ребенке, и Бог услышал ее.
     И сейчас ты задаешь мне сквозь слезы вопрос,
     на который еще никто не нашел ответ: чей я плод?..»

   Алина Линник не успевает дочитать мне этот текст, написанный однажды в Америке такой же приемной мамой, как она сама. Илюша вырывает из ее рук листок бумаги и весело убегает в другую комнату. Но даже если бы он этого не сделал, Алина не смогла бы прочитать последнюю строчку: «Ничей, дорогой мой, ничей! Просто две разные любви».
   – В Школе приемных родителей нам говорят, что какие бы ни были у ребенка биологические мать и отец, ни в коем случае нельзя отзываться о них плохо – иначе это пагубно скажется на развитии самого ребенка, – говорит Алина. – Но если бы вы знали, как это тяжело. Если американские приемные родители способны на это, значит, они действительно намного мужественней нас.
   Сейчас Илье четыре года, а когда было два с половиной, он страдал синдромом Маугли, он не умел не только говорить, но и произносить человеческие звуки.
   – Как только мы с мужем вошли в детский дом, я увидела его лицо, и все. Мой! Через полчаса я узнала от директора, что у Ильи онкология, гепатит, закрытая форма туберкулеза и родители-наркоманы, которые сидят в тюрьме. Но я уже не могла отказаться.
   За полтора года онкологию ребенку удалось удачно прооперировать, синдром Маугли исчез, как не бывало, с гепатитом и туберкулезом уже ничего не сделаешь, но врачи говорят, что с этим можно жить. Осталось самое трудное: объяснить ребенку, что его биологические родители – это тоже люди.
   – В конце концов, они его родили, – говорит Алина, но голос ее звучит неуверенно. – Спасибо им хотя бы за это.
   Алина уходит в другую комнату кормить грудью ребенка. Родного. Всего у них с мужем уже шестеро. Сначала было двое своих. Потом врачи сказали, что все, больше детей у них не будет, и назвали диагноз, при котором это действительно невозможно. Тогда они взяли из детдома Илюшу, а через год у работников женской консультации полезли глаза на лоб: Алина беременна. Тогда Линники в знак благодарности взяли из детдома еще двоих детей.
   – В знак благодарности кому? – спрашиваю Алину. Она только разводит руками и показывает пальцем вверх. Я не удивляюсь. За эти дни я побывал в четырнадцати семьях с чужими детьми и еще не видел ни одной, где не было бы места чуду.

Жизнь после детдома

Может ли казенное детство стать началом истории успеха

Ежегодно из детских домов России во взрослую жизнь, как в космос, выходят более двадцати тысяч человек. Дальнейшая их судьба предельно понятно изложена языком прокурорской статистики: сорок процентов в первые же годы попадают в тюрьму, еще столько же становятся бездомными, десять процентов кончают жизнь самоубийством. И только оставшиеся десять процентов – «условно успешные», среди которых алкоголики, проститутки и просто безработные, весь «успех» которых лишь в том, что они не доставляют особых хлопот государству. По-настоящему же успешных – доли процента. Принято считать, что единственный шанс, который дается выпускнику детдома, – это шанс на чудо. Но сами успешные детдомовцы уверены: пока мы будем подменять технологию мистикой, шансов у них не будет никаких.

Хеппи-энд

   Наталье Пигасовой 26 лет. Она сидит на диване в своей новой квартире. Нет, не той, которую ей в соответствии с законом предоставило государство: часть пищеблока в заброшенном деревенском детском саду. Наталья сидит в своей собственной квартире, купленной в новом доме на свои собственные деньги. Да, в кредит, да, в Раменском, да, час на электричке до Москвы, но эти 40 квадратных метров – результат ее собственных усилий.
   Наташа не слышит моих вопросов, она как будто чем-то оглушена, она вылавливает из пространства нотки незнакомого ей до сих пор состояния и сдержанно улыбается, как Ума Турман. Девушка словно только что вернулась с долгой войны и все никак не может понять, как жить, когда никто в тебя не стреляет.
   Это моя вторая встреча с Пигасовой. Первая состоялась семь лет назад в офисе компании, владелец которой, Андрей Захаров, в те времена помогал детским домам, причем не только деньгами, но и возможностями. Он взял на работу 19-летнюю выпускницу детдома из города Шуя Ивановской области, хотя на ее зарплату можно было бы нанять гораздо более опытного офис-менеджера. В первые же дни Наталья шокировала весь коллектив тем, что в свободное время не торчала в аське, а ходила по офису и протирала столы.
   – А если тебя все-таки уволят, ты в Шую вернешься? – спросил я ее семь лет назад.
   – Нет, не вернусь, – ответила Наталья. – Мне нравится в Москве. Здесь так тихо, спокойно.
   – Спокойно?!
   – Ну, в смысле никто тебя не знает, и ты можешь стать такой, какой хочешь стать. А в Шуе все тебя знают такой, какая ты есть. Там тебе просто не дадут измениться.

Сегодня она работает бухгалтером в Московской теплосетевой компании и учится сразу в двух вузах: на социолога и экономиста. А семь лет назад Наталья первый раз в жизни увидела паркет – в комнате, которую нашла по объявлению: «Пожилые пенсионеры сдадут жилье одинокой девушке». На месте оказалось, что пенсионеры уехали на лето на дачу, а вместо них – пара молодых и здоровых «внуков». Это отлаженная схема по вовлечению в проституцию наивных провинциалок. И если бы Наталья пришла в эту комнату одна, ее судьба была бы предрешена. Но с ней были мурзики – люди, которые знают, что чудес не бывает.

Технология мурзика

   – Я хочу, чтобы вы запомнили одну вещь: вы здесь никому не нужны. Вы, такие замечательные, молодые – Лена, Веня, Катя, Наташа, – не нужны в этом городе абсолютно никому. И я, Герман, такой большой и умный, тоже никому здесь не нужен, а если и нужен, то лишь потому, что я делаю то, что я делаю. Здесь, в Москве, вы будете кому-то нужны, только если будете что-то делать. Порхать над вами никто не станет, наше время стоит очень дорого. Так что подумайте, готовы ли вы принять такие правила. Если нет – мы вас посадим на машину и увезем туда, откуда привезли.
   Это тоже было семь лет назад. Герман Пятов, лидер благотворительного движения «Мурзики», совершал душеспасительный наезд на первых участников его нового проекта по адаптации детдомовских выпускников к жизни в Москве. Герман еще не предполагал, что успешность стартующих распределится обратно пропорционально его ожиданиям. Самая умная, Катя Фадина, сойдет с дистанции в первые же дни и попросится обратно в Рыбинск. Веня Кочетков, к которому мы еще вернемся, подавал большие надежды, но подвела гордыня, и через два года он тоже вернулся в свою Шую. Серую мышку Наташу Пигасову мы уже знаем. Но больше всех на первых порах мучились с Леной Фоминой.
   – Мы взяли ее в свою фирму секретарем на ресепшн: телефон, бумаги, чай-кофе, встретить-проводить, – мучительно рассказывал мне в то время еще один мурзик Николай Сабинин. – Поначалу от нее стонал весь офис. Когда звонили клиенты, им казалось, что они попали в пельменно-блинную. И самое ужасное – она не хотела меняться. В какой-то момент мы уже отчаялись и стали искать ей замену. Но как только она это поняла, дело тут же сдвинулось с мертвой точки.
   Через несколько лет Лена все-таки ушла из компании Сабинина, но уже сама – на повышение в другую фирму. С тех пор она стала небольшой начальницей, выучила английский, удачно вышла замуж, но знаться с мурзиками, а тем более общаться с журналистами не желает. Говорит, что хочет забыть, как страшный сон, свое детдомовское прошлое и все, что о нем напоминает.
   Движение «Мурзики» возникло десять лет назад как форма благотворительного туризма в уик-энд. Его основатель, пластический хирург Герман Пятов, однажды случайно оказался в детском доме № 72 города Рыбинска, где испытал моральный шок: серые от недостатка любви дети, торчащие из дырявой обуви пальцы, майонезные баночки вместо стаканов. Германа торкнуло, он стал закупать оптом детскую одежду и по субботам развозить ее по детдомам в радиусе трехсот километров от Москвы. Постепенно к нему начали прилипать такие же, как он, молодые обеспеченные люди, созревшие для умеренной социальной ответственности. В конце концов Герман превратился в диспетчера благих порывов московского среднего класса.
   – Я просто выстраивал логистические цепочки: собирал информацию о том, какие детдома в чем нуждаются, и находил, где эти товары можно дешевле всего купить оптом, – вспоминает Герман. – Новичкам я давал адреса и говорил: «Делайте все сами». С деньгами мы поначалу дела вообще не имели, главное – личное действие. Это вызывало доверие, и через несколько лет в наших рядах уже были сотни мурзиков – от рядовых офисных служащих до владельцев достаточно крупных компаний.
   – А почему мурзики?
   – Название родилось из эмоции. Это первое слово, которое пришло мне в голову, когда я увидел детдомовских детей. Уже потом мы подвели под эту эмоцию смысловую базу: мурзик – это и тот маленький человек, которому нужно помочь, и тот маленький человек, который может помочь.
   За несколько лет мурзики развезли по десяткам интернатов тонны гуманитарной помощи. Но с каждым уик-эндом им все яснее становилось, что принципиально это ничего не меняет. Одетые, обутые и накормленные дети после выхода из детдома точно так же пополняли тюрьмы, улицы, панели. К тому же государство к середине нулевых худо-бедно научилось само обеспечивать свои учреждения.
   И тогда Герман решил вкладываться не только в шмотки, но и в мозги. Мурзики начали налаживать в подшефных детдомах производство, устраивать на лето выездные трудовые лагеря, а потом возникла идея давать наиболее перспективным выпускникам шанс на карьеру в Москве. Схема проста: на первые полгода мурзики обеспечивают выпускников жильем, устраивают их на работу в принадлежащие им компании и смотрят, что получится. Главное условие – никаких поблажек, все должно быть как в жизни.
   – У них ведь у всех госпитальный синдром, – говорит Герман. – В детдоме они жили хоть и не богато, но на всем готовом. И эту привычку – мне все должны! – чудовищно тяжело преодолеть. Хуже всего, когда к выпускнику прилипает какой-нибудь скучающий альтруист и начинает мазать ему ж… мармеладом: вот тебе чай, кофе, пиво, денежка. Мы вообще терпеть не можем альтруистов. Они работают не на результат, а на процесс. Из-за них мы уже потеряли нескольких перспективных ребят.
   На старте московский проект «Мурзиков» вызвал бурную дискуссию в благотворительных кругах. Многие считали, что это безжалостный эксперимент над детской психикой: после искушения Москвой им уже не захочется в своем небольшом городке работать за копейки, и они обречены на деградацию. Но время показало, что эти опасения были напрасными. За семь лет через руки мурзиков прошли десятки детдомовских выпускников, сбежала из Москвы примерно половина, но из них лишь единицы исчезли из поля зрения. После жизни в столице многим у себя на родине легче делать карьеру: по крайней мере они уже понимают, что это такое.

Технология воспа

   Детский дом в городе Шуя Ивановской области – это огромное серое здание с длинным коридором между двумя корпусами. Этот коридор – символ стандартной карьеры выпускника. Выходя из стен детского дома, он всю жизнь ищет такие же холодные казенные стены и, как правило, их находит.
   – Все наши ребята благополучно устраиваются в жизни. – Директор детдома Анатолий Макаров, человек с неприятными глазами разочаровавшегося в родине чекиста, выдает стандартную лживую фразу, тысячи раз повторенную им и его коллегами на всевозможных конференциях, педсоветах и выпускных вечерах.
   Правда, в первые же минуты разговора выясняется, что «устроиться в жизни» – это значит поступить в ПТУ. Это единственный шанс, который предоставляет выпускнику детдома государство. Настолько единственный, что на интернатовском жаргоне выпускников называют «хабзайцами» – от слова «хабза», то есть ПТУ. В этих учреждениях они становятся для педагогов главным источником головной боли, а для однокурсников – физической. Но никакая, даже самая адская головная боль не заставит администрацию ПТУ или колледжа публично сказать про детдомовских что-нибудь плохое. Потому что для их третьесортного образовательного продукта детдом – главный поставщик учащихся, а значит – бюджетного финансирования.
   Из детдома в ПТУ, из ПТУ в никуда – эта выстроенная на уровне любого районо цепочка делает бессмысленными любые усилия детдомовских педагогов взрастить в душах сирот хоть какие-то амбиции. Если вдруг завтра директор шуйского интерната сойдет с ума и начнет усиленно готовить своих подопечных к поступлению в вузы, его, скорее всего, вызовут в администрацию и скажут: «Ты чего творишь? Прекратить немедленно!»

   В Ярославской области местная благотворительная организация «Друзья русских сирот» недавно провела на эту тему исследование, результаты которого оказались более чем предсказуемыми: 49 % поступивших в профессиональные училища детдомовцев с первых же дней учебы не посещают занятия. Из них 8 % – по той причине, что уже сидят в тюрьме, остальные просто не хотят. Из путаных ответов на вопрос – почему можно составить примерно такую позицию типичного хабзайца: ПТУ – это не мой выбор, его за меня сделало государство, вот пусть оно и учится.
   Но даже те, кто худо-бедно досиживает до конца учебы, выходят на так называемый местный рынок труда, не научившись ничему. И тут государство наносит им последний удар – выдает накопившиеся за долгие годы алименты, которые все это время отчисляли им лишенные прав родители. Даже если те платили минималку, это все равно более двухсот тысяч рублей. Какая после этого может быть карьера?
   – ПТУ в поселке Дух, которое я закончил, каждый год выпускает четыреста человек, – говорит бывший детдомовец Веня Кочетков. – Там примерно половина наших, и большинство даже не пытаются трудоустроиться. А если пэтэушник все-таки приходит на автобазу или в гараж, ему дают ведро и говорят: «Сбегай к завхозу, принеси ведро клиренса». И большинство действительно бежит. После этого с ними тут же прощаются. Потому что клиренс – это не жидкость, а расстояние между самой низкой частью корпуса автомобиля и асфальтом.
   Веню Кочеткова мы уже знаем – он из того самого первого мурзиковского призыва. История его успеха началась в двенадцать лет, когда в интернате сломался грузовик, а денег на ремонт у директора не было. Тогда Веня просто взял учебник по автомеханике, долго его читал, а потом поменял в кардане крестовину. Машина заработала.
   – Меня это так удивило, – говорит Веня. – Бац! – и что-то получилось. Я стал по вечерам машины у частников ремонтировать, а когда уже поступил в колледж, начал покупать старый автохлам, приводить его в порядок и продавать дороже. В принципе, и в Шуе можно жить, но я решил все-таки поехать в Москву, потому что хотел расти выше.
   Когда семь лет назад я впервые пообщался с Веней, то сначала подумал, что Герман меня разводит – подсунул мальчика из московской интеллигентной семьи. Поверить, что передо мной человек, который с трех лет жил в детдоме, было невозможно. Он хорошим русским языком излагал очень правильные жизненные установки, он поражал какой-то взрослой спокойной уверенностью в себе, он за несколько месяцев работы водителем в фирме одного из мурзиков зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. У меня не было на тот момент ни малейшего сомнения в том, что за судьбу Вени Кочеткова можно не волноваться.
   Веню подвело типичное «заболевание» детдомовца: то, что на языке психологии называется «доминированием защитных форм поведения», а на человеческом – неумением конструктивно разрешать конфликты. Когда уже даже Герман перестал в нем сомневаться и отпустил в свободное плавание, Веня вдруг втихаря уволился, не справившись с элементарной проблемой: у него поменялся начальник – новый руководитель его невзлюбил и стал отлучать от работы, а обратиться за помощью к Герману Веня посчитал ниже своего достоинства.
   Еще с полгода он потусовался в Москве – работал в «Макдоналдсе», – но потом вдруг вспомнил, что государство должно ему квартиру, и вернулся в Шую ее выбивать. Занимался этим три года, впал в депрессию, но добился лишь того, что его поставили в очередь без конца и начала. Наверное, этот приступ правдоискательства добил бы его окончательно, если бы не редкое для детдомовца качество: Веня в своей жизни не выпил ни капли алкоголя. Наконец он отчаялся поиметь что-то с государства, и как только плюнул на это дело, его жизнь снова наладилась.
   Сейчас он работает на двух работах – водителем на шуйском рейсовом автобусе и помощником автоэлектрика. Недавно купил себе дом – старенький, хреновенький, но свой. С гордостью показывает мне прописку в паспорте. И говорит, что, когда о его поступке узнали бывшие детдомовские воспы (воспитатели), они только пальцем у виска покрутили: «Зачем?! Тебе ведь государство квартиру должно!»
   Вот теперь, кажется, мы добрались до самого главного. До чуда. Самого обыкновенного.

Технология Матье

   В интернат для трудных подростков, где царит атмосфера вечной войны между отмороженными детьми и осатаневшими взрослыми, приходит новый учитель пения – Клеман Матье. Невероятным напряжением педагогического таланта ему удается увлечь детей пением и организовать из них хор, который сам по себе становится мощным воспитательным инструментом. Это ставит под угрозу исповедуемую директором, мсье Рашеном, репрессивную систему управления. В результате Матье выгоняют с работы, хор распадается, но один из воспитанников, еще недавно считавшийся самым безнадежным, сбегает из интерната вслед за учителем, поступает в консерваторию и становится великим музыкантом.
   Это краткое содержание французского фильма «Хористы». Он был снят в 2004 году и с тех пор стал культовым для всех успешных детдомовских выпускников, с которыми я общался. И этот культ, пожалуй, единственное, что есть у них общего. А значит, здесь и надо копать.
   Свой Клеман Матье был практически у всех знакомых мне успешных детдомовцев – учитель музыки, литературы, физкультуры, священник, неравнодушный ветеран войны из соседнего дома, выпускник интерната, которому удалось чего-то добиться в жизни, заводной благотворитель или даже спившийся, но не потерявший искренней любви к родине военный. Был свой Клеман Матье и в шуйском детдоме. Звали его Анатолий Анатольевич Голов. Он тоже был учителем музыки, но его никто не выгонял: он проработал 35 лет и в прошлом году умер. Практически все его ученики, кто впоследствии добился успеха, были с ним духовно близки. А кто не был близок – успеха не добился. Копаем дальше.
   В России сейчас бум развития социальных технологий, история с «Мурзиками» лишь одна из многих. Вопрос «Что делать с выпускниками детских домов?» рождает тысячи ответов, сотни проектов и десятки попыток их осуществить. Социальный креатив бурлит в благотворительных организациях, государственном секторе, церковных кругах. «Напиши ребенку письмо», «Отведи сироту в церковь», «Возьми детдомовца на работу» – реабилитационных технологий как грязи, и их авторы, как правило, ненавидят друг друга, считая, что только они спасают детей, а остальные вредят делу. Про того же Германа Пятова его «конкуренты» рассказали мне гигабайты негатива, да и он сам выдал про других ничуть не меньше.
   И все эти проекты вроде методически правильные, нужные и даже искренние, но большинство из них тонет в том, что на профессиональном жаргоне называется «благотворительный вампиризм». Это когда человек идет помогать не ради результата, а чтобы повысить собственную самооценку. В итоге основная часть усилий расходуется впустую или даже во вред. Как сказал мне один из бывших детдомовцев, «иногда очень хочется надеть майку с надписью: “На мне уже многие потоптались. Потопчись и ты”».
   Если же смотреть на этот социальный ренессанс трезвым взглядом, то приходится признать: плохих социальных технологий нет. Каждая из них хороша ровно настолько, насколько при ее реализации действует «фактор Матье». Это супербанально, но это так: только человек, который заразит ребенка своим примером, может вытянуть его в мир успешных людей.
   Этот «фактор Матье» вполне объясним с точки зрения психологии. Среди исследователей детдомовского синдрома очень популярна теория немецкого психотерапевта Гюнтера Аммона, основателя Берлинской школы динамической психиатрии. По мнению Аммона, всякий человек рождается с потенциалом так называемой конструктивной агрессивности, то есть со стремлением освоить и изменить окружающий мир. И этот инстинкт невозможно подавить ни в одном человеке без ущерба для его психического и даже физического здоровья. При нормальном развитии ребенка эта «агрессия» преобразуется в здоровое творческое начало. При дефектном воспитании она приобретает деструктивный характер.
   Система современного детдомовского воспитания практически обрекает ребенка на второй вариант. И сбой в этой системе происходит лишь тогда, когда в ней случайно оказывается «вирус Клемана Матье». Проблема в том, что вероятность появления такого вируса в радиусе восприятия мира детдомовским ребенком неуклонно снижается.
   Матье не могут появиться среди педагогов и воспитателей, потому что копеечные зарплаты аккумулируют в детдомах озлобленных неудачников и равнодушных непрофессионалов. Матье все реже встречаются за пределами детдома, потому что человеческая среда в провинциальных городах обедняется, лучшие люди уезжают. На Матье не наткнешься даже виртуально – на экранах телевизоров и страницах книг, потому что страна живет без идеологии и без героев. Подростку для нормального развития жизненно важно почувствовать в себе потенциал какого-то большого целого, но для этого нужно, чтобы оно, это целое, существовало в природе.
   – И это уже проблема не только детдомовских детей, – считает Оксана Пузенкова, замдиректора школы-интерната, расположенной в деревне Пищулино Смоленской области. – До того как прийти сюда, я долгое время работала в обычной школе, и поверьте, там процент успешных детей ненамного выше, чем здесь. Да, они живут в нормальных семьях, но не получают от родителей достаточного внимания. Они для детей вообще не авторитет. В сущности, это те же детдомовцы, только их детдом – семья.

