Алекс Маркман
Пути Голгофы

Предисловие

   Предлагаемая вашему вниманию книга основана на сохранившихся до нашего времени достоверных исторических документах, археологических открытиях и памятниках истории, проливающих свет на эпоху первого века нашей эры, а также на объективном научном анализе работ историков, свободных от влияния любой религиозной идеологии.
   Наиболее объективными и заслуживающими доверия считаются труды Иосифа Флавия. Они повествуют о событиях того времени, происходящих в Иудее или имеющих отношение к Иисусу Христу, о наиболее известных религиозных сектах и основах их учений. Флавий упоминает также Понтия Пилата – прокуратора Иудеи, при котором распяли Христа, дает краткий обзор его правления, конфликтов, инициатором которых он был, и характеристику его личности.
   Независимо от Иосифа Флавия Филон Александрийский в трактате «Против Флакка» также упоминает Понтия Пилата, и его мнение подтверждает точку зрения Иосифа Флавия об этом правителе Иудеи.
   В «Анналах» Тацита содержится богатая информация о политике императора Тиберия и его всемогущего временщика Сеяна, благодаря которому, как полагают некоторые историки, Пилат был назначен прокуратором Иудеи. Тацит подробно описывает лавину доносов, бессмысленных судилищ и казней, затопивших Рим после того, как Тиберий обнаружил предательство и интриги Сеяна. Несомненно, взгляды и политика Сеяна и Тиберия были тем фундаментом, на котором основывалась политика Понтия Пилата в Иудее.
   Никаких серьезных свидетельств о существовании Христа, представляющих историческую ценность, до сих пор не обнаружено. Христианская литература, начиная с Нового Завета, не выдерживает даже поверхностной критики.
   И если вам, читатель, доведется посетить Старый Город в Иерусалиме, услужливый гид несомненно предложит вам показать путь, по которому вели Христа на казнь, и другие памятные, столь дорогие верующему христианину места. Он поведет вас на улицу, которая сейчас называется Виа Долороза (Via Dolorosa), в переводе – улица Страданий. Он покажет вам место, отмеченное декоративным камнем, к которому Иисус прислонил свой крест во время первой остановки на пути к месту казни. Он покажет вам много других памятников старины, расскажет захватывающе интересные истории, связанные с каждым из них, и приведет вас на Голгофу, где распяли Христа. Там он покажет вам Гроб Господень. Спросите тогда у гида: это те самые камни, дома и улицы, которые сохранились с древности до наших дней? Если гид добросовестный, он скажет, что все, что вы видели, создано спустя много веков после казни Иисуса, руками тех, кто почитает Его. Подлинная улица, по которой вели обреченных на казнь крестом, лежит где-то поблизости глубоко под землей, и находится она не там, где вьется ныне Виа Долороза. Сейчас перед вами – перенаселенный арабский квартал, построенный более тысячи с лишним лет спустя на занесенных землей развалинах города Иерусалима. Над руинами Второго Храма, столь дорогого Христу, стоит сейчас мечеть Омара, отражая золотым куполом ослепляющие солнечные лучи. Все здесь – легенда, рожденная человеческой фантазией, начиная от названия улицы и кончая Гробом Господним, созданным тогда, когда и следа не осталось от старого Иерусалима, в котором, по преданию, казнили Христа.
   Как же могло случиться, что еврейский проповедник Ешуа, мало кому известный в то время, когда он жил, стал несколько веков спустя после своей мучительной смерти самой знаменитой личностью в истории человечества – Иисусом Христосом?
   Крошечная еврейская секта Его последователей называла Его сокращенно Ешу, на арамейском – Есу, прибавив Ему второе имя – а-Мешиях, что значит на иврите «Мессия». В районах греческой диаспоры Его имя стало звучать как Есус. Второе Его имя, Христос, на греческом тоже означает – «Мессия». В Римской и Греческой империях секты, верующие в мессианство и наставления рэбэ Ешуа, стали называться христианами. На русском его зовут Иисус Христос, на английском – Jesus Christ. Везде по-разному звучит имя распятого еврейского проповедника. Также по-разному представляют публике жизнь и учение Христа историки и служители церкви, но, за небольшим исключением академической литературы, это попытки пропагандировать свои взгляды и идеи в ущерб исторической правде.
   В предлагаемом произведении автор попытался в художественной форме воспроизвести события эпохи Иисуса Христа, связанные с его жизнью или повлиявшие на его мировоззрение и судьбу, а также общую социальную картину, не искажая исторической правды в пользу субъективной точки зрения. Решения и поступки действующих лиц в романе основаны на обычаях и мировоззрении народов, населявших Иудею и Рим в первом веке нашей эры, и тесно переплетены с конфликтами и политическими маневрами многочисленных групп, которыми столь богата была эта эпоха.

Глава I. Выбор императора

   Факелы слабо освещали внутренний двор, мраморные колонны вокруг маленького бассейна и черный проем в крыше над ним, устроенный для стока воды во время дождей. Порой пламя вздрагивало от слабых сквозняков, тогда тени сидящих людей метались по двору в беспорядке, как перепуганные слепые призраки в поисках убежища, налетали друг на друга, и разбегались, и таяли в темных углах.
   – Планеты предвещают много странного в твоей судьбе, Понтий, – медленно и четко говорил астролог. В его глазах плескался зловещий красный свет. – Вознесешься ты высоко и будешь близок к императору. Прославишься ты, да не могу понять как. Что-то недоброе будет в твоей судьбе.
   Жена Понтия, Клавдия, обняла мужа сзади и приблизила губы к его уху. От нее пахло вином.
   – Наверное Сеян (Aelius Sejanus – командующий войсками охраны, сосредоточивший в своих руках огромную власть при Тиберии, впоследствии казнен императором. – Тацит, книга IV.), наконец, замолвил за тебя слово Тиберию, – взволнованным полушепотом докучала она. – Ведь он покровительствует тебе.
   Пилат хотел сказать ей «заткнись», но вовремя сдержался. Без ее связей с сильными мира сего путь наверх в Риме был закрыт. Потому-то Понтий терпел столько лет ее скандальное поведение, ставшее объектом обидных сплетен.
   – Обещал много раз. – В голосе Пилата были слышны нотки раздражения. Клавдия разомкнула кольцо своих рук, поправила одежду на плече и села рядом на скамью. – Когда же это произойдет? – Он спрашивал Клавдию, но смотрел на астролога. – Мне уже за сорок. Если не сейчас, то когда же?
   – Скоро, очень скоро, – убежденно закивал астролог. – Скорее, чем ты ожидаешь.
   Пилат, бесстрашный, как большинство римских воинов, вдруг вздрогнул от четкого, разлетающегося в тишине треска копыт за высокой каменной оградой. Наконец лошадь замедлила шаг и замерла около ворот. Раздался неторопливый, уверенный стук в калитку. Кому дело до него в столь поздний час? Должно быть, что-то очень важное привело всадника сюда. В глазах Понтия Пилата, остановившихся на астрологе, вспыхнула и погасла искра удивления и острого интереса. Совпадение или действительно астролог смог заглянуть в будущее?
   Из комнаты прислуги выскочил раб и, получив одобрительный кивок хозяина, бросился открывать ворота. Из кромешной темноты проема во двор вошел, касаясь рукой меча на поясе, легионер. Судя по одежде и оружию, это был воин высокого ранга.
   – Император требует тебя к себе, – властным тоном сообщил он Пилату. И, отвечая на немой вопрос, добавил: – Сейчас.
   Понтий непроизвольно моргнул, но тут же восстановил на лице маску мужественного безразличия. Не нарушая угрюмой тишины, он едва заметным движением головы отпустил посланца.
   – Вот оно, – приглушенно, но уверенно промолвила Клавдия.
   В самом деле, император не стал бы вызывать его, лицо ранга всадника, по пустякам. Ведь он же не патриций, не аристократ. Понтий видел Тиберия несколько раз в своей жизни, в основном в толпе приближенных, суетившихся вокруг владыки мира по случаю каких-либо важных событий или праздников. Сеян обещал посоветовать императору назначить Пилата праэтором Иудеи. А ведь он – командир войска, охраняющего императора. Сейчас он набрал такую силу, что зачастую руководит империей вместо императора. Неужели это?..
   Пилат решительно подхватил свою накидку, перебросил через плечо и дал знак рабу выводить коня.
   – Возьми его с собой для охраны, – посоветовала Клавдия, кивнув головой на слугу. – Опасно сейчас в Риме…
   – Обойдусь. – Понтий принял от слуги меч, вышел за ворота и легко, тренированным прыжком бывалого воина залетел в седло.
   Пустынная улица квартала знати, на которой стоял его дом, казалась необитаемой. Освещенная светом звезд и луны, повисшей как светильник на безоблачном небе, она, казалось, была остатком города, из которого жители сбежали, предвидя вторжение римлян. За этой мыслью Пилата последовала, как подцепленная крючком, другая: для множества рабов, привезенных из разрушенных римской армией городов, не нашлось применения ни на земле, ни в ремеслах. Бесполезные в хозяйстве, отпущенные на свободу, без средств к существованию, не имея шансов найти оплачиваемую работу, они бродили днем по накаленным солнцем улицам города, занимаясь попрошайничеством и мелким воровством, а ночью искали возможность ограбить возвращавшихся поздно прохожих или вламывались в дома состоятельных людей. В кварталах знати редко кто из них отваживался промышлять: там наверняка наткнешься на конный или пеший патруль. Но были и такие, которые ничего не боялись. Доведенные до отчаяния голодом, презрением окружающих и ожиданием скорой смерти на грязных, вонючих улицах бедноты, они шли на любой риск. Римская знать предпринимала все возможное, чтобы обуздать преступников. Одним из самых эффективных методов считалось зрелище, устраиваемое перед гладиаторскими боями. Осужденных на смерть выгоняли на арену, безоружных или слабо вооруженных, драться с дикими животными, которых свозили для этого спектакля из далеких стран: львами, леопардами, медведями и быками. Жадная до кровавых зрелищ толпа свободных римлян пьянела от вида разрываемого на части человеческого тела и звука его предсмертных мук. «Закон суров, но это закон», – гордо провозглашали те, кто приводил его в исполнение. «Плевать на ваш закон», – говорили грабители. Ведь многие из них раньше были воинами, взятыми в плен в рабство, и насильственная смерть была для них исходом самим собой разумеющимся.
   Вдали, на перекрестке, промелькнули, как привидения, два силуэта и скрылись в переулке. Понтий коснулся локтем рукоятки меча и слегка сдавил пятками коня. Конь пошел быстрее, но не вскачь, ибо лабиринты бедных кварталов, по которым проезжал Пилат, не были приспособлены для быстрой езды. На нагретой за день солнцем каменной мостовой спали люди. Проплыл справа остов сгоревшего дома. Его обитатели сидели, сбившись в кучу, при свете лучин. На одной из площадей горел факел, в его слабом мерцании можно было различить четырех девочек, лет двенадцати – тринадцати, улыбавшихся всаднику заученной улыбкой проституток. Даже при слабом свете пламени Пилат рассмотрел, что это девушки с востока: прямые темные волосы, миндалевидные глаза, длинные носы… Ему показалось, что у самой младшей в глазах блеснули слезы. Редко какой из них удавалось зацепить клиента из состоятельного сословия. В основном это были мужчины из того же квартала, припрятавшие гроши от скудного заработка или гулявшие на остатки от краденого.
   Миновав район бедноты, Понтий заторопил коня. Быстрая езда не отвлекла его от лихорадочных мыслей, накалявших мозг перед встречей с императором. Сейчас он был почти уверен, что Сеян предложил Тиберию назначить Пилата… Но куда?
   Сеян не раз говорил, что уже больше года в разговорах со своими приближенными император возвращался к обстановке в Иудее. В этой крошечной провинции становилось неспокойно. Беспорядки возникали в разных местах ее, казалось, без видимой на то причины. Местные правители не в состоянии были навести порядок. Император назначал туда римского правителя только тогда, когда положение становилось серьезным и нужна была твердая рука. Иудея не то место, куда назначают консула. Для Пилата же пост правителя Иудеи был бы большим повышением. Правитель Иудеи, посланный самим императором! Ведь он будет там, как представитель Бога на земле. Его пост предполагает неограниченную власть. Его решения – окончательные, оспариванию не подлежат и должны выполняться немедленно. К его услугам – лучшие дворцы, многочисленные слуги, послушные когорты солдат и угодливая, льстивая местная знать. От этих мыслей, как от самого хмельного вина, кружилась голова.
   У ворот дворца он спешился. Впервые за много лет робость гулко, встревоженно трепыхалась в груди. Стража сурово оглядела его и открыла ворота. Два охранника забрали у него меч, проводили, как пленника, до покоев императора и разрешили войти.
   Тиберий сидел на лавке, в зале, освещенном многочисленными свечами. Вблизи он казался большим и грузным. Коротко подстриженный, лысеющий, с болезненной припухлостью под глазами, он мог бы сойти за обыкновенного римлянина, если бы не спокойная, но почти физически ощущаемая сила взгляда, безошибочно определяющая владыку мира. Годы, однако, властвуют над всеми смертными, даже над императорами, с небольшим злорадством подумал Понтий. Тиберию уже далеко за шестьдесят. Пора бы выбрать преемника. Наверняка это будет его сын Друзус. А Друзус не любит Сеяна. А у Сеяна сейчас власти больше, чем у Друзуса. Вот будет Понтию головоломка, когда Тиберий умрет.
   Тиберий сразу приступил к делу.
   – Я назначаю тебя праэтором Иудеи.
   – Благодарю, император, – торжественно заговорил Пилат, пытаясь скрыть горячую волну счастья, но Тиберий остановил его речь слабым движением руки.
   – Я знаю, что ты изучал религию этого народа и знаешь его обычаи.
   Пилат кивнул в знак согласия, готовый при первой возможности подтвердить, как много он знает об иудеях.
   – Мне нужен там такой человек, – продолжал император, убедившись в умении Пилата внимательно слушать. – Сеян хвалил тебя, а ему я верю.
   Император помолчал, его взгляд стал угрожающе внимательным. Пилат понял, что сейчас Тиберий скажет что-то очень важное, и ожидает реакции на свои слова.
   – У тебя, Понтий, будет безграничная власть, подобная власти императора. Обращайся с ней разумно. Всякий бунт или беспорядок наказывай, как римлянин, однако будь справедлив. От поступлений из провинций зависят мощь и процветание Рима. Помни: разумный пастух стрижет своих овец, но не сдирает с них шкуру.
   Тиберий снова замолчал, а Пилат счел уместным поддержать разговор.
   – Мне известно, что местные сборщики налогов наглеют не в меру.
   – Это происходит во всех провинциях, – согласно кивнул Тиберий. – Помимо этого, ты найдешь в Иудее многое, что тебя удивит.
   Он задумчиво уставился вдаль. Свет свечей красной точкой мерцал в его глазах. Сморщенные губы императора растянулись в слабой, слегка презрительной улыбке.
   – Странный народ, и странный у них Бог, – возобновил он монолог, глядя в темноту, начинавшуюся прямо за факелами. – Обрезают крайнюю плоть у младенца. Все, что они делают, – во имя их Бога. Говорят про себя: мы – избранный народ. Избранный для чего? Для несчастий? Но вот что меня удивляет больше всего, Понтий: почему другие народы, даже эллины, принимают иногда их веру? Смотри, сколько общин иудейской веры сейчас в Риме, Александрии, да и во многих других городах империи. Не все они изначально иудеи. Попробуй понять это. Но не преследуй их обычаи, не раздражай их понапрасну.
   – Я найду советников среди их священников.
   – Это правильно, – одобрил Тиберий. – Но возьми с собой еще когорту солдат. Я уже дал распоряжение. Тебе понадобится дополнительная сила, и я уверен, очень скоро. Там сейчас неспокойно. У иудеев нет армии, но все они хранят оружие. Когда-то они были лучшими солдатами в этом районе. Сейчас, даже без опыта войны, они могут быть источником многих неприятностей. Валерий Грат не раз извещал меня, что иудеи намереваются восстать против Рима. Веруют, что их Бог им поможет. Против Рима! Безумный народ!
   Император долго тер глаза кулаками, как ребенок, а потом скосил их на Понтия в подозрительном прищуре помятых век.
   – Устал я от придворных интриг, – вздохнул он. – Устал от проблем. Хочу поставить на места надежных, способных людей и отойти от дел. Переселюсь на Кипр, в свой загородный дворец. Будешь ли верным мне, Понтий?
   – Да! – горячо выпалил Пилат и хотел было продолжить свою речь, но Тиберий знаком велел замолчать и удалиться.
   Выйдя за пределы дворца Пилат погнал коня вскачь, чтобы дать выход буйству чувств и мыслей, которые вспорхнули, как потревоженная стая птиц, и заметались в беспорядке. Сеян был известен своей неприязнью к иудеям. Во время одной из коротких, но доверительных встреч он признался Пилату, что когда-нибудь выгонит иудеев из Рима и Александрии.
   – Тиберий их тоже не любит, однако он не сторонник крайних мер, – сожалел Сеян. – Такие, как ты, Понтий, будут нужны мне, когда придет время.
   Значит, время пришло, решил Пилат. Конь его, не сдерживаемый удилами, мчался с сумасшедшей скоростью, как преследуемый голодными волками. Вдруг он шарахнулся в сторону с такой силой, что чуть не сбросил Пилата. Пилат успел заметить впереди огромный памятник, внезапно оказавшийся на их пути, о который они чуть не разбились.
   – Это мне знак с небес, – сказал сам себе Пилат, сдерживая коня. – Нельзя терять голову от счастья. Недаром же говорят, что Боги отбирают у человека все, когда он достигает вершины своей мечты.
   Несмотря на поздний час, Клавдия еще не спала. Поймав его взгляд, она просияла.
   – Правитель Иудеи? – ее вопрос звучал как поздравление.
   – Собирайся в дорогу, – с грубоватой дружелюбностью солдата приказал он. – Через полмесяца отплываем в Цезарею.
   Пилат не стал терять времени. Наскоро собрав когорту, провиант и лошадей, он отправился в далекий путь. Путешествие оказалось долгим и утомительным, но наградой за неудобства была Цезарея, резиденция праэтора, которая показалась ему прекраснее, чем он ее представлял в своих фантазиях. Пилат приказал когорте солдат, сопровождавших его, идти прямиком в Ерушалаим и стоять там в крепости Антония, расположенной возле стен Храма Господня. Во время больших праздников город разбухал от множества пилигримов разного сорта: привозивших жертвенных животных, отдававших часть своих доходов в пользу Храма, жаждущих поклониться Богу в самом священном для иудеев месте; тех, кто занимался торговыми или финансовыми делами; или преступников, у которых всегда больше дел там, где много народу. Нередко в это время возникали беспорядки, порой доходившие до настоящего бунта и вооруженных столкновений с римскими войсками, находившимися там постоянно для охраны порядка. Уверенный, что военное подкрепление в Ерушалаиме будет залогом спокойствия как в городе, так и в стране, Пилат решил отдохнуть в Цезарее, во дворце императорских наместников, своих предшественников, и отложить дела на несколько дней.

Глава II. Символ над храмом

   Предрассветная серость уже начала растворять ночь, но город Ерушалаим еще не был виден с Горы Оливок. Ешуа проснулся с чувством тревоги, почти страха и пытался понять его причину. Он сел, скрестив ноги, прислушался к тишине обволакивающей темноты и огляделся. Но увидел он только спящего Симху, попутчика из Галилеи, с которым они вчера уснули прямо под деревом, на земле; ни у кого из них не было денег даже на самую дешевую гостиницу в Нижнем Городе – скученном, перенаселенном квартале бедного рабочего люда, примыкающем к стенам Ерушалаима. Свет звезд и луны, обычно столь яркий в горах, что позволял видеть все вокруг почти как днем, не мог пробиться в это утро сквозь густые облака, предвестники осенних дождей.
   Ешуа очень редко испытывал страх. Может быть, в далеком детстве или юности, но не в зрелые годы, когда он уверовал, что его судьба в руках Бога и ничто не произойдет с ним без воли Его. Однако сейчас даже эта мысль не помогла ему обрести спокойствие души. И хоть не всегда он мог распознать, что именно грядет, Ешуа знал, что предчувствие его никогда не обманывает.
   В ожидании рассвета он стал вспоминать и вновь переживать события последнего месяца. В деревушке Кфар Амизрах, расположенной в нескольких часах ходьбы к югу от городка Магдала, что в Галилее, он подошел к местной синагоге и, встав на плоский камень, торчавший на краю маленькой площади, начал свою проповедь. Ему нужно было возвышение, ибо роста он был невысокого, как большинство здешних мужчин, и те, что находились в задних рядах, могли его не увидеть. Его густая черная борода, длинные, беспорядочно свисающие волосы, изношенная одежда и горящие пламенем веры глаза сразу же привлекли внимание кучки людей, сидевших на ступеньках синагоги. Он был похож на проповедника, какие порой появлялись в Галилее, объясняя на свой лад мудрость и заветы Книги.
   – Я пришел, чтобы указать вам прямые пути в Царство Небесное, – начал он свою речь, обращаясь к трем рабочим, проходившим мимо. С серпами в руках, утомленные тяжелым трудом и безжалостным солнцем, они остановились и стали разглядывать его, слегка прищурившись, с недоверием мытарей, отчаявшихся найти в жизни свой путь.
   – Вы не услышите от меня того, что говорит ваш рэбэ, фарисей или седукей. Расскажу я вам истины, которые сокрыты от вашего разума и которые никто вам не расскажет.
   К косарям присоединился молодой мужчина лет двадцати пяти– двадцати шести, примерно того же возраста и роста, что и Ешуа. В выцветшей одежде, но аккуратно подстриженный, он рассматривал окружающих угрюмым, подозрительным взглядом.
   – Как тебя звать, рэбэ? – В его голосе звучала злая сила и холодная жестокость.
   – Есу. – Ешуа произнес свое имя на арамейский лад. – А тебя?
   – Симха. Ты сказал – фарисей? – Бас его был раскатистый и громкий, как у великана. – Кто же радеет за народ больше, чем фарисеи? Кто идет на смерть в борьбе с римлянами, если не фарисеи? Кто, как не фарисеи, против римского рабства?
   Не было у Ешуа ни одной проповеди, во время которой он бы не услышал гневный протест против нападок на фарисеев. Эту секту народ признавал и любил, и потому неудивительно, что в малой кучке его слушателей оказался защитник фарисеев, а, быть может, один из членов их секты.
   – Рабство – это только навязанное нам ярмо, – ответил Ешуа, воодушевляясь. Любое возражение вызывало у него яростное желание ринуться в словесный бой. – Мы должны быть свободны внутри, свободны духом. И если мы выберем эту свободу, у нас никто не сможет ее отнять.
   Симха взорвался гневной тирадой. Судя по манерам и речи, он не был из простого люда. Однако густой загар, загрубевшая кожа и видавшая виды одежда безошибочно определяли в нем бродягу, который редко находился в тени или под крышей дома.
   В маленькой деревушке новости распространяются быстро, как будто невидимый глашатай разносит их по домам с волшебной скоростью. Вскоре возле молельни собрались почти все жители. Между ними осторожно, но настойчиво стала протискиваться молодая женщина. Достигнув первых рядов, она остановилась и уставилась на Ешуа большими черными миндалинами глаз.
   – Мы уже были рабами в Египте! – кричал кто-то в толпе. – Мы больше не хотим ими быть.
   – А что ты можешь сделать против римлян? – возразил другой. – Уж не хочешь ли ты воевать с ними?
   Ропот одобрения и осуждения сопровождал их выкрики. В спор вступили почти все, не слушая друг друга и отчаянно жестикулируя. А Ешуа в это время пытался оторвался от прекрасных женских глаз. Известно, что дьявол-соблазнитель может достичь больших успехов, используя женскую красу.
   Замешательство Ешуа длилось недолго. Привыкший с детства подавлять в себе грешные мысли, он перевел взгляд на собравшихся и поднял руку. Его голос перекрыл их гул.
   – Сначала исполняйте в сердце своем то, что завещано нам Моисеем: искорените в душе своей все нечистые помыслы, а потом уже решайте проблемы земные.
   Черные глаза – Ешуа опять на них натолкнулся – метнулись в сторону, потом опустились вниз. Длинные ресницы, как веер из павлиньих перьев, плавно поднялись вверх и замерли. Это произошло в момент, когда он хотел сказать людям, как они должны жить, чтобы быть чистыми в сердце своем и в помыслах своих. Но в тот день сказать это ему не удалось. Из переулка, прямо за углом, послышался шум быстро приближающихся шагов, как будто большая толпа спешила к синагоге. Это было настолько необычно для маленькой деревушки, что все смолкли, в страхе повернув головы в сторону доносившегося шума. И тотчас из-за угла появились люди, у каждого на поясе висели ножны, из которых торчали, тускло поблескивая, рукоятки мечей. Молодые, с фигурами и осанкой воинов, они могли бы сойти за римских солдат, если бы не пестрый разнобой в одежде и обуви. В основном на них были черные, серые и голубые туники разного покроя, но у некоторых единственной одеждой была набедренная накидка, похожая на те, что носят солдаты римской пехоты: она прикрывала тело от пояса до колен. В оружии тоже не было однообразия. У одних – щиты легкие и маленькие, обтянутые кожей. У других – большие и тяжелые, какие редко встречались в Иудее. У большинства, однако, руки были свободны, и они размахивали ими широко, в такт уверенных и быстрых шагов.
   Это походило на случайное, беспорядочное сборище людей, и все-таки это было дисциплинированное воинство. Без суетливости и угроз, но организованно они стали окружать площадь. Один из солдат быстро прошел через пугливо расступившуюся толпу, с налета столкнул твердым плечом Ешуа с камня, и сам немедленно взобрался на возвышение. От могучего удара Ешуа грохнулся на землю, но сразу же вскочил на ноги. Боль от ушиба не отразилась на его лице; оно продолжало хранить достоинство проповедника. Бесстрашно, с вызовом он встал напротив вооруженного обидчика, но тот не удостоил его взглядом.
   – Вы все сейчас должны разойтись по домам, – властно заговорил с камня пришелец. Его арамейский, без малейшей примеси акцента говор не оставлял сомнений в том, что он – местный, иудей из Галилеи. – Каждый должен приготовить для нас зерно, вино и что-нибудь из одежды.
   Из толпы пропищал слабый, но возмущенный женский голос.
   – Довольно вам обирать нас! Десятину даем в храм, римляне обложили нас налогами, царю подавай, а сейчас вы нас грабите. На что нам жить?
   – Мы не грабим вас, – возмутился оратор. – Мы боремся против римлян, и вы должны помогать нам. Весь народ должен бороться против Рима. А сейчас разойдитесь и ждите нас в домах. Нам нужно уйти отсюда, пока не подоспели римляне. Иначе всех вас убьют.
   – Безумцы! – выкрикнул Ешуа. – Рим раздавит вас, как жука! И не заставляйте тех, кто не хочет, присоединяться к вам. Не настало еще время для а-машиях (мессии) прийти и освободить народ. А ты – не машиях, и не сможешь сделать то, что только Господь или Его посланец сможет.
   Тот, что стоял на камне, проткнул воздух пальцем в сторону Ешуа, будто указывая на осужденного преступника.
   – Ты должен знать – мы никогда не смиримся с рабством. Для нас это хуже смерти. А те, кто не готов умереть с нами, погибнет от наших мечей. Кто не с нами, тот против нас. Понятно?
   Он взмахнул рукой, и повстанцы, повинуясь его команде, принялись разгонять народ. Тех, кто замешкался, подгоняли пинками, угрозами, а порой и обнаженным мечом. Площадь быстро опустела. Не ушли только Ешуа и Симха. Командир повстанцев сошел с камня и подошел к Ешуа вплотную, сверля его взглядом.
   – Почему ты не ушел? – Командир обращался только к Ешуа, но не к Симхе.
   – Оставь его, Аристофан, – вмешался Симха, обращаясь к командиру, как к старому знакомому. – Он сам уйдет. Он не здешний, нет у него здесь дома.
   – Никто не может командовать мной, кроме самого Бога, – продолжал возмущаться Ешуа. – Не боюсь я никого: ни вас, ни римлян.
   Он отвернулся от Аристофана и подошел к воину, левая рука которого, обнаженная до плеча, была неумело перевязана выше локтя окровавленной тряпкой.
   – Как тебя зовут? – обратился он к раненому.
   – Натаниель. А тебе что?
   – Дай мне посмотреть твою рану. Она совсем свежая, сегодня утром перевязанная, и сделано все наспех. Может начаться гангрена, и тогда недолго тебе жить.
   Наступила пауза, во время которой из нескольких дворов донеслись вопли протеста. Повстанцы, как видно, забирали у хозяев больше, чем они были согласны. Отчаянно блеял ягненок – его схватили крепкие руки.
   – Ты верно говоришь, – почти дружески ответил раненый. – Сегодня утром мы столкнулись с римскими конниками. Их было с десяток – всех убили, но вот один успел меня ранить. Ничего не поделаешь – война.
   Ешуа ничего не ответил. Он подтолкнул Натаниеля к камню, и тот сел, повинуясь легкому нажатию руки на плечо. Ешуа осторожно снял грязную повязку и внимательно осмотрел открытую рану. Порез, хоть и глубокий, не проходил через артерию. Его края были покрыты толстым слоем черной, ссохшейся крови. Ешуа достал из своего мешка кожаный сосуд с водой, смочил ею чистую тряпку и стал промывать рану. Раненый не морщился и не протестовал, как будто не испытывал никакой боли. Он с любопытством наблюдал, как рана становилась чистой снаружи и внутри, и вновь закровоточила. Ешуа достал из мешка листья каких-то растений, закрыл ими пораженное место, потом вытащил матерчатую ленту и тщательно замотал рану.
   – Старайся не напрягать эту руку по крайней мере пять дней, – посоветовал он. – Нужно, чтобы рана затянулась, срослась. Вот тебе немного листьев – заменишь старые при перевязке, но промой ее перед этим.
   Ешуа перекинул мешок через плечо и зашагал по узкой, пыльной улочке прочь от синагоги, не обращая внимания на повстанцев, торопливо несущих из домов захваченное. В конце улицы вопли уже смолкли. В проемах распахнутых ворот можно было видеть суетившихся, расстроенных хозяев. Во втором доме с конца – он был один из самых маленьких – калитка была полуоткрыта. Там стояла она.
   – Зайди к нам, рэбэ, – пригласила женщина, отступая на шаг и пропуская его.
   – Как тебя зовут? – спросил Ешуа, переступая порог и оглядывая тесный двор. На земле в беспорядке была разбросана солома; ослик что-то равнодушно жевал в углу; каменная ступа для молотьбы зерна, со сколами по краям, торчала как могильный памятник на грубо сколоченной деревянной подставке. Пахло навозом, нагретым сеном и свежевыпеченным хлебом. Рой назойливых, кусачих мух раздражающе жужжал над самым ухом.
   – Мирьям, – представилась она. На вид не более девятнадцати лет, вела она себя чересчур смело для незамужней иудейской девушки. – Присядь, рэбэ Ешуа.
   – Откуда ты знаешь мое имя? – удивился он, примостившись на краю лавки.
   – Я тебя видела в прошлом году в Магдале, когда ты говорил у синагоги. Мы там жили раньше. Нам было тяжело тогда. Отец мой заболел проказой и его выгнали из города. Братья разбрелись кто-куда за заработками. А тут смерть унесла брата моей матери и всю его семью, вот мы и переехали сюда, в его дом.
   Мирьям присела на другой конец лавки, поправила каменную заколку в волосах и улыбнулась. Из глаз ее заструились лучи беззаботной, юношеской радости.
   – Когда ты говорил там, в Магдале, нам с матерью легче стало на душе, как будто ты влил в нас эликсир, приносящий покой.
   Ешуа попытался определить, была ли она замужем. В ее годы женщина уже имеет детей, а эта, так хороша собой, похоже до сих пор одинока, что бывает редко в Галилее.
   – Не могу задерживаться я у вас, – сказал Ешуа. – У меня путь долгий. Но я вернусь сюда через несколько месяцев. И обязательно остановлюсь у вас.
   Он поднялся, подошел к калитке, оглянулся и, встретившись с пугающими бесконечной нежностью глазами, резко повернулся и вышел.
   Улица опустела. Повстанцы уже убрались восвояси, а жители еще не вышли, подсчитывая ущерб. Только у последнего дома, что на выходе из деревни, стоял человек. Это был Симха.
   – Ты не ушел со своими друзьями? – спросил Ешуа приближаясь.
   – Я жду тебя, Ешу. Может, я буду тебе попутчик. Куда ты направляешься?
   – В Ерушалаим.
   – Я так и думал. Я тоже иду туда. Что за дела у тебя там?
   – Я буду молиться в Храме и говорить с Господом. А также буду говорить с народом – скоро праздник, отовсюду люди соберутся там во множестве. А тебе зачем?
   Симха оглянулся и, убедившись, что его никто не видит, вытащил из-под накидки загнутый кверху кинжал – сику, как здесь на римский манер называли это оружие. Ешуа кивнул в знак понимания и зашагал к лесу, искоса разглядывая попутчика. Он знал, что зелоты – наиболее фанатичная секта фарисеев – применяли сику для тайных убийств как римлян, так и тех иудеев, которые активно сотрудничали с ними. За это в народе прозвали их сикариями. И римские, и иудейские власти охотились за ними, но поймать редко кого удавалось. Среди сикариев не было предателей, и никакие пытки не могли заставить их выдать товарищей по оружию.
   – У меня в Ерушалаиме есть поважнее дела, чем молиться в Храме, – сказал Симха. Он улыбнулся и спрятал кинжал. – А когда по Самарии пойдем, сика нам будет хорошей защитой. Если кто на нас нападет, получит ее в живот.
   Путь по Самарии оказался гораздо спокойнее, чем Ешуа предполагал. Самаритяне хоть и провожали их враждебными взглядами, напасть не решались или не хотели. А если кто и приближался к ним с недобрыми намерениями, Ешуа начинал с ними говорить и быстро менял их настроение.
   От воспоминаний Ешуа отвлек зашуршавший в листьях деревьев дождь. Симха тоже проснулся и сел, как и Ешуа, скрестив под собой ноги.
   – Ты не спал? – спросил он.
   – Нет. Кажется мне, что-то неладно в Ерушалаиме. Может, беда какая приключилась.
   – Какая беда может там быть ранним утром? – удивился Симха, удостоив Ешуа сонным, насмешливым взглядом.
   Шуршащая дробь дождевых капель, падающих на ветви смоковницы, сменилась шелестом листвы, потревоженной легким ветром. Небо начало светлеть, а внизу сквозь туман стали проступать темные очертания городских стен и пятна зданий за ними.
   – Туча прошла мимо, – заметил Симха, уставившись в небо. – Дождя не будет. Все равно уже не заснуть. Пойдем в город?
   В это время со стороны города донесся какой-то слабый странный шум.
   – Подождем, пока туман рассеется, – предложил Ешуа тихо, прислушиваясь. – Сейчас все ворота заперты. Так рано никто их не откроет.
   Солнце поднялось над вершинами холмов, и с его появлением стал крепчать ветер, сдувая тучи с Горы Оливок. Очертания зданий и стен с каждой минутой становились резче и яснее, а когда последние клубки тумана растворились, как остатки дыма, заблистал внизу золотом и белым мрамором, как волшебное видение, огромный храм.
   Бывал Ешуа в Ерушалаиме и прежде, но каждый раз панорама, открывающаяся с высоты птичьего полета, вызывала у него благоговейный трепет и восторг.
   Бόльшую часть города занимали дворцы бывших царей и вельмож. Окруженные неприступными стенами, они были видны только сверху. Их архитектура и отделка могла соперничать с богатейшими резиденциями Рима и Греции. Царь Ирод Великий и те, кто были после него, не жалели денег, чтобы сделать город самым красивым в мире. То, что они построили, поражало своим великолепием: бассейны с горячей водой, пополняющиеся из расположенных вблизи горячих источников; ипподром, где развлекаются скачками сильные мира сего; открытый театр; рынок, где торгуют дорогими товарами, свезенными со всего света; непонятные постройки небесной красоты – все это походило на мираж. А за дальней, западной стеной города, у самого правого угла его, виднелись очертания Голгофы – горы, а вернее холма, на вершине которого казнили крестом преступников. Ее еще не было ясно видно: большой белый клок тумана зацепился за ее вершину.
   К северной стене храма примыкала крепость Антония, в которой располагалось римское войско. На примыкающей к ней площади Ешуа разглядел небольшую группу людей. Их присутствие в столь ранний час показалось ему странным, ибо город еще спал и его улицы были пустынны.
   Люди, казалось, находились в сильном возбуждении. Они носились в беспорядке, как потревоженные муравьи, иногда сбивались в кучу, как на срочное, тайное совещание, а потом опять разбегались. Доносились крики, нарушавшие покой раннего утра.
   – Слышишь? – почти шепотом спросил Симха. Брови его поднялись в встревоженном удивлении.
   – Пойдем в город, – не то предложил, не то скомандовал Ешуа, поднимаясь. Он подхватил свой мешок и перебросил его через плечо, всем своим видом показывая, что вот сейчас он отправится в путь. Симха вскочил на ноги.
   – Пойдем. Может, и вправду там что-то происходит. Тебе, как видно, дано от Бога знать то, что другим не дано.
   Ешуа зашагал вниз по узкой каменистой тропе, беспорядочно петляющей среди деревьев, как небрежно брошенная изношенная веревка. Хруст мелких камней и песка под его и Симхи сандалями звонко разлетался в пахнущей свежестью тишине утра. Город быстро приближался, а когда они спустились в долину Кедрон, он исчез за высокой каменной стеной. Путники подошли к воротам справа от храма, ведущим к бассейнам Батесда. Они оказались заперты. Симха в раздражении ударил по ним кулаком.
   – Никто не откроет, – разочарованно сказал он. – Слишком рано.
   Однако за стеной послышалась возня, грохнул металлический засов и мощные, из кованого металла створки медленно раскрылись. В проеме появился охранник, он поправлял меч на бедре и ощупывал пришельцев пытливым взглядом. В его обязанности, помимо охраны порядка, входило собирать налоги на все, что привозилось в Ерушалаим и вывозилось.
   – Чего несете с собой? – спросил он, с интересом взглянув на мешок Ешуа.
   – Все, что видишь, – с вызовом ответил за двоих Симха. – Скажи лучше, что там происходит?
   Стражник отступил, дав знак проходить.
   – Не знаю. Еще смена не пришла, они расскажут. А вы то что так рано? Чего вам не спится?
   – Дела у нас там. – Симха загадочно усмехнулся.
   – Дела, – передразнил охранник и вполголоса пробормотал: – Какие могут быть у таких дела? Ходит тут нищета.
   Торопливо, не обращая внимания на великолепие построек, прошли они мимо бассейнов и далее, через арку, на площадь, где находился дворец правосудия римского правителя и крепость Антония, в которой располагалось римское войско. Здесь было уже сотни три людей. С искаженными от страха и гнева лицами, они что-то кричали, яростно жестикулировали и время от времени указывали пальцами в сторону крепости. Когда Ешуа посмотрел туда, куда были обращены взоры толпы, он содрогнулся от ужаса. Возле одной из башен, примыкавшей к святому храму, на верху примыкающей стены, он увидел древко, на котором были прибиты металлические квадраты с изображениями императоров и выдающихся римских полководцев. Вершину древка венчала фигура орла: он расправлял крылья, готовясь к взлету. Ешуа знал, что это называлось сигной – символом римского воинства, которое должно быть неотъемлемой частью и гордостью каждой когорты. Однако выставление напоказ фигур людей и животных, нарисованных или сделанных, преследовалось у иудеев смертной казнью. Считалось, что подражать Богу в создании живых существ – значило совершать великий грех. Поставить же их возле святая святых – храма, центра поклонения Богу иудеев всего мира, являлось невиданным оскорблением, надругательством над всем народом и открытым вызовом (Подобный случай описан у Иосифа Флавия. Кн. 2, гл. 9).
   – Ешу, смотри! – закричал Симха. Его бас странным образом сорвался на визг. – Смотри, что сделали поганые!
   На стене крепости появилось несколько сонных солдат. Они были без оружия, в наскоро наброшенных туниках, и разглядывали собирающийся народ с любопытством людей, для которых все было внове.
   – Содомиты! – кричали из толпы. Для иудеев такое ругательство было величайшим оскорблением. Ведь Господь предал огню и пеплу города Содом и Гоморру за грехи любовные между людьми одного и того же пола. В Иудее за это полагалась смертная казнь, тогда как римляне относились к таким связям более терпимо, а греки вообще не считали их грехом.
   – Кровосмесители, – неистовствовал закутанный в белый плащ старик с длиннющей бородой. – Совокупляетесь со своими матерями, дочерьми и сыновьями! Проказу на вас, смерть на вас должен наслать Господь.
   Группа молодых людей поддержала его, выкрикивая оскорбления в сторону римлян. При этом они позволяли себе выражения, недопустимые в более спокойное время вблизи храма. Бородатый старик подбежал к ним, поднял вверх иссохшие, костлявые кулаки и закричал, срываясь на визг:
   – Бегите на Верхний Рынок! Сзывайте народ! Бегите в Нижний Город и расскажите, как поганые оскверняют наш храм. Бегите же, бегите, не стойте как истуканы.
   Молодежь побежала в переулки, крича во всю силу своих легких и стуча в запертые ворота домов и дворцов.
   – Что ты скажешь, Ешу? – спросил Симха. – Ты говоришь, что тебе вся мудрость Книги открыта.
   А Ешуа не знал, что сказать. Поставить изображения людей или животных в городе, да еще прямо под стенами храма, значило оскорбить верующих в самых святых чувствах. Положение усложнялось еще и тем, что на одной из дощечек был изображен Гней Помпей, который завоевал Израиль, подчинил его Риму и первый из иноверцев ворвался к алтарю с мечом в руке. Такая наглость могла возмутить народ и спровоцировать его на восстание. А безумцы, как Симха, будут только рады. Они сами готовы погибнуть в любой момент и не пожалеют о людях, погибших вместе с ними. Но если смириться с орлом над Храмом, Господь не простит тех, кто терпит такое надругательство над домом и народом Израиля.
   Люди бойко прибывали, и вскоре площадь и прилегающие улицы заполнились возмущенной толпой. Солдаты в крепости забеспокоились и стали выходить на стены, держась за рукояти мечей.
   – Что же, они не знают, что нельзя этого делать? – спросил Ешуа тех, кто стояли вблизи.
   – Это новые, – откликнулся один из них. – Пришли только вчера вечером, когда уже стемнело. Никто из них не говорит по-нашему.
   На стене появился, судя по длинному мечу, подвешенному на плече, трибун из старших офицеров. Он поднял руку, и толпа стихла.
   – Что происходит? – спросил трибун на иврите, исковерканном латинским акцентом. – Почему вы здесь собрались?
   Толпа вздохнула могучим рыком: каждый хотел объяснить по-своему, что случилось. Разобрать в этом гаме что-либо было невозможно, но трибун проследил взглядом, куда указывала толпа, и понял, в чем дело. Он снова поднял руку и подождал, когда наступит тишина.
   – Я знаю ваши обычаи, – напрягая голос, заговорил он. – Я уже десять лет нахожусь в Ерушалаиме. Мы никогда не устанавливаем здесь нашу сигну. Но вчера пришла новая когорта, и им неизвестны ваши обычаи.
   – Так пусть уберут свою сигну! – потребовали в толпе. – Вы же знаете, что этого нельзя делать!
   – Я не их командир, – старался перекричать гул возмущения трибун. – Просите нового праэтора. Разойдитесь, не устраивайте беспорядки.
   Симха подбежал к стене и, повернувшись к толпе, поднял обе руки вверх, привлекая к себе внимание.
   – Бегите, поднимайте народ! – закричал он. – Доставайте ваши мечи! Вы ничего не докажете поганым!
   – Безумец, – вмешался Ешуа, и толпа вдруг стихла. – Накличешь ты несчастье на народ Израиля. Придут римляне в великом множестве, и наступит конец всем.
   – Так что ты предлагаешь? – закричал своим обычным громовым басом Симха.
   – Смирение я предлагаю. Смиритесь в душе своей. Настанет час, и Господь сам накажет их за все грехи.
   Толпа взорвалась гневным ревом, но вдруг опять стихла и расступилась. К стене прошли и выстроились вдоль нее старейшины синхедрина. Одному из них, самому низкорослому, принесли подставку. Он взобрался на нее и стал ждать, пока толпа утихнет.
   – Замолчите же! – закричали из первых рядов. – Эзра будет говорить. Тише.
   Не прошло и минуты, как на площади стих последний возмущенный крик.
   – Не слушайте тех, кто призывает вас к беспорядкам, – уверенно, как опытный оратор, обратился к толпе Эзра. – Бунт принесет нам много горя, а сигна останется. Я уверен, что мы сможем убедить нового праэтора убрать ее. Ведь он не знает еще наших обычаев и нашей веры. И солдаты, которых набирали в Риме, тоже их не знают. Мы должны пойти в Цезарею к новому праэтору, Понтию Пилату, и просить его убрать сигну. Весь синхедрин пойдет. Я прошу членов благородных семей присоединиться к нам, чтобы новый праэтор видел, что его просят представители народа.
   Площадь одобрительно загудела, заволновалась, закачалась. Вперед стали протискиваться добровольцы, готовые присоединиться к синхедрину. Послышались крики: «А почему обязательно из благородных семей? Разве только они почитают Бога?»
   – Хочу вас предупредить, – снова заговорил Эзра. Толпа притихла, кто-то зашикал на соседей, продолжающих горячий спор. – Наш поход не будет легким. Может, придется отдать жизнь за веру. Мы не знаем, как поведет себя новый римский наместник. Так что подумайте, прежде чем присоединиться к нам.
   – Ты пойдешь с ними, Ешу? – спросил Симха.
   – Нет. Я не могу никого просить. Я не должен никого просить. Мне Господь дал другое назначение. А ты пойдешь?
   – Нет. У меня тоже другое назначение. Я тоже не могу никого просить.

Глава III. Дилемма Понтия Пилата

   Иудейское утро Цезареи вот уже пятнадцатый день улыбалось Пилату во всей своей небесной, дремотной красе. Он сидел лицом к морю, не в силах отвести взгляд от медленно ползущих, монотонно шепчущих волн и теплой голубизны горизонта, пахнущей свежестью слабого ветерка. После многомесячного плавания и тяжелого перехода от Рима до Иудеи такой отдых был настоящей наградой.
   Клавдия распорядилась приготовить Пилату жареную змею – редкий и дорогой деликатес там, в Риме, а для нее – сваренные яйца с какими-то экзотическими овощами. Непричесанная, в небрежно накинутой на плечо накидке, она улыбалась, лукаво поглядывая на мужа в ожидании похвалы. Пилат попробовал блюдо и удовлетворенно вздохнул.
   – Такое может быть только на небесах, – томно заговорила Клавдия, подперев щеку ладонью. Ее красивые, со следами увядания глаза пытались соблазнить мужа на ленивый разговор. Она сделала широкий жест рукой туда, где море сходилось с горизонтом.
   – Тишина и покой вокруг.
   – Посмотрим, как будет дальше, – слегка пожал плечами Пилат, отвечая не столько Клавдии, сколько своим собственным мыслям. – Ведь не просто так назначили меня праэтором в эту страну, да еще и с воинским подкреплением.
   Внезапно он нахмурил брови, перестал жевать и прислушался. Издалека донесся непонятный гул, который быстро нарастал. Оба переглянулись в недоумении.
   – Что это? – тихо спросила Клавдия, облокотившись грудью на стол и уставившись на мужа широко раскрытыми в испуге глазами. Пилат сурово свел брови и пожал плечами.
   – Закончим еду и разберемся, – пробурчал он, опустив глаза в тарелку. Но аппетит у него пропадал по мере того, как шум усиливался. Вскоре стал различим анархический топот ног огромной толпы, гул возмущенных мужских басов, выкрики и даже вопли плача.
   – Пойду проверю, что там, – сказала Клавдия, поднимаясь.
   – Приведи лучше себя в порядок. – Пилат тоже встал. – Сейчас переоденусь и разберусь.
   Наполовину утоленный голод перешел в раздражение против неизвестных нарушителей спокойствия. Проходя через просторный зал с колоннадой, он наткнулся на спешащего к нему охранника.
   – Что там происходит? – спросил Пилат, остановившись.
   – Пришли иудеи в великом множестве, – доложил солдат. Он был, судя по акценту и внешности, из местных греков. Цезарея хоть и входила формально в состав Иудеи, населена была разным людом, в большинстве – греками, арабами и самаритянами. Основная римская военная сила, ответственная за порядок в Иудее, также располагалась в Цезарее и вокруг нее. Были, однако, и здесь иудейские поселки и городки.
   – Что им нужно? – спросил Пилат.
   – Хотят видеть тебя, праэтор. Их представители, десять старейшин, стоят впереди.
   – Не говорят зачем?
   – Что-то в Ерушалаиме неладно. Лучше пусть они тебе все сами расскажут.
   – Есть среди них кто с оружием?
   – Нет.
   – Скажи, что я сейчас выйду к ним.
   Пилат пересек зал пружинистой походкой бывалого воина, наскоро переоделся в спальне и вышел из дворца. Вид залитой жгучим солнцем площади поразил его. Не менее тысячи человек стояло там; все враз заголосили при его появлении, яростно разевая рты и простирая к нему руки. Властным жестом Пилат восстановил тишину и, прежде чем начать говорить, пригляделся к пришельцам. Все были мужчины в годах, по крайней мере за сорок, темнолицые от солнца, палящего десять месяцев в году. Большинство отрастили длинные бороды и волосы, свисающие до шеи, но были и постриженные коротко, на греческий манер. Все без исключения были в дорогих, хоть и запыленных за долгую дорогу одеждах.
   – Кто из вас здесь старший? – спросил Пилат.
   – Мы, – ответил один из шеренги, стоявшей вплотную к первой ступени широкой лестницы, ведущей во дворец. Пилат понял, что перед ним – старейшины Иудеи.
   – Что привело вас сюда?
   – Случилось большое несчастье в Ерушалаиме. – Человек маленького роста, лысоватый, в одеждах более ярких и красивых, чем у остальных, говорил на латыни свободно, но с заметным акцентом. – Множество твоих солдат пришло в наш святой город, и мы не возражаем против этого, ибо мы – народ подвластный и послушный. Но они установили сигну когорты на воротах. – Толпа вздохнула при этих словах, как один многоголовый великан, загудела, забубнила и стихла.
   – Что ж тут такого? – спросил Пилат. – Наши солдаты всегда устанавливают свою сигну там, где они располагаются.
   – Но это нельзя делать в Ерушалаиме, – терпеливо продолжал говорящий. – У нас строго запрещено выставлять в любом городе, а тем более в Ерушалаиме, изображения людей или животных. Ведь они – творение Бога, а люди не должны подражать Богу. Нарушение этого закона для нас тяжкий грех, и нарушителю грозит смертная казнь. Все твои предшественники, Понтий Пилат, уважали наш закон и не позволяли своим солдатам глумиться над ним. Просим тебя: прикажи своему воинству убрать сигну.
   Понтий растерялся на несколько мгновений от такой наглости. Солдаты, разумеется, не знали, что водрузить сигну в Ерушалаиме, тем более вблизи от самого святого для иудеев места – Храма Соломона, где находилась казарма, является тягчайшим глумлением над их верой. Но сейчас, когда сигна уже установлена, он не мог приказать солдатам убрать ее. Удалить изображение императора! И только по прихоти иудеев. Что скажут о нем солдаты? Не прогневается ли император? Ведь Пилат послан сюда, чтобы твердой рукой усмирить этот неспокойный народ. Нет, нельзя им уступить. Это воспримут как слабость, и потом не избежать еще более наглых требований.
   – Вы просите меня убрать изображение императора, – осуждающе заговорил Пилат. – Как вы решились на это? Император – ваша высшая власть, а сигна – ее символ. Вы должны подчинятся нашим порядкам, а не мы – вашим. Отправляйтесь назад, в Ерушалаим.
   Пилат повернулся и сделал шаг по направлению к дворцу.
   – Мы никуда отсюда не уйдем, – твердо проговорил за его спиной иудейский представитель. Толпа заговорила, заохала, застонала.
   – Что? – повысил голос Пилат, оглянувшись и перекрикивая шум. – Это бунт?
   – Нет, это не бунт, – тоже повысил голос представитель. – Мы мирные люди. Но мы скорее умрем, чем будем жить и видеть, как надругались над нашей верой. Мы умоляем тебя, Понтий Пилат, уберите сигну из святого города. Народ Ерушалаима волнуется, вот-вот начнется мятеж, и тогда не избежать больших бед.
   – Кто ты? – спросил его Пилат. – Как тебя зовут?
   – Эзра. Я вхожу в совет старейшин синхедрина.
   – А где ваш первосвященник, Иосиф Кайфа?
   – Он сейчас в Галилее, обсуждает дела с тетрархом Иродом. Там один разбойник и самозванец возмущает народ, нападает на римских воинов и причиняет нам много неприятностей. Мы послали гонца за Иосифом. Как только он получит известие, он прибудет сюда.
   – Идите обратно в Ерушалаим, – повторил Пилат. – Скажите Кайфе, чтобы пришел ко мне, я хочу с ним познакомиться и обсудить вашу просьбу. Но сигна останется в Ерушалаиме. Все!
   Не обращая внимания на поднявшийся галдеж, Пилат скрылся во дворце.
   Сопровождавшему его охраннику он приказал приготовить коня и выделить троих сопровождающих. Пилат намеревался посетить когорту, постоянный лагерь, которой был расположен сразу же за стеной города, и кавалерийское подразделение, казармы которого находились вблизи большой площади, предназначенной для военных тренировок, спортивных соревнований и, с разрешения праэтора, массовых сборищ населения.

