Андрей Баранов
Война и Мир-1802

     Стыдись, британский вождь!..
     Британцам гибель!
     Вперед, мои бесстрашные, вперед!
     Иоанна близко; знамя перед вами
     Она нести не может, как бывало;
     Она в цепях – но дух ее свободно
     Стремится в бой за вашей бранной песнью.

Ф. Шиллер, «Орлеанская дева»

Предыстория

   Колокол «Биг-Бена» отзвонил двенадцать раз. В этом не было ничего особенного. Часовая башня Вестминстерского дворца, или же Clock Tower, уже порядком намозолила глаза широко известному в узких кругах подпольному олигарху Борису Валерьяновичу Залысовскому. Она находилась как раз напротив его роскошного пентхауса, и человек знакомый с архитектурой Лондона не понаслышке сразу мог бы догадаться – где. Конечно ни один здравомыслящий читатель не отказался бы пожить недельку в таких апартаментах, любуясь их скромной аристократической роскошью и заливая тоску – буде такая появится – водопадом напитков из огромного бара мореного дуба. Этот бар носил название «Ностальжи», несколько на французский манер. Запасы виски и джина позволяли коротать долгие осенние вечера, когда серое небо наваливалось на душу, обволакивая стеклянную крышу туманом.
   Однако же хозяин пентхауса был отнюдь не сентиментален – как это явствовало из газетных статей в таблоидах. Сколотив состояние более чем сомнительными путями, которые были решительно непозволительны для настоящего английского джентльмена, он в один не слишком прекрасный момент почувствовал, что воздух российской столицы давит ему горло, и даже завязывается вокруг него на манер удавки. Политическая ситуация изменилась, правосудие стало разворачиваться к нему самой неприглядной частью тела, в Кремль уже нельзя было открывать дверь ногой и ночевать на диване в приемной президента, и сушить носки на еще сталинской лампе с зеленым абажуром тоже запретили.
   Блестящая интуиция мигом подсказала ему, что виски лучше водки, особенно шотландский виски в ирландском пабе британской столицы. Личный самолет немедленно взял курс на Лондон, так что выбежавший в последний момент на взлетную полосу ОМОН – отряд особо мерзких полицаев, как поясняла это ехидная местная пресса – остался в очередной раз с носом. Так Борис Валерьянович оказался здесь, в этом месте и в это время.
   Сквозь окно можно было заметить, как по площади туда-сюда сновали прохожие и как ее пересекали огромные двухэтажные автобусы «даблдекеры». Поначалу Залысовский радовался свободе и близости цивилизованного общества, о котором в России ему прожужжали все уши. Многочисленные счета в разнообразных Швейцариях позволяли ему не думать о завтрашнем дне, по крайней мере с материальной точки зрения. Ну а когда ему казалось, что неиссякаемые запасы сокровищ подходят к некоей финансово опасной черте, он недолго думая начинал шантажировать своих приятелей олигархов, таких же детдомовских сирот и бедолаг как и он, коротавших свой лондонский срок по соседству.
   Обычно после угроз рассказать о связях с Кремлем жертва отдавала ему несколько десятков звонких миллиончиков, дабы не подмачивать репутацию еще больше. Кроме того олигарх в изгнании время от времени – дабы не терять форму – финансировал мелкие политические убийства и изнасилования на территории своей исторической родины, ну там ко дню рождения старых приятелей что ли, чтоб они его не забывали.
   Однако сегодня было решительно скучно. Никаких повесток в суд, никаких докладов от секретаря о покушениях и терактах, словом день с утра не задался. Позевывая, Борис Валерьянович откинулся в кресле и поглубже вдел босые ноги в тапочки из кожи африканского аллигатора. Он даже и не подозревал, что скоро события начнут разворачивать свой бег необычайно быстро и весьма оригинально.
//-- * * * --//
   В это время в одном из больших серых зданий на окраине Москвы, в лесу на территории бывшей дворянской усадьбы Ясенево созрел коварный план. Он созревал там уже не в первый раз. Дело в том, что выходки экс-крышевалы всея Руси очень надоели российскому же «Большому брату», равно как и незапланированные подарки на день рождения. В последний раз неожиданно умерла поперхнувшись пулей известная оппозиционная журналистка, постоянно совавшая нос куда ее не просили, и историческая фраза национального лидера «Да таких убивать – себе дороже» почему-то не успокоила безутешных родственников и либеральную оппозицию.
   Фокус с радиоактивным полонием к чаю к сожалению не удавалось повторить, так как в прошлый раз при устранении очередного перебежчика и предателя им, то есть полонием, а не перебежчиком, заляпали все коридоры отеля «Армагеддон», и полугодовой служебный запас был растрачен бездарнейшим образом. Из экономии госзаказ в тот раз поручили выигравшей полагавшийся по закону тендер конкурирующей фирме с Лубянки, для которой зарубежные операции теперь были в новинку, и ехидные англичане долго потешались такой неаккуратности при проведении зачистки. Жертва правда все же скопытилась, об этом написали во всех газетах, жуткие фото лысого от радиации как и сам олигарх покойника травили душу, и опасливый Борис Валерьянович с тех пор зарекся пить чай с незнакомцами, и перешел на кофе с сухариками.
   – Осторожный, мерзавец! – седой генерал смахнул прядь волос со лба и тяжко вздохнул, предчувствуя что скоро поседеет еще больше. – Как же к нему подобраться?
   – Нелегко, товарищ генерал – одной ведь охраны у него сколько. И спецназовцы бывшие, и агенты МИ-5, и коммандос…. Вся Европа на него работает!
   – А на нас, значит, одни раздолбаи работают? Вроде вас? – с утреннего бодуна начальство было ироничнее чем обычно. – Ну вот что…. Если вы немедленно не придумаете что-нибудь оригинальное, я весь отдел на уши поставлю! Буду вас перетряхивать всех по очереди. – Генерал щелчком вышиб из пачки импортного «Мальборо» сигарету и бросил ее в рот не зажигая. Эти сигареты блоками, чтобы враг не догадался, доставлялись прямо из Лондона с дипломатической почтой, из фильтра одной, заветной, вынималась шифровка, а остальные ходило стрелять все управление, не доверяя отечественным лицензионным аналогам в табачных киосках.
   После непродолжительного молчания один из помощников, в неприметном сером костюме в мелкую клеточку, выдал такую идею:
   – А что если мы его… ну как бы того… забросим в прошлое?
   – Это как это? – заинтересовался генерал, и даже перестал жевать сигарету.
   – Уникальная технология! – Помощник немедленно приступил к саморекламе, на манер распространителя «Гербалайфа». – Метод профессора Рогозина-старшего, осталась еще с тех, советских времен. Клиента погружают в состояние гипноза и задают ему целый ряд наводящих вопросов. Обычно-то интересовались прошлым – ну там, чтобы достать из подсознания свидетельские показания. Потом начали интересоваться будущим…
   – Так его ж еще не было, будущего-то! – перебило его начальство.
   – Неважно, все равно можно кой-чего разузнать… ну а потом сообразили наши мозговеды, что и в очень глубокое прошлое можно забраться, на сто лет назад, двести, триста… даже пятьсот бывало. Все с подкорки списать, кем человечек был в прошлой жизни, чем занимался, ну а если постараться, включить так сказать усиленный режим – то сознание испытуемого гражданина вместе с евонной личностью и вовсе переместится в прошлое!
   – Заковыристая петрушка! – резюмировал генерал, закусив новую сигарету взамен изжеванной. – А что станет с бренным телом?
   – Тело как бы впадет в кому, – заговорил помощник скороговоркой, – и останется так на неопределенное время. Ну пока сознание не вернется к хозяину.
   – Хорошо бы чтоб оно никогда не вернулось! Вот ведь какие времена, нет чтобы по старинке – мол нет человека, нет и проблемы, так извольте видеть, приходится всякой хренью маяться в извращенной форме. Ну а как планируете подсунуть все это нашему БэВу Лысому?
   Помощник оглянулся по сторонам, как будто бы опасаясь прослушки даже здесь, в святая святых разведслужбы, и торопливо зашептал прямо на ухо генералу, пододвинувшись поближе к начальственному креслу…
//-- * * * --//
   Вот как случилось что на выставке достижений российского народно-олигархического хозяйства, развернувшейся по традиции в стольном граде Лондоне, центральное место в экспозиции занял странный аппарат, похожий на космический корабль так и не улетевший в небо. Он блестел сталью и хромом. Сверху была масса мелких финтифлюшек, вокруг тянулись провода. Веселые синие искорки поблескивали в каких-то длинных прозрачных трубках. Центральную часть занимало замысловатое кресло, похожее на катапульту. Словом, сгрудившимся вокруг леди и джентльменам было на что посмотреть. К слову сказать, современные британские джентльмены и особенно леди излишней гламурностью не страдали, и легко могли послать наступившего им на ногу зеваку на небо за звездочкой. Это всегда производило неизгладимое впечатление на гостей королевства.
   Вот и сейчас несколько заскучавший олигарх, выбравшись наконец из пентхауса, решил проветриться и посетить одно из тех мероприятий, на котором все весело проводят время. Подброшенный кем-то в почтовый ящик проспект, зачитанный не в меру ретивым секретарем, навел его на эту опасную мысль. Нескромная кавалькада «Роллс-Ройсов» и «Бентли», покружив по городу, направилась не в какое-нибудь увеселительное заведение наподобие Плюща (The Ivy) на Вест-стрит, и не как обычно в высокий лондонский суд на очередные разборки с соотечественниками. Выставочный комплекс ExCel что расположился близь станции Custom House – вот кто очень обрадовался появлению делегации скромного российского бизнесмена в изгнании.
   В сопровождении охранников в строгих черных костюмах, построившихся «свиньей», наподобие тевтонских рыцарей, лысый БэВ миновал внушительную стеклянную пирамиду, чем-то напоминавшую парижский Лувр, и шествовал по территории огромного комплекса заглядывая то туда, то сюда. Растяжки и транспаранты показывали, что на данной сотне акров земли раскинулся воистину мировой рынок в миниатюре. Тут же были рестораны, бары, конференц-залы и прочее и прочее.
   Сначала углубленный в исторические судьбы российской трудовой эмиграции мега-бизнесмен обращал мало внимания на роившиеся там и сям чудеса науки и техники, но постепенно втянулся и стал отвлекаться и на то и на это. Парили в воздухе загадочные таблетки, вокруг которых шипел белый пар, трещали сиреневые молнии внутри стеклянных шаров, наш герой повернул голову дабы осмотреть должным образом гигантскую действующую модель Большого Адронного Коллайдера, в котором частицы уже превзошли скорость света, и тут неожиданно столкнулся с прямо кинувшейся ему под ноги девицей.
   – Fuck! – проговорила девушка как-то излишне резко, – раскрой глаза, old goat!
   Охрана уже готова была стереть невесть откуда взявшуюся дамочку в порошок и высыпать прах в ближайшую урну, как вдруг БэВ, попристальнее вглядевшись в возлежащую на полу, обнаружил что девица прямо красотка. Рыжие волосы растрепались, очки в модной оправе сползли с курносого носа на бок, белая блузка выбилась из-под черной юбки с переливами, открыв симпатичный животик с пирсингом под еще не стершимся пупком. В порыве неожиданного для самого себя великодушия олигарх даже протянул жертве столкновения руку. Девица вцепилась в его платиновый «Ролекс» как в якорь спасения и грациозна вскочила на ноги.
   – What is your… то есть тьфу, мы ж вроде соотечественники? Как зовут-то? – поинтересовался БэВ у спасенной от охранников.
   – Анна Шляпман. Аня я! – пояснила девица, поправляя волосы и почему-то подобрев. – А как ваше имя, сэр?
   – Крайне удивлен, что кто-то в нашей доброй старой Англии еще не знает моего родовитого имени! Я ж потомственный олигарх в первом поколении, заметьте!
   – А как вы здесь оказались? – поинтересовалась мисс Шляпман, как бы невзначай обвиваясь вокруг коротенького тела своего нового спутника и подталкивая его налево, в направлении большого павильона.
   – Я потерпел огромное кораблекрушение! – пояснил олигарх несколько туманно. – Знаете, там, в России, все время политические бури. Постоянные преследования. Злая судьба, ветер несчастий. Охрана – вы уж их простите – следствие необходимости защищаться от недругов, покушавшихся и на самою жизнь мою. Уж и не знал, как сюда добраться – то ли прилететь на личном самолете, то ли приплыть на яхте, да местный причал для нее маловат, ведь она самая большая в мире! Пришлось выбирать по старинке, кидая монетку. Она встала на ребро – и вот посредством лимузинного транспорта я и оказался здесь.
   – Ах, как романтично! – девушка впитывала каждое слово и глядела в рот кавалеру. – А вот я стендистка. Всего лишь. Это ведь совсем не романтично, правда?
   – Ну почему же… А где стендистка, в чем именно?
   – Тут рядышком… вот мы и пришли!
   В павильоне фирмы «From Russia with Love» вся компания подошла к необычному сооружению, уже описанному выше. Приуставший от долгих переходов олигарх обратил пристальное внимание на кресло, занимавшее центральную часть композиции. Оно выглядело как массажное, обтянутое дорогой бежевой кожей, с массивным опутанным проводами подголовником, и казалось так и манило своими изгибами посидеть, отдохнуть. Вокруг блестели яркие компьютерные панели и таблички.
   – Наш новейший образец! – девица разошлась, как будто речь шла о пылесосе – мечте всех домохозяек. – Моментально стирает ненужные воспоминания и активирует наиболее приятные, забираясь в самые отдаленные участки мозговой коры! Настраивает на комфортный лад в любое время года. И никакой ностальгии и депрессии!
   При слове «воспоминания» БэВ насторожился.
   – А ну как эти воспоминания все запишут да и передадут кое-кому? – забеспокоился он. – Я ведь и счета в швейцарских банках между прочим наизусть помню!
   – У нас гарантируется полная тайна вкладов, то есть конфиденциальность! – утешила его мисс Шляпман, как бы невзначай поправляя выбившуюся из декольте упругую грудь третий номер. – Политика нашей конторы такова, что все мысли и воспоминания клиента стираются в процессе перезагрузки по окончании сеанса. Зато у вас будет гарантированно хорошее настроение. Вы наш первый клиент сегодня, и вам положен подарок!
   Здесь девица улыбнулась так томно, что сомнений в роде подарка не осталось бы уже ни у кого. В другое время мистер олигарх не решился бы на такого рода эксперименты, но тут, пресекая возражения телохранителей, он уселся в манящее кресло и даже позволил надеть себе на голову шлем с вмонтированными стереоочками, наушниками и проводками. Во время этой процедуры девица держала его за руку, невзначай облизывая чувственные губы, и не выключала улыбку как будто глядела на мешок с деньгами.
   Вначале Борис Валерьянович почувствовал легкое головокружение, затем по черепу поползло приятное тепло и кожу как будто бы закололи невидимые иголочки, а в уши полез голос, отсчитывающий почему-то года наоборот «… 2011… 2010…9…8…» как будто бы шел «final count» при запуске ракеты. Вскоре минуло уже беспокойное двадцатое столетие, началось благословенное девятнадцатое, эпоха царей и полководцев, о большинстве из которых он слышал лишь краем уха, а затем Залысовский потерял сознание и уже ничего более не видел и не ощущал.
   Пробуждение было ужасным. Чернота, плававшая вокруг головы, отступила не слишком далеко. За окном был свежий ночной воздух. Хорошо развитая интуиция подсказала Борису Валерьяновичу что он кажется уже не в Выставочном центре и не у себя в пентхаусе, хотя вроде бы и до сих пор в Британии. Во всяком случае, вид на Биг-Бен почти не изменился… вот только самого Биг-Бена не было! В этом Борис Валерьянович убедился, вскочив с постели и подбежав в темноте к окну. Сам же Вестминстерский дворец из неоготического неожиданно приобрел какой-то совершенно средневековый вид В неверном свете зажженной впопыхах свечи олигарх обнаружил, что не только с часовой башней, но и с телом его подлейшим образом «кинули» – в зеркале отражался какой-то испуганный худой старик в ночной рубашке, с мрачными и решительными чертами лица, однако же вовсе не склонный к коммерции. С ужасом оглядев мрачные покои, он заметил на столике у кровати номер «Таймс», выглядевший вполне свежим, если только не считать надписанной даты: «November,1800».

История

   Преужасная эпоха, стоявшая на дворе, представлялась таковой вовсе не всем ее обитателям. В темном царстве, каковое собой представляла издревле Россия, граждане обширного государства любили повеселиться по поводу и без повода. Иногда правда этому мешала погода. Вот и сейчас вместо обычного дождя, к коему по терпеливости своей все уже пообвыклись, сквозь туман брызгал мелкий и особенно противный. Барометр опустился весьма низко и согласно методе англичанина Гука предсказывал дальнейшие непогоды, грязь и слякоть расползлась по всей великой русской равнине, болотистый смрад петербургского бездорожья лез в ноздри усталым путникам.
   Однако же и сквозь туман проглядывало временами солнце. И в эту эпоху жили, знаете ли, люди и даже не тужили. Конечно случались временами всевозможные войны, смуты, иногда даже чума и мор, но стоило лишь выйти красному теплому солнышку – и на чумазом изнуренном лице крестьянина проглядывала кривозубая улыбка. Видно было, что сын полей совсем не в курсе происходящих в стране реформ, о которых государь пекся денно и нощно.
   А между тем вековая трясина, в которой погрязла нация, постепенно отступала под градом указов и поручений, подписанных его императорским величеством. Все требовало немедленной реформации – и армия, спешно переделываемая по образцу прусской, и крестьянство, щедрой рукой раздаваемое в частное владение, и финансовая система, трещавшая по всем швам. Даже дворян надо было пороть, что уж говорить о традиционно поротых-перепоротых податных сословиях. Выборы в дворянских собраниях заменялись назначением чиновников царской короной. Словом, пошатнувшаяся было при Екатерине вертикаль власти укреплялась усиленными темпами. Также шла энергичная борьба с вольнодумством и тлетворным влиянием западных стран.
   Но все это было далеко, весьма далеко от сельской жизни. В этой жизни по полям и лесам раскинулись разнообразные деревни и прочие поселения. Одним из таковых было Надеждино, вотчина знаменитого князя Куракина. В это селение опальный уже не впервые в своей придворной карьере «бриллиантовый князь» съехал, став жертвой непостоянства милого друга, ныне императора Павла Петровича. Начиналось-то царствование для Куракина весьма как неплохо, и недаром среди обширной картинной галереи княжеского дворца появилось гигантское полотно «Коронация Павла I и Марии Феодоровны» работы Квадаля. Однако же впоследствии между друзьями пробежала как видно черная кошка, в которой некоторые опознали фаворитку государыни Нелидову, и вот пришлось вновь возвращаться в деревенскую глушь.
   Но поскольку в натуре князя было нечто сибаритское, то и эту ссылку он обставил всевозможными удобствами. Потомки впоследствии не уставали вспоминать и про коллекцию живописи, и роскошную мебель, и фарфоровые безделушки, да и вообще каменная усадьба была настоящим дворцом. Бродя по восьмидесяти комнатам и любуясь двумя сотнями живописных полотен было как-то приятнее коротать ссылку. Не желая видеть подле себя людей низкого сословия, Александр Борисович даже дворецких нанимал дворянского происхождения. Понимая невозможность улучшить весь мир разом, он старался снабдить улучшениями на русский и иностранный манер хотя бы собственное скромное гнездо.
   Бродя от Храма Дружбы к Храму Истины, кои оба были деревянные, несколько постаревший, но все еще красивый и крепко сложенный эпикуреец мог бы наслаждаться жизнью, однако судьба государства российского издревле была скроена так нескладно, что не понять было куда кривая вывезет. Его обитатели, начиная от высокородных и заканчивая простыми смердами, и не подозревали, что ход Истории вскоре будет значительно изменен.
//-- * * * --//
   Тем временем на туманном Альбионе как всегда строились козни. Ненадолго оставленный нами Борис Валерьянович решительно не хотел сидеть без дела. То есть конечно он несколько встревожился произошедшей с ним переменой и загадочным переносом так сказать во тьму веков, однако же быстро оправился. Причиной этому было огромное почтение, которое к нему начали проявлять и в далеком XVIII веке, бывшем впрочем уже на излете. Вошедший утром дворецкий обратился к нему «Мессир» и немедля помог одеться Воодушевленный этим экс-олигарх постарался выведать у него все что можно.
   – А? Что? Кто тут мессир? Я? – Борис Валерьянович никогда не утруждал себя дотошным изучением языка британцев, но тут, видимо от сильного волнения, его бывший пассивный запас слов немедля стал активизироваться. – Ну конечно, я мессир! Кем же еще я мог оказаться?
   – Мессиру угодно позавтракать после умывания? – осведомился дворецкий.
   – А? Да? Угодно, угодно! Что у нас на завтрак?
   – Овсянка, сэр!
   – Боже, из какой комедии … ах да, тут же у вас и кино не снимают. Ладно, пусть овсянка. Кстати не напомните, какой у нас сейчас век?
   – XVIII столетие, мессир, – ответил слуга, решительно ничем не выказав своего удивления, если таковое у него и проснулось.
   – А как тебя зовут? Я что-то запамятовал после вчерашнего, – хитрый БэВ решил разузнать все разом.
   – Реджинальд, сэр. Я служу вам вот уже двадцать лет, – Слуга был невозмутим как британский бульдог после купания.
   – Мне-э… превосходное имя, да, прекрасное. А как меня зовут?
   – Назвать полный титул, сэр?
   – Если не затруднит, Реджинальд, – промолвил Борис Валерьянович внешне спокойно, но внутренне уже скрежеща зубами.
   – Великий магистр ордена белой подвязки, кавалер золотого мастерка, обладатель секретной высшей степени братства вольных каменщиков, герцог Оксфордский по побочной линии, всемогущий Черный Барон – под этим именем вас знают на континенте.
   «Ух ты ё-мобиль, да это ж местный авторитет» – хотел было воскликнуть новоиспеченный Черный Барон, но к счастью удержался.
   – Ну да, припоминаю. Вольные каменщики – это что-то вроде Ротари-клуба или что это? Местный «Голдман сакс»? Ну неважно, по ходу разберемся. Накрывай!
   За завтраком повеселевший БэВ сожрал целую серебряную кастрюльку овсянки, давясь и отплевываясь, и запивая ее противным легким элем, а кроме того изучил свежую «Таймс» от корки до корки и ознакомился с международной обстановкой и внутренним положением дел. Негодуя, что у этих чудаков нет даже телефона, не то что интернета, он все же уяснил что в доброй старой Англии в настоящий момент царствует Георг III, что революционная Франция – не лучшее место для уик-энда, да еще и воевать с ней приходится, что недавно к счастью Ирландию накрепко привязали к Британии путем слияния парламентов, а также и подкупа, о чем правда лишь намекали («на хрена им сдалась эта дыра, еще и дармоедов-волынщиков до кучи прихватили»), что народ недоволен всеобщей дороговизной а флот Канала бунтует.
   «Да они всегда были недовольны, англичашки чертовы, что в XXI веке, что сейчас! Зажрались, сволочи – вон в России небось с голоду пухнут, а всегда довольны! – подумал олигарх без всякого почтения к приютившей его державе. – А тут адмирал Нельсон плавает туда-сюда, еще какая-то французская экспедиция в Египте…» – по характеру Борис Валерьянович и сам был не удовлетворен решительно всем и всего ему вечно было мало. Он хотел было вычитать о нынешнем положении дел в далекой и почти забытой России, но про это в газете практически ничего не было.
   «Ну понятно! Если только не война, про Нашу Рашу никто здесь не напишет… ничего не изменилось двести лет тому назад! Кстати, что там сейчас?» – Борис Валерьянович стал усиленно рыться в памяти. Ничего кроме курса школьной истории не припоминалось. Какие-то Павлы и Александры под разными порядковыми номерами мешались в одну кучу, хотя вообще-то бывший олигарх всегда интересовался судьбой своей исторической родины и по истории в школе имел твердую четверку с плюсом, а это ведь все равно что пятерка с минусом. Всюду виделась какая-то гадость, но должна же быть некая первопричина, так сказать источник всех зол?
   «Модернизация – вот чего стране не хватало!» – внезапно подумал БэВ. Было совершенно понятно, что если зрить в корень, как учил еще великий Козьма Прутков со товарищи, то где-то в развитии России-матушки была допущена роковая ошибка. Дерево начало расти не в ту сторону, побеги завились кренделем. То ли татаро-монгольское иго, то ли не вовремя прекращенные или не вовремя начатые реформы Петра Великого, но где-то случился программный сбой. Разумеется Борис Валерьянович не упускал из виду и самую низменную славянскую природу русичей.
   «Типичное быдло, белые негры! – думал неблагодарный олигарх о оставленной им как в пространстве, так и во времени исторической родине. – И всегда такими были, всегда! То-то они так ненавидят настоящих негров, чувствуют конкурирующее племя! Родное Катманду, блин. Я впрочем чернозадых тоже не люблю, но я – это я. Между прочим избранный, и неоднократно. И в XXI веке в Англии от ниггеров и всяких арабов с индусами было не продохнуть»
   – Эй, Реджинальд! – позвал он слугу. – А негры на нашем острове водятся?
   – Рабов вывозят из Африки для нужд североамериканских колоний, сэр. Впрочем год назад у нас появилось противоневольничье общество «Африканская Ассоциация». Парламентская комиссия пытается облегчить их участь.
   – Это совершенно лишнее! Никаких поблажек не должно быть, только сюда на остров не завозите! Пусть себе возятся там, в Штатах, – провозгласил БэВ, вспомнив что Северо-американские Соединенные Штаты уже успели появиться. – А виски у вас уже есть?
   «Однако же вернемся к нашим баранам, – размышлял он далее, отхлебнув превосходного выдержанного скотча, который как оказалось изобрели в шотландских горах еще триста лет тому назад, – ведь в России правил этот чудик, Павел Первый, кажется? Ага, ага. Царь-модернизатор. Всех хотел построить по ранжиру, даже когда свет гасить надо – и то указы издавал, боролся за экономию энергии. Как одеваться кажется, и то вводил правила… Шагистикой занимался в армии, копировал стандарты НАТО. Молодец! И они, мерзавцы, вздумали его свергнуть и убить! Проклятые заговорщики. Золотой табакеркой в висок его величество, в собственном Михайловском замке. Кто там был-то? Граф Пален, старый интриган. Гвардейские офицеры… скоты! А потом сыночек Сашка сел на престол, и привел-таки орды казаков аж в Париж, хотя и не сразу. Ну не бывать этому!»
   В голове олигарха, ныне Черного Барона, тут же созрел план не менее коварный чем у его противников. Его уже мало интересовало как вернуться назад, в свое время, так как скучная лондонская жизнь с ее однообразными попойками, гулянками и невозможностью реально влиять на политику в России-матушке уже порядком приелась. Хотя он сгоряча и пообещал, что коварного лорда Вольдемара вынесет ногами вперед его же собственная элита, чуда до сих пор не происходило, и приходилось скучать без дела, ну вроде как Ленину в Разливе. А тут открывалось целое море работы!
   «Кто на печи все эти годы не лежал – тот всегда при бабле! Я и всю эту азиатчину работать заставлю… Всех модернизирую! Спасти рядового царя Павла Петровича! Заделаюсь при нем главным советником, а там поглядим, куда повернет госпожа история. Может и ЧеКа никакого не станет, никаких тебе полковников. Свободу деловым людям и малому бизнесу!» – с этой мыслью олигарх переоделся из домашнего серого платья в глубоко черный камзол, нацепил поданные дворецким перстни и какой-то странный медальон с незнакомой символикой, и отправился в закрытый и типично английский клуб, где его уже ожидали очень важные персоны, по словам дворецкого. К счастью для БэВа слуга уже лет пятнадцать как перестал удивляться чудачествам хозяина. Он удивлялся лишь тому, что внешне тот совершенно не менялся.
//-- * * * --//
   Именно поэтому получилось так что колеса истории решили немного сбиться с предначертанного пути. Первые признаки проявились не сразу. Несмотря на моросящий в империи дождь, с помощью горячительных напитков и обжигающей любви графу Г. удавалось поддерживать бодрость духа и крепость членов. Ах да, надо же напомнить читателю кто это такой. Граф был разумеется красавцем с орлиным взором и благородной осанкой, наподобие испанского гранда, и даже коварным соблазнителем в молодости. Теперь же он отдыхал и почивал на лаврах в своей деревеньке, после головокружительных приключений, в которых у Черного Барона было отнято похищенное достояние империи в виде таинственных предсказаний монаха Авеля. Собственно говоря этот отдых несколько затянулся, да и немудрено – событие было из ряда вон выходящим, и государь лично наградил всех причастных, удостоенных монаршией милости.
   Столь необычайное приключение позволило графу Г. оставаться графствовать в своем замке несколько дольше обычного. Горничные и служанки уже прискучили славному графу – ему хотелось маркитанток и даже почему-то монашек. Словом желательно было устраниться от оседлой жизни и вновь перейти к кочевой, выступив в поход. Активнейшие действия во благо отечества были приятнее даже позабытых ныне прелестей баронессы Ольги, в которую граф Г. был когда-то тайно влюблен. К тому же находясь за границей, в Париже и на водах, она несомненно подурнела, поскучнела и даже стала интересоваться политикой и религией. Словом для начала похода нужен был лишь случай.
   И случай не замедлил представиться. Как обычно курьер привез ему письмо, но на этот раз курьер не казенный, так как отправлявший его очевидно временно не состоял на государевой службе. Граф Г. небрежным движением руки вскрыл пакет, вспомнил все и вздрогнул. Погоня за Черным Бароном галопом по Европам, даже и с осмотром достопримечательностей, представлялась превосходной в воспоминаниях, но не слишком привлекательной с точки зрения першпективы ее повторения. Граф обвел потолок замка из балок мореного дуба томным прощальным взором и тяжело вздохнул. Письмо звало его в дорогу, и немедля. И спустя несколько времени он трясся в седле, топча копытами вороного коня размокшую от осенней хмари дорогу, бодрой рысью скача навстречу приключениям на свою филейную часть.
   Опуская подробности надобно отметить, что он добрался в селение Надеждино Сердобского к слову сказать уезда Саратовской губернии без особых приключений. Огромный княжеский дворец, окруженный каменной оградой, серой глыбой возвышался в тумане средь лугов, рядом вилась речка Сердоба. К дому вел лабиринт из аллей и дорожек, каждая из которых имела свое персональное наименование, вроде «Милой тени» или «Цесаревича». Дворецкий провел спешившегося графа через анфиладу комнат, и вот он уже вошел в кабинет князя-эпикурейца, почтительно склонив голову и даже щелкнув ботфортами.
   Вынужденная ссылка и некоторая отчужденность от санкт-петербургской жизни наложила на Александра Борисовича весьма неблагоприятный отпечаток, смотреть он стал слегка искоса и даже несколько в пол, а бриллиантовые пуговицы на шитом золотом камзоле как будто потускнели. Несмотря на свежесть окружавшего воздуха лицо его несколько обрюзгло и потемнело. Он остановил начавшего было кланяться в пояс графа взмахом руки и любезно указал ему на кресло рядом со своей особой.
   – Садись, садись, любезный друг, и не кланяйся – голова отвалится. Я теперь не в фаворе, только ты вот и кланяешься, да дворецкий.
   – Ваше сиятельство, я всегда останусь вашим самым искренним и преданным слугой, – ответствовал ему граф, усевшись потверже на стуле и положив свою шляпу с обширным плюмажем и золотым позументом себе на колени.
   – Ну, ну, не надо лести – ты же знаешь, я этого не терплю. Положение мое весьма затруднительно сегодня. Государь на меня осерчал, уж и не помнит что вернее меня нет у него слуги, слышать моего имени не желает. И к чему прицепился, ведь пустяк – дескать я любезничал сверх меры с Катькой Нелидовой! Ей уже сто лет в обед, нашли чем попрекнуть.
   – Говорили однако также, что не только с фрейлиной, но и с самой императрицей Марией Феодоровной вы были чересчур любезны, – присовокупил граф, отчего князь Александр Борисович, как раз в этот момент нюхавший крепкий табак из табакерки с серебряной крышкой, искусно изукрашенной каменьями, даже чихнул и прослезился.
   – Да как я мог не быть любезен с супругой нашего императора, сам рассуди! – воскликнул он, придя в негодование. – Я ведь за ней с великим князем еще в Берлин езживал, за принцессой нашей Софией Доротеей! Ты ко двору не близок, тамошних правил не знаешь. Хотя что я говорю – я теперь и сам от него весьма далек. Это все Ростопчин да Кутайсов, недруги мои, интриганы, наветы возвели. И брат мой Алексей более уже не генерал-прокурор, опустился до сенатора… Как раз за этим я и позвал тебя, дружочек. Ссылка моя затянулась и надобно ее прекратить. И ты мне тут, граф Михайло, первый помощник.
   Граф Г. весь обратился в слух и даже перестал теребить перья на шляпе. А бывший вице-канцлер Российской империи обвел углы кабинета помрачневшим взором, посмотрел зачем-то на дверь и знаком показал гостю придвинуться к нему поближе.
   – Пока мы с тобой прохлаждаемся в лесной глуши, зло поднимает свою страшную голову. Враги России не дремлют. И один из них, тебе уже известный, придумал дьявольский заговор против честнейших сынов нашей отчизны. Догадываешься ли ты, кто это?
   – О мой бог, неужели… Неужели он, враг рода человеческого – Черный Ба… – хотел было произнести граф Михайло, побледнев как смерть и внутренне трепеща от ужаса, но князь Куракин остановил его взмахом руки.
   – Не называй его имени, ты же знаешь – и у стен есть уши! Да, это он. Ты помнишь его по прежним его страшным делам.
   – Не в обиду вам будет сказано, ваше сиятельство, но ведь к этим делам немного причастны были и вы… Пока мы носились по всему свету, по градам и весям старушки Европы в поисках записок монаха Авеля вы помогали этому негодяю водить нас за нос, и даже устроили само похищение волшебной тетради из царского дворца! – граф Г. готов был простить прошлое, но не забыть его окончательно.
   – Нашел что вспомнить, чем попрекнуть! – князь Куракин усмехнулся и похлопал по столу пышной дланью – Да ведь император наш Павел ныне стал Великим магистром Мальтийского ордена, а я назначен бальи Великим Канцлером Державного Ордена Святого Иоанна Иерусалимского! Ну и конечно нужно было дать братьям хоть посмотреть на ту тетрадь пророчеств, дабы они поняли что и мы в холодной России не только лаптем ушицу хлебаем, готовы трудиться с ними заодно… Но к счастью ты со товарищи во-время вернул пророчества на место, в Гатчинский дворец. Ты герой!
   – Герой-то я конечно герой, но как мне убедиться в том, что и на сей раз вы не служите таинственному западному братству с Чер… с этим негодяем во главе? – вопросил граф Г. быть может слишком дерзко.
   Опять двадцать пять! – князь откинулся на спинку массивного кресла. – Ты будто не понимаешь, что денно и нощно пекусь я о благе отечества! И все мои помыслы направлены только на это. Вот тебе вернейшее доказательство…
   С этими словами Александр Борисович встал с кресла и подошел к массивному ларцу на краю стола. Откинув тяжкую крышку, он достал оттуда небольшой конверт и протянул его графу Г. прямо в руки.
   – Читай! – промолвил он зычным как раскаты грома голосом, привыкшим повелевать плебеями. – Вот тут, в этой писульке говорится якобы о заговоре против священнейшей особы нашего государя Павла Петровича. Называются и имена заговорщиков – негодяй в своем чудовищном желании опорочить верных сынов отчизны именует графа Палена, графа Панина и еще многих… и откуда он понавыдергал сих сведений! Отстранение от подножия престола вернейших людей, как впрочем и меня, грешного, приведет не иначе как к краху всей державы нашей.
   В это время граф Г., внимательно глядевший на содержимое конверта – краткое послание на аглицком наречии – не мог удержаться от недоумения.
   – Но ведь на бумаге нет подписи? Откуда же ведомо вам, кто сочинитель сей злонамеренной лжи?
   Князь огляделся еще раз, но как видно не обнаружив ничего подозрительного вокруг, поиграл перстнями на пальцах и произнес:
   – Это письмо удалось перехватить нашим верным людям в Лондоне. К счастью оно не дошло до посланника. Государь весьма мнителен и переменчив, в последнее время он не доверяет решительно никому, даже членам своего совета. Ты должен предупредить графа Палена, губернатора петербургского, о сей измене. Мы правда не слишком близки, но его знакомец Никита Петрович Панин, дальний родственник мой и замолвил уж за меня словечко. Он ведь под моим началом в Иностранной коллегии служил, очень даровитый и здравомыслящий, авось не забудет старика. Я чай, после такой услуги граф Пален уж похлопочет о возвращении моем в Санкт-Петербург, к подножию престола… Да-с! Ты передай ему письмо сие, да еще от меня послание… да поклонись ему поглубже, авось голова не отвалится!