Технология Марадоны

   «После интерната я закончил ПТУ, а потом служил на атомной субмарине. Подводная лодка очень похожа на детский дом – деваться с нее некуда. Если бы после службы я вернулся в Суздаль, то точно кого-нибудь убил бы и сел в тюрьму. Но в поезде Мурманск – Москва на моем столе лежала замасленная газета, в которой я увидел объявление о том, что Петрозаводское училище культуры предоставляет своим студентам общежитие. Я спрыгнул с уже отходящего поезда, и это меня спасло».
   Это цитата из книги Александра Гезалова «Соленое детство». Александр, пожалуй, самый известный детдомовец в России, во всяком случае среди других успешных выпускников. Ему сорок лет, у него куча медалей и орденов, у него звание «Человек года Республики Карелия», у него крупнейшая в республике благотворительная организация «Равновесие» – и со всем этим добром он еще несколько лет назад жил на птичьих правах в шестиметровом чулане для хранения лыж петрозаводского интерната № 22. И жил бы там до сих пор, если бы не женился и не уехал в Москву.
   В юности у Гезалова была кличка Марадона – за маленький рост, коренастое телосложение и неуемную энергию. Когда он передвигается по земле, чаще всего он не идет, а бежит, раскидывая руки в стороны, как маленький самолетик. И еще – у него никогда не было своего Клемана Матье. Но это исключение лишь подтверждает правило.
   – Плохой детский дом гораздо лучше хорошего детского дома, – объясняет корень своего успеха сам Александр. – Если твое детство было настоящим адом, это может в тебе что-то пробудить для будущей жизни. А благополучный детский дом – это колыбельная песня перед расстрелом. Соломинка для тех, кто уже утонул. Мне повезло: я вырос в очень плохом детском доме.
   «Воспы понимали, что управлять интернатом удобно, делегируя свои полномочия старшим воспитанникам. А те упивались своей властью, превращая наше детство в ад. Так было, и так есть. Уже став взрослым, я понял, что государство – это точно такой же ВОСП. Назначая работникам детских домов мизерные зарплаты, оно отдает еще нормальных детей в руки людей несчастных и ущербных. Когда мне было 7–8 лет, я частенько подслушивал, как воспы в курилке говорили о том о сем. Смачно, грязно, порой с ненавистью. Больше всего доставалось мужьям. Я тогда не знал, кто такие мужья – мне думалось, это собаки или еще какие-то животные».
   Когда воспитанник Гезалов дорос до старших классов, он устроил в суздальском детском доме ЧП. Марадона и еще несколько его друзей подбили весь класс отказаться исполнять свои репрессивные функции. Все договорились, что не будут бить младшеклассников. Александр до сих пор не может объяснить, почему это произошло. Возможно, просто предыдущее поколение «опричников» перестаралось, домучив их класс до такого состояния, что механизм психологической компенсации дал осечку. Для воспов это было равнозначно революции. Им наспех пришлось перестраивать всю систему воспитания.
   Александр Гезалов тоже очень любит фильм «Хористы». Только он считает, что в его суздальском интернате хор родился сам, без помощи Клемана Матье.
   – В дальнейшем выпускники из нашего класса не оправдали привычную прокурорскую статистику, – говорит Александр. – Большинство более-менее состоялись, нашли себя в жизни.
   Сам Гезалов долгое время барахтался как мог, сменил кучу работ, но к 25 годам добился лишь того, что не попал ни в тюрьму, ни на улицу, ни в бутылку. Рецепт этого относительного «успеха» он формулирует так:
   – Не пить. Не стремиться получить все и сразу. И… – Длинная пауза. – Остерегаться людей.
   – Остерегаться людей?!
   – Да. Не бежать в этот мир, раскрыв объятия, пока не научишься разбираться в людях.
   – Ты научился?
   – Более чем.
   – Что ты можешь сказать про меня?
   – Давай лучше не будем.
   – Нет, давай будем.
   – Ну хорошо. Тебе нельзя доверять на сто процентов. Ты человек с благими намерениями, но очень быстро от них устаешь. Вспыхиваешь и гаснешь. Журналисты вообще очень похожи на сирот.
   – В смысле?
   – Посмотри на детдомовцев, которые стоят за забором и просят у прохожих сигареты. И посмотри на журналистов, к которым вышел какой-нибудь ньюсмейкер. Одни и те же лица.
   Первым человеком, которому Гезалов все-таки раскрыл объятия, стала актриса Клара Лучко. Это было в середине девяностых. Александр к тому моменту уже дорос до администратора Карельской филармонии, а Лучко приехала в Петрозаводск на гастроли.
   – Я сопровождал ее в поездке по республике, рассказывал о своей жизни, и она тогда мне сказала: «Саша, ты должен написать об этом книгу. И ты должен заняться благотворительностью. Ты занимаешься не своим делом, поэтому и стоишь на месте». Так появилось «Соленое детство». И так получилось все, что я сделал потом.
   «Я начал “ходить по телам”. Тела чаще всего встречали не вставая. Они только указывали, на какой стул можно сесть. Ноя всегда садился на другой, что удивляло: как это я не подчинился? Тогда мы начинали разговор. Если я понимал, что встреча будет бесплодной, что тело денег не даст, я незаметно прятал чайную ложечку в карман. Чтобы не было ощущения неудачи».
   В конце концов Марадоне все-таки удалось выстроить в регионе свою игру. Он учредил благотворительную организацию «Равновесие», которая вписалась во все структуры, способные хоть как-то менять ситуацию: администрацию, епархию, бизнес и даже местное управление исполнения наказаний. Он завалил дом малютки памперсами, застроил регион часовнями, наладил регулярное общение с заключенными в СИЗО, но главное внимание по-прежнему уделяет своим, интернатовским.
   Его проект – клуб будущих выпускников детских домов, в котором их учат помогать друг другу самостоятельно решать элементарные проблемы, не надеясь ни на кого. Его телефон есть у любого карельского детдомовца, и он всегда отвечает на их эсэмэски. Условие одно: не жаловаться, а просить совета.
   Перебравшись в Москву, Гезалов вышел на новый уровень – его «Равновесие» теперь будет работать с неблагополучными семьями. Потому что, по мнению Александра, у проблемы детдомовских выпускников есть только одно-единственное верное решение – сделать так, чтобы детских домов в России не было вообще. А по-настоящему успешным может считать себя только тот выпускник детдома, кто этого добьется. Ну, или хотя бы попытается.
   «Я, конечно, не страдаю манией величия. Я понимаю, что вот так просто собственными руками я это зло не уничтожу, – пишет мне по «Скайпу» Марадона. – Но меня однажды поразила мысль, которую мне высказал один мой знакомый священник – тоже, кстати, бывший детдомовец. Вот Христос – он ведь пришел на землю во времена рабовладельческого строя. И никогда не говорил: “Долой господ!” Но христианство победило этот строй. Люди просто приняли новую веру, и в ней не оказалось места рабовладению. Так что любая система вторична, а первичны человеческие души, и прежде всего твоя собственная. Вот с такими чудесами, Дима, мы и будем работать, а других чудес не бывает».

8. Наши дальние

   Франция как офис
   Русские на оси зла
   Архипелаг НИКАК

Немного личного

   Некуда валить

   Все говорят: «Пора валить! Пора валить!» Ну, не все, конечно, но многие. Слишком многие, чтобы не прислушиваться. И я прислушиваюсь. И в минуты слабости даже задумываюсь.
   Но задумываюсь я серьезно, поэтому прихожу к единственному честному выводу: валить некуда. По крайней мере, мне.
   Конечно, если смотреть на эмиграцию как на политический жест, то можно уехать хоть сегодня и хоть в Зимбабве. Но я мыслю не политически, я мыслю прагматически, я живой человек, отягощенный семьей и тридцатью шестью годами мышления на русском языке. Поэтому я понимаю: мое исчезновение Российская Федерация как-нибудь переживет, а вот мне на новом месте надо будет обустраиваться, зарабатывать деньги, реализовывать профессиональные амбиции. И несколько затяжных европейских командировок убедили меня в том, что это адски трудно, практически невозможно. И не только для меня, но и для подавляющего большинства тех, кто кричит: «Пора валить! Пора валить!»
   Спокойно! Это не патриотическая агитация. Хотите валить – валите. Я лишь хочу, чтобы вы как следует подготовились.
   Поэтому оставим пока в покое вымотавший душу тандем, идеологический голод, прогрессирующее социальное расслоение и прочие хронические национальные болезни, от которых хочется бежать с закрытыми глазами на все четыре стороны. Посмотрим сначала, что это за стороны.
   «Чтобы здесь прижиться, нужно иметь одно из двух – либо деньги, либо молодость, – рассказывал мне в Париже один айтишник. – Даже не молодость, а детство. Только в этом случае новая родина станет тебе действительно родной. Если же ты уже вырос и сформировался в какой-либо стране, твоя культура на новом месте постоянного жительства – это чудовищный пассив, это нечто вроде кабального кредита, который ты не погасишь никогда. И как бы ты ни хорохорился на кухонных пьянках и в интернет-диспутах, здесь эта реальность наваливается в первые же дни. Ты никогда не станешь французом, немцем и даже чехом: таковы законы природы. Поэтому вот мой главный совет: если тебе больше двадцати пяти и у тебя нет миллиона долларов, то единственная адекватная цель эмиграции – это загубить собственную жизнь ради будущего детей. Все остальное – иллюзии».
   Тут я должен внести маленькую усугубляющую реплику: айтишники – привилегированная группа. Во-первых, эта профессия не знает языковых барьеров. А во-вторых, многие страны, и Франция в том числе, время от времени открывают для айтишников шлюзы, выдавая им вид на жительство, а затем и гражданство по упрощенной процедуре. И тем не менее мой собеседник после пяти лет жизни в Париже решил вернуться. Причем слово «ностальгия» он во время нашей беседы не употребил ни разу.
   «Нет, я не тоскую по России, я по-прежнему ненавижу наше бытовое и политическое хамство, грязищу на улицах, вонищу в электричках, повальное пьянство и пессимизм, – продолжает возвращенец. – Но Европа – это тоже не рай. Здесь куча проблем, здесь очень медленные карьеры, здесь не такие уж и большие зарплаты, а главное – здесь некому сказать «Бамбарбия! Киргуду!» Если бы где-нибудь в мире была маленькая демократическая высокоразвитая страна, где бы все говорили по-русски, я был бы уже там. Но такой страны нет, поэтому я возвращаюсь в Россию».
   На самом деле, анонимный айтишник хоть и весьма распространенный, но далеко не преобладающий тип российского эмигранта. Большинство все-таки не возвращается, потому что это, прежде всего, признание собственного поражения. Но и счастливы на новом месте тоже единицы. Я бы даже сказал так: чем условней эмиграция, тем более счастлив уехавший. В Европе прекрасно себя чувствуют посольские работники, сотрудники крупных корпораций, приехавшие по временному контракту, богатые рантье, живущие на доходы от российских активов, молодые ученые на временной стажировке и прочие дети глобализации. Но среди тех, кто именно «свалил», чтобы начать на новом месте жизнь с ноля, доля пожалевших об этом (что бы они там ни говорили на людях) близка к ста процентам.
   И дело тут не только в свойствах новой родины. Дело тут и в самом контингенте сваливающих. Мы по умолчанию имеем в виду, что это цвет нации – те, кто не хочет мириться со всепроникающей деградацией, кто не видит для себя перспектив на родине, чьи сердца для чести живы. Очень часто это действительно так. Но если доверять не только лозунгам, но и собственным глазам, то в этот тезис придется внести некоторые коррективы. Я своим глазам пока еще верю, и вот что они мне говорят: среди тех, кто кричит «пора валить!», толковых людей не так уж много. Не больше, чем откровенных неудачников, которые не смогли реализоваться в своей стране и грезами об эмиграции лишь пытаются отсрочить признание своей непутевости. «Это не я живу бестолковую жизнь, это мне просто с родиной не повезло», – очень распространенный психологический прием для повышения самооценки. И если принять во внимание это явление, то нет ничего удивительного в том, что чем чаще и громче человек кричит: «Пора валить!» – тем меньше шансов, что он действительно свалит. Потому что тогда через год-два-три этот гражданин вынужден будет свести с собой счеты по-настоящему, взглянуть на свою жизнь с беспощадной честностью. Ведь Германию, Францию, США гораздо труднее обвинить во всех смертных грехах, чем Россию. Куда валить оттуда? Некуда.
   Каждый носит свой ад вместе с собой. Каждый носит свой рай вместе с собой. Внутренний фактор в тысячу раз сильнее, чем внешний. Где бы ты ни находился, это прежде всего ты, а не место твоего жительства. Поэтому на данный исторический момент главный совет желающим эмигрировать таков: сначала добейтесь успеха здесь, в России. А потом уже можете валить, если посчитаете нужным. И поверьте, в этом совете нет ничего патриотического, чистый бизнес.

Франция как офис

Почему русские эмигранты нулевых меняют не Родину, а кресло

– Вы почему так много работаете? – строго спрашивает меня француз, сосед по отелю, человек в костюме с галстуком. Уже двенадцатый час ночи, а я сижу в лобби-баре за компьютером и уходить не собираюсь. – Вы откуда приехали? – Из России. – Ода, – многозначительно изрекает француз. Через пять минут я понимаю, что он имеет в виду: в Лилле, где он служит коммерческим агентом, в его фирме тоже есть русские, и они тоже слишком много работают. Психологический портрет русского эмигранта во Франции стремительно меняется. Говоря о четвертой волне, сами ее представители вообще не употребляют слово «эмиграция». Они ни от чего не бегут, они просто перемещаются вслед за возможностями. Ну да, в Париж.
А могли бы в Москву, Питер или Нижневартовск.

Еду в Магадан!

   – Ой! – говорит Сергей.
   – Где ой? – спрашивают Иван, Егор, его американская жена Анжела и грузин Георгий.
   – Вот оно – ой! – Сергей тычет пальцем в свой французский документ. Длинная пауза. Дружный крик «А-а-а-а-а!!!» и громкий ржач на несколько голосов.
   Повод для вечеринки в гостях у трейдера Егора Иванова – получение приятелем Сергеем французского гражданства. Вчера ему выдали новый документ, он сунул его в карман, а как следует разглядел только сейчас – и схватился за голову. Неизвестный герой французской бюрократии по ошибке назначил Сергея женщиной.
   Следующие полчаса, закусывая французское вино русскими пельменями, вся компания живо обсуждает, кем выгодней быть в этой стране – теткой или дядькой. Но в итоге единодушно приходит к выводу, что карточку гражданина все-таки лучше поменять: никакие пособия не стоят того, чтобы поступиться своим половым достоинством.
   Решение логичное, поскольку никто из здесь присутствующих на шее у французского государства и так не сидит. Мадемуазель Сергей работает менеджером промышленных систем, окончил Высшую центральную школу в Лионе. У Ивана все еще сложнее: он получил высшее образование сначала в Индии, потом в Париже, а теперь блистает уральским акцентом. Дело в том, что французская цементная компания, в которой он работает, строит завод в городке Сухой Лог Свердловской области и большую часть времени Иван теперь проводит там. «Стоило получать два высших образования за рубежом, чтобы торчать в Сухом Логе?!» – шутят друзья. «Если бы вы знали, сколько мне за это платят, вы бы не смеялись», – спокойно отвечает Иван.
   Наконец, хозяин вечеринки Егор Иванов и вовсе классическое дитя глобализации. В конце девяностых он приехал учиться во Францию, проработал несколько лет в «Газ де Франс», потом другая французская компания – одна из крупнейших на мировом сахарном рынке – переманила его в свое московское представительство. А затем она же перевела его уже в парижский головной офис.
   В России Егор познакомился с американской журналисткой Анжелой, которой тоже не сиделось в своей Америке. В итоге Париж стал для них компромиссом между двумя сверхдержавами. Здесь они купили большую квартиру в пригороде, украсили ее лучшими образцами советской и американской пропаганды времен «холодной войны», родили мальчика и девочку, но уверенности в завтрашнем дне так и не обрели. В хорошем смысле этого слова.
   – Если завтра предложат что-нибудь интересное в Канаде, Бразилии, Австралии или России, можем снова крепко задуматься, – говорит Егор.
   В сущности, на этой вечеринке все, кроме грузина, который просто в гости приехал, – типичные представители эмигрантов нового типа. Они везде и нигде. Им чуждо понятие ностальгии, но вот парадокс: чем больше они бродят по миру, тем большим уважением проникаются к родине.
   После очередного бокала французского вина мадемуазель Сергей все-таки сдетонировал – у него это бывает. Еще на Егоровом диване он начал бормотать себе под нос припев из интернет-хита «Еду в Магадан!». На улице вокал Сергея стал на порядок громче. Иван подпевать не стал: ему для душевного равновесия Сухого Лога вполне хватает.

Русский бум

   На вопрос о численности русскоязычных во Франции ответов столько, сколько людей. Пресс-атташе российского посольства Андрей Клейменов уверяет, что в одном только Париже вместе с пригородами наших полмиллиона. Но большинство моих собеседников, которые так или иначе пытаются организовать во Франции жизнь русской диаспоры, считают, что Андрей горячится.
   Точных данных не знает никто, потому что их просто нет. Единственное, в чем все единодушны, – это то, что сегодня Франция все-таки не самый мощный центр притяжения для русских в Европе. Германия, Англия и даже Испания гораздо мощнее. Тем не менее нельзя сказать, что русская жизнь во Франции пребывает в депрессии. Скорее наоборот.
   – За последние пять-шесть лет я наблюдаю здесь настоящий русский бум, и это полностью заслуга новой волны, – говорит мне Максим Жедилягин, юрист из французского энергетического гиганта EDF и главный организатор неформального общения местной русской буржуазии – представителей некрупного бизнеса, менеджеров среднего и высшего звена.
   – Качество этих людей компенсирует их сравнительно небольшое количество, – продолжает Жедилягин. – Это умные, энергичные и продвинутые люди. В отличие от белой эмиграции, диссидентов-семидесятников и «колбасной волны» девяностых, они приезжают безо всякого надрыва. У них нет негатива ни к родине, ни к Европе, они очень хорошо адаптируются к местной жизни, но в то же время не сжигают за собой мосты. И главное – еще лет десять назад это казалось невероятным – они хотят общаться друг с другом.
   Такого количества русскоязычных организаций, школ, сайтов, всяких выставок и концертов здесь не было даже во времена белой эмиграции. Причина проста: Франция для тех, кто приехал сюда в нулевые, лишь этап в собственной карьере, и этот этап – вовсе не повод для уничтожения своей национальной идентичности.
   Мы встречаемся с Максимом у подножия гигантской башни в районе Ла-Дефанс, которую целиком занимает EDF. Этот район – эпицентр деловой жизни Парижа, аналог нью-йоркского или московского Сити. Максим очень органично смотрится в окружении стеклянных небоскребов, если бы он был с них ростом, можно было бы пройти мимо и не заметить. Та же монументальность делового человека, помноженная на хрупкость сознания, обремененного идеалами.
   – Вы русский? – спрашивает Максима администратор, когда мы садимся за столик в ближайшем ресторанчике.
   – Да, я русский, – отвечает Максим.
   – А почему же тогда говорите по-французски без акцента?
   – Потому что я француз, – отвечает Максим.
   – Как это?! – приходит в ужас администратор. В Париже, а тем более на Ла-Дефанс, люди очень плохо переваривают парадоксы.
   Максим феноменально редкий экземпляр – живое опровержение тезиса, что эмиграция живет ровно одно поколение. Он потомок первой волны, но в отличие от других потомков говорит на современном русском как я, даже лучше. Его дед был активистом Народно-трудового союза российских солидаристов – политического объединения эмигрантов, ставившего своей целью свержение советской власти. Его отец до сих пор по принципиальным соображениям не принимает ни французского, ни российского гражданства. Его мать – француженка, но каким-то чудом родителям удалось привить Максиму такую любовь к исторической родине, какую в России еще поискать: сильную, но трезвую.
   Не знаю, каким образом Жедилягин смог буквально в двух предложениях объяснить все это официанту, но только француз, удовлетворенный и даже какой-то вдохновленный, побежал выполнять наш заказ.
   – Я давно пытался наладить здесь русское общение, но получилось это лишь недавно, – продолжает Жедилягин. – Началось все прямо здесь, на Ла-Дефанс. Я открыл сайт www.maxime-and-co.com, туда стали заходить разные люди, и выяснилось, что в соседних башнях полно русскоговорящих. Пообедали вместе раз, два, три – а потом я решил учредить регулярные «русские столы», и традиция прижилась. В какой-то момент возникло желание встречаться в более неформальной обстановке, и я арендовал кораблик прямо напротив Нотр-Дам, так появились русские вечеринки «на барже у Максима». Наконец стало ясно, что нам приятно вместе не только отдыхать, но и делать бизнес; в результате получились регулярные русские встречи в отеле Le Meredien – уже в чисто деловом формате.
   – Кто все эти люди? Как они сюда попадают?
   – Банковские работники, юристы, программисты, трейдеры, русские ученые, которые приехали по научному обмену, бизнесмены средней руки, перспективные студенты. Закрепиться во Франции толковому человеку достаточно просто даже сейчас, несмотря на ужесточение миграционной политики. Можно, например, приехать в местный университет – в ту же Сорбонну бесплатно берут любого гражданина планеты, знающего французский. Тут система такая: экзаменов нет вообще, но в течение первых трех лет учебы идет жесточайший отсев. Для девушек хорошая возможность – система au pair. По ней можно приехать на полгода поработать нянечкой, адаптироваться, а дальше делать карьеру или просто выйти замуж.
   – А олигархи с Лазурного берега?
   – Ну, это дачники, они нас не интересуют. Наш контингент – те, кто занят чем-то реальным.
   Таким вполне реальным делом занят, например, постоянный посетитель жедилягинских мероприятий Никита Кузнецов, совладелец крупнейшей во Франции адвокатской конторы, специализирующейся на русских клиентах. A&N legal занимает офис в очень красивом доме на респектабельной авеню Хош рядом с Триумфальной аркой. Никита на редкость позитивный человек – и снаружи, и внутри. Сейчас уже восемь вечера, а он бодр и свеж, как будто только что выпил утренний кофе.
   В Париж Кузнецов приехал еще в девяностые, начинал разносчиком пиццы, окончил Сорбонну, адвокатскую школу, а работать начал уже в новом тысячелетии. Никита говорит удивительные вещи: по своим юридическим характеристикам эмигранты нулевых мало чем уступают шведам или норвежцам.
   – С криминальными делами нам приходится сталкиваться крайне редко. И в основном по мелочи: ДТП, драки, карманные кражи, сутенерство, мошенничество с кредитными картами. Русские, особенно если речь идет об этнических русских, предельно лояльны во Франции, даже по сравнению с самими французами. Они страшно дотошные, десять раз перестрахуются, выполнят с запасом все требования закона, а если и влипают во что-то, то, как правило, в тех случаях, когда доверяются третьим лицам. Основной поток наших клиентов – это бизнес-консультирование плюс гражданские и коммерческие конфликты: разводы, разделы бизнеса, трудовые споры, инвестиции…
   – А как вообще сегодня выглядит русский бизнес во Франции?
   – В основном это строительство и все, что связано с недвижимостью. Остальное по минимуму. Это связано с тем, что эмиграция последних лет представляет собой либо высококлассных специалистов, которые работают по найму, либо богатых рантье, которым идти в реальный бизнес незачем. Это у нас, если ты бизнесмен, ты крут, а во Франции мелкое предпринимательство – добровольное рабство за сравнительно небольшие деньги. Но сейчас ситуация стала меняться: русские деньги потихоньку идут в реальный сектор. Связано это, наверное, с тем, что людям богатым надоело просто здесь жить и заниматься шопингом. Ну сколько можно?
   – Вы уже пятнадцать лет во Франции. Чего в вас теперь больше – русского или французского?
   Никита долго и напряженно думает, сохраняя при этом улыбку на лице. Наконец медленно, как будто рассуждая сам с собой, говорит:
   – Мне нравится общаться с русскими, у меня есть потребность воспроизводить все эти «Тебя посодют, а ты не воруй!» и прочие культурные коды – значит, я вроде бы русский. Но французская идентичность приходит, откуда не ждешь. Французы, например, никому не позволят говорить что-нибудь плохое о Франции, даже себе. А русские могут часами хаять свою родину и получать от этого несказанное удовольствие. И меня это страшно раздражает. В этом смысле я француз.

