-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Владимир Спектр
|
| Пустота
-------
Владимир Спектр
Пустота
Памяти ушедших близких посвящается
Где умирает надежда, там возникает пустота.
Леонардо да Винчи
//-- * * * --//
Тем летом в нашем городе было особенно много собак. Они расплодились на многочисленных замороженных стройках жилья класса люкс, ютились в опустевших и готовых к сносу промзонах, сбивались в стаи и уныло слонялись по пыльным дворам недорогих окраинных спальных районов.
Я чувствовал по отношению к ним страх и омерзение, тревогу и недовольство, раздражение и даже откровенную ненависть.
Тем летом у меня начались серьезные проблемы со здоровьем: очень часто по утрам болело сердце, руки холодели, и я лежал, скованный страхом, в предрассветной тьме, смотрел в пустоту и думал, что надо срочно идти к врачу. У меня обострилась астма, возможно оттого, что я слишком много курил, некоторые зубы крошились, развивался кариес, мой стоматолог советовал как можно скорее протезироваться, говорил, что если этого не сделать сейчас, то потом будет поздно, но я все тянул и никак не решался.
Тем летом я впервые задумался о собственном душевном равновесии и пришел к неутешительным выводам: я все еще отождествлял себя с выдуманным героем, персонажем скорее комикса, нежели полноценной книги, странной мультяшкой из собственных снов.
В то лето я уже почти не был настоящим.
Ближе к осени зарядили сплошные дожди, целыми днями накрапывало. Ливней не было, только стылая морось, над городом висело тусклое марево из тумана и выхлопных газов, небо было всегда одинаковым – утром, днем и вечером оно давило на меня своей свинцовой тяжестью, заставляло все реже выходить из дому.
Я сидел перед жидкокристаллическим экраном своего телевизора, смотрел программы без звука, в стереосистеме крутилось какое-нибудь допотопное техно.
Впрочем, все мои знакомые тоже сидели по домам.
Лишь изредка, обычно в ночь с пятницы на субботу, мы встречались в прокуренных ресторанах и барах, пили виски, абсент или водку, реже вино, минеральную воду, зеленый чай, молочный улун или просто сенчу, говорили о кино и вновь открывшихся клубах, о детской преступности, моде на цвет фуксии и коралловый, обсуждали общих знакомых и жаловались на постоянно ухудшающееся качество московского кокаина.
Кажется, наша страна только ввязалась в войну или заключила мир, или и то и другое одновременно, мы готовились к очередным выборам, а может быть, и нет, боролись с инфляцией или, наоборот, дефляцией, сокращали или увеличивали численность внутренних войск. Все это было абсолютно не важно, никто из нас даже не думал об этом, всем казалось, что политика и экономика – удел менеджеров из толпы. Мы же предпочитали считать себя индивидуальностями, творческими единицами, хотя, возможно, были лишь изнанкой того общества, в котором жили, эрзацем, каемкой гнили на стылой воде, антисоциальной его составляющей…
И все так же частью толпы.
Дауншифтинг стал бесспорным трендом сезона.
Почти все мечтали уехать, каждый утверждал, что занят подбором страны, поиском подходящей виллы, дома, квартиры, просто ночлега; в разговорах проскальзывали Бали и Доминикана, Мальдивы, Сейшелы и Шри-Ланка, иногда упоминалась Куба.
Кое-кто говорил, что собирается на год в какой-то тибетский монастырь и со дня на день ожидает ответа лично от Далай-ламы. Другие рассказывали о новом центре медитации неподалеку от Мумбая, о модной реабилитационной клинике в Баден-Бадене, о рыбацких деревушках Португалии и секс-лагерях для свингеров в стиле нью-эйдж на юге Франции.
Никто, впрочем, никуда не уезжал. Вечные пустые разговоры – вот и все, на что мы были способны.
//-- * * * --//
Тебя уже вычислили
Эта кривая размашистая надпись, сделанная кроваво-красным маркером на бежевом кафеле туалета в «Simple Pleasures», – первое, что я вижу, когда резко поднимаюсь, стряхиваю с крышки унитаза крошки кокаина и спускаю воду. Я судорожно втягиваю едкий воздух, в носу щиплет, а кровь, прилившая к голове, стучит в висках. Тебя уже вычислили, чувак. Мелкая предательская дрожь быстро распространяется по всему телу, я сажусь на измену и нервно кручу головой, шарю взглядом по кафельным стенам в поисках скрытой камеры.
«Спокойно, спокойно, – твержу я себе, – это просто провокация, шутка, чья-то дурацкая шутка, не нервничай».
Пытаюсь взять себя в руки, подхожу к раковине, смотрюсь в зеркало, плещу в лицо холодной водой. В неровном свете неоновых ламп, в холодной пустоте замкнутого пространства я кажусь себе бледным и изможденным. Солярийный загар не спасает. Я гляжу на себя, мертвенно-серого, в черной олимпийке с капюшоном, похожей в этот момент на одеяние монаха.
«Могу ли я ответить на простой вопрос: «Зачем?» – почему-то думается мне.
Возвращаюсь за столик, сажусь рядом с Кристиной, касаюсь дрожащей рукой ее голого плеча.
Она поворачивается вполоборота, всего на миг, смотрит на меня своими огромными карими глазами, тень пренебрежительной усмешки ложится на ее ухоженное лицо.
– Ну как?
– Порядок. – Я беру из пачки сигарету, хлопаю себя по карманам в поисках зажигалки, все еще не в силах унять эту предательскую дрожь.
– А так по тебе и не скажешь. – Она отворачивается, продолжает о чем-то увлеченно болтать с подружками.
В эти секунды полной отстраненности от происходящего рядом, в мгновения, когда беспросветная пустота рождается в моем сердце, я вдруг думаю: как это вышло, что все вдруг превратилось в обыденность? Я думаю о том, что живу какой-то ненастоящей жизнью – ни тени приключения, ни минуты удовольствия, и вот, даже наркотики стали рутиной, обычной историей, довольно стандартным и ожидаемым средством от скуки в выходные дни.
– Будешь? – тихонько спрашиваю Кристину.
Она не реагирует, она скрывает от подруг, что я торчу. Нет, ну надо же, а ведь когда-то нюхать кокаин было модно – мне кажется, еще совсем недавно порошок воспринимался не просто как наркотик, нет, это был символ тусовки, блестящий, словно диамант, и величественный, как фамильный герб.
Да, все так быстро меняется – векторы, приоритеты, тенденции.
Раньше мы смотрели «Trainspotting» [1 - «На игле» (англ.), фильм Дэнни Бойла по роману Ирвина Уэлша (1996).], а теперь одни сериалы.
Вместо грязного секса в туалете ночного клуба – презервативы и постоянная партнерша.
Семейная машина, а не двухместный родстер.
И наконец, вместо кокаина – мода на здоровый образ жизни, утренние пробежки, витаминные коктейли, отсутствие синяков под глазами…
С другой стороны, сколько моих знакомых втихую нарезают по ночам полоски первого, а следующим днем отмокают в бассейне, торчат в спортклубах, занимаются йогой или микс-файтом.
Просто говорить о том, что употребляешь, стало вдруг стыдно.
Синяки под глазами теперь надо замазывать, а не просто скрывать под огромными зеркальными стеклами темных очков.
Все говорят: «Можно позволить себе пару шампанского в каком-нибудь posh place [2 - Шикарном месте (англ.).] вечером в пятницу, но уж никаких afterparty [3 - Вечеринка, банкет после какого-либо мероприятия (англ.).], это точно».
Жизнь стала безопаснее, здоровее, чище и, безусловно, намного скучнее.
А ведь скоро и курить в барах запретят, как в Европе, такие дела…
Хотя, возможно, это я просто слишком долго живу, возможно, я уже не в теме, последнее великовозрастное дитя рейва…
Между тем девчонки продолжают свой треп, до меня доносятся обрывки фраз, ничего не значащие, пустые слова:
– А знаете, Ирка, ну, та, что все шлялась с этим мрачным авторитетом, вы его должны помнить, здоровый такой боров на черном «гелендвагене», в обвесе Brabus…
– Полная лажа!
– В смысле?
– Если ты говоришь о том, о ком я думаю, то у него обвес не Brabus, а AMG…
– Да какая разница! Я же не про него, я про Ирку.
– А, ну да. И что она?
– Представляете, родила девочку, Настей назвали.
– Надо же, вот здорово, они что, поженились?
– Кто?
– Ну, Ирка и этот авторитет?
– Да нет, с чего бы это, ребенок ведь не от него.
– А от кого?
– Не знаю. Она говорила – я не запомнила.
– А, ну не важно.
– Вот дела, а вы слышали, Петя, тот самый Петя из какой-то там партии, да этот самый Петя, который никогда не снимал темные очки, все-таки умер от овердозы, жаль его стареньких родителей, у них еще этот гнусный ротвейлер…
– Да ну его, торчок, никак не мог остановиться…
– Точно. Как там – «Live fast, die young» [4 - «Живи быстро, умри молодым» (англ.).]?
– Типа того. Впрочем, это давно уже не тренд.
– А все же, от кого же она родила?
– Да кто ее знает? С кем она только не спала.
– Да, и с этим Петей тоже…
– Очень жалко его родителей. Что они теперь будут делать с этим идиотским ротвейлером?
– А у Машки – очаровательный йоркширский терьер.
– Ну да, а Юлька вообще терпеть не может собак.
– И правильно, я лично тоже ненавижу собак, к тому же бездомных псов этим летом расплодилось великое множество, а все потому, что их теперь не отлавливают.
– Вот именно, ведь теперь городские власти должны их просто стерилизовать, а не отстреливать, иначе «зеленые» сходят с ума, вот-вот, но кто в натуре станет этим заниматься?
– Да как обычно, распилили бюджет на стерилизацию – и привет.
– Да, да, а Мишку из «Лукойла» уже покусали, набросилась целая свора прямо в Третьяковском проезде, стоило ему только выйти из бутика Prada с покупками и телкой – танцовщицей из «Оперы», и вот теперь ему колют уколы и пить нельзя еще целых полгода…
– И правильно, нечего в кризис по бутикам шататься!
– А что телка?
– Какая? Танцовщица? Да что ей будет, ее собаки не тронули.
– Ясное дело, она бы их сама покусала!
– Это еще почему, она что, злая, как собака?
– Ты слушаешь, нет? Я же сказала – она ТАНЦОВЩИЦА! Из «ОПЕРЫ»! Теперь ЯСНО?!
– Будешь? – еще раз повторяю я, наклонившись к Кристине, приблизив почти вплотную свои губы к маленькому ушку, к аккуратной аппетитной мочке.
– Послушай, – говорит она, не оборачиваясь, слегка отстраняясь, словно ей неприятны мои прикосновения, или запах, или тепло моего тела, или вообще…
Она цедит сквозь зубы, почти не разжимая своих полных, ярко накрашенных губ, цедит тихо, но четко, и мне кажется, что я вижу, как под столом она сжимает в кулаки свои тонкие пальцы:
– Ты можешь меня не доставать? Можешь?
//-- * * * --//
Спустя пару часов мы едем в ее новой машине, той самой, что я подарил ей, купив в кредит незадолго до кризиса, по залитой неживым светом Сретенке, поворачиваем и выскакиваем на Садовое кольцо, снова сворачиваем и оказываемся на бульварах. CD-проигрыватель молчит, Кристина тоже, а я просто смотрю на грязь, налипшую на лобовое стекло ее мини-купера.
– Я не поеду сегодня к тебе, – говорит наконец Кристина. – Встретимся завтра вечером. – Она пожимает плечами. – Или послезавтра. – Она включает проигрыватель.
– Почему? – только и спрашиваю я.
Но Кристина уже не слышит моего вопроса, она нажимает кнопку «play» на спортивном рулевом колесе, обтянутом светлой кожей, и все заглушает скороговорка этих ребят из группы Narkotiki:
Тачка буксует, Марс атакует,
Это сейчас никого не волнует,
Не лишает покоя ни тебя, ни меня,
Потому что сейчас начинается тусня!
Заноси спиртное, запускай людей,
Поставь пластинку и всех убей!
Мелодии и ритмы зарубежной эстрады
Сделай погромче – пусть треснут фасады!
Это дискотека в стиле девяностых,
Энергия Андрея поднимает толстых,
Поднимет даже мертвого мой речитатив.
Меня зовут Андрей, вот мой презерватив!
Что ты можешь возразить?
У меня есть СегаМега, и моя судьба – тусить.
Тусить, жевать жевачку, пока не умер.
БумБумБумБумБумБумБумБУМЕР! [5 - Фрагмент трека «Пума» (Е. Горбунов, А. Касай).]
//-- * * * --//
Дома на автоответчике – сообщения, оставленные этим вечером, два от мамы и еще одно, более позднее, от сестры.
«Странно, что они звонят мне на домашний номер, знают ведь, что я никогда не подхожу», – думаю, хлопая себя по карманам в поисках мобильного, но тщетно: похоже, я потерял его еще в ресторане, возможно, просто оставил в туалете. Я вспоминаю надпись красным маркером. «Тебя уже вычислили». С ума сойти! И кому это только в голову пришло?
Мне немного нервно. Я раздеваюсь, кидаю одежду прямо на пол в прихожей, а не складываю аккуратно, как обычно; меня слегка колотит – впрочем, все объяснимо с научной точки зрения. Просто слишком много кокаина. Просто нужно выровняться алкоголем. В этом мире вообще все просто.
Я наливаю себе виски, кладу в бокал пару кубиков льда; не дожидаясь, пока они растают, глотаю обжигающую жидкость почти залпом и сразу же наливаю еще, закуриваю сигарету. Меня начинает отпускать.
Включаю TV. По каналу «Культура» уже передают Euronews. Я убираю звук до минимума, втыкаю в музыкальный центр тот же самый диск, что играл в машине у Кристины, смотрю под него передачу о беспорядках в Маниле. Какие-то узкоглазые швыряют камни в полицию, машут яркими знаменами, основные цвета – зеленый, малиновый и черный; полиция стреляет в демонстрантов, кто-то падает, пыль, съемка не очень хорошая, камера дрожит в руках у оператора, маленькие белые хижины, тростниковые крыши, гарь, клубы черного дыма, некоторые из хижин горят. Я курю, глотаю дым вместе с виски, смотрю не отрываясь, как узкоглазые бегут от полиции, прочь, прочь, по вытоптанной босыми ногами земле, мимо горящих хибар, мимо перевернутых машин, мимо искореженного щита с рекламой кока-колы. Я начинаю успокаиваться.
Музыка немного напрягает. Я выключаю центр, перевожу дух, вытаскиваю из-под резинки трусов пакетик с остатками кокоса. Дороги на три, не больше. Нет даже смысла оставлять на потом. Поднимаюсь в поисках портмоне – теперь мне нужны карточка и купюра. В таком сумеречном состоянии порошок вряд ли сыграет особую роль, его мало, а значит, кокаиновый марафон мне не светит, и слава богу, под утро я по-любому засну, пусть и не сном младенца, зато кокос позволит не думать, не копаться в себе…
В такие вот волчьи ночные часы, когда кажется, что стрелки на циферблате просто приклеились к цифре «3», спать невозможно, но и бодрствовать не получается, в голову лезут все эти жалкие мысли типа «Кто я и зачем вообще живу?», и так далее в этом духе, и вот тогда мне очень помогает первый номер.
Так, и куда это я подевал свое портмоне?
В этот момент раздается звонок в дверь. Я замираю. Ну надо же, кто-то настойчиво трезвонит в мою квартиру, что как-то странно и даже пугает. Четвертый час ночи, я никого не жду; впрочем, я вообще никогда никого не жду и никогда не открываю дверь. Мне это ни к чему. В смысле, непрошеные гости и все такое. К слову, никто ко мне и не ходит, ни ночью, ни днем. Даже мои родители, и те были у меня только раз, когда я только заселялся, – оценили качество ремонта и, кажется, остались довольны. Маме только не понравились фотографии работы Нобуёси Араки, развешанные по стенам в гостиной, хотя она не особо заморочилась по поводу бондажированных японок. Все это было давно. Лет шесть назад. Или пять? Не помню; впрочем, это не важно. С того раза ко мне никто не приходил. Тревожат разве что из Мосэнерго или вот еще из Мосгаза, хотя плевать, я все равно никогда не открываю дверь.
Между тем звонят все настойчивее, я делаю еще один большой глоток виски, запиваю яблочным соком прямо из пакета, немного проливая при этом на пол, а на журнальном столе рассыпались фисташки, аппетита все равно нет, мне лень их собирать, кто-то остервенело жмет кнопку звонка, и я тихонько поднимаюсь, прячу в карман джинсов остатки кокоса, подхожу на цыпочках к двери.
Тебя уже вычислили, чувак.
Я включаю видеофон. На лестничной клетке возле лифтов – Кристина, светло-серое пальто-шинель расстегнуто, волосы растрепаны, она беспомощно смотрит на свой мобильный, снова и снова нажимая кнопку моего звонка у общей двери. Еще несколько секунд я стою без движения, лишь смотрю напряженно в монитор. Кристина кажется мертвенно-бледной, и я внутренне содрогаюсь, думаю о собственном истощении, ночных кошмарах и психозах, вызываемых слишком частым употреблением наркоты. Я думаю о почти полном отсутствии на улицах солнечного света, ночном образе жизни, чересчур большом количестве ежедневно выпиваемого алкоголя и кофе, выкуриваемых сигарет, размышляю об этом пустом существовании в гигантском мегаполисе вообще. Думаю: «Зачем?», а по телевизору – прогноз погоды, на Кипре – солнечно и +30 °C, зато в Москве – вечный дождь; я переключаю программы, смотреть нечего, останавливаюсь на Fashion TV, добавляю звук, но даже это чересчур для меня, Кристина все трезвонит как подорванная, я снова убираю звук, медлю еще секунду и наконец беру трубку видеофона.
– Привет, – говорю, – а я уже спал.
– Что с тобой, идиот несчастный?! – кричит Кристина нервно. – Ты не один, что ли?
Я не отвечаю, открываю дверь.
Стремительно Кристина врывается в квартиру, от нее исходит напряжение, мне кажется, она словно под током.
– Что случилось? – Всем своим видом я изображаю удивление и сонливость, и одному только Богу известно, чего мне это стоит, но в этот момент я слишком слаб для правды, во мне слишком много первого номера и алкоголя, чтобы попросту предложить ей убраться, сказать, что мне совсем не хочется заниматься разборками.
– Ты что это не открываешь? – Кристина швыряет на пол сумку, прямо на кучу моего барахла, резким движением скидывает пальто и, не разуваясь, проходит в гостиную, отбирает у меня по дороге пульт и увеличивает громкость TV, доводит до предела и принимается скакать по каналам.
Уши просто закладывает от эфирного рева. По «Первому» передают новости, или «Дежурную часть», или «Дорожный патруль», я не вникаю, слышу только, как на полной громкости диктор угрюмо вещает: «На двадцатитрехлетнего жителя московского района Северное Бутово безработного Сергея Кротова напала свора бродячих собак. Голодные псы насмерть загрызли неработающего москвича. По показаниям местных жителей, здесь, среди гаражей, давно жила стая бездомных псов, которые регулярно пытались напасть на прохожих. Эти оголодавшие псы набросились на молодого человека, повалили на землю и растерзали. По нашим данным, сегодня факты нападений бродячих собак регистрируются почти в каждом районе города. Ежедневно от пострадавших людей поступает по сорок обращений в службу регулирования численности животных». Я завороженно смотрю на экран, думаю о бродячих сворах, но пульт в руках у Кристины, и вот уже эта программа сменяется MTV, VH1 и Discovery, потом она переключается на телесериал про греческую деревню, потом на астрологический прогноз и рекламу дерьмового пива.
– Подожди, – прошу я, – давай еще посмотрим про собак.
Она не слушает, все давит на кнопки, чересчур нервно и яростно, и мы с ней узнаём, что в Японии, кажется, на Хоккайдо, ну или на Хонсю – не важно, совершенно не важно, на каком острове, – так или иначе, там выпал снег, целые завалы отвратительной белой пасты.
Я на секунду представляю, что было бы, если вместо снега с неба падал бы кокаин, пусть и не самого высшего качества, но Кристина слишком быстро скачет по каналам, это уже не channel surfing, а channel jumping какой-то, мои мысли прыгают вместе с программами: по MGM техасский рейнджер мочит мексиканскую банду, а на CNN Барак Обама пожимает руку Тони Блэру или, может, не ему, не важно – так же как и снегопад в Японии, к нам это не имеет никакого отношения, равно как и беспорядки в Маниле, и одно только это ощущение непричастности, невовлеченности и отстраненности дает мне спокойствие и надежду на светлое будущее.
– Почему у тебя мобильный отключен? – свирепо спрашивает Кристина, глаза устремлены на экран телевизора, рука лихорадочно скачет по кнопкам пульта.
За окном воют бездомные собаки.
Телевизор работает на предельной громкости.
– Ты так всех соседей перебудишь, – только и говорю я и ухожу в ванную, закрываю за собой дверь, пускаю воду, вытаскиваю остатки кокоса, рисую большую дорогу прямо на гладкой крышке стиральной машины.
– Ты чего там делаешь? – кричит Кристина. – Ты чего заперся?
«Финансовый кризис ведет к сокращению спроса на российскую продукцию и снижению иностранных инвестиций, но благодаря предоставляемым нашим правительством гарантиям кризис обойдет стороной простых граждан, а рубль останется стабильным», – диктор из телевизора орет на всю квартиру, но я все же слышу, как Кристина бросает пульт на стол, прямо на рассыпанные по нему фисташки, чуть не сшибает, судя по звону, бокал с остатками виски и растаявшим льдом, подбегает к ванной и дергает ручку двери.
– Понос! – кричу я ей и тут же втягиваю дорожку. Неслабую, надо сказать, линию. Химический, невесть каким амфетамином бодяженный порошок разъедает слизистую, на глазах появляются слезы, я глупо улыбаюсь, тру нос, смахиваю со стиральной машины белую пыль, прячу в карман пакетик, выключаю воду.
– А ну открывай! – все твердит из-за двери Кристина. – Ты чего там делаешь?
Я думаю, что мне совсем не хочется ее видеть, наоборот, я хотел бы, чтобы она исчезла, а если это невозможно, то тогда самому – исчезнуть, пропасть, убежать через какой-нибудь тайный ход или лаз, или туннель, не важно, главное – скрыться, оказаться неожиданно в другой части города и лучше всего уже не в Москве…
«Финансовый кризис способен спровоцировать рост числа суицидов и случаев психических заболеваний среди населения, утверждают специалисты Всемирной организации здравоохранения», – кричит из телевизора диктор.
Я беспомощно оглядываюсь по сторонам, уныло смотрю на раковину, джакузи, унитаз, биде. Да, скрыться некуда, и тайного хода тоже не существует. Все такое модное, ультрасовременное, чистое, скорее напоминает медицинский кабинет в дорогой клинике, нежели ванную в частной квартире. Если можно вообразить себе медицинский кабинет, отделанный черным кафелем.
Вообще мне так нравится. Представлять, что нахожусь в дорогом морге.
Я так готовлюсь к смерти.
Провожу рукой по лбу, вытираю испарину.
«В Соединенных Штатах уже отмечен ряд происшествий, напрямую связанных с влиянием кризиса. Так, в Детройте сорокапятилетний мужчина убил пятерых членов своей семьи и затем покончил с собой. В своей предсмертной записке он объяснил этот поступок безнадежной экономической ситуацией».
Интересно, у меня ситуация уже достаточно безнадежна, чтобы отправиться к праотцам, или еще стоит подождать, помучиться? Ну, наверное, стоит. Хотя непонятно зачем. Впрочем, во всей этой кутерьме, именуемой жизнью, если задуматься, есть только вопросы и никаких ответов.
Итак, я остаюсь в бездействии, в мыслях о том, как было бы круто исчезнуть, испариться, просто растаять на фоне всего этого черного кафеля.
«Неделей ранее девяностолетняя женщина из штата Огайо совершила попытку самоубийства, получив сообщение о выселении из дома, где она прожила почти сорок лет».
Я думаю о том, что раньше мои отношения с женщинами были другими, я чувствовал в них саму жизнь – секс, страсть, интриги…
Ну а потом, позднее, что-то пошло не так, что-то сломалось.
Куда-то подевались и секс, и страсть.
Раньше казалось – нельзя оставаться одному, необходим близкий человек, та, что разделит с тобой и радость, и горе, та, с которой вы будете едины во всем: в мыслях, определениях, проявлении эмоций…
И вдруг я понял, что это обманка.
Очередное великое самонадувательство человечества под красивым названием «любовь». Ведь нет никаких «вместе», есть только «поодиночке». Та, которую ты все эти годы считал своей, та, с которой делился своими самыми сокровенными мыслями, оказывается вдруг, в одночасье совершенно незнакомым тебе человеком. Какая уж там духовная близость, если даже твоих музыкальных, к примеру, пристрастий она разделить не в состоянии! А с другой стороны, надо признаться, и ты никогда не доходил в своем откровении с ней до дна, всегда оставлял какую-то часть себя темной, считал, что не поймет, не оценит… Вечная двойная или даже тройная жизнь. Как так вышло, что с определенных пор все мои взаимоотношения с женщинами – всего лишь сплошное взаимное выяснение отношений? Что произошло за годы?
Хотя, возможно, червоточина была заложена еще в детстве, не знаю. Еще совсем маленьким – да, да, уже тогда – я не мог открыться до конца никому, ни матери, ни отцу, и всегда носил в себе этот мрак, кусок темноты, странную, всепоглощающую пустоту.
– Ты откроешь?! – не унимается Кристина.
– Конечно. – Я поворачиваю защелку и выхожу.
– Какой-то ты бледный, – замечает Кристина.
Она пытается быть холодной, равнодушной, словно амеба, но у нее плохо получается, ведь амеба на самом деле – это я.
– Ты что там делал? Нюхал, что ли? – Она говорит медленно и нарочито спокойно, но пальцы нервно крутят прядь волос.
– Понос у меня, – отвечаю и шмыгаю носом.
– Да? – Ее губы кривятся; видно, что она раздражена до предела. – А что у тебя в карманах, придурок?
– Ничего. – Я улыбаюсь довольно глупо, а самому хочется разреветься.
Я думаю, что нам не надо было сегодня вообще встречаться.
– Ты нюхал опять, да? Никак остановиться не можешь?
Я думаю, что мне не надо было впускать ее в квартиру.
– Что у тебя в карманах?
Я думаю, мне не стоило выходить из ванной, я запросто мог бы оставаться там два или три часа, пока ее не срубит, пока она не заснет, ну или пока не свалит к себе домой, а теперь уже сам виноват.
– Что у тебя там? – Она подходит вплотную, сует руки в мои карманы и тут же вытаскивает пакетик и карточки. Она смотрит мне прямо в глаза, я вижу бешенство в ее зрачках, вижу, что эмоции зашкаливают, Кристина не контролирует их, ее слабость – моя фора, но от этого не легче, она бьет меня по щеке ладонью, наотмашь – наверное, сильно, – швыряет пакетик на пол.
– Урод! Я так и думала! – кричит она.
– Да он у меня еще с ресторана там лежит. – Я ощупываю щеку, но ничего не чувствую; думаю, что надо бы приложить к месту удара холодное полотенце или еще что.
– Придурок! – кричит Кристина. – Наркоман проклятый! Ты даже не представляешь, как надоел мне. Последние годы прямо на моих глазах ты превращаешься в полное ничтожество. Постепенно, но неукоснительно. Такое поступательное движение вниз, понимаешь? Ты ведь ничего не делаешь. Мало того, ты ничего и не хочешь делать. Тебя все устраивает, верно? Ты уже не стремишься достичь большего?
– Я работаю, – бормочу я.
– Работаешь? Приходишь к богатым лохам и рассказываешь, что надо делать, чтобы оставаться в теме? Да ты сам давно не в теме, понимаешь? Твое время кончилось – посмотри, что творится в мире! По-моему, ты просто не стремишься ничего достичь.
– Достичь чего? Что ты имеешь в виду?
– Да, да, да, достичь! Большего. Я не говорю про духовное развитие, тебе это не дано. Я имею в виду простые осязаемые вещи. Большей квартиры, например, новой машины, бытовой техники, загородного дома, денег, отложенных на старость. Вот я про это, так мелко, так буржуазно, так ущербно, да, но ты же меня понимаешь?
– Понимаю, вот только… зачем? – слабо интересуюсь я, потирая щеку.
– А, ты думаешь, что достиг уже всего, чего хотел, да? И поэтому прожигаешь свою жизнь? Пожалуйста, делай с ней что хочешь, только зачем ты жжешь и мою?
– В смысле? – Я сажусь на диван перед TV, беру пульт, убавляю громкость, вытаскиваю из пачки сигарету.
– Не тупи, я прошу тебя – не тупи! – Кристина всплескивает руками, нервно ходит по комнате, подбирает с пола какой-то потрепанный глянцевый журнал с моим фото на обложке. – Скажи, какая у тебя цель? Вот это?!
Все это время меня уверенно и безостановочно прет от последней дороги.
Кристина швыряет в меня журналом. Я пытаюсь его поймать, но тщетно – раненой яркой птицей журнал падает, так и не долетев, в метре от меня. Пара страниц выскальзывает из него. Я пытаюсь рассмотреть, что там на этих страницах. В приглушенном свете гостиной видна только реклама какого-то фильма.
Кристина вдруг останавливается, замирает в полуметре от меня, с ненавистью смотрит на мое лицо, на мое бледное лицо, прямо в мои пустые глаза цвета стали.
– Cкажи, почему я должна тратить на тебя свою жизнь? Мне двадцать восемь, я хочу детей, слышишь, и не от тебя, насквозь пропитанного наркотой. Нет! Я хочу семью, нормального человека, заботиться о ком-то, жить ради кого-то…
– Да я понимаю. Вот только зачем это тебе? – почему-то говорю я, зная наперед, что эти простые слова вызовут новый шквал, новую бурю эмоций, ругань и крик. Мне неприятно слушать все это, мне хочется исчезнуть, растаять, раствориться, но я все же спрашиваю: «Зачем?», просто не в силах совладать с собой, просто не в силах промолчать.
– Зачем?! – кричит в ответ Кристина и наклоняется, приближает свое лицо к моему, ее губы совсем рядом с моими, я сдерживаюсь, чтобы вдруг не поцеловать их или, наоборот, не укусить, не знаю.
– Ты меня спрашиваешь «зачем»? А кто мы без всего этого, без семьи, детей?.. Что мы здесь делаем? И что мы оставим после себя? – кричит Кристина.
– Ты знаешь, что согласно календарю майя конец света будет в 2012 году?
– Что за бред!
– Вот именно. Заканчивается Великий цикл. Или «Пятое Солнце» по терминологии майя. И последний день этого цикла – 21 декабря 2012 года. Говорят, тогда наша Солнечная система отклонится от своей оси и начнет хаотическое движение по космосу.
– Ага, а еще говорят, что землетрясения, извержения вулканов, ураганы и огромные приливные волны уничтожат половину нашей планеты. Ты можешь прекратить нести чушь?
Мне следует промолчать. Но я не в силах. Кокаин такой сильный, меня просто уносит.
– Скажи, даже если все это чушь, если конца света не предвидится, зачем нам надо обязательно что-то оставлять после себя? Ну что за необходимость? Ведь даже если мы что-то посеем, какой-то плод… Скажи только – зачем мы это сделаем? В чем высшая цель, кроме простого размножения? В чем?! Вот я, например, хочу просто исчезнуть, понимаешь, самостереться с лица земли, и чтобы ни крупинки, ни молекулы… – Я понимаю, что несу околесицу, бред, но не могу заставить себя замолчать.
– О господи! – Кристина выпрямляется, отходит в сторону, присаживается на кресло перед телевизором, берет со стола мой стакан, лед почти растаял, она делает глоток, ставит стакан обратно, прямо в рассыпанные фисташки. – Ты так говоришь, будто не хочешь жить.
– Не знаю. Возможно.
– Вот только не надо этого. – Она берет пульт, прыгает по каналам, снова прибавляет громкость.
Дорога была слишком мощной, только сейчас я возвращаюсь обратно. Смотрю TV. По какому-то каналу показывают, как готовить плов.
Настоящий жирный узбекский плов с немереным количеством бараньего мяса.
Меня сейчас стошнит.
– Ты не могла бы… – тяну я, – переключить на что-нибудь другое?
– Пять лет назад ты был другим, – она сжимает в руке пульт и начинает плакать, – во всяком случае, ты казался мне другим. Известная личность. Необычный и странный, не укладывающийся в каноны. Твоя слава была подкреплена неоспоримым талантом. Проекты, клубы, вечеринки, телепрограммы, успехи в бизнесе. Все это было так высоко, тонко и непостижимо для меня. Хотя отец уже тогда меня предупреждал…
– Твой отец? – Я на мгновение представляю себе ее старика, худого и желчного, закованного в броню классического костюма, сшитого на заказ дорогим итальянским портным, задраенного на все пуговицы, сверлящего меня насквозь своим презрительным взглядом с заднего сиденья правительственного лимузина. – Говорят, он теперь в правительстве? Что он думает про кризис? Сколько все это продлится?
– Не важно. – Кристина морщится, вздрагивает, смотрит на меня с удивлением. – Это не важно. Я о том, что папа предупреждал меня, говорил мне, что ты чересчур эгоистичен, сконцентрирован только на себе. И даже твой талант организатора, то, за что я и полюбила тебя…
– Только за это? – Я наконец нахожу в себе силы закурить. Челюсть слегка сводит, и я крепко зажимаю сигарету между зубами.
– А за что еще? Может, ты думаешь, что ты красавчик? – Она почти смеется. – Посмотри на себя, прошу тебя, супермен. Мышцы дряблые, живот висит, да и рожа… – Она поднимает со стола фисташку, на мгновение задумывается, кидает обратно. – Конечно, только из-за этого неоспоримого таланта. А где он теперь? Что ты вообще делал последнее время? Тебе как будто за восемьдесят. Только оболочка пока еще молодая. Более-менее. Согласно законам природы. Но внутри ты уже безразличен ко всему. Ты отстранен. Ты как бы и не здесь. А может, это вообще не ты? Может, ты уже исчез, умер, растворился? Так, как ты и хотел? Может, твое тело, эту оболочку, захватили Чужие? А? Похоже на то, очень похоже на то…
– Я хотел бы исчезнуть, раствориться, растаять, – слабым эхом отзываюсь я.
– Я просто не знаю тебя. Совсем. Оказалось, ты хочешь жить пустой, ничего не значащей жизнью.
– И чтобы мою оболочку захватили Чужие, – говорю я тихо.
Она кидает пульт на стол, встает, надевает пальто, подбирает с пола сумку, делает несколько шагов в сторону входной двери. Я беру пульт и наконец уменьшаю громкость.
– Знаешь, я, наверное, больше не в состоянии жить с тобой. Тебе ведь я не нужна, правда? Я банально устала от тебя. Вернее, от всего того, что ты творишь. Мы никогда не говорили с тобой откровенно, я не хотела начинать, а ты благоразумно молчал. Я не знаю, за что ты так поступаешь со мной. То тебе звонят какие-то телки, пишут письма, то ты вдруг исчезаешь почти на неделю, потом я уезжаю, а вернувшись, нахожу в квартире пустую упаковку от презервативов и заколки… Послушай, Север, отпусти меня, я устала. Найди себе другую, будете на пару жахаться кокосом и стареть. Тусоваться до самой старости. Смерть от объебоса в пятьдесят лет, а? Ведь только это тебе и нужно, правда? Помереть на танцполе, ты ведь этого хочешь? А ты знаешь, что просто смешон, скажи, ты хотя бы помнишь, сколько тебе лет? Все прожигаешь свою жизнь, шаришься по этим нелепым тусовкам, волочишься за этими провинциальными малолетними шлюхами, приехавшими в Москву в поисках принца, прыгаешь, будто тебе не тридцать семь, а двадцать два. Представляю, как обламываются эти сучки, узнавая тебя поближе. Тоже мне принц. Ты такой благородный, да? Только ты не принц, нет, ты благородный олень Рудольф, вот ты кто!
Она на мгновение умолкает, стоит, словно в нерешительности, возле входной двери, будто решает, уходить или нет. Но я знаю Кристину, я знаю, что решение уже принято, возможно, оно принято даже не сегодня, возможно, даже не в этом месяце, просто для того, чтобы претворить его в жизнь, требуется определенная смелость.
– И я прошу тебя, избавь меня от своего общества, ради бога!
На этой фразе она выходит на лестничную клетку, громко хлопая входной дверью.
«Несчастные мои соседи», – думаю я, убираю звук TV до минимума, на экране – реклама турецких авиалиний.
Снова включаю стереосистему.
Сегодня я танцую как робот,
Сегодня со мной танцует весь город.
Don’t stop the beat, can’t stop the beat.
Мне кажется или со мной колонка говорит?
Говори, говорю, не заговариваюсь я,
Если хочешь что-то щупать – пощупай у меня.
В лучах стробоскопа, пока играет DISCO,
Ты и я – мы с тобою так близко! [6 - «Пума», группа Narkotiki (Е. Горбунов, А. Касай).]
Все же это чересчур для меня сейчас. Я опять выключаю музыку.
Пытаюсь посчитать, сколько мы уже вместе. Пять лет? Шесть? Пытаюсь вспомнить все то хорошее, что у нас было: отдых на островах, путешествия по Средиземноморью, секс… Интересно, насколько он все же был хорош, наш секс? В смысле, к ней нет никаких претензий, она отдавалась как могла, без оглядки кидалась в омут ощущений, а вот я… Что до меня, я всегда, пусть в самом темном и укромном уголке своего сознания, оставался холоден, я был отстранен, даже извергаясь в ее чувственный рот, даже кончая и корчась в оргазме.
Я вспоминаю, что мы пережили вместе, как она самоотверженно ухаживала за мной, когда я попал в больницу, буквально не смыкала глаз до и после операции. Мне становится нестерпимо жаль – ее, себя, наших отношений, воспоминаний, нашего неслучившегося будущего.
Проходит пятнадцать минут, а может быть, полчаса или час.
Кристина возвращается.
– Ты знаешь, – говорит она, еле сдерживаясь, в ее глазах стоят слезы, – я дошла до машины, и мне вдруг стало ужасно плохо, я имею в виду – физически. Я просто не могла устоять на ногах и присела рядом с машиной на корточки, даже не в силах открыть дверцу, присела и разревелась, как дура…
Она замолкает и шмыгает носом, и я вижу, что тушь вокруг глаз у нее размазалась и руки дрожат.
– Я сидела на корточках и ревела, вот, и вдруг откуда-то появилась кошка, такая кошмарная облезлая дворовая кошка, ободранная и тощая, и она… – Кристина снова шмыгает носом, ее трясет.
– Кошка? – переспрашиваю я, как будто заинтересовавшись.
– Ну да, кошка. – Кристина наконец берет себя в руки. – Она стала тереться об меня и лизать мне руки, словно хотела успокоить, словно хотела утешить меня, понимаешь?
– Тебе надо помыть руки, – говорю я, – после кошки этой.
Кристина оставляет мою фразу без внимания. Проводит рукой по лицу.
– Дай мне денег, идиот несчастный, – говорит она, – у меня в кармане ни копейки, и я еще в ресторане за нас платила.
Я послушно иду в спальню, беру из тумбочки деньги и собираюсь вернуться в прихожую, когда слышу, как Кристина в сердцах снова швыряет свою сумку на пол.
– Я завтра свои вещи заберу! – кричит она. – А сейчас у тебя останусь, не хватало мне еще, чтобы меня какие-нибудь гастарбайтеры ночью изнасиловали или из машины выкинули!
//-- * * * --//
Утром просыпаюсь ни свет ни заря. Во сне я видел себя старого, больного, одинокого, седого, лежащего на кровати в какой-то комнате: белые стены, потрескавшаяся рама окна, грязные стекла, запах экскрементов и лекарств, с улицы доносятся приглушенные звуки – шум дождя, рокот моторов и гудки проезжающих мимо машин, изредка – вой сирены. Я видел себя со стороны – немощного, потерявшего почти все зубы, слишком слабого, чтобы встать с высокой кровати. Этот сон, короткий и болезненный, нисколько не способствовал восстановлению, я чувствую себя разбитым и несчастным, меня ломает, словно при гриппе, или хуже того – это напоминает мне, как меня ломало в девяносто девятом, когда я соскакивал с эйча: голова болит, во рту сухо. Я беру с тумбочки блистер спазмалгона, выдавливаю на ладонь две таблетки, с трудом заставляю себя подняться с кровати, доползти до кухни и налить в стакан минеральной воды. За окном серо, дождливо, мутно. Начинается новый день. Я слышу, как у соседей сверху чересчур громко работает стереосистема, стучит безостановочно драм-машина, вспоминаю, что там живут две куколки – чьи-то любовницы. Думаю, ложились ли они вообще спать в эту ночь? Смотрю за окно – на пустынный проспект, на собак, слоняющихся между старыми гаражами, что сохранились на востоке нашего микрорайона…
«Тебя уже вычислили», – вспоминаю я надпись на стене туалета, думаю об этом с каким-то остервенелым юморком, нервно хихикаю, растворяю в воде таблетку аспирина, глотаю спазмалгон, запиваю.
Кристина все еще спит.
Я смотрю на часы на кухне, они показывают начало одиннадцатого, я знаю, что больше уже не засну, беру телефон, звоню на мобильный маме.
– Ты куда вчера исчез? – интересуется она. Связь очень плохая, я постоянно слышу какой-то фоновый шум, музыку, голоса и еще как будто звук работающего фена или пылесоса, ну вроде того.
– Тебя плохо слышно, – мямлю я.
– Я в салоне, – говорит мама, – сегодня же воскресенье.
– Ага, – говорю я, – точно.
«Хорошо, что воскресенье», – думается мне.
Я кладу трубку, иду в душ.
Перед тем как пустить воду, немного поколебавшись, делаю себе дорожку на стиральной машинке. Под горячим душем, а может, под воздействием кокаина мозги немного проясняются, голова перестает болеть, вот только все еще мутит слегка. Выхожу из ванной и готовлю эспрессо. Моя кофемашина что-то разладилась – вместо одной порции эспрессо выдает сразу две, но так даже лучше. Я пью кофе, закуриваю сигарету, хожу из комнаты в комнату. Спустя пару минут до меня доходит, что Кристины уже нет, нет и некоторых из ее вещей, и всех наличных денег, что лежали в тумбочке в спальне. По кровати рассыпан ворох фотографий, штук сто, а может быть, больше, я подхожу ближе, беру одну из них. На снимке мы с Кристиной, по-моему, на Кипре, сидим в каком-то ресторанчике на берегу моря, улыбаемся. Я еще не загорелый, в льняной рубашке, поднял вверх руку, я машу фотографу, а солнце играет водой в бассейне рядом с нашим столиком – солнечные блики у меня на часах и на кольцах Кристины.
Становится грустно. Я думаю: вот как это она так быстро умеет принимать решения, а потом их отменять, как вообще это ей удается? И зачем она вывалила здесь эти фотокарточки? Возможно, искала, отбирала себе какие-нибудь на память, но скорее всего, нет, просто так, чтобы причинить мне боль. Снова начинается нервяк.
Без лишних раздумий я добиваю оставшийся первый, беру банку пива и снова пускаю воду, ложусь в ванну, в ароматную пену, лежу неподвижно с закрытыми глазами в полной тишине, курю; слышно только, как сердце бешено стучит в грудной клетке да стереосистема долбит у девчонок сверху, а напряжение все не проходит, становится только хуже.
//-- * * * --//
На следующий день, в понедельник, проснуться удается только в начале второго. Настроение ни к черту, хорошо хоть, что физическое состояние чуть лучше, чем в воскресенье. Я набираю номер Кристины, автоответчик бездушно советует перезвонить или оставить сообщение после звукового сигнала. Я чувствую себя разбитым, больным и вялым, сначала жалею, что кокос кончился, потом радуюсь этому же, потом снова жалею. Удивляюсь, как это вынес вчерашний день, не позвонил дилеру и не убрался насмерть. Криво улыбаюсь, вспоминая, что Кристина забрала все наличные деньги. Принимаю душ, надеваю свой любимый банный халат, черный, с капюшоном, похожий на рясу или, скорее, на церемониальную мантию, включаю стереосистему, ставлю диск Мауро Пикотто. Техно стучит прямо в мозг, я морщусь, но тише не делаю, возвращаюсь в спальню, снова валюсь на кровать, пью минеральную воду, проливаю немного на черные простыни, открываю ноутбук. Голова болит. Пытаюсь сосредоточиться. На заглавной странице почтового сервера набрано крупным шрифтом: «В России продолжают пропадать дети, многих из них так и не удается найти, или же их находят уже мертвыми».
Я открываю свою почту.
Ну да, естественно, у меня пятьдесят шесть непрочитанных писем. Уму непостижимо, что все эти люди хотят от меня? Наскоро просматриваю список, некоторые письма отправляются в корзину неоткрытыми, другие все же пробегаю глазами. Какой-то лох из Екатеринбурга, решивший непонятно с чего, что он диджей от Бога, прислал мне свой микс, слушать невозможно, нажимаю «удалить». Реклама миниатюрного MP3-плеера. Туда же. В серии «Другое кино» премьера – новый фильм Такаси Миикэ. Вот только азиатских зверств мне сейчас и не хватает. Для полного счастья. Кто-то предлагает вписаться в раскрутку новой марки сигарет для телочек LA FEMME. Интересно, какой там у них бюджет? Помечаю как непрочитанное, чтобы вернуться к этой теме на следующий день, когда буду чувствовать себя лучше. Анастасия, секретарь нашего основного клиента Потапова, просит не забыть про совещание в среду. Целая свора западных агентов сватает своих артистов для выступлений в Москве и Питере. Какая-то Марина предлагает обратить внимание на новый сайт, посвященный инцесту. «Дедушка жарит внучку, не смущаясь присутствия бабушки», – заявлено в теме письма. Питерский клуб ждет указаний для подготовки к Новому году. Что?! Неужели зима так скоро? Новейшие системы видеонаблюдения. Цифровые фотоаппараты и диктофоны. Свежая подборка порно. Конкурс на лучшую фотографию. Пенная вечеринка в новом гей-клубе. Программа концертов в клубе «Ikra». Кто-то из «British American Tobacco» просит прислать отчет о черт-те когда прошедшей вечеринке. С детализацией расходов, мать их! C полной, бескомпромиссной детализацией! Вечеринка открытия первого в Москве БДСМ-клуба. Лучшее средство для увеличения длины полового члена. Выставка африканского поп-арта. Концерт группы «Ундервуд». И так далее, и тому подобное.
Среди всей этой адской кучи писем – одно странное, от неизвестного отправителя. Тема: «Твоя жизнь». Я думаю, что скорее всего это спам, но, заинтересовавшись, все же читаю под техно-бит, превозмогая головную боль:
«Задумываешься ли ты хоть иногда о том, кто ты, зачем живешь, к чему идешь и какова твоя конечная цель? Есть ли она вообще у тебя? Не кажется ли тебе иногда, что само бытие лишено всякого смысла? Нет ли ощущения бескрайней Пустоты, которая только кажется тебе твоей жизнью? Можешь ли ты ответить на простой вопрос: «Зачем?»
На мгновение, буквально на секунду, на какой-то миг мне вдруг становится страшно. Что еще за «Зачем?»?! Тебя уже вычислили. Странник ли я? Надо успокоиться. Взять себя в руки. Ничего страшного – наверное, просто какая-нибудь хакерская лажа. Надо всего лишь включить антивирусную программу. Касперский мне поможет. И не надо копаться в себе, думать «зачем?», вспоминая дурацкую надпись на стене туалета в «Simple Pleasures». Я удаляю это письмо, перевожу дух, пью минеральную воду с аспирином, закрываю почту. Мне попадается на глаза фраза, набранная красным на заглавной странице почтового сервера: «Спасатели ведут поиски двух маленьких детей, которые потерялись в минувшие выходные».
Становится тошно. С тяжелым сердцем я выключаю ноутбук, поднимаю с пола телефонную трубку, набираю номер Макеева, говорю ему, что потерял мобильный.
– Ага, – говорит Макеев, голос усталый, он явно чем-то занят, – понятно. Я перезвоню тебе.
– Опять дети пропали, – говорю я.
– Какие еще дети? У кого?
– Ну, ты новости читаешь?
– Я работаю, – отвечает Макеев, – ты понимаешь, нет? Думаешь, у меня есть время на новости? Кризис душит. Адженда очень плотная, ты врубаешься?
– А еще Кристина ушла, все деньги забрала, – говорю я.
– В который раз, – саркастически замечает Макеев. – Ладно, давай, я сейчас занят. На нас с тобой пашу, между прочим.
– Макеев, – говорю я, – ты хоть меня слышишь? Кристина забрала все наличные деньги.
– О господи. – Макеев замолкает, долго сопит в телефонную трубку, потом наконец говорит: – Вообще-то у нас очень плохо с деньгами, надеюсь, ты в курсе.
– И что мне делать? – мямлю я.
Макеев сердито пыхтит.
– Алло, – осторожно произношу я.
– Ох, – тяжело вздыхает он, – ладно, подъезжай, я тебе дам немного кэша, у нас тут вроде набежало.
Макеев занимается в нашей с ним компании финансами, расчетами и договорами.
– Но только не в офис, – ною я, – господи, только не в офис.
– Идиот, – говорит Макеев, – сегодня, между прочим, понедельник, я работаю. Знаешь такой глагол – «работать»? А? Я же не такая творческая личность, как некоторые. Я концепции не выдумываю. Мой удел – офис, сводные таблицы, бумажки всякие. Я работаю, понимаешь? На нас с тобой, между прочим. И у меня нет времени мотаться по пробкам, встречаясь с тобой. У тебя-то какие планы? Тебе в контору к Потапову не надо?
Этот вопрос ставит меня в тупик.
Потапов, думаю я, зачем-то был мне нужен. Или, наоборот, я ему?
Мыслей в голове нет, я убираю звук у стереосистемы совсем, включаю в спальне TV, в «Новостях» на «Первом» какая-то аппетитная телочка говорит, что завтра ожидается похолодание и, возможно, мелкий град.
– Ну, вот и зима начинается, – бормочу я.
– Что? – переспрашивает Макеев. – Что ты сказал?
Переключаюсь на MTV. Эта мечта педофила, Авриль Лавинь, скачет по сцене как ненормальная. Переключаю на VH1. Некоторое время туплю под старый клип U2. Думаю о работе.
Сергей Потапов – наш с Макеевым основной клиент, серьезный пассажир. Как там, в детских стихах? – владелец заводов, газет, пароходов. Примерно три года назад его младший брат Петя, тот самый, что больше известен московской тусовке как Петя Малой, втянул старшего в сомнительную авантюру.
Он всегда мечтал о шоу-бизнесе, этот Петя, вот старший Потапов и вложил несколько лимонов в строительство шикарного ночного клуба на Кузнецком Мосту. В итоге уже через год Малой стремительно уехал в Цюрих, в реабилитационную клинику для кокаиновых наркоманов, а клуб временно пришлось прикрыть. И это было единственно верным решением. Под управлением Малого заведение никогда не заполнялось больше чем на четверть. Столики в зоне ресторана пустовали, а на танцполе одинокие пенсионерки в китайских стразах активно клеили скучающих секьюрити под заунывный диско-хаус. Тусовка поставила на клубе крест. Журналисты раструбили о скоропостижной смерти «самого бездумного» клубного проекта в Москве. И все бы поросло быльем, но надо знать старшего Потапова. Этот парень вообще не из тех, кто сдается. Он долго думал, встречался с какими-то мутными промоутерами и маркетологами, советовался с иностранными специалистами… Короче, в конце концов Потапов обратился к нам с Макеевым с предложением взять заведение под управление и раскрутить его.
Эта тема пришлась как нельзя кстати. В то время мы с Макеевым сидели на мели. Конкуренция в Москве казалась невыносимой, промоутеров и пиарщиков расплодилось – не протолкнуться, никаким привозом супердиджея зажравшийся народ уже было не удивить. Мы пытались работать по старым схемам, отрабатывали вечеринки для олигархов и их приближенных, но многие отвязные русские богатеи образумились и даже женились, а слава Куршевеля уже пошла на спад, хоть это и было еще до того, как Мишу Прохорова приняли с телочками лионские мусора. Короче, рынок все сужался, и я подумывал бросить на хрен этот клубный бизнес и заделаться арт-дилером – говорили, что в Китае полно перспективных современных художников, отдающих свои работы за копейки, буквально за еду, – не важно, в общем, предложение Потапова пришлось тогда очень в кассу. Мы оказались в нужное время и в нужном месте, другие управляющие команды были слишком дороги, многие зазвездили, некоторым попросту нельзя было доверять; короче, очень быстро Потапов стал нашим основным клиентом. Мы взялись за дело с энтузиазмом, придумали концепт, вычленили целевую группу, сделали ремонт, поставили новый свет и звук.
Между тем Макеев прерывает неспешный ход моих мыслей.
– Ты заснул, что ли? – грозно рявкает он в трубку, а я тем временем думаю, что вот теперь приходится отрабатывать, мотаться в контору Потапова как на работу, выслушивать бред его не до конца излечившегося младшего брата, считаться с мнением особо приближенных водителей и секретарш, принимать участие в нескончаемых заседаниях и диких попойках, гордо именуемых корпоративами, и вообще тратить свою жизнь на какое-то пустое дерьмо.
С другой стороны, за эту пустоту неплохо платят. Клуб нашими стараниями начал приносить доход, мы даже открыли схожий проект в Питере, теперь вот задумались о Казани. Если б только не этот кризис, если бы не кризис…
– Ну, – устало говорит Макеев, – так какие планы?
– Планы? – Я поднимаюсь с кровати, выключаю TV в спальне, прохожу в гостиную, на журнальном столике – недопитая бутылка пива, наполовину скуренный косяк, все те же фисташки.
– Вот именно, – говорит Макеев, – чего там, по клубу, встречи или как?
Я молчу, сбитый этим простым вопросом с толку, беру со стола косяк, тщетно пытаюсь раскурить его, обжигаюсь, бросаю тлеющим обратно на стол, бесплодно перебирая в уме дела, думаю, что мне сегодня надо, не нахожу ничего такого неотложного и мямлю:
– Надо заняться подготовкой к Новому году.
И больше не говорю ничего, включаю в гостиной телевизор, нахожу MTV.
Авриль Лавинь свое уже отпела, и теперь идет программа о домах рок-музыкантов. Ларс Ульрих демонстрирует свою шикарную виллу.
– Это вам, конечно, не хоромы ганста рэперов, – смеется он и показывает гигантский бассейн.
– Что? – говорит Макеев. – Сделай потише, ради бога, я ни хера не слышу.
– Я вам не Снуп Догги Дог какой-нибудь, – говорит Ульрих.
Я убираю звук до минимума.
– Ладно, – вздыхает Макеев, – давай, что ли, в «Новинском пассаже», в этом тайском ресторане, как его там, ну ты понял. В четыре.
– В половине пятого, – говорю я, – ну, или около того.
Я начинаю собираться. Вода всегда действует на меня положительно, и я снова иду в душ, долго-долго стою под горячими струями, стараясь думать о чем-нибудь позитивном, вспоминаю, что собирался поехать с друзьями в декабре на Бали, немного отдохнуть от холодов. Один из наших, владелец тюнинг-бюро Porsche, Егоров, снял огромную виллу недалеко от Куты. Это не может не обнадеживать.
Вот, думаю я, если б меня спросили: «Какая у тебя мечта, парень?», то я бы бесхитростно так сказал: дожить до декабря, дотянуть до поездки на остров, а там уж солнце, море и пальмы приведут меня в норму.
Аппетита нет, но я заставляю себя позавтракать, то есть сначала я иду на кухню и открываю холодильник, долго туплю на его пустые внутренности, разглядываю бутылку шампанского Dom Pйrignon, бутылку шардоне 1998 года, плитку горького шоколада и три бутылки пива «Корона». В итоге где-то в самой глубине обнаруживается натуральный французский йогурт, у которого, как ни странно, срок годности еще не вышел. Так что я завтракаю. И тут у меня вдруг выпадает зуб. То есть он именно выпадает, не ломается – я ничего твердого не надкусываю, орехов не грызу, я ем этот чертов йогурт, и самое смешное, что зуб даже не шатался. Просто выпадает, и все. Меня снова начинает мутить, мне кажется, я проваливаюсь в какой-то кошмарный сон, какой-то вязкий макабр, снятый третьеразрядным итальянским режиссером. Мне надо срочно записаться на прием к стоматологу, но как назло его номер был у меня в потерянном мобильнике. Беру себя в руки, думаю о том, кто еще может знать номер моего врача.
//-- * * * --//
Удивительно, в тайский ресторан я приезжаю даже раньше моего компаньона. Аппетита нет, я постоянно трогаю языком то место, где еще сегодня был зуб, размышляю, как хорошо, что не передний, заказываю кофе, раскуриваю какую-то сигару, неожиданно обнаруженную в кармане мятого пиджака. Вкус у сигары оказывается невыносимым, тошнотным, отвратительным, я стараюсь не думать об этом, просто тяну мерзкий дымок и медитирую на силиконовую блондинистую девицу за соседним столиком.
– Что-то ваше лицо мне кажется знакомым, – улыбается та. Губы у нее перекачанные, будто вывернутые наизнанку, накрашены яркой помадой.
– Мне ваше тоже, – говорю я ей.
Появляется Макеев – загорелый, подтянутый, небритый, в короткой кожаной куртке, с ноутбуком и огромным саквояжем.
– Слушай, ты выглядишь законченным придурком с этим дерьмом во рту, – объявляет он вместо приветствия. – Хорош уже выпендриваться, выбрось эту шнягу, давай по делу поговорим.
– Ага, – киваю я, не выпуская сигары изо рта, трогая языком десну на месте выпавшего зуба и не сводя глаз с силиконовой, – давай.
Блондинка смеется, отворачивается, подзывает официанта, просит счет.
– Так что там с Новым годом? Бюджет какой? – Макеев быстро скидывает куртку на руки подоспевшей официантки, садится напротив меня, вытаскивает из кармана смятый конверт, передает его мне, пролистывает меню.
Силиконовая расплатилась, поднялась из-за столика, собравшись уходить, но медлит – ждет, что я спрошу ее номер. У нее (вот ужас!) ярко-розовый Vertu. Я опять вспоминаю, что в субботу потерял свой мобильник.
– Пока, – улыбается мне блондинка.
– Пока, – равнодушно отвечаю я, уже не глядя. – Ты какой-то чересчур энергичный, – говорю Макееву.
– А ты чересчур тормозной, – смеется тот в ответ. – Это еще что за шлюха? – кивает он в спину удаляющейся телки.
– Почем мне знать? – Я слегка пожимаю плечами, открываю конверт, пытаюсь пересчитать купюры, мне это дается с трудом.
– Сорок две, – говорит Макеев.
Я убираю конверт в карман, кладу сигару в пепельницу, машу официанту, чтобы тот забрал ее. Состояние предобморочное, а еще эта адская сигарная вонь…
Макеев вытаскивает записную книжку, делает в ней какие-то пометки, говорит, что мне позвонит его приятель, режиссер или продюсер, – похоже, он хочет договориться о раскрутке своего нового фильма.
– Никогда не слышал, чтобы киношники заказывали что-то, – я снова пожимаю плечами, – обычно они обходятся прямой рекламой.
– Да ладно, – улыбается Макеев, – вспомни, как раскручивали фильм «Дура», ну или «Ночной дозор».
Подходит официант, забирает пепельницу с погасшей сигарой.
– Мне острый супчик, – говорит ему Макеев, – из акульих плавников, ну да, клейстер этот ваш и… – Он на некоторое время умолкает, снова погружаясь в меню.
– Так там сколько денег? – спрашиваю я.
– Попробуйте нази кампур, – предлагает официант.
– А это еще что? – Макеев быстро листает меню в попытке найти предлагаемое блюдо.
– Красный и желтый рис, соте из овощей и телятина, – говорит официант и, наклонившись слишком близко к лицу моего компаньона, слегка задевая его правую щеку своим плечом в блеклой униформе, указывает строчку в меню.
– Ну да… – бормочет неопределенно Макеев. – Соте, да… Ну давай его…
Я расплескиваю кофе, прикуривая сигарету.
Макеев смотрит на меня так, будто и забыл вовсе, что я сижу рядом, и вот теперь удивляется.
– Ого, – говорит он, – как ты плохо выглядишь!
На этой фразе он вытаскивает из кармана свой навороченный телефон, какой-то очередной суперкрутой коммуникатор, я в них не особенно шарю, направляет на меня объектив встроенного фотоаппарата, щелкает кнопкой и передает телефон мне.
– Полюбуйся, – говорит он довольно, – краше в гроб кладут.
Я разглядываю свою фотографию, качество снимка не очень, но все равно видна эта неестественная мертвенная бледность, что пробивается сквозь мой загар.
– Совсем сдвинулся на своих гаджетах, – бормочу я и возвращаю Макееву прибор.
– Это я сдвинулся? – всплескивает он руками и снова сует мне под нос свой коммуникатор. – Да это же самый мощный бизнес-смартфон на сегодня. Это ты, брат, сдвинулся, раз не въезжаешь!
Я только качаю головой, смотрю по сторонам, медленно выдуваю синий дымок.
– Так с что с Новым годом? Сколько Потапов денег выделяет? Мы хоть что-нибудь поднимем на праздник, а? – Макеев улыбается, берет мою чашку с кофе и отхлебывает из нее. – Вот дерьмо! Холодный!
Он брезгливо ставит чашку на стол, достаточно далеко для того, чтобы я теперь мог до нее дотянуться.
– Сколько ты мне дал? – мямлю я, уныло глядя на чашку.
– Сказал же: сорок две тысячи рублей, – говорит Макеев. – И поверь мне, даже эта сумма – чудо. Только не спрашивай меня о расчетах – я и сам уже запутался.
– Так ведь это ты у нас занимаешься финансами, – тяну я, – у кого же еще спрашивать?
– Ну, просто это твоя доля, какая разница, не так много, как хотелось бы, но, в конце концов, это набежало всего за десять дней. За десять дней ведь нормально? Учти, что кризис начался. В Америке люди из окон выбрасываются. Вот так. И еще неизвестно, чем все закончится. Сам понимаешь. Не ровен час и четвёра будет казаться подарком небес. Да. – Он улыбается. – Это от ребят из Екатеринбурга, – говорит он.
«Что-то я не припоминаю, чтобы мы делали что-то для Екатеринбурга», – думаю я, но предпочитаю промолчать.
//-- * * * --//
Чуть позже, сидя в машине на парковке возле Горбушки, распаковывая коробку с только купленным айфоном, я вспоминаю фотографию с Кипра. Мы с Кристиной тогда только начали встречаться, даже лучше сказать не «встречаться», а так просто – тусовались в общей компании, ну и, как это обычно бывает, переспали как-то после очередной вечеринки в «Шамбале», и сразу после этого дружеского и ничего не значащего перепихона я предложил ей поехать вместе отдыхать.
Той весной мне необходимо было на некоторое время слиться из города – не важно, куда и с кем, просто надо было срочно поменять дислокацию.
Это был период, когда я с большим трудом выходил из одних чересчур близких отношений, пытался выпутаться из странного затяжного романа, тяжелой любви с ярко выраженным наркотическим подтекстом. Моя тогдашняя подружка была дочкой какого-то нефтяника из Сургута, жила в Москве одна в шикарной квартире в сталинской высотке на площади Восстания, собиралась в Лондон, учиться в колледже Сент-Мартин на графического дизайнера, ну или на кого-то в этом роде. Она занималась искусством или чем-то типа того; по-моему, она снимала на видео половые акты животных или фотографировала кладбища, что-то такое, я точно не помню. Главное, похоже, это была просто романтическая связь, взаимоотношения не определялись никакой выгодой, она не нуждалась в моих деньгах, успехе или таланте, а я в ее заботе, связях, известности (у нее не было ни того, ни другого, ни третьего); это был просто магнетизм, взаимное притяжение, судороги под бешеную долбежку прогрессив-хауса, дикая страсть и магнетизм, так что можно себе представить, как я чувствовал себя, когда все закончилось. Конечно, эти отношения не имели ничего общего с тем чистым чувством, какое случается в ранней юности, – скорее, это была химическая любовь, словно через сито просеянная метамфетамином, кислотой, MDMA и кокаином, но все же это была Любовь с большой буквы «Л».
Я тогда сознательно пошел на разрыв, переживал его, понимая, что он неизбежен, отдавая себе отчет, что дальнейшее потворствование этой страсти приведет нас к полному обнулению, распаду личностей, краху.
Итак, я пытался избавиться от любви. Дни тогда, конечно, еще не были такими пустыми, как сейчас, зато все они с раннего утра и до поздней ночи были проникнуты ощущением боли. Горестными переживаниями. Я пытался выкинуть из головы ее номер телефона, не ходил в те места, где можно было случайно увидеть ее. Я без передышки херачил кокос, но становилось только хуже, в какой-то момент я поймал себя на мысли, что моя суточная доза уже перевалила за три грамма и, в общем-то, это конец. Я помню, что каждое утро в ту пору начиналось с глубокого физического отходняка и нравственных самокопаний. Моим лучшим другом был наркодилер, а моими единственными половыми партнерами – проститутки. Впрочем, член у меня тогда почти не стоял, и я помню, как, насмерть удолбанный, вместо секса по полночи рассказывал равнодушным шлюхам печальную историю своей любви. Я говорил с ними о невозможности счастья, о том, что в нашем жестоком и циничном мире приходится сознательно отрицать счастье в слабой надежде, что так правильнее, лучше, вернее. Я думал, что отстранение – лучший способ спасти ее и спастись самому. Я еще не знал, что Пустота, бескрайняя вселенская Пустота уже поселилась в моем сердце, что я уже заражен.
Я гоню прочь эти воспоминания, думаю, что все периоды в жизни оставляют на нас свой отпечаток, вот и этот не прошел бесследно, слишком много было затрачено душевных сил, слишком глубоки были эмоции, пусть даже вызванные опасной взвесью химии в организме, кажется, теперь я выхолощен, выпит до самого основания, до самого донышка, не осталось ни капли, я разучился чувствовать, любить, возможно, я перестал быть настоящим.
Иногда, за рулем, в машине, особенно сразу после удачного исхода внезапной аварийной ситуации, когда захватывает дух и ты еще не веришь, что все в порядке, пронесло, ничего не случилось (а ведь трагедии на дорогах Москвы – не редкость), так вот, в эти моменты меня посещает странная мысль. А что, если авария действительно случилась и я погиб? Тело мое разрушено, а то, что я вижу сейчас и ощущаю, – просто мое состояние после смерти, то есть я как бы вижу продолжение своей жизни, но на самом деле я уже умер и ничего этого нет.
Иногда мне и правда кажется, что это так – ничего вокруг нет, одна сплошная Пустота.
Я смотрю на свое неясное отражение в прозрачной коробке из-под компакт-диска группы «Барто», только что купленного на Горбушке, пытаюсь расслабиться. Вспоминаю день, когда была сделана та фотография на Кипре. Я помню, мы до самого вечера торчали на море; погода, как обычно в Лимассоле в это время года, была солнечная, безветренная. Я курил доминиканские сигары, тонкие и сладковатые, мы пили местное кислое белое вино, всё смотрели на море, дожидаясь заката. Уже тогда я ощущал пустоту.
Я вставляю в айфон восстановленную SIM-карту, кладу пустую коробку из-под него на заднее сиденье, включаю CD-проигрыватель, некоторое время сижу без движения, курю, смотрю прямо перед собой, созерцаю Великую Пустоту.
Всегда хотела быть офисной крысой.
Дайте мне миску и горстку риса,
Хочу купить «мазду» в кредит.
На хуй послали, теперь банк закрыт.
Скоро все ебнется,
Скоро все ебнется! [7 - Группа «Барто», автор текста А. Отраднов.] —
поет эта оторва Маша Любичева.
Телефон начинает звонить.
Это Макеев – наверное, опять будет напрягать по поводу моих сегодняшних планов или насчет своего продюсера. Мне не хочется разговаривать. Я скидываю звонок, набираю номер Кристины.
Автоответчик просит перезвонить или оставить сообщение. Тебя уже вычислили, парень.
Я завожу двигатель и выезжаю с парковки, замечаю диджея Фиша с какой-то симпатичной девчонкой в ярко-красной куртке возле новенького «сааба» на самом выезде, секунду размышляю, не остановиться ли поболтать, но проезжаю мимо, делая вид, что не вижу их.
Физическое состояние немного улучшается, и я думаю, что завтра мне будет еще лучше, если, конечно, я удержусь и не сорвусь сегодня вечером.
//-- * * * --//
На следующий день мы обедаем с Макеевым и его другом кинопродюсером в ресторане «Недальний Восток».
– Обалдеть можно, – говорит продюсер, – салатик из свеклы за семьсот рублей.
– Какой же ты жадный, Пичугин, – улыбается Макеев, не отрываясь от ноутбука.
– Я не жадный, – вздыхает продюсер, – но все же это даже для Аркаши перебор. Свекла ведь, блядь.
Я сижу напротив, вяло ковыряю вилкой в тарелке с гребешками и морскими водорослями, пью минеральную воду, курю сигарету. На мне черный свитер, черные джинсы, высокие черные сапоги, темные очки.
Мне звонит мой друг адвокат Калашников, тот самый, что продюсирует лучшего диджея этого города.
– Я с Петровой разошелся, брат, – говорит он, вздыхая, и голос у него такой, ну как бы это лучше сказать… невеселый.
– То есть? – переспрашиваю я, сразу не врубаясь. – Как это? Вы же уже почти два года вместе.
– Вот так, брат, – говорит он, – послал ее на хуй.
Он умолкает, я тоже какое-то время молчу, а когда уже собираюсь спросить, почему, из-за чего все это произошло, Калашников меняет тему:
– А вообще-то ты как, Север? Как выходные?
– Как обычно, – вздыхаю я, – вот только в себя начал приходить.
– Ну, нормально, – говорит Калашников, а голос у него такой, что становится ясно – все это совсем не нормально, и я опять собираюсь спросить, почему он послал Петрову и как прошли выходные у него, но связь прерывается, и вместо того чтобы перезвонить, я просто кладу айфон на стол рядом с пепельницей, рассеянно смотрю на Макеева, думаю, что давно уже стал тенью, а не человеком.
– Вы разговаривайте, разговаривайте, – твердит мой компаньон, не отводя взгляда от экрана своего ноутбука, – давайте быстрее, а то у меня дела еще.
– Ну так и иди, – хмыкает Пичугин. – Ты-то нам зачем?
Макеев делает вид, что обижается. Он поднимает голову, пристально смотрит на Пичугина, словно собираясь что-то сказать. Так проходит с полминуты или даже больше, Пичугин ерзает на стуле, а Макеев не говорит ничего, качает головой и снова принимается за ноутбук.
