Франческо Пикколо
Минуты будничного счастья

   © 2010 by Francesco Piccolo
   © Е. Солонович, перевод на русский язык, 2012
   © А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2020
   © ООО “Издательство АСТ”, 2020
   Издательство CORPUS ®

   Камилле

   С некоторых пор я не выношу тех, с кем мне хоть чуточку скучно и из-за кого я могу потерять хоть секунду жизни.
Гоффредо Паризе

//-- От переводчика --//
   Минутой далеко не будничного счастья стала для меня в минувшем году встреча с книгой прежде незнакомого мне писателя. Открытые наугад страницы – одна, другая, третья – призывали не останавливаться на них, а тот, кому они обязаны были жизнью, казалось, обращался ко мне с вопросом: неужели ты не переведешь мою книгу?
   Ответом на его заочный немой вопрос является эта публикация.
   Переводя «Минуты будничного счастья», я тщетно пытался определить жанр книги. Варианты (немногие) были, но все они упирались, как в стену, в булгаковские «Записки на манжетах» и в совсем уж неподходящие для итальянца астафьевские “Затеси”…
   Варианты были, пока я не сказал себе: хватит. Пока не сказал себе, что это не роман, не повесть, не рассказы, не эссе. Житейские истории? Возможно, хотя применительно не ко всей книге. Заметы? Может быть, хотя тоже применительно не ко всем страницам этого необычного коллажа. Ну вот, а говорил себе: хватит. Конечно, это коллаж. Коллаж из воспоминаний, впечатлений, мыслей, поступков, разговоров. Своего рода мозаика, сочетающая разновеликие детали.
   “Минуты будничного счастья” – не первая книга Франческо Пикколо. Расширению круга читателей его романов и рассказов способствует растущая известность автора как сценариста: по сценариям Пикколо и сценариям с его участием снято более десятка фильмов.

   Евгений Солонович

//-- * * * --//
   На римских страницах газеты, в среду, а иногда и раньше, я вижу объявление о фильме, которого жду. Там написано: “с пятницы”. Я закрываю газету, довольный, что в пятницу начнется отсчет времени до того вечера – надеюсь, одного из ближайших, – когда мне удастся этот фильм посмотреть. Еще не знаю, где и когда. Но я его посмотрю.
   Наступает пятница, потом суббота. О первом конце недели не может быть и речи. В противном случае праздник ожидания оказался бы чересчур коротким. К тому же в первые выходные на эту картину бегут все.
   Я жду.
   С начала следующей недели я каждый день изучаю кинотеатры, где идет фильм, и расписание сеансов. Важно, чтобы кинотеатр не только был близко к дому, но и чтобы мне нравился зал. Я прикидываю, как удобнее проехать туда, и предвкушаю, как, выйдя из кино, стрельну сигарету и буду потягивать ее с медленным удовольствием, вспоминая те или иные фразы героев картины. Я даже выбираю заранее место на тротуаре, где брошу окурок послекиношной сигареты. Думаю, что пойду один на шестичасовой сеанс или с кем-нибудь из друзей на восемь тридцать, а еще лучше выйти из дома после ужина и попросить друга подъехать к последнему сеансу, чуть раньше, чтобы немного погулять возле кинотеатра.
   И жду. Жду. Говорю себе: пойду на следующей неделе.
   Но вижу, как с каждой новой неделей меняются кинотеатры, где показывают фильм, как тает их число, и знаю, что начиная с ближайшего четверга начну бояться, что уже завтра его на экранах не будет. Но потом, на мое счастье, оказывается, что он еще идет – правда, в маленьком кинотеатрике на окраине, и если эта медленная агония не кончается, то лишь потому, что умирающий ждет меня. Теперь добраться до него, в такую даль, сложнее, да и трудно найти компанию – человека, который бы его не видел.
   И тут у меня возникает соблазнительная лукавая мысль, и я мгновенно решаю во что бы то ни стало претворить ее в жизнь. Глупо, но это так.
   Я на него не пойду.
   Помаюсь еще один четверг, теперь уже последний, зная, что завтра картина исчезнет с экранов, обзвоню знакомых, скажу, что, наверно, стоит обязательно на нее сходить, ведь завтра последний день, но сам я, к сожалению, не выберусь, не получится, может быть, у кого-нибудь из них будет время.
   В результате я его пропускаю, фильм, который непременно хотел посмотреть. Я ни в коем случае не должен был его пропускать и теперь пропускаю, с завтрашнего дня буду говорить, что я его пропустил, и при этом тяжело вздыхать. В пятницу я открываю газету и вижу, что он больше не идет. Все.
   И, как это ни странно, вздыхаю с облегчением.
//-- * * * --//
   Ранним воскресным утром, когда в городе пусто и тихо и он прекрасен, я выхожу из дома побродить по улицам. И каждый раз встречаю их – двух или трех, а однажды встретил целых пять. Реже попадается одна. Но чтобы не встретить ни одной – такого не бывает.
   Все они элегантно одеты, все на высоких каблуках, но наряд субботнего вечера не вяжется с размазанной косметикой на утренних, бледных после почти бессонной ночи лицах. В ушах, бывает, блестят серьги, на платьях или пальто – брошки.
   Иногда случается пройти несколько кварталов, прежде чем я услышу стук каблуков или звук открывающейся двери подъезда, откуда выходит одна из них, досадливо щурясь от утреннего света.
   Она провела ночь в чужой квартире и сейчас ищет в незнакомом районе бар, чтобы выпить по дороге домой капучино.
   Сразу видно: она принадлежит вчерашнему дню и не имеет ни малейшего отношения к воскресному утру. Она красивая, очень красивая, бледная, растерянная, оглушенная усталостью. Обессиленная. Но под выражением потерянности, как под ковром, прячется намек на счастье. Я вхожу вслед за ней в бар, тоже беру капучино, стою чуть поодаль, но так, чтобы видеть ее; я не собираюсь с ней заговаривать, лишь смотрю, как она медленно крутит ложечку, уставившись в пустоту, зевая. Я наблюдаю за ней, пока она не направится к выходу, пока не застучат в тишине каблуки. Она открывает дверь бара и уходит, иной раз забыв заплатить. И только с этой минуты можно считать, что вчерашний вечер закончился.
//-- * * * --//
   Я захожу в обувной магазин, на витрине которого увидел понравившиеся мне туфли. Показываю на них продавщице, называю номер – сорок шестой. Она уходит и, вернувшись, говорит: к сожалению, вашего номера нет.
   И обязательно добавляет: есть сорок первый.
   И молча смотрит на меня – ждет моей реакции.
   И я бы рад сказать, пусть хоть однажды: хорошо, возьму сорок первый.

   Стук посуды, когда бармены швыряют ее в раковину.
   Быстрые автоматические движения аптекарей, заворачивающих лекарства.

   Заранее покупаю билет на поезд. Придя на вокзал, не сразу сажусь в вагон. Жду. Разглядываю журналы в киоске, покупаю в автомате бутылку воды. За две-три минуты до отправления поезда вхожу в вагон. И приближаюсь к своему месту с надеждой. Часто мне удается оценить обстановку. Если мое место свободно, кладу наверх чемодан и сажусь.
   Разочарованный.
   Потому что получаю удовольствие, когда обнаруживаю, что кто-то сидит на моем месте, молясь про себя, чтобы я не пришел.
   Я знаю, что он то и дело смотрел на часы; знаю, что всякий раз, как кто-нибудь двигался по проходу в его сторону, он боялся, что идет человек, который предъявит билет на это место; знаю, что всякий раз, когда оказывалось, что опасность миновала, он с облегчением вздыхал – с облегчением и с надеждой. И знаю, что сейчас, когда поезд вот-вот тронется, он думает, что всех перехитрил.
   В эту минуту появляюсь я. С неоспоримым правом заставить его освободить место.
   Я, который еще несколько лет назад боялся найти свое место занятым, потому что мне было стыдно говорить, что это место мое, стыдно и неприятно. А теперь я, как последняя сволочь, делаю это с удовольствием.
   – Прошу прощения, но это место как будто занято.
   И я показываю билет.
   Я специально говорю как будто – даю ему возможность надеяться несколько секунд, что сейчас я отойду со словами: ничего страшного.
   Но я стою как вкопанный. И он, униженный, уходит, почти убегает в поисках другого места.

   В кадре корма корабля, на ней четыре пингвина. Они родились и выросли в нью-йоркском зоопарке, и вот теперь им удалось добраться до Антарктиды, где никто из них не был ни разу в жизни. Все четверо молча озираются.
   Наконец один из них говорит: “Фу, какая гадость!”
   И они решают отправиться на Мадагаскар.
//-- * * * --//
   День перехода на летнее или на зимнее время.
   Потому что никогда не понимаешь, переходят ли в этот раз с летнего времени на зимнее или с зимнего на летнее. И будем ли мы ночью спать на час больше или на час меньше, не говоря уже о том, что из-за яростных споров мы пропускаем время перевода стрелок, возможно воруя у себя лишний час сна. Потому что всегда находится упрямец, который, даже если ты нарисуешь ему все на бумаге, останется при своем мнении и будет отстаивать его до хрипоты: дескать, нам предстоит спать на час больше, а не на час меньше, как вы все говорите (или на час меньше, а не больше).
   Когда ты зеваешь, когда говоришь, что хочешь есть или спать, всегда найдется человек, который напомнит тебе, что это естественно, потому что сейчас десять часов, но все равно как если бы было одиннадцать. Или два часа, как если бы был час. И когда в семь часов вечера солнце еще высоко и ты радуешься, что пришла весна, – “ура, дни стали длиннее!” – тебе говорят, что это не так, ибо семь часов – это на самом деле не семь, а шесть, а значит, солнцу и положено быть еще высоко.
   И твоей радости как не бывало.
   Но до чего хорошо, когда на первой странице газеты, в нижнем углу, появляется рисунок часов с подписью под ним: не забудьте сегодня ночью перевести стрелки на час вперед (или назад). А на следующий день: вы не забыли перевести стрелки на час вперед (или назад)?
   Перед тем как выйти из дома, я выключаю последнюю, ближайшую к двери лампочку, и на несколько секунд квартира погружается в темноту, в которой руки ищут на ощупь дверь, упираются в нее, двигаются в сторону замка, стараясь найти замочную скважину, чтобы вставить в нее ключ, и наконец я открываю дверь навстречу свету на лестнице.

   И если просыпаюсь не у себя дома – секунда, когда я еще не понимаю, где я. И когда потом понимаю, тоже.
//-- * * * --//
   Ты никогда летом не уезжаешь. Днем сидишь дома, а ночью бродишь по городу. Это твоя любимая в году пора. Август. Вернее, середина августа. Неделя, максимум десять дней – прекрасное время. Все разъезжаются, а ты остаешься. Это твой отпуск без отпуска.
   Представь себе, что у тебя есть балкон с видом на весь город, откуда с началом июня ты видишь, что народу на улицах прибавляется и что ночью никто не торопится домой – людям есть чем заняться, только успевай. В какой-то момент, правда, ты замечаешь, что народу внизу становится меньше. Если до тебя, когда ты свесишься через парапет, донесутся уличные разговоры, ты услышишь, что люди прощаются: завтра я уезжаю, увидимся после отпуска. Постепенно город пустеет. В середине августа город покидает последний из твоих друзей и ты наконец остаешься один.
   Твой отпуск без отпуска – ты это так называешь. Тебе нравится, что ты в городе полуголых иностранцев, фотографирующих каждый уголок. В самые жаркие часы ты сидишь дома, ешь мало, но зато непрерывно читаешь, смотришь фильмы, которые записал в прошлом году. Перед тобой летняя страница “Репубблики”, и ты время от времени туда заглядываешь: нужно решить, что делать сегодня вечером. К пяти часам ты выбрал маршрут, который приведет тебя в три разных места. К шести часам из них остается два. К восьми – одно. Бывает и так, что ты собирался вечером в театр под открытым небом, но, подъехав к нему на скутере, не останавливаешься, проезжаешь мимо и колесишь по городу до глубокой ночи.
   Иногда ты проводишь кучу времени в полупустых супермаркетах, накупаешь мороженого, чтобы держать в морозильнике. Часто пользуешься машиной (в другое время тебя не усадить за руль): тебе нравится, что, куда бы ни поехал, ты моментально найдешь, где припарковаться, но еще большая радость – вернувшись домой, найти для машины пять-шесть мест на выбор. Весь день благодаря полуоткрытым окнам со ставнями ты живешь в полумраке и кочуешь по квартире в поисках места на небольшом сквозняке. Ходишь по дому голый, валяешься на постели, глядя в потолок, – особенно после того как примешь душ. А душ ты принимаешь по десять раз на дню. Тебе нравится, что время тянется бесконечно, нравится, что ты не знаешь, чем себя занять. Нравится даже, что от скуки ты вдруг начинаешь думать, не уехать ли тебе, начинаешь думать о друзьях, которые уехали кто куда, о том, как и к кому из них присоединиться. Нравится ходить взад-вперед по коридору в нерешительности: ну так что? я еду или не еду? Зная, что никуда ты не поедешь.
   Когда ты выходишь из дома, куда бы ты ни направился, все заканчивается долгими ночными прогулками. Оставив далеко скутер или машину, ты идешь в Гетто, на площадь Навона, на Кампо-Марцио. На своем пути ты встречаешь туристов, ищешь в их глазах восхищение тем, что они видят, и тебе нравится думать, что они смотрят на тебя и думают, что ты живешь здесь, по соседству. Ты ходишь до тех пор, пока не убедишься: эхо твоих шагов – единственное эхо в округе. Или выбираешь район Гарбателла, улочки в квартале Триесте, виа Джулиа. Или тихие зеленые улицы на Монтесакро. Или квартал Сан-Саба.
   Почти всегда один. Иногда в компании. И тогда ты идешь до тех пор, пока не заметишь, что начинаешь отставать от своих спутников или что они начинают отставать от тебя.
   Бывает, что ты проводишь это пустое августовское время с кем-то, кого едва знаешь, с кем виделся последний раз в лучшем случае полгода назад. И с кем перестанешь видеться уже в сентябре.
   В этом году ты встретил ее. Вы знакомы, ты видел ее то там, то тут. Последний раз – в июле, на какой-то вечеринке, и сейчас, идя с ней по ночному городу, уверяешь ее, что вы проговорили тогда весь вечер. Она же уверяет тебя, что разговаривали вы не весь вечер, а только сначала, и что весь вечер ты проговорил с девушкой из Израиля, которая приехала в Рим снимать какой-то документальный фильм. Израильскую девушку ты помнишь: девушка как девушка, ничего особенного. И еще помнишь, как в тот вечер один знакомый твоей сегодняшней спутницы посмотрел ей в глаза и сказал: по-моему, мы однажды целовались, правда? И она ответила да. Почему-то ты сразу понял, что запомнишь его вопрос и ее ответ.
   Потом ты встречаешь ее на концерте. Перед началом вы идете выпить пива. Она говорит, что никуда не едет, потому что таким, как в августе, в другое время Рим уже не бывает. Ты не говоришь ей, что тоже так считаешь, – это было бы глупо. Ты молчишь. Но понимаешь, что проведешь отпуск в городе, с ней. Вы встречаетесь каждый вечер. Всю эту неделю, максимум десять дней. Пока не вернется кто-то, кто вернет тебя или ее домой. В Рим, каким он был до этого и каким будет потом. Не такой Рим, как сейчас.
   По-моему, мы однажды целовались, правда? – сказал ей тот знакомый.

   Она звонит тебе каждый вечер около половины седьмого. Вы не говорите о том, как провели день, вы видитесь только по вечерам. Бесконечно долго обсуждаете наперебой, что делать. Кино, театр, пиццерия. Всякий раз, когда кажется, что вы пришли к соглашению, один из вас предлагает новый план. Вам нравится все усложнять. Потом вы встречаетесь в условленном месте. Садитесь в машину или на скутера, доезжаете до начала того или иного района и дальше идете пешком. Ходите допоздна. Разговариваете. Иногда садитесь за столик в баре и заказываете мороженое. Она – с тобой и одновременно со своими друзьями, даже если те уехали. Непрерывно отправляет и получает эсэмэски. На ходу говорит или слушает меня, отправляя или читая эсэмэски, отправляет или читает эсэмэски, говоря или слушая меня на ходу. Иногда улыбается, и когда ты понимаешь, что не сказал ничего смешного, ты догадываешься, что ее улыбку вызвала эсэмэска. Тебя это не раздражает – скорее веселит.
   Потом ты провожаешь ее домой. Вы входите в подъезд, поднимаетесь на последний этаж, у тебя одышка, у нее нет. Перед ее дверью вы останавливаетесь и долго разговариваете – не наговорились. На второй или на третий вечер, точно не помнишь, целуетесь. Поцеловавшись, ты желаешь ей спокойной ночи и скатываешься по лестнице в исступлении, в каком скатываются по лестнице после поцелуев.
   И так все дни. Звонок. Что будем делать? Споры. Выбор. Встреча. Прогулка. Эсэмэски. Лестница в ее доме. Перед своей дверью она выключает мобильник. И вы целуетесь. Так все дни, если не считать одной детали: целый день тебе хочется целоваться с ней. Вы долго целуетесь каждую ночь, она не предлагает тебе войти, да ты и сам этого не хочешь, ты хочешь стоять там, при тусклом лестничном свете, в тишине, и долго целоваться – тебе нравятся долгие поцелуи. Ты не спрашиваешь, нравятся ли они ей, но надеешься, что нравятся. Судя по всему – да. Вы не говорите о поцелуях. Каждую ночь вы поднимаетесь по лестнице на самый верх, ты с одышкой, она – нет, и с каждой ночью знаете друг о друге немного больше. До этого она рассказала тебе, а ты ей кучу историй. Вы кончаете разговаривать и начинаете целоваться. Вы только целуетесь, долго, много раз, а потом ты скатываешься в исступлении по лестнице.
   Однажды вечером она приглашает тебя на ужин, вы едите, пьете вино, болтаете, слушаете до глубокой ночи музыку. Потом выходите на лестницу и только тут целуетесь. Долго, много раз.

   Однажды она звонит тебе, как всегда, в половине седьмого. Ты готов бороться за то, чтобы идти в любое место, куда не хочет идти она. У вас такая игра. Ты готов. У нее более естественный и непринужденный голос, чем обычно, так что ты понимаешь: никакой он не естественный и не непринужденный. Ты ждешь, что она тебе скажет. И она говорит. Ей позвонила подруга, о которой она столько тебе рассказывала. Подруга вернулась из отпуска. Сегодня вечером она пойдет с нами. Ты поворачиваешься к стене, где висит календарь. Пытаешься вспомнить, какое сегодня число. Наконец вспоминаешь. Возможно, когда ты положишь трубку, кто-нибудь позвонит и тебе, скажет, что вернулся. Алло, куда ты пропал? – спрашивает она. Ты говоришь, что если они давно не виделись, может, им лучше встретиться без тебя. А она говорит, что ты сумасшедший, что она хочет познакомить тебя со своей подругой. Ладно, говоришь ты. Они уже все решили – ты не возражаешь, говоришь ладно. Некоторое время она молчит: уж слишком быстро ты сказал ладно. Алло, кричишь ты в трубку, куда ты пропала? Вы договариваетесь о встрече.
   Ты на нее не идешь. Выходишь из дома поздно, садишься в машину. Едешь в район Гарбателла, оставляешь машину довольно далеко и бродишь допоздна, обходя все тамошние дворы. Когда начинают гудеть ноги, решаешь, что пора возвращаться домой. Свободных мест, куда ты можешь поставить машину, сегодня вечером уже меньше – всего два. Рядом с тем, которое ты выбираешь, загорелый мужчина выгружает из багажника чемоданы. Он весело с тобой здоровается. Сразу видно, рад, что вернулся. Дома на автоответчике ты находишь два сообщения. Вернулся Антонио. Вернулась Нина.