   С этими словами Александр Борисович присовокупил английскую писульку о объемистому пакету, в котором как видно уже находилось его письмо генерал-губернатору. Протягивая его графу, он подмигнул и добавил:
   – А письмо то посланнику нашему принесла одна птица…
   – Сорока на хвосте? – не удержался граф Г. от ехидного вопроса.
   – Ерничанье свое забудь! Не сорока и не голубь… а ворон! Помнишь, кто так послания свои рассылает?
   Воспоминания о жутких черных птицах, летавших по всему миру и разносивших таковые письма счастья, не стали облегчением для графского сознания. Доказательства вмешательства черных сил стали налицо, поэтому он лишь принял пакет, нахлобучил поглубже шляпу на свою голову, поклонился князю уже на прощание и молча вышел из кабинета.
//-- * * * --//
   Надлежало прежде всего составить план действий. Как всегда делать это приходилось на ходу, точнее на скаку, но графу Г. было не привыкать. Пока добрый конь тряс его по осенней грязи, унося все дальше от Надеждина и все ближе к Северной Пальмире, он имел много времени дабы продумать план во всех подробностях. К несчастью ничего не придумывалось – иногда даже наличие времени и места неспособно заменить способность к аналитическому мышлению, в котором наш блестящий в целом граф был не всегда силен.
   Тогда он решил не искушать понапрасну судьбу, а выполнив поручение князя немедля найти какого-нибудь петербургского приятеля, с которым было бы веселее скакать навстречу приключениям в дальнейшем. Чутье бывалого вояки, ни разу впрочем не бывавшего на войне, подсказывало ему что одним визитом к губернатору дело не ограничится. Поэтому пока что он просто скакал, не обходя вниманием ни один из лежащих у дороги трактиров, дабы поддержать свои силы в походе. К счастью в отличие от людей придорожные кабаки и постоялые дворы всегда отличались постоянством, и граф медленно но верно приближался к цели своего путешествия.
   Северная столица великой империи, несмотря на столь громкое наименование, под дождем смотрелась весьма невзрачно и хмуро. Высокие каменные дома скрывались за пеленой набежавшего с Финского залива тумана, фонари желтыми пятнами сияли в ночи. Ехать с визитом к графу Палену несомненно было уже поздно – а посему следовало произвести срочную ревизию всех питерских кабаков на предмет нахождения своего приятеля по квесту, мусью Морозявкина.
   Вольдемар Морозявкин был в некотором роде исторической личностью, так как вечно попадал во всякие истории. Собственно от рождения его звали Владимиром, но так уж повелось на Руси что если ты не князь Красное Солнышко то лучше именоваться на иностранный манер. Вечный студент, он на своем опыте воплощал поговорку «век живи – век учись», хотя и предчувствовал что помрет дураком. Успел он поучиться и в Московском университете, и за границей, словом был тем разночинцем, что берется за все, с равным успехом или же отсутствием такового.
   Природное беспокойство и непоседливость не позволяла ему остановиться на каком-либо одном предмете, ни философия ни медицина не стала для него той путеводной звездой, что должна была протащить через всю жизнь и наконец счастливо привесть к могиле. Ни в Сорбонне, ни в Лейпциге он хоть и побывал, но не остался, познакомился со множеством молодых и золотых дворян, но протекции не получил, и жил тем что давал уроки философии и французского языка питерским барышням, не брезгуя впрочем ни медициной, ни цирюльным ремеслом, ни даже и гаданием. Он как-то помог графу Г., с которым весьма сдружился во французской стороне, раздобыть украденные из России необычайно секретные бумаги, и даже был представлен к ордену Св. Анны, но полагающегося к нему дворянского чина так и не исхлопотал, предпочитая коротать время в кабаках в Адмиралтейских частях, в Московской, Литейной и прочая и прочая и прочая.
   Учитывая столь обширную географию попоек приятеля, граф Г. оказался в некотором затруднении – трактиров и кабаков в столице насчитывалось столь много, что откуда начать поиски было решительно неизвестно. На небе не было ни луны, ни звезд, одна из которых могла бы оказаться путеводной. К счастью бог пития Бахус не замедлил прийти на помощь графу – уже в пятом кряду трактире близь Невского проспекта до его аристократического уха донеслась отборная брань, которой трактирщик покрывал какого-то оборванца. Графское ухо немедленно пожухло и завяло, ему даже показалось что оно свернулось в трубочку, однако же сердце забилось сильнее. В бродяге, отругивавшемся от трактирщика теми же самыми поносными и простонародными словами, ему почудилось нечто знакомое.
   – Ах ты… мерзавец этакий, подлец, негодяй. раздери тебя холера! Сожрал за троих, а платить кто будет? Да я тебя сейчас прямо тут в землю закопаю, а еще лучше на колбасу порублю! Всех тузиков и жучек в округе уже переловили, а гости между тем каждый божий день свежачка требуют, сейчас я тебя того-с!
   Дивясь сим нехристианским мыслям, как будто бы и вовсе немыслимым в просвещенной и культурной столице, граф Г. тем не менее преодолел брезгливость и собрав мужество в кулак направился к стойке. Там его взору открылась картина, достойная кисти художника: на стойке, схваченный за горло мозолистой рукой трактирщика, лежал его старый приятель Морозявкин… несомненно это был он! Одеждой он правда скорее напоминал бездомного бродягу, но не потерял присутствия духа и отбрехивался как мог:
   – Да где ж это видано, так ломить за пару кружек пенного? Это беспредел! К тому же наполовину разбавленное… кислое, – последние слова Морозявкин уже прохрипел, так как пальцы хозяина сжимались все сильнее.
   – Кислое? Да ты сейчас тут сам скиснешь!
   На этом месте гневный спич трактирщика был прерван – тяжелая длань графа Г., понявшего что он вот-вот потеряет вновь обретенного приятеля, опустилась на плечо зарвавшегося торгаша.
   – Что за хрень господня? Ты кто еще такой? – начал было он и осекся, увидав воинственного графа, страшного в гневе, да еще и при полном параде – со шпагой в два аршина длиной, торчащими усами и горящими глазами.
   – Я между прочим благородный граф Г. и не потерплю чтобы моих друзей обижали! – гневно промолвил граф.
   _ Да что ты говоришь? Граф Гэ? Полное гэ, или не очень? Мне плевать кто вы такие, главное свои денежки получить! А не то я…
   Графу надоело слушать сии неслыханные претензии, к тому же весьма утомительные, поэтому он немедленно с размаху сунул железным кулаком в зубы трактирщика, а вывернувшийся со стойки Морозявкин подхватил какую-то бутыль и с явным удовольствием разбил ее о башку хозяина. Обливаясь водкой, смешанной с кровью, тот повалился за стойку. Граф Г. остановил бросившихся было на выручку патрону половых молодецким взмахом шпаги, а затем, сменив гнев на милость, швырнул им несколько серебряных рублевок, не желая развивать конфликт далее. Звериные лица слуг немедля подобрели, они уволокли бесчувственного патрона куда-то в глубины трактира, а граф Г. и Морозявкин, убрав таким образом досадное препятствие, смогли без помех отметить неожиданную встречу.
   – Вот ведь негодяи, хотели заставить меня платить! – возбужденный Вольдемар не мог остановиться. – Мало им того что они имеют честь меня принимать! Ну не при деньгах я сегодня, что ж тут поделать.
   – Кстати о презренном металле. Что с тобой случилось, и куда же ты просадил все царево жалование, что тебе было выдано за наши подвиги?
   _ Да какое там жалование, я уж и забыл о нем… Поиздержался! То одно, то другое, платье новое справил, опять же лошадку, домик завел небольшой в Адмиралтейской части, да бес попутал – картишки да выпивка, все просадил.
   – Эх, бедолага! – выразил приятелю свое сочувствие граф. – Однако же при твоих многочисленных талантах к преподаванию и гаданию, неужели ты не сумел поднабить карман монетой?
   – Да, давненько ты не бывал в наших краях! Засиделся у себя в деревне. Тут все как будто вовсе помешались. Даже вальс запретили танцевать – дабы не сближать опасно особ разных полов! Круглые шляпы, и то вне закона, и англичан мы теперь не любим. Извозчиков, и тех регламентируют, у кого пролетка не по форме, так их из столицы выгнали. Свет в домах вечером тушат теперь по команде. Сейчас если и гадают, то только на то, когда все это кончится.
   – Скажи, какие страсти! До нашей провинции и не доходят такие слухи. Однако же могу тебя утешить – и для тебя найдется служба.
   – Служба? Служить бы рад, даже и прислуживаться… но кому? – Морозявкин навострил уши как спаниель, учуявший утенка на болоте.
   – А вот сейчас и расскажу. Зло, понимаешь ли, снова подняло свою черную голову! Надо спешить на помощь.
   – Так поспешим! – Морозявкин принялся уничтожать всю принесенную половыми снедь с удвоенной силой, не забывая запивать ее потоками всевозможного алкоголя. Жареные колбаски, цыплята, кислая капуста и пареная репа, пиво, водка, которую тогда кстати сказать делали еще без ректифицированного спирта, так как ректификационной колонны химики пока не изобрели, все это вливалось в его худое тело и исчезало там моментально. Граф Г. не поспевал за товарищем, однако после долгого перегона и сам закусывал с большим аппетитом.
   Ужасающие подробности вселенской клеветы и напраслины, которую враг рода человеческого собирался возвести на лучших людей России почему-то не очень огорчили Вольдемара. Напротив Морозявкин как-то повеселел, и сообщил что не худо было бы дабы этот заговор оказался чистой правдой.
   – Да как у тебя язык повернулся сказать сии поносные слова? – возмутился граф Г. равнодушию своего товарища. – Да как же государство проживет без реформации? А реформы у нас возможны только сверху, и государь печется об этом день и ночь.
   – Ну да, только вот незадача – допеклись до того, что и ввоз книжек иноземных запретили, а наши читать – тоска одна. За границу учиться тоже теперь не поехать, а у нас из учения одна муштра осталась. Типографии частные закрывают. Дворцовые серебряные сервизы и те в монеты переплавили – видно все уж разграбили, подчистую. Жулики и воры! Нет, я бы заговорщикам даже и сам бы помог! – с этими дерзкими словами Морозявкин откинулся на спинку колченогого стула, криво усмехаясь, и графу захотелось самому его придушить.
   – Ну полно нести чушь Нам надобно предупредить того, кто никак к сему заговору измышленному причастен быть не может – самого графа Палена, губернатора!
   Самого Петра Алексеевича, то есть в девичестве Петра Людвига фон дер Палена? Да пустят ли тебя к его сиятельству? Он видишь ли так высоко взлетел, что и не всякого графа принимает.
   – Меня примет, никуда не денется. Вот завтра же и пойдем, ты меня проводишь. А пока надобно устроиться на ночлег. Ты где ночуешь-то? Надеюсь не на улице? – граф расплатился остатками серебра и в компании приятеля вышел под серую хмарь дождливого неба.
//-- * * * --//
   Так как положение Вольдемара было уже близко к критическому, решено было не возвращаться в его каморку, в которой графу решительно не хотелось ютиться. Морозявкин сказал что жалкий скарб и мелкие принадлежности кочевой жизни он заберет у домохозяина как-нибудь потом, когда будет возможность рассчитаться с долгами за квартиру, и граф порадовался его здравомыслию.
   К сожалению дом князя Куракина что на Невском Проспекте тоже не подходил для ночлега, не только в силу того что брат его хозяина, Алексея Борисовича, отныне жил изгнанником в Надеждине, но и потому что домом теперь стал владеть тот самый купец Абрам Перетц, финансовый воротила и поставщик соли, про которого в Петербурге говорили «Где соль, там и Перетц». Таким образом дворец, в котором герои когда-то коротали время под княжеским крылом оказался закрыт для них, а знаменитое имение князей Куракиных, впоследствии известное как Куракина дача, готовилось уже согласно указа Павла I перейти к Ведомству императрицы Марии Феодоровны для поселения там каких-то сирот-подростков, трудившихся на Александровской мануфактуре, так что рассчитывать героям приходилось разве что на постоялый двор.
   Заночевав в не слишком грязном номере постоялого двора «Гейденрейхский трактир» на Невском проспекте, невеликое количество клопов в котором порадовало Морозявкина, но огорчило брезгливого графа, наутро герои привели себя в относительный порядок и взгромоздившись на коней, точнее говоря на превосходного и уже знакомого нам вороного графского жеребца и пегого конька, спешно приобретенного для Морозявкина за половину целкового на пропой у забулдыги-извозчика, поскакали к губернаторскому дому на том же Невском, у Полицейского моста над Мойкой.
   Несмотря на то, что ранний визит и его причины очевидно звучали весьма необычно, военный губернатор и генерал от кавалерии Петр Пален соизволил принять графа довольно-таки быстро. Прождав в приемной не более трех четвертей часа и вызвав гнев сановников, которым пришлось дожидаться аудиенции и далее, граф Г. был приглашен адъютантом в просторный, но по-немецки скромно обставленный кабинет.
   – Прошу прощения, я кажется заставил вас ждать, – произнес граф Пален отрывистым и сухим голосом. – Обязанности губернатора столь славной столицы как наша весьма обширны и многообразны, по восшествии государя на престол строительство идет повсюду, дворцы, памятники, заводы, всюду нужен мой ахтунг, и я не могу отвлекаться по пустякам.
   – Я не собирался отвлекать ваше сиятельство попусту, однако же дело не терпит отлагательств. Извольте прочесть, – с этими словами граф Г. передал губернатору пакет от князя Куракина.
   Распечатав восковую печать и вскрыв послание, губернатор принялся читать его содержание при неверном свете длинной белой свечи, пытавшейся разогнать утренний сумрак. По мере чтения хищное лицо его, и так продолговатой формы, казалось все более вытягивалось, тонкий нос казалось заострился, а высокие брови вздернулись еще выше. Наконец он оторвался от текста и вновь взглянул на графа.
   – Очень любопытное послание. Вы знакомы с его содержанием?
   – Александр Борисович посвятил меня в общих чертах, и я считаю что долг каждого дворянина способствовать пресечению распространения сей злонамеренной клеветы на корню, – ответствовал граф Г. склонив голову.
   – Похвально, похвально, что у нас в державе есть такие преданные дворяне как вы. Именно – пресекать! Негодяи упоминают и мою фамилию с целью оклеветать и опорочить меня во мнении императора. Павел Петрович и так непостоянен и уже исключал меня из службы. Терпеть дальнейшие интриги, тем более чинимые нашими недругами в Англии, я не намерен.
   – Князь Александр Борисович сейчас также отлучен от двора и в опале, – позволил заметить граф Г. – Возможно вы, пользуясь своей близостью к императору, могли бы похлопотать за него…
   – Мы не приятели с князем, однако и впрямь Никиту Панина, его родича, я хорошо знаю и весьма уважаю. Тут есть послание и от него и еще… – граф Пален порылся в конверте, и уху графа Михайлы послышалось нечто, весьма напоминавшее шелест ассигнаций.
   – Еще рекомендательные письма? – проницательно спросил граф Г.
   – Да, за подписью графа Шувалова, директора государственного ассигнационного банка. Ну что же, у князя Куракина много влиятельных друзей, да и человек он славный, иностранными делами заправлял. Полагаю он еще пригодится России… как и вы надеюсь. Я замолвлю словечко перед государем при первой же возможности.
   Припомнивши советы князя и еще раз поклонившись, граф Г. вышел из строгого кабинета. Морозявкин, который поджидал его на улице, ожидая каких-то подробностей визита, так ничего и не дождался. Граф был весьма немногословен, и только покрепче подхлестнул лошадь, так что она понесла с места в карьер. Кляча Морозявкина еле поспевала за ним, вынуждая седока кричать: «Эй, стой, погоди!»
   А в это время граф Пален, еще раз перечитав принесенное ему послание, подозвал своего адъютанта. Когда тот вошел и почтительно стал ожидать указаний, губернатор отрывистым голосом повелел послать нарочных к графу Панину, князю Зубову и еще ряду лиц. В переданных записках были слова: «Лис почуял западню, ускорьте ваши приготовления». Конные курьеры быстро ускакали, некоторым пришлось ехать долго, а другим – совсем недалеко. Колеса заговора завертелись еще быстрее, ведь ряд гвардейских офицеров недоволен был только тем, что их вожди еще что-то долгонько тянут.
//-- * * * --//
   Однако же в большом городе путников всегда подстерегает много неожиданностей, и никогда нельзя оставаться в одиночестве надолго. Неожиданности бывают как водится разного рода, приятные, не очень и вызывающие целую гамму разных чувств. Именно такую гамму чувств пришлось пережить приятелям, когда они совершенно неожиданно увидели перед собой хрупкую фигуру в черном. Фигура несомненно была женской, закутанной в длинное платье и вуаль под шляпкой. Взмахнув тонкой рукой, она поманила их за угол, за которым немедля скрылась и сама. Морозявкин и граф Г., как зачарованные кролики, в полном молчании слезли с коней и пошли по ее следу, впоследствии не раз недоумевая зачем они это сделали.
   За углом как выяснилось их не ожидало ничего хорошего – на друзей немедля накинулась целая стая сыщиков, схватила их, связала, надела на голову мешки, предварительно вбив в рты кляпы, и погрузив в черную как вороново крыло закрытую карету с решетками на окнах повезла в неизвестном направлении. После долгой тряски по плохим дорогам, которая показалась особенно мучительной ввиду неизвестности маршрута, приятелей распаковали, сняли пыльные мешки с голов и наконец-то развязали рты и руки.
   Отплевываясь граф с Вольдемаром огляделись по сторонам и заметили что находятся в низком подвальном помещении с каменными сводами, из-под которых капала вода. Кроме них здесь не было никого, если не считать той фигуры, что восседала за низким дубовым столом, устеленном листами и уставленном чернильницами. Из-за яркого света масляной настольной лампы с куполообразным абажуром черты лица щурящемуся графу удалось разобрать не сразу, а когда это все же произошло, он ахнул. За столом восседала их старая знакомая, Лиза Лесистратова, бессменная сотрудница Тайной экспедиции, которая когда-то путешествовала вместе с ними по Европам, стремясь раздобыть пропавшую тетрадку с предсказаниями монаха Авеля. Теперь же она как говорили добрые языки была в фаворе у самого государя, и очевидно сделала крутой карьер.
   – Сударыня, вы ли это! – промолвил граф Г., оставаясь галантным как всегда.
   – Ах ты… ты… это значит ты! – завопил Морозявкин, который был не так любезен. – Значит из-за тебя нас схватили, заховали в мешок как котят в ярмарку, кинули на дно повозки, без всякого почтения и завезли незнамо куда?!
   – Ну не буду больше вас томить – да, это я! А это место – Петропавловская крепость, – Лесистратова посмотрела на приятелей сквозь разделявшее их пространство и улыбнулась весьма иронично. Она была молода и хороша собой, приятное овальное лицо обрамлялось шапкой темных волос, носик был небольшой, губы чувственные, ее только портили лисий взгляд лучистых глаз и хищная улыбка, при которой казалось что улыбается морское чудовище акула, с полной пастью зубов.
   – Позвольте вас спросить, чем же мы обязаны честью столь приятного свидания? – поинтересовался граф Г., по-прежнему щурясь на лампу и на хозяйку подвального кабинета.
   Лесистратова помедлила несколько секунд, а потом поглядела на арестантов сквозь модный тонкий лорнет на длинной ручке, чего ранее за ней не наблюдалось.
   – До нас дошло известие, что вы, господа, привезли графу Палену некое секретное послание… так ли это? – осведомилась она и уперла свой взгляд в обоих поочередно.
   – Вот ведь вздор какой, ничего мы никому не привозили»! – заорал Морозявкин еще громче прежнего.
   – Помолчите! Запираться бесполезно. У нас длинные руки и чуткие уши! – прикрикнула Лизонька, слегка покраснев от натуги.
   – У меня тоже чуткие уши! – выкрикнул Морозявкин, но граф Г. ловко заткнул ему рот на некоторое время.
   – А откуда у вас сии сведения? – поинтересовался он на всякий случай.
   – Мы не раскрываем наших источников, однако же могу сказать что среди лакеев и прочей челяди всегда найдется множество людей, готовых помочь верным слугам Государя. Так что не советую запираться!
   – Как? Вы посмеете требовать показаний от дворянина?! – возмутился граф Г., может быть даже слишком наигранно.
   – Теперь и дворян разрешено допрашивать с пристрастием… а к вам, граф, я буду особенно пристрастна! – Лизонька порылась в ящике стола, гремя каким-то железом и достала что-то вроде огромных щипцов, при взгляде на которые граф Г. побледнел, а Морозявкин даже позеленел. Она поднесла щипцы поближе к возможным преступникам и звонко щелкнула ими несколько раз.
   – Матушка-голубушка, государыня! Царица! Не погуби! – взвыл Вольдемар и бухнулся в ноги сыщице, отбросив напрочь все свое свободолюбие и вольномыслие.
   Граф Г. посмотрел на таящиеся в глубине зала грубые деревянные ложа с металлическими застежками для рук и ног, дабы допрашиваемый не мог пошевелить ими, и внезапно почувствовал острый приступ любви к Отчизне, и потребность рассказать все без утайки старой знакомой, к тому же такой очаровательной женщине с шармом и несомненной харизмой.
   – Откровенно говоря, я и сам собирался, сударыня и даже почитал своим долгом открыться вам… – начал он свое чистосердечное признание.
   – Ну-ну, – ободрила его Лизонька, – продолжайте, ведь главное начать!
   – И вправду меня просили передать некое послание от князя Куракина губернатору, – начал граф, стараясь лавировать так чтобы не выдать благодетеля, но одновременно и не рассердить мамзель Лесистратову.
   – А о чем шла речь в сем послании? Нас интересует все – имена, адреса, фамилии! – прикрикнула Лиза и хлопнула ладошкой по столу так что доски зазвенели.
   – Гнусная клевета, наветы! Интриги Англии! Заговор, составленный англичанами дабы опорочить графа Палена и других вернейших и полезнейших нашему отечеству вельмож! – быстро выкрикнул граф Г., и несмотря на все свое прославленное мужество зажмурился.
   – Клевета? Навет? Да, нам известно, что британцы не любят нашего государя из-за создания им антианглийской коалиции и рады были бы его устранению. Однако же что если в сем послании содержатся подлинные сведения? – спросила Лиза подозрительно. – Вдруг и в Англии у нас нашелся какой-то доброжелатель?
   – Доброжелатель? Да это… Это Он! Черный Барон! – выкрикнул граф Г. в отчаянии. – Тоже мне, нашла доброжелателя. С чего бы ему желать добра России и ее императору? Наверняка если заговор и есть, то в нем участвуют совсем другие люди, на английские же деньги, а это все грязная ложь с целью отвлечь внимание патриотов отчизны!
   При произнесении этих слов про барона масляная лампа мигнула и на миг померкла, по комнате пробежал могильный холодок, Лесистратова побледнела и сжала руки, а Морозявкин забился в угол, однако же граф в своем разоблачительном порыве ничего не заметил.
   – Ну мы посмотрим и во всем разберемся, проверим самым тщательным образом, – процедила Лиза сладким голосом, опомнившись и взяв себя в руки. – А кто сказал, что это происки Ба… ну вы знаете, кого?
   Граф Г. поведал ей услышанную от князя Куракина притчу про то, как письмо притащила огромная черная ворона. К его удивлению, Лиза вовсе не стала смеяться. Она схватила перо и быстро строчила строчку за строчкой. В миг настрочив целый доклад, сыщица перечитала его содержимое, удовлетворено хмыкнула и объявила что более никого не задерживает, но будет неустанно следить за всеми. Отпущенные с миром граф Г. и Морозявкин, стоя перед воротами крепости на Заячьем острове, из которых их выпихнули так же споро, как и впихнули, долго еще не могли отдышаться и лишь удивлялись деловитости и хватке старой приятельницы, а также полному отсутствию у нее каких-либо приятельских чувств.
//-- * * * --//
   А в это время где-то в Англии, а точнее где-то в Лондоне, а еще точнее – где-то во дворце Черного Барона многие известные и достопочтенные члены закрытых клубов и тайных общин также испытывали недоумение. Былая антифранцузская коалиция, в которую Россия входила вместе с Британией, а также Австрией и Турцией, уже не существовала. Император Павел, обидевшись на союзников-англичан, вероломно захвативших Мальту, которая несомненно должна была стать нашей и отойти под высокую руку нового главы Мальтийского ордена, вывел войска из Европы и решил действовать уже против британцев и подбить на это всех остальных государей. Поэтому в Британии он стал считаться лицом, решительно нежелательным к его дальнейшему существованию. И тем более удивительным было поведение самого мессира, или же Барона, в которого по мнению многих достопочтенных сэров словно бес вселился.
   – Вместо того чтобы тратить наши деньги и усилия на свержение этого возомнившего о себе ничтожества он как будто бы пытается его спасти? Где это видано?
   – Говорят сэр Павел даже снюхался с Наполеоном и по образу и подобию перехода старика Суворова через Альпы намерен устроить совместный с французскими собаками поход на Индию дабы потревожить наши колонии. Мы должны устранить его немедля!
   Подобные разговоры разносились по курительной замка, но дальше шепота дело не шло. Черный Барон, который почему-то начал говорить с акцентом и временами путал слова, с жаром убеждал всех что царь-реформатор – это самое эффективное орудие англичан против русских козней, что страна под его началом не протянет и двух лет, что лучше чем он никто не сумеет развалить ее финансы, экономику и политику, а далее остатки России как спелый плод сами свалятся им в руки, поэтому Павла надо спасать и спасать всеми способами, оберегая от заговоров и покушений недовольных россиян. Хитроумная логика этих рассуждений была доступна не всем, однако часть почтенных джентльменов с внешностью и повадками бульдогов, подымив сигарами и выпив на круг несколько бочонков превосходного скотча с ними согласилась.
//-- * * * --//
   Разумеется ничего этого ни граф Г., ни Морозявкин ни даже хитрая Лиза не знали. Но даже и граф, наезжавший в столицу лишь временами, почувствовал что в воздухе носится какое-то состояние тоски и лихорадки, как писали об этом впоследствии современники. правда сделались менее вороватыми, однако же царское правосудие угрожало всем, и это заставляло население очень нервничать и волноваться.
   Однако же набежавшее облако сомнений и раздоров, как это часто водилось на Руси, потонуло в зимних праздниках. Веселие тут издревле было питием, как говорил об этом еще Петр Великий, Рождество, святки, колядки и прочие развлечения как-то незаметно подкрались к утомленным путникам. Впрочем, они и не особенно сопротивлялись – понятно было, что приключения, начавшись, еще нескоро закончатся. С самого начала стало ясно что на постоялом дворе долго не продержаться и надо искать какое-то более постоянное пристанище. Некоторое время поломав голову над этим, граф с другом Вольдемаром остановились в своих поисках на симпатичном домике, который расположился в петербургских закоулках, и комнаты в котором сдавались внаем милой домохозяйкой-немкой, впрочем вполне обрусевшей.
   На прелести домохозяйки однако же обращал внимание в основном Вольдемар, придававший немалое значение этому аспекту жизни, и немедленно начавший не только играть обычные любовные шашни, но и строить далеко идущие планы насчет женитьбы, благо невеста была с богатым приданым в виде маленького, но весьма доходного дома.
   – Да как ты можешь думать о столь низких материях, когда решается судьба отчизны? – гневно вопрошал граф у приятеля, когда они оставались наедине.
   – Ну не скажи, без решения этого вопроса и всех остальных было бы не решить – люди бы просто вымерли! – Морозявкин никогда не забывал о простых радостях жизни.
   – Ты неисправим, – произнес наставительно граф Г.
   – Так это у тебя, знаешь ли, под боком всегда куча служанок и горничных, внучек и жучек и еще бог знает кого, для удовлетворения твоих сиюминутных желаний, а нам, простым смертным, приходится все добывать самим, в поте лица своего. Вот симпатичная барышня, одинокая, кровь с молоком, бюст как у статуи Венеры Милосской, но к счастью не безрукая и с приданым – как же не обратить на нее внимание?
   – Да какие внучки! У меня и детей-то нет… наверное. И что же, она отвечает тебе взаимностью? – спросил граф с некоторой иронией в голосе.
   – А как же! – самодовольно ответил мусью Вольдемар. – Чего бы ей и не ответить такому красавчику как я? Я парень первый сорт, ведь так?
   – Только слегка подержанный и поезженный, – ответствовал граф, стараясь сохранить объективность.
   Морозявкин собрался уже было обидеться, но в это время домохозяйка как раз постучалась в дверь перед тем как войти самой.
   – Ах, герр Морозиффка, я вас так любить, но когда же вы заплатить за фатера? – начала она еще с порога.
   – Ну вот, опять начинается за рыбу гроши! Ради чего же мы сменили место дислокации? И тут стяжательство… Гретхен, – обратился он к розовощекой фрау, смотревшей на него как на непослушного младенца, – я отдам все… натурой!
   – Что это есть значит, отдать натурой? – поинтересовалась Гретхен с недоумением, не забывая впрочем прикрывать декольте ладошкой от нескромных взглядов, как благовоспитанная дама.
   Морозявкин пообещал объяснить это нынче же ночью, однако граф Г. решил прервать затянувшуюся шутку, тем более что экономная немка все равно не приняла бы взамен денег никаких, даже самых пылких ласк. Проявив аристократическую щедрость, он как обычно заплатил и за себя, и за товарища, чем заслужил незапланированный поцелуй от Гретхен, заставивший Морозявкина скривиться как будто у него заболел зуб.
   – Не хмурьтесь, герр Морозиффка! Посмотрите, ведь за окном наш славный праздник – Das Weihnachten, Рождество!
   Граф Г. и Морозявкин, следуя совету, смотрели в окно, за которым пролетало и Рождество католическое, и тут же православное, и сам новый год, и веселые святки, стояли на своих местах украшенные еловым и сосновым лапником питейные заведения, что также было заведено великим Петром, впрочем у Гретхен в доме была целая нарядная елка – немецкие переселенцы чтили рождественские традиции. Так что приятели постоянно были заняты, одни кутежи сменялись другими, попойки, гулянки, катанье на санках, потом надо было ловко посылать подальше приходивших колядовать, так как на всех, по уверению домохозяйки, не хватило бы никаких домашних припасов, ни гусятины, ни конфет, ни пирогов.
   – К черту зиму! – стал наконец повторять Морозявкин, очевидно богохульствуя, – мне надоели все эти святочные песни и восхваления! У меня в глазах рябит от рождественских фонариков! Скорее бы весна!
   И весна не замедлила явиться. В Санкт-Петербурге правда весна приходила долго и неохотно, так как сырой северный морской воздух никак не хотел прогреваться. Однако же постепенно и сюда добралась предвесенняя капель, и солнце стало выше, и воздух начал теплеть. Дома, расположившиеся правильными линиями, начали стряхивать с себя седые сугробы и представать в том виде, в котором их задумали архитекторы. Небо стало чуть синее, зажурчали первые ручьи, приятели очнулись от зимней спячки и начали постепенно разминать свои застоявшиеся за зиму члены.
//-- * * * --//
   Но члены разминали не только они. Заговорщики и царские враги тоже не дремали. Граф Николай Зубов, брат князя Платона Зубова, фаворита Екатерины, грубый человек богатырского сложения, прозванный за свою внешность «Алексеем Орловым фамилии Зубовых», сидел в кресле в одном из многочисленных имений родича и перекатывал в своих мощных мускулистых руках массивную золотую табакерку.
   – Придушил бы гниду! – говори он с ненавистью в голосе, имея в виду очевидно священную особу государя императора. – Или по башке вот этим вот предметом… либо кистенем… ну что там под руку попадется! Даже не знаю что и выбрать.
   – Дойдет до дела, братец, там уж и выберешь! – утешал его младший брат Павел, красавец, бывший фаворит Екатерины, поднявшийся когда-то до высот самого Потемкина, отправленный было в отставку императором, но вернувшийся в Петербург благодаря хлопотам наивного графа Кутайсова, возжелавшего с ним породниться. – Главное – ввязаться в драку, а там посмотрим!
   – И то дело, да уж поскорее бы, невтерпеж! – энергично произнес брат Николенька, и отложив табакерку и схвативши лежавший рядом кинжал, ловко метнул его в парсуну, сиречь портрет Павла I, привешенный к стене в качестве мишени. Кинжал пробил холстину портрета насквозь и глубоко ушел в деревянную стенку. Метатель самодовольно взбил густые бакенбарды.
   Между тем в северную столицу вернулся уже и князь Куракин. Генерал-губернатор Пален сдержал свое обещание и при очередной встрече с государем замолвил словечко за опального вельможу.
   – А, милейший князь Александр Борисович? Да, помню, как не помнить…Друг детства! А почему вы столь неожиданно упомянули о нем, граф? – интересовался Павел Петрович весьма подозрительно.
   – Да как-то вспомнилось само собой, – почтительно отвечал государю генерал-губернатор. – В Петербурге стало сейчас весьма пустынно. К сожалению многие верные, истинно преданные и вполне безобидные ныне удалены от трона…
   – Так ли? Мне кажется, Петр Алексеевич, что и сейчас в столице слишком много подозрительных господ! Они возвращаются один за другим, а вы смотрите на это сквозь пальцы. Я получил известие, что против меня задуман заговор!
   – Это абсолютно невозможно, государь, ведь нужно, чтобы я в нем участвовал, – пояснил генерал-губернатор, и улыбнулся весьма искренне и добродушно.
   – Значит все это ложь? Хотел бы в это верить. Вы меня успокоили. Ну что ж, что касается судьбы князя, то я напишу ему, что он может вернуться… Я и впрямь соскучился. Кроме того, Ростопчин мне уже несколько надоел. Мне кажется что он не вполне на своем месте.
   – Совершенно согласен с вами, государь.
   На этом аудиенция закончилась.
//-- * * * --//
   Вот как случилось, что государь решил отписать несколько приятных строк опальному князю, и тот после отставки Ростопчина вновь стал вице-канцлером. Вернувшись в блистательную столицу, вновь сиятельный князь не замедлил призвать к себе графа Г., дабы поделиться с ним радостью. Он принял графа в помещении, носившем следы быстрого переезда и благоустройства на скорую руку. Всюду валялись какие-то баулы, чемоданы, шкатулки, а также золотые пряжки, серебряные цепочки и отдельные россыпи каменьев, жемчужин и прочих драгоценностей, так что граф подумал, что при переезде наверняка что-нибудь да пропало и в немалых количествах. Впрочем его сиятельство это кажется ни капли не обеспокоило.
   – Да сколько б ни пропало, у меня найдется еще более! За поздравления благодарю, но не трудись считать мои сокровища, дружок, все равно всех не сосчитаешь. Их как звезд на небе!
   – Открылась бездна, звезд полна; Звездам числа нет, бездне дна, – позволил себе произнести вслух стишок граф Г.
   – Помнишь вирши старика Ломоносова? Ну хоть чему-то в своих университетах научился, – произнес Александр Борисович и несколько прищурил взгляд, – все ведь только начинается! Гости уже съезжаются на представление.
   – На какое представление, ваше сиятельство? – вопросил граф Г. недоуменно.
   – Да разве ты не знаешь? Об этом говорит весь свет – свадьба великой княжны. Государь уже пригласил всех сановников, славное будет торжество, скажу я тебе! Можно сказать, историческое, – ответствовал ему князь. – С него начнется новая страница истории росийской!
//-- * * * --//
   И как показал дальнейший ход событий, его сиятельство в очередной раз был совершенно прав. Страница судьбы действительно вот-вот должна была перевернуться, однако же на этот раз в ход Истории решила вмешаться чужая рука, прямо волосатая лапа провидения. Действительно и граф Пален, и братья Зубовы уже настроены были действовать самым решительным и скорым образом. Маленькое зернышко недовольных на Руси никогда не было чересчур мало, а здесь для него была вспахана слишком уж обильная почва. Недовольство широко распространилось среди жителей не только обеих столиц, но и малых городов, и именно это заставляло заговорщиков ускорять свои действия.
   Князь Платон Зубов собирал своих сторонников весьма простым способом – будучи не в состоянии обзвонить всех по сотовому телефону за отсутствием таковых, он просто проезжал на санях по Невскому проспекту и приглашал на дружеский ужин тех, кого считал полезным для заговора и чьи взгляды были уже хорошо известны, начиная с графа Беннигсена, командира Изюмского полка легкой конницы, к которому князь вначале собственно хотел было напроситься в дом сам, но видя холодность последнего к сему предложению, пригласил графа отужинать у себя.
