-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Александр Алейник
|
|  Абрис
 -------

   Александр Алейник
   Абрис: Сонетный роман

   Моей жене Маргарите Никитиной


   Первая глава


   1


     День начинался криком «Молоко!» —
     По потолку пластались перья света,
     К ним отрываться было нелегко,
     Он занят сном, гуляет где-то,
     А «где-то» было очень далеко,
     Но птички шумно вспархивали с веток,
     Звенящий день был неостановим,
     Он рвался в дом через оконных сеток
     Квадратики и был неотразим,
     И мальчик вдруг соединился с ним —
     Услышал барж утробную беседу, —
     А те бухтели языком своим
     Над головами рыб в разгаре лета,
     Чей ход в воде немой неуследим.



   2


     День? Третье сентября, а год не помню,
     Нет, погодите: кончилась война,
     Горийский царь (о, господи!) не помер,
     А в Горьком солнце жгло окна
     Убранство, листики, и поверх
     Желтела госпитальная стена.
     Лежала мама, я лежал,
     Свет солнца золотого освещал
     Весь мир; меня учли и сразу
     Приставили с рожденья фразу:
     «Еврей», и надо мной взошла
     Звезда еврейская в упрёке,
     Что было худшее из всех начал:
     Но год прошёл, пошли по свету сроки.



   3


     Река Ока была недалеко
     От нашего семейного жилища —
     Квартал один с домишками, легко
     Пройти и встретить бережища —
     Не берега, а даль реки
     С её высокими холмами, —
     Церковки мелкие с буграми
     Рощ и дорог, что вопреки
     Веленью дали вились к небу,
     Дробились мелко в небесах,
     Не ведая, что значит страх
     Свалиться в воду на потребу
     Рыбёшкам, ракам вроде хлеба
     И обрести покой в веках.



   4


     Родители мои и бабка с дедом,
     Брат старше на пять лет меня,
     На улице, где дом стоял победно —
     О, господи, ведь вам неведом
     Тот угол, где вершилась жизнь моя.
     Я, грань оттуда отслоя,
     Представлю вам роман. Однажды
     Явился мне он без прикрас,
     Я вспомнил детство, юность; жажды
     Бразды я чувствую сейчас.
     Томленья горькое веленье
     Подвигло на полночный труд
     Представить вам в одно мгновенье
     Всю жизнь, рассказанную тут.



   5


     Начнём же с деда: мой лучший дед,
     Был праведным еврейским человеком.
     Рождён в Одессе. Был как Ганимед
     Прекрасен, юн и сбит абреком
     На улице. Что за напасть?
     А свадьба на носу. Упасть
     Под лошадь, ирод правил,
     Пришёл домой, к лицу кусочки льда.
     Печально это, дамы, господа,
     Нехорошо и против правил.
     Женились. Девять месяцев прошло.
     Младенец. Напился подчистую.
     Я, впрочем, вовсе не рискую
     Вменять в вину. А время шло.



   6


     Мой дед был коллекционер
     Брегетов на цепочке и колечек
     Из золота. Я, пионер,
     Увидел вечером меж свечек
     Его в субботу. Он сидел,
     Пред ним часы различных марок.
     Он весь лицом порозовел,
     Роскошный получив подарок.
     Я подошёл. Он посмотрел
     В мои глаза, вздохнул и тихо:
     – Что, Саша, нравится? – Я сел:
     – Ага, – сказал. Глядел, как лихо
     Вращается секундомер,
     Не зная времени химер.



   7


     Часы я эти увидал
     У дорогого братца позже.
     А братец крупно досаждал
     Всё детство. Помоги мне, Боже,
     Не впасть по горло в эту грязь,
     В воспоминания о брате —
     Горчайшая на свете связь,
     Как голос с блеяньем в сонате.
     Всему свой час, всему свой срок,
     Не будем дальше предаваться
     Ему, скорей, скорей, дружок,
     Не стоит вспоминать о братце.
     Ну, бог с ним. Хватит. Ты один
     Свой друг, и царь, и господин.



   8


     Вернёмся к деду. Он был в ссылке
     В тридцать восьмом. На полтора
     Недолгих года. В пересылке
     Стриг волосы. Приехал, и гора
     Работы навалилась – на трамвае
     (В войну не взяли на войну);
     Он был раввином, ходатаем
     За всех, кто чувствовал вину.
     Суббота. Свечи. Дед в моленьях.
     Я рядом. Бабушка сидит.
     Я близко, обок, на коленях
     У бабушки. Она глядит
     В святую голубую книгу,
     В которой вечность ровня мигу.



   9


     Трамвай. Что ближе, чем трамвай?
     Садишься – и большая ручка.
     Ты видишь скромный каравай
     Домов, ты в небе видишь тучку.
     Вот объявляют. Ты стоишь.
     Ты слышишь: «Двери закрываются».
     Мост и река, а ты искришь,
     На повороте улицы срываются.
     Вода-вода, мост впереди.
     Лишь небосклон туманный над тобою.
     Вперёд гляди – ты посреди,
     А с улицы шумящею толпою
     В трамвай залазит публика: народ.
     Поехали! Резвее ход.



   10


     Дед с бабушкой переселились в Горький.
     Давно. История сама
     Покажется кому-то горькой.
     Не мне. Тут надо бы ума,
     Воображения прибавить.
     Я в этом не большой мастак.
     Ума довольно, надо сбавить.
     Воображенья? Будет так,
     Как захочу в моём романе.
     Довольно мне искать щедрот
     От случая, в моём чулане
     Довольно маленьких хлопот.
     Роман безадресно стрекочет,
     Воркует, дыбится, лопочет.



   11


     Вернёмся к бабушке от деда.
     Тульчин. Одесса, а потом —
     Любовь, и помнит Андромеда,
     Что послужило ей плотом.
     Ему в огромном океане
     Чтоб её только увидать.
     Увиделись: там всё в тумане,
     Но это в прошлое езда.
     Она была умна, красива.
     Он был собою так хорош,
     Что ей понравился, смешливой.
     Не наше дело. Всех святош
     Не утолишь. Любовь до гроба
     Несла, монаршая особа.



   12


     Куда несла? Кто ведает об этом?
     Жизнь продолжалась. В первую весну,
     Когда неясным силуэтом
     Предстало будущее. Сну
     Немое очертание прилично.
     Неясно только, как брести
     По жизни. Выглядеть публично.
     Любовь по сердцу пронести,
     Не расплескав её вслепую…
     Да что я это говорю?
     Забудем. Я сейчас гриппую,
     Болтаю, кхе-кхе-кхе, мирю
     Соображенья наудачу,
     О прошлом с будущим судачу.



   13


     Тринадцать – лучшее число.
     Давно заметил его пользу:
     Оно в меня уже вросло,
     И принимать не нужно позу,
     Мне страшно.
     Что, если со мной
     Беда какая приключится?
     А это я тому виной.
     Тринадцать – чёрная землица
     Не хуже, чем другой земли
     Благословенье. Всё от Бога.
     Пока в неё не замели,
     Пока не чувствуешь ожога
     От шага – знает синагога.
     Живи и свет её внемли.



   14


     Роман, куда ты! Эй! Ау!
     Услышал. Здесь он. По порядку
     Пойдём за ним. Зову, зову.
     Нечёсаный. Поправлю прядку.
     Ночь. За окном метель.
     Разглядываю потолок: ужасный.
     Я встал! А подо мной постель.
     Часы стучат. Мой дом безгласный.
     Ковёр. Старушка на стене
     С корзинкой, а вокруг деревья.
     Идёт куда-то. Так бы мне.
     Не получается. О, древний
     Метели гогот за окном
     Переполняет спящий дом.



   15


     Я вижу лампочку. Я вижу
     Лицо отца передо мной
     И маму, и немного ближе —
     Простынка вздыбилась волной.
     Под ней рука отцова лезет
     Ко мне… Смеюсь, и папа ржёт.
     Ещё разочек. Мне прелестно.
     Он снова через миг начнёт.
     Я в ожидании счастливом.
     Я жду. Он медлит. А судьба
     Всё также медленным приливом,
     Как каждодневная пальба,
     Грохочет скучно, суетливо.
     Стук сердца. Рвётся колотьба.



   16


     Огонь. Прекрасное убранство.
     Он разгорается в печи
     Без правильного постоянства.
     Пылает. Лучше помолчи,
     Гляди в него и грейся, думай
     О жизни. Видно далеко
     От вечера в тоске угрюмой
     До мига, где тебе легко.
     Дрова в печи – твоя основа.
     Жить и на Божий мир смотреть,
     И подниматься выше снова,
     Когда захочется сгореть.
     Уйти из мира, стать щепоткой,
     Уж лучше жить, чем быть щекоткой.



   17


     На улице жара. Мне три.
     На велике по тротуару
     Катаюсь… Лучше отопри,
     О, память, дверь скорей корсару,
     Чтоб слямзился он прямо вниз
     От дорогого братца Лёвы.
     Лежу в земле и слышу визг.
     Девчонки надо мной. Как клёво.
     Наверно, думал братец, он
     Ма-лю-тка – восемь лет, напомню.
     Он очень шустр, востёр, умён.
     Денёк отличный. Я наполню
     В стакан прозрачной ключевой воды,
     Есть смысл у всякой ерунды.



   18


     Я плакал: дед услышал плач,
     Схватил меня, домой, на ложе.
     Йод, бинт, укрыли: – Присобачь. —
     Зелёнки? – Нет. Гляди, на коже
     Разрыв. Ох, Лёва! С-сукин сын.
     Сказал ему: – Гляди за братом.
     А он? Умишка на алтын.
     О, горе. Мальчик психопатом,
     Калекой… Ох, азохен вей. —
     Забылось. Время шло, спешило.
     Я спал, и пара голубей
     Окошко наше тормошило.
     О, детства светлая печаль.
     Хотел бы в детство? Нет? А жаль.



   19


     Пошли страдания мои,
     Нос понемногу искривился,
     К чему приводят все бои,
     Я нынче насморком давился
     От сопель. Мамочка моя
     (О, Господи, ты не судья) —
     Врач, спец по ухо-горло-носу.
     Отец – хирург, чья папироса
     Как пароходная труба,
     Как дым из божьего кадила
     С утра до вечера дымила.
     Я видел только абрис лба
     Отцовского, горчайший дым,
     В котором папа представим.



   20


     Луна светилась мне в окошко
     Фонариком в руке ночной,
     У ног моих свернулась кошка,
     Спала так сладко, ей самой
     Приснилась ночь, средь камышей
     С котом охота на мышей.
     Ночь, фонарей огни, не спится,
     В глаза направленная спица,
     Звезда и тонкий луч её
     Волнует мальчика. Что дальше?
     Летишь по небу в пустоту
     И чувствуешь всю остроту
     Полёта в космос. О, сигнальщик,
     Я здесь! Откликнись мне. Звезду
     В протянутой руке я жду.



   21


     Так чувствовал в ночной темнице
     Себя. Всё спало. Ночь текла.
     Когда крутились в колеснице
     земной колёса, удила
     Сжимало время торопливо,
     Шагало быстро, суетливо:
     За летом долгая зима,
     Весна, и снова кутерьма,
     И снова праздник, догонялки,
     И крики, шум, и снова гвалт,
     И снова к прошлому возврат —
     Виват игре! Пятнашки, салки;
     Пока домой не позовут,
     Я время провожу вот тут.



   22


     Мне три. Трава высокая, по пояс.
     Шагаю по траве в барак,
     Где девочки живут. Я стоя
     Оглядываюсь, здесь чужак,
     Но – наплевать – шагаю к ложу.
     Девчонки спят, а я тревожу
     Царевну Лену, так зову
     Её одну. Я ей живу.
     Она проснулась. Я в постель.
     И обнимаю. Как тревожно.
     Целую в губы, о, как сложно
     Вдвоём лежать вот так; свирель
     Волнует дня прикосновенье,
     И с потолка над нами пенье.



   23


     Смешно? Не правда ли, мой друг.
     Ну что ж, посмейся над малюткой.
     Я клялся ей в любви – подруг,
     Наверно, умиляло. Жутко
     Представить мне весёлый смех,
     Когда был я смешнее всех.
     Любовь тогда явилась мне,
     Когда я был на волокне
     Своих фантазий, представлений
     О ней, прекраснейшей из них,
     И называли так: жених,
     Без всяческих удешевлений.
     Посмейтесь надо мной, друзья,
     Смеяться краше меж бытья.



   24


     Что краше всех, всего на свете?
     Любовь волнует нас всегда,
     При коликах иль диабете,
     Всё остальное ерунда,
     Слов и поступков мешанина,
     Любовных писем писанина,
     Пошлейших сцен романный бред…
     А, впрочем, я не правовед,
     Чтоб толковать о том позоре,
     Который нас отяготит,
     Неважно, рак, холецистит…
     Любовь, ты при любом мажоре
     Горишь и поднимаешь взор.
     Смотри, небесная, в упор.



   25


     Но – шутки в сторону. Я рос
     Среди земли, воды и неба,
     Неподражаемых берёз,
     Бросавших вызов ширпотребу.
     Катились дни, как ком с горы,
     На головы всей детворы,
     Гонявшей в беготню и прятки,
     Как малые щенки, щенятки.
     А вечерами слушал сказки
     От деда, бабушка с чайком
     Читала, плакала тайком.
     Катюши Масловой, бедняжки.
     Лев Николаевич Толстой,
     Он сложный, глыба, но простой.



   26


     Мне пять. Я с мамой в зале.
     Ведущий травит анекдот.
     Отговорил, молчок в финале.
     Я хохочу. Вот оборот!
     Тишь, а потом загоготали.
     Сосед, майор, заговорил.
     Сказал, что очень подковали
     Мальца, смеётся, как тротил.
     Мне это мама рассказала
     Под вечер. Лет и зим прошло…
     Рисуй же прошлое, стило,
     Чтоб не случилось бы обвала
     На то, что я проговорю,
     Я помню жизнь, смотрю, курю.



   27


     Вся эта городская жизнь,
     Дома, машины, толпы граждан,
     Звонки трамваев, всё из лжи,
     Сплошной муры, и лишь оправдан
     Восход светила над землёй,
     Бой с ночью, сыгранный Ильёй.
     Скорей в деревню на простор,
     Манаткам объявляем сбор:
     Все майки с прочими носками
     Сюда, поближе, в чемодан.
     Приказ от папы, балаган,
     Всё сыпется не по программе.
     Ты в даль туманную впорхни,
     Щелчок от брата – от свиньи.



   28


     Природа, воля и деревня
     Меня сюда и привлекли,
     Божественное сотворенье
     Из спеси городской, вдали
     Большого неба надо мною,
     Под атмосферой голубою,
     Где видно избы и поля,
     Далёкая летит Земля.
     Она плывёт в сплошном тумане
     Небесным телом в вышине.
     А Космос – ты приснился мне,
     Чтоб, округлившись в Зурбанане,
     Проплыть Землёй. Эй, как живёшь?
     Молчишь. Ты так на Господа похож.



   29


     Приехали на перевоз.
     Село большое. Речка Пьяна
     Плескалась близко, не всерьёз.
     Текла тихонько, без обмана.
     Хозяева кормили нас.
     Иконы в комнате и квас.
     Часы прокуковали время
     Для сна, зевок, и в темя.
     Секунды в ряд, одна другую,
     Не торопя, не тормоша,
     Мгновения прошли, спеша.
     Вязь между ними, связь тугую
     Вязала роковая нить.
     Спи! Время нам не изменить.



   30


     С утра подъём. Хирург, отец,
     Пошёл работать. Он в больнице
     Здоровья преданный истец,
     Что не пропустит и крупицы
     Из дела роковой судьбы,
     Не сдастся просто, без борьбы,
     Пока хоть малая надежда
     В Него… В разомкнутые вежды.
     Больница, где хирурга ждали,
     Стояла на крутом холме.
     Три этажа. Ни бе ни ме
     Не скажешь. Мы, пардон, привстали,
     Чтоб только внутрь её войти.
     – Входите, дверь не взаперти.



   31


     Больница бесконечно рада:
     Хирурга ждали там давно.
     Пойдёт в деревне той бравада,
     А папе явно всё равно,
     Где делать, что ему привычно.
     Ну, резать – а ему обычно,
     Как резал он из года в год,
     Зажим и скальпель, в рану ввод.
     Больница удивлялась папе,
     Он, видно, сразу же мастак,
     А резать так он не дурак.
     Он капитан. Стоит на трапе,
     Он смотрит прямо в темноту,
     И скальпель в руки. Я учту.



   32


     А братик Лёва промышлял
     На речке Пяне глупой рыбкой.
     Он с бережка уду кидал,
     Встречал улов без перегиба.
     А рыбка плюхалась в ведро
     И там кружило болеро,
     В избе прилежно вылезала
     На сковородку – вроде бала.
     Была игра в один конец,
     Она ржавела постоянно
     До вилки, а потом, туманно,
     В кишки, кто скушал – молодец.
     Ах, рыбка, жаль тебя, голубу,
     А, впрочем, нет. Хрустишь. Как любо.



   33


     Я тоже, как отец и мать,
     Хотел врачом. Мы утром встали.
     Отец садится похлебать
     Щи. – Ну, пойдём? – Мы зашагали.
     Больница. Правую – не спутать – ногу.
     Вошли. Его как полубога
     Приветствует медперсонал.
     В халат меня, иду, финал.
     Стою пред белою простынкой
     На толстом бабьем животе.
     Отец – художник: на холсте
     Он скальпелем ведёт по рынку
     Её тугого живота,
     А надо мною тьмы плита.



   34


     Мой аппарат воспоминаний,
     Мозг, он работает пока.
     Я жив, и начинаний
     Не больше чем у чудака.
     Врач – это крест, пиши пропало,
     Кем буду я, бог весть, сначала
     Ошибка, всё пошло не так,
     Ну промах, ну ты влип, простак.
     Подумай, что ты будешь делать!
     Куда идти, не знаю сам.
     Понятно, что не по зубам.
     Головушка моя болела
     От этих странных новых мук,
     Я взял стрелу и вставил в лук.



   35


     Свобода стала наказаньем,
     По крайней мере, для меня.
     Все наши страхи и желанья,
     По совести, галиматья
     Для наших истинных стремлений.
     Быть может, в нас сидит наш гений
     И ждёт таинственный зарок,
     Как мать нащупала зубок
     И понимает, что для крика
     Хороший повод Богом дан,
     Поплачь же, мальчик, и орган
     Вдруг твоего коснётся лика,
     Немножко что-то поболит,
     И нету: боль ушла, гамбит.



   36


     Лечу под облаками с папой,
     Внизу деревни и леса.
     Вдруг солнце вкралось тихой сапой
     И жалит точно как оса.
     Мне далеко отсюда видно,
     Я вижу дом, и мне обидно
     Что не узнаю я о том,
     Кто населяет этот дом,
     Зачем на крошечном заборе
     В далёкой этой стороне
     Никто не радуется мне.
     Неправильно. В таком отборе
     Я не живу, но как же мне
     Лететь в воздушном волокне.



   37


     Мы опустились с небосклона
     На поле. Видим: нас тут ждут
     Монахи в рясах. Лаокоона,
     Мне жаль, не наблюдалось тут.
     Пошли мы в церковь. Входим в двери.
     Отец духовный. Что неверью
     Здесь делать средь мужчин в крестах?
     Отец скрывается в местах,
     Где батюшка вторым проходит.
     Их нет минут пятнадцать. Вот
     Выходит батюшка. Живот
     С отцом моим облагородив,
     Отец духовный на отца
     Смотрел с любовью мудреца.




   Вторая глава


   1


     Обед был важным. Я сидел,
     Как сын обедавших монахов,
     Вкушая пищу от плевел,
     Благословлявшую феллахов.
     Окрошка, зелень, мёд целебный,
     Вино церковное, хвалебный
     Мне подавался хлебный квас —
     Чудесный, уверяю вас.
     Я слушал старших разговор,
     Глядел в окно, где солнце било
     В глаза мне красным, заходило
     За церковь и церковный двор.
     Мы сели вновь на самолёт.
     Пробежка по полю – и взлёт.



   2


     Да, я совсем и позабыл
     О фотографиях из детства,
     Что отражают детский пыл,
     Моё сугубое наследство.
     На первой изображено:
     Я и братан. Обагрено
     Изображенье. Я и палка
     В руке моей, а дальше жалко
     Мне братика. Я на второй
     Иду без палки. Я герой,
     Поскольку братец поугрюмел,
     Большая шишка у него.
     Я весел, горд, и оттого
     Мой братец явно обезумел.
     Вот так. Что скажете, друзья?
     В лоб братцу. Ну хорош же я.



   3


     Сижу в панамке. Года два.
     Вот Стригино, где я с братаном
     Жил летом, и меня куда
     Тянуло будто бы арканом.
     На фотографии втроём
     Братан, и я, и слева Мишка,
     Мой незамеченный братишка,
     Мы в небе ярко-голубом.
     Смотрю вперёд, но взгляд испуган.
     Я жду мгновение: сейчас,
     Наверное, на всех на нас
     Вот в этом воздухе упругом
     Защитой нашей броневой —
     Дорожка в небо с синевой.



   4


     На фотографии в лесу
     Меж елей я держу грибочек.
     Я с девочкой его несу.
     Чистяк, без глупых заморочек.
     Ещё вот снимок: я и брат.
     Он улыбается. Плакат.
     Колючую имею муку.
     Но, боже мой, какая скука
     Пред ёлками стоять лицом
     И ждать щелчка, чтоб вышло фото.
     Какая грубая работа —
     Прочувствовать себя гербом.
     Вот, он прекрасный, грустный мальчик,
     О будущем прямой сигнальщик.



   5


     На снимке я в костюме зайца.
     А сзади ёлочка горит.
     Я смахиваю на паяца.
     Я непонятный индивид.
     На ёлочке висят игрушки,
     Шары да прочие хлопушки,
     Что ждут свидетелей живых.
     Кот бросит взгляд в собранье их.
     Над ёлочкой звезда сияет,
     Пятиконечная звезда,
     Она над нами завсегда,
     Как признак счастья, символ рая,
     Куда стремится все должны,
     Пока возможности даны.



   6


     Велосипед – такая штука,
     В чём убедился мой отец.
     Стою и вижу, в папе мука,
     Вокруг медсёстры, и конец
     Его неправедным мученьям,
     Он слева, прямо на колене,
     Запрыгивая, разорвал
     Брючину. Смех, каюк, провал.
     Отец, придя домой, был мрачен:
     – Да как же это так. – Вопрос
     Густою волоснёй зарос.
     Да стоит ли о том судачить.
     Уж лучше чаю заварить,
     Смотреть в ночные фонари.



   7


     Вернулись мы домой, и сразу
     Приехал к нам грузовичок
     С жратвой, с питьём. Он по приказу
     Затормозил, как жеребок
     Пред нашим домом. Въехал в двор.
     – Хозяйка! Эй! Тебе набор, —
     И мама вышла вместе с дедом.
     Всё выгрузили. Мы с обедом
     Довольно запоздали. Что ж,
     Сидели вместе с тем шофёром
     И слушали те байки. Скоро
     Конец обеду. Гром и дождь
     Ударили из неба сразу.
     Шофёр исчез: стартёр, и газу.



   8


     Сарай стоял напротив дома,
     И дед в сарае колдовал.
     Жратва, как цель для астронома,
     Обыденнейший ритуал.
     Солёности, капуста в бочке,
     Томаты в банках и грибочки,
     Икра и вобла – всё гуртом
     Вносилось в наш старинный дом.
     Я часто залезал туда,
     Сидел на угле пред глубокой
     Дырой в полу, и лежебокой
     Я не был. Я глядел, балда,
     На эту бездну темноты
     И думал: я умру и ты.



   9


     Ходил я в детский садик: утром
     Вставал и шлёпал до него.
     Какая б ни была побудка,
     Не троньте деда моего.
     Он шёл, тащил меня за ручку,
     А я сосал свою тянучку,
     Он лужи обходил со мной,
     Я был ребёнок баловной.
     Мы шли на встречу с детским садом
     По Совнаркомовской, во двор,
     Входили, дальше за забор,
     Толкали дверь, сидели рядом.
     Дед раздевал меня: – Иди.
     Не видишь? Под ноги гляди.



   10


     Наш детский садик находился
     За сотню метров от реки
     В районе ярмарки унылой.
     Домишки, точно старики,
     Стояли низко слева, справа,
     Лишь Дом Торговли, словно пава,
     Парил над ними и сиял,
     Как небом брошенный кристалл.
     Я там прижился меж детишек,
     Когда бы не одна деталь:
     Галя Царапка. Было жаль
     Всех зацарапанных мальчишек.
     Меня не трогал их удел,
     А Галька – блажь, довольно дел.



   11


     Закрылся садик. Всё ломали.
     Район пошёл под полный снос.
     Я с мамой еду. Вам едва ли
     Менять когда то привелось
     Ваш садик на какой-то новый.
     Ну что ж, попробовать готовы,
     Быть может, лучше будет там.
     Трамвай. Окно. В трамвае гам.
     Мы с мамой сходим в новом мире,
     Идём по улице чужой,
     Приходим. Воспитатель злой.
     Я остаюсь, и сразу гиря
     Придавливает всё во мне
     И жмёт отчаянье извне.



   12


     Я выбежал назло ветрам.
     Куда идти – не представляю.
     Стояло лето. Конечно, хам,
     По улице я прошагаю.
     Вдруг вижу, далеко трамвай.
     Вхожу, сажусь. Ну, погоняй.
     Трамвай поехал за квартал
     В ту сторону, что я желал.
     Я на конечной остановке
     Пошёл по улице пустой,
     Меня доставила домой.
     Вот дверь. – Ах, Саша? – перековки
     Не требовалось. Вернулся в дом,
     С которым я давно знаком.



   13


     Я помню первое волненье
     От девочки, моей сестры
     Двоюродной. Мы на мгновенье
     Обнялись, после всей игры
     Лежали на диване тихо,
     Шумели гости (праздник), лихо
     Кричали в комнате: – Зажгись! —
     А мы тихонько обнялись.
     Заснули и блаженно спали
     Всю ночь. Видения мои
     Шли слой за слоем, и слои
     В моём мучении пластались,
     Чтоб из меня потом восстать,
     Чтоб мог влюбляться и желать.



   14


     Я еду на салазках с мамой
     По нашей улице домой.
     Метель метёт, и снег упрямо
     Всё вертится передо мной.
     Ветрище дует не на шутку.
     То замирает на минутку,
     То снова начинает дуть,
     То корчит рожи: здесь шагнуть,
     Наверное, мечта, морока.
     Как мама борется, идёт,
     Когда метель в глаза метёт.
     Вот дом, добрались до порога.
     А дома ждёт горячий чай.
     Чаёк волшебный, выручай.



   15


     Занятье музыкой со мной
     Явилось бесполезным делом,
     Хоть слух имелся пребольшой.
     Что слух, когда внутри свербело,
     Что ремесло не про меня,
     Что, публику ко мне маня,
     Греховных побуждений мука
     Зачтётся тем, чьё правильное ухо
     Преклонит на старания мои,
     Когда я не готов к мученьям,
     И к чёрту все нравоученья,
     Когда я создан для… Бои
     Велись со мною дома, с мамой,
     Но бесполезно: рос упрямым



   16


     Я мальчиком. Но всё зазря.
     Она взяла меня с собою,
     Сама от радости горя,
     Что предстоит бой с судьбою
     За сына. – Пусть споёт. – Я спел
     О Чёрном море. Я замлел,
     Когда все люди на меня
     Уставились. При свете дня
     Такое говорили мне
     И маме, что учится надо,
     Что мальчик – радость
     Доставил нам. Я шёл. Конец
     Моей свободе. Мама шла
     Домой, схватила удила



   17


     Мужчины с женщинами. Что ж,
     Пойду на первую проверку
     Их выводов. Уважь – умножь
     Несчастье мальчика, коверкай,
     Коль хочется сей бодрый слог,
     Насмарку выброси итог,
     Который сразу ясен,
     Коварен и опасен.
     Я спел неплохо, восхищенье,
     И в среду сразу на урок.
     Я час промучился. Итог:
     Домой, и в пятницу мученье
     Назначено мне продлевать.
     Я дома стал протестовать.



   18


     Протест закончился победой,
     Я заболел. А грипп в тот раз
     Мне пособил. Я за обедом
     Отверг родительский наказ.
     Я снова гнал свои права.
     Кружилась долго голова
     От этой нечисти гриппозной
     В температуре монструозной.
     Сказал, что я не буду тренькать
     На инструменте колдовском.
     Пришёл покой в протестный дом.
     Тихохонько и помаленьку
     Совсем отстали от меня,
     А мне милей и всё фигня.



   19


     Неправильно я это говорил,
     Пришла ко мне сегодня утром
     Моя родительница. Был
     Неинтересен смысл кому-то.
     Не мне. Я расспросил её
     Про прошлое житьё-бытьё,
     И мама всё и уточнила:
     Мой дед, попавший под горнило,
     Сидел три года. Красноярск
     Был точкой, где сидел наш ссыльный,
     В стране позорной и дебильной.
     Вернулся в Горький. Было так,
     Как моя мама уточнила,
     Пойдём за нею, дело было



   20


     Всё в бабушке. Пойдём за нею
     В давно протекшие года,
     Когда войска чрез Пиренеи
     Войной ударили сюда.
     Она в Америку хотела.
     Война велась за переделы
     Всей карты мира. Был билет.
     И пару захватив штиблет,
     Её поклонник, брат далёкий,
     Садится на корабль её
     И отплывает. Вот житьё,
     В котором смысл зарыт глубокий:
     Как проживёшь, когда побег
     Важней, чем хочет человек.



   21


     Они писали письма вплоть
     До времени, когда проруха
     Ударила в тугую плоть
     Времён, а дальше было глухо
     Кругом, и стала тишина
     Наследницей двойного сна.
     Они друг друга потеряли.
     Жизнь коротка. Кто спорит. Я ли
     Не знаю это. Весь мой сказ
     О времени и разных людях,
     Которые на терпком блюде
     Поставлены на стол для вас.
     Глядите же не отрываясь:
     Шевелятся, живут, плутают.



   22


     На фотографии – жена
     Дебелая, чужая тётка.
     Муж, дети, дикая страна,
     В которой самый воздух соткан
     Из расставаний и щедрот
     (Откройте шире жадный рот,
     И всё достанется). Он только
     Писал послания на Волгу.
     Сам жил прекрасно. Всё, молчок.
     Вступило новенькое время
     Разрывов связей с той и с теми,
     Кто пулю получил в висок.
     Молчание, ты тяжкий груз
     Для тех, кто целит в темя уз.



   23


     Идёт большая заваруха.
     Идёт гражданская война.
     Ночь. Погреб. Бухает так глухо,
     Как будто в людях есть вина.
     Ночь. Плач ребёнка. Бровка
     Приподнята. – Стой! Ты жидовка? —
     Ответила ему: – Еврейка. —
     – Правдивая – он поскакал. Варенье
     Подкладывала мне на блюдце.
     Я слушал, мальчик удивлённый,
     Настолько в бабушку влюблённый,
     Что все проклятые сопьются,
     Пока мы с бабушкой сидим.
     Друг в друга мы глядим, глядим.



   24


     У бабушки моей ребята
     Пошли как на дрожжах пирог.
     Сначала мальчик. Боже, ратуй.
     Ан, нет. Он умер. Вот итог.
     Потом девчонка, Эстер, чудо.
     Ох, заводная, я не буду
     Всё пересказывать сейчас.
     В пять лет сей ангелок погас.
     Пришли профессора, мужчины,
     Смотрели, щупали её,
     Посовещались – ох, житьё, —
     Потом сказали: скарлатина.
     Но бабка Мирьям тут как раз:
     Не дам малюточку! Приказ



   25


     Был выполнен. Девчонки нет в помине.
     А бабушке на сердце тяжело.
     Один рывок. Ой, Готыню. Богине!
     Что говорить, давно прошло.
     Погоревали с дедушкой над дочкой.
     Жизнь тяжкая как гиря, и короче,
     Чем нам хотелось бы её иметь,
     Чтоб нам достойно умереть.
     Ребёнок третий – наша мама.
     Брак. Врач. Дети хоть куда.
     Довольно о печалях, господа.
     Пора в блаженство, и печаль не дама,
     Чтоб перед ней нам делать антраша,
     Мы пишем жизнь – ты, право, хороша.



   26


     Четвёртый – дорогой мой дядя.
     Родился года через два,
     В двадцать шестом, я видел на параде
     Его в семидесятые. Едва
     Могли б его представить: стать мужчина.
     Он в кителе морском, красавец, чинно
     Стоит, и сразу видно: кавторанг.
     Подлодник, к чёрту ранг.
     Его давно уж нет на свете,
     Жены и сына тоже нет.
     Он горький получил билет
     В Ракушке под Владивостоком. Эти
     Сыны явились умирать
     От радиации, пахать,



   27


     Служить родной стране геройски
     Готовы сразу и всегда.
     Смерть обращается по-свойски:
     – Давай, братан, иди сюда.
     Мне мама рассказала байку
     Про дядю Зелика. Он банку
     После похода вглубь, в моря,
     Принял на грудь и выпил зря,
     Поскольку вечером абзац:
     Приехал Кац (он композитор),
     А Зелик в зале. Он пюпитр —
     На фортепьяно. Объявляют: – Кац! —
     И Зелик поднимается на сцену:
     Фамилия! Порадуй Мельпомену.



   28


     Он спел. Схватил аплодисмент.
     Раскланялся и удалился.
     Кац с Кацем, пережив момент,
     Сдружились. Зелик всё хвалился
     В столицу, собираясь в путь,
     Он брал для друга что-нибудь.
     В Москве они вдвоём ходили,
     Что было правильно, дружили.
     Ах, Зелик, скромная душа,
     «Куда, куда ты удалился»,
     Я сам с тобою подружился,
     Ан, нет тебя. Нехороша
     Традиция поцеловать,
     Потом в могилу провожать.



   29


     Весь зал давно уже в могиле,
     И на тебе, вот поворот,
     В моря ходили, дружно жили,
     Когда б не этот мерзкий род
     Событий жизни беспредельной,
     От вахты в море корабельной
     Гуртом переходить в тот мир,
     Где глохнет всяческий эфир,
     Где нет надежды, где судьбина
     Готовит вам на всех беду:
     – Голубчики, вы все в аду.
     Довольно жить, довольно сплина.
     – Эй, мичман. Помнишь свой зарок?
     О, горький, океанский рок.



   30


     Жена покойная была
     Добрейшей тётей. Я, ребёнком,
     Доныне помню, как дала
     Большую грудь, и я, мальчонка,
     Припал к стакану молока.
     Пронзило вкусом. Жаль, курка
     Не подвернулось. Пил… другое…
     Я кончил бы тогда с собою,
     Но всё прошло. Подташнивало. Вкус
     Был странен, нов, необычайно жирен,
     Настолько был горяч, эфирен,
     Что мне напоминал, по правде, дуст.
     Давным-давно прошедшие дела.
     Пойдём же дальше. Крепче удила.



   31


     Сын пары стал молочным братом
     Моим, помладше, чем был я,
     Красивым, умным, неженатым.
     Был парень-гвоздь. Погиб. Семья
     Так сгинула. Из дней ушедших,
     Неправильных, быть может, грешных,
     Ушла в далёкие края.
     Волнует сердце. Буду я
     Всё вспоминать её и Женьку,
     Погибшего из-за того,
     Что обувь в городе его
     Сулила и тащила деньги
     Для тех, кто правит всем подряд, —
     Стрельнул разок, и не скулят.



   32


     У бабушки коса до пола.
     Такая длинная коса,
     Что бабушка могла бы долго
     Носить святые образа.
     Но если б бабушка хотела.
     Не хочет. А наверно, дело
     Не в том, что хочет или нет,
     А в том, что Бог, семья, обет.
     Всё против, что коса большая,
     Особенная у неё.
     Нашли бы лучшее житьё,
     Те образа, прообраз рая,
     Пусть радуют святых людей.
     Что значит слово: перст? Елей?



   33


     Пожарником иль водолазом?
     Я задавал вопрос себе
     Насущный. Если в воду сразу,
     Проплыть по этой глубине,
     Как в воздухе, и строго прямо.
     А может, лётчиком? Упрямо
     Идти по курсу, чуткий руль
     Вращать, чтобы избегнуть пуль.
     Пожарником – другое дело:
     Звонок, тревога, рёв, огонь.
     Ты тушишь пламя, и разгон.
     Ты девочку спасёшь, смелый…
     Какой из этого сюрприз?
     Медаль на грудь, цветы и приз.



   34


     А если девочка влюбилась
     В тебя? Возникнул перескок
     С вопроса на вопрос; стремилась
     К тебе, любимому; итог —
     Любовь великая до гроба,
     Влюбились, полагаем, оба,
     И, завершив свой скромный путь,
     В могилу ляжем. Как-нибудь
     Нас отпоют, потом поплачут,
     И скажут: мы любили вас.
     Зароют в землю, и про нас
     Другим каким-нибудь расскажут,
     Что мы стремились с детских лет…
     – Эй! Саша! Живо на обед!



   35


     Я горько плакал у окошка.
     Пришла беда в наш тихий дом.
     Ах, дядя Шура. Бог поможет
     Вернуть тебя и мать с отцом.
     Они уехали. Машина
     Их увезла, а я, мужчина,
     Стою, и слёзы потекут,
     Когда в машину не берут.
     Ах, горькая моя судьбина,
     Стою, а слёзы кап-кап-кап,
     Нет. Прекратились. Эскулап
     Сказал бы: – Господи, причина
     Реветь белугой, ай-яй-яй. —
     Не плачу. – Дед, в футбол, давай?



   36


     Катались с папой по реке,
     Замёрзло всё и мы на лыжах,
     И братик с нами шёл; в виске,
     В ушах свистело, шли поближе
     Мы к центру речки. Ветер жёг,
     Я отставал, так, на чуток,
     А варежки наш бег спасали.
     Домой пришли. Мы чай глотали
     Помногу, пить хотелось нам,
     А чай был сладкий и прекрасный.
     Я грыз баранку, был весь красный
     От бега, оттого, что бам
     Часы пробили громко нам,
     Что день давно уже погас.
     – Пора в постельку. Тихий час.



   37


     Вода тогда меня пугала,
     Я просто плавать не умел.
     На пляже горьковском я мало
     В воде плескался. Я сидел
     Под пляжными грибами с мамой.
     Она читала с тою самой
     Улыбкой книгу. Я глядел
     На берег тот, где, кроме дел
     Моих неспешных, два оленя
     Стояли, чутко приподняв
     Рога свои, моя родня,
     В моей фамилии Алейник
     Твердила мне, что я в долгу
     С оленями на берегу.




   Третья глава


   1


     Не спится. Ночь. Гроза над домом
     Моим, и молнии в окне
     Вдруг делают всё незнакомым
     И на мгновенье новым мне.
     Гремят над улицей раскаты,
     Вдруг бухает, и дождь мохнатый
     Разгуливает и льётся с крыш,
     Из неба бродит в окнах, рыж
     От света фонарей неспящих…
     Их свет в ночи ни для кого,
     А лишь для зренья моего.
     Они всё делают из статуй
     Домов и улицы пустой…
     Да нет, она в ночи со мной.



   2


     Мы с папой едем на Ошару,
     На улицу, где папа рос.
     Трамвай. Тепло. Кондуктор старый
     Клюёт лицом и спит… Всерьёз
     Я этот день воспринимаю,
     В окно гляжу и размышляю
     О том, как папа, взяв меня,
     Передаёт при свете дня
     Сегодняшнего эстафету
     Своих далёких детских дней…
     Пусть позаботится о ней
     Сын и подхватит по завету
     Уверенность прожитых лет…
     Уйду спокойно – мой обет.



   3


     Мы по Ошаре к дедушке идём
     По улице такой старинной,
     Что папу понимаю; дом,
     Звонок, и мы в гостиной.
     Берёзки три стоят гуртом,
     Смотрю на площадь под окном,
     И голуби влетают в небо.
     Давно у дедушки я не был.
     А новый дедушка не тот,
     Что раньше был описан мною:
     Массивен, жаден, я не скрою,
     Что не люблю его. Щедрот
     Не видел от него ни разу,
     Ну, бог с ним, с дедом, мы за разум!



   4


     По пятницам ходил я в баню,
     Здесь сто шагов, и повернуть
     Налево, прямо и… В тумане
     В помывочной. Сквозь пелену
     Стоит передо мною боком
     Учительница. Я наскоком
     Ей «Здрасьте!» скромно произнёс,
     Она за шайку, и курьёз
     Назавтра в школе сорок девять,
     Куда меня перевели,
     Из бани женской удалил
     Меня, безвинного, с пригрева,
     Которое давала мне
     Помывочная, и всей родне.



   5


     На следующую пятницу я с папой
     Пошёл помыться в баню. Мы зашли
     В помывочною… Только для арапа
     Мерцали лампочки вдали
     От нас. Повсюду были люди
     С мочалками. Без словоблудий
     Мы мылись в обществе мужчин,
     Далёких, впрочем, для ундин.
     Я тёр мочалкой своё тело,
     Глядел вокруг, и для меня,
     Всю кровь мою воспламеня,
     Явился чёткий, загрубелый
     Мир истинных, прямых мужчин,
     Я понял, что средь них один.



   6


     Я вспомнил о другом, подспудном,
     О женщинах. Тогда меня
     Несло по бытию бурунам,
     И златорунная броня
     Хранила и оберегала,
     Так почему же было мало
     Смотреть на них во все глаза…
     Ползла проклятая слеза.
     Пришёл домой и думал горько:
     Опять мучения мои!
     Меня позвали гнать чаи,
     Но не было в чаях нисколько
     Той простоты и доброты
     К которой пристрастился ты.



   7


     Младенчество закончилось моё,
     И детство тоже? Нет, неправда это,
     И в школу завтра. Новое житьё.
     Я в класс вхожу, ученики одеты,
     Как я. Сажусь, гляжу.
     Моя фамилия! Скажу.
     Конец урокам. Я домой
     Бегу меж тени кружевной.
     От дома метров сто, ан нет.
     Я прибежал через минуту.
     Сажусь за стол. Жую, как круто.
     Я ем сготовленный обед.
     – Эй, Саша! Списывать нельзя.
     Пошла учебная стезя.



   8


     Друзья, конечно, появились.
     А первый друг – Пахан Ябров.
     Он шустр, задумчив, мы бесились,
     Преследовали всех врагов,
     Которые нам досаждали,
     Мы их по переменкам ждали,
     Покажутся – мы тут как тут:
     – Ура! А то они живут!
     Ходил я в гости. Раз сидим,
     Считаем за окном машины.
     Вдруг в череп мой, как бы дробина,
     Мысль: если просто пригласим
     Мы девочку, и просто стащим
     Трусы, как будто были в чаще.



   9


     План был простой. Ябров взял трубку
     И позвонил девчонке одной.
     Она пришла, сняла пальто. Ни звука
     Не проронили мы, и сразу в бой.
     Сказали ей, что под кроватью
     Сидит шпион из злобной рати,
     Который выдаст нас врагам.
     Согласна ты? Поможешь нам?
     Она согласна. Под кровать
     Она ныряет так бесстрашно,
     Что может в схватке рукопашной
     Побить врага как дважды два.
     Она там не нашла шпиона
     И вылезла с улыбкой скорпиона.



   10


     Я снял трусы и письку увидал.
     Она стояла перед нами
     И плакала. Какая в том нужда!
     Но, видимо, был сбой в программе,
     Которая подталкивала нас.
     Ябров стоял как дикобраз
     И делал вид, что понимает,
     Так только видит и внимает
     Тому, что здесь произошло,
     Что поздно всё, трусы-то сняты…
     Ну, что поделаешь, ребята.
     Молчанье нас оберегло.
     Потом зима – и мы вдвоём
     По льду реки Оки идём.



   11


     Мы подошли к высокой барже,
     И вдруг под нами треснул лёд.
     Мы надрываемся, как в шарже —
     Изображенье лучших од.
     Вода под нами. Мы кричим
     Каким-то криком, аноним
     Вытаскивает нас на берег.
     Ух, слава богу! Мы в партере.
     Театр, на сцене мы вдвоём
     Так беззащитно тонем, глупо!
     Когда б не парень, то два трупа
     На сцене в неком голубом —
     Вода – предстали вам как драма,
     Но нас ждала суровая программа.



   12


     Сначала отвели его домой,
     Потом меня. «Ой, Саша! Что случилось?
     Эй, говори! Ты что? Глухонемой?»
     В постель… Мне ослики приснились…
     Наутро в школу. Прихожу.
     Товарища не нахожу.
     Нет день, другой, и две недели
     Без друга быстро пролетели.
     Пришёл. Он хмур, угрюм, молчит.
     В меня не смотрит. На уроке
     Сказал он моём пороке.
     Я встал и вмазал. Он кричит.
     Ну, выключили из процесса школы,
     Пошли против меня приколы…



   13


     Из октябрят был исключён. Слезу
     (Ведь первый класс) ронял. Я плакал
     Тогда в последний раз, в глазу
     Сложился мир под знаком зодиака.
     В миру моём всё хорошо.
     Я говорил ему: ничо!
     Горело солнце и планеты,
     Светили древние заветы.
     Не помню больше ничего
     Достойного, ну разве это:
     Влюбился в космос, и ракеты
     Влекли меня, другое – фаблио,
     Литература больше занимала,
     И виделось хорошего немало.



   14


     Но вряд ли это точно понимал,
     Мне жизнь казалась мелкой, скучной,
     Я думал, что она нема,
     Немыслимо ярка и жгуча.
     Прошла зима. Закончился второй.
     Другая школа за собой
     Представила моё существованье
     В неведомой мне ранее нирване.
     Всему причиной новый друг,
     В той школе сразу подружились,
     Увиделись и просто сжились,
     И изменился мир вокруг.
     Мир стал другим и лучше всех на свете,
     Ну что поделаешь – мы дети.



   15


     Мы фантазировали: если
     Слетать, положим, на Луну!
     – Ты, Игорёк, в огромном кресле.
     Ты видишь всю голубизну.
     – Но дальше-выше – всё другое.
     Там Космос! Ты покоя
     И расслабухи не найдёшь.
     – Скажи мне, ты меня возьмёшь?
     – Конечно! Но Луна так близко.
     Венера, вот что я люблю!
     Садимся. Пульт… И кораблю
     Лететь в стремлении великом
     До диска Солнца. Сел в туман
     И вышел в красный котлован.



   16


     – Идёшь – планета как планета.
     – Твой звёздный пистолет с тобой?
     – Чудовища вокруг? – А мета —
     Галактики? – Мы вступим в бой!
     – Сидишь и смотришь на вершину.
     – Вдруг в небе видишь ты морщину.
     – А из морщины той, гляди.
     – Выходит некто: – Впереди
     Огромная. Мечтали вместе
     Мы на уроках и потом.
     Бывало, заходили в дом,
     Что нам казался при диете,
     Когда вам пичкают одно,
     А вы наелись им давно.



   17


     Шпионы очень занимали
     Воображение тогда,
     Круг подозрений мы сжимали,
     Пока не скажем: «Вот сюда!»
     Вокзал. Мы зырили за ними.
     Вокруг народ. Нам только имя
     До тех божественных минут,
     Когда мы не поймём, что тут
     Удача нам и улыбнулась!
     Он! Что об этом говорить!
     Пошли за ним, а нам следить
     Раз плюнуть. Вот и гробанулась!
     Ой, вот так да так да!
     Горком! Всё лопнуло, как ерунда.



   18


     Мы выследили раз шпиона,
     Пошли по следу. Он в такси,
     И чемоданы (он учёный).
     Не повезло. Он колесит
     По городу, а мы не знаем,
     Впустую мы глядим, тремаем,
     Ан, глядь, и дядю унесло…
     Нам в этот день явилось зло.
     Зло отвратительная штука,
     Когда оно берёт тебя
     И, посекундно теребя
     (Какая роковая скука!),
     Хватает и гнетёт тебя,
     Тебе макушку раздолбя.



   19


     Что ж, одиночество? Ну ладно…
     Довольно вам баклуши бить.
     Послушайте, не бонвиван я,
     Чтоб вас без промаху бомбить.
     Я с Игорем читал всё время,
     Я помню то благое семя,
     Заложенное мной в те дни,
     Когда казалось, что зевни —
     И всё уйдёт, оставив муку
     О траченном запросто так.
     Я не какой-то весельчак,
     Чтоб натощак по ультразвуку
     Понять, что все усилья зря,
     А я дошёл до букваря.



   20


     Мы фехтовали. Взяли палки
     И бились только потому,
     Что начитались. В раздевалке
     Дуэли были. Руку жму
     Я Игорю (Д’Артаньяну),
     И приступаем. Средь незваных
     Противников мы вчетвером
     С товарищами, как пером,
     Сражаемся самозабвенно,
     Тесним проклятого врага,
     Кричим и колем за блага,
     Но вот конец! Но вот измена!
     Мы сплачиваем весь наш круг
     И правда в жесте наших рук.



   21


     Д’Артаньян был Игорь Чурдалёв.
     Друг с той поры далёкой и доныне.
     Он восставал на всяческих врагов,
     Мы были вместе в середине
     Тревог, подавленности. Нас
     Не утешает Фортинбрас,
     Мы Гамлета оплакиваем вместе,
     Готовые погибнуть ради чести.
     А клады? Мы искали их
     По всем подвалам, закоулкам,
     Вдвоём мы лазили по люкам
     Всё в помышлениях благих.
     Но ничего мы не нашли
     И оказались на мели.



   22


     Учился я не очень гладко,
     Пятёрки – редкость в дневнике,
     Четвёрки, тройки, если кратко,
     Водились в нашем кошельке.
     Умора-парень! Хохотали,
     Когда к доске… Все кайфовали
     Над колким юмором моим,
     Но зоркий глаз неумолим.
     Учительница. Игорь в курсе.
     Родная бабушка его!
     А мне, представьте, каково,
     Когда при нём, а я во вкусе.
     Приходится молчать и мне,
     Мы с ним повсюду наравне.



   23


     С младенчества я был привязан
     К двоюродному брату моему.
     По чести был ему обязан.
     Он далеко… И почему
     Судьба связала нас, разъединила,
     Обоих впрок потеребила,
     И нет его. А я живу.
     Эй! Алик! Отзовись! Ау!
     Двоюродный! Я обнаружил,
     Когда пришёл я в третий класс,
     Мой братик, добрый Алик Кац,
     Другое Я, мой крепкий друже,
     Учёба в школе сорок девять.
     Я слышу вас. Скажите, где вы?



   24


     А грех на мне. Я выбил зуб
     Ему ударом. В третьем классе.
     Я никакой не душегуб —
     Король манежа при Пегасе.
     Всё брат родной. Зовёт вдвоём
     С приятелем в какой-то дом,
     Даёт по паре нам перчаток.
     Мы глупые, как медвежата,
     Стоим и начинаем бой.
     Удар… И зуб летит молочный.
     Так, нам головки замороча,
     Он наслаждается собой!
     А Алик? Он меня простил,
     Он все печали погасил.



   25


     В апреле прихожу я в школу.
     Звонок. Все высыпали. Мы
     За ними. Радио и соло.
     А наши бедные умы
     Поражены известьем громким:
     – Гагарин полетел! – подскоков
     Поток! Мы дожили! Ура!
     И прочее et cetera.
     Пошло другое увлеченье —
     Вернулся космос снова к нам.
     Мы сговорились, и врагам
     Мы объявили nota bene!
     Отправились мы через мост
     Под кучу шуток и острот.



   26


     Гагарин Юрий Алексеич,
     Любимый дедушкин герой,
     И летчик, друг его, Серегин,
     Давно лежат в земле сырой.
     Быть может, дедушка их встретил
     И рассказал, как их жалел,
     Когда они разбились оземь,
     Ведь он за ними улетел.
     Теперь все трое там, все трое,
     Где Рим, и Греция, и Троя,
     И если скучно им втроем,
     Пусть не скучают. Мы придём.



   27


     Неправда это. На трамвае
     Мы ехали через Оку,
     В снегу дома, холмы вставали,
     И небо было начеку.
     Вдруг снег пошёл. Мы поднимались.
     Вот планетарий. Мы из дали
     (Поскольку было далеко)
     Глядели в реки, в молоко
     Реки Оки и – справа – Волги.
     В снегу и старый окский мост,
     Деливший реку, и на ост.
     Канавино, и долгоногий
     Трамвайный путь на берегу —
     Как нож прошёл по пирогу.



   28


     Я видел планетарий раньше,
     Он маленький; и белый снег.
     От остановки он подальше,
     Повыше. Не попал бы ввек
     В него, когда б не это утро.
     Кричали все. А мы? Мы мудро
     Пришли сюда. Мы входим внутрь.
     – Эй, мальчики… Чего? Да ну!
     Мы стали приходить два раза
     В неделю в новую мечту.
     Тачали стёклышки. Вплету
     В роман рассказ о пользе глазу
     Глядеть сквозь малое стекло
     На то, что в космосе прошло.



   29


     Мы, маленькие, там тачали
     Среди кружка больших людей,
     А вечерами обретали
     У телескопа сонм идей.
     Мы грезили полётом в космос,
     Глядели ввысь, искали дома
     Для наших тел, голов, сердец.
     Мы думали, что есть гребец,
     Который смотрит тоже в небо
     И, может быть, увидит нас.
     – Эй! Дорогой! Небесный ас!
     Лети сюда! Я в жизни не был
     Ни в космосе, ни в голубой тени
     У вас; мой голос сохрани.



   30


     Я трачу жизнь не для того,
     Кто труд мой правильно оценит,
     Чтоб мне в потомстве боевом
     Не обернутся вашей тенью.
     Ну, я умру, пробьёт мой час.
     Утешит моя гибель вас?
     Да вряд ли, жизнь – она звезда,
     От смерти – прыг! И никуда
     Не вырваться, хоть как не бейся.
     Беда торчит в себе самой.
     Так что вам до родства со мной?
     Рассудок ваш, шагни и взвейся,
     А смерть и от неё покой.
     Что будет с жизнью и со мной?



   31


     Осталось верить только в чудо.
     О, горький, неминучий бой!
     А смерть? Да ну её, паскуду.
     Не веришь? Ну и чёрт с тобой.
     О смерти надо все заботы,
     Оставить, ровно позолоту
     Дремота… А потом и сон.
     Смерть – мир другой. Что значит он?
     Обрыв… Конец и прекращенье
     Забот, печалей и скорбей,
     И станет хорошо… слабей…
     На вечном ты с тех пор рентгене.
     Что там увидят, то в тебе,
     Ты не причастен к ворожбе.



   32


     Тачали мы, и надоело.
     Три месяца прошло. Июль.
     Я с мамой в лагерь. Вот, пробелы
     В воспоминаньях. Карауль
     Ты памяти своей основы,
     Что было раньше, станет новым,
     За прошлое сейчас возьмись,
     Ты только правду отщеми
     От вороха воспоминаний,
     Что было нам не изменить.
     Так проходили наши дни,
     Как время, далеко, в тумане.
     Ты ищешь, где проходит путь —
     Секунд потраченных пальбу.



   33


     Дружок мой, толстый Миша Слугин,
     Большой и добрый человек.
     Я преданней и лучше друга,
     Наверно, не сыщу вовек,
     Но Игорь тоже ходит в первых,
     Он, правда, на поджатых нервах,
     А Миша – добрая душа,
     Он белобрысый, есть в нём шарм,
     И всё. Достаточно для дружбы,
     И преданность твоим страстям,
     Наверное, забавна вам,
     Мне нет, и, Мишенька, голуба,
     Я сохраню твой добрый вид,
     Пройдя сквозь жизни лабиринт.



   34


     Глухая ночь. С наганом Галя
     Идёт к махровым кулакам.
     Её на бой в стране позвали,
     Несдобровать её врагам.
     Так приблизительно я думал
     О бабушки лице угрюмом,
     Была учителкой она,
     И Чурдалёв – те времена —
     Был в нашем классе внуком «дамы»
     Галины (столько лет прошло)
     Сергеевны (раз-два… в седло!),
     И гнавшей лошадь с криком «Мама!»
     Галин Сергеевны мы все
     Боялись гнева и досье.



   35


     Обед в роскошном ресторане,
     На первое – шикарный борщ.
     Вокзал наискосок от зданья.
     Оркестра нет. Какая мощь
     У Игоря. Директор дед!
     Сияют окна и паркет.
     Он нас сюда поесть позвал.
     Едим, как будто ритуал
     Мы исполняем. Вот второе.
     Бифштекс с картошкою! Беда!
     Я есть, что ли, пришёл сюда?
     Официант – лицо смурное.
     Наверное, он денег ждёт,
     А дед ни капли не даёт.



   36


     Я ночью вспомнил дядю Капу:
     На лодке плыли в те места,
     Где рыбу можно с лодки лапать.
     Он ботало и тра-та-та…
     Услышав звуки рыбы, разом
     Теряли цели, толк и разум.
     Фонарь всё это освещал,
     А он без роздыху таскал
     Огромных карпов. Всё! Хана!
     Мы плыли в лодке, полной рыбы.
     Он опасался штрафа, ибо
     Всё может быть… Скорей, волна,
     Качай, неси нас от прудов,
     Подальше от людских шагов.



   37


     Я, помнится, в ночное ездил
     На лошадёнке. Я глядел
     Вокруг, и Божье милосердье
     Я чувствовал среди людей.
     Я маленький, почти что птенчик,
     Меня закутали по плечи,
     Идёт мужик и еду я.
     И вдруг я вижу как змея
     При свете неба рот открыла,
     Он – жах! – и дохлая змея.
     И хохот громкий меж бабья:
     История их рассмешила.
     Сидели ночью вкруг костра
     Под небом, полным серебра.




   Четвёртая глава


   1


     Я вспоминаю – вот названье
     Романа. Но куда же я?
     Нет, Абрис – буковок собранье,
     Что даст основу бытия.
     А – это Александр Алейник.
     С – Саша – да-а-алеко от тлена.
     Довольно, и сейчас апрель —
     Яснеет ум и жизнь и цель.
     Глава закончена. Победы
     Вы можете увидеть в ней,
     А пораженья – где слабей,
     Где поживей, вам лучше ведать
     Чем прочитать, затем забыть,
     Чтоб время сбагрить и убить.



   2


     Галин Сергеевна в очках,
     Взгляд строгий, волосы седые,
     Такую лучше бы в войсках,
     В руках мозолистой России.
     Ан нету – в школе, за столом.
     Над партами, как грянул гром,
     Пошла гроза, и шум, и треск.
     И с неба молний свет и блеск.
     Галин Сергеевна, я помню:
     Из пионеров исключён
     За мелочь: «Он виновен. Он!» —
     Звон в голове, ка-ме-но-лом-ня.
     Ну ладно, что там ворошить,
     Мы живы, вам бы так прожить.



   3


     В гостях у Игоря: я ем
     Картошку жареную с мясом.
     Как вкусно! Божий рай! Эдем!
     – Ещё? – Ещё. – Божественно? – Потрясно! —
     Галин Сергеевна кладёт,
     А Саша аккуратно жрёт
     Всё, что положит на тарелку.
     Над нами бабушка-сиделка.
     Нам было очень хорошо.
     Мы вышли: вечер, в небе звёзды.
     На улице листвой берёзы
     Шумят-поют, и дождь прошел.
     Я шёл домой и помнил вечер,
     Он Игорем очеловечен.



   4


     Компания вся собралась
     У Миши Слугина в квартире.
     Мы «Битлз» слушаем. – Вот класс! —
     – Ох, хорошо! – Без облезира! —
     В окошко солнце бьёт вовсю.
     – Тебе побольше? – Нет, мусью. —
     Так разговор и продолжался,
     А «Битлз» впрямь разбушевался.
     Потом, на перемене в школе,
     Всё вспоминали мы о них,
     Мы не смотрели на чувих,
     О, господи, нужны нам что —
     Их бесконечные да-да?
     Уж лучше воля, господа.



   5


     Я знал о Мишкиных проделках,
     О маме Миши, об отце,
     Привезшем то, что станет века
     Прекрасной вещью, о птенце —
     Магнитофоне. Что ни скажешь,
     В его крутую память ляжет.
     Нажал на клавишу – поёт
     Иль говорит. Он бытиё
     В подобие былого крутит,
     А ты – ты слушаешь его,
     И говоришь себе: во-во!
     Всё было правдою до жути,
     А правда людям так нужна —
     Понять до капельки, до дна.



   6


     Ты помнишь дедушку Бабая,
     Который подметал наш двор,
     И малые, два раздолбая,
     Что лезли к деду… где тот вздор
     Для головы, набитой крепко,
     По самую крутую кепку,
     Шалить над ним, дурить всегда?
     Посмотришь в прошлое – беда…
     Прошло то время золотое,
     Когда гуляли мы с тобой,
     Не жалко ли тебе – отбой —
     Что мы живём в плену застоя,
     Что время не остановить,
     Течёт от дружбы, от любви.



   7


     В четвёртом классе прочитал
     Трагедию Шекспира «Гамлет».
     Братоубийство я узнал:
     Юлит всё время, зубы скалит
     Принц датский. Толковать нутром,
     Но притворятся дураком!
     Пока не узнаёт детали —
     Конец! Они в нём распластались.
     Тут и зарок братоубийства.
     Он знает всё, и мщенье в нём:
     Смерть матери, отца, кругом
     Он видит подлое витийство.
     Он мстит убийце, и хвала.
     Как жаль его. Шекспир! Дела!