   Ты помнишь ее поцелуи. Ты вспоминаешь о них, когда лето уже кончилось, вспоминаешь всю зиму. Как-то, после долгого перерыва, ты встречаешь ее на вечеринке. Чао! Чао! И вы обнимаетесь, как два человека, которые не понимают, что должно было случиться, чтобы они не виделись столько времени. Тут же ей приходит смс, и она отвечает. Ты думаешь, что теперь твоя очередь посмотреть ей в глаза и сказать: по-моему, мы однажды целовались, правда? Но ты понимаешь, что не сделаешь этого, не сможешь, Хотел бы, но не сможешь. И думаешь, что ждешь не дождешься того вечера, когда это сделаешь. Однако это будет не скоро. А может, и не будет.
//-- * * * --//
   В театр я хожу со страхом.
   Гаснет свет, наступает тишина, сейчас начнется спектакль. После нескольких секунд ожидания раздаются первые слова, и уже с первых слов, по первой фразе все понятно. И не только по фразе, но по тону, по постановке голоса. По его глубине.
   В театре после первой фразы тебе уже все ясно. Часто ты понимаешь, что в эту секунду время останавливается, останавливается навсегда. Ты в западне, выйти не можешь, остается терпеть. Ты прикован к своему креслу, и разворачивающееся перед тобой действо будет длиться часами, днями, неделями. Оно не закончится никогда. За стенами театра – люди, которых ты любишь, твои планы, и тебе приходится мириться с мыслью, что ничего этого нет. Жизнь будет продолжаться без тебя. А ты, запертый здесь, будешь до конца дней смотреть этот спектакль.
   И все-таки спустя долгое время, когда ты уже не веришь, что подобное возможно, когда ты уже старик, тупой, беспамятный, неожиданно и этот спектакль, которому не видно было конца, кончается.
   И эта минута освобождения – прекрасная минута. Ты вскакиваешь на ноги и с удовольствием аплодируешь и кричишь браво: ты рад, что спектакль все же закончился, и хочешь, насколько это в твоих силах, продлить эту минуту – минуту, когда с уверенностью ты можешь сказать себе, что он закончился.

   В супермаркете я всегда изучаю чужие тележки, пытаясь представить себе, что люди едят на обед, на ужин, какой образ жизни они ведут, что у меня с ними общего. Некоторые покупают то же, что купил бы и я, так что у меня есть все основания подписаться под их покупками.

   Засунуть руку в глубину холодильника в супермаркете или в баре и достать бутылку молока, до истечения срока годности которого больше времени: это тем приятнее, чем старательнее ее заставили другими бутылками, чтобы вынудить меня купить молоко, срок годности которого истекает раньше.

   Все люди, даже самые некрасивые, когда узнаёшь их ближе, становятся красивее.

   Собираясь принять душ, моя жена регулирует воду больше часа, как раз до того момента, после которого, если повернуть смеситель на миллиметр влево, потечет кипяток, а если на миллиметр вправо – ледяная вода. После того как ей удастся в результате нечеловеческих усилий добиться нужной температуры и зеркало в ванной, напоминающей парилку, запотеет, она наконец становится под душ.
   В эту самую минуту, ни секундой позже, я – клянусь, что не нарочно, – открываю кран на кухне, и напор воды в душе неожиданно становится слабее, а вода – ледяной. Я знаю, что жена забивается в угол кабины, потому что ей не хватает смелости закрыть душ, чтобы потом снова начать манипулировать смесителем, а главное, она верит, что через секунду это кончится, а пока вся сжимается, безуспешно стараясь увернуться от предательской струи, и кричит во все горло: “Закрооой! Закрооой!”
   Если я слышу – а за шумом двух струй и при закрытых дверях могу и не слышать, сколько она ни кричи, – я моментально спохватываюсь и закрываю кран.
   Потом, когда она выходит из душа и, к моему удивлению, наступает на меня, бешено сверкая глазами, я все отрицаю, клянусь, торжественно клянусь, будто не помню, что открывал горячую воду, и только после долгого мучительного допроса признаю свою вину.
   Но я действительно забыл, что она принимала душ, клянусь, иначе я бы никогда не дотронулся до крана.
//-- * * * --//
   Бывает, мне нравится и то, что, казалось бы, нравиться не должно.
   Мне нравится смотреть телевизор при включенном радио и слушать радио при включенном телевизоре, говорить по телефону, не выключая телевизора и радио.
   Мне нравится следить за телевизионными рейтингами фестиваля в Сан-Ремо и его ведущего Паоло Бонолиса, за рейтингами воскресных программ. Когда, движимому болезненным интересом, мне удается найти в “Репубблике” статью о Бонолисе и данные о его слушателях и зрителях, я редко упускаю случай вставить в любой разговор вопрос: неужели “Репубблике” не надоело писать о Бонолисе? Кому это интересно? Ответ я знаю: это интересно мне.
   Мне нравится покупать летом все подряд глянцевые журналы и любоваться грудями и задницами знаменитых женщин. Маленькое уточнение: тех женщин, которых я узнаю на фотографиях. Так было и раньше, когда я, читая подростком “Плейбой”, не обращал внимания на красавицу месяца, как бы хороша она ни была и как бы смело ни выставляла напоказ свои совершенные формы; меня больше привлекала небольшая грудь Ивы Дзаникки и Марии Розарии Омаджо [1 - Ива Дзаникки – популярная эстрадная певица. Мария Розария Омаджо – известная итальянская кино– и театральная актриса. (Здесь и далее – прим. перев.)] – застенчивая нагота женщин, которых я узнавал на фотографиях. Все остальные кажутся мне на один покрой.
   Мне нравятся уличные ссоры, особенно когда два человека выскакивают из своих машин, осыпая друг друга проклятиями, и затевают драку. Нравится, чтобы при этом были их жены и чтобы они собачились.
   Мне нравятся возмущенные автомобильные сигналы, когда сначала сигналит один водитель, потом другой, потом все вместе, а мы как стояли, так и стоим в пробке, время идет, но мы ничего не можем сделать, и тогда я включаю радио, закуриваю и думаю о всякой ерунде. И тоже начинаю сигналить.
   Мне нравится дышать смогом, когда я, лавируя, еду на скутере; я знаю, что дышу отравой, но не собираюсь ничего менять.
   Мне нравится гулять воскресным утром, никогда не покупая при этом ни яблок, ни апельсинов, ни цветочков, ни пасхальных шоколадных яиц: никаких покупок, никаких попыток угодить ближнему для ублажения собственной совести.
   Мне нравится оставлять машину во втором ряду, чтобы выпить кофе в баре, и, сколько бы ни сигналили разъяренные водители, требуя, чтобы я машину убрал, я допиваю кофе, вытираю рот бумажной салфеткой, расплачиваюсь и выхожу с извиняющимся жестом, сажусь за руль и уезжаю.
   Когда на автостраде я попадаю в многокилометровую пробку, я каждый раз, не отдавая себе в этом отчета, уверенно говорю одни и те же слова: “Будем надеяться, что это авария”, потому что если это действительно авария, движение через некоторое время восстановится.
   Мне нравятся песни о любви с фестиваля в Сан-Ремо, иногда трогательные до слез.

   Однажды в Сан-Ремо пели мужчина и женщина. В ту пору я был влюблен в девушку, которая жила очень далеко. Мы встречались с ней раз, а иногда два раза в месяц. Я часто думал, что глупо, наверно, любить девушку, которая живет очень далеко, тем более что мы мучительно скучали друг по другу. Все события в жизни каждого из нас происходили, когда мы были не вместе. И в Сан-Ремо я был без нее.
   Я думал об этом и в тот вечер, когда вдруг мне показалось, что мужчина и женщина поют специально для меня.
   – “Скажи, почему ты плачешь, почему ты слез от меня не прячешь, почему ты мне крепко сжимаешь руки?” – спрашивает она.
   Выдержав продолжительную паузу, он отвечает в лоб, с беспощадной откровенностью, необходимой в определенных случаях:
   – “Потому что думаю о разлуке. Не люби меня, я живу в Лондоне”.
   Он хотел сказать, что плачет потому, что их любовь невозможна: он живет слишком далеко. В Лондоне. Она – в Сан-Ремо, он – в Лондоне, какая уж тут любовь! Он говорил это мне и моей девушке, которая живет очень далеко. То был очевидный знак судьбы. Я много думал о нас, меня одолевали сомнения, и однажды вечером песня рассказала мне про человека, уговаривающего любимую девушку разлюбить его, потому что он живет слишком далеко.
   В тот же вечер я позвонил своему другу.
   – Ты слышал? – кричал я в трубку. – Это знак судьбы! Я должен расстаться с ней!
   Когда наконец я дал ему возможность вставить слово, друг объяснил мне, что человек в песне не говорил девушке: “Не люби меня, я живу в Лондоне”, и если бы я слушал лучше, то понял бы, что он отговаривал девушку любить его вовсе не потому, что он живет в Лондоне. На самом деле он говорил: “Не люби меня, я живу в темноте”. Не a Londra (в Лондоне), но all’ombra (в темноте).
   Он говорил “в темноте”, потому что он слепой.
   – Неужели ты не заметил, что он слепой?
   – Конечно заметил, но при чем тут это?
   Я не думал, что все слепые должны петь песни про слепых. Бочелли [2 - Андреа Бочелли – итальянский певец. В двенадцатилетнем возрасте потерял зрение.], по-моему, не поет.
//-- * * * --//
   Когда женщина, с которой я сплю, поняла, что каждый должен спать на своей стороне постели. Что можно сколько угодно обниматься до этого или проснувшись утром, но сон – другое дело, тут каждый сам по себе. Постель делится так же строго пополам, как в школе мы делили невидимой чертой парту с соседом.

   Фраза, с которой я начинал школьное сочинение на любую тему: “Историческая, экономическая, философская, научная, политическая и социальная проблема двадцатого века…”
   И получалось, что пять или шесть строчек у меня уже есть.

   Когда утром меня будит телефонный звонок, я подхожу к телефону, и если позвонивший спрашивает: “Ты спал?”, всегда отвечаю: “Нет”.
   Всегда, сам не знаю почему.
   Снимаю трубку и говорю “слушаю” по возможности бодрым голосом. И первое, что произносит человек на другом конце провода, это:
   – Ты спал?
   – Нет, нет. Что ты!
   И дальше я готов беззастенчиво врать, бормоча дурацкие фразы вроде “нет, я работал” или “я успел уже два раза сбегать по делам”. А если ничего другого не приходит в голову, говорю, что уже проснулся и как раз собирался вставать.
   На другом конце провода упорствуют:
   – Почему же тогда у тебя такой сонный голос? Брось, признайся, ты спал, зачем врешь?
   И я клянусь чем-то очень для меня дорогим, что это не так, что я давным-давно не сплю, что у меня такой голос потому, что я с утра еще ни с кем не разговаривал, и вообще зачем мне врать, какой в этом смысл?
   Серьезный вопрос. Зачем я вру? Какой в этом смысл? Да никакого – просто мне нравится.

   День, когда я решил никогда больше не надевать пижаму, поскольку у всех пижам чудовищные расцветки. Кроме того, если верхняя часть пижамы – в виде майки, то она под горло и душит. Если в виде куртки, еще хуже: куртка не облегает, а существует отдельно от тела, как нечто чужеродное, и когда ты поворачиваешься в постели, упорно отказывается приспосабливаться к твоим движениям, ей на них наплевать. У тебя один выход: медленно вернуться в первоначальное положение и до утра спать не шевелясь.
   И потом, для чего у пижамы нагрудный карман? Кто хоть раз пользовался таким карманом? Зачем его пришивают? Неужели никто из руководителей или акционеров пижамных фабрик ни разу не спросил на заседании совета директоров: а зачем мы делаем эти карманы? кому они нужны? почему нам не отказаться от них?

   И тот день, когда я решил больше не отправлять открыток.

   А также день, когда после душа от меня больше не пахло шампунем “Зеленое яблоко”.
   И когда изобрели шампунь, позволяющий часто мыть голову.

   И минута, когда прошло уже достаточно времени после секса и ты можешь отправиться в ванную, не опасаясь, что на тебя обидятся.
   Правда, обычно ты не знаешь, настала уже эта минута или еще нет.

   Когда мне сказали, что существует элитный клуб поклонников Тото, куда принимают лишь тех, кто сумеет ответить на вопрос, как называется в “Честных бандитах” фирма, выпускающая новые печатные станки, один из которых она предоставляет в распоряжение сообщников Джузеппе Ло Турко (его роль исполняет Пеппино Де Филиппо). И я это знал: “Бордини и Стоккетти” из Турина.

   Раз в год я получаю счет за газ, где написано: “Итого к оплате: ноль запятая ноль ноль. Все предыдущие счета оплачены”. Спасибо.

   Однажды вечером красивая девушка, совсем юная, пригласила меня в гости. Она поцеловала меня и разделась, став еще красивее. Мы трахнулись, и, когда я уходил, она сказала: ведь мы увидимся, правда?
   Потом, пока ехал на скутере домой, я всю дорогу повторял вслух: “Ай да я! Знай наших!”
//-- * * * --//
   В “Неспящих в Сиэтле” Том Хэнкс с сыном ждут на крыше Эмпайр-Стейт-Билдинга незнакомку, которую, как известно, играет Мэг Райан. После долгого ожидания Том Хэнкс говорит: ладно, уходим. Они направляются к выходу. Мэг Райан по-прежнему нет, она опаздывает, опаздывает настолько, что может не успеть, и сколько бы я ни смотрел этот фильм, каждый раз я по-настоящему боюсь, что его переделали и в новом варианте она действительно не успеет. На этот раз они не встретятся. Так и происходит: когда Мэг Райан поднимается на крышу небоскреба, там уже никого нет. Они не встретились.
   И я говорю себе: этого не может быть, я прекрасно помню, что все кончилось хорошо. Но передо мной Мэг Райан, одна, они уже ушли. Встреча не состоялась, что есть, то есть, Мэг Райан опоздала, никто и не думал переделывать фильм, это я его переделал, так он мне больше нравится. Я ерзаю в кресле, вскакиваю, снова сажусь, и это продолжается до тех пор, пока Мэг Райан, опустив глаза, не обнаруживает ранец мальчика. В ту же минуту появляются Том Хэнкс с сыном – они вернулись за ранцем. И наконец-то они встречаются. Я так рад за них, что каждый раз плачу от радости. Я счастлив еще и потому, что в фильме все осталось как было, когда я смотрел его впервые.

   Вообще-то на фильм, который уже видел, я люблю ходить с теми, кто его еще не успел посмотреть: мне безумно хочется, сам не знаю почему, показать такому человеку, что я картину видел. Он это знает, у него нет ни малейшего основания не верить мне, но я не могу удержаться от искушения каждую минуту показывать ему, что уже видел этот фильм. Я медленно наклоняюсь к его уху и шепчу: “Смотри, сейчас будет прекрасное место”. Сцена, на которую я хотел обратить его внимание, уже началась, а я все не унимаюсь: “Смотри, смотри, сейчас”. А когда она заканчивается, шепчу ему в ухо: “Правда замечательно? А сейчас слушай, сейчас будет самая остроумная фраза в картине”. И сразу после этой фразы: “Правда остроумно?”
//-- * * * --//
   Когда она на меня не сердится – не за то, так за другое.
   – Все хорошо?
   – Да, все хорошо. А что?
   – Я думал, ты на меня сердишься.
   – А почему я должна сердиться? Я не сержусь.
   В самом деле: все до единого счета за прошлый месяц оплачены. Спасибо.

   Я счастлив, даже когда говорю ей: пожалуйста, не кричи, я не глухой…
   И когда она в ответ кричит: откуда ты взял, что я кричу?

   Слегка смазать цитроновым стиком руки и ноги и носить на себе этот запах.

   Эсэмэски после одиннадцати вечера, которые спрашивают “где ты?”, которые говорят много больше того, что говорят.
//-- * * * --//
   Вечером в Риме по улицам дефилируют бутылки вина. Привычная для наблюдательного глаза картина. Одни аккуратно завернуты в тонкую бумагу энотеки, другие прячутся в полиэтиленовых пакетах супермаркетов, а то и в пакетах какого-нибудь магазина готового платья, прихваченных в последнюю секунду перед уходом из дома. Нагота бутылок попроще ничем не прикрыта, их крепко держат в руке люди, выходящие из машин или идущие по тротуару, внимательно изучая номера домов в поисках нужного адреса.
   Вечером в Риме устраивают званые ужины. Приглашенные на ужин приносят бутылку вина. Этому молчаливому уговору неукоснительно следуют все, и тем не менее предусмотрительные хозяева дома сами покупают вино к столу: во-первых, они не знают, какое вино принесут гости, во-вторых, нельзя же откровенно рассчитывать на вино, которое принесут другие, и, наконец, в-третьих, всегда найдется кто-то, кому придет в голову явиться для разнообразия с мороженым или с тортом (мороженое и торт тоже нужно иметь в доме, хотя их может принести кто-то из гостей).
   Когда гости входят, у одного из них в руке бутылка, и, как правило, на лестнице они только что спорили, кто из них должен ее нести. Спорили же они потому, что в момент перехода бутылки из рук гостя в руки хозяина (или хозяйки) тот и другой (или другая) испытывают определенную неловкость, в которой виновата как раз негласность уговора. Гость должен делать вид, что первый раз в жизни решился подарить кому-то бутылку вина, а хозяин (или хозяйка) – что первый раз в жизни получает такой подарок, а значит, нужно говорить: я подумал принести тебе вино, и нужно отвечать удивленным спасибо, означающим: не стоило беспокоиться и одновременно – какая приятная неожиданность! В подтверждение приятной неожиданности следует: а мы уже открыли вино. Отсюда вопрос: будем пить наше или откроем то, которое принесли гости. А если то, которое принесли, какое открываем? Бутылку Джорджо, Эмануэлы или Федерики?
   По дороге из гостей домой полусонное молчание в машине прерывается словами: а они симпатичные (если они симпатичные), как-нибудь нужно будет пригласить их к нам.
   И после паузы:
   – Ты против?
   – Конечно нет.
   – Ты устала?
   – Немножко.
   – Потерпи, мы уже почти приехали.
   Оставшись одни, хозяева ставят тарелки и бокалы в посудомойку и говорят про гостей: а они симпатичные (если они симпатичные). Неоткрытыми остаются две-три бутылки вина. И если хозяева дома люди честные и простые и к тому же не отказывают себе в удовольствии выпить за ужином стаканчик-другой, в голове у них не может не мелькнуть дьявольская мысль, которую они гонят от себя, но которая, гони ее не гони, уже возникла, и звучит она так: эту мы отнесем, когда пойдем в гости.