   – Господа! – начал князь свою речь перед собравшимися генералами и офицерами после окончания обильного ужина в первой половине марта месяца. – Отечество в опасности! Положение России плачевно! Наш государь, он… просто сумасшедший!
   – Эка, голубчик, открыли нам Америку! – ответствовали ему присутствующие. – Сие нам всем давно уже и доподлинно ведомо. Но что ж вы предлагаете?
   – Нетрудно догадаться, что я предлагаю вам – то, что и так очевидно уже каждому. Разрушается благосостояние страны, не блюдутся ея интересы. Мы не можем каждый божий час ожидать новых выходок сатрапа. Никто из нас не может быть уверенным в собственной безопасности. Нам нужна скорая перемена, давно уже желанная!
   – Что же это за перемена? – вопросили его собравшиеся, очевидно все еще не в силах уразуметь столь ясное предложение.
   – Тиран должен пасть! А великий князь Александр занять его место! – промолвил Зубов, прекрасный в свете свечей канделябров и отблесках хрусталя.
   На мгновение все оцепенели, хотя и давно этого ожидали. Тем не менее многие из собравшихся, в мгновение ока превратившихся в заговорщиков, очевидно колебались при мысли о сем злодействе.
   – Да согласится ли он? Слыханное ли это дело – чтобы сын восстал противу родного отца, да еще и императора к тому же?
   На это граф Пален, также присутствовавший там и ловко перехвативший нить беседы, выскользнувшую было из рук князя Зубова, заявил что сын, удрученный положением державы, которую любит более родной матери и тем более отца, уже без сомнения согласен и вполне одобрил сей необычный проект.
   – Великий князь Александр решил спасти родину во что бы то ни стало! – добавил и Зубов. – Это единственный путь, что только и может уберечь Павла от неминуемой гибели – его отречение и провозглашение наследника престола императором. Изумительные душевные качества Александра, истинного наследника славы императрицы Екатерины, обеспечат России блестящую будущность под его скипетром!
   Незадолго до описываемого события граф Пален действительно имел с великим князем Александром продолжительную беседу. Он объявил смятенному наследнику, что заговор уже раскрыт, что государь в страшном гневе и намедни подписал указ о заточении самого Александра вместе с братом его Константином в казематы, а императрицу с великими княгинями повелел сослать в монастыри. Поклявшись что ни один волос не упадет с головы Павла, он наконец с величайшими трудами вырвал у наследника согласие на участие в заговоре.
   – Ну раз так, то сомнений больше нет! Великий князь Александр с нами! Мы согласны на все! – дружно воскликнули собравшиеся.
   В это время к фон дер Палену подошел слуга и передал ему какую-то записку, прочитавши которую тот нахмурился и объявил присутствующим что должен непременно оставить их на короткое время, так как вынужден исполнять свои обязанности генерал-губернатора и отъехать во дворец. Выйдя из дома князя Зубова, он тут же был перехвачен своим адъютантом.
   – Ваше превосходительство, прошу прощения что побеспокоили вас во время сего застолья, но кто-то донес императору, и мы чудом успели перехватить письмо! – сообщил графу моложавый, но уже весьма бойкий адъютант.
   – Так-с, это уже становится занятным. Кто доносчик?! – произнес фон дер Пален ледяным голосом.
   – Мы думали на генерал-прокурора Обольянинова, хоть он лишь непонятливый бесталанный болван… тайная экспедиция неравнодушна к нам! Грешили и на Мещерского, но судя по почерку – не они! Масса писем на имя государя идет от британского посланника и его агентов, что-то доносит и русское посольство в Британии… англичанка гадит!
   – Да что ж британцы, вконец что ли ополоумели? Они хотят войны? Разрыв с Англией для нас безрассуден, и они не могут этого не понимать, вскоре англичане нападут на наши балтийские порты, столице грозит опасность, они должны тратить золото и силы агентов на свержение Павла и помогать нам, а не поддерживать его!
   – Возможно в коварном Альбионе решили, что выгоднее разорить Россию и разложить ее изнутри, потакая безрассудству Павла. А его военного гения и «прусской» армии англичане не слишком боятся, – проницательно ответил адъютант и склонил голову.
   – Похоже на то… Ну что ж, ночь еще не кончена. Поеду в Михайловский замок, а когда вернусь – выступим. Еще не утро! – ответствовал ему Пален и с этими словами отбыл во дворец.
//-- * * * --//
   В то время история России оказалась как никогда близка к своему изменению – в ту пору в Санкт-Петербург, никем не узнанный, не остановленный и не встреченный, прибыл сам Черный Барон. Он не приехал на санях, наподобие запоздавшего Санта-Клауса или же Пер-Ноэля, но пришел вместе с британской эскадрой под началом Нельсона, которая бросила якорь на копонгагенском рейде. Передвигаясь кое-где на лодке, а временами и пешком по льду с котомкой за плечами, на манер бывалого полярного волка, бывший олигарх, а ныне мессир барон подозрительно легко проник в город, заставы которого как дырявое решето в это время принимали всех подряд, задержавши только спешившего на помощь к Павлу Аракчеева. БэВу даже не пришлось доставать целую кипу хитрых пашпортов из походного баула, где их наряду с бельем и платьем набралось бы на любой вкус.
   – Как и в мое время – в городе никакого порядка! – начал с порога ворчать Борис Валерьянович, по своему характеру склонный во всем замечать скорее плохое чем хорошее. – Ни постовых, ни городничих, темно как в зобу африканского страуса, на всю улицу три фонаря! Сосулей понавешали повсюду… Снег забил все ботфорты, мать вашу за ногу и об угол!
   Снегу и точно оставалось еще немало, и он точно пудра забивался путникам в ноздри, под мышки и еще куда ни попадя, немедля заставляя прохожего сыскать себе хоть где-нибудь справную шинель и зорко хранить ее от разбойников. Будучи в глубине души эпикурейцем, ни в советское, ни в постсоветское время не вылезавшим в бытность в Питере далее Невского проспекта, рядом с каковым выбиралась и гостиница, БэВ отметил, что город ничуть не изменился.
   – Дома все те же, слава богу. Правда тротуары почище. Ну-тес, где тут мои дорогие слуги, тайные агенты, шестерки и прочие бесы? Чего это они меня не встречают? Хватит бездельничать, за дело!
   В кратчайшие сроки развив кипучую деятельность, бывший олигарх, и так заваливший своими жалобами на заговорщиков ящики для почты в Тайной экспедиции и прочих присутственных местах, вплоть до Святейшего Синода, решил сообщить о надвигающемся бедствии лично императору, для чего настрочил подробнейший донос Кутайсову, бывшему брадобрею Павла, состоявшему ныне в должности шталмейстера и сделавшегося андреевским кавалером.
   Не доверяя никому, собрав наиболее преданных слуг – трех молчаливых глухонемых шотландцев, Борис Валерьянович тайно проник в дом Кутайсова и собственноручно подложил письмо ему в карман камзола. К его крайнему удивлению и негодованию, Кутайсов внезапно обнаружив эти письма даже не стал их читать.
   – Пожалуй отложу это дело, до завтрашнего дня потерпит! – произнес он весьма беспечно, видимо решив предаться обычным ночным наслаждениям.
   – Да что тут в XIX веке, одни бездельники что ли собрались? Как эти лузеры вообще собираются дожить хотя бы до XX столетия? – скрежетал зубами БэВ, подглядывая в щелку двери, за которой он затаился дабы насладиться эффектом. – Придется самому… Опять все сам! Ну что ж, как говорят мои американские хозя… то есть партнеры, если хочешь чтобы что-то было сделано как надо – сделай это сам!
//-- * * * --//
   А незадолго до описываемых событий граф Г. был весьма неожиданно вызван на рандеву к своему благодетелю – князю Куракину. Войдя к тому в кабинет и по обыкновению почтительно поклонившись, граф был весьма удивлен крайней серьезностью сиятельного князя, весьма не вязавшейся с тем обретением вновь блестящего положения в обществе, что состоялось столь недавно. В кабинете царил неожиданно строгий порядок, и даже шкатулки с драгоценностями были прибраны по своим местам.
   – Чем вызвана необходимость столь спешно свидеться, ваше сиятельство? – вопросил граф Г. после обязательного поклона, впрочем будучи человеком свободолюбивым он все же подавил в себе желание поцеловать руку дядюшки.
   – Да вот чем, голубчик – нынче я приглашен на ужин к государю, так не сопроводишь ли ты меня во дворец? Супруги у меня нет, как тебе известно, а между тем помощь может понадобиться.
   – Позвольте я захвачу с собой Морозявкина? – осведомился щепетильный граф Г., не желая рисковать собой. – Я в неведении о том, каков род услуг может понадобиться, а он мастер на все руки и не только.
   – О нет, просьба моя вполне традиционна и безобидна. Ежели вдруг случится какая суматоха или переполох – ну знаешь ли, иногда все эти попойки в узком кругу плохо кончаются – то ты уж пожалуй в случае чего поможешь мне добраться до дому. Слуги, братец мой, ненадежны, чуть какой шум, разбойники или там стрельба – мигом разбегутся, а мне надобен верный человек.
   – Всегда готов служить! – ответствовал граф Михайло не покривив душой. – Признаю только вас, государя да еще господа бога!
   – Эк куда хватил. Ну на господа надейся, но и сам не плошай, как говорит пословица. Впрочем это простая предосторожность… Мало ли! Наш старый приятель пророк Авель такого мне напророчил – бояться огня, вдруг пожар, а ты тут как тут…. Авось спасешь старика!
//-- * * * --//
   Вот как случилось что в Михайловском замке в этот вечер собрались люди самых разных партий, пристрастий и даже сословий. Ужин у государя прошел весьма скромно. Император, с утра устроивший очередной разнос офицерам гвардии, в котором пообещал загнать всех нерадивых туда, где и костей их не отыщут, тем не менее был настолько добр что позволил своим сыновьям отужинать вместе с ним. За столом также присутствовали жена и дочь генерал-губернатора Палена, и еще множество статс-дам и фрейлин, представители знатных фамилий – Нарышкин, Кутузов, граф Шереметьев и прочие сановники, в том числе конечно и вице-канцлер князь Куракин.
   За столом много шутили и смеялись, Павел любезничал с фрейлиной – дочерью генерала Кутузова, а беседуя с самим Кутузовым император заметил что во дворце отвратительные зеркала – когда туда глядишься, кажется что шея свернута. С сыном Александром государь попрощался весьма обыденно, и наследник решительно ничем не выказал своего волнения, которое, как он признавался впоследствии, просто разрывало ему сердце. Цесаревич же Константин просто полагал что пушинка, всем надоевшая и сегодня еще плавающая на поверхности воды в поданном ему слугой стакане, завтра уже утонет и не будет беспокоить их более.
   – Однако сегодня что-то скучновато! – зевая, обратился к графу Г. его приятель Морозявкин. – И зачем нас приволокли сюда, в этот склеп?
   – Ужин как ужин, – ответствовал ему граф, которого не удостоили чести присутствовать при императорской трапезе, и он был вынужден вместе с Вольдемаром ошиваться в приемных покоях близь лестницы. – И почему же ты именуешь склепом сей прекрасный дворец?
   – Да сам посуди, тут ведь и подъемные мосты, и рвы, и всякие потайные ходы и скрытые лестницы – настоящее змеиное гнездо! Государь очень опасается покушений, видите ли, такого тут понастроил. Вот уж наверное где можно разгуляться, – отвечал ему приятель и в этом был, как оказалось, даже чересчур прав.
   Участники пирушки, оставленные фон дер Паленом на квартире, в его отсутствие разошлись вовсю. Шампанское лилось рекой, разливаемое и распиваемое общими усилиями, головы кружились. Увидевши это граф Пален, навестивший уже замок по долгу службы и вернувшийся в дом к заговорщикам, сообщил что император ничего не подозревает и пора действовать.
   – Вообще ни о чем не догадывается, вообразите себе, господа! – объявил Пален в несвойственной для него игривой манере. – Давеча я ему посоветовал заколотить двери в спальню императрицы да удалить караул конных гвардейцев как якобы якобинцев… пардон за каламбур, и он все это немедля выполнил, на собственную погибель!
   – На погибель? Вы хотите сказать, что мы его… да?
   – Когда нужно приготовить яичницу, сперва разбивают яйца! – ответствовал Пален французской поговоркой, пришедшейся как раз к случаю.
   – Ну что ж, господа, пора в путь, покуда мы держимся на ногах! Уж полночь близится, а Павел еще жив! – с этими словами Зубовы, старавшиеся пить по возможности мало, стали собирать свое воинство в поход на замок.
   Собравшиеся встали из-за стола и направились в путь, предварительно разделившись – Платон Зубов и брат его Николай, прихватив с собой Беннигсена, решили отправиться прямиком к Михайловскому замку, в то время как Пален должен был идти отдельно через Невский проспект к главному входу под Воскресенскими воротами.
   – В случае чего, ежели кто поднимет шум, так я арестую именем закона любого! – пояснил Пален свой отход в арьергард наступления. – Но что же вы стоите как стадо, господа? А, понимаю… На первый-второй рассчитайсь!
   Отделив таким образом, разводя направо и налево, своих спутников от отряда Зубова, заговорщики двинулись в путь. Между тем в Михайловском замке император обошел посты, разослал пажей с письмами и помолился у иконы, а граф Г. от нечего делать перебрасывавшийся в картишки с Морозявкиным и караульными офицерами по маленькой, проиграл уже три рубля серебром. Казалось что ночь пройдет спокойно как и все прочие, как вдруг от Рождественских ворот послышался странный шум.
   – Это еще что такое? – в недоумении промолвил граф Г., забыв на время даже о проигрыше, хотя терпеть не мог проигрывать, хотя бы и не крупно.
   – Кажись… кажись толпа какая-то идет? Народное восстание? Пугачевцы? – произнес Морозявкин, напряженно вслушиваясь.
   – А где же наши караульные? Где гвардия? Где преображенцы, семеновцы? Что ж они их не вяжут? – негодовал граф Г. – Это измена! Надо спасать государя!
   – Погоди ты спасать, вон ведь их сколько, зарубят тебя как муху на лету! Лучше пока спрятаться, – рассудительно произнес Морозявкин, и невзирая на сопротивление графа, схватил его за руку и потащил в какой-то боковой проход.
   Между тем Зубовы и Беннигсен и прочие их люди, ведомые плац-адъютантом замка капитаном Аргамаковым, прекрасно знавшим все пути во дворце по долгу своей службы, уже миновали гвардейцев во дворе, которым приказали не поднимать тревогу их собственные командиры. Часовому, стоявшему на посту в коридоре у иконы, Зубов лично заехал саблей по голове, так что тот был нейтрализован, гусар, дежуривший в комнатах, получил то же угощение – ему отрубили руку. Пустив первую кровь, злодеи отправились далее. Наконец перед смутьянами встал последний редут – императорская спальня.
   – А кто это стучится, а? – вопросил камердинер сонным голосом из глубины прихожей. – Мы только спать легли и огни загасили.
   – Эка вы спать здоровы! А разве не знаете, что уже шесть часов утра и я обязан доложить государю о состоянии полка? Часы у вас встали что ли? Так позовите мастера починить их, а сейчас отпирайте! – произнес капитан Аргамаков нравоучительно.
   На свою беду камердинер открыл двери, и заговорщики не преминули этим воспользоваться, тут же ворвавшись в помещение. Однако у них возникла маленькая заминка, так как услышав истошные крики камер-лакеев князь Зубов в последний момент струхнул и уже хотел было дать деру. Однако же генерал Беннигсен, как человек военный и решительный, к тому же ганноверец, грозно сказа ему что метаться уже поздно.
   – Сам же нас сюда привел, а теперь значит назад? Твои советы слушать, так мы все погибнем. Жребий брошен – вперед, на штурм! – с этими словами Беннигсен ворвался в спальню к несчастному императору, который, услышав крики, уже вскочил и попытался было отпереть двери в покои императрицы Марии Феодоровны, позабыв с перепугу что сам же их и заколотил. Спрятавшись от отчаяния за портьерой, он стал ожидать своей участи.
   Меж тем ворвавшиеся в спальню заговорщики не найдя государя в постели несколько растерялись.
   – Эге, кажется птичка упорхнула, I’oiseau s’est envolé! – объявил Платон Зубов, не увидев искомого.
   – Выражайтесь по-русски, князь, когда речь идет о судьбе России! – сказал ему на это Беннигсен, временно позабыв про свое саксонское происхождение. – Ежели императрица проснется и придет устраивать комедию – вытащите вон эту бабу. Постель теплая, ваша птичка недалече. Зажгите больше свечей, мы его найдем. Кстати, чьи это ботфорты выглядывают из-под портьеры?
   Описывать дальнейшие события тяжко всякому, кто имеет в душе хоть каплю сострадания к монархической идее в несчастной России. В мгновение ока Павла достали из-за портьеры и извлекли на свет божий, на который впрочем ему было страшно смотреть.
   – Пора отрекаться, государь! – Зубов произнес эти слова почти весело и достал из кармана бумагу. – Вот акт отречения – извольте подписать!
   – Да что я вам сделал? – вопросил император возмущенно. – Вы хотите отстранить от власти меня? Меня, преисполненного искреннего желания доставить своему народу счастье?
   – Все это мы уже слышали! – дерзко отвечали ему заговорщики, – Еще вспомни про желание нерушимо сохранять законы и всюду водворить правосудие!
   – Вы и это запомнили? Да, я сего желал! Общий порядок и забота об империи – вот мой конек! Нет, нет, я не подпишу, – отнекивался Павел, полный стремления сохранить свою власть и довести до конца реформы, невзирая на бедственное положение, в котором очутился.
   – Вы мой пленник, государь! Вашему царствованию конец! Подписать немедля! – воскликнул Беннигсен и обнажил шпагу, являя собой поистине грозное зрелище.
   На это однако Павел смял бумагу с текстом отречения, обозвал Платона Зубова неблагодарной и дерзкой тварью и даже ударил его. В ответ Зубов еще раз пояснил ему, что тот больше уже не император, и сейчас же ему стали припоминать решительно все несправедливости и притеснения, творимые им, а также ругать тираном и извергом.
   – Казалось бы простые просьбы – а и тех ведь не исполнял, сатрап!
   – Велел свет тушить в одно и то же время, а теперь еще и кричит! Нет, братец наш, пора и отвечать за свои указы! За круглые шляпы, за букли, за все!
   – Ежели он спасется, то пропали наши головы – все будем на эшафоте! – закричали генерал Беннигсен и князь Яшвиль.
   – Должно все кончить здесь, иначе быть междоусобице, если гатчинские придут ему на помощь, – неожиданно трезво заключил вдребезги пьяный граф Николай Зубов и достал из кармана массивную золотую табакерку, уже примериваясь, как бы засадить ею императору в висок.
   – Нет, нет, лучше придушить его шарфом… Господа, у кого есть шарф?
   Немедля нашелся и шарф – офицерский, из серебряной нити с черно-оранжевыми полосами, принадлежавший Аргамакову, и уже не замечая криков Павла и слабых попыток сопротивляться, его ударили табакеркой и начали душить, на что он кричал «пощадите, воздуху, воздуху», гибель его казалась неминуемой. Как вдруг судьба-злодейка, столь резво развернувшаяся к крепости Павла задом, неожиданно переменила свое решение и повернулась своей фасадной стороной.
   Граф Г. с Морозявкиным, дрожа от страха, пробрались наверх, и увидели что дела императора плохи – крики, доносившиеся до них из спальни, укрепили их в это мысли. По пути им неожиданно попался еще более их трясущийся от страха князь Куракин.
   – Ваше сиятельство, как, вы до сих пор здесь? – вопросил его граф весьма удивившись. – Я полагал что вы давно уже покинули дворец.
   – Да как его покинешь, при таких-то делах! – слабым голосом отвечал Александр Борисович, стараясь держаться в тени коридора. – А вы тут зачем? Куда?
   – Спасать императора! Это наш гражданский долг! – ответствовал ему граф Михайло, а Морозявкин, видимо не столь в том уверенный, лишь молча кивнул головою.
   – Да вы ополоумели что ли? Кому он нужен? Его заботу об общественно благе никто уже не может вынести! Бегите пока целы!
   – Никогда! Мы спасем его, во что бы то ни стало! – объяснил ему граф Г. и не слушая больше возражений лукавого царедворца отправился далее. Увидевши окровавленные тела подле царских покоев, и услышав голоса множества людей оттуда, Морозявкин и граф поняли что действовать надо скорее хитростью нежели силой. Вольдемар живо подпалил огнивом ближайшие портьеры дворцовых окон, и подождав пока те поярче разгорятся, на два голоса вместе с графом завопил: «Пожар! Пожар! Пожар!»
   – Это еще что там такое? Мы горим, что ли? Черт возьми, как некстати. Генерал, посмотрите что там? – раздались голоса.
   Беннигсен и еще несколько офицеров вышли из спальни, и заметив столь обширное возгорание криками позвали на помощь остальных, кто-то начал тушить огонь, кто-то постарался скрыться, воспользовавшись суматохой, о полуживом императоре все забыли. Улучив момент, граф с Морозявкиным на цыпочках вошли в пустую спальню, где полузадушенный Павел однако же еще дышал.
   – Ваше величество, что с вами?! Вы живы? – бросился граф Г. к постели государя.
   – Кто это здесь? Не вы ли, сын мой Константин, проклятый заговорщик и цареубийца? Я видел кажется его мундир… – вопросил император слабым придушенным голосом, и взмахнул рукой, пытаясь снять со своего горла злополучный шарф.
   – О нет, это я, граф Г., преданный вам до конца, – поспешил развеять его сомнения граф.
   – А, это вы… помню, награждал вас… мой последний верный слуга! Ну помогите же мне встать.
   – Конец кстати ближе чем ты думаешь, – пояснил графу Морозявкин, в это время озабоченно глядевший в притворенные двери. – Сейчас они потушат пожар, вернутся и нам всем крышка. Нет ли отсюда другого выхода?
   – Безвыходных положений не бывает, – утешил его граф Г. и попытался было открыть дверь в покои императрицы, но быстро понял тщетность сих попыток.
   – В последнее время мы с императрицей были не в ладах, – пояснил ему государь, уже вскочивший с постели, но еще нетвердо стоящий на ногах.
   – Не должно до конца отвергать жену свою, и уж во всяком случае заколачивать к ней двери, – нравоучительно пробормотал Морозявкин, отчаянно ощупывавший стены. Но в это мгновение свершилось еще одно чудо.
   – Выход здесь! – внезапно произнес ясный и чистый женский голос, и неожиданно распахнулась потайная дверь. – Сюда, скорее!
   Отворившийся ход вел в покои фаворитки Павла Гагариной, однако же голос принадлежал вовсе не ей. Граф Г. и Морозявкин уже вторично на протяжении нашего повествования не без труда узнали Лизу Лесистратову, которая однако же усердно жестикулировала, делая знаки чтобы присутствовавшие следовали за ней возможно скорее. Они последовали ее призыву, и очень вовремя – только граф с Морозявкиным успели спуститься по лестнице и увлечь за собой полубесчувственного государя, как в спальню скорым шагом вошли опамятовавшиеся заговорщики.
   – И всего-то шторы тлели, а шуму! Но где же он? Эй, твое низложенное величество? Отзовись! – закричали они наперебой и начали рыскать по всем комнатам со свечами и шпагами наголо.
   – И как же это мы его недодушили? – недоумевал Николенька Зубов. – Я его и табакеркой оглоушил, а он так и не скопытился. Живуч, чертяка!
   – Бить надо было крепче, на трезвую голову. Не должно пить при исполнении смертельной затеи. Ну ничего, не уйдет, весь дворец обыщем! Чую, затаился где-то поблизости, – отозвался Беннигсен, тыкая шпагой под кровать и срывая все портьеры и ширмы. – Эй, послать людей к императрице, да не забудьте посмотреть во дворе! Возьмите семеновцев, прочесать тут все частым гребнем! С фонарями искать!
   В это время полковые офицеры возбуждали солдат противу Павла всякими скабрезными шуточками. Однако узнав что он еще не пойман и бежал, все уже приготовившиеся поздравлять друг друга с новым императором стали очень серьезны. Немедля солдаты примкнули штыки и начали искать повсюду.
   – Откуда вы, сударыня? – на бегу осведомлялся Павел у Лесистратовой. – Я полагаю, что вы посланы мне во спасение с небес!
   – О нет, ваше величество, – отвечала Лиза шепотом, – я служу в Тайной экспедиции, и мы давно уже следили за заговорщиками, но только я одна относилась к этому всерьез! Вы представляли меня к ордену святой Екатерины… А пока нам надо спрятаться!
   – Ах да, помню, дело о пропавших предсказаниях. Слава богу, что в Тайной экспедиции нашелся хоть один человек с головой на плечах, а то ведь ее глава генерал-прокурор Обольянинов – человек без всяких признаков ума или таланта. Проворонить такой заговор – и у себя под носом! Я сделаю вас статс-дамой, фрейлиной, всем кем пожелаете, только спасите меня!
   Однако же кольцо вокруг бежавших, временно спрятавшихся во дворе замка, сжималось все теснее. Преображенцы и семеновцы с молодецким гиканьем обходили кусты, наподобие егерей, травящих зайца на охоте, подбираясь все ближе, и граф Г. уже полагал что ему придется погибнуть здесь со шпагой в руке, защищая императорскую жизнь, как вдруг произошло еще одно чудо, пожалуй последнее на эту ночь. Неожиданно откуда-то из тени выпрыгнула целая карета, запряженная четверкой лошадей, и голос Черного барона на вроде бы русском, но странном наречии, наподобие воровской фени, произнес:
   – Ваше императорское, садитесь в тачку… то есть в карету! Живее, не тормозите!
   – Кто это? – вопросил Павел недоуменно. – Кто вы такой, сударь?
   – Ваша крыша! Ну то есть типа шефская помощь. Мальтийский орден, если угодно. Да садитесь же! Если б Борис Крутой в девяносто первом так тормозил бы, до сих пор коммуняки бы у нас рулили. Запрыгивай, не парься!
   Ошеломленный император, которому однако же решительно некуда было деться, влез в карету, а троица в составе графа Г., Морозявкина и мамзель Лесистратовой воззрились на Барона с ужасом, как будто увидели призрак из прошлого.
   – Что это вы на меня так уставились, мамзель? – вопросил БэВ раздраженно. – Мы что, с вами уже встречались? В прошлой жизни, ну то есть в будущей? В программе «Пусть говорят»? А черт, совсем запутался. Ну ладно, как говорится оревуар! Давай, погнали, – обратился он к кучеру, и карета, влекомая мощными вороными лошадьми, исчезла вдали.
//-- * * * --//
   На следующее утро российское государство, начиная с его царственной столицы – Санкт-Петербурга, ожидали значительные перемены. Грозные и ужасные слухи разносились по городу – что у императора ночью случился апоплексический удар табакеркой в висок, что лекари его еле спасли, что будто бы на него ночью налетела целая стая то ли людей, то ли призраков и он скрывался от них не то в кавалерском Андреевском соборе, не то у британского посланника Уинтворта. Почему именно там – никому не было ведомо, но эти басни передавались из уст в уста.
   До сих пор вся страна ждала некого избавления от поднадоевшей тирании, так сказать разрешения от бремени – однако же ближайшее будущее ясно показало что ожидания эти совершенно беспочвенны. После однодневного оцепенения уже на следующий день как из рога изобилия посыпались императорские указы и приказы. Окопавшийся в имении Аракчеева, находившемся менее чем в сутках пути от Петербурга, окруженный верными ему войсками, гатчинцами, сохранившими верность присяге, государь решительно озверел и решил покончить с заговорщиками самым непосредственным образом.
   – Ах, ваше величество, что же это вы не призвали меня ранее? Из-за преступной задержки моих саней на заставе вы могли погибнуть, а с вами и вся империя! – говорил императору граф Аракчеев, бывший комендант Гатчины и инспектор всей артиллерии.
   – Вижу, Алексей Андреевич, что я весьма зря стал забывать старых друзей. Вы да граф Ростопчин – вот кто мои истинные друзья, вот кого я должен был жаловать не только чинами, но и держать подле своей особы. Орден святого Иоанна Иерусалимского, какового вы командор, а я магистр – вот истинная святыня и опора, а на коварную петербургскую знать и надеяться не стоило. Провидение подвергло меня испытанию – я его перенес, и теперь уже не промахнусь!
   Началась череда арестов, пыток и казней. Напрасно граф Пален пытался уверить Павла что он намеренно влился в ряды заговорщиков, а иначе никак не смог бы узнать их преступных замыслов, против него показывали слишком уж многие, и показания их были убийственны. Генерал Талызин, командир Преображенского полка, рассказал что однажды ввечеру обнаружил на столе своем послание от графа Панина, в котором тот предлагал ему помогать Палену, говоря что уже дал генералу лучшие рекомендации. Талызин сжег письмо, и после этого, встреченный фон дер Паленом во дворце, был приглашен им для совещания и заговора.
   – Но ведь именно я, ваше величество, я рекомендовал вам сослать великих князей, я и всех остальных арестовал бы, я уже шел вам на выручку в Михайловский замок! – вопил Пален, ползая на коленях вокруг императорского трона, будучи напоследок удостоенным такой чести.
   – Сударь, будучи военным губернатором, вы не предприняли для моего спасения решительно никаких мер! Вы были в списках заговорщиков, и в самых их рядах в ночь на двенадцатое марта! Все показали против вас, и братья Зубовы, которые кончат жизнь свою на эшафоте, и Беннигсен, и прочие мерзавцы! Не желаю ничего слушать! В Сибирь, на вечное поселение! А остальных – в кандалы, в крепость, заковать в цепи, и немедля! Всех до единого сыщем подлецов, не сомневайтесь, – выкрикнул Павел, по привычке давно уже соскочивший с трона и мерявший шагами тронную залу.
   Не будучи провидцем, Павел I был весьма суеверен, недаром он уверовал в предсказание о том что если уж спокойно процарствует четыре года то будет счастливо править страной и все остальное время. Прислушивался он впрочем и к более мрачным прогнозам, предрекавшим что жить ему лишь столько лет, сколько насчитывается букв в надписи над воротами Михайловского замка «ДОМУ ТВОЕМУ ПОДОБАЕТЪ СВЯТЫНЯ ГОСПОДНЯ ВЪ ДОЛГОТУ ДНЕЙ». Но видно оптимистичное пророчество в его сознании победило, и по прошествии четырехлетнего срока он даже именным указом вернул в северную столицу всех ранее им сосланных и этим чуть не погубил себя. Однако же после неудачного покушения добрые подданные стройными рядами вновь поехали в свои поместья, а многие и в места не столь отдаленные, и мельница репрессий резво завертелась.
   Братья Зубовы – Платон, Николай и Валериан – были в скором времени казнены через повешение, царь лично утвердил приговор суда. Приговор был объявлен в Петропавловской крепости и быстро приведен в исполнение, причем решено было использовать веревки потоньше, дабы петли быстрее затянулись. Предварительно на этих веревках взвешивали многопудовые мешки с песком, дабы экзекуция не кончилась конфузом, по приказу нового генерал-губернатора Петербурга, каковым стал Аракчеев.
   Всемогущий когда-то фон дер Пален оказался в ссылке в столь далеком сибирском городке, что и названия его никто не мог запомнить. Генерал Беннигсен, граф Никита Панин и ряд прочих офицеров и вельмож, рангом помельче, стали каторжанами и гремя кандалами начали мерять сибирские дороги и добывать руду на приисках. Великие князья Александр и Константин теперь оказались заключенными в крепость уже не только на бумаге, но и на самом деле, имена их постепенно начали стираться из памяти, а в Северной Пальмире стали вершиться дела, необыкновенные даже для тех кто уже привык к чудачествам государя.
   В крайнем раздражении император даже решил объявить войну иностранным державам, прочем замысел этот созрел у него еще до покушения. Однако же курьеры с этим указом были задержаны по приказу Черного барона, который сделался самым главным и любимым советником Павла, превзойдя даже Аракчеева с Ростопчиным, несмотря на всю любовь государя к ним. Таинственная фигура Барона, непонятная для императорских подданных, несомненно предшествовала появлению всевозможных «серых кардиналов», Гришки Распутина и прочих знаковых фигур более поздней российской политики.
   – Объявить им войну завсегда успеется! – пояснил свое распоряжение Борис Валерьянович, понемногу уже начавший осваиваться в местных реалиях. – У вашего величества еще столько дел! Я даже подскажу каких.
   Рядом с императором также неотлучно находилась мамзель Лесистратова, и впрямь произведенная в статс-даму Российской империи. Её пожаловали этим высоким званием, особым царским указом присвоили титул баронессы, а также в благодарность за участие в спасение императорской особы наградили орденом Св. Екатерины I степени, с большим крестом, украшенным бриллиантами, так что теперь ее следовало именовать не просто «кавалерственной дамой», как ранее, когда ей досталась лишь вторая степень, а «дамой большого креста». Кроме того она получила в награду обширное поместье в месте, которой ей самой было позволено выбрать, и изрядную сумму деньгами.
   Князь Куракин так и не попал в число заговорщиков, он счастливо избежал участи каторжан, так как простое знакомство с графами Паниным и Паленом еще не служило доказательством его вины, кроме того он столь усердно охаивал покушавшихся, ругая их ворами и изменниками, что даже весьма недоверчивый государь решил ему поверить в этот раз. Граф Г. был удостоен ордена св. Александра Невского, и также жалован рублями, однако же он заметил что государь решительно не хочет лишний раз вспоминать ни о минувшей мрачной мартовской ночи, ни о том жалком положении, в каковом он тогда очутился. Морозявкин же удовлетворился некоторым денежным кушем, на который клялся купить себе деревню и обзавестись домиком и выездом, однако же граф Г. был уверен, что тот все промотает.
   Меж тем реформация в стране продвигалась по все более крутому пути. Борис Валерьянович, пожалованный за неоценимую услугу и как брат по мальтийскому ордену званием барона, которое со времен Петра присваивалось отличившимся в сфере финансовой деятельности, как не вполне дворянской, оправдывал свои странности в русском языке тем, что только недавно начал его изучать, но тем не менее раздавал советы направо и налево:
   – Несомненно, Павел Петрович, надобно побольше крестьян из государственных выписать и в частное владение раздать. Это вы очень верно придумали! Нечего им, бездельникам, захребетникам, за государевой спиной отсиживаться, государственный капитализм… то есть феодализм – это не наш метод!
   – Я искренне полагаю, что за помещиком им жить будет лучше, – отвечал на это император, благосклонно глядя на своего иностранного советника, так как бывший олигарх упорно косил под иноземца, памятуя что на Руси чужих пророков уважали во все времена.
   – Да еще как лучше! Вы раздайте не только полмиллиона крепостных, что уже раздарили, но и всех остальных тоже! Вот помню, помогал я проводить реформы в одной весьма далекой стране…
   – В какой же это стране, господин барон? Может в революционной Франции, где одни вольтерьянцы и якобинцы? – подозрительно переспросил государь, который терпеть не мог вольнодумства во всех проявлениях.
   – Да ну что вы, ваше величество, далекой не в пространстве, а ну скажем во времени. А духовно очень к вам близкой, вообще ничего не поменялось!
   – А, ну тогда продолжайте, – позволил император милостиво.
   – Так я и говорю, что там вообще все крестьяне были государевыми! Совсем бардак творился, лет семьдесят. И рабочие то же самое, их бы пороть надо, как податные сословия, а они бездельничали. Ну ничего, как только я пришел со товарищи… ну с братьями, так дело зашевелилось – всех в частные руки раздали, всех до единого! И сразу дело пошло – все работали, никто без дела не сидел. День и ночь трудились, буквально за пайку хлеба!
   – Да, порка – весьма хороший метод, – промолвило его величество, понявшее из пояснений нового советника не более половины. – Однако же некоторые порицают меня за то что теперь телесные наказания применимы и к дворянам, и к купечеству, и даже к духовенству.
   – Всех пороть, всех! Совершенно правильно, ваше царское, а то все эти дворяне устроили тут, понимаешь ли, прямо политбюро какое-то, еще детьми в офицеры записываются, как на службу придет так сразу полковник, я знаю, наводил справки, только стригут потом купоны да жалованье получают, а хозяйство разорено!
   – Однако же я желаю, чтобы жизнь моих крестьян, каковые находятся в весьма бедственном положении, улучшилась бы. Я ограничил именным указом барщину до трех дней за неделю. Я далеко не во всем согласен был с моей матушкой Екатериной, но она справедливо замечала, что лучше судьбы наших крестьян у хорошего помещика нет во всей вселенной.
   – Совершенно правильно, так и я о том же! Мы их всех вместе с землями добрым помещикам раздадим, первосортным, правильным людям, не олигархам каким-нибудь. У хорошего барина и собаки сытые. Вы разрешите подготовить мне ряд указиков, да и откланяться?