   8


     Он попрощался с королевой
     И лёг под деревом поспать.
     Заснул тут братик. Боги! Где вы?
     Зачал историю клепать.
     Он подошёл и, яд доставши,
     Перекрестился. Братик старший
     Тут отдаёт концы. Ура!
     И пушки бьют et ceterá.
     А Лёва? Надо тут подумать.
     Нет, он не может, это факт.
     Характер взбалмошный, чужак.
     Ну что ему для остроума?
     Достаточно его ума.
     Ох, Господи, прости, эх-ма…



   9


     Откуда в нём жестокость зверя?
     Он подл по-крупному. Он хитр.
     Он братец – символ изувера,
     Он высунется – и хи-хи…
     Он держит против брата мазу,
     Прибавит, если чует, газу.
     Приятно жить и управлять,
     Захочешь – и закабалять.
     В семь лет я снял трусы с девчонки,
     Пришёл домой и рассказал,
     Он всё запомнил, сразу взял
     Владычество, как листья коки
     Я принял, родичам молчок.
     Спроси – хихикнет: – Малый, чо?



   10


     Мне лет, наверно, восемь-девять.
     Я прихожу домой с двора.
     Лицо с царапиной. Брат в гневе.
     Стук в рёбра. Началась игра.
     Закончена, уходим. Дома
     Смотрю в него как незнакомый.
     Он Лёва? Правда, он мой брат?
     Конечно, я ужасно рад!
     Но как же это с ним, противным.
     Что унижал меня сто раз.
     Иль грянул новый, добрый час,
     Когда не надо щепетильным
     Мне быть? Не знаю, что сказать.
     Не знаю. Надо бы узнать.



   11


     Девчонку звали Ниной, вместе
     Ходили в школу восемь лет.
     Забыли мы и о скелете —
     Об этой жуткой срамоте
     Проделки роковой моей.
     Но Лёвочка, как скарабей,
     Учёл и стал меня утюжить,
     Так в доме нашем стало хуже
     Мне одному, пока прошло
     Пять лет. Он начал зубоскалить.
     – Родители не заковали, —
     В ответ ему сказал назло.
     Он изменился, и в лице
     Возникла мука о конце.



   12


     Примерно лет с шести, не ране,
     Узнал всю правду про себя.
     «Еврей», сказали мне цыгане,
     Весь мир подлунный раздробя
     На нации. Что быть евреем?
     Цыганом? Русским? Мы чумеем,
     Приняв как гадость странный вид.
     Орать москаль! Иль Рома! Жид!
     Жиды – от польского евреи,
     Никак, ничто не против нас.
     Орать хотите – в добрый час.
     Название от суеверья.
     Но плохо, если молодцы
     Начнут реветь во все концы.



   13


     Я стал стесняться постоянства
     Народа нашего, крови.
     Что значит мировое братство?
     Когда есть принцип – оторви
     Любого в свете человека,
     Кто не такой как ты. От века
     Лежит на всех одна печать,
     Что не по нам – то душу рвать.
     Взывать к другим: «Возьмитесь, люди,
     И бейте беспощадно их!
     А то другие всех чувих,
     Точняк, о братья, опаскудят!»
     Ну что ж, такая маска зла —
     Смотритесь лучше в зеркала.



   14


     Евреи, русские, татары
     Учились в школе наравне,
     И сын ты Клаши или Сары —
     Всё было безразлично мне.
     Я видел в школе тьму евреев
     И помню, как от эмпиреев
     Они терзали все подряд,
     И если вспомнить целый ряд
     Промашек, козней и терзаний
     Над бедной радостью моей,
     То надо до скончанья дней
     Поставить кучу изваяний
     Им, братьям, в сущности, моим,
     Как памятники всем другим.



   15


     Я рисовал довольно гадко
     На фоне всех учеников.
     Пришлось, чтоб появилась гладкость,
     В кружок тащиться сродников.
     Я приходил, садился, утку
     Я рисовал без промежутка,
     Вставал и после уходил.
     На троечку хватало сил,
     Потраченных в плену гуаши,
     Чтоб только передать процесс,
     Что утка взмыла и тот лес,
     Который был на промокашке,
     Исчез навек, как серебро,
     В помойное (в углу) ведро.



   16


     Позвольте, я повспоминаю
     Давно минувшие дела.
     Вот поликлиника. Я знаю,
     И мама, врач, перебрала
     Сопливых, с гриппом, пациентов,
     И разных прочих элементов,
     А Зоя, медсестра её,
     Устала зверски, ё-моё!
     Я говорю: – Послушай, мама!
     Представь, что каждый человек
     Принёс по пять копеек. Ввек
     Нам не потратить. Ну, реклама
     Бы вычла столько, сколь смогла,
     Нам остальное отдала.



   17


     Я к Мише Слугину на дачу
     Приехал летом. Помню я
     Клубнику вкусную. В придачу
     Для украшенья бытия
     Он розы подарил. Я ехал
     Домой и вспоминал со смехом
     Его весёлого, себя,
     О дне прошедшем с ним скорбя.
     Вот дома я. Недолго думал:
     Я розы сунул в кипяток.
     Я пламенно желал, чтоб сок
     Остался у меня, как сумма —
     Изображение на века,
     Хоть жизнь и вправду коротка.



   18


     Вода приобрела оттенок
     Чего-то жёлтого, потом
     Позеленела; много пенок.
     Я чувствовал себя рабом
     Воды. А после завоняло.
     Я воду вылил, я провала
     Почувствовал в самом себе,
     На глупом собственном горбе.
     А в пятом только вышел в люди,
     Тогда я понял про себя:
     Я человек такой – гребя,
     Уж лучше мы поперечудим,
     Поймём, что нужно от себя,
     И дальше двинем, не скорбя.



   19


     Политика, и прежде Ленин,
     Вошли в меня, как в воду луч,
     Отвесно и без преломлений.
     Что есть говно? Вопрос иглу
     Воткнул в меня. Интеллигенты?
     Позвольте, эти элементы
     Наверно, лучшее, что есть.
     Так что же Ленин, ваша честь?
     Распоряжается так тупо
     Интеллигенцией в стране.
     Так что же говорят при мне
     О происшествии так скупо…
     Нет, что-то явно здесь не так,
     А Ленин был большой дурак!



   20


     Приёмник стал учить меня,
     И я усваивал уроки:
     С семи часов, как только дня
     Конец, я слушал все истоки
     Событий в дорогой стране,
     Но туго приходилось мне.
     Но надо как-то разобраться.
     Что надо делать? Право, братцы!
     Услышать ночью с уст других
     Невидимых, но, чёрт, правдивых,
     Что ясны стройные мотивы,
     Куда стремится на своих
     Ногах – в широкое пространство
     Без дорогого горлопанства.



   21


     Я годик только походил,
     И утка вышла на бумаге
     Довольно сносно. Я судил
     Стремленье к прелести и влаге
     Достаточной, и для меня
     Четвёрка вышла как броня.
     Я бросил это рисованье,
     Переменились все желанья.
     Я захотел на Божью волю
     Из этой дорогой страны.
     Я понимаю, рождены,
     Но, Господи, я должен, что ли,
     Сносить последние штаны
     И помереть, не зная дней
     В земле чужой, понадрывней?



   22


     Я был левей, чем Чурдалёв.
     Он чувствовал себя прекрасно,
     Не то что я. Он был не красным,
     Но розовым до всех основ.
     Но это нам не помешало
     Дружить как прежде, было мало
     Всего хорошего, дружны,
     Хоть спорим, мы опять нежны
     Друг к другу. Это отговорки
     Того, что так волнует нас,
     На нас двоих лежит страна —
     Что делать? Глупы переборки
     Меж нами. В сущности, одни
     Мы проживаем наши дни.



   23


     Я ночью беспрерывно слушал
     Свободу. После, в школе, днём,
     Я отсыпался, бил баклуши,
     Я не хотел здесь быть грибом.
     С доски жужжали понемножку…
     Мне всё равно, под волей Божьей
     Я стал о Западе мечтать,
     И всё равно, что отмечать
     В журнале классном в пятом классе.
     Я спал почти что весь урок,
     Я был главою лежебок,
     Я дрыхал ради прибамбасов,
     И все отстали от меня,
     Ничто во мне не изменя.



   24


     Зима. Я прихожу из школы,
     А Лёва, брат мой, говорит
     Под пенье новой радиолы,
     Что есть билет: он примирит
     Нас с Сашей. Мне даёт билетик.
     На пятьдесят рублей! (Балетик
     Сейчас исполню для него).
     – Какие книжки взять? – Всего!
     Я еду в книжный магазин
     На площадь Горького в трамвае,
     Я сам по совести желаю
     Книг нахватать совсем один.
     Там будет то, что можно взять,
     Об этом можно помечтать.



   25


     Я еду на трамвае в город.
     Река в снегу, и снег блестит
     В окно трамвая. Еду. Скоро
     Я книг куплю. Я кондуит
     Для брата поспешил придумать…
     В окно трамвайное я дуну —
     Оттает маленький экран.
     Вот мост. Гони, мой шарабан!
     Вхожу, копаюсь долго в книгах.
     Набрал порядочную дрянь…
     Что делать, ты по полкам глянь —
     И барахло – увидишь фигу.
     Стою пред кассой. – Вот билет. —
     Ах, батюшки! Я шпигалет?



   26


     Пошли разборки. Я смотрел
     И думал, почему мой Лёва,
     Взял ножницы, меня посмел…
     Из-за него влипаю снова.
     Оправдываюсь и молчу.
     Ой, мама! Я домой хочу.
     Директор в гневе на меня.
     На улице, и вечер дня
     Ведёт меня опять к трамваю…
     Сажусь и еду, стук колёс.
     С холма съезжаю я на мост.
     Поосторожней с ним, я знаю.
     Пришёл домой, опять я с ним.
     Он скалится, невозмутим.



   27


     А Лёва разыскал плакат,
     Откуда вырезал билетик,
     И дал его. Ведь он же брат.
     Наверно, он и не заметит.
     А брат его, конечно, я.
     Я сунулся. Одна семья.
     Приехал, книги-книги-книги.
     Ан, нет. Попался! Здесь не Рига.
     Здесь Горький! Мальчик, ай-яй-яй.
     Кого ты обмануть желаешь?
     Милицию ты здесь не знаешь?
     Милиция придёт, гуд бай.
     И дальше в том же духе прочат
     Мне будущее – гвалт и склочья.



   28


     Я восхищался: как он, Игорь,
     Рисует. Я когда бывал
     В их доме, я, как забулдыга,
     В себя понятия впивал
     О Грине, Лермонтове, прочем,
     О том, что он по правде хочет,
     Всё перед зрением моим,
     Его наитьем преблагим.
     Я помню, как вдвоём балдели
     Мы, развлекая музыкантш,
     Когда, концерт увидев наш,
     Они смеялись и шумели
     Из окон… Был последний шанс
     Что девушки оценят нас.



   29


     Вот папа, маленький ребёнок,
     Живущий очень высоко.
     Вот мать его встаёт, спросонок
     Выходит вниз за молоком.
     Вот маленький Аркаша ищет
     Коробку, смотрит – и глазища
     Находят сразу же её,
     Он мальчика кладёт в неё.
     Толкает он в проём оконный
     Младенца, входит мама в дверь,
     Бросается к окну. Теперь
     Все живы, разговор салонный.
     Мне рассказали всё сейчас.
     О, господи! Каюк! Атас!!



   30


     «Не образумлюсь, виноват»,
     Так папа начинает чтенье.
     В гостях у Зюзика. Глядят
     На папу. На лице волненье
     У папы. Он читает, дрожь
     Меня знобит, он так хорош.
     Кац Алик, сын, сидит и смотрит
     На папу, словно при осмотре.
     А дядя Зюзя – он поник.
     У папы на глазах слезинки.
     Я лучше не видал картинки,
     Чем папа. Скромный проводник
     Для Алика и дяди Зюзи,
     Удары дорогие в блюзе.



   31


     АК, мой троюродный брат,
     Жил близ вокзала. Остановка
     Трамвая, домик. «Очень рад!»
     Вхожу в квартиру. Обстановка
     Шикарна. Дядя Зюзя здесь.
     «Соломка», павшая с небес.
     Обед роскошен, как всегда,
     И с газом (вонь) одна вода.
     А после мы идём в кино,
     Недалеко, тут повернуть.
     Сидим и смотрим, и моргнуть,
     Когда он тихо скажет: «Но».
     В ковбойском фильме за углом,
     Где некогда стоял их дом.



   32


     О дяде Изе: он повоевал,
     Рассказывал, что на войне, однажды,
     Он мылся в бане – карнавал
     Мытьё такое с женщинами! Дважды
     Был ранен, но остался жив
     И, планки быстро прикрутив,
     Пришёл и поступил в юристы,
     Закончил всё и был басистым,
     И встретил молодую Суламифь,
     Женился, двое мальчиков, работа,
     Не отпускало чувство фронта,
     И тут пошёл корабль на риф.
     Он заболел – кишечник, рак,
     Без ха-ха-ха, без всяких врак.



   33


     О, дядя Изя умирал
     В квартире осенью, я слышал,
     Как он через окно кричал.
     Дыханья нет, потом подышит,
     И снова шум, истошный крик,
     Молчанье, новый маховик
     Качнулся, тишь, и новый звук
     Обрушит словно новых мук
     На вас, конец и тишина,
     Минута полная, и взрыв,
     Таинственный глухой надрыв,
     И дальше снова задана
     Программа Алику и мне,
     Мы слышим звуки в беготне.



   34


     Немного откручу назад
     Я ленту памяти об Изе,
     Вы знаете, что жизнь под зад
     Даёт, что думать об эскизе?
     Все родичи, знакомые его
     Пришли к нему, ни одного
     Которого не оказалось.
     Собранье их тогда сказало,
     Что дело плохо, но мы здесь,
     Чтоб помогать жене и детям,
     Давайте мы себе пометим,
     Что Изя Кац сейчас в нужде.
     Мы платим всю зарплату ей,
     Пока не вырастим детей.



   35


     Вы можете здесь удивляться
     И что угодно говорить,
     Пожалуйста, глядите в святцы,
     Но люди поклялись платить.
     У Суламифь была опека —
     Носили деньги человеку,
     Что ж, в доме денег ни копья,
     Понятно всё, семья, друзья.
     Как будто из станкозавода
     Всё доставляли ей домой,
     Как в море каждый день прибой
     Платили каждый месяц – годы.
     А Лазарь, тот, что старший сын,
     Теперь в Израиле, аминь.



   36


     Да, если помните жену,
     Суламу, то попозже в Горьком
     Смерть призвала её одну,
     Мир праху, всё по договору.
     Она у ней позабрала,
     Оставив лёгкие дела.
     Ходила по пятам, следила
     Пока не чавкнула могила,
     Пока не грянул с неба хор,
     Смежились сразу тёмны вежды,
     И прах унёс её надежды
     На малость малую, забор
     Закрылся, бездна наступила,
     К теням она пошла, спустилась.



   37


     Я помню, как на снимках Лазарь
     Всё улыбается, гляди.
     Ни одного не помню раза,
     Чтоб он кому-то досадил.
     Он возрастом был равен Лёве,
     Но разве близок? Он в основе
     Диаметрально был другой.
     А Лёва? Фигушки, постой.
     Ведь Лазарь был прекрасным братом
     Для Алика. Он был своим.
     Он Аликом всегда любим,
     Не то что с нами, кончишь патом,
     Когда захочешь сделать ход,
     Ан глядь – и кончился завод.




   Пятая глава


   1


     А дед любил меня и Лёву,
     Не понимая, что неправ,
     Мы оба были, две подковы,
     Источником его забав.
     Не видел разницы меж нами.
     Один – хорош, другой – во сраме.
     Ему всё было всё равно,
     Хоть спичку кинь, а хоть бревно.
     Ну, мальчики шалят, играют,
     Повздорили, пройдёт в момент.
     Он действовал как резидент,
     А мальчики всё залипают,
     Пока он любит, нежит нас;
     Огонь приязни не погас.



   2


     Мы в пятом классе. С Чудалёвым
     Я еду в город. Мы сошли,
     Направились по зову зова
     В Дом Пионеров. Надо ли
     Рассказывать, как мы разделись?
     Прошли наверх и в зале сели.
     Мы стали слушать и смотреть,
     Потом я начал так скорбеть
     Над трупом Б. Л. Пастернака,
     Что встал вступиться за него.
     Молчанье. Дяди: «Что? Чего?»
     И. Чурдалёв ведёрко шлака
     Засыпал на больших дядей.
     Оделись в холод площадей.



   3


     Литературой я увлёкся,
     Но, слава богу, не один,
     Я в ней, как многие, толокся,
     Не зная множества пружин,
     Что двигают литературу.
     Я думал, что от синекуры
     Зависит собственный успех,
     Печаль, волненье или смех.
     Но было нечто, что не знал я —
     Тоска глубокая, когда
     До слёз доводит, господа,
     Масштаб страданий планетарный,
     Когда бессмысленно ловить.
     О, Господи, скажи – как жить?



   4


     Но каждый для себя решает
     Дорогу собственных удач,
     Туда беспамятно шагает,
     Звучнее протрубил трубач.
     Ты звук таинственный услышал,
     И топаешь без передышки
     Навстречу собственной судьбе,
     Не зная, сколько же тебе
     Пройти останется по миру
     Под звук, что мучает тебя,
     То ненавидя, то любя,
     С тобой играя, как секиру
     Взнесёт и жахнет. О, мой Бог,
     Не будь Ты с назначением строг.



   5


     Она сама в меня входила,
     Как в масло входит острый нож:
     Ступаешь в воду – сгустки ила,
     Пригож ты или непригож,
     Вдруг обволакивает ногу,
     Ты чувствуешь, что ты пролога
     Не знаешь, но ты должен знать,
     Ты учишься, себя понять
     Невыносимо, но ты к цели
     Идёшь, не ведая преград.
     Ах, батюшки! Ты будешь рад,
     Подумаешь – не ослабели
     Те путы меж тобой и ей,
     Уйдёшь – и будет ей больней.



   6


     Явился предо мной учитель
     По рисованию. Вошёл,
     Представился. Большой блюститель
     Рисунка. Всякий произвол
     Он бесконечно ненавидит,
     Как будто кто его обидит,
     Фамилия его странна —
     Он Мяконький! И, вот те на,
     Заика! Николай Фомич, он квёлый,
     Морщины на щеках. Он сух,
     Он начинает, и тот дух,
     Что свойственен ему, весёлый.
     Он говорит о новизне,
     Что так понятно вам и мне.



   7


     Е-сё один великий перл,
     Чем начинал урок наш гений,
     Брал карандаш, кто бой, кто гёрл —
     Все падали. Он бог падений.


     «Николаю Фомичу
     В ж*пу вставили свечу.
     Ты гори-гори, свеча
     Николая Фомича».


     Ну, детские стишки, пустяк
     По милому сравненью с чудом,
     И больше я, клянусь, не буду
     В дальнейшем делать просто так.


     Но, право, мне до слёз смешно,
     Хоть было это так давно.



   8


     Мы с Игорьком безбожно прогуляли
     Урок труда, сказали нам:
     – Трудиться! – что ж, мы повздыхали
     И вышли. Двор. Без всяких драм
     Подходим к двери, и закрыто!
     Стучим. Напрасно. Мы забыты.
     Тогда от двери отхожу,
     Разбег… Я ногу ублажу!
     Нога в двери! Дверь проломилась!
     Разбег – и Игорь Чурдалёв
     Близёхонько. И тут же лбов
     Ведут (директор школы!). Милость
     Никак не проявляет к нам.
     Назавтра педсовет, бедлам.



   9


     На педсовете нас решили
     Из школы срочно исключить.
     Стоим пред ними: или-или?
     Тут начинает всех бесить
     Учительница Мин Арона,
     Она, как адская горгона,
     Кричит на нас, колотит стул,
     Вопит то хлыщ, то караул;
     Вбивали гвозди ей под зад,
     Садится – стул, как подлый гад,
     Разваливается… крышка гроба
     Так вскочит в полночь. Хохот спас.
     Мы в школе! Смех-спаситель нас.



   10


     Асимов Коля на неделю
     Пришёл, побыл и улетел.
     Стонали школьные приделы
     От прошлых нехороших дел.
     Во-первых, был он весь в наколках —
     Тюрьма далёкая и зол как
     На вас, на всех, на целый свет —
     В тьмутаракань на много лет.
     Он посидел и бритвой срезал
     У девочки, что впереди,
     Одежду – платье – навредил.
     Он чёткого, пардон, диеза
     Для школы так не увидал,
     День кончился и он пропал.



   11


     Брунова Таня всё ходила
     За мной, пока однажды я
     Ей не сказал: «Да что ж ты вбила!»
     Потом досталось мне: сия
     Оценка Танечки Бруновой
     Была неправильной. Я снова
     Прошу прощенья, что я так
     Сказал. Какой я был дурак!
     Она была красивой, стройной
     Блондинкой с розовым лицом.
     Я был бы рад её рабом
     В пределах жизни беспокойной
     Подать, что только нужно ей.
     Бей, барабан, покруче бей!



   12


     Явился третий друг нежданно.
     Он рыжий, и лицо его
     Сначала показалось странным.
     Я чувствовал, что есть родство
     Меж нами, дружба сохранится,
     Она, как отчая землица,
     Продержит нас сто тысяч дней,
     Мы сделаемся всех умней.
     Друг, Юра Смолин, был угрюмей,
     Чем я, черта угрюмая его
     Был коммунизм – всё ничего,
     Ведь это не мешало думам
     Моим над правдою времён,
     А коммунизм отвергнет он.



   13


     Я летом шестьдесят шестого
     Пошёл на пляж, где встретил их,
     Генашу Шнейдера и Вову,
     Дружков по классу и моих
     Картёжников. Играли в карты
     У Динерштейна Вовы в хате.
     Расположились на втором,
     Допрежь из школы мы бегом
     (Здесь метров сто) вбежали в двери,
     Расположились, чай, тепло.
     Колода карт – и повело:
     «Что? Преферанс?» На сём примере
     Поймёте, как летели дни.
     Я что, объелся белены?



   14


     Так вот, поспорил я на пляже,
     Что мигом зацеплю одну
     Девчонку. Мне сказали: «Лажа!»
     Поплыл, и я уже в плену
     У Карауловой. Мы вышли
     На берег и, наверно, свыше,
     Увидел Боже, что меня,
     Фигуркою оледеня.
     Творец смотрел на нашу землю,
     На мальчика во цвете лет,
     О, Господи, твой суд приемлю.
     Смотри и смейся надо мной,
     Девчонка – дрянь, а я больной.



   15


     Увлёкся я, но не влюбился.
     Гуляли вместе. Я сидел
     С ней в планетарии, резвился,
     Поскольку был большой пробел
     С девицами. Я целовался,
     Дичайшей спесью наливался
     От Люськи, но всему цена —
     Мне опротивела она.
     Умишка плоский, только губы
     Влекли меня, по правде, к ней,
     А остальное мне, ей-ей —
     Казалось скучным, мелким, грубым.
     Но Караулова в меня
     Вцепилась, будущим маня.



   16


     Сидели мы на физкультуре,
     А солнце было против нас,
     Подглядывали Лидке, дуре,
     Мы под ноги. О, Божий глас —
     У Зотовой, девчонки рыжей,
     Колени в стороны. – Гляди же! —
     Трусы? Висят вокруг манды
     Брада, и главное – беды
     И не было б, когда трусишки
     Всё закрывали бы тогда,
     Но главная во тьме звезда
     Освещена, и шалунишки
     Глядят на зеркальце в неё:
     – О, боже мой! – О, ё-моё!



   17


     Сидели бы не близко к полу,
     Ан нет, сажали нас всегда
     На досочки для волейбола.
     Повыше? Не было б вреда.
     Урок заканчивался. Солнце
     Выходит в небо из оконца.
     Звонок. Мы переходим в класс,
     Где мучат беспрестанно нас.
     Над Лидкой посмеялись после,
     Но девочки, вот где фурор.
     Атас! Кромешный перебор.
     Как изменились все. По школе
     Ходили девочки вразвал,
     Я чётко мир их познавал.



   18


     Седьмой. Всё изменилось круто,
     И девочки ходили так
     Ново, буднично, и будто
     По небу бродит зодиак.
     Они совсем переменились —
     Перебесились и клубились,
     И словно туча наплыла,
     А ты стоишь, приберегла
     Походкой массу наслаждений,
     Ты смотришь на лицо её,
     И роковое остриё
     Укалывает на мгновенье
     Тебя – и всё, и ты погиб,
     Ты понимаешь, что ты влип.



   19


     Елена Германовна Шнейдер
     Была учителем всему,
     Как биржевой могучий трейдер,
     Она давала твоему
     Воображению избыток
     Деталей правильного быта,
     Она взяла, и пятый класс
     Стал домом праведным для нас.
     Руководитель класса – штука,
     С которой надо поострей
     И лучше с ходу, похрабрей
     Добиться, чтобы скорость звука
     Приказами к ученикам.
     Всё хорошо, и слава нам.



   20


     Вы помните, мой друг, картёжник,
     Генаша Шнейдер? Был он сын
     Её – шутник, он был художник.
     Стройинститут, потом власы
     Взяла работа. Инженерит.
     А может, пенсия? Зрит. Верит.
     Играет в шахматы? Давно
     Я не видал его. Равно
     Елену Германовну. Время
     Идёт бесплатно, каждый день.
     Ты руку в Божью высь воздень,
     Чтобы понять, что на эмблеме
     Базируется ничего,
     Ни тела, ни души его.



   21


     Борис Адольфыч Рац – явленье,
     Что трудно мне вам объяснить.
     Учитель физики. Он денег
     Потратил столько на фигни
     Изрядной – книги, книги, книги.
     Когда вошёл, тогда вериги
     Упали сверху на меня —
     Шкафы, в которых как броня
     Стояли полные собранья
     Различных авторов, но я
     Увидел, как от а до я,
     Все книги, против их желанья,
     Во множестве – я не шучу – у нас
     Повторы, и по много раз.



   22


     Собраний пять стояли вместе
     Шекспира, три Гюго, а шесть
     Сервантеса. На должном месте.
     Все одинаковые. Есть
     У вас сей прыти объясненье?
     Я думал: что ж, родился гений,
     Понаписал – и нет его.
     Рац выступит и скажет: «Во!»
     Потом притащит, всё расставит
     И будет целый день смотреть.
     Но хорошо бы заиметь,
     Чего себе он не представит —
     Книженцию, что воровство
     Работает против него.



   23


     Аркаша Рац, старинный друг,
     С которым вместе мы учились,
     Сынок Бориса и дундук.
     Ну, вспомним, вместе сговорились
     Пойти туда, где новый цирк
     Уже выпрастывал свой клык.
     Песок, наваленный как море,
     Разбушевался на просторе.
     По морю бегали мы славно,
     Оно бурлило, и нога
     Искала глупого врага,
     Который умирал забавно
     В песке, среди других врагов,
     Отколошмаченных дубов.



   24


     Наташа Зеленова – дама,
     Что вызывала у меня
     Волненье. Ева у Адама
     Когда всё сделалось, маня
     Его, заблудшего супруга,
     Хоть с кем блудить? Его округа
     Была до прелести чиста —
     То человечества врата.
     Глаза и девственная прелесть,
     Высокая, тугая грудь
     Мешали правильно вздохнуть.
     Они изысканно смотрелись
     На фоне прочих милых дам.
     Ах, солнышко! И не представить вам.



   25


     Наташа Зеленова – редкость.
     Идёт – все жмутся по углам.
     Глаза туманные. Все беды
     Ушли, и стало чудно вам.
     Лицо как капля, небольшое,
     Высоколобое, лихое,
     И бесподобный дым волос,
     В котором прячется хаос.
     Пленительна коса тугая,
     Что падает, как тяжкий снег,
     И хочется пуститься в бег —
     Куда? Решительно не знаю,
     Но скорость явно впереди,
     А сердце бьёт и бьёт в груди.



   26


     – Прошляпил девочку я в школе.
     – Теперь ищи. – Пропал и след.
     – Вина? – Не надо. – Да я, что ли.
     – Молчи. – Надену лучше плед.
     Она особенная? – Да нету.
     – Забудь её. – Дай сигарету.
     – Пожалуйста. – Спасибо. – Я…
     – Не говори. – Твоя семья…
     – Скажи, об этом ты заладил?
     – Забудем? – Будет хорошо.
     – Вина? – Да нет же. – Дождь прошёл.
     – Ты столик на балкон приладил?
     А в небе полная луна.
     Воспоминанья. Тишина.



   27


     Теперь об Ире Великовской.
     Я помню мало. Малость в ней
     Была во всём, черноволосой,
     Глаза прекрасные, синей
     Чем вы представите, столь милы,
     Что ежели б вас поманила
     С собою в рай иль в ад она,
     И к вам бы прыгнул сатана,
     Вы пикнуть бы при ней не смели,
     Глядели в синие глаза,
     Наверно, ваша бы слеза
     Скатилась, руки ослабели,
     Вы пали бы, и лёгкий звон
     Вам прозвонил: «По-ди-те вон!»



   28


     О Ларе Каушанской: дева,
     Умна чертовски и темна,
     Так, кожей, в школе королева.
     Но шутит так, что вам хана.
     Мы не были с ней столь друзьями,
     Учились вместе по программе,
     В восьмом схватились, и она
     Перешутила. Вот те на.
     Я помню день рожденья Лары —
     Вошёл с подарком в старый дом,
     Цветы и гости за столом,
     Ученики и звон гитары.
     Играл, наверное, отец
     А детство шло, его ларец.



   29


     Мы с Игорем тогда театром
     Вдруг увлеклись. Пошли в кружок.
     Он роль схватил. Его таланта
     Хватало, чтоб держать флажок
     Над всем, что нас так увлекало,
     Да требовалось очень мало
     Для прелести игры живой.
     – Ну, напрягись, потом завой.
     Ну ты не понимаешь что ли?
     Завыл! Прекрасно! Молодец!
     Я знал, что лучший ты игрец…
     Побольше страсти! Божьей воли.
     Конец. Мы движемся домой.
     – До встречи. – Свидимся с тобой.



   30


     Зима. Идём после кружка.
     Снег падает с небес на землю.
     Машина пронеслась, дымка
     Приятный запах, всё приемлю
     Я: этот дым и шум колёс
     Трамвая. Вскорости Христос
     Родится, новогодье скоро.
     Подарки, праздник, все уборы
     Так радуют мой нюх и взгляд,
     Что я готов стоять хоть вечность,
     Чтоб наслаждаться бесконечно.
     Какой у девушки наряд!
     Трамвай. Я прыгнул. – Всё, прощайте…
     – Да нет, не на-до, обе-щай-те…



   31


     Мы фехтовали с ним на саблях,
     Старинных, века два уже
     Прошло. – Потише! – Ты, в рубахе. —
     Финт – кончено, и на душе
     Опустошенье. Мы сидели,
     Поскольку сильно ослабели
     От схватки. Зал пустынный тих,
     И только сцена на двоих
     Ждёт пламенно от нас сраженья.
     – Ну, отдохнул? – Ага. – Так в бой. —
     Так каждый вечер мы с тобой,
     С Божественным благословеньем,
     Берём в суровый оборот:
     – Так защищайся! – Ну! – Вперед!



   32


     Спектакль мы показали. Где же?
     На телевиденьи. Мы днём
     Приехали, под солнцем нежась,
     Прошли вовнутрь за бугаём,
     Который проводил в гримёрки:
     – Ну, раздевайтесь. – Долго? – Скоро.
     – Где помидор? – Ушла. – Скорей!
     – Готово? – Мы пошли. – Храбрей.
     Я стражника играл, и быстро
     Прошёл по ТиВи наш спектакль.
     Запомнил я одну деталь:
     Для праздничного бенефиса
     Хотелось иметь хоть грош,
     Ан, не было его, апрош.



   33


     Брат доставал меня изрядно,
     Но день пришёл, вхожу я в дом,
     Он на меня. Ну что ж, понятно,
     Я бью его крутым пинком.
     Он завизжал от страху, рухнул.
     Схватился за ногу и ухнул
     От боли. Кровь пошла. Он пал
     И больше он не поднимал
     Свою безжалостную руку
     Он на меня. Летал как сыч.
     Приятно, если магарыч
     Сыграл с тобой такую штуку,
     Что братик затаил навек
     Боль от меня – навечно чек.



   34


     Литература в эту зиму
     Вдруг забрала меня вконец,
     Читал, писал неколебимо…
     Понятно стало – я не спец.
     Я злился на себя – бездарность!
     Откуда будет благодарность
     За бесполезный труд ночной,
     Пока однажды, той весной,
     Приехал днём, вошёл и сел,
     Тут… Я не знаю, что случилось,
     Стихотворенье получилось!
     Я написал и обалдел
     От лёгкости дневного бреда:
     – Я верую! – вскричал я: кредо!



   35


     Стишок я этот показал
     И. Чурдалёву, он мне тоже.
     «Я молоток!» – ему сказал.
     Но мне тогда всего дороже
     Чем мы вдвоём явилось то
     Явление, как решето,
     Что сбрасывает нас и строит,
     А плечи нам пусть вновь укроет
     Таинственная вязь времён,
     В которой оба мы не властны,
     Деянья наши зримы, гласны,
     Пока захочет только он  —
     Тот символ власти и труда,
     Что движет нами – нет и да.



   36


     А братик вечно запирался
     В своей каморке. Я не знал,
     Чем праведным он занимался,
     Но вот однажды я попал
     В её убожество. Чернила
     Стояли на столе. Уныло
     Торчала рукопись на нём.
     И строчка только об одном,
     Что занимало братца сильно:
     «СЕМИТЫ» крупно написал,
     А ниже пусто. Я читал.
     СЕМИТЫ. Скромно, не обильно.
     Развеселился. Брат – болван!
     Противен, господи – кабан.



   37


     На полке в синеньком футляре
     Лежала скрипка, братец ей
     Пиликал, как в ином фуляре
     Безделка кажется важней.
     Пиликал плохо, но при этом
     Он школу кончил и просвета
     Не увидал, и скрипка враз
     Пылилась, тем спасая нас.
     Я понял: братец мой отвержен
     От смысла бытия всего,
     А если б, как пример, его
     И взяли, то тогда кортежа
     Не увидать ни нам, ни вам —
     Прах только повод эпиграмм.




   Шестая глава


   1


     Седьмой закончен. Я стал старше.
     Ходил, искал свои стихи.
     Не удавалось. Что же дальше?
     Не знал. Вам хи-хи-хи,
     А мне? Сидел я на скамейке,
     Всё думал: вот судьба-плебейка,
     Не хочет мне сказать о том,
     Что я оставил за бортом
     Усилий, явно нежеланных,
     А мне ведь не прожить без них,
     Без помышлений всеблагих,
     Которые нужны как данность,
     Чтоб дальше продолжать идти.
     Плевать. Всё будет впереди.



   2


     Гроза над городом моим,
     Декабрьская, казалась чудом,
     Но дом стоял, неколебим,
     Под небесами и под спудом,
     Который сверху на него
     Набросили, как колдовство.
     Я ночью от грозы проснулся,
     Когда во тьме она блеснула,
     Ударил гром, и дождь пошёл,
     И стёкла в комнате залило,
     Потом ударил со всей силой
     Шум, словно бы в большой котёл
     Ударили… И снова стихло.
     Гроза – большая щеголиха.



   3


     Мы – Игорь Чурдалёв и я —
     Сидели на уроке в классе,
     Как будто заползла змея —
     Я стал шутить, моей гримасе
     Поддались все, и Алик Кац,
     И Слугин, хохот, смех, абзац.
     Стихи явились нам причиной,
     По крайней мере бальзамином,
     Чтоб нам по совести поржать
     Над тем, что смех из нас взыскует,
     Что в человеке – в нас бытует —
     Нам только воздух загребать.
     Восьмой – прекрасный класс, мы все
     В его кружимся полосе.



   4


     Мы осенью пошли и взяли
     Напротив школы в первый раз,
     Как будто толпы зазывали
     К курению за деньги нас.
     Filtr – сигареты, что за штука?
     Мы покурили, и наука
     Осталась где-то позади,
     Кадим, товарищи, кадим.
     Мы дым табачный полюбили
     Со страстью, с муками, всегда,
     Какая б ни стряслась беда —
     Мы пламенно, кхе-кхе, курили.
     С тех пор курю, дни возбраня,
     А вы отстаньте от меня.



   5


     О, сладкий дым от сигарет,
     Ты дел моих и дум основа,
     Куда б ни двигался – нагрет
     Твоим присутствием я снова.
     Ты прелесть для меня – мой друг,
     Смотрю на пальцы своих рук
     И понимаю, что без дыма
     Прошла мечта и радость мимо.
     Вдыхаешь дым, и хорошо
     От прочного его касанья,
     И, право, было б наказаньем —
     Дым погулял и вдруг ушёл.
     Ищи-свищи, а нет его.
     Ах, господи, пришёл, браво!



   6


     Тогда ещё играли люди
     В игру в три буквы – КВН,
     И мы решили, что мы будем,
     Собрались все, я просто член
     Команды. Игорь – предводитель.
     Кто лучший среди нас ловитель
     Улыбок, смеха и острот?
     Конечно, он! Он как пилот
     Летит вперёд, и всё дурное
     Он видит, и его душа
     Обдумывает не спеша
     И делает нам всем благое.
     Пусть человек и будет первым,
     А мы за ним пойдём по нервам.



   7


     Противник Жора Ненюков —
     Он в классе «Б» из нашей школы.
     Готовились, чтоб чуваков
     Побить без всяческой крамолы.
     «Ехал Федя
     На велосипеде.
     А шофёр свернуть не мог,
     Федю принял ближний морг».
     Я сочинил вот эти строки.
     Коронный вечер. Мы гуртом
     Выходим, как герой Фантом,
     На сцену. Опля! Руки в боки.
     Мы начинаем КВН,
     Держитесь, братья! Им – пурген!



   8


     Мы выиграли у них, но встреча
     Вдруг удивила всех в конце.
     Венчали выступленья вечер,
     Вдруг изменился я в лице
     И так же все другие наши:
     Противники пошли бесстрашно
     Вперёд, всё изменилось вмиг,
     Английский раздался язык
     Со сцены, и неотразимо,
     Внезапно грянул маг, взвились
     Над нами всеми вширь и ввысь
     Битлы, прошествовали мимо
     И улетели вдаль от нас.
     Я оглушён. Вот перл. Атас.



   9


     Мы восхищались им. Вот Жора!
     На сцене он обставил нас.
     Клеши невиданные! Хору
     Приспешников его сейчас
     Мы возразили? Что вы, братцы!
     Нам надо срочно проораться
     На тему – Жоржику хвала!
     Вот он какие удила
     На всех присутствующих вместе
     Накинул. Остаётся нам
     Пойти и сдаться. Тем словам
     Святым и правильным в завете
     Мы все подвластны иже с ним —
     Да будет так вовек благим.



   10


     Клеши! Я к маме приставал:
     – Купи клеши! Все ходят, я же
     Без них. На всех я наплевал.
     Клеши! – всё показалось мне миражем
     Клешей: иду и вижу я
     Клеши! Они мои друзья,
     Что будут предо мной вчерашним
     Сиять сиянием всегдашним.
     Пошли, и мама заказала
     Клеши. Неделя пронеслась —
     И я в клешах. Я в школе. – Ась?
     Не слышу вас? – Клеши, – она сказала,
     И клёши вот. Прекрасно! Высший класс!
     Жизнь очень-очень удалась.



   11


     Год шестьдесят седьмой. Вы, люди,
     Когда-нибудь бывали там?
     Ах, нет? Тогда побудем,
     Прокатимся по всем фронтам,
     Давно ушедшим в пору гнева,
     В ту стадию того распева
     Мелодий древних и простых,
     Мы выросли тогда под них.
     Стояли мы бились раньше,
     И Брежнев Леонид Ильич
     Порол по всем каналам дичь,
     Когда нуждался в манной каше,
     И сказочку, и хорошо.
     Он кашлянул и молвил: «Шо-о?»



   12


     Дед с бабушкой в то время переехал.
     Квартиру дали им недалеко
     От нас. По улице, без спеха,
     Прошло всё быстро и легко.
     А мама с папой – те примкнули,
     Наш дом назначили в июле.
     Собрали скарб, перевезли
     На улицу от той вдали,
     Где дед и бабушка. Так было.
     Я радовался – я теперь
     Свободен, волен, без потерь,
     Без всякого тупого рыла.
     Ах, да, я ключ от двери взял,
     Пред мамой мелко егозя.



   13


     Тогда наш дом пошёл в ремонт,
     Всю мебель, стол и пианино
     По улице и в поворот
     Перевезли, и боковины
     Мешали мне, но ничего.
     Прожить полгода, каково?
     Маман с отцом и брат остались
     У деда с бабкой. Взбунтовались
     Во мне упрямые черты.
     Я заявил, что мне уроки
     Готовить надо. Я наскоки
     И прочие, даст бог, финты
     Не буду делать. Мама: «Что ж,
     Пусть, если вправду невтерпёж».



   14


     Я жил прекрасно в это время:
     Отбыв уроки, приходил
     Я к маме с дедом, и проблеме
     Поесть – конец. Я усладил
     Семью. После я урока
     Менял по воле злого рока
     На вермут или же портвейн,
     И сказочно, по воле вен,
     Забвенье быстро достигало
     Меня и Игоря, гуртом,
     И Мишку, Алика. Потом
     Курили у меня. Я малым
     Тогда был удовлетворён.
     Я спать ложился. Я хмелён.



   15


     Пришла зима, и я замёрз
     Средь мебели один в квартирке.
     Что делать? Вон бумаги воз
     И печка. Я в каком-то бзике.
     Я загрузил туда газет,
     Зажёг огонь, сломал хребет
     Морозу в комнатке, и сразу
     Сверкнуло мне в глаза алмазом.
     Пошло тепло. В огонь смотрел.
     Сидел я долго возле печки.
     Заснул, но чем-то очень едким
     Лица коснулось, угорел.
     Я встал шатаясь. И от гуда
     Сошёл во двор, и вон оттуда.



   16


     Я сделал что-нибудь не так.
     Постой, не открывал задвижку
     Я в печечке. Недобрый знак.
     Отныне правильно. Я книжку
     Открыл, и печка враз тепло
     Распространила. Мне скребло.
     Противно в этот вечер было,
     И мысль о будущем свербила.
     Что делать? Неужели я
     Писать стишки на свете буду.
     Не будет ли мне, правда, худо
     От них? О, скорость бытия.
     Глядишь назад – пацан, мальчишка…
     «Война и мир», читай же книжку.



   17


     А развлекались по-большому:
     Входили вечером в трамвай
     И ехали (как идиома)
     В Скобу. Представим, «Не серчай».
     Названье я сейчас придумал.
     Неплохо. Я для тугодума
     Всё объясню: там ждали нас.
     Мы входим. В этот поздний час
     Нас раздевают для пирушек.
     Садимся рядышком за стол.
     Официантка, и «орёл»
     Ей говорит: – «Пивка и сушек!»
     Пьём пиво – кружек шесть иль семь,
     В такую роковую темь.



   18


     Кац Алик был повыше нас,
     Худой, красивый, очень умный,
     Но он безвременно угас
     Под небом твёрдым и подлунным.
     Сейчас лежит в сырой земле
     В чудовищной для жизни мгле,
     Ничто там не горит, не светит.
     Он спит один на звёздных нетях.
     Швейцар тогда и предсказал,
     Что архитектором он будет.
     Он всё построит, всех принудит.
     Он так ему и предсказал.
     Он в сердце и уме моём
     Стоит на небе голубом.



   19


     Забавно вышло: Алик Кац
     Попал к швейцару прямо в лапы,
     Пальто тот подавал, и бац —
     Сказал с улыбкой Эскулапа,
     Что Алик в будущем орёл!
     Он архитектор! Точный гол
     Забил неведомый оракул.
     Но, боже мой, какого знака
     Увидел он тогда в юнце?
     Мне не понятно по сю пору,
     Каким же образом из хора
     Он выбрал Алика в конце.
     Ведь было пять иль шесть юнцов:
     Не виновато ли пивцо?



   20


     Он заикался – а-на-на…
     Меня, по правде, умиляло
     Всё детство. Будто сатана
     Прошёлся по нему немало,
     Чтоб досаждать и повторять.
     Но новая взошла заря
     Над ним, он заиканье бросил,
     И сатана его поносил
     В аду, в который лично он
     Ни обратился (на фиг нужно).
     Он был спокоен, и наружно
     Не лез как пентюх на рожон.
     Мне жаль его, по нём грущу,
     Я этой смерти не прощу.



   21


     Сейчас он жив, мы в школе учим
     Язык немецкий. На фиг нам?
     На переменах лучших куча —
     Подход особый крикунам:
     «Зеленова! Зеленова! Пузо-пузо у неё!»
     Наташка! Грустное житьё,
     Такие крики слышать глупо,
     Особенно от некой группы,
     Которая орёт вразнос,
     Но суть бессмысленного ора
     Такая же у крохобора,
     Который наг и глуп и бос:
     Орать и знать, что он не нужен,
     Вокруг себя кричит и кружит.



   22


     Один вопрос в ту осень мучал
     Меня и Игоря: друзья,
     Ответьте мне на этот случай,
     Нам можно двигать, как князья?
     Куда душе угодно нашей —
     На танцы! В дури бесшабашной
     Пришли. Там девочки – атас!
     Я с ними жался целый час.
     Тогда не меньше чем пятнадцать,
     К нам подошли – пришлось бежать
     По шпалам, и изображать
     Побитых никому не надо.
     Так мы остались при своих,
     Когда хотелось нам чужих.



   23


     Не знаю, где был друг мой, Игорь.
     Я в комнате сидел, и там
     Между колен Святая Книга
     Открылась всем моим мечтам.
     А девочка потела, жалась,
     Но, господи, какая жалость
     Мной овладела. Я вспотел,
     Но всё же девочку хотел.
     Всё сорвалось. Ходил и думал
     Об этой грустной и смешной
     Истории; все девочки стеной
     Стояли предо мной угрюмо…
     В глазах у девочек вопрос:
     Зачем я целовал взасос?



   24


     Другой рассказываю случай —
     За ярмаркой стоял их дом,
     Пришли вдвоём, взглянули: мучай
     Нас, но поняли разом потом,
     Что две девчонки просто грымзы.
     Сказали им: «Пардон, маркизы,
     Не против вы, чтоб подышать?»
     Мы вышли, а потом в кровать.
     На воле быстренько исчезли
     Из памяти, слав богу, их.
     Нам нужно девочек других,
     Не тех, которые к нам лезли.
     Беда научит нас всему,
     Попёрлись в ужас – почему?



   25


     Мы жали руки, обнимались,
     Азалиями расцвели,
     Красотки дымом растворялись,
     Пока мы улицу прошли.
     Силёнок нам тогда хватало,
     А наша дружба навевала
     Приятных мыслей сладкий рой,
     Казалась жизнь тогда игрой
     В которой всё и вся прекрасно,
     И нечего о том тужить,
     В конечном счёте, лучше жить,
     Чем нам валяться безучастно
     В могиле; счастие – игра,
     Монеты все из серебра.



   26


     Он показал однажды мне
     Монетки, серебро – я, право,
     Не видел столько. О цене
     Щас говорить одна забава.
     Монеток девяносто штук!
     Ну, братец явно длиннорук,
     Чтоб натащить такое чудо.
     Смотрел на это. Я не буду
     Всего рассказывать вам здесь.
     Монета старая, Петрова.
     Лежала на столе – здоровой,
     В полкилограмма, и нигде
     Я этого потом не видел.
     Он – жук, а Бог его обидел.



   27


     Я марки собирал полгода,
     Я вечером по четвергам
     В толпу любителей исхода
     Входил под шум, и гвалт, и гам.
     Там люди с марками гуляют,
     Там марки с марками меняют,
     Там деньги льются каждый раз,
     Когда посмотрит прямо в вас
     Невиданная прежде марка.
     Я видел, как старик лихой
     Отдал полтинник! Ой-ёй-ёй!
     Там марку синюю подарком.
     Довольно старая, вот крест.
     Я помню прыганье и жест.



   28


     Пришла идея мне тогда:
     Раз денежки перетекают,
     Мы скажем: «Милые, сюда!
     Я вас, голубки, приласкаю».
     Купил я марки у дельца
     И с видом важным продавца
     Приехал с «Гитлером» в четверг,
     Ан глядь – приездом я же вверг
     Всю публику в смятенье, я же
     Всё, что привёз, за полчаса
     Удачно сбагрил – чудеса,
     Договорился о продаже.
     Я ездил раза три туда.
     Конец. Я бросил навсегда.



   29


     Текли в карман шальные деньги
     Полгода, и до той поры
     Не знал я, что прибереги,
     Даёт прекрасные дары.
     Всё кончилось. Я марки продал.
     Из моего тогда дохода
     Осталось только, чтобы мне
     Понять: вся истина – в вине!
     Однажды подшофе пришёл
     Я к Динерштейнам, и собачка,
     На пьяненького вдруг завякав,
     И в палец! Боль и произвол
     Смутили Динерштейна маму.
     Не надо так колдобить даму.



   30


     Вы знаете, два патефона
     С пластинками играли нам,
     И Сталин рёк во время оно
     Все истины как кабанам.
     Я издевался над старинным
     Устройством, милым и невинным.
     Я «Варнечкес» послушал в нём
     И понял: бог с ним, с кабаном…
     А Миша Слугин взял устройство,
     Неделю покумекал в нём
     И выдал то, что бытиём
     Обычно мыслится как свойства —
     Магнитофон! Поёт! Орёт!
     Запишет – нас переживёт.



   31


     Ох, Мишка Слугин – он большой
     И толстенький, куда побольше,
     Чем я, надёжный он и входит в строй —
     Шутник и правильный, всполошный,
     Как звон твоих колоколов,
     Что трогает основу снов,
     Подспудную, прямую сущность,
     Твоих как символы Исуса.
     Я был блондином до трёх лет,
     И дальше стал темнеть, пока я
     Дошёл в темнении до края,
     Где не поможет тот завет,
     В котором всё предрешено,
     «Пусть будет так» – гласит оно.



   32


     Я дома. Поздний зимний вечер.
     Звонят. Я трубку взял.
     – Давай подумаем о встрече.
     – Готов. – Приди, пожалуйста, в вокзал.
     Я собрался, пришёл к вокзалу,
     Стою безропотно: сказала
     Она, Брунова Таня. Нет
     Её. Всё в мире от планет,
     От неба жгучего. Я долго
     Стоял и ожидал её,
     Вовек стояние сиё
     Зависит от желанья Бога.
     Он знает, как нам всем помочь,
     Коль Он к тому сейчас охоч.



   33


     Когда стоял и ждал её —
     Смотрел на площадь пред вокзалом.
     Она! Фигурок муравьёв —
     Людей – она далёкая стояла.
     Я видел только вдалеке,
     Её фигурку, и в Божке
     Я угадал её обличье,
     Оно мне показалось птичьим.
     Лицо? Но точно было им,
     В снегу, слетавшим прямо с ночи
     Начавшейся, и дуло в очи,
     И ветер был неумолим.
     Я покурил, потом пошёл,
     Немножко горд, немножко зол…



   34


     Тамойкина была подружкой
     Бруновой Тани. Я понять,
     Кто был, по правде, верным служкой,
     Не мог всё время доканать.
     Тамойкина была похуже
     Бруновой, показалась лужей —
     Ни жара, ни тепла её
     Не чувствовал я там, мосьё.
     Она была подружкой мне же.
     Сижу и слушаю её,
     Моё убогое жильё
     Вползло бы ей сейчас в промежность,
     Когда бы знал я, что пора,
     Что будет капелька добра.



   35


     Мы были дома. Никого.
     И не было, кто помешал нам.
     Хотел, по правде, я всего.
     Не получилось: я изъяном
     Сначала юности болел.
     Вот, на тебе, тогда слабел,
     Не мог, что захотел сейчас же,
     Миражи в голове, миражи,
     С ней предаваться радостям любви.
     Она была в штанах спортивных,
     Немыслимых, цветных, под сливу,
     Казалось – только надави,
     И всё случится в первый раз,
     Но Бог от этого упас.



   36


     Тамойкина была красивой,
     Что кожа у неё, что взгляд.
     Глаза печально-голубые
     Смотрели кротко, без бравад.
     Достоинство прически чёрной,
     Чуть правильной, а в общем, вздорной,
     И белое, как мел, лицо,
     Которое, как кружевцо,
     В глазах тоскливо танцевало.
     Смотрел, не отводя глаза,
     И не грозила бы слеза,
     Она в меня тоску сливала
     По тем, кто не поймёт её:
     – Ох, дураки они, мышьё.



   37


     А Караулова, меня
     Добившись, жутко досаждала,
     То «всё – тебе», то – подманя,
     То – нет, то – есть, то – доставала.
     Я был «женат», я был рабом
     Девицы этой, и с трудом
     Я представлял другое время,
     Когда я плюну, и не с теми
     Что жаждут быть со мной всегда,
     А мне всё это неприятно,
     На солнце увеличить пятна,
     Все разговоры есть беда
     Для человека – для меня,
     Размазывай, коль размазня.




   Седьмая глава


   1


     Тридцатого, я помню, мая,
     Домой пришёл в одиннадцать часов.
     А дома пусто. Я соображаю.
     Я добежал, а дед – готов.
     Брат, мама, бабушка, все близко,
     Один казался диким бликом,
     Один, а это ваш герой.
     Смерть? Ну, пожалуйста, зарой…
     Я тосковал о деде. Люська
     Не отпускала от себя,
     По сердцу моему скребя,
     Ах, Караулова, подлюка.
     Ну, только попадёшься мне,
     Я затопчу тебя в г-не!



   2


     Лежал мой дед на чистеньком столе.
     Поцеловал его я в губы.
     Как будто я притронулся к скале,
     Касанье было мне не любым.
     Смотрел я прямо на него,
     И думал – как там? Каково?
     Но дедушка не шевелился,
     Он капелькою изменился.
     Лоб гладкий. От морщин его
     Сошёл и след. Лицо спокойно,
     Как лица у молодожёнов.
     Охота крикнуть мне – браво!
     Да не кричу, стою над ним,
     Жизнь превратилась в сладкий дым.



   3


     Назначили читать по нём
     Молитвенник. Пришёл в квартиру
     Еврей: он тряс высоким лбом
     Всю ночь. Я занимался лирой
     Подле него. Старик-еврей
     Распелся словно соловей.
     Он дедушки, как смерть, боялся,
     Сам предо мною задавался.
     Сидел я рядом с дедом ночь.
     Вот утро. Солнце заглянуло.
     Свеча над дедушкой раздулась,
     Как будто хочет доволочь
     Через оконное стекло,
     Что моё сердце берегло.



   4


     Да, я забыл сказать об этом:
     Мы въехали обратно в дом.
     Всё поменялось в сказке лета,
     Жизнь двигалась своим шажком.
     Теперь мы поселились слева.
     Квартира лучше, обогрева,
     Вместо домашнего котла
     Висели прочно для тепла
     По стенам, низко, батареи.
     Шикарно! Я тут буду жить!
     Кридорчик мал – тут в морду бить.
     А кухня – хорошо тут змеям:
     Вошёл, и сразу тяп тебя,
     И плачут все, слезой скорбя.



   5


     Вдруг вспомнил, мне шесть лет, не больше.
     Гляжу на маленький котёл.
     Качаюсь на стене, хорошим
     Был я в то время, не учёл,
     Что кочерга скрежещет стену.
     Вдруг мама входит, и сирену
     Включить бы – по уху меня
     Ударила разок, бранясь.
     Кольцо на пальце мамы тяжко,
     Всё золотое, шириной
     Огромное, тогда заной,
     Вы бы попробовали, ваше
     Уменье вовсе ничего,
     Когда вам по уху, ого!



   6


     Закончил я ученье в школе
     Сорок девятой. В ранний час
     Автобус. Едем. На Узоле
     Мы в лагере. Вокруг для нас
     Светило шпарит к нам из неба,
     Как древняя богиня Геба.
     О, юность наша, Геры дочь,
     С Зевесом хочет нам помочь.
     Узола – уголок прелестный,
     Приехали часа за три.
     Палатки и река. Сотри
     Презрение с лица. Здесь местный
     Пред глупой, в общем, стыдобой
     Приятный повод быть собой.



   7


     Купанье на Узоле летом,
     Хорошее для всех ребят,
     Вдруг обернулось культпросветом,
     В котором я пред небом свят.
     Купаюсь, а Брунова с Галей
     Тамойкиной, без всех регалий,
     Плывут сажёнками ко мне,
     Хватают причиндал, зане
     Тихонько отплывают, зная,
     Что я догадлив в меру сил,
     Я тоже кое-что схватил,
     О чём мечтал? Как все, о Рае,
     В котором ожидают нас.
     Нескоро, в наш недобрый час.



   8


     Мы ехали с отцом и братом
     В Крым, в Севастополь; после всех
     Учёб моих ко мне возвратом
     Явился снова мой успех
     В том, что хотел я – море с ветром.
     Не видел моря. Километром
     За километром вширь и вдаль
     Раскинувшися, пастораль
     Уравнивала нас с другими.
     Палатка. Море. Мы сидим.
     Костёрчик. Выше сладкий дым.
     Прекрасно, мы неколебимы
     В желаньи моря, ветра, дня
     Хорошего, для вас, меня.



   9


     Отец бинокль взял, и в бинокль
     Смотрел я, время подошло
     Столоваться нам, и много ль
     Народа? Нет, оберегло
     Нас эта штука, смотришь-видишь,
     Столовая стояла выше,
     Чем мы. – Да никого, пойдём? —
     Мы шли, а так-то мы прождём
     До ужина. Мы входим, видим:
     Вертинская! Как хорошо!
     Я ем свой суп. – Тебе ещё?
     – Да, папа. – Точно, пирамиду
     Воздвиг бы я на месте том,
     Она купалась бы – фантом!



   10


     Шторм ночью. Я иду купаться.
     Вхожу, наверно, полчаса
     (Потратил глупо я на танцы,
     Чтобы увидеть чудеса
     Волны огромной, что крутила —
     Она меня поколотила).
     Я вылезаю, не могу!
     Не пожелаю и врагу
     В такой проделке оказаться,
     И рёв свирепейшей волны,
     Которой все права даны
     Заставить вас погибнуть, сдаться.
     Но выбрался я на песок:
     Помиловал меня мой Бог.



   11


     Взяв чемодан, пошёл я с братом
     На низкий холм за миндалём.
     Пришли мы в рощу, тут каратом
     Увидел в небе голубом
     Миндаль, полез и сразу скинул.
     Брат расколол, потом отринул.
     Сказал мне: «Горький». Сразу слез.
     Другой попробовал: «Да, есть!»
     Часа за два набрали кучу
     Орехов, так что чемодан
     Тугой, почти как барабан.
     Мы донесли его, измучась.
     Отец попробовал его.
     Сначала вроде б ничего.



   12


     Попробовал его другой раз,
     Коля меж камней тот орех,
     И Лёва, брат мой, удивит вас,
     Он корчится – хороший смех.
     Мы объяснили папе промах:
     – Ты хочешь? Вот тебе солома
     За сено. Папа понял нас,
     Погневался чуток, угас.
     А Севастополь, мой любимый,
     Из всех российских городов,
     Он как родимое гнездо
     В веках минувших, нелюдимо
     Стоит у моря, высший шик,
     И память прошлым ворошит.



   13


     Вернулся в Горький и пошёл
     На почту, потрудился малость.
     Я в восемь, ровно, как щегол,
     По зову птичьего Пегаса
     Хватал все письма на плечо
     И шёл трудиться. Мне ничо
     Таскаться с тяжеленной сумкой.
     На телеграмме закорюка —
     И дальше шёл до двух часов,
     Когда пустела почтовая,
     И день в разгаре, припевая,
     И не считая ни шагов,
     Ни километров, снова я
     Иду по краю бытия.



   14


     В июле я и Юра Смолин
     Отбыли вместе в Ленинград,
     Приехали и откололи:
     Пошли в жилупр. Без всех бравад
     Мы двое робко объявились.
     Начальники нам удивились.
     Подумали и взяли нас.
     Мы вышли, тут мой пыл угас.
     Товарищ мой заныл, мол, плохо
     С желудком, я сказал ему,
     Что лучше было б, по уму,
     Отправиться, чем чаще охать,
     Назад, в деревню, чем стонать.
     Я понял: грань перейдена.



   15


     Когда садился в Юрой в поезд,
     Он начал жаловаться мне,
     Мол, то да сё… Я, успокоясь,
     Сказал себе: всё это вне
     Того, что едем с ним – и дальше
     Всё путешествие и наше
     Общение друг с другом шло
     Неровно, душу мне скребло
     Нытьё его, но ехал, думал:
     Всё блажь, не может он брюзжать.
     Я должен друга уважать.
     Он на меня смотрел угрюмо.
     Наверное, он в те часы
     Узнал себя – и на весы.



   16


     Мы поругались, но мы в баню
     Пошли в надежде всё спасти.
     Разделись. Пар. Я оболванюсь,
     А надо бы и нам схватить
     Секунду. Быть или удасться.
     Не надо нам вовсю бодаться
     С тем, что прекрасно знает нас,
     Что тут поделаешь, наказ
     Должны сейчас же мы исполнить.
     Судьба всё правильно вершит,
     И только-то её смешит —
     Попытка явная упомнить,
     Что привело нас вот сюда:
     Надежда? Истина? Беда?