Русский БАМ

   – Однажды шеф мне говорит: «А слабо продать грузовик чая?» Я никогда не продавала чай, тем более грузовиками, а тут взяла и продала. Тогда он говорит: «А грузовик кофе – слабо?» Ну, я и грузовик кофе продала. А потом сразу грузовик сигарет.
   Это Александра Белобокова из Лиона рассказывает, как она начинала карьеру в Краснодаре. После трех успешных торговых операций ее из секретарш тут же произвели в коммерческого директора, дав в подчинение 25 человек. Ей тогда было двадцать с небольшим. Сейчас около тридцати, но глаза по-прежнему двадцатилетние.
   – Появились лишние деньги, я стала помогать детским домам и так увлеклась, что решила учредить благотворительную организацию: нашла спонсоров, поставщиков, уже подписала все контракты. Обратилась в мэрию, чтобы мне выделили помещение, а они отказали. Зато тут же на меня вышли люди из другой благотворительной конторы: «Работай на нас. Сорок процентов твои». Я им отвечаю: «Сорок – мои, пятьдесят – ваши, а десять – детям?» В общем, я поняла, что не хочу жить в этом городе.
   Как правило, люди в такой ситуации из провинции уезжают в Москву или Питер. Возможно, Саша поступила бы так же. Подвела турпоездка в Париж, во время которой она поняла, что можно приехать сюда на год – проветриться и поучить французский. Но за этот год она познакомилась с очаровательным туземцем и решила пожить еще. Поступила сразу на третий курс экономического факультета, окончила его, а потом любовь кончилась, а привычка жить во Франции осталась. Точнее, даже не привычка, а все то же самое «Слабо?».
   – Я очень долго не могла устроиться даже на самую простую работу. Тут вообще получить первую работу очень трудно.
   – Даже с высшим образованием?
   – Это у нас университет – о-го-го! А здесь даже Сорбонна – так, бесплатное приложение к десятилетке. Во Франции, чтобы тебя взяли на хорошую работу, надо после университета окончить какую-нибудь бизнес-школу. А за это уже надо много платить – либо самому, либо убедить какую-нибудь компанию, что ты им нужна. Но для иностранца без опыта работы в стране это практически невозможно.
   С Александрой я познакомился на русскоязычном французском форуме InFrance. Вообще-то здесь ей совсем не место. В отличие от жедилягинского maxime-and-co, эта площадка пользуется спросом у людей, которым нечего делать: вышедшие замуж за французов домохозяйки, деградирующие рантье, сидящие на пособии неудачники, которым хочется поныть о «мудаках-французах» и «загнивающей Европе». Наконец, просто люди с неуемной жаждой общения. Моя собеседница, судя по всему, проходит именно по последней номинации.
   – Меня там многие не любят, – смеется Саша. – Я им объясняю: чтобы достичь успеха, надо пахать – а они обижаются. Когда я училась в бизнес-школе, мне приходилось и полы мыть, и официанткой работать, и тогда надо мной на форуме многие издевались, называли поломойкой. «В России твои ровесники уже на “лексусах” ездят, а ты все в разнорабочих». Теперь завидуют.
   Сегодня материальных атрибутов успеха у Александры Белобоковой хватает. Она работает консультантом по финансам и кадрам во французском представительстве американской компании Coleman. Она купила машину, квартиру, завела мелкий строительный бизнес, а на днях получает гражданство. Ее уже переманивают из Лиона в Париж, но Саша пока сомневается: слишком шумный город. Наконец, она собирает деньги на учебу для получения MBA (от англ. Master of Business Administration – магистр делового администрирования, квалификационная степень в менеджменте): человек с таким образованием может потом устроиться в западном мире куда угодно. Но в Александре по-прежнему борются два начала – деловое и альтруистическое. Поэтому планы на будущее у нее парадоксальные: либо топ-менеджером в США, либо волонтером в Сомали.
   – Тебе здесь вообще приходится вспоминать, откуда ты приехала?
   – Недавно на улице приставали два араба. Когда они совсем уж начали наглеть, я им как закричу: «Ты вообще знаешь, кто я?! Я русская! Слышал про русскую мафию?! Еще один шаг – и тебя завтра же в асфальт закатают!» Смотрю, у них глаза сразу вменяемые стали, они молча развернулись и ушли. Меня сразу такая гордость за родину обуяла! Хотя на самом деле никакой русской мафии тут нет, один треп газетный. Но миф работает.

   С русскими Александра общается очень выборочно. В основном с теми, с кем начинала семь лет назад французскую жизнь. Контингент самый пестрый: одни приехали за романтикой, другие за карьерой, третьи убегают от экзистенциальной тоски, четвертые просто хотят замуж, причем не то чтобы именно за иностранца, а просто в России крепчает безмужичье, выходить не за кого.
   Чем больше Белобокова рассказывает мне о своих ровесниках во Франции, тем больше мне хочется сравнить наших эмигрантов нулевых годов с героями всесоюзных комсомольских строек. Да, они совсем не похожи на них внешне, но стоит только перечислить причины, по которым они здесь оказались, как явственно проступают те же родимые пятна. Их адрес не дом и не улица, их адрес – планета Земля. В Париж наши ровесники сегодня едут так же, как их родители ехали на БАМ, – может, это утверждение и спорно, но уж точно нынешняя волна не похожа ни на одну из предыдущих.
   – Очень интересно наблюдать, как люди растут, – говорит Александра. – Один очень умный и упрямый мальчик из российской глубинки приехал чуть ли не с полиэтиленовым пакетиком, ему мама репетиторов картошкой оплачивала. Теперь работает крупным трейдером в Люксембурге. И таких примеров много, иногда прямо гордость берет за своих.
   Но если общаться со всеми без разбору, то хватает тут всяких. Много чеченцев: они уже знают, что тут политубежища теперь не допросишься, но можно два года потусоваться, пока идет процедура отказа. Иногда мелькают детки богатых русских родителей, но они после учебы в основном возвращаются: в России ведь у них все на блюдечке, а здесь надо карьеру делать долго и мучительно.
   Это, кстати, одно из главных разочарований многих эмигрантов – карьера. Миф о том, что Европа – территория больших возможностей, очень быстро развеивается. В крупных российских городах талантливый человек вполне может перепрыгнуть сразу через несколько ступеней даже без блата и знакомства. Европа же психологически скорее похожа на советскую систему эпохи застоя: здесь процессы важнее, чем результаты, а формальные признаки ценятся выше личных качеств.
   Французские карьеры делаются медленно, а жизненный путь похож на передвижение плотной толпы по переходу метро: все идут друг за другом – ни отстать, ни обогнать. В Европе вообще, а во Франции особенно, хорошо быть либо бедным, либо богатым. В первом случае ты сидишь на хорошем пособии, во втором – у тебя просто много денег. А быть средним классом немного обидно. Представьте себе, что вы ходите каждый день на работу, платите огромные налоги, а зарабатываете даже меньше, чем ваш сосед, дядя Ибрагим, который получает только за то, что у него семеро детей.
   – Я недавно в России была и узнала удивительную вещь: оказывается, там со своим опытом я могу зарабатывать раза в полтора больше.
   – Так чего же не возвращаешься?
   Александра долго думает, а потом просто пожимает плечами. Она не знает ответа на этот вопрос.

Призрак Сталина

   – Мне бабушка однажды одну интересную вещь сказала. Вот смотрите, в двадцатые годы ведь из Советской России можно было легко уехать: «железного занавеса» не было. Но у всех было ощущение, что все катаклизмы позади, советская власть приобретает человеческий облик, нэп набирает обороты – в общем, все будет хорошо. И вдруг – Сталин. Мне это время очень напоминает наши двухтысячные. И у меня нет уверенности, что завтра в России не явится какой-нибудь новый тиран. Здесь, во Франции, гарантией будущего является сам народ: тут просто так ни на кого не наступишь. А в России люди слишком послушны, поэтому произойти может все, что угодно.
   Ирина – искусствовед, в Москве работала в Музее изобразительных искусств имени Пушкина на хорошей должности. В Париж переехала по той же причине, по какой люди переезжают из Екатеринбурга в Москву: хочется чего-то нового, а выше своей хорошей должности уже не прыгнешь. Мы с ней встретились в Cite de la musique на выставке «Ленин, Сталин и музыка», в подготовке которой она принимает активное участие.
   – А раз есть такой страх, то хочется все-таки иметь какое-нибудь европейское гражданство. На всякий пожарный исторический случай, – как будто извиняясь, резюмирует Ирина.
   Самое интересное в таком ответе на вопрос «Почему вы не возвращаетесь?» – это то, что он самый редкий. Русскоязычные в Париже вообще удивляют своим полным равнодушием к внутрироссийским боевым дискуссиям на тему «кровавого режима» и «проклятых либерастов». Для них гораздо важнее образ России в глазах туземцев, потому что из этого складывается их собственный имидж. А наш национальный образ в сегодняшней Франции, несмотря ни на что, все-таки скорее улучшается, чем ухудшается. О любви речь, конечно, не идет, но об уважении – вполне.
   Для большинства новых эмигрантов «невозвращенчество» вообще не является активной жизненной позицией. Не возвращаются не потому, что не хотят, а потому, что некогда и незачем принимать такое решение. Если же поставить человека к стенке и заставить задуматься, то большинство отвечают примерно так: «Ну да, в России я смогу зарабатывать больше. Но ведь качество жизни измеряется не только зарплатой, но и другими вещами. Профессиональными перспективами, например, социальными гарантиями и вообще вкусом и цветом жизни».
   – Здесь гораздо меньше давление на человека, и от этого уже невозможно отвыкнуть, это как наркотик, – считает постдок (от англ. post-doctoral fellow – человек, защитивший диссертацию и поехавший делать небольшой исследовательский проект на новую кафедру) Иван Жилин, гражданский муж искусствоведа Ирины. – Хотя я-то как раз оставаться здесь не собираюсь. Даже язык не учу: ученые между собой общаются на английском.
   Иван вырос в городе Жуков Калужской области, окончил физтех, а сюда попал по совету коллег, которые перебрались во Францию уже давно. Все очень просто: пишешь заявку, и если в ней есть хоть какие-то признаки научного потенциала, тебя приглашают и два года платят неплохую зарплату в общем-то ни за что. Статус постдока – это просто шанс, который французы дают многим: если за первые два года человек никак себя не проявил, с ним прощаются. Иван пошел уже на второй срок.
   – Я очень хочу вернуться, – признается он, с внимательностью физика рассматривая красное солнце, которое заходит за деревьями Люксембургского сада. – Но в России мне снова придется встать перед выбором: либо менять профессию, либо страну. Чтобы я вернулся, кто-то из нас должен измениться – либо я, либо Россия. Надеюсь, что это будет все-таки Россия.

Французская система

   – Так вот, сидели мы, квасили и расквасились до того, что оба вдруг поняли: главное дело всей нашей жизни – ограбить банк. Причем прямо сейчас, немедленно. Вспомнили кино – там вроде без машины банки никто не грабит. Поймали таксиста, выкинули его из автомобиля, сели, уехали. Пока искали банк, вспомнили, что телефон у водилы не забрали, он сейчас позвонит в полицию, скажет, что такси угнали, и будет погоня. Значит – что? Значит, надо замаскироваться. Остановились на набережной, я пошел отлить, а Андрюха залез на крышу машины и стал ногой сбивать шашечки. И вот я стою, журчу и вдруг краем глаза вижу, что мы в ста метрах от полицейского участка и люди в форме уже внимательно нами любуются. Прыгаем в машину – и по газам, полицейские за нами. Вылетаем на автобан, они прижимают нас к обочине и валят в кювет. Меня первого вытащили – и давай так лупить, аж стыдно стало.
   Это «ограбление по…» мне пересказывает Володя, бывший военнослужащий французского Иностранного легиона. Главные герои детектива – тоже бывшие легионеры, люди, с которыми он когда-то работал на стройке. А история эта, в общем-то, о том, как непросто нашему человеку адаптироваться во Франции после трех-пяти-десяти лет воинской службы на благо Пятой республики.
   – А теперь самое смешное! – заканчивает Володя. – На допросе их спрашивают: «Вы чего убегали-то?!» – «Ну, потому что пьяные за рулем и вообще такси вот угнали». – «А зачем угнали?» – «Как зачем? Чтобы банк ограбить». Это они решили таким образом свой рейтинг в глазах полицейских поднять. В общем, дали им по пять лет, выпустили досрочно, в тюрьме оба получили по высшему образованию, работают теперь на французской стройке прорабами. Местная тюрьма – это, считай, тот же легион, только воевать не надо.
   Володя и его жена Ирина – оба из Причерноморья. Город Ним, в котором они живут с двумя детьми, это восемьсот километров на юг от Парижа, чуть меньше трех часов на самом быстром в мире поезде TGV. Здесь, в провинции Лангедок, совсем другая атмосфера: люди живее, машины наглее, полицейские добрее. После холодной и почти немецкой столицы местная жизнь кажется очень похожей на российскую.
   Да и соотечественников тут хватает: именно в этих местах сосредоточены части Иностранного легиона, дембеля из которых оседают поблизости. В криминал особо не лезут: самые бестолковые работают строителями или охранниками на русских дачах, кто поумнее – перегоняют из Германии машины и дирижируют мелким строительным бизнесом. Володя – из самого свежего и умного поколения легионеров. Он хорошо поучился на ошибках предшественников и знает, что самое выгодное во Франции – это вписываться в систему, а не жить параллельно ей.
   На одном из трех немецких автомобилей Володя с Ирой везут своих детей в столицу провинции – приморский город Монпелье. На лобовом стекле эмблема легиона: Legio Patria Nostra – «Легион – наш дом родной». Местные гаишники легионеров уважают и даже если тормозят за нарушение, то, как правило, отпускают.
   Через пять минут мы сидим на берегу, перекрикиваем ветер и едва успеваем вытряхивать песок из ушей. Эти метеоусловия чем-то напоминают первые три года Володиной французской жизни, которые он вспоминает с чувством глубокой самоиронии.
   – Я на родине учился в институте, никого не трогал. А тогда по нашим краям слух такой гулял, что можно приехать во Французский легион месяца на три, послужить, денег заработать. Ну, а я парень крепкий, непьющий, единоборствами занимаюсь – дай, думаю, поеду на каникулы, все равно делать нечего. Приехал, а тут минимальный контракт – пять лет. Ну, и застрял. Сначала учебка восемь месяцев, регулярные марш-броски, режим жесточайший, все соки выжимают. А потом начинаются миссии. Я успел побывать только в Кот-д’Ивуар, но мне хватило.
   В легионе у него была кличка LesYeuxBlues– Голубые Глаза. Когда мы возвращаемся в Ним, где Володя с Ирой живут в хорошей трехкомнатной квартире с нянечкой из бедствующей Литвы, он показывает мне свои африканские военные фотографии. На них голубые глаза русского легионера – единственный позитивный момент. Просто трупы перестают шокировать уже через пять минут просмотра, а еще через десять не удивляет даже расчлененка. В Кот-д’Ивуаре гражданская война, люди там очень не любят друг друга, а зачем между ними болтается французский контингент, Володя так до конца и не понял. Ему достаточно того отрадного факта, что он остался жив.
   – Легион, конечно, вещь хорошая, но смотря с чем сравнивать. Если с нашей армией, то детский сад, а если с французской, то штрафбат. Каждому легионеру, например, присваивают новые имя-фамилию.
   – Зачем?
   – А если ты попал в реальную передрягу, от тебя просто отрекаются – и все: у нас по документам такой не числится. Там вообще вся система построена на том, чтобы под предлогом получения гражданства из тебя выжать как можно больше ресурсов и ничего не дать взамен, даже того же гражданства. Я это быстро понял и через три года решил, что надо уходить. К тому времени у меня уже Ира появилась, хотя по контракту легионер не имеет права ни на жену, ни на детей, ни на автомобиль. Хорошо, адвокаты грамотные попались, помогли разорвать этот договор через суд.
   Люди, которые прошли через войну, обычно делятся на тех, кому теперь жить неинтересно, и наоборот – кому жить теперь очень хочется. Володя из вторых. На стройках у русских дачников-олигархов он долго не задержался.
   – Тут образование построено не как у нас: получил диплом – и иди куда хочешь. Тут оно очень жестко привязано к рынку труда. Есть такая система – «альтернанс»: ты поступаешь в техническую школу и либо платишь за обучение сам, либо находишь работодателя, который готов взять тебя стажером. Я нашел и школу, и работодателя и таким путем уже через год стал водителем фургона. Зарплата хорошая, но всю жизнь торчать в работягах не хотелось. Решил повышать квалификацию дальше, идти на универсального коммерческого агента. Здесь это очень ценная квалификация, с ней можно работать в любой сфере бизнеса. Школу я снова быстро нашел, но вот с работодателем уже было сложнее.
   Работодателя упертый Володя методично искал семь месяцев. Лангедок – самый бедный регион страны, безработица тут реальная. Прежде чем ему сказали «да», пришлось объездить полторы тысячи фирм в радиусе двухсот километров. В этот момент я окончательно понимаю, что никуда уезжать из России не хочу.
   – Меня взяли в компанию, которая занимается изготовлением медицинского оборудования для инвалидов, – продолжает солировать Володя, иногда делая паузы, во время которых Ирина более тихим голосом выводит легкие вариации на тему того, что ее муж самая большая умница в Лангедоке. – И они ничуть не пожалели: я в первые же месяцы заключил им эксклюзивный контракт с Россией, поднял доходы фирмы на двенадцать процентов. Теперь выхожу на Прибалтику, Украину, Казахстан. В общем, шеф мне сказал: «Считай, что твоя жизнь уже удалась».
   Володя – это удивительное сочетание наших пацанских манер поведения и европейского или даже американского делового оптимизма. Глядя на него, можно себе представить, как будет выглядеть образцовый россиянин, если у нас когда-нибудь восторжествует западная система ценностей. Минимум лишних мыслей, максимум энергии плюс изрядная доля прагматизма и патриотизма – но в случае с Володей уже не российского.
   – Французская система так устроена, что если в нее даже случайно попадает человек с резьбой в голове, она неизбежно вытянет его наверх, – с воодушевлением говорит бывший легионер Голубые Глаза. – При этом, если ты неудачник, тебе тоже ниже плинтуса упасть не дадут, но карьерные возможности заточены только под сильных, потому что зачем экономике люди слабые?
//-- * * * --//
   – Все-таки вы слишком много работаете, – говорит мне тот самый любопытный француз из Лилля, когда снова видит меня в лобби-баре поздно вечером. Я гуляю по русскоязычным сайтам Франции, никого не трогаю – чего пристал?
   «Господа, вы – звери, вы – звери, господа! – истерит на форуме некто, проживающий во Франции чуть больше месяца. – Короче, вот что. Вчера вечером у меня случился приступ любви к родине, напился в одно рыло, пошел гулять, упал под Эйфелевой башней, лежу, кричу: “Хочу в Россию! Хочу в Россию!” И вдруг слышу надо мной голоса: “Вот скотина пьяная, нацию позорит!”, “Да, из-за таких к нам и относятся как к мудакам!”, “Эй ты, поручик Голицын, вставай, а то полицию вызову!” Думал, глюки. Оглянулся – нет, свои. Господа, ну что вы за люди, а?!»
   Ни одного комментария.

Русские на оси зла

Откуда в Иране так много наших самоваров

От сочетания слов «Иран» и «русские» в нашем мозгу высекается лишь Стенька Разин, утопивший персидскую княжну, и Александр Грибоедов, растерзанный толпой разъяренных тегеранцев. История русской диаспоры в этой стране нами основательно забыта. Может быть, поэтому сегодняшние иранцы называют русских «содэ» – это что-то типа «Иваны, не помнящие родства».

Уважаемый человек

   – Сколько это стоит?
   – Это вам подарок.
   – Спасибо. А это вам десять тысяч реалов за доброту.
   – Спасибо, святой отец, только ради вас.
   Обычный разговор между тегеранским торговцем и православным священником – отцом Александром Заркешевым. Уважаемым людям на вопрос «Сколько стоит?» в Иране всегда отвечают: «Нисколько». Но если уважаемые люди действительно не заплатят, они перестанут быть уважаемыми.
   – В этой мусульманской стране православных священников чтут не меньше, чем мулл, – говорит отец Александр. – Почитание служителей культа у иранцев в крови. Я в этом убеждался неоднократно. Вот, недавно не успел вовремя продлить визу. По закону меня вызывают в суд. Прихожу. Иду по коридору – все как один кланяются, наперегонки уступают место на скамейке ожидания. Сижу, жду. Приходит судья. Его первая реакция – замешательство. Он принимает меня без очереди, выписывает минимальный штраф и отпускает, чуть ли не извиняясь.
   Отец Александр приехал в Иран из России в 1995 году, когда решением Священного синода Русской Православной Церкви он был назначен настоятелем Свято-Николаевского храма в Тегеране. Это главный православный храм в стране. По мере возможности отец Александр проводит богослужения еще в четырех православных храмах Ирана. Сегодня местная русская диаспора насчитывает около четырех тысяч человек. Из них подавляющее большинство – работники российского посольства и строители Бушерской атомной станции. Таких русских, которые живут в Иране постоянно и являются его гражданами, не более пятисот. Живут они, кстати, по законам Российской империи. Когда я услышал это от отца Александра, на всякий случай решил переспросить.
   – Вы не ослышались, – улыбнулся священник. – Случилось это так. Когда в 1979 году победила Исламская революция, новые власти предоставили возможность всем нацменьшинствам самим заняться законотворчеством в области семейного и имущественного права. Местные русские не стали долго думать. Взяли Свод законов Российской империи, слово в слово перекатали оттуда соответствующие главы и направили на утверждение в органы юстиции. Там их одобрили, и вот русская диаспора уже 26 лет живет здесь по этим законам и не жалуется.

