Дафна Дюморье
Трактир «Ямайка»

   Daphne du Maurier
   JAMAICA INN

   © Перевод, ООО «ЦЕНТРПОЛИГРАФ», 2016
   © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016 Издательство АЗБУКА®

От автора

Трактир «Ямайка» существует по сей день. Это уютное, гостеприимное заведение, в котором не продают спиртные напитки, стоит на двадцатимильной [1 - 1 английская миля равна 1609 м. – Здесь и далее примеч. перев.] дороге между Бодмином и Лонстоном. В своей истории я изобразила трактир таким, каким он мог быть лет сто пятьдесят назад, и, хотя на этих страницах встречаются реальные географические названия, все описанные здесь персонажи и события являются вымышленными.

Дафна Дюморье
Бодинник-бай-Фоуи

Глава 1

   Стоял конец ноября, день выдался холодный и ненастный. В одну ночь погода переменилась: ветер задул вспять и принес с собой гранитно-серые тучи и моросящий дождик. Было чуть больше двух часов пополудни, но бледный зимний вечер уже надвинулся на холмы и окутал их туманом. К четырем станет совсем темно. Сырой холодный воздух пробирался внутрь дилижанса, несмотря на плотно закрытые окна. Кожаные сиденья казались влажными на ощупь, а в крыше, наверное, была трещинка, потому что сверху то и дело брызгали мелкие капли дождя, оставляя на обивке темно-синие пятна, похожие на чернильные кляксы. На поворотах дороги карета вздрагивала от порывов ветра, а на открытых холмистых участках ветер дул с такой силой, что дилижанс сотрясался и раскачивался на высоких колесах, словно потерявший опору горький пьяница.
   Кучер, натянувший воротник пальто по самые уши, согнулся на козлах чуть ли не пополам, безуспешно пытаясь прикрыться от ветра собственным плечом, а лошади, повинуясь его понуканиям, уныло шлепали по грязи; исхлестанные ветром и дождем, они уже не чувствовали кнута, который то и дело щелкал у них над головой, зажатый в онемевшей от холода руке хозяина.
   Колеса скрипели и стонали, увязая в раскисшей колее. Жидкая грязь из-под колес долетала даже до окон дилижанса и вместе с упорно хлещущим дождем так заляпала стекло, что не было никакой возможности разглядеть окружающий пейзаж.
   Пассажиры сбились в кучу, чтобы согреться, и дружно вскрикивали всякий раз, когда карета проваливалась в особенно глубокий ухаб. Один старичок, который не переставал возмущаться с тех пор, как сел в дилижанс в Труро, вдруг совсем вышел из себя: вскочил на ноги, нашарил оконную задвижку и с треском опустил стекло, так что целый водопад дождевой воды мгновенно окатил и его самого, и всех остальных пассажиров. Старичок высунул голову в окошко и принялся пронзительным голосом ругать кучера, обзывая его жуликом и убийцей и крича, что они не доедут живыми до Бодмина, если и дальше гнать сломя голову; и так уже из них весь дух вышибло, и он лично ни за что больше не сядет в почтовую карету.
   Неизвестно, слышал его кучер или нет. Скорее всего, весь этот поток попреков унесло ветром. Старикашка подождал минуту, закрыл окно, успев как следует выстудить всю внутренность кареты, и снова устроился в уголке, закутавшись в одеяло и что-то сердито бормоча себе под нос.
   Рядом с ним сидела веселая краснощекая тетка в синем плаще. Сочувственно вздохнув, она подмигнула всем, кто на нее смотрел, мотнула головой в сторону старика и заявила уже, наверное, в двадцатый раз, что такой грязюки и не вспомнит, а уж она всякой погоды повидала на своем веку; да, денек выдался что надо, не летняя вам погодка, ничего не скажешь, – после чего порылась в большущей корзине, вытащила основательный кусок пирога и впилась в него крепкими белыми зубами.
   Мэри Йеллан сидела в углу напротив, как раз там, где с крыши текла струйка воды. Иногда ледяная капля попадала к ней на плечо, и Мэри нетерпеливо смахивала ее рукой.
   Она сидела, подперев подбородок ладонью, и не сводила глаз с окна, заляпанного дождем и грязью, слабо надеясь, что солнечный луч разорвет хоть на минуту тяжелые тучи и снова выглянет ясное голубое небо, сиявшее вчера над Хелфордом, – выглянет, как счастливая примета.
   Всего на каких-нибудь сорок миль успела она отъехать от родного дома, где прожила свои двадцать три года, и вот уже надежда увяла в ее душе, и мужество, которое поддерживало ее во все время долгой и мучительной болезни и смерти матери, – теперь готово было изменить ей при первой же атаке дождя и надоедливого ветра.
   Ее угнетало уже то, что все вокруг было чужое. Через запотевшее стекло Мэри с трудом различала местность, совсем не похожую на ту, знакомую, от которой ее отделял всего один день пути. Как все это теперь далеко от нее, и может быть, навсегда: сверкающая на солнце река, пологие холмы, зеленые долины, белые домики на берегу… Даже дождь здесь иной… В Хелфорде дождь падал так легко, так мягко, тихо шуршал среди листвы, терялся в густой траве, веселыми ручейками сбегал в широкую реку и впитывался в благодарную землю, которая щедро одаривала прекрасными цветами.
   А здесь дождь хлестал, не зная жалости, и вода бесполезно уходила в жесткую, бесплодную почву. Здесь не было деревьев, разве что одно или два протягивали голые сучья навстречу всем ветрам, согнутые и скрюченные столетиями бурь, почерневшие от времени и долгих штормов. Если бы даже коснулось их дыхание весны, ни одна почка не посмела бы распуститься, опасаясь, что запоздалые заморозки убьют ее. Безрадостная земля: ни лугов, ни лесов… Только камни, черный вереск да чахлый ракитник.
   Здесь не может быть хорошо ни в какое время года, думала Мэри. Или суровая зима, вот как сегодня, или иссушающий жар лета, от которого негде спрятаться, и трава еще до конца мая становится желто-бурой. Вся эта местность посерела от вечной непогоды. Даже люди на дороге и в поселках изменились под стать окружающей обстановке. В Хелстоне, где Мэри села в дилижанс, местность была еще знакомой. С Хелстоном связано множество детских воспоминаний. Когда-то отец каждую неделю брал ее с собой на базар, а когда его не стало, мать мужественно заняла его место и, как он, зимой и летом возила в тележке на базар яйца, кур и сливочное масло, а Мэри сидела рядом с ней и держала на коленях корзинку размером чуть ли не с себя, положив подбородок на ручку корзины. В Хелстоне все были с ними приветливы; фамилию Йеллан уважали. Все знали, что вдове пришлось нелегко после смерти мужа. Не всякая смогла бы жить вот так, одна с ребенком, тянуть на себе ферму, даже не думая найти другого мужчину. Был один фермер в Манаккане, который попросил бы ее руки, если бы только осмелился, и еще другой, вверх по реке, в Гвике, да только они по глазам видели, что она за них не пойдет. Она душой и телом принадлежала тому, ушедшему. В конце концов тяжелый труд на ферме взял свое, ведь она не щадила себя. Семнадцать лет вдовства она находила в себе силы тащить свой воз, но, когда пришло последнее испытание, она не выдержала такой нагрузки и сердце ее остановилось.
   Дела их разладились, доходы на ферме падали, запасы таяли. В Хелстоне говорили, что настали плохие времена, цены снизились, ни у кого нет денег. И в верховьях реки – все то же самое. Того и гляди настанет голод. Потом напал какой-то мор на живность по всем деревням в окрестностях Хелфорда. Никто не знал, как зовется эта напасть, и от нее не было лекарств. Она пришла в новолуние, уничтожила все на своем пути, подобно поздним морозам, и ушла, оставляя за собой след из мертвых животных. Тяжелое это было время для Мэри Йеллан и ее матери. Куры и утки издыхали одна за другой у них на глазах, и теленок пал прямо на пастбище. Особенно жаль было старую кобылу, которая двадцать лет служила им верой и правдой; на ее широкой крепкой спине маленькая Мэри впервые в жизни прокатилась верхом. Кобыла умерла однажды утром, в стойле, положив свою верную голову на колени Мэри. Для нее вырыли яму под яблоней в саду, и, когда они ее похоронили и поняли, что она никогда уже не повезет их больше в Хелстон в базарный день, мать обернулась к Мэри и сказала:
   – Какая-то часть меня тоже легла в могилу вместе с бедной Нелл. Не знаю, может, веры у меня не осталось или еще что, только на сердце такая тяжесть. Устала я, Мэри, не могу больше.
   Она вошла в дом и села в кухне за стол, бледная как полотно, постаревшая лет на десять. Когда Мэри сказала, что нужно позвать доктора, мать нетерпеливо передернула плечами.
   – Поздно, дочка, – ответила она, – опоздали на семнадцать лет.
   И тихо заплакала – это она-то, которая никогда раньше не плакала!
   Мэри побежала к старенькому доктору, который жил в Могане и когда-то помог ей появиться на свет. Он поехал вместе с ней в своей двуколке и по дороге говорил, качая головой:
   – Вот что я тебе скажу, Мэри. С тех пор как умер твой отец, твоя мать не жалела ни тела своего, ни души, и вот теперь она сломалась. Не нравится мне это. Совсем не вовремя.
   Они подъехали по извилистой дороге к ферме, что стояла на краю деревни. У калитки их встретила соседка, которой не терпелось сообщить плохие новости:
   – Матушке твоей стало хуже! Вот только что, сию минуточку, вышла она из дверей, взгляд застывший, как у привидения, вся задрожала и упала прямо на дорожку. Миссис Хоблин к ней подошла, и Уилл Серл. Они ее отнесли в дом, бедняжечку. Говорят, глаза у ней закрыты.
   Доктор решительно разогнал собравшихся у двери зевак. Вдвоем доктор и Серл подняли с пола неподвижное тело и перенесли на второй этаж, в спальню.
   – У нее был удар, – сказал доктор, – но она дышит, и пульс ровный. Этого я и боялся – что ее вот так разом подкосит. Почему так случилось именно сейчас, после стольких лет, знают один только Господь Бог да она сама. Теперь, Мэри, ты должна доказать, что ты – дочь своих родителей, и помочь ей выкарабкаться. Кроме тебя, никто этого не сможет.
   Шесть долгих месяцев или даже дольше Мэри ухаживала за матерью во время ее первой и последней болезни, но, несмотря на все их с доктором старания, вдова не хотела бороться. У нее совсем не осталось воли к жизни.
   Казалось, она мечтала об избавлении и про себя молилась, чтобы оно пришло поскорее. Она сказала Мэри:
   – Я не хочу, чтобы ты надрывалась так, как я. Такая жизнь калечит и тело, и душу. Когда меня не станет, тебе незачем оставаться в Хелфорде. Поезжай лучше в Бодмин, к тете Пейшенс [2 - Patience (англ.) – терпение.].
   Напрасно Мэри твердила матери, что она не умрет. Мысль о смерти прочно засела у больной в мозгу, и бороться с этим было невозможно.
   – Мне не хочется никуда уезжать, мама, – говорила Мэри. – Я здесь родилась, и отец здесь родился, и ты тоже хелфордская. Здесь наши, йелланские края. Я не боюсь бедности и за ферму тоже не боюсь. Ты справлялась с ней одна семнадцать лет, так почему я не справлюсь? Я сильная, могу работать не хуже мужчины, ты же знаешь.
   – Это не жизнь для девушки, – отвечала мать. – Я трудилась все эти годы в память о твоем отце и ради тебя. Когда женщина работает для кого-то, она может быть и спокойной, и довольной, а когда стараешься только для себя – это совсем другое дело. Тогда работаешь без души.
   – А что мне делать в городе? – возражала Мэри. – Я могу жить только здесь, у реки. Никакой другой жизни я не знаю, да и не хочу знать. Для меня и Хелстон – слишком большой город. Лучше всего мне здесь, с нашими курочками, сколько бы их ни осталось, с зеленью в огороде, со старой свиньей и с лодочкой на реке. Что я буду делать в Бодмине, у тети Пейшенс?
   – Девушка не должна жить одна, Мэри, не то она повредится умом или пойдет по дурной дорожке. Или одно, или другое, тут уж никуда не денешься. Или ты забыла бедняжку Сью, как она бродила по кладбищу в лунные ночи и все звала возлюбленного, которого у нее никогда не было? И еще была у нас одна девушка, еще до твоего рождения, осталась сиротой в шестнадцать лет. Так она сбежала в Фалмут и стала гулять там с матросами. Не будет мне покоя в могиле, и отцу твоему тоже, если мы бросим тебя без присмотра. Тетя Пейшенс тебе понравится. Она всегда обожала всякие игры да веселье, и сердце у нее такое большое, как целый мир. Помнишь, она приезжала к нам двенадцать лет назад? У нее были ленты на шляпке и шелковая юбка. Один работник из Трелоуоррена все на нее поглядывал, да только она решила, что он ей не пара.
   Да, Мэри хорошо помнила тетю Пейшенс, с кудрявой челкой и большими голубыми глазами, и как она смеялась, и болтала, и высоко подбирала юбки, переступая через лужи во дворе. Она была хорошенькая, точно фея.
   – Что за человек дядя Джосс, этого я тебе сказать не могу, – продолжала мать. – Я его ни разу в жизни не видела, и общих знакомых у нас не было. А твоя тетушка, когда выходила за него замуж, десять лет тому исполнилось на прошлый Михайлов день [3 - Михайлов день – 29 сентября.], написала мне кучу всякой чепухи, словно девчонка какая-нибудь, а не взрослая женщина, которой уж за тридцать.
   – Я им покажусь невоспитанной, – медленно проговорила Мэри. – У меня нет таких изящных манер, к каким они привыкли. Нам просто не о чем будет говорить.
   – Они тебя полюбят ради тебя самой, а не ради каких-то дурацких ужимок. Обещай мне, дочка: когда меня не станет, ты напишешь тете Пейшенс, что мое последнее, самое заветное желание было, чтобы ты поехала к ней.
   – Обещаю, – сказала Мэри, но на душе у нее становилось тяжело от одной мысли о таком неясном, ненадежном будущем, о том, что придется расстаться со всем, что она знает и любит, и даже родных стен не будет рядом, которые могли бы помочь ей пережить предстоящие трудные дни.
   Мать слабела день ото дня; жизнь мало-помалу покидала ее. Она все-таки дождалась, пока сжали рожь, собрали фрукты и с деревьев начали облетать листья. Но когда пришли утренние туманы и заморозки, когда река вздулась и воды ее, словно потоп, устремились в штормовое море, а волны с грохотом стали обрушиваться на хелфордские пляжи, вдова беспокойно заметалась по постели, хватаясь за простыни. Она называла Мэри именем умершего мужа, говорила о давно прошедших днях и о людях, которых Мэри никогда не знала. Три дня она жила словно в каком-то своем, отдельном от всех мире, а на четвертый день умерла.
   На глазах у Мэри вещи, которые она знала и любила, одна за другой переходили в чужие руки. Птицу отправили на рынок в Хелстон. Мебель раскупили соседи – всю, до последней деревяшки. Одному человеку из Коверака приглянулся дом, и он купил его; с трубкой в зубах он стоял посреди двора, широко расставив ноги, и показывал, что и как переделает, какие деревья срубит, чтобы расчистить себе вид, а Мэри с омерзением смотрела на него из окна своей комнаты, где она упаковывала немногочисленные пожитки в отцовский сундук.
   Из-за этого незнакомца из Коверака Мэри словно стала непрошеной гостьей в собственном доме; по его глазам было видно, что он ждет не дождется, когда же она уедет. Мэри и сама теперь только и думала поскорее покончить со всем этим раз и навсегда. Она снова перечитала письмо тети, написанное неровным почерком на самой простой бумаге. Тетя писала, что потрясена тем, какая беда свалилась на племянницу, что даже не подозревала, как больна ее сестра, ведь сама она много лет не бывала в Хелфорде. А дальше в письме говорилось: «Ты не знаешь, у нас тоже большие перемены. Я теперь живу не в Бодмине, а почти в двенадцати милях за городом, в сторону Лонстона. Это дикое, пустынное место, и, если ты приедешь к нам, я буду очень тебе рада, особенно зимой. Я спросила твоего дядю, он говорит, что не возражает, если ты не болтунья, и не станешь дерзить, и будешь помогать по дому, если понадобится. Ты, конечно, понимаешь, что он не может давать тебе деньги или кормить тебя даром. За стол и жилье ты должна будешь помогать в баре. Твой дядя, видишь ли, держит гостиницу – трактир „Ямайка“».
   Мэри сложила письмо и спрятала в сундук. Странно было получить подобное послание от той веселой тети Пейшенс, какой она ее помнила.
   Холодное, пустое письмо, без единого слова утешения, из него можно было ясно понять только одно: племянница не должна просить у тети денег. Тетя Пейшенс, с ее шелковыми юбками и изящным обращением, – жена трактирщика! Наверное, мать Мэри ничего об этом не знала. Тетино письмо было совсем не похоже на то, что прислала счастливая невеста десять лет назад.
   Но Мэри уже дала слово, отступаться нельзя. Дом продан. Здесь ей уже нет места. Как бы ни приняла ее тетя, все-таки она – сестра ее матери, не следует об этом забывать. Старая жизнь осталась позади – милая, родная ферма и сверкающие волны Хелфорда. Впереди лежит будущее и трактир «Ямайка».

   Так и получилось, что Мэри Йеллан выехала из Хелстона на север в скрипучей тряской колымаге. Вот проехали городок Труро близ устья реки Фал, с его черепичными крышами и острыми шпилями, с широкими мощеными улицами. Здесь синее небо над головой еще напоминало о юге, люди, стоящие у дверей домов, улыбались и махали вслед дилижансу. Но после Труро небо начало хмуриться. По обеим сторонам дороги потянулась необработанная земля. Деревни теперь попадались редко, из коттеджей не выглядывали улыбающиеся лица. Деревьев стало мало, живых изгородей не было вовсе. Потом поднялся ветер и принес с собой дождь. И наконец карета с грохотом вкатила в Бодмин, серый и неприветливый, как обступившие его горы. Пассажиры один за другим собирали вещи, готовясь сойти, только Мэри тихо сидела в углу.
   Кучер, у которого по лицу стекали струйки дождя, заглянул в окно кареты:
   – Вы едете дальше, в Лонстон? Сегодня тяжело будет ехать по вересковым пустошам. Знаете, вы ведь можете переночевать в Бодмине, а завтра поедете дальше. В карете-то никого, кроме вас, не остается.
   – Мои друзья будут меня ждать, – сказала Мэри. – Я не боюсь дороги. И мне не нужно ехать до самого Лонстона. Высадите меня, пожалуйста, у трактира «Ямайка».
   Кучер с любопытством уставился на нее.
   – Трактир «Ямайка»? – переспросил он. – Вам-то он зачем понадобился? Там неподходящее место для барышни. Вы, часом, не ошиблись?
   Он явно ей не поверил.
   – О, я слышала, что он стоит на отшибе, – отозвалась Мэри, – но мне все равно, я не люблю город. У нас, на Хелфорд-Ривер, тоже очень тихо и зимой и летом, но я там никогда не скучала.
   – А я и не говорил, что в трактире «Ямайка» скучно, – возразил кучер. – Вы, верно, не понимаете, вы ведь не здешняя. Правда, многих женщин испугало бы, что до него двадцать с чем-то миль, ну да я не об этом. Погодите-ка минутку.
   Он обернулся и через плечо окликнул женщину, которая, стоя на пороге гостиницы «Ройял», зажигала фонарь у двери, так как уже стемнело.
   – Миссус, – позвал кучер, – идите сюда, помогите уговорить барышню. Мне сказали, что ей надо в Лонстон, а она вот просит высадить ее у «Ямайки».
   Женщина спустилась с крыльца и заглянула в карету.
   – Места там дикие, суровые, – сказала она. – Если вы ищете работу на ферме, там вы ничего не найдете. На вересковых пустошах не любят чужаков. Лучше поищите здесь, в Бодмине.
   Мэри улыбнулась в ответ:
   – Со мной ничего не случится. Я еду к родным. Мой дядя – хозяин трактира «Ямайка».
   Последовала долгая пауза. В полумраке кареты Мэри видела, что женщина и кучер разглядывают ее во все глаза. Ей вдруг стало зябко и как-то тревожно. Она ждала от женщины приветливых, ободряющих слов, но та молчала и вдруг попятилась от окна.
   – Извините, – медленно проговорила она. – Это, конечно, не мое дело. Доброй ночи.
   Кучер принялся насвистывать, сильно покраснев, как будто не знал, как выпутаться из неловкой ситуации. Мэри неожиданно потянулась к нему и тронула за рукав.
   – Скажите мне, пожалуйста, – попросила она. – Я не обижусь. Что, дядю здесь не любят? С ним что-нибудь не так?
   Кучер смутился еще больше. Он неохотно буркнул, отводя глаза:
   – Нехорошее это место, «Ямайка». Про нее болтают разные разности; знаете, как оно бывает. Но я лично ничего не говорю. Может, все это и неправда.
   – Что про нее болтают? – спросила Мэри. – Вы хотите сказать, там много пьют? Может быть, мой дядя привечает дурное общество?
   Но кучер не хотел брать на себя ответственность.
   – Я ничего не говорю, – повторил он упрямо. – И ничего я не знаю. Просто болтают то да се. Уважаемые люди туда ходить перестали, а больше мне ничего не известно. Раньше мы там и лошадей поили-кормили, и сами заглядывали выпить да закусить. А теперь как едешь мимо, так и нахлестываешь лошадей, пока не доберешься до Пяти дорог, да и там стараешься особо не задерживаться.
   – Почему люди туда не ходят? Из-за чего? – не отступалась Мэри.
   Кучер мялся, как будто не находил подходящих слов.
   – Боятся, – выговорил он наконец и больше не произнес ни слова, только качал головой. Может быть, он почувствовал, что был уж очень резок, и ему стало жаль Мэри. Через минуту он снова заглянул в окно и заговорил с ней: – Не хотите чашечку чаю перед отъездом? Дорога-то неблизкая, а на пустошах холодно.
   Мэри покачала головой. У нее пропал аппетит. Правда, чай согрел бы ее, но не хотелось вылезать из кареты и идти в гостиницу «Ройял», где та женщина станет на нее таращиться и люди будут шептаться у нее за спиной. К тому же в глубине ее души маленькое трусливое существо нашептывало: «Останься в Бодмине, останься в Бодмине», и, оказавшись в уютной гостинице, Мэри могла уступить этому голоску. Но она дала слово матери, что поедет к тете Пейшенс, а слово надо держать.
   – Ну, тогда отправляемся, – сказал кучер. – Вы нынче вечером единственная пассажирка. Вот вам еще плед, закутайте ноги. Как перевалим через холм, я малость подхлестну лошадок, а то погода сегодня не для дороги. Я только тогда вздохну спокойно, когда заберусь в кровать у себя дома, в Лонстоне. У нас никто не любит ездить через пустошь зимой, да еще в такую слякотищу.
   Он захлопнул дверцу и вскарабкался на козлы.
   Карета загрохотала по городским улицам, мимо прочных, надежных домов с деловито освещенными окнами, мимо редких прохожих, спешащих домой к ужину, пригибаясь под ударами ветра и дождя. В щели ставен просачивался приветливый свет свечей; наверное, там, за окнами, весело горит огонь в каминах, расстилают скатерти, женщины и дети садятся за стол, пока мужчины греют замерзшие руки у очага. Мэри вспомнила улыбчивую крестьянку, которая тоже ехала в дилижансе. Интересно, она уже дома? Сидит за столом, а рядом теснятся ее дети? Какая она была уютная, со своими щеками-яблочками и с огрубевшими, натруженными руками! От ее глубокого голоса так и веяло надежностью. Мэри сочинила про себя целую историю, как будто она вышла вместе с той женщиной из кареты и попросила у нее пристанища. Она была уверена, что та бы ей не отказала. У нее нашлись бы для Мэри ласковая улыбка, дружеская рука и постель на ночь. Мэри стала бы служить этой женщине, полюбила бы ее, познакомилась бы с ее семьей, разделила бы с ней ее жизнь.
   А вместо этого лошади с трудом карабкаются в гору. Выглянув в заднее окошко, Мэри увидела, как удаляются один за другим огоньки Бодмина, и вот уже последняя искорка замигала и погасла. Остались только ветер, и дождь, и двенадцать долгих миль бесплодных пустошей между Мэри и местом ее пристанища.
   Мэри подумалось, что нечто похожее, должно быть, мог бы ощущать корабль, оставляя позади безопасную гавань. Но наверное, ни один корабль не чувствует себя таким одиноким, даже когда ветер завывает в снастях и морские волны перехлестывают через борт.
   В дилижансе стало совсем темно. Факел горел дымно и тускло, а от сквозняка, дувшего из щели в крыше, желтоватое пламя металось в разные стороны, грозя поджечь кожаную обивку, и Мэри на всякий случай загасила его. Она сидела, забившись в угол, раскачиваясь в такт движению кареты, и думала о том, что никогда в жизни не представляла себе, каким зловещим может быть одиночество. Та самая карета, что весь день убаюкивала ее, словно в колыбели, теперь скрипела злобно и угрожающе. Ветер рвал крышу, и дождь с новой силой принялся хлестать в окна, потому что они уже выехали из-под прикрытия холмов на равнину. По обеим сторонам дороги расстилалась плоская степь без конца и без края. Ни деревца, ни кустика, ни хоть какой-нибудь деревушки; только бесконечные мили унылых темных пустошей тянутся, словно барханы в пустыне, к невидимому горизонту. Человек, который живет в этой безрадостной местности, думала Мэри, просто не может остаться таким, как другие люди. Даже дети, наверное, здесь рождаются корявые, точно черные кусты ракитника, согнутые силой неутихающего ветра, который дует сразу со всех сторон, с востока и запада, севера и юга! И души у них, должно быть, такие же искореженные, и, видимо, черные мыс ли рождаются здесь, среди болот и гранита, среди жесткого вереска и растрескавшихся каменных глыб. Здесь обитают потомки какого-нибудь странного племени, чьи предки спали на голой земле вместо перины, под этим черным небом. В них и сейчас, наверное, есть что-то от дьявола…
   Дорога вела все дальше, через темные молчаливые земли, и ни один огонек не мигнул даже на мгновение, чтобы послать лучик надежды одинокой путешественнице. Должно быть, на двадцать одну милю пути между Бодмином и Лонстоном не было ни одного поселения, не было даже пастушьей хижины, и только трактир «Ямайка» угрюмо затаился у безлюдной дороги.
   Мэри потеряла счет времени и расстоянию. Она готова была поверить, что полночь давно миновала и они проехали не меньше сотни миль. Ей уже не хотелось покидать безопасность кареты. По крайней мере, карета была ей знакома; Мэри ехала в ней с самого утра, а это – немалый срок. Нескончаемая поездка тянулась, как кошмар, но здесь ее хотя бы защищали четыре стены и дряхлая, протекающая крыша, и к тому же поблизости, на расстоянии окрика, находился кучер. Наконец Мэри показалось, что кучер еще сильнее погнал лошадей; слышно было, как он понукает их и его голос относит ветром.
   Мэри подняла окно и выглянула. В лицо ей ударил порыв ветра с дождем, так что в первую минуту Мэри ничего не могла разглядеть. Отбросив мокрые волосы с лица, она увидела, что дилижанс бешеным галопом преодолевает склон крутого холма, а по сторонам дороги чернеет за пеленой дождя глухая степь.
   Впереди и немного слева, на самом гребне холма, в стороне от дороги виднелась какая-то постройка. Во мраке смутно темнели высокие дымовые трубы. Вокруг больше ни одного дома. Если это и была «Ямайка», то она стояла в гордом одиночестве, открытая всем ветрам. Мэри плотнее закуталась в плащ и застегнула пряжку.
   Через минуту лошади стали, все в пене, под проливным дождем. От них валил пар. Кучер слез с козел, спустил на землю сундук Мэри. Он явно торопился и все оглядывался через плечо.
   – Вот вы и приехали, – сказал он. – Теперь только пройти через двор, и вы на месте. Стучите погромче в дверь! А мне надо торопиться, не то не поспею сегодня в Лонстон.
   В один миг он снова взобрался на козлы, подобрал вожжи и принялся со всей силы стегать лошадей. Карета закачалась, загремела по дороге и тотчас скрылась из виду, затерялась в темноте, как будто ее и не бывало.
   Мэри осталась одна. Сундук стоял на земле у ее ног. Она услышала за спиной грохот засовов. В темном доме отворилась дверь. Какая-то огромная фигура вышла во двор, размахивая фонарем.
   – Кто там? – заорал незнакомец. – Что вам тут надо?
   Мэри шагнула вперед, всматриваясь в лицо неизвестного.
   Свет бил ей прямо в глаза, и она ничего не могла рассмотреть. Незнакомец качнул фонарь из стороны в сторону и вдруг громко засмеялся, схватил Мэри за руку и грубо втащил ее на крыльцо.
   – Ага, так это, значит, ты? – воскликнул он. – Явилась все-таки? Я твой дядя, Джосс Мерлин. Добро пожаловать в трактир «Ямайка»!
   Он снова захохотал, втянул Мэри в дом, захлопнул дверь и поставил фонарь на столик в прихожей. Они посмотрели в лицо друг другу.

Глава 2

   Он был громадного роста, наверное больше двух метров, с угрюмым лицом, смуглым, как у цыгана. Густые темные волосы падали ему на лоб и закрывали уши. Он выглядел сильным, как лошадь. Могучие плечи, длинные руки достают почти до колен, и кулаки размером с хороший окорок. Рядом с мощным телом голова казалась карликовой и уходила в плечи; от этого появлялось ощущение, что человек сутулится, и весь он, со своими черными бровями и всклокоченными космами, был похож на гигантскую гориллу. Впрочем, в лице не было ничего обезьянь его; крючковатый нос почти доставал до рта, который когда-то, пожалуй, был великолепен, но сейчас совсем ввалился. Большие темные глаза все еще бы ли по-своему красивы, несмотря на морщины, красные прожилки и опухшие веки.
   Лучше всего у него были зубы, все еще здоровые и очень белые. Когда он улыбался, зубы сверкали на загорелом лице, придавая ему сходство с мордой поджарого голодного волка. И хотя обычно человеческая улыбка не имеет ничего общего с волчьим оскалом, у Джосса Мерлина это было одно и то же.
   – Ты, выходит, и есть Мэри Йеллан, – проговорил он наконец, нагнув голову, чтобы получше рассмотреть ее. – Приехала в такую даль, чтобы заботиться о дядюшке Джоссе. Надо же, какое великодушие!
   Он снова расхохотался на весь дом. Издевательский смех бичом хлестнул Мэри по нервам, и без того натянутым до предела.
   – А где тетя Пейшенс? – спросила она, оглядываясь. Слабо освещенный коридор выглядел безрадостно: холодные каменные плиты пола и узенькая шаткая лесенка. – Разве она меня не ждет?
   – Где же тетя Пейшенс? – передразнил хозяин дома. – Где моя дорогая тетушка, которая обнимет меня, и расцелует, и станет со мной цацкаться да нянькаться? А что, ты без нее и минуты прожить не можешь? Разве для дядюшки Джосса у тебя не найдется поцелуйчика?
   Мэри попятилась. Противно было даже подумать о том, чтобы поцеловать его. Он, наверное, пьяный или не в своем уме. Скорее всего, и то и другое. Но Мэри не хотела его сердить: она слишком его боялась.
   Он заметил, что с ней происходит, и снова захохотал:
   – Нет-нет, я не собираюсь тебя трогать! Со мной ты в безопасности, как в церкви. Я, милая моя, никогда особенно не любил брюнеток, и вообще у меня есть дела поинтереснее, чем шашни строить с собственной племянницей!
   Он ухмыльнулся, глядя на нее с презрением, как на дурочку. Разговор ему поднадоел. Он обернулся к лестнице и заревел, запрокинув голову:
   – Пейшенс! Какого дьявола ты там застряла? Твоя девчонка приехала и ноет. Ее, вишь, от меня уже воротит.
   На лестничной площадке зашуршали юбки, послышались медленные шаги. Замерцала свеча, кто-то ахнул. По узкой лестнице спускалась женщина, прикрывая глаза рукой от света. Из-под мятого чепчика у нее выбивались жидкие седые пряди, свисающие до плеч. Она завила кончики волос, пытаясь изобразить прежние кудри. Напрасные старания! Ее лицо исхудало, кожа натянулась на скулах. Большие глаза смотрели неподвижно, в них словно стоял вечный вопрос, а губы то сжимались, то разжимались в нервном тике. На ней была вылинявшая полосатая юбка, некогда вишневая, а теперь – блекло-розовая, на плечи наброшена много раз чиненная шаль. Видимо, она только что прицепила на чепец новую ленту в жалкой попытке как-то украсить свой наряд. Ярко-алая лента только подчеркивала бледность лица жутким контрастом. Мэри растерянно смотрела на женщину, онемев от горя. Неужели это несчастное, оборванное существо – та прелестная тетя Пейшенс, неужели это она одета словно замарашка и выглядит лет на двадцать старше себя самой?
   Худенькая женщина спустилась в прихожую, взяла Мэри за руку, заглянула в лицо.
   – Ты в самом деле приехала? – прошептала она. – Ты моя племянница Мэри, да? Дочка моей умершей сестры?
   Мэри кивнула и про себя поблагодарила Бога за то, что мать не видит их сейчас.
   – Милая тетя Пейшенс, – сказала Мэри ласково, – я очень рада снова вас увидеть. Столько лет прошло с тех пор, как вы приезжали к нам, в Хелфорд…
   Тетя все ощупывала Мэри, проводила рукой по ее платью и вдруг припала к ее плечу и громко заплакала, со страхом глотая слезы и судорожно переводя дыхание.
   – А ну, прекрати, – заворчал ее муж. – Кто же так встречает гостей? О чем ты хнычешь, дура чертова? Не видишь, что ли, девчонка есть хочет. Отведи ее на кухню, дай ей бекона и выпить чего-нибудь.
   Он подхватил с пола сундук Мэри и взвалил его на плечо легко, словно бумажный сверток.
   – Отнесу это к ней в комнату, – заявил он, – и если, когда я спущусь, ужин не будет на столе, я тебе обещаю причину, чтобы поплакать; и тебе тоже, если желаешь, – прибавил он, наклонившись к Мэри и приложив громадный палец к ее губам. – Ну что, ты ручная или кусаешься?
   Он опять загромыхал хохотом на весь дом и затопал по лесенке, неся на плечах сундук.
   Тетя Пейшенс невероятным усилием справилась с собой, пригладила волосы прежним жестом, который Мэри помнила с детства, а потом, нервно мигая и дергая ртом, повела ее другим темным коридором на кухню, где горели три свечи, а в очаге дымился торф.
   – Ты не должна обижаться на дядю Джосса, – сказала тетя. Она вдруг стала похожа на виляющую хвостом собаку, которую постоянной жестокостью приучили беспрекословно слушаться хозяина и которая, несмотря на пинки и побои, готова драться за него, как тигр. – С ним, знаешь ли, не надо спорить. У него есть свои причуды, чужие его поначалу не понимают. Он всегда был мне хорошим мужем, с самого дня нашей свадьбы.
   Двигаясь по кухне как автомат, она накрыла стол к ужину, принесла из чулана хлеб, сыр и топленое масло, а Мэри тем временем скрючилась у огня, безнадежно стараясь согреть заледеневшие пальцы.
   Кухня была полна густого торфяного дыма. Он заползал во все уголки, синеватым облаком висел под потолком. От дыма у Мэри щипало глаза, щекотало в носу; она чувствовала вкус дыма на языке.
   – Скоро ты полюбишь дядю Джосса и приноровишься к его привычкам, – продолжала тетка. – Он очень красивый мужчина и очень храбрый. Его здесь все знают, уважают. Джоссу Мерлину никто и слова поперек не скажет. У нас ведь не всегда так тихо, как сегодня. Иногда собирается большое общество. Здесь, знаешь, очень оживленное движение, почтовая карета проезжает каждый день. И здешние помещики такие любезные, да, очень любезные. Вот только вчера заходил один сосед, я для него испекла пирог, он его взял с собой. «Миссис Мерлин, – говорит, – только вы одна во всем Корнуолле умеете печь пироги». Так и сказал, слово в слово. И даже сам сквайр, – это который сквайр Бассат, из Норт-Хилла, ему принадлежат все земли в округе, – он как-то на днях встретился мне на дороге, во вторник это было, так он снял шляпу и поклонился мне, сидя на лошади. «Доброе утро, сударыня» – так и сказал. Говорят, он в свое время был ужасный дамский угодник. А тут как раз Джосс вышел из конюшни, он там чинил колесо у двуколки. Спрашивает: «Как жизнь, мистер Бассат?» А сквайр отвечает: «В полной силе, не хуже тебя, Джосс!» Как они смеялись!
   Мэри что-то пробормотала в ответ, но ей было больно видеть, как тетя Пейшенс старательно прячет глаза. Да и говорила она что-то уж очень гладко. Она была похожа на умненькую девочку, которая сама себе рассказывает сказку. Мэри страдала, глядя, как ее тетя играет подобную роль. Хоть бы уж она наконец замолчала! Почему-то этот поток слов был еще страшнее слез. За дверью послышались тяжелые шаги, и у Мэри сжалось сердце. Она догадалась, что Джосс Мерлин спустился вниз и, вероятно, подслушал речи своей жены.
   Тетя Пейшенс тоже его услышала; она побледнела, ее губы вновь нервически сжимались и разжимались. Хозяин дома вошел в кухню и окинул взглядом обеих женщин:
   – Так, значит, куры уже раскудахтались? – Он больше не смеялся, глаза сузились, как щелочки. – Быстро же у тебя слезы просохли. Я слышал, как ты тут трещала. Болты-болты-болты, индюшка несчастная! Думаешь, твоя ненаглядная племянница поверила хоть одному слову? Да ты и младенца не обманешь, не то что нашу кисейную барышню!
   Он с треском подвинул стул к столу и тяжело опустился на него, так что стул затрещал. Джосс Мерлин отхватил себе от краюхи толстый ломоть, шмякнул на него масла и набил полный рот. Жир потек по подбородку. Джосс махнул Мэри:
   – Тебе надо поесть, я же вижу.
   Он аккуратно отделил для Мэри тонкий пласт хлеба, нарезал его на кусочки и намазал маслом. Все это было проделано весьма изящно, совсем не похоже на то, как он обслуживал самого себя. Мэри почему-то страшно поразил этот внезапный переход от грубости к изысканности. Словно в его руках таилась какая-то неведомая сила, превращавшая пальцы то в неуклюжие дубины, то в ловких и умных слуг. Если бы он отхватил толстый кусок хлеба и швырнул ей в лицо, Мэри не так испугалась бы, – это вполне соответствовало всему его поведению. Но внезапное изящество, быстрые и умелые движения потрясли ее, потому что оказались неожиданными и не вписывались в сложившееся у нее представление об этом человеке. Мэри тихо поблагодарила и принялась за еду.
   Тетя, не проронившая ни слова с тех пор, как ее муж вошел в комнату, поставила жариться бекон. Все молчали. Мэри чувствовала, что Джосс Мерлин наблюдает за ней, и слышала, как тетя у нее за спиной неловко возится со сковородкой. Вот она схватилась голой рукой за раскаленную ручку и, вскрикнув, уронила сковороду. Мэри вскочила помочь ей, но Джосс заорал, чтобы она села.
   – Хватит и одной дуры, нечего там вдвоем валандаться! – рявкнул он. – Сиди где сидишь. Тетка твоя насвинячила, пусть сама и прибирает. Ей не впервой!
   Джосс откинулся на спинку стула и начал ковырять ногтем в зубах.
   – Что будешь пить? – спросил он Мэри. – Бренди, вино, эль? Может, тебе будет у нас голодно, но вот от жажды ты не умрешь. Еще ничья глотка не пересыхала у нас в «Ямайке»! – Он со смехом подмигнул Мэри и показал ей язык.
   – Я выпью чаю, если можно, – сказала Мэри. – Я не привыкла к крепким напиткам, и к вину тоже.
   – Что ты говоришь, не привыкла? Ну, тем хуже для тебя. Ладно, пей пока свой чай, но, клянусь дьяволом, через месяц-другой ты у нас запросишь бренди.
   Он перегнулся через стол и схватил Мэри за руку.
   – У тебя хорошенькие лапки для крестьянки, – заметил он. – Я боялся, что они у тебя красные и шершавые. Знаешь, просто с души воротит, когда тебе наливают эль безобразными руками. Правда, наши посетители не то чтобы слишком привередливы, да ведь в трактире «Ямайка» никогда раньше не бывало барменши.
   Он насмешливо поклонился Мэри и выпустил ее руку.
   – Пейшенс, радость моя, – позвал он. – Вот тебе ключ. Принеси мне бутылку бренди, черт подери! У меня такая жажда, что ее не зальют все воды Дозмари.
   Жена бросилась исполнять приказание и мгновенно исчезла в коридоре. Джосс снова стал ковырять в зубах, время от времени принимаясь насвистывать. Мэри ела хлеб с маслом, запивая его чаем, который поставил перед ней Джосс. Голова у нее уже просто раскалывалась, глаза слезились от дыма. Мэри едва не падала от усталости и все-таки неотрывно наблюдала за дядей. Ей передалась тревога тети Пейшенс. Похоже, обе они были здесь как мышки, попавшие в мышеловку, а Джосс развлекался, играя с ними, словно чудовищный кот.
   Через несколько минут тетя Пейшенс вернулась и поставила перед мужем бренди. Она закончила готовить, принесла бекон для себя и Мэри, а ее муж тем временем взялся за выпивку, мрачно глядя прямо перед собой и пиная ножку стола. Вдруг он грохнул кулаком по столу так, что чашки и блюдца подскочили, а одна тарелка упала на пол и разбилась.
   – Слушай, что я тебе скажу, Мэри Йеллан, – заорал Джосс. – Я в этом доме хозяин, усвой-ка это как следует! Будешь делать что велят, помогать по хозяйству, обслуживать посетителей – я тебя и пальцем не трону. Но если, черт подери, ты станешь разевать пасть и вякать, я тебя в бараний рог согну; будешь из рук у меня есть, вот как твоя тетушка.
   Мэри посмотрела ему прямо в лицо. Руки она держала под столом, на коленях, чтобы он не видел, как они дрожат.
   – Я вас очень хорошо поняла, – сказала Мэри. – Я не любопытна и никогда в жизни не занималась сплетнями. Мне безразлично, чем вы занимаетесь в своем трактире, с кем общаетесь. Я буду работать по дому, и у вас не будет причин для недовольства. Но если вы хоть чем-нибудь обидите тетю Пейшенс, я вам обещаю – я немедленно уйду из трактира «Ямайка», разыщу мирового судью и приведу его сюда, и пусть вами занимается закон. Попробуйте тогда согнуть меня в бараний рог!
   Мэри страшно побледнела. Она понимала: если сейчас Джосс снова заорет на нее, она расплачется, и тогда уж он станет хозяином положения. Неосторожные слова вырвались у нее помимо воли, сердце Мэри разрывалось от жалости к бедной, сломленной тетушке, и она не смогла сдержаться. Мэри не предполагала, что этим спасла себя: ее решительность произвела на дядю хорошее впечатление. Он откинулся на спинку стула и заметно расслабился.
   – Неплохо, неплохо, – проворчал он. – Очень неплохо сказано! Вот теперь мы знаем, с кем имеем дело. Показываешь коготки? Славно, славно, моя ми лая. Видать, мы с тобой два сапога пара. Если уж мы будем с тобой играть, то в одной команде. Может быть, когда-нибудь у меня найдется для тебя работенка у нас в «Ямайке», какая тебе еще не встречалась. Настоящая мужская работа, Мэри Йеллан, когда приходится играть с жизнью и смертью.
   Тетя Пейшенс тихонько ахнула.
   – Ах, Джосс, – прошептала она, – пожалуйста, не надо!
   В голосе тети Пейшенс прозвучала такая мольба, что Мэри с удивлением посмотрела на нее. Тетушка вся подалась вперед и делала мужу отчаянные знаки, чтобы он замолчал. Страдальческий взгляд тети напугал Мэри больше, чем все происшедшее этой ночью. Ее вдруг пробрал озноб и даже слегка затошнило. Почему тетя вдруг впала в такую панику? Что собирался сказать Джосс Мерлин? Мэри охватило жгучее любопытство, довольно жуткое, по правде говоря. Дядя нетерпеливо махнул рукой.
   – Отправляйся спать, Пейшенс, – приказал он. – Надоело мне видеть за ужином твою мертвую голову. Мы с племянницей понимаем друг друга.
   Жена сразу встала и пошла к двери, но по пути еще раз оглянулась с выражением бессильного отчаяния. Было слышно, как она почти бегом поднимается по лестнице. Джосс Мерлин и Мэри остались одни. Он отодвинул от себя пустой стакан из-под бренди и облокотился о стол.
   – В моей жизни была всего одна слабость, – сообщил он, – и я тебе скажу какая. Выпивка! Это какое-то проклятие, я и сам понимаю. Никак не могу удержаться! Когда-нибудь выпивка меня погубит, и хорошая работа пропадет зря. Иногда я по многу дней не прикасаюсь к выпивке, разве что капельку, вот как сегодня. А потом вдруг жажда как нападет на меня, и я пью, что твоя губка, часами не отрываюсь от бутылки. Выпивка для меня – все: и сила, и слава, и женщины, и Царство Божие. В это время я – король, Мэри. Как будто весь мир держу в кулаке. И рай, и ад. Тогда я делаюсь очень разговорчивым и выбалтываю все свои дела направо и налево. Запираюсь в комнате и ору свои секреты в подушку. Тетка твоя запирает меня на ключ, а я, как протрезвею, начинаю барабанить в дверь, чтоб она выпустила меня. Никто об этом не знает, кроме нас с нею, да вот теперь я еще тебе рассказал. Рассказал потому, что я уже немного выпил и не могу держать язык за зубами. Но я не такой пьяный, чтобы совсем уж потерять голову. Не такой еще пьяный, чтобы рассказать тебе, почему я живу в этом богом забытом месте и почему я – хозяин трактира «Ямайка». – Его хриплый голос понизился почти до шепота. Торф едва тлел в очаге, по стене протянулись тени, похожие на длинные пальцы. Свечи тоже догорали, отбрасывая на потолок чудовищно искаженную тень Джосса Мерлина. Он с глупой пьяной улыбкой приставил палец к носу Мэри. – Этого я тебе не сказал, Мэри Йеллан. Нет, у меня еще осталась капля ума… и хитрости. Если хочешь узнать больше, спроси свою тетю. Она тебе расскажет сказочку. Я слышал, как она сегодня плела, будто у нас здесь собирается хорошее общество и сквайр снимает передо мной шляпу. Вранье, все вранье! Одно я тебе скажу, потому что ты это и так узнаешь. У сквайра Бассата не хватит духу даже нос сюда сунуть. Если он встретит меня на дороге, наверное, перекрестится да пришпорит свою лошадь! И все наши драгоценные помещики тоже. Здесь больше не останавливаются ни дилижансы, ни почтовые кареты. А, мне плевать; у меня клиентов хватит. Пускай помещики обходят меня стороной, мне от этого только лучше. Да уж, у нас выпивают, и еще как! Кое-кто приходит в «Ямайку» в субботу вечером, а кое-кто запирается на замок и прячет голову под подушку, заткнув уши! Бывают такие ночи, когда ни одно окошко на пустоши не светится на целые мили вокруг, только в трактире «Ямайка» пылает огонь. Говорят, песни и крики слышно аж на фермах под Раф-Тором. В такую ночь ты можешь и сама заглянуть в бар, если захочешь, вот тогда и увидишь, какое у меня собирается общество!
   Мэри сидела очень тихо, вцепившись руками в сиденье стула. Она не смела пошевелиться, боясь, как бы у него снова не переменилось настроение. Она уже поняла, что он может в один миг перейти от откровенности к самой бесцеремонной грубости.
   – Все меня боятся, – продолжал Джосс, – вся их поганая свора! Боятся меня, а я никого не боюсь! Я тебе говорю: кабы я был образованный да ученый, я мог бы потягаться хоть с самим королем Георгом! Пьянство вот только меня губит, пьянство и горячая кровь. Это наше родовое проклятие, Мэри. Не было еще такого случая, чтобы кто-нибудь из Мерлинов умер в своей постели. Моего отца повесили в Эксетере. Он поссорился с одним типом и убил его. Моему деду отрезали уши за воровство. Его отправили в ссылку, он умер в тропиках от укуса ядовитой змеи. Я – старший из трех братьев, все мы родились в тени Килмара, что высится над Пустошью Двенадцати, вон в той стороне. Если идти через Восточную пустошь до самого Рашифорда, то увидишь громадную гранитную скалу, которая похожа на руку дьявола, вылезшую из земли. Это и есть Килмар. Кто родился в его тени, обязательно сопьется, вот как я. Мэтью, мой брат, утонул в Тревартском болоте. Мы думали, во флот подался, потому и нет от него вестей, а летом наступила засуха, семь месяцев не было дождя, глядим – Мэтью торчит в болоте, руки поднял над головой, а вокруг летают кроншнепы. А брат Джем, черт бы его побрал, у нас младшенький. Еще цеплялся за юбку матери, когда мы с Мэттом уже были взрослыми мужчинами. Мы с Джемом никогда не ладили. Слишком уж он шустрый и слишком острый на язык. Ну да в свое время его тоже поймают и повесят, как отца.
   Джосс замолчал и уставился на свой пустой стакан. Взял его в руку, подержал и снова поставил на стол:
   – Нет, хватит. Не буду сегодня больше пить. И так уж наговорил достаточно. Иди спать, Мэри, пока я не свернул тебе шею. Вот, держи свечку. Твоя комната прямо над крыльцом.
   Мэри молча взяла подсвечник и хотела пройти мимо дяди Джосса, но он вдруг схватил ее за плечо и развернул лицом к себе.
   – Иной раз ночью ты услышишь колеса на дороге, – сказал он, – и эти колеса не проедут мимо, а остановятся у «Ямайки». И еще ты услышишь шаги во дворе и голоса под окном. Когда такое случится, Мэри Йеллан, ты не вылезай из постели и голову спрячь под одеяло. Поняла?
   – Да, дядя.
   – Очень хорошо. А теперь убирайся, и, если еще хоть раз меня о чем-нибудь спросишь, я тебе все кости переломаю.
   Мэри вышла в темный коридор, наткнулась на диванчик, стоявший у стены, и наконец кое-как ощупью нашла лестницу. Поднявшись на второй этаж, Мэри остановилась, повернувшись лицом к лестнице, и попыталась сориентироваться. Дядя сказал – ее комната над крыльцом. Мэри пробралась через неосвещенную площадку, прошла мимо двух дверей по обеим сторонам коридора, – видимо, это были пустующие комнаты для гостей, которые больше не останавливались на ночлег в «Ямайке». Дальше ей попалась еще одна дверь. Мэри повернула ручку и в мигающем свете свечи убедилась, что это ее комната, так как на полу стоял ее сундук.
   Стены без обоев и голые доски пола. Перевернутый ящик вместо туалетного столика, на ящике – треснутое зеркальце. Ни кувшина, ни умывальника. Видимо, умываться придется в кухне. Кровать жалобно заскрипела, когда Мэри присела на нее, а два тонких одеяла показались ей сырыми. Мэри решила лечь не раздеваясь, прямо в запыленной дорожной одежде, и накрыться плащом. Она подошла к окну и выглянула. Ветер утих, но дождь все еще лил, вернее, уныло накрапывал, размазывая грязь на оконных стеклах.
   В дальнем конце двора послышался шум: странный стонущий звук, словно его издавало какое-то больное животное. Было слишком темно, чтобы рассмотреть его как следует; Мэри различила только что-то темное, тихонько покачивающееся взад-вперед. От рассказов Джосса Мерлина у нее разыгралось воображение, и на какой-то кошмарный миг ей показалось, будто это виселица, на которой висит удавленник. Но девушка тут же сообразила, что это просто вывеска трактира, которую давно не чинили, и поэтому она раскачивается от малейшего дуновения ветерка. Всего лишь обычная, на заржавевших петлях доска, которая знавала лучшие времена, а ныне белые буквы на ней стерлись и посерели, и вывеска отдана на милость ветров: «Трактир „Ямайка“» – «Трактир „Ямайка“»… Мэри задвинула шторы и забралась в постель. Зубы у нее стучали, руки и ноги онемели от холода. Она долго сидела на кровати, съежившись в беспросветном отчаянии. Нельзя ли убежать из этого дома и как-нибудь одолеть двенадцать долгих миль до Бодмина?.. Но она так устала, вдруг не дойдет, свалится на полдороге и заснет, где упала, а на рассвете проснется и увидит, что над ней стоит громадный Джосс Мерлин?
   Мэри закрыла глаза, и сразу перед ней встало его ухмыляющееся лицо. Потом ухмылка превратилась в сердитую гримасу, он затрясся от злобы. Мэри ясно видела его черные космы, крючковатый нос и длинные сильные пальцы, в которых таилась смертоносная грация.
   Мэри чувствовала себя птичкой, попавшей в сеть. Сколько ни трепыхайся, все равно не выбраться. Ес ли она хочет вырваться на свободу, нужно уходить сейчас. Вылезти в окно и бежать сломя голову по белой дороге, которая змеится по равнине. Завтра будет поздно!
   Мэри раздумывала, пока не услышала его шаги на лестнице. Он что-то бормотал себе под нос и, к великой радости Мэри, свернул влево от лестницы, в другой коридор. Она решила не ждать больше. Если остаться под этой крышей хоть на одну ночь, мужество покинет ее, и тогда она пропадет. Сойдет с ума и сломается, как тетя Пейшенс. Мэри открыла дверь и на цыпочках выползла в коридор. У лестницы она остановилась и прислушалась. Ее рука уже лежала на перилах, а нога нашарила верхнюю ступеньку, когда из другого коридора до нее долетел какой-то звук. Кто-то плакал, стараясь заглушить подушкой тихие всхлипывания. Это была тетя Пейшенс. Мэри постояла еще минуту, потом вернулась в свою комнату, бросилась на кровать и закрыла глаза. Что бы ни ждало ее в будущем, как бы ни была она напугана, сейчас она не уйдет из «Ямайки». Она должна остаться с тетей Пейшенс. Она нужна здесь. Может быть, она сможет утешить тетю, они найдут общий язык, и Мэри как-нибудь сумеет, – неизвестно как, сейчас она слишком измучена, чтобы продумать все до конца, – но как-нибудь она сумеет защитить тетю от Джосса Мерлина. Ее мать семнадцать лет жила и работала совсем одна и переносила такие трудности, каких Мэри никогда не узнает. Она бы не струсила, не сбежала от этого полоумного дядьки, не испугалась бы зловещего дома. Пусть он себе стоит в одиночестве на вершине холма, бросая вызов людям и ураганам. Мать Мэри нашла бы в себе мужество бороться. Да, бороться и победить. Она бы не сдалась.
   И Мэри вернулась в свою жесткую постель. Она молила о сне, но не могла избавиться от напряжения. Каждый звук бил ей по нервам – от царапанья мыши за стеной до скрипа вывески во дворе. Она считала минуты и часы этой бесконечной ночи, а когда в поле за домом раздался первый крик петуха, Мэри перестала считать, вздохнула и уснула как убитая.

Глава 3

   Проснувшись, Мэри услышала свист ветра за окном и увидела бледное, тусклое солнце. Ее разбудило дребезжание оконной рамы. По цвету неба и по высоте солнца она сообразила, что уже должно быть больше восьми часов. Мэри выглянула в окно и увидела во дворе конюшню с распахнутой дверью и свежие следы подков в грязи. С огромным облегчением Мэри поняла, что хозяин дома, видимо, уехал и она хоть ненадолго осталась наедине с тетей Пейшенс.
   Мэри торопливо разобрала сундук, вытащила толстую юбку, цветастый фартук и тяжелые башмаки, которые носила на ферме. Через десять минут она уже была внизу и мыла посуду в чуланчике за кухней.
   Тетя Пейшенс вернулась из птичника, устроенного за домом. Она несла в переднике несколько свежеснесенных яиц и показала их Мэри с таинственной улыбкой.
   – Тебе, наверное, захочется яичко на завтрак, – сказала тетя Пейшенс. – Я вчера видела, ты почти ничего не ела от усталости. Я еще припасла тебе сметанки, намазать на хлеб.
   Сегодня она разговаривала вполне нормально. Покрасневшие глаза говорили о том, что она плохо спала этой ночью, но тетя очень старалась казаться веселой. Мэри решила, что тетя лишь в присутствии мужа превращается в запуганного, беспомощного ребенка, а как только он уехал, она, тоже по-детски, забыла свой страх и готова радоваться маленьким приятным событиям, таким как приготовление яичка на завтрак для Мэри.
   Они обе старались не вспоминать вчерашнюю ночь и не называли имени Джосса. Мэри не спрашивала, куда и зачем он поехал, да ей было и все равно: она слишком радовалась тому, что он оставил их в покое.
   Мэри видела, что тете не хочется говорить о вещах, связанных с ее теперешней жизнью. Она как будто боялась вопросов. Мэри сжалилась над ней и принялась рассказывать об их жизни в Хелфорде, о тяжелых временах, болезни и смерти матери.
   Мэри не могла бы сказать, насколько тетя Пейшенс воспринимала ее рассказы. Во всяком случае, она время от времени то кивала, поджимая губы, то качала головой и тихонько ахала, но Мэри показалось, что годы страха и забот лишили ее способности внимательно слушать и она не может сосредоточиться на разговоре, потому что ее мысли постоянно заняты каким-то тайным ужасом.
   Утро прошло в работе по дому, и потому Мэри смогла получше исследовать приютивший ее дом. Он был темный, обширный, с длинными коридорами и неожиданно возникающими комнатами. В бар вел отдельный вход с боковой стороны здания. Сейчас в баре было пусто, но о шумных сборищах напоминала тяжелая атмосфера: затхлый запах старого табака, кислая вонь от спиртных напитков и общее ощущение разгоряченных, немытых тел, сбившихся в кучу на грязных скамьях.
   Неприглядная картина, и все-таки в этой комнате, единственной здесь, чувствовалась жизнь. Остальные помещения казались заброшенными. Даже в общей гостиной царил нежилой дух; можно подумать, уже много месяцев ни один честный путешественник не переступал ее порога, не грелся у очага. Комнаты для гостей на втором этаже были в еще худшем состоянии. Одна из них использовалась как кладовка, у стены там были свалены какие-то ящики и старые попоны, погрызенные многими поколениями крыс и мышей. В комнате напротив на продавленной кровати хранилась репа, на полу были свалены мешки картошки.
   Мэри догадывалась, что и ее комната была примерно в таком же виде, и лишь стараниями тети Пейшенс она теперь хоть как-то обставлена. В комнату тети и дяди в соседнем коридоре Мэри не отважилась заглянуть. Прямо под их спальней, в конце длинного коридора на первом этаже, идущего параллельно верхнему в противоположную от кухни сторону, была еще одна комната. Дверь туда была заперта. Мэри вышла во двор и заглянула в окно, но оно было забито изнутри доской, и Мэри ничего не увидела.
   Дом и надворные постройки занимали три стороны квадратного двора, в центре которого имелся небольшой газончик и стояла колода с водой для лошадей. Дальше белая лента дороги тянулась до самого горизонта через бурую степь, раскисшую от недавних ливней. Мэри вышла на дорогу и огляделась по сторонам. На сколько хватало глаз, вокруг была только вересковая степь и черные холмы. Хотя трактир, крытый серым шифером, со своими высокими трубами казался угрюмым и необитаемым, это было, видимо, единственное жилье в окрестностях. К западу от «Ямайки» поднимались скалистые кручи – торы. У одних на пологих склонах в лучах неяркого зимнего солнца желтела трава, но были и другие – зловещие и безжизненные нагромождения дикого голого гранита. То и дело на солнце находило облако, и тогда по равнине пробегали длинные тени, похожие на хищные пальцы. Пейзаж постоянно менял свой цвет. Холмы казались лиловыми, словно в пятнах чернил, но вдруг сквозь тучу пробивался солнечный луч, и один из холмов вспыхивал золотом, в то время как его соседи оставались темными. Когда на востоке торжествовал день и степь лежала безмятежно, как пески пустыни, холмы на западе окутывала арктическая зима, и лохматые тучи, рваные, словно плащ разбойника с большой дороги, сыпали на гранитные торы снег и град и злобно плевались дождем. Воздух здесь был душистый, пряный, холодный, как в горах, и удивительно чистый. Это поразило Мэри, которая привыкла к теплому климату Хелфорда, защищенного от ветра высокими живыми изгородями и густыми рощами. Даже восточный ветер не долетал туда, его останавливал длинный мыс, и только на реке порой бушевали и метались зеленые волны с белыми барашками пены на гребнях.
   Пусть эта новая земля была мрачной и враждебной, голой и пустынной, с одиноким трактиром «Ямайка», отданным на милость всех стихий; все-таки здешний воздух бодрил Мэри, пробуждая в ней жажду приключений. Щеки у нее разгорелись, глаза заблестели. Ветер растрепал ей волосы, бросил пряди на лицо. Мэри глубоко вдыхала этот опьяняющий воздух, наполняя им легкие большими глотками, и он был слаще, чем глоток хорошего сидра. Она подбежала к поилке для лошадей и подставила руки под струю воды. Вода была чистая, прозрачная и холодная как лед. Мэри отпила немного. Никогда еще она не пила такой необычной воды – горьковатой, с привкусом торфа, будто растворившей дым от кухонного очага.
   Эта вода утоляла жажду и успокаивала душу.
   Мэри почувствовала себя сильной и храброй. Она вернулась в дом, к тете Пейшенс, надеясь, что ее ожидает обед. Мэри с аппетитом приступила к тушеной баранине с репой, и, когда утолила наконец голод в первый раз за двадцать четыре часа, мужество вернулось к ней. Теперь она была готова расспросить тетушку, не опасаясь за последствия.
   – Тетя Пейшенс, – начала Мэри, – почему дядя стал хозяином трактира «Ямайка»?
   Неожиданная атака в лоб застала тетю врасплох. Она молча уставилась на Мэри, потом багрово покраснела, и губы у нее задергались.
   – Ну как же, – залепетала она, – здесь… здесь такое бойкое место, у самой дороги. Ты же сама видишь… Тут проходит главная дорога с юга. Два раза в неделю проезжают дилижансы. Они идут из Труро, через Бодмин и дальше, в Лонстон. Ты вчера приехала на таком. На дороге всегда много людей. Путешественники, богатые джентльмены, иногда моряки из Фалмута…
   – Да, тетя Пейшенс, но почему они не заглядывают в «Ямайку»?
   – Заглядывают! Они часто заходят в бар выпить. У нас здесь хорошая клиентура.
   – Зачем ты это говоришь, когда общая гостиная стоит пустая, а в комнатах для гостей хранится какой-то хлам, пригодный только для мышей и крыс? Я сама видела. Я раньше бывала в трактирах, не таких больших, как этот. У нас в деревне был трактир. Его хозяин дружил с нами. Мы с мамой часто пили чай в общей гостиной. Наверху у них было всего две комнаты, но эти комнаты были очень уютные, удобно обставленные для проезжающих.
   Тетя несколько минут молчала, дергая ртом и ломая пальцы.
   – Дядя Джосс не любит, чтобы у нас оставались на ночь, – сказала она наконец. – Он говорит: мало ли какой человек попадется. Место здесь пустынное, нас всех могли бы зарезать в собственных постелях. На большой дороге всякое случается.
   – Тетя Пейшенс, что за чепуху ты говоришь! За чем держать гостиницу, если не можешь пустить переночевать честного путешественника? Для чего же тогда она здесь стоит? И на что вы живете, если у вас нет клиентов?
   – У нас есть клиенты, – упрямо повторила тетя. – Я же тебе говорю. Люди приходят с ферм. Очень много ферм и коттеджей разбросано по степи, люди приезжают за много миль. Иногда по вечерам набирается полный бар.
   – Вчера кучер мне сказал, что приличные люди больше не ходят в «Ямайку». Сказал, они боятся.
   Тетя Пейшенс изменилась в лице. Она сильно по бледнела, и глаза у нее забегали. Тетя судорожно глотнула, провела языком по губам.
   – Твой дядя Джосс – человек резкий, ты сама видела. Его легко рассердить, он не терпит, чтобы ему мешали.
   – Тетя Пейшенс, ну кто может помешать человеку, который честно трудится в своем собственном трактире? Даже самый резкий характер не может распугать всех посетителей. Это не причина.
   Тетя не ответила. Она исчерпала все свои объяснения и теперь молчала, упрямо, как мул. Мэри поняла, что ее не сдвинешь, и попробовала зайти с другой стороны:
   – А как вы вообще сюда попали? Мама и не знала, что вы переехали. Мы думали, что вы живете в Бод мине. Ты ведь оттуда написала нам, когда выходила замуж.
   – Я встретила твоего дядю в Бодмине, но мы там не задержались, – медленно проговорила тетя Пейшенс. – Сначала мы жили близ Падстоу, а потом приехали сюда. Твой дядя выкупил трактир у мистера Бассата. Здесь, кажется, несколько лет никто не жил, и дядя решил, что ему это подходит. Он хотел осесть на одном месте. Он ведь много путешествовал в жизни, где только не побывал, я даже названий всех не упомню. По-моему, он даже в Америке был.
   – Странное место он выбрал, чтобы осесть, – заметила Мэри. – Вряд ли можно было найти хуже.
   – Зато недалеко от его старого дома, – сказала тетушка. – Твой дядя родился всего в нескольких милях отсюда, на Пустоши Двенадцати. Его брат Джем и сейчас живет там в маленьком домике, когда не разъезжает. Он иногда заходит к нам, только дядя Джосс его недолюбливает.
   – А мистер Бассат к вам когда-нибудь заходит?
   – Нет.
   – Почему? Ведь он сам продал трактир дяде?
   Тетя Пейшенс сжала руки, ее рот снова дернулся.
   – У них вышло недоразумение, – объяснила она. – Твой дядя купил трактир через посредство одного друга. Мистер Бассат не знал, что покупатель – дядя Джосс, пока мы сюда не въехали, а когда узнал, то был не очень доволен.
   – Почему он недоволен?
   – Он знал твоего дядю много лет назад, когда тот еще жил в Треварте. Дядя Джосс в молодости имел необузданный характер и прослыл забиякой. Он не виноват, Мэри, это его беда. Мерлины все вспыльчивые. Его младший брат, Джем, наверняка еще хуже. А мистер Бассат наслушался всякого вранья про дядю Джосса и страшно рассердился, когда выяснилось, что это ему он продал «Ямайку». Вот и все.
   Тетя Пейшенс откинулась на спинку стула, измученная этим настойчивым допросом. Ее лицо побледнело и осунулось; взглядом она умоляла не расспрашивать больше. Мэри видела, что она страдает, но с жестоким бесстрашием молодости решилась за дать еще вопрос:
   – Тетя Пейшенс, пожалуйста, посмотри на меня и скажи мне только одну вещь, тогда я сразу отстану. Какое отношение имеет запертая комната в конце коридора к тем, кто приезжает по ночам в «Ямайку»?
   Не успела Мэри выговорить это, как уже пожалела о своих словах и страстно захотела взять их об ратно – это часто случается с теми, кто говорит слишком быстро и необдуманно. Но было поздно.
   Лицо ее собеседницы приняло странное выражение, большие запавшие глаза наполнились ужасом. Губы задрожали, рука прижалась к горлу. Женщина выглядела до смерти напуганной.
   Мэри оттолкнула стул и бросилась на колени рядом с тетей Пейшенс, обняла ее, крепко прижала к себе, поцеловала в волосы.
   – Прости меня! – воскликнула Мэри. – Не сердись, я просто невоспитанная нахалка. Все это меня не касается, я не имела никакого права выспрашивать, мне очень стыдно. Пожалуйста, пожалуйста, забудь о том, что я сказала!
   Тетя Пейшенс закрыла лицо руками. Застыв в неподвижности, она не обращала внимания на племянницу. Несколько минут они так и сидели молча, Мэри гладила тетю по плечу и целовала ей руки.
   Потом тетя Пейшенс открыла лицо и посмотрела на племянницу сверху вниз.
   Она уже успокоилась, в ее взгляде больше не было страха. Она взяла руки Мэри в свои и заглянула ей в глаза.
   – Мэри, – сказала она тихо, почти шепотом. – Мэри, я не могу ответить на твои вопросы; я и сама многого не знаю. Но ты – моя племянница, дочь моей сестры, и потому я должна предостеречь тебя.
   Она оглянулась через плечо, словно боялась, что в тени у двери стоит Джосс собственной персоной.
   – Здесь, в «Ямайке», случались такие вещи, Мэри, о которых я и словечком не смела никому обмолвиться. Нехорошие вещи. Ужасные. Я не могу тебе об этом рассказывать; я и себе-то не решаюсь признаться. Кое-что ты и сама узнаешь, рано или поздно. Дядя Джосс водится со странными людьми, и они занимаются странными делами. Иногда они приходят ночью. Из своего окошка над крыльцом ты будешь слышать шаги, голоса, стук в дверь. Твой дядя впускает их в дом и проводит в ту комнату с запертой дверью. Они входят туда, и мне в спальне слышно, как они там бормочут что-то всю долгую ночь. Они уходят до рассвета, будто их и не бывало. Когда они придут, Мэри, не говори ничего ни мне, ни дяде Джоссу. Ты должна лежать в постели, заткнув уши. Никогда не спрашивай о них ни меня, ни его, никого на свете, потому что, если бы ты узнала хоть половину того, что знаю я, твои волосы поседели бы, Мэри, как поседели мои, и ты так же боялась бы говорить и плакала бы по ночам, и твоя чудесная без заботная молодость умерла бы, Мэри, так же, как умерла моя юность.
   Тетя встала из-за стола, и вскоре Мэри услышала, как она поднимается по лестнице медленными, неуверенными шагами и закрывает за собой дверь своей спальни.
   Мэри села на пол рядом с пустым стулом и увидела в кухонное окно, что солнце уже скрылось за дальним холмом и хмурые ноябрьские сумерки вот-вот снова опустятся на трактир «Ямайка».

