-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Сергей Юрьевич Саканский
|
| Автостопом по восьмидесятым. Яшины рассказы 01
-------
01
Из серии: Автостопом по восьмидесятым (Яшины рассказы)
© Сергей Саканский. Перевод с устной на письменную речь.
Нафига, бизнесмен, тебе деньги?
Спросил я как-то одного друга детства, который бизнесменом стал, трусами на рынке тряс и потрясал. Спросил и еще добавил: ведь все равно, любые деньги пропить можно. Он сказал, усмехнувшись в пшеничные усы:
– Да нет, Яша, не любые. Возьмешь бутылку водки, закусь какой-нибудь. От силы на 25 рублей.
А сам стоит на рынке и трусами трясет, потрясает. А я рядом стою, побухиваю водку из горла, потому что вайна поблизости взять не было.
Я сказал:
– А такси? Я еще такси поймаю, еще на 25 рублей. И поеду на этом такси в гостиницу. И там буду бухать. И, во-первых, не бутылку водки я возьму, а батл. Ибо это только пиво бывает в бутылках, а водка – она батлами меряется. Более того: я не батл водки возьму, а литр. И Серегу с собой возьму. Тогда надо будет уже не один литр, а два. Так что: все сто рублей и пропью.
Он сказал, бизнесмен:
– Вот и всё, Яша. Сто рублей – это предел твоих мечтаний. А я в день имею, знаешь сколько?
И стоит, трусами трясет, насисьниками потрясает, словно перед ним маячит какая-то призрачная грудастая ченчина и трясется, дрожит на ветру. А я – уже не побухивая стою, а разбухиваться начинаю.
Я сказал:
– Не знаю, сколько ты в день имеешь. Но я и тыщу рублей пропью. Например, мы с Серегой не в одном такси поедем, а в двух. И не один номер в гостинице возьмем, а два или три.
Он сказал:
– А третий зачем?
Я сказал:
– А в третьем номере мы будем Джуманияза делать. Всему третьему номеру Джуманияза сделаем.
Он сказал:
– А что такое Джуманияз?
Я сказал:
– Ты Яшины рассказы почитай. Тогда и узнаешь, что такое – Джуманияз.
Он Яшины рассказы почитал, почесал репу и сказал:
– Ну и что? От силы ты на пятьсот рублей нафантазировал.
Я сказал:
– А на остальные пятьсот мы караван таксей возьмем, чтобы вокруг гостиницы катались. А мы с Серегой будем смотреть, побухивая, в окно, и говорить друг другу:
– Вот какой большой город. Машин здесь много.
Я забыл сказать, конечно, что мы не в Москве будем бухать, а в городе каком-нибудь, типа Великих Лук или Моршанска. К тому времени я уже розбух закончил и стал просто – стоять у прилавка и бухать.
Он сказал:
– Ну, хорошо. Тыщу вы так пропьете. А десять тысяч?
Я сказал:
– Давай уж сразу сто. Объясняю. Возьмем водки. Каждому – по ящику. А один ящик – запасной будет. И билет на пароход до Южной Америки. И поедем туда, побухивая.
Он сказал, бизнесмен:
– Миллион не пропьете.
Я сказал:
– На миллион постараться надо. Возьмем водки. Ящиков пять. И наймем целый пароход до Южной Америки. И до Новой Зеландии. Другой, запасной пароход: пусть в Новую Зеландию идет. А если деньги останутся, то пусть рядом с нашим пароходом, который до Южной Америки – еще один пароход идет. Мы будем побухивать и смотреть на него. И говорить:
– Вот. Пароход тут какой-то плывет.
А время от времени пальцем его будем подманивать, этот таинственный пароход, и Джуманияза ему делать. И, чтобы ты больше не спрашивал, я скажу, что и миллиард пропью. Возьму водки. Ящиков восемь. И закажу спейс-шатл. Выйду на орбиту и там буду бухать, в скафандре. И, чтобы ты дальше ко мне со своими деньгами не приставал, скажу, что я могу пропить все денежное довольствие планеты Земля. Потому, что число спейс-шатлов, которые будут вокруг меня кружить, пока я в скафандре бухаю, неограниченно. А мы с Серегой будем в иллюминаторы смотреть и говорить:
– Вот. Тесно в космосе. Освоили его. Нет бы, просто бухать сидеть, они еще и в космос полезли.
А время от времени мы будем эти шатлы, по одному, пальцем подманивать, и Джуманияза им делать. Сделаем его всем шатлам, и по второму кругу пойдем. Так что, давай, бизнесмен, сворачивай свой товар, и пойдем-ка лучше бухать.
