-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Наталья Нестерова
|
| Неподходящий жених
-------
Наталья Нестерова
Неподходящий жених
Андрею Смирнову следовало родиться в девятнадцатом веке в богатой дворянской семье. Он отлично проводил бы время на скачках, на балах, остроумничал в салонах, резался в карты, постреливал на дуэлях, кутил у цыган, бездельничал летом в поместье, треская крыжовник и портя дворовых девушек. Послереволюционная Россия двадцатого века Андрею была бы противопоказана, а Франция вполне подошла. Мюсье Смирнов-рантье жил бы с шиком и удовольствием, посещая модные курорты, слывя заядлым театралом и меценатствуя по мелочи. В Америке наследником в четвертом поколении большого бизнеса ему бы тоже понравилось: предки набили банки под завязку валютой – трать не хочу, покупай автомобили-яхты-самолеты, води знакомства со звездами Голливуда и топ-моделями, швыряй капиталами на аукционах, мелькай на страницах журналов, занимай первые строчки в рейтингах самых выгодных женихов. Андрей был прирожденным светским львом: мягким, обаятельным, в меру остроумным. У светских львов харизматичность – основной видовой признак. Но есть один малюсенький недостаток – они не умеют, не хотят и никогда не будут толком работать. Тратить они мастера высшего класса, тратят они красиво – с блеском, с талантом, восхищая окружающих. А способность зарабатывать в них не заложена от природы, как бывают не заложены способности к пению или рисованию.
В России образца две тысячи двенадцатого года настоящие светские львы встречались реже, чем один на десять миллионов. Эти штучные юноши были наследниками дедушек, мощно хапнувших народного добра в начале девяностых. Дедули наворовали очень много, но число дедуль было невелико, многодетных среди них не наблюдалось, кроме того, в наследниках значились особы женского пола и молодые люди, которые светскому безделью предпочитали активное умножение капиталов. В то же время, оно же наше время, почему-то пошла в рост порода липовых светских львов – без гроша за душой, но с большими самомнением и претензиями. Мою единственную и горячо любимую дочь Александру угораздило влюбиться в такого липового аристократа, в Андрея Смирнова.
– Маруся, тут ничего не поделаешь, – успокаивала меня Варвара.
Варя – подруга с детства, мы с ней как сестры, которые ссорятся-мирятся, но друг без друга жить не могут.
– Вспомни себя, – продолжала Варвара, – когда ты влюбилась в Игоря, никакая сила не могла тебя оторвать от него. Тетя Ира (так звали мою маму) чего только ни предпринимала. Она рта не закрывала, понося Игоря.
– Мама и виновата в том, что я вышла за Игоря.
– Как? – выпучила глаза подруга. – Тетя Ира говорила, что повесится, если вы распишитесь.
– Но ведь не повесилась. Чем больше хулила Игоря, тем сильнее я его любила. Долюбила до полного забвения. А потом, когда у нас все пошло наперекосяк, мама все время твердила: я говорила, я предупреждала.
– Выходит, тетя Ира была права?
– На сто процентов.
– Но с тобой ничего поделать было нельзя, как сейчас нельзя заставить твою дочь Сашку разлюбить Андрея.
– Можно!
– Как?
– Не знаю, но я придумаю. В этом мире можно добиться всего, если сильно захочешь и выберешь правильную последовательность действий. Ничего нельзя исправить только в другом мире, в загробном. Перед теми, кто ушел, даже повиниться невозможно.
Мы замолчали на несколько минут, упрекая себя мысленно за те горести, что доставили родителям, за невысказанную любовь, за недостаток внимания и заботы. Теперь не исправишь – наши родители умерли. Почему-то с годами о личной черствости задумываешься все чаще и чаще. Наверное, потому что перед глазами собственные дети.
– Значит, всего можно добиться? – Варвара прицепилась к моим последним словам. – Вот, например, мы с тобой: девушки нехрупкого телосложения, предпенсионного возраста – решили стать солистками балета Большого театра. Наша последовательность действий?
– Не доводи до абсурда, ты еще в цирковые акробатки запишись. Возможно все в пределах разумного. Реально молоденькой девушке увидеть истинный характер своего избранника? Реально! Значит, возможно.
Варя покачала головой в сомнении и зашла с другой стороны:
– Маруся! Но ведь Андрей очень милый…
– Не то слово! – перебила я. – Обаятельный, мягкий, воспитанный.
– И красивый.
– Стройный, высокий, лицо приятное, фигура спортивная.
– Влюбиться в него легко.
– С пол-оборота. Нужно быть слепой, чтобы не влюбиться в такого парня.
– Сашка не слепая.
– Ага, дура зрячая.
– Она дура не потому что глупая, а потому что неопытная. Свой опыт мы детям в голову не засунем.
– Да, – согласилась я, – у них еще понималки не выросли. Женилки сформировались, гормоны забурлили, а понималки спят.
– Нет таких слов, Маруся, которые бы ты сказала дочери, и она послушалась.
– Нет, – опять признала я. – Слова тут бесполезны. Если я ей скажу, что Андрей – это Обломов наших дней, она вообразит себя Ольгой Ильинской, которая пытается сделать из Облова активного члена общества. И то, что у Ольги ничего не вышло, Сашку не остановит. В молодости мы все считаем, что легко возьмем высоты, с которых скатились предыдущие спортсменки. Кроме того, относительно Обломова есть один важный аспект. Обломов – человек исключительно чистой души, абсолютной нравственности, без рефлексии в чем-то подобных героев Достоевского – князя Мышкина и Алеши Карамазова. Меня всегда интересовало, как бы повел себя Илья Ильич Обломов, окажись в доме Епанчиных или погрузись в проблемы семейства Карамазовых – извращенца-отца, неистового брата Дмитрия, болезненно-умного Ивана? Да и как Обломов справился бы с физиологической страстью, что возбуждали Настасья Филипповна и Грушенька?
– Литература – это замечательно, – перебила меня Варя, – но в жизни я не встречала ни одного князя Мышкина или Алеши Карамазова.
– Зато Обломовых избыток.
Я испытывала некоторое сожаление, потому что подруга не дала мне выговориться. В своей обычной манере она вернула меня с неба на землю. Варвара – человек исключительно практичный и приземленный, и профессия у нее нетворческая. Варя трудилась в коммерческом проектном бюро, отпочковавшемся в свое время от государственного проектного института. Варя тиражировала схемы водоснабжения и пожаротушения, внося минимальные изменения в шаблон, заложенный в компьютере. Восемьдесят процентов рабочего времени Варя проводила за чаепитиями и сплетнями по актуальным (читай – полученным из телевизора) проблемам с сослуживцами. Я работала в оазисе для гуманитариев, в академическом институте языкознания. Телевизора большинство моих коллег либо не имели, либо включали, чтобы узнать сводку погоды.
Много лет назад моя мама, презрительно кривя губ у, спрашивала:
– Почему ты дружишь с этой девочкой Варей? Она ведь… – мама подыскивала слово, мама умела словом убить, – травоядная.
– Да, Варя звезд с неба не хватает и учится на нетвердую «тройку», и книжек, в отличие от меня, не заглатывает. Но я твердо знаю, что если бы мне пришлось переливать кровь, Варя отдала бы свою до капельки.
– У нас в стране много почетных доноров, – пожала плечами мама.
Когда Варя познакомила меня с женихом – Павлом Малининым, среднестатистическим инженером без проблесков оригинальности, – я (верная мамина дочь!) не нашла ничего лучшего, как сказать:
– Ты бы еще истопника из кочегарки себе нашла.
Павел, естественно, узнал о моей оценке и долго дулся. И тем не менее во время моего кошмарного развода именно Павел выступил единственным нашим с дочкой защитником: и кулаками перед алчной родней бывшего мужа размахивал и самому Игорю мозги вправлял посредством легких телесных повреждений. А потом Павел попал в страшную автомобильную аварию, ему делали несколько операций, потребовалась кровь – в прямом смысле слова, а не фигурально, как в детской манифестации о дружбе с Варей. Моя кровь идеально подошла Павлу, я сдавала ее пять или шесть раз. Когда все страхи были позади, муж стал на ноги, в моменты семейных перебранок Варя говорила ему: «Это в тебе Марусина кровь дурит». А дети спрашивали: «Кто из вас Маугли?» Дикий мальчик, как известно, приручал зверей кодовой фразой: «Мы с тобой одной крови». А еще раньше беременная Варя сидела с моей новорожденной Сашкой, когда я сдавала экзамены в аспирантуру. Через два года, родив второго сына, Варя снова забрала Сашку. Мини-ясли в их малогабаритной квартире напоминали детский сумасшедший дом. Но это было все-таки лучше, чем моя квартира, где умирали папа и мама. Папа угасал тихо и безысходно. Мама, сжираемая изнутри раком, бесновалась в нежелании прощаться с этим миром. Она вопила от боли, постоянно закатывала истерики, обвиняла меня в нежелании и в неспособности найти правильных врачей. Она могла сходить по большому в постель, а потом бросать в меня и папу какашками. Мама была уже не мама. Но это было не так страшно и больно, как папа – не папа, стремительно превращавшийся из остроумного интеллектуала-балагура в трусливого глупого старикашку.
С Варей и Павлом Малиниными я пережила столь много, что любые рассуждения о несовпадении наших духовных интересов кажутся смешными. Одно время мы мечтали, что наши дети вырастут и поженятся. Тому были предпосылки.
На даче у Малининых. Сашке моей пять лет, Лехе Малинину четыре с половиной, младшему Вовке три.
Прибегает Вовка и, немилосердно картавя, что-то возбужденно доносит. Наконец мы разбираем детское косноязычие:
– Они там язычками играют, а мне Сашка не дает!
Мы подхватываемся и несемся за сарай. Сидят голубчики! Оба, Саша и Леша, пунцовые, чмокают, пытаются в засос целоваться. Павел вдруг озверел. Схватил сыновей, почему-то обоих, Лешку и Вовку, непричастного к детскому разврату, и лупил подвернувшимся прутом нешуточно.
– Она девочка! – кричал. – Ублюдки! Мои сыновья ублюдки! Я вас своими руками! Она девочка, чтоб вы понимали!
Варя затолкала кулачки в рот и беззвучно плакала. Мы с дочкой, обнявшись, наблюдали за экзекуцией скорее с недоуменным интересом, чем с ужасом. Еще неизвестно, думала я, кто первым предложил «язычками поиграть», моя Сашка или Малинин Леша.
– Ублюдки? – дернула меня вопросительно за руку дочь. – Это кто тарелки облизывает?