Глава 4

   Джосса Мерлина не было дома почти неделю, и за это время Мэри немного лучше познакомилась с местностью.
   Ей не приходилось работать в баре, потому что туда никто не приходил в отсутствие хозяина. Утром она помогала тете с домашней работой, а потом могла гулять где ей вздумается. Пейшенс Мерлин не любила далеких прогулок. У нее не было ни малейшего желания выходить за пределы птичьего двора позади трактира, к тому же она очень плохо чувствовала направление. Она знала названия нескольких торов, потому что слышала их от своего мужа, но понятия не имела, где каждый из них находится и как их найти. Поэтому Мэри отправлялась в путь одна, ровно в полдень, ориентируясь по солнцу и по врожденному здравому смыслу деревенской девушки.
   Вересковая степь оказалась еще более дикой, чем думала Мэри. Словно необъятная пустыня, тянулась она с востока на запад, и только кое-где ее пересекали тропинки, да на горизонте вздымались высокие холмы.
   Мэри не могла бы сказать, где кончается степь. Только один раз, забравшись на самый высокий тор к западу от «Ямайки», она увидела вдали серебристый блеск моря. Местность была тихая и пустынная, не тронутая человеком. На вершинах торов были навалены кучей огромные каменные глыбы странной, причудливой формы – они лежали здесь с тех самых пор, как их сотворил Господь Бог.
   Некоторые камни имели форму гигантских стульев и чудовищно искривленных столов; другие камни, чуть поменьше, напоминали упавшего на землю великана, отбрасывая мрачную тень на вереск и кустики жесткой травы. Длинные узкие валуны стояли торчком, чудом удерживая равновесие, как будто ветер подпирал их, а иные были плоскими, словно срезанными, похожими на алтари, дожидавшиеся жертвоприношения. Высоко в скалах водились дикие бараны, черные вороны и сарычи – всевозможные нелюдимые одиночки животного мира.
   Внизу, в степи, паслись черные коровы. Они осторожно ступали по твердой земле, инстинктивно обходя заманчивые зеленые лужайки, которые на самом деле были совсем не лужайки, а участки трясины, где булькала и чавкала болотная жижа. Ветер печально завывал в гранитных ущельях, а иногда прерывисто стонал, как человек, страдающий от боли.
   Этот странный ветер налетал как будто ниоткуда; он стлался у самой земли, и трава пригибалась на его пути; он дышал на лужицы дождевой воды среди камней, и по воде пробегала рябь. Иногда ветер пронзительно кричал, и его крик эхом отдавался среди скал и уносился вдаль. В скалах царило безмолвие иной, давно прошедшей эры, когда еще не было человека и только языческие божества ступали по горным склонам. Неподвижный воздух был полон странного, древнего покоя, – покоя, который не от Бога.
   Мэри Йеллан бродила по степи, карабкалась на скалы, отдыхала в низинах у родников и ручьев и все время думала про Джосса Мерлина. Каким могло быть его детство? Почему в какой-то момент его развитие пошло вкось, как у дерева с искривленным стволом, изувеченного северным ветром?
   Однажды Мэри пересекла Восточную пустошь в направлении, которое указал ей Джосс в тот первый вечер. Остановившись на обрывистом склоне холма, со всех сторон окруженного вересковыми пустошами, она увидела, что дальше почва понижается, переходя в коварное болото, через которое пробивается ручеек. А по ту сторону болота, прямо посреди равнины, поднимается к небу гигантская каменная рука, словно высеченная из гранита отвратительного тускло-серого цвета.
   Так вот он, Килмар-Тор! Где-то там, среди этих каменных глыб, закрывающих солнце, родился Джосс Мерлин, и там сейчас живет его брат. А внизу, в болоте, утонул Мэтью Мерлин. Мэри представила себе, как он шагает по равнине, насвистывая песенку и прислушиваясь к журчанию ручья; ночь застала его врасплох, и он замедлил шаги, а потом повернул к дому. Мэри так и видела, как он остановился на тропе, и задумался на мгновение, и тихо выругался, и как уверенность вернулась к нему, он пожал плечами и смело шагнул в туман. Но не успел сделать и пяти шагов, как земля подалась у него под ногами, он споткнулся и упал и вдруг увяз по колено в жидкой грязи и иле. Он дотянулся до кочки, но кочка провалилась под его весом. Он стал брыкаться, не чувствуя своих ног. Вот одна нога с хлюпаньем выдернулась из трясины, но, панически рванувшись вперед, он опять попал на глубокое место и вот уже беспомощно барахтается, хватаясь руками за болотные травы. Мэри слышала, как он кричит от ужаса, так что испуганный кроншнеп взмыл в воздух совсем рядом, хлопая крыльями, с печальным писком. Кроншнеп скрылся за каменной грядой, и на болоте снова стало тихо. Только несколько травинок еще вздрагивают на ветру, а потом наступает полная тишина…
   Мэри повернулась спиной к Килмару и бросилась бежать через равнину, спотыкаясь о камни и кус тики вереска. Она не останавливалась, пока холм не загородил от нее зловещую скалу. Мэри не собиралась заходить так далеко. Возвращаться домой пришлось очень долго. Целая вечность прошла, пока Мэри одолела последний холм и впереди показалась дорога, над которой поднимались высокие трубы «Ямайки». Войдя во двор, Мэри с упавшим сердцем заметила, что дверь конюшни открыта, а внутри стоит лошадь. Джосс Мерлин вернулся.
   Мэри старалась войти как можно тише, но дверь заскрежетала, задевая каменные плиты пола. Звук эхом отдался в тихом коридоре, и в ту же минуту из кухни показался хозяин, пригибая голову под низкими балками. Рукава у него были закатаны выше локтя, в руках он держал стакан и полотенце. Джосс, по-видимому, был в хорошем настроении. Увидев Мэри, он взмахнул стаканом и радостно заорал:
   – С чего это у тебя физия так вытянулась, только меня увидела? Ты что, мне не рада? Соскучилась, небось?
   Мэри попыталась улыбнуться и спросила, была ли его поездка приятной.
   – Кой черт – приятной? – отозвался тот. – Поездка была денежная, а на остальное плевать. Я ведь не у короля во дворце гостил, ты не думай! – Джосс громко расхохотался собственной шутке.
   За спиной у него показалась жена, подобострастно подхихикивая. Как только хохот Джосса затих, улыбка сошла с лица тети Пейшенс и вернулось напряженное, загнанное выражение, тот застывший, почти бессмысленный взгляд, что всегда появлялся у нее в присутствии мужа.
   Мэри сразу поняла, что мимолетная беззаботность, которой тетя наслаждалась всю эту неделю, исчезла без следа и бедняжка снова превратилась в нервное, надломленное существо.
   Мэри повернулась к лестнице, собираясь уйти наверх, но Джосс окликнул ее:
   – Эй, не вздумай забиться к себе. Давай в бар, будешь помогать дядюшке. Ты что, не знаешь, который сегодня день?
   Мэри задумалась. Она уже потеряла счет времени. Кажется, она приехала в понедельник? Значит, сегодня суббота. Вечер субботы! Теперь Мэри поняла, на что намекал Джосс Мерлин. Сегодня в трактире «Ямайка» ожидается много народу…

   Они приходили поодиночке, эти жители вересковых пустошей, и быстро прошмыгивали через двор, как будто не хотели, чтобы кто-нибудь их увидел. В мутном свете они казались бесплотными тенями, пробираясь вдоль стены и ныряя под навес крыльца, чтобы постучать в дверь бара. Некоторые шли с фонарем, причем словно сами опасались его неяркого света и прикрывали фонарь полой куртки. Один или два въехали во двор верхом на лошадях, чьи копыта звонко цокали по камням; звон подков странно раздавался в ночной тишине, а вслед за ним слышался скрип двери в конюшню и тихие голоса мужчин, заводивших коней в стойло. Другие, совсем уже осторожные, приходили без света и проскальзывали через двор, низко надвинув шляпу и застегнувшись до самого подбородка. Эта таинственность как раз и выдавала их стремление остаться незамеченными. Было непонятно, почему они так скрытничают, ведь любой путник мог увидеть с дороги, что в «Ямайке» сегодня принимают гостей. Свет лился из окон, в обычное время закрытых ставнями, и чем позже становилось, тем громче звучали голоса в доме. Слышались то песня, то крики и оглушительный смех. Видно, посетители, приходившие так стыдливо и робко, оказавшись в доме, быстро избавлялись от страха и, втиснувшись в толпу, наполняющую бар, раскуривали трубки и наливали стаканы, отбросив всякую осторожность.
   Странное, разношерстное общество собралось вокруг Джосса Мерлина. Стоя за стойкой бара под прикрытием батареи бутылок и стаканов, Мэри могла разглядывать всю компанию, сама оставаясь незамеченной. Посетители сидели верхом на стульях, или, развалившись на скамьях, подпирали стены, или дремали, повалившись на стол, а один или два, у кого голова или желудок оказались слабее, чем у остальных, уже растянулись во весь рост на полу. По большей части они были грязные, оборванные, обтрепанные, с всклокоченными волосами и обломанными ногтями: бродяги, браконьеры, воры, конокрады и цыгане. Был среди них фермер, который лишился своей фермы, потому что плохо управлял ею и к тому же мошенничал; пастух, который поджег хозяйский овин; лошадиный барышник, которого с позором выгнали из Девона. Еще один тип был башмачником в Лонстоне и под прикрытием своего ремесла помогал сбывать краденое. Человек, лежавший в пьяной отключке на полу, когда-то служил помощником капитана на шхуне из Падстоу, он посадил судно на камни у берега. Маленький человечек, который сидел в углу и грыз ногти, был рыбаком из Порт-Айзака, о нем говорили, будто он прячет в печной трубе полный чулок золотых монет, но откуда это золото, никто не мог сказать. Были там люди, жившие поблизости, в тени торов, и никогда не знавшие ничего, кроме вересковых пустошей, болот и гранитных скал. Один пришел пешком, без фонаря, от самого болота Крауди-Марш, что за Раф-Тором, одолев по дороге перевал через Браун-Уилли. Другой явился из Дизеринга и теперь сидел, уткнув нос в кружку, задрав ноги на стол, рядом с несчастным слабоумным дурачком, который приплелся из Дозмари. У этого убогого пол-лица закрывало фиолетовое родимое пятно, и он все время щипал его, оттягивая себе щеку; Мэри, стоявшей прямо напротив него, хоть их и разделяли бутылки, становилось дурно при одном взгляде в ту сторону. Если прибавить сюда застоявшийся запах алкоголя и табачного дыма да еще тяжелый дух множества немытых тел, неудивительно, что в ней поднималось физическое чувство омерзения, и Мэри знала, что не сможет долго с ним справляться. К счастью, ее не заставляли подходить к этим людям. Обязанностью Мэри было стоять за стойкой бара, по возможности не попадаясь никому на глаза, при необходимости мыть стаканы и заново наполнять их из бутылки или из крана, а Джосс Мерлин сам передавал стаканы посетителям, а то поднимал крышку стойки и выходил к гостям – посмеется с одним, перекинется грубым словцом с другим, кого-то похлопает по плечу, другому кивнет. В первый момент компания в баре встретила Мэри радостным ржанием и с любопытством таращила на нее глаза, потом кто-то хмыкнул, кто-то пожал плечами, и вскоре на нее уже никто не обращал внимания. Все усвоили, что она – племянница хозяина, нечто вроде служанки при жене Мерлина, и, хотя кое-кто из молодежи был бы не прочь потрепаться с ней, они опасались рассердить хозяина, думая, что он, возможно, держит ее здесь для собственного пользования. Поэтому Мэри оставили в покое, к ее большой радости, хотя, если бы она знала причину такой сдержанности, в ту же ночь убежала бы из трактира, сгорая от стыда и отвращения.
   Тетя не появлялась на людях. Мэри время от времени замечала за дверью ее тень и слышала шаги в коридоре, а один раз увидела, как та испуганно заглядывает в щелку. Вечер тянулся бесконечно, Мэри никак не могла дождаться, когда же ей дадут отдохнуть. Табачный дым и пар от дыхания так густо висели в воздухе, что в комнате почти ничего нельзя было разглядеть, и усталым глазам Мэри лица мужчин представлялись размытыми, бесформенными пят нами, в которых выделялись лишь волосы да зубы в слишком больших ртах. Те, кто уже набрался под завязку и ничего больше не мог в себя влить, валялись трупами на скамейке или на полу, закрыв лицо руками.
   Те, кто еще мог стоять, столпились вокруг грязного мелкого жулика из Редрута – он, видимо, считался здесь душой общества. Раньше он работал на шахте, но теперь она была заброшена, и он стал бродячим торговцем и лудильщиком, в связи с чем накопил огромный запас гнусных песенок и этими сокровищами теперь угощал компанию, собравшуюся в «Ямайке».
   Его перлы встречали дружным хохотом, от которого дрожала крыша, а громче всех, конечно, смеялся сам хозяин трактира. Мэри было страшно слышать этот безобразный хохот, переходящий в визг, в котором, как ни странно, не было ни капли веселья; он разносился по темным каменным коридорам и пустым комнатам, как будто вопль страдания. Коробейник принялся измываться над несчастным идиотом из Дозмари. Тот совсем обезумел от вина и, уже не в состоянии подняться на ноги, так и си дел на полу, словно животное. Его посадили на стол, и коробейник заставлял бедного дурачка повторять слова песенок, сопровождая их соответствующими жестами, что вызывало истерический смех у всей толпы. Несчастный недоумок, возбудившись от аплодисментов, подпрыгивал на столе, повизгивая от восторга, хватаясь пальцами с обломанными ногтями за фиолетовое пятно на лице. Мэри не мог ла больше терпеть. Она тронула дядю Джосса за плечо. Тот повернул к ней мокрое от пота лицо.
   – Я больше не могу, – тихо сказала Мэри. – Прислуживайте сами своим друзьям. Я пойду к себе.
   Он вытер пот со лба рукавом рубашки, глядя на девушку сверху вниз, и Мэри с изумлением увидела, что, хотя дядя Джосс непрерывно пил целый вечер, сам он не пьянел. Он был заводилой в этой буйной компании, но при этом прекрасно сознавал, что делает.
   – Ага, тебе уже надоело? – спросил он. – Думаешь, ты слишком хороша для таких, как мы? Послушай-ка, Мэри, ты тут, за стойкой, горя не знаешь и должна бы на коленях благодарить меня за это. Тебя не трогают, потому что ты – моя племянница, а не то, клянусь богом, от тебя бы остались рожки да ножки! – Джосс Мерлин захохотал и больно ущипнул ее за щеку. – Ну, давай выкатывайся, – разрешил он. – Все равно уже скоро полночь, ты мне больше не нужна. Запрись у себя в спальне, Мэри, и закрой как следует занавески. Тетка твоя уже целый час как забилась в постель и спрятала голову под одеяло.
   Он понизил голос, наклонившись к уху Мэри, и завернул ей руку за спину так, что девушка вскрикнула от боли.
   – Вот так, это чтоб ты представляла себе, какого наказания можешь ждать в случае чего. Держи рот на замке, тогда я с тобой буду смирным, как ягненочек. В «Ямайке» любопытничать не разрешается, запомни это хорошенько.
   Джосс уже не смеялся. Он смотрел на Мэри нахмурившись, как будто старался прочитать ее мысли.
   – Ты не дура, не то что твоя тетка, – протянул он. – В том-то и беда… У тебя мордочка хит рой обезьянки и хитрые обезьяньи мозги. Тебя нелегко напугать. Только я тебе скажу, Мэри Йеллан: я сломаю эти твои умные мозги, если ты будешь давать им волю, и кости тебе переломаю тоже. А теперь отправляйся спать, и чтобы я тебя сегодня больше не видел.
   Джосс отвернулся и, все еще хмурясь, взял со стойки стакан и принялся медленно протирать его полотенцем. Должно быть, презрение в глазах Мэри не давало ему покоя. Его хорошее настроение мгновенно улетучилось. Вдруг он со злобой швырнул на пол стакан. Тот разлетелся вдребезги.
   – Разденьте-ка этого чертова идиота, – загремел он, – и отправьте нагишом домой, к мамочке. Может, ноябрьский ветерок поостудит ему лиловую рожу и отучит от собачьих фокусов. Надоел до смерти!
   Коробейник и его прихвостни восторженно завопили и, опрокинув злосчастного недоумка на спину, принялись стаскивать с него куртку и штаны, а тот, ничего не понимая, растерянно махал на них руками и блеял как овца.
   Мэри выбежала из комнаты, захлопнув за собой дверь. Поднимаясь по шаткой лестнице, она зажимала уши руками и все-таки не могла заглушить пение и дикое ржание, доносившиеся из коридора. Они преследовали ее до самой комнаты, пробиваясь через щели в полу.
   Мэри было совсем плохо. Она бросилась на постель, стиснув голову руками. Во дворе раздавались пронзительные голоса и взрывы хохота, в окне мелькал луч света от раскачивающегося ручного фонаря. Мэри вскочила закрыть окно, но, задергивая шторы, невольно успела увидеть трясущуюся обнаженную фигуру, которая скачками неслась через двор, крича жалобно, как заяц, и то, как следом с гоготом и улюлюканьем гнались несколько человек во главе с громадным Джоссом Мерлином, который громко щелкал кнутом над головой своей жертвы.
   Теперь наконец Мэри выполнила указание дяди: торопливо разделась, забралась в постель, натянула на голову одеяло и заткнула уши пальцами. У нее осталось одно желание – не слышать ужасной забавы; но и с закрытыми глазами, уткнувшись лицом в подушку, она все еще видела лицо с фиолетовым пятном, которое несчастный идиот поворачивал к своим мучителям, и слышала тоненькое эхо его крика, когда он, споткнувшись, свалился в канаву.
   Мэри находилась в том полубессознательном состоянии, на грани яви и сна, когда все события прошедшего дня беспорядочно толпятся в голове. Перед ее глазами плясали образы разных незнакомых людей. Иногда ей казалось, что она бредет по равнине к гигантскому Килмару, рядом с которым окружающие холмы выглядят карликами, но при этом она видела светлое пятно от лунного луча на полу своей спальни и слышала монотонное дребезжание оконной рамы. Голоса понемногу затихли. Где-то далеко на большой дороге простучали копыта, загремели колеса, и опять наступила тишина. Мэри уснула. Вдруг окутавшее ее ощущение покоя рассыпалось, Мэри разом проснулась и села на постели, озаренная светом луны.
   Прислушавшись, она сначала услышала только стук собственного сердца, но через несколько минут различила еще и другой звук, идущий снизу: какие-то тяжелые предметы тащили волоком по каменному полу нижнего коридора, задевая по дороге стены.
   Мэри выбралась из постели, подошла к окну и чуть-чуть отогнула уголок занавески. Во дворе стояли три крытых фургона, запряженные каждый парой лошадей, и еще две открытые деревенские телеги. Один из крытых фургонов стоял прямо у крыльца, от лошадей валил пар.
   У фургонов собрались несколько человек из числа сегодняшних посетителей; под самым окном Мэри башмачник из Лонстона разговаривал с барышником. Очухавшийся моряк из Падстоу поглаживал голову одной из лошадей. Коробейник, который мучил бедного идиота, стоя в телеге, поднимал что-то с ее дна. Были во дворе и незнакомые люди, которых Мэри никогда раньше не видела. Их лица были ясно видны в лунном свете. Кажется, этот яркий свет беспокоил их. Один показал вверх и покачал головой, но его товарищ пожал плечами, а еще один, казавшийся среди них главным, нетерпеливо махнул рукой, как будто приказывал поторопиться. Все трое разом повернулись и, поднявшись на крыльцо, скрылись в доме. Тем временем шум от перемещения груза продолжался. Мэри без труда определила его направление. Что-то перетаскивали в дальний конец коридора, в комнату с за колоченными окнами и запертой дверью.
   Мэри начала понимать. Фургоны привозят какой-то груз и выгружают его у трактира «Ямайка». Груз складывают в задней комнате. От лошадей идет пар, значит они пришли издалека, может быть от самого побережья. Как только фургоны разгрузят, они тронутся в обратный путь и исчезнут в ночи так же быстро и тихо, как появились.
   Мужчины во дворе работали быстро, они спешили. Из одного фургона содержимое не стали уносить в дом, а переложили в телегу, стоявшую возле колоды с водой на дальнем конце двора. Груз был самый разнообразный: большие мешки, маленькие пакетики и длинные свертки, обмотанные соломой и бумагой. Когда телега наполнилась, незнакомый Мэри возница залез на телегу и уехал прочь.
   Оставшиеся фургоны разгрузили один за другим. Часть поклажи вывезли на телегах, часть занесли в дом. Все делалось в полной тишине. Те самые люди, что пели и орали вечером в баре, сейчас были трезвыми и молчаливыми, действуя сосредоточенно и деловито. Даже лошади как будто понимали, что необходима тишина, и стояли совершенно неподвижно.
   На крыльцо вышел Джосс Мерлин вместе с коробейником. Несмотря на холод, оба были без курток и без шапок, с закатанными рукавами.
   – Всё? – тихо спросил хозяин трактира.
   Кучер последнего фургона кивнул и поднял руку. Мужчины начали рассаживаться по телегам. Кое-кто из тех, кто пришел в трактир пешком, уселись с ними, чтобы сэкономить час-другой долгого обратного пути. Они уходили не с пустыми руками. Каждый нес какую-нибудь добычу: кто – короб на ремне через плечо, кто – сверток под мышкой. Башмачник из Лонстона не только нагрузил свою лошадь набитыми до отказа седельными сумками, но и сам заметно потолстел.
   И вот фургоны и телеги, скрипя, выехали со двора одна за другой, наподобие причудливой похоронной процессии, сворачивая кто на север, кто на юг, и наконец все разъехались. Во дворе остались только какой-то человек, которого Мэри раньше не видела, коробейник и сам хозяин трактира «Ямайка».
   Они ушли в дом, и во дворе стало пусто. Мэри слышала, как они прошли по коридору в сторону бара. Потом их шаги затихли и вдали хлопнула дверь.
   Теперь слышно было только, как хрипят большие напольные часы в холле, приготовляясь бить. Часы пробили три и снова стали тикать, сипя и кашляя, точно умирающий, которому не хватает воздуха.
   Мэри отошла от окна, села на кровать. Холодный воздух леденил ей плечи, и Мэри, вся дрожа, потянулась за своей шалью.
   Уснуть теперь нечего было и думать. Каждый нерв у Мэри был натянут, и, хотя страх перед дядей нисколько не ослаб, растущее любопытство все-таки пересилило. Теперь она догадывалась, чем занимается Джосс Мерлин. То, что она видела сегодня, – попросту контрабанда в крупных размерах. Несомненно, «Ямайка» идеально приспособлена для такого дела. Должно быть, поэтому дядя ее и купил. Всякие разговоры о возвращении в родные края – это, конечно, чепуха. Трактир стоит в уединенном месте на большой дороге, идущей с севера на юг. Очевидно, при мало-мальски умелой организации несложно собрать надежных людей – владельцев фургонов, которые будут ходить от побережья к реке Теймар, устроив в трактире перевалочный пункт и склад.
   Для успешного ведения подобного дела нужно иметь шпионов в окрестностях. Это моряк из Падстоу, башмачник из Лонстона, цыгане, бродяги и мерзкий коробейник.
   И все-таки, несмотря на силу личности Джосса Мерлина, его энергию, тот страх, который его огромная физическая сила, должно быть, вызывает у его сообщников, достаточно ли у него ума, чтобы руководить подобным предприятием? Неужели он способен продумать до тонкости каждый приезд и отъезд рисковой команды? Может быть, во время своей отлучки он как раз и занимался подготовкой сегодняшней операции?
   Вероятно, так. Мэри не могла придумать другого объяснения, и, хотя хозяин трактира стал ей еще противнее, она невольно восхищалась его организаторским талантом.
   В таком деле необходим строжайший контроль и тщательный отбор исполнителей, при всех их грубых манерах и неотесанной внешности, иначе им ни за что не удалось бы так долго уходить от возмездия закона. Если бы кто-то из городского управления заподозрил контрабанду, то, конечно, заподозрил бы и трактир, если бы только сам не участвовал в деле. Мэри нахмурилась, опершись подбородком на руку. Если бы не тетя Пейшенс, она прямо сейчас ушла бы из трактира, добралась до ближайшего города и сообщила властям о деятельности Джосса Мерлина. Очень скоро он оказался бы в тюрьме, вместе со своими бандитами, а их преступному бизнесу пришел бы конец. Но все осложнялось из-за того, что тетя Пейшенс все еще была по-собачьи предана своему мужу, и это делало решение проблемы на данный момент невозможным.
   Мэри думала и думала, и все-таки ей еще не все было ясно. Трактир «Ямайка» – гнездо воров и браконьеров, которые, видимо, с дядей Джоссом во главе ведут выгодную торговлю контрабандным товаром, переправляя его с побережья в Девон. Это понятно. Но она видела пока только часть игры. Что еще ей предстоит узнать? Мэри вспомнила полные ужаса глаза тети Пейшенс, ее слова в тот первый день, когда ранние сумерки подбирались к кухонной двери: «Здесь, в „Ямайке“, случались такие вещи, Мэри, о которых я и словечком не смела никому обмолвиться. Нехорошие вещи. Ужасные… Я себе-то не решаюсь признаться». И тетя, бледная, испуганная, ушла к себе, волоча ноги, словно дряхлая старуха.
   Контрабанда – опасное дело, бесчестное, незаконное. Но можно ли назвать его ужасным? Мэри не знала. Ей очень нужен был совет, а спросить было не у кого. Она совсем одна в зловещем, отталкивающем мире, и вряд ли ей удастся переделать этот мир к лучшему. Если бы она была мужчиной, то спустилась бы вниз и бросила вызов Джоссу Мерлину прямо в лицо. Ему и всем его приятелям. Да, и дралась бы с ними, и убила бы их, если получится. А потом взяла бы в конюшне лошадь, посадила позади себя тетю Пейшенс, и они умчались бы на юг, к милым хелфордским берегам, и завели бы себе маленькую ферму где-нибудь в Могане или Гвике, и сама бы она работала в поле, а тетя вела бы у нее хозяйство…
   А, что толку в мечтах! Нужно как-то справляться с реальностью, а для этого требуется мужество, иначе ничего толком не добьешься.
   Вот она сидит на кровати, двадцатитрехлетняя девушка в юбке и шали, у нее нет никакого оружия, кроме собственных мозгов, а противник – здоровенный мужик, в два раза старше ее и в восемь раз сильнее. Если бы он знал, что она подсматривала сегодня в окошко, взял бы одной рукой за горло, надавил слегка большим и указательным пальцем, и конец всем ее вопросам.
   Мэри выругалась. До сих пор такое случилось только раз, когда за ней погнался бык в Манаккане; и тогда, и теперь она выругалась, чтобы придать себе мужества и отваги.
   – Не видеть моего страха Джоссу Мерлину и вообще ни одному мужчине, – воскликнула Мэри, – а в доказательство я сейчас спущусь вниз, в темный коридор, и посмотрю, что они делают в баре, и если он меня убьет, значит так мне и надо.
   Мэри наспех оделась, натянула чулки, а башмаки оставила в спальне. Приоткрыв дверь, она постояла, прислушиваясь, но услышала только медленное сиплое тиканье часов в холле.
   Она тихо вышла в коридор и прокралась к лестнице. Она уже знала, что третья ступенька сверху скрипит и самая нижняя – тоже. Мэри стала осторожно спускаться, придерживаясь одной рукой за перила, другой – за стену, чтобы уменьшить нагрузку на ступеньки. Таким образом она спустилась в полутемный холл у входной двери. Здесь было пусто, только смутно вырисовывался колченогий стул и старинные напольные часы. Хрип часов громко раздавался в тишине у самого ее уха, словно дыхание живого существа. В холле было черно, как в яме, и, хотя Мэри знала, что, кроме нее, здесь никого нет, сама эта пустота была угрожающей, закрытая дверь в неиспользовавшуюся гостиную наводила на зловещие мысли.
   Воздух здесь был спертый, тяжелый, в странном несоответствии с холодными каменными плитами пола, на которых было зябко стоять в одних чулках. Пока Мэри колебалась, собираясь с духом, чтобы идти дальше, в коридоре за холлом вдруг блеснул свет, и девушка услышала голоса. Видимо, открылась дверь бара, и оттуда кто-то вышел, потому что Мэри услышала шаги, которые направились в кухню, а потом обратно, но дверь бара осталась открытой – оттуда по-прежнему доносились голоса и свет падал в коридор. Мэри чувствовала большое желание вернуться к себе в спальню и, уснув, спрятаться от всех опасностей, но в то же время в ней проснулся бес любопытства, которого уже невозможно было утихомирить; он толкнул ее в коридор, и Мэри прижалась к стене всего в нескольких шагах от двери бара. Лоб и ладони были мокрыми от пота, и сначала она ничего не слышала, кроме глухих ударов своего сердца. В приоткрытую дверь девушка видела стойку бара с батареей бутылок и стаканов и узкую полоску пола перед стойкой. Осколки стакана, который разбил дядя Джосс, все еще лежали на полу, рядом с темной лужицей эля, пролитого чьей-то нетвердой рукой. Мужчины, наверное, сидели на скамьях у дальней стены. Мэри их не было видно. Они молчали, и вдруг прозвучал чей-то незнакомый высокий и дрожащий голос:
   – Нет и еще раз нет! Говорю вам в последний раз: я не буду в этом участвовать. Я разрываю наше соглашение, не желаю больше иметь с вами дела. Вы меня толкаете на убийство, мистер Мерлин. По-другому это не назовешь, самое обыкновенное убийство.
   Высокий голос зазвенел на последнем слове, как будто говоривший, захваченный силой своих чувств, перестал следить за собой. Кто-то (несомненно, сам хозяин) очень тихо ответил ему, Мэри не смогла разобрать слов, но расслышала хорошо ей знакомый смешок коробейника. Его смех прозвучал достаточно недвусмысленно – грубо и с издевкой.
   Должно быть, он бросил какой-то обидный намек, потому что незнакомец начал оправдываться:
   – Висеть, говорите? Этим мне случалось рисковать и раньше, я не боюсь за свою шею. Нет, я думаю про свою совесть и про всемогущего Господа. Лицом к лицу я готов схватиться с кем угодно в честной драке и никакого наказания не побоюсь, но чтобы убивать ни в чем не повинных людей, да еще, может быть, детей и женщин, – это ведь прямая дорога в ад, Джосс Мерлин, и ты это знаешь не хуже меня.
   Мэри услышала, как отодвинули стул, и тот, кто говорил, поднялся на ноги, но в ту же минуту кто-то с ругательством ударил кулаком по столу, и в первый раз дядя Джосс повысил голос.
   – Не так быстро, друг, – проговорил он, – не так быстро! Ты уже увяз в этом деле по уши, а совесть к чертям. Я тебе говорю, обратного пути нет, поздно! И для тебя поздно, и для всех нас. Ты мне сразу не понравился со своими джентльменскими замашками да с чистыми манжетами, и, черт подери, я оказался прав. Гарри, прикрой-ка дверь и заложи засов.
   Послышалась возня, вскрик, кто-то упал, и в ту же секунду с грохотом опрокинулся стол и кто-то захлопнул дверь, выходящую во двор. Снова гадко засмеялся коробейник и принялся насвистывать одну из своих песенок.
   – Пощекочем его, а? – спросил он, оборвав свист на середине. – Трупик получится не такой уж большой, без этих шикарных шмоток. А часы с цепочкой мне бы пригодились. Бедным людям с большой дороги, вроде меня, не на что покупать себе часики.
   – Закрой пасть, Гарри, и делай, что тебе говорят, – отрезал хозяин трактира. – Стой, где стоишь, около двери, а если он полезет мимо тебя, пырни его ножом. А теперь послушайте, мистер клерк, юрист или кто бы вы ни были там, в Труро. Вы нынче сваляли большого дурака, но из меня вам дурака не сделать. Вам, небось, хочется выйти вот в эту дверь, сесть на своего коня и поскакать в Бодмин? Ага, а к девяти утра все начальство графства сбежится к «Ямайке», и еще взвод солдат в придачу. Вот о чем думает ваша джентльменская головушка, так?
   Мэри слышала, как тяжело дышит незнакомец. Должно быть, его поранили в драке – он заговорил сдавленным голосом, прерывающимся, словно от боли.
   – Делайте свое черное дело, если вы без этого не можете, – пробормотал он. – Я не могу вам помешать и, даю честное слово, не буду на вас доносить. Но я не пойду с вами, это мое последнее слово.
   После короткого молчания снова заговорил Джосс Мерлин.
   – Берегитесь, – тихо произнес он. – Я слыхал, как один человек сказал такие же слова, а через пять минут он научился ходить по воздуху. На конце веревки, друг, и всего на полдюйма не доставал ногами до земли. Я его спросил, как ему нравится быть близко к земле, но он ничего не ответил. Веревка так сдавила его горло, что язык вывалился наружу, и он перекусил его пополам. После мне говорили, ему понадобилось семь минут и три четверти, чтобы умереть.
   Мэри в коридоре почувствовала, как ее лоб и шея стали влажными от пота, а руки и ноги словно налились свинцом. Черные точки заплясали перед глазами, и она с ужасом поняла, что сейчас упадет в обморок.
   В мозгу у нее осталась лишь одна мысль: нащупать дорогу назад, в пустой холл, и спрятаться в тени за часами. Ни в коем случае нельзя упасть здесь, где ее обязательно найдут! Мэри попятилась от полоски света, хватаясь руками за стену. У нее подгибались колени. Девушка понимала, что ноги вот-вот откажутся ей служить. Уже и голова кружилась, и тошнота подступала к горлу…
   Голос дяди Джосса доносился откуда-то издали, как будто он говорил, прикрыв рукой рот:
   – Оставь меня с ним наедине, Гарри, тебе сегодня больше нечего делать в «Ямайке». Забери его коня и выпусти на том берегу Кэмелфорда. А я тут сам разберусь.
   Мэри кое-как добралась до холла, и, плохо понимая, что делает, повернула ручку двери в гостиную, и, спотыкаясь, переступила порог. Потом она рухнула на пол, уронив голову между коленями.
   Должно быть, она на минуту или две потеряла сознание. Черные точки перед глазами сгустились, и весь мир охватила чернота. Но благодаря той позе, в которой упала, Мэри очень быстро снова пришла в себя. Через минуту она уже сидела, опираясь на локоть, прислушиваясь к стуку копыт во дворе. Она услышала, как кто-то ругает коня, приказывая ему стоять смирно, – это был коробейник Гарри. Затем он, видимо, взобрался в седло и ударил пятками в бока своего скакуна. Стук копыт затих вдали. Дядя Джосс остался в баре один со своей жертвой. Мэри попыталась сообразить, удастся ли ей добежать до ближайшего жилья по дороге в Дозмари и позвать на помощь. Придется пройти две или три мили через степь, пока она доберется до первого пастушьего домика. По этой дороге сегодня вечером убежал злополучный идиот. Может быть, он и сейчас еще сидит у канавы, хныча и гримасничая.
   Мэри ничего не знала о людях, живущих в домике. Возможно, они тоже из компании ее дяди, тогда Мэри попадет прямиком в ловушку. Тетя Пейшенс, которая спит сейчас в своей кровати, ей не помощница, скорее, обуза. Положение безнадежное. Незнакомцу не спастись, если только он не сумеет как-нибудь договориться с Джоссом Мерлином. Если у него есть хоть немного хитрости, он мог бы одолеть дядю Джосса. Без коробейника они хотя бы равны числом; правда, на стороне дяди перевес в физической силе. Мэри охватило отчаяние. Если бы только у нее было ружье или нож, она смогла бы ранить дядю Джосса или, по крайней мере, обезоружить его, а несчастный незнакомец тем временем смог бы убежать.
   Мэри больше не думала о собственной безопасности. Рано или поздно ее здесь обнаружат, нет смысла сидеть, скорчившись, в пустой гостиной. Дурнота уже прошла, и Мэри презирала себя за минутную слабость. Девушка поднялась с пола и, взявшись обеими руками за ручку двери, чтобы было меньше шума, приоткрыла дверь на несколько дюймов. В холле стояла тишина, если не считать тиканья часов, и в коридоре больше не было видно света. Наверное, дверь в бар закрыли. Может быть, в эту самую минуту незнакомец борется за свою жизнь, бьется на каменных плитах пола, задыхаясь в огромных ручищах Джосса Мерлина. Но ничего не было слышно. За закрытой дверью бара все происходило в молчании.
   Мэри уже приготовилась снова выйти в холл и по добраться поближе к тому концу коридора, как вдруг сверху послышался какой-то звук. Мэри застыла на месте и подняла голову, прислушиваясь. Наверху скрипнула половица! С минуту было тихо, и вот опять: тихие шаги над головой. Тетя Пейшенс спит в дальнем коридоре, в другом конце дома, а Гарри-коробейник ускакал уже минут десять назад, Мэри слышала это собственными ушами. Дядя Джосс сейчас в баре с незнакомцем, и никто не поднимался по лестнице после того, как сама Мэри спустилась вниз. Опять скрип и тихие шаги. Наверху, в пустой комнате для гостей, кто-то есть!
   Сердце Мэри снова отчаянно забилось, дыхание стало чаще. Тот, кто прячется на втором этаже, должно быть, находится там уже несколько часов. Наверное, он забрался туда в самом начале вечера и стоял за дверью, когда она шла к себе в спальню. Если бы он прошел наверх позднее, она услышала бы, как он поднимается по лестнице. Может быть, он тоже наблюдал из окна за разгрузкой фургонов и видел, как слабоумный парнишка с криками бежал по дороге в Дозмари. Их разделяла только тоненькая перегородка. Он, должно быть, слышал каждое движение Мэри: как она упала на кровать, и как одевалась позднее, и как открыла дверь…
   Значит, он не хотел выдавать ее, иначе вышел бы на площадку. Если бы он был из той же компании, наверняка поинтересовался бы, куда она направляется. Кто впустил его в дом? Когда он мог спрятаться в пустой комнате? Вероятно, он скрывался там от контрабандистов. Выходит, он не с ними, он враг дяди Джосса. Шаги стихли, и Мэри, как ни прислушивалась, больше ничего не слышала. Но она была уверена, что ей не померещилось. Кто-то прячется в комнате рядом с ее спальней. Может быть, это ее союзник, он мог бы помочь ей спасти незнакомца из бара! Она уже ступила на первую ступеньку лестницы, как вдруг в коридоре снова блеснул свет и Мэри услышала, как открывается дверь бара. Дядя Джосс собирался выйти в коридор. Мэри уже не успевала взбежать по лестнице. Она быстро отступила в гостиную и замерла, придерживая дверь рукой. В холле непроглядная тьма, он ни за что не заметит, что дверь не заперта.
   Дрожа от страха и возбуждения, Мэри ждала, при таившись у двери, и наконец услышала, как хозяин пересек холл и стал подниматься по лестнице. Шаги остановились прямо у нее над головой, возле комнаты для гостей. Секунду или две он стоял неподвижно, как будто прислушивался, потом дважды тихо постучал в дверь.
   Опять скрипнула половица, дверь комнаты для гостей отворилась. У Мэри упало сердце: отчаяние вновь овладело ею. Все-таки этот человек – не враг Джосса Мерлина. Вероятно, сам Мерлин и впустил его в начале вечера, пока Мэри с тетей Пейшенс прибирали в баре, готовясь к приему посетителей. Тот человек просто пережидал, пока все разойдутся. Это какой-нибудь личный друг хозяина, который не хотел мешаться в его ночные дела и не собирался показываться даже жене трактирщика.
   Дядя все время знал, что он здесь, потому и отослал коробейника. Джосс Мерлин не хотел, чтобы коробейник увидел его друга. Слава богу, она не успела подняться наверх и постучать в дверь!
   А вдруг они заглянут к ней в комнату, проверить, спит ли она? Тогда ей не на что надеяться. Мэри оглянулась на окно. Окно было забрано решеткой. Бежать некуда! Вот они спускаются по лестнице. Остановились у двери в гостиную. На какое-то мгновение Мэри показалось, что они собираются войти. Они стояли так близко, что Мэри могла бы дотронуться до плеча дяди Джосса через приоткрытую дверь. Его шепот прозвучал около самого ее уха.
   – Как скажете, – выдохнул он, – вам решать, не мне. Я это сделаю, или сделаем вместе. Только скажите.
   Стоя за дверью, девушка не могла ни видеть, ни слышать дядиного собеседника. Возможно, он ответил жестом или подал какой-то знак. Они свернули в дальний коридор и прошли к бару.
   Дверь за ними закрылась, и больше ничего не было слышно.
   Первое, инстинктивное желание Мэри было отпереть входную дверь, выскочить на дорогу и бежать от них как можно дальше, но, подумав, она поняла, что это ей не поможет. Кто знает, возможно, коробейник и другие соучастники дежурят у дороги на случай каких-либо осложнений.
   Похоже, этот новый незнакомец, который весь вечер прятался наверху, все же ее не услышал, иначе сразу рассказал бы об этом дяде Джоссу и они стали бы искать Мэри. Разве что отложили это на потом, занявшись сперва более важным делом в баре.
   Мэри стояла минут десять, выжидая, но все было тихо. Только часы в холле продолжали неторопливо и хрипло тикать, ни на что не обращая внимания, как воплощение дряхлости и безразличия. Один раз Мэри показалось, будто она слышит крик, но этот звук мгновенно заглох, да и был он такой слабый, что Мэри решила: ее обманывает воображение, растревоженное всеми сегодняшними событиями.
   Девушка снова вышла в холл и заглянула в темный коридор. Свет больше не пробивался в щель у двери бара. Наверное, там погасили свечи. Неужели они сидят там в темноте, все трое? Перед Мэри возникла жутковатая картинка: безмолвная группа, застывшая на месте по какой-то необъяснимой причине. При погашенном свете тишина казалась еще более зловещей.
   Мэри рискнула подойти к двери и прижалась ухом к щелке. Не было слышно ни голосов, ни даже дыхания. Запах застарелого алкоголя, висевший в коридоре весь вечер, рассеялся, в замочную скважину тянуло прохладным сквознячком. Поддавшись внезапному порыву, Мэри подняла щеколду, распахнула дверь и шагнула в комнату.
   В баре никого не было. Дверь, ведущая во двор, открыта настежь, комнату наполнял свежий ноябрьский воздух. Это и была причина сквозняка в коридоре. Стол, опрокинутый во время драки, все еще лежал на полу, задрав ножки к потолку.
   Все ушли. Должно быть, они свернули у кухни налево, прямо в степь; Мэри услышала бы, если бы они прошли к дороге. Воздух приятно холодил лицо. Теперь, когда дядя Джосс и чужаки ушли, комната снова казалась совершенно безобидной. Ужас закончился.
   Последний лучик лунного света нарисовал на полу маленький белый кружок. В этот кружок вдвинулось темное пятно, напоминающее вытянутый палец. Это была тень какого-то предмета. Мэри подняла глаза к потолку и увидела, что на крюке, вделанном в балку, болтается веревка. Конец этой веревки и отбрасывал тень в круге света; он все покачивался взад-вперед под дуновением сквозняка из открытой двери.

Глава 5

   Шли дни. Мэри Йеллан с угрюмой решимостью подчинилась распорядку жизни в трактире «Ямайка». Было ясно, что она не может бросить тетю одну перед лицом наступающей зимы. Может быть, когда придет весна, удастся уговорить Пейшенс Мерлин, и они вдвоем уедут из здешних мест в тихую и мирную долину Хелфорда.
   Во всяком случае, Мэри на это надеялась. А пока нужно постараться по мере сил одолеть безрадостные полгода, которые ей предстоят. Если получится, Мэри в конце концов разоблачит своего дядю и отдаст его и его дружков в руки правосудия. На контрабанду еще можно было посмотреть сквозь пальцы, хотя Мэри было довольно противно столь бесчестное занятие, но сейчас она убедилась – Джосс Мерлин и его шайка этим не ограничиваются. Настоящие головорезы, они никого и ничего не боятся, не останавливаются даже перед убийством. Мэри ни на минуту не забывала ту первую субботу. Болтающаяся на крюке веревка говорила сама за себя. Мэри не сомневалась, что дядя Джосс вместе со своим приятелем убили незнакомца и закопали его труп где-то в степи.
   Но доказать это было невозможно, и при свете дня вся история казалась совершенно фантастической. В ту ночь Мэри снова поднялась в свою комнату, потому что, судя по открытой двери бара, дядя Джосс мог вернуться в любую минуту. Должно быть, она заснула, измученная всем увиденным. Когда она проснулась, солнце стояло уже высоко и внизу в холле слышались суетливые шаги тети Пейшенс.
   От ночных дел не осталось и следа. В баре подмели и прибрали, мебель расставили по местам, осколки стекла вынесли, и с балки не свисала веревка. Сам хозяин провел все утро в конюшне и в коровнике. Он выгребал вилами навоз и занимался всяческой работой, какую полагается выполнять человеку, имеющему скот. В полдень он явился на кухню, жадно набросился на еду и стал расспрашивать Мэри о том, какую живность они держали в Хелфорде, советовался с ней по поводу заболевшего теленка и ни слова не проронил о том, что происходило ночью. Он как будто был в хорошем настроении, даже позабыл ругать жену, которая, как обычно, не отходила от него, заглядывая ему в глаза, как собака, которая старается угодить своему хозяину. Джосс Мерлин вел себя как трезвый, абсолютно нормальный сельский житель. Невозможно было поверить, что всего несколько часов назад он убил человека.
   Правда, может быть, в этом виноват не он, а его загадочный приятель. Но во всяком случае, Мэри своими глазами видела, как он гонял по двору несчастного голого идиота, слышала, как тот визжал под ударами хозяйского кнута. Мэри видела, как дядя Джосс верховодил в гнусной пьяной компании в баре, и слышала, как он угрожал незнакомцу, который осмелился пойти против него. А теперь вот сидит перед ней, уминает тушеное мясо и, качая головой, сокрушается о заболевшем теленке…
   Мэри отвечала «да» или «нет» на вопросы дяди Джосса, пила свой чай, исподтишка наблюдая за ним, переводя взгляд со стоявшей перед ним полной тарелки на его длинные крепкие пальцы, пугающие своей силой и ловкостью.
   Прошло две недели. Субботние разгулы не повторялись. Может быть, хозяин и его соучастники, довольные своей последней добычей, решили немного передохнуть. Мэри больше не слышала фургонов. Несмотря на то что она теперь спала крепко, стук колес наверняка разбудил бы ее. Дядя Джосс, судя по всему, не возражал против ее прогулок по степи. Мэри с каждым днем лучше узнавала окружающую местность. Ей то и дело попадались новые, не замеченные раньше тропинки, которые вели на взгорье и в конечном итоге приводили к торам. Мэри научилась обходить сочную травку с пушистыми метелками, которая как будто манила подойти поближе, а на самом деле прикрывала коварную трясину.
   Несмотря на одиночество, Мэри не чувствовала себя особенно несчастной. Прогулки по степи в сгущающихся сумерках, по крайней мере, укрепляли ее здоровье и помогали немного развеять уныние долгих темных вечеров в «Ямайке», когда тетя Пейшенс сидела, сложив руки на коленях и уставившись на огонь в очаге, а Джосс Мерлин закрывался в баре или уезжал верхом в неизвестном направлении.
   Общаться здесь было не с кем. Никто не приходил в трактир поесть или отдохнуть. Кучер дилижанса сказал правду: дилижансы и почтовые кареты больше не останавливались у трактира. Дважды в неделю, стоя во дворе, Мэри видела, как они проезжают мимо, грохоча вниз по склону, и поднимаются на следующий холм, к Пяти дорогам, ни на минуту не замедляя хода и не останавливаясь перевести дух. Один раз Мэри узнала «своего» кучера и замахала ему рукой, но он не обратил на нее внимания и только сильнее хлестнул лошадей. Мэри с каким-то безнадежным чувством вдруг поняла, что люди, должно быть, равняют ее с дядей Джоссом. Даже если бы она добралась до Бодмина или Лонстона, с ней никто не захочет разговаривать, все двери будут для нее закрыты.
   Временами будущее представлялось девушке очень мрачным, тем более что тетя Пейшенс с ней практически не разговаривала. Правда, иногда она брала Мэри за руку и говорила, как рада, что та поселилась у них, но по большей части бедная женщина жила словно во сне, машинально возилась по хозяйству и почти все время молчала. А когда заговаривала, то в основном это были бессмысленные излияния на тему, каким большим человеком мог бы стать ее муж, если бы его не преследовали ужасные неудачи. Нормально общаться с нею было просто невозможно. Мэри старалась не огорчать тетю, разговаривала с ней как с ребенком. Все это действовало на нервы и требовало огромного терпения.
   Поэтому Мэри пребывала в самом раздраженном состоянии в один дождливый и ветреный день, когда нельзя было идти гулять, и она решила вымыть длинный каменный коридор, идущий в задней части дома по всей его ширине. Возможно, тяжелая работа полезна для укрепления мускулатуры, но она отнюдь не улучшила настроения девушки. Дойдя до конца коридора, Мэри уже всей душой ненавидела «Ямайку» и ее обитателей. Еще чуть-чуть – и она выбежала бы в огород за кухней, где трудился, не обращая внимания на дождь, ее дядя, и выплеснула бы ведро с грязной мыльной водой прямо ему в лицо. Но когда Мэри взглянула на тетю Пейшенс, которая, согнувшись над очагом, ворошила палкой тлеющий торф, у девушки опустились руки. Она уже собралась приняться за каменный пол в прихожей, как вдруг со двора донесся стук копыт, и в следующую минуту кто-то громко постучал в закрытую дверь бара.
   Это было целое событие, ведь до сих пор никто из проезжих даже близко не подходил к «Ямайке». Мэри побежала за тетей, но в кухне никого не было. Выглянув в окно, Мэри увидела, что тетя семенит по огороду к мужу, который нагружал торфом тачку. Они были далеко и не могли услышать, что кто-то подъехал. Мэри вытерла руки фартуком и вошла в бар. Видимо, дверь в бар не была заперта. К своему удивлению, Мэри увидела, что какой-то человек сидит верхом на стуле, держа в руке полный до краев стакан эля, который он преспокойно нацедил себе из бочки. Несколько минут Мэри и новоявленный посетитель молча смотрели друг на друга.
   В нем было что-то очень знакомое, но Мэри не представляла, где могла встретить его раньше. Тяжелые, полуопущенные веки, изгиб рта, линия подбородка, дерзкий, прямо-таки нахальный взгляд, которым он одарил Мэри, – все это казалось ей уже виденным однажды и чрезвычайно несимпатичным.
   Как он смеет разглядывать ее с ног до головы, неторопливо отхлебывая свой эль? Мэри вышла из себя.
   – Что это вы вытворяете? – резко спросила она. – Вы не имеете никакого права заходить в бар и брать напитки без спроса. И вообще, хозяин не любит, чтобы сюда являлись посторонние.
   В другую минуту ей самой было бы смешно слышать, как она бросается в бой за дядюшку Джосса, но тяжелая и грязная работа временно отшибла у Мэри чувство юмора, и она невольно сорвала раздражение на том, кто подвернулся под руку.
   Мужчина допил эль и протянул стакан за новой порцией.
   – С каких это пор в «Ямайке» водятся барменши? – поинтересовался он. Пошарил в кармане, вытащил трубку, раскурил и выпустил дым прямо в лицо девушке.
   Совершенно разъярившись, Мэри вырвала трубку из его руки и не глядя швырнула на пол. Трубка разлетелась на куски. Посетитель пожал плечами и принялся насвистывать, причем безбожно фальшивил, отчего Мэри еще больше рассвирепела.
   – Разве так обслуживают посетителей? – спросил он, внезапно перестав свистеть. – Не очень-то удачно здесь выбирают прислугу. Вчера я был в Лонстоне, там девушки куда воспитаннее… и к тому же хорошенькие, как картинка. Ты посмотри на себя: прическа вся развалилась, мордашка чумазая…
   Мэри повернулась к нему спиной и двинулась к двери, но он окликнул ее:
   – Налей мне эля! Тебя ведь для этого здесь держат, нет? Я проскакал двенадцать миль после завтрака, до смерти пить хочется.
   – Да хоть бы пятьдесят миль, мне-то что? – огрызнулась Мэри. – Вы вроде неплохо здесь ориентируетесь, вот и наливайте себе сами. Я скажу мистеру Мерлину, что вы в баре, пусть он вас обслуживает, если захочет.
   – Да ну, лучше не беспокоить Джосса, он с утра злой, как медведь, у которого болит голова, – отозвался посетитель. – Да и вряд ли он мне обрадуется. А что случилось с его женой? Он что, выгнал ее из дому, чтобы освободить местечко для тебя? Не слишком ли круто? Ты-то не станешь его терпеть целых десять лет.
   – Если вы хотите видеть миссис Мерлин, то она на огороде, – отрезала Мэри. – Выйдите вон в ту дверь и поверните налево, увидите грядки и курятник. Пять минут назад они оба были там. Через этот коридор вам идти нельзя, я там только что вымыла и не собираюсь надрываться еще раз.
   – Не волнуйся так, я никуда не спешу, – проговорил неизвестный. Он все еще рассматривал Мэри, явно не зная, что о ней подумать. Его наглый, с ленцой взгляд, такой неуловимо знакомый, приводил Мэри в бешенство.
   – Хотите вы видеть хозяина или нет? – выпалила она наконец. – Я не могу здесь весь день стоять и ждать, пока вы надумаете. Если он вам не нужен и если вы уже напились, положите деньги на стойку и – до свидания.
   Посетитель рассмеялся, блеснув зубами в улыбке. И снова что-то отозвалось в ее памяти, но девушка по-прежнему никак не могла сообразить, кого он ей напоминает.
   – Ты и Джоссом так командуешь? – спросил неизвестный. – Ну, значит, он здорово переменился. Надо же, какая у него, оказывается, многогранная натура! Никогда бы не подумал, что он, вдобавок ко всем остальным своим забавам, еще заведет себе девку. А куда вы деваете на ночь бедняжку Пейшенс? Кладете ее спать на полу или устраиваетесь в постели втроем?
   Мэри густо покраснела.
   – Джосс Мерлин – мой дядя, – сказала она. – Тетя Пейшенс – единственная сестра моей покойной матери. Меня зовут Мэри Йеллан, если это вам о чем-нибудь говорит. Всего хорошего. Выход у вас за спиной.
   Она выскочила из бара и влетела на кухню, прямо в объятия хозяина дома.
   – Черт тебя побери, с кем это ты сейчас разговаривала в баре? – рявкнул он. – Я, кажется, предупреждал, чтобы ты держала рот на замке?
   Его оглушительный голос разносился по всему коридору.
   – Ладно тебе! – крикнул человек, сидевший в баре. – Не бей ее. Она разбила мою трубку и отказалась меня обслуживать. Сразу видно твое воспитание! Иди сюда, дай на тебя посмотреть. Надеюсь, эта девчонка тебе маленько вправила мозги.
   Нахмурившись, Джосс Мерлин оттолкнул Мэри и вышел в бар.
   – А, это ты, Джем, вот оно что, – протянул Джосс. – Что тебе понадобилось в «Ямайке»? Лошадь купить я не могу, если ты за этим. Времена нынче тяжелые, я беден, как полевая мышь после больших дождей.
   Он закрыл за собой дверь, и Мэри осталась в коридоре.
   Она вернулась к ведру с водой, вытирая фартуком грязь с лица. Так это Джем Мерлин, дядин младший брат! Ну конечно, она же сразу увидела сходство, только, как дурочка, не поняла, на кого именно он похож. У него те же глаза, только без кровавых прожилок и без набрякших мешков под ними, и тот же рот, только твердый, а не слабый, как у Джосса, и нижняя губа не отвисшая. Таким, наверное, был Джосс Мерлин лет восемнадцать-двадцать назад, да этот чуть стройнее и пониже ростом.
   Мэри плеснула воды на пол и принялась яростно скрести каменные плиты, крепко сжав губы.
   Что за мерзкая порода эти Мерлины с их наглостью, и грубостью, и бесцеремонностью! Этот Джем по характеру такой же жестокий, как его брат, – это видно по форме губ. Тетя Пейшенс говорила – он из них самый худший. Хотя он на целую голову ниже Джосса и вдвое уже в плечах, в нем чувствуется скрытая сила, которой нет у старшего брата. Он весь какой-то хищный и в то же время легкий, поджарый. А у хозяина трактира подбородок обвис и плечи сгорблены, словно под непосильным грузом. Как будто вся его мощь, растраченная без толку, мало-помалу сошла на нет. Мэри знала, что так бывает с пьющими людьми, и в первый раз начала догадываться, что нынешний Джосс Мерлин – лишь жалкий обломок того человека, каким он был когда-то. Она поняла это, сравнив его с младшим братом. Трактирщик сам погубил себя. Если у младшего голова хоть немного работает, он должен крепко держать себя в руках, чтобы не отправиться по той же дорожке. Но может быть, ему на это наплевать. Похоже, какой-то злой рок мешает Мерлинам продвинуться в жизни. Слишком страшная история у их семьи. Мать Мэри, бывало, говорила: «Дурная кровь всегда скажется, тут уж ничего не поделаешь. Сколько с ней ни борись, она в конце концов одолеет. Иногда, может, два поколения проживут достойно, а в третьем, глядишь, все начинается сначала». Как грустно! Сколько сил, способностей растрачено зря! К тому же еще бедная тетя Пейшенс увязла в этом мерлинском болоте, потеряла раньше времени свою молодость и красоту, и, если уж смотреть правде в лицо, сейчас она почти ничем не лучше того слабоумного парня из Дозмари. А ведь тетя Пейшенс могла бы теперь быть женой благопристойного фермера где-нибудь в Гвике, у нее были бы сыновья, дом, земля и все маленькие радости нормальной счастливой жизни: сплетни с соседками, походы в церковь по воскресеньям, поездки в город в базарные дни, сбор урожая… Что-то прочное, что она могла бы полюбить. Она прожила бы долгую, спокойную жизнь, пока ее волосы наконец не поседели бы, жизнь, полную нормальной работы и безмятежного довольства. А вместо всего этого она живет, как последняя замарашка, с этим пьяным скотом! «Ну почему женщины так глупы, так близоруки?» – недоумевала Мэри и с такой злостью терла последние плиты пола, как будто этим могла сделать мир чище и уничтожить все следы женского безрассудства.
   Она так разошлась, что после холла взялась подметать унылую, полутемную гостиную, уже много лет не ведавшую метлы. Взметая тучи пыли, Мэри яростно выбивала убогий, протертый до дыр коврик. Она так погрузилась в это малоприятное занятие, что даже не услышала, как кто-то кинул в окно камешек. Мэри опомнилась только тогда, когда оконное стекло треснуло под градом мелких камней. Выглянув в окно, Мэри увидела Джема Мерлина. Он стоял рядом со своей лошадью.
   Мэри нахмурилась и отвернулась от окна, но в ответ снова посыпались камешки. На этот раз стекло треснуло основательно, маленький осколочек выпал совсем и вместе с камешком полетел на пол.
   Мэри отодвинула засов на тяжелой входной двери и вышла на крыльцо.
   – Что еще? – спросила она, вдруг мучительно осознав свои растрепанные волосы и грязный мятый фартук.
   Джем по-прежнему с любопытством рассматривал Мэри, но нахальства у него заметно поубавилось и даже хватило совести выглядеть чуть пристыженным.
   – Прости, если я был с тобой груб, – сказал он. – Я как-то не ожидал увидеть в «Ямайке» женщину, да еще такую молоденькую. Подумал, Джосс привез себе красотку из города.
   Мэри снова покраснела и с досадой закусила губу.
   – Какая уж из меня красотка, – презрительно бросила она. – Хороша бы я была в городе в этом старом фартуке и тяжеленных башмаках! По-моему, всякий, у кого во лбу глаза торчат, мог бы увидеть, что я – деревенская.
   – Не знаю, не знаю, – рассеянно отозвался он. – Если на тебя надеть нарядное платье, туфельки на каблучке и воткнуть в волосы гребень, ты, пожалуй, сошла бы за леди, даже в большом городе вроде Эксетера.
   – Видимо, я должна считать это комплиментом, – сказала Мэри, – большое спасибо, конечно, только я лучше буду носить свое старое платье и выглядеть такой, какая я есть.
   – Это еще не худший вариант, – одобрил Джем.
   Мэри подняла глаза и увидела, что он смеется над нею. Она повернулась к нему спиной и хотела уйти в дом.
   – Ладно тебе, не уходи, – позвал он. – Я, конечно, заслужил эти сердитые взгляды, но, если бы ты знала моего братца так же хорошо, как я, ты бы поняла, почему я ошибся. Странно видеть девушку в трактире «Ямайка». Зачем ты вообще сюда приехала?
   Мэри настороженно смотрела на него с крыльца. Сейчас он казался серьезным и на минутку перестал быть похожим на Джосса. Если бы он был не из Мерлинов!
   – Я приехала к тете Пейшенс, – сказала Мэри. – Моя мать умерла несколько недель назад, а больше у меня нет родных. Одно я могу вам сказать, мистер Мерлин: я благодарю Бога за то, что моя мать не видит сейчас, во что превратилась ее сестра.
   – Надо думать, брак с Джоссом – не ложе из роз, – хмыкнул брат хозяина. – По характеру он всегда был чистый дьявол и пьет как губка. Зачем она вышла за него? Он всегда был такой, сколько я его помню. В детстве он меня часто колотил и сейчас был бы не прочь, если бы только посмел.
   – Наверное, ее очаровали его красивые глаза, – сказала Мэри с презрением. – Мама говорила, тетя Пейшенс вечно порхала, как бабочка, еще в Хелфорде. Она отказала фермеру, который просил ее руки, и уехала вглубь страны, там и познакомилась с вашим братом. Во всяком случае, на мой взгляд, это был худший день в ее жизни.
   – Стало быть, ты не шибко обожаешь нашего трактирщика, – насмешливо бросил Джем Мерлин.
   – Ни капельки, – ответила Мэри. – Он грубиян, и еще того хуже. По его вине тетя Пейшенс превратилась из счастливой хохотушки в несчастную, забитую рабыню. Этого я ему не прощу никогда в жизни!
   Джем засвистал, перевирая мотив, и потрепал лошадь по шее.
   – Мы, Мерлины, всегда плохо обращались со своими женщинами, – сказал он. – Помню, отец так избивал маму, что она встать не могла. Но она от него не уходила, всегда была на его стороне. Когда его повесили в Эксетере, она три месяца ни с кем слова не сказала. Поседела от горя. Бабушку я не помню, но говорят, она сражалась рядом с дедом близ Коллингтона; когда солдаты хотели забрать его, одному из них прокусила палец до кости. За что она его так любила, трудно сказать. После того как деда арестовали, он о ней ни разу даже не спросил и все свои сбережения завещал другой женщине, которая жила на том берегу Теймара.
   Мэри молчала. Ее ужаснуло безразличие, с которым он все это рассказывал, – ни стыда, ни осуждения. Должно быть, он, как все в их семье, от рождения не способен к нежным чувствам.
   – Долго ты собираешься оставаться в «Ямайке»? – вдруг спросил он. – Ты же здесь просто пропадаешь. Общаться-то не с кем.
   – Ничего не могу поделать, – ответила Мэри. – Я не уеду, если тетя не поедет со мной. Я не могу оставить ее здесь после того, что я видела.
   Джем нагнулся стряхнуть комок грязи, приставший к подкове.
   – Да что ты могла увидеть за такое короткое время? – спросил он. – По-моему, здесь довольно тихо.
   Мэри не поддалась на подначку. Кто знает, вдруг дядя Джосс подговорил брата вызнать у нее, что ей известно. Нет, все-таки она не совсем дурочка. Мэри небрежно пожала плечами:
   – Однажды в субботу я помогала дяде в баре. Не могу сказать, чтобы мне понравилась та компания, которая там собирается.
   – Да уж, представляю, – сказал Джем. – Посетители «Ямайки» не обучены хорошим манерам. Им некогда, они все больше сидят в окружной тюрьме. Интересно, что они о тебе подумали? Небось ошиблись так же, как я, и теперь сплетничают о тебе по всей округе. Джосс еще, пожалуй, начнет играть на тебя в кости. Оглянуться не успеешь, какой-нибудь грязный браконьер взвалит тебя к себе на лошадь и увезет в свои края, по ту сторону Раф-Тора.
   – Вряд ли это может случиться, – ответила Мэри. – Ни с кем я не поеду, разве что меня изобьют до потери сознания.
   – Если уж на то пошло, все едино, в сознании женщина или без сознания, – возразил Джем. – Бодминский браконьер даже не заметит разницы.
   Он снова засмеялся и мгновенно стал в точности похож на дядю Джосса.
   – А чем вы зарабатываете на жизнь? – вдруг с любопытством спросила Мэри. Она заметила, что речь у Джема намного грамотнее, чем у его брата.
   – Я конокрад, – ответил он дружелюбно. – Но на этом много не заработаешь. В карманах у меня всегда пусто. Тебе нужно заняться верховой ездой. У меня есть маленький пони, он как раз подошел бы тебе. Поехали сейчас со мной, посмотришь на него.
   – А вы не боитесь, что вас поймают? – спросила Мэри.
   – Кражу лошади очень трудно доказать, – объяснил он. – Допустим, пони убежал из загона, владелец начинает его искать. Ты сама видела, в степи кишмя кишат одичавшие лошади и прочий скот. Хозяину нелегко будет найти своего пони. Скажем, у пони были приметы – длинная грива, белый чулок на ноге, на ухе клеймо в виде ромба. Вот хозяин едет на ярмарку в Лонстон, приглядывается к лошадям. Но своего пони он не находит. А пони-то, обрати внимание, там! Его покупает какой-нибудь барышник и тут же перепродает подальше от побережья. Только грива у лошадки подстрижена, все четыре ноги одного цвета и клеймо на ухе имеет форму полоски, а не ромба. Хозяин на него второй раз и не посмотрит. Просто, правда?
   – Очень просто, я даже удивляюсь, почему вы не ездите мимо «Ямайки» в собственной карете с напудренным лакеем на запятках, – выпалила Мэри.
   – А, вот то-то и оно. – Джем покачал головой. – В цифрах я не силен. Прямо-таки удивительно, как быстро деньги утекают у меня из рук. Знаешь, на прошлой неделе у меня лежало в кармане десять фунтов. А сегодня всего один шиллинг болтается. Потому-то мне и хочется, чтобы ты купила моего пони.
   Мэри невольно рассмеялась. Он был настолько откровенен в своей бесчестности, что невозможно было на него сердиться.
   – Я не могу себе позволить тратить деньги на забавы, – сказала она. – Я стараюсь откладывать на старость, а если когда-нибудь уйду из «Ямайки», мне пригодится каждый пенни, уж это точно.
   Джем Мерлин внимательно посмотрел на нее и вдруг, оглянувшись по сторонам, наклонился к самому ее уху.
   – Слушай, – тихо сказал он, – забудь всю чепуху, что я тут натрепал. Сейчас я говорю серьезно.
   «Ямайка» – не место для девушки и вообще для женщины. Мы с братом никогда не дружили, я могу говорить о нем все, что захочу. У нас разные дороги, и плевать нам друг на друга. Но тебе незачем мешаться в его грязные дела. Почему бы тебе не сбежать? Я тебя провожу до самого Бодмина.
   Он говорил очень убедительно, и Мэри чуть было не доверилась ему. Но она все время помнила, что он – брат Джосса Мерлина, а значит, может ее выдать. Она не решалась открыться ему, по крайней мере пока.
   – Мне не нужно помощи, – сказала Мэри. – Я могу сама о себе позаботиться.
   Джем вскочил в седло и сунул ноги в стремена.
   – Ладно, – сказал он. – Не буду к тебе приставать. Если когда-нибудь я тебе понадоблюсь, мой дом на той стороне Тревартского болота, там, где начинается Пустошь Двенадцати. Во всяком случае, я там пробуду до весны. Всего хорошего.
   И не успела Мэри сказать в ответ хоть слово, как он уже умчался.
   Мэри медленно вернулась в дом. Она доверилась бы ему, не будь он Мерлин. Ей был отчаянно нужен друг. Но этим другом не мог стать брат трактирщика. Если уж на то пошло, он просто-напросто обыкновенный конокрад, бесчестный негодяй. Он немногим лучше, чем коробейник Гарри и вся их шайка. Оттого что у него обаятельная улыбка и приятный голос, она готова была ему поверить, а он, может быть, все это время посмеивался над нею про себя. В нем – дурная кровь, он каждый день нарушает закон, и, как ни посмотри, он брат Джосса Мерлина, от этого никуда не денешься. Он сказал, что с братом его ничто не связывает, но это тоже могла быть ложь, просто чтобы завоевать ее симпатию. Возможно, он и заговорил-то с ней по указке трактирщика.
   Нет, что бы ни случилось, она должна рассчитывать только на себя, доверять никому нельзя. В «Ямайке» даже стены пропахли обманом и нечистой совестью, поблизости от них опасно говорить вслух о том, что думаешь.
   В доме снова было темно и тихо. Хозяин вернулся к куче торфа в саду, тетя Пейшенс возилась на кухне. Неожиданный гость лишь ненадолго перебил однообразие долгого, скучного дня. Джем Мерлин словно принес с собой кусочек внешнего мира, который, оказывается, не ограничен одними вересковыми пустошами с угрюмыми гранитными торами по краям. А теперь, когда Джем уехал, он как будто унес с собой ненадолго выглянувшее солнышко. Небо затянули низкие тучи, с запада пришел вечный дождик, вершины гор окутались туманом. Ветер пригибал к земле черные кустики вереска. Утренняя злость у Мэри прошла, вместо нее наступило какое-то тупое безразличие, вызванное усталостью и отчаянием. Впереди маячили бесконечные дни и недели, а вокруг не было ничего, кроме белой зовущей дороги, каменных стен и несокрушимых гор.
   Мэри представила, как Джем Мерлин скачет верхом прочь из этих мест, с песней на губах, подгоняя своего коня. Наверняка он с непокрытой головой, не боится ни ветра, ни дождя и сам выбирает свою дорогу.
   Она вспомнила зеленую дорогу, которая ведет в деревню Хелфорд, все вьется между деревьями и вдруг выходит к самой реке, где плещутся на мелководье утки, а с полей доносится крик пастуха, скликающего коров. Жизнь идет своим чередом, а она, Мэри, застряла здесь, связанная обещанием, и звук шагов тети Пейшенс ей словно напоминание и предостережение.
   Мэри смотрела, как струйки дождя исчеркали стекло в окне гостиной. Она сидела одна, опершись подбородком на руку, и слезы сбегали у нее по щекам в такт дождевым каплям. В равнодушном оцепенении Мэри не вытирала их, а сквозняк из двери, которую она позабыла закрыть, шевелил длинную оторванную полоску обоев на стене. Когда-то обои были в розочках, но теперь рисунок выцвел, стал серым, в бурых пятнах сырости. Мэри отвернулась от окна, и холодная, мертвенная атмосфера трактира «Ямайка» сомкнулась вокруг нее.