Большой Секрет

   – Вы из Германии?
   – Нет, я из России.
   – Вы русский? Не может быть!
   – Почему?
   – Говорят, русские все – высокие и сильные. А вы – так себе. Вот ваш фотограф еще немного похож на русского, а вы тянете на немца, не более.
   Это мы поговорили с молодым иранцем на улице Валиас. Самое злачное место в Тегеране. Здесь можно найти все, что не лезет ни в какие исламские законы и обычаи: алкоголь, наркотики, порнографию, проституток и даже американскую символику. Правда, если не знать об этом, то можно пройти по Валиасу, как по обычной улице, и ничего странного не заметить. Разве что в какой-то момент подойдет человек и полушепотом предложит того-сего, пятого-десятого. Молодой человек, который завел с нами разговор, кстати, оказался гомосексуалистом, и мы еле от него отвязались. Их тут тоже хватает.
   Окажись мы в Тегеране лет сто назад, никто бы нас с немцами не перепутал. История русской диаспоры в Персии поражает прежде всего тем, насколько основательно она нами же забыта. Сегодня трудно поверить, что в конце девятнадцатого века число иранских русских измерялось десятками тысяч. Одних только православных храмов было пятьдесят. А каспийское побережье Ирана и вовсе было почти полностью русским. В одном только городе Энзели было 66 русских магазинов, 20 представительств фирм, банки, заводы. Следы былого величия остались в персидском языке: э-стакан, самовар, пирожки, запас, полуось, сухари, кулюче (искаженное «кулич») – эти слова иранцы сегодня считают исконно своими. А если им сказать, что самовар – это не иранское изобретение, они просто обидятся. Самоваров тут в тысячи раз больше чем в России. Они есть в каждом кафе и ресторане, в каждом магазине, в каждом доме. Самовары по праздникам стоят на улицах – из них всем желающим наливают чай. Они появились здесь с конца девятнадцатого века. Русское культурное и экономическое влияние тогда было в этой стране столь же велико, как сейчас у нас – американское. Самовары наступали на Иран так же стремительно, как сегодня на Россию – холодильники с кока-колой.

Вместе с ними персидский рынок в те времена завоевали трехлитровые бутылки – знаменитые русские «четверти», то есть четверть 12-литрового ведра. Их и сейчас вместе с э-стаканами льют местные стекольщики. А иранские ювелиры до сих пор пользуются русской 84-й пробой серебра. Слова «запас» и «полуось» появились в языке фарси с тех пор, как в Тегеране появились автомобили. Первыми шоферами и автомеханиками на этой земле были сплошь русские: Попов, Волков, Харитонов, Маслов, Михневич. Русским был даже личный водитель шаха Резы Пехлеви. Звали его Степан Антонович Секрет. Первая шоссейная дорога в Персии была также построена русскими и вплоть до 1917 года принадлежала России. Энзели – Решт – Казвин – Тегеран. Расстояние, равное половине страны. Дорога была платной и приносила неплохой доход нашей казне. Потом большевики подарили ее Ирану вместе с остальной собственностью России взамен на международное признание персидскими властями Страны Советов.

   Нехилым было и военное присутствие России в Персии. В 1879 году в Тегеране была сформирована Персидская казачья бригада. История ее создания такова. Накануне по приглашению Александра II в Санкт-Петербург наведался персидский монарх Насер-эд Дин-шах. В Северной столице высокого гостя привели в экстаз две вещи – русские казаки и русские балерины. Точнее – их одеяния. Насер-эд Дин-шах приказал в срочном порядке закупить партию балетных костюмов. Ясное дело – для шахского гарема. Это можно было бы посчитать байкой, если бы не фотография, сделанная придворным фотографом – групповой портрет жен шахского гарема, одетых в балетные пачки. Что же касается казаков, то их бравый вид и умение обращаться с оружием произвели на шаха такое впечатление, что он обращается к русскому царю с просьбой о создании казачьей части в Персии. Уже через год в Иране была сформирована бригада из шести полков и артиллерийской батареи. Командовал ею – кто бы вы думали? – полковник Михаил Домантович, будущий генерал и отец знаменитой революционерки Коллонтай. Вы будете смеяться, но спустя сорок лет эта самая казачья бригада свергла династию принявшего их шаха и привела к власти нового монарха – Резу Пехлеви. Мальчик Реза (так его когда-то называли в Персидской казачьей бригаде) начинал денщиком у русского офицера, потом был зачислен казаком и на момент переворота дослужился до военного министра. Уже будучи венценосной особой, он на всех фотографиях фигурирует в русской казачьей шинели.
   Кстати, о фотографиях. Первым фотографом в Иране был тоже русский – Антон Васильевич Севрюгин. В конце 1870-х годов он на паях с братьями открыл в Тегеране фотоателье. И буквально сразу же его приглашают во дворец придворным фотографом того самого Насер-эд Дин-шаха, любителя казаков и балерин. Севрюгин стал официальным хронографом Персии и даже получил звание хана.
   Не знаю, заслуга ли это Севрюгина, но современные иранцы, в отличие от братьев по вере из других стран, страшно любят фотографироваться. Стоит только достать фотокамеру – бегут к ней наперегонки, а от сверкания вспышки приходят в экстаз. Нынешние иранские русские даже сложили про эту страсть анекдот: «Приходит в тегеранский морг судмедэксперт. Видит три трупа: два грустных, а один – улыбается. Показывает на первого: «Как он погиб?» – «Попал под машину» – «А этот?» – «Теща довела до инфаркта.» – «Ну а последний как погиб?» – «Молнией убило». – «А почему улыбается?» – «Думал, что его фотографируют».

Русский нерусский

Знакомьтесь, Манучер Сулейманпур, русский иранец, католик с зороастрийским именем. В диаспоре его называют Игорем Ивановичем. При оформлении документов персидские чиновники часто давали русским эмигрантам новые имена и фамилии: Попов становился Мулла-заде (сын муллы), Агеева – Анвари и так далее.

   – В моих жилах течет и русская, и персидская кровь. – Игорь Иванович говорит без малейшего акцента. – Мой дед уехал из Персии в Россию в конце девятнадцатого века. Торговать. Там женился на казачке, нарожал одиннадцать детей. Один из них, мой отец Иван, окончил гимназию в Екатеринодаре (теперь это, кажется, Краснодар), поступил в институт в Тифлисе – там его застала война и революция. Как-то раз не сдержался и нахамил чекистке – пришлось из Тифлиса уехать в Ленинград. Я родился там во время нэпа и прожил в России до шести лет. Отец к тому времени уже стал высококлассным инженером, но его способности были востребованы от случая к случаю. Так что, когда в Иране казаки привели к власти шаха Резу Пехлеви, отец решил эмигрировать в Персию. Здесь он строил плотины. Первая бетонная плотина в Иране построена по его проекту. Тогда в Иране подвизалось много русских инженеров. Практически все красивые здания в Тегеране, за исключением мечетей, построены русскими: железнодорожный вокзал, министерство обороны, финансов, юстиции, главпочтамт, итальянское посольство, представительство фирмы «Зингер». Но главное, чему научился мой отец в России, – это бессребреничеству. Несмотря на его высокое положение, мы всю жизнь мыкались по съемным квартирам.
   Это качество передалось и самому Манучеру-Игорю. До Исламской революции он тоже работал инженером, но ушел, даже не дождавшись пенсии. Последние тридцать лет занимается переводами. Вместе с покойной ныне женой Надеждой они перевели на персидский более двадцати советских фильмов, оперу «Борис Годунов» (ее Сулейманпур может теперь наизусть спеть) и даже католические комментарии к Библии – с французского. Во время Второй мировой войны, когда Иран был оккупирован СССР и Великобританией (еще одна забытая страничка истории), отец отправил Манучера во Францию. Там он получил образование и принял католичество.
   – Наверное, персы правы, когда называют современных русских «содэ», – говорит Игорь Иванович. – То есть простачками. Оторванными людьми, без роду и племени. Это уже не те русские, которые жили здесь сто лет назад. Диаспора очень разобщена и как-то потеряна. Если бы не отец Александр, уже, наверное, давно бы все ассимилировались.

Прах дышит где хочет

   «Красота – это правда. Правда – это красота. Это все, что мы должны. Это все, что нам нужно». Эпитафия на одной из могил русского кладбища в Тегеране. Здесь похоронен Иван Владица. Написано по-английски.
   «Мама, прости, что не всегда была внимательной дочерью». Могила Татьяны Осиповой. Написано по-русски.
   «Погиб при исполнении служебных обязанностей». Сотрудник посольства СССР Михаил Кольцов. 1944 год.
   «Здесь покоится вечный труженик семьи Альберт Викторович Тер-Карапетян».
   «Здесь покоится сотник казачьего войска Николай Хутнев». Рядом – сотник Алексей Валаев. Чуть подальше – тот самый придворный фотограф Севрюгин. А вон там – шахский шофер Секрет.
   Понятие национальности здесь становится каким-то вселенским, простым и легким. Надписи на русском, армянском, грузинском, греческом, английском, персидском. На могилах – православные кресты, католические кресты, полумесяцы, звезды. Но на воротах написано старинным русским шрифтом: «Русское кладбище». Эти несколько гектаров земли на окраинной улице Ахмада Реза Таджери (был в Тегеране такой торговец) – единственное место в стране, где женщины снимают с головы платки. И потомственный сторож кладбища Сейфола Метанад этому не препятствует.
   – Большинство посетителей говорят по-русски, – говорит Сейфола. – А то, что могильные надписи на разных языках, – так в последние полвека христианские общины плотно срослись между собой. Армяне, грузины, русские, греки – сроднились все. Реже русские вступали в брак с мусульманами. Хотя – вон там, видите, за часовней шикарный мавзолей стоит. Это один перс построил на могиле своей русской жены.
   – А я не хочу здесь лежать, – вздыхает Манучер Сулейманпур.
   – Как так? А где же?
   – Я вообще нигде лежать не хочу. Я сторонник кремации. Хочу, чтобы меня сожгли и прах развеяли по ветру. Я, как и любой христианин, чаю воскресения мертвых, но не думаю, что это будет как в фильмах ужасов: встали все мертвецы из гробов и пошли ногами по земле.
   – Я, кажется, понял. Сейчас вы скажете, что, может быть, частичка вашего праха долетит до России.
   – Фу, как пошло. Земля – она везде принадлежит Богу. Русская земля, иранская земля – это все чушь. Меня приводит в ужас мысль, что, когда я умру, меня кинут в яму и придавят тяжелой землей. У меня была нелегкая жизнь. Хочу после смерти стать легким. Хочу, чтобы мной дышали. Чтобы мной разговаривали. Неважно, на каком языке.

Архипелаг никак

Почему Россия может потерять Шпицберген, даже не успев понять, что он у нее есть

Если лететь сюда летом, то можно видеть, как уже закатившееся солнце вдруг сходит сума и снова встает над горизонтом. Ощущение потусторонности сразу становится доминирующим. На этой норвежской земле, которая имеет особый международный статус, находятся три наших поселка: Баренцбург (живой), Пирамида (замороженный) и Грумант (мертвый). Но в России об этом знают только специалисты. Мы здесь как бы есть, и в то же время нас здесь как бы нет. Разве такое бывает? На земле, где грибы растут выше деревьев, бывает все.

Get away! Get away!

   – Убирай быстро свою хламуду! Ты чего, не видишь? – Указательный палец Юры Лукьянова решительно дефлорирует низкое норвежское небо. – «Беликов» идет!
   Юра – начальник законсервированного поселка Пирамида. Крепкий, непьющий и по-черномырдински афористичный человек. «Беликов» – это последний кораблик под российским флагом, который еще бегает в шпицбергенских фьордах. А «хламуда» – туристический теплоходик Polargirl (русская версия – «Полярная деффка»), который занял весь причал. Только что Юрий Михайлович объяснил капитану непослушной «Деффки», что он очень не прав. В ответ норвежец, оскорбив Лукьянова красноречивым молчанием, немного подвинулся, уступив место маленькому «Беликову».
   Южное название «Пирамида» бывший шахтерский поселок получил благодаря одноименной соседней горе, вершина которой выглядит так, будто чья-то гигантская рука вырвала из египетской пустыни наследие Хеопса и установила его здесь, на 78-й параллели очень северной широты. В Пирамиде находится самый северный в мире памятник Ленину, самый северный в мире пустой плавательный бассейн и самая северная в мире надпись: «Ющенко – п…р. Бедный народ!» Когда-то здесь жило более тысячи шахтеров. Потом уголь кончился и город долгое время стоял абсолютно пустой. Два года назад ФГУП «Государственный трест “Арктикуголь”», который представляет интересы России на Шпицбергене, решил сделать здесь музей под открытым небом. Теперь в Пирамиде живут двадцать человек летом и двое зимой. Большинство местных «россиян» – с украинскими паспортами.

   Иностранцев встречает гид Вадим Прудников, молодой парень светлой души и романтической натуры. Он экипирован яркой спецодеждой а-ля МЧС, на плече – карабин «Лось».
   – Наша работа – не только разговоры разговаривать, но еще и туристов от животных охранять. Дело в том, что Пирамида стоит прямо на медвежьей тропе, – пугает меня Вадим. – Но летом их тут почти нет: уходят на северо-восточную землю, а зимой – как грязи. По норвежским законам стрелять в медведя можно не дальше чем с пятидесяти метров, то есть только в случае реальной опасности. И только в сердце. А знаешь, почему не в голову? Потому что отскакивает.
   Вадим уже второй год приезжает сюда из Башкирии на летний сезон. На родине он окончил Уфимский государственный авиационный технический университет, поступил в аспирантуру, но все никак не мог написать диссертацию – то одно мешало, то другое.
   – Тогда я стал думать: куда бы забуриться, чтоб никто не отвлекал? И услышал от приятеля про Шпицберген. Я еще не знал, что Север засасывает, как болото, и поехал. Вот так и влип.
   Для норвежских туроператоров Пирамида уже второй год – самый важный турпродукт на архипелаге. На то есть две причины: одна понятная, другая мистическая. Причина мистическая заключается в том, что здесь как-то невероятно хорошо. Тут почти невозможно устать или впасть в депрессию. Это замечено давно и всеми. То ли пирамидальная структура горы старается, то ли остужает нервы ледник Норденшельда, самый крупный на Шпицбергене, то ли поля геомагнитные колосятся, но факт остается фактом: Пирамида – это гигантская комната психологической разгрузки. В первый же день возникает ощущение, будто какой-то невидимый доктор чистой тряпочкой протирает от ржавчины всю твою нервную систему. Если вы только что с треском развелись или чуть было кого-нибудь не убили – вам сюда.
   Вторая причина популярности Пирамиды банальна: это большой музей. Туроператоры позиционируют его как «Город призраков», причем призраки – это мы с вами. С 1956 года здесь жили советские люди, потом россияне, но в 1998-м они вдруг ушли, точнее, убежали – будто от Чернобыля. Бросили все: здания, оборудование, вещи, мебель, книги в библиотеке, экспонаты в музее, игрушки в детском саду, истории болезней в поликлинике, лыжи в спорткомплексе, саксофоны в ДК. Успели только повесить замки на все здания и поставить памятник – наполненную доверху углем шахтерскую вагонетку с надписью: «31 марта 1998 года выдана эта последняя тонна угля рудника Пирамида».
   Здесь еще не было ни одной тургруппы, в которой кто-нибудь не уронил бы по этому поводу скупую европейскую слезу. Как правило, глаза на мокром месте у немок. Иногда – у американок. Не то чтобы им было сильно жалко людей, которые здесь жили, просто уж больно все это вместе давит на женскую психику: засохшие комнатные растения в холлах, расстроенный рояль, катушки с недосмотренными фильмами, детские весы, разбитый глобус, фотографии. Или вот эти чайки, которые из подветренной стены жилого корпуса сотворили птичий базар. Вонь жуткая и парализующий крик: Get away! Get away!

   – Зато чехи, поляки, прибалты ходят довольные, как будто им тысячу крон подарили, – говорит Вадим. – Они сюда приезжают побрезговать – не все, конечно, но многие. Очень забавно смотреть на французов и итальянцев. Они тоже улыбаются, но это такой щенячий восторг – наверное, так же они вели бы себя на развалинах Парфенона. Русские? Нет, из русских туристов вы первые.
   Вон та пятиэтажка называлась «Париж», потому что там жили женщины, а вон та, красиво облицованная деревом, – «Лондон»: там жили мужчины. А дом напротив, который по самую крышу загадили чайки, назывался «Дурдом», потому что там обитали семейные.
   В группе обнаруживается дотошный голландец, который все время задает вопросы. «А что это за железный тюльпан на газоне?» – «Это памятник первому советскому тюльпану, выросшему в Пирамиде». – «А вот это здание с треугольной крышей?» – «Это столовая. Она работала круглосуточно». – «А почему на “Лондоне” такая огромная потертость, как будто его летающая тарелка поцарапала?» Вадим застывает в раздумье. Он раньше этой царапины не замечал. Действительно, похоже на след от гигантской летающей тарелки.
   Неподалеку появляется коллега Вадима – Володя Шорохов. Он останавливается возле какой-то палки, вызывающе торчащей из земли, достает из кармана нечто и начинает танцевать вокруг палки какой-то шаманский танец. Володя медленно кружится, он то поднимает руку, в которой держит нечто, то опускает, то подкидывает это нечто в воздух и ловит. Вадиму приходится объяснить туристам, что этот человек просто пытается поймать лучик сотовой компании «Теленор», который, отражаясь от окрестных гор, иногда долетает в Пирамиду из норвежского Лонгиербюена. Там, где торчит палка, – единственное во всем поселке место, где сигнал время от времени возникает. Если долго так танцевать, можно поймать эсэмэску или даже дозвониться на родину. Телевидения, радио, Интернета здесь тоже нет. Но как ни странно, такой информационный аутизм даже возбуждает тех, кто приезжает сюда с проживанием. Оторваться от медиа в современном мире – это уже особое удовольствие, за которое скоро можно будет брать отдельную плату.
   – Вы, наверное, заметили, что в поселке повсюду растет зеленая трава, – продолжает дергать иностранцев за нервы Прудников. – Такого нет больше нигде на Шпицбергене. Дело в том, что советские власти завезли сюда целую баржу чернозема. А значит… – На лице Вадима сентиментальность вдруг сменяется хитрым прищуром. – …мы с вами сейчас стоим на русской земле.
   Туристы отдают должное тонкому политическому юмору гида. Не самые красивые в мире норвежские, немецкие и голландские лица озаряются искренними улыбками.
   – Вообще-то, когда здесь жили люди, по этим газонам никому ходить не разрешалось. – Туристы виновато смотрят себе под ноги, а Вадим добивает слабонервных: – Исключение делалось лишь для детей и птиц. Так что сейчас каждый из вас должен для себя решить, кто он: ребенок или птица.

«Когда-то мы жили в раю»

На географической карте Шпицберген очень похож на Северную Америку, которую раздолбали молотком на мелкие осколки. «Архипелаг тысячи островов» долгое время считался ничьим. Его политический статус был закреплен лишь в 1920 году, когда ведущие страны мира подписали в Париже «Шпицбергенский трактат». Согласно этому документу, архипелаг становился составной частью Норвегии, но наделялся особым статусом. Любое государство-подписант получало право заниматься здесь хозяйственной деятельностью, и норвежские власти взяли на себя обязательство не чинить этому препятствий. Основные положения договора действуют до сих пор. Шпицберген – демилитаризованная и безвизовая зона, сюда может прилететь абсолютно любой житель планеты и заняться бизнесом, рассчитывая на равноправие с гражданами Норвегии. Но практика показывает, что эти вольности касаются лишь малого предпринимательства. Все попытки иностранцев прийти на Шпицберген с крупным проектом наталкиваются на непреодолимые административные барьеры. Возводить их норвежцы тоже большие мастера, только не против своих, а против чужих.

В сущности, в полной мере возможностями договора 1920 года удалось воспользоваться только Советскому Союзу. В тридцатые годы прошлого века он начал строить здесь полярную империю под названием «Арктик-уголь». Накануне перестройки на каждого норвежца на Шпицбергене приходилось шестеро русских. Теперь соотношение обратное: население Лон-гиербюена уже перевалило за две тысячи, а во всем Баренцбурге вместе с Пирамидой – 380 человек. В общей сложности в собственности у «Арктик-угля» на архипелаге 50 земельных участков и еще 25 – на правах аренды, но большинство из них лежат мертвым грузом. Не оспаривая наше право на них, норвежская сторона нагородила на этих территориях национальных парков и заповедников, в которых любая экономическая деятельность запрещена.

   Вялотекущее противостояние наблюдается и на историческом фронте. Официальное норвежское название Шпицбергена – Свальбард («холодный берег»). Таким образом, власти этой страны легализуют сомнительную историческую версию о том, что первыми на этой земле оказались именно их предки. В качестве доказательства они приводят исландские саги, герои которых высадились на некоем «холодном берегу», и это событие датируется 1194 годом.
   Но за пределами Норвегии эта версия особого научного веса не имеет: большинство ученых сходятся во мнении, что «Свальбард» – это северное побережье Гренландии. Во всяком случае, никаких археологических подтверждений герои исландских саг на Шпицбергене не оставили. Зато тут изрядно наследили русские поморы. Российские археологи обнаружили достаточно доказательств того, что наши предки хозяйничали на Груманте (так они называли эти острова) еще в середине шестнадцатого века. Норвежцы не отрицают, что поморы на Шпицберген ходили как к себе домой, но только утверждают, что это было на два века позже. По их мнению, хитрые русские могли завозить на Грумант старые срубы, утварь и прочий неликвид двухвековой давности.
   Пока же русская и норвежская наука выясняют, чьи предки круче, в научном мире за основу принята европейская версия открытия Шпицбергена. Собственно, само это слово («остроконечные вершины») вырвалось из уст голландского мореплавателя Виллема Баренца, который первым нанес на карту контуры этой земли в 1596 году. После этого здесь почти два века беспредельничали зверобои, а затем началась угольная лихорадка, перешедшая в длительный период сырьевого монополизма двух компаний: советского «Арктикугля» и норвежской «Стуре Ношке». Разница между ними в том, что норвежская угледобыча высокотехнологична и рентабельна, а наш уголь окупался здесь только в условиях сталиномики. Последние полвека Россия шахтерит здесь исключительно по политическим соображениям.
   – В хрущевские и брежневские времена советский Шпицберген играл роль парадной витрины социализма. – Гид Вадим Прудников продолжает экскурсию уже для меня одного. – Это было одно из немногих мест на планете, где советские люди жили не за «железным занавесом». Сюда приезжали туристы со всего мира, и они должны были видеть счастливых советских людей. Поэтому для Баренцбурга и Пирамиды не жалели ничего: здесь был реальный социализм даже не скандинавского, а сказочного типа. Местные норвежцы нам завидовали. Это сейчас у них все в шоколаде, а еще двадцать-тридцать лет назад Лонгиербюен был печальным зрелищем. Когда я готовил экскурсию, я много раз слышал от наших старожилов одну и ту же фразу: «Когда-то мы жили в раю».
   Эти же слова повторяет мне семейство, пришедшее сюда на «Беликове»: мама, дочь и зять. Они сидят на пирсе, смотрят на ледник Норденшельда, слушают рокот вертолета где-то над облаками и методично хлещут водку.
   – А теперь вы где живете – в аду?
   – Ад здесь был, но он уже кончился. Сейчас – ни то ни се. Наверное, тоже ад, только остывший.