– Ну, ты уже в курсе, наверное, Север, – начинает Пичугин, делая вид, что ему стыдно перед Макеевым, – этот парень тебе, наверное, уже рассказывал. – Он кивает в сторону моего компаньона, тот снова поднимает голову, снова смотрит на продюсера, снова молчит.
– В общих чертах, в общих чертах, – бормочу я. Думаю, снять мне очки или нет, закрываю и снова открываю глаза, тушу сигарету, пепельница полна окурков. Появляется бесшумный, какой-то невыразительный официант, меняет пепельницу.
– Ну, история такая, – говорит Пичугин, – в общем, мы сейчас снимаем фильм, вернее, уже отсняли, заканчиваем монтаж. Это типа психологический триллер, но действие происходит здесь и сейчас.
– В этом ресторане, что ли? – наконец подает голос Макеев.
– Ты что, свихнулся? – Пичугин смотрит на него озадаченно. – С чего ты взял?
– Ну, ты же сказал – здесь и сейчас, – упрямо говорит Макеев.
– Это термин такой киношный, деревня, – улыбается Пичугин. – Ты вообще не в теме, что ли?
– Ну, этот термин твой только профессионалам известен. Я уверен, что и Север не въехал, – кивает на меня Макеев.
– Я въехал, – пожимаю плечами, – термин. Все понятно.
– Вот именно, он въехал, – подхватывает Пичугин. – «Здесь и сейчас» обозначает, что все действие происходит в режиме реального времени, в фильме нет никакой предыстории или событий, которые остаются за кадром. То есть если кого-то режут, то уж делают это перед глазами зрителя, так, чтобы кишки прямо с экрана в зрительный зал вываливались, прямо на первые ряды, ну вы понимаете.
Я отодвигаю тарелку с гребешками – есть не хочется. Тушу окурок в пепельнице, трогаю языком десну на месте выпавшего зуба, делаю глоток воды. Думаю, может ли Макеев знать номер моего стоматолога. Слушаю разговоры за соседними столиками.
– В общем, это такой триллер, я говорю вам, но сделанный в форме слэшера, сплошное месиво, понимаете? – Пичугин улыбается. – При этом история современная, происходит в Москве, в наши дни. Начинают исчезать дети. Все они из хороших, обеспеченных семей. У кого отец – мини-олигарх, у кого мать – светская львица. То есть это как если бы битцевский маньяк имел возможность проникнуть в глянцевую тусовку, если бы он обедал вот за этим столиком, был бы чьим-то знакомым. Где-то с кем-то когда-то работал вместе или…
– Ну, это уже было, – перебивая, пожимает плечами Макеев, – в смысле, маньяк, тусовка, высшее общество. Я давно уже по видику смотрел. Ну, вы поняли, этот дерьмовый фильм, как его…
– А! Ты имеешь в виду «Американского психопата», – догадываясь, кивает Пичугин. – Ну так надо понимать, что вообще сюжетов в мире всего несколько – любовь там, смерть, предательство и так далее, ну и все это уже было. Мы же не во времена Горация живем, чтобы велосипед выдумывать. Главное, ка́к все это будет снято. Монтаж многое значит. Раскадровка. Персонажи будут узнаваемы, а потом, это не просто история про маньяка с деньгами, нет, совсем не то.
– А что же? – интересуется Макеев.
– Это история про маньяка с ОЧЕНЬ БОЛЬШИМИ ДЕНЬГАМИ. – Пичугин улыбается, довольный собственной шуткой.
Макеев хмурится, я трогаю языком дырку от зуба.
– Это история про маньяка, который стал таким под воздействием потусторонних сил, – торжественно заявляет Пичугин. – И знаете, кто окажется посланником Сатаны на земле?
Мы молчим. Макеев нервно барабанит по столу пальцами, смотрит в монитор. Я курю.
– Прообраз демона – тот самый олигарх, что скрывается от правосудия в Лондоне, сечете?
– Господи, – только и говорит Макеев, отрываясь на секунду от своего компьютера, – ты какого имеешь в виду?
– В общем, Север, – заключает Пичугин, – история непростая, необычная история. Маньяка Мишка играет, а опального олигарха – Макс.
– Какие еще Мишка и Макс? – спрашивает Макеев, снова поднимая голову.
– Ну ты чего? – обижается Пичугин. – Ефремов и Суханов.
– Так Суханов же не похож ни на одного, – удивляется Макеев.
– Ребята, – всплескивает руками Пичугин, – ну не надо быть такими прямолинейными. Кино же – это не светская хроника, не документалка.
– А-а, – начинает было Макеев, но умолкает, смотрит на меня, пытается разглядеть за темными стеклами очков, смотрю я на него или нет.
– Это искусство, здесь надо мыслить образами, характерами. Макс – это такой сгусток энергии, отрицательной энергии, которая, в смысле энергия эта самая, попросила политического убежища у англичан, а сама плетет свою паутину.
– Энергия? – насмешливо вставляет Макеев. – Попросила убежища? Плетет паутину, говоришь? Вот это гон! Ты сейчас под чем?
– Представь себе – ни под чем! – Пичугин почти кричит, самозаводится. – Вообще у меня в фильме много звезд снимается. Гоша Куценко в эпизоде, Домогаров в роли офицера ФСБ…
– Хорошо, не Пореченков, – криво улыбается Макеев.
– А что Пореченков? – кричит Пичугин. – Отличный театральный актер, к слову!
– Да ладно, ладно, – вяло отбивается Макеев, – какая разница.
– Помимо актеров в фильме задействовано много просто знаковых для тусовки персонажей. – Пичугин делает прямо-таки театральную паузу. – У нас на третьей минуте фильма Ксюху Собчак насквозь отбойным молотком расхерачивают, а она при этом в одной такой комбинации кремовой, а-ля пятидесятые годы, и в чулках. Ну, вообще настроение у фильма – классический нуар Хичкока, сечете?
– Ну да, – неопределенно хмыкает Макеев.
– Бюджет у фильма хороший, сами понимаете откуда. – Пичугин кивает и многозначительно смотрит куда-то вверх, на потолок.
– Госзаказ, что ли? – удивляется Макеев.
– Какой там еще заказ? – всплескивает руками Пичугин. – Мы же не эпос про Минина и Пожарского снимаем. Да нет. Просто есть люди наверху, помогают нам, поддерживают современное русское искусство.
– Искусство, – саркастически повторяет Макеев. – Ну да, ну да.
– Теперь надо нам придумать такое продвижение, чтобы только от одного пиара у людей поджилки тряслись, чтобы они потом как зомби, как суслики под дудочку пошли бы в кинотеатры и выложили бы свои кровные. Несмотря на этот сраный кризис! И прямая реклама тут не в тему. Она, конечно, будет, но уже после премьеры, а до этого, ну ты знаешь, надо бы организовать такой фон, утечку закрытой информации, слухи, ну и вообще, чтобы люди заговорили. Интернет, может, задействовать. – Пичугин, довольный своим рассказом, откидывается на спинку стула, улыбается.
Все молчат. Я поправляю очки, придвигаю к себе тарелку.
– Ну что, Север, – не выдерживает Макеев, – есть мысли?
– Да-да, – кивает Пичугин, – что скажешь?
– Не знаю, – говорю я, – надо подумать. Сколько у нас времени?
– Я понимаю, что требуется время, – говорит Пичугин, – поэтому и пришел заранее. Вообще мы хотим к февралю фильм запустить. Как раз все с этих гребаных куршевелей вернутся. Я вот принес сценарий почитать.
– Куршевель теперь не актуален, – говорит Макеев.
– Да ладно, – машет рукой Пичугин, – это из-за Прохорова, что ли? По-моему, все это ерунда – как ездили, так и будут ездить. Я вот поеду.
– А ты на лыжах катаешься? – удивляется Макеев.
– Типа того, типа того, – кивает продюсер.
Я нехотя беру из его рук довольно плотную папку с криво написанным вверху словом «Сценарий». Не открываю, кладу на стол рядом с собой. Трогаю дырку от выпавшего зуба языком.
– А как фильм-то будет называться? – спрашивает Макеев.
– Вот, – торжественно говорит Пичугин и чуть привстает, – только это уже совсем секретная информация. Никому чтобы. Кино будет называться «Кровавая дорога». Просекаете тему, а?
//-- * * * --//
Вечером в «Sky Bar» я обедаю с нашим PR-менеджером Витей. Ему лет двадцать пять – двадцать семь, среднего роста, голубоглазый, с очень смуглой кожей, спортивный, модная прическа, в мочке левого уха – маленький бриллиант, носит Stone Island и Lacoste, включает такого английского фаната при деньгах.
– У тебя не сохранился номер моего стоматолога? – спрашиваю у него. – Помнишь, я тебе как-то давал?
– Нет, – говорит Витя, – это не ты, мне давал своего стоматолога Миша. Ну, тот, который из телефонной компании. Хочешь, продиктую?
Ага, Миша из телефонной компании! С ума сойти! Улыбаюсь, закуриваю, пью вино и записываю номер. В конце концов, думаю я, не может же быть у владельца телекоммуникационного конгломерата плохого врача! Эти бизнесмены новой формации, те, что учились в Лондоне и задвигаются на разных западных фишках, просто повернуты на своем здоровье.
– Скажи, – говорю я, записав номер, – ты не в курсе, откуда у разных спамеров может быть адрес моего почтового ящика?
– Адрес? – Он делает удивленное лицо. – Ума не приложу! А в чем дело-то?
– Да пишут всякие… – я неопределенно качаю головой, – бред какой-то.
– Не знаю, – пожимает плечами Витя. – Но это же хорошо! Ты популярен, чувак.
– Очень странно. – Я закуриваю.
– А знаешь, тебя хотят видеть в программе «Предметы», – весьма пафосно провозглашает Витя, – и это очень круто.
Он смотрит на меня пристально, пытаясь поймать мой взгляд за темными очками, схватить выражение моих глаз. Чтобы облегчить ему жизнь, я все же снимаю очки, кладу на стол рядом с мобильным и ключами от машины. Витя смотрит мне прямо в глаза.
– «Предметы», прикинь! – еще более восторженно говорит он.
В моих глазах – пустота, ни намека на восторг.
– Ты врубаешься, насколько это круто? – спрашивает Витя, немного помолчав.
Я не отвечаю, улыбаюсь, пью красное вино, трогаю языком десну на месте выпавшего зуба.
«Тебя уже вычислили», – вдруг вспоминаю я. Смотрю на посетителей ресторана – почти все столики заняты, я вижу несколько знакомых лиц, но делаю вид, что не узнаю; здороваюсь с Ариной, промоутером заведения.
– Все! Надо валить из города, – говорит Арина, присаживаясь за наш столик, – здесь нечего делать, скоро зима.
Она выглядит уставшей, бледной, озабоченной, крепко сжимает в руке порядком тертый коммуникатор.
– Все в этом городе сдвинулись на гаджетах, – слегка улыбаюсь я.
– В этом городе вообще все сдвинулись. А с холодами и подавно, – смеется Арина.
– Это точно, – кивает ей Витя, – сплошные дожди и собаки, вот именно, вы заметили, как много стало бездомных собак?
Арина смотрит на Витю, на меня, но ничего не говорит. Я тоже молчу, улыбаюсь, пью вино.
– Ну как, – говорит мне Витя, – даем добро? Насчет программы?
– Ладно, пойду. – Арина смотрит на дисплей своего аппарата, он весь в царапинах, немного мутный. – Видите, сколько приходится работать, хотя в такое время хочется все бросить и уехать.
Она обводит рукой заполненный зал. Я киваю.
– Я скоро уеду, точно, – кивает мне Арина, не переставая смотреть на коммуникатор, потом все же убирает его, прячет в карман своей олимпийки (цвет «милитари», на спине – вышитый вручную дракон), поднимается, кивает Вите, целует меня в щеку, машет кому-то, сидящему в зале. – Полечу, наверное, в Таиланд, – говорит она.
– Там же грязно, – пожимает плечами Витя. Он пьет третий по счету кофе, курит тонкие сигареты с ментолом.
Я думаю, что он, скорее всего, латентный гей.
– И там слишком много русских, – говорит Витя, роняя пепел на белую скатерть.
Я думаю, он не латентный, он просто шифруется.
Я смотрю на пепел, как Витя, не замечая, растирает его по скатерти рукавом своего свитера.
Возможно, все же не шифруется, а латентный, думаю я.
Весь правый рукав в пепле, надо бы обратить его внимание, пусть почистится. Надо бы. Только неохота.
Арина пожимает плечами:
– Ну, мы тоже ведь русские, правда? – Она смотрит на меня, может, надеется, что я поддержу ее. Я молчу, и она продолжает: – И потом, мы же не в Пхукет и не в Паттаю, мы на какой-нибудь маленький, затерянный остров, нырять. Там ни русских, ни французских, ни каких других не будет. Только море и гигантские черепахи.
– Черепахи? А как же тусовка? – удивляется мой пиарщик. – Как же тайский массаж, трансвеститы, грибы и все такое?
– Мы ныряем, – упрямо повторяет Арина, как будто это что-то объясняет.
– Ну, я тоже ныряю, – говорит Витя, – а еще занимаюсь подводной охотой.
Интересно, откуда у него столько энергии? – думаю я, потом вспоминаю, что он еще молод. Наверное, он еще очень молод. Душой. Думаю, а молод ли я. Вспоминаю письмо, озаглавленное «Твоя жизнь». Трогаю во рту языком дырку от зуба. «Тебя уже вычислили». Вот именно.
– Ну ладно, – кивает Арина. – Я, наверное, еще подойду, – говорит она нам.
Арина уходит, а я думаю, зачем это она вдруг сказала, что еще подойдет.
– Так что? – смотрит на меня Витя. – Договариваемся с «Предметами»?
//-- * * * --//
Чуть позже там же я встречаю свою старую подругу Анжелу с каким-то парнем. Анжела курирует чересчур авангардную галерею, созданную на деньги одного безумно богатого лоха. Этот лох раньше ее трахал – впрочем, не ее одну, он вообще был прытким дядечкой от сохи, поднявшимся на нефтехимии, а теперь у него нашли рак и ему не до того. Он пытается лечиться, торчит где-то в Чехии, в Карловых Варах, по-моему. Хотя, возможно, он в Швейцарии. Или в Австрии, не помню. Впрочем, не важно, Анжела говорит, ему уже недолго осталось. Она говорит, никакие Карловы Вары не помогут, если у тебя не кожа, а сплошные метастазы.
На парне, который с Анжелой, голубой кашемировый свитер, на спине написано: «I FLY ONLY 1», простые темно-синие джинсы, кеды Converse. Кажется, ему нет еще и двадцати.
– Привет, – говорит Анжела, – вот так встреча!
Как будто удивляется, что встретила меня здесь, как будто не знает, что мест, куда я хожу в Москве, совсем немного и это – одно их них. Как будто не знает, что я здесь ужинаю через день…
У нее стеклянный взгляд, ей уже сильно за тридцать, мы учились вместе с ее сестрой, она то и дело поправляет прическу, трогает свои серьги, подвеску, браслет на правой руке. Парень отстраненно молчит, пьет зеленый чай, смотрит в окно на свинцовую влагу над тусклой рекой, на серое небо, чахлые деревья Нескучного сада. Когда-то давно я думал, что она лесбиянка.
– Познакомься, – говорит мне Анжела, – это Ваня.
Она поправляет прическу. Белые волосы кажутся грязными, тонкая рука чуть заметно дрожит.
– Север, – говорю я, подавая парню руку.
В ответ он даже не улыбается, этот парень, моя протянутая рука для него словно не существует, он разглядывает мой свитер, замечает надпись «I FUCK MODELS» [8 - «Я трахаю моделей» (англ.).], усмехается.
Немного помедлив, я неловко убираю руку, делаю равнодушное лицо в ответ на эту дебильную усмешку, нарочито отвлекаюсь, киваю каким-то общим знакомым, подошедшим поздороваться.
– Господи, и кто это? – спрашиваю Анжелу, когда парень отчаливает в уборную.
– Это Ваня, – говорит она, немного помедлив, словно вопрос требовал осмысления. – Ваня, – повторяет она и поправляет прическу. На ее безразличном лице ничего не отражается. Глаза – потухшие; слегка потекшие тени плохо скрывают синяки под ними.
Я надеваю очки. Секунду молчу, перевариваю сказанное, раздумываю, кем он ей приходится – братом, племянником, любовником?
– Что там у вас с Кристиной? – прерывает мои размышления слабый голос Анжелы. Она водит по тарелке с десертом вилкой, размазывает по краям паннакоту.
– Ничего, – говорю я.
– А по-моему, у вас проблемы, – почти шепчет она, закуривая. – Может, не у вас, но у тебя-то точно.
//-- * * * --//
Совсем уже поздним вечером, практически ночью, когда уставший город медленно погружается в свою обычную кому, а я вяло мучаю свой плейстейшн, слушая старый сборник Fad Gadget и размышляя, жахнуть ли вискаря или ограничиться парой бокалов порто, ко мне в гости заезжает адвокат Калашников. Неожиданно, без звонка и предупреждения, под песню «Collapsing New People» он предстает передо мной в своем черном костюме, ослепительно белой рубашке и узком черном галстуке. Я смотрю на него и думаю, что, пожалуй, этот парень, в отличие от меня и большинства моих знакомых, как бы это сказать, ну, все еще остается правильным пацаном, что ли. Высокооплачиваемая работа, машина с водителем, модельные телки и все эти костюмы от Armani пока еще не превратили его в робота. Возможно, в этой моей мысли ключевым является словосочетание «пока еще», но мы-то живем в настоящем времени и заглянуть в будущее нам не дано. К тому же неизвестно еще, в кого со временем превращусь я сам, если, конечно, мутация уже не началась. Быть может, я на полпути к превращению в этого самого андроида, в того, кто начисто лишен простых человеческих эмоций…
Похоже, Калашников крепко накуренный, потому что он только и делает, что улыбается и молчит или же отвечает на мои вопросы невпопад. «А может быть, он просто так переживает свое расставание с Петровой – полтора года все же вместе», – думается мне. Я спрашиваю, есть ли у него дунуть, вместо ответа он просто кладет на барную стойку пакетик с порошком, трет глаза руками, смотрит в окно на величественную пустоту Кутузовского проспекта, на вечно мигающие безжизненным холодным светом рекламы дорогих магазинов, на редкие машины, проносящиеся по левой полосе в сторону области, потом говорит:
– Кое-что есть, только не дунуть, ты уж прости, брат.
Он снова умолкает, смотрит какое-то время в окно.
– Я тебе рассказать про свои беды хотел, брат, – говорит он.
Его голос слегка дрожит и раздваивается, я думаю, что кому-кому, а мне-то уж точно сегодня нюхать не стоит, и, несмотря на это, на все эти мысли о безнадежно испорченном завтрашнем дне, больной печени, выпавшем зубе и на весь свой здравый смысл, тут же разлиновываю на стеклянном столе сразу четыре жирные дороги. Я жду, что Калашников скажет хоть что-нибудь еще. Но он вздыхает и берет со стойки дегустаторский коньячный бокал, щедро наливает в него виски Hibiki, тот, что я притащил пару месяцев назад из Токио.
Я не успеваю предложить ему льда.
– Такое дело, брат, – говорит Калашников, вискарь уходит залпом, он сует руку в карман пиджака и вытаскивает купюру достоинством в двести евро, быстро сворачивает ее в трубочку и склоняется над стеклянным столиком.
Моя очередь смотреть в окно, наблюдать мертвящие рекламы, слушать зловещие сирены правительственных лимузинов.
– Рассказывай, брат, – говорю я, принимая из его рук трубочку.
– Ну… – Калашников закуривает.
– Вообще-то я много не буду, – перебиваю его я, – хочу немного притормозить. – И тут же склоняюсь над прозрачной столешницей.
Калашников вздыхает и умолкает, курит, глубоко затягиваясь, смотрит куда-то мимо меня, на стену над кожаным черным диваном, на огромную черно-белую фотографию старого Милана, висящую над ним.
– Ну, значит, – наконец начинает он, – расстался я с Петровой.
Я молчу, только киваю в ответ. Кокос делает свое дело, мне становится привычно уютно и тепло, и даже вывески дорогих магазинов горят уже совсем по-другому, не так инфернально, как еще какие-то десять минут назад.
– Полтора года, – вздыхает Калашников.
Я знаю, что ему несладко, но, увы, никак не нахожу слов, которых он ждет от меня.
– Ты знаешь, почему я выгнал ее? – спрашивает Калашников и берет из моих рук трубочку.
Я отрицательно качаю головой, поднимаю с пола пульт от музыкального центра, убираю громкость.
Калашников выравнивает дорогу, некоторое время пристально рассматривает ее, потом прибавляет еще немного порошка и наконец нюхает.
– Так это ты ее выгнал? – Я все же нахожу необходимым спросить хоть что-то, хоть как-то поучаствовать в разговоре, а сам думаю: как это странно, когда даже под кокаином тебе не хочется болтать, просто остается желание сидеть и слушать, качаясь на волнах мягкого прихода.
– Конечно! – безапелляционно заявляет Калашников и возвращает трубочку.
Я все думаю, что мне надо хоть как-то ответить на весь этот расклад. Мне надо дать ему понять, что он правильно поступил, приехав ко мне, чтобы рассказать о своем горе. Ведь это что-нибудь да значит, раз именно со мной он решил поделиться, и это при том, что Калашников знает всех и его знают все в этом безумном городе и недостатка в друзьях у него нет. Вся эта история, его внезапное появление у меня и почти ритуальное разнюхивание грамма, хоть что-нибудь да значит, и возможно, именно этот факт является неоспоримым доказательством нашей с ним дружбы.
– Так что произошло? – наконец спрашиваю, наливая себе выпить.
Я зачем-то смешиваю дорогой японский виски с яблочным соком, думаю, что для этой цели вполне сгодился бы обычный blend [9 - Купажированный виски, смешанный из солодового и зернового (англ.).], однако японская бутылка – вот она, рядом, а за другой надо лезть в бар и, в общем и целом, плевать, какая разница, я просто, так же как и все, играю в эти мужские бирюльки, вроде выдержанных вин и односолодовых виски, вкупе с сигарами, но на самом деле мне уже давно плевать…
Между тем Калашникова нешуточно вставляет, его травяная заторможенность вмиг испаряется, он принимается энергично ходить взад и вперед по гостиной, режет большими быстрыми шагами маленькое пространство моей студии и говорит, словно строчит из пулемета:
– Ты только представь, брат, я ведь прожил с ней полтора года, и меня не в чем упрекнуть, я не изменял этой телке вовсе и пытался сделать ее счастливой, ну, дать ей все, что она хотела, в смысле, эти нескончаемые рестораны, клубы, новый мини-купер, шмотки, поездки на Мальдивы и на Шри-Ланку и все такое…
Я нюхаю еще дорожку, не такую большую, как предыдущая, но и не маленькую, увы, не маленькую.
– Она торчала с утра до вечера во всех этих своих салонах, SPA, очищение кишечника, массаж камнями, фотоэпиляция и пилинг, плазмоферез, сквош, теннис, йога, верховая езда…
Я передаю Калашникову трубочку, делаю глоток виски, киваю.
– Почти на каждые выходные – в Питер, и только «Астория», президентский люкс и шампанское с утра, а я, кстати, почти не бухал, ну так, самую малость. Я, конечно, нюхал, да, бывало, но и нюхал тоже немного, сам знаешь, нигде не светился без нее, да это же я сам привел ее в тусовку, познакомил со всеми знаковыми персонажами, вот хоть с тобой, например… – Калашников прерывается, но ненадолго, делает себе еще дорогу, берет в руку бокал с вискарем и продолжает: – И вот я иду с ней позавчера по магазинам, она давно хотела новые часы – спортивные, говорит, и часовой марки, и плевала она на кризис, на то, что с клиентами засада, да что там! Ладно, раз пообещал, едем в «Меркури», ты знаешь, у меня там хорошая скидка, смотрим котлы. И ведь понимаешь, я, может, и не очень силен в одежде, да и надо ли пацану в этом говне разбираться, но в чем-чем, а в часах-то я шарю. Значит, мы едем в часовой ларек, а я по дороге ей говорю, мол, надо брать классику, мать, чтобы выход в свет или там внешняя встреча, важный клиент, заводы, пароходы, все такое, игра в гольф, отпуск в Сен-Тропе, ну чтобы всюду катило. А она упирается, мол, хочу с брюликами. Да я не против, но вот ты скажи мне, если у тебя все часы усыпаны этими самыми бриллиантами по самое не балуй, то может, стоит хоть раз что-то взять кардинально другое, тем более сама говорит про эти гребаные часовые мануфактуры. Я ей показываю всё, что реально круто, все эти Jaeger-LeCoultre и Girard Perregaux, а она морщится, всё смотрит такие модельки розовые и в камушках… Я ей говорю: не упирайся, возьмем белое золото, пусть будут камни, но не так, чтобы гроздью, а как бы это сказать, легкой россыпью, что ли… – Калашников вздыхает, машет обреченно рукой: – Да какое там, уперлась! Я даже покурить вышел из магазина – пусть, думаю, сама определяется, мне-то, в конце концов, какое дело? И вот какая фишка, брат. Я возвращаюсь, решил уже – хрен с ними, с часами, куплю какие захочет, не мне же в них ходить, а она, значит, по телефону с подругой трындит, спиной ко мне… – Он на мгновение прерывается, отпивает виски и продолжает: – И вот я слышу, как она меня, понимаешь, друг, и в хвост и в гриву, мол, я жадная скотина, мол, лаве зажимаю, не хочу ей на часы лишнюю треху слить! Нет, ты представь, это я-то жадничаю! Ты же меня знаешь, вот уж в чем-чем, а в жадности меня не упрекнуть…
Он умолкает, закуривает, делает большой глоток виски, снова выглядит как-то отстраненно, потом садится на диван, тот самый, кожаный, над которым старая итальянская фотография, снимает пиджак, расстегивает верхнюю пуговицу белоснежной рубашки, расслабляет узел галстука.
– Ну? – спрашиваю, сам уже не в силах молчать – чувствую, как кокос подпирает и меня, просто давит изнутри, наконец появляется желание выплеснуться в истерике, болтать, болтать без умолку, нести всякую чушь, сочувствовать и переживать, хотя что это, я и вправду сопереживаю, думаю о том, как все произошло и чем кончится, мне хочется как-то помочь, сделать что-нибудь, что облегчит его переживания, я встаю и снова сажусь, глотаю виски, смотрю на друга.
– Короче, – говорит Калашников, и видно, что слова даются ему непросто, несмотря на наркотик, – она сразу воткнула, что я разговор ее слышал, но виду не подала, сгруппировалась, понимаешь? Я вообще промолчал и купил ей те котлы, которые она хотела. Поехали домой, она вроде радуется, а я вижу, что на самом-то деле телка на измене – все пытается подстроиться, шутит невпопад. Я молчу, а сам думаю: ну вот, если б не было у меня бабла? Если б часы не то что за десятку, даже если б за штуку не получилось купить? Если б не «Калина Бар» каждый день и не Мальдивы с Филиппинами раз в два месяца, а «Якитория» по выходным и Турция раз в год? Она бы со мной тогда была? Ты, брат, как думаешь? Только честно?
Сначала я не понимаю и какое-то время сижу молча, перевариваю услышанное.
– Ты врубился? – спрашивает Калашников и встает, снова принимается ходить по студии, сжимая в руке стакан с вискарем.
– То есть ты хочешь сказать, она с тобой живет за деньги? – наконец говорю я.
– Именно! – Калашников почти кричит, допивает свой виски, бросается к бару, наливает еще. – Мне так стало казаться, понимаешь? – чеканит он. – Я водиле своему сразу сказал ехать не ко мне, а к ней домой. Она, как просекла, чуть в обморок не упала. А я ей говорю: за вещами завтра заедешь, пока я на работе буду, видеть, мол, тебя не хочу.
– Так и сказал? – Я снова закуриваю и тут же тушу – курить уже не хочется. – Да ладно! Не может быть, чтобы Петрова была такой продажной! Мне она всегда казалась хорошей девчонкой, ну, насколько я могу судить, я ж не очень ее знал, но… Вроде она к тебе хорошо относится.
– Я просто ее спросил, – говорит Калашников, – если б у меня не было денег, то она бы со мной была? И знаешь, что она ответила?
– Что?
– А что она не знает! Не знает, блядь! Сечешь?
– Ну, она же еще маленькая просто, – говорю какую-то чушь, на самом деле даже не знаю толком, что вообще я должен сказать.
– Маленькая? – вздыхает Калашников. – Не в этом дело.
Он поднимается с дивана, подходит к барной стойке и, прежде чем высыпать на ее гладкую поверхность остатки порошка, говорит:
– Она меня просто не любит, брат, она просто меня не любит.
//-- * * * --//
На следующий день я неожиданно чувствую себя неплохо, даже голова не болит, и руки не трясутся, вот только немного тянет низ живота и настроение все такое же унылое, грустное. Я списываю все на выпавший зуб, необходимость идти к стоматологу, осеннюю погоду: за окном не переставая льет дождь, деревья теряют последние листья, бездомные собаки прячутся на соседней стройке, я слышу их редкий лай, переходящий временами в жалобный скулеж; а во дворе моего дома сломался электрический шлагбаум и какие-то неопрятные рабочие с матом и видимой ленью возятся с ним в попытке починить. Охранник вылез из своей будки, стоит рядом, мокнет под дождем в серо-зеленой форме, дает какие-то указания.
У Кристины телефон по-прежнему отключен. Я думаю: может, она куда-нибудь уехала? Может, улетела отдыхать, меня не предупредив, просто психанула, купила путевку в какую-нибудь безвизовую страну и свалила – я помню, такое уже как-то бывало. Хотя, может быть, она улетела к подруге в Лондон. Лондонская-то полугодовая виза у нее открыта. А может, она просто сменила номер.
Я думаю, мне стоит позвонить одной из ее подружек, какой-нибудь Ольге Пеленг, Юле Говор или кому-то еще, они наверняка в курсе, но как-то ломает, выслушивать нравоучения оголтелых феминисток сейчас совсем не в тему, для этого надо окончательно прийти в себя.
Я включаю TV, смотрю новости, пью минеральную воду с растворенной в ней таблеткой супрадина, лежа голым в кровати, на черном шелковом постельном белье. Я думаю, феминистка ли Юля Говор и с чего это вообще пришло мне в голову.
– Управление Генпрокуратуры взяло на особый контроль дело об исчезновении трех детей, сообщает пресс-служба ведомства, – говорит мне диктор, приятный молодой человек в строгом темно-сером костюме.
Я морщусь, убираю звук, слышу звонок мобильного, нехотя отвечаю.
Это один из моих друзей, Остап, он говорит, что дождь уже достал, а скоро обещают град и надо уезжать, валить на море, предлагает махнуть вместе с ним во Вьетнам.
– Там песочек, – говорит он, – и море.
– А на Бали? – спрашиваю почему-то.
– Там тоже хорошо, но Вьетнам еще не остыл. Там еще пахнет напалмом, врубаешься? В воздухе стоит эхо взрывов американских бомб и стонов раненых. И к тому же эти услужливые чарли всё носят и носят коктейли.
– Кто носит коктейли?
– «Апокалипсис» пересмотри, – говорит Остап, – и во всё врубишься.
– Ну да, коктейли.
– Вот именно. Ты хоть знаешь, что такое «Japanese Slipper»?
Я предпочитаю промолчать. Переключаю пультом каналы, на МузТВ Максим Зверев и эта огромная трансуха (как ее зовут? Катя Трэверс? Эвелина Толстожопова?) ведут какую-то дурацкую программу.
– «Japanese Slipper», – говорит Остап, – это тридцать миллилитров ликера мидори, столько же куантро и сок лимона. Хотя во Вьетнаме его, скорее всего, делают с лаймом.
– Мидори? – переспрашиваю я.
– И куантро. С лаймом, – подтверждает Остап.
– Я не знаю, – говорю я, помолчав, – а визу туда надо делать?
– Ты видел эти странные черные машины? – вместо ответа спрашивает Остап.
– Что ты имеешь в виду? – не понимаю я. – Какие машины? Где?
Связь на какое-то время пропадает, я слышу треск, шорохи и неясное гудение. Когда наконец помехи исчезают, Остап говорит:
– Что там у тебя с Кристиной?
– А что у меня с ней? – вместо ответа спрашиваю я.
– Ну… – Остап на некоторое время умолкает, и я слышу, как он возится, убирает звук своего TV, служивший все это время фоном для нашей беседы. – Я вчера видел Юлю Говор, она говорит, вы опять с Кристиной поссорились.
Я молчу.
– Говор говорит, Кристина от тебя опять ушла. – Остап вздыхает.
Я молчу, смотрю в окно: шлагбаум наконец починили, рабочие ушли, охранник спрятался в своей будке, и стало совсем пусто. Перевожу взгляд на календарь на стене, понимаю, что уже почти середина октября, снова смотрю в окно. Машин у дома мало, это естественно, ведь сегодня среда и все на работе, во дворе только лужи и чахлые облетевшие деревья, а возле детской площадки уныло бродит худой серый кот, под дождем больше похожий на здоровую крысу…
– Что произошло-то? – спрашивает Остап.
Я еще немного молчу, слушаю глухое бормотание TV на том конце провода, наконец говорю:
– Я не знаю.
Остап тоже молчит, слышно, как он сопит в трубку.
– У тебя дунуть нет? – зачем-то спрашиваю я.
Остап молчит, вздыхает.
На этой оптимистичной ноте, не попрощавшись, я кладу трубку.
//-- * * * --//
К вечеру дождь так и не прекращается, лужи на улицах, сквозной ветер, глухие пробки на дорогах, по радио сплошь русская попса и западная эстрада. В огромном кабинете Сергея Потапова окна в пол, тепло и сухо, и из колонок едва слышно льется классическая музыка, правда, в современной обработке, но все же Рахманинов сменяется Шопеном, а Патетическая соната Бетховена – «Паяцами» Леонкавалло. В кабинете полированная ореховая мебель, на стенах подлинники русских художников конца восьмидесятых, по-моему, есть даже Кабаков и Кулик, в углу часы восемнадцатого века, а секретарши в узких юбках-карандашах носят зеленый чай и сухофрукты, тихонько ступая высокими каблуками по шкурам экзотических животных, что валяются под ногами. За большим столом сидит хозяин кабинета, загорелый и спортивный, с вечно кислым выражением лица; ему около пятидесяти, копна черных волос с пробивающейся кое-где благородной сединой, дорогой серый шерстяной костюм, золотые часы на крокодиловом ремешке. Народу в кабинете немного – пожилой юрист Иваныч, мрачный и грузный, все дымит ароматно своей короткой голландской трубкой, да у окна – Малой, он только вернулся с какого-то курорта, выглядит посвежевшим, загорелым, похож в своем пижонском полосатом костюме на итальянского сутенера.
Я сижу в углу, на диване, курю, темные очки пришлось все же снять, мои черные шмотки резко контрастируют с ярко-оранжевой кожаной обивкой дивана, однако удачно комбинируются с общей атмосферой комнаты.
Потапов сидит за столом и откровенно ноет – впрочем, для него это обычная история, похоже, он вообще никогда не бывает довольным, всегда только и говорит, как хреново, по его мнению, обстоят дела. Он сидит и говорит о кризисе. О том, как резко падают финансовые показатели. И как уверенно стоят на ногах конкуренты. Какой плохой в клубе персонал. Как некачественно сделали ремонт в новой VIP-зоне. Как не оправдал себя привоз Way out West. Какие тупые в клубе секьюрити. Какая идиотка наш PR-менеджер. Какие воры наши бармены. Какой ленивый у нас завхоз. Ну и так далее в том же духе.
Малой мелко кивает, смотрит на меня с издевкой – видно, никак не может забыть своего отстранения от управления клубом. Возможно, он жалеет о былом величии. Возможно, ему просто обидно.
– Ну, – нервно говорит Сергей, – что скажет на все это наш гений?
Он смотрит на меня, теребит внушительный окурок кубинской сигары, и я думаю, каких размеров она была вначале, когда еще лежала уютно в пахучей контрабандной коробке. Рот Сергея немного кривится, он нервно ерошит волосы, хмурится и повторяет:
– Ну что, Север?
Я все молчу, уныло смотрю в окно; огромное окно в человеческий рост, а за ним – пелена и морось; я думаю: что, если броситься сейчас в это окно, вот так, просто вдруг вскочить с дивана и прыгнуть, выбить телом стекло, пролететь вниз пятнадцать этажей, что отделяют офис от земли, и грохнуться на мостовую, прямо на вечно стоящее Третье транспортное кольцо, например на лобовое стекло силиконовой красотки на красном мини-купере…
Я на мгновение прикрываю глаза – кровь, стекла, крики, кто-то бешено сигналит, разбитые машины падают с эстакады…
Уйти, навсегда уйти, унеся с собой сотню жертв. Чем не достойный исход? Но ведь потом запросто кто-нибудь, какой-нибудь очередной больной на всю голову журналист, бездарная сволочь, зарабатывающая пустозвонством, объявит это новым направлением в искусстве, назовет, к примеру, эстетическим терроризмом, поставит на полочку между концептуализмом и символизмом. И хотя никто в целом свете не знает, что значат все эти термины, люди умно покивают, согласятся – мол, да, в этом акте что-то есть, в наше время только так и можно привлечь внимание мировой общественности. Вопрос, к чему его надо привлекать, не существует. Нет никакого смысла, главное – произвести как можно больше шума, стать известным, чтобы о тебе все заговорили, хотя бы на день, на час, на минуту. Бред, бред лезет в голову, какое еще внимание, к чему, какой еще общественности, кто вообще эти люди, общественность? И не нужно мне ничье внимание, мне же наоборот надо, чтобы от меня все отстали, забыли бы про меня…
– Ну?! – Похоже, Потапов завелся не на шутку.
Хотя, возможно, у него просто плохое настроение, тяжелый день, напряги на работе, интриги в коллективе, ссора с благоверной или с детьми, ну или с прислугой, массажисткой, проституткой, в конце концов, просто жесткое похмелье плюс кокосовый отходняк…
Я знаю, как все это бывает, мне и самому до сих пор несладко. Вообще, я думаю, мне пора завязывать – отходняки стали слишком уж долгими, слишком тяжелыми, наверное, организм уже не выдерживает, сдается, предупреждает меня, что пора кончать.
Вот только непонятно – зачем?
Ведь все мы знаем, что по календарю майя 21 декабря 2012 года случится конец света.
А не лучше ли просто – в окно?
– Север, – говорит Сергей жестяным каркающим голосом и чуть приподнимается в кресле, возможно, чтобы лучше рассмотреть меня, уставившегося в окно, – ты чего молчишь?
Наконец я подаю слабый голос, и по мере того как я говорю, он отчего-то крепнет, набирает мощь, я сам удивляюсь, как это получается, слова будто рождаются из пустоты. Я даже улыбаюсь. Незаметно, уголками губ. Вот надо же, еще секунду назад ничего не было, только выжженная лютым солнцем пустыня, мысли об уходе, видение развороченных машин, падающих с эстакады, хруст разбитого стекла, скрип тормозов, крики жертв…
Эта картинка резко тускнеет, пропадает, рассыпается в прах, слова выплескиваются сами по себе, я словно отстраняюсь от собственного тела, смотрю на себя со стороны, вот я поднимаюсь с дивана, мгновение медлю, как бы еще раздумывая – а может, прыгнуть? – но беру себя в руки, подхожу к Потапову почти вплотную и говорю:
– Во-первых, мне не кажется, что картина настолько ужасна. Для того чтобы в этом убедиться, достаточно поднять статистику. Давайте отталкиваться от документов, а не только от субъективного мнения. Три года назад, до того как пришла наша команда, клуб был просто в убытке, даже в пятницу и субботу обороты не превышали десятки. По-моему, ситуация кардинально изменилась.
– Ну, – вздыхает Потапов, – это, конечно, так. Только как показывает жизнь, одни пятницы с субботами – это полдела. Мы все равно еле-еле сводим концы с концами. Мы вышли на точку окупаемости, базара нет, но и должных прибылей нет. Все еще нет. А ведь вложены деньги, немаленькие, ну, ты в курсе. Деньги стоят денег, надеюсь, ты это тоже понимаешь. И деньги должны приносить деньги, иначе непонятно, зачем мы их тут зарыли. Короче, нам нужны обороты в течение недели. Пусть не в первую половину. Но хотя бы в среду и четверг у нас должны быть люди.
– И они должны оставлять бабло в барах, – поддакивает Малой, сверкая в мою сторону своими пустыми бесцветными глазами.
– Может, нам по воскресеньям гей-вечеринки устраивать? – спрашивает вдруг Иваныч.
Неожиданное предложение от старшего поколения. Я даже улыбаюсь невольно.
– Ты еще гей-парад устрой, – сурово обрывает его Потапов. – Хватит с нас самодеятельности, допридумывались уже. – Он кивает на Малого, который все так же торчит у окна и нервно вертит в руках перьевую ручку.
– Да ладно, – ноет тот, – что я такого плохого придумывал?
– Сомневаюсь, что мы переплюнем «Пропаганду» с ее гей-воскресниками, – говорю я, – к тому же есть еще «Chapurin-bar».
– Вот, – говорит Потапов Иванычу, – ты про это подумал?
Иваныч молчит, курит, и Малой молчит, все так же смотрит на меня с ненавистью, отходит от окна, садится в кресло, швыряет на стол ручку, потом выкладывает туда же два одинаковых мобильных телефона.
Потапов смотрит на него вопросительно.
– Купил вот второй. – Малой берет один из аппаратов и демонстрирует брату, потом, словно нехотя и как-то невзначай, показывает его и нам с Иванычем.
Потапов лишь слегка качает головой.
– Для личных звонков, – говорит ему Малой, – privacy [10 - Частная жизнь (англ.).], так сказать.
– Ты бы лучше о деле заботился, – мрачно бормочет Потапов, – privacy, тоже мне.
– Я думаю, нам надо привлечь какие-нибудь молодые промо-компании, – говорю я, – сделать в среду R’n’B вечеринки, к примеру. Можно с Пашу́ поговорить. Только запускать их надо серьезно. Чтобы зацепить ту самую золотую молодежь, чьи родители отрываются у нас по выходным. Надо привозы делать. И не говно, а реальные имена.
– Кого же ты привезешь? Тупак-то давно умер. Может, Снупа хочешь притащить? – усмехается Малой. – It’s the bow to the wow, creeping and crawling, Yiggy yes yalling, Snoop Doggy Dogg in the motherfucking house…
– Подожди, а? – просит Потапов, но Малой уже просто не может остановиться и читает еще.
– I’m Snoop Doggy – who? – Doggy – what? – Doggy Dog! – кривляется он.
– Вообще-то его пару месяцев назад уже привозили, – говорю я. – Думаю, это вопрос к профессионалам, к Пашу тому же. Я не знаю, кто там сейчас в рэпе рулит, на кого пойдут. Но…
– Ага, – перебивает меня Малой, – как обычно эти твои «но»!
Неожиданно в разговор встревает Иваныч:
– А мне вот нравятся наши группы, русские. Почему бы на них ставку не сделать? Надо быть патриотами, ребята! Я ведь в английском языке не силен, но вот этот наш московский пацаненок, который так картавит слегка, ну там, про бабушку свою и про город дорог поет. Романтичный такой. – Пожилой юрист откладывает трубку, встает со своего места и цитирует: – «Так что, брачо! У нас всегда есть почитать чё! Заезжай, если чё! Мы не заряжаем зеленью. И нет у нас тут кур с перьями. Но мы всегда в хлам тем не менее» [11 - Группа «Центр» (Guf, Slim, Птаха; в треке принимал участие АК-47).].
Я просто в шоке от удивления. Ничего себе, во дает пенсия!
– Или еще это, – продолжает свое выступление Иваныч. – «Мутные замуты, морозы лютые, холодное субботнее московское утро, вечером клубы, и надо бы что-то придумать, дабы не обламываться с рожей хмурой» [12 - Группа «Центр».].
Малой ржет за спиной Иваныча, прикрывая ладонью кривящиеся в смехе полные губы.
– Тебя-то куда несет? – морщится Потапов. – Угомонись, а?
Юрист сконфуженно умолкает, садится на место, снова берется за свою трубку, снова наполняет комнату ароматным дымом.
– На все эти привозы, рекламу плюс особые декорации плюс би-бои и все такое нужны бюджеты. Зато если сделаем, вся золотая молодежь по средам у нас будет, – говорю я.
– Какие еще «би-бои»? – удивляется Иваныч.
– Ага, афроармяне всякие у нас будут, – не унимается Малой.
– Ну, на это есть фейс-контроль, – осаживает его Потапов.
– Да Север уже в пятый раз говорит нам одно и то же – привлечение сторонних промоутеров, привозы. А других мыслей нет? Своих собственных? Он же у нас вроде как промокомпания. Нельзя, например, по будням просто в режиме бара работать?
– Нет, нельзя. – Я поворачиваюсь к Малому, смотрю в его глаза своими, холодными и пустыми, зная, что их-то ему не пересмотреть, они пусты до самого глазного дна, да что там, глубже, пусты настолько, насколько вообще это возможно, особенно если принять во внимание, что пустота безгранична и в общем-то дна не имеет. – Я в пятый раз предлагаю одно и то же, – говорю я, – потому что знаю, что́ нам поможет. К сожалению, никакие полумеры тут не пройдут. Конкуренция в Москве жесткая. Впрочем, в Питере почти такая же. Я говорил вам это полгода назад и говорю теперь. Бар – тема хорошая, но его трудно сделать на базе клуба. Люди не станут ходить. Должно быть отдельное помещение – меньше, уютнее, атмосфера другая…
– Опять эта твоя «атмосфера»! – картинно вздыхает Малой.
– Извините, – говорю я, – прошу учесть: все, что мы делаем в нашем заведении, – это атмосфера. Мы не торгуем алкоголем, не устраиваем дискотеку. Мы продаем нашим гостям атмосферу. Только поэтому они прут именно к нам, а не куда-нибудь еще. И чтобы сделать бар, атмосфера должна быть другой, отличной от атмосферы клуба. Особенно учитывая, что мы работаем с такой сложной аудиторией.
Все молчат, смотрят на Потапова, тот не сводит глаз со своего брата, и я не знаю, чего в его взгляде больше – ненависти или любви.
– Если вы не намерены ничего менять, – продолжаю я, – если вы не хотите вкладывать в это деньги, если, в конце концов, вы не доверяете мне как специалисту, поступайте как угодно. Только народу на неделе у нас не будет. Эту нишу займут другие. Рано или поздно. И у нас мало времени.
Возникает тягостная пауза.
– При удачном стечении обстоятельств, – говорю я, – может быть, год.
Я смотрю на Малого, тот отводит глаза, отворачивается, смотрит в окно, сжимает кулаки так, что костяшки пальцев белеют.
Потапов смотрит на брата, прослеживает его взгляд – остекленевший, зависший на далекой, смутно различимой линии горизонта, на дожде и гари от выхлопов машин, что стоят внизу, прямо под нами, в вечной пробке на Третьем кольце.
Из скрытых под потолком динамиков еле слышно звучит «Испанская рапсодия» Мориса Равеля.
– У нас финансовые проблемы, – говорит Иваныч, – кризис мировой, мы к концу года вообще придем с убытками.
– Слушай, – улыбаюсь я, – для того чтобы создать историю с этими вечеринками, такой клуб в клубе, чтобы дети приходили к нам по средам, а их родители жгли по выходным, надо не так много денег.
– И в какую сумму это все нам обойдется? Ты сам как думаешь? – спрашивает Потапов.
//-- * * * --//
Позже, около одиннадцати вечера, мне звонит Потапов.
– Чем занят? – спрашивает он.
Я думаю: что бы этот вопрос мог означать? Скорее всего, Сергей уже изрядно выпил, сейчас сидит, переживает проблему, вот и названивает.
– Я в «GQ», – говорит он не слишком твердым голосом. – Ты не хочешь приехать?
Меня ломает, я только вошел в квартиру, но с другой стороны, делать мне все равно нечего, Кристина не звонила, ее телефон все так же выключен – конечно, можно было бы набрать домашний номер, но вот беда, я его никак не могу вспомнить…
Может быть, я вообще никогда его и не знал, может быть, она никогда не давала его мне, может быть.
– Ну что, – говорит Потапов, – не в падлу приехать, бухнуть со стариком?
– Ну что ты, – говорю я, – наоборот…
//-- * * * --//
Он сидит в одиночестве за длинной барной стойкой, дорогой пиджак грустно висит на спинке стула, узел галстука ослаблен, в руке зажат стакан с виски, и я думаю: интересно, какой это уже по счету?
– Выпьем? – Сергей салютует мне стаканом и кивает.
Я киваю в ответ. Вспоминаю, что так и не позвонил стоматологу, номер которого мне дал Витя. Думаю: может, стоит самому набрать Мише из телефонной компании, узнать насчет этого его врача, действительно ли он хорош?
– Вот, Север, – говорит Потапов, – ты, наверное, и сам все догоняешь. У моего брата зуб на тебя и виды на этот клуб, он мечтает, как бы его обратно заполучить под управление…
Я ничего не говорю, слушаю, заказываю себе выпить.
– Всё в шоу-бизнес парня тянет, мало ему проблем. Ты думаешь, я не врубаюсь? – Потапов качает головой, не смотрит на меня, следит за барменом, переставляющим бутылки; такое впечатление, что разговаривает он с самим собой. – А у меня за дело душа болит. – Он залпом осушает стакан, знаком просит бармена повторить. – Все же столько лаве слили.
– Понимаю, – наконец говорю я, и слово это дается мне непросто.
– Ты сможешь все подробно расписать – какие нужны изменения, реклама, ну, еще, может, что? – Сергей снова качает головой.
Я киваю, думаю о стоматологе; бармен ставит перед нами выпивку.
– Сделай мне такую бумагу, расчет типа, – говорит Потапов. – Надо, наверное, попробовать…
– У тебя нет стоматолога хорошего? – спрашиваю я.
//-- * * * --//
Ближе к концу недели мне звонит PR-менеджер Витя.
– У тебя запись во вторник, – говорит он, – в «Останкино», в четыре. Не забудь.
Я не сразу врубаюсь, о чем это он.
– Я имею в виду «Предметы», – говорит Витя. – Помнишь, ты на интервью согласился? Это очень круто.
– Ну да-а, – тяну я.
– Слушай, эта Тамара Кантари сейчас самая дорогая ведущая, врубаешься?
Я молчу.
– Эта программа сейчас – самая рейтинговая, сечешь?
Я молчу.
– Ты вообще помнишь, что мы договорились на эфир? – твердит Витя.
Я все еще молчу.
– Эй, – шепчет Витя.
Вообще-то я помню, как он говорил, что меня зовут на программу, помню, что говорил, будто это круто, но не помню, чтобы я соглашался.
– К тому же она обалденная. Очень красивая. И не дура, – не унимается он. – В смысле, Тамара. Короче, тебе понравится.
Я издаю звук, более всего похожий на всхлип.
– Ты только не опаздывай, – говорит Витя. – Хочешь, я за тобой заеду?
– Зачем? – спрашиваю я и смотрю на экран TV – на Discovery Channel идет документальный фильм про птиц Юго-Восточной Азии. Сначала показывают сов, каких-то пеликанов, а потом орлов. Я вижу, как орел парит над морской гладью, иногда он опускается почти вплотную к воде в поисках рыбы, потом снова взмывает ввысь. Так продолжается минут пять. Я молчу, Витя тоже, но я просто ощущаю, как напряжение на другом конце телефонного провода все нарастает. В тот самый момент, когда, по моему мнению, должен прогреметь взрыв, я бормочу тихо и медленно: – Ладно.
– Ладно, – тут же отзывается Витя, хватаясь за это мое слово, словно утопающий за спасательный круг, – тогда я тебе еще наберу в понедельник. Напомню.
Тем временем на экране TV орел наконец поймал рыбу. Большая серебристая рыбина бьется, извивается в его когтях, пытается освободиться; я думаю, что ей сейчас, наверное, херово, а потом думаю: а чем мне-то лучше? Возникает ощущение, что я эта рыбина и есть, вот только кто этот орел, что схватил меня? Я все смотрю на экран. Рыба изо всех сил пытается выскользнуть, но орел держит ее стальной хваткой, взлетает с ней высоко, почти под самые облака; я думаю, как это было снято – наверное, на объектив с очень большим увеличением или из самолета, может с дельтаплана. Орел клюет рыбу, резко бьет ее своим мощным клювом в хребет, и она наконец сдается, перестает извиваться, обмякает.
«Возможно, этот орел, что схватил рыбину, – тоже я», – приходит в голову.
– Ну, пока. – Витя кладет трубку.
Я одеваюсь и выхожу из дома. На улице холодно. Дождя нет, но ветер, ворошащий листья под ногами, штормящий гигантские лужи, бессовестный едкий ветер несет в себе частицы влаги, хлещет водой в лицо, заползает под куртку и шарит там своей мокрой холодной лапой.
Я забираю с подземной парковки свою машину, медленно еду по городу без особой цели, встреч никаких нет, мне надо бы съездить к стоматологу, но я еще не записан, мне надо в банк и налоговую, но меня ломает, я думаю, что правильно сделал, выйдя из дома только после обеда. Я выруливаю на Садовое кольцо, медленно качу в сторону Парка культуры, слушаю диск Wu-Tang Clan, не останавливаясь взрываю косяк, случайно обнаруженный в подлокотнике, трава не цепляет, смеркается, ветер все сыплет на лобовое стекло моросью и опадающими листьями, я думаю, не заехать ли в книжный на Тверскую, но никуда не сворачиваю, слушаю музыку, пробки, конечно, никуда не делись, но во всяком случае это уже не такие дикие заторы, как в первой половине дня, когда народ ломится по своим делам.
Я звоню Кристине и с удивлением слышу гудки – ее телефон работает, а я-то уже так привык к автоответчику, почти собрался с духом, чтобы оставить сообщение…
В первый момент мне даже как-то не по себе становится; я думаю, не положить ли трубку, ведь теперь я даже не знаю, что сказать, когда она ответит.
Что мне надо ей сказать? И вообще надо ли? Надо ли мне с ней говорить? Я не отдаю себе отчета в том, что делаю, я просто набираю ее номер по инерции, потому что так надо, так принято, но зачем?
– Алло, – говорит Кристина. – Чего тебе от меня надо?
– Ну… – Мой голос ломается, как в юношестве, я кашляю, чтобы скрыть это. – Ну, я хотел узнать…
– О господи! – перебивает меня Кристина. – Что тебе надо знать? Что тебе не понятно?
– Я хотел сказать, мы вроде поссорились, ты ушла, но разве отношения, я имею в виду долгие отношения, так заканчиваются? В смысле, разве не надо хотя бы поговорить, расставить точки над «i»?
– Во-первых, – говорит Кристина, – с чего это ты взял, что у нас с тобой были какие-то там отношения? Ты хоть вообще знаешь, догадываешься, что такое отношения? Ты знаешь, что означает это слово?
Она на мгновение замолкает, и я тоже не говорю ни слова.
– Отношения – это когда люди стремятся что-то создать вместе, семью, например, – говорит Кристина. – А у нас с тобой не отношения – так, пожили вместе, под одной крышей, ну тусовались вместе, трахались…
– Я…
– Так даже и секса-то нормального не было последние два года, – перебивает Кристина. – Тебе плевать на меня, я не вставляю тебя как телка. Как часто это бывало последнее время? Раз в месяц, два раза в месяц? Ты все носишься, тусуешься со своими малолетками, они тебе сосут, да? Хорошо сосут, все как одна малолетние клубные шлюхи сосут великому промоутеру, правда? А мы с тобой последнее время жили как брат и сестра. Только мне вообще это не надо, втыкаешь? У меня уже есть брат. И сестра есть. Зачем еще ты мне нужен?
– Просто все это усталость, – наконец говорю я. – Из-за нее возникает отсутствие сексуального желания. И над этим надо работать. Можно сходить к психологу. В этом бешеном ритме на секс просто не хватает сил.
– Да? А на блядей у тебя хватает сил? И вообще от чего у тебя усталость? Скажи мне, чем ты таким занимаешься, что так сильно устаешь? Ты что, трудоголик, пашешь с утра до ночи, бабло зарабатываешь? Где это бабло, где оно?! Да тебя давно все устраивает. Гений, тоже мне. Люди платят тебе, чтобы ты пришел, посидел, послушал и сказал, что и как надо сделать. Чтобы ты их научил, что cool [13 - Круто (англ.).], а что отстой. Да? Тебе пора уже снять такой производственный сериал «Лохи вызывают профессионала»! Ты же профессионал, да? Специалист по лайфстайлу. Единственный в стране. Да что там – в мире! И это что, твой предел? Быть вечно у кого-то в гувернантках. Да они ведь тебе платят только потому, что ты – Север, только за имя, и все, понимаешь? А где твои амбиции? Где твое стремление достичь хоть чего-нибудь? Где твое собственное дело, в конце концов? Когда ты последний раз делал что-то сам по себе? Что с того, что ты перевозил сюда всех звезд электро? Что с того, что ты открыл три клуба и сколько там – четыре, пять? – баров? Что с того, что на последнем твоем рейве пятьдесят человек ослепли навсегда из-за неправильно настроенных стробоскопов? Когда это все было? Где твоя телепрограмма? Когда вообще последний раз ты хоть чем-нибудь занимался всерьез? Когда?!
– Кристина, – говорю я, – ну чего ты кричишь, зачем так нервничаешь? Давай встретимся, обсудим все, постараемся прийти к какому-нибудь решению.
– Слушай, – она чеканит слова, словно стихи читает, какие-нибудь патетические грозные вирши, – я уже для себя все решила. Ну, была дурой, идиоткой, пора и за ум браться. Потратила на тебя свои пять лет. Ничего. Как-нибудь переживу. Мне надо думать о будущем, я тебе уже говорила: мне нужна семья, дети, и не от такого пустого наркомана, идиота тусовщика, который только и думает, где бухнуть, что понюхать да кому присунуть. Мне нужен нормальный муж, пусть не такой гениальный, пусть не талантливый, хватит с меня талантов, наелась! Мне надо, чтобы он был настоящим мужиком, а не таким мудаком, как ты, Север. Улавливаешь разницу?
Она кладет трубку, и я чувствую глубокое облегчение, притормаживаю возле какого-то кафе на Зубовской площади, но так и не выхожу из машины, просто сижу и курю, добиваю косяк, слушаю музыку, провожу языком по месту, где у меня когда-то был зуб, и замечаю, что соседний клык шатается. Думаю, что надо как можно скорее записаться к стоматологу. Наверное, мне все же пора протезироваться.
Тем временем начинает смеркаться. Я включаю CD-проигрыватель, меняю диск.
Если мутишь – мути тихо.
Если телефон не знаком,
Лучше не поднимай трубку, не будь дураком.
Знаешь что? Лучше вообще не мути
И никогда не ходи по одному пути [14 - Группа «Центр».], —
читает Гуф.
Интересно, откуда у меня этот компакт?
Я думаю, что Кристина во многом права, эти отношения давно превратились в изматывающую повинность, в них давно нет никакого смысла и почему бы не прекратить их, тем более что между нами нет ничего, что могло бы помешать этому, – в смысле, ни детей, никакого особенного имущества, которое нам надо было бы делить…
Я думаю, что это самый лучший вариант; зная себя, я понимаю, что первым никогда бы не порвал с Кристиной, не смог бы причинить ей боль. Но с чего это я решил, что лучше мучиться самому, мучая при этом и ее, чем просто разрубить гордиев узел? Возможно, все дело не в моем хорошем отношении к ней, не в нежелании причинить боль, а в страхе; возможно, все дело в том, что я просто трус. Вот именно, в страхе. Чего я боюсь? Ну, много чего. Например, что сторчусь, окончательно сторчусь. И кому я тогда буду нужен, опустошенный и больной, без денег, с выпавшими зубами, растерявший свой талант? Кто будет ухаживать за мной, если у меня вдруг случится инфаркт?
Привет, братуха, как житуха? Есть маза?
Чё по деньгам? По пять? Дорого, зараза.
А чё там, бошки иль шалуха? Опять шалуха?
Ну ладно, мутим, хуй с ним, хоть какая-то движуха, —
несется из колонок голос Гуфа, и я вспоминаю совещание у Потапова, как прикольно напевал эту песню старенький Иваныч. Интересно, где он ее услышал? Не иначе как детки подогнали.
Мысли снова возвращаются к Кристине, к нашему с ней положению.
«Кто будет ухаживать за мной, если у меня вдруг случится инфаркт?»
Что это еще за бред? Просто идиотизм так рассуждать. Я же элементарно задыхаюсь в этих отношениях. Именно поэтому я и не делаю ничего, я вымотан этими отношениями, именно поэтому я чувствую пустоту. Меня уже вычислили. В конце концов необходимо прекратить мучить себя и ее. Так будет лучше обоим. Теперь она хочет этого сама – разве не об этом я мечтал? Она сама разрывает отношения, а я просто рыба, я плыву по течению, попадаю в открытое море, а потом меня ловит какой-то особенно злобный орел из передачи на канале Discovery.
Хотя скорее всего я даже не рыба, а чертова дохлая медуза. Кристина права, я в заднице, в застое, я засиделся, творчества ноль и бизнеса ноль, действительно живу по инерции, но почему? Могу ли я ответить на простой вопрос: «Зачем?» Я вспоминаю себя прошлого, пышущего энергией, готового на любые авантюры, ввязывающегося в рискованные операции, дышащего полной грудью. Что теперь со мной сделалось? Пусть она уйдет, а я стану свободным, я опять стану тем, кем когда-то был. И у меня появятся новые подружки; возможно, я снова встречу любовь, и будет настоящий секс, а не это скоростное порево в туалете ночного клуба. Все будет как в первый раз, я начну ходить на свидания, мне будто опять исполнится двадцать, я напитаюсь жизненной энергией, буду творить, возьмусь за новый проект, замучу́ новый бизнес, открою в себе новые таланты, благо партнеров с деньгами хватает.
Я закрываю глаза, джойнт дотлевает в моей руке, обжигает мне пальцы.
В жизни бывает по-разному:
Этот плачет, а этот смеется.
Но как-то однообразно
Судьба плющом ядовитым вьется, —
читает Гуф.
Я вздрагиваю, опускаю стекло, выкидываю окурок прямо под ноги ментам и нищим. Инвалид без ног, грязный и оборванный, пытается подняться в своей коляске по ступенькам подземного перехода. В какой-то момент он теряет равновесие, вываливается из коляски, из его кармана выпадает чекушка, звонко бьется о каменные ступеньки и разбивается. В воздухе пахнет водкой. Инвалид беспомощно корчится возле перевернутой коляски, тянет свои руки к осколкам. Прохожие брезгливо проходят мимо. Я закрываю окно. Снова пошел дождь, на мостовой – раздавленная коробка с тортом «Прага», крем смешивается с грязными струйками воды, зуб шатается, а я вспоминаю, как в детстве, летом, по выходным, мама с отцом приезжали на нашу дачу, где я жил с нянечкой. Они всегда привозили с собой именно «Прагу», а еще арбузы, дыни, сухую колбасу, копченых кур, хурму, лимонад и всякие другие вкусные штуки. По выходным на даче собиралась вся наша семья, отец с дедом жарили шашлыки, мама занималась со мной французским, тетка играла с моей маленькой сестрой. К вечеру сестра засыпа́ла в своей кроватке, и мы с родителями шли прогуляться по дачному поселку. Здесь были в основном дома папиных сослуживцев, он рассказывал про них разные сплетни, у кого какая любовница, а кто какие берет взятки, и я шел, держа маму под руку, и меня конкретно перло, так перло, как потом не будет вставлять ни от какой наркоты, и я готов был гулять с родителями до самого утра. Потом вдруг становилось поздно, и пора было ложиться спать.
Печальная жизненная закономерность: в какой-то момент становится поздно и надо ложиться спать.
//-- * * * --//
К ночи мне уже совсем тоскливо, моросит дождик, пробки окончательно сковывают движение. От безысходности заезжаю в «Галерею». Заняты почти все столики, экспаты торчат с пивом у барной стойки, богатые жены с вискарем – по центру, чуть дальше бледные модельки вяло жуют руколу с креветками. В дальнем зале – тот самый Миша, владелец телекоммуникационной компании, телефон его врача мне продиктовал Витя; рядом с ним мой друг Остап, еще какой-то питерский из «Русского стандарта», по-моему, Петя, англичанин Стивен с женой Мариной. Марина всегда в теме, всех знает, занимается привозами артистов, продает их клубам. Вот совсем недавно она шлялась по городу с этим известным трансвеститом из Бразилии, не помню точно имени, что-то вроде Клементины, а до того привозила Сони́к. Она говорит, что устала от работы, ее все бесит, скоро зима, в магазинах не найти приличной обуви и вообще надо срочно уезжать. На ней темно-красное облегающее платье. Я отмечаю, какая она худая; думаю, сколько же ей лет. Возможно, нет и тридцати, а может, хорошо за сорок. Я думаю, как жаль, что моя бабушка так и не узнала чудес современной эстетической хирургии. Впрочем, это не важно. Люди все равно умирают, с пластикой и без…
Остап держится бодрячком, явно на первом, в темных очках, пьет кофе, трясет под столом ногой, курит одну за другой тонкие сигариллы. Я все хочу его расспросить о тех черных машинах, про которые он говорил мне по телефону, но при посторонних делать это не в тему, тем более я до конца не уверен, а не плод ли это моей больной фантазии и не высмеет ли меня мой друг. Миша – большой, похожий на американца, с безупречной сияющей улыбкой, в белоснежной рубашке и голубых джинсах, – пьет виски с колой, что естественно, ведь сам он давно не ездит за рулем, у него – водитель, десять миллионов в ценных бумагах, превратившиеся из-за кризиса в единичку, участие в каком-то модном проекте по нанотехнологиям, интерес в крупном интернет-портале, пара любовниц в возрасте до двадцати пяти, секретарь со степенью MBA (Миша говорит, что не трахает ее, но все знают, что это неправда); он был два раза разведен, ходит в «Сохо», «Forbes» и «Famous», у него две дочки от первого брака и мальчик от второго; иногда он берет детей на выходные и тогда не тусуется, сидит с ними дома или, может, ходит в кино на детские фильмы. Я думаю, не надоедает ли Мише вечно ездить на заднем сиденье, пусть и супертачки. Как-то давно я тоже завел себе водителя, катался на здоровом черном сто сороковом, как и все правильные ребята в те дикие времена, но в итоге подвязал, рассчитал водителя и машину ту продал, боясь окончательно спиться. И с тех пор все мои тачки – двухместные, это потому, что я вообще-то ненавижу развозить пьяные компании. В смысле, я ненавижу пьяных, если сам трезв…
Марина говорит, что сегодня открытие какого-то нового ресторана на Гоголевском бульваре, среди гостей должна быть Памела Андерсон.
– Она в Москве? – спрашиваю я.
– Ты что, Север, шутишь? – спрашивает Стивен. Он говорит почти без акцента, он так давно уже здесь живет, что кажется даже более местным, чем я и многие мои друзья. У него черные вьющиеся волосы, в мочке левого уха сережка. Никто не знает, чем он занимается. Почему-то мне кажется, он мог бы быть врачом. Скорее всего, ортопедом.
Все какое-то время говорят о Памеле, обсуждают ее формы, вспоминают этого ее мужа, ударника из Motley Crue, как они выложили в Интернет свое порно; в итоге все сводится к тому, что она очень талантливая, в смысле, грамотно пиарит саму себя.
– Ну что, Север, встает у тебя на Памелу? – смеется Остап.
– У меня встает на Кида Рока, – говорю я.
Все ржут, а Марина качает головой:
– Отстой этот твой Кид Рок, кантри-рэпер сраный.
– А кто он вообще такой? – спрашивает Миша.
– Ну ты что, Миша, шутишь? – удивляется Стивен.
Остап предлагает мне первый, я отказываюсь, но все же иду с ним в туалет и как-то незаметно для самого себя убираю две дорожки.
Когда мы возвращаемся, оказывается, что парень из «Русского стандарта» уже уехал.
– У него поезд в половине первого, – говорит Марина, хоть никто и не интересуется, почему он свалил.
Миша висит на телефоне, обсуждает с кем-то очередную свою новую подружку.
– Она, конечно, дура, – говорит он в трубку, – но ты знаешь, очень преданная. И в жопу дает. То есть ей, похоже, это даже нравится, представляешь?
Мы сидим еще час или больше, возможно, около двух часов. К столику постоянно подходят люди, какие-то общие знакомые, почти всех из них я знаю, мы здороваемся, болтаем, обсуждаем погоду и надвигающуюся зиму, недавний концерт Пита Доэрти, тусовку в Санкт-Морице, организованную журналом «Меню удовольствий», новый бутик на Винзаводе, выставку картин Мэрилина Мэнсона, на которой, естественно, никто не был.
Как только они отходят, вспомнить их лица уже невозможно.
– Тоже мне нашли Рериха! – говорит Марина про Мэнсона.
Стивен только качает головой.
Время идет очень медленно, я все время смотрю на часы, мне кажется, минутная стрелка приклеилась к циферблату. Остап часто ходит в туалет. Стивен развлекается с ноутбуком, скачивает из Сети какие-то непристойные ролики, демонстрирует их окружающим. А потом вдруг оказывается, что уже половина двенадцатого. Марина предлагает все же доехать до открывающегося ресторана, посмотреть, как там. Никому неохота, но делать все равно нечего. Мы расплачиваемся, вываливаем на улицу под мелкий холодный дождик и презрительные взгляды прогуливающихся по Петровке студентов, едем в это новое заведение, на Гоголевский бульвар. Похоже, мы все-таки припозднились, потому что в ресторане – полный облом, народу никого, никакой Памелы, официанты в сереньких фартуках выстроились вдоль барной стойки, а в зале – только пьяный депутат Епифанов и с ним эта молодая ведущая MTV или МузТВ, по-моему, Спермина. Их столик уставлен пустыми и полупустыми стаканами, на краях стаканов – следы от помады; какая-то увядшая дрянь, издали похожая на сопли, валяется в большом блюде. Приглядевшись, я понимаю, что это морские гребешки.
– Вот это открытие, – усмехается Остап.
Мы стоим в самом центре пустынного зала.
– А как это место называется? – спрашивает Миша.
– Ну ты, Миша, шутишь! – восклицает Стивен.
– Просто надо было раньше приезжать, – говорит Марина.
Чуть позже рядом с гардеробной я встречаю вдруг своего старого приятеля Сашку Седого – непонятно, он только пришел или просто я не заметил его раньше, – выглядит плохо, бледный и уставший, одинокий, худой, с короткой стрижкой, на вылинявшей майке написано: «WILL F**K FOR COKE» [15 - «Трахнусь за кокаин» (англ.).]; он берет меня за руку, хочет что-то сказать, раскрывает рот, но некоторое время просто ловит ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег, потом все же спрашивает:
– Ну как, есть чего? – и сразу смеется, показывая, что это лишь шутка, я обнимаю его, а он улыбается мне какой-то жалкой, вымученной улыбкой, кивает, уходит в сторону туалетов и больше не возвращается.