Глава 6

   В ту ночь снова появились фургоны. Мэри проснулась от звука часов в холле, пробивших два, и почти сразу же услышала шаги у крыльца и негромкий низкий голос. Она тихо выбралась из постели и подошла к окну. Да, вот они – на этот раз всего два фургона, каждый запряжен одной лошадью, во дворе стоят не больше полудюжины человек.
   Фургоны казались призраками в полумраке. Они были похожи на похоронные дроги, и люди тоже напоминали привидения. Им не было места в дневном мире, они бесшумно передвигались по двору, словно в каком-то причудливом танце из кошмарного сна. Было что-то зловещее в этих темных фигурах, в этих фургонах, тайком являвшихся по ночам. В этот раз они произвели на Мэри еще более глубокое и сильное впечатление, ведь теперь она понимала, чем занимаются эти люди.
   Они – отчаянные головорезы, которые орудуют на большой дороге и привозят свою добычу в трактир «Ямайка». В прошлый раз, когда появились фургоны, один из них был убит. Может быть, сегодня ночью произойдет еще одно преступление и скрученная петлей веревка снова будет раскачиваться на балке на первом этаже…
   Мэри, словно зачарованная, не могла отойти от окна. Ныне фургоны пришли порожняком, их нагружали остатками от прошлой партии товара. Мэри догадалась, что это – их постоянный метод. Добыча хранится в трактире несколько недель, а когда появляется возможность, фургоны забирают остаток груза и переправляют к берегам Теймара, оттуда он расходится дальше. Какая нужна мощная организация и сколько агентов должно быть рассеяно по окрестностям, чтобы присматривать за ходом дела! Может быть, в их операциях участвуют сотни людей, от Пензанса и Сент-Айвса на юге до Лонстона на границе Девона. В Хелфорде, если и заходила речь о контрабандном товаре, об этом говорили подмигивая, со снисходительной усмешкой: мол, трубочка табаку да бутылочка бренди с корабля в Фалмутском порту – это просто безобидная маленькая роскошь, которую не грех себе позволить.
   А здесь все по-другому. Здесь контрабанда – мрачное, темное, кровавое дело, и, судя по всему, тут нет места подмигиваниям и усмешечкам. Если кого-то начинает тревожить совесть, тот получает в награду петлю на шею. Ни единого слабого звена не должно быть в цепи, протянувшейся от побережья до границы графства, этим и объясняется веревка, перекинутая через балку. Незнакомец заколебался – незнакомец мертв. С внезапным острым чувством разочарования Мэри подумала – уж нет ли своего особого смысла в сегодняшнем приезде Джема Мерлина. Сразу после него прибыли фургоны – странное совпадение. Он сказал, что приехал из Лонстона, а Лонстон находится на берегу реки Теймар. Мэри страшно разозлилась на Джема и на себя. Несмотря ни на что, уже засыпая, она думала о возможности подружиться с ним. Надо быть полной дурой, чтобы надеяться на это теперь. Два события, очевидно, связаны между собой, нетрудно догадаться – каким образом.
   Джем, возможно, поссорился с братом, но все же у них одна профессия. Он прискакал в «Ямайку» предупредить хозяина, что нынче ночью может при быть обоз. Все очень просто. А потом ему стало жаль Мэри, и он посоветовал ей уехать в Бодмин. Здесь не место для девушки – так он сказал. Кому и знать, как не ему, ведь он сам из той же компании. Про клятое, злосчастное, беспросветное дело, куда ни посмотри – ни проблеска надежды, а сама Мэри застряла посреди всего этого с тетей Пейшенс на руках, которая все равно что малый ребенок.
   Два фургона уже нагрузили, кучера забрались на козлы вместе со своими спутниками. Сегодня они быстро управились.
   Мэри разглядела на крыльце широкие плечи и вдавленную в них голову дяди Джосса. Он держал в руке фонарь с прикрытыми заслонками. Фургоны с грохотом выехали со двора и, как и ожидала Мэри, повернули налево, в направлении Лонстона.
   Мэри отошла от окна и снова улеглась в постель. Скоро на лестнице послышались шаги дяди Джосса, он прошел дальше по коридору к своей спальне. Сегодня в комнате для гостей никто не прятался.

   Следующие несколько дней прошли безо всяких событий. Единственным транспортным средством, показавшимся на дороге, был лонстонский дилижанс. Он промчался мимо «Ямайки», как вспугнутый таракан. И вот настало ясное, морозное утро, когда земля покрылась инеем, а на небе в кои-то веки не было ни облачка. Торы четко вырисовывались на фоне беспощадно голубого неба. Степная трава, в обычное время бурая и жухлая, побелела и затвердела от мороза. Вода в колодце была покрыта тонкой корочкой льда. В застывшей грязи примерз ли коровьи следы, они теперь такими и останутся до следующего дождя. С северо-востока налетал легкий ветерок. Было очень холодно.
   Мэри, приободрившись от ясного солнышка, решила устроить большую стирку. Засучив рукава выше локтя, она погрузила руки в корыто с горячей мыльной водой. Пышная пена ласкала ее кожу, создавая приятный контраст с резким морозным воздухом.
   Мэри почувствовала радость бытия. Работая, она пела. Дядюшка уехал куда-то в степь, а без него Мэри всегда охватывало ощущение свободы. Здесь, за домом, она была немного защищена от ветра. Выжимая белье и развешивая его на веревке, Мэри увидела, что сюда как раз светит солнце, и рассчитала, что к полудню все должно высохнуть.
   Вдруг нетерпеливый стук в окно заставил ее оглянуться. Мэри увидела, что тетя Пейшенс машет ей рукой, вся бледная и явно испуганная.
   Вытерев руки о фартук, Мэри побежала к черному ходу. Не успела она войти на кухню, как тетя вцепилась в нее трясущимися руками и принялась что-то бессвязно лепетать.
   – Тихо, тихо, – приговаривала Мэри. – Я не понимаю, что ты говоришь. Вот, сядь на стул, выпей воды, ради бога. Так что случилось?
   Несчастная женщина раскачивалась взад-вперед на стуле, ее губы дергались, она мотала головой, указывая на дверь.
   – Там мистер Бассат с Северного холма, – прошептала тетушка. – Я увидела его в окошко гостиной. Он приехал верхом, и с ним еще какой-то джентльмен. Ах, господи, господи, что же нам делать?
   Пока она говорила, послышался громкий стук во входную дверь, потом пауза и снова град ударов.
   Тетя Пейшенс застонала, кусая пальцы.
   – Зачем он приехал? – воскликнула она. – Он никогда раньше не приезжал. Всегда держался в стороне. Он что-то услышал, я знаю, что услышал. Ах, Мэри, что нам делать? Что говорить?
   Мэри попыталась наскоро собраться с мыслями. Она оказалась в трудном положении. Если это действительно мистер Бассат и если он – представитель закона, ей дарована возможность донести на дядю Джосса. Она могла бы рассказать о фургонах и обо всем, что видела с тех пор, как приехала сюда. Мэри посмотрела сверху вниз на дрожащую женщину рядом с собой.
   – Мэри, Мэри, ради Христа, скажи, что мне говорить? – взмолилась тетя Пейшенс. Она схватила руку своей племянницы и прижала ее к сердцу.
   В дверь молотили уже без перерыва.
   – Слушай меня, – проговорила Мэри. – Нужно его впустить, не то он выбьет дверь. Постарайся взять себя в руки. Говорить совсем ничего не нужно. Дяди Джосса нет дома, а ты ничего не знаешь. Я пойду с тобой.
   Тетка с отчаянием смотрела на нее глубоко запавшими глазами.
   – Мэри, – прошептала она, – если мистер Бассат станет тебя расспрашивать, ты ведь ему не ответишь? Я могу на тебя положиться? Ты не скажешь ему про фургоны? Если с Джоссом что-нибудь случится, Мэри, я убью себя.
   После этого спорить было невозможно. Мэри скорее согласилась бы отправиться в ад за вранье, чем причинить зло тетушке. Но ситуация требовала немедленных действий, хотя роль Мэри во всем этом оказывалась довольно дурацкой.
   – Идем открывать, – сказала девушка. – Не стоит задерживать мистера Бассата. Не бойся, я ничего не скажу.
   Они вместе вышли в холл, и Мэри отодвинула засов тяжелой входной двери. Перед ними были двое мужчин. Один из них спешился, это он колотил в дверь. Второй, рослый и плотный, в теплой куртке и плаще с капюшоном, сидел на красивой гнедой лошади. Он надвинул шляпу на самые глаза, но Мэри разглядела, что лицо у него обветренное и все в морщинах; по-видимому, ему было лет около пятидесяти.
   – Что-то вы не торопитесь, а? – крикнул он. – Не слишком хорошо у вас встречают проезжих. Хозяин дома?
   Пейшенс Мерлин подтолкнула племянницу. Мэри ответила:
   – Мистера Мерлина нет дома, сэр. Вы хотите под крепиться? Я вас обслужу, пройдите, пожалуйста, в бар.
   – Подкрепиться? Черта с два! – огрызнулся он. – Я знаю, что за этим в «Ямайку» не ходят. Мне нужно поговорить с хозяином. Эй, вы! Вы ведь его жена? Когда вы его ждете?
   Тетя Пейшенс присела в реверансе.
   – Прошу прощения, мистер Бассат, – проговорила она неестественно громко и отчетливо, словно ребенок, отвечающий наизусть урок, – муж уехал сразу после завтрака, и я не знаю, вернется ли он до вечера.
   – Хм-м, – проворчал сквайр. – Черт, какая досада! Я хотел сказать словечко мистеру Джоссу Мерлину. Послушайте, добрая женщина, пусть ваш драгоценный муженек купил трактир за моей спиной, такие подлые штучки как раз по нем, не будем сейчас об этом говорить, но я не потерплю, чтобы мои земли стали притчей во языцех, чтобы о них говорили как о самой бесчестной, разбойничьей местности в наших краях!
   – Я совершенно не понимаю, о чем вы, мистер Бассат, – ответила тетя Пейшенс, дергая ртом и комкая в руке ткань платья. – Мы живем очень тихо, уверяю вас. Вот и моя племянница вам то же самое скажет.
   – Да перестаньте, не такой уж я все-таки дурак, – рявкнул сквайр. – Я уже давно приглядываюсь к вашему заведению. Дурная репутация не возникает из ничего, миссис Мерлин. Слава о трактире «Ямайка» уже дошла до самого побережья. Нечего притворяться. А ну, Ричардс, придержи мою лошадь, чтоб ее черти взяли!
   Второй приезжий, по одежде похожий на слугу, взялся за уздечку, и мистер Бассат тяжело слез на землю.
   – Раз уж я здесь, не помешает осмотреться, – сказал он. – И я вас предупреждаю, бесполезно мешать мне. Я – мировой судья, и у меня имеется ордер.
   Оттолкнув женщин, мистер Бассат прошел в холл. Тетя Пейшенс рванулась было задержать его, но Мэри покачала головой и нахмурила брови.
   – Пусть идет, – шепнула она. – Если мы попытаемся остановить его, он только сильнее разозлится.
   Мистер Бассат с отвращением оглядывался по сторонам.
   – Боже праведный, – воскликнул он, – здесь воняет, как в могиле! Как вы довели трактир до такого состояния? В «Ямайке» всегда все было попросту, без затей, но сейчас тут просто позорище какое-то. Даже мебели и то нет, одни голые доски.
   Он распахнул дверь в бывшую общую гостиную и указал хлыстом на пятна плесени по стенам.
   – Если вы не будете с этим бороться, дом скоро рухнет вам на голову. В жизни ничего подобного не видел! Ну давайте, миссис Мерлин, проводите меня наверх.
   Пейшенс Мерлин, бледная и взволнованная, двинулась к лестнице, взглядом умоляя племянницу о помощи.
   Сквайр очень внимательно осмотрел комнаты на втором этаже, заглянул во все пыльные углы, приподнял старые мешки и потыкал в картошку, все время отпуская неодобрительные замечания.
   – И это вы называете трактиром? – говорил он. – Да у вас даже кошке негде было бы переночевать! Все здесь насквозь прогнило. Что все это значит, а? Вы что, язык проглотили, миссис Мерлин?
   Бедняжка была не в состоянии отвечать. Она только трясла головой и дергала ртом. Мэри знала, что они обе думают об одном и том же: что будет, когда дело дойдет до запертой комнаты в нижнем коридоре?
   – Трактирщица, кажется, на время онемела и оглохла, – сухо проговорил сквайр. – А ты, девушка? Можешь что-нибудь сказать?
   – Я приехала сюда недавно, – ответила Мэри. – Моя мать умерла, и я приехала ухаживать за тетей. Она, как видите, не очень здорова. Она нервная и легко расстраивается.
   – Неудивительно, живя в таком месте, – отозвался мистер Бассат. – Ну что ж, здесь больше не на что смотреть. Будьте добры, проводите меня снова вниз и покажите мне ту комнату, в которой решетки на окнах. Я заметил их со двора, хотелось бы взглянуть изнутри.
   Тетя Пейшенс облизнула губы и посмотрела на Мэри. Говорить она не могла.
   – Мне очень жаль, сэр, – сказала Мэри, – но если вы имеете в виду старую кладовку в конце коридора, боюсь, она заперта. Дядя держит ключи у себя, я не знаю, куда он их убирает.
   Сквайр подозрительно переводил взгляд с одной на другую.
   – А вы, миссис Мерлин? Разве вы не знаете, где ваш муж хранит ключи?
   Тетя Пейшенс покачала головой. Сквайр хмыкнул и повернулся на каблуках.
   – Ну, это легко поправить, – заявил он. – Мы мигом вышибем дверь.
   Он вышел во двор позвать своего слугу. Мэри погладила тетю по руке и обняла ее.
   – Постарайся не дрожать так сильно, – горячо зашептала она. – Сразу видно, что ты что-то скрываешь. Сейчас единственное спасение – притвориться, что тебе все равно, хоть бы он перерыл весь дом.
   Через несколько минут мистер Бассат вернулся со своим слугой Ричардсом. Слуга широко ухмылялся, явно радуясь возможности что-нибудь сокрушить. Он нес с собой большой кол от изгороди, который нашел в конюшне и, видимо, собирался пустить в ход в качестве тарана.
   Если бы Мэри не было так жаль тетю, она бы, наверное, порадовалась происходящему. Впервые она сможет увидеть запертую комнату. Но радость несколько умеряло сознание, что тетушка да и сама Мэри окажутся замешаны, если за дверью откроется что-нибудь неблаговидное. Впервые девушка задумалась о том, как трудно будет им доказать свою невиновность. Никто им не поверит после того, как тетя Пейшенс слепо защищала трактирщика.
   Поэтому Мэри не без волнения смотрела, как мистер Бассат и его слуга взялись вдвоем за доску и принялись таранить дверь. Несколько минут дверь выдерживала их напор. Эхо от ударов раскатывалось по всему дому. Потом раздался треск ломающегося дерева, и дверь подалась. Тетя Пейшенс горестно вскрикнула. Сквайр, оттолкнув ее, вошел в комнату. Ричардс оперся о кол, вытирая пот со лба. Мэри заглянула в комнату через плечо слуги. Там, конечно, было темно; зарешеченные окна, завешенные мешковиной, не пропускали свет.
   – Принесите свечу, кто-нибудь, – крикнул сквайр. – Здесь черно, как в яме.
   Слуга достал из кармана огарок свечи, и скоро вспыхнул огонек. Слуга отдал свечу сквайру, тот вышел на середину комнаты, подняв свечу над головой.
   Минуту стояла тишина. Сквайр медленно поворачивался, освещая по очереди все углы. Потом он разочарованно прищелкнул языком и обернулся к стоящей за его спиной маленькой группе.
   – Ничего! – сказал он. – Абсолютно ничего. Трактирщик снова меня одурачил.
   В комнате было пусто, если не считать нескольких смятых мешков, валявшихся в углу. Мешки были покрыты толстым слоем пыли, на стенах виднелась паутина. Мебели в комнате не было, камин был заложен камнями, пол, как и в коридоре, был вымощен каменными плитами. Поверх пустых мешков валялась скрученная петлей веревка.
   Сквайр пожал плечами и вышел в коридор.
   – Ну, на этот раз мистер Джосс Мерлин выиграл, – проговорил он. – В этой комнатке не хватит улик, чтобы казнить и кошку. Признаю свое поражение.
   Женщины вышли за ним в холл, потом на крыльцо. Слуга отправился в конюшню за лошадьми.
   Мистер Бассат, похлопывая себя по сапогу хлыстом, с недовольным видом уставился в пространство.
   – Вам крупно повезло, миссис Мерлин, – проворчал он. – Если бы в этой треклятой кладовке я нашел то, что ожидал, ваш муж завтра уже сидел бы в тюрьме графства. А так…
   Он снова раздраженно прищелкнул языком и не договорил.
   – Шевелись, Ричардс, что ты копаешься? – заорал сквайр. – Все утро, что ли, мне здесь торчать? Чем ты там занимаешься, бездельник чертов?
   Слуга показался из конюшни, ведя в поводу двух лошадей.
   – А теперь послушай меня, – сказал мистер Бассат, нацелившись хлыстом на Мэри. – Может, твоя тетушка и лишилась языка, а заодно и мозгов, но ты-то, надеюсь, понимаешь нормальную английскую речь. И ты станешь утверждать, будто ничего не знаешь о делишках своего дяди? Отвечай-ка: кто-нибудь когда-нибудь заходил сюда, днем или ночью?
   Мэри посмотрела ему прямо в глаза:
   – Я ни разу никого не видела.
   – Ты бывала раньше в той запертой комнате?
   – Нет, никогда в жизни.
   – Как ты думаешь, почему он ее запирает?
   – Даже не представляю.
   – Ты никогда не слышала ночью во дворе стука колес?
   – Я очень крепко сплю. Меня ничто не разбудит.
   – Где бывает твой дядя, когда отлучается из дому?
   – Не знаю.
   – Тебе не кажется несколько своеобразным завести трактир у большой дороги, а потом запереть его на все замки и не пускать туда ни прохожих, ни проезжих?
   – Дядя вообще своеобразный человек.
   – Настолько своеобразный, черт подери, что половина местных жителей не смогут спать спокойно, пока его не повесят, как повесили его отца. Можешь передать ему это от меня.
   – Обязательно передам, мистер Бассат.
   – И тебе не страшно здесь жить? Соседей не видать и не слыхать, а в доме одна эта полоумная?
   – Все проходит.
   – Я смотрю, ты неразговорчива. Ну а я не хотел бы иметь таких родственничков. Лучше увидеть свою дочь в могиле, чем живущей в одном доме с таким человеком, как Джосс Мерлин.
   Сквайр взобрался на лошадь и взял в руки поводья.
   – Еще одно! – крикнул он, сидя в седле. – Ты не видела здесь младшего брата твоего дяди, Джема Мерлина из Треварты?
   – Нет, – спокойно ответила Мэри, – он никогда сюда не приезжает.
   – Не приезжает, говоришь? Ладно, пока мне от вас больше ничего не нужно. Всего хорошего.
   Двое всадников выехали на дорогу и двинулись вниз по склону, а потом вверх, на следующий холм.
   Тетя Пейшенс первой вернулась в кухню и рухнула на стул в полуобморочном состоянии.
   – Ах, да приди же в себя, тетя, – устало вздохнула Мэри. – Мистер Бассат уехал, ничего здесь не узнал, потому и разозлился. Если бы он нашел в кладовой целую бочку бренди, вот тогда было бы из-за чего расстраиваться. А так – вы с дядей Джоссом благополучно выпутались.
   Мэри налила в стакан воды и выпила одним духом. Ей было безумно трудно держать себя в руках. Она солгала, чтобы спасти шкуру дяди Джосса, в то время как каждая ее клеточка рвалась разоблачить его преступления. Пустота заветной кладовки не удивила ее, ведь не зря здесь на днях побывали фургоны, но увидеть эту гнусную веревку, ту самую, которая болталась тогда на балке, было уже выше ее сил. А пришлось смолчать ради тети. Это было отвратительно, по-другому не скажешь! Что ж, теперь назад дороги нет. Она стала одной из них. Мэри налила себе еще воды, цинично размышляя о том, что, может быть, в конце концов ее повесят рядышком с дядей Джоссом. Мало того что она лгала, чтобы спасти его, думала Мэри, все больше разъяряясь, она еще солгала, чтобы спасти его брата Джема! Джем Мерлин должен быть ей благодарен. Она сама не знала, почему солгала о нем. Скорее всего, он никогда об этом не узнает, а если и узнает, примет как должное.
   Тетя Пейшенс все еще стонала и хныкала, сидя у огня, но Мэри была не в настроении утешать ее. Она решила, что сегодня уже достаточно потрудилась на благо семьи. Нервы ее были на пределе. Если она пробудет в кухне еще хоть минуту, то закричит от злости. Мэри снова отправилась к своему корыту, стоявшему около курятника, и в бешенстве сунула руки в грязно-серую мыльную воду, которая к этому времени успела окончательно заледенеть.

   Джосс Мерлин вернулся около полудня. Мэри услышала, как он вошел в кухню, где жена тотчас обрушила на него потоки слов. Мэри осталась у корыта. Пусть тетя Пейшенс сама ему все расскажет. Если он позовет и ее, она пойдет в дом, а пока спешить некуда.
   Мэри не могла разобрать, о чем они говорят, но голос тетушки звучал высоко и пронзительно, а дядя время от времени резким тоном задавал вопросы. Вскоре он поманил Мэри из окна. Девушка вошла в кухню. Дядя Джосс стоял у очага, широко расставив ноги, мрачный, как грозовая туча. Он сразу заорал на Мэри:
   – А ну, выкладывай! Что ты мне расскажешь? Тетка твоя только сыплет словами, и все без толку. Сорока и та трещит разумнее. Я хочу узнать, что за чертовщина у вас тут творится?
   Мэри в нескольких словах объяснила ему, что про изошло утром. Она ничего не пропустила – толь ко промолчала о вопросе сквайра по поводу брата трактирщика – и под конец передала слова мистера Бассата о том, что люди не смогут спокойно спать, пока Джосса Мерлина не повесят, как и его отца.
   Трактирщик слушал молча. Когда Мэри закончила, он ударил кулаком по столу и с руганью отшвырнул стул на другой конец комнаты.
   – Проклятый проныра! – орал Джосс Мерлин. – Какое он имеет право вламываться ко мне в дом? Дуры безмозглые, про ордер мирового судьи он все врал, нет такой штуки! Дьявол, если бы я был дома, я бы его отправил назад, в Норт-Хилл, в таком виде, что собственная жена его бы не узнала, а если и узнала, не знала бы, что с ним делать! Лопни его глаза! Я ему покажу, кто командует в нашем графстве! Он у меня в ногах будет ползать, ваш мистер Бассат! Говорите, он вас напугал? Я его заживо сожгу в его собственном доме, если он опять примется за свои штучки!
   Джосс Мерлин ревел во все горло. Мэри не боялась его таким; она понимала, что все это одна показуха. Вот когда он начинал говорить тихим голосом, почти шепотом, тогда он был по-настоящему страшен. А сейчас, хотя он рвал и метал, было видно, что он сильно напуган и совсем не так уверен в себе, как обычно.
   – Дайте поесть, – приказал дядя Джосс. – Мне нужно опять уйти, время дорого. Кончай ныть, Пейшенс, не то я тебе всю рожу разобью. Мэри, ты сегодня молодец. Я этого не забуду.
   Племянница посмотрела ему прямо в глаза:
   – Уж не думаете ли вы, что я сделала это ради вас?
   – Да мне плевать, ради кого, главное – результат. Хотя такой слепой дурак, как этот Бассат, все равно ничего бы не нашел, у него от рождения голова не из того места растет. Отрежь мне хлеба да сиди помалкивай. Знай свое место!
   Обе женщины молча сели за стол. Обед прошел тихо. Едва закончив есть, трактирщик поднялся на ноги и, не сказав ни слова, направился в конюшню. Мэри ожидала, что он возьмет своего коня и снова уедет, но минуты через две дядя Джосс вернулся на кухню, вышел оттуда в сад и перелез через изгородь в поле. Мэри смотрела, как он пересек пустошь и начал подниматься по крутому склону, ведущему к Толборо-Тору и Кодде. С минуту девушка колебалась, обдумывая план, который внезапно сложился у нее в голове. Вдруг наверху послышались тетины шаги, и Мэри приняла решение. Она дождалась, когда за тетей закроется дверь спальни, сбросила фартук, схватила с вешалки свою теплую шаль и кинулась вслед за дядей через поле. Добежав до конца поля, она скорчилась у каменной ограды, пока далекая фигурка дяди Джосса не скрылась за гребнем холма. Тогда девушка выскочила из укрытия и побежала по его следам, выбирая дорогу среди кочек и камней. Затея, конечно, была совершенно безумная, но Мэри захватило бесшабашное настроение. Ей необходимо было как-то отвести душу после утреннего молчания.
   Она задумала проследить за Джоссом Мерлином (разумеется, незаметно). Может быть, так она узнает, куда и зачем он отправился. Мэри ни минуты не сомневалась, что приезд сквайра изменил планы трактирщика и именно с этим связано его неожиданное путешествие пешком по Западной пустоши. Еще не было и половины второго, погода – идеальная для прогулки. Крепкие башмаки и короткая, до щиколоток, юбка позволяли не бояться пересеченной местности. Под ногами было достаточно сухо, земля затвердела от мороза. Для Мэри, привыкшей к влажной гальке на хелфордских берегах и к грязным лужам на скотном дворе, переход через вересковую пустошь не представлял особых проблем. Мэри не зря столько бродила по окрестностям. Сейчас она старалась держаться возвышенных участков и, как могла быстро, следовала по пятам за дядей Джоссом.
   Через несколько миль она начала понимать, что поставила себе трудную задачу. Чтобы дядя ее не заметил, она должна была держаться в отдалении, а он шел так быстро и такими громадными шагами, что Мэри скоро сильно отстала. Уже прошли тор под названием Кодда, и теперь трактирщик повернул на запад, к низине у подножия Браун-Уилли. При всем своем могучем росте он сейчас казался черной точкой на фоне бурой пустоши.
   От перспективы карабкаться вверх чуть ли не на тысячу триста футов [4 - Около 400 м.] Мэри на минуту растерялась. Она остановилась и вытерла пот с лица. Чтобы было удобнее, она распустила волосы, предоставив им развеваться на ветру. Чего ради хозяин трактира «Ямайка» холодным декабрьским днем собирается лезть на самую высокую гору Бодминской пустоши, Мэри не могла себе представить, но, раз уж она зашла так далеко, не возвращаться же ни с чем! Мэри решительно зашагала дальше.
   Под ногами начало чавкать. Утренний иней здесь уже растаял и превратился в воду. Вся низина впереди была мягкой и желтой от зимних дождей. Холодная липкая жижа просачивалась в башмаки, подол юбки намок и разорвался в нескольких местах. Мэри подобрала повыше юбку, подвязав ее на талии лентой для волос. Девушка упорно шла по следу дяди Джосса, но тот уже успел привычной дорогой пройти самое вязкое место и теперь едва виднелся среди черного вереска и громадных валунов у подножия Браун-Уилли. Потом он исчез за гранитным утесом и больше не появлялся.
   Невозможно было определить, какой дорогой дядя Джосс перешел через болото, слишком быстро он скрылся. Мэри пришлось самой отыскивать себе путь, увязая в грязи на каждом шагу. Теперь она поняла, как глупо было пускаться в такую авантюру, но какое-то бессмысленное упрямство не давало ей отступить. Мэри не знала, каким путем дяде удалось пройти через трясину, даже не замочив ног, но у нее, по крайней мере, хватило ума не лезть напрямик, а обойти гиблое место вокруг. Сделав крюк мили в две, она более или менее благополучно преодолела самый трудный участок, зато окончательно заблудилась и теперь даже не надеялась снова догнать дядю.
   И все-таки она решила взобраться на Браун-Уилли. Мэри то спотыкалась, то поскальзывалась на влажном мху, то карабкалась на зазубренные гранитные утесы, громоздившиеся на пути. Время от времени вспугнутый ею дикий горный баран выбегал из-за валуна и таращил глаза на девушку, топая копытцем. С запада наползали тучи, отбрасывая на равнину стремительно бегущие тени. Скоро тучи со всем закрыли солнце.
   На горном склоне было очень тихо. Один раз из-под самых ног Мэри с пронзительным криком взлетел ворон и умчался прочь, хлопая широкими черными крыльями и хрипло, возмущенно каркая.
   Когда Мэри добралась до вершины, вечерние тучи уже сгустились и все вокруг посерело. Далекий горизонт терялся в полумраке, редкий белый туман курился над болотами. Мэри чуть ли не час поднималась на тор с самой крутой и неудобной стороны. Скоро стемнеет. Вся ее затея оказалась напрасной: сколько хватало глаз, вокруг не было видно ни одного живого существа.
   Джосс Мерлин давно исчез из виду. Может быть, он и не поднимался на тор, просто обошел подножие скалы, пробрался через заросли вереска и россыпь мелких камней, а потом двинулся дальше по своим делам, то ли на восток, то ли на запад, и затерялся среди холмов.
   Теперь его уже не найти. Самое разумное – поскорее спуститься с тора кратчайшей дорогой, иначе ей придется провести зимнюю ночь в степи, с пучком засохшего вереска вместо подушки, под сомнительным прикрытием неприветливых гранитных скал. Какой нужно быть дурой, чтобы отправиться в такую даль декабрьским днем, ведь она знала по опыту, что на Бодминской пустоши не бывает долгих сумерек! Тьма здесь наступает быстро и внезапно, без предупреждения, как только зайдет солнце. Опасны также туманы, которые поднимаются от сырой земли и закрывают болота белой стеной.
   Мэри упала духом, все ее возбуждение прошло. Она начала кое-как спускаться по крутым склонам тора, поглядывая одним глазом на болота внизу, а другим – на угрожающе надвигающуюся тьму. Прямо под нею находилось нечто вроде пруда или колодца; говорили, что здесь берет начало река Фоуи, которая где-то там, вдали, впадает в море, и что это место нужно обходить как можно дальше, потому что почва вокруг ненадежная, болотистая, а сам колодец не имеет дна.
   Мэри стала забирать влево, чтобы обойти это место. Когда она наконец спустилась на равнину и величественная вершина Браун-Уилли осталась позади, тьма и туман уже завладели вересковой степью, и Мэри поняла, что совершенно не представляет, в какую сторону нужно идти.
   Что бы ни случилось, главное – не терять головы. Не поддаваться панике! Если не считать тумана, погода хорошая, сегодня не так уж холодно. Рано или поздно она наткнется на какую-нибудь тропу, которая выведет ее к человеческому жилью.
   Болота ничем ей не грозят, если держаться возвышенностей; и вот Мэри снова подоткнула юбку, плотно закуталась в шаль и решительно зашагала вперед, то и дело пробуя землю ногой и осторожно обходя кочки, казавшиеся на ощупь слишком мягкими и податливыми. Через несколько миль стало ясно, что местность в этой стороне ей незнакома: путь неожиданно пересек ручей, которого не было по дороге сюда. Если идти вдоль берега, она опять окажется в низине, поэтому Мэри рискнула перейти вброд и замочила ноги выше колен. Она не стала расстраиваться из-за промокших чулок и башмаков; счастье еще, что ручей не оказался глубже, ведь тогда пришлось бы перебираться вплавь, и она промерзла бы насквозь. Дальше дорога как будто пошла в гору. Это было удачно: под ногами твердая земля. Мэри отважно двинулась вперед и, пройдя, как ей показалось, бесконечное расстояние, в конце концов вышла на проселочную дорогу, которая вела вперед и немного вправо. Здесь явно проезжали повозки, а где может пройти повозка, там сумеет пройти и Мэри. Худшее позади! Тревога немного отпустила, и Мэри почувствовала, насколько она устала.
   Она еле волочила ноги, ставшие как будто чужими; ей казалось, что глаза у нее ввалились. Девушка побрела дальше, низко опустив голову и бессильно уронив руки. Как порадовали бы ее сейчас высокие серые трубы трактира «Ямайка» – наверное, в первый и последний раз в жизни. Постепенно дорога стала шире, и вдруг ее пересекла другая, поперечная колея. Несколько минут Мэри стояла неподвижно, не зная, какое направление выбрать. И тут она услышала лошадь, которая дышала тяжело, как будто в запале, и приближалась из темноты слева.
   Копыта глухо стучали по земле. Мэри застыла на середине дороги. Ее нервы, словно туго натянутая струна, отозвались на это внезапное явление. Скоро лошадь вынырнула из тумана вместе со всадником – две призрачные фигуры, какие-то нереальные в полумраке. Заметив Мэри, всадник повернул лошадь, подняв ее на дыбы, чтобы не растоптать девушку.
   – Хэлло, – воскликнул он, – кто тут? Вам помочь?
   Он нагнулся с седла и, всмотревшись, удивленно вскрикнул:
   – Женщина! Боже, что вы здесь делаете?
   Мэри схватилась за узду, успокаивая испуганно приплясывающую лошадь.
   – Не могли бы вы вывести меня на дорогу? – спросила Мэри. – Я забрела очень далеко от дома и безнадежно заблудилась.
   – Стой спокойно, – приказал незнакомец своему скакуну. – Да стой же! Откуда вы? Конечно, я помогу вам, если сумею.
   Он говорил негромко, доброжелательно. Сразу чувствовалось, что это не простолюдин.
   – Я живу в трактире «Ямайка».
   Не успела Мэри выговорить эти слова, как уже пожалела о них. Теперь он ни за что не станет помогать ей. Самого этого названия достаточно, чтобы он хлестнул своего коня и бросил ее искать дорогу своими силами. Как она сглупила!
   С минуту незнакомец молчал, как Мэри и ожидала, но затем он снова заговорил, все так же вежливо и доброжелательно.
   – Трактир «Ямайка», – повторил он. – Боюсь, вы очень далеко от дома. Вы, должно быть, пошли не в ту сторону. Знаете, сейчас вы находитесь по другую сторону холмов Хендра.
   – Мне это ни о чем не говорит, – ответила Мэри. – Я никогда не бывала здесь раньше. Глупо было заходить так далеко в зимний день. Я буду вам очень благодарна, если вы покажете мне, куда идти. Мне бы только выбраться на большую дорогу, там уж я скоро дойду до дому.
   Он задумчиво посмотрел на Мэри и вдруг спрыгнул с лошади.
   – Вы совсем выбились из сил. Вы и шагу не сможете сделать, да я вам и не позволю. Здесь недалеко деревня, вы доедете туда верхом. Позвольте, я помогу вам сесть в седло.
   В одну минуту Мэри оказалась в седле. Незнакомец взял лошадь под уздцы.
   – Правда, так лучше? – сказал он. – Вы, должно быть, долго шли по бездорожью. Башмаки у вас совсем промокли, и край платья тоже. Поедемте со мной, вы обсушитесь, отдохнете и поужинаете, а потом я сам отвезу вас в трактир «Ямайка».
   Он говорил так заботливо и в то же время так уверенно и властно, что Мэри со вздохом облегчения доверилась ему, переложив на его плечи всякую ответственность. Он приладил поводья так, чтобы ей было удобно, и Мэри впервые увидела глаза незнакомца, смотревшие на нее из-под полей шляпы. У него были странные глаза: прозрачные, как стекло, и до того светлые, что казались белыми; Мэри никогда еще не встречала такой удивительной шутки природы. Он пристально смотрел на нее, словно ему были открыты все ее мысли, а Мэри не сопротивлялась; ей ничего не хотелось от него скрывать. И волосы его под черной широкополой шляпой тоже были белые. Мэри разглядывала его с удивлением: у незнакомца не было морщин, и его голос не был похож на голос старика.
   И вдруг, вздрогнув от смущения, она поняла причину этой странности и быстро отвела глаза. Незнакомец был альбиносом [5 - Здесь автор допускает неточность. На самом деле у альбиносов глаза бывают голубыми и даже карими, а если они совсем светлые, то кажутся красными, из-за просвечивающих кровеносных сосудов.].
   Он снял шляпу, обнажив перед ней голову.
   – Может быть, мне следует представиться, – произнес он с улыбкой. – Кажется, так принято, даже при столь нестандартной встрече. Меня зовут Фрэнсис Дейви, я приходской священник в Олтернане.

Глава 7

   Было что-то удивительно мирное в его жилище, что-то очень необычное, не поддающееся определению. Это был почти сказочный домик, куда герой старинной истории попадает под вечер в день летнего солнцестояния. Вокруг такого дома должны быть заросли терновника, которые рыцарю придется разрубать кинжалом, а за ними – буйно распустившиеся цветы, за которыми не ухаживала рука человека. Под окнами должны расти пышные папоротники и белые лилии на высоких стеблях. В сказке все стены были бы увиты плющом, скрывающим дверь дома, проспавшего заколдованным сном тысячу лет.
   Мэри улыбнулась своей фантазии и снова протянула руки к огню. Тишина была ей приятна, смягчала усталость и рассеивала страх. По сравнению с «Ямайкой» здесь как будто совсем другой мир. Там тишина давит, она полна угрозы, в нежилых комнатах пахнет запустением. А здесь все по-другому. Комната, где она сейчас сидит, спокойна и безлична, как все гостиные по ночам. Мебель, стол в центре, картины на стенах потеряли свою дневную обыденность, знакомость. Они – словно какие-то спящие существа, на которых ты нечаянно наткнулся в темноте. Когда-то здесь жили люди, счастливые, довольные своей жизнью. Старые священники с толстыми древними книгами под мышкой. А там, у окна, седая женщина в синем платье низко наклоняла голову, чтобы продеть нитку в иголку. Все это было очень, очень давно. Теперь все они спят на кладбище за оградой, их имена невозможно разобрать на заросших лишайником камнях. С их уходом дом замкнулся в себе, он стал молчаливым, а человек, который сейчас в нем живет, не старается изгнать отсюда души давно ушедших.
   Мэри смотрела, как он накрывает стол к ужину, и думала о том, как мудро он поступил, покорясь атмосфере дома. Другой на его месте завел бы разговор или, может быть, стал нарочно греметь посудой, борясь с тишиной. Мэри обвела взглядом комнату и безо всяких сомнений и колебаний приняла как должное голые стены, лишенные висевших здесь когда-то картин на библейские сюжеты, письменный стол без бумаг и книг, которые для нее были непременной принадлежностью жилья священника. В углу стоял мольберт с незаконченным изображением пруда в Дозмари. Картина была написана в пасмурный день, небо заволокло тучами, неподвижная грифельно-серая вода не отражала света. Пейзаж заворожил Мэри, она не могла оторвать от него глаз. Она ничего не знала о живописи, но в этой картине определенно чувствовалась какая-то сила. Мэри почти ощутила капли дождя на лице. Должно быть, он заметил, куда она смотрит. Он подошел к мольберту и повернул картину обратной стороной.
   – Не смотрите. Я сделал это наспех и не успел закончить. Если вам нравятся картины, вы увидите кое-что получше. Но сначала я на кормлю вас ужином. Не вставайте, я подвину стол к вам.
   Было очень непривычно, что за ней ухаживают, но он все делал так спокойно, не напоказ, что это казалось совершенно естественным, и Мэри ни капельки не смущалась.
   – Ханна живет в деревне, – сказал он. – В четыре уходит домой. Мне больше нравится одному. Я люблю сам готовить ужин, и притом могу сам выбирать для этого время. К счастью, сегодня она испекла яблочный пирог. Надеюсь, съедобный; Ханна готовит очень средне.
   Он налил ей чаю, от которого тут же пошел пар, добавил в чашку сливки. Мэри все никак не могла привыкнуть к его белым волосам и глазам. Они так резко контрастировали с его голосом, а черная одежда священника еще больше усиливала контраст. Мэри все еще чувствовала себя усталой и немного чужой здесь, а он не навязывал ей беседу. За ужином Мэри то и дело украдкой поглядывала на него из-за своей чашки, но он словно чувствовал ее взгляд, и его холодные белые глаза тут же обращались к ней – похоже на пронзительный безразличный взгляд слепого, – и Мэри переводила глаза на лимонно-зеленые обои у него за спиной или на мольберт в углу.
   – Само Провидение устроило сегодня нашу встречу в степи, – сказал он наконец, когда Мэри отодвинула тарелку и снова откинулась на спинку кресла, подперев рукой подбородок.
   От тепла и горячего чая девушку клонило в сон. Мягкий голос доносился как будто издалека.
   – В связи с моей работой мне часто приходится бывать на отдаленных фермах, – продолжал он. – Сегодня я помогал появиться на свет младенцу. Он будет жить, и мать тоже. Здешние жители очень выносливы и не боятся трудностей. Вы, может быть, и сами это заметили. Я глубоко уважаю их.
   Мэри не знала, что на это ответить. Компания, собиравшаяся в трактире «Ямайка», отнюдь не вызывала у нее уважения. А откуда здесь, в комнате, аромат роз? Мэри только сейчас заметила вазу с засушенными лепестками на столике рядом с ее креслом. Теперь он снова заговорил, все так же мягко, но чуть более настойчиво.
   – Зачем вы сегодня бродили в степи?
   Мэри встрепенулась и взглянула прямо ему в глаза. Эти глаза смотрели на нее с бесконечным сочувствием, и ей страстно захотелось отдать себя на их милость.
   Сама не понимая, как это вышло, она заговорила, с удивлением услышав свой собственный голос:
   – Мне так трудно… Иногда я думаю, что сойду с ума и стану такой, как моя тетя. Вы, наверное, слышали разные слухи здесь, в Олтернане, и отмахивались от них, пожимая плечами. Я живу в «Ямайке» не больше месяца, а кажется, будто двадцать лет. Если бы только увезти отсюда тетю! Но она не хочет оставить дядю Джосса, хотя он ужасно с нею обращается. Каждый вечер, ложась спать, я гадаю, услышу ли сегодня, как приехали эти фургоны. В первый раз их было шесть или семь, они привезли большие тюки и ящики, которые сложили в запертой комнате в конце коридора. В ту ночь был убит человек. Я видела веревку на балке первого этажа… – Мэри замолчала, щеки ее пылали. – Я никому об этом не рассказывала. Но я больше не могу носить это в себе. Мне нельзя было говорить, это ужасно.
   Он ответил не сразу. Дал ей время прийти в себя, а потом заговорил мягко и неторопливо, как отец, успокаивающий испуганного ребенка.
   – Не бойтесь, – сказал он. – Ваша тайна в безопасности. Никто не узнает об этом, кроме меня. Вы ведь очень устали, это я виноват – привел вас в теплую комнату и заставил есть. Нужно было уложить вас в постель. Наверное, вы провели на пустоши несколько часов. Между нашей деревней и «Ямайкой» есть очень нехорошие места, а в это время года болота особенно опасны. Когда вы отдохнете, я отвезу вас домой в двуколке. Если хотите, я сам извинюсь за вас перед хозяином трактира.
   – Нет-нет, не надо, – быстро отозвалась Мэри. – Если он заподозрит хоть половину того, что я сегодня наделала, он убьет меня, а заодно и вас. Вы не понимаете. Он – отчаянный, он ни перед чем не остановится. Нет уж, в крайнем случае я попробую залезть к себе в комнату с козырька над крыльцом. Он ни в коем случае не должен знать, что я здесь была и вообще что мы с вами встречались.
   – А вам не кажется, что ваше воображение слишком разыгралось? – спросил викарий. – Наверное, вы считаете меня холодным и бесчувственным, но ведь сейчас все-таки девятнадцатый век, в наши дни люди не убивают друг друга без всякой причины. По-моему, я имею такое же право ехать с вами по большой дороге его величества, как и ваш дядюшка. Раз уж вы зашли так далеко, может быть, расскажете мне и остальное? Как вас зовут? Как давно вы живете в трактире «Ямайка»?
   Мэри посмотрела снизу вверх в светлые глаза на бесцветном лице в ореоле ровно остриженных белых волос и снова подумала, что за странный каприз природы этот человек – ему может быть и двадцать один год, и все шестьдесят… С таким мягким, одурманивающим голосом, он мог бы заставить ее раскрыть ему свои самые сокровенные тайны, если бы только захотел. По крайней мере, в одном она была уверена: ему можно доверять. И все-таки она колебалась, мысленно подбирая слова.
   – Ну, давайте, – сказал он с улыбкой, – мне в своей жизни пришлось выслушать немало исповедей. Не здесь, не в Олтернане, – в Ирландии и в Испании. Вряд ли ваша история так уж меня удивит. Трактир «Ямайка» – это еще не весь мир.
   Его слова пристыдили Мэри, ей стало неловко. Он как будто посмеивался над нею, при всей своей доброте и деликатности, словно в глубине души считал ее малолетней выдумщицей. Мэри бросилась рассказывать, захлебываясь словами, сбиваясь и путаясь. Она начала с того первого субботнего вечера в баре, потом перескочила на свой приезд в «Ямайку». Рассказ звучал плоско и неубедительно даже для нее самой, хотя она-то знала, что это чистая правда. От усталости язык у нее заплетался, она запиналась, не могла найти нужных слов, а то вдруг начинала повторяться. Он терпеливо выслушал все до конца, не перебивая и не задавая вопросов, но Мэри все время чувствовала на себе взгляд его белых глаз. Время от времени он делал горлом какое-то глотательное движение, и Мэри, заметив его привычку, стала инстинктивно ожидать этого. Весь пережитый страх, душевные муки и сомнения начали казаться ей измышлением чересчур взвинченных нервов. Разговор дяди Джосса с незнакомцем в баре превратился в запутанное нагромождение бессмыслицы. Мэри даже не видела, а чувствовала, что викарий не верит ей. В отчаянии она попыталась как-то снизить нелепый пафос своего рассказа, и в результате негодяй-дядюшка преобразился в обычного деревенского грубияна и пьяницу, который раз в неделю колотит свою жену, а зловещие фургоны обернулись простым обозом транспортной фирмы, путешествующим днем и ночью, чтобы быстрее доставить груз по назначению.
   Утренний визит сквайра из Норт-Хилла выглядел довольно убедительно, но напряжение разрешилось ничем – пустой кладовкой. В конечном итоге достоверным остался один-единственный факт: что Мэри под вечер заблудилась на болоте.
   Когда она замолчала, викарий поднялся с места и начал ходить взад-вперед по комнате. Он тихонько насвистывал и вертел в руке пуговицу своего сюртука, которая и так уже висела на нитке. Наконец он остановился у камина, спиной к огню, и посмотрел на нее сверху вниз, но Мэри ничего не могла разобрать по его глазам.
   – Я, конечно, верю вам, – сказал он, помолчав. – У вас не лживое лицо, и вряд ли вы знаете, что такое истерия. Но ваша история не пройдет в суде, по крайней мере в том виде, как вы рассказали ее сейчас. Все это слишком похоже на сказку. И еще одно… Контрабанда, разумеется, возмутительная вещь, но она процветает по всей стране. Половина мировых судей имеют с этого весьма неплохой доход. Вас это шокирует? Но я уверяю вас, это правда. Если бы закон соблюдался во всей своей строгости, гнездышко вашего дяди в трактире «Ямайка» уничтожили бы давным-давно. Я пару раз встречал мистера Бассата. На мой взгляд, он человек честный и прямой, но, говоря между нами, несколько глуповатый. Он много шумит, но на большее он не способен. О сегодняшней экспедиции он будет помалкивать, или я очень сильно ошибаюсь. В сущности, он не имел никакого права врываться в трактир и обыскивать комнаты, а если еще станет известно, что он старался зря, он сделается посмешищем всего графства. Но этот обыск, скорее всего, напугал вашего дядю, и теперь он на некоторое время затаится. В ближайшие дни в «Ямайке» не появятся никакие фургоны. Думаю, вы можете быть в этом уверены.
   Мэри слушала его в растерянности. Она-то надеялась, что он ужаснется, а он, по-видимому, воспринял ее историю как нечто совершенно обыденное.
   Должно быть, он заметил ее разочарование, потому что снова заговорил:
   – Я мог бы, если хотите, поговорить с мистером Бассатом. Но вряд ли мне удастся его убедить, если он не сумеет застать вашего дядю, так сказать, за работой, при фургонах. Вы должны это как следует усвоить. Вам может показаться, что я не хочу вам помочь, но ситуация очень сложная, с какой стороны ни посмотреть. К тому же вы хотите, чтобы ваш дядя не понес наказания, а я не представляю, как можно этого избежать, если дело дойдет до арестов.
   – Что же мне делать? – беспомощно спросила Мэри.
   – На вашем месте я бы выждал, – ответил он. – Внимательно наблюдайте за дядей и, как только фургоны появятся снова, сразу сообщите мне, и мы вместе подумаем, как лучше поступить. Если, конечно, вы снова решите почтить меня своим доверием.
   – А как же тот неизвестный, который исчез? – спросила Мэри. – Его убили, я просто уверена. Неужели ничего нельзя сделать?
   – Боюсь, что ничего, если не найдется тело, а это крайне маловероятно, – сказал викарий. – Впрочем, очень может быть, никто его и не убивал. Простите меня, но я думаю, здесь вас подвело воображение. Вспомните, вы ведь видели всего лишь обрывок веревки. Если бы вы видели этого человека мертвым или хотя бы раненым, тогда другое дело.
   – Я слышала, как дядя угрожал ему, – упорствовала Мэри. – Разве этого мало?
   – Мое дорогое дитя, люди угрожают друг другу на каждом шагу, но за это еще не вешают. А теперь послушайте меня. Я ваш друг, вы можете мне доверять. Если когда-нибудь что-нибудь вас встревожит или расстроит, обязательно приходите и расскажите мне об этом. Судя по сегодняшним вашим подвигам, вы не боитесь далеких прогулок, а по большой дороге от вас до Олтернана всего несколько миль. Если вы меня не застанете, здесь будет Ханна, она о вас позаботится. Так как, договорились?
   – Большое вам спасибо.
   – А теперь наденьте свои чулки и туфли, а я пока схожу в конюшню и выведу двуколку. Я отвезу вас в «Ямайку».
   Мэри было отвратительно даже представить свое возвращение, но делать было нечего. Главное – не думать о том, насколько не похожа эта мирная комната в мягком сиянии свечей, с теплым очагом и уютным креслом, на мрачные холодные коридоры трактира «Ямайка» и на ее собственный чуланчик над крыльцом. Нужно помнить одно: если захочет, она всегда сможет снова прийти сюда.
   Ночь была ясная. Темные тучи разошлись, в небе ослепительно сверкали звезды. Мэри устроилась на высоких козлах повозки рядом с Фрэнсисом Дейви, вся закутанная в пальто с бархатным воротником-пелериной. Лошадь была не та, на которой он выехал тогда на дорогу. Эта была крепкая коренастая серая лошадка, свежая, только что из конюшни. Она помчалась, как ветер. То была странная, головокружительная поездка. Ветер бил Мэри в лицо так, что слезы наворачивались на глаза. Пока шел крутой подъем, лошадь немного замедлила бег, но, когда они выехали на большую дорогу и повернули в сторону Бодмина, викарий стегнул лошадь кнутом, и та, при жав уши, рванулась безумным галопом. Копыта звонко стучали по твердой белой дороге, поднимая тучи пыли. Мэри отбросило к ее спутнику. Он даже не попытался придержать коня. Подняв на него глаза, Мэри увидела, что он улыбается.
   – Давай, – приговаривал он, – давай, ты можешь еще быстрее…
   Его голос звучал тихо и страстно, он как будто разговаривал сам с собой. Это казалось неестественным и чуть страшноватым. Мэри стало не по себе. Он словно ушел от нее в какой-то иной мир и позабыл о ее существовании.
   Со своего места Мэри впервые увидела его в профиль. Ее поразило, какие у него чеканные черты, как резко выступает вперед тонкий нос. Возможно, из-за своей природной особенности он был не таким, как все другие люди, которых Мэри приходилось видеть.
   Он был похож на птицу. Пригнувшись, в рвущемся по ветру черном плаще, он взмахивал руками, точно крыльями. Невозможно угадать, сколько ему лет, и вообще не поймешь, что он такое. И вдруг он улыбнулся Мэри и снова стал человеком.
   – Я люблю эту вересковую степь, – сказал он. – Вы неудачно начали свое знакомство с нею, и потому, конечно, вам это непонятно. Если бы вы знали степь так же хорошо, как я, если бы видели ее во всякое время, и зимой и летом, вы бы тоже полюбили ее. В ней особое очарование, какого нет в других местах. Она очень древняя. Иногда мне думается, что она пришла к нам из какой-то иной эры. Вересковые пустоши были созданы раньше всего; потом уже появились леса, долины и море. Поднимитесь как-нибудь на Раф-Тор еще до восхода солнца и послушайте, как ветер свистит среди камней. Тогда вы поймете меня.
   Мэри все время вспоминался священник из ее родной деревни. Это был жизнерадостный коротышка с целой оравой детей, в точности похожих на него; его жена сама варила джем из терна. Он всегда произносил одну и ту же проповедь на Рождество, так что прихожане в любой момент могли бы подсказать ему следующее слово. Интересно, о чем говорит Фрэнсис Дейви в олтернанской церкви? Рассказывает он в своих проповедях о Раф-Торе и о том, как играет свет на пруду в Дозмари?
   Они оказались в небольшой низине, где на берегу реки Фоуи росла маленькая рощица, а впереди тянулось открытое пространство по склону холма. Отсюда Мэри уже могла различить на фоне неба высокие трубы «Ямайки».
   Путь окончен. Все упоение разом улетучилось. Вернулись страх и отвращение к дяде. Викарий остановил лошадь у самого двора, под прикрытием поросшего травой обрыва.
   – Никого не видно, – тихо проговорил он. – Дом как будто вымер. Попробовать дверь?
   Мэри покачала головой.
   – Дверь всегда запирают на засов, – прошептала она. – А на окнах решетки. Вон моя комната, над крыльцом. Если вы позволите мне встать вам на плечи, я смогу туда забраться. Дома я и не на такую высоту лазила. Мое окно не до конца поднято, с козырька я легко его открою.
   – Вы поскользнетесь на черепице, – возразил викарий. – Я вас не пущу. Это просто нелепо. Неужели никак нельзя войти в дом? А черный ход?
   – Дверь в бар наверняка заперта, и в кухню тоже, – ответила Мэри. – Если хотите, давайте обойдем сзади и проверим.
   Она повела его вокруг дома и вдруг резко обернулась, прижав палец к губам:
   – В кухне свет. Значит, там дядя. Тетя Пейшенс рано ложится спать. Окно без занавесок, если мы пойдем мимо, он нас увидит.
   Мэри прижалась спиной к стене дома. Ее спутник сделал ей знак стоять на месте.
   – Очень хорошо, – прошептал викарий. – Постараюсь, чтобы он меня не увидел. Я загляну в окно.
   Мэри смотрела, как он подобрался сбоку к окну и несколько минут вглядывался внутрь комнаты. Потом он махнул ей рукой с той же напряженной улыбкой, которую Мэри уже замечала у него раньше. На фоне черной широкополой шляпы лицо священника казалось очень бледным. Он сказал:
   – Сегодня хозяин «Ямайки» не будет затевать ссор.
   Проследив за его взглядом, Мэри прижалась лицом к окну. Кухню освещала одна-единственная свеча, криво воткнутая в бутылку. Свеча уже наполовину сгорела, бутылка была вся облеплена натеками свечного сала. Огонек метался на сквозняке – дверь в сад была открыта настежь. Джосс Мерлин в пьяном беспамятстве навалился на стол, вытянув в стороны свои длинные ноги. Шляпа съехала у него на затылок. Остекленевшие глаза, неподвижные, словно у мертвеца, уставились на мигающую свечу. На столе валялась еще одна бутылка с отбитым горлышком, а рядом – пустой стакан. Торф в очаге догорел и погас.
   Фрэнсис Дейви указал на распахнутую дверь.
   – Вы можете войти в дом и подняться к себе, – сказал он. – Дядя вас даже не заметит. Закройте за собой дверь и задуйте свечу. Только пожара вам тут не хватало. Спокойной вам ночи, Мэри Йеллан. Если когда-нибудь с вами случится беда и понадобится моя помощь, я буду ждать вас в Олтернане.
   Он повернулся и исчез за углом дома.
   Мэри на цыпочках вошла в кухню, закрыла дверь и задвинула засов. Она могла бы, если бы захотела, шваркнуть дверью изо всех сил, дядя и не пошевелился бы.
   Он был сейчас в своем собственном раю, и мелкие заботы низменного мира не существовали для него.