– Нет, – автоматически ответила я, – так называли незаконнорожденных… – во время оборвалась, потом пойди объясни, почему дядя Павел сомневается в отцовстве собственных детей. – Не смей повторять бранных слов!
Равно как для меня Варя и Павел были сестрой и братом, так для Сашки Малинины младшие стали братьями. Когда я заговаривала о них как о спутниках жизни, Сашка насмешливо морщила носик: «Фи, мама! Инцест – это предосудительно».
…В кошмарные, нищие, переломные девяностые мы как-то выкрутились и неплохо устроились. Варя втиснулась в коммерческое проектное бюро, Павел пошел работать в компанию по установке пластиковых окон. Малинины даже улучшила жилищные условия – из хрущевской двушки переехали в том же доме в трешку. Который год ждут сноса дома. Меня выручило наследство – родительская квартира на Кутузовском проспекте. Специализированная фирма ее отремонтировала, превратив в чудо дизайнерской фантазии, и сдает дипломатам иностранных государств. Мне перепадает немало – пять тысяч долларов в месяц. Сколько забирает себе фирма, даже представить не могу, главное – у меня нет никакой головной боли с арендаторами, ремонтом, налогами. Капают чистые денежки, позволяя нам с дочерью не экономить на основном – на одежде, белье, косметике. Мы живем в двухкомнатной квартире недалеко от метро «Авиамоторная». Обстановка нашего жилища весьма скромная. Но мы всегда одеты с иголочки – модно, красиво, достойно. Мы никогда не покупаем дешевой косметики, не пользуемся сомнительными шампунями или гелями для душа. Женщине обидно прожить жизнь, одеваясь и обуваясь во что попадя, орошаясь сомнительными духами, натягивая на кисти дешевые перчатки, забрасывая на плечо сумки кустарного производства. В этом мы глубоко убеждены и имеем возможность потакать своим капризам в конкретно-исторических и личных обстоятельствах.
Аренда позволяет Сашке учиться на филологическом факультете МГУ, лучшем языковом институте страны, а мне работать среди умнейших гуманитариев, отгороженных от внешнего мира с его сиюминутными всплесками пошлых сенсаций прозрачной и прочной броней. Так, наверное, было всегда: избранная, очень маленькая, часть общества существовала в колбе. Мне повезло – я в колбе.
С личной жизнью тоже все в порядке. Роман выходного дня длиною в пятнадцать лет – так я называю наши отношения с Евгением Ивановичем. Для меня он, конечно, Женя. Но солидного, академически лысоватого и бородатого, похожего на портреты русских ученых позапрошлого века профессора никому не придет в голову величать по имени. Мы не поженились, потому что Сашка находилась в периоде детско-юношеского собственнического максимализма.
– Он тебе не нужен! – вопила дочь. – У тебя есть я! Нам никто больше не нужен! Он лысый! Он говорит «извольте», он называет меня барышней! Он допотопный!
Если бы она только вопила, я бы переступила. Моя собственная мама, дворянка чистых кровей, вопила такое, что не снилось крестьянам-пролетариям.
Но Сашка еще и тихо скулила:
– Мамочка! Не надо Евгения Ивановича! Я знаю, чувствую, что все изменится: ты будешь другой, и я буду другой. Пожалуйста!
Детство Сашки было вовсе не безоблачным. Я отдала Сашке жизнь, лучшие годы, но и ломала дочь безжалостно. «Ты должна» – это основное. Должна заниматься иностранными языками: хоть тресни, не спи, не ешь, но выполни задания по английскому и французскому перед уроками с репетирами. Ты должна усвоить основы музыкальной грамоты и живописи. Ты будешь ходить на бальные танцы, чтобы научиться двигаться изящно, потому что ты передвигаешься как биндюжник. Кто такой биндюжник? Посмотри в словаре. Ты поедешь на каникулы с бойскаутами в Крым, научишься ставить палатки, разводить костер и перестанешь падать в обморок при виде безобидного комара.
Я была строгой мамой, но всегда чувствовала, что в данный момент по-настоящему требуется моей дочери: живопись или французский, бойскауты или бальные танцы. Евгений Иванович, я чувствовала, не годится нашей маленькой семейке ни с какой стороны. Я могла ломать дочь ради ее блага, но для собственного? Не решилась.
В итоге все устроилось славно. С Женей мы виделись по выходным, вместе проводили отпуск. Мы не надоедали друг другу, мы ждали нашего общения, скучали. К каждому свиданию, а ведь их были тысячи, наверное, накапливалось: у меня – это я расскажу ему, у него – это расскажу ей. После развода с женой Евгений как-то устроил быт, стирку-уборку-глажку. Я была счастливо лишена созерцания грязных мужских носков у кровати, пританцовывания с переполненным мочевым пузырем у туалета, где мужчины обожают устраивать читальный зал, мелких щетинок на раковине, которые они не смывают после бриться, чрезмерного алкогольного возбуждения вечером и утреннего злого похмелья – всего того, что замечаешь, что раздражает, когда проходит угар первой влюбленности. Евгений Иванович, в свою очередь, не видел меня растрепой с головной болью, мымрой с предменструальным синдромом или просто хнычущей модницей, которой не удалось купить заветную сумочку. Не вникал в ежедневные проблемы воспитания юной леди в условиях развитого социализма, застоя, дикого капитализма и черт-знает-какой формации, когда все летело вверх тормашками.
Сашка, негодница, в последние каникулы перед одиннадцатым классом, когда мы вместе отдыхали в Турции, ничтоже сумяшеся, выслушав на пляже интереснейший рассказ Евгения Ивановича о параллельных сюжетах в мифах народов мира, спросила:
– Мама? Почему ты не вышла за Евгения Ивановича?
Поднялась и пошла к морю.
– Я не вышла? – икнув от возмущения, потеряв голос, просипела я в спину дочери.
Женя хохотнул и ласково погладил меня по руке. Мы смотрели, как движется моя дочь – практически обнаженная, две узкие полоски ткани не в счет. Бронзово-загорелая, стройная, пропорционально сложенная, точно ее тело высчитали и нарисовали на компьютере – ни сантиметра добавить или убавить. Вот она поднимает руки, чтобы собрать волосы в узел на затылке. При этом плавные перекатывание ягодиц, покачивание бедер сохраняют ритм, но к ним добавляется легкое напряжение мышц рук и талии. Невозможно оторвать глаз и скрыть восхищения. Так думает весь пляж.
– Она ведь еще и умная, – говорю я Жене.
– Конечно, – легко соглашается он.
Его интонации я знаю наперечет. «Конечно» подразумевало «но». У Жени великолепное чувство юмора, подчас настолько парадоксальное, что я не могу разгадать вторую часть шутки.
– Конечно, но? – спрашиваю я.
– У бегемота плохое зрение.
– При чем здесь бегемот? – возмущаюсь.
– С его габаритами хорошее зрение необязательно.
Женя и Малинины были посвящены в мою проблему: у дочки недостойный избранник. И все считали эту проблему вне моей компетенции, стремление развести Александру и Андрея – невыполнимой задачей, да и попросту блажью. С их точки зрения, не существовало достойных вербальных способов развеять пылкую любовь, как не существует технических возможностей остановить тайфун, цунами или землетрясение. Кроме того, действовать открыто я не могла, значит, нужно конспирировать, а в тайных происках против родной дочери, которые неизбежно доставят ей боль, имелся душок жестокости и подлости. Я не спала ночами, терзалась – имею ли право коверкать жизнь Александры по своему разумению? Я находила сотни аргументов «за» и «против». Я была сама себе противна в этих внутренних спорах, потому что побеждала та сторона, которая призывала действовать. Если бы моей дочери угрожала реальная физическая опасность, разве я устранилась бы? Убежала, закрыла глаза ладонями, спрятала голову под подушкой? Ни в коем случае! Я бы царапалась, дралась, бросалась на амбразуру, ни секунды не раздумывая, пожертвовала бы собой. Забреди Саша на минное поле, я бросилась бы выводить ее на безопасный участок. А сейчас моя дочь подкладывает под свою судьбу мину замедленного действия. И я должна смиренно наблюдать?
Первое впечатление от Андрея у меня было самое благожелательное. Симпатичный воспитанный молодой человек. Отдельной строкой – удовольствие видеть дочь, которая светится от любви, звенит как струнка, поет как соловей, излучает счастье, как излучает радиацию месторождение тория. Установку: «был бы человек хорошей» – я считаю правильной и мудрой. Потому что жить с хорошим человеком много приятнее, чем с вруном, подлецом или пьяницей. И хороший человек не обязан иметь семь пядей во лбу или неиссякаемый счет в банке. Конечно, я мечтала о том, чтобы Сашка вышла замуж за обеспеченного и перспективного молодого человека. Но при выборе: гений, богач или просто хороший человек – я бы выбрала последнее. Андрей не был ни первым, ни вторым, ни третьим. Чистой воды паразит – в биологическом смысле. Особь, которая существует за счет других, вампирствует.
Когда Саша сказала, что они с Андреем хотят жить вместе, мое сердце болезненно сжалось и прыгнуло в горло. Не потому что я придерживаюсь патриархальных взглядов на брак. Напротив. Если и было что-то хорошее в сексуальной революции, то это укрепившаяся тенденция совместного проживания молодых мужчин и женщин без юридических обязательств. В прежние времена девяносто восемь процентов юношей и девушек отправлялись в ЗАГС не с сознательным решением строить семью, рожать детей, а чтобы получить возможность предаваться законному сексу. Как следствие – кошмарные разводы и безотцовщина. Чем цивилизованнее общество, тем терпимее оно относится к гражданским союзам. Пара, которая после трех лет совместного проживания, оформляет свои отношения, играет свадьбу, с большой долей вероятности будет прочной, ведь она уже преодолела многие пороги и подводные камни, будущее ей ясно и понятно.
Словом, моя трепетная реакция объяснялась не старорежимным ужасом – девочка без штампа в паспорте, но в постели с мужчиной, а сознанием того, что девочка моя совсем большая, выросла. Трепет быстро растаял.
– Знаешь, мамочка, – щебетала Александра, – мы подумали, что лучше нам будет отдельно жить. Правда? Ты могла бы переехать к Евгению Ивановичу. Или вы вдвоем в бабушкину квартиру на Кутузовском, а его квартиру сдавать.
– Кого «его»? – тупо переспросила я.
– Евгения Ивановича.