   Пилат был уверен, что иудеи, простояв несколько часов под безжалостным, горячим солнцем без еды и питья, покинут Цезарею и смирятся с его решением. Возможно, они будут жаловаться императору, ну так что ж, Тиберий только посмеется над таким пустяком.
   Однако то, что в действительности последовало, было за пределами здравого смысла римлянина. Иудеи не разошлись: они сели на землю и оставались перед дворцом, молчаливые, угрюмые, изнуренные, вот уже четыре дня подряд, не обращая внимания на угрозы охраны и насмешки местных жителей. Что с ними делать? Ведь не начинать же свое правление с убийства старейшин вверенной ему провинции? Тиберий неизбежно спросит, за что он их убил.
   На пятый день утром Пилат сел завтракать, как обычно лицом к морю, но голубизна волн больше не радовала его. Мельком взглянув на принесенное ему блюдо, он скосил глаз на Клавдию и зло прищурился.
   – Опять жареная змея, – пробурчал он, оскалив зубы, как раздраженный хищник.
   – Ты же любишь это, – тихо, как будто извиняясь, проговорила Клавдия. Здесь, вдалеке от Рима и ее могущественных покровителей, муж был высшей властью. Неожиданно обнаружила она в нем капризный, необузданный темперамент самодержца, перечить которому было опасно.
   – Они все еще здесь? – спросил Пилат.
   – Да. Не едят, не пьют. Спят прямо на земле. Некоторые теряют сознание, того и гляди кто умрет. Почему ты терпишь это перед своим дворцом, Понтий? Почему не прикажешь убить их? Или оттащить в темницу?
   – Вот, нашлась советчица. Где найти столько темниц? Занимайся своими делами. – Помолчав, он продолжал: – Тут вся их знать собралась. Мы правим Иудеей при их помощи. Так наставлял Тиберий. Мы полагаемся на нее, на ее верность нам, на ее знание местных народов. К чему приведет массовое убийство? Не могу я начинать с этого. Нужно как-то убедить их разойтись.
   – Как ты убедишь их? Они помешаны на своем Боге. Ох, какие дикари. Ужасный народ. – Клавдия поправила искусственный локон и принялась за еду.
   – Где же этот проклятый Иосиф Кайфа? – взорвался Пилат и стукнул ладонью по столу. В арке немедленно появился раб, готовый выполнить любой его приказ. Клавдия прогнала раба раздраженным жестом. Пилат положил кусок в пересохший рот и поперхнулся. – Почему так долго он не появляется? – продолжал наливаться ядом Пилат. – Значит, для него все, что здесь происходит, не имеет значения?
   – Какая тебе разница, что он думает? Наверняка такой же дикарь, как эти.
   – Валерий Грат хорошо отзывался о нем. Кайфа дал Грату много полезных советов. Перед тем как наказать этих сумасшедших иудеев, важно услышать его мнение.
   – Так что теперь? – возмутилась Клавдия. – Ты, правитель Иудеи, наместник императора, будешь терпеть этих наглецов, расположившихся перед твоим дворцом? Вообрази, как смотрят на это местные жители. Проходят мимо и смеются. Не только над ними смеются. Над тобой смеются! Над тем, что ты не в силах ничего с ними сделать, что терпишь их перед своим домом. Это… это… – Клавдия вдруг сглотнула, сомкнула губы и даже рукой их прикрыла, чтобы ни слова больше не произнести. Вовремя остановилась она. Глаза Пилата сверкнули слепящим светом гнева и жестокости. Он встал, поправил тогу и, опрокинув стул, уверенным шагом направился в зал. Охраннику, как из-под земли появившемуся перед ним, Пилат дал четкие указания:
   – Приготовить коня. Всем иудеям, что перед дворцом, объявить, чтобы шли к тренировочному полигону. Там я буду говорить с ними последний раз. Если в мое отсутствие появится здесь их первосвященник Кайфа, отправить его немедленно ко мне. Охраны мне не нужно: я сам доберусь до наших войск.
   Пилат успел заметить блеск одобрения в глазах охранника. Да, здесь нужна твердая рука. Иначе не будут тебя уважать ни собственные солдаты, ни неспокойные, всегда готовые к восстанию иудеи.
   У конюшен ему подали коня. Римские воины, хоть и рекрутировались здесь из местных не иудеев, были приучены к римской дисциплине и выполняли приказы четко и беспрекословно. Рим хорошо платил своим солдатам, и они отвечали преданностью и готовностью переносить все тяготы военной службы.
   Пилат сел в седло и погнал коня вскачь. Вскоре он добрался до лагеря пехотинцев и, спешившись, потребовал к себе центуриона. Тот не замедлил появиться, подтянутый, в легкой тунике и с длинным, отличающим его ранг мечом в ножнах, ремни которых были переброшены через плечо. Центурион, как видно, собирался в спешке: в короткой юбке, без нагрудных знаков, шлема и плаща он сошел бы за простого воина, если бы не оружие офицера.
   – Возьми с собой двести солдат и иди к ристалищу, – приступил Пилат прямо к делу. – Сейчас там соберутся иудеи, что пришли сюда из Ерушалаима. Когда будете готовы, я дам команду окружить площадь. По моему знаку солдаты должны вытащить мечи из ножен. Никого не убивать без моего разрешения. Понятно?
   – Понятно. – Центурион был готов выполнить любой приказ праэтора, при этом без признаков раболепства или желания угодить. Римский солдат должен подчиняться дисциплине, но сохранять достоинство.
   Пилат снова вскочил в седло, пустил коня легкой иноходью и стал размышлять. Его воображение, однако, не простиралось далее обнаженных солдатских мечей. Несомненно иудеи испугаются расправы: кто отдаст жизнь ради того, чтобы убрали сигну? Но вдруг найдутся такие фанатики, что не смирятся и предпочтут смерть? Невероятно, конечно, но вдруг? Сдержать слово и убить их? Слишком рискованный шаг. Не убить? Не лучше, ибо тогда победа за ними. Слух о его поражении мгновенно разнесется по Иудее, а может быть, докатится до Рима.
   Подъехал он к площади, когда народ уже заполнил ее. Из расположенного невдалеке гимнасиума вынесли ему судейское кресло, но Пилат не сел в него, а направился прямо в здание, чтобы подождать, пока подойдут солдаты. Войдя в пустой спортивный зал, он присел на скамейку и вытер с лица пот краем накидки.
   «Ну и жара, как они выносят ее так долго? – подумал он. – В Риме, где лето тоже жаркое, такого пекла не бывает. А ведь сейчас там дело идет к осени». – Он невольно подумал о том, что в Риме у него не было таких проблем.
   Из задумчивости Пилата вывел вошедший в зал пехотинец. Он был без щита и шлема, но на поясе его болтался в ножнах короткий меч – гладус, как называли его в Риме.
   – Иудеи ждут тебя, – доложил пехотинец. – Войска в сборе, остановились за гимнасиумом. – Солдат замолчал, но уходить не торопился.
   – Что-нибудь еще? – поинтересовался Пилат.
   – Примчался их первосвященник Кайфа. Просит срочно принять его.
   Пилат резко выпрямился.
   – Впусти. Центуриону передай: ничего не предпринимать без моей команды.
   Солдат круто повернулся и удалился, и в тот же момент в проеме арки появился иудейский первосвященник. Уверенной, полной достоинства походкой он подошел к Пилату и, остановившись перед ним, уважительно наклонил голову. Пилат с любопытством разглядывал пришельца. На нем была яркая, с голубым и красным орнаментом, накидка наподобие той, что носят патриции в Риме. Был он высок для иудея, с гордой осанкой властителя. Борода и волосы подстрижены на греческий манер – коротко и аккуратно. Было очевидно, что Кайфа много перенял от эллинов. Быть может, он какое-то время жил среди них или получил образование от эллинских рабов.
   – Я очень спешил к тебе, Понтий, – заговорил он дружелюбно на хорошей латыни, с небольшим акцентом. – Но дороги сейчас опасны. Много разбойников, особенно в Самарии, где на иудеев часто нападают.
   – Садись рядом, Иосиф, – пригласил его Пилат, указывая на свободное пространство на скамье рядом с собой. – Ты говорил со своими людьми на площади?
   – Да. Мне уже сообщили, что произошло. Я очень огорчен, что твои солдаты так поступили в Ерушалаиме. Для иудеев это тягчайшее оскорбление самого святого, что у них есть.
   Пилат усмехнулся, не скрывая презрения.
   – Ну вот, ты говоришь так же, как и они. Но дело уже сделано. Ты бы лучше посоветовал мне, как поступить. Мой предшественник Валерий Грат говорил, что ты можешь найти выход из любой ситуации. А ведь он много лет работал с тобой. Что ты на это скажешь?
   – Я понимаю тебя, Понтий, – заговорил Кайфа вкрадчиво, садясь рядом. – Тебе гордость не позволяет уступить нашим просителям. Но отойди на шаг и посмотри на это с расстояния. Если ты не уберешь сигну, волнения распространятся по всей стране и будут продолжаться столько, сколько будет оставаться сигна в Ерушалаиме. Тебе придется утопить народ в крови, чтобы он смирился. Не станешь же ты начинать свое правление с кровопролития? Как на это посмотрит Тиберий? Мы знаем, что он против того, чтобы оскорбляли наши обычаи и законы.
   – Так ты думаешь, что ваш народ пойдет на смерть из-за такого пустяка, как сигна? – спросил Пилат. – Не достаточно ли усмирить ваших ходаков?
   – Они – представители народа, – ответил Кайфа. – И ты их не усмиришь. Они пойдут на смерть, будь в этом уверен. А что будет, если ты их убьешь? Народ восстанет. А подавишь восстание – не с кем будет тебе управлять страной. Но я уверен, что до этого не дойдет. Как только начнутся большие волнения и польется кровь, Вителий вмешается. И тогда тебе придется ему многое объяснять.
   Пилат понял, на что намекал Кайфа. Вителий, наместник Сирии, был высшей властью в этом районе. Он мог сместить правителя Иудеи и отослать его в Рим, не согласовывая свое решение с императором.
   – Жди меня в моем дворце, Иосиф, – негромко сказал Пилат, не глядя на первосвященника. Кайфа встал, сделал полшага назад и остановился.
   – Прошу тебя, будь мудр и справедлив, Понтий. – В голосе Кайфы причудливо смешались ноты мольбы и угрозы. – Тебя здесь ждет чудесная жизнь. Не оскорбляй наш народ, и отплатит он тебе за это благодарностью.
   – Иди, Иосиф. Жди меня во дворце. Постарайся уйти незаметно.
   Пилат смотрел вслед уходящему первосвященнику, раздираемый лихорадочными мыслями и злобой. Уступить иудеям! И это – в первые дни правления. Кайфа, как видно, прав. Если ничего не подействует, придется уступить. А если так… Тогда держитесь, иудеи. Заплатите вы мне обильной кровью за оплеванную гордость.
   Ровный гул за стенами гимнасиума ломался взрывами истерических криков и воем, похожим на стенания по покойнику. Пилат встал и, приняв решение, широкими быстрыми шагами направился к выходу. Остановившись на верхней ступени широченной лестницы, он осмотрел собравшихся, натыкаясь на глаза впереди стоящих вельмож. Вид их был жалок и страшен. Покрытые пылью и грязью, с воспаленными от бессонницы и жары красными веками, потерявшие, казалось, остатки воли и гордости, они с мольбой, а многие со слезами, смотрели на нового праэтора. Их пугающее молчание красноречивее слов говорило об отчаянии, угасающей надежде на справедливость и, казалось, о покорности судьбе. Пилат сел в судейское кресло, выпрямился и сказал на латыни:
   – Слушайте меня внимательно, иудеи. Вы живете под властью Рима и обязаны подчиняться его законам. Не мы подчиняемся вашим законам и вашему Богу, а вы подчиняетесь нашим законам. Мы не заставляем вас подчиняться нашим Богам и не требуем, чтобы вы отказались от вашего Бога. Но не вам указывать нам, где ставить сигну, а где нет. По нашим военным правилам когорта обязана ставить свою сигну на месте стоянки. Не вам менять римский закон. А кто посягнет на него, того ждет смерть. Закон суров, но это закон.
   Во время его короткой речи не слышно было ни вздоха, ни звука протеста. Слегка удивленный легкой победой Пилат встал с судейского кресла, но не успел сделать и шага, как раздался, как по команде, оглушительный рев возмущения. Сейчас, встречаясь с глазами стоящих как впереди, так и в середине толпы, он видел в них ненависть и отчаяние обреченных. Некоторые, судя по жестам и выражению лиц, выкрикивали ему оскорбления. Пилат замер на мгновение, дав сердцу наполнится ядом до краев, и кивнул центуриону. Из-за гимнасиума, с обоих концов его, стали выбегать солдаты, выхватывая из ножен короткие мечи. Окружив сборище угрожающим кольцом, они замерли, держа оружие наготове. Ошеломленные иудеи вертели головами, внезапно осознав ужас происходящего.
   – Последний раз предупреждаю, – разнесся солдатский, заглушающий ропот толпы властный голос праэтора. – Расходитесь по домам. Кто не уйдет немедленно, будет убит на месте. Вот, я поднимаю руку… – Пилат поднял ее вверх и сделал паузу. – Когда я ее опущу, солдаты начнут отрезать вам головы.
   У Пилата мелькнула мысль, что неплохо бы солдатам освободить большой проход в дальнем конце ристалища: от страха может произойти сумятица и убегающие от смерти могут затоптать тех, кто упадет на землю. Мысль эту он не успел облечь в ясные формы. Все иудеи, как по команде, бросились на землю, распластали руки и ноги и вытянули шеи. Один Эзра остался стоять. Грязный, покрытый густой пылью, с всклокоченной бородой и торчащими остатками седых волос на голове, он мог бы сойти за бродягу, если бы не гордая осанка и просвечивающее сквозь грязь золото и яркость одежды.
   – Мы никуда отсюда не уйдем, праэтор, – заявил Эзра. – Если надо принять смерть ради Господа нашего, мы примем ее. Сейчас на твоих руках будет кровь наша, а завтра на них будет кровь всего народа.
   Звучала в его речи сила, гордость и непоколебимость каменистой земли Израиля. Пилат не решался опустить поднятую руку. Вдруг солдаты поймут это как сигнал и начнут расправу? Прав был Кайфа. Нельзя начинать с массового убийства беззащитных верующих. Но ведь это будет их полная победа! Мерзкие, грязные иудеи! Сумасшедшие фанатики, готовые из-за такого пустяка, как изображения орла или императора, умереть. Ужасный народ! Что еще предстоит? Погодите же, иудеи. Прольете вы кровавые слезы за эту победу.
   Пилат поднял вверх вторую руку и дал сигнал отбоя. Солдаты нехотя вложили мечи в ножны и, построившись в шеренгу, зашагали к гимнасиуму.
   – Как римский всадник я уважаю вашу стойкость, – сказал Пилат хрипло. – Я уберу сигну. Возвращайтесь в Ерушалаим.
   Люди повскакали с земли, радостно загалдели и окружили Пилата. Кто-то пал на колени и целовал края его одежды, кто-то плакал, выкрикивая хвалу новому правителю. Пилату стало противно. Победитель, по его понятию, не должен унижаться и благодарить. А они были победителями.
   Быстрыми шагами он прошел сквозь суетливо расступившуюся толпу, запрыгнул в седло и помчался во дворец. Быстрая скачка еще больше взвинтила его. У конюшни, поручая охраннику взмыленного коня, он мимоходом спросил:
   – Кайфа здесь?
   – Да, – ответил охранник. – Клавдия говорит с ним.
   Когда Пилат появился на веранде, Кайфа поднялся со скамьи, не то от нетерпения, не то приветствуя праэтора.
   – Садись, Иосиф, – сказал Пилат, занимая место напротив. Внезапно он почувствовал усталость.
   – Гость твой ничего не ест, – сообщила Пилату Клавдия. – Не знаю, чем его угостить.
   – Каково твое решение, Понтий? – сиплым голосом спросил Кайфа. – Там ли еще народ? – Глаза Кайфы, потемневшие от набухших красных прожилок, пытались найти ответ до того, как Пилат заговорит.
   – Я прикажу убрать сигну. Послушал я тебя, Иосиф.
   – Благода… – Кайфе не удалось высказать слова благодарности. Резким, раздраженным жестом Пилат прервал его:
   – Упрямый, бунтарский народ. Так вы встречаете нового правителя Иудеи? Из-за сигны подняли бунт, о котором будет известно во всей Иудее и Сирии. Сумасшедшие люди, и сумасшедший ваш Бог.
   Пилат сжал кулаки и потряс ими в воздухе. Кайфа молчал. Он слишком долго был посредником между римлянами и иудеями, чтобы испугаться минутного гнева праэтора. Тишина паузы расползалась по веранде и темному залу.
   – Почему вы так преданы своему Богу? – продолжал монолог Пилат. – Кроме зла он вам ничего не делает. Жизнь ваша состоит из его запретов. Зачем вам такой Бог?
   – Мне трудно сейчас это объяснить, Понтий, – ответил Кайфа. – У нас еще будет возможность поговорить об этом. Я постараюсь тебе объяснить, как смогу. Но понять нас и в самом деле не просто.
   – Странно, – возобновил свою речь Пилат более спокойным тоном, – мало кто из вас, при всем при том, отступает от вашей веры. Еще более странно, что много не иудеев принимает вашу веру. Все идумеи перешли в иудейство. А сколько патрициев в Риме приняли вашу веру! Недаром Сеян против вас настроен. Даже цари, владыки стран, принимают иудейство. Ничего понять не могу. Ваша вера только ограничивает и наказывает и делает жизнь людей невыносимой. Наша – позволяет наслаждаться жизнью без запретов. Что заставляет людей принимать вашу веру и придерживаться ее? Можешь ты мне это объяснить, Иосиф?
   – Я могу объяснить, но нужно ли это, Понтий? Объяснения людей различны, и весь вопрос в том, какое из них для тебя будет убедительным. До истины смертным добраться не дано. Она известна только одному Богу. Почему бы вам, правителям от цезаря, не оставить наш народ в покое?
   – Потому что вы, как и другие народы мира, принадлежите Риму. А власть, как ты знаешь, дается Богом. Вот и подчинитесь нашим правилам и обычаям, и Богам нашим, а не вашему Богу.
   – Не можем мы этого сделать. Мы – Богом избранный народ. Кто понимает это, на всю жизнь остается в иудействе.
   Пилат поднял глаза к потолку.
   – Император – наместник Бога на земле, а я – исполнитель Его воли здесь. Помни это, Иосиф. А сейчас можешь идти. Увидимся в Ерушалаиме.

Глава IV. Проклятье прокаженных

   Широкая лесная дорога превратилась в тропу, от которой вскоре стали расходиться другие тропы, и чем глубже в чащу, тем труднее становилось различить, которая из них главная. Это был один из тех редких дней, когда по небу ползли клубы густых темных облаков, заслоняя солнце и лишая путника ориентира. Нужно было затемно выбраться на опушку, чтобы избежать капризов непогоды и найти гостеприимство добрых людей. Но спросить было некого, уже больше часа никто не попадался на пути. Ешуа подошел еще к одной развилке, и тут до него донесся крик. Он остановился и откликнулся.
   – Кто ты? – донесся женский голос из-за кустов.
   – Я – Ешуа из Назарета. Покажись, женщина, и объясни, где проходит главная дорога.
   – Куда ты направляешься? – последовал другой вопрос из укрытия.
   – В Кфар а-Мизрах.
   – Если ты добрый человек, оставь что-нибудь из еды и питья на развилке и иди прямо. Не сворачивай нигде вправо. Туда нельзя.
   Ешуа все понял: там жили и умирали прокаженные. Изгнанные из мест своего обитания, заболевшие цараат – проказой, должны были жить подальше от поселков. Потому они, увидев издали или услышав приближающихся людей, должны были криком предупреждать их о своем присутствии. Родственники, а то и просто добрые люди оставляли им подаяние, которое и поддерживало жизнь отверженных.
   – Нет у меня ничего, чтобы оставить вам для спасения плоти, – с ноткой вины в голосе сказал Ешуа. – Но я могу спасти ваши души.
   – Как ты спасешь наши души?
   – Я – пророк. Приведи меня туда, где ты живешь.
   – Ты не понимаешь, с кем говоришь. Я больна проказой. Уходи отсюда побыстрее, пророк Ешуа. Разве ты не знаешь, что даже ветер может перенести болезнь?
   – Я знаю о проказе больше, чем ты, бедная женщина. Выходи, не бойся и отведи меня туда, где ты живешь.
   В лесу захрустели под ногами высохшие упавшие ветви и тотчас из-за кустов вышла женщина, закутанная в черный хитон от шеи до пят. Капюшон прикрывал ее голову, лоб и щеки. Нижнюю часть лица, от глаз до подбородка, закрывала широкая тряпичная лента, концы которой были завязаны на затылке.
   – Открой лицо, не бойся, – вместо приветствия предложил Ешуа.
   – Ты сумасшедший. Ты не знаешь, что такое проказа.
   – Не стесняйся, открой лицо. А болезней я не боюсь. Бог охраняет меня до тех пор, пока не закончится моя миссия на земле. Как тебя зовут?
   Женщина развязала узел на затылке и перекинула повязку вокруг шеи. От левой скулы ее к виску кожа набухла и свернулась в толстые складки, но остальная часть лица еще не была повреждена и сохраняла остатки былой красоты. Она улыбалась виновато, как будто извиняясь за свой вид.
   – Как тебя зовут? – спросил Ешуа.
   – Ребека.
   – Приведи меня Ребека к месту, где вы живете.
   – Я приведу тебя к месту, где мы умираем. – Она резко повернулась и пошла, слегка раскачивая бедрами и шурша одеждой, по сужающейся тропе в глубину леса. Ешуа невольно обратил внимание на плавные линии ее фигуры и грацию движений.
   – Расскажи мне про себя, Ребека. Кто ты и откуда? Сколько тебе лет?
   – Двадцать два. Я жила в Магдале, и у меня были муж и двое детей. Девочки. Бог послал на меня несчастье, а за что – не знаю. Меня выгнали из города, чтобы зараза не перешла к другим. Я здесь недавно, всего три месяца. – Она оглянулась и спросила: – Рэбэ, за что Бог послал на меня такое несчастье? Я не делала никому зла. Я соблюдала все, что положено по Книге. Много злых людей живет счастливо, а я… – Голос ее задрожал на плаксивой ноте и прервался на всхлипе.
   – Была ли ты чиста в помыслах своих? – спросил Ешуа.
   – Не всегда, – призналась Ребека, переходя на будничный тон. – Но всегда была чиста в поступках своих.
   – Что толку во внешних обрядах, если мысли грешны? – спросил Ешуа.
   Ребека ничего не ответила и ускорила шаг. После нескольких замысловатых петель тропинки они вышли на большую поляну, густо застроенную примитивными пестрыми постройками. Строительным материалом для них служили ветки, поваленные деревья, лоскутья старой ткани и камни. Несколько мужчин и женщин сидели на бревнах вокруг обуглившихся дров – остатков потухшего костра. Их лица были обезображены болезнью. Набухшие, розового и белого цвета складки, располосовавшие кожу, и побелевшие волосы придавали им вид столетних стариков.
   – К нам пришел рэбэ, – звонким молодым криком объявила Ребека, подходя. – Он не боится нас.
   Возгласы удивления были ей ответом. Один из сидевших встал и предложил Ешуа сесть. Остальные окружили его, но не подходили близко, будто опасаясь распространить заразу. Ешуа ободряюще им улыбнулся, и расстояние между ними сократилось. Среди прокаженных бросался в глаза атлетического сложения мужчина лет тридцати. Правая сторона его лица была почти полностью поражена: она была вспухшей, в огромных складках, какого-то странного цвета и, казалось, принадлежала не живому человеку, а древнейшему старцу, умершему несколько сот лет назад и недавно восставшему из могилы. Однако левая оставалась почти нетронутой. Непораженный глаз смотрел на Ешуа бодро, слегка улыбаясь, как смотрят люди, когда жизнь и здоровье приносит им радость.
   – Как тебя зовут? – спросил его Ешуа.
   – Яхескель. А тебя? – У Яхескеля был спокойный и, казалось, немного насмешливый тон.
   – Ешуа. Я иду из Ерушалаима в Галилею. Заблудился и пришел к вам.
   – Почему ты не боишься нас? – спросил Яхескель. – Все бегут от нас и боятся нас.
   – Я не такой, как все, – ответил Ешуа. – Я – пророк. Я знаю больше, чем все. Я знаю, что проказа не заразная. Но если бы она даже была заразная, я все равно пришел бы к вам.
   Раздался восхищенный вздох удивления. Левая сторона лица Яхескеля стала серьезной.
   – Откуда ты знаешь, что проказа не заразная? Ты что, учился врачеванию?
   – Нет. Мои знания от Бога. Я с ним разговариваю, когда ухожу в пустыню поститься.
   – Люди считают, что Бог послал на нас заразу за грехи наши. – Насмешливость в голосе Яхескеля исчезла, вместо нее появились ноты возмущения. – Но многие из нас грехов не совершали. За что же их Бог наказал?
   – Расскажи мне сначала о себе, – предложил Ешуа. – Где ты жил? Чем занимался? Расскажи всю правду о своих грехах или о грешных мыслях. Ведь они у тебя были, так ведь?
   – Я жил в Цезарее. Мне пришлось жить среди греков, так как я делал для них статуи цезаря из камня. Рэбэ отлучил меня от синагоги за мой талант. Потом работы не стало, и я ушел обратно в Галилею.
   Глаза Ешуа округлились.
   – Ты что, не знаешь заветов Моисеевых? Не знаешь, что это тягчайший грех – изображать того, кого создал Бог? Или ты в Бога не веришь?
   – Я верю в Бога. Но не в того, в которого веришь ты. Бог дал мне талант делать статуи и рисовать. За это я ему благодарен.
   – Этот талант – от сатаны. За то, что ты делал, ты и наказан. Как же ты, иудей, не понимаешь это? Но если ты покаешься, я прощу тебя от Бога.
   Яхескель усмехнулся.
   – Кто ты такой, чтобы прощать? Кто тебя наделил такой силой?
   – Я не от мира сего. Я пришел в этот мир, чтобы повести людей за собой.
   – Если ты от другого мира, скажи тогда, почему твой, – при этом он пальцем указал на Ешуа, – Бог такой злой? Почему он наказывает хороших людей за всякие мелочи? Не должен ли он быть добрым ко всем, кто не делает зла другому?
   Все прокаженные вдруг пришли в необычайное волнение. Они заговорили враз, обращаясь к Яхескелю, гневно осуждая его за крамолу. Кто-то крикнул:
   – Язычник ты, грек!
   – Тише, тише! – закричал Ешуа, и, повинуясь его команде, голоса смолкли. – Успокойтесь. Яхескель не понимает, что Бог послал ему испытания, чтобы пройти их достойно и войти в Царство Небесное чистым душой, ибо иным доступа туда нет. А вы не слушайте его. Смиритесь и терпите, и вечная жизнь в Царстве Отца Нашего будет вам наградой.
   Ему пришлось прервать свою речь, ибо в этот момент Ребека встала перед ним на колени.
   – Ты хочешь что-то сказать, женщина. Я вижу, что ты внемлешь словам моим.
   – Яхескель – хороший человек, рэбэ. Прости его. Не понимает он, что вместе с несчастьем Бог даровал ему великое счастье. В изгнании мы встретились и полюбили друг друга. Пожени нас, рэбэ, пока болезнь не разрушила нас до неузнаваемости. Тогда мы не будем жить во грехе.
   Ешуа от возмущения замешкался с ответом и поперхнулся. Тут вмешался Яхескель.
   – Я и Ребека были женаты не по любви. Наши души соединила любовь. Сейчас позволь объединить наши тела, пока они еще полны сил.
   – Что Бог сочетал, того человек да не разлучает (От Марка. Гл. 10, п. 9), – повысил голос Ешуа, и все вокруг притихли, боясь пропустить слово пророка. – Кто разведется с женою своею и женится на другой, тот прелюбодействует от нее (От Марка. Гл. 10, п. 11). И если жена разведется с мужем своим и выйдет за другого, прелюбодействует (От Марка. Гл. 10, п. 12).
   А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (От Матфея. Гл. 5, п. 28).
   – Для того женщина и создана, чтобы вызывать такие мысли, – с вызовом провозгласил Яхескель. – Иначе зачем ее краса? Если судить всех, кто прелюбодействует в мыслях, так весь народ наш должен гореть в Геене огненной.
   Послышались смешки одобрения. Некоторые из собравшихся стрельнули друг в друга хитрыми глазами.
   Сумерки уже быстро сгущались в ночь, превращая окружавший пристанище прокаженных лес в черную стену. Мужчина атлетического сложения, в немыслимых лохмотьях неопределенного цвета, присел на корточки и стал оживлять потухший костер, выдувая из сложенных трубочкой губ мощную струю воздуха. Пепел, труха и искры полетели вверх, заплясало, загудело пламя, захватывая нетронутые дрова. Двое мужчин приволокли из лесу длинные сухие и толстые ветви и стали с хрустом ломать их на короткие обломки, которые тут же бросали в огонь. Пламя быстро выросло в рост человека: оно ярко освещало тех, кто находился вблизи, со злым треском швыряя на них искры.
   Ешуа неторопливо разглядывал тех, что окружили его. Здесь было немало молодых, физически сильных людей, которые выглядели стариками из-за глубоких морщин и испорченной кожи. Даже у самых дряхлых, но не пораженных болезнью людей не бывает таких лиц. При красноватом свете костра прокаженные казались страшилищами из ада, пытавшимися принять человеческий облик, но не сумевшими это сделать. Кое-кто из них смеялся, но от улыбок их лица становились еще безобразнее.
   – Я больше не жена, – поддержала Яхескеля Ребека, – а Яхескель больше не муж. Люди прогнали нас, потому что они считают, что Бог наказал нас за грехи наши. Если ты можешь прощать, прости нам грехи наши. Если ты нас поженишь, мы не будем жить во грехе.
   – Я могу простить грехи, которые вы совершили, но не могу благословить те, которые вы намереваетесь совершить. Даже если я разведу вас, нельзя жениться на разведенной или выходить замуж за разведенного.
   – Но ведь мы любим друг друга, – настаивала Ребека. – Люди говорят, что нас Бог покарал за грехи наши. А если бы не болезнь, я никогда не узнала бы, что такое любовь и какое счастье она приносит. А если мужчина и женщина любят друг друга, так они прелюбодействуют и в мыслях, и в делах. Иначе зачем же тогда Бог создал любовь?
   – Бог послал на вас несчастья, чтобы вы очистились в душе, – наставлял Ешуа. – Вы не стали этого делать. Наоборот, вы обрели смелость сомневаться в нем. Дьявол послал вам искушения, чтобы вы отказались от них. А сейчас вы хотите, чтобы я простил вам грехи еще не совершенные.
   – Значит, любовь для тебя – ничто? – возмутился Яхескель.
   – Смиритесь со своей судьбой, – сказал Ешуа, поднимаясь. – Войдите в Царство Божие с чистой душой. Тело бренно и разлагается в прах. Его жизнь коротка, а жизнь души вечна. И потому сохраняйте душу и не заботьтесь о том, что просит ваше тело.
   – Не нужен нам такой пророк, – зло сказал, как выплюнул, Яхескель. – Любовь – она от Бога, так же как и тело.
   Как будто дожидаясь его слов как сигнала все заспорили, торопливо перебивая друг друга и неистово жестикулируя. Одна из женщин, полностью обезображенная последней стадией болезни, указывала на Ешуа пальцем, широко разевая рот. Из отрывков долетавших от нее слов он понял, что она кричит о самом дорогом для нее: о любви. Было бесполезно продолжать с ними разговор. Ешуа поднялся и пошел прочь. Уходя, он услышал, как Яхескель выкрикнул ему вслед что-то смешное, отчего все сборище разразилось хохотом.
   Пройдя с минуту, он услышал за спиной быстро приближающиеся шаги. Это оказался Яхескель. Поравнявшись, он сказал:
   – Не сердись на меня, рэбэ. Я – не верующий в Бога. Мне не нужно твое благословение и не нужно венчание. Этого хочет Ребека. Она не соглашается жить со мной во грехе. Она даже против того, чтобы я прикасался к ней. Прошу тебя, скажи ей, что для обреченных и отверженных любовь – награда, а не грех.
   – Они такие же, как и все, только ниспосланы им за что-то испытания, – ответил Ешуа, не замедляя шаг. – А неверие – тяжкий грех.
   – Почему? – спросил Яхескель.
   – Потому что неверующий не побоится делать то, что не угодно Богу. Если все будут неверующие, наступит хаос на земле израилевой. Кто скажет людям, что хорошо, а что плохо? Кто встанет на пути их жадности и греховности? Кто устрашит грабителей, воров и прелюбодействующих?
   – Люди. Римляне придумали закон, похожий на наш, и карают законом так же, как мы – заповедями.
   – Есть у них закон, что запрещает лгать? – спросил Ешуа. – Прелюбодействовать? Не уважать отца и матерь свою? Заботиться о родственниках, о ближних? Не подличать, быть чистым душой?
   Он внезапно остановился, и Яхескель тоже. Ешуа приблизил свое лицо к искаженной болезнью щеке Яхескеля и стал внимательно ее разглядывать.
   – Что ты там заметил, Ешу? – спросил он, слегка расширив глаза от испуга.
   – Я вылечу тебя, Яхескель, – сказал Ешуа, запуская руку в недра своей котомки. Оттуда он вытащил маленький кожаный мешочек и протянул его Яхескелю.
   – Возьми это. Там размолотая трава. Ты ее смешай с водой, подогрей, смочи в растворе чистую тряпку и прикладывай на ночь к щеке. И так до тех пор, пока раствор не кончится. Но не прикасайся к Ребеке.
   – Почему ты не дашь эту траву Ребеке? – спросил Яхескель.
   – Потому что у нее проказа, а у тебя другая болезнь, похожая на нее, но излечимая. Запомни: не прикасайся к Ребеке, делай, как я тебе сказал, и у тебя все пройдет. Никому не говори, что я тебе дал такую траву. А сейчас – иди обратно.
   Ешуа повернулся и зашагал вперед, не оглядываясь. Всю ночь он шел то по темному лесу, то по узкой дороге, пытаясь определить направление при свете звезд и луны на безоблачном небе. К рассвету он подошел к деревушке Кфар А-Мизрах и постучал в калитку второго дома с краю. Из него донесся шорох и сопение, и через минуту послышался нежный сонный голос:
   – Кто там?
   – Шалом ла байит а-зэ (Мир дому сему), – сказал Ешуа.
   – Барух а-баа (Благословен входящий), – приветствовала его Мирьям и открыла калитку настежь.

   На следующий день удивительная новость прокатилась по деревне Кфар А-Мизрах из дома в дом, как осенний лист, гонимый неугомонным ветром. Возбужденные жители столпились у ворот третьего дома с краю, заполнив узкую улочку. Обычно необузданные в выражении своих чувств, на этот раз они не кричали, не размахивали руками и не пытались убедить друг друга в горячем споре.
   Напротив, они тихо переговаривались, бменивались вопросительными взглядами и проявляли необычное терпение и сдержанность.
   Ранним утром, когда пастухи встают чтобы выгнать скот, стало известно, что пришел рэбэ Ешуа и заночевал у Мирьям, возвращаясь из Ерушалаима в Назарет. Пророки и проповедники, бывало, проходили через деревню, и потому это событие, не такое уж важное, вызвало вначале лишь любопытство и желание выслушать мудрость Книги. Но после полудня, когда солнце стало сползать с зенита и отбрасывать короткие тени, к одному из жителей прискакал на осле родственник из далекой деревни и сообщил, что рэбэ Ешуа был вчера у прокаженных, говорил им проповедь и даже вылечил некоторых. Кто-то из больных утверждал, что рэбэ прощает грехи, а это может делать только Бог, а не человек. Что за дела творятся в Иудее!
   Мирьям выходила к ним несколько раз и просила прийти попозже, когда проповедник проснется.
   – Он пришел под утро, – объясняла она. – Перед этим шел два дня и две ночи без ночлега. Идите по домам, когда он проснется, я кликну вас.
   Но никто не послушал ее, разве что галдеть перестали, опасаясь разбудить проповедника. А тот проснулся только тогда, когда тени стали длиннее и прохладнее и небо потеряло свою слепящую яркость, ожидая приближения сумерек. Мирьям тут же подхватила приготовленный кувшин с водой и расписанное красными и голубыми узорами полотенце. Ешуа принял ее заботу как должное. Он тщательно умылся, подставляя ладони под льющуюся из кувшина струйку и насухо вытерся. В глазах его искрой вспыхнул немой вопрос.
   – Люди ждут тебя за воротами, – тихо пояснила она. – Я сказала им прийти попозже, но они не расходятся.
   – Позови их, – разрешил Ешуа.
   – Может, пусть подождут? Поешь, попей что-нибудь, ведь ты ничего не ел с дороги, – увещевала она.
   – Сначала нужно заботиться о душе, а потом о теле, – назидательно сказал Ешуа. – Пусть войдут.
   Не успела калитка открыться, как селяне хлынули беспорядочной толпой, быстро заполнили маленький дворик и устроились вокруг Ешуа кто как мог: одни сели на землю, скрестив ноги под собой, другие – на камни вокруг колодца, а кто и на солому, рядом с осликом. Переговаривались тихо, как будто опасаясь нарушить торжественность момента, и только пронзительный плач младенца на руках молоденькой женщины звучал обыденными, житейскими нотами. Женщина всполошилась, принялась яростно укачивать его в надежде успокоить и взволнованно зашипела: ш-шш-ш, ш-шш-ш.
   – Подойди сюда, женщина, – властно сказал Ешуа, и та повиновалась, опасливо озираясь. – Держи ребенка так, чтобы голова его покоилась у тебя на левой руке. Вот так.
   Ешуа осторожно, нежно прикоснулся к голове ребенка обеими ладонями и стал внимательно разглядывать его. Плач младенца становился тише и вскоре совсем прекратился. Он закрыл глазки и сразу же уснул с выражением бесконечного покоя на лице. Во дворе наступила тишина. Где-то вдалеке звучали злые окрики пастуха, возвращавшегося с пастбища со скотом, и обрывки ожесточенной ссоры мужчины и женщины на другом конце деревни. Ослик раздраженно фыркнул и резко мотнул головой, разгоняя надоевших мух.
   – У тебя были тяжелые роды, – забормотал Ешуа, обращаясь к женщине, но не отводя глаз от младенца.
   – Откуда ты знаешь? – спросила женщина с благоговением в голосе.
   – У него чуть-чуть помят череп. Это не опасно, пройдет, не волнуйся. У него головные боли, вот потому он и плачет, ждет от тебя помощи.
   – Что же я могу сделать, рэбэ? – с надеждой на его магическую силу проговорила она.
   – Ничего. Я сейчас исправлю повреждения. У него иногда будут возвращаться головные боли, но вскоре это пройдет.
   Женщина опустила глаза, с любовью рассматривая своего мальчика, и вдруг тихо вскрикнула:
   – Он открыл глаза! Он улыбается! Первый раз с тех пор, как родился.
   Люди вскочили и стали толкать друг друга, пытаясь пробиться к ребенку, но это удалось сделать только тем, кто был поблизости.
   – Сядьте, – скомандовал Ешуа, и снова во двор вернулись порядок и тишина.
   – У нас много больных, рэбэ, – обратился к нему мужской голос из гущи собравшихся. – Никого нет, однако, кто может лечить. Помоги нам, если можешь.
   Ешуа терпеливо выслушал, но не ответил сразу, а вначале рассмотрел говорившего. Коротко подстриженная поросль на лице и аккуратная прическа на эллинский манер выдавала в нем человека, не отягощенного обрядами. Набрякшие, распухшие полукругом складки под глазами свидетельствовали о серьезной болезни. Ешуа заметил, что он подолгу останавливал свой тяжелый взгляд на Мирьям, а она глаз не отводила. Впрочем, Мирьям смело встречала взгляд любого, будь то мужчина или женщина.
   – Как зовут тебя? – спросил Ешуа.
   – Симон, – ответил мужчина, произнеся свое имя Шимон на арамейский манер.
   – Я могу лечить тело, – ответил Ешуа строго, – но меня Бог послал в этот мир лечить души. Сначала очистите души свои от помыслов нечистых, и тогда вам легче будет очистить тело.
   – Но ведь ты лечишь ребенка? – настаивал Симон.
   – Да. Потому что младенцы чисты душой. У них нет и не может быть дурных мыслей. Потому заслуживают они другое обращение. Кто уходит из жизни младенцем, тому уготовано Царство Божие, ибо придут они к судному дню, не совершив греха и не тая дурных мыслей и чувств.
   Когда он говорил, быстро сгустилась темнота. Мирьям вынесла из дома два подсвечника, поставила их на выступ в стене за спиной Ешуа и зажгла свечи. Их пламя осветило пространство вокруг головы его и отбросило странную, мечущуюся тень на слушателей. Ешуа выставил вперед ладони, как будто давал знак остановиться идущим на него; ставшие неподвижными глаза его заворожили собравшихся; они благоговейно замолчали, не отрываясь смотрели на него, как будто ожидая чуда. Ешуа начал медленно раскачиваться из стороны в сторону, и все последовали его примеру.
   – Барух ата адонай элоэйну мелех аоляям (Благословен ты, Господи наш, Царь всего мира), – начал он молитву, а после этого стал говорить слова, которых ни в одной молитве не было. Господи наш, Отец на небесах, хлеб наш насущный дашь нам днесь(От Матфея. Гл. 6, п. 11. Днесь – на сей день).
   – Собравшиеся послушно повторили эти слова. – Придет скоро Царство Божие к нам, мессия уже в пути, – продолжал он. – Готовьтесь к пришествию его, ибо строго судить будет он нечистых в делах и помыслах.
   Когда молитва была закончена, Ешуа хлопнул в ладони и сел на лавку. Толпа вздохнула, как будто возвратилась в реальный мир из глубокого сна.
   – В своих молитвах вы все должны каяться в своих грехах и просить у Бога прощения, – торжественно заговорил Ешуа. – Бог прощает даже самых больших грешников, если они признают грехи свои.
   – Я не грешил, – заявил Симон. – Но я часто прошу у Бога…
   – Грешил, – уверенно перебил его Ешуа. – Если не грешил в поступках, то грешил в мыслях. А нужно быть чистым не только в поступках, но и в помыслах. Смотрел ли ты с вожделением на женщину, Симон? – И не дожидаясь ответа, уверенно сказал: – Смотрел. А кто смотрит с вожделением на женщину, тот в мыслях прелюбодействует с ней.
   – Он развелся с женой, почему же ему не смотреть на женщин? – донесся голос из темноты.
   Ешуа напряг зрение, пытаясь рассмотреть говорящего.
   – Что Бог сочетал, того человек да не разлучает. А кто разведется с женою своею и женится на другой, тот прелюбодействует от нее. И если жена разведется с мужем своим и выйдет за другого, прелюбодействует она.
   – Что же делать, если жена и муж не любят друг друга? – спросил Симон. – Должны они продолжать жить вместе, без любви?
   – Повторить только могу тебе, заблудший душой человек: что Бог сочетал, того человек да не разлучает. Не для сластолюбия Бог создал мужчину и женщину, а для продолжения рода.
   Спокойствие и порядок собравшихся нарушился при этих словах. Они стали ожесточенно спорить между собой. Ешуа привык к раздорам, возникавшим во время его проповедей, и часто не вмешивался в них. Он был уверен, что истины, которые несет миру настоящий пророк, не каждый может постигнуть, и уж подавно не каждый может принять. Для иудейского народа, плотью от плоти и кровью от крови которого он был, истина была не менее важной, чем хлеб насущный: вся жизнь иудея основана на том, как он понимает завещанную ему Книгу и указания Господа.
   Из темноты к нему протиснулся местный рэбэ: его можно было отличить по длинным струйкам волос, свисающим на висках.
   – Не слушайте языческих проповедей, – громко сказал он, тыча в Ешуа пальцем. – Он принесет нам раздор, а не истину. Он читает молитвы, которых мы не знаем.
   Ешуа хотел было вступить в спор, но, встретившись со взглядом Мирьям, решил не делать этого и зашел в дом. Через несколько минут во дворе стихло, и Мирьям появилась на пороге.
   – Симон недавно разошелся со своей женой, – оживленно заговорила она, садясь напротив. – Они ругались много, да она и бесплодной оказалась. Он хочет меня взять в жены, да я не хочу, хоть мать меня все время уговаривает, потому что тяжело нам жить без мужчины. Но я привыкла так, и мне нравится. Не хочу никому подчиняться, никому быть послушной, как бы трудно ни было. А ты как считаешь, Ешу, это правильно?
   Она не называла его «рэбэ», как все, а обращалась по имени, как будто между ними была близость, оправдывающая более интимное общение.
   – Иди путем спасения души, а не подчинения зову плоти, – сказал Ешуа.
   – Кто укажет мне этот путь?
   – Я укажу. А сейчас пора тебе спать. Я пойду во двор и буду молиться. Я каждую ночь говорю с Богом, и Он дает мне знания и совет. Лайла тов (доброй ночи).
   Ешуа молился долго, далеко за полночь, а потом у него было видение, что Бог спустился к нему с небес и благословил на путь тяжкий. Ешуа заснул во дворе на лавке, несмотря на то что Мирьям постелила ему в избе, возле загончика, где находились две овцы. Проснулся он с рассветом и стал молиться, не обращая внимания на Мирьям и ее мать, которые разжигали огонь в печи и готовили хлеб. Когда завтрак был готов, во двор без стука зашли трое: местный рэбэ, Симон и еще один, по виду или судебный исполнитель, или служитель порядка. Рэбэ сразу приступил к делу.
   – Уходи отсюда, Ешуа. Уходи и не смущай народ. Не хотим мы слушать такого пророка.
   – Почему ты говоришь за всех? – спросил Ешуа. – Много вчера было таких, кто слушал меня и верил мне.
   – Это на них действует твоя сатанинская сила, – ответил рэбэ. – Уходи.
   Мирьям и ее мать прекратили суетиться по хозяйству и остановились у колодца, с опаской наблюдая происходящее. За забором уже начинался новый день, с ярким солнцем, окриками пастухов, стуком каменных молотилок и перекличками соседей. Ешуа медленно перевел взгляд с одного посетителя на другого. Рэбэ сверлил его горящими гневом глазами; служитель порядка смотрел поверх его головы, готовый скрутить ему руки и вышвырнуть на улицу; Симон старался не встречаться с ним взглядом и переглядывался с Мирьям. Отеки под его глазами увеличились, стали гладкими и отдавали синевой. Ешуа обратился к нему:
   – Тебя мучат боли в спине, Симон. Перед тем как уйти, я хочу облегчить твои страдания. Подойди ко мне.
   – Как ты можешь это сделать? – Симон поднял брови, скривившись от боли и удивления. – Какой силой? Не сатана ли дал ее тебе?
   – Сатана не творит добрые дела. Иди сюда. А теперь сядь на лавку и закрой глаза. Я приложу к твоей спине ладони, а ты мне будешь говорить, что чувствуешь.
   Ешуа прикоснулся к спине больного пониже лопаток и уставился вдаль широко раскрытыми неподвижными глазами. Двор обволокла нервозная тишина. С улицы донеслись крики детей, а у соседей возмущенно закричал осел. Рэбэ и охранник переглянулись, как будто советуясь, что делать. Мирьям замерла, уставившись на Ешуа в страхе и восторге, а мать ее села на камни колодца, бросая опасливые взгляды на пришедших.
   – Печет мне от ладоней твоих, – нарушил тишину Симон. Ешуа ничего не ответил. Пот крупными каплями стекал у него со лба на глаза, мертвенно бледные щеки и бороду. – Сейчас отпустило. Совсем прошла боль.
   Ешуа продолжал молчать, но пот вскоре высох на его лице, и глаза приобрели осмысленное выражение. Он сел на лавку рядом с Симоном, сгорбленный, с выражением усталого безразличия на лице.
   – Ты меня вылечил? – спросил Симон тихо.
   – Не знаю, – ответил Ешуа. – Иди домой и ляг. Скоро у тебя начнутся рези внутри. Не пугайся. Это пойдет песок из твоего тела. Ты его увидишь, когда будешь мочиться. У тебя пойдет кровь. Не пугайся, это от острых краев. Через три-четыре дня все пройдет.
   – Уходи отсюда, Ешу, – почти закричал рэбэ. – В тебе сидит сатана, и ты властвуешь над людьми его силой! Ты пророчишь Царство Божие, а сам отступаешь от веры. Не нужен нам такой пророк.
   – Нет пророков в своем отечестве, – грустно, как будто разговаривая сам с собой, пробормотал Ешуа. – Истинно говорю вам: никакой пророк не принимается в своем отечестве (От Луки. Гл. 4, п. 24.). Не нужен он ему.
   – Пророки есть, – возразил рэбэ. – Рэбэ Гамалиель, рэбэ Иоханан Бен Закаи. Они наши пророки. Никто из них не утверждает, что он принес с собой Царство Божие. Они не отступают от веры, как ты.
   – Хорошо, рэбэ. Я уйду. Сейчас уйду, после тебя.
   Рэбэ вышел, и вслед за ним удалились сопровождавшие его.
   – Не верят мне те, кому я пришел указать путь в Царство Божие, – сказал Ешуа, глядя на Мирьям. Углы его губ опустились, и брови сдвинулись в угрюмой задумчивости.
   – Тебе верят, – горячо возразила Мирьям. – Я тебе верю. Я пойду за тобой куда угодно. Не страшны мне никакие испытания. Куда ты сейчас пойдешь?
   – Сначала – в Назарет. Потом по городам, нести свет людям. Не иди за мной, ибо тернист мой путь. Но другого пути у меня нет. Я часто общаюсь с Богом – он приходит ко мне во снах или во время постов, когда я уединяюсь в пустыне, а порой после молитв. – Глаза Ешуа блеснули безумием убежденного. – Он послал меня в мир. Я не от мира сего, где заботы бренной плоти пожирают у людей их мысли и чувства. Господь послал меня в этот мир, чтобы напомнить ему о вечном: о душе. Он же и заберет меня из этого мира.
   Ешуа встал, но Мирьям вдруг смело преградила ему путь.
   – Ешу, а бывает любовь без грешных мыслей? – Она смотрела ему в глаза не мигая, строго, нежно и обещая блаженство, как умеют делать, не учась этому и без опыта, даже самые чистые в мыслях влюбленные женщины.
   – От дьявола грешные мысли, от дьявола, – забормотал Ешуа без своей обычной уверенности. – Их нужно гнать от себя.
   Ресницы Мирьям взметнулись вверх, потом она потупилась, снова попыталась выдержать его взгляд и наконец не в силах справиться со смущением, уставилась на его огрубевшие ноги.
   – А как же без грешных мыслей, Ешу, если женщина любит мужчину? пролепетала она окаменевшими от смущения губами. – Разве бывает такое?
   – Это все от дьявола, – тихо повторил Ешуа. – Быть чистым в помыслах – самый тяжелый труд.
   – Моя мать говорит, что любовь и грех неразлучны. Она говорит: любовь не должна быть без греха, а грех не должен быть без любви. Мне кажется, что не нужно долго жить, чтобы понять это. Каждая женщина это знает с рождения. Не от Бога ли ей это дано знать?
   – Не для таких разговоров я остался у тебя, Мирьям. Ты знаешь мое назначение.
   – Ты хочешь повести за собой людей, Ешу. Они пойдут за тобой. И я пойду за тобой куда угодно. И все-таки… скажи, зачем Бог создал мужчину и женщину? Зачем создал любовь? Разве любовь от дьявола?
   Наконец она смогла поднять на него глаза – в них был вызов и горячая, обволакивающая нежность. Не дождавшись ответа, она снова спросила:
   – Ешу, значит любовь от дьявола, не от Бога?
   Ешуа ничего не ответил и попытался обойти ее, но безуспешно.
   – Ведь она приходит ниоткуда. Мать говорит, что от нее самые удачные дети.
   Ему удалось протиснуться между ней и скамейкой, и он нетерпеливо толкнул калитку.
   – Знаешь ли ты, что такое любовь? – крикнула она ему вслед с вызовом задорной юности. Ешуа выбежал за ограду и, не оглядываясь, быстро зашагал прочь.
   Успокоившись, отогнав от себя грешные мысли, Ешуа улыбнулся восходящему солнцу, и радость бытия захлестнула его. Он ощутил себя неотъемлемой частицей огромного прекрасного мира, созданного Богом, почувствовал ласковое, яркое солнце, дарящее свет и тепло всему живому, бодрящую свежесть короткого утра; едва уловимые запахи растений, приносимые легким ветром с цветущих полей. Ни одного живого существа вокруг, куда ни глянь. На вершине холма он остановился на мгновение и, подавив в себе желание оглянуться на полусонную деревню, стал спускаться вниз, к лесу. Дойдя до подножия холма, он замедлил шаги и прислушался. Ему показалось, что из леса донесся какой-то странный звук. Через минуту он стал различать шум приближающихся шагов, и вскоре на опушке появились римские солдаты – их всегда можно было различить по красным туникам. В группе было пятнадцать человек. Они погоняли дюжину ослов, нагруженных тяжелыми, разбухшими мешками. Это был один из тех многочисленных обозов, которые снабжают действующие части, давая им возможность совершать налегке быстрые маневры. Впереди шагал трибун, которого отличали нагрудные бляхи. Через плечо его были переброшены ремни ножен, в которые был вложен меч. Все остальные также не были обременены вооружением. Они погрузили щиты, шлемы и латы на ослов, поверх поклажи, и шагали рядом с животными, лениво переговариваясь друг с другом. Только двое замыкающих были в чешуйчатых кольчугах, но также без щитов и шлемов. Молодые, с беззаботными лицами, они радовались мирному утру, как Ешуа. Когда расстояние между ними сократилось до нескольких шагов, Ешуа сошел с дороги и остановился, дожидаясь, пока процессия пройдет мимо. Один из солдат жевал финик. Поравнявшись с Ешуа, он вытащил изо рта мокрую косточку и тренированным щелчком метнул ее в Ешуа. Косточка попала ему прямо в глаз. Ешуа вскрикнул от боли и зажал ушибленное место рукой. Солдаты добродушно рассмеялись.
   – С добрым утром, иудей, – весело приветствовал его шутник.
   Настроение Ешуа испортилось, но ненадолго. Острая боль прошла, он вытер слезившийся глаз рукавом, воздал хвалу Господу за прекрасное утро и зашагал к лесу, не оглядываясь на обидчиков и погрузившись в рассуждения о смысле бытия. В лесу он потерялся: тропа, которую он выбрал, привела его в тупик. Он остановился и огляделся. Тишина и густые заросли. Вдруг справа, шагах в тридцати кверху, послышались громкий, пугающий шорох и тяжелое дыхание. Ешуа резко повернулся, и на секунду страх сковал его: из отверстия в земле выскочил человек. Потом он быстро наклонился, протянул руку и вытащил из отверстия небольшой обтянутый кожей щит. Вслед за этим человеком выскочил другой и также принял свой щит, потом третий, а потом еще множество. Они, конечно, заметили Ешуа, но, казалось, не обращали на него внимания.
   – Все в сборе? – спросил грубый голос.
   – Все, – послышался ответ. – Я был последний.
   Четверо из подземных обитателей, пыхтя, стали передвигать огромный камень, чтобы закрыть отверстие, из которого они вылезли.
   – Приготовиться к бою, – с хрипотцой давал распоряжения командир. – На две группы разделись и слушай мою команду! А сейчас вперед!
   Командир зашагал вниз во главе пестро одетого воинства. Поравнявшись с Ешуа, он остановился и улыбнулся. Ешуа узнал Аристофана сразу.
   – Рэбэ Ешуа! – в крайнем удивлении вскрикнул Аристофан и широко улыбнулся ему, как давнишнему приятелю. – Что ты здесь делаешь?
   – Я заблудился по дороге в Назарет. Как рука Натаниеля?
   Натаниель тут же появился рядом и дружески хлопнул его по спине.
   – Спасибо тебе, рэбэ. Рука быстро зажила и уже давно держит меч так же крепко, как и прежде. – Он вытащил меч из ножен и поднял вверх. – Благодаря тебе эта рука продолжает убивать неверных, – гордо сказал он. – Рад тебя видеть.
   – Однако время не терпит, – вмешался Аристофан. Беги отсюда, Есу, – он произнес сокращенное имя Ешуа на арамейский манер, – беги, пока цел. И забудь это место. Никому не говори, что тут видел.
   Повстанцы быстрым шагом стали спускаться вниз, к опушке леса, и Ешуа пошел вслед за ними. Выйдя к главной дороге, откуда было видно поле и лысый холм, он остановился и стал наблюдать за происходящим.
   Оказавшись на просторе, мятежники перешли на бег. Они все делали молча, без воинственных, устрашающих криков, по-деловому, с выучкой профессиональных солдат. Римляне заметили их и бросились к ослам разбирать щиты и оружие. Ведь в их обязанность входило охранять обоз от бандитов, и схватка была для них привычным делом. С невероятной быстротой они надели латы на руки и грудь, шлемы на голову, вооружились щитами и мечами и выстроились в боевой порядок к тому времени, когда иудеи были в тридцати шагах от них.
   Раздались крики с обеих сторон, одна группа повстанцев вступила в схватку, тогда как другая побежала в обход, чтобы напасть с тыла. Ослы, обезумевшие от страха, шарахнулись в стороны и разбежались по полю, сбрасывая по пути поклажу. Ешуа заметил, что Аристофан не участвовал в схватке, он стоял в стороне, с мечом наготове, и громовым голосом выкрикивал распоряжения. В какой-то момент Ешуа показалось, что битва превратилась в беспорядочную свалку, ибо невозможно было разобрать, где кто. Но вскоре он понял, что происходит. Пытаясь отбиться от нападавших как спереди, так и сзади, римские солдаты оказались на большом расстоянии друг от друга. Та группа Аристофана, что атаковала в лоб, занята была только одним: отвлекать солдат на бой, но не рисковать. Другая группа, та, что атаковала сзади и с боков, действовала быстро и с отработанной точностью. Они вонзали свои мечи в спину и бока солдат, в места, которые не были защищены латами и кольчугой. Послышались вопли смертельно раненной, раздираемой болью плоти. Через несколько минут все было кончено, римские солдаты лежали мертвые, а люди Аристофана рассеялись по полю, пытаясь поймать ослов с поклажей, чтобы забрать добычу.
   Жестокость и быстрота схватки потрясли Ешуа. Он повернулся и торопливо зашагал вверх по дороге, пытаясь осмыслить происходящее. Тактика скрываться под землей была на вооружении у иудейских мятежников с незапамятных времен. Драться с ними в узких темных проходах было невозможно. Обнаружить выходы было довольно трудно, но даже если это и удавалось сделать, можно было месяцами ждать, пока кто-нибудь появится наверху. Порой повстанцы просто выкапывали выход в другом месте и скрывались в лесах или уходили за пределы Галилеи и Иудеи. Но одно дело – знать, а другое – видеть, как это происходит. Ешуа взглянул на небо и прищурился. Жестокому миру дарует солнце тепло и свет. Гораздо меньше крови и горя ночью, во мраке.