Глава 8

   Джосс Мерлин приходил в себя пять дней. Большую часть этого времени он в бесчувственном состоянии лежал в кухне на постели, которую Мэри с тетей общими силами соорудили для него. Он спал, широко раскрыв рот, и его храп слышно было даже на втором этаже. Около пяти вечера он просыпался примерно на полчаса, орал во все горло, требуя бренди, и всхлипывал, как ребенок. Жена бросалась к нему, успокаивала его, поправляла ему подушку. Она давала ему немного бренди, сильно разведенного водой, разговаривала с ним ласково, словно с больным ребенком, подносила ему стакан к губам, а он озирался воспаленными глазами, что-то бормотал про себя и весь дрожал, как собака.
   Тетя Пейшенс стала словно другим человеком. Мэри никак не могла ожидать от нее такой спокойной деловитости и присутствия духа. Тетка целиком отдалась одной задаче – уходу за мужем. Глядя, как она меняет ему простыни и белье, Мэри невольно содрогалась в глубине души. Сама она не могла себя заставить и близко к нему подойти. А тетя Пейшенс все делала как само собой разумеющееся, крики и ругань мужа как будто совсем ее не пугали. Только в такие моменты она становилась главной в семье. Он беспрекословно позволял ей вытирать ему лоб полотенцем, смоченным в холодной воде. Она подтыкала ему свежие простыни, приглаживала спутанные волосы, и через несколько минут он снова засыпал с багровым лицом, раскрыв рот с высунутым языком, храпя, как бык. В кухне невозможно было находиться, и Мэри с тетей устроились в заброшенной общей гостиной. Впервые с тетей Пейшенс стало можно общаться. Она весело болтала о славных деньках в Хелфорде, когда они с матерью Мэри были молоденькими девушками. Она ходила по дому быстро и легко, иногда Мэри слышала, как она напевает обрывки старых псалмов, входя и выходя из кухни. По-видимому, подобные запои случались с Джоссом Мерлином примерно раз в два месяца. Раньше перерывы были дольше, но в последнее время они укоротились, и тетя Пейшенс никогда не знала наверняка, когда ждать очередного срыва. На сей раз причиной стало появление в трактире сквайра Бассата. Тетя сказала Мэри, что хозяин тогда очень рассердился и расстроился и, вернувшись в шесть часов с болот, отправился прямиком в бар. Жена его сразу поняла, что будет дальше.
   Тетя Пейшенс совершенно спокойно приняла объяснение племянницы о том, что та заблудилась на вересковой пустоши, ни о чем не расспрашивала, только сказала, что на болотах следует быть осторожнее. У Мэри камень упал с души. Ей очень не хотелось рассказывать подробности своего путешествия. Она твердо решила ничего не говорить о встрече с олтернанским священником. А тем временем Джосс Мерлин лежал в бесчувствии на кухне, и две женщины пять дней прожили относительно спокойно.
   Погода стояла холодная и пасмурная, Мэри совсем не хотелось выходить из дома. Но на пятое утро ветер утих, выглянуло солнце, и, несмотря на все злоключения предыдущей прогулки, Мэри снова отважилась выйти в степь. Трактирщик проснулся в девять и тут же раскричался. Его вопли, мерзкая вонь, которая из кухни расползлась по всему дому, вид тети Пейшенс, семенившей вниз по лестнице с охапкой чистых простынь, – все это было Мэри глубоко противно.
   Стыдясь этих чувств, Мэри потихоньку выбралась из дома с горбушкой хлеба, завернутой в носовой платок, перешла через большую дорогу и двинулась в степь. На этот раз она направилась к Восточной пустоши, в сторону Килмара. В ее распоряжении был целый день, и Мэри не боялась заблудиться. Девушка все думала о Фрэнсисе Дейви, странном священнике из Олтернана, и вдруг поняла: он почти ничего не рассказал ей о себе, а ведь она в первый же вечер раскрыла ему всю душу. Как странно он, должно быть, выглядел, когда писал свою картину у пруда, возможно без шляпы, с ореолом белых волос вокруг головы, а с моря, может быть, летели чайки, задевая крылом поверхность воды. Наверное, он был похож на пророка Илию в пустыне.
   Интересно, почему он стал священником? Любят ли его в Олтернане? Совсем скоро Рождество. В Хелфорде уже, наверное, украшают дома остролистом, елками и омелой. Все пекут пироги, кексы, откармливают индюшек и гусей. Маленький пастор радостно улыбается всем вокруг, а в канун Рождества он поедет после чая верхом в Трелоуоррен выпить можжевелового джина. А Фрэнсис Дейви украшает свою церковь остролистом и призывает благодать на прихожан?
   Одно можно сказать наверняка: в трактире «Ямайка» не будет особого веселья.
   Мэри шла целый час или больше, и вдруг дорогу ей преградил ручей, который разделялся на два потока, текущих в разные стороны. Ручей бежал в долине между холмами, а вокруг тянулись болота. Местность была знакомая. Впереди, за ровным зеленым склоном тора, Мэри увидела Килмар – громадную каменную руку, протягивающую пальцы к небу. Опять перед ней Тревартское болото, где она бродила в ту первую субботу, только на этот раз Мэри смотрела на юго-восток, да и горы при ярком свете солнца выглядели совсем по-другому. Ручей весело журчал по камням, на мелком месте был устроен брод. Болота лежали слева. Нежный ветерок покачивал гибкие стебли травы, которая вздыхала и шуршала в ответ. Среди заманчивых бледно-зеленых лужаек виднелись кочки, покрытые грубой травой с желтыми стеблями и бурыми верхушками.
   Это были предательские болотные островки. Они казались прочными благодаря своему основательному виду, а на самом деле весили не больше пушинки. Поставишь на них ногу – тут же провалишься и увязнешь, а маленькие окошки свинцово-серой воды, кое-где проглядывающие в траве, мгновенно вспенятся и почернеют.
   Мэри повернулась спиной к болотам и перебралась через ручей. Стараясь держаться там, где повыше, она направилась вдоль ручья, петляющего по долине. Сегодня было мало облаков, и освещенная солнцем пустошь расстилалась вокруг, цветом напоминая песок. Одинокий кроншнеп стоял у самой воды, задумчиво разглядывая свое отражение. Вдруг он с невероятной скоростью сунул свой длинный клюв в камыши, вонзил его в жидкую грязь, а потом взлетел, подобрав ноги, и с жалобным криком умчался на юг.
   Его что-то встревожило. Через несколько минут Мэри увидела, что это было: несколько лошадей и пони шумно спустились с холма и с плеском вошли в воду, чтобы напиться. Они топтались среди камней, толкая друг друга, их хвосты развевались по ветру. Видимо, они вошли через ворота, расположенные невдалеке. Ворота были приперты камнем, чтобы не закрывались, а за ними начиналась ухабистая проселочная дорога.
   Мэри прислонилась к воротам, глядя на пони, и тут краешком глаза заметила, что по дороге к ней приближается человек с ведрами в обеих руках. Она уже хотела пойти дальше, вокруг холма, как вдруг человек взмахнул ведром и громко окликнул ее.
   Это был Джем Мерлин. Бежать было поздно, и Мэри оставалось только ждать, пока он подойдет. На нем была грязная рубашка, в жизни не знавшая стирки, и грязные коричневые штаны, облепленные конским волосом и измазанные навозом. Он был без куртки и без шапки, подбородок зарос щетиной. Джем рассмеялся, показывая все свои зубы. Вот так выглядел его брат Джосс лет двадцать назад.
   – Ага, нашла, значит, дорожку ко мне? Не ожидал тебя так скоро, не то испек бы пирог ради такого случая. Я уже три дня не мылся и питаюсь одной картошкой. На-ка, подержи ведро.
   Он сунул Мэри ведро, не дав ей времени возразить, и мигом спустился к воде следом за лошадьми.
   – А ну, пошли отсюда! – закричал он. – Кыш, нечего портить мне питьевую воду! Ты, черт здоровенный, пошел!
   Джем стукнул самого крупного черного коня по крупу ведром, и весь табун рванулся из воды и вверх по склону, отчаянно вскидывая копыта.
   – Я сам виноват, не запер ворота! – крикнул Джем девушке. – Тащи сюда второе ведро. На той стороне вода чистая.
   Мэри принесла ведро к ручью, и Джем наполнил оба, скаля зубы через плечо.
   – Что бы ты стала делать, если бы не застала меня дома? – поинтересовался он, вытирая лицо рукавом.
   Мэри, не удержавшись, улыбнулась.
   – Я и знать не знала, что вы здесь живете, – сказала она, – и, уж конечно, не искала вас. Если бы знала, повернула бы налево.
   – Не верю я тебе, – откликнулся он. – Ты все время надеялась встретить меня, и нечего притворяться. Ну что – ты пришла как раз вовремя, чтобы приготовить мне обед. На кухне имеется кусок баранины.
   Он пошел впереди нее по проселку, и за поворотом перед ними появился маленький серый дом на склоне холма. Сзади виднелись какие-то примитивные хозяйственные постройки и несколько картофельных грядок. Из приземистой трубы вился дымок.
   – Огонь уже горит, баранина быстро сварится. Ты, наверное, умеешь готовить?
   Мэри смерила его взглядом:
   – Вы всегда вот так используете людей?
   – Случай не так-то часто подворачивается, – ответил Джем. – Но раз уж ты здесь, могла бы и подсобить. Я сам себе готовлю с тех пор, как умерла матушка. За это время у меня в коттедже не бывало ни одной женщины. Так как, зайдешь?
   Мэри вошла за ним в дом, нагнув голову под низкой притолокой.
   Комната была маленькая, квадратная, вдвое меньше кухни в «Ямайке», с большим открытым очагом в углу. Грязный пол был сплошь покрыт всякой дрянью: картофельной шелухой, капустными кочерыжками, корками хлеба. Мусор валялся по всей комнате, и все это было присыпано золой из очага. Мэри в ужасе огляделась.
   – Вы что же, никогда здесь не убираете? – воскликнула она. – У вас не кухня, а настоящий свинарник. Как не стыдно! Дайте сюда вон то ведро и найдите мне швабру. Я не стану обедать среди такой помойки.
   Мэри немедленно принялась за работу. Грязь и разор вокруг пробудили в ней страсть к чистоте и порядку. Через полчаса кухня была надраена до блеска, влажный каменный пол так и сверкал, от мусора не осталось и следа. Мэри разыскала в шкафу глиняную посуду, обрывок скатерти и принялась накрывать на стол. Тем временем на огне булькала кастрюля с бараниной, картошкой и репой.
   От кастрюли очень вкусно пахло, и Джем подошел к двери, втягивая носом воздух, словно голодный пес.
   – Нужно срочно завести себе женщину, – заявил он. – Теперь я это понял. Может, бросишь свою тетку и переедешь ко мне? Будешь вести у меня хозяйство.
   – Вам это слишком дорого будет стоить, – ответила Мэри. – Я столько запрошу, у вас никаких денег не хватит!
   – Все женщины – жадины, – высказался Джем, усаживаясь за стол. – Ума не приложу, зачем им деньги, ведь они никогда ничего не тратят. И матушка была такая же. Держала все денежки в старом чулке, я их даже издали никогда не видел. Давай поскорей обед, а то я пустой, как червяк.
   – Какой вы нетерпеливый, – заметила Мэри. – Нет бы спасибо мне сказать, ведь я все приготовила. Уберите руки, тарелка горячая.
   Она поставила тарелку с бараниной, от которой валил пар, перед Джемом. Тот причмокнул губами:
   – Все-таки тебя, видать, в детстве кое-чему научили. Я всегда говорил: есть две вещи, которые женщина обязана уметь, и одна из них – это готовка. Налей-ка мне водички. Кувшин там, снаружи.
   Но Мэри уже наполнила его чашку и теперь молча подала ему.
   – Мы все здесь родились. – Джем мотнул головой, указывая на потолок. – В той комнате наверху. Но Джосс и Мэтт были уже взрослые мужики, когда я еще от матери не отходил. Отца мы редко видели, но когда он бывал дома, мы уж об этом знали! Помню, один раз он швырнул в мать ножом. Попал над глазом, кровь так и хлынула. Я перепугался и спрятался в угол вон там, за очагом. Мать ничего не сказала, только промыла глаз водой и поднесла отцу ужин. Она была храбрая женщина, этого у нее не отнимешь, хоть говорила мало и никогда не кормила нас досыта. Когда я был маленький, она меня вроде как баловала, наверное, потому, что я был самый младший. Ну, братья и колотили меня, как только она отвернется. Между собой они тоже не очень-то дружили. Мы вообще не слишком любящая семейка. Джоссу случалось так отделать Мэтта, что тот встать не мог. Мэтт был со странностями. Все молчал, совсем как мать. Он утонул вон в тех вот болотах. Там можно кричать, пока легкие не разорвутся, и никто тебя не услышит, разве что какие-нибудь птички или скот, отбившийся от табуна. Я сам как-то раз там чуть не увяз.
   – А давно умерла ваша мама? – спросила Мэри.
   – На Рождество будет семь лет, – ответил Джем и положил себе еще баранины. – Когда отца повесили, а Мэтт утонул, а Джосс уехал в Америку, а я вырос и вырвался на волю да разгулялся вовсю, матушка от всего этого ударилась в религию. Часами молилась, призывала Господа. Я не выдержал и сбежал. Одно время ходил на шхуне из Падстоу, но море мне пришлось не по нутру, и я вернулся домой. Смотрю, а мать стала худая, как скелет. «Тебе надо больше есть», – говорю, а она не слушает. Вот я опять уехал, пожил немножко в Плимуте. Зарабатывал по-своему, ну там шиллинг-другой. Приехал сюда к Рождеству. Подавайте, мол, угощение! А в доме пусто и дверь заперта. Я прямо взбесился. Сутки ведь ничего не ел. Вернулся в Норт-Хилл, а там мне и говорят, что матушка умерла. Три недели как похоронили. Так я и не получил рождественского обеда. Зря только проездил, мог бы спокойно сидеть себе в Плимуте. У тебя за спиной, в шкафу, лежит кусок сыру. Хочешь половину? Там червяки завелись, ну да от них вреда никакого.
   Мэри покачала головой. Джем встал и сам достал себе сыр.
   – В чем дело? – спросил он. – Что смотришь, как больная корова? Баранина, что ли, плохо переваривается?
   Джем снова уселся и положил кусок засохшего сыра на ломоть плесневелого хлеба; Мэри внимательно смотрела на него.
   – Как будет хорошо, когда в Корнуолле не останется ни одного Мерлина, – сказала она. – Такая семья хуже любой заразы. Вы с вашим братом оба родились испорченными. Вы никогда не задумывались над тем, сколько выстрадала ваша мама?
   Джем в изумлении уставился на нее, не донеся бутерброд до рта.
   – Мать была в полном порядке, – сказал он. – Никогда ни на что не жаловалась. Она к нам привыкла. Когда ей было страдать? Она вышла за отца в шестнадцать лет. Через год родился Джосс, потом Мэтт. Она их растила, а когда они встали на ноги, со мной началась все та же канитель. Я, вообще-то, родился случайно. Отец напился на Лонстонской ярмарке, после того как продал трех коров, причем не своих. Если бы не это, я бы сейчас с тобой не разговаривал. Подвинь мне кувшин.
   Мэри уже доела. Она встала и молча начала убирать со стола.
   – Как поживает хозяин трактира «Ямайка»? – поинтересовался Джем, откинувшись назад вместе со стулом и глядя, как Мэри складывает тарелки в таз с водой.
   – Пьет, как его отец, – коротко ответила Мэри.
   – Пьянство погубит Джосса, – серьезно сказал младший брат. – Он накачивается до бесчувствия, а потом валяется, как бревно, очухаться не может. Когда-нибудь это его доконает. Чертов дурак! Долго он оклемывался в этот раз?
   – Пять дней.
   – А, ну это для него пустяки. Он бы и неделю пролежал, если бы только позволили. Потом встанет, сам шатается, как новорожденный теленок, а пасть черная, как Тревартское болото. Когда вся лишняя жидкость из него выйдет, а остаток всосется как следует, тут жди беды. Он в это время опасный. Ты береги себя.
   – Он меня не тронет, уж я об этом позабочусь, – ответила Мэри. – У него других забот хватает. Скучать ему не придется.
   – Кончай разводить таинственность да кивать, поджав губки. В «Ямайке» что-то случилось?
   – Это как посмотреть, – ответила Мэри, наблюдая за ним поверх тарелки, которую она вытирала. – На прошлой неделе к нам заезжал мистер Бассат из Норт-Хилла.
   Передние ножки стула Джема с треском опустились на пол.
   – Врешь! – крикнул он. – И что вам сказал сквайр?
   – Дяди Джосса не было дома, – проговорила Мэри, – и мистер Бассат настоял на том, чтобы войти в трактир и осмотреть комнаты. Он выломал дверь в конце коридора с помощью своего слуги, но в кладовой оказалось пусто. Он почему-то очень удивился, даже был разочарован, и уехал сердитый. Между прочим, он спрашивал про вас. Я сказала, что никогда вас не видела.
   Пока Мэри рассказывала, Джем фальшиво насвистывал, глядя прямо перед собой безо всякого выражения, но, услышав о себе, прищурил глаза, а потом расхохотался:
   – С чего это ты его обманула?
   – Мне показалось, что так будет проще, – ответила Мэри. – Если бы я как следует подумала, конечно, сказала бы ему правду. Вам ведь нечего скрывать?
   – Ну да, если не считать того, что черный коняшка, которого ты видела в табуне у ручья, принадлежит ему, – небрежно бросил Джем. – На прошлой неделе он был серым в яблоках. Сквайр сам его вырастил, потратил на него целое небольшое состояние. В Лонстоне я получу за него несколько фунтов, если повезет. Пошли посмотрим на него.
   Они вышли из дома на яркий солнечный свет. Мэри остановилась в дверях, вытирая руки фартуком, а Джем отправился к лошадям. Коттедж стоял на склоне холма над Ивовым ручьем, который петлял по долине и терялся вдали среди холмов. За домом тянулась обширная равнина, справа и слева поднимались торы. Природные пастбища без конца и без края, лишь с одной стороны ограниченные суровыми скалами Килмара, должно быть, и есть Пустошь Двенадцати.
   Мэри представила себе, как Джосс Мерлин, тогда еще ребенок, выбегает из этой двери: растрепанная челка падает на глаза, позади стоит худая одинокая фигура – его мать; скрестив руки на груди, она смотрит на него, и в глазах у нее вопрос. Целый мир безмолвной скорби и ожесточенности умещался под крышей этого маленького домика.
   Послышался окрик и топот копыт. Из-за угла дома вылетел Джем верхом на черном пони.
   – Вот этого симпатягу я тебе предлагал, – сказал Джем, – а ты денег пожалела, сквалыжница. На нем тебе хорошо ездилось бы; сквайр муштровал его для своих детей и жены. Может, надумаешь?
   Мэри, смеясь, покачала головой:
   – Вы еще скажете, что мистер Бассат ни за что не узнает его, если снова явится в «Ямайку» и заглянет на конюшню? Большое спасибо, но я лучше не буду рисковать. И так уже достаточно изовралась ради вашей семейки, Джем Мерлин, на всю жизнь хватит.
   Джем скорчил рожу и спрыгнул на землю.
   – Счастье свое упускаешь, – заявил он. – Другой раз не предложу. В сочельник он отправится в Лон стон, там барышники его у меня с руками отхватят. – Он шлепнул пони по крупу. – Ну, давай, пошел!
   Животное шарахнулось в сторону и поскакало к обрыву.
   Джем сорвал травинку и принялся ее жевать, искоса поглядывая на Мэри.
   – А что такое сквайр Бассат думал найти в «Ямайке»? – спросил он вдруг, отбросив стебелек.
   Мэри пожала плечами:
   – Я не затем сюда пришла, чтобы отвечать на вопросы. С меня и мистера Бассата вполне хватило.
   – Джоссу повезло, что барахло уже увезли, – тихо проговорил Джем. – Я ему говорил на прошлой неделе, что он берет слишком круто к ветру. Рано или поздно его наверняка поймают. А он только напивается, дурак несчастный…
   Мэри промолчала. Если Джем думает поддельной откровенностью заманить ее в ловушку, придется его разочаровать.
   – У тебя, наверное, прекрасный вид из окна той комнатки над крыльцом, – протянул Джем. – Они тебе не мешают спать по ночам?
   – Откуда вы знаете, что это моя комната? – быстро спросила Мэри.
   Джем растерялся; Мэри заметила, что в глазах у него промелькнуло удивленное выражение. Но он тут же засмеялся и сорвал еще травинку.
   – Когда я к вам заезжал, окно в той комнате было раскрыто настежь и занавесочка колыхалась на ветру. Я никогда раньше не видел, чтобы в «Ямайке» открывали окна.
   Объяснение довольно правдоподобное, но для Мэри этого было мало. Ужасное подозрение зародилось у нее в мозгу. Что, если это Джем прятался тогда, в субботу, в пустой комнате? Внутри у нее все похолодело.
   – Да что ты темнишь-то? – не отставал Джем. – Думаешь, я побегу к братцу и скажу ему: «Слушай, твоя племянница слишком много болтает»? Черт подери, Мэри, ты же не слепая и не глухая. Даже ребенок почуял бы, где собака зарыта, если бы прожил месяц в «Ямайке».
   – Чего вы добиваетесь? Что я должна вам сказать? – спросила Мэри. – И какая вам разница, сколько я знаю? Я думаю только об одном: как бы поскорее увезти отсюда тетю. Я так и сказала вам, еще когда вы приезжали тогда. Уговорить ее непросто, и мне придется запастись терпением. А до вашего брата мне дела нет, пусть он хоть до смерти допьется, если ему так нравится. Его жизнь и его дела меня не касаются.
   Джем присвистнул и пнул ногой камень, валявшийся на земле.
   – Значит, контрабанда тебя не пугает? – протянул он. – Пусть мой братец все комнаты в «Ямайке» уставит бочонками с бренди и ромом, ты и словечка не скажешь, вот оно как? Ну а если он затеет кое-что посерьезнее… допустим, речь пойдет о жизни и смерти… может быть, даже об убийстве… что тогда?
   Он круто обернулся и посмотрел на нее. Мэри поняла, что сейчас он с ней не играет. Его насмешливая, беспечная манера куда-то исчезла. Глаза у Джема были серьезные, но Мэри не могла определить, что в них таится.
   – Не понимаю, о чем вы? – сказала Мэри.
   Он долго молча смотрел на нее. Казалось, он обдумывал какую-то сложную проблему, решение которой можно было найти только в ее лице. Сейчас он совсем не походил на своего брата. Он стал как будто старше, жестче и словно совершенно другой породы.
   – Может, и не понимаешь, – проговорил он наконец, – но обязательно поймешь, если пробудешь там достаточно долго. Почему твоя тетка похожа на живое привидение, можешь ты мне это сказать? Спроси ее в следующий раз, когда ветер подует с северо-запада.
   И он снова начал тихонько насвистывать, засунув руки в карманы. Мэри смотрела на него и молчала. Он говорит загадками, но для того ли, чтобы ее напугать, или нет? Мэри не могла ответить. Джема-конокрада, нищего и беззаботного, она еще могла понять, но этот новый поворот застал ее врасплох. Она сама не знала, нравится ли ей это.
   Джем коротко рассмеялся и пожал плечами:
   – Когда-нибудь мы с Джоссом здорово поссоримся, и жалеть об этом будет он, а не я.
   С этими загадочными словами он повернулся на каблуках и направился в степь, разыскивать сбежавшего коня. Мэри провожала его взглядом, задумчиво кутаясь в шаль. Все-таки первое впечатление ее не обмануло, контрабандой дело не ограничивается. Незнакомец в баре говорил об убийстве, а теперь и Джем намекает на то же самое. Значит, она все же не дура и не истеричка, что бы там ни думал викарий из Олтернана.
   Какую роль играет во всем этом Джем Мерлин, трудно сказать, но Мэри ни минуты не сомневалась, что он тоже как-то замешан.
   А если это он тогда спустился тайком по лестнице за дядей Джоссом… Ну, тогда он должен знать наверняка, что она выходила из своей комнаты в ту ночь, и пряталась, и подслушивала… их. И уж он-то должен вспомнить о веревке, что свисала с балки, и догадаться, что Мэри тоже ее видела, когда они с трактирщиком вышли из дома.
   Если это был Джем, становятся понятными все его вопросы. «Сколько ты знаешь?» – спросил он, но она ему не сказала.
   От этого разговора день как будто померк. Мэри захотелось уйти, отделаться от Джема и остаться наедине со своими мыслями. Она медленно спустилась с холма к Ивовому ручью. Уже дойдя до ворот, она услышала, что он бегом догоняет ее. Джем загородил ей дорогу, похожий на цыгана-полукровку со своей колючей щетиной и в замызганных штанах.
   – Ты куда собралась? Еще рано, стемнеет только в четыре. Тогда я тебя провожу до Рашифорда. Что с тобой? – Он взял ее подбородок в ладони и всмотрелся в лицо. – Кажется, ты меня боишься. Думаешь, у меня на втором этаже спрятаны бочонки с бренди и тюки с табаком, и я их тебе покажу, а потом перережу тебе горло. Угадал? Мы, Мерлины, отчаянные ребята, а Джем – хуже всех, так ты считаешь?
   Мэри невольно улыбнулась в ответ.
   – Вроде того, – призналась она. – Только не думайте, я вас не боюсь. Вы мне даже нравились бы, если бы не были так похожи на своего брата.
   – Лицо не выбирают, – ответил он, – и потом, я куда красивее Джосса, этого у меня не отнимешь.
   – О, самомнения у вас достаточно, хватит возместить все остальные недостатки, – согласилась Мэри. – Не стану отрицать вашей привлекательности. Можете разбивать сердца в свое удовольствие. А теперь пустите меня. До «Ямайки» далеко, а мне совсем не хочется снова заблудиться на болоте.
   – Когда ж ты заблудилась в прошлый раз? – спросил Джем.
   Мэри чуть нахмурила брови. Проговорилась!
   – На днях я пошла гулять на Западную пустошь, и вдруг спустился туман. Я довольно долго проплутала, пока нашла дорогу обратно.
   – Ну и дуреха, гулять по болотам! – возмутился Джем. – Между «Ямайкой» и Раф-Тором есть такие места, целое стадо провалится, никто и не заметит, а не то что такая фитюлька, как ты. И вообще, что это за занятие для женщины? Зачем тебя туда понесло?
   – Захотелось размяться. Я столько дней просидела в доме!
   – Знаешь что, Мэри Йеллан, когда тебе опять захочется размяться, можешь разминаться в этом направлении. Главное – иди так, чтобы болото осталось слева, вот как сегодня. Послушай, поедешь в сочельник со мной в Лонстон?
   – А что вы будете делать в Лонстоне, Джем Мерлин?
   – Всего лишь продавать черного пони мистера Бассата, дорогая. В этот день тебе лучше убраться подальше от «Ямайки», если я хоть немного знаю своего милого братца. Он к тому времени как раз оклемается от похмелья и будет искать неприятностей. Если они привыкли к твоим прогулочкам по болотам, то и не заметят, что тебя нет. К полуночи я привезу тебя домой. Скажи, что поедешь, Мэри!
   – А если вас поймают в Лонстоне с пони мистера Бассата? Вы тогда будете выглядеть круглым дураком, правда? И я тоже, если меня посадят в тюрьму с вами заодно.
   – Никто меня не поймает, по крайней мере пока. Рискни, Мэри. Что ты такая осторожная, разве ты не любишь приключения? Видно, у вас в Хелфорде одни слабаки живут.
   Мэри моментально попалась на подначку.
   – Ну ладно, Джем Мерлин, не думайте, что я боюсь. Да все равно, в тюрьме не будет хуже, чем в «Ямайке». А как мы поедем в Лонстон?
   – Я тебя отвезу в крытой повозке, а пони мистера Бассата пойдет на привязи. Знаешь, как добраться через пустошь до Норт-Хилла?
   – Нет, не знаю.
   – Пройдешь милю по большой дороге, увидишь проход в живой изгороди на самой верхушке холма, вправо. Впереди у тебя будет Кэри-Тор, справа – Ястребиный Тор. Иди все прямо, не промахнешься. Я тебя встречу на полпути. Надо будет, сколько можно, проехать по степи, а то на дороге в сочельник настоящее столпотворение.
   – Когда нужно выходить?
   – Пусть сначала в городе наберется побольше народу. Часам к двум, думаю, будет достаточно оживленно. Можешь выйти из «Ямайки» часов в одиннадцать.
   – Я ничего не обещаю. Если меня не будет, поезжайте один. Не забудьте, что я могу понадобиться тете.
   – Ну конечно. Ищи отговорки!
   – На ручье есть брод, – сказала Мэри. – Дальше можно не провожать меня. Я найду дорогу. Надо идти прямо через тот холм, правильно?
   – Можешь передать нашему трактирщику от меня привет, если хочешь. Скажи, я надеюсь, что настроение у него стало получше, и характер тоже. Спроси, не повесить ли мне венок из омелы на дверях «Ямайки»? Осторожней, не свались в ручей. Хочешь, я тебя перенесу? А то промочишь ноги.
   – Да хоть бы я по пояс провалилась в воду, мне это не повредит. Всего хорошего, Джем Мерлин.
   Мэри храбро запрыгала по камням, придерживаясь рукой за перила, устроенные вдоль брода. Подол ее юбки окунулся в ручей, Мэри подхватила его, что бы не мешал, и услышала, как Джем смеется, стоя на своем берегу. Мэри зашагала вверх по склону, не оглядываясь и не помахав ему рукой на прощание.
   Вот бы с ним померились силами наши мужчины с юга, думала она. Парни из Хелфорда, Гвика и Манаккана. В Константине был кузнец, который мог бы одной рукой согнуть его в бараний рог. Да чем ему гордиться, этому Джему Мерлину? Конокрад, самый обыкновенный контрабандист, мошенник, а может быть, и убийца. Хорошие же люди живут здесь, на вересковых пустошах!
   Мэри его не боится! И чтобы доказать это, она поедет с ним в Лонстон в канун Рождества.

   Темнело, когда Мэри перешла через дорогу и вошла во двор. Трактир, как всегда, казался темным и необитаемым. Дверь на запоре, на окнах решетки. Мэри обошла вокруг дома и постучалась в дверь кухни. Дверь немедленно открыла тетя Пейшенс, бледная и встревоженная.
   – Дядя весь день тебя спрашивает. Где ты была? Уже почти пять часов, а ты ушла еще утром.
   – Я гуляла по степи, – ответила Мэри. – Я не думала, что понадоблюсь. Зачем дядя Джосс меня спрашивал?
   Мэри поймала себя на том, что нервничает. Посмотрев в угол кухни, она увидела, что его постель пуста.
   – Куда он делся? – спросила Мэри. – Ему стало лучше?
   – Он захотел посидеть в комнате, – ответила тетя. – Сказал, ему надоело на кухне. Целый день просидел у окна, все тебя высматривал. Ты сейчас не спорь с ним, Мэри, не серди его. Когда он поправляется, с ним бывает трудно. Он становится крепче с каждым днем и может быть немножко упрямым… иногда резким. Ты ведь не будешь ему перечить, правда, Мэри?
   Она снова стала прежней тетей Пейшенс, с нервными движениями рук и дергающимся ртом. Разговаривая, она все время оглядывалась через плечо. На нее было жалко смотреть. Ее состояние передалось и Мэри.
   – Зачем я ему понадобилась? – повторила девушка. – Он никогда со мной не разговаривает. Что ему нужно?
   Тетя Пейшенс заморгала и снова дернула ртом.
   – Это просто его причуды, – сказала она. – Он что-то бормочет про себя, ты не обращай внимания. Он сейчас немножко не в себе. Пойду скажу ему, что ты вернулась.
   Тетя вышла из кухни и направилась по коридору в комнату.
   Мэри налила себе воды из кувшина. В горле у нее пересохло. Стакан дрожал в ее руках. Мэри обозвала себя дурочкой. Только что на пустоши она была такой храброй, а стоило войти в «Ямайку», как мужество покидает ее и она трясется от страха, словно маленький ребенок. Снова появилась тетя Пейшенс.
   – Пока все спокойно, – прошептала она. – Он задремал в кресле. Может, проспит весь вечер. Мы с тобой поужинаем пораньше. Вот тебе кусочек холодного пирога.
   Мэри уже не чувствовала голода. Она с трудом запихивала в себя еду. Выпила две чашки обжигающего чая и отодвинула тарелку. Женщины не разговаривали. Тетя Пейшенс все время поглядывала на дверь. Справившись с ужином, они молча убрали со стола. Мэри подбросила в очаг торфу и присела, съежившись, у огня. От едкого синего дыма щипало глаза, но тлеющий торф почти не давал тепла.
   Часы в прихожей вдруг сипло пробили шесть. Мэри считала удары, затаив дыхание. Они словно нарочно разбивали тишину. Казалось, прошла целая вечность, пока не упал последний удар, эхом разнесся по всему дому и наконец затих. Снова послышалось равномерное тиканье. Из комнаты не доносилось ни звука, и Мэри перевела дух. Тетя Пейшенс, сидя за столом, продевала нитку в иголку при свете свечи. Тетя склонилась над работой, сжав губы и наморщив лоб.
   Долгий вечер прошел, а хозяин все еще не звал. Мэри клевала носом. Ее глаза сами собой закрылись. В дремотном отупении между сном и бодрствованием она услышала, как тетя тихо поднялась с места, убрала свое рукоделие в шкафчик рядом с комодом. Сквозь сон Мэри слышала, как та шепчет ей на ухо:
   – Я ложусь спать. Он, наверное, проспит до утра. Не буду его будить.
   Мэри что-то пробормотала в ответ. Краешком сознания она уловила легкие шаги в коридоре и скрип ступенек на лестнице.
   На верхней площадке тихо затворилась дверь. Мэри охватило какое-то летаргическое состояние, голова ее медленно опустилась на руки. Неторопливое тиканье часов отдавалось в ее мозгу своеобразным узором, словно чьи-то усталые шаги на большой дороге. Раз… два… раз… два… Шаг, еще шаг… Мэри оказалась на вересковой пустоши, у быстро бегущего ручья. Она несла тяжелый груз. Очень тяжелый. Если бы только можно было отложить его на минутку, прилечь на берегу ручья и уснуть…
   Но как холодно! Очень холодно. Ноги у нее промокли в ледяной воде. Нужно подняться повыше на берег… Мэри открыла глаза и увидела, что лежит на полу, а в очаге белеет кучка золы. В кухне было страшно холодно и почти темно. Свеча уже догорала. Мэри зевнула, вся дрожа, и потянулась, чтобы размять затекшие руки. Она подняла глаза и увидела, что дверь кухни медленно-медленно открывается.
   Мэри застыла, опершись руками о холодный каменный пол. Она ждала, но ничего не происходило. Вдруг дверь широко распахнулась, с грохотом ударилась о стену. На пороге стоял Джосс Мерлин, вытянув перед собой руки и покачиваясь.
   Сначала Мэри подумала – он не заметил ее. Он уставился в стену прямо перед собой и стоял совершенно неподвижно, не делая ни шага вперед. Мэри скорчилась за кухонным столом, пригнула голову. Она не слышала ничего, кроме стука собственного сердца. Очень медленно он повернулся в ее сторону и с минуту безмолвно смотрел на нее. Когда он заговорил, его голос звучал хрипло и сдавленно, чуть громче шепота.
   – Кто здесь? – спросил он. – Что ты тут делаешь? Почему молчишь?
   Его бескровное лицо было похоже на серую маску. Налитые кровью глаза смотрели на Мэри не узнавая. Девушка замерла не двигаясь.
   – Убери нож, – прошептал он. – Убери, я тебе говорю.
   Мэри осторожно протянула руку, не отрывая ее от пола, и кончиками пальцев коснулась ножки стула. Ей не удастся ухватиться как следует, не пошевелившись. Стул стоит слишком далеко. Мэри ждала, затаив дыхание. Джосс шагнул через порог, нагнув голову, шаря руками по воздуху. Он медленно продвигался к Мэри.
   Мэри не отрывала взгляд от его рук, пока они не оказались на расстоянии фута [6 - Фут – 0,5 см.] от нее. Она чувствовала на щеке его дыхание.
   – Дядя Джосс, – тихонько позвала она. – Дядя Джосс…
   Он весь сжался и уставился на нее. Потом наклонился, провел рукой по ее волосам, коснулся губ.
   – Мэри? – сказал он. – Это ты, Мэри? Почему ты молчишь? Куда они делись? Ты их видела?
   – Вы ошиблись, дядя Джосс, – сказала девушка. – Здесь никого нет, только я. Тетя Пейшенс наверху. Вы плохо себя чувствуете? Я могу вам помочь?
   Он огляделся в полумраке, всматриваясь в углы.
   – Им меня не напугать, – прошептал Джосс Мерлин. – Мертвецы ничего не могут сделать живым. Они просто гаснут, как свечка… Правда, Мэри?
   Она кивнула, следя за выражением его глаз. Он дотащился до стула и сел, уронив руки на стол. Тяжело вздохнул, провел языком по губам.
   – Это сны, – сказал он. – Все время сны. Лица выступают из темноты, как живые, и я просыпаюсь весь в поту. Я хочу пить, Мэри. Вот ключ, пойди в бар, принеси мне бренди.
   Он пошарил в кармане и вытащил связку ключей. Мэри взяла ключи дрожащей рукой и выскочила в коридор. С минуту она колебалась: может быть, лучше всего сейчас сбежать к себе в комнату и запереться, пусть дядя Джосс бредит один на пустой кухне. Мэри на цыпочках двинулась в сторону прихожей.
   Вдруг Джосс заорал из кухни:
   – Куда? Я тебе велел принести бренди из бара!
   Мэри услышала, как он отодвигает стул от стола. Опоздала! Она открыла дверь бара, на ощупь вынула из буфета бутылку. Когда она вернулась на кухню, дядя Джосс сидел навалившись на стол, уронив голову на руки. Сначала ей показалось, что он опять заснул, но при звуке ее шагов он поднял голову, потянулся и откинулся на спинку стула. Мэри поставила перед ним бутылку и стакан. Джосс налил стакан до половины и поднял его двумя руками, не сводя глаз с Мэри.
   – Хорошая девочка, – сказал он. – Я тебя люблю, Мэри. Ты умница и к тому же не трусиха. Из тебя вышел бы хороший товарищ. Тебе бы родиться мальчишкой.
   Глупо улыбаясь, он потягивал бренди и вдруг подмигнул Мэри и ткнул пальцем в бутылку:
   – На севере за это платят чистым золотом. И лучший бренди не купишь за деньги. У самого короля Георга нет такого бренди в его подвалах. А я что за него плачу? Ни одного проклятого шестипенсовика. Мы в трактире «Ямайка» пьем задаром!
   Он засмеялся и показал ей язык.
   – Это жестокая игра, Мэри, но это игра для настоящих мужчин. Я рисковал своей шеей десять, двадцать раз! Бывало, за мной гнались молодчики с пистолетами, пули свистели у меня в волосах. Им меня не поймать, Мэри, я очень хитрый и слишком давно играю в эту игру. До того, как мы переехали сюда, я работал на побережье, в Падстоу. Раз в две недели с весенним приливом мы выходили в море на люгере [7 - Люгер – небольшое парусное судно.]. В деле было пятеро, не считая меня. Но по мелочи много не заработаешь. Нужно работать с размахом и слушаться приказов. Сейчас нас не меньше сотни, мы работаем от побережья до самой границы графства. Боже, сколько крови я повидал на своем веку, Мэри! Десятки раз я видел, как убивают людей, но эта игра круче всего. Все время бежишь наперегонки со смертью!
   Он поманил Мэри к себе и снова подмигнул, но сперва оглянулся на дверь.
   – Поди сюда, – зашептал он, – садись поближе, чтобы можно было поговорить. Ты не трусиха, я ведь вижу, не то что твоя тетка. Нам бы с тобой быть партнерами. – Он схватил Мэри за руку и потянул на пол рядом со своим стулом. – Из-за этой проклятой пьянки я остаюсь в дураках, – продолжал он. – Ты видела, после запоя я слабый, как мокрая крыса. Да еще эти сны, кошмары: я вижу всякие вещи, которых трезвым никогда не боялся. Черт подери, Мэри, я убивал людей своими собственными руками, топил их в воде, глушил камнями, а потом и думать про них не думал. Спал как младенец. А как напьюсь, они и являются мне во сне. Смотрят на меня, лица бело-зеленые, а глаза выели рыбы. А некоторые все рваные, мясо слезает лохмотьями с костей, а у других водоросли в волосах… Один раз нам попалась женщина, Мэри; она цеплялась за плот и держала на руках ребенка. Длинные волосы разметались по спине. Корабль, понимаешь ли, сел на мель совсем близко от берега, а море было гладкое, как твоя рука. Они все добрались живыми, понимаешь? Да там глубины-то – тебе по пояс будет. Она кричала мне, чтобы я ей помог, Мэри, а я ей камнем прямо в лицо… она упала на спину, колотит руками по плоту. Ребенка уронила, а я опять ее ударил. Они утонули у меня на глазах, на мелком месте. Вот тогда мы испугались. Боялись, вдруг кто из них доберется до берега… Впервые не рассчитали прилив. Еще полчаса, и они бы просто прошли посуху. Пришлось всех их забить камнями, Мэри, переломать им руки и ноги. Все потонули прямо при нас, как та женщина с ребенком, а воды им было всего по плечи. Они утонули, потому что мы били их камнями. Утонули, потому что не могли стоять…
   Он приблизил лицо вплотную к лицу Мэри, вперив в нее взгляд покрасневших глаз и дыша ей в щеку.
   – Ты никогда раньше не слыхала о мародерах – тех, кто кормится кораблекрушениями? – прошептал Джосс.
   Часы в прихожей пробили один раз. Звук одиноко повис в воздухе, словно призыв. Джосс и Мэри не двигались. В кухне было очень холодно, огонь в очаге совсем угас, из открытой двери тянуло сквозняком. Желтый огонек свечи качнулся и замигал. Джосс взял Мэри за руку. Ее рука лежала в его руке бессильно, словно мертвая. Может быть, он разглядел, что ее лицо застыло от ужаса. Он отпустил ее и отвел глаза. Уставившись на пустой стакан, Джосс начал барабанить пальцами по столешнице. Мэри, съежившись на полу, смотрела, как по руке у него ползает муха. Вот муха перебралась через короткие черные волоски, через вздувшиеся вены и побежала по длинным гибким пальцам. Мэри вспомнила, как неожиданно ловко и грациозно двигались эти пальцы, когда резали для нее хлеб в тот первый вечер. Они умели, когда хотели, быть легкими и нежными. Мэри смотрела, как они постукивают по столу, и мыс ленно видела, как они обхватывают острый камень и крепко сжимают его; видела, как камень взвивается в воздух…
   Джосс снова повернулся к ней и хрипло зашептал, кивнув в сторону тикающих часов:
   – Этот звук иногда отдается у меня в голове. А когда пробило час, то как будто прозвонил колокол на бакене в заливе. Я слыхал, как его звон приносит западный ветер: раз-два, раз-два, взад-вперед лупит язык о колокол, будто звонит по мертвецам. Я его слышу во сне. Вот сегодня слышал. Тоскливо он звучит, Мэри, колокол на бакене в заливе. Так и дерет по нервам, и хочется заорать. Когда работаешь на побережье, приходится подплывать на лодке и подвязывать колоколу язык тряпками, чтобы приглушить звук. И тогда наступает тишина. Иногда ночью бывает туман, белые клочья ползут по воде, а где-то там, в заливе, корабль рыщет, будто гончая. На корабле слушают – не раздастся ли колокол, а колокол-то молчит. Вот они и плывут в тумане прямо на нас, а мы уж их поджидаем, Мэри. И тут вдруг корабль наткнется на мель, весь вздрогнет, а потом уж прибой делает свое дело.
   Джосс потянулся за бутылкой. Жидкость медленной струйкой потекла в стакан. Джосс понюхал, отхлебнул и стал перекатывать бренди на языке.
   – Видела когда-нибудь мух, которые попали в банку с патокой? Я видал людей, которые так же попались. Облепят реи, как туча мух. Цепляются за ванты, кричат от страха, глядя на прибой. Ну точно как мухи: маленькие черные точечки на мачтах. Иногда мачты обламывались под их тяжестью, и они сыпались в море и плыли изо всех сил. Но до берега доплывали уже мертвыми, Мэри.
   Он вытер рот тыльной стороной ладони и уставился на племянницу.
   – Мертвые ничего не могут рассказать, Мэри, – сказал он.
   Вдруг его лицо закачалось, съежилось в точку и исчезло. Мэри уже не сидела на полу, схватившись руками за стол. Она снова была маленькой девочкой и бежала рядом со своим отцом по скалам за Сент-Киверном. Он посадил ее к себе на плечо, а к ним бежали еще люди, крича и плача. Кто-то указывал на море, и, прижавшись к голове отца, она увидела огромный белый корабль, похожий на птицу. Он беспомощно колыхался на волнах, с обломанными мачтами и волочащимися по воде парусами.
   «Что они делают?» – спросила девочка Мэри. Никто ей не ответил. Все стояли и с ужасом смотрели на корабль, который переваливался с боку на бок и зарывался носом в волны.
   «Боже, помилуй их», – сказал отец, и маленькая Мэри заплакала и стала звать маму. Мама тотчас появилась откуда-то из толпы, взяла Мэри на руки и ушла с нею подальше от моря. Дальше память ничего не сохранила, история осталась без окончания, но, когда Мэри подрастет и станет многое понимать, мать расскажет ей о том, как они однажды пошли гулять на Сент-Киверн в тот день, когда большое трехмачтовое судно затонуло со всей своей командой и пассажирами, разбившись на страшных рифах Манаклз. Мэри вздрогнула и вздохнула, и перед ней опять появилось лицо дяди Джосса в обрамлении косматых волос. Она вновь оказалась на полу рядом с ним в трактире «Ямайка». Ей было дурно, руки и ноги стали холодными как лед. Ей хотелось только одного – добраться до своей постели, уткнуться лицом в подушку, натянуть на голову одеяло. Может быть, если покрепче закрыть глаза ладонями, она сумеет заслонить от себя его лицо и те картины, что он нарисовал только что. Может, если заткнуть уши пальцами, удастся заглушить звук его голоса и грохот прибоя, разбивающегося о берег. Здесь, в кухне, она все время видит бледные лица утопленников с раскинутыми руками, слышит крики и вопли, и мер ный скорбный звон колокола на бакене, который качается взад-вперед на волнах. Мэри снова вздрогнула.
   Она посмотрела на дядю Джосса и увидела, что он обмяк на своем стуле и голова его упала на грудь. Рот был широко раскрыт. Дядя Джосс спал. Во сне он храпел и брызгал слюной. Длинные темные ресницы бахромой легли на щеки. Руки на столе были сложены вместе, как будто для молитвы.

Глава 9

   В канун Рождества небо заволокли низкие тучи, угрожая дождем. К тому же за ночь потеплело, и во дворе, там, где проходили коровы, осталась раскисшая грязь. В комнате Мэри отсырели стены. В углу по штукатурке расплылось большое желтое пятно.
   Мэри высунула голову из окна. В лицо ей подул легкий влажный ветерок. Через час Джем Мерлин будет ждать ее в степи, чтобы отвезти на ярмарку в Лонстон. Только от нее самой зависит, встретятся они или нет. Мэри никак не могла принять решение. За четыре дня она как будто стала старше. Лицо, смотревшее на нее из пятнистого, треснутого зеркала, было осунувшимся и усталым.
   Под глазами залегли темные круги, щеки ввалились. По вечерам Мэри никак не могла заснуть, у нее пропал аппетит. В первый раз в своей жизни девушка заметила сходство между собой и тетей Пейшенс. Тот же рот и такие же морщинки на лбу. Если покрепче сжать губы и начать покусывать их, можно подумать, что это тетя Пейшенс стоит здесь, с темными волосами, вяло свисающими вокруг лица. Привычка дергать ртом была страшно привязчивой, так же как и нервные движения рук. Мэри отвернулась от предательского зеркала и заметалась взад-вперед по тесной комнатушке. Все последние дни она старалась как можно реже выходить из спальни, оправдываясь простудой. Она не решалась заговорить с тетей, по крайней мере в ближайшее время. Глаза выдадут ее. Женщины посмотрят друг на друга с одинаковым немым ужасом, с одной и той же невысказанной мукой, и тетя Пейшенс поймет. Теперь у них общая тайна, о которой никогда нельзя будет сказать. Сколько же лет, подумала Мэри, тетя Пейшенс хранила в себе эту безмолвную боль? Никто никогда не узнает, что она перестрадала. Куда бы она ни уехала, эта боль всюду будет с ней. От нее невозможно убежать. Мэри наконец поняла, откуда это бледное, дерганое лицо, руки, перебирающие ткань платья, застывший взгляд широко раскрытых глаз. Теперь она знала, и от этого знания некуда было деться.
   Сначала Мэри было просто дурно. В ту ночь она лежала на постели и молилась о сне, как о милости, но эта милость не была ей дарована. В темноте ее окружили незнакомые лица – измученные лица утопленников. Она видела ребенка с переломанными ручками, женщину с прилипшими к лицу длинными мокрыми волосами, испуганные лица кричащих людей, которые не умели плавать. Иногда ей казалось, будто среди утопающих ее отец и мать: с побелевшими губами, они смотрели на нее, широко раскрыв глаза, и протягивали к ней руки. Может быть, то же самое переживала и тетя Пейшенс по ночам в своей спальне – лица приходили и к ней, и она отталкивала их от себя. Она не хотела им помочь. Тетя Пейшенс по-своему тоже была убийцей. Она убивала их своим молчанием. Она так же виновна, как сам Джосс Мерлин, потому что она – женщина, а он – чудовище. Он привязал к себе ее плоть, и она не прогоняла его.
   Теперь, на третий день, ужас немного притупился. Мэри чувствовала себя совершенно равнодушной, старой и очень-очень усталой. У нее почти не осталось эмоций. Теперь ей чудилось, что она все время знала, что в глубине души была к этому готова. Первое появление Джосса Мерлина на крыльце с фонарем в руках уже было предвестием, а стук колес дилижанса, умчавшегося по дороге, прозвучал как прощание.
   В прежние дни в Хелфорде шептались о подобных вещах. Обрывки слухов и сплетен, подслушанные на деревенских улицах, незаконченный рассказ, отрицательное покачивание головы… Но говорили об этом нечасто, и такие разговоры не поощрялись. Может быть, лет двадцать или даже пятьдесят назад, когда отец Мэри был молодым, но не сейчас. И снова Мэри видела перед собой, почти вплотную, лицо дяди Джосса, снова слышала его шепот в самое ухо: «Ты никогда раньше не слыхала о тех, кто кормится кораблекрушениями?» Нет, она никогда раньше не слыхала о подобных мародерах, а тетя Пейшенс живет среди них уже десять лет… У Мэри не осталось страха перед дядей, только омерзение. Он – не человек. Он – зверь, хищный зверь, из тех, что охотятся по ночам. Теперь, после того как она видела его пьяным и узнала, что он такое, он больше не может ее напугать. Ни он, ни его подлая банда. Все они – гнусные твари, которые отравляют все вокруг, и она не успокоится, пока не добьется, чтобы их уничтожили, растоптали, стерли с лица земли. Не будет им больше жалости.
   Но есть еще тетя Пейшенс… и Джем Мерлин. Он вторгся в ее мысли против воли, он ей не нужен. У нее и так столько всего на душе, не хватает еще думать про Джема. Джем слишком похож на своего брата. Его глаза, его губы, его улыбка. В этом-то и опасность. Мэри узнавала своего дядю в каждом его шаге, в повороте головы и понимала, почему тетя Пейшенс десять лет назад потеряла всякий разум. Очень легко было бы влюбиться в Джема Мерлина. До сих пор мужчины не много значили для Мэри. На ферме столько работы, что некогда было обращать на них внимание. Парни улыбались ей в церкви и ездили с ней на пикники во время сбора урожая. Однажды сосед после стаканчика сидра поцеловал ее за стогом сена. Это было очень глупо, и Мэри с тех пор обходила его стороной, хотя сосед был вполне безобидный и через пять минут уже позабыл про этот случай. И вообще, она давно решила, что никогда не выйдет замуж. Накопит денег и будет работать на ферме, как мужчина. Когда она наконец уедет из «Ямайки» и поселится с тетей Пейшенс, вряд ли у нее будет оставаться время, что бы думать о парнях. И тут перед нею снова возникло лицо Джема, заросшего щетиной, как бродяга, и его грязная рубашка, и его нахальный взгляд. Он не умеет быть нежным, он грубиян, он бывает очень даже жестоким, он вор и враль. В нем воплотилось все, чего она боится, что ненавидит и презирает, но Мэри знала, что могла бы полюбить его. Природа не считается с убеждениями. Наверное, муж чины и женщины – как животные на хелфордской ферме. Есть закон притяжения всех живых существ: достаточно какого-то сходства кожи, прикосновения, чтобы их потянуло друг к другу. Этот выбор не зависит от рассудка. Животные не рассуждают, как и птицы небесные. Мэри не была лицемеркой; она слишком долго жила близко к земле, рядом с птицами и зверями, она видела, как они спариваются, рождают детенышей и умирают. В природе очень мало романтики, и Мэри не собиралась искать романтику в жизни. В своих родных краях она видела, как девушки гуляют с деревенскими парнями, держатся за руки, краснеют и смущаются, протяжно вздыхают и любуются отражением луны на воде. Мэри видела, как они уходили вдаль по длинной зеленой тропинке за фермой – ее называли Тропа Влюбленных, хотя у стариков имелось для этой дорожки другое, более подходящее название. Парень обнимал девушку за талию, а та прислонялась головой к его плечу. Они смотрели на звезды и месяц или, если было лето, – на огненный закат, а Мэри выходила из хлева, вытирая пот со лба, с испачканными руками, и думала о новорожденном теленке, которого оставила рядом с матерью-коровой. Она провожала взглядом парочку, с улыбкой пожимала плечами и, придя на кухню, говорила матери, что не пройдет и месяца, как в Хелфорде снова будет свадьба. А потом звонили колокола, разрезался свадебный пирог, и жених стоял на ступеньках церкви в воскресном костюме, с умытым до блеска лицом, и переминался с ноги на ногу, а рядом с ним – невеста, вся в муслине, с завитыми по такому случаю волосами; но проходил год, а то и меньше, и парень, возвращаясь, усталый, с поля, плевать хотел на луну и звезды и орал, что ужин подгорел, так и собаку не кормят, а красотка огрызалась с верхнего этажа, расплывшаяся и без кудряшек, зато со свертком на руках, который мяукал, как котенок, и не желал спать по ночам. Теперь уже никто не вспоминал про лунный свет на воде. Нет, у Мэри не было иллюзий по поводу романтики. Влюбленность – просто красивое название, и только. Джем Мерлин – мужчина, а она – женщина. Она сама не знала, что в нем ее влечет, ру ки, кожа или улыбка, но что-то в ней откликалось на него. Одна только мысль о нем и раздражала и волновала в одно и то же время. Эти мысли постоянно донимали ее, не оставляли в покое. Она знала, что должна увидеться с ним снова.
   Мэри еще раз посмотрела на серое небо и низко нависшие тучи. Если она хочет ехать в Лонстон, пора собираться. Мэри не стала придумывать объяснений. За последние четыре дня она стала тверже. Пусть тетя Пейшенс думает что хочет. Если у нее есть хоть капля интуиции, она должна понять, что Мэри не хочет ее видеть. Пусть посмотрит на своего мужа, на его опухшие глаза и трясущиеся руки, и тогда она поймет. Выпивка снова развязала ему язык, может быть в последний раз. Его секрет раскрыт, и Мэри держит его будущее в своих руках. Она еще не решила, как использовать свое открытие, но спасать дядю Джосса она больше не будет. Сегодня она поедет в Лонстон с Джемом Мерлином, и на этот раз уже ему придется отвечать на ее вопросы. Пожалуй, он слегка присмиреет, когда поймет, что она ни кого из них больше не боится, что она может уничтожить их, когда только пожелает. А завтра… пусть завтра само о себе заботится. На крайний случай у нее всегда есть Фрэнсис Дейви и его обещание. В тихом доме в Олтернане она найдет покой и защиту.
   Какой странный сочельник, думала Мэри, шагая по Восточной пустоши в сторону Ястребиного Тора, мимо холмов, возвышающихся слева и справа. В прошлом году в этот день она стояла на коленях в церкви рядом с матерью и молилась, чтобы им обеим было дано здоровье, силы и мужество. Она молилась о душевном покое, о том, чтобы мать подольше была с нею и чтобы дела на ферме шли хорошо. В ответ на ее молитву пришли болезни, бедность и смерть. А теперь Мэри осталась совсем одна в паутине жестокости и преступлений, под крышей ненавистного дома, среди людей, которых она презирает. И вот она идет по голой, неприветливой пустоши на свидание с конокрадом и убийцей. Нет, она не станет молиться в нынешнее Рождество.
   Мэри остановилась на возвышенности над Рашифордом и увидела вдали маленькую кавалькаду: лошадь с повозкой, к которой сзади были привязаны еще две лошадки. Возница поднял хлыст в знак приветствия. Мэри почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо и снова отхлынула. Собственная слабость терзала ее; Мэри страстно хотелось, чтобы это было живое существо, которое можно оторвать от себя и растоптать ногами. Она ждала, закутавшись в шаль и хмуро сдвинув брови. Подъехав, Джем свистнул и бросил ей под ноги маленький пакетик.
   – Счастливого Рождества! – сказал он. – Вчера у меня в кармане оказалась серебряная монета и про жгла в нем дыру. Это тебе, новый платок на голову.
   Мэри собиралась встретить его холодным молчанием, но после такого начала это было трудновато.
   – Вы очень любезны, – проговорила она. – Боюсь, вы зря потратили деньги.
   – Ничего страшного, мне не впервой, – за верил он, смерил ее своим нахальным взглядом и фальшиво засвистал. – Раненько ты пришла. Боялась, что я уеду без тебя?
   Мэри забралась в повозку и взяла у него вожжи.
   – Приятно снова почувствовать их в руках, – сказала она, словно не слышала его слов. – Мы с мамой раз в неделю ездили в Хелстон по базарным дням. Как давно это было! Сердце болит, как подумаю об этом и вспомню, как мы с ней смеялись, даже если времена были тяжелые. Вы, конечно, этого не поймете. Вы-то никогда не любили никого, кроме себя.
   Джем скрестил руки на груди, наблюдая за тем, как она правит.
   – Этот конь может пересечь пустошь с завязанными глазами, – заметил он. – Может, отпустишь вожжи? Он еще ни разу в жизни не споткнулся. Вот, уже лучше. Имей в виду, на него можно положиться. Так что ты говорила?
   Мэри смотрела вперед, на дорогу, легко держа вожжи в руке.
   – Ничего особенного, – ответила она. – Наверное, я говорила сама с собой. Значит, вы собираетесь продать на ярмарке пони и лошадь?
   – Двойная прибыль, Мэри Йеллан, а если ты мне поможешь, получишь новое платье. Не надо улыбаться и пожимать плечами. Ненавижу неблагодарность. Да что с тобой сегодня? Бледная ты какая-то, и глаза потухшие. Может, живот болит?
   – Я не выходила из дому с тех пор, как мы виделись в прошлый раз, – сказала Мэри. – Сидела у себя в комнате, наедине со своими мыслями, а мысли нерадостные. Я теперь намного старше, чем была четыре дня назад.
   – Очень жаль, что ты так подурнела, – заметил Джем. – Я думал прокатиться по Лонстону с красивой девчонкой, чтобы все парни оглядывались и подмигивали. А ты вон какая тусклая. Не ври мне, Мэри. Не такой уж я слепой. Что случилось в «Ямайке»?
   – Ничего не случилось, – ответила Мэри. – Тетя суетится на кухне, дядя сидит за столом перед бутылкой бренди и держится за голову. Все как всегда, только я изменилась.
   – К вам больше никто не приезжал?
   – Нет, насколько я знаю. Никто не заходил во двор.
   – Губы сжаты, под глазами синяки. Ты, кажется, сильно устала. Я видел один раз женщину в таком же виде, но у той были причины. К ней в Плимут вернулся муж после четырех лет плавания. У тебя-то нет такого оправдания. Ты, случаем, не думала обо мне?
   – Да, один раз, – подтвердила Мэри. – Я думала, кого из вас раньше повесят, вас или вашего брата. Хотя разница, по-моему, небольшая.
   – Если Джосса повесят, он сам будет в этом виноват, – сказал Джем. – Если когда-нибудь человек затягивал веревку на собственной шее, так это он. Джосс вечно ищет неприятностей, и если в конце концов найдет, то так ему и надо. Тогда уж и бренди его не спасет. Будет висеть трезвенький.
   Повозка катила дальше в молчании. Джем вертел в руках ремень от кнута. Мэри покосилась на его руки и заметила, какие они длинные и ладные. В них та же сила, та же грация, что и у старшего брата. Эти руки притягивают ее, а те отталкивают. Мэри впервые подумала о том, что отвращение и влечение идут рука об руку и между ними очень тонкая грань. Эта мысль была ей неприятна, даже пугала. Что, если бы Джосс оказался рядом с нею и был моложе на десять, двадцать лет? Мэри загнала непрошеное сравнение в самую глубину сознания. Теперь она знала, почему возненавидела своего дядю. Голос Джема ворвался в ее раздумья. Он спросил:
   – На что ты смотришь?
   Мэри подняла глаза.
   – Я обратила внимание на ваши руки, – сказала она кратко. – Они у вас совсем как у брата. Нам еще долго ехать по степи? Кажется, там уже виднеется большая дорога?
   – Мы выскочим на нее немного пониже, пропустим еще две-три мили. Значит, ты обращаешь внимание на мужские руки? Вот бы никогда не подумал. Выходит, ты все-таки женщина, а не просто недоделанный деревенский мальчишка. Скажешь мне, почему ты просидела четыре дня у себя в комнате, или хочешь, чтобы я сам догадался? Женщины обожают таинственность.
   – Здесь нет никакой тайны. В прошлый раз вы меня спрашивали, знаю ли я, почему тетя похожа на живое привидение. Помните, вы так и сказали? Так я теперь знаю, вот и все.
   Джем смотрел на нее с любопытством, потом снова начал насвистывать.
   – Странная вещь – выпивка, – сказал он через минуту. – Я один раз напился в Амстердаме, ну, когда сбежал из дома и ушел в плавание. Помню, как на колокольне пробили половину десятого вечера, а я в это время сидел на полу и обнимал красивую рыжую девку. После этого следующее, что я помню – семь часов утра, я лежу на спине в канаве, без сапог и без штанов. Я много раз гадал, что же я делал в эти десять часов, но, сколько ни напрягался, ничего не могу вспомнить, хоть убей.
   – Ваше счастье, – сказала Мэри. – Вашему брату повезло меньше. Когда он напивается, к нему, наоборот, возвращается память.
   Конь замедлил свой бег, и Мэри хлестнула его вожжами.
   – Когда он один, – продолжала девушка, – он может разговаривать сам с собой. Стенам «Ямайки» от этого ничего не сделается. Но на этот раз он был не один. Я случайно оказалась рядом, когда он очнулся. Ему снились сны.
   – А ты услыхала один из его снов и заперлась в спальне на четыре дня, так, что ли?
   – Примерно так, – ответила Мэри.
   Джем вдруг протянул руку и забрал у нее вожжи.
   – Ты не смотришь, куда правишь, – сказал он. – Я тебе говорил, что этот конь никогда не спотыкается, но это не значит, что его нужно гнать прямо на гранитную скалу. Дай я им займусь.
   Мэри отодвинулась, предоставив Джему править. Действительно, она отвлеклась и заслужила упрек. Лошадь перешла на рысь.
   – И что ты собираешься делать по этому поводу? – поинтересовался Джем.
   Мэри пожала плечами:
   – Я еще не решила. Нужно подумать о тете Пейшенс. Вы, наверное, хотите, чтобы я молчала?
   – Почему? Мне нет дела до Джосса.
   – Он ваш брат, для меня этого достаточно. В рассказе осталось много неясных мест, не удивлюсь, если вы сумеете растолковать их.
   – Думаешь, я стал бы тратить время, работая на своего братца?
   – Судя по всему, время было бы потрачено не зря. Его бизнес очень даже выгодный, плюс еще бесплатные товары. Мертвецы ничего не могут рассказать, Джем Мерлин.
   – Да, зато разбитый корабль может многое рассказать, если его выбросит на берег. Когда корабль ищет гавань, Мэри, он плывет на свет. Видела, как мотылек летит на свечку и обжигает себе крылышки? То же бывает и с кораблем, если он идет на фальшивый огонек. Это может случиться один раз, два, три, а на четвертый – разбитый корабль находят и поднимается вонь до небес. Вся округа хватается за оружие и начинает докапываться, что к чему. Мой братец и сам сейчас несется без руля прямо на камни.
   – И вы с ним заодно?
   – Я? Я-то при чем? Пусть он сует голову в петлю. Я, может, раз-другой баловался табачком, иногда перевозил грузы, но скажу тебе одно, Мэри Йеллан, хочешь верь, хочешь нет, как душа пожелает: я еще ни разу никого не убил… пока.
   Он яростно щелкнул кнутом над головой лошади, та ударилась в галоп.
   – Впереди брод, там, где живая изгородь загибается к востоку. Мы переправимся через реку и через полмили будем на Лонстонской дороге. Оттуда до города еще миль семь, не больше. Ты устала?
   Она покачала головой.
   – Под сиденьем в корзине есть хлеб с сыром, – сказал Джем, – еще пара яблок и груши. Ты скоро проголодаешься. Значит, ты думаешь, я сажал корабли на мель, а сам стоял на берегу и смотрел, как люди тонут? А потом шарил у них по карманам, когда их хорошенько раздует от морской воды? Хорошенькая картинка, ничего не скажешь.
   Мэри не могла определить, притворяется он или рассердился по-настоящему. Во всяком случае, его губы крепко сжались, на скулах выступили ярко-красные пятна.
   – Но вы пока ничего не отрицаете, – возразила Мэри.
   Он нагло посмотрел на нее, наполовину презрительно, наполовину насмешливо, и засмеялся, словно она была несмышленым младенцем.
   – Если ты так обо мне думаешь, зачем поехала со мной? – спросил он.
   Он издевается над нею. Если начать отпираться или мямлить, он будет торжествовать. Мэри заставила себя говорить беспечно.
   – Ради ваших прекрасных глаз, Джем Мерлин, – сказала она. – Никакой другой причины.
   И она бестрепетно встретила его взгляд.
   Джем расхохотался, помотал головой и снова засвистал; неожиданно между ними все стало легко и как-то по-приятельски. Его обезоружила дерзкая прямота ее слов. Он и не заподозрил, что за этим скрывалась слабость. В ту минуту они были просто добрыми товарищами, а не мужчиной и женщиной.
   К этому времени они выбрались на дорогу. Повозка громыхала, конь трусил рысцой, две краденые лошадки звенели подковами позади. Дождевые тучи, низкие и угрожающие, покрыли все небо, но пока не упало ни одной капли дождя, и горы, возвышающиеся вдали, были свободны от тумана. Мэри подумала о том, что где-то слева находятся Олтернан и Фрэнсис Дейви. Интересно, что он ей скажет, когда она придет к нему со своей историей? Вряд ли он снова посоветует выжидать! Но пожалуй, он не скажет ей «спасибо», если она испортит ему Рождество. Мэри представила себе тихий дом священника, такой мирный и спокойный среди деревенских домиков, и высокую колокольню, которая высится, словно часовой, над крышами и дымовыми трубами.
   В Олтернане она смогла бы отдохнуть. Само это название звучит как ласковый шепот, и голос Фрэнсиса Дейви дал бы ей почувствовать себя в безопасности и забыть все заботы. В этом странном человеке было что-то и тревожащее, и симпатичное: картина, которую он написал, и то, как он гнал лошадь, и как позаботился о Мэри, деловито и без лишних слов. А самое странное – печальная тишина в его серой комнате, где абсолютно не отражается его личность. Он словно тень человека, и теперь, когда его нет рядом, он кажется каким-то нереальным. В нем нет агрессивности самца, как у Джема, сидящего рядом с ней. Он не похож на существо из плоти и крови. Он – лишь два белых глаза и голос в темноте.
   Вдруг конь шарахнулся от проема в живой изгороди. Громкая ругань Джема вывела Мэри из задумчивости.
   Она спросила наобум:
   – Здесь есть церковь где-нибудь поблизости? Я уже несколько месяцев живу как какая-нибудь язычница, это очень неприятно.
   – Назад, дурень! – орал Джем, дергая вожжи. – Ты что, хочешь нас всех отправить в канаву? Церковь, говоришь? Черт, откуда мне знать про церковь? Я был в церкви один-единственный раз в жизни, и то меня принесла на руках моя матушка, а когда вынесла обратно, я уже стал Иеремией. Ничего не могу тебе рассказать о церквях. Насколько мне известно, золотую утварь в них держат под замком.
   – Кажется, в Олтернане есть церковь? – рискнула Мэри. – От «Ямайки» туда можно дойти пешком. Может, схожу завтра.
   – Лучше приходи ко мне на рождественский обед. Индейкой угостить не смогу, но всегда можно при хватить гуся у старого фермера Такетта из Норт-Хилла. Он уже совсем слепой, даже не заметит, что одна птица пропала.
   – Вы не знаете, кто священник в Олтернане, Джем Мерлин?
   – Нет, не знаю, Мэри Йеллан. Никогда не общался со священниками и вряд ли когда-нибудь буду. Вообще, это чудная порода. Когда я был маленький, в Норт-Хилле был один священник, страшно близорукий. Говорят, однажды в воскресенье он по ошибке выдал прихожанам бренди вместо вина для причастия. В деревне мигом прознали, что происходит, и в церковь набежало столько народу, просто негде было преклонить колена. Набились битком, дожидаются своей очереди. Священник ничего не мог понять, у него никогда еще не было такой посещаемости. Он влез на кафедру, весь сияя сквозь очки, и прочел проповедь про стадо, вернувшееся в овчарню. Эту историю мне рассказал брат Мэтью. Он два раза подходил за причастием, а пастор ничего и не заметил. Великий был день для Норт-Хилла. Доставай хлеб и сыр, Мэри, а то у меня уже живот подводит.
   Мэри покачала головой и вздохнула:
   – Вы хоть раз в жизни воспринимали что-нибудь всерьез? Неужели вы никого и ничего не уважаете?
   – Я уважаю свое нутро, – ответил Джем, – а оно громко требует еды. Ящик у меня под ногами. Если у тебя религиозное настроение, можешь есть яблоки. Про яблоки говорится в Библии, уж это-то я знаю.
   В половине третьего жизнерадостная и несколько разгоряченная кавалькада с громом и треском прибыла в Лонстон. Мэри отбросила все свои заботы и, несмотря на принятые утром благие решения, заразилась беззаботностью Джема и безоглядно окунулась в шумное веселье.
   Вдали от мрачной тени трактира «Ямайка» к ней словно вернулись молодость и природная веселость. Ее спутник мгновенно подметил эту перемену и стал ловко подыгрывать ей.
   Мэри все время хохотала, потому что не могла удержаться и потому что Джем ее смешил. Воздух словно был заражен городской суетой, шумом, общим приподнятым, добродушным настроением – предвкушением Рождества. На улицах толпились люди, витрины лавок были празднично разукрашены. На мощенной булыжником площади теснились экипажи, повозки, телеги и кареты. Всюду яркие краски, жизнь, движение. Веселые покупатели толкутся перед прилавками на рынке. Индейки и гуси скребут клювами деревянный барьерчик, за который их согнали. Женщина в зеленом плаще держит на голове корзину с яблоками и широко улыбается, а яблоки красные и блестящие, как ее щеки. Знакомая, родная картина! Так выглядел Хелстон каждый год на Рождество. Но в Лонстоне есть еще какая-то бесшабашность, здесь народу больше и голоса громче. Здесь более цивилизованные места – Девоншир и Центральная Англия совсем рядом, на том берегу реки. Фермеры из соседнего графства толпятся рядом с крестьянками из Восточного Корнуолла, и тут же лавочники, пекари и мальчишки-подмастерья шныряют в толпе, разнося горячие булочки и бифштексы на подносах. А вот дама в шляпе с перьями и в голубом бархатном плаще вышла из кареты и тут же скрылась в тепле и уюте «Белого оленя», а за нею – джентльмен в теплом пальто синевато-серого цвета. Он вставил в глаз монокль и семенит за своей леди, точно индюк.
   Мэри казалось, что она попала в мир веселья и счастья. Город стоял на холме, в центре высился старинный замок, словно из древней легенды. На склонах холма виднелись рощицы деревьев и поля; внизу, в долине, блестела река. Вересковые пустоши, забытые, остались далеко позади. Лонстон – вот реальность, здесь настоящие живые люди. В городе, среди мощеных улиц и смеющейся толпы, правит Рождество, и даже бледное солнце пробилось из-за плотных серых туч, чтобы поучаствовать в празднике. Мэри накинула на голову платок, который подарил ей Джем. Она настолько смягчилась, что даже позволила ему завязать концы платка у нее под подбородком. Они оставили повозку в конюшне на краю города, и теперь Джем проталкивался сквозь толпу, ведя в поводу ворованных лошадь и пони, а Мэри еле поспевала за ним. Он уверенно направился к главной площади, где собралось все население Лонстона и длинными рядами стояли палатки рождественской ярмарки. Отдельный участок, огороженный веревками, был отведен для купли-продажи разного скота. Вокруг этого загона столпились фермеры, крестьяне, джентльмены и барышники из Девона и даже из более далеких мест. Сердце Мэри забилось быстрее, когда они подошли к загону. Что, если здесь находится какой-нибудь житель Норт-Хилла или фермер из соседней деревни, они ведь наверняка узнают своих животных? Джем насвистывал, сдвинув шляпу на затылок. Один раз он оглянулся и подмигнул Мэри. Толпа у загона расступилась перед ним. Мэри осталась стоять с краю, за спиной у толстой торговки с корзиной. Девушка видела, как Джем занял место в группе людей, держащих пони и лошадей. Он кивнул кое-кому из них, оглядел их лошадей, нагнулся, чтобы раскурить трубку. Он казался совершенно спокойным и невозмутимым. Вскоре какой-то щеголь в квадратной шляпе и кремовых штанах пробился через толпу и направился к собравшемуся табунку. Он говорил громко и важно и все время то похлопывал себя по сапогу хлыстом, то указывал на животных. По его тону и уверенному виду Мэри решила, что это торговец лошадьми. Рядом с ним появился щуплый человечек с рысьими глазами, одетый в черное пальто; он то и дело подталкивал барышника локтем и что-то шептал ему на ухо.
   Мэри видела, что человечек внимательно рассматривает пони, который раньше принадлежал сэру Бассату. Он подошел ближе, пощупал ноги лошадки и что-то шепнул на ухо барышнику с громким голосом. Мэри с тревогой наблюдала за ними.
   – Откуда у тебя этот пони? – спросил торговец, тронув Джема за плечо. – Он не здешней породы, у него редкой формы голова и холка.
   – Он родился в Коллингтоне четыре года назад, – небрежно бросил Джем, передвинув трубку в угол рта. – Я его купил годовалым жеребенком у старого Тима Брея. Помните Тима? В прошлом году он все распродал и уехал в Дорсет. Тим всегда мне говорил, что этот конек окупится с лихвой. Кобыла была ирландской породы, выигрывала призы на скачках, там, в центральных графствах. Хотите рассмотреть его получше? Только имейте в виду, дешево я его не отдам.
   Он попыхивал трубкой, пока двое мужчин придирчиво осматривали пони. Прошла, казалось, целая вечность, пока они выпрямились и отступили назад.
   – У него не было никакой кожной болезни? – спросил человечек с глазами рыси. – Шкура какая-то жесткая и топорщится, как щетина. Что-то мне в нем не нравится. Ты его, случайно, не пичкал какими-нибудь лекарствами?
   – Этот пони здоров, – ответил Джем. – Вон тот, другой, у меня летом совсем отощал; ну, я его потом откормил. Наверное, лучше бы подержать до весны, но на него уходит прорва денег. А у этого, черного, нет никаких изъянов. Одно я вам скажу честно и откровенно: старый Тим Брей не знал, что кобыла жеребая. Он тогда был в Плимуте, а конюх недосмотрел. Когда Тим узнал, он, конечно, отмутузил парня, да уж поздно было. Я думаю, жеребец был серой масти. Вот посмотрите на эти короткие волоски у самой кожи, они ведь серые, правда? А Тим мог бы здорово нажиться на этом пони. На холку гляньте – сразу видна порода. Знаете что, я вам его уступлю за восемнадцать гиней [8 - Гинея равна 21 шиллингу, фунт равен 20 шиллингам.].
   Человечек с рысьими глазами покачал головой, но барышник заколебался.
   – Пусть будет пятнадцать, и по рукам, – предложил он.
   – Нет, восемнадцать гиней – моя цена, и ни пенни меньше.
   Двое мужчин стали совещаться. Они как будто спорили. Мэри услышала слово «подделка». Джем быстро взглянул на нее поверх толпы. Рядом с ним люди начали перешептываться. Человек с глазами рыси снова наклонился пощупать ноги черного пони.
   – Я бы еще с кем-нибудь посоветовался, – сказал он. – Даже не знаю, что сказать. Где твоя метка?
   Джем указал узкий надрез на ухе. Покупатель внимательно его осмотрел.
   – Ну вы и разборчивый, – бросил Джем. – Можно подумать, я украл эту лошадь. Или с меткой что-нибудь не в порядке?
   – Да нет вроде. И все-таки тебе повезло, что Тим Брей переехал в Дорсет. Он бы никогда в жизни не признал этого конька, чтобы ты там ни говорил. На вашем месте, Стивенс, я не стал бы связываться с этой лошадью. Только неприятности наживешь. Лучше пошли отсюда.
   Громкоголосый торговец с сожалением оглянулся на черного пони:
   – Такой красавец! Мне плевать на его родословную, будь он хоть от пегого жеребца. Что ты, в самом деле, придираешься, Уилл?
   Человечек с рысьими глазами снова потянул его за рукав и зашептал что-то на ухо. Барышник выслушал, состроил гримасу и кивнул.
   – Ладно, – громко произнес он. – Ты прав, не сомневаюсь. У тебя на эти дела нюх, точно. Наверное, и впрямь лучше не связываться. Оставайся при своем жеребчике, – обернулся он к Джему. – Моему напарнику он не нравится. Послушай моего совета, сбавь цену. Тебе нужно поскорее сбыть его с рук.
   Барышник двинулся прочь, расталкивая толпу, и вместе со своим подручным скрылся в направлении «Белого оленя». Когда они исчезли из виду, Мэри вздохнула с облегчением. По лицу Джема ничего нельзя было разобрать. Его губы были, как всегда, сложены для свиста. Покупатели приходили и уходили. Лохматые степные лошадки покупались по два-три фунта за каждую, и их бывшие владельцы отправлялись по домам, очень довольные. К черному больше никто не подходил. В толпе посматривали на него косо. Без четверти четыре Джем продал свою лошадь за шесть фунтов веселому, честному на вид фермеру после долгого добродушного торга. Фермер заявил, что готов дать пять фунтов, Джем требовал семь. Через двадцать минут яростных препирательств сошлись на шести, и фермер ускакал на своем новом приобретении, ухмыляясь от уха до уха. Мэри едва держалась на ногах. На рыночной площади сгустились сумерки, вокруг зажглись фонари. Город выглядел таинственно. Мэри уже начала подумывать, не вернуться ли ей к повозке, как вдруг за спиной у нее раздался женский голос и высокий жеманный смех. Обернувшись, она увидела голубой плащ и шляпу с перьями, – эта женщина выходила из кареты сегодня днем.
   – О, посмотри, Джеймс, – говорила дама, – видел ты когда-нибудь такого прелестного конька? Он держит голову совсем как бедняжка Красавчик. Поразительное сходство, только этот черный и, конечно, совсем не такой породистый, как Красавчик. Какая досада, что с нами нет Роджера! У него важная встреча, нельзя его отвлекать. Что ты думаешь об этой лошадке, Джеймс?
   Ее спутник уставился на пони в монокль.
   – Проклятье, Мария, – промямлил он, – я ровно ничего не смыслю в лошадях. Пони, который у вас пропал, был серым, если не ошибаюсь. А этот прямо-таки цвета черного дерева, радость моя. Ты хочешь его купить?
   Дама звонко рассмеялась:
   – Это был бы чудесный подарок детям на Рождество! Они совсем замучили бедного Роджера с тех пор, как пропал Красавчик. Спроси цену, Джеймс, будь так добр.
   Мужчина выступил вперед и окликнул Джема:
   – Любезнейший, вы продаете этого черного пони?
   Джем покачал головой:
   – Я обещал его своему другу. Не хочется нарушать слово. И потом, ему вас не поднять. На нем раньше катались дети.
   – Ах, в самом деле? Ах, понимаю. Ах, благодарю вас. Мария, говорят, этот пони не продается.
   – Совсем не продается? Как обидно! Он мне так приглянулся! Скажи, я заплачу любую цену. Спроси еще раз, Джеймс.
   Джентльмен снова вставил в глаз монокль и протянул:
   – Любезнейший, этой леди очень понравилась ваша лошадка. Она только что потеряла одного пони и хочет найти ему замену. Ее дети ужасно огорчатся, если узнают. Знаете, пошлите-ка вы своего друга к черту. Пусть он подождет. Назовите свою цену.
   – Двадцать пять гиней, – тут же ответил Джем. – По крайней мере, столько собирался за него заплатить мой друг. Мне-то вообще не очень хочется его продавать.
   Дама в шляпе с перьями вплыла в загон.
   – Я дам вам за него тридцать, – объявила она. – Я – миссис Бассат из Норт-Хилла, хочу подарить этого пони своим детям на Рождество. Пожалуйста, не упрямьтесь. Половина суммы у меня здесь, в кошельке, а остальное добавит этот джентльмен. Мистер Бассат сейчас в Лонстоне, я хочу ему тоже устроить сюрприз. Мой конюх сейчас же заберет пони и отгонит его в Норт-Хилл, пока мистер Бассат не увидел. Вот деньги.
   Джем сорвал с головы шапку и низко поклонился.
   – Благодарю вас, сударыня! – воскликнул он. – Надеюсь, мистер Бассат будет доволен покупкой. Вот увидите, этот пони очень спокойный и совершенно безопасный для детей.
   – О, я уверена, что мой муж будет в восторге. Конечно, этот пони не идет ни в какое сравнение с тем, которого украли. Красавчик был у нас чистокровный, он стоил очень дорого. Но этот малыш тоже довольно симпатичный, детям понравится. Идем, Джеймс, уже темнеет, и я продрогла до костей.
   Она направилась к карете, дожидавшейся на площади. Рослый лакей бросился открывать дверцу. Дама сказала ему:
   – Я только что купила пони для Роберта и Генри. Пожалуйста, найдите Ричардса и скажите ему, чтобы отогнал его домой. Я хочу сделать сквайру сюрприз.
   Она вошла в карету, подобрав пышные юбки, ее спутник с моноклем забрался следом.
   Джем торопливо оглянулся через плечо и тронул за рукав какого-то парня, который стоял поблизости:
   – Послушай, хочешь заработать пятишиллинговую монету?
   Парень кивнул, разинув рот.
   – Тогда держи вот этого пони, отдашь конюху, который за ним придет, ладно? Мне только что сообщили, что моя жена родила двойню, ее жизнь в опасности. Нельзя терять ни минуты. На, держи уздечку. Счастливого Рождества!
   В следующий миг Джем уже шагал через площадь, засунув руки глубоко в карманы. Мэри скромно следовала за ним на расстоянии десяти шагов. Лицо у нее горело, глаза уставились в землю. Мэри давилась от смеха, прикрывая рот уголком платка. Добравшись до дальнего края площади, где их не могли видеть из кареты и от загона, она остановилась, чуть живая, держась за бок и с трудом переводя дух. Джем ждал ее, серьезный, как судья.
   – Джем Мерлин, тебя повесить мало! – выговорила Мэри, немного придя в себя. – Встать вот так посреди рыночной площади и продать ворованного пони самой миссис Бассат! Ну ты и наглец, просто дьявол! Я совсем поседела, на тебя глядючи.
   Он расхохотался, откинув голову назад, и Мэри не могла устоять. Их смех разносился по всей улице. Прохожие оборачивались на них и улыбались, заразившись их весельем, и сами начинали смеяться. Казалось, весь Лонстон трясется от смеха. Взрывы хохота эхом отдавались от стен и смешивались с ярмарочным шумом, с криками, грохотом и долетающей откуда-то песней. Фонари и факелы отбрасывали на лица причудливые тени. Всюду были краски, и тени, и гул голосов, и праздничное возбуждение.
   Джем схватил Мэри за руку, больно сжал пальцы.
   – Ну что, довольна, что поехала? – спросил он, а она сказала:
   – Да, – и не отняла руку.
   Они бросились в самую гущу ярмарки, в горячую душную тесноту. Джем купил Мэри еще и ярко-красную шаль, и золотые серьги в виде колец. Они съели по апельсину под полосатым навесом, а потом морщинистая старая цыганка гадала им по руке.
   – Берегись темного незнакомца, – сказала она Мэри, и они переглянулись и снова начали смеяться. – У тебя на руке кровь, юноша, – сказала гадалка Джему. – Когда-нибудь ты убьешь человека.
   Джем сказал:
   – Что я тебе говорил утром в повозке? Видишь, пока я невиновен. Теперь веришь?
   Но Мэри покачала головой и не ответила ни да ни нет. Мелкие капли дождя брызнули им в лицо, но они не обращали внимания. Ярмарочные палатки вздулись под порывами ветра, с прилавков полетели бумажки, ленты и кружева. Большой полосатый навес покачнулся и рухнул, яблоки и апельсины покатились в канаву. Фонари чадили на ветру; обрушился ливень. Люди кинулись кто куда, смеясь и перекликаясь, мгновенно промокнув насквозь.
   Джем потянул Мэри в укромный уголок у какой-то двери. Он обхватил девушку за плечи, повернул к себе и поцеловал.
   – Берегись темного незнакомца, – сказал он, и засмеялся, и снова поцеловал ее.
   Вместе с дождем стремительно наступила кромешная тьма. Ветер задул факелы, фонари горели тусклым желтым огнем, яркие ярмарочные краски погасли. На площади скоро никого не осталось, только унылые брошенные палатки и навесы. Дождь залетал в дверной проем, и Джем повернулся к нему спиной, прикрывая Мэри от непогоды. Он развязал ее платок и стал перебирать волосы. Мэри почувствовала, как его пальцы коснулись ее шеи, потом спустились к плечам. Она оттолкнула его руки:
   – По-моему, я сегодня уже достаточно наделала глупостей, Джем Мерлин. Пора и возвращаться. Отстань от меня.
   – Не хочешь же ты ехать по степи в открытой повозке в такую погодку? – возразил он. – Ветер с побережья, на равнине нас просто сметет. Придется нам с тобой заночевать в Лонстоне.
   – Да, как же! Иди приведи лошадей, Джем, дождь немножко затих. Я тебя здесь подожду.
   – Не будь такой пуританкой, Мэри. Ты вымокнешь до костей на Бодминской дороге. Ну, притворись, что ты в меня влюблена. Тогда ты осталась бы.
   – Ты так разговариваешь со мной, потому что я – барменша из «Ямайки»?
   – К черту «Ямайку»! Ты мне нравишься, мне с тобой приятно, этого достаточно для любого мужчины. И для женщины должно бы быть достаточно.
   – Для некоторых, может быть. Но я не такая.
   – Что, у вас в Хелфорде женщины устроены по-другому? Останься со мной сегодня, Мэри, мы это проверим. К утру ты будешь такой, как все, могу тебе поклясться.
   – Ни капельки не сомневаюсь. Вот потому я лучше рискну промокнуть в повозке.
   – Боже, ну ты и кремень, Мэри Йеллан! Ведь пожалеешь, когда опять останешься одна.
   – Лучше пожалеть сейчас, чем потом.
   – А если я тебя еще раз поцелую, ты передумаешь?
   – Нет, не передумаю.
   – Неудивительно, что мой братец ударился в запой, когда ты постоянно торчишь у него под боком. Ты ему, небось, читала проповеди?
   – Пожалуй, читала.
   – В жизни не видел такой извращенки! Могу купить тебе кольцо, если от этого тебе станет спокойнее. Нечасто у меня бывает столько денег в кармане, чтобы решиться на такое.
   – Сколько же у тебя жен?
   – Штук шесть или семь по всему Корнуоллу. Я не считаю тех, что живут по ту сторону Теймара.
   – Немало на одного. На твоем месте я бы подождала заводить восьмую.
   – Шустрая какая! Знаешь, ты похожа на обезьянку в этой своей шали и с блестящими глазками. Ладно уж, схожу за повозкой, отвезу тебя домой, к тетушке. Но сначала я тебя поцелую, нравится тебе это или нет.
   Он взял ее лицо в ладони.
   – Раз – на горе, два – на радость, – продекламировал Джем. – Остальное потом, когда ты будешь сговорчивее. Сегодня закончить стишок не получится. Стой на месте, никуда не уходи, я быстро.
   Он наклонил голову и стремительно зашагал по улице навстречу дождю. Мэри видела, как он зашел за ряд палаток и там свернул за угол.
   Девушка забилась поглубже в дверную нишу. Конечно, на большой дороге будет невесело. Дождь так и хлещет, ветер режет как ножом, и укрытия на пустошах не найдешь. Нужно немалое мужество, что бы выдержать эти одиннадцать миль в открытой повозке. При мысли о том, чтобы остаться на ночь в Лонстоне с Джемом Мерлином, сердце Мэри забилось быстрее. Можно позволить себе думать об этом теперь, когда он уже ушел и не видит ее лица. И все же она не станет терять из-за него голову. Если хоть раз переступишь черту, которую сама для себя провела, возврата не будет. Мэри окажется в полной зависимости. Она и так слишком многим поступилась и никогда уже не будет вполне свободна от него. Из-за этой слабости ей будет еще тяжелее в стенах «Ямайки». Лучше уж бороться с одиночеством своими силами. А теперь безмолвие вересковых пустошей станет для нее пыткой, потому что он так близко, всего в четырех милях от трактира. Мэри плотнее запахнулась в шаль и скрестила руки на груди. Как жаль, что женщины хрупки, словно солома, иначе она могла бы провести эту ночь с Джемом Мерлином, забыв обо всем, как и он, а утром они бы расстались, со смехом пожав плечами. Но она – женщина, и потому это невозможно. Она и так уже поглупела всего лишь от нескольких поцелуев. Мэри вздрогнула, вспомнив тетю Пейшенс, блуждающую, точно привидение, в тени своего господина. И она, Мэри Йеллан, станет такой, если ее не охранит милосердие Божие и собственная сила воли. Ветер рванул ее юбку, очередной шквал бросил в дверную нишу целый водопад дождя. Похолодало. По булыжной мостовой текли потоки воды, прохожие куда-то попрятались. Лонстон растерял весь свой блеск. Завтра будет безрадостное Рождество.
   Мэри потопала ногами, подышала себе на руки, что бы согреться. Что-то Джем не торопится с повозкой. Наверняка рассердился на нее за отказ и теперь наказывает – заставляет дожидаться на холоде у чужой двери. Минуты все тянулись, а он не приходил. Такая месть не смешна и нисколько не оригинальна. Где-то поблизости часы пробили восемь. Уже больше получаса, как он ушел, а до конюшни, где осталась повозка, каких-нибудь пять минут ходу. Мэри устала и пала духом. Она почти весь день про вела на ногах. Лихорадочное возбуждение про шло, и ей невыносимо хотелось отдохнуть. Дневная бесшабашность уже не вернется. Джем забрал веселье с собой.
   Наконец Мэри не выдержала – бросилась его искать. Длинная улица была пуста, если не считать нескольких продрогших фигур, забившихся в дверные ниши, как перед этим она сама. Дождь лил беспощадно, ветер налетал порывами. От рождественского духа ничего не осталось.
   Через несколько минут Мэри подошла к конюшне, где они оставили повозку. Дверь была заперта. Мэри заглянула в щелку и увидела, что в сарае пусто. Видимо, Джем уехал. Мэри нетерпеливо постучала в дверь маленькой лавчонки по соседству. Через некоторое время ей открыл человек, который днем пустил их в сарай.
   Человек этот был недоволен тем, что его оторвали от уютного камелька, и сначала не узнал Мэри, растрепанную и в мокрой шали.
   – Что тебе надо? – спросил он. – Мы не кормим посторонних.
   – Я пришла не за едой, – ответила Мэри. – Я ищу своего знакомого. Мы приехали днем с повозкой, если помните. Я гляжу, в конюшне пусто. Вы его видели?
   Ее собеседник буркнул:
   – Ну, извините. Ваш друг уж минут двадцать как уехал. Он куда-то шибко торопился. С ним был еще какой-то человек. Не скажу точно, но он был похож на слугу из «Белого оленя». Во всяком случае, они поехали в ту сторону.
   – Он, по-видимому, ничего не просил мне передать?
   – Нет, к сожалению. Может, вы найдете его в «Белом олене». Вы знаете, где это?
   – Да, спасибо. Попробую сходить туда. Спокойной ночи.
   Незнакомец захлопнул дверь, радуясь, что отделался от Мэри. Девушка пошла в обратную сторону, к центру города. С чего бы Джему общаться с одним из слуг «Белого оленя»? Должно быть, хозяин конюшни перепутал. Остается одно: самой выяснить правду. Мэри снова оказалась на мощенной булыжником площади. «Белый олень» с освещенными окнами выглядел довольно приветливо, но ни повозки, ни коня видно не было. У Мэри сжалось сердце. Не мог же Джем уехать без нее! Поколебавшись, Мэри вошла внутрь. В таверне было полным-полно джентльменов, они разговаривали и смеялись. Деревенская одежда Мэри и ее мокрые волосы здесь также произвели плохое впечатление. К ней немедленно подошел слуга и велел ей уходить. Мэри ответила решительно:
   – Я ищу мистера Джема Мерлина. Он приехал сюда в повозке, его видели с одним из ваших слуг. Извините за беспокойство, но мне очень нужно его найти. Будьте так добры, узнайте, может быть, он здесь?
   Лакей с раздраженным видом удалился. Мэри осталась дожидаться у входа, повернувшись спиной к небольшой группе мужчин, которые стояли у огня и глазели на нее. Среди них Мэри узнала торговца лошадьми и его приятеля с рысьими глазами.
   Мэри вдруг охватило какое-то недоброе предчувствие. Через несколько минут слуга вернулся, неся на подносе стаканы, которые тут же разобрали джентльмены, стоящие у огня. Вскоре лакей явился снова с кексами и ветчиной. На Мэри он не обращал никакого внимания. Лишь когда она окликнула его в третий раз, слуга подошел к ней:
   – Прошу прощения, но у нас сегодня много посетителей, мы не можем тратить время на ярмарочный сброд. Никаких Мерлинов здесь нет. Я спрашивал и на улице, никто о нем не слыхал.
   Мэри сразу направилась к двери, но человек с рысьими глазами загородил ей дорогу.
   – Если ты ищешь парня, похожего на цыгана, который нынче пытался продать моему напарнику пони, так я могу тебе о нем рассказать, – проговорил он с широкой ухмылкой, и мужчины у огня захохотали.
   Мэри обвела их взглядом.
   – Что вы можете рассказать? – спросила она.
   – Минут десять назад он был здесь с одним джентльменом, – ответил человечек с глазами рыси, по-прежнему улыбаясь и осматривая Мэри с головы до ног. – Мы помогли уговорить его сесть в экипаж, который дожидался у двери. Сначала он упирался, но тот джентльмен в конце концов сумел его убедить. Ты, конечно, знаешь, что стало с черным пони? Все-таки он слишком дорого запрашивал!
   Эти слова были встречены новым взрывом хохота со стороны очага. Мэри смотрела в упор на человечка с рысьими глазами.
   – А вы знаете, куда он поехал?
   Тот пожал плечами и скорчил притворно-жалостливую гримасу.
   – Пункт его назначения мне неизвестен, – заявил он, – и должен с сожалением отметить, что твой знакомый не просил передать тебе прощальный привет. Но сегодня Рождество, еще вся ночь впереди, а погода, как видишь, не подходит для про гулок на открытом воздухе. Если хочешь, подожди здесь, пока вернется твой дружок, а мы с этими джентльменами с удовольствием будем развлекать тебя.
   Он небрежно положил руку на ее шаль.
   – Какая подлость – вот так бросить тебя, – вкрадчиво заметил он. – Иди к нам, отдыхай и не думай о нем.
   Мэри молча повернулась к нему спиной и вышла на улицу. Когда дверь закрывалась за ней, Мэри услышала его смех.
   Она стояла посреди пустой рыночной площади, вокруг – никого, только порывистый ветер да проливной дождь. Значит, случилось самое страшное: кража пони обнаружена. По-другому не объяснишь. Пропал Джем… Мэри тупо смотрела на темные дома прямо перед собой. Какое наказание бывает за кражу? Неужели за это человека могут повесить, как за убийство? Мэри чувствовала себя как будто избитой. Она ничего не могла сообразить, не могла составить никаких планов. Видимо, теперь Джем в любом случае для нее потерян, она никогда больше его не увидит. Недолгое приключение закончилось. Ошеломленная, сама не понимая, что делает, Мэри бесцельно двинулась через площадь к замку на холме. Если бы она согласилась остаться в Лон стоне, этого не случилось бы. Они были бы вместе, нашли бы в городе комнату на ночь и любили бы друг друга.
   И даже если бы утром его схватили, у них были бы эти несколько часов наедине. Теперь, когда его отняли у нее, душа и тело Мэри кричали от горя и обиды. Теперь она поняла, как сильно он был ей нужен. Из-за нее он арестован, а она ничем не может ему помочь! Его наверняка повесят, он умрет точно так же, как умер его отец. Мрачный за мок навис над девушкой, вдоль дороги бежали ручьи дождевой воды. В Лонстоне не осталось ничего прекрасного; это был угрюмый, серый, отвратительный город, и каждый поворот дороги грозил бедой. Мэри спотыкалась, ветер швырял мелкую водяную пыль ей в лицо. Куда она идет – ей было безразлично, Мэри даже не волновало, что между нею и ее комнатой в трактире «Ямайка» лежит одиннадцать долгих миль. Если любовь к мужчине всегда приносит такую боль, такую тоску и муку, не надо ей никакой любви! Из-за любви она лишилась разума и воли, растеряла все свое мужество и стала как бессмысленный младенец, а раньше была уравновешенной и сильной. Перед Мэри возник крутой склон. Сегодня днем они с шумом и громом катили вниз с этого холма – Мэри узнала корявое дерево рядом с проходом в живой изгороди. Джем тогда насвистывал, а она распевала обрывки песен. Вдруг Мэри словно очнулась и застыла как вкопанная. Идти дальше – безумие. Белая лента дороги тянулась вдаль; не пройдешь по ней и двух миль, как тебя доконают дождь и ветер.
   Мэри повернула назад. Огоньки города мерцали далеко внизу. Может, кто-нибудь пустит ее переночевать, хотя бы на полу, завернувшись в одеяло. У нее нет с собой денег; придется им поверить ей на слово. Ветер трепал ее волосы, низенькие кривые деревца кланялись и приседали под его ударами. Дождливое, непогожее будет рождественское утро.
   Мэри заторопилась по дороге, будто лист, подгоняемый ветром. В темноте она разглядела, что навстречу ей по склону поднимается карета. Похожая на черного жука карета медленно ползла против ветра. Мэри следила за ней застывшим взглядом и думала только об одном: где-то, неизвестно на какой дороге, Джем Мерлин едет сейчас к своей гибели, может быть, в подобном экипаже. Карета уже почти миновала ее, когда девушка импульсивно рванулась вперед и окликнула кучера, сидевшего на козлах, закутавшись в пальто:
   – Вы едете в сторону Бодмина? Вы везете пассажира?
   Кучер помотал головой и приготовился хлестнуть лошадь, но не успела Мэри отступить в сторону, как из окошка кареты показалась рука и легла ей на плечо. Изнутри послышался голос:
   – Что делает Мэри Йеллан совсем одна в Лонстоне в канун Рождества?
   Рука держала крепко, но голос звучал мягко. Из темной глубины экипажа на Мэри смотрело бледное лицо: белые волосы и белые глаза под черной широкополой шляпой священника. Это был викарий из Олтернана.