Но не пошел он. Так и остался на базаре стоять – трусами, насисьниками, шелковыми написьниками трясти. Так трясти, будто перед ним целый ансамбль виртуальных ченчин канкан отплясывает.
Давно это было. Этот бизнесмен, когда много денег заработал, тоже начал бухать. Сначала побухивал, потом – разбухиваться стал, а после – и бухать. От буха и умер. Мир его праху. Перед смертью он несколько дней по своему коттеджу ползал и всюду – Джуманияза делал.
Джуманияз
Поехали мы с Серегой в Харьков, к нашим друзьям-офицерам. И вот, как-то раз положили нас в слип – в офицерской общаге на Салтовке. На третьей кровати молодой офицер из Азии слипил, и звали его Джуманазар.
И вот, вечером, говорит нам этот Джуманазар:
– Если кто блевать захочет, то у меня под кроватью таз.
И показал нам этот алюминиевый таз, тазом из-под кровати блеснув. И говорит:
– Вот когда кто блевать захочет, пусть сразу и крикнет: Джуманазар! Таз! И тогда я ему таза дам.
Надо сказать, что мы с Серегой никогда так не говорили: Блевать хотим. Мы говорили: Надо велл сделать.
И других офицеров тоже так говорить учили. Но Джуманазар этот, офицер из Азии, никак не мог научиться, поэтому он и сказал: Блевать.
И вот, лежу я, и захотелось мне сделать велл. Лежу и представляю Джуманазарский таз. Как живой его вижу, блестящий такой. Стоит под кроватью, смотрит на меня. Но я шелохнуться не могу. И рта раскрыть не могу, потому что знаю: как только рот раскрою, так сразу велл и сделаю.
Слышу, с другой кровати Серега кричит:
– Джуманияз!
Офицер из Азии поднимает голову и говорит:
– Я не Джуманияз, а Джуманазар.
Серега опять:
– Джуманияз, эй!
Офицер из Азии снова свое:
– Да Джуманазар я. А Джуманияза – такого вообще нет.
И тут Серега начал велл делать. И я тоже, будто бы не Яша я вовсе, а некий презерватив, который водой накачали, завязали да иголочкой ткнули. Джуманазар вскочил, вытащил таз наголо, как саблей блеснув, и стал между нами с тазом бегать: то Сереге таза даст, то мне.
Когда все кончилось, мы произвели разбор полетов. Джуманазар говорит:
– Мы как условились? Надо было сказать: Джуманазар! Таз! А ты сказал какой-то Джуманияз. А Джуманияза вообще никакого нет. Вот я тебе и не дал таза.
Я говорю:
– Понимаешь, Джуманазар. Все дело в том, что, по самому глубокому моему убеждению, Серега как раз и хотел сказать: Джуманазар! Таз! Но у него всё слилось в одно слово, так как волновался он, ибо хотел велл сделать. Блевать, то есть. Вот и получилось: Джуманияз. Верно, Серега?
Серега говорит:
– Канешна. Что ж тут думать. Так оно и было.
С тех пор мы с Серегой больше никогда не говорили, что хотим сделать велл. Мы стали говорить: Джуманияз. И других офицеров научили, и даже некоторых избранных солдат.
А Нина кричать мы их еще раньше научили. Вот и получалось, если кто нажрался и захотел блевать, он уже прямо так не говорил:
– Господа! Я нажрался и хочу блевать.
Более того, он даже и так не говорил, как мы его еще раньше научили:
– Друзья! Я разбухался и велл желаю сделать.
Он говорил:
– Нина! Джуманияз.
И все мы понимали, что он этим хочет сказать. Даже сам Джуманазар, офицер из Азии, тоже стал так говорить.
Так мы и жили тогда в Харькове, в офицерской общаге на Салтовке: Нина кричали да Джуманияза делали.
Нина
Как-то мы с Серегой попали в геологическую экспедицию и жили в некой избушке, которая вся скрипела и тряслась. Эта гнусная избушка скрипела, содрогалась и тряслась не только тогда, когда некто ходил, фачился или падал на пол, но и тогда, когда некто ставил на стол пустой, только что выпитый стакан.
И вот, однажды Серега в эту избушку ченчину привез. Он ее не просто так, а по очень важному делу привез.
В экспедиции нас было двое – я и еще один чувак. Серега, конечно, в экспедиции не работал – просто иногда побухивать к нам приезжал, а когда и бухать приезжал.