Я вспоминаю, как весело мы с ним тусовали когда то в «Миксе», в те еще заповедные времена, когда музыка и окружение значили намного больше, чем пресловутый статус. Я думаю, что вот, времена меняются и давно уже ни он, ни я не ходим в такие маргинальные места, да и «Микс» наш давно закрыли…
Кокос у Остапа дерьмовый, явно бодяженный химией, – я нервничаю, потею, руки дрожат. Думаю, а не сделать ли еще одну дорогу, но пытаюсь призвать себя к порядку. Стивен, Марина и Миша уезжают. Я заказываю кофе, решаю тоже валить. Официант, молодая провинциальная педовка, ошибается – вместо эспрессо приносит американо. Мне лень его поправлять. Кофе остается нетронутым.
– У меня зубы совсем испортились, – говорю Остапу, когда мы все же снова оказываемся в туалете, – мне нужен хороший стоматолог. У тебя нет такого?
– А? – переспрашивает Остап и склоняется над крышкой унитаза.
Когда мы наконец собираемся по домам, прощаемся, Остап говорит мне:
– Надо было в свое время меньше спидами долбиться. Сейчас бы не было проблем с зубами. Ешь кальций.
Я киваю, пожимаю его руку, вялую и холодную, словно пластилиновую, выхожу из ресторана, над городом тяжелое мглистое небо и вечный дождь, огни реклам неровно отражаются в грязных лужах, на паркинге ресторана машин почти нет, только правительственный лимузин Епифанова, мини-купер Остапа и моя.
Я сажусь за руль, включаю зажигание, с минуту сижу неподвижно, прислушиваюсь к ровному урчанию мощного мотора, к шуму дождя за ветровым стеклом.
«Надо было в свое время меньше спидами долбиться…» Я сижу и думаю, что вообще-то зубы у меня плохие с самого детства. Я вспоминаю, как с семи лет постоянно ошивался по кабинетам стоматологов. Вспоминаю, как мы с мамой ездили в нашу ведомственную поликлинику на Арбат – она была как раз тут неподалеку, решаю проехать мимо. Вспоминаю аквариум с рыбками в холле, в нем еще была такая прикольная разрушенная игрушечная крепость, рыбки плавали между башенками, а самые маленькие прятались в бойницах; я вспоминаю кабинет, какого цвета там были обои, какие статуэтки стояли на шкафе, вот только лица врача никак вспомнить не могу. Думаю, а смогла бы она при желании вспомнить мое лицо, ведь я ходил к ней так часто, почти пять лет подряд, по нескольку раз в месяц, намного чаще, чем другие дети.
Поликлиника стоит на том же месте, что и много лет назад, я притормаживаю, останавливаюсь, глушу двигатель, опускаю стекло. Все та же табличка при входе, военная охрана.
«Здесь ничего не изменилось», – думаю я, а еще: «У них наверняка есть платное отделение, может, стоит сходить. Практически родные стены, должны помочь».
Я завожу машину и еду домой. По дороге не включаю музыку – хочется хоть немного побыть в тишине.
И тут я вижу их – те самые странные черные машины, о которых говорил мне Остап. Во всяком случае я думаю, он имел в виду именно их. Я замечаю их где-то в районе пересечения Тверской и бульваров, прямо напротив бывшего ресторана «Пушкин». Их сразу три – большие черные мини-вэны с наглухо затонированными стеклами; марку этих машин я не знаю, но иначе как странными их не назвать. Большие и черные, вызывающие неприятные ассоциации – что-то среднее между катафалками и реанимационными автомобилями, – отчего-то наводящие на мысли о воронка́х НКВД; стремная такая кавалькада, медленно крадущаяся по Бульварному кольцу. Я притормаживаю, смотрю на машины, меня охватывает легкая паника, нет, не так, просто почему-то становится не по себе. Наконец беру себя в руки, давлю на педаль газа и уезжаю; мне кажется, эти машины следят за мной, пока не скрываются из виду, буравят заднее стекло моего автомобиля тусклым светом своих фар.
Уже почти дома, на парковке, пытаюсь выкинуть странные машины из головы, не думать о них, вспоминаю о своих зубных проблемах и понимаю, что с поликлиникой ничего не выйдет, ведь я ходил туда ребенком и там есть только детское отделение.
«А теперь я уже не ребенок», – констатирую отчего-то с печалью. Поднимаюсь в квартиру, наливаю себе выпить. Очередной зуб шатается. Мне хочется плакать.
Странные черные машины медленно катятся по Кутузовскому проспекту.
//-- * * * --//
На следующий день случается маленькое чудо: перерыв кучу записных книг, я все же нахожу телефон своего стоматолога. Своего любимого, дорогого во всех смыслах зубного врача!
– Я сейчас на Капри, позвони через неделю, – говорит он, когда я наконец набираю вожделенный номер, и я думаю, что же он там забыл в это время года.
– Слу-ушай, – тяну я, – у меня тут зуб выпал и еще один шатается, может, посоветуешь, к кому мне сходить, пока тебя нет?
На другом конце линии треск и шорохи, мне кажется, что мой стоматолог посмеивается, прикрыв микрофон рукой.
Что он там делает, на Капри? Нет, в принципе мне все понятно, он вообще неплохо живет, этот мой доктор: большой дом по Новорижскому направлению и квартира на Ордынке, дорогая практика на «Черемушках» и новенький черный SL500. В конце концов, что тут такого, раз может себе позволить? Значит, Капри. И не в сезон. Ладно.
– Алло, – говорю я.
Но линия разъединяется, и я некоторое время сижу без действий, думаю, перезвонить ему или, может, все же стоит набрать тому врачу, что лечит Мишу. Думаю, насколько этот Мишин врач хорош.
Телефон звонит, я нажимаю кнопку ответа, подношу аппарат к уху, смотрю на стену, прямо на черно-белую фотографию, вспоминаю, откуда она у меня.
– Надеюсь, ты сейчас дома, – звучит в трубке голос Кристины, – мне надо заехать, забрать вещи.
– Слушай, я думал, может, сначала поговорим, – мямлю я.
На черно-белой фотографии голая женщина привязана к дыбе, с низкого серого потолка печально свисает электрическая лампочка.
– О чем? Все решено. – Кристина кладет трубку.
Я думаю, приедет ли она, ведь она так и не выяснила, дома я или нет.
У привязанной женщины большие темные печальные глаза, под ними круги, следы потекшей туши.
Я все пытаюсь вспомнить, откуда у меня эта работа Араки. Интересно, откуда…
Думаю, надо встряхнуться, взять себя в руки. Мой мобильный снова выдает этот трек: «I wear my sunglasses at night…» [16 - «Я надеваю ночью темные очки…» (англ.)]
Ну и конечно, это Макеев. Он интересуется, что я думаю по поводу фильма Пичугина. Ну, вернее, что я думаю по поводу фильма – это понятно, и мое мнение вообще никому не упало, главное – что я думаю по поводу непосредственно PR-кампании. Пичугин, мол, весь мозг взорвал, ждет ответа.
Отвечаю неопределенно, обещаю все решить на выходных. Делать ничего не хочется. Ощущаю неприязнь к самому себе. Думаю, что же я за мужик такой, что за тряпка, если всю жизнь занимаюсь тем, что мне противно. С другой стороны, это же не просто так. Это все ради денег. У нас вообще все – ради денег.
– Ты знаешь, я на жопе не сижу. У меня загруз полный, – бормочу я в трубку, – мне предложение для Потапова готовить надо…
Макеев как будто не слушает, говорит, какие-то придурки из крупной государственной конторы просят заняться их юбилеем, сделать мероприятие под ключ – сценарий, ведущие и программа, он диктует мне номер их пиарщицы.
– Только хоть ей прямо сейчас отзвонись, там жирный заказ, – говорит Макеев умоляюще.
– Ну да, да, – бормочу я, и Макеев дает отбой.
Ничего делать не хочется, просто нет желания, я закрываю глаза, представляю море, белый песок пляжа, солнце, стоящее в зените, как лениво, медленно качаются под легким ветерком ветви пальм…
Ничего делать не хочется.
Нехотя набираю номер.
Голос у пиарщицы прокуренный, ломкий, изможденный.
– Вы готовы встретиться? Я бы изложила наше собственное виденье, снабдила бы вас информацией, – говорит она мне.
На другой линии появляется звонок из офиса Потапова. Извинившись, переключаюсь. Секретарь спрашивает, готово ли новое предложение.
– Сергей Иванович просил вам передать, – говорит она многозначительно, – чтобы вы не затягивали со сметой.
– Ну да, – отвечаю вязко, – мне вот надо все фишки сначала пробить. Ну, скоро.
– Вы не затягивайте, – просит секретарь, и я даю отбой, не слушая, что она там еще хочет сказать. Думаю, что надо бы поскорее за это взяться, это крупный проект и можно по-настоящему развернуться, собираюсь позвонить Пашу и вспоминаю, что на другой линии так и висит дама из государственной компании. Переключаюсь, договариваюсь с ней встретиться после обеда в «Весне», наскоро прощаюсь и звоню Пашу.
– Здоро́во, Север, – как обычно, голос у Пашу немного сонный, расслабленный, – я не в Москве сейчас, прилечу через неделю, наберу тебе.
Я собираюсь на встречу, ради этого даже надеваю свой черный бархатный пиджак, пью кофе, смотрю на часы – времени еще хватает. Включаю ноутбук, думаю заняться делом, начать готовить Потапову нужную бумагу, но настроение все же тоскливое, нет никакого желания работать, за окном вечный дождик, небеса сплошь затянуты серым, большая птица мокнет у меня на подоконнике.
Я думаю, птица – это плохой знак; в день, когда дедушка умирал, голуби атаковали подоконник нашей старой квартиры на Пресне, много голубей, целая стая. Бабушка тогда выглянула в окно, закрыла лицо руками. «Ну вот и всё», – прошептала она. Она сказала эту фразу очень тихо, почти про себя, но я тогда сидел рядом с ней, читал какую-то книгу и отчетливо все расслышал. «Ну вот и всё», – сказала бабушка, а я прекратил читать, посмотрел на нее, на ее закрытое старушечьими руками лицо и испугался. «Что всё? – не переставая, повторял я. – Что всё?»
Бабушка не ответила. Дед умер вечером, уже после того как я пошел спать. Говорят, он просто сидел в своем кресле-качалке, смотрел в окно на огненный закат, потом спокойно закрыл глаза и испустил дух. До этого он болел много лет. Сердце, слабое сердце. Бабушка говорила, это потому, что он прошел несколько войн, побывал в плену.
Несмотря на то что он умер, когда мне не было и одиннадцати, мне кажется, я хорошо его помню.
Мне кажется, я любил его по-настоящему.
Кристина так и не приехала.
//-- * * * --//
На первом этаже «Весны» полно свободных мест, но пиарщица из госкомпании сидит за самым неудобным столиком, прямо у входной двери. Я сразу узнаю́ ее, мне известен этот тип женщин – давно за сорок, тощая, бледная, разведенная, слишком много курит, живет в центре, носит дикие кружевные кофты, неподъемную массу золота на шее и запястьях. Я подхожу, представляюсь, выясняю, что ее зовут Валентина Петровна (а как же еще?!), пожимаю вялую холодную руку (пальцы сплошь в крупных золотых перстнях, отвратительные камни, яркий маникюр), сажусь напротив.
– Значит, у вас мероприятие, – говорю ей и снимаю темные очки, оглядываюсь в поисках официанта.
– Юбилей, – с нажимом подчеркивает она.
Ее глаза, жгучие въедливые точки, смотрят настороженно и вместе с тем подозрительно – невольно вспоминаю, что в последний раз такой цепкий неприятный взгляд я фиксировал у моей первой жены в девяносто шестом. Впрочем, это давняя история и вспоминать о ней неохота.
Перед Валентиной Петровной на тарелке – какой-то невыразительный травянистый салат, в бокале – белое вино.
Хоть я и не завтракал, аппетита нет. Заказываю кофе. Мне хочется помолчать. Я закуриваю, смотрю поверх ее головы в зал ресторана, скольжу взглядом рассеянно по смутно знакомым лицам посетителей и официантов…
Но деловитая пиарщица сразу берет быка за рога, вытаскивает из огромной сумки кипу бумаг.
– Вот примерная идея, – говорит она, протягивая бумаги мне.
Под настырным взглядом Валентины Петровны наскоро просматриваю страницы, отпечатанные на лазерном принтере, отмечаю, что, похоже, картридж у ребят заканчивался и в некоторых местах текст вовсе не пропечатался.
– Вот, – говорит пиарщица и протягивает мне компакт-диск, – тут в принципе все это записано, чтобы вам работать было удобно…
Я беру диск из ее рук, кладу на стол рядом с очками и чашкой кофе, продолжаю листать бумаги.
Мое внимание привлекает такая фраза: «На сцене появляется актер, символизирующий собой материнство». Недоуменно смотрю на Валентину Петровну.
– Дело в том, что мы – серьезная компания, – говорит она как ни в чем не бывало. – Наша основная работа – подготовка документации для конкурсов, проводимых на федеральном уровне. То есть сами понимаете, мы не в бирюльки играем… Следовательно, наш праздник должен быть солидным. Нам нужно какое-нибудь серьезное место. Я вот знаю, что вы управляете клубом. Хочу отметить, что место, подобное вашему заведению, мы рассматривать не будем. Нам не нужно, чтобы в нем воняло по́том и развратом.
Я все же нахожу необходимым недоуменно кашлянуть.
– Вот именно, – говорит пиарщица, – надо, чтобы все было солидно. Вот, например, ресторан «Прага». Как считаете?
– Ну…
– Да, да, конечно, «Прага», – перебивает меня Валентина Петровна. – Это старые традиции, достаточно места, интерьер, все такое. И артисты. Обратите особое внимание на артистов. Нам не нужны эти ваши новомодные диджеи или, как их там, прости господи, рэперы. Вот наш генеральный обожает Лещенко. Так что давайте и позовем Лещенко. Ну и еще кого-нибудь в том же роде…
– Ага, Винокура, – вырывается у меня.
//-- * * * --//
В нашем офисе всего две комнаты – кабинет Макеева и большой общий зал. Ах, ну да, еще приемная. Стало быть, с приемной – три. На стенах офиса – репродукции Дэвида Лашапеля и Хельмута Ньютона (банально, но эффектно), по углам – плазменные панели. В общем зале – мебель (включая большой стеклянный стол для совещаний, стулья и черную барную стойку) китайская, зато в стиле Токудзина Йосиоки. На полу – черный керамогранит Blown, вместо громоздких компьютеров на столах – ноутбуки Apple.
В нашем офисе вся основная работа начинается, как это ни удивительно, вечером в пятницу, тогда же и заканчивается; до этого и после, в течение всей недели, там только Макеев и секретарь. Сидят, шуршат бумагами, отвечают на звонки, еще, может, жестко трахаются прямо на стеклянном столе для совещаний. Хотя, возможно, они делают это и на барной стойке, на принтере, ксероксе и даже шредере, я ведь иногда замечаю на оргтехнике непонятно откуда взявшуюся слизь. Но с другой стороны, какая мне разница, должен же кто-то отвечать на звонки и копаться в бумагах, ну а кто этим еще займется, если не они?
Вечером в пятницу в наш офис съезжаются sales [17 - Менеджеры по продажам (англ.).]– красивые девочки от двадцати пяти до тридцати, те, кто оказался немного умнее, чем требуется для карьеры модели, те, кто не хочет банально продавать свою молодость, словно кусок свинины на Дорогомиловском рынке.
Девочки – высокие и блондинистые, естественно пластика, у многих силикон и ботокс, курят тонкие сигареты, пьют зеленый чай и минеральную воду, некоторые колу-лайт, – рассаживаются за большим стеклянным столом.
Они – идеальные продавцы event & PR [18 - Услуги по организации мероприятий и PR-кампаний (англ.).].
Именно на них клевали до кризиса доморощенные Дональды Трампы, не знавшие, на что потратить очередные двести – триста штук зелени. Российские Рокфеллеры в возрасте до и после сорока, часто со склонностью к ожирению и алкоголизму, сексуальные маньяки и моты, прекрасные семьянины и скопидомы, остряки и скучнейшие из собеседников, мусульмане, иудеи и православные. Наши Стивы Джобсы – домоседы и тусовщики, спортсмены, ведущие исключительно здоровый образ жизни, и любители первого номера, транков, биологически активных добавок, гомеопатии, эйфоретиков и антидепрессантов. Самодельные Руперты Мёрдоки – большие боссы, владельцы собственного бизнеса, топ-менеджеры, председатели советов директоров, члены попечительских, наблюдательных и всяких иных советов, охотники и рыболовы, игроки в гольф и футболисты, писатели и политики, модные продюсеры и бывшие красные директора. Постсоветские Ротшильды – гедонисты и умеренные аскеты, лица, имеющие двойное гражданство, и ортодоксальные патриоты, криминальные авторитеты, не окончившие даже школы, и недавние выпускники Гарварда.
И все они без исключения – наши с Макеевым потенциальные клиенты. Во всяком случае, были таковыми. До кризиса.
Я трогаю языком десну на месте выпавшего зуба. Думаю, что надо собраться и сходить-таки к стоматологу.
Между тем Макеев начинает совещание.
«А предложение по клубу-то я так и не сделал…» – вспоминаю некстати.
Уже много лет подряд Макеев начинает совещание с одной и той же фразы.
– Ну, – говорит он, как всегда, и обводит присутствующих девчонок тяжелым пустым взглядом, – херовые у нас дела. Надеюсь, хоть кто-нибудь из вас сможет нас с Севером порадовать.
Он смотрит на меня и кивает, вроде как ободряюще, а я думаю: почему все эти бизнесмены так похожи? Почему все они говорят всегда об одном и том же? В памяти тут же всплывает недавнее совещание у Потапова. С другой стороны, ситуация и правда тяжелая. Все эти широкие натуры, богатеи и топ-менеджеры, в один голос заговорили о секвестировании бюджетов. Экономить стало единым трендом. Вот именно, ужиматься стало вдруг модно.
Пытаюсь слушать своего компаньона.
«Снижение прибыли… ухудшение финансовых показателей… бизнес – это вам не благотворительность… нематериальное стимулирование продаж», – я улавливаю только обрывки его фраз.
Я смотрю мимо него на прикрытую дверь, простую финскую белую дверь, думаю, чем там занята наш секретарь, предположительная офисная любовница Макеева, роется ли она в Сети или просто торчит в аське, договаривается с очередным своим ухажером пойти после работы в «Шоколадницу» или «Якиторию», или, может быть, в кино, на новую американскую романтическую комедию, думаю, сколько бы я отдал, чтобы быть сейчас таким же свободным, как она. Сколько бы я отдал, чтобы оказаться в ее положении – без денег и связей, без обязательств и отношений, без необходимости делать очередной модный ремонт в квартире, менять машину каждые два-три года, отдыхать только на островах, посещать бесчисленные светские мероприятия, праздновать свой день рождения в модном ресторане, в самом, чтоб его, модном…
Еще я думаю, что мой день рождения уже скоро, через какие-то пару месяцев, новая точка отсчета. Но нет, плевать, это лишь дата, картинка в календаре, а не точка отсчета, хотя если говорить о точках, если говорить о перезагрузке, то, возможно, это именно то, что мне нужно. Я перевожу взгляд на Макеева – тот закончил вступительную речь и, как всегда, стучит по клавишам своего ноута, внимательно слушает кого-то из девчонок, по-моему, Оксану.
– Их кризис вообще не трогает. У них там столько денег, что они ручки Montblanc со своим логотипом заказывают, – говорит красавица Оксана, – а этот их владелец, Семен Наумович, похоже, вообще не знает, что ему нужно.
– Вот, – Макеев отрывается от монитора, смотрит на девушку, поднимает указательный палец, – именно. А твоя задача, Ксюша, ему это подсказать. Направить, так сказать, денежные потоки в нужное русло. Они же выводят на рынок новый продукт, как его…
«Значит, Ксюша», – думаю я, трогая языком шатающийся зуб.
– Что они там собираются продвигать? – продолжает Макеев.
– Новый финансовый инструмент какой-то, антикризисный, – пожимает плечами Ксюша-Оксана, – там такое название – не выговоришь.
Я думаю, что хотел бы влюбиться, я молю об этом Бога: о Господи, сделай так, чтобы на день рождения я наконец влюбился, и уже не важно в кого – в девочку или во взрослую женщину, не важно, главное, чтобы по-настоящему, чтобы я снова мог чувствовать. Пусть я обломаюсь, пусть все кончится плохо, мне это как раз и нужно, я хочу страдать, опаздывать на свидания, обижаться и тут же прощать, я хочу…
– Да ладно, не важно, – говорит Макеев, – плевать, как он там называется. Нам сейчас нужна серия ивентов. Не один, понимаете? Надо достойно закончить год.
Приближается вечер.
//-- * * * --//
Вечером в пятницу – масса вариантов, как провести время, как убить время, потратить время с толком или впустую, снять накопившийся недельный стресс, расслабиться или, наоборот, встряхнуться, впасть в спячку или, напротив, взбодриться, но мне почему-то ничего такого особенно не хочется; грубо говоря, у меня ни на что не стоит.
С этим извечным вялым настроем, чувствуя скопившуюся за неделю усталость, чувствуя давящую громаду бескрайней московской пустоты, я приезжаю домой, бросаю машину во дворе возле подъезда, даже загонять ее в подземный паркинг нет сил. Поднимаясь в лифте, рассматриваю в слегка тонированном зеркале свое нечеткое отражение, шепчу сам себе: «Тебя уже вычислили, чувак».
Лифт скользит вверх плавно и бесшумно, останавливается на моем этаже, я выхожу на лестничную площадку. Открываю дверь в квартиру и вхожу, отключаю сигнализацию, раздеваюсь, наливаю себе выпить, хватаюсь за пульт от TV, по каналу «Культура» – какой-то черно-белый фильм постсталинской эпохи, убираю звук, втыкаю в музыкальный проигрыватель микс Скота Брэдфорда.
Сажусь за стол, включаю ноутбук, думаю немного поработать над этим новым проектом для клуба. Быстро просматриваю почту, удивляюсь, что там всего одно новое письмо и к тому же от неизвестного мне отправителя, думаю удалить не читая, но почему-то все же открываю его.
«Задумываешься ли ты хоть иногда о том, ради кого или чего ты живешь, коптишь небо, потребляешь и перерабатываешь? В чем твоя конечная цель? Не кажется ли тебе, что твое пребывание на планете не имеет никакого основания? Страшно ли тебе? Можешь ли ты ответить на простой вопрос: «Зачем?» – написано в письме.
Меня тут же начинает трясти. Я никак не могу понять, откуда у этого придурка адрес моего мейла.
Звонит телефон, какой-то молодой журналист из полупорнографического глянцевого журнальчика собирает компетентное мнение трендсеттеров по поводу стриптиза. Он так и говорит: «Трендсеттеры». Еще он гонит, что я для их аудитории представляю несомненный интерес, ведь я всегда впереди – строю клубы, привожу диджеев. Радуется, что дозвонился до меня, потому что попал по адресу, в смысле, насчет стриптиза. Мол, никто лучше не ответит.
Я спрашиваю, кто дал ему мой номер, с чего вообще он решил, что я хоть что-то понимаю в стриптизе. Говорю, что вообще не очень по этой части, объясняю, что не в теме, ведь я никогда особенно и не светился в подобных местах.
– Нет, конечно, – говорю я журналисту, – бывало всякое, но редко, давным-давно, по пьянке, в разбитной моей юности. Ну а кто сейчас не бывал в стрип-клубах? Конечно, «Распутин», «Dolls», «Мятный Носорог», «Divas», «Офис», и так далее, со всеми остановками, так и что с того?! Ерунда какая-то! Ну, совал сладким телочкам под стринги зеленые сотни, спустив таким образом не одну штуку, однажды купил все самые дорогие позиции в крэйзи-меню, в девяносто четвертом. Помню, гуляя с таганской братвой, заказывал приват-танцы под Надежду Кадышеву и как-то разбил о голову быковатого секьюрити VIP-борделя китайскую вазу семнадцатого века – впоследствии выяснилось, что это была подделка. Все это было, я не спорю…
– Но все же… – нудит журналист.
– Но все же, – тут же перебиваю его я, – это скорее случайность, нежели система. Да и бывало-то всего несколько раз, так, нечего даже вспомнить. Вот именно, лажа полная, никаких оргий, садо-мазо-игрищ, никаких тебе шестовых танцев под расстроенную гитару и хрипоту Шнура или, там, Сержа Гензбура вкупе с Высоцким, ни в коем разе, упаси бог, меня эти театральные постановки и купеческие забавы не особенно вставляют…
Я поднимаюсь, в раздражении нажимаю на телефоне кнопку «отбой», захлопываю ноутбук, закуриваю сигарету, допиваю виски, принимаюсь нервно ходить по комнате, настроение все так же неумолимо портится, хотя кажется, дальше уже некуда, я увеличиваю громкость музыкального центра.
Акустическая система – дорогая, B&W, я какое-то время пытаюсь сосредоточиться, заставить себя вспомнить, сколько я когда-то заплатил за один только усилитель, за ламповый, между прочим, усилитель, но в голове – каша, и я бросаю эту затею, тупо пялюсь на экран TV.
Я пытаюсь балансировать, но старое кино меня раздражает, я не узнаю лиц актеров, внезапно до меня доходит, что все они, абсолютно все уже умерли, вот, пожалуйста, в пятницу вечером торчу один дома и смотрю на покойников, суперзанятие, я тушу сигарету, забиваю джойнт и раскуриваюсь довольно мощной гидропоникой, снова усаживаюсь в кресло, утыкаюсь в экран, думаю, что настроение – такая тонкая штука и мне нужно просто переключиться, успокоиться, а для начала перестать принимать эти дурацкие письма так близко к сердцу, ну действительно, не портить же выходные из-за какого-то психа!
Напас, потом другой, а за окном – дождь и ветер, и дома качают басы.
Вечер пятницы – масса вариантов, как занять пустое время; впрочем, речь здесь лишь о том, чтобы наполнить его еще большей пустотой, которая только прикидывается содержимым, но даже эта эфемерная возможность на какое-то время поверить в значительность момента, в само наличие содержимого, в некую цель, наверное, стоит того.
А стоит ли она вечера пятницы? Смотрю на стол, на ноутбук, снова уныло думаю о проекте для Потапова. Нет, черт возьми, это время не создано для работы, по-любому! Набираю номер Кристины, слушаю долгие гудки, снова делаю напас, потом еще один, а музыка из колонок все качает.
Черно-белое кино напрягает, переключаю каналы – channel surfing без звука; несколько минут смотрю на Ксению Собчак в роли ведущей «Дома-2», потом перескакиваю на Fashion TV, там Чистова и Эндоурова дают интервью, взявшись за руки, тоже мне, группа «Тату» отечественной моды. Мне становится смешно от собственных мыслей, возвращаюсь обратно на «Культуру», черно-белое кино уже закончилось, и слава богу, но легче не становится, какие-то подозрительно знакомые дядьки участвуют в круглом столе, тема мне неизвестна, но даже один вид унылой студии, неубедительного ведущего и какой-то невзрачной публики навевает тоску. Переключаю на MTV.
Гидропоника сильная, за окном – тусклое мглистое небо и шпили сталинских высоток, на телевизионной панели – беззвучное мелькание сочных тел черных красавиц в бикини. Я думаю об эклектике, о том, что все это похоже на сон, происходящее кажется таким значимым и важным, ты принимаешь так близко к сердцу все, что с тобой происходит, а на самом же деле все это – лишь обертка, скомканный фантик, и под ним – Пустота.
«Задумываешься ли ты хоть иногда о том, ради кого или чего ты живешь, коптишь небо, потребляешь и перерабатываешь?»
Снова переключаюсь на канал Fashion TV. На экране – Карл Лагерфельд вяло говорит что-то прямо в камеру, шевелит беззвучно обескровленными губами; тусклые лики на стеклах его темных очков.
Телефон снова звонит. Это мой дилер Валя. Валя носит молодых скандинавских дизайнеров, слушает минимал и группу Rцyksopp, ездит на красном спортивном Fiat 500 Abarth Assetto Corse, из алкоголя предпочитает шампанское, скрывает, что барыжит, отрицает, что нюхает, пытается активно дружить с бомондом.
– Как ты? Как пятница? Что собираешься делать, браза? – кричит он в трубку.
– Не знаю, – я говорю тихо и медленно, словно неизлечимо больной, – вообще думал лечь спать, прошлые выходные выдались чересчур тяжелые, да и неделя – дерьмо, к стоматологу никак не могу записаться, а тут еще какие-то психопаты узнали адрес моего почтового ящика на мейле и шлют всякую лажу, достали уже.
– Так поменяй ящик, – говорит Валя.
– Да, точно. Обязательно. Надо бы. – Мне хочется резко повесить трубку, но что-то мешает…
Какое-то внутреннее чувство тревоги. Не хочется оставаться одному в этот вечер, впрочем, компания эстетствующего дилера – не лучшая альтернатива одиночеству.
– Ну, а при чем здесь пятница? – Валя смеется.
– Ой, Валя, не знаю, – вздыхаю я, – как бы тебе объяснить, короче, что-то не до тусовок мне, думаю, надо бы перерыв сделать.
– Ага. Ну да.
Я слышу на заднем плане шум и голоса, фоновую музыку, похоже на ресторан или бар.
– Ну да, я тоже не хочу особенно гулять, у меня вообще с нервами беда, сплю в последнее время плохо, но сколько нам лет?
– Вот именно, – говорю я, – сколько тебе, Валя?
– Сорок уже, так что постарше тебя, между прочим, и нечего киснуть, вся жизнь еще впереди, а?
– Ну, и?.. – Я совсем не уверен в его правоте.
Вся жизнь впереди? А что тогда позади? Как назвать это бездарно потраченное время? Чем я занимался все эти годы? Зарабатывал деньги и тратил их? И всё?!
«Не кажется ли тебе, что твое пребывание на планете не имеет никакого основания?»
Всю свою сознательную жизнь я только и делал, что продавал себя, зарабатывал деньги, чтобы купить одежду, машины, секс. Я тратил деньги на алкоголь, наркотики, часы, ювелирные изделия, медицинское обслуживание, туристические поездки, впечатления. Я хотел даже купить на них любовь…
«Можешь ли ты ответить на простой вопрос: «Зачем?»
Порой мне приходилось врать, порой жертвой обмана становился я сам, впрочем, я так же часто был правдив, иногда говорили правду и мне. Не всегда это было приятно – услышать правду. И вот, все долгие годы пролетели как одно мгновение, как болезненный яркий сон, оставив после себя ворох разрозненных воспоминаний, картинки, отпечатавшиеся навечно, – лица и вечеринки, нескончаемые деловые переговоры, какие-то комнаты и пейзажи, улицы, пляжи, аэропорты, поездки в такси…
Но есть и материальные доказательства.
Да, да, вот именно, ведь машина, квартира, телефон, в котором контакты более чем трехсот подружек, бывших, нынешних и будущих, даже потухший косяк в моей руке – не что иное, как доказательства с толком проведенного прежде времени, приметы моей успешности в жизни. В той или иной степени, конечно, но все же. То есть все эти материальные признаки говорят: «Ты жил не зря».
Я снова начинаю смеяться. Трава, что ли, цепанула?
«Страшно ли тебе?»
Господи боже, а ведь когда-то все казалось таким значимым и важным, все, что со мной происходило. Теперь я понимаю – это лишь обертка, скомканный фантик, а под ним – Пустота.
Наверное, я всегда знал и помнил об этом, но играл в игру с самим собой, притворялся перед самим собой, обманывал сам себя.
Похоже, настает пора открыть карты. Похоже, пришло время перестать врать самому себе.
– Может, сходим на «Крышу» – так, на часик?
Вкрадчивый голос Вали прерывает мои мысли, я даже вздрагиваю.
– Давай созвонимся чуть позже, – предлагаю я, почему-то не отметая этот вариант сразу, что тут же заставляет немного напрячься, – посмотрим, как оно пойдет.
– Ну да, – говорит Валя, – я тебе наберу в районе двенадцати. – И кладет трубку.
Я снова открываю ноутбук, снова захожу в почту, замечаю новое письмо от неизвестного мне отправителя. С чувством страха и неприязни, смешанным с нездоровым любопытством, читаю его:
«Задумываешься ли ты хоть иногда о том, что будет с тобой после смерти? Веришь ли ты в Бога? Куда ты, по-твоему, попадешь – в ад или в рай? Или (скорее всего) просто в Пустоту? Знаешь ли ты, что это такое – Пустота? Хорошо ли ты спишь по ночам? Страшно ли тебе? Можешь ли ты ответить на простой вопрос: «Зачем?»
Я в ужасе закрываю почту, зажмуриваю глаза. ОТКУДА У НЕГО МОЙ АДРЕС?! Диск в музыкальном центре заканчивается, в квартире становится тихо; несмотря на траву, меня пробирает какой-то нервяк.
В этот момент опять звонит телефон. Номер не определяется, и нервяк усиливается, прогрессирует с огромной скоростью. Я просто заставляю себя ответить.
Я уговариваю себя, что повода для паники нет, хотя бы мой телефонный номер пока еще не известен всяким молодым придуркам, желающим просто повеселиться. Вот именно, они просто хотят веселья. Как и все вокруг, как и я. Я поднимаю трубку и немного расслабляюсь – это звонит Жанна, моя старая подружка. Можно даже сказать, совсем уже бывшая моя девушка. Мы давно созванивались, договаривались куда-нибудь сходить выпить. Я даже немного соскучился по ней, ведь у нас был серьезный роман (или это мне так только кажется?), во всяком случае, мы встречались полгода, а потом жили вместе примерно столько же, ну да, мне кажется, примерно столько длились наши отношения.
К тому же у Жанны хорошие связи, она пашет в каком-то крупном банке, не помню точно названия, руководит там кредитно-договорным отделом.
Сейчас все это как раз катит: спокойный вечер перед выходным днем в компании такого старого, понимающего друга, с которым тебя связывает не просто дружба. Все уже когда-то было, и от этого ваше общение складывается на удивление легко. Вы понимаете друг друга с полуслова и ничего друг от друга не ждете, во всяком случае в плане секса. В свое время все уже было сделано, чаша испита до дна. Сейчас для меня это важно. Очень важно. Встретиться где-нибудь в тихом уютном месте, посидеть, алкоголизироваться немного, заодно, быть может, пробить ту тему по финансированию моего старого проекта, небольшого DJ-бара, я когда-то уже обсуждал это с ней, ну и отправиться по домам, спать.
Да, вот именно, пробить тему. Финансирование. Деньги. Вот именно.
Пустота.
– Ну, как ты? – спрашивает Жанна. – Не передумал еще пообедать вместе?
– Да что ты, девочка, наоборот, знаешь, как я рад, что ты позвонила! – Я почти не кривлю душой.
Мы договариваемся с ней встретиться через час все в том же приснопамятном «Simple Pleasures», добиваю косяк, иду в душ.
«Знаешь ли ты, что это такое – Пустота?» – все время, пока я собираюсь, в голове вертится фраза из письма.
//-- * * * --//
Через час или около того я уже обнимаю Жанну за талию, игриво, но вполне безвинно целую в мягкие пухлые губки. Сколько же раз я целовал этот чувственный рот, сосал его в истоме, сколько раз вставлял в него свой член, сколько раз шлепал им по этим прекрасным губам, заставляя их кривиться от сладкой боли! Я чувствую легкое возбуждение, ненадолго задерживаю ее тело подле себя, прижимаю к себе быстро, но сильно, так, чтобы у нее не осталось никаких сомнений относительно значения этого совсем не дружеского объятия, и, как только она подается мне навстречу, сразу отпускаю. Я проделываю все это совершенно неосознанно. При этом я даже не вспоминаю, о чем мечтал какие-то час-полтора назад.
«Старый, все понимающий друг. Никаких сексуальных желаний».
Хотя мне кажется, возможно, я поступаю так, следуя некой программе, что была заложена в меня еще в годы полового созревания.
Алгоритм действий по отношению к красивым женщинам.
Я, как и раньше, когда мы еще были вместе, отчего-то чувствую во рту после поцелуя с ней легкий привкус апельсинов. Настроение улучшается. Я почти забываю о страшных письмах. В каминном зале ресторана народу – полно, но для меня все же находится укромный столик в углу. Грохочет музыка.
«Вот тебе и уютное тихое место», – думается мне, когда я оглядываю зал, рассматриваю народ, всех этих девочек в таких коротких шелковых платьях, будто за окном не московская поздняя осень, а Майами, лето и +30 °C, всех этих мальчиков с Rolex на запястьях. Мы заказываем выпить, я беру виски, она – тоже, мы садимся не напротив, а рядом, рассматриваем друг друга.
– А ты не изменился, Северик, – говорит Жанна, – годы-то тебя не берут. Сколько тебе сейчас лет, тридцать пять? Тридцать шесть?
– Вот-вот исполнится тридцать семь, – говорю я.
– Ничего себе. Молодец! Ну, а я как тебе? Способна еще пробудить интерес у такого мужчины? – Она кокетливо откидывает волосы со лба, на пальце тонкой руки сверкает колечко со скромным бриллиантом.
– Ты просто супер, – киваю я, наклоняясь и снова целуя ее, теперь уже в мочку уха, прямо туда, где прячется еще один небольшой диамант.
– Ой, – Жанна издает нервный смешок и немного отодвигается, – что это ты?
Сказать честно, мне все же кажется, что она немного поправилась, светлые волосы стали короче и как будто суше, но в целом, надо отметить, выглядит неплохо, по крайней мере лучше, чем при нашей последней встрече. Тогда я случайно увидел ее в клубе, сейчас уже и не вспомнить точно где – впрочем, это и не важно. Я помню только, что она была с каким-то иностранцем, мне показалось, с греком, хотя возможно, он был испанцем или даже турком, не знаю – за все время, что мы говорили с ней, этот форинер не произнес и слова. Она призналась тогда, что находится в затянувшемся марафоне, уже почти две недели торчит на первом и брюте, поэтому не способна долго оставаться на одном месте. «Увы, нам не удастся поговорить по душам, да к тому же этот, – она кивнула в сторону экспата, – вечно напрягается. Ревность. Ты-то никогда этим не страдал, да? Потому, что ты никого никогда не любил, правда? Так что прости, до скорого, не забывай меня».
Они и правда довольно быстро ушли, но я запомнил этот тусклый взгляд, как тряслись ее руки, как терла она ими лоб, покрытый холодной испариной. Признаться, я подумал тогда, что она плотно присела, подумал, что, может быть, именно я виноват в этом, ведь это я в первый раз дал ей попробовать кокаин…
С другой стороны, какого черта, она была в то время уже взрослой девочкой и рано или поздно это бы все равно произошло.
Сейчас она выглядела намного лучше, глаза снова искрились, руки больше не дрожали.
– Ах, ты знаешь, как я тогда напряглась, ну, что ты увидел меня в таком состоянии… – Жанна пожимает плечами и делает слегка озабоченное лицо, на лбу пролегает едва заметная морщинка, и я думаю, как часто она качает ботокс…
– Ну, помнишь, тогда… – говорит Жанна. – Представляю себе, что ты обо мне подумал!
– Да ладно, с кем не бывает, – киваю я, отпивая виски. – Ты была просто не в лучшей форме.
Льдинки едва слышно звякают в стакане. Впрочем, мне это, наверное, только кажется, за музыкой и голосами посетителей этот звук точно не разобрать. Просто ощущение такое, как будто я слышу его.
– Точно, с кем не бывает. – Жанна улыбается и поднимает свой бокал, как бы салютуя. – Это было трудное время… – Она осекается и замолкает, смотрит куда-то мимо меня, словно увидела знакомого.
Я прослеживаю ее взгляд, он обращен в пустоту, на невидимую точку на противоположной стене, и я думаю, что же с ней тогда могло произойти, наверное, какая-нибудь очередная несчастная любовь.
– У меня тогда мама умерла, а отца у меня никогда и не было, ты знаешь, – наконец говорит она и всхлипывает тихонько, – вот я и осталась совсем одна. Подруг у меня нет, ну, ты в курсе, а мужики не в счет.
Я думаю, что разговор приобретает совсем ненужное мне направление, что сегодня только этого еще и не хватало – добавить к моему мрачному настрою чужие горести. Пытаюсь вспомнить, видел ли я когда-нибудь ее маму, но безрезультатно.
– Мне жаль, – тихо говорю, накрывая ее руку своей.
Алгоритм поведения с несчастной женщиной.
– Мне правда жаль, – повторяю я.
– Не надо, – так же тихо отвечает она, но руку не убирает, просто сидит молча и все смотрит в эту точку на стене.
Полная лажа, думаю я, вот и развеялся!
Жанна быстро допивает свой виски. Музыка, и до недавнего времени довольно громкая, начинает вдруг усиленно долбить каким-то запредельным кислотным хаусом, я даже прикрываю уши руками, в сомнении смотрю на свою спутницу.
– Все это становится невыносимым. Может, уйдем отсюда? – говорю, но слова мои тонут в общей какофонии.
Мне кажется, у меня звонит телефон, но лезть за ним и смотреть, кто это, нет желания.
Надеюсь все же, это не Кристина. Во всяком случае, было бы на редкость неправильно сначала пропустить ее звонок, а потом случайно встретить ее сегодня. Особенно если я буду еще и с Жанной. Никто ни за что ни во что никогда не поверит, это точно. В смысле, во всю эту историю про старого друга и отсутствие сексуальных желаний. И самое главное, не факт, что сейчас в это верю я сам…
– Ну ладно, не будем о грустном. – Жанна на удивление быстро справляется, берет себя в руки, я чувствую даже легкую зависть и раздражение, думаю, как бы теперь мне поправить самого себя. В голову приходят только нездоровые мысли.
Жанна кивает подошедшему официанту, просит повторить.
За соседним столиком какие-то лохи курят кальяны, девочка в коротеньком белом топике громко смеется, обнажая искусственно белые зубы.
– Ты рассказывай, – Жанна легонько толкает меня в бок, – есть у тебя кто сейчас?
Я молчу и улыбаюсь, и пью свой виски, мне кажется, громкость музыки еще усилилась. Во всяком случае, необходимость поддерживать этот бессмысленный разговор наконец отпадает за невозможностью.
За соседним столиком чересчур модный кавказец со стрижкой каре и в приталенной рубашке бесцеремонно хватает девочку в белом топике за коленки, она все так же смеется, демонстрирует чудеса немецкой металлокерамики. Ее белые крупные зубы так ослепительны, что мне начинает казаться, в каждый из них инкрустировано по бриллианту. Я зажмуриваюсь, провожу рукой по лицу. Меня снова напрягает буквально все. Эта музыка, компания за соседним столиком и моя бывшая, моя совсем уже бывшая девушка. Я думал о старом друге, с которым меня связывает не просто дружба. Идиот! Меня не связывает с ней ничего, абсолютно ничего общего. Все, что когда-то заводило, заставляло сердце учащенно биться, исчезло. Я вижу перед собой обычную сучку из тусовки, стандартную лохушку со склонностью к алкоголизму и пустым разговорам. Я сожалею, что поддался порыву и не остался дома. «Зачем тратить время на чужих?» – думаю я. У меня складывается устойчивое ощущение, что эта ночь безнадежно испорчена. Я сижу, пью виски, не слушаю Жанну, не слушаю банальный хаус, думаю, что мне не так уж много осталось на этой земле, во всяком случае, не так много времени в активной роли, когда я еще в состоянии пробуждать чувства и возбуждать интерес, отдаваться эмоциям, погружаться в страсть с головой. И эти крошки, эти остатки я бездарно транжирю на какую-то сучку, встретившуюся со мной лишь для того, чтобы продемонстрировать наглядно, что я больше ничего для нее не значу, что все дни, ночи, часы, минуты и секунды, насквозь пронизанные по́том, спермой, слюной, эрекцией и слезами, все эти фрикции, поцелуи, объятия, разговоры, пьянки и тусовки, алкоголь, кокаин и MDMA, все то время, когда она смотрела на меня, восхищаясь моим интеллектом, волей и физической мощью, все это безвозвратно прошло, кануло в Лету, не оставив ничего, кроме легкого чувства неприязни…
Вот именно – легкого, потому что на сильные чувства мы уже не способны.
И теперь она мелко мстит мне за прошлое, за то, что я владел ею беспредельно, за то, что сама была рада этому, мстит, скорее всего, неосознанно, именно как сучка, в безотчетной ненависти пожирающая собственный приплод от изнасиловавшей ее своры бездомных псов…
Я чувствую, как меня уносит, как мысли мои разлетаются в разные стороны, будто сполохи от разорвавшегося болида…
– А мы не можем немного развлечься? – спрашивает между тем Жанна. – Прогнать дурные воспоминания, тени прошлого, перезагрузиться, так сказать?
За соседним столиком девушка в белом топике берет в рот трубку от кальяна, облизывает ее, кавказец с каре начинает аплодировать. Девушка замечает, что я смотрю на нее, подмигивает, проводит языком по своим припухлым влажным губам.
Я думаю о бездомных собаках, о несметных стаях бродячих псов, о том, что, говорят, ближе к холодам они особенно агрессивны, часто бросаются на людей, их жертвами становятся бомжи и дети…
Вспоминаю о пропавших детях. Трое пропали еще месяц назад. А сегодня утром передали, что в Подмосковье исчез еще один. Может, это все собаки?
– Ты знаешь, – говорю я Жанне, – в Москве стало слишком много бродячих собак.
– Да? – отзывается она. – Как интересно. Что там насчет первого?
В конце концов я все же звоню Вале. Черт с ним, с перерывом. Похоже, нам действительно надо перезагрузиться.
//-- * * * --//
К тому времени, когда дилер наконец приезжает, мы уже успеваем выпить по четыре виски. На душе немного теплеет, я перестаю думать о собаках и пропавших детях, прекращаю в иступленной ненависти пялиться на компанию за соседним столиком. Между тем Жанна болтает вполне беззаботно, походя рассказывает про своих нынешних и прошлых любовников, про какие-то их несусветные загородные дома и машины, про то, что ей на все это плевать и деньги ничего для нее не значат, она и сама сейчас зарабатывает неплохо и может об этом не волноваться. Она болтает про яхты, отдых в Сен-Тропе, про то, что мечтает перейти на новую работу, и вот ее зовут в какую-то крупную западную финансовую компанию главой представительства.
– Признайся, – говорит она, – ты ведь мне изменял, когда мы были вместе?
– Никогда, – лгу я не моргнув глазом. – А ты мне?
– Конечно нет, – врет она.
– Слушай, – говорю я, – ты же так крепко сидишь в своем банке. Хороший оклад, бонусы, проценты и все такое, тебе даже карту сделали в «Petrovka Sports», не так ли?
– И оплаченный люкс в санатории «Бор», – кивает Жанна, – и пятьсот тридцатая с персональным водителем, и еще…
– Вот-вот, – перебиваю я, не в силах выдержать это изматывающее перечисление. – Так зачем ты хочешь поменять работу? Тем более в наше время, когда кризис и стагнация. Не кажется ли тебе, что это слишком рискованный шаг?
В этот самый момент музыка внезапно стихает, и я слышу все, что она отвечает мне, предельно отчетливо и точно, каждое слово, каждую букву.
– Ты прав, у меня отличная работа, – говорит Жанна и тихонько вздыхает, закуривая, – хорошие деньги, условия… Просто… Как бы это тебе объяснить… Я вдруг перестала понимать, зачем мне все это. То есть зачем мне тратить время на то, что не представляет для меня лично никакого интереса, не затрагивает мою душу. Просто какая-то пустота, и все.
– А переход в западную финансовую корпорацию что-то исправит? – спрашиваю я. – Это уже не пустота?
Именно в этот самый момент, когда я произношу фразу, музыка снова начинает играть, мои слова тонут в грохоте электронного бита, Жанна не слышит.
Между тем приезжает Валя, в моем кармане оседают четыре тугих пакетика, и мы с Жанной тут же идем в туалет, я, посмеиваясь, рассказываю ей, как в прошлые выходные увидел здесь надпись «Тебя уже вычислили», как напрягся.
– Так, может, тут в кабинках камеры? – спрашивает она.
– Да что ты, какие еще камеры, – говорю я, – не гони.
– Помнишь, как нас приняли в туалете «Вируса»? – вспоминает она и смеется. – Сколько лет назад это было?
Уже на выходе мы встречаем Сашку Седого, на нем такая диковатая красная рубашка в «огурцах», он с какой-то компанией, изрядно навеселе.
– Куда ты девался тогда из этого ресторана нового? – спрашиваю я.
– Из какого ресторана? – удивляется он. – Меня давно уже в Москве не было, я вообще вчера только вернулся, да и то лишь на выходные, всю неделю в Перми торчал, а в понедельник – обратно, я там сейчас клуб строю для одного олигарха, такой пермский «Studio 54», просекаешь?
– Ну как же, – говорю я, – ты еще был в этой смешной майке, про кокос что-то написано, а в самом ресторане тогда был полный облом, только пьяный депутат Епифанов и эта, как ее, ну, ведущая…
– Не знаю, – качает головой Сашка, порядком уже удолбанный, – не в курсе, о чем ты говоришь.
Он обнимает Жанну, целует ее в щеку, спрашивает:
– Эй, а помните, как вас в туалете в «Вирусе» приняли, когда вы там нюхали?
– Блин, ужасная была ночка, – смеется Жанна, – я как раз только что вспоминала. Меня Север там еще и трахнуть хотел, а эти козлы все на камеру записывали. Представляешь, какой кошмар?
– Это не ночка была, – поправляю я, – а день уже следующий, типа afterparty, помнишь?
– Ну да, точно, часов двенадцать, а потом, когда мы откупились, вышли на божий свет из этого дикого подвала, помнишь…
– Кошмар, – соглашаюсь я, – я тогда вообще не знал, куда себя деть, мы же на спидах были, это в те времена еще.
– А у меня с той тусовки еще фотка осталась, – говорит мне Жанна, – помнишь, мы с тобой в автомате в «Смоленском пассаже» фотографировались вместе. У тебя на ней вид еще такой… встревоженный. И мы бледные-бледные.
– Что-то не припоминаю, – говорю я, хотя на самом деле помню, просто отчего-то ворошить все это прошлое неохота.
– Да ладно! – смеется Седой. – Как вы вообще? Есть чего?
//-- * * * --//
– Сашка – славный малый, – говорит Жанна, скрючившись на заднем сиденье Валиной машинки по дороге в «Крышу». – Я, когда прошлые тусовки вспоминаю, всегда о нем первом думаю, как он танцует, например, смешно, помнишь?
– Да он же молодой еще, – подает голос Валя, – только темп взял какой-то больно ускоренный, не здо́рово это.
– Да ладно, – говорю я, – он из старой гвардии, вы помните, мы все тусовались тогда вместе…
– Тогда он был совсем ребенком, – мрачно заявляет Валя.
– А сколько лет-то ему сейчас? – спрашивает Жанна.
– Лет двадцать семь – двадцать восемь, может, – говорит Валя. – У него же дочка есть, знаете?
– Ну, конечно, – говорю я, – они с Эльвирой уже года четыре как женаты. Мы даже как-то пару раз гуляли все вместе. Она, по-моему, в «Сохо» сейчас танцует.
– Ага, – довольно мрачно произносит Валя, – только, похоже, послала его Эльвира. Не выдержала.
– Ну, я думаю, – Жанна проявляет симптоматичную женскую солидарность, – ясное дело, он же удержу не знает, все зажигает с утра до вечера. И телки опять же.
– Вот откуда ты знаешь-то, – говорю я, – про телок-то?
– А что? Не так, что ли? – отрезает Жанна. – Правильно Элька сделала.
– А мне жалко, – вздыхаю я едва слышно, – пара красивая. И потом, ребенок опять же.
– Ну ладно тебе, – говорит Валя, слегка оборачиваясь, кидая на меня какой-то странный взгляд, – может, они еще и сойдутся.
И мы выезжаем на набережную Тараса Шевченко.
У клуба «Крыша Мира» все как обычно. Как будто и нет в помине никакого кризиса. На набережной – пробка из дорогих машин, в глазах рябит от обилия всех этих «поршей» и «мазерати», какой-то очередной богатый придурок бросил свой белый «бентли» почти посередине дорожной части, оставив лишь узкий проезд с одной стороны, и неуклюжие «хаммеры» тщетно пытаются протиснуться мимо.
Мы с трудом вылезаем из маленькой машины.
– Скажи мне, Валя, – смеется Жанна, – зачем ты на такой малютке ездишь? Ну купил бы хоть мини-купер, был бы как все.
– У меня под капотом двигатель мощностью двести лошадиных сил, понимаешь? Эта малютка, как ты ее называешь, при своем весе любую «бэху» сделает. К тому же выпущено всего пятьдесят экземпляров. Да ты знаешь вообще, сколько я мучился, чтобы именно эту модель купить, а?
– Да ладно! – смеется Жанна.
– Вот именно, – обиженно говорит Валя, – к тому же…
Он умолкает, делает театральную паузу и уже на самом подходе к лестнице, ведущей в клуб, заканчивает:
– К тому же кто тебе сказал, что я вообще хочу быть как все?
На входе – ожидаемая толпа, люди стоят в надежде проникнуть внутрь, их, естественно, не пускают. Мы подходим к секьюрити, нас узнают, охранники командуют толпе расступиться, под завистливые взгляды, под заискивающие шутки мы поднимаемся по железной лестнице.
Внутри клуба тесно и темно, пахнет свечами, дикой смесью дорогих ароматов, алкоголя и табака, и – немного – по́том. На нижнем танцполе – куча знакомых тусовщиков и плотный саунд, нескончаемые очереди в туалеты. За пультом кто-то из молодых, по-моему Нильс, уверенно сводит довольно жесткое техно. Людей много, к барной стойке трудно пробиться.
– Теперь давай по отдельности нюхать ходить, – говорю я Жанне, передавая ей начатый грамм, – а то тут охранники напрягаются, когда мальчик с девочкой в одну кабинку идут.
– Да как обычно, – пожимает плечами Жанна и сразу же скрывается в женской уборной.
Я иду по лестнице выше. Здесь, на верхнем танцполе, атмосфера полегче, в смысле не такая вязкая, как на нижнем. За вертушками модного диджея, привезенного из Израиля, сменяет Спайдер, народа много, в углу тусуется Богдан Титомир, еще дальше – смутно узнаваемые лица из телевизора. У барной стойки я замечаю Андрея, того самого, что продюсировал телепрограммы о первых отечественных клубах.
– Привет, легенда рейва, – говорю, заказывая «водку ред-булл», – я – Север.
Андрей выглядит благодушно, одет вполне буржуазно, пьет виски со льдом и впечатления кислотного гуру не производит.
Рядом конечно же оказывается Валя, в одной руке – бокал шампанского, в другой – мобильный. Валя слегка пританцовывает и просматривает сообщения.
– Вот, Андрюша, – говорит он продюсеру, отвлекаясь ненадолго от своего айфона, – это Север, о котором я тебе давно говорил, как раз хотел вас познакомить.
Похоже, Валя вообще всех знает в этом городе.
– Да мы-то знаем друг друга, – кивает Андрей, пожимая мне руку, – ну, так, заочно.
Я тоже киваю, звякаю своим шотом о его бокал, о фужер с шампанским Валентина.
– Ну, как клубный бизнес? – интересуется продюсер.
Вместо ответа я лишь загадочно пожимаю плечами.
– Ну-ну, – говорит Андрей.
– Да, как бизнес? – встревает Валя. – Как кризис?
– Да нормально, все путем, а ты чем теперь занимаешься? – киваю я Андрею.
– Мне предложили руководить одним новостным порталом. – Андрей залпом опустошает свой бокал и заказывает новый. – Ну, лаве не маленькие, вот я и согласился.
– Обалдеть! – комментирует Валя.
Музыка становится жестче, а народу – все больше. Валя куда-то исчезает. Мы часто ходим с Андреем в туалет и угощаем друг друга, причем и сам кокос, и упаковка оказываются подозрительно похожими.
– Ага, – говорит Андрей, – и ты у Вальки берешь!
Чуть позднее на выходе из туалетов встречаем Сашку Седого, вид у него немного отстраненный.
– Похоже, мы только в сортире и встречаемся, – говорю ему я.
– Типа того, брат, типа того. Я только приехал, мы так по городу колесили, нигде особенно не были, к тебе вот в клуб заезжали, там что-то вообще переаншлаг, – зачем-то отчитывается Сашка.
– Там у меня сегодня Роджер Санчес, – говорю я ему, как бы оправдываясь.
– А ты что же не на работе? – смеется Седой.
– Устал, – вздыхаю я, – да и вообще, там сейчас все отлажено.
– Ага, – кивает Сашка, – а что, есть чего?
И мы снова идем в туалет.
Еще позднее, минут через двадцать, а может, и сорок, а может, и через час, на нижнем танцполе ко мне подходит Жанна. Выглядит она немного нервно, похоже, уже давно ищет меня.
– Слушай, где ты таскаешься? Я уже все, домой хочу.
– А у тебя что, кончилось все, что ли?
– Да уже полчаса как.
– Дать еще?
– Нет, спасибо, я же говорю, я домой собираюсь. Не хочу завтрашний день гробить окончательно. Ты-то поедешь?
Я некоторое время молчу, покачиваюсь в такт музыке. Мимо проходит продюсер.
– Я – наверх, – сообщает он.
– Ну что, ты едешь? – повторяет Жанна.
Я смотрю на нее, на танцующих людей вокруг, замечаю, что Сашка Седой одиноко стоит возле барной стойки, выглядит потерянно.
– Что это с ним? – киваю на Седого проходящему мимо знакомому диджею. – Не танцует, весь такой из себя подавленный?
– Не знаю, – смеется диджей, оглядываясь на Сашку, – устал, а может, съел что-нибудь не то.
– Ну да, бывает и такое, – смеюсь я.
– Вот именно, помнишь, как на своем дне рождения в «Газгольдере» диджей Кукушкин ради смеха всех накормил кислотой? Мы думали – это просто колеса, а оказалась такая жесть!
– Ну, так как? – трогает меня за плечо Жанна. – Тебя ждать?
К диджею подходит какая-то милая, но сильно пьяная азиатская девочка – не знаю, казашка там или монголка. Она в таком коротеньком мини, почти видно щелку, на здоровенных каблуках, ее слегка шатает.
– Это Мила, – говорит диджей, – вы знакомы?
– Ну, так как? – снова спрашивает меня Жанна.
– Слушай… – Я на некоторое время умолкаю, смотрю прямо в ее слегка расширенные зрачки. – Слушай…
– Что? – Она вытаскивает пачку, закуривает тонкую сигарету.
– Поедем, может быть, вместе? – Я слегка обнимаю ее за талию, думаю, хочу ли этого на самом деле.
– Нет понюхать? – вдруг спрашивает Мила, ни к кому особенно не обращаясь.
– В смысле «вместе»? – Жанна слегка отстраняется от меня, не реагируя на вопрос казашки, не удостаивая Милу даже взглядом. Она не отрываясь смотрит на меня своими широко распахнутыми голубыми глазами.
– Ну, «вместе» – это значит «вместе», together, понимаешь? – говорю я, также игнорируя азиатку. – К тебе или ко мне…
– Ты как, Север, в норме? – Жанна отодвигается еще дальше, качает головой укоризненно. – Во-первых, у меня жених в Лондоне, в следующие выходные должен вернуться, и я не собираюсь ему изменять, я люблю его, ты хоть знаешь, что вообще такое это слово – «любовь»? О боже мой, ну кого я об этом спрашиваю, ведь я прожила с тобой… Подожди-ка, сколько мы жили? Полтора? Нет, почти два года, наверное. Да! Так вот, Север, я люблю его, а он любит меня, хоть тебе это ни о чем и не говорит, но это чувства, настоящие, врубаешься? Нет, ты не врубаешься. Абсолютно потерянный человек. В смысле, даже уже и не человек, а так. Робот-андроид. Да, да, андроид Север. К тому же если б мы только могли с тобой просто потрахаться!
– То есть? – теперь уже недоумеваю я. – Что ты имеешь в виду под этим «просто»?
– Я имею в виду потрахаться, и все! А не добивать остатки первого на кухне, в десять утра вызванивая барыгу, заказывая еще, вытряхиваясь на всякие там интимные личные темы до двух или трех часов дня, да так, чтобы потом, когда вспомнишь, было противно и стыдно! Врубаешься?
– Врубаюсь, – киваю и целую ее в щеку.
– Вот этого мне совсем не хочется, – говорит она, – не хочу я завтрашний день убивать, врубаешься? И чтобы стыдно было, не хочу.
Пока мы вот так мило общаемся, казашка и диджей куда-то отваливают. Похоже, им было с нами не очень-то интересно.
– Врубаешься? – спрашивает Жанна.
– Врубаюсь, – говорю я, замолкаю на пару секунд, будто размышляю о чем-то, но на самом деле никаких мыслей в моей голове нет, просто зависаю, сплошная пустота; может быть, еще какая-то легкая грусть, но и только.
– Ну? – спрашивает Жанна.
– Знаешь, – наконец говорю я, – ты езжай, а я пока здесь останусь, наверное. Не хочется мне еще закругляться.
– Вот так вот? – Она хмурится, кидает едва начатую сигарету под ноги, тушит ее носком лакированного сапога. – Ты не изменился. Немного постарел, а мозги остались все те же. Ты торчок, кайфарик. Вернее, стареющий наркоман.
– Ну… – Я не знаю, что ей сказать; мало того, я вообще не очень хочу что-либо говорить.
– Ладно. – Она на какое-то время замирает, словно размышляет о чем-то важном.
– Ладно, – говорю я, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в щеку.
– Как знаешь, – говорит она, отстраняясь.
– Пока, – говорю я.
Жанна резко поворачивается и уходит, растворяясь в толпе, прячась за стеной техно-бита, а я какое-то время смотрю ей вслед, мне чуть-чуть грустно, но только чуть-чуть, я пытаюсь проводить взглядом высокую фигуру своей бывшей девушки и вскоре теряю ее из вида. Странно, но какое-то время я все еще лелею смутную надежду, что Жанна внезапно вернется, вдруг выйдет прямо на меня из стены упругого звука, подойдет, как прежде, и обнимет меня за шею, точно так, как когда-то давно, много уже лет назад, обнимет и прошепчет на ухо: «Твоя девочка не может без тебя. Поехали вместе».
Естественно, этого не происходит. Я закуриваю, перестаю выискивать в толпе Жанну и в тот же момент снова замечаю Сашку Седого – он все еще одиноко стоит возле барной стойки, смотрит прямо на меня, подмигивает, поднимает в салюте бокал с виски-колой.
Я киваю и улыбаюсь, и думаю подойти, но не двигаюсь с места, размышляю о том, как мало осталось в строю старой гвардии, всех тех, с кем мы тусовались лет восемь назад. Кто-то женился и остепенился, обзавелся детьми, кто-то исчез из поля зрения, кое-кто не выдержал напряжения и сторчался, еще кто-то погиб от овердозы. Я думаю, что Сашка, при всей его молодости, – один из тех, кто еще в строю, один из нас, из старой гвардии. Как, впрочем, и Жанна. Как, наверное, и я.
//-- * * * --//
На лестнице, по дороге на верхний танцпол, я в который раз встречаю продюсера.
– Ты чего туда-сюда мотаешься, Руперт Мёрдок? – смеюсь я.
– Ну, а ты чего, Стив Рубелл? – отвечает он вопросом на вопрос. – Какие планы?
– Да хуй его знает, надоело тут уже, – говорю я, – может, возьмем телок и поедем ко мне? Я тут недалеко живу…
В этот самый момент, пока говорю, произношу эту фразу, я вдруг отчетливо понимаю, можно даже сказать, врубаюсь, что Жанна действительно была права: мне очень надо хоть кого-то затащить на свою кухню, чтобы добить первый и вытряхнуться на интимные, личные темы. К тому же я чувствую какие-то невнятные угрызения совести по отношению к Кристине. И к Жанне. Впрочем, они быстро проходят, растворяются в ядовитой смеси водки, энергетика и кокоса.
– А ты видел там телок-то? – смеется Андрей. – Всех красивых давно уже разобрали.
– Ну, пойдем, поглядим, что ли? – предлагаю я, и мы снова идем наверх.
Время уже близится к утру, а народ на верхнем танцполе не убывает – наоборот, похоже, что угар свирепеет. У барной стойки натуральная давка, Спайдер сводит так, что кажется, еще мгновение, еще один такой изломанный бит – и аппаратура не выдержит, сгорят усилки, микшерный пульт взорвется, колонки развалятся на глазах у удивленной толпы.
У барной стойки две какие-то не очень знакомые девочки заказывают выпить.
Я толкаю продюсера в бок, киваю в их сторону. Мы подходим, протискиваемся среди тусовщиков.
– О господи, – говорит одна из девочек, темненькая, – это же тот самый продюсер, ну как его!
– Вот именно. – Андрей берет ее руку, подносит к губам, делает вид, что целует.
– А это Север, Север! – удивляется вторая, светленькая.
– Вот именно, – говорит Андрей, берет и ее руку и тоже подносит к губам.
Тем временем я покупаю выпивку.
– Четыре шота «водка ред-булл»! – кричу я бармену.
– Ой, – говорит одна из девочек, темненькая, – а мы такое не пьем.
– Ну, – улыбается Андрей, – я вообще-то тоже буду виски, а не эту химию.
Девчонки улыбаются, кивают.
– Нам мохито, – говорит светленькая.
Я заказываю мохито и виски, смотрю на девчонок, слушаю, как они что-то там безостановочно гонят продюсеру, всё подряд разобрать невозможно из-за музыки, я слышу только некоторые фразы:
– Вы что, дружите?
– А вы часто сюда ходите?
– А вам вообще сколько лет?
– У меня есть записи всех ваших телепрограмм.
– Поздравляю, – торжественно отвечает Андрей и не менее торжественно поднимает свой бокал. – За знакомство.
– Ах да, – говорит темненькая, – Марина.
– Ой, – говорит светленькая, – Марина.
Мы переглядываемся с продюсером и дружно ржем.
– Девчонки, – говорю я, выпив два шота подряд, – Маринки!
Они сразу же изображают крайнюю заинтересованность, придвигаются ближе, готовятся слушать.
– У нас тут предложение есть, – говорю я, закуривая. – Поехали, может, отсюда? Посидим где-нибудь спокойно, выпьем, понюхаем, поболтаем…
– Ой, точно, – говорит темненькая, – точно, поехали. В бар какой-нибудь. Я бы еще и яичницу поела.
Продюсер мрачно улыбается, отрицательно качает головой.
– Нет, яичницу пока есть рано, – говорит он весомо.
– Рано, рано, девчонки, – говорю я, возможно, чересчур весело, – к чему нам эти бары с вашей долбаной яичницей? У нас тут с отцом рейва первого номера полные карманы! Поехали ко мне, я живу рядом, студия у меня, посидим, разнюхаемся, поболтаем, а потом уже и яичница будет.
– Яичница? – испуганно переспрашивает темненькая.
– Вот именно, – киваю я, – с беконом.
Андрей мрачно улыбается, пьет свой виски, девочки немного смущаются, размышляют.
– Домой? – недоверчиво спрашивает светленькая.
– И вы обещаете, что не будет никаких сексуальных домогательств? – спрашивает темненькая.
Продюсер начинает заливисто хохотать, толкает меня локтем в бок:
– Ну, и как же мы без сексуальных домогательств-то, а?
Меня тоже разбирает смех, но я стараюсь взять себя в руки, проникновенно смотрю каждой из них по очереди в глаза, пытаясь что-то там разглядеть в этих прекрасных расширенных зрачках, но, увы, в черных трубах лишь угольки, сканеры, пронизывающие иступленно клубное пространство, и – Пустота.
Мне становится не по себе, я выпиваю еще шот, закуриваю.
– О чем речь-то? – наконец нахожу в себе силы сказать. – Какие еще домогательства?
Андрей просто покатывается со смеху.
//-- * * * --//
А потом стремительно наступает утро, пасмурное небо слегка светится над пока еще спящим городом, мы несемся в наглухо тонированной «девятке», и чересчур бойкий кавказский бомбила неохотно выключает свою шипящую магнитолу. Я сижу сзади, между телками, двумя Маринами, пытаюсь загадать желание, хотя бы просто сформулировать его, но тщетно, мыслей нет, и желание остается только одно – побыстрей бы закончилась эта тусовка.
Когда мы приезжаем к моему дому и выгружаемся, в руках у продюсера – литровая бутылка виски, а у каждой девчонки – по двухлитровой коле, и я все думаю одну и ту же мысль: зачем же нам столько колы?
Ощущения омерзительные. Никто из нас уже не рад, что согласился поехать на home party [19 - Домашняя вечеринка (англ.).].
Мы входим в подъезд и излишне вежливо здороваемся с сонной консьержкой, лифт еле тащится, и вот уже мой этаж, кактусы в кадках, стальная дверь, прихожая, слабый свет из гардеробной, сначала я напрягаюсь, потом вспоминаю, что в последнее время взял привычку не выключать полностью освещение – отчего-то меня напрягает возвращаться в темноту.
– Да, не богато живут известные промоутеры, – говорит Андрей, обводя взглядом мою студию.
– Ты слыхал про кризис? – пытаюсь шутить в ответ.
Мы входим и разбредаемся по квартире; впрочем, она маленькая и слово «разбрестись» здесь не совсем уместно, просто продюсер идет прямиком в сортир, бормоча по пути что-то о том, что надо бы врубить какую-нибудь музычку, я опускаю жалюзи, чтобы предательский утренний мертвящий свет не коснулся, не дай бог, нас своей холодной дланью, а девчонки рассматривают бесчисленные полки с компакт-дисками.
– Это сколько же у тебя тут дисков, – вздыхает темненькая, то ли удивленно восхищаясь, то ли неприязненно не принимая такого фанатизма.
– Примерно шесть тысяч, – вздыхаю я в ответ, – может быть, семь, я уже давно не считал.
Я хочу сказать что-то еще, насчет того, что когда-то был меломаном, а теперь вот покупаю музыку просто по привычке, тащусь на Горбушку и мету все подряд: джаз, хард-кор, рэп, техно и электро, но в этот момент Андрей выходит из туалета, и я втыкаю что-то в музыкальный центр, я даже не смотрю на обложку диска, ведь сейчас музыка является просто фоном, я имею в виду – именно в данный момент, до первого глотка виски, до первой дороги, она абсолютно не важна, какой-то безликий лаунж, что-то в меру булькающее и тягучее.
Продюсер наливает виски.
После первой дороги становится легче, посмертные маски на лицах оживают, в стеклянных глазах снова светится огонек жизни.
– Не богато живут московские промоутеры, – снова бормочет Андрей, окидывая взглядом квартиру, то есть часть прихожей и гостиную, совмещенную с кухней, где за барной стойкой сидим мы.