   – Мы разрешаем, – ответствовал Павел Петрович, мысленно уже находившийся в объятиях своей фаворитки Гагариной, к которой он после описанных событий не только не охладел, но напротив воспылал еще большей страстью, видимо желая попыткой зарождения новой жизни окончательно попрать смерть, подкравшуюся столь близко к императорскому горлу.
   Черный барон откланялся и вышел, семеня на коротких ножках, а его величество стал собираться к ужину, чувствуя себя весьма уставшим – с утра ему уже пришлось выслушать доклады и графа Аракчеева, ставшего теперь военным министром, и Обольянинова, оставленного, несмотря на промахи генерал-прокурором, и многих других, сделать массу распоряжений по устройству государства, дворца и нынешнего ужина, словом забот хватало.
   В это же время граф Г. с Морозявкиным, сидя в своей холостяцкой крепости в домике Гретхен, также собирались ужинать. Однако же несмотря на то, что они были обсыпаны монаршими милостями с ног до головы, атмосферы счастия и беспечности за столом не наблюдалось. Напротив того, обычно веселый Морозявкин был мрачен, что случалось с ним при наличии денег и Гретхен под боком крайне редко. Граф же, поначалу полагавший что спася императора совершил благое и богоугодное дело, теперь терзался сомненьями и раздумьями.
   – Слыхал что удумали? Говорят что из-за границы нельзя будет ввозить не только ноты, но и карты! Совсем чудят, – сообщил Вольдемар, откусывая здоровенный кусок от жареной колбаски и запивая его целым полуштофом пива. – Брр, кислятина, небось неделю прело.
   – А зачем тебе карты? Что ты, дорогу к пивной без них не найдешь?
   – Я разумею игральные карты! Впрочем может и географические тоже запретят, раз уже и ввоз нот запретили – вдруг между мелодиями какая крамола вкрадется.
   – Не должно нам обсуждать приказы государя нашего, а должно неукоснительно их исполнять, а не раздумывать! – нравоучительно молвил граф, наставляя своего приятеля на путь истинный.
   Однако Морозявкин упорствовал в своих заблуждениях. Как еретик, повторяющий бессмысленный бред вроде: «А все-таки она вертится, взгляните и вы убедитесь», так и он припоминал все новые грехи действующему императору.
   – Ну что он решил всех перепороть – так это и правильно, моя задница и так поротая, а вам, графьям, сие полезно! – хмыкнул Вольдемар, но осекся под тяжелым взглядом графа. – А что, деньга у меня теперь есть, могу себе позволить повольнодумствовать!
   – Небось опять скоро кончится, – мрачно предрек ему граф, не любивший шуток насчет ущемлений прав дворянства.
   – На Груньке тогда женюсь, то есть на Гретхен, если опять жрать станет нечего! – пояснил ему Морозявкин свой нехитрый план спасения, давно уже ставший классическим.
   – Ну да, больно ты ей нужен, – пессимистично заметил граф, однако приятеля было не так-то легко сбить.
   – Скоро уже и все иностранные танцы вовсе запретят, а учиться вьюношам вместо Европ можно будет только в Дерптском университете. А какая там учеба, в Эстляндии – тоска одна. А приедешь, так раньше учились на врачей, а теперь на лекарей, как в армии. Переименовали.
   – Ну как не назови, врач или там лекарь, главное чтоб он лечил, сукин кот. И то что ныне вместо отрядов появились деташменты, так то не больно важно. Хоть горшком именуй, только в печь не ставь, – попытался было граф обелить странные указы государя.
   – Скоро нас всех туда поставят, и пламя разожгут! Говорят новая война будет, с французами против англичан. – тихо прошептал ему Морозявкин, наклонившись поближе.
   – Как с французами? Да мы же супротив них и итальянцев, ихних союзников, еще с Суворовым воевали, через Альпы переходили? – изумился граф.
   – Но теперь-то замирились, надысь, в прошлом годе, – пояснил Вольдемар, – и скоро пойдем в заморский поход!
   – Не худо бы об этом всем кого-нибудь знающего расспросить, вот только кого? – задумался граф, и даже наморщил свой аристократический лоб.
   – Может Лизку? Да только она теперь высоко залетела… чуть нас всех тогда не заарестовала, а теперь и вовсе небось нос задрала. Она нынче баронесса и чуть ли не принцесса. Ладно, допивай пока пиво есть еще, – на этом беседа о судьбах страны и мира временно завершилась.
   Однако же первое свидание, прояснившее графу Г. нынешнее положение дел в империи, случилось у него вовсе не с мамзель Лесистратовой, а опять-таки со светлейшим князем Куракиным, чья звезда не желала закатываться невзирая ни на какие перипетии. На этот раз его сиятельство был ни весел, ни мрачен, но в каком-то странном деловитом настроении, подобно ученому патологоанатому, наблюдающему за разложением трупа. На удивление графа он ничего не ответил, и лишь вздохнувши предложил ему садиться в кресла.
   – Да, дружок мой, вот ведь какая история – всю страну мы решили перестроить на прусский манер, поэтому я не вполне весел. Да ты устраивайся поудобнее… в кресле пожалуй попокойнее будет. Чувствуй себя как дома у родителя.
   – На прусский манер? Что сие значит? – вопросил граф, которого как натуру чувствительную передернуло от слова «попокойнее».
   – Значит что не только армию, но и все остальное регламентировать станут. Вот ведь какие дела. Ты знаешь что готовится поход на Индию?
   – Как на Индию? Да ведь она же на краю света?! – возопил граф, чьи познания в географии всегда приводили в ужас домашнего учителя-француза.
   – Войска дойдут. Ну конечно, те что в пути не подохнут. Жара, пустыня, жрать нечего, разве что конское мясо, да какую-нибудь там саранчу, или кто там у них водится, – князь еще раз глубоко вздохнул и принялся рассматривать не очень большой, всего-то с голубиное яйцо, алмаз у себя на перстне.
   – Да неужели же все так ужасно? Куда же смотрят царевы министры, генералы, что же молчите вы? Так же мы всю армию погубим, к чертовой матери! – не сдержался граф.
   – У государя теперь другие советники. Меня он выслушает, но не более того. Ныне его любимчик – это… ну ты помнишь его имя.
   – О нет, – заныл граф, как будто у него заболел зуб, – это невозможно! бог не может допустить такое!
   – Ну как видишь – допускает. После заключения мира с французами император желает в союзе с пруссаками воевать с Австрией, а также в кумпании с датчанами и шведами пойти войной на Англию.
   – Да чем же ему Англия-то так досадила? – удивился граф и даже подскочил на стуле.
   – А Мальту англичане захватили еще в минувшем году… а государь, как тебе известно – глава Мальтийского ордена. Я собственно и сам вошел теперь в состав священного совета ордена, но полагаю что в своей любви к братьям государь жертвует слишком уж многим. Ну он и обиделся, взыграло сердце. Решил он наказать непослушных англичан! Право слово, лучше бы вместо этих злосчастных островов было море, столько нам от них неприятностей. Казачье Войско Донское уже послано дабы завоевать Бухару и Хиву, а скоро и на Индию двинемся, без припасов, без обозов, прямиком через Персию!
   – А что же Наполеон? – удивился граф Михайло, глядя на Александра Борисовича с изумлением во взоре.
   – Наполеон считает Павла Петровича «русским Гамлетом», государь же в свою очередь отправил ему письмо с наказом «дорожить дружбой». А английским судам в наши порты заходить отныне запрещено. Я оставлен вице-канцлером и разбираю уж заодно и иностранные дела, обращал внимание государя на опасность войны с императором Наполеоном, но он и слушать не хочет. Подай ему дескать войну с англичанами, и все тут! В общем, будь наготове – скоро большие дела.
//-- * * * --//
   В это же время Черный барон, ведя свою коварную игру и направо и налево, внушал англичанам что им следует напасть на Россию немедля, и в то же время говорил Павлу I что островитяне – его злейшие враги, и с них следует начать российские воинские баталии, и совместно с Наполеоном завоевать неприступные британские острова, а заодно уж покорить и индийские колонии. Что же касается самого Бонапарта, то его не стоит опасаться вовсе, и он конечно никогда не посмеет нарушить свои союзнические обязательства перед Россией и собственно императором Павлом, которого очень высоко ценит и лично.
   – Но ведь, барон, говорят что вы тесно связаны с Англией, и должны блюсти островные интересы? – спрашивал Павел Петрович с подозрением.
   – Да что там хорошего на этом Альбионе, ваше величество? Дома все коричневые, смог, туман, никакой экологии, одна ностальгия. Они только и мечтают чтоб Крым у нас оттяпать, я точно знаю! Надо их сейчас додавить, а там уж и с Бонапартом разберемся, если он начнет рыпаться! У нас ведь только два союзника-то, армия и флот, это ж исторически верно!
   – Блестящая мысль, надо будет запомнить и рассказать сыновьям, если придется их увидеть, этих изменников. Ну что ж, Борис… эээ… Валерьянович? Да, придется воевать с англичанами. Мальту им я простить не могу.
//-- * * * --//
   На следующей же неделе все намеки и поползновения царедворцев у подножия трона были опрокинуты одним ужасным известием – курьер с передовых позиций русской армии, загнав трех лошадей, донес что армада англичан наступает с моря, что балтийские порты взяты с налета за несколько часов и разбомблены ядрами с британских кораблей, и что британский десант вот-вот высадится близ Санкт-Петербурга, а наша армия поставлена практически в безвыходное положение. Превратив британцев из союзника в злейшего врага, Российская империя моментально очутилась чуть ли не на краю гибели.
   Огромное сосредоточение сил Британской империи и ее колониальных владений, которое случилось в 1802 году и было направлено противу империи Российской, двинулось через море и сушу на восток и уже летом перешло морские и сухопутные границы России. Началась война, то есть событие несомненно противное, причем сразу всем чувствам и мыслям человека разумного, при котором совершалось столько злодеяний, обманов и воровства, что и помыслить было страшно, но решительно никто не почитал это в то время за преступления.
   Историки с наивной уверенностью говорят, что причиной этого необычайного события были ошибки дипломатов, глупость и самоуверенность Павла I-го, властолюбие и психическое заболевание короля Георга и алчность его адмиралов, но мы-то с вами знаем, что подлинной причиной этого вошедшего во все учебники явления был тот весьма опасный эксперимент, выбранный для устранения опального олигарха Залысовского, что организовали в начале XXI века спецслужбы.
   Главнокомандующим русскими войсками был назначен генерал от инфантерии Михаил Кутузов, как военачальник лично знакомый Павлу и ценимый им, а кроме того кавалер ордена св. Иоанна Иерусалимского. Однако и ему, одному из немногих фаворитов Екатерины, сумевшему удержаться и в царствование Павла, нелегко было спасти положение. Император, удалившийся в Гатчину, непрерывно производил смотры и маневры, однако же для войны решительно ничего не было готово, хотя ее и все ожидали. Не было единства командования, никак не могли принять общий план действий, все хотели как лучше а получалось решительно как всегда.
//-- * * * --//
   – Да вы что – с ума посходили? – с ненавистью спрашивал Павел у военного министра графа Аракчеева на спешном вечернем докладе. – Вы рекомендуете мне как можно скорее оставить мою северную столицу? Как сие возможно?!
   – Английская эскадра под начальством Нельсона и Паркера вот-вот войдет на петербургский рейд, мы долго не продержимся, ваше величество, – отвечал Аракчеев, одновременно преданно глядя на Павла, как старый солдат, повернувши к нему свою коротко-обстриженную голову с висячим красным носом.
   – А что же адмирал Ушаков? Наши средиземноморские силы?
   – К сожалению наша флотилия не смогла достойно поддержать действия антианглийской коалиции. Остатки разбитой эскадры Ушакова ушли в Севастополь, британский флот превосходит российский многократно.
   – А где же наш союзник Бонапарт? Почему он не спешит к нам на помощь?
   – Такого гения как Бонапарте теперь к нам не дозовешься. Как видно французы заключили перемирие с британской короной, и придется нам самим отдуваться… Война с такими хитрыми бестиями как англичане требует глубокомысленнейшего знания военной науки. А король Георг еще до осени обещает быть в обеих российских столицах, – отвечал ему Аракчеев.
   Как ни презирал Павел людей стоящих ниже его, как ни привык не считаться с чужим мнением, если только оно не вполне совпадало с его собственным, но тут он как будто замер, очевидно подавленный этим известием.
   – Я приеду в Москву для совещания с моим народом. Надо воодушевить народ для ведения народной войны. Полагаю что московское дворянство поддержит меня в этих начинаниях. Не можем же мы отступать до Сибири, в конце концов!
   – Под вашим скипетром, государь – хоть до Индии! – ответствовал ему военный министр не колеблясь, однако такая преданность на этот раз не порадовала государя.
   – Ну уж это я полагаю лишнее. Ну каковы эти бриты. Без объявления войны вступить в Россию. Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не останется на моей земле. Передайте Кутузову, чтоб не смел сдавать по крайней мере Москву… иначе где ж я буду царствовать!

   Аракчеев, сказавши что исполнит все в точности и немедля направит главнокомандующему рескрипт, покинул кабинет, придерживая шпагу на ходу. После этого государь позвал к себе статс-даму Лесистратову и наказал ей немедля отъехать из пределов северной столицы для исполнения особого поручения – передать личное послание королю Георгу III. Лиза выслушала все необычайно внимательно, взяла письмо и вышла, сделав глубокий реверанс, попросив только государя не доверяться более советам барона фон Залысовского, которого почему-то решительно не могла переносить. С похожим обращением обратился к графу Михайле Г. и его покровитель вице-канцлер князь Куракин.
//-- * * * --//
   – Ну вот и началось, голубчик, двунадесять языков на нас идут… и британцы, и индийцы, и бенгальцы, кого только нет! Говорят у них в войсках белого человека трудно отыскать, одни черномазые, ну разве что кроме офицеров. А ведь я предупреждал, чем кончится это заигрывание с Бонапарте да грызня с Британией, да кто ж меня слушал? Сначала по нам англичане пройдутся, а потом французы добавят, да впрочем и первых хватит.
   – Неужели же все так ужасно?
   – Посуди сам, сударь мой. Петербург оставляем, все бросаем, бежим впопыхах. Немного времени пройдет, и Москву сдадим. Народ уже бунтует. Из Северной Пальмиры все поразбежались. Народ перестает нас слушать, вчера мой камердинер отказался подавать мне на выбор двенадцатую табакерку, сказавши что хватит с меня и первых одиннадцати – можешь себе вообразить?
   – Негодяи начали грубить, – догадливо сказал граф Г., – а разве вы не приказали его выпороть?
   – Если так дела дальше пойдут, скоро нас самих пороть начнут. По улицам уже ходить нельзя без лакеев. Нет, вот что… ты ведь не токмо дворянин, но и офицер – езжай пожалуй что в действующую армию. Отвезешь письмо к генералу Кутузову, да и останешься при нем. Будешь там примечать, на ус все мотать, мне отписывать. Ну а уж если дойдет до того, что и Москву придется отдать…
   – Что же тогда? – вопросил граф Г.
   – Тогда… а вот что, тогда ты останешься там, прикинешься простым жителем, обывателем, а сам проберешься в неприятельский стан и убьешь ихнего командующего! А твой Морозявкин пущай всю Москву подпалит, вот что. Пускай уж не достается она никому!
   – Ваше сиятельство, вы это всерьез? Да ведь меня за это расстреляют, а его вздернут в мгновение ока! Или наоборот, – граф Г. замер, очевидно вовсе не прельщаемый такой перспективой.
   В ответ на это Александр Борисович помолчал несколько времени, а затем подошел к окну в кабинете, поглядев на серое с розовым закатное небо.
   – Да ведь надобно иногда делать над собой такое усилие, чтобы думать о родине, а не токмо о себе, не просто ловить рубли, кресты и чины… Ладно, ступай. Письмо с подробными инструкциями тебе доставят после.
//-- * * * --//
   В это время Лиза Лесистратова, сопровождаемая небольшим конвоем из казаков и трубачом, скакала к британским аванпостам, располагавшимся столь близко от северной столицы, что ее казалось можно уже было взять за один переход британских войск. Она была остановлена англичанами-кавалеристами. Унтер-офицер армии Его величества, увидев ее выезд, проворчал какое-то ругательство и грубо прикрикнул на русскую статс-даму, приказывая ей немедля остановиться.
   Для Лесистратовой, уже привыкшей что к ней обращаются не иначе как «ваше высокопревосходительство», после недавнего общения накоротке с самим государем, после близости с высшей властью, такое непочтительно отношение очевидно враждебных сил, да еще и на российской земле, было крайне оскорбительно. Правда в былую бытность свою на государевой службе она выполняла много деликатных поручений Тайной экспедиции и часто попадала в затруднительные ситуации, однако же это уже несколько забылось, уйдя в прошлое.
   Сдержав гнев, Лесистратова назвала себя и сказала о своем деле. Навстречу ей из деревни приехал полковник и несколько солдат в красных однобортных мундирах, с белыми султанчиками на киверах и в белых походных штанах, которые должны были отвести ее к командующему британскими войсками генералу Веллингтону.
   – Какая-то наглая русская шлюха, говорит что она статс-дама и посланница, – так отрекомендовал ее часовой полковнику. – Они разъезжают тут как по своей собственной территории, а иногда залезают и на наш прекрасный остров, от них столь же трудно избавиться как от блох на болонке.
   – Но все равно следует отвести ее к Веллингтону, – промолвил полковник, – этого требует дисциплина.
   Лиза полагала быть скоро представлена главнокомандующему, однако же вместо этого часовые задерживали ее у каждого селения. Наконец вызванный адъютант передового корпуса британской пехоты препроводил ее в деревню к адмиралу Горацио Нельсону, национальному герою Британии, командующему британской флотилией, игравшей важную роль в наступлении англичан на море.
   Мадемуазель Лесистратова застала Нельсона в сарае крестьянской избы, где он восседал на бочонке с порохом, как старый морской волк очевидно вовсе не боясь этого соседства. Он проверял счета и видимо тяготился этим занятием, будучи более привычным к морскому ветру и битвам.
   Заметив Лесистратову, Нельсон, длинноносый мужчина с приятным лицом, высокими бровями и тонко очерченными губами, оторвал голову от бумаг и весьма холодно спросил что ей от него нужно. Правую руку он потерял при захвате порта Санта-Крус-де-Тенерифе, а правый глаз его, поврежденный в битве при Корсике, плохо видел, вообще с правой стороной ему как-то не везло. Всем своим видом он показывал, что ради интересов Англии готов оставить и прекрасную леди Гамильтон, свою любовницу, и новорожденную дочь Горацию, готов разгромить русский флот так же легко, как он разгромил уже французский в битве при Абукире в 1798 году, и даже согласен сидеть здесь, в сарае в глухой русской деревне, ежели Англия ждет что каждый будет исполнять свой долг.
   Понимая что адмирал как говорится закусил удила, и к тому же не знает ее высокого звания, госпожа Лесистратова еще раз пояснила что она статс-дама при дворе императора Павла, и имеет особое поручение. Однако вопреки ее ожиданиям Нельсон стал еще суровее.
   – Где же ваше послание? Отдайте мне пакет для короля Георга III, я его передам.
   Лиза пояснила, что имеет приказание передать пакет лично главнокомандующему британскими силами.
   – Приказания вашего императора исполняются в вашей армии. Здесь короля Георга замещаю я, и вы должны делать что вам говорят, – сказал адмирал.
   Лесистратова двумя пальцами достала из-за корсажа пакет и положила его на стол, как видно сделанный из двери свиного хлева, кинутой на бочонок.
   – Вы вправе не оказывать мне уважение, адмирал, но позвольте вам заметить что я ношу звание статс-дамы Российской империи, – добавила Лизонька.
   Нельсон окинул взглядом ее фигуру, и смущение Лесистратовой, испугавшейся что ее пожалуй пленят или снасилуют, видимо доставило ему удовольствие. Лесистратова вспомнила, будто слышала где-то, что в британской армии быть отодранным самим командующим считалось большой честью для офицеров Его величества.
   – Вам будет оказано должное, юная леди, – сказал адмирал и вышел из сарая.
   Через несколько суток ожидания, скуки, сознания своей подвластности, особенно ощутительной по сравнению с былым могуществом, после нескольких переходов с морской пехотой Нельсона, занимавшей всю местность, в составе его личного багажа, Лесистратова была перевезена в Гатчину, занятую теперь англичанами, и ей передали желание генерала Веллингтона, завоевателя Индии, спешно призванного для возглавления российской кампании, удостоить ее аудиенции.
   Несколько суток назад около крепости Ингербург, к которой подвезли Лесистратову, стояли часовые Преображенского полка, теперь же ее охраняли шотландские солдаты в зеленых клетчатых юбках-килтах, за что за ними закрепилось прозвище «дамы из ада» и «амазонки». Веллингтон принимал Лесистратову в том же замке, из которого ее отправлял император Павел.
   Веллингтон был в сущности Аракчеев короля Георга III – тоже не гений, но столь же жестокий и исправный, выражающий преданность и сознание долга непреклонной твердостью, и люди эти в государственном механизме были нужны также, как волки в организме природы. Он участвовал в Нидерландском походе, успешно действовал против индийских раджей, и очевидно участие в кампании против русских войск было лишь очередным эпизодом в его обширной военной биографии, бывшей на своем пике.
   Лесистратову ввели в приемную, где было множество генералов, польских магнатов и лифляндских дворян, многие из которых, как она помнила, подвизались и при российском дворе. Наконец дверь распахнулась и из кабинета вышел сам Веллингтон. В форменном красном мундире, увешанном наградами, белых брюках и черных сапогах, коротко подстриженный, с небольшими бакенбардами и пахнущий каким-то индийским ароматом, как показалось Лизе, он вошел энергичной походкой и приемная тотчас стихла. Генерал коротко кивнул головой на реверанс Лесистратовой и начал говорить, чеканя каждую фразу и видимо дорожа своим временем.
   – Я получил письмо императора Павла и очень рад видеть вас, леди Лесистратоф. Поверьте что мы вовсе не желали войны с Россией, нашим бывшим союзником, но были просто вынуждены к ней.
   Лиза хотела было сказать, что государь был крайне оскорблен взятием англичанами Мальты, которую, освободив, они так и не передали России, и из-за этого и начались все разногласия, но что-то удержало ее. Ей казалось странным, что большая война начинается из-за такой глупости. Заметив смущение Лесистратовой, Веллингтон оглядел ее походное платье и лицо с едва заметной улыбкой. Преодолев замешательство, Лиза начала говорить.
   Она заметила, что Франция – их общий враг, и что мелкие разногласия по вопросу принадлежности земель Мальтийского ордена не должны приводить к противостоянию между столь великими державами как Британская и Российская империи. Она также хотела сказать о том, что британцы должны немедля оставить пределы России, передав таким образом волю императора Павла Петровича, но видя что положение вовсе не таково чтобы диктовать условия, смягчила императорское требование и лишь попросила отвести войска от Петербурга.
   – Говорят вы заключили союз со Швецией? Это правда? – осведомился Веллингтон.
   Лесистратова кивнула.
   – Да, милорд, мир заключен, – начала было она, однако генерал не дал ей докончить.
   – Что вы нашли в нелепом союзе с французами, пруссаками, шведами и датчанами такого, чего не могли бы получить от союза с Англией? Предопределение шведов – быть под управлением сумасшедших королей, это несомненно. Они сменили своего короля на другого психа – Бернадота, ведь несомненно, что только сумасшедший может заключать союз с Россией, будучи шведом. – Веллингтон зло усмехнулся.
   Лесистратова могла бы ему возразить, например на фразу о сумасшествии шведов она подумала что британский король Георг также сумасшедший и его припадки безумия известны всей Европе, однако же сэр Артур Веллингтон решительно не желал ее слушать.
   – Объединив наши усилия, мы могли бы разгромить Наполеона и завоевать пол-Европы. Вы получили бы множество прекрасных колоний. Император Павел мог бы расширить свою империю до Дуная – но он не пожелал этого. Его мать, Екатерина Великая, и то не достигла бы большего. Но он захотел окружить себя врагами Британии. Князь Куракин – болван, барон фон Залысовский – международный интриган, прочие – ничтожества. Беннигсен был военным, но он отправлен на каторгу, а остальные? Кутузов – военный человек, но он не столь удачлив как казалось, судя по первым движениям. Уже которая неделя как началась кампания, а вы не смогли защитить даже царское гнездо – Гатчину, и Петербург падет на днях. Ваша армия ропщет, она не желает воевать под командой истерика и сторонника палочной дисциплины для всех.
   – Напротив, господин генерал, – сказала Лесистратова, с трудом следившая за быстрым потоком малоразборчивой английской речи, так как переводчик переводил не более половины из сказанного главнокомандующим, – наши войска горят желанием защитить…
   – Я знаю решительно все, и даже то чего вы не знаете, всю численность вашей армии и ее личный состав, у вас каждый второй – мой информатор, – отвечал Веллингтон, – у вас немало войска, это правда, однако вы видите что у нас много больше, и их дисциплина и выучка позволяет погружаться в ваши степи как нож в масло. Мы забросим вас в Сибирь, вы поймете что проиграли став нашими врагами. Если вы направите против нас пруссаков, мы сотрем их с европейской карты. Мы построим против вас железную стену, которую в своей глупости разрушили на европейском континенте, и вы будете сидеть за ней, и сидеть тихо!
   Лесистратова хотела было сказать, что русским их дела не представляются столь мрачными, но очевидно было что ее мнение здесь интересовало лишь ее саму.
   – Впрочем, передайте уверения императору Павлу в моем почтении и преданности, уверен что также выражаю мнение и всемилостивейшего короля Георга – сказал Веллингтон на прощание и пошел вниз по лестнице.
   После всего сказанного Лесистратова была весьма удивлена, удостоившись приглашения на обед к главнокомандующему. За столом присутствовал Нельсон, Паркер и многие генералы, замеченные Лизой в приемной Веллингтона ранее. Веллингтон встретил ее весьма весело, посадил подле себя и вел себя так будто он уже премьер-министр Британии и наместник России в одном флаконе. Он полагал, что Лиза настолько покорена его обаянием и мощью британской армии, что уже стала союзницей и должна сочувствовать всем его планам. Между разговором он осведомлялся о Санкт-Петербурге и Москве, как обычный праздный путешественник, намеренный в скором времени посетить оба этих места.
   – Говорят что в Петербурге есть большой морской собор, святой Николай? Неужели он и вправду не уступает Вестминстерскому аббатству? – спрашивал он. – И правда ли что там столь много церквей? Говорят, что город красив, но весь он построен европейскими архитекторами.
   На это Лесистратова отвечала, что город хоть и построен иноземными мастерами, но по общему замыслу русского царя.
   – Такое слепое подражание чужой культуре свидетельствует о крайней отсталости народа, – сказал Веллингтон, взглянув за одобрением на Нельсона, который, ловко орудуя левой рукой столовыми приборами, на секунду оторвался от этого занятия и коротко кивнул.
   – Мы стараемся брать у каждой культуры что-то лучшее, но строить это у себя а не грабить колонии, наподобие индийских, – непочтительно ответила Лиза, не удержавшись. – У каждого народа свои нравы.
   Генералы и адмиралы, сидевшие за столом, переглянулись, равнодушными лицами давая знать, что если тут и была острота, то они не поняли в чем она состоит.
   – И зачем император Павел принял на себя управление армией? В отличие от гатчинских батальных потех тут настоящая война джентльменов, это не забава для королей. Готовы ли лошади для придворной статс-дамы? Дайте ей моих, ей далеко ехать – очень далеко.
//-- * * * --//
   А в это время граф Г. и его приятель Морозявкин, подобно двум странствующим рыцарям, наконец добрались до главной квартиры действующей армии. Все в ней были крайне недовольны ходом военных дел, и более всех государь, находившийся при армии. Однако же мыслям о том, что может быть нашествие в русские губернии, что война может перенестись далее чем Польша, до Кавказа, до Сибири, до Персии никто не предавался.
   Лагерь Кутузова, к которому он направлялся, был на берегу Вильни, и чудовищное количество генералов и придворных осело по берегам реки по лучшим домам тамошних деревень, за неимением возможности сбиться в единую пышную кучу где-либо в одном месте. Кутузов находился в паре верст от государя, хотя будь его воля он отдалился бы от него вдесятеро далее.
   Граф Г. уже четыре раза объехал укрепленный лагерь, и все-таки так и не понял выгоден он для нас или же невыгоден. Он собрал все свои познания в военном деле, но вспомнил только что заранее составленные планы решительно ничего не значат, как он ясно понял еще в походе за предсказаниями пророка Авеля. Тогда граф попытался поговорить со сведущими людьми, но увидел лишь что они разбились на несколько партий, каждая из которых гнет в свою сторону.
   Теоретики войны требовали отступления вглубь страны, особенно в этом усердствовали немцы. Они готовы были зайти как угодно далеко. Граф уже подумывал было попроситься у государя в немцы, как вдруг прислушался к представителям другой партии. Русские, упорно полагавшие что также имеют право на свое мнение, вспоминали Суворова и говорили что надобно не унывать а драться. Багратион с Ермоловым так и лезли в дело, крича что им уже надоело накалывать карты и пора играть. Прислушавшись к ним, граф Г. загорелся было азартом и уже сам почувствовал, что готов придушить всех англичан голыми руками, но тут он увидел что придворная партия, в которую входил и Аракчеев, желала придерживаться среднеарифметической линии между первыми двумя крайними позициями, хотя этим не достигалось никакой цели.
   Четвертая же партия, к которой принадлежали и спешно выпущенные из крепости ввиду всеобщей опасности великие князья, цесаревичи Константин Павлович и Александр Павлович, боялась Веллингтона и Нельсона, видя в них силу, а в себе слабость. Они уверяли что не выйдет ничего кроме погибели, что оставивши Петербург и Вильну, неизбежно придется сдать и все остальное и что надобно скорее заключить мир, пока нас не прогнали из Москвы.
   Были еще приверженцы Барклая-де-Толли, Кутузова, самого императора Павла, чей ум, близкий к сумрачному германскому гению, должен был, как им казалось, одним усилием остановить неприятеля, хотя и они сомневались, стоило ли влезать в свару с англичанами перед лицом столь мощного врага как Бонапарте, который теперь, когда дело дошло до драки, бросил нас на произвол судьбы и очевидно попытался бы добить при первой же возможности. Но самой большой и многочисленной партией была группа, не желавшая ни войны ни мира, ни обороны ни наступления, но искавшая только выгод и удовольствий.
   «Вот еще любители половить рыбку в мутной воде, интриганы! – подумал граф. – Да тут творится такое, что в мирное время было бы просто немыслимо! Все делают чтобы угодить государю, меняют свое мнение по десять раз на дню, готовы идти на дуэль, только бы не попасть на переднюю линию! Выпрашивают себе у императора единовременное пособие или хотя бы обед на дармовщинку, дуют на флюгер царской милости так, что и сам Павел уже не повернет его потом в другую сторону… Чертовы трутни, только все путают – ну как тут воевать?!»
   Однако же надо было дождаться наконец Светлейшего, как все теперь именовали Кутузова. Он был назначен главнокомандующим после большой чехарды, как сообщили графу по секрету те, что были всегда в курсе всех придворных дел. Наглый денщик командующего на вопрос, скоро ли будет хозяин, ответил с презрением:
   – Светлейший должен быть сейчас, да вам-то чего?
   Граф Г. с трудом удержался чтобы не перетянуть его плетью поперек красной морды, в глубине души удивляясь своему миролюбию и объясняя его только тем, что перед лицом опасности, грозящей родине, следует забывать о своих амбициях. В это время раздались крики казаков, что едет Сам. За адъютантами на коне, вынужденно ставшим иноходцем из-за тяжести седока, ехал Михаил Илларионович Кутузов, грузный, седой, кивающий головой в кавалергардской фуражке. Поглядев на молодцов гренадеров, которые вытянулись во фрунт при появлении командующего, он вздернул плечами:
   – Сколько ж возможно отступать, ведь на таких пахать можно!
   Увидев графа Г., с которым он был знаком не то чтобы коротко, но все же встречался пару раз в Петербурге, он минут пять вспоминал кто это, вглядываясь в его лицо единственным уцелевшим после турецких баталий глазом.
   – А, здравствуй, голубчик граф Михайло, тезка. Как там твой батюшка?
   – Да давно уже умер, – отвечал граф, не вдаваясь в подробности.
   – Ну царствие ему небесное, раз так. Впрочем, сочувствую.
   – Не угодно ли вашей светлости посмотреть бумаги, да вот тут кстати есть и очень хорошенькая попадья? – встрял в их светскую беседу адъютант.
   – А вот сейчас договорю с графом, и… а вам что? – обратился Кутузов к дежурному генералу.
   Дежурный генерал пустился читать длинный, очень умный и дельный доклад с критикой наших текущих военных позиций, однако Кутузов явно презирал и ум, и знание, и очевидно слушал все это со скукой, судя по выражению его лица, в которое граф Г. прямо впился глазами.
   – Да вот еще, надобно взыскивать с армейских начальников за овес… помещики требуют! – добавил дежурный генерал.
   – А вот это сразу в печку… Где у нас печка? А, вот она! В огонь! Пускай косят хлеба и жгут дровишки сколь вздумается, лес рубят – щепки летят, я за это взыскивать не намерен. Чертовы аккуратисты-немцы, – отозвался на это Кутузов.
   Бросив красавице-попадье несколько золотых и не преминув ущипнуть ее за пышный зад, он вернулся к беседе с графом.
   – Ну ладно, отец умер, сие очень грустно, но я тебе второй отец… я тут всем как отец-командир, помни это!
   – Вестимо, ваша светлость! – промолвил граф, и передавши письмо от князя Александра Борисовича между прочим упомянул о тех последствиях английского нашествия, которые ему уже довелось увидать. Он рассказал о разбитых оранжереях, о телятах и коровах, что ходили по заброшенным паркам, о каком-то виденном им мужике, который вязал лыко – вернее уже не вязал – сидя на господской лавке, о том состоянии, в котором без сомнения подобно многим поместьям уже оказалось или скоро должно было оказаться его собственное имение, равно как и величественное Надеждино князя Куракина, и прочие дворянские гнезда святой Руси.
   – До чего довели, сволочи! – сказал Кутузов взволнованно, наконец-то ясно представив себе положение в котором оказалась Россия. – Ну дай только срок… Так ты хочешь при мне остаться?
   – Не уверен, смогу ли я вам чего дельного посоветовать, – начал было граф Г. дипломатично.
   – Советчиков много, да людей нет, Всех дурней слушать, так мы и старой войны с турками никогда бы не кончили. Крепость взять не трудно, трудно компанию выиграть. Но с такими как ты все будет – главное терпение и время.
   – Похоже что времени у нас уже нет, – отвечал граф Г. невесело.
   – Ну так запасайся терпением! Я турок лошадей жрать заставил, и англичашек тоже заставлю, дай только срок.
   – Так нужно все же дать им сражение, этим морским дьяволам, нельзя же все время отступать-то? – вопросил граф, зная что этот вопрос очень интересует как русский народ в целом, так и самого князя Куракина в частности.
   – Ну если все этого захотят и меня к стенке припрут, так тут уж делать нечего. Но помни – важнее терпения ничего нет, ежели оно конечно ко времени.
   На этом аудиенция закончилась, и граф Г. видел, как Кутузов с удовольствием вернулся к попадье и роману Даниеля Дефо «Остров сокровищ». Однако сам не зная почему, граф приехал к своему приятелю Морозявкину в их походную палатку вполне успокоенным насчет судьбы России и общего хода дел. «Дельный старик, страна вверена кому надобно. Он конечно ничего не придумает, зато и лишнего никому не позволит. Понимает что такое неизбежный ход событий». К этому рассуждению присовокупилось и такое: «Главное – что он русский, а то у наших немцев и этого барона фон Залысовского такие омерзительные рожи! А все эти его английские романы – ерунда, главное что он хочет их заставить жрать лошадей… и сено тоже». Морозявкин, выслушав впечатления графа от встречи со Светлейшим, вполне с ним согласился.
   – Значит мы тут вроде шпионов при собственной армии, что ли? – спросил он у графа Г., когда они уже ложились спать на каких-то старых драных тюфяках, набитых гнилой соломой.
   – Вроде того, но мы пишем реляции для пользы дела, само собой! – отвечал граф Г., уже думая что он доложит в письме вице-канцлеру.
   – Ну раз так, то ты пожалуй потолкайся завтра среди генералитета, послушай к чему они там склоняются, – посоветовал Вольдемар и зевнул, засыпая.