Глава 10

   Мэри смотрела на него сбоку. В полутьме резко и четко выделялся его профиль, с тонким носом, направленным вниз, словно загнутый клюв птицы. Плотно сжав бесцветные губы, он наклонился вперед, опираясь подбородком на длинную трость черного дерева, поставленную между колен.
   Глаз его Мэри в эту минуту не могла видеть – их прикрыли короткие белые ресницы. Вот он повернулся и взглянул на нее, его ресницы дрогнули. Глаза, смотревшие на Мэри, были тоже белые, прозрачные и ничего не выражающие, будто стеклянные.
   – Уже второй раз мы с вами путешествуем вместе. – У него был мягкий, нежный голос, как у женщины. – Еще раз мне представилась счастливая возможность помочь вам в дороге. Вы промокли насквозь – лучше вам раздеться.
   Он смотрел на нее с холодным безразличием, и Мэри, смущаясь, стала возиться с булавкой, придерживающей ее шаль.
   – Вон там лежит сухой плед, можете его взять на остаток пути. А ноги лучше оставить босыми. В этом экипаже практически не дует.
   Мэри без единого слова сбросила промокшую шаль и корсаж и закуталась в предложенное им грубое шерстяное одеяло. Влажные волосы выбились из-под ленты и упали на голые плечи Мэри. Она чувствовала себя как ребенок, который попался на какой-то шалости и теперь сидит, сложив ручки на коленях, послушный слову учителя.
   – Итак? – спросил он, серьезно глядя на нее, и Мэри, запинаясь, принялась рассказывать, как провела день.
   В точности как тогда, в Олтернане, что-то в этом человеке вынуждало ее изменять себе. Рассказ получился неудачным. Создавалось впечатление, будто Мэри – просто-напросто очередная дешевка, которую бросил на ярмарке хахаль, так что ей пришлось в одиночестве добираться домой. Ей было стыдно называть Джема по имени, поэтому она неуклюже объяснила, что этот человек зарабатывает на жизнь, объезжая лошадей, она встретилась с ним один раз, гуляя по степи. А сегодня на ярмарке произошла какая-то неприятность, связанная с продажей пони, и она, Мэри, опасается, что его уличили в каком-то нечестном поступке.
   Что может подумать о ней Фрэнсис Дейви? Девушка едет в Лонстон с едва знакомым человеком, потом оставляет своего опозоренного приятеля и бегает ночью под дождем в растрепанном виде, как уличная женщина! Викарий выслушал ее до конца в молчании. Мэри слышала только, как он раз или два сглотнул – она помнила эту его привычку.
   – Значит, вам было не так уж одиноко? – спросил он наконец. – Трактир «Ямайка» расположен не столь уединенно, как вам сперва показалось?
   Мэри густо покраснела в темноте. Он не мог видеть ее лица, но она знала, что его взгляд направлен на нее, и чувствовала себя виноватой, словно сделала что-то очень плохое и викарий уличил ее.
   – А как зовут вашего знакомого? – тихо спросил Фрэнсис Дейви.
   Мэри замялась, смутившись и еще более остро ощущая свою вину.
   – Это брат моего дяди, – сказала она неохотно, словно у нее вырвали признание в каком-то страшном грехе.
   Что бы он ни думал о ней раньше, вряд ли его мнение улучшится после этих слов. Не прошло и недели с тех пор, как она называла Джосса Мерлина убийцей, а теперь по доброй воле поехала с его братом – самая обычная девчонка из бара, которой захотелось погулять на ярмарке.
   – Вы, конечно, думаете обо мне плохо, – выпалила она. – Я не доверяю дяде, он мне отвратителен, и, конечно, после этого не очень логично довериться его брату. Я знаю, он мошенник и вор, он сам мне это сказал, еще когда мы только познакомились, но не больше того…
   Мэри растерянно умолкла. В конце концов, Джем ничего не отрицал. Он почти не пытался оправдываться, когда Мэри обвиняла его. А теперь она его защищает, без всякой причины, наперекор собственному рассудку, всего лишь из-за прикосновения его рук и поцелуя в темноте.
   – Вы хотите сказать, что брат ничего не знает о ночных занятиях трактирщика? – проговорил негромкий голос рядом с ней. – Он не из той компании, что пригоняет фургоны в «Ямайку»?
   Мэри в отчаянии всплеснула руками:
   – Не знаю! У меня нет доказательств. Он ничего не признает, только пожимает плечами. Но он сказал мне одно: он никогда никого не убивал. Я ему поверила. И сейчас верю. Еще он сказал, что дядя сам напрашивается на неприятности и скоро закон его настигнет. Вряд ли он стал бы так говорить, если бы сам был из той же шайки.
   Мэри старалась убедить не столько викария, сколь ко саму себя. Для нее вдруг стало необычайно важно доказать невиновность Джема.
   – Вы говорили, что немного знакомы со сквайром, – быстро проговорила она. – Может быть, вы могли бы на него повлиять? Пожалуйста, уговорите его обойтись с Джемом Мерлином помягче! Все-таки он еще молод, он может начать жизнь заново, а вам это было бы нетрудно…
   Его молчание еще сильнее подчеркивало ее унижение. Чувствуя на себе взгляд этих холодных белых глаз, Мэри понимала, что ведет себя глупо, неприлично и очень по-женски. Наверняка он догадался, что она просит за человека, который поцеловал ее. Викарий презирает ее, – это очевидно.
   – Я чрезвычайно мало знаю мистера Бассата из Норт-Хилла, – мягко сказал он. – Раз или два нам случалось обменяться приветствиями и обсудить кое-какие вопросы, связанные с делами прихода. Маловероятно, чтобы он ради меня помиловал вора, особенно если этот вор действительно виновен и к тому же приходится братом владельцу «Ямайки».
   Мэри смолчала. Вот опять этот странный служитель Божий говорит разумные, логичные слова, и ответить на них нечего. Но ее уже захватила любовная горячка, которая разрушает разум и вдребезги разносит логику, поэтому слова викария только рассердили и еще больше растревожили ее.
   – Вы как будто беспокоитесь о нем, – сказал Фрэнсис Дейви. Мэри не могла понять, что ей послышалось в его голосе: насмешка, упрек, понимание? Но он уже продолжал: – А если бы вдруг оказалось, что ваш новый друг виновен и в чем-то еще, что он вместе со своим братом покушается на имущество, а может быть, и на жизнь других людей, что тогда, Мэри Йеллан? Вы все равно попытались бы спасти его?
   Мэри почувствовала на своей руке его руку, холодную и безличную. Силы ее были на исходе после всех переживаний этого дня, она была напугана, растеряна, она безрассудно полюбила человека, которого по собственной вине только что потеряла навсегда. Из-за всего этого она не удержалась и раскричалась, как ребенок, у которого отняли игрушку.
   – Это уже слишком! – страстно воскликнула она. – Я могу вытерпеть и дядину грубость, и жалкую тупую покорность тети Пейшенс, и даже ужасную тишину в «Ямайке» – все это я выдержала бы, не испугалась бы и не убежала. Я не боюсь одиночества. Борьба с дядей иногда даже приносит мне какое-то мрачное удовлетворение. Я уверена, в конце концов я его одолею, что бы он ни говорил и ни делал. Я все продумала. Я увезу от него тетю, добьюсь, чтобы с ним поступили по закону, а когда все закончится, найду работу где-нибудь на ферме и буду жить в трудах, как раньше. А теперь я уже ничего не могу, я не в состоянии строить планы, я сама себя не помню! Бегаю кругами, точно в ловушке, из-за мужчины, которого я презираю, которому нет дела до моего ума, до моей души. Мистер Дейви, я не хочу чувствовать, как женщина, не хочу любить так, как любят женщины! Это приносит боль, и страдания, и несчастья на целую жизнь. Это слишком! Я так не хочу!
   Мэри уткнулась лицом в стенку кареты, обессилев от этого словоизвержения. Ей уже было стыдно за свою вспышку. Мэри стало безразлично, что думает о ней викарий. Он священник и потому стоит в стороне от ее маленького мира бурь и страстей. Он ничего не может знать о таких вещах. Мэри чувствовала себя несчастной и обиженной на весь свет.
   Фрэнсис Дейви неожиданно спросил:
   – Сколько вам лет?
   – Двадцать три, – ответила Мэри.
   Она услышала, как он сглотнул в темноте. Он снял свою руку с ее руки, снова оперся на трость черного дерева и так сидел, не произнося ни слова.
   Лонстонская долина и живые изгороди остались внизу, карета выбралась на возвышенность, открытую ветру и дождю. Ветер дул все время, а дождь налетал порывами, и время от времени особо упорная звезда проглядывала из-за низко нависших туч, сверкнув на мгновение острым, как игла, лучом, и тут же снова исчезала за черным занавесом дождя, и опять из узкого окошка кареты нельзя было увидеть ничего, кроме темного квадрата неба.
   В долине дождь падал ровнее, а силу ветра хоть немного гасили деревья и склон холма. На возвышенности не было никакого естественного прикрытия, только плоская степь по сторонам дороги да огромный черный купол небес над головой. В шуме ветра появилось какое-то завывание, которого раньше не было.
   Мэри вздрогнула и подвинулась поближе к своему спутнику, словно собака – к другой собаке. Он по-прежнему молчал, но Мэри знала, что он повернулся и смотрит на нее сверху вниз. И только сейчас она вдруг ощутила его близость, почувствовала его дыхание на своем лбу. Она вспомнила, что ее мокрая шаль и корсаж лежат на полу у нее под ногами, что сама она голая под колючим одеялом. Когда он снова заговорил, Мэри почувствовала, что он совсем рядом. Внезапный звук его голоса поразил и смутил ее.
   – Ты очень молода, Мэри Йеллан, – мягко сказал он. – Ты, как цыпленок, еще не освободилась от остатков разбитой скорлупы. Сейчас у тебя сложное время, но ты с этим справишься. Такой женщине, как ты, незачем проливать слезы из-за человека, с кем ты встречалась всего раз или два, а первый поцелуй – не такая вещь, о которой долго помнят. Очень скоро ты забудешь своего друга с краденым пони. Ну же, вытри глаза. Не тебе первой случилось кусать ногти из-за потери поклонника.
   Первой реакцией Мэри было: он отмахивается от моей проблемы, как от какого-нибудь пустяка. А потом она подумала: почему он не произнес стандартных сочувственно благостных фраз, не говорил о том, что молитва приносит душевный покой, а Господь дарует утешение и жизнь вечную? Мэри вспомнила свою прошлую поездку с викарием и как он все нахлестывал лошадь, пригнувшись и сжимая в руках вожжи, как шептал чуть слышно непонятные слова… Снова, как тогда, ей стало как-то тревожно. И, как тогда, Мэри инстинктивно решила, что причина ее беспокойства – его белые волосы и глаза, как будто это физическое отклонение от нормы воз двигает некий барьер между ним и всем остальным миром. В животном мире уроды вызывают страх и отвращение, их преследуют и уничтожают или прогоняют прочь. Мэри осуждала себя за эти нехристианские мысли. Он тоже Божье создание, и к тому же священник. И все-таки, бормоча извинения по поводу своих глупых речей, Мэри подобрала одежду и кое-как натянула ее на себя, прикрываясь одеялом.
   – Значит, я прав, в «Ямайке» пока все тихо? – помолчав, спросил викарий, следуя каким-то своим раздумьям. – Фургоны больше не мешают вам спать, а трактирщик в одиночестве развлекается со стаканом и бутылкой?
   Мэри, занятая тревожными мыслями о том, кого потеряла, с трудом заставила себя вернуться к реальности. Почти на десять часов она совершенно выбросила из головы дядю Джосса. Теперь на нее вновь обрушился весь ужас прошедшей недели, вспомнились нескончаемые бессонные ночи, перед нею снова возникли вытаращенные красные глаза Джосса Мерлина, его пьяная улыбка и шарящие руки.
   – Мистер Дейви, – прошептала Мэри, – вы когда-нибудь слышали о мародерах?
   Она еще ни разу не произносила это слово вслух, даже не думала о нем. Произнесенное ею, оно показалось страшным и непристойным, словно богохульство. В темноте было невозможно разглядеть, как это подействовало на викария, но Мэри слышала, как он глотнул. Его глаза скрывали широкие поля черной шляпы; девушка видела только неясный контур профиля с острым подбородком и выдающимся вперед носом.
   – Много лет назад, когда я была совсем маленькой, я однажды слышала, как о них говорили наши соседи, а потом, когда я подросла и стала больше понимать, иногда мелькали слухи о чем-то подобном, только эти сплетни у нас старались пресекать. Кто-нибудь съездит на Северное побережье и возвращается со страшными историями, но его быстро заставят замолчать. Старики запрещали такие разговоры, не позволяли нарушать приличия. Я не верила этим рассказам. Спрашивала маму, а она говорила, что все это ужасные выдумки испорченных людей, что такие кошмарные вещи не могут происходить на самом деле. Но она ошибалась, теперь я знаю, что ошибалась, мистер Дейви! Мой дядя – из таких, он мне сам сказал.
   Викарий все молчал. Он сидел неподвижно, словно каменный. Мэри снова зашептала:
   – Они все действуют заодно, от побережья до самого берега Теймара, – все эти люди, кого я видела у нас в баре в ту первую субботу. Цыгане, браконьеры, матросы, коробейник со сломанными зубами. Они своими руками убивали детей и женщин, топили их, забивали камнями. Эти фургоны, что ездят ночью по большой дороге, – фургоны смерти. Они везут не просто контрабандное бренди с табаком – они нагружены товарами с разбитых кораблей, за которые заплачено кровью, это имущество погибших людей! Вот почему дядю так боятся робкие местные фермеры, вот почему перед ним все закрывают двери, а кареты торопятся поскорей миновать его дом. Они подозревают, хоть и не могут ничего доказать. Тетя живет в смертельном страхе, потому что боится разоблачения, а дяде стоит только напиться – и он готов выложить свою тайну первому встречному. Вот, мистер Дейви, теперь вы знаете всю правду о трактире «Ямайка».
   Задохнувшись, Мэри прислонилась к стенке кареты, кусая губы и ломая руки, обессиленная этим неудержимым потоком слов. Где-то в темной глубине ее мозга некий образ стремился вырваться на поверхность, и вот он явился на свет, не щадя ее чувств: это было лицо Джема Мерлина, человека, которого она любила, чудовищно искаженное и постепенно превращающееся в лицо его брата.
   Лицо под черной широкополой шляпой медленно повернулось к ней. Мэри увидела, как дрогнули белые ресницы, зашевелились губы.
   – Стало быть, трактирщик болтает в пьяном виде? – Мэри показалось, что в его голосе не было обычной мягкости. Он прозвучал резко, как будто тоном выше, но, когда Мэри взглянула на викария, его глаза смотрели на нее холодно и безразлично, как всегда.
   – Да, он разговаривает, – ответила Мэри. – После пяти дней беспробудной пьянки дядя готов раскрыть душу перед целым светом, он сам мне это говорил, еще когда я только что приехала. Тогда он был трезвым. А четыре дня назад он очнулся после запоя, спустился среди ночи на кухню, еле держась на ногах, и стал говорить. Поэтому я знаю. Может быть, потому я и потеряла веру в людей, и в Бога, и в себя саму, потому сегодня наделала глупостей в Лонстоне.
   Пока они разговаривали, ураган еще усилился. Одолев поворот дороги, карета повернула прямо против ветра и почти не продвигалась вперед. Экипаж закачался на своих высоких колесах, ливень забарабанил в стекла, словно кто-то бросил в окно горсть мелких камешков. Укрыться было негде, со всех сторон расстилалась голая степь. Тучи мчались по небу и рвались в клочья, зацепившись за вершины торов. Ветер нес соленый привкус моря, до которого было пятнадцать миль.
   Фрэнсис Дейви подался вперед:
   – Мы приближаемся к Пяти дорогам и к повороту на Олтернан. Возница направляется в Бодмин, он довезет вас до «Ямайки». А я вас покину у Пяти дорог и дойду до деревни пешком. Вы меня одного почтили своим доверием или брат трактирщика также удостоился вашей откровенности?
   И снова Мэри не могла разобрать, прозвучала ли в его голосе ирония…
   – Джем Мерлин знает, – неохотно ответила она. – Мы говорили об этом сегодня утром. Но он почти ничего не сказал. Я знаю, что он не дружит с дядей Джоссом. Хотя теперь это не важно – Джем арестован за другое.
   – А если бы он мог спасти свою шкуру, выдав брата? Что тогда, Мэри Йеллан? Подумайте-ка об этом.
   Мэри вздрогнула. Мысль о такой возможности не приходила ей в голову, и девушка схватилась за нее, как утопающий за соломинку. Но викарий из Олтернана, видимо, прочел ее мысли; когда Мэри подняла глаза, ища подтверждения своих надежд, оказалось, что он улыбается. Тонкая линия рта на мгновение надломилась, словно треснула неподвижная маска. Мэри отвела взгляд с таким чувством, будто нечаянно подсмотрела нечто запретное.
   – Несомненно, было бы весьма удачно для вас и для него, – продолжал викарий, – если бы он не участвовал в преступлениях. Но всегда остается сомнение, не правда ли? Ни вы, ни я не знаем ответа. Как правило, виновный не старается затянуть петлю на собственной шее.
   Мэри беспомощно взмахнула руками. Должно быть, он увидел отчаяние в ее лице, – его голос, только что звучавший так сурово, снова стал мягче. Викарий положил руку на ее колено.
   – Дни веселья для нас закончились, – тихо сказал он, – впереди темные времена. Если бы священникам дозволялось заимствовать тексты у Шекспира, странные проповеди произносили бы завтра в Корнуолле, Мэри Йеллан. Впрочем, ваш дядя и его сообщники не из моего прихода, а если бы они и слышали меня, то не поняли бы. Вы качаете головой; я говорю загадками. «Этот человек – плохой утешитель, – говорите вы, – он просто уродец, каприз природы, с этими своими белыми волосами и глазами». Не отворачивайтесь; я знаю, что вы так думаете. Одно я могу сказать вам в утешение, примите это, как вам будет угодно. Через неделю Новый год. Фальшивые маяки отсветили свое. Больше не будет кораблекрушений; свечи погаснут навсегда.
   – Я не понимаю вас, – сказала Мэри. – Откуда вы это знаете и при чем здесь Новый год?
   Викарий отнял руку и начал застегивать плащ, готовясь выйти из кареты. Он поднял шторку окна, чтобы приказать вознице придержать лошадей, и внутрь экипажа ворвался холодный воздух с ледяными брызгами дождя.
   – Я как раз возвращаюсь с одного собрания в Лонстоне, – пояснил он. – Это всего лишь продолжение целого ряда подобных встреч за последние несколько лет. Сегодня присутствующим наконец сообщили, что правительство его величества короля в наступающем году собирается принять определенные меры по патрулированию побережья владений его величества. Вместо сигнальных ракет на берегу появятся наблюдатели, и по тропинкам, которые сейчас известны только людям вроде вашего дяди и его приятелей, будут ходить представители закона. Всю Англию охватит цепь, разорвать которую будет чрезвычайно трудно. Теперь вы понимаете, Мэри?
   Он открыл дверцу кареты, сошел на дорогу и обнажил голову, стоя под дождем. Пока не намокли, белые волосы окружали его лицо, словно сияние. Он еще раз улыбнулся, поклонился и снова на мгновение взял ее руку.
   – Все ваши беды позади, – проговорил он. – Колеса фургонов покроются ржавчиной, и кладовку в конце коридора можно будет переделать в гостиную. Ваша тетя снова будет спать спокойно, дядя допьется до смерти и избавит вас обеих от своего общества или же заделается методистом и станет проповедовать путникам на большой дороге. А вы уедете на юг, в родные края, и найдете себе нового возлюбленного. Спокойной ночи. Завтра – Рождество, колокола в Олтернане зазвонят в знак мира и добра. Я буду думать о вас.
   Он махнул вознице, и карета покатила дальше без него.
   Мэри высунулась из окна, желая окликнуть его, но он успел свернуть вправо по одной из пяти дорог и уже пропал из виду.
   Карета громыхала по Бодминской дороге. Оставалось проехать еще три мили, прежде чем над горизонтом покажутся высокие трубы трактира «Ямайка». Это самые трудные и пустынные три мили из всех двадцати одной между Бодмином и Лонстоном.
   Мэри вдруг пожалела, что не пошла с викарием. Ветер не долетает до Олтернана, там дождь тихо падает на деревенскую улочку, укрытую деревьями. Завтра она смогла бы пойти в церковь, встать на колени и помолиться в первый раз с тех пор, как уехала из Хелфорда. Если правда то, что он сказал, значит все-таки будет чему радоваться и есть смысл возносить благодарность. Время мародеров закончилось, новый закон сокрушит их. Истребят всю их породу, как было с пиратами двадцать-тридцать лет назад. Даже памяти о них не останется, чтобы отравлять сознание тех, кто придет после нас. Родится новое поколение, которое даже не будет знать их имени. Корабли без страха будут подходить к берегам Англии, прилив не принесет больше свой страшный урожай. Снова наступит тишина в заливах и бухтах, где раньше хрустели шаги по прибрежной гальке и звучал вороватый шепот, и тишину эту будут нарушать только крики чаек. Глубоко под безмятежной поверхностью моря лежат безымянные черепа, почерневшие монеты, когда-то отливавшие золотым блеском, и остовы разбитых судов, но отныне их забудут навсегда. Ужас, пережитый ими, умрет, как они. Приближается рассвет новой эры, когда мужчины и женщины смогут путешествовать, ничего не боясь, и вся земля будет принадлежать им. А здесь, на вересковых пустошах, фермеры будут по-прежнему возделывать свои участки и раскладывать на просушку брикеты торфа, но на них уже не будет лежать темная тень. Может быть, на том месте, где стоял трактир «Ямайка», снова вырастет трава и зацветет вереск.
   Мэри сидела, забившись в уголок кареты, мысленно перебирая видения будущего, и вдруг через открытое окно ветер донес до нее звук выстрела и чей-то далекий крик. Из мрака послышались мужские голоса и топот ног по дороге. Мэри выглянула в окно – в лицо ей ударил дождь – и услышала испуганный возглас возницы, чья лошадь шарахнулась в сторону и споткнулась. Дорога в этом месте шла круто вверх; на гребне холма уже виднелись узкие трубы трактира «Ямайка», издали похожие на виселицы. По дороге к карете приближалась группа мужчин, их предводитель несся впереди гигантскими скачками, словно заяц, на бегу размахивая фонарем. Снова раздался выстрел, и возница обмяк на козлах, а потом упал. Лошадь опять шарахнулась и, как полоумная, ринулась в канаву. Карета закачалась на рессорах, накренилась и замерла в неподвижности. Кто-то выкрикнул кощунственное проклятие прямо в небеса, кто-то дико хохотал, другие орали и свистели.
   В окно кареты просунулось чье-то лицо под шапкой косматых волос, упавших на воспаленные, налитые кровью глаза. Сверкнули белые зубы меж раздвинутых губ, и тут же фонарь подняли повыше, чтобы осветить внутренность кареты. Одна рука держала фонарь, другая сжимала пистолет, над дулом которого вился дымок; руки были узкие, изящные, с длинными тонкими пальцами и с коркой грязи под красивыми овальными ногтями.
   Джосс Мерлин улыбался безумной улыбкой невменяемого, охваченного бредовым экстазом от выпитой отравы. Направив пистолет на Мэри, он перегнулся внутрь экипажа, так что дуло коснулось горла девушки.
   Потом он с хохотом отшвырнул пистолет через плечо, рывком распахнул дверь и, схватив девушку за руки, выволок ее на дорогу и поднял повыше фонарь, чтобы все могли рассмотреть его добычу. Их было человек десять-двенадцать, все оборванные, половина – такие же пьяные, как их вожак. На заросших, бородатых лицах горели безумные, выпученные глаза. Один или два держали в руках пистолеты, остальные были вооружены бутылками с отбитым горлышком, ножами, камнями. У головы лошади стоял Гарри-коробейник, а кучер кареты лежал в канаве лицом вниз, подвернув под себя руку, обмякший и неподвижный.
   Джосс Мерлин дернул Мэри к себе и повернул ее лицом к свету. Как только они разглядели, кто это, вся компания разразилась диким хохотом, а коробейник пронзительно свистнул в два пальца.
   Трактирщик с пьяной серьезностью отвесил издевательский поклон, затем схватил распущенные волосы Мэри и намотал их себе на руку, а потом понюхал их, как собака.
   – Стало быть, это ты, вот оно что? Возвращаешься домой, поджав хвост, паршивая сучка?
   Мэри ничего не ответила. Она переводила взгляд с одного на другого; из толпы на нее таращились ухмыляющиеся лица, оборванцы с хохотом теснили ее, указывали пальцами на ее мокрую одежду, щупали корсаж и юбку.
   – Онемела, что ли? – рявкнул дядя Джосс и ударил Мэри по лицу тыльной стороной ладони.
   Вскрикнув, она заслонилась рукой, но он поймал ее запястье и завернул ей руку за спину. Мэри закричала от боли, а он снова расхохотался.
   – Ты у меня будешь слушаться, хоть бы для этого мне пришлось тебя убить! – прорычал он. – Ты еще смеешь мне перечить, дурочка с обезьяньей мордочкой и с глупым своим нахальством! И с какой это радости ты разъезжаешь по дорогам его величества в наемной карете, полуголая, вся растрепанная? Выходит, ты все-таки самая обыкновенная шлюха!
   Он так дернул ее за руку, что Мэри упала.
   – Оставьте меня, – закричала она, – вы не имеете права трогать меня, разговаривать со мной! Вы убийца и вор, и закону это известно! Весь Корнуолл это знает! Кончилась ваша власть, дядя Джосс. Я ездила сегодня в Лонстон, чтобы донести на вас!
   В толпе поднялись шум и гвалт. Мужчины забросали Мэри вопросами, но трактирщик взмахом руки отогнал их.
   – Назад, болваны чертовы! Вы что, не видите, она же врет, чтобы выкрутиться! – загремел он. – Как она могла донести на меня, если сама ничего не знает? Она никогда в жизни не прошла бы пешком одиннадцать миль до Лонстона. Посмотрите на ее ноги! Она была где-нибудь с мужчиной, а когда надоела ему, он отправил ее обратно в карете. А ну вставай! Или ты хочешь, чтобы я повозил тебя мордой по грязи?
   Он рывком поставил ее на ноги и притянул к себе. Потом показал на небо, где ветер гнал низкие тучи и влажно мерцала одинокая звезда.
   – Смотрите! – крикнул Джосс Мерлин. – Тучи рассеиваются, дождь уходит на восток. Но ветер еще силен, а через шесть часов наступит серый рассвет там, на побережье. Хватит терять время попусту! Давай сюда коня, Гарри, запрягай, в карете поместятся человек шесть. Да пригоните из конюшни лошадь с тележкой, она у меня уже неделю отдыхает. Шевелитесь, лентяи, пьяные черти! Разве вам не хочется подержать в руках золото и серебро? Семь сумасшедших дней я валялся, как бревно, и, клянусь богом, сегодня я как ребенок, и я хочу на берег! Кто поедет со мной через Кэмелфорд?
   Разом заорали около дюжины голосов, руки взлетели в воздух. Какой-то парень заревел песню, размахивая над головой бутылкой и пошатываясь; вдруг он споткнулся и упал лицом в канаву. Коробейник пнул его ногой, но тот не шевелился. Коробейник схватил коня под уздцы и потащил его вперед, вверх по склону, подгоняя ударами и окриками. Колеса экипажа переехали упавшего; он забился в грязи, словно раненый заяц, визжа от страха и боли, а потом затих.
   Вся компания двинулась за каретой. Топот бегущих ног глухо отдавался на дороге. Какое-то мгновение Джосс Мерлин смотрел на Мэри сверху вниз с глупой пьяной ухмылкой, потом внезапно подхватил ее на руки и понес к карете. Снова распахнув дверь, он швырнул ее на сиденье, в угол, а сам высунулся в окно и крикнул коробейнику, чтобы тот подстегнул коня.
   Его крик подхватили те, кто бежал рядом с каретой. Кое-кто вскочил на подножку или уцепился за окно, другие влезли на опустевшие козлы и стали швырять в коня палками и камнями.
   Животное дрожало всем телом, потея от страха. Конь галопом рванулся на вершину холма, а полдюжины бесноватых с воплями повисли на постромках.
   Трактир «Ямайка» пылал огнями – двери настежь, окна распахнуты. Дом ощерился в ночи, словно живое существо.
   Трактирщик зажал Мэри рот рукой, прижав девушку к стенке кареты.
   – Так ты хотела донести на меня? – прохрипел он. – Мечтаешь увидеть, как я качаюсь на веревке, будто дохлая кошка? Ладно, ты получишь свой шанс. Ты будешь стоять на берегу, Мэри, лицом к ветру и морю, и вместе с нами дождешься рассвета, когда наступит прилив. Ты ведь понимаешь, что это значит? Ты знаешь, куда я отвезу тебя?
   Мэри в ужасе смотрела на дядю. Вся кровь отхлынула от ее лица. Она пыталась что-то сказать, но его руки не давали ей заговорить.
   – Ты воображала, что не боишься меня? Ты вечно задаешься, со своим хорошеньким беленьким личиком и мартышкиными глазками. Да, я пьяный! Я пьян, как король, и мне сегодня море по колено! Мы поскачем с размахом, сколько нас тут есть, – может быть, в последний раз. И ты, Мэри, поедешь с нами на побережье…
   Он отвернулся от нее, громко окликнул своих приятелей; испуганная его криком, лошадь снова рванулась вперед, карета потащилась за ней, и огни «Ямайки» исчезли во тьме.

Глава 11

   Кошмарное путешествие к побережью продолжалось часа два или больше. Мэри, избитая, вся в синяках, без сил привалилась к боковой стенке экипажа, почт и не заботясь о том, что будет с нею. Гарри-коробейник и еще двое мужчин уселись рядом с дядей Джоссом, и в карете сразу завоняло табаком, винным перегаром и потными телами.
   Трактирщик довел себя и своих приятелей до полного исступления, а присутствие женщины еще прибавляло им гнусной радости. Ее слабость и отчаяние только веселили их.
   Сначала они заговаривали с ней, пытались привлечь ее внимание хохотом и пением. Гарри-коробейник стал распевать свои похабные песенки, звучавшие оглушительно в тесном экипаже и вызывавшие бурный восторг слушателей, которые возбуждались все больше.
   Они ловили в ее лице ответную реакцию, надеясь заметить стыд или смущение, но Мэри была слишком измучена, грубые песни уже не могли задеть ее. Голоса доносились до нее словно сквозь какой-то туман. Все тело ныло, и к этому добавлялась ост рая боль, когда дядя Джосс толкал ее локтем. Голова раскалывалась, в глаза как будто насыпали песку, а вокруг в дыму смутно виднелись ухмыляющиеся лица. Ей было уже безразлично, что они говорят и делают; Мэри терзало мучительное желание уснуть и забыть обо всем.
   Когда до них дошло, что она находится в бесчувственном состоянии, ее присутствие перестало их забавлять. Даже песенки уже не радовали их. Джосс Мерлин порылся в карманах и вытащил колоду карт. О пленнице тут же забыли, занявшись новым развлечением. Благодарная за минутную передышку, Мэри поглубже забилась в угол, стараясь отодвинуться от горячего, звериного запаха дяди Джосса. Закрыв глаза, она покорилась движению тряской, раскачивающейся кареты. Усталость Мэри дошла до такой степени, что сознание как бы отделилось от нее; девушка впала в транс. Она ощущала боль, толчки экипажа и шум голосов где-то вдали, но все это воспринималось как будто на расстоянии. Мэри не могла осознать, что эти вещи каким-то образом связаны с ней. На нее снизошла темнота, подобно дару небес, и Мэри затерялась в этой темноте. Время перестало существовать для нее. К действительности Мэри вернула остановка кареты, внезапная тишина и холодный влажный ветер, подувший ей в лицо через открытое окошко.
   Она сидела одна в своем углу. Мужчины ушли, забрав с собой фонарь. Вначале Мэри не решалась пошевелиться, боясь, как бы они не вернулись, и плохо понимая, что происходит. Потом она потянулась к окну, и тут же все ее онемевшее тело пронзила невыносимая боль. Через плечи Мэри тянулся рубец – какое-то время она не чувствовала его, потому что застыла от холода. Ее корсаж все еще был сырым после дождя. Собравшись с силами, Мэри выглянула наружу. Ветер дул с прежней силой, но ливень перестал, только мелкий дождик моросил в окно. Карету бросили в узком овражке меж двух высоких обрывов. Лошадь выпрягли. Овраг шел круто вниз, по его дну вела неровная тропинка. Мэри не могла ничего разглядеть дальше нескольких ярдов [9 - 1 ярд равен 3 футам или 91,4 см.]. Стало значительно темнее, в овраге было черно, как в шахте. В небе не светила ни одна звезда, а ветер, достаточно резкий на пустоши, здесь ревел и бушевал, волоча за собой сырые клочья тумана. Мэри высунула руку в окошко и коснулась склона. Она нащупала сыпучий песок и стебельки травы, намокшие от дождя. Мэри подергала ручку дверцы, но та была заперта. Девушка напряженно прислушалась, вглядываясь в темноту. Ветер донес до нее какой-то звук, глухой и в то же время знакомый, звук, который впервые в жизни не обрадовал Мэри; она узнала его с упавшим сердцем и задрожала от страшного предчувствия.
   Это был шум моря. Овражек вел прямо на берег.
   Теперь она поняла, отчего в воздухе чувствуется какая-то мягкость, почему капельки дождя, брызгающие ей на руку, отдают запахом соли. После бесприютной пустыни высокие склоны оврага создавали обманчивое ощущение безопасности, но, стоит выйти из-под их неверного прикрытия, иллюзия рас сеется и рев шторма станет громче, чем прежде. Нет места тишине там, где морские волны разбиваются о скалистый берег. Вот опять и опять, без конца – ропот, а потом вздох, когда волна, истратив свой разбег, неохотно отступает, чтобы собраться с силами для нового натиска. Крохотная пауза – и снова грохот прибоя на прибрежной гальке и скрежет камней, которые волна, откатываясь, тащит за собой. Мэри вздрогнула: где-то там, внизу, в темноте, дядя Джосс и его приятели дожидаются прилива. Если бы она хоть слышала их, не было бы так невыносимо ждать в пустой карете. Дикие крики, смех и пение, какими они подбадривали себя по пути сюда, и то принесли бы облегчение, при всей своей омерзительности, но это мертвое молчание наводило страх. Когда дошло до дела, они протрезвели – ведь теперь им предстояла работа. Придя в чувство и справившись с первой усталостью, Мэри была не в состоянии сидеть и ничего не делать. Она прикинула размер оконца. Девушка знала, что дверь заперта, но, если очень постараться, может быть, она сумеет протиснуться через узкую раму окна.
   По крайней мере, имеет смысл рискнуть. Что бы ни случилось сегодня ночью, ее жизнь не много стоит; пусть дядя с приятелями найдут ее и убьют, если им захочется. Они знают здешние места, а она – нет. При желании они выследят ее в одну минуту, словно свора гончих. Извернувшись, Мэри просунулась в окно. От усилий онемевшее плечо и спина заболели еще сильнее. Руки соскальзывали с мокрой крыши кареты, но Мэри упорно подтягивалась и проталкивалась через оконце и наконец, отчаянно рванувшись, выбралась наружу, обдирая себе бока и едва не лишившись чувств. Мэри потеряла равновесие и упала навзничь на землю.
   Окошко было не так уж высоко, но удар оглушил Мэри, а на боку, в том месте, где она зацепилась за раму, текла тоненькая струйка крови. Мэри выждала минуту, чтобы прийти в себя, затем с трудом поднялась на ноги и нетвердыми шагами двинулась вверх по тропе в тени обрыва. У нее не было никакого плана, но, во всяком случае, направляясь прочь от оврага и от моря, она удаляется от своих спутников. Несомненно, они спустились на берег. Тропа ведет вверх и влево, она наверняка выведет Мэри на утесы, а там можно будет как-то сориентироваться, несмотря на темноту. Поблизости должна быть дорога, ведь и они приехали сюда по дороге. А где дорога, там и жилье, честные люди, которым Мэри сможет рассказать обо всем, и, услышав ее рассказ, они поднимут на ноги всю округу.
   Мэри ощупью пробиралась вперед, то и дело натыкаясь на камни. Ветер мешал двигаться, бросая волосы ей в глаза. Обрыв резко сворачивал в сторону. Огибая его, Мэри подняла руки, чтобы отвести от лица растрепанные пряди, и потому не увидела согнутую фигуру человека, который стоял на коленях в канаве спиной к ней, пристально наблюдая за тропинкой. Мэри налетела на него, от неожиданности он упал вместе с ней, громко крича от страха и злобы и размахивая кулаками.
   Они сцепились, лежа на земле. Мэри вырывалась, царапая его лицо, но в следующую минуту он оказался сильнее. Перекатив Мэри на бок, он запустил обе руки ей в волосы и так рванул, что от боли она затихла. Он навалился на нее, тяжело дыша, так как неожиданное падение вышибло из него дух, потом всмотрелся внимательнее. В разинутом рту торчали желтые обломанные зубы.
   Это был Гарри-коробейник. Мэри лежала не шевелясь: пусть он двинется первым. Мысленно она обозвала себя последней дурой. Полезла, не глядя, по тропе, не подумала о том, что даже ребенок оставил бы здесь дозорного.
   Он ожидал, что она станет кричать или бороться, но, поскольку она не делала ни того ни другого, он приподнялся на локте и хитро улыбнулся, мотнув головой в направлении берега.
   – Что, не думала меня здесь встретить? Решила, я на берегу, готовлю приманку вместе с трактирщиком и остальными? Значит, выспалась и решила прогуляться. Ну ладно, я тебе устрою теплый прием. – Он ухмыльнулся, тронув ее щеку черным от грязи ногтем. – В канаве было холодно и сыро, но теперь мне на это плевать. Они еще несколько часов пробудут там, внизу. Видать, вы с Джоссом поссорились. Я слышал, как ты с ним разговаривала. Он не имеет никакого права держать тебя в «Ямайке», будто птичку в клетке. И даже хорошенького платьица тебе не купит! Да он, небось, и брошки несчастной тебе не подарил, а? Ну ничего, не переживай, я тебе дам ожерелье на шейку, и браслеты на руки, и мягкий шелк для твоей нежной кожи. А ну-ка…
   Он ободряюще кивнул ей, все с той же хитренькой улыбочкой, и Мэри почувствовала на себе его вороватую руку. Мэри стремительно размахнулась. Она застала коробейника врасплох, угодив ему кулаком под подбородок, так что его зубы лязгнули, прищемив язык. Он завизжал, словно кролик. Мэри ударила еще раз, но он навалился на нее сбоку с ужасающей силой и с побелевшим лицом, бросив всякие притворные улещивания. Мэри знала, что сейчас он борется за обладание, и, понимая, что он сильнее и ей с ним не справиться, она внезапно обмякла, стараясь обмануть его минутным преимуществом. Он расслабился, довольно хрюкнув. На это она и рассчитывала; в тот момент, как он приподнялся и опустил голову, она со всей силы ударила его коленом и одновременно ткнула пальцами в глаза. Он повалился на бок, скорчившись от боли. В одно мгновение Мэри вывернулась из-под него и вскочила на ноги, еще раз пнув коробейника, пока тот беспомощно катался по земле, держась за живот. Мэри стала шарить в канаве, ища какой-нибудь камень, чтобы оглушить его, но под руки попадалась только рыхлая земля и песок. Мэри захватила полные пригоршни и швырнула ему в лицо, запорошив глаза, так что он временно ослеп и стал беспомощным. Потом она повернулась и бросилась бежать, словно затравленный зверек, вверх по извилистой тропинке, ловя ртом воздух, вытянув вперед руки, спотыкаясь о колдобины на тропе. Снова услышав за спиной его крик и топот ног, Мэри потеряла голову от страха и начала карабкаться по крутому обрыву, поскальзываясь на мягкой земле. Одной лишь силой своего ужаса она добралась до верха и, всхлипывая, проползла через дыру в зарослях колючего кустарника над обрывом. Лицо и руки у нее были исцарапаны в кровь, но Мэри не обращала на это внимания. Она побежала по краю обрыва, прочь от оврага, по кочкам и рытвинам, потеряв всякое чувство направления, думая только о том, как скрыться от чудовища, которым был Гарри-коробейник.
   Туман стеной сомкнулся вокруг нее, заслонив далекую линию кустарника, к которой она стремилась. Мэри замерла на месте – она знала, как опасен морской туман. Если она заплутает, то может снова выйти к оврагу. Мэри опустилась на четвереньки и медленно поползла вперед, не отрывая взгляда от земли, по узкой песчаной тропинке, ведущей приблизительно в ту сторону, куда ей было нужно. Она продвигалась очень медленно, но инстинкт подсказывал, что расстояние между ней и коробейником постепенно увеличивается, – только это и было важно. Мэри не чувствовала времени. Скорее всего, сейчас три, может быть, четыре часа утра. До рассвета еще много часов. Сквозь туман снова начал накрапывать дождь. Мэри казалось, будто она слышит море со всех сторон, и от него некуда бежать. Шум прибоя больше не был приглушенным, буруны рокотали громче и отчетливей, чем раньше. Мэри сообразила, что нельзя было ориентироваться по ветру. Сейчас он дует ей в спину, но ведь он мог изменить свое направление на один-два румба, и, может быть, не зная местности, она свернула не на восток, как думала, и тропа, судя по звуку прибоя, выведет ее прямо на берег. Бурунов не было видно из-за тумана, но они находились где-то поблизости, и Мэри с отчаянием поняла, что море шумит не внизу, а на одном уровне с ней. Значит, утесы у берега понижаются и овраг совсем не такой длинный, как ей казалось; должно быть, карету бросили всего в нескольких метрах от моря. Склоны оврага заглушали шум волн. И только Мэри подумала об этом, туман перед ней разошелся в стороны и проглянул клочок неба. Мэри неуверенно поползла вперед. Тропинка стала шире, туман рассеялся, и в лицо ей снова пахнуло ветром. И вот Мэри стоит на коленях среди плавника, водорослей и мелкой гальки на узкой прибрежной полосе, меж двух высоких склонов, а прямо перед ней, на расстоянии не больше пятидесяти ярдов, высокие морские волны с пенными гребнями обрушиваются на берег.
   Когда глаза немного привыкли к полутьме, Мэри разглядела на берегу мужчин: они столпились у одинокой скалы, сбились в кучку, стараясь согреться, и молча вглядывались в темноту. Подобная неподвижность после недавнего буйства казалась особенно грозной. Они стояли пригнувшись, прижимаясь к скале, напряженно повернув головы к подступающему морю. Все это говорило об опасности и вселяло страх.
   Если бы они пели и орали, громко перекликались, уродуя ночь своим гвалтом, громыхали сапогами по хрустким камешкам, это было бы вполне в их духе, такого от них можно было ожидать. Но в их безмолвии таилось что-то невероятно зловещее. Чувствовалось, что приближается критическая минута. От плоского берега Мэри отделял небольшой каменный выступ, и она не смела идти дальше, боясь, что ее заметят. Она подползла к самому краю выступа и легла на гальку. Если повернуть голову, то прямо впереди, спиной к ней, оказывались дядя Джосс и вся остальная компания.
   Мэри ждала. Они не двигались. Ничего не было слышно. Только море все так же монотонно набегало на берег и снова откатывалось назад. Тонкая линия бурунов белела на фоне ночной черноты.
   Очень медленно туман над морем начал подниматься, открывая очертания узкой бухты. Четче выступили скалы, утесы обрели прочность. В устье бухты берег расступался, с обеих сторон уходя в бесконечность. Далеко справа, там, где высокие утесы спускались к морю, Мэри разглядела крошечную светящуюся точку. Сначала она решила, что это звезда пронзила своими лучами остатки поредевшего тумана, но разум подсказывал, что звезды не бывают белыми и не качаются под порывами ветра. Мэри присмотрелась и снова увидела, как светлая точка шевельнулась. Она была похожа на маленький белый глаз в темноте. Она плясала и ныряла, словно сам ветер зажег ее и затеял с ней игру, но не гасла. Группа на берегу не обращала на нее внимания, они неотрывно всматривались в темное море за бурунами.
   И вдруг Мэри поняла, в чем причина такого равнодушия, и белый глазок, показавшийся ей сначала таким приветливым и ободряющим, превратился в символ ужаса.
   Эта звездочка – ложный маяк, который установили дядя Джосс и его приятели. Тоненький лучик несет с собой зло, издевательски кланяясь урагану. Мэри почудилось, будто огонек стал ярче, его свет дотянулся до прибрежных скал, и был он уже не белым, а иззелено-желтым, как засохший гнойник. Кто-то присматривал за тем, чтобы огонь не погас. Мэри видела, как темная фигура на секунду заслонила свет, и тут же он вспыхнул еще сильнее. Фигура темным пятном мелькнула на фоне серой скалы, направляясь к берегу. Человек спустился по склону к своим товарищам, стоявшим у воды. Он как будто торопился, не заботясь о том, чтобы идти тихо. Из-под ног у него посыпалась земля и мелкие камешки, и это привлекло внимание остальных. В первый раз за все то время, пока Мэри наблюдала за ними, они отвлеклись от подступающегося прилива и посмотрели вверх. Мэри видела, что человек на утесе поднес руки ко рту и что-то крикнул, но ветер отнес его слова в сторону, и Мэри не расслышала их. Зато расслышали те, на берегу, и сразу же возбужденно забегали. Кое-кто полез на утес навстречу тому, кто их окликнул, но он снова крикнул что-то и показал рукой в сторону моря, и тогда все побежали к воде, не думая о соблюдении тишины, стуча сапогами по камням и перекрикиваясь во весь голос под грохот прибоя. Но вдруг один из них – это был дядя Джосс, Мэри узнала его размашистую походку и мощные плечи, – поднял руку, требуя, чтобы все замолчали. Они стояли и ждали у самой воды, волны разбивались у них под ногами. Они растянулись цепочкой вдоль берега, словно вороны. Их черные силуэты вырисовывались на фоне белого песка. Мэри тоже ждала, и вот из мрака и тумана, отвечая первому огоньку, появился другой. Этот новый огонек не плясал и не подпрыгивал, как тот, на утесе. Он то наклонялся, скрываясь во тьме, словно усталый путник, согнувшийся под непосильной ношей, то снова поднимался, указывая в небо, в отчаянной попытке пробиться сквозь непроницаемую стену тумана. Новый огонек все заметнее приближался к первому. Один притягивал другой. Скоро они сольются, и станет два белых глаза в темноте. А разбойники все караулили у кромки прибоя, дожидаясь, когда огни сойдутся.
   Второй огонек опять нырнул, и на этот раз Мэри успела разглядеть неясные очертания корпуса корабля с черными реями, похожими на растопыренные пальцы. Под бушпритом пенилось, вздувалось и снова опадало ревущее море. Будто зачарованный, огонек на мачте подвигался все ближе к огню на утесах, подобно мотыльку, летящему на свет свечи.
   И тогда Мэри не выдержала. Она вскочила на ноги и помчалась к воде, крича и плача, размахивая руками над головой, пытаясь перекричать шум моря и ветра, который, насмехаясь, относил ее крики обратно, прямо ей в лицо. Кто-то схватил ее и толкнул на землю. Чьи-то руки душили ее. Ее пинали ногами. Мэри заткнули рот куском грубой мешковины, заглушившей ее вопли, руки завернули за спину и крепко стянули веревкой, больно впившейся в тело.
   Потом ее бросили лежать вниз лицом на мелких камешках. В каких-нибудь двадцати ярдах от нее разбивались буруны. Беспомощная, задыхающаяся, лишенная возможности предупредить несчастных моряков, Мэри услышала, как другие голоса подхватили ее оборвавшийся крик и воздух наполнился звуками. Ветер подхватил крик, заглушивший даже рев моря, а с криком смешался треск ломающегося дерева, жуткий удар живой массы корабля о твердое препятствие, душераздирающий стон рвущейся материи.
   Подчиняясь непреодолимой силе, море отхлынуло с прибрежной полосы, и огромный вал, поднявшийся выше других волн, с грохотом обрушился на корабль. Черная масса судна медленно накренилась, подобно гигантской черепахе. Мачты и реи рвались, словно хлопчатобумажные нитки. По скользким бокам черепахи карабкались, цепляясь, черные точки. Они не давали сбросить себя вниз, они прилипали к обломкам дерева, как пиявки. А когда качающаяся под ними громадина в чудовищных судорогах разломилась пополам, они посыпались в белую морскую пену – крошечные черные точечки, безжизненные и бестелесные.
   Мэри сделалось дурно. Закрыв глаза, она прижалась лицом к гальке. Мужчины, так долго караулившие у скалы, больше не таились. Они бегали по берегу, как сумасшедшие, визжа и безумствуя, окончательно потеряв человеческий облик. Они заходили по пояс в прибой, не думая об опасности, и вылавливали пляшущие на волнах обломки судна.
   Они рычали, как животные, вырывая друг у друга поломанные доски. Некоторые разделись и бегали нагишом по декабрьскому холоду, чтобы легче было забираться в море и рыться среди добра, принесенного приливом. Они дрались, как обезьяны, отнимая друг у друга вещи. Кто-то развел костер у самых скал. Пламя ярко разгорелось, несмотря на моросящий дождь. Всю добычу сволокли к костру и свалили бесформенной кучей. Призрачный свет огня озарил берег, отбрасывая желтые блики там, где прежде царила чернота, и длинные тени протянулись от людей, которые все бегали то туда, то сюда, неутомимо и зловеще.
   Когда на берег вынесло первое тело, к счастью уже мертвое, они столпились вокруг, обшаривая труп жадными руками, обобрали его дочиста, сорвали одежду, ощупали даже разбитые пальцы в поисках перстней и наконец бросили тело валяться на спине среди водорослей.
   Неизвестно, как было принято у них раньше, но сегодня они действовали без всякой системы. Каждый хватал то, до чего мог дотянуться. Пьяные, невменяемые, ошеломленные собственным успехом, они были похожи на собак, тявкающих у ног хозяина, – ему одному принадлежал сегодняшний триумф. Они не отставали от него, а он возвышался над ними среди бурунов, словно великан, и вода стекала с его волос на обнаженное тело.
   Пришло время отлива, море начало отступать, в воздухе чувствовался предутренний холодок. Огонь на утесе над ними все еще плясал на ветру, словно старый остряк, чьи шуточки всем давно приелись; пламя, казалось, побледнело и потеряло яркость. Вода и небо приобрели сероватый оттенок. Грабители не сразу заметили перемену. Они все еще были не в себе и ничего не видели, кроме добычи. Но вот сам Джосс Мерлин запрокинул косматую голову и потянул носом воздух, медленно поворачиваясь кругом, и увидел, как выступают из тьмы четкие контуры прибрежных скал. И вдруг он закричал, указывая остальным на небо – посветлевшее, свинцово-серое.
   Сперва они топтались на месте, поглядывая на обломки, еще качавшиеся на волнах. Потом дружно повернулись и кинулись бежать к устью оврага. Они уже больше не орали и не размахивали руками. Их лица в разгорающемся свете дня были серыми и испуганными. Грабители слишком задержались. Успех сделал их беспечными. Рассвет подкрался и застал их врасплох. Мир вокруг понемногу просыпался; ночь, их бывший сообщник, больше не укрывала их.
   Джосс Мерлин выдернул изо рта у Мэри мешковину и рывком поднял девушку на ноги. Убедившись, что она от слабости не может даже стоять, он злобно выругался, оглянулся на скалы, которые с каждой минутой вырисовывались все отчетливее, а потом нагнулся к Мэри – она снова осела на землю – и перекинул ее через плечо, словно куль. Голова Мэри беспомощно болталась, руки безжизненно повисли. Пальцы Джосса больно впились в израненный бок, к тому же все тело Мэри ныло от лежания на гальке. Джосс бегом потащил ее к оврагу. Его спутники в панике швыряли остатки добычи на спины троих лошадей, стоявших на привязи. Они спешили, действовали неуклюже и беспорядочно. Напрасно трактирщик, протрезвевший от сознания опасности, ругал их последними словами. Карета увязла посреди оврага, и они никакими силами не могли стронуть ее с места. Неожиданная неудача еще больше усилила панику. Некоторые бандиты разбежались в разные стороны, позабыв обо всем, кроме личной безопасности. Их главным врагом был рассвет, а от него легче укрыться в одиночку, где-нибудь в кустах или в канаве, чем впятером или вшестером на дороге. Большая компания обязательно вызовет подозрения в этих краях, где все знают друг друга и посторонние сразу бросаются в глаза, а вот одинокий браконьер, цыган или бродяга может и проскочить какой-нибудь незаметной тропкой. Этих дезертиров громко проклинали оставшиеся, которые все еще надрывались около экипажа. В тупой спешке они так грубо толкали и дергали, что карета завалилась набок и одно колесо отлетело.
   Это была настоящая катастрофа, в овраге началось столпотворение. Все ринулись к тележке, оставленной выше по тропе, и к верховым лошадям, уже и без того перегруженным. Один из тех, кто еще слушался вожака и хоть чуть-чуть соображал, поджег разбитую карету, – если бы ее нашли, это грозило бы им всем страшной опасностью. Затем началась свалка из-за тележки, на которой еще можно было удрать подальше от побережья. Дрались, не помня себя, зубами и когтями, выбивая противнику зубы камнями, полосуя по глазам битым стеклом.
   Преимущество теперь оказалось на стороне тех, у кого имелись пистолеты. Трактирщик вместе со своим единственным оставшимся союзником, коробейником Гарри, стояли спиной к тележке, отражая наскоки прочих членов шайки, а те смотрели теперь на Джосса Мерлина как на врага, как на фальшивого вожака, который привел их к гибели. Первый вы стрел не попал в цель, пуля ушла в мягкий склон оврага позади общей свалки, и это дало возможность одному из дерущихся подбить трактирщику глаз острым камнем. Вторым выстрелом Джосс Мерлин попал противнику в живот. Пока смертельно раненный парень корчился в грязи, визжа и чертыхаясь, Гарри выстрелил другому в горло. Пуля перервала артерию, и кровь забила фонтаном.
   Кровь и одержала окончательную победу. При виде умирающих товарищей остальные мятежники в ужасе разбежались, словно крабы, стремясь лишь к одному – как можно скорее увеличить расстояние между собой и своим бывшим вожаком. Трактирщик прислонился к тележке с дымящимся пистолетом в руке; кровь лилась рекой из пораненного глаза. Оставшись одни, они с коробейником не стали зря терять времени. Они пошвыряли в тележку, рядом с Мэри, остатки добычи, которую успели притащить в овраг, – всевозможные бесполезные, ничего не стоящие вещи. Самое ценное осталось на берегу и наверняка будет смыто приливом. Грабители не рискнули вернуться за добром. Такая работа – на дюжину человек, и притом уже совсем рассвело. Нельзя было терять ни минуты.
   Двое раненых валялись на земле около тележки. Бандитов не интересовало, дышат они еще или нет. Их тела – улика, которую необходимо уничтожить. Гарри-коробейник подтащил их к огню. Карета уже догорала; огненно-красное колесо торчало над обуглившимися обломками досок.
   Джосс Мерлин запряг оставшуюся лошадь, двое мужчин молча вскочили в повозку и дернули вожжи.
   Мэри, лежа на спине в тележке, смотрела, как низ кие тучи проплывают по небу. Тьма рассеялась, утро было пасмурное, сырое. Вдали все еще слышался шум моря, которое исчерпало свою ярость и теперь отступало вместе с отливом.
   Ветер тоже утих. Высокие стебли травы по краям оврага стояли неподвижно, на всем побережье царила тишина. Пахло сырой землей и ночным туманом. Тучи сливались с серым небом. Дождик снова начал моросить, тихо брызгая Мэри на лицо, на ее руки, повернутые ладонями вверх.
   Колеса тележки подпрыгивали на неровной тропе. Повернув направо, они выехали на более гладкую дорогу, посыпанную щебенкой и огороженную низкими живыми изгородями. Она вела на север. Откуда-то издалека через поля и пашни доносился веселый звон колоколов, так странно и неуместно звучавший в утреннем воздухе.
   Мэри вдруг вспомнила, что сегодня Рождество.