   17


     Мы мылись в бане Ленинграда,
     Когда ко мне сквозь пар прошёл
     Какой-то парень. Как цикада,
     Средь тысячи людей нашёл
     Меня. Мы пообщались малость,
     Потом всё это прожевалось.
     Мы с Юрой порешили врозь
     Продолжить наш двойной наркоз.
     Я остаюсь тут, в Ленинграде.
     Он двигает тотчас домой.
     Не может быть нам жизнь тюрьмой.
     Всё обоюдно, при параде.
     Он едет в Горький, я – вперёд,
     Пока труба меня зовёт.



   18


     Мы вышли с этим парнем вместе
     Из бани. Он постарше был.
     Он не понравился в ответе,
     По-моему, он лебезил
     Передо мной. Решил я плюнуть
     На нового лейб-гвард-драгуна.
     Он не помеха мне во всём,
     Ни ночью, утром, днём.
     Я буду сочинять поэмы,
     Стишки, возможно, всё подряд.
     Передо мной стояли в ряд
     Три важных и глубоких темы:
     Во-первых, что-то про себя,
     Другое-третье шло, знобя.



   19


     Он накормил меня отменно
     В квартире, близкой от того
     Местечка. В счастье незабвенном
     Мы с Юрой говорили: «Во!».
     Три дня как Ленинград стал чудом,
     Доведшим и меня до зуда,
     Вода его, его мосты
     Непредставимы и златы
     Для этого тугого неба,
     В которое и я смотрю,
     Встречая летнюю зарю,
     Когда как пламенная Геба
     Доступна в юные часы.
     Потом их порастащат псы.



   20


     Три дня прошло, и стало жарко
     В квартирке маленькой его.
     Стал ныть, и утлая хибарка
     Стоит совсем не для того
     Чтоб умерли мы: «Лучше смыться
     На Сиверскую». «Там, моя киса,
     Мы славно проживём с тобой.
     Договорились? Сразу в бой!»
     Поехали из Ленинграда
     На электричке. Сорок пять
     Минут. И надо мне опять,
     Во славу собственного зада
     Расчухать так, чтоб объяснить,
     Что требует по гроб лечить.



   21


     Неделю прожил я. Но вечер
     Перевернул меня: «Пошли
     На танцы». Я, как нужный дренчер,
     За ним сёйчас же повалил.
     Приходим. Девочки. Скучаем.
     И холодно. Согреться б чаем.
     Пошли назад. Что видел я:
     Поляна, тропка, все края
     Заполнены, повсюду пары,
     Совокупляются, не вру!
     А сверху точно серебру,
     Луна, и звон ночной гитары,
     И пенье звонкое звучит.
     «Свалились здесь! Где ихний стыд!»



   21


     Одна стояла на коленях.
     Другая, задом шевеля,
     Лежала будто на сиренях,
     Глаза закрыты, распалясь
     От парня, что округлой попой —
     Наверное, он был без трёпа —
     Всё приводил её в экстаз,
     За разом – раз! За разом – раз!
     Я перешагивал, мне стыдно
     Об этом вам писать сейчас,
     Но ночь была, и поздний час,
     Который вам совсем не видно.
     Но мне перед глазами блуд.
     Не грех, что люди перечтут.



   23


     Я перешагивал, как шпалы,
     Когда идёшь ты по земле.
     Луна над всеми так сияла,
     Что путь неблизкий побелел.
     А им плевать, у них охота,
     Какое дело до кого-то,
     Желают – тут же бух в постель,
     И электрички близкой трель
     Тревожит ухо их не больше,
     Чем ваше ухо шум машин,
     Или какой-нибудь раввин,
     Живущий в Вашингтоне, в Польше.
     Какое дело до него?
     Вы что, сдурели? Ничего.



   24


     Пришли домой, попили чаю,
     Согрелись, а потом мы спать
     Отправились. Я замечаю
     Во время сна – ого! – опять
     Какое-то вдруг шевеленье.
     Я вскакиваю. Побеленье
     Его лица, ах, гад! За мной,
     Его ждут счастие и зной!
     Я собираюсь на рассвете.
     Вот электричка. Я сажусь.
     Я еду в Горький. Я так злюсь
     Не в сторону его, ответьте,
     Что я совсем пропащий фрукт,
     Там роза, там вонючий лук.



   25


     Приехал, братик сумасшедший!
     Я видел, как он тут рыдал.
     Он утешался, друг сердешный,
     Жену Раису проклинал.
     Он плакал так, как вам не сниться!
     К нему, сердешному, все птицы,
     Вороны из далёких мест
     Спешили, но ни бе ни ме
     Они в печали не сказали.
     Горюет, лапочка, пусть так:
     – Ворона, дай, дружок, пятак,
     Пока тебя не увязали
     За ним. Рыдания. Удар.
     Ворона клюв раскрыла: ка-р-р-р.



   26


     Рыдал, голубчик, оттого,
     Что скоро сын его родится!
     Он помешался, он того.
     Хотел с отчаянья топиться.
     Но здравое желанье жить,
     Жрать, с-ть, всем повредить
     И вывело его из тины.
     Он успокоился. Невинно
     Перебрался недалеко,
     А бабушка домой вернулась.
     Жила у нас. У братца-труса
     Жизнь складывалась нелегко.
     Квартира превратилась в грязь,
     Меж нами – стыд, позор и связь.



   27


     Вошёл к нему и обомлел:
     Квартира прахом обернулась,
     Кран в раковине заревел,
     Не вру: вода совсем взбрыкнулась.
     Сначала пар, потом пузырь,
     Потом, как вылезший упырь,
     Загоготал, потом засох.
     Ни капли. Кран прожил и сдох.
     Все стенки, пол и потолок
     В такой грязи, что стало стыдно,
     Ну разве видеть не обидно,
     Как старшенький наш ястребок
     Всё превратил в такую гадость,
     Как будто здесь была блокада.



   28


     «Разговоры и встречи
     и опять разговоры —
     ночью сменится вечер
     и равниною горы.
     Незаметно заменит
     эту песню другая.
     Только ты остаёшься,
     моя дорогая…»


     Я думал о стихах всё время,
     А Игорь поразил меня.
     Стихи подобны теореме,
     Что связывает темы дня.
     Эмблема точности и страсти,
     У вечности раскрытой пасти,
     Что только ждёт недобрый час,
     Чтоб погубить и сдунуть нас.
     О, Чурдалёв, всё просто, ясно,
     Учись у друга, знает он
     Всё то, чего ты был лишён,
     Он написал, и не напрасно —
     Стишок его, он как броня,
     Пример хороший для меня.



   29


     Слова той песенки я помню —
     Мелодия её проста —
     И Лёня Скульский из района,
     Где Игорь жил. Её врата
     Раскрыты, девушки-подружки
     Хотели песен, и оружье,
     Нацелься только, брало их,
     И тихим звоном струн тугих
     Их доводило до блаженства,
     Которое, как ни крути,
     Идёт по праву впереди,
     Ведь что приятно совершенству,
     Которое у нас в чести,
     О, радость, в руки прилети.



   30


     Я начал курс вечерней школы.
     Пришлось надеть хомут на грудь,
     Не шею – всё равно весёлым
     Я время вспомню. Берегу
     Воспоминанье об уроках,
     О тех приятнейших пройдохах,
     Что там сидели – в сладкий сон
     Вгонял учитель в унисон
     Стихам моим, что сочинялись.
     Всё мелко было до тех пор,
     Когда ушёл постыдный сор,
     Тогда они соединялись,
     И хором говорили мне:
     – Забудь, ты с нами наравне.



   31


     Я перешёл в девятый класс,
     И школа номер сорок девять
     Осталась символом для нас
     Далёкой юности напева.
     Я в матерь альму заходил
     И тем домашних усладил.
     Недолго. В январе меня
     Достала эта беготня,
     И химия, мой первый враг,
     Учёбу жутко усложняла.
     Я бросил школу, что, пожалуй,
     Был правильный тогда зигзаг.
     И новые полгода я
     Избавлен школы острия.



   32


     В ту осень Рая привезла,
     Та девушка, что с братом Лёвой,
     Стихи, и мне читать дала.
     Тетрадь обычная – основа
     Того, что делать буду я.
     Пополнилась моя семья:
     Вошёл в неё великий Бродский
     И Мандельштам в нижегородский
     Круг авторов, и стало мне
     Понятно всё, что было прежде,
     Какой-то маленькой надежде,
     Неясной, у меня в уме,
     Вдруг сделаться такой большой
     Всё в мире показалось вшой.



   33


     Всё это сделалось моим
     Весной, когда учился в классе
     Восьмом. Сначала было дым,
     Потом увидел на Пегасе
     Я новые черты идей,
     И словно мелкий воробей
     Стремился к Музе постоянно.
     Всё показалось мне престранным,
     Таким, что можно изменить,
     Тогда, придёт к тебе, что вечно,
     Предстанет в мире бесконечность,
     С которой тянется та нить —
     Святая, горькая порой,
     В которой кружится твой рой.



   34


     Какое чудо Мандельштам!
     Вы почитайте, поразитесь:
     Всё, что казалось вам, весь гам
     Уйдёт от вас как знойный витязь.
     Я подражал ему всерьёз,
     Тащил без просыпу обоз
     Его манеры говоренья,
     Он сел во мне, и откровенья,
     Которые оставил нам,
     Живут во мне, и выше, дальше,
     Всё это, безусловно, наше,
     По всем возможным временам.
     Ах, Осип, верный друг ты мой,
     Как хорошо вдвоём с тобой.



   35


     А Игорь был на пятаке,
     Тусовке с Леонидом Скульским,
     Играть аккорды мастаке.
     Он был смешливым. В каждом звуке
     Он чудно чувствовал своё
     На свете белом бытиё.
     А в каждой шутке было нечто,
     Что к нам явилось издалече,
     То песни звук, то звук мечты,
     То, что сейчас непредставимо,
     Прошло прекрасно, нас помимо,
     Осталось только то, что ты
     Запомнил – некий чудный тон
     В процессе щёлканья времён.



   36


     Покатывался я от шуток
     Его, он парень непременный гвоздь!
     Всё было лживым или дутым
     Пред ним, всё было боево,
     И оттого неважным было,
     Тебя судьба затеребила
     Иль только грёзы о судьбе
     Потворствуют всю жизнь тебе.
     Играл он классно на гитаре,
     И пел отлично – высший класс.
     А Игорь баловал всех нас,
     Когда он с Лёней, как в угаре
     Стихи свои пел без балды:
     Вы б слушали без ерунды.



   37


     Мы с Игорем и Лёней вместе
     Явились в дом Рыбкова. Р-раз,
     И, вот те на, тогда на свете
     И не было таких проказ.
     В бинокль смотрели мы с балкона,
     Как праздные молодожёны,
     На женщин в бане сквозь окно.
     Там было всё обнажено.
     Ну, посмотрели, посмеялись
     И вышли на широкий двор.
     Неплох таинственный прибор,
     Ведь мы и правда доскребались
     До женских прелестей тайком;
     Всё оказалось так легко.




   Восьмая глава


   1


     Зима, а Люська появилась.
     Я паспорт получил тогда.
     Она пристала. Все женились.
     «Пошли к автобусу». Стада
     Людей на ближней остановке.
     Я тоже стал у самой бровки.
     Автобус. Пропустил вперёд
     Я Люську – и поспешный ход
     Домой. Пришёл и чай с вареньем,
     Вишнёвым, сладким, я попил.
     Так дуру эту ту обдурил,
     Которая, по разуменью,
     И не могла мечтать о том
     Приятном времени златом.



   2


     Окончен класс девятый. Летом
     Поехал я с одним дружком
     На юг. Купили мы билеты
     И сели в поезд. Чудаком
     Я был тогда. Вот Адлер. Сходим.
     Идём купаться. После бродим
     По Адлеру. Контора. Нас
     И наняли. Мы в ранний час
     Отправились трудиться. Сняли
     Рубашки. Стукаем кайлом.
     Нет, не идёт. И даже лом
     Не помогает нам в завале.
     И стукаешь по камню, он
     Лежит, разносит только звон.



   3


     Три дня я потрудился – хватит.
     Дружок стал зол. Корит меня.
     Пока совсем не огорбатит,
     Он ходит, гадости бубня.
     Я вечером иду к палатке,
     И разговор. Он и ребятки
     Всё говорят, и злость кипит,
     И хлещут медицинский спирт.
     Я ходу в порт. Купил билет.
     Вхожу на палубу без денег.
     Как холодно тебе, бездельник.
     Брезент. Ныряю, и браслет
     Блестит под небом на руке
     У девушки на ветерке.



   4


     Она сказала мне что, можно
     Залезть и греться, раз нельзя
     В каюты. Лучше компаньона
     Предположить? Я забрался
     Поближе к ней – и мы уснули
     Под палубы качки и в гуле.
     Мы спали долго, Крым приплыл,
     И только взмахи птичьих крыл
     Над нами в воздухе кружили.
     Светило солнце над водой,
     И чистой нежностью златой
     Два ангела над нами плыли.
     Вот Феодосия. Сошла.
     Я дальше застолбил дела.



   5


     Я плыл в Одессу без копейки,
     Но знал, что сохранит меня
     Без пенья в чаще соловейки
     Прозрачный абрис, абрис дня.
     Сошёл, пришёл на пляж купаться
     И вижу нового красавца,
     Бесстрашно подхожу к нему,
     И думаю: щас поднажму,
     И деньги будут. Говорю:
     «Гадаю строго по ладони».
     Он: «Хорошо». А я в загоне,
     Лицу суровость придаю
     И вру по полной. Он исправно
     Мне рубль даёт, что было славно.



   6


     До вечера насобирал
     Пятнадцать рубликов, и сразу
     Пошёл пожрать. Я деньги брал
     Беспроигрышно. Раз от разу
     Смотрел в лицо, и руку мне
     Давали, словно в западне,
     Простые люди. Помню двух,
     Которым говорил я вслух
     О них. Ладони их, без шуток,
     Были чисты, как первый снег,
     Без линий, без морщинок всех,
     Три линии, и всё, вот штука.
     Простые парни из глубин,
     Где только случай властелин.



   7


     Поел, потом пошёл гулять
     Я по Одессе. Столько женщин,
     Прекрасных, о каких мечтать,
     Не видел я; преосвященный
     Был лик на них. Казалось мне,
     Что истина лежит в вине.
     Когда напился им, не знаю,
     Но что-то точно в виде рая
     Представилось в моих мозгах;
     То дуновенье сладкой воли
     Мне шепчет: «Саша, ты доколе
     Пред девушками будешь страх,
     Смятенье, ужас, всякий бред —
     Ты опупел, иль, правда, нет».



   8


     Ночь приближалась. Я у моря.
     Какой-то старичок сидит.
     Курю, у старика во взоре
     Мелькнуло что-то, явно стыд.
     Спросил меня он сигаретку.
     Я дал ему. – Ох, больно едка…
     – Ты, дедушка, не скажешь мне,
     Где тут поспать? – Мы тут одне.
     С старухой. Что ж, пойдём, два шага. —
     Пошёл я с этим стариком.
     Квартира – та под чердаком.
     Он говорил: я, бедолага,
     Отправился в далёкий путь:
     – Ох, тяжело… кхе-кхе… вздохнуть…



   9


     Вернулся в Горький. Созвонился
     Я с Аликом. Решили мы
     Поехать по Оке до мыса,
     А дальше ходу на холмы.
     Мы утром встретились, готовы,
     По воле пламенного зова,
     Мы тридцать первого числа
     Пришли, и лодку нам дала,
     Взяв паспорт, женщина. Мы сели,
     Гребли, наверно, три часа.
     Потом устали; паруса
     Над нами точно не шумели.
     Мы высадились на песок.
     Фильм: дяди и политкружок.



   10


     Смеркалось. Мы поплыли ниже
     По милой матушке-Оке.
     Приплыли. Паспорт. Ты скажи же,
     Понравилось на бережке?
     Когда не видно город, небо
     Лишь над тобой, и только хлебом
     С куском отличной колбасы.
     Жужжанье маленькой осы
     Тебя немножко отвлекает,
     Ну, что оса, совсем пустяк.
     О, если б время шло бы так,
     А то оно все дни лакает
     И оставляет для себя,
     К себе все лучшее гребя.



   11


     Вы помните, я возвратился
     Обратно в Горький. Осень, дождь,
     Который с неба лился, лился.
     Пошёл неправедный долбёж
     Учения в десятом классе.
     Да, правда ли, моё участье
     Скорее было вот те на!
     Стояла предо мной стена
     Какого-то плеванья в школу.
     Ходил в неё по вечерам
     И спал, а просыпался сам,
     Когда какой-нибудь весёлый,
     Приличный, впрочем, человек
     Чего-нибудь такое рек.



   12


     Об осени – взгляни на это,
     Мы с Юрой в загородный дом
     Приехали, и с нами бреда
     Такого не припомню в нём.
     Она ушла. Мы с Юрой, двое.
     Рассказываю я такое,
     Что неудобно говорить,
     Что надо бы употребить
     В другом ключе. Мы двое, с Юрой.
     Вдруг под кроватью шум – глядим,
     И Люська вылезает! Дым
     Перед глазами. Право, дура.
     Поражены не в глаз, так бровь,
     О, снова Люськина любовь.



   13


     Я пнул по ж-пе эту Люську.
     Она обиделась, ушла
     На станцию. Для нас разгрузка
     Вся эта радуга была.
     Мы сильно вдруг развеселились,
     На даче страшно расшалились,
     Пошли гулять в дремучий лес
     (Зашёл на миг, и ты исчез).
     А ночью мы пошли на луг,
     В копну я медленно забрался.
     Светили звёзды, месяц жался
     К земле, подальше Божьих дуг,
     Которые ударят раз —
     И тьма возьмёт навеки нас.



   14


     Мы с Юрой, Игорем гуляли
     По городу, и мы пришли
     На площадь. Там, от нас вдали,
     Огни на фонарях сияли.
     Уселись мы на постамент,
     Он низок был. Абориген
     Уселся с нами. Разговорам
     Всем нашим, он пытливым взором
     Оглядывал и слушал нас.
     Мы поняли, что тут неладно,
     Он с нами просидел незванно,
     Прислушивался целый час.
     Мы поднялись, окоченели,
     И он за нами. Он при деле.



   15


     Ионов Коля был дружок
     Братана моего. Смешливый,
     Он совершал один гребок
     По книжкам. Колинька шутливо
     Входил в библиотеки. Там
     Плёл околесицу. В вигвам
     Он шёл за добрым провожатым
     И изымал, что было свято.
     Всё это прятал под рубашку,
     Благодарил и выходил.
     Никто не выносил кадил.
     Потом досадную промашку
     Все замечали, но ушло
     Оттуда книжное тепло.



   16


     Был Коля из простой семьи.
     Однажды я сидел и видел:
     Он мать с отцом за то срамил,
     Что его крепко разобидел
     Визит за книгами к нему.
     Пригнали грузовик, к тому
     Пришёл милицонер, а дома
     И не было его. Знакомых
     Мент опросил, и книги все
     Из дома выносили. Клали
     В грузовичок. Все перебрали.
     Уехали во всей красе.
     Он горько это пережил:
     – Такие, Саша, типажи.



   17


     А Коля шёл в библиотеку
     Не просто так, он шёл вперёд:
     Писатель, прибывший с Казбека!
     Писатель, если он не врёт.
     Он сделал корочки себе
     Из разных мест. В его трубе
     Бродили пламенные звуки
     То из симфоний, то из фуги.
     То просто Коля заходил,
     Писатель из Москвы убогой.
     Смотрели на него, на бога
     Как будто: правда, усладил
     Трудяг всех-всех библиотек
     На целый злополучный век.



   18


     Всё обошлось, и Коля мудрый
     Мне предложил поехать с ним.
     Оправившись после абсурда,
     Я согласился и палим
     Желаньем съездить. Утром рано
     Мы в электричку, что создана
     Для нас спецально. Мы вошли,
     Поехали. Не подвели
     Нас расписанья электричек.
     Потом мы сели вновь и вновь.
     Владимир. Потемнело. Новь
     Нас увлекала. Мы привычек
     Не изменили. Надо спать.
     Пошли в гостиницу, в кровать.



   19


     Мы уходили в путь-дорогу
     И взяли два стакана. Глядь,
     Пошла всеобщая тревога:
     Какой подонок смеет брать
     Такую праведную штуку?
     Молчит почтенная наука
     О том, что можно, что нельзя,
     Все наши мысли исказя.
     Ну, отпустили, слава богу.
     Мы тронулись сейчас же в путь,
     И днём в Москве. В её толпу
     Вошли и мы. Шатались много.
     Устали. Хороша Москва,
     Российских городов глава.



   20


     Москва меня пленила сразу,
     И дождь, и запах от неё,
     От тротуаров, сделал базу
     На всё советское житьё.
     Я проезжал её, не видел.
     Прикосновенье Немезиды
     В дальнейшем и вело меня.
     Сначала просто поманя,
     Потом сильнее и сильнее,
     Пока не понял, что Москва
     Даёт все гордые права
     Одной, но коренной идее —
     Ты цел, покуда ты в горсти,
     Ты только время ухвати.



   21


     Другой товарищ брата, Боря,
     Он здорово напоминал
     Мне Пастернака. Он в наборе
     Черт схожести его нагнал.
     Но не писал стихи. Он внешне,
     Казалось, человек нездешний.
     Он жил, как будто перед ним
     Стоял, клубился древний Рим.
     Он был прекрасен сам собою,
     Смеялся, точно Пастернак,
     Похожий на него. Собак
     С ума сводил чертой любою.
     Он с Шостаковичем вдвоём
     Раз стукнулся в трамвае лбом.



   22


     Он сам рассказывал об этом.
     – У, Боря Зелькин, он такой!
     Я слушал брата за обедом,
     Не доверяя колдовской
     Привычке всё преувеличить,
     Как будто он по зову клича
     Врёт обо всём и обо всех,
     Рассчитывая на успех.
     У Бори есть сестра. О, чудо!
     Прекрасная, как бог, сестра.
     Я видел раз её. Пора
     Признаться вам: она как Будда,
     И цвет волос, чистейший блеск,
     Они с рыжинкой – свет и плеск.



   23


     Сестра его – для любованья.
     Она постарше, и меня
     Не трогает очарованье.
     Я чуток: страсти ограня,
     Моё влюбленье только зрело.
     Наверное, меня пределы
     В устройстве мира. Так что я
     Боюсь любого лишая.
     Мы с Борей Зелькиным дружили.
     Он удивлял меня подчас
     Тем, что его подспудный глас
     Выпрыгивал к нам без усилий.
     Я пламенно внимал ему,
     Но думал: мне он ни к чему.



   24


     Десятый класс я отучился.
     Читал до осени. Опять
     В одиннадцатый класс тащился,
     Чтоб себя дальше умудрять.
     Мне Игорь с Юрою звонили,
     Они меня растеребили
     Под вечер. С ними я болтал
     И шуткам очень гоготал.
     Они на юге. Севастополь.
     Я здесь. Я думаю о том,
     Что с нами будет, и потом,
     Достанет ли у власти трёпа
     На десять-двадцать лет вперёд
     Иль будет всё наоборот.



   25


     Окончив школу, поступал
     На филологию. Не вышло.
     Я не набрал заветный балл,
     А надо было бы повыше.
     Ну, ладно. Армия меня
     Не трогала. Я думал. Дня
     Такого никогда не будет.
     Так лучше, если Бог остудит
     Мои дурные опасенья.
     А армия – пошла она.
     На, выкуси! Таким-то – на!
     Куси меня! Я на рентгене.
     Прозрачный буду, как стекло.
     Потом представлю – повезло.



   26


     Сначала мерзкое собранье,
     Где папочка оповещал
     Всех родственников о желанье
     Избавить всех и мной стращал.
     Он говорил: «Доколе, люди,
     Мой сын, помладше, глупый, будет
     Творить не знаю что! О, яд!
     На кой он, извините, ляд
     Ведёт себя непостижимо!
     Я говорил сто раз ему.
     Не понимает. Ни к чему.
     Послужит в армии. Вестимо,
     Что лучше всех придёт домой.
     Раиса, форточку закрой!»



   27


     Мы и сентябрь семидесятый,
     Последний год, а дальше нам
     Ду-ду – в поход, навек отснятый,
     Спецальный приз всем каплунам.
     «Власть – отвратительна», так, помню,
     У Мандельштама. Я наполню
     Пустой сосуд простым вином.
     Нас в армию берут. Рабом
     Большой отчизны я поеду
     Не знаю с кем, куда-нибудь.
     Отец – г-но, кричит он: «Будь
     Солдатом!» О, какие беды
     Коснуться головы моей
     Под ужас горьких зимних дней!



   28


     От Игоря к нам вкрался Пшул
     Грегорий, гадость прямо в группу.
     Пытливый парень. Караул,
     Сказал бы я, имей я лупу.
     Микроба, только разглядеть,
     Гэбэшника, при всём вреде,
     Понять и говорить не нужно
     В такую мразь соваться. Душный,
     Дешёвый человечек был.
     Он слушал наши разговоры.
     Он в кровь поганого раствора
     Вложил навеки весь свой пыл.
     Донос на всех. Он в КГБ
     Тачал грехи меж «а» и «б».



   29


     Я двинул план: пойти на праздник
     Великой Лжи о всей стране —
     Седьмое ноября. Рассадник
     Весь оживился. Гриша мне
     Сказал: «Всё правильно. Мы выйдем!»
     Сей человечек? Он по виду
     Ну совершенно не такой.
     Подумай прежде, иль отбой.
     Я долго рассуждал во тьме
     О нём и о себе в придачу,
     О том, что я немного значу
     В сём мире, и в моём уме
     Той ночи не было ни слада,
     Так демоны не ищут ада.



   30


     Седьмое ноября прошло.
     Мы потрепались и забыли.
     Ноябрь не шутка, то тепло
     Ушло. Теперь зима. Мы были
     Готовы родине служить,
     То есть, признаться, в ж-пу быть
     От родины засунуты с любовью,
     Чтоб ей отдать два года с кровью
     Из жизни. Что поделать нам.
     Вопить без толку и без сладу?
     А родина тебе награду
     Отправит, может быть, к х-ям?
     Ну, время есть ещё у нас:
     Возможно, месяц – день – и час.



   31


     Трепался я почти всегда,
     И Ленин был дурак по полной,
     И с костыльками кент туда
     Смотрел с тоскою предрешённой.
     Туда? В историю времён,
     Где не один кретин, но он
     Крупнее дураков вчерашних,
     Таких родных, таких домашних.
     Пьём пиво у киоска. Тут же
     Сыч с нами рядышком стоит.
     Совсем он свойский – так, на вид.
     Вот, посмотри, стоит он в стуже.
     Ботиночки стоят его,
     Не дёргается, ничего.



   32


     И телефон повёл игру.
     Снимаешь с телефона трубку —
     Щелчок, дыхание, не вру.
     В какую входишь душегубку,
     Не знаешь сам – и говоришь
     Про власть, постыдную бранишь,
     И понимаешь, что тебя
     Когда-то точно задолбят
     В такую глушь, что вам не снится.
     А телефон вовсю шумит,
     Средневековый езуит,
     Мне бы пред ним оборониться,
     Ан, нет, всё пишет-пишет он.
     Скрипи, крути, магнитофон.



   33


     Что Игорь? Неразборчив он,
     К нему претензий быть не может.
     А если есть? Нет. Убеждён
     В том, что я чувствую. Я кожей,
     Нутром я верю, что ему
     Небезразлично. Почему
     Всё врёт страна, всё врёт и гибнет,
     Как будто на адреналине.
     Но кровь нужна, нужна. Ну, вот
     Ответ. Поспать, а завтра утром
     Мы с Игорем идём к кому-то.
     А Пшул? Он не Искариот.
     А если да? Тогда я пас.
     Спаси, Господь, заблудших нас.



   34


     Трагедия коснулась нас.
     Мы знали: армия не шутка.
     Мне по ночам какой-то бас
     Всё объяснял, и было жутко
     От объяснений всех его.
     Я что оставлю? Ничего.
     Ох, хорошо сейчас бы мне
     В другой остаться бы стране.
     О, если б страшно повезло,
     В Америку рванул отсюда.
     Но, нет, я – гражданин. Я буду
     Служить, чтоб небо расцвело.
     А города на всей Земле
     Сидят и смотрят в этой мгле.



   35


     Я попытался откосить
     И лёг в больницу. Бесполезно.
     А голос тот давай басить,
     Всё по ночам, и незабвенно
     Внушал, что надо присмирить
     Себя, и надо всем парить.
     Ждать от судьбы добра, добра.
     И затыкался он с утра.
     Но кончилась больница так,
     Как будто и не начиналась.
     Я вышел, изменившись малость,
     Как будто это был пустяк.
     Но время шло, меня не видя,
     Топ-топ – вперёд и не обидя.



   36


     Вы что, поверили, что голос?..
     Да не было его, я вру.
     Пытался. Нет, хотя бы волос
     Пошевелился. К декабрю
     Зима вступила, побелели
     Окрестности. В прямом безделье
     Стояли все мои дела.
     Зачем же мама родила
     Меня на свет? Что, скучно было?
     Тогда давай и просто я
     Явился из небытия.
     Повыше, плотники, стропила,
     Идёт шикарнейший субъект,
     Не то что бы какой дрек.



   37


     Отец – предатель. Он бы мог
     Меня спасти. Он обо-ся.
     Хирург, повыше пят и ног,
     Ничто ему, по темпу вальса.
     Что делать? Жуткая зима
     Идёт спокойненько, нема,
     И сыпет снег с небес на землю,
     Чего я в корне не приемлю.
     Мы с девушкой поспали мирно
     В обнимку целых два часа,
     Проснулись, ели. Колбаса
     Казалась чудом у камина,
     Куда пустил нас человек —
     Не то казах, не то узбек.




   Девятая глава


   1


     Шестого декабря пришёл
     В загон, ту-ту, поехал
     В Карелию, и мной в футбол
     Сыграли мойры ради смеха.
     Вагон и пьяная братва,
     Ей всё до лампочки. Москва.
     Проехали и дальше движем.
     Мы пьём пол-литрами. Мы дышим.
     Вот Ленинград. Метель в окно.
     И старший лейтенант со мною
     Выходит с миной напускною,
     В метро – и мы давным-давно
     Знакомы с ним, идём друзьями.
     Метель, стучим, стучим зубами.



   2


     Я ехал поездом всё дальше
     В Карелию, и, помню, днём,
     Конец пути. Мы в Кандалакше.
     – Построиться! Марш! Бе-е-гом!
     Автобус для меня с братвою.
     Садимся. Небо голубое.
     Мы едем ровно два часа.
     – Построится! Марш! – колбаса
     Вся кончилась. – Бегом! На ужин! —
     Мы порубали. – Шагом марш! –
     Пришли в казарму. Всё, шабаш.
     – По койкам! – ветер всё завьюжил.
     Всю ночь кружил и завивал.
     Не слышал, потому что спал.



   3


     С утра зарядка. Дальше нас
     Ходить учили. Целый месяц
     Пытались выбить тот заквас
     И сделать нас военным спецом.
     В конце нас вывели на плац,
     Поскольку родины заказ
     Был чёток: клясться перед милой,
     Что мы до роковой могилы
     Должны служить. Мы клялись им.
     Потом пошли по ротам. Только,
     Один момент, за день, невольно,
     Мы побежали. Тот нажим
     На нас неправильно сработал.
     Бежали мужики, не рота.



   4


     По льду от подлых командиров
     Толпа бежала мужиков.
     Причина? Холод. Средь мундиров
     И не было умнее голов,
     Одевших нас на стужу. Впрочем,
     И гимнастёрочки рабочим,
     Наверное, могли б сойти.
     Вот здесь промашка. Отплати
     За гимнастёрочку в морозец,
     Когда на марше два часа
     Таскали нас, глядя в глаза,
     В тулупах два землепроходца,
     Два лейтенанта: «Ша-а-а-гом марш!»
     Шагаем, поняли, шабаш.



   5


     Все упакованы. Присяга.
     Майор читает, что для нас
     Во имя собственного блага
     У родины исторгнет глас.
     Потом по ротам четырём
     Нас рассовали. Киселём
     В столовке радость отмочили.
     Пошли по ротам. Наблажили.
     Нам – что придём, и всё, хана!
     Не тут-то было. Ночь. Нас будят.
     – Вставай! – Картошка! – Что, не будешь? —
     По морде, по башке. Чухна
     Загнала в кухню. Пополненье.
     Пошли по службе вновь ступени.



   6


     С утра приказывают: «В штаб!»
     Являюсь, и майор сажает
     На стул и спрашивает ямб.
     Чего такое? Где бывает?
     Майор серьёзен. Забашта
     Фамилия его. Врата
     Передо мной давно открылись.
     Мы курим. Отрастают крылья.
     Он спрашивает, что я так
     Погано выгляжу сегодня?
     Я отвечаю. Он: «Так. Вона,
     Ну, дело-то одно, табак».
     Мы в роту входим с ним вдвоём.
     Я спать ложусь. На них ярём.



   7


     Я спал, а недруги мои
     Шипели, но боялись гнева.
     А вдруг и в них прыжок змеи?
     А вдруг на них меж перегрева
     Ударит злоба Забашты?
     Нет! Лучше будет, если ты
     Поспишь, но только сколько надо.
     У-у, мы достанем! Козни ада
     Тебе, и далее тот бред,
     Который ублажил немного,
     Но для меня звучал убого,
     И наносил лишь только вред
     Тем глупым в корень молодцам,
     Унылой родины бойцам.



   8


     Он выделил меня из всех,
     Кто так же, как и я, старался
     Избегнуть службы, что не грех.
     Окончил школу, прибамбасы
     Все полагались только мне.
     Другие были все вовне
     Моих стараний ради школы.
     Пять классов, шесть – столь невесёлый
     Был наш унылый контингент.
     Ничо ему и не светило,
     Военстроителей могила,
     Как злополучный, подлый ген,
     Торчал внутри не для меня,
     Нас сразу же и ограня.



   9


     Меня назначил Забашта
     Дежурным по ночном штабу.
     Я приступил, и начата
     Дежурств моих, и мне когда бы
     Понадобился новый срок
     Для частных нужд, мой ястребок
     Летит ко мне, я как в тумане
     Далёк от тех, как в караване.
     Я следую куда хочу,
     Пустыня требует особо,
     Чтобы ты не был твердолобым,
     А то какому стукачу
     Достанешься не за пятак,
     Уж лучше пусть не будет так.



   10


     Я вечером сижу, скучаю.
     Здесь холодно. Я спать хочу.
     Вдруг, скрип шагов. Смотрю: – Я к чаю
     Готов. – Ну, ладно. Я хочу
     Узнать… – Подробно мы решали
     Судьбу планеты до деталей.
     Земля была нам так мала,
     Что надо было зеркала
     Подставить нам. Майор курил,
     И чай казался нам отменным.
     Мы рассуждали: правда ль, еной
     Он, право слово, одарил?
     Кто? Император тех краёв
     Японцев одарил, дубов.



   11


     Чтоб дальше не попасть, невинно
     Я нитку к пальцу привязал,
     Теперь сижу и сплю: провинность
     Я этим сразу отменял.
     Чуть скрип, я сразу офицеру,
     Чтоб он сгорел, такую меру
     Предпринял я, чтобы и впредь
     Пред ним не надо бы комедь
     Ломать, когда нет убежденья,
     Что это нужно тебе так.
     Пошли подальше, тот пятак
     Уж лучше катится к гиене.
     Пусть они оба подождут,
     А лучше пусть его сожрут.



   12


     Посёлок Софпарог красивый.
     Стоит у озера. Окрест
     Леса сосновые. Ленивый,
     Он власть, он правовой запрет
     На то, что вам бы захотелось.
     Бежать подальше – надо смелость,
     А смелости, глядишь и нет,
     Граница на замке. Привет
     Всем вашим помыслам. Ну, ладно.
     Мороз и солнце, дальний путь,
     Вдохнёшь, и нечем шантрапу
     Унять, ну разве бонвиваном:
     Смеяться, право, не грешно,
     Когда тебе и вам смешно.



   13


     Посёлок маленький, магазин,
     И домики, штук пятьдесят,
     И всё. Магазин безобразен,
     Чай и конфетки для ребят.
     А командир полка – он сила,
     Он появился впрямь из ила:
     Прстёны – перл, и завсегда,
     Докласть – упрямая беда
     Его речений. Я смеялся
     Над ним, упрямым дураком,
     Своим дурацким желваком,
     Он заставлял его бояться,
     Не сильно, но он правда крут,
     Пока его не зашибут.



   14


     Снег штаб засыпал. Подметаю.
     Подходит кочегар ко мне.
     Солдат, из наших. Зацветает
     Улыбка, прямо как извне.
     Мы подружились. Вася Орос.
     Мы говорили с ним, и скоро
     Стал понимать его всегда.
     Он из краёв, где ни следа
     От нас и не было – из венгров.
     На западе есть город Хуст.
     Он был оттуда, там живут,
     По россказням, миллиардеры.
     Так понял я его рассказ.
     Играл он на трубе фри-джаз.



   15


     Я пробовал: не получалось.
     Я бросил и смотрел в огонь.
     А кочегарка навевала
     С теплом здоровый крепкий сон.
     А Орос был за стенкой. Ночью
     Ходил к нему, себя пороча.
     Он приходил ко мне с трубой,
     Когда сыграли всем отбой.
     А Забашта мне дал заданье,
     Чтоб жизнь побольше разрядить,
     Я должен справедливым быть,
     Не то я потеряю званье
     Солдата и военспеца:
     Отдать посылки всем бойцам.



   16


     Немедленно вернулся в роту,
     Схватил за шиворот его
     И взял его к себе в работу,
     Сказал, пусть сразу одного.
     Ну, разыскали его быстро.
     Сказали: «Ты, друг юкагира,
     Сейчас же в штаб, тебя зовут,
     А то бесплатно зашибу».
     Фамилия, положим, Булкин.
     «Пойдём со мною в штаб полка».
     Идём. Пришли. Я чувака
     Избавлю мигом от разлуки.
     Посылка вскрыта. Чача там!
     Мы пьём. Кто гавкнет – по зубам.



   17


     Майор, конечно, знал об этом,
     Но вида он не подавал,
     А для меня он был поэтом:
     Он Мандельштама признавал.
     Он жил один. Не видел пьяным
     Его. Он был прямым и пряным
     По запаху, хотя курил.
     – Вам чаю? – Да. Ты завари.
     Меня, пожалуй, уважали,
     За презенты издалека,
     Посылки от ком-муд-ка
     В моём штабном шкафу держали,
     И приходили все подряд,
     Хоть ставь пришедших прямо в ряд.



   18


     Солдаты поменялись сразу,
     Неделя – их нельзя признать,
     Осунулись, к бл-дям приказы,
     И в бога душу дядю мать!
     Их руки – грязные обрубки,
     Мне кажется, у них в рассудке
     Есть явный и опасный сдвиг:
     Они прирежут вместо фиг.
     Придут, пожрут и быстро лягут.
     Спать, пропади ты всё кругом!
     А командиры их тишком
     Проходят, и вроде зигзага,
     Не смотрят в их гражданский вид,
     Всё порвано, всё жалкий стыд.



   19


     И нравы портятся. Все пьют.
     А водка стала панацеей
     От всех несчастий. Нагребут,
     И раз её, куда им деться.
     А после морды бьют, пока
     Не отобьют себе бока.
     И кулаки летят в лицо
     За каждый взгляд, слушок, словцо.
     В хмелю до лампочки им все.
     Я, только я, всего достойный.
     А что я в жизни забубённый,
     Побудь средь сосен, в полосе.
     Уйди, а то тебя убью!
     Я только пью, я только пью.



   20


     Был фельдшером у нас в полку
     Братусь Евгений, просто Женька.
     Пришёл с дежурства и секу:
     Пожар! Я вылил пены
     На штаб, а штаб горит себе.
     Тушу и слышу, как в пальбе
     Грохочут склянки из санчасти.
     Я в тот конец. Братусь горбатит
     Свой тихий прежде уголок.
     Кричу ему: – Где спирт? – На месте!
     Мы откатили его вместе
     В сугроб, подальше, и в лесок.
     Мы пили трое, только мы,
     Молчок, о, хитрые умы.



   21


     Как жажда пробуждалась к спирту,
     Мы приходили каждый раз,
     Бутыль огромная подбита,
     Не уменьшался наш запас.
     Штаб отстояли от огня,
     Санчасть сгорела, но броня
     Для Васьки Ороса была:
     Проводка к чёрту! Похвала,
     Которой удостоен он.
     А праздновали там, в лесочке,
     Жевали дивные грибочки
     И пили спирт за тот амвон,
     Что поднял ввысь любимых нас:
     – Ну, с богом, хороша! Дай квас.



   22


     Потом лежали мы в лесу
     На снеге. В валенках не страшно.
     Бушлаты с ватой. Колбасу
     Жевали и кляли болванов.
     Лес в ветре тихонько шумел
     Над нами, и от нас робел,
     И сосны в небе всё качались,
     Но душами все назвались.
     А это далеко не так,
     Они же, правда, что-то проще
     Чем мы: вот Васька Орос, тощий,
     Тем самым подаёт им знак,
     Что так и надо скромным им
     Быть чем-то высшим и другим.



   23


     Я тосковал. Вот город Питер,
     Служить полезнее бы там.
     А тут деревня: зад свой вытер
     И нюхай воздух по кустам.
     Нет, в Ленинграде жизнь покруче,
     А здесь идёшь по лесу – кучи.
     А это сборище коров
     Так обновляет жизнь и кров.
     А в Ленинграде книги, знанья.
     Эх, хорошо бы там мне быть,
     Читать, учиться. Здесь столбы —
     Вот все мои, пардон, желанья.
     А Ленинград – роскошный мир.
     Сашутка, Бога не срами.



   24


     Всё это было так недолго.
     Однажды, в ранний час, с утра
     Зовут меня. Во мне тревога.
     Два капитана. А жара
     Меня пронизывает. «Что ж, садитесь.
     Вы думаете щас вкрадитесь?
     Сюда явились вы врагом!
     Что, граждане страны трудом,
     Заботой о тебе готовы
     Терпеть художества твои?
     Нет, мальчик! Не гонять чаи!»
     Наехали они пудово
     Против меня. До двух часов
     Той ночи – торг без тормозов.



   25


     Три перерыва на жратву.
     Потом мы в комнате садились.
     Я чувствовал себя в хлеву.
     Они совсем перебесились.
     Сначала показали мне
     Доносов сто. Потом, зане,
     Заставили меня писать
     С тем, чтоб впрямую осуждать
     Тот план седьмого ноября,
     Где мы хотели сделать власти
     Вливание, а к этой дате
     Недоставало гвоздаря,
     Который вбил бы в этот гроб
     Крепёж без всяких дивных проб.



   26


     Читал доносы, удивлялся:
     Ну, Гриша Пшул, само собой,
     Он Родине в любви поклялся,
     Как нежной, самой дорогой.
     А дальше я, предатель страшный,
     Я, человечек бесшабашный,
     Я время жутко подгонял,
     Чтобы почувствовать сигнал
     И выпотрошить нашу… Бредни,
     Когда бы думал то, что я,
     А также вся моя семья
     Считают дни до той последней
     Поры, когда придёт конец.
     Послушал ты, и молодец.



   27


     Но Ёська поразил меня,
     Вингр по фамилии, вцепился,
     Оскалился, меня браня,
     Всё доказать он так стремился.
     И костылявый, вот мой перл.
     В бумажке столько было мер:
     То клял меня, то говорил,
     Что если Родина… Нет сил
     Всю эту чепуху читать,
     Пусть уж потомки почитают,
     Они куда побольше знают,
     Чем мы, нам только щи хлебать.
     Но мерзкие мои враги,
     Увидишь – сразу же беги.



   28


     Все эти парни были прямо
     От Игоря. Он сам был чист.
     Читал его, того бедлама
     И не было. Он и повис
     Меж тем и этим. Право слово,
     Моё всё было не готово
     Его во всём том повинить.
     Оставим. Дальше вьётся нить.
     А Лёнька чист и Юра Смолин.
     Не помню больше никого.
     Мы покурили. Моего
     В борьбе участия? Был волен
     Я. Обещали мне в два дня
     Придумать что-то для меня.



   29


     Два капитана умотали
     На мотоцикле. Ровно две
     Недели думали, решали,
     Потом – удар по голове.
     Меня зовут. Я в штаб сейчас же.
     Мне объявляют о вояже
     Из Софпорога, но куда?
     Я в Лоухи, как все стада.
     Я еду с старшим офицером.
     Приехали. Я сдан. Адью.
     За что купил, за то сдаю,
     В лесу рублю, и моя вера
     Им, капитанам, до нуля,
     Скатилась, глупо было, б-ля.



   30


     Был балбесом, как положено, сержант,
     Родина выдавливала в звери,
     Как свои прыщи, нас жал и жал,
     Выл и рвал машиною мой череп.
     На щеколду запирайте рот,
     Вышептаться невмоготу же?
     Туже зубы, туже: вброд
     Каспием крови шагает ужас.
     Не тони, не падай, не топи
     В пузырях воздушных сердце.
     Дух мой, эту духоту стерпи
     И запомни накрепко до смерти.
     Что там юность, жалкие слова,
     Жизнь, забавница, шуми теперь, болтушка.
     И когда метель завоет, как сова,
     Стук сапог растёт, и горло ворот душит.



   31


     Прошла неделя. Ровно в полдень
     Приехал в лес один мужик,
     Достал и дал нам по студёной
     Бутылке водки. Мы все, вжик,
     Упали в снег. Закуска – это
     Олень! Прекрасно. Мне полсвета
     Дай и корми, но в первый раз
     Он крепко удивил и нас.
     Досталась мне нога оленья,
     Я вгрызся, и блаженство шло
     Да водка. Сладкое тепло
     Мгновенно выстроило звенья
     Меж мной и миром. Я лежал
     И жизнь свою воображал.



   32


     Заболеваю, еду. Скоро,
     Через неделю, мне конец.
     Я в Кандалакше. Врач Егоров
     Рассматривает мой рубец.
     – Откуда? Так. Ложись в палату.
     Ложусь и сплю, и мне по блату
     Дают лежать пятнадцать дней.
     Я месяц дальше без идей
     Провёл прекрасно в Кандалакше.
     Я ездил на машине на
     Ремонт с ребятами. Дана
     Хорошая для нас шабашка:
     На крышах трудимся весь день,
     Попробуй щас меня задень.
     Каспием крови шагает ужас.
     Не тони, не падай, не топи
     В пузырях воздушных сердце.
     Дух мой, эту духоту стерпи
     И запомни накрепко до смерти.
     Что там юность, жалкие слова,
     Жизнь, забавница, шуми теперь, болтушка.
     И когда метель завоет, как сова,
     Стук сапог растёт, и горло ворот душит.



   31


     Прошла неделя. Ровно в полдень
     Приехал в лес один мужик,
     Достал и дал нам по студёной
     Бутылке водки. Мы все, вжик,
     Упали в снег. Закуска – это
     Олень! Прекрасно. Мне полсвета
     Дай и корми, но в первый раз
     Он крепко удивил и нас.
     Досталась мне нога оленья,
     Я вгрызся, и блаженство шло
     Да водка. Сладкое тепло
     Мгновенно выстроило звенья
     Меж мной и миром. Я лежал
     И жизнь свою воображал.



   32


     Заболеваю, еду. Скоро,
     Через неделю, мне конец.
     Я в Кандалакше. Врач Егоров
     Рассматривает мой рубец.
     – Откуда? Так. Ложись в палату.
     Ложусь и сплю, и мне по блату
     Дают лежать пятнадцать дней.
     Я месяц дальше без идей
     Провёл прекрасно в Кандалакше.
     Я ездил на машине на
     Ремонт с ребятами. Дана
     Хорошая для нас шабашка:
     На крышах трудимся весь день,
     Попробуй щас меня задень.
     Все путешествия с лихвою.
     Я понимал, что я усвою
     Все промахи мои и все
     Услады, счастие и бредни,
     Что я сегодня буду в Вене,
     А завтра в море, на косе,
     Которая уходит в путь,
     Где только ветру дуть и дуть.



   36


     Пустыня далеко вдали,
     Сей Мангышлак в тумане млеет,
     И море мелкое. Палим,
     Под солнцем городок белеет.
     Песок на наших ртах, зубах.
     Песок на наших волосах.
     Песок везде. Куда не кинься,
     И только ты остановился —
     Песок, пе-сок, пе-сок, пе-сок.
     В казармах окна все закрыты.
     Песок навроде жизни быта,
     И в бане взглянешь на лобок —
     Песок! Куда деваться нам?
     Вот, то-то-же, песочек – срам.



   37


     А море было далеко.
     Дыру огромная в ограде
     Мы проходили так легко,
     Как будто танки на параде.
     А дальше сорок пять минут,
     Пришли, ныряем сразу в пруд,
     Который с виду есть квадрат,
     Огромный, вроде агрегат
     С водой прохладной, чистой, звонкой.
     Плывём, и не достанешь дна,
     А небу над тобой дана
     По воле собственного слова
     Парить сквозь люк, и над тобой
     Устраивать по эху бой.




   Десятая глава


   1


     Мы промышляли. Сотка стоит
     Всего лишь шестьдесят рублей.
     А кайф большой, и он покроет
     Все горести твои, ей-ей.
     Держали сотку мы все трое.
     Обыщут – я стою в покое,
     А сотка в правом сапоге.
     Кто будет думать о ноге?
     Когда всех и прельщает сотка?
     Никто, и денежки текли
     В карманы наши. Я свалил,
     Когда Валерку обработал
     Какой-то спец из тех кругов,
     Там тоже много дураков.



   2


     Всё прежде раньше добытое
     И новое на нас пошло.
     Прокуривали мы крутое,
     Марихуану. Нас гребло,
     Что что-нибудь нам всем не хватит.
     Курили, мысля о возврате
     Тех средств, что тратили всегда,
     А то бы горькая беда
     Для нас была, но, слава богу,
     Мы жили весело. Лишь раз
     Упал в строю. Я и наказ,
     Признаю, сотворил убого,
     Но, право слово, не при чём,
     Томило солнце басмачом.



   3


     Курил я сигареты «Прима»,
     Четырнадцать за штуку. Вот,
     Прихожу я. Мне, вестимо,
     Из-за прилавка, идиот,
     Вдруг говорит: «Давай мнэ двадцать».
     Я: «Что? Зубами буду клацать.
     Давай мне «Приму»». «Нэт». Пошёл
     Я к Булановичу. Козёл
     Майор тот статненький, Никита.
     Он перед строем, напоказ
     Меня поставил. Я приказ
     Не выполнил, и карта бита.
     Я высказал ему про всё.
     Братва ржала: «Во Тбилисо!»



   4


     Грузин, что явно промышлял
     На сигаретах, он две «Волги»
     Домой отправил. Каждый знал
     Об этом. Звали его Гоги.
     Солдат, стоявший целый день,
     Обкрадывал солдат. Мне лень
     С ним, с Булановичем тягаться.
     Те в результате операций,
     С полка имели чёткий куш,
     А Гоги – тот стоял как барин.
     Солдатик заходил, он ранен,
     Как множество солдатских душ.
     А Гоги хорошо стоит,
     Он знает, тянет и молчит.



   5


     Наутро я переведён
     В другую часть. Минут за тридцать
     От нашей. Вот же, фараон.
     Он обоср-ся! Он побитый.
     Я высказал ему про нас
     Пред строем. Быстро он угас.
     Он мелко струсил, потому
     Что я сказал в тот день ему
     Про папу – собственно, отца.
     Я напишу ему, быть может.
     А может, нет. Мне Бог поможет.
     Какая в этом грязнотца,
     Что нужно папе написать,
     О том, что грешно мне не знать.



   6


     Лежу на койке и скучаю,
     Тут парень, беленький такой.
     Мне говорит: – Ты хочешь чаю?
     – Хочу. – Минуточку… С собой
     Немножко пали. – Пали? – Пали. —
     Курнули и пошли в отвале.
     У парня был акцент. Спросил:
     – Откуда ты? – Он огласил:
     – С Прибалтики, из дальней Риги. —
     Сдружились крепко, навсегда.
     Поможет мне и скажет «да»,
     Какие б ни случились сдвиги
     В башке неправильной моей.
     Он был, по правде, всех добрей.



   7


     А море – лужа средь пустыни.
     Воды-то там совсем чуть-чуть.
     По голубой идёшь равнине,
     А впечатленье – по ручью.
     Прошёл полкилометра. Только.
     Поймёшь, что худшего заскока
     И не было давно с тобой.
     Жара и солнце. Тяжкий зной
     Обрушился и жарит спину.
     И надо повернуть назад,
     А то ты к перечню досад
     Добавишь потную турбину,
     Что быстро справиться с тобой
     И с тенью маленькой, любой.



   8


     Работал я немного. Утром
     Я отправлялся на трубу.
     Пришёл мужик с женой Анютой,
     Даёт ведро. Такому лбу
     Как я легко покрасить. Крашу
     Я до обеда. Дальше вашим
     И нечего меня будить.
     В трубе прекрасно можно жить.
     Зашёл туда и дальше спать,
     А вечером идёшь обратно.
     Назавтра снова ку-клус-клана
     Против тебя тебе хлебать.
     Мужик с Анютой пьют весь день,
     Попорчен в них какой-то ген.



   9


     Так понемногу дембель грянул,
     Мы вышли на тропу любви.
     А Мангышлак стоял стаканом.
     Ты просто сразу придави
     Его присутствие на карте,
     С водой отвратной, вроде справки,
     Которую дают тебе,
     Мол, ты свободен. КГБ
     Тебя сечёт, но без придирок.
     Ты волен есть, а также пить,
     Но ты не должен говорить,
     А то навешают подтирок
     И на тебя: твою судьбу,
     Сейчас же превратят в рабу.



   10


     Мы сели в самолёт и взмыли
     Над Мангышлаком. Там, вдали,
     И Форт-Шевченко. Отвали,
     Марихуана с водкой! Были
     Хорошим средством для всех нас
     Не впасть в уныние. Погас
     И город, и вся служба наша,
     Как вылилась вся простокваша
     На стол. Летели мы в Москву,
     Под водочку с марихуаной.
     Всем пассажирам было странно,
     Но все молчали. Я живу
     По-разному, то видит Бог.
     Какой же будет мне итог?



   11


     Мы попрощались. Он на Ригу,
     Я в Горький. Поклялись писать
     Друг другу. Носом шмыгал
     Я всю дорогу. В Горьком мать
     Обрадовалась мне. Так, сразу,
     Покуда есть во мне мой разум,
     Отправил всю одежду вон,
     Рубашку пожалел. Разгон
     Я взял потом. Сейчас покушал.
     Уж восемь, тут и началось.
     Я лёг в постель, и забралось
     Видение. Марихуана в душу
     Вошла. Я видел всё вокруг
     Таким как я хотел, мой дух.



   12


     Так всю неделю продолжалось.
     Я лёг в постель, и, поманя,
     Исчезло то, что начиналось
     Тихонечко – и нет меня.
     Я встал, оделся, сел в трамвай.
     Поехал в город. Отдавай
     Моё безумье. Где же я?
     Мне неизвестно. Как друзья?
     На улице пустой я вышел
     На берег Волги и пошёл.
     Кафе. Зашёл туда. Там ореол
     В стеклянных стенках. Грянул свыше
     И надо мной чудесный шанс,
     Нашёл я друга средь волжан.



   13


     Я познакомился в кафе
     Со Славой Рудаковым. Вместе
     Пошли в кино. В моей графе
     Среди друзей на первом месте,
     Конечно, он. Он был лихим,
     Дурашливым, и был любим
     По-гроб-девицами и всеми.
     Он был причисленным к богеме,
     Поскольку был длинноволос.
     Художник, не отсюда родом,
     Из Липецка, где нет уродам,
     Одни красавцы. Даже нос
     Его внушал любовь к нему,
     К его пытливому уму.



   14


     Мороз и солнце. Мы зашли
     К одной его прелестной даме.
     Меня, по правде, распалил
     Сей вид. Я рай покинул при Адаме.
     А Слава двинулся в кино,
     Чтоб взять билеты. Я, взрывной,
     Сказал прелестной даме: «Можно?».
     «Конечно, только осторожно».
     Она сидела. Стул под ней
     И стал постелью для обоих.
     Я кончил. Дама, качеств коих
     Не перечесть, сказала мне,
     Что редкий получила кайф
     И назвала меня мой граф.



   15


     Я этим днём молочным братом
     Стал Славе, другу моему.
     Отныне только эта дата
     Моя особая. Всему
     Я научился в полной мере,
     Неверью моему и вере.
     Какой-то смысл, что движет нас,
     Во мне проснулся тот заквас,
     Который всё дурное видит,
     Пусть что угодно говорят,
     Поёт невидимый набат,
     Кого похвалит он, обидит,
     Но только знать мне нет резона
     Хвалить – или просить пардона.



   16


     Вот странность: научил её
     Тому, что было неизвестно,
     Ей, проходящей сквозь бытьё,
     Отныне будет нотабене
     И чувств, и страхов, и любви,
     И первым будет – удиви,
     Тогда-то можешь осторожно
     Ты взять своё, будь непохожим
     На всех, кто раньше был в плену
     Её щедрот непредставимых,
     А тот игрец пусть лучше мимо
     Пройдёт по-тихому. Одну,
     Как не люби, не тронет он,
     Прошелестит как махаон.



   17


     Теперь всё пылко получилось,
     Наверное, хотела так,
     Да всё напрасно, всё стремилось
     К любви. Таинственный наждак,
     Что нас прельщает постоянно,
     Является всегда нежданно
     И начинает нас пилить,
     Желая в койку положить.
     Мне было всё равно: я страждал
     Любви, случилось всё тогда.
     Я не любил её, беда
     Случилась с ней, когда я жажду
     По женщине познал в момент,
     Как засланный к врагу агент.



   18


     Любовные мои дела
     Позднёхонько со мной случились,
     А родина, как кабала,
     За мной по свету волочилась.
     Положим, в восемнадцать лет,
     Всё ново, правильно, билет
     Получен, и ты, друг, поехал.
     Кто ознакомится без смеха
     С служеньем родине в полках,
     Где нет оружья, только сила,
     Которая тебя набила,
     По морде, ну подставь – ба-бах!
     На улице, где снег сиял,
     Меня мой Божий мир обнял.



   19


     Звонила мне. Всё бесполезно.
     Я был другою приглашён.
     Отказывался я любезно.
     Решила так – я пустозвон.
     На Новый Год пришёл, и сразу
     Увидел то, что нужно глазу.
     Она сидела в двух шагах,
     И в платьице, и в кружевах.
     Я сел поближе. Завязалась
     Беседа. Дальше мы пошли,
     И я её закабалил.
     Она недолго отбивалась
     От наступленья моего,
     Меж нами выросло родство.



   20


     «В горлышках таллинских улиц
     Утро выдалось серым».


     Вот так я написал в те дни
     О Таллине. Мы с мамой вместе
     Отправились туда. Мигни,
     И ты увидишь, что на свете
     Случайностей и сдвигов нет.
     Мы с нею увидали свет.
     Путёвки нам дала подружка,
     Что папа называл – хвостушка.
     В Эстонии, среди снегов,
     Бродили мы, и удивляло,
     Что всё валялось тут навалом,
     У Юлимитских берегов.
     Вернулись в Горький. Беден он,
     Как будто нищенский загон.



   21


     Чем ближе к западу, тем лучше,
     Усвоил я, поехав к ней,
     Эстонии, а больше куша,
     И не было в душе моей.
     С эстонками мы водку пили,
     Всю ночь на это мы убили.
     Под утро только я ушёл.
     Глотала мать норсульфазол,
     Когда я спать залёг. Ну, бог с ним.
     Я Таллин полюбил с тех пор,
     От башен погляди – простор,
     Какая ширь! Неколебимо
     Стоит во мне тот дивный вид,
     К которому привёл наш гид.



   22


     Вдруг вспомнилось. Я засмеялся.
     Восьмой, весёлый, шумный класс.
     Нам объявляют: «Кто собрался,
     Прошу в автобус. Эй, я вас!»
     Приехали мы целым классом,
     И Карабаса-Барабаса
     Не может испугать игра,
     Которая – как Ангара
     В анатомическом музее.
     Уставились мы на манду,
     Зовут Наташку. Я в аду
     Не видел Зеленовой злее.
     Она сказала: «Дураки!»
     Что есть реальность, чуваки.



   23


     «Плыву в трамвае допотопном,
     желудку мамонта подобном.
     В нём виснут ручки на ремнях,
     гипнотизируя меня.
     Здесь пахнет, кажется, мышами,
     которым дуста подмешали.
     Туманясь авторской слезой,
     ползёт трамвай в палеозой».


     Стихи, как песенка простая,
     Тогда я написал в тиши.
     Я стал известным краснобаем
     В воспоминаньях анаши.
     Мне хлопали в ладоши люди
     Из зала. Каждодневной нуди
     Из радио достало их,
     А телевизор городских
     Людей лишь заставлял смеяться.
     Царил наш Леонид Ильич,
     Включил – и д-о-олгий куцый спич
     Разбередит в душе паяца,
     Что мямлит дорогую речь,
     Вас всех пытаясь поразвлечь.



   24


     Вся жизнь под КГБ обрыдла,
     Куда деваться от неё?
     Ты понимаешь, что ты быдло,
     Да сколько ж можно, ё-моё!
     Куда не двинешься – не надо.
     Ты слишком мерин узкозадый,
     Ты хочешь целый мир объять,
     Так не получиться. Лабать
     Ты будешь только по приказу.
     Ты не трепись, всё хорошо.
     Ты против? Повтори, ты шо,
     Отказваешься? Дайте газу
     Ему и всей его семье,
     Салат сготовим оливье.