   Моя бутылка как раз из этих. Однажды вечером я принес ее в дом Аличе на Монтеверде, и она сказала: не стоило беспокоиться, а я сказал: не помешает. Эта бутылка стояла у меня дома, я опаздывал и, убегая, в последнюю секунду схватил ее. Аличе посмотрела на нее с любопытством. Моя бутылка выглядела бы так же, как остальные, если бы не экзотическое название вина, которое придавало ей таинственности. В благоговейном молчании Аличе направилась к столу, чтобы поставить ее рядом с другими пятью или шестью, освещенными ярким светом в маленькой аккуратной комнате, где нам, гостям, негде было повернуться, но когда Аличе говорила: к сожалению, квартирка у меня маленькая, мы в один голос протестовали: да что ты! – и это было чистой воды лицемерием, потому что квартира действительно была маленькая. Аличе – милая, и когда мы все уже ушли, я не жалел, что моя бутылка осталась у нее в компании еще с одной: обе, при всей своей застенчивости, наверняка были довольны соседством.
   Потом на какое-то время я потерял ее из виду, мою бутылку, но вот она появилась, узнаваемая, в доме у Федерики, на зеленой улице в районе Сан-Саба, в одной из тех квартир, в которых ты мечтал бы жить и не устаешь повторять Федерике, что если она когда-нибудь решит переехать, она должна сказать об этом тебе, хотя едва ли ты будешь единственным, кому она это скажет: за один вечер о том же Федерику успели попросить еще пять человек. Мою бутылку, слегка, как мне показалось, осунувшуюся и неприбранную, принесла лучшая подруга Аличе, которая, когда тебя слушает, улыбается так, будто для нее нет в жизни большего удовольствия, чем слушать тебя. Федерика буркнула ей: спасибо, поставь туда. Там я ее и увидел, но подошел ближе не сразу, хотя мне не терпелось убедиться, что она моя и что она меня узнала. Ничего удивительного: моя бутылка – все равно как машина той марки и того цвета, которые делают ее единственной такой во всем городе, и когда ты вдруг видишь ее в другом районе, ты подходишь ближе, желая убедиться, что это именно она, а не другая, хотя другой такой быть просто не может. Ну конечно, это она, я ее узнал: похоже, она смирилась со своей судьбой и теперь скромно стоит на комоде, в дальнем ряду (ужин стоячий – следовательно, гостей много, а потому и много бутылок).
   Добрых полгода спустя, к моему великому удивлению, она вернулась домой. Я узнаю ее сразу, ее держит в руке муж Росселлы, хотя Росселла с мужем у Федерики тогда не были и даже с ней не знакомы, как не знакомы они с Аличе и ее ближайшей подругой. Сегодня вечером у меня в числе прочих гостей и Аличе, так вот она тоже долго смотрит на бутылку и при первой возможности обязательно подойдет к ней, дабы убедиться, что это именно она. Я знакомлю Аличе с Росселлой и ее мужем, имени которого не знаю, и, подождав, пока он сам его назовет, вырываю у него бутылку и прижимаю к груди, словно говоря ей, что здесь она в безопасности, она побывала во многих римских домах и теперь вернулась сюда, на Колле-Оппио, к себе домой, на свое место. Я ставлю ее туда, откуда когда-то взял, и, ставя, качаю головой, как бы желая этим сказать, что мы живем в странном мире.
   Ренцо, выбирающий в это время бутылки, чтобы поставить на стол, спрашивает меня: что с тобой? Я смотрю на свою бутылку, словно спрашивая у нее разрешения поведать нашу историю. Я рассказываю, что моя бутылка побывала в маленьких, но обставленных со вкусом квартирках, в многокомнатных квартирах, которые снимают студенты и в которых кухонные шкафы оккупированы консервами и полуфабрикатами, в домах в центре с их белыми диванами и великолепными светильниками, в квартирах с детьми, которые чудом ее не разбили, в квартирах на пьяцца Витторио с высоченными потолками и антресолями почти в каждом углу; моя бутылка, рассказываю я Ренцо, перевидала за эти полгода множество антресолей и банок пива, видела всевозможную мебель из “Икеи” и кучу мелочей из той же “Икеи”, включая штопор, который пытался ее изнасиловать; она видела столики, купленные в Индонезии, книжные полки, сделанные на заказ, видела паркет и свеженатертые полы шестидесятых годов. Она провела не один летний вечер на балконах, полных цветов, рядом с крошками жареного картофеля и скорлупой фисташковых орехов, она видела мужчин, которые, проведя ночь с женщиной, плели утром, перед тем как удрать, несусветную чушь; она видела наваленные на кроватях пальто, когда еще было холодно, и ряды мобильников на столе, которые время от времени вибрировали, отчего и она подрагивала – и это ей нравилось; она помнит ночи после ухода гостей, и удручающие следы вечеринки, и чьи-то слова, каждый раз одни и те же: уберем завтра. Она слышала разговоры о политике и о последнем фильме братьев Коэнов, слышала сплетни о людях, в чьем доме оказывалась через какую-то неделю, тысячу раз слышала, что квартиры подорожали, и миллион раз – что кто-то больше не хочет жить в Риме и рано или поздно из него уедет. Моя бутылка кочевала из района в район, то одетая в облегающую бумагу, то в пакете из супермаркета, а то и совершенно голая, и, думаю, в конце концов догадалась, что когда она слышит: что понесем? может, бутылку вина? – последние слова имеют прямое отношение к ней, и если бы она умела лаять, она бы с нетерпеливым лаем прыгала перед дверью, как собака, понявшая, что сейчас ее поведут гулять. Моя бутылка, говорю я Ренцо, знает римские дома и наших друзей лучше, чем мы с тобой.
   Ренцо улыбается, смотрит на бутылку, ласково гладит ее. И, прежде чем отойти, говорит: это не твоя бутылка, а моя.
   – Хочешь сказать, что мне принес ее ты?
   – Да, – отвечает он, – год назад, хорошая была вечеринка, – и отходит, не оставив мне времени спросить, купил ли он ее или она была у него дома. Впрочем, так лучше. Я не знаю, хочу ли это знать.
//-- * * * --//
   Каждый вечер, без десяти восемь, если я дома, кто бы в это время ни смотрел телевизор, я выхватываю у него пульт, объясняя, что сейчас покажу ему прекрасную игру: после анонса новостей идет игра в гильотину.
   Заключается она в следующем: предлагаются пары слов – одно правильное, другое нет. Всего пять пар. Первая пара позволяет тебе гадать наобум, остальные составлены с расчетом на логику. Если игрок выбирает ошибочное слово, суперприз сокращается наполовину.
   Пять правильных слов объединены словом, которое следует угадать в конце. С правильной пятеркой оно может быть связано лексически, а может входить в одну с ними пословицу или поговорку либо представлять собой часть определенного фразеологического оборота. Это очень увлекательная игра, она требует предельной сосредоточенности, и если кто-то в это время что-то говорит тебе, ты или не отвечаешь, или кричишь: отстань, не мешай мне отгадывать гильотину!
   Угадать слово далеко не просто. Но в ту секунду, когда ты понимаешь, что угадал его раньше, чем игрок в телевизоре, счастливее тебя нет человека на свете.

   Умение выкрутиться, когда говорю с кем-то, делая вид, что узнал его, а на самом деле хрен понимая, кто передо мной. Когда мне удается уйти прежде, чем он сообразит, что я ведать не ведаю, кто он такой, я чувствую себя на седьмом небе.

   Все документальные фильмы, за исключением тех, которые рассказывают о людях, меняющих пол.

   Когда сдохла канарейка.

   Пить воду из горлышка, чтобы не оставить на дне бутылки ни капли, и если кто-то при этом смотрит на меня осуждающе, говорить: остатки сладки.

   Когда жена надевает мою майку.

   Когда люди, которые показывают тебе фотографии, вовремя спохватываются: остальные можно не смотреть, они похожие.

   Перед колбасным отделом в супермаркете я, уже взяв номерок, вижу, что впереди много народу.
   Я бы с удовольствием ушел, но я обещал купить все, что меня просили купить. Через некоторое время продавец нажимает кнопку, и магнитофонный голос объявляет: обслуживается номер 34. Несколько секунд продавец ждет, но никто не подходит. Он снова нажимает кнопку: обслуживается номер 35… обслуживается номер 36… Следуют еще три-четыре номера, на которые никто не отзывается. Мне повезло.

   Начало порнофильма, когда они одеты и еще не знакомы.

   То, что алоэ не просто алоэ, а истинное алоэ [3 - Истинное алоэ – перевод латинского названия aloe vera.].

   Когда в гостинице ты, едрена вошь, наконец понимаешь, как выключается кондиционер (и когда на экране телевизора в номере появляются слова “Добро пожаловать”).
   Умение войти в положение ближнего, когда водитель едущей за тобой машины, видя, что ты собираешься припарковаться и должен для этого дать задний ход, останавливается в нескольких метрах от тебя и ждет, пока ты не закончишь маневр.
//-- * * * --//
   Некоторые бессмысленные действия.
   Дуть на кусок хлеба, упавший на пол, и после этого есть его якобы чистым.
   Когда перегорает лампочка и ты долго щелкаешь выключателем, глядя на нее в ожидании чуда. И когда кончается газ и ты упорно пытаешься зажечь его.
   Оставлять свет в кухне или в прихожей, чтобы воры думали, будто ты дома (хотя воры давно должны были понять, что люди, уходя вечером из дома, оставляют свет зажженным, да и вообще какой дурак поверит, что вся семья целый вечер сидит в прихожей?).
   В попытке развязать запутанный узел колотить им по чему придется. Удивляться, что это ничего не дает.
   Выступая перед публикой, наливать воду в стакан и пить – по-моему, это придает мне значительности.
   И еще мне нравится изображать из себя курильщика, хотя курю я редко и так и не научился разговаривать с сигаретой в углу рта, которая движется в такт словам, а глаза полузакрыты, чтобы меньше щипало от дыма.
   Больше всего мне хотелось бы уметь петь – только для того, чтобы прикладывать руку к уху, как это делают, когда ищут нужную тональность.
//-- * * * --//
   Когда разряжаются батарейки в телепульте, я готов целыми днями сидеть на диване с пультом в руке, вытянутой на всю длину в сторону телевизора, и раз за разом нажимать кнопку нужного мне канала, выделывая кистью самые невероятные пируэты в поисках положения, которое позволило бы остаткам энергии в батарейках встретиться с приемником инфракрасных лучей в телевизоре. Иногда, чтобы реанимировать пульт, приходится несколько раз стукнуть им по ладони другой руки или по какой-нибудь достаточно твердой поверхности. Странно, но это часто помогает. А раз помогает, ты будешь тем яростнее стучать пультом, чем меньше батарейкам в нем осталось жить.
   Завтра куплю батарейки, обещаю я себе. Но завтра опять буду сидеть на диване, упрямо колотя пультом по столику.
   Есть люди, у которых запас терпения равняется нулю: они тут же вскакивают с дивана и бегут в ближайшую лавку за новыми батарейками, захватив с собой старую для образца. Дома они ставят новые батарейки и как ни в чем не бывало продолжают смотреть телевизор. Я таких людей не понимаю.

   Люди, которые приносят ящик с железяками, лестницу и дрель и часами делают свою работу, иногда что-то напевая с гвоздем во рту, рискуя его проглотить, чего, впрочем, с ними никогда не бывает, и работают до тех пор, пока все не закончат. Они не любят бросать работу на середине. Не хватает нужного гвоздя или определенного разводного ключа? Они знают, куда идти, как спросить нужную вещь, и возвращаются с покупкой, разворачивают газету, в которую она завернута, и показывают гвозди всех видов.
   В их ящике с железяками есть, возможно, все, что нужно для счастья.
   Мне нравится часами смотреть на них, но я рад, что не принадлежу к их числу.

   В доме, где никогда до этого не был, закрыться на ключ в ванной и любопытствовать, какой парфюмерией и косметикой пользуются хозяева.

   Кухни в квартирах моих друзей, с вышитыми картинками и резными деревянными дощечками, на которых надпись “Что купить” сопровождается списком: сахар, кофе, соль, чай и т. д. Рядом с каждым из перечисленных продуктов предусмотрен флажок из набора, прилагавшегося к вышивке или дощечке, чтобы отмечать отсутствующий в доме продукт. Если, к примеру, кончился кофе, следует воткнуть флажок рядом со словом “кофе”. Перед выходом из дома следует посмотреть список с флажками, чтобы знать, что купить. И потом это купить. Вернувшись домой, убрать соответствующие покупкам флажки. Сначала все так и поступают. Один раз, от силы – два. И на том успокаиваются.
   Когда я вхожу в кухни друзей, я с умилением смотрю на вышивки и дощечки “Что купить”, предоставленные самим себе: ни одного флажка или флажки на каждой строчке, иногда – три сразу, некоторые сломаны, некоторые валяются на полу.
   В кухне время – беспощадный враг любого намека на порядок и постоянство. Те же календари после трех-четырех месяцев начинают опаздывать на несколько недель, а дальше и того хуже: вместо сентября на них все еще март. Даже огромные часы, без которых не обходится ни одна кухня, как остановились когда-то, так и стоят, несмотря на каждодневные заверения хозяина дома, что он их починит. Никогда он их не починит.

   Когда кто-нибудь из знакомых набрал за короткое время килограммы, сброшенные в результате труднейшей диеты, сесть на которую я несколько раз собирался, но, как это обычно у меня бывает, не собрался.

   Каждый раз, когда у меня есть все основания сказать: “А что я говорил?!”
   (Или когда кто-то говорит: “Верно, он это говорил, я помню”.)

   Снять огурец с чизбургера.

   Резким движением повернуть голову, танцуя латиноамериканский танец.

   Первая и последняя страница книги.
//-- * * * --//
   Однажды летом мы с друзьями ехали на Сардинию. Белому кораблю, казалось, не терпится покинуть неаполитанский порт. Я внизу, малюсенький, верхом на своем скутере. Рассеянный и веселый. Направляюсь к корабельному брюху. Скорость минимальная. Вдруг на молу рельсы. В нескольких метрах от корабля. Несмотря на минимальную скорость, колесо скользит, и я падаю. Задница на асфальте, скутер между ног. Еще немного – и я засмеюсь, смотрю на друзей, сейчас я скажу: хорошенькое начало, и тут мне кажется, что асфальт чересчур горячий, но на самом деле асфальт ни при чем. Я кричу как резаный. Одним рывком освобождаюсь от скутера, как будто это набросившийся на меня хищник. Мазь против ожогов на время спасает, но потом, в пути, боль возвращается и становится невыносимой. Ужас. Кожа на бедре содрана до мяса. Все очень просто: ожог приличной степени, ничего трагического, ежедневное смазывание и средства от заражения.
   Единственный запрет: мочить рану.
   Все остальное – пожалуйста. Боль пройдет, и я смогу делать что захочу, не снимая с ноги повязку. Но вода исключается. Даже пресная, не говоря уже о морской.
   Это первый раз, когда я на Сардинии. Мы с друзьями снимаем несколько соседних домиков в двух шагах от моря. Поднявшись утром и позавтракав, все идут на море и проводят там фактически весь день. В первый день на пляж иду и я. Вот как выглядит картина, которую я вижу: белейший песок и море такого цвета, какой может представить себе только тот, кто был на Сардинии. Все, кого я знаю, – в воде, и те, кого не знаю, – тоже. На берегу никого. Жара безумная, я обливаюсь потом, ни одного зонта, мне говорят, что могут для меня взять, если я хочу, но у меня нет ни малейшего желания потному торчать там, хоть и под зонтом, целый день и целые дни, завидуя прыгающим с дикими криками в воду и устраивающим в воде кутерьму. Я возвращаюсь домой, где немного прохладнее, и говорю себе: а не почитать ли мне ту книгу?
   Открываю первую страницу увесистого томины в дорогом, по виду, издании, напоминающем издания Книжного клуба: на шикарном матерчатом переплете – имя автора и заглавие, а внизу – “Классическая библиотека”, белые буквы на красном. Открываю и читаю: “Блажен ты, читатель, которому нечего делать…”, закрываю, чтобы снова посмотреть заглавие и имя автора, – мне кажется, что у него зуб именно на меня. Хотя если есть кто-то, кому нечего делать, так это как раз тот, кто, сидя в двух шагах от моря, не может пойти на пляж и не знает, как дождаться вечера. Читатель, каким я в эту минуту являюсь. На самом деле и эта фраза заслуживает внимания. Виноват, думаю, причудливый перевод, поскольку слова, которые я процитировал по этому итальянскому изданию, в оригинале звучат так: desocupado lector [4 - Досужий читатель (исп.).]. Что больше соответствует моему положению. Иначе меня не назовешь: я человек, который не знает, что ему делать целый день в двух шагах от знаменитого сардинского моря, человек в расцвете физических и умственных сил, у которого с ногой уже лучше, только вот бегать он еще не может (впрочем, бегать ему ни к чему, но это он переживет) и не может купаться. По-моему, я и есть в полном смысле слова desocupado.
   Начиная с этой утренней минуты я забываю о море и о рухнувших планах: до конца лета время фактически исчезает. Я не могу бегать, а оно начинает бежать, и уже нет ни дней, ни ночей, ни утр, ни мыслей о загаре, ни рассказов с пляжей, ближних и дальних, – все исчезает: мои глаза пожирают, страницу за страницей, историю приключений в Ла-Манче, мои уши не слышат ничего, кроме безумных рассказов Дон Кихота и Санчо Пансы. “Одним словом, идальго наш с головой ушел в чтение, и сидел он над книгами с утра до ночи и с ночи до утра; и вот оттого, что он мало спал и много читал, мозг у него стал иссыхать, так что в конце концов он и вовсе потерял рассудок. Воображение его было поглощено всем тем, о чем он читал в книгах: чародейством, распрями, битвами, вызовами на поединок, ранениями, объяснениями в любви, любовными похождениями, сердечными муками и разной невероятной чепухой, и до того прочно засела у него в голове мысль, будто все это нагромождение вздорных небылиц – истинная правда, что для него в целом мире не было уже ничего более достоверного” [5 - Мигель Сервантес. “Дон Кихот”, ч. I, гл. I. Перевод Н. Любимова.].
   Итак, Сервантес писал, Дон Кихот жил, а я читал, и у всех троих была одна задача: повернуться спиной к окружающей действительности и создать параллельный мир, что позволил бы на смену мрачному времени создать время более привлекательное, веселое, романтичное, полное приключений. Когда намерения совпадают, когда трое – автор, его герой и читатель – настроены одинаково, книга обретает завершенность и может все. Например, оставить бесконечно приятное воспоминание о лете, которого, в сущности, не было.
//-- * * * --//
   Болезненная память на прочитанные книги: я помню, где их читал, чем занимался в ту пору, когда их читал, с кем о них говорил. Я снимаю книгу с полки – и порой достаточно обложки или запомнившихся слов, чтобы передо мной встали иные дни, возвращая тогдашние, всегда или почти всегда отчетливые переживания. Например, “Анна Каренина” сделала незабываемой зацементированную площадку в скверике у дороги, куда странной весной меня приводило каждый день после обеда нетерпение узнать, хватит ли Вронскому смелости сказать Анне, что они больше не должны видеться. Так же, как обратный путь на пароходе из Туниса связан со страницами нестоящей, быть может, книги Перл Бак “Любовь богини”, которую одолжил мне один из попутчиков, – к этому времени я успел прочитать все, что было у меня с собой. Непредвиденный случай: отправляясь на отдых, я обычно везу с собой больше книг, чем успею прочесть, но иногда случалось потом в поисках чтения обходить предлагающие скудный выбор киоски (увлекательнейшие поиски – обязательно что-нибудь найдешь).
   Помню, как недели через две после того, как прочитал “Ночь нежна” Фицджеральда, я приехал в Париж и, выходя с вокзала, увидел щит с надписью огромными буквами: Tendre est la nuit [6 - “Ночь нежна” (франц.).] – рекламу пуховых одеял. Помню, что “Праздник, который всегда с тобой” я прочел не где-нибудь, а именно в Париже. Помню невысокую каменную ограду, лежа на которой читал “Тропик Рака”, уверенный, что никогда не прочту более важной книги. Всего Пруста я прочитал, сидя за письменным столом, как будто готовился к экзамену, и при этом с таким нажимом подчеркивал отдельные места, что прустовские тома в моей библиотеке навсегда распухли от подчеркиваний. Первыми двумя книгами, прочитанными в моем первом римском доме, были “Пена дней” Бориса Виана и чеховская “Степь”. А “Декамерона” в изящном издании я читал урывками в Неаполе, на рабочем месте.
   Но я читал также – и до сих пор помню их – книги, которые совсем не обязательно помнить: например, “Похищение туринской команды” – история о якобы имевшем место похищении “Ювентуса” по дороге в Буэнос-Айрес на финал Межконтинентального кубка; биографии каких-то актеров, в том числе даже Эроса Рамаццотти [7 - Эрос Рамаццотти – популярный эстрадный певец и композитор.]; что-то из книг, прочитанных в отрочестве, например “Влюбленность и любовь” Альберони [8 - Франческо Альберони – итальянский социолог, психолог, писатель.] и “Иметь или быть?” Фромма. Странно, что мы читали Фромма. Я помню августовский день, когда мальчиком прочел от корки до корки “Длинное путешествие в центр мозга” Ренато и Розеллины Бальби [9 - Розеллина Бальби – итальянская писательница и журналистка, ее брат Ренато Бальби – нейропсихиатр.], совершенно не понимая, зачем нужно это читать. Прекрасно помню голубую обложку “Дорогого Федерико” Сандры Мило [1 - Сандра Мило – итальянская киноактриса, Прославилась, в частности, участием в двух фильмах Феллини – “8” и “Джульетта и духи”.“Дорогой Федерико” (1982 г.) – история семнадцатилетнего романа великого режиссера с одной из его актрис, в которой трудно не узнать автора книги.] – предмет для мастурбаций, но главной книгой для занятия онанизмом была для меня “Внутренняя жизнь” Моравиа. Того же Моравиа я два раза подряд прочел “Агостино” в карманной версии издательства “Бомпьяни”, в которой какие-то страницы повторялись, а какие-то отсутствовали. Помню, хотя до сих пор не понимаю, почему они мне нравились, “Мы одевались как моряки” Сузанны Аньелли и “Немного солнца в холодной воде” Франсуазы Саган. Было время, когда – тоже не могу сказать, почему, – я не пропускал ни одной книги Лучано Де Крешенцо [10 - Лучано Де Крешенцо – итальянский писатель, сценарист, режиссер, актер.].
   Я выбросил в окно (я действительно сделал это после того, как заставил себя дочитать до конца) “На дороге” Керуака и годами говорил, что книга мне понравилась, потому что полагалось так говорить.
   И должен сказать, что никогда, при всем моем уважении к нему, не был большим поклонником Конрада. Слишком много кораблей и штормов и матросов, бегающих с кормы на нос и обратно.
   Не вдохновляют меня и описания усилий, с которыми героини из девятнадцатого века затягивают себя в корсеты. Или события в деревне, или люди, лазающие по скалам с риском для жизни. Если действие книги или фильма начинается в городе и в наши дни, я с первых страниц или по первым кадрам чувствую, что у такой книги и такого фильма есть все шансы понравиться мне.
   Когда речь идет об убийствах, я, неведомо почему, не гадаю, кто убийца. Это исключает для меня множество книг о преступлениях и поисках убийц.
   У меня по три экземпляра “Прекрасного ноября” Эрколе Патти и “Зимнего лагеря” Эмманюэля Каррера: я постоянно забываю о том, что они у меня есть (не о том, что я их читал, а именно о том, что они у меня есть, – не странно ли?). А одной из самых счастливых минут в отрочестве была для меня минута, когда я подписал договор о рассрочке на издания “Эйнауди” и тут же, в магазине, поспешил к полкам, зная, что могу выбрать любые книги, какие захочу.
   Нужно еще сказать о маленьком грустном счастье, с которым мне приходится мириться. Это бывает, когда я открываю для себя книгу, фильм, песни. Мне не терпится поделиться с кем-нибудь восторгом, и тут оказывается, причем каждый раз, что со своим открытием я опоздал. Этот автор раньше был лучше. Прежние книги, прежние фильмы, прежние диски – совсем другое дело. Нынешним до них далеко. Раньше я готов был от унижения провалиться сквозь землю, и чаще всего это означало конец восторга, но постепенно я научился упорствовать и продолжаю любить вещи, которые мне нравятся, а то, что они дошли до меня поздно, ничего не меняет. Я чувствую себя немного глупым, но в то же время и немного счастливым.
//-- * * * --//
   Когда я договариваюсь о встрече – все равно, деловой или дружеской – с человеком, которого давно не видел или с которым должен обсудить важные рабочие планы, у меня одна задача: постараться любым способом, хоть честным, хоть нечестным, добиться, чтобы этот человек приехал в удобное мне место.
   Сложность заключается в том, что у этого человека почти всегда та же задача.
   Итак, у меня встреча с неким человеком, и мы с ним представляем две удаленные точки. Я нахожусь здесь (к примеру, на пьяцца Витторио):