– Жизнь никогда не была особенно ласкова со мной, – неожиданно оправдываюсь я, – когда-то денег было так много, что я уже собирался покупать дом во Франции, знаешь, я думал о Лангедоке…
– И что же случилось? – светленькая проявляет вежливый интерес.
– Да, в общем-то, ничего, – говорю я ей, а сам все смотрю на темненькую, она мне начинает даже нравиться, впрочем, я вполне отдаю себе отчет, что нахожусь под воздействием алкоголя и наркотиков и, следовательно, не могу быть объективным.
– Что случилось? – повторяет светлая, а продюсер тем временем, склонившись над стеклянным столиком, шумно убирает еще одну довольно жирную дорогу.
– Не знаю, – вяло пожимаю плечами я, все продолжая смотреть на темненькую, та замечает и вроде бы смущается, встает, уходит зачем-то в комнату. – Просто деньги вдруг кончились.
– Слушай, – говорит Андрей, – а ведь это очень странно, что ты в итоге стал промоутером.
– Да что ты? – Я делаю вид, что удивляюсь, что заинтересован этим пустым разговором, сам между тем беру карточки и рисую еще дороги. Выворачиваю весь оставшийся кокос на столик, получается довольно приличная кучка.
– Это много, – говорит светленькая Марина.
Я нюхаю. Мне надо окончательно убраться, надо полностью утратить человеческий облик, может быть, именно тогда меня перестанет волновать собственное душевное состояние, паранойя отпустит, в конце концов, я прекращу думать о Кристине.
– Вот именно, – мрачно кивает продюсер, – вот именно. – Он пристально смотрит на меня – похоже, он в настроении продолжать этот нелепый разговор. – Ведь ты никогда не был в тусовке, я не помню тебя в те самые времена, когда все начиналось, когда во всем этом мы еще видели хоть какой-то смысл, – говорит он.
– Я просто моложе, – отмахиваюсь я, сворачивая в трубочку скомканную купюру в пятьдесят рублей.
– Подождите! – кричит вдруг светленькая. – У меня есть сто долларов!
Мы с Андреем просто молча смотрим на нее. Из комнаты наконец выходит темная и тоже недоуменно смотрит на подругу.
– Ну, – говорит та, слегка оробев, – я просто имела в виду, что это все ритуал, и мы же не спиды здесь нюхаем, а первый номер, наркотик богатых и знаменитых…
Ее подруга начинает нервно хихикать, я не реагирую, расправляясь с очередной дорогой, музыка внезапно обрывается, я медленно встаю, чувствуя, как мир вокруг вдруг рассыпается на миллиард осколков, превращается в битые зеркала, я встаю и, слегка пошатываясь, иду и меняю компакт-диск.
– Моложе? – не унимается Андрей. – Ага, а тебе сколько лет-то?
Он тоже нюхает, сосредоточенно втягивает очередную полоску первого и смотрит на меня с каким-то предубеждением, словно на известного всем жулика и афериста.
– Тридцать семь, – говорю я и нажимаю кнопку «play».
Последний Costes звучит словно эстрада тридцатилетней давности, модно и вместе с тем как-то поверхностно.
– Да и мне столько же, – мрачно заявляет продюсер, разделавшись со своей дорогой, – и я, в отличие от тебя, был в движении, я помню всех – и московских, и питерских, Монро, Тимура Новикова, Компаса Врубеля, Салмаксова и Мамедова, Лизу Березовскую, Машку Цигаль и других, все мы были единым целым, а где был в это время ты, Север?
– Какая разница? – безвольно бормочу я. – Какая на хуй разница, где я в то время был…
– А все же? – спрашивает светленькая. – Интересно очень, чем вы занимались в те времена?
Я вдруг отчетливо понимаю, что жизнь моя катится под откос. Зеркала разбиты, осколки шуршат под ногами. Я с предельной ясностью осознаю, что вместо того, чтобы пытаться вернуть себе любимого человека, абсолютно бездарно трачу время, вынюхиваю свое здоровье, свои деньги, эмоции, свое собственное «я». С этого момента я уже точно знаю, что ничего хорошего от нашей стихийной home party ожидать нельзя, во всяком случае – как они там говорили? – вот именно, никаких сексуальных домогательств…
– Я работал, – говорю я зачем-то, хотя, похоже, все уже давно потеряли к теме интерес, – занимался бизнесом. Я работал, – упрямо повторяю я и вдруг отчетливо вспоминаю декабрь девяносто третьего, ту самую лютую стрелку с чехами, на которой завалили моего старшего брата, как мы с Лехой Кабаном тащили его, уже бездыханного, истекающего густой маслянистой кровью, по заснеженному перелеску, как укладывали негнущееся тело на заднее сиденье праворульного Nissan Bluebird, как ехали сквозь метель и тьму в Склиф…
– Все оказалось напрасно, – вырывается у меня.
– То есть? – удивляется Андрей.
– Что напрасно? – спрашивает темненькая Марина, до сей поры хранившая молчание.
Я беру трубочку и всасываю еще дорогу, между тем кто-то меняет музыку, ставит старую добрую Depeche Mode.
Your own personal Jesus,
Someone to hear your prayers,
Someone who cares.
Your own personal Jesus,
Someone to hear your prayers,
Someone who’s there.
Feeling unknown
And you’re all alone,
Flesh and bone,
By the telephone.
Lift up the receiver.
I’ll make you a believer.
Reach out and touch faith.
Your own personal Jesus [20 - Твой личный Иисус, // Тот, кто выслушает молитву, // Тот, кому не наплевать. // Твой личный Иисус, // Тот, кто выслушает молитву, // Он здесь. // Чувство неизвестности, // Чувство одиночества, // Ты просто человек. // Телефон рядом – // Сними трубку. // Я сделаю тебя верующим. // Протяни руку – // Прикоснись к вере. // Твой личный Иисус (англ.). Фрагмент песни Depeche Mode «Personal Jesus» (Мартин Гор).], —
поет Дэвид Гэхан.
Мне хочется плакать.
//-- * * * --//
Следующего дня просто не существует.
Я не помню, в котором часу ушел продюсер, уехали ли Марины с ним; вполне возможно, они слились чуть раньше или позже. Я с трудом припоминаю, как лег в кровать, накачавшись предварительно ста двадцатью каплями корвалола и закинувшись двумя таблетками эймована.
Когда я просыпаюсь, за окнами тьма и дождик, в сердце моем предательская тоска, а на глазах слезы.
Я набираю номер Кристины, слушаю долгие гудки, потом включается автоответчик.
– Привет, – весело звучит ее голос, – я сейчас не могу ответить на ваш звонок. Если есть что сказать, оставьте сообщение после сигнала.
Я нажимаю кнопку «отбой». Мне ведь нечего сказать, увы.
Дождь все не прекращается, тьма становится все гуще, непролазнее, что ли, город замирает, уже почти не слышен шум улиц, почти не визжат тормоза правительственных лимузинов, не воют сирены ментовских джипов и карет «Скорой помощи», только тяжелые капли бьют по карнизам, раздаются редкие крики пьяных гастарбайтеров с соседней стройки, и еще где-то далеко лают собаки. Целые своры бродячих собак.
Я беру из холодильника бутылку «Короны», включаю TV и тут же натыкаюсь на программу о суде над неким Мишелем Фурнире, бельгийским маньяком, который совершил серию изнасилований и убийств несовершеннолетних девочек. Этого придурка, тихушника-электрика, задержали еще в 2003 году. Говорят, он был буквально одержим идеей о насилии над юными невинными девушками. Фишка в том, что его жена помогала в охоте на девственниц в обмен на обещание, что нынешний муженек завалит ее бывшего чувака, с которым у старой суки были плохие отношения. Мне становится тошно. Куда катится этот мир?
«Страшно ли тебе? Можешь ли ты ответить на простой вопрос: «Зачем?»
Я пью пиво, смотрю идиотские ночные шоу по телевизору, обычный субботний channel surfing, теперь уже стараюсь избегать новостных программ, не желая больше слышать о пропавших детях, бельгийских извращенцах и прочем дерьме, я пью спазмалгон, ксанакс и капотен, пытаюсь привести нервы в порядок, играю на плейстейшн, никому не звоню и не подхожу к телефону, даже не просматриваю пропущенные вызовы, бездумно коротаю свое время, уныло трачу его, такое привычное, пустое время.
Под утро я забываюсь тревожным сном. Мне снится дикая чушь, будто бы я организовываю какой-то идиотский промо-драйв, запускаю двух телок носиться по городу на мини-купере, раздавать нелепые приглосы. Куда эти приглашения и что, собственно, мы продвигаем – неизвестно, помню только, что одну из промо-девочек зовут Из-Кассы, а другую просто Касса и обе они здоровенные силиконовые блонды в таких коротеньких белых маечках и клетчатых мини…
Когда я наконец просыпаюсь в холодном поту, на часах – одиннадцать, за окном брезжит мерзкий серенький свет, дождь все стучит по карнизам, собаки лают вдали.
Я звоню Кристине.
– …если есть что сказать, оставьте сообщение после сигнала, – говорит бездушный автоответчик.
Я кладу трубку.
В таком режиме незаметно пролетают выходные.
//-- * * * --//
А потом все же наступает понедельник, и просыпаться уже совсем не хочется, но надо. Я поднимаюсь в двенадцать, смотрю на дисплей телефона. Все как всегда – к этому времени на нем уже не хватает места от пропущенных звонков. Продюсер Пичугин, секретарь Потапова, Малой, Потапов лично, Макеев, пиарщик Витя и еще целая куча каких-то особенно деловых придурков, все хотят меня если не видеть, то слышать. Ну да, я же востребованный, всем нужен, это мой плюс, особенно в период кризиса, я не остаюсь без дела, а значит, и без денег, ведь без меня процессы не идут…
Некоторое время я даже упиваюсь ощущением собственной значимости, вспоминаю, как мечтал о чем-то подобном в детстве.
Это упоение длится недолго. Настроение, как обычно, портится; впрочем, это неплохой знак, за последние годы я привык к скачка́м и перепадам, все устоявшееся меня как-то нервирует, можно сказать больше – пугает.
Я думаю, что тот, кто действительно нужен мне, наоборот, не звонил – Кристина не звонила, – но тут же начинаю размышлять, с чего я вообще решил, что именно она нужна мне. Похоже, начинается моя привычная паранойя. Я думаю, что, возможно, Кристина уже успела познакомиться и сойтись с другим, вот так вот быстро и без сантиментов, поэтому ей не до рефлексии, не до звонков своему бывшему. «Своему бывшему» – что за печальное определение!
От подобных болезненных мыслей меня даже пробирает физическая дрожь. Ага, вот как нематериальное становится ощутимым, духовные страдания оборачиваются реальными.
Это нормально, говорю себе, мне не привыкать, просто я все время чувствую усталость, потерянность, что ли. Ну что же, следует признать, меня действительно можно называть «ее бывшим», то есть это уже по праву, ведь выходит, Кристина не просто так слилась на пару дней, это не месть и не вспышка обиды, это нечто большее, она от меня ушла. И скорее всего, ушла она к мужчине.
Такие мысли приходят ко мне, пока я сижу на толчке, с первой сигаретой в зубах, под качающий бит с какого-то диска Underground Resistance, извергаемый моей дорогущей стереосистемой, в то самое время, когда я уныло втыкаю в очередной глянец, уставившись в статью о конце гламура.
Мой невидящий взгляд выхватывает выделенную жирным шрифтом строчку о том, что «…отныне актуально иметь ИДЕАЛЫ, выглядеть просто, но ДОРОГО, жить скромно, но со вкусом, ценить качество и комфорт, презирать понты и осуждать сверхпотребление…».
Я смотрю на фамилию автора. Ну точно – Николай Усков, главный редактор, журнал GQ. Интересно, вот эту информацию он знает, потому что просто знает или ему все это сообщают в каком-то особенно правильном и модном информационном агентстве? Такие правильные консультации для правильных же трендсеттеров.
Я думаю, какие идеалы есть у меня и были ли они хоть когда-то вообще. Может быть, давно, в юности? Может быть, я просто утратил их, растерял по дороге?..
Ерунда какая-то, надо признать, все это ерунда, ведь не назвать же идеалами постоянное изматывающее желание иметь кучу бабла и самых красивых телок, быть здоровым и не мучиться долгими болезненными отходняками, ну в самом-то деле!
Я думаю, что все это вполне нормальная и объяснимая ситуация, женщины всегда находят утешение в объятиях других мужчин. От этого им легче. Впрочем, мне кажется, многие мужчины поступают точно так же – забываются с очередной подругой, стараясь стереть память о прошлом, просто перезагрузить программу, вот только лично мне это никогда не удавалось…
А интересно, вообще хоть кому-то это удавалось?!! Я имею в виду – на самом деле, взаправду? Или все эти конченые ловеласы, сердцееды, джетсеттеры, пройдохи в цветастых итальянских рубашках и кожаных мокасинах только делают беззаботный вид, а по ночам, так же как я, вспоминают тех, с кем они были когда-то счастливы?
Наверное, я все же исключение.
То есть, конечно, я также стремительно заводил романы, ну, как бы это лучше выразиться, начинал с кем-то там встречаться – не отношения, но что-то вроде того, во всяком случае секс, хотя бы секс, да, – но всегда это оказывалось совсем не тем, что мне было необходимо на самом деле, я никак не мог забыться, меня всегда мучила долбаная ностальгия по прошлому, по тому человеку, что был, совсем недавно был рядом.
Особенно обломно, когда такое происходит во время секса, например, в тот самый момент, когда ты уже основательно выложился, чтобы заполучить эту модельную куколку в свою постель, и вот уже она, голая и беззащитная, самоотверженно бросается горячим ртом на твой член, и ведь надо же, чтобы именно в этот момент…
Вот именно, секс испорчен, на глазах слезы, эрекция… ну хоть эрекция меня никогда не подводила, но если б вы знали, как это тяжело – кончать с мыслями о собственном ничтожестве!
В такие моменты мне всегда бывало жаль нас прежних, тех, что уже утеряны навечно, хотя, быть может, это была просто тоска по молодости, по упущенным возможностям, по нерожденным детям, в конце концов. А что, и у таких негодяев, как я, бывают мысли о семье…
Понедельник – тяжелый день, это правда. На подъем, сборы и просмотр почты уходит больше трех часов, примерно в четыре я все же нахожу в себе силы и выдвигаюсь на встречу с продюсером Пичугиным.
//-- * * * --//
– Ну что, Север? – Голос у Потапова какой-то излишне нежный, и до меня доходит, что внутренне он весь кипит.
Я нажимаю кнопку спикерфона, но помехи ужасные, и приходится переключаться обратно, держать трубку у уха, а жаль, хочется поменять музыку, ведь Фарел Уильямс порядком достал еще на прошлой неделе, ну, то есть сначала-то он попер и я заслушал трек «Can I Have It Like That» до дыр, но сегодня уже не то, не катит и хочется разгрузиться; однако, выводя машину с подземной парковки, хорошо бы хоть одной рукой держать руль, не так ли?
– Ну что, подготовил проект, который даст нам возможность заработать? – все так же нежно продолжает Потапов.
Я молчу и считаю про себя, думаю, что зря вообще поднял трубку, во всяком случае не стоило принимать анонимный вызов.
– Алло! – говорит Потапов уже не так трогательно – в голосе происходит резкая перемена, и слышится сталь, он по-военному чеканит слова. – Алло, ты меня слышишь?
Я молчу и продолжаю считать.
– Ты меня слышишь? – почти кричит Потапов.
Я дохожу в своем счете до сорока пяти, а моя машина уже еле ползет в пробке по Садовому кольцу; из приоткрытого окна соседней тачки, такого черного, наглухо тонированного «магнума», качает бас и отчетливо несет ганжой; я думаю, что неплохо бы дунуть, роюсь в бардачке в поисках джойнта, но тщетно – похоже, последний я скурил еще на прошлой неделе.
– Ты оглох там, а?! – ревет Потапов и бросает трубку. Видимо, в бешенстве.
Наверное, он в ярости, просто в агонии, сейчас примется вымещать злобу на подчиненных, придираться к секретарям, выносить мозг юристам и бухгалтерам. Я инстинктивно пожимаю плечами. Вообще я думаю, мне стоило бы перезвонить ему, сказать, что действительно ничего не было слышно – помехи, чертовы помехи, в последнее время связь в Москве все хуже и хуже, плюс все эти пробки, и мусора вечно некстати перекрывают дороги, чтобы дать проехать очередному правительственному кортежу, а еще собаки, ну да, целые своры бездомных псов, они страшно лают по ночам и совсем не дают спать…
Вместо всего этого я просто кладу айфон в карман, думаю: жаль, что bluetooth на нем не работает.
Музыка из окна «магнума» становится громче, я отчетливо слышу, как Айс Кьюб (наверное, это он, я не уверен) читает:
Little boys and girls, they all love me,
Come sit on the lap of I–C-E
And let me tell ya a story or two
About a punk-ass nigga I knew
Named Jack, he wasn’t that nimble, wasn’t that quick,
Jumped over the candlestick and burnt his dick,
Ran up the street, cause he was piping hot,
Met a bitch named Jill on the bus stop,
Dropped a line or two, and he had the hoe —
At that type of shit he’s a pro.
So Jack and Jill ran up the hill to catch a lil nap.
Dumb bitch gave him the claps [21 - Мальчишки и девчонки любят дядю Айса, // Айда ко мне на коленки, запрыгивай, не стесняйся. // Расскажу вам парочку свежих баек // Про долбаного ниггера по имени Джек. // Не то чтобы ловчила, не то чтоб молодец: // Перепрыгнул через подсвечник – поджарил себе конец. // Ну больно же, ясный пень, на улицу выскочил – // Встретил на автобусной остановке телку по имени Джилл. // Развел базар – поимел товар. // Слово за слово – в этом он не лох, // Уболтать телку – всего-то делов. // Короче, Джек и Джилл побежали на холм скорее. // В итоге Джеку обломилась вот такая гонорея (англ.). Здесь и далее фрагменты песни «A Gangsta’s Fairytale» (Ice Cube).].
Я думаю, как давно уже не слушал настоящий хип-хоп. Музыка становится все громче:
There he saw the lady who lived in a shoe,
Sold dope out the front, but in back, marijuana grew
For the man that was really important,
Who lived down the street in a Air Jordan [22 - Видел он одну дамочку – в туфельке жила. // Отстойную шмаль с носка загоняла, // А в пятке хранила чистую марихуану // Для одного мужика, милого дружка, // Который жил в кроссовке, тут рядом, всего четыре шажка (англ.).].
Я думаю о Потапове и что мне ему ответить, перезвонить ли ему; понимаю вдруг, словно озарение наступает, что отчаянно не хочу больше этим всем заниматься, участвовать в мышиной возне, принимать ту или иную сторону; похоже, мне даже не нравится боль– ше клубный бизнес или даже бизнес вообще… Возможно…
С другой стороны, думаю я, в тридцать семь уже поздно что-либо менять, весь мой опыт, все мои знания лежат именно в этой области.
Я ощущаю усталость, я чувствую физически, как становлюсь картонным, комиксом, мультяшкой, ненастоящим. Наверное, мне надо отдохнуть, сменить ритм жизни, уехать куда-нибудь в глушь, туда, где нет тусовки, наркоты и реноме ничего не стоит, где не существует понятия «статус»; быть может, мне следует пожить пару-тройку месяцев в богом забытой рыбацкой деревне, просто каждое утро ходить к океану и созерцать восход солнца.
Эта мысль меня вставляет. Вот именно, уехать. Питаться исключительно рыбой и морепродуктами, забыть о первом, перестать бухать, позволять себе вечером только пару стаканчиков местного порто, читать книги, взяться наконец за «Улисса» Джойса, ведь это позор какой – в моем возрасте не прочесть «Улисса»!
Hickory dickory dock, it was twelve o’clock,
Cinderella ain’t home, must be givin’ up the cock,
I don’t doubt it, she is kind of freaky of course,
Had a fight with Snow White, she was fuckin’ her dwarfs [23 - Бим-бом, полночь пробило, // А Золушки нет дома – сто пудов с кем-то замутила. // Ну точняк, она же с прибабахом, // Дралась с Белоснежкой, гномов ее перетрахала (англ.).].
Неожиданно раздается какой-то странный звук, вроде громкого резкого хлопка – что-то случилось с «магнумом», он сильно дергается, ударяет идущую впереди машину и останавливается; придурок на «пассате», плетущийся сзади, чуть не втыкается носом в его бампер, я проезжаю немного вперед и оборачиваюсь, стараюсь рассмотреть сквозь лобовое стекло, что там произошло.
Сначала ничего не понятно, я приглядываюсь – в «магнуме» только один человек, водитель, он сидит, привалившись к двери, запрокинув голову, лица не видно, а по шее ползет какая-то густая черная смола, я не догоняю, что это, останавливаюсь, выхожу из машины и иду к джипу, сзади гудят и машут руками чересчур резкие хачики, я не обращаю на них внимания и приближаюсь к машине со стороны водителя, открываю дверцу.
Молодой парень из «шкоды», той, в которую ударился «магнум», заглядывает в дорогой салон вместе со мной.
Мы кричим одновременно, скорее не от ужаса, а от неожиданности.
Водитель «магнума» вываливается из салона, падает нам на руки, но мы в ужасе отступаем, даже отпрыгиваем в разные стороны, и он валится на землю, мешок в черной куртке, красный дракон вышит на спине, густая багряная кровь, а не смола, залила торпеду, сиденье и его одежду.
– Что с ним? Что с ним? – кричит кто-то.
Я замечаю в левой руке у водителя здоровенный целехонький косяк – видно, покойник хотел дунуть, да передумал, решил вместо этого застрелиться, а что, и такое бывает. Я и сам не знаю, что со мной, наклоняюсь, вытаскиваю косяк из его побелевших пальцев. Я вижу, что правая рука упавшего сжимает какой-то серебристый предмет, нагибаюсь еще, чтобы рассмотреть предмет получше, и тут уже вижу, что это пистолет, наверное, кольт, хотя я могу и ошибаться, вообще, с чего это я взял, что кольт, кино насмотрелся, тоже мне; я снова в ужасе отскакиваю, выбираюсь из плотной толпы, обступившей джип и, не оглядываясь, словно на автомате иду к своей машине.
Humpty Dumpty sat on a wall
With a joint, drinkin’ some 8-ball.
Three little pigs in a Coup de Ville
Lookin’ for the wolf to kill,
They’re fucked up and they want revenge.
Them and Humpty used to be friends,
Now they’re enemies cause he’s a traitor.
Pulled out the Uzi cruised by and sprayed him.
Cinderella hoeing for the fellas… [24 - Шалтай-Болтай сидел на стене, // Забивал косяк, хреначил пивос. // Три поросенка собрались грохнуть волка, // Их же поимели – хотели отомстить. // Они с Шалтаем были корешами, // Но он их подставил, // Свиньи налетели, «узи» достали, давай его мочить. // Золушка всякое творила с парнями… (англ.)] —
все еще слышно из приоткрытого окна джипа.
Эта песня заглушает шум улицы и крики зевак, она звучит все громче и громче, я зажимаю уши руками, но знаю, что теперь до самого конца дня, до тех пор, пока я не грохну двести, а может, и триста «Столичной», пока не сделаю себе внушительную дорогу, этот трек будет крутиться в моей голове, не давая расслабиться, отдохнуть, вздохнуть спокойно. Вместе с тем я осознаю, что никуда не смогу уехать, порвать порочный круг обязанностей, отношений и денег. Потапов. Клуб. Новый проект. Похоже, я обречен.
Я звоню Кристине.
//-- * * * --//
Трава у самоубийцы просто убойная. Улыбаюсь от этого неожиданного каламбура, пришедшего мне на ум после пары сильных напасов. Постепенно все вокруг становится вязким и медленным, каким-то нечетким, меня даже немного мутит, но это ерунда, главное, Айс Кьюб больше не читает в моей голове. Становится спокойно. Автомобильные пробки растягиваются на тысячи километров, светофоры замирают с горящим красным. Пешеходы еле ползут по зебре. Какой-то нищий, улыбаясь, заглядывает в мое окно. Он не может видеть, кто сидит за рулем, у меня самая высокая степень тонировки, стекло практически матово-черное. Я улыбаюсь ему в ответ. В низком небе медленно плывут, словно утки в стылой стоячей воде, облака. Какая-то птица чуть не бьется в мое лобовое стекло, я вздрагиваю. Потихоньку начинает отпускать.
Когда я наконец приезжаю на встречу, Пичугин уже сидит за столиком, что-то ожесточенно доказывая потрепанному кадру лет сорока. У кадра пропитое лицо и седина в небрежности прически; дорогой, но мятый пиджак. Я концентрируюсь, насколько хватает сил, делаю вывод, что передо мной, должно быть, какой-нибудь очередной продюсер или режиссер, из бывших неформалов, тех, что до сих пор гордятся, что знали покойных Курехина, Тимура Новикова или там Башлачева, и любят начинать каждую свою фразу со слов: «Вот когда мы с Соловьевым работали над «Ассой».
Я подхожу и молча сажусь на свободный стул, вяло киваю Пичугину и стараюсь улыбнуться сорокалетнему, пропускаю мимо ушей представления, закуриваю, машу официанту.
Слава богу, в это время во «French cafй» мало народу, только какие-то малолетки да продавщицы из бутиков «Смоленского пассажа», с достоинством средневековой знати хлещущие дерьмовый кофе и зеленый чай.
Я заказываю эспрессо, свежевыжатый апельсиновый сок и воду, чувствую голод, как всегда после травки, но жрать нынче не тренд, и я закуриваю, смотрю по сторонам, встречаюсь взглядом с милой кошечкой за соседним столиком. Тихо играет музыка, вялотекущий лаунж.
Девчонке максимум восемнадцать, она с парнем чересчур брутального вида, бритым наголо, в дурацком бомбере, – то ли скинхед, то ли гомик, а скорее всего, и то и другое вместе.
– Ну, – говорит Пичугин и даже слегка приподнимается со своего места, так, видно, ему не терпится приступить.
Я подмигиваю девчонке, она мне в ответ строит такую очаровательную гримаску, у нас, похоже, что-то складывается, но тут Пичугин все же не выдерживает и начинает орать, да, да, просто орать, указывая попеременно то на меня, то на своего сорокалетнего придурка, какие-то речевки, вроде того, что мы все должны поработать вместе, типа синергия, совокупность идей и все такое, – и тогда молодая самочка мигом теряет ко мне интерес.
Я разочарованно вздыхаю, обмениваюсь с сорокалетним визитками, долго изучаю его прямоугольник серого картона, читаю десять раз подряд, занимаю пустое время, пытаюсь запомнить.
«Majestic International», – значится на визитке, – Максим А. Шырьялов». Чуть ниже – номер телефона и мейл. Ни должности, ни адреса не указано, из чего я делаю вывод, что передо мной птица слишком высокого полета или, наоборот, чересчур низкого.
Я наконец откладываю визитку в сторону, рассматриваю Максима А. в упор, не стесняясь. Тот отвечает долгим мутноватым взглядом настороженных блеклых глаз.
– Ну, – говорит Пичугин, почти вскакивая с места, – что ты нам с Максом расскажешь, какие идеи?
– Да-да, – подхватывает сорокалетний, – это очень интересно, какие идеи, и главное, сколько стоит, вы же понимаете, в первую очередь нам хотелось бы уяснить, сколько денег мы потратим, втиснемся ли в бюджет.
Я наконец делаю вывод, что передо мной очередной продюсер, а не режиссер.
– Ну? – Пичугин пьет чай, скорее всего зеленый, возможно с жасмином, а может, и нет; он пыхтит, ерзает на своем стуле. – Ну, ты придумал?
Над нашим столиком повисает тишина. Впрочем, она условная, эта тишина, ведь в кафе лаунж сменяется на электро, а за соседним столиком, где-то сзади (мне, слава богу, не видно), кто-то дико ржет. В какой-то момент думаю обернуться, посмотреть, кто это так надрывается, смех визгливый и заливистый, я бы даже сказал, заходящийся, непонятно, кому он может принадлежать – мужику или бабе. И в том, и в другом случае владелец смеха вызывает рвотный рефлекс, я решаю не рисковать, не оборачиваюсь, курю, пью кофе.
– Ну, ты придумал? – в который раз повторяет Пичугин.
Я думаю, сколько бы я еще мог вот так промолчать, протянуть, когда бы у этого киношника лопнуло терпение и в чем бы все это выразилось – вскочил бы он с места, схватив меня за грудки, и принялся трясти, призывая к ответу, или просто грохнул бы по столу своим маленьким кулачком, своротив на пол пепельницу, полную окурков, и чайник с недопитым жасмином?
Впрочем, как бы там ни было, у нас наступает момент истины, тот самый миг, когда молчать дальше уже невозможно, надо или пускаться во все тяжкие, предавая идеалы юности, используя лесть и откровенную ложь, или же наконец сделать шаг, переступить черту, встать и холодно откланяться, заявить, что заниматься подобной херней не то что нет желания, но даже сил, физических сил на всю эту галиматью не осталось, что надоело быть проституткой и лизать жопу богатым придуркам, что пора уже прекратить бесплодную погоню, ведь так и не ясно, за чем она, собственно, ведется – миллионером уже не стать, ни одной не прибранной к рукам нефтяной трубы поблизости, а если так, то стоит ли продавать себя, вот именно, стоит ли так дешево продавать себя?
Впрочем, как обычно, из этих двух вариантов я выбираю первый.
«Я всегда выбираю первый», – неожиданно смеюсь про себя, а вслух говорю:
– Ребята, я посмотрел сценарий и должен сказать, что вещь мощная, сильная тема, злободневная и в то же время это классика, то, что не имеет срока давности, гениальное, по сути, произведение!
Сорокалетний неформал покрывается густым румянцем, из чего я делаю вывод, что он не только продюсер, но еще и по меньшей мере автор сценария этого идиотизма.
– Вы полагаете? – смущенно тянет он.
– Да я тебе говорю, Макс! – воодушевленно кричит ему Пичугин, подпрыгивает на месте и слегка трясет кореша за плечи. – Это же супер какая тема, это прорыв, это триллер с элементами гламура, ну мы просто первые, мы лучшие, понимаешь?!
– Мне нравится, что фильм идет в ногу со временем, то есть он пропитан здоровым цинизмом, присущим нашему миру, – продолжаю я.
– Вот именно, – говорит Максим А., – я этого-то и добивался, чтобы не традиционный ужастик, а такой глянцевый, типа как если бы «Дневник Бриджит Джонс» скрестить с фильмом «Звонок»!
– Точно, – говорит Пичугин и потирает руки, – японские дикости, адаптированные под формат журнала Vogue и перенесенные в район Остоженки.
– Или как «Техасская резня бензопилой» в формате клипа Мадонны, – кивает сорокалетний.
– Ну да, – говорю я, – точно.
– Или «Sex & The City» [25 - «Секс в большом городе», американский сериал.] в обстановке «Ночи живых мертвецов»…
– Исходя из этого, – бесцеремонно перебиваю я, – из всей вашей общей концепции, я пришел к выводу, что и PR должен быть в духе фильма, такой циничный, черный, чтобы потребитель вначале даже и не просек, что это рекламный ход, чтобы ужаснулся, понимаете, чтоб мир ужаснулся по-настоящему…
Я перевожу дух, с отвращением смотрю на нетронутый фреш, с удовольствием отмечаю, что голод прошел, отодвигаю стакан с соком подальше и делаю глоток кофе, затягиваюсь сигаретой, думаю, что́ я такое несу. Думаю, может, рассказать им о том, что случилось, пока я торчал в пробке.
– Ага, – только и говорит Пичугин.
– Ну вот, а потом, когда вскроется подноготная, типа это была реклама фильма, – почти без запинки продолжаю я, – потребитель, бедный, напуганный, зажатый в тиски ипотечных кредитов россиянин, зависший над пропастью мирового финансового кризиса, ужаснется еще раз, теперь уже от нашего с вами цинизма и пренебрежения его чувствами.
– Ага, – только и говорит Пичугин, смотря на меня своими преданными собачьими глазами.
Я отмечаю про себя, что продюсеры часто похожи на четвероногих, некоторые на здоровых цепных псов, но чаще на охотничьих, таких поджарых и неугомонных…
– И вот тогда наши зрители, измученные американскими блокбастерами и Никитой Михалковым, олицетворяющим пока еще все отечественное кино, обалдевшие от фантастики в изложении Федора Бондарчука, – я киваю онемевшему неформалу и тут же улыбаюсь какой-то хорошенькой куколке в узких дизайнерских джинсах, что проходит мимо. – И вот тогда, – продолжаю я, подмигивая Пичугину, – наши зрители, все до одного, словно стадо, как заколдованные вуду зомби, поплетутся в кинотеатры и выложат бабки за билеты…
– Ага, – говорит неформал и смотрит на Пичугина, нуждаясь в объяснениях.
– Ага, – говорит Пичугин и отхлебывает давно остывший чай, морщится, отставляет чашку на самый край стола. – Ну, то есть идея-то хорошая, а что конкретно мы будем делать?
– О чем ваш фильм? – спрашиваю я вместо ответа и снова закуриваю, машу официанту, чтобы принес еще кофе.
– Ну, как? – удивляется Пичугин. – Ты ж читал сценарий. Про тусовку, про исчадие ада…
– Я имею в виду основной лейтмотив, то есть действие, – прерываю его я, – что там у вас происходит?
– Ну, маньяк… – начинает было неформал, и я тут же его прерываю.
– В точку, – говорю и тыкаю в него пальцем, словно стреляя из воображаемого пистолета, – именно. А вы в курсе, что творится в мире? Дети пропадают повсюду, какой-то мудак из Бельгии охотится вместе с женой на девственниц, да один битцевский ублюдок, взять хотя бы его! И этим пестрят заголовки газет, весь Интернет, телевидение.
– Да-да, точно, – поддакивает вдруг сорокалетний, – мир словно спятил, говорю вам. В Тверской области только в эти выходные пропали две девочки. Ушли встречать какую-то там бабку на автобусную остановку, и с тех пор их никто не видел.
– Именно, – киваю я.
– А еще, – оживляется сорокалетний, – один вооруженный полудурок ворвался в детский дом, в Болгарии или Венгрии, не помню, короче, не важно, он просто ворвался и открыл стрельбу по сиротам! Представляете? Погибла целая куча детей.
– Господи боже, – всплескивает руками Пичугин, – его хоть поймали?
– Он покончил с собой, – мрачно говорит сорокалетний и закуривает какую-то вонючую сигаретку, что-то вроде Captain Black. – Понимаете? Мир сходит с ума.
– И мы должны этому безумию подыграть, – киваю я важно, морщась от табачного дыма, пытаясь вернуть разговор на тему промоушена. – Мы должны прокатиться со своей PR-кампанией на гребне волны ужаса, сечете?
– Да, – говорит сорокалетний, – именно. Я вот еще слышал, что скат убил туристку ударом в голову.
– Что?! – Пичугин делает круглые глаза.
– Представляете, – заводится сорокалетний, – где-то в Америке, хуй его знает, на тихоокеанском, что ли, побережье, огромный скат… Знаете такую рыбину? Ну вот! Этот ублюдок запрыгнул в лодку к загоравшей в ней телке и нанес той удар в голову своим ядовитым шипом.
– О чем это ты? – озадаченно тянет Пичугин.
– Представь себе, – невозмутимо гонит его партнер, – а ведь, по словам экспертов, эти самые скаты не так часто нападают на людей, во всяком случае, я думаю, это же не акулы или мурены там, да они вообще, наверное, не агрессивны. Возможно, дурацкая баба как-то испугала бедное животное…
– Пожалуйста! – Пичугин смотрит на своего компаньона умоляюще. – Я тебя прошу, хватит!
– Это ведь такой здоровый оковалок, – улыбается сорокалетний, – скат-хвостокол, он весит, между прочим, больше двух центнеров.
– Блядь, ну при чем здесь наш фильм?! – взвизгивает Пичугин почти в истерике.
– А между прочим, Максим прав. – Неожиданно для самого себя я успеваю встрять до того, как сорокалетний открывает рот, чтобы продолжить свой гон. – Он прав, это точно, мир сходит с ума. И нам это на руку.
– И? – осторожно спрашивает Пичугин.
Максим А. молчит и улыбается, считает свою миссию выполненной. Уже неплохо!
– Я предлагаю раскрутить PR-story, – киваю я, – то есть, используя в основном Интернет, запустить утку, даже целую серию дезы.
– Чего? – удивленно переспрашивает неформал.
– Дезы, – спокойно поясняю я, – то есть дезинформации. Пустим слухи, будто кто-то, какой-то там инфернальный извращенец, человек в маске Зорро, ну или в чем там он у вас ходит по фильму?
– В костюме Спайдермена, – подсказывает Пичугин.
– Вот именно, Спайдермен, – подхватываю я, – и этот придурок в синих легинсах и красном плаще убивает детей с Рублевки, буквально режет всю эту золотую молодежь, оставляя на их телах одно-единственное послание.
– Какое? – спрашивает сорокалетний.
– Ну, как там у вас фильм называется? – Я даже подмигиваю остолбеневшему Пичугину. – «Кровавая дорога», да? Вот именно это он и пишет. То есть сначала золотые мальчики и девочки типа будут просто пропадать, потом начнут находить их обезображенные трупы по всей Москве, потом кто-то случайно увидит убийцу и даст описание, я имею в виду – маска, плащ, треники и все такое… Потом кто-то раздобудет его изображение, нечеткое, возможно даже в момент преступления. Ну, понятно, для этого мы просто используем какой-нибудь эффектный кадр из фильма. Да журналисты бесплатно о таком раструбят на весь мир, вы прикиньте.
– А как?.. – начинает было Пичугин, но я пресекаю его порыв одним взмахом руки.
– Предоставьте это профессионалам, – говорю я. – Главное, добиться такого эффекта, чтобы никто не мог просечь, то ли фильм по реальным событиям, то ли наоборот. Короче, ребята, завтра у вас будут бюджет и примерный медиаплан, ну если всю эту нашу вакханалию можно так называть. Если все вам нравится и вы согласовываете, засылайте нам лаве, пятьдесят процентов, как обычно, ну и поехали, покатаемся по пещере ужаса!
That Humpty Dumpty was blown to bits,
They said that the motherfuckin’ wolf was next,
So Mister Rogers better watch his step.
So he let the wolf know,
We’re gonna fuck up the pigs, and take their hoe,
Cause Cinderella is much too fast,
Before twelve, givin’ up ass.
Double barrels all loaded and cocked
As soon as they show, they gonna get popped [26 - Шалтая-Болтая разорвало на куски, // Долбаному волку настал черед, // И мистеру Роджерсу пора подумать о том, чтобы шкуру свою спасти. // Короче, он договорился с волком // Вдуть поросятам и увести их телку, // Золушку, которая на все готова, сука, // Пока полночь не стукнуло. // Стволы заряжены, курки на взвод, // Три поросенка будут пущены в расход (англ.). Фрагмент песни «A Gangsta’s Fairytale» (Ice Cube).], —
звучит в моей голове. Я непроизвольно закрываю глаза, провожу по лицу рукой.
Чертовщина.
//-- * * * --//
Поздно вечером мне звонит Максим А.
Я беру трубку из любопытства, ну, и еще потому, что заинтересован в нем как в заказчике.
– Не отвлекаю? – спрашивает он из вежливости и, не дожидаясь ответа, тут же продолжает: – Я хочу просто сказать, что ты уловил суть. Проследил тенденцию. Мир действительно сходит с ума. Именно это я и хотел показать, объяснить. Маховик безумия раскручивается с момента сотворения мира. Например, ты помнишь, как там, у Камю, что ли, когда сын владелицы гостиницы исчез из дому, мать и сестра долго его искали и в конце концов решили, что он погиб?
– Что? – только и говорю я, недоумевая.
– Да. А потом он вернулся, через двадцать лет или типа того, за это время он успел жениться и приехал к ним с молодой женой, но решил сделать родным сюрприз. Он явился к матери и сестре один, под видом простого постояльца, те его, конечно, не узнали, и когда он уснул, предвкушая, как завтра удивит и порадует родных, эти родственнички пробрались в его комнату и убили его, просто зарезали, как свинью, забрали деньги, а труп расчленили и из мяса наделали антрекотов для гостиничного ресторана.
– Это Камю написал? – спрашиваю я с тревогой.
– На следующий день приехала его жена и рассказала им, кто ее муж, спросила, где он… – Максим А. умолкает, я слышу в трубке его дыхание и фон – работающий телевизор или радио.
– Мрачная история, – говорю я, просто чтобы не молчать, а сам думаю, под каким предлогом благовиднее положить трубку.
– Мать, по-моему, повесилась, а сестра утопилась в колодце, – говорит Максим А.
– Еще бы, – говорю я.
В трубке раздаются щелчки, какой-то сухой треск, связь прерывается, и я думаю: это он сам повесил трубку, выговорившись, сгрузив мне информацию, или просто случайно разъединили?
Я думаю, зачем я вообще подошел к телефону. Хотя все ясно. Проститутка всегда на связи, ждет своих клиентов. Как бы там ни было, я решаю не рисковать и отключаю свой айфон до утра.
Ночью мне снится придорожная гостиница, маленький убогий мотель где-то на Минском шоссе, далеко от Москвы, зловещая хибара из грубо сколоченных досок, прибежище опустившихся дальнобойщиков; мне снится, как повар, здоровый небритый детина в грязном колпаке, на кухне рубит тесаком мясо, а по телевизору, висящему под низеньким прокопченным потолком, все идут и идут монотонные новостные программы.
//-- * * * --//
Удивительно, но на следующий день мое настроение неожиданно улучшается, я не вспоминаю про тот ужасный случай в пробке, не думаю о зловещих письмах из ниоткуда с вопросом «Зачем?», я даже почти не помню о телефонном разговоре с этим чудиком Максимом А. Депрессия отступает, хотя никаких особых причин для эйфории нет. За окнами все тот же дождь и серость, и я, словно какой-то герой Коупленда, думаю, что вот, похоже, природа меня передразнивает.
По телевидению – сплошные катастрофы, беспорядки и криминальные сводки, напоминающие сообщения с поля боя.
«Мы живем на передовой», – крутится в моей голове.
Постепенно вспоминаю свой сон. Пью эспрессо под монотонное нытье пухлого загорелого диктора в нелепом ярком галстуке. Отчего-то мне становится интересно – солярийный ли у этой телевизионной головы загар или настоящий, может, он только вернулся с курорта. Где мог отдыхать этот человек? Скорее всего, Турция, ну или Тунис. Какой-нибудь местечковый отельчик, притворяющийся пятизвездочным монстром. Система «all inclusive» [27 - «Все включено» (англ.).], талассотерапия, назойливые аниматоры, пьяные сибиряки, раскачанные, но с животами, в отвратительных шортах и не менее отвратительных, якобы модных татуировках – в общем, все прелести низшего джет-сета.
Я морщусь и, отвернувшись от экрана, беру с журнального столика телефон, нехотя включаю его, стараюсь не смотреть на стеклянную поверхность стола, покрытую тонким слоем белой пыли. Ассоциации ужасные.
– Вооруженные люди в форме сотрудников частного охранного предприятия ворвались на территорию Московского планетария и выгнали оттуда всех сотрудников, – тем временем вздыхает диктор.
Он всерьез начинает доставать меня.
Пальцы правой руки непроизвольно, но яростно жмут кнопки на пульте, привычно исполняя партитуру моего TV-сёрфинга. Увы, по всем другим каналам сплошная невнятность, даже на Discovery – темнота и пещеры; щелкаю в надежде найти хоть что-то, немного подвисаю на VH1, смотрю старый мультяшный клип Radiohead, нахожу его чересчур депрессивным, снова возвращаюсь к новостям.
– Краденые базы личных данных появились в Интернете, – качает головой загорелый, – теперь в открытом доступе для всех желающих представлены сведения о собственности, деятельности предприятий, а также данные о судимости людей, криминальных связях и розыске.
Зуб шатается все сильнее. Мне срочно надо к стоматологу.
Пью кофе и думаю о Кристине. Она не проявляется, ее телефон отключен…
Ушла в монастырь (вряд ли), улетела отдыхать (возможно), нашла себе нового приятеля (скорее всего).
Наверное, мне стоит съездить к ней домой. Включаю ноутбук, пытаюсь читать почту. Думаю о Кристине. Действительно ли надо ехать к ней? Не знаю, не знаю, я еще никогда не поступал подобным образом. Ни с одной. Вот именно, я никогда не пытался никого вернуть. Как-то даже не задумывался об этом. Отношения начинались, развивались и заканчивались, женщины появлялись в моей жизни из ниоткуда и так же в никуда исчезали. Я всегда жил только настоящим и будущим, искренне считая, что прошлое – для слабовольных и сентиментальных идиотов.
Кому вообще оно нужно, это прошлое, ностальгия, воспоминания, мнимое тепло от внезапно возникших ассоциаций, дурацкие встречи с давно забытыми одноклассниками, их постаревшие лица, морщины, дряблая кожа, разговоры о мужьях и женах, ощущение, что ты учился с какими-то монстрами. Да как ты выжил в школе, чувак? Или, к примеру, однокурсники? Есть ли у тебя хоть что-то общее с этими серьезными дядьками и разжиревшими тетками, сующими тебе под нос безвкусные фотографии своих омерзительных детей? Неужели вот эта матрона в убогом деловом костюме и есть та самая заводная девчонка, что неистово отсасывала тебе на скучнейшей лекции по экономической истории зарубежных стран? Не может быть, чувак, ну ты и облажался!
Зачем вообще нужны эти социальные порталы, нам что, общения не хватает?! Этот ужасный сайт «Одноклассники» с его дешевым интерфейсом! Дьявол смотрит на нас с его страниц.
Правда, благодаря «Одноклассникам» можно легко снимать новых телок. В прошлом месяце я поимел двух старлеток, которые забрели ко мне через страничку какого-то знакомого писателя. Только представьте, эти идиотки отчего-то думали, что я режиссер видеоклипов. Перепутали, бывает, ничего страшного, я не стал разуверять красоток. Тем более что одна из них, такая симпатичная сисястая дура из тех, кого вне зависимости от статуса, возраста и достатка можно классифицировать как «сучка с сумочкой», в первый же день нашего знакомства заявила: «Мужиков надо ебать и грабить!»
Что ж, выебать я себя дал, а вот насчет «грабить» скажу честно – жаба задушила. Хоть, по-моему, я и не жадный. Так мне кажется, но, возможно, у моих подруг совсем другое мнение.
Среди писем с предложениями посетить выставки и кинопремьеры, среди рекламы тусовок и автосалонов, среди почты от деловых партнеров и просто знакомых обнаруживается одно письмо от неизвестного мне отправителя, озаглавленное «Твоя жизнь».
«Задумываешься ли ты хоть иногда о том, кто эти люди, что окружают тебя? Нужен ли ты им и почему вообще они с тобой общаются? Не кажется ли тебе, что все они – лишь плоские картинки, лишь странички Интернета, отсканированные изображения? Есть ли у тебя друзья? Есть ли у тебя любимая? Кто состарится рядом с тобой? Веришь ли ты в любовь? Можешь ли ты ответить на простой вопрос: «Зачем?»
Я вздрагиваю, меня прошибает холодный пот, я все думаю: кто же мне пишет и почему?
Теперь уже я начинаю догонять, что пишут именно мне. То есть адресно, а не просто спамом. Слишком много совпадений, слишком прицельно. Просто кто-то развлекается, кто-то шутит. Только вот зачем? Могу ли я ответить на простой вопрос: «Зачем?»
Параллельно я все думаю о Кристине, размышляю, что мне делать, почему вообще все это так занимает меня, неужели я на самом деле люблю ее? Не может быть, мне всегда казалось, что настоящая любовь, эта человеческая выдумка, обойдет меня стороной, не тронет так же, как не трогают другие разводки вроде религий, конформизма и политкорректности.
Дело в том, что я никогда не добивался женщин, они просто появлялись, как я уже говорил, из ниоткуда, возможно, очарованные моей харизмой, а возможно, под влиянием известности и вообще богемной ауры, Вакха, перед которым открыты все двери, персонажа из светской хроники, в конце концов.
Во всяком случае, я не слишком высокого о себе мнения, чтобы думать, что телки общались бы со мной, будь я офисным клерком, обычным белым воротничком, погрязшим в расчетных ведомостях и бизнес-планировании. Я не думаю, что кого бы то ни было могу привлечь сам по себе, без всех этих современных образов, вроде имиджа плохого парня, склонного к саморазрушению и творческим эскападам. Я не верю, что им просто нравится моя внешность; думаю, я никогда не был, что называется, handsome [28 - Красавчик (англ.).]. Ну да, руки у меня не проработаны, да и живот наметился, ведь абонемент в «World Class» я продлеваю не потому, что усиленно занимаюсь, прокачивая дельтовидные мышцы или еще какую-нибудь хрень, а просто потому, что так надо, в наше время надо заниматься спортом.
В который раз я прихожу к выводу, что, похоже, довольно долго торчу на этом свете, ведь я прекрасно помню те счастливые времена, когда еще было модно не считать калории, а жить быстро и умирать молодым…
Итак, женщины просто появлялись в моей жизни сами по себе. Можно даже сказать, что это они завоевывали меня, в то время как я не делал ровным счетом ничего, чтобы быть с ними. Если женщина мне нравилась, если колебания, так сказать, совпадали, если мы чувствовали одни и те же вибрации, тогда что-то такое происходило, женщина задерживалась рядом. Иногда это были лишь мгновения, а иногда годы. Иногда мы проживали вместе целые жизни, ну вот и Кристина была со мной пять лет. Была?!
Я смотрю на экран TV, на пухлого загорелого зомби в аляповатом галстуке и не вижу его.
Зуб все шатается. Мне надо к стоматологу.
Пять лет! Огромный срок, между прочим, просто огромнейший! За это время пятнадцатилетний подросток превращается в мужчину, а крыса успевает прожить всю свою жизнь от рождения до скоропостижной смерти, родинка может превратиться в смертельную опухоль, да что там говорить, бывает, даже государства не протягивают и половины этого ужасно длинного срока…
– На западе Москвы в кафе произошла массовая драка с участием белорусов и азербайджанцев. Трое граждан Белоруссии попали в больницы с ножевыми ранениями, – между тем говорит диктор.
Я морщусь и убираю звук до минимума, и иду в душ, долго стою там под горячими струями; влажный пар наполняет ванную комнату; зеркала и кафель, черная плитка, сияющая белизной сантехника – все покрывается испариной, свет становится тусклым. Когда я, наконец, выхожу, на экране вместо загорелого диктора – реклама подгузников, смешные малыши бегают по подиуму, я прибавляю громкость, переключаю каналы. Потом снова нехотя беру со стола айфон, в нем конечно же оказывается огромное количество непринятых вызовов, я со вздохом отмечаю, что пять из них от Потапова и ни одного от Кристины.
«Скучаю по тебе», – пишу я ей, но не отправляю, SMS сохраняется в черновиках.
Я снова пью кофе, курю сигарету, смотрю, как где-то в Аравийской пустыне проходят скачки на верблюдах.
«Есть ли у тебя любимая? Кто состарится рядом с тобой?»
Боюсь, что никто.
В который раз звонит Потапов, и теперь уже приходится ответить.
Он вроде рад меня слышать, но не признаётся, ноет мне в трубку, зудит, срывается на крик, гонит, что больше не намерен ждать и его время стоит особенно дорого.
– Дорого, дорого! Не подступишься! – кричит он. – Тем более что я вообще не собираюсь размениваться по мелочам и в целом не врубаюсь во все клубные проекты вместе взятые!
Я слушаю вполуха, смотрю на несущихся под жарким солнцем несчастных верблюдов, на закутанных в белые платки арабов, они почти все в солнечных очках, а Потапов на том конце линии все вытряхается. Он говорит, что не знает, чем отличается минимал от электро, не просекает тренда и не догоняет, в чем, собственно, кайф, ему плевать на атмосферу и единение, его вообще по жизни волнует только одно, и кто бы мог подумать, это – лавандос. Ну и еще чтобы детки с женой были здоровы.
Верблюжью гонку сменяет регата. Яхты, гладкие и обтекаемые, похожие на автомобили «Формулы 1», разрезают морские просторы, мачты стремительно расчерчивают ярко-синее небо, на одной из яхт – парус с эмблемой водки «Белуга».
Я прислушиваюсь к голосу в телефонной трубке. Просто так, чтобы быть в курсе и не отвечать невпопад. Потапов заявляет, что ненавидит вообще весь шоу-бизнес, а не только клубы. Говорит, что просто презирает эту насквозь прогнившую, просеянную наркотиками и раздроченную похотью тусовку, и всех клубных деятелей, или, как там говорят, «персонажей», вместе с ней.
«А стало быть, и меня», – отмечаю уныло про себя. Что же, это не новость. Обычный пример классовой ненависти. Прямо по Карлу Марксу, только с определенной долей мутации. Мы – враги, оказавшиеся по одну сторону баррикад. Оба презираем, не понимаем друг друга, но и не можем друг без друга обойтись.
– Вот именно, – говорит Потапов самым мерзким плаксивым голосом, какой только можно себе вообразить, подтверждая мою мысль, – вот именно. Я тебе объясняю, втолковываю, разжевываю, что занимаюсь этим идиотским клубом не ради удовольствия, а только из-за денег, то есть, может, мы и открыли его как сайд-проект, чтобы пристроить моего непутевого братца, но все же в надежде хоть немного при этом положить капусты в свои карманы.
Он вздыхает, наверное, уже в сотый раз и сопит в трубку, и гнет, что если мой очередной план по поднятию бабла в блядской клубной среде не появится на свет божий до среды, не материализуется счастливым образом на его дорогом дизайнерском эргономичном столе в среду, самое позднее в среду к обеду, то, очень может быть, ему придется проститься с нашей компанией и поискать другую промо-группу.
Яхты снимают, скорее всего, с вертолета, мне кажется, я даже вижу, как его тень, лопасти и все такое отражается в сверкающей на солнце поверхности моря.
Зуб все шатается.
– Хотя, возможно, мне вообще уже пора думать о ликвидации проекта, – угрюмо констатирует Потапов, – рассмотреть возможность продажи заведения, например. Ну не пошло́, бывает. Надо ошибки-то признавать. Ты пойми меня, я же не благотворительная организация, мне нужен определенный уровень прибыли, если его нет, то какой смысл во всей этой вашей кутерьме? Я тогда буду заниматься только основным бизнесом. Делать деньги, понимаешь, то есть настоящее бабло поднимать, а не эти ваши копейки, понимаешь? Целиком сконцентрируюсь только на своем профиле и подниму еще больше. Ведь ждать больше невозможно, пора уже хоть что-то менять, надо идти вперед, а не плестись в хвосте у конкурентов, я просто потерял терпение, в конце-то концов!
Его жалобный голос, одновременно с тем содержащий скрытые угрозы, звучит слегка приглушенно, мне даже удается слушать его и почти не слышать. Это мне нравится.
А на самом деле мне дико хочется туда, к морю, к яхтам, чтобы солнце искрилось в соленых брызгах, чайки срали бы на голову, да и хрен бы с ними, с чайками, просто я хочу сбежать из этого московского безумия, от дождя и серости, вырваться из вакуума, из пустоты…
– Я не хочу больше ждать, – твердит Потапов в трубке.
Я думаю, что надо разыскать Кристину, переломить ситуацию, прекратить жить пустотой, шататься по клубам и телкам, от долбежки до секса и от секса до пьянки. Я думаю, что мне надо взять себя в руки, вспомнить, кто я вообще такой на самом деле, вспомнить, кем я был когда-то – мальчиком, мечтающим стать полководцем, мальчиком, стремящимся покорить мир, мальчиком с копной светло-русых кудряшек и ясными голубыми глазами…
Что со мной стало в итоге?! Где я настоящий, где мои голубые глаза и светлые кудри? Я подхожу к зеркалу, молча стою, смотрю на отражение. Бритый наголо мужик, щетина, темные круги под пустыми пепельно-серыми глазами, под высохшими озерами этих пустых глаз…
Возможно, мне необходимо найти Кристину, чтобы снова стать самим собой, она спасет меня, вырвет из лап Пустоты.
Я должен найти ее, поговорить с ней, подыскать какие-то простые слова, объяснить, как я люблю ее, просто втолковать ей, что настоящая любовь не может просто так взять и испариться, она почти материальна, как вот этот диван или черно-белая фотография над ним, как яхта «Белуга», бритвой режущая морские волны.
Хотя, возможно, яхта как раз и не материальна – возможно, это всего лишь иллюзия, реклама водки, и только…
Или эта картинка – морская гладь и солнце, вертолет, с которого ведется съемка, белые паруса и соленые брызги – все это существует, но лишь в некоем параллельном мне мире. Как бы там ни было, я четко знаю, что мы должны свалить из этого кошмара, вырваться из мира Потаповых, из этой удушливой пустоты, из города, помешавшегося на простых и грязных деньгах.
Быть может, в таком случае этот другой, паралелльный мир наконец распахнет для меня свои двери. А впрочем, я уже почти согласился никогда не попасть туда, в Зазеркалье, ведь с возрастом начинаешь менять свои представления о счастье – как знать, возможно, и тот мир такая же пустышка, как и все вокруг.
Скорее всего. Я согласен и на третью реальность, затерянную страну эльфов, к примеру, на какой-нибудь маленький домик на берегу моря, в малолюдной деревне, на Мадейре или Корфу. Чтобы ветер, и солнце, и соленые брызги прибоя, разбивающегося о скалы, скрип старого шлюпа у пристани, треснувшие гранаты в саду, доброе старое порто в глиняных кувшинах в подвале…
– Я не буду больше ждать! – кричит в трубке Потапов.
Ну что же, все это вполне в стиле нашего клиента… Истерика и суета.
Я переключаюсь на новости, еще немного прибавляю громкость.
– В Бразилии фермер обнаружил НЛО, – улыбается загорелый диктор, – в штате Гойяс прямо на одну из ферм упал неопознанный летающий объект.
О, вот и новости из страны эльфов.
Улыбаюсь.
– Я очень устал, Север, – вздыхает в трубке Потапов.
– Я тоже, – честно признаюсь я.
– Место происшествия изучают специалисты Центра санитарного контроля штата, – говорит диктор, – они настоятельно рекомендуют любопытным не трогать таинственный предмет руками.
А вот это они зря. Возможно, прикоснувшись к нему, к таинственному предмету, заскорузлый фермер превратится в прекрасного принца. Правда, возможно, все будет не так и фермер обернется здоровенной жабой. Это уж как повезет. Но попробовать стоит, честное слово, ведь между фермером и жабой разница не такая огромная, как между ним же и принцем…
Я снова переключаюсь на регату, снова убираю звук. Морская гладь действует успокаивающе, я слежу за маленькими яхтами, за эмблемой водки «Белуга». Я почти забываю о письме.
Тем временем Потапов дает отбой. Я со вздохом облегчения опускаюсь в кресло.
Думаю: а что, если они не пустые, эти угрозы, что, если Потапов соскочит и мы потеряем его как клиента, такой большой кусок?..
Что ж, возможно, тогда мы потеряем весь свой бизнес.
– Но с другой стороны, – говорю я зачем-то вслух, обращаясь к безмолвно мерцающему телевизору, прямо к толще морской воды и несущейся по ней водке «Белуга», – с другой стороны, Пичугин с этим его неформалом утвердили бюджет и завтра-послезавтра зашлют нам бабло. Пора уже что-то делать в другом направлении, развиваться, стараться жить за счет новых клиентов. Правда, надо признать, что все это звенья одной цепи. Звенья тех оков, которыми Пустота намертво стянула мои руки, обвила ноги, лишила возможности мыслить…
Да и вообще, стыдно быть проституткой.
Может, начать с того, что взять и послать Потапова далеко и надолго?
//-- * * * --//
В студии программы «Предметы», куда я все же добрался, понукаемый нашим неистовым пиарщиком, – целая куча народа, и этот активист Витя, конечно, тоже там. Он трется между операторами и ассистентами, гримерами и стилистами, не прекращая ни на секунду болтать по мобильному, пьет дерьмовый кофе из пластиковых стаканчиков и бегает курить в останкинские коридоры.
Я вхожу в студию и тут же отмечаю напряжение, невидимые негативные волны, растекающиеся по всему помещению, отрицательную активность. Витя устремляется мне навстречу. Он воодушевлен, а мне хочется уйти. Я даже поворачиваюсь и делаю шаг к входной двери. Витя что-то говорит мне в спину, я не обращаю внимания.
– Здравствуйте, Север!
Неожиданно, но факт: мне улыбается какая-то смутно знакомая девушка, я отмечаю про себя, как она красива – высокая и худая, белая кожа, из тех, что никогда не загорают, такая благородная бледность, большие голубые глаза, чувственный рот.
Мужчина – просто животное, это тоже факт. Лично мне уже и уходить не хочется. Улыбаюсь, киваю ей, думаю, откуда я могу ее знать.
– Екатерина, – представляется девушка.
– Север. – Я легонько пожимаю протянутую мне узкую руку, вглядываюсь в красивое лицо, пытаюсь вспомнить.
– Я вот знаю, кто вы, – смеется она, – а вы меня не узнаёте, да?
– Погодите, Екатерина, – улыбаюсь в ответ, – я как раз сейчас пытаюсь понять. Ясное дело, я вас знаю, но вот откуда… Сейчас догоню, красотка, сейчас… Так-так… Вы в «Крышу Мира» ходите?
– Нет, – она снова смеется и качает головой, – я вообще почти не хожу в ночные клубы, мне это уже неинтересно.
«Уже неинтересно!» – улыбаюсь я про себя. Сколько же ей лет, если клубная канитель прискучила? На вид не больше двадцати. Да, что-то не так с этим поколением, точно. Помню, я в ее возрасте тусовался просто как подорванный, все двадцать четыре, нет, двадцать пять часов в сутки. И это если учесть, что в те времена night life [29 - Ночная жизнь (англ.).] как таковой не существовало, никаких клубов не было, да люди кокаин и Е в глаза не видывали, героин был развлечением для мажоров, а всякая химическо-психоделическая дрянь вроде PCP сходила за club drugs [30 - Клубные наркотики (англ.).].
– А это не вы были вместе с ресторатором Сашей Туринским на даче у моего адвоката, у Калашникова? Ну, когда еще мы решили не резать петуха?
– Нет, это была не я, – говорит Екатерина. – А что еще за история с петухом?
У нее просто огромные глаза. Огромные и бездонные, в смысле не такие пустые, как, к примеру, у меня или большинства моих знакомых, а именно бездонные, словно космос.
– Ну, когда мы все были на даче у адвоката Калашникова, наловили рыбы и решили сделать уху, а для ухи нужен петух, ну, для бульона, понимаете?
– Так-так, – улыбается Екатерина.
Когда она улыбается, ее чувственные губы слегка кривятся, есть в этом что-то от порнографии, какой-то мелькнувший непристойный кадр, я тут же представляю, как они изогнутся в порыве страсти, во время оргазма…
– Ну и вот, Калашников поехал на своем новом «лэндкрузере» в деревню купить этого самого петуха. Встретил по дороге местных хулиганов, таких, знаете, хрестоматийных, в ватниках и кепочках, и говорит: «Здоро́во, хулиганы! А где мне тут у вас петуха купить?» Хулиганы ржут и отвечают, мол, здоро́во, бандит московский (а Калашников немного похож, кстати, на бендера, особенно если небритый), в деревне петухов нет, а есть они на ближайшей зоне, могут дорогу, типа, показать. Но Калашников – парень упертый, свое гнет: «Да нет, братва, мне реальный петух нужен, с крыльями такой, я готов за него любые деньги забашлять, вот, к примеру, сто евро». Тут хулиганы посерьезнели – сумма все-таки нешуточная, а главный гопник адвокату и говорит: «Поехали, я тебе за такие бабки своего личного петуха отдам».
– Очень интересно, – снова улыбается Екатерина, а сама слегка зевает, и я думаю: ну что же я за идиот такой, вот встретил девчонку, которая реально понравилась, то есть даже очень, даже можно сказать – зацепила, и что же я такое несу, про петуха какого-то? Однако остановиться уже не получается, к тому же вообще непонятно, о чем нам с ней разговаривать, не о погоде же.
– Да, – киваю я, – короче, поехали они к хулигану домой, тот вынес здорового такого петуха, живого, связал ему ноги проволокой, а башку сунул в целлофановый пакет. Петух, понятное дело, трепыхается и орет как бешеный. Калашу его жалко стало, думает, а ну как петух задохнется, вытащил его из пакета, посадил на заднее сиденье, если можно так выразиться, и поехал обратно, на дачу. По дороге петух пришел в себя, вообще стал орать как резаный, материть хулиганов и Калашникова, шипеть и кидаться на него, подскакивать прямо в машине и норовить прямо в глаз его клюнуть. Короче, адвокат с грехом пополам приехал, еле вытащил отбивающегося и голосящего петуха из машины…
– И что же? – опять улыбается Екатерина.
Она держит в руке пластиковый стаканчик с кофе. Я думаю о том, какова она в постели.
– Ну, как что? – говорю. – Решили мы его не трогать, раз уж он такой резкий. Ведь пока его пытались схватить половчее, ну чтобы башку ему отрубить, он вообще всех наших ребят переклевал. Вид у него был такой, знаете…
– Какой? – Она в который раз улыбается, ставит пластиковый стаканчик на маленький стеклянный столик, шарит рассеянно по карманам, и до конца не понятно, интересно ей все же или нет.
– Ну, как будто он нам говорил: «Бля, вы чё, мужики, вы на кого руку подняли, я же бугор, я же главный, вы чё, пидары, что ли? Менты вы, вот вы кто, скрутили реального пацана!» Короче, оставили мы ему жизнь, нельзя же было такого мужественного петуха варить!
– И где же он теперь? – снова улыбается она, вытаскивая из кармана пачку сигарет.
– Ну, как, – говорю я, – его Калашников к себе в офис забрал. Они там на ресепшене ему вольер построили, вот в нем Петя и сидит днем, а ночью его выпускают, и он офис охраняет лучше любого ЧОПа.
– Смешно, – говорит Екатерина, – даже очень.
Получается у нее не слишком убедительно, и я умолкаю. Она достает из пачки сигарету, смотрит на нее с некоторым сомнением, потом по сторонам.
– Здесь нельзя курить, – говорю я, – надо в коридор идти.
– Ну, так что? – спрашивает она и убирает сигарету, прячет пачку обратно в карман – видно, идти в коридор ее ломает. – Вы меня помните или нет, защитник животных?
– Честно, помню, – говорю я, – а вот откуда – никак.
– Вы, наверное, телевизор-то не смотрите? – смеется она.
И тут до меня доходит.
– Господи! – говорю я.
– Так меня тоже называют, – смеется Екатерина.
Смех у нее чистый и звонкий, музыкальный такой, словно колокольчики.
– Ну, конечно, – говорю я, – вы же эта писательница, точно, книга у вас недавно новая вышла, как ее, не помню названия, но что-то про беспорядочный секс, да? И у вас еще программа по ТВ3, как ее, про книги, «Кругозор», да?
– Типа того, – кивает она, – программа называется «Книгообзор» вообще-то, на телеканале НТВ, но это, впрочем, не важно. Вообще, даже странно, что вы догадались, кто я, в наше время книгами люди не интересуются, так что меня мало кто узнаёт.
– Да нет, – говорю я, – у вас такая внешность, что один раз увидишь – и уже не забудешь. К тому же я, например, читать люблю.
– Интересно, – улыбается Екатерина, – и что же вы читаете?
– Классику в основном, – зачем-то вру я, – вот сейчас Камю перечитываю. Знаете эту книгу, где парня убили родные мать и сестра?
– Мать и сестра? – переспрашивает Екатерина. – Странно, но что-то не припоминаю. Как называется?
– Ой… – Мне становится неловко, и я судорожно пытаюсь вспомнить, что вообще написал этот самый Камю.
– Ну точно не «Чума». – Она сама приходит мне на помощь. – Может быть, вы имеете в виду «Постороннего», там вроде была такая история, но это не главная сюжетная линия.
– Вот-вот, – киваю я облегченно, – «Посторонний». Это, конечно, вы правильно сказали, не главная сюжетная линия, но мне эта история очень запомнилась, произвела впечатление.
– Ну, а сама книга? Что вы о ней думаете? Как вам личность главного героя?
Вот тут уже я понимаю, что вляпался по самые уши. Кто вообще такой этот главный герой? В чем там, собственно, дело? Я, кажется, что-то такое читал, «Посторонний» или типа того, а может быть, «Тошнота»? Хотя нет, «Тошнота» – это Сартр, да-да, точно, старина Жан-Поль. Короче, я не помню, убей бог, не помню. В последнее время за книги я берусь редко, в основном листаю глянцевые журналы, ищу знакомые рожи в разделах светской хроники или просто втыкаю в рекламные модули. Больше всего меня прикалывает реклама одежды, там такие персонажи нереальные, выхолощенные, неживые, мне интересно, как фотографы этого добиваются, ведь модели-то вроде реальные люди из плоти и крови? Хотя, возможно, и нет, больно уж видок у этих педерастических мальчиков и вымороченных девочек инфернальный. Может быть, рекламодатели и не пользуются уже услугами модельных агентств, а выращивают себе этих глянцевых мутантов на засекреченных фермах?
В это время в студии вдруг начинается ажиотаж. Какие-то непромытые визажистки набрасываются на нас с Екатериной. Я как могу отбиваюсь, пытаюсь продолжать беседу:
– А здесь вы какими судьбами?
– Тоже участвую в программе, – говорит Екатерина, – вообще-то сначала мне не хотелось, но потом я узнала, что вы здесь будете…
– И что? – не врубаюсь я.
– Ну и решила прийти, – улыбается она, – познакомиться.
Больше мне ничего спросить не удается, в студии появляется сама Тамара Кантари. Она стремительно врывается в комнату, сопровождаемая целой толпой редакторов и ассистентов. На Тамаре – умопомрачительное декольтированное красное платье, высоченные сапоги; из украшений – только нитка черного жемчуга вокруг тонкой шеи. Суета и беготня усиливаются, кто-то закрепляет на мне микрофон, еще кто-то протягивает стаканчик с кофе, Витя суетится тут же, похлопывает меня по плечу.
– Сейчас начнут, старик, – говорит он, – ни пуха.
Я равнодушно пожимаю плечами.
Неожиданно Тамара подходит ко мне, улыбается, протягивает руку:
– Привет!
– Привет. – Я осторожно пожимаю кончики ее тонких пальцев, ногти выкрашены темно-красным, почти черным лаком.
– Как дела? – Едва спросив, она сразу же отворачивается, обращаясь к кому-то из своей многочисленной свиты: – Почему свет не выставили до сих пор, что такое?
Голос у нее громкий и такой же стремительный, как и походка. Видно, что эта девушка времени зря не теряет и на мелочи не разменивается. Как там Потапов говорит? «Мое время стоит особенно дорого. Дорого-дорого! Не подступишься!» Дьявол не любит ждать.
Я вспоминаю, что до этого видел Тамару всего несколько раз – на открытии нашего клуба, на дне рождения у Саши Соркина и еще где-то.