Моя дочь не могла этого предложить! «Мы подумали» – это не Сашка, это Андрей. Дочь знает, что я ненавижу переезды, что я привязываюсь к месту как улитка к раковине, что мое жилище – моя крепость во всех отношениях и смыслах. Десять с лишним лет я вила гнездышко по веточке, по перышку, по былинке, и выдернуть меня отсюда может только стихийное бедствие вроде пожара, тьфу, тьфу.
Я онемела, проглотила язык, но, очевидно, выражение моего лица говорило лучше всяких слов. Александра ойкнула – до нее дошел смысл высказанного предложения. Порывисто обняла меня с сюсюканьем и извинениями. Это ее детское оружие борьбы с моим праведным гневом: броситься на шею, щекотаться, канючить, обещать «никогда-никогда больше…» В зависимости от тяжести Сашкиного проступка я оттаивала через пять секунд или десять минут, но обязательно сдавалась. Последний раз дочь вот так подлизывалась ко мне в шестом классе, когда вместо художественной школы отправилась с подружками в подмосковную Малаховку к гадалке – узнавать свою дальнейшую судьбу. Гадалка, как ни странно, оказалась порядочной женщиной, потребовала телефоны родителей, позвонила, и мы помчались за юными невеждами.
– Отпусти! Хватит! – пресекла я попытки дочери задушить меня в объятиях. – Все в порядке, все забыли, проехали.
– Ты не обиделась? – заглядывала мне в лицо Саша.
– Нет.
– Сильно?
– Не очень. Вы бы меня еще в дом престарелых отправили!
Это тоже из арсенала нашего общения с дочерью, что-то вроде игры в правду-неправду.
– Сашка! Ты разбила вазу!
– Ничего я не разбивала!
– Но ты хорошо собрала осколки?
– Я даже пропылесосила.
Теперь Сашка будет обмениваться шутками с Андреем. У них появятся свои словечки, истории, понятные только им намеки. Дочка выросла.
И все-таки после неуклюжей попытки выселить меня, обиды и злости я на Андрея не затаила. Молодости свойственно ошибаться, и следовать закостенелым принципам старшего поколения дети не обязаны. И если я что-то прощаю своей дочери, то почему не должна это же прощать Андрею?
Однако Женя, когда я рассказала ему о сорвавшихся планах молодых, не поверил в мою искренность. Вначале благородно заверил, что, мол, всегда готов меня принять, ехать со мной на Кутузовский и вообще согласится на любой вариант переселений.
– Вот еще! – хмыкнула я. – Тебе из своей берлоги выбраться еще страшней, чем мне из собственного гнездышка. Да и не должны пожилые люди жертвовать своим комфортом в ситуации далекой от стихийного бедствия. Молодым полагается рай в шалаше, а нам – честно завоеванные удобства.
– Смотри! – шутливо погрозил пальцем Женя. – Не превратись в классическую тещу из анекдотов, которая всегда найдет недостатки у зятя.
– Все анекдоты про тещ глупые и не смешные!
– Так говорят тещи.
– Расскажи мне хоть один забавный.
– Теща дарит зятю на день рождения два галстука. Зять тут же надевает один галстук на шею. «Ага! – восклицает теща. – Значит, второй тебе не понравился!»
Я невольно расхохоталась. Женя знал тысячи анекдотов. Как филолог я понимала, что в истории фольклора анекдотических сюжетов всего несколько десятков, меняются только действующие лица: Александр Македонский на Рузвельта, Рузвельт на Хрущева, Хрущев на Брежнева, Брежнев на Штирлица, еврей на милиционера, милиционер на чукчу, чукча на зятя, зять на Вовочку и так далее, всегда есть в запасе представители фауны и национальностей. И тем не менее сама я не могла запомнить ни одного анекдота, хотя обожала их слушать в Женином исполнении.
В быту Андрей оказался худшим представителем мужского племени. Он ни разу не заправил постель, не помыл за собой тарелки или кофеварки, не повесил полотенце после душа на полотенцесушитель, а уж про классику жанра: разбросанные грязные носки, щетинки на раковине в ванной, часовое сиденье в туалете – и говорить не приходится. Меня это барство раздражало, но ни одного упрека Андрей от меня не услышал. Сильнее нелюбви к беспорядку во мне отвращение к упрекам и поучениям. Этим я обязана свекрови. Когда мы жили вместе, свекровь ходила за мной хвостом и поучала: как шинковать овощи в суп, утюжить белье, вытирать пыль, кормить ребенка. Точно я была умственно отсталой, никогда не державшей в руках тряпки, ножа или утюга. От постоянных «уроков» мне хотелось завыть в голос или запустить в дорогую свекровь картошкой, которую чистила. Свекровь я не обрывала, плакалась супругу, он недоуменно пожимал плечами: мама ведь от чистого сердца. Новообретенные родственники способны от чистого сердца довести вас до психоза. Советы, твердо усвоила я, следует давать, когда о них просят. Во всех остальных случаях надо хранить свой бытовой опыт как хранят нажитые драгоценности – в ларце под замочком.
Дочери, которая порхала на крыльях любви, я не могла жаловаться на Андрея. Испортить девочке счастье! Отводила душу с подругой Варварой.
– Он целыми днями валяет дурака. Сашка убегает в университет к девяти, мне на работу к одиннадцати, Андрей еще спит. Последние месяцы я большей частью работаю дома, пишу статьи в энциклопедию. Андрей встает к полудню, принимает душ, завтракает и уходит в свою комнату. Включает телевизор или сидит за компьютером, судя по звукам, играет. Я отправляюсь убирать за ним – навести порядок в ванной и на кухне. Он никогда не положит обратно в холодильник колбасу и сыр, а хлеб – в хлебницу. После четырех приходит Сашка, мы обедаем, вечером, как правило, ребята куда-то уходят – в кино, в клуб, в гости.
– Чем Андрей занимается-то? – спросила Варя.
– Я тебе говорю: занимается тем, что спит или играет на компьютере. Сдает на пожарного.
– Он пожарный?
– Нет же! Присказка есть такая: продрых человек двенадцать часов подряд – сдал на пожарного.
– Кто Андрей по профессии? – уточнила Варя свой вопрос.
– Насколько я понимаю, института он не закончил. Вроде бы решил сменить вуз, да не получилось. На самом деле, думаю, его выгнали за неуспеваемость. По профессии он менеджер и программист. То есть никто. Менеджерами сейчас называют и кладовщиков, а программистами тех, кто учит пенсионеров включать и выключать компьютер. Это как в старое время, когда доярок переименовали в операторов машинного доения. О! – поразилась я точной аналогии. – Андрей и есть превосходный оператор машинного доения, сосет из окружающих с промышленной мощью.
– Маруся, – в сомнении качает головой подруга, – может, ты чего-то не знаешь.
– Возможно, и не знаю. По официальной версии Андрей сейчас ищет работу, рассылает резюме и ходит на собеседования. Уже полгода рассылает и ходит. Якобы.
– Кто его родители?
– Понятия не имею. И это тоже весьма странно. Родители имеются, они иногда звонят. Если беру трубку я, то слышу: «Позовите Андрея!» Ни «здравствуйте», ни «пожалуйста», не представляются, не извиняются за беспокойство. Я не могу сказать, что жажду познакомиться с людьми, которые не научили сына писать точно в унитаз, а не орошать его. Но, с другой стороны, ваш сын ушел в другую семью, у него гражданская жена. Разве это нормально – не познакомиться с Александрой, со мной?
– Наверное, они армяне, или грузины, или какие-нибудь осетины, – высказала предположение Варя.
У нее было фантастическое отношение к национальному делению. По убеждению Вари, русские национальности не имели, они были просто люди, а все остальные народы обладали национальной принадлежностью. Женя не может забыть, как Варвара однажды брякнула:
– У меня нет национальности, я же русская.
– Вот! – рассмеялся Женя. – Пример великорусского шовинизма.
Я с ним не согласилась:
– Никакого шовинизма у Вари отродясь не было. Русских она считает обычными, стандартными, отчасти скучными. А представителей других национальностей – уникальными, с особенными воспитанием, обычаями, традициями. К ним, учитывая национальный багаж, надо относиться с пониманием и терпением.
– И как это называется? – спросил Женя. – Явление того же порядка, что отношение добрых плантаторов к черным рабам или великодушных помещиков к крепостным.
– Но они, действительно, почти рабы, – подала голос Варя. – Раньше у нас был один дворник тетя Валя, а сейчас пять киргизов. Сколько они получают? Копейки. И живут в подвале, спят на нарах.
– Слышала? – обратился ко мне Женя.
Я ринулась защищать подругу, которая по недомыслию не понимала, на чью мельницу воду льет. Мы с Женей углубились в проблемы происхождения ксенофобии и форм ее проявления. Варя переводила взгляд с меня на Женю, потом не выдержала:
– Приятно, конечно, послушать умных людей. И воспитанных – тебя при тебе же обсуждают. Только я все равно останусь при своем мнении: киргиз – это не русский.
– А киргиз – это не таджик? – насмешливо уточнил Женя.
Предположив, что родители Андрея «с национальностью», Варя рассказала о своей коллеге по работе, молодой женщине до тридцати.
– Когда она сошлась с армянином, вместе стали жить, – повествовала Варвара, – мать армянина в глаза девушку не видела, как к мебели относилась, сквозь зубы разговаривала. А потом девушка забеременела, они расписались, свадьбу сыграли. И свекровь точно подменили: пылинки с невестки сдувает, жемчуга и шубы дарит. Понимаешь? Раньше девушка была вроде проходного варианта, таких доступных у сына десяток может быть. И каждой внимание оказывать?
– Иными словами, – уточнила я, – ты считаешь, что родители Андрея относятся к моей Саше как доступной девушке, своего рода проститутке?
– Нет! – Варя испугалась тому, что оболгала неизвестных ей людей. – Я просто хотела тебя успокоить.
– Тебе это удалось в высшей степени. Впрочем, исходя из моих планов, даже лучше, что мы не знакомы с родителями нахлебника.
– Не оставила мысли развести Сашу с Андреем?
– С каждым днем утверждаюсь в этой необходимости все больше и больше. Противно говорить, но добавился еще и финансовый аспект. У нас заведено, что деньги за аренду квартиры лежат в шкатулке в моей комнате на стеллаже. Я, естественно, беру из шкатулки безо всяких уведомлений. Саша всегда спрашивала: «Мама, я возьму на джинсы?» Или на билеты в театр, или на подарок подруге – не важно. Но дочь всегда спрашивала позволения или ставила в известность: взяла столько-то, на то-то и то-то. А сейчас она перестала спрашивать и ставить в известность.