   25


     Тут Караулова всплыла.
     Звонит ко мне: – А можно Сашу? —
     Я отвечаю: – Как дела?
     – Ты помнишь, Саша, в общем, нашу
     Любовь? Тебя на берегу
     Я жду. – Я говорю: – Смогу. —
     Пришёл, и Люська как свинья.
     Громадная! Ну где тут я.
     Огромная, и морда – во.
     Вся заплыла, и столько жира!
     Глаза торчат для облезира,
     А вам увидеть каково
     Такую массу! Я ушёл.
     Не нравится мне произвол.



   26


     Весна. Мы с Игорем идём
     По берегу Оки. Мы оба
     Глядим: на небе голубом
     Ни облачка. Вода как бомба,
     Холодная. Мы пьём её,
     Вода – по чести H -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  
 -------


O.
     Прекрасная вода. Мы млеем,
     Боюсь, мы скоро заболеем
     Водой, взлелеянной природой,
     И надо же такому быть.
     Хорошая вода. Попить
     И расплатиться одой
     О прелести. Пьём воду мы,
     Как будто мы берём взаймы.



   27


     Проходит день. Сижу я дома.
     Звонят. Я открываю дверь.
     Гляжу и вижу, что знакомы.
     Прошу войти, и тут, теперь,
     Я вижу Люську, только младше,
     И говорит со мной, как с вашим
     Отцом, и сообщает мне,
     Что Караулова вовне
     Всех правил, что она такая
     Противная, что муж у ней
     Подобен тысяче свиней.
     Она садится, помыкая
     Им, на спину и в оборот
     Взяла его: он пол всё трёт!



   28


     Прошли по шпалам. Вот село.
     Вот магазинчик. Вот работа.
     Мы входим в домик. Как голо.
     Начальник здесь. В лице забота.
     Он говорит, что надо нам
     Решить, без всяких мелких драм,
     Кто здесь останется дежурить,
     Но только здесь не бедокурить.
     Спасеньем тонущих потом
     Займёмся мы. Нам всё понятно?
     А что касается зарплаты,
     То в государстве развитом
     Оплата всякого труда
     Получит всякий завсегда.



   29


     Остался я – и ночь в окне.
     Река бежит чуть-чуть пониже
     Окна. Стол пригодился мне,
     Лежу и сплю, себя мурыжа.
     Вот утро. Подниматься лень.
     Вставать сейчас же! Новый день.
     И Игорь в девять ровно входит.
     Поговорили, а в природе
     Всё дарит новое тебе.
     Иду домой, а май уж близко,
     Как будто вложена записка,
     Где только смысл в самой божбе,
     Мол, Бог всё видит, ты смотри
     И лучшее в себе дари.



   30


     Вода, ты по ночам блестишь,
     Как будто ты нам прислана от Бога.
     Быть может, Бог – ты? Ты-то удивишь
     Сим пристальным вниманьем педагога.
     Вода, среди твоих щедрот,
     Которым радуется рот,
     Когда ты прячешься, что краше,
     И жажда, всё мученье наше,
     И правда, что дана в тебе,
     И память наша, всё на свете,
     Что даже знаем мы и дети,
     В твоей, да и моей судьбе,
     Всё до конца доступно нам
     В короткой жизни, к грамму грамм.



   31


     А в космосе вода – вот штука,
     А если космос из воды?
     Жизнь есть везде. Молчит наука
     О качествах простой среды,
     В которых жизнь, и космос ближе.
     Где ты живёшь, в Москве, Париже,
     Где не был прежде никогда.
     Гляди, вот штука странная – вода.
     Поклонимся мы ей, я знаю,
     Что все проделочки её
     Для нас. Живёшь, и только бытиё
     Я постепенно уломаю,
     И будет так, как я хочу.
     Жизнь, ты подобна трюкачу.



   32


     Пришло нежданно первое число,
     Мы майский праздник отмечали вместе.
     На улице всё рассвело.
     С утра народ. А тяжести привесьте:
     Жратва и водка, а гитара – ноль.
     Пришёл на праздник слабый пол.
     Уселись. Лёня – речь.
     Все выпили. Сидели. Свеч
     Зажгли, когда спустилась тьма
     На домик, служащий нам благом.
     Потом вернулись, и салака
     Осталась только. Но ума
     Не повредило. Взяв гитару,
     Концерт устроили на пару.



   33


     Наутро встали и пошли
     Мы с Лёней в магазин за водкой.
     Он зиждился от нас вдали —
     Минуток пять, путь не короткий,
     Когда всю ночь ты только пил.
     Пришли мы в очередь. Дебил
     Стоял с лицом, что хуже нету,
     Таскайся, жизнь, по белу свету.
     Тут Лёня Скульский говорит:
     – Мужик, сыграть тебе на дудке?
     – А что? – Что хочешь. – Ты на штуке
     Вот этой? Парень, ты побит.
     – Давай. – Чайковского, балет.
     А Лёня: – Почему бы нет?



   34


     А дудочка копеек в двадцать,
     Пластмассовая, ровно та,
     Что детям дать – поиздеваться
     Над слухом собственным. Уста
     Того смешного дяди с мордой,
     Пропитой вдрызг, своей методой
     Изрядно позабавил он,
     Наш музыкальный чемпион.
     Мужик захочет – он пожал-те,
     И музыку играет так,
     Что слушает любой дурак
     Глиэра, Баха, в бога матерь
     Ругнулся тот, сказав шельмец,
     И рубль дал, бухла ловец.



   35


     Мы месяц с Игорем трудились,
     Но, правда же, в конце концов
     Претензии ко мне нудились
     От имени всех молодцов.
     Так, ночью, когда я был с девчонкой,
     Поцеловав, подняв юбчонку,
     Расположился на столе —
     Стук в дверь. Я, как на корабле,
     Вскочил. Она оделась быстро.
     Начальничек вошёл. Глядит.
     Не нравится наш общий вид.
     Я представляю ему: «Ира».
     Он говорит мне, что нельзя.
     Я: «Можно». Правду исказя,



   36


     Внушил ему, что Ира, правда,
     Сестра моя, пришла ко мне.
     Сказал он, помолчав: «Ну ладно».
     Ушёл. Мы справились вполне.
     Прошёл на службе нашей месяц.
     Начальничек, наш сердцеведец,
     Обоих вывел нас и взял
     С собою вместе на причал.
     Жмуров мы не видали. Плавать
     По речке утром самый кайф,
     Подобно пенью дивных арф.
     Всё обернулось столь кроваво,
     Что расскажу я только вам —
     Во избежанье эпиграмм.



   37


     Мы вышли на большую Волгу.
     Почувствовал: я снова юн.
     Начальничек с лицом бульдога
     Сказал: «Почистите гальюн».
     Ну, сразу мы и отказались.
     Расчёт. В дальнейшие детали
     Не буду даже я входить,
     Но дальше протянулась нить,
     Которая с рассказом, право,
     Имеет кровное родство.
     Вы скажете мне: дальше, браво!
     Отвечу вам: вы большинство.
     Так продолжаю свой рассказ,
     Коль столь интересует вас.



   38


     Прошла весна, настало лето,
     И Слава мне сказал: «Пора
     Поехать нам, чтоб с культпросвета
     Помацать капельку добра».
     Другой художник ехал с нами.
     Мы подсчитали всё глазами,
     Сказали цифры. По рукам.
     Подобно правильным жукам
     Работаем в колхозе. Спирта
     Тут очень много. Не для нас.
     Тут яблоки, прямой заказ
     Оттуда, только вбита
     Меж нами горькая черта —
     Нельзя, и дальше тра-та-та.




   Одиннадцатая глава


   1


     Договорились мы с завхозом
     По банке получать вина.
     Мы пьём. Не тащит. Мы психозом,
     Нет, не больны. У банки дна
     Достигли. Что же делать дальше?
     Где спирт? Позвольте, где же наше?
     Отдайте без задержек нам.
     Немножечко, по триста грамм.
     Пошли на склад. Я влез на крышу.
     Спустился прямо на чердак.
     Ищу лазейку, снизу: «Дак
     Хто вошкается там, не слышу?»
     Я понимаю, что хана,
     Что карта грозная сдана.



   2


     Спустился. Сторож – он с ружьём.
     Я говорю: «Проклятый голубь!
     Дутыш влетел! Он в голубом».
     Тот слушает меня, и соло,
     Которое я выдаю,
     Враньё прямое ко вранью.
     «Ты не печалься. Спать пора.
     Иди в гостиницу». Игра
     Закончена. Идём и шутим.
     Два друга, захвалив меня,
     Всё удивляются: вранья
     Ну сколько хочешь. Мы накрутим.
     А завтра надо рано встать.
     Пойдём, поспим, айда в кровать.



   3


     Мы жили в сельском гранд-отеле.
     По крайней мере туалет
     В конце кридора. Баба в теле,
     Давала нам сожрать обед.
     Мы на втором, конечном жили,
     По вечерам мы с Сашей пили
     Из трёхлитровой банки сок
     Со спиртом. Выпьем, и итог
     Мы проводили у tv.
     Как только Брежнев пасть откроет,
     Мы вскакивали, и заноет
     В груди сердешной синевы
     Пейзаж противный и глухой.
     Все удивляясь, боже мой!



   4


     Потешив постояльцев всласть,
     Мы уходили восвояси.
     Ложились спать, плюя на власть.
     Приятно, если в выкрутасе
     Есть что-нибудь, пардон, своё,
     Сермяжное и ё-моё,
     Отвратное, что в полной мере
     Показывает, кто ты в вере,
     Малец или большой холуй,
     Что папу с мамой сдаст задаром.
     Мечтает он большим ударом,
     Покажет всем: «Ты не балуй!»
     А Слава, он уехал в город.
     Вина побольше – слаще взору.



   5


     Мы поработали, а башли  —
     По двести им и сотню мне —
     Мы получили. Я, всегдашний,
     Художник никакой и не
     Сказал им, что неправда ваша.
     Нормально. Попрощались с Сашей.
     Пришёл домой. Все рады мне.
     С отцом, ну, истина в вине,
     Я выпил и пошёл гулять
     По городу. Иду, глазею,
     Вдруг замечаю я плебея,
     Который может накропать
     В ГБ писульку на меня,
     И зырит, сзади семеня.



   6


     Да что ж такое! Я вернулся
     Из армии. Сказали мне:
     Конец. Прошёл шажок – наткнулся
     На шпика я. В своей стране.
     Ну, ладно, дорогие шпики.
     Не буду я срываться в крике,
     Таскайтесь, если вам не лень,
     Сегодня лучший в жизни день.
     Какое солнце! Чудо солнце!
     Какое небо надо мной!
     Вы поглядите, и гобой
     Вам с Божьей выси отзовётся.
     И пенье тонкое его
     Покажется важней всего.



   7


     А Карауловых как смыло
     Из жизни пламенной моей,
     Она меня затеребила,
     Так пусть же будет плохо ей.
     Я осенью пришёл учиться:
     Одна приятная девица
     Вписала в чёткий универ,
     В который и хотел. Тех сфер,
     Меня особенно не греют
     И не было, была она,
     О, филология, жена
     Моя, моё за ней поспеет,
     За праздником твоим-моим,
     Я знаю, я тобой любим.



   8


     Учёбой начались занятья.
     Я сразу понял: вот он я.
     На первой лекции понятья
     Касались строго бытия.
     Курил я на скамейке. День —
     Он золотой, и даже тень.
     Сияло солнышко, и птички,
     Казались мне, что фанатички,
     Ведь небо уравняло всех,
     От сложного и до простого,
     Конечно, высшего, другого.
     Быть может, совершаю грех:
     Я птичкам сыплю белый хлеб,
     И думаю про крепость сцеп.



   9


     Зима. Звонит домой мне Игорь:
     – Давай же, приходи скорей!
     Оделся, вышел, и до стыка
     Не представлял, что буду ей
     Я увлечён. Увидел, замер:
     Богиня! Что же, я не фраер.
     С ней рядом девушка стоит.
     Идём, подружек раздвоив.
     Садимся на пустой трамвай,
     Вот к Игорю в квартиру входим,
     Пьём с пряниками чудный чай,
     Сидим полчасика. Мы бродим.
     Вокруг кружится снег впотьмах —
     Во весь разгон, во весь размах.



   10


     Ну, бог с ним. Я недолго думал
     Об этом, не мои дела.
     Вдруг что-то, как внезапный тумор:
     Идём мы с Игорем (Кремля
     Почти не видно, снег и холод).
     Я предсказатель, суть – астролог.
     Увидел девушку, звезду,
     И превратился враз в балду.
     Мы с Игорем знакомы с ними.
     Идём по парам, говорим.
     Я думаю, не изъясним
     Той магией и колдовскими
     Приёмами, что нас влечёт
     И попросту нас вечно гнёт.



   11


     Мы в телефонный автомат
     Тогда зашли. Поцеловала
     Она меня. Я – адресат.
     И показалось мне: немало
     Она сим поцелуем мне,
     Дала. Я, опьянев,
     Летел всё дальше за пределы,
     Пока не встретил антитело,
     Которое сказало мне:
     – Ну, всё. Ты своего дождался.
     Ты часто так в кого влюблялся,
     Чтобы совсем окаменел
     От таинства любви слепой?
     Тогда ты, братец, лучше спой.



   12


     Зашли домой перед обедом
     Я и дружок мой, Рудаков.
     Тогда не знал я: к новым бедам
     Прибавить нужно адресов.
     Отец был дома. Слава сразу,
     Невидимому повинуясь глазу,
     Сказал отцу, что у него
     Побаливает: отчего?
     Отец, конечно, улыбнулся,
     Позвал его. Чрез пять минут
     Сказал: «Да ладно, что сболтнут.
     Ну, что по правде, видно, вздулся
     Тут у тебя, так ты сходи
     В больницу. Ты себя блюди».



   13


     Отец сказал: «Готов твой парень»
     Я возмутился: «Как?» Сказал:
     «Поскольку ты гуманитарий,
     Я б не спешил и увязал:
     Он проживёт годок, не больше,
     Ну, два, мой друг, не дольше.
     Пойди в больницу. Будет там,
     Помимо всем твоим мечтам».
     Пришёл. Он там лежит, смеётся.
     Домой пришёл. А где конец?
     И предприимчивый делец
     От нашей просьбы отвернётся.
     Не верю, только знаю: так
     Отец мой вовсе не дурак.



   14


     Весна пришла, и Ольга снова
     Поехала в Москву со мной.
     Больница. Я пришёл по зову
     Любви, я буду ей бронёй.
     С утра гуляли по столице
     С моей прекраснейшей орлицей,
     Вдвоём ходили по Москве,
     Не думая о баловстве.
     А Лёва переехал с шумом
     В Москву, ребёнок и жена,
     И с глаз его вся белена
     Сползла. Я никогда не думал,
     Что можно распрощаться с ней
     Без всяких вздорных ахиней.



   15


     Он, Лёва, жил в том переулке,
     Трёхпрудном, посреди Москвы.
     Мы выходили на прогулки,
     Нам помогали все волхвы.
     Но комнатка была в квартире,
     Где очередь была в сортире,
     Там жило семеро людей
     Да четверо – живи, балдей.
     Окно во двор, но утром солнце
     Стояло прямо против нас,
     Сияло в небе как алмаз
     И убегало марафонцем.
     С тех пор темнело всё вокруг,
     На стёклах – только свет от дуг.



   16


     Москва опять нас обогрела,
     На Пятницкой мы спали с ней.
     Проснулись поздно, вечерело,
     От всех возможных Дульциней
     Одно её и отличало,
     Она меня повеличала
     На роль любимого её,
     Я был ей нужен как своё.
     Москва прошла, вернулись в Горький.
     Каникулы. Новосибирск,
     Где мать жила, в тот Херувимск
     Звала меня, и категорий
     Тогда-то я не признавал,
     А было что-нибудь – провал.



   17


     Я посадил её на поезд.
     Пришёл домой и понял враз,
     Что слишком много был фасонист,
     Что я вобще дикообраз.
     Всё это вскорости забылось,
     Потом-то только и не сбылось,
     Чего хотел я от неё,
     Наткнулся я на остриё.
     Пока спасали нас писульки,
     Которые я получал
     И сразу, тут же отвечал.
     Они как той зимы-сосульки,
     Которая давно прошла
     И всё с собою забрала.



   18


     Я помню вечером пожар
     На улице Интернациональной,
     Работал он как сталевар
     В профессии проинфернальной.
     Толпа на улице стоит
     И видит, как огонь бежит:
     Стащил всё с уханьем в костёр
     И всё там бывшее он стёр.
     И пламя сразу улеглось,
     Когда пожарные, приладив
     Воды доставку, всё уладив,
     Само бы всё разобралось,
     Да нет, приехали, маршрут,
     Минуты три, разок, капут.



   19


     А лето пронеслось как сон,
     Растаяло, и не бывало.
     Явилась осень в унисон
     Для вновь снующего бахвала.
     А новенькое – в сентябре
     Она приехала. Жаре,
     Что летом жарило, остыло.
     Тут провокация из тыла.
     Её, как многих, шлют в деревню,
     Картошку надо убирать.
     Она не будет что-то врать:
     Уехала, как королевна.
     Я снова жду её и жду,
     Не чувствуя свою беду.



   20


     Пронёсся месяц без неё.
     Сидим, я гость у трёх подружек.
     Кричит в окошко вороньё,
     Я слушаю трепёж болтушек.
     Она сидит и смотрит так,
     Как будто я есть бундестаг.
     При Гитлере, никак не меньше.
     Я не хочу, чтобы в дальнейшем
     Пошло по этому пути.
     Зову одну я на балкончик,
     Этаж-то первый, я прикончен.
     Ну что ж, о, Господи, прости.
     Выскакиваем и бежим,
     Приходим, никого, мы спим.



   21


     До седин ноября
     пребываю один,
     до седин…


     Двор, зима на дворе,
     будто кто досадил,
     досидим


     до запёкшихся ссадин
     на горле зари,
     где твои снегири?


     До рубцующих льдин
     рану чёрной реки,
     ты теперь нелюдим.


     Фотография
     память твою бередит…
     ваших встреч рецидив…


     что ж, бреди
     меж сугробов медвежьих хребтин —
     никого впереди…


     Где твои облака?
     Фонарей балаган…
     как она далека…


     Скоро будет декабрь —
     ледяной карантин
     за завесой гардин, за засовом груди…
     погоди…


     Я губами поймаю
     ладони твои.
     Где они?


     Тонет город в снегу.
     Как желты в нём огни.
     Где тебя он таит…


     Посреди снегопада
     проедет трамвай,
     фаршированный сотней лиц.


     Город кажется адом.
     Горят слова,
     будто ночью окна больниц.


     А пока трамвай
     въезжает на мост,
     где всегда стоит пустота,


     по моим шелкам
     далеко от слёз
     прогуляется простота.


     Я шатаюсь по улицам,
     где тебя нет,
     но толпа так полна тобой,


     что когда на кого-нибудь
     падает свет,
     я опять ощущаю боль.


     Это значит – не ты!
     Это значит – я
     превращаю тебя в снег,


     полон боли свет
     и слепоты
     в этом городе, где тебя нет…



   22


     О ней, о жженье сердца ночью,
     Поэма из пяти кусков
     Страдания, что рвёт вас в клочья,
     Не о порханьи ангелков.
     Воспоминания в полумаске
     О дивной стройной синеглазке,
     О дне и о гудках метро
     В неистовейшем болеро.
     О, боже, всё ведь так и было
     В те первые любви года,
     Так, кажется, во всём, всегда
     Достаточно души и пыла,
     Чтоб становилось хорошо,
     Что делать нам, удар и шок.



   23


     Весна пришла. Собрался в мае,
     Поехал поездом в Москву,
     Чтоб поступить, судьбу ломая,
     Подобно древнему волхву,
     В Литинститут! А Лёва в шоке,
     Здесь дело, явно, в биотоке.
     – Сашутка, ты приехал к нам.
     Ты точно сбрендил с бодуна!
     Я утром позвонил. Кому?
     Да Вознесенскому: – К вам можно? —
     – Пожалуйста. Вам в час возможно?
     Прекрасно. – Я в удивлении, в дыму.
     Пришёл я ровно в час. Звонок.
     Ну, думаю, сейчас венок.



   24


     Андрей Андреич был в рубашке
     Такой весомой белизны,
     Что виделось мне: вот барашки
     Выныривают из глубины.
     А туфли! Явно из Парижа.
     Образчиком для нуворишей
     Служила эта топ-модель,
     Увидел – сразу на панель
     И взял для знойной для услады
     Ты прямо девочку, мой друг.
     Да, точно, может военрук
     Устраивать там яйцеклады,
     Хотел и скушал, вот дела.
     Красавец! Сколько барахла.



   25


     Да, я забыл, платочек синий
     Торчал на шее у него,
     От этого я внял, богини
     Являлось для него легко.
     Он лёг на скромненький диванчик.
     Я сел на стул. «Давай же, мальчик,
     Читай свои стихи, я жду.
     Ах, право, эту бледноту
     Мне надо удалить скорее.
     А это интересно мне.
     А мальчик явно бубенец.
     Ах, эти гордые евреи.
     Однако, понимают так,
     Что перед ними ты простак».



   26


     Он отвечал по телефону:
     «Володя?» Через полчаса:
     «Ну, продолжайте». Микрофону
     Подвластны наши голоса.
     Он своровал размер мой личный.
     Тогда мне было безразлично,
     Он стибрил или правда нет?
     Не видел я тот кабинет,
     Где он писал стишки, поэмы
     О Ленине и всей муре.
     Я видел, как на волгаре
     Он поиспользовал систему,
     Где спёр и замер, всё твоё.
     – Молчите! – Бред! – Я? – Нет! – Враньё!!!



   27


     Он мне сказал: «Вот мостик, браво.
     Он в сини, солнце над водой,
     Вокруг прекрасная дубрава,
     Как мило в небе, голубой
     Прекрасный воздух. Есть в нём что-то,
     Что движется от Донкихота.
     Нет, мостик над водой хорош.
     Что, право, действует апрош».
     Он говорил немножко странно,
     Как будто этим помечал,
     Что истинно для горьковчан,
     Того, что чувствует мембрана —
     Тот дух, который значит всё,
     Мы поколеблемся, возьмём.



   28


     Он повлиял, но разве надо
     Красть что не попадя. Позор.
     Весь мир тогда, та буффонада,
     С которой отведи свой взор —
     И нету. Где? Ищи, не сыщешь.
     Ты, человече, даром рыщешь,
     Того не удержать тебе,
     Тащи же на своём горбе.
     Прошло давно, включил ТиВи,
     Смотрю и вижу: Вознесенский.
     А вечер правда очень дерзкий,
     Всей правдашней к нему любви
     Такой ударчик нанесён…
     Старик хрипатый вознесён.



   29


     Костюмчик белый и платочек
     Торчит на шее у него.
     Стихи со сцены. Ангелочек.
     Он слушателей божество.
     Он смотрит и сосредоточен.
     Он сильно этим заболочен.
     Стихи на целый зал звучат
     Подобно куче бесенят.
     К нему подходят и целуют
     Его, он цветик всех времён.
     Над ним бы тысяча знамён.
     О, господи, так разбалуют
     Его, больного старичка,
     Вечернего баловника.



   30


     Мы попрощались. Дискотека
     Закончилась. Я увидал
     Квартиру против: «Евтушенко»
     Я на табличке прочитал.
     Зайти? Да нет, пойду – и вышел
     Из дома. Хорошо, что выжил
     От этой плиз-авек-мерси,
     Ты, Господи, меня прости.
     Наутро я звоню, и сразу
     Я слышу голос золотой.
     Самойлов с должной густотой
     Мне отвечает с кашлем фразой:
     – Несите. Завтра жду вас в три.
     Он в небе движется с зари.



   31


     Весь день я прожил на иголках.
     Самойлов маленький такой,
     В очках на пол-лица, огромных,
     И с виду очень городской.
     А звуки голоса прекрасны,
     Напор, движенья так ясны,
     Что не поверишь, что страна
     Была в войну защищена
     Вот этим малым человеком
     С жестяной маленькой звездой,
     Когда весь мир пошёл бедой,
     Когда явилось столько дрека —
     Он сунулся, пошёл на фронт
     Против фашистских держиморд.



   32


     Вот три часа, я перед дверью.
     Звоню, и открывает мне
     Самойлов, и глядит мгновенье,
     Улыбка, просьба в дом, конец
     Всем домыслам (ой, нет, не примет).
     Сажусь за стол, обед, я принят.
     Средь них за равенство всем им,
     С лица сползает весь тот грим,
     Который лишь тому и служит —
     Отстаньте все вы от меня,
     Вся вашенская болтовня
     Во мне предательски заглушит
     То, что считаю я своим:
     Стихи и в кофе кофеин.



   33


     Обед закончен. В кабинет
     Зовёт меня Давид Самойлов.
     Садимся. Курим. И билет
     Я взял по воле колдовского
     Его. Он здесь передо мной
     Со всей своей величиной.
     Он смотрит на меня с вниманьем,
     Как будто занят узнаваньем
     Меня сквозь жизнь и столько лет,
     Что узнавать меня так трудно,
     Что кажется, что безрассудно
     Нырять в провалы всех анкет.
     Но надо же узнать своё.
     Мы пьём чудесный кофеёк.



   34


     Он говорит: – Стихи чудесны.
     Но чем могу я вам помочь?
     – Вы знаете, деликатесных
     Не надо истин, напророчь
     Чего-нибудь нам всем такого,
     Всё выйдет вроде бы франтово.
     – Короче? – Я хочу попасть
     В Литинститут. – Тем самым власть
     Оставить? – Чтобы только местным
     И занималась бы всегда.
     – Иное дело города.
     – Здесь всё ей будет неизвестным.
     – Отеческую власть заткнём? —
     Так продолжали целым днём.



   35


     Мечтатель, фантазёр, лентяй-завистник!
     Что? Пули в каску безопасней капель?
     И всадники проносятся со свистом
     вертящихся пропеллерами сабель.
     Я раньше думал: «лейтенант»
     звучит «налейте нам»,
     и, зная топографию,
     он топает по гравию.
     Война ж совсем не фейерверк,
     а просто трудная работа,
     когда,
     черна от пота,
     вверх
     скользит по пахоте пехота.
     Марш!
     И глина в чавкающем топоте
     до мозга костей промёрзших ног
     наворачивается на чёботы
     весом хлеба в месячный паек.
     На бойцах и пуговицы вроде
     чешуи тяжёлых орденов.
     Не до ордена.
     Была бы Родина
     с ежедневными Бородино

   (26 декабря 1942, Хлебниково – Москва)
   Стихи Михаила Кульчицкого, павшего в Великой Отечественной Войне.


   36


     Он дал письмо мне к Меню. После
     Он позвонил насчёт меня
     Поэту Озерову. В ловле
     Мне надобна вся беготня.
     Мы попрощались. Пробасил:
     «Пишите мне». Он привносил
     В меня надежду на спасенье
     Тем подлинным, ночным внесеньем
     Меня в свой тайный круг забот.
     Я шёл и думал: всё как надо.
     В ушах звучала канонада,
     От тех неясных несвобод
     Вдруг переехать мне в Москву
     По праздничному волшебству.



   37


     Кульчицкий точно гениален.
     Поговорили мы бы с ним
     О Когане (он идеален),
     Майорове (он аноним).
     О всех них Всеволод Багрицкий,
     Мальчишка с нравом сибаритским.
     Я попрошу его рассказ
     О тех, кто пал в борьбе за нас.
     Они когда-то все учились
     В Литинституте. Он дружил
     Со всеми ними, рядом жил.
     Они ругались, горячились,
     Но были все из той одной
     Когорты правильной, взрывной.




   Двенадцатая глава


   1


     На следущее утро я
     Пришёл в Литинститут к приёму
     Бумаг. Там было доверху бабья,
     Что приготовился к отъёму
     Всего; но я им что вручал?
     То, что мне Озеров внушал.
     Он рядышком со мной, он близко,
     С лицом, подобным василиску.
     – Вы комсомолец? – Нет. – Мы примем!
     – Член партии? – Я? Нет, увы.
     Дай бог, не троньте головы,
     А то, пожалуй, и отнимут,
     Но Озеров всё время тут,
     Без всяких прочих амплитуд.



   2


     Потом мы с Озеровым вместе
     На лестнице, между вторым
     И третьим, всё на аргументе,
     Который кажется чумным.
     Он мне сказал: «Ну, Саша, с богом».
     Я попрощался. Диалогам
     Мне с ними больше не видать,
     Меня к ним будет побуждать
     Та дружба, что возникла сразу,
     Но я такой уж человек,
     Что, проживи хоть целый век,
     Пошли ужасную проказу,
     Но только я не буду я,
     Не веря в прелесть бытия.



   3


     Я не попал в Литинститут
     И, погуляв, вернулся в Горький.
     Что ж, оставаться мне вот тут.
     Судьба, как оказалась, горькой.
     Я видел, как недобрый знак:
     За мной везде ходил кунак
     (Так называл шпика), а ночью
     Он был в тепле, неправомочен.
     Ох, ночки были для меня,
     Ходил я к девушке-подружке,
     Ужасной, маленькой вострушке:
     Любовь, а дальше болтовня.
     Курили, глядя в темноту,
     Соединялись на лету.



   4


     Она была мотоциклисткой,
     Какой-то знойный чемпион,
     По правде же – идеалисткой.
     Страны великой легион
     Устроил скачки. Гей! Савраска!
     Поехал прямо в Божью сказку,
     А двадцать восемь переломов —
     Всё мелочи в ряду дипломов,
     Медалей, прочей лабуды,
     В которой не было услады,
     Но человек, он был с ней рядом,
     Пока не сделалось беды,
     И девушка не умерла —
     Любовь, медали, вымпела.



   5


     Другая девушка, та буря!
     Я был любовником её
     Всего немножко, и в сумбуре
     Досталось бы одно вытьё.
     Работала в библиотеке,
     И мне пока, в двадцатом веке,
     Хотелось правильно прожить.
     Вдруг удалось приворожить
     Красавицу. Свиданье, в гости
     Пришёл, кровать… И начал я.
     Крик! На полу! Она в бельях.
     Я бледен от кипящей злости.
     Она меня свалила вмиг
     В любовных поисках моих.



   6


     Так во второй и третий раз.
     Четвёртый отменён, с нас хватит.
     Приходит Оля! О, алмаз,
     Жених. Он скоро обрюхатит
     Её, избранницу мою.
     Потом пойдёт чреда вранью,
     И пьянки, и скандалы с ней же,
     Пока он сладок и занежен.
     Я говорю: «Конечно, Оля.
     Раз любишь, то сама реши».
     Сам думаю, какие вши
     В тебе – иль мочеполовое
     Томление в твоей груди?
     О, Господи, меня прости.



   7


     Весна. С Молокиным гуляем,
     Вдруг козлик подъезжает к нам
     Без повода. Мы вдохновляем
     По всем грядущим временам.
     Менты зовут, и мы садимся
     И думаем: мы не сдадимся.
     Остановилось, нас ведут.
     Мы строим для себя редут.
     Милиция. Слав богу, это
     Совсем не то, не КГБ.
     Нас развели. Я в бугае
     Скорее узнаю атлета,
     Чем мильцонера. Ставит он:
     – В фас! В профиль! Быстро, вон!!



   8


     Мы вышли, настроенье швах.
     Доехали домой, решился
     Я изменить. Так как же так?
     Поеду я в Москву. Вершился
     Тот неизбежный поворот.
     Не будет? Я тогда банкрот.
     Посадят просто за полушку,
     За крошечную безделушку.
     За то, что столько лет в тени.
     «Намеренье борьбы с властями» —
     Таких как я берут горстями,
     Остались лишь надежды, дни.
     В Москву, там потеряюсь в ней,
     А здесь я КГБ нужней.



   9


     Я объяснился и поехал
     В Москву. Сейчас же я зашёл
     К домоуправу. Тот поекал,
     Метёлку в руки. Снизошёл
     Он до меня. Ключи в кармане.
     Сыграл бы польку на баяне,
     Да, право слово, не учён.
     А договорчик заключён.
     Я вечером зашёл к братану,
     Обрадовал его жену.
     Поели, вышел. Загляну
     Я в садик. Завтра я устану.
     Мести прилично, но зато
     Отстали: это кое-что.



   10


     Сижу я в садике, курю.
     «Театр Сатиры» догорает
     В потоках солнца. Лицезрю
     Тут девушку: она шагает
     Ко мне: «А можно прикурить?»
     Даю, садиться, говорить
     С ней хочется. Уходим вместе.
     Я чувствую потоки лести
     В её обдуманных словах.
     Минут пятнадцать, и мы дома
     У ней: какая-то истома,
     Попытка страсти. На часах
     Шестой. Я просыпаюсь. Снова
     Мету. У ней я в полвторого.



   11


     Мы встретились на пять минут,
     Она сейчас же убежала
     В свой недалёкий институт.
     Подружка высунула жало.
     Она из спальни позвала:
     Вошёл и ахнул, все дела.
     Ходил я в этот дом всё время,
     Как будто был один в гареме,
     Так пять девчонок набралось,
     Но надо рассказать другое:
     Я в садике курю в покое,
     Две девушки – и вознеслось
     Моё прямое ремесло,
     Всё потихонечку ушло.



   12


     Я подошёл и сел поближе,
     Гляжу на небо, на неё,
     Тут разговор, вблизи афиша —
     Я чувствую, моё бытьё
     Меняется, и её близость
     Плевала с высоты на низость,
     В которой я сейчас живу,
     Как будто говорила: «Фу».
     Так полчаса поговорили,
     Пошли в метро, там ей сказал,
     Что хочет – встретимся. Тут зал,
     В котором мы втроём и были,
     Ответил явно: ты дурак!
     Да разве можно с дамой так?



   13


     Через неделю я курю
     На том же месте. Вижу снова
     Её одну: «Привет». Зарю
     Вечернюю без остановок
     Встречаем мы на полпути
     В Кусково, и рука в горсти.
     Пришли на дачу, ночь над нами,
     А дальше всё в моей программе:
     Народ лежит на всём полу.
     Здесь холодно. Под одеялом
     Она близка тем идеалам
     Моим. Мне кажется – люблю.
     Мы курим на полу. В окне
     Звезда во всей величине.



   14


     Назавтра мы договорились
     О встрече новой. Прихожу
     Домой. Мы сразу так бодрились,
     Что якобы мы куражу
     Сказали громко – нет, не надо.
     Зовут к начальнику. Торнадо
     Сгущается тогда над мной.
     Начальник говорит: «Больной
     Тот человек, кто против правил
     Прописку хочет получить
     И договорчик заключить.
     Сначала сделал и заправил
     В инстанцию, потом гуляй.
     Идите. Сделайте. Гуд бай».



   15


     У Пушкина восемьдесят седьмое.
     Ничто не светит мне. Я в нём
     Усвоил то, что здесь немое,
     Будь это вечером иль днём.
     Желанье наше на прописку —
     Мы не проходим вдоль по списку.
     Уехать в Горький? Вот провал.
     Такого бы не пожелал
     Врагу. Что делать, я не знаю.
     На завтра прихожу я к ней
     И говорю без ахиней,
     Что правильно я пожинаю,
     Что не дано мне совершать.
     «Я знаю, мне здесь всё решать».



   16


     Московский друг мой Артюхов
     Достал билеты. Кто? Тарковский!
     Мы пробираемся бочком.
     Она мне говорит с бесовской
     Улыбкой: «Этих пятерых,
     Вот этих, якобы немых,
     Я видеть не хочу с тобою».
     Я приготовился к отбою.
     Всё бесполезно. Тушат свет.
     Я думаю: откуда знает?
     Нет, правда, это доконает.
     Я далеко не киновед,
     Но поражён. Всё, подожду,
     Два ряда наших. Я в аду.



   17


     Всем поющим с голодухи
     Посылаю семь поклонов.
     Я лежу на раскладухе
     На оттянутых пружинах.
     Мне сегодня объяснили,
     Что дышу я незаконно
     Горним воздухом милиции
     № 87
     В нашей радостной столице,
     И в обязанность вменили
     Поселиться за границей
     Территории милиции
     № 87.


     Во дворце у них я видел
     В кабинете человека,
     Человека не увидел
     В этом самом человеке.
     Его звали Чернобровкин
     (Там в кридоре есть таблички:
     Чернобровкин, Черноглазов,
     Чернозубов и Царапкин).
     Все они – богатыри!
     Кажный важно говорит!
     Кажный кушает обед!
     Кажный смотрит телевизор!
     Получает сто газет!
     И, само собой, прописан
     Там, где кушает обед
     Уже очень много лет!
     Все большие молодцы!
     Охраняют сплошь законы,
     Кои дали нам Отцы
     Из заботы непреклонной!
     Если вы узнать хотите,
     Сколько… скажем… есть баранов?
     Открывайте и глядите
     В важном опусе амбарном…


     Человек? Статья другая.
     Сколько… скажем… человеков?
     Посчитайте за рога их
     В книге столь же важной некой…


     Где миграция какая,
     Ящур с кем… сыграл кто в ящик,
     Фолиант свой открывая,
     Враз в нём истину обрящешь…


     Кто из них еврей иль аспид,
     Кто прекрасен – значит русский,
     Вписано туда… и паспорт
     Тушью и не по-французски…


     Одного меня не могут
     Тушью чёрненькой вписать,
     И грызут меня как ноготь
     Все четыре молодца.


     А живу я у колонны
     В честь побед над нищетою —
     Мол, рабы в тоске зелёной
     Её срушили навек.
     К нищете другой привыкнув,
     Спят рабы,
     Мильён к мильёну —
     Власть рабов стоит колонной
     (Власти – точно не рабы),
     Приложившись к ней щекою,
     На подстилке из судьбы,
     Червяком спит человек —
     Голый, бедный человек…

   (11 мая 1975)


   18


     Пришли к старухе Вер Иванне
     И поселились у неё.
     Женились. Спали на диване.
     Под утро слушали вытьё
     Бабули Вер Иванны. Сразу
     Уволился. Не сбавив газу,
     Устроился в театр служить
     И принялся я крепко пить
     На службе. Как не пить, бояре?
     Таскаешь мебель весь спектакль,
     Сидишь и думаешь: вот так,
     Твоя профессия в футляре.
     Ты хочешь сочинять стихи?
     Смешно, ей-богу, хи-хи-хи.



   19


     Квартиру скоро обменяли.
     Двухкомнатная. Можно жить
     С маман её, и нам отдали
     Одну. Обязан доложить,
     Что прожили четыре года
     Мы в соответствии с аллодом
     До тех благословенных пор,
     Пока не шмякнул нас топор.
     Но это будет впереди,
     Пока у нас спокойно в доме.
     Живём в приятнейшем содоме,
     Он за стеной, и бигуди
     Накручивает жена,
     Идут полезно времена.



   20


     А Лёва быстро обменял
     Ту комнатку в московском центре
     На глушь Алтуфьева. Унял
     Жену. Он вроде джентри.
     Кому-то нужен центр? Ему
     И центр приятен. Посему
     Он отложил на долгий срок,
     Пока подует ветерок,
     Возврат туда, откуда он же
     Поехал. Подождёшь – поймёшь,
     Что надо ждать. Тот и хорош,
     В ком пробуждается надежда
     Вернуться. Понял он тогда,
     Что ждать подольше не беда.



   21


     Театр Моссовета – род
     Искусств, я в нём служил когда-то.
     Ты сунулся туда, ты в род
     Проходишь море аромата.
     А запах может быть с душком,
     Не думай так, что ангелком
     Пройдёшь, что хочется. Тобою
     Прикроются, тебе с божбою
     Объявят мнение своё.
     Я понимал и помнил это.
     Заботился, чтобы анкета
     Не содержала бы враньё.
     Я жил в Москве не хуже всех.
     Я знал, что жить иначе – грех.



   22


     Стою в буфете я за Савиной,
     А сзади Терехова. Вдруг
     Та говорит в ладу с шершавиной:
     «Отдайте мне». «Тут нету слуг!»
     Бросает на пол чирик, деньги
     Пред Тереховой, и в прецеденте
     Участье принимаю я,
     Беру их с пола, и змея
     Мне говорит: «Подай зверушке!»
     Я скромно деньги отдаю.
     Сцепились двое. Я стою.
     Я не причастен к заварушке.
     И Терехова говорит: «Зачем
     Вы отдали? Идёт мне крем?»



   23


     Раневскую я видел с Пляттом
     В спектакле «Завтра тишина»,
     С надрывным мужеским контральто,
     Но к роли шевствует она.
     А этот взгляд сквозь зал лучистый,
     А голос, голос бархатистый…
     Стоял за занавесом я
     И думал: всё галиматья
     Пред этой лучшею игрою.
     Учись и на неё смотри.
     Таких и нет теперь актрис.
     Ну чем мы хвалимся? Дырою
     На заднике. Она права,
     А сцена – дом для божества.



   24


     Четыре месяца я пробыл
     В театре. Вовсе не спился.
     Почувствовал, что пахнет гробом
     Профессия дурная вся.
     Ходи, таскай, сиди, не гавкай.
     Получка – жри и только чавкай.
     Пей с мебельщиками пиво в ночь,
     Ну, это надо крепко смочь
     С деньгами малыми, раз плюнуть.
     Зарплата семьдесят колов.
     Дающим больше кандалов,
     Трудись побольше, можно склюнуть
     И деньги, и труды твои.
     Уж лучше дома пей чаи.



   25


     Ну, плюнул я и поступил
     В пожарную охрану вуза.
     Кремль. Девки прыгают. Нет сил
     Их отвергать. Опять обуза.
     А вечером она за мной
     Придёт, сядем и домой.
     А дома чай. Сидим вдвоём.
     Всё поросло теперь быльём,
     А раньше было живо так,
     Что только диву я давался.
     Совсем тогда разбаловался
     И думал, всё идёт тик-так.
     Судьба всегда вершит свой суд,
     Не хочешь перемен – придут.



   26

   ОТРЕСКОЧУТ КУЗНЕЧКИ

     Отрескочут кузнечки в траве,
     Облетевшие скроются листья,
     Мы замрём у зимы в рукаве
     В старом доме с окраскою лисьей.


     В этой каменной шубе в шесть этажей,
     Провонявшей морозом и нафталином,
     Стынет чай с нетонущей в чашке малиной
     И словами: «Двенадцать уже…»


     Смолкнет дом. На ночь краны закроют
     И паркетами черти пойдут,
     Засипят, загорланят, завоют
     И копытами сны разнесут,


     И кудлатые ведьмы в снегу прянут к окнам,
     Фонарями, как мылом, исчертят стекло
     И, вобрав полметели, надуются, лопнут,
     Чтобы нас до скончания дней замело.


     А в часах оборвутся пружины и цепи,
     Тут бессонница влезет на простынь ко мне —
     От зажегшейся лампы метнётся, ослепнет
     И наощупь уйдёт, день почуяв в окне.

   (27 августа 1975)


   27

   МАРТ

     Это просто Март,
     Маргарита,
     это капель сад —
     маргариток.


     С желобов моря
     лёгких жалоб —
     далеко ль земля
     убежала.


     Островок несёт,
     нас качая,
     может быть, мы сон
     чаек,


     может быть, мы твердь
     красных лапок,
     и всего-то смерть —
     сладкий запах,


     и всего судьба —
     сна снимок,
     ворожба
     невидимок.



   28


     Звонил Самойлову. Гудки.
     Два раза приходил. Всё пусто.
     Я выкинул все адрески,
     Подумал, что подальше дуста
     Влияний на моё письмо,
     Чтоб превратилось всё в бельмо?
     Окажут эти прегрешенья,
     Я принял чёткое решенье
     Один всегда искать и плыть
     Куда придётся без второго,
     Быть может, очень дорогого,
     Но дальше можно только слыть
     Вторым и третьим; я хочу
     Забраться сам на каланчу.



   29


     Работа состояла в бденье
     За коридорами. И всё.
     Ещё в безвылазном сиденье
     Перед начальником. Внесёт
     Тебя в какой-то дикий список,
     Подкинет пососать ирисок,
     И ты свободен погулять
     По коридорам. Представлять
     Прогулку надо бы особо.
     По улице ходил весь день
     И возвращался. Было лень
     Таскаться просто так, до гроба.
     Работа не горит всегда,
     А если уж – тогда беда.



   30


     Поехал в Горький на учёбу
     В родимый университет,
     Заочники страны, особы
     С которыми на тыщу бед
     Одно приятнейшее чувство:
     Пошёл ты на фиг.
     Всё искусство,
     Которым надо обладать.
     Усвоил – будет благодать.
     Тут горюшко про Рудакова.
     Он умер. Что ж, благослови.
     Конец заклятий на крови
     Двух пассажиров шутовского
     Автобуса. Он мчит вперёд,
     А ты не знаешь свой черёд.



   31

   ХУДОЖНИК
   Рудакову и его «Осеннему автопортрету»

     Я завидовал Вам,
     Арестанту подрамников.
     Холст от выдохов охры
     Будто охал,
     Подрагивал,
     Напрягался как лошадь,
     Вырастал из белил —
     Выволакивал площадь
     Из квадратной петли.


     Она задыхалась
     В каскадах огней,
     И кривились фасады,
     Рушась над ней,
     Опустив отраженья
     Плоских каменных лиц
     В рёв её голошенья —
     В горловой её свист.


     Головою огромной
     Нервно город качал,
     С добным каменным громом,
     Фонари волоча,
     Содрогаясь всем телом —
     В плаще водяном,
     И лицо посинело
     В дожде у него.


     Полыхавшие окна
     В чешуе кирпичей
     Были свежих ожогов,
     Любви горячей.
     И метались кварталы,
     Как пряди волос,
     И в колени кидались,
     Задыхаясь от слёз…
     ………………………….
     …………………………
     Было холодно жить —
     В жизни шум проливной.
     Шли и шли этажи,
     Говоря про него.
     Мол, Колодник тоски,
     Волочми свою тень
     В переулков тиски —
     В холод простынь и стен.


     – По чужим по углам…
     – У людей у чужих…
     – Ни двора ни кола…
     – Только «жизнь», только – пшик…
     – Только так – некий «стих»…
     – Только лоб и глаза…
     – Жизнь не любит таких…
     – Жизнь – она егоза…


     Слушай, дядя – твори,
     Как другие рубли.
     Что ты там говоришь —
     Ты себя не бели.
     Ты десятку как флаг
     Нарисуй на стене
     И живи себе так,
     Как другие в стране.


     Дружелюбье, дружок,
     Живёт в кошельке —
     В наше время наш бог
     На червонце – в руке.
     Индульгенция благ —
     Справа – он как печать.
     Вот, любезный, и флаг,
     Коим стоит махать.
     Он немного помят —
     Что ж, из тысячи уст
     Его кости хрустят —
     Верный, денежный хруст.


     Но узрел Вас с холста
     Ваш печальный двойник —
     Ливень в площадь хлестал
     Его бед потайных.
     Он смотрел из разлук,
     Ваш полуночный гость,
     Из холодных услуг
     Ночи, вдавленной в холст.
     ……………………………………..
     ……………………………………..
     Как пространство саднит.
     Одиночества лёд —
     Поднимай воротник:
     Ливень на город льёт.


     Ливень льётся на лица
     Лип, роняющих листья,
     Их печаль закрывая
     Поцелуев вуалью.


     Ливень льётся на сердце,
     Как напев иноверца,
     И в горючем восторге
     Ревут водостоки.


     Ливень на город льётся —
     Не пробраться без лоций
     Атлантидою всплывшей.
     Легче лодкой и ближе.


     В полночь в небо уходит
     Дном глубокий колодец —
     Днём усохнет, лишь лужи
     Его след обнаружат.


     А пока – этой ночью
     Ваш ковчег ливень мочит
     И прескверное днище,
     Мостовая в дырищах.
     ………………………………….
     ………………………………….
     Люди спали в обнимку —
     Было вместе легко,
     Целовавшимся в нимбах
     Золотых ночников.


     Тем, кто света стыдился,
     Зажигался другой —
     Он под кожей струился
     Световою рекой.


     Он сжимал им дыханье,
     Чтобы темень цвела,
     Голубым полыханьем
     Обдавая тела.


     Груди женщин как розаны
     На груди у мужчин
     Были розово-фосфорны
     И красны у вершин.


     Губы на сердце целились —
     А от сердца сквозь грудь
     Шли вселенные целые,
     Чтоб другие вдохнуть.


     Чтоб секунды текучие
     Обратить в озерца,
     Где волнуются случаи
     И живут без конца.

   (1974)


   32

   ДРУГ

     У меня был друг, художник,
     Он картины рисовал.
     Помню – голуби и свечи.
     Помню – зеркала овал.


     А потом мой друг уехал
     Навсегда и далеко…
     Без него мне было трудно.
     Прямо скажем – нелегко.


     Наконец его увижу
     В этом самом далеке,
     Потому что сам уеду
     Я туда же налегке.


     Наконец мы поболтаем,
     От души поговорим,
     Так, как мы и не умели
     Здесь, когда встречались с ним.

   (1998)

   Роман пишется третий месяц.
   Я вспомнил о Славе Рудакове и поставил в роман стихи, которые были написаны давно, в прошлом веке.


   33


     Прошло ученье, я в Москве.
     Пришёл я снова на работу.
     Всё так же в новенькой главе,
     Но мама к нам зашла в субботу.
     Сидим, болтаем, Маргарита,
     Жена моя, для колорита
     Добавила варенье в чай,
     Особое, тут невзначай,
     За дверью в комнату: «Жидовка,
     Иди-ка лучше ты домой».
     Тут мама говорит: «Восьмой.
     Я засиделась». Блокировка
     Сработала сейчас же в ней.
     Мы вышли. Настроенье – ужас.
     Идём до Лёвы. В черных лужах
     Я вижу маму, вороней,
     Чем всё вокруг. Дошли, простились.
     Над бабкой тучи все сгустились.



   34


     Три дня ходил я сам не свой
     И на четвёртый, только бабка
     Подняла без причин свой вой,
     Я сгрёб её в свою охапку,
     Хлестнул её по голове
     Я тряпкой, а она в том льве,
     Который, сразу гнев обруша
     На эту гаденькую клушу,
     Упала на пол, и «Прости!»
     Она истошно завизжала.
     Я вырвал крошечное жало
     Из пасти. Только заплатил
     За всё хорошее разок.
     Из дома я изгнал душок.



   35


     Меня тянуло к Маргарите,
     Любовь же от неё ко мне
     Росла по дням, в александрите
     (я – Александр), как в стригуне,
     Есть дикое смещенье света,
     Которому не дашь ответа:
     То голубой, то красный цвет,
     То желтый камень на просвет.
     Так и она: то любит тихо,
     То фурия – не знаю я.
     Приду домой – как цирк зверья:
     Щас вцепиться. Неразбериха
     Спасала от неё меня.
     То мир, то жёсткая грызня.



   36


     Я был потише Маргариты,
     Но, знаете, она меня
     Считала полноправным гидом
     В поэзии, всё остальное – болтовня.
     Она, по правде, восхищала
     Меня, что в корне предвещало
     Стихотворению почёт.
     Я справился. Тогда зачёт
     Она присваивала Богу:
     Он поработал за меня,
     Всё остальное есть брехня,
     Всё главное отдай итогу,
     Он знает цель, а ты язык,
     Простой и ясный, без кавык.



   37


     Коснёмся матери её,
     Ольги Иванны. Вот фигура
     Упрямая, везде своё,
     И смотрит как на амбразуру.
     Родила Маргариту, всё
     Исполнила. Мы пронесём
     Лик Риты. Предана мамане,
     Та, как в задрипанном романе,
     Маманя мамы, стерва наша,
     Растила Риту с первых дней
     В бреду дешёвых ахиней
     От мамочки до манной каши,
     Старуха, Вер Иванна – монстр,
     То дурь кромешная, то вздор.




   Тринадцатая глава


   1


     Ритуленька, окончив школу,
     Влюбилась в лётчика. Говнюк,
     Поспав с ней, с мордою весёлой
     Исчез. Страна рвалась на юг,
     И наш весёлый отщепенец
     В Египт поехал ради денег.
     Летал и сгинул там: конец.
     Ритуленька, судьбы гонец,
     Пошла на курсы машинисток.
     Закончила – и в АПН.
     Сидела там как манекен,
     Напоминая альпинисток,
     Которые глядят с горы
     В пространство, в дальние миры.



   2


     Вер Ванна утешала Риту,
     Бубнила гадости про всех,
     Сама-то дуростью набита,
     Творила ежедневно грех.
     Всё оборачивая против:
     Тот гад, а ентот хлыщ – юродив,
     А ентот, чурка, злющий прыщ,
     Наверное, полно деньжищ.
     Ну, Риточка внимала бабе,
     Та двигала от всех людей,
     И вот внезапно средь гроздей
     Вражды со всеми старой жабе
     Приходится ходить тишком
     По дому: Риточка – с жидом!



   3


     Вся дёрганая Маргарита,
     Мне было с нею тяжело,
     Она в постель для колорита
     Ложилась в платье – и сверло
     Сейчас же в грудь мою внедрялось.
     Она спала и воцарялась
     В правах на трон в мечтах своих.
     Она вступала в те бои,
     Которые не начинались,
     И злобой пышет чудный взгляд,
     На кой тут смысл, на кой здесь ляд,
     Кто за ней бедной, кто угналась?
     Никто – ну nothing, зиро, ноль.
     Я так хочу, ты знаешь боль.



   4


     А мой начальник был мордвином,
     И часто вечером мы враз
     Бутылку водки апельсином
     Закусывали. Мой алмаз —
     Такую кличку заработал
     Я вопреки его блевотам.
     Он спит, блевотина течёт,
     Я ставлю старику зачёт.
     Поспит, потянется и встанет.
     Лицо всё красное. Глаза
     Не ловят, точно бирюза.
     В карман залезет и достанет
     Пятёрку: «Эй, алмаз, купи».
     Купил. «Эй, Саша, закрепи».



   5


     Стихи, поездка, шесть часов,
     А Маргарита не готова.
     Мы двое вроде полюсов
     В две стороны от нажитого.
     Она пред зеркалом сидит
     И этим скоро победит
     Меня. Я нервничаю: «Скоро?»
     А Рита ценностным декором
     Всё украшается. «Уж семь!» —
     Кричу я. Это бесполезно.
     Она с характером железным
     Всё продолжает карусель.
     Метро, мы входим ровно в восемь.
     Стоим, друг друга не выносим.



   6


     Народу тьма, метро, толпа.
     Вот поезд. Говорю скорее:
     «Пошли». Та медлит, как клопа
     При дующем в лицо борее,
     Взглянула, говорит: «Народ».
     Унижен, понял, что банкрот.
     «Желаешь, поезжай, пожалуй.
     Я подожду». Воображалой
     Я видел женщину впервые
     И, главное, в такой момент,
     Когда меня как рудимент
     Отвергла женщина. Чужие —
     Почувствовал, а ехал в дом,
     Откуда сразу – о, содом.



   7


     ВДНХ, метро конец.
     Выходим, и на остановку.
     Я думаю: сейчас венец,
     Тут новую ловлю обновку.
     Автобус подошёл: «Ну нет.
     Народу много». Этот бред
     Я слышу, и стою я снова.
     Я думаю: всё подстанова.
     Стою ещё. Автобус: «Я
     Не еду. Подождём другого».
     Я думаю, как мне фигово.
     Плевать на всё, мои друзья.
     Мы в пятый влезли меж народа,
     Мы едем, мало кислорода.



   8


     Приехали мы в девять, позже,
     Чем надобно. С порога нам
     Сказали, что вас ждал – негоже:
     «Поехал, чтоб всем болтунам
     Сказать, что Саша заблудился.
     Стихам твоим бы пригодился
     Твой ожидаемый приезд.
     Но что поделаешь, вот крест,
     Поставлен перед всем народом,
     Который только на тебя
     Пришёл, заочно полюбя.
     И Коля, чтобы антиподом
     Без телефона, чёрт-те где,
     Ну ладно, что об ерунде».



   9


     Я поворачиваюсь: «Что?
     Ты этого весь день хотела?»
     Пощёчина! Её пальто
     В моих глазах вдруг загустело.
     Потом она сбегает вниз.
     Я понимаю – будет криз —
     И говорю: «Ну всё, довольно.
     Ей завтра будет очень больно».
     Домой доехал. Сразу спать.
     Встаю, и ходу на Тверскую,
     То есть на Горького, в людскую
     Толпу. Мне хочется склепать
     Месть. Прохожу до Моссовета.
     Сажусь, курю. Я жду расцвета.



   10


     Подходит девушка ко мне
     И просит сигарету. Я же
     Всё думаю о той войне,
     Которая меня как в сажу
     Засунула. Она же – класс.
     Приметил лучшее мой глаз.
     Вот только грустное лицо.
     Садится рядом и дрянцо
     Рассказывает мне. Я внемлю.
     Проходит ровно полчаса,
     Как мы гуляем, чудеса
     Нас обнимают и объемлют.
     Мы пьём перед театром квас.
     Не утомляю ли я вас?



   11


     Смеёмся, счастливы: «Как мило».
     Идём, гуляем по Москве,
     И видим горочку, кармило,
     Бежим, всё было в баловстве.
     Прижал, и полетели кони —
     Мне хорошо, она в чаконе,
     И через полчаса, мой друг,
     Я поправляю ей каблук.
     А всё-то Крымского моста
     Дрожание и шум. Мы в парке.
     Нашли кусты, плывут байдарки.
     Я нагибал ей живота.
     И, впрочем, поняли вы сами,
     Всё правильно под небесами.



   12


     «Молоденькие. Как не стыдно!» – —
     Сказали бы старушки нам.
     Да некому. Как дефицитно
     Высказыванье болтунам.
     Я был однажды на квартире
     У ней. Не видел я в Псалтири
     Лица прекраснее. «Отец».
     А папа явный молодец.
     Лицо смотрело на меня
     С такой беспечностью и смыслом,
     Что если что-нибудь замыслим,
     Всё будет явная брехня.
     Оно всю истину в себе
     Держало на высоком лбе.



   13


     До этого мы Ритой спали.
     Она рыдала. Я страдал.
     Мы Аську, дочку, заклепали
     Сквозь разгоравшийся скандал.
     Поэтому и на три года
     Ей, глупенькой, и я в угоду
     Намерен всё и отложить.
     Что сделаешь, ведь надо жить.
     Живот опух, и ровно в сроки,
     Декабрь кончался, и она
     По тем далёким временам
     Родила девочку. О Боге
     Не думала она в те дни
     Среди с ребёночком возни.



   14


   СТИХИ О ДЕВОЧКЕ АСЕ

     1
     Посмотрим ребенку в сосущие маму глаза,
     сосущие ушки, сосущий рот…
     …мир втекает в новое существо.
     В маленьком темени розовый крот
     начинает шевелиться сам,
     поднимая костяной небосвод.


     …проплывают облака пеленок и облака
     неба за затененным окном,
     кроны деревьев, пушистый медведь…
     …тянутся к ним голова и рука,
     и вот… спеленуты сном,
     стали глаза хмелеть
     в мире, пахнущем медом и молоком…


     2
     Девчонка крутится на пузе,
     как шар бильярдный в узкой лузе,
     визжит совсем как поросенок
     (что характерно у девчонок).


     Она не может удержаться!
     Вы знаете, что значит счастье?
     Да это ж – на полу валяться!
     И протирать на пузе платья!


     И все измазать пластилином!
     И лоб! И уши! И ладоши!
     И ляпнуться в восторге сильном
     по этим поводам хорошим


     в прихожей слепенькой скорее
     на пузо! Хохотать ужасно,
     покуда бабушка звереет —
     и от кого звереет, ясно!


     3
     – Ася, что тебе снилось?
     – Луна…
     – А что с луной приключилось?
     – …а поиграем в слона!
     – Ась, я не умею.
     – А ты меня будешь катать
     по коридору на шее
     и рычать!
     – Никогда не рычат слоны,
     слоны – трубят.
     – Пап, у меня от луны
     глаза болят…
     Я ведь люблю её
     и боюсь…
     И она поёт
     в небе грусть…




   15

   КАРУСЕЛЬНАЯ ЛОШАДКА

     Карусельная лошадка
     на вертящемся кругу,
     у нее загнулась прядка
     от галопа на бегу,


     пара ног доски коснулась
     круглым краешком копыт,
     а внизу железным ульем
     что-то страшное гудит.


     У нее на спинке темной
     удивительный седок,
     он вращает мир огромный,
     как какой-нибудь волчок!


     Он не плачет, а смеется:
     от прилива скоростей
     у лошадки в гриве солнце!
     Обознались – на хвосте!


     Галка, ветка, тучка, лужа —
     все мелькает, кто там? Я?
     Это мне неведом ужас
     ускоренья бытия.


     Как мне нравится жужжащий,
     пестрый, прыгающий круг
     и настойчивый, щемящий
     ветра вспоротого звук.



   16

   ТОЛЬКО СЕРЬЁЗНЫЕ ЛЮДИ

     Только серьезные люди по улицам медленно ходят,
     в думах слоновьих ноги передвигая,
     а несерьезные люди – щелкают в небе орешки,
     а несерьезные люди на скрипках зеленых играют.


     У несерьезных людей мысли в пурпурный цветочек,
     в каждом кармане сверчок, а на ухе на каждом – кузнечик,
     и на правой ноге несерьезной – синенький скромный носочек,
     а на левой ноге несерьезной – кусочек фаты подвенечной.


     Вечно у них в волосах бантики маленьких школьниц,
     а на руке не часы, а, представьте, шнурок от бутылки.
     Детям приходится их выгонять из песочниц,
     если серьезные дети, а серьезных детей не бывает.