– Ну что, начинаем? – спрашивает Тамара, ни к кому особенно не обращаясь. – Пусть гости занимают свои места. До съемки – пять минут. Еще раз напоминаю, что все это прямой эфир. Постарайтесь подбирать слова, вырезать уже ничего не удастся. То есть я имею в виду – не материтесь.
Кто-то, какой-то гопнико-педерастического вида мальчик в дешевом розовом свитере, нежно берет меня за руку, ведет туда, где будет происходить съемка, указывает мое место за большим столом. Я сажусь, по правую руку от меня – Екатерина. Слева садится крупный, коротко стриженный мужчина лет сорока пяти.
– Герман, – представляется он и протягивает мне руку, – Апельсинов.
Он явно ждет, что я сделаю круглые глаза и скажу что-нибудь вроде: «О боже! Это вы?!» – но я, слава богу, не имею и малейшего представления о том, кто это такой.
//-- * * * --//
И тут начинается обычная телевизионная канитель.
Тема программы вертится вокруг человеческих страхов. Тамара Кантари, сверкая ослепительной улыбкой, добрые десять минут грузит телезрителей городскими легендами. Она рассказывает о детских страхах, гонит всякую лажу про гроб на колесиках или папашу, оказавшегося на самом деле чертом, вещает о разных мрачных исторических личностях, ну, вроде графа Брюса, того, что слыл чернокнижником и, говорят, летал над Москвой по ночам; короче, она даже Берию каким-то там боком приплетает.
– Каждый из нас имеет свои собственные фобии, – говорит она, заканчивая вступительную часть, делая вид, что ей на самом деле интересно, – и сегодня мы узнаем о страхах современных героев, тех, кого профессионалы пиара называют трендсеттерами, то есть устанавливающими, диктующими, распространяющими моду, тех, на кого равняются наши телезрители, равняемся все мы.
После этого пафосного вступления Тамара столь же торжественно представляет всех участников программы.
Про Апельсинова она говорит: «Видный деятель арт-хауса, поэт и художник, чьи картины хранятся в музее Соломона Гуггенхайма в Нью-Йорке, а также в его филиале в Бильбао», ну или что-то типа того.
Зуб у меня шатается, настроение опять портится, меня снова начинает все напрягать.
Про мою новую знакомую Тамара говорит: «Писательница и журналист, колумнист многих глянцевых журналов, продюсер, ну и просто красавица».
Я смотрю на Екатерину. Отмечаю, что вся одежда на ней – черного цвета, такого глубокого и драматичного, что ее уже можно смело называть трауром: узкие джинсы, сапоги, водолазка, тонкий шарфик и блузка. Современная панихида, по-настоящему угрюмая и по-животному сексуальная в этой своей заповедной угрюмости. Черный цвет резко контрастирует с бледностью ее кожи.
– У моды в этом сезоне снова роман с черным цветом, – шепчу я ей на ухо, – ты отслеживаешь тенденции, я смотрю.
Писательница чуть улыбается – недоуменно, а может быть, разочарованно, в целом не реагирует.
– Начнем с вас, Екатерина, – ослепительно улыбается ей ведущая и одобрительно кивает.
Мамочка в солидном публичном доме.
«Задумываешься ли ты хоть иногда о том, кто эти люди, что окружают тебя?»
Писательница тоже кивает, улыбается, как мне кажется, немного нервно, но в то же время чересчур эротично, неестественно, на мой взгляд.
– Известно, что страхи деревенских жителей отличаются от проблем горожан, а в крупных мегаполисах вряд ли кто-то вспоминает о таких мифических существах, как кикиморы, ворующие детей, шиша или какой-нибудь там недобрик, – говорит она и снова улыбается.
Голос у нее нежный, он тоже контрастирует – в основном с окружающей нас действительностью.
Я думаю, интересна ли на самом деле ей вся эта ерунда. Смотрю на часы, никак не могу врубиться, сколько еще может продлиться телевизионный ад. Параллельно я думаю, что, вот, сегодня мне повезло, эта девушка меня зацепила, именно, она затронула что-то в темных глубинах, не важно – душу или простой животный инстинкт, но мне надо ценить удачу в любом случае. Я не должен упускать этот шанс.
– Мы живем в реальном мире, и страхи наши так же реальны, – говорит между тем Екатерина. – Вот недавно был даже проведен специальный социологический опрос москвичей по поводу их фобий. И знаете, какой самый распространенный столичный страх?
Я думаю пригласить ее выпить сразу после эфира; несмотря на явную муть происходящего, готовлюсь стоически терпеть всю эту лажу до самого конца.
– Фобия, стоящая на первом месте у москвичей, связана с транспортом, – говорит писательница, – люди боятся метро и машин, подземных переходов и самолетов.
Ее голос, такой нежный и в то же время сильный, плавно струится в воздухе, убаюкивает меня, будто газ. Я думаю, что когда-то давно мне, наверное, все же встречались женщины, которые производили впечатление, заставляли внутренне трепетать, цепляли и все такое, но мне всегда было слишком лениво развивать отношения дальше, углублять знакомство, вот именно. Все это происходило, я имею в виду отношения, ну или просто случайный секс, только если вибрации совпадали и если девушка сама хотела близости, брала инициативу в свои руки – да, только в этом случае.
– Еще москвичам свойственны демофобия, то есть боязнь больших скоплений людей, агорафобия – боязнь открытого пространства, ну и клаустрофобия – страх тесных закрытых помещений.
– Ага, это все связано с особенностями жизни в больших городах, – подключается Герман, вид у него крайне озабоченный, и я снова думаю, как вообще кому-то вся эта херня может быть на самом деле интересна. – Нас ведь много, вот мы сами себя и пугаем.
– А я слышала о такой проблеме, как нозофобия. – Тамара Кантари делает круглые глаза, и мне вдруг становится страшно в них заглядывать – вот она, фобия пустоты во всей красе; я отворачиваюсь, смотрю на стену студии, туда, где висит какой-то нелепый плакат с рекламой телеканала. – Знаете, что это такое? – Тамара говорит хорошо поставленным бесстрастным голосом. – Это страх перед заболеваниями.
Я думаю о птичьем гриппе, гипертрихозе, акантокератодермии, свином гриппе, атипичной пневмонии, гепатите С, болезни Крейцфельда-Якоба, раке и СПИДе.
– Но все же мне кажется, – не унимается Герман Апельсинов, – что главный ужас жителей мегаполисов в наше время – угроза терроризма.
– Да, конечно, – печально подтверждает Тамара и вздыхает. – Мы все боимся стать жертвами теракта, и причины есть, мы помним взрывы жилых домов, захваты заложников, трагедии в метро и в подземных переходах.
– А «хулиганофобия»? – продолжает Герман несколько остервенело. – Это же еще один из самых распространенных ужасов большого города. Катализатор волны уличной преступности.
Я смотрю на Екатерину и думаю, почему мне настолько все это неинтересно, думаю о том, что пугает меня на самом деле. В голове какая-то каша. Я никак не возьму в толк – при чем здесь агорафобия, страх перед самолетами или шахидами?! Какая, к черту, демофобия? Страх заболеть страшной неизлечимой болезнью? Не знаю. Вот одиночество – да, это мой кошмар. А разве не он мучает всех нас, зомбированных рекламой пива и женских прокладок? Мы помним мамин голос, как она когда-то давно звала нас с улицы обедать и учить уроки, но знаем, что с тех пор мир безвозвратно изменился, да и мы сами стали другими. Мы стали одиноки, мы вступили во взрослую жизнь, кто-то раньше, а кто-то позже.
С другой стороны, дожив до тридцати семи, я все еще не верю, что я – один. Удивительное слабоумие.
Моя мама жива, и дай Бог ей счастья и здоровья, я люблю ее, но нет больше того трогательного мальчика, и никогда больше мама не позовет меня домой, чтобы усадить учить уроки. И только сейчас я понимаю, что это уже не просто взрослая, самостоятельная жизнь. Это море одиночества. Бескрайнее море Пустоты.
Я рано повзрослел, рано улетел из родительского гнезда, мне не было еще и семнадцати. И дело не в том, что мне пришлось куда-то там уехать из города, зарабатывать деньги, содержать семью. С достатком у нас все было очень даже неплохо. Просто я так хотел. Быть независимым, самостоятельным и взрослым. У меня было все то, о чем большинство моих сверстников могли только мечтать. Вместе с тем я с давних пор оказался один. Всегда один. Везде один.
И это несмотря на то, что в разные этапы жизни разные милые девочки делили со мной постель, готовили мне завтрак, отдавались, ездили на курорты, брали в рот, ухаживали за мной больным, пили в барах, навещали моих родителей, обедали в ресторанах и нюхали вместе со мной первый номер в глянцевых туалетах московских клубов.
Все мы рождаемся одинокими и одинокими же умираем, нет никаких союзов, вторых половинок и преданности, есть лишь расчет и предательство, это я знаю точно.
Возможно, из фобий они давно превратились в составляющие моей личности.
Смотрю на Екатерину, пытаюсь понять, что в ней такого, что заставляет меня все еще сидеть, словно я приклеен к креслу.
– Да, а ведь многие страхи появляются у людей под влиянием средств массовой информации, – говорит Герман. – Вот я включаю телевизор и вижу всюду смерть, десятки, сотни и тысячи смертей, землетрясения, цунами, песчаные бури, горные лавины, наводнения, бунты… Мы начинаем бояться тайфунов, хоть они никогда не случались в Москве.
«Круто гонит! – думается мне. – Он дунул перед эфиром, что ли?»
– Да, да, но в контексте нашей программы хотелось бы поговорить о страхах несколько иного толка, – прерывает его Тамара. – Те неясные и, возможно, невыразимые ужасы, которые связаны с потусторонним миром, ну или, если угодно, с темной стороной нашего мира.
– Вы говорите о странных и пугающих явлениях, – подхватывает Герман, – это как после того же цунами, в Таиланде, представляете, бедные тайцы боялись возвращаться в свои разрушенные дома и отстраивать их заново. Бедные местные жители, они считали, что мертвецы по ночам бродят по разрушенным деревням, им казалось, мертвецы приходят во сне к своим родственникам…
Герман на секунду умолкает, переводит дух, смотрит победоносно на пытающуюся вникнуть Тамару Кантари и продолжает:
– И что, мы, современные цивилизованные люди, должны в это верить? Знаете, техногенные катастрофы и гибель людей в транспортных авариях – вот опасность вполне реальная и логически вытекающая из новейшей истории нашего города. А весь этот бред про бродячих мертвецов – это, знаете, к Джорджу Ромеро!
Герман говорит еще, всё гонит без запинки, а Тамара несколько раз пытается его перебить, но неудачно, и писательница уже демонстративно пялится в потолок, а я просто стараюсь не слушать. Я почему-то вдруг думаю про бродячих собак, которых стало слишком много в нашем городе, про исчезающих детей и маньяков, которые их похищают. Еще я думаю про кризис, девальвацию и безработицу, и про эти странные черные машины, что разъезжают по городским улицам в темное время суток, про те мини-вэны, о которых говорил Остап и которые я сам видел как-то. Я думаю про фильм, который взялся пиарить, и про его странного сценариста, про то, что фильм называется «Кровавая дорога» и, как бы это ни было смешно, его вполне можно было бы назвать «Путь крови», а это, похоже, уже совсем другая история.
– В последнее время в Москве люди боятся выходить по ночам из дома.
Эта фраза Тамары выводит меня из ступора, в который я в конце концов погрузился. Сначала я как-то еще отслеживал их диалог, скользил по волнам пустого трепа. А потом Герман Апельсинов вдруг рассказал, что он лично вообще ничего не боится, ибо имеет крепкую психику, и все это потому, что практикует моржевание и зимой любит громко декламировать стихи собственного сочинения, предварительно погрузившись в прорубь. Я живо представил себе эту вакханалию, здоровяка в семейных трусах, как пар вырывается у него изо рта вместе с нескладными рифмами, а снежинки тают на бритом черепе, как серебрится инеем тронутая сединой бородка, представил других моржей, дядек в возрасте за полтинник и теток с покрасневшей дубленой кожей, каких-то белобрысых детей…
– В Москве люди боятся выходить по ночам из дома, – говорит Тамара, смотрит оценивающе то на одного участника передачи, то на другого, останавливает тяжелый взгляд роскошных карих глаз на мне. – Знаете почему, Север? – спрашивает она, и от звука ее голоса меня вдруг пробирает дрожь, становится не по себе, хочется вскочить с места, сорвать микрофон и покинуть студию, уйти, не оборачиваясь и не прощаясь, не отвечая на все эти непонимающие «Куда вы?» и «Зачем?».
«Можешь ли ты ответить на простой вопрос: «Зачем?»
Я смотрю на Тамару, пытаюсь взять себя в руки, думаю, что в последнее время стал слишком импульсивным, слишком уж прислушивающимся к самому себе.
– Просто в городе стало очень много бродячих собак, – наконец выдавливаю я.
//-- * * * --//
– Так что там за тема с бездомными собачками? – спрашивает Екатерина, когда мы сидим с ней вдвоем после программы в убогом вагончике «Starlight Dinner» на «Маяковской». Уже поздно, и кроме нас в кафе только компания полупьяных подростков и пара экспатов с пивом и бургерами. Подростки роются в айподах, болтают по мобильным телефонам и пытаются снять неказистую официантку.
Я курю, заказываю ванильный коктейль с печеньем «Орео», смотрю в окно, потом на экспатов и подростков. Некоторые лица кажутся знакомыми, я думаю, откуда могу их знать.
– Ты что, собак боишься? – спрашивает Екатерина. Она пьет яблочный сок, вяло ковыряет вилкой в «Цезаре» с лососем.
– Меня в свое время они сильно подрали, – говорю, как бы не думая, стараясь не вспоминать эту историю, – вообще это давно было, я и забыл уже, так что не знаю, может быть, все дело в непроизвольной памяти.
– Ну да, – кивает она, – мы часто помним все самое страшное, что произошло с нами, но помним на каком-то инстинктивном уровне.
Она делает глоток сока, отодвигает в сторону салат. Я отмечаю, что она к нему почти не притронулась.
– То есть нам кажется, что не помним, забыли, и слава богу. – Екатерина делает неопределенный жест тонкой бледной рукой, снова придвигает к себе тарелку, но не ест, смотрит рассеянно мимо меня и продолжает говорить: – Но когда что-то такое случается, мы внезапно реагируем на происшествие. Понимаешь? Тогда страшные воспоминания, те, что хранятся в ячейках нашей памяти, непроизвольно, так сказать, всплывают.
– Ну да, наверное, – тяну я. Думаю, нравится ли она мне на самом деле или это просто такой вариант бегства от самого себя, попытка решить проблему одиночества, обострившуюся после исчезновения Кристины. Еще я думаю, насколько мне все это интересно, почему вообще я оказался втянут в эту историю – дурацкая телепрограмма, рассуждения о фобиях, теперь вот сижу в «Starlight Dinner». Мне отчего-то кажется, что всё – надпись в туалете «Simple Pleasures», бездомные собаки, фильм, исчезающие дети, страшные письма от неизвестных мне отправителей, Потапов с его нетерпением и жаждой наживы, странный сценарист, обсуждение наваждений, – всё это звенья одной цепи, какой-то макабрический пазл, складывающийся в картинку прямо перед моими глазами. Еще немного, и завеса приоткроется, я увижу ее, эту картинку, вот только не факт, что мне хочется ее видеть.
«В Москве люди боятся выходить по ночам из дома».
– Ты прав, в городе действительно стало слишком много собак, – улыбается Екатерина своей фирменной суперэротичной улыбкой. – Когда убрали автостоянки недалеко от дома, где я живу, все собаки района соединились в одну стаю и теперь набрасываются на прохожих, детей, стариков, разрывают на них одежду, отбирают сумки. Я больше не могу бегать по утрам. Говорят, в больницах так много жертв с разрывами кожных тканей, что хирурги просто не успевают накладывать швы.
– Слушай, а ты видела эти странные машины? – зачем-то спрашиваю я. – Ну, такие здоровые, наглухо тонированные мини-вэны, медленно разъезжают по улицам ночью.
– Машины? – Она заметно удивляется, мне кажется, даже напрягается, хотя, возможно, это только игра моего воображения. – О чем это ты?
Подростки за соседним столиком, обнаглев вконец, хватают официантку за задницу, в дело вмешивается охраняющий заведение милиционер. Я понимаю, что пора уходить.
Екатерина многозначительно улыбается, а я почему-то уже не хочу продолжения, развития или даже просто эпизода. Единственное, о чем я думаю, – как бы поскорее попасть домой.
//-- * * * --//
– Радуйся, чувак, киношники перечислили деньги! – восторженно орет в телефонную трубку Макеев. – Теперь уж давай, не посрамись!
– Слу-ушай… – тяну я, а сам думаю, откуда он вообще берет такие старые слова, вроде этого «посрамись», интересно. – Слушай, тут Потапову неймется…
– Ну, – говорит Макеев, и я слышу на заднем плане какие-то женские голоса, музыку и что-то еще вроде дрели или даже отбойного молотка.
– Где это ты? – спрашиваю озадаченно, а сам увеличиваю громкость на музыкальном центре, где на реверсе крутится старая пластинка Motorhead, и Лемми надрывается из колонок:
I am the one, Orgasmatron, the outstretched grasping hand
My image is of agony, my servants rape the land
Obsequious and arrogant, clandestine and vain
Two thousand years of misery, of torture in my name
Hypocrisy made paramount, paranoia the law
My name is called religion, sadistic, sacred whore [31 - Я первый среди всех, Оргазмотрон, // Простертая карающая длань. // Мой образ – агония, мои слуги насилуют землю. // Льстивый и надменный, скрытный и тщеславный. // Две тысячи лет унижений и страданий – все в мою честь. // Лицемерие – главное правило, паранойя – закон. // Мое имя изречено религией: жестокая про́клятая блудница (англ.). Здесь и далее фрагменты песни «Orgasmatron» группы Motorhead (авторы Лемми Килмистер, Фил Кэмпбел, Микки Ди).].
– Да у меня дома ремонт, ты не в курсе, что ли? – удивляется Макеев. – Я же еще на прошлой неделе говорил тебе, что все же решил отремонтировать квартиру на Патриарших, надоело ее, знаешь, сдавать всякому хламу, хочу переехать и жить по-человечески…
– А раньше как ты жил? – спрашиваю я.
– А раньше я не жил, а существовал, понятно? – Макеев недовольно хмыкает в трубку. – Или ты думаешь, что убогая двушка на «ВДНХ» – это жизнь? Слава богу, вроде бы все налаживается, Потапов платит исправно, и вот этот фильм теперь…
Он на мгновение умолкает, переводит дух, я слышу только женские голоса и дрель.
– Кстати, что ты там сказал про Потапова? – продолжает Макеев. – Я надеюсь, ты уже сделал ему очередной иллюзорный проект, который даст нам возможность еще хотя бы полгодика существовать безбедно? Ты же в курсе, у девочек наклевывается новый суперклиент, знаешь, ну, эти самые олигархи, которым по хую кризис, вот я и думаю, что за пару месяцев мы их умнем и разведем, но пока еще они подпишут контракт, пока пойдет бабло, и так далее. Короче, нам надо месяца четыре минимум, а лучше полгода.
– В том-то все и дело, брат, – говорю я, а сам все слушаю, как где-то там, на Патриарших прудах, рушатся стены и стучат молотки, – в том-то все и дело…
– То есть, – горячится мой партнер, – ты хочешь сказать, что ничего еще не сделал, так? Может быть, мне не стоит заниматься ремонтом, а? Скоро настанут тяжелые денечки, ты это мне хочешь сообщить? И если ты вдруг в очередной раз потратишь все наличные, припрешься ко мне с отходняком и похмельем, то я тебе скажу просто: «Увы! Денег нет, прости брат, кризис!» Так, что ли? А ты знаешь, что таким образом, таким отношением к работе мы вообще все похерим? Потапов соскочит, я тебе говорю, нельзя же испытывать терпение лучшего клиента!
– Ну не идет пока этот проект у меня, брат, – говорю я, а сам качаю головой в такт музыке.
I twist the truth, I rule the world, my crown is called deceit.
I am the emperor of lies, you grovel at my feet.
I rob you and I slaughter you, your downfall is my gain,
And still you play the sycophant and revel in your pain,
And all my promises are lies, all my love is hate.
I am the politician, and I decide your fate [32 - Я искажаю правду, я правлю миром, я ложью увенчан, // Я император лжи, вы ползаете у моих ног, // Я граблю вас и режу, моя победа – ваша погибель, // И всё же вы пресмыкаетесь передо мной и упиваетесь своей болью. // Мои обещания – ложь. Ненависть – моя любовь. // Я политик, и я решаю вашу судьбу (англ.).].
– Что значит – не идет? – Голос у моего друга становится мягче, делается терпеливым, вкрадчивым – так разговаривают с не очень буйными, но все же безнадежными пациентами дурдомов. – Послушай, у меня ведь тоже вся эта бумажная хрень не идет, но я же делаю, а? Договора, налоги, встречи, откаты, все такое. Я беру себя в руки, говорю: «Надо!» – и делаю.
– Потапов сильно давит по срокам, – вяло оправдываюсь я, – он хочет, чтобы проект ему предоставили уже сегодня. Проект пока не идет, говорю тебе. Я вышел на Тимати.
– Ну?
– Ну, в смысле не на него самого, а на Пашу, но они пока думают, у них и так полно предложений, понимаешь? А с кем еще у нас в городе делать R’n’B формат?
– Ну ты что, маленький, что ли? – нервничает Макеев. – Ну как это? Ты напиши проект, а с кем делать и как там будет – время покажет. Клиент сейчас хочет бумагу, ты это понимаешь?
– Я-то понимаю, – говорю, а сам с удовольствием слушаю, как из колонок несется:
I march before a martyred world, an army for the fight,
I speak of great heroic days, of victory and might [33 - Я марширую перед замученным миром, армия готова к бою. // Я говорю о великих, героических днях, о победе и могуществе (англ.).].
– Алло! Да сделай ты тише! – нервничает Макеев.
– Я понимаю про бумагу, – говорю я и убираю громкость ровно на одно деление, – я врубаюсь, чувак. Просто фишка в том, что я не успеваю. А тут еще PR фильма твоих чудиков надо запускать.
– Ладно, – ворчит Макеев, – эти чудики такие же мои, как и твои. Но я с Потаповым сам поговорю, чтобы он еще подождал. Сколько тебе надо времени?
– Хотя бы неделю, – говорю я.
– Ладно, пока. – Он сразу кладет трубку.
Hold a banner drenched in blood, I urge you to be brave.
I lead you to your destiny, I lead you to your grave.
Your bones will build my palaces, your eyes will stud my crown,
For I am Mars, the god of war, and I will cut you down [34 - Знамя пропитано кровью, вперед, храбрецы, // Я веду вас навстречу вашей судьбе, я веду вас к могиле. // Я построю дворцы из ваших костей, глазами украшу корону, // Потому что я – Марс, бог войны, и я уничтожу вас (англ.).], —
орет Лемми.
– Дьявол не любит ждать, – говорю я в пустоту.
//-- * * * --//
Позже, около четырех, я пересекаюсь с полковником Лобатым. Прожженный мент, он руководит каким-то особым отделом уголовного розыска, и насколько мне известно, журналисты просто в рот ему смотрят. Особенно всякая желтая пресса, падкая на мрачные сенсации, безответственные новостные интернет-порталы и мелкие радиостанции. А мне ведь только того и надо, правда?
Мы встречаемся с полковником на Сухаревской, в кафе «Огни», излюбленном месте тех, кто, как бы это ни было смешно в наше время, все еще стремится достичь бесполезного, но такого гордого звания городского бомонда. Днем здесь полно белых воротничков, вырвавшихся из офисного рабства на обеденный перерыв. Короткие стрижки и недорогие галстуки, фривольные костюмчики секретарш с обвислыми задницами – короче, ничего интересного. Зато по вечерам и особенно в пятницу-субботу это заведение для неофитов ночной столичной жизни, тех, кто никак не может дотянуть до нужного уровня. Это нулевая точка, здесь собираются внешне успешные лузеры. Вот именно, внешне. Почти такие же прически, как у правильных ребят, почти такая же одежда, разве что купленная в стоках или в период сейла, тот же дерьмовый московский кокаин. Правда, эти люди все еще не видят разницы между первыми и вторыми линиями модных домов, а вместо односолодовых сортов здесь льется рекой обычный irish [35 - Айриш, ирландский виски (англ.).]. Мальчики-клерки, косящие под золотую молодежь, провинциальные девочки с поддельными сумками в поисках столичного счастья, тронутые временем мужья, оставившие в своих уютных квартирках на окраине жен и многочисленных отпрысков, постбальзаковские женщины, жаждущие плотских утех. Помнится, мы с Макеевым, смеясь, назвали это место «Рай для командировочных». Невысокие цены, удобное расположение, давно вышедшая в тираж музыка. Сюда интересно сходить на экскурсию, прикоснуться к тайнам другой жизни, понять, наконец, что гламур как явление изжил самого себя вчистую, выплеснувшись в такие вот анклавы, став жизненным девизом тех, кого никогда и ни за что уже не причислить к глянцу.
Но сейчас затишье, офисный планктон давно съел свои бизнес-ланчи, а для ежевечерних посиделок время еще не пришло. В кафе играет какой-то старый и никому не нужный фанк с потугами на психоделию, официанты скучают вдоль барной стойки, секьюрити лениво курят перед входом.
Александр Иванович Лобатый, дюжий мужчина в возрасте, одетый в добротный серый костюм, черные лаковые туфли и белую рубашку без галстука, пьет чай, курит сигареты «Парламент» и грозно зыркает по сторонам. Его наголо бритая черепушка, увесистые кулаки и мрачное выражение лица заставляют редких гостей заведения пугливо прятать глаза, смотреть куда угодно – в сторону, в окно, на зевающих официантов, но только не на наш столик.
– Девяностые так и не кончились, чувак, – шепчет мне на ухо знакомый бар-менеджер, осторожно кивая на моего знакомого.
– Ну чё, Север, – хмыкает Александр Иванович, шумно прихлебывая чай, – натворил чё, а?
Я знаю его уже лет пятнадцать, в свое время он занимал серьезную должность в УБЭПе, и познакомились мы с ним далеко не в гостях у общих знакомых за чаем и ватрушками. Впрочем, не важно, девяностые все же кончились, как ни крути, и вообще все это дело прошлое. Позже мы общались уже просто так, вне работы, что ли, но суть в том, что Лобатый привык за умеренную мзду прикрывать мою задницу, отсюда и вопрос.
– Да нет, слава богу. – Я улыбаюсь, вспоминая всякое, разглядываю школьницу или студентку, сидящую неподалеку. Коротенькая красная юбочка, стройные загорелые ножки в белых кроссовках, белая же блузка, рядом огромная сумка из кожи какой-то рептилии, на невинном лице – большие глаза, сосредоточенно изучающие экран новенького HTC Touch.
– Нравится молоденькое мясо? – в своей манере хмыкает Александр Иванович, кивая в сторону девушки.
Меня передергивает, и я думаю, что работа в силовых структурах все же накладывает отпечаток. Силовики со временем черствеют, думаю я, хотя, может быть, все те, кто брезгливо морщится при слове «мент», еще испорченнее, еще хуже; в конце концов, никто не знает, что лучше – черствость или гнусная перверсия, а уж извращенцев и среди учителей литературы хватает.
Лобатый снова хмыкает и подмигивает, мне становится немного не по себе, я стараюсь быстрее перейти к делу, вспоминаю про собак и машины, морщусь, трогаю языком шатающийся зуб, закуриваю, подзываю зачем-то официанта.
– Ну что у тебя, чего мнешься, будто яйца натер? – Лобатый добродушно улыбается, потом смотрит на часы, подаренный кем-то из подопечных золотой Rolex. – Давай уже выкладывай, совещание в главке через час, а мне еще надо на точку заехать, своих проверить, косячат чего-то.
О «точке» полковник упоминает частенько. Что это такое, я до конца не догоняю, впрочем, мне неинтересно, думаю, скорее всего, что-то вроде личного карманного публичного дома, какая-нибудь сауна на Олимпийском проспекте, например.
– Ну чё? – снова спрашивает Александр Иванович.
– Да дело ерундовое, в принципе, – говорю я ему и закуриваю, не в силах отвести взгляд от школьницы-студентки, ведь под белой блузкой прорисовывается молодая крепкая грудь, не сдавленная бюстгалтером. – Я тут сейчас с одними киношниками работаю, у них фильм такой, триллер про маньяка и убийства с отличным, кстати, актерским составом. Ну, знаете, современное российское кино.
– Ой, это ты мне не заливай, Север, – машет здоровенной рукой Лобатый. Он делает это так остервенело, что на мгновение приковывает к себе внимание всего ресторана – официанты, посетители, охранники и моя школьница, короче, все пялятся на нас с удивлением. – Какой там, на хуй, актерский состав? – продолжает между тем Лобатый. – Ты чё, наше кино-то современное смотрел вообще?
Он грозно зыркает по сторонам, все любопытные прячут глаза, я подмигиваю школьнице-студентке, та делано смущается, к нашему столику подбегает испуганный официант. Я не успеваю ничего заказать.
– Принеси-ка мне, сынок, соточку коньяку, – рявкает в его сторону полковник, – какой-нибудь там гребаный XO, а не дешевое пойло, лады? А то у меня сейчас приступ случится, киноманы, бля. У меня давление, между прочим. Я ж всех наших актеров-режиссеров вот так знаю, как родных, помогал им. Вон, сына покойного актера Петра Бороды от лагеря спас, когда он с друзьями квартиру директора Дорогомиловского рынка по беспределу обнес. И знаешь чего? Кончилось все современное кино, так и не начавшись, еще в восемьдесят седьмом году. Кончилось, когда «Асса» вышла. Да, вот это был фильм. Современный и авангардный, молоток, сука, Соловьев. Ты хоть помнишь, как там Алика, ну то есть Танюха Друбич играла? Африка, Витя Цой, да чё там, вон, даже Говорухин какого бандоса выдал нереального, ну понятно, что таких в реале не бывает, но это же и не «Место встречи изменить нельзя», правильно? Хотя остервенелых ментов, типа Жеглова, я тоже не встречал. Нет, современного российского кино после этого уже не было, ты же понимаешь. Ты еще «Антикиллера» хорошим фильмом назови, бля! Север, я тебя прошу, умоляю, ну у тебя же высшее образование, ты ж лохов на деньги сам разводил, а покупаешься на хуету несусветную. Большое советское кино – это да, уважаю. «Девчата», там, «Весна на Заречной улице», «Большая перемена», ну даже «Ирония судьбы», то есть я имею в виду настоящий фильм, а не это палево недавнее, – да, это были картины. Так сказать, отражение жизни великой страны. Актеры-то какие! Алиса Фрейндлих, Евгений Евстигнеев, Михаил Пуговкин, да даже Борода тот же. А потом все накрылось. Ты скажи, что такое это наше новое кино, кто, где? На «Ассе» кончилось оно, сечешь? Потому что «Ассу» делали пусть не какие-то там дастины, бля, хофманы, а мальчики с горящими глазами. Курехин, помнишь, как он про то, что Ленин – гриб, гнал, а? Вот.
Официант приносит коньяк, школьница за соседним столиком уже расплачивается, стреляет в мою сторону глазками, подведенными ярко-синим, в ответ я улыбаюсь несколько виновато, а Лобатый никак не может успокоиться:
– Ты хоть понимаешь, что СССР был великой державой, а? Хотя куда тебе, ты ж молодой еще, но поверь мне, мы были империей, сечешь? Все республики как одна, Украина, Грузия эта… И пусть мы были империей зла, это, знаешь, не важно, главное – мы были серьезным противником, долбоебы из НАТО нас боялись, да? А теперь что? Украина ебет нам голову, Грузия эта…
– Александр Иванович… – Я пытаюсь его успокоить, а школьница так и ушла, тоскливо кивнув на прощание, официанты же по-прежнему прячут глаза, не очень втыкая, что происходит – разборка, давилово, просто серьезная терка? – Ну погодите, – говорю я, – давайте я вам все же про дело-то расскажу.
– Ага, – мрачно кивает Лобатый, залпом осушая коньячный бокал.
Я вижу, как он багровеет, здоровенный кулак со всей силы опускается на столешницу.
– Алло, родные! – ревет Александр Иванович в сторону официантов. – Это чё, сотка была, да?!
– Извините, – еле дышит вмиг оказавшийся перед столиком халдей, – простите, пожалуйста, у нас просто доза коньяка не пятьдесят, а сорок граммов, вот, ну я вам принес двойную, как заказывали, то есть восемьдесят.
– Опиздинели вы совсем, – качает головой Лобатый и поворачивается ко мне: – А ты говоришь «современное кино»! В СССР сотка коньяка – это была сотка коньяка, а не восемьдесят. Ну никак не восемьдесят, бля! – Он снова смотрит на вконец перепугавшегося официанта, качает головой: – Ладно, давай еще свою двойную недолитую. – Он сверкает глазами и морщит свой большой рот, вертит, мнет нервно в руках полупустую пачку сигарет.
– Вам отдохнуть нужно, – качаю я головой, – работа у вас, Александр Иванович, больно нервная.
– Вот именно. – Полковник вздыхает, вытаскивает из полусмятой пачки покривившуюся сигарету, но так и не прикуривает. – На прошлой неделе вообще все с ума посходили.
– А что? – смеюсь я. – Очередной разгул преступности?
– Ага, – через силу улыбается он, – преступности… Очередной разгул маразма, вот что. На прошлой неделе, например, покончил с собой такой важный клиент… Представляешь, Север, он у нас полгода в разработке был, и надо же, чтобы, когда картинка сложилась, он себе пулю в висок пустил! Вот спрашивается, почему он так поступил? Я же за эти полгода с ним сроднился просто. У парня – семья, две любовницы, дом в Италии, квартира на Остоженке. То есть реально упакованный клиент, понимаешь? Вот что́ ему не жилось-то? А он ехал себе в своем дорогущем «поршаке» и вдруг, ни с того ни с сего, прямо за рулем пальнул в себя из пистолета. Понимаешь? Это что вообще за ерунда творится?
Я вздрагиваю, картинка плывет, а в ушах начинает читать Айс Кьюб.
– Черный Porsche Magnum? – только и спрашиваю я.
– А ты вот откуда знаешь? – вздыхает полковник. – Ну да, точно.
There he saw the lady who lived in a shoe
Sold dope out the front, but in back, marijuana grew
For the man that was really important
Who lived down the street in a Air Jordan [36 - Видел он одну дамочку – в туфельке жила. // Отстойную шмаль с носка загоняла, // А в пятке хранила чистую марихуану // Для одного мужика, милого дружка, // Который жил в кроссовке, тут рядом, всего четыре шажка (англ.). Фрагмент песни «A Gangsta’s Fairytale» (Ice Cube).], —
слышу я тем временем.
– Что, поползли уже по Москве слухи, да? – Лобатый в который раз вздыхает. – Эх, быстрей бы уже принесли синьку.
Я беру себя в руки, стараюсь выключить читку в своей голове и, пока официант ходит за дозой, а секьюрити настороженно и опасливо выглядывает со своего поста, рассказываю Александру Ивановичу свой замысел, прошу помочь, устроить для журналистов такой разводняк.
– Ну ты орел! – улыбается Лобатый. – Хитрый, подлец. Всю страну вздумал околпачить!
– Почему околпачить? – Я делаю невинное лицо, развожу руками. – Это же не лохотрон, не пирамида, мы на этом деле бабло не поднимаем… Это просто такая рекламная игра, чтобы всем было интересно. Всё лучше, чем тупая долбежка по телевидению, правда?
– Ну да, точно, – смеется полковник, – и стоит уж точняк меньше!
– Вы же знаете, Александр Иванович, я не обижу.
– Это да, согласен, ты парень честный. – Он кивает мощной бритой головой. – Короче, напиши мне такую телегу, ну там расставь как-нибудь в последовательности свои противоправные действия. То есть кто там сначала исчезает, кого находят – живого, там, мертвого, кого изнасиловали, какие послания от этого маньяка, кому они приходят или там не приходят, поконкретнее только. И приступим. Сколько, значит, эта ебатория по времени будет продолжаться?
– Месяца четыре, – говорю я, – ну, почти до премьеры.
– Ага, – улыбается Лобатый, – до премьеры. Ну, значит, ты мне это, четыре месяца будешь зарплату выписывать, да? Я правильно понимаю?
– Абсолютно.
– Ну и добро. – Он берет со стола только что принесенный бокал с коньяком, выпивает залпом и поднимается. – Я погнал, мне ж на точку еще. И совещание, мать его так. Ладно, жду списка.
//-- * * * --//
А в офисе кинокомпании «Majestic International» стены выкрашены в цвет спелых персиков, всюду дурацкие стеклянные столы и белые кожаные диваны с претензией на скандинавский дизайн, пахнет кофе, ароматическими свечами и еще какой-то дрянью, чем-то специфическим, вроде лекарства. На стенах висят постеры и афиши фильмов, фотографии с Московского, сочинского и Каннского фестивалей. На этих снимках Константин Эрнст и Анджелина Джоли, Сергей Безруков и Федор Бондарчук, Орландо Блум и Гоша Куценко, Марат Башаров и Кирстен Данст обнимаются, целуются и просто разговаривают с моими новыми клиентами.
«Ну а где же здесь Путин с Медведевым?» – думается мне.
В кабинете генерального продюсера Максим А. сидит за стеклянным рабочим столом, курит свои крепкие сигаретки. На нем очередной траченный молью, но не утративший при этом лоска неформальный пиджак, мятый и просторный, широченные вельветовые штаны и несколько стоптанные топсайдеры – ни дать ни взять Вуди Ален в лучшие годы.
– Круто, чувак, очень круто, – говорит он, пробегая взглядом по моему PR-плану, заценивая сквозь очки в тонкой титановой оправе ключевые моменты – исчезновение двух отпрысков нефтяных магнатов, только вернувшихся из Лондона, странную пропажу той-терьера дочери известного ресторатора, неожиданное обнаружение в Москве-реке раздувшегося от воды трупа внука отставного министра.
– Круто, круто, – бормочет он, перелистывая страницы, которые я ночь напролет усердно усеивал убийствами и похищениями, внезапно обрывающимися телефонными звонками жертв с мольбой о помощи, странными и страшными находками, заполнял, короче говоря, пустоту насилием и расчлененкой.
– А метки? – спрашивает продюсер Пичугин, расположившийся на маленьком белом диване, выглядящем точно как арт-объект.
Я поворачиваюсь к продюсеру, он смотрит своими серыми пустыми глазами в окно, руки безвольно лежат на коленях.
– Ну, я имею в виду, – говорит Пичугин, – в фильме маньяк всюду оставляет знаки, имеющие скрытый смысл, такие воззвания, призывающие людей вставать на сторону Тьмы, или же открытые насмешки над беспомощными властями.
У продюсера на лбу маленькие прыщики – не иначе как побочка после бурной кокаиновой ночки. Он машет вялой рукой появившейся на пороге кабинета с кипой каких-то бумаг секретарше – мол, не до тебя сейчас. На запястье продюсера тоненький силиконовый прозрачный Swatch, часики за тридцать долларов.
– Этот парень решил, что он уже Абрамович, – кивает на Пичугина Максим А., – снял свой Panerai и уже неделю распугивает инвесторов вот этим дерьмом. Ты хоть въезжаешь, что нам так бюджеты урежут?! – кричит он Пичугину. – Они же не врубаются, слышишь, они думают, у тебя вообще лаве нет!
– А по-моему, прикольно, – решаю вступиться за продюсера, хотя в принципе мне нет никакого дела, – задолбали уже эти массивные агрегаты за баснословные деньги. Хочешь быть модным – будь оригинальным, чувак. – Я демонстрирую свои дешевые пластиковые китайские часы с калькулятором, купленные во время отдыха на Хайнане за четыре бакса.
– На хуй мне не нужна эта ваша оригинальность, – ворчит сценарист, и я думаю, что, пожалуй, это он здесь играет первую скрипку и именно он является идеологом всего проекта.
– Ладно тебе, консерватор, – усмехается Пичугин, – давайте к работе вернемся. Дел и так невпроворот. – Он, кряхтя, встает с дивана и подходит к столу, заглядывает в PR-план.
– О знаках, – говорю я и закуриваю, придви– гаю к себе тяжеленную хрустальную пепельницу, – в вашем фильме. Что конкретно писал на телах жертв маньяк?
– Он не пишет, – строго поправляет меня Максим А., – он вырезает опасным лезвием. На груди или спине, только иногда, когда тело действительно обезображено, он пишет на стенах, ну или, если таковых нет, на бумаге, которая потом вкладывается в распоротую брюшную полость – оттуда предварительно откачивается вся кровь, естественно.
Я не знаю, что пугает меня сильнее – столь подробное описание или то, что Максим А. сознательно поменял прошлое время на настоящее. Они же уже отсняли всё. А маньяк всё еще пишет?!
– Он пишет «Hell is on Earth», – весело говорит Пичугин, – ну или «Follow the Darkness», или, например, «Black Light Burns» [37 - «Ад – на Земле»… «Следуй за Тьмой»… «Горит черный свет» (англ.).], такого типа херню, короче.
– Вот именно, – мрачно кивает Максим А., и в его голосе не слышно ни капли издевки, ни грамма цинизма.
– Да, – киваю я, беря себя в руки, стараясь не реагировать на тошноту, которая вдруг рождается в области солнечного сплетения и поднимается выше, – но я хотел бы предложить вам, чтобы в нашей стратегии мы сошлись только на одной фразе. Мне кажется правильным, если потом, с началом рекламной кампании, именно она станет слоганом, появится на всех постерах, во всех пресс-релизах, разосланных журналистам, короче говоря, чтобы обыватель мог логически связать наш скрытый PR непосредственно с самим фильмом.
Я смотрю на киношников, на их непробиваемые каменные лица, на то, как Максим А. барабанит пальцами по стеклянной поверхности стола, как продюсер Пичугин нажимает на кнопку селекторной связи на массивном Panasonic и просит принести кофе.
– Кофе будете? – спрашивает он у нас.
Максим А. отрицательно качает головой, я тоже, и Пичугин пожимает плечами, заказывает один мокочино без кофеина и еще «круассанов, ну или булочек, немного сыра или копченый лосось, или еще что-то в этом духе».
– Мне кажется, – говорю я осторожно и тушу сигарету в пепельнице, обжигая пальцы, – фраза должна быть на русском, чтобы все, каждый тупой баран мог бы въехать в нее, чтобы люди говорили об этом, шепотом пересказывали бы наш слоган, даже не подозревая, какая разводка кроется за всем этим ужасом.
– А что, – хмыкает Пичугин, – может, это и тема. С чего бы нашему отечественному маньяку оперировать английским, а?
Он смотрит на Максима А. несколько заискивающе, а может, мне так только кажется; тот не реагирует. Он молча смотрит в окно на мелкий гнилой дождь, не стихающий уже почти неделю, мокрые облетевшие ветки чахлых деревьев, на редких прохожих, все больше стариков и старух, волочащихся куда-то по своим старческим делам, на грязные блеклые машины, стремительно проносящиеся мимо.
Проходит пара минут, а может быть, четверть часа или больше, я не знаю. Секретарша приносит кофе и сэндвичи.
– Я подумаю, – наконец говорит сценарист, – я подумаю.
//-- * * * --//
Вечером в «Maison Cafй» – ужин с писательницей. Фоновая музыка тихо играет, а дождь барабанит в окна, и я все смотрю на ее тонкие пальцы, на бледную кожу ее тонко очерченного лица, размышляю, чем же она меня зацепила. Внешность просто супер, но ведь это не главное. А что тогда? Характер? Но я не знаю, что у нее за характер, при мне она держится доброжелательно и спокойно, как-то даже излишне уравновешенно. Она мила и с виду почти невинна, вот только эта ее блядская улыбка, эти чувственные губы, выдающие любительницу острых ощущений! Впрочем, возможно, это всё – и спокойствие, и мнимая невинность – всего лишь маска, которую она надевает для общения со мной, ведь мы все здесь играем роли, не так ли? Мы все преследуем свои цели и все в должной степени овладели искусством перевоплощения. Вот что́ на самом деле интересно – какие цели у этой девочки?
Она пьет шампанское, ест что-то органическое и легкое, какую-то дорогую и полезную хрень, не знаю. Я же, еще утром обнаруживший дома давно забытую заначку кокаина, бодро инспектирую туалеты и пью виски.
Разговор не клеится, на улице промозгло, и людей в ресторане не так чтобы много, все больше изрядно пожившие вместе супружеские пары, седеющие мужчины в дорогих черных костюмах с дорогими немодными телефонами и стареющие женщины с сумками от luxury brands [38 - Брендов класса люкс (англ.).].
– Почему ты сказала, что пришла на программу из-за меня? – наконец, расслабившись под воздействием кокоэтилена, спрашиваю ее.
Она пристально смотрит мне в глаза, прямо туда, в их бескрайнюю пустоту, слегка припорошенную белым. От этого пытливого взгляда мне, как обычно, становится не по себе, я вжимаю голову в плечи, думаю, что еще не готов, не созрел, а может, наоборот, просто разучился смотреть людям в душу.
Наверное, раньше, когда я еще был ребенком, маленьким мальчиком с чистым сердцем, это не было так трудно, думаю я.
В голове все стучит какой-то скоростной рок, что-то вроде ранних Motorhead.
– Потому что ты мне очень нравишься, – наконец произносит Екатерина, ее пальцы скользят по краю тонкого бокала. Она выдает эту фразу так, словно долго к ней готовилась, собиралась с духом, или как какую-то военную тайну, или строго засекреченное изобретение.
– Ты же меня даже не знаешь, – говорю я.
За соседним столиком мужчина и женщина в возрасте, оба загорелые и гладкие, будто сошедшие с рекламного постера personal banking [39 - Услуги личного банкира (англ.).], молча пьют минеральную воду из высоких стаканов. Он время от времени посматривает на свои часы, как будто торопится, она же рассеянно глядит в окно.
– Ошибаешься. – Екатерина улыбается, так же сексуально, как и во время передачи, и до меня наконец доходит, что она делает это не специально, это просто у нее такая улыбка. От природы. С рождения. Охренеть можно – младенец с такой блядской мимикой!
Мне становится немного легче, как если бы я узнал, что она вообще не лжет мне и не играет, словом, не носит маску, но этого было бы слишком много, чересчур для сегодняшнего вечера.
– Ты ошибаешься. Я давно знаю тебя, я помню все твои программы и на телевидении, и на радио – «Face Control», «Power & Glory» и ту старую, пиратскую, как же она называлась?..
– Ты говоришь про «Underground» или… Черт, это было так давно, что я и сам забыл…
– «Acid», – она смеется и в шутку грозит мне, – она называлась так, «Кислота», точно. Я помню. Это был просто улет, тогда ведь никто даже себе представить не мог, чтобы в прямом эфире звучали все эти клубные треки, чтобы кто-то вот так запросто сидел с самыми крутыми диджеями, болтал с ними про все на свете без купюр, без цензуры – секс, любовь, наркотики, насилие, дружбу, вечеринки, опенэйры, ментовские прихваты и так далее, и так далее… А главное, все это, я повторяю, live! [40 - В прямом эфире, «вживую» (англ.).] Ты просто гениален, я знаю, вот в чем дело.
Она улыбается снова, берет бокал, допивает шампанское.
Пара за соседним столиком безразлично смотрит по сторонам.
Я подзываю официантку, прошу принести еще шампанского.
– Только Krug, к сожалению, кончилось, – говорит та, – может быть, Mumm Cordon Rouge подойдет?
Я вопросительно смотрю на Екатерину, она равнодушно пожимает своими худенькими плечами. Я отмечаю, какие у нее трогательные косточки – ключицы. Я соглашаюсь на Mumm, заказываю себе еще виски.
– Так значит, я тебе нравлюсь, потому что ты считаешь меня гениальным. Вообще, ты что-то не очень похожа на фанатку.
– Нет, – она хмыкает, – я не из этих безумных группиз, тем более что придурков-фанов, поверь мне, хватает и у меня самой.
– Ах, ну да, ты же писательница, и еще это твое интеллектуальное шоу по TV…
– Не шоу, а передача, – поправляет меня Екатерина. Бесшумная официантка тем временем приносит еще шампанского и виски, я тут же берусь за свой бокал, делаю большой глоток. – Не важно. Дело не в этом. Конечно, сначала сыграло свою роль то, что ты гениален. Именно. Но потом, когда я решила к тебе присмотреться, оказалось, что ты еще и очень хорош собой, и говоришь такие вещи правильные, ну, во время шоу и передач, да и вне отредактированного контекста, все равно видно, ну, как бы тебе сказать, я чувствую родственную душу, вот в чем все дело.
Я думаю, что же она такое несет, сколько ей вообще лет, раз в голове такой мусор, прошу у нее прощения и выхожу из-за стола.
Пара за соседним столиком расплачивается по счету, все так же сохраняя молчание. Женщина, несомненно, красивая, но тронутая процессом увядания, легонько улыбается, вспоминая, видимо, что-то. Я думаю, стоит ли вообще строить отношения, влюбляться или, по крайней мере, искать любви, если все равно мы все обречены, все отношения рано или поздно превратятся в привычку и всем нам суждено вот так сидеть в выхолощенной пустоте ресторанного зала и молча пить минеральную воду. Это, кстати, если деньги позволят. А то еще придется угрюмо втыкать в остывшую кашу на раздолбанной кухне малогабаритной квартиры в Бирюлево. Что, поверьте, тяжело вдвойне.
По пути в туалет встречаю Сашку Седого, тот трезв и хорошо выглядит, не то что в последний раз, на «Крыше Мира».
– Знаешь, я опять в Пермь уезжаю, – говорит он, – завтра лечу.
– А что там, Саш? – спрашиваю, а в голове мысли о Кристине и Екатерине. Мысли сплетаются в единый клубок, смешиваются между собой, мне становится не по себе, я думаю, чего же я на самом деле хочу от жизни, не от карьеры, нет, тут-то как раз все понятно, просто мне хочется больше денег, ну и не зависеть от всяких придурков, вроде Потапова. Нет, я думаю о своей личной жизни, нужен ли вообще мне хоть кто-нибудь рядом и зачем.
«Кто состарится рядом с тобой?» – вспоминаю я.
«Быть может, это просто страх, что в старости не окажется никого, кто подал бы стакан воды», – думается мне.
Я оборачиваюсь, чтобы еще раз посмотреть на молчаливую пару, но их уже нет, и тихие официанты убирают со стола так и недопитые стаканы с водой. Становится грустно.
– Да я тебе говорил уже, ты вообще меня не слушаешь, что ли? Там олигархи одни местные хотят клуб открыть, – перебивает мои размышления Седой, – вот я и еду, мы уже давно с ними мутим, я же говорил, такие дела, ну ты понимаешь.
Он смеется, я тоже улыбаюсь.
«Можешь ли ты ответить на простой вопрос: «Зачем?»
– Ничего, скоро открытие, я тебя приглашаю, ты же брат мой, помнишь, как мы отжигали раньше? – Он слегка обнимает меня.
Перед мысленным взором мелькают картинки, слайд-шоу, клипы и просто зарисовки: какие-то старые тусовки, общие зависания.
– Конечно, Саш.
– Ну как, есть чего? – Он снова смеется.
И мы идем в туалет. По дороге туда, за какие-то считаные мгновения, я перестаю париться, думать о женщинах, отношениях, этих странных, пугающих письмах. В голове мысли о дружбе – были ли вообще хоть когда-то у меня друзья? Я думаю о Сашке, о наших с ним былых гулянках, о том, что теперь мы не так уж и часто встречаемся и общение наше носит довольно специфический характер. Еще я думаю, что, несмотря ни на что, на самом деле считаю Седого своим другом. Наверное, это такая разновидность дружбы, то, во что она превращается под воздействием окружающей среды в пустой разреженной атмосфере бездушного мегаполиса. Здесь дружбу нельзя проверить, нет необходимости идти в разведку и все такое, но все же она существует, присутствует, проникает в нас. Еще я думаю, что на самом деле люблю Седого, просто потому, что никогда не видел от него никакого дерьма – ни зависти, ничего подобного. Почему-то не решаюсь сказать ему это вслух.
//-- * * * --//
Вечер упрямо превращается в ночь.
Я вызываю такси, говорю диспетчеру сразу два адреса – свой и Екатерины, решаю сначала подбросить ее.
Всю дорогу до ее дома мы молчим, поглощенные собственными мыслями; в стереосистеме машины, старенькой, но хорошо сохранившейся «тойоты», тихо булькает какой-то джаз.
Екатерина держит меня за руку своими тонкими нежными пальцами, самыми их кончиками. Мы неспешно едем по спящему городу, долго стоим на красных светофорах, мерцающий свет городских реклам тусклыми вспышками озаряет ее бледное лицо.
Когда машина наконец останавливается, мы целомудренно целуемся, Екатерина выходит и медленно направляется к своему подъезду. Я думаю, может, следует ее окликнуть, напроситься в гости, пригласить к себе или просто предложить не заканчивать вот так, побыть еще вместе. В тот же момент, как бы упреждая меня, она сама замирает и оборачивается. Такси еще не успевает отъехать, и я отчетливо слышу слова, которые она тихо произносит в темноте:
– Я искала тебя всю жизнь.
Я хочу выйти и что-то сказать, сам не знаю что, но слова так и не рождаются, а водитель нажимает на педаль газа, мы плавно трогаемся, джаз звучит чуть громче, и она так и остается стоять на темной дорожке, ведущей к подъезду.
Машина снова катится по спящему городу, снова стоит на красных светофорах, мерцающий свет реклам тусклыми вспышками озаряет пустое сиденье рядом со мной.
Наконец «тойота» останавливается возле моего дома, я расплачиваюсь с водилой, пожилым интеллигентным любителем джаза, и выхожу. Воздух кажется неожиданно свежим и чистым, а в небе (ну надо же!) – ни облачка, я поднимаю голову и вижу, как звезды задорно подмигивают мне. На душе вдруг становится необыкновенно хорошо, так, как не бывало уже долгое время, я даже думаю немного прогуляться по округе, несмотря на предзимний холод, выкурить сигаретку. Я забываю все свои страхи, не думаю о бродячих псах и письмах из ниоткуда, Айс Кьюб не читает свой макабрический рэп. Я поднимаюсь по лестнице, ведущей от дома вверх по склону, из кондоминиума на темную аллею, прохожу по ней и сворачиваю на тропинку к парку. Тропка петляет между редкими каштанами и облетевшими кленами. Где-то в отдалении лают бездомные собаки. Хлопаю себя по карманам в поисках сигарет, но тут же передумываю, решаю, что курить не стоит. Вдруг в темной пустоте, там, где клены уступают место чахлым березкам, я замечаю неясную возню. До моего уха доносится слабый женский голос, он то ли зовет на помощь, то ли молит о пощаде. Голос внезапно обрывается, вместо него я слышу другие – грубые, хриплые. Неожиданно для самого себя устремляюсь туда, в пугающую темноту. Я вижу девушку, испуганную и измученную, отбивающуюся от двух здоровых мужиков, каких-то гопников в турецких кожаных куртках и спортивных штанах. «Ну вот, – думается мне, – такая прогулка испорчена». На мгновение мне даже кажется, что эта девушка – Кристина, но, приглядевшись, я понимаю, что обознался. Не успев даже просчитать ситуацию, оценить силы противника, принять хоть сколько-нибудь взвешенное решение вроде того, чтобы вызвать по мобильному телефону ментов, я бегу к ним, вторгаюсь в их вязкое пространство, со всей силы бью одного из гопников, бритого наголо крепыша с рассеченной верхней губой. Я хочу ударить его по лицу, но промахиваюсь, или это он такой быстрый и уворачивается, во всяком случае удар получается смазанным, выходит, что я бью его по уху, и тут же получаю в ответ сильнейший апперкот в челюсть. Мой рот сразу наполняется кровью. Зуб, что так давно шатался, наконец выпадает. Я сплевываю, успеваю крикнуть девчонке: «Беги!» – и в этот миг второй гопник наносит мне короткий прямой удар правой в корпус. Поворачиваюсь и бью его под дых, вижу, как он складывается пополам, бритоголовый опять бьет меня по лицу, я снова чувствую соленый вкус крови, и это приводит меня в настоящее бешенство, я пошатываюсь, но не падаю, в глазах на мгновение становится темно. Приседаю и бью бритоголового коротким хуком в торец, тот не успевает защититься, валится на землю. Здоровый лось, корчится в грязи, прикрывает лицо руками. Я бью поверженного врага ногой в пах, наношу подряд несколько ударов, во мне столько ярости, что единственное, чего мне хочется, так это стереть его с лица земли, ну или хотя бы лишить способности к репродукции. В это время кто-то наносит мне сильнейший удар ногой в поясницу, я сгибаюсь от острой боли, оборачиваюсь и вижу, что ударила меня девушка, та самая, за чью честь я вступился. Догоняю, что попал на банальную разводку, вступившись за нее. Второй гопник уже распрямился и отдышался, быстро проводит техничный боковой удар ногой. Я успеваю удивиться, даже подумать о том, откуда этот придурок знает о фундаментальном приеме муай-тай, тайского бокса. От удивления или, скорее, от удара в моих глазах снова темнеет, теперь уже, похоже, надолго. Неуклюже падаю на землю, прямо на стылую сырую землю, чувствую под собой лужу, грязь и мокрые листья. Я хочу встать, но у меня не получается, тошнит, я только приподнимаюсь на руках и тут же получаю еще один удар ногой, на этот раз по лицу, от поднявшегося бритоголового, и последнее, что успеваю в этот момент заметить, – полустертая эмблема Nike на его грязных сникерсах.
//-- * * * --//
Я не знаю, сколько времени валяюсь в отключке в парке; только когда лужа подо мной начинает застывать, я наконец прихожу в себя. Заставляю себя подняться. Тошнит, костяшки пальцев сбиты в кровь. Кровь на моем лице и на белом полотне итальянской рубашки. Мою куртку гопники забрали, а вместе с ней и портмоне с деньгами. Хорошо еще ключи от дома и мобильный были у меня в кармане джинсов. Ублюдки, видимо, торопились и не стали обыскивать меня. Медленно, пошатываясь, бреду домой. «Вот я герой», – думаю, и от мыслей этих меня вдруг разбирает смех, что, кстати, довольно болезненно. Я стараюсь перестать ржать, трогаю языком десну на месте выпавшего зуба. Еще одного выпавшего зуба. По дороге домой почему-то вспоминаю Екатерину. Думаю: что же не так с ней? Я думаю: быть может, все дело во мне, утратившем способность верить в простые, не корыстные чувства? Наверное, я уже давно перестал верить в подобное. Жаль, конечно. Но в конце концов, мне не двадцать и даже не тридцать лет. Неужели можно искренне считать человека родным на основании двух коротеньких встреч и пары просмотренных ранее по телику программ? Перед глазами – молчаливая пара из «Maison Cafй». Бред какой-то. С другой стороны, вдруг эта девочка – моя судьба? Быть может, я совершаю очередную ошибку, рожденную моим извечным скепсисом и цинизмом? Да и действительно, что мне вообще надо – молодая и красивая девушка говорит, что влюблена, прямым текстом, между прочим, прямым текстом. Я буду конченым придурком, если отмахнусь от этих слов, от чувств. Но есть ли чувства на самом деле? Быть может, все это иллюзия, причем ее собственная – ну придумала девочка себе героя, так бывает, позабавится немного и сольется, а ведь я уже устал от потерь. Я просто устал от потерь. Если я привяжусь к ней так, как привязывался к другим, то не знаю, переживу ли разрыв. А он будет, он неминуем, даже если представить себе, что все эти ее слова хоть что-то значат на самом деле, что это не блажь, а нечто более серьезное. Даже в этом случае история не продлится слишком долго. Я не умею хранить верность, и меня ломает тщательно скрывать свои измены, у меня проблемы с наркотиками и алкоголем. К тому же я социопат и мизантроп.
«Кто состарится рядом с тобой?»
И вообще, а как же тогда Кристина?
Наконец я добираюсь до дома, до своей небольшой квартирки. Встаю под душ, смываю с себя кровь и грязь, обследую свое тело. Синяков и ссадин полно, нос разбит, под глазом красуется огромный синяк, но переломов, слава богу, нет, даже ребра, похоже, целы.
В пакетике, что лежал в заднем кармане джинсов, еще остается дороги на три. Несмотря на то что завтра – работа, запуск кампании для фильма и еще этот ужасный Потапов все гонит со своим клубом, несмотря на то что мне надо бы пораньше встать, быть в здравом уме и в трезвой памяти, я все же решаю сделать себе одну (но какую!) полоску и наливаю виски. Оправдываюсь сам перед собой тем, что это лишь необходимая анестезия.
Ставлю будильник на девять тридцать, потом малодушничаю, переставляю на полчаса позже.
– Так, – говорю я себе, – одну дорогу, один виски и на боковую.
Почему-то я себе не верю.
Вспоминаю молчаливую пару из ресторана.
Думаю о Кристине. Вспоминаю Екатерину.
Включаю музыку, ну конечно же старых добрых Motorhead.
Как только я убираю дорогу, айфон начинает звонить – с ума сойти, на часах почти три, – я просто делаю вид, что не замечаю, сам для себя ломаю дешевую комедию и пью виски, прибавляю громкость в музыкальном центре, слушаю песенку с альбома восьмидесятого, что ли, года и нюхаю еще.
If you like to gamble, I tell you I’m your man.
You win some, lose some, all the same to me,
The pleasure is to play, makes no difference what you say,
I don’t share your greed, the only card I need is
The Ace Of Spades [41 - Любишь азартные игры – я тот, кто тебе нужен. // Мне все равно, выиграешь ты, проиграешь. // Не важно, что ты скажешь, сама игра – удовольствие. // Я не такой жадный, как ты, мне нужна всего одна карта – // Туз пик (англ.). Фрагмент песни «Ace Of Spades» группы Motorhead (Ян «Лемми» Килмистер, Эдди Кларк, Фил Тэйлор).].
Ну это точно про меня вещь!
Телефон все не умолкает.
Ну кому же не терпится в этот волчий час? Нехотя, через силу, беру коммуникатор со стола и с удивлением вижу на дисплее номер Максима А.
– Алло! – разъяренно вопит он в трубку, как будто не верит, что нормальные люди в такое время могут спать.
– Да? – Стараюсь изобразить сонное мычание, хотя дается мне это нелегко.
– Ты чего это не подходишь?
Я слышу его шумное дыхание и думаю: возможно, он сейчас отдыхает примерно так же, как и я.
– Да я сплю, а который час? – В голове туман, мне хочется нажать отбой и отключить телефон, отключить надолго, возможно на неделю, но я делаю над собой усилие, и кто бы знал, чего мне это стоит.
– Ну, – Максим А. немного сбавляет обороты, – извини. Я думал, что люди твоей профессии в это время не спят. Я думал, наоборот, типа пик активности, понимаешь?
– Ага, – мычу я в трубку, борясь с сильнейшим желанием просто послать его и отключиться.
– Короче, – говорит Максим немного торжественно, – я придумал.
Я молчу, не очень догоняю, о чем речь.
– Ты не понимаешь, про что я? – Он как будто читает мои мысли. – Ну, про послания, про знаки, метки, которые оставляет маньяк, сечешь?
– А? – говорю тупо. – Ну да, да, знаки. Послания.
– Да, да, именно. Ручка есть, бумага, чтобы записать?
– Есть, есть. – Я и не думаю ничего записывать.
– Вот, – говорит Максим, – придумал. Он будет оставлять только одну фразу. Всегда и везде. На русском.
Он торжественно умолкает, делает такую театральную паузу, очевидно вынуждая меня просить его не тянуть, но я молчу как рыба, как выкинутая на берег и уже сдохшая камбала, и он продолжает:
– Значит так, записывай, фраза такая: «Ад уже здесь». – И кладет трубку.
Я тут же делаю себе еще дорогу.
У меня просто мурашки бегут по коже, когда я начинаю думать об этом странном человеке – сам не знаю, почему он пугает меня до смерти. Возможно, подсознательно я отождествляю Максима А. с его же главным героем, маньяком, ведущим жуткую охоту за детьми богатых родителей.
Я снова пью виски, диск Motorhead давно закончился, и в доме становится до одури тихо, а с картины, что висит на одной из стен моего жилища, на меня строго глядит Сэмюэл Л. Джексон, грозит мне пистолетом. Этот выполненный маслом кадр из «Криминального чтива» я купил в какой-то невозможно модной галерее современного искусства в Лондоне, в Вест-Энде. Мерцает мертвенным светом телевизор, на экране в бешеном ритме мелькают кадры военных действий.
Первый потихоньку снова вставляет, настроение улучшается, сознание светлеет, я даже начинаю внутренне посмеиваться над собственными страхами. Господи боже, ну надо же, превратился в законченного параноика! Испугался какого-то сценариста, каких-то дурацких писем, собачьего лая за окном! Нет, пора прекращать со стимуляторами, возвращаться к истокам, спорт, бизнес, вместо кофе – ромашковый чай, вместо первого – пара таблеток ксанакса.
Я вспоминаю, что завтра рано вставать, а жаль. Жаль, потому что только сейчас мне стало по-настоящему хорошо и уютно, все тревожные мысли отлетели куда-то за горизонт моего восприятия, грозные образы, преследовавшие меня уже много времени: люди, присылающие мне странные письма, бродячие собаки, странные тонированные машины, даже этот придурок из мира кино – все растаяло и испарилось.
С другой стороны, только сейчас, под первым и алкоголем, я окончательно вдруг понял, насколько неправильно живу. Странно, обычно это осознание приходит ко мне в состоянии депресняка, на отходняке. Вот в чем проблема кокаина – вас не ломает физически, как от эйча, но моральные мучения ни с чем не сравнимы. С этой точки зрения просто замечательно, что я стал задумываться именно сейчас, на волне прихода. Значит, точно пора уже приходить в себя, надо проснуться, вырваться из того вязкого сна, который в последнее время являла собой моя жизнь. Рисованной мультяшке пора стать хотя бы трехмерной. И даже если допустить, что все в мире – Пустота, ничего вокруг нет и ничто не имеет цели, даже в этом случае мне надо остановить бесцельное саморазрушение, ведь, наверное, можно жить лишь для того, чтобы жить.
В одурманенном сознании рисуются картины безоблачного будущего: аккуратно подстриженные альпийские лужайки с непременным шале, пляжи белого песка, теннисные поля и поля для гольфа, девушка, условно похожая на Хайди Клум, за рулем серебристого родстера SLR McLaren.
Я ставлю диск Motorhead на реверс, включаю компьютер, захожу на «Одноклассники», ведь так хочется хоть с кем-то пообщаться. Перед этим, прекрасно понимая, что после первого в смеси с виски так запросто уже не заснешь, я принимаю пару таблеток сомнола, запивая, естественно, все тем же вискарем.
Knew I had to bite you baby when I first laid eyes on you,
That moment turned me on, I can’t believe it’s true,
And I like to watch your body sway,
I got no choice, I’m gonna twist your tail,
Love me like a reptile, I’m gonna sink my fangs in you [42 - С первого взгляда я понял, крошка, что должен тебя съесть. // Сам не верю, что это возможно, но я сразу завелся, // Я хочу увидеть, как извивается твое тело, // У меня нет выбора, я накручу тебе хвост. // Люби меня, как рептилия. // Я вопьюсь в тебя клыками (англ.). Фрагмент песни «Love Me Like a Reptile» группы Motorhead (Ян «Лемми» Килмистер, Эдди Кларк, Фил Тэйлор).], —
несется из колонок.
Таблетки начинают потихоньку действовать, но мне еще совсем не хочется ложиться, в «Одноклассниках» никого нет, все спят в своих норах, зато столько фотографий знакомых, можно просто посмотреть их, чтобы на душе стало спокойнее. Мое состояние постепенно начинает походить на транс.
Я пытаюсь бодриться; неловко, проливая, смешиваю ред-булл с виски.
Сознание гаснет постепенно.
Я вспоминаю молчаливую пару из ресторана; как могу, борюсь со сном. Захожу в свою почту, вижу непрочитанное письмо с незнакомым адресом отправителя и, понимая, что это, скорее всего, спам, все же открываю его.
Я упорно борюсь со сном.
Письмо открывается невозможно медленно.
На нашем сленге мое состояние называется словом «пиночить», то есть становиться деревянным, как Пиноккио. Кое-кто сознательно вводит себя в такой транс. Достаточно одной таблетки снотворного и решимости не спать. Хорошо, хоть у меня это получилось почти случайно.
Происходящее воспринимается словно мультфильм, теперь уже кукольный, а не рисованный, все вокруг кажется пластилиновым, время то растягивается, то сжимается, картинка в глазах мутнеет, мысли становятся столь тяжелыми и неповоротливыми, что трудно даже одну из них додумать до конца.
Молчаливая пара за соседним столиком. Альпийская лужайка. Кристина должна хоть как-то проявиться. Серебристый родстер. Черный «магнум» с самоубийцей за рулем. Бродячие собаки. Ад уже здесь.
Последнее, что я еще воспринимаю, когда письмо все же открывается, – это единственная фраза в нем, написанная заглавными буквами: «ТЕБЯ УЖЕ ВЫЧИСЛИЛИ».
Сознание наконец отключается. Я медленно оседаю на пол, не в силах доползти до кровати. Почти полная банка ред-булла, задетая моей рукой, переворачивается, сладкая жидкость заливает компьютер, стол, телевизор, музыкальный центр.
Изображение на дисплее ноутбука исчезает.
Я засыпаю.
ТЕБЯ УЖЕ ВЫЧИСЛИЛИ, чувак.
//-- * * * --//
Кажется, что будильник звенит прямо в моей голове, вживленный в лобную кость аларм, мать его! Я резко просыпаюсь и первое время никак не могу прийти в себя, понять, почему это я лежу на полу, почему затекли ноги и руки, отчего так болит лицо, а события прошедшей ночи кажутся лихорадочным сном. Я поднимаюсь, болезненно потягиваюсь, удивленно рассматриваю свое отражение в зеркале, пытаюсь собраться. Сознание возвращаться не хочет, в голове какая-то муть. «Ад уже здесь», – думаю я.
Пытаюсь прийти в себя, встряхнуться, пью минеральную воду, нахожу на барной стойке пакетик из-под порошка и высыпаю на стеклянную столешницу остатки – получается хорошая дорожка.
– Мне надо проснуться, – говорю зачем-то вслух, – срочно надо проснуться.
Не вполне отдавая себе отчет в действиях, скручиваю в трубочку мятую тысячерублевую купюру, из тех, что валяются тут же, на столе.
Ад уже здесь.
Сразу после снифа мозги резко встают на место. Возвращается память, а вместе с ней наваливается вчерашняя жуть – дикая драка с гопниками, как еле шел, избитый, домой, потом – ночной звонок безумного сценариста, две таблетки сомнола, как отчаянно пиночил, старался не спать, пребывая практически в состоянии транса, как залил ред-буллом свой ноутбук.