– Маруся, вы всегда очень безалаберно относились к деньгам!
– Что есть, то есть, – согласилась я. – Но мне крайне неприятно, что безо всяких-яких еще и Андрей стал запускать руку в нашу шкатулку.
– Как? – поразилась Варя.
– Натурально. Сама подсмотрела. Вышла из своей комнаты. Он думал, что я дольше буду отсутствовать, а я скоро вернулась и увидела, как он ковыряется в шкатулке, вытаскивает деньги, заталкивает купюры в карман.
– Какая гадость!
– Не то слово. Представляешь, я испугалась! Отступила в коридор, дала ему возможность вроде бы незамеченным выскользнуть из комнаты. А сама потом несколько суток не могла прийти в себя. Гадость, ты права! Деньги – это только деньги, но так противно, словно он у меня за пазухой шарил.
– Маруся! Деньги – это не только деньги, в смысле бумажки. Мы же за них работаем. Надо прекращать это безобразие!
Варя всегда очень рационально вела домашнее хозяйство, быстро освоила систему скидок в магазинах и страдала, потратив лишнюю сотню. Если на рынке помидоры по двести рублей, а в магазине по триста, то нужно садиться в троллейбус и ехать на рынок. Потратить два часа, чтобы сэкономить сотню – на это я была неспособна, а Варя считала нормой.
– Ага! – поймала я подругу на слове. – Значит, ты согласна с тем, что Андрея надо изводить из нашего дома?
– Я так не говорила! Я имела в виду, что тебе надо навести порядок в финансах. Выдавай детям определенную сумму, пусть планируют свои траты. И никаких доступных шкатулочек!
Нежелание подруги одобрить мои планы вызывало мстительное раздражение.
– Ты не понимаешь! – кипятилась я. – Это же тенденция! Сегодня он ворует мои деньги, а завтра решит, что я вовсе не нужна. Логика очевидна. Зачем я Андрею? Только мешаю. Без меня все будет славненько: влюбленная кошка Александра, обустроенная квартирка, хорошие деньги за аренду – живи, ни в чем себе не отказывай. Существует десятки способов натурально и безнаказанно отправить меня на тот свет, подсыпать яду, например.
– Маруся! Ты говоришь ужасные вещи!
– Вспомни эти слова на моих похоронах.
– С ума сошла!
– Ради интереса посмотри в Интернете анекдоты про тещ. Концентрированная мечта зятьков о физическом уничтожении тещ. Самый безобидный вариант: «Хоронили тещу, два баяна порвали».
– Зачем ты читаешь отвратительные анекдоты? – невольно рассмеялась Варя.
Ей можно смеяться, тещины проблемы ей не светят, дважды свекровью будет.
– По случаю, – глупо обиделась я на смех подруги, – с Женей спор возник. Но это ерунда. Важно другое. – Меня снова подхватила волна обличения Андрея. – Сам по себе нравственный урод не существует, не в вакууме же он обитает. Он отравляет других, здоровых людей, делает их хуже, пробуждая низменное в душе, заставляет страдать. Что, мне денег жалко? Да не жалко! Но я становлюсь скрягой. Что, мне трудно надеть перчатки и лишний раз унитаз помыть? Не трудно. Но я мою и думаю: «Кандидат филологических наук за работой». При чем здесь, скажи на милость, ученая степень? Раньше, когда я драила квартиру, не вспоминала о своих научных достижениях. А теперь у меня комплекс униженной и оскорбленной. Я постоянно давлю в себе недостойные чувства, я знаю, что к Андрею нужно относиться как к ребенку. Если Сашка ребенок, то и ее муж в той же ипостаси. Но у меня не получается!
– А у Саши тоже комплекс?
– Что ты! Она пребывает в блаженной эйфории первой настоящей любви. О моих терзаниях не догадывается, внешне я сохраняю невозмутимость и благодушие. Кстати, Сашка ведь познакомила Вову и Лешу с Андреем. Какое он произвел впечатление на твоих мальчиков?
У Вари забегали глаза.
– Ага! – Я не злорадно предвкушала убийственную характеристику. – Выкладывай!
– Они сказали, что Андрей – мажор.
– В каком смысле? – удивилась я. – В музыкальном?
– Возможно.
– Что значит «возможно»? Ты ведь допытывалась у сыновей. Как они пояснили?
– Ничего не пояснили, сказали только, что «мажор» – это не «ботаник». Маруся, ты ведь знаешь, они разговаривают на нерусском русском языке.
– «Ботаниками» они называют отличников, которые слишком много учатся в ущерб веселью и развлечениям. Тогда, по аналогии, «мажор» – любитель музыки?
Я ошибалась, потом посмотрела в словаре молодежного сленга. Слово из лексикона хиппи восьмидесятых годов, пренебрежительное обозначение человека, ведущего социально правильный образ жизни, ставящего материальное благополучие выше всего. В современном значении «мажор» – представитель «золотой молодежи», обычно не имеющий своего дохода, а пользующийся достатком родителей. Точно про Андрея, хотя к «золотой молодежи» я его не отнесла бы, золото ведь самоварное.
– Может, тебе, действительно, лучше переехать к Евгению? – спрашивала Варя.
– Может, – уходила я от обсуждения этой темы.
С Женей мы стали чаще видеться, не только на выходные, но и среди недели я приезжала к нему, чтобы расслабиться, подышать полной грудью. Дома я стала точно задыхаться, казалось, что квартира провоняла Андреем. Трутни, в отличие от рабочих пчел, испускают дурные ароматы. Я часто пребывала в хмуром настроении, которое Женя мужественно переносил.
Деликатно спрашивал:
– Трудно тебе с зятем?
– Не хочу тебя, как выражается нынче молодежь, «грузить» своими проблемами.
– Да, – подхватывает Женя тему, – современный сленг отличается брутальной модальностью. Вот, например, как звучит кодекс правил воспитанного человека: «Не наезжай! Не грузи! Не гони! Не тормози! Не пыли!» Ни один из глаголов не употреблен в своем словарном значении.
Мы заговорили о диглоссии (от греческого – «двуязычие») – это когда у одного народа существует две формы языка для разных сфер применения. Язык высокий и язык бытовой, просторечный, сленг. С университетской кафедры говорят не так, как в бане или на кухне. В нашей истории социальные взрывы потрясли не только основы общества, но перемешали языки. Еще выдающийся лингвист Селищев замечал после революции: «если говорит неправильно, значит, большевик». Чуковский называл советский язык канцеляритом. Перестройка, восьмидесятые, девяностые годы, да и современность потребовала от политиков публичности, отказа от чтения по бумажке. И выяснилось, что наши президенты, премьер-министры, депутаты и прочие функционеры, мелькающие в телевизоре, в подавляющем большинстве владеют в совершенстве только «кухонно-банным» стилем, а то и блатным лексиконом. Взрывоопасная смесь теперь уж не французского с нижегородским, а канцелярита с просторечьем, вторглась в сферы, где прежде господствовала правильная речь – в средства массовой информации, в литературу. Меня шокировало в свое время, когда президент призвал «мочить в сортире», выступления Черномырдина я приравнивала к юморескам Жванецкого. Да и теперь с пуританской вредностью я указывала на ошибки в речи публичных людей.
Евгений относился к языковым революциям более терпимо.
– Ошибок стало значительно больше, – соглашался он. – Зато речь интереснее, ярче, эмоциональнее.
– Неграмотность по определению веселая штука. Для тех, кто грамотен.
– Утверждения о всеобщей вопиющей неграмотности я не разделяю. Просто раньше неграмотность была спрятана, а теперь стала явной.
– Вот именно! Неграмотность сродни уродству, физическому недостатку, который положено закрывать от посторонних глаз. Только попрошайки-инвалиды выставляют напоказ свои культи, честные люди их прячут.
Я очень любила наши споры с Женей. Тот, кто сказал, что в спорах рождается истина, мало дискутировал. Ничего в спорах не рождается, я ни разу не видела человека, который поменял бы свои убеждения в ходе дискуссии. Но споры будят вдохновение, взрыхляют сознание, как плуг взрыхляет землю. Чтобы что-то вырастить, надо вспахать почву. Чтобы у тебя родилась идея (не обязательно связанная с предметом спора), надо растормошить твой ум. О чем спорят Саша и Андрей? Спорят ли? Ни разу не слышала.
Точно угадав мои мысли, Женя спросил, как дела у Александры.
– Написала отличную курсовую работу, – похвасталась я. – Ошибки в использовании паронимов (однокоренных, но не тождественных по значению слов) ни много ни мало – в произведениях русских писателей.
– О! – вскинул брови Женя.
– Поймать неправильное использование паронимов в бытовой речи или на телевидении проще простого. Люди не догадываются о разнице «царского и царственного», «удалого и удачливого», «типового и типического», «нетерпимого и нестерпимого».
– Глаголы «надеть и одеть» путает девяносто девять процентов населения. Так кого же прищучила Александра?
– У Гамзатова в переводе Козловского «половинчатой, неспелой взошла над островом луна».
– Надо «половинной», – кивнул Женя.
– У Роберта Рождественского: «Я тихонько и бережно стукну в низкое окно. Ты в окошко глянешь боязно…»
– Правильно: «боязливо». С другой стороны, хорошим поэтам многое прощается, перенос ударения, например, ради рифмы. Иное дело прозаики. Что у нас с прозаиками?
– У Белова «в лесистых (вместо «лесных») чащобах рождаются полчища кровожадного гнуса». У Алексея Толстого в «Хмуром утре» воинские колонны «двигались стремительным маршем к последней черте оборонных (вместо «оборонительных») укреплений Царицына». И так далее.
– Александра умница. И очень приятно, что она выбрала славистику, твою профессию.
– Твою тоже, – великодушно улыбнулась я.
– Саша потрясающая девушка, – продолжал кормить меня медом Женя. – Как-то рассказывает мне об одном ученом и называет его известным кровельщиком. Я не сразу понял, откуда взялось такое определение. Теперь ты догадайся. О ком речь?
– Какой-то архитектор?
– Холодно, мороз.
– Небольшая подсказка? – просительно скривилась я.
– Революционер в психиатрии, создатель школы… Ну?
Беспомощно пожимаю плечами.
– Оговорка по…?
– Фрейду! – выпаливаю. – При чем здесь кровельщик?
– А выражение «крыша поехала»? «Крыша протекает, крышу снесло»? Кто чинит крыши? Кровельщик! Диглоссия, никуда не деться. У Александры потрясающий лингвистический нюх, совершенно необходимая в нашем деле, от тебя унаследованная усидчивость.