Глава V. По воле властелина

   В большие арочные окна дворца врывался ветер, забрасывая мозаичный пол густыми и трескучими пригоршнями дождя. Несколько капель долетели до лица легата, и он вытер их краем хитона. Тут же на пороге залы появился слуга, следуя разрешающему кивку праэтора он прикрыл ставни с подветренной стороны. В зале стало темнее, но все же света проникало достаточно из остальных окон, меж грозовых туч все еще слепила голубизна и яркость неба.
   – Нравится мне зима в Цезарее больше, чем лето, – сказал Пилат, снисходя до дружеского разговора с собеседником. Чем дольше он жил в Иудее, тем больше проникался сознанием собственного величия. Не к лицу ему, наместнику императора, разговаривать с подчиненными как с равными. А равных ему здесь не было, вот и приходилось иногда, под хорошее настроение, опускаться до дружеских разговоров с людьми низшего ранга.
   – Да, летом тут жара, – вежливо согласился легат. – Солдаты из местных ее лучше переносят.
   – Зимой прохладно, это верно, но все ж теплее, чем в Риме. И как ни говори, а солнца и тепла все равно хватает.
   Умение легата поддерживать непринужденный разговор с начальством, как видно, исчерпалось, и он за недостатком слов только вежливо кивнул. Пилат понял его состояние и, довольный, откинулся на спинку кресла. Страх и преклонение окружающих приводили его в состояние высшего блаженства.
   – Что привело тебя ко мне, Тулла? – перешел на деловой тон праэтор.
   – Аристофан в Галилее причиняет нам много беспокойства. – Легат выпрямился на табуретке, готовый к неожиданным переменам настроения праэтора. – Мне сегодня сообщили, что бандиты напали на наш обоз, перебили всех, захватили оружие и провиант и скрылись.
   Глаза Пилата округлились в злобе и осуждении.
   – Сколько человек убили? – спросил он.
   – Пятнадцать.
   – Пятнадцать?! – возмущенно повысил голос Пилат. – Что, наши солдаты разучились воевать? Или ты плохо тренируешь их?
   – Солдаты проходят обучение по всем правилам. Но бандитов стало очень много. Они с каждым днем воюют лучше и лучше. Я уверен, что они тоже много тренируются. Этот Аристофан, как видно, способный военачальник.
   – Откуда он берет людей? Тебе не хватает крестов, чтобы вешать этих воров в назидание другим?
   – Нам редко удается поймать кого-нибудь из них. И кресты не помогают. Люди верят ему. Он говорит, что освободит Иудею от Рима. Говорит, что он мессия. Что вот, пришел он, настоящий царь иудейский. – Легат пожал плечами и презрительно усмехнулся. – Народ верит ему. Много иудеев в Галилее ждут мессию.
   – Ну и народ… – задумчиво покачал головой Пилат. – Ведь сколько уже было таких самозванцев. Подвешивали их банды на крестах тысячами. А вот появляются другие, и снова им верят. – Пилат задумался на мгновение. – Взять их в плен и распять в Тиберии. Ясно? – приказал он.
   – Они не сдаются в плен, праэтор. Это зелоты, фанатики. И у нас в Галилее не хватает солдат, чтобы поймать их.
   – Там целая когорта!
   – Да. Если бы эта когорта встретилась с Аристофаном в открытом бою, то она бы перебила всех бандитов. Но иудеи не стоят на месте и не ждут нас. Они нападают, убивают и бегут или в горы, или за пределы Галилеи и Сирии. Одной когорты не достаточно, чтобы поймать их и уничтожить.
   – Что ты предлагаешь?
   – Выделить еще половину когорты. Мы сможем их окружить и раздавить – никто не вырвется из нашего кольца.
   Пилат задумался, уставившись незрячим взглядом на закрытые ставни.
   – Сейчас относительно спокойно в других частях страны, – заговорил он. – Что ж, пошли столько, сколько считаешь нужным. Отправь с ними толкового офицера. Прикажи взять Аристофана в плен – интересно посмотреть на него живого. Есть у тебя что-нибудь еще?
   – Да. У нас в Антонии, что в Ерушалаиме, нехватка воды. Нам сейчас нужно ее гораздо больше, чем раньше. Лошадей стало больше, их нужно поить и мыть. Солдатам часто тоже не хватает воды. Народу в городе прибавилось. Колодцы мелеют…
   – Знаю, знаю, – прервал его Пилат. – Я уже обсуждал этот вопрос с нашими инженерами. Я позабочусь о воде. Ступай.
   Легат вскочил со стула и быстро вышел, опасаясь понапрасну занять лишнюю секунду времени праэтора. Пилат погрузился в непроизвольно бегущие мысли, опустив голову и уставившись в мозаику пола. С водой действительно нужно срочно что-то делать, рассуждал он сам с собой. Порой она не поступала даже в его дворец. Царь Ерод (Ирод) Великий построил акведук по самым высоким римским стандартам: гигантские каменные трубы подводили к нему воду, уже охлажденную под землей, чистую и приятную на вкус. Каменные ручки кранов, открывающие ее бесконечный поток, были покрыты переливающимся серебристыми цветами перламутром. Однако довольно часто последнее время из кранов сочилась только тоненькая струйка: иногда она уменьшалась до лениво падающих капель.
   Раздумье праэтора прервал посетитель. В залу зашел Кайфа. После формальных приветствий Пилат указал жестом на стоявшее в стороне кресло, которое не было предложено легату.
   – Мне нужно обсудить с тобой кое-что, – начал Пилат издалека и, к удивлению своему, заметил, что Кайфа нахмурился. Интуиция первосвященника и его умение угадывать намерения других вызывали зависть у праэтора.
   – Ладно, ладно, перейду к делу, – изменил тактику Пилат. – Я намерен увеличить налоги, и мне нужна твоя помощь. Нужно объяснить сборщикам налогов, сколько дополнительно и с какого хозяйства брать.
   Кайфа ничего не ответил и только смотрел на Пилата с фальшивым, хорошо отрепетированным спокойствием.
   – Что ты молчишь? – спросил Пилат.
   – То, что ты задумал, Понтий, очень опасно. Наш народ и так в нищете. Земля наша не такая плодородная, как у вас в Риме или Греции. Посмотри, сколько нищих, больных и бездомных в Иудее. Если обнищают остальные, с кого ты будешь брать налоги?
   – Мы взимаем с Иудеи такие же налоги, как и с остальных провинций. Почему же вы, как ты говоришь, беднее остальных?
   – Понтий, ты не принимаешь во внимание те деньги, что люди отдают Храму. Это все делают добровольно, и тут нам не нужно сборщика налогов, который контролирует правильность расчетов.
   – Храм, – хмыкнул Пилат. – Какое Риму дело до вашего Храма? Отмените этот налог. Вы сначала должны заплатить Риму, а потом уж взимать другие налоги.
   – Это невозможно, – тихо возразил Кайфа. – Прошу тебя, Понтий, не делай этого.
   – Мое решение окончательное. Твоя обязанность, Кайфа, помочь мне. Через месяц я буду в Ерушалаиме, и там мы обсудим все подробнее. Мне нужен твой совет еще вот по какому делу. В Иудее, как мне доложили, нехватка денег в обороте. Есть, конечно, монеты из разных стран, но недостаточно иудейских. Я покажу тебе сейчас, какие монеты мы будем изготавливать.
   Пилат позвал слугу, и тот принес пергаментный свиток. Пилат встал с кресла, развернул пергамент на столе и подозвал Кайфу.
   – Видишь, какой рисунок приготовили мои мастера? Таких монет здесь еще не было. На одной стороне – мой профиль. На другой – стоимость монеты.
   Кайфа подошел к столу и уставился на пергамент удивленными и как будто испуганными глазами. Потом укоризненно покачал головой и вернулся на место.
   – Что скажешь? – Пилат поднял брови, удивленный поведением собеседника.
   – Не нужно делать такие монеты, – сказал Кайфа спокойно. – Ты забыл, Понтий, что наша вера не позволяет изображать людей и животных. Ты разозлишь народ. Зачем тебе это?
   Пилату захотелось треснуть твердолобого первосвященника по голове. Отчеканив эти монеты, он бы оставил о себе память, многие поколения помнили бы его после смерти. Новые деньги станут также символом его величия при жизни. Не делать их со своим профилем только потому, что это против иудейской веры?!
   – Разозлишь народ! – повторил Пилат, закипая. – Я уже достаточно уступал вашей вере и вашим суевериям. Хватит! Монеты будут выпущены, хочешь ты этого, Кайфа, или нет.
   Пилат ожидал от Кайфы потока вкрадчивых увещеваний, лести и изощренных, вежливых возражений. Ничего подобного не последовало.
   – Это лишь мой совет тебе, Понтий, – сказал Кайфа, пожав плечами. – Ты можешь изготовить столько монет, сколько считаешь нужным. Но ими никто не будет пользоваться. На иудейских монетах не может быть изображения лица.
   – Почему же они принимают монеты с изображением Цезаря? – спросил Пилат.
   – Мы принимаем любые монеты, сделанные в других странах. Это не наши монеты. На иудейских монетах не может быть изображен человек или животное. Никто ими пользоваться не будет.
   Пилат понял, что первосвященник говорит дело. Он позвал слугу и приказал открыть ставни – стало видно просветлевшее после дождя небо с остатками лохмотьев разогнанных туч. Свет хлынул в зал, осветив вежливую гримасу на лице первосвященника. Пилату показалось, что Кайфа едва сдерживает усмешку.
   – Послушаю тебя на этот раз, Иосиф, – согласился Понтий, возвращаясь к креслу. – Что бы ты предложил изобразить?
   – Виноград, – не задумываясь, ответил первосвященник. – У нас любят вино и умеют его делать.
   – Да, умеют, – согласился Пилат. Насмешливо опустив углы губ, он добавил: – Клавдия оценивает ваше мастерство каждый вечер.
   Первосвященник воздержался от замечаний и вежливо уставился в проем арки.
   – Последнее, что я хочу с тобой сегодня обсудить, Иосиф, – это нехватка воды в Ерушалаиме. Я уже говорил по этому вопросу с нашим инженером. Он предлагает хорошее решение: построить акведук от ближайшего источника, что к западу от города.
   Кайфа уставился на праэтора, ожидая продолжения. Его брови поднялись, как будто он намеревался спросить, какое он имеет к этому отношение. Но вопроса он не задал, несмотря на долгую паузу, которую Пилат сделал умышленно.
   – Мне нужна твоя помощь, – возобновил свою речь Пилат.
   – Чем я могу помочь? – пожал плечами Кайфа. Застывшее удивление в его глазах красноречиво говорило о том, что он силится понять намерения Пилата.
   – Для строительства акведука нужно много денег. В казне их нет. Я намерен взять эти деньги из сокровищницы Храма (Иосиф Флавий, Кн. 2, Гл. 9).
   Праэтор не ожидал, что его слова произведут такое впечатление. Обычно сдержанный, первосвященник вскочил, разинул рот, потом подавил крик и опустился на кресло, прижав ладони к сердцу. Лицо его стало мертвенно-бледным, почти зеленым, а потом потемнело от прилива крови. Он закашлялся, судорожно глотнул несколько раз и нелепо заморгал, как делают идиоты, когда не понимают, что происходит вокруг. Пилату даже стало немного жаль первосвященника. Хоть и иудей, но хороший советник и делал все, чтобы уменьшить трения между Римом и Ерушалаимом.
   – У вас эти деньги лежат без дела, – почти оправдываясь, убеждал Кайфу Пилат. – Они пролежат без дела еще столетие. Если мы построим на них акведук, от этого будет польза всем. – Поскольку Кайфа молчал, Пилат добавил: – Акведук будет работать века на благо всех. Понимаешь, Иосиф?
   – Я не помощник в этом деле, – заговорил Кайфа, запинаясь. – Я не смогу объявить твое решение народу. Меня разорвут на части.
   – Не разорвут, – хмыкнул Пилат. – В Ерушалаиме надежный гарнизон. Ты считаешь, что ваши люди лишены здравого смысла? Они не смогут понять, что акведук нужен для их же пользы?
   – Праэтор, – почти перебил его Кайфа, переходя на официальный тон. – Назначь другого первосвященника. Я не могу больше исполнять эти обязанности.
   – Другого я не назначу, – сказал Пилат. – Я сам сообщу народу свое решение, если ты боишься это сделать. Однако на сегодня хватит. Да и тебе пора в путь, ты ведь направляешься в Галилею к Ероду, не так ли?
   – Прошу тебя, не делай этого – сказал Кайфа, поднимаясь с кресла. Тон его снова стал доверительным и вкрадчивым, но голос все еще дрожал от волнения. – Не делай этого.
   Не получив ответа от праэтора, он пожал плечами и вышел. Пилат вздохнул и отправился на веранду – свое излюбленное место отдыха после напряженного трудового дня. Там его уже ждала Клавдия. Она распорядилась разместить лежанки рядом с маленькими столами, на которых будут сервировать ужин. Сейчас их украшали глиняные с чудесным орнаментом кубки и полные кувшины вина. Когда Пилат прилег, Клавдия накинула на него мягкий и легкий, как пух, восточной выделки плед.
   – Прохладно стало, – пояснила она, разливая вино. – Ты чем-то расстроен?
   – Приходится заниматься делами гораздо больше, чем я ожидал, – сказал Пилат, сделав жадный глоток жидкости, от которой в груди сразу стало тепло, а голову окутал дурман. – Непокорный народ, и все у них с вывертами. Что бы я ни сделал, какое бы решение ни принял, они противятся и восстают. Как можно ими править?
   – У тебя есть войска, – заметила Клавдия, отхлебывая из кубка. – Чего тебе беспокоиться?
   – Они жалуются на меня. Уже была делегация от них к Вителию, и тот предупредил меня быть помягче с ними. Они могут послать делегацию и к Тиберию, они и на это способны. Если здесь пролить много крови, Тиберий разозлится и отзовет меня в Рим.
   – Ханжи они здесь все, – горячо заговорила Клавдия с нетерпением сплетницы, у которой наконец нашелся слушатель. – Вон Ерод, тетрарх галилейский. Уж как, говорили, любит он свою жену, а вот, доподлинно знаю я, что развлекается он с женами подвластных ему, да и местными, арабками и гречанками, не брезгует. А в Рим когда наезжает, так дает волю своей фантазии с бабами, ведь в Риме с этим куда свободнее и проще, чем здесь. Мне Сабина в письме передала, что он вытворял там, когда был последний раз.
   Сабина, жена консула Корвула, посылала с оказией Клавдии в письмах все последние римские новости. Клавдия передавала Пилату только то, что считала нужным, и Пилат понимал это. Все равно состояние дел в Риме иногда полезнее знать от сплетниц, которые всюду суют свой нос, чем из официальных сообщений.
   Клавдия подлила ему вино в опустевший кубок и не забыла себя. Она продолжала что-то бубнить, но Пилат почти ничего не слышал: он вспоминал лицо первосвященника, когда тот узнал решение Пилата открыть сокровищницу Храма. А что если и впрямь народ восстанет? Случай с сигной его сильно насторожил. А сейчас Аристофан на севере причиняет много хлопот. Волнения ожидаются в других частях страны. Что если сокровища Храма станут искрой, которая вызовет пожар?
   – А сестра-то Ерода, знаю точно, имеет любовника из дворцовой охраны, – не унималась Клавдия. – Мне Исфирь рассказала, знаешь, я дружу с ней, веселая иудейка такая, и вино любит. У них во дворцах куда свободнее с этим, чем у народа. У простого люда за такие дела камнями до смерти побивают.
   Бесконечный поток новостей Клавдии прервало появление охранника.
   – Посланец из Рима, – сказал он, обращаясь не к Пилату, а к Клавдии. – Я его не пустил сюда, уж очень он обтрепанный и грязный. Вот, письмо передает.
   Клавдия вскочила с лежанки, выхватила свиток из рук охранника и развернула его. Глаза ее округлились, губы приоткрылись, и она метнула взгляд на охранника:
   – Ступай. Приготовь хорошую постель посланцу. Покажи ему, где находится местная баня. Дай ему другую одежду.
   Охранник удалился.
   – Что там в письме? – спросил Пилат, приподнявшись.
   – Друзус умер.
   Пилат сорвал с себя плед, соскочил как ужаленный с лежанки и попытался вырвать у Клавдии письмо, но она вовремя спрятала его за спину и увернулась.
   – Ляг на место и слушай. Я все тебе сейчас сообщу.
   – Какой Друзус? Сын Тиберия? – закричал Пилат.
   – Конечно, – с торжеством в голосе объявила Клавдия. – Стала бы Сабина писать о ком-нибудь другом.
   – Когда? Как? Что случилось?
   – Какая-то болезнь, никто не знает. Тиберий в трауре. Сенаторы боятся к нему подступиться. Один Сеян вхож к нему.
   Пилат сел на лежанку и жадно глотнул из кубка. Весь ход политической игры круто изменился. Друзус – единственный сын Тиберия и, следовательно, прямой наследник. Друзус не любил Сеяна, ибо тот имел большее, чем он, влияние на императора. Император был стар: он мог умереть каждый день. Если бы Друзус стал императором, Сеян был бы изгнан, а, может, и убит. Но сейчас, когда Друзус мертв, Сеян приобретет абсолютную власть над страной. Кто знает, может, он скоро станет императором. Тогда Пилату будет открыт путь наверх, в сенат. Сенатор Понтий Пилат! Как это звучит!
   Клавдия подсела рядом, уже изрядно пьяная.
   – Вот увидишь, Сеян назначит тебя наместником Сирии, – негромко бубнила она одеревяневшими губами возле его уха. – Оттуда только император может тебя сместить. А император… – Неизвестно, кто еще им будет.
   Пилат снова лег и уставился в голубое небо. Он больше не слушал Клавдию. Через месяц, может через два, он приедет в Ерушалаим и объявит о своем решении использовать сокровища Храма на строительство акведука. Пусть иудеи беснуются. Пусть жалуются на него, протестуют или восстают. Тем хуже для них. Для того и стоят здесь войска, чтобы усмирять бунтовщиков. Никто не указ Понтию Пилату в Иудее.

Глава VI. В отечестве своем

   С годами в жизни у многих наступает время, когда возвращение в отчий дом не приносит большой радости. Резко проступающие черты угасания на лицах родителей вызовут горечь жалости и печаль приближающегося последнего расставания. Их разговоры, взгляды и одряхлевшая мудрость кажутся глупостью. А дом, хранящий дорогую память детских лет, наведут уныние. К этим размышлениям у Ешуа прибавилась еще одна неприятная мысль. В семье никто, кроме брата Хаима, не принимал его проповеди, а отец даже пытался уговорить его не вносить раздоры среди людей своими новыми идеями, которые шли вразрез с заповедями Торы. Но Хаим был фанатично предан старшему брату и искренне считал его посланцем Бога, способным повести за собой народ иудейский в Царство Божие. Он все время с отцом на заработках и наверняка сейчас не дома.
   И еще Ешуа, приближаясь к Назарету, был занят тем, что прогонял из своего воображения образ Мирьям из Магдалы, Мирьям Магдалины. Она преграждала ему путь, как живая, и, плавно поднимая ресницы, окутывала его теплом своих влажных, искрящихся глаз и спрашивала волнующим, бросающим в сладкую дрожь голосом: «Знаешь ли ты, Ешу, что такое любовь?» Что он мог ей ответить? Нет, он не познал женскую любовь и не хотел ее. Есть у него более важная миссия, и ей он посвящает свою жизнь. С этой мыслью он приблизился к окраине родного города.
   Дома в центре Назарета вплотную примыкали один к другому, образуя сплошную каменную стену от одного перекрестка к другому. Некоторые из них были в два этажа – на первом обычно располагался магазин или мастерская, а на втором жили владельцы. Женщины порой высовывались по пояс из окон и звонкими голосами обменивались с подругами из соседних домов последними сплетнями или семейными тайнами.
   На узких пыльных и крикливых улицах города, озабоченных повседневным трудом, мелкой торговлей и будничными ссорами, его узнавали и приветствовали, кто дружелюбно, кто холодным кивком головы, а кто и хлесткой, насмешливой репликой. Уступая дорогу как людям, так и животным, Ешуа отвечал на приветствия одинаково: спокойно, без улыбки, глядя в глаза. И каждому он говорил: «шалом леха» – мир тебе. За деловой частью города, к востоку от нее, находились дома состоятельных людей. Ешуа терпеть не мог этот район. Почему богатые не хотят жить рядом с бедными? – думал он. Их съедает зависть к успехам друг друга и ненависть, которую питает зависть, как отбросы питают свинью. Но никогда не променяют они лицемерие на бескорыстную дружбу бедняка. Наверное, потому, что в других людях они предполагают такую же корысть и бездушие, которые заполняют их умы с утра до вечера. Не дано им понять, что бедняк может быть богаче их как душой, так и умом. Про них сказал Экклесиаст: «Все суета и томление духа».
   Проходя мимо распахнутых ворот дома влиятельного седукея, которого звали Шломо, он заметил во дворе много странного люда, какому обычно там не было места. Один из них крикнул «Есу», мигом узнав его, но Ешуа только кивнул, не остановился и не замедлил шаг. Не до них было сейчас, когда он спешил домой, чтобы увидеть мать, сестер и братьев.
   Не прошел он и сотни шагов, как сзади его окликнул мальчишеский голос:
   – Есу, погоди.
   Он оглянулся и увидел бегущего к нему юношу, в котором узнал младшего сына Шломо.
   – Отец приглашает тебя за стол, – слегка запыхавшись, сообщил он. – У нас поминки по деду. Прошло сорок дней после его кончины. Пойдем?
   Ешуа не отказывал никому, кто хотел с ним говорить или его видеть. Он согласился кивком головы и пошел за мальчиком назад, потом мимо стражника, равнодушно осмотревшего его, во двор, переполненный людьми; они примостились кто как мог, на лавках и камнях, и уплетали еду, которую прислуга выносила из дома.
   – Стражник стоит, чтобы больше не пускать нищих, – пояснил сын Шломо. – Их и так набралось слишком много, поесть бесплатно, понимаешь?
   Сборище во дворе приветствовало его криками «Шалом Есу», и он ответил им своим обычным «Мир вам».
   – Проходи в дом, – пригласил его мальчик. – Там тебе отведено почетное место за столом.
   Он привел Ешуа в большой зал, служивший гостиной, центр которой украшал длинный стол, человек на двадцать пять; сейчас за ним разместилось гораздо больше. Негромкий гул разговоров стих при его появлении, и множество глаз уставилось на него.
   – Мир дому сему, – сказал Ешуа, остановившись у порога. За несколько коротких секунд он успел рассмотреть прекрасную мозаику иудейского орнамента на стенах, две арки, ведущие куда-то в глубь дома, и просторные проемы окон, в которые врывались солнечные лучи, отражавшиеся от гладких плит пола. Во главе находился Шломо, которого Ешуа хорошо знал. По правую и левую руку от него сидели его родственники, а далее – почетные гости, чем ближе, тем выше рангом. Среди них пустовало одно место. На другом конце стола жались в тесноте непрошеные гости – бедняки, безработные или бездомные, использующие поминки, чтобы наесться до отвала: ведь не будет никто упрекать их за обжорство в такой горестный момент. Шломо был человек добрый, и по иудейскому обычаю, как положено по Книге, разрешил зайти к себе в дом по этому случаю не только приглашенным, но и всякому люду.
   – Шалом Есу, – ответил Шломо на приветствие и указал пальцем на пустующее место. – Садись туда, среди почетных гостей.
   – Спасибо тебе, – поблагодарил его Ешуа. И, кивнув головой в сторону бедноты, попросил: – Позволь лучше мне сесть с ними. Потому что моя душа там.
   Шломо свел брови и опустил углы губ.
   – Тебе, как проповеднику, я освободил почетное место, – с обидой в голосе заговорил он. – Я знаю, что ты радеешь за сирых и несчастных. Я тоже забочусь о них, как могу. Но они – мои гости, а пригласил тебя я, а не они. Пожалуйста, садись ближе ко мне.
   Ешуа оставил свою котомку у порога, занял предназначенное ему место и осмотрел почетных гостей. Большинство лиц он видел первый раз, но того, кто сидел напротив, знал хорошо. Это был Эфраим из Капернаума, тоже бродячий проповедник, пользовавшийся огромным уважением как фарисеев, так и тех иудеев, которые верили им. В то время как Ешуа произносил молитву, слуги расставляли угощение. На большой глиняной тарелке красовался жареный кусок павлина с острыми травами, и в ряд – только что выпеченный душистый хлеб, кружка с вином и чаша с нарезанными фруктами.
   Довольно вяло и быстро прошли формальные тосты и короткие речи за упокой души усопшего отца Шломо. Кто-то сказал, что он был хороший человек, но гости ответили на это вежливым молчанием. Все знали, что отец Шломо был скупой и черствый, беспощадный к работникам и должникам и всех подозревал в обмане. Многое из того, что душа его совершила на земле, осело горечью в памяти людей. Но о мертвых плохо не говорят, потому что только Бог им судья.
   – Расскажи, что ты видел в Ерушалаиме, – попросил Шломо.
   – Видел, как римляне поставили сигну прямо у храма, – заговорил Ешуа. – Много народу возмутили, чуть бунт не начался.
   Он начал есть не спеша, с достоинством, как будто не терзал его голод два последних дня, заставляя то и дело отдыхать по дороге от слабости.
   – Мы наслышаны об этом, – подтвердил Шломо. – Зачем они это делают? Зачем оскорблять нашу веру понапрасну?
   – Чтобы еще раз показать нам, что мы – их рабы, – вмешался в разговор Эфраим Капернаумский. – Они считают, что рабов нужно постоянно унижать и напоминать им их место, иначе они возгордятся и будут считать себя равными с ними. Но мы – не рабы и в душе никогда не смиримся с рабством. Верю я, что придет мессия скоро, – Эфраим произнес слово «мессия» на арамейский манер – «мешиях», – и поведет народ против врагов наших. Сбудется то, что в Писании, и скоро.
   – Мессию не нужно ждать, – возразил ему Ешуа. – Он уже среди нас, бродит невидимый, и дух его проникает в наши умы и сердца. И учит он, что главное в нашей земной жизни – это чистота души. Наша жизнь здесь – это подготовка к вечной жизни на Небесах, под Всевышним Отцом Нашим. Поэтому терпение и смирение должны сопровождать нас до могилы.
   – Мессия не может быть среди нас, – уверенно возразил Эфраим. – По Книге, он должен появиться с мечом, восстанут мертвые из могил, вооружится весь народ и прогонит врагов и оскорбителей веры. Не терпению придет учить мессия, а войне, потому что терпение – это удел рабов, а не свободных людей.
   Не успел он закончить, как Шломо попытался прервать их спор.
   – Мы собрались в этом доме, чтобы помянуть моего отца. Хоть и беспокоит всех нас то, что происходит в стране, но не время сейчас и не место для таких споров.
   – На все есть свое время, – согласился Ешуа. – Как сказал пророк: «Время молчать, и время говорить» (Екклесиаст. Гл. 3, п. 7). А вот для того чтобы покаяться Всевышнему в грехах своих и делать все, чтобы быть чистым в помыслах своих, – всегда время.
   – Так значит, сейчас время молчать? – В спокойном голосе Эфраима зазвенело возмущение. – Значит, сейчас время терпения и смирения? Стало быть, ты считаешь, что мы не должны защищать свою веру, если ее оскорбляют? А как же Всевышний посмотрит на это? Ведь живущие отвечают за веру, а не мертвые. Нет, Ешуа, Писание ничего не говорит о таком мессии. – Он замолчал, остро взглянул на Ешуа и спросил: – Уж не себя ли ты считаешь мессией?
   – Это ты говоришь, – ответил Ешуа.
   – Нет, я не говорю это. Я задаю тебе вопрос. Много было тех, что объявляли себя мессией. Вот, Аристофан, мятежник, тоже утверждает, что он – мессия. И хоть не может он быть им, ибо нет в нем той силы, которой Всевышний должен наделить мессию, он больше походит на него, чем ты.
   Ешуа гневно вытянул руку в направлении Эфраима, как будто готовясь вынести ему приговор. Голос его прерывался хрипотцой.
   – Назначение настоящего пророка – подготовить живущих к вечной жизни на Небесах. Жизнь наша на земле коротка, дается только раз, и дается для того, чтобы подготовить душу, когда она покинет тело, к вечной жизни. Там, на Небесах, будут либо настоящие муки, во сто крат сильнее, чем на земле, либо вечное блаженство, уготованное для праведников.
   – Будет ли моему отцу вечное блаженство на небесах? – спросил Шломо, пытаясь перевести разговор в спокойное русло.
   – Живые не должны судить мертвых, – сказал Ешуа. – Те, что прошли свой земной путь, предстанут перед Отцом Нашим, и только Он может их судить, больше никто.
   – Кто же эти праведники? – не унимался Эфраим, возвращаясь к прежней теме. – Уж не те ли, что безропотно терпят все надругательства и нищету до могилы? Не нищие ли, – Эфраим метнул взгляд на дальний край стола, где они теснились, – нищие и сумой и духом, предстанут перед Господом праведниками? – Он смотрел на Ешуа грозно, в упор, не мигая.
   – Так, как ты говоришь, – ответил ему таким же взглядом Ешуа. – Сильные духом используют свою силу для своей корысти и во зло другим. Слабые духом не могут причинить зла и не могут даже помышлять о нем: потому они войдут чистыми в Царство Небесное.
   Эфраим от волнения отхлебнул вино. Он окинул притихших гостей быстрым взглядом и снова уставился на Ешуа.
   – Когда ты выйдешь отсюда, Есу, ты увидишь во дворе много голодных и неимущих. Многие из них нищие духом. Они не способны ни на что: ни на добрые, ни на злые дела. Быть такими, как они, не пристало иудеям. Моисей завещал нам быть сильными духом, а не безропотными рабами. Твои проповеди – против Писания. Ни фарисеи, и уж подавно ни седукеи не пойдут за тобой. А пойдут за тобой только нищие духом, да, быть может, язычники. Но от них будет только зло нам, когда сила будет в их руках.
   Тут Шломо решительно вмешался в разговор.
   – На поминках нужно чтить память ушедших в мир иной, а не затевать раздоры, Есу. Где бы ты ни появлялся, там начинается смута. Я люблю проповедников и всегда приглашаю их, чтобы наслышаться мудрости, но всему свое место и время.
   – Прав ты, Шломо, – ответил Ешуа, поднимаясь. – Не все соглашаются с пророком. А когда дело доходит до истоков истины, начинаются раздоры. Но я ухожу сейчас. Путь мой был долгий и трудный, я устал с дороги и хочу увидеть свою семью. Спасибо за угощение. Дай Господь усопшему суд праведный на Небесах.
   Он поднялся из-за стола, подхватил суму у порога и вышел во двор. Не успел он появиться, как люди повскакали с мест и окружили его. Нищих среди них было мало, большинство составляли те, кто потерял работу у хозяина или разорился от налогов и слабой торговли. Безрадостные лица смотрели на него с надеждой.
   – Наставь нас на путь истинный, Есу, – обратилась к нему женщина лет тридцати. Была она худощава, одета бедно, но в чистое платье и держала голову высоко и гордо, как госпожа из благородного общества.
   – Завтра начинается праздник Суккот, – ответил ей Ешуа. – Я буду за городом с теми, кто построил себе шалаши, как положено по Торе, а не во дворах, для видимости и собственного удобства. Я приду туда и буду жить с ними все праздничные дни и говорить со всем народом.
   Вышел он за ворота в тот час увядающего дня, когда солнце еще не скрылось, но его яркость померкла, а голубизна неба сгустилась, предвещая сумерки. В такое время Ешуа больше всего любил сидеть в одиночестве, где-нибудь в пустыне, и погружаться в общение с Богом, который в его воображении появлялся, как живой. Это было время, когда будничные заботы о хлебе насущном – суета сует, как сказал пророк, заканчиваются, и человек помышляет об отдыхе и удовольствиях в награду за труды. Для дня это время – как осень для года: мудрая красота увядания, которую точит ржавчина смерти, настраивает пророка на размышления о вечном и преходящем.
   За каменным забором дома Шломо уличная суета улеглась, как пыль на дороге после прошедшего каравана. Только четверо мужчин стояли поодаль, и у одного из них на поясе висел меч. От радости губы Ешуа растянулись в улыбке, и он прижал ладонь к сердцу в знак приветствия. Это были некоторые из его двенадцати учеников. По замыслу Ешуа, они должны были повести двенадцать колен израилевых к истине, к Царству Божьему, и быть их судьями. Их звали Йона (Иоан), Хаим (Андрей) Заведеев, Филипп и Еуда Искариот.
   – Мир вам, – приветствовал их Ешуа. И тут же спросил: – Зачем тебе меч, Еуда?
   – Чтобы защищать тебя, учитель, – ответил Еуда. Был он строен, высок и одет легко и удобно, как мятежник, готовый к сражению. – Мы ждем тебя в Назарете уже несколько дней, – продолжал он. – Для тебя мы построили шалаш на холме, в лесу. Много народу там вокруг нас, все празднуют Суккот.
   – Я приду завтра. Я еще не был дома.
   – Дома тебя не очень ждут, – вмешался в разговор Йона. – Отец твой забрал с собой всех своих плотников и отправился на заработки в Тиберию. Остались здесь только мать твоя, брат твой младший Йося и сестра Сара. Сам знаешь, не нравятся им твои проповеди. А за городом многие ждут тебя, чтобы услышать мудрые слова.
   Ешуа задумался. Суккот – большой праздник для народа. Он посвящается тому времени, когда иудеи вышли из Египта, без земли обитания, без крова бродили они по пустыне и земле Ханаанской, ночуя в шалашах. Неимущие, в убогих одеждах, полуголодные и страдающие от жажды, были они счастливы вольной жизнью. Воспоминание об этом времени, о ни с чем не сравнимом чувстве гордости и независимости сохранилось в сердцах и умах потомков на многие века. Ешуа не мог упустить возможности говорить с народом, для него это было важнее, чем увидеть семью. Хоть и любили его родные, но не принимали его проповедей и в особенности его враждебности к фарисеям.
   – Пойдем с нами, Есу, – присоединился к Йоне Хаим Заведеев. – Твои родные все равно придут туда. Я приведу их к твоему шалашу.
   – Хорошо, – согласился Ешуа. – Только ты, Еуда, спрячь меч под полой. Не время его показывать.
   Молча зашагали они по опустевшим улицам города, между перенаселенных, как муравейники, каменных домов. Из проемов окон доносился женский смех, нытье детей, окрики мужчин и гул разговоров. А когда вышли они на дорогу, ночь сгустилась над землей, а впереди замерцали огни костров тех, кто жил в шалашах. Между двух соседних вершин появилась огромная луна и осветила дорогу, бросая на землю таинственные, тусклые тени от предметов и шагавших путников.
   Ученики привели Ешуа в построенный для него шалаш, внутри которого была застелена материей лежанка из ветвей и соломы. Филипп разнес весть о прибытии пророка, и вскоре у шалаша собралась горстка людей, желающих послушать его. В основном это были мытари и беднота, которые ждали совета, как найти путь к счастью, но были и такие, что пришли просто из любопытства. Для большинства Суккот – не для мудрствования. Это праздник радости и молитв благодарения Богу.
   Сев на зашуршавшую под ногой лежанку, Ешуа закрыл глаза и мыслями обратился к Богу. Внезапно Всевышний появился в его разгоряченном воображении как живой, в смутных, но узнаваемых очертаниях человека, в пурпурных и голубых одеждах, в ярком и жарком сверкании каких-то необычных драгоценных камней. Спросил его Ешуа: «Если человек совершил грех, может ли быть ему прощение, если он покается? Есть ли дорога обратно, на праведную стезю?»
   «Если не будет больше грешить, будет его суд менее строгий, чем для грешника», – был ответ.
   «Кто его простит на земле? Кто скажет ему об этом?» – снова спросил Ешуа.
   Ответом ему было молчание.
   «Могу ли я отпустить грехи?» – осмелился задать Ешуа давно мучивший его вопрос.
   «Можешь, сын мой», – сказал голос, и сердце Ешуа сжалось от страха и восторга. Он открыл глаза. Привыкшие к темноте, они стали различать светлое пятно проема входа. Человеческая фигура появилась в нем, и шалаш снова погрузился во мрак.
   – Ты выйдешь к народу? – спросил его Еуда.
   – Скажи им, пусть входят ко мне по одному. Я хочу указать каждому путь к спасению.
   Еуда попятился, и тут же кто-то, переступив порог, остановился внутри шалаша, шелестя одеждами.
   – Женщина, – обратился к ней Ешуа, – тебя привело ко мне отчаяние и смятение души. Что терзает тебя? Грехи, здоровье или желание иметь то, что не суждено тебе судьбой?
   Послышался глубокий, прерывистый вздох, похожий на всхлипывание.
   – Все то, что ты сказал, рэбэ, – жалобно ответила она.
   – Расскажи, покайся, и тебе станет легче.
   Женщина ответила не сразу. Трудно ей, догадался Ешуа, сделать то, что никогда ни она, ни кто другой до нее не делал: рассказать сокровенную тайну, которая, если разнесется среди общины, может стоить ей жизни.
   – Мучают меня боли в животе, – наконец выдохнула она. – То печет, то как будто ножом режет. Можешь ли избавить меня от них, рэбэ?
   – Как давно начались боли?
   – С год назад.
   – Какой грех ты совершила год назад?
   После небольшой паузы женщина всхлипнула.
   – У меня появился любовник, – испуганным шепотом заговорила она. – Он на пять лет моложе меня. В прошлом году мне было двадцать семь, а ему – двадцать два. Он – двоюродный брат моего мужа. Тяжкий грех, я знаю это, рэбэ, но не могу ничего с собой поделать.
   – Терзают тебя томления души, – стал наставлять ее Ешуа. – Когда мучается душа, мучается и тело. Встань на путь праведный, успокой душу чистотой помыслов, и пройдут у тебя боли в животе, и обретешь ты снова покой.
   – Как мне побороть зов плоти? – плаксиво спросила она. – Нет у меня на это сил. Много раз говорила я себе, что пора прекратить эту связь. Каждый раз, отходя ко сну, вспоминаю я его волосатую теплую кожу, тяжесть его ласкового тела и с ума сводящие, удушливые объятия… Как справиться со всем этим?
   – Это не зов тела, а зов заблудшей души, – возразил Ешуа. – Если бы это был зов тела, то ты мечтала бы о любом мужчине, который так же хорош собой, как и твой любовник. Это душа твоя мечется в тенетах воровской, преступной любви. Подумай, что будет, если люди узнают об этом?
   – Меня побьют камнями, – всхлипнула женщина. – Двое деток моих малых останутся без матери.
   – А теперь подумай, что будет с тобой после смерти, когда ты предстанешь перед судом Господним. Вечно ты будешь гореть в Геене огненной, и страдания твои, во сто крат более тяжкие, чем боль убивающих тебя камней, будут вечными. Стоят ли твои минутные удовольствия такой расплаты?
   – Мне все равно ведь гореть в ней. Я уже совершила грех.
   – Ты уже покаялась, и это твой первый шаг на правильную стезю. Я отпускаю тебе твои грехи. С этого момента отвернись от соблазнов дьявола и заслужишь тогда милость Господа.
   – Спасибо тебе, рэбэ, – испуганным шепотом произнесла женщина. – Стало легче душе моей. Поступлю так, как ты сказал.
   Снова зашелестели ее одежды, и она вышла, дав слабому ночному свету проникнуть в шалаш.
   Долго принимал людей в нем в этот вечер Ешуа и отпускал им грехи. Он знал, что завтра за это будет расплата, потому что согласно Книге никому, кроме Бога, не дано право судить на земле так, как судят на Небесах, и уж подавно отпускать грехи.
   – Еуда, – позвал он, когда почувствовал бесконечную усталость после последнего посетителя. – На сегодня закончим.
   Он вытянулся на лежанке, захрустевшей под ним сухими ветками и соломой, и тотчас погрузился в спокойный, без сновидений сон.
   Утро разбудило его радостными звуками будничной жизни, щебетом птиц, криками и визгом играющей детворы и запахом свежего, пахнущего сухой травой воздуха. В шалаш огненными стрелами ворвались лучи восходящего солнца, осветив обычно незаметные для глаз, мечущиеся в торопливом беспорядке блестящие пылинки.
   «Вот так свет правды освещает тайные грехи человека», – подумал Ешуа.
   Выйдя наружу, он сразу наткнулся на четверых своих учеников. Они соорудили пять примитивных сидений из камней, одно из которых было предназначено для него, и разложили на траве скромный завтрак: хлеб, оливковое масло, финики, фрукты и воду в большом глиняном кувшине. Ешуа огляделся. Множество шалашей, больших и малых, примитивных и добротно построенных, рассеялись в беспорядке по всему склону холма. Ночные костры еще теплились кое-где, разнося аромат древесного дыма.
   – Мы не хотели тебя будить, учитель, – почтительно обратился к нему Филипп, – так как знаем, что тяжел был твой путь из Ерушалаима. Присаживайся и раздели с нами завтрак.
   Ешуа занял отведенное ему место, прочел молитву, после чего все пятеро не спеша принялись за еду. От шалашей к ним стали приближаться любопытные, они располагались на земле полукругом, шагах в тридцати поодаль, чтобы не мешать утренней трапезе. Их набралось много, значительно больше, чем Ешуа ожидал, и он догадывался, какова причина. Он ничуть не удивился, увидев между ними, в первом ряду, Эфраима. Рэбэ хмуро смотрел вдаль, куда-то вбок, как будто видел то, что скрыто от глаз других.
   – Фарисеи пришли, – пробормотал Ешуа, положив перед собой недоеденный кусок хлеба. – Сейчас начнется.
   Он решил предупредить их, встал, отряхнулся и заговорил, обводя взглядом собравшихся, о Царстве Божием, которое должно скоро прийти на землю. У тех, кто принадлежал к фарисеям, не надолго хватило терпения выслушивать его.
   – Скажи, Есу, – перебил его заросший до глаз серебром седины старик, сидевший рядом с Эфраимом. – Если ты такой правоверный иудей и говоришь, как посланец Бога, почему ты и твои ученики едят неумытыми руками? Разве вам не нужно, как остальным иудеям, соблюдать чистоту, как завещано в Писании?
   – Из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления. Это оскверняет человека; а есть неумытыми руками – не оскверняет человека (От Матфея. Гл. 15, п. 19, 20), – возразил Ешуа. – Заботьтесь больше о чистоте души, и в награду вам…
   Эфраим не дал ему договорить.
   – Заботиться нужно как о чистоте души, так и о чистоте тела, – почти выкрикнул он. – Тело – это дар Бога, как и душа, и Он завещал нам заботиться о самих себе. Кто ты такой, чтобы менять заповеди Книги?
   – Не менять заповеди пришел я в этот мир, а объяснять их смысл. Я пришел учить народ простой истине: заботьтесь больше о чистоте души, нежели об обрядах, которые мало что значат.
   – Мало значат? – продолжал говорить на высоких нотах Эфраим. – Стало быть, молитвы ни к чему? Жертвы, которые мы приносим Богу на алтаре, мало значат? То, что язычники поместили сигну возле стены Храма, мало значит?
   Слушатели возмущенно загалдели, взволнованно обмениваясь мнениями.
   – Обряды хороши, если они исполняются от души, – пытался перекричать гул Ешуа. – Если ваши поступки и мысли грязные, что толку в исполнении обрядов? Вы ими только себя обманываете, и ближних своих, а Бога вы не обманете.
   – Почему ты думаешь, что наши мысли грязные? – продолжал возмущаться Эфраим. – У кого они, по-твоему, чистые? Не у тех ли грешников, воров и падших женщин, да мытарей, которым ты вчера прощал грехи?
   Тут толпа загудела еще сильнее. Всплесками поднимались удивленные, визгливые голоса женщин.
   «Сейчас начнется главное», – подумал Ешуа и сказал вслух:
   – Если человек покаялся, значит, он сделал первый шаг к спасению. Это им, падшим, нужен поводырь, а не праведникам. Их некому наставить на путь истинный. Это делаю только я. Вы же горазды судить за грехи и преступления, но не спасать человека. Кто вы такие, чтобы судить? Только Богу это позволено.
   – А кто же ты, чтобы прощать грехи? – с горящими глазами возмущенно закричал Эфраим. – Ты берешь на себя то, что только Богу позволено. Ты кто, Бог?
   Тут в спор вмешался Еуда.
   – Наделен он властью от Бога. Не ведомо ли тебе, Эфраим, что он исцеляет людей высшей силой, которая была дана ему с рождения?
   Пока он говорил, Ешуа заметил приближающихся к нему родных: мать, младшего брата и сестру. Лица у них были озабоченные, почти испуганные. Они явно боялись очередной ссоры Ешуа с толпой и остановились позади всех, опасливо озираясь. Но взгляд Ешуа задержался на них только на миг: за ними, за спинами собравшихся полукругом вокруг него, там, где крутая петля дороги выходила из-за пригорка, появилась колонна римских солдат. Их топот остановил споры и заставил головы повернуться. Нагруженные военным снаряжением и походными запасами, они шагали в ровном ритме, подозрительно поглядывая на пришедших на праздник иудеев. Один солдат что-то крикнул в их сторону, и колонна дружно рассмеялась. Толпа молча проводила их враждебными взглядами, а когда последний солдат исчез за поворотом, возбуждение снова всколыхнуло собравшихся.
   – Почему ты ничего не говоришь о них, Есу? – спросил Эфраим, указывая на опустевшую дорогу. – Если ты знаешь путь истинный, укажи нам, как скинуть с себя римское ярмо? – Он бросил кулак в сторону ушедших солдат. – Они во главе с Пилатом разоряют уважаемых людей. Они обирают людей непосильными налогами, заставляя платить больше, чем положено по их же законам. Тех, кто протестует, подвергают пыткам и убивают. Почему ты об этом ничего не говоришь?
   – Не Рим страшен, а лжепророки, – ответил Ешуа. – Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в Геене (От Матфея. Гл. 10, п. 28).
   – Мы поняли тебя, – закричал мужской бас в толпе. – Для тебя главные враги – фарисеи, потому что народ идет за ними, а не за тобой. Ты хочешь, чтобы мы смирились с рабством. Не бывать этому!
   – Если твоя душа свободна, то ты не раб, – возразил ему Ешуа.
   – Не может быть свободной душа в теле раба, – уверенно заявил Эфраим, и толпа возгласами одобрения поддержала его. – Сначала душу человека нужно сделать рабской, и только потом она превратит человека в раба. Только рабы или нищие духом могут со смирением смотреть, как попирают их веру и как растаптывают их достоинство, тело и душу. А мы, фарисеи, верим, что рабство – это прежде всего позор для души, и великий грех смириться с ним. Бог избрал наш народ не для рабства, и Моисей завещал нам быть свободными.
   Взволнованный гул пробежал по рядам сидящих, но стих, когда Ешуа поднял руку и заговорил.
   – Сказал пророк: мудрость лучше воинских орудий; но один погрешивший погубит много доброго (Екклесиаст. Гл. 9, п. 18).
   При этих словах встал во весь рост из задних рядов худощавый мужчина с изможденным, суровым лицом бедолаги, зарабатывающего на хлеб тяжким трудом.
   – Что же ты, Эфраим, – заговорил он, от гнева срываясь на хрип, – хочешь, чтобы весь народ восстал против Рима? Смотри, какая у них силища и какой малый и слабый народ мы. Вырежут они нас всех до одного.
   – Пусть вырежут, – так же гневно ответил ему сосед Эфраима. – Лучше смерть, чем рабство!
   – А мы не хотим умирать! – пронесся над холмом женский голос. – Не хотим, чтобы убивали наших детей. Если Бог более милостивый к римлянам, значит, так тому и быть.
   Вспыхнул, как ворох сухой соломы от искры, ожесточенный спор, в гамме которого было уже не разобрать, кто что говорит. Ешуа больше не пытался привлечь к себе внимание, он давно привык к тому, что его проповеди заканчивались раздорами, а иногда и дракой. Его больше интересовали юноши и дети, резвившиеся поодаль. Подростки уже начали танцевать, взявшись за руки и образовав круг. Наступил праздник Симхат Тора, последний день Суккот, день радости и благодарения Богу за то, что он дал иудеям Тору – Священное Писание.
   Маленькие дети, от трех лет и старше, бегали друг за другом, визжали от радости и иногда ссорились по пустякам. Во время игры они ворвались в полукруг, перед которым стоял Ешуа, и стали с пронзительными криками отбирать друг у друга палки и безделушки. Началась потасовка. Самая маленькая девочка упала от толчка и заплакала так горько, как будто у нее случилась непоправимая беда. Как фурия влетела к месту свалки ее мать. Она подхватила плачущую под мышку, проучила увесистой оплеухой мальчика постарше и дернула его за руку за собой с такой силой, что тот споткнулся и повис у нее на руке.
   – Не смей так обращаться с ребенком! – закричал на нее Ешуа таким страшным голосом, что мать остановилась и оглянулась. Споры в толпе прекратились, и дети притихли.
   – Дети – любимцы Бога, и потому нельзя их бить, – более спокойным тоном продолжал наставлять ее Ешуа в тишине. – Дети знают только любовь. Они не совершают преступлений. Они никому не желают зла и не замышляют его. Они – первые, кто заслуживает Царство Божие. Когда их бьют, они учатся злу и насилию.
   – Тебе легко говорить так, – неожиданно зло огрызнулась женщина. – Вот если бы у тебя было шестеро малых детей, да все бы они тебе на голову садились, посмотрела бы я, насколько у тебя терпения на них бы хватило.
   Она решительно дернула мальчугана за руку, сделала несколько шагов, оглянулась и сказала, указывая на его родных:
   – Здесь мать твоя Мирьям стоит, и брат и сестра. Давно тебя не видели, а ты даже говорить с ними не хочешь.
   Женщина решительно зашагала прочь, волоча за собой хнычащего мальчугана.
   – Вот матерь моя и братья мои (От Марка. Гл. 3, п. 34), – выкрикнул ей вдогонку Ешуа, указывая пальцем на своих учеников. – Родной мне только тот, кто следует за мной и исполняет заветы Господа.
   Тут Мирьям решительно подошла к нему и обняла его, как будто защищая от нападок. Эфраим встал и повернулся к собравшимся.
   – Он безумец! – закричал Эфраим. – Что может человеку быть дороже, чем мать? А для него только тот дорог, кто слепо идет за ним. – И, обратившись к Ешуа, сказал: – Уходи из Назарета, чтобы не было суда над тобой. Не Бог ты, чтобы отпускать грехи на земле, и не Мессия, который сможет освободить наш народ.
   Мирьям крепче сжала Ешуа в своих объятиях и прошептала:
   – Есу, первенец мой. Я каждый день молю Бога, чтобы Он спас тебя от людской злобы и несчастий. Слышит ли Он меня?
   – Не может произойти никакого несчастья без воли Его, – ответил ей Ешуа, глядя, как расходится народ, продолжая спорить. Через несколько минут от большой толпы осталась лишь горстка людей, желающих его послушать.
   – Нет пророков в своем отечестве, – грустно сказал Ешуа, нежно отстраняя мать. – А они, – он указал на Эфраима, – слепые вожди слепых; а если слепой поведет слепого, то оба упадут в яму (От Матфея. Гл. 15, п. 14).

Глава VII. Избиение возмущенных

   Царь Ерод Великий любил Бога, как было завещано в Книге. В благодарность Всевышнему за счастье родиться иудеем и стать царем иудейским, Ерод построил храм Ему, один из самых больших, если не самый большой во всем мире. И хоть не было в нем языческих статуй и мозаики, изображавшей людей и животных, красотой своей он вызывал благоговение и даже мистическое чувство страха у тех, кто приближался к нему, от сознания, что видишь обиталище духа Его.
   Царь Ерод любил Ерушалаим и решил сделать его самым прекрасным городом в мире. Неприступная искусно сделанная стена надежно защищала от неприятеля дома и дворцы высшей знати Израиля. При Ероде появился, несмотря на возмущение крайне религиозных фарисеев и даже менее строгих седукеев, ипподром, где проводились скачки на римский манер и делались ставки, порой разорявшие почти до нитки наиболее горячие головы; театр, в котором люди могли найти более спокойные развлечения, и уж, конечно, рынок в Верхнем Городе, где можно было купить предметы роскоши, почти недоступные в Риме и Греции, ибо привозились они по опасным торговым путям с далекого Востока. Город, населенный в основном богатыми людьми, был всегда чист и сверкал золотом и мрамором. Но богатые не могут жить сами по себе, без бедных людей, ибо тяжелый труд – не их удел. Кто-то же должен ремонтировать или переделывать их дома согласно капризному вкусу моды; убирать мусор, привозить продукты, готовить еду и делать много других работ. Чтобы не портить вид богатых кварталов, для рабочего люда выделили место за южной стеной и назвали его Нижний Город. Там, на маленьком пространстве, ютились сотни тысяч тех, чьим уделом был тяжкий труд. Убогие гостиницы, едальни и рестораны, продуктовые магазины и магазины дешевой одежды переполнялись пришельцами и местными жителями. Шум и гам бойкой, азартной торговли там начинался с раннего утра и стихал поздно ночью.
   Не все в Нижнем Городе думали только о хлебе насущном. Были и такие, кто возмущались богатством Верхнего Города и удручающим контрастом жизни в роскоши и прозябанием в нищете и тесноте. Многие считали, что седукеи, в основном власть предержащие Верхнего Города, отступили от Книги и заветов Моисеевых. Были также воры и бандиты, лихие люди, не боявшиеся смерти и казни, они замышляли преступления и совершали их чаще всего во времена больших празднеств. А были и мятежники, жестокий и опасный народ, причинявший беспокойство как иудейским, так и римским властям. А если, случалось, попадали они в руки правосудия и подвергались пыткам, то мужеством своим и стойкостью они восхищали молодежь, тем самым подстегивая ее воинственный настрой.
   Симха любил Нижний Город и знал его хорошо. Здесь он находил приют, единомышленников и добывал сведения, необходимые для его важных дел. Вот потому за несколько дней до начала Рош а-Шана, иудейского Нового года, он остановился у своего единомышленника, дом которого был расположен недалеко от ворот, ведущих в Верхний Город. В полдень он зашел в ресторан за углом, заказал себе сок и огляделся. К его удивлению, в зале были свободные места, и он даже смог уединиться. Посетители вели неторопливый разговор и не обращали на него внимания. Вскоре пришел тот, с кем была назначена встреча, и сел напротив. Они не знали друг друга, но после обмена паролем разговорились, как старые друзья. Пришедший не назвал своего имени и не спросил Симху, как его зовут. Выпив из глиняной кружки сок, он сразу же приступил к делу.
   – Что-то готовится Пилатом, а что, мы пока не знаем, – заговорил он тихо, почти не раздвигая губ. – Знаю только, что Иосиф Кайфа решил сказаться больным и не будет говорить с народом. Даже седукеи гневаются на Пилата и боятся, что он возмутит народ.
   – Что прикажешь делать? – спросил Симха. – Убить Пилата?
   Собеседник хохотнул.
   – Хорошо бы. Посмотрим, что нам объявят. И кто это сделает.
   – Где Понтий?
   – В Ерушалаиме. Прибыл сегодня ночью. Остановился в крепости, не во дворце, как обычно; много охраны там бродит, и в городе их много, одетых под простолюдинов. Что-то назревает.
   Собеседники обменялись спокойными, суровыми взглядами.
   – Предстоит тебе работа… – начал свою речь новый знакомый, но осекся, услышав громкий, тренированный крик глашатая.
   – Приходите на площадь к праэтории, – зычно объявлял он. – Эзра будет выступать перед народом. Он должен сообщить что-то важное. Приходите к праэтории, приходите. Эзра будет говорить.
   Голос стал ослабевать по мере того, как глашатай удалялся в глубину тесных улиц. Через несколько минут людской поток, толкаясь локтями и тесня друг друга, хлынул через узкие ворота в Верхний Город, к храму, а потом к северу от него, туда, где находилась крепость Антония и главная площадь Ерушалаима, на которой обычно происходили важнейшие события. Симха и его собеседник сорвались с места и побежали вместе со всеми, стараясь прибыть в числе первых.
   Площадь заполнилась до отказа с невероятной быстротой, но толпа не шумела, как обычно, а теснилась терпеливо, ожидая серьезных новостей. Люди вполголоса переговаривались, пытаясь догадаться, какая важность заставила одного из первосвященников вот так неожиданно созвать народ. Симха протиснулся в первые ряды, вплотную к ступенькам Дворца Правосудия. Вскоре на верху широченной каменной лестницы дворца появился Эзра, второй после Иосифа Кайфы первосвященник синхедрина. На нем были яркие дорогие одежды, какие высшие сановники использовали в самых торжественных случаях. Толпа сразу же стихла. Эзра явно нервничал. Он был бледен, нелепо мотал головой и с опаской оглядывал площадь. Собравшись с силами, он заговорил, как мог громко, чтобы услышали задние ряды.
   – Правитель Иудеи Понтий Пилат объявляет народу, что намерен забрать казну нашего Храма на строительство акведука. Этот акведук…
   Толпа прервала его речь таким ревом, что, казалось, стены на соседних зданиях лопнут и рухнут. С задних рядов стали напирать, но тут из праэтории вышли вооруженные охранники и стали окружать площадь. Эзра поднял обе руки к небу, и толпа стихла в гневном, нервном молчании, с опаской поглядывая на окружавших солдат.
   – Успокойтесь и поймите, что это для нашего же блага, – возобновил первосвященник свою речь. – Акведук будет работать века. Я знаю, что многие из вас будут не согласны с таким решением. Я прошу вас не поддаваться на речи подстрекателей и вести себя спокойно. Мы – народ, подвластный Риму. Мы можем обжало…
   Площадь захлестнуло новой волной ропота.
   – Где Иосиф? – неистовствовали люди. – Пусть он выйдет к нам.
   – Иосиф болеет, – старался перекричать шум Эзра, но на сей раз ему не удалось успокоить толпу, и он скрылся в праэтории. Народ бушевал и, казалось, сейчас потеряет контроль над собой и пойдет громить все вокруг. Тут из праэтории вышел легат, и толпа снова стихла: легат имел власть над войском и мог дать команду солдатам применить оружие. Жители Ерушалаима по опыту знали, что это такое.
   – Меня послал к вам Понтий Пилат, – сказал он громким и хриплым солдатским голосом. – Он просит вас разойтись сегодня и прийти в это же время сюда завтра. Вы сможете обжаловать его решение, если хотите, или высказать ваш протест. А сейчас – разойдитесь. Тех, кто устроит беспорядки, мы арестуем и подвесим на крестах.
   Легат вернулся в праэторию, оставив собравшихся размышлять над его словами. Люди стали расходится, ожесточенно высказывая друг другу свое возмущение. Но Симха не возмущался. Он потрогал свой кинжал под одеждой и не торопясь направился со своим спутником в Нижний Город заканчивать разговор.
   – Ты пойдешь завтра? – спросил его собеседник.
   – Пойду.
   – Я не смогу. Мне нужно торопиться в Цезарею. Вернусь через месяц, расскажешь мне. Остерегись, этот сатана Пилат недоброе замышляет.