Неживое место

   Звук нашего Ми-8 перепутать с норвежской «Суперпумой» трудно. За местное небо между Россией и Норвегией тоже идет вялотекущая война. В Парижском договоре о нем ничего не написано, и эта недосказанность умело трактуется местными властями в свою пользу. Причем не столько из политических, сколько из экономических соображений: там, где «Суперпума» делает три рейса, Ми-8 достаточно одного. Такой конкурент норвежцам не нужен, поэтому все полеты, не обусловленные «нуждами угледобычи», приходится выпрашивать.
   За штурвалом – командир авиаподразделения Николай Киреев. Он только что «в порядке исключения» забрал с северо-восточной земли наших геологов и везет их в Баренцбург. Киреев – абсолютно непьющий, удивительно спокойный и очень приятный человек. В нем есть питерская интеллигентность и особая северная порядочность. Его предки из поморов – может, поэтому он до сих пор считает это место раем. Точнее, «его северным филиалом».
   – Я долгое время летал над Антарктидой, но это совсем не то, – говорит Николай. – На той земле крупными буквами написано: «Здесь жить нельзя!» А Шпицберген – это сказка. Он не бывает некрасив. Над ним летишь – как будто кино смотришь: в каждом фьорде свой климат, своя красота. На юге, где Гольфстрим, одна природа, на севере, где вечные льды, – другая. В апреле это просто сахарная страна: все искрится, переливается. В августе горы похожи на Таджикистан, а полярной ночью – полная темнота и покой такой, что чувствуешь себя не летчиком, а космонавтом.

   Раньше у «Арктикугля» на Шпицбергене работали пять вертолетов, и летали они в уведомительном порядке, не спрашивая разрешения. Теперь остался всего один экипаж, и тот собирали по всей стране – Мурманск, Питер, Краснодар. Летать в условиях Крайнего Севера – особое искусство, которое накапливается годами. Попытки обмануть природу слишком дорого стоят: в прошлом году, когда Николай ушел в отпуск, за штурвал посадили человека, не имеющего северного налета. Результат: в первый же день при посадке вертолет с пассажирами попал в снежный вихрь – трое погибших, десятки переломов, один пожизненный инвалид.
   Киреев – один из немногих фанатов Баренцбурга. В отличие от Пирамиды, шахтеры этот поселок никогда не любили. Они наградили его неприятным, как удар, прозвищем «Бур». На первый взгляд тут все более-менее прилично: крепкие пятиэтажки, большой спорткомплекс с бассейном, наполненным морской водой, огромная столовая, за которой давно закрепилась кличка «Хилтон», православная часовня в память погибших в авиакатастрофе в 1996 году, школа, детский сад, стадион. На улице (она тут одна) чисто, радуют глаз новые скамеечки. И тем не менее из Баренцбурга с первых минут хочется бежать. До Пирамиды отсюда 120 километров, до Лонгиера – 55, а ощущение, будто Бур – это отдельная планета с какими-то особыми, нечеловеческими свойствами. Здесь очень быстро устаешь, здесь все время хочется уснуть или напиться, здесь постоянно плохое настроение, и не только у тебя. «Неживое место» – так говорят почти все, кто здесь был.
   И это только первое ощущение. Как только узнаешь подробности местного существования, уснуть или напиться хочется еще сильнее.

«Развалинами Кремля удовлетворен»

   Ад здесь был в 2003–2004 годах, когда Буром правил тогдашний гендиректор «Арктикугля» Юрий Цивка. Те времена даже генконсул Александр Антипов вспоминает с содроганием.
   – Ситуация была просто катастрофическая, причем произошло это не по объективным причинам, а в результате бездарного управления, – качает головой дипломат. – Людей было просто жалко. В столовой утром перловка, днем перловка, вечером перловка. Продукты с материка доставлялись такие, что их можно было только выкинуть. Зарплаты низкие, контингент соответствующий.
   Здание консульства – островок благополучия. Здесь царят спокойствие и мидовский шик. На первом этаже стоит чучело белого медведя, рядом висит российский двуглавый орел. Норвежский медведь скалит зубы на нашу птичку, но она его не боится: орел в курсе, что зубы у медведя пенопластовые, – настоящие ему давно выбили шахтеры, скучающие в очереди на прием.
   – В Буре в те времена был просто бомжатник, – подтверждает слова консула начальник Пирамиды Юрий Лукьянов, который в те годы жил в Баренцбурге. – Выживали, как на помойке. Есть было нечего, люди всех оленей в округе перебили – начальство на это глаза закрывало. Одному нашему не повезло: ему попался олень с датчиком. Тут же прилетели норги, арестовали, потом выписали такой штраф, что человеку пришлось год на него работать. А Цивка прилетал из Москвы раз в полгода, и трезвым я его ни разу не видел.
   Будучи у руля, гендиректор «Арктикугля» оправдывался «трудными временами», но слишком уж единогласно настроено против него общественное мнение и в Буре, и в Пирамиде, и даже в Лонгиере. Разногласия наблюдаются только по одному вопросу: одни считают, что Цивку надо было сажать, другие – что уволили, и слава Богу!
   – Три года назад в тресте назначили нового директора – Александра Веселова, и ситуация стала понемногу выправляться, – продолжает ген-консул Антипов. – Питание стало человеческим, диких кошек, которые тут табунами бегали, наконец-то извели, наши чартеры стали летать не два раза в год, а шесть. Но проблем еще много. Например, медицина по-прежнему отвратительная. Здание больницы огромное, а врачей всего двое – хирург и стоматолог. Ни терапевта, ни педиатра, ни гинеколога. Аппаратура дохлая, лекарств нет. Если нашему человеку нужна серьезная медицинская помощь, норвежцы его эвакуируют на Большую землю, в Тромсе – бесплатно. Это у них считается как спасательная операция, но в самой больнице уже приходится за все платить.
   Еще одно наследство от Цивки, которое в буквальном смысле слова будут еще долго расхлебывать, – это водка. Точнее, то, что продается в местном магазине в литровых бутылках под брендами Troika или Gregor. Это дальние родственники легендарного спирта Royal, редкостная гадость темного происхождения, которую Цивка в свое время выменял у голландцев на уголь в таком количестве, что, по словам продавцов, хватит еще их детям и внукам. Шахтеры стонут, но пьют, потому что выбора нет.
   Вообще система местной торговли устроена в лучших традициях дикого монополизма. Каждому работнику «Арктикугля» по приезде в Баренцбург выдается фирменная карточка, которой он может расплачиваться в столовой и двух местных магазинах. Цены в них выше, чем в Москве, но все же остаются в разумных пределах, однако выбор ограничен, и качество продуктов оставляет желать лучшего. К примеру, пиво российского производства стоит здесь 60–70 рублей и просрочено на год. Причем свежее уже давно завезли, но пока старые запасы не реализуют, оно в продажу не поступит, а когда поступит – тоже уже будет просроченным. Так было всегда, и люди воспринимают это как должное.
   Вместе с тем есть и так называемая «Валютка» – это бар-магазин, где выбор шире, но цены в два раза выше. Там пиво свежее, но по 30 крон (150 рублей), а скромный обед без спиртного обойдется в 500–600 рублей.
   Продажа паленой водки в карточных магазинах строго лимитирована: 1 литр в месяц на человека. Если не хватило, дорога снова ведет в «Валютку», где ту же Troika покупают уже не по 300 рублей за литр, а по 600. Ближайший конкурент – настоящая кристалловская «Праздничная» – обойдется в 1000 рублей за пол-литра. Раньше гнали самогон, но потом сахар тоже стали продавать по карточкам.
   – Всех ненавижу! – откровенничает со мной огромный пьяный шахтер из Луганска. Я напрягаюсь, потому что уже знаю: славянский союз здесь крепок лишь до первой рюмки, пьяные драки между «хохлами» и «кацапами» происходят регулярно. – И Ющенко нашего ненавижу, и Путина вашего ненавижу! Вот увидишь, когда-нибудь от Москвы останутся одни руины. А я тогда приду на Красную площадь и напишу на стене: «Развалинами Кремля удовле… удовлетворен».
   – А Путина-то за что?
   – Потому что платит мало. Гроши. Я в советское время за год на машину тут зарабатывал. Деньги вообще не на что здесь тратить было – все бесплатно. А теперь у меня только на еду 12 тысяч уходит.
   Через минуту разговора выясняется, что гроши – это 70 тысяч рублей в месяц. В родном Луганске максимум, что светит большому пьяному шахтеру, – это тысяч 20–25. Но люди в Буре все равно злы и недовольны. Все-таки с магнитными полями здесь явно что-то не то.

Уголь падения

   Знаете, какое самое доходное учреждение в Баренцбурге? Нет, вовсе не шахта, а музей «Помор». Сюда каждый день приходят группы иностранцев, и каждый оставляет по 20 крон. А шахта не просто убыточна, а сверхубыточна. В 2005 году аудиторы Счетной палаты подготовили доклад, согласно которому за отчетный период из 625 миллионов рублей, выделенных государством «Арктикуглю», 48 процентов он потратил на покрытие убытков. Сегодня можно быть уверенным, что обе цифры сильно выросли, поскольку шахта вот уже год как вообще не дает угля.
   – Семнадцатого апреля прошлого года у нас в ней произошло возгорание, погибли два человека, – вздыхает главный инженер Алексей Бондарев. – Потушить огонь оперативно не удалось: пожар был лучше нас – пришлось затапливать всю лаву. Мы закачали туда 250 тысяч тонн воды и вот уже целый год откачиваем, осталось 30 тысяч тонн. Но вода эта морская, она разъела все оборудование, и теперь мы его полностью восстанавливаем. Ориентировочный срок пуска – май следующего года.
   На следующий день начальник горно-спасательного взвода (ГСВ) Альберт Шарапов в разговоре со мной нечаянно ответит на вопрос, почему «пожар был лучше нас»:
   – Оказалась уязвима противопожарная система шахты, – заерзал на стуле Альберт Данилович.
   – Что значит «уязвима»?
   – Накануне было решено демонтировать из нее несколько труб и перекинуть на другой участок, где они были нужнее. Кто ж знал, что рванет именно в этот момент?! Пока мы возвращали трубы, прошло четыре часа, и время было упущено.
   На начальнике ГСВ и его семнадцати совместителях вся безопасность в Баренцбурге: и порядок на улице, и порядок в шахте, и функции «скорой помощи», и незваные медведи. Альберт демонстрирует нам спасательное снаряжение, которое «всегда наготове». Но тут выясняется, что один комплект не работает, а другой – новой разработки: Шарапов очень долго с ним возится и наконец худо-бедно справляется. Вопрос, кто окажется лучше – люди или очередной пожар, мы не задаем: ответ слишком очевиден.

   С главным инженером Бондаревым спускаемся в шахту. Тоннель покрыт тонким белым слоем инертной пыли, похожей на иней. Над потолком висят балки, на которых та же самая пыль.
   – В случае взрыва они опрокидываются, и пыль частично гасит взрывную волну, – объясняет Алексей. – Шахта непростая, тут в наличии весь букет опасностей: и метан, и подвижки кровли, и все что хочешь.
   Очень скоро мы окончательно убедимся, что главный враг баренцбургской шахты – это не метан и подвижки, а человек.
   – У норгов угледобыча рентабельна, а у вас нет. Почему?
   – Тут есть две причины: объективная и не очень, – честно отвечает Бондарев. – Первая состоит в том, что в их шахтах уголь залегает более удобно, ширина пласта в два-три раза больше, зольность угля ниже. А вторая – в том, что у них на порядок выше техническое оснащение. Там шахтер сидит за пультом шахтерского комбайна и как будто в плейстэйшен играет. Ну и зарплата у него – 200–300 тысяч рублей на наши деньги.
   Результат: норвежцы добывают в год 3 миллиона тонн, мы – 120 тысяч. Из них треть сжигается на здешней ТЭЦ, остальные продают в Испанию и Португалию. Но даже генконсул в разговоре со мной проговорился, что такое положение «Арктикуголь», по всей видимости, вполне устраивает. Чем дольше Россия будет ковыряться в породе, тем дольше ей не надо будет думать о том, как развивать свое присутствие на Шпицбергене по-настоящему.
   Мы уже полчаса стоим на пассажирской площадке, ждем, когда снизу приедет шахтовый электровоз с людьми, а его все нет и нет. Снизу докладывают, что сломался движок, всерьез и надолго. Значит, шахтерам придется подниматься самим – а это два километра под уклон. Алексей дает команду временно перебросить сюда двигатель с грузового подъемника. Я вспоминаю историю с переброской труб. На обратном пути мы встречаем главного механика – худощавого дядьку лет шестидесяти с пронзительными советскими глазами.
   – Идешь чинить мотор? – спрашивает его Алексей.
   – Иду чинить мозги! – сквозь зубы отвечает механик.

«Этот монстр должен быть разрушен»

   Если в Лонгиербюене вы вдруг среди ночи просыпаетесь оттого, что дом трясет, не торопитесь спасаться от землетрясения. Скорее всего, это стиральная машинка в хозблоке перешла на режим отжима. Лонгиер – очень приятный городок, но, в отличие от кирпично-бетонного Баренцбурга, он весь построен как будто не для людей, а для бабочек: доска, фанера, пластик, идеальная чистота, ничего лишнего. Коренные здесь только зубы, умирать все возвращаются на родину, поскольку хоронить на Шпицбергене запрещено. Но тот факт, что сюда имеет право приехать любой житель планеты, норвежские власти стараются не афишировать, чтобы не привлекать нездорового внимания эмигрантов из развивающихся стран. Впрочем, тайное все равно становится явным: здесь очень быстро растет тайская диаспора, ее догоняет иранская, немало и русских, которым хватило духу спастись бегством из Баренцбурга. Работают наши соотечественники, как правило, в местном супермаркете «Бутиккен» продавцами-консультантами, но попадаются и хозяева собственных магазинчиков – в основном женщины.
   – Это только кажется, что здесь жить легко и приятно, – нехотя рассказывает нам бывшая жительница Ярославля Людмила Кононунченко, владелец магазина одежды и сувениров. – На самом деле жизнь здесь очень непростая. Цены на жилье выше, чем в Москве, бизнес вести непросто. Нет, коррупции тут нет никакой, но очень много бюрократии, все расписано по буквам, и вообще коридор жизни узок до предела. Для человека, который вырос в России, это иногда просто невыносимо. Хотим ли мы на родину? Очень хотим. Но боимся. Смотрим телевизор и боимся.
   У норвежцев в Лонгиербюене еще двадцать лет назад тоже был свой «Арктикуголь». Все, что шевелилось: шахты, магазины, бары, школы, корабли, самолеты, – принадлежало одному всесильному монстру, угольной компании «Стуре Ношке», которая не столько сама деньги зарабатывала, сколько высасывала их из государственной казны. Она и сейчас жива-здорова, но теперь занимается исключительно углем, и только на коммерческой основе. В тот же год, когда перестал существовать СССР, здесь, на Шпицбергене, началась великая перестройка: власти решили разрушить монополию фирмы-сырьевика, предоставив возможность профильным компаниям развивать другие отрасли экономики. Результат: в считаные годы город превратился из депрессивного шахтерского поселка в центр арктического туризма. Здесь есть свои университет, церковь, десятки магазинов, отелей, кафе и даже один лимузин. Предмет гордости – Мировой семенной фонд, где собраны семена со всего мира на случай ядерной войны, а также бар, в котором более тысячи разновидностей крепких алкогольных напитков.
   – За эти годы мы совершенно осознанно совершили переход от города-рудника к городу с местной демократией, – рассказывает мне губернатор Шпицбергена Одд Ульсен Ингере. – Мы сделали ставку на развитие туризма и науки. С введением местной демократии многие вещи встали на свои места. Стало ясно, кто за что отвечает, экономика заработала более эффективно. Мы видим потребность в подобной реструктуризации экономики и в Баренцбурге, но это дело российской стороны.
   – Это не государство сделало ставку, это просто так сложились обстоятельства, – заочно поправляет губернатора российский генконсул Александр Антипов. – Просто в Лонгиербюене закончился уголь, и власти оказались вынуждены что-то предпринимать, чтобы спасти поселок. «Стуре Ношке» теперь работает в поселке Свеагруве, перебрасывает туда людей вахтовым методом. Если бы этого не случилось, они бы и сейчас жили по старинке. Несчастье помогло. Предложение разрушить монополию «Арктикугля» постоянно звучит и у нас. Но добровольно он на это не пойдет, а заставить пока некому.
   – А как же специальная правительственная комиссия? Этой осенью она должна представить новую концепцию развития Шпицбергена.
   – Ну, читал я эту концепцию. Ничего принципиально нового там нет. Кроме разве что дежурного акцента на туризм, который опять же должен будет развивать сам «Арктикуголь». Но добывать уголь и развивать туризм – это задачи для людей с совершенно разными мозгами. Туризмом должны заниматься профильные компании, но для этого нужно разрушить монополизм.
   На Шпицберген ежедневно прилетают несколько норвежских «боингов» с туристами, но на долю российских поселков от этого бизнеса перепадают жалкие крохи. И винить в этом можно только себя самих. В «Арктикугле» есть отдел по развитию туризма. Там работают два человека. И работают они так, что вот вам мой совет: если вы захотите посетить Шпицберген, ни в коем случае к ним не обращайтесь. В крайнем случае можете купить у «Арктикугля» билеты на чартер: он хоть и дороже, чем рейс «Скандинавских авиалиний», но летит в Лонгиер напрямую, без утомительных пересадок.
   А всю местную логистику лучше доверить человеку-легенде Андреасу Умбрейту. Умбрейт занимается на Шпицбергене туризмом с тех пор, как это слово здесь было впервые официально произнесено. Это немец, причем из бывшей ГДР. Наберите его имя в поисковике – и не найдете ни одного негативного отзыва. Это человек, который считает, что бесполезных людей не бывает, и всегда готов помочь любому, в том числе и бескорыстно. В Норвегии, где платят за каждый чих, это выглядит даже как-то по-русски. У него маленькая фирма, которая специализируется на немецких туристах, но всю свою шпицбергенскую жизнь Андреас пытается распедалить российскую сторону на эффективное сотрудничество. Пока бесполезно.
   – «Арктикуголь» – это черная дыра, которая поглотит столько денег, сколько в нее бросить, – говорит мне Андреас, и видно, что это знание им выстрадано. – Между тем возможностей для рывка у вашей страны здесь очень много. Нет только воли и желания. Я давно наблюдаю за тем, как складываются местные отношения между Норвегией и Россией. И вижу, что Россия очень медленно, но очень верно проигрывает. И причина одна: для Норвегии Шпицберген – зона приоритетных интересов. Россия – страна большая, на все у нее не хватает головы. Но если вы действительно хотите удержать Шпицберген, то с головой надо что-то делать.

Долой арктический империализм!

   На самом деле в «Арктикугле» работают замечательные люди. Они любят Север, читают хорошие книжки, поют под гитару добрые песни. Но синдром монопольного положения сильнее их искреннего желания что-то сделать. Полное отсутствие конкуренции и даже элементарной необходимости соблюдать режим рентабельности плюс минимум государственного контроля – в таких условиях мозги любого человека очень быстро деградируют. Уже на второй день пребывания на Шпицбергене мы перестали удивляться тому, что очень хорошая девушка Ольга Мирзаева, которая отвечает за развитие туризма и связи с прессой, через полчаса забывает, о чем мы с ней договаривались, не приходит на встречи и не отвечает на звонки. Через неделю нам кое-как удается усадить ее за стол и даже задать несколько вопросов.
   – Ольга, а может, и вправду – не мучиться и делегировать развитие туризма какой-нибудь турфирме? Здесь, на Шпицбергене, так считают все, кроме работников «Арктикугля».
   – Но ведь собственником земельных участков являемся мы.
   – Ну отдайте их в субаренду! Или учредите сами дочерние компании.
   – Это очень непросто. «Арктикуголь» – федеральное государственное унитарное предприятие, а законодательство, регламентирующее работу ФГУП, сковывает нас по рукам и ногам. Кроме того, получить лицензию на туристическую деятельность от норвежских властей очень непросто. Мелкие российские компании тут просто не выживут. Если нас раздробить, то российское присутствие будет выдавлено отсюда очень быстро. Возможно, «Арктикуголь» – это такая большая жаба, но только эта жаба здесь и может усидеть.
   Ольга клятвенно нас заверила, что по возвращении в Москву мы продолжим этот разговор с гендиректором Александром Веселовым. На родине мы направили для этого все необходимые документы, писали, звонили – никакой реакции.
   Есть на окраине Баренцбурга такой райончик – «тупик науки»: несколько домов, где живут и работают ученые – геологи, археологи, гляциологи.
   – Мы тут уже потеряли счет директорам и консулам, которых пережили, – улыбается главный геолог Александр Тебеньков. – Я, например, здесь уже 35-й сезон. Так что у нас всех уже вторая специальность появилась – эксперт по развитию русского Шпицбергена. Только нас никто не слушает.
   Тебеньков не прав. Его очень даже слушает девушка Анжелика Астраханцева – красавица-мулатка, аспирантка СПбГУ: она приехала сюда собирать материал для диссертации на тему «Российские интересы в европейской Арктике». И уже собрала.
   – Я не согласна, – комментирует она мнение Ольги Мирзаевой о том, что только в «Арктикугле» спасение русской миссии на Шпицбергене. – Да, действительно, норвежцы все смелее трактуют Парижский договор в свою пользу. Например, они уже говорят не о равных правах для всех государств, а о «некоторых правах для партнеров Норвегии, подписавших договор». Чувствуете разницу? При этом они используют любую ошибку «Арктик-угля», чтобы ослабить здесь российское влияние. Благо оплошностей хватает. Взять хотя бы историю с полетами нашего Ми-8.
   Эту историю я уже слышал – и от командира экипажа Николая Киреева, и от генконсула. «Арктикуголь» подставился, когда в заявлении на продление полетной лицензии упомянул, что авиаперевозки нужны компании «для нужд угледобычи». Норвежцы зацепились за эту формулировку и теперь у вертолетчиков постоянные проблемы со всеми прочими вылетами.
   – Та же история и с развитием гостиничного бизнеса, – продолжает аспирантка. – Сейчас в Пирамиде «Арктикуголь» установил три неплохие бытовки для туристов. И у них уже проблемы с лицензированием. Можно себе представить, что будет с гостиницей, которую там скоро отремонтируют. Норвежцам невыгодно, чтобы туристы ночевали у нас: они хотят, чтобы каждую ночь они возвращались в Лонгиер. И их бюрократическая машина пока мастерски справляется с тем, чтобы держать Россию на периферии туристического бизнеса. А что этому противопоставляет Россия? Ничего. Терпит до последнего, потом махнет по воздуху кулаком и снова терпит.
   – И какой вывод ты делаешь в своей диссертации?
   – С норвежцами можно бороться только по-норвежски. На языке международных документов, юридических аргументов, а главное – последовательной стратегии собственного развития. Пока же русский Шпицберген для России – это чемодан без ручки. В него нужно постоянно класть деньги, но непонятно, куда его нести. Безусловно, нужно идти по тому же пути, по какому уже успешно прошли сами норвежцы, разрушив монополию «Стуре Ношке».
   – А кто это должен сделать?
   – Учредителем «Арктикугля» является Министерство энергетики, но через эту структуру на Шпицберген идут большие финансовые потоки, поэтому едва ли там захотят менять ситуацию. Инициатива должна идти свыше. Но Оля права в том, что делать это нужно только при чуткой поддержке государства на международном уровне.
   – То есть все-таки махать кулаками?
   – Вовсе нет. На самом деле в Европе достаточно государств, которые очень недовольны Норвегией. Ее обвиняют в «арктическом империализме», в том, что она дезавуирует соглашения 1920 года. Пока эти обвинения звучат тихо и разрозненно, но почва для поиска союзников на этом направлении у России есть. Нужно просто включить мозги. Или ничего не делать и просто ждать, когда мы свой Шпицберген окончательно потеряем.
   По дороге из «тупика науки» мне пришлось убегать от птички крачки. Это самое мерзопакостное пернатое на Шпицбергене. Ей все время кажется, что ее хотят обидеть, и поэтому она постоянно обороняется. Делает она это так: пикирует и со всей дури бьет тебя в затылок. Пьяные сразу трезвеют, а глупые умнеют. В Москве птичка крачка, к сожалению, не водится.