– Но?
– И при этом, во время личного общения, она выражается как тинэйджер-бахвал.
– Но? Я ведь вижу по твоим бегающим глазкам, что есть еще одно «но».
– Будет обидно, если свою энергию Александра пустит на менторски-прокурорское выискивание редакторских ошибок. Ты прекрасно знаешь, что массовые ошибки речи со временем становятся нормой, закрепляются словарями. Так говорит народ, а народ, как мать, всегда прав.
– Не соглашусь. Мать часто вредит ребенку, а народ выбирает в лидеры тиранов.
– Андрей разделяет интересы Саши? – сменил тему Женя.
– Не знаю.
– Он гуманитарий?
– Не ведаю.
– А что ты про него ведаешь?
– Он передовик машинного доения.
– Чего-чего? – поразился Женя.
– Ты сам виноват: спросил про зятька, теперь меня понесет. Останови, когда надоест. Возможно, Андрей обладает недюжинными интеллектуальными способностями, пока спящими, не отвергаю такого варианта. То, что я отмечаю при наших редких общениях, – это набор знаний в модных молодежных, массовых тенденциях в культуре, в том, что называют мейнстримом. Иными словами, его образовательный багаж представляет его как типичного бонвивана.
– Говоря о зяте, ты достаточно критична.
– Уже останавливаться?
– Нет, продолжай, мне интересно.
– Он знает по именам всех звезд Голливуда и фильмы с их участием, но не раньше восьмидесятых годов. Одри Хепберн, фильм «Римские каникулы» ему неизвестны. Русская кинематографическая культура на нуле. Про «Летят журавли», «Баллада о солдате» и даже про «Холодное лето пятьдесят третьего» слыхом не слыхивал. Конечно, полный набор сведений о музыке: хард-рок, металлика, хай-тэк…
– Маруся, хай-тэк – это не музыка, а дизайн квартир.
– Хорошо, хорошо, – торопилась я. – Все понимаю, готова заткнуться, только еще одно слово о литературе. Он утверждает, что прочел «Улисс» Джеймса Джойса. Представляешь? Я знаю уйму лингвистов, но, кроме тебя, есть еще только два человека, которые освоили эту заумь. Не мог бы ты при случае заговорить с Андреем о Джойсе? Проэкзаменовать, так сказать?
– Конечно, мог бы, – глубоко вздохнул мой любимый мужчина. – Только надо ли?
– Не надо! – Придушив злорадство, согласилась я. – У тебя поблизости имеется магазин, где продают галстуки? Мне нужно купить парочку для зятя.
– Я тебя очень люблю! – рассмеялся Женя.
Моим козням против Андрея предшествовала активная мыслительная работа. В мировой художественной литературе описано много способов влюбить в себя девушку. Из самых популярных – совершить на ее глазах подвиг, желательно спасти саму девушку: вырвать из лап Змея Горыныча, Кощея Бессмертного или Бабы Яги, можно девушку вынести из горящего дома, вытащить из ледяной проруби, остановить ее взбунтовавшуюся лошадь, раскидать по сторонам обидчиков-насильников, на худой конец заморочить девушке голову революционными идеями, готовностью к самопожертвованию. Эффектно также давление на жалость – «она его за муки полюбила». Случаи обратного развития, когда страстно влюбленная девушка с вечера на утро разочаровывается в объекте воздыханий, крайне скудны. Оно и понятно: чтобы раскусить человека, требуется пуд соли с ним съесть, а это процесс длительный. Тот же пуд соли принятый единовременно – гадость неперевариваемая. И добрые писатели не издевались над своими героинями, пичкая их килограммами отравы. Логично предположить, что если подвиг влюбляет, то антиподвиг отвращает. Словом, человек должен совершить перед лицом девушки подлость, чтобы у нее открылись глаза. Перед лицом – это принципиально важно. Потому что рассказам о его неблаговидных поступках она не поверит. А любые отрицательные характеристики и суждения будут иметь противоположный эффект. Это я хорошо знаю на собственном опыте.
Когда мама говорила мне, что Игорь расхлябанно-вихлястый, что он не боец, не герой, а пылепускатель, что за симпатичной мордашкой кроется заурядная серая личность пошлого обывателя, во мне закипал дикий протест. Я теряла голову, физически ощущала, как во мне быстрорастущей опарой зреет негодование, буквально глаза лезут из орбит.
– Через десять лет, – говорила мама, – Игорь отрастит живот, будет сидеть на диване, пить пиво и смотреть футбол. В особо интересные моменты матча вопить от счастья. Таково его представление и желание счастья. В скучные моменты он будет чесать промежность.
– Ты на него наговариваешь! Ты его не знаешь! – топала я ногами, чувствуя, что впервые в жизни остро ненавижу родную мать.
– Он будет тебе изменять с подавальщицами в столовой, проводницами поездов и прочими незамысловатыми бабами. Непростых он будет обходить стороной – кишка тонка да и хлопотно.
– Игорь скорее погибнет, чем изменит мне! – убежденно восклицала я. – Ты не понимаешь, какие высокие отношения связывают нас!
– Не выше постели.
Мама оказалась абсолютно права. Но это тот самый случай, когда благими намерениями выстилают дорогу в ад. Повторять ошибки своей мамы, мостить своей дочери путь в сокрушительное разочарование я не желала.
Антиподвиг, то есть подлость, устроить сложно, хлопотно, и при отсутствии организаторских и режиссерских навыков рассчитывать на успех проблематично. Подлость Андрей уже совершил – украл деньги из моей сумки.
Обычно я имею приблизительное понятие о том, сколько денег находится в кошельке. Но тут заранее посчитала. Выгребла всю наличность из шкатулки, теперь деньги улетучивались из нее с космической скоростью, а нужно оплатить счета по квартире и за свет. Я отложила нужную сумму в одно отделение кошелька, чтобы не копаться в Сбербанке, во втором отделении, я точно помнила, лежало три купюры по тысяче, две пятисотенных и четыре сторублевки. Тысячу мне нужно сдать на подарок коллеге, пятьсот заплатить за химчистку, купить продукты и моющие средства – это примерно полторы тысячи, столько же остается. Не густо, поэтому я все и забрала из шкатулки. В банке, не пересчитывая, я протянула девушке-кассиру стопочку из первого отделения. «Тут тысячи не хватает», – сказала кассир. Я растерялась, стала вытаскивать деньги из второго отделения – тысяча, вторая, пятьсот, сто, сто, сто. Не хватает тысячи шестисот.
Расплатившись, я выползла из банка на ватных ногах. Меня так мутило, что я оглядывалась по сторонам: куда бы стошнить культурно. Волна отвращения подкатывала к горлу, и я чувствовала, что сейчас оскандалюсь. Кое-как отдышалась. Меня саму удивила моя реакция – захлестывающая гадливость в ответ на мелкое бытовое воровство. Просто я с подобным никогда раньше не сталкивалась. Ошибиться я не могла. В квартире нас было двое. Я пересчитала деньги перед уходом из дома, телефонный звонок раздался, когда я обувалась в прихожей, сумочку я оставила на полке перед зеркалом, вернулась в комнату, несколько минут проговорила с приятельницей. Как Андрей вытаскивал деньги, я не видела, но ведь не Барабашка их умыкнул. От подъезда до банка три минуты хода, сумку я не роняла, из рук не выпускала. Столь наглое воровство говорило только о том, что Андрей не первый раз запускал руку в мой кошелек. Но сегодня он напрасно рассчитывал на мою безалаберность. Тошнотворное отвращение долго меня не отпускало, да и сейчас не прошло. Первым порывом было, конечно, желание выплеснуть свое возмущение дочери. Но я подавила этот порыв, прекрасно понимая, во что выльется наш разговор.
– Сашка, твой Андрей вытащил из моей сумки деньги!
– Как ты можешь такое говорить, мама! Ты сошла с ума, ты бредишь!
Потом дочь расплачется и побежит к своему ненаглядному. Он станет в позу оскорбленной невинности и с показным достоинством будет мне пенять:
– Не ожидал от вас подобной низости, Мария Сергеевна!
И оба они решат, что я впадаю в старческий маразм и слабоумие.
Даже Варе и Жене я не стала рассказывать про этот случай. Мне было стыдно. Удивительная вещь: презираешь человека, но тебе за него стыдно. В тройне стыдно, что избранник твоей дочери оказался мелким воришкой. Поэтому я вечером ни словом не заикнулась о пропаже, заперлась у себя в комнате, сославшись на головную боль. Лежала, смотрела в потолок и просила бога дать мне силы не выказывать своих эмоций.
Во всей этой истории самым страшным было терзание о судьбе дочери, а самым тяжелым – актерство, постоянный самоконтроль, необходимость ни словом, ни взглядом, ни жестом не выдать своих истинных чувств. Потому что выбранный мною метод действий подходил под определение «вода точит камень». Капель тысячелетия пробивает отверстие, ручеек – столетие, мощная морская волна справится за десятки лет. В нашем случае вода – это определенно я, кто камень, затрудняюсь ответить, получается – дочь, хотя моя тайная агрессия направлена против зятька. Важно было точно рассчитать напор «водяного» давления, не переборщить, чтобы Сашка не заметила скрытых потоков. В то же время десятилетий-столетий в моем распоряжении не было. Завтра окажется, что дочь беременна, и жизнь пойдет совсем по другому сценарию.
Окончательно став на тропу войны, я испытала даже некоторое удовольствие, подъем духа. Активность, пусть и тайная, все-таки бодрит в сравнении с изнуряющими, тупыми беспомощностью и бездействием. Внешне я была исключительно доброжелательна и предупредительна. Каждый день демонстрировала заботу о милом Андрюше.
– Почему жареная картошка без лука? – кривится Сашка.
– Андрей не любит лук, – отвечаю я. – Ешь, что дают.
«Будь моя воля, – мысленно добавляю, – всыпала бы ему цикуты».
– Мама, ты хотела посмотреть выступление твоего коллеги по каналу «Культура»?
– Ничего страшно, еще будет повтор, наверное. Смотрите футбол, не беспокойтесь.
«Надеюсь, Андрюша еще не скребет промежность, когда наши проигрывают».
– Мария Сергеевна, вы не будете возражать, если сегодня к нам придут друзья?
– Нисколько. Сегодня вечером мы с Евгением Ивановичем идем в театр.
«Никуда мы не идем, и Женя в командировке. Просижу вечер в его квартире, заночую, а утром вернусь домой и с большой радостью уберу последствия вашей гулянки».