Он, допустим, здесь (к примеру, на пьяцца Рисорджименто):

Если разделить расстояние между нами пополам, встреча должна состояться в пункте, равноудаленном от двух точек:

   Теоретически все правильно, ничего не скажешь.
   Остается определить этот пункт.
   Однако лично для меня ни о какой равноудаленности не может быть и речи. Я считаю, что мы могли бы встретиться здесь:

Важно, чтобы это место было ближе к моему дому, чем к его. Если мы встретимся здесь:

или здесь:

   я буду считать, что проиграл.
   Человек, с которым я встречаюсь, должен преодолеть большее расстояние, чем я.
   Чем полнее будет моя победа, чем счастливее она меня сделает, тем труднее будет ее добиться. И я предлагаю: может, заедешь ко мне на чашку кофе?

   Это значит, что человек, с которым я должен встретиться, проделывает полностью путь от своего дома до моего, а я сижу себе и жду сладостного звонка домофона. Достигнуть желанного результата далеко не просто, если, конечно, у меня нет одного из двух решающих для победы аргументов: а) очевидное преимущество в положении или в возрасте; б) я нездоров, либо у меня срочная работа, либо мне, по какой-то сверхважной причине, никак нельзя отлучиться из дома, даже ненадолго. Первый аргумент – из разряда объективных причин, второй – нет и, следовательно, позволяет фантазировать. Можно говорить по телефону слабым голосом, изображая больного, можно соврать, что я жду курьера с исключительно важным письмом и, пока тот не приедет, вынужден сидеть дома.
   Но полная победа – большая редкость.
   Если человек, с которым я договариваюсь о встрече, упирается, я предлагаю другую возможность: пытаюсь убедить его приехать в мой район.

   Не ко мне домой, так хотя бы как можно ближе к моему дому. В такое место, куда моему противнику по стратегическому спору нужно добираться с бесчисленными пересадками, тогда как для меня это будет небольшая прогулка.
   В этом деле требуется изобретательность соблазнителя. Необходимо обладать информацией о слабостях противника в том, что касается еды, вина, сладкого, а также пейзажа, любви или нелюбви к солнцу, лавочек, куда он сможет забежать после встречи, хороших книжных магазинов. Информация должна быть исчерпывающей и пользоваться ею следует с осторожностью, поскольку противник настроен сопротивляться изо всех сил и тоже обладает информацией на твой счет, а потому в свою очередь пытается выступать в роли искусителя, и победа в итоге остается за тем, кто уступает последним или кому удается поразить ахиллесову пяту другого. Разумеется, важно иметь в своем распоряжении хороший район – живой, на все вкусы. Но и в самых бесцветных районах можно успешно действовать с расчетом, к примеру, на любопытство: ты здесь никогда не был, а здесь много интересного, есть чудное местечко, в котором нельзя не побывать.
   На случай, если и это не срабатывает, у меня есть запасной вариант: увидимся в центре. Теоретически на полдороге от него ко мне.
   Но, как известно, центр велик, и я, из принципа, проявляю несговорчивость, мелочусь. Начинаю торговаться за каждый метр, и если речь идет о корсо Витторио Эмануэле, спорю, где нам встретиться – на ларго Арджентина или ближе к Тибру, у Пантеона или на пьяцца ди Пьетра, в Трастевере или в районе Тестаччо, на площади Мадзини или у Замка Святого Ангела.
   Когда не остается ничего другого, кроме как согласиться, пойдя на уступку, увидеться в равноудаленном от него и от меня месте, на Кампо-де-Фьори, я начинаю капризничать, упрямствую, настаиваю на том, чтобы встретиться на стороне площади, которая ближе ко мне. Считая памятник Джордано Бруно пограничным столбом, я назначаю встречу в баре на ближайшей к пьяцца Витторио половине площади. За спиной у Джордано Бруно.

   Серия изнурительнейших переговоров приводит в конце концов к результату, выгодному для одного и невыгодному для другого. Как правило, взять верх удается мне, потому что для меня это важнее, для меня на карте стоит что-то похожее на счастье. Другой рано или поздно устает, поддается, капитулирует.
   Теперь, когда место встречи определено, остается назначить время. Это может быть вечер того же дня, следующий день или даже следующая неделя. Если встреча не скоро, если впереди несколько дней или хотя бы часов, условленное время можно поменять, а значит, возникает очередная причина для недовольства собой, новый повод для борьбы, непреодолимое желание снова ринуться в бой. В голове зреют новые предложения, новые, самые невероятные отговорки, мелкие хитрости, рассчитанные на то, чтобы окончательно сломить противника.
   Но я не останавливаюсь на достигнутом: не в моих правилах почивать на лаврах.
   Снова телефонные звонки, грипп, приступы аллергии, неотложные дела, неожиданные обстоятельства, другие назначенные встречи, которые невозможно отменить, – все направлено на то, чтобы вновь поменять место и время, принеся мне, пусть и небольшую, победу.
   В итоге я прихожу на встречу раньше назначенного времени, подчеркивая этим, что дорога заняла у меня меньше времени: место, где мы встречаемся, ближе к моему дому.
//-- * * * --//
   А еще мне страшно нравятся бессмысленные рассуждения и не менее бессмысленные споры с кем попало.
   Заплатив за парковку левому парковщику, я предлагаю подсчитать, сколько он выручает в день: если, допустим, каждый дает ему по одному евро, как я, прикинь количество машин, пользующихся его услугами за один только вечер. Знаешь, сколько он зарабатывает? Чистыми, без налогов, без арендной платы, без помощников. Если у него паркуется столько-то машин, то в день он имеет столько-то, в неделю – столько-то, в месяц – столько-то. Может, нам тоже пойти в парковщики?
   Споры о том, действительно ли печенье Oro Saiwa остается горячим, пока не откроешь упаковку.
   О том, не обязан ли Дарио Фо своим успехом и Франке Рамэ [11 - Франка Рамэ – жена драматурга, режиссера и актера Дарио Фо, его соавтор и актриса его театра.].
   О том, насколько часто в газетах мелькают имена очередных чтецов-рассказчиков в “Пете и волке” Прокофьева.
   Я могу часами пытаться понять, какого цвета пиджак – черного или темно-синего.
   Изобретать способ, благодаря которому макаронная запеканка будет хрустящей внутри.
   Ломать голову над тем, как разноцветные полосы зубной пасты “Аквафреш” остаются отдельными одна от другой внутри и снаружи тюбика (а возможно, и во рту).
   Над тем, почему калитки не делают шире, чтобы в них, при дожде, можно было пройти, не закрывая зонта.
   Подойдя к кафедре, священник открывает примерно на середине лежащую там огромную книгу и начинает читать, затем ищет очередную закладку, которая представляет собой широкую ленту из парчи, и долго перелистывает книгу вперед, потом – так же долго – назад. Возможно ли, что никто не додумался предложить издание требника в новом, сжатом виде, расположив страницы в соответствующей последовательности, чтобы священнику каждый раз не возиться с закладками в поисках нужного места? Не проще ли было бы, чтобы важная для церкви книга начиналась сначала и кончалась в конце?

   Почему заправщик всегда говорит тебе “чуточку вперед, пожалуйста” и почему он всегда говорит это после того, как ты выключил двигатель?
   Почему едущий ночью по загородной дороге каждый раз обязательно видит лису, которая вдруг оказывается прямо перед его машиной, рискуя угодить под колеса? И почему ничего подобного никогда не видят другие? И почему жаль, что ее, такую красивую, никто, кроме него, не видел?
   Почему все говорят: единственный зубчик чеснока (или единственный кусочек жгучего перца) всегда попадает в мою тарелку? Если он единственный, как он может оказаться во всех тарелках сразу?
   Почему, когда ты краснеешь, всегда находится кто-то, кто кричит: ты покраснел! ты покраснел? смотрите, он покраснел! – и тычет в тебя пальцем?
   Почему, стоя у перил балкона, всегда нестерпимо хочется плюнуть вниз?
   Почему в общественных местах, когда перегорает свет, люди, как по команде, начинают аплодировать? Крики, аплодисменты, и вдруг пронзительный женский голос в темноте: убери руки! – и все смеются. А когда свет дадут – новые аплодисменты и дружный вздох облегчения.
   Почему по пунктиру или точечкам “линии отрыва” никогда ничего не удается оторвать, обозначена ли пресловутая линия на квитанции, на билете в кино, на футбол или куда-то еще?
   Почему дети никогда не совершают при других людях чудес, подобных тому, которое минуту назад совершили на глазах у родителей?
   Почему, когда мы неистово, до хрипоты, спорим о политике, один из нас в какой-то момент говорит: в сущности, мы все говорим одно и то же, только по-разному?
//-- * * * --//
   А что сказать про специальный молоток в поезде на случай, если возникнет необходимость разбить окно? И что думают о таком молотке попутчики? Не знаю, обращали ли вы на него внимание. Он огненно-красный, новенький, с клеймом ГЖД – Государственные железные дороги, держится на двух креплениях. Просто загляденье! Первая мысль при виде его: украду, хотя он мне скорее всего ни к чему, дома у меня, насколько я понимаю, нет таких окон, которые часто нужно разбивать, но человек слаб, иначе он не тащил бы в дом (чтобы потом выбросить за ненадобностью) игрушки из пакетов жареной картошки и не зарился бы в пабах на картонки под бокалы с пивом; а тут красивая вещь, полезная, новенькая, огненно-красная, так и просится, чтобы ее украли.
   Интересно, что этот огненно-красный молоток находится в стеклянном шкафчике, на котором написано: “Для разбивания стекол в экстренном случае”. Почему интересно? Да потому что молоток для разбивания стекол сам висит под стеклом, и было бы по меньшей мере странно, если бы он предназначался для разбивания собственного стеклянного шкафчика. А в стеклянный шкафчик его, по всей вероятности, спрятали от детей и от таких, как я, кто может позариться на него. И правильно сделали.
   Теперь предположим, что я собираюсь воспользоваться этим молотком в экстренном случае, для которого он и существует. Но как мне его взять из стеклянного шкафчика, если у меня нет такого же молотка для разбивания стекол или любого другого предмета, чтобы разбить им стекло?
   А если такой предмет у меня есть, зачем мне разбивать стеклянный шкафчик, чтобы взять из него молоток, когда я могу непосредственно этим предметом разбить одно за другим все окна в вагоне?
   Какое нужно иметь воображение, чтобы представить, что при панике, неизбежной в ситуации, требующей использования молотка для разбивания стекол, кто-то найдет, чем разбить стекло, за которым чудо-молоток ждет не дождется, когда наконец им начнут разбивать окна?
   Это напоминает игру в “Монополию”, когда тебе достается карточка “Непредвиденные обстоятельства” с требованием: “Если вы еще не в тюрьме, отправляйтесь туда и пропустите три хода”. Но позвольте! Если я в тюрьме, каким образом я могу взять эту карточку? Мне ее подарят? Или кто-то из родственников принесет ее мне в передаче вместо апельсинов?
//-- * * * --//
   А утром, если позволяют дела, при первых робких признаках лета – чтобы заметить их, не обязательно смотреть на небо, достаточно услышать за окном обрывок разговора ранних прохожих, – она садится в машину и едет к морю. В Маккарезе. Лихо сворачивая в намеченном месте влево с дороги на Фреджене, запруженной машинами, она явно злорадствует в душе: сейчас я вас всех обдурю. Как будто те, что останавливаются здесь, умнее всех. Ничего они не умнее, им это только кажется. Они вбили себе в голову, что дикий пляж между заброшенной сельской местностью и грязным морем – рай для избранных, что здесь просторнее, чем в других местах. А на поверку никакой разницы: море тут такое, что ни о каком купании не может быть и речи, а по соседству – кухни платных пляжей, дающие клиентам единственное преимущество перед тобой – лапшу с фрутти ди маре или спагетти с моллюсками, и ты видишь, как люди там, вооружившись вилками, наматывают и наматывают на них пасту, чтобы набить пополнее рот.
   Она приезжает, раскладывает подстилку, раздевается, оставляя на себе только трусики танга, ложится и загорает. Весь день. Иногда читает книгу, иногда журнал, рассказывающий, что некие он и она расстались, а другие он и она, похоже, остаются парой, но большую часть времени дремлет. Время от времени что-нибудь ест – то йогурт, то фрукты. Она из тех, кто летом, кроме йогурта, ест только фрукты. И когда об этом говорит, создается впечатление, что она хвалится, как будто те, кто едят фрукты, лучше тех, кто наматывают и наматывают на вилки спагетти. Потом она встает, оттягивая, насколько возможно, эту минуту, неторопливо складывает вещи, одевается и едет в город. Для нее это удачные дни – дни в одиночестве, когда рядом почти никого – во всяком случае, нет этих.
   Под этими надо понимать мужчин, которых она там встречает. Которые такие же, как в городе, с единственной разницей: в Маккарезе они чуть более чокнутые. Обычно они садятся рядом и, если робеют, спрашивают прикурить, потом склоняются над зажигалкой, прикрывая ее ладонями, и, неожиданно подняв взгляд, смотрят на нее в упор полуприкрытыми глазами, уверенные, что это прибавляет им привлекательности. Не знай она этой их уловки, она бы испугалась. Но она ее прекрасно знает.
   У большинства из них атлетическое сложение, другие, что понахальнее, сложены не так хорошо и, прежде чем подойти, втягивают животы. А главное, подойдут – и начинают нести всякую хрень. Удивительно, что она их слушает, в Маккарезе она ездит не один год, за это время перевидала таких не меньше сотни и всех дослушивала до конца. Иной раз она спрашивает себя, не подсаживался ли к ней кто-нибудь из них в прежние годы, и если да, то, возможно, как и она, сам этого не помнит. Да наверняка подсаживался, думает она. Она их терпеливо слушает, отвечает односложно. Ей никогда не хватит смелости сказать им, чтоб отвязались, вот она их и слушает. Они всегда заводят разговор о море. Сегодня прекрасное море, сегодня плохое, сегодня чистое, сегодня грязное, сегодня полный штиль, сегодня волны; вчера вода была теплее, позавчера волны были меньше, в пятницу была прекрасная погода, красота, жаркий день и ветерок, песчаный берег лучше, чем каменистый, каменистый лучше, чем песчаный, я знаю место, где есть и камни и песочек, я готов весь день загорать, кремы для и от загара номер четыре, пять, шесть, семь и восемь, народу было меньше, народу было чересчур много.
   И еще: сегодня на пляже хорошо.
   Она знает, что эта фраза не такая, как другие. Голос говорящего сделался слюнявее, неувереннее. Это первый шаг на пути к сближению: ей дают понять, что сегодня на пляже хорошо, потому что здесь она. Она отвечает: да, или гм, или верно. А как еще отвечать, если она знает, что они на этом не успокоятся? Остается щуриться на солнце и слушать. У нее золотистое тело, словно солнце решило отдать ему все свое золото, чтобы сделать его точно такого цвета, как ей нравится. Она чувствует, какое оно горячее, ее тело, и знает, что она красива той особенной красотой, когда ты знаешь, что красива именно в эту минуту. На ней цветные трусики танга. У нее твердые соски. И она знает, что на нее смотрят. Один за другим все эти годы они садились рядом, и говорили примерно одно и то же, и, пока говорили и говорят, смотрят в другую сторону, например на море или на платный пляж, то туда, то сюда, но, куда бы они ни смотрели, их взгляд по пути туда или обратно каждый раз успевает скользнуть по ее груди. Они смотрят на ее грудь. И делают вид, что и не думали смотреть. Или, наглецы, говорят, что хотят сделать ей комплимент: дескать, ей очень идет топлес, они говорят “топлес”, уверенные, что в данном случае это единственно правильное слово, а она, защищаясь, инстинктивно сводит плечи, правда только на несколько секунд. Они продолжают. Говорят, что топлес означает свободу от предрассудков, хотя лично они не обращают внимания на то, как загорает женщина – топлес или нет, именно так и говорят, имеют наглость говорить это соответствующим тоном – самоуверенным и умным. Эти красавцы утверждают, что они не из тех, кто только и знают, что смотреть на груди, как другие мужики, они лучше других мужчин, и при этих словах они продолжают смотреть то на море, то на платный пляж, задерживая взгляд по пути туда или обратно на ее груди; послушать их, так они не видят в топлес ничего предосудительного, а некоторые из них и вовсе дошли до того, что говорят: если мы, мужчины, закрываем только низ, почему и вам не делать то же самое? К тому же, говорят они, загорелая грудь – это красиво, на женщину с белыми грудями противно смотреть, ты согласна?
   Она отвечает: да, или гм, или верно.
   Она знает, что если бы их женщины, которых здесь нет, осмелились появиться на диком пляже топлес, эти красавцы наверняка забились бы в истерике. Подняли бы крик, что женщина не должна появляться на людях голой, пусть у нее будут белые груди, им это без разницы. И дело тут совсем не в топлес, не хватало, чтобы они поднимали скандал из-за этой ерунды, они не такие, каждый имеет право делать что хочет, они не против. Дело в принципе. Они орут: понимаешь, в принципе? Но их женщины, которых сегодня здесь нет, которые сейчас в другом месте, а это все равно, как если бы они не существовали, – их женщины не понимают, отказываются понимать.
   Она знает также, что было бы, перестань она говорить да, или гм, или верно. Она бы поддерживала разговор на любую тему, и они бы уже через минуту говорили, что она умная, что она тонкая натура, и говорили бы это так, будто для них это полная неожиданность. Она знает, что если бы не остановилась на да, или гм, или верно, если бы позволила себе поцеловаться с ними или отдалась им, они бы сказали, что она настоящее чудо, настоящая женщина. Подразумевая, что их женщинам до нее далеко, и это было бы одновременно комплиментом ей и признанием, что у них есть женщина. Которой никогда нет, которая не появляется, о существовании которой ничего не известно до тех пор, пока они сами о ней не скажут. Но наступает момент, когда они о ней говорят, а там, глядишь, и скажут, что для них пришло время выбирать. И она знает: поскольку они говорят, что она умная, что она тонкая натура, настоящее чудо, настоящая женщина, выбрать они должны ее. Но она знает также, что они выберут другую, а ей скажут, что никогда ее не забудут, – дескать, ничего не поделаешь, все хорошее рано или поздно кончается. Фактически это будет означать, что они не выбирают ее именно потому, что она умная, что она тонкая натура, настоящее чудо, настоящая женщина.
   Она знает все. Быть может, потому, что иногда открывает глаза, и смотрит на них, и, вместо того чтобы рассмеяться, говорит себе: ладно, пусть. И уже не ограничивается привычными да, или гм, или верно. Быть может, потому, что всегда это знала, с первого дня, когда приехала в Маккарезе и разложила подстилку, чтоб загорать. Быть может, в Маккарезе она приехала именно для того, чтобы выслушивать мужчин, которые всю жизнь говорят примерно одно и то же, ничего умного от них не услышишь, и чтобы иной раз покидать пляж с кем-то из них, но потом говорить себе: хватит, – поскольку все хорошее рано или поздно кончается. Быть может, она делает это, чтобы они оставили в покое других лежащих на подстилках в Маккарезе, и лежащих на подстилках во Фриджене, и лежащих на подстилках по всему побережью. А также тех, что сегодня не приехали на море и не лежат на подстилках, – тех, что сидят за столиками баров или гуляют по городу. Или еще не выходили из дома. Она знает, что, сколько бы этих женщин ни было, достаточно, чтобы о них пеклась одна, и эта одна – она. Поэтому она следит за своими да, или гм, или верно, старясь произносить их как можно мягче. Чтобы подсевшие к ней мужчины не выглядели в собственных глазах посмешищем.
//-- * * * --//
   Понедельник.
   Точнее, минута, когда кончается воскресенье, а еще точнее – короткие ускользающие секунды за обедом между первым и вторым, когда вокруг только и говорят, что воскресенье прошло, хотя впереди еще добрая половина дня. То же самое говорят, не замечая, что повторяются, когда начинает темнеть, но это уже по привычке, потому что прошло воскресенье гораздо раньше.
   Решительно все, кто беспокоится обо мне или занимается мной.