9. Наши меньшие

   «Мяу» особого назначения
   Цена таракана
   Бобры – замечательные люди

Немного личного

   Кошка счастья

   Я люблю кошек и ненавижу собак. Честная собака – глупая и злая. Лживая кошка – мудрая и спокойная. Честность агрессивна, ложь умиротворяет. И это неправда, что лучше горькая правда. Если я сегодня возьму и отниму у вас всю вашу ложь, вы завтра или повеситесь, или сойдете с ума. Но это я так, к слову. Просто я хочу рассказать об одной замечательной кошке, которая оказалась умнее всей российской системы правосудия.
   Звали ее Моджахедка, и жила она в одной из коммуналок поселка Лесное Ленинградской области. Однажды эта кошка поимела счастье сожрать тринадцать бутербродов соседки своей хозяйки. Соседку звали Няфиса, и это событие стало для нее последней каплей правды о том, что жизнь не удалась. У Няфисы случилась экзистенциальная истерика, и она решила срочно подавать на кошку в суд. Точнее, на ее хозяйку, Павлову Галину Федоровну. В иске она потребовала депортировать кошку из квартиры, и суд это требование удовлетворил.
   Роль палача пришлось выполнять судебному приставу Анастасии Колес-новой. Но дело не заладилось с самого начала.
   – По закону я не обязана выселять кошку, – сказала мне Настя. – Нет такого закона – о выселении кошек. Я не обязана бегать за ней по всей квартире и хватать за хвост. Моя задача – обязать саму хозяйку выселить животное в двухнедельный срок. Если она этого не делает – тогда штраф. Крупный.
   Дальше эта история переходит в эпистолярный жанр. Вот как выглядело первое письменное обязательство хозяйки кошки: «Я, Павлова Галина Федоровна, обязуюсь не содержать домашнее животное, а именно кошку (порода серая, полосатая, трехцветная, пол женский, 7 лет, других животных не имею), то есть не выпускать ее из принадлежащей мне комнаты площадью 16,90 квадратных метров в места общего пользования (коридор, ванная, кухня, туалет). Дата. Подпись».
   Далее следует обращение в суд гражданки Воржовой Няфисы Минсалиевны: «Прошу разъяснить решение суда в части, где именно суд обязал мою соседку по коммунальной квартире гражданку Павлову Галину Федоровну не содержать кошку по кличке «Маджечка» («Моджахедка»). Дата. Подпись».
   Суд встал на сторону истца и обязал кошковладельца «не содержать домашнее животное в местах общего пользования и жилых комнатах, расположенных в квартире такой-то дома 8 поселка Лесное». То есть выселить на улицу. Приставу пришлось взять с Федоровой еще одно обязательство о выселении. Но до истечения срока его исполнения хозяйка успела сходить конем – подала кассационную жалобу: «В соответствии со статьей 137 Гражданского кодекса РФ, к животным применяются общие правила об имуществе, а при осуществлении прав не допускается жестокое обращение с ними, – гласила жалоба. – Я считаю, что решение суда противоречит данной норме, поскольку суд своим решением обязал меня отказаться от своего имущества – кошки, не разъясняя, каким образом это осуществить – уничтожить животное или куда-нибудь его передать. Я не имею никакого морального права избавляться от живого существа, очень любимого моей семьей, о котором мы заботимся на протяжении более семи лет».
   Но наш честный, собачий суд оставил приговор без изменений. Моджахедка была обречена. Так казалось всем, кроме самой Моджахедки. А теперь – внимательно следите за дальнейшими событиями.
   Лесное – это восемь пятиэтажных хрущевок, построенных когда-то при государственном племзаводе. Искомая квартира – на первом этаже справа. Но Няфисы Минсалиевны я в ней не обнаружил. Выяснилось, что гражданка Воржова здесь больше не живет. Ей дали отдельную квартиру. На решение властей повлияла шумиха в прессе вокруг кошачьей истории. И это событие номер раз.
   Галину Федоровну я застал на ее месте работы – в питерском подземном переходе, где она торгует газетами. Павлова – женщина лет сорока, немного взбалмошная, но вполне дееспособная. Первым делом объявила мне, что у нее теперь есть муж.
   – А при чем тут муж и кошка?
   – Как при чем?! Мой муж – адвокат, я с ним познакомилась, когда он стал защищать мою кошку в суде. Ему 26 лет. Мы с ним нашли общий язык на почве любви к животным.
   Честно говоря, сначала я приписал эти слова эротической фантазии одинокой женщины. Но в «Адвокатском бюро Нарышкиных», которое все это время занималось защитой кошки от отечественного правосудия, информацию о женитьбе подтвердили.
   – Это мальчик-практикант, Денис зовут, – ответил мне руководитель бюро Константин Федоров-Нарышкин. – Да, согласен, необычная любовная история. Но ничего, бывает.
   И это – событие номер два!
   – …А судебного пристава Настю, которая сделала все для спасения Моджахедки от излишне сурового приговора, мы берем к себе на работу. И она уже об этом знает.
   Три!
   Таким образом, без всяких видимых усилий один участник конфликта вокруг тринадцати съеденных бутербродов получает квартиру, другой – выходит замуж, третий – получает приглашение на высокооплачиваемую работу. Объяснять такое кучное стечение обстоятельств случайностью я отказываюсь. Нет никаких сомнений, что это произошло благодаря титаническому усилию великого кошачьего духа. Я бы назвал этот дух – духом спокойствия и ожидания. Нам в последнее время очень не хватает и того и другого. Забудьте, что время – деньги. Вспомните, что время – судья. Лучший судья. И погладьте господина судью по его мантии – не холодной и черной, а серой, полосатой, трехцветной.

«Мяу» особого назначения

Что делают жирные коты в сокровищнице российской культуры

Питер. Дворцовая площадь. Зимний дворец. Возле правого угла, там, где начинается улица Миллионная, за чугунными воротами на мостовой валяются с десяток упитанных котов в ошейниках и ловят туловищами небесный ультрафиолет. На наше жалкое «кис-кис» отвечают взглядом типа «ты кто такой?». Это очень важные коты.
Это самые крутые коты в России. Они охраняют наше культурное достояние. Это не коты, а щелкунчики, благодаря которым Зимний дворец вот уже третий век успешно держит осаду против гвардейцев мышиного короля. Конечно, современные химические вонючки против грызунов справились бы с этой задачей не хуже, но у вонючек нет души, а главное – истории. Коты Эрмитажа уже давно сами стали культурным достоянием. Выгнать их на улицу, с точки зрения сотрудников крупнейшего в России музея, – это такое же варварство, как, например, бросить с десятого этажа картину Рембрандта.

Сокращение штатов

   Однажды Техас пошел войной на Вермонта. Техас в ту пору был очень сильным, а Вермонт только оправился от болезни. Зато у Вермонта был характер, а Техас, как и любой крупный агрессор, имел склонность переоценивать свои силы. В итоге Вермонт прогрыз Техасу ухо и с позором выгнал со второго этажа.
   – На кошачьи клички нашей фантазии уже не хватает, – признается помощник директора Эрмитажа Мария Халтунен. – Сейчас их у нас больше шестидесяти голов, а ведь еще идет постоянная ротация. Когда иссякли всевозможные Васьки-Мурки, мы взялись за великих художников, страны мира, античных богов, потом пошли в ход американские штаты. Сейчас мы уже пустили в ход штаты индийские.
   Странное дело, но индийские территории почти не конфликтуют с американскими, предпочитая драть морды только своим. Например, худой Бихар страшно невзлюбил жирного Гоа. Такую личную неприязнь к нему испытывает, что даже кушать не может. Дело в том, что Гоа оказался единственным котом, который оказал Бихару сопротивление. Раньше эта дымчатая сволочь жила от крови до крови и считала, что другой жизни просто не бывает. Если Бихар хотя бы раз в день кого-нибудь не избивал, он плохо себя чувствовал, на нервной почве мог и заболеть. Он даже не стал пробиваться наверх, в клуб элитных котов, хотя мог бы. И все по той же причине – среди випов особо не побоксируешь, а здесь, в Кухонном дворе, где обитает низшая каста, он мог отвести душу на всю катушку. И тут вдруг появляется этот Гоа.
   Его подбросили в полудохлом виде: музейщики думали – не выживет. Ничего, отъелся, оклемался и стал проявлять характер. Очень ленивый кот, большую часть времени жрет, спит и ни на что не обращает внимания. Но если кто-то имеет претензии лично к нему – Гоа преображается в считаные секунды. С тех пор как Бихар узнал, что такое «больно», мир для него перевернулся, а на морде лица теперь изображена глубокая рассудочная деятельность.
   – Огромная просьба, – продолжает Халтунен. – Напишите, что если кто хочет приютить у себя кота эрмитажных кровей – то отдадим с радостью.
   – Вы не любите животных?
   – Очень любим. Вот видите, у меня на столе блюдечко с деньгами лежит, и оно никогда пустым не бывает – это сотрудники сбрасываются на содержание котов. Спонсоры помогают. После того как немцы про наших животных документальный фильм сняли, деньги стали часто присылать из-за границы. Недавно один смотритель из Лувра пожертвовал пятьдесят евро.
   – У них там тоже коты картины охраняют?
   – Нет, у них котов нет. Зато они есть в Британском музее. Англичане, как и петербуржцы, любят хранить традиции. Так что в нелюбви к кошкам нас не упрекнешь. Но когда имеешь с ними дело, то постоянно возникают проблемы с их поголовьем – добрые люди все время подкидывают нам новых котят, особенно после публикаций в СМИ. И дело даже не в том, что нам их трудно прокормить. Просто для того, чтобы эти животные исполняли свою функцию и при этом мирно делили дворы и подвалы Эрмитажа, достаточно шестидесяти персон. Как только их становится больше – они начинают друг с другом воевать.
   – Хорошо. Как будем позиционировать товар? Порода, медали, особые заслуги…
   – Да хвастать, если честно, особо нечем. У нас только одна породистая кошка – русская голубая, остальные все дворняжки. Хотя… В прошлом году один аспирант Ветеринарной академии написал кандидатскую диссертацию, в которой попытался доказать, что за многие века в Эрмитаже появилась своя собственная закрытая популяция. Не знаю, стоит ли этому верить, но можете обозначить породу так: эрмитажная придворная.

Жрать, спать, пахнуть, мяукать…

   «Сыскать в Казани самых лучших и больших котов, удобных к ловлению мышей, прислать в С.-Петербург ко двору ея императорского величества с таким человеком, который бы мог за ними ходить и кормить, и отправить их, дав под них подводы и на корм сколько надлежит немедленно. И ежели кто имеет у себя таковых кладеных котов, оных бы объявили для скорейшего отправления в губернскую канцелярию».
   Под этим документом стоит подпись императрицы Елизаветы Петровны. Уникальный экземпляр законотворческой деятельности называется «Указ о высылке ко двору котов». 1745 год.
   Вдогонку – несколько пояснений. «Кладеный» – значит кастрированный. Почему из Казани? Точного ответа на этот вопрос историки не знают. Есть версия, что о мышефобии дочери Петра Первого узнал наместник Казанского ханства и решил выслужиться. Но это только версия.
   В ту пору императрица жила в небольшом дворце на углу Невского и Большой Морской улицы, поэтому котов потребовалось немного. Когда в Зимнем поселилась Екатерина Вторая, елизаветинским котам нашли численное подкрепление и переселили их по новому адресу. Четвероногих приближенных стали именовать «зимнедворскими» и тут же подвергли классовому расслоению. Тех, кто прошел кастинг, перевели в разряд «комнатных животных». Остальных до императорского тела не допустили и обозвали «дворовыми». Комнатные служили живым декором, они хорошо питались, спали в корзинах для переноски дров и порой могли даже поконкурировать с сэром Томасом Андерсоном – любимой левреткой императрицы. «Дворовые» же обитали во внутренних двориках и подвалах дворца, защищали империю от грызунов и тоже неплохо себя чувствовали.

   Революцию эрмитажные животные пережили, а вот блокаду – едва ли. Судя по тому, что в Ленинграде в ту пору развелось огромное количество крыс, всех кошек в городе съели. Известен интересный исторический факт. Сразу после прорыва блокады, в город на Неве из центральных регионов страны пришли два эшелона с кошками. За ними выстроилась огромная очередь. Многим не хватило, но, надо думать, Эрмитаж снабдили крысоловами в приоритетном порядке. Спустя пару десятилетий эрмики (так теперь называют своих любимцев сами работники музея) успели так оборзеть, что их приходилось сгонять с царского трона, а некая Муська однажды испортила директору Эрмитажа какой-то очень важный документ. В порыве ярости он распорядился изгнать хвостатых к чертовой матери. Но уже через несколько лет, почувствовав существенную разницу между кошками и крысами, эрмитажное руководство было вынуждено снова рекрутировать кошачье поголовье на борьбу за культурное наследие. Это было в шестидесятые годы. Котам нового призыва пришлось схлестнуться с грызунами по полной программе. Это была битва титанов, и о ней до сих пор сотрудники со стажем рассказывают легенды. Например, был такой титан Васька-юрист. Вторую половину прозвища он получил за то, что одно время любил захаживать в кабинет юрисконсультов. Но это было уже в те времена, когда ловить этому коту в подвалах Эрмитажа стало нечего, и Юриста начал терзать творческий кризис. Он долго не мог найти себе применения, но наконец его отыскал.
   – Местом своей службы Васька выбрал главный подъезд, – вспоминает Мария Халтунен. – Он стал самым настоящим котом-швейцаром. Каждое утро, минут за двадцать до открытия, наш Юрист приходил «на работу» и громко возмущался, что двери до сих пор заперты. Когда же людей начинали пускать, он ложился на ступеньки и требовал от посетителей внимания. С каждым находил общий язык. Особенно любил детей, иностранцев и уборщиц. Со шваброй играл до глубокой старости.
   Еще одна ходячая легенда – это кошка по кличке Вандейка. Она, в отличие от большинства «эрмиков», пришла в музей сама, причем очень таинственным способом. Стены Зимнего дворца пронизывают воздуховоды, их выходы в залы прикрыты медными дверцами. Однажды ночью героев полотен Рембрандта напряг страшный крик, раздавшийся из ниоткуда. Спустя несколько часов крик переместился к Теребеневской лестнице, а после закрепился в зале Ван Дейка. Здесь источник шума провел почти неделю, лишь изредка показывая свою морду из-за медной дверцы. Наконец кошка материализовалась на паркете, заставив смотрительниц с полчаса метаться по всему залу, и лишь спустя часа полтора позволила себя поймать. Потом инженеры подсчитали, что в общей сложности животное преодолело по лабиринтам внутренних коммуникаций несколько километров. Сколько крыс при этом пострадало, неизвестно, но за свою дальнейшую жизнь Вандейка передушила их больше, чем картин ее тезки в экспозиции музея.
   Нынешнему кошачьему поколению активной крысоловлей заниматься не обязательно. Достаточно просто сохранять эффект присутствия. Жрать, спать, пахнуть, мяукать. Коты-шестидесятники доходчиво объяснили питерским крысам, кто в подвалах Эрмитажа хозяин.
   – Время от времени мы все-таки проводим дератизацию, – говорит Мария Халтунен. – Потому что положено. На практической надобности в этом нет никакой. Количество крысиных трупов после этих мероприятий можно пересчитать по пальцам одной руки.
   А теперь немного горькой правды. Все разговоры насчет особой эрмитажной породы – это, конечно, пиар-фантазии. Откуда этой породе взяться, если на протяжении всей кошачьей истории Зимнего дворца этих животных здесь безжалостно кастрировали, а пополнение рядов происходило исключительно извне? В настоящее время из всего здешнего кошачьего населения есть только один кот, который наперекор всему живет какой-никакой половой жизнью. Зовут его Тишка. У него есть специальная тряпочка. Каждую весну он достает ее из потайного места и начинает за ней ухаживать, а потом попросту насилует. Ложится на нее верхом, мнет, кусает, царапает, орет как бешеный – и так минут десять. Наконец, обессиленный, переворачивается на спину и несколько часов лежит, приходит в себя. А вы говорите, порода особая. Какая уж тут порода!

Noli tangere circulos meos

   Заложенное еще царями разделение эрмитажных котов на «комнатных» и «дворовых» в редуцированном виде живо до сих пор. Местное кошачье сообщество имеет четкую социальную иерархию. Тут есть своя аристократия, середнячки и чернь. Элита обитает на втором этаже, рядом с хозяйственным отделом. Они облюбовали место, где лестница упирается в стену, образуя небольшой бельэтаж. Вообще-то кошкам в Эрмитаже строго-настрого запрещено подниматься выше подвала, но тут пришлось сделать исключение.
   – Мы их гоняли отсюда несколько лет и драной тряпкой, и обыкновенной, – говорит усатый сотрудник отдела безопасности Дмитрий Филатов. – Все бесполезно. Чего они тут нашли – не понимаю. Пришлось смириться. А что делать?
   «Noli tangere circulos meos» – написано на потолке неподалеку от кошачьей VIP-ложи. По-латыни это означает «Не тронь мои круги». В смысле – не лезь не в свое дело. Вообще-то, это намалевал какой-то студент, но когда видишь рядом надменные кошачьи морды, то такая версия кажется почти невероятной.
   Просто так прийти и сказать: «Здрасте, коллеги, я тут поживу» – этот номер здесь не пройдет. Свое право на обитание среди избранных надо доказать. Количество койко-мест ограничено, поэтому состав элиты постоянно меняется. На данный момент рядом с хозотделом проживают четыре кота и всего одна кошка. Зовут Ника. Это такая дрянь, что, пока она жива, половое соотношение на почетном бельэтаже не изменится ни на грамм.
   – Стерва, чего уж тут говорить, просто жуть какая стерва, – говорит сотрудница службы безопасности Галина Лукимова. – Попробуйте ее погладить – она будет мурлыкать, ластиться, а потом как хватит зубами за палец – к врачу побежите. И еще все время пытается прорваться в музейные залы. Но душа у нее тонкая – я-то это точно знаю. Она хочет иметь хозяина, по ней это видно, но ее привязанность надо заслужить. Ника ищет серьезных отношений, дешевым поглаживанием ее не купишь. Очень гордая кошка. Иногда мне кажется, что ее хозяин еще не родился на свет.

   Фигаро. Этого кота назвали так за феноменальную неуловимость. Он везде и нигде. Это типичный Маккавити из рок-оперы Андрю Ллойда Вебера Cats. «Маккавити – волшебный кот у нас его зовут,/ Незримолапый, потому что он великий плут./ В тупик он ставит Скотленд-Ярд, любой патруль, пикет./ Где был он миг тому назад, его и духу нет». Однако с тех пор, как Фигаро прописался в VIP-ложе, его поведение изменилось кардинально. Теперь он все время на виду, ест, спит и постоянно о чем-то думает. Впору кличку менять. Как, например, другому коту – Бен Ладену.
   – Когда он у нас появился, мы его назвали Персик, по цвету шерсти, – продолжает кошачий эпос Галина Геннадьевна. – Но как только он подрос, то выяснилось, что мирную кличку этот кот никак не заслуживает. Бихар по сравнению с ним – это просто Махатма Ганди. Эту дрянь вискасом не корми – дай только спуститься в подвалы и устроить там Вальпургиеву ночь. Тамошние коты, как только его видят, тут же забиваются под плинтус. Самый настоящий террорист.
   Кто тут еще? Ах да – Портос. Маниакально ласковый кот огромных размеров. Он хотя и прописан в козырном месте, но, как только устанавливается хорошая погода, целыми днями торчит в Шуваловском проезде, возле ворот, смотрящих прямо на Неву. Если вы проявили слабость и решили Портоса погладить, значит, будете ласкать это чудовище до потери пульса. Надо думать, что и в элитарные круги он пробился благодаря своему обаянию и дипломатическим способностям.
   Пятого обитателя престижной галерки зовут Батон. Совершенно тупой, ни на что не способный и страшно ленивый кусок мяса белого цвета. Почему другие вельможные коты его до сих пор отсюда не выперли – непонятно. Наверное, просто сдвинуть с места не могут.

Унитазы начинают и проигрывают

   Середнячки – это обитатели подвалов, прилегающих к Большому дворику Старого Эрмитажа. В нем стоит мускулистая статуя лучника – возможно, поэтому подавляющее большинство местных четвероногих – женской национальности. «Мадонна, Сашка, Катька, Гюльчатай…» – Охранник, который нас сопровождает, перечисляет местных жителей секунд тридцать.
   – Пока сюда удалось пробиться только одному мужику. Это Рубик. Вон тот рыжий подлец. Зато теперь он тут всех построил, кошки у него чуть ли не строем ходят. Единственное спасение для них – забраться на лучника: в альпинизме Рубик слабоват.
   Еще одно прибежище «среднего класса» – это укромный тупиковый дворик под названием Собачий. До революции тут держали императорских собак, но теперь об этом напоминает только надпись перед входом в корпус. Сегодняшние обитатели дворика – это два кота, Пуша и Васька, которые никого из своих сюда не пускают, и… три унитаза. Унитаз-фонтанчик, унитаз-клубма и унитаз с телевизором. Нет, это не клички животных, это реальные унитазы. Дело в том, что недавно в Эрмитаже появился новый сантехник, который очень любит свою работу. Выбрасывать отслужившую технику у него рука не поднимается – вот он и креативничает. Правда, одно время у него поднималась рука на Пушу с Васькой, но те пожаловались Галине Лукимовой, и она доходчиво объяснила сантехнику, что будет с его унитазами, если он не научится любить животных.
   «Охранник Котов» – гласит бейджик на груди нашего сопровождающего. Если ориентироваться на нормы русского языка, то ударение надо ставить на первом слоге, но, если опираться на установки начальства – то можно и на втором.
   – Кошки у нас существа привилегированные, – признается коллега Котова с человеческой фамилией Филатов. – В учреждении действует негласный приказ: кто обидит киску, тому будет болыной-пребольшой выговор, а если не поможет – вплоть до увольнения. Вон, видите, какие кренделя машина начальника транспортного цеха выделывает?
   Действительно, по Черному проезду, активно маневрируя, на предельно низких скоростях передвигается транспортное средство. Водитель не просто любит животных – он соблюдает дорожный знак «Осторожно, кошки!», которого нет ни в одних ПДД мира, но на территории Зимнего он соблюдается беспрекословно. Наглые усатые твари, похоже, эту фишку уже просекли. На пути автомобиля они лежат неотвратимо, как колдобины. Пребывая в нирваническом спокойствии, кошки плюют не только на начальника транспортного цеха, но и на собственную безопасность. Только это они зря. Автомобили – единственное, чего им действительно стоит бояться.