Двойная жизнь требовала постоянной сосредоточенности и напряжения, поэтому я не могла себе позволить расслабиться, делиться с Варей и Женей происходящим. Уходила от разговора, отделывалась шутками, когда речь заходила об Андрее.
– Он все еще тебя нервирует? – спрашивала Варя.
– Зятю положено нервировать тещу, таково распределение ролей.
– Какая-то ты странно благодушная, – подозрительно смотрит на меня подруга.
– Нормальная. Кстати, последовала твоему совету. Нечего их баловать. Положила в шкатулку только половину ренты.
– Молодец!
– И сказала, что ты попросила в долг.
– Я?
– Ты. Не проговорись при случае.
– Хорошо, – соглашается Варя.
Ее так радует моя проснувшаяся меркантильность, что Варя готова поддержать обман. Знала бы она, что лукавство и вранье – принцип моего нынешнего существования.
– Как дела у Андрея? – интересуется Женя. – Нашел работу и надевает ли два галстука сразу?
– Работу ищет, а галстуков вовсе не носит. Он гордо носит собственную голову. Ты обратил внимание, что люди с горделивой посадкой головы воспринимаются аристократами духа?
– А молчаливые кажутся значимыми. «Молчи, сойдешь за умного», – совершенно справедливое наблюдение. Любое самомнение отражается во внешних признаках, легко читается окружающими и принимается на веру.
– Интересно, какие у меня внешние признаки?
– Ты выглядишь как образованная интеллигентная женщина, не просто сохранившая привлекательность, а возбуждающая эротические фантазии. Вот только…
– Что? Говори прямо!
– С обонянием у тебя проблемы. Разве ты не слышишь, что тянет подгоревшим мясом.
– Ах, батюшки! – подхватываюсь я и несусь на кухню.
Моей изощренности в интриге против Андрея могли бы позавидовать великие царедворцы вроде Марии Медичи или Макиавелли, которые считали, что при наличии благой цели (как они ее понимали), надо опираться на выгоду и силу, а не на мораль. С не доброй славой вошли в историю эти деятели.
Любую критику я преподносила под видом заботы и участия. Я отправила, наверное, сотни ядовитых стрел, но все они были тщательно замаскированы.
Саша, как и я, маниакальная книгочея. Если нас поставить перед выбором: отобрать руку или возможность читать, мы отдадим конечность. Без руки можно прожить, а без чтения невозможно, бессмысленно, скучно, безрадостно, невдохновенно. Сейчас у нас есть электронные книги, куда закачиваем тексты. Большая экономия и выгода с точки зрения расходования денежных средств и места в квартире, которая уже забита книгами от пола до потолка. Андрей наркотической привязанностью к литературе художественной или общественно-политической, или к какой-либо другой не страдал. Он предпочитал глянцевые журналы, которые покупал регулярно. Был, так сказать, в курсе современных трендов. А по-русски: впитывал ближайшие, краткосрочные тенденции, интересы массовой культуры. Саша постоянно подсовывала ему понравившиеся книги. Это естественно – поделиться с любимым человеком впечатлениями, размышлениями, идеями. Андрей обещал прочитать, но слова не держал. Ведь серьезное чтение требует работы ума. Это как пережевывание сочного куска мяса требует работы жевательных мышц. А журнальные статьи под яркими обложками никаких усилий не требовали, сладенькая манная каша – глотай, сколько влезет. У нас с Александрой не редко возникали споры о прочитанном. Я, понятное дело, занимала позицию патриархальной ретроградки, а дочь – прогрессивной авангардистки. Во время одного их таких споров – мы обсуждали автобиографический мотив в прозе Довлатова, Рубанова, Рубиной – Андрей тихо выскользнул из кухни. До этого тщательно маскировал зевоту.
Я уловила сожаление во взгляде, которым дочь проводила Андрея, и сказала:
– Мне кажется, тебе надо прекратить подсовывать ему книги. Ну, не читает их человек! Это никак не характеризует его с морально-этической стороны. Перефразируя Пушкина: быть можно дельным человеком и думать о красе вещей. Андрей истинный ценитель красивой одежды. Вообще красоты в ее конкретно-материальном проявлении. Это своего рода дар.
– Под Пушкина можно все подогнать, – огрызнулась дочь. – Быть можно дельным человеком и думать о красе зверей, детей, соплей…
– Фу, Сашка! Извини, что я вмешиваюсь в ваши отношения. Просто мне кажется неправильным, когда ты ставишь человека в неловкое положение, подсовываешь ему книги, которые он никогда не прочитает. Кроме того, – я слегка запнулась, чтобы тщательно проконтролировать отсутствие сарказма в голосе, и лучезарно улыбнулась. – Кроме того, человеку, который прочел «Улисс» Джойса можно отдыхать от чтения всю оставшуюся жизнь.
Саша ушла из кухни насупленная и хмурая. Я перевела дух и задалась вопросом: достигла ли ядовитая стрела цели, хорошо ли была замаскирована?
Александру ничегонеделанье Андрея не могло не беспокоить. Еще больше ее заботило мое отношение к его, назовем вещи своими именами, тунеядству.
– Андрей был на нескольких собеседованиях, – говорила мне дочь, – ждет ответа.
– Да что мы не прокормим молодого человека! – отмахивалась я вроде бы беспечно.
Ни раз, и ни два Сашка заводила разговор о якобы имевших место попытках Андрея трудоустроиться. Если бы я могла сказать прямо, то дочь услышала бы: «Во-первых, никаких попыток, поползновений, телодвижений с его стороны в принципе не существует. Во-вторых, нет такой работы, чтобы ничего не делать, а получать много». Но я ничего подобного, естественно, вслух не произносила.
– Не бери в голову, – советовала я. – Нормальный мужчина по природе добытчик. Умный мужчина ищет, где добывать выгоднее.
– Полгода уже ищет?
Это могла быть провокация, разведка боем – в самом ли деле я так благодушно настроена? На провокации не поддамся.
– Хоть полгода, хоть три года. Разве нам не хватит терпения? Или мы бедные?
– Мама! – дочь едва не плачет от умиления. – Какая ты у меня добрая, чудная, самая необыкновенная!
Знала бы моя девочка, чего мне стоит «необыкновенность» и ради чего я прикидываюсь доброй тещей. Прикидываюсь, наверное, неумело, но влюбленная дурочка не замечает фальшивой игры, дурочке кажется, что все вокруг должны восхищаться ее избранником.
Как-то при очередном Сашкином заходе: Андрей-де хотел в фирму своего приятеля устроиться, но фирма прогорела – я оборвала дочь:
– Ты точно оправдываешься. Прекрати! Не навязывай мне роль злобной тещи, которая считает каждый кусок хлеба, съеденный зятем, или число подштанников, которые за ним выстирала.
Я отвернулась, как бы обиженная. А потом со всем своим скудным актерским мастерством изобразила на лице улыбчивую задумчивость, которая бывает, когда человек мысленно возвращается в приятное прошлое.
– Мама, о чем ты сейчас подумала?
– Вспомнила, как твой отец ночами разгружал вагоны, а утром разносил почту. Мы съехали от родителей, я уже тебя носила, денег не хватало катастрофически. У нас было две главных статьи расходов – оплатить съемную комнату и купить мне фрукты, кроме фруктов я ничего есть не могла, иная еда вырывалась из меня фонтаном. После месяца бессонных ночей и тяжелой физической работы твой отец стал засыпать на лету. В метро, стоя, держась за поручень. При каждом удобном случае и в любом самом неудобном положении. И на лекциях в институте, конечно. Однажды лектор, заприметив его храпящим, велел всей аудитории умолкнуть, подошел вплотную, несколько минут вредно наблюдал. Потом растолкал Игоря: «Молодой человек, мы вам не мешаем? Ах, не мешаем! Но все-таки аудитория института мало подходит лежебокам, тут ведь тверденько. Отправляйтесь домой, коль здоровый сон для вас важнее науки».
Я повернулась и посмотрела на дочь. Не переборщила ли? Аналогия столь очевидна и прозрачна. У меня была заготовлена вторая часть душещипательного монолога, которая напрочь убивала мораль первой части. Мои родители, узнав о бессонных подвигах Игоря, заняли жесткую позицию. Сколько вам нужно денег? Мы дадим столько и больше. Или Игорь хочет сделать карьеру бригадира вокзальных грузчиков? Или главного почтальона? Но если он намерен выучиться на инженера, то должен учиться, а не вагоны разгружать, письма разносить и дрыхнуть на лекциях.
– Мама, ты очень любила папу? – спросила Саша.
И я поняла, что продолжения выступления не понадобится.
– Когда-нибудь я расскажу тебе про нашу любовь. Сейчас я не готова, ты не готова. А вот курица уже поспела, – я присела и открыла дверцу духовки. – Твоему отцу я по гроб жизни благодарна только за то, что у меня есть ты. А с другим, не приведи господи, родился бы какой-нибудь нравственный урод.
«Вроде Андрея», – мысленно добавила я.
Мои ли ядовитые стрелы, Сашина ли нарастающая прозорливость, но дело с мертвой точки сдвигалось. Все чаще и чаще я видела на лице дочери озабоченность, совершенно несвойственную влюбленной девушке. Такая озабоченность бывает, когда выходишь после экзамена и не знаешь, все ли написал правильно, или терзаешься на работе: выключила я дома утюг или забыла. Надо пускать в ход тяжелую артиллерию, решила я, усилить натиск. Но только бы не переборщить! Только бы не испортить все дело!
Саша пришла из университета и, как обычно, первым делом спросила:
– А где Андрей?
Прежде я отвечала: «Занимается у себя в комнате». Подмывало сказать: «Дрыхнет, как водится».
– Он отдыхает, – прошептала я.
– От чего, интересно, отдыхает? – в полный голос спросила Саша.
Я уловила в ее тоне нотки раздражения, мысленно перекрестилась и показала на дверь своей комнаты:
– Зайди, мне нужно с тобой поговорить.
В комнате, глядя на дочь, я поразилась перемене ее лица. Только что она была зла на Андрея, а теперь смотрит на меня настороженно, с готовностью дать отпор, защитить своего ненаглядного. Ох, знакомо мне это выражение. Как в зеркале двадцатилетней давности. Но отступать некуда, рискну.
– Александра, мне кажется, у Андрея есть серьезные проблемы со здоровьем.
– Какие?
И вот уже растворилась настороженность и защитная агрессия, заступил страх.