Глава 12

   Квадратная рама со стеклом была ей знакома. Стекло было больше, чем окно кареты, под ним виднелся подоконник, и через все окно шла трещина, которую Мэри хорошо помнила. Мэри смотрела на эту трещину, напрягая память и пытаясь понять, почему она больше не чувствует дождя на своем лице и ровного дуновения ветра. Не было и движения, и вначале Мэри пришло в голову, что карета снова стоит в овраге и судьба вновь проведет ее по тому же страшному кругу: она вылезет в окошко кареты, упадет, ушибется и снова побежит по извилистой тропинке, наткнется на коробейника Гарри, притаившегося в канаве, только на этот раз у нее уже не хватит сил отбиться от него. Внизу, у кромки воды, мужчины дожидаются прилива, и корабль чудовищной черной черепахой переваливается на волнах. Мэри со стоном повернула голову и краешком глаза заметила совсем рядом бурую, обесцвеченную стену и ржавый гвоздь, на котором когда-то висел текст из Священного Писания.
   Она лежит в своей спальне, в трактире «Ямайка».
   Эта комната, которую она так ненавидела, холодная и безрадостная, все же защищала Мэри от ветра и дождя и от рук Гарри-коробейника. К тому же здесь не слышно моря. Рев прибоя больше не потревожит ее. Если теперь к ней придет смерть, то она будет желанным союзником. Дальнейшее существование не привлекало Мэри. Впрочем, жизненные силы уже выбили из нее. Тело, лежащее на кровати, ей не принадлежит. От потрясения она словно превратилась в бессмысленный манекен. К глазам Мэри подступили слезы жалости к себе самой.
   Над нею склонилось чье-то лицо. Мэри вжалась в подушку, заслоняясь руками: ей представились толстые губы и сломанные зубы коробейника.
   Но кто-то очень мягко удержал ее руки, а робкие голубые глаза, смотревшие на нее, покраснели от слез, как и ее собственные.
   Это была тетя Пейшенс. Они прижались друг к другу, ища утешения. А когда Мэри выплакала свое горе, целиком отдавшись потоку эмоций, к ней вернулась часть прежней силы и мужества.
   – Ты знаешь, что произошло? – спросила она, и тетя Пейшенс крепко сжала ее руки, взглядом, без слов, умоляя о прощении, как животное, наказанное за чужую вину. – Долго я здесь пролежала? – спросила Мэри и узнала, что сегодня второй день.
   Мэри помолчала, обдумывая это неожиданное сообщение. Два дня – долгий срок, если ты только что видела рассвет на берегу. За это время многое могло случиться, а она валялась тут в полной беспомощности.
   – Нужно было разбудить меня, – грубо сказала она тете, отталкивая цеплявшиеся за нее руки. – Я не маленький ребенок, нечего меня нянчить из-за пары синяков. Мне надо многое сделать; ты не понимаешь.
   Тетя Пейшенс погладила ее, нерешительно и неловко.
   – Ты не могла двигаться, – жалобно прошептала она. – Бедненькая, ты была вся избита и в крови. Я вымыла тебя, пока ты еще была без сознания. Сперва я подумала, что они изувечили тебя, но, слава богу, ничего серьезного не было. Синяки пройдут, а пока спала, ты отдохнула.
   – Ты ведь знаешь, кто это сделал? Ты знаешь, куда они возили меня?
   Душевная боль сделала ее жестокой. Мэри знала, что ее слова хлещут тетю Пейшенс, как кнутом, но не могла остановиться. Она стала рассказывать про то, что было на берегу. Тетя тихонько заскулила, и, когда Мэри увидела, как дергаются тонкие губы, с каким ужасом смотрят на нее блекло-голубые глаза, она сделалась противна самой себе и не могла продолжать. Мэри села на постели, спустила ноги на пол. От этого усилия в висках у нее застучало, голова закружилась.
   – Что ты собираешься делать? – Тетя Пейшенс тревожно потянула ее за руку, но Мэри вырвалась и принялась натягивать на себя одежду.
   – У меня свои дела, – отрезала она.
   – Дядя сидит внизу. Он не выпустит тебя из дому.
   – Я его не боюсь.
   – Мэри, ради себя, ради меня, не серди его больше! Ты же знаешь, сколько он пережил. С тех самых пор, как вы вернулись, он сидит внизу, весь белый, такой страшный, и держит на коленях ружье. Все двери закрыты на засов. Я знаю, ты видела и перенесла ужасные вещи, этого не передать словами, но, Мэри, как ты не понимаешь, если ты сейчас спустишься, он может тебе что-нибудь сделать… может даже убить… Я никогда еще не видела его таким. Неизвестно, что может прийти ему в голову. Не ходи вниз, Мэри. На коленях тебя умоляю, не ходи!
   Она поползла по полу, цепляясь за юбку Мэри, ловя ее руки, чтобы поцеловать. Это жалкое зрелище трудно было вынести.
   – Тетя Пейшенс, довольно я терпела ради тебя. Я больше не могу! Ты не должна этого от меня требовать! Может быть, когда-то дядя Джосс много значил для тебя, но сейчас он уже не человек! Все твои слезы не спасут его от правосудия, и ты не можешь этого не знать. Он просто зверь, существо наполовину свихнувшееся от бренди и крови. Он убивал людей на берегу, понимаешь ты это? Людей топили в море. Я только это и вижу теперь перед собой. Я ни о чем больше не смогу думать до своего смертного часа!
   Ее голос зазвенел; она была на грани истерики. От слабости Мэри не удавалось мыслить связно. Ей представлялось, что она выбежит на дорогу, станет громко звать на помощь, и помощь обязательно придет.
   Слишком поздно тетя Пейшенс взмолилась, чтобы Мэри говорила тише. Девушка не обращала внимания на предостерегающе поднятый указательный палец тети. Дверь распахнулась, и на пороге появился владелец трактира «Ямайка». Нагнув голову, чтобы не задеть притолоку, он угрюмо уставился на них. Джосс Мерлин посерел и осунулся. Глубокая ссадина над глазом ярко багровела. Он был в грязи и до сих пор не мылся, под глазами залегли черные тени.
   – Мне послышались голоса во дворе, – проговорил он. – Я выглянул в щелочку в ставне, в нижней гостиной, но никого не увидел. А вы что-нибудь слышали?
   Никто ему не ответил. Тетя Пейшенс покачала головой; нервная улыбка, которую она бессознательно изобразила при его появлении, тревожно промелькнула и исчезла. Дядя Джосс сел на кровать, машинально поправляя на себе одежду и беспокойно поглядывая то на окно, то на дверь.
   – Он придет, – сказал Джосс. – Наверняка придет. Я сам себе перерезал глотку. Я пошел против него. Он как-то меня предупредил, а я засмеялся, не стал его слушать. Захотел сыграть в одиночку! Мы трое все равно что мертвые – ты, Пейшенс, и Мэри, и я. Говорю вам, наше дело конченое. Игра проиграна. Зачем ты позволила мне пить? Почему не разбила все треклятые бутылки, какие только есть в доме, а меня не заперла на ключ? Я бы тебя не тронул. Волоска бы не тронул на твоей голове. Ни одну из вас не тронул бы. А теперь поздно. Конец нам пришел.
   Он переводил взгляд с одной из них на другую. Его покрасневшие глаза ввалились, могучие плечи сгорбились. Женщины смотрели на него, ничего не понимая, совершенно ошеломленные. Они никогда еще не видели у него такого лица.
   – О чем вы говорите? – спросила наконец Мэри. – Кого вы боитесь? Кто вас предупреждал?
   Он покачал головой, и рука его беспокойно потянулась ко рту.
   – Нет, – протянул он, – я сейчас не пьяный, Мэри Йеллан. Я храню свои секреты. Только одно я тебе скажу, ведь ты теперь тоже влипла вместе с нами, вот как Пейшенс: мы оказались между двух огней. Враги и там и тут. С одной стороны – закон, а с другой… – Он остановился и снова хитро посмотрел на Мэри. – Что, хочется узнать? – спросил он. – Ты бы рада была выбраться из дому с этим именем на губах и выдать меня. Ты бы не прочь увидеть, как меня повесят. Ну и ладно, я не в обиде. То, что я с тобой сотворил, ты никогда в жизни не забудешь, верно? Но ведь я тебя и спас. Ты не задумывалась, что сделали бы с тобой эти подонки, если бы меня там не было? – Он засмеялся и сплюнул на пол, совсем по-старому. – За одно это ты могла бы сделать мне скидку. Никто не коснулся тебя в ту ночь, кроме меня, а я не попортил твою красоту. Синяки да ссадины заживут, правда? Эх ты, слюнтяйка, ты же знаешь не хуже меня, что я мог поиметь тебя еще в ту первую неделю, как ты приехала в «Ямайку», стоило только захотеть. Ведь ты все-таки женщина. Да, черт подери, и сейчас ты валялась бы у моих ног, как твоя тетя Пейшенс, помятая и сытая, и цеплялась бы за мои ноги, как еще одна распроклятая дуреха. Пошли-ка отсюда. В этой комнате воняет плесенью и гнилью.
   Покачнувшись, он поднялся на ноги и потянул Мэри в коридор. На площадке он толкнул ее к стене под свечкой, укрепленной над лестницей, чтобы свет падал на ее израненное лицо. Он взял ее подбородок в ладони, легонько провел пальцами по следам царапин. Мэри смотрела на него с омерзением. Эти выразительные, нервные руки напомнили ей обо всем, чего она лишилась по доброй воле. И когда он наклонил к ней свое ненавистное лицо, не обращая внимания на Пейшенс, стоявшую тут же, и его губы, так похожие на губы его брата, на мгновение коснулись ее рта, ужасная иллюзия стала полной. Мэри вздрогнула и закрыла глаза. Он задул свечу. Обе женщины без слов последовали за ним вниз по лестнице. Их шаги резко отдавались в пустом доме.
   Он привел их на кухню. Здесь также дверь была заперта, окна закрыты ставнями. Две свечи на столе освещали комнату.
   Джосс Мерлин уселся верхом на стул, лицом к двум женщинам, и задумчиво уставился на них, в то же время вытаскивая из кармана трубку и набивая ее табаком.
   – Нужно составить план кампании, – заявил он. – Мы уже, почитай, два дня здесь сидим, точно крысы в крысоловке, и ждем, пока нас поймают. Я вам вот что скажу: с меня хватит! Никогда я не умел играть в такие игры, меня от этого жуть берет. Если уж надо драться, так пускай это будет в открытую, клянусь богом!
   Некоторое время он попыхивал трубкой, мрачно глядя в пол и постукивая ногой по каменным плитам.
   – Гарри вроде на моей стороне, – продолжал Джосс, – но он нас продаст в одну минуту, если решит, что для него это выгодно. А остальные что? Разбежались кто куда, поджав хвосты, паршивые шавки. Перетрусили на всю оставшуюся жизнь. Да, и я тоже струсил, и не скрываю. Сейчас-то я трезвый и понимаю, в какую гнусную кашу вляпался. Нам всем здорово повезет, если мы сумеем вывернуться, не попав в петлю. Ты, Мэри, можешь себе смеяться со своей презрительной беленькой рожицей – тебе будет не лучше, чем нам с Пейшенс. Ты тоже увязла по самую шейку, и тебе не спастись. Я вам говорю: почему вы не заперли меня на ключ? Зачем позволили мне напиваться?
   Жена несмело подошла к нему и потянула за куртку, облизывая губы перед тем, как заговорить.
   – Ну что? – рявкнул дядя Джосс.
   – Может, нам убежать потихоньку, пока еще не поздно? – прошептала тетя Пейшенс. – Двуколка в сарае. Через несколько часов мы будем в Лонстоне, а там и до Девона доберемся. Мы могли бы ехать по ночам. Можно перебраться в одно из восточных графств.
   – Проклятая идиотка! – заорал он. – Ты что, не понимаешь: на дороге между нами и Лонстоном полно людей, для которых я – сам дьявол! Они только и ждут случая сцапать меня и приклепать мне все преступления Корнуолла! Сейчас уже вся округа знает о том, что случилось на побережье в Рождественский сочельник, а если увидят, что мы удираем, у них будет и доказательство. Боже ты мой, думаешь, меня не тянет сделать ноги и спасти свою шкуру? Ага, чтобы каждый мог указать на нас пальцем! Хороши мы будем, разъезжая в двуколке со всеми своими пожитками, точно фермеры в базарный денек! Еще встанем посреди площади в Лонстоне и помашем ручкой на прощание. Не-ет, у нас с вами только один шанс, один на миллион. Надо затаиться. Если мы засядем здесь, в «Ямайке», может быть, они начнут скрести в затылке. Им ведь нужно добыть доказательства, иначе они не смогут нас загрести. А доказательств они не получат, если только не донесет кто-нибудь из этих поганых хануриков. Да, они найдут разбитый корабль и кучу барахла на берегу и скажут, что кто-то собрал это добро, чтобы увезти. Еще найдут два обгорелых трупа и кучу золы. «Что это? – скажут они. – Здесь был костер, была драка». Все это будет выглядеть очень плохо, но доказательства-то где? Ответьте мне! Я провел Рождество в кругу семьи, как положено почтенному человеку…
   Он сунул язык за щеку и подмигнул.
   – А вы ничего не забыли? – спросила Мэри.
   – Нет, дорогая моя, не забыл. Мы застрелили кучера кареты, он свалился в канаву не больше как в четверти мили от города. Ты надеялась, что мы так его и бросили? Возможно, тебя это шокирует, Мэри, но трупик доехал вместе с нами до побережья и лежит теперь, если я правильно запомнил, под десятифутовым обрывом. Само собой, когда-нибудь его хватятся, но раз карету не найдут, то ничего такого и не подумают. Может, ему жена надоела, и он смылся в Пензанс. Пусть себе ищут его там, ради бога. А теперь, когда мы с тобой оба очухались, давай рассказывай, что ты делала в той карете, Мэри, и куда ездила. Не ответишь – ты меня теперь уже знаешь. Я сумею заставить тебя говорить.
   Мэри взглянула на тетю Пейшенс. Та тряслась мелкой дрожью, словно напуганная собака, не сводя голубых глаз с лица мужа. Мэри быстро соображала. Солгать нетрудно. Сейчас главное – время. Время очень дорого, если они с тетей Пейшенс хотят выбраться живыми из этой истории. На этом нужно сыграть, и пусть дядя Джосс сам затянет петлю на собственной шее. В конечном итоге самоуверенность его погубит. А Мэри может надеяться только на одного человека, и этот человек совсем близко, не больше пяти миль отсюда, в Олтернане, он только ждет ее сигнала.
   – Я вам расскажу, как провела день, хотите – верьте, хотите – нет, – начала Мэри. – Мне безразлично, что вы подумаете. В сочельник я пошла пешком на ярмарку в Лонстон. К восьми вечера я очень устала, а когда начался дождь и ветер, я промокла насквозь и уже ни на что не годилась. Я наняла экипаж и велела кучеру ехать в Бодмин. Я боялась, что, если назову трактир «Ямайка», он откажется меня везти. Вот и все, больше рассказывать нечего.
   – В Лонстоне ты была одна?
   – Конечно одна.
   – Ты ни с кем не разговаривала?
   – Я купила платок у какой-то женщины, с лотка.
   Джосс Мерлин сплюнул на пол.
   – Ладно, – буркнул он. – Теперь, что с тобой ни делай, ты будешь талдычить одно и то же, верно? На этот раз преимущество за тобой, потому что я не могу доказать, врешь ты или нет. Не много найдется девушек твоего возраста, скажу я тебе, которые провели бы целый день в Лонстоне в одиночку. И домой они ехали бы не одни. Ну, если ты сказала правду, то наши перспективы улучшаются. Никто не сможет меня заподозрить в смерти кучера. Черт подери, сейчас мне опять захочется выпить.
   Он откинулся назад вместе со стулом и затянулся трубкой.
   – Ты еще будешь разъезжать в собственной карете, Пейшенс, – сказал дядя Джосс, – и носить шляпу с перьями и бархатный плащ. Я пока еще не сдался. Сперва я увижу всю их подлую шайку в аду! Вот погодите, мы начнем все сначала, будем жить как бойцовые петухи. Может, я брошу пить и стану ходить в церковь по воскресеньям. А когда состарюсь, ты, Мэри, будешь держать меня за руку и кормить с ложечки.
   Он расхохотался, запрокинув голову, но тут же оборвал смех и вскочил, с грохотом отшвырнув стул. Он стоял посреди комнаты, полуобернувшись к женщинам, бледный как полотно.
   – Слушайте, – хрипло прошептал он. – Слушайте…
   Его взгляд не отрывался от полоски света, пробивавшегося через узкую щель между ставнями.
   Что-то тихонько скребется в кухонное окно… чуть слышно постукивает, царапается…
   Похоже на тот звук, который издает обломанная ветка плюща, когда, качаясь на ветру, задевает окошко или крышу крыльца. Но по серым стенам трактира «Ямайка» не вьется плющ, и по ставням – тоже.
   Звук упорно повторялся снова и снова: тук… тук… Как будто птица долбит клювом. Тук… тук… Как будто чьи-то пальцы выбивают дробь.
   В кухне слышалось только испуганное дыхание тети Пейшенс. Она тихонько дотянулась через стол до руки племянницы. Мэри смотрела на трактирщика: он замер посреди кухни, отбрасывая чудовищную тень на потолок, его губы казались синими среди темной щетины. Вот он изогнулся по-кошачьи и повел рукой по полу, пока не нащупал ружье, прислоненное к стулу. И все это время он не отводил глаз от светлой щели в ставне.
   Мэри попыталась сглотнуть – в горле у нее пересохло. Для нее момент был особенно напряженный, ведь она не знала, кто там, за окном, – друг или враг. Несмотря на проснувшуюся надежду, стук собственного сердца доказал ей, что страх заразителен; такие же капельки пота, как на лице дяди Джосса, выступили и на ее лице. Сама того не замечая, девушка прижала ко рту дрожащие, влажные руки.
   Дядя Джосс секунду помедлил у закрытого окна, потом прыгнул вперед и разом распахнул ставни. В комнату хлынул серый свет пасмурного дня. За окном стоял человек, прижав к стеклу синевато-багровое лицо и скаля обломки зубов в жуткой ухмылке.
   Это был коробейник Гарри… Джосс Мерлин выругался и открыл окно.
   – Что стоишь, заходи, чтоб тебя разорвало! – заорал он. – Пулю словить захотел, чертов дурень? Я тут минут пять целился из ружья прямо тебе в брюхо. Отопри дверь, Мэри, нечего прижиматься к стене, будто привидение. В этом доме и так все на нервах, не хватало, чтобы ты еще скисла.
   Как бывает с людьми после сильного испуга, он старался перенести свое состояние на другого и громко разглагольствовал, чтобы придать себе храбрости. Мэри медленно подошла к двери. При виде коробейника ей живо вспомнилась их борьба в овраге, и тут же наступила реакция: тошнота и омерзение вернулись с прежней силой, Мэри была не в состоянии смотреть на него. Она молча отодвинула засов и встала так, чтобы открытая дверь заслонила ее. Как только он вошел, Мэри быстро отступила к очагу и начала машинально накладывать торф поверх тлеющих углей, повернувшись к коробейнику спиной.
   – Ну, принес новости? – спросил трактирщик.
   В ответ коробейник причмокнул губами и ткнул большим пальцем через плечо.
   – В округе дым коромыслом, – сообщил он. – Языки так и молотят по всему Корнуоллу, от Теймара до Сент-Айвса. Сегодня с утречка я был в Бодмине, там только об этом и говорят, и все жаждут крови, ну и правосудия, само собой. Прошлой ночью я спал в Кэмелфорде, тамошние мужики размахивают кулаками да глотку дерут почем зря. Эта заварушка может кончиться только одним, Джосс, и ты знаешь чем, правда?
   Он провел рукой поперек горла.
   – Бежать надо, – сказал коробейник. – Это наш единственный шанс. Дороги для нас вроде как чума, а Бодмин и Лонстон – хуже всего. Я пойду болотами и выберусь в Девон над Ганнислейком; так будет дольше, я знаю, но что за беда, лишь бы шкуру спасти. Хозяйка, у вас хлебца не найдется? Я со вчерашнего утра ничего не ел.
   Он задал вопрос жене трактирщика, но смотрел при этом на Мэри. Пейшенс Мерлин принялась неловко шарить в шкафу, отыскивая хлеб и сыр, нервно дергая ртом и думая о чем угодно, только не о том, чем занималась. Поставив еду на стол, она с мольбой взглянула на мужа.
   – Послушай его, – упрашивала она. – Оставаться здесь – безумие. Нужно поскорее уехать, пока еще не поздно. Ты же знаешь, как люди относятся к таким вещам; от них пощады не жди, тебя убьют без суда. Ради бога, послушай его, Джосс. Ты знаешь, я не о себе беспокоюсь, только о тебе…
   – Да заткнись ты! – взревел ее муж. – Я в жизни у тебя не просил совета и теперь не прошу. Как-нибудь сам разберусь, нечего блеять тут, как овца. Значит, и ты туда же, Гарри? Удираешь, поджав хвост, оттого что куча всяких клерков да методистов подняли вой и хотят твоей кровушки? Может быть, они доказали, что это наших рук дело? Или, может, тебя совесть замучила?
   – Да провались эта совесть, Джосс, я тебе просто разумные вещи толкую. Здешний воздух стал для нас вреден, и я смываюсь, пока еще не поздно. А насчет доказательств – мы и так в последние месяцы брали больно круто к ветру, вот тебе и доказательства. Я ведь всегда стоял за тебя, скажешь нет? И сегодня приехал, рискнул здоровьем, чтобы предупредить тебя. Я против тебя ничего не говорю, Джосс, да только влипли-то мы из-за твоей дурости, скажешь нет? Сам допился до чертиков, и нас напоил, и потащил на побережье. Никто ничего не планировал, поперлись как ненормальные. У нас был один шанс на миллион, но нам повезло – слишком даже повезло. Спьяну мы голову потеряли, оставили на берегу и товар, и сотню разных улик. А кто в этом виноват? Ты и виноват, говорю!
   Он стукнул кулаком по столу, приблизив к трактирщику свое желтое наглое лицо с кривой ухмылкой на потрескавшихся губах.
   Джосс Мерлин с минуту рассматривал коробейника. Когда он заговорил, его голос звучал тихо и угрожающе.
   – Ты меня обвиняешь, Гарри, вот оно как? Все вы такие – только удача переменится, начинаете извиваться, точно змеи. Разве ты плохо нажился благодаря мне? В золоте купался, жил как князь, когда на самом деле твое место – в самой глубокой яме. А если бы мы тогда не одурели на радостях и успели смыться до рассвета, как уже было сотни раз? Ты бы сейчас не знал, как меня ублажить, лишь бы набить себе карманы, не так, что ли? Вся ваша свора прыгала бы вокруг меня на задних лапках и выклянчивала свою долю добычи; ползали бы передо мной на брюхе, называли бы меня Богом все могущим, сапоги бы мне лизали. Давай удирай, если тебе так хочется, драпай к берегам Теймара, поджав хвост, чтоб тебя черти взяли! Я и в одиночку встану против целого света!
   Коробейник натужно засмеялся и пожал плечами:
   – Разве нельзя просто поговорить, не вцепляясь друг другу в глотку? Я против тебя не иду. В сочельник мы все окосели с перепою, я же понимаю, ну и нечего о том поминать – что было, то прошло. Наши все разбежались, их можно не брать в расчет. Они сейчас перетрусили, не станут высовываться и беспокоить нас. Остаемся мы с тобой, Джосс. Знаю, мы в этом деле увязли глубже других, так почему не помочь друг дружке? Вот для того я и пришел, поговорить да разобраться, что к чему.
   Он снова засмеялся, показывая дряблые десны, и принялся выбивать дробь по столу короткими, толстыми грязными пальцами.
   Трактирщик спокойно взял в руки свою трубку.
   – К чему это ты клонишь, Гарри? – спросил он, прислонившись к столу и заново набивая трубку.
   Коробейник прищелкнул языком и ухмыльнулся:
   – Ни к чему я не клоню. Просто хочу, чтобы нам обоим было проще. Ясно, что нужно сматываться, если мы не хотим качаться на виселице. Но тут такое дело, Джосс: не тянет меня сматываться с пустыми руками. Два дня назад мы загрузили вон в ту комнату кучу барахла с побережья, правильно? Она по праву принадлежит всем нам, кто трудился в сочельник. Только вот никого не осталось, кто мог бы затребовать свое, кроме нас с тобой. Я не говорю, что там что-то шибко ценное – небось всякая дребедень, – но и это могло бы пригодиться по дороге в Девон, как ты думаешь?
   Трактирщик выпустил облачко дыма прямо ему в лицо.
   – Выходит, ты вернулся в «Ямайку» не только ради моей очаровательной улыбки? А я думал, ты так привязан ко мне, пришел подержать меня за руку в тяжелую минуту.
   Коробейник опять ухмыльнулся и заерзал на стуле.
   – Ладно уж, – сказал он, – мы же с тобой друзья, правда? Почему не сказать начистоту? Барахло в кладовке, и, чтобы все перетаскать, нужно два человека. Бабы тебе в этом не подмога. Давай договоримся по-хорошему – и делу конец.
   Трактирщик задумчиво попыхивал трубкой:
   – Сколько у тебя умных мыслей, приятель, и все так красиво разложены, совсем как побрякушки на твоем лотке. А что, если барахла в кладовке нет? Что, если я от него уже отделался? Я, знаешь, целых два дня здесь прохлаждался, а по дороге то и дело проезжают кареты. Что тогда, Гарри, дружок?
   Ухмылка сползла с лица коробейника. Он выпятил подбородок.
   – Это еще что за шутки? – зарычал он. – Никак ты тут на две стороны играешь в своем трактире? Как бы не пришлось тебе пожалеть об этом, Джосс Мерлин! Что-то ты все больше помалкивал, когда мы грузили фургоны, а я смотрел да примечал, и прислушивался тоже. Многого я не понимал. Дело-то у тебя спорилось, ничего не скажешь. Кое-кто из наших даже удивлялся, отчего при таком размахе так мало выходит выгоды для нас, кто больше всего рискует. Мы ведь никогда не спрашивали тебя, как это получается. Слушай сюда, Джосс Мерлин, может, ты и сам работаешь на кого-то?
   Трактирщик ринулся на него с быстротой молнии. Он врезал коробейнику в челюсть так, что тот перекувырнулся через голову, с треском уронив стул на каменные плиты пола. Коробейник мгновенно опомнился и кое-как приподнялся, но хозяин трактира уже стоял над ним, приставив к его горлу дуло ружья.
   – Только дернись – и ты труп, – тихо процедил он.
   Гарри-коробейник смотрел на дядю Джосса снизу вверх, прищурив испуганные глаза, его одутловатое лицо пожелтело. Он еще не отдышался после падения. При первом намеке на драку тетя Пейшенс в страхе прижалась к стене, ловя взгляд племянницы с безмолвной и напрасной мольбой. Мэри же внимательно наблюдала за дядей, но никак не могла разгадать его намерений. Джосс Мерлин опустил ружье и пнул коробейника ногой.
   – А теперь можно поговорить всерьез. – Он снова прислонился к столу, держа ружье на весу.
   Коробейник скорчился на полу, наполовину приподнявшись с колен.
   – Я в этой игре главный. Так было всегда, – медленно проговорил трактирщик. – Я ее начал три года назад, когда мы перевозили грузы в Падстоу на маленьких двенадцатитонных люгерах и радовались, если в кармане наберется семь пенсов по полпенни. Я вел игру, пока наши операции не стали самыми крупными в здешних краях, от Хартленда до Хейла. Я на кого-то работаю? Дьявол, хотел бы я посмотреть на человека, который попробовал бы мною командовать! Ну а теперь игра закончена. Наше время истекло. Ты сегодня пришел не затем, чтобы предостеречь меня. Ты хотел посмотреть, что удастся захапать после краха. Увидел, что трактир на запоре, и твоя подлая душонка возликовала. Ты скребся в окошко, потому что знал по опыту, что задвижка качается и в этом месте ставни легче всего взломать. Не ждал, что застанешь меня здесь, скажи? Думал, в кухне будет Пейшенс или Мэри, их ты легко напугаешь и дотянешься до моего ружья, ты ведь часто видел, где оно висит на стене, очень удобно. А потом – прости-прощай, хозяин «Ямайки»! Ах ты, крысеныш, думаешь, я не разглядел всего этого в твоих глазах, когда открыл ставни и увидел твою рожу у окошка? Думаешь, я не слышал, как ты охнул от удивления, а потом принялся скалить свои желтые зубы?
   Коробейник облизал губы и сглотнул. Он повел круглым глазом, выпуклым, словно пуговица, и настороженным, как у загнанной в угол крысы, в сторону Мэри, неподвижно застывшей у очага. Он прикидывал, не нажалуется ли она на него, ко всему про чему. Но Мэри молчала. Она ждала, что станет делать дядя Джосс. А тот заговорил:
   – Очень хорошо, давай договоримся, как ты предлагал. Условия договора будут просто замечательные. Я, видишь ли, в конце концов передумал, разлюбезный мой друг, и с твоей помощью мы отправимся в Девон. Как ты мне напомнил, здесь есть кое-какой товарец, который стоило бы захватить с собой, а в одиночку мне не справиться с погрузкой. Завтра воскресенье, благословенный день отдыха. Местные жители не поднимутся с колен, хоть бы тут приключилось пятьдесят кораблекрушений. Они задернут занавесочки и с постными лицами будут молиться за бедных мореплавателей, которые попали в беду из-за дьявольских козней, но они не станут разыскивать дьявола в день воскресный. У нас с тобой, Гарри, дружочек, есть в запасе двадцать четыре часа. А завтра в полночь, когда ты как следует наломаешься, помогая мне забросать торфом и репой добро в тележке и когда поцелуешь на прощание меня и Пейшенс, а может быть, и Мэри, – вот тогда ты сможешь встать на коленки и поблагодарить Джосса Мерлина за то, что он по своей великой милости оставил тебя в живых, а не всадил пулю в твое черное сердце и не бросил тебя валяться где-нибудь в канаве – там тебе самое место!
   Дядя Джосс снова поднял ружье и ткнул холодным дулом в шею своего бывшего сообщника. Коробейник заскулил, закатывая глаза. Трактирщик расхохотался.
   – Ты по-своему неплохой стрелок, Гарри, – заметил он. – Метко попал тогда в Неда Санто, а? Перебил ему горло, кровь била фонтаном. Хороший был парень Нед, только слишком болтал языком. Прямо в глотку ты ему угодил, так, что ли?
   Дуло крепче прижалось к горлу коробейника.
   – Если я сейчас нечаянно задену курок, Гарри, начисто перешибу тебе глотку, вот как бедняге Неду. Ты же не хочешь, чтобы я по ошибке нажал на курок?
   Коробейник не мог говорить. Заведя глаза, он растопырил пальцы руки, словно приклеившейся к полу.
   Трактирщик отвел ружье в сторону, нагнулся и рывком поставил коробейника на ноги:
   – Ну, пошли, всю ночь мне, что ли, с тобой играться? Шутка – дело хорошее, но быстро надоедает. Открой дверь кухни, поверни направо и иди прямо по коридору, пока я не скажу тебе остановиться. Через бар удрать не получится, все двери и окна заперты. У тебя, значит, руки чесались порыться в барахле, что мы привезли с побережья? Вот и посиди ночку в кладовке среди всего этого добра. Пейшенс, дорогая моя, а ведь мы впервые приглашаем кого-то переночевать в «Ямайке»! Мэри не в счет, она член семьи.
   Он весело рассмеялся. Настроение дяди Джосса совершило полный поворот, точно флюгер. Подталкивая коробейника ружьем в спину, он погнал его по темному коридору к кладовой. Дверь, которую так бесцеремонно разнесли в щепки сквайр Бассат и его слуга, теперь была починена, укреплена новыми досками и стала чуть ли не прочнее, чем раньше. Джосс Мерлин не сидел сложа руки всю прошедшую неделю.
   Трактирщик запер своего друга на ключ, предупредив его на прощание не кормить крыс, которых в последнее время расплодилось очень много. Затем, посмеиваясь, хозяин «Ямайки» вернулся на кухню.
   – Я так и думал, что Гарри скоро скурвится, – заявил он. – Я уж давно замечаю, что взгляд у него стал нехороший, еще задолго до всей этой заварушки. Он всегда на стороне победителя и готов вцепиться в тебя зубами, как только удача переменится. Он завистливый, от зависти прогнил насквозь. Завидует мне. Они все мне завидуют. Они всегда меня ненавидели за то, что у меня есть мозги. Что смотришь, Мэри? Лучше доедай свой ужин да ложись спать. Завтра ночью тебе предстоит далекий путь. И нелегкий, предупреждаю сразу.
   Мэри молча посмотрела на него через стол. Пока несущественно, что она с ним не поедет; пусть думает что хочет. Хотя Мэри страшно устала от всего увиденного и пережитого, у нее в голове так и кипели всевозможные планы.
   До завтрашнего вечера она должна как-нибудь до браться до Олтернана. Там она сможет снять с себя ответственность, переложив ее на других. Тете Пейшенс придется трудно; может быть, и самой Мэри поначалу придется трудно, кто знает, какие могут встретиться юридические сложности, но, во всяком случае, справедливость восторжествует. Будет достаточно легко восстановить доброе имя Мэри и ее тети. Глядя на дядю Джосса, который сидел напротив нее, набивая рот черствым хлебом с лежалым сыром, девушка представляла себе, как он будет стоять со связанными за спиной руками, наконец-то бессильный, лишенный своего могущества раз и навсегда. Мэри испытывала невероятное наслаждение, снова и снова вызывая перед своим мысленным взором эту картину, каждый раз с новыми восхитительными подробностями. Со временем тетя Пейшенс придет в себя, страшные годы отхлынут, подарив ей долгожданный мир и покой. Мэри пыталась угадать, как именно будет происходить арест. Может быть, они отправятся в путь, как он планировал, и, когда они будут выезжать на дорогу, а дядя Джосс будет хохотать, вполне уверенный в себе, их внезапно окружит вооруженный отряд, дядю повалят на землю, не смотря на его отчаянное сопротивление, а Мэри наклонится к нему и улыбнется. «А я думала, дядя, что у вас есть мозги», – скажет она, и он все поймет.
   Она с трудом оторвала от него взгляд и повернулась к комоду за свечой.
   – Сегодня я не буду ужинать, – сказала Мэри.
   Тетя Пейшенс что-то огорченно пробормотала, подняв глаза от своей тарелки, на которой лежал простой ломоть хлеба, но Джосс Мерлин пнул ее ногой, чтобы она замолчала.
   – Пусть дуется, если хочет. Тебе-то какая разница, будет она есть или не будет? Женщинам и диким зверям полезно поголодать, они от этого становятся смирными. Утром она будет вести себя скромнее. Погоди-ка, Мэри; сон у тебя будет крепче, если я запру тебя на ключ. Мне не нужно, чтобы кто-нибудь ночью рыскал по дому.
   Он бросил взгляд на ружье, прислоненное к стене, а потом, почти неосознанно, – на окно со все еще распахнутыми ставнями.
   – Запри окно, Пейшенс, – сказал он задумчиво, – и задвинь засов. Когда поужинаешь, можешь тоже лечь спать. Я сегодня буду ночевать в кухне.
   Жена испуганно взглянула на него, удивленная его тоном, и хотела что-то сказать, но он оборвал ее, прикрикнув:
   – Ты еще не усвоила, что мне нельзя задавать вопросы?
   Тетя Пейшенс сразу встала и подошла к окну. Мэри со свечой ждала у двери.
   – Ну и что ты там стоишь? – рявкнул на нее дядя. – Я тебе сказал идти к себе.
   Мэри вышла в темный коридор. Свеча отбрасывала тень позади нее. Из кладовки в конце коридора не доносилось ни звука. Мэри подумала о том, что коробейник лежит там в темноте и дожидается рассвета. Эта мысль была ей отвратительна. Он заперт с крысами, словно и сам – крыса. Вдруг Мэри представилось, что у него крысиные когти и он скребется и царапается в дверь, прорываясь на свободу.
   Мэри вздрогнула и почему-то почувствовала благодарность дяде за то, что он и ее решил запереть на эту ночь. Сегодня в доме все казалось ненадежным, собственные шаги Мэри глухо и зловеще отдавались на каменных плитах, вызывая неожиданное эхо. Даже кухня, единственная комната в доме, где было хоть какое-то тепло и малая доля нормальной человеческой жизни, зловеще оскалилась вслед девушке желтизной раскрытой двери. Значит, дядя Джосс будет сидеть там после того, как погаснут свечи, держа ружье на коленях, дожидаясь чего-то… или кого-то? Когда Мэри ступила на лестницу, он вышел в коридор и последовал за ней до ее комнаты над крыльцом.
   – Дай ключ, – велел он, и Мэри без единого слова протянула ему свой ключ.
   Мгновение он смотрел на нее сверху вниз, потом нагнулся и коснулся пальцами ее губ.
   – У меня к тебе слабость, Мэри, – сказал он. – В тебе все еще есть задор, после всех моих колотушек. Я это видел сегодня, по глазам. Эх, был бы я моложе, я бы за тобой приударил, Мэри… и я сумел бы тебя завоевать и повез бы тебя навстречу славному будущему. Ты ведь знаешь это, правда?
   Мэри не ответила. Она смотрела на него через порог своей комнаты, не замечая, что ее рука, держащая свечку, чуть-чуть дрожит.
   Он понизил голос до шепота:
   – Мне грозит опасность. На закон плевать; если дойдет до крайности, я сумею выкрутиться и добьюсь оправдания. Пусть хоть весь Корнуолл гонится за мной по пятам, мне и дела нет. Меня другое беспокоит: шаги в ночи, Мэри, которые придут и опять уйдут, и рука, которая нанесет удар.
   Его лицо в полутьме казалось осунувшимся и постаревшим, а в глазах вдруг вспыхнул огонек и мгновенно угас.
   – Воды Теймара отгородят нас от «Ямайки», – сказал он и улыбнулся. Такой мучительно знакомый изгиб губ, словно эхо из прошлого! Он закрыл дверь и повернул ключ в замке.
   Мэри слышала, как он, громко топая, спустился по лестнице и прошагал на кухню.
   Тогда она села на кровать, уронив руки на колени. По какой-то непонятной причине, которую она позже отогнала от себя и постаралась забыть, вместе с давними детскими грехами и с теми сновидениями, в которых не признаются при свете дня, Мэри приложила пальцы к губам так, как делал он, провела ими по щеке и обратно.
   А потом она заплакала, тихо, украдкой, и слезы, падавшие ей на руку, были горькими на вкус.

Глава 13

   Она так и заснула, не раздеваясь. Первая ее осознанная мысль была о том, что снова разразилась гроза и дождь барабанит в окно. Но когда она открыла глаза, оказалось, что еще ночь, снаружи не слышно ни ветерка, ни единой капли дождя. Мгновенно насторожившись, она ждала, не повторится ли тот звук, что разбудил ее. Через минуту он послышался снова: комочки брошенной кем-то земли застучали по стеклу. Спустив ноги на пол, Мэри напряженно прислушивалась, соображая, не кроется ли здесь опасность.
   Если это – предостережение, то очень уж грубое, лучше не обращать на него внимания. Возможно, некто, плохо знакомый с расположением комнат в трактире, принял ее окно за хозяйское. Дядя сидит в засаде на кухне, с ружьем на коленях, готовый встретить гостя; может быть, этот гость как раз и стоит сейчас во дворе… В конце концов любопытство победило, и Мэри тихонько подобралась к окну, прячась за выступ стены. Все еще была непроглядная тьма, лишь низко над горизонтом узенькая полоска облаков предвещала рассвет.
   Но Мэри не померещилось: земля на полу комнаты была достаточно реальна, так же как и фигура, видневшаяся у самого крыльца, – фигура мужчины. Мэри затаилась у окна, выжидая, что он будет делать дальше. Он снова нагнулся, пошарил по цветочным грядкам без цветов у окна гостиной, затем размахнулся и швырнул горсть земли в окно. На подоконник посыпались мелкие камешки и комья мягкой глины.
   На этот раз Мэри разглядела его лицо и вскрикнула, от изумления забыв про осторожность.
   У нее под окном стоял Джем Мерлин. Мэри высунулась наружу и хотела окликнуть его, но он поднял руку, показывая, чтобы она молчала. Подойдя вплотную к стене сбоку от крыльца, чтобы козырек не заслонил его от Мэри, он сложил руки рупором и прошептал:
   – Спускайся, отопри мне дверь.
   Мэри покачала головой:
   – Не могу, я заперта у себя в комнате.
   Джем вытаращил глаза в полном недоумении и озадаченно уставился на дом, как будто строение могло предложить ему решение проблемы. Он провел руками по стене, отыскивая ржавые гвозди, вбитые здесь давным-давно как опора для вьющихся растений, – на них можно было бы ступить ногой. Он сумел дотянуться до козырька над крыльцом, но на гладкой черепице не за что было держаться. Джем несколько раз безуспешно повисал, болтая ногами, и снова срывался.
   – Принеси простыню, – вполголоса приказал он.
   Мэри мгновенно поняла и, привязав один конец простыни к ножке кровати, сбросила другой конец в окно; он повис над головой Джема Мерлина. Ухватившись за простыню, тот вскарабкался на низкую крышу крыльца и, втиснувшись между нею и стеной, упираясь ногами, добрался до окна Мэри.
   Перекинув ногу через конек крыши, он уселся верхом на козырьке над крыльцом, совсем близко от девушки. Простыня теперь свободно свисала рядом с ним. Мэри боролась с рамой окна, но без толку – окно не хотело открываться больше чем на фут или около того. Не разбив стекла, нельзя было проникнуть в комнату.
   – Придется разговаривать так, – сказал Джем. – Подойди поближе, а то мне тебя не видно.
   Мэри опустилась на колени, приблизила лицо к окну. С минуту они молча смотрели друг на друга. Джем выглядел измученным, глаза у него запали, как будто он долго не спал и сильно утомился. У рта залегли складки, которых Мэри раньше не замечала, и Джем, вопреки обыкновению, не улыбался.
   – Я должен извиниться перед тобой, – заговорил он наконец. – Я тебя бросил тогда, в сочельник, в Лонстоне. Прости меня или не прощай, как тебе охота придет, но причину я тебе не могу объяснить. Извини.
   Эта жесткость не шла ему. Похоже, он очень изменился, и перемена не понравилась Мэри.
   – Я беспокоилась за тебя, – сказала девушка. – Я проследила тебя до «Белого оленя», а там мне сказали, ты сел в карету с каким-то джентльменом. И больше ничего, ни записки, ни самого маленького объяснения. У камина стояли те люди, торговцы лошадьми, что разговаривали с тобой на рыночной площади. Они были ужасные и такие любопытные, я не могла им доверять. Я испугалась – вдруг узнали, что пони краденый. Я была очень несчастна и страшно волновалась. Я ни в чем тебя не виню. Твои дела никого не касаются.
   Мэри обидело его обращение с нею. Она ожидала чего угодно, только не этого. Когда она увидела его во дворе под окном, она думала только: вот человек, которого она любит, он пришел к ней среди ночи, он хочет с ней увидеться. Его спокойное, небрежное извинение обдало ее холодом, и Мэри немедленно замкнулась в себе, надеясь, что он не заметил растерянности и разочарования в ее лице.
   Он даже не поинтересовался, как она вернулась домой в тот вечер. Его равнодушие ошеломило девушку. Однако Джем спросил:
   – Почему тебя заперли?
   Мэри пожала плечами и ответила бесцветным голосом:
   – Дядя не любит, когда подслушивают. Он боялся, что я стану бродить ночью по коридору и нечаянно наткнусь на какие-нибудь его секреты. Ты, как видно, тоже не любишь, когда лезут в твои дела. Наверное, будет слишком большой дерзостью спросить, зачем ты сюда явился?
   – А, можешь обижаться сколько хочешь, я это заслужил, – неожиданно взорвался он. – Я знаю, что ты обо мне думаешь. Может быть, когда-нибудь я смогу объяснить, если к тому времени мы еще сможем встречаться. Слушай, будь мужчиной хоть минуту, пошли к чертям свою затронутую гордость и свое любопытство тоже. Я сейчас хожу по краю, Мэри, один неверный шаг – и мне конец. Где мой братец?
   – Он сказал нам, что будет ночевать в кухне. Он боится чего-то или кого-то. Все окна и двери закрыты на засов, и ружье при нем.
   Джем хрипло засмеялся:
   – Еще бы ему не бояться! Скоро он напугается еще сильнее, могу тебя уверить. Я пришел повидаться с ним, но, если он сидит там с ружьем, я могу зайти и завтра, когда рассветет.
   – Завтра, может быть, будет поздно.
   – Что это значит?
   – Он хочет вечером уехать из «Ямайки».
   – Ты не врешь?
   – Зачем мне врать тебе теперь?
   Джем не ответил. Очевидно, новость застала его врасплох. Мэри наблюдала за ним, терзаясь сомнениями и нерешительностью. У нее снова пробудились подозрения. Он – тот гость, которого дядя Джосс ждет этой ночью, которого боится и ненавидит. Он держит жизнь дяди в своих руках. Перед нею вновь возникло насмешливо ухмыляющееся лицо коробейника, и послышались его слова, что так разъярили трактирщика: «Слушай сюда, Джосс Мерлин, может, ты и сам работаешь на кого-то?» Умный человек, ловко использующий силу хозяина трактира, тот самый, что прятался в пустой комнате!
   Мэри снова вспомнила, как Джем, веселый и беспечный, вез ее в Лонстон, как они держались за руки на рыночной площади, как он целовал и обнимал ее. Теперь он стал серьезным и молчаливым, его лицо все время в тени. Мысль о двуликой натуре тревожила Мэри. Ей стало страшно. Он сегодня словно незнакомец, одержимый какой-то мрачной целеустремленностью, непонятной для девушки. Зря она предупредила его о том, что трактирщик собирается бежать. Это может спутать все ее планы. Но, что бы ни сделал Джем, что бы ни собирался он сделать, будь он даже убийца и предатель, она любила его, по слабости своей плоти, и не могла не предостеречь.
   – Будь осторожен, когда станешь разговаривать с дядей Джоссом, – сказала она. – Он сейчас в опасном настроении. Тот, кто станет мешать ему, рискует жизнью. Я это говорю ради твоей безопасности.
   – Я не боюсь Джосса и никогда не боялся.
   – Возможно, но что, если он боится тебя?
   На это Джем ничего не ответил. Вдруг он подался вперед, всмотрелся в лицо Мэри, коснулся ссадины, протянувшейся от лба до подбородка.
   – Кто это сделал? – резко спросил Джем, переводя взгляд со ссадины к синяку на щеке.
   Поколебавшись, Мэри ответила:
   – Это случилось в сочельник.
   Его глаза сверкнули, и Мэри поняла: он знает о том вечере, потому и пришел в «Ямайку».
   – Ты была с ними, на берегу? – прошептал он.
   Она кивнула, не решаясь заговорить, настороженно следя за ним. Вместо ответа, он выругался вслух и ударом кулака высадил окно, не обращая внимания на звон бьющегося стекла и на кровь, брызнувшую из порезанной руки. Через дыру в окне можно было пролезть. Не успела Мэри опомниться, как он уже был рядом с ней. Он подхватил ее на руки и уложил на кровать. Пошарив в темноте, он наконец нашел свечу, зажег, вернулся к кровати и опустился на колени рядом с ней, осветив лицо Мэри. Провел пальцем по синякам, дойдя до шеи. Когда Мэри дернулась от боли, он судорожно вздохнул, и Мэри снова услышала ругательство.
   – Тебе не пришлось бы это пережить, если бы не я, – сказал он.
   Потом задул свечу, сел на край кровати, дотянулся до руки Мэри, крепко сжал и снова отпустил.
   – Боже всемогущий, зачем ты с ними поехала? – воскликнул он.
   – Они перепились до полного отупения. По-моему, они не сознавали, что делают. Я не могла справиться с ними. Их было человек десять или больше, и еще дядя… он был главным. Он и коробейник. Если ты все знаешь, зачем спрашиваешь? Не заставляй меня вспоминать. Я не хочу вспоминать.
   – Что они тебе сделали?
   – Синяки, ссадины – ты сам видел. Я попробовала убежать и ободрала себе бок. Они, конечно, снова меня поймали. Они притащили меня на берег, связали по рукам и ногам, а рот заткнули мешковиной, чтобы я не кричала. Я видела корабль в тумане, но ничего не могла сделать, одна… И еще эти ветер и дождь. Мне пришлось смотреть, как они гибнут.
   Ее голос сорвался. Мэри повернулась на бок, закрыв лицо руками. Джем неподвижно сидел рядом с ней на кровати. Мэри казалось, что он где-то очень далеко, окутанный своими тайнами.
   Она чувствовала себя еще более одинокой, чем раньше.
   – Кто обращался с тобой хуже всех – мой брат? – спросил Джем через какое-то время.
   Мэри устало вздохнула. Все равно уже слишком поздно, теперь все это не имеет значения.
   – Я же сказала, он был пьян. Ты, наверное, лучше меня знаешь, какой он тогда становится.
   – Да, я знаю.
   Джем помолчал, потом снова взял ее руку и сказал:
   – За это он умрет.
   – Его смерть не вернет тех, кого он убил.
   – Я сейчас думаю не о них.
   – Если ты думаешь обо мне, можешь не тратить на меня свое сочувствие. Я сумею отомстить за себя по-своему. По крайней мере одному я научилась – всегда рассчитывать только на себя.
   – Мэри, женщины – хрупкие существа, при всем своем мужестве. Лучше держись в стороне от всего этого. Дальше – мое дело.
   Мэри не ответила. У нее имелись свои планы, в которых Джему не было места.
   – Что ты собираешься делать? – спросил он.
   – Я еще не решила, – солгала Мэри.
   – Если он уезжает завтра вечером, то тебе некогда будет решать, – сказал Джем.
   – Дядя ждет, что я поеду с ним, и тетя Пейшенс тоже.
   – А ты?
   – Посмотрим, что будет завтра.
   Какие бы ни были у нее чувства к этому человеку, она не рискнет доверить ему свои планы. Все-таки он – неизвестная величина и к тому же враг правосудия. Вдруг Мэри сообразила, что, выдав дядю, она, возможно, выдаст и его.
   – Если я попрошу тебя кое-что сделать, что ты мне ответишь? – спросила она.
   Тут он впервые улыбнулся, ласково и насмешливо, как тогда, в Лонстоне. Вся душа Мэри так и рванулась к нему при этой перемене.
   – Откуда я знаю? – сказал он.
   – Я хочу, чтобы ты уехал отсюда.
   – Сейчас уезжаю.
   – Нет, я хотела сказать: совсем уехал с пустошей, подальше от «Ямайки». Скажи, что не вернешься сюда больше. Я справлюсь с твоим братом, от него мне ничего не грозит. Я не хочу, чтобы ты приезжал сюда завтра. Пожалуйста, обещай мне, что уедешь.
   – Что это ты задумала?
   – Тебя это совсем не касается, но может быть для тебя опасным. Больше я ничего не могу сказать. Хотелось бы, чтобы ты мне доверял.
   – Доверял тебе? Господи, ну конечно я тебе доверяю. Это ты мне не доверяешь, несчастная дурочка.
   Он тихо засмеялся, нагнулся к ней, обнял и поцеловал – так, как тогда, в Лонстоне, но теперь он целовал ее сердито и нетерпеливо.
   – Ну и ладно, играй в свои игры, а я буду играть в свои, – сказал он. – Если обязательно желаешь геройства, я не могу тебя остановить, но ради своего лица, которое я поцеловал и еще буду целовать, береги себя. Ты ведь не хочешь, чтобы тебя прикончили? А сейчас мне нужно уходить. Через час рассветет. А если и мои, и твои планы провалятся, что тогда? Ты огорчишься, если мы с тобой больше никогда не увидимся? Да нет, конечно, тебе все равно.
   – Я этого не говорила. Ты ничего не понимаешь.
   – Женщины думают совсем не так, как мужчины. У нас разные дороги. Вот за это я и не люблю женщин. От них одна путаница и неприятности. Славно было прокатиться с тобой в Лонстон, Мэри, но когда, как сейчас, речь идет о жизни и смерти, мне бы, ей-богу, хотелось, чтобы ты была за сотню миль отсюда или смирненько сидела бы за вышиванием где-нибудь в уютной гостиной. Там твое место.
   – Я никогда не жила такой жизнью и никогда не буду.
   – Почему нет? Когда-нибудь ты выйдешь замуж за фермера или мелкого торговца и будешь вести почтенную жизнь среди своих почтенных соседей. Только не рассказывай им, что жила в трактире «Ямайка» и за тобой ухаживал конокрад, а то они и на порог тебя не пустят. Прощай, желаю успеха.
   Он встал, подошел к окну, выбрался наружу через дыру в стекле, повис, держась одной рукой за простыню, и спрыгнул на землю.
   Мэри смотрела на него в окно и инстинктивно помахала рукой, но он, не обернувшись, тенью скользнул через двор и исчез. Мэри медленно втащила в комнату простыню и застелила кровать. Скоро утро; больше она не ляжет спать.
   Мэри сидела на кровати, дожидаясь, пока отопрут дверь, и составляла планы на вечер. Важно не вызвать подозрений за весь долгий день. Нужно будет держаться пассивно, может быть, слегка угрюмо, как будто ее сопротивление окончательно сломлено и она готова отправиться в путь вместе с трактирщиком и тетей Пейшенс.
   А позже она придумает какой-нибудь предлог уйти к себе. Скажет, что устала или хочет отдохнуть перед ночным путешествием. И тогда наступит самый опасный момент. Нужно будет незаметно выбраться из трактира «Ямайка» и, словно заяц, мчаться в Олтернан. На этот раз Фрэнсис Дейви ее поймет. Время дорого, он должен будет действовать соответственно. Договорившись с ним, она вернется в «Ямайку» в надежде на то, что ее отсутствия никто не заметил. Здесь придется рискнуть. Если трактирщик зайдет к ней в комнату и увидит, что ее нет, за ее жизнь не дашь и ломаного гроша. Нужно быть к этому готовой. Тут уж никакие оправдания ее не спасут. Но если он поверит, что все это время она мирно спала, тогда игра продолжается! Они приготовятся к отъезду. Может быть, даже усядутся в тележку и выедут на дорогу. Дальнейшее – не ее забота. Их судьба будет зависеть от олтернанского викария. Дальше она ничего не могла предвидеть, да и не хотелось заглядывать слишком далеко в будущее.
   Итак, Мэри ждала, пока наступит день. Когда же он наступил, то тянулся бесконечно. Каждая минута казалась ей часом, а час – вечностью. Напряжение сказывалось на всех в доме. В тягостном молчании они дожидались вечера. При свете дня почти ничего нельзя было сделать – вдруг кто-нибудь зайдет в трактир. Тетя Пейшенс, бестолково суетясь, семенила из кухни в свою комнату и обратно. В коридоре и на лестнице все время звучали ее шаги. Она связывала в узлы свою жалкую одежду и снова развязывала, как только в ее затуманенном мозгу шевельнется воспоминание о какой-нибудь забытой вещи. Она беспомощно топталась в кухне, заглядывала в ящики буфета, беспокойно перебирала кастрюльки и сковородки, не в состоянии решить, какие из них взять с собой, а какие – оставить. Мэри помогала ей по мере сил, но для нее задача усложнялась пониманием ненужности этой работы – ведь она, в отличие от тети, знала, что все эти труды напрасны.
   Когда Мэри на минуту позволяла себе задуматься о будущем, сердце у нее сжималось. Как поведет себя тетя Пейшенс? Какое у нее будет лицо, когда заберут ее мужа? Она как ребенок, за нею и нужно ухаживать, как за ребенком. Вот опять прозвучали мелкие шажки вверх по лестнице. Слышно, как она волочит по полу сундук, как топчется по комнате, заворачивает в шаль подсвечник и откладывает его в сторону, рядышком с треснутым заварочным чайником и полинявшим муслиновым чепцом, только для того, чтобы снова все это развернуть, заменив еще более древними сокровищами.
   Джосс Мерлин хмуро наблюдал за ее действиями и время от времени злобно ругался, когда она спотыкалась или роняла что-нибудь на пол. Ночное бдение в кухне не улучшило его настроения. Вахта прошла без происшествий, гость не явился, но дядя Джосс от этого лишь стал еще беспокойнее, чем раньше, если только это возможно. Он шатался по дому, взвинченный и рассеянный, что-то бормотал про себя, осторожно выглядывал в окна, словно проверяя, не подкрадывается ли кто. Нервное состояние трактирщика передавалось его жене и Мэри. Тетя Пейшенс, тревожно глядя на него, тоже начинала оборачиваться к окну и прислушиваться, дергая ртом и теребя краешек фартука.
   Коробейник, запертый в кладовой, не подавал при знаков жизни, трактирщик же не заглядывал к нему и не заговаривал о нем. Это молчание само по себе казалось зловещим, странным и неестественным. Если бы коробейник выкрикивал грязные ругательства или колотил в дверь, это более соответствовало бы его характеру, но он затаился в темноте, без звука, без движения. Как ни был он противен Мэри, она содрогалась, думая о том, что он, возможно, уже мертв.
   В полдень они уселись за стол в кухне и молча поели. Трактирщик, обычно отличавшийся аппетитом, достойным быка, нервно барабанил пальцами по столу, не прикасаясь к холодному мясу, лежавшему у него на тарелке. Один раз, подняв глаза, Мэри увидела, что он пристально смотрит на нее из-под нависших бровей. Ее охватил дикий страх, что он заподозрил ее и каким-то образом узнал о ее планах. Она ожидала, что он будет в приподнятом настроении, как вчера вечером, и приготовилась подыгрывать ему, если понадобится, на шуточки отвечать шуткой и ни в чем не противиться его воле. Но он сидел угрюмый и мрачный. Она уже видела его таким и знала, что это может быть опасно. Наконец, собравшись с духом, она спросила, в котором часу он намерен покинуть трактир «Ямайка».
   – Когда буду готов, – отрезал он и больше не пожелал ничего говорить.
   Но Мэри заставила себя продолжать. Вначале она помогла убрать со стола и, прибавляя новый обман к уже имеющимся, внушила тете, будто необходимо собрать в дорогу корзину с провизией. Затем она снова обратилась к дяде:
   – Если мы отправимся ночью, может быть, лучше нам с тетей Пейшенс отдохнуть днем, чтобы набраться сил для путешествия? Ночью никому из нас спать не придется. Тетя Пейшенс на ногах с самого рассвета, да и я тоже. По-моему, от нас мало толку, пока не стемнело.
   Она старалась говорить непринужденно, но сердце ее словно сдавил тугой обруч – верный признак того, с каким страхом она ждала ответа; Мэри не могла смотреть дяде в глаза. Он задумался, и девушка, чтобы скрыть тревогу, отвернулась и сделала вид, будто роется в буфете.
   – Можешь отдохнуть, если хочешь, – сказал он наконец. – Позже для вас обеих найдется дело. Ты права, ночью спать тебе не придется. Ладно, идите обе, пока что вы мне тут ни к чему.
   Первый шаг выполнен! Мэри еще немного повозилась у буфета, боясь, как бы ему не показалось подозрительным, если она слишком поспешно удалится из кухни. Тетя, всегда послушная, точно манекен, покорно поднялась вслед за ней в свою комнату, похожая на примерную маленькую девочку.
   Мэри ушла к себе и заперла дверь на ключ. Ее сердце отчаянно забилось, предвкушая приключение. Она и сама не могла бы сказать, что сильнее – страх или возбуждение. До Олтернана по дороге около четырех миль. Это расстояние она может пройти за час. Если выйти из «Ямайки» в четыре, с наступлением сумерек, то можно будет вернуться в шесть с небольшим, а хозяин трактира вряд ли придет будить ее раньше семи. Значит, у нее есть три часа, чтобы сыграть свою роль. Мэри уже продумала, как выбраться из дому. Она вылезет на козырек над крыльцом и спрыгнет на землю, как сделал утром Джем. Прыгать не так уж высоко, она отделается какой-нибудь царапиной да небольшой встряской для нервов. Во всяком случае, это безопаснее, чем рисковать столкнуться с дядей в коридоре первого этажа. К тому же тяжелую входную дверь невозможно открыть без шума, а если идти через бар, придется проходить мимо открытой двери в кухню.
   Мэри надела самое теплое платье и повязала старую шаль дрожащими, горячими руками. Больше всего ее раздражала необходимость выжидать. Как только она окажется на дороге, целенаправленная ходьба придаст ей мужества, да и движение само по себе подбадривает.
   Мэри села у окна и стала глядеть на пустой двор и большую дорогу, где не было видно ни души. Девушка ждала, чтобы часы в прихожей пробили четыре. Когда часы наконец начали бить, звук ударов прозвучал в тишине как набат, терзая ее нервы. Мэри отперла дверь и прислушалась. Эхом боя часов слышались чьи-то шаги, шепот.
   Конечно, ей померещилось. Все было неподвижно. Часы опять затикали, отмеряя следующий час. Теперь каждая секунда на счету. Мэри снова закрыла и заперла дверь, подошла к окну, выбралась наружу через дыру, как раньше Джем, придерживаясь руками за подоконник, и через минуту уже сидела верхом на козырьке крыльца, глядя вниз, на землю.
   Отсюда расстояние казалось значительно больше, к тому же у Мэри не было простыни, чтобы спуститься пониже. Скользкая черепица не давала опоры ни рукам, ни ногам. Мэри перевернулась, отчаянно цепляясь за подоконник, вдруг ставший таким надежным и родным, потом закрыла глаза и спрыгнула. Почти в ту же секунду ноги ее коснулись земли. Прыжок оказался совсем нетрудным, как она и предвидела, но черепица оцарапала девушке руки, живо напомнив ее предыдущее падение – из окна кареты в овраге на побережье.
   Мэри запрокинула голову, глядя на трактир «Ямайка», серый и зловещий в сгущающихся сумерках, с закрытыми ставнями. Мэри подумала о том, какие ужасы видел этот дом, какие тайны сокрыты в его стенах, бок о бок со старыми воспоминаниями о веселых пирах у жарко натопленного очага в прежние времена, до того, как на трактир легла мрачная тень дяди Джосса. Мэри отвернулась – инстинктивно, как отворачиваются от дома, где лежит покойник.
   Стоял ясный вечер – хоть в этом ей повезло, – и Мэри зашагала вперед, к своей цели, не отрывая глаз от длинной белой дороги. Пока она шла, сумерки все сгущались, с болот по обеим сторонам потянулся туман. Далеко слева высокие торы, днем окутанные дымкой, теперь одела тьма. Было очень тихо, ни ветерка. Позднее выйдет луна. Мэри поду мала – учел ли дядя это природное явление, которое может высветить все его планы. Для нее самой луна не имела значения. Сегодня Мэри не боялась болот, они ее просто не касались. Ее дело – дорога. Болота теряют всю свою значительность, когда по ним не нужно идти; пусть себе расстилаются вдали.
   В конце концов Мэри дошла до перекрестка у Пяти дорог и повернула налево, вниз по крутому Олтернанскому холму. Ее волнение все усиливалось, пока она шла мимо мерцающих огоньков в окнах деревенских коттеджей, чувствуя приятный запах дыма из печных труб. Давно она не слышала таких дружелюбных звуков: тявканье собаки, шелест листьев, звяканье ведра у колодца. Из открытых дверей доносились голоса. За изгородью квохтали куры, женщина пронзительным голосом окликнула ребенка, тот что-то крикнул в ответ. Мимо в по лумраке продребезжала тележка, возница пожелал Мэри доброго вечера. Здесь царил покой, все было мирным, безмятежным. Здесь узнавались все прежние деревенские запахи, такие понятные и влекущие… Мэри прошла мимо деревни и направилась к домику священника рядом с церковью. В доме не видно света, занавески задернуты, внутри тихо. Дом священника обступили деревья, и Мэри вдруг снова вспомнила свое первое впечатление, будто этот дом живет в прошлом и дремлет, не замечая настоящего. Мэри постучала в дверь, прислушиваясь к тому, как удары эхом разносятся по пустому помещению. Она попробовала заглянуть в окно, но ничего не увидела, кроме бархатной, безмолвной темноты.
   Ругая себя за глупость, она повернула обратно, к церкви. Наверняка Фрэнсис Дейви там. Сегодня же воскресенье! Мэри остановилась в нерешительности, не зная, как действовать дальше, но тут калитка отворилась, на дорогу вышла женщина с цветами в руках.
   Женщина в упор посмотрела на Мэри, зная, что она чужая в этой деревне, и хотела пройти дальше, пожелав девушке спокойной ночи, но Мэри пошла за ней следом.
   – Простите, – обратилась к женщине Мэри, – я вижу, вы вышли из церкви. Вы не могли бы мне сказать, мистер Дейви еще там?
   – Нет, – ответила та и прибавила: – Вы хотели его видеть?
   – Очень срочно, – ответила Мэри. – Я была у него дома, но там никто не отвечает. Вы не могли бы мне помочь?
   Женщина посмотрела на нее с любопытством и покачала головой:
   – Мне очень жаль, но викария нет здесь. Он уехал читать проповедь в другом приходе, за много миль отсюда. Сегодня мы не ждем его обратно.