Нечеловеческая выставка

   – Галя, мы тебе там пакетик положили, забери. – Этой фразы Галина Лукимова боится больше всего на свете. Она означает, что сегодня опять заезжий автомобиль задавил животное.
   – Ненавижу мусоровозы! – Голос у Галины Геннадьевны дрожит. – Ведь видят знак и все равно носятся, как сумасшедшие. Сегодня вот Алешка погиб. Хороший котик, молодой, серенький – я его только-только вылечила. Он родился у нас. Кошку беременную подкинули – она родила прямо вот на этом коврике.
   Сотрудник службы безопасности Лукимова – это самый близкий «эрмикам» человек. Она для них и кормилица, и целитель, и императрица.
   Общественную нагрузку жена художника несет уже семь лет – не за страх, а за любовь. Рабочее место находится в подвале Кухонного двора. Здесь плотность кошачьего населения максимальная, поскольку под защиту Галины Геннадьевны стекаются самые слабые и беззащитные особи.
   – Я их всех люблю, – говорит Лукимова. – И чем зверю хуже, тем сильнее. Вон, слышите, Толик мяучит? Он на карантине, я его вам даже показывать не буду – в очень тяжелом состоянии. А вот Лемурчик… Когда этот кот у нас появился, у него глазки болели – они почему-то были огромные, как у лемура. Ничего, вылечила. А вот Пуська – она инсульт перенесла, но, слава Богу, поправилась. Я их лечу всех по-разному: одних лекарствами, а других – наложением рук. Серьезно! Уже четырех кошек с того света вернула без единой таблетки. Еще немного потренируюсь и за людей возьмусь.
   – А чего это вон тот рыжий мне язык показывает?
   – Его зовут Ренни. Как средство от изжоги. Этого кота нам подкинули в коробке из аптеки. У него нижних зубов нет, поэтому язык все время выпадает, у кошек это обычное явление. Очень ласковый котик, страшно тоскует, хочет обрести хозяина. Вот только позовите его – так к вам прилипнет, что не отдерешь.
   Позвал. Прилип.
   – У нас недавно в кошачьем коридоре выставка проходила, так он там дневал и ночевал. Так ему картины понравились – жуть просто.
   – Что за выставка?
   – «О котах и для котов» называется. Питерские художники решили, что это несправедливо – животные охраняют великое искусство, а сами этого искусства не видят. Ну и организовали для них в подвале выставку. Людей, конечно, тоже пустили, но в порядке исключения. И вы знаете? Кошки – они как люди. Кто-то прошелся вдоль картин, посмотрел – и побежал по своим делам. А некоторые часами полотна разглядывали. Взять, например, того же Ренни. Большой ценитель. Особенно ему вот эта штука нравится.
   Галина Геннадьевна кивнула на репродукцию картины «Танец» Анри Матисса, которая висит у нее на стене, и я только сейчас заметил, что на ней танцуют не люди, а упитанные овальные коты. С такой же страстью и самозабвением. Парят в воздухе, взявшись за передние лапы, растопырив задние и дирижируя хвостами в такт какой-то неуловимой музыке. Ренни ее слышит. Он хочет присоединиться. У него получится.

Цена таракана

Зачем бегунок Энерджайзер из мясной нарезки попытался установить в России диктатуру юридической конторы

   В Бабушкинском суде Москвы проходили слушания по делу о московском таракане. За обнаруженное в мясной нарезке чудовище адвокат Антон Анатольевич Лелявский хотел взыскать с торговой сети «Азбука вкуса» и Щелковского мясокомбината триста тысяч рублей. Таракана адвокат назвал Энерджайзером. По мнению Лелявского, жидконогой козявочке должно хватить энергии для того, чтобы переломить судебную практику и увеличить чисто символические суммы компенсации морального вреда на порядок. А значит – поднять качество жизни. Адвокат Лелявский считает, что чем дороже будет стоить таракан в суде, тем меньше их будет в продуктах и головах.

   Из искового заявления потерпевшего:
   «01 июля 2003 года я, Лелявский Антон Анатольевич, адвокат Московской коллегии адвокатов „Князев и партнеры", приобрел в супермаркете „Азбука вкуса", расположенном по адресу ул. Садовая-Триумфальная, д. 22/31, продукт в вакуумной упаковке „Лопатка свиная с/к нарезка", весом 0,100 кг, упакованную 30.06.2003 г., на сумму 42 рублей 10 копеек для личного употребления. Данная нарезка изготовлена на мясокомбинате „Щелково". Перед вскрытием упаковки я обнаружил внутри таракана… Нарушив мое право на безопасность товара, ответчики причинили мне моральный вред, выразившийся в нравственных и физических страданиях, который я оцениваю в 300 тысяч рублей…»
   Антон – молодой человек 25 лет от роду. В разговоре со мной делает вид, что до сих пор не может прийти в себя от нахлынувшего на него в тот момент ужаса. Почти получается.
   – Представьте, у вас день рождения, – жалуется Антон. – 25 лет, крутой юбилей. Настроение супер, вы идете на торжественный шопинг, с наслаждением закупаетесь, приходите домой, грузите холодильник – и тут видите такую бяку. Катя, достань, пожалуйста, бяку из холодильника.
   У адвоката Лелявского есть свой адвокат. Зовут ее Екатерина Кутузова. Она будет представлять его интересы в суде и даже получит за это гонорар, который намерена взыскать с ответчика в качестве возмещения судебных издержек. В выигрышном исходе дела она не сомневается.
   – Более того, в своем иске мы просим взыскать с ответчиков еще и штраф в федеральный бюджет в размере цены иска. То есть общая сумма попадания магазина и завода составит 600 тысяч с копейками.
   Катя боится тараканов. Поэтому доставать бяку приходится все же Антону. Из холодильника появляется покрытый инеем предмет. Отряхнул – и вот она, та самая «Лопатка свиная с/к нарезка». Под полиэтиленом в углу упаковки притаился вещдок. Со дня покупки нарезка так и осталась нераспечатанной. Это принципиальный момент.
   – Стоит только в пакете проделать маленькую дырочку, и я уже никогда не докажу, что сам туда таракана не засунул, – пояснил Антон.
   Вещдок имел жалкий вид. Брюшко раздавлено, лапки в сторону. По всему видно, что умер он мученической смертью.
   – Катя, а вы уверены, что это таракан, а не какой-нибудь чистоплотный жук?
   – Уверена. Иначе я бы его не боялась.

Немного биологии

   Научный сотрудник кафедры биологической эволюции биофака МГУ Татьяна Путятина:
   – Судя по ноге бегательного типа и структуре туловища, перед нами действительно таракан. Тараканы – это насекомое, то есть беспозвоночные, членистоногие, шестиногие животные с плоским, овальным телом, подвижной головой и ротовым отверстием, направленным вниз. Сверху голова прикрыта щитком, глаза большие длинные, плоские. Органы обоняния находятся у них на усиках. Усики длинные, без утолщений. Брюшко прикрывают кожистые надкрылья. Слышат тараканы при помощи слуховых щетинок на теле, воспринимающих звуковые колебания. Таракановые (Blattodea) – одна из наиболее древних групп насекомых. Их ископаемые остатки встречаются в пластах, которым 250–260 миллионов лет. В древние времена разнообразие тараканов было гораздо больше. Сейчас большинство видов обитает в тропических странах, и лишь немногие из них сохранились в Европе. На территории России обитают 60 видов тараканов, из которых восемь живут и размножаются рядом с человеком в отапливаемых помещениях.
   Рыжий цвет исследуемого насекомого и размер (около 15 миллиметров в длину) говорит о том, что это прусак. В Европу этот вид тараканов попал в эпоху колонизации из Центральной Африки – Эфиопии и Судана. А из Европы они попали в Россию. Сейчас в Москве рыжие тараканы (Blattella germanica) – одни из самых распространенных. Несколько десятилетий назад в Москве процветали черные тараканы, которые больше рыжего на 5-10 миллиметров, но потом их вытеснили рыжие. Как и многие насекомые, тараканы очень быстро наращивают численность. Они размножаются круглогодично, откладывая яйца, из которых выходят внешне похожие на взрослых, но меньшего размера, бескрылые и с недоразвитой половой системой тараканы. Через несколько линек они превращаются во взрослых особей. Таракан неприхотлив к месту обитания, для него важно лишь, чтобы было тепло, поэтому самое эффективное средство против тараканов – это холод. Таракан всеяден. Многим школьникам известен способ выведения двоек при помощи пруссака. Нежелательную запись в дневнике обмазывают медом, после чего выпускают на страницу таракана. За несколько минут он съедает мед вместе с чернилами, оставляя бумагу девственно чистой. Общаются Blattodea, касаясь друг друга усиками и частями туловища, при этом они выделяют пахнущие вещества, передающие информацию. Тараканы не кусаются, поскольку укус – это нападение, связанное с риском погибнуть. А они одиночки (а не социальные насекомые), им нечего защищать, принося себя в жертву.

   Еще из искового заявления адвоката Лелявского
   – А теперь, Антон, опишите, пожалуйста, те моральные и физические страдания, которые причинил вам Blattella germanica?
   – Да чего рассказывать, вот читайте. В исковом заявлении все написано.
   «Если раньше я, Лелявский А.А., покупая продукцию в вакуумных упаковках, был уверен в высоком качестве содержащейся в ней продукции, после приобретения вышеуказанной упаковки я вообще не могу покупать продукцию из мясопродуктов. На этой почве у меня развилась стойкая бессонница и, как следствие, повышение артериального давления, что привело к напряжению в отношениях с родными и близкими».
   – Антон Анатольевич, вы можете, конечно, не признаваться, но я-то знаю, что никакой бессонницы у вас нет, а дело о таракане – нормальный адвокатский шантаж. На Западе производители боятся адвокатов больше, чем торгинспекции, и в этом нет ничего плохого, кроме хорошего. Просто давайте называть вещи своими именами.

Немного зарубежного опыта

   Жительница Сиднея Трейси Ньютон добилась от властей крупной денежной компенсации за то, что в течение шести лет вынуждена была жить в кишащем тараканами доме. По словам истицы, ее дом был настолько наводнен тараканами, что стены буквально шевелились – и это несмотря на то, что за шесть лет, с 1992 по 1998 год, было сделано 18 дезинфекций. Терпение несчастной женщины лопнуло, когда одним прекрасным утром она проснулась оттого, что ей в ухо залез таракан. Суд удовлетворил иск госпожи Ньютон к правительству штата Новый Южный Уэльс и обязал выплатить ей денежную сумму, размер которой не разглашается. Выйдя из здания суда, Трейси сказала журналистам, что тараканы сломали ее жизнь и нарушили психику, чего нельзя компенсировать никакими деньгами.
   – Денег я, конечно, хочу, – признается Лелявский, – но это не главное. Дело в принципе. Это общественно значимый случай. Если нам удастся выиграть суд и получить по нему реальные деньги – это будет прецедент, который скажется на качестве жизни в целом, ну и, конечно, расширит рынок юридических услуг. Своему высокому качеству жизни европейцы и американцы на девяносто процентов обязаны диктатуре юридической конторы. Там производители товаров и услуг боятся судебных исков как огня, поэтому вынуждены маниакально следить за качеством своей продукции. А у нас все, что требуется, – это откупиться от санэпидемстанции. Триста тысяч, которых я добиваюсь, – это не только цена моих личных страданий, но и всех тех возможных тараканов, которые могут появиться в продукции мясокомбината Щелковский, если там не примут серьезных мер к их устранению. А меры там примут только в том случае, если сумма иска будет реальной, а не символической. Да не только этого мясокомбината. Европейские и американские судьи это понимают. Наши – нет.
   – А по-доброму вы с ответчиками пытались договориться?
   – Конечно. Вообще, мы решили поступать с нашим тараканом исключительно по-европейски. На Западе большинство подобных дел решаются в досудебном порядке. Мы тоже сначала обратились к ответчикам по-хорошему. Выслали претензии руководству мясокомбината «Щелково» и ООО «Городской супермаркет» – так называется фирма, владеющая сетью супермаркетов «Азбука вкуса». С комбината – ни ответа ни привета. Когда мы позвонили туда сами, нам ответили, что руководство в курсе, но не считает нужным на нее отвечать до повестки в суд. Из «Азбуки вкуса» нам пришел официальный ответ. Генеральный директор сети господин Коротин отказал нам, сославшись на то, что претензии были предъявлены по истечении срока годности нарезки, а дескать, Закон о защите прав потребителей гласит, что потребитель вправе предъявить продавцу или изготовителю требования, связанные с недостатками товара, в течение установленного на него срока годности.
   – Ну и все. Расслабьтесь.
   – Еще чего, – вступает в разговор Екатерина Кутузова. – Господин Коротин просто плохо прочитал закон. В том же законе есть статья 7, которая гласит, что потребитель имеет право на то, чтобы товар был безопасен для жизни и здоровья потребителя. В случае же, если товар этим требованиям не соответствует, претензии могут быть предъявлены и после истечения срока годности.
   – А вдруг они принесут заключения эксперта о том, что ваш таракан вовсе не представляет угрозы здоровью? Вон некоторые нации тараканов даже едят, и ничего. Есть даже такая русская пословица: «Таракан не муха, не взмутит брюха».

Немного санитарии

   Доцент кафедры тропических и паразитических болезней Российской академии последипломного образования Андрей Беляев:
   – Тараканы не являются специфическими переносчиками какой-либо болезни. Но, будучи всеядными и имея способность пожирать фекалии и мокроту, они могут нести на своем теле или в кишечнике разных случайно попавших туда возбудителей, то есть служить механическими переносчиками кишечных инфекций. Однако такой путь передачи мало эффективен, поскольку мала доза заразного начала. Так что с человеком, который случайно съест таракана, скорее всего, ничего не случится. В пищу употребляют тропических тараканов, которые достигают 10 сантиметров, летают и живут на природе, а не в жилых помещениях. Едят их в жареном или сушеном виде. Насчет поговорки про таракана и муху слышу впервые. Живая проглоченная муха может некоторое время передвигаться в желудке, вызывая тошноту. Ничего не могу сказать о способностях таракана в этом отношении.
   – Пусть только попробуют предъявить такое экспертное заключение, – возмутилась Катя. – Я думаю, журналисты его с руками оторвут, чтобы напечатать. Ну а в суде это заключение можно будет легко оспорить. Плесень тоже едят, когда она входит в состав сыра с плесенью. Но если съесть с плесенью мясо, то, скорее всего, серьезно отравишься. Тараканов едят индусы, таиландцы, даже наш начальник любит иногда полакомиться, но все они едят их сознательно. Им тараканов не подсовывают в нарезку. Если же Щелковский мясокомбинат изобрел новый продукт, который собирается раскручивать, то пусть так и напишет на этикетке: «Мясо с тараканами». Хит сезона. Кто знает, может, сыр с плесенью также появился после того, как у кого-нибудь протух пармезан.
   – А давайте его как-нибудь назовем! – предложила Екатерина. – В смысле – таракана. Как-нибудь оптимистично, чтобы дело хорошо пошло.
   Все крепко задумались.
   – Что означает слово «таракан»?
   Я позвонил биологу Путятиной.
   – Таракан – это чувашское слово, – ответила Таня. – Означает «беглец» или «бегунок».
   – Кто у нас лучше всех бегает? – задумался Антон.
   – Я знаю кто, – улыбнулась Катя. – Зайчики Энерджайзер. Когда все другие зайчики уже сдохли, они продолжают работать, работать, работать. А теперь уберите его скорее обратно в холодильник. А то меня сейчас вырвет.
   – Не понимаю, почему все так боятся тараканов. – Антон покорно отправил нарезку в морозильник. – Я не вижу ничего плохого в тараканах. Если только вас не заставляют их есть.

Немного литературы и психологии

   Сергей Довлатов:
   «И вообще, чем провинились тараканы? Может, таракан вас когда-нибудь укусил? Или оскорбил ваше национальное достоинство? Ведь нет же… Таракан безобиден и по-своему элегантен. В нем есть стремительная пластика маленького гоночного автомобиля. Таракан не в пример комару – молчалив. Кто слышал, чтобы таракан повысил голос? Таракан знает свое место и редко покидает кухню. Таракан не пахнет. Наоборот, борцы с тараканами оскверняют жилище гнусным запахом химикатов. Мне кажется, всего этого достаточно, чтобы примириться с тараканами. Полюбить – это слишком. Но примириться, я думаю, можно. Я, например, мирюсь. И надеюсь, что это – взаимно…»

   Психолог психоаналитической терапии Алена Лазариди:
   – Насекомофобия свойственна многим людям. Она складывается из целого букета других страхов. Первая – это фобия проникновения. Человек инстинктивно боится всего, что может без спросу занять место внутри него: заползти, залететь, вонзиться. Второе – боязнь непредсказуемого. Человека пугает то, что насекомое живет какой-то своей недоступной для понимания жизнью и понять, как оно поступит в ближайшую секунду, невозможно. Третье – это страх перед множественной силой. Агрессия мелкого множества, даже сама ее возможность, повергает человека в ужас, потому что на это множество нельзя воздействовать ни силой, ни убеждением. Наконец, есть мнение, что насекомофобия – это разновидность страха смерти. Поскольку все мы рано или поздно окажемся в могиле и поступим в распоряжение этой мелкой множественной силы, при жизни она воспринимается как напоминание об этом кошмаре. Насекомые – распространенная форма человеческого бредового состояния, и это явление охотно эксплуатируют создатели психологических триллеров. Почему тараканов люди боятся особенно сильно? Просто из всех насекомых эти у него все время на виду. Кроме того, появление в твоем доме таракана, особенно публичное, – это всегда потеря лица, упрек в нечистоплотности. Из всего вышеописанного становится понятным происхождение выражения «человек с тараканами в голове» – то есть человек с непредсказуемыми, нечистоплотными мыслями, способный доставить неприятности.

Немного конспирации

   Между прочим, у мясной промышленности большой праздник. Триста лет назад в России появилась колбаса. Колбасу в Россию завезли немцы. Тараканов тоже. Это было во время прусской войны. Вернувшись оттуда, наши солдаты притащили этих рыжиков с собой в пожитках. Потому их и назвали прусаками.
   Чтобы поздравить обидчиков адвоката Лелявского с этим праздником, я и позвонил в Щелковский комбинат и «Азбуку вкуса». Я сказал им так: «А давайте сделаем публикацию о происхождении колбасы триста лет спустя? О том, как она теперь рождается на свет Божий? Репортаж от скотобойни до прилавка». А что я должен был еще им сказать, чтобы меня пустили на родину Энерджайзера?
   Вы будете смеяться, но директор Щелковского мясокомбината тоже немец. Зовут Харальд Барт. Подчиненные зовут его просто: «Господин Барт». Судя по всему, господин Барт – опытный управленец с развитой интуицией, потому что сначала он согласился на мое предложение, но потом что-то почувствовал и передумал.
   В ООО «Городской супермаркет» тоже думали долго, но согласились. Щелковская мясная нарезка по-прежнему мирно прохлаждалась на полках «Азбуки вкуса». По словам продавщицы, в день уходит по 20–30 экземпляров. Правда, тараканов в ней обнаружить больше не удалось – я внимательно просмотрел весь товар.
   – Мы работаем с несколькими десятками поставщиков, – рассказывает директор магазина Дмитрий Москалев. Одет он в черный костюм с длинными полами пиджака и похож скорее на раскрученного пианиста, чем на директора продуктового магазина. – Наш сегмент рынка – это люди достатка среднего и выше среднего. Их предпочтения ориентированы на качество, но не по принципу «наше-импортное». Хотя, конечно, наиболее дорогая продукция – из-за рубежа. Вот, например, ассортимент дорогих колбас.
   Цены ослепили сознание. 1152 рубля килограмм. 1274 рубля килограмм. 1373 рубля. 1843.1941 рубль! 1941… Знакомая цифра. Ах да, Великая Отечественная, немцы под Москвой. Опять немцы.
   – А как все это дело у вас тут хранится?
   – Основная масса товара прямо здесь. Мы помногу не заказываем, чтобы товар не портился. В день уходит примерно 30 килограммов вареных колбас и 30 копченых. Если портится раньше времени – возвращаем поставщику.
   – А приходилось разрывать отношения с поставщиками. За какое-нибудь злостное хулиганство. Например, таракан в нарезке?
   Дмитрий напрягся.
   – Нет, не приходилось. А почему вы про таракана спросили?
   – Да слышал, что недавно в каком-то супермаркете таракана в нарезке нашли. Не в вашем, случайно?
   – Нет, не в нашем, – улыбнулся хитрый Дмитрий. Молодец. Я бы на его месте так же ответил. Только разговор после этого как-то расклеился. Просьбу показать, как товар хранится в холодильнике, Дмитрий замял: «Да чего там показывать? Обычные холодильники. Вы холодильников не видели?»
   На прощание мы с фотографом все же не выдержали и купили 100 граммов нарезки – но не за 42 руб. 10 коп., как адвокат Лелявский, а за 1731 рубль. Резали ее прямо с огромной коровьей ноги. Бегательного типа.

Вместо эпилога

Литровый пакет с молоком производства Шадринского молочного комбината (Курганская область) купила жительница Челябинска Галина Анищенко, чтобы приготовить еду для грудного ребенка. В открытом пакете с молоком молодая мать обнаружила презерватив. Молоко пришлось вылить. Галина Анищенко разыскала в Челябинске офис поставщика продукции Шадринского молкомбината и обратилась с жалобой. В дирекции жалобу пострадавшей выслушали и пообещали принять «вещдок», чтобы отправить его в Шадринск, и сказали, что, возможно, по данному факту даже будет проведена специальная проверка.

Бобры – замечательные люди

Чему можно поучиться у крупных грызунов с большими возможностями

   В одном только Подмосковье эти животные ежегодно возводят около тысячи дамб и плотин. В Эстонии недавно взорвали снаряд.
   В Свердловской области оставили без света целую деревню. В соседней Челябинской устроили погром в магазине и запретили купаться в озере жителям города Кыштым. Где-то под Пермью сорвали график движения поездов, а на Кузбассе одинокий бобр вышел на митинг.
   Такое ощущение, что эти милые твари хотят до нас достучаться и что-то нам объяснить, а мы не понимаем. У некоторых народов Сибири есть поверье, что бобры – это бывшие люди. А специалисты, которые знакомы с их повадками и моральными устоями, считают, что человеку до бобра еще расти и расти.