– Не пугайся, пожалуйста! Все, я думаю, исправимо. Сашенька! Я невольно наблюдаю Андрея в течение многих месяцев. Хочешь, не хочешь, а заметишь. Он спит по четырнадцать часов в сутки! Это ненормально, это болезнь. Классическую сонную болезнь вызывает укус африканской мухи цеце. Но ведь Андрей не был в Африке и никто его кусал, не так ли? Значит, это может быть железодефицитная анемия или гипотония, снижение артериального давления, когда мозг плохо питается. Надеюсь не гипотиреоз – дефект щитовидной железы, хотя он лечится. Есть еще синдром Клейна-Левина, при котором человек эпизодически испытывает непреодолимую сонливость, но этот синдром, как правило, поражает подростков, Андрей староват для Клейна-Левина.
Я сыпала медицинскими терминами, диагнозами, симптомами, методами лечения. Я изображала искреннюю озабоченность:
– Подчеркиваю! Андрей не виноват в том, что спит и спит, ест и спит, читает журналы и спит, играет на компьютере и спит. Представляешь, как тяжело постоянно хотеть спать! Я прочитала по поводу непреодолимой сонливости в Интернете уйму статей, сделала закладки, посмотри в моем компьютере. Очень плохо лечится, крайне плохо. Но мы ведь не пожалеем никаких денег, мы найдем самых лучших специалистов!
– Мама, ты серьезно говоришь? – недоверчиво смотрит на меня Саша.
– Абсолютно серьезно. Для шуток нет повода. Человек две третьи жизни проводит в забытье. Такого врагу не пожелаешь, тем паче близким врага.
– Мама, мне кажется, что в последнее время ты очень изменилась.
Моя дочь все-таки большая умница, даже влюбленность не отшибла у нее мозги напрочь.
– А почему я не должна измениться, если поменялись обстоятельства жизни? Чья бы корова мычала. Ты на себя посмотри! И вообще – способность реагировать на новые раздражители говорит о лабильности, отсутствии косности. Я у тебя еще не закостенелая, а вполне мягкая.
– Ты у меня классная и крутая!
– Классными бывают доска и руководительница, крутыми – яйца, берега и овраги. Садись за мой компьютер и читай про сонную болезнь. И умоляю тебя! Не вздумай говорить Андрею, что это я поставила ему диагноз! Ты ведь не хочешь, чтобы у нас в доме была обстановка в лучших традициях анекдотов про зятя и тещу.
Сашка ничего читать не стала. В болезнь Андрея она не поверила. Дочь совершенно справедливо считала, что Андрей дрыхнет день и ночь, потому что ему «в лом» (их выраженьице) напрягаться и что-то делать. Александра решила, что я, мама, как свойственно антиквариату, делаю из мухи слона и дую на воду. Антиквариатом однажды назвал своих родителей Леша Малинин, сын Вари. Я согласна на антиквариат, на артефакт и на любой другой пыльный музейный экспонат. Хоть горшком назовите. Но я добилась своего: заронила у дочери неприязнь к «сонной болезни» Андрея. Столько времени подушку мнет, что моя добрая мама даже закладки сайтов в Интернете делает!
Ядовитых стрел, повторюсь, я отправила сотни. Превратилась в плохого хорошего человека, который злорадно улыбается, слыша, как дети ссорятся. Один раз не утерпела и подслушивала под их дверью.
– Попроси денег у мамы! – говорил Андрей.
– Сколько можно просить у моей мамы? – отказывалась Саша.
– Но мы не можем прийти в клуб без копья.
– Значит, мы не пойдем в клуб! – чеканит Саша.
– Мне опротивело сидеть дома!
– И кто в этом виноват? Правда, что ты задолжал Олегу, Стасику, Вовке, Димке?
– Откуда ты знаешь?
– Ленка сказала.
– У Ленки язык как помело.
– Это правда или неправда? – настаивала Саша.
– Допустим.
– Андрей! – со стоном восклицает моя дочь. – Зачем ты берешь в долг, если не можешь отдать?
– Затем, что хотел сделать тебе приятное, подарить цветы, смешные игрушки, сводить в кафе и прочее. Доставить удовольствие. Напрасно старался?
– Нет, то есть да, – путается Саша.
– У меня, между прочим, – капризно, с вызовом говорит Андрей, – последние джинсы на излете. И кроссовок нет, и ветровка позорная.
– Может, тебе стоит пойти поработать? – предлагает Саша. – Пусть временно, пусть на простую должность, но хоть долги отдать и одежду купить. Тебя Олег звал и Лешка.
– Сколько раз тебе повторять! – повышает голос Андрей. – Ты в состоянии запомнить: стоит понизить планку претензий, дорога вверх будет закрыта, останется только вниз скатываться. Чтобы я пошел к Олегу в охранники? Он старший менеджер, а я пропуски проверяю! Так ты меня видишь? Большое спасибо!
На цыпочках я возвращаюсь в свою комнату. Через несколько минут слышу, как хлопает входная дверь. Рассерженный Андрей выскочил из квартиры. Сашка плачет у себя. Дочь рыдает, а я потираю руки. Это ли не кошмар? На самом деле я, конечно, не праздную пиррову победу, а скулю от жалости к Сашке. Меня раздирают противоположные чувства, мне хочется броситься к дочери, утешить ее, рассказать все, покаяться. Нельзя. Если бы Сашке нужны были мои утешения, она бы прибежала сама. Ей больно, моей девочке.
…Как-то мы отдыхали на юге. У Сашки над коленкой вскочил прыщик. Через несколько дней прыщик превратился в громадный фурункул. Верная принципу не заниматься самолечением, я с дочерью отправилась в поликлинику. Там велели прикладывать ихтиоловую мазь, через несколько дней прийти – фурункул будут вскрывать, попросту – давить. Посмотрев на антисанитарию врачебного учреждения, я решила давить сама. Хозяйка квартиры, которую мы снимали, держала Сашку, а я выдавливала гной. Как дочь кричала! От дикой боли Сашка корчилась, вырывалась и кричала так страшно, как не слышали никакие фашистские застенки. Я давила и давила, пока не пошла чистая кровь, без гноя. Точно в страшном сне, накладывала дезинфицирующую мазь, делала повязку. Дочь тряслась, икала, глаза у нее были бешенные и усталые одновременно. Я прижимала малышку к груди, твердила что-то успокаивающее, приказывала себе не плакать, не распускать нюни. Сейчас у Сашки на ноге едва заметный круглый шрамик, фурункулеза, то есть множественных высыпаний, которыми нас пугали, не случилось. Я все сделала правильно. И чем гнойный фурункул отличается от Андрея? Еще вопрос – что больнее выдавливать.
По законам диалектики количество моих усилий должно было перейти в качество. К тому и шло, на то я и рассчитывала. Но жизнь часто не подчиняется философским аксиомам, а следует другим правилам. Например, драматургическим принципам, ведь в пьесе должен присутствовать момент кризиса, конфликта, когда скрытые течения вырываются наружу. У нас так и случилось. Наверное, добавилось и то, что я дьявольски устала от двойной жизни, от актерства, от необходимости закрывать глаза на страдания дочери. Правильнее сказать, что я не понимала, как устала, ведь постоянно занималась самовнушением, самоуспокоением, самоуговорами. Точно неправедный схимник, на людях благочестивый молельщик, а в тишине кельи – заядлый онанист.
В литературе, в драматургии, чтобы вспыхнул пожар конфликта, требуется запал в виде конкретного поступка или художественной детали – материального предмета. Вспомните злополучный платок у Отелло или браслет в драме Лермонтова «Маскарад». У нас художественной деталью стала брошь.
Большой ценности брошь не имела, это еще моя мама выяснила. Низкопробного золота овальная блямба, в центре большой камень, по кругу мелкие – и все нечистой воды. Ювелирная работа – отнюдь не Фаберже – грубовата и кустарна. Это брошь моей бабушки, которая умерла, когда мне исполнилось три месяца. Бабушка еще увидела внучку, а я бабушку, естественно, не помню. Есть фотография, на которой бабушка в светлой блузке и этой брошью под воротником.
В детстве, когда мама меня особенно обижала, наказывала – до слез – я пряталась в комнате, доставала фото и жаловалась бабушке:
– Если бы ты была жива! Если бы ты была с нами, она бы надо мной не издевалась!
Жалуясь умершей бабушке, я испытывала своего рода молитвенное удовольствие, которое, наверное, испытывают в храме перед иконами. Когда у меня появилась своя дочь, я поняла: во-первых, что мама надо мной вовсе не издевалась, и требования ее были нормальны, все запреты шли только мне во благо; во-вторых, моя рыдающая в соседней комнате малолетняя дочь, от наказания не помрет, а только лучше станет.
Вплеснув свои горести бабушке на фото, я доставала брошь, прижимала к груди (очень патетично!), клала на ночь под подушку. Брошь была моим оберегом, ниточкой, связывающей с бабушкой, которой я приписывала идеальные до приторности качества.
В современном женском костюме броши мало участвуют. Я их не ношу, и бабушкину никогда не надевала. Она покоилась вместе с моими немногочисленными украшениями из драгоценных металлов в палехском ларце. Шкатулка с бижутерией у меня раз в пять больше, чем золотосеребряное хранилище. Исчезни брошь в других обстоятельствах, я погоревала бы, но истерик точно не закатывала. Ведь я уже давно выросла, детские обереги потеряли сакральность.
Я ковыряла пальцем в палехском ларце, отыскивая сережки с речным жемчугом, которые хотела надеть. Чего-то не хватало, я не могла понять чего. Отыскала сережки, а чувство утраты не проходило. Брошь бабушкина! Меня точно молния ударила. Нет, не правильно. Не внешний удар был, а изнутри. Будто внутри меня взорвался огненный шар и опалил с головы до ног. Как только кожа удержала рвущееся пламя. Подняла голову, посмотрела на себя в зеркало – лицо красное, губы дрожат, глаза бегают. Сознание вследствие короткого замыкания тоже отключилось – никаких тебе политик, продумывания каждого шага, слова, поступка. Только рвущееся наружу пламя-ненависть. Не было никаких самооправданий: «Не могу больше!», никаких призывов к благу дочери: «Только ее интересы должны стоять во главе угла!» и тем более никаких интриганских умозаключений: «Как можно использовать эту ситуацию?»
Я рванула из комнаты, подбежала к их двери, затарабанила, не дожидаясь ответа, распахнула дверь. Прежде я вообще старалась не переступать порог их комнаты. Знаю, как ценится и дорого личное закрытое пространство в молодости. Моя свекровь могла распахнуть дверь в нашу комнату когда угодно: «Маня, ты картошку посолила?»