   На следующий день народ стал собираться на площади задолго до назначенного часа. Симха, однако, не спешил и пришел одним из последних, но не глазел на вход в праэторию в ожидании правителя Иудеи, как все, а изучал собравшихся вокруг.
   Постоянно начеку, опытный убийца, он сразу заметил подозрительных людей: молодые, несомненно физически сильные, они не кричали, не возмущались, не обменивались с соседями своим гневом. У одного из этих типов он увидел что-то вроде веревки, свисающей из-под туники. Симха пригляделся: это был, вне всякого сомнения, римский хлыст. По всей длине его, Симха знал, вплетались шары чуть меньше яйца, выпиленные из костей животных, – для крепости и легкости или камни – для тех, кто предпочитал оружие потяжелее. Его удар, нанесенный тренированной рукой, мог убить не только человека, но и животное.
   Симха коснулся под полой рукоятки кинжала; чуть искривленный, при ударе он легко входил в тело, а его загнутый конец подцеплял и рвал внутренности по пути обратно. Сердце Симхи радостно подпрыгнуло от предчувствия схватки и смертельной опасности.
   Толпа вздохнула, забормотала и стихла. Из праэтории вынесли судейское кресло, установили на площадке, к которой поднималась лестница, и вслед за этим величаво вышел Понтий Пилат. Толпа зашумела, а он, ни на кого не глядя, опустился в судейское кресло, выпрямился, схватился за подлокотники, как будто готовился к прыжку, и прищурился, то ли от яркого солнца, то ли от злобы. С надменно выдвинутым подбородком лицо его оставалось неподвижным, но глаза скользили поверх голов и загорались злым огнем, когда останавливались на тех, кто особенно возмущался. Пилат медленно поднял руку. В толпе загалдели: «Тише, тише, Пилат хочет говорить», и шум стал угасать, поднимаясь всплесками где-то сзади, ближе к переулкам, и погасая порой почти до полной тишины. Рука Пилата упала вниз под собственной тяжестью. Это был сигнал солдатам, переодетым в обычные одежды, начать избиение.
   Взметнулись в воздух твердые, как камни, и гибкие, как змеи, хлысты, и задрожала площадь ревом и воплями тысяч людей. Кто падал мертвым от болевого шока, кто терял сознание, а кто, получив не полной силы удар, бросился бежать. Народ хлынул в узкие улочки, не вмещавшие такого бешеного людского потока. В давке задыхались и умирали во множестве, те, кто падал, нашли свою смерть под ногами бегущих. А солдаты хлестали отстающих, обезумевших от боли и страха, и гнали их в гущу застрявшей толпы (Подобный случай описывает Иосиф Флавий: Кн. 2, Гл. 9).
   Симха не побежал вместе со всеми; он кинулся навстречу солдатам, увертываясь от ударов, отскакивая в стороны, быстро приближаясь к узкому проходу за храмом, где мало кто искал спасения, ибо прорваться через образованный там заслон было непросто. Его не преследовали; люди Пилата были больше заняты истязанием толпы. Один римлянин, однако, увязался за ним. Он бежал быстро, а Симха не спешил. Пробегая через неохраняемые ворота, что вели в Нижний Город, он оглянулся на бегу, чтобы убедиться, что римлянин не отстает, и улыбнулся ободряюще. Их разделяло расстояние не более пятидесяти шагов. Завернув за угол ближайшего дома, Симха резко остановился и прижался к стене. Тяжелое дыхание и топот бегущего солдата быстро приближались. Показалась его короткая тень, почти одновременно с телом и поднятым хлыстом. Не было у него, однако, ни времени, ни пространства для удара. Хорошо отработанным движением Симха погрузил кривое лезвие в живот преследователю и, с радостью услышав его предсмертный крик, подтянул загнутый конец сики вверх, чтобы подцепить внутренности и сердце. Вытянув назад окровавленное лезвие, он с восторгом наблюдал, как в последние мгновения жизни в глазах римлянина угасали чувства ненависти, удивления, горя поражения и страха смерти. Он рухнул набок, потом отвалился на спину и, как всякий мертвец, открыл глаза. Симха вытер свое оружие об одежду трупа, спрятал его под накидку и помчался в каменные лабиринты улиц Нижнего Города, провожаемый взглядом торговца из ближайшей лавки.

Глава VIII. Разгром карателей

   Уничтожение Аристофана и его банды Тулла поручил центуриону Самосу Руфу, по прозвищу Весельчак. Точный в приказах и исполнительный, он был справедлив к солдатам и неутомим в походах. Его посылали несколько раз разнимать вооруженные стычки между иудеями и греками или иудеями и самаритянами, у которых легко возбуждаемая молодежь доставала из тайников мечи и сломя голову бросалась в бой. Несмотря на то что они не были обучены военному искусству, справиться с ними порой было непросто, но Самос Руф всегда правильно оценивал обстановку и грамотно руководил операцией, сводя до минимума потери римлян. Солдаты любили его; высокий, худощавый, гладко выбритый и коротко постриженный, с небрежной челкой на лбу, он всегда был в хорошем настроении, улыбался и шутил на привалах, на учениях, в битвах и уж подавно при расправах и пытках усмиренных.
   – У тебя будет полторы когорты, – инструктировал его Тулла. – Это примерно восемьсот человек. Вполне достаточно, чтобы скрутить Аристофану голову. Это же необученная банда. Как только начнется настоящий бой, у них незамедлительно наступит неразбериха. Они ведь не умеют управлять войсками, и нет у них профессиональных офицеров. Возьми в плен сколько сможешь, мы их подвесим на крестах в Галилее в назидание. Однако не очень старайся, береги солдат. При малейшем сопротивлении убивай, нечего с ними возиться, дел и так хватает.
   Самос бодро улыбнулся, и глаза его озарились радостным огоньком жестокости.
   – Привести тебе всего Аристофана или только голову его доставить? – спросил он. – Солдатам голову тащить легче, чем тело, если ты о солдатах беспокоишься.
   – Ступай, – хохотнул Тулла.
   Центурион отправился в Галилею и там с помощью тайной полиции Ерода пустился в погоню за Аристофаном. Задача, однако, оказалась более сложной, чем он ожидал. Бандиты передвигались гораздо быстрее, чем римские солдаты, которым приходилось нести с собой, следуя римскому уставу, много провианта и вспомогательного груза для строительства временного лагеря. Войска должны были двигаться в порядке, выработанном годами опыта, заботиться об обозе, ожидать сообщений лазутчиков и выполнять многое другое, что замедляло движение и затрудняло внезапность нападения. Люди Аристофана не были связаны никакими ограничениями. Открытого боя они избегали: нападали на небольшие группы войск или обозы, устраивали засады там, откуда легко можно было скрыться в лесах или горах. Удивительна была их способность исчезать, а также появляться словно ниоткуда.
   Центурион осмыслил обстановку и изменил тактику. Он взял у местного гарнизона сотню конников и стал посылать их в разведку, следуя донесениям агентов. Солдаты, оставляя в лагере все, что не пригодится в бою, выступали налегке и быстро добирались до мест, где находились бандиты. Несколько раз удавалось окружить и уничтожить небольшие группы. Воевали мятежники крепко, было очевидно, что их кто-то обучает, но ни военное снаряжение, ни выучка, ни мастерство их командиров не могли сравниться с римскими. Однако взять в плен пока что не удалось никого. Иудеи умирали либо в бою, либо от ран. Некого было подвесить на крест и улыбнуться, глядя в затуманенные болью глаза. Скучновато, но что поделаешь?
   Внезапно сведения о местонахождении людей Аристофана перестали поступать. Доносчики пожимали плечами, оправдывались в смятении и удивлении. Аристофан, говорили они, исчез. Не мог он со своими людьми спрятаться под землей: их слишком много, около двух тысяч. Они ушли либо в Парфию, либо на юг, в Иудею и дальше.
   Вскоре их предположения подтвердились. Самаритяне донесли о передвижении большого иудейского воинства. Центурион дал приказ сворачивать лагерь и отправляться в погоню. Не спеша, но и не теряя времени, они шли по следам Аристофана до пустыни Негев, где центурион никогда не был и местности не знал. На первый взгляд задача окружить и уничтожить мятежников здесь представилась ему более сложной, чем в Галилее. Каменистая, изломанная выступами и провалами пустыня давала Аристофану хорошее укрытие и служила серьезным препятствием в продвижении римских войск. Ориентироваться в ней оказалось сложнее, чем на севере, ибо не было здесь ни дорог, ни троп, ни приметных для глаза ориентиров. Обжигающая жара днем сводила с ума и изматывала, а холод и ветер ночью не позволяли как следует отдохнуть. Но центурион не унывал: он знал, что мятежникам, отрезанным от источников снабжения, приходится гораздо тяжелее. И уж совсем поднялось у него настроение, когда лазутчик из идумеев сообщил за вознаграждение, конечно, что приведет их туда, где расположился лагерем основной отряд повстанцев во главе с Аристофаном. Конников, по его словам, брать с собой было бесполезно; грубый рельеф местности, с острыми булыжниками и крутыми откосами, сделают их скорее обузой, чем помощью. Воевать римлянам, по его словам, будет тоже непросто. Их тяжелое вооружение, при такой сложной местности и жаре, станет не преимуществом, а дополнительной нагрузкой.
   Центурион выслушал и решил выступать. Римляне всегда побеждали не числом, а умением, хитростью и внезапностью нападения. Еще не было случая, чтобы их организованное войско потерпело в Иудее поражение в серьезном бою.
   Выступили рано утром, пока камни пустыни хранили прохладу. Очень скоро наступила жара, еще более страшная, чем накануне. «Хамсин», – пояснил проводник. Пятьдесят дней в году горячий ветер африканских пустынь и Аравии несет в Негев тончайший песок. При такой погоде лучше отсидеться в лагере, осторожно посоветовал он, без надежды на то, что его послушают.
   К полудню солдаты выпили всю воду, взятую с собой во флягах. На счастье, они набрели на глубокое ущелье, на дне которого – о чудо! – весело бежал прозрачный поток. Проводник сказал, что знает это место. Можно пройти по дну его милю или две и срезать большой участок пути. Радости солдат не было границ. Они спустились на дно ущелья, помогая друг другу на отвесных склонах, напились, наплескались и наполнили свои фляги.
   – Откуда такая холодная вода течет? – спросил проводника центурион.
   – Откуда-то из глубины, – ответил идумей. – Это Бог дает нам жизнь.
   После недолгого привала войско стало продвигаться по дну ущелья. В начале путь по нему показался легким, но очень скоро пришлось преодолевать крутые подъемы и спуски, и это обеспокоило Самосу. Вертикальные стены ущелья, недоступные для подъема, становились все выше и выше. Каменные глыбы на дне раскалились, слепя солдат отраженными лучами солнца; оно стояло прямо над головой, не отбрасывая даже короткой тени. Ни травинки, ни кустика вокруг, ни отдаленного крика или даже шороха животного. Причудливой формы каменные фигуры и нагромождения, грозные в своем молчании и величии, встречали и провожали солдат безглазыми лицами.
   – Поторопись, – командовал центурион, оглядываясь назад. – Нужно скорее найти удобный выход наверх.
   Ночевать в пустыне было очень опасно. Иудейские повстанцы могли напасть в темноте. Да и без них не сладко: температура упадет, поднимется ветер, и холод сделает жизнь невыносимой.
   – Подтянуться, не отставать. – Самос даже остановился, чтобы подождать плетущихся в хвосте. Обремененные военным снаряжением, солдаты шли, тяжело дыша и вытирая пот.
   – Еще немного, и мы выйдем наверх. Вперед.
   Ущелье, захламленное гигантскими булыжниками, начало коробиться крутыми подъемами и спусками, извиваясь на резких поворотах, как раненая змея.
   Вдруг воздух вздрогнул от воинственного рева великого множества глоток, топота ног и лязга металла. Иудеи появились на обеих стенах ущелья: град стрел и камней обрушили они на римлян с удивительной точностью – увернуться, закрыться от их попаданий было почти невозможно в узком пространстве.
   – Рассеяться! – пронзительно закричал Самос. – Бегите в оба конца, а там наверх! Не собираться в кучу!
   Римляне были хорошо обучены. Без паники, не теряя времени, они подняли щиты над головами и разбились на две группы. Одна бросилась назад, к более пологим спускам; скорее наверх, к битве, а там профессиональная выучка, дисциплина и знание тактики боя всегда возьмут верх над храбростью и фанатизмом необученной толпы.
   Другая группа побежала вперед, в надежде найти там подъем. Рассеять, рассеять людей была задача центуриона, чтобы в них попало как можно меньше камней и стрел, а уж потом, наверху, собрать всех в железный кулак. Это понимал каждый воин.
   Часть иудеев ловко сползла вниз, чтобы преградить римлянам дорогу. На обеих концах растянувшейся римской колонны завязалась свирепая битва, сопровождающаяся воинственными воплями и лязгом металла. Римляне были отличными воинами, однако иудеи, оставшиеся наверху, бросали на них град камней, отсекая подкрепление, пока та группа римских солдат, что дралась, не падала в бою. Карабкаться по камням к иудейскому заслону становилось все труднее и труднее: залитые кровью, они становились скользкие, как намазанные маслом. Римляне падали и, поднимаясь, наталкивались на острые мечи. Иудеи отступали, давая римлянам возможность продвигаться вперед по трупам павших товарищей и тем самым изматывая их. Когда дело доходило до схватки, у римских солдат порой не было сил поднять меч. Находившиеся сзади не могли принять участия в битве и погибали под тучей камней и стрел.
   Центурион побежал обратно, к тому месту, где сверху обозначилась крутая тропа, по которой дикие козы спускались на водопой. На высоте примерно в три человеческих роста от дна ущелья тропа заканчивалась отвесной каменной стеной.
   – Один на другого! – закричал Самос, взмахнув рукой в направлении тропы. Солдаты поняли его без лишних объяснений. Один прижался к каменной стене, крепко ухватившись за колкие, раскаленные обломки камней, другой забрался к нему на плечи; на него – третий, а по ним центурион вскарабкался до тропы и, хватаясь за мельчайшие выступы, выполз наверх, на край обрыва. Несколько солдат последовали за ним, но только пятерым удалось достичь цели. Несколько иудеев помчались к ним, воинственно крича и размахивая мечами. Силы были слишком не равны.
   – За мной! – скомандовал центурион и побежал вглубь каменистой пустыни, петляя между бугров, камней и причудливых каменных фигур, в сторону опускающегося солнца. Иудеи не преследовали их. Им оставалось еще много кровавой работы в ущелье. Свалив вниз карабкающихся римлян, они с удвоенной яростью стали бросать камни и метать стрелы.
   Через час все было кончено. Римские солдаты лежали, покрытые пятнами засохшей крови, в самых невероятных позах. Кое-кто еще стонал, испуская последние вздохи. Аристофан воткнул свой меч в одного из них, потом поднял над головой красное лезвие и издал победный крик. Все воинство последовало его примеру.
   – Бог с нами! – закричал Аристофан. – Смерть поганым римлянам!
   – Сме-е-е-рть! – взревели повстанцы.
   – А теперь быстро отсюда, – скомандовал Аристофан. – Раненых, что не могут идти, и мертвых тащите наверх.
   Похоронить павших в бою – святое дело для иудеев. Ведь мессия, когда придет, поднимет их из могил, вдохнет в них вечную жизнь, соберет вокруг себя и поведет уничтожать врагов иудейского народа. А если не будет воин захоронен в земле, исчезнут его останки, и не увидит он вечного блаженства и мира на земле.

Глава IX. Гладиаторы ненависти

   Легат выслушал рассказ центуриона молча и, когда тот закончил, не задал ни одного вопроса. Все и без того было ясно, офицер давал подробный отчет о своих ошибках, просчетах и причинах, приведших к неправильным решениям и разгрому его войска. Тулла ни словом, ни жестом не упрекнул его за поражение. Оба вели себя согласно уставу римской армии: поражение рассматривалось как основа для детального анализа и разработки тактики, при которой подобные ошибки не будут повторяться. После короткой паузы легат поднялся.
   – Этот Аристофан серьезнее, чем я думал, – сказал он. Самос вскочил на ноги, но покачнулся от усталости и оперся на колонну.
   – Даю тебе три дня на отдых и подготовку. На четвертый день выступаем. Я поведу войска, – сказал Тулла и, как только офицер удалился, поспешил к Пилату.
   Праэтор выслушал его в той же манере, не перебивая и не выражая никаких чувств.
   – Решение Рима запретить иудеям служить в армии было правильным, – высказал вслух свои мысли Пилат. – Обученные войне, они могут принести Риму много бед. Я видел варваров, которые любят воевать и не боятся смерти. Германцы тому пример. Но нет у них той изобретательности и той веры, что есть у иудеев.
   – Я хочу взять когорту пехотинцев, что стоит в Цезарее, и половину когорты, что стоит в Ерушалаиме, – сказал Тулла. – Мне также нужен вспомогательный отряд всадников из местных греков или арабов.
   – Возьми то, что считаешь нужным, – величественным кивком разрешил Пилат. – Это все?
   – Мне нужны верные люди из иудеев и идумеев, хорошо знающие пустыню Негев. У Ерода, тетрарха Галилеи, есть доносчики по всей стране.
   – Я пошлю конника к Ероду сегодня же, – пообещал Пилат. – Когда ты будешь в Иудее, посланец приведет к тебе этого человека. Доставь ко мне Аристофана живым. Постарайся взять в плен как можно больше разбойников. Надлежит тебе провести их сюда через всю Иудею, чтобы все ее жители видели их позор. Я буду их судить здесь и накажу, как того требует римский закон. Для других это будет урок.

   Тулла приступил к разработке операции с расчетливой деловитостью полководца. Подчиненные ему трибуны проверили оружие и снаряжение каждого солдата: состояние мечей, щитов, лат, лопат, применяемых для окапывания лагеря, фляг с водой, провиант, веревки, ремни, цепи для пленных и прочее. По римскому уставу солдат нес на себе более тридцати килограммов снаряжения. Легат решил отступить от этого правила: маневренность решала многое, и потому следовало облегчить ношу. Груз погрузили на ослов, еду запасли только на несколько дней. Провиант решено было пополнить на юге Иудеи либо у местного населения Идумеи. Когорта, не обремененная большим грузом, достигла Негева за десять дней. К ним присоединились солдаты южного гарнизона и пятьдесят конников. В распоряжении легата оказалось больше тысячи человек. Лагерь построили наспех, часто отступая от строгих требований римских стандартов, потому что каменистый грунт не позволял рыть глубокие траншеи и ямы для укрепленных заборов. Тулла был уверен что Аристофан не помышляет о нападении. Однако инженерный корпус позаботился о том, чтобы временные сооружения обеспечили систему своевременного предупреждения о появлении врага и должную безопасность складов, животных и, конечно, солдат. Из Ерушалаима к нему прискакал офицер из секретной полиции Ерода.
   – Икрес, – представился он, заходя в палатку. Невысокого роста, с седой бородой и хваткими, злыми глазами матерого осведомителя, он производил впечатление человека с большим опытом.
   – Сколько, по-твоему, у Аристофана людей? – спросил легат.
   – Тысячи две, не больше, – не медля ни секунды ответил Икрес. – Они разделились на две группы, в каждой примерно тысяча человек. Аристофан наладил хорошую систему оповещения и связи между ними. Мы до сих пор не знаем, как они это делают.
   – Знаешь ли ты, где располагаются эти группы?
   – У меня нет сейчас точных сведений, но я уверен, что они не посмеют прятаться в селениях, особенно в деревнях Идумеи, где их борьба не приносит местным ничего, кроме несчастий. Кто-нибудь обязательно донесет на них, и Аристофан это знает. Поэтому искать их надо в Негеве.
   Легат хмыкнул.
   – В Негеве, – повторил он. – В этой пустыне они умеют прятаться между скал, как ящерицы в камнях. У меня нет людей, да и времени, чтобы прочесать такое пространство.
   – Все прочесывать не надо, – уверенно возразил Икрес. – Достаточно наладить наблюдение за источниками воды – их меньше десятка во всей пустыне. Разбойники обычно располагаются неподалеку от них. Без воды в Негеве не проживешь дольше двух дней.
   – Ты знаешь, где находятся эти источники?
   – Я знаю все о Негеве. Дай мне конников, и мы быстро осмотрим территорию вокруг них. Как только обнаружим людей Аристофана, конники быстро сообщат тебе и приведут твоих солдат к месту.
   – Если у них хорошая система оповещения, они узнают о нашем приближении и исчезнут.
   – Они наверняка знают о том, что твое войско охотится за ними. Но у них нет поддержки местного населения, и потому они смогут узнать о твоем приближении только тогда, когда тебя заметят их разведчики. В это время ты будешь меньше чем в часе пути от них. Аристофан, насколько мне известно, уверен, что ты не сможешь поймать его в Негеве. Он знает много пещер, где можно спрятаться. У них есть подземные ходы, но не думаю, что их много, так как в каменистой пустыне их тяжело копать.
   – Ты уверен, что они еще в Негеве? – нахмурил брови Тулла.
   – Аристофан здесь, я знаю это точно. Но надо торопиться. Они могут попытаться уйти в Парфию в надежде, что парфяне дадут им приют на время, – напрасные надежды. Парфяне боятся Рима. Они и без того встревожены тем, что Вителий ввел свои легионы на их территорию. Лучше всего – внезапно напасть на Аристофана, и сделать это как можно скорее.
   – Они далеко? – спросил Тулла.
   – Примерно день пути до источника, возле которого они, по моим последним сведениям, расположились. В любом случае, я приведу тебя к ним, когда ты будешь готов, а там – ты знаешь лучше меня, как их уничтожить.
   – Я не хочу их уничтожить, – возразил Тулла. – Я возьму их в плен.
   – В плен? – переспросил Икрес с таким видом, как будто ослышался. – Они не сдадутся в плен. Зелоты дерутся насмерть.
   Легат растянул губы в надменной улыбке превосходства.
   – Я об этом позабочусь, Икрес. Твое дело привести меня к ним.
   Тулла поднялся, давая знак, что разговор закончен.
   – Выступаем завтра утром, – в голосе Туллы звучал приказ. – За час до рассвета.
   После того как Икрес удалился, Тулла собрал в своей палатке старших офицеров.
   – До первой группы Аристофана примерно день пути, – сообщил он, – но мы должны пройти это расстояние за полдня. Их около тысячи человек, нас столько же. Мы разделимся на две группы. – Он обратился к Самосу. Весельчак тотчас сурово сдвинул брови, не сводя угрюмых глаз с командира. – Ты, Самос, возглавишь когорту, которая атакует первой. Другая пойдет в обход, чтобы отрезать им путь к отступлению. Нужно постараться, чтобы люди Аристофана до последней минуты не знали, что окружены. Когда вторая когорта нападет на них сзади, все будет закончено.
   – Не послать ли конников в обход? – спросил суровый Весельчак.
   – Икрес утверждает, что в этом месте сплошные булыжники, рытвины или крутые, каменистые подъемы и спуски. Лошади не смогут быстро двигаться по такой местности. Люди Аристофана знают, как бороться с конницей в таких условиях. Мы используем ее для разведки там, где местность позволяет. Воевать будет только пехота. Рельеф не в нашу пользу. Надеюсь на вашу сообразительность. Внезапность решает все, поэтому нужно облегчить ношу солдат. Возьмите только фляги с водой и немного провианта. Остальное должно доставляться с обозом на ослах. Все.

   Икрес покинул лагерь в темноте, когда пустыня еще впитывала в себя свежесть ночи. Его сопровождали разведчики, которые умели продвигаться по пустыне незамеченными. Вслед за ними на рассвете Тулла выступил с пехотой, оставив в лагере небольшую охрану и обоз. Три четверти войска составляли тяжело вооруженные воины, латы прикрывали их ноги, руки, грудь и даже спину. Шлем предохранял голову, шею и щеки, оставляя открытым только лицо. Щиты у них были небольшие, но надежные. Остальные воины, без лат, шли позади; они должны вступить в схватку на последнем этапе, когда нужно будет преследовать уже уставшего, деморализованного врага и со свежими силами уничтожить его.
   Обе группы войска продвигались быстрым маршем, на расстоянии тысячи шагов друг от друга. Тулла позволил солдатам единственную вольность: до начала сражения держать шлемы в руках.
   Вначале путь пролегал по ровной местности, поросшей колючим кустарником, травой, с залысинами неплодородной земли. По мере того как солнце ползло в зенит по густо-голубому, без единого пятнышка небу, Негев превращался в страну из злых сказок. Чаще приходилось преодолевать бугры, покрытые острыми, торчащими во все стороны камнями. Склоны становились круче и выше, а камни больше. Солнце, словно разгораясь от гнева, посылало жар ярких лучей на пришельцев, и его свет, отраженный от белых камней, слепил невыносимо. Латы тяжеловооруженных воинов перегрелись и терзали кожу жаром даже сквозь одежду. Пустыня, казалось, пылала яростью к вторгнувшемуся воинству и пыталась преградить им путь всем, что имелось в ее распоряжении. Но римских солдат ничто уже не могло остановить.
   К полудню они подошли к месту, где их ожидал Икрес. Тулла дал приказ сделать короткий привал и лаконично обратился к осведомителю:
   – Докладывай, Икрес.
   – До их лагеря примерно полдня ходьбы. Я уверен, они не знают, что мы так близко, но, судя по их приготовлениям, ожидают нападения в любое время. Однако внезапность может многое решить. Они не знают, откуда появятся твои войска, как расположатся перед битвой, какую тактику ты применишь на такой сложной местности… Ну, словом, ты сам знаешь.
   – Где источник? – спросил Тулла.
   Икрес указал рукой на восток.
   – В день ходьбы.
   Тулла удовлетворенно кивнул.
   – Продолжай руководить разведкой, Икрес.
   Легат повернулся к подоспевшему к нему трибуну, руководившему второй группой.
   – Ты пойдешь в обход и ударишь с тыла. Отправляйся сейчас.
   Трибун побежал к своим солдатам, придерживая длинный меч, а Тулла обратился к Самосу.
   – Иди в боевом порядке. Атаковать с ходу, не давать противнику ни секунды на размышление. Все время следить за знаками, которые я подаю.
   Весельчак повернулся к солдатам и скомандовал:
   – Построиться в четыре шеренги! Вспомогательная пехота позади!
   За несколько секунд вся когорта – более пятисот воинов – выстроилась в боевом порядке и двинулась в путь. Самос шагал рядом с левым флангом, внимательно изучая местность и наблюдая за солдатами. Тулла пошел вслед за ними, сопровождаемый санитарами, врачом и сигнальщиками, задача которых – передавать его приказы трибунам посредством знаков флажками или звуками рожков.
   Пятеро санитаров, рослые, широкоплечие, молодые, с грубыми мясистыми лицами, должны были выносить с поля боя тяжело раненных. Военный хирург, в отличие от санитаров, был щуплого телосложения; молодой, впервые принимающий участие в военных действиях, он заметно волновался и напрягался изо всех сил, спотыкаясь на валунах под своей ношей: хирургическими инструментами, анастезирующими средствами и жидким опиумом, применяемым как обезболивающее средство.
   Сигнальщики и трубадуры растянулись по всему тылу продвигающейся когорты. Они часто оглядывались друг на друга и на командующего. Передавать приказы легата нужно было не медля ни секунды.
   Поскольку атаковать противника Тулла решил с ходу, он приказал Весельчаку построить когорту в том порядке, который армейская тактика предусматривала перед началом битвы. Впереди шли легко вооруженные копьеносцы, соблюдая расстояние примерно десять шагов друг от друга. В левой руке каждый солдат нес легкий овальный щит, сделанный из специальных, твердых и легких пород дерева и покрытый кожей; в ножнах, висевших на ремне через плечо, у бедра болтался короткий меч; в правой руке было копье, состоящее из двух частей. Тонкая металлическая стрела прикреплялась к более тяжелому деревянному древку. При правильном броске, который не так-то просто было сделать во время битвы, металлическая часть копья пронзала как щит противника, так и его тело. Если же бросок был слабый, и копье протыкало только щит противника, его невозможно было вытащить. Под тяжестью болтающегося древка щит превращался в обузу и переставал быть средством защиты. Противник отбрасывал щит и вынужден был драться незащищенным, что обрекало его на неминуемую гибель.
   Во второй шеренге находились тяжеловооруженные воины, защищенные латами с ног до шеи; щиты их были больше и прочнее, чем у первой шеренги; они располагались в нескольких шагах позади, в промежутках между солдатами первой шеренги.
   Третья линия, состоявшая из триариев – наиболее опытных, закаленных солдат, следовала за второй, также заполняя промежутки второй, как и вторая – первой.
   Если первые две линии не смогут выдержать атаку противника, трибун даст команду отступать; солдаты отойдут назад, за спины триариев, а те встретят врага со свежими силами и обеспечат организованное, с минимальными потерями отступление.
   Четвертую линию сформировали из молодых рекрутов, недавно закончивших обучение основам боя. Все снаряжение их состояло из щита и меча. Их задачей было охранять фланги, отвлекать противника быстрыми маневрами и при возможности атаковать сзади. Они не должны были вступать в серьезную схватку без приказа командира.
   Весельчак в служебном рвении настроил когорту на быстрый шаг. Солдаты карабкались на валуны, перепрыгивали через камни, оступались в ямы и обливались потом, хватая открытыми ртами горячий воздух. Латы тяжеловооруженных воинов затрудняли движение и давили своим весом. Тулла дал приказ через сигнальщиков снизить темп продвижения. Если солдат придет к битве усталый, у противника будет решающее преимущество.
   Через пять часов марша лазутчики, исследовавшие местность впереди войска, сообщили, что противник за ближайшим холмом. Значит, Аристофан выставил посты, оповещающие его о приближении римского войска. Почему, однако, он не убежал? Ведь его воинство гораздо более маневренное, чем римское, и загнать их в капкан – дело не простое. Тулла объяснил это тем, что Аристофан не получил еще сведения о второй когорте, отправившейся в обход для нападения с тыла. Имея численное превосходство, а также используя сложный рельеф местности, снижающий боеспособность римских солдат, Аристофан, видимо, рассчитывал на то, что сможет их окружить, смешать боевое построение и сделать невозможным организованное отступление. Такая победа подтолкнула бы множество горячих иудейских голов на восстание.
   Легат со свитой побежал вперед: нужно было как можно быстрее найти место для обозрения театра военных действий, откуда его приказы могли быть быстро переданы командирам когорты. Он вскарабкался на возвышение и огляделся. Слева направо, от горизонта до горизонта, как заколдованные, замерли нагромождения булыжников. Впереди, на полпути к готовым к бою бунтовщикам, как грубо слепленные колонны, возвышались причудливые нагромождения камней. Таких колонн было около дюжины: расположенные на расстоянии десяти-двадцати шагов друг от друга, эти удивительные фигуры, созданные ветром, солнцем и резкой разницей температуры днем и ночью, напоминали исполинов, сбежавшихся на совещание, во время которого разгневанный иудейский Бог превратил их в камни за дурные замыслы. А за ними, вплоть до позиций неприятеля, – все та же неудобная для боевых действий местность.
   Несколько минут понадобилось Тулле для принятия решения, но такого, от которого радостная, теплая волна безграничной энергии смыла все следы усталости от тяжелого перехода.
   – Остановиться перед каменными столбами! – передал он приказ. – Ждать неприятеля на месте. Не двигаться без моей команды.
   Весельчак остановил когорту и дал приказ приготовиться к бою. Повстанцы, убедившись, что римляне не собираются наступать, сами двинулись вперед. Казалось, они не придерживались какого-либо определенного порядка формации. В одних местах угадывалось три-четыре шеренги, в других – меньше или больше, без видимой логики, оправдывающей такое построение. Мятежники шли на расстоянии примерно десяти шагов друг от друга, так же, как и римляне. Кое-кто из них был защищен шлемом и латами, которые, несомненно, взяли у убитых римских солдат.
   Внезапно первые ряды мятежников остановились, и каждый солдат опустился на одно колено. Задние ряды оказались вооруженными луками. Как только они натянули тетивы, Весельчак закричал что-то, горнисты взвыли сигналами, и каждый солдат когорты опустился на одно колено, спрятавшись за щитом от густого роя жалящих стрел. Вреда они причинили мало, большинство попало в щиты, латы и шлемы. Но некоторые пробили слабые щиты первой шеренги и застряли в них, а управлять щитом с торчащей в нем стрелой было достаточно трудно. Однако Весельчак не дал команду отступить в тыл, где солдаты могли попытаться либо сломать, либо вытащить стрелу. И правильно сделал, решил Тулла. Ибо за первой волной стрел понеслась вторая, а за ней третья, не дававшая солдатам возможности выйти из-за укрытия. Тулла распознал три группы лучников у противника, которые располагались шеренгами одна за другой. Когда одна группа метала стрелы, остальные две заряжали луки и натягивали тетивы, обеспечивая таким образом беспрерывный поток стрел. И хоть летели они беспорядочно, тем не менее появились первые раненые, в основном среди легко вооруженной пехоты. Весельчак приказал им отступать в тыл, пятясь в промежутках между солдатами.
   Но вот запас стрел у мятежников исчерпался. Они побросали луки и с воинственными криками бросились в наступление, держа мечи наготове. Солдаты встали во весь рост, в боевую стойку. Первая шеренга, слегка поредевшая, подняла копья для броска. Когда расстояние до противника уменьшилось до нескольких шагов, их встретил направленный, точный и массивный удар. Он произвел гораздо больший эфект, чем наугад посланные стрелы. Некоторые копья пробили щиты нападавших и вонзились в их тела. Десятки убитых и тяжело раненных упали на месте. Много копий просто проткнули щиты и застряли там. Тулла на время даже отвлекся от общей картины сражения, настолько интересным было это зрелище. Мятежник с ближнего к Тулле края делал отчаянные попытки использовать проткнутый копьем щит для защиты, но тяжелое древко, болтаясь из стороны в сторону, не позволяло делать быстрых движений. Мятежник отбросил бесполезный щит и ринулся в бой с одним мечом. Встретивший его атаку солдат ударил его щитом и, сделав шаг в сторону, всадил меч в ребра.
   Первая шеренга, освободившись от копий, вступила в бой. Весельчак хорошо знал, какое физическое и нервное напряжение для этого требуется. Нет и не может быть солдата, способного на длительную схватку; силы в реальной обстановке расходуются гораздо быстрее, чем на тренировке, а с ними падает скорость движений и притупляется внимание. Поэтому вскоре после того как пали первые убитые и раненые, он дал сигнал первой шеренге отступать в тыл. В схватку вступила вторая шеренга, состоящая из тяжеловооруженных солдат. Мятежников, которые пытались просочиться между ними, встретили тетрарии из третьей шеренги. Мятежники, имея численное превосходство, стали обходить когорту с флангов. Это предполагал и на это рассчитывал Тулла. Он дал команду четвертой шеренге отвлекать противника агрессивными маневрами, но, по возможности, не вступать в бой. Тем временем вторая и третья линии стали перестраиваться, растягиваясь в дугу навстречу обходящим их мятежникам.
   Посредине поля битвы, там, где возвышались каменные колонны, оказалось пространство, не защищенное иудеями. После короткой передышки туда вступила первая шеренга, тем самым разделив войско противника на две группы. Увидев, что их окружают, повстанцы стали отступать, пытаясь снова соединиться в одну группу, но связь их с теми, кто управлял боем, была нарушена. Первая шеренга повстанцев изнемогала от напряжения, а те, что были позади, не знали, что делать, и пытались вклиниться в тесную мешанину сражения, зачастую мешая своим же товарищам по оружию. Потери их были огромны по сравнению с римскими; усталость и отсутствие передышки заметно сказывались на боеспособности. И тут появилась когорта, которая пошла в обход. С победными криками и ревом рожков римляне помчались на группу мятежников, пытавшихся обойти правый фланг когорты. Без профессионального руководства мятежники заметались в беспорядке, отбиваясь от наступавших римских солдат кто как мог. Вторая группа, что окружала левый фланг, поспешила им на помощь, но натолкнулась на свежие силы отдохнувших копьеметателей. После короткой схватки повстанцы побежали назад, отступая к своим первоначальным позициям. Тут четвертая шеренга помчалась их добивать, полагая, что противник полностью деморализован от страха. Мятежники, однако, на этот раз знали, что делать. Те, у кого еще остались силы, ринулись в короткое и узкое ущелье, которое расходилось широким, глубоким амфитеатром. В ущелье завязался бой, в котором у римлян не было преимущества, ибо там было пространство только для пяти-шести солдат. Тулла дал приказ выйти из ущелья и расположиться неподалеку.
   Тем временем шло уничтожение группы мятежников, попавшей в окружение. Уставшие, в большинстве своем раненые, они уже не могли оказать серьезного сопротивления. Весельчак послал неопытных солдат добивать их, а сам повел тяжеловооруженных окружать амфитеатр, где находилась другая группа. Когда солдаты уже приготовились спускаться, Тулла остановил наступление и позвал Весельчака к себе.
   – Осталось их человек сто, – сказал Весельчак, задыхаясь, но с улыбкой приближаясь к легату. – Займет меньше часа прикончить их всех.
   – Оставить их в окружении, – со спокойной властностью в голосе сказал Тулла. – Посмотри, какие крутые склоны в этой котловине. Драться солдатам там будет нелегко. Достаточно нам потерь.
   – Больших потерь не будет, – уверенно возразил Весельчак.
   – Мне не нужно больше никаких потерь, – слегка раздражаясь, сказал Тулла. – Ты знаешь, сколько мы потеряли?
   – Нет.
   – Больше сотни убитыми и около трех сотен ранеными. Таких потерь не было в Иудее уже много лет.
   – Что прикажешь делать? – спросил Весельчак, превращая улыбку в разочарованную гримасу.
   – Держать их в окружении. Когда подойдет обоз, обеспечить солдат водой, едой и одеялами. Завтра возьмем их живыми.

   Имея за плечами большой опыт войны, Тулла не сомневался в успехе задуманного. Он знал, что в плен можно взять самых отважных, самых фанатичных врагов. Для этого нужны соответствующие условия. Выносливость человека не бесконечна, рано или поздно приходит момент, когда запас энергии, ограниченный природой, иссякнет, и у воина наступит период физического бессилия и апатии ко всему. Сознание его мутнеет: в это время он не в состоянии даже покончить с собой или принять какое-либо решение. Так брали в плен и отдавали в рабство миллионы германцев, испанцев, галлов и других. Этих ждет та же судьба, только не придется им дать последний бой, как они, возможно, рассчитывают. Их доконают жара, жажда и голод. Скорее всего, сейчас у них нет ни капли воды.
   Чтобы действовать наверняка, легат отложил выполнение своего плана на следующий день. Ночи в пустыне холоднющие. Непрекращающийся ветер выдует из повстанцев последние капли жизненных сил. К полудню, когда солнце будет сжигать все живое, иудеи начнут сходить с ума от жажды. Вот тогда Тулла вступит с ними в переговоры. Удовлетворенный легат приказал организовать временный лагерь, а когда наступила ночь, завернулся в хитон и лег спать на землю, как рядовой солдат. К полудню следующего дня он позвал Икреса.
   – Пойди к ним и предложи сложить оружие, – приказал Тулла. – Скажи, что всем им я дарую свободу, если они пообещают уйти из Иудеи и никогда здесь не появляться.
   Икрес скептически пожал плечами, кивнул и зашагал к ущелью, спотыкаясь о камни. Остановившись на расстоянии полета стрелы от окруженных, он стал что-то кричать. Один из повстанцев пошел к нему и остановился в двух шагах. Насколько мог судить Тулла, между ними состоялся короткий разговор, после чего повстанец и Икрес разошлись.
   – Я говорил с их представителем, как ты видел, – отчитался возвратившийся Икрес. – Он спросил, можно ли верить твоему обещанию?
   – Скажи ему, что я даю слово римлянина. Каково твое впечатление о них?
   – Они все – полутрупы, обожженные солнцем. Думаю, у них нет ни воды, ни еды. Их там человек сто, не больше. Много раненых.
   – Ступай, – приказал Тулла.
   Икрес снова удалился и вскоре вернулся с хорошей новостью: повстанцы согласились сложить оружие.
   – Я уверен, что переговоры вел Аристофан, – сказал Икрес в заключение.
   – Покажешь мне его, – попросил Тулла, одобрительно хлопнув Икреса по плечу.
   Иудеи стали выходить один за другим, нестройной линией, шатаясь от усталости. Многие падали, а потом поднимались с помощью более сильных товарищей. Заросшие, в изодранных одеждах, с солнечными ожогами на лицах и руках, они напоминали бездомных бедолаг, бредущих на последнем издыхании. Тулла приказал усадить их, дать им воды и еды и надеть цепи на ноги, чтобы исключить возможность побега. Никто из повстанцев не сопротивлялся. Им уже была безразлична их судьба.
   На следующий день Тулла выяснил, что Аристофан действительно вел переговоры. На вопросы он не отвечал, только высказал свое презрение.
   – Предатели вы и содомиты, – передал Икрес его слова.
   – На войне все средства хороши, – возразил Тулла с улыбкой превосходства. – А этот разбойник поплатится за все. Ты можешь быть свободен, Икрес. Ты сделал хорошую работу. Я сообщу об этом Ероду и Понтию.
   Римляне похоронили своих убитых и после дня отдыха двинулись в путь, оставив позади трупы иудеев и весь хлам, который остается после битвы. На время пустыня притихла, а потом на поле битвы слетелось крикливое воронье, оживленно пируя на неубранных иудейских трупах. На следующее утро пустыня приобрела свой обычный вид: трупы исчезли и с ними – оружие убитых и снаряжение бойцов. Солнце опалило оставшиеся нечистоты, и злое безмолвие вернулось в свои владения.

   Пленных провели в Цезарею через Иудею, на показ и в назидание тем, кто осмелится не повиноваться Риму. Молча провожали их взглядами жители городков и деревень. Женщины вытирали слезы, а мужчины угрюмо сжимали кулаки. Пленные шли, не глядя по сторонам, безучастные ко всему, что окружало их.
   Пилат встретил вернувшееся войско в ристалище, в судейском кресле, вынесенном по случаю из гимнасиума, и приказал построить пленных в одну шеренгу.
   – Вы все заслужили смерть на крестах, – обратился он к ним на ломаном арамейском и сделал паузу. – Однако вы были храбрые воины, а я как римлянин ценю храбрость. Я вам дам возможность заслужить свободу в гладиаторских боях. – Пилат снова сделал паузу, и снова ответом ему было угрюмое молчание.
   – Те, кто согласен, оставайтесь на месте. Те, кто не хочет, отойдите вправо. Предупреждаю: те, кто откажутся драться с гладиаторами, будут распяты. Ясно?
   Пленные переглянулись между собой. Один из них тут же отошел вправо, куда указал Пилат. К нему стали присоединяться другие. Через несколько минут на месте осталось шестнадцать человек.
   Пилат поднялся с судейского кресла и подошел к группе, отказавшейся от гладиаторских игр. Обращаясь к первому попавшемуся, он спросил:
   – Понимаешь ли ты, что будешь умирать на кресте?
   – Да, – был короткий ответ.
   – Почему ты выбрал такую смерть?
   – Потому что у нас есть закон – не убий, – ответил пленник.
   Пилат и окружавшие их солдаты рассмеялись.
   – Не убий, – улыбаясь, повторил Пилат. – И это говорит иудей, который убивал.
   – Я убивал в бою, – пояснил пленный. – Я убивал врагов. Ты же хочешь, чтобы я убивал для потехи твоей. Это значит нарушить закон. Мы, зелоты, не нарушаем его. И никакие пытки твои нас не запугают.
   – Кто из вас Аристофан? – спросил Пилат.
   – Я, – раздался голос из группы, согласившейся на гладиаторский бой.
   Лицо Пилата просветлело в радостном изумлении. Он подошел к Аристофану и несколько секунд рассматривал его. Аристофан ответил ему тяжелым, спокойным взглядом. Пилат ткнул ему в грудь указательным пальцем.
   – Это ты говорил, что ты царь иудейский? – спросил Пилат.
   – Я мог бы им быть, если бы не вы, римляне. Никто не устоял бы против меня: ни Ерод, ни Агрипа, ни Кайфа.
   – Много вас, появляется, царей иудейских. Все заканчивают свою жизнь на крестах. Потому что царей иудейских назначает Рим. – Пилат огляделся, чтобы убедиться, что воинство слушает его мудрые слова.
   – Придут другие за мной, – равнодушно, но уверенно ответил Аристофан. – Настанет день, когда придет тот, кто объединит народ Израиля. И тогда будет конец всем тетрархам и тебе, праэтор.
   – Когда же это настанет, пророк самозванный? – повысил голос возмущенный Пилат. Он верил, что астрологи и пророки могут предсказывать будущее и потому боялся как вещателей, так и их предсказаний.
   – Скоро. Скорее, чем ты думаешь. Настанет день, когда Бог покарает и тебя, и Цезаря.
   – Заткнись! – закричал Пилат. – Не царь ты, а разбойник и самозванец.
   Опомнившись, он подавил в себе гнев и перешел на более спокойный тон.
   – Почему ты согласился на бой? – спросил он. – Что, тебе Бог разрешает отступать от закона?
   – Нет, закон для всех один, – с достоинством ответил Аристофан. – Только каждый понимает его по-своему.
   – А как ты его понимаешь?
   – Я хочу умереть в бою. Хочу убить на твоих глазах какого-нибудь грека или римлянина, который согласился пойти в гладиаторы.
   – А может, ты не умрешь в бою, а победишь? – хитро сощурился Пилат. – Ведь тогда я отпущу тебя на свободу.
   – Не отпустишь, – без тени сомнения возразил Аристофан. – Вы, римляне, лживый и подлый народ. Содомиты.
   Пилат отступил на несколько шагов. Стоило наглеца убить на месте, но от этого никакой пользы. Пилат оставил Аристофана и обратился ко всей группе:
   – Не слушайте его. Тем, кто останется живым, я дарую свободу.
//-- * * * --//
   Ипподром в Цезарее был одним из лучших зрелищных мест в Римской империи. Построенный Еродом Великим около тридцати лет назад, расположенный на берегу моря, где постоянный легкий ветер давал прохладу, а волны и небо радовали глаз волшебной голубизной, он был спланирован как для театральных представлений, так и для скачек, и только в последнюю очередь – для гладиаторских игр. Иудейская религия запрещала убивать людей без суда, а убийство для потехи публики вообще считалось смертным грехом. Царь Ерод, однако, не придерживался строго книжных правил, восхищался римской культурой и обычаями и потому позволял себе и народу много вольностей как в Цезарее, так и в Ерушалаиме.
   Огромная, эллиптическая площадь ипподрома (Согласно раскопкам, примерно 250 метров в длину и 50 метров в ширину) была окружена трибунами, вмещавшими несколько тысяч зрителей. В центре ее восточной стороны находились места почетной публики. Они располагались значительно выше арены, на безопасном расстоянии как от гладиаторов, так и от плебса. Трибуны на противоположной стороне закрывали вид на море, но не являлись препятствием освежающему легкому ветру.
   Сразу же за почетными трибунами располагались римские бани, блиставшие на римский манер мрамором и гранитом. Там, взбудораженные кровавыми зрелищами, патриции расслаблялись в горячих и холодных ваннах, наслаждаясь массажем опытных банщиков.
   В качестве дополнительной меры безопасности, и только для предстоящих игр, над самой нижней скамьей были сооружены четыре скамьи, вмещавшие каждая по пять-шесть человек. Они были закреплены на столбах, на высоте чуть выше человеческого роста, поверх первых рядов театра. Эти места предназначались для праэтора и наиболее важных лиц его окружения. Остальную часть арены обнесли временной оградой, вдоль которой, на расстоянии двадцати шагов друг от друга, должны были стоять легко вооруженные римские легионеры. Во время гладиаторского боя всякое бывает, и если его участники, обезумев то ли от страха, то ли от ненависти и крови, обратят свое оружие против зрителей, их встретит надежный заслон.
   В северо-восточной части ипподрома находились конюшни: во время скачек из них выезжали упряжки с каретками, в которых находились наездники. Сейчас в этих каменных склепах, без окон и почти без света, за запертыми тяжелыми дверями находились иудеи. Отсюда они должны были выйти к ограде, в которой был узкий проход. Через него они, как и остальные гладиаторы, должны будут выйти на арену, и через него же мертвых вынесут на свободу.
   Цены на билеты подскочили далеко за пределы возможностей людей среднего достатка, и тем не менее они все были раскуплены. Зрители предвкушали зрелище, невиданное до сих пор в этих краях по масштабу, жестокости и накалу страстей. Всех заботило одно: как долго иудеи смогут продолжать битву? Не получится ли так, что гладиаторы перебьют их в течение нескольких минут, и они не увидят того зрелища, которого ожидают?
   Для такого рода опасений были все основания. Ведь в поединке никто не сравнится с гладиатором, обречен даже хорошо тренированный римский воин. У солдата, помимо боевой подготовки, много времени занимает изучение тактики боя, практики построения военного лагеря в походах, строительство дорог и многое другое. Гладиатор же занят только одним: тренировкой гладиаторского сражения. И так продолжается много часов подряд каждый день, на протяжении всех тех лет, которые выпадут на его долю.
   Постоянно тренируясь, гладиаторы доводят до совершенства свою физическую форму. Когда, полуобнаженные, проходят они перед битвой круг почета, женщины визжат от восторга, глядя на их мускулатуру, ловя их взгляды и потрясая в воздухе кулачками.
   Предполагается, что гладиатор не страшится ни боли, ни смерти. Нет у него ни жалости, ни сострадания ни к кому, даже к лучшему другу, с которым судьба сблизила его в школе гладиаторов. И если толпа на трибунах, обезумевшая в своей жажде крови и жестокости, потребует от гладиатора прикончить его поверженного друга, не задумываясь, всадит ему победитель в сердце свой короткий меч и поднимет победоносно руки к небу, навстречу тысячам ревущих ртов, делящих с ним восторг и величие победы. Но так было только в Риме. Иначе было вдали от него.
   Гладиаторы в римских провинциях обладали гораздо большим боевым опытом, чем их собратья по профессии в Риме. Их жизнь на арене продолжалась порой до тех пор, когда возраст берет свое, и силы, выносливость и ловкость начинают увядать. Вдали от Рима гладиаторские бои не были такими беспощадными и кровавыми. Если гладиатор был легко ранен или просто выбился из сил и не мог продолжать бой, судья останавливал поединок и вручал оливковую ветвь – символ мира и победы – победителю. Владельцы гладиаторских школ старались не доводить дело до смертельного исхода; вырастить гладиатора стоило больших денег. Его смерть наносила тяжелый финансовый ущерб предприятию. Зачастую сборы от продажи билетов не покрывали затрат на содержание школ и подготовку игр. Потому вдалеке от Рима гладиаторские бои походили больше на увлекательный спектакль, волнующий, но без серьезных последствий.
   На этот раз, однако, публике было обещано зрелище не менее захватывающее, чем в Риме, настоящая битва, как на войне. И гладиаторы, и иудеи будут драться за свою жизнь, будут убивать и умирать на сцене. Это будет сражение эллинов против непокорных иудеев. Это будет сражение иудеев за жизнь, против ненавистных римлян и эллинов. И все это, как было объявлено народу, устраивалось благодаря щедрому финансированию праэтора Понтия Пилата.
   От него же палачи получили специальные инструкции: повесить иудеев, не согласившихся на участие в боях, на низких крестах, так, чтобы проходящие мимо могли видеть их страдания, плевать им в лицо, бить или просто глазеть на корчащихся в муках. Их не прибили гвоздями к перекладине, потому что порой от боли подвешенные теряли сознание и тогда слишком быстро наступала смерть от удушья. На этот раз их руки и ноги привязали веревками, а в столб вставили штырь, который находился между ног подвешенных. Он поддерживал тела, когда они сильно провисали, тем самым продлевая жизнь, а с ней и страдания распятого. Через несколько часов у них начнут отказывать дыхательные мышцы. Пытка удушьем может продолжаться долго, порой много часов. Почти сразу после подвешивания, особенно под палящим солнцем, наступает жажда, которая, быть может, пострашнее любой физической пытки. И, как всегда, постоянно растянутые мышцы рук и спины являются причиной непрекращающихся судорог, нередко вызывавших разрыв сердца или просто смерть от невыносимой боли.
   Казнь совершили утром, за два часа до того, как солнце встало в зените. Пилату было важно, чтобы народ получил хорошее развлечение еще до начала гладиаторских игр.
   Сначала перед распятыми провели иудеев, согласившихся на бой. Они шли один за другим, без оружия, сопровождаемые пешими легко вооруженными охранниками. Два всадника, один во главе колонны, а другой – замыкающий, были приставлены на случай попытки побега.
   Угрюмо, исподлобья смотрели идущие на последнюю битву на тех, кто висел на крестах, в их помутневшие, пустые глаза, не проявлявшие интереса ни к чему окружающему. Мало кто из них узнавал бывших товарищей по оружию.
   Вслед за иудеями повалила эллинская и римская толпа. Как и ожидалось, они били подвешенных кто палкой, кто кулаком, кто камнем, пытаясь вызвать крик, но это не всегда удавалось. Боль от креста заглушала все. Некоторые, однако, добивались успеха. Тогда каркающий, поднимающийся из живота звук, вылетавший из глотки подвешенного, вызывал одобрительный смех толпы.
   Понтий Пилат пришел со свитой последним, улыбаясь в ответ на приветственные крики; он сел на свое место в первом ряду и обвел взглядом арену. Пора было начинать. День был чудесный: солнце уже стояло в зените, но сильной жары не чувствовалось, ибо с моря дул, не прекращаясь, освежающий ветер. Пилат лениво поднял и опустил руку: сразу же засуетились тренеры, судьи и многочисленный обслуживающий персонал.
   Высокий седой римлянин в яркой, цветастой тоге вышел на середину арены и четким, пронзительным голосом объявил, что помпа – ритуальная церемония перед играми – будет, по приказу Понтия Пилата, короткой. Оливковая ветвь – награда победителю, будет одна на всех, и дадут ее только тому, кто убьет последнего оставшегося в живых противника.
   – Сейчас вы увидите битву наших лучших гладиаторов с иудейскими бандитами, взятыми в плен. Если иудеи победят, то всем им, оставшимся в живых, будет дарована свобода. Такова воля и справедливое решение Понтия Пилата.
   Он замолчал, позволив толпе высказать возмущение или одобрение выкриками и жестами.
   – Мы все должны быть благодарны правителю Иудеи, Понтию Пилату, за щедрое финансирование этих игр.
   Зрители одобрительно загудели, закивали головами, послышались крики: «Понтий Пилат вива!»
   В этот момент через узкий проход стала выползать процессия «помпы». Впереди шли организаторы зрелища, одетые в обычные римские тоги. За ними следовал обслуживающий персонал, тренеры и судьи. Большинство из них были в коротких туниках и сандалиях на босу ногу. Замыкали процессию трубадуры и горнисты, их бравурная, взвинчивающая нервы музыка грохотала и отпрыгивала от каменных трибун, заглушая крики людей.
   Сделав круг, процессия направилась в центр арены. Дойдя до седого организатора, участники колонны перестроились; все, кроме трубадуров, окружили седого, а трубадуры отделились и, не прекращая играть, встали лицом к месту, где сидел Пилат. Организатор поднялся на небольшой постамент, который принесли люди из прислуги. Возвышаясь по грудь над собравшимися вокруг него, он дал знак рукой, требуя внимания. Музыка сразу же оборвалась, крики зрителей сползли в приглушенный гул, который после нескольких всплесков сменился напряженной тишиной.
   – Гладиаторы будут только мурмилос (Тип гладиатора, определяющий форму его меча, щита, лат и шлема), – объявил организатор и подождал, пока одобрительный шум стихнет. – Для игр мы отобрали лучших из двух школ, расположенных далеко за пределами Иудеи. Сейчас они пройдут парадом перед вами, и я представлю каждого.
   По амфитеатру пронесся восхищенный визг женщин, сидевших на самых верхних, последних рядах театра, в отведенном для них месте. Мужчины не вторили им. Всем было известно, как быстро даже дамы высшего света влюблялись в гладиаторов: атлетического сложения, с рельефными мышцами, они были для слабого пола эталоном мужской физической силы, силы духа и бесстрашия – того, что составляет гордость римлянина и эллина.
   – Иудеи будут драться своим боевым оружием, – продолжал организатор. – Есть преимущества и недостатки вооружения тех и других. Вы это увидите сами во время боя. А сейчас продолжим помпу: перед вами пройдут участники боя.
   Опять загремели трубы и горны и слились с шумом толпы в оглушающую какофонию, когда из прохода один за другим стали выходить гладиаторы. Они были без оружия, в коротких плотно обтягивающих бедра и низ живота повязках и кожаных сандалиях. Открытые для обозрения тела давали представление об их физической силе и боевых способностях.
   Четверо из команды гладиаторов были особыми любимцами толпы. Они не были рабами, которых заставляют идти в гладиаторы. Не были они и из бедного сословия, которым нужда и судьба не дают другого выбора. Перед тем как подписать гладиаторский контракт, это были свободные люди. Что их толкало на такой тяжкий путь, мало кто мог понять.
   Из них наиболее известный был грек Северус. Он принимал участие по крайней мере в двадцати боях, выступал даже в Риме, в настоящих битвах, и всегда выходил победителем. Ему организаторы и поручили руководить командой гладиаторов. Тренер, подробно обсуждая с ним тактику боя, не раз советовал не обольщаться предыдущими победами. То были схватки один на один, объяснял тренер. Сейчас же предстояла битва другого рода: шестнадцать гладиаторов против шестнадцати иудеев. В мешанине драки и не заметишь, как сзади тебе всадят в спину меч или рассекут ногу или руку так, что смерть наступит от потери крови. Северус возглавил шествие.
   – Северус, Северус! – приветствовали его женщины пронзительными криками.
   – Северус! – вторили им мужские басы.
   А он улыбался и поднимал мускулистые руки вверх, отвечая на восторг публики.
   После гладиаторов на арену вышли иудеи. В большинстве своем среднего роста, без рельефных мышц, они не производили впечатление серьезных бойцов. Организаторы зрелища знали, что не было у них гладиаторской тренировки и закалки, позволяющей драться часами без устали, даже истекая кровью от ран. Потому больше всего они боялись, что битва закончится в течение нескольких минут и зрители не получат удовольствия, которое ожидают.
   Иудеи шагали вдоль ограды на расстоянии десяти шагов один от другого, изредка поглядывая на первые ряды амфитеатра. Своим спокойствием, неторопливостью движений и гордой осанкой они выражали презрение как к глазевшим на них, так и к неминуемой смерти. Все они были одеты в те же изношенные, превратившиеся в лохмотья туники, в которых были взяты в плен. Зрители сопровождали их презрительными, насмешливыми выкриками, но вели себя сравнительно тихо. Они взвыли, однако, от возмущения, когда один из иудеев, проходя мимо скамеек особо почетных лиц во главе с Пилатом, плюнул в их сторону. И нельзя было убить наглеца на месте! Даже Пилат не мог ничего сделать, лицо его стало бордовым, и он беззвучно пожевал на оскаленных зубах ругательства и проклятия. Наглец успел оглянуться и улыбнуться ему.
   Колонна обошла арену и вышла за ее пределы. Помпа закончилась. Наступил короткий перерыв перед битвой, и трибуны притихли в томительном ожидании.
   И вот в проходе снова появились гладиаторы, но на этот раз в готовые к бою. На всех были доспехи мурмилос: латы, прикрывающие ноги от лодыжки до колена, украшенные прекрасным чеканным узором искусных греческих мастеров, длинные щиты, защищающие тело от колен до плеч и короткие, узкие и острые мечи – знаменитые гладиусы, от которых и произошло название – гладиатор. На голове у каждого был шлем – замысловатое сооружение с высоким хохолком, прикрывавшее голову, шею и даже щеки, оставлявшее открытым только узкое пространство от глаз до подбородка. В таком виде их трудно было отличить одного от другого с трибун. Только Северус выделялся: он был выше остальных.
   Судья при одобрительном гуле публики выстроил гладиаторов в шеренгу на середине арены и дал знак охранникам, стоявшим у прохода. Охранники посторонились, освобождая место иудеям, и те начали выходить один за другим, под улюлюкание толпы. Они были при том оружии, которое сложили при сдаче в плен: щиты – маленькие и легкие, а мечи значительно длиннее гладиусов. Судья выстроил их в шеренгу напротив. Неторопливо оглядывая беснующиеся трибуны, они спокойно выдерживали взгляды презрительно усмехающихся, хладнокровных противников. Аристофан стоял на правом фланге. Не слушая ритуальные инструкции судьи, он что-то говорил своим солдатам, и те отвечали ему резкими, гортанными криками и ожесточенно кивали головами в знак согласия. Публика негодовала.
   Судья смолк и поднял руку. Наступила нервозная тишина, а когда он опустил ее, воздух разорвался грубым, алчущим крови рыком многотысячной аудитории. Мужские басы сплелись с визгом женщин, казалось, зрители сейчас выпрыгнут за барьер и начнут большую драку. На арене происходило нечто невероятное. Гладиаторы, как и публика, ожидали обычного боя, один на один; каждый гладиатор намеревался драться с тем иудеем, который стоял напротив. Это была бы честная, благородная, хоть и смертельная игра, при которой зрители получили бы удовольствие от шестнадцати поединков, происходящих одновременно. Но ни одного поединка не состоялось. Аристофан поднял меч над головой, что-то крикнул и побежал назад, к проходу, прочь от гладиаторов. Остальные иудеи устремились за ним в каком-то странном порядке, а скорее в беспорядке, как будто убегая в страхе. Гладиаторы погнались за ними и внезапно оказались в мешанине свалки. Иудеи остановились в двух шагах от заслона и, повинуясь командам Аристофана, бросились назад, в атаку на гладиаторов. Зазвенел металл. Арена превратилась в хаос. Обычному зрителю, не привычному к смертельным боям, было трудно понять, что происходит и почему. Вот один из гладиаторов выронил щит и схватился за бок. По его обнаженному телу потекла кровь. Ноги его подгибались от слабости. Сделав несколько шагов, он опустился на колени, наклонил голову вниз, потом упал вперед на грудь и затих.
   Пилат был большим любителем и знатоком гладиаторских боев. Он сразу понял коварство иудеев. В доспехах мурмилос был один большой изъян: шлем давал возможность видеть противника только впереди, но заслонял все, что происходило с боков. Этим и воспользовался Аристофан. Его воины наступали и отступали, на первый взгляд без определенного плана, смешиваясь и меняя противников, в то время как наиболее быстрые из них забегали с флангов или сзади гладиаторов, разя в незащищенные места. Троих гладиаторов уже окрасила кровь – кому спину, кому бок, но они продолжали сражаться. Двое лежали на земле, один из них без движения. Тренеры в панике кричали что-то, очевидно, давая инструкции, как продолжать бой. Только сейчас они поняли, в чем иудеи превосходили гладиаторов: у них была выучка и практика реального боя, где была необходима координация действий больших групп.
   Судья жался к барьеру и при приближении сражавшихся убегал, держа на вытянутой руке оливковую ветвь, символ мира и победы.
   Стал что-то кричать Северус, отступая к противоположному краю арены, и гладиаторы, несмотря на тяжелое вооружение, с удивительной быстротой сгруппировались и сплотились вокруг него плотной стеной. Иудеи бросились на них в попытке снова смешать порядок. Один из солдат Аристофана остался на середине арены. Он стоял, как будто в нерешительности, не глядя на битву, продолжавшуюся у него за спиной. Щит выпал из его захвата и упал у ног. Затем упал и солдат: повалился на спину, во весь рост. Меч выпал из его рук и отскочил от удара. Солдат перевернулся набок и замер.
   Шестеро иудеев и пять гладиаторов остались там, где наткнулись на меч. Кто-то лежал, а кто-то пытался подняться, чтобы продолжать бой, истекая кровью, но их усилия становились все слабее.
   Иудеи стали заметно уставать. Начало сказываться преимущество гладиаторов в выносливости. Северус дал команду наступать, а сам устремился на Аристофана и чуть было не наткнулся на лезвие одного из тех двоих, которые охраняли его с флангов.
   Опять все смешалось, но на этот раз события развивались с быстротой, поразившей как зрителей, так и участников. Ряды противников стали редеть. Кровь лужами растекалась под павшими. Бой неожиданно приостановился, когда на ногах остались трое иудеев и шесть гладиаторов. Северус снова дал команду, и гладиаторы применили ту же тактику, что иудеи в начале битвы. Одни нападали, другие заходили сбоку и с тыла. Когда двое иудеев пали и Аристофан остался один, Северус вступил с ним в бой, а остальные гладиаторы остались на месте, не вмешиваясь в поединок.
   Заскрежетал металл. Дрались как мечами, так и щитами. Усталость Аристофана решила исход битвы. Не успел он увернуться, не успел подставить щит под быстрый, как полет стрелы, удар гладиуса. Северус убил его красивым маневром: резкий, размашистый выпад вперед правой ногой и рукой – и меч, пронзив туловище, выскочил красным острием из спины, разодрав тунику. Аристофан издал пронзительный предсмертный крик и согнулся, как будто в поклоне, схватившись за живот. Северус вытащил из него окровавленный гладиус и поднял над побежденным, когда тот еще стоял. Толпа на трибунах вскочила с мест и взревела, пьяная от возбуждения. Смертельно раненный, пал на землю Аристофан. Северус повернулся к нему спиной и в ответ на восхищение трибун поднял щит и меч кверху.
   – Се-ве-е-ру-у-ус, – выла толпа. – Северу-ус!
   Аристофан лежал на спине, широко раскинув руки и ноги. Красная лужа под ним расползалась причудливым узором. Щит лежал в его ногах, а меч около плеча. Аристофан попытался дотянуться до него, чтобы умереть с оружием в руках, как и подобает воину, но не смог.
   – Се-ве-е-рус! – продолжали неистовствовать трибуны.
   Судья протянул ему в награду оливковую ветвь, символ мира и победы. Северус отбросил в стороны щит и меч и принял ее с достоинством, как должное, как и подобает победителю.
   Пилат вскочил со скамьи от волнения и крикнул:
   – Так ему, царю иудейскому! Смерть самозванцу от меча гладиатора! Вива Северус!