     Только бывают серьёзные дяди и тети,
     целыми днями скучают они на работе,
     вечером только с работы домой возвратятся —
     между собой начинают сейчас же ругаться.


     Видят они, как идет человек несерьезный,
     и говорят: он, наверное, водки напился —
     ну а на самом-то деле он выпил с пряничком чаю
     и пробубнил себе под нос четыре сонета Шекспира.


     Эх, хорошо бы запомнить сонеты,
     эх, хорошо бы не слышать советы,
     эх, хорошо бы с детсадовцей мне подружиться:
     супчик варить из песка и играть вечерами на скрипке.



   17


     Полгода промелькнуло. Летом
     Квартира наша. Бабка, дрянь,
     Приехала, чтобы атлетом
     Нам показать без всяких нянь,
     Что девочка моя: «Не спорьте.
     Об ентом вы и погуторьте».
     Я на работе. Рита сплошь
     Дрожит за каждый божий грош.
     А бабка девочку лелеет,
     То сё, то это, то гулять,
     То Боженьку благословлять
     За то, что и сама не смеет,
     Зарезать бы – кого? Его,
     Того придурка, одного.



   18


     Старинный друг мой, Буланович
     Евгений. Мы разок пошли
     В поэзию. В Москве гнездовье,
     Я помню, только короли
     На сцену выходили. Слушал
     Я их, и только праздным клушам
     Неясно было, кто тут был.
     Мы вышли. Нервно закурил
     Я. Женька же смотрел с восторгом,
     Что видел на его лице,
     В нём видел я, как в том бойце:
     Назло болезням и касторкам
     Сияла радость. Мы вдвоём
     Тащили поровну заём.



   19


     Мариночка меня любила,
     Я тоже полюбил её,
     А Маргарита загубила
     Желание и бытиё.
     Мы сняли комнату в квартире
     И на моей пикантной лире
     Стихов я вижу, что ступня
     Идёт по-своему. Меня
     В ней поражала лёгкость взгляда
     На то, что тяжело сдержать,
     Мне не хотелось обижать
     Её, красавицу. Парадов
     Не надо было, всё путём,
     Я был воистину вождём.



   20


     Учёба позвала меня
     Обратно в Горький. Мы расстались.
     Опять вся эта беготня,
     В которой мы и воспитались.
     Приехал и пошёл в свой вуз.
     Восстановился. Пенье муз
     Над головой моей всё крепче.
     Я начинаю издалече
     Вершить учение моё.
     Литература снова стала
     Моим концептным капиталом,
     И всё равно, что есть враньё.
     А истина лежит поглубже,
     Она и есть моё оружье.



   21


     Сидел у Бенинсонов. Скоро
     Борис отправится. Тогда
     С моим анализом и взором
     Я забреду отсель туда,
     Откуда только я способен
     Любить по правде, без колдобин.
     Он шляпу странную надел.
     Он попрощался. Тут предел
     Накрыл меня, и понеслось.
     Курили. Всё разобралось.
     Её прекрасный голос краше,
     Чем Пугачёвой, поклянусь.
     Убей меня, не шелохнусь.
     Я весь прикован, я в мираже.
     Я слушаю, и голос твой
     Сдавил мне шею бечевой.



   22

   ЛЬВИЦА

     Я прекрасно живу в это новое теплое лето,
     на глазах у толпы, на руках эскалаторов млею.
     Проходя у окна, за которым несчастные в клетках
     попугайчики – синий и желтый, – я пленников бедных жалею.


     Вот они заприметили нас и забились в волненье,
     ну а мы (это радует, право), мы наконец-то спокойны,
     и когда я случайно к твоим прикасаюсь ладоням,
     наши позы скромны, наши лица безмерно достойны.


     Ты несешь свою рыжую гриву (такие есть львицы!), накрашенным ртом улыбаясь,
     я несу желтоватую вечно ухмылку.
     Тополя по-московски фонтанам рыдающим бают.
     Нам в метро подсыпают, как в цирке, сырые опилки.


     Хорошо, моя львица, кружиться по этой арене,
     через обруч горящий с триумфальною грацией прыгать.
     Становись с каждым днем, с каждой ночью все современней,
     не срывайся теперь никогда до истерик и рыка.


     Будут белы белки, будут сухи глаза, не размазаны к утру ресницы,
     будет тихо береза без свидетелей с кошками ерзать на крыше.
     и не надо бояться сейчас, моя храбрая львица,
     что любезные зрители вдруг что не нужно услышат.


     Спринтер крепко дерт по пылящей немного дорожке.
     Стаер трудно бежит (и ему пожелаем успеха).
     Нам ответит атлет, после финиша будучи спрошен,
     что немного устал, но ужасно мило побегал.


     Я люблю, и ты любишь касаться ступнями дороги.
     Когда в горле комок, когда слезы от чистого ветра,
     чтоб в зеленом пуху повернулась земля, покатилась под ноги,
     за затылки ушла, а когда не хватит вдоха и света


     там, где тени бредут и безвольно лежат как в пустыне
     или жутко зевают от убийственной скуки песочной,
     я узнаю тебя – спой тогда, пока солнце остынет,
     что-нибудь побольнее, любовь, побессрочней.


     …Мы куда собирались, где были, скажи, я запнулся, и видишь – не помню,
     кто над нами вздымал ослепительный обруч огромный,
     кто нас вел сквозь огонь, а теперь каждый день убивает,
     каждой ночью – кто мглой наши губы и мозг обливает.


     Вечерами за нашими спинами топчется ясность.
     Наши руки пусты. Наши взгляды почти безопасны.
     Никого не смутим. С соглядатаем каждым поладим.
     Убываем во тьму, на прощанье друг друга погладим.


     Засыпай, засыпай. Пусть в счастье загнутся ресницы.
     Лопнут клетки, сломаются прутья, пусть не верещат телефоны.
     Спи, фарфоровая, рыжегривая, летящая львица,
     спи – беги, тебе хватит земного уклона.



   23


     Мы с Минной Бенинсон скрывали
     От всех любовь лишь потому,
     Чтоб всякой мерзости и швали
     Всё виделось в сплошном дыму.
     А голос, голос столь чудесен,
     Что мне казалось, он отвесен,
     И пенье брало от тебя
     Всё лучшее, в тебе губя
     Все помыслы твои о худшем.
     Я слушаю, закрыв глаза,
     Что будет – ураган, гроза,
     Не знаю, и во мне, заблудшем,
     Туда, куда и не был я,
     Нет смертного небытия.



   24


     Жизнь в Горьком шла обычным курсом.
     Я прежде к Игорю зашёл,
     Потом гулял, и бедокуров
     Из КГБ – не тот засол —
     Не видел, и подумал: странно,
     Но всюду царствует гуманность,
     Так почему бы им скворчать.
     Уж лучше деньги получать.
     Домой пришёл и взял кассету,
     Поставил, слышу, папа тут
     И плачет. Точно заметут:
     За слёзы. Песенку вот эту
     Я слышал двести раз уже,
     Она и правда на меже.



   25


     Он спрашивает: – Кто? – Я: – Галич.
     – Еврей? – Конечно, он еврей.
     – Как хорошо. Его запрячут.
     – Да нет его. Всех бунтарей
     Давным-давно уже забрали.
     Он выехал, и пасторали
     Не получилось. Галич мёртв.
     – Наверно, множество врагов. —
     Поговорили. Завтра батя
     Приносит плёнку. – Запиши. —
     Я записал. Один в тиши
     Он слушает, и благодати
     Так много Бога на лице —
     Подумаешь о близнеце.



   26

   ОБЛАКА

     Облака плывут, облака,
     Не спеша плывут, как в кино.
     А я цыпленка ем табака,
     Я коньячку принял полкило.


     Облака плывут в Абакан,
     Не спеша плывут облака.
     Им тепло, небось, облакам,
     А я продрог насквозь, на века!


     Я подковой вмерз в санный след,
     В лед, что я кайлом ковырял!
     Ведь недаром я двадцать лет
     Протрубил по тем лагерям.


     До сих пор в глазах снега наст!
     До сих пор в ушах шмона гам!..
     Эй, подайте ж мне ананас
     И коньячку еще двести грамм!


     Облака плывут, облака,
     В милый край плывут, в Колыму,
     И не нужен им адвокат,
     Им амнистия ни к чему.


     Я и сам живу – первый сорт!
     Двадцать лет, как день, разменял!
     Я в пивной сижу, словно лорд,
     И даже зубы есть у меня!


     Облака плывут на восход,
     Им ни пенсии, ни хлопот…
     А мне четвертого – перевод
     И двадцать третьего – перевод.


     И по этим дням, как и я,
     Полстраны сидит в кабаках!
     И нашей памятью в те края
     Облака плывут, облака…
     И нашей памятью в те края
     Облака плывут, облака…



   27

   КОГДА Я ВЕРНУСЬ

     Когда я вернусь – ты не смейся, – когда я вернусь,
     Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу,
     По еле заметному следу к теплу и ночлегу
     И, вздрогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь,
     Когда я вернусь, о, когда я вернусь…
     Послушай, послушай – не смейся, – когда я вернусь,
     И прямо с вокзал, разделавшись круто с таможней,
     И прямо с вокзала в кромешный, ничтожный, раешный,
     Ворвусь в этот город, которым казнюсь и клянусь,
     Когда я вернусь, о, когда я вернусь…
     Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом,
     Где с куполом синим не властно соперничать небо,
     И ладана запах, как запах приютского хлеба,
     Ударит меня и заплещется в сердце моем…
     Когда я вернусь… О, когда я вернусь…
     Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи
     Тот старый мотив, тот давнишний, забытый, запетый,
     И я упаду, побежденный своею победой,
     И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои,
     Когда я вернусь… А когда я вернусь?

   Песни Александра Галича. Его имя было Александр Аркадьевич Гинзбург. Послушайте, и вы увидите, у кого учился Владимир Высоцкий, еврей по отцу (мать его была русской).


   28


     Я уезжал в Москву. Пришла
     Ко мне любовь моя, та Ольга,
     Что душу мне с тех пор скребла.
     В лице её была тревога
     За то что вот, конец любви,
     Которая вся на крови.
     Пошли мы с нею на вокзал,
     Как будто бы мы шли в танцзал.
     Вот поезд. Надо бы прощаться.
     Вдруг слёзы по лицу бегут.
     Стоит же на вокзале гуд.
     Нам надо перевоплощаться
     В другие вещи. Капли, слёзы
     Из глаз её, и на фиг грёзы.



   29


     Смотрел на полустанки, думал
     Я про неё. Одна луна
     Стояла в небе, вроде бума,
     И всё же близилась волна
     В Москве, в которую я ехал.
     Я предавался вновь утехам.
     Пошёл в шофёрство, и к весне
     Доверили трудиться мне.
     Пошёл в такси. Такси не пашет.
     Торчу три дня я во дворе,
     И думают, как в букваре:
     Научится, потом подмажет.
     Дурашка он, но надо жить,
     А прежде дать и ублажить.



   30

   ПЕЧАЛЬ ПО ГАРШИНУ

     Как головой писатель Гаршин
     Однажды ляпнулся в пролёт,
     Чем вызвал сожаленья граждан,
     Плывя ногами наперёд.


     Азохен вэй! Он был талантлив.
     Он трогал сто проблем пером.
     Вот так и я (что, вероятно,
     Случилось бы) сломал бы лбом.


     Когда-нибудь (когда б остался,
     Издав попутно жалкий стон)
     Ступеньку – лба! – друзья не жалко —
     Об государственный бетон!


     Поэтому не надо, мучась
     И поминая чью-то мать,
     На крепость жактовских имуществ
     Затылком хрупким посягать.


     А лучше, съехавши подале,
     Пригладив на затылке ворс,
     Скучать в кафе на Пляс Пигале,
     Где воздух якобы как морс.


     Оно пользительно здоровью
     И здоровее голове,
     А на ступеньках лужа крови —
     Так это ж, извините, фэ – е.



   31


     С начала года я попал
     В больницу. Я лежал, покуда
     Наш путь короткий не совпал
     С учением прямым талмуда.
     Он посмотрел и подошёл
     Ко мне. Приходом произвёл
     Улыбку на моём лице.
     Я видел в этом вот юнце
     Ту дружбу, что связала с ним
     Меня. Мы ночью крепко пили
     Коньяк. Мы всю ту ночь вопили,
     Наверно, голосом одним.
     Мы стали посылать гонцов
     Таскать нам водки, огурцов.



   32


     Лежали подо мной штаны,
     Под Лёшкой был пиджак с рубашкой.
     Мы оба были бегуны
     За водочкой и просто бражкой.
     Под кем-то шарфик и пальто,
     И мы решали, нынче кто
     Пойдёт в огромный Елисей.
     Ну, скажем этот, Одиссей,
     Прямёхонько и по бульвару.
     Чрез семь минут он точно там,
     Потом назад с бутылкой к нам
     (Одной, другой), мы примем с жару
     Гонца – и в ванную. Нальём.
     Мы с Лёшкой Астраханом пьём.



   33


     Он вышел сразу же за мной,
     Пришёл в наш дом и поразился,
     И в сердце у него иглой
     Печальный образ отразился.
     То Маргариточка сама
     Проникла в сердце сулема.
     Не выдержал и тем поранил
     Меня. Он просто протаранил
     Нормальный строй, в котором я
     Существовал, по крайней мере.
     Пощёчинами к контрмере
     Вернулось то же из бытья,
     Чем я прожил до этих пор,
     Прошёл Алёшенькин запор.



   34


     Тут появляется хозяин
     В компании трёх холуёв.
     Откуда, из каких закраин
     Нам присылают в край козлов?
     Он маленький, суровый очень,
     И с мордой явно для пощёчин.
     Идёт ко мне, и ну кричать,
     Послал подальше мою мать,
     И кукарекает как кочет,
     И на меня вовсю орёт,
     Какой-то идиотский счёт
     Представить мне за что-то хочет.
     Он встретил новенького дня,
     Наваливаясь на меня.



   35


     Я поднял на смех сю персону.
     Он красным тут от гнева стал,
     Что больше дало унисону,
     Добавило в мой капитал
     Смех от его сподручных братьев.
     «Ты не работаешь!» – нажатьем
     Он думал сокрушить меня.
     Ох, милые, вы малышня
     Против большого человека.
     Я мог бы вас и разбросать,
     Да несподручно мне свисать
     На радость вам, ведь есть аптека,
     Там и окажут помощь вам,
     Оттуда топайте в вигвам.



   36


     Я поступил работать на
     Почту. Я водил машину.
     Прекрасная пришла весна
     И мне, совейскому акыну:
     Приехать на вокзал и взять,
     За курским, и в неё воссядь:
     Мотор, поехали, прибытье,
     Всё было праздничным событьем.
     Во-первых, в первый божий день,
     Когда с работы я приехал,
     Я удивлялся: я наекал,
     Двенадцать тугриков. Воздень
     Ты руки, дальше влёт,
     Крути педали, виршеплёт.



   37


     Ну, денежки для Маргариты,
     Для девочки, она растёт,
     Все карты ваши будут биты,
     Но только пусть она учтёт,
     Что вечно так не будет. Только
     Я с ней недолго, и постольку,
     Покуда девочка моя
     Ведёт как радиомаяк
     Меня по жизни. День за днём
     Я приносил домой все деньги.
     У нас бывали инциденты,
     С обоих, с криком и гнутьём,
     Но прекращалось. Всё пошло
     Под Риточкино крыло.




   Четырнадцатая глава


   1


     Работал я до часу дня,
     Потом я аккуратно ставил
     Машину, вроде бы коня,
     Перед платформой. Я разбавил
     Текущую толпу людей.
     Ко мне подходит богатей.
     Машина дёргается. Еду.
     Веду невинную беседу
     До пункта, где мой пассажир
     Суёт мне красненькую в руку.
     Назад я еду. Просто скука.
     Какой прекраснейший ранжир
     Стоять и брать кого-то в тачку,
     Ну и, конечно же, богачку.



   2


     А в шесть часов я отправлялся
     В обратный путь, то есть домой,
     И к Курскому я добирался
     Часов… Пардон, белибердой,
     Ну, вроде остановок. Скажем,
     Остановили. Абордажем
     Ко мне садиться новый кент:
     «Куда?» Я еду, и в момент
     Навеки нашего прощанья
     Он достаёт, ну, двадцать пять
     Рублей. Беру, и даже смять
     И положить в карман без тщанья
     И ехать дальше – вот мечта.
     Что знаете вы, беднота.



   3


     Был батюшка из ближней церкви,
     Которого я поджидал
     У станции в час десять. Жертве
     Его приятельства сандал,
     Которым он пропах, с явленьем,
     С тем незлобивым размышленьем.
     Меня к нему влёк каждый день.
     Мы говорили. От идей
     Мне как-то очень захотелось
     Служить ему и ждать его,
     Поскольку это ведовство
     От батюшки и разлетелось.
     Я получал чрез пять минут
     Пятёрку. Мне и подмигнут.



   4


     Катался я на каблуке,
     Машине, где всего сидений
     Два. Больше нету. Бегунке
     Классическом. Моих видений
     О денежках, вот-вот они —
     Без всякой прочей беготни.
     Они ко мне припали. Я же
     Лишь удивляюсь на вираже:
     За что же мне так повезло?
     Каблук, он служит мне задаром,
     Каким немыслимым ударом
     Он превращает в деньги зло,
     Что я, конечно, наношу…
     Но это лучше барышу.



   5


     Фургон почтовый, если надо,
     То мебель можно отвезти
     Куда угодно. Канонада
     Приветствует тебя в пути.
     Работал я в бригаде. Ровно
     Мы выезжали вдаль с верховным
     Бугром. Катили мы в Москву.
     Ну, если что-нибудь, главу
     Поездки нашей я поставлю
     В известность. Позже доберусь,
     И, праведная наша Русь,
     Тебя, голубушка, восславлю
     За то, что, сохранив меня,
     Ты была лучше, чем резня.



   6


     Я приносил домой по сотне
     Рублей и в шляпу просто клал,
     И водку пил я тем охотней,
     Расходовал свой капитал.
     Бугор поглядывал не очень.
     Я чувствовал: всех червоточин
     Не утолить, по правде, мне.
     Однажды он на всей струне
     Сказал мне, что веду негоже
     Себя, а поделиться надо. Вот
     Какой зарок он мне даёт.
     Я передать обязан тоже.
     Он в нас, а мы все чёрт куда.
     Я вынул пачку – стоп – беда.



   7


     Тут лето подошло поближе
     Ко мне. Начальство хвать меня.
     Перевели работать выше,
     Окончилась вся шепотня.
     Машину выдали другую:
     «Москвич». Сказал я: аллилуйя.
     И стал я ездить прямо с ним,
     С начальником. Незаменим
     Я стал ему. Ну, надо в область —
     Пожалуйста, я тут как тут.
     Поехали. Как атрибут,
     Мою решительную доблесть
     Деликатесами снабжал
     И всячески мне удружал.



   8


     Он отпускал обычно в шесть.
     Бомбил Москву я так нещадно,
     Был повод взять, захорошеть,
     А деньги шли мне беспощадно
     Всё также. С улиц на меня —
     Помножь на человекодня
     И вычти сигареты с жрачкой:
     С какой останешься заначкой?
     Вот то-то же. Я приезжал
     Часов в двенадцать прямо к дому.
     Петровка, 38! Брому
     Или какой-нибудь кинжал
     Вам не понадобился? Не надо?
     Так длилась эта клоунада.



   9


     Я жил за домик от неё.
     Кого? Петровки, 38.
     В Малом Каретном. Нам жильё
     И дали там. Укупоросим
     Их сборище против меня,
     Пошла вся визготня.
     Они слетались и на кухне:
     – По-тихому, ты только гукни.
     Войдёт сюда, и мы втроём.
     – Но только никакого шума. —
     Одна владела ими дума:
     Взять, удавить. Мы с бугаём
     Управимся. Он только выйдет,
     А мы его заинвалидим.



   10


     Пошёл на кухню ставить чай,
     Тут дуры три в меня вцепились.
     Ударил разик: получай!
     Они неправильно скопились
     У входа. Я разок махнул,
     Тут вижу, коллектив взгрустнул.
     Вернулся в комнату. Со смехом
     И рассказал, каким утехам,
     Жене об обществе дурёх.
     Она изрядно посмеялась.
     На кухню вышла. Устоялось,
     Волнение, и как горох
     Об стенку, завязала шнур
     Для стирки бантиком – амур.



   11


     Соседи, матушка с сыночком,
     Спокойный пьяница и мать
     С семейством, женщина с глазочком
     Слезившимся – те дожимать
     Собрались разом и рассохлись,
     Ходили после все нахохрясь.
     В милицию? Смешно и мне.
     Конец всей этой болтовне.
     Муж, человечек очень тихий,
     По дому ходит как не свой,
     Раз в месяц у него запой;
     Страдающий идиотией,
     Придёт, и не слыхать его,
     Ночами плачет, статус-кво.



   12


     Мы летом с Лёшей Астраханом
     Садимся в электричку, в путь.
     Он выступает атаманом,
     В башке его пивная муть.
     Мы в Переделкине. Он тащит
     Пивко, глаза свои таращит,
     «Где Вознесенский?» – зычный глас
     Ведёт и возбуждает нас.
     Ходили, не нашли «подонка»
     «Эй, Вознесёныш! Подь сюда!
     Я долго буду ждать, балда,
     Твоих дешёвых бумажонок?»
     Нет, не было его. Пошли
     К «Евтуху» от дешёвой тли.



   13


     Ах, батюшки, и Евтушенко!
     Забор высокий, не видать.
     А Лёшка молвил: «С человеком
     Охота только поболтать».
     Стучит в забор минуту. Сразу
     Гляжу, как к Лёшеньке, алмазу,
     Выходит Евтушенко. Друг
     Оторопел, как бурундук.
     «Ты хочешь выпить с нами пива?» —
     Сказал ему и протянул
     Бутылку, головой боднул
     Тихонько в грудь его, учтиво.
     Тут Евтушенко сгрёб его:
     «Вон, мальчик! Брось-ка озорство!»



   14


     «Дурак!» – твердил мне Лёша с сеткой,
     В которой пиво. Мы назад
     Сплошным неправильным сонетом
     Пошли, и синий-синий взгляд
     Вдруг озарялся вмиг улыбкой,
     Такой простой и очень липкой,
     Что ты невольно по нему
     Подумаешь: сейчас пожму
     Я парню руку, и протянешь
     Ему свою, а он, лучась,
     Потащится, и, волочась,
     В такую свару, побуянишь
     Да плюнешь: он хороший друг
     И входит в самый близкий круг.



   15


     Ах, Евтушенко умный дядька,
     Он понял, что Алёшка – хлыщ.
     «Эй, Саша, выпей пива. Батька
     Уделал. Выпей, эй, ты, слышь?»
     Мы возвращались вновь в столицу,
     В природную для нас жилицу,
     Пришли под вечер мы домой,
     Да небо полнилось грозой.
     Я сел писать, он лёг с прочтеньем
     Книг. Он читал быстрей меня,
     Мы слышали: идёт ругня
     С бабулькиным, мой бог, кряхтеньем
     Меж Ритой и противной ей.
     Закончилась она ничьей.



   16


     Наташа Шарова целовалась у лифта,
     не убирая рук с лифа.
     Её никогда, к сожаленью, не узнает страна.
     И когда ее предадут могиле —
     Господом будет посрамлен сатана,
     но не задудят по ней заводы и автомобили.


     О ней никогда не будет поставлена пьеса,
     в которую она выпархивает из леса,
     намалеванного на широченном холсте,
     прижимая к незапятнанной шейке лесной букетик.
     На ней нескоро женится перспективный медик,
     конструктивно и пламенно заявляющий о ее красоте.
     Они не поплывут по сцене в скрипучей лодке.
     У него не будет конкурента в пилотке,
     отвалившего неизвестно куда,
     но явно не возводить над болотами города.


     Во втором акте не обнаружится ее недальновидная мать,
     и когда Наташа будет пластично-кротко стирать
     медицинский халат в оцинкованном корыте,
     улыбаясь так, чтоб увидел зритель,
     как она трогательна и ранима,
     даже когда ее пилит мамаша неутомимо,
     не вышагнет из боковой кулисы отец —
     долбануть, понимаешь, кулаком по столу, и положить конец
     недостойной сцене в предыдущей картине,
     не вспомнит дедушку, подорвавшегося на мине
     еще, понимаешь, в 1915 году,
     и, видимо, отродясь моловшего ерунду,
     не снимет кепку с прилизанных седин,
     не вынет угретую на груди
     (с боковой резьбой!) многоугольную деталь,
     за каковую в третьем акте, понимаешь, получит медаль,
     а уж по каковому поводу не стащит с гвоздя гитару
     и что-нибудь не сбацает с патефонного репертуару.


     А Наташа не шепнет разомлевшему медику: «Я – твоя».
     Папаня, понимаешь, не пересвищет на свадебке соловья.
     Его не обнимет друг-лекальщик Пахомыч,
     прикипевший сердцем к этому дому.
     Он не будет приговаривать за чаем: «Мы еще повоюем!»
     Не обзовет медика (в сердцах) ветродуем.
     Не засверлит с папаней в полуночном цеху.
     Не пожалуется медику на свербенье в боку
     «особливо ежели, скажем, дождь или сухо».
     Отчего медик не преклонит красное ухо
     к немодному, но выходному его пиджаку.


     И никогда в развязке нашей волнительной пьесы
     не прогремит и не вдарит заупокойная месса,
     при звуках которой, двигая стульями, встанет на сцене народ.
     И когда Пахомыча протащат сандалетами вперед —
     не разведет руками, понимаешь, потрясенный папаня,
     не подаст ему накапанной валерьянки в стакане
     Наташа Шарова в оттопыренном на животе платье,
     а потом, очень стройная, в очень домашнем халате,
     не склонится с медиком и папаней в приятном финале
     над плаксивой подушкой, которую втроем укачали.



   17


     Я вам рассказываю всё
     Что помню, опустив детали,
     Мол, это было, то да сё.
     Идём за мной по вертикали.
     Я в мае переспал с одной
     Девчоночкой, и той весной,
     Когда курили после секса,
     Гуторили и пили с кексом
     Мы чай, она сказала мне,
     Что маме надобен сценарий
     О Пушкине. «Ты, говоришь, гуманитарий?
     Ты можешь что-то?» Я: «Вполне».
     Она ушла. Я сел писать.
     Да, план успел лишь набросать.



   18


     Потом, я к Пушкину привязан,
     Поэт и солнце. Я пошёл
     За ним и кончил. Он увязан
     Со временем. Трудом, как вол,
     Он поднял всю литературу,
     Внёс жизнь в московскую культуру.
     Он едет на трамвае. Смочь!
     Цари и дамы – сгиньте прочь.
     Он повернулся – чудный профиль
     Над улицей плывёт, парит.
     Ты, государственный квирит,
     Ты видишь, век твой посуровел,
     И Пушкин – он в толпе людской
     Идёт всё с той же быстротой.



   19


     Вот Елисеевский. Он входит,
     И дальше. Час уже прошёл!
     А фильм готов. Он благороден.
     Плащ, шляпа и крутой камзол.
     Я спать ложусь. Назавтра утром
     Иду на студию. В минутном
     Я разговоре узнаю,
     Что приняли. Домой. Мою
     Работу через день оценят.
     Иду, тут два шага шагнуть.
     Мне триста! Я успел блеснуть.
     А мама думает, что женит
     Меня на дочке. Я – женат.
     Не надо этих буффонад.



   20


     Я в августе на юг приехал,
     Купался в море. Ночью я
     С вином сидел. Ко мне со смехом
     Туманно подошли. Друзья
     Наутро встретились на пляже.
     Шезлонг и галька. О марьяже
     Не думал, не моя стезя.
     Тут подошли они, и вся
     Компания, была и третья,
     Красавица. Я ночью пил,
     Вино. Во мраке я сглупил,
     Не видел пышного соцветья.
     Он был по духу Аполлон,
     Жена – прекрасная, как он.



   21


     Он и она из Ленинграда,
     Оттуда же приятель их.
     Она ему и он – награда
     Среди историй городских.
     Он официант, он лучший в мире.
     О нём в Париже, о кумире,
     Писали все газеты. Он
     Европы модный Аквилон.
     Но он остался дома. Что же,
     Такая у него судьба.
     Он далеко, но вот волшба
     Воистину всего дороже:
     Бутылка и салат грибной
     Появятся сами собой.



   22


     Он взял на юг семь тысяч! Правда,
     Ведь деньги неплохой улов,
     Особенный для астронавта;
     Помучить ими всех коблов.
     Второй взял тыщи три, не больше.
     Официант – побыть не дольше
     Чем две недели – и в полёт,
     В такой попал я переплёт.
     Но что же делать с ними мне?
     Я триста взял рублей, немало.
     А ничего, не выжимало,
     Конец всей благостной брехне.
     Реакции все притупились,
     Ночь подступила, мы напились.



   23


     «Адью» – сказал я и пошёл
     Домой. Так думал я сначала.
     О, я упёрся лбищем в ствол,
     Потом полез я, одичалый,
     Вниз. Было очень тяжело,
     Но мне ужасно повезло,
     Поскольку протрезвел изрядно.
     Как камень с шумом заурядным
     Вдруг полетел от ног моих
     Куда-то вдаль: хлопок оттуда.
     Я понял, звук пришёл – откуда?
     Я – вверх, и получаю свих.
     О, что вы, братцы, невозможно,
     И боль вошла в меня подкожно.



   24


     Под утро я с горы спустился
     На пляж. Там девочки лежат
     И ветер с моря пробудился.
     Они от радости визжат.
     Я пошагал от моря к дому.
     Что делать мне? Мне, молодому,
     На пляж или сейчас же в дом?
     В башке моей один содом.
     На пляже ляпнулся – и сразу
     Заснул, и сладко снилось мне,
     Что я теперь стою в броне,
     Чтобы повергнуть всю заразу,
     Которая против меня
     Собралась вся при свете дня.



   25


     Какая луна надо мною стоит!
     Какие весёлые мысли!
     Ну что вы приятный товарищ аид
     Абисалы что-то раскисли.


     Какие возможности! Рашн сейчас
     Унылые мысли лелеют:
     Кому бы им сунуть и кто им продаст
     Высокое званье еврея?


     Кому-то родня, и друзья, и сватья —
     Аиды – Колубы – в просторы!
     Прощайте – прощайтесь, братья,
     Вперёд по следам Христофора!



   26


     Ночь напролёт звук волн
     Или сухой скрип звёзд —
     Ходит по берегу как вол,
     Камни копытом дробя, Ост.


     Город феску надел на лоб —
     Гор шишковатых бархатный лес.
     За тишину собирает налог
     Спрятанный в травы цикад оркестр.


     Тонет фелюгой турецкой слух,
     Цокает месяц как козопас,
     Звука кремень пастушеский сух —
     Искры сечёт и спать не даст.


     Воздух лицо накрыл дохой —
     Море мерно звучит во тьме,
     Перебирая века рукой,
     Дикой и тёплой, как смерти мех…


     Сердца ночь напролёт звук —
     Частых ударов, как ног коз,
     И неотступный голос зовут
     Пересыхающие рты звёзд.



   27


     Они уехали. На пляже
     Валялся одинокий я
     И думал только о марьяже,
     О том, кто попадёт в друзья.
     А рядом девушки лежали.
     Пока они не убежали,
     Я встал и подошёл к одной,
     Сиявшей чистой белизной.
     Сначала они дружно против,
     Потом, когда всплыла Москва
     (Они оттуда), колдовства
     Не надо было. Разохотив
     (И главным образом одну),
     Позвал на встречу, гнал волну.



   28


     Мы мило с нею повстречались,
     Потом визит ко мне домой.
     Мои старанья увенчались,
     Моей невенчанной женой
     Она была дней десять. Сроки
     Дошли. Она в итоге
     Поцеловала, и гудбай:
     «Смотри, меня не забывай».
     Она уехала. Я осень
     Встречал на пляже. Подходил
     И мой отъезд. Я начудил.
     Я ехал, внешне мироносен,
     Но на душе вовсю скребло,
     Сверло-то вклинилось, вошло.



   29


     После работы я машину
     Поставил в парк. Она пришла.
     Я был печален и бензином
     Вонял. Про все мои дела
     Я выложил. Она кивала.
     Она меня не доставала.
     Пришли домой, разделась, вжик —
     В постель без всяких закавык.
     Соседи получили летом
     Квартиры. Мы втроём живём
     И далее с Марго плывём,
     А коммуналка пиететом
     Сыграла с нами – две мои,
     А две её, без толчеи.



   30


     Я помню ночь. Мы тихо встали,
     Оделись, вышли в звон цикад.
     Из неба звёзды нам блистали.
     Проехали Москву. Упад
     Случился с нами после речки.
     Выходим мы с моей овечкой,
     А перед нами мильцонер,
     Как скандинавский берсеркер.
     Мы голые бежим к машине,
     В неё, а тут ещё один
     Стоит столбом, как арлекин,
     И говорит, что совершили.
     Я тихо отдаю ему
     Бензин. Он – честь.
     Скрываются во тьму.



   31


     Бензин – талончики на это
     Скопились, ну я и отдал.
     Менты в восторге, я балета
     Такого прежде не видал.
     Моргашу всё и зацепило:
     Мужик, прораб, еврей, и сила
     В нём дикая во всём была.
     Рассказывал он про козла,
     Которому он в морду вмазал.
     Я думал: инженер, еврей,
     Один из редких главарей,
     Который действует чумазым,
     За пьянку, точно на глухих,
     Побьёт по морде без шумих.



   32


     Розой рта шевельни, наклони мне ее
     в целлофане крылатом улыбки,
     в целованьи огней, далеко, как Нью-Йорк,
     дома превращаются в белые скрипки,
     где гортань переулка суха и узка
     и мне кажется стиснутой МХАТом,
     где оборвано небо, а людская река
     так тоскливо бежит по фасадам —
     улыбнись мне, цветочница, розой в губах,
     полурозовым миром бесплотным,
     как младенца, в сияньи слепом искупав,
     научи меня быть беззаботным,
     улыбнись мне, несчастье губами раздвинь,
     как на чаплинской ленте лакированной дверцей
     дорогой уезжающий лимузин
     персонажу такому же в сердце
     шип вонзил.



   33


     Зимою я везу клиента
     От кольцевой чрез всю Москву,
     Вдруг предо мной, как кинолента,
     Ну, словно бы по волшебству,
     Огромнейший кусок пространства,
     Несёт меня – держись, держава!
     О, боже мой! На ряд машин!
     Дошёл я в мыслях до вершин,
     В которых я клянусь: не стану
     Я больше искушать судьбу.
     Довольно мне, и на горбу
     Своём, на посмех шарлатану,
     Мне врезаться? Спаси, мой бог!
     Я встал, уйдя немного вбок.



   34


     Мент наверху, внутри, на вышке,
     Согнулся, сразу погрозил.
     Осталось всё внутри: на вспышке
     Я, видно, страшно набузил.
     Клиент – он спал, всё проносилось,
     Всё без него перебесилось.
     Он видит, перед ним вокзал.
     «Вот денежки» – и пожелал
     Мне он удачи напоследок,
     Чтоб детки и моя жена
     Была здорова. С бодуна
     Такое говоришь про деток.
     Ну, по боку, я еду в парк.
     «Вот заявление!» Я шварк.



   35


     Как на Сретенском бульваре
     в марте стаяли снега,
     там кофейня есть в подвале
     чуть побольше пирога,
     а в окошке ноги ходят,
     обувь мокрая толпы,
     воробьиные угодья,
     голубей крутые лбы.
     Я крошил песочный коржик,
     мрачно пялился на свет.
     Что же это меня гложет?
     будто жизнь сошла на нет,
     будто я глядел отсюда,
     видел столик и окно,
     общепитскую посуду,
     что раскокали давно.
     Помню я подъем прекрасный,
     там бульвар, как водопад,
     рвется к площади неясной
     в бездну с крышами подряд,
     марево Москвы клубится,
     выпирает из ветвей,
     дышит паром и боится,
     как в корзинке Моисей.



   36


     В начале года я поехал
     Назад. Что делать, ведь меня
     Ждала учёба. Я успехом
     Не пользовался, так, воркотня
     По поводу моих открытий
     Доказывала: много нитей
     Ведут в тот город. Дом стоит
     Как древний кастовый друид.
     Гулять пошёл, Марину встретил.
     «Ну, здравствуй, Саша. Сколько лет!»
     Я шёл любови первой вслед.
     Сидел до ночи, просто сбрендил.
     А света не было в гостях,
     Стемнело в наших пропастях.



   37


     Она сказала: «Поцелуй
     Меня». Я ей повиновался,
     Как чуткий к чуду обалдуй,
     Совсем в ту ночь разволновался.
     А Игорь – он ушёл давно,
     Мне было, право, всё равно.
     Она его, забыв, забыла.
     Развод и брак. Одна бацилла
     Сгубила их любовь. Ну что ж,
     Родила девочку. Другого
     И не было, и на Голгофу
     Не рвалась против всех святош.
     Мне было с нею хорошо,
     И ей неплохо и свежо.




   Пятнадцатая глава


   1


     Не спится. Дикая звезда
     качается в невидимых качелях,
     как дочь небытия, туда-сюда.


     Что загадать, покуда ты горишь
     скрипящей на зрачках прозрачной солью —
     глубокой изморозью мирозданья,
     подобьем костяной слюды?


     Скорее, чем исполнится желанье,
     наступит голубая смерть звезды.


     Над неподвижным стадом плоских крыш,
     чьи спины обрастают долгой шерстью, —
     ночное поле с синими кострами
     в грядущем, промороженном до дна,
     к которому ладони тянем.


     Глазами пью дымящееся небо,
     лежащее, как после битвы,
     где собираются оставшиеся жить,
     друг другу перевязывая раны
     несвежими бинтами снисхожденья.


     Галактик золотые небеса
     вскипают молоком вселенной.
     Из черно-белой киноленты
     сочится привкус кровяной,
     в вареном темпе плавают планеты
     как луковицы света надо мной.


     Куда плывут? Господь не отвечает,
     ему понятны эти пустяки.


     Чудовищная белая река
     течет в окне, куда не помню,
     но отсюда, точно.


     Пусть школьники и космонавты
     меня поправят, как их научили,
     кому ж на свете верить, как не им?


     Все реки утекают в никуда
     и все на Флегетон похожи,
     и посохом слепца стучит Эдип
     по рассыхающимся комьям глины.


     Не вытянуться на носках, чтоб небо
     сползало темной мантией с плеча
     и ступни обнимало,
     купол мира
     глазами стерт до страшной темноты.


     ………………………..


     Одна звезда, далекий сгусток света,
     теплом обласканные губы
     приблизятся сквозь снег и улыбнутся.
     Какой бы ни послали ей сигнал,
     он к вам вернется, измененный светом,
     что излучает запросто она.


     За черной площадью шумит ночной вокзал:
     считают деньги сонные кассиры,
     рыдают дети, грудь суют цыганки
     младенцам, закрывающим глаза.
     Гуляют мусора в сверкающих калошах,
     старухи (в плюшевых на вате кацавейках)
     свои узлы от жулика хранят.
     И, завораживая люд транзитный,
     бубнит печальный голос с потолка,
     какой перрон предложен для объятий.


     Кинотеатр, унылый рынок, парк
     в оцепеневших на зиму деревьях,
     томящихся в чугунном загражденьи
     народовольцами, чей траурный порыв
     лишь иногда смущают хулиганы,
     нас заведут в картонную квартиру.
     Из шкафа книжного Грин Александр, писатель,
     стоящий на волнах древесных,
     глядит угрюмо на складной диван,
     и сразу хочется ступить на гребешки
     и в закипающую под стопою пену.
     Картонный человек нальет вино
     и что-нибудь, наверное, расскажет,
     но это будет десять лет назад.


     ………………………………………


     Мерещится мне женщина одна,
     она светла снаружи и внутри.
     На севере ее простоволосом,
     быть может, есть мое изображенье.
     Мои слова живут в ее висках,
     а рядом, в раковинах слуха
     уже лежит мой голос,
     так в моллюсках
     таятся жесткие песчинки,
     их терпеливо обволакивает время,
     чтоб превратить в жемчужины.


     Я думаю о ней как о стране,
     Куда меня солдаты не пускают,
     куда не выдается виза,
     куда не перекинуть трап.


     Мне жаль себя в себе похоронить.


     Мне снятся в Индии ее груди
     беспамятные опийные маки
     в сплетении индиговых корней.


     О, как она в себя впадает,
     ее изгибы изгибают взор,
     и впадины ее уносят голос,
     и тени отнимают тень.


     На отмелях ее, на теплых пляжах
     с собой играет, затмеваясь, свет,
     от запаха ее слабеют руки,
     вдохни, и белые светила
     вдруг распадутся в тысячи кусков,
     в осколки крови новых поколений.


     Мы колыбели множества вселенных,
     и мир ребенок наш.
     Смотри, смотри, куда он убегает.


     Тибет далек, но слышен колокольчик.
     Ее цветным песком изобразили.
     Какой буддизм нас всех перемешал.


     Я вижу: светится она,
     невнятных трав волнистое пространство
     на нежный и лишенный блеска
     и юный вавилонский перламутр
     как беспробудный сон спадает,
     томится утро розовым младенцем,
     все волоски его, все отголоски,
     так спутанные струны инструментов
     хотят звучать и музыкой поют
     ветвей под небом медленно живущих.


     Два легких полумесяца взлетают,
     как будто предлагая улететь,
     две шелковистых, затененных арки,
     смущаясь, приглашают в свою сень,


     два бедных крылышка настороженной птицы
     над нежным выступом у вавилонских век,
     глазные яблоки под дугами лелеют,
     две стайки птиц летят, не улетая,
     над парою белеющих небес
     миндального прозрачного оттенка,
     в их центрах теплые моря,
     два черных солнца из глубин их смотрят
     сквозь влажно зеленеющий простор,
     и оба моря изгибают спины,
     полупрозрачным ходят колесом
     и говорят на языке дельфиньем,
     а вы читаете его словарь.


     ……………………………………..


     Как только облачко на море набежит,
     густыми непроглядными столбами
     ресниц, весенний дождь волосяной
     тебя от мира грустного укроет
     и растворит монетою в морях.
     Высокая и тонкая гряда
     с прекрасной иудейскою горбинкой
     и острием-корабликом, ты дышишь,
     и крылья бабочки трепещут под тобой,
     и плоть твоя просвечивает еле,
     как розовый и нежный сердолик
     туманным вечером пяти тысячелетий.


     Откройся, дышащая сцена
     всех слов ее, рыданий, поцелуев,
     тоски ее, улыбок, слепоты,
     дыхания счастливые покровы,
     изменчивые, грозные два войска,
     что вечно маневрируют друг с другом,
     две вечных недоучки страсти,
     две ученицы ревности сухой,
     две школьницы, вот-вот, сейчас заплачут,
     наказанные, встанут в два угла,
     толкаются, целуются, сольются,
     да тут же разбегутся кто куда.
     Потом поймай их, приласкай, погладь,
     пока никто не видит, как мальчишка,
     так две волны столкуются, столкнутся
     и побежали в стороны, играть.


     Её лицо – открытая печаль,
     влечение, сиянье, удивленье,
     распахнутое улице, ребенку
     и чудаку, как приглашенье жить
     или заплакать безутешно вместе.


     Её лицо как девочка в матроске,
     была такая легонькая блузка,
     гюйс треугольником на худеньких лопатках
     и белые полосочки летят.
     Её лицо как факел незажженный,
     к которому так страшно поднести
     сухие губы, только карий глаз
     еще чуть-чуть на волосок приблизить.


     Её лицо как озерцо в тумане,
     в котором тихо лебеди плывут,
     и розовые странные созданья,
     фламинго изгибают шеи
     в египетском иль греческом дворце,
     в цветущей недоступной Галилее.


     Её лицо – беспомощный ягненок,
     так остренькие звонкие копытца
     свои перебирает, спотыкаясь,
     по улицам стучит, где тьма народу,
     что боязно и страшно за него:
     а вдруг его толпа затопчет.


     Её лицо – невиданная птица,
     внесенная в единственную книгу,
     которую читаю я и Бог,
     оно сквозит через страницы,
     мерцает, как дрожащая звезда,
     то затуманиваясь, то возникая
     в зерне зерна
     и в сердцевине сердца,
     в луне Луны
     и солнце Солнца.



   2


     Мы спим в обнимку, нам прекрасно.
     Вдруг шум в той комнате на нас.
     Она с смешком: «Всё, Саша, ясно,
     Явился муженёк, Алмаз».
     Мы встали, быстренько оделись,
     За окнами все крыши грелись
     Теплом прелестнейшей весны.
     Мы были вправду влюблены
     Друг в друга. Я – в Москве, та – в Горьком,
     А бывший муж желал своё,
     Он думал так, что дурачьё
     Запомнит всё, что надо бойким
     Ударом всё простить, замять,
     Потом вперёд, за пядью пядь.



   3


     Квартира на четвёртом этаже,
     Балкон закрыт, но форточка открыта.
     Он в форточку залез! Уже
     Подвержен действию магнита.
     Он парень беленький, большой
     И, видно по всему, борзой,
     Подумал я: щас будет драка.
     Гляжу в глаза, там нету знака
     Обидчивости на меня.
     Дрожит от злости, нож по полной
     Танцует рядышком с упорной
     Тоской безбрежной – у коня,
     Которого сейчас вот кончат
     За лазанье на тот балкончик.



   4


     Я говорю ему: «Окстись!»
     Он явно сбрендил и не внемлет
     Моим словам, и развестись
     Не может, а душа приемлет.
     Любовь давно уже прошла,
     Так что же, вот и все дела
     Закончены, для жизни новой
     Другое стать должно основой.
     Мы с ней пошли гулять. Приходим
     Домой, а два часа прошло,
     Кровать в щепы и барахло
     Валяется, и по щепотям
     Мы, подавляя смех, весь день
     Выкидываем дребедень.



   5


     Забыл сказать, мы с ним сидели
     На кухне. Говорил он мне
     Про разное. Я, как в борделе,
     Мечтал о воле в болтовне
     Его. Мы выпили бутылку
     Вина. Я на лице его ухмылку
     Ловил. Потом пришла она,
     И мы пошли от болтуна.
     Но Горький кончился на этом,
     Я возвращаюсь вновь в Москву,
     И тихо-тихо божеству
     Пришёл конец, а амулетам
     Не верил, и приезд её —
     Висящее весь акт ружьё.



   6


     Гуляю и встречаю Каца,
     Он приглашает на концерт.
     Пошли вдвоём, не понял сразу,
     Куда. Я, в общем-то, не суевер.
     Дом архитекторов! На третий
     Приходим. Шум для интермедий.
     Он: «Я только-то на пять минут».
     Я сел, гляжу на сцену – тут!
     Сидит он в кресле, свет погашен,
     А сзади на экране – что?
     Конечно, Битлз! От и до
     Он рассказал, он был протяжен
     По дням, и «Битлз» для него
     Звучал, как для меня «Клико».



   7


     Она приехала ко мне
     Вдвоём с дочуркой шестилетней,
     Которая – не верь брехне —
     Казалась мне куда памфлетней
     Её. Вот папа смотрит на меня,
     Ни капельки её. Брехня
     О том, что дочка от мамаши,
     Здесь всё как карты в ералаше.
     Захочешь то – получишь это,
     Не вышла, так сказать, любовь,
     А на тебе полно клубков
     Змеюк, и в качестве брюнета
     Ты должен поломать судьбу,
     Тогда заслужишь похвальбу.



   8


     В незнакомые лица прохожих
     я с пророческой скорбью гляжу,
     но и ты улыбаться не должен…
     впрочем, я ничего не прошу.
     Помнишь, я говорила, как меркнет
     свет и что я пришла с похорон,
     как спускался небом вечерним
     погребальный тяжёлый звон.
     Не луна – это жизнь проплывает,
     задевая верха тополей,
     и фонтан сумасшедший рыдает
     в нарастающем мраке аллей.



   9


     Она звала обратно в Горький,
     Я не хотел, а то б меня
     Однажды проводили зорькой
     В края другие, и долбня
     Кого-нибудь коснулась точно.
     Не буду я в краю восточном,
     А Горький – он давно ушёл,
     С него я правильно сошёл.
     Москва, наверно, лучший город,
     Так думал я, пока закрыт
     Мир остальной, я здесь укрыт,
     Никто не скажет, что я ворог
     Тому, что… дальше бла-бла-бла,
     «Повыше ваши вымпела».



   10


     Кино – я связан с ним, работал
     В кинофикации. Я был
     Редактором программ. Я ботал
     На режиссёров, весь свой пыл
     Потративших, ну разве важно?
     Я в студию входил отважно
     И шёл в высокий кабинет
     За получением монет.
     А бабки (деньги) выдавали
     Два раза в месяц, вот за них
     Я вкалывал среди других,
     Зато продукты доставали
     В буфете. Я туда ходил,
     Пакеты с колбасой удил.



   11


     Курили с Женькой. Он, безумец,
     Брал беломорину и дым
     С такою страстью, душегубец,
     Засасывал! Он был святым.
     Всплывал на лестнице, ну ангел.
     Я спрашивал его, как мага,
     Любую вещь. Он о кино
     Рассказывал всегда взрывно.
     Сейчас он важным человеком
     В России новой. Я включил
     «Культуру». Женькой размочил —
     Он говорит, и мысли бегом
     Далёкую реальность будят,
     Которую за нас рассудят.



   12


     Лето – сутолка – Москва —
     Хвост у автомата —
     Лень нанизывать слова —
     Никому не надо.


     Лучше эту воду пить,
     Задирая лица
     В небо, белое, как спирт,
     В полдень над столицей.


     Воздух это? Кипяток!
     Солнцем подслащённый —
     И луна во рту – глоток —
     Колющий – слоёный.



   13


     Мы в среду на просмотр ходили
     Картин, а остальное нам
     Неважно, важно, чтоб платили
     По нашим жёстким временам.
     Девчонка города Свердловска
     В меня влюбилась. Я по слову
     Её позвал в свой кабинет,
     Один неправильный момент —
     И вот она лежит и плачет.
     Я утешаю. На столе,
     Привычны в нашем ремесле —
     Кровь. Это что-нибудь да значит
     Для женщины. Не для меня,
     А если что-нибудь – брехня.



   14


     Снег, снег, снег,
     зима, зима, зима.
     Не сойти бы нам всем
     потихоньку с ума.
     Видишь холерный песок
     жёлтых в снегу огней,
     мёрзнет лоб и висок —
     тень человека длинней.
     Погреб сырой Москвы.
     Здесь мы живём, как снедь.
     Вечером к девяти
     город похож на смерть.
     Только в утробе кино
     длится последний сеанс,
     жизни веретено
     обворожает нас.
     Можно шарф размотать,
     полуприкрыть глаза,
     только здесь темнота
     светится два часа.
     Кто там вокруг сидел,
     я через миг забыл —
     перед глазами мел,
     отпечатавший пыл.
     Чудно красть чью-то жизнь,
     видеть сны и не спать,
     кто так заворожил,
     я не хочу вставать.
     Но уходить пора
     под чуму фонарей…
     К клочьям собственных драм
     жмите домой скорей!



   15


     Откуда кровь? Вот-вот – оттуда.
     Потом мне позвонил жених,
     Спросил: «Как у меня со блудом?»
     «Нормально, как у всех других».
     Пока же я в ответ на чувство
     Учил её любви искусству,
     Ходил в кино, в театр я с ней,
     Чтоб мир казался ей ясней.
     Кино изрядно надоело,
     А деньги – хохот рассказать.
     Теперь отель, и исчезать —
     Раз плюнуть, и поменьше дела.
     Зарплата больше, и отель
     «Измайловский» – вот цитадель.



   16

   Пока не требует поэта…
 А. Пушкин


     У меня, извините, просроченный паспорт и насморк.
     Я правитель событий, в карманы распиханных наспех:
     пирамидки монет, двух ключей от случайных убежищ;
     я ваш грешный поэт, пододвиньте мне в блюдечке нежность.


     Собираю явленья, картинки, скульптурки, виденья,
     в две ресничных корзинки погружу ваш наряд и движенья,
     и с добычей такой, бормоча небесам слава Богу,
     я отправлюсь домой, то есть, я извиняюсь, в дорогу.


     Я смотрю, как молчишь, как печалишься, хмуришься, дышишь.
     Распростимся, Париж, с этой башни глядеть бы на крыши…
     Он лежал как брелок, как рука, его можно погладить.
     Попадаю в рукав (никогда не видал тебя в платье).


     Ты останешься здесь, на девятом, где бдит телевизор.
     Ночи черная взвесь подымается с улицы, снизу.
     До свиданья, дружок, до свиданья под траурным небом,
     где желтеет кружок в простыне из прозрачного крепа.


     Неподвижна зима, но снежок суетливый
     обнимает за плечи дома, выстилает асфальт сиротливо,
     и грохочут под черствой землей,
     в освещенных громадных подвалах,
     обдавая тоской или запахом кислым вокзала,
     пробиваясь сквозь ночь к поясам полуночных прохожих,
     уносящие прочь поезда, как кортеж неотложек.



   17


     Мы с Маргаритой развелись,
     Но жили вместе, в той квартире,
     И страсти наши улеглись,
     Всё зиждилось на баласире.
     Однажды я позвал к себе
     Тринадцать девушек, и без
     Труда особого доставил
     Ей удовольствие. Вне правил
     Приличия пришли ко мне
     Одна, другая, третья дама.
     Все классные, все – перл бальзама,
     Ну, день рождения в цене.
     Покушали, потом свалили
     И сильно нас повеселили.



   18


     Сидели четверо, и пятый
     Был старый сталинский стукач,
     Начальничек – подлец завзятый,
     Меня и остальных пугач.
     Я, право слово, не стеснялся
     Ругать систему, вытирался
     Я об неё. Старик краснел
     И мордою всё суровел.
     Потом бежал от нас постукать,
     На нас же возвращался он,
     Как недокормленный бизон.
     Мне было жаль его: оттюкать
     Во времена, где нет тюрьмы,
     Одни плавучие дымы.



   19


     Шёл восемьдесят пятый год,
     Когда всё в корне поменялось
     В стране от роковых невзгод.
     КПСС цвести осталась.
     Пока КПСС цвела,
     Всё продолжалась кабала,
     И партия как прежде дулась,
     Хотя замлела и взбрыкнулась.
     Но жизнь текла по маслу так же,
     Однако новое стряслось,
     Чего захочешь ты сморозь —
     Не трогают, у магараджей
     Полно других, пардон, забот,
     И главная из них – твой рот.



   20


     Заправляется лист
     и направо уходит каретка,
     и выходит солист
     прогнусавить, что клетка не клетка.
     Он выходит вперёд,
     миру лик показав, нам затылок,
     ливень пальцев снуёт,
     под копирку варганя дебилов.
     И вступают хоры,
     оглушая пространство фальцетом.
     Я участник игры,
     затеваемой собственным веком.
     Здравствуй, скучная роль,
     здравствуй, хор, собираемый датой,
     где шестёрка и ноль
     громогласно командуют «ратуй»!
     За затылком певца
     занимай своё место, разиня,
     где дрожат деревца
     и трепещет осинник России.



   21


     На Красной площади стоим
     У входа в ГУМ. Я замечаю
     Девчонку с табачком своим.
     Француженка, я заключаю.
     И Гене тихо говорю.
     Он говорит: «По пузырю?»
     Я говорю: «Давай поспорим».
     Он говорит: «Давай ускорим».
     Я подхожу и зажигалку
     Даю. Улыбка: «Grand merci!»
     Я улыбаюсь, пригласил
     К себе прекрасную русалку.
     А Гена Санкин в магазин,
     Пока мы ели апельсин.



   22


     Купили водку, ведь за этим
     Пришла девица в старый ГУМ,
     Договорились с ней, что встретим
     В Москве, устроим пышный бум.
     Геннаша вышел, водку держит
     В кульке, как добрый самодержец.
     Прощается, ему в метро,
     А нам ко мне, творить добро.
     Идём по улице, нам жарко.
     Целуемся, пока идём.
     Я думал, что мы соблюдём
     Любви искусство; нет, бунтарка
     Явилась, сразу повалив
     Меня. О, был такой разлив!



   23


     Курили, лёжа на постели,
     Она сказала мне тогда,
     Что поднимал бы я гантели,
     Всё было б полная бурда,
     Что я… Не будем, больше проку,
     Когда мы перейдём к уроку,
     Который мне дала она.
     Мы пили водку с бодуна.
     Её, девицу из Марселя,
     Узнал как звали: Марион
     Брюнель, студентка, махаон.
     Мы после жутко расслабели,
     Уснули и проснулись в десять,
     Сиял в окно над нами месяц.



   24


     Я завидую тем, кто купил билет,
     уложил бельё в чемодан,
     кто глядит из такси на безумный балет
     остающихся горожан,
     отбегающих вдаль от него, назад,
     к отходящим назад домам.
     Я бы тоже смотрел во все глаза
     на миманс и кулисы сам.
     Я бы тоже сказал: прощай, спектакль
     и моя проклятая роль.
     Через сотню лет я увижу, как
     жили мы, и не нужен бинокль.
     Я сойду на венский тугой бетон
     где-нибудь в середине дня.
     Я спрошу себя: это сон? —
     И свобода обнимет меня.
     Как в того, кто вынырнул и вздохнул,
     как в того, кто разбился и встал,
     как в того, кто решётку свою разогнул
     и петлю над собой порвал.
     Как на карте рвать кандалы границ,
     как ходьба и прыжок на Луне,
     как летящие к югу клинышки птиц,
     так свобода придёт ко мне.
     Что хочу я? Как любой арестант,
     видеть, как назад отбегает в стекле
     налитая кровью границ черта
     на меня не накрывшей ещё земле.



   25


     Марсельских мостовых учёная пичуга
     с багажиком через плечо —
     нелепая московская лачуга
     такой не видела ещё.
     Наряд немыслимый, чернящие гляделки
     мерцают чёрным пламенем своим,
     как фокусник: швырнул тарелки —
     блеснули, обратись в дым.
     Мне нравится твоё произношенье,
     согласные согласнее у вас,
     я в чёрной чёлки чудное склоненье
     и в галльских гласных посуху увяз.
     Вот звук улыбкой совершенной
     сошёл на смуглое лицо,
     так камень вспыхнул драгоценный,
     мгновенно вставленный в кольцо.
     И воркование апреля
     мерещится в твоих речах,
     как будто голуби согрелись
     и крылья вымыли в ручьях.
     И лёгкий хлам, и быстрый лепет
     прельщают, тая и слепя,
     перекроились в нежный трепет
     и перепрятались в себя.



   26


     В Париж отбывает подонок,
     в Париж отъезжает подлец,
     а я о Париже с пелёнок
     мечтал – о, когда ж наконец
     вкушу я Монмартра блаженство,
     пройдусь я по Шанс – Зализе,
     а тут не сыскать совершенства
     ни в жизни, ни в колбасе.



   27


     Мы вышли в ночь, мерцали звёзды,
     Луна стояла в небесах,
     Пошли стихи, поэмы, оды
     О праведниках и грехах.
     Мы вышли к Пушкину и сели,
     Над нами фонари висели,
     Гулявший по Москве народ
     Устал от зрелищных щедрот.
     К нам подошли, налили водки
     Мужчины, выпили, ушли.
     Мерцали огоньки вдали,
     Подобно огонькам подводки,
     Стоявшей у портовых врат
     Во тьме, как новый вертоград.



   28


     Она была в Москве впервые,
     На третий день он – вот, он – я,
     Приехала, и кладовые
     Москва раскрыла. Жизнь моя
     Внезапно изменилась тоже,
     Мне стала дева та дороже
     Того, чем жил в Москве всегда —
     Явились страны, города,
     В которых не бывал ни разу.
     Любовь? Я, право, не о том,
     Я жить хочу не под кнутом,
     Как здесь живут. Дикообразу
     Нужна свобода; так и мне,
     А вы живите на струне.



   29


     Люблю – она сказала мне.
     «За что?» – спросил я. Чуть помедлив,
     Она сказала: «Ти близнец
     Того, другого, чуть усмешлив».
     Спросил я, кто другой у ней?
     Она ответила. Важней
     Понять, как удаётся ей же
     Любить двоих в людском кортеже.
     Два дня прошло, на третий мне
     Сказала Марион сквозь слёзы,
     Что били кольдовские грёзы:
     Что правда в том, чтоб быть верней.
     «Лублю обоих вас. Не знаю.
     Mon Dieu! Я голёву теряю».



   30


     Вот это да! Вот это штука!
     Так думал я. Прошло два дня,
     Она сказала, терпит муку,
     Что это всё была брэхня.
     Она-то думала, приедет
     Любовник, всё хороший крэдит,
     Особенно в глазах его.
     Приехала, и торжество
     Куда-то вдруг запропастилось.
     Два года прахом, как назад?
     А надо ехать без бравад,
     Любовь же там. Не получилось
     Всю правду рассказать ему,
     Jeune premier’у своему.



   31


     Денёк прошёл, она в мученьи
     Мне говорит, что только мне
     Направлены её стрэмленья,
     Любовь-то здесь. По чьей вине —
     Ей совершенно непонятно,
     Ей абсолютно неприятно,
     Что получилось тут со мной,
     Всё было малэнькой игрой,
     И вот тебе: любовь большая
     Случилась здесь, и в первый раз
     Приобрело такой окрас,
     Что, все поступки совершая,
     Она в слэзах, и жаль его,
     Всё это, право, вольшэбство.