Да и мы с чуваком, хоть и числились в этой экспедиции, но тоже не работали, а только побухивали и бухали, хотя надо было три раза в день брать пробы воды из кем-то пробуренных скважин. Но мы их, конечно, не брали. Один раз только взяли – все скважины по карте обошли с пивом, проверили, вычислили, побухивая, общую тенденцию, и расписали эти гидрогеологические пробы на месяц вперед. И разбухались сразу – тоже на месяц.
И вот, приезжает Серега с этой ченчиной, а ехал он с ней аж с самого Геническа, где пытался разведать пути входа на Арабатскую стрелку. Привозят они канистру украинского вайна. Это было где-то в середине какого-то месяца. Мы с чуваком к тому времени уже тоже бражку поставили, и спиральный обогреватель ей включили, и болтали ее каждый час, потому что, по расчетам, старая бражка могла кончиться раньше, чем начаться новая. А стиральной машины у нас, кончено же, не было.
Надо заметить, что чувак, с которым мы в экспедиции трудились, был молчалив и угрюм. У него был такой стиль: он бухал почти бессловесно. Бухнет, поставит стакан, встанет, радио включит, ручку покрутит, скажет:
– Что-то мы радио давно не слушали.
И снова сядет.
Или: бухнет, поставит стакан, скажет:
– Что-то у нас Ленин косо висит.
Встанет, Ленина поправит и снова сядет. Смурной был чувак, но не стремный. В экспедиции тухляк со стремными чуваками работать. Да и в жизни вообще – что чувак, что ченчина – пусть уж лучше будут смурные, чем стремные.
И вот, сидит этот чувак, бухает, смурной, потом, когда выпьет последний стакан, прямо перед тем, как умереть, все время кричит:
– Нина.
Причем, он всегда по-разному Нина кричал. Иногда он поставит стакан, вытрет усы и скажет коротко и тихо, как будто выдохнет:
– Нина.
Потом пойдет спать нормально: разденется и одежду на стул повесит.
Иногда бухнет, даже стакан не поставит, а только руки раскинет, и прям со стаканом, со стулом – рухнет крестом на кровать, и уже в полете прокричит:
– Нина.
Порой бухнет, сползет со стула, переползет на кровать, вползет в одеяло, завернется с головой, и уже оттуда, из-под одеяла, глухо буркнет:
– Нина.
Я этой Нины совершенно не мог понять и долго мучился вопросом: что эта Нина значит? И вот, однажды, когда я умер первым, так тоже, как он – бухнул, поставил стакан, вытер усы и даже бороду вытер ладонью, рухнул на кровать, и внятно так сказал, как бы крякнул:
– Нина.
И посмотрел сквозь пальцы на чувака. А чувак даже ухом не повел – бухнул, поставил стакан, встал, поправил Ленина, потом радио включил.
В следующий раз я бухнул, не поставил стакан, откинулся прямо со стулом, со стаканом на кровать и сразу лег крестом, а в полете прокричал:
– Нина.
Тогда чувак встал, закрыл форточку, стряхнул что-то со своего плеча, подошел ко мне, наклонился и спросил:
– Яша, ты почему все время Нина кричишь?
Я спросил:
– А ты – почему?
Он странно так на меня посмотрел, потом на свои ногти посмотрел, поправил мне одеяло и сказал:
– А я Нина не кричу.
И головой покачал.
Но на другой же вечер, или даже не вечер, а когда днем уже смерть пришла, чувак бухнул, поставил стакан прямо через стол, на вытянутой руке, и так, со стаканом и умер. И при этом твердо сказал:
– Нина.
И вот, когда Серега приехал с Арабатской стрелки, мы все сели, начали побухивать, разбухиваться и бухать, и, когда чувак пошел на улицу, коней развязать, я Сереге быстро все про Нину и рассказал. И спросил Серегу, как он думает, почему чувак все время Нина кричит?
Серега сказал:
– Не знаю. Может, его жену Нина зовут.
Я сказал:
– Абсурд. Человек в здравом уме не может звать перед смертью жену.
Серега сказал:
– Верно. Что ему какая-то там жена, когда он сюда только для того и ездит, чтобы Нина прокричать.
Потом чувак вернулся, и мы продолжили. Серега принялся за рассказ, как они с этой ченчиной из Мелитополя в Запорожье ехали. Ченчина улыбнулась, хитро как-то посмотрела на Серегу и сказала:
– Ох, уж мне это Запорожье.
Я тогда еще не знал всей подоплеки, и ничего из их разговора не понял.
Потом, когда чувак пошел опять вязать коней, Серега сказал:
– Яша, а где его паспорт? Давай, правда, посмотрим, как его жену зовут.