   “Взять тебе что-нибудь?” Голос рядом, все равно чей, когда я с огорчением обнаруживаю, что ужин стоячий. Я идейный враг фуршетов. В особенности когда оказываешься в помещении с прекрасно сервированными столами, садишься и подошедший официант говорит тебе: “Если господам угодно, они могут подойти к фуршетному столу…” Это все равно, как если ты ждешь в аэропорту посадки на самолет и не знаешь, повезут ли тебя к нему на автобусе или можно будет пройти на борт через рукав, что предпочитают все без исключения пассажиры. Сегодня тебя ждет рукав. Ты вздыхаешь с облегчением, идешь по нему, тебе кажется странным, что он ведет тебя вниз, и, неожиданно оказавшись под открытым небом, ты видишь перед собой автобус.
   Если кто-то замечает мое огорчение и предлагает: “Я тебе что-нибудь принесу”, я, сидя за столом или стоя в сторонке, оживленно разговариваю с кем придется и жду.
//-- * * * --//
   Я говорю: “Видел сегодня странный сон. Приходит моя мать, но это не она, а кассирша из ближайшего супермаркета, но я чувствую, что это моя мать, понимаешь?” И тот, кому я это рассказываю, согласно кивает – дескать, чего ж тут не понять? – и так до самого конца, хотя это вовсе не конец, потому что когда, казалось бы, самое интересное впереди, я объявляю: “И в эту секунду я просыпаюсь”.
   Тут я надолго замолкаю и все это время смотрю в глаза слушателю, потом спрашиваю: “Как думаешь, что означает этот сон?” И слушатель почему-то считает своим долгом пуститься в бесконечные рассуждения, чтобы, перебрав все мыслимые и немыслимые толкования, предложить в итоге самое запутанное.
   Ответом ему может быть только мое скептическое “что ж, допустим”.

   Непонятно почему, когда человека рвет, кто-то должен поддерживать ему голову: кладет руку ему на лоб и присутствует при малоприятном зрелище. Это стало настолько распространенным правилом, что, когда тебя тошнит, ты инстинктивно оглядываешься, нет ли кого рядом, и если есть, смотришь на него умоляющим взглядом, который означает: “Пожалуйста, подержи мне голову”. Со своей стороны, кто бы ни оказался в этой ситуации рядом, он, увидев, что тебя тошнит, инстинктивно бросается к тебе со словами: “Подожди, я подержу тебе голову”.
   Я глубоко благодарен всем, кто держал и будет держать мне голову в подобных щекотливых обстоятельствах.
   Когда я звоню другу и слышу автоответчик, – а мне известно, что друг мой дома, – я начинаю болтать, нести всякую околесицу, зная, что на том конце провода меня слушают, и околесица нужна только для того, чтобы дать другу время подойти к телефону и снять трубку. И он ее снимает, потому что я вхожу в число избранных.
   Случается, правда, что я звоню, несу околесицу, а он не отвечает. Я тут же впадаю в панику, от моей уверенности в собственном привилегированном положении ничего не остается, я начинаю бояться, что пополнил список тех, на чьи звонки не отвечают. До конца дня я не нахожу себе места, меня все время мучит вопрос: что я ему сделал, в чем провинился? Потом выясняется, что его не было дома.

   Все друзья, которые не требуют, чтобы я отходил, когда им нужно набрать пин-код.
   Дело в том, что люди, дружбу с которыми я считаю дружбой до гроба, с которыми, сколько себя помню, я все делил по-братски, хранители моих сокровенных тайн, в один прекрасный день, когда я иду с ними по улице и они должны остановиться у банкомата, смущенно поворачиваются ко мне, вставляя карточку в терминал, и извиняющимся голосом спрашивают, не отойду ли я на минутку, потому что им, видите ли, нужно набрать пин-код. Неужели они боятся, что я подсмотрю их пин-код, запомню его и, каким-то образом выкрав у них банковскую карту, брошусь снимать с их текущего счета 250 евро (больше за один раз нельзя)? Как можно думать, что я на это способен, и одновременно считать себя моими друзьями?
//-- * * * --//
   Когда автомат на бензоколонке после нескольких моих неудачных попыток наконец-то проглатывает купюру, которую я тщательно разглаживал раз за разом. И то, что заправочный пистолет выполняет после этого мой запрос. Если это меня удивляет, виновато скорее всего мое врожденное недоверие к торговым автоматам.

   Сандра Мило в “Восьми с половиной”, когда она плюхается на кровать со словами: “Гвидо, а ты меня вдобавок еще и любишь?”
   Первый фильм после летнего отдыха, самый конец августа, кинотеатр с его запахами, каждый из которых воспринимается отдельно: запах кресел, пленки, попкорна, туалетов.

   Сонни, паренек в “Последнем киносеансе” Питера Богдановича, попавший в больницу после драки с другом из-за девушки: когда медсестра приносит ему записку от Рут, его сорокалетней любовницы, которая спрашивает, может ли она зайти к нему на минутку, Сонни просит сказать ей, что он спит. Понимающий и в то же время сожалеющий взгляд медсестры, но делать нечего: повернувшись, она выходит из палаты, чтобы выполнить его просьбу.

   Давно живущие вместе он и она, которые по вечерам молча играют в карты.
//-- * * * --//
   Когда я первый раз оказался в горах и прошел пешком полтора километра среди коров, сурков, ручьев – мучительно долгий путь, – на вершине, в приюте для туристов, я увидел внушительных размеров автомат с молочным и черным шоколадом, и руководитель группы сказал, что я должен купить шоколад и должен его съесть, чтобы подкрепить силы.
   И я, сев на камень, первый раз в жизни вгрызся зубами в большую плитку шоколада с мыслью, что должен съесть ее всю, чтобы подкрепить силы.
   Когда покупают фруктовые конфеты, сначала выбирают те, которые больше любят, так что в конце всегда остаются оранжевые и желтые – апельсиновые и лимонные. Я их не люблю, и почти никто не любит, поэтому они и остаются. Но, в отсутствие других, покупают и эти. Все-таки лучше, чем ничего.

   Когда официант возвращается к столу с бутылкой вина, которое мы, посовещавшись, заказали, он ее открывает, нюхает пробку и обводит нас взглядом, выбирая, кто будет пробовать вино. На меня выбор не падает.

   Когда те, кто, здороваясь, не просто обнимают меня, но еще и чмокают в щеку, да к тому же мокрыми губами, я при первой возможности незаметно провожу тыльной стороной ладони по тому месту, куда пришелся поцелуй.

   Когда мне оставляют ключи под ковриком.

   Вода, когда хочется пить, постель, когда хочется спать.

   Когда мы с другом болтаем, неторопливо идя по улице, мы говорим и слушаем друг друга на ходу лишь в том случае, если не касаемся в разговоре ничего существенно важного, но, собираясь сказать что-то серьезное, значительное, моментально оживляемся, замедляем шаг, трогаем спутника за руку, и останавливаемся, и, пока серьезный разговор, приобретающий характер спора, продолжается, стоим на месте, жестикулируем, размахиваем руками, они не могут оставаться в карманах или за спиной. Только посчитав спор законченным, один из нас возвращает руки в карманы, другой следует его примеру, и мы идем дальше.
//-- * * * --//
   Я провожу уйму времени, глядя на девушку в доме напротив. Как и мой, ее письменный стол обращен к окну, и она смотрит на улицу, волей-неволей смотрит на улицу. То же самое первое время было со мной. Я смотрел на улицу в каждой неощутимой паузе, пока не обратил внимания на девушку. Которая, как и я, часами сидит за столом, занимается своим делом и время от времени смотрит в окно. Она что-то читает, записывает, подчеркивает. Я не знаю, кто она, – возможно, студентка. Уже скоро два года, как мы смотрим друг на друга, потому что она занимается примерно тем же, чем и я. Мы оба сидим за столом, каждый за своим, днем, нередко ночью, иногда на рассвете. Мы много раз оставались одни, сидя напротив друг друга, в короткие зимние и долгие летние воскресенья, в безмолвные ночи, в рождественские и пасхальные выходные, в праздники, когда они удлинялись за счет соседних субботы и воскресенья и все, кроме нас, сбегали из города. Или в августе, когда на улице никого и для меня единственная живая душа – она, а для нее – я. Постепенно я перестал смотреть на улицу и все внимание сосредоточил на девушке. Я смотрю на нее, когда она сидит за своим столом, когда смотрит на меня, когда раздевается, одевается, делает гимнастику, чтобы быть в форме, красится перед выходом из дома. Я вижу ее голой, в тренировочном костюме, в пижаме. Вижу говорящей по телефону, иной раз мы встречаемся взглядами, когда я тоже говорю по телефону, – оба стоим у окна с трубкой радиотелефона или с мобильником. У каждого из нас на столе бутылка минеральной воды, и каждый время от времени пьет. Иногда я смотрю на нее как завороженный, но достаточно одного ее движения, чтобы я очнулся. Иногда завороженной кажется она, и я смотрю на нее и жду, когда она очнется. Меня все время мучает мысль: почему она столько времени сидит за столом, когда же она отдыхает, куда ходит, учится или работает, есть ли у нее сексуальная, сентиментальная, профессиональная, социальная жизнь? И я думаю обо всех воскресеньях, которыми она не воспользовалась, обо всех летних месяцах, проведенных ею в городе, обо всех часах сна, о прогулках, о возможностях посмеяться, обо всем том, что она потеряла, сидя за столом напротив меня все то время, когда и я сидел за столом. Мне жаль, что она редко покидает свою комнату, чтобы, оказавшись на улице, пройти под всеми окнами, которые выходят на настоящую жизнь. И я понимаю, что точно так же, как я жалею ее, жалеть меня может она. И тут мне становится страшно: а что, если это не она жалеет меня, а я сам?
//-- * * * --//
   Лето. Пустое тягучее время. Улица внизу – виа делло Статуто. Я у окна. Почти весь день. Я изнываю от жары, мне бы выйти из дома, мне бы заняться бесчисленными делами, требующими решения до зимы, мне бы куда-нибудь уехать, чтобы потом вернуться к окну и радоваться, что я вернулся. Но вместо этого я торчу здесь, смотрю на прохожих, на то, как они ведут себя, смотрю на людей, которые идут по этой улице в одном направлении и в другом и которых я никогда прежде не видел. И на тех, кого узнаю, – они живут на этой улице. За ними я наблюдаю, можно сказать слежу, строю на их счет разные предположения. Но по-настоящему в центре моего внимания – три движущиеся картины, их я с нетерпением жду и при виде их оживляюсь. Ради них, думаю, я и торчу у окна.
   Картина номер один, утро. Две старушки, возможно сестры, выходят каждое утро из дома и куда-то направляются. Они никогда не идут рядом: одна все время идет впереди, другая за ней. И вот что интересно: из подъезда они выходят вместе, а потом идут разным шагом, одна опережает другую, оторвавшись от нее на десять метров. Сразу. Но в дальнейшем таинственным образом, хотя ни та ни другая не меняют ритма шагов, это расстояние остается неизменным. Так они и идут, пока я их вижу, в ровном темпе, в десяти метрах одна от другой. На обратном пути, когда они появляются из-за угла, сначала я вижу одну и только потом, через несколько секунд, другую, идущую сзади, все в тех же десяти метрах. Это не отвечает ни одному математическому, физическому, логическому закону. Если одна ходит быстрее другой, расстояние между ними, казалось бы, должно постоянно увеличиваться. При условии, что первая не замедляет шага, а вторая не ускоряет. Но этого нет. После того как расстояние между ними составило десять метров, оно уже не меняется: обе идут одинаковым шагом.
   Картина номер два, вторая половина дня: Анджела. Замечу, кстати, что эта картина должна была бы идти под номером три, то есть замыкать список как самая близкая моему сердцу (по степени важности – картина номер один). Но именно поэтому я втискиваю ее в середину, вперемешку с другими, чтобы потом, если не забуду, сказать, что картины идут у меня вразброс. Поэтому я помещаю ее во вторую половину дня – и тут нет никакого обмана, ибо часто Анджела попадается мне на глаза и во второй половине дня, но вообще-то она выходит из дома в разное время, и хотя я провожу на своем наблюдательном посту целый день, вижу я ее редко, много реже, чем хотел бы. И вот что еще странно: я вижу, как она выходит из дома или как возвращается, но когда она выходит из дома, не вижу, как она возвращается, а когда возвращается – не вижу, как она выходила. Она очень красивая, у нее широкие плечи, она ходит с огромной сумкой (каждый раз другой, но всегда огромной), в которой без конца роется, выходя из дома и возвращаясь домой. Я подозреваю, что в этой сумке – часть Анджелы, ее невидимая часть. Видно, что Анджела красивая, что у нее уверенная походка, что она прекрасно знает, куда идет. Все остальное, все, что я в состоянии представить, думая о ней, – в этой ее сумке. Но сумки меняются почти каждый день. Они всегда у нее большие, она несет их бодро, хотя, похоже, предпочла бы, чтобы они были легче. И каждый день, думаю, перекладывает из одной сумки в другую все содержимое, то есть, как мне кажется, все, что прячет в себе. И еще неизвестно, перекладывает ли, или бесцеремонно переваливает. Анджела меня знает. Если бы мы встретились, мы бы поздоровалась. Но мы никогда не встречаемся, потому что уже давно я должен сказать ей одну вещь, только мне не хватает смелости, и остается думать: я бы мог окликнуть ее, выбежать к ней, остановить ее и сказать эту вещь. Но я этого не делаю. Я должен сказать ей, что я лучше, чем есть на самом деле. И что она мне так нравится, что единственный раз, когда я заговорил с ней, я, дурак, от смущения имел нахальство рассыпаться в пошлых комплиментах. Я боялся, что у меня не будет другого случая поговорить с ней, хотя она живет в доме напротив. А бояться в таких случаях – хуже нет. Она ушла, даже улыбнулась на прощанье, но я боялся не зря: больше мы никогда не разговаривали. Уж не потому ли, что я повел себя так, будто знал, что это наш не только первый, но и последний разговор?
   Картина номер три, вечер. Когда начинает темнеть, улица наполовину пустеет, как бывает обычно летом в первые вечерние часы. Но на виа делло Статуто, в том ее месте, что на полдороге к площади Витторио, улица внезапно заполняется, запруживается. Если посмотреть в один и в другой конец виа делло Статуто, там нет почти никого. Другое дело здесь. Появившиеся откуда ни возьмись машины и скутера останавливаются, теснятся у тротуаров. В считаные минуты их скапливается на улице огромное количество. Немногие машины, направляющиеся дальше, не могут проехать, слышны истеричные сигналы водителей и визг тормозящих шин.
   Мужчины, молодые и постарше, вышли из своих машин и спрыгнули со скутеров и теперь молча стоят в ожидании. Их очень много. Такую толпу можно увидеть разве что в новогодний вечер или при выходе со стадиона. Но это продолжается недолго. До тех пор, пока не распахнутся двери гигантского универмага под огромной надписью “Мас” и из них дружно не высыпят десятки накрашенных и ярко одетых продавщиц, которые, расходясь, целуются друг с дружкой, громко прощаются, после чего вскакивают на скутера или садятся в машины. Тут же все машины, скутера и прочие средства передвижения разом оживают, и поцелуи, объятия, хлопающие дверцы рассказывают одновременно десятки историй любви, ухаживаний, попыток, которые окончатся неудачей, долгих будней. Продавщиц слишком много, но у меня такое впечатление – возможно, ошибочное, – что на каждую из них приходится по мужчине и что у каждого мужчины – машина (или скутер). У меня впечатление – возможно, ошибочное, – что число средств передвижения, мужчин и продавщиц одинаковое. Так же, как появились, все эти люди исчезают, и тут же, вместе с грозной вывеской универмага [2 - Намек на Десятую флотилию МАС, штурмовой отряд военно-морских сил фашистской Италии, действовавший с применением человекоуправляемых торпед, взрывающихся катеров и подрывных зарядов, крепившихся к корпусу вражеского корабля специально обученными пловцами-диверсантами. Мирное название универмага (аббревиатура от “Магадзини алло Статуто”) не имеет к грозной флотилии ни малейшего отношения.], гаснет улица, опустошенная, как после ухода гостей хозяева дома, когда они сидят пять минут на диване, перед тем как лечь спать.
   Летние римские ночи не здесь. На виа делло Статуто не остается никого. Когда я прихожу домой поздней ночью и ложусь в постель, я думаю, что хорошо бы завтра уехать. Но возникает вопрос: если я уеду и что-то случится, а меня нет? Допустим, однажды вторая старушка догоняет первую и уже не отстает от нее ни на шаг. Допустим, Анджела выходит однажды утром из дома, улыбаясь, в хорошем настроении по причине, которая меня не касается, и согласна услышать от меня, что я позволил себя лишнее, что я вел себя как дурак, что не надо обижаться и, главное, что я лучше, чем есть на самом деле; и тут она, потому хотя бы, что у нее хорошее настроение, открывает сумку и показывает мне ее содержимое. Допустим, одна из продавщиц, выйдя вечером из универмага, обнаруживает, что ее ждут две машины и она должна выбрать, в какую из них сесть, должна своим выбором огорчить одного из двух приехавших за ней, которому теперь придется возвращаться домой в одиночестве; или, допустим, другая продавщица выходит и ждет, а все машины и все скутера уезжают, а она стоит и ждет и только через некоторое время медленно уходит, не сразу решив, в какую сторону идти. А меня нет.