   Дворец Пилата находился в сотне шагов к югу от ипподрома. Он занимал весь выступ в море, с мыса его была видна как на ладони охраняемая гавань к северу и бесконечный берег к югу. Усилившийся ветер за пределами трибун освежил его. Возвращался он во дворец в отличном расположении духа, вспоминая волнующие сцены сражения. Пройдя сквозь колоннаду в прохладу огромного зала, возле лестницы, ведущей на второй этаж, он наткнулся на ожидавшего его прихода охранника; тот хитро улыбнулся и утвердительно кивнул головой.
   – Когда она пришла? – спросил Пилат.
   – Уже два часа как ждет.
   – Никого не пускать наверх. Меня не тревожить ни по какому поводу.
   Поставив ногу на первую ступеньку, он вдруг остановился и добавил:
   – Впрочем, если что-нибудь очень важное, постучи.
   Пилат улыбнулся собственной глупости. Разве сейчас, на безоблачном политическом небе Иудеи, может случиться что-то важное, способное помешать его эпикурейскому времяпрепровождению?
   Он вошел в спальню, отведенную для услад, и закрыл за собой тяжелую высокую дверь. Морщины на лбу Пилата разгладились, и глаза потемнели от жара сластолюбия. Шуламит, племянница тетрарха Ерода, двадцатидвухлетняя красотка, сидела на кровати и улыбалась ему стыдливой, сладкой гримаской. Пилат приметил ее месяц назад, но откладывал удовольствие во избежание скандала: у нее был очень ревнивый муж, сын одного из первосвященников, который мог пожаловаться Вителию, наместнику Сирии, а то и Тиберию. Пилат послал его с каким-то пустяковым поручением в Рим, а Шуламит пригласил прибыть к нему как раз в тот день, когда были назначены гладиаторские игры. Римские и греческие боги не ограничивают людей в удовольствиях: наоборот, поощряют их, показывая своим примером, что наслаждения являются основным смыслом жизни. И Пилат как истый римлянин брал от жизни все, что можно было взять, используя свою власть.
   Ставни на высоких арочных окнах были приоткрыты, и свет проникал в щелку. Солнечные лучи окрасили мраморный пол ровной радостной желтой полоской, которая сломалась у кровати и побежала вверх, оставив след на виске Шуламит и ее длинных, распущенных волосах, падающих волнами по всей спине. Шуламит много потрудилась, чтобы завить их, подумал Пилат. Обычно она собирала их в узел и завязывала высоко на макушке, открывая белую нежную шею. Сейчас они были разбросаны в волнующем, продуманном беспорядке.
   Шуламит встала и протянула руки ему навстречу. Пилат и не ожидал другого: в этой стране, где он был неограниченный властелин, все женщины были ему податливы. Неудивительно это: кто захочет вызвать неудовольствие всесильного правителя?
   Пилат обнял ее и провел ладонью по спине и ниже, с удовольствием ощущая крутые изгибы бедер и тонкую, гибкую талию. Под мягкой, почти воздушной тканью хитона не чувствовалось нижнего белья. Шуламит взъерошила его волосы, откинула голову назад и крепко, нежно прижалась к нему животом и бедрами. Пилат отстегнул застежки на ее плечах, и широкое и свободное платье, не поддерживаемое обычным пояском или лентой, плавно заскользило вниз. Пилат помог ему сползти с ее упругих шелковых бедер на пол. Шуламит оказалась в его руках нагая, гладкая и теплая, пахнущая миром и еще каким-то острым, возбуждающим благовонием.
   Она готовилась к встрече, это хорошо. Притворяется ли она? – почему-то подумал Пилат. Раньше ему такие мысли в голову не приходили. Какая разница, как достаются удовольствия завоевателю? Но Шуламит – уж очень она была хороша, молода и свежа, а ее улыбка, сладчайшая улыбка горячей и таинственной восточной женщины, могла свести с ума даже самого фанатичного стоика.
   – Ты ждала меня? – прошептал Пилат. Его арамейского было слишком мало, чтобы выразить переполнявшую его похоть.
   – Да, – также прошептала она ему на ухо. Звучало это искренне, но Пилат знал, что скоро она начнет умолять его оставить в покое ее отца. Пилат через подставных лиц возбудил против него уголовное дело с намерением конфисковать все состояние. Он практиковал это часто: денег постоянно не хватало на роскошь и развлечения, положенные ему, как он полагал, по рангу представителя императора. Он их отбирал у богатых на почти законном основании.
   Пилат сбросил с себя одежды и сплелся с ней на широкой лежанке в неистовстве долгого ожидания. Шуламит оказалась молодушкой, не знающей ограничений и стыда. Она нежно стонала, задыхаясь под тяжестью его тела и собственных плавных, требующих усилий раскачиваний бедер в ответ на его движения; обнимала его ногами, а иногда вцеплялась в его спину длинными, ухоженными ногтями, чтобы ненавязчивой, легкой болью усилить наслаждение. Пилат уже чувствовал приближение сладких судорог, как вдруг послышался стук в дверь.
   Раздражению Пилата не было границ. Кто посмел его потревожить, когда он с любовницей? Пилат внезапно вспомнил, что наказал охраннику постучать, если будет что-нибудь важное.
   – Что случилось? – спросил он зло, не выпуская Шуламит из объятий. Он поднял голову и посмотрел на нее. Глаза ее были широко открыты и, как ему показалось, наполнены будничной, скучной ненавистью.
   – Клавдия ждет тебя, – глухо донесся голос охранника. Пилат оставил Шуламит и сел, пораженный. Как она посмела? Должна была вернуться по крайней мере через пять дней из Галилеи. Ну, погоди же ты. Получишь у меня…
   – Что же будет? – испуганно спросила Шуламит.
   – Ничего не бойся. Тебе придется сейчас вернуться в Галилею, но мы скоро опять встретимся.
   Он накинул хитон, вышел из спальни и спустился в зал. Ни души вокруг, и только шаги его как-то зловеще оживляли тишину. Он вышел на веранду и там увидел Клавдию. Она уже успела заказать кувшин с вином и держала наполненный кубок в руке.
   – Какая сатана принесла тебя сюда? – спросил он хриплым от злости голосом.
   – Я никуда не уезжала, – отяжелевшим от вина языком огрызнулась она, а потом, как бы в пояснение, добавила: – Не успела.
   – Не успела? – пролаял Пилат. – Что за чушь?
   Клавдия наградила его долгим, угрюмым взглядом. По странной ассоциации он вспомнил Аристофана: так смотрят люди, которые не боятся его гнева. Что с ней произошло? Какой бес в нее вселился? Неужели ревность? Раньше такого не бывало. Объяснение не заставило себя ждать.
   – Я уж собралась в путь после того, как ты ушел сегодня утром на игры, как вдруг принесли письмо от Сабины, – сообщила Клавдия и сделала большой глоток.
   – И что? – спросил Пилат.
   – Сеян убит.
   – Что-о-о-о? – закричал Пилат. Лицо его стало бордовым. Силы ушли из его ног в землю, и он с размаху сел на лежанку. – Убит? Что ты такое несешь?
   – Убит. Тиберий арестовал его и велел убить (Об убийстве Друзуса, казни Сеяна и последовавшем терроре пишет Тацит: книги IV и V). Сеян мертв.
   – За что он убил его?
   – Сеяна обвинили в том, что он отравил Друзуса, сына Тиберия. Сабина пишет, что в Риме творятся страшные дела.
   Пилат мотнул головой, ошеломленный, отгоняя, как мух, сумбурные мысли. Сеян убит! Сейчас все люди Сеяна подвергнутся гонениям. И он в том числе. Что делать?
   На веранде появился охранник:
   – Тулла просит принять его.
   – Впусти, – негромко разрешил Пилат, безнадежно махнув рукой. Все к одному. Охранник скрылся, и тут же на веранде появился Тулла.
   – Бандиты Аристофана вернулись из Парфии, – сообщил он. – Ерод просит срочно послать войска в Идумею.
   Пилат выругался. День, так хорошо начавшийся, превратился в кошмар.
   – Взять как можно больше в плен, – приказал он зло. – Распять вдоль дороги в Ерушалаим! Проклятый, неуемный народ!
   Тулла с опаской на него посмотрел, кивнул и вышел, ничего не сказав.
   – Что же делать? – спросила Клавдия. В ее шепоте были слышны нотки животного страха.
   – Отправляйся в Рим и разузнай все подробно. Я посажу тебя на корабль. Если что-нибудь важное, спеши обратно на перекладных, не жалей денег. Ну и времена.

Глава X. Ешуа в Тиберии

   Тетрарх Ерод задумал построить город на берегу озера Кинерет, которое также называлось Морем Галилейским. Еще до начала работ он дал название городу – Тиберия, в честь императора, оказавшего ему честь владеть Галилеей.
   От мелодии слова «Кинерет» сердце каждого иудея трепетало в восторге. Самый большой пресный водоем на огромном пространстве, от Средиземного моря до Ефрата на восток, а к югу от Сирии до самой Африки, в теплом, но без навязчивой жары климате, жадной до воды зеленью густой растительности и с несчитанными стаями рыб в воде, он радовал душу красотой, а плоть – дарами природы.
   Ерод щедро давал деньги взаймы на строительство частных домов, а также субсидии на строительство синагог, публичных бань и общественных зданий. Со всех концов земли Израиля отправились в Тиберию искать работу и счастье люди разнообразных профессий: каменщики, архитекторы, врачи, писари и даже охранники. Все они благодарили тетрарха за доброту души, выражавшуюся в щедрости и заботе о новых поселенцах города. Много среди них было не иудеев: тетрарх Ерод не был сильно предан иудейскому Богу и приглашал всех, включая язычников, эллинов и людей с дурной репутацией, если они соглашались навсегда поселиться в этом городе.
   Тетрарх Ерод был щедр, создавая город Тиберию. Однако деньги, необходимые для щедрости, не появляются от доброты души. У царей есть один способ добывать их: взимать с населения налоги. И тут дьявол вмешался в благие дела и стал сеять зло и несчастья: казна Ерода катастрофически пустела как от субсидий, так и прямых затрат на строительство Тиберии и на царский образ жизни, который, как полагал он, положен был ему по рангу. А тут еще Пилат потребовал увеличить сборы. Денег не хватало на содержание армии, компенсации раненым солдатам и семьям убитых. Поэтому сборщики налогов в этом году лютовали в Галилее сильнее, чем когда-либо. У тех, кому нечем было платить, отбирали имущество или заставляли продавать все хозяйство, угрожая в случае неуплаты отобрать все и наказать плетьми и темницей на долгие годы. В отчаянии должники продавали дома в спешке за частицу того, что они стоили. Потому население Галилеи пребывало в возмущении и многие горячие головы готовы были взяться за мечи и кинжалы, чтобы пролитой кровью выразить свой протест.
   Ешуа пришел в Тиберию со своими двенадцатью учениками и сразу направился к площади, где находилась самая большая синагога. Еуда Искариот немедля удалился, чтобы найти отца Ешуа, который вместе с младшим братом Хаимом находился здесь на заработках. Ешуа присел на верхней ступеньке крыльца, но проповедовать не стал, намереваясь сначала переговорить с отцом и братом. Они пришли быстрее, чем Ешуа ожидал. Их объект, строящийся дом богатого вельможи, оказался поблизости, в пяти минутах ходьбы. Ешуа встал, и Иосиф крепко сжал его в объятиях. Хаим был более сдержан: с обожанием глядя брату в глаза, он прикоснулся к нему и сказал:
   – Шалом, Есу.
   За год, что прошел с последней встречи, младший брат возмужал, раздался в плечах и отрастил бороду и длинные волосы. Его одежда, как и у отца, была в древесной стружке и каменной пыли.
   – Я рад тебя видеть, сын мой, и ты знаешь, как я люблю тебя, – начал Иосиф, опустив грубую, мозолистую ладонь на запястье Ешуа.
   Ешуа погладил отца по руке и с улыбкой сказал:
   – Я знаю папа, что ты скажешь. Все будет хорошо. Волос не упадет с моей головы, если на то не будет воля Божья.
   Ешуа не мог не заметить на продолговатом добром лице отца новые глубокие морщины; на узком, длинном носу его еще заметнее волосы и угри; губы сморщились и стали почти такого же цвета, как кожа лица.
   – Ты знаешь многое из того, что другие люди не знают, – продолжал отец. – Однако ты никогда раньше не был в Тиберии и потому можешь не знать того, что знаю я. Тут много появилось не иудеев – ам-а-арец (Не иудеи, живущие на территории Израиля). Тетрарх Ерод помогает им так же, как и иудеям. В угоду Риму он все больше отходит от веры отцов наших. И вот, много вражды появляется между иудеями и ам-а-арец. Бывают и драки. Ерод посылает иногда своих солдат усмирять скандалистов. Многие протестуют. Вот и Иону, говорившего, что он твой предтеча, Ерод казнил: ведь Иона сказал что-то против него. Но наш народ, ты знаешь, смерти не боится. Пришел сюда опять Еуда Галилейский (Основатель секты зелотов, призывавший народ к восстанию против Рима. Иосиф Флавий, Кн. 2, Гл. 8, п. 1), что призывает к войне против Рима. Знал бы ты, сколько иудеев здесь верят в него, как в пророка! Того и гляди настоящая смута поднимется, и никто не знает, в какое время она произойдет и от чего солома загорится. Потому прошу тебя, сын, уходи отсюда поскорее. Там, где ты появляешься, всегда возникают раздоры.
   – Отец! – строгим полуокриком вмешался Хаим. – Есу – настоящий пророк, и что ж тут странного, что не все верят в него и не все идут за ним? Когда и какой пророк мог объединить всех иудеев?
   Иосиф улыбнулся и снова обратился к Ешуа.
   – Из всей семьи Хаим один верит в тебя почти как в Бога. Он все упрашивает меня отпустить его странствовать с тобой и распространять учение твое. – Иосиф вздохнул. – Жаль вот только, что отступаете вы от веры отцов. – Он поднял руку, чтобы остановить возражения Ешуа. – Не нужно убеждать меня, сын мой. – Он встал. – Я пойду на работу. Хорошо, что она есть, благодаря Ероду.
   – Я останусь с Есу, пока он здесь, – твердо сказал Хаим. Отец после короткого колебания согласно кивнул и удалился, сгорбленный под тяжестью мыслей и забот. Когда он скрылся за углом, Хаим сказал: – Он обещал меня отпустить, как только закончится работа в Тиберии. И тогда я пойду за тобой, куда ты пойдешь. А пока, Ешу, уходи из Тиберии. Здесь все время что-то происходит.
   – Ты говоришь, что веришь в меня, – сказал Ешуа с упреком, – а на самом деле ты такой же маловер, как и фарисеи. Не говорил ли я тебе, что ничего со мной не случится без воли Божьей?
   Хаим потупился, как видно, собираясь с мыслями. Но возразить ему не пришлось. На площади вдруг появилось много людей. На верхней ступени крыльца, где находился Ешуа, установили большое кресло, которое занял судья, и вокруг него тут же появились разного рода служащие: администратор суда, охрана, исполнители и совет – маленький синхедрин, всего пять человек, но их голосов было достаточно для вынесения судебного решения. Охранники вытолкнули перед судьей парнишку лет пятнадцати. Ешуа поднялся и подошел поближе. За ним последовали ученики и Хаим.
   Администратор объявил имя юноши – Рувин и обвинение против него. Утром он украл несколько монет в лавке торговца фруктами, и был пойман на месте. Как понял Ешуа из слов рядом стоящих, обменивающихся мнениями, судья был из секты седукеев и известен жестокостью своих приговоров.
   – Что ты можешь сказать в свое оправдание? – грозно спросил судья.
   – Отец мой умер недавно, – заикаясь от страха, забормотал Рувин. – Он упал с крыши на стройке. Мать моя болеет, и у меня сестренка маленькая, уже который день они не ели, жить нам негде, без денег мы помрем, а работы у меня нет. Вот…
   Судья раздраженно махнул рукой, дав знак ему замолчать, и позвал свидетеля. Хозяин лавки стал рассказывать, как он поймал вора с поличным, а Ешуа в это время соображал, чем может закончиться суд. Рувин, судя по речи, был из ам-а-арец: говорил он на исковерканном, но беглом арамейском, из очень простых людей, на долю которых в лучшем случае выпадал тяжкий труд и непрерывные невзгоды от рождения до смерти. За воровство ему могут присудить до тридцати ударов плетью или темницу на долгий срок. Тридцать плетей сердце парнишки не выдержит, а долгий срок тюрьмы – не лучшая судьба. И это из-за нескольких монет, которые, как он надеялся, спасут его семью от голодной смерти!
   Освободив себе путь локтями, Ешуа подошел к судейскому креслу и обратился к судье и собравшимся на площади.
   – Смилуйтесь над несмышленым парнишкой, – громко заговорил он, нарушая процедуру суда. – Не ведает он, что творит. Ведь вы же видите, что он не иудей и не знает заповедей наших, которые запрещают такие грехи, и нет поводыря, который бы с раннего детства наставлял его на путь истинный.
   Судья грозно посмотрел на Ешуа, потом скользнул взглядом по толпе. Он мог дать команду схватить нарушителя и выдворить его вон, а то и наказать, но он этого не сделал. Быть может, вид Ешуа, красноречиво выдававший в нем проповедника и внушавший страх, остановил судью, а быть может, он опасался последствий. Ведь толпа состояла только наполовину из иудеев, а при таком сборище драка могла возникнуть из-за непредвиденного пустяка.
   – Не мешай суду, а не то прикажу скрутить тебя, – строго предупредил судья. – Суд мой не для того, чтобы оказывать милости, а для того, чтобы наказывать за преступления.
   Он подозвал поближе членов синхедрина, и они стали обсуждать что-то, очевидно наказание, чтобы сократить процедуру суда, но из-за гула толпы Ешуа не мог толком разобрать, что они говорят.
   – Сами на себя посмотрите, – повысил голос Ешуа и с удовлетворением отметил, что обсуждения в толпе прекратились. – Разве вы безгрешны? Но себя вы не судите. В чужом глазу сучок видите, а в своем не замечаете и бревна. А я говорю вам: каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить (От Матфея. Гл. 7, п. 2). Вы что, безгрешные, что судить можете грешников? А потому не судите, да не судимы будете (От Матфея. Гл. 7, п. 1).
   Люди на площади оживились сильнее прежнего. Послышались возгласы:
   – Отпустите парнишку. Не наказывайте его.
   – Мы не безгрешные, – сказал судья, поднимаясь и с опаской поглядывая на толпу. – А судим мы по закону. Поэтому неважно, грешники судят или праведники. Все что от судей требуется – это судить справедливо. И прав ты, проповедник, говоря, что в чужом глазу человек сучек видит, а в своем не замечает и бревна. И ты, сын человеческий, такой же, как и все. И если мы, судьи, нарушим закон, то и нас будут судить тем же судом, каким мы судим.
   Среди иудейской части послышались восторженные выкрики. От группы отделился человек в короткой тунике, мускулистый, как воин, но с длинными волосами и растрепанной бородой странствующего проповедника. Судья вдруг засуетился, и в глазах его появился страх.
   – Успокойтесь! – закричал он. – Вина Рувина доказана. За такое полагается по меньшей мере тридцать плетей. Однако, учитывая, что он вернул деньги и еще в возрасте несмышленом, назначаю ему пять плетей.
   Вся площадь, как иудеи, так и ам-а-арец, встретили решение судьи одобрительными возгласами. Исполнители не стали мешкать. Они быстро привязали руки парнишки к столбу и хлестнули его пять раз, отчего рваная туника его окрасилась кровью. Парнишка визжал от боли, надрывая голосовые связки и переходя на хрип, но особой жалости у зрителей не вызвал: все понимали, что он легко отделался. Когда экзекуция закончилась, его отвязали от столба, и он упал на месте, содрогаясь от рыданий. Ешуа подошел к нему и задрал его тунику, обнажив окровавленную спину. Роясь в своем мешке, чтобы достать целебную мазь, он крикнул вдогонку удаляющемуся судье:
   – Горе вам, седукеи и фарисеи. Ходите в дорогих длинных одеждах, говорите о справедливости, а сами забыли Бога.
   Ешуа стал говорить о милости к несчастным, о чистоте души и преданности Богу, и его слушали все, даже тот, который был похож на пророка. Терпения его, однако, хватило ненадолго, и он прервал Ешуа, обратившись к толпе:
   – Он говорит, что горе нам, фарисеям, но ничего не говорит об Ионе, – заговорил он, указывая пальцем на Ешуа. – Ерод казнил Иону, потому что тот обвинял его в грехах тяжких против народа. Почему же ты, – он повернулся к Ешуа, – не говоришь того же, что говорил Иона? Про то, что Ерод – подлец и римский подлиза? Почему ты не говоришь, что он был казнен несправедливо, вопреки нашим законам, без суда, без разбирательства? Почему ты не говоришь о том, что Бог наказал Ерода за то, что он казнил пророка? (Иосиф Флавий. Antiquities of the Jews. Book XVIII. Chapter 5. Р. 2. Евреи верили, что армия Ерода была уничтожена арабами потому, что Бог наказал Ерода за несправедливую казнь Ионы (Йона) Крестителя). Что, Иона чужой тебе человек? Почему горе нам, фарисеям? Не все мы ходим в дорогих одеждах. Мстить за зло и несправедливость – наша забота. Мы готовы за это положить свою жизнь.
   Хаим подошел к Ешуа и взволнованно забубнил ему на ухо:
   – Пойдем отсюда быстрей. Это Еуда Галилейский, он из зелотов, призывает всех восстать против Рима. Висеть ему на кресте скоро. Пойдем, а то беда будет.
   Ешуа только отмахнулся от него, и вытянул руку в том направлении, где стояли его ученики, как бы ожидая их поддержки и помощи.
   – Не слушайте подстрекателей и лжепророков, – взволнованно, страстно заговорил он, вкладывая в свою речь все свое умение влиять на слушателей. – Взять меч легче, чем спасти душу. А вы, мои ученики и те, что идут за мной, будьте кротки, как овцы, и мудры, как змеи. Нелегкая вас ждет судьба. Но вы смотрите за собою; ибо вас будут предавать в судилища и бить в синагогах, и пред правителями и царями поставят вас за меня, для свидетельства пред ними (От Марка. Гл. 13, п. 9).
   – Что он такое говорит! – в бешенстве закричал Еуда Галилейский. – Вы слышали? Он говорит, что тех, кто за ним идет, будут бить в синагогах. – Обратившись к Ешуа, он так же гневно продолжал: – Где ты видел, чтобы иудеи били кого-нибудь в синагогах? Мы можем драться между собой, но никогда никого не бьем в доме молитвы. И ты знаешь, что в синагогу вход свободный всем, – и иудеям, и язычникам. Но вот, как я понимаю, язычники тебе дороже, чем твой народ.
   – Пойдем отсюда, – чуть не плача, умолял брата Хаим. – Неровен час донесут Ероду, что здесь смута затевается, и пошлет он к нам своих солдат. Уходи отсюда побыстрее, а не то казнят тебя без суда, как казнили Иону. Беги, Есу. Я найду тебя.
   Ешуа с горечью отметил, что Еуда Галилейский пользуется влиянием не без основания. Он хороший оратор и умеет зажигать людей пламенными речами и примером бесстрашия.
   – Вот перед вами настоящий лжепророк, – так же страстно заговорил он. – Гораздо легче призывать к войне, чем к смирению. Гораздо легче призывать к безрассудной храбрости, чем к мудрости. Гораздо легче повести людей на смерть, чем в Царство Божие. О таких я всегда говорил: придут лжепророки, и слепые поведут слепых, и все упадут в яму.
   Вдруг толпа на площади стала разбегаться. Матвей и Еуда схватили Ешуа и силой потянули за собой вниз по ступенькам.
   – Сюда идут люди Ерода, – взволнованно сказал Еуда. – Нужно бежать.
   На этот раз Ешуа послушался своих учеников. Да и выступать было не перед кем: площадь опустела, на ней не осталось ни одного человека.
   Когда они вышли за пределы города, Петр спросил:
   – Куда сейчас, учитель?
   – В Капернаум, – ответил он.

   Сборщики налогов незадолго до их прихода покинули Капернаум, и у самой большой синагоги города собрались почти все, кто мог ходить и хотел высказать свое возмущение. В толпе слышались всплески плаксивых причитаний женщин и грубые ругательства мужчин. Старейшина синагоги пытался успокоить собравшихся. Стоя на верхней ступеньке крыльца, он кричал:
   – Успокойтесь! Успокойтесь же. Выслушайте меня.
   Как только толпа стихала, группа возбужденных молодых мужчин, подозрительно тихо переговаривавшихся у правого крыла здания, начинала выкрикивать проклятия римлянам, и все начиналось сначала. Эти горячие головы предпочитали слушать Эфраима Капернаумского, возвратившегося недавно из дальних скитаний. И хоть не был он подстрекателем, однако присоединялся к всеобщему возмущению, что подогревало смутьянов. Затишье наступило только тогда, когда Эфраим вытянул руку, указывая пальцем на приближающихся людей. Собравшиеся поспешно оглянулись, как будто испугавшись возвращения сборщиков налогов, и увидели Ешуа с двенадцатью учениками, шагавшими спокойно, величаво, уверенно. Толпа молча расступилась, дав им проход к крыльцу. Ешуа прошел на верхнюю ступеньку, встал рядом со старейшиной и осмотрел собравшихся. Сотни глаз, злых, печальных, гневных или покорных судьбе, встречали его взгляд. Старейшина воспользовался затишьем и заговорил первым.
   – Не слушайте подстрекателей, – увещевал он паству. – Мы ничего не можем предпринять против Рима. Если молодежь безрассудно возьмется за мечи, римляне их уничтожат так же, как уничтожали тысячи прежде. А если весь народ объединится, как к тому призывает Эфраим, то уничтожат нас всех, и малых, и старых, и не останется никого, даже тех, кто предпочел бы терпеть.
   Сотни приглушенных голосов слились в сплошной гул, но стихли, когда Эфраим отошел от собравшейся вокруг него молодежи и приблизился к старейшине.
   – Ты на меня тень наводишь, – возмущенным полукриком заговорил Эфраим. – Я не подстрекаю народ взяться за оружие. Я говорю, что мы должны протестовать. Мы можем попросить Кайфу, чтобы он послал делегацию с жалобой к Вителию. Он сам или Агриппа могут отправиться в Рим с жалобой к Тиберию. И Пилат, и Агриппа, и Ерод должны знать, как тяжело народ живет. Они наверняка не знают, сколько людей продали свои хозяйства, чтобы заплатить налоги, и сколько будут бедствовать после уплаты…
   Старейшина не дал ему продолжить.
   – Всем им безразлично, как живет народ, – резко возразил он. – Им всем нужны деньги. Но даже если бы наши цари хотели облегчить нашу участь, не могут они перечить Пилату. Знаю я, что чем больше мы будем жаловаться, тем хуже будут последствия от гнева Пилата.
   В толпе снова вспыхнули споры, и сквозь густой гул кто-то выкрикнул:
   – Пусть Есу скажет свое слово! – И другой голос подхватил: – Почему ты молчишь, Есу?
   – Я говорю только тогда, когда меня слушают, – начал свою речь Ешуа и подождал, пока наступит тишина. – Я пришел в этот мир не для того, чтобы решать мирские дела, а чтобы повести вас, народ мой, в Царство Божие. У многих из вас только и заботы, как о делах вашей короткой жизни, и забыли вы о вечной жизни души, которая живет только мгновение в теле и покинет скоро каждого из вас – счастливого, богатого или несчастного калеку.
   – Кто дал тебе власть такую – вести за собой весь народ Израиля? – спросил старейшина. – Ты кто: царь его или мессия?
   Тут Симон выступил вперед и громко заявил, указывая на Ешуа:
   – Он же и Царь Иудейский, и Мессия. Но не такой царь, как Ерод или Агриппа, которые властвуют над телами нашими. Он – царь, который послан, чтобы властвовать над нашими умами и душами. Ему дана власть от Бога лечить тело. От Бога же ему власть лечить души.
   – Не лечить нас нужно, а вывести из рабства. Вот какой нам царь нужен, – закричал кто-то из окружения Эфраима. – Что же он за царь, если не заботится о живых?
   – Кто даст нам денег на хлеб насущный? – присоединился к ним Эфраим. – Кто будет заботиться о наших семьях?
   – Очерствели вы в душе своей, ожесточились, – с упреком возразил Ешуа. – Только и думаете, что о хлебе насущном, а о любви к ближнему, о чистоте души не заботитесь. Не одним хлебом жив человек. Тому, кто любит Бога, он даст хлеб насущный. Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их (От Матфея. Гл. 6, п. 26.). Вот и вы, если будете любить Бога, он даст вам хлеб каждый день.
   Ответом ему были насмешливые голоса женщин и недоверчивое бормотание мужчин. Ешуа осекся. Его взгляд как магнитом притянули огромные, миндалевидные глаза, из темной глубины которых струилось проникающее в душу тепло. Сколько раз, отходя ко сну после последней молитвы, он пытался прогнать появлявшийся в воображении образ Мирьям Магдалины, но редко достигал успеха. А сейчас она появилась во плоти перед ним, волнующая своей женской красотой и обезоруживающая бесконечной нежностью загадочных глаз. Не просто ей было покинуть дом и прийти ко мне, подумал Ешуа, но резкий голос Эфраима вернул его в реальный мир.
   – Птицам приходится целый день трудиться, чтобы добыть себе пропитание. – Эфраим обращался больше к толпе, чем у Ешуа. – Все живущее должно трудиться, чтобы жить. Так установлено Богом. Бог дал нам землю и все, что нужно для труда. А те, кто не трудится и отбирает плоды трудов наших, хуже всех нас и всех тех, кто очерствел в душе своей от несчастий. – И, обратившись к Ешуа: – И ты, Есу, считаешь, что мы должны смириться с тем, что обирают наш народ и оставляют его ни с чем?
   – Посмотри на монету, которую ты отдаешь сборщику налогов, – сказал Ешуа, отводя глаза от едва наметившейся, но ослепляющей улыбки Мирьям. – Чье лицо изображено на ней? – И сам же ответил: – Кесаря. Итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу (От Матфея. Гл. 22, п. 21).
   Зажатая домами площадь загудела. Большинство возмущалось словами Ешуа, но были и такие, кто соглашался с ним.
   – Не слушайте их, – напрягал голос старейшина, указывая пальцем на Ешуа и Эфраима. – Один из них безумец, а другой подстрекатель. И оба сеют смуту. Разойдитесь по домам. Завтра, когда остынете, соберитесь снова здесь.
   Но народ не послушался. Люди продолжали спорить, негодовать или просто слушать мнения самых активных.
   – Объясни мне, Есу, – кричал кто-то из глубины площади, – что нам делать, когда нас грабят и оскорбляют нас и нашего Бога?
   – Смиритесь в гордыне своей, – ответил Ешуа. – И Бог вознаградит вас за смирение.
   – Есть заповедь Божья, завещанная нам, – настаивал Эфраим. – Око за око, зуб за зуб. Послушать тебя, так эта заповедь нам больше не нужна.
   – От этого только больше будет среди людей злобы и несчастий. – Ешуа уже не думал о присутствии Мирьям, возмущенный несогласием упрямцев. Гнев распирал его, но он сдержал себя и продолжал говорить спокойно: – Смирение вознаграждается, а на силу всегда найдется еще большая сила.
   – Быть нам, значит, рабами безропотными всю нашу жизнь? – закричал кто-то из молодежи. В его голосе звенел металл гнева и протеста.
   – Сатана радуется, сталкиваясь с беззащитными и покорными, – поддержал его Эфраим.
   – Не достойны вы меня! – не в силах больше сдерживаться повысил голос Ешуа. – Я – посланник Бога и пришел к вам, чтобы проповедовать любовь к ближнему. Глухие вы к словам любви. И не дано вам видеть истинного пророка. Кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня; и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин меня (От Матфея. Гл. 10, п. 37). – Он поднял вверх руки и заговорил голосом, странное звучание которого заставило толпу умолкнуть.
   – Горе тебе, Капернаум. Гореть тебе в Геене огненной за неверие и грехи. А там, на Небесах, я судить вас буду строже, чем Содом и Гоморру.
   Он стал спускаться по ступенькам, и толпа расступилась, освобождая ему и его ученикам проход. Он еще не дошел до конца площади, как Эфраим крикнул ему вслед: – Содом и Гоморра совершили тяжкий грех, и за это Бог их наказал. За что же нас ты хотел бы наказать? В чем наш грех? В том, что мы не идем за тобой?
   Ешуа остановился и повернулся лицом к толпе.
   – Кто не со мною, тот против меня (От Матфея. Гл. 12, п. 30), – не повышая голоса, сказал он, но его услышали все.
   – Вы слышали, что он сказал? – во всю силу легких прокричал Эфраим. – И, обращаясь к Ешуа: – А что бы было с нами, если бы ты и впрямь стал царем иудейским? Значит, мы слова бы не могли сказать против тебя, если бы были не согласны с тобой? Вот, Ерод казнил Иону за то, что тот осуждал Ерода за грехи и правление его. Ни слова не сказал ты, как ты будешь судить Ерода. Ты говоришь, как ты будешь судить нас.
   – Гореть тебе в Геене огненной за такие слова, – снова накаляясь гневом, сказал Ешуа. Трое из окружавших Эфраима молодых людей протиснулись сквозь толпу и с угрожающим видом стали приближаться к Ешуа. Один из них достал из-под полы кинжал. Еуда тоже обнажил короткий меч. Симон поднял вверх руки и встал между ними.
   – Сначала вы убьете меня, – сказал он. – Убейте сначала тех, кто любит вас, а потом убивайте тех, кто вас ненавидит, и друг друга.
   – Успокойтесь, – закричал старейшина, воспользовавшись паузой. – Мало вам несчастий от римлян?
   Ешуа побрел прочь от толпы, ослабевший и ссутулившийся, как человек, охваченный отчаянием безнадежности. Ученики окружили его и зашагали рядом.
   – Посмотри назад, учитель, – вполголоса попросил его Симон. Ешуа оглянулся. К своему удивлению, он увидел отколовшихся от толпы на площади людей, они тянулись за ним как звенья разорванной цепи. Были среди них и мужчины, и женщины, и подростки: немного, но то, что нашлись такие, которые хотят слушать его, изменило настроение Ешуа.
   – Есу, – зашептал близко от его уха желанный женский голос, ласкавший, как музыка. – Я пришла к тебе.
   – Благословенна будь ты, Мирьям, – отозвался он тихо, не поворачивая к ней головы. Кольнула его на мгновение мысль: ангел она или дьявол-соблазнитель в образе ангела? Но он тут же отогнал ее, как нелепицу. Не может любовь быть от дьявола, пусть даже женская любовь, обещающая блаженство греха.
   Высокий мужчина с сединой в густых волосах и бороде протиснулся к нему сквозь кольцо учеников.
   – Есу, сделай честь, посети мой дом, – попросил он. – Я приготовлю хороший ужин для тебя и угощу всех, кто хочет сегодня быть с тобой и слушать тебя. Не откажи, рэбэ.
   – Я никогда никому не отказывал говорить со мной, – ответил Ешуа. – Я говорю с каждым, кто хочет слушать меня. Скажи, кто ты?
   – Я – фарисей. Меня зовут Шмуэль. Мой дом близко отсюда, и он вместит всех желающих.
   – Фарисеи не любят меня, – сказал Ешуа, следуя за Шмуэлем.
   – Не все фарисеи – зелоты, – возразил Шмуэль. – Среди нас многие хотят мира, чего бы он ни стоил. И хоть проповедуешь ты то, чего нет в Книге, и даже против нее, многое в твоих речах нравится мне. – Подойдя к своему дому, Шмуэль открыл ворота и широким жестом пригласил всех войти во двор.
   – А сейчас, – обратился Шмуэль к Ешуа, – я приглашаю тебя войти в дом и занять почетное место за моим столом.
   – Благодарю тебя, Шмуэль, но не могу я занять место за столом, которое ты отвел для меня. Твоего дома не хватит для всех. – Ешуа указал на своих учеников и тех, присоединившихся к ним, которые заполнили двор. – Они все хотят меня слышать, и я хочу слышать, что они говорят. Мы все равны, и потому всем нам полагается почетное место. Позволь мне расположиться во дворе, вместе со всеми.
   Не дожидаясь ответа, он сел на скамейку. Люди устроились вокруг, кто как мог. По обе стороны от него оказались Симон и Еуда.
   Темнота обволокла двор внезапно, без долгих сумерек. Слуги Шмуэля зажгли факелы и свечи. Пока они разносили хлеб и вино для собравшихся, Ешуа тихим голосом обратился к ученикам.
   – Ты, Еуда, оставь свой меч. Не противься злу силой, а показывай всем пример смирения. Пусть нас бьют в городах и гонят прочь, для нас это еще одна возможность показать людям наше смирение.
   Наступила тишина во дворе. Люди старались поймать каждое его слово.
   – Мне нужен меч только для того, чтобы защищать тебя, – ответил Еуда. – А сам я не боюсь смерти.
   – Меня защищать не нужно, – наставлял Ешуа. – Не упадет волос с моей головы без воли Отца Нашего Небесного. А когда придет мой час… – Ешуа замолчал, а потом обратился к Симону:
   – Ты, Симон, проявил твердость, как подобает моему ученику. Твое сердце крепче, чем сердце самого отважного солдата. И потому я даю тебе имя Пėтра (По гречески пėтра– камень. Отсюда в русском – Петр, в английском – Peter и т. д.).
   Ты – камень, о который сломается металл мечей и на котором мы построим новую церковь.
   – Не может прийти твой час, рэбэ, – сказал Симон, который отныне нарекся Петром. – Ты – посланник Бога, и не может, как ты сказал, упасть волос с твоей головы.
   – Не понимаешь ты Бога, Петр. Помни, что сказал пророк: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников (Екклесиаст. Гл. 8, п. 14).
   – Справедливо ты говоришь, рэбэ, – вступил в разговор Шмуэль. – И заметил я также, что от дел праведных часто бывают последствия хуже, чем от деяний злых. Почему так мир устроен?
   Ешуа не ответил. Он уставился вдаль невидящим взглядом, и в глазах его замерцало отражение пламени свечей. Он вытянул руки вперед, к окружившим его людям, и они затихли, замерли в мистическом страхе. Только Петр осмелился нарушить тишину.
   – Ты – посланец Бога, – сказал он. – И потому не постигнет тебя судьба нечестивых, и будешь ты жить вечно и проповедями своими вести за собой людей.
   – Нет вечно живущего на земле, и никогда не будет, – заговорил Ешуа загадочным, пугающим голосом. – Даже Бог, который вечен, не живет на земле и не спускается никогда на нее. А сыну человеческому немного осталось жить. И будет ему страшная смерть наградой за смирение, и короткая жизнь, но слава вечная, доколе будет существовать человек на земле.
   На мгновение он наткнулся на глаза Мирьям. Она сидела на камне, поодаль и сбоку, и с нежностью, страхом и благоговением смотрела на него. Ешуа соединил ладони и прижал их к груди в знак покорности судьбе.
   – Что будет с нами? – спросил женский голос из темноты.
   – Вижу я войну и кровь, – отвечал Ешуа, по-прежнему уставившись вдаль, как будто видел будущее, которое видеть не дано смертным. – Вижу я храм в огне и весь Ерушалаим в руинах. Горе народу нашему. Не останется никого из иудеев на земле израилевой, и разметает судьба тех, кто выжил, по свету на тысячи лет.
   – Когда это будет? – спросили из темноты.
   – Скоро. Очень скоро. Горе тем, кто возьмется за меч, и тем, кто смирен и робок. Но те, кто пойдут за мной, спасут свои души и попадут в царство вечного покоя и блаженства.
   – Почему же несчастья на нас, а не на неверных? – спросил Шмуэль.
   – Потому что мы – Богом избранный народ для испытаний. На нас ответственность за заповеди его. А мы их не выполняем.
   – Но ведь есть такие, что ведут праведную жизнь, – не отступал Шмуэль.
   – Нет таких. Сказал Екклесиаст: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы» (Екклесиаст. Гл. 7, п. 20). – Порочен род человеческий.
   Он снова натолкнулся на глаза Мирьям и смолк.
   – Слушайте тишину, – снова заговорил он и поднял руки вверх. Страх сковал людей. Какие-то странные крики донеслись издалека, и неслыханные до сих пор звуки, непонятные, не похожие ни на что. Ешуа закрыл глаза, но перед его мысленным взором появилась, как живая, Мирьям во всей своей красе.
   Ешуа не познал в своей жизни женщину и с юных лет считал, что прелюбодеяние, даже мысленное, является одним из самых тяжких грехов. Избавиться от ревущего, раздирающего тело зова плоти было нелегко. Чем глубже он загонял в отдаленные углы своего внутреннего мира воспаленное воображение, тем яростнее возвращались огромные, чувствительные гнойники одуряющих желаний. В такие времена Ешуа уходил в пустыню молиться и разговаривать с Богом. Долгий, изнурительный пост смирял его плоть, бессонные ночи бесед с Всевышним успокаивали воображение, прогоняли грешные мысли и приносили невыразимое словами счастье общения с Создателем и покой душе, свободной от желаний и забот мирской суеты. Такое счастье, наверное, даруется душе, освободившейся от тела, – был его вывод. Отсутствие желаний, вечный покой и мудрость – вот награда человеку за безгрешную жизнь. А сейчас путь к покою преградила Мирьям Магдалина. Какая исполинская сила в ее улыбке, в широко раскрытых, бесстыдно любящих миндалевидных глазах! Как пронзает все тело ее нежный голос, от которого кровь бросается в голову и стучит в висках!
   Голос Шмуэля вывел его из мира грез и заставил открыть глаза.
   – Почему же народ не внемлет словам твоим? Почему глух к твоим проповедям? Объясни, Есу.
   – Как сказал Екклесиаст: «Время любить, и время ненавидеть. Время войне, и время миру (Екклесиаст. Гл. 3, п. 8)». Я пришел проповедывать любовь, когда на земле настало время ненавидеть; я призываю народ к миру, когда настало время войне.
   Кто-то сказал из глубины двора:
   – Никогда другого времени не было.
   Ешуа ничего не ответил. Он вздохнул и перешел на более будничный тон.
   – Уже поздно, и пора идти на покой. Запомните: те, кто любит Бога, в награду получит любовь Его. И еще помните слова пророка: лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа (Екклесиаст. Гл. 4, п. 6). Молитесь и говорите: хлеб наш насущный дашь нам днесь (Екклесиаст. Гл. 4, п. 6).
   Люди поднялись со своих мест, зашуршали одеждами, разговаривая вполголоса или перешептываясь, и, уходя, оглядывались на Ешуа, словно желая запомнить его. Мирьям осталась сидеть на камне и как будто беззвучно разговаривала с ним. Ешуа больше не сомневался: она знает силу своих глаз. Такова природа женщины: она способна читать мысли мужчины о ней, а значит, проникать глубоко в секреты души, которые не должен знать никто.
   Ешуа был смущен и раздражен и пытался не смотреть на Мирьям. Он был даже благодарен Шмуэлю, когда тот подошел и заговорил с ним.
   – Что я должен сделать, рэбэ, чтобы прийти в Царство Небесное? – спросил Шмуэль.
   – Продай свой дом, все свое имущество и деньги раздай бедным. Посвяти свою жизнь Богу, и Он полюбит тебя.
   Шмуэль широко открыл глаза от удивления, потом сморщился и почесал свою седую шевелюру.
   – А как же я буду жить? – спросил он. – Как я смогу содержать свою семью?
   Те, что еще не успели выйти из двора, остановились, чтобы услышать ответ Ешуа. И он сказал:
   – Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы (От Матфея. Гл. 6, п. 34).
   Шмуэль недоверчиво пожал плечами.
   – Не могу я сделать этого, Есу. Не могу оставить свою семью в бедности и обречь ее на несчастья. Так завещано нам Богом: заботиться о своих родных, ибо если мы не позаботимся, никто не позаботится. И не только о них. Я жертвую деньги бедным. Я жертвую деньги синагоге. Если я и другие сделают так, как ты говоришь, кто поможет бедным? Ведь Каббала учит, что если ничего не имеешь, то ничего не можешь дать, а можешь только брать. А если даешь, но не получаешь, то быстро опустеешь. Это как кувшин с водой: выпьют его жаждущие, и останется он пустой, если его не наполнить. Если все будут раздавать свои богатства и не приумножат их трудом, то богатства у народа не прибавится, и обнищает он и вымрет.
   Ешуа поднялся и заговорил в крайнем раздражении:
   – Богатый никогда не войдет в Царство Небесное. Ведь он привязан к своей собственности больше, чем ко мне. А тем, кому блага жизни дороже, чем я, нет входа в Царство Небесное, ибо не пойдут они за мной. Говорю я вам: легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому войти в Царство Отца Моего.
   Те, кто пожертвует всем ради меня, приобретут много, и будут жить вечно. Кто был последним, станет первым, а кто был первым, превратится в ничто. Да, кто был первым, превратится в прах. – И, указав на учеников своих, добавил: – А вы, двенадцать моих верных избранников, будете судить двенадцать колен израилевых.
   И он решительно зашагал прочь со двора.
   – Кто же будет думать о хлебе насущном, если не мы сами? – не унимался Шмуэль, провожая Ешуа до ворот. – Уж не те ли, кто только просит и ничего не дает? – Он тоже начал раздражаться.
   Ешуа ничего не ответил. Он молча шагал по опустевшим улицам притихшего города, погруженный в свои мысли. Из задумчивости его вывел голос Мирьям.
   – Остановись, Есу, – попросила она, схватив его за рукав. – Я хочу тебе что-то сказать на прощание, ибо мне пора идти к тем, у кого я остановилась на ночь. Они живут недалеко отсюда, за углом.
   Ученики переглянулись, ушли вперед и остановились на расстоянии, откуда не могли слышать разговор. Мирьям в смущении уставилась на землю и тихо заговорила.
   – Я пришла к тебе, Есу. Я пошла за тобой, как ты призвал меня. Я бросила мать и хозяйство, только чтобы быть рядом с тобой. Моя мать не сможет управиться со всеми домашними делами. Ей придется продать все, а когда кончатся деньги, она пойдет по миру. Скажи, правильно ли я поступила?
   – Ты пришла ко мне из-за любви к Богу или по женской любви? – спросил Ешуа в растерянности.
   – Разве женская любовь – не любовь?
   – Не ищу я женской любви и не нужна она мне. Я тебе говорил, что другое есть у меня назначение.
   – Я пойду за тобой, Есу, повсюду. Такова моя судьба. Я не знаю, как буду жить. Ведь подаяние таким, как я, не подают, для этого нужно быть бессильным калекой и вызывать жалость. На меня будут смотреть иначе. Будь что будет. Я буду жить столько, сколько дано мне судьбой.
   Впервые в своей жизни Ешуа не мог сказать: «Да, иди за мной». И не мог сказать: «Не иди за мной». Мирьям заметила его замешательство и подарила ему улыбку, от которой захватило дыхание. Он хотел что-то сказать, но она быстро и крепко поцеловала его в губы, отступила на шаг назад, вгляделась в его лицо и, удовлетворенная, повернулась и пошла прочь вдоль узкой пустынной улочки.

Глава XI. Расплата за гордость

   В ста шагах от синагоги, расположенной на краю иудейского квартала в Цезарее, собралась группа греческих подростков. Насмешливо оглядывая иудеев, идущих на молитву, они обменивались между собой оскорбительными замечаниями в адрес проходящих, в особенности по поводу молодых женщин, и при этом нарочито громко, чтобы их было слышно. Иудейская молодежь готова была ринуться в драку, но их удержали те, кто имел влияние в общине.
   – Это провокация, – увещевали они, – и потому нужно сделать все, чтобы избежать столкновений. Если хулиганы будут продолжать, мы пожалуемся Ероду, и он пусть разбирается с Пилатом. А нам напрямую жаловаться праэтору бесполезно. Он сначала накажет нас, а потом начнет разбираться, кто виноват.
   Их доводы подействовали. Служба началась в напряженной тишине, и люди вяло стали воздавать хвалу Господу за его милости как в прошлом, так и в будущем, но закончить хвалебные песнопения им не пришлось. Входная дверь с треском распахнулась, и в нее влетел растрепанный подросток с горящими глазами.
   – Посмотрите, посмотрите, что они сделали! – кричал он, срываясь на визг от ужаса и возмущения. – Идите, посмотрите! – Он указывал рукой на вход, за пределами которого должно было происходить что-то невероятное.
   – Что случилось? – полетели к нему встревоженные вопросы, но юноша, вместо того чтобы разумно объяснить свое поведение, выбежал вон.
   За ним, давясь в дверях, в беспорядке устремился весь приход. Оказавшись снаружи, они увидели ту же группу греческих подростков; сейчас они стояли в двадцати шагах от входа, держа в руках глиняные сосуды, с краев которых стекала красная краска, и хохотали, глядя на стены синагоги. А на стенах той же красной краской были нарисованы неумелой рукой подобия лиц: большой, очерченный жирной линией круг, а внутри него – аляповатые точки глаз, над ними – неровные мазки бровей, а внизу – поднимающаяся вверх линия смеющегося рта. Все четыре стены здания были расписаны ими.
   Первая реакция каждого, кто выбегал из помещения, был крик ужаса, который вызывал новый взрыв смеха греческой молодежи. Возбуждение в иудейской толпе нарастало. Власть предержащие города умоляли приход успокоиться, а рэбэ даже заторопился к грекам и попытался уговорить их уйти, чтобы предотвратить драку. Но греки были настроены воинственно. Они обзывали рэбэ непотребными словами и грозились избить, если он не заткнется.
   – Проучить содомитов! – крикнул кто-то из иудеев, и вся молодежь в порыве негодования понеслась на обидчиков. Греки, оказавшись в меньшинстве, не выдержали яростного натиска и побежали. Их не стали преследовать, но опыт предыдущих конфликтов не оставлял сомнения, что греки вернутся во множестве и, вероятнее всего, вооруженные. Потому и молодые, и взрослые бросились по домам за мечами и кинжалами. Допустить вооруженных греков в иудейский квартал грозило угрюмыми последствиями. Они могли начать вырезать всех беззащитных без разбора: грудных детей, женщин – любого, кто попадется на пути.
   Вооруженные стороны столкнулись у синагоги. В хаосе драки сотнями падали мертвые и раненые. Порой отступали греки, порой иудеи, и все новые толпы прибывали с обеих сторон и бросались в бой. Один из иудейских старейшин послал гонца к Тулле. Тулла приказал Весельчаку взять полкогорты пехоты, разнять драчунов и арестовать наиболее активных смутьянов.
   Весельчак появился, когда площадь у синагоги, дорога и улицы, ведущие к ней, уже были заполнены окровавленными телами, многие из которых еще шевелились. При появлении римского войска драка прекратилась, и Весельчак без труда арестовал и греков, и иудеев, по десятку с каждой стороны. После того как враждующие стороны унесли своих раненых и убитых и порядок и тишина восстановились, римские солдаты вернулись в свои жилища, а Весельчак отрапортовал Тулле об успешном завершении операции. Тулла отправился к Пилату и дал ему подробный отчет о произошедшем.
   – Кто напал первым? – спросил Пилат.
   – Иудеи, – ответил Тулла. – Но перед этим греки разрисовали их синагогу и тогда…
   – Арестуй старейшин всех иудейских кварталов, – перебил его Пилат. – Это их вина, они не успокоили своих людей.
   Тулла послушно кивнул и повернулся, чтобы уйти, но Пилат остановил его.
   – Арестуй только тех, у кого есть состояние. Бедных или с небольшим достатком оставь в покое.
   Тулла снова кивнул, и Пилат снова остановил его.
   – Да, кстати. Через месяц праздник Пасхи в Ерушалаиме. Сможешь ли ты за это время уничтожить остатки банды Аристофана?
   – Через несколько дней все будет кончено, – доложил Тулла уверенно.
   – Возьми в плен, сколько можешь. Постарайся взять их главаря. Я его буду судить в Пасху, в назидание всем: и местным, и пилигримам. А остальных повесить на крестах по дороге в Ерушалаим. Назначь Самоса ответственным за порядок в городе и вокруг него на время праздников. Я завтра отправляюсь туда и остановлюсь во дворце Ерода. Все. Можешь идти.
   Тулла вышел, не выразив на лице ни одобрения, ни несогласия. Римский солдат не должен размышлять над действиями начальства. На том и держится дисциплина.
   Пилат, однако, почувствовал что-то неладное в настроении легата. Тревога, невидимой тенью носившаяся по стране, заражала всех унынием и недобрыми предчувствиями. Сейчас она размахивала перед его мысленным взором своими черными крыльями.