   32


     Всё было б хорошо, но, право,
     По-новому мой рок решил,
     Чтоб поумерить нас, он нравы
     Отверг, он вот что совершил,
     Послал ей вот какую муку:
     Комарики, и вся докука.
     Ушла, и комариный зуд
     С кровавой болью прямо тут,
     И с волдырями, что тут делать?
     Бежать! Она и собралась,
     Уехала, убереглась,
     А МГУ – в таких пределах
     Мне было сложно, тут и срок,
     Прощание, полёт, итог.



   33


     Ах, Марион Брюнель прекрасна,
     Как небеса разнообразна.
     Я знаю: как огромный шмель,
     Вокруг неё гудит Марсель.
     Он из стекла, камней, железа,
     А маленькая марсельеза
     Сейчас сидит совсем одна
     У растворённого окна.
     Я посылаю ей в подарок
     Немножечко почтовых марок,
     Я не жалел на них слюней —
     Чем больше, братцы, тем верней,
     Что белый с синеньким конвертик
     Из европейской круговерти,
     Из облачка и налегке
     Спланирует к её руке.
     Там будет ряд неровных строчек,
     Словечек, запятых и точек
     о том, что Марион Брюнель
     увы, уехала в Марсель.



   34


     Сижу у Пушкина, курю,
     Подходит девушка, садится.
     Я очень тихо говорю,
     Что место не пойдёт жениться.
     Улыбочка: «Тогда пойдём».
     Я говорю: «Есть близкий дом».
     Мы прошагали по бульвару,
     Петровка, дом наш очень старый.
     Вошли в подъезд, этаж четвёртый,
     Разделась, запросилась в душ.
     Плескалась там, а после куш,
     Позвала с полотенцем. Бодрый,
     Вошёл и начал обтирать,
     Потом в постели замирать.



   35


     Проснулся утром, девы нет.
     На месте всё. Записки нету,
     Ну, бог с ним, пил вчера, балет
     Не помню, видно, канет к Лету.
     Зима. Хватает, говорит,
     Изыск во всём – я весь разбит.
     И тащит к дому, на четвёртый.
     Я удивлен, но вижу добрый
     Взгляд голубых и женских глаз.
     Плесканье, крики: «Полотенце!»
     Вошёл с признаньем примиренца,
     Узнал её по паре фраз,
     И тело близко от меня;
     Мы улеглись на два-три дня.



   36


     Она в постели рассказала:
     Пришла сдавать экзамен. Он
     Сказал: «Не вылезала б.
     Приди домой. Вот адрес. Вон!» —
     А девочки другие были
     В дому, ничто не позабыли.
     Сначала он их всех пугал,
     Мол, парою, потом их клал
     В кровать и долго забавлялся.
     Потом – свободны, в добрый путь.
     Она пришла, легла и… жуть —
     Пока он быстро раздевался,
     Ложился, обнимал её,
     Она ногтями – ё-моё!



   37


     В милицию она сбежала
     И ногти предъявила им.
     Машина, обыск, так сдержала
     Слова его. Он был судим.
     Семь лет. А на суде он плакал.
     Да лучше бы он там заквакал,
     Никто не пожалел его,
     А в институте было во!
     Так кончилось. Спросил: «Не шутишь?»
     Она перекрестилась: «Нет».
     Мы встали. Сразу за обед.
     Я думал: если взбаламутишь,
     Она-то точно сдаст тебя,
     Но что тут сделаешь, любя.




   Шестнадцатая глава


   1


     Всё к лучшему на белом свете,
     Она писала, и я ей,
     Я получал в её ответе
     Печальной участи своей
     Поддержку. Всё давно случилось,
     Скажите мне, кому на милость
     Понадобилось это всё,
     Кто забавляется серсо?
     Проехали, а в это время
     Случилось новое: тот день
     Для Астрахана, друг, ступень
     В грядущее – в любовь, и семя
     Переживаний небольших,
     Негромких, так, на мировых.



   2


     Пришли французы, все уселись.
     Вино на стол, и разговор
     Пошёл про разное. Шумели
     О том о сём, но ясный взор
     На Лёшке Астрахане дама
     Остановила. Так упрямо
     Смотрела только на него.
     Я думал: Лёшке каково?
     Они ушли, она осталась.
     Я вышел, затворивши дверь.
     Проснулся утром. Ты умерь
     Всё любопытство. Распласталась
     Мишель раздетая при нём.
     Он спал… И пересказ сомнём.



   3


     Мишель Мерсье, моя подруга,
     Парижская его жена,
     Её огромная заслуга —
     Та выигранная война,
     Которую вела когда-то
     С уменьем бравого солдата
     И победила на войне,
     Как будто бы была в броне.
     Короче, встали и оделись,
     Поцеловались, прямо в ЗАГС.
     Прошёл тот месяц, что для плакс,
     Которые понагляделись,
     Как виза топает к концу,
     Но не Мишель, не ей, бойцу.



   4


     Она приехала в Париж.
     Тем временем подходят сроки
     Женитьбы. Бах! Туристка! Шиш!
     Женились, и конец мороке.
     И Лёша сразу подаёт
     На выезд. Нет! Он ждёт и ждёт.
     Туристка скоро уезжает
     От мужа. Страстно обожает
     Его. А он живёт в Москве
     И дружит с Сашей. И два года
     Он пьёт коньяк, он так, без взвода,
     Воюет тихо, в меньшинстве,
     Без криков «В бой!», без зова «Бей!»
     Он опрокинет тех людей.



   5


     Когда я с Марион Брюнель
     Был так же счастлив и свободен,
     Поехал бы за ней в Марсель
     Подальше бы от этих родин?
     Моя судьба и жизнь моя
     В французских прижилась краях.
     Я был бы щас простым французом.
     Не обернулось ли конфузом
     Существование моё?
     Откуда знать? И я не знаю,
     Вообще никак не доконаю,
     Что суть, и наше бытиё
     Зависит от таких причин,
     Что и не справишься один.



   6


     Ну, вот, позволил слабость, каюсь,
     Вернёмся мы туда – прошло
     Видение. Не зарекаюсь.
     В фантазиях всегда тепло.
     А жизнь предполагает выбор,
     Пройдёшь по этим перегибам,
     Поймёшь меня, ведь я не вру,
     Я только малости беру.
     Мы с Лёшкой часто заходили
     В отель и попивали в нём
     Коньяк. Он наполнял огнём
     Нас, а при входе мы чудили.
     Я помню, выворот дублёнки,
     Зашёл – он выпятил глазёнки.



   7


     Четыре тома мне купила
     Мишель – то Далевский словарь,
     Булгаков – просто подарила,
     В «Берёзке» книги! Я – плугарь
     По этому святому делу.
     Они нарушили пределы,
     Куда не сунешься – откат,
     Там Ленина тупой каскад.
     Мишель смотрела, удивлялась,
     Зачем же учат всех подряд
     Читать, писать, зачем? Чтоб в ряд
     Поставить к стенке? Эту малость
     Отторгла глупая страна.
     Страна такая не нужна.



   8


     Затеряться в толпе незаметных людей с восторгом,
     затереться в трамвайную прозу c сорванным горлом,
     передавать нагретый пятак на билетик,
     занимать сидячее место в транспортном кордебалете.


     Причесывать волосы по утрам, исчезая из зеркала, узкой расческой,
     не останавливаться, проходя, у газетных киосков,
     забывая ночь на свету – обрывки ночного бреда,
     вечно дымя на ходу недокуренной сигаретой.


     Видеть, как лёд плывет по гладкой воде в апреле,
     подталкиваемый вперед солнечною форелью,
     греметь опавшей листвой, просыпающимся бульваром,
     ощущая над головой небо, ставшее старым.


     Видеть в черных деревьях графику собственных мыслей,
     замечать одиноких женщин, усвоивших несколько истин,
     до которых других доводит отчаянный возраст,
     увидев N – удержать естественный возглас.


     Ходить по правой стороне одной и той же улицы годами,
     встречать одни и те же лица над торопливыми шагами,
     каждое утро за тысячей спин вбегать на уползающий эскалатор
     мимо блузок и шуб, вот ещё один падает в мраморную прохладу,


     мимо шоколадных панелей и теплящихся лампионов,
     мимо таких же, как ты, призёров и чемпионов,
     под баритон или альт ошеломительных правил,
     мимо миллионов лиц – миллионов стершихся фотографий.
     Ждать поезда – нарастающий звук – вас уносит поезд,
     ждать вечера, ночи, утра, лета, абсолютно не беспокоясь,
     что они никогда не придут: для тебя исчезнет
     весь этот мир возносящих и опускающих лестниц.


     Новые двери, вещи, лица, глаза, объятья,
     новые президенты, слова, войны, платья,
     новые зимы, песенки, дети, тарифы,
     новые календари, грачи, ёлки, цифры.


     Я устаю от своего лица, от своей походки,
     я отличаю в толпе, кто мои одногодки,
     я видел девочку из нашего класса: теперь – певица
     в шикарном ресторане, куда вечером не пробиться.


     Как блестят у нее глаза над белой рукой с микрофоном,
     она поёт не одна: на другой такое же платье с серебристым шифоном,
     очень белые плечи у обеих певиц, очень стройные спинки,
     но не надо приближаться – не увеличивать лиц —
     пусть не меркнут картинки.


     Пусть мигают цветные лампочки и высокий голос
     заполняет притихшую залу от потолка до пола,
     пусть его вожделенно слышат опоздавшие «гости», давая швейцару
     сколько положено с одного, сколько положено с пары.


     По часам, по кругу вечно бегущие стрелки,
     вечно застывшие, вечно замершие на делениях мелких,
     маленькие шажки, маленькие остановки жизни
     в бесконечно привязанной к тебе отчизне.


     День и ночь чередуются, как карты в пасьянсе,
     меняются местами, как пара на киносеансе,
     чтобы увидеть вдвоём звучащее, как далекая арфа,
     за головами передних рядов завораживающее ЗАВТРА.



   9


     Стихи я эти прочитал
     Гребенщикову. Он приехал
     В Москву с Титовым. Он кивал
     В автобусе. Его успехом
     Тогда был маленький концерт.
     Для слушателей был рецепт,
     Как с этим миром обращаться,
     Жить так иль эдак, выбираться
     Из той муры, которой нам
     Суют повсюду в этой каше.
     Гребенщикову эти башли
     Нужны, поскольку по волнам,
     Которым жизнь его течёт,
     Представить надо чёткий счёт.



   10


     Настало лето, в Коктебеле.
     Купался, снял хибару там,
     Нашёл девчонку, и постели
     Служили сладостию нам.
     Потом я встретил друга, сразу
     Сказал ему такую фразу,
     Что всё обрыдло, я хочу
     На запад. Говорил врачу,
     Который посмотрел, подумал,
     Сказал, что надо подождать,
     Придёт запрос, и блефовать
     Придётся, и только-то – раз дунуть,
     И ты поедешь, дай мне срок;
     И покатился мой мирок.



   11


     Пока купались мы нагими,
     Я и прелестная жена.
     Однажды на закате с ними
     Я ел гуляш. В те времена
     Казалось всё куда нелепей
     От тамошних великолепий,
     Возврат в тот самый грустный мир
     Был словно вид на весь Пальмир.
     Вернулся я Москву. Сентябрь.
     Работал я тогда в котельной,
     Три дня гуляй, и карамельной
     Жизнь никудышная была б,
     Но месяц прокатился, в срок
     Пришёл запрос, вот и итог.



   12


     С запросом я пошёл в ОВИР,
     Вручил его, теперь недолго
     Ждать, пока этот Божий мир
     Со мною будет, и надолго.
     Всё отложилось, ибо я
     Затосковал, мне жаль бытья,
     Которое я вёл всё время,
     Я жил практически в гареме,
     Где для меня открылось всё,
     Все женщины дарили ласки,
     От той (не буду) до абхазки,
     С которой пили Кюрасо;
     Потом любила, я – её,
     Не лучше б было забытьё?



   13


     А Лёшка Астрахан уехал
     Во Францию. Звонил он мне,
     Я вечером встречал со смехом
     Его звонки, и болтовне
     Часа, начерно, по четыре,
     Я удивлялся – жить при жире,
     Звонить ко мне и плакать – грех,
     Звонок, и дальше, без помех.
     Вести с Парижем разговоры
     Я, право слово, уставал.
     Выслушивать тот шумный вал,
     Все эти горькие сыр-боры,
     Хотелось сразу прекратить,
     Да как его разбередить?



   14


     Пришла ко мне другая дева
     По имени, скажу сейчас,
     Не удивляйтесь, королева:
     Ден Орт, голландка, высший класс!
     О, Велемин, любовь до гроба,
     Сожрала нас вот та хвороба,
     Любили истого тогда,
     В те незабвенные года.
     Исчезнет – мне, по правде, худо.
     Открыл её я календарь,
     И поразился, и ударь
     Меня, но вот в глазах остуда,
     Голландия и Босх Ироним,
     Он пять веков уж захоронен.



   15

   АВЕРКАМП

     Зачем столь тщательно выписывать деревья,
     их ветви голые да круглые стволы,
     зеркальный лед, домишки, нежный север,
     тепло таящие фламандские углы,


     пейзаж под сереньким, немного детским небом,
     с собакой крохотной и франтом на коньках,
     с красоткой, бархатом обряженной, и крепом,
     и пешеходом на кривых ногах?


     Как будто даль нас дарит утешеньем
     в фигурках горожан и тушках птиц,
     в продуманном деталей размещенье,
     в реестре частностей, подробностей и лиц.


     Все эти крапины и маленькие точки,
     касанья строгие, неведомые нам…
     Ты убедил в возможности отсрочки,
     несуетливый мастер, Аверкамп.


     Пусть крестит мельница полупрозрачный воздух —
     он тише и просторнее зимой,
     четвертый час, не рано и не поздно
     глазеть по сторонам, идти домой,


     встречать знакомых, отдавать визиты,
     вязанку хвороста нести через канал,
     жить нарисованным, не подавая вида,
     что триста лет прошло, что ты давно пропал.

   Hendrik Averkamp – голландский художник (1584–1634).


   16


     Продлилось это так недолго,
     Она скрывалась в МГУ,
     Что хорошо, по чувству долга
     Я эти встречи берегу.
     Отъезд всё ближе. Новый Год.
     Снуёт предпраздничный народ,
     В предновогодье мне звонок,


     Как рыбе брошенный манок.
     Родители явились в гости
     Ко мне. Ну, я, конечно рад,
     И Велемина здесь, виват!
     Но я, по правде, диагностик,
     Пошёл за тортом, им принёс,
     Подальше бы от ихних грёз.



   17


     Но собирался я на Запад
     При помощи, поверьте, их,
     Я в этом деле просто лапоть,
     Они отправили одних
     Любимых книг, всего другого,
     Мне бесконечно дорогого,
     Всё что хотел в те времена,
     Не забывайте – та страна.
     Гуляю по Арбату. Дева
     Стоит и ждёт кого-то. Нет!
     Его, и видно, что билет
     В его руках. Я подхожу без блефа,
     Тихонько справа говорю:
     – Привет окошек вратарю.



   18


     Пошли по улице, встречаю
     Я друга, говорит он мне:
     – Во дворик, Саша, хочешь чаю?
     Пойдём подальше. – В глубине
     Строение, мы входим внутрь,
     Давиташвили Джуна тут,
     Богиня, смотрит на меня,
     Зовёт за стол, вся болтовня
     Внезапно сникла. – Вы поэт?
     Я говорю: – Поэт, конечно.
     – Карьера ваша безуспешна? —
     Я говорю: – И да, и нет. —
     Она берет меня под руку,
     Показывает дом, как другу.



   19


     Ну, комнат десять насчитал
     В дому у ней. В одной – художник.
     В другой – поют, а капитал?
     Я, право, не такой чертежник,
     Чтоб всё по правде расчертить,
     Отнять или обогатить.
     Не наше уж, простите, дело.
     Меня нисколько не задело
     Ни деньги, ни высокий класс
     Всего, что видел я в том доме.
     Тут вроде бы любовь в кондоме:
     Прелестно, всё для дальних глаз.
     Самим же им похуже будет,
     Но что ж ни сделаешь, ведь люди.



   20


     Ко мне приходит тень животновода,
     которого коровы забодали,
     он говорит: «Гряду и улетаю!» —
     и машет мне кровавым рукавом.
     Виднеется скорбящая природа.
     Сиротствуют горюющие дали,
     и страшно капли красные стекают
     по кирпичу коровника ручьём.
     Он мне кричит: «Воззри на эту рану!
     Её любимая корова Травка
     в апофеозе буйного безумья
     разящим рогом в пах мне нанесла…»
     Смотрю и вижу: с горлышко стакана —
     узрел бы зрелище такое Кафка,
     и тот от ужаса, должно быть, умер —
     кишка из раны рваная цвела.
     Животновод очами полон муки.
     Его халат в крови, навозе, дырьях.
     Тоскливый взор мистически блуждает,
     но выраженьем праведен и чист.
     Дрожат его натруженные руки,
     дыра же разрастается всё шире,
     ан глядь, на ней крылатый гармонист!
     Он заиграл Шопена на гармони
     в ужасной глубине животновода,
     тотчас на небе забряцали в ложки
     и в балалайки в гуще облаков.
     Вослед ему с земли корова стонет
     и слышен плач жены, детей, народа.
     Уже несут в музей его калоши
     и бюст его торчит среди лугов.
     Животноводом названа деревня,
     село, район, районный город.
     Сотворена маститым эпопея.
     Корабль-животновод кромсает льды.
     Шагают строем к бюсту пионеры.
     Играя в бубны, барабаны, горны,
     невесты в тюле, ангелов белее,
     несут ему невинности цветы.
     ОН бронзов. Горд. Громаден. Неподкупен.
     ОН видит даль с дорической колонны,
     где выбито ЕГО именованье
     и даты славной жизни на земле.
     ОН птиц на голове своей голубит.
     Глаза ЕГО пусты и непреклонны.
     Стада ЕГО приветствуют мычаньем
     и зеленеет ВЕЧНОСТЬ на челе.
     Ко мне приходит тень животновода…



   21


     Отъезд приблизился. Ученье
     Моё окончилось. Диплом
     Я получил, и увлеченья
     Откинул с прочим барахлом.
     И в Горький съездил, попрощался
     Я с Игорем, он восхищался,
     Потом задал один вопрос:
     «Ты, Саша, ты не альбинос?»
     Ответил я тогда: – Неправда,
     Что буду тосковать по ней,
     Несчастной родине моей.
     Я еду в гости к астронавту».
     Сидели и смотрели вдаль,
     На Волгу, подавив печаль.



   22


     Возле фабрики Бабаева
     только вьюга да метель
     с фонарями заговаривают,
     пахнет смертью карамель.


     Возле фабрики Бабаева
     я скажу как на духу,
     что пора туда отчаливать —
     и ладонь согну в дугу.


     Возле фабрики Бабаева
     беспризорный вьется снег,
     надо снова жизнь устраивать,
     потому что жизни нет.


     Канитель, пустая улица,
     мент – бродяга с кобурой
     да дома широкоскулые…
     Мы домой пришли с тобой


     через сквер на месте кладбища —
     десять метров конура,
     свет от марсианской лампочки
     да обоев кожура,


     две лежанки, стул со столиком,
     листья липнут на окно,
     клены выпили покойников,
     и теперь от них темно.


     Твоей бабушки-покойницы
     вдовий мир на три шага,
     нет теперь той синей комнаты,
     кленов, дома – там снега…


     Возле фабрики Бабаева
     замыкается кружок,
     наши жизни размыкаются,
     вспоминай меня, дружок…


     Ты купи конфетки сладкие,
     подержи их на горсти,
     а слова и рифмы жалкие
     на дорогу мне прости.


     Возле фабрики Бабаева
     вьюга жжётся без огня,
     в ней и вьется чьё-то тающее
     «Вспоминай, дружок, меня…»



   23


     Когда решал я, мне уехать
     Иль оставаться, я пошёл
     По Горького, прокукарекать
     Заставил крупный пересол.
     На Маяковского я в митинг
     Вошёл, попал внутри на брифинг,
     Дал интервью, тогда решил,
     Что я не я, всех моих жил
     Не хватит пережить такое.
     Сейчас же съехать из страны,
     Плевать на то, что рождены
     Мы здесь. Спокоен я, спокоен.
     Три дня осталось до него,
     Полёта в небо моего.



   24


     Нас разделили холод и мгла.
     Ты старалась, ты сделала что могла.
     Мне сегодня приснился белый плёс,
     длинноногие птицы и влага слёз —
     не могу понять, на чьих ресницах.
     Надо мной бредут по побелке слоны.
     У меня во рту вкус слезы, слюны
     или белой слюды зимы.
     У меня на глазах белеет песок.
     На моих висках голубой бросок —
     кровь шатает сплетение синих жил.
     Я боюсь, мне приснится, как я жил…
     Ходят медленно птицы у самой воды.
     Поднимается солнце из красной слюды,
     и хрустит, как снег под шагами слона,
     плавясь в белом песке, ледяная луна.



   25


     Дотлевало волокно
     слова в пепла горсточку,
     в чашке плавало окно
     с лопотавшей форточкой.


     Разговор в глухом углу,
     шепот без свидетелей —
     выдоха азот – в золу,
     через губы – в вентили.


     Лязгали вокруг котлы —
     полыхали адские,
     да торчали, как колы,
     градусники блядские.


     Колбасился карандаш
     по бумаге черканой —
     выкаблучивал «не ваш»,
     хоть стучите в органы.


     Начинался месяц-март
     гулькавшими тенями,
     молоком поднялся пар,
     где пичуги тенькали.


     …Заходило подо мной
     облаками пьяными
     небо целое – домой
     над чужими странами.



   26


     Пространство к западу кончается,
     оно приклеено к земле,
     оно на столбиках качается,
     на проволоке и стекле


     приборов пристальных оптических,
     на дулах, выцеленных так
     глазами зорких пограничников,
     чтоб не свалить своих собак.


     Пространство навзничь загибается,
     скудеет метрами – пробел,
     собачьи морды поднимаются,
     чтоб охранять его предел.


     Оно сквозит и тянет сыростью
     травы и тайною ночной,
     оно ребенком хочет вырасти,
     чтобы увидеть шар земной.



   27


     Я завидую тем, кто купил билет,
     уложил бельё в чемодан,
     кто глядит из такси на безумный балет
     остающихся горожан,
     отбегающих вдаль от него, назад
     к отходящим назад домам.
     Я бы тоже смотрел во все глаза
     на миманс и кулисы сам.
     Я бы тоже сказал: – Прощай спектакль
     и моя проклятая роль.
     Через сотню лет я увижу как
     жили мы и не нужен бинокль.
     Я сойду на венский тугой бетон
     где-ни будь в середине дня.
     Я спрошу себя: – Это сон? —
     И свобода обнимет меня.
     Как в того, кто вынырнул и вздохнул,
     как в того кто разбился и встал,
     как в того, кто решётку свою разогнул
     и петлю над собой порвал.
     Как на карте рвать кандалы границ,
     как ходьба и прыжок на Луне,
     как летящие к югу клинышки птиц
     так свобода придёт ко мне.
     Что хочу я? Как любой арестант,
     видеть, как назад отбегает в стекле
     налитая кровью границ черта
     на меня не накрывшей ещё земле.



   28


     Шестнадцатого марта я
     Уехал из страны советской
     На запад, в новые края,
     Сидел, глотал коньяк; немецкий
     Край приближался. Наливал
     Коньяк в подставленный бокал
     Попутчика и пил за славу,
     За брошенную мной державу.
     Мы сели в Вене; край австрийский
     Сначала вызвал первый шок,
     Как бы полученный ожог,
     Я прилетел сейчас в арийский
     Мир. Я не верил сам себе,
     От чёрного я в волшебстве.



   29


     Я подошёл к березке: сразу
     Почувствовал, что я не здесь,
     Не в Австрии, но как заразу
     Ношу в себе благую весть
     О том, что вырвался на волю,
     Иных я, в общем, не неволю,
     Пусть каждый будет, как пикет,
     Да – одному, другому – нет.
     Пришла к нам женщина, в машину
     Нас усадили, и пошло,
     Машину вовсе не трясло,
     Она въезжала в горловину
     Огромной массы зданий, черт,
     Людей, театров на десерт.



   30


     После Москвы увидел Запад
     Другим, светлее, чем Москва,
     Теплей, и чудный новый запах,
     Он весь из антивещества.
     Он голову вскружил. Хотелось
     Поддаться жизни, развертелась
     Моя шальная голова,
     Во рту смешались все слова,
     Которые узнал я в Вене.
     В отеле я был поселён
     С другим, и руки – руки! – он
     В перстнях наколотых и в крене
     Чего бы стибрить и бежать,
     Да нет охоты обижать.



   31


     Мы вышли из отеля вместе.
     О, мать честная! Сколько здесь
     Сокровищ! Только при аресте
     О, seven wonders, семь чудес.
     Схватил он руку мою: «Саша!
     Stop working! (Прекратить шабашить!)
     Держи меня, а щас айда.
     Какой я был – балдой балда».
     Вернулись, он ничком у стенки.
     Сказал: «Я б мог наворовать.
     Всё, завязал я. В душу. В мать!
     Я жить хочу. Я не в застене».
     Я вышел. Вечер и киоск.
     Майн бир – я знаю назубок.



   32


     Я дал ту марку, что нам выдал
     Спецальный человек, что к нам
     Приставлен, сдача, пфенниг выпал,
     Поднял. Сосу по грамму грамм
     Пивко из чёрненькой бутылки.
     Подкатывает джип. Ухмылки.
     Два парня: пиво пьют и ржут. сходят
     Я понимаю, парашют.
     Один из них лопочет что-то,
     Смеётся. Говорю, что я
     Найн шпрехаю – рука – друзья!
     Мне говорит, что с анекдотом
     Он обратился. Пиво пьём.
     Гут бир. Джип с маленьким гербом.



   33


     Английский, говорят легко.
     Я говорю, что из России.
     Их удивленье велико,
     И смотрят явно на мессию.
     Допили пиво. Говорят,
     Немецкий, я на первый взгляд
     Учил его, но нет, не помню,
     Быть может, здесь его пополню?
     Сажают в джип, и – пять минут, —
     Выходим, и собор громадный,
     Величественный, анфиладный.
     Передо мною атрибут
     Давно прошедшей старины,
     Он льётся с неба, с вышины.



   34


     Мы входим в бар. Народ горячий.
     Сажают, хлопают, кричат.
     Все рады нам. Пивко, в придачу,
     Я вижу, многие торчат.
     Напротив девушка с наколкой
     На веки. Думаю – иголкой
     Ей тыкали почти что в глаз.
     Смеётся. Хорошо ей щас.
     Сидели мы до полуночи.
     Потом пошли: машина – спать.
     Я сплю, а жалко истрепать
     Воспоминания; короче,
     Ведь завтра будет новый день,
     А девушка как манекен.



   35


     Лечу в Италию, за мною!
     Прекрасный Рим предо мной,
     Вот этой ломаной весною
     Со всей своей величиной.
     Он – город моего желанья,
     Во время своего блужданья,
     Я грезил только лишь о нём.
     Стоит передо мною днём
     Сегодняшним. Я сам не верю,
     Иду по улице его,
     И думаю, что волшебство
     Сейчас исчезнет, и потерю
     Переживаю – но прошло.
     Живу, смотрю в его чело.



   36


     Всё вокруг притворилось Италией,
     всё вокруг притворились не мной,
     и смыкались, как ветви миндальные,
     города за моею спиной.


     Разве в жизнь эту легкую верится,
     кто мне мир этот весь нашептал?
     И ударилось яблоком сердце
     о Земли повернувшийся шар.



   37


     В тоскливейший, гнилейший ноябрьский день,
     когда ноют зубы у заборов и прохожих,
     сырая штукатурка кидается со стен
     на затылки крадущихся к птичкам кошек.


     Все еще попадается гужевой
     транспорт в виде задрипанных лошадок,
     невероятно вежливых, кивающих вам головой,
     но немножко нервных от труда и мата.


     Они глубоко несчастны, и это легко понять,
     если принять во вниманье их беспросветные будни:
     скажем, вас с кирпичами стал бы гонять,
     под трамваи вон тот краснорожий паскудник.


     Гипсовые дурни в разных стойках сереют в садах,
     простирая смятые кепки в воодушевляюще монументальном экстазе,
     но вороны хмуро гадят им на пиджак,
     ибо ценят удобства превыше изящных фантазий.


     Шоблы одяшек живописно гужуются у пивных,
     маленько опухнув от пьянок и побоев,
     и вслушиваются трамваи с разбитых мостовых
     в их беседы и пенье речных гобоев.


     Как приятно брести с непереломанным хребтом
     по целительным улицам волжского Рима,
     будто снова я, юноша, шествую в розовый дом,
     где желалось и мне умереть на руке у любимой.




   Семнадцатая глава


   1


     Исчерпай это небо до дна,
     пусть останется серое месиво снега
     это прошлого века унылая нега,
     это книга за сотню страниц до нашествия сна,


     это стаи секунд, уплывающих через глаза,
     через вереск соленых ресниц в берег синего моря,
     это неба финифть, это камни темниц в облаках аллегорий,
     это вздутые вены границ, за которые выйти нельзя.


     Это синий вагон, отраженье лица в полированном дереве,
     это мятый билет на помятой ладони моей,
     это окраины, это платформы, это земляное тесто полей,
     это вороны родины в верной истерике,


     Элегическое «Ау!» выдыхается ртом
     в сплющенные холодом звездчатые чешуйки воды,
     это зима, раздирающая рот, замораживающая следы,
     это снег – не мой сыпучий-скрипучий дом.


     Исчерпай, это небо, меня!



   2


     Окраина большого Рима,
     Дорога к морю. Взять билет,
     Кати в автобусе, палимом
     Светилом сверху, мыслям вслед.
     На море шум, большие волны,
     Стремленьям нашим благотворны,
     Посмотришь вдаль – чрез пять минут
     Закружат, дальше заберут
     В такую бездну, что захочешь
     Дотронуться ногою дна,
     Ан нет, ты точно с бодуна:
     Безостановочно хохочешь,
     Но слава богу, вот песок,
     И ветер бьёт тебе в висок.



   3


     Дом этажей, наверно, в тридцать.
     Лифты разбиты. Только грязь.
     Повсюду лампочки разбиты.
     Полы в потёках. Просто мразь.
     Стоит тот дом в какой-то яме.
     Спускаешься. Тут мост. С вещами.
     Мы поселились. Жутко. Мрак,
     Как будто есть какой-то знак.
     Сходили мы к американцам,
     По одному, кто семьи – враз,
     Отказано, и без гримас.
     Израиль только чужестранцам.
     Сиди в Италии хоть век,
     Иль Израиль, таков побег.



   4


     Внизу квартира. Я вхожу
     И вижу карты, здесь играют.
     Пахан с ворами, блиндажу
     Подобно всё. Здесь прогорают.
     Сажусь. Наколки на руках.
     Пузырь. Согласие в братках.
     Мне наливают. Пью за них.
     Закусываю. Теперь должник.
     Пахан – он смотрит на меня,
     И тянет ближе мои руки.
     Глаза пахана близоруки,
     Его рука – ого – клешня.
     Он говорит, ему б такие,
     Пошёл бы ввысь – в воры лихие.



   5


     Их Штаты брали без проблем,
     Израиль разрешал им это,
     Ну, что ж, возьмём такой ярем,
     Хоть дрянь у каждого анкета.
     Тюрьма их лучшая юдоль,
     Что поперёк глядеть, что вдоль,
     А СССР отправил нам же
     Такой неправильный багажик.
     Так что они опять прожрут,
     Что выделено, нам не надо,
     Окончим эту буффонаду,
     Уж лучше нам, пусть будет тут.
     Они уехали, мы ждём,
     Но, право, здесь не пропадём.



   6


     Внизу под нами, во дворе,
     Играли дети, смех и крики
     Сопутствовали их игре,
     Звучали до ночи в гибриде.
     Но, впрочем, это ничего,
     Выдерживать их озорство,
     Но делать нечего нам с Римом,
     Мы съехали с квартиры. С Димой
     Автобусом в Ладисполь, вот
     Куда стремились мы, и сразу
     Нашли жильё, как по заказу,
     Хозяевам растить доход
     Приятно – с русских сострижёшь,
     И денежки ты заберёшь.



   7


     Дорогая, мы живём в пустующей гостинице.
     Война кончилась. По улицам города
     ходят оборванные солдаты.
     Что это за армия была – не припомню.
     За что воевали – неизвестно.
     Очевидно одно: все кончилось всеобщим поражением.
     Кому повезло – слоняются в поисках спиртного и сигарет,
     гоняются за девками,
     ходят на рынок
     менять патроны на масло и рыбу.
     Кому не повезло – стали калеками,
     но их нигде не видно,
     то ли они сами слиняли,
     то ли их куда-то свезли,
     с глаз подальше,
     в приют?
     По радио постоянно поют дурацкие песенки
     или шутят комедийные актеры.
     Маршей не слышно.
     Последние известия совершенно никакие,
     как погода.
     Комнаты тут маленькие,
     на двоих,
     большинство пустует.
     В каждом номере неработающий холодильник,
     пять-шесть железных кроватей.
     Стекла во всех окнах выбиты,
     но мы совершенно не мерзнем!
     На входе вооруженный часовой
     и три скучных офицера с пистолетами.
     Когда их спрашивают:
     – Сколько еще тут продержат?
     Отвечают:
     – До приказа,
     или:
     – Расходитесь по своим комнатам,
     или (ещё интереснее):
     – До среды…
     И когда ни проснешься – за окном розовый закат
     и неизвестный день недели.



   8


     В Ладисполи под десять тысяч
     Народу русского живёт,
     Одни уедут, вновь добыча,
     О, prego, qua – тебя зовёт
     Хозяйка, ты за нею топай,
     И как бы ни был ты с жадобой,
     Пришёл в квартиру, заплатил,
     Лёг на матрасик, воплотил
     Мечту хозяйки, пусть там, рядом,
     Хоть пять, хоть десять человек,
     Ты высажен в пустынный брег,
     Где всяческим боезарядам
     Ложиться мигом только в прах,
     Рассыпаться на брустверах.



   9


     Сидел я в скверике и думал.
     Вокруг фонтана всё кружил
     Бедняга, впавший в крупный тумор,
     Сам он себя заворожил.
     Искал, хотел какой-то выход,
     Мотал круги без всяких выгод,
     И в сетку погрузил лицо,
     Верша вокруг воды кольцо
     Пробежки, никого не трогал,
     Глаза смотрели с мукой. Он
     Играл со мною в бадминтон,
     Но только явно он угрохал
     Свой ум на беганье вокруг,
     Лицо на отраженье мук.



   10


     В Ладисполи имелся центр,
     Дома повыше, магазины,
     Дорога к станции. Всех вен
     Клубок, и прямо, в сердцевине
     Того, что ждало нас вот здесь,
     И почта, сроки, вылет, весь
     Строй нашей жизни, всё оттуда,
     Низины, также альтитуда —
     Лети сегодня в США, —
     Иль жди подольше, не добудешь
     Ты выезд, или скоро будешь,
     Попала и в тебя вожжа:
     Немедленно на самолёт,
     Туда скорее, рифмоплёт.



   11


     Дорога к Риму – вот тот путь,
     Которым мы поедем скоро,
     Сейчас охота дергануть,
     Но, право, далеко от взора
     Страна, что примет нас к себе,
     И значит, на своём горбе
     Нам надо жить в прекрасном Риме,
     Ходить фигурой в пантомиме,
     Где нет тебя и языка,
     Простого права – ехать вволю,
     Избрать себе такую долю,
     Чтобы не трескалась башка,
     Куда? Да можно ли? Иль нет?
     Да хватит ли тебе монет?



   12


     Бульвар посередине. Сбоку
     Зал, где идёт кино, где нам
     Расскажут, что ведёт к истоку,
     Всего по бытию волнам.
     СОХНУТ, вот папа наш, неважно,
     Ты молод, стар – ты авантажный,
     И для тебя, сынок, СОХНУТ
     Находится всё время тут.
     Здесь курсы языков – английский
     И итальянский тоже есть,
     Занятья, чтоб не надоесть,
     В отличье от судьбы австрийской
     Здесь обстоятельны всегда:
     Учи язык, а нет – балда.



   13


     Квартира на четвёртом этаже,
     Две комнаты, одна поменьше.
     В мужской живу я. Госпоже
     Квартиры, денежки потешат
     Её, сердешную. Идём
     Поблизости мы под дождём.
     Я с добродушным, честным Леней,
     Несём ей мзду, как сыр вороне.
     Она берёт, считает деньги:
     «Tu grande grazie!» Иди
     Домой. Ты неуклонно бди,
     Потом, на эти же ступени,
     Придём и деньги отдадим.
     Порядок – свят, неколебим.



   14


     А городочек мал, деревня:
     Апелисины, виноград
     Растут перед домами. Сцена
     Где жизнь течёт, пройдёшь – назад.
     И речечка, над нею мостик,
     Так метров пять, и дальше хвостик
     Воды втекает в море – всё,
     Прошёл домой, вот колесо,
     Которым ты живёшь беспечно,
     Сиди тихонечко и жди,
     Песком с ракушками бреди
     Вдоль моря в эту бесконечность
     По пляжу вдоль гранитных глыб
     Песка, ракушек, мелких рыб.



   15


     Почувствовали скуку жизни
     В Ладисполи? Почувствовал и я.
     Собрался в путь при дешевизне,
     Отправился я в тот вояж,
     Который предо мной. Я грезил
     Флоренцией, Рим я привесил,
     Недельку пожил у друзей.
     Я в Ватикане поглазел
     На Микеланджело. Поехал
     Туда, куда давно хотел,
     И город утром заблестел.
     Пошёл навстречу всем утехам.
     В Флоренции сидел я ночью
     С девчонкой, сам же напророчил…



   16


     Рим и Ладисполь, я вернулся.
     Всё также в комнате у нас,
     По возвращенью приглянулась
     Мне девушка, высокий класс.
     Ходили с ней я в музеи Рима,
     Я был любим, она – любима,
     Всё оборвалось в тот момент,
     Когда встал штемпель в документ,
     Что надо ехать ей. Ну что же,
     Я проводил её в полёт.
     Скучал недолго виршеплёт,
     Другая девушка, чья кожа
     Была прекрасна и нежна,
     Влюбилась. Дурочка она.



   17


     А осень подходила близко
     К тем, кто так ждали перемен,
     Но всё стояло – ждёшь записку,
     Ну, жди, пока не джентльмен.
     Приехали американцы,
     Два парня, США посланцы,
     Побыли здесь и, взяв меня
     В Венецию! При свете дня
     Приехали. Мы тут расстались.
     Они во Францию, я – здесь.
     Венеция – о, край чудес,
     В которые я робко пялюсь,
     Не веря самому себе
     И по Венеции ходьбе.



   18


     Я спал в Венеции в саду,
     Там был для дворников участок.
     Туда входил я. На мосту
     Фонарь, как фотоотпечаток,
     Стоит в ночи передо мной
     И светит тихой желтизной.
     Я вижу улицу напротив.
     Весь день-деньской отколобродив,
     Я лёг и сразу же заснул,
     Трава, кусты, вокруг деревья
     Признали и моё кочевье,
     Я никого не обманул.
     Матрасик я носил с собой
     И спал ночами под луной.



   19


     Я удивляюсь тому, что тебя ещё помню,
     как аденоидов в детстве кровавые комья,
     тащат из горла щипцами над кафелем в бурую клетку
     пальцы врача в волосках, остальное кануло в лету.


     Ты же осталась, какой мне казалась,
     как на веках зрачки у Марии Казарес*,
     вниз опускает ресницы, сама надзирает за нами,
     как мы на фурках летим, воздух хватаем губами,


     в узкую улицу лет, то есть в гулкие будни,
     встретимся, не уцелев, в голосе струнных орудий,
     жизнь зазубрив назубок, зауськанный зуд её, резус.
     Свист в перепонках стоит – стеклом по стеклу, по железу…

   Мария Казарес играла Смерть в фильме Жана Кокто «Орфей». На ее веках были нарисованы вертикальные зрачки; она ими видела.


   20


     У кассирши стрелковые были перчатки без пальцев,
     она хорошо отрывала билеты.
     Обращенье к мужчинам: «Мужчина!»,
     а к женщинам – только «гражданка…»
     Глаза – два пограничника на советско-монгольской границе.


     …Прытулыв к каменюге Павло карабин:
     – Спасибо, Джульбарс, шо прынёс мне зеленую эту хвуражку,
     пусть клыками помял козырёк…
     Дай, красавица, белую ляжку,
     для тебя я припас пузырёк
     и надраил гвардейскую бляшку.


     …Розенбаум зудит, что «продрог»…
     Юнга тщательно производит отмашку,
     и мелькает-мелькает над палубой белый флажок.



   21


     Вот утро, встал, иду к колонке,
     Умылся. Я вполне готов,
     Венецианской старушонке
     Я, вышедший из сих кустов,
     Сказал: «О, grazie, signora!»
     Она дала мне, гастролёру,
     Аsciugamano. Я утёр
     Лицо, как древний мушкетёр.
     Я кофе пью, курю, гуляю,
     Я в гетто старое зашёл,
     Дома и самый вид тяжёл,
     Я, в общем-то, не представляю,
     Как люди жили до меня,
     Где счастье их и где грызня.



   22


     Венеция через неделю
     Закончилась. Дорога в Рим,
     Ладисполи, для ритурнеля
     Ход этот поблагодарим.
     А осень в Риме, как и прежде,
     Во всём, и в лицах и в одежде,
     Какой-то новый, грустный знак,
     Что холод давний, верный враг.
     Бумага! Вот пришла бумага,
     О том, что завтра ехать в Рим.
     Поехал. Я теперь гоним
     Отсюда. Моя колымага
     Дотащится, и самолёт
     Готов забрать меня в полёт.



   23


     Я буду детскую открытку
     носить в советском пиджаке,
     в американскую улитку
     преображаясь вдалеке.


     В немыслимой толпе Нью-Йорка
     услышу – небоскреб шепнёт
     в ущелье улиц: «Бедный Йорик»
     и череп мой перевернет.



   24

   СЭТЧМО

     ♥
     – Сэтчмо! Сэтчмо!
     Что там в сумке?
     – Вечность.
     Звуки.
     – Ну и рот! Почище бильярдных луз.
     – Там блюз.


     ♥
     Здесь ночь и темень. Ни звезды,
     ни человека, ни собаки:
     судьба, труба, толпа и ты —
     все подают друг другу знаки.


     ♥♥♥
     Когда трубач берет трубу
     и губы сложит в бантик лживый,
     как у вола в ярме, на лбу
     кровь, дергаясь, шатает жилы.


     И выползают из орбит
     глаза кроваво-мраморные,
     и ледником тоски свербит,
     как льдами сердце мамонта.


     Он корчится, попав в тиски
     огней, они его свежуют,
     всю требуху его тоски
     труба вбирает в поцелуи,


     и в кольцах, жалящих её,
     в клубке покачиваний мерных —
     змей-искуситель лёг змеёй,
     баюкающей раем смертных.


     И яблоки во тьме горят,
     и кожа, нежась, вся иззябла,
     и мнится Лысая гора
     из крупных, говорящих яблок.


     О, пенье дивное, сдавись
     до мундштучка, до рта медяшки,
     а тело пусть свисает вниз
     под мокрым облачком рубашки.


     Что, если музыка, дыша
     вольноотпущенницей смерти,
     освобожденная душа,
     вдыхающая млечный ветер.


     О, чёрный голос горловой,
     как мёд живой, как кровь тягучий,
     о, солнца сон над головой,
     весь медленный, в песке излучин,
     весь пеной блюза голубой
     и пеньем в глубине излучен.


     Угасла жизнь, ушла из глаз
     земною солью в звук последний,
     там змейкой золотой зажглась,
     где он вечноживущий, летний.


     Так называли Армстронга.



   25

   БЛЮЗ БОЛЬШОГО ЯБЛОКА

     I
     заворачиваясь в электрическую простыню
     оживая когда ночь вырезает сердце дню
     и несет на лиловых ладонях на мост
     уронить за бетонно-стальной беспардонный нарост
     окровавленных зданий за баки их крыш
     в разожженный закатом зеленый гашиш
     навлекающий джаз дребезжащий огней
     чернолицых прохожих тела их длинней
     чем Манхэттен барабанящий им в башмаки
     вот он Бруклинский мост для вспотевшей щеки
     эти черные плечи несущие мрак
     нефтяной и багровый спрессованный мак
     из которого сыплются искры в волну
     небоскребов хватающих глоткой луну
     им открыт горизонт и в него океан
     свое пенное имя поет по слогам
     испаренья текут остывающих стрит
     дыбом вставшая жизнь свою крошку струит
     в непрозрачные трубки шуршащая кровь
     в маслянистую душу сабвея уходит


     II
     Длинные зеленые деньги океана
     шуршат, размениваются в мелкую монету
     изрезанного пирсами в свайную бахрому побережья.
     Чайки слоняются у воды
     в поисках посвиста по сердцу,
     а склевывают объедки.
     Свобода в короне из гвоздей
     пихает небесам пляшущего белого негритосика —
     пластиковый цветочек на электроприводе.
     Город Нью-Йорк, как каждый очень большой город,
     пытается забыть, как он мерзок,
     и просто хорошеет на глазах,
     ведь и здесь бывают перламутровые закаты.
     На Мэдисон-авеню приятно делать покупки,
     у Карнеги – оглядеть проститутку,
     в Южном Бронксе – получить горячую пулю в живот.
     За моста басовую струну,
     за белесую волну Гудзона
     полюби бетонную весну
     зарастающего горизонта.


     III
     Ночь на черном огне накаляет луну.
     Ты понятлив, друг. Не ее одну.


     На костях «котлов» – 9 и 3.
     До зари горит фонарей артрит.


     Место такое. Всё – гроши.
     В косяках по кайфу толкует гашиш.


     Если б раньше хоть на единый денек
     я попал бы в город Нью-Йорк, штат Нью-Йорк,
     только б тут меня и видали…


     Время капает с каменного колеса,
     уроды-улицы стоят в глазах —
     сами себя намечтали.


     Темень хавает пар из дыр мостовой,
     ад здесь ближе, чем где-то, всегда с тобой —


     в полуметре – вниз, в полквартале – вбок,
     и глубок же он, мой голубок.
     Нехороший голос шепчет мне:
     «Погоди-ка тлеть на черном огне,


     оглянись, родной, я в коленках гнусь,
     да рули ко мне… уж я с тобой подружусь…»


     IV
     Стучит по небу вертолет,
     руками согнутыми водит,
     качается его живот
     совсем один в пустой природе,


     и капает прозрачный снег,
     и на вспотевших крышах баки
     урчат, как толстые собаки,
     но знают – выше человек


     обломанным штурвалом крутит,
     и греет мех его бока,
     а острова лежат, как люди,
     взлетающие в облака.


     Свобода свой огонь возносит —
     она в веночке из гвоздей,
     стеклянный машет долгоносик
     антенной тоненькою ей,


     а сам поёт свою молитву
     красоткам уличных реклам,
     пока, жужжа электробритвой,
     Нью-Йорк глядится в океан.



   26


     Я жил в гостинице недолго,
     Недели две, этаж восьмой.
     Я помню, вышел – и ожога
     Не ожидал. Глухонемой
     Прошёл квартал, и вот направо
     Кафе. Дал доллар и отраву
     Кофейную я выпил там.
     На улице полно реклам,
     А зданья – вот какое чудо, —
     Бродвей, я по нему иду,
     Я превратился враз в балду,
     Мне показалось, вот отсюда
     Я стану тем, кем я хотел.
     Отлично, что сюда летел.



   27


     Неделя третья, мне, соседу
     Конец в отеле. Нас берут
     Сначала просто на беседу,
     Потом нас сразу окунут
     В житьё подальше от Бродвея.
     Кому-то в голову идея
     Пришла нас поселить меж тех,
     Кого в надежде на успех
     Позвали в Y. Мы согласились
     И переехали туда,
     В Америке мы беднота,
     Тем более, превозносились
     Как представители страны,
     Которой на фиг не нужны.



   28


     Ну что ж, продолжим: мы на Y-e
     Street 92. Живём
     В компании, обогреваем
     Людей в стремлении своём.
     Нас шестьдесят четыре – девы,
     Одна из них как королева,
     Немножко привлекла меня,
     Но исчезает, взбеленя
     Желанье видеть, прикоснуться,
     Ан нету, право, вот беда,
     Сказала б мне иль нет, иль да,
     Ведь люди же друг к другу жмутся.
     Она не хочет. Отчего?
     Мне в одиночку каково?



   29


     Мы в Новый Год пошли
     Вдвоём в Times Square добрались, смотрим,
     А с неба дождь противный лил,
     Но мы вам ожиданье сдобрим.
     Ура! Упал к нам с неба шар,
     Из туч над нами, как Икар.
     Пошли в обратный путь мы рядом,
     И праздничным, пардон, зарядом
     Не вдохновились. Лёг в постель,
     Угрелся и заснул. Мне снилась
     Италия, как прежде жилось,
     Теперь не то, прошёл тот хмель,
     Что раньше ударял по мне,
     Я – далеко, я – где то вне.



   30


     Работал я в те дни на почте,
     Тогда был дорогой процесс,
     К нам обратились, чтоб помочь им,
     Раз в десять лет деликатес —
     Подсчёт в деталях населенья.
     В Америке лишь прибавленье —
     Отдача этого туда,
     Где всё учтут, то не беда,
     Работа правильная. Только
     Четыре месяца – конец,
     И я, башлей на жизнь ловец,
     По прекращению уволен.
     Жизнь поменялась, велфер нам
     Дают, коль ты не можешь сам.



   31


     У стены постоят. Отойдут
     (разноцветные куртки).
     Об асфальт разотрут
     каблуками окурки.


     Двое вынут ножи,
     третий ствол вороненный.
     В дом войдут. «Не бежи…» —
     Говорит как спросонок.


     Палец вдавит в звонок.
     Там прошаркает чья-то походка.
     – Чё те надо, сынок? —
     В дверь просунутся ходко.


     Через двадцать минут
     у берез в переулке
     об траву оботрут
     чуть дрожащие руки.


     – Ты не ссал? – Не, не ссал.
     – Гонишь? – Ну… вы, бля, суки…
     – Ну пошли!.. – зашагал.
     Обок двое – и сумки.



   32


     Старый скверик, новейший чугунный забор,
     в небе та же луна автоматною двушкой,
     сколько их проглотил небосвод – сей даритель и вор.
     Не подашься теперь на скамейку с подружкой.
     Не погладить затылочек ей, не обнять
     (как голубил фонарь, умирал в изголовье),
     так печально трамваи в округе звенят,
     будто их участковый за хлястики ловит.
     Город так же под вечер тоскою чреват,
     только начисто я позабыл телефоны,
     моя память приходит сюда ночевать,
     и над ней оплывают, как свечи, плафоны.
     Тускловатых столичных смущённых светил,
     наполняющих глаз тоской мирозданья,
     тот, кто их в одиночку во мгле рассадил,
     проколол небосвод мириадам страданий.
     Звёзды, небо и люди, не будем отныне рыдать,
     ночь, забирай свои нежные тени,
     подадимся в провинциальные города,
     ради пенья трамваев и мокрой печали сирени.
     Мы увидим и где-нибудь купим такую сирень,
     чтоб у жёлтых тычинок по пять лепесточков лиловых,
     мы уйдём по виски в её дивную лень
     меж глазастых её, удивлённых девичьих головок.
     А когда сквозь окно серым морем нахлынет Москва
     с площадями, как пятилетки, большими,
     вы увидите сами – она изменилась едва,
     но изменимся мы – мы вернёмся другими.



   33


     Сижу я в зале, входит Рита,
     Та девушка, восьмой этаж,
     Меж нами что-то явно вбито,
     Я думаю о ней, я – страж.
     Через два дня в её постели
     Она Венерой спит; разделись
     И впали мы в какой-то сон,
     А город сверху заснежён.
     За окнами на крышах баки
     С водой горячей, выше – высь,
     А ниже над землёй навис
     Покров из облаков во мраке
     Ночи. Шум машин —
     Вот кто в Нью-Йорке властелин.



   34


     В то время я учил английский,
     Пошёл записываться – ба!
     Знакомый, Кунин, италийский,
     Вот где над нами ворожба.
     Со мною Рита: «Здравствуй, Кунин».
     Я понимаю, что фортуна
     Свела их, после развела,
     Дала им шанс – судьбе хвала,
     Что после брака всё утихло,
     И он в Италию попал,
     Остался странный ритуал,
     Которым вдарило, настигло
     Семь лет женитьбы – и конец,
     И трепыхания сердец.



   35


     ♥
     Жизнь и улица чужая.
     Пудреница небольшая
     светит в небе.


     Ночь по крышам шарит,
     фонари колеблет
     и, скучая, кожу белит,
     пахнущую гарью.


     Ночь – чечётка на монетах,
     выпавших из брюк и сумок.


     Ночь по тёмным кабинетам
     пьет чернила у начальства
     из роскошных ручек.


     Ночь ставит чёрные печати
     то орлом, то решкой
     и грызёт железные орешки
     канцелярских скрепок.


     Переулком возвращался —
     в государственных домах
     шуровала темень.


     Мимо запертых громад,
     мимо замкнутых ворот
     ходит-бродит время,


     тихо табельный берёт
     браунинг холодный
     и вставляет в чёрный рот,
     будто мокрый бутерброд
     с сыром в бутербродной.


     ♥♥
     Ночь коронками жуёт
     чёрный йод.


     Ночь в каморках затхлых пьёт
     ваш чаёк.


     Ночь в зрачках у нас живёт,
     точно крот,


     к сердцу роет чёрный ход
     через кровь.


     Город камень вставил в рот,
     как заика Демосфен.
     Он и славен тем.


     Ночь не врёт.
     Ночь глотает аскофен
     и молчит,


     только иногда бренчит
     мандолинною струной,
     и то одной,


     тихо,
     как скребётся мышь,
     тикает тишь.


     ♥♥♥
     Зажигается кино
     во весь экран:
     комиссар завёл «Рено»,
     разработал план.


     Он засунул пистолет
     в плащ реглан,
     он уже учуял след
     и не пьян.


     Но мягко спрыгнула с афиш
     гнида-мафия,


     ведь за ней не уследишь —
     и всё она возглавила.


     два часа гулял живой,
     и держал сигару косо —
     выше сине-бритых скул,
     и его главмафиозо
     гнул-гнул – не согнул!


     ♥♥♥♥
     Комиссар исчез, сутулясь,
     с мрачных улиц,


     он в горошек разукрашен
     автоматами бандюг,


     даже тем, кто так бесстрашен,
     ночью настаёт каюк.


     Да вообще-то он ходил
     как индюк…


     Так вот комиссар пропал,
     (что неправильно),
     хоть истории стопа
     придавила эту гниду
     (то есть мафию)
     я тогда «Пойду ль я, выйду»
     одним пальцем исполнял
     в Нижнем Новгороде
     в нежном возрасте,
     ну а гангстеры меня
     ждали в маленьком кино
     в серых или чёрных шляпах,
     где жужжит веретено
     и нагретой плёнки запах.



   36


     В то время я искал себя,
     Не смейтесь: где литература?
     Лариса Шенкер – возлюбя
     Её, попал под диктатуру.
     Иосиф Бродский мне письмо
     Прислал. Естественно, в ярмо
     Всё превратилось, и стихи
     Утрачены. Я ей грехи,
     Воровке, говорил про это:
     «Отдайте мне. Пакет не ваш».
     Всё, дело кончено, шабаш,
     Без всякого в годах просвета.
     Пакет с стихами у неё,
     Понравится ли вам сиё?



   37

   Дорогая Лариса!
   Я пишу стихотворный роман с 9 апреля 2012 года – года сейчасошнего. Написано семь глав, что должно Вас удивить, потому что такими темпами никто не работает – ни у нас в поэзии, ни в поэзии мировой. Роман о себе и обо всех людях, которые повлияли на меня. Роман я кончу в конце года, и тогда отдам его кому-нибудь на печатание. О США впереди, сейчас только 9-й класс. Написано 90 стр. Огромная работа будет завершена.
   О США: я прошу Вас отдать вещь, которая принадлежит мне. Вы взяли её у меня в 1990 году – заметки Бродского на моих стихотворениях, равно как и пакет, на котором Бродский довольно много писал не вам, а мне, Александру Алейнику.
   Роман движется быстрыми темпами. Давайте по-хорошему разрешим это дело. Если нет – я буду действовать по своим правилам. Я не пугаю вас, но все узнают о Вас то, что не надо им знать. Подумайте, время есть, чтобы исправить всё, что было.
   Ваш искренне,
   Александр Алейник
   Мой адрес:
   125 Beach 17th Street 16L
   Far Rockaway NY 11691
   Телефон: 717– 471-2735

   Написано 8 июня 2012 года – никакого ответа. Я не помню, что мне написал Бродский на пакете, который получил я. Пакет был исписан с одной стороны. Лариса Шенкер взяла у меня на минуту – минута длится двадцать третий год.



   Восемнадцатая глава


   1


     Звонок под вечер. Евтушенко!
     Я прихожу к нему в отель,
     В рубашке в вычурную клетку
     Зовёт на кофе. Я робел
     Недолго. Выпили, поднялись
     К нему. Желанья исполнялись.
     Когда я захотел курить,
     Сказал мне: «Что ж, давай, цари».
     Сидели долго над стихами.
     Он отобрал, спросил потом,
     Кого бы я своим судом
     Печатал? Я сказал. Бровями
     Он выразил: добро, идёт,
     А делать всё невпроворот.



   2

   Чарли Чаплин вышел из кино…
 О. Мандельштам


     В мировом кино печальном, может быть,
     кто-то крутит в кинозале вашу жизнь,
     и стрекочет как кузнечик ваша тень,
     загораясь, исчезая в темноте.


     Я и сам хожу в такое же кино,
     мне не страшно, что вокруг меня темно,
     только жаль, что невозможно разглядеть,
     с кем бы мне разговориться, с кем сидеть.


     Посмотрю на «океанский» котелок,
     как он бегает все время наутек,
     как шустрит да попадает все впросак,
     на лице – превопросительнейший знак.


     Как он тросточкой играет на ходу,
     как кондуктору болтает ерунду,
     слёзы льет его хохочущий рассказ
     и в цветок уходит до еврейских глаз.


     Полицейские за ним бегут-бегут,
     а асфальт под ним пружинит, как батут,
     гайки галками влетают прямо в рот,
     принимает дело странный оборот:


     не даётся будто женщина кровать,
     ни на ней и не под ней ему не спать,
     а ложиться – прямо так на половик,
     съев на ужин со шнурками черевик.


     Сам собою куролесит сюртучок,
     нехрустальный землю топчет башмачок,
     пусть не каждый столь изящен в котелке,
     а башмак-то всем, пожалуй, по ноге.


     Обернусь – и не умна, и не глупа,
     а за мною чарли чаплинов толпа,
     за спиною чарличаплинский народ,
     за полтинник Чарли войско соберет!


     Да и сам бегу я тоже, как и он,
     и улыбочка то сахар, то лимон,
     среди чаплинов меня не разглядеть,
     я смогу его башмак сейчас надеть.


     Чарли вертится в высоких зеркалах,
     Чарли падает на вымытых полах,
     Чарли с ходу прыгает в вагон,
     мы за ним, мы не устали от погонь,


     хоть погоны нас унылые страшат,
     всё ж погонщики ужасно нас смешат,
     то бродяжки мы на свете, то жиды,
     всё кузнечики такие же, как ты.


     Чудный Чарли, черно-белый человек,
     на тарелке осьмигранный общепит,
     честный Чарли, под простынкой твой ночлег
     на коленях каменных храпит.


     Чарли с мальчиком идет ко мне домой.
     Мы немые, Чарли – не немой,
     Чарли, darling, говори со мной.



   3


     Меня Лариса попросила
     Прийти в больницу. Там лежит
     Актёр больной, и он светило,
     Он был всё время боевит.
     Хотели запретить картину,
     Послать её на гильотину,
     Не дал её, с тех пор она
     Живёт, посмотришь – спасена.
     Вхожу в палату, Быков в койке,
     И «Чучело», похоже, с ним.
     Представился, и мой зажим
     Подвергнулся суровой мойке.
     Он был, по-видимому, рад
     В стране чужой среди блокад.



   4


     Сказал: «Читайте». Я прочёл.
     Сказал: «Достаточно, вы плохо
     Читаете, как кирпичом
     Ударить – надо твёрже вздоха.
     Но это, в общем, хорошо.
     Валяйте дальше. Что ещё?»
     Разговорились мы с ним. После
     Он показал мне, словно в школе,
     Как прятать деньги. Он свернул
     Их трубочкой, засунул в книжку,
     Чтоб обдурить вконец воришку:
     «Подальше надо от акул».
     Я фтографировал его,
     Смотрел в меня он боево.



   5


     Случилось глупо: поругались
     Мы с Роликом. Он мне кричал —
     Таков был наш политанализ
     По Латвии. Он замолчал.
     Потом конец. Он бросил трубку.
     Во мне оставил он зарубку,
     Не возражать, и пусть кричат,
     Тебе достаточно молчать
     На то, что собеседник ересь
     Тебе старается внушить,
     Тебя-то не разворошить.
     Потом, когда-нибудь умерясь,
     Он сам поймёт, что даром крик,
     Ведь крик не больше чем парик.