   Более того, ночью, когда думы решительнее обретают плоть, я задаю себе вопрос: а что, если это я с моим желанием наблюдать и собирать все, что вижу, воедино, если это я, которому хочется, чтобы картины мягко сменяли одна другую, устраиваю так, чтобы они мягко сменяли одна другую? И если меня вдруг не будет, если все они – старушки, Анджела, продавщицы универмага “Мас” и все их ухажеры, вместе взятые, – перестанут чувствовать на своих затылках чей-то взгляд и уже не будут вести себя так, как мы по большей части ведем себя, когда чувствуем, что на нас смотрят, и поэтому шаг наш становится мягким, наше соприкосновение с дорогой становится мягким, – если внезапно они разом перестанут ощущать на себе мой взгляд, на меня ляжет вина за то, что все на этой улице изменится, пойдет кувырком, исчезнет. Рухнет. И я остаюсь. Потому что уверен: если я останусь, все будет как было. Если я смотрю на них, пока я наблюдаю за ними, они не могут измениться. Если я останусь, то рано или поздно к тому же найду, найду в себе смелость сказать Анджеле, что я лучше, чем есть на самом деле, обязательно найду. А если я этого не сделаю, не страшно. Тем более что́ она носит в своей огромной сумке, я примерно знаю.
//-- * * * --//
   Когда мне объяснили, что первое собрание кондоминиума, назначенное на шесть утра, чистая формальность и что я могу на него не приходить.

   Минута, когда кому-то пришла в голову мысль изобрести наволочку с клапаном внутри, чтобы подушка из нее не вылезала. Благодаря этому изобретению ты, проснувшись утром, не оказываешься, как раньше, головой на голой, в ржавых разводах подушке, тогда как наволочка, вся мятая, лежит в стороне.
   Всякий раз, как, выходя из дома, я, погруженный в свои мысли, тяну за собой дверь, в последнюю, тысячную долю секунды, когда я уже оторвал руку от дверной ручки, а дверь завершает свой путь, чтобы вот-вот захлопнуться, в голове мелькает: а ключи я взял? Резко поворачиваюсь в надежде, пока не поздно, остановить дверь, но… щелк. Поздно.
   Во мне все обрывается. Тяжело вздохнув, начинаю шарить в карманах и уже представляю себе пожарных с ацетиленовой горелкой или одного из друзей, более смелого, чем я, который пытается проникнуть в мою квартиру через окно.
   В этом кармане нет, в этом тоже. В каком бы порядке я ни искал – начинал бы с пальто, чтобы перейти потом к пиджаку и закончить брюками, или наоборот, или как бог на душу положит, ключи всегда оказываются в последнем кармане. Вот они, я их нащупал, и они звякают.

   Табличка при входе в супермаркеты и универмаги: “Предупреждаем уважаемых клиентов, что товары защищены системой охраны”.
   Нас называют уважаемыми и при этом объявляют нам: вы – воры, но будьте уверены, мы вас поймаем.

   В автобусе я бросаюсь на освободившееся место, опережая тех, кто по многим причинам имеет на это место больше прав, и, пока еду, смотрю не отрываясь в окно, как будто любуюсь суматошным городом, в котором мне знаком каждый метр, – только бы не встретиться с кем-нибудь из таких людей взглядом и не увидеть в его глазах надежду, что перед ним воспитанный человек.

   Останавливаю машину в метре от островка безопасности и спрашиваю у регулировщика: “А что, действительно нельзя проехать?”
   Я знаю, что ответ будет отрицательным, но попытка не пытка.
//-- * * * --//
   Однажды в Норвегии я взял напрокат машину. И тут же убедился, что ограничение скорости там соблюдается неукоснительно. Объясняю: норвежцев мало. Когда ты едешь по норвежским дорогам, машины попадаются тебе лишь время от времени. “Время от времени” может означать раз в полчаса, а то и реже. Эти машины движутся со скоростью пятьдесят километров в час при ограничении скорости шестьдесят. Случается проехать десятки километров, прежде чем за поворотом увидишь машину, одну-единственную, которая, придерживаясь (должным образом) ограничения скорости, ползет как черепаха.
   И вот я, при всем благоговейном уважении к уровню их цивилизованности, столь же благоговейно сбавляю скорость до разрешенных шестидесяти, включаю поворотник и начинаю единственный долгий, бесконечно долгий обгон, настолько недоступный пониманию скандинавов, что часа через два передо мной не остается ни одной машины.
   Я обогнал все машины, ехавшие в тот день по Норвегии. Впереди не было никого. Я – и больше никого. Моя взяла, я посрамил всех норвежских водителей.
   И тут я прибавил газ, потому как в эту минуту в голове промелькнуло развеселившее меня предположение – всего лишь предположение, но чем черт не шутит? – что если я буду хорошенько гнать, то очень скоро увижу впереди вчерашние машины.
//-- * * * --//
   Идущие по улице женщины вынимают из сумок бутылочки с водой и делают несколько глотков не потому, что хотят пить, а потому, что должны пить, должны выпить в день определенное количество литров, и если сначала они убедили себя, что это необходимо, то скоро это вошло в привычку, и теперь каждая из них время от времени вынимает из сумки бутылку и пьет, и никто не видит в этом ничего удивительного.
   Иная держит бутылочку в руке весь день.
   Очень красивые женщины переходят улицу, не обращая внимания на машины, – знают, что все машины остановятся. Красавицы смотрят прямо перед собой, уверенные, что они в центре внимания, – вот почему у них брезгливый взгляд человека, которого могут потревожить.

   Когда кончается соло электрогитары.

   Когда поднимается шлагбаум телепасса [12 - Телепасс – так называется в Италии на платных дорогах пункт автоматической оплаты дорожных сборов специальной картой.]: я каждый раз боюсь, что он не поднимется.

   Обнаружить, что добрые поступки не случайны.

   Мысль, что очищающими бывают не только лосьоны.
//-- * * * --//
   Своего рода бюрократическая процедура, которой пользуются незнакомые между собой мужчины и женщины, понравившись друг другу, скажем, на вечеринке.
   Они могут болтать на умные или глупые темы, пытаться обольстить объект своего внимания или робеют перед ним. Но главное впереди – мгновение до поцелуя, то есть до того, как все начнется, мгновение, решающее для готовности ехать к тебе или к ней домой: в этот миг, предшествующий поцелую, вступает в силу негласное соглашение между нами, которое позволит нам трахнуться в вечер знакомства: требуются две-три фразы, смесь банальностей, фальши, наигранной интимности.
   Вспомнишь эти фразы – и бегут мурашки по коже, приходится прятать голову под простыней от стыда; слова, которые заставляют иной раз на следующее утро исторгнуть в пустом доме освобождающий вопль.
   Хорошо бы никогда больше эти фразы не повторять. Нужно забыть, что говорил их или слушал, но забыть сразу после поцелуя, иначе будет стыдно самих себя, будет мучить совесть. И радует то, что на несколько десятков секунд негласное соглашение запрещает оценку этих фраз, разрешает их, как бы предоставляя несколько секунд ненаказуемости, и какие бы слова ты в эти несколько секунд ни сказал, они, к счастью, забудутся, не будут приложены к делу. И вы целуетесь.
//-- * * * --//
   Когда отключают свет, а потом снова дают, все электрические часы в доме, мигая, показывают ноль ноль часов ноль ноль минут (00:00).
   Пропустить джазовый концерт.

   Когда выходишь из кинотеатра и идет дождь. И ты пережидаешь его вместе с другими зрителями, слушаешь, что они говорят о фильме. Кто-то рискует выйти под дождь, ну немного промокнем, не страшно, и бежит, втянув голову в плечи. Кто-то говорит: подождем, скоро кончится. Кто-то говорит: уже не так льет (это неправда), и уходит. Понемногу уходят, вернее, убегают все.

   Когда у тебя температура.

   Когда попросивший тебя занять ему место наконец-то приходит. И ты можешь всем своим видом показать окружающим: я же говорил, что занято.

   Те, кто подбрасывают тебя на машине и высаживают не там, где удобно им – на углу, у метро, на стоянке такси, – а довозят до дома.
//-- * * * --//
   Время от времени я уединялся, чтобы отправить смс, содержание для которых изобрел при рождении этого вида коммуникации, а именно – коктейль из двусмысленностей, бесстыдства и целомудрия, смешанных таким образом, чтобы посылать сообщение с явным намеком между строк, позволяющим адресату его не заметить, а тебе, в зависимости от ответа, открывающим один из двух путей: путь к “я хочу трахаться с тобой и при этом кричать тебе шлюха” или “созвонимся, привет твоим”; для того и другого пути исходной точкой служит одно и то же сообщение – двусмысленное, бесстыдное, целомудренное.
   У смс есть еще одно замечательное свойство: ты можешь оставлять их за скобками, говоря по телефону с человеком, с которым обменялся смс минутой или днем раньше, и тебе под силу в долгом телефонном разговоре обойтись без двусмысленностей и интимностей, как будто два человека, обменявшиеся минуту назад весьма смелыми сообщениями, – близнецы, не имеющие ни малейшего отношения к нам, чей разговор вертится вокруг “какие у тебя планы на лето” и “как работа”, однако все меняется, стоит нам попрощаться: не прошло и двадцати секунд, а ты уже снова отправляешь смс и получаешь ответ совершенно другого характера по сравнению с только что закончившимся разговором, как будто телефонные разговоры – слова, а эсэмэски – мысли, скрывающиеся за словами, но мысли глубоко верующего католика, который не додумывает их до конца, растворяет в оправдательной двусмысленности, делающей нас целомудренными, и чем более целомудренными она нас делает, тем увереннее растет в нас бесстыдство, и вот уже ингредиенты коктейля готовы.
   Иной раз я подпитывал, исключительно эсэмэсками по собственному рецепту, четыре-пять возможностей одновременно, чтобы посмотреть, во что они выльются.

   Насколько меньше стало бы эсэмэсок, если убрать все сообщения, состоящие из “ок”?
//-- * * * --//
   Всякий раз, стоит мне открыть буфет, я обнаруживаю погребенные под свежим хлебом, купленным в этот день или, максимум, днем раньше, килограммы черствого хлеба трехдневной, недельной, а то и десятидневной давности. Всякий раз я удивляюсь, что жена не выбросила его, как поступил бы я на ее месте. Но удивление длится недолго – до тех пор, пока я не вспомню причину. Причина мне известна, хотя разговоров на эту тему в доме никогда не было: моя жена не любит выбрасывать хлеб. Ей не хватает смелости. Это часть католического наследия: выбрасывать хлеб в мусорное ведро – грех. И хлеб лежит. Жена думает, я бы даже сказал, надеется, что рано или поздно старый хлеб замечу я и что я же выну его из буфета и выброшу в мусорное ведро. Таким образом, грех совершит не она.
   И ее надежда сбывается.
//-- * * * --//
   Когда случается ужинать в большой компании в ресторане, я пускаюсь на любые хитрости, чтобы избежать предложения официанта заказать на всех ассорти из нескольких видов пасты, с расчетом, что мы разделим принесенное блюдо сами; если мне это не удается, вечер для меня испорчен: сначала ожиданием ассорти, потом стремлением ухватить порцию побольше, что приводит к дикой спешке при поглощении еды, в результате чего процесс жевания становится приблизительным, а раз так, то и процесс пищеварения тоже.
   Поэтому я предпочитаю делать собственный заказ без оглядки на других, есть то, что мне нравится, и если кто-то предлагает мне попробовать выбранное им блюдо, я говорю спасибо, нет, потому что это дает мне право ничего не предлагать пробовать никому.

   Когда я заказываю по телефону столик в ресторане, я называю фамилию одного из тех, с кем собираюсь ужинать, или первую попавшуюся фамилию, какая придет в голову, поскольку мне кажется, что владельцы ресторанов могут мстить клиентам, которые заказывают столик и в последнюю минуту звонят, чтобы снять заказ.
   В ресторане я называю официанту фамилию стыдливым шепотом, чтобы пришедшие со мной друзья не разоблачили меня.

   Поймав взгляд официанта, показать, что пишешь в воздухе, – бессмысленный жест, понятный любому официанту.
   И мне нравится, когда приносят счет и кто-то мигом, какой бы ни была цифра, делит ее на всех с точностью до цента.

   Мне очень нравятся люди, которые говорят про какое-то место: это далеко. Особенно когда оно близко.

   Витрина с печеньем “Бахлсен”.

   Минута, когда смолкает шумная центрифуга стиральной машины.

   Ступать на цыпочках по свежевымытому полу, убеждая себя, будто добился такой легкости шага, что не оставишь следов на мокром.
   Дни в году, когда не выходят газеты, когда не нужно с утра тащиться за ними к киоску. Слоняешься по дому и вдруг спрашиваешь: а где газета? Тебе отвечают: сегодня она не выйдет. А, ну да.
//-- * * * --//
   В юности моя жена невестилась с парнем по имени Микеле. В течение многих лет, когда она рассказывала, что встретила Микеле или слышала о нем, ее родные неизменно спрашивали: это какой Микеле, наш?
   С того дня, как мы поженились, и до сих пор, когда речь заходит о Микеле, я тоже не отказываю себе в удовольствии поинтересоваться: это какой Микеле, наш?
   Надолго оставлять в холодильнике полупустые банки кока-колы, не пить из них, но и не выбрасывать.

   Когда я догадываюсь, что у двух моих знакомых тайный роман. Почти всегда я понимаю это сразу – по жесту, по взгляду. И мне приятно чувствовать себя сообщником.
   Мне было менее приятно понять это однажды вечером про собственную жену, когда она так рассадила гостей за столом, чтобы ее соседом оказался определенный человек.

   Уехав на несколько дней, вернуться домой на день раньше, чем собирался. Или хотя бы сесть не в тот поезд, на который забронировал билет, а в предыдущий. Прибежать в гостиницу, побросать вещи в чемодан, и мчаться на вокзал, чтобы в последнюю минуту вскочить в вагон, и, когда поезд тронется, радоваться, что успел.
   Однажды мне удалось вернуться на день раньше из поездки в Шри-Ланку.

   Или когда удается не ночевать не дома. Особенно в Неаполе.

   Всякий раз, когда среди ночи я просыпался и, пользуясь темнотой, обостряющей все чувства и мысли, страхи, тревоги, восприятие жизни, смотрел на ту, что спит рядом. И спрашивал себя, прислушиваясь к ее дыханию: кто это человеческое создание, которому я отдаю свою любовь, свои дни, все эти годы, а также свое будущее. Необыкновенное существо, которое я, быть может, выбрал интуитивно, или чудовище, которого, быть может, боюсь?
   Потом я поворачивался на другой бок и с облегчением снова засыпал.
//-- * * * --//
   Много лет назад, когда я жил еще в небольшом провинциальном городе, я был влюблен в светловолосую девушку со смуглой кожей. Она тоже была влюблена в меня. В отличие от нее, у меня, во-первых, было средство передвижения, во-вторых, я жил в историческом центре города, а она – нет.
   Эти отличия, как выяснилось позже, находились в полном противоречии друг с другом. Сейчас объясню.
   Если человек живет на окраине и у него есть машина, это хорошо.
   Если человек живет в центре и у него нет машины, это хорошо.
   Если человек живет на окраине и у него нет машины, это очень плохо.
   Но это еще не все. Центр и окраину в моем городе разделял подобием стены двойной железнодорожный переезд со шлагбаумами. То, что город маленький, не мешает ему быть железнодорожным узлом. При значительном числе путей, входящих на станцию и выходящих с нее, одного переезда в этом районе мало, необходимы два. Поскольку пути расходятся и ведут в разные стороны Италии. Я бы сказал, в противоположные, если бы знал, куда именно они ведут, но чего не знаю, того не знаю. Город привык к тому, что его пересекает пучок рельсов. По эту сторону были мы, жители исторического центра, по другую – жители окраины. Таким образом, окраина была еще большей окраиной, и не случайно мои друзья по историческому центру, узнав, что я ухаживаю за светловолосой девушкой со смуглой кожей, сказали: ты завел себе подружку с окраины.
   Но у девушки были очень светлые волосы и очень смуглая кожа, и я ее очень любил. И она меня любила. Это означало, что я с нетерпением ждал вечера, чтобы сесть в машину и ехать за ней на окраину: я привозил ее в центр, потому что все вечерние развлечения были в центре, а не на окраине. В конце вечера я провожал ее на окраину и возвращался домой, в центр. В общей сложности, считая дорогу туда и обратно, получалось четыре поездки. В общей сложности восемь раз меня ждали встречи с железнодорожными переездами.
   Бывали дни, когда все восемь раз я находил переезды закрытыми. Но чтобы найти все восемь переездов открытыми – такого не было никогда. Статистика допускала в равной степени обе крайности, однако первая проявлялась неоднократно, вторая же – никогда. Чаще всего закрытыми переезды оказывались четыре-пять раз, а то и шесть-семь. Я еду за ней, а переезд закрыт. Жду, пока пройдет поезд. Переезд открывается. Проезжаю несколько метров – закрыт другой. Снова заглушаю двигатель, жду, пока пройдет поезд. Переезд открывается, и путь к дому светловолосой девушки со смуглой кожей свободен. Когда она выходила из дома, я старался как можно скорее доехать до переезда, и мне иногда удавалось проскочить первый, а второй – нет, или наоборот. Или, если повезет, оба. Но в конце вечера все повторялось сначала.
   Первое время я не обращал на это внимания. Терпеливо ждал. Потом подъезжал к ее дому. Она выходила, мы целовались, говорили: как дела, ты по мне соскучилась, что будем делать, а ты правда меня очень-очень любишь. Потом пропускали поезда и ехали в центр. На обратном пути, пока ждали поездов, целовались. У ее дома болтали в машине, целовались, обжимались. Говорили друг другу: я буду скучать, завтра что делаем, а ты правда меня очень-очень любишь. Потом она выходила из машины, и я провожал ее взглядом, пока она не скроется в подъезде. И после этого в мечтательном настроении ехал домой, ждал, чтобы прошел поезд или два, и думал в это время о том, как я ее люблю.
   Уже давно в городе шли разговоры о строительстве туннеля. Время от времени об этом писали местные газеты, говорили люди, жившие рядом с переездами. Раньше мне было все равно, есть туннель или нет. Теперь же (это был первый настораживающий сигнал), если на газетных страницах появлялась статья о планах строительства, я набрасывался на нее, с жадностью читал от начала до конца, пытался что-то понять. Действительно, вот уже несколько лет в паре сотен метров оттуда забор огораживал строительную площадку со щитом, оповещающим о начале работ по прокладке двойного туннеля под железнодорожными путями. Но теперь я замечал, что там никто никогда не работает, и неудивительно, что скоро все в городе привыкли относиться к работам по прокладке туннеля как к чистой фикции, не веря не только в их окончание, но и в начало.
   Вторым настораживающим сигналом стало внутреннее содрогание, которое я чувствовал, когда звонок на переезде начинал звонить, предупреждая, что через несколько секунд красно-белые шлагбаумы опустятся: ощущение было такое, как если бы одновременно, хором, взвыли все нервные окончания.
   Третьим настораживающим сигналом стал транс, в который я впадал перед опущенным шлагбаумом с красными и белыми полосами: неотрывно глядя на них, я думал, что это не красные и белые полосы, а красные полосы на белом фоне. Другое дело ночью, когда они особенно бросались в глаза: ночью состояние транса наступало, как только я выключал двигатель и впивался взглядом в шлагбаум с красными полосами на белом фоне, который теперь превращался для меня в шлагбаум с красными и белыми полосами.
   Дни следовали один за другим, шлагбаумы опускались и поднимались, любовь крепла и в то же время становилась обыденной. Мое внимание постепенно переключалось от светловолосой девушки со смуглой кожей на шлагбаумы.
   С наступлением вечера настроение у меня начинало портиться. Я садился в машину и отправлялся на окраину. Подъехав к первому закрытому переезду, я с силой стискивал зубы, сжимал кулаки. Пару раз я даже проскочил через переезд на полном ходу, когда шлагбаум уже опускался. Однажды я резко затормозил в последний момент, и если бы сделал это на какие-то двадцать сантиметров дальше, шлагбаум долбанул бы по капоту моей машины.
   Я говорил в домофон: выходи. А сам вслушивался в даль – не звонит ли звонок? Если звонил, зубы мои стискивались, кулаки сжимались и светловолосая девушка со смуглой кожей, выйдя, удивленно говорила: что случилось, ты так нервничаешь.
   До меня не сразу дошло, что никто из жителей окраины не делал из железнодорожного переезда трагедии. Они его не замечали. Думаю, они научились не реагировать на шлагбаумы, махнули на них рукой и не поняли бы меня, заговори я с ними на эту тему. Их не волновали открытия и закрытия переезда. Так что искать сочувствия у этих людей было бессмысленно.
   На обратном пути я рассеянно целовал ее, пока мы стояли перед закрытым шлагбаумом, поглощенный тем, что смотрел на проходящий поезд и слушал, не звонит ли звонок на следующем переезде. У ее дома я быстро высаживал светловолосую девушку со смуглой кожей, разворачивался, взвизгнув шинами, и мчался со скоростью сто пятьдесят километров в час к переездам, пока они не закрылись. Посидеть с ней в машине я позволял себе, только если перед этим слышал звонок, но говорил невпопад – нужно было прислушиваться к поездам. Она замечала перемену: ты какой-то странный. Я ее успокаивал, но как только проходил поезд, спроваживал и уносился прочь.
   Мне начинали нравиться девушки, живущие в центре. Одна такая девушка жила в моем доме, на четвертом этаже, я стал названивать ей, это не понравилось ее парню, и он решил побить меня. Но побил его я. В то время никому не удавалось меня побить: я до того издергался, во мне скопился такой заряд отчаяния, со мной, когда я впадал в транс, происходило что-то похожее на то, что делалось с Халком, когда он превращался в Халка [13 - Халк – герой комикса, легшего в основу нескольких американских фильмов, существо невероятной физической силы, которое в состоянии ярости превращается в огромного зеленого монстра.], и я не мог дождаться, когда кому-нибудь захочется побить меня, чтобы самому хорошенько отдубасить его.
   Дошло до того, что с приближением вечера я мрачнел, у меня начинали дрожать руки, речь становилась бессвязной. Кончилось тем, что однажды вечером светловолосая девушка со смуглой кожей не выдержала: ты меня больше не любишь. Я не мог сказать ей правды – что я ее по-прежнему люблю. И что если бы она жила в историческом центре, мы бы никогда не расстались.
   Я сказал: да, я тебя разлюбил. И мы расстались.