   Наутро граф Г. последовал этой рекомендации. Пользуясь близостью к самому главнокомандующем он напросился на военный совет, который однако же несколько сбил его с толку. Из гостиной слышались голоса по-немецки и по-французски, кое-кто не стеснялся говорить и на языке оккупантов, то есть на английском. По углам были навалены какие-то ковры, на которых дрыхли измученные пирушками адъютанты. Военные и невоенные стояли тут вперемешку, русские генеральские мундиры держались на иностранцах как седла на коровах.
   Немцы-теоретики стояли стенами, как всегда до крайности самоуверенные. Граф Г. помнил, что немец бывает самоуверен на основании знания науки, которую он сам же и выдумал, и вообще они противные. Впрочем и французы были не лучше – они считали себя обворожительными и неотразимыми как для мужчин, так и для женщин, а таковым мог быть разве что сам граф Г., но никто более в целом свете. Англичане и вовсе полагали себя гражданами самого благоустроенного государства в мире, а уж если вспомнить, что они таки осмелились напасть на нас, то и самого самоуверенного и наглого. Как человек русский, граф был убежден что невозможно вполне знать чтобы то ни было, и поэтому был самоуверен даже тогда когда он ничего не знал и знать не хотел.
   Как выяснилось, ночью было получено известие о движении англичан в обход нашего лагеря, и по этому случаю каждый генерал предлагал свой собственный план действий. Шведский вояка, пользуясь оказией, представил свой проект, согласно которому надо было ждать противника в стороне от Московской дороги. Оспаривая его мнение, другие тут же предложили продвигаться вперед и атаковать, дабы выбраться из западни, в которую мы все попали в этом чертовом лагере. Кто-то совал под нос прочим исписанную тетрадку, кто-то уверял что эта позиция с открытым тылом. Немецкий генерал тыкал пальцем в карту, ему возражали по-французски, и он конечно не понимал ни слова.
   Словом, тут все было как в поговорке о лебеде, раке и щуке, однако же граф быстро сообразил, что все они боялись военного гения Веллингтона и Нельсона как огня, и страх этот слышался в каждом возражении. Казалось что их ждали со всех сторон сразу, и лишь для самоуспокоения повторяли что дескать адмиралы не воюют на суше, а что касаемо Веллингтона, то у нас тут все же не Индия и ему так свободно не разгуляться – но видно было что и сами мало в это верили.
   Граф Г. слушая только удивлялся и думал: «Да что за вздор, какая тут теория, ведь если веселый смельчак вроде меня крикнет во-время: «Ура! В штыки, братцы!» – то десятитысячный отряд врагов мигом разбежится, а если какой-нибудь болван-немец заорет: «мы отрезаны!» то и сто тысяч нашего собственного войска не помогут. Выдумали тут теорий о гениях, а они только на то и годятся, чтобы в срок сухари войскам подвозить. Генералы – полные болваны, да еще и рассеяны до ужаса. Нет, я против низкопоклонства перед воякам – у них каски вместо голов. О, историческая мысль!»
   Русские войска стремительно отступали, но не просто так, а по различным государственным и политическим соображениям. В главном штабе шла сложная борьба интересов и страстей, определявшая каждый наш шаг назад. Веселые гусары вообще считали что этот отступательный поход – самое милое дело, тем более летом и с приличным запасом продовольствия. Правда хорошеньких панночек приходилось бросать на пути, так как иначе за армией потащился бы целый обоз маркитанток, но зато уж в качестве разрешенного «продовольствия» забирали и экипажи, и ковры. Один «пьяный лагерь» сменялся другим, и войска все более отходили от польских и балтийских границ, от северных губерний вглубь страны.
   Однако же иногда приходилось и воевать. Павлоградские гусары не преминули побывать в серьезном деле, и отиравшийся около них граф Г. не без интереса услыхал от штабных о подвиге генерала Раевского, командовавшего гренадерами, ранее отправленного из армии в отставку Павлом но с началом войны спешно в нее призванного, который будто бы вывел под страшный огонь одного или двоих своих детей, несмотря на их малый возраст. Зза обедом граф пересказал эту историю Морозявкину.
   – Вот ведь болван, – отозвался на это приятель, дожевывая скудную трапезу из петуха по-походному, сваренного вместе с перьями и картошкой над костром. – Все равно там такая суматоха, что никто кроме десятка человек вблизи не видел ни его детей, ни его рвения, да и те кто видел думал о своей шкуре, а не о чужих дитятях. Тоже мне нежные родительские чувства.
   – Вот и я думаю то же самое, да уж не стал возражать, – ответствовал граф, – я уж имею опыт, ведь такие рассказы способствуют прославлению нашего оружия. Чуть усомнишься – сразу прицепятся.
   – Ага. Кстати под меня уже подтекает… дождь что ли пошел? Тут недалеко корчма, а там симпатичная жена полкового доктора, тоже немка, как и Гретхен. Сидит как королева, а все офицеры вокруг нее прыгают, а уж когда она вечером запирается в кибиточке со своим доктором, то там такое творится – все бегают подглядывать, а потом ржут как кони без причины… пойти что ли туда?
   – Фи, там же полно гусар, любителей кобыл, – отозвался брезгливый граф на это заманчивое предложение, – а ты скучаешь по Гретхен?
   – Есть немного!
   – Ну ничего, скоро пороховой дым повыбьет из тебя все эти глупости! – молвил граф пророчески и был весьма прав.
   Уже на следующий же день началась небольшая баталия. Граф, будучи знатоком и охотником, заранее раздобыл себе не паршивую фронтовую, а правильную донскую казацкую лошадь, крупную и добрую, не хуже гусарских любимых кобыл, ехать на которой было одно наслаждение. Граф думал о лошади и о докторше, которую успел уже приметить краем глаза, о том кто из них привлекательнее, и будучи весьма волевым напрочь отогнал от себя чувство опасности. Проезжая с Морозявкиным между березами, он лихо ломал ветки, легко дотрагивался ногой до паха лошади и с жалостью смотрел на приятеля Вольдемара, которым овладел словесный понос. Морозявкин говорил и говорил, не в силах остановиться, но граф знал, что поможет тому только терпение и время.
   Впереди неожиданно послышались выстрелы орудий, и прискакавший адъютант графа Толстого приказал эскадрону гусар идти на рысях. Эскадрон объехал пылящую пешкодралом пехоту и батарею. Поднявшись на гору, лошади взмылились, а Морозявкин покраснел.
   – Стой, равняйся! – заорали отцы-командиры.
   Справа стояла в резерве наша пехота, ну а впереди показался неприятель, с которым уже весело перестреливалась передовая цепь. Битый час простояв на месте, гусары должны были наконец покакать в атаку вслед за уланами. Пехота вздвоила взводы дабы пропустить кавалерию, двинувшуюся на англичан. Началась канонада. – Тра-та-та! – хлопали выстрелы. Уланы налетели на английских кавалеристов, оранжевые уланы на рыжих лошадях резко контрастировали с «красными мундирами», как показалось графу, привыкшему на все смотреть с эстетической точки зрения. Однако же англичане стали теснить наших конников, что было недопустимо.
   – А не вдарить ли нам сейчас по этим гадам? – осведомился граф у гусарского ротмистра, с которым они вчера как раз раздавили полдюжины трофейного шампанского. – А, Севастьяныч?
   – А и в самом деле, лихая будет штука! – отозвался ротмистр.
   Граф Г. тронул лошадь, так и просившуюся вперед, и возбудившуюся от выстрелов как и ее хозяин. Весь эскадрон, испытывавший то же что и он, тронулся за ним, с рыси они мигом перешли на галоп, свистели пули, всадники летели под гору. Услышав дикие крики «атуихумать», английские конники с перекошенными физиономиями стали разворачивать лошадей, через минуту конь графа Г. взял на абордаж, если так можно выразиться, намеченную им жертву, врезавшись своим передком в задок чужой лошади.
   Сам граф, тоже желая внести лепту в победу, рубанул британца-всадника шашкой, тот пытаясь выпростать ногу из стремени закричал «I suгrender!», морща свое белобрысое типично британское лицо, даже не боевое, а какое-то комнатное. Гусары со всех сторон начали возиться с британцами, которые хотя и были в большинстве своем ранены, но упорно не давались. Некоторых гусарам приходилось увозить в плен захваченных, сажая их на крупы своих лошадей. Поглядев на эти противоестественные «сладкие парочки», граф Г. испытал какое-то неприятное чувство.
   Граф Толстой, встретив вернувшихся с победой гусар, поблагодарил их и отдельно пообещал Михайле георгиевский крест. Британец, которого тот рубанул, был не так уж и ранен, и встречал своего пленителя графа притворно-сладкой улыбкой. «Да они ведь боятся насилия еще больше нашего, так зачем сюда приперлись?» – подумал граф и несколько дней ходил хмурый и оставался недоволен Морозявкиным, жизнью и начальством.
//-- * * * --//
   В Москве между тем среди городского населения распространялись самые дикие слухи. Говорили что у Веллингтона миллионное войско, что скоро сам император наконец-то приедет из неудачливой армии в святую столицу, что будет воззвание и манифест, но пока что Петербург пал, Смоленск сдан, и Россию спасет только чудо.
   За чудом разумеется нужно было обращаться к богу. Для этого случая в Москве имелось множество церквей, в одну из которых пришла набожная Лиза Лесистратова. Несмотря на свою былую близость к Тайной экспедиции, о боге она также никогда не забывала, стараясь поддерживать хорошие отношения и с ним тоже. Она уже успела доложить результаты своей невыполнимой миссии у англичан государю, и теперь как статс-дама обязана была разведать обстановку в Москве, дабы подготовить императорский визит туда. Отдав ряд необходимых распоряжений и наведя всюду порядок, на досуге в воскресный день Лиза решила посетить церковь.
   Придя в жаркий день к обедне, она увидела в соборе множество роскошной знати. В воздухе разливалась летняя истома. Ливрейный лакей мигом растолкал толпу, дабы дать пройти «ее высокопревосходительству». Лесистратова оглядела туалеты дам, осудила их за излишнюю распущенность и глупую манеру мелко креститься, а услыхав звуки службы церковной, ужаснулась тому что на службе родине ей почти совсем потеряна нравственная чистота.
   – Ах, зачем я коварно переспала с господами А. и Б., и велела допрашивать с пристрастием господ В. и Г.? – думала она, раскаиваясь. – Неужели необходимые для блага отчизны сведения нельзя было добыть иным, более пристойным, более божеским путем? А господин Д.? Он отправился из-за меня на эшафот, а Е. и Ж. – на каторгу… Ах, как жаль! Научи меня, господи, что мне делать, как мне исправиться, как быть с моей жизнью в конце концов…
   Под торжественную читку дьяконом молитвы она стала молиться за воинство, за плавающих и путешествующих, вспоминая графа Г., с которым была когда-то коротко знакома и которого приказала потом бросить в подвал по одному лишь подозрению в заговоре против государя и едва не запытала до смерти, она вспомнила даже смешного, нелепого, но в сущности трогательного Морозявкина, который ползал пред ней на коленях и так ее боялся. Она молилась чтобы бог простил ей то зло, которое она им сделала. Лесистратова молилась и за любящих, и даже за ненавидящих, за царскую фамилию и за Синод, предавая себя божьей воле.
   Однако в середине службы в нарушение прекрасно известного Лизе порядка священник в бархатной скуфье неожиданно стал зачитывать свежеполученную молитву из Синода о спасении России от враждебного нашествия.
   – Владыко господи, укрепи благочестивейшего и самодержавнейшего великого государя нашего императора Павла Петровича, помяни его кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранит ны, твой возлюбленный Израиль, – читал священник неотразимо действовавшим на русскую аудиторию напевным голосом. – Враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; еже погубити достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе?!
   В том состоянии душевной раскрытости, в котором сейчас находилась Лиза, она пребывала крайне редко. Ей было трудно перестроить свою душу сразу и просить бога о попрании врагов, когда она за пять минут до этого истово умоляла об их и своем прощении. Однако же она просто не могла не верить молитве, хотя только что священник давал совсем другие показания, то есть указания.
   – Яви нам, господи, ныне милость твою и спасение твое даждь нам; возвесели сердце рабов твоих о милости твоей; порази враги наши, и сокруши их под ноги верных твоих вскоре! – читал священник, и Лиза мысленно соглашалась и с этим тоже.
   – Рано раскаиваться – надо воевать, воевать как можешь, мечом и крестом, коварством и женской хитростью, – мыслила она, сжимая кулачки, что в другое время в церкви сочла бы грехом. – Мы еще их всех опрокинем в море, утопим в балтийской ледяной купели! И слава богу.
   – Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающим на тя, и тебе славу воссылаем, отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь, – докончил молитву священник.
//-- * * * --//
   В это время многие гуляки со средствами, ранее праздно шатавшиеся по столице целыми днями, почувствовали что надвигается катастрофа, способная положить конец их вольному существованию. Они по-прежнему ездили в общество, кутили, вели жизнь праздную и рассеянную. Однако же с театра войны приходили все более тревожные слухи. Московским главнокомандующим стал граф Ростопчин, поразительно быстро возвышавшийся в последнее время. Он раздавал всем желающим в большом количестве воззвания государя к москвичам и приказы по армии, а также свои собственные афиши. Все говорили о шпионах, о том что дела в армии хуже некуда, а англичане займут обе столицы еще до осени. Многие горожане надели мундиры и стали проповедовать патриотизм направо и налево, так что их старые знакомые только диву давались.
   Пересказывали тот случай, когда к Ростопчину приволокли немецкого «шампиньона», а он его отпустил, сказав что если всякий гриб сажать то никаких оранжерей, то есть казематов, не напасешься. Знать старалась не употреблять английских слов даже в Английском клубе, и многие князья, привыкши к англицизмам, вынуждены были брать учителей дабы учиться выражать мысли на русском языке.
   Вышел наконец и государев манифест. В нем, обращаясь к первопрестольной столице Москве, говорилось что неприятель с великими силами пришел разорять наше любезное отечество, и сие для нас неприемлемо. Также говорилось и о надеждах, возлагаемых государем на Москву, на ее знаменитое дворянство, о том что он сам не умедлит стать посреди народа своего в сей столице для руководствования ополчениями, и о том что погибель обратится на главу врага, а освобожденная от рабства Европа несомненно еще возвеличит имя России. Многие дворяне, прочитав его, тут же соглашались ради блага отечества всем пожертвовать и ничего не пожалеть.
   Государя встречала в Москве целая толпа – все со зверскими лицами работали локтями, дабы лицезреть первое лицо, и кричали «Ура!» Купчихи называли Павла I «ангелом», в которого он недавно и впрямь чуть было не превратился. Все рыдали, в духоте некоторые теряли сознание. После посещения собора государь обедал во дворце, и барон фон Залысовский, прислуживавший ему за столом, не преминул посоветовать выйти на балкон к ждущему народу и бросить им немножко «бесплатных слонов», то есть пирожных. Государь последовал этому совету, и в давке за царским лакомством задавили немало народу, что заставило фон Залысовского пробурчать себе под нос загадочную фразу «Таки да, история повторяется».
   В дворянском собрании все из кожи вон лезли чтобы переплюнуть купцов, которые ворочали миллионами, и обещали поставить под ружье по десятку человек с тысячи, что казалось неслыханной щедростью. Все старичье влезло в мундиры, старые екатерининские и новые павловские, так что зрелище было еще то. Некоторые впрочем опасались что от ополчения будет одно разорение и нужно произвести пожалуй новый набор в армию. Робкий голос здравомыслия, говоривший что следует наперед спросить у государя сколько все-таки у нас есть войска и в каком положении очутилась армия, заглушался ура-патриотическим хором, кричавшем что за родину не пожалеют ни крови, ни чего-либо другого, и не время рассуждать и нести всякие бредни, а время всем идти воевать за царя-батюшку. Говорилось также, что Москву конечно сдать придется, но зато она станет искупительницей.
   Перед визитом Павла I к собравшимся вышел граф Ростопчин, еще раз подтвердивший, что придется не щадить ни себя, ни ополченцев. Скорым шагом в залу вошел Павел, и уже в первом его слове «господа» послышалось нечто человеческое, чего казалось уже и не приходилось ожидать. Он призвал всех к действию, не теряя времени, причем был столь любезен, что отдельно поговорил и с купечеством, отчего малочувствительные откупщики даже зарыдали, умоляя его взять и их жизнь и имущество. Впрочем на следующий день они сами удивились тому что наделали, согласившись на пожертвования.
   Между тем колесо войны неумолимо катилось, с каждым днем приближаясь все ближе к древней столице. Веллингтон с Нельсоном, выполняя волю короля Британии, желали сделать Россию своей новой колонией наподобие Индии и из дикой отсталой страны превратить в цивилизованную. Павел I чувствовал себя лично оскорбленным, и потому не желал вести никаких переговоров. Граф Г. помчался в атаку на британцев потому что ему очень хотелось проскакать на новой лошади под горку. Все участники этой войны действовали вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей. Провидение заставляло всех этих различных людей работать на один огромный результат. Британцы не были готовы к зимней кампании, к ожесточению народа, к партизанской войне, и весьма опасно растянули свою линию.
   Государь делал упреки командующим буквально за каждый шаг отступления, причем упреки эти выражались сначала в форме весьма резкой, к которой подданные уже привыкли и за которую они чуть было не прикончили не так давно своего императора. Павел с бешеным лицом ходил перед вытянувшимися во фрунт седыми генералами, и распалясь хлестал их по толстым щекам перчатками и стеком. Услышавши об оставлении Смоленска, перед которым врагу не дали даже сколько-нибудь значительной битвы, и о том что город был сожжен, он даже было хотел расстрелять трех генералов перед строем, но опамятовался и просто лишил их царской милости в виде обычного ужина. Впрочем и сами военачальники и вообще русские люди начали уже негодовать ввиду столь значительного отступления.
   Факты говорят, что Веллингтон не предвидел никакой опасности ни в продвижении на Москву, ни за ее пределы. Впрочем и русские вовсе не намеревались заманивать англичан. Все происходило как бы нечаянно. Наши армии ловко отходили от англичан и друг от друга из-за взаимной неприязни генералов, командующих ими, Кутузов к тому же имел еще тайную мечту удалиться как можно дальше от государя, исполнившуюся только когда тот воспользовался предлогом и уехал к населению Москвы. Поэтому войска отступали сложным извилистым маршрутом со множеством острых углов, чем-то напоминавшим эпический поход Ивана Сусанина с польским конвоем.
   Император, находясь при армии, вместо ее предполагаемого воодушевления только путал всем карты. Энергия действий уничтожалась, Павел и сам это чувствовал, но причины понять не мог. Наконец видя что дела идут вкривь и вкось, и объяснив это для себя тупостью и неспособностью генералитета, подводившего своего государя на каждом шагу под монастырь, он бросил попытки модернизировать на ходу ленивую армию, так и не перестроившуюся по прусскому образцу, и уехал в Москву, что немедля утроило силу русского войска.
   Однако же и тут возник плюрализм мнений, и не было кворума. Барклай-де-Толли желал осторожности, цесаревич призывал дать генеральное сражение, Багратион писал доносы лично государю на военного министра Аракчеева, а самому Аракчееву – на всех остальных. В Смоленске, несмотря на интриги и раздоры, англичанам неожиданно дали сражение, однако же все равно пришлось отступить, несмотря на тысячи убитых с обеих сторон. Разоренные жители Смоленска вдобавок сами сожгли свой же собственный город и толпами ринулись в Москву, думая только о своих потерях и совершенно не заботясь о том рады ли москвичи понаехавшим, что еще более разжигало ненависть у московских обывателей как к оккупантам, так и к провинциалам. Веллингтон шел все дальше, а мы отступали.
   Между тем граф Г. составил очередную реляцию князю Куракину о положении дел в действующей армии и общем ходе событий. Он писал:
   «Милостивый Государь
   Князь Александр Борисович
   Я полагаю что министр уже доложил об оставлении Смоленска. Больно и грустно, вся армия скорбит, и я тоже. Клянусь честью, что британцы были в мешке, но мы так и не затянули узел. Я верю главнокомандующему как самому себе, почти как Вам, но отчего же мы отдали так много земли нашего доброго Отечества этим сволочам? Чего трусить-то? Флигель-адъютанты более преданы Веллингтону с Нельсоном, чем нам, вся армия ругает их насмерть. Я схожу с ума от досады, остается только проявлять чудеса личной храбрости. Отступаю вместе со всеми, повинуясь только из любви к государю и Вам, моему благодетелю, а иначе устроил бы партизанскую войну, и по крайней мере мы не потерпели бы такой ретирады. Войска дерутся как никогда, а мира никакого нам не надобно – война до победного конца! Простите что дерзко пишу – зато то что думаю. Правду говоря, надо готовить ополчение, ибо мы мастерски ведем за собой гостей.»
   В салонах Москвы и Петербурга, временно переехавших в Москву, в одних распространялись, а в других опровергались слухи о жестокости врага, впрочем все сходились на том что Кутузов кроме неприятностей ничего не дал государю. Князь Алексей Куракин, брат вице-канцлера, вспоминал о своих предупреждениях в Дворянском собрании, когда он уверял что Кутузов разочарует государя.
   – Да он и верхом сесть не умеет! Слепой, дряхлый, самых дурных нравов. Он ничего не видит, хоть в жмурки с ним играй. Разве можно такого назначать в такую минуту?
   На это решительно никто не возражал. Однако когда Павел авансом неожиданно произвел Кутузова в фельдмаршалы и ясно было что он останется командующим армией несмотря на все предыдущие неудачи, тот же князь Алексей заявил, что Кутузов теперь не просто главнокомандующий а другой самодержец, и что теперь главное, чтобы он никому не позволил вставлять себе палки в колеса, и никто уже не напоминал ему о его прежнем мнении.
//-- * * * --//
   Однако же прошедшие Смоленск британцы двигались все ближе к Москве. Веллингтон и Нельсон, что называется носом землю рыли, отыскивая себе сражений пожарче, Они желали сражаться и у Вязьмы, и у Царева-Займища, но русские упорно не шли навстречу их желаниям. Видя что делать нечего, британские командиры отдали приказ о движении прямо на Москву, к центру азиатской страны, не дававшей им покоя, почти как Индия.
   На переходе к Москве произошел забавный случай. Генерал Веллингтон ехал верхом на своем англизированном, как и следовало ожидать, иноходце. Все время сопровождавший его Нельсон несколько отстал, так как с одной рукой ему было нелегко удерживаться на коне, но потом догнал и сообщил, что поймали пленного казака.
   – Well? – поинтересовался Веллингтон.
   – Это казак Платова, возможно он вас позабавит. Говорит что Кутузов не хочет сражаться ни при какой погоде, – ответствовал Нельсон коротко, по военно-морскому.
   Веллингтон улыбнулся и велел дать этому казаку лошадь и привести к себе. На самом деле казак этот был никакой не казак, а не кто иной как наш старый знакомый Вольдемар Морозявкин, отбившийся от графа Г. при одном особенно быстром отступательном переходе, а точнее говоря бегстве гусар. В деревне он погнался за гусями, которых очень любил в жареном виде, и так, за мародерством, и был пойман английскими пехотинцами. Морозявкин где-то раздобыл денщицкую куртку и модное французское седло, и теперь с пьяной физиономией, еще более плутовской чем обычно, подъехал к Веллингтону.
   – You are a Cossack? – вопросил английский генерал.
   – Я-то? Да конечно казак, а кто же еще? Я есаул! Иез, сэр! – ответил Морозявкин молодецки подкрутив ус и зачем-то почесал огромный шнобель.
   Вольдемар сразу распознал Веллингтона и особенно Нельсона, которого учитывая его физическое увечье не узнать было невозможно, Как человек хитрый и видавший всякие виды, он нисколько не смутился, так как присутствие британских генералов смущало его не более чем общество графа Г., которого он ни в грош не ставил. Терять ему было нечего, кроме своих цепей да кисета с пахучим табаком.
   – А как вы, русские, думаете, победите вы Веллингтона с Нельсоном или нет? – спросил его Веллингтон, притворяясь будто он – это не он, а кто-то совсем другой.
   Морозявкин призадумался, видя что тут есть какая-то тонкая хитрость, и молчал чуть ли не четверть часа, в продолжении которого англичане успели выкурить по сигаре.
   – Нет, ну если сражение прямо сейчас, так сказать без прелюдий, так само собой. Ну а если скажем денька через три, то на этом сражении мы так оттянемся что никому мало не покажется.
   Веллингтону перевели это так, что сражение нужно давать поскорее, иначе только бог, наш создатель, может знать что произойдет. Он несмотря на свое веселое настроение не улыбнулся и решил проверить реакцию казака на громкое имя того, кто был перед ним.
   – Да знаешь ли ты, кто стоит перед тобой? Это же сам генерал Веллингтон, гроза Европы и покоритель Индии, который сшибал головы раджей как кегли в боулинге! – объяснили Морозявкину переводчики.
   Вольдемар притворился, что прямо ошеломлен.
   – Да не может такого быть! Значит вы из Индии и прямо сюда? Из огня да в полымя? – переспросил он. – Веллингтон всех в мире побил, сие нам известно, и вместе с Нельсоном это боевой сухопутно-морской тандем… да про нас другая статья, – неизвестно зачем прибавил он патриотическую подковырку и замер.
   Британцы решили, что былая болтливость была полностью вытеснена чувством молчаливого восторга. Веллингтон хмыкнул, и несмотря на то что Морозявкин показался ему даже привлекательнее Лизы Лесистратовой, велел наградить его несколькими фунтами денег и отпустить как маленькую птичку колибри в родные джунгли.
   Уже скоро отпущенный Морозявкин поскакал на аванпосты, нашел настоящих казаков, выспросил где теперь стоят гусары, а где расположилась штаб-квартира всей армии и сам Светлейший, ожидая найти там поблизости графа Г., и действительно вскорости с ним воссоединился. Граф Г., как раз совершавший конный вечерний променад с ротмистром, дал другу Вольдемару лошадь и вновь взял его с собой. Хотя обычно Морозявкин рассказывал графу о своих приключениях, на этот раз он решил скромно промолчать, считая что такая мелочь как встреча с главными оккупантами земли русской недостойна его рассказа.
//-- * * * --//
   По пути к Москве графу Г. пришлось совершить еще один маленький подвиг. Лиза Лесистратова как раз решила навести порядок в своем свежеподаренном подмосковном имении Волосатые холмы, а также провести оттуда эвакуацию. Это было как раз то имение, которое ей подарили за беспорочную службу, не слишком далеко от первопрестольной, причем направление она выбрала сама. Ранее оно принадлежало какому-то старому князю, большому упрямцу, который совершенно не верил в возможный приход неприятеля и утверждал, что далее Польши никакой захватчик никогда не продвинется, и хотя и умер но успел внушить свою веру мужикам.
   Между народом явно происходило волнение и противно тому что творилось в округе Волосатых холмов, где все крестьяне сматывали удочки и уходили (предоставляя хозяйственным казакам разорять свои деревни), в имение Лизы доходили слухи что нашлись крестьяне, которые имели тесные сношения с британцами, получали какие-то бумаги, ходившие между ними, и оставались под оккупантами.
   Ездивший на днях с подводой мужик Поликарп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием что проклятые миродеры-казаки разоряют деревни, из которых выходят наивные жители, но что британские «жинтельмены» их не трогают, а другой мужик вчера привез даже из села Кособрюхова бумагу от генерала британского, в которой поселянам объявлялось, что им не будет сделано решительно никакого вреда и за все что у них возьмут на нужды британской армии и флота заплатят втройне. В доказательство того мужик привез из Кособрюхова сто фальшивых, но очень похожих на подлинные рублей ассигнациями, выданных ему щедрыми британцами авансом.
   Собрав все свое недавно ввезенное имущество, Лесистратова уже готова была отдать приказ грузиться и ехать. Однако тут же на ее пути возникли непредвиденные трудности в виде православного населения, не желавшего бросать свои дома и уезжать навстречу неизвестности. Как донесла Лизе ее личная агентура в лице старосты и управляющего, у кабака, обычного места сборищ деревенского бомонда, состоялась сходка, где решено было не давать госпоже подвод и вообще угнать лошадей в лес.
   – Вы что там, вконец уже охамели? С ума посходили все, да как можно не давать лошадей мне, вашему любимому высокопревосходительству! – возмущалась Лиза, жалевшая что не взяла с собой воинскую команду в подмогу.
   – Народ совсем взбуровило, – пояснял ей старый управляющий, – пьют по-черному, уже вторую бочку привезли.
   – Но я непременно хочу ехать, ночью или завтра рано утром.
   – Лошадей нет, – отвечал староста, крепкий мужик без единого седого волоса, глядя на Лесистратову исподлобья.
   – Отчего же это их нет?
   – Да от божьего наказания. Какие были, так войска разобрали, а прочие сдохли все до единой. Вы сами поглядите, какой у нас год на дворе. Мы и сами уже три дня не емши, разорили нас вконец. Как бы самим не подохнуть с такими делами.
   – Лучше запрягайте, а то хуже будет, – прикрикнула Лизонька.
   – Власть ваша… – отвечали они печально, но не запрягали, и даже конь у них не валялся.
   Напрасно Лесистратова говорила, что видит под ними, разбойниками, на три метра вглубь – упрямые крестьяне стояли на своем и не желали с него сходить. Тогда она приказала собрать всех у амбара и решила раздать им господских хлеб, надеясь так купить их расположение. Однако толпа угрюмо молчала.
   – Да понимаете ли вы что есть приказ, и царский, и мой личный – весь народ отправить и с неприятелем не оставаться. А кто останется – тот царю изменник! Неужто хотите под англичанами жить, они же все нетрадиционные!
   – Что ж нам, бросить все? Нет нашего согласия! Мы тебя конечно жалеем, но на это пойтить не могем. Давай уж сама, одна езжай! – раздавалось в толпе с разных сторон, и на всех крестьянских физиономиях нарисовалось выражение озлобленной решительности.
   – Ну верно до вас не доходит никак – я ж вас буду кормить, поселю где-нибудь, а здесь англичанин разорит свежие могилы ваших отцов, сдерет с трупов все ценное! – сказала Лесистратова запальчиво.
   – Нету на наших отцах ничего ценного, чай не князья, без орденов в гробы ложились! – закричали в толпе. – Не надо нам ни хлеба твоего, ни тебя самой! Вишь ловкая какая – дома значит разори, да за ней в кабалу ступай, за какой-то кус хлеба с барского броса, как собакам!
   Лесистратова, видя что окружена сплошь изменниками и куркулями, проявлявшими странную толерантность к англичанам, уже и не знала что ей делать. На ее счастье недалеко оказался сам граф Г., который, сопровождаемый только что вернувшимся из плена Морозявкиным, и парой знакомых гусар, поехал разузнать нет ли в деревнях поблизости сена для лошадей и симпатичных девок для личного состава.
   Имение Волосатые холмы находилось как раз между неприятельскими армиями, и туда мог въехать как русский арьергард, так и британский авангард. Ротмистр Андрей Севастьянович, которого граф по свойски звал Севастьянычем, как заботливый командир желал раздобыть там еще и провиант.
   Граф Г. и Вольдемар в этот осенний погожий день пребывали в самом веселом расположении духа, несмотря на весь трагизм положения русской армии и империи в целом. Морозявкин все-таки протрепался о своей встрече с Веллингтоном, и теперь все его подкалывали, и спрашивали правда ли Нельсон одноглазый как Кутузов, и кто из английских генералов симпатичнее и мужественнее – сухопутный герой Веллингтон или же морской волк Горацио, несмотря на свои увечья. Иногда все пускались вперегонки, пробуя лошадей.
   Морозявкин утверждал, что на своем английском жеребце, как он называл дохлую клячу, он всех бы мигом обогнал, да только не хотел их срамить. Граф Г. и знать не знал, чья это была деревня. Наконец они подъехали к амбару, где все еще стояла толпа. Некоторые мужики стали драть шапки, а другие и вовсе тупо глазели на приехавших господ, не собираясь ничего снимать. Пара мужиков, со сморщенными лицами, выползли из кабака что называется «на бровях» и пьяными голосами завели какую-ту развеселую песню, метя редкими бородами уличную грязь.
   – Вот молодцы, однако! – промолвил граф Г. – А что, отцы, сено в деревне есть?
   – Сено-то? На закуску что ли? Да вы сами из каких будете? – дерзко спросил мужик, отделившийся от толпы и подошедший к графу ближе, чем это предусматривал придворный этикет.
   – Мы британцы! Вон и сам одноглазый и однорукий… то есть совсем безрукий Нельсон! – ответил ему граф, все еще весело, указывая на Морозявкина, который обиженно заметил что наоборот это у графьев руки растут не откуда надо.
   – Да вы кажись русские? А кресты на вас есть? А много у вас тут силы-то? – спросил мужик, как видно что-то прикидывая.
   – Эскадрон гусар летучих, ясно? А вы вообще чего это тут скучились? Праздник что ль? – вопросил граф грозно, так как болтун мужик уже начал ему надоедать.
   – Да мы тут так, по мирскому делу, – уклончиво сказал мужик и растворился в толпе.
   В это время к маленькому отряду графа подошел посланный Лизой управляющий, и попытался разъяснить истинное положение дел во взбунтовавшейся деревне.
   – Осмелюсь обеспокоить ваше высокоблагородие, – начал управляющий издали, чтобы молодому с его точки зрения офицеру было понятнее, – моя госпожа, баронесса, статс-дама государя, находится в затруднении по случаю невежества этих скотов, и просит вас пожаловать на переговоры.
   – Да в чем затруднение-то? Что за проблема? – вопросил все еще не въехавший, как говорится, в суть вопроса граф, и усмехнулся, глядя на то как пьянчуги ползли по дороге уже и вовсе падая ниц.
   – Да в том проблема, что местный грубый народец не выпускает мою госпожу из имения и еще грозится отпрячь ее господских лошадей. С утра все уже уложено, а выехать не можем. Или может это вас утешает?
   – Тут утешения мало, вообще такого не может быть! – ответил граф Михайло грозно, и стал выспрашивать у управляющего подробности этого неслыханного воровства. Действительно вконец обнаглевшие мужики уверяли что даже есть приказ не выпускать госпожу, а вот если она останется, то они станут по-старому ей служить и повиноваться.
   Госпожа Лесистратова сидела в зале господского дома, когда к ней ввели графа Г. Он предполагал увидеть беззащитную и убитую горем девушку, однако Лиза метала громы и молнии и вовсе на таковую не походила. Кротость и благородство в ее чертах и выражении напрочь отсутствовали.
   – Так это вы… вы! – воскликнул граф Г., узнав свою старую знакомую. – Какими судьбами?
   – Извольте не задавать идиотских вопросов, граф Михайло. Да, это опять я. А это снова вы. Я теперь баронесса и статс-дама и обращаться ко мне следует «Ваше высокопревосходительство». Это мое имение, жалованное мне государем за те же заслуги, за которые наградили и вас. И как человек моего круга, вы просто обязаны забыть наши мелкие размолвки и немедля мне помочь, – ответила Лиза против воли дрожащим голосом.
   – Значит мы теперь одного круга, сударыня? Да, вот ведь черт возьми как получилось…
   – Меньше слов – больше дела. Вы мне помогаете или я пишу царю, что его хваленый граф Г., кавалер всех орденов – размазня и тряпка?
   – Не надо, не надо! Не могу вам выразить, как я счастлив, случайно заехав сюда! – Граф Г. решил стать настоящим дипломатом. – Скоро уже буду в состоянии показать вам свою готовность, извольте ехать, я отвечаю вам своей честию что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность!
   – Я позволяю вам, граф, конвоировать меня, – милостиво ответила Лиза, поняв и оценив его тон и дав ему свою руку для поцелуя.
   Граф Г. низко поклонился ей, как кланяются особам царской крови, и вышел из комнаты. У порога господского дома его встретил Морозявкин и гусары.
   – Ну что, хороша барыня? Наша будет! – спросил его Вольдемар, так и не разглядевший с кем беседовал в комнатах приятель.
   – Эта барыня – Лиза Лесистратова, ясно? – пояснил граф размечтавшемуся другу.
   – Вот черт… Значит наоборот – мы ее будем, – философски ответил тот, а гусары весело заржали вместе со своими кобылами.
   – Гусары, молчать! За мной! – прикрикнул на развеселившихся не в меру спутников граф Г. и быстрым шагом направился к деревне.
   – Какое решение изволили принять, ваше благородие? – вопросил графа догнавший его рысью управляющий.
   – Чегоооо? Решение? Ты чего, старый хрыч, совсем уже умишком тронулся? Мужичье бунтует, а ты куда смотришь? Изменники! Сам не умеешь справиться, так я шкуру со всех вас спущу!
   – Стойте, ваше графское, у нас же и воинской команды нету, а мужики в закоснелости! – завопил управляющий, уже скача за графом галопом.
   – Я вам дам воинскую команду, разбойники, я вам попротиводействую! – граф задыхался от животной злобы, и твердой походкой и с нахмуренным лицом наступал на взбунтовавшуюся деревню практически в одиночку.