Вспоминаю полученное ночью письмо. О господи! От страха и слабости, а может, от сотрясения меня начинает тошнить, я иду в туалет, меня просто выворачивает наизнанку. Становится немного легче.
Встаю под обжигающий душ. Только сейчас до меня доходит, что всю ночь на реверсе крутилась эта пластинка Motorhead.
Сквозь шум воды я слышу:
Foxy do you have a light?
Can you light me up tonight?
I’d like to see you burn me down,
Why don’t you let me light your fire?
Why don’t you let me stoke you higher?
Fire, Fire! Holocaust.
Fire, Fire! Given up for lost.
Fire, Fire! Strike one, strike two.
Fire, Fire! I’m a match for you [43 - Рыжая, огоньку не найдется? // А ночью жару поддашь? // Сожги меня дотла. // Давай разгорайся. // Пли, огонь! Холокост. // Огонь, пли! Сдавайся. // Пли, огонь! Стреляй раз, стреляй два, // Огонь, пли! Я достойный противник (англ.). Фрагмент песни «Fire, Fire!» группы Motorhead (Ян «Лемми» Килмистер, Эдди Кларк, Фил Тэйлор).].
«Тебя уже вычислили».
Я слишком рьяно втираю в кожу лица скраб – кажется, даже раздираю подсохшие ссадины до крови. Боже мой, ну как же я так повелся? Зачем я вообще поперся в этот парк? И кто пишет мне всю эту дрянь, кто вообще может так приколоться? Мысли душат, давят, словно плиты, каменными глыбами рушат упорядоченную картинку моего пустого мира.
Никто ведь не знал о надписи в туалете «Simple Pleasures». Да, по-моему, я так никому и не рассказал о ней. Боялся, что меня сочтут за психа. За кокаинового параноика. За торчка. Впрочем, разве же это не так? Может быть, мне вообще все чудится? Может быть, я спекся? Вылезаю из душа, оборачиваюсь черным махровым полотенцем, иду в комнату, оставляя на паркете мокрые следы, по дороге выключаю наконец стереосистему. Беру из книжного шкафа толстенную медицинскую энциклопедию, нахожу нужную страницу, читаю.
«Психоз, возникающий при интоксикации кокаином, протекает в форме делирия, сумеречного или онейроидного помрачения сознания со зрительными и обильными энтероцептивными галлюцинациями, двигательным возбуждением и бредом.
Кокаиновый делирий – наплыв ярких зрительных, слуховых и тактильных галлюцинаций, обычно устрашающих, которые больной принимает за реальность.
Кокаиновый онейроид – пассивное созерцание сценоподобных картин.
Кокаиновый параноид – внезапно, как озарение, вспыхивает бред преследования или ревности при сохраняющемся упорядоченном поведении, отчего поначалу окружающие могут верить высказываниям больного.
Опьянение длится несколько часов и сменяется тяжелой астенией. Кокаиновые психозы могут продолжаться по нескольку дней, а параноид – даже затягиваться на недели и месяцы. В последних случаях кокаин может выступать в качестве провокатора параноидной шизофрении.
Признаками наркомании являются выраженная психическая зависимость (постоянное влечение к кокаину), а при вынужденном перерыве – тяжелые дисфории со вспышками гнева, направленными на окружающих и на себя, когда больные могут совершать поступки, ведущие к самоубийству.
Изменяется картина кокаинового опьянения: эйфории уже не бывает, кокаин служит лишь для того, чтобы предотвратить тяжелую дисфорию.
Постепенно нарастают истощение, апатия, бездеятельность, ослабевает память».
Вот теперь мне становится реально страшно. Я все пытаюсь взять себя в руки, но тщетно. Интересно, на какой я сейчас стадии?
Или все же это еще не бред, не делирий? Кто бы меня просветил. Так-так, надо сконцентрироваться, постараться вспомнить, рассказывал ли я кому-нибудь о надписи в туалете или нет? Если да, то кому? Голова начинает болеть. Стискиваю виски́ руками, пытаюсь вспомнить. Ах да, вот оно! Я говорил об этом Жанне, точно, когда мы тусовались с ней в прошлую пятницу. Мне становится немного легче, как будто этот факт что-то там объясняет. На самом деле моя бывшая девушка здесь явно ни при чем. Она бы не стала так изощренно морочиться. Я все же жил с ней, не помню точно сколько – полгода, год, чуть больше? Не важно. Фишка в том, что я достаточно хорошо ее изучил. Она, конечно, может теперь меня не любить, презирать, даже ненавидеть, но то, что это не ее приколы, – стопудово. В таком случае кто же этот больной придурок, что вздумал ТАК играть со мной? Что это за наваждение?
В конце концов, я готов поверить, что кто-то все это специально подстроил. Этот кто-то сначала написал на стене туалета в «Simple Pleasures» зловещее «Тебя уже вычислили», зная наверняка, что я обязательно попрусь в кабинку, потом закидал меня страшными письмами с вопросом «Зачем?», а теперь вот решил дать мне понять, что все это – звенья одной цепи. Да этот маньяк решил просто проверить мои нервы на прочность. Или у кого-то слишком больное чувство юмора, или этот маньяк реально хочет запугать меня. Маньяк? О боже, о чем я думаю? Кому это все вообще надо – запариваться подобным бредом? Кто это может быть?
Надо вспомнить, постараться восстановить события. Если, конечно, не принимать во внимание статью из медицинской энциклопедии. Так, в тот день, когда я увидел надпись на стене, в «Simple Pleasures» мы были с Кристиной и ее подругами, вряд ли это может быть кто-то из них. Нет, у этих девочек совсем другая программа – стали бы они так напрягаться, чтобы насрать мне. По-любому, этот человек, кто бы он ни был, решился сжить меня со свету. Ну или по крайней мере свести с ума. Господи, да кому вообще могло прийти в голову ТАКОЕ?! Кому я настолько досадил? В чем причина этого бреда? Я старательно пытаюсь вспомнить тот день, когда мы сидели с Кристиной в ресторане. Это, кстати, был последний наш с ней совместно проведенный вечер. Мне кажется, я все же схожу с ума. Может быть, это она, Кристина? А что, она знает, чем меня можно напугать, знает мой мейл, так что все сходится. Вот ведь сучка! Уже тогда решила уйти, обиженная и разозленная, и уйти не просто так, а отомстить изощренно. Что ж, тогда это у нее получилось.
В каком-то оцепенении я встаю перед зеркалом, наношу под глаза крем от темных кругов, замазываю безобразный синяк тональным кремом и все думаю, думаю, не перестаю думать.
Нет, как бы она меня ни возненавидела, Кристина тут ни при чем, слишком уж рациональна для такого.
А может быть, мне действительно все это просто почудилось? Ну да, что такого, просто схожу с ума, мне срочно надо к психиатру – мол, здравствуйте, у меня маниакально-депрессивный психоз и видения на базе кокаинового делирия, я, видимо, окончательно ебнулся, так уж вышло, вы вылечите меня, пожалуйста, или хотя бы изолируйте от общества, а?
Бред какой-то!
Но и правда, что за идиотизм, ну кому придет в голову применять ко мне такие бесовские приемы?!
Я почти убеждаю себя в том, что мне все примерещилось. Ну, возможно, не все, а только последнее письмо – именно оно связывает все тревожные знаки в единую цепь. Действительно, мало ли, что мне могло показаться в том сумеречном состоянии, с сотрясением мозга, к тому же я ведь практически уже спал, просто спал наяву, такое бывает, если пиночишь, вот именно, мне все это почудилось, привиделось. Остается лишь утвердиться в своей догадке. Я опрометью бросаюсь к ноутбуку, который молчаливым памятником моей вакханалии, залитый липкой сладкой химической дрянью, высится на барной стойке. Пытаюсь реанимировать машинку, но тщетно – компьютер не подает признаков жизни.
Иду в другую комнату, включаю свой старенький стационарный Apple, мгновенно подсоединяюсь к Сети, захожу в почту и облегченно перевожу дух – ну слава богу, так ведь и думал, никаких писем вчера ночью мне не приходило. Никаких незнакомых отправителей. Значит, все же показалось. Цепочка рвется, звенья разлетаются, пазл не складывается. И что, я схожу с ума? На миг мне становится до одури тревожно. Снова тошнит. Что теперь? И правда, бежать к психиатру? Меня продолжает мутить, но на этот раз я быстро беру себя в руки, списываю все на сотрясение, действие адской смеси транков, первого и алкоголя, вот так, именно. Думаю, мне надо подвязывать с наркотой. А то я точно в психушку загремлю. И вот тогда мне действительно будет что рассказать про фобии в следующем выпуске программы «Предметы».
Несмотря на боль во всех частях тела, тошноту и говокружение, я вношу изменения в PR-план фильма – в список убийств и исчезновений, – меняю все прежние сообщения злодея на короткое: «Ад уже здесь». Отправляю файл Лобатому. Делаю ему звонок, прошу проверить почту и не тянуть особо.
– Ты не ссы, Север, – бодро смеется полковник, – уже завтра пресса получит затравку.
– Александр Иванович, – черт тянет меня за язык, но я не в силах с ним справиться, – а кем он был, в смысле, тот самоубийца из «магнума»?
– Тебе-то что, Север? – недоумевает полковник. – Почему спрашиваешь?
– Да так просто, – не сразу нахожусь я, – любопытно.
– А, – вздыхает Лобатый, – понятно.
Я уже проклинаю сам себя, думаю, зачем мне вообще это надо знать.
– Да из ваших он, – говорит полковник, – примерно тем же, чем и ты, занимался, то есть пиаром и раскруткой, только работал не с клубами и кинопродюсерами, а с политическими деятелями. Ну, что-то в этом роде, короче.
От полученной информации настроение не улучшается. Одеваюсь, делаю себе американо, аппетита хватает на три глотка, я с омерзением вспоминаю ночь, с содроганием – утреннюю побудочную дорогу. Что за придурок! Ладно, будем считать это необходимой медицинской мерой.
С более-менее чистым сердцем я набираю номер нашего айтишника.
– Алло, – весело кричит в трубку Петя Собачкин, – привет, Север!
– Привет, Петя, как дела? – Я готов прыгать на месте от счастья, наконец окончательно врубившись, что весь ужас – лишь плод моего одурманенного сознания.
– Все хорошо, хорошо, ребята уже поменяли движок на вашем сайте, так что можешь спокойно проверять.
– Да-да! – почти кричу я. – Конечно, спасибо, ты такой быстрый парень. Ты просто Валентино Росси, я тебе говорил уже? Да ты и внешне похож. Ты – супергерой. Ты звезда компьютерной отрасли. Точно. Но вообще я по другому поводу.
– Ага, – говорит Собачкин, – весь внимание.
– Да дело-то так, ерунда, – говорю я, – просто вот ноут вчера залил, ну понимаешь, случайно. Чай пил и стакан опрокинул прямо на клавиатуру, вот. Он, сука, вырубился и теперь не подает признаков жизни. А мне, ты знаешь, ноутбук нужен для работы, это как главный мой инструмент, что ли, как скальпель для хирурга, как лопата для могильщика, ну ты врубаешься, Петя?
– Да конечно, Север, в чем вопрос-то, я сам их заливаю раз в месяц, ерунда. Вот в прошлом месяце свой новенький Air так уделал ромом, что еле-еле в чувство привел. Как нажрусь в говно, так всё, считай, комп – в помойку! Ты привози свой агрегат ко мне в офис, или хочешь, я пришлю кого, но только не прямо сейчас, а к вечеру, а то у меня все уже по клиентам разбежались.
Вот так и решаются все проблемы, так исчезают все страхи. Настроение у меня теперь такое хорошее, что даже слов не хватает. И тошнота проходит.
– О! Класс, Петяныч, супер, ты гений, ты мой кумир, тебе пора уже в Силиконовую долину давно, круто, круто!
Собачкин немного в замешательстве от таких эмоций, но виду не подает:
– Да ладно тебе, Север, вы же наши любимые клиенты, так что…
– Да, да, – перебиваю его я, – только я сам ноутбук привезу, мне поскорее надо, ладно? Часа через полтора, идет?
– Ну конечно, – говорит Петя несколько ошеломленно. – Ты не ссы, починим мы твой ноут, не вопрос.
//-- * * * --//
Когда я подъезжаю к офису Собачкина на Красных Воротах, мне звонит Потапов, и только его еще и не хватало.
– Макеев со мной говорил, – холодом веет от его тона, – просил, чтобы вам времени больше дали для подготовки.
– Ну да. – Мысли в голове немного путаются – видно, сказываются вчерашняя драка, злоупотребления и малое количество сна. – Просто Пашу с ребятами все еще не определились, а если они не согласятся, то надо какой-нибудь другой формат искать, во всяком случае не R’n’B.
– А что, у нас так мало промоутеров, которые с этой музыкой работают?
– Да нет… – Я паркуюсь возле сталинского дома, на цокольном этаже которого располагается Собачкин со своей конторой.
– Ну? – торопит меня Потапов.
Дьявол не любит ждать.
– Я имею в виду, – говорю я, вытаскивая ключ из замка зажигания, – промоутеры-то есть, и много, до фига и больше развелось у нас теперь промоутеров, каждый третий, если не второй, это да, только они работают не с той целевой группой, которая нам нужна. Для золотой молодежи они – не авторитеты.
– Ну-ну, – Потапов явно расстроен, – что же, если эти твои, как там, Пашу, нас пошлют, то мы должны закрывать проект?
– Ну почему сразу закрывать? Просто придумаем другую концепцию. R’n’b, конечно, тема – супер, но на ней жизнь не заканчивается. – Я выхожу из машины, под мелким дождем подбегаю к маленькому крылечку в торце дома, нажимаю кнопку видеофона.
– Ладно, – говорит Потапов, – я тебя торопить не буду. С R’n’B этим твоим гребаным. Но через неделю давай-ка еще идею, лучше не одну. Я заложником обстоятельств быть не намерен, если этот твой Паша́, ну или какое у него погоняло клубное, если этот ваш Тимати, или как там его, black star, бог ты мой, короче, если эта банда морочит нам голову, то мы ждать не будем. Ты понял, да?
– Да, конечно, – говорю я и вхожу в открывшуюся дверь.
На пороге меня встречает сам Собачкин. Он, как обычно, в костюме и белой рубашке без галстука, на румяном лице комсомольского работника сияет добродушная улыбка.
– Заходите, гости дорогие! – провозглашает он и отступает в сторону, за его спиной – просторный зал, поделенный офисными перегородками на небольшие отсеки.
Подходит секретарь Марина, которую я раньше только слышал по телефону, но никогда не видел; она оказывается довольно симпатичной простушкой с круглой попкой и приличным бюстом.
– Будете кофе или чай? – обворожительно улыбается она мне.
Это девушка из тех, которым до одури идут дешевые офисные костюмчики и очки в пластиковой оправе; мне сразу вспоминается нарезка из хард-кор-фильмов вроде «Hot Secretary» или «Office fever» [44 - «Горячая секретарша», «Офисная лихорадка» (англ).]. Ни чая, ни кофе не хочется, а хочется закрыться с ней в кабинете Пети и грубо поиметь ее прямо на директорском столе, кончив на линзы этих самых очков.
– Да я ненадолго, – киваю ей и невольно подмигиваю, как-то само собой выходит.
– Я вам все же кофе налью, – немного смущается она, отводит глаза, но я успеваю заметить, что мое внимание ей приятно.
– Да ты посиди, передохни, мне все равно надо сначала посмотреть, что там у тебя с машинкой, а то, может быть, плевое дело и я его за пятнадцать минут реанимирую, – говорит Петя, принимая из моих рук гробик ноутбука. – Ты у нас же не был никогда, да?
– Нет, не был. – Я оглядываюсь по сторонам, отмечаю, что офис у айтишников не совсем безнадежный: эргономичная, скорее всего китайская, но не самая дешевая мебель, большие окна. На одной из стен – черно-белая готическая фотография Берндта Преймла, на другой – репродукция Джо Розенталя, та самая, где американские солдаты поднимают флаг на горе Сурибати во время битвы за Иводзиму.
– Ну, я сейчас, – кивает мне Собачкин, – пойду погляжу на твоего раненого друга. Хочешь, конечно, пошли со мной, но мне кажется, тебе здесь будет интереснее. Тебя Марина пока развлечет.
Он улыбается и подмигивает, Марина снова смущается, впрочем, мне опять кажется, что эти знаки внимания и намеки ей по душе.
Петя открывает полупрозрачную дверь своего кабинета, я успеваю разглядеть светлое пространство в стиле хай-тек, мебель, кажущуюся итальянской, на стене – плакат фильма «Таксист» с Робертом Де Ниро в главной роли.
За те десять – пятнадцать минут, что Петя возится в своем кабинете с моим компьютером, я выпиваю две чашки кофе, съедаю полплитки шоколада с большим содержанием натурального какао, беру у Марины номер ее телефона и договариваюсь созвониться с ней вечером. Ну, это помимо того, что мой собственный телефон просто разрывается от звонков.
Я разговариваю с братом Потапова Малым и с Макеевым, с Остапом и с мамой, потом отвечаю на звонок Максима А., который интересуется, началась ли работа и внес ли я в план новый слоган «Ад уже здесь». Получив утвердительные ответы, этот странный тип отключается, и тут наконец появляется Собачкин. Он торжественно вручает мне комп.
– На, держи, я ж говорил, что все это ерунда, вот твой прибор, как новенький!
Я беру ноутбук, открываю крышку, включаю, тот мгновенно реагирует, на панели загораются огоньки, на экране появляется приветствие.
– Петя, я говорил тебе, что ты гений? – возбужденно восклицаю я. – Ты Билл Гейтс! Нет, ты Путин в мире компьютеров, понимаешь? Сколько я тебе должен, брат?
– Да ничего ты не должен, что ты! – отмахивается Собачкин.
– Ну все же, с какой стати ты должен работать задаром?
– Север, мы же друг друга уже давно знаем, наша компания обслуживает вас уже не первый год, говорю тебе – это, так сказать, for free [45 - Бесплатно (англ.).]. – Он улыбается, поправляет манжеты безукоризненно отглаженной рубашки, чтобы высовывались из-под пиджака ровно на полтора сантиметра. На манжетах – запонки белого золота. Я удивляюсь, думаю, до чего же дошел прогресс, раз уже и скромные компьютерщики приобщились к столь чопорной моде, пожимаю протянутую мне руку.
– Ладно, – говорю я Пете, направляясь к выходу, – ладно, только тогда я тебя приглашу как-нибудь выпить, и не вздумай отказываться. Я тебе наберу, и мы куда-нибудь выйдем – на телочек посмотреть, вискарик там, все такое, отдохнем немного. Нельзя же работать с утра до вечера!
– Ну конечно, Север, – улыбается Петя, – не вопрос, с удовольствием.
//-- * * * --//
Я заканчиваю рабочий день не поздно, около семи, но ощущение такое, будто отпахал трое суток без перерыва. Спину ломит, руки трясутся, разбитый нос то и дело кровоточит, хочется курить, но даже доставать сигарету из пачки ломает. Хорошо еще, что больше меня не тошнит, как с утра. Медленно тащусь в машине по пробке на Садовом кольце. В магнитоле приглушенно играет новый диск Стефана Помпуньяка. Стараюсь подпевать всем этим незамысловатым песенкам вроде «Ghost & Roses», «Better Days» и «Hello, Mademoiselle», но получается лажа, и я умолкаю. Накатывает глухой депресняк, настроение портится окончательно, глаза на мокром месте, и единственное, чего еще хочется, – это принять дозу синьки и воткнуть в тупую американскую комедию. Однако вместо этого я звоню секретарю Собачкина Марине.
– Может быть, сходим в кино? – спрашиваю, а сам тут же кляну себя за вопрос, молю, чтобы она не смогла, отказалась, послала бы меня в задницу, просто перенесла свидание на другой день. С ужасом представляю, какой это будет кошмар, если она согласится, – два часа мучений и идиотских разговоров, а еще надо будет отвезти ее домой и…
– Слушай, – говорит Марина своим нежным блядским голосочком, – давай не будем с тобой играть во всю эту конфетно-цветочную ерунду, ладно? Мы оба давно уже не дети и знаем, чего хотим. Если у тебя дома есть бутылка виски, лед и кола, то я готова приехать к тебе в гости, ну если ты этого тоже хочешь, конечно, и если ты не живешь где-нибудь в Ново-Ебуново. Но там ты, как мне почему-то кажется, не живешь.
Какое-то время я молчу, просто туплю, потихоньку въезжаю в смысл ее предложения, думаю, что, возможно, Господь Бог смилостивился надо мной и в утешение за вчерашнее испытание посылает своего ангела, пусть не очень похожего на оного, зато с какой круглой попкой!
– Ну ты что, заснул? – смеется Марина. – Или испугался?
– Марина, – говорю я, – что ты! Я просто от радости онемел. Хочешь, я за тобой заеду?
– Знаешь, – голос у нее такой низкий, прокуренный и от этого дико сексуальный, – ты мне адрес диктуй, и я приеду сама, а то ты до меня по пробкам будешь переться часа два, а потом еще столько же мы потратим на дорогу обратно к тебе. И зачем нам это надо? Завтра рабочий день и вставать рано, как ни крути. Так что ты лучше вали домой и приведи себя в порядок, музыку включи какую-нибудь романтическую, свечи зажги, ну и все такое, что ты там обычно делаешь, когда к тебе девочки ездят.
– Да ко мне не ездят, – уныло говорю я ей, а отступившая было депрессия вдруг снова наваливается с тройной силой, обрушивает прозрачную хрупкость моего бытия. Мне хочется все отменить, послать эту Марину далеко и надолго, мне даже хочется умереть, настолько дерьмово становится на душе. Я вспоминаю Кристину, думаю, что она бы точно рассеяла мои печали, думаю, чем занята сейчас Екатерина, и удивляюсь, отчего это я не позвонил ей, потом все же диктую Марине свой адрес и поворачиваю в сторону дома.
«Кто состарится рядом со мной?» – все думаю я, умирая в московских пробках, дыша загазованным воздухом Садового кольца, паркуя машину возле дома, поднимаясь к себе в квартиру.
Пока Марина едет, я успеваю выпить сотку виски, и настроение вроде приходит в норму, я включаю стереосистему, ставлю первый попавшийся под руку диск с лаунжем, включаю TV, убираю звук до минимума, смотрю, как осетины воюют с грузинами.
Вскоре раздается вызов видеофона. Я открываю, и уже через какие-то мгновения на пороге моей квартиры появляется секретарь Собачкина в своей коротенькой юбочке и дешевых пластиковых очках, с задницей и бюстом порнозвезды, в высоченных лоховских замшевых сапогах и с поддельной сумкой LV.
Марина хочет их снять, эти блядские сапоги на шпильках, но я не даю ей этого сделать – не из внезапного чувства гостеприимства, а исходя из того, что в сапогах трахать ее будет намного эротичнее, чем без них.
Я наливаю ей выпить, Марина садится на маленький кожаный диванчик под итальянской фотографией, некоторое время молча пьет виски-колу и смотрит на жидкокристаллический экран, где какие-то политики вещают что-то излишне эмоциональное и негативное.
– Этот видеофон – отрицательный, – говорит она и поеживается. – Тут у тебя ничего интереснее нет?
– В смысле кино, что ли? – туплю я.
– Ага, – улыбается Марина, – кино. Только особое. Для взрослых.
И тогда я включаю семидесятый канал, Private Platinum. Мы выпиваем еще, рассудок мой понемногу мутнеет, и все происходящее в дальнейшем я уже воспринимаю словно фильм с того самого семидесятого канала.
Под ритмичное мелькание тел, рук, ног, грудей и задниц на экране Марина становится передо мной на колени, расстегивает болты на моих джинсах, целует, покусывает сквозь трусы мой эрегированный член.
– Я люблю жестко и быстро, – шепчет она с хрипотцой, – люблю, когда меня опускают, словно суку, как последнюю шлюху имеют.
Она спускает с меня трусы и берет член в рот, лижет мне яйца и опускается ниже, почти доходит языком до моего анального отверстия и вдруг ложится прямо на пол.
– Сними джинсы, – просит она, – дай мне вылизать тебя всего.
Я снимаю штаны, и трусы, и футболку и буквально сажусь на нее верхом, прямо на ее лицо в пластиковых очках. Она усердно вылизывает языком мой сфинктер.
Постепенно мой член начинает просто дымиться, в мозгу, кажется, сверкают молнии, а вспышки ярости накатывают откуда-то из подсознания, я встаю и грубо поднимаю ее с пола.
– Разденься, сука, – бросаю ей в лицо и тут же буквально сдираю с нее юбку, она оказывается без трусов, зато в замечательных черных чулочках. А еще эти блядские сапоги!
Я швыряю ее на диван, она еле успевает стащить с себя блузку, обнажая восхитительную грудь, крупную и увесистую, с огромными темными сосками.
– Ноги! – кричу я ей, и она послушно поднимает их, раздвигая, свои простонародные полноватые ножки в ажурных чулках и замшевых сапогах. Щель ее слегка приоткрывается, и я вижу выступившую слизь, набрасываюсь на нее, словно стервятник, бью по щели, по клитору своим членом, потом с силой засаживаю его туда, так глубоко, что она ойкает, начинает прерывисто дышать и закатывает глаза под своими дешевыми очками.
Я ебу ее мощными глубокими толчками, словно пытаясь продолбить насквозь, намотать на свой горячий поршень все ее внутренности. Она даже подмахивать уже не может, буквально прибиваемая к коже дивана, только стонет глухо, а моя рука зажимает ее ярко накрашенный рот.
– Давай, давай, тварь! – шиплю я, все ускоряя темп, все наращивая мощь своих движений.
Я кончаю ей на лицо, буквально за долю секунды успев вытащить член из ее лона; горячая сперма брызжет ей на лоб, на очки, на губы, стекает по подбородку.
– Ох, сука, – глухо рычу я.
– О, бляааадь! – тихонько воет она, снимает очки и слизывает со стекол вязкую мутную жидкость.
//-- * * * --//
Уже через два дня я обнаруживаю в Сети такое сообщение:
«ПЕРЕПОЛОХ НА РУБЛЕВКЕ. Пропали сыновья известного бизнесмена. Мальчики только пару недель назад вернулись из Лондона, где они учатся в одной из престижных частных школ Челси. Последний раз ребят видели на вечеринке дизайнеров Fresh Art на заводе «Арма». Они прибыли туда на автомобиле Aston Martin DB9 ярко-синего цвета. Мальчики, известные своей врожденной скромностью, отказались в этот день от сопровождения личными телохранителями. К сожалению, это дало отрицательный результат: дети олигарха попросту исчезли. Говорят, они пробыли на празднике недолго, так как ранним утром их ждали на занятиях по йоге в «World Class». Но домой ребята так и не вернулись. Обеспокоенные родители сразу же сообщили об исчезновении в милицию. Так же, по словам близких друзей семьи, отец уже предпринимает частные попытки разыскать пропавших».
Звоню Лобатому, чтобы выразить свое восхищение и просить продолжать, наращивать темп, но тот недоступен. Оставляю у него на автоответчике сообщение с просьбой перезвонить, как только появится возможность, и набираю Максиму А.
– Уже видел, – говорит он вместо приветствия, – на двух новостных порталах пока.
– Так еще только начало, – отвечаю ему я, – погоди, в прессе будет, по радио еще заговорят. Телевидение я вам не обещал, но кто знает… Резонанс будет что надо, стопудово, так что… посмотрим.
– Ага, посмотрим, – довольно хмыкает сценарист.
//-- * * * --//
В эти дни в Москве вдруг уменьшается количество машин на улицах, трафик не такой плотный, как обычно, и я почти не трачу времени на толкотню в пробках. Не знаю, в чем тут дело, может быть, те, кто ездит только летом, уже загнали свои катафалки в теплые гаражи, а может быть, кризис, массовые отпуска или болезни, не знаю, но факт остается фактом – движение по Москве становится вдруг не таким напряжным.
На Смоленской площади люди в пестрых клоунских одеждах раздают водителям дорогих авто приглашения посетить элитную автомойку. На твердом глянцевом прямоугольнике силиконовая блонда в ярко-розовом бикини крепко сжимает рукой с хищными ногтями какую-то эстетическую щетку, больше похожую на огромный никелированный вибратор. На заднем плане виднеется автомобиль-монстр, что-то вроде «хаммера», на лобовом стекле надпись: «Помой меня».
Погода в эти дни, похоже, дает москвичам последнюю поблажку перед холодами, дождя почти нет, и даже светит солнце, не часто, но появляется, и только ветер, злой северный ветер напоминает нам о приближении мертвой зимы.
Почти по всем радиостанциям крутят хиты восьмидесятых, Depeche Mode, The Cure и U2, даже диджеи в клубах то и дело втыкают ремиксы на Duran Duran и Pet Shop Boys.
Мне кажется, в эти дни в Москве меньше народу, во всяком случае гостей столицы, а из местных только те, что с утра до вечера гробят свою жизнь во всевозможных офисах, тусовка же почти вся разъезжается по островам.
Меня зовут на Филиппины, на Мальдивы и Майорку, я никуда не хочу, остаюсь в городе и впахиваю за троих.
Бездомных собак тоже становится меньше – возможно, они, чуя приближение морозов, перемещаются ближе к теплу, в подземные переходы у станций метро, к трассам теплоцентрали или куда-нибудь еще, во всяком случае я теперь вижу их не так часто.
Я воспринимаю все это как хорошие знаки.
В эти дни я веду исключительно здоровый образ жизни: не ем мяса, успеваю ходить на фитнес, мало курю, из алкоголя позволяю себе только бокал вина за ужином.
Тем временем в прессу катятся всё новые телеги, появляется сообщение, что в реке нашли труп внука отставного министра.
Полковник Лобатый все не объявляется, но работу свою делает четко.
А наши с Макеевым девочки между тем, кажется, уже вплотную подходят к заключению контракта на PR для олигархов, которым плевать на кризис.
Я делаю наконец проект для нашего клуба, мы договариваемся с Пашу и его ребятами о вечеринках по четвергам. Потапов радостно утверждает очередной бюджет.
В эти дни я часто общаюсь с Екатериной, пару раз мы ходим с ней в кино, посещаем открытие модной выставки, потом еще как-то ужинаем вместе.
В один из вечеров, когда я уже везу ее домой после ресторана и какого-то очередного бара, где все официанты – атлетически сложенные блондины, охрана одета в черные приталенные костюмы, а в меню присутствуют свежевыжатые соки из фейхоа, мангустинов и папайи, она, улыбаясь своей фирменной улыбкой, говорит:
– Ты ведь слышал, что я сказала тебе тогда?
Мы стоим на светофоре, и вот-вот должен быть зеленый, но мне почему-то хочется, чтобы он не загорелся вовсе, как будто эта временная остановка в движении превратится в вечность, поможет мне разложить по полочкам свои собственные желания и мысли.
– Нет, – вру я ей, – о чем это ты?
– Ну, ты знаешь… – Она делает неопределенный жест, нажимает на кнопку в подлокотнике, слегка опускает стекло, вынимает из пачки длинную тонкую сигарету, роется в своей объемной сумке в поисках зажигалки.
Загорается зеленый свет, я медленно, словно не– хотя, трогаюсь с места, какой-то придурок на здоровом представительском «мерседесе» бешено сигналит, и я перестраиваюсь, уступаю ему левую полосу. Щел– каю крышкой своей зажигалки, даю Екатерине прикурить.
– Ты знаешь, о чем я, – говорит она, – ну, когда ты провожал меня в первый раз.
– И?.. – Я усиленно разыгрываю идиота. – Что-то плохо помню, я же выпил тогда неслабо.
– Да ладно, – она слегка качает головой, – ладно…
Она умолкает, мы едем по Садовому кольцу в сторону Таганской площади, за окнами сгущаются сумерки, дождя нет, но воздух влажный, порывы северного стылого ветра врываются в салон машины сквозь щель между рамой и стеклом.
Мне становится не по себе. Неужели я действительно рыба, слабая и безвольная, так и буду молчать и ждать, куда течение вынесет меня?
– Что «ладно»? – спрашиваю ее и тоже закуриваю. Тем временем мы подъезжаем к Таганке.
– Проехали. – Она смотрит в окно, курит, делая глубокие и частые затяжки; мне кажется, нервничает. На ней черное короткое пальто и кашемировый шарфик того же цвета.
– Слушай, – говорю ей вдруг, – а почему ты все время в черном?
– Потому что мне есть о чем скорбеть, – отвечает она, ни на секунду не задумываясь над ответом.
Еще какое-то время мы едем молча, я размышляю над этой ее фразой, никак не могу понять, что она означает, а спрашивать уже как-то не хочется.
– Кстати, – говорит вдруг Екатерина, – я вчера видела эти твои машины.
Я вздрагиваю, крепче сжимаю рулевое колесо, молча курю, напряженно смотрю вперед, думаю, почему она сказала это свое «кстати».
Мы подъезжаем к ее дому.
– Странные темные мини-вэны, – говорит она как-то чересчур безмятежно, – я видела их на Таганской площади, когда возвращалась домой во втором уже, наверное, часу.
Мне отчего-то становится интересно, откуда это она ехала так поздно, я даже чувствую что-то вроде ревности. Ну надо же!
– Ты прав, они какие-то… – Екатерина на некоторое время умолкает, подбирая определение.
Магнитола не включена, в салоне машины тихо, и мы слышим только, как ветер яростно ухает за окнами.
– Зловещие, что ли, – наконец говорит она.
Мы останавливаемся возле ее дома.
Я ощущаю напряжение, какой-то холодок, что сквозит между нами, собираюсь с духом.
– Вообще-то я слышал, – говорю, когда она уже решает выйти из машины, – то, что ты тогда сказала. Только почему-то в это не верю.
– Да? – спрашивает Екатерина.
Она сидит вполоборота и смотрит на меня свои– ми большими голубыми глазами, лицо ее абсолютно серьезно, и я понимаю, как важен для нее этот разговор.
– Ты же меня не знаешь совсем, и я тебя тоже, – говорю медленно и тихо, словно обессилев.
Она не отвечает, делает резкое движение в мою сторону, потом вдруг останавливается, робеет, но тогда уже я вдруг отдаюсь охватившему меня внезапному порыву и тоже двигаюсь ей навстречу, обнимаю ее, она осторожно кладет свои тонкие руки на мою шею. Мы целуемся, впервые за все время нашего общения целуемся по-настоящему, языки сплетаются в какой-то змеевидный клубок, страсть охватывает нас, мы молчим и буквально душим друг друга в объятиях.
Так проходит мгновение, а может быть, вечность.
Наконец мы разъединяемся, чуть-чуть отодвигаемся друг от друга, я вижу, что на ее глазах блестят слезы.
– Я люблю тебя, – говорит она. – Понимаю, что ты не веришь, но это так.
//-- * * * --//
Эту ночь мы с Екатериной проводим вместе. Все происходит спонтанно, мы ни о чем таком не говорим, просто мысли наши, похоже, становятся единым целым, мы как будто сливаемся в это единое целое, действуем, словно один человек.
Не знаю, но отчего-то мы не идем к ней домой, да и я не приглашаю ее к себе.
Снимаю номер в гостинице, заказываю бутылку шампанского, скручиваю пару джойнтов. Впрочем, к ним мы так и не притрагиваемся.
Всю ночь мы любим друг друга, словно в последний раз. Мгновения небывалой нежности сменяются звериной жесточайшей страстью, картинки мелькают, словно в обезумевшем калейдоскопе, складываются в комикс о настоящей любви.
Или нам это только кажется.
Как бы там ни было, но в какой-то момент я вдруг вспоминаю Кристину, в перерывах между жаркими объятиями думаю, что надо все же разыскать ее. С этого самого момента мы с Екатериной снова разъединены, впрочем, как и все люди на этой планете.
Уже под утро, мокрый от пота и обессиливший, я наконец засыпаю, чтобы через час проснуться от еле слышных рыданий.
– Что случилось? – спрашиваю Екатерину, не вполне еще придя в себя после быстротечного сна.
– Просто мне никогда не было так хорошо, – говорит она, глотая слезы, черными потоками смывающие тушь с ее ресниц, – просто я люблю тебя.
Сердце сжимается от нежности, внизу живота – какие-то приятные судороги, я прижимаю к себе ее худенькое тело, глажу своей рукой ее бледную шелковую кожу.
– Я тоже люблю тебя, – слова рождаются сами по себе, и в этот момент я не думаю, правда ли это или всего лишь то же желание вновь слиться с ней воедино.
Мы опять трахаемся, а уже утром, в машине, расставшись с Екатериной, по дороге домой я все же звоню Кристине. Ее телефон, конечно, отключен, и на душе моей скребут кошки. В первый раз в жизни я ощущаю, что изменил, по-настоящему предал, и дело тут далеко не в сексе. Дело тут даже не в Кристине – в конце концов, это она послала меня и исчезла. Похоже, проблема заключается во мне самом.
Между тем айфон вибрирует, отвлекая меня от мрачных мыслей, на дисплее – номер полковника Лобатого.
– Звонил? – спрашивает он, как всегда бодро, и я слышу, как на том конце линии работает радио, хлопают двери, кто-то смеется.
Смотрю на часы. Всего лишь десять утра, думаю я, а ментовская жизнь уже кипит.
– Да, Александр Иванович, – говорю, слегка приглушая магнитолу, – уже давно вам названиваю, хочу выразить свой восторг. Вы же просто Джеймс Бонд. Вы – Шерлок Холмс. Вы – Пери Мэйсон. Никто не работает так оперативно в этой стране…
– Погоди, погоди, – перебивает меня Лобатый, – спасибо, конечно, но ты вообще о чем?
– Ну, как, – говорю после секундного замешательства, – я о нашем с вами деле. В прессе уже вовсю развернулась истерия.
– Ага, – говорит Лобатый, – ага. Понятно. Только я еще ничего не делал, Север. Ты ж мне план свой пока не присылал. Ну, я и не тряс тебя – думал, что ты готовишься…
Я думаю: мне надо хорошенько выспаться.
– Как это? – спрашиваю полковника. – То есть как это – не присылал? Я же вам практически на следующий день после нашего с вами разговора все отправил.
– Ну а я говорю, ничего не было от тебя. – Лобатый слегка вздыхает, как взрослый, утомившийся объяснять прописные истины ребенку. А на заднем плане – взрывы хохота, по радио играет шансон, Шуфутинский там, ну или Кричевский, я не разбираюсь, не в теме. – И я ничего еще не делал пока, соответственно.
Голова начинает болеть. Сдавливает виски, перед глазами темнеет. Я резко притормаживаю и под оглушительный вой клаксонов прижимаюсь к обочине.
– А как же, – говорю тихо, – как же все эти сообщения в прессе? Исчезновение детей нефтяника? Найденный в реке внук министра?
– А, это… – Голос полковника становится суровым, казенным. – Да подкинул какой-то псих нам работенки. И нет бы простых людей, так ведь, сука, по первому эшелону, по золотой, бля, молодежи прошелся! Ну ты же знаешь всех этих наших скороспелых богатеев, начальству мозги уже вскрыли, а оно – нам. Хрен его знает, в чем тут дело, следствие-то только началось.
– То есть… – Голова идет кругом, и я открываю в машине все окна, чтобы впустить в салон хоть немного воздуха, загазованного и прогорклого, едкого московского смога. – То есть вы хотите сказать, это все взаправду, что ли?
– А чё, шутки, что ли? – отвечает вопросом на вопрос Лобатый. – Слышь, Север, а ты что так напрягаешься-то?
– Просто… – слова застревают в гортани, и мне приходится сделать над собой усилие, чтобы договорить, – дело в том, что все это соответствует моему плану. Один в один.
– Да ладно?.. – Александр Иванович задумывается, я слышу голоса, смех, так продолжается довольно долго, потом он все же говорит: – Не может быть, что еще за Стивен, на хуй, Кинг? Совпадение, наверное.
– Совпадение? – Я тут же хватаюсь за это слово. – Думаете?
– Ну не знаю, в мире-то обычно все просто, это в твоих фильмах ужасов все заморочено. Это у Стивена, бля, Спилберга всё инопланетяне подстроили. А мы имеем дело с обычными, нашими, так сказать, родными гондонами. Так что, наверное, это совпадение, Север. Ну мало ли, в конце концов, в нашем городе абсолютно отмороженных психопатов, готовых не то что внука, да и министра самого завалить всеми изощренными способами, на какие только фантазии хватит. Вообще простой народ сейчас дюже лютый – и то сказать, одни жируют, вон «бентли» себе покупают с золотыми колесами, а ведь многие с утра и на чекушку набрать не могут. Страна, ебтыть. Тут не то что маньяком, просто серийным психонавтом сделаешься, похлеще твоего Джека, бля, Потрошителя.
– Да, – говорю, а сам не верю, не верю, но при этом пытаюсь себя заставить, ведь так легче, – да, наверное, вы правы.
– Ты по-любому мне этот планчик-то свой, ну со зверствами, пришли, – говорит Лобатый, – проработаем твою версию. Хоть это и дичь полнейшая.
Я нажимаю педаль газа, тихонько трогаюсь, еду медленно по правой полосе.
– Конечно, пришлю, – говорю и закуриваю.
– Ну вот и ладно, – голос полковника снова веселеет, – а то начитался, бля, переводной литературы. Дин Кунц ебучий. Ты классику бы русскую почитал. Бунина или там Тургенева. Почище любого Карлоса Кастанеды мозги прогружает, между прочим.
Я думаю, при чем здесь вообще этот Кастанеда, но Лобатый молчит, мысль не развивает, а спрашивать как-то в лом.
Я слышу, как полковник что-то говорит кому-то мимо трубки, следуют новые взрывы хохота, потом он все же возвращается ко мне.
– А кстати, несмотря ни на что, соглашение-то наше в силе?
– Конечно, – говорю, а сам все думаю, все решаю, как теперь быть.
Эта тема, понятное дело, напрягает, но с другой стороны, заказчик бабло отправил, и если допустить, что весь сегодняшний ужас – просто совпадение, просто случайность, как говорит Лобатый, то надо признать, что реальные убийства нам на руку, маньяк работает на нас, какой бы ужасной эта мысль ни показалась на первый взгляд. В любом случае, как бы там ни было, останавливаться уже нельзя. Жертвы маньяка реально мертвы, ну а мы-то еще нет, show must go on [46 - Шоу должно продолжаться (англ.).], земля пока вертится, кризис все нарастает, ставки по кредитам растут, цены на недвижимость падают, и надо крутиться, не отступать, отрабатывать деньги киношников, продолжать PR-кампанию, да и просто продолжать жить.
– Конечно, – говорю я, – вы только там сами посмотрите, с чего начать, а то, похоже, какие-то сюжеты уже стали действительностью.
– Знаешь почему? – спрашивает Лобатый, перед тем как дать отбой. – Потому что, как пишут в журнале «Меню удовольствий», жизнь намного богаче воображения. Вот так вот.
Где-то я уже слышал эту фразу, точно, только вот где?..
//-- * * * --//
Я почти верю в совпадение, но до конца меня так и не отпускает, я нервничаю, даже звоню Макееву, рассказываю ему все в подробностях, но он, как обычно, не придает значения, говорит, что такие ситуации не редкость, даже что-то там рассказывает из своего детства для примера. Я его почти не слушаю. Уже около дома, почти у подъезда, на охраняемой территории вижу целую свору бездомных собак. Их штук десять, если не больше, они мирно греются в лучах последнего солнца.
//-- * * * --//
«Кристина, привет!
Я все звоню тебе, но твой телефон отключен, ну или ты просто не подходишь.
Впрочем, даже в те прошлые редкие разы, когда нам удавалось пообщаться, все выходило как-то скомкано и неправильно, слова застревали у меня в горле, я терялся и говорил не то, что думал.
Так что, наверное, это даже лучше – написать тебе письмо, во всяком случае есть маленькая надежда, что ты все же дочитаешь его до конца.
В первую очередь я хотел бы сказать: прости!
Я очень виноват, и это ощущение собственной неправоты давит на меня могильной глыбой.
Поверь, сознательно я никогда не хотел причинить тебе боль и страдания.
Но так вышло, да, так вышло.
Возможно, все дело в том, что в какой-то момент, то есть уже очень давно, в молодости, появилось у меня некое ощущение вседозволенности.
Нет, даже не так, просто вдруг что-то незримо изменилось во мне, я решил, что сам по себе вправе менять координаты личной морали и векторы жизненных устоев.
Тогда я стер все границы и никогда уже не задумывался, что мнимая свобода может причинить боль окружающим меня людям, тем, кто меня любит, тем, кому я на самом деле небезразличен.
Возможно, я просто не мог поверить, что кто-то по-настоящему ценит меня, возможно…
Хотя, скорее всего, я не думал об этом, просто потому, что не до того было, я все развенчивал свои детские комплексы.
А дело в том, что, воспитываясь в среде партийной элиты, я рос излишне мягким и боязливым ребенком. Здоровье было слабое; почти всегда освобожденный от физкультуры, я и раза не мог подтянуться, чем вызывал насмешки своих одноклассников. Да, девочки не любили меня – кому мог понравиться субтильный очкарик?
Еще в подростковом возрасте я начал бояться женщин, нервничал, когда доводилось оставаться с девушкой наедине, боялся первым заговорить, просто подойти.
Красотки меня не жаловали.
Я был слабаком.
Я никогда и никому (даже себе, в первую очередь самому себе!) в этом не признавался.
Вот, наверное, настало время сказать правду.
Я был слабаком, непривлекательным, неудачником, я все время ощущал себя ущербным, не таким, как все, белой вороной.
Сейчас, анализируя свое прошлое – детство, отрочество и юность, – я наконец понимаю, как и почему я стал монстром.
Девочек ведь всегда привлекают хулиганы, не так ли? А я решил пойти дальше, сознательно переступил черту между романтичным дворовым хулиганом и социопатом, мнящим себя сверхчеловеком.
Итак, начиная со старших классов, с каждым годом я сознательно становился все отвязнее, и в конце концов совсем отпустил себя. Я понял, что положение моих родителей позволяет мне делать вещи, недоступные для простых смертных.
Я стал интересоваться отрицательным, негативной составляющей жизни, вязался с совсем уж отпетыми хулиганами, слушал экстремальную музыку, курил, пил и начал пробовать наркотики, меня привлекали откровенное мракобесие и диктатура, и анархия, бунт, темная сторона…
К тому времени, когда я поступил в институт, мне вдруг стало проще сходиться с людьми, девочки уже не чурались меня, и я, не задумываясь, отнес все эти достижения на счет тех изменений, что произвел над собственным сознанием.
Хотя, скорее всего, я просто-напросто повзрослел.
С ранних лет я мечтал о деньгах – не о тех, что давал мне отец, нет, я думал о миллионах и миллиардах, грезил ими, перед тем как заснуть. Представляешь ли ты себе восьмилетнего пацана, засыпающего не с мечтами о дальних странствиях и грандиозных сражениях, а с мыслями о банковских счетах?!
Многие из моих сверстников, из тех, кто были детьми таких же, как и у меня, приподнятых семей, вели праздную жизнь, от вечеринки до вечеринки, на полном родительском обеспечении. Мне этого было мало, и еще в старших классах я начал крутиться, пытался заработать как можно больше.
Сначала, как и многие мои сверстники, утюжил возле гостиницы «Космос» и у собора Василия Блаженного, скупал валютные чеки у «Березки» на улице Марии Ульяновой.
Потом, когда мне исполнилось двадцать, в нашей стране восторжествовала вдруг демократия. Отец лишился своего важного поста и был отправлен в дипломатическую ссылку в Центральноафриканскую Республику. Тут уже я окончательно уверился в собственной правоте, понял, что жить по-старому нельзя, сообразил, что путь партийного функционера, который уготовили мне мои родители, больше не катит.
Начались лихие бандитские девяностые.
Многие наши ребята, особенно те, что прошли Афган, стали ездить на джипах и коротко стричься, на их шеях засверкали тяжелые золотые цепи. Среди этих ребят был и мой покойный старший брат Женя. Я никогда тебе о нем не рассказывал, сам старался забыть все, что тогда происходило. Альтернативы у меня не было, я тоже стал работать с братом. Конечно, это не значит, что я раскачался на анаболиках, уселся в джип и принялся крышевать коммерсантов. Нет, мы занимались разводняком и откровенным кидаловом; впрочем, я всегда больше тяготел именно к интеллектуалке. Как сейчас помню все те пирамиды, что мы тогда наворотили! Неожиданно стало много денег. Конечно, вожделенного миллиона грина пока не предвиделось, но ведь и сама ценность бабла была совсем не та, что сейчас.
Зарплаты в офисах были смешные – по двести – триста долларов, а если кто-то получал штуку… Ну что же, он считался просто королем.
Народ в те времена был непуганый, доверчивый. Денег у меня стало много, даже слишком.
Вскоре мы уже не знали, на что их можно потратить, эти бабки. Помню, как мой старший брат со смехом говорил, что в его квартире все шкафы, чемоданы, тумбочки и ящики заняты баблом и он уже холодильник ими забил.
Началась эра гармонии, то есть мои аморальные устои вступили в равновесие с моим же финансовым положением. Бабло открывало любые двери, весь мир похоти и грязи был у наших ног.
Но за все надо платить, не так ли?
Прошли лихие годы, и неожиданно наступило время серых фуражек. Менты действовали чужими руками, они столкнули нас с чеченцами.
В один день, в один миг мы лишились всего, что имели, просто перешли дорогу не тем людям, брата застрелили у меня на глазах. Мы старались уйти в подполье, скрыться; многих наших завалили, кого-то приняли, на меня и остальных были заведены уголовные дела.
Тогда я отдал мусорам все свои деньги (и даже больше), чтобы дело закрыли, и почти на полтора года свалил из страны.
Я не очень нудно рассказываю? Не очень тебя гружу?
Просто все это важно, чтобы объяснить, что творилось в моей голове, почему я вел себя так, а не иначе, как я дошел до всего этого.
Итак, я уехал из России во Францию. Там, вдали от родины, в захолустье Гайака, под воздействием красного вина и деревенского виноградного самогона, под лучами южного солнца со мной произошли очередные метаморфозы. Оказалось, что мир давно не живет по законам джунглей, культ силы всюду уступает культу интеллекта. Тогда я понял, что только неудачники противопоставляют себя закону, врубился, как бы это правильнее сказать, что рулят не те, кто крышует или торгует наркотиками, а те, кто продает детишкам сникерс и кока-колу.
Тогда в моем лексиконе появилось модное слово «креатив». Я направил свою бурную фантазию в мирное русло, создал event-агентство, рекламную компанию, занимался организацией выставок и фестивалей, возил на Запад современное русское искусство, а оттуда сюда – диджеев и альтернативных музыкантов.
Я как будто переродился, стал совсем другим, забыл о себе прежнем.
Как раз в это время клубная культура в нашей стране только-только набирала обороты, не все еще было отравлено чистой коммерцией. Ночная жизнь представлялась неким связующим звеном, как бы стыком клубной культуры и современного искусства. Так я очутился в самом водовороте клубной жизни. Сама знаешь, что это значит – наркотики, алкоголь и секс, недельные марафоны, качество жизни измерялось граммами и литрами.
Прошлая жизнь всегда бросает тень на нас сегодняшних.
Мир меняется, мы вместе с ним, но опыт, привычки и аддикции остаются.
Когда развитие общества сделало очередной виток и все мои прежние идеалы в очередной раз оказались лишь Пустотой, когда вдруг выяснилось, что клубная жизнь – ничто, дружбы, созданной под влиянием химикатов, не существует, я почувствовал, что теряю самого себя. Возраст уже не тот. Денег особенных не заработал.
Я все искал себя и никак не мог вернуться из этого затянувшегося поиска.
В этом все дело.
Сознание постоянно требовало изменений – под воздействием стимуляторов, или алкоголя, или секса. Сознание привыкло к встряске.
Я никак не мог соскочить с этой темы.
И вот он – итог.
Ты ведь правильно сделала, что слилась. Жить с таким мудаком – себя не уважать.
Я только хочу сказать, что бы ты там ни говорила о наших с тобой отношениях, мне все равно кажется, что хорошего, нежности и любви, было у нас много больше, чем плохого.
Да, порой я делал омерзительные вещи. Обманывал, долбился тайком, флиртовал за твоей спиной, вел разгульную жизнь, исчезал и возвращался, боялся завести детей из-за нестабильности финансового состояния.
Поверь мне, я раскаиваюсь.
Поверь мне, теперь уже все не так, как раньше.
Просто на переосмысление ушло чудовищно много времени.
Вернее, так: я очень медленно к этому шел, очень медленно, срывался, ночами возвращался к уже пройденному, а по утрам клялся сам себе, что теперь все будет иначе.
Теперь мне кажется, этот период миновал, я изменился окончательно и бесповоротно, нет меня прежнего…
Все, что когда-то представляло для меня некую гедонистическую ценность, на поверку оказалось пустышкой, сделалось неинтересным. Я снова стал интересоваться происходящим, а не эрзацем, снова стал чувствовать ритм, пульсацию жизни.
Даже как-то грустно – я изменился, меня нет прежнего, но и тебя нет рядом, и вот я снова чувствую Пустоту, вакуум.
Еще раз прошу – прости меня, не держи на меня зла.
Если бы это было в моих силах, я бы все исправил, вернул бы тебя, построил новую жизнь – помнишь, как мы мечтали?
Если бы это было в моих силах.
Ты только знай, что я очень сильно люблю тебя.
Все остальное – шелуха, попытки вновь почувствовать себя молодым, следствие незрелости и, в итоге, снова пустота.
Знай, что я люблю тебя и буду любить.
Может быть, не все еще безвозвратно потеряно?
Целую.
P.S. Если сможешь, набери мне или напиши, пожалуйста. Ну хотя бы пару строк. Или одно слово.
Хорошо было бы встретиться, посмотреть друг другу в глаза.
Ведь ты тоже любила меня всей душой, правда?
Неужели все кончилось?
Я не верю, потому что любовь не умирает никогда.
Это я точно знаю.
Целую.
Пока».
Мне кажется, я целую вечность раздумываю, прежде чем нажать «send».
//-- * * * --//
Одному в большом городе до смерти скучно. Просыпаешься в обед и обреченно хватаешься за накопившиеся дела, пытаешься не думать, не копаться в себе. Все идет по обычному сценарию: душ, апельсиновый сок и кофе, пустые разговоры, сигареты, звонки, какая-то музыка фоном, заваленный спамом мейл.
Одному скучно, вот именно, но с другой стороны, открывается масса возможностей. Никто не сделает круглые глаза, когда ты вдруг сойдешь с накатанных рельсов и выкинешь что-нибудь не укладывающееся в принятые рамки. Никто не устроит истерику с битьем посуды, томатным соком в лицо и собранными чемоданами.
Такая история – от тебя никто не уходит, потому что рядом давно уже никого нет.
Вечером скука настолько вытесняет все другие эмоции, что я дохожу до предела.
Кофе, телефонные разговоры, фразы повисают в воздухе, словно замерзая; сигареты, безмолвно мерцающий экран TV, в стереосистеме – диск Wu-Tang Clan.
«Приедешь и отсосешь», – пишу на доске объявлений какого-то оголтелого сайта знакомств, специализирующегося на анонимном сексе. В ответ приходит примерно пятнадцать писем, из них восемь с фотографиями. Я выбираю стройную, коротко стриженную, смуглую девочку – в конце концов, блондинки всех уже достали и это уже не тренд. Она пишет мне на почтовый ящик, спрашивает, не могу ли сам приехать к ней, но я настаиваю на экстремальном и анонимном действе.
Кофе, кофе, еще много кофе, Discovery channel, MTV, VH1, яростный рэп из колонок.
Признаться, меня просто ломает куда-то ехать, но и приглашать к себе в квартиру ее не хочется – я не знаю, как быстро она соберется назад, а обрекать себя на целую ночь с кем-то я не в силах. Больше уже не в силах. В этот момент мне кажется, я никогда уже не буду ни с кем счастлив. Жизненный опыт давит из меня романтику, вытесняет влюбленность, заставляет трезво смотреть на вещи.
«Я хочу, чтобы ты просто отработала и свалила, сучка, была бы моей подстилкой, дыркой, соской», – пишу я ей.
Она на удивление быстро соглашается, почти не ломаясь. В колонках моей стереосистемы все еще ухает жирный бас, на экране TV – порнонарезка в стиле семидесятых, а она уже оказывается под моими окнами. Ярко-красная Honda Civic Type-R, в колонках – техно, за рулем эта извращенка – яркий макияж, татуировка на затылке. Я спускаюсь к ее машине. Смуглая снимает олимпийку, грудь маленькая, а на сосках – пирсинг; она открывает рот, на языке – тоже. Я расстегиваю болты на своих узких черных джинсах, беру рукой ее тонкую теплую шею, начинаю клонить вниз. Отмечаю про себя, сколько в ней жизненной силы.
– Подожди-ка, – молит она, а я даю ей пощечину, но не сильно, смотрю, наблюдаю за ее реакцией.
Она улыбается. Мне нравится. Ей нравится. Она смотрит влажными южными глазами и просит:
– Подожди, пожалуйста.
Я жду.
Открывает бардачок, вытаскивает компакт-диск, по-моему, что-то из старого Global Underground, может быть, Сэб Фонтейн или Дигвид, не знаю, я не особенно разглядываю обложку. Девочка достает из кармана джинсов пакетик и высыпает на коробку диска небольшое количество сероватого порошка.
– Будешь?
– А то! – отвечаю, принимая из ее рук трубочку, свернутую из сторублевки.
Наклоняюсь, выравниваю дорогу карточкой «Азбуки вкуса», резко вдыхаю едкую пыль.
Странно, но характерного запаха нет, да и нос не морозит.
– Что это? – спрашиваю, пока она ровняет дорогу себе и нюхает, а сам уже догадываюсь – спиды. – Это спид?!
Она делает невинное лицо, убирает компакт в бардачок, шмыгает носом.
– Фен, – говорит она и улыбается, – финский.
– Какой, на хуй, финский?
Меня вся эта история здорово заводит, и, не удержавшись, я бью ее по лицу. Фактически это та же самая пощечина, что и в начале, вот только смысл у нее совсем не тот, что в первый раз. Это уже не для удовольствия, это на самом деле.
Девочка морщится, теряется, на огромных черных глазах слезы.
– Ты что, сдвинулся?
Я молчу, отстранившись, достаю из пачки сигарету, закуриваю, стряхиваю в пепельницу, но промахиваюсь, серые хлопья разлетаются по приборной панели.
В динамиках гулко ухает детройтский саунд.
– Ты сдвинулся?! – кричит она.
– А ты? – говорю очень тихо, почти шепчу.
– В чем дело? – спрашивает она уже тише, смотрит на меня испуганно.
– Ты знаешь, когда я в последний раз к фенамину притрагивался? – шепчу с ненавистью, смотрю на ее слезы, сам готов заплакать.
– Да что такого-то? – говорит она.
Я все смотрю, как она трет щеку, испуганно моргает, зрачки широкие, словно от таблеток…
Мне даже становится ее жалко.
– Ну, ты пока не поймешь, – говорю, слегка успокоившись, – ты же еще не на системе, и к тому же тебе мало лет, и опыта мало…
– Да в чем дело-то? – не может остановиться она. – Я тебя просто угостить хотела. Секс под «скоростью» просто восхитительный.
У меня уже не остается агрессии. Мне жалко себя, жалко ее, и еще я думаю, как же я буду спать этой ночью.
– А знаешь, что такое этот твой спид? – говорю ей.
– Ну? – Она старательно вытирает слезы, смотрится в зеркальце.
– Это, по сути, сухой винт. Видала винтовых? – Я стараюсь говорить тихо, без злобы, растолковываю, как ребенку.
Похоже, дитя эпохи даже не в курсе, о чем это я.
– Значит так, – говорю я, – сульфат амфетамина, ну то есть фенамин, был синтезирован еще аж в девятнадцатом веке. Он использовался в медицине, им лечили нарколепсию, ну, то есть сложные расстройства сна. Наркотой это дерьмо стало примерно в конце сороковых годов уже прошлого столетия.
Пока я вот так говорю, начинаю вдруг понимать, какой мощный этот ее фенамин, – меня накрывает, я ощущаю кристальную ясность сознания. Рот уже не закрывается ни на секунду.
– Люди стали хуячить повсеместно. Сначала в Японии, потом подключилась Америка, потом докатилось до Европы. При регулярной долбежке спидом его стимулирующее действие уменьшается, приходится все время догоняться. А все же ты как, уже на системе или нет? Как часто линуешь дороги этого дерьма? Какой сегодня у тебя день марафона? Какое количество убираешь в неделю, в декаду, в месяц? Эй, а у тебя бывают выходные? Ну, например, так, чтобы неделю без фена?
Она молчит, смотрит испуганно, побелевшие пальцы намертво вцепились в спортивный руль.
– Между прочим, толерантность увеличивается уже после первых недель систематического приема, – продолжаю я гнать все, что помню из книг по подростковой наркологии, – если долго торчать, то возникнут глюки – зрительные и слуховые, а потом даже бред, мания преследования. Ты, кстати, как, не чувствуешь себя бесплотным, парящим существом?
Она отрицательно мотает своей хорошенькой, коротко стриженной головой, и я продолжаю:
– Психоз может длиться месяц. Целый месяц, прикинь! Система приводит к общему истощению, резкому снижению массы тела, а ты, кстати, и так худенькая, вот именно, потом наступают вегетососудистые нарушения, а потом, потом не за горами патологическое развитие личности. Ты как, еще не стала дегенератом, эй?!
Девочка молчит, испуганно смотрит прямо перед собой. Меня немного отпускает.
– Так, – говорю уже спокойнее, – не напрягаемся. Ты просто запомни, что спиды, равно как и фен, и амфетамин, и все такое подобное, короче вся химия, все эти стимуляторы – это самые тяжелые, страшные и вредные наркотики в мире.
– Погоди, – наконец подает она голос, на глазах уже нет слез, она заметно расслабляется, – ну что значит вредные? А как же хмурый?
– Хмурый, – говорю я, – ерунда по сравнению со спидами, от него зубки-то не выпадают. Ну, я имею в виду, не так быстро… Эйч опасен только потому, что к нему привыкают быстро. Физически. Но вот я тебе скажу, что и на спиды можно присесть, да так, что привет полный голове и всему остальному.
Пока я все это произношу, руки сами по себе вдруг начинают беспорядочно рыскать по ее молодому упругому телу – острые соски, грудь такая крепкая, я мну ее остервенело, оттягиваю и чувствую в себе всю долбаную химическую мощь.
Я снова хватаю ее за шею и на этот раз заставляю-таки нагнуться, взять в рот мой одеревенелый член, щиплю ее ляжки, шлепаю ладонью по ее крепкой заднице, закрываю глаза, почти сразу открываю и вижу детский ее затылок, коротко стриженные волосы, снова закрываю, спиды берут меня в оборот, и вот тогда я вспоминаю девяносто седьмой, быструю эпоху.
Передо мной клипами проносятся картинки: клубы и home party, дороги, колеса, лица, вмазки. Память притормаживает где-то в девяносто восьмом или девяносто девятом, на том весеннем дне, когда я в последний раз юзал спид. Это было давно, иногда мне даже кажется, это чья-то другая история, не моя.
А вот здесь, сейчас и сегодня, в настоящем, коротко стриженная девочка сосет усердно, заглатывает почти целиком, ее нос то и дело трется о мой живот. Руками она ласкает мои яйца.
Но меня уже нет, я почти ничего не чувствую, проникая сквозь время, назад в прошлое, в тот самый день.
Я помню, ты сидела рядом со мной, не напротив, а рядом, так было приятнее, нежнее и проникновеннее, и кто мог тогда знать, что это был наш последний с тобой день?
До этого мы прожили вместе полтора или даже два года, почти не расставаясь, ты была во мне, а я в тебе, в каждой химической молекуле нашей слишком бодяженой крови и в каждой крупинке «скорости» на слизистой оболочке носа.
В тот день после очередной тусовки мы не поперлись на after party, не поехали на чью-то квартиру, вместо этого прямо из клуба мы отправились в кофейню «Москва-Берлин». Я помню вытянувшиеся удивленные лица официанток, напряженные взгляды охранников в темно-серых костюмах из дешевой ткани. Спида было достаточно, по-моему, это был четвертый день очередного нашего с тобой затяжного марафона. Я помню, как мы, не задумываясь, взяли литр клюквенной «Финляндии», пили ее, холодную, горькую, не закусывая (ну еще бы), только запивали минеральной водой да ходили в туалет нюхать.
Там, в этом неудобном сортире, в кофейне на «Белорусской», в тот час, когда первые, еще не до конца проснувшиеся мамы со своими чадами только заходили, чтобы позавтракать, отведать шоколадного мусса, бананового торта и миндальных круассанов, я любил тебя в последний раз. Наш последний раз. Ты по-звериному скрежетала зубами и хваталась за стены кабинки, оставляя на зеленой шероховатой краске следы своих ногтей.
Наверное, мы все же чувствовали, что нашим отношениям приходит конец, ощущали, что время утекает сквозь пальцы, а может быть, это просто было действие стимуляторов, их ведь было с явным избытком, вот именно, но как бы там ни было, тот яростный утренний секс я запомнил на всю свою жизнь.
Потом мы ехали из кофейни домой на какой-то убогой тачке, у бомбилы на полную играл шансон, я дал ему денег, лишь бы не слушать тюремную лажу, и уже по дороге мы начали ссориться, наверное, это наступали отходняки. Я помню, суставы выворачивало и тянуло, у меня поднялась температура, а ты просто утратила способность говорить и все сидела с напряженным лицом, похожим на посмертную маску, все смотрела в окно на наш неприветливый город.
На следующий день, ни слова не говоря, я собрал свои вещи и ушел. Мы больше никогда не виделись с тобой. Я запомнил тот день на всю жизнь. И именно в тот день я поклялся, что больше никогда не притронусь к химическим стимуляторам.
Меня не стало прежнего.
Overload [47 - Перезагрузка (англ.).].
//-- * * * --//
Кристина говорит, она звонит, просто чтобы поставить точку.
– Многое осталось недосказанным, – вздыхает она.
А еще:
– Мне не хотелось бы, чтобы ты думал, что девочка испугалась трудностей, психанула и сбежала, нет, это не так, просто внезапно все силы кончились, вот я и выпала.
На столе передо мной – грязная чашка из-под кофе, рядом на блюдце – половинка засохшего круассана, расплавившийся кусочек камамбера.
«Выпала…»
Я какое-то время молчу, не перебиваю, в голове сумбур, картинки прошлой ночи, комиксы из моей жизни: девочка на «хонде», дорожка фена на старом компакте, мой член глубоко в ее глотке, маленькая грудь, торчащие соски, сумерки, рвущиеся в утро, фонари еле светят, утренний дождь, туман над городом.
В телефоне голос Кристины, такой знакомый и такой далекий, а по телевидению – очередная авиакатастрофа где-то в Сибири. «Боинг-747». Самый надежный самолет в мире. Погибли двенадцать человек экипажа и восемьдесят два пассажира. Почему-то вспоминаю Сашку Седого. Когда, он сказал, летит в Пермь? И вообще, Пермь – это Сибирь?
Кристина говорит, что читала письмо, но не верит ни одному моему слову, ей кажется, что это просто насмешка с моей стороны, издевка, а еще она говорит, машина у нее сломалась и это плохой знак, тачка-то ведь совсем новая.
– Что за знак? – спрашиваю, только для того чтобы не молчать.
Она вопрос игнорирует, говорит, в ее айподе столько моей музыки, что она, пожалуй, готова его мне отдать, все это стирать – рука не поднимается.
Ее голос какой-то чужой, холодный, отстраненный.
– Зачем же отдавать? – говорю я, хотя совсем не это имею в виду. – Это же подарок был – слушай, пожалуйста. Потом, мне казалось, ты тоже такую музыку любишь, ну там же, я имею в виду, в основном олдскульный рэп и немного техно, так что…
– Да при чем здесь музыка? – вздыхает Кристина.
Вот именно, при чем здесь рэп и техно, ну и вообще все, вот именно, при чем здесь все, включая даже нас самих?
По телевидению грустные эксперты говорят, что пилоты разбившегося самолета вели себя неадекватно. То есть это ощущалось во время переговоров с диспетчерами. Еще бы, будешь вести себя неадекватно, думаю я, когда пожар бушует в двигателях.
– Ты прав, конечно, – отвлекает меня от мыслей об очередной трагедии Кристина, – давай встретимся и окончательно все проговорим. У тебя еще много моих вещей осталось, ну и вообще…
Я убираю звук у TV, договариваюсь встретиться с Кристиной на нейтральной территории, обсудить, что делать дальше. Все это происходит так просто и внезапно, а я ведь где-то в глубине подсознания свыкся с тем, что никогда ее больше не увижу, и вот, пожалуйста…
Теперь я даже и не знаю, рад ли этому.
//-- * * * --//
Душевая кабина – функция «массаж + пар», в CD-проигрывателе стонет Эйми Вайнхаус. Джойнт с убойной гидропоникой, таблетка супрадина красит минеральную воду в ядовито-желтый, гардеробная, темные очки, черная одежда, йогурт, кофе, на экране – Euronews без звука, еще джойнт, еще кофе, еще одна песенка лондонской оторвы.
За окном холодно и промозгло, небо серое, тусклое, затянуто тяжелыми тучами, слава богу, хоть собак нигде не видно, машин под домом маловато, смотрю на часы и врубаюсь, что еще слишком рано, слишком рано даже для московских трудоголиков, ведь нет и десяти.
Позже, в двенадцать, в «Кофемании», той, что у Консерватории, практически безлюдно и нет никакого жесткого съема, как обычно в этом месте по вечерам, почти все столики пустуют, только у окна какие-то студентки обсуждают преподавателей и мужчин, что в общем-то в их случае почти одно и то же. В пепельницах нет окурков, столы чистые, подозрительный тип кавказской наружности пьет чай, невкусный зеленый чай из дешевого прозрачного чайничка, в кафе тихо, музыка не играет, ну или играет, но не громко, а невыспавшиеся официантки сонно носят кофе и булочки.
Кристина приезжает в начале первого и выглядит сногсшибательно, просто умопомрачительно и в то же время интеллигентно, монохром в одежде и почти без косметики, такой абсолютно natural look [48 - Естественный вид (англ.).], в этом светло-сером классическом тренче и очень узких джинсах из серого же денима.
Не похоже, что она нервничает: походка уверенная, на ногах простенькие серебристые кеды, зато на безымянном пальце правой руки блестит какое-то новое колечко с бриллиантом, она непринужденно улыбается, английский стиль, целует меня в щеку, вернее, делает вид, что целует, так просто – чмокает воздух, машет своей тонкой рукой официантам.
Тем временем меня понемногу пробивает на тремор, впрочем, я не напрягаюсь, просто я спал всего ничего, ну и гидропоника не вставляет или вставляет, но как-то криво. Думаю, может, надо зайти в туалет и дунуть, у меня ведь есть еще немного, но я остаюсь на месте, настроение какое-то подавленное. Я машинально снимаю темные очки, кладу их на столик рядом с пачкой сигарет и ключами от машины, а свет в кафе какой-то неестественно яркий и в то же время тусклый, не знаю, как объяснить, он просто режет глаза, и тогда я прикрываю их рукой.