   В следующие месяцы я блаженствовал. Проводил вечера с друзьями из исторического центра и с девушками из исторического центра. Для этого не обязательно было садиться в машину. Иногда я повторял что-то вроде: как прекрасна жизнь! Время от времени светловолосая девушка со смуглой кожей появлялась в историческом центре, и, встречая ее, я с грустью вспоминал, как мне было хорошо с ней, но тут же в памяти возникали звонок на переезде, опускающиеся шлагбаумы, красные полосы с небольшим наклоном, выключенный двигатель, и я решительно отгонял мысли о возможности возобновить прежние отношения.
   Наступил 1990 год. Одни говорили, что надо благодарить Чемпионат мира по футболу в Италии, другие говорили, что на все требуется время, третьи говорили, что политики перестали думать только о собственных интересах, но, так или иначе, в 1990 году была решена добрая часть урбанистических проблем моего города и сентиментальных проблем моей жизни. В марте состоялось торжественное открытие туннеля под железнодорожными переездами, а сами переезды где были, там до сих пор и остаются и продолжают открываться и закрываться, и никто не обращает на них внимания. Я стал чаще видеться со светловолосой девушкой со смуглой кожей, и ничто во мне больше не противилось любви к ней. Понадобилось много времени, чтобы уверить ее в моей искренности, в том, что я не переставал любить ее: она решительно не могла понять, как я, любя ее, так долго не проявлял любви. Далекая от мысли подозревать в предательской роли железнодорожные переезды и туннель, она в конце концов поверила, что я все время продолжал любить ее, и сказала: я тоже.

   Позже мы перебрались в Рим, поженились, произвели на свет двух детей. Когда мы навещаем дедушек и бабушек, мы пользуемся туннелем. И всякий раз, спускаясь в него, я говорю: отличный туннель, правда? Дочка смотрит в окно машины, надеясь увидеть что-то необыкновенное, пожимает плечами и говорит: да уж.
   И тогда я объясняю, что до 1990 года на пути в другой конец города было два железнодорожных переезда. Не один, а два.
   Дети уважительно слушают меня, потом переглядываются: ну и что? Вопрос означает, что они ждут продолжения рассказа. И тогда я бормочу, неуклюже оправдываясь: да это я так, для разговора.
//-- * * * --//
   Шел футбольный Чемпионат мира 1982 года. Победителем его стала Италия, фактически завоевав чемпионское звание в ту минуту, когда на барселонском стадионе “Сарриа” свисток судьи возвестил об окончании матча Италия – Бразилия. После этого были игры в полуфинале и в финале, но они воспринимались уже как чистая формальность.
   В день встречи итальянцев с бразильцами у меня собрались друзья и школьные товарищи в таком количестве, что некоторым пришлось стоять. Мой отец смотрел игру вместе с нами. Он сидел на диване и реагировал на события на поле спокойнее всех – по крайней мере, до последнего гола. Я видел, как он и все остальные слепо радовались этому несуществующему голу, который для нас до сих пор существует.
   Идут последние минуты матча, бразильцы вынуждены атаковать, они проигрывают 2:3, и тут итальянцы переходят в контратаку, мяч у Антоньони, он делает передачу направо Росси, а сам продолжает бежать вперед. Росси на скорости входит в штрафную площадь, видит рядом товарища по команде (Ориали) и мягко отдает пас ему. Наших трое против двух бразильцев. Антоньони остановился, он один, слева. Ориоли вовремя замечает его и успевает переправить мяч ему. Антоньони бьет с близкого расстояния. Гол. Отец, вращая глазами, вскакивает с ногами на диван и кричит: “Мы лучшие! Мы лучшие!”
   Один из моих школьных товарищей, Алессандро Весселла, навсегда связал свое имя с поступком, которому я буду завидовать до конца жизни. Гол Антоньони, все ликуют, радостно обнимаются, мой отец прыгает на диване. Весселла, не проронив ни звука, поднимается со стула, идет к двери, молча сбегает по лестнице, садится в свой “фиат-500” и минут пять колесит вокруг квартала, один в целом мире, то дует в трубу, то кричит “Италия”, размахивает итальянским флагом. Думаю, что на тысячи километров кругом не было в эти минуты ни души. Думаю, он испытал тогда состояние, близкое к впечатлению от фильма “Послезавтра” и ощущению себя царем вселенной.
   К тому времени, как он вернулся, судья успел дать финальный свисток, и уже все вместе мы высыпали на улицу и устроили демонстрацию на колесах. Никто не успел сказать Весселле, что гол не засчитан, что Антоньони был в офсайде, хотя повтор, возможно, положения вне игры не подтвердил. Но Италия победила, и был офсайд или нет, не имело значения.
   Я уверен, что Весселла по сей день считает, что Италия выиграла со счетом 4:2. Могу себе представить его удивление, когда он смотрит историю чемпионатов мира, а этого гола не показывают. Наверно, думает, что у них там, на телевидении, спятили.
//-- * * * --//
   Все дела, которые нужно сделать, я люблю откладывать, а еще лучше, когда они уже сделаны.

   Продолжать спор, возвращаясь к нему даже на следующий день: “В общем, я хотел сказать…”

   Большие книжные магазины, потому что там можно ходить, трогать книги, листать их и никто не лезет к тебе с советами.
   Когда ты говоришь: “Я заплачу́” – и в ответ следует непременное: “Знать бы раньше, я бы взял не только кофе”.
   Ты так ждешь этого проявления остроумия, что огорчаешься, когда его нет.
//-- * * * --//
   Однажды вечером, много лет назад, я приезжаю в Рим и выгружаю из машины скудный багаж у дома на виа Домодоссола, сразу за площадью Ре ди Рома. Открываю окна в крошечной спальне и смотрю на кусочек неба, видный в квадрате между соседними домами. Я счастлив. Уже много лет я говорил себе, что перееду из провинции в Рим, и вот я сделал это, хотя знаю, что первое время мне придется трудно: моего появления никто не заметит. Так говорят мне все, и поскольку я слышу это от всех, я тоже так считаю. Рим большой, в нем тьма народу, ты никого не знаешь, и никому не будет до тебя дела. Как будто ты пустое место, говорят мне. Ладно, думаю я, но попробовать все же не мешает. К слову, то, что моего появления никто не заметит, меня вообще-то устраивает.
   На следующее утро, мое первое утро в Риме, я иду покупать газеты. Выходя из подъезда, вижу несколько человек, сидящих в машинах на месте водителя. Машины стоят во втором ряду, двигатели выключены. Услышав стук захлопнувшейся за мной двери, люди в машинах разом поворачивают головы в мою сторону, отвлекаются от своих мыслей или перестают читать газету и все как один смотрят на меня, а я иду себе неторопливым шагом, делая вид, будто не обращаю на них внимания, а на самом деле поглядываю на них вскользь, краешком глаза; я вижу, как они медленно вытягивают шеи, как смотрят на меня, не мигая, как следят за мной – именно за мной – взглядами; в их глазах пристальный интерес, мне кажется, все эти люди хотят что-то сказать мне, но я не представляю, что именно, не представляю, чем мог привлечь их внимание; получается, что это неправда, будто в Риме я пустое место, ничего подобного: соседи замечают появление нового человека, им интересно узнать, кто он, их любопытство так велико, что они не едут на работу, останавливают машины во втором ряду и ждут его, то есть меня; но уже в следующую секунду я понимаю, что этого не может быть, ведь я никому не говорил, что приеду вчера вечером.
   Вероятно, что-то случилось, вероятно, они приняли меня за другого, за кого-то, кто сделал что-то плохое, или что это я сделал что-то плохое, сам о том не подозревая. Восстанавливаю в памяти вчерашний вечер: я приехал в Рим, занес вещи в квартиру и уже оттуда не выходил. Ничего плохого, по-моему, в этом нет. Тем не менее я подхожу к одной из машин, припаркованных у тротуара, чтобы посмотреться в окно, проверить, все ли у меня в порядке, – может, пятно на рубашке или лицо грязное. Как только я схожу с тротуара, все двигатели стоящих во втором ряду машин заводятся, одни водители включают все четыре габаритника, давая задний ход, другие усиленно сигналят и орут, высунувшись из окна: “Я приехал раньше, я приехал раньше!” Все машины визжат шинами, резко тормозя передо мной, я в страхе прижимаюсь к дверце машины, в окно которой только что хотел посмотреться, и думаю: что вам от меня надо? я ничего не сделал!
   Один из них, самый шустрый, тот, что первым опустил стекло, спрашивает меня: вы уезжаете?
   – Я только что приехал, – отвечаю с удивлением. – Я ищу газетный киоск.
   – Значит, машина не ваша? – спрашивает другой.
   – Эта? Нет, а что?
   Они недовольно переглядываются и качают головами. Потом занимают прежние позиции и снова заглушают двигатели.
   До меня не сразу дошло, в чем дело. А после того как дошло, возвращаться на виа Домодоссола стало означать для меня возвращаться домой. Подъехав, я останавливаю машину во втором ряду и, обводя взглядом подъезды соседних домов, жду, чтобы кто-нибудь вышел оттуда, и когда он выходит, смотрю с замиранием сердца, не идет ли он к одной из машин, стоящих в первом ряду. Если он сходит с тротуара или опускает руку в карман за ключами, я включаю двигатель и перемещаюсь поближе, жестом показывая остальным, что приехал раньше. В противном случае я теряю к нему интерес и жду следующего.
//-- * * * --//
   То, как заправщики дают сдачу, все одинаково, как будто учились этому на специальных курсах. Вынимают толстенный бумажник, набитый аккуратно разглаженными, сложенными по убывающему достоинству купюрами: 100 евро, 50, 20, 10 и 5. Берут по одной купюре, ударяют по ней пальцами, чтобы она хрустнула, и считают вслух: двадцать, тридцать, пятьдесят.

   Когда друзья или ухажер бебиситтерши экспромтом заезжают за ней, освобождая меня от необходимости отвозить ее ночью домой.

   Когда перелистываешь журналы один за другим, не находя ни единой интересной статьи, и сразу бросаешь их в корзину для бумаг.

   Ночи, когда я просыпаюсь в четыре часа, встаю, варю себе кофе, а в доме все спят, и спят не только все в доме, спят все где бы то ни было, и впереди у меня несколько часов, когда я могу что-то делать, опережая всех в мире.
//-- * * * --//
   Много лет назад я написал рассказ про мальчика, ненавидящего зонты по причинам, которые перечисляются в рассказе, и готового мокнуть, лишь бы только, выходя из дома, не брать с собой зонт.
   Однажды я договорился встретиться с приятельницей, и, когда выходил из дома, дождя еще не было – он начался позже, – так что мне и в голову не пришло захватить зонт. В условленном месте, чуть в стороне, я спрятался от дождя под балконом, и моя приятельница не сразу меня увидела.
   А когда увидела, я извинился, объяснив, что встал под балкон, потому как я без зонта.
   Она сказала: ничего удивительного, что ты без зонта, я читаю твои рассказы.
   На самом деле все объяснялось просто: в то утро я оставил зонт дома потому, что, когда выходил, дождя не было, а когда он полил, ничего уже нельзя было изменить. Следовательно, считать, что я похож на героя собственного рассказа, неправильно.
   Герои, даже если они похожи на тех, кто вывел их на своих страницах, все равно отличаются от них. Я ненавижу зонты не меньше, чем ненавидит их мой герой; я тоже ненавижу ходить с зонтом, что верно, то верно, но в сильный дождь беру его с собой и открываю. И не мокну.
//-- * * * --//
   Я никогда не принадлежал к тем, кто следит за прогнозом погоды. Не знаю почему, но это так.
   Представители другой части человечества за прогнозом следят. Им всегда известно, какая на дворе погода, ведь они смотрели телевизор и сравнивают действительную погоду с обещанной. Они говорят: по телевизору говорили; и часто добавляют: это они раньше ошибались, теперь другое дело, теперь у них спутники.
   Зачем мне смотреть прогноз погоды? – думаю я всегда, и каждый раз, как до него доходит очередь, я переключаю канал. Не потому, что имею что-то против, а потому, что мне неинтересно.
   Когда светит солнышко, я рад. Когда идет дождь, он идет.

   Я часто говорю “именно”, это слова невольно срывается у меня с языка, когда я не нахожусь, что сказать.
   Даже когда кто-то говорит мне: я прочитал твою книгу – блеск.
   Именно, говорю я. Потому как не знаю, что сказать. И получается, соглашаюсь, что написал блестящую книгу, но ничего другого сказать не могу, хотя понимаю: в данном случае я не должен говорить “именно”.
   “Я прочитал твою книгу – ужасная дрянь”.
   Именно, говорю я. И получается, соглашаюсь, что написал ужасную книгу.
   Был случай, я сказал “именно” женщине, когда услышал от нее: я тебя люблю.
//-- * * * --//
   Таксист сухо здоровается со мной, спрашивает, куда меня везти, и мы едем. На первом перекрестке, если он видит какой-то непорядок (а он видит его всегда), он громко комментирует: посмотри на него, стал – и ни с места, ну вот, а теперь еще скутера, хотя это специально выделенная полоса, видишь?
   Так он завязывает разговор. Через секунду поносит последними словами других водителей, мотоциклистов, пешеходов, представителей рода человеческого независимо от национальности, пола, возраста.
   Затем ни с того ни с сего переключается на политику. Говорит страшные вещи, приводит чудовищные аргументы, чтобы сделать ужасающие выводы.
   Каждое слово выдает в нем отпетого расиста, фашиста.
   Он говорит, а сам смотрит на меня в зеркало заднего вида и, поймав мой взгляд, тут же меняет тон на вопросительный, но дружелюбный, не враждебный. Этот безумец почему-то уверен, что нашел во мне единомышленника, считающего, как и он, что иностранцев надо убивать, что за проезд по выделенной для общественного транспорта полосе следует давать три года тюрьмы, что люди старше шестидесяти лет должны сидеть дома, что необходимо вернуть смертную казнь и вернуться к колониальной политике.
   Он смотрит на меня в зеркало заднего вида. Его глаза и его тон спрашивают, согласен ли я с ним.
   В любых других обстоятельствах я злюсь, зверею, спорю, поворачиваюсь и ухожу.
   Но такси – особый, неповторимый случай: ты садишься в машину к человеку, который везет тебя на небольшое расстояние и которого ты больше никогда не увидишь. Вы с ним (или с ней) – один на один. К тому же этот человек везет тебя в нужное тебе место и ты от этого человека зависишь. Лично я, оказавшись в таком положении, иду на поводу у собственной трусости, чем и объясняется возрастающая степень моей толерантности. Я думаю: что делать? Объяснять, что смертная казнь, как показывают исследования, не снижает количества преступлений?
   Нет, удержусь.
   Я думаю: ладно, черт с ним, все равно через две минуты я выйду.
   И в течение этих двух минут, с намеком на улыбку, избегая встретиться с ним взглядом в зеркале, приговариваю: именно. Я почти всегда приговариваю: именно. А иной раз рискую поддакнуть: вы правы, к сожалению, в такой Италии мы живем; и если он пожимает мне руку, позволяю себе добавить: люди берут такси, даже чтобы доехать до табачного киоска на углу.
   Тем более мы с ним один на один, меня никто не слышит. Скоро я выйду и больше никогда его не увижу.
//-- * * * --//
   Когда на дверях туалетов в ресторанах, в кафе, в других общественных местах написано “М” и “Ж” и нет стилизованных рисунков, перед которыми ты останавливаешься в нерешительности, пытаясь понять, какой туалет женский и какой мужской.
   Однажды в кафе на одной двери висела фотография Стэна Лорела (Станлио), а на другой Оливера Харди (Оллио) [14 - Стэн Лорел, Оливер Харди – популярная комедийная пара, актеры сначала немого, затем звукового кино. Можно предположить, что автор намекает на нетрадиционную сексуальную ориентацию двух комиков.]. Поколебавшись, я решительно открыл дверь с Оллио. Внутри были мужчины. Не знаю почему.

   В магазинах одежды я сажусь в углу, рядом с зеркалом, и смотрю на покупательниц, которые выходят из примерочных и показывают, как сидит на них выбранное платье, своим спутникам и продавщице. Они поворачиваются, становятся боком. Спрашивают: как тебе? – и понимают с полуслова или по взгляду спутника, что он думает.
   Очередь за продавщицей: следует набор убеждающих фраз; например, вынужденная признать, что платье на три-четыре размера больше, она успокаивает покупательницу: достаточно постирать один раз, и оно сядет.

   Когда получаешь второй подарок, всегда найдется кто-то, кто спросит: какой тебе больше нравится? – и ты всегда отвечаешь: это разные вещи.
   Или когда разница между двумя подарками бросается в глаза и тебя спрашивают о худшем из них: а этот тебе нравится? – и ты отвечаешь: пригодится.
   И еще когда человек ударится или порежется и все спрашивают: как тебя угораздило?

   Вероятнее всего, это неправда. Но я всегда верил и продолжаю верить, что это правда. И не собираюсь проверять.
   Кажется (подчеркиваю: кажется), после того как тебя оштрафовали на машине или на мотоцикле, ты можешь двадцать четыре часа ездить в свое удовольствие и плевать на все правила движения вместе взятые. Тебя больше не оштрафуют.
   Вот-вот: в течение всех двадцати четырех часов после всех штрафов, которые я заработал в жизни.

   Люди не доверяют автоматическим дверям и, перед тем как войти, в нерешительности задерживают шаг, выставив перед собой руки. Даже если уже тысячу раз входили в такие двери, в тысяча первый раз они, по обыкновению, задержат шаг и выставят перед собой руки.
   Каждый раз, когда я слышу в поезде подробные объяснения, почему дорога самолетом и поездом занимает фактически одно и то же время.
//-- * * * --//
   Следует довести до всеобщего сведения правило, как поступать, когда говоришь по телефону и вдруг пропадает связь.
   По-моему, перезванивать должен тот, кто звонил.
   Хорошо бы всем условиться – раз и навсегда. Потому что обычно люди в этих случаях начинают одновременно набирать друг друга или ждут, что их наберет другой. А то говорят в один голос: он, наверно, звонит. Или: попробую дозвониться сам. В обоих случаях в ту минуту, как ты решаешь сам позвонить, номер оказывается занят, потому что тебе пробует дозвониться тот, с кем ты недоговорил.
   Правило, которое точно определило бы, как вести себя в подобных обстоятельствах, помогло бы многим сэкономить нервные клетки.

   Любой фильм с Мерил Стрип.