   Как только граф Г., сопровождаемый Морозявкиным и гусарами, подошел к толпе, самый наглый мужик по имени Поликарп, кричавший ранее на сходке что мироеды кубышки выроют и уедут, а у него тут дом, выдвинулся вперед и даже стал дерзко улыбаться.
   – Кто тут у вас староста? А? – вопросил граф Г., подойдя к толпе.
   – Старосту вам? А с какой целью интересуетесь? – вопросил Поликарп, и тут же потерял шапку от крепкого графского удара в зубы.
   – Шапки долой, изменники! – крикнул граф своим полнокровным командным голосом.
   – Много вас тут, начальства! – заговорили негодяи из толпы.
   – Чтоо? Разговаривать? Бунт? Барское имение не место для дискуссий! Разбойники! Изменники! – завопил граф Г. уже не своим голосом. – Вяжи его, вяжи!
   Морозявкин подскочил к Поликарпу и быстро закрутил ему руки назад приемом борьбы, перенятым у петербургских городовых.
   – Может прикажете наших кликнуть из-под холмов? – спросили гусары.
   Тут же нашелся и спрятавшийся среди крестьян староста, которому не удалось отсидеться. Гусары связали и его, сняв пояса с других мужиков.
   – А теперь всем слушать сюда! Марш всем по домам, и чтоб и голоса вашего я не слыхал! – обратился граф Михайло к почтенному мужицкому собранию.
   – Да мы никаких обид никому не делали. Это мы так, по глупости, сотворили эти непорядки и вздор, все глупость наша, – заговорили вдруг раскаявшиеся мужики.
   – Это вы прокурорским расскажете, – пояснил собравшимся Морозявкин.
   Связанных мужиков отвели на барский двор, где Лесистратова устроила им скорый военно-полевой суд, приговорив за измену родине и ей лично к порке чуть не до смерти. И уже скоро еще непоротые круглолицые мужики грузили на подводы лизины шкатулки, библиотечные шкафы и прочее имущество, под ценные замечания вроде «Да, книги здоровые, писали не гуляли». Лиза лично, не доверяя горничным, распоряжалась мужиками и убедилась что все ее господские вещи уложены как надо, и прикрыты сеном и рогожами.
   Граф Г. дождался выезда госпожи Лесистратовой из дома, и провожал ее верхом только двенадцать верст, не желая навязывать ей продолжение знакомства.
   – Да не стоит благодарностей, каждый становой сделал бы то же, – скромно говорил граф, когда Лиза упорно хотела поблагодарить его за свое спасение. – Не целуйте меня, люди смотрят, как вам не совестно… Я счастлив, что имею… ммм… случай возобновить с вами знакомство.
   Однако Лиза продолжала благодарить графа, как он не отнекивался.
   – Ах, граф, без вас я несомненно погибла бы от бунтовщиков и англичан! Они такие невежы… совсем не ценят хорошеньких женщин. Вы подвергали себя страшным опасностям… Вы человек с благородной душой! У вас такие добрые и честные глаза…
   Когда Лиза наконец расставшись с графом ехала в карете к Москве, ей в голову вдруг пришла странная мысль – уж не влюбилась ли она?
   «И надо было ему приехать в Волосатые холмы именно в эту минуту! Я люблю его в первый и в последний раз… Он вовсе не такой хвастливый профан, каким казался мне сначала… Дааа, да конца жизни любить буду!» – думала она, вздыхая и трясясь в карете с горничной.
//-- * * * --//
   Когда государь наконец-то уехал и из Москвы тоже, жизнь в городе потекла обычным порядком. О патриотизме вовсе никто не вспоминал. Трудно было поверить, что Россия и вправду в опасности, и что члены до сих пор существующего Английского клуба суть сыны отечества, да еще и готовые для него на всякую жертву. Единственное, что все же надо было жертвовать людей и деньги, раз уж обещались – это было неизбежно.
   Чем ближе неприятель был к Москве, тем легкомысленнее москвичи глядели на свое положение. Как обычно в душе их говорили два голоса, причем один рассудительно советовал поискать средство для избавления от опасности, ну а другой предлагал вообще не думать об опасности, так как слишком уж это тяжело и неприятно, и лучше отвернуться от нее. В обществе второй голос как известно чаще побеждает, поэтому редко когда так веселились в Москве, как в 1802 году от рождества Христова, в преддверии английского нашествия.
   Ростопчин публиковал афиши собственного сочинения, где герой, какой-то московский целовальник Гаврюшка, ругал скверными словами всех англичан выйдя из своего питейного дома и открывши митинг под орлом. Говорилось, что они от борща раздуются и от каши лопнут, и одна баба троих британцев грудью придушит, хотя некоторые эстеты и утверждали что это пошло. Из Москвы срочно выслали всех иностранцев, думая что между ними затаились британские агенты и шпионы, а также убрали наконец-то все присутственные места, тем самым предвосхитив план о расширении столицы, начавший реализовываться два столетия спустя. Говорилось что уже за одно это Москва должна быть благодарна Веллингтону, упоминалось что на ополченцев помещики ухлопали сотни тысяч рублей, зато зрелище их выступления в поход в полном обмундировании будет еще то, да к тому же и за билеты денег брать не будут.
   Также в афишах Ростопчина говорилось что он весьма рад отъезду из первопрестольной всяких барышень и купеческих жен. Там градоначальник жизнью клялся что ноги неприятеля в Москве не будет ни за что, и из этого многие горожане, привыкшие читать между строк, вывели заключение что противник будет в столице непременно. Казалось бы ясно – главная наша штаб-квартира ныне в Вязьме, англичане побеждены, но однако же все желающие могут купить оружие, сабли и пистолеты, в арсенале по дешевой цене. Туча приближалась, и останавливаться не собиралась. Многие обыватели задавались вопросом: дожидаться или напротив даже поступить в военную службу, дабы самим драться с неприятелем? Вопрос был сложен, и некоторые дабы его разрешить раскладывали пасьянс.
   Очевидно было, что приближается всеми ожидаемая катастрофа. За иностранную речь на улицах озверевшие вконец обыватели могли и убить говорившего, тем более что Ростопчин так и писал в афишах – дескать любого за хохол и на съезжую. Некоторые дворяне закладывали имения, дабы вооружить ополчение, другие оставались в городе несмотря ни на что, по принципу «чем хуже – тем лучше».
   На Лобном месте проводили экзекуции английских поваров, гувернеров, лекарей и вообще всех, кого удавалось поймать, и кто по неосторожности еще не покинул пределы России. Чиновники, мещане и мужики не без удовольствия наблюдали это зрелище, приговаривая что дескать англичашкам русское блюдо из розог не по нутру пришлось.
//-- * * * --//
   Граф Г. и Морозявкин также готовились к решающей битве, находясь в гуще войск, шедших за Можайском. Везде виднелась масса солдат, казаков, пушек, фур и ящиков, без чего не приготовляется ни одно настоящее сражение. Собственно какое-то сражение, как рассказали Морозявкину в деревне Перхушково, через которую они проезжали, уже было, да такое жаркое, что земля дрожала от выстрелов, вот только никто так и не понял кто же победил.
   Графом овладело какое-то чувство беспокойства, необходимости что-то предпринять и даже чем-то пожертвовать. Он попытался на ходу объяснить другу Вольдемару, что все что составляет счастие людей, как-то: удобства жизни, богатство и проч., на самом деле есть вздор, который приятно откинуть, и что он находит в таком жертвовании особенную прелесть. Морозявкин внимательно посмотрел на графа, покрутил пальцем у виска, что уже в те временя считалось знаком сумасшествия, и подхлестнув лошадь поехал далее.
   Ежели теперь, по прошествии времени, внимательно рассудить, зачем мы устроили англичанам Бурдинское сражение, было ли оно так уж необходимо и вообще случалось ли в истории, то совершенно понятно, что ни для англичан, ни для русских оно не имело никакого смысла. Британцы приблизились к погибели армии, а мы – к погибели Москвы, обе противоборствующие стороны боялись этого больше всего на свете. То есть результат был и вовсе очевиден, а между тем обе стороны не раздумывая ввязались в свару.
   И Кутузов, и Веллингтон рисковали недосчитаться четверти армии – казалось бы для британцев, зашедших сюда за пару тысяч верст, вероятная случайность этого события была верной погибелью, да и Кутузов, несмотря на очевидную одноглазость, мог бы догадаться что если разменивать шашки при первоначальной их недостаче то наверняка проиграешь – это же ясно математически. Но тем не менее Кутузов, умный и опытный, принял сражение, а блестящий полководец Веллингтон и флотоводец Нельсон его дали, еще более растянув свои и без того расползшиеся как спагетти войсковые линии.
   Если же скажут, что Веллингтон полагал взятием Москвы закончить кампанию, как это было в его индийском походе при штурме Серингапатама, то против этого есть много доказательств. Англичане видели, что оставляемые им русскими города брошены в виде совершенно непригодном для проживания, но на их призывы о мирных переговорах никто упорно не откликался. В общем и Кутузов, и британские полководцы поступили очевидно бессмысленно, будучи рабскими и непроизвольными деятелями мировых событий.
   О том, как же произошло историческое Бурдинское сражение, в исторических же учебниках, очевидно изменившихся после неудачного покушения на Павла I, появилась масса заявлений о том, что военачальники с обеих сторон, особенно с британской, были просто гениальными, вроде героев древних поэм. Дело о том как английским войскам устроили Бурдино представлялось так:
   Русская армия будто бы искала себе местечко поудобнее, отступая от Вязьмы и Смоленска на всех парах, русские будто бы укрепили эту позицию у Бурдина под прямым углом к наступавшим англичанам, впереди же на редуте был выставлен наблюдательный пост, впоследствии взятый Веллингтоном с набега.
   Так говорилось повсюду – и совершенно несправедливо, как легко увидит всякий, решивший наконец войти в тему и понять в чем суть вопроса. Русские не отыскивали лучшей позиции, а просто были приперты Веллингтоном что называется к стенке, а точнее к Кремлевской стене. Кроме того народ наконец-то потребовал от Кутузова сражения, то есть подпер его с другой стороны. Ополчение наконец подготовилось, и Кутузов, оставивший массу прекрасных позиций на пути к Москве только потому, что они были выбраны не им лично, понял что далее отступать ему уже не дадут.
   Никто не только не укреплял с русской стороны позицию заранее, но и вообще не знал что это та самая позиция. Редут впереди нее заставил положить при его обороне несколько тысяч человек, меж тем как для наблюдения за коварными англичанами достаточно было казачьего разъезда. Словом для сражения русские выбрали весьма неожиданное как для них так и для противника, и практически неукрепленное место.
   Коварный Нельсон, вспомнив о своем опыте флотоводца, внезапно форсировал речку Колочу, перенеся все место будущего сражения и заставив русские войска выйти в чистое поле безо всяких укреплений. Им приходилось укреплять позицию где попало, что называется по ходу дела. Невыгода положения укрепилась еще и тем, что русские военачальники не желали признавать свершившегося факта и поворачивать свое войско заранее, так что им пришлось передвигать армию уже во время боя. Это неизбежно привело бы к разгрому и бегству, и могло быть компенсировано только героизмом войска и всего народа, и как обычно так и произошло.
   Проезжая через Можайск можно было заметить раненых во вчерашнем деле. В соборе спешно благовестили, призывая бога в помощь, по горе спускался конный полк, подбадривающий себя песельниками. Кучера аристократических выездов орали на раненых, чтобы те пропускали барские кареты. Раненые старые солдаты вопрошали землячков положат ли их тут или же погонят до Москвы, а там и до Сибири, некоторые полагали что отступать придется до Персидского царства, хоть никто в точности не знал где оно. Говорилось и о том, что раз уж даже мужиков на убой гонят, то надо перед Москвой всем навалиться и устроить «один конец». Песельники пели про то что «запропала ежова голова», некоторые крестились, глядя на собор. Солнце жарило, колокола звонили.
   Граф Г. с Морозявкиным сошлись во мнении, что тут «будет на что посмотреть». Граф хотел узнать, где же устроена та самая позиция для сражения, на что Морозявкин посоветовал ему спросить сие у Светлейшего, так как это мог знать только он и еще господь бог. Впрочем, посмотрев с кургана, Вольдемар обнаружил, что кое-где много копают.
   Доктора жаловались что на сто тысяч войска будет как минимум двадцать тысяч раненых, а телег и носилок не хватает, и вертись как хочешь. Граф весьма поразился тому что поранится или даже умрет столько народу, а также тому что кавалеристы вместо того чтобы думать о смерти, удивляются на всякую хрень вроде барских шляп. На его щегольскую фасонную белую шляпу из последней парижской коллекции мужичье глядело с каким-то детским удивлением, даже разинув рот.
   В поисках Светлейшего, которого он и впрямь уже давно не видел, граф въехал в деревню, где суровые мужики с потными шеями и в грубых сапогах перебрасывали землю под руководством офицеров, забавляясь своим военным положением, а некоторые несмотря на это упорно стояли в стороне и ничего не делали. Это сразу напомнило чувствительной душе графа о торжественности и значительности момента. Взойдя на курган и полюбовавшись, как из амфитеатра, полем будущего сражения, подобном большой панораме, освещаемой солнечным светом, с дорогами, мостами, спусками и подъемами, а также лесом на горизонте, граф Г. осведомился у Морозявкина что там за деревня впереди.
   – Бородино, или как там его бишь? А, Бурдино, язык сломаешь, намедни переименовали согласно царского рескрипта для благозвучия, – ответил приятель, вглядываясь в синь дымов, запаленных то ли нашими, то ли англичанами, стоявшими где-то неподалеку.
   – А наши войска где? Не могу их отличить от неприятеля, понимаешь ли. Зрение что ль ослабло, – пожаловался граф.
   – А вон где дымит сожженная деревня – там и наши, вестимо. А подалее британцы. А левее – опять наши. Ну а за ними – снова бриты, как на шахматной доске, – пояснил им подъехавший офицер с довольной улыбкой.
   – Так это и есть значит наша позиция? В нее нас тут поставили? – осведомился граф Михайло.
   – Да, именно она! Я тут все сам строил, сейчас расскажу, – офицер обрадовался случаю поговорить. – Англичан простым глазом видно. Центр в Бурдине, там где сено покошено, и на правом фланге у нас редуты очень сильные.
   – А на левом что? – спросил офицера Морозявкин, озаботясь вдруг положением левого фланга прямо как сам Веллингтон при сражении.
   – Ну что у нас на левом-то фланге, так видите ли, это трудно объяснить. Вчера фланг был вооон там – где дуб – ну а теперь они перевели войска, и мы тоже отнесли левое крыло назад, туда где деревня и дым. Но боюсь тут сражения не будет, все обман, небось британцы справа Москву обойдут.
   – Как бы то ни было, многих завтра недосчитаемся! – подытожил граф военную дискуссию.
   На дороге показалось церковное шествие – с пением несли икону заступницы, и все ополченцы, бросив лопаты, побежали навстречу. Толпы военных шли за образом с обнаженными головами. Кроме священников там были и чиновники и генералы-немцы, не считавшие нужным креститься при виде православной святыни, но для возбуждения в русских патриотизма упорно слушавшие молитву. Под пение «Спаси от бед рабы твоя, богородице», все жадно смотрели на икону. Ветер шевелил волосы, солнце сияло.
   Приложиться к лику приехал и сам Кутузов – толпа расступилась, когда он со свитой приблизился. В длинном сюртуке на огромном теле он выглядел так, что не узнать его было невозможно даже за версту. Оплывшее лицо, вытекший глаз и белая голова довершали картину. Встав перед иконой на колени он долго не мог подняться. Наконец подняв тело и поцеловав образ, он отошел и тут же к иконе полезли генералитет и затем ополченцы. «Да, видно сражение будет такое, что только бог и поможет выжить», – подумал обычно не особенно верующий граф Г. мрачно.
   Знакомый по придворному миру Петербурга, состоявший теперь при главной квартире, повстречав графа на подступах к ставке Кутузова тут же предложил ему вечерком составить партию, а пока что не заморачиваться особенно нашей позицией, так как левый фланг черт знает в каком положении, лучше на него и не глядеть. Впрочем при появлении адъютанта Кутузова он тут же переменил своем мнение, и удивился как верно Светлейший разгадал замысел англичан. «Кутузов многих лишних повыгонял, но этого как видно не удалось», – помыслил граф Г., разумеется не говоря этого вслух.
   На всех лицах при штабе выражались оживление и тревога, всех интересовали вопросы жизни и смерти. Светлейший наконец заметил графа Г., по той толпе что вмиг собралась рядом с ним, и приказал адъютанту позвать его. Граф как полагается стащил перед Кутузовым шляпу и поклонился.
   – Ну что, орел, хочешь пороху понюхать? Приятный запах! – спросил его командующий.
   Граф хотел было ответить что после отъезда из Питера более нюхать в этой глуши решительно нечего, но опомнился и лишь отметил что ополченцы надели уже чистые рубахи, очевидно приготовившись к смерти.
   – А что, уже готовы значит? Да, чудесный, бесподобный народ, – заметил Кутузов, вздохнув и закрыв глаза.
   – Так точно, запах пороха приятный! Готов принести пользу своему отечеству и даже умереть за него! – сказал граф Г. нарочно громко, дабы разбудить главнокомандующего, который как это часто бывает с немолодыми людьми начал уже засыпать.
   – Так, так. – ответил Кутузов, проснувшись и почему-то глядя на графа смеющимися глазами.
   – Шкуры своей не пожалею, и вам еще пригожусь! – закончил граф для пущей убедительности.
   – Ну что ж, мой привал к твоим услугам. А кстати, не послушать ли нам стишок про Гаврюшку Геракова «Будешь в корпусе учитель»? – обратился Кутузов к своему адъютанту, из чего граф Г. вывел заключение что быть при штабе очень интересно, не хуже чем на позициях.
   Вспомнив о предстоящей битве, в которой бог знает кому суждено было остаться в живых, граф заранее сказал что сожалеет о недоразумениях, что были между ними, тем своим знакомцам из высшего света которым он успел ранее набить морду, или ткнуть пару раз шпагой в тушку, или проломить череп бутылкой от шампанского, и которые случайно повстречались ему здесь. Знакомые сказали что также ничего против него не имеют и по такому случаю прощают, с некоторыми он даже обнялся и поцеловался.
   После этого они с Морозявкиным решили еще раз подробно осмотреть позицию. Проехав через мост в Бурдино, они свернули к какому-то кургану, на котором располагалась батарея и где ополченцы копали так что земля веером летела с лопат. Граф Г. и Морозявкин поначалу отнеслись к редуту без внимания, хотя потом и переменили свое мнение в ходе сражения. Солдаты растаскивали бревна изб и копали флеши, обращенные тупыми углом к противнику. Впереди на бывшем нашем редуте маячили кучкой какие-то всадники, про которых офицеры говорили что это несомненно Веллингтон и Нельсон. Граф посмотрел туда, пытаясь угадать Who is Who.
   Штабной генерал, оказавшийся рядом, всем объяснял про положение наших войск, однако граф Г. слушал его как-то невнимательно,
   – Вам что, разве неинтересно? – спросил генерал у графа грозным голосом.
   – Да что вы, очень интересно, – ответил граф миролюбиво, не желая обидеть старого вояку.
   – Вон видите – возвышение не занято войсками! Я первый заметил. Безумие оставить незанятою командующую местностью высоту! На убой нас что ли здесь поставили! – продолжал генерал, соперник Кутузова за командование над армией, с воинской горячностью. – Немедля передвинуть войска на гору, моим именем!
   Войска из-под горы тут же помаршировали на высоту, а граф Г., хотя заочно дослужился ранее чуть ли не до полковника, будучи записанным в полк с малолетства, еще более усумнился в своей способности понять военное дело. Он разделял мнение генералов о том что такое положение войск неправильно, но при этом никак не мог понять, как же это их бросили под горой, совершив столь очевидную и грубую ошибку. Он поделился своими сомнениями с Морозявкиным, все время ехавшим рядом с ним вместо денщика.
   – Да, прямо засада… А может это и впрямь засада? – вопросил Вольдемар.
   Его догадка оказалась верна. Впоследствии выяснилось что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал генерал, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля.
   – А эти дурни возьмут да и разрушат весь наш стратегический замысел! Надо непременно донести главнокомандующему!
   Так приятели и сделали. Войска вернули под гору, а штабному генералу Кутузов пообещал Сибирь, если тот еще раз передвинет войска вперед по «особенным соображениям», не сказав об этом главнокомандующему. Таким образом еще не вступив в битву, граф Г. уже существенно на нее повлиял и украсил свою биографию еще одним подвигом.
//-- * * * --//
   Ночевать в этот ясный сентябрьский вечер им пришлось в каком-то разломанном деревенском сарае, близь расположения гусарского полка. Граф Г. возлежал на сене, облокотившись на руку, и смотрел на пашню с копнами овса и на кустарник. Из стенного пролома тянуло дымом от костров. Как всегда накануне сражения граф Михайло чувствовал себя взволнованным и раздраженным, хотя собственно говоря он и так уже был утомлен этой жизнью вообще и обществом Морозявкина в частности.
   Приказаний к сражению гусары получили целую уйму. Дело было вечером, делать было нечего. Но простые и оттого страшные мысли никак не покидали его голову, катаясь в ней как шары по бильярдному столу. Завтра дело должно было быть страшное – могли и прихлопнуть, поэтому вся жизнь представилась ему уже не как ранее, в волшебном фонаре. Слава, общественное благо, любовь к женщине и даже самое любезное сердцу отечество – все эти грубо намалеванные фигуры более не казались ему чем-то столь уж прекрасным и таинственным.
   «Вообще-то говоря все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня, – думал он, – что больше я на это не куплюсь.
   Морозявкин заворочался во сне, прихрапывая и сбивая графа с торжественного предпохоронного хода мыслей. Поглядев на старого приятеля с неприязнью, граф продолжил старые размышления о главном:
   – Любовь, придумали тоже! Баронесса Ольга казалась мне такой прелестной… а сама была просто надутой жабой, помешанной на богатстве и парижских безделушках, мечтавшей, чтобы супруг был знатен и «развивался всесторонне», как она выражалась, просто из тщеславия… Как же я любил ее… поэтические планы строил. О, милый мальчик! Верил в идеальную любовь, забыв что живем-то в реальном мире, господа. А Лиза Лесистратова, моя другая любовь, попытка номер пять, которую я недавно спас, а знаком с ней уже несколько лет… Что-то я не верю, чтобы как нежный голубок она зачахла от разлуки со мной. Вообще все это ужасно.
   Князь Куракин строил свое роскошное Надеждино как господь по образу и подобию своему и воображал, что это его место, его земля и его мужики. Новоиспеченная баронесса Лесистратова обустраивала жалованные царем Волосатые холмы и тоже думала что теперь это ее места, ее родное гнездо навеки. Я, ваш непокорный слуга, тоже как-то отстраивал свое имение, было дело, потолок залов из мореного дуба и все такое прочее. А пришел генерал Веллингтон, и совершенно не зная о нашем существовании столкнул нас всех со своей дороги и наша жизнь развалилась.
   А попы твердят что все это испытания свыше. Да какое же к черту испытание, когда все пропало и ничего больше в прежнем виде не воссоздать? Вот завтра меня грохнут, и даже не англичане, а балбес Морозявкин, который намедни сдуру разрядил пистолет около моей башки, не зная с какой стороны его заряжать. А потом меня швырнут в яму, на раз-два, за ноги и головенкой об угол, и сложатся новые условия жизни, и придет какой-нибудь новый идиот-император, устраивать очередные бессмысленные реформы, а я даже не узнаю кто это будет.»
   Мороз пробежал по его спине, и чтобы сбить его он вышел из сарая и стал ходить вокруг кругами, удерживаясь чтобы не завыть от тоски как одинокий волк в степи. К счастью в это время подошли знакомые гусары вместе со своим ротмистром, и графу стало не так одиноко. Он пинками разбудил Морозявкина и велел приготовить для всех чаю, чему очень удивились гусары, у которых с собой всегда было кое-что покрепче. Граф Г. восседал на скамейке с мрачнейшим лицом, так что Морозявкин адресовал теперь все свои вопросы по военной части к гусарам.
   – Значит вы поняли все расположение войск? – хитро спрашивал ротмистр, подмигивая и выпивая уже третий стакан крепкого чая кряду.
   – Ну да, то есть как? Не будучи военным, не скажу чтобы вполне но все-таки уяснил. Мы вчера с графом целый день мотались, смотрели, – отвечал ему Вольдемар.
   – Так вы больше нашего знаете, – пояснил ему ротмистр.
   – Да ну? Однако… а вот что вы скажете насчет назначения командующим Светлейшего? – поинтересовался Морозявкин, с тайным намерением пересказать неблагоприятный для князя ответ кому следует.
   – Свет при нем увидали! – бойко ответил один из гусар, оглянувшись на ротмистра.
   – Отчего же так?
   – Ну раньше как было? Скажем нужна тебе хворостина или дровишки, костерок разжечь, так и трогать не смей! Это мол частная собственность и все такое прочее. Священная и неприкосновенная, понимаешь ли. Так мы ведь уходим, все британцам достанется, а ты не смей. Офицеров под суд отдавали за это, воображаете?
   – Жуть, у колодца да не напиться. Я бы вообще все сжигал по ходу. А отчего же раньше запрещали? – наивно вопросил Морозявкин.
   Ротмистр даже скукожился, не желая отвечать на поставленный вопрос. За него приятелю ответил граф, на минуту выйдя для этого из меланхолии.
   – А чтоб не разорять край, оставляемый неприятелю! Ведь прусские генералы, коих в наших войсках как тараканов в избе, приучены в Гатчине к немецкому порядку, и при императоре в армии повсюду его наводили! Чтоб войска не приучались к мародерству. Но чертовы немцы не могли понять того что в войсках такой дух, аж в нос шибает! У Смоленска мы два для отбивали англичан, было не продохнуть. Немец хорош как лакей для здорового, а за больным ходить так нужен свой, русак.
   – Но говорят однако же что немцы искусные полководцы, – возразил Морозявкин в пику чересчур уж зарвавшемуся по его мнению графу.
   – Искусный полководец? А кто это? Я не разумею? – насмешливо поинтересовался граф.
   – Ну это тот кто угадывает мысли противника как в шахматах, – пояснил Вольдемар свою реплику.
   – Это нереально, – отвечал ему граф Г., давно уже так решивший. – Тут не шахматы, здесь думать надо, бывает что батальон сильнее дивизии. Поэтому я и не стал отсиживаться при штабе, а сижу вот здесь, с этими господами, ну и с тобой тоже. Успех не зависит от вооружения или от того кто в какую поставлен позицию, а зависит только от чувств что есть в каждом. Вон у тебя есть чувства, а?
   – А как же! Я очень чувственный, ты же знаешь. Но причем здесь это?
   – А при том, что в сражении выиграет тот, кто решил выиграть однозначно и бесповоротно. А если каждый вроде тебя будет думать что надобно поскорее сбежать, то мы и сбежим всем войском. Но завтра ведь так не будет, правда?
   – Ну, вообще-то может случиться сто миллионов различных случайностей, – поддел графа Вольдемар, заранее ища себе оправдания если он не выдержит и все же даст деру.
   – Стотысячные русское и английское войска сошлись, и кто будет злее драться, кто меньше будет жалеть себя, тот и победит. Завтра мы выиграем сражение, однозначно!
   – Виват! – закричали гусары дружно. – Истинная правда, даже водку пить не будем в такой день!
   Когда офицеры попрощались и ушли, граф опять улегся на тюфяк, но разгорячившись все еще продолжал учить Морозявкина жизни.
   – В ихних немецких генеральских головах только рассуждения, не стоящие выеденного яйца. Пруссаки всю Европу французам да британцам сдали, а еще приехали нас учить. Тоже мне учителя. Пленных брать не надо – это игра в рыцарство. Они разорили мой дом, твари, и идут разорять Москву, и поступать с ними надо по понятиям.
   – По каким понятиям? – робко переспросил Морозявкин друга.
   – По моим понятиям! Преступников надо казнить, враги не могут быть друзьями, однозначно. Пардон, это я нахватался от барона фон Залысовского… и где этот заморский засланец сам такого набрался?
   – Да, понаехали тут… Все к нам едут, все нас учат, – отвечал ему приятель не без намека на присутствующих. – А скрытую теплоту патриотизма не чувствуют!
   – Это ты еще помнишь университетские лекции? Молодец! – похвалил его граф. – А то тоже мне, как барышни капризные, кушать теленка так пожалуйста, если соус хорош, а как его убить так ей дурно – он же еще ребенок, мама-коровка огорчится и все такое.
   – Вот-вот, – поддержал его Вольдемар, постепенно тоже входя в азарт, – рыцарство, парламентерство – все вздор. Мы надули, нас надули – вот правда жизни, я сам видел. Грабят дома, пускают фальшивые ассигнации, на которых даже подпись казначея и та на английском, меня чуть не убили однажды в трактире когда я такой расплачивался. И еще говорят – дескать воюй по правилам!
   – Война так война! Если б не великодушничанье, а драться как следует, то все эти шотландцы и ирландцы в Россию бы за Веллингтоном не приперлись, сами не зная зачем. Ну и мы тоже бы дома сидели, а не через Альпы шастали, – пустил сентенцию граф Михайло и поудобнее взбил солому в тюфяке.
   – Да ведь военное сословие самое почетное, – заметил Морозявкин. – Война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей. Но если вдуматься поглубже, то что такое цель войны? Это же убийство, а орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями. Сам прикинь – все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому кто больше поубивал народа дают большую награду…
   – Очень верно подмечено, ты можно сказать растешь над собой! – похвалил его граф Г. – Сам граф Толстой и то не сказал бы лучше. От себя только добавлю, что завтра сойдутся на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут еще и служить благодарственные молебны за это! Как бог только все это терпит.
   – Он и не такое терпит… Однако что-то мы припозднились, – промолвил Морозявкин, смекая что скоро уже начнет рассветать.
   – Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла, плоды эти чересчур уж горьки. Однако ты спишь да и мне пора, перед сраженьем нужно выспаться, – добавил граф, закрывая глаза, и все же решив не целовать приятеля на ночь, хотя может быть это была последняя ночь в их земном существовании.
   – Ну, да не надолго! – ответствовал Морозявкин и тоже решил заснуть, от души надеясь что графа не понесет опять ходить перед сараем, равно как и снова приставать к нему. Было уже совсем темно, и Вольдемар не мог разобрать того выражения, которое было на лице графа Г., было ли оно злобно или нежно.
//-- * * * --//
   Накануне Бурдинского сражения в стоянку британского главнокомандующего генерала Веллингтона приехал гость из Лондона – его военный секретарь лорд Сомерсет (Somerset). Желая сделать ему сюрприз, он вместе с генеральским адъютантом внес в палатку некую посылку и адъютант помог ее распаковать, с удовольствием занявшись раскупориванием ящика.
   Генерал Веллингтон еще не выбрался из походной постели и, будучи аскетом, как раз в этот время лично приглаживал свои короткие черные волосы, не доверяя денщикам или камердинерам. Имея репутацию ловеласа, никогда не забывавшего о хорошеньких женщинах, равно как и об оставленной им в Дублине первой и незабвенной любви леди Пекенхэм, он уже облился холодной водой и сейчас обильно прыскался одеколоном, запасы которого вывез еще из Индии, где был назначен губернатором завоеванного Серингапатама. Адъютант, застрявший в дверях, сообщил о том сколько русских солдат взято в плен во вчерашней стычке и доложил ему о приходе гостя.
   – No prisoners! So, эти парни заставляют себя истреблять? Тем хуже для них. Нет пленных и не надо, а гость пускай войдет.
   – Yes, sire, – ответил адъютант.
   Лорд Сомерсет поклонился генералу с учтивостью личного камердинера и подошел, подавая конверт.
   – I am very glad. Well, what is London saying? – спросил Веллингтон приехавшего, хотя и знал заранее что ничего особенно нового в Лондоне уже не скажут.
   – В случае успеха российской кампании и взятия Москвы вы будете произведены в фельдмаршалы, кроме того парламент пожалует вас сотней тысяч фунтов на покупку достойного имения, сэр, – отвечал ему военный секретарь.
   – Вы же знаете, Сомерсет, я мечтаю только об одном – быть генерал-майором на службе Его Величества, – ответил ему Веллингтон несколько покривив душой, так как еще одной мечтой всей его жизни было расплатиться с долгами и жениться наконец на леди Пекенхэм.
   – Но полагаю, сэр, что и деньги вам не помешают? – почтительно вопросил лорд секретарь.
   – Вы правы, из Индии я не вывез ни фунта кроме жалованья, в отличие от наших колониальных чиновников. Рыцарь британской короны – прекрасное звание, но само по себе это еще не делает человека счастливым. Кстати, вы любите путешествовать, скоро я покажу вам столицу Азии – Москву. А что вы мне еще привезли?
   – Сюрприз, сэр! – тут секретарь ловко отступил назад и моментально сдернул покрывало с предмета, оказавшегося при ближайшем рассмотрении портретом самого Веллингтона.
   На этом портрете Веллингтон был изображен сидящим на коне во время битвы при Серингапатаме и отдающим приказы. И хотя генерал, бывший в ту пору еще полковником, прекрасно помнил как тогда допустил ошибку, приказав штурмовать деревню майсурцев ночью, что стоило ему раненого пулей колена, и вообще его полк потом был оставлен в резерве, но он сделал вид, что картина ему очень понравилась.
   – Прекрасно, прекрасно. Одна азиатская столица или другая – не все ли равно? Я не боюсь их, этих диких полчищ, по крайней мере не боюсь заранее, – глаза генерала затуманились.
   Лорд секретарь почувствовал что это исторический момент. Однако тут же Веллингтон пришел в себя.
   – Ну а теперь пишите приказ по армии, – обратился он к адъютанту. – Солдаты, вот и то сражение, о котором вы мечтали. Оно позволит присоединить к нашим индийским колониям еще и российские, и откроет вам дорогу назад, на наш любимый остров. Вы должны покрыть себя неувядаемой славой и победить так же как и в битвах на континенте Европа и в Индии!
   Адмиралу Нельсону также достался подарок – портрет его новорожденной дочери Горации, прелестного ребенка, выписанного яркими красками. Однако адмирал, безумно любивший как дочь, так и ее мать, леди Гамильтон, решительно пресек попытку денщика выставить портрет на всеобщее обозрение, несмотря на восторг старых моряков, и велел снять его, так как «ей еще рано видеть море, то есть поле сражения».
   Весь день генерал Веллингтон провел на коне. В походе он обычно одевал бикорн – черную шляпу с черной же кокардой и в водонепроницаемом чехле, дабы сохраниться от дорожной сырости, редингот с палашом под ним, а также белые штаны и гессенские сапоги. Под синим рединготом был белый жилет и белый же шейный платок вместо стандартного черного, и вдобавок поясной шарф. Этот походный костюм он предпочитал обычному мундиру генерал-майора. Все современники отмечали его изящество в одежде.
   Он осматривал местность и все время отдавал распоряжения. Благодаря хитрости адмирала Нельсона, ловко форсировавшего речку Колочу, первоначальная линия расположения русских войск была сломана, и часть этой линии отошла назад. Веллингтон почему-то вспомнил, что когда он встретил Нельсона в первый раз в жизни, после возвращения из индийского похода в Лондон во время визита к министру колоний Кастлри, то адмирал, не зная что перед ним сам знаменитый «сипайский генерал» Артур Уэлсли, разговаривал с ним напыщенно и тщеславно, и вообще как-то глупо, но поняв наконец кто перед ним тут же стал говорить как офицер и государственный муж.
   – Да, этот одноглазый джентльмен теперь понял субординацию и дает дельные советы, – подумал Веллингтон, глубокомысленно вглядываясь в местность. Ясно было что атаковать надо слабо защищенный левый фланг, однако же генерал, для поддержания имиджа гениального полководца, не собирался объяснять сопровождающим его офицерам логику своих рассуждений, а только отдавал приказы.
   – Может быть следует послать шотландских гвардейцев лесом? – поинтересовался подъехавший Нельсон.
   – Не стоит – у них юбки порвутся о сучья. Лучше поставьте на возвышении батареи вроде морских, а я пока напишу диспозицию.