Глава XII. Дай нам меч

   После посещения Тиберии Ешуа сильно изменился. Он шел на запад по Галилее, а потом повернул на юг, но нигде не останавливался для проповедей и общения с народом и очень редко разговаривал с учениками, послушно следовавшими за ним. Они не спрашивали учителя, куда он идет, зачем и что они должны делать.
   Порой, во время привалов или на ночлеге, Ешуа уходил один на гору, в лес, и там, вдали от людей, молился и разговаривал с Богом, но и после этого его настроение не улучшалось.
   Был март, и над землей израилевой порхала, как беззаботная бабочка, весна, разбрасывая яркие цветы на полях и в садах, и лаская взгляд красками зарождающейся жизни. Дожди прекратились, а ночи стали теплее, и потому путники не просились больше к людям на ночлег, а спали под открытым небом, возле костра, накрывшись с головой своими грубыми одеждами. На одной из таких остановок, вблизи Цезареи, Петр решился заговорить с учителем.
   – Рэбэ, – сказал он, – мы видим, что ты чем-то сильно озабочен. Скажи, что тебя так тревожит? Мы хотим знать.
   – Если я не пророк среди моего народа, то, возможно, буду им среди не иудеев, – произнес Ешуа задумчиво. Говорил он медленно, как будто сам с собой, устремив взор на нервный пляс пламени. Из недр красных с белизной углей с громким треском разлетались искры, как будто возмущаясь его словами, и быстро гасли в темноте.
   – Может быть, и мы, как эти искры, потухнем скоро, не оставив следа, и наступит после нас мрак, – отозвался Еуда. Ешуа резко повернул голову в сторону говорящего, но ничего не сказал, а только посмотрел на него угрюмо, почти угрожающе. Остальные молчали. В их глазах мерцали красные точки то ли от отраженного света раскаленных древесных углей, то ли от жара пламени души, светившегося изнутри.
   – Кто не верит в меня, пусть оставит меня, – заговорил Ешуа угрюмо. – А кто верит в меня и пойдет за мной, тот останется негаснущей искрой на грядущие века и будет издалека давать сигнал верующим, куда идти и с кого брать пример. – Ешуа стал говорить громче, сам того не замечая. – Вера не легкое бремя, но оно само по себе награда как на земле, так и на Небесах, и только тот, кто готов нести его до конца, доколе ему положено жить на земле, будет достоин повести одно из колен израилевых к истине и вечному блаженству возле Отца Нашего, Творца всего живого.
   – Мы верим в тебя, – сказал Петр. – Прости нас за то, что порой сомневаемся и мечемся, но ведь нам не дано то, что дано тебе. И когда ты говоришь, ты возвращаешь нам веру в тебя и твердость духа.
   – Вы должны научиться верить в меня и учение мое, когда меня нет рядом, – сказал Ешуа. – Ибо скоро не будет меня с вами…
   Его речь слилась с ропотом протеста, который быстро стих, после чего только треск разлетающихся искр нарушал тишину.
   – Я вижу грядущее, – продолжил Ешуа после короткого молчания. – Мне это дано, и вы это знаете. А завел я разговор про то, что не пророк я в своем отечестве, вот почему. Направляюсь я в последний мой путь в Ерушалаим. Кто из вас верит в меня да пойдет со мной, будет свидетелем конца моего и расскажет людям, как это было. Мы пойдем по тем местам, где живет на нашей земле не иудейский народ: греки, арабы, ам-а-арец и другие. Может, они внемлют словам моим и примут учение мое. А вы после меня оставайтесь тверды в вере своей и пройдите через все невзгоды, подавая пример всем, кто встретится вам на пути.
   – Где будет пролегать путь наш? – спросил Матвей.
   – Пойдем в Цезарею, а потом в Иудею.
   – Говорят, неспокойно в Цезарее, – осторожно обронил Петр.
   – Ты боишься? – спросил Ешуа.
   – Я не о том, – мотнул головой Петр. – Ничто не страшит меня. Другое меня заботит. Кто будет слушать нас во время смуты? Ты же знаешь, что когда люди дерутся, они глухи к словам.
   Ешуа не успел ответить. В темноте послышался тяжелый и быстрый топот копыт. На лошадях обычно передвигались либо римляне, либо мятежники и бандиты, которым удавалось захватить лошадей в качестве трофея. Ни с теми, ни с другими встреча не предвещала ничего хорошего.
   Ешуа стал вглядываться в ночь, откуда доносился шум. Те его ученики, что были вооружены, потянулись к рукояткам мечей, скрытых под одеждой, и поднялись, готовые к схватке.
   – Сядьте, – скомандовал Ешуа. Его неохотно послушались, и тут же на границе тьмы и освещенного костром пространства появились три римских солдата на лошадях. Их мечи оставались в ножнах, как видно, они сразу оценили обстановку и поняли, что наткнулись на безобидных бродяг.
   – Куда направляетесь? – спросил один из них, обращаясь ко всем.
   – В Ерушалаим, – ответил Ешуа.
   – Не видели ли вы четырех разбойников? – спросил тот же римлянин.
   – Не видели, – ответил за всех Еуда. – Да и как знать, кто разбойник, а кто нет? Вон сколько бездомных, разорившихся горемык ходит по нашей земле.
   – Их сразу узнаешь, – заговорил другой конник. – У главного из них шрам на щеке от носа и правая сторона шеи обожжена. Злой народ, поберегитесь – грабят людей, да и нам беспокойство доставляют.
   – Что они сделали? – спросил Еуда. – Какое беспокойство вам?
   Римлянин строго на него посмотрел, прищурившись, чтобы лучше разглядеть, с кем говорит.
   – Зашли два дня назад в греческий городок и ограбили богатую семью. Унесли деньги и ценности да хозяев избили.
   Римлянин тронул коня, и он послушно повернулся туда, куда его направил хозяин. Но тот вдруг оглянулся и строго посмотрел на Еуду.
   – Ваши бандюги, иудеи, – сурово сказал он. – Им, однако, все равно, кого грабить. Попадетесь на их пути – и вас ограбят.
   – У нас нечего взять, – сказал Ешуа. – Мы живем тем, что нам подадут.
   Римлянин презрительно хохотнул:
   – Они вам подадут. Подадут да шкуру сдерут.
   Все трое расхохотались и удалились.
   Ешуа и его ученики улеглись спать прямо на земле, завернувшись в грубые хитоны, а наутро, помолившись на рассвете и поев скудный завтрак, тронулись в путь. Целый день без передышки, без привала шли они по цветущей Цезарее через небольшие, но густые рощи, ухоженные, аккуратные поля и фруктовые сады, мимо маленьких деревенек и поселков. Незадолго до заката они набрели на городок, окруженный невысокой неохраняемой стеной. Сразу за воротами начинался иудейский квартал. Первое, что удивило путников, была синагога. Стены ее были облиты краской. Беспорядочные подтеки и крупные брызги красноречиво говорили о злости тех, кто ее расплескал. Небольшую площадь перед домом молитвы покрывали пятна высохшей, поблекшей под испепеляющим солнцем крови. Какие-то странные обломки и мусор валялись здесь и там – как видно, в этом квартале сейчас мало кто думал о чистоте и порядке.
   Ешуа вошел в узкую улочку, уже потемневшую в этот час от длинных теней зданий, стоявших вплотную друг к другу. Казалось, люди бродили без цели, как в полусне, больше погруженные в свои мысли, чем занятые конкретным делом. На пришельцев никто внимания не обращал, только один высокий старик с длиннющей седой бородой бросил на них рассеянный взгляд, хотел что-то сказать, да безнадежно махнул рукой и скрылся в доме.
   Разговаривать с Ешуа никто не хотел. У молодых мужчин были злые, порой даже свирепые лица, а у женщин – глаза, полные горя, красные от выплаканных слез. Дойдя почти до конца улицы, они увидели закутанную в черные одежды женщину, сидевшую прямо на земле, возле настежь раскрытых дверей большого дома. Украшенный колоннами и мрамором, этот дом явно принадлежал состоятельным людям. Двери и окна в таких жилищах почти всегда были закрыты, чтобы уберечь богатство внутри от завистливых глаз, воров и грабителей. Хозяева этого дома, однако, ничуть не заботились о том, войдет ли к ним чужой человек или непрошеный гость или нет.
   Ешуа остановился перед женщиной, и она, заметив его ноги, подняла голову и посмотрела ему в глаза отчужденным, безразличным взглядом, как будто не человек он был, а предмет, не стоящий особого внимания. Женщине было лет сорок, и следы былой красоты еще сохранились на ее лице. Но сейчас она выглядела неопрятно: длинные волосы, давно нечесанные, разметались завитушками и пучками по голове, лицу, шее и плечам.
   – Что здесь происходит, женщина? – спросил Ешуа.
   – Разве не знаешь? – ответила она вопросом на вопрос.
   – Мы только что сюда пришли и еще ни с кем не говорили, – объяснил свое неведение Ешуа.
   – А-а… – Женщина равнодушно кивнула и снова опустила голову. – Война была с соседскими греками. Много наших убили. – Она пожала плечами, не поднимая глаз. – Вот такие здесь дела.
   – Кто-то погиб в твоей семье? – спросил Ешуа.
   – Нет, никто. А вот мужа моего арестовали и сейчас он в тюрьме. Римляне обвиняют его в том, что он не усмирил смутьянов. А как он мог их усмирить, если все достали свое оружие?
   Возле Ешуа остановилась группа молодых мужчин. У одного из них рука была перевязана белой тряпкой со следами крови, у стоящего рядом окровавленная тряпка была на голове.
   – Вот, Пилат приказал отобрать все наше имущество, – продолжала жаловаться женщина безучастным голосом. – Сейчас нужно продавать дом. Грабитель он, этот Пилат, а не праэтор. – Она подняла глаза на Ешуа: они были переполнены слезами и ненавистью.
   Тут в разговор вступил мужчина с перевязанной рукой.
   – Все нас грабят: и свои, и римляне, и греки, – сказал он. – После драки с греками римляне изъяли у нас все оружие. Они боятся нас, вооруженных, они знают, какие мы в бою. А с безоружными легче драться. И вот после этого зашли к ней, – говорящий кивнул на сидевшую на земле женщину, – четверо грабителей, из наших, иудеев. Вынесли из дома все ценное. Ее саму чуть не убили.
   При этих словах женщина оживилась.
   – Когда они ушли, я выбежала на улицу и стала кричать: задержите их, это грабители! Но была ночь, пока проснулись соседи, пока вышли, бандиты и скрылись.
   – Мы все равно ничего не смогли бы с ними сделать, – сказал мужчина с перевязанной головой. – Они были вооружены, а мы – нет. Я схватил какую-то палку, мой сосед тоже, мы побежали за ними, а у них, оказалось, были лошади. Они в момент ускакали. У нас-то лошадей нет. На ослах быстро не поскачешь.
   – Откуда у них лошади? – спросил Еуда.
   – Наверное, римских солдат убили или греков, – сказал тот, что с перевязанной рукой. – Они всех грабят: и греков, и римлян, и самаритян, и иудеев. Опасный народ.
   – Не огорчайся из-за потерянных ценностей, женщина, – обратился к сидевшей на земле Ешуа. – Богатство не приносит счастья ни на земле, ни на Небесах. Богатый уже получил свое на земле, ничего ему не достанется на Небесах.
   – Не на Небесах мне нужно семью кормить, а здесь, на земле, – возмутилась женщина и вскочила на ноги. – Если ты такой мудрый, скажи, как это сделать без денег. Вот, разорил нас и римлянин, и иудейский бандит, и пойдем мы по миру. Горе-то какое, горе нам. Не у кого искать защиты.
   – Защита придет от Бога, – сказал Ешуа. – Увидит Он смирение твое и вознаградит тебя.
   Его речь прервали возмущенные крики.
   – Не смирение нам нужно, а оружие! – кричал мужчина с забинтованной рукой. – Не помнишь ты что ли заповедь: око за око, зуб за зуб? Если не так, то все кому захочется будут топтать нас, ибо нет для нас добрых людей.
   – Не оружие вам нужно, а мудрость, – громче заговорил Ешуа. – А истинная мудрость не проста…
   Тут крикнул грубый голос из толпы:
   – Наши враги в первую очередь отнимают у нас оружие. Потом им безразлично, есть у нас мудрость или нет. А ты проповедуй свою мудрость среди греков. Нам нужен тот, кто придет с мечом и поведет нас за собой в бой.
   Толпа одобрительно зашумела. Люди стали оживленно спорить между собой, не обращая внимания на Ешуа. Он пытался заговорить с рядом стоящими, но от него неприязненно отмахивались.
   – Глухие они, – обратился Ешуа к своим ученикам. – Уйдем отсюда. В суровые мы живем времена. Дьявол правит ненавистью и мечом, и не понимают люди, что мудрость и смирение сильнее любого оружия.
   Не оглядываясь, повел Ешуа своих учеников прочь из города, уже опустилась ночь, и трудно было разобрать тропу за его пределами. Подойдя к опушке рощи, путники решили устроиться на ночлег.
   Они быстро нашли подходящее место и развели костер. Сначала долго молились. Потом, пожевав хлебные лепешки и почти не утолив голода, они легли на землю вокруг догорающих дров и завернулись в грубые накидки, отходя ко сну.
   – Хорошо засыпать праведникам, – подытожил прошедший день Ешуа. – Нет у них беспокойства о том, что они могут потерять или найти. Свободные они, как птицы.
   Однако ночь не получилась такой мирной, как он ожидал. Из глубины рощи послышался гулкий, но осторожный топот копыт, который стих шагах в ста от стоянки. Судя по шелесту ветвей и хрусту сушняка под ногами, всадники спешились и, оставив лошадей, направились к затухающему костру. Неприятно насторожили Ешуа тяжелые, но скорые шаги, приближавшиеся к их ночлегу. Только недобрые люди ходят в ночи с такой решительностью.
   Ешуа сбросил с себя накидку, поднял голову и увидел четырех мужчин – каждый держал в левой руке щит. Их короткие мечи – гладиусы, оставались, однако, в ножнах.
   Ученики Ешуа засуетились: кто сел, кто вскочил на ноги, а кто-то подкинул хворост в костер, отчего тот моментально вспыхнул, осветив пришельцев. На левой щеке одного из них ясно был виден толстый, неровный шрам, спускающийся от носа к шее. Он сделал шаг в направлении Ешуа и протянул к нему руку.
   – Ну-ка, дай-ка сюда свой мешок, проверим мы, что там есть, – приказал он.
   – Нет у нас того, что вам нужно, – сказал Петр, шагнув вперед. – Нет у нас денег, и не может быть. Мы живем тем, что нам подадут. Не видишь разве, как бедны наши одежды?
   – Давай свой мешок, не разговаривай, – перешел бандит на злой, командирский хрип. – Сейчас всажу тебе в брюхо эту штуку. – Он протянул для убедительности руку с тускло поблескивающей сталью лезвия. Трое, стоявшие за ним, также вытащили из ножен гладиусы. По всему видно было, что они – народ, не терпящий возражений.
   Еуда тут же достал из-под одежд свой меч, и остальные, кто был вооружен, последовали его примеру.
   Бандиты переглянулись между собой в явной растерянности. Неожиданно перед ними вместо беззащитных пилигримов оказались вооруженные люди, готовые к битве без малейших признаков страха или растерянности.
   – Только шелохнитесь, и смерть вам всем четверым, – грозно предупредил Еуда.
   Ешуа вовремя схватил его за плечо. Он знал, что его ученики не боятся смерти и не боятся боли. Если Еуда ринется в бой, за ним последуют остальные, и начнется бессмысленная резня.
   – Остановитесь, безумцы! – закричал Ешуа и встал между вооруженными сторонами. – Потом обратился к ученикам: – Так вы понимаете мое учение? Так вы следуете моим заповедям? Разве можно драться из-за денег?
   – Но ведь у нас нет денег, – резко возразил Еуда. – Мы в первую очередь защищаем тебя, учитель.
   – Меня не нужно защищать. Меня защищает Бог, и другой защиты мне не нужно, – убежденно возразил Ешуа. Он повернулся к человеку со шрамом и протянул ему свой мешок.
   – Вот, проверь, – предложил он. – Там ничего нет, кроме лекарств да трав, еще там немного еды. И в сумах других то же самое.
   Бандиты вложили мечи в ножны и снова недоуменно переглянулись. Такого они еще не видели: вооруженные люди, готовые к схватке, и не имеют денег!
   – Зачем же вам мечи, если не грабить? – растерянно спросил один из них.
   – Нам они нужны, чтобы защищать нашего учителя, – сказал Петр.
   – Спрячьте оружие и никогда не доставайте его при мне, – строго наказал Ешуа. – Сколько ни говорил я вам не носить мечи с собой, не слушаете вы меня. Если грабят вас – отдайте, не споря, ибо нет ничего ценного на земле. – Ешуа повернулся к бандитам.
   – Садитесь с нами, мы поделимся с вами тем, что у нас есть. Нам ничего не жалко, видите?
   Бандиты снова переглянулись. Тот, что был со шрамом, очевидно главарь, кивнул головой в знак согласия коротко и властно, как делают те, кто привык командовать.
   – Куда путь держите? – спросил он, спрятав меч в ножны и присаживаясь на пень.
   – В Ерушалаим, – ответил Ешуа.
   – Что за дела у вас там? – поинтересовался другой бандит.
   – Буду говорить с народом, – сказал Ешуа. – Буду наставлять их на путь к истине.
   – На путь к истине, – повторил человек со шрамом.
   – Вот, осталось у нас немного еды, – обратился Ешуа к четырем пришельцам. Мы поделимся с вами: немного масла осталось, лепешки да еще кой-чего.
   Человек со шрамом, захохотал, и его спутники тоже ухмыльнулись.
   – Пойди принеси еду, – приказал он одному из банды.
   Тот кивнул и скрылся в лесу.
   – Мы сами с вами поделимся, – сказал главарь. – У нас много еды. Разделите с нами трапезу да скажите, что это за путь к вашей истине. Мы этот путь не знаем. Мы не идем ни за фарисеями, ни за седукеями, ни за есенами, и даже ни за Иудой Галилейским. Своя у нас истина.
   Из рощи вернулся его подельник и, усевшись на свое место, поставил на землю большой мешок, из которого стал доставать хлеб, масло, фрукты и овощи и даже сладкую выпечку.
   – Нет у вас истины, – сказал Ешуа. – Впотьмах вы бродите, без поводыря, и счастье ваше от горя людского. Подумайте, как вы предстанете перед Всевышним? Какое вам наказание будет?
   Принесший еду попытался раздать угощение, но ни Ешуа, ни его ученики не приняли от него ничего.
   – Не будет нам никакого наказания, – сказал главарь. – Мы все под Богом ходим, и все его дети. – Он обратился к своим сообщникам: – Так, что ли? Мы дети Господа?
   – Дети, дети, – сказал тот, что принес еду, и все четверо расхохотались.
   – Вы не отведали наше угощение, – упрекнул главарь. – Что, брезгуете есть с нами?
   – Не понимаешь ты нас, – сказал Петр. – Мы будем говорить с вами столько, сколько хотите, но делить с вами награбленное не будем. От дьявола ваше угощение.
   Главарь презрительно улыбнулся, пожал плечами и откусил кусок хлеба.
   – Вот праведники нашлись, – заговорил он, набивая едой рот. Крошки беспорядочно застревали в его курчавой бороде. – Может, вы скажете, что и нам нужно жить без еды и крова? Попрошайничать, думаете, лучше, чем грабить? Не для того Бог нас создал.
   – Для чего, ты думаешь, тебя Бог создал? – спросил Ешуа. – Чтобы грабить и горе причинять людям?
   – Ты говоришь, – кивнул главарь. – Посмотри на эти руки! – Он протянул ладони к Ешуа. – Видишь, какая в них сила? Это для того, чтобы держать меч крепко и убивать. Придет мессия, соберет таких, как я и друзья мои, в свое воинство, и тогда покончим мы с нашими врагами. А пока я делаю то, что могу. Что мне еще делать?
   – Ты можешь делать добро, а не зло, – сказал Еуда.
   – Нет добра на нашей земле, – убежденно сказал главарь. – Есть только зло как от таких, как вы, так и от таких, как мы. Вы его сеете словом, а мы – оружием. Каждый должен драться за себя, или будет жить он, как овца безобидная, которую все стригут, пинают, а потом едят. – Он встал и приказал троим пришедшим с ним: – Пойдемте отсюда. У нас поважнее есть дела, чем разговаривать с убогими.
   – Как звать тебя? – спросил Ешуа главаря, когда тот уже почти скрылся за деревьями.
   – Варрава. А тебя, рэбэ?
   – Меня зовут Ешуа. Жаль, что ты уходишь так рано. Хотелось бы мне больше рассказать тебе и твоим друзьям, почему вы сбились с пути истинного и бродите впотьмах.
   – Быть может, мы встретимся, – ответил голос из темноты. – Вы бродите по земле израилевой, и мы бродим. Вы бездомные, и мы тоже. Значит, где-то пересечемся.
   Из лесу донесся удаляющийся топот копыт. Когда все стихло, Ешуа вздохнул и тихо произнес:
   – Пути Господни неисповедимы. Может, и встретимся.

Глава XIII. Террор императора

   Цезарею уже поглотила темнота, когда Пилат вернулся во дворец после долгой поездки в Сирию. Чтобы стряхнуть с себя дорожную пыль, усталость и горький осадок неприятного разговора – почти допроса наместника Сирии Вителия, он решил расслабиться в римской бане. По отделке и размеру она могла соперничать с лучшими банями Рима – его предшественники не жалели денег на роскошь. Прислуге была дана команда привести все ее залы в идеальный порядок, подогреть «горячую» комнату и послать за ним. Ждать пришлось недолго, уже через полчаса суровый, молчаливый банщик проводил его в огромный украшенный мрамором и статуями предбанник и помог раздеться. Пилат прошел сразу в горячую комнату и лег лицом вниз на гладкий каменный постамент. От жары, производимой подземными печами, воздух раскалился, отчего пот обильно покрыл его тело влажным, растекающимся покрывалом. Банщик взял скребок, сделанный из тонкой каменной плитки, и стал убирать со спины Пилата пот плавными, широкими движениями руки. Притупленный край скребка, приятно ласкал кожу и ненавязчиво разминал мышцы. Это были очищающая тело процедура и расслабляющий, успокаивающий массаж. Пилат закрыл глаза и вспомнил Шуламит. Ласки ее сводили с ума, но слов любви, пусть даже фальшивых, он от нее не слышал. Дело о конфискации имущества ее отца он приостановил, но окончательный вердикт не вынес. Настойчивая иудейка при каждой встрече уговаривала его прекратить дело, а последнее время, не добившись результата, стала избегать его под разными предлогами. У Пилата возникло даже нечто вроде ревности, – а вдруг она крутит амуры еще с кем-то? – но он отгонял эту мысль как назойливую кусачую муху. Не пристало ему, гордому римлянину и владыке, терзаться из-за какой-то бабенки.
   Банщик провел пальцем по спине Пилата, и кожа под этим нажимом заскрипела. Это означало, что вся грязь и жир удалены и пора приступать к следующему участку тела. Пилат перевернулся на спину и уставился в потолок, туда, где сходились узорные арки, поддерживаемые мраморными колоннами. Пока банщик обрабатывал скребком его грудь и живот, Пилат в полудреме размышлял о положении в Риме. Дошли до него и до Вителия сведения, что многие патриции привлечены к суду и приговорены к смерти, а были и такие, что просто покончили собой. Пока это происходит только в Риме и до провинций не дошло. Что случилось с Тиберием? Почему он не ограничился Сеяном? Затевается ли там бунт среди патрициев, или в армии, или это что-то другое?
   Банщик закончил работать скребком и удалился. Пилат лениво поднялся, перешел в соседнюю комнату и окунулся в бассейн с прохладной водой. Как приятно она защипала холодком разгоряченную очищенную кожу! Какое ощущение свежести после горячей комнаты и каменного массажа! Жизнь здесь прекрасна.
   Он бодро выскочил из бассейна и вернулся в предбанник, где его уже ждал с полотенцами банщик.
   – Было что-нибудь интересное за время моего отсутствия? – спросил Пилат, пока банщик вытирал его насухо. Пилат считал полезным иногда спрашивать простых людей. Банщик помедлил с ответом.
   – Ничего такого, – наконец буркнул он. – Вот только жена твоя приехала.
   – Жена? – удивился Понтий. – Когда? Почему я ее не видел?
   – Потому что она только что прибыла на перекладных. Я вышел, а она кого-то послала ко мне спросить, готова ли баня. Хотела с дороги помыться. Вот я и сказал, что ты здесь.
   Понтий быстро оделся и поспешил во дворец. Охранник услужливо открыл дверь, и Пилат зашел в столовую.
   Клавдия встретила его, держа в руке фужер вина. Они вяло поцеловались, и Клавдия, проведя ладонью по его щеке, отхлебнула из фужера. При свете многочисленных свечей жена показалась Понтию даже привлекательной и помолодевшей. Она перекрасилась в блондинку, золотые шпильки с крупными жемчугами поддерживали высоко взбитую копну волос. Клавдия обожала жемчуг и, несомненно, накупила в Риме множество всяких жемчужных украшений. В ушах ее серебрились жемчужные серьги, на запястьях – жемчужные браслеты, вдоль ремешков сандалий, элегантно обтягивающих ноги до лодыжек, жемчужины мерцали перламутровой дорожкой.
   – Рассказывай, что происходит в Риме, – сказал Пилат, садясь в кресло.
   Клавдия ответила не сразу. Она подошла к большому зеркалу из полированного металла, висевшему на стене, и поправила накладной локон.
   – Если не увидишь собственными глазами, то не поверишь, что такое может творится в Риме. – Она наклонилась к зеркалу, разглядывая морщины усталости на лице, и встретилась взглядом с отражением Пилата. В ее глазах отразился страх. – Тиберий арестовывает всех подряд. Стоит кому-нибудь написать на тебя донос, и тебя арестуют, назовут врагом отечества и назначат смертную казнь без особого разбирательства. Кругом масса доносчиков. Осуждают по доносу, не разбираясь, правда это или нет. Доносят все: патриции на патрициев, плебеи на плебеев. – Клавдия повернулась к нему лицом и мужским глотком отхлебнула вино из фужера.
   – Что с Тиберием? – спросил Пилат. – Он что, сошел с ума?
   – По-моему, совсем спятил. Посылает наиболее преданных рабов своих искать красивых девушек среди патрициев для своих утех. Представляешь, даже не свободных или вольноотпущенников посылает, а рабов! Дает им полную власть. Если девушка сопротивляется, ее силой тащат, а если уж очень упрямая, то эти рабы ее насилуют. Безнаказанно, Понтий! Рабы! А Тиберий иногда сам присутствует на суде в сенате и говорит очень разумно, но почти всегда по доносу либо назначает смертную казнь, либо выносит вердикт обвиняемому покончить собой. После смерти все состояние патрициев переходит к императору. Ужас, ужас…
   – А как Сабина?
   – Они с мужем решили отправиться в Испанию, у них там есть какой-то интерес. Подальше от этой заварухи, понимаешь? Нельзя ничего говорить даже за столом, в кругу друзей. Сказал что не так или понят иначе – и доносят на тебя. Удивительно, что все бегут наперебой доносить, каждый хочет оказаться первым, даже люди достойные и уважаемые. Ну и времена! Так что ни от кого не узнаем мы сейчас новостей.
   – Тиберий преследует всех, кто был связан с Сеяном?
   – Всех. Даже детей его малых приговорили к смерти. Казнили публично, как врагов отечества. Девочка-то его, совсем ребенок, плакала, когда ее волокли под петлю, – повесили малютку, представляешь? – и все спрашивала: «А что я такое сделала? За что меня? (Подробности о терроре Тиберия и убийстве детей Сеяна см.: Тацит. Книга V и VI)» – Сабина все подробно рассказала.
   Пилат поднялся с кресла, взял фужер, который держала Клавдия, двумя исполинскими глотками выпил его до дна и бросил в дальний угол. Осколки с хрустящим звоном разлетелись по полу в дальние углы.
   – А как плебс к этому относится? Как армия?
   – У плебса дела еще хуже, если что-то может быть хуже. – Клавдия замолчала, распахнула дверь столовой и короткой, надменной командой приказала принести два фужера вина.
   – Так вот, – возвратилась она к теме, – насчет плебса. У них доносчиков еще больше. Патриции, знаешь, сводят счеты между собой или из зависти доносят друг на друга думают, сведут в могилу ближнего, а их избежит эта судьба. А плебсу-то что делить или чему завидовать? Ан нет, то же самое. Каждый день суды приговаривают сотни и сотни людей к смерти и тут же приводят приговор в исполнение. Слышал когда-нибудь о таком? Трупов набирается много, их сваливают в кучу, а хоронить порой некому, да и не разрешают.
   Клавдия отхлебнула из принесенного слугой фужера, пытаясь успокоиться и сдержать слезы.
   – Когда накопится гора в одном месте, их сваливают в Тибр – вся река загажена мертвецами, так что воду плебсу брать неоткуда. Представь, Понтий, до чего дошло. Тиберий посылает доносчиков наблюдать, как родственники ведут себя, когда опознают труп родного: кто плачет от горя, того арестовывают и приговаривают к смерти. Не щадят ни малых, ни старых, ни немощных. А имущество приговоренных к смерти конфисковывают, если у них что есть, и передают во владение императору. Ужас, что творится! Ужас! Нужно пережить это время здесь, вдали от Тиберия.
   – Как он относится к иудеям? – спросил Понтий. – Узнала ли что-нибудь об этом?
   – Как же, как же, – оживилась Клавдия. – Все время интересовалась. Император очень суров с ними, однако не убивает, как римлян. Он говорит, они поклоняются только своему Богу, а не императору – наместнику Бога на земле. Считает, что с этим вредным культом нужно кончать. Он очень обеспокоен тем, что культ распространяется сейчас по империи быстрее, чем когда-либо. Один астролог объяснил мне, – Клавдия понизила голос, как будто кто-то посторонний мог ее услышать, – что люди ищут спасения в этой вере. Больше негде его искать.
   – Он должен оценить мою работу, – как бы доказывая ей правоту своей догадки, сказал Понтий. – Я выжимаю из Иудеи больше, чем кто-либо до меня.
   – Как бы ты себя ни вел, что бы ни делал, что бы ни говорил, тебя все равно обвинят в измене отечеству или в дружбе с тем, кого ранее осудили на смерть. Ужасные времена, ужасные! Такого никогда в Риме не было.
   Клавдия подошла к окну и уставилась в темноту. В проем подул теплый, ласковый ветер и шевельнул локон на ее щеке. Факелы, густо расставленные у входа во дворец, слабо освещали пальмы и кусты, но их свет не отпугивал загадочную темноту бесконечного моря, плескавшегося у порога дворца праэтора.
   – Как здесь красиво, как хорошо! Издалека трудно поверить в то, что творится в Риме.
   – Я пошлю отчет Тиберию о моих расправах с иудеями, – задумчиво проговорил Пилат. – Пошлю корабли с товарами в Рим, много денег.
   – Сделай все, что можешь, – горячо поддержала его Клавдия, резко обернувшись. – Выбей из иудеев все, что можешь. Тиберий уже старый, ему недолго жить осталось. Нужно дождаться… А у тебя как? Что-нибудь новое?
   – Только приехал от Вителия. Жалуются ему иудеи на меня. Грозятся послать делегацию с протестом к Тиберию. Вителий наказал мне быть поаккуратнее с ними. С таким-то народом?! Все время где-нибудь смута и надо их усмирять мечом. И обязательно глава смуты утверждает, что он мешиях, – Пилат прознес это слово на иврите с кривой усмешкой, – посланец Бога, освободитель, понимаешь? – чтобы смутьяны верили, что Бог им поможет. Но Бог помогает всем, только не им. – Помолчав, он добавил: – Да, нелегкая эта служба, быть праэтором Иудеи.
   – Я пойду в баню, – сказала Клавдия. – Завтра расскажу подробнее.
   – Хорошо. А я пойду спать. Завтра должен прибыть Кайфа, что-то срочное ему надо обсудить. – Пилат поднялся. – Мне он тоже нужен. Спокойной ночи.

Глава XIV. Мастер кинжала

   Базар Нижнего Города, казалось, жил своей обычной, столетиями установленной жизнью, не слыша пока еще слабых, но полных ненависти раскатов народного возмущения со всех концов Иудеи – предвестника грозы кровавых слез и огня. Торговцы расположились со своими лотками под шаткими навесами или на земле под палящим солнцем и азартно призывали проходящих обратить внимание на предлагаемый товар, обещая продать его в десять раз дешевле настоящей стоимости, в ущерб себе. Они протягивали руки и грубыми, натренированными голосами умоляли не упускать такого редкого счастья. А когда их призыв оставался без ответа, возвращались в спокойную скуку ожидания.
   Дешевые едальни, разбросанные по базару в беспорядке, предлагали свежую выпечку и готовую пищу. Под крышей из сухих пальмовых листьев одной из них устроился Симха и, наслаждаясь легким горным ветерком, лениво жевал душистую хлебную лепешку, запивая ее свежим соком. Его связной – старый знакомый, с которым больше не нужно было обмениваться паролем, – показался в проходе между ближайшими лотками.
   Не меняя позы, движением одних глаз, Симха внимательно изучал толпу. Когда связной подошел совсем близко, Симха опустил глаза вниз и вбок, на место рядом с ним. Это был сигнал: садись рядом, никто за тобой не следит. Связной занял свободное место и, сделав заказ, уставился вдаль в той же манере, что и Симха: безразлично и со скучающим видом, как ограниченный в деньгах покупатель. Со стороны они смотрелись как двое незнакомых людей, случайно оказавшихся рядом, и не проявляющих намерения познакомиться и заговорить.
   Почти не раздвигая губ, все так же глядя вдаль, связной зашептал:
   – Этого содомита, который навел римлян на Аристофана, зовут Икрес. Живет он недалеко от Верхнего рынка. – Связной замолчал, когда хозяин едальни принес ему сок и хлеб.
   – Дом охраняется? – спросил Симха, дождавшись ухода хозяина.
   – Мы ничего о нем не знаем, кроме места, где он живет. Что тут говорить: охрану держат те, кто имеет много денег, или кому есть чего бояться. У Икреса есть причины держать охрану.
   – Как он выглядит? Расскажи подробнее, – попросил Симха.
   – Я не знаю. Это один из самых секретных агентов Ерода. Нам лишь удалось выведать, где он живет. Остальное узнай сам.
   Хмель радости, как крепкое вино, ударил Симхе в голову и застучал в висках горячими молоточками. Это была радость опасности, предвкушаемой мести, убийства и торжества справедливости. Он не смог сдержать улыбку, но только на мгновение, и тут же овладел собой, когда заметил сурово сведенные брови собеседника.
   – Мне нужно немного денег, – сказал Симха. – Так, на всякий случай.
   Связной сообщил подробно, где живет Икрес, передал Симхе под столом мешочек с монетами, подозвал хозяина, расплатился и ушел. Симха задумчиво дожевал хлеб, допил остатки сока и неторопливо побрел в Верхний Город искать Икреса.

   На следующий день после этой встречи по одной из улиц, ведущих к Верхнему рынку, плелся калека в лохмотьях, волоча за собой кривую правую ногу. Выбившись из сил, он сел на землю, оперся спиной о каменный забор, окружавший жилище какого-то богача, и, понурив голову, уставился в землю. Так сидел он почти целый день, защитив от солнца голову грязной тряпкой, и раскачивался слегка, как будто от горя, но милостыню не просил. Немного монет насобирал он: в Верхнем Городе не любили нищих, и порой жители вызывали охрану, чтобы прогнать их. И хоть и не было закона, разрешающего подобные действия, попрошаек выдворяли время от времени, порой грубо и жестоко, чтобы другим неповадно было. Для сбора милостыни предназначались ступеньки широченной лестницы, ведущей к Храму. Оттуда никого нельзя было прогонять – перед Богом все были равны.
   Расположившись в ста шагах от ворот, ведущих во двор Икреса, нищий исподлобья, осторожно, чтобы не привлечь внимания, осматривал забор его дома и людей, проходивших мимо, и следил за тенью от солнца, чтобы определить, если возникнет необходимость, в какое время произошло событие, которое стоило внимания. В профессии Симхи – это был он – каждая мелочь, для обычного человека кажущаяся ненужной или не стоящей внимания, могла оказаться тем самым маленьким звеном в цепи действий и решений, от которого зависело исполнение плана. И невозможно было заранее знать, какое из этих звеньев решающее, а какое ненужное.
   Каменный забор, в два человеческих роста, окружавший дом, казался неприступным, но Симха забирался и на более высокие; нужно только правильно закинуть крюк, привязанный к концу веревки, и, когда он зацепится, взобраться по веревке наверх. Если так получится, то дальнейшие действия определяются по обстановке. Такова профессия убийцы: нельзя все предусмотреть, и многое нужно решать в доли секунды.
   Ранним утром прошли к Верхнему рынку, ведя за собой нагруженных ослов, торговцы овощами и фруктами. На какое-то время улица опустела, а потом стала постепенно оживляться прохожими, лениво шагавшими кто к Верхнему рынку, кто к Храму, а кто и просто в гости к друзьям, поболтать за завтраком. Поздним утром из ворот дома Икреса вышла женщина с корзиной в руках. На ней было длинное платье, прикрывавшее ноги до лодыжек, а на плечах – яркий, но дешевый цветастый платок. Лет под пятьдесят, и наверняка служанка – определил Симха.
   Час спустя улица стала снова заполняться людьми. Начиналась обычная дневная суета, а значит, вскоре его могут прогнать. Кто-то из проходящих бросил к его ногам мелкие монеты. Симха униженно благодарил, пряча лицо: его дозволено людям разглядывать только перед смертью, когда у них нет будущего, чтобы опознать Симху.
   Вскоре служанка возвратилась с рынка, неся в одной руке переполненную корзину с продуктами, а в другой глиняный сосуд, очевидно с вином. Без стука она открыла створку ворот и вошла во двор. Значит, решил Симха, днем ворота не запираются. Необходимо узнать, кто, кроме Икреса, живет там.
   Когда солнце приблизилось к зениту, из ворот вышел господин в добротном, но неброском хитоне. Симха успел заметить седину в его волосах, заостренные черты лица и уверенную осанку. Икрес – определил Симха без тени сомнения. В решительные моменты интуиция никогда не подводила его. Сердце забилось учащенно, но ровно, как у солдата, приготовившегося к битве, и он быстро опустил глаза вниз, на монетки. Симха строго придерживался правила, которому научился за время долгой практики своей жестокой, но требующей ювелирной точности деятельности: никогда не встречаться взглядом с намеченным объектом во время предварительной работы. Глаза убийцы выдают его, как бы хорошо он ни притворялся. Проскакивает в них какая-то невидимая искра, которая зажигает пожар ужаса у трусливых, и настораживает тех, кто готов драться. Такой, как Икрес, сразу заподозрит нищего в недобрых намерениях. И тогда… Можно, конечно, попытаться убить его на месте. Но тогда висеть Симхе на кресте, независимо от того, сумеет он покончить с Икресом или нет.
   Ноги в дорогих сандалиях остановились перед ним, и короткая тень легла на тряпку с монетами.
   – Посмотри на меня, – скомандовал уверенный, не допускающий возражения голос сверху. Симха поднял голову и посмотрел вверх, на слепящее голубизной небо. Глаза его были широко раскрыты, как у незрячего, но Симха, несмотря на боль, почти не мигал.
   – Подайте несчастному, – высоким, как у женщины, молящим голосом попросил он.
   – Убирайся отсюда, – скомандовал господин.
   – Подайте несчастному, добрый господин, – повторил Симха, опустив глаза вниз. Это дало ему возможность моргнуть несколько раз.
   – Убирайся, или я позову охрану и прогонят тебя отсюда хлыстами, – сказал добрый господин. – Понял?
   Тут он пнул Симху в бок с такой силой, что боль горячей волной переполнила грудь и даже ударила в голову. По тону его можно было понять, что нужно немедленно убираться, потому что господин не бросает слов на ветер. С трудом глотая яд ненависти, переполнявший его ум и сердце, Симха вскрикнул, как беспомощный бедолага. Он поднялся с третьей попытки, как человек, лишенный сил от дряхлости и голода. Нащупав под одеждой рукоятку кинжала, он пробормотал: «Спаси тебя Бог» – и заковылял к Храму, тяжело припадая на правую ногу. Пройдя ворота, ведущие в Нижний Город, он снял с головы грязную тряпку, выпрямился и нормальной походкой пошел к дому сообщника-зелота, у которого остановился. План действия на ближайшие дни стал обретать ясность.

   На следующий день, одолжив у своих сообщников дорогой хитон и добротные сандалии и надев на палец массивное кольцо из фальшивого золота, Симха отправился на Верхний рынок. Первым делом нужно было познакомиться со служанкой Икреса и разузнать у нее все, что возможно, о будничной жизни ее хозяев за высоким каменным забором.
   Он иногда заглядывал на Верхний рынок, и всегда ему казалось, что он попадал в нереальный, сказочный мир. Каждый магазин, лавка или таверна размещались в отдельных зданиях, построенных в соответствии со вкусом и состоянием владельца. У самых богатых магазинов, торговавших ювелирными изделиями иудейских и иностранных мастеров, а также у магазинов, продававших специи, привезенные из далекой Индии, фронтальные стены были отделаны белым мрамором, а арочные своды входа поддерживались каменными колоннами в греческом стиле. Они располагались вдоль вымощенных плоскими плитами дорог, образуя улицы диковинного города, в котором нет жилых домов, а жизнь кипит и бурлит, как в котле. Центральная улица, длиной более ста шагов, была выложена мозаичным узором из цветных, твердых пород камней. По ней запрещалось развозить товары на ослах, дабы они своими копытами не попортили рисунок.
   Запахи жареного мяса и блюд, щедро сдобренных острыми приправами, доносившиеся из таверн, приятно щекотали ноздри. Каменные тумбы, служившие столами, были установлены как внутри помещений – для тех, кто предпочитал прятаться от любопытных глаз, – так и снаружи, под спасающей тенью крышей на столбах. Из некоторых зданий доносились стук и скрежет. Там славившиеся по всему миру иудейские мастера делали женские украшения из драгоценных металлов и камней, и оттуда изделия поступали прямиком в магазины.
   Народ не теснился здесь, как на базаре Нижнего Города, однако людей было достаточно много, чтобы затеряться среди них или не быть особенно приметным.
   Своевременно заметить появление служанки можно было, только наблюдая за арочным входом, ближайшим к улице, на которой жил Икрес. Но долго крутиться вблизи него, не привлекая внимания, было невозможно. У торговцев острый взгляд и чутье. Если человек попадется им на глаза второй или третий раз, значит, он намеревается что-нибудь купить. Начнут приставать, подзывать, обещать снизить цену, и трудно будет отвязаться, а тем более остаться незамеченным.
   Симха переместился в ту часть рынка, где продавали еду. Здесь предлагали вина, привезенные из разных стран, пиво, фрукты и овощи, рыбу и мясо. Служанки он здесь также не обнаружил и потому отправился обратно к арочному входу. Недалеко от него находилась таверна, под крышей которой расположились посетители, предпочитавшие наслаждаться едой вне помещения и наблюдать суету торговли. Симха устроился за свободным столом, заказал соленой рыбы и пива, расплатился сразу же и стал следить за аркой входа, медленно отхлебывая жидкость маленькими глотками.
   Рынок вдруг оживился, как в праздничный день. Прибыли пилигримы из дальних краев, а они всегда после молитв и жертв Храму спешат закупить предметы роскоши, которые можно найти только в Ерушалаиме. За ними пришли римляне, путь которых пролегал через Иудею, потом появились люди с востока, шедшие через Иудею на запад, в Грецию или Рим. В такой толпе легко пропустить женщину небольшого роста да и неприметную на вид. Но Симха вовремя заметил знакомый платок, промелькнувший в толпе. Как он и предполагал, она пришла в тех же одеждах, что и в прошлый раз. Немного найдется служанок, у которых есть сменное верхнее платье.
   Симха быстро, но без суеты вышел из таверны и, лавируя между наводнившими рынок покупателями, стал следить за ней, соблюдая почтительное расстояние. Она подошла к лавке свежей рыбы. Хозяин, он же и продавец, облысевший старик с добродушным, иссушенным солнцем и темным от загара лицом, обменивался шутками с покупательницей, за которой пристроилась в очередь служанка. Он, как и все на Верхнем рынке, знал своих постоянных клиентов и не упускал возможности сказать каждому доброе слово, поинтересоваться здоровьем и мимоходом расспросить о домашних делах. За служанкой встала еще одна женщина, и за ней занял очередь Симха. Хозяин метнул на него мимолетный, внимательный, но дружелюбный взгляд и, обратившись к служанке, улыбнулся ей, как самой дорогой родственнице.
   – Как у тебя жизнь, Сара? – громко спросил он. – Уж больше недели, как ты не посещала меня. Что, хозяина не было дома?
   Симха мысленно улыбнулся. Теперь он знает, как ее зовут. Ответа ее он не расслышал, ибо в это время торговец соседней лавки оглушительным голосом стал зазывать покупателей. Хозяин засуетился, вылавливая из огромного, наполненного водой глиняного сосуда живую рыбу.
   – Нет вестей от сестры твоей из Себастии? – продолжал поддерживать видимость оживленного разговора хозяин, пытаясь взвесить трепещущую жертву на рычажных весах.
   – Уж больше года как от родных ничего не слышала, – ответила Сара.
   Рыба оказалась живучей. Хозяин положил ее на прилавок, схватил тяжелый плоский камень, одним хрустящим ударом превратил голову рыбы в лепешку и благополучно ее взвесил.
   – Нынче меньше у тебя забот, – сказал он, пересчитывая монеты. – Немного людей в доме осталось.
   Сара кивнула, соглашаясь, положила рыбу в корзину и отошла от прилавка. Симха продолжал наблюдать за ней и, когда она закончила покупки и направилась к выходу, обогнал ее на два шага, оглянулся и, встретившись с ней взглядом, сказал:
   – Где-то я тебя видел, женщина. Не в Себастии ли?
   При первых звуках его голоса Сара встрепенулась, нахмурила от испуга брови, но при упоминании родного города сразу же оживилась, и вертикальная складка на ее лбу разгладилась.
   – Не помню я тебя, господин, – отозвалась она с заметным арамейским акцентом. – Но я и в самом деле из Себастии.
   – Помнится мне, что моя мать знала твою сестру, – сказал Симха, соразмеряя с ней свои шаги.
   Лицо Сары озарилось радостью.
   – Кто твоя мать? Как ее зовут? Где вы жили? – засыпала она его вопросами.
   – Хочешь, я угощу тебя пивом? – вместо ответа предложил Симха. – Давай присядем в этой таверне. – Он кивнул на ближайшую, расположенную под открытым небом.
   – Хозяин не разрешает мне разговаривать с незнакомыми людьми, – понизив голос, сказала она и опасливо огляделась.
   – А как он узнает? – спросил Симха. – Он что, следит за тобой? Или ждет тебя?
   – Нет. Он ушел сегодня рано. Дома остался один охранник.
   – Я завтра отправляюсь обратно в Галилею, и мой путь пролегает через Себастию. Передать что-нибудь твоей сестре?
   – Да. Передай, что скучаю я по ней и по братьям. С тех пор как продали они меня в рабство, ни от кого здесь доброго слова не слышала. – Сара смахнула ресницами набухающую слезу. – А так живется мне хорошо. И ночлег есть, и еда.
   – Много ли работать приходится? – спросил Симха.
   – Вначале работы было много. Потом сын хозяйский ушел из дома, а за ним дочь вышла замуж. Сейчас только и дел у меня, что готовить и прибирать за хозяином и охранником. Охранник в доме живет, понимаешь?
   Когда они подошли к арке, Симха остановился.
   – Моя жена ждет меня у ювелира, – сказал он, кивнув головой в неопределенном направлении. – Я могу тебя встретить, когда ты пойдешь на рынок в следующий раз. Тогда мы с тобой и поговорим. Когда ты сможешь?
   – Хоть завтра.
   – Сумеешь прийти пораньше?
   – Да. Как только приготовлю хозяину завтрак, так и пойду. Он очень рано встает.
   – Я буду сидеть в таверне, что у самой арки. А ты не рассказывай никому, что встретила знакомого на рынке, а то ведь знаешь, неровен час…
   – Что ты, что ты, – поспешила его успокоить Сара. – Если хозяин узнает, он меня накажет. Как тебя зовут, господин?
   – Элиэзер. Завтра обо всем поговорим.
   Не дожидаясь очередного вопроса, он шагнул назад и смешался с толпой.
   На следующий день, ранним утром, Симха снова переоделся в нищего и уселся недалеко от арочного входа. Сара не подвела его. Как только рынок оживился первыми посетителями, появилась она, в своем неизменном платке на плечах. Служанка шла, опустив голову и не глядя по сторонам. Симха прикрыл лицо накидкой и, как только она прошла мимо, поднялся и неторопливо, прихрамывая направился к дому Икреса. Остановившись у ворот, Симха метнул взгляд в обе стороны. Улица была почти пустынна. Редкие прохожие шли довольно далеко и видеть его не могли. Симха слегка нажал на ворота, и одна створка подалась с едва уловимым скрежетом. Сердце его затрепетало от радости и страха. Бесшумно, как кошка, проник он во двор и остановился. Ни души. Пальмы стояли неподвижно, как будто не в силах стряхнуть с себя утреннюю дрему. Высокое крыльцо каменной лестницы вело наверх, на второй этаж. Справа от него находился главный вход на первый этаж. Дом был в форме четырехугольника, внутри которого располагался внутренний двор. С правой стороны постройки находился другой вход, за ним – колодец, а дальше, под навесом у каменного забора, стоял конь и лениво подбирал губами остатки соломы под ногами. Увидев Симху, конь поднял голову, посмотрел на него безразлично, фыркнул, как будто выражая свое презрение, и снова опустил голову к земле.
   Симха пересек двор и спрятался за крыльцом. Чуткое его ухо уловило едва слышный звук открываемой двери. Сердце его застучало так, что в ушах зашумело, он достал из-под накидки кинжал и приготовился к прыжку. Из-за крыльца твердой поступью воина направлялся к воротам охранник могучего телосложения. Только сейчас Симха заметил, что неплотно прикрыл за собой ворота. На размышление у него оставалось не более двух секунд. Наверняка охранник услышал подозрительный шорох, заметил приоткрытые ворота и решил их закрыть, не подозревая, что кто-то находится во дворе. Пока он не закрыл ворота и не пошел назад, нужно либо спрятаться, либо…
   Бесшумной тенью Симха обогнул крыльцо, проник в дом с главного входа и оказался в большой комнате, почти без мебели, из которой и вправо, и влево можно было войти в смежные комнаты сквозь арочные своды. Третий свод, расположенный напротив главного входа, открывал вид во внутренний двор. С первого этажа лестницы на второй этаж не было. Значит, если Икрес сейчас на втором этаже, добраться до него можно будет только через крыльцо снаружи. Где Икрес? В одной из комнат первого этажа, во внутреннем дворе или на втором этаже? Время ни на размышление, ни на поиски Икреса не осталось. Малейший подозрительный звук, и Икрес ускользнет от расплаты, охранник схватится за оружие, и тогда либо умирать в схватке, либо висеть на кресте. Лихорадочное размышление длилось мгновение. Случай решил все. Из комнаты, расположенной слева от главного входа, донесся слабый стук. Симха стрелой помчался на звук и, пробегая арочный вход, увидел Икреса за столом. Перед ним стояло большое глиняное блюдо с остатками еды. Икрес вскочил и бросился бежать, но было поздно. Симха всадил ему кинжал вбок. Икрес тонким голосом закричал от боли, когда металл вошел ему между ребер. Он упал на спину, поднял голову и с удивлением посмотрел на Симху. Симха не был уверен, что убил его, но второй удар он сделать не успевал. Топот охранника приближался с ужасающей быстротой. Симха побежал ему навстречу, и в проходе они столкнулись. Охранник напоролся сердцем на кинжал и, уже падая, был мертв. Симха вернулся к Икресу. Сейчас торопиться не было надобности. Икрес пытался подняться: он сидел на полу, опершись на руки, изо рта и носа текла кровь. Он наблюдал за действием Симхи с равнодушием обреченного.
   – Предатель, – с хрипотцой прорычал Симха, погружая кинжал ему в горло.
   Проходя через арку, он остановился, вытер окровавленный кинжал о тунику охранника, спрятал оружие под хитон и вышел из дома. У ворот он остановился, накинул на голову грязную тряпку, частично закрывавшую лицо, и, выйдя на улицу, захромал, как нищий калека, не глядя на прохожих. Его опытные учителя говорили: если не встретишься с человеком взглядом, он вряд ли тебя запомнит и узнает.
   Симха свернул влево в первый же переулок, потом вправо, на перекрестке оглянулся, выпрямился, снял тряпку с головы и быстро зашагал к Нижнему Городу. Несколько раз он нырял в пустынные проходы и оглядывался, чтобы убедиться, что никто за ним не идет по пятам. Солнце улыбалось ему, обволакивая теплом, а слабый ветерок нежно освежал, как будто лаская за добрые дела. Перед тем, как выйти из Верхнего города, Симха остановился, посмотрел на небо, и произнес про себя короткую молитву.
   – Суд человеческий над Икресом состоялся, – вслух произнес он. – Сейчас над ним свершается суд Божий.