   После долгого перерыва встретить человека, с которым поссорился. Увидев его, вспоминаешь только, что поссорился с ним, а почему – не помнишь. И он не помнит. Ты подходишь к нему, и вы начинаете болтать и болтаете как ни в чем не бывало – не выяснять же отношения, когда прошло столько времени.

   Умудриться ни разу не сделать того, что рано или поздно, к сожалению, сделаю: заказать в баре ячменный кофе, заняться йогой, поддаться на слабо, кричать “судью на мыло”, совершать длинные велосипедные прогулки, изучать состав продуктов на упаковке, просить телефон пранотерапевта, привести в порядок старые фотографии, поужинать со школьными товарищами, купить домик в деревне с садом и огородом (и производить оливковое масло), сказать сыну “подожди”, когда он просит пирожное до конца обеда, купить абонемент в бассейн, придумать, как заставить итальянцев читать книги, написать роман, который до последней страницы заставит гадать, кто убийца, называть пасту “карбогидратами”, есть на пляже одни фрукты, заваривать себе успокоительный чай на ночь, сказать человеку, который со мной спорит: но ты же умный человек – и этим охладить его пыл.
   Уйти от жены к женщине намного моложе ее.

   Уверенность, что мне больше никогда не будет шестнадцать лет.

   Все события, которые не зависят от меня.
//-- * * * --//
   Ты взял себе за правило делать то, что не требует стояния в очередях. Ты не ходишь с каждым счетом в банк или на почту, ты не устаешь благодарить человечество за изобретение системы платежей через интернет, позволяющей производить любой вид оплаты, сидя перед компьютером. Ты никогда не ходишь на выставки в Конюшнях Квиринальского дворца, потому что в Конюшни Квиринальского дворца огромные очереди, и даже перестал спрашивать себя, почему туда такие очереди. Ты не ездишь на выходные за город, не ходишь на концерты, потому что очереди в кассы предварительной продажи билетов выстраиваются с раннего утра. Ты бы с удовольствием ходил на выставки и на концерты, если бы кто-нибудь вызвался стоять за тебя в очереди. В противном случае о выставках и о концертах не может быть и речи. Ну и ладно, ничего страшного.
   Если в супермаркете ты подходишь к кассе и видишь очередь, ты воровато оглядываешься и, выбрав момент, когда никто на тебя не смотрит, бросаешь тележку с продуктами – и до свидания; правда, пред тем как уйти, ты предусмотрительно вынимаешь из нее продукты, которые взял с холодильного прилавка, и оставляешь их среди энергетических напитков на последнем холодильном прилавке – том, что ближе к выходу. Продавцы будут злиться, но ты хотя бы позаботился о спасении скоропортящихся продуктов. Тактика у тебя простая: ты останавливаешься на некотором расстоянии от кассы и изучаешь очередь, делая вид, что оцениваешь ее длину и пытаешься понять, быстро ли она движется. На самом деле любая очередь кажется тебе слишком длинной. Ты поворачиваешься к стоящему за тобой и говоришь: очередь. И уходишь.
   Когда ты едешь куда-нибудь на скутере, твоя священная задача состоит в том, чтобы перед красным сигналом светофора оказаться впереди всех. Тебе все равно, забита ли дорога, заденешь ли ты кого-то зеркалом, оставишь ли несмываемую цветную полосу на чьей-то машине. Тебе все равно, что на тебя бросают косые взгляды, что кому-то приходится сдавать назад, чтобы пропустить тебя, что люди за рулем сжимаются в комок, когда ты, уверенный в себе, пробираешься между их машинами. Тебе все равно. Твоя единственная задача – опередить всех, занять место в первом ряду, рядом с другими скутерами, такими же настырными и решительными, как твой, такими же самолюбивыми и самонадеянными, – в первом ряду, почти на пешеходном переходе, впереди всех. Под самым светофором, рискуя не увидеть, когда зажжется зеленый. Впрочем, тебе и видеть ничего не надо: засигналят машины, все разом, и ты поедешь. Первым или одним из первых. Перед тобой могут оказаться только мотоциклы и такие же, как твой, скутера. Машины, все до одной, сзади.
   В ответ на косые взгляды, которые бросают на тебя из машин, ты отвечаешь уверенным ледяным взглядом. Затем вежливым знаком предлагаешь людям за рулем опустить стекло.
   Когда они опускают стекло, ты говоришь: если бы я хотел стоять в очереди, я бы купил машину.
   Обычно они понимают, что ты хочешь этим сказать. Те же, кто не понимает, вызывают у тебя умиление. Тебе бы хотелось разведать их привычные маршруты и дождаться первого дождливого дня. И когда такой день настанет, доехать следом за ними до первого красного светофора. Как только они останавливаются на красный, ты тормозишь рядом с ними. Ты не просишь их опустить стекло, это ни к чему, достаточно, чтобы они на тебя посмотрели. Им грех жаловаться, они в машине, а ты, жмурясь, съежившись, мокнешь под дождем. Ты хочешь, чтобы они чувствовали свое преимущество перед тобой, хочешь, чтобы они думали: так тебе и надо.
   Ты не водишь дочку в зоопарк, сколько она тебя ни упрашивает, сколько ни плачет. Ты просто показываешь ей очередь у входа и говоришь: очередь. Дочка устраивает истерику, зная при этом, что ничего не добьется: она уже поняла, что не дело стоять в очередях. Может быть, она спрашивает себя, почему другие стоят, может, завидует детям других отцов, она хотела бы оказаться на их месте, она должна догадываться, что это судьба – быть дочерью человека, который стоит в очередях, или дочерью человека, который в очередях не стоит. Но это ничего не меняет. Ее родители в очереди не стоят, и она учится смотреть на очереди издалека и привыкает к мысли о возможности выбора.
   Потом появляется эта женщина, которая кажется тебе девочкой, и уже одно это плохо. Никто из женщин больше не должен был бы казаться тебе девочкой – только девочки. Появляется девочка, и ты понимаешь, что твоя уверенность в себе под угрозой, и это тебе не нравится. Но ничего не поделаешь. Ты знаешь, что вечером на скутере она будет дрожать от холода, что она привыкла по воскресеньям ездить на море, что она захочет ходить в магазин за продуктами не одна, а с тобой. Она будет говорить, что очередь, даже самая длинная, движется быстро, каждый раз будет это говорить, уверяя тебя, что вы не потеряете много времени, что следует быть терпеливее, что ты должен верить ей, что ты капризничаешь, что нужно проще относиться к жизни. Что, стоя в очереди, вы разговариваете, и время идет незаметно. Все это, по большому счету, означает, что ты должен стоять в очередях. Ты понимаешь, что она – быть может, сама того не сознавая, – не хочет стоять в очередях, а хочет, чтобы вместо нее это делал ты. И понимаешь, что откуда-то из глубины твоего внутреннего “я” поступает сигнал, что ты готов сдаться. Что еще немного – и ты скажешь: ладно, попробуем. Что еще немного – и ты начнешь стоять в очередях и, если холодно, ездить с ней не на скутере, а на машине. Ты даже станешь ходить в супермаркет, брать талончик к прилавку колбасного отдела и не выбрасывать его, увидев, что ты девяносто шестой, а обслуживают шестьдесят третий номер, но будешь терпеливо ждать, читая газету или книгу. А то и ничего не делая – только наблюдая за бегом номеров на дисплее, определяя среднюю скорость их движения и прикидывая, сколько при такой скорости тебе еще стоять.
   Глядишь, и она заставит тебя подумать однажды, когда ты при виде очереди задашься вопросом, не слишком ли она длинная и быстро ли движется, что она движется быстро. И что ты можешь стать в хвост. Чтобы заставить тебя, ей даже не потребуется особых усилий, потому что она сильнее, чем ты. В вашей жизни может даже произойти такой эпизод: вы с ней сидите в машине перед светофором, и какой-то мотоцикл старается протиснуться между вашей машиной и другой, и ты уверен, что он поцарапает тебе кузов только ради того, чтобы оказаться на светофоре впереди всех. И если ты посмотришь на мотоциклиста так, как ты на него посмотришь, не исключено, что он знаком предложит тебе опустить стекло, и ты поймешь, что он хочет тебе сказать.
   И в эту минуту ты обнаружишь, что между красным сигналом светофора, царапиной на кузове – допустим, красной – и платьем девочки – допустим, тоже красным – существует чрезмерное совпадение, а чрезмерные совпадения равносильны судьбе, бежать от которой покажется тебе бесполезным. Если судьба послала твоей дочери отца, который не стоит в очередях, судьба пошлет тебе подругу, которая приучит тебя стоять в очередях. И все снова придет в равновесие. Комар носа не подточит. Иначе зачем было этой женщине появляться однажды в твоей жизни и почему она должна была показаться тебе девочкой? Она такая красивая, что тебе ничего не стоит влюбиться, это произойдет само собой, уже произошло, хватило одного мгновения, чтобы ты влюбился. Всё, приехали, если угодно. Вернее, если это угодно ей.
   Итак, ты покоряешься судьбе, если это судьба. Тебя тянет к девочке. Но девочка красивая, такая красивая, что к ней тянет не только тебя. Другие, пока ты смотрел на нее, опередили тебя. Не забивая себе голову совпадениями и прочей галиматьей, они потеряли меньше времени. Короче говоря, хоть это и не называется очередью, для тебя это очередь. Как ни крути. И остается только понять, не слишком ли она длинная. И быстро ли движется.
//-- * * * --//
   По виа Мерулана подъезжаю на скутере к площади Сан-Джованниин-Латерано. На светофоре, как всегда, – красный. Я должен ждать.
   Вернее, должен был бы ждать.
   Днем границу обозначает не только светофор. Если я смотрю на мостовую там, где кончается виа Мерулана, как раз под светофором проходит четкая линия тени, а открывающаяся за ней площадь залита ярчайшим светом, от которого нет защиты (если вы едете в обратном направлении, то в начале виа Мерулана вдруг оказываетесь в темноте, и глазам, прежде чем они начнут что-то различать, нужно хотя бы две-три секунды). Передо мной странный перекресток. Как подобает классическому перекрестку, здесь сходятся четыре улицы, но все они упираются в площадь под разными углами. Оттуда, где стою я (а я все еще стою на виа Мерулана), путь к месту, куда я направляюсь, лежит через Порта-Сан-Джованни, так что у меня три группы конкурентов: одни едут с виа Фонтана (машины, мотоциклы и скутера, которые прибавляют скорость и пыхтят от злости и нетерпения), другие – с виа Сан-Джованни-ин-Латерано, третьи – с виа Амбарадам. Если, когда я подъезжаю к перекрестку, на светофоре только-только зажегся красный, я знаю, что мне придется ждать, пока проедут мои конкуренты с виа Амбарадам, потом с виа Фонтана, потом с виа Сан-Джованни-ин-Латерано. Только после этого наступит наш черед – черед тех, кто едет с виа Мерулана. Я должен ждать.
   Вернее, должен был бы ждать.
   Но есть один трюк, который я проделываю вот уже семь или восемь лет. Есть точная секунда, когда для тех, кто ждет на выезде с виа Амбарадам, зажигается красный сигнал светофора, и поскольку такой же красный останавливает стоящих на виа Сан-Джованни-ин-Латерано, не говоря уже о нас, ждущих своей очереди на виа Мерулана, право проезда получают едущие с виа Фонтана; в моем распоряжении только эта секунда – мертвое время между остановкой одних и началом движения других, эту секунду я научился безошибочно определять, зная, что, если ошибусь (но я не ошибаюсь), мое дело табак, и я уже дал полный газ, и скутер подо мной, удерживаемый лишь тормозом, бьет копытами, и если в нужный момент я отпускаю тормоз и срываюсь с места, едва не опрокидываясь при этом назад, то могу проскочить перекресток в одиночестве, безнаказанно, вопреки всем правилам, никто даже не успеет возмущенно нажать на сигнал. Я рассекаю ветер, внутри у меня все обрывается от страха, краем глаза я вижу машины с виа Фонтана, которые начинают движение, и вот я уже в безопасности и готов кричать от радости, что моя взяла.
   (Таким же в точности манером, если я еду по Авентинскому бульвару, мне удается проскочить перекресток между Чирко Массимо и Термами Каракаллы раньше всех, гораздо раньше, стартовав одновременно с переключением светофора на зеленый, потому что я слежу не за своим светофором, а жду, когда загорится красный для трамвая, спускающегося с Целийского холма, и полученное благодаря этому преимущество в две-три секунды перед остальными позволяет мне сотню-другую метров катить по бульвару в сторону Колизея в полном одиночестве.)
//-- * * * --//
   Произносить и слышать некоторые слова и фразы – такие, например, как “именно”, “антибиотик”, “точно”, “не уверен, что правильно понял”, “зависит от точки зрения”, “ты не меняешься”, “тут он поворачивается и говорит… а я поворачиваюсь и отвечаю”, “зло берет”, “в жизни есть другие ценности”, “от тебя я этого не ожидал”, “они отличная пара”, “тысяча и одна ночь”, “ужасно вредно для здоровья”, “так я устроен”, “может, нам лучше некоторое время не видеться: я должен разобраться в наших отношениях”, “не блещет оригинальностью”, “я хотел тебе что-то сказать, а что – забыл”, “на меня сегодня все шишки валятся”, “видно было, что он (она) долго не протянет”, “а знаешь, сколько лет мы с ним знакомы?”, “исключено”, “мир не рухнет”, “между ними черная кошка пробежала”, “срок годности до”, “берет начало”, “чувствуешь, какая сегодня жара? – я ничего не делаю, и то весь взмок”, “извините за нескромный вопрос: вы натуральная блондинка?”, “одевайся потеплее, сегодня прохладно”, “какой голос у Мины [15 - Мина – популярная итальянская певица.]! любая песня в ее исполнении становится лучше”, “защитник старается изо всех сил”, “я не виноват”, “неладно что-то в Датском королевстве”, “условный рефлекс”, “что ты на меня смотришь?”, “двери закрываются автоматически”, “соотношение сторон три на четырнадцать”, “на повестке дня”, “чистошерстяной”, “фигурные скобки”, “частично обезжиренное”, “секундочку”, “я не нарочно”, “физическое состояние никуда не годится”, “инструкция по эксплуатации”, “рад был с тобой поговорить”, “небольшая температурка”, “этого только не хватало”, “в здоровом теле здоровый дух”, “хранить в недоступном для детей месте”, “часть целого”, “условия, прямо скажем, неблагоприятные”, “оправдан за отсутствием состава преступления”, “я не заставил повторять себе дважды”, “в особенности”, “ветровка”, “более или менее”, “от сотворения мира до наших дней”, “зона принудительной эвакуации автомобилей”, “модная линия”, “большая и малая берцовые кости”, “пясть и плюсна”, “кому дано, тому дано, а кому не дано, тому не дано”, “виноват сквозняк”, “минуточку”, “вечер близится к завершению”, “на чем мы остановились?”, “раньше надо было думать”.
//-- * * * --//
   Ночная минута, когда светофоры переходят на мигающий режим: к этому времени число машин на улицах редеет, да и те по большей части возвращаются домой. Двое влюбленных, которым никак не удается распрощаться: они долго обнимаются, не замечая, что люди останавливаются и смотрят на них. Небольшая авария: парень на скутере легко отделался, если тут же встает без посторонней помощи. Все бабушки в парке и их понимающие улыбки, когда они смотрят, как бегают внуки. Люди, которые собираются сказать что-то важное. Любое учреждение, где сидят сотрудники, заваленные работой, и перипетии жизни этих сотрудников. Знакомый с детства продолжительный звук школьного звонка, топот бегущих по лестницам ног, слышный за несколько кварталов, шумные голоса учеников от младших до старших классов, несколько секунд бешеного столпотворения в дверях – и вот школы пустеют, почти одновременно выталкивая в город толпы ребят, у дорожной полиции сразу прибавляется работы, матери и отцы снова исполняют роль родителей, детей ждет дома обед, планы на оставшуюся часть дня зависят от множества обстоятельств.
   Запах хлеба ранним утром. Кофеварки – в ту минуту, когда под ними выключают газ. Прогулки. Аперитивы с орешками к ним – виновниками следов жирных пальцев на бокале. Первый после открытия магазина чек кассового аппарата. А также первый раз, когда девушка вечером не приходит в обещанное время домой, и скрываемое друг от друга волнение родителей. Долгожданная бисовка в концертном зале. Первый холодный день, когда приходится извлекать из шкафа и натягивать на себя стреляющий электричеством свитер. Те, что поднимают рольставни, те, что убирают улицы, те, что опорожняют мусорные баки. Те, что нетерпеливо смотрят на часы, пока не увидят в конце улицы того, кого уже отчаялись ждать. Те, что переходят улицу по зебре и недовольно смотрят на водителей, которые, по их мнению, могли бы затормозить и пораньше. Те, что бросают курить. Те, что выходят утром из подъездов и прикрывают ладонью глаза от света. Слезы на лицах зрителей в кинотеатре, смех за столом во время ужина. Те, кто бьется из последних сил, чтобы оплачивать коммунальные счета, кто выключает свет и поворачивается лицом к стене, кутаясь в одеяла. Все в течение одного дня переезды на новые квартиры, все новые машины, выезжающие из фирменных автомагазинов, вся музыка, которую слушают. Яростный спор по принципиальному вопросу. Человек, который спешит туда, куда ему нельзя опоздать. Разговоры на почте, трудности при заполнении бланков, сумки с продуктами, ждущими, чтобы их выложили, автомобильные гудки, когда на них перестают жать, дети, когда они закрывают тетради, сделав уроки, балконы, на которых сохнет белье. Выходной костюм и торжественный случай, по которому его надевают. Минута, когда отцы говорят детям: ну ладно, пробуждение от наркоза после операции, улицы, мокрые от только что проехавших поливальных машин, запах свежей газеты в руках, детские рты, перепачканные мороженым, усталый человек с замком в руке, запирающий на рассвете дискотеку, учитель, который проверяет домашние задания. Все сны одной ночи, последние дни мэра на посту мэра, все неожиданные праздники и шуршание бумаги, когда разворачивают подарки. Поведение шариковой ручки, которая при нажатии кнопки вырывается из руки и взлетает ракетой вверх. Первая реклама трусиков Roberta. Бесспорность факта, что ни одной женщине в мире не удается выйти из парикмахерской с прической, которую она хотела. Остаться в городе во время августовских отпусков и ходить поливать цветы в пустых квартирах друзей. Задача соотнести в случае необходимости часть тела или внутренний орган с соответствующим отделением клиники. Стоять перед зданием вокзала и смотреть, как люди, приехавшие на поезде, радостно садятся в машины встречающих – кто на переднее, кто на заднее сиденье. Все женщины, поправляющие волосы. А также все женщины, которые не забывают использованные прокладки в туалете.
   Начало любви, которая на самом деле начинается намного раньше, – минута, когда рождается чувство и влюбленный еще не понимает, что он влюблен. Предвечерние часы, когда идет дождь и люди ждут под портиками, пока он кончится, знакомятся, разговаривают. Друзья, которые встречаются в кафе и делятся друг с другом секретами. Массовые демонстрации, когда жители города выходят на площади. И новогодняя ночь, когда большинство горожан – на улицах, а не дома. Список всех квартир, где обитаешь в течение жизни. Точное число поцелуев, которые приходятся на эту минуту. Я был бы рад, чтобы никто не хлопал дверью, чтобы никто не кашлял, чтобы ни один гражданин не чувствовал себя негражданином. И чтобы в эту минуту кто-нибудь говорил: и все-таки как хорошо жить здесь! Даже не вслух говорил, а мысленно, про себя.
//-- * * * --//
   Невероятно долгое время, проведенное в цветочном магазине с минуты, когда ты выбрал цветы, до того, как из рук продавщицы они перейдут в твои руки. Сколько можно заворачивать один букет! Даже если ты знаешь по собственному опыту, до чего это длинная процедура, и каждый раз отводишь на нее достаточно времени, на деле оказывается, что она много длиннее, чем ты рассчитывал.
   Нет места, где человек изнывал бы от скуки так, как в цветочном магазине, пока ему заворачивают цветы.
   Но именно там мне пришли на память многие минуты будничного счастья.

   © 2010 by Francesco Piccolo
   © Е. Солонович, перевод на русский язык, 2012
   © А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2012
   © ООО “Издательство Астрель”, 2012
   Издательство CORPUS ®

Франческо Пикколо Минуты будничного счастья

Франческо Пикколо
Минуты будничного счастья