   В диспозиции Веллингтона, как и во всех военных документах того времени, было подробно расписано куда идти войскам и куда стрелять батареям, говорилось о расположении полков, их батальонных и фланговых рот, о том как должны действовать Шотландские полки (Highlander Regiments), полки легкой пехоты и иностранные формирования. Однако на деле все пошло наперекосяк и распоряжения командующего вовсе не выполнялись, но тем не менее все историки сочли эту путанную диспозицию гениальной
   Некоторые говорят, что Бурдинское сражение не было выиграно англичанами потому что у Веллингтона разыгрался ревматизм, и если бы камердинер подал ему вместо штанов панталоны, которые он также иногда носил вместо форменных брюк, то Россия бы несомненно погибла из-за его гениальных военных ходов. Но ход мировых событий конечно предопределен свыше, и зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, даже и наших далеких потомков, и влияние Веллингтонов и Нельсонов на ход этих событий есть разумеется только внешнее и фиктивное.
   Солдаты британской армии шли убивать русских солдат в Бурдинском сражении не вследствие приказания Веллингтона, но по собственному желанию. Вся армия: англичане, шотландцы, ирландцы, даже иностранцы, голодные или сытые, чувствовали что «Better a glorious death than a shameful life», то есть предпочитали ужасный конец ужасу без конца. Веллингтон распоряжался в этом сражении не хуже и не лучше чем во всех остальных, и по крайней мере не решился на атаку ночью. Он не путал и не противоречил сам себе, и конечно будучи хоть и относительно молодым но уже опытным воякой не убежал с поля сражения.
   Вернувшись в палатку после поездки по линии сильно озабоченным, Веллингтон сказал: «The chessmen are set up, the game will begin tomorrow!» Эти слова повторяли перед битвой многие западные военачальники, полагая, несмотря на свой военный опыт, что война подобна шахматной игре. Велев налить себе старого доброго эля, и подозвав к себе лорда Сомерсета, он заговорил с ним о Лондоне и о тех изменениях, которые он собирался произвести в английской государственной политике, если когда-либо в будущем станет премьер-министром. Он изволил шутить подобно хорошему хирургу, которому только дай подобраться ближе к телу больного, а там уж все будет сделано как подобает.
   Внезапно его озаботил вопрос сохранности армии.
   – This poor army! It has diminished greatly since Smolensk, – пояснил он секретарю, ведь армия после Смоленска и вправду сильно поредела.
   – Фортуна еще улыбнется нам, – оптимистично сказал лорд Сомерсет.
   – Леди Фортуна – это просто шлюха из портового борделя. А что же моя шотландская гвардия? Они получили свою овсянку? – вопросил он у адъютанта.
   – Да, сэр, – отвечал тот.
   – Да вы знаете, что такое военное искусство?
   – Сэр?
   – Draw not your bow till your arrow is fixed, ну а когда лук заряжен, медлить нельзя, надо стрелять. Кутузов столь же одноглаз, сколь и Нельсон, но к тому же и дьявольски ленив, что немудрено при такой комплекции. Толстый как любимый слон раджи. Ну посмотрим!
   Веллингтон проверил часы и с грустью посмотрел на пустой стакан из-под эля. Все было выпито, до капли. Накинув длинный редингот, он решил пройтись по окрестностям. От русской линии тянуло дымом костров и доносились какие-то крики. Послышался топот британцев, занимавших нарисованные для них генералом позиции. Шотландские солдаты вытягивались при его появлении, хотя и не любили уроженцев Ирландии вообще и выпускников Итона в частности. Осведомившись у ближайшего солдата, получил ли он свою овсянку и давно ли служит Его Величеству, Веллингтон проехал далее. Когда начало светать, раздались пушечные выстрелы. Игра началась.
//-- * * * --//
   Наутро граф Г. никак не мог проснуться, утомившись от ночных мыслей. Морозявкин битых полчаса раскачивал его, взяв за плечо и монотонно повторяя: «твое сиятельство, твое сиятельство, твое сиятельство», но это не помогало. Наконец канонада за окнами разгорелась столь жарко, что стекла задребезжали.
   – А? Что? Началось? Пора что ли? – заговорил граф Г., наконец-то проснувшись.
   – Пора, граф, пора! – в преддверии момента Вольдемар начал обращаться к графу Михайле по титулу.
   Продрав глаза, граф Г. понял что все господа уже повышли и сам Светлейший давно проехали. Одевшись и выйдя на крыльцо, граф не стал ничего себе чесать, хотя и увидел что на дворе ясно и весело, и вообще-то свежо. По улице прорысили казаки и адъютанты.
   Граф с Морозявкиным немедля поспешили к удобному кургану, с которого было видно все поле сражения. Полюбовавшись на штабных и самого Кутузова, седая голова которого виднелась тут же, граф увидел прекрасную панораму, пронизанную солнцем, но теперь однако кругом были дымы выстрелов. Блестели золотые поля и изумрудные леса возвышались на горизонте. Над речкой стоял туман. Большая смоленская дорога вся была покрыта войсками, и на нее-то и смотрел Кутузов, глядя в подзорную трубу и не отрываясь.
   Невольно граф поймал себя на том что получает наслаждение от этого зрелища, в особенности от дымов и звуков выстрелов.
   «Пуфф, пуфф-пуфф, бум-бум. Какие красивые, верные звуки! А вот ружья звучат часто, но бедно и неправильно в сравнении с орудиями», – граф Г. стал считать дымы и выстрелы. Казалось что дымы то бежали то стояли, и графу захотелось оказаться там, среди этих дымов и блестящих штыков. Ему показалось что вся свита Кутузова смотрит на поле сражения с теми же чувствами.
   – Поезжай, голубчик, к переправе, Христос с тобой, – сказал Кутузов генералу, стоящему рядом, не спуская впрочем единственного глаза с бурдинской панорамы.
   – Я пожалуй тоже за ним поеду, – сообщил граф Г. свои намерения Морозявкину.
   – И я, и я! – Морозявкин скакал на своей кляче держась за гриву и прижимая каблуки ботфорт к ее животу, под улыбки штабных, ради такого зрелища оторвавшихся от созерцания исторической битвы. К несчастью генерал, за которым отправились в путь приятели, под горой резко свернул влево, и граф с Морозявкиным с разгона врезались в ряды пехтуры, с очень озабоченными физиономиями.
   – Чего разъездились посеред батальона! – заорал на них один пехотинец. Другой же не без удовольствия ударил лошадь графа Г. прикладом, так что кобыла шарахнулась, а граф прижавшись к луке еле успел ухватить свою фасонную шляпу, дабы она не слетела в дорожную пыль. Он не стал однако хлестать негодяев плеткой, от души надеясь что их скоро убьют и так. Сами того не зная, приятели въехали в гущу сражения, у моста через Колочу, который резко атаковали англичане.
   – Там в сене солдаты возятся, что-то делают! – сообщил приятелю зоркий Морозявкин, вглядываясь в даль.
   – Не вовремя конечно, но место удобное, – ответил граф невпопад. Он и не думал что тут поле сражения, находясь в таком состоянии что не замечал ни звуков пуль, визжавших со всех сторон, ни снарядов, перелетавших через них с Вольдемаром, ни неприятеля, бывшего на той стороне реки, и долго в упор не видел убитых и раненых, хотя многие падали практически на него. Сегодня с его лица не сходила улыбка.
   – Что эти болваны разъездились перед линией? – снова заорали на них. – Уберите вон того идиота! Возьми вправо! Возьми влево!
   Граф, понимая что не может брать у всех сразу, принял решение взять вправо и неожиданно столкнулся со знакомым адъютантом Раевского.
   – Вы-то сюда зачем попали, граф? – поинтересовался тот. – И что это за чучело при вас?
   – Да так, чудак какой-то по дороге прибился, – отрекомендовал граф Г. Морозявкина. – А можно мне с вами?
   – Сейчас… Вы все любопытствуете, а потом небось в столицу реляцию напишете? Знаем мы вас, – спросил адъютант, на скаку что-то шепнув толстому полковнику.
   – Да нет, просто хотел узнать как тут у вас дела, – ответил граф дипломатично.
   – У нас все слава богу, а вот у Багратиона на левом фланге такая жарня идет!
   – Неужели? Скажите на милость. На левом это где же?
   – Да это слева, поедем на курган, я покажу.
   Граф повернул коня за адъютантом, Морозявкин со словами «и я с вами» потащился следом. Только тут граф Г. впервые увидел раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. Кое-кто даже был совсем неподвижен, вроде солдата со свалившимся кивером.
   – А этого чего не подняли-то? – поинтересовался граф Г., не замечая что Морозявкин строит ему страшные рожи. Адъютант сделал строгое лицо, не желая отвечать на идиотский вопрос. Графская лошадь отставала все больше.
   – А что граф, вы верхом-то ездить вообще умеете или первый раз сели? – спросил адъютант с излишним любопытством.
   – Да она что-то уж чересчур распрыгалась, черт знает почему – может течка? – ответил граф Михайло озабоченно.
   – Э, да она ранена! Вот так номер… Первая кровь! Поздравляю, граф, – сказал адъютант и добавил по-английски, – I congratulate you, Count, on your baptism of fire!
   – С почином тебя, Михайло! – радостно завопил и Морозявкин, сам не зная почему.
   Наконец скромная компания, пройдя сквозь дымы, приехала к небольшому лесу за которым стреляла артиллерия, да так громко что у всех заболели уши.
   – А где генерал-то? Я ехал-ехал, – поинтересовался адъютант у окружающих.
   – Их превосходительство только что были, отъехали вооон туда, – отвечали ему.
   Адъютант посмотрел на графа Г. с Морозявкиным, решительно не зная что же с ними делать.
   – Да вы за нас не беспокойтесь – не маленькие! – пояснил ему граф Г.
   – Да-да, не стоит беспокойства… Мы пока вон на курган пойдем погулять, можно? – вопросил Морозявкин.
   – Да идите пожалуй куда хотите! Здесь всюду безопасно, – уверил их адъютант, – а потом я за вами заеду.
   – Удачи! – пожелал ему на прощание граф, и только уже после узнал что адъютанту в этот день оторвало руку, и больше они не виделись.
   Впоследствии оказалось, что граф Г. с приятелем заехали на батарею Раевского, которую англичане считали важнейшим пунктом позиции, и даже назвали фатальным редутом, положив вокруг десятки тысяч солдат.
   – Канав каких-то вокруг кургана понавыкапывали, – удивлялся Морозявкин, беспокойно оглядываясь и считая пушечные стволы, высунутые из-за валов в направлении предполагаемого противника. Рядом по линии тоже стояли пушки и пехота.
   – Можно подумать что это окопанное канавами место – важнейшее в сражении! – иронически подумал граф Г. и взошел на курган.
   Граф был не прочь иногда лично помахать шашкой, и как мы видели довольно успешно, но не будучи лихим артиллеристом он принял решение не мешать солдатам. Они с Морозявкиным уселись на откосе канавы свесив ноги, с лица графа не сходила все та же улыбка. Иногда он вставал дабы размяться, только подлые солдафоны все время ему мешали, беспрестанно пробегая мимо него с сумками и зарядами, чтобы заряжать орудия.
   – Да у нас тут прямо семейное оживление, не правда ли? – спрашивал граф у Вольдемара в перерыве между выстрелами.
   – А как же, конечно! Не такая жуткость что между пехтурой, – отвечал ему Морозявкин зажимая уши, так как пушки снова начинали стрелять, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
   Появление между ними фигур невоенных, особенно графа в белой шляпе, сначала неприятно поразило батарейных служак. Солдаты зырили на них с испугом и даже долговязый старший артиллерийский офицер и тот хотел перекреститься, а потом подошел поближе, будто бы затем чтобы посмотреть на действие крайнего орудия.
   Молоденький офицерик с круглым лицом, старательно хлопотавший около пары вверенных ему пушек, решил сделать графу Г. замечание.
   – Позвольте вас попросить с дороги – здесь нельзя! – прокричал он в самое графское ухо.
   – Только что из корпуса выпущен что ли? – граф Г. поднял его за лацканы шинели и подержал с минуту на весу. – Ты что, не знаешь что я тот самый граф Г., личный друг самого Светлейшего, и мне все можно?
   Испуганный офицерик кивнул головой и куда-то исчез. Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на выходки графа, который с улыбкой, расталкивая рядовых, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно как по бульвару. Морозявкина же, который явно робел, солдаты немедля записали в свои животные, вроде козла или петуха что живут при воинских командах.
   Одно особенно наглое ядро взрыло землю в двух шагах от графа. Не теряя куража, он лишь счистил землю с платья и с улыбкой оглянулся вокруг.
   – И как это вы барин не боитесь? – спросил у графа краснорожий солдат, оскалив белые зубы.
   – Я вообще ничего не боюсь – иначе не стал бы графом Г.! А ты разве боишься?
   – А то как же? Она ведь не помилует, шмякнет так и кишки вон, только полные дурни не боятся – отвечал солдат хмыкая. – Дело наше такое, солдатское.
   – Ишь ты, разговаривает! Суровый барин, – солдаты останавливались около графа Г. как у говорящей диковины. Они как будто не ожидали, чтобы такой барин умел говорить как они.
   – По местам, живо! – заорал на солдат молоденький офицерик, наконец вылезший из щели, в которую забился от страха перед грозным графом Г., и старавшийся восстановить пошатнувшуюся дисциплину.
   Пальба и давление усиливались по всему полю, правда из-за дыма в месте, где дислоцировались граф с приятелем, ничего нельзя было видеть. Граф наблюдал за своим как бы семейным кружком на батарее, за знакомыми уже лицами, думая о том как здорово что все они там сегодня собрались.
   Однако же часам к одиннадцати милые лица поредели – два десятка человек вынесли с батареи ногами вперед. Несколько орудий были разбиты вдребезги. Все чаща и чаще на батарею залетали снаряды и дальнобойные пули стрелков. Однако же граф с Морозявкиным как будто вовсе этого не замечали и продолжали весело перешучиваться между собой и с солдатами.
   – Не, это не сюда, это к пехотным! – орал один солдат, видя что со свистом прилетевшая граната угодила в ряды прикрытия.
   – Знакомая что ли? – переспрашивал другой, глядя как ополченец присел под ядром от испуга.
   – Ты назад не гляди, ты вперед гляди! Если кто назад прошел, то значит дело у них такое! – унтер-офицер ловко поддал коленом под задницу одному солдатику, под дружный смех остальных.
   Орудия перекатывали дружно, по-бурлацки, с криками «эй, ухнем». Смеялись солдаты буквально над всем – и над ядром, чуть не сбившим шляпу и не оторвавшим голову «нашему барину» графу Г., и над мужиками-ополченцами, как лисицы бежавшими на батарею за ранеными, причем после каждого попавшего ядра народ все более оживлялся.
   Однако к полудню пехота, стоявшая перед батареей в кустах для прикрытия, попятилась назад, неся раненых на ружьях. Генералы с серьезными лицами взошли на курган и приказали пехотинцам лечь, а то что-то чересчур уж многих поубивало. При этом они сердито посмотрели на графа Михайлу., как будто он был во всем виноват. Затем под барабанную дробь пехтура поднялась и двинулась вперед. Офицеры беспокойно оглядывались.
   Пехотинцы скрылись в дымах, потом резво затявкали ружья, ну а затем как водится потащили раненых. Снаряды полетели тучами, всем стало уже не до графа Г. с его шляпой и ироничной улыбкой. Солдаты двигались как на пружинах, на всех лицах разгорелся, как показалось графу, грозовой огонь, в ответ на наступавшую тучу врагов.
   – Осмелюсь доложить, снарядов осталось только пара, прикажете продолжать огонь? – спросил молоденький офицер у старшего.
   – Картечь! Жги! – крикнул старший, не обращая внимания на его нытье.
   Граф обратил внимание, что унтер-офицер, также пытавшийся донести до старшего офицера что заряды кончились, докладывал об их отсутствии подобно дворецкому, который шепотом сообщает хозяину об отсутствии требуемого вина.
   – Подлецы, что делают-то! – закричал старший офицер, почему-то поворачиваясь к графу своим красным еще более обычного лицом, и погнал солдат за резервами. Граф Г. зачем-то побежал за ними, к зеленым ящикам с зарядами. Вдруг страшный толчок откинул его на землю, а в ушах раздался ужасный гром и свист, и сознание покинуло его тело.
   Очнулся граф Г. сидя на заду, от ящика остались одни обломки, рядом с ним визжала подбитая лошадь. Не помня себя от страха, граф вскочил и побежал обратно на батарею, которая представилась ему единственным убежищем от окружавших со всех сторон ужасов. Он даже забыл что настоящий аристократ ничего не боится.
   Однако же и на батарее явно было уже не все в порядке. Там появились какие-то посторонние и непонятные люди. Старший полковник валялся на валу как бревно, задом к графу, будто бы смотря на что-то внизу, и до графа не сразу дошло что тот был убит. Едва Михайло вбежал в окоп, как на него налетел какой-то человек в красном мундире и со шпагой в руке, впоследствии оказавшийся английским офицером. Граф чисто инстинктивно схватил его за горло, а офицер бросив шпагу ухватил графа за шиворот.
   «А кто кого в плен-то взял?» – соображал граф, машинально сжимая горло противника изо всех сил. Англичанин хотел как видно что-то сказать, но слова застряли у него в глотке в буквальном смысле этого слова. Его спасло только просвистевшее над головой ядро. Граф разжал руки, и англичанин как заяц поскакал назад, а Михайло, поняв что дела плохи, спешно сбежал под горку, спотыкаясь об раненых и о трупы.
   «Да что они, за ноги меня что ли ловят?» – подумал он раздраженно. Но тут же граф Г. увидел как на курган бежит знакомый ему храбрый генерал Ермолов, который гнал перед собой солдат весьма оригинальным способом – он вытаскивал из кармана георгиевские кресты и кидал их на вершину кургана. Солдаты, ловя кресты, спотыкаясь и оря «ура» и еще что-то матерное, весело лезли наверх. Англичане, коварно захватившие нашу лучшую батарею, не выдержали этой психической атаки и побежали, а наши загнали их черти куда, чуть ли не за Можай.
   Всех пленных, а также раненых вскоре убрали прочь с батареи. Все эти толпы русских и англичан со страдающими лицами шли и ползли вниз. Граф Г. взошел вверх, и из своего семейного кружка не обнаружил решительно никого, даже Морозявкина, который куда-то исчез. Некоторые еще дергались, как краснорожий солдат, но всем было на него наплевать, другие, как молоденький офицер, просто валялись в кровавых лужах. Граф, не в силах выдержать этого ужасного зрелища, сошел вниз. Пребывание на батарее ему уже поднадоело.
//-- * * * --//
   Однако же никто из противников не ужасался тому что они сделали, как показалось переполненному эмоциями графу. Напротив, канонада только усиливалась до отчаянности. Солнце стояло еще высоко, и до конца битвы было еще далеко. Собственно говоря главное действие этого грандиозного и ужасного спектакля разворачивалось на тысячах сажен, по всему полю между деревней и флешами. Все было просто и бесхитростно.
   Сначала затявкали орудийные стволы, несколько сотен. Затем когда все затянулось дымом вперед выдвинулись дивизии генералов Хилла и Кроуфарда на флеши и полки генерала Пиктона на Бурдино. К сожалению, само Бурдино находилось примерно в паре миль от Веллингтона, и он не мог ясно видеть ход сражения сквозь пороховой дым. Солдаты из дивизии генерала Хилла спустились в овраг и напрочь исчезли из вида. Мелькал блеск штыков и красные с белым мундиры, цветов креста покровителя Англии святого Георгия, слышались крики, однако подробностей было не разобрать.
   Веллингтон стоял на кургане и глядел в трубу, видя то своих англичан, то чужих русских. Наконец это ему надоело, и дабы размяться он прошелся перед курганом, временами останавливаясь и чутко прислушиваясь к выстрелам. Но даже и с самих флешей было уже не понять что происходит. Англичане и русские, живые и мертвые – все смешалось на чертовом поле. Пехотинцы и кавалеристы то стреляли, то вообще не знали что делать, то появлялись то пропадали как картинки в волшебном фонаре.
   Разумеется адъютанты в режиме реального времени, как выразились бы ныне, доносили своему главнокомандующему о ходе сражения. Однако же лошади скакали быстро, но события на поле битвы развивались еще быстрее, и доклады устаревали моментально. Так от генерала Пиктона приехал взмыленный адъютант и заявил что Бурдино и мост через речку уже взяты англичанами. Веллингтон энергично приказал переходить речку и ждать на той стороне, однако же пока он отдавал приказ, русские успели-таки отбить и даже сжечь этот мост, в той самой сваре, в которой побывал и граф Г., а плавать англичанам, даже адмиралам, почему-то не хотелось несмотря на прекрасную погоду.
   С флешей прискакал бледный адъютант и донес Веллингтону что Кроуфард ранен, а Нельсон наконец-то окончательно убит пулей русского стрелка. Однако же на самом деле известие было ложным, атака британцев продолжалась новыми силами, а Нельсон был к сожалению только слегка контужен. Веллингтону приходилось действовать исходя из ложных донесений, хотя это в сущности не было препятствием для его таланта полководца, тем более что его распоряжения все равно никто и не думал исполнять.
   Генералы и адмиралы, оказавшиеся волею судьбы ближе чем Веллингтон к полю сражения, но разумеется в самом сражении не участвующие, иногда даже заезжали под пули и лично отдавали приказы куда и когда стрелять и скакать, хотя адмиралам конечно приходилось сдерживать себя дабы не указывать еще и куда плыть и под какими парусами. Но их распоряжения игнорировались так же хладнокровно, как и приказы самого Веллингтона.
   Чаще выходило все наоборот – те кому велели идти вперед при первом же залпе картечи бежали назад, иногда же бегущих русских догоняли английские кавалеристы и рубили их шашками без всякого приказа. Легкая кавалерия и стрелки штурмовали Семеновский овраг. Командовали всем лишь те начальники, что были в рядах войска, не спрашивая ни Веллингтона, ни его генералов, ни самого господа бога. Речь шла о их собственной шкуре, и сообразно с вопросами ее спасения, они бежали то назад то вперед, соотносясь со своим минутным настроением и не боясь взысканий. Наибольшие увечья всем разумеется наносили пули и ядра, но как только солдаты пытались покинуть опасную зону огня, так начальники тут же дисциплинированно строили их и загоняли обратно в пекло.
   Адмиралы и генералы Веллингтона – Нельсон, Паркер и Пиктон, находящиеся в непосредственной близости от области огня, гнали туда огромные массы войск и с минуты на минуту ожидали известия о бегстве неприятеля. Однако же в противоположность тому что было в предыдущих сражениях, в индийской кампании, в европейских походах, а также в операциях морского десанта, посылаемые стройные массы людей возвращались обратно расстроенными. В конце дня прославленный генерал-майор Пиктон, отличавшийся, как и Веллингтон, полным безразличием к стандартному регламенту обмундирования, послал к главнокомандующему своего адъютанта с требованием подкрепления.
   Веллингтон, сообразив что лучше сидеть чем стоять, как раз восседал под курганом и потягивал свой любимый эль.
   – Сэр, русские будут разбиты если вы дадите нам еще одну дивизию.
   – Дать вам резервы? – Веллингтон воззрился на молодого адъютанта, коротко стриженного, как и сам Пиктон, хотя конечно еще не седого, с крайним удивлением. – Насколько мне известно, у вас в руках половина сил армии Его Величества, а левое крыло русских слабо. I don’t yet see my chessboard clearly.
   Адъютант отдал честь и со вздохом поскакал обратно в мясорубку.
   Веллингтон встал и подозвав к себе лорда Сомерсета для отвлеченной беседы. Однако же занимательный разговор вновь был грубо и бесцеремонно прерван. Генерал Пекенхэм не поленился лично прискакать к командующему, дабы потребовать reinforcements. Соскочив с кобылы, генерал, величественный в своем расшитом мундире, четким прекрасно поставленным голосом поклялся что он прикончит всех русских, если только получит еще подкреплений.
   Веллингтон, видя что сэр Пекенхэм вот-вот станет агитировать уже и генералов свиты, понял что нужно немедленно найти остроумный выход из сложившейся ситуации. Он пригласил генерала подняться с ним на курган и широким жестом показал ему поле сражения.
   – Нэд, вы видите тех ребят на холме? – вопросил у него Веллингтон, указывая на батарею Раевского и дружески хлопая по плечу.
   – Да, милорд, и они нам уже порядком надоели. Вот поэтому я и….
   – Так вот, стройте свою дивизию в колонну и гоните их оттуда ко всем чертям! Никаких резервов!
   – Я сделаю это, милорд, если вы позволите пожать вашу руку! – отвечал на это Пекенхэм, стискивая сухую ладонь Веллингтона своими пальцами-клещами и одновременно думая, что же он скажет солдатам.
   Сплавив подальше Пекенхэма, Веллингтон уже собрался было вернуться к элю и беседе с секретарем, но тут с другой стороны прискакал новый связной.
   – Now then, what do you want? – поинтересовался Веллингтон тоном человека, раздраженного тем что ему не дают докончить ланч. – Опять подкреплений?
   – Да, сэр.
   Не слушая доклада, Веллингтон отвернулся и подозвал Сомерсета.
   – Надо дать резервы, черт возьми. Но кого именно? Может шотландские полки?
   – Вероятно рано слать в бой амазонок, они еще не разогрелись, лучше послать дивизию Коула, – отвечал лорд Сомерсет, помнивший все дивизии и даже батальоны наизусть, как хороший дворецкий помнит весь гардероб своего хозяина.
   Не успела тронуться в путь дивизия Коула, как Веллингтон неожиданно передумал.
   – Нет, пожалуй это неверный ход. Лучше послать вместо Коула дивизию Коттона.
   Хотя было ясно, что менять одну дивизию на другую, шило на мыло, было только потерей драгоценного времени, приказание главнокомандующего было немедля исполнено и дивизия генерала Коттона, любителя роскошного обмундирования, скрылась в дыму сражений подобно всем прочим.
   Между тем адъютанты продолжали доносить страшные известия.
   – Нет, они как будто сговорились! Говорят одно и тоже. Всем им надо подкреплений, как больному лекарств. Все доносят о каком-то feu d’enfer, как любят повторять французские собаки. Позавтракать спокойно не дадут, – жаловался Веллингтон секретарю.
   – Нет причин, которые могли бы помешать ланчу, если есть возможность его вкусить, – отвечал командующему проголодавшийся с утра лорд Сомерсет. – Я надеюсь что уже могу поздравить вас с победой?
   – Go away… – ответил Веллингтон любителю путешествий без всякого пиетета, как бы намереваясь тут же послать его в пешеходную прогулку с сексуальным уклоном.
   Лорд Сомерсет поджал губы так, как будто его лучший друг Веллингтон неожиданно укусил его за заднюю часть тела, и отошел назад к свите.
   Артура Уэлсли обуревали тяжелые чувства. Он привык всегда выигрывать у военной фортуны, а тут получалось все наоборот. Ему начало казаться, что здесь, в коварной и снежной России, несмотря на все еще осеннюю погоду проиграешь тем вернее, чем лучше обдумаешь свой ход, хотя и знаешь все случайности игры. Войска и генералы с адмиралами были все те же что и всегда, он сам стал весьма опытен после индийского похода, раскрывшего его воинский талант, да и противник был хорошо известен по совместным кампаниям, еще когда они были союзниками, однако тот взмах палаша, который раньше расчищал дорогу в джунглях на сотню ярдов, сейчас падал как будто без сил.
   Все те приемы, которые ранее приносили успех войскам Его величества, маневры и диспозиции, лихие атаки тяжелой кавалерии, все это уже было испробовано, однако со всех сторон требовали резервов, говорили о расстройстве войск и победы все не было.
   Ранее всего лишь после нескольких распоряжений главнокомандующего армией Его Величества, кем бы он ни был, генералы и адмиралы уже скакали с поздравлениями, пленные сдавались в плен целыми корпусами, и тот же Пекенхэм только просил позволения забрать обозы. Так было и под Серингапатамом, и во время Египетской экспедиции, и в прочих местах памятных сражений. Теперь же с войсками творилось нечто непонятное.
   Хотя флеши и взяли, однако же генералы в его свите старались не смотреть друг на друга, и на лицах их проступил английский сплин. Лорд Сомерсет в силу своей молодости не понимал что происходило, но уже опытный Веллингтон чувствовал что если не забиваешь ты – забивают тебя, причем как скотину на бойне. Сражение не выигранное равнялось проигранному, и это после стольких усилий! Артуру Уэлсли показалось что все висит на волоске.
   Вообще вся эта русская кампания была какая-то странная. Ни одного сражения до этого не удалось не только выиграть, но даже и как следует устроить, так как Кутузов ловко уклонялся, соответственно ни пушек ни знамен также не было захвачено.
   – Русские все еще стоят? Черт возьми, нас может погубить любая случайность! Все это вообще как в страшном сне, – воскликнул он и продолжил свои размышления, прерванные новыми донесениями.
   – Сэр, русские атакуют наш левый фланг! – сообщили ему.
   – Да что вы такое говорите? Бред. Подайте лошадь, я сам посмотрю что там за каша.
   Веллингтон проехался верхом до Семеновского, и не обнаружил по дороге ничего хорошего. Люди и лошади валялись в кровавых озерах кучами. Ранее он никогда не видел столь высокой концентрации убитых на местности, даже адмирал Нельсон, жестоко расправлявшийся с французскими пленными в Неаполе, и то решил что это чересчур. Орудия палили много часов кряду, как музыкальное сопровождение действия. С высоты холма Веллингтон увидел массу людей в странных и нелепых мундирах. Это были русские. Их орудия все время дымили по линии, и вместо сражения было уже самая настоящая бойня.
   – Это убийство не приведет нас ни к чему хорошему, я так полагаю, джентльмены, – сказал Веллингтон окружавшим его генералам и впал в задумчивость. На минуту ему показалось даже что война, по крайней мере такая война – не столь уж нужное и полезное занятие, но остановиться он не мог.
   – А может введем наконец в дело старую добрую шотландскую гвардию? Наших бессмертных горцев? Может она как добрый скотч мигом поправит дело? – вопросил его лорд Сомерсет. Адмиралы Нельсон и Паркер, стоявшие рядом, переглянулись с саркастическими усмешками.
   – At eight hundred leagues from England, I will not have my Guard destroyed! – отвечал Веллингтон опустив голову.
//-- * * * --//
   В свою очередь русский главнокомандующий, он же Светлейший, он же князь Кутузов, так же сидел на лавке, понурив голову и вообще не делал никаких распоряжений. Собственно говоря, он лишь соглашался, или наоборот, не соглашался с тем что ему предлагалось.
   «Нет, этого не нужно. И этого не надо А вот это попробуй, голубчик, да, и сам пожалуй съезди, посмотри», – обращался он к приближенным. Он конечно выслушивал донесения и даже отдавал приказания, но казалось совершенно не вникал в то что ему говорили. Весь его военный опыт вкупе со старческим умом ясно подсказывал, что совершенно нереально в одиночку руководить сотнями тысяч незнакомых ему лично людей, которые вдобавок борются со смертью. Распоряжения – ничто, дух войска – все, вот каков был его девиз. За этим воинским духом он и следил насколько это было в его власти, превозмогая усталость старого тела.
   С утра донесли что с одной стороны флеши мы у британцев отбили, но с другой – князя Багратиона ранили. Кутузов ахнул.
   – Езжай к князю Петру Ивановичу, и разузнай что там и как, – сказал он адъютанту и тут же передал командование высвободившейся армией какому-то принцу, который ошивался сзади него. Но не успел принц доскакать до своей новой армии, как от него уже прискакал адъютант, требуя еще войск.
   Кутузов поморщился и тут же попросил принца вернуться назад, так как внезапно почувствовал что без него Светлейшему сейчас не обойтись, ибо минуты ужасно важные. Когда сообщили о том что забрали в плен Нельсона и штабные подбежали с поздравлениями, он лишь улыбнулся.
   – Погодите, не все сразу. Сражение конечно выиграно, и в пленении однорукого морского разбойника нет ничего необыкновенного. Но подождите радоваться, – сказав это, он тем не менее велел адъютанту сообщить войскам сию радостную новость.
   С левого фланга спешно доносили что дела нехороши – англичане взяли флеши и деревню. Кутузов понял это еще по выражению лица прискакавшего офицера, и под руку завел его в угол, как бы разминая ноги.
   – Без паники! А ты, голубчик, – обратился он к крутившемуся тут же Ермолову, – съезди да и посмотри что там и как. Может еще можно что-то сделать, не все потеряно.
   Кутузов окопался в центре русского войска, в Горках. Вообще все захватчики, приходившие в Россию в ту эпоху, терпели первые неудачи под Смоленском, а добивать их начинали под Москвой, иногда на одном и том же месте, хоть и в разные времена.
   Раз за разом приходилось отбивать английские атаки на левом фланге, а в центре их не пускали далее Бурдина. Справа наша кавалерия даже заставила гордых бритов побегать по полю. В обеденное время атаки англичан прекратились, и Кутузов, порядком подуставший и даже начавший уже дремать, наконец сел пообедать чем бог послал. Он уже начал жевать свою любимую жареную курицу, как тут подскакал немец-адъютант Барклая-де-Толли.
   С презрительной улыбкой и небрежно разминая ноги колбасник подошел к Кутузову, делая вид что отдает честь бесполезному в сущности «старому господину», как его именовали немцы в своем кругу. Неодобрительно поглядев на тарелку с курицей, он стал докладывать, поясняя для ясности на пальцах, что раненых некуда девать, зады расстроены и вообще все плохо.
   – Сражение проиграно! Я сам видел. Неприятель все захватил, войска бегут, полное расстройство, и я не вправе это от вас скрывать. Я всегда говорил, что войну надо перенести в пространство, а не воевать таким макаром, как у вас в России говорят.
   От удивления Кутузов несмотря на голод даже перестал жевать курицу.
   – Он видел, ну вы посмотрите на него! Да как вы смеете распространять панику и мешать мне обедать! Война войной, а обед по расписанию и вы как немец должны понимать это лучше всех. Запомните – вы о ходе сражения не знаете ничего, а я знаю все! Мне виднее – понятно вам?! Так Толику Барклаю и передайте.
   Все замолчали и затихли, было слышно как на кивере гусара умывается лапками жирная осенняя муха.
   – Неприятель повсюду отбит и поражен, за что я благодарю бога, ну и наше храброе войско тоже. Я намерен атаковать. Плохо видите, милостивый государь, так заведите очки, а мы погоним англичан из священной земли русской, – Кутузов докончил свой спич, перекрестился и всхлипнул. Адъютант скривил физиономию на это «самодурство старого господина» и убрался восвояси.
   – А вот и мой герой! – радостно воскликнул Кутузов, глядя на красивого брюнета Раевского. – Что хорошего скажешь?
   Тот его не подвел, доложив что все войска на местах, а англичашки более не суются. Кутузов спросил генерала, не думает ли тот как прочие, что мы должны ретироваться, для блезира перейдя на французское наречие.
   – Vous ne pensez donc pas comme les autres que nous sommes obligés de nous retirer?
   – Au contraire, votre altesse, – начал было также отвечать по-французски генерал, но Кутузов, опасаясь не понять половину, жестом велел ему вернуться на язык родных осин.
   – В общем, кто упрямее – тот и победит, вот мое мнение! – докончил Раевский свой ответ.
   – Эй, адъютанты, Кайсаров или кто там! Садись, пиши приказ на завтра – атаковать. Так всем и объявите, – велел Светлейший.
   В это время упрямый Барклай-де-Толли снова прислал адъютанта, желая иметь письменный приказ главнокомандующего. «Ишь собака, хочет избежать личной ответственности. Черт с ним, велю написать, пусть подавится», – подумал Кутузов.
   Слова Кутузова об завтрашней атаке мигом расползлись по армии, передавались из уст в уста и даже достигли высших сфер. Собственно в рассказах на разных концах армии ничего похожего на первоисточник не было, но чувства в душе каждого русского человека были как у командующего, даже колеблющиеся начинали утешаться и ободряться, услышав подтверждение того, чему они так хотели верить.
//-- * * * --//
   В это время граф Г. снова попал в самую гущу боевых действий. Он, видя что на батарее Раевского ловить больше нечего, прибился к какому-то бездействующему полку, который стоял в резервах под сильным огнем артиллерии. Полк потерял уже три сотни человек личного состава, когда его вдобавок двинули на овсяное поле – под огонь сотен вражеских орудий.
   На этом новом для себя месте полк потерял еще треть людей. Спереди в пороховых облаках бубухали пушки, из таинственного дыма весело вылетали ядра и медлительно свистевшие гранаты. Эти звуки были разбавлены диким завыванием шотландских волынок, которые горские полки использовали вместо обычных барабанов – шотландцы пока не вступали в схватку, но постоянно подбадривали себя маршируя на месте.
   Убитых и раненых оттаскивали все время. Поэтому все в полку были молчаливы и мрачны, беспрестанно слышались глухие удары и крики «носилки!» Начальство приказало сидеть на земле, кто кивер чистил весь избитый, кто штык точил, ворча сердито и как водится кусая длинный ус. Некоторые переобувались, и запах портянок, перебивающий запах порохового дыма, заставлял чувствительного графа морщится и чихать. Все казались погруженными в свои занятия.