Бобр танцует ламбаду

   В Рязанской области есть смешная речка Пра. На ее берегу стоит село с веселым названием Брыкин Бор. Здесь живут счастливые люди. Они зарабатывают мало, но живут долго. Потому что общаются не с людьми, а с животными. Брыкин Бор – столица заповедника «Окский», одного из крупнейших в Центральной России.
   Научный сотрудник Николай Варов всю жизнь работает с волками и кабанами. А недавно на него повесили еще и бобров. Это случилось после того, как отошел от дел другой научный сотрудник – Владимир Кудряшов. Когда ему исполнилось 65 лет, он сбежал от мира на дальний Шушенский кордон. Туда мы сейчас и направляемся.
   – Тут все в бобрах. – Николай Варов искусно лавирует на моторной лодке по извилистому руслу Пры. – Видите, ивняк весь, как бензопилой, срезан? Это их любимое лакомство. Всего в нашем заповеднике их около двухсот особей. Как правило, километр берега держит одна семья и других бобров на свою территорию не пускает.
   – А почему плотин не видать?
   – Так они ведь строят плотины не из любви к искусству, а лишь в случае крайней необходимости. Бобровые норки устроены так, что вход в них расположен под водой, а «жилое помещение» – выше уровня воды. Чтобы никакой хищник туда не забрался. Дамбы они строят лишь в том случае, если река мелкая – чтобы поднять ее уровень. Тем самым, кстати, создают благоприятную среду для других животных.
   – В Подмосковье жители частных домов уже скоро фронтовую авиацию в воздух поднимут, чтобы бобровые дамбы бомбить.
   – Бомбить тут бесполезно. Бобры за одну ночь плотину снова возведут. Они как только журчание воды слышат – тут же мобилизуются. Ученые проводили эксперименты – устанавливали рядом с плотиной магнитофон, который журчал на полную громкость. Бобры тут же вставали по тревоге. Сначала обследовали всю дамбу, потом бегали по берегам, наконец нашли этот магнитофон, плясали вокруг него ламбаду минут двадцать, не зная, что делать, – в конце концов закидали его землей и успокоились.
   – Что же делать, если бобр решил затопить твою дачу?
   – Или убить, или переселить. Но это не так-то просто. Тут нужны специалисты. Типа нас с Кудряшовым.
   Варов вдруг резко нацеливает лодку в узкую старицу, и через минуту мы видим нечто вроде храма Парфенон, только не в камне, а в дереве. Прибрежные деревья обгрызены так, как будто местные бобры окончили МАРХИ и хорошо знакомы с античным стилем зодчества.
   Метрах в пятидесяти над водой показалась сначала голова, потом – спина и часть мощного хвоста.
   – Это сеголеток, – шепнул Варов. – То есть молодой бобренок. У взрослых над водой только одна голова торчит, они уже брюхо отрастить успели.
   – А вы можете его подманить?
   – Я по-бобриному еще не научился. Я только волком выть могу.
   – Можно послушать?
   – На публике у меня не получается. Я тут же хохотать начинаю.

Кудряшов и Кнопка

   Пятнадцать километров по воде, еще тринадцать по суше, и мы добрались до главного бобрового гуру России – Владимира Кудряшова. Ему 71 год, но выглядит он максимум на 55. Глаза младенческие, улыбка студенческая, память математическая. Метрах в пятистах от него в небольшом озерце живет старенький бобр, тоже одиночка. Иногда они обмениваются любезностями. Владимир Сергеевич обкладывает берега морковкой, а бобр валит деревья, избавляя научного сотрудника от необходимости покупать дрова.
   На Шушенском кордоне единственное средство передвижения – велосипед, источник информации – радиоприемник, а электроэнергию Кудряшову бесплатно предоставляет китайский фонарик с подзарядкой. Но Владимир абсолютно счастлив. «В наше время, только когда живешь в лесу, чувствуешь себя человеком», – изрекает бобровед.
   В одиночестве у человека невероятно обостряется наблюдательность. Это понимаешь уже через пять минут общения с начальником Шушенского кордона.
   – В природе происходит серьезный климатический перелом, – считает Владимир Сергеевич. – Деревья стали расти быстрее раза в три. Это не мои ощущения, это видно по годовым кольцам на срезе. Я уже и Вильфанду в Ги-дромет об этом писал, но люди как-то не придают моим словам особого значения. А какого цвета вода в Пре, вы видели? Темная. Это потому, что земля зимой не промерзает, в ней продолжается деятельность микроорганизмов, а летом всю органику вымывает в реку. От этого стал часто происходить замор рыбы. У бобров тоже участились желудочные эпидемии.
   Восемь лет назад в заповедник поступил заказ на бобров от властей Ямала. Тамошний губернатор имел в те времена непреодолимое желание собрать в своем Заполярье все, что движется: зубры уже по тундре бегали, овцебыки были на подходе, для полного счастья не хватало бобров. Кудряшов стал их вылавливать, а они, подлецы, тут же дохли.
   – Я тогда зачерпнул воды из Пры и хлебнул. На следующий же день получил расстройство желудка. Выпил марганцовки – полегчало. Тогда я взял еще живых бобров и пустил их поплавать в раствор. Они выжили и полетели на Ямал. Невероятно, но там они, в отличие от овцебыков, прижились.
   Для бобров существует только три опасности – волки, зимнее половодье и летняя засуха. Если зимой вода затопляет их жилища, то им приходится выбираться на лед и ждать либо смерти от холода, либо от хищников. Если же летом река пересыхает настолько, что даже плотина не спасает, то они готовы на все – даже на компромисс с человеком.
   – Жарким летом 1972-го бобр пришел прямо ко мне в дом, только что не постучался, – смеется Кудряшов. – Я тогда еще в Брыкином Бору жил. Мы его назвали Кнопкой. Прожил у меня до следующего лета. Погрыз абсолютно все. Он грыз дом, а жена грызла меня. И что вы думаете? Как только мы выпустили его на свободу – тут же забыл все доброе. Увидел его однажды на берегу, узнал по метке, подплыл к нему, а он как начал шипеть. Я даже обиделся немного.
   – А как у них вообще с моральным обликом?
   – Образцовый. Бобры трудолюбивы, хотя иногда попадаются отъявленные лентяи. Бобры моногамны, они никогда не бросают своих самок. Я сам наблюдал случаи, когда пары доживали вместе даже после того, как самка больше не могла рожать. Бобры требовательны: как только их потомство подрастает, родители тактично выгоняют детей из дома – нечего на шее сидеть. В то же время бобры толерантны: они спокойно относятся к тому, что в их заводи живут ондатры и выхухоли. Не терпят они только себе подобных. Если на помеченную территорию вторгся бобр-мигрант, ему несдобровать. Хозяин будет биться до последней капли крови. А дерутся они по-страшному. Я видел трупы бобров, которые потерпели поражение в таких вот разборках, – их как будто бензопилой порезали.

Лев Толстой возводит плотину

   По дороге в Тулу сижу за компьютером, читаю сайт www.bober.ru. Тут написано, что у бобров сейчас громыхает самая настоящая гражданская война, причем на территории России.
   Еще Кудряшов в своем Шушенском рассказал мне, что бобров на планете существует два вида: европейский (он же российский) и североамериканский (он же канадский). Друг друга они различают на раз-два, но если вы увидите их рядом, то ни за что не отличите. Зато есть большая разница в их поведении. Канадские бобры исторически моложе, поэтому они занимают более активную жизненную позицию и готовы работать не только ночью, но и днем. Кроме того, они более расположены к плотиностроительству и порой занимаются этим делом без всякой надобности. Многие ученые считают, что «американцы» более вредные, чем нашенские. Они ведут себя нагло, коренным образом меняют ландшафт и навязывают местной экосистеме свои правила.
   В Европе «янки» появились в середине прошлого века, когда европейские бобры оказались на грани исчезновения. Люди вовремя поняли, что в погоне за ценным мехом истребили почти всю популяцию. Но если советские власти предпочли восстанавливать своих родных бобров, учредив для этого в Воронежской области специальный заповедник, то правительства Финляндии и Швеции решили завести гастарбайтеров. Освоившись на Скандинавском полуострове, переселенцы двинулись в Германию, Польшу и российскую Карелию, постепенно вытесняя бобров коренных. Сегодня линия фронта уже проходит на подступах к Москве.
   Какой национальности бобровая семейка, которая год назад поселилась в усадьбе Льва Толстого Ясная Поляна, сказать пока сложно. Не исключено, что «американцы». По крайней мере, плотину на реке Воронке они возвели в считаные часы.
   – Я каждое утро и вечер выхожу на плановый осмотр территории, – рассказывает замдиректора музея-заповедника Александр Заикин. – Так вот представьте себе, иду вчера – чистое русло, иду сегодня – плотина от берега до берега. Я был в шоке. Звоню знакомому специалисту, он отвечает: «Да гони ты их к чертовой матери!» Я подумал-подумал и не послушался. Зачем? Ведь эти бобры повышают привлекательность музея. Я уж не говорю о том, что они для нас доброе дело сделали. Мы как раз выискивали средства на плотину, чтобы восстановить купальню, в которой любил бывать Лев Николаевич. А они нам ее бесплатно построили. Я нашим подрядчикам этих бобров всегда в пример привожу. Строят быстро, качественно, дешево и не воруют.
   Сегодня они преподнесли Заикину еще один сюрприз – повалили две здоровые осины. У одной сожрали только сучки, а у другой успели полностью обглодать кору. Над этим самым стволом склонилась красивая девушка с фотоаппаратом и что-то вдумчиво фотографирует.
   – Это я, – говорит девушка.
   – В смысле?!
   – Тут написано: «Это я». По-японски. Бобр своими резцами нарисовал иероглиф.
   Эту самую девушку я увидел через час в кабинете Толстого. Экскурсовод рассказывала, что Лев Николаевич знал четырнадцать языков и под конец жизни пытался выучить пятнадцатый – японский. Но так и не осилил. Смотрю: девушка с фотоаппаратом корчится от беззвучного хохота. «Наверное, этот бобр – переродившийся Лев Толстой, – еле выдавила из себя туристка. – Он все-таки выучил японский».

Апостол Павел – друг бобра

   «И не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего» – эти слова апостол Павел изрек о бобрах. По крайней мере, так считает Алексей Расин, священник храма иконы «Неупиваемая чаша», расположенного в городе Твери.
   – Иду я недавно по мосту через речку Тьмаку, – рассказывает батюшка. – А на ближайшей улице звонят колокола. И вдруг слышу из-под моста громкий плеск воды. Гляжу вниз и немею – там бобры. И они радуются!
   – А может, беснуются?
   – Нет, перепутать невозможно. Ныряют, плещутся, выбираются на берег, смотрят в сторону храма и чуть ли не крестятся. А рядом с речкой – рынок.
   И там люди. Торгуют, товар туда-сюда тягают, деньги свои считают и даже голову в сторону перезвона не повернут. Вот ведь как получается: человек исполнен равнодушия, а тварь ликует.
   – Вы начали разговор с апостола Павла. А он-то тут при чем?
   – При том, что людям не мешало бы поучиться у бобров тому, как следовать его наставлению. Человек чаще всего прогибается под изменчивый мир со всеми его греховными установлениями. А бобры, попадая в незнакомую местность, преобразуют ее «обновлением ума своего».
   Появление в городе Твери бобрового семейства стало приятной сенсацией. На речку Тьмаку все давно махнули рукой, полагая, что грязнее ее только вода в водопроводе микрорайона Южный. Но дикий зверь не дурак. Раз он в Тьмаке поселился, значит, еще не все потеряно. Строить плотину тверские бобры пока не торопятся, но на всякий случай их все-таки решено переселить в более дикие места. Об этом мне рассказал начальник областного Управления охотопользования и рыболовства Анатолий Елкин.
   – Вы хотите написать, что бобры мешают нам жить? – напрягся начальник. – Не вздумайте. Это очень достойное животное. Очень. А выселять будем в их же интересах. Мало ли что с ними в городе может случиться.
   Причину столь лояльного отношения Елкина к бобрам я понял позже. Оказывается, именно бобр в царской короне стал символом программы по привлечению в регион инвестиций. «Общим символом регионального брендинга стал исконный житель Верхневолжья – бобр, – поясняет символику презентационное издание «Тверское возрождение», – самый трудолюбивый представитель животного мира, прекрасный строитель, ценитель чистоты, активный переселенец, зубастый, но дружелюбный зверек».
   Правда, местные журналисты уже успели истолковать этот символ по-своему, проведя образную линию примерно так: бобр – чиновник, дерево – бюджет. И даже объяснили почему – на примере последних деяний местной администрации. Вот такие нехорошие в Твери журналисты.

Послесловие

   Хи-хи во Славу Божию
   Один мой приятель с филологическим образованием работает финансовым директором в небольшой газетке. Работает, честно говоря, так себе. Его все время хотят уволить, но не увольняют.
   Потому что, как только его в очередной раз начальник вызывает в кабинет и говорит: «Ты что, хочешь лишиться работы?!», приятель мечтательно закатывает глаза: «Эх, скорей бы…» – и спокойно работает на этом месте до следующего приступа рвения у начальства.
   Говорят, надежда умирает последней. По-моему, это неправда. Последней умирает самоирония.
   Другой мой хороший знакомый, сантехник из города Электростали, когда к нему кто-то предъявляет претензии, любит отвечать: «Да я бы таких, как я, вообще убивал бы!» После этого наезжающий расплывается в улыбке и претензии, как правило, снимаются.
   Самоирония – великая вещь. И она особенно нужна нам сейчас, когда крепчает очередной финансовый кризис. Все настолько серьезно, что справиться с этим геморроем можно только при помощи несерьезности. Ведь нынешняя мировая депрессия – она не столько экономическая, сколько психологическая. Планете срочно нужно к психиатру, и лучшего доктора, чем самоирония, планете не найти.
   Самоирония успокаивает, самоирония тонизирует, самоирония смиряет. Она чем-то похожа на велосипед. Она оздоровляет того, кто на ней едет, и гасит негатив окружающих. Как можно обижаться на велосипедиста? Никак. У него нет затемненных стекол, мигалки и ложного чувства безопасности. Он ни от кого не прячется, он у всех на виду со всеми своими недостатками. Честно крутит педали и не демонстрирует на трассе свою гордыню, потому что случись чего – и цена за этот грех на дороге будет слишком высока для него же самого.
   Пожалуй, велосипед – это самый христианский вид транспорта. Точно так же, как самоирония, на мой взгляд, самое христианское из всех мирских чувств.
   – Ну что, отцы, нажрались? Теперь давайте и в Царствие Божие попросимся! – это сказал один священник, вставая из-за стола на молитву. Его слова приводит в одном из своих интервью дьякон Андрей Кураев. Есть ли в этих словах осквернение последовавшей за ними молитвы? Любой, кто знает этого священника лично, скажет, что нет. Есть ли в них смирение и самоуничижение? Да, есть. И доля юмора лишь усиливает их.
   Самоирония, на мой взгляд, – это вообще такая разновидность смирения. Неофиту, например, лучше начинать смиряться именно через самоиронию. Чтобы не впасть в фарисейство, в унижение паче гордости, в «христианскую шизу». И в то же время не настроить своей маниакальной серьезностью против себя окружающих. Каждому православному хорошо знакома эта проблема – как вписать свой новый образ жизни в прежнюю среду общения. Чаще всего сказанное даже умиротворенным голосом «я православный» имеет обратный эффект. Люди озлобляются: «Ага, значит, ты православный, а мы уроды моральные?! Ну ладно…»
   – Мне теперь нельзя, я теперь грешник, – говорит еще один мой знакомый бывший алкоголик, когда старые друзья предлагают ему выпить. «Грешникам не наливать!» – беззлобно шутят приятели, разливая очередной тост, и нисколько не сердятся на бывшего собутыльника. А недавно еще одним «грешником» в их рядах стало больше. Самоирония – лучшее оружие миссионера.
   Грех – это вообще вещь серьезная, основательная. Неисправимыми грешниками, как правило, становятся люди без чувства юмора. Они, конечно, умеют хихикать, но не над собой, а над окружающими. И как правило, получается не смешно, потому что невозможно талантливо смеяться над другими, не смеясь над собой. Есть в этом какое-то вранье, и даже что-то аморальное. Именно самоирония дает право на смех. Почему мне никогда не бывает смешно, когда шутит, например, Шендерович? Потому что я очень переживаю за него, а когда за человека переживаешь, то уже не до смеха. Кажется, что ткни в него по-дружески пальцем – и он тут же начнет корчиться от обиды и серьезности. И еще постарается тебя за этот палец ухватить и потащить в Страсбургский суд. Будь Шендерович священнослужителем, он бы наверняка тут же стал вторым епископом Диомидом.
   – Мужики, помогите машину толкнуть, заглохла. – Это отец Игорь из села Медное Тверской области заводит разговор с односельчанами-алкоголиками.
   – Батюшка, а чего мы тебе помогать-то будем? Мы же атеисты!
   – Да?.. Мужики, а вы какие атеисты будете? Атеисты – они же разные бывают. Есть исламские атеисты, есть иудейские, есть католические, протестантские, буддийские атеисты…
   – Не, батюшка, мы атеисты наши, православные!
   – Ну тогда чего ж вы стоите? Помогите машину толкнуть!
   Помогли.
   Смеяться над собой может лишь тот, кто духовно состоялся или хотя бы уже идет в верном направлении. Чтобы легко отдавать себя во власть самоиронии, нужно иметь твердую точку опоры вовне – а что может быть надежней, чем Бог? Когда ты с Богом, ты неуязвим. Твое самолюбие нельзя ранить, потому что его нет. Поколебать в человеке можно лишь то, что он любит, поэтому так легко обидеть эгоиста и честолюбца. Их «я» для них – это и цель, и средство. Они над ним дрожат, как над последним рублем. Чуть только поставил под сомнение существование этого рубля – и все, истерика.
   А Христос – Он был спокоен. Он ни капельки не был похож на Шендеровича. То есть в целом, конечно, образ Спасителя в Евангелии вырисовывается неулыбчивый, но, скорее всего, это свойство жанра, а не героя. С точки зрения литературы Евангелие очень близко к эпосу, а в нем вообще мало кто улыбается. Если же проанализировать поступки Иисуса, то нельзя не согласиться, что Сын Божий очень даже любил приколоться над Собой.
   «…Тогда Иисус послал двух учеников, сказав им: пойдите в селение, которое прямо перед вами; и тотчас найдете ослицу привязанную и молодого осла с нею; отвязав, приведите ко Мне… Ученики пошли и поступили так, как повелел им Иисус: привели ослицу и молодого осла и положили на них одежды свои, и Он сел поверх их… Народ же, предшествовавший и сопровождавший, восклицал: осанна Сыну Давидову! благословен Грядущий во имя Господне! осанна в вышних!»
   Ну разве это не смешно? Царь Иудейский въезжает в город не на колеснице, не на белом коне, а на обычном крестьянском осле, даже на двух!
   Нет, я, конечно, помню следующий стих Евангелия от Матфея: «Всё же сие было, да сбудется реченное через пророка, который говорит: Скажите дщери Сионовой: се, Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на ослице и молодом осле, сыне подъяремной». Но пророки много чего пророчили. Из их богатого наследия Христос мог выбрать для своего входа в Иерусалим что-нибудь и покруче, тем более что в тот момент иудеи ждали от него величия, блеска, мощи. А он – на осле. Разве это не поступок того, кто умеет посмеяться над собой? Представьте себе, что, к примеру, новоизбранный президент Медведев въезжает в Москву не на «мерседесе» представительского класса – или на чем там он въезжает? – а на «дэу-матиз». С эскортом, с мигалками – но на «дэу»! Думаю, он бы добавил себе процентов десять – пятнадцать рейтинга в считаные минуты. Величие, помноженное на умение смеяться над собой, взлетает до небес. Иисус это понимал. Наверное, в тот момент у Него на устах была улыбка самоиронии. Тихая, смиренная, покоряющая. Посмотрите внимательней на иконы. Разве не так?
   Название у этой книги, конечно, неправильное. «Ибо как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж, до того дня, как вошел Ной в ковчег, и не думали, пока не пришел потоп и не истребил все – так будет и пришествие Сына Человеческого» (Мф. 24:38). Никто, кроме Господа Бога, не может знать, когда у нас времена последние, а когда предпоследние. Но даже если завтра выяснится, что я ошибся, – что с того? В нашем мире достаточно людей, для которых это будет хорошей новостью. Разве не так?

Дмитрий Владимирович Соколов-Митрич Непоследние времена

Дорогой читатель!

Предисловие

1. Наши люди

Немного личного

Спасти рядового Бондарева

Взрыв понарошку

Взрыв настоящий

Приход

Баранки для Бондарева

Бабушка-процентщица

Бизнес-план для пенсионера

Божий одуванчик атакует

Водка в теплоте

Колхоз в пользу богатых

Журналист не меняет профессию

Трагедия в Москальво

Почта главного редактора

Праздник в гарнизоне

Ночной пожар

Вовремя оглянулась

Зачем позорить район?

Пасха для братвы

Награда нашла героя

Обыкновенное чудо

Мужики летят на биеннале

Грачи сбежали из мультфильма

Богатырь терзает свинью

Снеговики живут своей жизнью

Деньгам место в унитазе

Мотоциклист сварил орла

Назло скинхедам

Обыкновенный фашизм

«На пожаре нянечки вдруг заговорили по-английски»

«Этот мир спасут три буквы, первая – „а“»

«Как только вернусь на родину, обязательно стану богом»

2. Наши беды

Немного личного

Бунт богачей

Рекламная пауза

Вместо «скорой» вызвали начальника

Демарш несогласных

Сильные бессильные

Решающее сражение

Гибель муравейника

Иноки ГУИНа

От братии до братвы

Красная. Замороженная

Плаксин: «Хочу яблок!»

Иоффе: «Радуева здесь убьют»

Дашкин: «Радуева здесь не тронут»

Князев: «Я был в раю»

Замыслил он побег

3. Наша вера

Немного личного

Очарованный узник

«Первый срок я получил в четырнадцать лет»

«Ни росинки случайного»

«Я сел в тюрьму и стал свободным»

Бумажный кораблик как средство спасения

Очень маленькая вера

Камень отца Павла

Кто такая Волочкова?

Функциональное христианство

Сначала были люди

Из ромалов в греки

«Это было как во время хорошей пьянки»

«Единственная вера цыган – это суеверие»

«Наркоманов я отгонял от ворот дубиной»

«Ромалы, мы еще свой храм строить будем!»

«Лучшим другом Элизбара был Бензин»

Унесенные верой

Ничё святого

Духовный участковый

75 отпеваний и 1 крещение

Андрей, суперпротоиерей

Колхоз Царя Небесного

Человек в черном

Или труд, или грех

Религия как средство производства

Дмитрий Владимирович Соколов-Митрич
Непоследние времена