   6

   СКРИПАЧ

     1
     Начинаться должно, как сказка на идиш:
     то есть только за ворота вечером выйдешь —
     попадаешь сразу в фиолетовое небо,
     там звезда – направо, а луна – налево…
     …и поплыл, как облако, не разбирая дороги,
     над трубой и березой поджимаешь ноги,
     – Эй! – кричишь скрипачу. – Ты зачем на крыше? —
     а он водит-водит смычком… Тебя не слышит,
     потому что твой голос заслоняет скрипка,
     и качается небо вокруг, как зыбка.


     2
     Он на витебской крыше, продавленной небом,
     а звезда – направо, луна – налево.
     он зажмурил веки, его от музыки отвлекают
     птицы и люди – те и другие летают.
     Но если бы только они!.. Еще летит и телега,
     и лошадь летит, вроде гнедого снега.
     А у лошади в животе копытцами вверх летит жеребенок…
     Что тут поделаешь, он и сам летает с пеленок,
     всё это началось так давно (посмотри хоть в «Бытие», хоть в «Числа»),
     и летать он раньше, чем ходить, научился.


     3
     К нему тут привыкли все: колодец, коза, корова.
     Кобыла и балагула. Ночная звезда. Иегова.
     Он отталкивается от травы. Он восходит без лестниц
     в шатающееся небо. Ведь оно без него исчезнет.
     Он понимает мир, как младенец сосок багровый,
     со звездочкой молока, с мычащей в яслях коровой,
     с курами на дворе, козой, корку жующей,
     с Господом Богом на небе и на иконах живущим
     кротким Христом-Спасителем, солдатом, пьющим с подружкой;
     она у него на коленях, он – с недостаточной кружкой,
     с умной рыбой в воде, с невесомым раввином
     между звездой и луной над местечком родимым…
     Знает скрипач, что нужно нам для полета простого,
     вот он сидит на крыше, там, где был нарисован.



   7


     Пришёл на вечер, тут ко мне
     Подходит парень, сразу просит
     Прочесть стихи. На что я «нет»
     Сказал ему. Он так привносит


     Другое. Вечер посвящён
     Довлатову. А хочет он!
     Довлатов умер, и Лариса
     Меня хотела как актриса,
     Представит публике. Я, что ж,
     На предложенье согласился.
     Я несказанно удивился,
     Хоть на святошу не похож.
     А вечер – ну, людей семьсот,
     На сцену вышел – и вперёд.



   8


     Читал со сцены – все смеялись,
     И вечер кончился. Успех
     Довлатова. Черты ваялись
     Его свободы через смех.
     Не знал его, он умер прежде,
     Конец моей слепой надежде.
     Но вечер мне и подарил
     С. Волкова. Воспламенил
     Меня на новые свершенья,
     И Генис, ну, и Лиля Панн
     Вдруг превратили в тот туман,
     В котором жил я, в приближенье
     Той цели скромного житья,
     К которой и стремился я.



   9

   Ушёл я с вечера с Стрижовым.
   Он мне читал свои стихи,
   Уж подозрительно лихи.
   Мне показалось чем-то новым
   Звучанье их. Мы шли вдвоём.
   Я чувствовал, что быть вралём
   Он совершеннейше подходит,
   Враньё его облагородит,
   А то гляди, обман меня
   Не скрасит все его потуги,
   Быть, несмотря на буги-вуги,
   Светилом всех, и то – брехня,
   Что, в общем, важно для него –
   Сорвать всеобщее «браво».


   10


     Он мне рассказывал, как сразу
     Собрался, и сюда, в Нью-Йорк,
     Приехал, словно по заказу,
     И совершил один гребок.
     Он позвонил: представьте, Бродский
     В Италии! Он, одинокий,
     Встречает женщину, та в дом
     Зовёт его. На голубом
     И красном плавает лицо,
     Скорее маска, руки сверху.
     Глядишь в неё, как на поверку
     Ты вызван. «Нравится?» – «Дрянцо».
     Но, право слово, господа,
     За Пикассо идут стада.



   11


     Придя домой, я рассказал
     Всё Рите. Та сказала сразу:
     «Идём к нему». Я оказал
     Услугу. Входим в дом, для глаза
     Всё пахнет Пикассо, и всё.
     Для лакомства из монпасьё,
     Возможно, подойдёт всё это,
     Но, право же, не для обеда.
     Пикассо нет. Кусочек взят
     Из живописи тех, двадцатых,
     И выглядит аляповато,
     Искусный, чистый плагиат.
     Ну, посмотрели – ну и что?
     Сходили в гости мы зато.



   12


     О, жалкий мир, но Д. Стрижов
     Знаком с сынком поэта-бога,
     Иосиф Бродский! Для дубов
     В поэзии звучит убого.
     Я приглашён на вечер. Он
     Найману весь посвящён,
     Но главное – Иосиф Бродский.
     На вид он человек неброский.
     Но в зале стулья меж рядов,
     И он сидит. Лицо прекрасно,
     Оно правдиво, полногласно.
     В нём нет каких-нибудь следов
     Отчаянья. В нём всё для мысли,
     Гордитесь все – всё в высшем смысле.



   13


     Я в первый раз его увидел:
     Огромный лоб, седой. Глаза
     Огромные. Мой вдохновитель.
     Все двигающие голоса
     С ним связаны по гроб, навеки.
     Пишу о небе – человеке,
     О море, о чём я хочу,
     Я обращаюсь как к лучу
     К его стихам. Они помогут,
     И вот я здесь, сейчас сижу
     В уютном кресле. Я бужу
     Под тишину и смех, и гогот,
     Всё, что ценю в нём и себе,
     Но надо выстоять в борьбе.



   14


     Сначала Найман всласть помучил
     Набитый под завязку зал.
     Потом Иосиф отчебучил:
     Он тоже малость почитал
     Стихи. Тут зал и встрепенулся,
     Как шар воздушный он раздулся
     И начал чётко отходить
     С поверхности, чтоб усладить
     Публичное собранье граждан
     Америки. Я в их числе,
     А Бродский, будто на игле,
     Читать не стал, но был оправдан,
     Ведь микрофон включён, и глас:
     – Иосиф, в ресторан! Сейчас!



   15

   БАШНЯ

     Я в Вавилоне. Я не говорю по-вавилонски.
     Мне действуют на нервы мотоциклы
     и иногда слова на языке,
     который я пока не понимаю.
     Но я уверен в том, что говорят
     здесь как везде: о пустяках пустое,
     и сами это знают. Посмотри,
     как суетно они спешат
     сказать друг другу что-то. Эта спешка
     не скорость выдает прозрений,
     а глупость их, что требует поддержки
     самой себя в огласке голосов.
     Но, может быть, они спешат
     своей печали заглушить сурдину,
     острожный голос в собственной душе,
     что никогда не выйдет на свободу.


     Здесь множество каменотесов. Камни
     всего в империи ценней;
     хотя их много, лишь песка здесь больше.


     Я наблюдаю тысячи машин
     все время их везущих к Башне.
     «Все время» значит здесь «все время»:
     сейчас и тыщи лет назад —
     меняются лишь средства перевозки.


     Здесь миллионы пристальных солдат,
     следящих за передвиженьем камня,
     за тем, чтобы его потоки
     не оскудели, не остановились,
     чтоб двигались, как должно им, по плану,
     чтоб камни не разбились друг о друга,
     не запрудили каменных дорог.
     Повсюду вьется каменная пыль
     и покрывает лица и предметы
     налетом серым, как бы ставя знак,
     знак общий равенства всему и всем пред камнем.


     Я понимаю, что мои слова
     неясно отражают наблюденья,
     я уточню: пред камнем как основой
     и матерьялом возведенья Башни,
     здесь все беспрекословно служат ей
     как цели и как смыслу бытия,
     как оправданью каждого рожденья.
     Когда ее построят, через Башню
     на небо мы взберемся и увидим
     его в алмазах, посредине – Бога,
     и он ответит нам за все мученья,
     по крайней мере, так я понял
     из выражений лиц и взмахов рук,
     ему грозящих. Каменные стелы
     изображают ясно: он смущен,
     напуган, жалок и противен.


     Я думаю, об этом говорят
     глашатаи, солдаты, стража,
     десятники и сотники, когда
     ко ртам подносят рупора и повторяют
     одни и те же непонятные слова.


     Зачем его увидим? Что с ним будем делать?
     Ему не оправдаться перед нами
     за каждую загубленную жизнь,
     вмурованную в построенье Башни.


     Наверное, его заставят строить Башню.
     Наш повелитель знает, как заставить
     кого угодно делать что угодно.
     Есть способы, но страшно говорить
     о них или вообразить их примененье.


     В вечерних, утренних, дневных известьях
     нам сообщают состоянье Башни:
     насколько выше поднялась она
     и сколько именно мы уложили блоков,
     какой по счету ярус возвели
     и кто сегодня ближе нас всех к небу.


     У дикторов здесь голоса из камня,
     за их плечами каменный чертеж:
     врезающийся в небо конус.


     В таких делах победа в прилежаньи…



   16


     Собранье публики. Приехал,
     К нам Гандельсман. Вокруг – дурман.
     Квартира в гаме. Он успехом
     Обязан только Лиле Панн.
     Отвратно всё, и он сидит
     С печалью горестной. Следит,
     Чтоб Панн представила как надо
     Его, прибывшего из ада
     Советского. От горя там
     Он убежал сюда. Вы защитите,
     Поэта бедного, пустите!
     Он тут один! По всем углам
     Ищу жильё. Вы что, не люди?
     И дальше так же, без прелюдий.



   17


     Узри, мой зритель, я стихи
     У Гандельсмана низко ставлю:
     По всем понятиям плохи,
     Не думайте, я не лукавлю,
     Но мелкие они, повтор
     В них главное и глупость, сор,
     Ученье у того, кто выше,
     И вот – готово! Пишет, пишет,
     Старается, и невдомёк
     Разглядывать ворс на костюме,
     А всё вокруг? Он тугодумен,
     Шутить не может – он амёб
     Представит публике как равных:
     Плыви, ведь люди так злонравны.



   18


     Стрижов звонил при мне и Вове
     Иосифу: Алё… Стрижов…
     Поможете?.. Как так бредово?..
     Вы сделали?.. Каких дубов?..
     Ах, Вы о нём?.. Ну, до свиданья.
     А Вова приуныл. Желанье,
     Чтоб сразу получить своё,
     Наткнулось Бродскому в бытьё.
     Он отказал. Сказал – всё сделал.
     Отстаньте только от меня!
     Не приставайте! Всё бубня
     О том, о сём, своим обстрелом
     Вы не добьётесь ни-че-го.
     Такие взгляды у него.



   19


     Он ученик меня, других,
     Поэтов, всё равно, в ученьи
     Он повторяет строки их
     В ключе всё том же, без верченья.
     Сравните Бродского – его:
     Вы ужаснётесь. Отчего
     Иосиф, школу вспоминая,
     Летит вперёд, как упряжная.
     Савраска-Бродский! Вот чему
     Вы удивитесь, но не Вова,
     Он верит: лучшая основа —
     Повтор-повтор-повтор всему.
     Он повторяльщик, не поэт:
     Повторщикам тащиться вслед.



   20


     «Я больше не хочу, чтоб ты жила» —
     Вот Вовин перл. Хоть плач, хоть смейся.
     Поэта-бога похвала,
     Журналом «Континент» развейся
     По странам всем. По городам.
     Достигни наших лучших дам,
     И Лили Панн, Ларисы Шенкер,
     В болтливом баре взяли шейкер
     И потрясли его – готов!
     Теперь разлей напиток: нате!
     Хлебайте! Дальше, как в балладе,
     Шевелится клубок глистов.
     И Бродский-ленинградец – он
     Всей дряни этой фараон?



   21


     А Бродский что-нибудь такое
     Желал любовнице своей?
     Он был мужское, колдовское
     Создание без крови ей.
     А Пушкин, Мандельштам желали,
     Подумайте, из этой дали,
     Хотели гибели её?
     Да нет. Ушли в небытиё,
     Где повстречаемся мы с ними,
     Услышим: Гандельсман – дурак!
     Ну надо же, паршивый брак
     Пред вами в самом лучшем гриме
     Выпячивается, как певец,
     А только хитренький стервец.



   22


     Широкий путь литература
     Открыла явно для него,
     В Нью-Йорке только диктатура
     Кричит кому-нибудь браво!
     И грянуло, а Бродский? Что вы,
     Нажали – выдал – всё, лифтовы
     Впустили – понесли. Тот шум
     Досадливо волнует ум.
     А Бродский устранился вовсе,
     Наверное, промашку дал.
     Одумался? Тот ритуал
     При нём, огромнейшем колоссе,
     Стал развиваться и расти.
     Ты, Боже, Ты его прости.



   23


     Однажды вечером с Ларисой
     Пришли вдвоём мы посмотреть
     На Вову. Тот сидел как киса,
     Корпел над рифмами. Узреть
     Его внутри большого зданья
     Понадобилось нам желанье:
     Понять, как у него дела.
     Дела? Как мама родила.
     Работает он за пятёрку
     В час. Хорошо сидеть ему,
     В Нью-Йорке можно. Почему?
     Здесь надо только фантазёрку
     Представить в этот миг себе,
     Сиди, и хорошо тебе.



   24

   ЗАКАТ

     Архитектура кораблекрушенья.
     Еще одно разыграно сраженье.
     Сгорело солнце, ветер, раздраженье.
     Блестит Гудзон. Моя каморка
     Печальна. Бирками из морга —
     Книг переплеты: Бродский, Лорка.


     Прощальный меркнет, меркнет глянец.
     На этом свете чужестранец
     Сгорает, как протуберанец.


     Он смотрит: тыщи мертвых окон,
     Свисает с неба бледный локон,
     Закатом розовым затроган.


     Прощайте, догорая, краски.
     Прекрасны в небе ваши дрязги.
     Жаль, нет у вечера запаски.


     Мы встретим темноту, как даму.
     Я раньше предлагал «Агдаму»,
     А нынче нет такого сраму.


     Войдите, черненькая леди.
     Попьем чаек вдвоем в беседе
     Невинной. Оба мы как дети.


     Вы засияете звездою
     Падучею, но золотою,
     Пройдетесь по сердцу фрезою.


     Я померанцем после склею.
     Не то чтобы себя жалею —
     Инстинкт, а я от жизни млею.


     Во мне, как в ларчике из сказки,
     Кощей – в эритроцитах, глазки
     Зажмурив, хнычет, хочет ласки.


     Проходит время шумным строем
     Минут. Мы голос свой в них встроим.
     Авось прочтут, что мы откроем,


     Пока мы тут, покуда дышим.
     Я помню солнце сонмом рыжим.
     Бог даст, что сталось с ним, распишем.


     Хватило бы души огрызка
     Стихам. На языке – ириска
     «Кис-кис», златые дни, вы близко,


     Почти со мной… Расплылись губы —
     Улыбки гибкие голубы,
     Взлетайте вверх, пока не убыл


     В дом земляной, за солнцем красным.
     Мы яснимся порядком частным,
     Как уголья, сгораем, гаснем.


     Но поколения стеной
     Встают дубравой костяной,
     Их гул растет передо мной.


     Я оглушен их ростом мощным.
     Стволы течением проточным
     Омыты, на него – не ропщем.


     Войдем и мы в дубраву эту,
     Вольемся в вольную беседу
     Словами, рвущимися к свету.



   25


     Мы выступали с Гандельсманом.
     Сказал, что хочет первым быть.
     «Пожалуйста» – в миру туманном
     Одобрил я у Вовы прыть.
     Он выступил, и зал захлопал,
     Но вяло. Он, похоже, слопал
     Аплодисментов малость. Так
     Закончил он свой кавардак.
     А после я читал со сцены
     Стихи вместо стишков его.
     Стихи прочёл я на «браво».
     Воспоминанья драгоценны.
     Увидел я его лицо,
     В глазах – тупое и дрянцо.



   26


     Я взгляд его забыл тогда,
     Всё вытеснила радость встречи
     С подружкой из Москвы (всегда
     Потом) в тот самый вечер
     Увидел милое лицо:
     Как маленькое озерцо
     Оно внезапно появилось,
     Сквозь память прошлого явилось
     Мне. – Откуда ты?
     – Я здесь живу. – Да это чудо!
     – Приди ко мне? – Я завтра буду. —
     Пришёл на час. До темноты
     Болтали, пили кофе. Вышел,
     И только дождь стучал по крышам.



   27


     Скажите мне, Асеева читали?
     Как не читали? Он поэт.
     Известный. А на пьедестале
     Стоит другой. Вот вам ответ.
     Он «Облако в штанах» оставил.
     Эпоху целую возглавил.
     Кто? Маяковский! Первый чин,
     Двадцатых нитроглицерин.
     Асеев повторял. Но это
     Ушло за дальние леса.
     Асеев, точно как оса,
     Нам кажется апологетом
     Пчёл, что дают нам мёда вкус.
     Так Гандельсман – пищит как гнус.



   28


     А «Апология»? Промашка.
     Он сам же восхвалял её.
     Писал и думал над бумажкой:
     Спасибо. Милое житьё,
     Когда старается бездарность.
     Твори же, родный, популярность
     (А то давно о ней забыл),
     А Вовик, вот он в точку бил.
     Скажите мне, Гомер-создатель
     И Мандельштам, всё – барахло?
     И «Камень» с «Илиадой» зло,
     Когда такой обозреватель,
     Всё хочет приравнять себе?
     Поставьте крест на тухлом лбе.



   29


     Читал роман родимца Вовы,
     Знать, выпустил «На речке дом».
     Прочёл главу! Её основа —
     Три строчечки. Таким дубом
     Никто, конечно же, не будет.
     Помилуйте, взгляните люди,
     Глаза у рыбки, те глаза,
     Стоят-плывут, как образа.
     Калоши, топленые шины,
     Муть донная и травка – всё.
     Плыви, кайфуй, тут то да сё.
     Достаточно, корми брюшину,
     Но если выйдешь, посмотри —
     Огромный мир, иди, цари!



   30


     Романчику двенадцать лет!
     Наверно, сочинил он кипу?
     Да что вы! Маленький скелет
     Рассказика подобно всхлипу
     Он сочинил. Названье – швах:
     «На речках домики», он – и – ах,
     Скопировал. И правда, Пушкин!
     Как крошечные погремушки
     Украсили его «роман»,
     С прогалами (sic!) небольшими,
     И слёзы, радость – всё пустыми
     Деяньями, как барабан.
     Ты колоти хоть целый век,
     Не выбьешь – только дрек и дрек…



   31

   ДОЖДЬ

     Там, где стеклянная лопнула ночь,
     в черепе темном востока,
     светится бледною лампой дождь —
     прозрачный мозг водостоков.


     Улиц пастух, точно серых овец,
     с блеяньем прущих к вокзалам,
     сын-отщепенец, бездомный птенец,
     выпал, как сердце упало.


     Холодные мысли и плач в три ручья —
     твой крик водяной и воздушный,
     прими мою душу в ладони твоя,
     вселенской печали сырое удушье.


     Ты девой, изваянной из ребра
     тоскующего океана,
     ожив, не желаешь бесплатно добра
     и гибель свою глотками с утра
     пьешь из матового стакана.


     И когда с мутной стенки его
     досасываешь последние капли,
     кто запускает над твоей головой
     белые и розовые дирижабли?



   32


     С Максимом Шраером пошли
     К Кузьминскому. Дом двухэтажный.
     Тут шпаги, пистолеты… Пли!
     Захват и дым при абордаже.
     Хозяин распахнул халат
     И видно всё. Ату! В набат!
     Собаки бродят. Тьма народу.
     Он царствует утильзаводом,
     В который мы пришли. Лежит.
     Покуривает. Распалится,
     Расскажет штуку. Оголится.
     Ругает Бродского. Струит
     Давным-давно известный всем
     Свой мир без Бродского и схем.



   33


     Кузьминский в Ленинграде босс.
     Иосиф Бродский был знакомым
     И Бобышев. Сам безголос,
     Но сборщик всех, собранье – кома.
     Прочли стихи. Пошли к метро,
     И показалось нам старо,
     Что делает он. Всё протухло.
     Конец всему. Всё заскорузло.
     Марина Тёмкина взяла
     Меня, Машинскую, Андрея —
     Приятеля и, тихо греясь,
     К себе в апартамент позвала.
     А Грицман прочитал своё.
     Я тоже. Пили кофеёк.



   34

   ПОСТСКРИПТУМ

     1
     Туда – тебе вдогонку – в темноту —
     Куда ты не хотел – не собирался,
     В трамвае на пружинящем мосту,
     Отстукивавшем стыки в ритме вальса —


     С газетой медицинскою в руках,
     С попутчиками тихими такими,
     Что слышно, как волнует ил река
     Обхватами – качаньями глухими,


     С портфелем перекошенным – газет
     Напихано, перебирай хоть вечность
     Не торопясь: ты прочитаешь все
     Имевшиеся в них статьи и речи,


     Ведь у тебя, в отличие от нас,
     Теперь досуга в Божьем вертограде…
     Воображаю весь его запас —
     Верней, щепоть его безмерной глади.


     2
     Ты потому и не спешишь теперь
     И снял очки – или не взял: забыты?
     Впуская новых пассажиров, дверь
     Не хлопает – глаза твои закрыты.


     Ты дремлешь – спишь? Чем резче влит
     В себя до родинок – тем тяжелее
     Соединить твой бесподобный вид
     С тобой… Под складками на шее


     Воротничок молочной белизны,
     Твой галстук лучший и костюм любимый,
     И все черты лица устремлены
     Не к цели, а как будто цели мимо.


     Отсутствие прижизненных причин
     Освобождает, видно, от усилий,
     От мимики вообще – и ты один
     Мешочек распускаешь сухожилий.


     3
     Лицо как объясненье – это я


     В континууме, каким я был когда-то,
     До встречи за столом, когда кутья
     По совести поделена на брата.


     С чернильным напыленьем колесо —
     Больницы – пальмы – площади – задворки —
     Дверь – улица – стена – лицо,
     Перед которым «Смена» или «Зоркий».


     И мы, и то, что видим мы —
     Тебя закладками альбома
     До наступленья сна и тьмы
     И выноса тебя из дома.


     Зиянье – явный перебор
     Отсутствия, а там ретиво
     Ты в глянце попираешь сор
     В заглоте дыркой объектива.


     4
     Прости меня, что тереблю —
     Нам объясниться было трудно,
     А мне сказать тебе «люблю»
     Наедине или прилюдно.


     Твои упрёки и мои
     Претензии неразрешимы —
     Теперь их чёрствые слои
     Землёй отечества хранимы.


     Всю эту муть не осадить,
     Лелеемую кругом тесным,
     В котором нас императив
     Ведёт по мненьям неизвестным


     К сознанью, к – «ныне исполать» —
     Краям, куда не забредала
     Нога твоя, как в благодать —
     Нам сговорится жизнь мешала.


     5
     Ты там один из большинства
     С годичной давности газетой,
     Теперь не возразишь словам:
     Туда – тебе – отсюда – с этой


     Поверхности – в трамвай – на мост,
     Тебя несущий к Чернопрудным
     Теням и хлябям без берёз,
     Домов и бани многотрубной,


     Туда тебе, на Чёрный Пруд,
     На месте кладбища, у дома,
     Где сверстники твои живут
     (вернее, жили), где знакомо


     Ступени сточены – шагов
     И ног к пределу отсчитавши, —
     Туда, где бабушкин альков,
     Тебя младенцем в жизнь пославший.

   Чёрный Пруд – название сквера в Нижнем Новгороде, разбитого на месте бывшего кладбища.


   35

   ЕЙ ЖЕ

     Как добрый человек, я считаю, что дуры —
     Поэтесски имеют право на существованье,
     И не меньшее, чем индюшки и куры:
     У тех и других совпадают желанья,
     Кудахтанье, форма черепа, вид,
     Феерическое оперенье,
     И оранжевый глазик горит
     Куриным огнем вдохновенья.
     Бедненькие, опрятненькие,
     Прокудахтываются в печать,
     Попрыгавши по курятнику,
     Ищут цыплят поучать.
     Всем примелькались, и всем
     Вот уж и известны,
     В каждой напечатанной колбасе
     Распространяют душок-с прелестный.
     Немножечко Фрейда, скорлупочка Озрика,
     Клочочек «Нью-Йоркера», и пред нами она:
     Пороет лапкой – словесность оббозрена!
     Кудахнет гекзаметром – жисть опписсана!
     Всюду поспели. Кой-кого даже клюнули!
     У очень важных облизали и зад и рот.
     Ну а после того, как облизанные сплюнули,
     Наши курочки выстрелили помёт.
     Да найдете ли вы желтее клювики?
     Да чьим гребешкам так пурпурно алеть?!
     Ах, это ничего, что вы их не читаете и не любите,
     Надо ж и курицу, и поэтесску жалеть!

   Посвящено Марине Тёмкиной. Она мгновенно догадалась, что это о ней.


   36


     А мама после похорон
     Отца приехала навечно,
     Куда сулил ей небосклон.
     Побыла с нами, но не вечно.
     Соседка, Дженни, ей сдала
     Жильё, и мама уплыла
     От нас и ниже поселилась.
     Она совсем преобразилась.
     Английский мама заучила
     В квартире. Дженни помогла.
     Такого прочного тепла
     И не было. Заполучила
     Язык. Мы удивлялись: как?
     Над ней и в небе зодиак.



   37


     Приходит мама. Говорит
     Что познакомилась. С кем, право?
     С Патрицией. Она на вид
     Похожа на него, и нравом,
     И резкостью, и взглядом глаз.
     Кто он? Его родил Кавказ.
     Да, Маяковский! Дочь его!
     О, мама, встретилась – браво!
     В районе, явно на отшибе
     Манхэттена, она жила,
     И в парке, в коий забрела
     Маман, поскольку всем: – Дышите —
     По фразам – тоньше – по слогам
     Раз тридцать рассказала нам.




   Девятнадцатая глава


   1


     Завёлся кот. Зовут Царап,
     И Рита всё с котом возилась.
     Он маленький и сиволап.
     Кастрат в подъезде. Чья-то милость
     Из дома убрала его.
     Ему, скажите, каково
     На лестнице в пыли валяться
     И смерти ждать-благословляться?
     Но котик прижился у нас,
     Тогда писать я начал книжку,
     «Чу!» – и Царапа в шалунишку
     Я превратил. О нём рассказ
     Меня до смеха доводил.
     Читайте! Хохот застолбил.



   2


     Твои глаза над буквами смеркаются.
     На кухне кран поломанный сморкается.


     Побелку стен изъела язва времени,
     которое проходит вне меня.


     Так все меняется сполошно, сумрачно,
     из Змей Горыныча и Рябы-Курочки


     такие крапчатые яйца выпали,
     что знали б загодя – корзин надыбали.


     На подоконнике цветочек аленький,
     в ногах дрожит котяра маленький,


     завладевает ночь глубокая
     тобой и мной, голубоокая.


     Так начинаются ночные странствия.
     Прощай, наш дом, глухая станция.


     По семафорам звезд над крышами
     уходят трое в путь надышанный.


     Готовы? Пожалуйста.



   3

   ЛЕНИН И КРЕНДЕЛИ

     Подружился Муркин с Лениным однажды:
     То ему копейку даст, то и пирожок!
     А в жару, когда тот изнывал от жажды,
     Наливает Муркин Ильичу чаек…


     Был Ильич в ужасном в парке состояньи,
     Позолота слезла с головы его,
     Не было уж прежнего нежного сиянья:
     Грязь на самой морде! Гнуси торжество…


     Не однажды Муркин обмывал родного,
     Убирал бумажкой с лысины плевок,
     Затирал слова значения дурного,
     Или что наделал праздный голубок.


     Видел Муркин, часто ходят и другие:
     Смотрит – Вознесенко трется в уголку,
     Пятачок положит, пряники тугие
     Или под кормильцем выдолбит строку.


     То придет Ошанин, то кумык какой-то,
     А узбеков разных! И не перечесть!
     Уберут плохое да всего отмоют,
     И падают на пузы: отдают так честь!


     …А большие ж кучи! Страшно оступиться!
     Кренделями гадют и смердит моча…
     Некому, конечно, нынче заступиться.
     Шутют: «Этот запах – запах Ильича»…


     …Как приметит, милый, Муркина, так тут же
     Весь повеселеет, даже заблестит!
     Спрыгнет с постамента в кучи эти! в лужи!
     Кепочкой махает! И бежит! Бежит!


     И тогда по парку ходют они, травят
     Анекдоты, шутки, иногда стихи…
     А Ильич – он ловкий! Хвать, и враз удавит
     Кошку ли, собаку, крысу для ухи!


     И сидят простые… Тот – в пальтишке мятом,
     Муркин – в шароварах, в желтом пинжаке…
     …Прокричит петух… И шасть Ильич обратно —
     Застывает в стойке «с кепочкой в руке»…


     И уходит Муркин, очень даже грустный,
     Ленина оставив посреди аллей,
     Там где этот запах… Нехороший, гнусный
     От вот этих самых гадких кренделей.

   ЛЮБОВЬ ИЛЬИЧА

     Муркин в воскресенье прикупил баранок,
     Портвешку бутылку, палку колбасы,
     Топает по парку в птичьих перебранках…
     Вдруг он напоролся!.. Ленин за трусы


     Тащит неживую, серую фигуру;
     Гипс уж раскрошился под его рукой.
     Деушку с веслом, ужаснейшую дуру,
     Валит под кусточки самый дорогой!


     И раздались стуки, скрежет и сопенье…
     Бронзовая кепка прыгала сама!
     Арматура гнулась… Задыхаясь, Ленин,
     Искру выбивая, всю ея замал…


     Вовсе разошелся! Перешел все кромки!
     Что ж… Ему без бабы было тяжело…
     Раздолбал все в щебень… в серыя обломки…
     Только и осталось от нея весло…

   БАЛЛАДА О ПЕРЕПЛАВКЕ

     Был декабрь метельным. Был декабрь суровым.
     Замело по ножки в парке Ильича.
     Хорошо бы, был он крепким да здоровым,
     Перемог бы, милый, стужу по ночам.


     Весь ведь исстрадался… Еле, голубь, дышит…
     У беды, заразы, губительный фасон,
     Нет, не от простуды наступили лыжи —
     Точит сукой подлой Ильича сифон.


     Застарелый, гадкий… Из Берлина, Вены ль,
     То ль от Цеткин Клары? То ли от Арманд?
     Вот и отпадают, иструхлявев, члены.
     Нос ввалился в щеки. Морда вся как шанкр.


     Все в сомненьях голубь: «С Коллонтаем, что ли?
     С Надькой пучеглазой или с кем еще…
     Догниваю, Муркин! И в мошонке колет,
     А в заду, напротив, резь и горячо.


     Видно, вилы вышли… Видно, отстоялся…
     Хорошо б, голубчик, привести врача…»
     Муркин обыскался. Муркин расстарался.
     Вот уж венеролог смотрит Ильича:


     Никакой надежды! Весь истаял, сокол…
     Разве в переплавку? Дак ведь тут финал!
     Вышли коммунистки Ильичу-то боком:
     В искры, в ковш и в пламя, в домну, в госметалл.


     …И спилили ночью под каблук родимца,
     На прицеп свалили, тихо повезли.
     И потёк, дымяся, опаляя лица
     Грустных металлургов, булькая, Ильич…


     Из того металла, из бесценной бронзы
     Поднялись герои, а в героях – стон,
     А в героях – муки! Корчи, стыд и слезы…
     В изваяньях новых – старенький сифон!


     Что не изваянье – нос вовнутрь провален:
     Жалкие фигуры, льюис и кошмар.
     Вот какие штуки гнездятся в металле
     И превозмогают переплавок жар.

   Это о «самом дорогом».
   Следующее – проза, одна страничка.


   4

   ПРИБАУТКИ

   Старое ружжо – а и без пули хорошо.
   Старый воробей г…а не клюнет.
   Старому псу и блоха кума.
   Старый конь не ржет, а дышлом крутит.
   У старого орла и какашка стрела.
   Старому воробью что рожь, что рогатка.
   Старый носок избу живит.
   Старый комар кобылу повалит.
   Старый лист крепше липнет.
   Старый зуб и алмаз режет.
   Со старой грыжей не озябнешь.
   Старый козел и зайчика пушистей.
   Старый червь – гвоздем буровит.
   От старого клопа ноготь треснет.
   Под старым ремнем пупок не развяжется.
   Старая кишка даром не булькнет.
   Старую клизму и смазывать не надоть.
   Старый ошейник мягше шарфика.
   Старый кий шара не глядя кладет.
   Старая фуражка и абажуру впору.
   Старая лампочка и без току лучится.
   Старая портянка – погуще шанели.
   Старый носок с любой дыры напялишь.
   Старая рожа на баян похожа.
   Старый мямлик двух шустриков обшустрит.
   Старая муха – Плевицкая для уха!
   Старые мозоля чистей хрусталя.
   На старом лысинка послаще блинчика.
   Старый защупает – мазелина мягше.
   Старая дуда, а дуднет хоть куда!
   Старый гребешок гнидку не упустит.
   Старая кнопочка сама расстегивается.
   Старый кочет всегда хочет!

   Проза – одна страничка.


   5

   БАСНИ
 //-- Ножницы и голова --// 

     Однажды голова, забредши в куаферню,
     Скроивши мину вздорну,
     Уселася пред зеркалом. Ан глядь,
     Вкруг ножницы почали стрекотать:
     Там обсекут, а там – пребольно дернут
     Одну, другую, третью прядь…
     То было мздой за головы стремленье
     Кружиться мишкой на арене
     Да языком напраслину болтать,
     И ножницы – ату ея шпынять!
     Ахти ея! За пустоговоренье!


     Тебе, клиент-читатель, назиданье:
     Умерь свое в цирюльне стрекотанье —
     Дай токмо ножницам вкруг прядей стрекотать…

 //-- Одеколон и груша --// 

     Однажды груша, мину похоронну
     Скорчив одеколону,
     Сказала: «Напрочь отравил!
     Меня ты, пакостник, облил!
     А толку от тебя – одно смерденье!
     Лишь я одна клиенту освеженье…
     Так, воздух испустя и сим утратя пыл,
     Обратно стала груша надуваться,
     Чтоб продолжать ругаться.
     Но мастер, видя груши нераденье,
     Сорвал ея да кинул с омерзеньем!


     Мораль сей басни, мыслю, такова:
     Читатель, прежде рассчитай слова,
     Не то за жалобы, жлобство и крики бойки
     Окажешься в помойке…

 //-- Зад и кресло --// 

     Однажды зад, усевшись в кресло,
     Шепнул ему: «Мне тесно.
     Не дашь ли большего простору мне?»
     Запахло тут приличным не вполне…


     Услышал носом мастер этот шепот
     И начал с яростью по заду шлепать!
     Мораль: придешь, так кресло не учи!
     В других местах – пожалуйста, шепчи…

   Вот побасенки – из книги «Чу!».


   6


     А Гандельсман фиглярствовал. Я помню
     Пришли к нему работники тиви.
     Он тут же пьяного исполнил,
     Им всю затею отравил.
     Ходил он бомжем. Свитер синий.
     Я ничего грязней, крысиней
     Не видывал, хоть денег тьма,
     За доллар, если есть ума
     Хотя бы признак, можно лучше
     Одеться, но фигляр один
     Играл в игру для всех дубин —
     Фиглярство с позой неразлучны,
     А этот посторонний вид,
     О, это что-то, наш аид.



   7


     Я книжку «Чу!» тогда же подарил
     Ему. Потом спросил однажды,
     Как нравится? Он удивил
     Меня ответом: был угадан
     Успех. А Вовик помутнел
     Лицом. Он резко побелел,
     Глаза метались. Он провякал,
     Что книжка дрянь – и прочим кряком
     Порадовал меня весьма.
     Я понял и его потуги:
     В его таинственном испуге
     Стояла ненависть сама.
     Я говорю, а вам зачем
     Разруливать клубок проблем?



   8

   Разруливайте, всем полезно
   Понять, что отравляет вас,
   Кто постарается железом
   Создать иллюзию для масс.
   А массы скушали и, вроде,
   Прошли видения в их взводе.
   Провозгласили его вид
   Достаточным. Сей индивид
   У Бродского обласкан! Враки,
   И Бродский явно ни при чём,
   Ни разу разговор о нём,
   Ему, столь тщательно о благе
   Пекущегося. Лилей Панн
   Приказ провозглашён и дан.


   9

   Несчастный Вова обаял
   И жил у Вадика. Два года
   Он с Месяцем. Как каннибал,
   Следил за правильностью ввода
   Себя в тот дальний, лучший круг,
   И денежки – тот самый друг –
   Вдруг помогли ему ужасно
   И тихо, просто, безопасно
   Возвысили. Он говорил
   Мне вот что, сильно удивившись:
   Что надо бы, подноровившись,
   Совать всегда, коль не дебил.
   Ответил я тогда ему,
   Что деньги явно ни к чему.


   10

   Я с Бродским говорил. О чём?
   Да о стихах моих. Я помню,
   Сидит – и никого кругом.
   Меня он ставит словно ровню.
   Мне хочется сказать ему,
   Но в Хантер калледже чему,
   Наверно, удивляться стоит,
   Что там тебя и удостоят
   Таких похвал. Вино в стаканах,
   Потом на сцену, почитать
   Стихи (английский), и блистать
   Ему, равно как великанам,
   Хватило и пяти минут,
   А чтенье час продлилось тут.


   11

   Вот фотографии его,
   Одна – я с Бродским. Жмёт мне руку.
   У Гандельсмана, у него
   Спросите? Нет! Лишь только муку
   Прочтёте на его лице,
   Стихов повторщика певце.
   Ах! Он всё ходит между нами,
   С повадкой, только ведунами
   Завещанной. Он наш огонь!
   Я не шучу, так всё и было,
   И Лиля Панн употребила
   На практике такую вонь.
   Но не закончен наш рассказ
   О Вове Г., он цель для нас.


   12

   Володя Г. – ужасный жмот.
   Возьмём подарки для примера.
   Он точно наш домашний кот:
   Такого же, пардон, замера.
   Я подарил за пятьдесят
   Ему блокнот. Как делегат,
   Он взял его. Потом рубашку
   За тридцать. Сделал я промашку,
   Поскольку мне хотя б на цент
   Володя Г. не сделал то же:
   Зачем? Не нужно же вельможе,
   Вообще, считать – не аргумент.
   Я к Волкову домой ходил,
   Он ждал меня, коньяк не пил.


   13

   От Соломона мне подарок:
   Написанный им толстый том.
   Стоит, читаю; столько арок
   И не было в дому моём.
   Архитектура Петербурга,
   История его заслуга,
   Все частности о том о сём
   Его подвигнуты трудом.
   Володя Г. мне сунул книжку
   В тетрадку, ну, на этом всё.
   Храню её, как монпасьё,
   Как некую рвань и афишку,
   Которую в саду нашёл.
   Здесь будет славный ореол.


   14

   В тот день менялось время. Опоздал
   На Бродского! Пришёл, а он читает.
   В руках пальто, огромный зал,
   Я на пол сел. Он обитает
   На сцене дальней. Голос – здесь,
   Как будто звон и шум небес,
   Трагический, картавый, ясный,
   Такой надрывный и несчастный.
   Окончил. Кепка, плащ и дым
   От сигареты. Недвижим
   Он предо мной. Стоим и курим.
   Над днём и небом комикуем.
   Я говорю ему, когда
   Он прочитает и ответит?
   Он говорит, что время светит.
   Он в «Мерседес», и никогда
   Живым я больше не увижу
   Его. Я от него завишу.


   15

   НАБЛЮДЕНИЕ ВОДЫ

     I
     …и улица у розовых холмов,
     впитавших травами цвета заката
     и ржавой жестью маленьких домов
     все слушающих пение наяды
     в колодах обомшелых; там вода
     прозрачней, чем вода и ломозуба,
     а если тронуть пальцами – звезда
     всплывает синей бабочкой из сруба
     и вспархивает в небо без труда.
     Шуршание песка, и пахнет грубо
     застывший сгустками на шпалах жир,
     на насыпи цветы с цыганских юбок,
     и вязкая, как под ножом инжир,
     стоит Ока в полгоризонта, скупо,
     вспотевшим зеркалом скорей скрывая мир,
     чем отражая. Свет идет на убыль
     в голубизну глубоких звездных дыр.


     II
     Построенный столетие тому
     и брошенный теперь на разрушенье
     вокзал, уже не знаю почему,
     похож скорее на изображенье
     свое, чем на ненужный нашим дням
     приют толпы, сновавшей беспрестанно,
     и паровозов тупиковый храм,
     удобно совместивший ресторана
     колонны с помещением «для дамъ»,
     несущим пиктограммы хулигана.


     Весь этот некогда живой цветник
     густой цивилизации транзитной,
     что к услажденью публики возник,
     поник, увы, главой своей в обидной
     оставленности: так страницы книг
     желтеют и ломаются от пальцев,
     листающих их хрупкие поля;
     неважны напечатанные в них
     слова, упреки, выводы страдальцев,
     их еженощно пожирает тля
     забвения, и бедные предметы
     не могут избежать ужасной меты.
     Так и вокзал: он в несколько слоев
     обит доской рассохшейся, фанерой,
     лишь кирпичами выложенных слов,
     как постулатами забытой веры,
     он утверждал углы своих основ.


     III
     Я видел город справа от себя:
     все эти черточки, коробочки, ворсинки,
     все знаки препинания его
     реестра, неподвижные росинки
     сверкали окон, дыбились, рябя,
     и зыбились один на одного
     районы: тут – Канавино, там – Шпальный,
     Гордеевка, а там – другой вокзал,
     чуть высунутый изо всей картинки,
     счастливее, чем этот мой печальный,
     и плыли облака: из зала в зал
     идут так экскурсанты – в некий дальний
     и лучший изо всех.
     Я не скучал,
     разглядывая мелкие детали,
     мазки, перемежающий их шрифт,
     указки труб торчали и считали
     дома на улицах. Теснящийся наплыв
     лишенной куполов архитектуры —
     промоины, овраги, перебив
     мелодий каменных синкопами, стаккато,
     густописанием разросшейся листвы
     зеленых опухолей имени Марата


     и, гуще, Первомая, где не львы,
     не нимфы мраморные прыгают в аллеях,
     а монстров гипсовых толпища прет,
     и дальше город, крышами мелея,
     дырея, распадается, ползет
     по Волге вверх к полям, что, зеленея
     и бронзовея, держат небосвод.


     IV
     Меж мной и дивной этой панорамой,
     чуть воду выгнув, тянется Ока,
     не проливаясь из песчаной рамы,
     а Волга, что сутулится слегка,
     исходит справа – под мостом пролазит
     и кротко отражает облака,
     стремясь к слиянью (поясняю: к счастью).
     В тени моста, лиловая слегка,
     она похожа на провал опасный
     и странно от небес отрешена,
     она уводит вглубь воды неясной,
     и, кажется, сама отражена
     таящейся в ней непроглядной мутью,
     в которой, булькнув, стенькина княжна
     прохладных рыб кормила белой грудью
     и ракам верная была жена,
     в то время как Степан своей дружине,
     какой он друг-товарищ, доказал,
     по каковой возвышенной причине
     его народ любил и воспевал
     как молодца, но все же и кручине
     показывает в песне путь слеза
     по шемаханской пленнице-дивчине.


     V
     Как Гамлет говорил, «слова… слова…»,
     а здесь вода, что выбирает ниже
     строкою место, чтобы мирно течь,
     субстанция, подвижная, как речь,
     текучая, способная как лыжи
     скользить, как атаман касаться плеч
     княжны перед картинным душегубством:
     ее пластичность, глубина искусствам
     сродни, и плюс возможность отразить
     волненья наши или самый повод,
     красой былины сердце поразить,
     прикинуться иной чем прежде, новой,
     певца зовущая попеть ли, погрустить,
     что впрочем близко…
     Сбоку от меня
     высокие холмы правобережья,
     впитавшие в преображенье дня
     всю летнюю безадресную нежность.
     Их холод тайный ручейки хранят,
     своим журчаньем подзывает вечность
     студеная.
     Я шел по полотну
     бездействующей много лет
     дороги
     в поселок Слуда,
     две больших сороки
     вели позиционную войну
     на шпалах…
     Я упомянул
     ручьи и родники, я пил оттуда…
     Бывало, я чуть пальцами коснусь
     Воды, стоящей в тесаных колодах,
     как грудь мне прожигала насквозь грусть
     безмерная, таящаяся в водах.
     И шевелили травами холмы…
     Не удивился б, босховых уродов
     увидев в глубине их тьмы,
     когда б они внезапно распахнулись.
     Какой-то холод адский их питал
     и воду пропускал в замшелый улей,
     к которому я губы преклонял
     и отражался.
     Ясные ключи
     служили звездам вехами в ночи.


     VI
     Стояла там вода сторожевая
     и службу неподвижную несла,
     изменчивое небо отражая.
     Не знавшая ни рыбы, ни весла,
     но помнившая лица без числа,
     но жизни лиц и шей с собой сливая,
     она ночами к Господу росла,
     их образ бережно передавая
     Ему из этого земли угла,
     всех по губам, по лбам припоминая,
     кто пил ее – она назад ждала,
     и так жила, иных из них встречая,
     какое-то количество времен
     и день за днем по капле забывая
     покинувших ее.
     Не трогал сон
     ее чела студеного без складок,
     при свете дня зеркально гладок
     был вид метафизический ее.
     Она, облюбовав себе жилье,
     Бог знает сколько лет не покидала
     сих мест, но знала, что цветет былье,
     поскольку рядом рассыхались шпалы,
     и вздохи паровоза не трясли
     ее незамерзавшего жилища,
     а рядом одуванчики росли,
     повсюду пух раскидывая птичий,
     ей тоже свои семечки несли
     на всякий случай или из приличья.


     VII
     Я помнил ее черное лицо,
     увиденное мной однажды ночью.
     Я подарил бы ей тогда кольцо,
     когда б был окольцован. Впрочем,
     на что ей эти знаки несвобод,
     когда в нее годами небосвод
     светящиеся сбрасывает кольца?


     Я помню: к ней тянулись богомольцы,
     стояли на коленях у колод
     и что-нибудь, наверное, давали
     за то, что уносили по домам.
     Старушки бедные в платках. Едва ли
     что ценное имелось там
     для справедливого у них обмена
     на чудо исцеленья; где безмена
     на этот счет отмерена черта?


     По праздникам церковным череда
     старушек с женщинами помоложе
     к ней подходила и молила: «Боже,
     спаси-помилуй-пощади рабу
     Твоя…» – и прочее, не помню дальше,
     но вижу эту кроткую гурьбу
     вокруг нее, и лица даже,
     давно уже сокрытые в гробу.


     VIII
     Когда я руку в воду опускал,
     зеркальную на миг сломав поверхность,
     через свое лицо я попадал
     (вообще, она ему хранила верность,
     как матушка всех мыслимых зеркал)
     в такое место, где иной среды
     вступали в силу странные законы.
     Я не о преломленьи – о воды
     уступчивости. О границе зоны,
     принадлежавшей мне и облакам,
     разбуженным и всплывшим пузырькам,
     о зрении ее бессонном,
     о наблюденьи света и вещей,
     о дверцах наших собственных теней —
     о входах в мир сокрытый и бездонный.


     Я помню, как смотрел в лицо воды,
     как будто зазывающей: «Сюды…
     сюды поди, соколик мой бедовый…»
     Ей было холодно, и сломанной рукой
     я ощущал немыслимый покой
     ее буддийской, медленной основы.


     И пальцы, как живые якоря,
     держали то, чем полнятся моря,
     внутри ее кривого зазеркалья
     они теряли в скорости (и вес
     их забывал, что где-то царь – отвес)
     и медленно, непрямо вверх всплывали.
     Я видел, что она, почти как кровь,
     густа и стекловидна, вскинет бровь
     она сближенью этому, и краску
     цветною крупкой осаждает вниз
     на дно уставшее – осенний холод лист
     так в ледяную погружает ласку…

   Стихи, на которые я не получил ответа от Бродского.


   16


     Звонит мне ночью Гандельсман
     И говорит: «Ты знаешь, Саша..»
     Как будто грохнул барабан
     И переполнилось. А павший
     Внезапно вышел в дверь всему.
     Уходят все по одному,
     И вот последнее известье:
     Он стал теперь ночным созвездьем.
     Я написал стихи ему
     И через час послал в газету,
     Проснулся – и увидел мету
     О вечной памяти ему.
     Я сочинил стихи, читайте,
     А если нет, то пролистайте.



   17


   В НАДЛЕЖАЩЕЕ ВРЕМЯ
   РЕКВИЕМ
   На смерть Иосифа Бродского


   1


     На светотени мерзнущих плечах,
     на зимнем дне в зажмуренных очах
     и сне его – не раскачать, не сдвинуть:
     любой рычаг погнется – прислони
     к вступающему в наши дни
     отсутствию, к его непобедимой


     чугунной хватке – крепче дланей нет —
     на всем теперь, как снег
     нетающий – его исчезновенье,
     касается ладонь виска,
     и затухает резкого свистка
     сверлящая команда к отправленью.


     Он входит в переполненный вагон.
     Вокруг него таких же легион
     с остывшей кровью. Сомкнутые вежды
     и переполненность не делает помех,
     а места ровно столько же для всех,
     как до него, до них и прежде.


     Пространство в этом худшем из миров,
     в которое все наподобье дров
     вносимы, расширяется все больше,
     и, отсвистев к двенадцати часам,
     кондуктора, не склонные к слезам,
     флажками в божьей шевелят пороше.
     Не говорю ему «усни», и так
     он спал – и он не подал знак
     нам явственный, но выйдя вон из простынь —
     прошел над крышами неслышно, как звезда,
     на тот тупик, что мерно поезда
     по снегу в выдышанный отсылает воздух.

   (28 января 1996)


   2


     Отравлен хлеб и воздух выпит…

 О. Мандельштам


     Холодным ветром берега другого…

 И. Бродский


     Там весь двор замшел, волосом порос,
     мой табак сипел, серых папирос


     я глотал дымок, комковатый яд,
     я понять не мог: да на кой я ляд


     скучный воздух пью или тюрю ем,
     каблуками бью по каменьям тем?


     Я свечу палил, ночью горбился,
     но меня спасли те два голоса:


     говорил один темным табором,
     он меня водил к небу за руку,


     а другой тащил от камней в волну —
     море разделил и повел по дну.

   (6 февраля 1996)


   3


     Он открывает дверь, вешает свой куртец,
     веник берет, заметает в совок песчинки.
     Это чужая квартира, он здесь на время жилец.
     Он не дает телефон, но постоянно звонят кретинки.


     Однажды приходит седой, красногубый поэт,
     с ним какой-то шустряк, щелкающий «Минольтой».
     Он понимает не сразу, что попадает в бред,
     что в этом бреду не больно.


     В вазах сохнут цветы, уставшие от похорон,
     лежа у гроба, они шли параллельным ходом
     к острову на восток, куда отплывет паром
     с вытянутым плашмя, припудренным пешеходом.


     Если в профиль смотреть – покойный английский лорд:
     лоб в полглобуса, рот сжат чересчур уж твердо,
     но не вставайте рядом, холод вас проберет,
     будто кто-то столкнул в ледяную воду.


     Вот какая она… сплющившая лицо;
     из остывшей крови родовое еврейство
     вышло, как партизан из волынских лесов,
     чтоб, подбородок задрав, плыть к волне веницейской.


     Вся эта жизнь и смерть, весь их размах и вес
     опустились к живому новым объемом в ребра,
     вот и томит его эта густая взвесь,
     но начисто выметен пол, прах кропотливо собран.

   (21 февраля 1996)


   4


     душа еще присутствующая
     тянущая с уходом
     двоящаяся сущая
     в тумане над ледоходом
     прощай говорит прощай прощай но дай
     надышаться
     напоследок снегом
     напоследок светом
     мне таять и превращаться
     в то что неведомо никому никому
     никому из живущих
     заворачиваться в бахрому
     свисающую с небосвода
     от изношенной жизни перепутались нити они рвутся
     рвутся под новым грузом
     меняя мою природу
     мне еще две недели
     две недели с живыми встречаться
     а потом неизвестно что будет
     неизвестно куда стучаться
     какой я буду какой я стану
     непонятно в пределе
     не объяснить как странно
     быть еще две недели
     хочется все потрогать
     напоследок на прощанье погладить
     жизнь моя срезанный ноготь
     снятое с телом платье
     как мне странно скитаться
     в воздухе без сосуда
     медлить и оставаться
     нехотя
     уходя
     отсюда
     видеть что я бесплотна
     перетекать в амальгаму
     зеркала беззаботно
     входить не сгорая в яму
     проникать сквозь полотна
     стены закрытые двери
     ощущая предметы
     как приметы
     потери
     того что мне было мило
     что меня волновало
     жизнь моя скользкое мыло
     плохо ее держала
     сколько ни наклоняться
     сколько ни шарить рядом
     мне отсюда смываться
     примиряться с распадом

   (21 февраля 1996)


   5


     Кого там хоронят в гуденьи органа и пении детского хора,
     под горное эхо, под куполом гулким,
     под каменным небом собора?


     В гранитных стволах, в холодных углах, в дугах голых,
     ходил беспрепятственно, бился о свод потолка,
     ударился воздух в подсолнух граненый – в подсолнух…


     Разбухшая месса заполнила строгое месиво сводов крестовых,
     и Моцарт, гниющий с бродягами в общей могиле,
     терялся, толпы не растрогав.


     Запаянный гроб, атрибуты скорбей,
     святых изукрашенных тихая свита,
     ногами вперед – вперед ногами
     отплывают по курсу из вида.


     Хотелось, чтоб голубь влетел, чтоб забили
     живые несчитанно серые крылья.
     Стояли минуты, в свечках бледные семечки засветили.


     И никли слова перед этой громадой,
     хлестнувшей в закрытые двери прибоем,
     забравшей его во мглу без возврата…


     …собор отзывается воем…

   (9 марта 1996)


   6


     Он ушел налегке по дороге слепых в воскресенье,
     у него на руке крестик с четками – чье-то раденье,


     в пиджаке у него на листочке чужая молитва —
     все хозяйство его… и лицо аккуратно побрито;


     а очки он не взял, что покажут ему, то и будет,
     да не лезут в глаза посторонние вещи и люди,


     даже лучше смотреть через сжатые крепко ресницы
     безотрывно на смерть из красивой заморской гробницы.

   (17 марта 1986)

   Стихи сочинял столько дней, сколько нужно по христианскому обряду; прекратил, когда время поминания кончилось.



   18


     Я в январе в ярчайший день
     Сидел напротив гроба в зале.
     Звучал хорал – как бы рентген,
     Которым всех и пронизали.
     А Бродский прямо предо мной
     Лежал спокойно, он – взрывной.
     Глаза закрыты. Лоб – огромный,
     A губы сжаты. Вид загробный.
     Юз Алешковский подошёл,
     Бумажку вставил внутрь костюма.
     Он выглядел тогда угрюмо.
     Поцеловал. Его престол
     В вселенной выше всех стоял,
     Но надобен тот ритуал.



   19


     Курю я сигаретку, вижу —
     Барышников. К нему Стрижов.
     Он что-то говорит, не слышно.
     Вдруг резко вбок: он на врагов
     Смотрел (Барышников), и жалость
     В лице его, игра и шалость,
     Сменялись быстро. Щас он крут:
     «Когда всю мерзость уберут!»
     Вернулся. Сел он с Алешковским.
     Беседа тихая у них.
     Я вышел. Солнце. Тех двоих
     Не знал я. Да и всё отцовским
     Мне отдавало. Я ушёл.
     Барышников, он прав, орёл.



   20


     На сто одиннадцатой стрит
     Мы входим в храм. Народу – тыща,
     И в алтаре огонь горит,
     Людского горя гнездовище
     Всецело поглощает нас.
     Священника суровый бас,
     А после Моцарт, тот канон,
     Который почитал и он.
     А дальше хор. Мы вышли. Воздух
     Почище. Мы стоим. Курю,
     И Рита смотрит, январю
     Конец. Февраль, и будет роздых.
     Воспоминанье сохранит
     Январь, но им в предел забит.



   21


     Сидим мы: Генис, Волков, я.
     Зал тёмен, доверху заполнен.
     Читаю «Реквием». Моя
     Печаль ложится в веретёна.
     А Гандельсмана нет как нет!
     Кому же плакать? Он поэт?
     Наверное, совсем свихнулся?
     А может, просто звезданулся.
     Я помню, он мне позвонил,
     Он, право слово, удивился,
     Как я от смерти вдохновился?
     У Вовы не хватило б сил.
     Я помню глупый разговор,
     Он дик, волнует до сих пор.



   22


     Иду на встречу с Окуджавой.
     Магнитофон, блокнот при мне.
     Вошёл. Он ждёт. К ряду миражей —
     Мираж во всей величине.
     Я сел и сделал первый снимок.
     Гляжу напротив, на грузина,
     И говорю ему про текст.
     Булат краснеет. Будто бес
     Сломал беседу между нами.
     Он говорит, что он поэт,
     А я несу какой-то бред
     О текстах – явно с визгунами.
     Мы помирились. Я неправ.
     Вот что бывает от забав.



   23

   БЕДНЫЙ ЙОРИК

     Все небо белыми краями
     звенит, исхожено моим
     беспутным зреньем, с лунным камнем
     меж звёзд светящихся могил.


     Там гамлетовский собеседник —
     отрытый череп шутника,
     лопатой выкинутый в сплетни
     о том, кто был наверняка,


     чему свидетельство вот эти
     воронки глаз, нора ноздрей,
     ходы, прорытые по смерти
     живым движением корней,


     дождем, червями, рот оскален,
     глумится над своей судьбой:
     продрейфовать под парусами
     висков по вечности самой.


     Тиранит небо полнолунье,
     алмазами блистает наст
     и вещий ветер ровно дует,
     не слишком огорчая нас.



   24


     С Жванецким встретился тогда.
     Он человек довольно грустный.
     Нет ни малейшего следа
     Какой-то радости безвкусной.
     Он книжку подарил, открыл,
     Смеяться стал и всё забыл.
     Он справился тогда с работой —
     Смешить и радовать кого-то.
     А смысл в насмешках – высший класс,
     И грустное ушло покуда.
     Зачем печалится? Оттуда
     Никто не встретит. Может, нас
     И ждёт какой-нибудь подъём,
     Но наши цацки ни при чём.



   25


     Тут «Апологию» мою
     Издала классная Лариса,
     Воровка, коей я даю
     За высший шик – лиса Алиса —
     Все благодарности мои.
     Все точечки над «а» и «i»
     Поставила. Я рад, конечно,
     И Гандельсман блеснул, сердешный.
     Он восхвалял, ему – свеча!
     За то, что не подвёл меня он,
     Он вышел прямо на амвон,
     И истина здесь, впрямь, стуча
     На глупого, всем подала
     Пример: будь ты во всём скала.



   26


     Сидели летом Грицман, я
     В кафе, и Друк пил с нами пиво,
     Какая-то его змея
     Куснула, или же крапива,
     Не знаю что. Сказал он мне,
     Что руку не подаст, зане
     Ответил я: что руку! Ногу
     Хранит пусть он, и слава богу,
     Что… Выплеснул мне пиво он.
     Вскочил и крепко пришпандорил
     Его в лицо. Он опозорил
     Меня, такой я преподнёс бутон.
     Нас офицанты расцепили.
     Что сделаешь, когда подпили.



   27


     Всё волновало нежный ум,
     отщипывавший понемножку
     от грозди виноградной шум —
     звездой мерцающую крошку,
     зелененькую, плоть стихов
     жестка была и кисловата,
     а мне-то думалось: готов
     служенью муз я, и услада
     сближенья звуков и вещей
     в слияние, блаженство, в прелесть
     скрепленных рифмами речей
     уже в душе моей пригрелись.


     Всему виною «Беломор»,
     и кофе черный с Пастернаком,
     гормонов пылких перебор,
     производимый зодиаком,
     таращившимся из окна
     на сгорбленного над тетрадкой
     певца, и девочка одна,
     чей рот невыносимой складкой,
     вздыхая рядом, посылал
     флюидов бешеные сонмы,
     я ж горделиво наблюдал
     томление её и формы.


     Так начинаются стихи.
     Откуда? Кто их насылает?
     Неведомо, но вдруг с руки
     строка, как козочка, сбегает,
     копытцами топча лужок
     линованный, черня бумагу,
     и ты, мой маленький дружок,
     к второй испытывая тягу,
     туда ж пускаешь попастись
     её пугливую подружку,
     насторожиться б, крикнуть «брысь!»,
     опомниться, но что-то кружит
     уже перо: толчки, рывки,
     колдобины, и зависанье,
     и напряженное тоски
     в бумагу в буквах бормотанье.


     Там щиплет нежную траву
     клюв грифельный, пускает стрелы
     лук Аполлона, ясный звук
     вдруг входит в почерка пробелы
     и ищет эха, новых слов,
     а те, компании желая,
     так приобщают слух и кровь
     к досугам сладостным, марая
     уже не, собственно, блокнот,
     в котором ночь за ночью тонет,
     и ты уже в длиннотах нот,
     а жизнь сама к стихам в наклоне.


     Бегите причитаний муз!
     Стремите, уши затыкая,
     в иной какой-нибудь союз
     порывы юные. Тикая
     от сих опасных пропастей
     в мир прозаически да ясный
     душемутительных страстей,
     не станьте жертвой громогласной,
     как я в те дни, не уцелев
     и сунувшись по брови в давку
     неясных смыслов, персть воздев
     с пером, стишков щипавшим травку,
     и уклонившись страстных дев,
     меня, вострепетав, алкавших.