– Прячешь глазки, Север? – с деланым сочувствием спрашивает Кристина. – Что, на часах двенадцать, а болты уже нельзя светить? – И не дожидаясь ответа: – Ну ты даешь! Не бережешь себя, да? Тебе сколько лет, мальчик, все еще двадцать или, может, уже двадцать пять?
Она улыбается, берет из моей пачки сигарету, щелкает своей золотой зажигалкой – только в этот момент я замечаю, как дрожат ее тонкие пальцы.
Я убираю от глаз руки, какое-то время смотрю на нее пристально и в то же время нежно, даю ей убедиться, что не обдолбан, тоже беру сигарету, как бы машинально, перевожу взгляд, смотрю мимо, куда угодно, только мимо, не на нее, губы неизвестно отчего кривятся в ухмылке, пытаюсь собраться, закуриваю, говорю:
– Привет.
Подходит официантка, высокая такая провинциальная девочка с обиженным лицом и сожженными химией волосами, принимает заказ.
– Ну, – говорит Кристина и тушит, ломая, только начатую сигарету в пепельнице, – что скажешь?
– Знаешь, всегда, когда надо сказать что-то серьезное, типа в такие вот моменты, как сейчас, ну, я притормаживаю – нервничаю, наверное…
Кристина молчит, смотрит на меня, вертит в руках свои ключи от машины.
Красное хрустальное сердечко.
Этот брелок я купил за копейки в миланском H&M, наверное, года три назад.
Я смотрю мимо нее, думаю, надо ли хоть что-то еще сказать. Раскрывать рот не хочется, мыслей нет, я только чувствую подавляющую меня пустоту. Тишина просто звенящая. Даже студентки замолчали.
– Мне так плохо без тебя, – выдавливаю наконец, а сам думаю: это ли я хотел сказать на самом деле? Плохо ли мне без нее? Что вообще я ощущаю? Есть ли, остались ли во мне хоть какие-то чувства?
– Да-а, – тянет Кристина, слегка качает головой и улыбается. – Боже мой, какая банальность! Знаешь, ты весь сплошная банальность.
– Наверное, – соглашаюсь я, а сам думаю: может, встать и уйти, бежать молча и не оборачиваясь, не влезать больше в эту паутину отношений, не позволять себя снова втягивать в них? Мне страшно? Но ведь я люблю ее. Люблю? На самом деле я не знаю. Наверное, я вообще не знаю, что это такое – любовь.
Я совсем запутываюсь и напрягаюсь, мысли скачут как бешеные, и я никак не соображу, чем продолжить разговор, меня даже тошнит немного, Кристина закатывает глаза и вздыхает, собираясь что-то сказать, но в этот момент звонит мой телефон, и я тут же соскакиваю с неприятной темы.
Кристина едва слышно вздыхает и пожимает плечами, айфон звонит, и я хватаюсь за него, словно утопающий за спасательный круг. Кристина усмехается, но глаза печальные, убирает ключи от машины, красное хрустальное сердечко прячется в объемной сумке, она снова берется за сигарету, но не зажигает, просто вертит в руке.
Подношу телефон к уху.
– Слушай, – вместо приветствия говорит мне полковник Лобатый, – а ведь, похоже, дела пошли совсем херовые.
– То есть?
– Ну чё «то есть»? – мрачно передразнивает он меня. – Сегодня нашли еще один труп. То есть в натуре жмура обнаружили. На самом деле. Сын большого чиновника. И все как тобой прописано. Ага.
Он умолкает, и мне ничего не остается, как спросить:
– По плану?
– Вот именно, брат. – Лобатый тяжело вздыхает. – Такое, бля, теперь у нас с тобой плановое хозяйство… То есть, похоже, ты был прав, Север, – опять вздыхает он после секундной заминки, – похоже, никакое это не совпадение, это подстроено все, понимаешь? Те же персонажи, те же места, та же последовательность. Конечно, всякое в жизни бывает, но как-то чересчур все гладко, как-то…
Голова идет кругом, я даже забываю, что сижу в кофейне с Кристиной, вскакиваю со своего места, словно ужаленный.
– Не может быть! – кричу в трубку.
Кристина делает вот такие глаза, каждый, наверное, размером с олимпийскую медаль. На какое-то время, буквально на секунду, на мгновение, мне даже становится смешно.
– Спокойно. Вот еще деталь, – медленно и довольно тихо произносит полковник, – у него, ну то есть у трупака, во рту была бумажка. Огрызок, блядь, клочок. На этом клочке, стало быть, вырезанные из журнала буквы. Маленькие такие буковки наклеены. То ли из этого, как его, ну ты знаешь, GQ, то ли из Vogue. То есть из одного такого типа педерастического модного журнальчика, короче. Вот. И из этих, блядь, буковок получается надпись. А знаешь какая?
– Ад уже здесь, – говорю я.
– Ад уже здесь, – эхом отзывается Лобатый, – точно. Вообще, эта история – хорошая реклама для вашего фильма, как думаешь?
– Сам слоган классный, но вот тема с буковками какая-то вымученная, – машинально, на автомате оцениваю я, потом вдруг до меня доходит, и я взрываюсь: – Но что все это значит?!
– Не знаю, – мрачно бормочет полковник. – Похоже, у кого-то съехала крыша и этот кто-то тебя подставляет.
– Меня?!
– Ну а на кого подозрения-то падут в итоге, подумай? – Александр Иванович выдерживает паузу – мне кажется, она тянется вечно.
Словно обессилев, я сажусь обратно на стул, смотрю на Кристину, лицо у нее бледное, перевожу взгляд на студенток у окна, те смотрят на меня недоуменно, то же самое с кавказцем и официантами.
– Я, конечно, не буду никому ничего рассказывать, – наконец говорит полковник, – в смысле, про наш с тобой уговор и про это кино твое сраное, ведь я-то знаю, что ты тут не при делах, то есть, в смысле, не ты этот самый маньячелло.
– Ну спасибо, – вырывается у меня, – неужели это не очевидно?
– Да ты очевидность-то свою знаешь куда сунь? – снова смеется Лобатый. – Это я тебя знаю тыщу лет и привык жопу твою спасать, а остальным-то что? Правильно, остальным – по хую мороз. Ведь какая сладкая тема рисуется, сам посуди: серийный мокрушник обычно вообще висяк полный, а тут ты как на ладони. Значит, тебя принимают, дело быстренько закрывают, рапортуют куда надо, и пошло-поехало – повышения, премии, хлебные места всякие… Так что, Север, не кипятись – я, считай, опять тебя прикрываю. При всей долбаной неочевидной очевидности ситуации. Рискую я, бля, вот что очевидно!
– Понятно, – лепечу я. И через пару мгновений: – Я вас отблагодарю.
Со стороны выглядит все это, наверное, жалко. Кристина смотрит на меня встревоженно. Студентки приглушенно перешептываются, кидая на наш столик заинтересованные взгляды. Кавказец допил свой мерзкий чай и просит счет, официантам лень его рассчитывать, они не торопятся, слоняются возле барной стойки.
– Я вас отблагодарю, Александр Иванович, – повторяю я.
– Это само собой, – невесело усмехается мент, – само собой. Но служба службой, а дружба дружбой. Чё, пропадать, что ли? Надо что-то делать. Решать как-то. Закрывать ситуацию. Проблему устранять, а?
– Что делать-то и как решать, Александр Иванович?!
– Да сам не знаю пока, – кряхтит полковник, – значит, давай встречаться. Пораскинем мозгами, чего уж там хуями по стеклу елозить, а? Сегодня, часиков в семь, в этих твоих ебаных «Огнях», ну а заодно и лаве подкинешь на бедность. Вот и взвесим все, может, все же и я на старости лет сдвинулся, может, все же совпадение.
– Конечно, – незамедлительно соглашаюсь, а сам думаю, отчего это «Огни» стали вдруг моими, я вообще не ходок по таким заведениям, не мой формат, да и Лобатый сам всегда настаивал на встречах именно там, ему, мол, удобно.
– Ты, брат, пока вспомни, кто еще, кроме нас с тобой, видел этот твой ебучий план. Будем рыть, как дикие свиньи, врубаешься? – На этой фразе Александр Иванович отключается, я безвольно опускаю руку с аппаратом и, наверное, выгляжу потерянно, потому что Кристина вдруг дотрагивается до моего плеча и спрашивает, что случилось.
Я какое-то время молчу, смотрю с удивлением на ее маленькую руку, на незнакомое кольцо с бриллиантом, делаю усилие, перевожу взгляд выше, на глаза, обеспокоенные и такие родные, нахожу в себе силы, прикрываю ее руку своей.
– Что происходит? – снова спрашивает Кристина. – На тебе лица нет.
В этот самый момент я принимаю решение. Или это мне только кажется, что я его принимаю.
– Слушай, – говорю почти шепотом, – я так устал без тебя. Если можешь, прости меня. Я много чего сделал в этой жизни неправильно. Я зависал на первом номере и сливал на проституток тысячи долларов, я играл в казино и пару раз проиграл стоимость загородного дома, я тратил свой талант и энергию впустую, окружал себя толпой идиотов – прихлебателей, приживалок, барыг и аферистов. Да я и сам был аферистом! Вот сегодня мне уже тридцать семь, а в своих поступках я все еще дитя, ну просто инфантильный придурок. Я не чувствовал ответственности. Меня страшила ответственность. Я боялся принимать решения. Я не знал, насколько ты любишь меня, вернее, я просто не верил, что ты любишь меня так сильно, как говорила, думал, что все это плод твоего же воображения. Именно поэтому я все болтался туда-сюда, мы никак не начинали по-настоящему жить вместе, не заводили семью…
Я на мгновение прерываюсь, делаю глубокий вдох, смотрю на Кристину. Думаю: правду ли говорю ей? Во всяком случае, в данный момент я сам себе верю. Это, наверное, важно.
– Скажи мне, – говорю после секундной заминки, – ты помнишь, как мы с тобой путешествовали по Европе?
Она вздрагивает, пытается высвободить свою руку, но передумывает. Я вижу на ее глазах слезы. Вернее, не слезы, а тонкую такую поволоку, туман, росу, влажную зыбь.
– Ты помнишь, как мы мчались в маленькой смешной машинке по ночным дорогам, какой-то попсовый прогрессив был нашим вечным саундтреком, в CD-проигрывателе все крутился какой-нибудь DJ Sasha или Эрнан Каттанео, ну или Энтони Паппа. Ты помнишь эти богом забытые альпийские деревеньки, маленькие ресторанчики у дороги, опустелые торговые центры, стоковые магазины, одинокие бензоколонки, автоматы по продаже сигарет и воды, добродушных крестьян, подсказывавших нам дорогу?
Она судорожно кивает.
– Помнишь, как мы приехали на море, в Италии, кажется, и там было абсолютно нечего делать, такой пенсионный курорт, а погода стояла просто ужасная, дожди и холод, и невозможно купаться, а мы все равно были счастливы?
– Конечно, – шепчет Кристина, – я помню…
– Не все же было плохо у нас с тобой, правда? И все эти планы: домик на самом краю земли, в месте, где скалы и соленые брызги прибоя, и тепло даже зимой, и наши дети, загорелые и веселые, и маленькая яхта, и в гараже – лишь мой мотоцикл и твоя «веспа», и чтоб вокруг никаких ненужных знакомых, никаких душных баров, клубов и ресторанов, никаких телок и мужиков, никакой наркоты и грязного секса, а только солнце, море и простая здоровая пища – рыба, вино, оливки… – Я на секунду умолкаю, перевожу дух. – Неужели всем этим мечтам никогда не дано осуществиться? – шепчу.
– Я не знаю, – шепчет она.
– Послушай, я обидел тебя, жестоко обидел, я знаю, но в самом сердце моем живет любовь к тебе.
– А как же все эти твои измены? – коротко всхлипывает она. – Как же все, что ты натворил, все объебосы, пьянки?
– Я вел себя как идиот. Как конченый мудак. Если бы ты только знала, как я раскаиваюсь. Я все время хотел сам себе доказать, что время не властно надо мной, что я еще могу очаровать, повести за собой, что я могу зажечь, в конце концов. Я искал этому доказательств и никогда не верил в них. Только во́т что я тебе скажу: при всем этом бедламе, при всем невменозе и общем упадке я все равно любил тебя. Тебя одну.
Я снова умолкаю, даю возможность официантке поставить на стол чашки с кофе.
– Не надо, пожалуйста, – говорю, когда девочка с обиженным лицом отходит с пустым подносом. – Дай нам еще один шанс. Семья. Дети. Маленький домик. Море. Начнем все сначала. Я изменился. Я уже изменился.
//-- * * * --//
Мы сидим в кафе с час, а может быть, и больше. Мы почти не разговариваем. Еще один зуб шатается; я думаю, приехал ли мой стоматолог. Мне звонит Екатерина, но я не беру трубку. Мне звонит Собачкин – я тоже не отвечаю. Звонит его секретарь – я не реагирую. Я игнорирую даже Макеева. Только смотрю в глаза Кристины. В конце концов она соглашается подумать.
– Может быть, – только и говорит она, но я знаю, что это больше того, что можно было от нее ожидать.
А потом я рассказываю ей про все свои заморочки, все от начала до конца. Про надпись в туалете «Simple Pleasures», про письма с вопросом «Зачем?», про собак и странные черные машины, про Потапова, про заказ от киношников и мой PR-план, про исчезновения и убийства, про все эти страшные совпадения.
– А ты все еще думаешь, что это совпадения? – только и спрашивает Кристина.
Я молчу и не знаю, что сказать, пью обжигающий кофе, смотрю в окно на серую улицу. Зуб шатается. Дорогие грязные автомобили медленно движутся в обычной для этого места пробке, нищий переходит улицу тоже медленно – мне кажется, это кино, снятое по комиксам, все очень медленно, просто меньшая частота кадров, чем надо. Я не могу отвести глаз – повисшие в сыром воздухе обрывки фраз и гудки, птицы, застывшие в плачущем небе, женщины с дорогими сумками, мужчины в идеально сидящих костюмах, какой-то парень медленно клеит на стену дома напротив объявление, и я все щурюсь, силюсь прочитать его, но тщетно.
«Ад уже здесь» – кажется, именно это написано там.
//-- * * * --//
Александр Иванович выглядит напряженным, уставшим, даже изможденным. Добротный серый пиджак помялся, пальцы огромных рук, не переставая, барабанят по столешнице, на хмуром лице возле уголков рта и глаз залегли глубокие морщины.
– Идиотизм, – говорит он вместо приветствия, – идиотизм просто.
На столе перед Лобатым – пустой коньячный бокал, нетронутая тарелка с каким-то архаичным винегретом.
Я киваю бар-менеджеру, проходящему мимо знакомому рекламщику, смутно знакомым телкам за соседним столиком, выдавливая из себя что-то похожее на улыбку, сажусь напротив полковника, молча передаю ему конверт с деньгами, он так же молча сует его во внутренний карман, машет официанту, просит повторить коньяк.
– Будешь? – спрашивает у меня.
Я отрицательно качаю головой, демонстрируя ключи от машины:
– За рулем.
– Ага, – говорит полковник. И еще через мгновение: – Думаю, тебя кто-то не любит, Север, кто-то очень не любит. И хорошо бы больного отморозка нам найти, накрыть ублюдка до тех пор, пока вся дебильная история с этим, ну как его, ёптыть, ну PR-планом твоим, не вылезла наружу. Потому что потом ты уже не отмажешься, да и я тоже с тобой под раздачу попаду.
Он прерывается, обводит тяжелым взглядом зал кафе. Этот взгляд, безразличный и в то же время депрессивный, медленно, но не задерживаясь мажет по лицам официантов и секьюрити, клерков, заскочивших после работы выпить кофе, девиц, часами зависающих над бокалами с красным вином или мохито…
Как обычно, люди, на которых смотрит Александр Иванович, начинают нервничать, они втягивают головы в плечи, делают вид, что не замечают, прячут глаза.
– Вон сколько бездельников, – вздыхает полковник и проводит тяжелой рукой по бритой голове, – сидят, бля, сопли жуют. – Он снова тяжело вздыхает. – По мне, лучше бы об этом дерьме, о твоей ебучей креативности, вообще чтоб никто никогда не узнал, а то как мы с тобой будем объяснять всю эту телегу с фильмом? – говорит он. – Меня вот, например, спросят, мол, при чем тут органы и как это лично я, полковник следственного управления, помогаю раскручивать отечественный кинематограф?! А тебя, Север, спросят, на хуя ты вообще всю кашу заварил и что у тебя в голове за адские мозги, если это ты нашу, бля, золотую молодежь, надежду России, так сказать, валишь жуткими способами в соответствии с этим твоим планом!
– Да это же бред какой-то, Александр Иванович, – наконец не выдерживаю я, – ну что за ерунда! Зачем мне вообще кого бы то ни было убивать? Мне что, заняться больше нечем?
– А хуй тебя знает, есть тебе чем заняться или нет. – Лобатый усмехается, но выглядит невесело, заказывает у официанта еще коньяк.
Меня трясет; наверное, я бледнею, расшатавшийся зуб того и гляди выпадет.
– Ладно, не менжуйся, Север, я тебе верю, я ж говорил – слава богу, не первый день знакомы. Но это я. А думаешь, органы тебе поверят? Хуя там. Никто и разбираться не будет, я тебе уже объяснял, что все эти маньяки и серийное мочилово – абсолютно безмазовые дела, висяки. А тут ты такой сладкий. Примут как родного и на полную раскрутят, превратят в образцово-показательное дело. Покатишь по этапу как миленький. Да еще на меня служба собственной безопасности наедет. Ты, кстати, как, покумекал, поскрипел мозгом-то, кто еще в этой теме? Ну, кто знает про всю эту твою трихомундию? Нам сейчас очень надо землю копытом рыть. Ну или рылом.
Лобатый улыбается, подмигивает, на какой-то момент я даже забываю, насколько все плохо, – такой заряд спокойствия и уверенности в своих силах посылает мне полковник. Я тоже улыбаюсь:
– Поскрипел, Александр Иванович.
– Ну?
– В общем, обо всем полностью знали только я, вы и мой партнер Макеев, но он даже план не читал, я в этом уверен, так что он не в счет. Ну и еще заказчики, продюсеры фильма, конечно.
– И всё?
– Вроде всё.
– Ага, – только и говорит полковник.
Официант приносит еще коньяк (Hennessey XO, ну естественно!), спрашивает, что буду я. Заказываю только зеленый чай с жасмином, закуриваю сигарету.
– Ну, брат, мы с тобой уже порешили, что дело не в нас, а вот твой этот, как его, партнер… Макеев, да? Он-то что за фрукт?
– Макеев… – киваю ему в ответ. – Да нет, это не он. Я Макеева знаю уже сто лет, мы же в одном институте учились, да и бизнес вместе не первый год делаем. Ему это все точно не надо, он только о деньгах думает, это его мания.
– О деньгах? Ну и ладно. – Лобатый вздыхает.
В кафе играет музыка, старый черный фанк.
– Значит, это от них плохо пахнет, от продюсеров твоих, – утвердительно тянет Лобатый, – вот значит, кто у нас с душком. Больной продюсер, с ума сойти. Киношник – маньяк. Слышь, Север, да это же сюжет для триллера, мать его, с Робертом Де Ниро в главной роли.
– А почему именно с Де Ниро? – тупо спрашиваю я.
– Ну ты сам прикинь, – оживляется мент, – нам с тобой хуйня всякая, все эти Бены Афлеки разве нужны? Вот Де Ниро – мужик, еще с детства увлекался театром, занимался пацаненок в драматических студиях, а потом дебютировал на сцене какого-то засратого маленького бродвейского театрика. То есть это реальный театральный актер, а не всякая поебень вроде Эдриена Броди. Помнишь «Злые улицы»? Это же наш типаж – отщепенец. Ну и «Крестный отец» опять же. А Лапша из «Однажды в Америке», а?
Я молчу, курю, смотрю по сторонам – за столиками в основном молодежь, компании и парочки, сидят тихо, пьют соки и слабоалкогольные коктейли. Становится совсем тошно.
– Это потом у него уже началось дерьмо всякое, дешевки эти – «Анализируй это», «Анализируй то»…
Официант приносит мой чай, Лобатый продолжает, не обращая на него внимания:
– Но мы-то помним настоящего актера, да? Мы-то с тобой еще помним, не то что вся эта зелень… – Он снова многозначительно обводит взглядом ресторанный зал. – Нет, без такого красавчика не обойтись. Вот он реальный психопат! – Полковник снова выпивает, не закусывая, закуривает сигарету. – Слушай, бля, идея-то какая классная! Я бы взялся продюсировать, это же тонны бабла, реально. Только прикинь сюжет: охуевший безумный продюсер решает снять фильм, слэшер реальный, мясорубка, кровь цистернами, изнасилования и послания, все такое, пишет, бля, крутой сценарий, и так его эта тема цепляет, что он начинает им жить просто, понимаешь?
Я лишь киваю, трогаю языком качающийся зуб.
– Ну, у продюсера этого совсем едет планка, крыша не то что течет, а конкретно протекает, и вот он в реале крошит всех подряд, мочит без разбора, но в строгом соответствии со всеми им же самим прописанными сценами. Во! Это знаешь что такое? А? Да это ломовая очередь в кассу, сечешь? И такой фильм дерьмовыми актерами засерать нельзя. Должен выйти блокбастер не хуже гребаного фильма «Семь», да к тому же с интеллектуалкой, въезжаешь? Так что Де Ниро и только Де Ниро! Въезжаешь?
Я, конечно, въезжаю, особенно в то, что полковник снова сел на своего любимого конька. Мы торчим в «Огнях» довольно долго, Александр Иванович все треплется о кино, перебирает фильмы, режиссеров и актеров, успевает выпить еще пару коньяка, а я так и не притрагиваюсь к чаю.
– Давай с тобой поступим следующим образом, – говорит под конец Лобатый, когда официант уже приносит счет, а я совсем теряю надежду услышать хоть что-нибудь дельное. – Наши ребята за этими твоими киношниками последят пару-тройку дней, а ты тем временем забейся с ними на встречу. Только лучше не в конторе, а где-нибудь в поле, ну на внешняке, ты понял. Я подъеду и прощупаю пидорасов. Если это кто-то из них, больная мразь, блядь, или, может, сразу оба, вместе – это, кстати, необычный поворот для нашего триллера, Бони и Клайд хуевы, – короче, если это они зверье маниакальное, то как пить дать занервничают, начнут заметать следы. А мои парни все зафиксируют. И мы их примем тепленькими, ну ты понял. Примем и кожу с живых сдерем, ну прямо как вот с этого парнишки.
Лобатый вдруг лезет во внутренний карман пиджака и вытаскивает оттуда несколько фотографий, швыряет их на стол прямо мне под нос. На карточках чье-то тело, вернее даже не тело, а лишь то, что от него осталось – сырое мясо, сплошное месиво. Я вздрагиваю, меня тошнит. Смотрю то на фотографии, то на полковника, согласно киваю. Я понял, понял. Конечно же я все понял.
//-- * * * --//
Ночь Кристина проводит со мной. Все просто: ни звонка, ни намека, а когда я прихожу домой, она уже там, открыла дверь своими ключами, сидит в гостиной, смотрит MTV без звука и пьет красное вино – вальполичелло, которое сама и купила в винном бутике по соседству. По всей студии расставлены ароматические свечи, в колонках какие-то этнические медляки, за окнами – промокший озлобленный город.
Когда я вхожу в квартиру, Кристина даже не поднимается с места, только щелкает кнопками на пульте, включает порноканал. На ней черные чулки в крупную сетку и черное с красным бюстье, тонкая сигарета медленно тлеет в хрустальной пепельнице.
Кристина – обстоятельная девочка. Этот секс с ней – не сказать что супер, и все же на высоте, она просит отодрать ее как последнюю шлюху, но выглядит при этом королевой, я трахаю ее в рот и влагалище, кончаю ей в сфинктер, а она все хрипит: «Еще, еще!» – с достоинством английской леди. Когда мы, наконец, отлепляемся друг от друга, выпиваем вина, забиваем косяк и чуть позже, в тот самый момент, когда я уже готов погрузиться в объятия морфея, а усталость, вино и трава делают свое дело, она бормочет сквозь дремоту:
– Красные кхмеры.
Я приподнимаюсь в постели, смотрю на ее голое мраморное тело, золотую цепочку на шее, тонкую талию и ложбинку между грудей, удивляюсь:
– Что?
– Красные кхмеры, – бормочет она, – диктатура в Камбодже. От репрессий погибли около трех миллионов человек, представляешь?
– О чем ты, Кристина?
– Три миллиона! Никто не был в безопасности, понимаешь? Не то что здесь, за прочными стенами кирпичного жилья. Мы ощущаем себя просто неприкосновенными, да? Грязь, холод и насилие, ну, я имею в виду настоящий violence, понимаешь, натуральную жестокость, а не эти твои ролевые игры в постели, так вот, все беззаконие – где-то там, далеко, концентрируется в окраинных районах, в небольших обветшалых населенных пунктах, да?
Я включаю свет, беру сигарету. Трогаю языком тот зуб, что шатается. Думаю, что завтра надо стопудово добраться до врача.
– А знаешь, в Камбодже людям казнь грозила за малейшую провинность. Смертью каралось даже рождение ребенка без разрешения руководства. Валили всех, понимаешь, подчистую: людей с высшим образованием, студентов, учителей, монахов, врачей, китайцев, вьетнамцев, мелких коммерсантов, – говорит Кристина.
– Да, но при чем тут…
– Скажи, ты хоть знаешь, как они пытали своих жертв?
– Нет. – Я пытаюсь нашарить на прикроватной тумбочке зажигалку. – И как же?
– Мотыгами они били своих жертв по голове, острыми листьями сахарной пальмы перерезали людям горло, давили бульдозерами, закапывали заживо, сжигали заживо, травили газом, напалмом – по деревням, постепенно срезали с живых мясо, подбрасывали в воздух, а потом подхватывали штыками, отрывали конечности, разбивали людям головы о деревья, бросали в пруды, где держали крокодилов. – Кристина тоже приподнимается на подушках, садится, и я вижу, что сон давно слетел с нее, глаза широко распахнуты. – Они вспарывали беременным женщинам животы, – говорит она.
– Животы? – эхом повторяю я, а где-то в районе солнечного сплетения рождается что-то, отвратительный меховой комок, шарик, вызывающий тошноту и дрожь. Это зреет мой страх, постепенно превращаясь в Великий Ужас.
– Вот именно, – говорит Кристина, – они делали разрез и вытаскивали плод, а потом, только представь себе, подвешивали окровавленный комочек на дерево за пуповину. – Она хихикает немного нервно: – Можешь себе представить – сто, а может, двести пальм со свисающими с них окровавленными недомладенцами, слизь, кровь, мухи, жара, запах гниения и мертвые матери вокруг.
Не в силах больше лежать, я резко вскакиваю с кровати, почти бегом направляюсь на кухню, не включая свет, наливаю себе вина.
– Зачем ты мне все это рассказываешь? – говорю, возможно, недостаточно громко для того, чтобы она расслышала.
В тот же самый момент Кристина, голая, появляется в дверном проеме, прислоняется спиной к косяку. Я не могу не отметить, что тело у нее идеальное: стройные ноги, плоский живот и все такое, еще бы, она посещает спортзал примерно три раза в неделю, выкладывается там по полной, соблюдает диету, почти не пьет, разве что вино, ну то есть никаких крепких напитков, я имею в виду.
– С тех самых пор, как я ушла от тебя, – она стоит, обхватив себя руками – кажется, ее знобит, – у меня в голове сплошные ужасы, сама не знаю почему. Я вижу кошмарные сны. Я боюсь за тебя, боюсь за себя, за отца, даже за подруг. В Сети, в журналах, по телевидению мне постоянно попадаются какие-то страшные материалы, вроде вот хроники красных кхмеров. Сплошная истерия. Как будто заколдовал кто-то.
Она проходит на кухню, становится рядом со мной, близко-близко, в темноте я чувствую ее дыхание и вижу, как блестят ее глаза, и не знаю, то ли лунный свет из окна отражается в них, то ли это от слез.
– Ты знаешь, – шепчу я, – а ведь я совсем не ощущаю себя неприкосновенным.
– Обними меня, – просит Кристина.
– Я люблю тебя, – шепчу я.
В этот момент звонит мой айфон.
Кристина едва заметно напрягается, слегка отстраняется от меня:
– Кому это не спится в три часа ночи?
– Не знаю, – я делано спокойно пожимаю плечами, – посмотри сама.
Она идет в комнату, я замираю, она уже оттуда кричит:
– Что еще за Екатерина?
И не дожидаясь моего ответа, сама принимает звонок.
– Он спит, – говорит Кристина в трубку, – сейчас ведь ночь.
И спустя мгновение:
– Кто это? Что вам нужно?
Секунду помолчав:
– Я прошу вас не звонить ему больше.
И еще через миг – видно, для того чтобы расставить все точки над «i»:
– Я его жена.
Ужас постепенно отпускает, но меня все еще колотит.
Я беру новую сигарету, сажусь на кожаный диван под черно-белой фотографией, пытаюсь унять нервную дрожь.
Кристина подходит и молча кладет на барную стойку айфон.
– Кто это был? – выдавливаю с трудом.
Она лишь пожимает плечами, смотрит в окно. Полнолуние, мелкий дождь, в темном небе – рваные ошметки облаков.
– Я-то откуда могу знать? – наконец говорит она. – Мало того, мне это совсем не интересно. Просто я надеюсь, что больше таких звонков мы не услышим. – И немного помолчав, добавляет: – Если, конечно, ты решил быть со мной.
Я беру телефон в руки, на ее глазах пишу Екатерине сообщение: «Не надо мне больше звонить».
– Хорошо, – кивает Кристина, – пойдем спать.
//-- * * * --//
В «Blackberry», этом модненьком месте, открытом питерским кланом для московских яппи, чересчур правильная мебель и банально выбеленные деревянные полы; кормят здесь так себе, зато много свободного пространства. К тому же здесь полно телок, особенно на диванчиках; летом тут хорошо на веранде и еще на втором этаже – светло и окна в пол, можно часами торчать с бокалом пино-гриджо, втыкать на проносящиеся по проспекту Сахарова лимузины; медитируя, слушать разговоры вокруг.
Хотя с другой стороны, слушать их мне совсем и не хочется.
Я копаюсь в своем айфоне, размышляю, не послушать ли музыку, проверяю, нет ли сообщений от продюсеров или Лобатого, с которыми тут назначена встреча.
Стрелки моих часов словно залипли на восьми, а за окнами – никогда не засыпающий город, дождь кроет безмолвные офисные могильники, смешиваясь с мокрым снегом, засыпают припаркованные машины, все эти мини-куперы и «мазды», «хаммеры» и «порш-кайены», и я наконец понимаю, что зима уже не за горами. Мне хочется исчезнуть в своих снах. Мне хочется хоть на время покинуть привычное пространство.
Ничего лучше музыки для того, чтоб сбежать из реальности, люди пока не придумали, ну если не брать в расчет наркотики, конечно.
Я смотрю по сторонам, секу, сидит ли хоть кто-нибудь еще за столиком в одиночестве. Я вижу только двоих – вальяжного седого иностранца в очках с золотой оправой, предположительно итальянца, и мрачного вида здоровяка в сером костюме. Экспат ковыряется в своем коммуникаторе. Здоровяк вертит крупной головой, высматривая девочек, готовых составить ему компанию. Интересно, какая музыка нужна вот этим двоим? Вообще, думаю, насколько значительны различия между людьми, если один слушает Энио Морриконе, Blur, ну или там группу «Звери», а другой предпочитает яростный блэк-метал?
Хотя, наверное, большинство не слушают вообще ничего.
Я вполне допускаю, что все эти люди, отрицающие музыку, не видят снов.
Нажимаю кнопку «play» на дисплее айфона, закрываю глаза.
Вон чмо, то есть мачо,
Загорелые плечи,
На спине Версаче.
Его сучку стало плющить еще в тачке.
Началось качево, «лексус» класса GS,
Норка, сапоги, золотой обвес [49 - Группа «Центр» (Guf, Slims, Птаха).].
Чересчур олдскульный и избыточно агрессивный саунд этого рэпа от «Центра» слишком уж диссонирует с тем, что творится вокруг, с реальной картинкой. Слушать почти невозможно, даже с закрытыми глазами. Нажимаю «stop», и ритм обрывается, а я мигом возвращаюсь в это унылое live-show.
– Господи, я так устала, – говорит мелированная блондинка за соседним столом, – я ведь весь день пила шабли.
Наверное, это все же сон, затянувшийся нудный кошмар.
Ее подруга, такая же высветленная, с кривой улыбкой на пухлых, лоснящихся от блеска губах и с коричневой логотипированной сумочкой на коленях, разражается заливистым смехом.
– Даша! Я тебя умоляю! – хрипит она сквозь хохот.
– А что? – не унимается мелированная. – Бывают такие дни, когда совсем нечем заняться. Совершенно. От этого устаешь вообще!
– Ну так ты займись, – смеется подружка, – хоть чем-нибудь!
– Ну вот чем? – говорит Даша; в ее тонких пальцах бокал с белым вином – возможно, действительно шабли. – Чем мне заняться? У меня куча планов на завтра и послезавтра, мне к дантисту надо, отбеливание сделать и вообще, потом мне в салон надо, педикюр-маникюр, плюс еще эта дикая фотоэпиляция, ну и так далее, и все на завтра, ты представляешь?
В этот момент я с ужасом врубаюсь, что был с ней, стопудово, год назад или около того; впрочем, с ее подругой, возможно, тоже. Я все пытаюсь смотреть в окно, на печальный уличный свет и мрачные глыбы офисных зданий.
– Представляешь, как я сегодня обломалась, когда меня все отфутболили, один за другим, даже массажистка и специалист по шторам, представь себе!
– Просто невозможно! – сквозь смех отвечает подруга.
Я не выдерживаю и снова включаю звук в айфоне, закрываю глаза, снова отчаливаю с этой планеты на несколько мгновений.
Видел бы тебя твой папа – надавал по жопе,
С блядями не бодяженный, он нюхает в Европе,
В люксовом номере устраивает жесткое порево,
А чё еще ему делать на конференции в Лондоне? [50 - Группа «Центр» (Guf, Slims, Птаха).]
Сначала мне становится смешно. Потом вдруг хочется плакать. А потом…
Боже мой! Да мне реально хочется кого-нибудь завалить, я просто ловлю себя на этом.
Наверное, всё эта музыка виновата, она действительно слишком агрессивная. Снова выключаю проигрыватель.
В первый раз я взял ее на заднем сиденье своей машины, на каком-то пустыре в Филях, а до этого мы встречались с ней всего лишь раз, по-моему, все в том же злополучном «Simple Pleasures». Я не помню, о чем мы с ней тогда говорили. Я не помню вообще ни одного нашего с ней разговора. Возможно, она так же была вымотана, как и сегодня, возможно, она так же весь день пила шабли, не знаю. Я помню лишь ее прерывистое дыхание и стоны, больше похожие на всхлипы, ее шелковую кожу и как острые ногти с модным маникюром царапали мне спину. Тогда я даже не думал, что могу запалиться перед Кристиной, просто долбил что есть силы ее дырку, крепко сжимал в руках округлость ее ягодиц, яростно вгрызался в нежную шею, шептал на ухо какие-то грязные грубые слова. Потом были еще поездки в дома отдыха и love-отели, шампанское Ruinart Blanc de Blanc и икра, целые горы запрещенной браконьерской черной икры, секс в туалете кинотеатра «Ролан», какие-то ужасные уборщицы все стучали нам в дверь и требовали открыть, но нам было плевать, и она билась своей маленькой уложенной головкой о пластиковые стены кабинки и еле сдерживалась, чтобы не кричать. Ну, возможно, было что-то еще. Я толком не помню. Впрочем, все эти остальные разы не были уже столь сладкими и удивительными, как тот, юношеский секс в авто… В который раз я убеждался, что с давних уже пор для меня имеет значение именно первый раз, хотя, наверное, и это умозаключение не бесспорно. Увы, уже не бесспорно.
– Ну ничего страшного, – говорит ее подружка, – ну расслабься.
– Вот именно. Расслабиться. Я, между прочим, давно уже поняла, что надо жить как-то по-другому, не надо спешить, – вздыхает Даша, – мы все бежим куда-то, то́ не успеваем, это, а ведь попросту к Богу надо обратиться, понимаешь?
– Ну и как, – не перестает смеяться подруга, – обратилась? Ты номер его мобильного знаешь?
– Катя! – укоризненно качает головой блондинка. – Ну и дура же ты. На такие темы смеяться грешно, разве непонятно? Я, знаешь, без шуток, вчера взяла и поехала прямо в храм Христа Спасителя.
– Ага, – поддакивает подруга, – прямо в его центральный офис.
– Слушай, – выходит из себя Даша, – если не хочешь на серьезные темы общаться, пожалуйста, только дай знак – и давай поржем, поприкалываемся, хочешь, обсудим каких-нибудь мудаков, только ты святого не трожь, ладно?
Похоже, я начинаю выходить из себя, ведь уже половина девятого, я торчу за своим столиком больше жизни – и ни продюсеров, ни моего мента не видно, к тому же эта идиотка все грузит своими размышлениями, хоть блевать иди.
– Я тут толкую о вере, – говорит Даша.
В этот миг я не выдерживаю, просто терпение лопается, как проткнутый иголкой воздушный шарик, я встаю со своего места и быстро подхожу к девушкам.
В голове – только звук дождя, барабанящего по стеклам, а в душе́ – мокрый снег. Я знаю – зима близко, слышу, как воют бездомные собаки. Наверное, это очень далеко, может быть, даже на окраине Вселенной, а может быть, и чуть ближе, на моей родной улице, в моем медвежьем углу.
– Ой! – только и говорит подруга Даши.
Сама Даша вообще ничего не успевает сказать, потому что в тот самый момент, когда она только собирается открыть рот, я всаживаю в ее правый глаз тупой нож для масла, тот, что предусмотрительно прихватил со своего стола. Он сделан из мельхиора или еще какого-то легкого металла. Я всаживаю в нее нож и для верности проворачиваю, расшатываю ее глазницу, кручу в ней, будто коловоротом. Раздаются довольно мерзкие звуки – чавканье и хруст. Глаз начинает вытекать. Ну то есть сначала он вылезает из орбиты, тени текут ручьями, а Даша в тот же миг, шатаясь, вскакивает со своего места, хватается руками за горло, словно нож у нее именно там, а не чуть выше. Выглядит все это довольно забавно, как будто она принялась пародировать персонажей «Живых мертвецов», ну или нарядилась зомби для Хэллоуина, да, да, типа того, она все шатается, шатается, а потом вдруг оседает на стул и кричит (и крик этот не человеческий – наверное, так визжат свиньи во время забоя). И вот уже тогда глаз начинает вытекать, смешиваясь с кровью.
Ее подруга теряет сознание.
Воют бездомные псы. Я открываю глаза. Что еще за ужас примерещился?! Прихожу в себя, медленно осознаю, что сижу за своим столиком, вперяясь в туманную морось за окном, сжимая в правой руке мельхиоровый ножик для масла.
– Вот… – Даша делает глоток вина. – Короче, я поехала в храм Христа Спасителя и выбрала там самый большой золотой крест с вот такими бриллиантами, понимаешь?
– О господи, – удрученно вздыхает подруга.
– Ну да, – вздыхает Даша следом, – надо ведь помнить о Господе, да, и теперь у меня така-а-ая проблема! Я нигде не могу найти подходящую цепочку, ну с таким, знаешь, плетением подобающим. Она должна быть не очень толстая, но и не тонкая, не какое-нибудь фуфло, ведь это, я имею в виду и крест, и цепочку, естественно, вот все это – отражение моей веры, моей души, можно сказать.
– Ты в Graff посмотри, – советует подруга, – там, знаешь, есть такие милые, интеллигентные вещицы.
– Да-а? – заинтересованно тянет Даша; ее тонкая рука все сжимает бокал с вином – кажется, она вот-вот раздавит его. – А где это? Я не знаю. В «Крокусе»?
– Их Mercury представляет, так что в ЦУМе, – говорит Катя и закуривает длинную тонкую сигарету. – И в Барвихе магазин еще есть.
– Ну да, точно, что-то в этом роде я слышала, – расслабляется Даша, – и вообще с шопингом у нас просто беда.
– Ну да, – подхватывает Катя, – с шопингом у нас – жопа. Я поэтому стараюсь просто раз в сезон выезжать в Милан. Беру под мышку своего Деда Мороза и прусь на Монтенаполеоне, там спокойно покупаю все что надо и тащусь обратно. Хотя… – Она осекается и делает одну за другой две глубокие затяжки.
Я смотрю то на девиц, то в окно, попеременно, думаю, не позвонить ли Лобатому, начинаю нервничать, что пришел сюда, как бы это выразиться, чересчур вовремя и теперь вот обречен слушать чужой бред, бездумно пялясь на бездушные офисы на другой стороне залитой неживым светом улицы. К тому же дико напрягает, что я имел какие-то отношения с одной из этих подружек. Хотя, может быть, и с обеими.
– Но в этот раз мой сказал, что мы, возможно, не поедем закупаться.
– Да ты что?! – (Краем глаза я вижу, какие круглые глаза делает Даша.) – Что такое?
– Он говорит – кризис, не время, мол. – Катя подчеркнуто безразлично пожимает плечами. – Говорит, что прибарахлимся здесь, но не в таком объеме. Представляешь? Не в таком объеме! Да никакого особого объема-то и не было вообще, так – пару того, пару сего…
– Ну, знаешь! – Даша делает глоток вина и ставит наконец свой бокал на стол, рядом с тарелкой с каким-то отвратительным травянистым салатом. – Действительно кризис. Фонды, говорят, были раздуты, потом общий экономический спад, падение рынков, стагнация производства, начало снижения товарных рынков, снижение доходности, ревальвация доллара, понимаешь?
– Да я понимаю, что я, дура, что ли, совсем. Снижение доходности, ревальвация – все понятно. Но обидно все же – я-то тут при чем?
– Это точно. И потом, какая бы там ни была ревальвация, у нас ведь вообще ничего не найдешь. Мне вот срочно нужны сапоги, я уже все пороги обила. В «Подиуме» на Кузнецком была, в ЦУМе все этажи обегала, в Bosco… Ничего нет. Наконец, заезжаю в Balenciaga, в Жуковку. И вижу там такие обалденные сапожки! Просто охуительные. Полторы штуки евро стоят. Нормальная цена за Balenciaga, мне кажется. – Даша умолкает, делает глоток вина. Подруга молчит, не отвечает.
По проспекту академика Сахарова медленно едут черные мини-вэны. Я вижу три машины, потом четвертую, пятую… Они просто медленно катятся в правом ряду, словно патрулируют вечерний город.
– И что ты думаешь? – продолжает Даша. – Моего размера уже нет! Вообще нет! И не будет. Представляешь?! В магазине говорят, мол, последняя поставка пришла в этом сезоне, и все уже разобрали. Наши бабы мели их как пирожки! В смысле, сапоги эти.
– А почему это последняя поставка? – оживляется Катя. – Еще ведь только конец ноября, что за дела?
– Ну, ты у них сама спроси, – хмыкает Даша. – С другой стороны, это тебе сейчас кажется «только конец ноября». А в прошлом году ты б сказала: «О господи! Уже ведь конец ноября!» – понимаешь?
– Не-ет, – тянет Катя, – что-то не догоню, в каком смысле?
– Ну в каком, в прошлом году, ты только вспомни, в ноябре на улицах уже снег лежал, зима, и так всегда было, у нас все же климат суровый, не твоя Монтенаполеоне, вот тебе и конец поставок. А сейчас погода такая странная – дождь и плюс десять, сейчас только стало холодать, но такого ведь никогда не бывало, ну я лично не помню, во всяком случае, слава богу, двадцать три года уже живу, вот, это все потепление глобальное вдобавок к сраному кризису.
– Ну да, ну да, – говорит Катя, – верно, только вот никак не врублюсь, ты все это к чему?
Мне кажется, я просто впадаю в транс, болтовня двух подруг становится навязчивым фоном, а картинка за окном все сюрреалистичнее, мини-вэнов уже не видно, а дождь окончательно превращается в снег, собаки всё воют и лают где-то за окнами, а может быть, это они лают в моей голове, может быть…
Мне кажется, снег идет уже в самом кафе, засыпает столы, посетителей…
Я опять нажимаю «play».
И снова знакомое состояние неадеквата,
И снова чья-то еле знакомая хата,
Какие-то девочки, ребята.
По-моему, мы были тут когда-то… [51 - Группа «Центр» (Guf, Slims, Птаха).]
На этой строчке мне уже становится хорошо; наверное, я начинаю даже улыбаться.
– Эй, ты чё, уснул, что ли? – Из метели вдруг вырисовывается крупная, наголо бритая голова полковника милиции Лобатого.
Я вздрагиваю и просыпаюсь или прихожу в себя, выключаю айфон, возвращаясь в свое тело из снов, обратно в это унылое заведение с выбеленным полом и медленными официантами, душной девичьей трепотней и оглушающей бодрой музыкой.
– Александр Иваныч! – Я вскакиваю с места, не в силах скрыть свою радость.
Вот он – избавитель от наваждения!
Мент тем временем трактует мое поведение по-своему.
– Ишь ты, напрягся, – комментирует он и садится напротив, взмахом руки подзывая халдея.
Тот появляется молниеносно, что довольно странно для московского fashion cafй, коим так стремится стать питерский кабак «Blackberry». Видимо, официанту, этому провинциальному мальчику на побегушках, все еще трудно устоять перед брутальной харизмой человека, привыкшего все проблемы решать с позиции силы.
«Ну, ничего, – думается мне, – пара-тройка месяцев работы – и он расслабится, поймет, что девяностые давно позади».
– А чё, – говорит изогнувшемуся молоденькому официанту Александр Иванович, – порция коньячка-то у вас по сорок или по полтиннику?
– У нас порция пятьдесят грамм, – подобострастно рапортует официант.
– Во! – улыбается мне Лобатый. – Это по-людски. А то «сорок, сорок!», хуета какая-то! Ну чё, Север? Жахнем?
– Так ведь за рулем вроде, – слабо сопротивляюсь я, а сам уже понимаю, что выпить надо, просто сбросить с себя весь накопившийся за долгое время морок, выключить читающий в голове «Центр», отпустить ситуацию, предоставив право решать и думать другим, отринуть все эти бешеные мысли о маньяке, мини-вэнах, кресте с бриллиантами и ревальвации доллара.
– Значит так, – говорит официанту Лобатый, – принеси-ка ты нам по соточке Hennessey XO, ну там лимончика и по кофейку двойному, эспрессо, бля, только слышь, двойному не по объему, а по крепости, сечешь?
Официант мигом испаряется.
Я молчу, просто пытаюсь успокоиться.
– Ну чё, – говорит полковник, – перебздел?
– Да как сказать, Александр Иванович, – начинаю было я и думаю, рассказать ли ему обо всем, что сейчас у меня на душе, обо всех мыслях, о тягостном наваждении, о Пустоте, что поселилась в моем сердце. Сказать ли ему, что теперь я уже стопудово уверен: кто-то меня круто подставляет, хотя я никак не могу въехать, кто это мог бы быть, да и зачем это ему было бы надо.
«Все это хуй объяснишь, – думается мне, – я не Прохоров ведь какой-нибудь, чтоб меня подставлять и бабло тратить, тем более в период кризиса».
Пока я так размышляю, момент оказывается упущен.
Тут подваливают продюсеры, и приходится заткнуться, взять себя в руки и начать знакомить всех присутствующих.
Киношники молчаливо усаживаются, вяло пожимают менту руку, улыбаются через силу, явно не врубаясь, какого черта я притащился на внешнюю встречу с представителем силовых структур.
Официант приносит нам с Лобатым коньяк и лимон, уходит за кофе.
– Мы тут с Севером немного накатить решили, – ухмыляется Лобатый, – так, слегонца, для расслабухи, вы присоединяйтесь.
– Я не могу, – решительно заявляет Пичугин, – я же на машине, и мне еще домой ехать.
– А я выпью, – радостно диссонирует своему партнеру сценарист. – Мне вот только кофе нельзя, у меня давление.
– А чё, ехать далеко? Живешь-то ты где? – ласково спрашивает у Пичугина Лобатый.
– Да по Калужскому шоссе пятнадцатый километр, – отвечает Пичугин нехотя, однако вполне доброжелательно, – за городом, дом там у меня в коттеджном поселке, ну и жена ждет.
– Ну, не на Рублевке, стало быть, – улыбается мент, – и то хорошо.
– А что ж тут хорошего? – несколько нервно интересуется Пичугин. – Была б капуста, я и жил бы в Жуковке…
– Ну да, ну да, – усмехается Лобатый, – только я вот пару лет назад эту вашу ебучую Жуковку курировал, и знаешь чё? – На этой фразе он неожиданно замолкает и втыкает свой пугающий стальной взгляд в пустые глаза Пичугина.
Сценарист тем временем сохраняет вполне невозмутимое молчание.
Проходит секунд пять или десять, может, и больше. Только когда Пичугин уже начинает ерзать, вздыхать, пожимать плечами и в итоге отводит свой апатичный взор, Лобатый решает продолжить:
– И сколько уж там ебанутых на всю голову, это же ни в сказке сказать, ни пером написать – маньяки, убийцы, самоубийцы, некрофилы, педофилы, да и просто наркоманы. Я вот все думал: это место так влияет или лаве мозг разжижает? Так и не въехал. Так что, я думаю, слава богу, что не Жуковка, слава богу.
Продюсер Пичугин нервно сглатывает, заказывает официанту свежевыжатый сельдерейный сок и салат из тунца, Лобатый косится на него довольно презрительно, зато в тот же миг сценарист просит у официанта двойной виски, уравновешивая ситуацию, и Лобатый уважительно кивает.
Когда халдей убегает выполнять заказ, полковник устраивается на своем стуле, словно какая-нибудь Клеопатра на троне, и смотрит на киношников немного отстраненно, но пристально, то на одного, то на другого. Пичугин начинает заметно нервничать, а сценарист как ни в чем не бывало закуривает свою мерзкую дешевую сигариллу и спрашивает жестяным голосом:
– Вы меня простите, я, может быть, бестактно себя поведу, но чем мы обязаны вашей компании?
Вопрос на мгновение повисает в воздухе; я думаю, что бы такое сказать, чтобы разрядить обстановку, но ничего не лезет в голову, в ушах только эхо от последней прослушанной вещи «Центра», я напрягаюсь, и именно в этот момент Лобатый вдруг меняет свою расслабленную позу на конкретно стремную и, грузно нависая над столом, спрашивает, обращаясь к обоим киношникам сразу:
– А чё непонятно-то, а?
За столом снова воцаряется молчание, и, несмотря на дико навязчивую электро-музыку, долбящую по ушам изо всех колонок заведения, я четко слышу, как Даша говорит своей подруге:
– Ну и что, что мусульманин, он же финансист, стало быть, чувак не совсем безбашенный.
Становится уже просто тошно.
– Вот что, – нарушает мнимую тишину Лобатый, – вы ведь знаете, почему я здесь с вами тру, время свое бесценное теряю.
Пичугин закатывает глаза, сценарист тушит в пепельнице сигариллу, а официант приносит ему виски и сок для Пичугина.
– Вот, – удовлетворенно хмыкает Лобатый, хватая свой бокал, – давайте!
Он слегка чокается со сценаристом, потом со мной, презрительно игнорируя поднявшего стакан с соком Пичугина.
Музыка из колонок, кажется, готова просто взорвать наши барабанные перепонки, и в то же время за столом царит бесцветное молчание.
Тем временем двойные порции алкоголя уходят плавно, словно шоты, Пичугин расстроенно цедит свой оздоровительный зеленый нектар, а Лобатый вытаскивает из моей пачки сигарету и прикуривает от золоченой зажигалки.
– Курить собирался бросить, – пожимает он плечами, – но с вами разве не закуришь?
В разговоре снова наступает унылая пауза.
– Эх, черти! – вдруг вздыхает Пичугин. – Выпью уж и я с вами. Что-то тревожные вы больно.
Видно, что делает он это через силу, с одной лишь целью – услужить полковнику.
В который раз уже я убеждаюсь в силе влияния на нашего человека властной харизмы. Лобатый мерзко и довольно ухмыляется, а Пичугин машет официанту, и все следят за его действиями, словно замороженные, все происходит, как в кино при замедленной съемке, даже музыка в кафе, кажется, сбавляет свои разухабистые обороты.
Даша что-то неслышно шепчет подруге, указывая на меня глазами. Я старательно отворачиваюсь. Официант подлетает к столу; все, в том числе и Пичугин, заказывают бухла, за окнами продолжают падать снежинки, а мне все кажется, что снег идет прямо в кафе.
– Ну чё, – говорит уверенно Лобатый, – договариваться-то будем по-хорошему?
Я вижу, что в этот момент сценарист заметно напрягается, а Пичугин делает страшные глаза и, пока ему не принесли синьки, все отхлебывает своего сельдерея.
– Да о чем речь-то? – хрипло спрашивает он.
За темным окном все валит снег, и хлопья снежинок – просто громадные.
– Вот и снег пошел, – говорит Даша своей подруге, или, может быть, это подруга говорит Даше, я на них не смотрю, не до того, да и нет желания, а голоса у обеих очень похожи.
– Значит так, – объявляет Лобатый как раз в тот момент, когда халдей приносит очередную порцию алкоголя, – я в курсе, что вы сняли свой убогий триллер, а вот этот… – Он кивает в мою сторону, но как-то незначительно, отчего я вдруг с ужасом ощущаю всю свою ничтожность в подлунном бренном мире. – А вот этот, – продолжает Александр Иванович, – великий креативщик, промоутер хуев, Горобий, бля, внеочередной, раскручивает вашу поебень до вселенских масштабов, так?
– Так-то оно так, – тихо говорит сценарист и даже не смотрит на Лобатого, то ли боится, то ли игнорирует, – только с чего это вы взяли, что у нас триллер, да еще и убогий?
– А чё у вас, комедия положений? – тут же разводит руками мент и поднимает свой бокал, призывая всех выпить. – Тоже мне, Антониони с Хичкоком!
Он грозно фыркает, вздыхает, пожимает плечами. Я знаю, что уж теперь его не остановить, с какой-то предельной грустью врубаюсь, что, возможно, и всю встречу полковник инициировал лишь для того, чтобы подискутировать на интересующие его темы.
– Нет, я понимаю, вот был старина Альфред, – выдает Лобатый.
Он на мгновение умолкает, поглощая свою двойную дозу Hennessey в один прием. Все следуют его примеру.
«Словно зомбированные», – думается мне. А еще я думаю, что человек с большими кулаками и более-менее сильным характером в этой стране мог бы горы свернуть, не то что от бездомных собак избавиться. Есть прецеденты. Впрочем, эти мысли слишком скомканные и быстрые, чтобы я успевал их развить и воспринять.
– Ну, я имею в виду Хичкока, вы понимаете, – вещает меж тем Лобатый, – слыхали? Его фильмы основаны на чем?
Продюсеры молчат, только переглядываются, и то украдкой.
– Бля, ну вы чё? – гремит Лобатый. – Они же у него основаны на страхе и саспенсе. То есть это люди, угодившие, бля, в ловушку обстоятельств. Помните «Психо», «Птицы» или там «К северу через северо-запад»?
Киношники хранят молчание, вроде бы невозмутимое, но я знаю, что все дело в абсолютном неведении, незнании предмета.
– А у вас чё? – продолжает полковник. – Мозги Ксюхи Собчак во всю стену?! Вот уж Грейс Келли, бля! Ну да, саспенс, нечего говорить… И вообще, Хичкок-то как снимал? То есть я говорю про операторскую работу. Это ведь самые что ни на есть новации, блядь. Мы смотрим его фильм и видим картинку с точки зрения персонажа, ну, типа, жертвы, например. Он первый это придумал, и именно поэтому я называю это, бля, большим кино. А у вас чё? Где новаторские идеи? Кто кому больше дырок насверлит, да? Хичкок, бля, изобрел очень быстрый и дробный монтаж, а вы чё изобрели? Велосипед «Кама», да?
– Так, – продюсер Пичугин вдруг резко поднимается с места, – вы меня простите, я, конечно, рад знакомству и вообще поговорить на темы кино и так далее, но унижение я терпеть не намерен. – Он мрачно смотрит на меня: – Я просто не понимаю, ты зачем все это устроил?
Я отстраняюсь, делаю непробиваемое лицо. Вроде как все еще слушаю «Центр», типа по старой памяти.
– Да ты не менжуйся, – бодро реагирует на продюсера Лобатый, – я те ща все объясню.
На этой фразе полковник милиции вдруг резво ныряет под стол и тут же выныривает обратно с папкой формата А4, откуда вытаскивает какой-то ксерокопированный документ, и единственное, что я успеваю разобрать на нем, так это гриф «Совершенно секретно».
– Вы, ребята, вот почитайте, а я пока еще выпить закажу. – Александр Иванович машет официанту и снова вольготно раскидывается на стуле.
Пичугин медленно оседает на свой стул.
Пока продюсеры втыкают в документ, я все смотрю на улицу, отмечаю, что припаркованных машин стало значительно меньше, мини-вэнов нигде не видно, а снег действительно валит, засыпает пустынную проезжую часть и тротуары, и я почему-то представляю толпы клерков, что спешат по этой самой улице по утрам в будни в свои теплые стойла.
Картинка выходит безрадостная.
Появляется халдей, киношники даже не реагируют, увлеченные чтением; Лобатый просит паренька повторить заказ.
– Так, – нарушает молчание Пичугин, – и что же это такое?
– Я, кажется, въезжаю, – бормочет сценарист довольно тихо, но все же отчетливо. – Это наш фильм, наш слэшер, кстати, а не триллер, но только в ментовских сводках. – И говорит уже громче: – Ну да, да, спасибо, вы хорошо поработали, Александр Иванович. Только о чем речь? Мы ведь ваших заслуг не умаляем. Вы что, хотите еще денег поднять? То есть бюджет маловат, да? Но зачем эта встреча? Мы же через Севера общаемся, я думаю, все можно было бы решить через него. Обсудили и подняли бы мы ваш гонорар. – На этой фразе он вдруг прерывается и буравит меня своим бесцветным взглядом.
Я улыбаюсь в ответ, сожалею, что не надел темные очки.
– Сейчас, конечно, напряг конкретный, – через секунду продолжает сценарист, – мы Северу, что смогли, уже отгрузили, бюджет-то весь израсходован, под ноль, все бабло Госкино и инвестиции, да и кризис этот еще, сами в курсе, кредитов нет, полная жопа, но с другой стороны, я все понимаю, и в процессе проката…
– Какого еще, нах, проката? – вдруг грозно выдыхает Лобатый. – Ты о чем? Ты думаешь, я бабло сюда пришел клянчить? Думаешь, я нуждаюсь, что ли? Если б мне надо было, ты бы, клоун, лаве сам принес – в кабинет ко мне. И еще в очереди бы сидел, мудила, два часа, только чтоб я у тебя капусту взял. Я с Севером договаривался, а не с вами, пиздюками, и ничего лишнего у него брать не стану, уж мы знаем друг друга не первый год и не по таким делам, ясно? А это реальная сводка, клоун. Реальный документ из МУРа, дебил.
– То есть? – не просекает сценарист. – В каком смысле «реальный»?
– Погоди, погоди… – Похоже, Пичугин неожиданно начал соображать. – То есть вы хотите сказать, что все эти убийства, которые мы замыслили как PR-ход, как ветви сценарного плана, так сказать, все это мочилово конкретное, все это месиво, кровища и херня с посланиями – это все взаправду происходит, что ли? – Он говорит и одновременно бледнеет, нет, даже сереет; кажется, его вот-вот вырвет.
– Ну, – вздыхает, кивая, Лобатый, – а я о чем вам битый час толкую?
– Но как это может быть? Почему? – вскидывается сценарист. – Что вообще это значит?
– Вот я у вас, бля, это и хотел узнать, – осаживает его Лобатый, – что вообще это значит и почему реальные люди гибнут?
За столом снова устанавливается молчание, электро-хаус несется из колонок, я на мгновение отвлекаюсь от созерцания заснеженного проспекта, поворачиваюсь и случайно смотрю на Дашу. Она пьет белое вино и показывает мне средний палец. Я отворачиваюсь к окну.
– Люди, бывает, гибнут, – говорит вдруг Пичугин. – Вот Джейн Мэнсфилд погибла в автокатастрофе в шестьдесят седьмом, а могла бы быть новой Мэрилин Монро.
– Ты мне всякую лажу не задвигай, – прерывает его Лобатый, – тут не просто люди гибнут, бля, а их мочат строго в соответствии с этим вашим, бля, как его, сценарным планом. Вот и объясните мне, что это за хуйня и кому все это надо?
– Да я вообще типа не в курсе, – говорит сценарист, – просто ума не приложу, кому все это понадобилось, понимаете?
Похоже, что ему реально плохо, в смысле он уже даже не серый, а желтый и сморщенный, как старый пергамент, и мне кажется, что это реальный показатель, только вот чего – вопрос. Я смотрю на Лобатого, а тот ухмыляется.
– Чё, ты думаешь, эти огузки реально закрутили сюжет? – шепчет он мне на ухо. – Не похоже, больно уж у ребят кишка тонка. Они вообще себя мнят этакими Питерами Гринуэями, бля, какой уж там, нах, просчет? Эти придурки и кассу-то не соберут, хорошо им Министерство кинематографии три ляма отстегнуло… А с другой стороны, это с наших, Север, с тобой налоговых денег… – Он на секунду умолкает, подзывая официанта, заказывает всем алкоголь. – Неужели этот, – шепчет мне, кивая на мертвенно бледного Пичугина, – в состоянии придумать такие заковыристые шаги?
– Так ведь они же придумали весь этот фильм сраный, Александр Иванович! – отчего-то распаляюсь я, видимо не в последнюю очередь под воздействием алкоголя. Говорю громко, не таясь: – Ну то есть история создания всего, это же их тема…
– Да мы просто наняли молодых сценаристов! – Услышав меня, Пичугин кричит, а его партнер округляет глаза и тупо смотрит то на меня, то на Лобатого. – У нас целый сценарный цех работал!
– Ага! – смеется Лобатый в голос, толкая меня в плечо. – Теперь тебе понятно, что это за киногении, а? Даже сюжетец проработать не могли сами! Знаешь, как в киноиндустрии мозги и темы покупают, как все у них работает, а?
– А ну просвети, Александр Иванович. – Я чувствую, как опьянел, понимаю, что алкоголь меня расслабил – возможно, чересчур.
В какой-то момент мне становится на все плевать, я даже о своих клиентах, не стесняясь, в голос, говорю в третьем лице.
– Да запросто! Продается, бля, все чё надо, только стоит присобачить «джингл беллз», чтобы красиво, ну или тому подобную трихомундию, понял?
– Вроде как да, – говорю я, а в голове шумит от выпитого и, в общем, ничего не понятно. – Ну а как это с нашим кино-то связано?
– Да пох как, только срок тут лет на двадцать каждому, включая охуительного промоутера и меня, мудака, и стало быть, вот вопрос: не эти ли твои выродки завалили всех наших золотых мальчиков чисто из любви к большому искусству?
– Да вы что?! – взвивается Пичугин, а сценарист судорожно хватает бокал с виски и, не кидая в него лед, не разбавляя, пьет залпом. – Вы что, нас подозреваете?!
– В том-то и дело, что теперь, – устало вздыхает Лобатый, – после того как увидел, какие вы лохи, я уже так не думаю… – Он на мгновение умолкает.
Я вижу, как киношники переводят дух, облегченно потирают лбы.
– Но если не вы, – заканчивает мысль полковник, – то кто это творит и на кого нам стрелы переводить?
– То есть? – снова бледнеет Пичугин.
– А вот тебе и то есть, – говорит Лобатый, – дело это висяковое, во всяком случае так я вижу. И если мы сейчас, в самое, то есть, ближайшее время не найдем урода, то запалимся все и все по этапу пойдем. Так что я думаю, самая тема эту мокруху на вас, ребята, повесить, хоть и не виноваты вы, вижу…
В который раз за столом воцаряется мертвая ти– шина.
Подходит официант. Лобатый заказывает еще выпить. Я смотрю в окно. Даша с подругой уже расплатились и ушли или, может быть, пересели за столик к каким-нибудь новоявленным ухажерам; может быть, их увез здоровяк, ну или вальяжный иностранец, не важно. За стеклом валит мокрый снег. Где-то воют бездомные собаки.
//-- * * * --//
Зима набрасывается на измотанную осенью Москву нескончаемыми снегопадами вперемежку с унылым дождем, иногда случается град. Ветер бесчинствует на широких проспектах, а стрелка термометра редко опускается ниже нуля; на улицах грязно, сыро и мглисто. То же примерно творится и у меня на душе. За окнами квартиры теперь слишком рано темнеет – не знаю, как у других, но у меня как-то чересчур рано, – и еще всё воют по ночам бездомные собаки. В центре города пахнет сыростью и этанолом, а в вечернем густом воздухе носятся скомканные обрывки яростных звуков – сирены, музыка, смех, крики и ругань пьяных людей. Этой зимой все, кажется, по-настоящему напуганы: кризисом, ростом немотивированной преступности, отсутствием перспективы, денег и работы. Нас беспокоит увеличение количества разводов, изменение климатических условий, международные конфликты, распространение генно-модифицированных продуктов. Мы стараемся не думать о террористах-смертниках, вирусах А/H1N1, А/H3N1 и А/H2N3, пивном алкоголизме среди школьников, истощении мировых запасов нефти. Доллар растет, но несмотря на то что первый номер стал слишком дорог, многие долбятся с утроенной силой или даже подсаживаются на крэк, и кто-то из моих знакомых погибает от передоза, молодежь как никогда активно потребляет амфетамины, говорят, что в моду стремительно возвращается героин. Вообще-то почти никто уже больше не ходит по клубам. Наркотики теряют свою социальную составляющую и снова становятся личным кайфом каждого торчка.
Все больше людей спасаются от этого безрадостного мира позорным бегством, гордо именуемым дауншифтингом. Те, у кого еще хватает средств, валят в сказочный Уругвай, середнячки зависают в загаженном Гоа, совсем обнищавшие отправляются в архаическую Белоруссию. Лично мне про Уругвай ничего доподлинно не известно, зато я знаю, что на Гоа теперь слишком много народа, а Белоруссия имеет долгую историю самогоноварения.
Поэтому – кто корчится в коме на берегу океана, а кто кончается белой горячкой где-то в районе Беловежской Пущи.
Через пару дней после той дикой пьянки в «Blackberry» мне звонит Лобатый.
– Ну вот и все, Север, – устало сообщает он, – теперь уж точно ясно, что киношники твои ни при чем.
– Да? – На какой-то момент мне становится легче. – А как вы это установили?
– А мы не устанавливали, – мрачно хмыкает полковник, – оно само собой все определилось…
Отчего-то его тон и невеселый смешок снова пугают меня.
– Что это значит? – спрашиваю тихо.
– Следи за криминальными сводками, Север, – неожиданно горько вздыхает мент, – они теперь тебя ох как касаются.
– Что произошло, Александр Иванович?!
– А ты еще не понял? – Полковник говорит медленно, словно нехотя. – Убиты они. Оба.
– Как это? – Земля, кажется, уходит у меня из-под ног.
– Как? Одного зарезали в подъезде, другого забили куском железной трубы у гаража, вот. Очень просто. То есть маньяк, похоже, спецом это делает, чтобы, так сказать, развеять наши ложные подозрения, врубаешься?
Я молчу, впав в ступорозное состояние.
– Этот больной придурок просто говорит нам: «Вы – лохи, это не совпадения и не случайности, я иду по вашему следу!» Понимаешь?
Наконец я обретаю способность говорить.
– Как же так… – тяну я.
– Ой, вот только не надо причитать, чай, не баба, – обрывает меня Лобатый.
Стараюсь сконцентрироваться. Взять себя в руки.
– Может, надо мне к вам прийти? В смысле, в милицию? Рассказать все как есть?
– Ага, – снова хмыкает полковник, – и присесть сразу. Лет на пятнадцать. Ага, давай.
– Я, я… – Слова застревают у меня в горле, голова кружится.
– Хотя тебя, наверное, и так вызовут в управление, ты же работал с ними, – говорит между тем Лобатый. – Ну, скорее всего. Так ты уж смотри там, про этот свой сценарный план и про меня ничего не говори. Не знаешь, и всё, понял?
– Александр Иванович! – Я наконец нахожу в себе силы хоть что-то сказать. – Но что мне делать, а? Как быть? Может, уехать куда?
– Уехать? – Он явно раздумывает нам моим предложением. – Не знаю, Север. Если ты свалишь, то точняк на себя подозрения навлечешь. А так… ну может, еще про тебя и не вспомнят даже. Не свяжут все это воедино.
– Но мне же страшно, – бормочу я, – мне дико страшно.
– Ну, – вздыхает полковник, – ты это, не ссы. Забыл, что ли, девяностые? Вот тогда правда было страшно. И то ты молодцом держался.
– Это же совсем другое, Александр Иванович. Тогда да, тогда было тяжело, напряг реальный, зато все было ясно как божий день, кто на чьей стороне, и враг был такой, ну как бы это сказать, злой, опасный, это да, но понятный. Не инфернальный, если вы, конечно, понимаете, о чем я. Мотивация опять же была понятна, что ожидать – было ясно. А тут…
– Слышь, Север…
Лобатый будто меня не слушает, и это действует мне на нервы, я начинаю задумываться, а так ли он прост, этот мент, на чьей он вообще стороне.
– Слышь, – говорит полковник, – если он, маньяк, в смысле, тебя пока не тронул, значит, ты ему зачем-то нужен. Мои люди пытаются разобраться. Пытаются. Так что сиди тихо и не встревай.
Лобатый отключается, а я тут же звоню Макееву, рассказываю ему всю историю, почти кричу в трубку:
– Их завалили, сечешь, просто одного зарезали, другого куском железа забили, как свинью, ну, типа, в стиле разборок из прошлого! Да что же это творится?!
Мой циничный партнер, кажется, теряет дар речи.
– Ты знаешь, – наконец говорит он, когда я думаю, что связь прервалась и мне надо ему перезвонить, – а я ведь до конца, вот до самого сегодняшнего дня не верил, думал, что это так, твои кокосовые загоны. О господи, да за что это нам? Мало того что маньяк, так еще и таких сладких клиентов порешил!
– О чем ты думаешь, Макеев? – только и вздыхаю я. – Ну о чем ты только думаешь?
– Как о чем? – искренне удивляется тот. – О деньгах, естественно.