Глава XV. Время ненавидеть

   За несколько недель до начала Пасхи все дороги, ведущие в Ерушалаим, оживлялись вереницей пилигримов, жертвенных животных и тяжело нагруженных ослов, которые покорно брели за хозяевами и с мудрым видом, в такт собственным шагам, кивали большими головами. Путники спешили занять места в гостиницах и постоялых дворах или остановиться у родственников и знакомых. А те, у кого не было ни знакомых, ни друзей, ни денег, выбирали себе стоянку вне города, где устанавливали шатры или строили шалаши. Там же они на скорую руку организовывали базары, где продавали свежее мясо жертвенных животных и всякую всячину, доставленную издалека. В этот поток, еще не успевший загустеть толчеей последних дней перед Пасхой, влились тринадцать путников – Ешуа и его двенадцать преданных учеников. Сейчас все они были вооружены скрытыми под хитонами кинжалами, даже самые смиренные из них согласились, благодаря стараниям Еуды, носить кинжалы. Ешуа знал об этом, но не высказывал ни одобрения, ни осуждения. Знал он также, что они готовы пойти ради него на все, но единомыслия среди них не было. Каждый понимал его учение по-разному и нес миру слово его, толкуя на свой лад. С этим тоже ничего нельзя было поделать: никто не понимал его так, как он хотел того, – и любящие его, и ненавидящие его. «Не может быть единства в понимании слова Божьего, – с унынием рассуждал он. – Не во власти это ни Бога, ни мессии, его посланника. Даже злодеи, в мозгах которых поселился дьявол, верят в то, что они творят праведные дела». Размышления его прервал Петр.
   – Я знаю место недалеко от города. Там мы установим шалаши. Оттуда мы сможем быстро добираться до Храма. Еще примерно тысяча шагов, а за поворотом мы пойдем по тропинке направо, на холм. Я уверен, что там еще есть свободные места.
   Ешуа согласно кивнул. Сердце его переполняла радость, он предчувствовал встречу с Ерушалаимом и Храмом Божьим. Он начинал верить, что это его Храм. Ешуа последнее время разговаривал с Богом во время своих долгих постов и молитв и видел его расплывающийся образ, чувствовал его грозную силу и вместе с ней радость общения, несравнимую ни с каким земным блаженством. Он запел псалом, воздававший хвалу Господу за счастье жить на земле, и ученики подхватили песнопение. Их голоса слились в одном порыве восторга, и голос каждого вдохновлял остальных радостью духовного общения. Возле крутого поворота, огибавшего один из многочисленных холмов на подходе к Ерушалаиму, им пришлось остановиться. Впереди народ замешкался и шумел, что-то оживленно обсуждал, но Ешуа и ученики продолжали петь, не прислушиваясь к мирской суете. Не было у них настроения спускаться с небес до земных забот.
   Движение возобновилось, и Ешуа с учениками побрели в потоке людском. Вид, открывшийся за поворотом, заставил их в тот же миг спуститься на землю и прекратить песнопение.
   Вдоль дороги, с правой стороны, торчали высокие, почти в два человеческих роста, кресты. На них висели казненные, распластав руки и безжизненно опустив головы. Было их больше сотни: расположенные в двадцати шагах друг от друга, они стройной колонной уходили вдаль, за следующий поворот. Большинство из них, судя по пугающей, многозначительной неподвижности, были мертвы. У крестов все еще прохаживались римские охранники. В их обязанности входило удостовериться, что осужденный умер, и тогда, в качестве окончательной проверки, проткнуть ему бок мечом или копьем. Если сердце подвешенного еще бьется, то оно выгонит из живого трупа кровь, а с ней и остатки жизни. Только после этого охранники разрешали снимать тела для захоронения.
   На вершинах соседних деревьев уже устроились черные птицы, питающиеся падалью. Они лучше римлян разбирались, кто мертвый, а кто живой. Их в последнее время расплодилось много в Израиле. Почти каждый день где-нибудь в этой маленькой стране был им уготован пир, устроенный щедрыми римлянами.
   Разговоры в цепи пилигримов смолкли. Тишину прерывали только животные: овцы блеяли, как будто в знак протеста, да какой-то ишак вторил им возмущенно заикающимся криком: и-аа, и-аа.
   Ешуа быстро отличил тех, кто был еще жив. Они пытались мотать головой, чтобы отогнать налипший на лица кишащий ковер кровососов-слепней. Толку от этого было мало, слегка потревоженный рой возвращался, и все начиналось сначала. Ужасающий запах испражнений, распространявшийся от крестов, заставлял проходящих зажимать носы. У многих умирающих мышцы, контролирующие функции выделения, избавлялись от нечистот в конвульсии предсмертного спазма.
   На последних трех крестах висели женщины. Они еще были живы, возможно, их казнили последними, не более трех-четырех часов назад. В нижнем белье, едва прикрывавшем наготу, они были прибиты, как положено по римскому обычаю, лицом, а не спиной к кресту. Их головы, слишком тяжелые для ослабевших шей, запрокинулись назад. Казалось, они любуются на голубое, безоблачное и слепящее небо, куда их душа должна скоро вознестись. Возле той, которую распяли последней, Ешуа остановился. Над ней угрожающе устроилась черная птица. Была она значительно меньше других из стаи но, как видно, смелее и агрессивнее. Она внимательно вглядывалась в лицо умирающей, временами озиралась, как будто оценивая обстановку, и периодически расправляла и складывала крылья. Решившись, она прыгнула на лицо распятой и клюнула ее в глаз. Голова женщины дернулась, но слишком слабо, птица не испугалась, а только расправила крылья и задвигала створками клюва, чтобы проглотить оторванный комок. Ешуа крикнул и взмахнул руками, пытаясь ее отогнать. Птица не спеша, лениво отлетела и устроилась на карликовом дереве поодаль. Римский охранник тут же поспешил к Ешуа, что-то гневно крича. Подойдя, он схватился за рукоятку хлыста и грозно спросил на хорошем иврите:
   – Захотел плетью по спине?
   – Птица ей глаза клюет, – пояснил Ешуа, указывая рукой на казненную. – Она еще жива. Не должно допускать такое.
   – Проваливай, – приказал охранник. – Не тебе распоряжаться, что должно, а что нет. На этой земле Рим хозяин.
   – За что ее? – спросил Ешуа.
   – Помогала мятежникам. Проваливай, я сказал, не задавай больше вопросов. Твое дело смотреть и молчать.
   Ешуа сгорбился, как от усталости, и побрел вперед, не оглядываясь. Как и все в веренице пилигримов, его ученики молчали и сокрушенно покачивали головами. Когда они, следуя за идущим впереди Петром, пришли к месту, где можно было расположиться, Ешуа сказал:
   – Я пойду за гору. Мне нужно уединиться и поговорить с Господом. Не ищите меня. Я вернусь через несколько часов, когда закончу беседу с Отцом Нашим Небесным.
   Миновав шалаши и палатки тех, кто занял лучшие места ранее, он спустился вниз и оттуда вскарабкался на вершину густо заросшего чахлыми деревьями пригорка. Здесь, в тишине и одиночестве, он закрыл глаза и стал молиться. Вскоре перед его мысленным взором предстало видение: расплывающийся образ Повелителя вселенной, с которым он ощущал родственные узы. За ним, в дымке низко спустившегося облака, он разглядел непомерно высокий крест. От креста исходило ослепляющее сияние. Ужас объял Ешуа: распятым на кресте был он, еще живой, измученный, прибитый гвоздями к твердому, занозистому дереву. Странная корона на голове его блистала цветами радуги. На обоих концах перекладины сидели черные птицы и издавали непонятные звуки, в которых с трудом угадывалась человеческая речь.
   – Господи, пусть меня минует доля сия, – взмолился он.
   – Покажи людям пример смирения, – был ответ. – Сияние твоего подвига не померкнет в веках. Даю тебе право прощать на земле, а судить на Небесах.
   Видение исчезло, но Ешуа еще долго молился, пытаясь возобновить разговор с Всевышним. Сгустилась тьма, но видение не возвращалось, и он побрел обратно к месту стоянки, спотыкаясь о бугры и камни и беседуя сам с собой.
   – Быть может, прав пророк, говоря: «Время любить, и время ненавидеть». Быть может, я пришел в мир проповедовать любовь, когда пришло время ненависти. Ненависть порождает ненависть и расправу. Богатство порождает зависть, а зависть неразлучна с ненавистью. Любовь порождает ревность, а ревность порождает ненависть. Мало кто принимает смирение и готов избавиться от гордыни. Люди предпочитают короткое грешное счастье на земле вечному блаженству на Небесах. И поплатится сейчас как тот, кто проповедует любовь и смирение, так и тот, кто проповедует ненависть. Потому что если пришло время ненавидеть, любая проповедь вызовет ненависть.
   Вернулся Ешуа к своим ученикам, когда было уже темно и пилигримы повсюду жгли костры. Ученики уже соорудили шалаши, в которые можно было проникнуть только на четвереньках. Однако один из них был с человеческий рост: этот шалаш предназначался для него. Ешуа сел ближе к костру, скрестив под собой ноги, и уставился на мятущееся пламя.
   – Ты печален, учитель, – обратился к нему Еуда.
   – Недолго мне осталось быть с вами, – задумчиво ответил Ешуа, не отрывая взгляда от горящих поленьев. – Не пережить мне Пасхи. Такова судьба моя.
   – Почему ты так говоришь? – вскричал Петр. – Что может с тобой произойти? Ты сам говорил, что пока Господь не разрешит, волос не упадет с твоей головы.
   – Так пожелал Господь, – ответил Ешуа.
   – А как же мы без тебя? – настаивал Петр. – Что станет с нами?
   – Вы действуйте так, как подсказывает вам сердце. Напутствие мое таково. Помните: много бед ждет вас. Когда же поведут предавать вас, не заботьтесь наперед, что вам говорить, и не обдумывайте; но что дано будет вам в тот час, то и говорите, ибо не вы будете говорить, но Дух Святой. Предаст же брат брата на смерть, и отец – детей; и восстанут дети на родителей и умертвят их. И будете ненавидимы всеми за имя мое; претерпевший же до конца спасется (От Марка. Гл. 13, п. 11–13).
   Ученики недоуменно переглянулись. Ешуа поднялся, посмотрел каждому в глаза и молча удалился в свой шалаш.
   Сон его тревожили кошмары. Он лежал на спине, уставившись в темноту, и пытался отогнать мрачные мысли. Иногда это удавалась, и он впадал в дрему. Утром он поднялся рано и долго молился. Когда ученики закончили свои молитвы, он знаком велел следовать за ним и повел их в Ерушалаим.
   Путь их снова пролегал вблизи крестов; там все еще висели трупы, уже не охраняемые римскими солдатами, и над ними кружили и ссорились птицы, питающиеся падалью. Ешуа не смотрел в ту сторону: слишком удручающий вид открывался взору.
   Они пришли в город, когда жизнь там бурлила, несмотря на ранний час и плохую видимость из-за надвигавшегося низко ползущего облака. Можно было разглядеть предметы шагах в двухстах, а то и более, но дальше наползал густой туман, непроницаемый для солнечных лучей, обещавший утопить суету дня в серебристой мгле. Такое часто бывает в этом городе, ибо расположен он в горах, ближе к небесам и облакам.
   Подойдя к огромному крыльцу главного входа в Храм, Ешуа увидел Эфраима и ничуть этому не удивился. В большие праздники проповедники прибывают сюда, чтобы быть ближе к Богу и распространить свое толкование Книги множеству людей из всех краев земли. Однако присутствие галилеянина вызывало неприятные чувства. Ешуа не любил, когда во время проповедей его прерывали те, кто считал себя пророком, но, по его мнению, не заслуживал таковым называться.
   Глаза Эфраима сверкали, как блики, отражающиеся от полированной стали кинжала. Ниже его, на каждой ступеньке широченной каменной лестницы, касаясь локтями друг друга, стояли молчаливые слушатели. Были среди них и женщины, в основном жены или дочери мужчин, пришедших в Храм, чтобы отдать то, что положено Богу: деньги и жертвенных животных. До Ешуа донеслись обрывки гневных фраз Эфраима.
   – Посмотрите на этот город… Посмотрите на этот Храм: он больше не принадлежит нам. В нем распоряжаются иноверцы. Посмотрите на дорогу к Ерушалаиму. Там стоят кресты. Узнаете вы на них своих друзей и родных?..
   Ешуа остановился возле двух нищих, примостившихся на верхней ступеньке противоположного конца входа, и стал всматриваться в глубину зала. Там он распознал менял, пристроившихся за лотками, заваленными монетами. Дела у них шли бойко. Пришельцы выстраивались в очередь, чтобы обменять деньги своей страны, которые мало кто из местных признавал, на римские и иудейские, бывшие в широком употреблении. Ешуа пришел в негодование. Вытянув руку в сторону оскорбительной торговли, он громко заговорил, вклиниваясь в речь Эфраима и обращаясь к толпе входящих и выходящих из Храма:
   – Посмотрите, во что превратился Храм. Вы проходите мимо, просите у Господа милости и не замечаете, что место это осквернено нами же, иудеями, и превратилось в вертеп.
   В это время из Храма вышел первосвященник Эзра, которого Ешуа хорошо помнил. Он направился к Ешуа и остановился в нескольких шагах, нахмурив брови, прислушиваясь в мрачном любопытстве. Ешуа едва удостоил его взглядом и продолжал:
   – Это место – для души, для спасения ее, а не для корысти и прибыли. Оно посвящено Отцу Нашему и должно быть святая святых. А здесь расположились менялы, как будто мало им места на рынках.
   Эфраим перестал говорить. Он и его слушатели повернули головы к Ешуа, ожидая продолжения. Ешуа, однако, замешкался. Внизу, в густеющем тумане надвигающегося облака он узнал Симху. Какая-то сатанинская, наводящая ужас сила угадывалась в его осанке. Он смотрел снизу вверх то ли на Эзру, то ли на менял, то ли на кого-то другого – трудно было понять. Ешуа не сомневался, что Симха узнал его, но виду не подал. Значит, этому сикарию нужно было оставаться незамеченным. Что-то должно произойти в Пасху, а то и раньше. Но тут внимание его отвлек Эзра.
   – Я запомнил тебя с прошлого года, Ешу. Говоришь ты так, будто одному тебе дано познать истину, а ведь люди не понимают тебя. Вот сейчас ты недоволен менялами. Представь, какая работа у них. Сколько разных монет переходит из рук в руки на рынке! Попробуй узнай, какая из такого множества фальшивая! Меняла отвечает за подделку своей головой. При таком скоплении народа из разных стран как обойтись без менял? Кто будет менять динары, цуцимы, шекели, таланты, драхмы и другие деньги? Как продавать то, что мы производим? Как покупать? Вся торговля остановится без них.
   – Я не против менял, – возразил Ешуа. – Не место им в Храме. Пусть занимаются своим корыстным промыслом на рынке, а не в обиталище Отца…
   Но Эзра прервал его:
   – Где же им быть? Деньги они должны менять здесь, чтобы сразу жертвовать в казну Храма.
   Тут вмешался Эфраим. В голосе его звучал такой гнев, что все вокруг замерли.
   – Послушайте, что их заботит! – Он указал пальцем на Эзру и Ешуа. – Не страдания народа нашего, не римское ярмо, а менялы. А я вам говорю: молитесь за тех, кто пал в бою за свободу. Молитесь за тех, кто все еще висит на крестах вдоль дороги в Ерушалаим. Эта судьба ждет всех нас. Ибо ничего мы не можем сделать, кроме того, чтобы следовать заветам Господа и избранника его Моисея – не быть рабами. Сказал пророк: «Время войне, и время миру. Время любить, и время ненавидеть». Посмотрите на эти кресты, и вы поймете, в какое время живете.
   Ешуа хотел ему ответить, но Эзра опередил его:
   – Не подстрекай народ, Эфраим. Не пришло еще наше время и нет мессии среди нас, чтобы освободить нас от рабства. А от смуты – одни несчастья, если она не в свое время.
   – Есть мессия среди нас! – заявил Петр.
   Его удостоили подозрительными взглядами, посчитав за юродивого.
   – Знаешь ли ты свое время? – во всю силу легких закричал Эфраим, обращаясь к Эзре. – Вспомни, что сказал пророк: «Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадают в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так и сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них». Мы не выбираем время, но время выбирает нас. Мы не выбираем свой путь, а заказан он нам, каждому в отдельности и всему народу вместе, свыше. Для каждого времени есть свой пророк. Мы, быть может, сумеем выжить, если выберем путь смирения и будем жить в позоре и нищете, глядя, как попирают язычники нашу веру. Но вот, Эзра, есть много таких, кто предпочитает смерть жизни в позоре и рабстве. И я их пророк.
   – Берегитесь лжепророков, – провозгласил Ешуа. – Они – слепые, а если слепые поведут слепых, то все упадут в яму. Сказал пророк: «Время любить, и время ненавидеть». А я говорю: всякое время – время любить. В любые времена человек может освободиться от грешных мыслей и быть чистым в помыслах и поступках своих. Но не понимают меня люди. И даже те, кто идет за мной, враждуют между собой, ибо не понимают истину. А те, кто не идет за мной, преданы будут анафеме. И потому говорю я вам: не думайте, что я пришел принести мир на землю: не мир пришел я принести, но меч (От Матфея. Гл. 10, п. 34). Огонь пришел я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!(От Луки. Гл. 12, п. 49) И много крови должно пролиться, прежде чем люди поймут простые истины.
   В толпе пронесся ропот то ли возмущения, то ли недоверия – Ешуа не мог распознать. Гнев против Эфраима и всех фарисеев переполнил его, мешал говорить. Эфраим воспользовался короткой паузой.
   – Ты хочешь, Ешу, посеять вражду между нами. А я говорю, что мы не должны быть врагами самим себе. У нас есть враг, и мы должны объединиться против него.
   Те, что окружали Эфраима, поддержали его криками: «Правильно говоришь, Эфраим». А те, что были ближе к Ешуа, бормотали что-то вполголоса, но трудно было понять, кого они одобряют, а кого порицают.
   Эзра повернулся к Эфраиму и пригрозил ему кулаком.
   – Если ты, Эфраим, будешь продолжать возмущать народ, я брошу тебя в темницу.
   – Не боюсь я ни темниц, ни плетей твоих, ни плетей римских, – с металлом в голосе ответил Эфраим.
   Тут Эзра дал знак, и охранники Храма стали бойко расталкивать народ, окруживший Эфраима. Они быстро схватили его, скрутили руки за спину и потащили внутрь здания. Возмущенные крики галилейского проповедника стихли за тяжелыми дверьми, ведущими во внутренний двор.
   – А ты уходи отсюда, Ешуа, – сказал Эзра, спускаясь по широким ступенькам. Ешуа глянул вниз, туда, где стоял Симха, но распознать его в густеющей пелене облака было уже невозможно.
   Неторопливо, величаво погружался первосвященник в густеющий туман, всем своим видом выражая достоинство правоты и выполненного долга. С каждой ступенью очертания его фигуры все больше теряли ясность и окончательно растворились внизу, среди находившихся там людей. Ешуа провожал его взглядом с чувством странной, необъяснимой тревоги. Кто-то потянул его за рукав, осторожно, но настойчиво. Ешуа повернул голову и увидел хорошо одетого господина. Гладко выбритый и коротко постриженный на греческий манер, он разглядывал Ешуа без улыбки, но добродушно, шевеля седыми бровями и вытянув губы вперед, как будто пытаясь коснуться ими своего крючковатого, с горбинкой носа.
   – Позволь мне пригласить тебя ко мне в дом, рэбэ, – сказал он. – У моего сына должна быть завтра бар-мицва. Окажи честь, пойди сейчас со мной и дай напутствие моему сыну перед тем, как он вступит во взрослую жизнь.
   – Я пойду к тебе, господин, но не один, – согласился Ешуа. – За мной всегда следуют мои двенадцать верных учеников, которые после моей смерти поведут двенадцать колен израилевых по пути праведному.
   Внизу, во мгле, раздался пронзительный, истошный крик, какой исторгает человек во время невыносимой пытки. Сострадание пронзило сердце Ешуа.
   – Не обращай внимания на шум, рэбэ, – сказал господин. – B праздники здесь всякое бывает, особенно в последнее время. И грабят, и убивают, казнят их на Голгофе, да только никому это не наука. Ученики твои будут желанными гостями. Пусть следуют за нами.
   В темноте облака нарастал шум возбужденных голосов. Оттуда долетали возгласы ужаса, удивления и возмущения.
   – Убит! Убит!.. Прямо на месте упал! Вот кровь!.. Где убийца? Кто видел?
   Господин схватил Ешуа за руку и потянул за собой.
   – Быстрей, рэбэ, – убеждал он, все сильнее сжимая схваченное запястье. – Что-то недоброе здесь происходит.
   Из тумана выплыла кучка людей; держа безжизненное тело за руки и за ноги, они тащили его наверх. Ешуа не стал вглядываться в труп. Сам не понимая почему, он не сомневался, что это был Эзра. Кто мог отважиться убить его при таком скоплении людей? О! Ну конечно же Симха! Наверняка у него были сообщники.
   – Эзра убит! Эзра убит! – кричали те, мимо которых проносили мертвеца.
   – Пойдем, пойдем, – настаивал господин, продолжая тянуть и подталкивать сопротивляющегося Ешуа. – Не нужно нам быть свидетелями. Мы все равно ничего не видели, а всех свидетелей будут подозревать. Иди за мной, рэбэ.
   Они протиснулись сквозь густеющую толпу зевак и выбрались в Верхний Город. Сюда весть о смерти Эзры еще не дошла, и улицы жили беззаботной предпраздничной суетой.
   – Кто ты, господин? – спросил Ешуа.
   – Меня зовут Филипп. Я – седукей. Ты не думай, я мягче других седукеев, и многое из того, что ты говоришь, мне нравится.
   По дороге он сказал Ешуа, что слушал его проповеди у Храма в прошлом году и многое в его речах ему нравилось. Когда они подошли к стене очень богатого имения, Филипп постучал в ворота, и они тут же открылись. В проеме показался рослый, крепко сбитый охранник со злым, энергичным лицом. Филипп кивнул ему, сделал широкий жест рукой, приглашая гостей пройти, а когда они вошли во двор, не повел их сразу в дом, а остановился за оградой, давая время осмотреться.
   – Все, что вы видите вокруг дома, спроектировал и сделал один из лучших архитекторов Цезареи, – с гордостью сообщил Филипп. – И стену, и пальмы, и конюшню, – говорил он, тыча пальцем в соответствующем направлении. – Вода поступает в дом по трубам – правда, плохо сейчас с водой, приходится порой привозить ее из цистерны.
   Ешуа задерживал свое внимание на тех предметах, которые упоминал хозяин. Пальмы и декоративные кусты, посаженные в продуманном порядке, радовали глаз цветом и гармонией. Свободное пространство между ними было замощено плитами, и к дому от ворот вела дорожка, выложенная мозаикой из камней разного цвета. Туман в этом месте города был не такой густой, как вокруг Храма, потому что набиравший силу ветер гнал тучи на восток, прочь от Верхнего Города.
   – Нравится мой сад? – спросил Филипп, глядя на Ешуа, но вместо него ответил Матвей.
   – Прекрасное место. Когда я был сборщиком налогов, я бывал в богатых домах. Твой дом – один из лучших, которые я видел.
   Ешуа метнул в его сторону укоризненный взгляд, который Филипп не заметил. Удовлетворенный лестным ответом, он повел гостей в дом через главный вход, мимо второго охранника, потом через небольшой зал на второй этаж, оттуда – на веранду, от которой по узкой лестнице они поднялись на крышу. Там они оказались в другом саду, где росли низкорослые пальмы, обнесенные у основания каменной кладкой, тщательно ухоженные кусты и цветы. Крыша была обнесена невысоким каменным барьером; в правом углу размещались скамьи, на которых гости могли на римский манер возлежать во время пиршества, а также тяжелые стулья и плоские полированные каменные кубы, служившие сиденьями.
   Тут же на крыше появилась служанка, молодая, дородная женщина. Она стреляла задорными, игривыми глазками в пришедших мужчин, но сдерживала приветливую улыбку, пытаясь скрыть свой интерес.
   – Позови сюда домашних, – обратился к ней Филипп. – И сбегай к соседям справа и слева от нас и пригласи их ко мне, если есть кто дома. Скажи, у меня сейчас проповедник из Галилеи. Его интересно будет послушать.
   В тоне его чувствовались холодность и сухость хозяина, подчеркивающая разницу между господином и слугой. Женщина метнула на Ешуа пронзительный взгляд, горящий любопытством и жгучим женским интересом, согласно кивнула в ответ на распоряжения господина и удалилась, вызывающе покачивая бедрами. Если бы она оглянулась, то увидела бы, что мужчины смотрят ей вслед.
   – Располагайтесь где кому нравится, – обратился Филипп к гостям. – А ты, Ешу, садись здесь, возле стены. Когда туман уйдет, отсюда будет видна половина Ерушалаима, и Кедрон, и Голгофа, и Храм.
   На крышу поднялись трое: высокий юноша, едва вышедший из детского возраста, девушка лет шестнадцати и красивая ухоженная женщина тридцати – тридцати пяти лет. Шла она к гостям уверенно, с высоко поднятой головой и покровительственной, но гостеприимной улыбкой хозяйки. Филипп представил гостям свою семью.
   – Вот моя жена Хана, моя дочь Шева и сын Давид. Ему уже тринадцать лет. – Он обратился к жене: – Познакомься, это проповедник Ешуа с учениками. Он оказал нам честь, посетив наш дом. Давайте послушаем мудрость его, она пригодится нам в жизни.
   Все трое улыбнулись и смело, как равные, заняли свободные места. Хозяин, определил Ешуа, был под влиянием веяний, принесенных с запада. Женщины в его доме чувствовали себя равными с мужчинами, не стеснялись их и не боялись главы семьи.
   – Мы рады вас видеть у себя, – подтвердила слова мужа Хана, внимательно присматриваясь к каждому из пришедших. – Чувствуйте себя как дома. Я вижу, вы чем-то озабочены. Что-то случилось?
   – Только что убили Эзру, – сообщил Филипп огорченно. – Прямо у Храма, в толпе.
   – Господи наш! – в ужасе полушепотом произнесла Хана. – Что творится.
   Шева испуганно поглядывала то на отца, то на гостей, как будто хотела удостовериться, правильно ли все поняла.
   – В смутные времена мы живем, – сокрушался Филипп, устраиваясь напротив Ешуа. – Потому и держим усиленную охрану. Не так давно убили на нашей улице важного человека, имя которому Икрес. Среди бела дня, прямо в его доме. Обнаглели, озверели зелоты. Не будет добра от них.
   На крышу стали прибывать гости. Все они были в дорогих одеждах и вели себя свободно, гордо – сразу было видно в них людей высокого ранга и достатка. Они уже знали об убийстве Эзры и оживленно обсуждали эту новость.
   – Вот проповедник Ешуа из Галилеи, – начал свою речь Филипп, и разговоры стихли. Гости знали, как себя вести в чужом доме и как проявлять уважение к хозяину. – В то время как большинство проповедников призывает к войне, он проповедует смирение и чистоту души. Я слушал его в прошлом году, когда он учил мудрости тех, кто находился у Храма. Немного людей пошло за ним. Я тоже не согласен со многим, что он говорит, но он полон мудрости наших Книг и его полезно послушать. – И, обратившись к Ешуа, попросил: – Что ты можешь сказать моему сыну накануне бар-мицвы? Какую дорогу ему избрать в жизни?
   – Какую дорогу? – переспросил Ешуа. – Сначала нужно услышать, что Давид выбирает. Что ты хочешь в жизни, Давид?
   – Я хочу денег и власти, – твердо заявил Давид, как будто давно продумал этот ответ. – И чтобы жить легко, без тяжких трудов. И хочу быть угодным Богу.
   Соседи Филиппа обменялись сдержанными смешками. Ученики Ешуа молча переглянулись, а Филипп заерзал от смущения, но ничего не сказал.
   – Чтобы добиться денег и власти и потом удерживать и то и другое, нужно много трудиться, – стал наставлять его Ешуа. – Не будет тебе легкой жизни на этом пути. И чем бóльшего ты достигнешь, тем больше проблем и опасностей тебя ожидает. Так говорит Каббала: что бы ты ни начал делать, только начни, и сразу же перед тобой возникнут проблемы. Как тараканы и жуки, они будут появляться, откуда ты их не ожидаешь, и сколько бы ты их ни давил, новые придут на их место. Если не научишься их давить, они покроют все тело твое и не сможешь ты двигаться дальше, потому что не справишься с их укусами. А если научишься их давить, то будешь тратить на это все свое время.
   – Какая же будет мне награда? – спросил Давид.
   – Никто знать не может заранее, – ответил Ешуа. – Будущее известно только Богу. Или его посланцу на земле. Может, и достигнешь ты того, что желаешь, и тогда никакой награды на Небесах не жди от Бога. А может, не будет никаких плодов от трудов твоих, а только заботы и суета. Пойдешь по этому пути – не войдешь ты в Царство Божие.
   – Что же посоветуешь мне, рэбэ?
   – И тебе, и каждому, кто здесь, вот мой совет: не огорчай сердце заботами житейскими. Представь себя на смертном одре и оглянись назад. Какая из них стоила того, чтобы страдать или томиться от страха? И не найдешь почти ничего. Но есть путь более праведный, путь души. Оставь все земное – земные заботы, земные радости. Иди за мной и служи Богу вместе со мной. Ибо все суета, кроме спасения души и ее вечной жизни.
   Кто-то из гостей спросил:
   – Откуда ты знаешь Каббалу, Ешу? Тебе еще нет сорока, а до этого возраста ее учить не разрешается.
   Петр опередил Ешуа с ответом:
   – Знания его – от Бога. Он знает и Каббалу, и Тору, и многое из того, чего не знают ни книжники, ни проповедники.
   – Почему Бог дал ему знания? Разве он не сын человеческий и не должен учиться? – спросил тот же голос.
   – Потому что он – посланец Бога, – твердо заявил Петр. – Он – царь душ иудейских, и ему дано право повести народ в Царствие Небесное.
   – Он правду говорит? – спросил Филипп, обращаясь к Ешуа.
   – Мне многое дано от Бога, – уклончиво ответил Ешуа.
   – Мы видели таких, кто возглашал себя царем иудейским. Все они закончили жизнь на крестах, – сказал Филипп. – И никто из них не объединил весь народ и не победил врагов наших, как это предписано в Книге.
   Гнев густел удушающим комком в груди Ешуа и подступал к горлу. Перед тем как ответить, он окинул взглядом город, светлеющий в растворяющемся тумане и как будто выплывающий, как волшебный мираж, из небес. Лучи солнца уже коснулись вершины Голгофы и башен стены, окружавшей дворец Ерода Великого. Прекрасен город Ерушалаим! Упрямы умы и сердца обитателей его.
   – Потому что они были лжепророки. А я пришел не с мечом, а со словом, – ответил Ешуа.
   – В чем же разница? – вмешался в разговор один из гостей. – Они тоже шли со словом. Слово всегда идет в ногу с мечом. А мы, седукеи, верим, что над душами властвует только Бог, и власть свою он не делит ни с кем. И потому посланец его будет обладать волшебной силой и правом вершить суд на земле, и не только над иудеями, но и над язычниками. Если ты подлинный пророк, Ешу, почему не знаешь этого? Может, поэтому так мало тех, кто верит в тебя?
   – Не видите вы пророка в своем отечестве, потому что ослепли в своем богатстве. Так знайте же, что другие увидят истину и увидят подлинного пророка. И будет становиться их все больше и больше, и будет вражда между теми, кто верит в меня, и теми, кто нет. Ибо я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его (От Матфея. Гл. 10, п. 35, 36).
   – Значит, ты пришел, чтобы принести раздор и смуту среди нас, – укоризненно, разочарованно сказал Филипп. – Но не разлучишь ты меня с моим сыном. Странные напутствия даешь ты ему накануне бар-мицвы.
   – Ошибаешься, Филипп, – взволнованно, быстро заговорил Ешуа. – Не за горами время, когда отец будет против сына, и сын против отца; мать против дочери, и дочь против матери; свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей (От Луки. Гл. 12, п. 53).
   – И все это из-за тебя? – спросила крайне удивленная Шева.
   Ешуа встал, он был возбужден. И город, и слушающие его закружились вокруг него, как на вращающейся тарелке. Он поднял руки к небу, как будто готовясь произнести проклятие.
   – Напрасно трачу я на вас слова мои. – Ешуа не мог больше сдержать гнев. – На прощание скажу вам свое последнее слово: кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня; и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин меня (От Матфея. Гл. 10, п. 37).
   Он решительно зашагал по лестнице, ведущей вниз на веранду второго этажа. Ученики послушно поднялись и последовали за ним.
   – Что же ты проповедуешь, Ешу? – закричал ему вслед Филипп. – Мир, или меч? Согласие или вражду?
   Ешуа ничего не ответил. Не оглядываясь, он спустился вниз, пересек двор и вышел за ворота. Никто из учеников не решался нарушить молчание. Таким разгневанным они не видели его никогда.
   По дороге к шалашам они снова прошли мимо крестов, но на них уже не висели распятые. Их сняли правоверные иудеи после того, как римские солдаты убедились, что кровь от прокола копьем не вытекает из мертвого тела. Но кресты остались: такое бывало, когда римляне использовали их для другой партии осужденных.
   Придя к стоянке, они утолили голод хлебом и водой и долго молились. Облако, покрывавшее Ерушалаим и горы вокруг него, уплыло на восток, унеся с собой прохладу и оставив обычную жару. Кое-кто из соседей приходил к ним в надежде послушать проповеди Ешуа, но он, впервые в своей жизни, не вышел к ним.
   Когда солнце зашло за гору и светлые сумерки украли тени, отбрасываемые солнцем, Ешуа услышал в нескольких шагах от своего шалаша раздраженный разговор Еуды с каким-то пришельцем.
   – Рэбэ захочет видеть меня, ты только скажи ему, откуда я пришел, – настаивал голос, который показался Ешуа знакомым. – После Пасхи я отправляюсь в долгий путь и, быть может, никогда не вернусь обратно.
   Любопытство победило испорченное настроение и заставило Ешуа выйти из шалаша. Удивление его было столь велико, что он забыл все огорчения сегодняшнего дня. Перед ним стоял давно забытый Яхескель из поселения прокаженных. Кожа на лице его была гладкой и ровной, и только в двух местах остались небольшие светлые пятна, сохранившиеся от ушедшей болезни.
   – Яхескель! – радостно позвал его Ешуа. – Я рад тебя видеть. Проходи ко мне в шалаш и расскажи, как сложилась твоя судьба.
   Ешуа был уверен, что Яхескель пришел, чтобы выразить ему благодарность. Не раз, вылечивая людей от злых и, казалось, неизлечимых недугов, он наставлял их на путь абсолютного доверия к нему и каждому его слову. Но Яхескель не проявил никакой радости по поводу их встречи.
   Вход в шалаш был слишком низок для его высокого роста. Он согнулся, протиснулся внутрь и сел на землю напротив лежанки Ешуа, подтянув колени к груди.
   – Ты выздоровел, Яхескель, – начал Ешуа разговор, ибо гость молчал. – Помогла тебе моя трава?
   – Помогла, – вяло ответил Яхескель из полутьмы.
   – А как Ребека?
   Яхескель вздохнул и откашлялся.
   – Мой путь лежит через Ерушалаим в Рим. Там я найду себе работу, ведь я могу делать красивые статуи, как ты знаешь. Это только у нас грех заниматься таким ремеслом. А Ребека… Я пришел, чтобы рассказать тебе, что было после того, как ты навестил нас, прокаженных.
   – У тебя и вправду греховный промысел, – заметил Ешуа. – Я думал, что, когда ты вылечишься, ты пойдешь по правильному пути.
   – После того как мы с тобой расстались, я рассказал Ребеке о нашем разговоре и о траве, что ты дал мне, – продолжал Яхескель. – Она сказала: «Если будет так, как сказал Ешу, значит, наша судьба не быть вместе. А если нет – быть по-твоему». Я делал так, как ты сказал. С каждым днем складки на лице моем уменьшались, как будто волшебник разглаживал их ладонью, щека светлела, и следы уродства исчезали, словно испарялись под солнцем. А у нее… Ешу! Как будто от меня болезнь переползала к ней по ночам, когда ее никто не видит. По выражению ее глаз я видел, что мое лицо возвращается в прежнее состояние. По моим глазам она видела, как портится ее лицо. Все прокаженные решили, что ты дал мне волшебную траву, чтобы показать силу свою и разлучить меня с Ребекой. Я уходил с ней в лес, подальше от посторонних глаз, и умолял ее на коленях не противиться мне. «Ведь мы, – говорил я, – даже не касаясь друг друга, все равно живем в грехе, потому что, как сказал Ешу, прелюбодействуем в мыслях». Но она мне твердила одно: «Бог судит не только по мыслям, но и по поступкам». Однажды рано утром, после ночной грозы и проливного дождя, она увидела свое отражение в луже. Закутавшись до глаз черным платком, она подошла ко мне и сказала: «Ты уже здоров, Яхескель. Уходи от нас, здоровые люди тебя примут. Я больше не хочу, чтобы ты меня видел. Вспоминай меня красивой, восхищайся мной. Мне стыдно открывать перед тобой свое лицо». Поверь, Ешу, если бы она уступила мне тогда, не задумываясь, я бы принял ее в свои объятия, пусть бы наказанием мне за это была настоящая проказа. И даже, Ешу, если ты прав и есть Бог на Небе, и пусть грозит он мне тяжкой карой вечно мучиться за грех мой, выбрал бы я минуты счастья с ней в обмен на вечные страдания.
   Яхескель вытер слезы тыльной стороной ладони, и глаза его вдруг вспыхнули гневом. Такой же гнев зазвучал в его голосе:
   – Не верю я, что Бог может быть так жесток к людям, которые любят друг друга, да и к тем, кто ведет праведную жизнь. Посмотри, сколько страданий вокруг. Зачем это Богу твоему?
   Ешу не ответил сразу, подождав, пока его взгляд не успокоит Яхескеля.
   – Заблудшая овца ты, и свои страсти и страдания ты ставишь превыше всего. Не постичь тебе мудрости Божией умом, она постигается только верой.
   – Это ты заблудший пророк, Ешу. Ты обрек меня на одиночество до конца дней моих. За чистые помыслы ты обещал блаженство вечное на Небесах. Значит, Бог твой – Бог мертвых, а не живущих? Он судит на Небесах тех, кто уже ничего не может исправить. Почему он не спустится на землю и не осудит тех, кто живет и творит зло?
   – Проси прощения у Бога за страшные слова твои, – тихо произнес Ешуа, приложив ладони к груди. – Если не попросишь, ужасная кара ждет тебя.
   Яхескель ничуть не испугался угрозы, и даже подобие улыбки появилось на его лице.
   – А если попрошу, он смилостивится ко мне?
   – Да. Проси, молись, и Бог услышит тебя. И даст тебе не только прощение, но и то, что просишь.
   – Не верю я тебе, Есу. – Яхескель произнес имя Ешуа на арамейский манер. – Какое право человек имеет просить благ у Господа? Бог даровал человеку много: жизнь, разум, руки и волю. И вот только потому, что я прошу, Он мне даст еще всяких благ? Только Ему и дело, что заботиться о моих благах. А другому, кто не просит, но ведет праведную жизнь, Он откажет во всем? И молиться я должен, чтобы снискать милость Его, а иначе Он обидится на меня и накажет? Не лучше ли исполнять заветы Его, а не надоедать Ему своими просьбами и заботами? Не верю я в молитвы, Есу. И уйду я в Рим или Грецию, и там буду делать из камня статуи животных и людей. Не верю, что нельзя изображать творения Господа. Ведь Он мне дал талант, значит – это нужно и Ему, и людям.
   – Этот талант – от дьявола, не от Бога, Отца Моего, – Ешуа вздохнул и безнадежно махнул рукой. – Приди в Пасху на площадь Правосудия. Увидишь, как свершится суд человеческий надо мной. Это я приму на себя добровольно грехи всех людей и в муках умру, чтобы остаться в памяти людей навеки. Тогда поймут они, что чистота помыслов и деяний важнее, чем страсть и мимолетное счастье. И верующие спасутся. А неверующие – никогда. Ибо неверующий всегда найдет причину, почему можно отступить от заповедей: будь это любовь, ненависть, алчность или зависть. Неверие страшнее всего. Верующие, пусть заблудшие, когда-нибудь пойдут за мной. Неверующие – никогда.
   Яхескель поднялся, вышел и, заглянув в шалаш, неодобрительно оглядел сидящего Ешуа.
   – Не знаешь ты, что такое любовь к женщине, Ешу, – сказал он с укоризной. – Она выше, чем ненависть и алчность. Не знаешь ты любви, не знаешь.
   Он повернулся и зашагал прочь не оглядываясь.

Глава XVI. Размышления Пилата

   Приближалась Пасха, во время которой присутствие праэтора в Ерушалаиме было необходимо. Огромный поток верующих не только с земель израилевых, но и со всего мира стекался к Храму, принося ему часть своих доходов и жертвенных животных. Узкие улицы сравнительно небольшого города забивались до одуряющей тесноты людьми и животными, отовсюду слышались их крикливые голоса. Беспорядки, а порой и вооруженные столкновения вспыхивали как внутри, так и вне стен города. Нередко враждующие стороны объединялись и, охмуренные зажигающими речами какого-нибудь красноречивого самозванца, объявившего себя мессией, направляли свой гнев и оружие против римлян. Чтобы предотвратить беспорядки, а при необходимости своевременно вмешаться в конфликт, к Ерушалаиму обычно подтягивались воинские подкрепления в дополнение к когорте, расквартированной в крепости Антония, примыкавшей к Храму. Следуя традиции, установленной предшественниками, Пилат во время больших праздников поселялся во дворце Ирода Великого. Там он принимал отчеты о положении в городе как от иудейских властей, так и от своей администрации. Оттуда он рассылал приказы тетрарху Ероду, если тот не был в это время в Риме, первосвященникам, римским войскам и иудейской охране, которой разрешалось открыто носить оружие и следить за порядком.
   Сейчас положение в стране было напряженным, как никогда прежде. Наверняка придется выполнять одну из главных обязанностей праэтора – вершить суд над преступниками и показать всему населению пример справедливости римского закона и его исполнителя – праэтора Иудеи.
   В любое другое время, за редким исключением, Пилат не появлялся в судейском кресле, поручая своим подчиненным вершить суд и расправу. Слишком мелкими, ничтожными казались ему люди, недостойными его, Понтия Пилата, представителя императора всесильного Рима. Но даже если бы он хотел, многого сделать он бы не смог. Преступников становилось все больше и больше. И многих сотен судей не хватило бы на тщательное рассмотрение дела каждого. Поэтому в основном суд вершили иудейские власти, оставляя римлянам лишь главарей банд, нарушивших римский закон.
   Пилат встал, потер лоб и глаза. Оставался месяц до Пасхи. Нужно прибыть в Ерушалаим задолго до нее и сделать все, чтобы предотвратить большое кровопролитие, которое может стоить ему карьеры.
   Сразу же по прибытии в Ерушалаим Пилат послал за Еродом, но тетрарха в городе не оказалось, доложили, что он прибудет к Пасхе. Пилат приказал позвать начальника тайной службы города, и тот, как и подобает человеку его профессии, не замедлил явиться. В приемную дворца вошел бодрой, уверенной поступью полный, невысокий господин лет шестидесяти, он держался подчеркнуто прямо, как это делает большинство людей ниже среднего роста. Лысеющий, с седой коротко постриженной бородой, серьезным лицом и каменными, немигающими глазами, он производил впечатление гонца, объявляющего и исполняющего смертный приговор. Пилат подавил в себе неприятное поднимающееся из живота чувство тревоги и вместе с ним чувство зависти. Ему всегда хотелось своим видом вызывать у людей страх. Получается ли так у него? Он ответил пришедшему одним из самых своих свирепых взглядов, но видимого эффекта не достиг. Не добившись успеха в первом туре, он перешел на радушный тон. Начальник тайной службы был самый дельный человек в его окружении.
   – Садись, Яков, рассказывай, что сейчас происходит в Ерушалаиме, – пригласил Пилат. – Отведай вина из погребов Ерода. – Он указал на прекрасной работы чаши, наполненные слугой перед встречей.
   – Благодарю, прокуратор, я не пью вина последнее время, – с той же неподвижной маской на лице отказался Яков. Он назвал Пилата прокуратором, хорошо зная, что должность Пилата – праэтор, на ранг ниже прокуратора. Губы Пилата слегка дрогнули в одобрительной улыбке.
   – Раздражает оно мой живот, – изображая смущение, пояснил он. – А что касается Ерушалаима… Неспокойно здесь последнее время.
   – Знаю. Я послал дополнительные войска в помощь когорте.
   – Это необходимо. Зелоты подстрекают народ и расширяют свое влияние. Их щупальцы везде. Каким-то образом они пронюхали, что Икрес, наш самый ценный человек, навел Туллу на след Аристофана. Они узнали многое о нем. С месяц назад Икреса убили в его собственном доме вместе с охранником.
   Пилат свел брови и растянул губы в волчьем оскале.
   – Нашли предателя? – спросил он.
   – Пока нет. Скоро найдем.
   – Что еще?
   – Эзра убит.
   – Эзра? Первосвященник? Когда? Кто? Как? – Пилат даже встал от волнения. Что если в его прислугу затесался сумасшедший зелот? Но он тут же прогнал эту мысль и сел, устыдившись своего порыва.
   – Прямо возле Храма, – продолжал докладывать Яков. – Вдруг упал. Люди, стоявшие рядом, закричали, что он убит. Убийца недалеко убежал. Его опознал один из нашей тайной службы, патрулирующей вокруг Храма, по свежему пятну крови на одежде, а когда его схватили, то обнаружили под хитоном сику, тоже в крови. Этого сикария зовут Симха.
   – Что он рассказал? – спросил Пилат.
   – Ничего. Но я уверен, что у него есть сообщники. Те, что помогали Эзре подняться с земли, вскоре исчезли. Вот они и есть его сообщники. Не первый раз сикарии делают этот трюк, в толпе окружают человека, один из них наносит удар кинжалом и сразу теряется в толчее, а сообщники делают вид, что пытаются помочь раненому или убитому.
   – Почему он до сих пор не заговорил? – возмутился Пилат. – Нет таких, которые выносят пытки.
   – Есть, – уверенно возразил Яков. – Зелоты редко развязывают язык, какая бы боль ни была. И у пытки тоже есть предел. Мы не хотим, чтобы он умер на допросе.
   – Правильно, – одобрил Пилат. – Сохрани его жизнь до Пасхи. Я буду судить его при народе.
   Впервые Яков отвел взгляд, как будто в мимолетном раздумье.
   – Ты хочешь что-то сказать? – спросил Пилат.
   – Лучше до Пасхи, – сказал Яков уже мягче. – Пасха – наш праздник. Не следует в праздник огорчать народ.
   – А если не при множестве народа, то не будет его смерть назиданием толпе, – раздраженно возразил Пилат. – Судить буду в Пасху. Есть у тебя что-нибудь еще?
   Яков моргнул два раза, замешкался и кашлянул. Пилат удивленно поднял брови.
   – Говори, не медли, Яков. Что случилось?
   – Выступал там один пророк из Галилеи, имя ему Эфраим. Сеял смуту он своими речами, и потому Эзра приказал арестовать его и посадить в темницу. Когда его привели на суд в синхедрин, Кайфа освободил его.
   – Почему?
   Яков пожал плечами.
   – Суд не мое дело. Только я считаю, что не дóлжно было выпускать его до Пасхи.
   – Я узнаю у Кайфы, в чем дело, – сказал Пилат, глядя в потолок, как будто разговаривая сам с собой. Яков постоял в молчании и, убедившись, что праэтор не намерен продолжать разговор, попрощался и вышел. Пилат задумался на минуту, потом велел охраннику пригласить следующего докладчика и скрестил руки на груди, ожидая неприятную встречу. Он знал, что сейчас войдет Кайфа, и знал, о чем он будет просить.
   Кайфа вошел, сказав свое обычное «шалом», что значит «мир», в знак приветствия, и занял небольшое кресло, на которое кивком головы указал Пилат. Не скрывая мрачного настроения, Кайфа сразу же приступил к теме, которая более всего беспокоила его.
   – Ты ведь знаешь, Понтий, что греки были причиной волнений в Цезарее. Но ты не наказал их, а наказал иудеев. Это несправедливо. Я боюсь, что из-за этого будут волнения в Ерушалаиме, да и по всей стране, если…
   Пилат бесцеремонно прервал его.
   – Несправедливо? Подумай, Иосиф, что говоришь. Греки совершили мелкое хулиганство – испачкали краской стены синагоги. А иудеи взялись за мечи, и началась резня.
   – Они оскорбили самое святое – нашего Бога, и притом… – понижая голос, уныло попытался возразить Кайфа, но не смог закончить фразу и на этот раз.
   – Бога! – не то возмущенно, не то с иронией повысил голос Пилат. – Все ваши беды от вашего Бога. Всякая мелочь, которая может, по вашему мнению, не понравиться ему, является поводом для смуты.
   Кайфа подождал несколько секунд и, убедившись в том, что праэтор готов его выслушать, продолжил:
   – И притом не они пришли с мечами в греческий квартал, а греки – в иудейский. А оскорбление святыни – это открытое объявление войны. Что было бы, если бы иудеи испачкали краской Храм одного из ваших богов? – Кайфа сделал паузу, но слишком короткую для того, чтобы замешкавшийся Пилат смог ею воспользоваться. – Расправились бы вы с нами, этот скандал прогремел бы по всей империи. Но наш народ уважает чужие святыни и никогда такое не сделает. А вот нашего Бога оскорблять можно, и мы должны быть терпеливыми.
   – У нас есть дела поважнее, – попытался уклониться от темы Пилат, но Кайфа был настроен решительно.
   – Сейчас, накануне Пасхи, для нас это самое важное. Прошу тебя: уменьши суровость твоего наказания. Ты конфисковал все имущество у уважаемых людей города, которые, насколько мне известно, не только не причастны к скандалу, но и пытались предотвратить его. И при этом ты держишь их в темнице, и они ждут твоего смертного приговора. Освободи их, будь милостив. Сделай это, чтобы избежать волнений в Пасху. Все в твоей власти.
   – Что ты предпринял, чтобы избежать этих волнений? – спросил Пилат.
   – Из семидесяти священников синхедрина примерно сорок останутся в городе и будут говорить с народом где только возможно. Тайной охране Храма дан наказ хватать смутьянов по первому подозрению в подстрекательстве. Я, как всегда, буду в Ерушалаиме и сообщу тебе, если потребуется твое вмешательство. Что ты скажешь относительно арестованных в Цезарее? Будет твоя милость перед праздниками столь велика, чтобы отпустить их?
   Пилат оставил вопрос без ответа.
   – Мы взяли в плен остатки банды Аристофана, – изменил он тему разговора. – Часть из них уже висела на крестах по дороге в Ерушалаим, как ты знаешь. Остальных мы повесим в Пасху, в назидание всем. Надеюсь, это успокоит твой народ и предотвратит волнения на многие годы вперед.
   – Ты уже показал народу свой гнев. – Кайфа заговорил, запинаясь на каждом слове. – Зачем тебе огорчать народ в Пасху? Сейчас тихо на земле Израиля. Народ смирился, и зелотов не слышно. Гнев твой справедлив, Понтий, и я не прошу тебя о милости к смутьянам. Я прошу тебя только не казнить их в Пасху.
   Пилат снисходительно кивнул головой, соглашаясь.
   – Уступлю твоей просьбе на этот раз, Иосиф. Судить в праздник я буду только их главарей. Надеюсь, против этого ты не возражаешь?
   – Спасибо тебе за доброту, – поблагодарил Кайфа без радости на лице.
   – Тебе что-то не нравится, – заметил Пилат, пытаясь встретиться взглядом с первосвященником.
   – Лучше бы не в праздник…
   – Только строгие меры понимает твой народ, – раздражаясь, возразил Пилат. – Только страх может держать его в покорности, как, впрочем, и другие народы.
   Кайфа вежливо молчал, глядя на свои руки. Пилат улыбнулся, оценив дипломатический маневр первосвященника, и тут же вспомнил жалобу Якова.
   – Мне стало известно, что ты освободил Эфраима, который подстрекал к бунту народ у Храма. Ты знаешь не хуже меня, что за это полагается смертная казнь. Почему ты его отпустил?
   – Отпустил его не только я, но и весь синхедрин. – Кайфа без страха выдержал взгляд праэтора. – Мы не могли его осудить. Первая причина – против него не оказалось свидетелей. По нашим законам нельзя осудить человека без их показаний. А вторая – не собралось достаточное количество членов синхедрина, чтобы вынести решение.
   – Нужно было найти свидетелей, – сурово упрекнул Пилат.
   Кайфа ничего не ответил. После долгой паузы он вздохнул и выпрямился, давая понять праэтору, что исчерпал все вопросы и готов уйти. Но Пилат не хотел его отпускать. У него было настроение пофилософствовать с первосвященником и при случае потешиться над ним.
   – Почему бы вам, иудеям, не отречься от своего Бога? – спросил он с наигранным удивлением на лице. – Все ваши беды бы ушли. Жили бы вы, как другие народы. Ведь ваш Бог наказывает вас за преданность ему. Неужели ты не видишь, как он зол на вас? Или, быть может, ваш Бог беспомощен и не способен защитить вас от наших Богов, которые наказывают вас за вашу странную веру?
   – Наша вера – самая древняя на земле, как и наш народ, – равнодушно, как по обязанности, ответил Кайфа, привыкший к подобного рода замечаниям праэтора.
   – Знаю, знаю. Ты уже говорил об этом. Но ты не ответил на мой вопрос.
   – Зачем тебе ответ, Понтий? Мы требуем только не оскорблять нашу веру. Почему это необходимо делать вам, римлянам, да и грекам? Вы что, жить без этого не можете?
   – Я уже говорил тебе, что император озабочен распространением вашего вредного культа. До чего дошло: Фульвия, жена сенатора Сатурнина (Тацит, Анналы II, 85), перешла в вашу веру, не побоявшись гнева Тиберия.
   – Значит, есть что-то в нашей вере, что привлекает к ней людей, несмотря на гонения? – отозвался Кайфа полувопросом, полуутверждением.
   Пилат пожал плечами.
   – Как вы можете считать себя народом избранным, Кайфа? Если бы это было так, то ваш Бог был бы добрым к вам. Посмотри, сколько зла и несчастий нагнал он на вас. На вас, им же избранный народ. Сколько несчастий на вас в рассеянии среди других народов. Ты говоришь, что Бог ваш вас любит? Объясни.
   – Мы все здесь – временные, – начал Кайфа, пожав плечами. – Наш путь на земле – начало длинной дороги в Царство Божие. – Он выпрямился, на мгновение утратив привычную сдержанность, и в глазах его полыхнуло пламя фанатика. – Там – настоящая жизнь. Там – вечная жизнь. Путь в это Царство идет через страдания, соблазны и несчастья. Те, кто остаются верны Богу, в это Царство попадут. Иудейский народ обречен на эти страдания. И неважно, будет ли иудей плох или хорош, будет ли он греховен или чист душой, – на нем печать Божия. Отойдет он от своей веры, сольется с другим народом в рассеянии – и жизнь его на земле станет легче. На земле же она и закончится. А те, кто останется верен Богу и пройдет испытания, – те в Царство Божие придут и будут жить вечно.
   Пилат наигранно засмеялся. Порой иудейский Бог вызывал в нем мистический ужас.
   – Жестокий ваш Бог, – с презрительной улыбкой на лице сказал он. – Значит, это Бог мертвых, а не живых. Вот, наши Боги дружат с нами и даже, как говорит предание, спускаются на землю, чего ваш Бог не делает никогда. Это мы, римляне, Богами избранный народ. Посмотри, сколько среди нас талантливых людей: архитекторы, художники, скульпторы, писатели и поэты. Создали ли вы что-нибудь хоть в какой-то области? Ничего не создали, и не способны ничего создать (Подобные идеи высказывали некоторые римские мыслители, например оратор и философ Цицерон). Потому что не дал вам Бог ни ума, ни талантов, а только слепую веру. А мы… Все пытаются подражать нам. Нам подчиняются все народы. В Рим стекаются богатства всего мира. А вы? Если вы, иудеи, будете так же непокорны и впредь, Рим уничтожит вас. Неразумный, сумасшедший народ. Да вы сами уничтожите друг друга. Вы живете здесь много столетий, но нет мира среди вас, сплошные войны и резня.
   – Ошибаешься, Понтий. Наш народ никогда не будет уничтожен, какую бы резню нам иноверцы не устроили. Наш народ пройдет весь путь до пришествия мессии. Это вы, римляне, исчезнете.
   – Мы? – в гневном изумлении повысил голос Понтий. – Рим стоит уже столько столетий! Рехнулся ты, Иосиф.
   – Да, вы. Может, вы еще столько же простоите. Но точит вас ржа изнутри, все народы вас ненавидят. И орды врагов ваших извне будут наступать на вас, пока Рим не рухнет. И исчезнете вы с лица земли, и не будет вашему народу места ни на земле, ни на Небесах. А иудеи останутся.
   – Рим падет? – засмеялся Понтий. – Безумец ты, Иосиф, как безумен твой народ. Верите вы в вашего Бога, от него и погибнете. Довольно на сегодня. – Он встал, давая понять, что разговор закончен.