Глава 14

   Мэри сперва не поверила своим ушам.
   – Уехал? – повторила она. – Не может быть! Вы, наверное, ошиблись?
   Она ни на минуту не сомневалась, что застанет священника, и теперь инстинктивно отвергала этот внезапный удар судьбы, сокрушивший все ее планы. Женщина обиделась – она не понимала, с чего незнакомка ей не верит.
   – Викарий уехал из Олтернана вчера, еще до вечера, – заявила она. – После обеда уехал верхом. Кому и знать, как не мне, я служу у него в доме!
   Должно быть, она заметила горькое разочарование Мэри и, смягчившись, заговорила более приветливо:
   – Если нужно что-нибудь ему передать, когда он вернется…
   Но Мэри безнадежно покачала головой.
   – Будет уже поздно, – сказала она с отчаянием. – Речь идет о жизни и смерти. Если мистер Дейви уехал, я просто не знаю, к кому обратиться.
   В глазах женщины снова сверкнуло любопытство.
   – Кто-нибудь заболел? – поинтересовалась она. – Я могу показать, где живет наш доктор, если это вам поможет. Вы откуда пришли?
   Мэри не ответила. Она отчаянно пыталась придумать какой-нибудь выход из положения. Прийти в Олтернан и вернуться назад, не раздобыв никакой помощи, – невозможно. Деревенским жителям доверяться нельзя, да они и не поверят ей. Нужно найти человека, облеченного властью, который хоть немного знает Джосса Мерлина и трактир «Ямайка».
   – Кто у вас ближайший мировой судья? – спросила она наконец.
   Женщина задумалась, нахмурив брови.
   – Поблизости от Олтернана никого нет, – сказала она с сомнением. – Ближе всего, пожалуй, сквайр Бассат из Норт-Хилла, но это будет мили четыре, может, чуть больше, может, чуть меньше. Точно не скажу, я никогда там не была. Вы же не пойдете туда прямо сегодня?
   – Придется, – ответила Мэри, – больше я ничего не могу сделать. И нельзя терять времени. Простите за такую скрытность, но я в большой беде, и только ваш священник или мировой судья может мне помочь. Скажите, трудно найти дорогу в Норт-Хилл?
   – Да нет, совсем легко. Пройдете две мили по Лонстонской дороге, потом сверните направо у заставы. Только не стоило бы девушке ходить там ночью. Я бы лично ни за что не пошла. На пустошах попадаются нехорошие люди, им нельзя доверять. Времена нынче такие, мы все стараемся не высовываться из дому. На большой дороге иногда даже грабят, а то и убивают.
   – Спасибо вам большое за сочувствие, – сказала Мэри, – но я всю жизнь жила в пустынных местах, я не боюсь.
   – Ну, как угодно, – отозвалась женщина, – а лучше бы вам остаться и подождать викария.
   – Это невозможно, – повторила Мэри, – но, когда он вернется, может быть, вы могли бы ему сказать, что… Нет, погодите, не найдется ли у вас пера и бумаги? Я напишу ему записку с объяснением, так будет лучше всего.
   – Зайдите ко мне в коттедж и пишите что хотите. Когда вы уйдете, я сразу же отнесу записку к нему домой, положу на стол, он ее увидит, как только вернется.
   Женщина провела Мэри в коттедж и оставила нетерпеливо дожидаться, пока она отыщет в кухне перо. Время быстро уходило, а дополнительное путешествие в Норт-Хилл сбило все расчеты Мэри.
   Теперь она вряд ли может рассчитывать незаметно вернуться в «Ямайку» после того, как поговорит с мистером Бассатом. Ее бегство насторожит дядю, он поторопится с отъездом. Тогда все ее старания окажутся напрасными… Хозяйка дома вернулась с пером и бумагой, и Мэри торопливо начала писать, не задумываясь над словами:

   Я пришла попросить у вас помощи, а вы уехали. Вы, должно быть, уже слышали, как и все остальные в графстве, об ужасном кораблекрушении на побережье, которое случилось в сочельник. Это – дело рук моего дяди и его банды из «Ямайки», как вы, наверное, догадались. Он знает, что подозрение падет на него, и поэтому задумал сегодня ночью уехать из «Ямайки» и переправиться через Теймар в Девон. Так как вас нет, я как можно скорее пойду к мистеру Бассату в Норт-Хилл, расскажу ему все, чтобы он мог немедленно послать кого-нибудь в «Ямайку» схватить дядю, пока еще не поздно. Я отдам эту записку вашей домоправительнице, она обещала положить ее в таком месте, где вы сразу ее заметите, когда вернетесь домой. Итак, спешно прощаюсь,
Мэри Йеллан

   Мэри сложила записку и отдала женщине, стоявшей рядом с ней, поблагодарила и еще раз заверила, что не боится пустынной дороги. И вот Мэри снова в пути, ей нужно пройти четыре мили до Норт-Хилла. Когда она поднималась вверх по холму, удаляясь от Олтернана, на душе у нее было тяжело и она чувствовала себя одинокой и несчастной.
   Мэри так рассчитывала на Фрэнсиса Дейви! Конечно, он не знал, что нужен ей, а если бы и знал, вряд ли стал бы отказываться от своих планов ради нее. Горько было оставлять позади огоньки Олтернана, так ничего и не добившись. Может быть, в эту самую минуту дядя стучится в дверь ее спальни, громко требуя ответа? Он подождет немного, а потом выломает дверь и увидит, что Мэри исчезла. Разбитое окно объяснит ему, каким образом она удрала. Изменятся ли от этого его планы – можно только гадать. Нельзя сказать наверняка. Больше все го ее заботила тетя Пейшенс. Мэри представила себе, как та отправляется в дорогу, дрожа, словно побитая хозяином собака. От этой мысли Мэри бросилась бегом по белой дороге, стиснув кулаки и решительно выпятив подбородок.
   Наконец она добралась до заставы и свернула на узкую извилистую дорожку, как велела женщина из Олтернана. С обеих сторон высокие изгороди заслоняли обзор, за ними скрывались темные просторы вересковых пустошей. Дорожка петляла совсем как в Хелфорде. Эта неожиданная перемена снова вселила надежду в сердце Мэри. Чтобы подбодрить себя, она стала представлять себе дружную, доброжелательную семью Бассат, похожую на семейство Вивиан из Трелоуоррена. Они выслушают ее с сочувствием. В прошлый раз Мэри видела сквайра в плохую минуту, он приехал в «Ямайку» недовольный и сердитый. Сейчас девушка сожалела о том, что помогала обмануть его. А его леди теперь наверняка уже знает, как жестоко ее провели с пони. Удачно вышло, что Мэри не стояла рядом с Джемом на рыночной площади в Лонстоне, когда он продавал пони законной владелице. Мэри продолжала фантазировать на тему Бассатов, но эти случаи невольно снова и снова приходили ей на ум, и в глубине души Мэри страшилась предстоящей встречи.
   Рельеф местности опять изменился, в стороне поднялись темные, поросшие лесом холмы, где-то поблизости журчал по камням ручеек. Болота и пустоши кончились. Над дальним лесом показалась луна. Мэри пошла увереннее по ярко освещенной дороге, ведущей вниз, в долину, где девушку обступили приятного вида деревья. В конце концов она подошла к воротам рядом с домиком привратника, за ними виднелась дорога к помещичьему дому, в то время как основной путь вел дальше, в деревню.
   Наверное, это и есть Норт-Хилл – усадьба сквайра. Мэри пошла к дому. Вдалеке церковные часы пробили семь. Уже три часа, как она ушла из «Ямайки». Мэри снова занервничала, приблизившись к дому. В темноте он казался очень большим и мрачноватым. Луна поднялась недостаточно высоко, что бы озарить дом своим приветливым светом. Мэри позвонила в колокол, и тут же в ответ раздался яростный лай охотничьих собак. Мэри подождала и через некоторое время услышала изнутри шаги. Дверь открыл лакей. Он прикрикнул на собак, которые высовывали в дверь носы и обнюхивали ноги Мэри. Она чувствовала себя совсем маленькой и ничтожной, стоя в старом платье и шали перед этим важным человеком, ожидавшим, чтобы она заговорила.
   – Я пришла к мистеру Бассату по очень важному и срочному делу, – сказала девушка. – Он, наверное, не знает моего имени, но, если бы он мог поговорить со мной одну минуточку, я бы все ему объяснила. Дело необычайно срочное, иначе я бы не стала беспокоить его в такой час, да еще в воскресенье.
   – Мистер Бассат сегодня утром уехал в Лонстон, – ответил лакей. – Его срочно вызвали, и он еще не вернулся.
   На этот раз Мэри не сумела сдержать крик отчаяния.
   – Я пришла издалека, – воскликнула она с мукой, словно одной лишь силой своего горя могла вызвать сюда сквайра. – Если я не повидаюсь с ним в течение часа, случится нечто ужасное. Чудовищный преступник скроется от правосудия. Вы удивляетесь, но я говорю правду. Если бы я хоть к кому-нибудь могла обратиться…
   – Миссис Бассат дома, – сказал лакей, в котором пробудилось любопытство. – Может быть, она согласится вас выслушать, если дело действительно такое срочное. Пройдите в библиотеку, пожалуйста. Не бойтесь собак, они вас не укусят.
   Мэри пересекла холл как во сне, сознавая только одно: ее план окончательно рухнул из-за чистой случайности, и теперь она бессильна что-либо сделать.
   Просторная библиотека с пылающим огнем в камине показалась девушке нереальной. Привыкшие к темноте глаза замигали от яркого света. В кресле у огня сидела женщина – Мэри сразу узнала нарядную даму с лонстонской ярмарки. Она читала вслух двоим малышам и с удивлением взглянула на Мэри, когда ту ввели в комнату.
   Лакей пустился в объяснения:
   – У этой молодой особы есть серьезные новости для сквайра, сударыня. Я подумал, что следует немедленно провести ее к вам.
   Миссис Бассат поднялась, уронив книгу с коленей.
   – Неужели что-то с лошадьми? – воскликнула она. – Ричардс говорил, что Соломон сегодня кашлял, а Алмаз плохо ел. С этим младшим конюхом можно ждать чего угодно!
   Мэри покачала головой.
   – У вас дома все в порядке, – сказала она серьезно. – У меня известия другого рода. Если можно поговорить с вами наедине…
   Миссис Бассат заметно обрадовалась, узнав, что лошади целы, и выслала из комнаты детей, за которыми последовал слуга.
   – Что я могу для вас сделать? – любезно осведомилась леди. – Вы такая бледная, испуганная. Может быть, присядете?
   Мэри нетерпеливо помотала головой:
   – Спасибо, но мне нужно знать, когда вернется мистер Бассат.
   – Даже не представляю, – ответила хозяйка. – Ему пришлось срочно уехать сегодня утром, и, сказать вам правду, я уже беспокоюсь за него. Если этот ужасный трактирщик станет сопротивляться, – а он наверняка станет, – мистера Бассата могут ранить, несмотря на солдат.
   – Что вы говорите? – быстро спросила Мэри.
   – Да ведь сквайр уехал по очень опасному делу. Ваше лицо мне незнакомо. Видимо, вы не из Норт-Хилла, иначе вы бы слыхали о человеке по имени Мерлин, он держит трактир на Бодминской дороге. Сквайр уже давно подозревал его в страшных преступлениях, но только сегодня утром получил полное доказательство и сразу же отправился в Лонстон за подмогой. Я поняла из его слов перед отъездом, что он собирается сегодня вечером окружить трактир и схватить всех его обитателей. Конечно, он вооружен, с ним будет целый отряд, и все-таки я не смогу вздохнуть спокойно, пока он не вернется.
   Вероятно, что-то в лице Мэри насторожило ее – она вдруг сильно побледнела и попятилась к камину, протягивая руку к толстому шнуру от звонка, висевшему на стене.
   – Вы – та девушка, о которой он говорил, – воскликнула леди, – девушка из трактира, племянница хозяина! Стойте где стоите! Не двигайтесь, или я позову слуг. Вы – та девушка! Я знаю, он рассказывал мне о вас. Что вам от меня нужно?
   Мэри вытянула вперед руку. Ее лицо стало таким же белым, как у хозяйки дома.
   – Я ничего вам не сделаю, – проговорила Мэри. – Пожалуйста, не звоните! Позвольте мне объяснить. Да, я девушка из «Ямайки».
   Миссис Бассат недоверчиво следила за Мэри, не отнимая руки от шнура.
   – Я не держу здесь денег, – сказала леди. – Я ни чего не могу для вас сделать. Если вы явились в Норт-Хилл, чтобы просить за своего дядю, то вы опоздали.
   – Вы не поняли, – тихо ответила Мэри. – Трактирщик мне не родной дядя, он только муж моей тетушки. Почему я жила с ними, сейчас не имеет значения, да и долго рассказывать. Я его боюсь и ненавижу еще больше, чем вы или кто-нибудь другой во всем графстве. У меня есть на это причины. Я пришла сюда предупредить мистера Бассата, что дядя намерен сегодня вечером уехать из трактира и таким образом ускользнуть от правосудия. У меня есть твердые доказательства его вины, – думаю, у мистера Бассата их нет. Вы говорите, он уже уехал. Может быть, в данную минуту он находится в «Ямайке». Значит, мне незачем было приходить, и я зря потратила время.
   С этими словами Мэри села, уронив руки на колени, и уставилась в огонь. У нее не осталось больше сил. Она не в состоянии была думать о будущем. Усталый мозг мог сказать ей только одно: все ее сегодняшние усилия были напрасными и бессмысленными. Можно было спокойно оставаться в своей комнате. Мистер Бассат все равно явился бы в «Ямайку». А теперь она добилась как раз того, чего всеми силами стремилась избежать. Она слишком долго отсутствовала. Дядя наверняка уже угадал правду и, скорее всего, поспешил удрать. Сквайр Бассат и его люди ворвутся в пустой трактир.
   Мэри снова подняла глаза на хозяйку дома.
   – Придя сюда, я сделала страшную глупость, – безнадежно промолвила девушка. – Считала себя умнее всех, а в результате одурачила саму себя и всех остальных заодно. Дядя заметит, что меня нет в комнате, и сразу догадается, что я выдала его. Он уедет из «Ямайки» раньше, чем туда поспеет мистер Бассат.
   Жена сквайра выпустила из рук шнурок от звонка и подошла к Мэри.
   – Вы говорите искренне, и лицо у вас честное, – ласково сказала она. – Простите, что я сперва неверно о вас судила, но о «Ямайке» идет очень дурная слава, поэтому, вероятно, всякий повел бы себя так же, неожиданно столкнувшись с племянницей трактирщика. Вы оказались в ужасном положении. По-моему, прийти сюда сегодня одной, так далеко, чтобы предупредить моего мужа, – отважный поступок. Я бы на вашем месте сошла с ума от страха. Вопрос вот в чем: что мне теперь сделать для вас? Я готова помочь вам, чем смогу, только скажите.
   Мэри покачала головой:
   – Мы ничего не можем сделать. Наверное, я должна подождать, пока вернется мистер Бассат. Он не слишком-то мне обрадуется, когда услышит, как я все испортила. Богу известно, я заслужила любые упреки…
   – Я за вас заступлюсь, – возразила миссис Бассат. – Вы же не могли знать, что мой муж уже получил информацию. Если понадобится, я его быстро успокою. Будьте благодарны судьбе, что находитесь здесь, в безопасности.
   – А откуда сквайр узнал правду? – спросила Мэри.
   – Не имею представления. Как я вам уже говорила, сегодня утром за ним совершенно неожиданно прислали. Он успел только сообщить мне самое основное, пока седлали его лошадь, и тут же ускакал. А теперь давайте-ка отдохните и забудьте на время всю эту гадкую историю. Вы, наверное, умираете с голоду.
   Она снова подошла к камину и три или четыре раза дернула шнурок. Несмотря на свою тревогу, Мэри невольно обратила внимание на юмор ситуации: ей предлагает гостеприимство хозяйка дома, которая только что пугала ее теми самыми слугами, что сейчас принесут ей еду! К тому же Мэри вспомнилась сцена на рыночной площади, когда эта же леди, в бархатном плаще и шляпе с перьями, выложила кругленькую сумму за своего собственного пони. Интересно, обман уже открылся? Если выплывет на свет участие Мэри в той мошеннической затее, миссис Бассат, пожалуй, уже не станет так ее привечать.
   Тем временем явился слуга с горящими от любопытства глазами и получил приказ принести поднос с ужином для Мэри. Вместе с ним в комнату вбежали собаки и подошли познакомиться с гостьей, виляя хвостами и тыкаясь мягкими носами ей в руки. Они мгновенно приняли ее как члена семьи. И все же Мэри казалось невероятным, что она находится в доме норт-хиллского помещика; она никак не могла избавиться от тревоги. Ей казалось, что она не имеет никакого права сидеть здесь, у теплого камина, когда снаружи, во мраке, у трактира «Ямайка» идет бой не на жизнь, а на смерть. Мэри машинально поела, заставляя себя проглатывать столь необходимую ей пищу и вполуха слушая неумолчную трескотню хозяйки дома, полагавшей, в простоте душевной, будто непрерывные разговоры ни о чем помогут рассеять заботы гостьи. Добрая женщина не понимала, что лишь усиливает ее беспокойство. Когда Мэри, покончив с ужином, снова уселась, сложив руки на коленях и глядя в огонь, миссис Бассат, мысленно поискав подходящее к случаю развлечение, принесла альбом собственноручно выполненных акварелей и принялась демонстрировать их гостье, перелистывая страницы.
   Когда часы на каминной полке пронзительно про звонили восемь раз, Мэри не выдержала. Это тягучее бездействие хуже, чем любая опасность и погоня. Мэри поднялась на ноги:
   – Простите меня, вы были ко мне так добры, я никогда не смогу вас отблагодарить, но я ужасно бес покоюсь. Ни о чем не могу думать, кроме как о судьбе моей бедной тетушки, которая сейчас, может быть, терпит адские муки. Я должна узнать, что происходит в «Ямайке», даже если для этого придется снова идти туда пешком.
   Миссис Бассат встрепенулась, уронив альбом.
   – Ну конечно, вы беспокоитесь! Я все время это замечала, потому и старалась вас отвлечь. Как все это ужасно! Я не меньше вас тревожусь – за мужа. Но вы же не можете идти прямо сейчас, совсем одна. Вы не доберетесь туда раньше полуночи, и еще бог знает что может случиться по дороге. Я прикажу заложить двуколку, и Ричардс поедет с вами. Он очень надежный человек, и он будет вооружен, на всякий случай. Если там дерутся, вы увидите это от подножия холма и не станете приближаться, пока все не будет кончено. Я бы и сама с вами поехала, но в настоящее время я не совсем здорова и…
   – Конечно, вам не надо ехать, – быстро проговорила Мэри. – Я привыкла к опасностям и к ночным путешествиям, а вы – нет. Я и так причиняю вам столько хлопот, из-за меня вам приходится посылать за конюхом и запрягать лошадь в такой поздний час. Уверяю вас, я уже отдохнула и вполне могу дойти сама.
   Но миссис Бассат уже дернула шнурок.
   – Передайте Ричардсу, чтобы немедленно подал двуколку, – приказала она остолбеневшему от изумления слуге. – Я дам ему дальнейшие распоряжения, когда он явится. И пусть поторопится.
   Затем она принесла для Мэри тяжелый плащ с капюшоном, толстый плед и грелку для ног, не переставая уверять, что только лишь слабое здоровье мешает ей тоже отправиться с ними, чему Мэри была бесконечно рада. Вряд ли миссис Бассат могла оказаться идеальной спутницей в столь рискованной вылазке.
   Через четверть часа двуколка подъехала к крыльцу. Ричардс сидел на козлах. Мэри сразу его узнала – это был тот самый слуга, который приезжал в «Ямайку» с мистером Бассатом. Ему не очень-то хотелось отрываться от уютного камелька воскресным вечером, но все это быстро прошло, как только он узнал, в чем дело. С двумя здоровенными пистолетами за поясом и с указаниями стрелять в любого, кто попытается напасть на двуколку, он приобрел непривычно воинственный и грозный вид. Мэри уселась рядом с ним, собаки хором залаяли на прощание, и, только когда дом скрылся за поворотом, до Мэри дошло, что затеянная ею экспедиция, скорее всего, безрассудна и опасна.
   За пять часов, пока ее не было в «Ямайке», могло случиться все что угодно, и даже в двуколке она едва ли доберется туда раньше половины одиннадцатого. Ничего невозможно предвидеть, придется действовать в зависимости от того, что они там застанут. Луна уже высоко поднялась, в лицо девушке дул легкий ветерок, и от этого она расхрабрилась, почувствовав, что способна встретить любую беду лицом к лицу. Все лучше, чем сидеть, как беспомощный ребенок, и слушать болтовню миссис Бассат. Этот Ричардс вооружен, и сама она в случае необходимости сможет управиться с оружием. Он, конечно, сгорал от любопытства, но Мэри отвечала на его вопросы очень коротко и не вступала в разговор.
   Тогда возница примолк. Слышен был только ровный стук лошадиных копыт по дороге да время от времени – уханье совы среди неподвижных деревьев. Шорох листьев и тихие деревенские звуки остались позади, когда двуколка вылетела на Бодминскую дорогу и по сторонам снова раскинулась темная болотистая равнина, напоминающая пустыню. Белая лента большой дороги блестела, освещенная луной, теряясь среди далеких холмов, бесплодных и неприютных. Сегодня на дороге не было других путников. В Рождественский сочельник, когда Мэри проезжала здесь в прошлый раз, ветер яростно хлестал по колесам кареты и дождь барабанил в окна, теперь же воздух был холодный и удивительно неподвижный, болота безмятежно серебрились в лунном свете. Темные торы запрокинули сонные лица к небесам, их гранитные черты смягчились и разгладились, умытые лунными лучами. Повсюду царили мир и покой, и древние боги спали, никем не потревоженные.
   Лошадь и двуколка резво преодолевали долгие мили, которые Мэри прошагала с таким трудом. Она узнавала каждый поворот и те места, где вересковая пустошь наползала на дорогу пучками высокой травы или корявыми кустами ракитника.
   Где-то там, в долине, светятся огоньки Олтернана, и вот уже мелькнули Пять дорог, словно пять растопыренных пальцев.
   Перед ними лежал участок пустоши, окружающий «Ямайку». Даже в тихую ночь здесь носился ветер на голом пространстве, открытом на все стороны света. Сегодня ветер дул с запада, от Раф-Тора, острый как нож и очень холодный, вобравший по дороге болотные испарения – едкий запах торфа и ручьев. На дороге, ныряющей с холма на холм, по-прежнему не видно ни людей, ни животных. Как Мэри ни прислушивалась, ничего не могла расслышать. В такую ночь малейший звук разносится далеко, и приближение отряда мистера Бассата – Ричардс сказал, их около двенадцати человек, – должно быть слышно мили за две.
   – Скорее всего, они приехали туда раньше нас, – сказал он Мэри. – Доберемся, а хозяин трактира уже связан, изрыгает огонь на сквайра. Будет хорошо для всей округи, когда его уберут от греха подальше. Сквайр давно уж этого хотел. Жаль, что мы опоздали. Небось была потеха, как его вязали!
   – Не такая уж потеха, если мистер Бассат обнаружил, что птичка уже улетела, – тихо ответила Мэри. – Джосс Мерлин знает здешние болота, как собственную ладонь, он сумеет использовать даже час форы, а то и меньше.
   – Мой хозяин тоже здесь родился, знает округу не хуже трактирщика, – возразил Ричардс. – Если дело дойдет до погони, я ставлю на сквайра не глядя! Он здесь охотится с детства, вот уже лет пятьдесят, он пройдет всюду, где может пройти лисица. Но этого они сцапают раньше, чем он удерет, или я очень ошибаюсь.
   Мэри не перебивала его. Отрывистые замечания возницы не раздражали ее так сильно, как трескучая болтовня его хозяйки. Широкая спина и честное морщинистое лицо конюха придавали ей уверенности этой тревожной ночью.
   Они приближались к понижению дороги и к узкому мостику через речку Фоуи. Мэри уже слышала, как вода журчит по камням. Впереди показался крутой подъем к «Ямайке», белый в лунном свете. Когда над гребнем холма выступили темные печные трубы, Ричардс замолчал, нащупал пистолеты за поясом и прокашлялся, нервно мотнув головой. Сердце Мэри забилось быстрее, она крепко ухватилась за край двуколки. Лошадь, нагнув голову, начала карабкаться в гору. Мэри показалось, что копыта слишком сильно стучат. Потише бы!
   Когда они приблизились к вершине, Ричардс, обернувшись, шепнул Мэри на ухо:
   – Может, подождешь здесь, в двуколке, у обочины, а я схожу посмотрю, приехали они или еще нет?
   Мэри покачала головой:
   – Лучше я пойду, а вы за мной, шага на два сзади, или оставайтесь здесь и ждите, пока я позову. Так тихо, похоже, сквайр с отрядом еще не прибыли, а хозяин сбежал. Но если он все-таки здесь, – я говорю про своего дядю, – мне еще можно рискнуть встретиться с ним, а вам никак нельзя. Дайте ваш пистолет, тогда мне нечего будет бояться.
   – Нехорошо как-то тебе одной идти, – сомневался Ричардс. – Вдруг наскочишь прямо на него, и с концами. Правильно ты сказала, странно, что здесь так тихо. Я думал, тут все дерутся, кричат, а мой хозяин – громче всех. Какая-то ненатуральная тишина. Наверное, их задержали в Лонстоне. Сдается мне, разумнее всего будет свернуть вот на ту дорожку и подождать, пока они подъедут.
   – Я уже столько ждала сегодня, что чуть с ума не сошла, – ответила Мэри. – Лучше встретиться с дядей лицом к лицу, чем сидеть тут, в канаве, ничего не видя и не слыша. Я беспокоюсь за тетю. Во всей этой истории она невинна как младенец, и я хочу о ней позаботиться, если смогу. Пустите меня, только дайте пистолет. Я умею ходить тихо, как кошка. Обещаю, что не стану совать голову в петлю. – Она сбросила тяжелый плащ с капюшоном, защищавший ее от ночного холода, и схватила пистолет, который Ричардс нехотя протянул ей. – Не ходите за мной, я сама вас позову или дам какой-нибудь сигнал. Если услышите выстрел, тогда, может быть, подойдите, только осторожно. Ничего хорошего, если мы оба по-глупому сунемся в ловушку. Но я уверена, дядя уехал.
   Теперь она уже надеялась на это. Пусть убирается в Девон, и все наконец закончится. Можно считать, что от него дешево отделались. Возможно, он даже начнет новую жизнь, как говорил, а скорее – забьется в какую-нибудь нору миль за пятьсот от Корнуолла и допьется до смерти. Мэри уже не мечтала об его аресте, ей хотелось только покончить с этой историей, начать собственную жизнь и забыть дядю Джосса. Месть – пустая затея. Возможность встретить его связанным в окружении людей сквайра Бассата не принесет ей особого удовлетворения. Мэри храбрилась, когда разговаривала с Ричардсом, но на самом деле она боялась встретиться с дядей, несмотря на свое оружие. Представив себе, что она вдруг столкнется с ним в коридоре трактира, его руки протянутся к ней, чтобы убить, а налитые кровью глаза уставятся на нее из темноты, Мэри замерла посреди двора и оглянулась на густую тень у канавы, где притаился Ричардс с двуколкой. Затем Мэри подняла пистолет, держа палец на спусковом крючке, и заглянула за угол дома.
   Двор пуст. Дверь конюшни закрыта. В трактире темно и тихо, точно так же, как почти семь часов назад, когда она уходила отсюда. Окна и двери заперты. Мэри подняла взгляд к своему окну. Стекло с зияющей дырой осталось без изменений с тех пор, как она вылезла из него ранним вечером.
   Во дворе не видно следов колес, незаметно, чтобы здесь готовились к отъезду. Мэри на цыпочках подкралась к конюшне, прижалась ухом к двери и услышала, как лошади беспокойно переступают в стойле, звякая копытами по булыжнику.
   Так они не уехали! Дядя Джосс все еще в «Ямайке»!
   Сердце у нее упало. Может быть, вернуться к Ричардсу и подождать, как он и советовал, пока прибудет сквайр Бассат со своими людьми? Мэри снова оглянулась на молчаливый дом. Если дядя хотел уехать, он наверняка давно бы это сделал. Тележку можно нагрузить за час, а теперь, должно быть, уже почти одиннадцать. Возможно, он переменил свои планы и решил отправиться пешком, но тогда тетя Пейшенс не смогла бы пойти с ним. Мэри колебалась; ситуация складывалась очень странная, труднообъяснимая для нее.
   Мэри прислушалась, стоя у крыльца. Она даже подергала ручку двери. Конечно, дверь заперта. Мэри рискнула пройти за угол, мимо входа в бар, к огороду за кухней. Она старалась ступать как можно тише и держаться в тени. Оттуда, где она теперь стояла, должен быть виден луч света через щелку в ставне. Но света не было. Мэри подошла вплотную к ставням, приблизила глаз к щелке. В кухне черным-черно. Мэри взялась за ручку двери и медленно повернула. К ее огромному удивлению, ручка подалась и дверь отворилась. Такая неожиданность поразила ее, и Мэри не сразу решилась войти.
   Что, если дядя сидит на стуле и поджидает ее с ружьем? У Мэри тоже был пистолет, но он не внушал большой уверенности.
   Очень медленно Мэри заглянула в приоткрытую дверь. Ни звука. Краешком глаза она заметила золу в очаге, которая уже едва тлела. Мэри поняла, что в кухне никого нет. Инстинкт подсказывал ей, что кухня пуста уже несколько часов. Мэри раскрыла дверь настежь и вошла. Комната обдала ее холодом и сыростью. Мэри подождала, пока глаза привыкли к темноте и смогли различить очертания кухонного стола и стула рядом с ним. На столе стояла свеча. Мэри поднесла ее к слабо тлеющему огню, фитилек вспыхнул и замигал. Когда свеча как следует разгорелась, Мэри подняла ее повыше и осмотрелась вокруг. По всей кухне были разбросаны различные предметы, приготовленные для путешествия. На стуле лежал узел с вещами тети Пейшенс, на полу валялись одеяла, которые, видимо, предстояло скатать. В углу комнаты, на своем обычном месте, стояло ружье дяди Джосса. Значит, они решили подождать до завтра и сейчас спят у себя в комнате, наверху.
   Дверь в коридор была распахнута. Странная и жуткая тишина казалась еще более давящей, чем раньше.
   Что-то изменилось. Не хватает какого-то звука, поэтому в доме так глухо. Вдруг Мэри поняла, что не слышит тиканья часов. Часы остановились.
   Мэри шагнула в коридор и снова прислушалась. Все правильно: в доме тишина, потому что не идут часы. Мэри медленно двинулась вперед, со свечой в одной руке и пистолетом на изготовку – в другой.
   Она свернула за угол, где длинный темный коридор соединялся с холлом, и увидела, что часы, всегда стоявшие у стены рядом с дверью гостиной, упали циферблатом вниз. Осколки стекла рассыпались по каменному полу, деревянный корпус треснул. Стена казалась очень голой в том месте, где раньше стояли часы. Ярко-желтые обои здесь резко контрастировали с выцветшим узором на остальной части стены. Часы упали поперек узкой прихожей, и, только подойдя к лестнице, Мэри увидела, что находится за ними.
   Хозяин трактира «Ямайка» лежал ничком среди обломков.
   В первый момент его не было видно из-за упавших часов. Он лежал в тени, закинув одну руку за голову, а другой вцепившись в разбитую дверь. С раскинутыми в стороны ногами – одна из них пробила деревянную обшивку стены и застряла в ней – он казался еще огромнее, чем при жизни, загораживая проход от стены до стены.
   На каменном полу виднелась кровь. Кровь была и у него между лопатками, темная, уже почти засохшая, там, где его настиг нож.
   Должно быть, получив удар в спину, он вытянул руки и, шатаясь, схватился за часы. А когда он упал лицом вниз, часы рухнули вместе с ним, и он так и умер, цепляясь за дверь.

Глава 15

   Мэри долго не могла двинуться с места. Силы покинули ее. Она стояла, такая же безжизненная, как и распростертое на полу тело. Взгляд отмечал какие-то несущественные мелочи: осколки стекла от разбитых часов, тоже заляпанные кровью, и яркий участок обоев там, где раньше стояли часы.
   Небольшой паучок устроился на руке дяди Джосса. Мэри казалось странным, что рука остается неподвижной и не стряхивает паука. Дядя обязательно стряхнул бы. Паук побежал по рукаву до самого плеча и переполз на спину. Добравшись до раны, он заколебался, сделал круг, потом снова с любопытством приблизился к этому месту. В его шустрой, беззастенчивой побежке было что-то жуткое, кощунственное перед лицом смерти. Паук знал, что хозяин трактира уже не сможет причинить ему вреда. Мэри знала то же самое, но, в отличие от паука, не могла избавиться от страха.
   Больше всего ее пугала тишина. Теперь, когда часы перестали ходить, каждый нерв Мэри напрягался в ожидании знакомого звука. Неспешный стук дряхлых часов, такой привычный, был символом нормальной жизни.
   Отсветы свечи играли на стенах, но не доставали до верхней площадки лестницы, где темнота зияла черным провалом.
   Мэри знала, что ни за что не сможет подняться по этой лестнице, пересечь пустую площадку. Что бы там ни находилось, этого нельзя потревожить. Сегодня смерть посетила дом, и ее мрачное присутствие все еще чувствовалось в воздухе. У Мэри появилось ощущение, что именно этого «Ямайка» все время ждала и боялась. Сырые стены, скрипучие половицы, неведомые шаги и шорохи – все это были предостережения старого дома, давно заметившего нависшую угрозу.
   Вздрогнув, Мэри поняла, что эта тишина берет начало в каких-то давних, прочно забытых событиях.
   Больше всего ее страшил приступ паники: пронзительный крик, вырвавшийся наружу, дикий бег спотыкающихся ног по коридору, руки, беспорядочно молотящие по воздуху. Мэри боялась, что это случится с ней, что ее рассудок не выдержит. После того как первое потрясение начало понемногу ослабевать, Мэри поняла, что паника может завладеть ею и задушить. Пальцы Мэри утратят чувствительность, и свеча выпадет из ее рук. Тогда она останется одна в полной темноте. Ее охватило раздирающее желание кинуться прочь сломя голову, но она справилась с этим. Девушка медленно попятилась из прихожей в коридор. Свеча замигала на сквозняке. Когда Мэри поравнялась с кухней и увидела, что дверь, выходящая на огород, все еще раскрыта настежь, спокойствие изменило ей. Мэри слепо бросилась наружу, как в омут окунулась в холодный вольный воздух, давясь рыданиями, не видя ничего вокруг, оцарапала о каменную стену вытянутые вперед руки, когда заворачивала за угол дома. Мэри промчалась через двор, словно за ней гнались, и выскочила на открытую дорогу, где перед ней выросла знакомая рослая фигура Ричардса. Он подхватил ее, а она изо всех сил уцепилась за его пояс.
   – Он умер, – еле выговорила девушка, – он лежит мертвый на полу… Я его видела…
   Как ни старалась, она не могла унять стучащие зубы и дрожь во всем теле. Ричардс подвел ее к двуколке, достал оттуда плащ и набросил на Мэри. Мэри запахнулась поплотнее, радуясь теплу.
   – Он умер, – повторила Мэри, – заколот ножом в спину. Я видела порванную куртку и кровь. Он лежит лицом вниз. Часы тоже упали. Кровь уже засохла. Похоже, он пролежал так какое-то время. В трактире пусто и темно. Больше никого нет.
   – Тетки твоей тоже нет? – шепотом спросил Ричардс.
   Мэри покачала головой:
   – Не знаю. Не видела. Я должна была уйти оттуда.
   Грум понял по ее лицу, что силы девушки исчерпаны и она сейчас упадет. Он подсадил ее в двуколку, сам забрался на сиденье рядом с ней.
   – Ну ладно, ладно. Посиди тихонько, вот так. Никто тебя не тронет. Вот так. Все хорошо.
   Его ворчливый голос подействовал успокаивающе. Мэри съежилась в двуколке рядом с ним, закутавшись в плащ до подбородка.
   – Не годится молоденькой девушке на такое смотреть, – говорил Ричардс. – Надо было все-таки мне пойти. Зря ты не осталась в двуколке. Это же ужас, что ты увидела его мертвым, убитым.
   От его разговоров и неуклюжего сочувствия Мэри стало легче.
   – Лошади все еще в конюшне, – вспомнила она. – Я слышала через дверь, как они там шевелятся. Дядя с тетей так и не закончили свои сборы. Дверь кухни была не заперта, там на полу лежат узлы и еще одеяла, все приготовлено, чтобы погрузить в повозку. Наверное, их вспугнули внезапно…
   – Не пойму, куда девался сквайр, – заметил Ричардс. – Ему давно уже пора быть здесь. Мне было бы спокойнее, если бы он приехал и ты смогла рассказать все ему. Сегодня здесь свершилось нехорошее дело. Зря ты туда сунулась.
   Они оба замолчали, глядя на дорогу, по которой должен был приехать сквайр.
   – Кто же убил трактирщика? – озадаченно произнес Ричардс. – Он человек не слабый, должен бы постоять за себя. А вообще-то, мало ли кто мог это сделать. Если был на свете человек, которого все ненавидят, так это он.
   – Коробейник, – медленно проговорила Мэри. – Я совсем забыла про коробейника! Наверное, он вырвался из комнаты с решетками…
   Мэри ухватилась за эту идею, чтобы защититься от другой мысли, и с жаром принялась рассказывать о том, как коробейник явился позапрошлой ночью в «Ямайку». Ей тут же показалось, что преступление уже разгадано и другого объяснения быть не может.
   – Ему не уйти далеко, сквайр живо его поймает, – сказал кучер, – можешь не сомневаться. Спрятаться на болотах мог бы разве что местный, а я никогда раньше не слыхал про Гарри-коробейника. Да ведь люди Джосса Мерлина бог знает из каких щелей поналезли. Можно сказать, сброд со всего Корнуолла. – Он помолчал, потом снова заговорил: – Если хочешь, я схожу в трактир, посмотрю сам, не осталось ли каких следов. Вдруг найдется что-нибудь…
   Мэри вцепилась в его локоть.
   – Я не хочу опять остаться одна! – выпалила она. – Можете считать меня трусихой, но я этого просто не выдержу! Если бы вы побывали в «Ямайке», вы бы меня поняли. Там какая-то давящая тишина, такая равнодушная к бедному мертвому телу…
   – Помнится, еще до того, как здесь поселился твой дядя, дом стоял пустой и мы приходили сюда развлекаться – травили собаками крыс. Тогда «Ямайки» никто не боялся, это была просто пустая скорлупа, без души. Только ты не думай, сквайр следил, чтобы дом был в хорошем состоянии, пока не найдутся для него жильцы. Я сам из Сент-Неота приехал сюда, только когда поступил на службу к сквайру, но говорят, в старину в «Ямайке» было весело, собиралось приятное общество и в доме жили люди хорошие, всегда были рады приютить на ночь путешественника. Тогда все дилижансы останавливались здесь, не то что теперь. Когда мистер Бассат был маленьким, тут каждую неделю устраивали собачьи бега. Может, все это еще вернется.
   Мэри покачала головой.
   – Я видела здесь только плохое, – сказала она. – Видела страдания, жестокость и боль. Наверное, когда дядя переехал в «Ямайку», он бросил на все черную тень и все хорошее здесь умерло.
   Они разговаривали шепотом и почти бессознательно оглядывались через плечо на высокие дымовые трубы, четко вырисовывавшиеся на фоне неба и казавшиеся серыми в свете луны. Оба думали об одном и том же, но ни один не решался заговорить об этом первым: Ричардс – из деликатности, Мэри – из чистого страха. Наконец она тихо проговорила сдавленным голосом:
   – С тетей тоже что-то случилось. Я знаю. Она умерла. Потому я и побоялась подняться наверх. Она лежит там в темноте, на площадке. Тот, кто убил дядю, наверняка убил и ее.
   Ричардс кашлянул:
   – Может, она убежала на болота или побежала по дороге искать помощи…
   – Нет, – прошептала Мэри, – она ни за что бы этого не сделала. Она осталась бы рядом с ним, сидела бы около него в прихожей. Она умерла, я знаю. Если бы я не ушла, не бросила ее, этого бы не случилось.
   Ричардс молчал. Он ничем не мог помочь. В конце концов, она была для него посторонней, его не касалось все то, что происходило под крышей «Ямайки», пока там жила Мэри. Его и так угнетала ответственность за сегодняшний вечер. Он от всей души желал, чтобы его хозяин поскорее приехал. Шумную драку он мог бы понять, в этом был смысл, но если на самом деле произошло убийство и трактирщик с женой оба лежат мертвые, – ну, тогда нет никакого толку прятаться в канаве, словно они и сами скрываются от правосудия, лучше убираться подобру-поздорову, поближе к человеческому жилью.
   – Я приехал, потому что хозяйка мне велела, – неловко начал он, – но она сказала, что здесь будет сквайр. А раз его здесь нет…
   Мэри предостерегающе подняла руку:
   – Слушайте! Вы ничего не слышите?
   Оба прислушались, обернувшись на север. Ошибиться было невозможно, со стороны ближайшего холма через долину доносился стук копыт.
   – Они! – взволнованно воскликнул Ричардс. – Это сквайр, наконец-то едет! Давай смотреть, мы увидим, как они спустятся по дороге в долину.
   Через минуту первый всадник показался вдали, словно черная клякса на белой дороге, за ним еще один и еще. Они вытянулись цепочкой, потом снова сгруппировались. Всадники мчались галопом. Приземистая лошадка, терпеливо стоявшая у канавы, насторожила уши и с интересом повернула голову. Топот копыт приближался. Ричардс на радостях выбежал на дорогу навстречу отряду, крича и размахивая руками.
   Начальник отряда повернул коня и натянул поводья, вскрикнув от удивления при виде своего конюха.
   – Какого дьявола ты здесь делаешь? – заорал он. Это был сам сквайр, он поднял руку, останавливая остальных.
   – Трактирщик мертв, убит! – воскликнул Ричардс. – Со мной в двуколке его племянница. Миссис Бассат сама послала меня сюда, сэр. Пусть девушка вам все расскажет.
   Он придержал коня, пока его хозяин спешился. Ричардс кое-как отвечал на стремительные вопросы сквайра. Небольшой отряд столпился вокруг, послушать новости. Несколько человек тоже спрыгнули с лошадей и стали топать ногами, дуя себе на руки, чтобы согреть их.
   – Если этого типа убили, как ты говоришь, то так ему и надо, клянусь богом! – заявил мистер Бассат. – Но я все-таки предпочел бы сам надеть на него наручники. С мертвого не спросишь. Идите-ка все во двор, а я посмотрю, можно ли добиться толку от этой девчонки.
   Ричардс, довольный тем, что с него снята ответственность, оказался в центре внимания. Им восхищались как героем, который не только обнаружил убийство, но и рискнул в одиночку сразиться с убийцей, пока он не признался, не слишком охотно, что его роль в этом приключении была сравнительно небольшая. Сквайр, соображавший довольно медленно, не сразу понял, почему Мэри сидит в двуколке, и считал ее пленницей Ричардса.
   Он с великим изумлением выслушал рассказ о том, как она прошла много миль до Норт-Хилла в надежде найти его и, не удовлетворившись этим, захотела обязательно вернуться в «Ямайку».
   – Ничего не понимаю! – проворчал он. – Я думал, ты в сговоре со своим дядюшкой. Почему же ты мне солгала, когда я приезжал сюда в начале месяца? Ты сказала, будто ничего не знаешь.
   – Я солгала ради тети, – ответила Мэри устало. – Я сказала вам неправду только ради нее, и, кроме того, тогда мне было известно меньше, чем теперь. Я готова все объяснить в суде, если понадобится, но, если я попробую рассказать все это сейчас, вы не поймете.
   – Да и некогда мне слушать, – отозвался сквайр. – Ты совершила отважный поступок, когда отправилась в такую даль, в Норт-Хилл, чтобы предупредить меня, и я этого не забуду, но всех этих бед можно было избежать и предотвратить ужасное преступление в сочельник, если бы ты сразу все мне откровенно рассказала. Ну да это потом. Мой конюх говорит, ты нашла своего дядю убитым, но, кроме этого, ничего не знаешь о преступлении. Будь ты мужчиной, тебе пришлось бы сейчас пойти со мной в «Ямайку», но я тебя от этого избавлю. Вижу, ты и так достаточно настрадалась. – Повысив голос, он окликнул слугу: – Заведи двуколку во двор и побудь там вместе с этой девушкой, а мы войдем в трактир. – И обернулся к Мэри: – Я попрошу тебя оставаться во дворе, если хватит мужества. Ты среди нас единственная знаешь хоть что-то об этом деле, и ты последняя видела своего дядю живым.
   Мэри кивнула. Теперь она всего лишь пассивное орудие закона и должна делать, что велят. Сквайр хоть не заставил ее снова входить в пустой дом и смотреть на труп дяди. Двор, недавно окутанный тенью, сейчас был полон бурной деятельности: лошади гремели подковами по булыжнику, звякали уздечки, слышались шаги и голоса, и все звуки перекрывал резкий голос сквайра, выкрикивающий команды.
   Он повел своих людей вокруг дома, куда показала Мэри, и скоро безмолвное здание преобразилось. В баре распахнулось окно, раскрылись окна в гостиной. Кто-то осматривал комнаты для гостей на втором этаже, их окна тоже отворились. Только тяжелая входная дверь оставалась закрытой, и Мэри знала, что с той стороны на пороге лежит мертвое тело трактирщика.
   Из дома что-то крикнули, в ответ послышались невнятные голоса, сквайр задал какой-то вопрос. Теперь звуки отчетливо доносились через открытое окно гостиной. Ричардс взглянул на Мэри и по ее бледности понял – она услышала.
   Человек, который остался с лошадьми и не пошел со всеми в дом, взволнованно окликнул кучера:
   – Слыхал, что они говорят? Там, наверху, на лестничной площадке, еще один труп.
   Ричардс ничего не ответил. Мэри плотнее закуталась в плащ и надвинула капюшон на лицо. Они молчали и ждали. Скоро сам сквайр вышел во двор и подошел к двуколке.
   – Мне очень жаль, – сказал он. – У меня для тебя дурные новости. Возможно, ты этого ожидала.
   – Да, – сказала Мэри.
   – Думаю, она совсем не мучилась. Вероятно, смерть наступила мгновенно. Она лежала в конце коридора, у самой спальни. Зарезана, как и твой дядя. Может быть, она ничего и не заметила. Поверь, мне очень жаль. Хотелось бы, чтобы можно было без этого обойтись. – Он стоял рядом с ней, расстроенный и смущенный. Еще раз повторил, что она не мучилась, что она ничего не заметила, что тетя умерла мгновенно. Потом, поняв, что Мэри лучше остаться одной, он тяжело зашагал назад, к трактиру.
   Мэри сидела неподвижно, завернувшись в плащ. Она молилась про себя о том, чтобы душа тети Пейшенс простила ее и обрела покой там, где она сейчас находится, где бы это ни было, и чтобы тяжкие цепи жизни спали с нее, отпустив ее на свободу. Еще она молилась, чтобы тетя Пейшенс поняла, что Мэри пыталась сделать; а больше всего – о том, чтобы ее мать тоже была там, чтобы она была не одна. Эти мысли только и приносили хоть какое-то утешение. Мэри знала, что, если повторить в уме прошедшие несколько часов, она придет к одному неизбежному обвинению: если бы она не ушла из «Ямайки», тетя сейчас могла быть жива.
   Но в доме снова раздались взбудораженные голоса, крики и топот бегущих ног. Ричардс бросился к открытому окну гостиной, позабыв в волнении о том, что ему доверены двуколка и девушка. Он даже закинул ногу через подоконник. Послышался треск, и ставни запертой кладовой, куда никто, по-видимому, еще не удосужился заглянуть, разлетелись в куски. Мужчины отодрали доски, и кто-то поднес факел, чтобы осветить комнату. Мэри было видно, как пламя пляшет на сквозняке.
   Потом свет исчез, голоса затихли, стали слышны шаги, направляющиеся вглубь дома, и вот из-за угла показались шесть или семь человек во главе со сквайром. Они тащили с собой нечто упирающееся, извивающееся и рвущееся из рук с хриплыми воплями.
   – Они поймали его! Вот убийца! – крикнул Ричардс.
   Мэри обернулась, сбросила с лица капюшон и взглянула с высоты двуколки на подошедшую группу. Пленник смотрел на нее снизу вверх, моргая от факелов, которые светили ему прямо в глаза. Его одежда была вся в паутине, лицо черное, небритое. Это был коробейник Гарри.
   – Кто он такой? – кричали все. – Ты его знаешь?
   Сквайр обошел двуколку спереди и велел подвести пленника поближе, чтобы Мэри могла его рассмотреть.
   – Что тебе известно про этого молодчика? – спросил он девушку. – Мы нашли его вон в той комнате с решетками на окнах. Он валялся там на мешках и утверждает, будто ничего не знает о преступлении.
   – Он – из их шайки, – медленно ответила Мэри. – Позавчера вечером он пришел в трактир и поссорился с моим дядей. Дядя его одолел и запер в кладовой, угрожая ему смертью. У него были все основания убить дядю, и никто, кроме него, не мог этого сделать. Он вас обманывает.
   – Но дверь была заперта снаружи. Понадобилось три человека или даже больше, чтобы взломать ее, – возразил сквайр. – Этот тип не выходил из кладовки. Посмотри на его одежду. Посмотри на его глаза, он до сих пор щурится от света. Нет, он не убийца.
   Коробейник исподтишка поглядывал на своих стражей. Его маленькие глазки так и бегали туда-сюда. Мэри сразу поняла, что сквайр говорит правду: Гарри-коробейник никак не мог совершить это преступление. Он лежал в кладовой с той минуты, как трактирщик запер его там более двадцати четырех часов назад. Он лежал в темноте, дожидаясь, когда его выпустят, а за эти долгие часы кто-то пришел в «Ямайку» и снова ушел, сделав свое дело, в ночной тиши.
   – Тот, кто это сделал, не знал, что этот мошенник заперт в кладовой, – продолжал сквайр, – и, насколько я могу судить, он не может пригодиться в качестве свидетеля – он ничего не видел и не слышал. Но мы все равно отправим его в тюрьму и повесим, если он это заслужил, в чем я не сомневаюсь. Но прежде он даст суду показания и сообщит нам имена своих сообщников. Один из них убил трактирщика из мести, будьте уверены, и мы его разыщем, даже если придется пустить по его следу всех гончих Корнуолла. Кто-нибудь, отведите этого в конюшню и подержите там, а остальные вернутся со мной в гостиницу.
   Коробейника потащили прочь. Сообразив, что произошло какое-то преступление и его могут заподозрить, он мигом обрел дар речи и стал заверять всех и каждого в своей невиновности, жалобно хныкать и клясться Святой Троицей, пока кто-то не дал ему затрещину, чтобы он заткнулся, пригрозив повесить его, не сходя с места, на дверях конюшни. Это подействовало, и коробейник принялся бормотать себе под нос всяческие богохульства, время от времени поводя крысиными глазками в сторону Мэри, которая сидела высоко в двуколке в нескольких шагах от него.
   Мэри, уткнув подбородок в ладони, не замечала ни его ругани, ни его прищуренных бегающих глаз – она вспоминала другие глаза, которые смотрели на нее утром, и другой голос, холодно и спокойно сказавший: «За это он умрет».
   Была еще фраза, небрежно брошенная по дороге в Лонстон, на ярмарку: «Я еще ни разу никого не убил… пока», и цыганка на рыночной площади: «У тебя на руке кровь; когда-нибудь ты убьешь человека». Все мелкие детали, которые ей хотелось забыть, упорно всплывали и громко кричали против него: ненависть к брату, жестокость в характере, полное отсутствие нежности, нечистая мерлинская кровь.
   Вот что выдает его прежде всего. Яблочко от яблоньки… Рыбак рыбака видит издалека… Он явился в «Ямайку», как и обещал, и брат его умер, как он поклялся. Истина предстала перед ней во всем своем уродстве, и теперь Мэри жалела, что не осталась в трактире: пусть бы он и ее убил. Он вор; как вор, он пришел ночью и снова скрылся. Мэри знала, что своими показаниями может воздвигнуть несокрушимую стену доказательств против него. И тогда ему крышка. Нужно только подойти сейчас к сквайру и сказать: «Я знаю, кто это сделал». Они прислушаются к ней. Все столпятся вокруг нее, словно свора гончих, высунувших языки в предвкушении охоты, и след приведет их к нему, мимо Рашифорда, через Тревартское болото, на Пустошь Двенадцати. Возможно, он и сейчас там, спит, позабыв о своем преступлении, и ни о чем не беспокоится, вытянувшись на кровати в одиноком домике, где родились и он, и его братья. К утру он уедет верхом, – быть может, насвистывая, – и навсегда скроется из Корнуолла, убийца, каким был и его отец.
   В своем воображении Мэри слышала стук копыт по дороге, далеко-далеко в ночной тишине, отбивающих прощальный ритм. Но вот фантазия превратилась в реальность, и звук, который ей послышался, оказался не выдумкой, а топотом живого коня на большой дороге.
   Мэри прислушалась, повернув голову. Ее нервы были натянуты до предела. Руки, придерживающие плащ, стали влажными и холодными.
   Топот все приближался. Конь шел ровной рысью, ни торопливо, ни медленно, отбивая на дороге ритмичную дробь, и ей в такт колотилось сердце Мэри.
   Уже не одна она прислушивалась. Мужчины, сторожившие коробейника, негромко переговаривались, глядя на дорогу, а Ричардс, который стоял с ними, с минуту поколебавшись, побежал в дом позвать сквайра. Стук копыт зазвучал громче, когда лошадь начала подниматься на холм, словно бросая вызов ночи, такой тихой и безмолвной. Всадник одолел подъем и показался из-за ограды, и в это же мгновение из дома вышел сквайр вместе со своим слугой.
   – Стой! – крикнул сквайр. – Именем короля! Отвечайте, по какому делу вы оказались на дороге нынче ночью.
   Всадник натянул поводья и свернул во двор. Черный плащ для верховой езды не позволял разглядеть его, но вот он поклонился, откинул капюшон, и густой ореол волос засиял белизной в свете луны, а голос, ответивший сквайру, был мягким и приятным.
   – Мистер Бассат из Норт-Хилла, если не ошибаюсь? – проговорил он и нагнулся с седла, протягивая руку с запиской. – Я получил сообщение от Мэри Йеллан из трактира «Ямайка» с просьбой о помощи, но, как вижу, судя по собравшемуся здесь обществу, я опоздал. Вы меня, конечно, помните; мы с вами уже встречались. Я – священник из Олтернана.

Глава 16

   Мэри сидела одна в гостиной в доме викария и смотрела, как тлеет торф в очаге. Она долго спала и теперь чувствовала себя свежей и отдохнувшей, но желанный покой все еще не пришел к ней.
   Все были с нею добры и терпеливы. Может быть, даже слишком добры, это было так непривычно после долгого душевного напряжения. Сам мистер Бассат неуклюже похлопал ее по плечу, словно обиженного ребенка, и сказал с грубоватой лаской:
   – Теперь тебе надо выспаться и забыть все, что с тобой случилось. Помни только одно: все кончилось, все позади. Обещаю, мы найдем того, кто убил твою тетушку, скоро найдем, очень скоро, и его повесят на следующей же судебной сессии. А когда ты немножко придешь в себя после всех этих потрясений, скажешь нам, чем тебе хотелось бы заняться, куда направиться.
   У нее не осталось собственной воли. Все решения принимали за нее другие, и, когда Фрэнсис Дейви предложил ей пристанище в своем доме, она вяло согласилась, ничего не чувствуя и сознавая, что ее бесцветное «спасибо» отдает неблагодарностью. И снова она ощутила, как унизительно родиться женщиной, когда все считают само собой разумеющимся, что при малейшем испытании ты должна сломаться и духовно, и физически.
   Будь она мужчиной, с нею сейчас обращались бы грубо или, в лучшем случае, безразлично и, скорее всего, заставили бы поехать в Бодмин или в Лонстон, чтобы дать показания, причем подразумевалось бы, что она сама должна позаботиться о жилье для себя, а после завершения дела может отправляться на все четыре стороны. И она уехала бы, как только все допросы закончатся, нанялась бы на какой-нибудь корабль, чтобы заработать на проезд, или бродила бы по дорогам с одним серебряным пенни в кармане, свободная сердцем и душой. А вместо этого она сидит здесь, и слезы подступают к глазам, а голова раскалывается. Ее плавно удалили с места действия, как досадную помеху, как любую женщину или ребенка после случившейся трагедии.
   Викарий сам отвез ее в двуколке, а кучер сквайра следовал за ними верхом. Викарий, по крайней мере, был наделен даром молчания. Он ни о чем не спрашивал, не бормотал напрасные и ненужные сочувственные слова. Он быстро довез ее до Олтернана, прибыв на место, когда церковные часы пробили час ночи.
   Он разбудил свою домоправительницу, вызвав ее из соседнего коттеджа, – это была та самая женщина, с которой Мэри разговаривала накануне. Викарий велел ей идти с ними, приготовить комнату для его гостьи, что она и сделала моментально, не затевая разговоров и ничем не проявив своего удивления. Она захватила с собой из дому чистое белье и постелила постель. Развела огонь в очаге, согрела у огня грубую шерстяную ночную сорочку. Мэри тем временем разделась, и, когда постель была готова и уголок простыни приглашающе отогнут, Мэри позволила уложить себя, как укладывают ребенка в колыбель.
   Она хотела сразу закрыть глаза, но тут вдруг чья-то рука приподняла ее, поддерживая за плечи, и в ушах у нее прозвучал спокойный настойчивый голос:
   – Выпейте это.
   Сам Фрэнсис Дейви стоял у ее кровати со стаканом в руке. Его странные прозрачные глаза смотрели прямо на нее безо всякого выражения.
   – Теперь вы уснете, – сказал он, и она поняла по горькому вкусу горячего питья, что туда добавлен какой-то порошок и что викарий сделал это, понимая мучительное, тревожное состояние ее души.
   Последнее, что она помнила, – его рука у нее на лбу и эти спокойные стеклянные глаза, приказывающие забыть. Потом она заснула, как он ей велел.
   Было почти четыре часа дня, когда она проснулась. Четырнадцать часов сна сделали свое дело: притупили ее горе и сделали Мэри менее чувствительной к боли. Острая скорбь по тете Пейшенс смягчилась, так же как и чувство горечи. Разум подсказывал, что на Мэри нет вины. Она сделала лишь то, что велела ей совесть. Правосудие – прежде всего. Своим слабым умом она не сумела предвидеть трагедию, только в том и виновата. Остаются сожаления, но сожаления не могут вернуть к жизни тетю Пейшенс.
   С такими мыслями Мэри поднялась с постели, но, когда она оделась, спустилась в гостиную и обнаружила, что в очаге горит огонь, занавески задернуты, а викарий уехал куда-то по делу, к ней вернулось прежнее скребущее чувство неуверенности, и девушке показалось, что вся ответственность за случившееся несчастье лежит на ней одной. Она все время видела перед собой лицо Джема, каким оно предстало перед ней в тот последний раз, осунувшееся и измученное, в неверном сероватом свете. Тогда в его глазах, в плотно сжатых губах угадывалось какое-то твердое намерение, да только Мэри пред почла ничего не замечать. Он был непонятен ей с самого начала и до самого конца, с того первого утра, когда впервые появился в баре «Ямайки»… Все это время Мэри нарочно закрывала глаза, чтобы не видеть правды. Она – женщина, и, хотя нет на то причины ни на земле, ни на небе, она полюбила его. Он поцеловал ее и навеки приковал к себе. Мэри чувствовала себя падшей женщиной, опозоренной, проявившей телесную и духовную слабость, а ведь раньше она была такой сильной! Но гордость покинула ее вместе с независимостью.
   Одно слово викарию, когда он вернется, коротенькая записка сквайру – и тетя Пейшенс будет отомщена. Джем умрет в петле, как умер его отец. А Мэри вернется в Хелфорд подбирать оборванные нити своей прежней жизни, которые дожидаются ее, перепутанные и засыпанные землей.
   Мэри поднялась на ноги и принялась ходить взад-вперед по комнате со смутным ощущением, что сейчас она пытается решить свою самую главную проблему. Но в то же время она знала, что все ее потуги – ложь, жалкая уловка, чтобы успокоить совесть. Она никогда не скажет этого слова.
   Джему ничего не грозит от нее, он уедет прочь, распевая песни и потешаясь над ней, он забудет и ее, и своего брата, и самого Бога. А она будет тянуть лямку долгие, унылые, беспросветные годы, отмеченная клеймом молчания, и в конце концов станет общим посмешищем: прокисшая старая дева, которую раз в жизни поцеловали, и она все никак не может этого забыть.
   Цинизм и сентиментальность – две крайности, которых следует избегать. Расхаживая в смятении по комнате, не находя себе места, Мэри чувствовала, будто сам Фрэнсис Дейви наблюдает за ней и взгляд его холодных глаз проникает в самую глубину ее души. Теперь, когда его не было здесь, стало ясно, что в комнате все же остался какой-то отпечаток его личности. Мэри могла себе представить, как он стоит в углу у мольберта с кистью в руке, видя в окно давно ушедшие времена.
   Рядом с мольбертом стояли несколько полотен, повернутых лицевой стороной к стене. Мэри стало любопытно, и она развернула их к свету. Вот интерьер церкви, – вероятно, его церкви, – написанный, по-видимому, в летние сумерки. Под сводами мерцал странный зеленоватый отсвет, озаряющий их до самой крыши. Это необычное освещение осталось в ее памяти и после того, как Мэри отложила картину, так что она вернулась к ней и еще раз вгляделась.
   Возможно, этот своеобразный зеленоватый отблеск – точное воспроизведение характерной особенности олтернанского храма, но все же он придает картине какой-то потусторонний вид. Мэри подумала, что, если бы у нее был дом, она не захотела бы повесить в одной из комнат такую картину.
   Мэри не могла определить словами свое неприятие изображения. Как будто некий дух, ничего не ведающий о церкви, пробрался в картину и вдохнул в храм Божий атмосферу, совершенно чуждую этому месту. Поворачивая картины одну за другой, она увидела, что все они имеют тот же самый оттенок. Великолепный этюд, запечатлевший весеннюю степь в окрестностях Браун-Уилли, с пышной горой облаков за вершиной тора, портили темный колорит и очертания облаков, самим своим нагромождением подавлявших пейзаж, и на всем лежал тот же зеленоватый отсвет.
   В первый раз Мэри задумалась: может быть, будучи альбиносом, отклонением от нормы, он страдает неверным цветовым восприятием, и вообще, может быть, зрение у него каким-то образом искажено. Возможно, все дело в этом, но неприятное чувство не уходило. Мэри снова повернула полотна к стене и продолжала осматривать комнату, но узнала мало нового. Мебели было очень немного, и никаких статуэток или книг. Даже письменный стол был совершенно голым; казалось, им редко пользовались. Мэри побарабанила пальцами по полированной поверхности, гадая, здесь ли викарий пишет свои проповеди, и вдруг сделала нечто непростительное – выдвинула узкий ящик под крышкой стола. Ящик был пуст, и Мэри сразу стало стыдно. Она уже хотела закрыть ящик, когда заметила, что постеленная в нем бумага загнулась с одного края и на другой ее стороне виднеется какой-то набросок. Мэри вытащила бумагу из ящика и взглянула на рисунок. Здесь снова был изображен интерьер церкви, только в этот раз на скамьях сидели прихожане, а на кафедре стоял сам священник. Вначале Мэри не заметила ничего необычного – достаточно естественный сюжет для священника, умеющего обращаться с пером. Но, приглядевшись внимательнее, она неожиданно поняла, что же именно он нарисовал.
   Это был не просто рисунок, а карикатура, столь же гротескная, сколь и чудовищная. Прихожане сидели в шляпах и шалях, в самых лучших воскресных нарядах, но на плечах у них вместо человеческих голов он нарисовал бараньи морды. Тупо раскрыв жвачные рты, они слушали проповедника с бессмысленно-торжественным выражением, сложив копытца, как бы для молитвы. Черты каждого барана или овцы были тщательно выписаны, словно отражая живую индивидуальность, но выражение у всех было одно и то же – как у идиота, который ничего не знает и знать не желает. Проповедник в черном облачении, с ореолом волос вокруг головы, был Фрэнсис Дейви, но он нарисовал себе волчью морду, и этот волк смеялся над стадом, собравшимся перед ним внизу.
   Все это было ужасной, кощунственной насмешкой. Мэри поскорее убрала рисунок в ящик, чистой стороной вверх, задвинула ящик, отошла от стола и снова села в кресло у огня. Она нечаянно раскрыла чужую тайну и теперь жалела об этом. Это ее совсем не касается. Тут дело идет между рисовальщиком и его Богом.
   Услышав снаружи на дорожке шаги викария, Мэри торопливо вскочила и передвинула свое кресло, чтобы, когда он войдет в комнату, ее лицо оказалось в тени и он не смог прочесть ее мысли.
   Кресло стояло спинкой к двери, и Мэри села, ожидая, когда он войдет. Но он так долго не шел, что она в конце концов повернулась, прислушиваясь, не послышатся ли его шаги, и тут увидела, что он стоит за креслом. Он бесшумно вошел из прихожей. От неожиданности Мэри вздрогнула. Викарий вышел на свет и извинился за свое неожиданное появление.
   – Простите, – сказал он, – вы не ожидали меня так рано. Вы замечтались, а я вам помешал.
   Мэри покачала головой и запинаясь пробормотала что-то в свое оправдание. Он сразу стал спрашивать о ее самочувствии и о том, как она спала, а сам тем временем сбросил пальто и остановился у очага в своем черном церковном облачении.
   – Вы ели сегодня? – спросил он и, когда Мэри ответила, что не ела, достал из кармана часы и посмотрел время – без нескольких минут шесть, – после чего сверился с часами, стоявшими на письменном столе. – Вы уже однажды ужинали со мной, Мэри Йеллан, и будете ужинать еще, но на этот раз, если вы не возражаете и если вы достаточно отдохнули, накройте на стол и принесите поднос из кухни. Ханна должна была все приготовить, не будем больше беспокоить ее. А мне нужно кое-что написать, если вы не против.
   Мэри заверила его, что вполне отдохнула и будет только рада сделать что-нибудь полезное. Он кивнул и сказал:
   – Без четверти семь, – после чего повернулся к ней спиной.
   Мэри поняла, что разговор окончен и ей предлагается удалиться.
   Она отыскала кухню, несколько ошарашенная его внезапным появлением, радуясь, что может еще полчаса побыть наедине с собой. Когда пришел викарий, она была не готова к разговору. Может быть, ужин не продлится долго, а потом он снова сядет за письменный стол и позволит Мэри остаться со своими мыслями. Девушка очень жалела, что открыла ящик. Неотвязное воспоминание о карикатуре преследовало ее. Примерно так же чувствует себя ребенок, который узнал нечто вопреки родительскому запрету и теперь, повесив голову, виноватый и пристыженный, боится, что собственный язык его выдаст. Было бы гораздо спокойнее пообедать одной в кухне, если бы викарий обращался с ней не как с гостьей, а как с простой служанкой. А так она оказывается в каком-то неопределенном положении, ведь его любезности так своеобразно сочетаются с приказаниями. Мэри взялась за приготовления к ужину, чувствуя себя более уютно среди знакомых кухонных запахов и мечтая, чтобы часы подольше не били. Но вот в церкви прозвонили три четверти, не оставив ей никакой возможности дольше тянуть время, и она отнесла поднос в гостиную, надеясь, что ее чувства не отражаются на лице.
   Викарий стоял спиной к огню, куда он уже успел придвинуть стол. Мэри, не глядя, чувствовала, что он пристально ее рассматривает, и от этого ее движения сделались очень неловкими. К тому же в комнате что-то изменилось. Краешком глаза Мэри заметила, что он убрал мольберт и холсты больше не стоят у стены. На письменном столе впервые царил беспорядок, на нем были навалены груды писем и бумаг. Видимо, он сжег часть писем – под торфом среди золы виднелись желтые, обгоревшие по краям обрывки бумаги.
   Они сели ужинать. Викарий положил ей на тарелку холодного пирога.
   – Неужели в Мэри Йеллан умерло всякое любопытство, что она не спрашивает, как я провел день? – спросил он наконец, слегка поддразнивая ее, отчего Мэри сразу виновато вспыхнула.
   – Меня не касается, где вы были, – ответила она.
   – Тут вы ошибаетесь, – заявил он, – это вас, конечно, касается. Я целый день занимался вашими делами. Разве вы не просили меня о помощи?
   Мэри стало стыдно. Она не знала, что сказать.
   – Я еще не поблагодарила вас за то, что вы так быстро приехали в «Ямайку», и за то, что приютили меня вчера и дали выспаться сегодня. Вы, наверное, считаете меня неблагодарной.
   – Я этого не говорил. Я лишь удивлялся вашему терпению. Еще не пробило двух, когда я уговорил вас прилечь нынче утром, а сейчас семь часов вечера. В эти долгие часы дела не стояли на месте.
   – Так вы не легли спать, когда ушли от меня?
   – Я поспал до восьми. Потом позавтракал и снова уехал. Мой серый захромал, я не мог его взять, и потому пришлось обойтись медлительным кобом [10 - Коб – порода коренастых верховых лошадей.]. Он полз как улитка отсюда до трактира «Ямайка» и от «Ямайки» до Норт-Хилла.
   – Вы ездили в Норт-Хилл?
   – Мистер Бассат официально пригласил меня на ленч. Присутствовало человек восемь или десять, и каждый выкрикивал свои соображения прямо в ухо соседу, причем никто никого не слушал. Завтрак тянулся долго, и я был весьма рад, когда он закончился. Однако все были единодушны в том, что убийца вашего дяди недолго останется на свободе.
   – Мистер Бассат кого-нибудь подозревает? – осторожно спросила Мэри, не поднимая глаз от тарелки. Еда казалась безвкусной, словно опилки.
   – Мистер Бассат и самого себя готов заподозрить. Он допросил всех жителей в радиусе десяти миль и всех посторонних, находившихся на дороге прошлой ночью, а имя им – легион. Понадобится неделя, а то и больше, чтобы добиться правды от каждого, но ничего, это не остановит мистера Бассата.
   – Что сделали с моей… моей тетушкой?
   – Их обоих отвезли сегодня утром в Норт-Хилл, там и похоронят. Все это уже устроено, вам незачем беспокоиться. Что касается остального… увидим.
   – А коробейник? Его не отпустили?
   – Нет, он сидит себе под замком и сотрясает воздух проклятиями. Коробейник меня нисколько не заботит. Да и вас, я думаю, тоже.
   Мэри положила вилку, которую уже поднесла к губам, и отодвинула от себя тарелку.
   – Что вы хотите сказать? – насторожилась она.
   – Повторяю: вас нисколько не заботит коробейник. И это вполне объяснимо. Мне еще не приходилось видеть столь неприятного и несимпатичного персонажа. Как я понял со слов Ричардса, кучера мистера Бассата, вы подозревали коробейника в убийстве, о чем и сообщили самому мистеру Бассату. Отсюда я делаю вывод, что коробейник вас не заботит. Очень неудачно, что запертая кладовая доказывает его невиновность. Он мог бы стать отличным козлом отпущения и освободил бы нас всех от массы хлопот.
   Викарий продолжал с аппетитом ужинать, но Мэри только гоняла еду вилкой по тарелке и отказалась от предложенной добавки.
   – Чем же коробейник вам так не угодил? – поинтересовался викарий, упорно не желая оставить эту тему.
   – Однажды он напал на меня.
   – Я так и думал. Это человек вполне определенного типа. Вы, конечно, сопротивлялись?
   – Кажется, я его ударила. Больше он меня не трогал.
   – Полагаю, что нет. Когда это случилось?
   – В канун Рождества.
   – После того, как я расстался с вами у Пяти дорог?
   – Да.
   – Начинаю понимать… Так вы в ту ночь не вернулись в «Ямайку»? Вы повстречались на дороге с трактирщиком и его друзьями?
   – Да.
   – И они взяли вас с собой на побережье, чтобы еще лучше повеселиться?
   – Пожалуйста, мистер Дейви, не спрашивайте меня больше ни о чем. Мне не хочется говорить о той ночи, ни сейчас, ни в будущем, никогда! Бывают такие вещи, которые лучше похоронить как можно глубже.
   – Вам не придется об этом говорить, Мэри Йеллан. Я виню себя за то, что позволил вам продолжать путь в одиночестве. Посмотреть на вас сейчас, с вашими ясными глазами и чистой кожей, на то, как вы держите голову и, главное, как вздергиваете подбородок, – не скажешь, что пережитое оставило в вас заметный след. Возможно, слово сельского священника немногого стоит, но вы проявили удивительную стойкость. Я восхищаюсь вами.
   Мэри взглянула на него, и снова отвела глаза, и принялась крошить кусочек хлеба, который держала в руке.
   – Как подумаешь о коробейнике, – снова заговорил викарий после паузы, основательно подкрепившись сливовым компотом, – понимаешь, что это большое упущение со стороны убийцы – не заглянуть в кладовую. Возможно, он торопился, но минута или две едва ли могли иметь такое уж значение. Нет, он мог бы сделать все гораздо более основательно.
   – Каким образом, мистер Дейви?
   – Да разобравшись с коробейником.
   – Вы хотите сказать, он мог бы убить и его тоже?
   – Вот именно. Коробейник, пока живет, мало украшает этот мир, а мертвый он, по крайней мере, до ставил бы пропитание червям. Таково мое мнение. Более того, если бы убийца знал, что коробейник покушался на вас, у него появился бы достаточный мотив, чтобы убить еще раз.
   Мэри отрезала себе ломтик пирога, которого ей совсем не хотелось, и с трудом пропихнула его за щеку. Притворяясь, что ест, она могла поддерживать хотя бы видимость самообладания. Но рука, державшая нож, тряслась, и ломтик получился кривобоким.
   – Не понимаю, – проговорила она, – при чем здесь я.
   – Вы недооцениваете себя, – ответил он.
   Они продолжали есть в молчании. Мэри, опустив голову, пристально глядела в свою тарелку. Инстинкт подсказывал ей, что викарий водит ее, как удильщик водит рыбу, попавшуюся на крючок. В конце концов она не выдержала:
   – Значит, мистер Бассат и все остальные почти ничего не добились и убийца по-прежнему на свободе?
   – О, мы не так уж неповоротливы. Кое в чем мы все-таки продвинулись. К примеру, коробейник, безуспешно пытаясь спасти свою шкуру, начал давать показания по мере своих сил и возможностей, но он мало нам помог. Он рассказал о том, что совершилось в сочельник на побережье, – утверждая, будто сам не принимал участия в происходящем, – а также дал кое-какие сведения о событиях предыдущих месяцев. Среди прочего мы узнали о фургонах, приезжавших по ночам в «Ямайку». Кроме того, он открыл нам имена своих сообщников – те, какие знал, разумеется. Как выяснилось, организация имела гораздо больший размах, чем мы предполагали.
   Мэри ничего не сказала и только покачала головой, когда он предложил ей компот.
   – На самом деле, – продолжал викарий, – он дошел до того, что намекнул, будто хозяин трактира «Ямайка» только назывался главарем, а на самом деле подчинялся кому-то еще. В таком случае, разумеется, дело предстает в совершенно новом свете. Джентльменов это чрезвычайно взволновало и даже несколько встревожило. Что вы можете сказать о теории коробейника?
   – Это, конечно, возможно.
   – Кажется, вы сами намекали на нечто подобное?
   – Может быть. Не помню.
   – Если так, то можно предположить, что убийца и неизвестный главарь – одно и то же лицо. Вы согласны со мной?
   – Да, наверное.
   – Это значительно сужает круг поисков. Можно не обращать внимания на рядовых членов шайки, искать человека с умом, сильную личность. Вы когда-нибудь видели такого человека в «Ямайке»?
   – Нет, никогда.
   – Вероятно, он приходил и уходил скрытно, может быть, глубокой ночью, когда вы и ваша тетя уже спали в своих постелях. Вряд ли он приезжал по большой дороге – вы услышали бы топот копыт его коня. Но ведь всегда есть возможность, что он приходил пешком?
   – Да, вы правы, возможность есть.
   – В таком случае тот человек должен хорошо знать болота, по крайней мере в ближайших окрестностях. Один из джентльменов предположил, что он живет поблизости, то есть на расстоянии одного пешего или верхового перехода. Поэтому мистер Бассат и намерен опросить всех жителей в радиусе десяти миль. Как видите, вокруг убийцы стягивается сеть, и, если он не поторопится, его непременно поймают. Мы все убеждены в этом. Уже закончили? Вы совсем мало поели.
   – Мне не хочется.
   – Очень жаль. Ханна вообразит, что вам не понравился ее холодный пирог. Я вам говорил, что встретил сегодня одного вашего знакомого?
   – Нет, не говорили. У меня нет друзей, кроме вас.
   – Спасибо, Мэри Йеллан. Очень милый комплимент, и я буду им дорожить. Но вы, знаете ли, сказали не совсем правду. У вас есть еще один знакомый. Вы сами мне о нем рассказывали.
   – Не знаю, о ком вы, мистер Дейви.
   – Ну-ну. Разве брат трактирщика не возил вас в Лонстон на ярмарку?
   Мэри стиснула руки под столом, так что ногти впились в ладони.
   – Брат трактирщика? – переспросила она, пытаясь выиграть время. – Я не видела его с тех пор. Я думала, он уехал.
   – Нет, он находился в этих местах с самого Рождества. Так он сам говорит. Собственно, он прослышал о том, что я дал вам приют, и он попросил меня передать вам кое-что. «Скажите ей, что я очень сожалею» – вот как он сказал. Полагаю, он имел в виду вашу тетушку.
   – Он больше ничего не говорил?
   – Думаю, он сказал бы что-нибудь еще, но тут нас прервал мистер Бассат.
   – Мистер Бассат? Мистер Бассат присутствовал при вашем разговоре?
   – Ну разумеется. В комнате было несколько джентльменов. Как раз перед моим отъездом из Норт-Хилла, когда мы закончили обсуждение на сегодня.
   – Но почему Джем Мерлин присутствовал при обсуждении?
   – Видимо, он имел на это право как брат покойного. Кажется, утрата не слишком его взволновала, но, возможно, они не ладили.
   – А мистер Бассат… и джентльмены… спрашивали его о чем-нибудь?
   – Они много разговаривали. По-видимому, молодой Мерлин не лишен интеллекта. Он отвечал весьма умно. Должно быть, по уму он заметно превосходил своего брата. Помнится, вы говорили, что он живет случайными заработками. Ворует лошадей, если не ошибаюсь.
   Мэри кивнула, обводя пальцем узор на скатерти.
   – По-видимому, он занимался этим, если не подворачивалось ничего лучшего, – сказал викарий, – но, когда представился случай пустить в ход свой ум, он им воспользовался, и вряд ли его можно за это упрекнуть. Несомненно, его усилия прекрасно окупились.
   Мягкий голос терзал ее нервы, каждое слово кололо, точно иголкой, и тут Мэри поняла, что он победил, она не в силах больше притворяться равнодушной. Она подняла к нему лицо, взгляд ее отяжелел от сдерживаемой боли. Мэри с мольбой протянула к нему руки.
   – Что ему сделают, мистер Дейви? – выпалила она. – Что ему сделают?
   Светлые, лишенные выражения глаза уставились на нее в упор, и она впервые увидела в них какую-то тень и проблеск удивления.
   – Сделают? – повторил он. – Почему ему должны что-то сделать? Полагаю, он заключил мир с мистером Бассатом и теперь может ничего не опасаться. Едва ли ему станут припоминать старые грехи после того, как он оказал им такую услугу.
   – Я не понимаю! Какую услугу он оказал?
   – Вы сегодня медленно соображаете, Мэри Йеллан, а я, кажется, говорю загадками. Разве вы не знали, что это Джем Мерлин донес на своего брата?
   Мэри тупо смотрела на него. Мозг отказывался функционировать, его «заело». Мэри повторила слова викария, словно ребенок, пытающийся выучить урок:
   – Джем Мерлин донес на своего брата?
   Викарий отодвинул от себя тарелку и начал аккуратно собирать посуду на поднос.
   – Ну разумеется, – сказал он. – Так мне сказал мистер Бассат. Как я понял, сквайр встретил вашего друга в Лонстоне в сочельник и увез его в Норт-Хилл в качестве заложника. И он дал Джему Мерлину шанс. «Ты украл мою лошадку, – сказал сквайр, – ты такой же жулик, как и твой братец. В моей власти завтра же упечь тебя за решетку, и тогда ты еще лет десять или больше в глаза не увидишь ни одной лошади. Но ты можешь сохранить свободу, если достанешь мне доказательства того, что твой брат из трактира „Ямайка“ и есть тот, кем я его считаю». Ваш молодой приятель попросил дать ему время на размышление, а когда время истекло, он покачал головой. «Нет, – сказал он, – если вам нужно, ловите его сами. Пусть черт меня заберет, если я стану якшаться с законом». Но сквайр сунул ему под нос листок с объявлением. «Посмотри на это, Джем, – сказал он, – и скажи, что ты об этом думаешь. В Рождественский сочельник случилось самое кровавое кораблекрушение с тех пор, как „Леди Глостер“ прошлой зимой наскочила на скалы выше Падстоу. Может, теперь передумаешь?» Дальше сквайр не успел рассказать много, – не забудьте, люди постоянно входили и выходили, – но, насколько я понял, ваш друг ночью ухитрился освободиться от оков и сбежал, а вчера утром вернулся, когда никто уж не чаял его увидеть, подошел прямо к сквайру у выхода из церкви и преспокойно заявил: «Очень хорошо, мистер Бассат, вы получите доказательства». Именно поэтому я сейчас заметил, что Джем Мерлин намного умнее своего брата.
   Викарий убрал со стола и отставил в угол поднос с посудой, но не вернулся к работе, а устроился, вытянув ноги, у огня, в кресле с узкой высокой спинкой. Мэри не следила за его действиями. Она смотрела в пространство прямо перед собой. Голова у нее просто лопалась от неожиданной информации. Все доводы, с таким страхом и так старательно выстроенные ею против человека, которого она любила, разлетелись, словно колода карт.
   – Мистер Дейви, – медленно заговорила она, – кажется, я самая глупая девчонка во всем Корнуолле.
   – Полагаю, так оно и есть, Мэри Йеллан, – ответил викарий.
   Его сухой тон, прозвучавший особенно резко по сравнению с его обычной мягкостью, сам по себе был упреком, который Мэри смиренно приняла.
   – Что бы ни случилось, – продолжала девушка, – теперь я могу встретить будущее лицом к лицу, смело и ничего не стыдясь.
   – Рад это слышать, – отозвался викарий.
   Мэри отбросила с лица волосы и улыбнулась в первый раз со времени их знакомства. Наконец-то тревога и страх оставили ее.
   – А что еще говорил Джем Мерлин, что он делал? – спросила она.
   Викарий взглянул на часы и со вздохом спрятал их в карман.
   – Я с удовольствием рассказал бы вам об этом, если бы было время, – сказал он, – но сейчас уже почти восемь. Часы летят слишком быстро для нас с вами! Думаю, на данный момент мы вполне достаточно поговорили о Джеме Мерлине.
   – Скажите мне только одно: он был в Норт-Хилле, когда вы уезжали?
   – Был. В сущности, именно его последние слова заставили меня поторопиться домой.
   – Что же он вам сказал?
   – Он обращался не ко мне. Он объявил о своем намерении посетить сегодня вечером кузнеца из Уорлеггана.
   – Мистер Дейви, теперь вы насмехаетесь надо мной!
   – Ни в коем случае. Уорлегган довольно далеко от Норт-Хилла, но, смею думать, он не заблудится в темноте.
   – Вам-то что, если он поедет к кузнецу?
   – Он покажет кузнецу гвоздь, который нашел среди вереска, в поле, чуть ниже трактира «Ямайка». Гвоздь выпал из подковы. Она, видимо, была прибита небрежно. Гвоздь был новый, а Джем Мерлин, будучи конокрадом, разумеется, хорошо знает руку каждого кузнеца на пустошах. «Посмотрите-ка, – сказал он сквайру, – я нашел это сегодня утром в поле за трактиром. Вы уже закончили свое обсуждение, я вам больше не нужен. С вашего разрешения, я съезжу в Уорлегган, ткну носом Тома Джори в его халтурную работу».
   – Ну так что же? – спросила Мэри.
   – Вчера было воскресенье, не так ли? А в воскресенье ни один кузнец не встанет за наковальню, если только не случится очень уж уважаемый заказчик. Вчера всего один всадник проезжал мимо кузницы Тома Джори и попросил новый гвоздь для захромавшего коня, а было это, полагаю, около семи часов вечера. После чего всадник направился дальше, в сторону трактира «Ямайка».
   – Откуда вы все это знаете? – спросила Мэри.
   Он ответил:
   – Потому что этим всадником был викарий из Олтернана.