   28


     Зашёл я летом в магазин
     На пятьдесят седьмой, и сразу
     Я обратился. Из глубин —
     Американка. Только фразу
     О том, что есть письмо. Она,
     Услышав Бродского, мне – на
     За тыщу долларов, побольше…
     Тут вынырнула дама, тоньше
     Её. Взвинтила цену. Я ушёл
     Оттуда. До метро тут близко.
     Я понимаю, обелиска
     Хоть нету, точно ореол
     Над Бродским даже тут, в США,
     А Гандельсман – пылинка, вша.



   29


     Я Гандельсману дал презент,
     Ту «Апологию», с которой
     Возился он, чтоб стал с колен
     Передо мной, чтоб быть опорой
     Ему, большому хитрецу
     И очень мелкому певцу.
     Пусть подражает, пусть всё спишет,
     Пусть он, голубчик наш, полижет
     Все книжки, их четыре штуки,
     Я подарил ему, that’s it,
     А он не понял мой гамбит,
     Чтоб не пропало всё, мы в фуке
     Фигуру отдаём, потом
     Почувствуем своим хребтом.



   30


     Тут Ася, дочь моя, приехав
     Ко мне на лето, принесла
     В Нью-Йорк Москву. В краю ацтеков
     Она нам взбучку задала.
     Во-первых, я увидел маму
     В ней, в девочке. От амальгамы
     В наш тихий мир она вошла
     Как бестия, и зеркала
     Безбожно повторяли сходство
     С мамулей праведной её:
     Хотеть-желать во всём своё —
     Вот принцип, коим то господство
     Приходит потихоньку в жизнь,
     Как рыцарь или паладин.



   31


     Мы с Асей, Ритой в центре мира —
     Broadway and forty-second street,
     Рай для туристов и банкиров,
     Народу пропасть, весь набит
     Рекламами, и магазины,
     Такси, и едут лимузины.
     Тут Ася захотела есть.
     Пять долларов за эту весть
     Я выдаю, и Ася входит
     В закусочную. Мы стоим
     На улице. Курю. Палим
     Я солнцем. Нами верховодит
     Она. Поела и сидит
     Под домом: «Папа, не гуди!»



   32


     Я видел в Асе продолженье
     Меня. Однажды строго мне
     Свои напевы напряженья
     Она читала наравне
     Со мной. Я слушал, сам не веря,
     Вот этой девочке. Примеря
     Поток стихов, и искра в них
     Горела в чаяньях моих.
     Нью-Йорк пришёлся не по нраву
     Ей. Через месяц мы в полёт
     Отправили её. Тот взлёт
     Мне показался лишь отравой.
     Что делать, знает лишь судьба,
     Она – несчастная раба.



   33

   КОРОЛИ

     У датского короля
     было четыре рубля.
     На один рубль он купил шпагу.
     На другой рубль он купил шляпу.
     На третий рубль – билет на балет.
     На четвертый рубль – балерине букет,
     но не смог он купить, как положено,
     ей в буфете ситро и мороженое.


     У ливонского короля
     было четыре кремля.
     Один кремль он отдал брату.
     Другой кремль – арабскому эмирату.
     Третий кремль – бездомным птицам.
     В четвертом кремле он хотел жениться,
     но брат с эмиратом пошли на него войной:
     кремль захватили, короля убили и зарыли
     его под кремлевской стеной.


     У пиратского короля
     было четыре парусных корабля.
     Один – изгрызли крысы.
     Второй – украли рыбы.
     Третий – потонул от бурь.
     На четвертом – начался бунт,
     а пираты списали короля на берег,
     где гуляли туземцы и дикие звери.


     У червонского короля
     была черная земля,
     на которой росла голубая капуста.
     Он всю жизнь жевал ее и оглох от хруста,
     но растил и растил кочаны.
     Он с заплатой на попе носил штаны.
     Но как же любили того короля
     полевая мышь и капустная тля!

   ЛЕТУЧЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

     В зеленых зарослях травы
     стрекозы прорывают рвы,
     в цветочный остов целясь,
     и два глядящих пузыря
     шарахаются, руку зря
     в воздушной колыбели.


     А я валяюсь на земле,
     ладонь разнежилась в тепле,
     стеблей травы касаясь.
     А выше облако ползет
     во весь размах, во весь разлет
     над синими лесами.


     Какая ширь и тишина,
     смотрите: вон моя страна
     без армий и границы!
     Глаза закрою – темнота,
     открою – и я снова там,
     где облако и птицы.


     В зеленых ножницах травы
     жужжат шмели, они как львы
     и тигры дебрей местных.
     Они идут в мою страну
     по солнечному волокну
     и по теням отвесным.


     Раскинул руки, и привет!
     Летишь себе – заботы нет,
     жужжишь себе в дороге.
     Кто захотел – тот улетел,
     хоть не доделал кучу дел
     и, в частности, уроки…

   НА РЕКЕ ЛИМПОПО

     На реке Лимпопо
     крокодилов депо
     и поселок зеленых макак,
     там вокзал голубой
     охраняет слепой
     пес по кличке Полкан.


     Он на стуле сидит,
     черной трубкой смердит,
     крокодильего ждет он свистка,
     сторожит чемодан —
     в нем граненый стакан,
     банка шпрот и четыре носка.


     Сторожит восемь лет,
     а хозяев все нет,
     крокодил не свистит – тишина.
     Заржавела двустволка,
     рельс на лапах поселка,
     видно, вовсе ему не нужна.


     Там в бараках беда —
     там сухая вода,
     мокрой нет уж давно в Лимпопо.
     И макаки грустны,
     исстрадались они
     от плодящихся быстро клопов.


     Все диваны, шкапы
     оседлали клопы —
     терпеливо страдает примат.
     День и ночь напролет
     репродуктор орет,
     только сводит животных с ума.


     Извести бы клопов,
     починить Лимпопо,
     дать Полкану почет и покой,
     крокодилов пустить,
     воду мокрую пить…
     Да нельзя – климат там не такой.



   34


     Чем пахнет улица? Лимонной кислотой
     от сотен тысяч выжатых лимонов.
     Я медный грош зажму как золотой,
     но не погибну так бесцеремонно.
     Утешен я – свищу себе в кулак,
     врастаю вслух – оркестрик вороватый,
     люблю как листьев осенью бумаг
     печальный шорох виноватый.
     Я прохожу по белому мосту
     и пальцами разглаживаю мысли,
     я напрягаю слух и слышу стук
     альпийских башмаков в подножья истин.
     Мой голос медленно бежит из губ моих,
     запутан, тянется, беззвучен,
     в пространствах утопая снеговых,
     он мучит белизну и её учит.
     Провал – подъём – и вдруг – обвал снегов…
     как облака витают клочья дыма —
     я жизнь свою леплю из облаков,
     пересекая время нелюдимо.



   35


     Уехала, и стало скучно
     Нам без неё. Прошло два дня,
     Нагрянул Лёва злополучный —
     Брат сумасшедший. Та возня,
     Которую он мне устроил
     С велосипедом (куплен), коим
     Ночами стал он объезжать
     Помойки, чтобы так сближать
     Нас с жизнью глупой и противной.
     Однажды притащил он нам
     Собачий snuck! Мы с бодуна
     Стояли бы альтернативой
     Пред этой дрянью. Я сказал.
     Он удивился, увязал.



   36


     Отъезд его – о, это нечто,
     С чем примириться нужно нам.
     Он, братик, нежная овечка,
     Пальто (штук семь) надел он сам.
     Его грядущего отлёта
     За час до взлёта самолёта,
     Сказали: «Что вы! Так нельзя!»
     «Нет, можно!» – отвечал, разя
     Всех гадов. Чемоданов пару
     Поставили, чтобы узнать их вес
     И ахнули. Какой-то бес
     Равнялся доброму амбару.
     Ругался. Всё же улетел.
     Помойку – вон! Конец! Предел!



   37


     А Межиров, старинный друг,
     С которого пошли удачи,
     Пристал ко мне.
     Его заслуг
     В войну и прочие задачи,
     Конечно, надо уважать,
     Но невозможно искажать
     Историю. Когда явился,
     Я высмеял. Он возмутился.
     И комми, что он звал «вперёд!»,
     Сначала зазвучали плохо.
     Катилось время, суматоха
     Вдруг растворилась через год.
     Я посвятил ему стишок,
     Он сдул меж нами холодок.




   Двадцатая глава


   1

   А. Межирову


     В провинциальных городах России,
     на переживших «ленинов» вокзалах
     еще стоят фанерные диваны
     с крутыми вензелями М.П.С.


     Трамваи, как аквариумы света,
     несут покорных жизни пассажиров,
     набоковскими поводя сачками,
     в которые влетают фонари.


     На привокзальных площадях деревья
     стоят поруганной толпой в воронах,
     а жизнь кипит: пельмени в ресторанах
     от ужаса зажмуривают веки.


     На улицах китайщиной торгуют,
     многажды книг, как встарь «Политиздата»,
     хихикая, листают малолетки
     картинки дивные про органы любви.


     Так и выходит из кулис свобода,
     и гипсовые рушит изваянья,
     и топчет обесцененные деньги,
     и приобщает отроков к страстям.


     В Перми, Саратове, Новосибирске
     штудируют язык языковеды,
     «шнурков в стакане [1 - родители дома (сленг);]», «ваучеры», «лизы»
     по алфавиту строят в словари,


     и если «в родине [2 - в нашей стране (сленг).]» на той же ниве
     ты продолжаешь поприще свое —
     переведи меня на речь эпохи
     чудесно оголенных постаментов.

   (1993)


   2


     Он жил поблизости Бродвея.
     Я часто заходил туда.
     Наверное, ему навея
     Воспоминания, еда,
     Питьё, всё прочее, все вещи
     Как будто зажимали в клещи
     Его, и водка на столе
     Стояла строго, пей во зле
     На гадость за святое дело.
     Билиардисту можно так,
     И если ты стоять мастак,
     То всё равно, ты бракоделу
     Заложишь три шара, как знать,
     Ведь это может доконать.



   3


     Квартирка маленькая. Кухня
     Такая, что двоим нельзя
     Стоять на ней, и, кий, припухни,
     Всё золотое исказя.
     Одна побольше, чем другая,
     А в маленькой, для попугая
     Хватало б места – крылья вширь, —
     И всё, давай скорее нашатырь
     Ты попке, попугаю то бишь.
     Там спал наш Межиров: диван
     и столик. Таракан
     Там мог бы жить. Ты покоробишь
     Жильё для Межирова. Мог
     Он сочинять – о, дай же Бог.



   4


     Зашёл к нему. Он приглашает,
     И водка на столе стоит.
     Ну, выпили, он совершает
     Какой-то праздничный гамбит.
     Он говорит, что час уж минул.
     Не знает он, готов иль сгинул
     Обед. Не нужно ль посмотреть
     В пельмени. Я пошёл: на треть
     Вода в пельменях испарилась.
     Пельмени – это пять минут!
     Что делают они вот тут?
     Я рассказал. Всё это странно забурилось
     В бутылку водки – хороша!
     Он тосты всё провозглашал.



   5


     Мы с Межировым на прогулке.
     Садимся. Пасмурный денёк.
     Он говорит, как по брошюрке:
     «Стихи ни к чёрту». Я конёк
     Его давно уже приметил,
     Я сущность эту рассекретил,
     Коль зависть пробудилась в нём,
     Тогда прощай, гори огнём,
     Что хорошо и что похуже.
     Он будет только говорить,
     Про частности в стихе бубнить,
     А зависть, этот подлый друже
     Покрутит им ещё, ещё,
     Всё говоримое – общо.



   6


     Поездил я. Четыре раза
     В Канаде был, и в первый раз
     Я свастику увидел сразу.
     Едва ли я за тот показ,
     Хоть дам полушку, вижу – мерзость,
     И наглость поражает, дерзость,
     Каких молодчиков впотьмах
     Нарисовали. Первый шаг
     Свершен. Ну, далее по маслу,
     Ходи и свастики малюй,
     А после в рог, и завалю
     Всех вас, покуда не угасли
     Свободы-воли надо мной…
     – Потише. Хавалку закрой.



   7


     Я еду в Бостон, там тусовка
     Поэтов. Приглашён и я.
     Приехал, погулял, массовка
     Мне (деньги) нравится сия.
     Зашёл к Коржавину. Там книги,
     Жена, а в комнате в том лике
     Очки громадные. Сидит
     И сквозь очки в тебя глядит.
     Вдруг повернулся. Близко-близко
     К компьютеру прижался он.
     Печатает, как фараон.
     В лице подобье василиска.
     Я вышел. Первый снег лежал,
     Но город пел и согревал.



   8


     С Коржавиным мы на машине.
     Он вышел грозный. Он молчит.
     Седой, обрюзгший. На плешине
     (Он в шапке драненькой) побит?
     А на груди такая штука,
     Какой-то аппарат без звука.
     Наверное, следить за ним.
     Проехались. Он недвижим.
     На этом и расстался с нами.
     Вот вечер. Мы и собрались,
     И Шраер машет. Из кулис
     Капович Катя. В пантомиме
     Она была бы шик и блеск,
     Глядела – масок переплеск.



   9


     Темно, стихи читают в зале.
     Потом закуска. Мы идём
     И говорим, как о спектакле.
     Мы едем, входим в чей-то дом.
     Ночная, добрая беседа.
     Мы спим, гуляем, отобедав,
     Я с Месяцем и Вовой Г.
     В Нью-Йорк доехал по мезге.
     Я помню, вечером с Ларисой
     Я ужинаю, и сидит
     Войнович справа. Он язвит.
     Смеюсь. Она же доброй кисой
     Прислушивается и молчит,
     А мы смеёмся, циркачи.



   10


     Зима, метро, и я пишу
     Стихи, а назван я последним.
     Мне не мешает гвалт и шум,
     И человек сидит соседним
     Со мной, а рифмы прямо тут,
     Голубушки, ко мне идут.
     Вагоны едут поездов.
     Толпа, и я почти готов
     Читать новейшие стихи.
     Вот поезд. Еду прямо в лапы
     Кацова, в жуткие нахрапы,
     А сочинения плохи,
     И сам он человек недобрый,
     И зырит на тебя как кобра.



   11


     Народу тьма. Я еле влез
     Туда, куда меня позвали.
     Кацов ко мне стремится чрез
     Людей в кафешке, в мелком зале,
     Мне говорит: «Как смели вы?»
     Я отвечаю: «Головы
     Не потерял. Приехал точно.
     В конце газетки я на строчке».
     Он поменялся, и в лице
     Лишь ненависть ко мне сияет.
     Он буркалами ковыряет,
     Он думает о стервеце.
     Меня всё это не волнует,
     Пусть сам себя помаринует.



   12


     Зовут на сцену. Как сигнал —
     А Вовик тут же одеваться,
     И шмыг за дверь. Он нервен, ал,
     Кому теперь адресоваться?
     Не знаю. Я читал стихи —
     Вот только что сошли с руки
     В метро. Прослушали все тихо.
     Конец, и кто-то молвил: «Лихо!»
     Тут Битов (он сидел в углу
     С какой-то девушкой красивой)
     Позвал меня. Он не спесивый,
     Налил вина, а тут к теплу
     Наш праздничный и пылкий Вова
     Вернулся к нам, пустоголовый.



   13

   ♥♥♥

     Я туда бы вернулся,
     за сон ото сна отбежав,
     в мою бедную юность
     с мечтой о крушеньи держав,
     в день, сочащийся ложью
     и упрямой моей правотой,
     я прошел бы, где плоше,
     коктебельской слоеной водой.


     Над лагуной луна
     там светила, как знак волшебства,
     выплывала со дна
     Мандельштама в луне голова,
     поднимались ресницы,
     не моргая смотрели глаза,
     как в вселенской темнице
     зарниц начиналась буза.


     Шевелившихся губ его
     слышу я шепот в ночи,
     до свеченья зазубренный:
     так в колодце играют лучи,
     рассыпаются радугой
     на звенящем ведре через край,
     по усам виноградарей,
     на руках в черпаках просверкав.


     Вижу небо живое,
     под небом живая вода,
     вот мое нажитое,
     через жизнь возвращаться сюда,
     по дороге разбитой,
     в полнолунье, не чувствуя ног,
     невесомым транзитом
     лететь как сентябрьский листок.

   ♥♥♥

     У меня на глазах зацветают деревья Нью-Йорка.
     Их торопит весна, раньше айришей-листьев [3 - айриши – ирландцы (от англ. Irish), зелёный – национальный цвет ирландцев.] они появились.
     Нетерпенье опасно подобного толка
     на ветвях помутневших в шеренгах цветков боевитых.


     Им на волю пора, в арьергарде они засиделись.
     Ровно бабы какие… Как труба, прогремела команда.
     И они поднялись. Не держите ж! Попробуйте в деле.
     Дайте им умереть! На виду! Ничего им другого не надо.


     Новобранцев весны надо мной эта потная битва,
     мерным маршем идут облака к океану, как влажные флаги,
     моё сердце насквозь тоже синей картечью пробито —
     я умру как они, мне достанет на гибель отваги.

   БЛАГОВЕЩЕНИЕ

     Беременная щупает живот,
     в котором мальчик маленький живет.


     И думает внутри большого тела,
     под сердца стук, дыханья шум:
     «Зачем из рук Творца душа влетела
     в меня? Мой девственный смущает ум».


     Как он прекрасно от всего укрылся!
     Его любовь питает и творит,
     и плавники переплавляет в крылья,
     и крыльев нет – на пальчиках летит.


     Откуда эти красные ладошки,
     которые он к ребрышкам прижал?
     Весь этот мир простой зачем так сложен?
     А он еще другого не узнал.


     Его хранит пока для жизни сфера,
     столь нежная и любящая так,
     как никого никто, и воздух серый
     ему неведом, как печаль и страх.


     Он головастик в кожице жемчужной.
     Он волоски старательно растит
     и морщит лобик думою натужной —
     как вылезет и всех развеселит!



   14


     Замёрз, не вяжет пару слов
     Сказать. С тарелки ест селёдку,
     А я сижу среди снегов
     С Андреем Битовым. Намётку
     Его я принял, и вино
     Пусть нам прольётся, столь взрывно
     И сладостно, и дружбу нашу
     Мы пронесем. Я дружбой скрашу
     Существование моё
     И Битова. Мы обок станем,
     Хватило б воздуха гортаням,
     Хватило бы на бытиё.
     Но тут какой-то идиот
     Взлез и пошёл про пару рвот.



   15


     Со сцены полился поток
     Чистейшего (о боже!) мата,
     Катился он как колобок,
     Всех отравляя ароматом.
     Тут Лиля Панн вцепилась в мат,
     Стащила, точно акробат,
     Его, большого идиота,
     Христа людей, искариота.
     Смеялись все. Мы вышли в хлад,
     Пошли по улице, расстались,
     Мы гадость там и наглотались,
     Как будто мы попали в ад.
     Пришёл домой и рассказал
     Всё Рите – хохот наповал.



   16


     А вечером мы на Бродвее
     Глушили в барах коньячок.
     Он выглядел чуть-чуть бравее,
     Как непослушный ястребок.
     Он говорил со мной о разном,
     Учил меня назло соблазнам
     Держаться только лишь того,
     Что Бога тронет одного.
     Вот лето, встретились за кофе.
     По улице под солнцем шли
     Мы к Генису, а он шалил
     Всё удивляя в апострофе,
     Зачем же он поставлен тут,
     А буковки другого ждут.



   17


     Но Генис сильно удивился
     Увидев нас в своём раю,
     Он весь пред нами так бодрился —
     За что купил, за то даю.
     Побыли там, потом в метро,
     Домой вошли, сказал: «Добро»,
     Потом он кресло взял, поехал,
     А Рита принесла со смехом
     Салат, окрошку и вино.
     Потом второе. Снимок: Битов
     Со мною, двое сибаритов
     Сидят как некое звено
     В огромном мире, смотрят в глаз
     Потомства, что глядит на нас.



   18


     С Иваном Ждановым идём
     По солнечному дню в Нью-Джерси.
     Он мрачен. В небе голубом
     Ни облачка. Взглянул на перси
     Американки, дальше вдаль.
     В лице его тоска, печаль.
     Пришли в отель. Достал он водку.
     Махнул, заел её селёдкой.
     Он хочет от меня стихи.
     Читаю. Взгляд всё неизменен,
     Такой далёкий и надменен.
     Я чувствую, что не плохи.
     Помедлив, говорит: «Неплохо,
     Мои же лучше, без подвоха».



   19

   ДОРОГА НОМЕР 9

     Два баритона и сопрано
     сопровождают неустанно
     огней и мрака нарастанье
     гармоний сладостным рыданьем


     в дожде дорогой номер 9,
     влекущей их сейчас на север
     в виду подстриженных газонов
     над потным зеркалом Гудзона.


     Стеклом сползали навзничь капли,
     деревья, отлетая, зябли,
     и справа, как отрытый череп,
     затеплился Нью-Йорк вечерний.


     Была вселенная огромна,
     она отсвечивала скромно
     кантатой Себастьяна Баха
     одна над уровнями праха.


     И в ней печалятся скитальцы,
     у них на отпечатках пальцев
     галактики ее петляют,
     пока машина их виляет.


     Она хранила их мгновенье,
     свои перебирая звенья
     и разрешая им подспудно
     жить отголоском контрапункта.


     Столпотворенье стен и света
     ударилось в них как комета,
     что долго в небе нарастала,
     и их не стало,


     как всех, кто были: мимоезжих,
     мимоидущих не коснуться,
     не надо плакать об ушедших,
     они еще сюда вернутся.



   20


     А вечером он так напился,
     Что было страшно подойти.
     Я сунулся и заступился
     Пред Драгомощенко. Схватил
     Его за голову. Он поднял
     Глаза, взглянул как в преисподней:
     «Ну, Саша, говорю, отстань.
     А Драгомощенко – тот рвань».
     Три дня я прожил рядом с ними.
     Отъезд. Вернулся я домой,
     И деньги, даже тот разбой,
     Свалился на меня одними
     Удачами. Я понимал,
     Что всех валил, пережимал.



   21


     В отеле Гранд Хайатт я встретил
     ДБ. Я думал о судьбе его.
     Я написал ему. Ответил
     Он на письмо. Я знал его
     Как друга Бродского. «Четвёрка»
     Вела себя как бузотёрка:
     Один ссылаем, трое нет.
     Отъезд двоих, вот тот ответ,
     Который власть и получила.
     Один в могиле, три живут,
     Они всех-всех переживут,
     Они дорогу облегчили
     Вам, мне и тысяче других,
     Так, Бог, храни подольше их.



   22


     Мне из России приглашенье.
     Издали там две книги. В путь
     Зовёт меня моё сближенье,
     Ну, что ж, пожалуйста. Рвануть
     Туда – чем чёрт не шутит?
     Приехал. Грязь. И взбаламучен
     Москвой. У Лёвы буду жить.
     Он здесь нормален. Позабыть
     Его большие приключенья
     У нас, в Америке. Я сплю
     В России. Я её люблю.
     Плевать на эти злоключенья,
     Которые творились здесь —
     Влияние на нас небес.



   23


     Проснулся, встал и по Москве
     Ночной прошёлся. Всё на месте,
     Нехай она навек живе,
     Но пусть не думает о мести
     Всем нам, сбежавшим от неё,
     Спасавшим жизнь и бытиё.
     Теперь другое время, краше
     Чем прошлое – проклятье! – наше.
     Вернулся я домой, а завтра
     Поехал в Горький, нет, туда,
     Где жил я, в городе, когда
     Я наподобие товара
     Служил ему, бежал в Москву —
     Я снова город обживу.



   24


     Я в городе другом, я в Нижнем.
     Меня встречают и ведут
     К машине. Едем, путь не ближний.
     Ключи от дома отдают.
     Я отдохнул после дороги.
     Приехал в город. Все итоги
     Всех десяти прошедших лет
     Могли сломать и вам хребет.
     Дом наш сломали. Там пустырь,
     И школу тоже разобрали,
     Всё перекопано. В завале
     Земли, песка, и прочих дыр.
     Прошёл, и жутко стало мне,
     Метро построят, я – извне.



   25


     Сердце, спускающееся этажами —
     сна содержанье,


     гулкие лестницы и дворы,
     всегда пустые, цвета норы,


     небо, прижатое к крышам и окнам
     всей тоской одиноко,


     в штриховке решеток повисшие лифты
     на кишках некрасивых,


     перила в зигзагах коричневой краски —
     как сняли повязки,


     шахты подъездов с тихим безумием
     масляных сумерек,


     любви, перепалок, прощаний
     небольшие площадки


     в геометрии вяловлекущей жизни,
     склизкой как слизни,


     город с изнанки – двери, ступени
     в улиц сплетенья,


     куст ржавеющей арматуры
     из гипсовой дуры,


     лиловые ветви спят на асфальте
     смычками Вивальди,


     скелетик моста над серой водою,
     сохнущий стоя,


     холмы, к которым шагнуть через воздух
     не создан,


     но можно скитаться в сонном кессоне,
     расставив ладони,


     врастая в обломки пространства ночами,
     жизнью – в прощанье.



   26


     Я вышел на берег Оки.
     Весь сад Марата за забором.
     Куда ушли все рыбаки,
     Понятно только бутафорам.
     Спустился я на тот причал,
     Который в детстве означал,
     Что я отправлюсь за добычей,
     Теперь другой у них обычай:
     Там ресторан. Вошёл, там нет
     Оркестра и народу тоже.
     Взглянул в меню, всё не дороже
     Обычного. Я сел. Обед
     Мне подала официантка,
     По виду чистая цыганка.



   27


     Обед понравился. Я встал
     И расплатился. Рядом книги,
     Такие, что, попав в завал,
     Не верилось. В монгольском иге,
     Наверное, и было так:
     Царил ужаснейший бардак.
     О сексе рядышком с Шекспиром,
     И обок – книжечки с вампиром.
     Автобус быстро подошёл,
     В него и я. Мост, дальше город.
     Сошёл, подняв повыше ворот,
     Услышал пенье баркарол
     И позвонил. Жена, ответив,
     Мне номером его. Поднялся ветер.



   28


     Пришёл я к Игорю. Смотрю,
     Тут Вингр, голубчик, в полной мере
     Предатель, шёл в одну ноздрю
     В одной, во власть, идейной вере.
     Тут Игорь, тот, кто для меня
     Был друг, соратник и броня.
     Вдруг Вингр исчез. Поговорили,
     Расстались. Долго не мудрили.
     Наутро взял я коньяку,
     Пошёл по улице старинной.
     Работа, вход, и сердцевиной
     Ко мне, как к новому флажку,
     Доставили все двадцать книг,
     Сто пятьдесят ушло в тот миг.



   29


     Я шёл по улице Ошара.
     Гляжу, наш старый дом горит.
     Забор стоит вдоль тротуара,
     А на заборе гвоздь прибит.
     Под ним слова: «Не приближаться!»
     Что значит: Граждане, съезжайте.
     Все съехали, и этот дом
     Горит и рушится огнём.
     Как будто город сговорился
     Убрать приметы жизни нас,
     Покорчить тысячу гримас,
     В которых все и подбодрились.
     Ну, братцы, все вы трын-трава,
     От вас кружится голова.



   30


     Кого б ни поразила штука,
     Которая стряслась со мной,
     Шарова ,словно ультразвуком,
     Наталья – редкий перебой —
     Явилась мне, и через годы
     Как будто помню я методы:
     Когда-то в прошлом, молодой,
     Ходил, хорош я сам собой.
     Вдруг встретил прошлую подружку,
     Она, смущаясь и даря
     Мне книжку, всё благодаря
     И поправляя завитушку
     Волос на белом-белом лбе,
     Ведёт себя как в ворожбе.



   31


     Сошёл с автобуса всё там же,
     Откуда путь и начинал.
     Старушка: сумочка, багажик —
     Вот весь её и арсенал.
     Увидел я крутую воблу,
     Как будто брюхо мне вспорола,
     Спросил её: «Почём товар?»
     «Десятка» Взял. Потом навар
     Мне и раскрыла та старушка,
     Сказала, что берёт её
     На рынке – и везёт сиё
     Сюда. Она, как бы вострушка,
     Берёт по девять, рублик – вот,
     Её единственный доход.



   32


     Расчувствовался, дал ей сотню.
     Штук десять я повёз домой.
     Вечерний чай, и спать, Господню
     Я милость всё таскал с собой.
     Наутро я пошёл в Ти-Ви,
     Наташин клич всё изъявил.
     Сидел, меня гримировали
     И целый час меня снимали.
     Потом мы пили крепкий чай
     С ведущей и одной, смеялись.
     Я предложил. Мы избавлялись
     Усталости. Мы, невзначай,
     Зашли к старинному дружищу,
     А водку он найдёт, порыщет.



   33


     Друг с третьего (ты помнишь?) класса —
     Конечно, Миша Слугин. Вот,
     Вошли, уселись, пили, асса,
     Выгадывали общий ход.
     А Миша не один, конечно,
     Мы пили водочку безгрешно.
     Потом они ушли домой,
     А мы остались. Сам собой
     Мой друг белёсый, скромный парень,
     Благодарил меня. Ружьё
     Достал и стал пулять. Сиё,
     Игрушечное, словно барин,
     Он продал мне. Я засыпал.
     Ночь, тишина, я сплю, провал…



   34


     Проснулся я, пошёл. Наш Нижний
     Стоял недвижно, как скала.
     Гулял, он стал немного книжней,
     С него скатилась кабала.
     Обедать я зашёл к Марине,
     Вы помните мою богиню,
     С которой ровно в шесть годов
     Мы спали в Горьком меж снегов.
     Спустился, обнялись, тут Лилька,
     Сестра её, постарше нас,
     Мне борщ. О, чудо! Высший класс!
     Похожая на ассирийку,
     Вторым и водочкой, рельеф
     Отличный, а Марина – шеф!



   35


     Я влез на стул и начал так.
     Смеяться будете. Бардак.


     Во саду ли, в огороде
     Бегала собачка,
     Хвост подняла, навоняла,
     Вот тебе задачка…


     И взрослые меня, шкета,
     Тогда внезапно осудили,
     Моя, увы, неправота
     И наглость сильно навредили.
     Я думал: почему вот так,
     Наверно, я совсем простак
     И дальше мне не стоит жить,
     Как их понежить, ублажить?
     Не знал я в пять годков с рожденья.
     Я мучился, потом забыл,
     Тут вспомнил, маленьким я был,
     Но появились устремленья
     Получше сделать для себя,
     Так жил, себя же теребя.



   36


     Пришёл к Наташе. Вот те раз!
     Она меня же отругала.
     Забыл её же я наказ:
     Прийти в четыре.
     Всем кагалом
     Они прождали целый час,
     А нет меня. Господь упас
     Их от меня. Мне стало стыдно,
     А ей противно и обидно.
     Она ругалась, виноват
     Пред ней за всю мою беспечность.
     Я знал и толк, и безупречность,
     Что занята наперехват
     Делами, управленьем, всем,
     Как братья Ромул-царь и Рем.



   37


     А книги все я раздарил
     И Мише Слугину, и Чарли,
     Пардон, ну, Игорю. Я наварил
     Совсем чуток, что прежде дали.
     И Миша Слугин взял меня,
     Немножко только поманя,
     С друзьями в сауну. В той бане
     Я видел, точно басурманин,
     Его. Я прыгал, как они,
     В холодную (о, ужас!) воду.
     Я чувствовал накал, свободу,
     Я парился, и, Бог, храни
     Во мне святое чувство братства
     Без экивоков адвокатства.




   Двадцать первая глава


   1


     Я взял такси с вокзала утром,
     Приехал к Лёве. Мы пошли
     Как праведные любомудры
     В журнал поблизости. Вдали
     Над площадью играло солнце.
     Во двор – и темнотой оконца
     Стены внушали нам мечту,
     А может быть сейчас, вот тут
     Ударит счастье нам с братаном?
     Поднялись. Комната и дверь,
     Открыли. Лёва, верь не верь,
     Сказал: «Ты, пороц, гвоздь!» – сметанным
     Напевом в голоске его
     Претит тупое шутовство.



   2


     Мы сели, водочку достали
     И выпили. Я дал стихи,
     Потом немножко поболтали,
     Откланялись. Он всё хи-хи,
     Пока мы шли обратно к дому,
     Всё это было мне знакомо,
     Недаром же я много лет,
     С тех пор как был я шпингалет,
     С ним жил и спал зимой и летом.
     По сути, брат мой, вот и всё.
     Я в новости в Москве внесён
     Каким-то новым амулетом.
     Пришёл, стихи я прочитал,
     Исполнил я свой ритуал.



   3


     В узкие стекла трамвайных дверей
     смотрит на улицы старый еврей.
     В выцветших пейсах, с нищею спесью
     смотрит старик в глаза фонарей.
     В белом снегу – в бороде патриарха —
     мягкие губы: розовый бархат.
     Вот она – Пасха встает из грязцы.
     Смотрит старик – все дома из мацы.
     Птицы на крышах и ветках намокли.
     Виден сквозь капель кривые бинокли
     город вечерний, апрельский, пасхальный.
     Трон в облаках появился хрустальный,
     с каждым мгновеньем светлей и синей…
     Знает старик: сядет в трон Моисей.
     Грянули двери трамвайной трещоткой,
     город, как Красное море, раскрыт.
     Самой лучшей, самой пасхальной походкой
     медленно к синагоге идет старик.
     Капли за шиворот к нему затекают,
     а там он приткнется у белых колонн.
     Ай, сколько ж ему медяков накидают
     в лодочкой сложенную ладонь!



   4


     А вечером пошёл я с Лёвой,
     С его женой и сыном в клуб,
     Где выступил довольно клёво
     Средь книголюбов и голуб,
     Которые сидели в зале,
     Они меня и подковали
     На то, что трогало меня.
     Читал стихи, в себе храня
     Их, говорил с людьми и с ними.
     Меня снимали два часа,
     Я чувствовал, как голоса
     Прошлись по мне, пошли с другими
     Играть, и всё лишь для того,
     Чтоб превратить нас в большинство.



   5


     Я в перерыве с Шульпяковым
     Поговорил, потом опять
     Стоял, читал – материковым
     Поэзию адресовать,
     Всем, пусть послушают, полюбят,
     Она придёт и приголубит
     Всех без различья. Так, меня
     В свои тенёта заманя,
     Она и сделала. Приехал,
     Стою пред вами, вот он я,
     Пока небесный Судия
     По всем немыслимым приметам
     Не выбрал – вот он, ты, шуми-шуруй,
     Нью-Йорком их бомбардируй.



   6


     Я еду в Питер к Яковине,
     Той девушке, что издала
     Мою книжонку в той лавине
     Творений разных. Полумгла,
     Потом рассвет. Мы прибываем,
     И Петербург как караваем
     Лежит пред нами. Вот мосты,
     Нева, Фонтанка, счастлив ты.
     Я еду с Женькой к брату папы.
     Машина Женькина. Подъезд,
     По воле Бога и небес
     Меж нами протянулись трапы.
     Я вхож в тот Петербургский круг
     Как их племянник, сын и друг.



   7


     Квартирка маленькая, две
     Комнаты, и нету места
     Мне в Петербурге, на Неве,
     И волею того норд-веста
     Мы вышли. Женька запросил
     С меня за ночь рублей под триста!
     Взглянул я на авантюриста
     И просьбы эту отклонил.
     Метро, вот сын (прекрасен) Гандельсмана,
     Даёт мне ключ от той дыры,
     Где открываются миры
     Какой-то призрачной нирваны.
     Спросил его: «Ключи отдать?»
     «Нет». Деньги смог я засовать.



   8


     Вставляю ключ, вхожу в квартиру.
     Да, правда, комнатка одна,
     Обшарпанная. Спать бригадиру,
     Ну, Вовочкой передана.
     Спасибо Вове Гандельсману,
     Он поступил со мной гуманно,
     Душ, плёнка, льющийся поток,
     И в дверь таинственный звонок.
     Тут входит милая подружка:
     Припомните, я был влюблён
     В одну красавицу, огонь
     Тогда был в ней, в одной вострушке.
     Она в замужестве, я в браке,
     Скажите что-нибудь – всё враки.



   9


     Я Кушнеру звонил: не может
     Приехать, но он пожелал —
     Пусть остальные подытожат
     Представленный мной материал.
     Мы едем на метро. Мы вышли.
     Пошли по улице. Мы в смысле
     Прямого, чёткого бытья.
     Вошли в кафе, и вижу я
     За столиком родную книжку.
     Сидит создательница. Я к ней.
     Яковина вела живей
     Общенье наше. Я братишку
     Представил ей. Магнитофон
     Вёл так себя, как солдафон.



   10

   Я ЖИВУ У ВРЕМЕНИ В ЗАНАЧКЕ

   О. Мандельштаму

   Я живу у времени в заначке,
   надеваю прошлое как шубу
   и ловлю трамвайные звоночки
   в переулках старого пошиба.
   И люблю летящие площадки
   в ледяное сердце Петербурга,
   где дома кивают как лошадки,
   заприметив старого их друга.
   На меня летят дворцов фасады,
   подо мной торцы мостов елозят,
   хочешь, я в возок лихой усядусь,
   пусть гремят еловые полозья.
   Я другую жизнь рукой достану,
   удаляясь долгих разговоров,
   у меня покоятся в карманах
   ночь, свеча, чернильница и город.

   ЗВОНОК

   О. Мандельштаму


     1
     Мы позвоним ему.
     Мы спросим номер,
     не тот, на рукаве, во тьму
     гребущем – в доме,
     где чёрной лестницы пролёт,
     цепочек звенья…
     не слышит… и не подойдёт —
     не должно тени.


     2
     Коготок телефонный не стронешь в тоске.
     Тонет номер в гранитом обшитой реке.
     Отдаётся височною болью
     и из комнаты тянет на волю.


     3
     С улыбнувшихся губ отплывает парок.
     В гардеробе меж шуб ещё есть номерок.
     Дверью хлопнул, вбежал и заметил,
     прошумел вестибюлем как ветер,
     примостился с подружкой на нумерованный стул,
     чуть начало послушал и сразу уснул…
     В гардеробе висит чья-то шуба воронья.
     Где хозяин? Как умер? Он не похоронен.
     Может быть, на концерте лучших миров?
     Улетел как конвертик – вернул номерок.
     Чем доехал? Возком (говорят) особистов?
     Может быть, обзвонить тюрьмы, морги, больницы?
     Или свистнуть разок в милицейский свисток?
     Из костюмов глядят чьи-то бритые лица.
     Сорок лет его шуба безбожно пылится,
     ей бы невский – московский бы ей ветерок.


     4
     Ленинград индевеет в безмолвье,
     и в гранитной облатке Нева,
     что задавленная молва,
     крутит волны как мёртвые головы,
     всё суёт в свои рукава.


     5
     Что за город – не город – безумная шутка.
     Мост как ослик согнулся над мёртвой голубкой,
     смотрит, нюхает, пёрышки ей шевеля,
     кисло пахнет сквозь камни костями земля,
     да вода загибается жутко.


     6
     Из затравленных слов и полуегипетских трав,
     натыкаясь в впотьмах на голодных голубок,
     фонарями разметив и смерть оторвав,
     острова и мосты шьют ночами вам шубу.
     И закройщицы-лестницы, иглы держа,
     вспоминают повадку, усмешку, походку,
     а из порта буксиры кричат и баржа:
     «Как и что?» – и клянут темноту и чахотку.
     Но трамваи, трамваи последней поры
     что-то шепчут себе через жёсткие губы,
     и овечий Петрополь горит, как нарыв,
     и хрипит: «Что за шуба… какая там шуба…»



   11


     Мы вышли после интервью.
     Она меня снимала. Кстати:
     Вода. Над речкой я стою.
     Дома, и в фотоавтомате
     Я, пригорюнившись, гляжу.
     Скорей всего, воображу
     Причины, а вода под мною,
     Наверное, цвела весною.
     Я прихожу в старинный дом
     Ахматовой, он на Фонтанке.
     Я чувствую как на мустанге:
     Скачи скорее, ты ведом.
     Читаю, тут вошёл мой друг,
     С женой, а люди слушают вокруг.



   12


     Я почитал ещё немного,
     И вечер кончился. Пошли.
     Нас щёлкнули. Портрет цветного
     Порядка. Мы, право слово, ковыли.
     Вот Женька Бунимович, рядом
     Его жена с таким же взглядом.
     Актёр, американский друг.
     Тут я и наш спокойный круг.
     Пошли чайком отметить встречу.
     Чаёвная, баранки, всё.
     Да, было к чаю монпасьё —
     Навроде поданной картечи.
     Мы с Женькой говорили. Чай
     Ты только пей и наливай.



   13


     В Москве сходил я к Маргарите,
     Увидел Аську, ел обед.
     Сидели в кухне, в колорите
     Всех снимков наших, всех побед
     Над временем и над пространством.
     Она курила постоянно,
     Как я, и Аська тот же дым
     Пускала ротиком своим.
     Ушёл в Средний Каретный. Вышел
     Я на бульвар, присел, смотрю
     И думаю: по словарю
     Мы движемся то ниже-выше,
     А жизнь идёт, и грустно мне.
     Прощай – я говорю стране.



   14

   ОДА

     Выдох вянет у рта.
     Вся урла
     от меня отошла.
     За окном кумачовая реет киста
     на старинном и милом мне доме.
     Одинокий субъект жрет портвейн из горла,
     ибо нет утешения кроме.


     Пересохшие патлы осенних дерев
     за окном распадаются на составные
     клочья,
     ибо ветер терзает их, озверев,
     и честные
     прохожие сочно
     матом греют друг друга, душевно прозрев.


     Сколько лет
     протяну еще я на Малом Каретном
     под урчащий победно
     близ меня в трех кастрюлях обед?
     Это вечный кортеж мимо двери моей
     в тот таинственный мир,
     где цветет сельдерей.


     Там порхает инжир.
     Там народный кумир
     с голубого экрана
     объявляет соседям наличье канкана,
     что плясуньи с Урала в Москву завезли.
     Суп дымится, и попки девчачьи вдали,
     так как нетути крупного плана.


     Поутихли оркестры,
     но приблизился гомон толпы,
     переулок наполнился людом,
     в утвержденном реестре
     для вечерней пальбы
     предназначено крупное место,
     здесь поздней запиздюлят полнеба салютом.


     Космонавты с орбиты отстукали текст.
     Солнце взлезло на крыши.
     Продают в бакалеях и булочных кекс,
     и в аллеях
     на скамейках кишит бюстатых невест
     и мордатых парнишек.


     То и славно, что праздник —
     всенародный крутой выходной.
     На комоде
     хвостик нюхает слонику слоник.
     Сочлененные пасти
     рупоров заливаются песней одной,
     сочетающей всех сочетанием вроде
     джин-тоник.


     Воспоем этот день воспаленной губой,
     состругаем, бояре, под праздники оду
     не в прибыток себе,
     но токмо мечтой голубой,
     так Неглинка в трубе
     под нелёгкой московской землей
     в океан и на волю несет свою пленную воду.



   15


     Приехав, тут же рассказал
     Всё Гандельсману. Он послушал
     И быстро-быстро убежал.
     Он нашу дружбу и порушил.
     Однажды я писал стихи,
     Вдруг телефон. От требухи
     Я избавляюсь. Встал и вышел,
     Вернулся в комнату. На крыше
     Сидела стая голубей.
     Один мне какнул на бумагу.
     Взял тряпку, вытер грязь и влагу.
     Закончил стих я не слабей,
     Чем прочие, о чём со смехом
     И рассказал. Он слушал эхом.



   16


     Прошла неделя. Открываю
     Газету. Тут и про меня.
     «Голубка какнула», читаю,
     Да что я просто размазня!
     Ну, Вовик! Крупно постарался,
     Писал заметочку, смеялся,
     Ведь кроме Вовочки – молчок.
     Один поганейший лобок
     Довёл до всех такую мелочь.
     Он сделал то, что захотел,
     При этом оставаясь бел,
     Нет имени его. О, немочь
     В таких постыднейших делах
     Я видел Гандельшлёпа страх.



   17


     Отныне будет Ганделшлёпом.
     Да, будет так, в конце концов,
     Подумаете, что для ж-пы
     Я изобрёл. Долой оков
     Все панцири, канаты, цепи,
     Живёшь в каком-то мрачном склепе,
     И солнце за твоей тюрьмой.
     Да что же делают с тобой?
     Скажите что-нибудь – всё тряска,
     Всё в вас направлена указка,
     И неприятный разговор,
     Шагнёшь – и тыкнешься в забор.
     Там ходят важные персоны,
     Они правы, а ты неправ.
     Они крутые для забав,
     А вы крутитесь, как гарсоны,
     Они пойдут вперёд гуртом,
     Ощерясь их поганым ртом.



   18


     А Вова Гандельшлёп подлец,
     О чём я догадался позже,
     Он на дуде плохой игрец,
     Я на него надену вожжи.
     А вы, мадонны, Лиля Панн,
     Лариса Шенкер, барабан
     Для вас, для Ирочки Машинской;
     А вам получше, вы старшинской
     Получите: А. Грицман, Месяц
     Вадим, и иже все подряд,
     И выйдет вашенский комбат
     Сказать: «За волю!» В том замесе
     Вам будет плохо. Бог от вас,
     От ископаемых, упас.



   19


     Ползите, милые, ползите!
     Для вас нигде преграды нет.
     Издайте Вовочку! Лечите,
     Народ же глупый! Целый свет
     Под вашу хитрую отмазку
     Поверит и подымет сказку
     На новый блеск и высоту,
     Вы только гавкните: «Ату!»  —
     И вся литература тявкнет,
     Тогда-то нам несдобровать.
     Товарищи! Нам похлебать
     Достаточно, а Вова рявкнет:
     – Фас! Милые! Я тут! Не дрейфь!
     А Лиля Панн дополнит шлейф.



   20

   СРАВНИТЕЛЬНОЕ ВОСПЕВАНИЕ ОСЛА

     У ослов каравана
     есть история,
     книги Корана
     и территория.
     У двуногих есть
     коррупция и проституция,
     а у осла честь
     и конституция.
     У двуногих – тоска
     и двуногое бешенство,
     а счастливый оскал
     у осла на внешности.
     Величавость осла
     у него на личности,
     у двуногих – зла
     и гнилой двуличности.
     У осла всегда
     глаза навыкате,
     он готов пострадать
     к общей выгоде.
     А двуноги – шиш
     на такие вопросы,
     пострадать предложи —
     протянет к носу.
     Осёл как стол —
     стоит на песке,
     а двуногий – кол
     и торчит в тоске.
     Осёл шагнёт —
     дрожит земля,
     двуногий гнёт,
     что топают зря.
     За осла подумают
     и решат,
     и потому
     спокойна душа.
     Двуногий должен
     как партизан
     (мороз по коже)
     решать сам!
     Ослу-то лучше —
     он закалён
     великой сушью
     и неуклон —
     ной заботой
     о нём – об осле,
     у осла он вот он,
     и сахар, и хлеб!
     А двуногий где-то
     стоит с котелком
     и ждёт обеда,
     и жрёт тишком.
     Осёл же с улыбкой
     жрёт сахарок,
     а двуногий – ошибкой
     и ест не впрок.
     Двуногие, что ж вы
     не веселы,
     коли тошно —
     жмите в ослы!



   21

   ПИАНИСТ

     В фортепьяно мы видим – весна, ледоход,
     между льдин удивительно резко чернеют разрывы.
     Пацанами замерзшими прыгнули пальцы на лед —
     а без них ему было черно и тоскливо.


     О, как надоело ему валяться под крышкой,
     мерцать в темноте белизной,
     как мертвец без движенья, без звука, без толка…
     Да совсем он не лед, – он певец, балаболка, болтун записной,
     и как любит светила дробить на плавучих осколках.


     Зазевались – и тут же вам в душу проник,
     как сквозь крышу дырявую каплет печалью прохладной,
     приоткройте глаза: вон в молочной реке по рукав затонул пианист,
     лед растаял, и бьется весна в берегах шоколадных.

   ДИРИЖЁР

     Дирижёр, как шашлычник, на палочку скрипки нанизывал,
     и, на цыпочки встав, в потолок он поглядывал с вызовом,
     а другою рукой он полочку ладил воздушную,
     воздух гладил, ласкал и греметь в барабаны подзуживал.


     Он на фалдах порхал, в стрекозу превращался и в бабочку,
     он оркестрик обнюхивал, жмурясь, как райское сладкое яблочко,
     а когда задохнулся, он руки раскинул
     как мог – ну во всё обожание!
     Побледнел, закатился и сгинул – и головкой махнул на прощание.


     И охлопала воздух огромная зала восторженно,
     будто взмыли ладони и локти от коршуна
     и блаженно кружили, как уцелев после выстрела,
     будто что-то ловили, летучее, легкое, быстрое…

   ОРГАНИСТ

     Органист работает четырьмя конечностями:
     музыку сучит за восемь пауков,
     клеит мир расколотый, мучается с вечностями,
     налипающими на руки, на ноги, с боков.


     Сам орган звучит Нотр Дамом трубчатым,
     прислонись виском – навеки унесет.
     Музыку поёт твердо, струйчато,
     будто Дант ступенями его идёт.


     Кто там? Хор архангелов горлами растягивает —
     землю обволакивает океаном звук,
     Библию поёт, закипает сагами
     слившийся народ, Саваофа друг.



   22


     А Яна Джин из Вашингтона
     Приехала на день сюда.
     Мы встретились, и камертона
     Прекрасней не видал тогда.
     Ну, Гандельшлёп, конечно, рядом,
     С таким тухлейшим видом, взглядом,
     Что, право, только бурный смех
     И хохот действует на всех.
     Прошло довольно скоро время,
     Однажды вызван для того,
     Чтоб получить, где всё мертво,
     Я премию. Та лотерея
     Совсем не подходила мне,
     Тут Лиля Панн была в цене.



   23


     Сижу с великим Гандельшлёпом,
     Напротив Волков, Лилия Панн,
     Машинская (под стать амёбам) —
     Вот наш вечерний караван.
     Тут Лиля скромно объявляет,
     Что выигрыш благословляет,
     Поскольку выиграл Гандельсман,
     И Волков, видя балаган,
     Стыдливо опускает очи,
     Пол, так сказать, совсем не жжёт,
     Он лучше время сбережёт,
     Ругаться с нею нету мочи.
     Закончился великий труд
     И Лиличкин диктат и суд.



   24


     Напомнило мне давний случай:
     Лежал я пьяный на полу,
     Кенжеев надо мной в той куче.
     Я чувствовал как на балу
     Себя. Кенжеев строго молвил:
     Зачем я здесь, когда безмолвен?
     Тут Бостон. Я поднялся. Мы
     Вдруг сговорились, и умы
     Обоих стали приближаться.
     Он подарил свой сборник мне.
     Читал? Не помню, и за «не»
     Не надо бы разобижаться.
     Забавно: мы вдвоём стоим
     А на планете вдаль летим.



   25


     Так Гандельшлёп второй, а первый,
     Конечно, правильно! Бахыт
     Кенжеев. Вовик стервой
     Наверно, звал его. Обмыт
     Победою над роком, вкупе
     Он на вечернем перекупе
     Деньги сегодня преуспел.
     «Вот малый! Сукин сын! Пострел!
     Всё! Все они теперь попляшут».
     Так рассуждает Гандельшлёп.
     Да, господи, вскочи Эзоп,
     Сказал бы: «Дураки втемяшат,
     Что первые он». Всегда
     Такие помыслы – беда.



   26


     Играйтесь, Гандельшлёп с Бахытом,
     Я с вами вовсе не игрок,
     Давным-давно считаю сбытым
     Игрушки ваши. Если б смог,
     Устроил честное сраженье,
     А так предсказаны решенья,
     Кто пан, а кто пропал – ведь так?
     Я не такой, как вы, мудак.
     Кто выше, пусть рассудит время,
     При жизни всё пойдёт не так,
     И Гандельшлёп такой дурак,
     Что осторожней, лихо бремя
     Читать его! А это дрянь
     Похуже, чем у всех мамань.



   27


     Мне Яна Джинн сказала: «Саша,
     Я Гандельсмана умертвлю!»
     «Зачем?» «Убью его в параше!
     Не надо дураку, вралю,
     Жить. Заявил, что я злосчастна!
     Что говорила ежечасно
     Ему о папе, что в связи!
     Ты дурака вообрази!»
     Ну, Гандельшлёп, конечно, выдал
     Ложь грязную. Потом пошло,
     И мозг дурацкий сеет зло,
     А Гандельшлёп в тиши и выдул,
     Сообразив, что хорошо
     Побольше, надо бы ещё.



   28


     Чем бы ты ни овладела,
     все одно, душа,
     ты потом пускаешь в дело
     тихо, не спеша.


     Все на песенки помелешь,
     милые другим.
     Хорошо ли тебе в теле?
     Вывертам твоим?


     Я ведь слабая преграда,
     знаешь, что ленюсь
     говорить тебе «не надо»,
     понимаю грусть.


     Что ж, кропай покуда вирши,
     бормочи свое:
     пальцы гнутся, ручка пишет,
     милое житье.



   29


     Приехал Алексей Алёхин.
     Вы помните, я заходил
     В Москве в журнал. Он скрупулёзен,
     Мои стихи употребил
     В журнале «Арион». Мы сразу
     Товарищи. Он мне ни разу
     Не врал, за что ценю его.
     Я чувствую, что есть родство.
     А. Грицман жил тогда далече
     Манхэттена. Он тоже здесь.
     Я Лёшеньке сказал, как есть.
     Он огорчился. Лик и плечи
     Пошли внезапно чётко вниз —
     Такой случился эпикриз.



   30


     Я в полдень подошёл воскресный
     На улице, где Бродский жил,
     По зову синевы небесной,
     Которою я сам подбил,
     К их двухэтажному жилищу.
     Мария с дочкой сквозь жарищу
     Услышали меня, и… Шаг —
     Рука, улыбка – я, чудак,
     Сейчас же сунул в руки книжку,
     Где реквием, слав богу, был.
     Сижу я дома. Зазвонил
     Вдруг телефон. Согнал котишку.
     – Алло… Мария?…что Вы… я…
     Спасибо... – чудо бытия…



   31


     Мы едем, то есть что? Летим
     Во Францию! Я помню встречу
     В Москве. Я был совсем другим.
     Я шлялся в тот далёкий вечер
     По Пушкинской. Смотрю: она.
     Я подошёл. Тогда луна
     Светила на Москву с небесной
     Выси. Мы с любезной,
     (Флора, девушка) зашли
     Домой. Там разговор, там мама,
     Благоразумнейшая дама.
     Потом в Нью-Йорке и вдали
     Мы встретились, вновь подружились,
     Сейчас в Париж! Все сказки сбылись.



   32


     В Париже Флоры не нашлось.
     Вернулись. Вновь туда поехав,
     Мы номер взяли. Началось:
     По воле движущих мной бесов
     Я в Амстердаме облевал
     (Марихуана – ритуал)
     В кафе тарелку, и на воле
     Подумал я, что поневоле
     Марихуана тут крепка,
     А в армии пожиже будет.
     В Париж вернулись, не убудет,
     Получше «Винстон» табака.
     Мы в Греции пожили. После —
     Испания, Мадрид и возле.



   33


     Я был в Голландии, в Амстердаме.
     Низкий поклон чудесной даме
     За Амстердам, за прелестный город,
     Марихуана, я был распорот,
     Словно ножом, простой бродяга.
     Я от гашиша не сделал ни шагу:
     Прямо в кафе – бряк! – повалился.
     Господи, боже! Во что превратился?
     Помню какие-то башни и крыши,
     Люди, прохожие, много ниже.
     Медленно сквозь амстердамскую площадь
     Ниже, чем я, летела лошадь.
     Боже ты мой! Воспоминанья
     Всласть о городе под названьем
     Амстердам – подходят ночью,
     Грустно. Темно. И луна воочию
     Тянет, мучает тело и душу,
     А что тянет её – никому не понятно:
     Может то, что я никогда не нарушу?
     А уплыву в лунные пятна…



   34

   ВРЕМЯ

   Маргарите Никитиной


     Я в руку беру песок —
     Вот он в моей горсти,
     Куда он бежит – меж строк
     Можно читать стихи?
     Зачем ему эта прыть?
     Куда его понесло?
     Лежать бы ему и стыть —
     Но время ему крыло
     Надуло: бежать и плыть
     За временем тихо, вдаль,
     В другие совсем моря,
     Оставив сзади печаль,
     Но дальше одни поля.
     А он всё бежит, бежит,
     Не зная, один, зачем?
     А круглый земшар молчит,
     Такая дорога всем.
     Песок – боевой летун,
     Лети, коль надо тебе,
     Время, чёрствый колдун,
     Что понимает в гурьбе
     Лиц, походок и прав?
     Ему вообще всё равно,
     Куда и зачем этот прах
     Летит и летит давно.



   35


     Жил такой человек на земле —
     Александр Алейник,
     Всё ходил и ходил по золе,
     Совершенно без денег.
     По ночам он не спал и не спал,
     Вечно думал,
     А окошком всю ночь освещал —
     Думал, думал, пока его не зарыли.



   36


     Простая мысль – когда бы ты хотел жить:
     Сейчас или в будущем?
     – Я бы хотел жить в прошлом,
     Потому что в будущем мы все умрём —
     Мама, друзья и, наконец, я,
     А в прошлом мы все живы
     И никогда не умираем
     – Вечная



   37


     Роман кончается, чуть-чуть —
     И всё готово к расставанью
     (Вся головная ложь и муть
     Лежит в тиши), сброшюрованью
     И лепке книг, потом продаж,
     Потом весь прочий ералаш,
     И дальше в мире кроме веры
     Какие потрясут химеры,
     Не знаю я, но, книжка, в путь!
     Лети, свободна и невинна,
     Пусть двинется она лавиной,
     И, может быть, кому-нибудь
     Поможет – но не мне судить,
     Каким нам надо в мире жить.



   38


     День начинался криком «Молоко!» —
     по потолку пластались перья света,
     к ним отрываться было нелегко,
     он занят сном, гуляет где-то,
     а «где-то» было очень далеко,
     но птички шумно вспархивали с веток,
     звенящий день был неостановим,
     он рвался в дом через оконных сеток
     квадратики и был неотразим,
     и мальчик вдруг соединился с ним —
     услышал барж утробную беседу, —
     а те бухтели языком своим
     над головами рыб в разгаре лета,
     чей ход в воде немой неуследим.

   КОНЕЦ.



   О романе «Абрис»

   Роман начат 9 апреля 2012 года и закончен сегодня, 5 сентября 2012-го. Удивительно, что так быстро. Я не знаю, чтобы было так. Роман в сонетах и массе других стихотворений, мгновение – и готово.
   Сонет – это форма стихотворений, придуманная во Франции в XIV веке. Сонетный роман – у Пушкина. Так же поступил и я. Всё получилось.
   Благодарю мою жену Маргариту Никитину за то, что напомнила мне вещи, которые я забыл. Маму мою, Кац Раису Иосифовну, за то, что она рассказала мне, а я поместил в роман. Спасибо Дмитрию Бобышеву, старинному моему другу, за память его. Благодарю друга моего Игоря Чурдалёва. Он помнит то, что я забыл.
   Роман основан на моей жизни. Всё правда. Он обращён к будущему. Пусть люди прочитают его – об одном человеке 20-го и 21-го века, о его друзьях и врагах. Одним – слава, другим – позор, они ископаемые люди, третьим – моё глубокое уважение, обыкновенным людям.
   Время – лучший друг романов. Слава времени никогда не соврёт, всё исправит и поставит во временной ряд.


   О романе

   «Дорогой Александр, по-моему, получается интересно, стоит продолжать!»
   Соломон Волков, радио «Свобода»


   Время – это песок

   Время – это песок, но оно не пересыпается из одного сосуда в другой, чтобы, перевернувшись, потечь обратно. Оно точится из сосуда жизни и развеивается безвозвратно по воздуху, земле, стихам. В новой книге Александра Алейника этот образ сопутствует всему её повествовательному ходу, да и сами стихи, всё ещё несущие прежний лиризм, подвижные и лёгкие, стали порой сбиваться на прозу, горестный сарказм и протест… И это неудивительно: в центре автобиографической повести или даже романа в стихах – утрата близкого человека, смерть любимой и заботливой жены.
   Годы тому назад я открыл для себя яркого нового поэта. Мой приветственный отзыв на книгу Алейника «Апология» был напечатан в парижском еженедельнике «Русская мысль», а следующая книга «Другое небо» вышла с моим предисловием. Его стихи меня обрадовали летучестью, причудливо– красочной образностью и, главное, той мажорной интонацией, с которой он пропел свою весть о жизни. Это был не «петушиный» оптимизм, потому что звучал над драмой, и притом нешуточной: каждый эмигрант в те времена ломал судьбу пополам, как странник свой посох о колено – на до и после отъезда. И всё – таки поэзия преобразовала драму, а новизна и любовь сообщали стихам радостную тональность.
   С тех пор на поэта, как на библейского Иова, обрушились тяжелейшие испытания. Внезапная болезнь едва не прервала его существование, на месяцы и годы принудила его бороться за жизнь, долгое время ему было не до песен. Но чудо творчества оказалось живительным, родничок стал пробиваться сквозь немоту. Может быть, это уже и не был прежний Алейник, но свежие образы начали вспыхивать здесь и там в его новой поэзии. И вдруг – ещё одно горе: умерла Маргарита.
   Эта книга – мужественная попытка поэта если не одолеть, то как-то справиться с бедой, одиночеством, чуждостью и, в конечном итоге, со смертью. Борьба, как мы знаем (и он знает), неравная. Недаром в книге появляется леденящий душу образ тикающих часов на уже мёртвой руке. Но эта борьба благородна. Она даёт и автору, и читателю силы, чтобы жить – здесь и сейчас.

   Дмитрий Бобышев, 2012