Глава XVII. Храм и темница

   – Вижу я грядущие страдания народа моего, – тихо говорил Ешуа, не сводя глаз с нервной пляски языков пламени в догорающем костре. – Вижу место, где стоит Храм: не останется там камня на камне. Вижу смерть мою. Свершится она послезавтра, в Пасху.
   – Не пугай нас, учитель, – сказал Петр. – Что с тобой? Ты с утра в печали.
   Не только в печали был Ешуа, но и в страхе от своего решения. До рассвета он долго молился в одиночестве, на вершине соседнего холма, а когда возвратился к шалашам, отказался говорить с народом. Последнее время все больше гнева вызывали у него те, кто возражал ему или не принимал его как посланника Божьего на земле. Как смеют они? Ведь нет никого, кроме него, кто мог бы прощать людям грехи и правильно истолковывать заветы Книги. Упрям род человеческий в своей глупости и сбился с пути истинного под влиянием лжепророков и фарисейских проповедей.
   – В печали, потому что мне жаль расставаться с вами и покидать землю. Но миссия моя на земле должна закончиться смертью. Нет другого пути доказать верность учения моего.
   – Отчего ты ждешь смерть? – спросил Еуда. – Никто не покушается на жизнь твою. А если кто и посмеет, мы встанем на твою защиту. У каждого из нас есть меч. – И он вытащил свое оружие из ножен, как будто готовый вступить в бой.
   – Не доставайте мечи, когда придет мой час. Не доставайте их и после. Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут (От Матфея, Гл. 26, п. 52). А смерть моя будет на кресте. Я принесу себя в жертву Богу, как приносят ему люди в жертву невинного агнца. И тогда поверят они в то, что я проповедую, и признают меня, и прославлюсь я во все века грядущие.
   – Как ты принесешь себя в жертву? – спросил Петр.
   – Будет суд надо мной. И там, при народе, не отступлюсь я от учения моего и покажу пример жертвы за веру. И многие, кто захочет прославиться вместе со мною, последуют примеру моему. А вы…
   Он остановился, прислушиваясь к приближающемуся хрусту шагов и голосам. Вскоре в пространстве, освещенном костром, появились женщина в светлых одеждах и мальчик лет десяти. Малыш протянул руку в сторону костра и сказал:
   – Вон он, Ешу.
   – Спасибо тебе, ребенок, – поблагодарила женщина. – Можешь идти.
   От звука ее голоса сердце Ешуа замерло, а потом застучало быстро и яростно, как при быстром беге, и странная смесь страха и радости ударила в виски горячей, дурманящей кровью. Это была Мирьям. Она подошла к костру и спокойно сказала:
   – Шалом лахем (Мир вам).
   – Шалом, – приветствовал ее Ешуа хриплым голосом. – Что привело тебя сюда, Мирьям?
   Она села на землю рядом с ним и посмотрела на него снизу вверх. Лицо ее оставалось строгим, но глаза улыбались, и от них, как от костра, отскакивали в темноту искры радости.
   – Я искала тебя, Ешу, – сказала она, снимая платок с головы, и легким движением разметала в беспорядок волны своих длинных черных волос. Ешуа хотел было спросить, зачем ей искать его, но не решился при учениках. Мирьям была смелой, решительной девушкой и не боялась говорить при народе то, что думает и чувствует.
   – Я пришла вместе с матерью твоей, сестрой и братом. Остальная твоя родня, отец и братья, остались в Тиберии, на заработках. Они не могут покинуть работу так надолго.
   – Где остановилась мать моя? – спросил Ешуа. Его испугала мысль, что мать увидит его смерть.
   – Остановилась у знакомых, недалеко от Ерушалаима. Я шла вместе с ними из Галилеи через Самарию.
   – А ты где остановилась? – задав этот вопрос, Ешуа заметил, как его ученики переглянулись и стали подозрительно разглядывать его и Мирьям.
   – Я нигде не остановилась, а сразу же пошла искать тебя. К вечеру я нашла людей, которые слышали твои проповеди и знали, что ты где-то поблизости. А у шалашей неподалеку мальчик согласился привести меня сюда.
   Еуда бросил в костер толстое полено, и уголья вспыхнули, с шумом выдохнув облачко испуганных искр.
   – Я должна поговорить с тобой наедине, – сказала Мирьям тихо. – Это очень важно.
   Плохо понимая, что делает, Ешуа встал и пошел в шалаш. Мирьям вошла внутрь вслед за ним. В темноте он слышал ее взволнованное дыхание близко от своих губ.
   – Я пришла к тебе, чтобы навсегда остаться с тобой, Ешу, – заговорила она с придыханием. – Я не могу жить без тебя. Я все время думаю о тебе. Ты…
   – Не нужно, Мирьям, – остановил он. – Дни, а вернее часы мои сочтены. В Пасху я умру. Так мне суждено. Не спрашивай, почему это так. Не судьба мне быть с тобой.
   Мирьям молчала, словно была не в состоянии осмыслить его слова. Потом она всхлипнула, сжала его лицо ладонями и прижала влажную от слез щеку к его губам.
   – Не ходи в Ерушалаим на Пасху, Ешу. – Ее голос ломался горем и мольбой. – Неужели это так важно? А как же я? Что будет со мной, если тебя не станет?
   – Я посвятил свою жизнь Богу, – почти оправдываясь, забормотал Ешуа, не пытаясь от нее освободиться. Скорее от отчаяния, чем от смелости, Мирьям обняла его за шею и прильнула к нему каждой клеточкой своего тела, как делают любящие жены или опытные падшие женщины.
   – Я хочу от тебя ребенка, Ешу. Пусть у нас с тобой что-нибудь останется в этом мире.
   – Что-о? Без венчания, без хупы? – вскрикнул Ешуа и попытался отшатнуться, но Мирьям не выпустила его из своих сильных рук.
   – Ты сам проповедовал, что не обрядам надо следовать, а зову души. Не ты ли обвинял фарисеев в том, что они соблюдают правила, а не заботятся о душе? Что толку в свадьбе, в женитьбе, если нет любви? А если есть любовь, так уж важно, чтобы рэбэ венчал нас? Не в твоей ли власти венчать нас, Ешу? Ты прощаешь людям грехи, потому что они покаялись и поверили в тебя. Прости же и мне этот грех, потому что я люблю тебя.
   Ешуа молчал. Она затряслась в рыданиях и еще крепче прижалась к нему.
   – Ты, быть может, от Бога, Ешу, но ты ведь сын человеческий. Ты знаешь все, Ешу. Скажи, а знаешь ли ты, что такое любовь?
   Все так же сильно прижимаясь к нему, она нашла губами его губы.
   – Знаю, – хотел сказать он, но слова застряли в горле. Его ладони легли ей на бедра и сжали их в безудержной жажде плоти. Разум уступил бешеной лавине чувств, и в награду ему было высшее наслаждение и счастье, которое дарует Бог влюбленным, когда их тела и души сплетаются в одно целое.
   Накал страсти и сладость ее тела сожгли все силы его. Умиротворенный, он лег на спину, растворяясь в нежных словах, которые Мирьям шептала, прижимаясь к его уху губами. Он почувствовал, что впадает в дрему, и закрыл глаза.
   – Не уходи от меня, Ешу, – тихо умоляла она. – Не уходи из жизни. Ведь она так прекрасна. Я люблю тебя. Многие любят тебя и верят тебе. Смерть твоя не принесет никому добра. Завтра я приду к тебе снова.
   Ешуа проснулся глубокой ночью и пытался на ощупь найти ее в темноте, но обнаружил только разочаровывающую пустоту. Он вышел из шалаша и осмотрелся. Костер уже догорел, и только крошечный уголек краснел в куче пепла. Луна слабо освещала поляну, за пределами которой начиналась непроглядная мгла.
   Ешуа вернулся в шалаш, лег на лежанку, закинул руки за голову и лежал так до рассвета. Когда первые шорохи просыпавшейся жизни донеслись до его ушей, он вспомнил слова пророка: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы» (Екклесиаст. Гл. 7, п. 20).
   А когда рассвело, он вышел наружу, помолился и сказал своим ученикам:
   – Сейчас проводите меня в последний путь. – И чтобы предупредить их протесты, добавил: – Не говорите ничего. Следуйте за мной, а после смерти моей несите слово мое в мир.
//-- * * * --//
   Появление возле Храма даже одного римского солдата, одетого в армейскую красную тунику или плащ, вызывало в толпе иудеев ропот ненависти и презрения. Случаи нападения на римлян учащались, и потому они редко появлялись в городе в одиночку. К Пасхе прибыло к ним подкрепление, после чего присутствие оккупационных войск, следящих за порядком, стало еще более заметным: конники патрулировали город за пределами стен, а пехота – внутри. Подходы к Храму контролировались иудейской тайной охраной. Охранники были одеты под простолюдинов и вооружены хлыстами и обоюдоострыми короткими мечами, спрятанными под хитонами. Использовать мечи разрешалось в крайних случаях и только при самообороне.
   Нервозность и напряженность носились в воздухе. Количество пилигримов нарастало с каждым днем, и возбуждение толпы усиливалось с приближением Пасхи. Крики людей, жертвенных животных и икающие протесты сопротивляющихся, упрямых ослов сливались на узких улицах в сплошной гул. Однако на ступенях широкого крыльца, ведущего к Храму, и внутри него было значительно тише. Высокие потолки его залов, пространства, давящие своей грандиозностью, роскошь отделки и чистота внушали уважение, если не страх.
   Ешуа, как обычно, поднялся на крыльцо и подождал, пока ученики его не расположатся ступенькой ниже. Как только он начал говорить, слушатели и зеваки стали останавливаться и занимать свободные места внизу.
   – Вы думаете, что, принеся в Храм жертвы и отдав десятину своих доходов, вы выполнили свой долг перед Богом? – начал он свою речь, тыча пальцем в сторону идущих в Храм. – А то, что Храм превращен в вертеп, вы не видите. Посмотрите на менял, посмотрите на тех, кто меняет у них деньги. И те и другие повинны перед Богом. Нет места для корысти в Храме, который принадлежит Богу! И то, что вы таите в себе корысть, нечистые мысли и поступаете против его заповедей, – да будет вам известно – останется навечно в книге ваших деяний. А когда вы предстанете перед Господом, Отцом Моим, буду я читать эту книгу и судить буду вас за дела и мысли ваши. И будет наказание вам хуже, чем Содому и Гоморре.
   – Кто ты такой, чтобы судить? – спросил один из менял. – И какое тебе до нас дело?
   Ешуа поднял руки к небу, как будто призывая Бога в свидетели.
   – Он мне дал это право. Элоэйну (наш Бог).
   – Ты что, от Бога, что ли? – спросил кто-то со ступеней.
   – Да, – грозно ответил Ешуа. – Я не от мира сего и судить вас буду в другом мире. А этих, – он указал на менял, – я буду гнать отсюда в этом мире, чтобы не оскверняли они обиталище Отца Моего.
   – Он не в своем уме, – крикнул один из менял.
   – Он правильно говорит, – отозвался кто-то из слушателей.
   – Выбросить его отсюда! – стараясь перекричать споры в толпе, вмешался другой меняла. – Нашелся тут хозяин Храма. – И, когда шум стих, обратился к Ешу: – Какой властью ты наделен? Ты что, царь иудейский или первосвященник?
   – Да, я царь иудейский, – заявил он твердо. – Я послан на землю, чтобы повести живых в Царство Небесное. И не позволю я вам превращать святое место в базар.
   Менялы вызывающе рассмеялись. Ешуа достал из-под хитона толстую веревку, приблизился к ближайшему меняле и хлестнул его по спине (От Иоанна. Гл. 2, п. 15: «И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, также овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, и столы их опрокинул».). Меняла вскрикнул, в страхе отпрянул от своего лотка и закричал:
   – Усмирите его! Он сумасшедший!
   Ешуа опрокинул его стол, и гора монет со звоном посыпалась на пол, прыгая, кувыркаясь и скользя по гладким плитам. Ешуа хлестнул второго менялу и тоже перевернул его стол. Толпа ринулась в Храм подбирать упавшие деньги и вместе с Ешуа переворачивать столы других менял. В минуту пол покрылся монетами разных форм и стоимости. Неуправляемая толпа хватала их, дралась и кричала, и даже кровь показалась на лицах наиболее рьяных воров, отнимавших трофеи тех, кто опередил их. Не прошло и минуты, как на ступенях появилась тайная охрана – не меньше сотни человек. Достав хлысты, они принялись стегать всех подряд, наотмашь, разгоняя толпу и очищая путь к менялам. Люди в ужасе шарахались от них и с криками, в паническом беспорядке бежали из Храма, спасая свою жизнь в лабиринтах Верхнего и Нижнего Города или за пределами стен Ерушалаима. Менялы тоже сбежали, а также ученики Ешуа. Он остался, один среди опрокинутых столов и остатков рассыпанных по полу монет. Его не стали бить: охранники поняли, что добрались до зачинщика беспорядков. Его схватили, связали веревками наскоро, но надежно и поволокли по ступенькам вниз, и в обход Храма, в судебную палату, вход в которую был с другой стороны. Из Храма в нее могли войти только члены синхедрина, из зала «мискат ха-газит» – «полированных камней». Снаружи же туда вводили тех, кто подлежал суду, однако в эту палату допускался любой, даже не иудей, желавший послушать, как идет суд. Ешуа усадили внутри нее на одну из каменных скамеек, двое остались охранять его, а остальные, спрятав хлысты, удалились. Охранники освободили его от веревок, расположились по обе стороны его и молча уставились на противоположную стену.
   Время тянулось мучительно медленно, как это происходит всегда при ожидании грядущей беды. Ешуа смиренно опустил голову и стал прислушиваться к звукам, доносившимся снаружи. Будничная жизнь плескалась там, как будто ничего не произошло. Йом хамиши – четверг – день пятый по иудейскому календарю – был одним из самых бойких на неделе в любое время года, а уж во время праздников поток людей увеличивался во много раз. Иногда в зал суда заглядывали любопытные, но не было среди них ни менял, ни учеников его.
   Суд синхедрина появился поздно, когда солнце повисло близко к вершинам соседних гор, обещая скорые сумерки. Судьи заняли свои места, в центре оказался первосвященник в яркой одежде, украшенной орнаментом голубых, белых, желтых и красных цветов. Ешуа узнал Кайфу. Один раз они даже спорили друг с другом в течение нескольких минут, когда Кайфа выходил из Храма во время одной из его проповедей.
   Ешуа стал считать судей. Их было меньше двадцати. Чтобы вынести приговор даже по не очень значительному делу, их должно быть не меньше двадцати трех. По важным делам должны были присутствовать большинство из семидесяти членов. Значит, сегодня никакого решения они не вынесут, мелькнула мысль у Ешуа. Завтра шабат, пятница, и начало Пасхи. В этот день синхедрин не собирается, и, следовательно, никакого слушания до йом ришон – первого дня после субботы быть не может. Желание принести себя в жертву Богу стало увядать в его душе. Слабая надежда затеплилась где-то далеко, на задворках сознания его, что ему назначат либо плети, либо темницу на какое-то время, но это зависело от того, за что его будут судить: за менял или за слова его проповедей.
   – Назови себя, – потребовал Кайфа. Лицо его выражало усталость, а опущенные углы губ – смесь презрения и раздражения.
   – Я – Ешуа из Назарета.
   – А-а, помню, – кивнул Кайфа, и в глазах его вспыхнул тусклый огонек интереса. – Я видел тебя в Храме раз. Смущал ты тогда народ своими странными проповедями. А сейчас вот устроил дебош. Разве дело проповедника – бить людей веревкой?
   – Устроили они вертеп из Храма, – ответил Ешуа и стал загораться гневом от собственных слов. – Это вы, седукеи вместе с фарисеями, позволяете оскорблять святое место, потому что сами нечисты душой.
   – Не твое дело решать, кто чист душой, а кто нет, – сказал один из первосвященников. – Это решает Бог, ибо только Он знает душу человека до конца. А вот знаешь ли ты, какое наказание полагается за смуту в Храме?
   – Никакое наказание меня не страшит, – гордо заявил Ешуа, и в этот момент он верил в то, что говорил. – А знаете ли вы, какое наказание ждет вас на Небесах? Знаете ли вы, что там я вас буду судить?
   Ответом ему были смешки, перемежающиеся с возгласами возмущения и удивления. Кайфа не вмешивался, складки от опущенных углов губ еще резче обозначились на лице его.
   Разбирательство долго толклось на одном месте. Ешуа ничего не отрицал, подробно рассказал о происшедшем и не только не просил снисхождения, но вызывающе обвинял суд в деяниях и помыслах греховных, все больше возбуждаясь от собственных слов.
   – Не судите, да не судимы будете, – бросал он в суд гневные слова. – А если судить вас по вашим же меркам, сами вы должны быть казнены. Сами очиститесь, а потом судите. Только Богу дано право судить за дела веры, а не людям.
   Мановением руки Кайфа успокоил возмущение первосвященников.
   – На земле люди должны судить, ибо Бог не вмешивается в дела живущих. А судьи – пусть они и сами грешные, это ничего не значит. Хороший судья тот, кто судит в соответствии с законом, пусть он даже хуже того, кого судит. А плохой судья тот, кто судит по своему капризу, а не так, как требует закон, даже если судья в личной жизни самый безгрешный из живущих. Люди должны судить друг друга по Книге. Однако вижу я, что не совсем безумен ты, Ешуа.
   Во время разбирательства охрана искала свидетелей, которые бы добровольно согласились дать показания против Ешуа, но таковых не оказалось. Начальник охраны доложил, что менялы собрали монеты, оставшиеся после воров, и разбежались, а из толпы никто свидетельствовать не захотел, потому что большинство побоялось, что их обвинят в воровстве.
   Поскольку по иудейским законам нельзя осудить человека без свидетелей, да и состав суда был неполным, решено было отложить слушание до следующей недели.
   – Уведите его в темницу, – сказал Кайфа, потирая глаза. – Довольно на сегодня. А ты, – он обратился к начальнику охраны, – разыщи мне свидетелей до йом ришон (Первого дня недели, по юлианскому календарю – воскресенье).
   Стража повела его через площадь, расчищая проход в поредевшем потоке людей. Перед тяжелой дверью приземистого здания тюрьмы один из охранников замешкался, отпирая непослушный замок. Ешуа оглянулся, прощаясь с темнеющим городом и его будничной суетой. От мысли, что он видит это последний раз, комок слез подступил к горлу. Прохожие рассматривали его с мимолетным любопытством, вид арестованного не был чем-то необычным для этого города.
   Дверь открылась, и его грубо толкнули через порог, в темноту и пещерную прохладу. В проем, однако, попадало достаточно света, чтобы увидеть люк в полу. Охранник с трудом, сопя и кряхтя, поднял его и движением головы приказал Ешуа спускаться вниз по едва различимым в полутьме земляным ступеням. Ешуа ничего не видел дальше первых двух и попытался наугад коснуться третьей, но в это время другой охранник толкнул его ногой в спину. Ешуа потерял равновесие, провалился в непроглядную черноту и скатился на дно подземелья. Дверь люка с грохотом упала, поймав, как в ловушку, кромешную тьму и тишину. Несколько секунд Ешуа лежал не в силах подняться от боли в локте и бедре, ушибленных при падении. Собравшись с силами, он встал на четвереньки и пополз вперед, ощупывая рукой черную пустоту перед собой, но тут же остановился, скованный ужасом. В двух шагах от себя он услышал шорох и странные звуки, похожие на человеческое дыхание. В следующий момент он услышал уверенный, командирский голос – говоривший находился от него на расстоянии вытянутой руки.
   – Кто ты такой? Назовись.
   И хоть сказано это было вполголоса, Ешуа показалось, что гром грянул в темнице. Он вздрогнул, замер и тут же обмяк и расслабился, поняв, что рядом находится еще кто-то.
   – Я Ешуа из Назарета, – ответил он, упершись рукой в выступ, похожий на выдолбленную в земле скамейку. – А ты кто?
   Дружный, почти радостный взрыв нескольких голосов был ему ответом.
   – Ешуа из Назарета? – переспросил голос. – Уж не тот ли проповедник, который вылечил мне руку в Магдале? – Чувствовались в говорящем бодрость, даже веселость и полное презрение к злой судьбе.
   – А-а-а, я вспомнил тебя, – обрадовался Ешуа, садясь на выступ. Он почувствовал, что коснулся локтя соседа. – Ты – Натаниель из воинства Аристофана. Зажила твоя рука?
   – Да. От этой руки пало множество римлян. Спасибо тебе, Ешу.
   – Давно ты здесь? – спросил Ешуа.
   – Не знаю. Здесь всегда темно, и мы не можем вести счет дням. Потеряли мы его в вечной тьме. Нас тут трое.
   Другой голос, очень знакомый, но искаженный хрипотцой, сквозь которую прорывалась радость встречи, вмешался в разговор:
   – Ешу! Шалом, рэбэ. Это я, Симха. Вот уж не думал, что доведется в тюрьме встретиться. За что тебя?
   – Я выгнал из Храма менял, чтобы не оскверняли святого места. А ты за что, Симха? Уж не за убийство ли Эзры?
   – Так, как ты говоришь. Откуда ты это узнал, Ешу?
   – Я видел тебя в толпе, когда говорил с народом. Помнишь?
   – Конечно, помню. Видел ли ты, как я прикончил этого римского приспешника?
   – Нет, не видел. Ничего нельзя было разглядеть сквозь туман. Но я догадался, что это сделал ты. Ведь ты – сикарий.
   В разговор вмешался третий, у него был грубый голос, в котором звучали ноты беззаботности и радости.
   – И я тебя знаю! – почти кричал он. – Недавно встречались в Цезарее, помнишь?
   – Это Варрава, – представил его Натаниэль. – Разбойник, будет судим за грабеж. Ты и в самом деле его знаешь, Есу?
   – Знаю, – согласился Ешуа. – И обратился к Варраве: – Поймали тебя, разбойник?
   – Поймали, – со смехом признался Варрава. – Меня за грабеж и убийство. А тебя за что?
   – За слово правды наказывают более жестоко, чем за грабеж и убийство, – уклончиво ответил Ешуа. – Сказал пророк: «Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников» (Екклесиаст. Гл. 8:14).
   – Вот видишь, – зло хохотнул Варрава, – ошибся ты. Одинаково накажут нас, потому что Риму все равно, за что нас убивать. А помнишь, я сказал тебе, что, может быть, дороги наши пересекутся? Ха! Кому за меч, кому за слово – у всех нас одна дорога.
   – Что говорят о нас в городе? – спросил Натаниель.
   – Когда будет суд? – одновременно с ним спросил Симха и с надеждой в голосе добавил: – Скорей бы.
   – Куда ты торопишься? – спросил Ешуа. – Ворота смерти никогда не запираются. Или ты надеешься, что попадешь в Царство Божие?
   – Вначале я хочу уйти из мира живых, – сказал Симха. – Устал я от пыток и от этого подземелья. Изорвали меня всего. И соскучился я по дневному свету. Хочу увидеть его в последний раз, хоть на кресте.
   – Если ты покаешься в своих грехах, я отпущу их тебе, и попадешь ты тогда в Царство Божие, – предложил ему Ешуа. Все трое дружелюбно, но недоверчиво рассмеялись.
   – Нам не в чем каяться, – хмыкнул Натаниель. – Я и Симха боролись против римлян, и потому Бог воздаст нам должное на Небесах. А Варраве не нужно отпускать грехи, потому что он считает себя безгрешным. Правда, Варрава?
   – Правда, – согласно хохотнул Варрава. – Я грабил только богатых, а они обогатились, потому что грабили бедных. Если один грабитель ограбил другого, то это мицва (Благое дело).
   – По какому праву ты отпускаешь грехи? – спросил Натаниель. – Никому оно не дано на земле.
   – Мне это право дано от Бога.
   – От Бога? – переспросил Натаниель.
   Наступила пауза, во время которой тишина и мгла, казалось, раздавят уши.
   – Если у тебя такая сила от Бога, освободи нас, да и себя заодно, – насмешливо предложил Варрава.
   – Мне власть дана над душами, – с нотами осуждения ответил Ешуа. – Тюремные замки, судилища и дела мирские не в моей власти.
   – Какой день сегодня? – спросил Натаниель.
   – Через несколько часов наступит йом шиши (День шестой, пятница), – сказал Ешуа. – На следующий день – Пасха. Так что синхедрин завтра не соберется. Но судить вас должен не синхедрин, так как преступили вы римский закон.
   – Будет ли Пилат судить в Пасху? – задумчиво задал Натаниель вопрос в пустоту, не обращаясь конкретно ни к кому.
   – С этого садомита станется, – отозвался Симха. – Ему все равно, праздник у нас или нет. Чем больше он оскорбит наш народ, тем радостнее будет у него на душе.
   В разговор снова вступил Варрава.:
   – А вот тебя, Ешу, судить будет синхедрин. Стало быть, дадут тебе плетей на следующей неделе и отпустят.
   – Нет, не отпустят, – уверенно возразил Ешуа. – Вижу я ясно смерть свою на кресте. И случится это завтра. Такова моя судьба. Мне не верили, когда я жил. Быть может, мне поверят после моей смерти.
   – Помнится мне, что по дороге в Ерушалаим ты говорил, что нужно любить врагов своих. Насмешил ты меня тогда. Любишь ли ты по-прежнему врагов своих, Ешу? – спросил Симха.
   – Да, люблю. Они сделают меня бессмертным. Они помогут мне донести людям то, что не смогли сделать друзья. Благодаря им люди будут знать, что то, чему я их учил, должно быть в душе каждого. Пусть они узнают, что ради этого я отдал свою жизнь.
   – Не наш ты пророк, Ешу, – сказал Натаниель. – Мы ненавидим врагов наших, и смерть найдет нас в борьбе с ними. Блажен ты, воин, нашедший смерть, защищая свою веру и свободу с оружием в руках.
   Ешуа почувствовал вдруг такую усталость, как будто опустошил кто-то весь запас его жизненных сил, как будто нахлынула на него грозная болезнь, сожравшая всю волю к жизни. День потрясений и пугающих предчувствий измотал его. Он закрыл глаза и впал в дрему, улегшись на холодной, жесткой и грубой земле. Сквозь сон он слышал негромкий, монотонный разговор остальных обитателей подземелья, но разобрать их речь не мог, да и не хотел.
   Сколько длился этот беспокойный сон, Ешуа определить не мог. Он проснулся, сел на земельный выступ и уставился в кромешную тьму, не поняв сначала, где находится. Он закрыл глаза, а потом быстро открыл их: никакой разницы, та же чернота, как будто он совсем потерял зрение.
   – Проснулся, Есу? – услышал он голос Варравы. В нем уже не было насмешки и бравады.
   – Да. А вы? Вы не спали?
   – Нет, – ответил за всех Натаниель. – Не спится перед смертью. Ведь только несколько часов осталось нам жить перед пыткой.
   – Не знаем мы, когда нам спать, а когда бодрствовать, – сказал Симха. – Только и можем определять день, когда кусок хлеба да воду приносят или парашу поднять наверх заставят. Все время здесь ночь.
   – Давайте помолимся Богу перед смертью, – предложил Ешуа.
   Ему не успели ответить. Наверху послышался приглушенный шум, люк открылся со ржавым скрежетом, и жестокий свет яркого дня хлынул в подземелье, на мгновение ослепив узников.
   – Выходи, – скомандовал молодой, бодрый и презрительный голос сверху. – Пришел ваш час.

Глава XVIII. К вершине Голгофы

   Завтрак Пилату сервировали на крыше во дворце Ерода Великого, среди цветов, кустов и деревьев открытой оранжереи. Он сел спиной к городу, чтобы солнце, освещавшее землю косыми лучами раннего утра, не слепило глаза. Клавдия устроилась рядом, под тенью низкорослой, но раскидистой пальмы и бубнила последние новости от Сабины.
   – Тиберий по-прежнему свирепствует, и много патрициев бежит из Рима, но каких-то все равно находят и привозят обратно, и тут уж суд короткий и расправа та же. Иудеев Тиберий пока не сильно преследует, но ограничивает их во многом. Как видно, он больше занят другими делами, поскольку иудеи не угрожают его власти. Однако он озабочен распространением их вредного культа и пока не решил, что с ними делать. Приезжали к нему с жалобами на тебя из Иудеи, но Тиберий только прогневался на них. Значит, ты можешь здесь делать все, что считаешь нужным.
   На крыше появился слуга и доложил, что пришел Кайфа и просит срочно его принять. Пилат от удивления хмыкнул и переглянулся с Клавдией. Все в Ерушалаиме, включая синхедрин, были недовольны прибытием жены праэтора. По неписаным, но традиционно соблюдаемым правилам ей не полагалось появляться в городе во время больших праздников. То что Кайфа просит принять его, зная, что встретит Клавдию, являлось как бы признанием ее законного пребывания в это время.
   – Пусть поднимется, – приказал Пилат, и слуга удалился.
   – Мне уйти? – спросила Клавдия.
   – Не нужно. Не будем мы жить по иудейским законам и правилам. Кто здесь хозяин? Рим или иудейский Бог?
   Клавдия расплылась в довольной улыбке и тут же нахмурила брови.
   – Он никогда так рано не приходил. Может, случилось что?
   – Мне бы донесли… – начал Пилат, но тут появился Кайфа. В ответ на приветствие и приглашение Пилата он занял предложенное ему кресло и даже поздоровался с Клавдией, как будто ее присутствие среди мужчин во время важного обсуждения являлось делом само собой разумеющимся. Обращаясь к ним обоим, он начал свою речь издалека, в витиеватом восточном стиле, который использовал довольно редко.
   – Синхедрин очень рад, что ты, праэтор, будешь присутствовать в городе во время Пасхи. От всего народа я…
   Пилат не дал ему продолжить.
   – Мы слишком давно знаем друг друга, Иосиф. Приступай сразу к делу.
   Наигранная маска спокойной радости на лице Кайфы уступила вертикальной складке озабоченности между бровей.
   – Уже огласили в городе, на площади перед праэторией, что ты, Понтий, намерен судить сегодня преступников. Ты не уведомил об этом ни меня, ни Агриппу.
   – Зачем вам знать это? – спросил Пилат. – Синхедрин не собирается в праздники.
   Вертикальные складки на лбу Кайфы сменились поперечными.
   – Почему сегодня? Не лучше ли судить их после Пасхи? Зачем омрачать радость народную крестами?
   – Я уже говорил тебе, – начал раздражаться Пилат, – что хочу судить и казнить их при народе, чтобы все понимали, что уготовано смутьянам и врагам Рима.
   – Всего в тюрьме четверо арестованных, – не отступал Кайфа. – Только двоих из них можно считать врагами Рима. Третий просто разбойник, а четвертый проповедник. Стоит ли из-за двоих устраивать суд? Ведь множество народа уже видело кресты на подходе к Ерушалаиму.
   – Что за проповедник? Не тот ли, который устроил дебош в Храме? – спросил Пилат.
   – Он. Звать его Есу. Говорит, что он пророк. Мало кто прислушивается к нему.
   – Пророк? – удивленно повторил Пилат, насмешливо поднимая брови. – Как мог пророк прийти с хлыстом в Храм? Ты когда-нибудь видел такое?
   – Никогда.
   – И что он хотел?
   – Он говорит, что Храм – для духа, а не для торговли. Это он насчет менял. Нельзя здесь, дескать, заниматься тем, что приносит доход. Опрокинул стол одного из менял, и тут народ набросился на рассыпанные монеты, вот и началась сумятица.
   Пилат хохотнул и тут же нахмурился. Клавдия прыснула в кулак и отвернулась.
   – Кто ему дал право такое? – грозно спросил Пилат. – Для этого есть синхедрин. Но не странствующему проповеднику решать, что делать в Ерушалаиме или в Храме.
   На лице Кайфы нарисовалось подобие улыбки.
   – Он утверждал, что он – сын Бога.
   – Мне уже сообщили, – согласно кивнул Пилат. – Он говорил, что он – царь иудейский. Еще один самозванец появился?
   Кайфа замялся. Этот вопрос Пилата предполагал далеко идущие последствия.
   – Разбирали его в синхедрине? – продолжал спрашивать Пилат, не дождавшись ответа.
   – Да. В йом ришон мы примем окончательное решение.
   – Почему в йом ришон, а не вчера? – настаивал Пилат.
   – Потому что сейчас нет оснований к приговору. По нашему закону необходим обвинитель, если судят за уголовное преступление. А такового нет. Все менялы разбежались, никто не хочет быть свидетелем. А синхедрин может быть только судьей, но не обвинителем.
   – Так что же это будет за решение? – не унимался Пилат. – Казнить его?
   – Понтий, – начал Кайфа вкрадчиво, чем вызвал презрительную улыбку Пилата. – Мы не можем приговорить его к смертной казни. Это не то преступление, которое карается смертью. К тому же сегодня йом шиши (Пятница) канун шабат (канун субботы) и синхедрин не может в этот день собраться для суда.
   – Если вы не можете, то я могу, – спокойно заявил Пилат.
   – Зачем это тебе, Понтий? – Кайфа старался оставаться спокойным, однако голос выдавал его волнение. – Наступает Пасха, большой праздник у иудеев. Множество народа из дальних краев собирается в Ерушалаиме. Не отравляй этот праздник казнью, прошу тебя. Ты же знаешь, как иудеи относятся к распятию на кресте. А тут ты собираешься распять проповедника. Может, это просто сумасшедший, возомнивший себя Богом или царем иудейским. Для народа же он будет пророк, распятый несправедливо. Ведь почти никто здесь не знает ни его, ни то, что он проповедует. Не возмущай понапрасну народ, Понтий, это будет лучше для всех. Дай синхедрину решать, что с ним делать. Ведь не Рим, а синхедрин решает дела веры. Рим всегда занимался преступлениями, нарушающими римский закон. Какой же римский закон он нарушил?
   – Он самозванец! – повысил голос Пилат. – Мне все о нем донесли. Уже есть люди, которые верят в него. Кто назначает царя иудейского? Рим, не так ли? Сейчас в Иудее нет царя. Я правлю Иудеей. Уже были здесь самозванцы, и все они висели на крестах. А ты вспомни, кстати, что произошло после похорон Ерода Великого. Подстрекатели начали оплакивать тех, кого Ерод казнил, утверждая, что царь поступил несправедливо. Уж как Архелай старался добрым словом утихомирить их. Ничего не помогло. Солдаты пришли разгонять их, и что началось? Собралось смутьянов такое множество, что побили солдат камнями и прогнали тех, кто остался в живых. Ты ведь знаешь, что Архелаю пришлось послать свое войско, чтобы навести порядок. Сколько было убито смутьянов тогда? Не помнишь? Так я тебе напомню. Три тысячи. И это тоже происходило в Пасху, и тоже в Храме (Подробно эти события описываются у Иосифа Флавия, Кн. 2, Гл. 1.). Ты такую смуту хочешь? Не лучше ли убрать смутьянов загодя, нежели потом убивать иудеев в их же Храме тысячами? Народ должен знать, что за самозванство – смертная казнь. Судить всех четверых буду сегодня, вместе с Натаниелем и другими, как их… Забыл. Неважно. При всем народе.
   – Понтий, не совершай этой ошибки. Не будет казнь Ешуа назиданием для самозванцев, а останется в памяти, как твоя жестокость, не оправданная ничем, по отношению к проповеднику.
   Пилат хмыкнул.
   – Хочу поговорить с царем иудейским. Как его там? Есус? – Он произнес имя Ешуа на греко-римский манер и хитро переглянулся с Клавдией. Кайфа вздохнул, попрощался и вышел в угрюмом раздумье.
   Перед тем как выйти из дворца, Пилат послал гонца к Весельчаку, возглавившему незадолго до Пасхи войска в Ерушалаиме, с приказом приготовить три высоких креста и терновый венок для царя иудейского. Он мысленно улыбнулся собственному юмору и предусмотрительности. Все атрибуты спектакля должны быть приготовлены заранее. Якову было дано задание найти свидетелей, которые бы подтвердили вину преступников на суде. Суд должен быть справедливым, наказание суровым и процедура недолгой, чтобы не изнемогать под палящими лучами полуденного солнца.
   Разбирательство устраивалось на площади, под стенами крепости Антония, из которой обвиняемые будут выводиться на допрос и из которой они, уже осужденные, понесут свои кресты по улицам Верхнего Города к воротам Правосудия, через них – за пределы стен, а там, по короткой, утрамбованной дороге на «вершину черепов» – Голгофу.
   Яков выполнил поручение с невероятной быстротой. Уже через час его агент доложил, что как свидетели, так и заключенные собраны в крепости. От Весельчака тоже пришел гонец и сообщил, что все готово к суду: секретарь, исполнители и охрана уже на местах, и небольшая толпа собралась на площади, привлеченная глашатаями, объявившими о суде, на котором будет присутствовать сам Понтий Пилат.
   Сопровождаемый многочисленной охраной, расчищавшей перед ним путь в робкой толпе, он прошел мимо праэтории, за ней – сквозь оцепление вокруг суда и занял судейское кресло. Когда бормотание толпы стихло, глашатай объявил о начале суда.
//-- * * * --//
   Шломо проделал долгий путь из Назарета в Ерушалаим не для того, чтобы глазеть на суд и расправу над какими-то преступниками. Направляясь к Храму через площадь, он услышал, что сам Понтий Пилат будет выносить приговор. Несмотря на то что срочных дел было много, он решил задержаться ненадолго, чтобы увидеть собственными глазами правителя Иудеи. Так он оказался в первых рядах любопытных, прямо напротив римских солдат.
   К моменту появления Пилата площадь была заполнена, но не плотно. Жителей Ерушалаима, равно как и пилигримов, возмущала мысль о суде и казнях в канун шабат и начала Пасхи.
   Судебный администратор объявил, что первым будет рассматриваться дело Натаниеля из банды Аристофана. Два стражника вывели его из арки крепости и остановились вместе с ним перед Пилатом.
   Натаниель, казалось, радовался жизни; и хоть был он в грязной, изношенной и порванной одежде, держал голову высоко, выпятив грудь вперед, и вместо того чтобы смотреть на Пилата, с любопытством оглядывал толпу.
   – Ты должен смотреть на судью, – строго сказал ему судебный администратор, но его слова не оказали никакого действия на Натаниеля. Он продолжал улыбаться толпе.
   – Назови себя, – приказал ему Пилат.
   Натаниель повернул к нему голову.
   – Натаниель из Иудеи. Не знаешь что ли?
   – Тебя обвиняют в том, что ты с другими смутьянами воевал против Рима. Признаешь ты это?
   – Я воевал против рабства, – ответил Натаниель. – Рим, не Рим, не быть иудею рабом.
   – Это ты говоришь? – спросил Пилат, сделав непонятный жест рукой.
   Шломо оглянулся на стоявших позади него. Люди молчали, кто со страхом, кто озабоченно, но все, затаив дыхание, наблюдали происходящее. Не было обычных для иудейской толпы споров, обмена мнениями или возмущения.
   – Это наш Бог говорит, – услышал он голос Натаниеля. – Он завещал нам не быть рабами.
   – Бог! – повысил голос Пилат, и Шломо быстро повернул голову к суду, перестав разглядывать толпу. – Опять ваш Бог. Но ведь ты обращал свой меч не только против Рима, но и против своих же людей. Это твой Бог тебе завещал?
   – Не было такого, – мотнул головой Натаниель. – Я воевал за свой народ.
   Пилат оглянулся на администратора.
   – Введите свидетеля.
   Администратор поспешил выполнить приказ и вскоре появился в арке бок о бок с молодым мужчиной. По одежде и выражению лица его без труда можно было определить простолюдина. Пилат приказал ему назвать себя. Свидетель рассказал, что был он из южной области Иудеи, примыкавшей к Идумее, оттуда, где хозяйничали последнее время мятежники под руководством Натаниеля.
   – Призывал ли этот человек народ к восстанию? – спросил Пилат, указывая пальцем на подсудимого.
   – Призывал, – был ответ.
   – Что он говорил?
   – Говорил, что все должны объединиться против Рима.
   – Что еще ты можешь сказать о нем?
   – Он заставлял молодых присоединяться к его отряду.
   – А если кто не хотел? – продолжал спрашивать Пилат.
   Свидетель покорно пожал плечами.
   – Он говорил: «А тех, кто добровольно согласился на рабство, мы силой заставим бороться за свободу. А не захотят – так погибнут от наших же мечей».
   – Вот видишь, – повернул Пилат голову в сторону Натаниеля. – Что ты на это скажешь?
   – Кто не с нами, тот против нас, и тот тянет нас в рабство, – ответил Натаниель.
   Пилат кивнул администратору.
   – Уведите его.
   Администратор отпустил свидетеля, дал знак охране увести допрошенного и объявил допрос Симхи, убийцы Эзры. Шумок прошел по рядам на площади, все больше людей стекалось к ней. Слухи об интересном судилище быстро расползлись по Ерушалаиму, и любопытные поспешили сюда, отложив срочные дела.
   Симха держался так же вызывающе, как и Натаниель. На его измученном, исхудавшем до костей лице играла наглая улыбка. Сквозь изодранные одежды проступали пятна давно засохшей крови.
   – Назовись, – приказал Пилат.
   – Симха из Галилеи.
   – Есть ли свидетели? – спросил Пилат администратора.
   – Никого нет, – виновато ответил тот.
   Позади Шломо послышались смешки. Он оглянулся и увидел Эфраима, проповедника из Галилеи.
   – Шалом, – тихо сказал ему Шломо, но Эфраим, поглощенный судом, не заметил его.
   – Это ты убил Эзру? – продолжал Пилат.
   – Я.
   – Ты убил Икреса?
   – Я.
   – Были у тебя сообщники?
   – Были.
   – Кто?
   – Весь народ.
   Позади Шломо опять раздался приглушенный смех.
   – Ты… – в гневе произнес Пилат, тыча пальцем в сторону Симхи. – Наглец. – Он быстро овладел собой и перешел на более спокойный тон бесстрастного судьи.
   – У тебя нет свидетелей. Ты бы мог отрицать свои преступления и получить надежду на освобождение. Почему ты признаешь свою вину?
   – Нет у меня надежды на свободу, – со злостью произнес Симха. – Не для того меня пытали, чтобы отпустить. А ты, Пилат, никогда не отпускаешь людей на суде своем.
   – Ошибаешься, – возразил Пилат, посмотрев в сторону площади. – Сегодня я отпущу кого-нибудь из вас на свободу.
   Он дал знак администратору. Симху увели. Третьим привели Варраву. Он вел себя так же свободно, как и первые два, и отвечал без страха, но без наглости, не отрицая обвинения.
   – Что ты станешь делать, если я отпущу тебя на свободу? – спросил Пилат.
   – Буду грабить, – признался Варрава.
   – Почему? Не лучше ли жить по закону и не висеть на кресте?
   – Нет, не лучше. Я больше ничего не умею делать и не хочу. Чем быть рабом и добывать себе хлеб трудом тяжким, я лучше добуду его мечом.
   Пилат одобрительно улыбнулся.
   – Следующего, – приказал он в пустоту, вытирая рукавом со лба обильно выступивший пот.
   – Ешуа из Назарета, – громогласно объявил администратор.
   Шломо вздрогнул. Он ожидал чего угодно, только не суда над галилейским проповедником, который был его гостем. Тошнотворный комок подкатил к его горлу от лихорадочных мыслей. Олицетворением всех иудейских бед и унижений, причиной их слез и крови и невыносимого, позорного рабства был Понтий Пилат, капризный, подлый деспот, имевший силу карать любого, по причине и без. И вот сейчас – нет сомнения – он приговорит четырех иудеев к смерти в самой страшной пытке, что придумало человечество: распятию на кресте. Двое – бесстрашные воины, сражавшиеся с римским чудовищем. Один – иудейский проповедник, который не хотел никому зла. А когда Понтий, дьявол во плоти, вынесет свой жестокий приговор, толпа не будет кричать и возмущаться из страха быть избитой плетьми или изрубленной мечами. Она будет молчать, и весь народ в стране иудейской будет молчать. Это молчание будет длится долго, может быть, десятки лет, пока наконец ненависть не вытеснит полностью страх, и народ предпочтет умереть в сражении, чем жить в рабстве.
   Ешуа держался спокойно, с достоинством, не выражая ни печали, ни страха, ни вызова.
   – Назовись, – был, как обычно, первый вопрос Пилата.
   – Ешуа из Назарета.
   – Известно тебе, в чем тебя обвиняют? – спросил Пилат.
   – В том, что я прогнал менял из Храма.
   Пилат откинулся на спинку кресла и впервые удостоил собравшихся на площади своим вниманием. На них он смотрел, обращаясь к Ешуа.
   – Ты хочешь легко отделаться, Есус. Дела веры, равно как и дебош в Храме, решает синхедрин, а не я. Тебя я сужу за то, что проповедями своими ты возмущал народ и призывал к смуте. Признаешь ты это или нет?
   – Никогда не призывал я народ восстать против Рима, – твердо возразил Ешуа.
   – Приведите свидетеля, – дал Пилат указание администратору.
   К судейскому креслу привели господина, по одежде и стрижке которого можно было определить в нем человека из высшего сословия.
   – Назови себя, – скомандовал Пилат.
   – Филипп из Ерушалаима, – ответил свидетель.
   – Давно ты знаешь Есу?
   – Я слышал его проповеди несколько раз у Храма. Недавно он был в гостях у меня со своими учениками и говорил со мной и моими соседями.
   – Проповедовал ли он что-нибудь, что могло породить смуту? – спросил Пилат.
   – Он говорил, что пришел в этот мир, чтобы внести раздор в каждую семью. Он сказал: «Не мир я пришел принести вам, но меч».
   – Говорил ты это, Есу? – спросил Пилат.
   – Это так, как ты говоришь, – согласился Ешуа. – Но я…
   – Продолжишь, когда я тебе разрешу, – прервал его Пилат. Он снова обратился к Филиппу:
   – Что еще ты можешь сказать?
   – Для него самое главное – чтобы люди верили ему и слушались его, как Бога. А тот, кто не верит в него, будет наказан им в Царстве Божием. Кто ему не поклоняется, тот для него – заклятый враг. Для него нет худшего преступления, чем неверие в него. Он сказал: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море» (От Марка. Гл. 9, п. 42).
   Пилат недоверчиво покачал головой.
   – Значит, Есу, ты считаешь себя выше царя иудейского. Ты считаешь себя Богом.
   Ешуа стал что-то говорить, но из-за ропота, поднявшегося на площади, ничего нельзя было услышать. Пилат восстановил тишину властным мановением руки.
   – Можешь идти, – отпустил он свидетеля. – Приведите следующего.
   Шломо не мог поверить собственным глазам: из арочных ворот крепости вывели Еуду, который, как помнил Шломо, был одним из самых преданных учеников Ешуа. Какие показания он согласился дать против своего учителя?
   – Подойди поближе, – приказал Пилат. – Назовись. Кто ты?
   – Еуда Искариот, из Иудеи. Ученик рэбэ Ешуа.
   – Ученик, – повторил, как будто передразнил Пилат. – Что ты можешь сказать о своем учителе?
   – Он творит чудеса. Он лечит от самых страшных болезней. Он ведет верующих в него в Царство Небесное.
   – И ты веришь в то, что он говорит? – улыбнулся Пилат.
   – Да.
   – Говорил ли он, что он – царь иудейский? – спросил Пилат.
   – Да.
   – И ты веришь этому?
   – Да.
   – Почему?
   – Потому что он – посланец Бога. Он – мессия, который пришел на землю, чтобы повести народ в Царство Божие.
   Пилат перевел взгляд на Ешуа.
   – Так значит, правда, что ты царь иудейский? – спросил он.
   – Так, как ты говоришь, – согласился Ешуа. – Но я царь не от мира сего. Власть мне дана над душами в Царстве Небесном, а не здесь, на земле Израиля.
   – Можешь идти, Еуда, – сказал Пилат. – Сейчас я вижу, насколько опасен твой учитель. Ты подтвердил это, за что получишь награду. Тридцать сребреников тебе за преданность Риму.
   Толпа опять зашумела, и Шломо не расслышал, что говорил Еуда. Увидел он только, как Пилат взмахнул рукой и два охранника выкинули Еуду на площадь. Пилат в это время протянул руку в направлении Ешуа и, когда толпа притихла, раздраженно произнес:
   – Смерть ему, самозванцу. И всех других самозванцев, которые появятся после него, ждет смерть. – Он оглянулся на начальника охраны. – Сейчас объявят мое решение относительно остальных. А этого, – он указал на Ешуа, – похороните с почестями, которые полагаются царю иудейскому.
   Пилат поднялся с судейского кресла и, грозно взглянув на толпу, удалился в крепость. Как только он скрылся в проеме арки, площадь загудела возмущенным ропотом, но тут вышел администратор и восстановил тишину. В следующий момент появились, сопровождаемые охраной, Натаниель, Симха и Варрава. Их выстроили в одну шеренгу с Ешуа, лицом к площади, и администратор огласил решение суда.
   – Все четверо заслужили смертную казнь, – объявил он. – Однако Понтий Пилат, чтобы показать милость свою в праздник народный, отпускает на свободу одного из них. И это будет Варрава.
   Варрава подпрыгнул, потом с размаха упал на колени и, воздев руки к небу, закричал исступленно:
   – Славлю тебя, Элоэйну! Спасибо тебе, Господь, за милость твою! Сейчас я вижу справедливость и доброту твою!
   Он, как и все вокруг, знал, что решение праэтора подлежит исполнению немедленно. Поэтому он тут же вскочил на ноги, пробежал сквозь заслон охраны и исчез в толпе. Римские солдаты захохотали, а администратор продолжал:
   – Наш справедливый судья Понтий Пилат приказал похоронить Есу с почестями, достойными царя иудейского. Пусть народ увидит, как Рим уважает самозванцев.
   Римские солдаты придерживались строгой дисциплины. Они не смели прикоснуться к заключенному без разрешения командира, но, получив команду, глумились над беззащитным с животной жестокостью. Так и произошло. Один солдат с силой нахлобучил на голову Ешуа заранее приготовленный венок, сплетенный из толстых, твердых колючек, замаскированных зелеными листьями. Ешуа вскрикнул от боли. В проколотых местах появились красные капли. Смешавшись с потом, они стали растекаться по его щекам и скопились в углах глаз, как красные слезы. Другой солдат накинул на него красный плащ римского конника.
   – Вот сейчас ты выглядишь как царь иудейский, – удовлетворенно сказал он. – Сделай меня богатым, если ты всемогущ, да и себя освободи заодно.
   – Что вы такое делаете? – прорезался сквозь гул женский голос. – Кому рэбэ сделал зло?
   Шломо посмотрел в ту сторону, откуда раздался голос. Там он увидел всех тех учеников Ешуа, которых он знал, и молодую женщину в ярких пасхальных одеждах. На голову ее был наброшен светло-серый платок, защищавший от солнца.
   – Ешу! – кричала она, как безумная. – Что они с тобой делают! За что тебя, Ешу?!
   Ученики Ешуа схватили ее за руки и оттащили на край площади, подальше от римских солдат. Ее могли стегануть кнутом, а то и ударить мечом за нарушение порядка.
   Из арки вышли судебные исполнители и вынесли три креста, которые прислонили к стене: осужденным полагалось нести орудие казни самим через весь город до места пытки – от праэтории по главной улице до Ворот Правосудия и далее, по короткой утрамбованной тропе до вершины Голгофы. Ешуа взял свой крест и понес его через расступающуюся толпу, не глядя по сторонам. Натаниель и Симха остались стоять.
   – Чего замешкались? – грубо прикрикнул на них начальник охраны. – Не знаете, что нужно делать?
   – Содомит, – прохрипел, как будто выплюнул Симха. – Неси сам.
   Рядом стоящий солдат вытащил из ножен меч и плашмя ударил им Симху по голове. Симха упал, как будто все жизненные силы враз покинули его, и на ушибленном месте стало разрастаться красное пятно.
   – Ты того же захотел? – спросил солдат Натаниеля.
   – Болван! – закричал на солдата начальник охраны. – Их надлежит повесить, а не убить на месте. Слишком легко они хотят отделаться. Возьмите иудеев из толпы и заставьте их нести кресты.
   Симха медленно поднялся, сжимая ладонями окровавленную голову.
   Подойдя к солдату, ударившему его, он с вызовом сказал:
   – Бей, содомит.
   Охранник широко раскрыл глаза, и желваки гнева заиграли на его щеках. За оскорбление он имел право убить кого угодно, только не осужденного на смерть. Толпа ахнула в восторге.
   – Позволь мне треснуть его еще раз, Весельчак, – почти с мольбой в голосе попросил охранник. Тот, кого он назвал Весельчаком, отрицательно покачал головой.
   – Иди, иди, – прорычал солдат Симхе, вкладывая меч в ножны. – Посмотрим, что ты скажешь на Голгофе.
   В толпе немедленно нашлись добровольцы, согласившиеся нести кресты. Они шли рядом с осужденными, а охрана окружала их кольцом, держа сопровождавшую процессию любопытных на расстоянии, в пределах неширокой улицы, ведущей к Воротам Правосудия.
   – Кого это ведут? – слышались крикливые вопросы прохожих. – Кого?
   – А-а-а, я его знаю, – покрыл ропот толпы пронзительный мужской голос. – Это же Ешуа, из Галилеи.
   – За что его, за что рэбэ убивают? – беспрестанно повторяла, как юродивая, молодая женщина со страшно раскрытыми глазами, тыкая кулаком римского охранника. Тот ответил ей что-то на латинском и улыбнулся. Остальные охранники захохотали.
   – Толкуют, что он что-то сделал вместе с этими сикариями, – ответила на арамейском одна из прохожих. – Но не может этого быть, – продолжала она, отвечая сама себе. – Это же рэбэ. Видишь, волосы у него какие.
   Ешуа, устав от тяжести креста и боли колючек, остановился и прислонил крест к каменной ограде. Охранник грубо прикрикнул на него, но тут из толпы подошел к нему доброволец и попросил разрешения помочь. Охранник согласился, и доброволец, перевесив вертикальный столб орудия пытки через плечо, неторопливо, в шаг с остальными понес его вдоль улицы.
   Чем ближе к Воротам Правосудия продвигалась процессия, тем меньше становилось людей, сопровождавших осужденных. Шломо стал узнавать тех, кто остался, и кивком головы здороваться с ними. Мать Ешуа, шатаясь от горя, плелась позади сына, поддерживаемая с одной стороны молодой женщиной, которую Шломо заметил еще на площади, а с другой стороны Матвеем. Шломо оглянулся, почувствовав на себе чей-то взгляд. Он увидел Эфраима. Они кивнули друг другу в знак приветствия, и Эфраим поровнялся с ним.
   – Время молчать, – сказал он. – Наверное, и мне висеть на кресте. Такова участь рабов: либо молчать, либо браться за оружие. А слово – оно страшит власть больше, чем меч.
   У подножия Голгофы оцепление остановило провожавших, пропустив наверх невысокого холма только тех, кто нес кресты, и исполнителей. Кресты положили на землю, и осужденным дан был приказ лечь на них спиной. Ешуа повиновался первым, скорее от того, что силы покинули его, чем от покорности. Симху сбили с ног ударом, охраннику не терпелось хоть чем-то отомстить ему. Натаниель отказался повиноваться. Римляне скрутили ему руки, а вернее – выкрутили их из суставов с сатанинской силой и радостью. Из горла Натаниеля вырвался раздирающий слух рев. Это не был крик души о пощаде и милосердии, ибо не было пыток, способных сломать дух этого фанатичного фарисея. Это был вопль разрывающейся плоти, страшный в своей муке и бесполезности.
   Снизу, где стоял Шломо, были слышны сухой стук гвоздей, которыми прибивали руки и ноги обреченных к кресту, и сопровождавшие их вопли. Солдаты подняли кресты, установили их в приготовленные заранее ямки и утрамбовали землю у основания вертикальных столбов.
   Окровавленный, оплеванный, с помутившимся от мук сознанием висел на кресте распятый Ешуа. Голова его безжизненно повисла, как будто от бесконечной усталости.
   – Есу, что же это они с тобой сделали? – вдруг раздался пронзительный голос молодой женщины, стоявшей рядом с матерью Ешуа.
   – Кто она? – спросил Шломо Эфраима.
   – Мирьям Магдалина. Она часто следовала за ним во время его странствий. Разные слухи ходят о них.
   Солнце стало спускаться с горизонта, но жара, казалось, усиливалась. Повешенные умирали быстро, измученные болью, жаждой и жарой, они больше не мотали головами, чтобы отогнать мух-кровопийц, и не смотрели на тех, кто наблюдал их последние минуты.
   Вдруг тело Ешуа дернулось, он поднял голову и посмотрел вниз на зрителей страшно, с высоты своего креста. Наступило молчание. Даже римские охранники не решились нарушить тишину.
   – Ты видишь, Есу, что значит твоя заповедь «Люби своего врага?» – крикнул Эфраим. – Вот они, наши враги, терзают тебя, и сейчас ты умрешь в муках. Эту судьбу ты хотел для нас?
   Толпа глухо, сдержанно загудела. Римляне не понимали иврит, но забеспокоились, видя настроение людей.
   – Он что-то говорит! – завизжала Мирьям Магдолина.
   И вновь все смолкло, внезапно, в один миг, как будто тишина упала камнем с небес.
   – Шма Исраель, – начал молитву Ешуа. – Слушай, Израиль. – Это те последние слова, которые должен произнести подлинно верующий иудей, перед тем как покинуть навсегда прекрасную землю и уйти в мир иной, еще более прекрасный.
   Какая-то женщина завыла жутко, как шакал в пустыне. Пронзительный голос Эфраима опять прорезал ропот людей.
   – Уж лучше погибнуть с мечом в руке, чем быть распятым теми, которых ты любишь! Безумец ты, Ешуа! И проклятье тем, кто издевается над тобой. Мы, фарисеи, будем мстить.
   Ешуа все еще шевелил губами, но когда шум утих, никто уже не мог услышать, что он говорил. В небе над Голгофой уже парили, распластав могучие крылья, черные птицы, предвкушавшие пир. Они-то хорошо знали, что скоро место казни опустеет, и им на растерзание останутся трупы.
   Приближалась ночь, и римские солдаты заторопились закончить службу и вернуться к городской жизни до наступления темноты.
   – Весельчак, – обратился один из солдат к командиру, – не пора ли кончать с ними? Не оставаться же на ночь. Гляди, один уже умер. – Он указал на Симху.
   Шломо хорошо знал латынь и понимал, что они говорят.
   Весельчак улыбнулся и согласно кивнул головой. Солдат проткнул бок Ешуа копьем. Тело Ешуа дернулось в последней судороге и из раны слабой струйкой потекла кровь. Он проткнул бок Симхе, но из образовавшейся дыры почти ничего не вытекло. У Натаниеля кровь потекла более обильно, но тоже через минуту остановилась.
   – Убирайтесь отсюда, – скомандовал Весельчак, обращаясь к тем, кто оставался внизу. – Завтра придете забирать трупы.
   – Дай нам забрать Есу сегодня, – взмолилась Мирьям Магдолина. – До утра птицы его исклюют.
   – Убирайся, – повторил Весельчак. – Их будут охранять двое. Они отгонят птиц. А если увидят кого из вас поблизости, пожалеете, что на свет родились.
   Шломо повернулся и поплелся вместе со всеми к городу. Он услышал, как Эфраим задумчиво произнес слова Екклесиаста:
   – И возвратится прах в землю, чем он был; а дух возвратится к Богу, который дал его.

Эпилог

   Смута, начавшаяся при Понтии Пилате, продолжалась после него почти тридцать лет. Вооруженные столкновения иудеев с римлянами и между собой вспыхивали одно за другим, как молнии в океане во время бури, пока не слились в единый кровавый ливень восстания 69 года нашей эры. Римляне разгромили восставших и разрушили Храм, чтобы навсегда уничтожить дух народа, и превратили Ерушалаим в руины. Шестьдесят лет спустя остатки иудейского населения поднялись на последний бой. Они предпочли умереть, но не жить в рабстве. Их предводитель Бар Кохба объявил себя мессией, но как и его предшественники, Царства Божия на земле своему народу не принес. Три года понадобилось римскому императору Адриану, чтобы уничтожить повстанцев. Его потери были настолько велики, что он приказал вырезать все иудейское население на территории Палестины и запретил тем, кто остался в диаспоре, появляться в Ерушалаиме. Иудеи почти два тысячелетия жили без государства.
   Крошечная еврейская секта, созданная Иисусом по прозвищу Христос – Мессия, медленно, но упрямо разрасталась, несмотря на жестокие гонения. Постепенно в нее стали допускаться не евреи, евреи становились меньшинством, и настал поворотный пункт в истории христианства, когда пути двух религий разошлись и христианство превратилось в главного врага иудаизма. В четвертом веке император Константин издал закон, запрещавший браки между христианами и иудеями. За нарушение закона полагалась смертная казнь. В шестом веке император Юстиниан издал закон, запрещавший иудею давать в суде показания против христианина. В двадцатом веке в Германии был принят так называемый Нюрнбергский закон, согласно которому еврей не имел права иметь немецкое гражданство и браки между евреями и не евреями были запрещены. Впоследствии, де-факто, принадлежность к иудейской нации или вере считалась в Германии уголовным преступлением, за которое полагалась смертная казнь.
   В Средние века христиане казнили несколько миллионов ни в чем неповинных «ведьм» и «еретиков». Так христианский мир выполнил заповедь Его: «Люби ближнего, как самого себя».
   Самые большие войны в истории человечества произошли в христианском мире. Так христиане выполнили заповедь Его: «Любите врагов ваших».
   Парадоксы истории непостижимы.
   А Иисус… Исполнилась ли мечта его стать царем иудейским на Небесах? Деяния ушедших поколений мы пытаемся сохранить в книгах и легендах. Историю души, покинувшей тело, живущим знать не дано.

Алекс Маркман Пути Голгофы