Глава 17

   В комнате стало очень тихо. Хотя огонь горел по-прежнему ровно, в воздухе потянуло холодком, которого раньше не было. Каждый ждал, что другой заговорит первым. Один раз Мэри услышала, как Фрэнсис Дейви сглотнул. Наконец она взглянула ему в лицо и увидела то, что и ожидала: светлые глаза пристально смотрели на нее через стол. Они уже не были холодными, они горели, словно жили своей отдельной жизнью, на белой маске лица. Теперь Мэри поняла все, что он хотел заставить ее понять, но она все еще молчала, цепляясь за свое неведение как за единственную защиту, оттягивая время, которое было теперь ее единственным союзником.
   Его глаза приказывали ей говорить, и она заставила себя улыбнуться, грея руки у огня:
   – Вы сегодня изволите быть таинственным, мистер Дейви.
   Он ответил не сразу, сперва опять сглотнул, потом подался вперед, сидя в кресле, и неожиданно переменил тему:
   – Ты сегодня перестала доверять мне, еще прежде, чем я вернулся. Ты подходила к моему столу, нашла рисунок и встревожилась. Нет, я не видел тебя. Не в моих привычках подсматривать в замочную скважину, но я заметил, что бумага передвинута. Ты спросила себя, как уже спрашивала раньше: «Что он за человек, этот викарий из Олтернана?» А когда ты услышала мои шаги на дорожке, то съежилась в кресле вот здесь, у огня, лишь бы не смотреть мне в лицо. Не шарахайся от меня, Мэри Йеллан, нам с тобой больше незачем притворяться. Мы можем быть откровенны друг с другом, ты и я.
   Мэри взглянула на него и снова отвернулась. Она боялась правильно истолковать выражение его глаз.
   – Мне очень жаль, что я подходила к вашему столу, – сказала девушка. – Это непростительный поступок, сама не знаю, как это вышло. Что касается рисунка, я не разбираюсь в таких вещах, не могу сказать, плох он или хорош.
   – Не важно, плох он или хорош, главное – он напугал тебя?
   – Да, мистер Дейви, напугал.
   – Ты снова сказала себе: «Этот человек – урод, его мир – не мой мир». Тут ты была права, Мэри Йеллан. Я живу в прошлом, когда люди не были такими смирными, как в наши дни. О, не исторические персонажи в камзолах, обтягивающих панталонах и узконосых башмаках – эти никогда не были моими друзьями. Я имею в виду глубокую древность, в начале времен, когда реки и море были одно и старые боги ходили в горах.
   Он поднялся и встал у огня – худая фигура в черном с белыми волосами и глазами. Его голос снова стал мягким, каким она впервые его услышала.
   – Если бы ты могла меня понять… – продолжал он, – но ты женщина, живешь в девятнадцатом веке, и потому мои речи кажутся тебе странными. Да, я – ошибка природы… и ошибка времени. Мое место не здесь. Я от рождения зол на этот век и на все человечество. В девятнадцатом веке так трудно найти покой! Не стало больше тишины, даже в горах. Я думал обрести покой в христианской церкви, но меня тошнит от догматизма, да и вся эта постройка основана на волшебной сказочке. Сам Христос – всего лишь деревянная фигура на носу корабля, марионетка, созданная людьми. Но об этих вещах мы сможем поговорить позже, когда погоня не будет наступать нам на пятки. Перед нами – вечность. Одно хорошо: у нас нет ни повозки, ни багажа. Мы можем ехать налегке, как делали в старину.
   Мэри посмотрела на него, крепко стиснув подлокотники кресла.
   – Я не понимаю вас, мистер Дейви.
   – Да нет, очень хорошо понимаешь. Ты уже знаешь, что это я убил хозяина «Ямайки», и его жену тоже, да и коробейнику сейчас бы не жить, если бы только я знал, что он там. Ты мысленно сложила вместе кусочки этой истории, вот сейчас, пока я говорил. Ты знаешь, что это я управлял всеми поступками твоего дяди и что он был главарем лишь по названию. Мы с ним сиживали здесь ночами, – он в том кресле, где сидишь сейчас ты, – разложив на столе карту Корнуолла. Джосс Мерлин, ужас всей округи, мял в руках шапку и почтительно дотрагивался до своих волос, когда я обращался к нему. В этой игре он был как ребенок, бессильный без моих приказаний. Несчастный тупой громила, да он с трудом мог отличить свою правую руку от левой! Нас связывало его тщеславие. Чем громче была его известность в шайке, тем больше он был доволен. Мы действовали успешно, и он хорошо мне служил. Ни один человек не знал о нашем союзе.
   Камнем преткновения для нас стала ты, Мэри Йеллан. Ты явилась к нам с вопросительным взглядом широко раскрытых глаз, со своей бесстрашной любопытной головкой, и я понял, что конец близок. Да и в любом случае мы отыграли игру до последнего, пришло время заканчивать. Как ты мне докучала со своей отвагой и со своей совестливостью и как я восхищался тобой за это! Конечно, тебе обязательно нужно было подслушать, как я прятался в пустой комнате в трактире, а потом пробраться в бар и увидеть веревку на балке. Тогда ты в первый раз бросила мне вызов.
   Затем ты отправилась через болота по следам своего дядюшки, который шел встретиться со мной у Раф-Тора. Потеряв его в темноте, ты наткнулась прямо на меня и разоткровенничалась со мной. Ну что ж, я стал твоим другом, не правда ли? И давал тебе хорошие советы! Лучших не дал бы и сам мировой судья, можешь мне поверить. Твой дядя не знал о нашем странном союзе, да он бы ничего и не понял. Своим непослушанием он сам обрек себя на смерть. Я знал твое упорство и понимал, что ты выдашь его при первом удобном случае. Следовательно, он не должен был давать тебе повода к этому. Только время могло усыпить твои подозрения. А дядюшка твой взял и напился вдрызг в Рождественский сочельник, начал буянить, как безмозглый дикарь, и переполошил всю округу. Тогда я понял, что он выдал себя и с петлей на шее пойдет со своей последней карты – назовет меня главарем. Следовательно, он должен был умереть, Мэри Йеллан, а с ним и его тень – твоя тетушка. И если бы ты тоже была в «Ямайке» прошлой ночью… нет, ты бы не умерла.
   Он наклонился к ней, взял обе ее руки и заставил встать, так что она теперь смотрела ему прямо в глаза.
   – Нет, – повторил он, – ты бы не умерла. Ты поехала бы со мной, как поедешь сегодня.
   Мэри смотрела на него в упор, следя за его глазами. По ним ничего нельзя было прочесть, они снова были прозрачными и холодными, но он крепко держал ее руки и явно не собирался отпускать.
   – Вы ошибаетесь, – сказала она, – вы убили бы меня тогда, как убьете теперь. Я не поеду с вами, мистер Дейви.
   – Лучше смерть, чем бесчестье? – спросил он с улыбкой, похожей на трещину в маске лица. – Я не собираюсь ставить тебя перед подобным выбором. Ты представляешь себе мир по старым книжкам, Мэри, где опасный человек прячет под плащом хвост и дышит огнем. Ты доказала, что ты достойный противник, и я предпочитаю, чтобы ты была у меня под рукой; видишь, я отдаю тебе должное! Ты молода, и в тебе есть своеобразная прелесть – было бы жаль ее уничтожить. Кроме того, со временем мы восстановим свою былую дружбу, которая сегодня оказалась несколько нарушена.
   – Вы правильно обращаетесь со мною, как с малолетней дурочкой, мистер Дейви, – сказала Мэри. – Я такой и была, когда столкнулась с вашей лошадью в тот вечер. Если между нами что-то и возникло, это была просто-напросто позорная насмешка. Вы давали мне советы, когда у вас на руках еще не успела высохнуть кровь невинных людей. Мой дядя был хотя бы честен: пьяный или трезвый, он говорил правду о своих преступлениях, они снились ему по ночам и терзали его. А вы… вы носите облачение служителя Божьего, чтобы отвести от себя подозрения, вы прячетесь за святым крестом! Вы говорите мне о дружбе…
   – Твое возмущение мне еще приятнее, Мэри Йеллан, – отозвался он. – В тебе есть огонь, как в женщинах древности. От такой спутницы не отказываются. Не будем сейчас говорить о вере. Когда ты узнаешь меня лучше, мы вернемся к этой теме, и я тебе расскажу, как пытался укрыться от самого себя в христианской религии, но обнаружил, что она построена на ненависти, зависти и жадности, на всех этих созданных людьми атрибутах цивилизации, в то время как древнее языческое варварство было чистым в своей наготе. Душа моя преисполнилась отвращения… Бедняжка Мэри, прочно застрявшая в девятнадцатом веке, ты обратила свой взор растерянного олененка ко мне, признающему себя ошибкой природы и позором для вашего тесного мирка. Готова ли ты? Твой плащ висит в прихожей, я жду.
   Мэри попятилась к стене, не отрывая глаз от часов, но он по-прежнему крепко держал ее за руки и еще усилил свою хватку.
   – Пойми, – мягко сказал он, – в доме пусто, ты это знаешь, а если ты унизишься до жалких, вульгарных криков, их никто не услышит. Добрая Ханна сейчас сидит у очага в своем коттедже, по другую сторону от церкви. Я сильнее, чем ты, может быть, думаешь. Жалкий белый хорек кажется таким хрупким, не правда ли? Но твой дядя знал мою силу. Я не хочу причинить тебе вред, Мэри Йеллан, или испортить твою красоту. Предпочитаю, чтобы все было тихо. Но мне придется это сделать, если ты не подчинишься. Ну, где же твоя любовь к приключениям? Где твое мужество? Где твоя отвага?
   Мэри увидела, глядя на часы, что он уже задержался дольше, чем мог себе позволить, и времени у него в запасе осталось мало. Он хорошо скрывал свое нетерпение, но оно проскальзывало в блеске его глаз и в том, как сжимались его губы. Половина девятого; Джем уже успел поговорить с кузнецом в Уорлеггане. Их разделяет миль двенадцать, не больше. И Джем не дурачок, в отличие от Мэри. Она быстро прикинула шансы на успех. Если она поедет сейчас с Фрэнсисом Дейви, она станет для него обузой и неизбежно замедлит его бегство. Он и сам не может не понимать этого. Видимо, решил рискнуть. Погоня пойдет за ними по пятам, и в конце концов присутствие Мэри его выдаст. А если она откажется ехать, получит в лучшем случае нож в сердце, потому что, несмотря на свои льстивые речи, он не станет возиться с ней.
   Он назвал ее отважной любительницей приключений. Что ж, он увидит, насколько хватит ее отваги. Увидит, что она способна поставить свою жизнь на карту, не хуже его! Если он безумен, – а она была в этом уверена, – безумие приведет его к гибели, если же он не сумасшедший, она станет для него тем самым камнем преткновения, каким была с самого начала. Его хитроумию она противопоставит свой девичий ум. На ее стороне правда и вера в Бога, а он – отверженный, изгнанный в ад, который сам же и создал.
   И тогда Мэри улыбнулась и посмотрела ему прямо в глаза. Она приняла решение.
   – Я поеду с вами, мистер Дейви, – сказала она. – Но вы убедитесь, что я стану для вас занозой в теле, камнем на пути. В конце концов вы об этом пожалеете.
   – Поезжай со мной как друг или как враг, мне это безразлично, – ответил он. – Ты будешь как жернов у меня на шее, и за это ты мне еще больше нравишься. Скоро ты отбросишь свои ужимки и убогие атрибуты цивилизации, которые впитала с молоком матери. Я научу тебя жить, Мэри Йеллан, как разучились жить мужчины и женщины вот уже четыре тысячи лет, если не больше.
   – Я буду вам плохой спутницей в дороге, мистер Дейви.
   – В дороге? Кто говорит о дорогах? Мы поедем по степи и по горам, будем ступать по граниту и вереску, как ступали друиды в стародавние времена.
   Мэри чуть не расхохоталась ему в лицо, но он уже повернулся к двери, открыл ее для Мэри, и девушка с насмешливым поклоном прошла в коридор. Ее охватил безумный азарт. Она больше не боится его, не боится ночи. Теперь ничто не имеет значения, поскольку человек, которого она полюбила, свободен и не запятнан кровью. Она может любить его не стыдясь, может кричать о своей любви всему свету, если захочет. Она знала, что он сделал для нее, знала – он придет к ней снова. В своем воображении она слышала, как он мчится верхом в погоню за ними, слышала его торжествующий победный крик.
   Вслед за Фрэнсисом Дейви она вошла в конюшню и увидела двух оседланных лошадей. К такому повороту Мэри была не готова.
   – Разве вы не возьмете двуколку? – спросила она.
   – Разве ты и без того недостаточная обуза, без всякого багажа? – ответил он. – Нет, Мэри, мы поедем налегке. Ты умеешь ездить верхом. Любая женщина, родившаяся на ферме, это умеет. А я буду держать тебе повод. Скорости, к сожалению, не обещаю, потому что коб сегодня работал и вряд ли поскачет особенно резво, а серый, как ты знаешь, охромел, из него много не выжмешь. Ах, Непоседа, знал бы ты, что наш отъезд – наполовину твоя вина! Ты выдал своего хозяина, когда потерял гвоздь среди вереска. В наказание будешь нести на спине женщину.
   Ночь была темная, в воздухе чувствовалась зябкая сырость, дул холодный ветер. Низко нависшие тучи закрыли луну. В полном мраке никто не заметит лошадей. Похоже, при первом броске кости выпали не в пользу Мэри, сама ночь благоприятствует олтернанскому викарию. Мэри забралась в седло, подумав про себя: если сейчас дико заорать и позвать на помощь, проснутся ли жители деревни? Но не успела эта мысль промелькнуть у нее в голове, как она почувствовала его руку на своей щиколотке. Он заправил ее ступню в стремя, и Мэри, взглянув вниз, увидела стальной блеск его глаз под капюшоном. Он поднял голову и улыбнулся:
   – Это была бы глупая выходка, Мэри. В Олтернане рано ложатся спать. Пока они протрут глаза, я уже буду далеко в степи, а ты… ты будешь лежать лицом вниз на мокрой траве, причем твоя молодость и красота сильно пострадают. Ну же! Если у тебя замерзли руки и ноги, быстрая скачка согреет их. Непоседа будет хорошо нести тебя.
   Мэри, ничего не ответив, взяла в руки поводья. Она уже слишком далеко зашла в этой рискованной игре, придется идти до конца.
   Викарий вскочил на гнедого, привязав к нему серого за повод, и они отправились в свое фантастическое путешествие, словно два пилигрима.
   Когда они миновали тихую и темную запертую церковь, викарий обнажил голову и взмахнул черной широкополой шляпой.
   – Жаль, что ты не слышала моих проповедей, – негромко промолвил он. – Прихожане сидели на скамьях, словно бараны, точно так, как я нарисовал их, с разинутым ртом и душой, впавшей в спячку. Церковь – просто крыша у них над головой и четыре каменные стены, а они считают ее священной из-за того, что чьи-то руки освятили ее при постройке. Они не знают, что под каменным фундаментом лежат кости их предков-язычников и древние гранитные алтари, на которых проводились жертвоприношения задолго до того, как Христос умер на кресте. Я стоял в полночь в церкви, Мэри, и слушал тишину. В воздухе там носятся чей-то шепот и неспокойное бормотание, они зарождаются глубоко в земле и знать не знают ни церкви, ни Олтернана.
   Его слова эхом отозвались в мозгу Мэри и снова перенесли ее в темный коридор в «Ямайке». Она вспомнила, как стояла рядом с мертвым дядей Джоссом и стены дышали каким-то давним ужасом. Его смерть – всего лишь повторение того, что было раньше, в древние времена, когда на холмах, где стоит «Ямайка», не было ничего, кроме вереска и камня. Она вспомнила, как ее пробрала дрожь, будто от прикосновения холодной, нечеловеческой руки. Дрожь пробирала ее и сейчас от вида Фрэнсиса Дейви с его белыми волосами и глазами, смотревшими в прошлое.
   Они добрались до края вересковой пустоши, выехали на неровную тропу, ведущую к броду, пересек ли речку и двинулись в самое сердце огромной черной пустоши, где не было ни тропинок, ни дорог, только пучки жесткой травы и сухой мертвый вереск. Лошади то и дело спотыкались о камни или увязали в мягкой земле на границе болот, но Фрэнсис Дейви выбирал себе путь, словно ястреб в полете: замирал на мгновение, высматривая что-то в траве, а потом, повернув коня, вновь выезжал на твердую почву.
   Высокие торы обступили их, заслонив оставшийся позади мир, и две лошади затерялись в нагромождении скал. Они шли рядышком, странными мелкими шажками, пробираясь среди мертвых папоротников.
   Надеяться было не на что. Девушка оглянулась через плечо на черные холмы, чувствуя себя рядом с ними ничтожной пылинкой. Много миль лежало между нею и Уорлегганом, а Норт-Хилл находился где-то в другом мире. В вересковых пустошах таилась древняя магия, она охраняла здешние места, перенося их в царство вечности. Фрэнсис Дейви знал их тайну и уверенно ориентировался в темноте, как слепец в своем собственном доме.
   – Куда мы направляемся? – спросила наконец Мэри.
   Он обернулся, улыбаясь из-под широкополой шляпы, и указал на север:
   – Придет время, когда служители закона будут патрулировать побережье Корнуолла. Я говорил тебе об этом во время нашей последней встречи, когда мы с тобой вместе ехали из Лонстона. Но сего дня и завтра нам не грозит столкнуться с подобной помехой. Только чайки да дикие птицы могут встретиться нам на прибрежных утесах от Боскасла до Хартленда. Атлантический океан всегда был моим другом. Может быть, более суровым и безжалостным, чем хотелось бы, но тем не менее другом. Я думаю, ты слыхала кое-что о кораблях, Мэри Йеллан, хотя в последнее время не любишь говорить о них. Так вот, именно корабль увезет нас из Корнуолла.
   – Так мы должны уехать из Англии, мистер Дейви?
   – А ты что предлагаешь? После сегодняшнего дня олтернанский викарий будет вынужден отделиться от святой нашей церкви и снова стать изгнанником. Ты увидишь Испанию, Мэри, и Африку и узнаешь, что такое солнце. Если захочешь, ты почувствуешь под ногами песок пустыни. Мне все равно, куда мы направимся. Можешь выбирать. Почему ты улыбаешься и качаешь головой?
   – Я улыбаюсь потому, что ваши речи мало похожи на правду, мистер Дейви. Вы не хуже меня знаете, что я сбегу от вас при первой же возможности – может быть, в первой же деревне. Я по ехала с вами сегодня потому, что иначе вы убили бы меня, но при дневном свете, поблизости от людей, вы будете так же бессильны, как я сейчас.
   – Как тебе будет угодно, Мэри Йеллан. Я готов рискнуть. Ты в своей счастливой уверенности забываешь о том, что северное побережье Корнуолла совсем не похоже на южное. Ты говорила, что ты из Хелфорда, там приятные тропинки вьются по берегам реки, деревни незаметно переходят одна в другую и вдоль дороги стоят коттеджи. Северный берег совсем не такой гостеприимный, и ты в этом скоро убедишься. Там так же пустынно, как на вересковых пустошах, и тебе не придется увидеть ни одного человеческого лица, кроме моего, пока мы не доберемся до гавани, куда я задумал попасть.
   – Допустим! – воскликнула Мэри, от страха впадая в запальчивость. – Допустим даже, что мы добрались до побережья, и оказались на этом вашем корабле, и вышли в открытое море. Назовите любую страну! Назовите даже Африку! Неужели вы думаете, я буду сидеть тихо и там и не разоблачу вас, убийца?
   – К тому времени ты забудешь об этом, Мэри Йеллан.
   – Забуду, что вы убили сестру моей матери?
   – Да, и еще многое другое. Забудешь вересковые пустоши, трактир «Ямайка», свои глупые мысли и свои бестолковые ножки, которые привели тебя к встрече со мной. Забудешь свои слезы на дороге из Лонстона и молодого человека, из-за которого они пролились.
   – Вам нравится оскорблять меня, мистер Дейви.
   – Мне нравится, что я задел тебя за живое. О, не кусай губы и не хмурься. Мне нетрудно угадать твои мысли. Я говорил тебе, мне приходилось слышать немало исповедей, и я знаю женские мечты лучше, чем ты сама их знаешь. В этом мое преимущество перед братом трактирщика.
   Тонкая линия улыбки снова прорезала его лицо, и Мэри отвернулась, чтобы не видеть этих глаз, унижавших ее.
   Они ехали дальше в молчании, и через некоторое время Мэри показалось, что ночная тьма еще сильнее сгустилась, стало душно и по сторонам больше не было видно холмов. Лошади осторожно выбирали дорогу, то и дело останавливались и фыркали, словно в испуге, не зная, куда ступить. Почва стала сырой и ненадежной, и, хотя Мэри теперь не могла разглядеть местность, она угадала по мягкой, податливой траве, что их окружают болота.
   Это объясняло, почему лошади боятся, и Мэри взглянула на своего спутника, пытаясь определить, в каком он настроении. Он наклонился в седле, напряженно всматриваясь в темноту, которая с каждой минутой становилась все гуще, все непроглядней, и по его застывшему профилю и тонкой линии плотно сжатых губ она поняла, что он целиком сосредоточился на дороге, внезапно явившей им новую опасность. Тревога лошади передалась всаднице. Мэри вспомнила, какими видела эти болота при свете дня: пучки бурой травы качаются на ветру, за ними высокие тонкие камыши вздрагивают и шуршат при малейшем ветерке, сомкнувшись плотной массой, а под растениями молчаливо выжидает темная вода. Теперь она поняла, каким образом случается, что даже местные жители могут иногда заблудиться в болоте. Человек, уверенно идущий по тропе, рискует в любой момент оступиться и неожиданно для себя уйти под воду. Фрэнсис Дейви хорошо знает местность, но и он не является непогрешимым и может сбиться с пути.
   Ручей журчит свою песенку, прыгая по камешкам, его слышно за милю или даже дальше, а вот болотная вода не издает звуков. Первый же неверный шаг может стать последним. Нервы Мэри были натянуты до предела. Полуосознанно она приготовилась соскочить с лошади, если та вдруг споткнется и забьется, как слепая, среди цепких болотных растений. Мэри услышала, как ее спутник сглотнул, и этот маленький штрих довел ее страх до высшей точки. Он вглядывался во мрак справа и слева, держа шляпу в руке, чтобы не заслоняла обзор. Капли влаги блестели у него в волосах и оседали на одежде. Мэри смотрела, как сырой туман поднимается от земли в низине. Она почувствовала кислый гнилостный запах камыша. А спереди, загораживая им путь, надвигалась стена тумана – белая стена, заглушающая все звуки и запахи.
   Фрэнсис Дейви натянул поводья, и лошади немедленно повиновались, дрожа и храпя. От их боков валил пар, смешиваясь с туманом.
   Путники подождали немного. Болотный туман может рассеяться так же неожиданно, как появился, но на сей раз этого не произошло. Туман висел в воздухе, словно кисея.
   Фрэнсис Дейви повернулся к Мэри. Он был похож на призрак. Туман цеплялся за его волосы и ресницы, а белая маска лица была, как всегда, непроницаема.
   – Все-таки боги против меня, – сказал он. – Я давно знаю эти туманы. Теперь он не рассеется еще несколько часов. Ехать сейчас дальше через болото было бы безумием, еще хуже, чем повернуть назад. Придется ждать рассвета.
   Мэри промолчала. Надежда снова ожила в ней, но она тут же сообразила, что туман задержит также и погоню, он – враг не только дичи, но и охотника.
   – Где мы? – спросила она.
   Фрэнсис Дейви снова взялся за повод ее коня и направил обеих лошадей влево, подальше от низины, пока податливая трава не сменилась более надежным вереском и камешками. Белый туман продвигался вместе с ними, шаг за шагом.
   – Ты все же сможешь отдохнуть, Мэри Йеллан, – сказал он. – Будет тебе пещера для укрытия и сухая постель. Завтра этот мир, может быть, вернется к тебе, но сегодня ты будешь спать на Раф-Торе.
   Лошади двинулись вверх по склону, медленно и плавно поднимаясь из тумана на черные холмы.
   Немного позже Мэри сидела, закутанная в плащ, словно привидение, привалившись спиной к углублению в скале. Подобрав колени к подбородку, Мэри обхватила их руками, но сырой воздух все равно ухитрялся пробраться в складки ее плаща и холодил кожу. Огромная зубчатая вершина тора возносилась к небу, похожая на корону, выступающую из тумана, а внизу сплошной непроницаемой стеной висело все то же плотное облако.
   Здесь, наверху, воздух был чистый и прозрачный, как хрусталь, он ничего не желал знать о жизни в низине, обитатели которой вынуждены пробираться на ощупь в тумане, спотыкаясь на каждом шагу. Здесь ветер шептал что-то среди камней и шевелил вереск; его дыхание, холодное и острое, как лезвие ножа, проносилось над плитами каменных жертвенников и эхом отдавалось в пещерах. Эти звуки соединялись друг с другом, сливаясь в ровный гул.
   А потом все стихало, и вот уже здесь вновь царит древняя мертвая тишина. Лошади жались к валуну, ища укрытия, сдвинув поближе головы, и все никак не могли успокоиться, то и дело оглядываясь на своего хозяина. Он сидел в стороне, на расстоянии нескольких ярдов от своей спутницы. Иногда она чувствовала на себе его оценивающий взгляд; он взвешивал шансы на успех. Она все время была настороже, каждый миг ожидая нападения, и, когда он вдруг делал какое-нибудь движение или пересаживался на своем камне, она расцепляла руки, обхватившие колени, и ждала, сжимая кулаки.
   Он велел ей поспать, но сон не шел к Мэри этой ночью.
   Если даже сон подкрадется незаметно, она станет бороться с ним, бить кулаками. Она должна победить сон, словно врага. Она знала, что дремота может охватить ее неожиданно, так что она и не заметит, а позже, проснувшись, почувствует ледяную руку на своем горле и увидит над собой бледное лицо своего спутника. Увидит ореол коротких белых волос вокруг его лица и спокойные, ничего не выражающие глаза, горящие тем огнем, который она замечала в них раньше. Здесь его царство, царство тишины и пустоты, огромные изломанные гранитные пики охраняют его, белый туман внизу прикрывает его. Один раз она услышала, как он кашлянул, словно собирался заговорить, и подумала – как они далеко от всякой жизни, два существа, заброшенные в вечность. Должно быть, за этим кошмаром уже никогда не наступит день, и скоро она исчезнет, растворится в тени этого человека.
   Он ничего не сказал, и в тишине снова послышался шепот ветра. Ветер стонал над скалами, то тише, то громче, принося с собой отзвуки рыданий и воплей, он прилетал ниоткуда, с каких-то неведомых берегов. Он поднимался от самих скал, рождался из земли под скалами, он пел в провалах пещер и каменных расщелин, начинаясь со вздоха и переходя в тоскливую жалобу. Он звучал будто хор мертвецов.
   Мэри плотнее завернулась в плащ и натянула капюшон на уши, стараясь заглушить эти звуки, но и ветер усилился, начал трепать ей волосы, а в глубине пещеры у нее за спиной тоненько заныл сквознячок.
   Трудно было понять, откуда это движение воздуха. Внизу тяжелый туман все еще стелился по земле, и ни единое дуновение не пыталось отогнать его тяжелые тучи. А здесь, наверху, ветер плакал и горевал, нашептывал о страхе, напоминал о древних кровопролитных битвах и глубоком отчаянии, и дикие, потерянные звуки эхом разносились среди гранитных уступов над головой Мэри, на самой вершине Раф-Тора, как будто сами боги стояли здесь, подняв к небу свои величественные головы. Мэри вообразила, что слышит шепот тысячи голосов и шаги тысячи ног. Она видела, как окружающие камни превращаются в людей. Их лица не были похожи на человеческие, они были древнее самого времени, и говорили они на языке, которого Мэри не понимала, а их руки и ноги напоминали скрюченные птичьи лапы.
   Они обратили к ней свои каменные глаза, но не замечали ее; они смотрели дальше, сквозь нее. Мэри почувствовала себя листком на ветру, который бесцельно швыряет то туда, то сюда, в то время как эти древние чудовища будут жить вечно.
   Они наступали на нее сомкнутыми рядами, не видя ее и не слыша, слепо надвигаясь, чтобы растоптать ее, и Мэри вдруг с криком вскочила на ноги. Каждый нерв в ее теле трепетал.
   Ветер утих, лишь слабое дыхание шевелило ее волосы. Гранитные скалы стояли вокруг, все такие же темные и неподвижные. Фрэнсис Дейви смотрел на нее, подперев подбородок обеими руками.
   – Ты заснула, – сказал он.
   – Нет, – ответила Мэри, сама не уверенная в собственных словах, все еще пытаясь справиться со сновидением, которое не было сновидением.
   – Ты устала и все-таки упорно хочешь дождаться рассвета, – сказал он. – Сейчас едва минуло полночь, впереди еще много часов. Не сражайся с природой, Мэри Йеллан, отдохни. Ты думаешь, я хочу сделать тебе что-то плохое?
   – Я ничего не думаю, просто не спится.
   – Ты замерзла насквозь. Скрючилась в своем плаще, вместо подушки – камень. Я устроился не намного лучше, но здесь, по крайней мере, не дует из расщелины. Имеет смысл нам с тобой поделиться своим теплом.
   – Нет, мне не холодно.
   – Я предложил, потому что немного понимаю ночь. Самый холодный час наступит перед рассветом. Неразумно сидеть одной. Иди сюда, прислонись к моей спине и спи спокойно. У меня нет ни малейшего желания касаться тебя.
   Мэри в ответ покачала головой и сцепила руки под плащом. Ей не было видно его лица, он сидел в тени, повернувшись в профиль, но она знала – он улыбается в темноте, издеваясь над ее страхом. Она действительно замерзла, ее тело отчаянно просило тепла, но к этому человеку она не пойдет за помощью. Руки Мэри уже онемели, ноги потеряли чувствительность, она как будто намертво приросла к граниту. Она то и дело соскальзывала в сон, а ее мучитель вторгался в ее сны – гигантская фантастическая фигура с белыми волосами и глазами. Он касался ее горла и что-то шептал на ухо. Она переносилась в какой-то иной мир, населенный существами, похожими на него. Они протягивали руки, не давая ей пройти. И вдруг она снова просыпалась от обжигающе холодного ветра, и оказывалось, что вокруг все то же самое – тьма, туман и ночь и прошло всего лишь шестьдесят секунд.
   То она шла рядом с ним по Испании, он срывал для нее чудовищные цветы с багровыми лепестками и все время улыбался. Она хотела выбросить цветы, но они цеплялись за ее юбку мертвой хваткой, словно ядовитые щупальца, и, извиваясь, подбирались к шее…
   То она ехала с ним в карете, похожей на жука, приземистой и черной, и стены кареты вдруг начинали смыкаться, придавливая их друг к другу, сминая их тела, выжимая жизнь и дыхание, пока они не остались лежать, расплющенные, застывшие навеки, подобно двум гранитным плитам…
   Проснувшись после этого последнего сна, Мэри наяву почувствовала его руку, прижатую к ее рту. Это был уже не сон, а суровая реальность. Она начала было отбиваться, но он крепко схватил ее и хриплым шепотом приказал сидеть тихо.
   Он завел руки ей за спину и стянул своим ремнем, не грубо, неторопливо, очень спокойно и размеренно. Руки были связаны надежно, но не больно. Он подсунул палец под ремень, проверяя, не царапает ли ей кожу.
   Она беспомощно смотрела на него, словно могла по глазам угадать, что у него в мыслях.
   Затем он вынул из кармана платок, сложил несколько раз и засунул ей в рот, связав концы у нее на затылке. Теперь она не могла ни говорить, ни кричать. Оставалось только лежать и ждать, что будет дальше. Проделав все это, он помог ей подняться на ноги – они остались свободными, и Мэри могла идти. Он отвел ее немного в сторону, за гранитные валуны.
   – Мне пришлось это сделать, Мэри, ради нашей безопасности, – сказал он. – Когда мы с тобой отправились вчера в эту экспедицию, я не учел тумана. Если я проиграю, это будет из-за него. Прислушайся, и ты поймешь, почему я тебя связал и почему, если ты будешь молчать, мы еще можем спастись.
   Он стоял на краю обрыва, держа ее за руку, и указывал вниз, в молоко тумана.
   – Слушай, – повторил он. – Может быть, у тебя слух острее моего.
   Мэри поняла, что проспала дольше, чем думала. Темное небо уже начало светлеть, наступало утро. Низкие тучи ползли по небу, мешаясь с туманом, на востоке пробивался слабый свет, предвестник бледного безрадостного солнца.
   Туман все еще окутывал болота белым одеялом. Мэри посмотрела в ту сторону, куда указывал Фрэнсис Дейви, но ничего не увидела, кроме дымки и мокрого вереска. Она прислушалась, как он велел. Откуда-то издалека, из-под слоя тумана, донесся не то крик, не то зов, вначале совсем слабый, едва различимый и какой-то странный, не похожий на человеческий голос. Он зазвучал ближе, тревожно разрывая воздух, и Фрэнсис Дейви повернулся к Мэри. Белый туман цеплялся за его волосы и ресницы.
   – Знаешь, что это такое? – спросил он.
   Мэри, молча глядя на него, помотала головой.
   Она не ответила бы, даже если бы могла говорить. Она никогда раньше не слышала такого звука. Фрэнсис Дейви улыбнулся медленной мрачной улыбкой, которая рассекла его лицо надвое, похожая на рану.
   – Я как-то слышал, а потом забыл, что норт-хиллский сквайр держит охотничьих собак. Как неудачно для нас с тобой, Мэри, что я об этом не по думал.
   Мэри поняла. Зная теперь, что означает этот далекий шум, она с ужасом взглянула на своего спутника, потом перевела взгляд на двух лошадей, которые все так же терпеливо стояли возле валуна.
   – Да, – подтвердил он, заметив ее взгляд, – придется их прогнать прочь, пусть скачут на равнину. Они больше нам не помогут, только наведут свору на след. Бедняжка Непоседа, ты чуть было снова не выдал меня.
   С болью в сердце Мэри смотрела, как он отвязал лошадей и повел их к крутому склону. Вот он нагнулся, набрал камней и принялся швырять в лошадей, которые в испуге заскользили вниз. Град камней продолжался с той же силой, и лошади, подгоняемые инстинктом, помчались, испуганно храпя, и вскоре скрылись за белой стеной тумана. Лай слышался все ближе, хриплый, упорный. Фрэнсис Дейви бросился к Мэри, на ходу срывая длинный, доходящий до колен черный плащ и отшвырнув шляпу.
   – Бежим, – приказал он. – Друзья мы или враги, сейчас нам грозит одна общая опасность.
   Они начали взбираться вверх по склону среди валунов и обломков гранита. Он поддерживал ее за талию, поскольку связанные руки мешали ей идти. Они пробирались между скалами, по колено в мокром папоротнике и черном вереске, карабкались все выше и выше, к самой вершине Раф-Тора. Здесь, на вершине, чудовищно искореженные куски гранита образовали некое подобие крыши, и Мэри упала на землю под каменным сводом, совершенно выбившись из сил, вся в крови из многочисленных царапин и ссадин. Фрэнсис Дейви вскарабкался выше, отыскивая углубления в камне, куда можно поставить ногу. Взобравшись, он наклонился к ней, и, хотя она качала головой и показывала знаками, что не может идти дальше, он заставил ее подняться на ноги, разрезал ремень, связывавший ей руки, и выдернул платок изо рта.
   – Спасайся, если можешь! – выкрикнул он. Его глаза горели на бледном лице, белые волосы развевались на ветру.
   Мэри, задыхаясь, припала к каменной складке, метрах в трех от земли, а он полез дальше. Его тощая черная фигура на гладкой скале была похожа на пиявку. Лай собак потусторонним звуком доносился из-за пелены тумана, и вместе с ним теперь слышались крики людей. Весь этот гам казался еще страшнее оттого, что никого не было видно.
   Так прошло около четверти часа. Тучи быстро неслись по небу, из-за них выглянул желтый луч солнца. Клубы тумана разошлись, поплыли вверх, завиваясь столбами дыма, и унеслись вслед за облаками, открыв местность бледному, словно новорожденному небу. Мэри посмотрела вниз, на склон горы. Перед ней черными точками виднелись люди, стоявшие по колено в вереске, ярко освещенные солнцем. Собаки, красновато-коричневые на фоне серого камня, громко лая, сновали между скал, словно крысы.
   Они шли по следу, человек пятьдесят или больше, крича и указывая на громадные каменные плиты. Когда они подошли ближе, лай собак эхом отдался в расщелинах и гулко зазвучал в пещерах.
   Облака окончательно рассеялись, как и туман, и над головой было чистое небо.
   Снова кто-то крикнул. Человек, стоявший на коленях в зарослях вереска, ярдах в пятидесяти от Мэри, поднял ружье к плечу и выстрелил.
   Пуля ударила в обломок гранита, не задев Мэри. Человек поднялся на ноги, и Мэри поняла, что это Джем и что он ее не видит.
   Он выстрелил еще. На этот раз пуля просвистела у самого уха Мэри, ее щеку обдало ветерком.
   Собаки шныряли в гуще папоротника, одна из них вскочила на выступ скалы чуть пониже того места, где стояла Мэри. Пес принялся обнюхивать камень. Джем опять выстрелил, и Мэри, оглянувшись, увидела над собой высокую черную фигуру Фрэнсиса Дейви. Выделяясь на фоне неба, он стоял на широком плоском камне, напоминающем алтарь. На мгновение он замер, словно статуя. Его волосы развевались на ветру. Он раскинул руки, как птица расправляет крылья для полета, но вдруг покачнулся и упал, рухнул вниз с гранитной скалы в мокрый вереск и россыпь мелких камней.

Глава 18

   Был ясный морозный день в начале января. Ухабы и рытвины на большой дороге, где обычно стояли вода или жидкая грязь, подернулись тонкой корочкой льда, а колеи припорошило инеем.
   Тот же иней коснулся белой рукой и самих вересковых пустошей. Они расстилались до самого горизонта, своей блеклостью составляя весьма невыигрышный контраст ярко-голубому небу. Земля затвердела от холода, короткая травка хрустела под ногами, словно гравий. В краю зеленых тропинок и живых изгородей яркое солнышко, пригревая, напоминало бы о весне, а здесь холодный воздух резал щеки и все вокруг было по-зимнему жестким и застывшим. Мэри вышла погулять в одиночестве на Пустошь Двенадцати, где резкий ветер хлестал ее по лицу. Мэри никак не могла понять, почему Килмар, возвышающийся слева, больше не кажется угрожающим. Он стал просто черной кривой вершиной под широко раскинувшимися небесами. Может быть, из-за своих недавних тревог Мэри на время потеряла способность воспринимать красоту окружающей при роды, смешивая ее с делами людскими. Суровость здешних мест переплеталась для нее со страхом и ненавистью к дяде и к трактиру «Ямайка». А теперь… Вересковые пустоши остались такими же бесплодными, горы – такими же неприветливыми, но в них уже не было враждебности, и Мэри могла ходить среди них с полным безразличием.
   Теперь она вольна идти куда пожелает. Ее мысли снова обратились к Хелфорду и зеленым долинам юга. Сердце наполнилось странной, мучительной тоской по дому, по знакомым, дружелюбным лицам. Мэри с болью вспоминала каждый запах, каждый звук, который так долго был ей родным, и как мелкие притоки расходятся от реки, словно непослушные дети, чтобы затеряться среди деревьев… А лес, их красивый, добрый лес! Летом музыка живет в спокойном шелесте листьев, и даже зимой можно укрыться под голыми ветвями. Мэри истосковалась по птицам, порхающим среди деревьев. Ей страстно хотелось услышать уютные звуки фермы: кудахтанье кур, трубный клич петуха, суматошное гоготанье гусей. Хотелось снова почувствовать густой запах навоза в хлеву, ощутить теплое дыхание коровы на своих руках, услышать тяжелые шаги во дворе и звяканье ведра у колодца. Хотелось прислониться к калитке, глядя на деревенскую улицу, и желать доброй ночи друзьям, проходящим мимо, и смотреть, как вьется над трубами синий дымок. Ей будут слышны знакомые голоса, то грубые, то нежные, а иногда – смех из раскрытого кухонного окна.
   Она будет заниматься привычным крестьянским делом: вставать чуть свет, черпать воду из колодца, легко и уверенно управляться со своим маленьким стадом, трудиться не разгибаясь, принимать труд как радость и как средство исцелиться от боли. Все времена года будут для нее желанны, каждое принесет свой урожай, и в душе у Мэри воцарится мир и покой. Ее место – на земле, к земле она и вернется, пустит корни так же, как ее предки. Хелфорд дал ей жизнь, и после смерти она снова станет его частью. Одиночество – несущественно, его не стоит принимать в расчет. Рабочий человек не думает об одиночестве, он просто засыпает после трудового дня.
   Мэри выбрала свой путь, прямой и ясный. Всю неделю она тянула время, поддавшись слабости и нерешительности, но теперь она объявит Бассатам о своих планах, как только вернется с прогулки и все сядут за стол. Они были к ней очень добры. Может быть, даже слишком усердно уговаривали ее остаться с ними, хотя бы на зиму. Из деликатности, чтобы она не чувствовала себя обузой, предложили поступить к ним в услужение – например, присматривать за детьми или быть компаньонкой самой миссис Бассат.
   Все их предложения Мэри выслушивала вяло и неохотно, отвечала неопределенно, но чрезвычайно вежливо и без конца благодарила за все, что они уже успели для нее сделать.
   Добродушный, бесцеремонный сквайр поддразнивал ее во время обеда за ее молчание:
   – Ну же, Мэри! Улыбаться и благодарить – это, конечно, замечательно, но ты должна на что-то решиться. Ты, знаешь ли, слишком молода, чтобы жить одной, да и слишком красива, прямо скажем. Ты же знаешь, здесь, в Норт-Хилле, тебе всегда будут рады. Мы с женой приглашаем от всей души – останься! Для тебя, знаешь ли, найдется масса дел. Нужно среза ть в саду цветы для букетов, писать письма, отчитывать ребятишек. Работы будет полно, это уж я тебе обещаю.
   А в библиотеке миссис Бассат говорила примерно то же самое, ласково положив руку на колено Мэри:
   – Мы тебе так рады, почему бы тебе не остаться насовсем? Дети тебя обожают, Генри вчера заявил мне, что готов отдать тебе своего пони, скажи только слово! Уверяю, у него это высшая похвала. Тебе у нас будет хорошо, ни забот, ни хлопот. А когда мистер Бассат в отъезде, будешь мне компаньон кой. Неужели ты все еще скучаешь по своему Хелфорду?
   Мэри улыбалась в ответ и снова благодарила, но не умела выразить словами, как много значит для нее память о Хелфорде.
   Эти добрые люди догадывались, что пережитые испытания все еще не отпускают девушку, и старались как-то возместить ей все случившееся, но Бассаты привыкли жить широко, к ним приезжали соседи со всей округи, часто издалека, и все, естественно, обсуждали одну и ту же тему. Сквайр Бассат в стопятидесятый раз рассказывал свою историю. Мэри уже не могла больше слышать названий «Ямайка» и «Олтернан». Ей не терпелось навсегда избавиться от них.
   Вот и еще одна причина уехать: Мэри превратилась в какую-то диковинку, все без конца говорили о ней, и Бассаты с гордостью показывали ее своим гостям как героиню произошедших событий.
   Она искренне благодарила их за заботу, но все-таки среди них ей было не по себе. Она не была здесь своей, ведь приютившие ее сквайр с женой – люди другого класса. Она их очень уважала, желала им всяческого добра, но полюбить их она не могла.
   Они, по доброте сердечной, пытались втянуть ее в разговор при гостях, а Мэри в это время мечтала оказаться в своей тихой спаленке или в уютной кухне конюха Ричардса и его приветливой жены, у которой щеки похожи на спелые яблоки.
   Сквайр неуклюже шутил с Мэри, делая вид, будто советуется с ней, и хохоча от души при каждом слове:
   – В Олтернане остался бесхозный приход. Может, тебе стать священником, Мэри? Спорим, ты будешь не хуже, чем их предыдущий викарий!
   Она заставляла себя улыбаться, чтобы не обидеть его, а про себя недоумевала, как он может быть настолько тупым, чтобы не догадаться, какие горькие воспоминания вызывают у нее эти слова.
   – Да уж, теперь в «Ямайке» больше не будет контрабанды, – говорил сквайр, – а если мне удастся завести там свои порядки, то и пьянства там больше не будет. Я смету пыль и паутину с этого заведения, и никакие проходимцы или браконьеры не рискнут туда соваться. Я поставлю трактирщиком какого-нибудь честного парня, который в жизни своей даже не нюхал бренди, пусть он наденет передник и напишет над дверями: «Добро пожаловать!» А знаешь, кто будут его первые посетители? Ну как же, Мэри, мы с тобой, конечно, ты да я!
   И он заливался смехом, хлопая себя по ляжке, а Мэри вымучивала в ответ улыбку.
   Она думала обо всем этом, идя в одиночестве по Пустоши Двенадцати. Мэри понимала, что должна как можно скорее уехать из Норт-Хилла. Эти люди и их жизнь – не для нее. Лишь среди лесов и ручьев родной долины Хелфорда она снова обретет мир и покой.
   Со стороны Килмара к ней приближалась повозка, оставляя след на белом инее, словно бегущий заяц. Это был единственный движущийся предмет на всей безмолвной равнине. Мэри подозрительно разглядывала повозку, ведь на пустоши не было домов, кроме Треварты у ручья Уити, а Треварта, как известно, пустует. И хозяина Мэри не видела с того дня, как он выстрелил в нее на Раф-Торе. Сквайр сказал о нем:
   – Неблагодарный мошенник, все они такие! Если бы не я, он сейчас сидел бы в тюрьме. Хороший долгий срок живо сломил бы его. Когда я на него нажал, ему пришлось сдаться. Правда, потом он повел себя достойно, помог выследить тебя, Мэри, и этого мерзавца в черной рясе, но мне даже «спасибо» не сказал за то, что я снял с него все обвинения. Насколько я знаю, он смылся куда-то на край света. Все Мерлины плохо кончают, и этот пойдет по той же дорожке.
   Итак, дом в Треварте стоит пустой, лошади разбежались и пасутся на воле в степи вместе со своими дикими собратьями, а их хозяин ускакал прочь, распевая песни. Она знала, что все будет именно так.
   Повозка приближалась к склону холма. Мэри следила за ее движением, заслоняя глаза рукой от солнца. Лошадь выбивалась из сил, вытягивая шею, и Мэри увидела, что она тянет весьма странный груз, состоящий из кастрюль, сковородок, матрасов и каких-то досок. Видно, кто-то собрался переезжать со всем своим домашним скарбом. Но даже тут Мэри не догадалась, в чем дело. Только когда повозка поравнялась с девушкой и владелец, шагавший рядом, помахал ей рукой, Мэри узнала его. Она подошла по ближе, довольно успешно изображая безразличие, и сразу занялась лошадью: похлопала по холке, приговаривая ласковые слова, а Джем тем временем подсунул камень под колесо и ногой подбил его поплотнее.
   – Поправилась? – спросил он, стоя по другую сторону повозки. – Я слышал, ты болеешь, лежишь в постели.
   – Ты, наверное, плохо расслышал, – ответила Мэри. – Я живу в Норт-Хилле, занимаюсь домашними делами, хожу гулять. Со мной все в порядке, только здешние места мне осточертели.
   – Ходили слухи, будто ты останешься здесь, будешь компаньонкой у миссис Бассат. Это, как я понимаю, ближе к истине. Ну что же, с ними у тебя будет непыльная жизнь. Наверное, они люди хорошие, если познакомиться с ними поближе.
   – Никто не был ко мне так добр, как они, здесь, в Корнуолле, с тех пор как умерла моя мать. Для меня это главное. И все-таки я не останусь в Норт-Хилле.
   – Да что ты?
   – Нет, я вернусь домой, в Хелфорд.
   – И что ты там станешь делать?
   – Попробую снова завести ферму. По крайней мере, начну работать и копить деньги, пока что их не хватает. Но у меня там есть друзья, и в Хелстоне тоже, они помогут на первых порах.
   – Где ты будешь жить?
   – Я могу поселиться в любом коттедже в деревне, если захочу. Знаешь, у нас, на юге, соседи живут дружно.
   – Не могу спорить – у меня никогда не было соседей. Но мне всегда казалось, что жить в деревне – все равно что в ящике. Высунешь голову через забор – тут тебе соседский огород, и, если у него картошка уродилась крупнее, чем у тебя, мигом начинаются разговоры и свары. А если ты вздумаешь приготовить себе кролика на ужин, сосед сможет унюхать его из своей кухни. Черт подери, Мэри, разве это жизнь?
   Мэри рассмеялась, глядя, как он брезгливо морщит нос. Потом окинула взглядом тяжело нагруженную повозку и вещи, наваленные как попало.
   – Что ты с этим будешь делать? – спросила она.
   – Мне тоже осточертели здешние места, – ответил Джем. – Хочется убраться подальше от запаха торфа и болотной водицы и не видеть этого уродского Килмара, который хмурится на меня с рассвета до заката. Здесь, в телеге, весь мой дом, Мэри, какой у меня есть. Я увезу его с собой, поселюсь там, где придет охота. Я с детства был бродягой. И я так решил: никаких привязанностей, никаких корней, нигде не задерживаться надолго. Наверное, бродягой и помру. Для меня в мире нет другой жизни.
   – В странствиях не найти покоя, Джем. Небу известно, что жизнь сама по себе – долгое путешествие, незачем еще прибавлять себе трудностей. Придет время, тебе захочется иметь собственный кусок земли, и четыре стены, и крышу над головой, и место, где можно будет сложить свои усталые кости.
   – Если уж на то пошло, Мэри, мне принадлежит все вокруг. Небо – моя крыша, земля – постель. Ты не понимаешь. Ты – женщина, твое царство – дом и всякие повседневные мелочи. Я никогда так не жил и никогда не буду. Сегодня я ночую в горах, завтра – в городе. Мне нравится искать счастья где придется, болтать с незнакомцами и дружить с прохожими. Встречаю человека на дороге, путешествую с ним час или год, а потом раз – и его нет. Мы с тобой говорим на разных языках.
   Мэри продолжала похлопывать лошадь по шее, чувствуя под рукой тепло и влажность крепкого живого тела. Джем наблюдал за ней с бледным подобием улыбки на губах.
   – Куда ты поедешь? – спросила она.
   – Да все равно, куда-нибудь к востоку от Теймара, – сказал он. – Я не вернусь на запад, пока не стану седым и дряхлым и не забуду все на свете. Может, от Ганнислейка двинусь к центральным графствам. Там живут богато, лучше всех, есть чем поживиться. Глядишь, когда-нибудь у меня в карманах заведутся деньги, и я буду покупать лошадей для собственного удовольствия, вместо того чтобы красть их.
   – Центральные графства – такие черные, некрасивые, – сказала Мэри.
   – А меня не волнует, какого цвета там почва, – ответил он. – Торф тоже черный, нет? И дождь становится черным, когда льется в твои любимые свинарники в Хелфорде. В чем же разница?
   – Тебе лишь бы спорить, Джем. То, что ты говоришь, – неразумно.
   – Откуда у меня возьмется разум, когда ты прислонилась к моему коню, твои сумасшедшие волосы запутались в его гриве, и я знаю, что через пять, десять минут я буду вон за тем холмом, один, без тебя. Я поеду к Теймару, а ты пойдешь в Норт-Хилл пить чай со сквайром Бассатом!
   – Так отложи свое путешествие, пойдем со мной в Норт-Хилл.
   – Не строй из себя дурочку, Мэри. Ты можешь себе представить, чтобы я пил чаек со сквайром и качал на коленях его деточек? Я из другого класса, и ты тоже.
   – Знаю. Потому и возвращаюсь в Хелфорд. Я со скучилась по дому, Джем. Хочу опять почувствовать запах реки, пройтись по родным местам.
   – Ну и отправляйся! Прямо сейчас повернись ко мне спиной и шагай. Миль через десять дойдешь до дороги, которая приведет тебя в Бодмин, а из Бодмина в Труро, а из Труро в Хелстон. Как дойдешь до Хелстона, разыщешь своих друзей и живи у них, пока твоя ферма не будет готова.
   – Какой ты сегодня грубый, жестокий.
   – Я бываю грубым с лошадьми, когда они упрямятся и не хотят меня слушать, но это не значит, что я их не люблю.
   – Ты в жизни никого не любил, – сказала Мэри.
   – Просто не в моих привычках трепать это слово по делу и без дела.
   Он обошел вокруг повозки и пинком вышиб камень из-под колеса.
   – Что ты делаешь? – спросила Мэри.
   – Уже за полдень, нужно ехать. Я и так слишком долго здесь с тобой болтаю. Если бы ты была мужчиной, я пригласил бы тебя поехать со мной. Ты забралась бы в телегу, засунула руки в карманы, и мы бы вместе бродили по свету, пока тебе не на доест.
   – Я хоть сейчас, если ты отвезешь меня на юг.
   – Да, но я направляюсь на север, и к тому же ты не мужчина, ты всего только женщина и скоро почувствовала бы это на собственной шкуре, если бы поехала со мной. Отойди с дороги, Мэри, и не дергай за повод. Я пошел. До свидания.
   Он взял ее лицо в ладони и поцеловал, и она увидела, что он смеется.
   – Вспоминай это, когда станешь старой девой в митенках, в своем Хелфорде, – сказал он. – Тебе придется обходиться этим до конца своих дней. «Он воровал лошадей, – скажешь ты себе, – и не ценил женщин, и, если бы не моя дурацкая гордость, я сейчас была бы с ним».
   Он забрался в повозку, посмотрел на Мэри сверху вниз, щелкнул кнутом и зевнул.
   – До ночи успею сделать пятьдесят миль, – сказал он. – А вечером буду спать, как щенок, в палатке на обочине. Разведу костерчик и пожарю бекон на ужин. Будешь думать обо мне?
   Но Мэри не слушала. Она стояла, повернувшись лицом на юг, и в нерешительности теребила свою шаль. Там, за холмами, бесплодные вересковые пустоши сменяются пастбищами, а за пастбищами начинается край долин и ручьев. Мир и покой Хелфорда ждут ее у бегущей воды.
   – Дело не в гордости, – сказала она. – Ты знаешь, что не в гордости. Я стосковалась по дому и всему тому, что я потеряла.
   Он не ответил, только подобрал поводья и свистнул лошади.
   – Подожди, – сказала Мэри, – подожди, придержи коня и дай мне руку.
   Он отложил кнут, протянул Мэри руку и одним рывком втащил ее в повозку.
   – Что теперь? – спросил он. – Куда тебя везти? Ты повернулась спиной к Хелфорду, понимаешь ты это?
   – Понимаю, – ответила она.
   – Если поедешь со мной, тебя ждет трудная жизнь, Мэри, иногда совсем дикая. Никакого постоянного жилья, очень мало отдыха и комфорта. С мужчинами непросто, как на них накатит дурное настроение, а я, прости господи, похуже других. Не слишком удачная замена твоей ферме, да и покоя, которого тебе так хочется, ты вряд ли дождешься.
   – Я рискну, Джем. Как-нибудь переживу твои дурные настроения.
   – Ты любишь меня, Мэри?
   – Думаю, да, Джем.
   – Больше, чем Хелфорд?
   – На это я никогда не смогу ответить.
   – Тогда почему ты сидишь сейчас рядом со мной?
   – Потому что мне так хочется; потому что я не могу иначе; потому что здесь мое место, отныне и навсегда, – сказала Мэри.
   Он засмеялся, взял ее за руку и отдал ей поводья.
   Ни разу не оглянувшись, она обратила свое лицо в сторону Теймара.

Дафна Дюморье Трактир «Ямайка»