Я сказал:
– Нет. Он всегда свой паспорт в кармане пиджака носит. А пиджак редко, когда снимает.
Следующий раз, когда чувак пошел вязать коней, Серега сказал:
– Я всё понял. Чувак никакой Нины не кричит. Всё дело в том, что чувак кричит нечто совсем другое, но только тебе так кажется, что он Нина кричит. На самом деле, он хочет прокричать:
– Не надо.
Ибо это последний перед смертью стакан, и ему уже больше ничего не надо. Но он успевает крикнуть только: Не на-а… И умирает. Вот и получается:
– Нина.
Тут опять вернулся чувак, сказал:
– Что-то у нас Ленин косо висит.
Поправил Ленина, сел, налил и бухнул.
Тогда Серега стал рассказывать про запорожский дуб. Он имел в виду дуб – дерево, которое растет там на острове Хортица, памятник природы, под которым Тарас Бульба сказал:
– Я тебя породил, я тебя и убью.
Но я подумал, что имеется в виду – дуб, то есть колтун. И сказал:
– Когда я в прошлом году проходил через Запорожье, там тоже был страшный дуб.
При этом я совершил какую-то ошибку, именно в том, что, говоря про запорожский дуб, поежился, почесал себя под мышками и посмотрел на ченчину.
Она вздрогнула, посмотрела на Серегу как-то многозначительно и важно, встала, отшвырнула стул и выскочила на улицу – развязать коней. Чувак бухнул, поставил стакан, встал, сделал два шага, рухнул на кровать и завернулся в одеяло. Мы с Серегой встали, подошли к нему, нагнулись и прислушались. И чувак сказал:
– Нина.
Как я уже замечал выше, Серега ченчину привез не просто так, а по очень важному делу. А дело было вот какое. Серега эту ченчину в Кривом Роге отрыл, и вот, поехали они оттуда в Москву. Но ехали они буквой Зю, через Геническ, откуда начинается Арабатская стрелка. И по пути всё были поезда, электрички и стопы. Ночью они в поезда вписывались, днем стопом ехали, раз на станции Скуратово заслипили, в зале ожидания, там, где живопись с Гурзуфом висит. Все, что Серега с этой ченчиной сделал, так это был только минет в Запорожье.
Разумеется, это был не единственный минет. Но начался он именно в Запорожье. С тех пор у них так и повелось: как только Сереге надо было сделать этой ченчине минет, он не говорил ей прямо – сделай-ка ты мне минет – а прибегал к иносказанию.
Он говорил:
– Поехали в Запорожье.
Или:
– Ну, а теперь, давай вернемся в Запорожье.
Или:
– Интересно, как там сейчас дела, в Запорожье.
И вот, когда они только приехали к нам в экспедицию, и мы начали потихоньку разбухиваться, Серега стал все чаще употреблять за столом слово Запорожье.
А я тогда ничего не знал, и никак не мог понять, почему, когда Серега начинает рассказывать про Запорожье, эта ченчина принимается хохотать, или бухлом поперхнется, или в бок Серегу толкнет, или как-то странно на него посмотрит, или устало так вздохнет, как будто в ее присутствии непристойность сказали.
И я не понимал еще тогда, почему это Серега все время про Запорожье рассказывает, как будто они только по Запорожью всю неделю и ехали.
Город это, конечно длинный, как и Кривой Рог. Запорожье – это километров тринадцать от вокзала до плотины, до Днепрогэс. А Кривой Рог – это все километров сорок вдоль Днепра. Есть и еще более длинные города, типа Волгограда или Лос-Анджелеса, но о них – как-нибудь позже.
А теперь – я опять к Нине вернусь.
Вот сидим мы, бухаем, а Серега рассказывает, как они аск из Вильнюса делали. Потом им уже стало влом аск из Вильнюса делать. Захотелось разнообразия. Серега говорит: давай будем аск из Таллинна делать. Подходят, аскают: Понимаете, мы приехали из Таллинна… А мужик вылупился и говорит: Сталина? Что – Сталина? Да я вам за Сталина… Это как раз в Запорожье и было.
Тут ченчина поперхнулась и ткнула Серегу в бок. Говорит:
– Дурачок. Это уже в Курске было.
Я, в конце концов, говорю:
– Серега. Чего это ты так на Запорожье запал?
Он говорит, задумчиво так:
– Не знаю. Полюбил я его. Иногда мне кажется, что весь мир – это одно бесконечное Запорожье.