Хорошо, что дети не любовью занимались, а сидели: Сашка на диване, Андрей у стола. Вроде ссорились, но мне недосуг было разбираться.
– Андрей! – начала я резко. – Брошь, которую вы взяли, не имеет антикварной или прочей ценности.
– Мама, ты чего вдруг, ты о чем? – удивленно спросила Саша.
Я не повернула к ней головы и смотрела на Андрея.
– Больших денег за нее вы получить не можете. Но эта вещь, эта брошь мне очень дорога.
– Не понял, – стушевался воришка и отвел глаза.
– Вы все прекрасно поняли! – выкрикнула я и постаралась взять себя в руки.
– Мама! – снова позвала Саша.
Я резко дернула рукой, отмахнулась от дочери: «Не встревай!»
– Андрей! Я вынуждена поставить вас перед выбором. Либо брошь моей бабушки возвращается в наш дом, либо все ваши прежние воровские подвиги, прекрасно мне известные, становятся достоянием Александры.
«“Становятся достоянием” о знании – можно так сказать?» – мелькнуло в моем филологическом мозгу.
– Ма-а-а-ма?! – протянула Сашка.
И я опять не удостоила ее вниманием.
– Андрей! Я отдаю себе отчет, что вернуть брошь, не внеся денег, вы не можете. Вопрос только один: «Сколько?» Я готова вам выдать сумму. Сколько? Пожалуйста, не пытайтесь юлить, строить из себя оскорбленную невинность! Сколько? У вас выбор: назвать мне сумму или сейчас я перечислю каждый случай, когда вы тащили деньги из шкатулки, из моей сумки, выносили наши вещи из дома.
Какие вещи? С чего мне взбрело про них выпалить? Но если на досуге, которого у Андрея было хоть отбавляй, покопаться в нашей квартире, то многое можно найти. Мы потом не досчитались и книг старинных, и статуэток, и фарфора. Удар попал в цель.
– Если вы настаиваете, – пробормотал Андрей.
– Я решительно настаиваю!
– Пятнадцать тысяч.
– Ого! Пятьсот долларов! Хорошо. Сейчас вы их получите.
– Андрюша! Мама! – безуспешно пыталась привлечь наше внимание Саша. – Объясните мне, что все это значит!
Андрей и я остались глухи к ее призывам. Надо отдать должное Андрею. Светский лев умел держать марку в самой позорной ситуации. Он выглядел не посрамленным, а как будто бы вынужденным исполнять роль неприятную и навязанную. На меня же вдруг напал приступ высокопарного слово изъяснения, совершенно не принятого в современном общении, хоть и желчно-язвительного.
– Соблаговолите, сударь, выйти в переднюю. Там вы получите оговоренную сумму.
Андрей ждал меня в прихожей. Рядом была Саша, я слышала, как она умоляет Андрея:
– Милый, родной, скажи мне, что случилось, что происходит?
А я листала словарь Брокгауза и Эфрона, в котором между листов были спрятаны деньги от ренты. В собственное белье я уже прятала – Андрей нашел и часть денег украл. Не упоминала об этом, противно.
– Вот! – вышла я в прихожую и протянула деньги.
Андрей их взял, порывисто обнял Сашу, отцепил ее от себя и скрылся за дверью.
Больше я Андрея не видела. И бабушкиной брошки тоже.
Пережитые волнения находились за пределами моих сил, потраченных на многомесячное интриганство. Я ушла в свою комнату, громко хлопнув дверью. Никого не хотела видеть, слышать. Свою дочь – в первую очередь. Но Сашка скулила под дверью, скреблась:
– Мама, можно?
– Нет!
– Мамочка, пожалуйста!
– Не сейчас, не сегодня!
– Но я умру!
– Помирай на здоровье!
Она все-таки зашла без позволения. Еще и забралась мне на колени. Охватила мою шею, прижалась к груди.
– Мамочка! Успокойся и объясни мне все.
– Я объясни? Иди ты к черту, к дьяволу, к лешему лысому.
– Идиома правильная: к черту лысому. Но не будем придираться.
– Отлипни от меня! Выходи замуж хоть за шимпанзе из зоопарка, хоть за киллера-многостаночника, хоть за чемпиона среди операторов машинного доения. В конце концов, каждой женщине положено свои ошибки лично исправлять. Почему я должна твою неграмотность точно в диктанте красной ручкой вытравлять?
– А ты вытравляла?
– А ты слепая и безмозглая? Так и есть! Все! Я устала, я старая, у меня климакс и я хочу закончить свою работу о семантической сочетаемости слов. Я уже десять лет ее пишу. С твоей разборчивостью в женихах народ не узнает, как правильно складывать слова.
– Андрей, правда, воровал у нас?
– Отказываюсь отвечать. Мне плохо с сердцем. Мне нужна валерьянка.
– Сколько капель? – вскочила на ноги Саша.
– Ведро.
– Мама! – осуждающе воскликнула она.
– Что «мама»? Мама последние месяцы конспирирует как Мария Медичи с Макиавелли вместе взятые.
– Правда? А в чем это выражалось?
– В том, что я тебе ни словом не обмолвилась, какого ты фрукта к нам в дом притащила.
– Не вижу логики, – пожала плечами дочь. – Молчание как интрига? Так не бывает.
– Где моя валерьянка? Мне дадут, наконец, умереть спокойно?
Потом у нас были, конечно, долгие разговоры. И я все выложила дочери. Она и возмущалась, и благодарила, и тосковала без пропавшего Андрея, и проклинала его, и благодарила судьбу, что избавила ее от вампирствующего светского льва российского разлива две тысячи двенадцатого года.
Не люблю биологических сравнений, когда людей отождествляют с животными или когда физиологические процессы у низших беспозвоночных приравнивают к человеческими. Но моя подруга Варя, с которой дочь моя Саша делилась своими горестями, сказала точно:
– Это как прививка. Несчастная любовь в ранней молодости – это прививка от последующих ошибок. Некоторым не везет, как твоей маме. Вместо прививки десять лет нервотрепки. И еще у многих девочек так случилось: дети и судьба исковерканная.
– Тетя Варя! Я что же? Побочный эффект иммунизации?
– Ты правильный и замечательный эффект. Но на мать посмотри! Думаешь, у нее все сладенько да гладенько? Она только виду не подает, марку держит. Ты, Саша, теперь по-женски взрослая. И хватит все про себя, да про себя переживать! Сколько мать тобою пожертвовала, уму не пересказать!
– Для тебя пожертвовала, умом не понять, – механически поправила Саша.
И начала действовать. Встретилась с Женей, с Евгением Ивановичем, и состоялся у них какой-то разговор, страшно важный. Потом они перезванивались. Сашка брала трубку и уходила в свою комнату, закрывала дверь: «Евгений Иванович меня консультирует по теме диплома». «Какие в дипломе могут быть секреты?» – этим вопросом я не задавалась. В доме перестало дурно пахнуть, Андрей ушел, и слава всевышнему. Я снова могла быть самой собой, привыкала к вновь обретенной эмоциональной свободе. Однако прежней я не была. Точно постарела. Что, собственно, старость? Вовсе не морщины на лице и хруст суставов. Старость – это упадок сил душевных и потеря интересов, снижение, как говорил мой папа, коэффициента шустрости. Мой коэффициент упал почти до нуля. Хотя, возможно, все дело было в том, что цель достигнута. Восточная мудрость гласит, что нет ничего печальнее достигнутой цели. Оглядываясь назад, человек понимает, что самым лучшим был именно путь к цели. Вот уж, извините! Второго неподходящего жениха я не осилю.
– Если ты завтра приведешь наркомана, забулдыгу или пропойцу, – говорила я дочери, – закрою глаза и уйду…
– Куда глаза глядят? Закрытые? – потешалась Сашка. – Я тебе, мамочка, не верю. Хотя, на самом деле, это ты мне не доверяешь. Если бы ты с самого начала…
– С какого начала? – перебила я. – Если ты и сейчас, в финале романа, тоскуешь без Андрея. Так?
– Ужасно тоскую, – призналась дочь. – Иногда отчаянно хочется все забыть, броситься к нему, прижаться. Ты не бойся! Я ведь понимаю, что он по жизни лузер.
– Выражайся, пожалуйста, культурно! Это ваше «по жизни» я терпеть не могу.
– А как бы ты Андрея назвала?
Для него у меня было много определений – от паразита до оператора машинного доения. Но я выбрала другое:
– Он пустоцвет. То, что тебя к нему тянет, естественно. Зов тела – один из самых мощных. В молодости, конечно.
– У тебя с этим зовом как обстоит?
– Что за вопросы! Не хватало мне на старости лет…
– Мама, ты в последнее время часто говоришь о старости.
– Мне уже пятьдесят! Помнишь, у Пушкина: вошла старуха лет сорока пяти…
– Бедный Пушкин! Сколько раз в гробу перевернулся. Наверное, как пропеллер крутится. Мама, я сделала предложение Евгению Ивановичу, – без перехода заявила дочь.
– Какое предложение? – ахнула я.
– Жениться на тебе.
– Кто тебе позволил! – задыхалась я от возмущения. – Какое ты имеешь право вмешиваться в мою жизнь?
– А ты какое имела?
Я не нашлась с ответом.
– Во-первых, – продолжала дочь, – я испытываю комплекс вины за то, что когда-то не дала вам пожениться. И зачем ты меня, глупую, слушала? Во-вторых, дело и правда идет к старости. Я хочу передать тебя в хорошие руки.
– Не надо меня никуда передавать! Я прекрасно устроена. Что сказал Женя, Евгений Иванович?
– Умора! Прости! – перешла на литературный язык Сашка. – Он считает себя недостойным столь выгодной партии.
– Что за глупости!
– Он, мол, рохля.
– Ничего подобного!
– Мямля.
– Бред!
– Не орел.
– Еще какой орел!
– И он просто не знает, в какой форме сделать тебе предложение, чтобы снова не получить отказ.
– Отговорки! Просто не хочет на мне жениться и подыскивает удобные аргументы. Коню понятно.
– Фи, мамочка! Выражайся культурно! Ага! – радостно воскликнула Саша. – Наконец-то вижу блеск в твоих глазах. Найдена точка потайного интереса. Хочет он жениться на тебе, очень хочет. Более того, желает заключить брак на небесах, то есть венчаться.
– Он насмешник, но не циник, эрудит и при этом глубоко религиозный человек.
– Да что там рассуждать! Во всех отношениях подходящий жених проверенный временем. Мама? О чем ты задумалась?
– Что мне надеть в церковь?
2012 г.