//-- * * * --//
Зима все плотнее хватает город за горло. Лужи покрываются ледяной коркой, ветер неистово бьется в окна, днем почти не бывает солнечного света, только блеклая серая мгла. Кажется, что все, кто мог, уже уехали, остались только неудачники вроде меня и Макеева. Я еще продолжаю функционировать, делать вид, что ничего не случилось, просыпаюсь по утрам, пью кофе, курю сигареты, смотрю тупые фильмы, иногда выбираюсь в город на очередную ничего не значащую встречу. Госкомпания, которая хотела устроить масштабный юбилей в ресторане «Прага», от проведения корпоратива отказывается, впрочем, так же, как и многие другие наши заказчики.
«Не до праздников, – говорят все в один голос, – время такое: кризис».
Потапов вдруг сдается и принимает решение закрыть клуб. Его не останавливает ни потеря инвестиций, вложенных в новый проект, ни потеря статуса, ровным счетом ничего. Несмотря на то что мы с Макеевым всегда знали, что рано или поздно это произойдет, ситуация просто выбивает нас из колеи. Денег становится все меньше, у наших с Макеевым телочек один за другим срываются клиенты, все кивают на кризис. Дни становятся совсем пустыми, однако пролетают с невиданной скоростью, вообще жизнь все ускоряется, и мне кажется, что я за ней уже не успеваю.
Впрочем, не все так однозначно плохо – менты меня пока не трогают, не знаю, кто там ведет дело об убийстве киношников, скорее всего заниматься им никому особенно неохота. Полковник Лобатый звонит раз в неделю, иногда реже, мрачно справляется, как у меня дела, говорит, что его люди пока ничего не раскопали.
Я так и не рассказываю Кристине всей правды, не говорю, что моих киношников убили, просто не знаю, зачем ей быть в курсе всего этого ужаса.
Похоже, я постепенно учусь с этим жить, привыкаю, мне снова все кажется чересчур обычным, даже затрапезным.
Кристина каждый день говорит, что надо бы уехать на год или полгода, хотя бы на три месяца. К сожалению, теперь я не могу себе это позволить, а обращаться за помощью к ее отцу в высшей степени омерзительно. Впрочем, она этого и не предлагает.
//-- * * * --//
Москва ощутимо пустеет, по безлюдным проспектам каждую ночь лишь медленно катятся странные черные мини-вэны; правда, в районе кафе «Галерея» по уик-эндам все как обычно, и пробка такая, что компьютерщик Собачкин вынужден бросить свой «лексус» в первой попавшейся подворотне, когда мы с ним выбираемся прошвырнуться по местам боевой славы.
– Ох, как же много айтишники зарабатывают, несмотря на кризис, – говорю я ему вроде бы в шутку, и мы вылезаем из теплого ароматизированного салона его кроссовера на промозглую улицу.
В ответ он вроде бы улыбается.
– Ты просто разрушаешь стереотипы, чувак, – смеюсь я.
– Все дело в том, что я – гениальный айтишник, – говорит Петя абсолютно серьезно, и мы двигаем в сторону бара «Кинг Конг», вверх по Петровке.
Я исполняю свое обещание, тусую программиста в знак благодарности за спасенный ноут и восстановленные документы, хоть у меня и нет никакого желания, вожу его по барам и клубам, показываю правильные pre– и after-заведения, короче говоря, погружаю в свой мир, в общем, отрабатываю, как и обещал.
На Петровке носится пронизывающий ветер, брызгают грязью луж притормаживающие лимузины.
У железных дверей «Кинг Конга» заметно оживление, такое впечатление, что бар переполнен, мы наблюдаем что-то вроде средней значимости суматохи – девицы в стриженых белых норках, молодые тусовщики в коротких дубленках, какие-то жирные экспаты в отвратительно ярких пуховиках. Протискиваемся сквозь малоприятную толпу и уже через мгновение оказываемся внутри.
Здесь и вправду не протолкнуться. У моего друга, бас-гитариста рок-группы «Овация», совладельца промо-компании «Airplane productions», Димки Фельдмана сегодня день рождения, поэтому-то и народа так много, ну и ажиотаж у дверей этим обстоятельством вполне обоснован. Тут тесно и жарко, всюду телки, стремящиеся выглядеть дамами, – на лестнице и в гардеробной, на танцполе и у туалетов, еще какое-то количество пиджаков с вечно кислыми рожами, неизвестные мне богатеи, еще не растерявшие все свое бабло; в то же время тут много и знакомых лиц. Первым мой взгляд выхватывает из разноцветной толпы компаньона Фельдмана Гошу Давидовича; странно, но выглядит он как-то чересчур трезво для этой убийственной пятничной истории. Мы здороваемся, перебрасываемся парой ничего не значащих фраз, о чем-то шутим, тут подходит довольный жизнью именинник.
Музыка звучит все громче, заставляет практически орать друг другу на ухо, прославленные хиты из эры нью-вейв сменяются бодрым прогрессивом.
– Круто выглядишь, чувак! – кричу я Фельдману, но не знаю, слышит он меня или нет.
Впрочем, это, конечно, не важно.
Про себя отмечаю, что он и впрямь супер – в этих своих узких черных джинсах и черной же жилетке, на руках – кольца и браслеты Chrome Hearts, этакий стиль расслабленной рок-звезды в прикиде от Neil Barrett.
– Спасибо, что пришел, брат, – вроде кричит Димка в ответ, обнимая меня, – давай, проходи, угощайся!
Он кивает в сторону стойки с халявным алкоголем, в ответ я вручаю ему подарок – сертификат какого-то модного бутика, говорю еще что-то искреннее, но так и не знаю точно, слышит ли. Народу просто не протолкнуться. Я посылаю воздушный поцелуй модельной девочке, смутно похожей на Жизель Бундхен, оказавшейся неподалеку, собираюсь познакомить именинника с моим программистом, но оказывается, что ребята уже знают друг друга, вроде как Петя делал сайт одного Диминого рейва, ну или что-то типа того.
Музыка становится еще громче, еще отвязнее. Фельдман теряется среди гостей, мы с Петей выпиваем за его здоровье, а Гоша пасует, говорит, что перебрал накануне и больше не может.
Мы с Петей пьем за процветание промоутерского бизнеса, потом за то, чтобы кризис как можно скорее сгинул и чтобы цена на нефть снова поднялась, потом еще за что-то, не важно, главное выпиваем прилично, а вечеринка все набирает обороты, движение ускоряется, и вот уже диджей ставит пластинки, миксует музыку, которую я люблю, сводит Билли Айдола c Talking Heads.
– Сечешь, здесь вся Москва и даже почти весь Питер! – кричит мне Петя.
Мы выпиваем еще и еще, рассматриваем разношерстную толпу. Кого тут только нет: рок-музыканты и профессиональные тусовщики, прожигатели жизни, бренд-менеджеры пивных компаний, представители крепкоалкогольных брендов, кто-то от сигаретников, журналисты и телевизионщики, порнозвезды и психотерапевты, адвокат Калашников в мрачном настроении, несколько резидентов «Comedy Club», один модный пластический хирург и пара дорогих, но пьяных в жопу футболистов.
Народу становится так много, что даже устоять на ногах и то проблематично, какая-то рыжая девица в откровенном коктейльном платье подмигивает мне, а ее мелированная подруга с ходу вешается на Петю.
– Ты что, не узнаешь меня? – кричит мне в ухо рыжая. – Это же я – Светка!
«Какая еще Светка?» – думаю, а сам нежно прижимаю девочку к себе и целую в шею.
– Ой, я такой прикол сейчас расскажу! – трещит между тем она, прижимаясь ко мне еще плотнее. – Я тебе говорила, что моя мама сексопатолог? В общем, в прошлую среду она взяла меня на симпозиум врачей-сексологов, его проводили на ВДНХ, в одном из павильонов, было много народу, всем за сорок, количество молодежи, да еще и женского пола стремилось к нулю, и на тебе – я, маленькая, хорошенькая такая, с сумочкой Gucci. В антракте мы стоим с мамой в холле, там всякие врачишки-профессоришки вокруг тусуют, все наперебой о чем-то «тематическом» трут, в общем, быстро около нашей парочки сгрудились всякие разноплановые участники съезда…
Она прерывается, выхватывает из моей руки бокал с виски, делает огромный глоток, на секунду мне кажется, что она захлебнется, но я гоню от себя прочь эти депрессивные мысли, и она тут же продолжает:
– Так вот, мама моя с ними общается, а я стою и уши грею. Тут какой-то дядечка с усами слово «йога» произносит, ну я оживляюсь, мне страсть как хочется всячески порастягиваться, это модно и полезно, ну ты в курсе. Начала расспрашивать, а он мне: «Приходите, деточка, к нам в клуб!» – и адрес дал… Я думала-думала, да и с Дианкой, – тут она кивает на свою подругу, жмущуюся к Собачкину, – пошла на эту йогу. Оделись попроще, чтобы заниматься было необломно, так, костюмчики спортивные велюровые, у меня бордо, у Дианки синий, ну ты догоняешь, вот, и отправились…
Рыжая снова прерывается, делает еще глоток; я, уже порядком обалдевший, думаю, как бы это слиться от нее поскорее, но не тут-то было.
– Короче, мы пришли и онемели, – гонит она. – Полный зал старперов! Все какие-то облезлые, потертые жизнью, золотозубые, и все извиваются, корчатся на полу и пыхтят в диких позах, типа как при трахе, знаешь так, и инструкторша ходит между ними и что-то про то, что Шива должен соединиться с Шакти, гонит. Мы, само собой, пришли не к самому началу занятий, сам врубаешься – перекур, маникюр, макияж, все такое, поэтому, как-то справившись с изумлением и решив, что это типа так оно и надо, быстро пристроились рядом с этими пыхтящими чудиками тоже заниматься, друг на друга посыхая в хохоте. Инструкторша долго нас игнорила, а потом подошла, буркнула, что ни хрена мы не отдупляем и все неправильно, развела в разные стороны, выделила нам каждой по беспарному мужичку…
Она чуть отстраняется, запрокидывает голову и начинает смеяться, обнажая вполне здоровые, но чуть пожелтевшие зубы, из чего я делаю вывод, что девочка эта небогатая, зато заводная, что в целом совсем неплохо. Вот только я совсем не помню ее, жаль, ведь, возможно, у нас с ней уже все было…
«Господи, – молю я про себя, – пусть она исчезнет».
– Дианке такой уродец достался!!! – гонит между тем рыжая, буквально надрываясь. – Мать моя женщина, потный весь, волосенки слипшиеся, зубы редкие и половина – металл. Мне как-то попроще, посолиднее и поприличнее, но тоже не супер. Короче, давай нас эти мужики тискать и в позы ставить, вообще, это надо было видеть. При этом все эти извращенцы – в трико, все складки и целлюлит наружу, в общем, пиздец полный. В это время в куче потных тел начался какой-то кипиш, странные звуки, типа знаешь, какие-то предоргазменные вроде, хриплые такие и ритмичные. Мы все побросали свои «асаны», тоже позырить пошли. Короче, там мужик типа это… того… «вышел в астрал», его трясло, и на роже была такая игра чувств и эмоций! Все решили было, что он ща левитировать будет – ни хрена. Минут через так пятнадцать его попустило, и он всем начал рассказывать, как его там приходовало не по-детски.
Она замолкает, глотает виски, я отчаянно моргаю Пете – мол, валим, дружище, – но тот не врубается, поглощенный своей красоткой, а моя рыжая все кричит мне в ухо со скоростью тысяча слов в минуту, никак не может остановиться. Мне даже завидно становится, какой у нее стаф хороший. Я не могу решиться попросить у нее дорогу.
– Мы в шоке, переглядываемся, – гонит рыжая, – тут появляется тот самый усатый докторишка, который меня на эти занятия и пригласил, подходит к нам с Дианкой и шепчет: «Приходите, девочки, на дискотеку!» Мы вообще уже дар речи потеряли, но я все-таки поинтересовалась, а чё за диско, что к чему? Он тогда сказал, что собирает весь этот дурдом в каком-то месте, типа клуба, и все опять же в ТРИКО. Короче, они там продолжать этот свой бедлам планировали. Чистый шабаш, бля, ведьмы и гномики!
Девочка наконец умолкает. Мне кажется, она выдохлась, я вообще в полной растерянности, не знаю, что и сказать, туплю с мгновение, потом все же спрашиваю:
– Ну и как?
– В смысле? – кричит мне в ухо рыжая.
– В смысле, дискотека? – кричу ей я.
– Да ну, – машет она на меня рукой, – на пати мы не пошли, что же мы, дуры, что ли?
Пятница – повод для секса в туалете,
Трахаться не будем – сойдемся на минете.
Смотри в глаза, я сказала, в глаза,
Убери руки, жми на тормоза.
Теперь я точно знаю, чего хочет танцпол —
На хуй буги-вуги, в пизду рок-н-ролл! [52 - Группа «Барто», автор слов А. Отраднов.] —
несется из колонок, толпа рубится, как в последний раз, какую-то пьяную девочку жмут возле туалета сразу двое, а один чувак так убился, что просто лежит без движения на полу в проходе между столами и к нему угрюмо пробираются секьюрити. Рыжая с подругой сами собой испаряются – видимо, Бог все же услышал мои молитвы, – а мы с адвокатом Калашниковым и Собачкиным поднимаемся наверх, в «золотую» комнату, в смысле в местный VIP.
– Ты что такой грустный-то, Калаш? – интересуюсь я, пока тот без лишних предисловий линует толстенные дорожки на стеклянном столике.
– Да все эта телка, – говорит он с какой-то неизбежностью в голосе, – доводит она меня.
– Ага, это они умеют, – поддакивает Петя.
– Вот именно. – Калашников завершает обряд и делает приглашающий жест, отодвигаясь от стола. Дороги у него всегда выходят жирные и длинные, словно шестиполосные скоростные магистрали. – Я с ней и так и сяк, сам говорю, мол, давай уже расстанемся по-хорошему. А она вроде и уходит, а при этом остается, ебет мозги, одним словом.
– Да, это им нравится, – поддакивает Петя.
Я думаю, о ком это адвокат рассказывает, о Петровой или о какой-нибудь другой, но так и не спрашиваю.
– И еще этот кризис ебучий, – говорит Калашников, – хотя вроде бы у нас, у адвокатов, и должно было работы прибавиться, а жмет клиент, экономит бабло на юруслугах. Ну и приходится носом землю рыть, крутиться.
– Но с другой стороны, – замечает Собачкин, – могло же быть и хуже. В смысле, хорошо, что есть где землю рыть, а то у некоторых-то вон вообще голяк полный. Типа у строителей и все такое. – Не прекращая говорить, программист, как бы мимоходом, скручивает сторублевку и мигом втягивает в правую ноздрю одну из полосок. – Так что это еще не плохо, – продолжает он тут же. – В смысле, если перспектива рисуется. У нас, к слову, в IT-сфере вообще как-то все мутно, гребаная Силиконовая долина-то лопнула, как мыльный пузырь, следом вообще все интернет-проекты заморозились. А у тебя как с кризисом, а, Север? – И в тот же миг, не моргнув и глазом, убирает еще одну полосу.
– А тут вообще история была, – говорит Калашников, – представляете? – Он склоняется над столом и долго прицеливается, потом вдруг передумывает и поднимает голову, так и не понюхав. – Короче, есть у меня клиент – середнячок, но уверенный, а сегодня это даже покруче, чем малообоснованный олигарх, кстати. Так вот, этот крендель прочно сидит на каком-то там производстве, сосиски, что ли, выпускает, не важно, ездит на недорогой, но новенькой «субару» и хранит ее, естественно, в отапливаемом гараже.
– Ну и?.. – заинтересованно откликается Собачкин, снова скручивая купюру.
– Ну, все типа нормально, пару раз в неделю он заезжает к какой-то там своей телке, типа любовнице, остается у нее ночевать, ну а машину там парковать особенно негде, надо под окнами бросать…
– А жена при этом как? – встревает Собачкин. – Она не парится, что благоверный два раза в неделю дома не ночует?
– Да хуй ее знает, жену его, – пожимает плечами Калашников, – суть истории не в этом.
– А, – говорит Собачкин, – понятно. – И снова тянется нюхать.
– Так вот, – продолжает Калашников слегка раздраженно, – короче, этот клиент, такой крепкий мужичок, чего придумал. Он, значит, чтобы не ссать, а при этом машину бросать где угодно, вмонтировал в сиденье такое устройство, что если типа сядешь за руль и не нажмешь потайной кнопки, то с поворотом ключа зажигания тебе в жопу вонзается огромный, понимаете, вот такой, бля, стальной штырь. – И он руками показывает размеры штыря, и наконец нюхает, а я стою чуть поодаль, даже не собираюсь садиться за стол – думаю все же воздержаться.
– Обалдеть, – говорит Собачкин, – маньяк какой-то!
– Ну да, – кивает Калашников, убрав дорогу. – Значит, как-то недавно этот мой клиент приезжает к телке, остается у нее ночевать, ебет ее и все такое, а когда утром выходит к машине, то просто охуевает. Прикиньте, чуваки, на водительском месте сидит дохлый чурка, намертво вцепившийся в руль, с вот такими круглыми от ужаса глазами и с этим, бля, стальным штырем в жопе.
– Я думаю, сдохнешь, – кивает Собачкин, – если тебе такая хуета в жопу воткнется.
– Да не, – вяло качает головой Калашников, – врачи потом выяснили, что тот от испуга кони двинул, а не от раны.
– Я думаю, сдохнешь, – кивает Собачкин, – если в самый ответственный момент… – Не договорив, он убирает еще одну, предпоследнюю дорогу.
– Эй, – трогает меня за плечо адвокат, – а ты чего тормозишь, старик? Смотри, программер твой сейчас весь стаф прикончит.
– Да, – тут же встревает Собачкин, – ты не хочешь, что ли? – Он мне как бы улыбается, кивает, потом продолжает: – Ну, как знаешь, – и уже снова готовится нюхать, но Калашников машет предостерегающе рукой, просит не гнать, говорит, что порошок больно бодрый и как бы не переборщить.
Потом он встает со своего места и прощается, говорит, что должен ехать, мол, телка прислала SMS, чтобы он забрал ее из какого-то караоке.
– Так что там у тебя сейчас творится, Север? – Когда адвокат отчаливает, Собачкин слегка расслабляется, откидывается на спинку кресла и закуривает. – Как типа кризис и все такое? Как вообще личная жизнь?
Я все торможу, не сажусь за стол, ощущаю, как этот обычный для нашего времени вопрос задевает меня за живое.
Вот именно, как оно у меня с этим кризисом? В смысле, роман или всего лишь one night stand? Сердце сжимается, на лбу – испарина, меня реально накрывает, причем на этот раз я точно знаю, в чем дело, я удивительно четко вспоминаю, как Потапов заявил, что вынужден прикрыть наш проект. Мол, расходы на кредитование стали слишком велики и в то же время рост доллара, снижение ликвидности и общий упадок, клиент меньше тратит, заведение перестало приносить ожидаемые дивиденды и нет смысла тянуть, придумывать R’n’B вечеринки или еще что-то – короче, устраивать богадельню для всяких там ебучих креативщиков. Это типа он меня имел в виду. Еще сказал, что думает закрываться быстро, буквально за пару месяцев, жалеет, что не продал клуб в свое время иностранцам, как брательник советовал, ну и еще, что с этого конкретного момента не нуждается в наших с Макеевым услугах и выплатить причитающийся нам за прошлое гонорар, увы, не сможет, мол, опять-таки кризис, разорение и все такое.
Интересно, почему я не начал напрягаться раньше, сразу по горячим следам? Ну, видимо, тогда это было шоковое состояние, вроде того, как когда попадаешь в аварию и первое время не чувствуешь боли, не обращаешь внимания на открытые переломы. Я вообще не помню своей реакции, помню только, как разнервничался мой компаньон – ну еще бы, он ведь так и не выплатил до сих пор ипотеку за квартиру на ВДНХ. Придется, видимо, ему сворачивать ремонт и снова сдавать квартиру в центре. Мы расстались с Макеевым довольно быстро после этого последнего совещания, просто не о чем было говорить, я поехал домой, а он, по-моему, бухать, ну или к какой-то телке, а скорее всего и то и другое одновременно. Меня тогда как будто выключило, я вообще не думал о том, что мне предстоит, не вспоминал про этот свой сраный кредит, на который купил Кристине машину, про долг на карточке, про то, что всего денег в заначке осталось с гулькин нос и теперь нет никаких постоянных доходов, ведь работа в PR-компании тоже встала, все клиенты, какие были, разбежались, не говоря уж про киношников, вот именно. Как будто бы меня все это особенно не трогало. Я просто поехал домой, по пути заскочил в «Азбуку вкуса», купил тигровых креветок и свежей рыбы, пару бутылок Gavi di Gavi и славно скоротал с Кристиной вечерок, наслаждаясь ужином, очередной серией «Доктора Хауса» и, чуть позже, нежным и каким-то чересчур романтичным сексом.
И вот сейчас меня вдруг накрывает. Я вдруг окончательно догоняю всю дурноту своего положения. Никаких причитающихся мне гонораров. Это значит минус восемнадцать тонн евро. Никакой дальнейшей работы. Это значит нули по итогам каждого месяца. Что теперь делать? Накопленных средств не хватит даже на покрытие долгов, так что с Кристининой тачкой могут возникнуть проблемы. Представляю, как она отъедет, если банк, выдавший кредит, вздумает забрать машину. А вообще на какие лаве мы будем жить? На что я буду покупать это самое проклятое итальянское винище? Перед моим мысленным взором гастрономические полки «Азбуки» вдруг сменяются унылыми грязными залежами дискаунтеров.
«Интересно, – думается мне, – я хоть когда-нибудь там бывал? В смысле, в «Пятерочке», ну или в этой, «Копейке»? Это же целая новая жизнь, целый пласт, все эти магазины, а еще вот есть недорогие рынки возле метро…»
– Ты прикинь, – говорит между тем Собачкин, – вчера я встречался с одним инвестиционным банкиром. Он портал один информационный хочет запустить, не суть. Так у него фамилия – Невъебосов, ты можешь поверить, а? При этом денег у мужика куча просто, недвижимость на пяти континентах и кризис ему нипочем, шаришь?
Он разражается каким-то зловещим каркающим смехом, а я никак не могу въехать, в чем, собственно, прикол и почему он так ржет.
Картина, открывшаяся мне в этот самый момент, оказывается такой безрадостной, что я даже временно забываю про маньяка, чья мрачная тень все это время витала в прокуренном спертом воздухе возле меня.
– Эй, ты что загоняешься, брат? – Голос комсомольца Собачкина, радостного IT-специалиста в дорогом костюме, вырывает меня из мрака горестных переживаний. – Ты чё застыл? – еще раз спрашивает он. – Тебя напрягло что-то?
– Да нет, брат, – улыбаюсь я, – все о’кей, все в норме.
– Ну ладно, – улыбается мне в ответ программист. – Может, двинем еще куда-нибудь?
Я поражаюсь его прыти. Мы выбухали, наверное, по пол-литра, а он, смотрите-ка, какой живчик! Хотя, возможно, все дело в кокосе, ведь я, в отличие от моего спутника, так и не притронулся к порошку. Даже не знаю, хорошо это или плохо. В прошлые времена я бы со стопроцентной уверенностью сказал, что это супер, я сдержался и отходняк наутро не будет таким жестоким, как обычно. Но ведь ночь еще не закончилась, к тому же я стремительно пьянею, и мне это активно не нравится.
– Да, Петя, валим, – говорю я, – давай быстренько куда-нибудь переместимся.
Мне хочется выбраться из этого переполненного довольными жизнью манекенами места. Может быть, я надеюсь, что промозглый уличный воздух немного протрезвит меня, хоть чуть-чуть приведет в чувство.
Мы ползем к выходу через шквал плотного, как кисель, звука, колонки качают так, что впору вспомнить первые рейвы, мы протискиваемся сквозь массу потных и липких тел, дряблых и стройных, бледных и загорелых, старых и молодых, в дешевых ярких шмотках, купленных на стоке, и в дорогих платьях из новых коллекций, мимо пьяных экспатов и обколбашенных русских девочек, минуем хостес и гардероб, спускаемся по лестнице и, наконец, оказываемся на улице.
– Ну чё? – радостно спрашивает Петя. – Куда двинем? Может, в «Галерею», так, типа по старой памяти? Да и недалеко к тому же.
Мне снова становится не по себе, опьянение усиливается, я вытаскиваю свой айфон, вижу пропущенные звонки от полковника Лобатого, несколько раз пытаюсь перезвонить, но абонент недоступен, вновь вспоминаю про свое бедственное материальное положение, про Кристину, Екатерину и всех тех девочек, что думают, будто находятся со мной в какой-то там связи, про киношников и этот их злосчастный проект, вспоминаю надпись в туалете «Simple Pleasures»: «Тебя уже вычислили».
Я вдруг чувствую себя загнанной в угол жертвой из третьеразрядного фильма ужасов, вспоминаю фильмы вроде «Кошмара на улице Вязов» и «Пятницы 13», что смотрел в детстве.
Пока мы тащимся по запруженной машинами улице, я несколько раз оборачиваюсь, мне чудится, будто кто-то или что-то все время следит за нами, идет следом, дышит холодом в спину.
Впрочем, я никого не вижу, вот только пьяная парочка целуется в призрачном свете фонарей, и два бодрых кавказца высаживаются из новенького белого «Х6», радостно штурмуя московскую ночь.
Через какие-то десять минут, когда я уже сижу за столиком в полупустой «Галерее» с бокалом двойного Chivas в одной руке и сигаретой в другой, на меня вдруг наваливается навязчивое желание раскрыться, просто выложить всё кому угодно, покаяться первому встречному, да хоть вот этому вставленному кокосом программисту, что сидит напротив. Мне хочется рассказать ему о своих проблемах. Не знаю, правда, для чего это нужно. Возможно, я просто сильно пьян, а может быть, мне слишком страшно и так хочется, чтобы кто-нибудь, пусть даже этот дорогой айтишник, человек, абсолютно чуждый мне и непонятный, пожалел бы меня, успокоил, сказал бы, что все будет хорошо.
И я говорю с ним о кризисе, о том, как это странно, что никто не ожидал такого кошмара, о том, как все мы расслабились, именно здесь, в Москве, потому что думали, будто хорошая жизнь будет продолжаться вечно: жирные лохи будут вечно проситься в клиенты и нести в дорогих кожаных портфелях кэш, кредиты – безропотно выдаваться, а потом сами собой гаситься, нефть – только дорожать, рубль – крепнуть, бизнес – любой, даже самый идиотский проект – развиваться. Я говорю о том, как мы все круто обломались, вся Россия, все патриоты и мнимая оппозиция, крупный и мелкий бизнес, просто мы не заметили, в каком государстве теперь живем. Незаметно для самого себя я вдруг съезжаю на личные темы, выкладываю все начистоту – про совещание у Потапова и что бабла, похоже, у меня больше нет, просто ему теперь неоткуда взяться, про кредит на машину Кристины и другие долги. Потом говорю про свои отношения, о том, что, похоже, вконец запутался, рассказываю, как Кристина свалила, потом вернулась, а я так и не успел врубиться, хорошо ли мне от этого и чего я сам бы хотел. Я рассказываю Пете и про Екатерину, все подряд, как повстречал ее на программе у Тамары Кантари, про то, какая она прикольная и сладкая девочка и как сладко мне было спать с ней, о том, что в какой-то момент мне показалось, что я люблю ее, а потом – совсем наоборот; говорю еще что-то про других девчонок и про то, что, кажется, сам запутался в собственном вранье, отчего чувствую себя отвратительно, просто мерзко, и вот еще полковник Лобатый, который старается решать вопросы, звонил, а я не слышал, он, возможно, хотел сообщить что-нибудь важное, а теперь уже я сам не могу дозвониться до него, и все это вместе, вся сложившаяся ситуация меня жутко бесит.
– Понятно, – говорит Петя, когда я наконец умолкаю, – понятно.
Он смотрит на меня совсем трезвым взглядом и вертит в руках свой почти нетронутый виски, и я вдруг думаю, что, возможно, он не так уж сильно и удолбан.
– Ну а что там у тебя с этим фильмом? – спрашивает Петя, немного помолчав. – Как там его, «Путь крови», да?
Я открываю было рот, чтобы ответить, спросить его, откуда он вообще знает, что я занимался этим проектом, но не успеваю.
– И как там эти ваши убийства? – спрашивает программист. – Нашли убийцу твоих заказчиков? Врубились вообще, что к чему?
//-- * * * --//
Я просыпаюсь резко, словно от толчка, ну или там мощного сигнала будильника, не знаю, во всяком случае в ушах какой-то звон. Я чувствую, что не выспался, думаю, что надо еще поваляться, но глаза сами по себе открываются, я тупо пялюсь на стену, декоративное многослойное покрытие с эффектом перламутрового свечения, а во рту сухо, и все тело сведено будто судорогой, с трудом нахожу в себе силы выпрямиться, сесть, спустить ноги с кровати.
За окном – мокрые снежинки и слегка приглушенные стеклопакетом сирены, небо серое, словно затянутое дымом, а хмель все еще не выветрился из моей головы, на душе тревожно, я вспоминаю эту надпись: «Тебя уже вычислили».
Смотрю на часы, стрелки показывают почти половину первого, и я напрягаюсь, пытаюсь вспомнить, в котором часу завалился спать, хоть приблизительно прикинуть, сколько длился этот сон, похожий на кому.
Кристины дома нет, она, наверное, как обычно в это время, сжигает калории на беговой дорожке в своем дорогом спортивном клубе, в окружении таких же, как она, динамичных и целеустремленных, с прекрасной кожей, чуть подкачанными губами и идеальными фигурами.
Кристина – очень организованная девочка, заботящаяся о своем здоровье, ну и вообще, кардиоваскулярные нагрузки три раза в неделю, а еще тайский бокс и йога, каждое утро – пророщенная пшеница и апельсиновый свежевыжатый сок, а чуть позже – морковный, перед солярием, потому что бета-каротин способствует загару.
She’s not me,
She doesn’t have my name,
She’ll never have what I have,
It won’t be the same [53 - Она – не я, // Ее по-другому зовут, // У нее нет того, что есть у меня, // Все по-другому будет (англ.). Здесь и далее фрагменты песни Мадонны «She’s Not Me» (P. Williams, Ciccone).], —
доносится из колонок. Это, видимо, Кристина забыла выключить стереосистему.
На кухне я пью минеральную воду, беру холодную бутылку из холодильника, на этикетке надпись: «You are what you drink» [54 - Ты то, что ты пьешь (англ.).]. Я выпиваю просто целую артезианскую скважину, хотя вообще-то это горная вода из Альп, так что скважина тут ни при чем, впрочем, это не важно.
Память постепенно возвращается, картинки прошлой ночи мелькают перед глазами: бар «Кинг Конг», день рождения Димки Фельдмана, рыжая девчонка с дикой историей про тантрический секс, адвокат Калашников, похожий в тот день на молодого Марлона Брандо в роли революционера Сапаты в одноименном фильме пятьдесят второго года, мой программист в дорогом костюме и долгие терки за жизнь в кафе «Галерея».
А ведь было что-то еще, какая-то догадка, возможно, настолько страшная, что память просто вытеснила ее…
Я заставляю себя пойти в душ, какое-то время бездумно стою под горячими струями, думаю, что, надо же, а я и забыл, колонки проведены и сюда, в ванную комнату, сквозь шум воды я слышу, как Мадонна все поет:
If someone wants to pimp your style
And hang with you a little while
And make up all the things you lack,
You’re gonna have to watch:
She’s not me,
She doesn’t have my name,
She’ll never have what I have,
It won’t be the same [55 - Если кто-то решит закосить под тебя, // Затусить с тобой, // Дополнить тебя, // Гляди в оба: // Она – не я, // Ее по-другому зовут, // У нее нет того, что есть у меня, // Всё по-другому будет (англ.).].
Песня какая-то чересчур тревожная, я увеличиваю напор воды, моя распаренная кожа отзывается сладкой болью, ощущение такое странное, но чувственное, и у меня встает.
Проходит минут пятнадцать, прежде чем мое сознание, как мне кажется, наконец проясняется, я выхожу из ванной, включаю кофемашину, наполняю тревожный утренний воздух ароматом свежесваренного эспрессо, включаю TV, смотрю в окно на безрадостное московское небо, закуриваю свою первую сигарету.
По Discovery показывают пустыню: нервные желтые суслики пугливо прячутся в своих норах, вырытых в бескрайних желтых песках, огромная желтая змея, похоже гюрза, охотится на них, хотя, быть может, все наоборот, и это они на нее нападают. Я прибавляю звук, чтобы врубиться, что к чему, но, увы, программа внезапно кончается, и на экране – невозможно долгий анонс следующих передач.
Телефон звонит где-то в глубине квартиры, Мадонна уже закончила свои вокальные упражнения, я переключаю каналы.
– Сегодня утром в квартире на Фрунзенской набережной обнаружен труп начальника особого следственного отдела Уголовного розыска, полковника Александра Лобатого. По мнению экспертов, смерть наступила между тремя и шестью часами утра от многочисленных ножевых ранений. В последнее время полковник руководил следствием по так называемому делу «О Золотом Потрошителе», маньяке, который, очевидно, осуществил уже более пятнадцати убийств «золотой» молодежи столицы. От его рук уже пострадали… – говорит диктор, а я быстро переключаю. Слушать все это просто нет сил.
На канале Discovery снова пустыня, желтая гюрза пожирает желтого суслика, голова бедного зверька целиком в ее пасти, а лапки еще на воле, судорожно дергаются, бьют беспомощно по плотному желтому песку, камера показывает его более счастливых сородичей, они прячутся по норам, испуганно и молчаливо наблюдают за происходящим.
В этот момент в глазах у меня темнеет, сигарета так дрожит в руке, что пепел падает мимо хрустальной пепельницы, прямо на прозрачную поверхность журнального столика, зато мозг уже окончательно трезвеет, страшная догадка моментально всплывает в моей памяти.
Я вижу прямо перед собой спокойное, трезвое лицо программиста Собачкина, слышу его тихий голос: «И как там эти ваши убийства? Врубились, что к чему?»
Врубились. Вот именно. То есть мне кажется, что я начинаю врубаться.
Охваченный ужасом от догадки, я судорожно собираюсь.
Гардеробная – деньги – ключи от машины – пара напасов оставшегося с вечера джойнта – документы.
Набираю номер Кристины – она не берет трубку. Звоню Екатерине – та же история. Впрочем, это как раз не удивительно после того, как я отправил ей то трусливое мерзкое сообщение с просьбой больше никогда не звонить мне…
В последний момент, перед тем как выскочить за дверь, с силой усаживаю себя за ноутбук, чтобы проверить почту – а вдруг что-то важное.
Пока ноут грузится, я снова вспоминаю вчерашнюю тусовку, как выложил программисту все свои страхи, рассказал, что полковник не выходит на связь, что, возможно, он что-то узнал, раскопал; лихорадочно вспоминаю, в котором часу мы расстались, наверное, как раз часа в три ночи, ну может быть, в половине четвертого. Я сразу поехал домой, а Собачкин? Что делал айтишник в это время? Смерть Лобатого наступила между тремя и шестью часами утра.
Неужели?..
Но это же просто невозможно! Зачем ему это?..
В почте только одно непрочитанное письмо – от Екатерины. Мне становится еще тревожнее, если только это можно себе представить. Раньше она никогда не писала мне. Так, прислала пару раз какие-то смешные картинки. Сердце начинает колотиться сильнее, мне кажется, еще чуть-чуть, и оно просто выскочит из груди.
Ноутбук виснет, а может, это у меня пальцы слишком дрожат, и я цепляю не те кнопки, но как бы там ни было, письмо открывается крайне медленно.
Я ведь никогда ничего не рассказывал Собачкину ни про фильм, ни про идею с пиаром, не говорил ему о списке убийств.
Письмо наконец открывается, в голове у меня мысли о программисте, они всё скачут и не дают сосредоточиться на письме.
Я никогда не говорил Собачкину, что в какой-то момент все вдруг вышло из-под контроля и мы даже понятия не имеем, кто стоит за всеми этими бессмысленными зверствами и что ему надо. Я Собачкину вообще ничего не говорил! О том, что киношников убили, он тоже не мог знать, он даже не мог знать, что они вообще были моими клиентами!
Я ничего ему не говорил, никогда, это точно. Так с чего тогда ему задавать такой вопрос? «И как там эти ваши убийства?» Это значит только одно – Собачкин и без меня в курсе.
Наконец я нахожу в себе силы сосредоточиться на письме. Нет, не так. Я заставляю себя прочитать письмо.
«Мне так много нужно тебе сказать, что я решила изложить все в дурацком эпистолярном жанре, – читаю я. – Благо я теперь не пла́чу, поэтому могу спокойно поговорить с тобой. Я благодарна тебе, с тобой я снова научилась плакать, последний раз это случилось в семнадцать, глупая история. Ну было еще пару раз в больницах от боли, но, кажется, такие случаи не считаются. А ты научил меня снова плакать. Ты, наверное, даже не помнишь или не заметил, не знаю, но впервые я разревелась, когда ты в первый раз был со мной по-настоящему. Почти целый день. Один из двух прецедентов полного счастья за то время, что я люблю тебя, за два месяца».
Я останавливаюсь, закрываю глаза, сигарета тлеет в пепельнице.
Сколько длился наш с ней роман? Казалось, такой кошмарно долгий срок, а получается, всего-то пару месяцев. Я ловлю себя на мысли, что продолжаю думать о программисте, заставляю себя читать дальше:
«Да, как бы ни было сложно, я люблю тебя, и кажется, буду любить еще очень долго. Знаешь, когда-то, когда я снова была обижена твоим невниманием, я думала, что смогу быть с кем-то другим. Херовая затея, если честно. Едва чужой человек занес руку, чтобы просто дотронуться, меня ошпарило, ну ты знаешь, как я вздрагиваю. Чувак испугался жутко, я не меньше. Я не могу даже думать, что кто-то будет меня целовать, кто-то, а не ты, что я кого-то… Моя бравада насчет секса – глупость. Изрядно я тебе потрепала нервы, да? Извини, пожалуйста, это еще один чертов способ защиты: когда мне больно, когда я злюсь, мне проще прикрыть свои чувства какой-нибудь ерундой. А на самом деле я глупая маленькая девочка, которая верила каждому твоему слову. Когда ты говорил, что мы будем вместе, когда ты говорил, что хочешь жить со мной и даже воспитать ребенка, я верила. Каждой девочке нужны сказки. Ты мне их подарил. Спасибо».
Я снова закрываю глаза. Пытаюсь отрешиться от сегодняшней ситуации, забыть хоть на пару минут о маньяке, покойном полковнике Лобатом и программисте. Не думать о Кристине, как она там сейчас занимается микс-файтом. Пытаюсь представить Екатерину, хрупкую, рыжую, высокую, ее чувственные губы, бледную кожу, полупрозрачные ве́нки на руках. Пытаюсь вспомнить, правда ли я говорил ей такое, обещал, что будем навсегда вместе, что у нас будет ребенок. Вместо воспоминаний – сплошное черное пятно, та самая бескрайняя Пустота, что пожирает меня изнутри. Неужели же я, такая мразь, правда обещал ей все это? Или я тогда искренне верил в то, что говорил?
«Знаешь, надо бы тебе объяснить, почему все со мной так плохо. Я столько раз была на грани смерти, столько раз чуть ли не умирала, что перестала ее бояться. Помнишь, ты спросил меня как-то, почему я всегда в черном, а я ответила, что мне есть о чем скорбеть. Это не шутка, я скорблю о себе здоровой, о своей неслучившейся юности. И о том, что жить все равно больнее. Поэтому-то я так и спешу. Бегу, не жалея себя и окружающих, потому что завтра может не наступить. Тебе это сложно понять – ты всегда можешь отложить что-то на завтра. Я так не умею. Мне надо сегодня, и пусть в какой-то момент все может сломаться, разбиться, не случиться, все равно насладиться сегодня лучше всем, чем только можешь. Моя проблема в том, что я хотела наслаждаться тобой.
Ну и еще есть одна проблема – она в прошлом, но все же есть – это неудачные отношения. Всего один раз и так неудачно. Он был отличным мужчиной, но я его не любила, поэтому-то и не смогла простить каких-то глупых интрижек, вечных оскорблений и унижающих слов. Для него это была норма жизни, для меня – тихий кошмар. Я тогда пообещала себе, что никто больше не будет называть меня гадкими словечками типа «шлюха», ну и прочими потрясающими эпитетами. Как видишь, не сдержала я сло́ва. Ты тоже меня так называл, наверное, в шутку, а я прощала. Хотя очень обидно. Обидно, что в этих словах слишком много смысла, и когда ты их говоришь, именно так я себя и ощущаю – шлюхой, с которой ты спишь один-два раза в неделю. И ебнутой, потому что настолько сильно тебя люблю, что не могу сказать, что меня такое ужасно обижает. Ну ладно, с этим успешно справляются теперь антидепрессанты».
Пустота все разрастается. Я называл ее «шлюхой»? Все это настолько невероятно, что я даже поверить не могу. Дело в том, что я этого не помню – элементарно, я ведь никогда не придаю особого значения всем этим словам. К тому же жизнь такая стремительная, время спрессовано в столь короткие отрезки, надо было столько всего успеть, надо было думать о деньгах, надо было все время думать о деньгах, о клиентах, продажах и прибыли, держать все это в голове…
Наверное, так оно и было, я говорил ей что-то в этом роде, только в шутку, да, точно, в шутку, черт побери, такой экстремальный юмор на грани фола, вроде того, когда говоришь телке: «Ты самая лучшая шлюха на земле», в превосходном значении этого слова, но она, видимо, не врубалась. Она не втыкала, воспринимала все это с обидой и болью, а я, бесчувственный идиот, все гнал и гнал, говорил ей, что она абсолютная шлюха и, кстати, тем меня и зацепила, а она, видно, слышала только первую половину фразы.
Что-то происходит со мной, что-то дало сбой, я уже ненастоящий, не тот, кем был когда-то.
Усилием возвращаю себя к чтению. Мне кажется, я вот-вот запла́чу. Сдерживаюсь как могу.
«Блин, ну что я о себе да о себе… Давай лучше о тебе. Я люблю тебя. Ты самый лучший на свете. Правда. Без всяких там оговорок. Я понимаю всех женщин, которые были с тобой раньше и которые появляются сейчас и еще будут. Ты умеешь дарить незабываемое чувство нужности. И на самом деле умеешь любить. А главное, что бы ты ни говорил, я с тобой себя чувствовала самым любимым человечком на свете. Знаешь, мне вообще казалось, что я могу перевернуть мир, чтобы только ты снова уснул рядом. Оказалось, что мир переворачивать не надо. Надо просто подождать и любить всем сердцем, и тогда чудо случится. Перед нашим знакомством я тебя загадала. На Новый год. Пожелала найти свою половинку, того самого и прочая романтика. И вот спустя почти полгода ты нашелся. Спасибо тебе за это. Мне сейчас кажется, что я буду любить тебя всегда, но из-за таких мыслей я никогда не расстанусь с антидепрессантами.
Длинное письмо получилось. Извини, просто мне тебя жутко не хватает рядом, вот я и пишу тебе электронную эту депешу. Молюсь, пусть у тебя все будет хорошо, как ты планируешь. Надеюсь, моя любовь к тебе никогда не закончится. Говорят, что если человека кто-то любит очень сильно, даже на расстоянии, эти нежные чувства помогают по жизни. Так что мы всегда с тобой – я и моя любовь к тебе.
Прощай».
Пустота просто поглощает меня. Нет никаких мыслей. Все происшедшее, бесчисленные убийства, потеря самого крупного клиента, финансовый кризис, Кристина – все остается где-то в другой реальности, за пределами моего бытия, в какой-то другой вселенной.
Я все же пла́чу. Или это мне только кажется? Во всяком случае, какие-то капли падают на клавиатуру ноутбука. Возможно, это слезы; возможно, это дождь.
Проходит мгновение, или полчаса, или сутки, или целая жизнь, прежде чем я наконец возвращаюсь в настоящее, прежде чем бездонный мрак Пустоты слегка рассеивается, выпускает меня. Я хватаюсь за телефон, снова звоню Екатерине.
«Набранный вами номер временно заблокирован», – безразлично сообщает автоответчик.
И тогда я тут же набираю номер Кристины.
Мысли о собственной омерзительности, несостоятельности и трусости витают в полумраке комнаты. Впрочем, мне кажется, они никогда меня и не покидали, эти мысли, я всегда знал о себе всё – до какой степени я могу опуститься, каким гнусным могу быть.
– Привет, – Кристина еле переводит дух, – что-то важное? Ты же знаешь, у меня занятия.
– Ничего, – только и говорю я, – просто хотел услышать твой голос, убедиться, что с тобой все в порядке.
– И что? – смеется она. – Убедился?
– Ну да, – говорю я, – до вечера.
– До вечера. – Она кладет трубку.
Я наконец выхожу из дома.
//-- * * * --//
В офисе Пети Собачкина холодно и пустынно, и мне кажется, здесь чего-то не хватает – может быть, какой-нибудь из офисных перегородок, или фотографий на стенах, или еще чего-то, что было здесь в прошлый мой визит, но так сразу и не скажешь.
Когда я вхожу, секретарь Марина отвлекается от монитора, поднимает свою хорошенькую высветленную головку, в стеклах ее очков отражается страничка сайта «Одноклассники».
– Ты к Пете или ко мне? – Она улыбается похотливо, кривит свои полные, блестящие губы.
На столе рядом с ее компьютером новый номер журнала Tatler, какая-то книжка в мягком переплете, а еще блеск для губ и тюбик крема для рук.
Воздух в офисе спертый, кругом царит полумрак, все лампы выключены, только серый свет с улицы пробивается сквозь большое, но грязноватое окно в холле.
Я неуверенно киваю ей, не знаю, как себя вести. В голове порнографические картинки: Марина в высоких блядских сапогах, Марина, сосущая мой член, Марина, задыхающаяся в предоргазменной истоме на кожаном диване под черно-белой итальянской фотографией.
– На месте? – спрашиваю ее вместо приветствия и, не дожидаясь ответа, быстро прохожу в Петин кабинет. Надеюсь избежать дальнейшего общения. Еще я надеюсь встретить там Петю. При этом я даже не представляю, как мне себя вести, когда я его увижу, – спросить напрямую, что происходит, откуда он знает про убийства и каким образом это его касается, или, наоборот, притвориться полным лохом и терпеливо ждать, пока он сам все не расскажет.
– Эй, Север, Петя недавно уехал! – кричит со своего места Марина. – Но сказал, что скоро будет. Дождешься?
Я не отвечаю, закрываю за собой тяжелую полупрозрачную дверь из матового стекла.
В кабинете пустынно, мне кажется, здесь тоже чего-то недостает – должно быть, мебели, но так сразу и не скажешь. Во всяком случае, плакат фильма «Таксист» на месте, Де Ниро мрачно смотрит с него прямо на меня.
Здесь по-настоящему холодно, воздух какой-то сырой и душный, тот же полумрак вокруг, еще бы, ведь за большим окном серая мгла уже укутывает сонный город, на Петином столе – ручки в прозрачных стаканчиках, выключенная цифровая фоторамка, открытый ноутбук в спящем режиме.
Я сажусь за стол, придвигаю ноут поближе, робко трогаю клавиатуру.
Экран медленно оживает.
Марина появляется в дверях кабинета. На ней серое мини-платье, на ногах чулки цвета графита, черные лакированные сапоги, а в руках поднос с кофе и печеньем. Очки она так и не сняла.
– Ты располагайся, – насмешливо говорит Марина, – не стесняйся, чувствуй себя как дома. Сиди себе за столом шефа, ковыряйся в его компьютере и…
Она на мгновение умолкает, подходит ко мне вплотную, опускает поднос на стол, упирается в столешницу руками, изгибается.
«Какая же аппетитная задница», – думаю я.
– И пользуйся его секретарем, – заканчивает она.
Она смотрит на меня своими большими серыми глазами, блестящими зрачками цвета московской ночи, слегка подрагивает, я физически ощущаю ее возбуждение, трепет большого красивого зверя. С трудом отвожу взгляд.
– Прости, – только и нахожу, что сказать. – Прости.
Стараюсь смотреть в сторону, за окно, на тусклое мокрое небо; боковым зрением вижу или, скорее, чувствую, как ее глаза тускнеют, она выпрямляется, улыбается презрительно, шепчет: «Ну-ну», – и резко выходит из комнаты.
Я перевожу взгляд на монитор, и то, что я там вижу, производит эффект внезапно разорвавшейся бомбы, я просто подпрыгиваю на месте.
Это как гром среди ясного неба, как удар молнии, как ядерный взрыв, цунами, тайфун и смерч вместе взятые.
Мне становится все ясно, все встает на свои места.
На экране компьютера – сценарий фильма. Нашего триллера. В другой папке – мой план убийств, мой список вымышленных жертв. Еще в одной – фотографии жертв, только уже реальных, а не вымышленных, снимки, сделанные, по-видимому, сразу после убийства: окровавленные и растерзанные тела, запросто отщелканные на камеру мобильного телефона. Лица, с которых сняли кожу, руки с отрезанными пальцами, пустые глазницы, выпущенные наружу кишки. Кровавое месиво вместо лица у трупа, одетого в точности, как продюсер Пичугин. Бездыханное тело сценариста Максима А. в луже его собственной крови. Качество у снимков не очень хорошее, и я думаю: слава богу, слава богу, что не очень четко все видно, иначе меня бы точно стошнило.
В отдельном окне – набранное, но еще не отосланное письмо.
«Задумываешься ли ты хоть иногда о том, что несешь другим людям? Сколько добра ты сделал или, наоборот, сколько зла причинил? Что ты сеешь? Кто ты вообще такой – человек или картинка, плоская копия или фигурка 3D, мультяшка, персонаж из дешевого комикса? Чувствуешь ли ты Пустоту, что давно поселилась в твоем сердце? Знаешь ли ты, что это такое – Пустота? Можешь ли ты ответить на простой вопрос: «Зачем?»
Вот теперь уж я окончательно врубаюсь. Догоняю. Все становится прозрачным, пазл складывается, звенья цепи не рвутся, мне хочется кричать, но сил нет даже на это, и я просто открываю рот, словно рыба, хватаю застоявшийся спертый воздух.
Как я мог быть настолько тупым, как я не догадался сразу?! Ведь вся информация по раскрутке триллера, переписка с киношниками, пароль электронной почты, да и вообще вся моя жизнь, все это было в моем ноутбуке, и единственный человек, который имел к нему доступ, – Петя Собачкин. Что стоит айтишнику взломать мои пароли? Только он один мог всегда знать, где и в какое время меня можно найти, с кем я встречаюсь, да что там, всё, вплоть до того, каких девчонок я клею на своей страничке в «Одноклассниках»!
На то, чтобы осознать, прочувствовать ситуацию и поверить в ее абсолютную реальность, равно как и на то, чтобы отождествить фигуру моего программиста со зловещей тенью Потрошителя, маньяка из третьеразрядного фильма, у меня уходит буквально пара секунд.
Мозг работает лихорадочно, но выводы появляются чрезвычайно медленно, я вспоминаю, как по пьяни пожаловался Пете о том, что никак не могу связаться с Лобатым, что, возможно, тот обладает важной информацией.
До меня медленно доходит, что, скорее всего, полковник начал понимать, чьих это может быть рук дело. Видно, его ребята кое-что вычислили. Получается, что я сам спровоцировал его убийство.
Полумрак в кабинете сгущается, Пустота окутывает меня, я снова оказываюсь где-то за пределами реального мира…
– Ну и как, интересное письмецо? – Голос Собачкина, отстраненный и надтреснутый, внезапно выдергивает меня обратно, в реальность. – А ты думал, ты такой популярный, что тебе поклонники пишут? – Он усмехается. – Знаешь, твой единственный и самый верный поклонник – это я. – Он медленно проходит несколько метров от двери до стола, легко опускается в кресло напротив. – Ну что же, – едва улыбается он, – вот ты и врубился.
В этот самый момент Пустота вновь сгущается, проникает в меня с новой силой, поселяется в моем сердце, памяти и мыслях, полумрак в комнате превращается в кромешную тьму, кислорода не хватает, и мне кажется, я теряю сознание.
Я слышу вой бездомных собак и тревожные сигналы сирен с улицы. Перед моим мысленным взором мелькают картинки, бесчисленный хоровод картинок и образов. Я вижу надпись в туалете «Simple Pleasures», потом вдруг – лицо Кристины, а оно превращается в фотографию Екатерины, ту единственную, что она как-то прислала мне. Эта фотография плохого качества, картинка нечеткая, она оборачивается изображением жертв, да, я снова вижу их, растерзанных и замученных самыми варварскими способами, и знаю, что от этих призраков мне не избавиться до конца моих дней. Я представляю, как черные мини-вэны медленно катятся по ночным улицам города, слышу чьи-то голоса. Роберт Де Ниро подмигивает мне с плаката.
«Тебя вычислили», – шепчет он.
– Ты меня вычислил, – говорит Собачкин, – ну надо же.
Его голос, такой спокойный и уверенный, снова возвращает меня в реальность, мрак снова понемногу рассеивается, картинки все еще вспыхивают перед моим мысленным взором, но как-то тускло, странно, словно негативы, – я постепенно прихожу в себя.
Наверное, надо что-то сделать, ну или хотя бы сказать.
– Наверное, мне надо тебе все объяснить, – говорит Собачкин.
Я вздрагиваю, думаю, читает ли он мои мысли, кто он вообще такой, человек или призрак, существо, нечто с другой стороны, квинтэссенция Пустоты?!
– Только что ты будешь со всем этим делать? – криво улыбается он. – Бросишься на меня? Не факт, что ты меня одолеешь, старик. А даже если и так, то что ты скажешь ментам? Покажешь им мой компьютер, да? Тебе никто не поверит. Решат, что ты и есть убийца, что это ты все подстроил. – Он кивает на ноутбук и снова улыбается. – Против меня у тебя ничего не будет, никаких доказательств, а вот против тебя… – Он вздыхает. Почти сочувственно. – Против тебя у ментов будет куча улик. В лучшем случае они решат, что ты сдвинулся. Представляешь заголовки газет, а? «Вышедший в тираж клубный деятель сошел с ума». Как тебе? Или вот просто: «Маньяк от гламура», а? Дело будет раскрыто. Ребята в фуражках получат премию. Преступник, то есть ты, Север, окажется в дурдоме. – Он еще раз вздыхает. – Ну или в тюрьме. Это как повезет. Впрочем, тебя же один раз чуть не раскрутили по полной, правда?
«Откуда он знает? – думаю я. – Откуда он может про меня знать?»
Собачкин встает со своего места, подходит к окну, вглядывается в ставшее черным московское небо.
– Вот-вот, – говорит он, – я слишком много про тебя знаю, возможно даже больше, чем ты сам. Я знаю всех телок, с которыми ты спишь, знаю всех дилеров, у которых ты покупаешь первый номер, все места, куда ты ходишь… – Он снова умолкает, все так же стоит у окна, повернувшись ко мне спиной, вглядываясь куда-то вдаль. – Я мог бы убить тебя, Север, просто зарезать ночью, пьяного или в объебосе, как свинью, посмотреть, какого цвета твои гламурные кишки, и обглодать твое ухоженное лицо. – Он довольно хихикает. – А ведь ты неплохо сохранился, Север. Я имею в виду, для того образа жизни, который ведешь. Ты ведь еще ни разу не делал пластику, не так ли? – Он снова посмеивается, и смех этот какой-то неестественный, словно записанный и пропущенный через вокодер. – Только зачем мне убивать тебя? Ты и так в моих руках, вся твоя жизнь, все, кто тебе дорог, – говорит он сквозь смешок. – Я могу сделать с тобой все, что только пожелаю. Никто не будет в безопасности, если ты предпримешь хоть что-то, никто…
Я смотрю на него, на его темную стройную фигуру в дорогом костюме, окутанную призрачным вечерним светом.
– Так зачем же мне убивать тебя? – Кажется, Собачкин разговаривает с самим собой. – А ты знаешь, – говорит он, – ведь я всегда мечтал устроить что-то в этом роде, – он кивает на мерцающий мертвенным светом монитор, – просто случая не было. А может быть, я в себе силы не чувствовал. До поры. И потом, я никак не мог выбрать, кого же я из вас всех больше ненавижу. Все думал о разных там говорящих головах из телевизора. Хотел вычистить эту грязь. А оказалось, все просто, далеко ходить не нужно. У меня есть ты. Я ведь давно уже слежу за тобой. Как же я раньше не догадался, когда был здесь в первый раз, когда увидел этот плакат фильма Мартина Скорсезе? Вот именно, ведь Де Ниро в нем играл парня, который страдал от хронической бессонницы и постепенно спятил. Он ведь тоже пришел к мысли, что «пора вычистить грязь».
Собачкин отворачивается от окна, смотрит на меня; лицо его в глубокой тени, лишь глаза слегка поблескивают.
– С самого детства я понимал, что мир устроен неправильно и только сильная личность может хоть как-то повлиять на сложившуюся ситуацию. Конечно, я не настолько наивен, чтобы полагать, что смогу что-то там исправить в мироустройстве. Но сделать хоть что-то, что принесет лично мне удовлетворение, возвысит хоть немного над такими, как ты…
Собачкин снова умолкает, качает головой, его силуэт на фоне темного окна смотрится просто пугающе.
Я никак не приду в себя, никак не соберусь с духом, так и сижу, словно парализованный, смотрю на него, слушаю его тихий, но такой сильный голос.
– Ты знаешь, Север, я родился в бедной семье, мой отец был простым инженером, понимаешь, гребаным инженером на бедном химическом заводике, а мать, ну про нее вообще нечего сказать – обычная домохозяйка, пустая, словно коробка из-под обуви. Ты знаешь, я хорошо учился и всего достигал сам, своими мозгами, руками, упорством и старательностью. Когда такие, как ты, детки успешных родителей, элита страны, отжигали на казенных дачах и трахали дорогих девочек под песни The Cure, я учился и работал, работал и учился, и до двадцати четырех лет у меня не то что не было ни одного отпуска, поверь мне, у меня не было даже ни одного выходного дня. С самого детства я знал, что достоин намного большего, чем было дано мне изначально, я мечтал стать одним из вас, стремился к этому, но увы, чем дальше, тем страшнее становилась пропасть между нами – финансовая, ментальная, а главное, нравственная. Для тебя ведь морали не существует, так, Север? Скажи мне, ты хоть знаешь, в чем разница между нами с тобой? Вот ты всю жизнь прожил в достатке. Сначала родители, правительственные функционеры, дали тебе, как это говорится, «путевку в жизнь», да? Хорошая школа, снисходительные, нет, даже заискивающие учителя. Теплое местечко в престижном вузе, никакого напряга при вступительных экзаменах, да? Ты даже не пытался учиться, чтобы получить высокую стипендию, ведь заботливые родители давали тебе столько, что ты и потратить не мог, правда? А потом ты уже действовал сам, я ведь навел справки о тебе, все выяснил. Ты очень любишь деньги, Север, да? Только вот ты никак не воткнешь, что даже они, эти деньги, – лишь фикция, фантики, а в итоге – Пустота. Чем ты занимался с девяносто второго по девяносто седьмой? Сколько человек пострадали от твоих рук, скольких ты кинул, предал, развел, обманул? У тебя всегда был неплохой инстикт самосохранения, Север, и когда этому вашему беспределу пришел конец, когда застрелили твоего старшего брата, когда твоих товарищей принимали менты, что сделал тогда ты? Правильно, Север, правильно, ты купил себе безнаказанность, ты бежал из страны, сидел в какой-то глухой французской деревне, ждал, пока улягутся страсти. Ты же умный, Север, ты прекрасно понимал, что время кидалова кончилось, что теперь надо все делать тихонько и грамотно, что надо прикладывать мозги, да? И вот снова все закрутилось, все эти твои клубы и тупые программы на телевидении, и все по протекции людей из твоего круга. Ох уж этот ваш круг. Знаешь, когда-то я мечтал, просто спал и видел, чтобы попасть в него, стать одним из вас. А потом…
Он снова посмеивается, снова качает головой.
– Потом, когда я стал почти таким же – вот именно, ключевое слово «почти», обрати внимание, Север, – вот тогда я вдруг понял, насколько все это пустое. Такие, как ты, только гребут под себя. Скажи мне, какую полезную работу вы делаете? Что из того, что ты лично сотворил, принесло пользу нашему больному обществу?
Он делает несколько шагов по направлению ко мне, но потом замирает, вытаскивает из кармана пачку сигарет и закуривает.
Я думаю, чего смогу добиться, если вдруг брошусь на него. Справлюсь ли я с ним? Наверное. Хотя кто знает, этот сумасшедший, возможно, тренирует мышцы с утра до вечера. Главное, чего я добьюсь? Смогу ли убить его? Но я вряд ли на такое способен, да и что я потом буду рассказывать ментам – покажу им компьютер, а они действительно не поверят, решат, что я сам все подстроил. Может быть, надо скрутить его, возможно у меня и получится, но что дальше? Вызвать ментов, все рассказать? Как вообще будет все это выглядеть, такой бред?..
– Да, наше общество больно! – говорит Собачкин сквозь плотное облако сигаретного дыма. – И болезнь эта называется стяжательством, безответственностью, безнаказанностью. А такие, как ты, и есть основные разносчики этой заразы, апологеты этого вашего нового мира с бездумной идеологией под отвратительным названием «Гламур». Знаешь, что такое на самом деле Гламур? – Он умолкает, делает театральную паузу, вздыхает и продолжает торжественно: – Гламур – это всего лишь одно из названий Пустоты. Вечной, изматывающей, бездонной, скучной, безнадежной Пустоты. Той Пустоты, что давно поселилась в твоем сердце. А ты ведь думал, что гламурная жизнь – единственное, к чему надо стремиться, да? Всю свою жизнь ты потратил только на то, чтобы продемонстрировать кому-то, не важно кому, таким простым провинциальным мальчикам, как я, например, что ты – некое высшее существо, достойное всех этих идиотских атрибутов: шампанского Cristal, спортивных тачек, часов за сто тысяч баксов и тупых длинноногих моделей.
Он на секунду умолкает, смотрит на меня пристально, а я никак не могу решиться. Ни на что.
– Ты нес этот ваш Гламур в народные массы, сеял его, словно Троцкий революцию, сам верил в то, что это и есть единственно правильная и, главное, реальная жизнь, и тут ты… – Он кидает недокуренную сигарету себе под ноги, давит ее каблуком дорогого ботинка, скрещивает руки на груди и продолжает: – И вот тут ты круто обломался, чувак. Вся твоя жизнь и есть доказательство того, что Гламур и Пустота – суть одно и то же. Ты сам низвел этот свой высокий Гламур до уровня дешевой китайской штамповки, все эти твои дебильные передачи на молодежных каналах, эти клубы, прикидывающиеся luxury [56 - Роскошными, класса люкс (англ.).], но открытые тобой в спальных районах города, да и весь твой образ жизни.
На этих словах он вдруг снимает с запястья левой руки свой массивный хронограф Jaeger-LeCoultre, кидает его мне. Я еле успеваю поймать.
– Красивые часы? – усмехается программист. – А знаешь, сколько стоят? Десять, одиннадцать тысяч? Не угадал! Двести долларов. Купил два месяца назад в Гуанчжоу, такая высокоточная подделка, что даже в фирменном магазине ее не смогли отличить от оригинала. Ты хоть знаешь, что это значит? То, что все твои ценности, вся твоя жизнь – сплошная Пустота и не имеет никакого смысла. Гламура просто нет, его не существует, он придуман такими бездарностями, как ты, лишь для того, чтобы хоть как-то оправдать ваше никчемное существование. Вы же ничего не умеете, ничего не можете. Ты знаешь, когда я прочитал сценарий вашего идиотского фильма, во мне что-то перевернулось. Какая правильная мысль – уничтожение золотой молодежи, да, да, всех тех, кто идет в авангарде Пустоты. Вот что мне было нужно для того, чтобы знать, что я существую не зря, что я тоже могу принести хоть какую-то пользу этому миру. Или даже не миру – плевать на мир, он безнадежен. Нет, не миру. Не миру. А только самому себе. Это все равно стоит того, поверь.
Я все сижу, намертво вцепившись в подлокотники кожаного эргономичного кресла, я все еще не знаю, что предпринять.
– Но зачем? – спрашиваю наконец.
– Что – зачем? – В голосе Собачкина слышится презрение.
– Зачем так жестоко?
– Это просто. – Он вздыхает, словно взрослый, уставший растолковывать младенцу прописные истины. – В твоем мире, в вашем мире нет места жестокости. Вернее, когда-то она была, ты ведь помнишь, Север, когда-то давно, в другой твоей жизни, но теперь ты предпочел забыть о ней, правда? Я уверен, ты даже переключаешься с новостей на музыкальный канал, лишь бы не видеть все эти катастрофы, войны, голод, лишь бы не знать ничего о страданиях людей. Я хотел вернуть тебя к действительности. Я хотел показать тебе, что жизнь – это не одна сплошная вечеринка, понимаешь?
– Но почему все же ты не тронул меня? – нахожу в себе силы еще на один вопрос.
– А ты разве не понял? – Он улыбается, я не вижу точно в сумраке кабинета, но мне кажется, он улыбается. – Ты разве не понял? Убить тебя – это слишком просто, да и не нужно. Гораздо важнее обратить твою жизнь в руины, поместить тебя туда, откуда я вышел. Поменять нас местами, понимаешь? Доказать тебе, что все, что ты делал в этой жизни, – ерунда и бессмыслица, так, чепуха одна. Разрушить твою непробиваемую веру в правильность и значимость твоего существования. – Он снова умолкает, кивает одобрительно самому себе. – Я думаю, мне удалось, – говорит он, – а убивать тебя мне было неинтересно. Я же не маньяк какой-нибудь, я делал это не для собственного удовольствия, а для тебя.
– О боже мой, Петя… – Я поднимаюсь с кресла и выхожу из-за стола. – Просто в голове не укладывается, о чем ты говоришь?!
– Только о том, что ты, все твое окружение, весь твой мир, мысли и идеалы не стоят и ломаного гроша. Все вы – бездонная и абсолютная ПУСТОТА.
Он прерывается, снова закуривает и продолжает:
– Теперь все кончено, мы подошли к финальной точке, ты все выяснил. Сам. Я именно этого и ждал, все подкидывал тебе намеки – ты же читал мои письма? Я хотел, чтобы ты проявил хоть какие-то зачатки здравого смысла. Теперь ты все знаешь. Ты сам пришел к этому, я доволен. Так что…
Он в который раз прерывается, делает глубокую затяжку, выпускает дым через нос.
– Все кончилось, Север, пора возвращаться к привычным заботам. Кризис все же, и надо много времени уделять бизнесу, правда? Так что живи спокойно, ну если, конечно, у тебя получится.
Он смеется, и смех этот совсем не похож на человеческий.
//-- * * * --//
Я, слегка пошатываясь, выхожу из кабинета, пересекаю темный холл, секретарь Марина делает вид, что не замечает меня. Нахожу в себе силы слабо кивнуть ей и улыбнуться. Открываю дверь и выхожу на улицу. На Бульварном кольце вечная пробка. Меня трясет, и я долго не могу найти свою машину. Я все думаю, что мне делать, рассказать ли кому-нибудь обо всем, что произошло. В ушах все еще звучит голос айтишника, его слова о Пустоте. Когда я наконец сажусь в машину, мой телефон звонит, я вздрагиваю.
– Алло! – Я нервно прижимаю телефон к уху.
– Привет, Север, – говорит Остап, – у меня дерьмовые новости.
– Если бы ты знал мои новости, – бормочу я, но он не слушает.
– В общем, Сашка Седой погиб.
Я вздрагиваю. Неужели опять? За что его-то?
– За что его? – повторяю вслед за своими мыслями.
– То есть? – перепрашивает Остап. – Как это? Он на машине разбился. Под Пермью. Он там клуб какой-то строил, знаешь?
– О господи, – только и говорю я.
Закрываю глаза, не слушаю Остапа, тот еще что-то говорит про то, когда доставят в Москву тело и про предстоящие похороны, а у меня перед мысленным взором Сашка – каким я его видел в клубе «Крыша Мира», как отстраненно стоял он возле стойки бара, смотрел на танцпол.
– Он как будто бы знал, – шепчу я.
– Что? – спрашивает Остап. – Тебя не слышно.
Я не знаю, сколько времени я просто сижу в машине, курю, смотрю, как снежинки превращаются в капли на лобовом стекле.
Телефон звонит снова, я даже не вздрагиваю, нет, я дергаюсь, как от удара тока.
Увидев на дисплее номер Кристины, кое-как беру себя в руки и отвечаю на звонок.
– Ты – жалкий и ничтожный человек, Север, – Кристина на другом конце линии буквально задыхается от негодования, – вся твоя жизнь – обман. Интересно, ты когда-нибудь кому-нибудь говорил правду, хотя бы в детстве?
– Что случилось? – спрашиваю я и не узнаю собственный голос.
– Ты еще спрашиваешь, что случилось? Послушай, сколько раз я говорила тебе, что если ты не ставишь меня ни в грош, не уважаешь, то хотя бы научись подтирать за собой, скрывать следы своих измен?!
– О чем ты?..
– Ты конченый мудак! Оставил в компьютере открытой свою почту, письмо от этой твоей Екатерины – оказывается, ты встречался с ней два месяца, обещал, что вы будете вместе, говорил, что хочешь от нее ребенка… А то, что я с тобой прожила пять лет, потратила на тебя свои лучшие годы… это как, ничего не значит?
Я молчу, слушаю разъяренный голос Кристины, меня трясет мелкая дрожь, кажется, я вот-вот заплачу, но глаза сухие, за меня плачет московское небо, мелкий дождь начинает накрапывать, крупные небесные слезы медленно катятся по лобовому стеклу.
– Пожалуйста, окажи мне последнюю любезность, не появляйся дома еще хотя бы два часа, – я слышу, как Кристина плачет, как дрожит и ломается ее голос, – дай мне собраться и уйти из твоей жизни навсегда, оставить тебя со всем твоим враньем. Ты пустой человек и сеешь вокруг одну пустоту!
Связь прерывается, в телефонной трубке – неясные помехи и пустота, все та же вечная Пустота.
Я хочу перезвонить, уже собираюсь набрать номер, но в этот момент от Кристины приходит SMS: «Ты отрицательный герой. Все всегда портишь. Всегда знак минус. Я не хочу тебя больше в своей жизни».
Я думаю о том, что несу другим людям. Сколько добра я сделал или, наоборот, сколько зла причинил. Отрицательный ли я герой и герой ли вообще. Кто я – человек или картинка, плоская копия или фигурка 3D, мультяшка, персонаж из дешевого комикса? Я чувствую ее, эту Пустоту, что давно уже поселилась в моем сердце. Мне кажется, теперь я даже знаю, что это такое – бесконечная, всепоглощающая Пустота. Вот только я все никак не могу ответить на простой вопрос: «Зачем?»