Ченчина говорит, хмуро так:
– Мне тоже так кажется. Хотя Кривой Рог длиннее. Но в этом Запорожье – там экология немного того – грязненько там.
Я говорю:
– Да. Вонючее оно. Там одни инженеры-химики сидят.
Тут ченчина как-то странно на меня посмотрела. Потом на Серегу. А на Серегу хаха напал, словно он где-то курнул в рукав, сепаратом, и Серега долго от хаха избавиться не мог, отмахиваясь от него, как от стаи москитов. А я себя чувствовал полным дураком, потому что не знал еще всей подоплеки, не знал, что слово Запорожье значит на их совместном языке.
Так и вся наша жизнь имеет второй, тайный смысл. И не только один вечер можно пробухать, истинной природы вещей не понимая, но и всю жизнь так прожить. В принципе, девяносто процентов человечества так и живет. Вот, живет человек и думает, что он по Запорожью едет, и вокруг все хорошо, только экология немного вонючая. А на самом деле, он всю свою жизнь не по Запорожью едет, а делает кому-то грязный и гнусный минет, причем, и сам не знает – кому.
Когда чувак прокричал Нина, Серега и ченчина, наконец, решили приступить к делу, для которого и приехали в нашу избушку. Они удалились в другую комнату: в мою, где была другая кровать и я там обычно свой слип забивал. Я ж постелил себе одеяло на полу в первой комнате, где обычно слипил чувак, который Нина кричал.
Вскоре наша избушка затряслась, и всё в ней заходило ходуном. На столе позвякивали стаканы, будто мы ехали в поезде. Я вышел на улицу: мне не спалось… Полная луна висела среди молодых лиственниц над крышей избушки, а крыша была вся осыпана хвоей; избушка дрожала, и хвоя лиственниц тонкими струйками текла по шиферу крыши. Я вернулся домой и снова улегся на полу. Половые доски скрипели и содрогались, то одна, то другая, то третья. А затем даже и гвоздь, на котором висел Ленин, вывернулся из стены, выпустив облачко штукатурки. И Ленин – упал.
И вот всё стихло. В этот момент Серега – в другой комнате – сказал:
– Запорожья. Я хочу, я требую Запорожья.
Но ченчина возразила:
– А я хочу – жаворонков.
Надо заметить, что это была гидрогеологическая, в принципе, городская экспедиция, и нам с чуваком вовсе не надо было оставаться в этой ветхой избушке на ночь. Но мы каждый день бухали до смерти, поэтому и не ездили домой. Или ездили, но только так – помыться и за деньгами. Так вот – место, где мы были, называлось станция Жаворонки. Это – минут тридцать езды от Москвы по Белорусской дороге. Поэтому ченчина и сказала, что хочет жаворонков.
Теперь жаворонки на их языке означало как раз то, что произошло в районе станции Жаворонки – то есть, не унылый запорожский минет, а жаворонки: так, чтобы вся избушка дрожала, чтобы хвоя лиственниц сваливалась с крыши, чтобы Ленин упал со стены.
Наутро, когда все воскресли и сели бухать, Серега спросил чувака:
– Слушай, ты почему все время Нина кричишь?
Чувак сказал:
– Не знаю.
Потом спросил:
– А где наш Ленин?
Я сказал:
– Наш Ленин упал. Он где-то между стеной и столом.
Серега сказал:
– Слушай, может, ты вовсе не Нина кричишь, а кричишь ты: Не надо.
Чувак нагнулся, поднял клеенку, посмотрел под стол, увидел там Ленина и сказал:
– Нет. Я не кричу: не надо.
Серега сказал:
– А что же ты кричишь?
Чувак сказал:
– Не знаю. Наверное, я все-таки Нина кричу.
Серега сказал:
– А почему ты Нина кричишь?
Чувак сказал:
– Не знаю, почему я Нина кричу.
Серега сказал:
– А как твою жену зовут?
Чувак немного подумал и сказал:
– Нина ее зовут.
Серега сказал:
– Вот поэтому ты Нина и кричишь.
Так всё и выяснилось. С тех пор мы с Серегой, когда бухаем, тоже Нина перед смертью кричим. Когда мы разбухиваемся, то смотрим на количество бухла и определяем – крикнем мы сегодня Нина или нет. Таким образом, прокричать Нина – теперь означает набухаться и умереть, что стало своего рода иероглифическим знаком, подобно словам Запорожье и жаворонки.
Дальше:
Проблема Арабатской стрелки
Как мы в первый раз стопом ехали
В комбинезонах и касках
Как Серега в Гурзуф ченчину взял
Как мы в Гурзуф факом ехали