   Если кого-то ранило или убивало, или неприятель массами накатывал сквозь дым, никто на это и внимания не обращал. Зато когда вперед пилила наша родная пехота или кавалерия, тут уж одобрительные замечания так и летели со всех сторон. Когда батарея артиллерии проходила пред фронтом полка и пристяжная нечаянно заступала постромку, то начинался прямо цирк. «Эй, пристяжную-то!.. Выправь! Упадет… Эх, не видят, придурки!» – кричали из рядов.
   Когда вдали мелькали юбки шотландских горцев, солдаты весело орали: «Это еще что за бл… к нам прислали? Атас! Эй Петруха, моя вон та что слева, в клетчатой!» Несчастная собачонка, невесть откуда взявшаяся, металась от ядер поджавши хвост – и тут по всему полку над ней гоготали со взвизгами. К сожалению такие развлечения были недолги, а обед никто и не думал предлагать.
   Граф Г., нахмуренный и бледный, заложив руки назад, ходил взад и вперед по лугу от одной межи до другой и думал когда же кончится это подзатянувшееся сражение и куда же подевался друг Вольдемар. Остальные офицеры полка делали то же самое. Сначала граф надеялся как-то возбудить мужество солдат, и ради этого ходил меж ними по рядам, но к сожалению они не обращали на него никакого внимания. От нечего делать граф Михайло стал волочить ноги и наблюдать за пылью на сапогах, пытался попадать в свои же следы, рассчитывал сколько шагов от межи до межи, растирал в ладонях цветки полыни и принюхивался к ним как Морозявкин, обладавший хорошим чутьем – словом делал столько глупостей что даже сам себе начал удивляться.
   Работу мысли граф забыл совершенно, и в отличие от вчерашнего не думал ни о чем, почти как женщина. Он только послушивал усталым слухом к ядрам и посматривал усталым же взглядом на порядком поднадоевшие ему лица пехотинцев. «Прилетит к нам или нет? А, попало! Нет, пардон, пронесло», – размышлял он про себя.
   – Берегись! – заорал над его ухом испуганный солдатик, и граната, свистя как птичка в полете, зарылась в землю подле графа Г. Лошадь батальонного командира шарахнулась в сторону первая, граф же как водится затормозил и засбоил.
   – Ложись! – закричал адъютант с ужасом. Граната вертелась как волчок и дымила. Граф поглядел на нее и остановился в нерешительности.
   «Это что – смерть моя? Я еще молод, я не хочу умирать прямо здесь и сейчас. Я люблю эту травку, хоть она и вялая. Но на меня смотрят – стремно мне, потомственному графу, кланяться какой-то там паршивой иноземной гранате!»
   – Стыдно, господа офицеры! – сказал он назидательным тоном, оборачиваясь к адъютанту и прочим плебеям. – Какого хрена вы все встали ра… В это время граната наконец взорвалась, распространяя душный запах пороха, и граф, уже второй раз за день, упал подняв руки кверху.
   Офицеры подбежали к нему, сзади с правой стороны ниже спины текла кровь. Граф тяжело дышал. Было очень больно и унизительно. Спешно вызвали ополченцев и носилки.
   – Ну что стали, подходи! – заорал кто-то сзади.
   Грубые и совсем не гламурные мужики-ополченцы взяли графа за плечи и ноги, но он застонал так, что мужики переглянулись и отпустили его.
   – Ни хрена, берись и клади, однохерственно! – закричал тот же голос.
   – Ах, боже мой? Что же это? Да, задница. Самая важная часть тела, на волосок мимо сами-знаете-чего прожужжала, – слышались голоса между офицерами. Мужичье приладило носилки на плечи и поспешно потащило их к перевязочному пункту.
   – В ногу идите, скоты, не дрова несете! – крикнул офицер, останавливая мужиков за плечи.
   – Бляха-муха, Хведор, подлаживай что ли! – заговорил передний мужик.
   – Смело, товарищи, в ногу! – обрадовался второй, наконец-то попав в ногу.
   – Твое сиятельство, а? Граф! Не умирай так быстро! Наш роман еще не кончен! – заговорил подбежавший невесть откуда Морозявкин.
   Граф Михайло открыл глаза, посмотрел из-за носилок на того кто говорил, и узнав друга Вольдемара опять откинулся на них со вздохом облегчения. «Ну хоть если умру, так не совсем одиноким», – подумал он грустно.
   Ополченцы приволокли графские носилки к лесу, где стояли грузовые фуры и где была перевязка, то есть три палатки с развороченными полами на окраине березняка. Воробьи ели овес у лошадей, а воронье на березах, каркая, ждало пока им выбросят свежие трупы, а пока с удовольствием нюхало человечью кровь. Повсюду были унылые люди в окровавленных одеждах. Вокруг как в римском амфитеатре стояли солдаты-носильщики и пристально, пытаясь уяснить себе зрелище, смотрели на раненых, не слушая офицеров, пытавшихся их отогнать. Из палаток слышались дикие вопли и жалобные стенания. Иногда фельдшера выбегали за водицей и заодно уж указывали кто следующий. Раненые у палаток хрипели и ругались, просили воды, а лучше водки.
   Графа Г., как дворянина и офицера, хоть и без положенной формы, доставили вне очереди к одной из палаток, бодро перешагивая через прочих раненых. Он открыл глаза и немножко послушал бойкого унтер-офицера, который говорил, что они дескать так долбанули самого Веллингтона, что он все побросал, и его главного адмирала, безногого, захватили в плен, вон только «лезервов» не хватило. «Отчего же мне так жалко было расставаться с жизнью – не понимаю. Что в ней собственно хорошего? Что будет интересного на том свете, чего не было здесь?» – подумал он отвлеченно.
   В это время доктор в окровавленном фартуке выполз из палатки на перекур. Манерно держа сигару двумя пальцами, дабы она не запачкалась, потому что другую черта с два достанешь, он стал смотреть поверх голов раненых вправо и влево.
   – Сейчас, – промолвил он в ответ на слова фельдшера, и указывая на графа Михайлу велел заносить. Среди ожидавших раненых тут же раздался злобный ропот.
   – Так что ж это такое, значит и на том свете господам одним жить! – завозмущались они.
   – В очередь, сучата, в очередь! – прикрикнул на них фельдшер.
   Графа тут же положили на стол, с которого фельдшер спешно смывал какую-то человеческую дрянь. Он впал в философское настроение – дикие стоны с разных сторон и собственная боль в филейной части тела его только развлекали. Обнаженные окровавленные тела казалось забили всю палатку. На ближайшем столе валялся татарин-казак, которого держали четверо, чтоб не вырвался, а очкастый доктор резво резал ему мускулы в коричневой спине.
   – Ух, ух! – хрюкал татарин и поднимая скуластую черную курносую физиономию кверху и скаля белые зубы начинал визжать прямо как зарезанный и рваться прочь, но изверги держали его крепко. На соседнем же столе возлежал какой-то питерский приятель графа, фасонная прическа которого показалась ему знакомой. Этому два доктора резали уже ногу, красную от крови, а несколько фельдшеров держали его за грудки, очевидно чтобы тот не ускакал от них на оставшейся белой. Человек рыдал и захлебывался от боли.
   Доктор, управившись с татарином, которого уже накрыли шинелью с головой, умывая руки подошел к графу, посмотрел на его зад и поспешно отвернулся.
   – Раздеть живо! Что, я сам должен это делать что ли? – прикрикнул он на фельдшеров.
   Граф Г. при этой процедуре стаскивания с него камзола и штанов вспомнил свое прекрасное и далекое детство, хотя конечно руки у фельдшера тряслись не по-детски. Доктор превозмогая себя нагнулся над задом, ощупал его и тяжело вздохнул, затем сделал кому-то знак, и дикая боль в заднице заставила графа Михайлу опять потерять сознание. Когда же он очнулся, все уже было перевязано, а мясо с задницы отрезано с клочьями. Доктор наклонился над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
   «Ну он не совсем в моем вкусе», – подумал граф, но не стал жаловаться. После перенесенного страдания он чувствовал сплошное блаженство, какого уже давно не испытывал. Он вспоминал детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда он втихомолку подглядывал за симпатичной грудастой няней с торчащими сквозь сорочку острыми сосками, когда зарывшись в подушки он чувствовал себя счастливым от одного сознания жизни.
   Около показавшемуся ему знакомым раненого однако же все еще суетились лекаря.
   – Покажите мне ее, поднимите мне веки! Ооо… вот она, моя ножка… Нет, не успокаивайте меня! – раненый, увидя свою отрезанную с сапогом ногу, зарыдал как баба. – Значит я теперь буду безногим на всю оставшуюся жизнь?
   – Yes! – ответил ему доктор безжалостно и даже как-то весело.
   От этих стонов и разговоров графу захотелось самому заплакать детскими слезами. Он обрадовался что все же не расстался с жизнью. Он также вспомнил и своего питерского знакомого – именно тот когда-то увел у него девушку, которая была его первой любовью, еще до тех двух, о каковых граф вспоминал ранее, перед битвой, и которую он уже считал почти невестой. Однако он не испытывал больше к нему ненависти.
   «Его уже бог наказал… Да, бог шельму метит – пускай теперь без ноги по свету прыгает. А я его прощаю. Сострадание, любовь к ближним, ненавидящим нас, чему учат священники, что и бог проповедовал на земле – вот во что надо верить. Раньше я этого не понимал, ну а теперь-то понял. Я прощаю его.»
//-- * * * --//
   Страшный вид поля сражения вкупе с разыгравшейся мигренью и известиями о смерти десятка лично знакомых генералов и адмиралов, с которыми он частенько играл в вист, произвели на сэра Веллингтона неожиданно тягостное впечатление. Обыкновенно он любил рассматривать мертвых индусов, полагая что настоящий английский джентльмен-колонизатор должен быть силен не только физически, но и морально. Но на этот раз жуткий вид поля сражения побелил его душевную силу, которую он обычно ставил себе в плюс. Он срочно удалился с поля и вернулся к своему кургану. Глаза у него припухли, голос охрип и даже кажется разыгралась подагра. Устроившись на складном походном кресле, он слушал пальбу, о начале которой отдал приказ, но которую уже не мог остановить, и ожидал когда же все это кончится.
   В эту минуту он не желал ни Москвы, ни славы, ни даже того чтобы быть генерал-майором на службе Его Величества. Он вообще не поднимал глаз и желал только кратковременного отпуска. Однако же когда генерал Кроуфард предложил ему выставить несколько батарей Королевской конной артиллерии (Royal Horse Artillery) на Семеновские высоты для окончательного подавления русских, столпившихся стадом впереди, сэр Артур Уэлсли дал свое согласие, с непременным условиям доложить о произведенном эффекте.
   – Вы не поверите, сэр, они все еще стоят, хотя мы косим их целыми рядами! – доложил ему возбужденный адъютант.
   – Эти парни просят добавки! They want more! Let them have it! – сказал Веллингтон жестко.
   Твердо усвоив что весь мир театр, а люди в нем лишь актеры, он решил доиграть отведенную ему жизнью роль до конца, невзирая ни на что, даже если эта роль была совершенно нечеловеческая. Но собственно говоря все делалось и без его приказов. Единственное что его утешало – так это то что по его собственным подсчетам на одного убитого англичанина приходилось как минимум пять русских. Конечно у другого человека, невоенного, от такой картины навеки помрачились бы совесть и ум, и никогда, до самого конца жизни, он не понял бы уже ни добра, ни красоты, ни истины, однако же профессионал войны разумеется давно уже отрекся от правды и добра и всего человеческого.
   Надо сказать, что сэр Веллингтон по дороге из Индии в родную Англию, под сень яблонь в цвету, уже успел побывать на острове святой Елены, что впоследствии отмечали его многочисленные биографы. Ему очень понравился местный климат, в котором он прекрасно себя чувствовал, и генерал собирался как-нибудь туда вернуться для написания мемуаров.
   Он желал донести до потомства, что если бы к колониальным владениям Англии прибавить и российские владения, Крымский полуостров, Камчатку и прочие лакомые кусочки, то тогда великая цель была бы достигнута, британская империя стала бы воистину совершенной, в Европе воцарились бы мир и спокойствие, а прекрасная Англия стала бы королевой мира и Лондон – мировой столицей. Он полагал, что Россия возможно еще не так окрепла как наполеоновская Франция, однако также является потенциальным возмутителем спокойствия, и для блага британской короны должна быть нейтрализована и цивилизована заранее. Эта война с русскими была вполне миротворческая и ее требовал самый обычный здравый смысл. Кроме того возвратясь в Англию он намеревался поддержать тори и отменить все налоги на пиво. Словом его мыслей вполне бы хватило для того чтобы стать премьер-министром. По факту палач народов, он уверял что целью его поступков было всеобщее благо.
   Из сотен тысяч человек, пересекших русские границы на Балтике, англичан, шотландцев, ирландцев, солдат иностранных формирований, всех этих «королевских легионов» и «черных корпусов», где воевали патриотично настроенные эмигранты, далеко не все хорошо изъяснялись на английском. Собственно и сами англичане не всегда ясно на нем изъяснялись, так как в армию красномундирников набирали добровольцев – простых ребят. Армия так здорово уменьшилась при переходе от Балтики к Москве, что заставила англичан вспомнить стишок времен начала кампании против Наполеона: «У старого герцога Йорка было десять тысяч штыков, он возвел свою рать на горку, но спустился уже без полков».
//-- * * * --//
   Пришло время подводить неутешительные итоги битвы. Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных позах, позициях и мундирах на полях гг. Давыдовых и бывших казенных крестьян, проданных императором в частное владение. Тут ранее собирали урожаи и пасли скот сотни лет, ну а теперь земля основательно пропиталась кровью. Толпы раненых и еще целых брели с одной стороны на Москву, с другой стороны – от Москвы. Другие толпы, хотя и измученные донельзя, шли вперед, понукаемые начальниками, третьи, совсем уж отмороженные, все еще продолжали стрелять, стоя на месте.
   Над полем стоял едкий запах дыма и крови. Осенний мелкий дождичек брызгал сквозь туман, как бы намекая, что пора остановиться и одуматься. Люди, оставшись без еды и отдыха, действительно начали задумываться, стоит ли так много убивать если и сам можешь быть убит, многим захотелось все бросить и бежать, дабы дальнейшая бойня шла уже без их участия. Однако же они не могли преодолеть той таинственной силы, которая заставляла оставшихся по одному на три артиллеристов стрелять последними ядрами по последним же оставшимся еще в живых.
   Глядя на расстроенные зады англичан, всякому стало бы ясно что русским нужно еще одно маленькое усилие и они погибнут. Но то же самое можно было бы сказать глядя на не менее расстроенные зады русской армии. Однако же никто этого усилия делать не желал или уже не мог. Русские вообще не собирались атаковать англичан, а все время только стояли столбами и загораживали дорогу на Москву, как повелось по исторической традиции. Англичане же не могли сделать этого усилия потому что дух войска упал окончательно, и никакие шотландские «амазонки» из старой гвардии, хотя и традиционно не носившие под юбками белья, уже не смогли бы его поднять. Русские стояли, несмотря на колоссальные потери, так упорно что одержали моральную победу, и английская военно-морская армада, по инерции прокатившаяся до Москвы и далее, впервые почуяла предстоящее в конце концов поражение. На нее наложил руку сильнейший противник. Пламя сражения догорало.
   Силы двунадесяти английских наречий, диалектов и акцентов ворвались в Россию. Русское войско и население немедленно начали отступать, от Смоленска до Москвы и далее со всеми остановками без пересадок. Английское войско стремительно неслось к Москве, намеченной и вожделенной цели движения. Тысяча верст вечно голодной и враждебной страны была пройдена солдатами армии Веллингтона, они чуяли цель как собака чует кость.
   В русском же войске по мере отступления разгорался как водится дух озлобления против врага, из-за которого ни свет ни заря надо было бежать куда ни попадя. Под Бурдином как в самом удобном в те времена месте для битв происходит стычка. Столкнувшись как два бильярдных шара, оба войска по инерции покатились по зеленому сукну полей и лесов назад, за Москву.
   Русским предстояло отступать еще тысячи верст, англичанам же предстояло позорное отступление потом, когда силы их совсем уж истощились, а терпение лопнуло окончательно. Однако все только начиналось, а тогда, в этот сентябрьский вечер, Кутузов и вся русская армия полагали что сражение выиграно. Кутузов так и отписал императору Павлу – дескать, готовлюсь к новому бою дабы отразить неприятеля. Он вовсе не хотел кого-то обманывать, но был убежден что враг побежден. В той же иллюзии пребывали и остальные участники сражения, причем с обеих сторон.
   Но далее стали приходить известия о потерях, неслыханных ранее. Выяснилось что сведения не собраны, раненые не убраны, снаряды не пополнены, начальники не назначены. Вообще сочтя потери недосчитались половины армии. Англичане надвигались, а атаковать их было физически невозможно, несмотря на то что дух войска стоял непоколебимо как вертикаль власти. Пришлось отступить на еще один, последний переход назад, и отдать Москву.
   К сожалению, командующий войсками не сидит себе свободно в кабинете, подобно любезному читателю или еще более дорогому нам писателю. Ему приходится еще и воевать, и находясь в середине движущегося ряда событий давать ответы на вопросы в режиме текущего как песок меж пальцев времени. А тут еще и интриги, заботы, проекты, советы, черти-что и сбоку бантик. Интендант спрашивает его где провиант, начальник госпиталей – куда везти раненых. Курьер из Петербурга приволочет требование Павла – высочайшее указание не сдавать Москву, иначе он всех лично перепорет, а тут вдобавок и обедать надо, а курица сегодня подгорела, а зубы уже не те что в молодости. Генералы жалуются что мало наград, жители умоляют о защите от мародеров, лазутчики противоречат показаниям пленных, в общем все это вместе взятое мешало Кутузову единолично принимать решение о судьбе Москвы. Этот вопрос решился гораздо ранее.
   Русские войска традиционно остановились у Филей. Генерала Ермолова отправили вперед, посмотреть что там за позиция. Он вернулся недовольный и поехал к Светлейшему.
   – Драться в этой позиции нет возможности, – доложил он. Кутузов удивился, и посмотрел на него пристально.
   – А ну-ка повтори! Да ты упорствуешь… Дай-ка руку, пощупаю твой пульс. А, ну так и знал – ты нездоров, голубчик. Это бред. Ну сам подумай что ты говоришь!
   Остановившись на Поклонной горе, Кутузов вышел из экипажа и по привычке сел на лавку, которую шумною толпой тут же окружили генералы, слетевшиеся как мухи на мед, и примкнувший к ним граф Ростопчин, срочно примчавшийся из Москвы. Все говорили о военных вопросах, как будто знали их лучше других, все обсуждали различные позиции. Словом получился как бы военный совет экспромтом. Личные вопросы вообще не поднимались, разве что шепотом. Главнокомандующий слышал краем уха все что говорилось, но по своему обыкновению никакого мнения не выражал и в разговоры не вступал.
   – Да что вы скажете об умственных способностях того, кто выбрал эту позицию? Просто идиот или предатель? – говорил один генерал.
   – Ошибку-то еще ранее сделали, сражаться надо было третьего дня! – уверял другой.
   Кто-то вспомнил битвы в Майсурском княжестве, какой-то союзник-француз в испанском мундире разбирал наполеоновские сражения, Ростопчин уверял что с дружиной готов пасть под стенами Москвы геройской смертью и что он вообще ничего не боится, иначе не стал бы московским главой. Прочие несли такую околесицу, что лицо Светлейшего все более темнело и печалилось.
   Все яснее вырисовывался тот прискорбный факт, что защитить Москву не было никакой физической возможности. Если бы командующий спрыгнул бы с ума и отдал приказ о ее защите, то немедленно возник бы явный саботаж, и сражения бы не было, то есть если бы он и хотел сделать как лучше, то получилось бы опять как всегда. Все начальники обсуждали уже лишь то что будет после оставления позиции.
   Некоторые иностранцы с русским патриотизмом, который они выпячивали как могли, говорили что надо непременно защищать столицу, надеясь свалить возможную неудачу на Кутузова, а победу приписать себе.
   Кутузов уже не слушал их. Тупо глядя вдаль, на Воробьевы горы, он думал: «Неужели это именно я допустил до Москвы Веллингтона и когда ж я, старый дурак, это натворил? Когда все решилось-то? Может намедни, когда я задремал и приказал этим болванам распорядиться без меня? Или еще раньше? Страшное дело. А приказать оставить Москву – все равно что отречься от командования армией, даже еще хуже». Надо сказать, что власть он любил и к ней привык, а также полагал себя спасителем России и единственным в мире достойным противником непобедимых англичан. Подозвав к себе генералов постарше, он пояснил им что вне зависимости от своего интеллектуального уровня решать все придется именно ему, и пригласил их на совет в соседние Фили.
   Как это было принято, военный совет проходил в лучшей мужицкой избе, вокруг которой стояли в несколько рядов роскошные генеральские экипажи. Мужиков и баб с детьми загнали в черную избу, кроме маленькой Дуняши, которая пряталась на печи и с любопытством рассматривала красивую французскую конфету «бон-бон» в розовой обертке, подаренную приласкавшим ее Светлейшим к чаю.
   Дуняша радостно смотрела на входивших в избу генералов, в красивых мундирах и с большими крестами, надеясь что ей перепадет еще что-нибудь, уже хорошо понимая как будущая женщина что за лаской следует и угощение. Однако больше ласкать ее никто кажется не собирался, все уселись в красном углу под образами, напоминая картинку из жития святых. Сам «щедрый дедок», как внутренне прозвала Светлейшего не по годам бойкая девчонка, сидел от всех наособицу, пытаясь спрятаться в темном углу за печкой, как и она сама в малолетстве от злого тяти с хворостиной. Он сидел, вжавшись в складное кресло, прогибавшееся под его тяжестью, и все время кряхтел и мял как видно сжимавший горло воротник сюртука. Иногда он впрочем пожимал руку вошедшим, а адъютанта, пытавшегося открыть занавеску, послал подальше.
   На мужицком еловом столе были навалены планы и карты. Ермолов и Толь сидели на приставленной отдельно лавке, высоколобый Барклай-де-Толли, у которого уже тогда было бледное и болезненное лицо, присел под самыми образами. Уваров говорил, Дохтуров слушал, граф Толстой вообще думал о чем-то своем. Один генерал с красивым и добрым лицом улыбался нежной улыбкой и делал Дуняше многообещающие знаки глазами, на что она улыбалась в ответ. Ждали немецкого генерала, который опаздывал не в силах оторваться от вкусного обеда, о чем знали все, хотя он и уверял что занят осмотром позиции.
   Наконец все собрались, и Кутузов выдвинулся из своего медвежьего угла, впрочем зорко следя чтобы не попасть под свет свечей.
   – Так что же, оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее? – вопросил наконец-то отобедавший генерал-немец у Кутузова и всех собравшихся. Все замолчали, нахмурились и как по команде посмотрели на фельдмаршала, который даже сморщился и закашлялся от всеобщего внимания. Дуняше показалось, что «щедрый дедок» сейчас заплачет и из него посыплется песок. Однако это продолжалось недолго.
   – Священную древнюю столицу России – ишь какие слова выучил! Позвольте заметить, ваши сиятельства, что этот вопрос для русского человека вообще не имеет смысла. Мы тут чтобы решать вопросы военные. Мы вообще-то в действующей армии, господа. А военная постановка вопроса такая – спасение России в армии. Приняв сражение у Москвы, мы рискуем потерять эту самую армию. Выгодно ли нам это? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение, – сказавши эти слова, Кутузов откинулся назад, на спинку кресла, всем своим грузным телом.
   Генералы немедля открыли прения. Немцы проникнувшись русским патриотизмом орали что игру нельзя считать проигранной пока никто не выиграл, и надо принять сраженье под Филями, для чего перетащить войска с правого фланга на левый и ударить англичашек по правому плечу, то есть крылу. Часть русских генералов сдуру с ним согласилась, как бы не понимая что уже ничего не изменишь. Другие указывали что от перемены мест слагаемых сумма сил войск не меняется, и надобно вспомнить школьную арифметику. Некоторые говорили что перед оставлением столицы необходима еще одна жертва, как будто потеря половины армии была недостаточно жертвенна. Прочие уже выбирали пути отхода от Москвы, желательно к морю, в теплые края.
   Дуняша смотрела на это действие не спуская глаз. Она видела что «долгополый» и жадный генерал-немец, который явно ничего бы ей не дал и сам бы один все съел, злобно налетает на ее «щедрого дедка», и держала сторону «дедка». В середине разговора «дедок» к радости Дуняши, здорово осадил «долгополого», послав его по матушке так что тот аж покраснел, и некоторые другие генералы тоже.
   – Ну ладно, я закрываю прения сторон, господа. Говорить более не о чем. I see that it is I who will have to pay for the broken crockery. Согласны вы или не согласны, но властью, врученной мне государем Павлом Петровичем, я приказываю отступление.
   Генералы стали расходиться молчаливо и торжественно как после похорон. Дуняша осторожно виляя задом и нащупывая босыми ногами уступы печи спустилась с полатей и заметавшись между ног генералов, не пытавшихся впрочем ее поймать, прошмыгнула наконец в дверь.
   Кутузов долго еще сидел облокотившись на стол и думал, когда же решилось то что оставлена Москва, кто виноват и что же теперь делать. Этот извечный русский вопрос окончательно его замучил тем вечером.
   – Нет, ну я вообще этого не ждал! Я сам в растерянности, – пояснил он вошедшему уже ночью адъютанту. – Я и предположить не мог что этим кончится, клянусь тебе чем хочешь.
   – Отдохнуть бы вам, ваша светлость, – сказал адъютант.
   – Да погоди ты с отдыхом! – Кутузов прихлопнул пухлым кулаком безответный стол, – Будут они жрать лошадей, как турки, они и сами себя сожрут, будут! Только бы если бы да кабы. Наш девиз – авось.
//-- * * * --//
   В это время в Москве решался вопрос – уезжать или не уезжать из нее, вполне подобный гамлетовскому «Быть или не быть». Оставление Москвы москвичам представлялось еще важнее Бурдинского сражения. Само событие было неизбежно. Это предсказал бы каждый русский человек на основании опыта своего, своих отцов, дедов и прадедов. Несмотря на расхожее утверждение о том, что Москва – не Россия, во всех городах и деревнях русской земли, от Смоленска и далее, без участия всяких столичных вельмож вроде графа Ростопчина происходило ровно то же что и в столице – народ беспечно ждал неприятеля.
   Решительно никто не бунтовал и не волновался, не раздирал на куски себя и окружающих. Все с фатализмом ждали своей судьбы, чувствуя что в тяжкую минуту чутье им само подскажет что сделать. На практике же выходило следующее – при подходе неприятеля богатейшие элементы населения вырывали кубышки и с ними эвакуировались, ну а беднякам ничего не оставалось кроме как поджечь все что останется. Сознание того что может быть только так всегда лежало в душе русского человека.
   Все предчувствовали что город будет взят. Некоторые стали покидать Москву еще в августе месяце, оставляя дома и половину имущества. Это было простое и незаметное выражение скрытого патриотизма. Ростопчин в своих афишках внушал им что бежать позорно, и москвичам совестно было именоваться трусами, однако же они все же ехали, понимая что иначе нельзя.
   Зачем они сорвались с насиженного веками места? Вряд ли Ростопчин запугал их теми ужасами, что Веллингтон производил в завоеванных индийских землях. Они знали что европейские столицы оставались целы когда туда входили англичане, и жители весело проводили время с обворожительными британцами, которых так любили дамы и даже некоторые мужчины.
   Но для русских людей не стоял вопрос, хорошо ли им будет под англичанами в Москве, они знали – под англичанами нельзя было быть, это страшное извращение, это неприемлемо. Москвичи уезжали как до, так и после Бурдина, несмотря на воззвания к защите. Главнокомандующий умолял их остановиться, грозился поднять на воздушном шаре Иверскую богоматерь, облететь Москву по кругу и с ее помощью обратить в бегство англичан, но весь этот вздор уже никого не интересовал.
   Все знали что против англичан должна драться регулярная армия, и если она окончательно подняла лапки кверху, то с дворней и барышнями не пойдешь на Воробьевы горы воевать против солдат Веллингтона. И как не жалко было оставлять имущество на погибель, а ехать надо. Город был деревянный и брошенный жителями непременно должен был сгореть, и это сочли бы лучшей славой русского народа, оставившего громадную и богатую столицу.
   Та барыня, которая сорвалась с насиженного места в деревню где-нибудь на Волге, еще в июле месяце вместе с арапами и шутихами, смутно сознавая своим недалеким умом что она все-таки англичанам не слуга, делала то великое дело которое спасло Россию. И никто, ни Веллингтон, ни граф Ростопчин, ни сам господь не мог задержать течение этого народного потока.
//-- * * * --//
   Уже в конце Бурдинского сражения граф Г. и Морозявкин, воссоединившись вновь, брели как говорится куда глаза глядят. Морозявкин сначала, услыхавши крики и стоны с перевязочного пункта, вообще не хотел искать там графа, как ни любил его, и поспешил отойти подальше замешавшись в толпы солдат, однако потом все же превозмог себя.
   Единственное чего граф Г. желал всеми фибрами души – это выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к своим обычным графским условиям жизни и заснуть спокойно в своей собственной комнате на своей же личной постели. Рана его оказалась неопасна, и он вполне мог передвигаться, правда слегка прихрамывая и подпрыгивая, совсем как его раненый конь, о котором конечно было неизвестно где он теперь.
   Однако же отдохнуть морально тоже не получалось. Хоть ядра и пули уже не свистели, однако со всех сторон на него пялились те же самые страдающие или равнодушные до странности лица, всюду была кровь и шинели солдафонов. Звуки стрельбы наводили ужас, да кроме того дорога была еще и пыльной. Пройдя три версты по Можайской дороге, Морозявкин проклял все и свесил ноги, предварительно усевшись на обочину. Граф с удовольствием последовал его примеру и лег, облокотившись на руку, в сибаритской позе. Так они сидели долго и рассматривали надвигавшиеся на них тени.
   Как раз ближе к середине ночи какие-то солдаты устроились разводить рядом с ними огонь. Они живо разожгли сучья и бухнули в котелок сало с сухарями. Запах съестного вместе с запахом дыма был такой вкусный, что граф Г. вздохнул. Наглые солдаты жрали все сами, базарили между собой и не обращали на графа с Морозявкиным никакого внимания.
   – Да ты из каких будешь-то? – панибратски обратился к графу один из солдат.
   – Я-то? – граф понял что дворянам тут не наливают и решил притвориться простачком вроде Морозявкина, умалив тем самым свое высокое звание. – Да я вообще из ополчения, приезжал посмотреть на сражение, хорошо ли сражаются, ну и потерял своих.
   – Мы сами не местные, отстали от обоза, – пояснил друг Вольдемар, надеясь что так будет ближе и понятнее для солдат.
   – Вишь ты! – сказал солдат. – Ну что ж, поешь, пошамай немного кавардачку если хочешь!
   Солдат любезно облизал деревянную ложку, широко раскрыв для этого щербатый рот, и передал ее графу. Граф внутренне передернулся от брезгливости и отвращения, но лакать прямо из котелка не хотелось. Они вместе с Морозявкиным согнулись над котелком и начали жадно есть одной ложкой на двоих. Солдаты смотрели на них мрачно и неподвижно как африканские зомби, которых граф правда никогда не видел, но много о них читал.
   – Да вам куды нада-то? Скажи, скажи! – опять начал приставать солдафон.
   – Да мне в Можайск кажется… или что там у нас по дороге?
   – А ты небось барин! Я чую – бааарин! – сказал солдат догадливо, тыча в графа грязным пальцем.
   – Ну барин, барин, – удовлетворил граф его любопытство.
   – А как звать?
   – Михаил… эээ… ну скажем Кириллович, – добавил граф, вспомнив что несмотря на желание остаться инкогнито, к имени господина надо непременно добавлять и отчество, дабы плебеям была понятна разница в их звании.
   – А этого как звать? – солдат указал на Морозявкина.
   – Вольдемар.
   – Вовка, значит? Ну, Михал Кирилыч, пойдем – мы уж вас с Вовкой отведем.
   В полной темноте, напомнившей графу пословицу про задницу негра, они все вместе дошли до Можайска. Запели петухи. Граф Г. напрочь забыл где тут постоялый двор и есть ли он вообще в этом городишке, обычно бойкий Морозявкин также клевал носом, изредка озираясь по сторонам. К счастью их нашел графский берейтор, которого граф обычно держал неподалеку от себя, дабы в военном походе всегда иметь возможность устроиться в хорошей гостинице с горячей водой и без клопов.
   – Ваше сиятельство, – закричал берейтор, – вы ли это? Мы уже отчаялись, да что ж вы пешком-то?
   – Да так как-то, решил прогуляться от Бурдина до Москвы, размять ноги. Верховая езда меня утомила – почитай от Балтики на лошадях премся. А ты как меня отыскал?
   – Да по шляпе, ее же за версту видно, – пояснил берейтор.
   – Ну что, нашел своих? Ну прощавай…. Кирилыч, кажись? Прощавай, Кирилыч! И ты Вовка прощавай! – стали прощаться солдаты.
   – Адью! – попрощался граф Г. и пошел с берейтором к постоялому двору.
   «Надо дать им что ли на чай?» – граф схватился за карман и обнаружил что он пуст и прорван. – «Нет, и так обойдутся», – сказал ему внутренний голос, похожий на голос Морозявкина. Уже засыпая, граф подумал о том как хорошо что больше нет выстрелов, как ужасен страх и как позорно он отдался ему, и заодно поблагодарил бога что все кончилось. Ему даже на минуту захотелось быть не графом, а простым солдатом, таким твердым и спокойным, таким простым, молящимся на икону, но для этого к сожалению нужно было скинуть с себя все дьявольское. Мыслей в голове вертелось много, только вот как все это сопрягать?
   – Запрягать порааа! Ваше сиятельствооо! – орал берейтор, будя графа.
   – Наши все уходят, англичане уже под Можайском, волки морские позорные, – сообщил графу Г. Морозявкин, который успел пораньше проснуться и сбегать на разведку.
   Граф встал и приказал закладывать и трогать. На улицах около телег для раненых ругались и дрались. Вскорости Михайло вернулся в Москву и на заставе был перехвачен адъютантом графа Ростопчина.
   – А вот вы где наконец! А мы-то вас везде ищем. Графу непременно нужно вас видеть, по срочному делу! Немедленно к нему, он очень просит, – пояснил ему адъютант Его превосходительства.
   Граф Ростопчин как раз и сам только что приехал в Москву со своей роскошной загородной дачи. Чиновники еще раз объяснили ему что защитить город нет возможности, и он остался этим недоволен. Армейский курьер выходя из приемной в ответ на вопросы только одной рукой махнул, а другой покрутил пальцем у виска. Граф некоторое время разглядывал чиновников в приемной, дабы развлечься во время ожидания. Тут были военные и статские, молодые и старые, важные и не очень. Однако все были беспокойны.
   – А что в афишах-то пишут, что Москву не сдадут? – спрашивал один чиновник.
   – Да для народа только так и нужно писать, а то взбунтуются.
   Граф Г. от скуки взял афишу в руки и прочел что якобы Светлейший князь готов защищать город до последней капли крови и что он окопался на крепком месте, где тридцать восемь стрельцов с дальнего боя ружьями и пушками его охраняют, и за каждым шагом проклятых врагов следят. Сам же Ростопчин готов был с одноруким Нельсоном хоть на улице драться, а что присутственные места закрыли – то в городе надо прибраться. Далее следовал призыв к «братцам» судить злодеев своим судом и поднимать англичан на вилы, так как они не тяжелее пшеничного снопа.
   В середине этого занимательного чтения графа выдернули из очереди и позвали к московскому главнокомандующему.
   – А, здравствуйте, наш воин великий! Слышали про ваши похождения, однако не в том дело. Помнится в вашей предыдущей афере с предсказаниями вас чуть было в масоны не записали? Но надеюсь вы не принадлежите к тем, кто желает погубить Россию?
   – Напротив, ваше сиятельство, я желаю ее спасти! – отвечал граф Г. ясно и быстро.
   – Ну вот видите ли, мой милый. Мы уже беседовали о вас с вашим благодетелем князем Александром Борисовичем. Скажу откровенно – город защитить нет возможности. Я знаю, он дал вам особое поручение. Я вас люблю и не желаю вам зла, однако же если есть возможность это дело насчет Веллингтона исполнить, то вы уж постарайтесь. За вами мы знаем много грешков. Иначе в случае отказа окажетесь там же где Беннигсен и прочие изменники отечеству, которые скоро получат заслуженную казнь.
   – Но как же я исполню сей дьявольский замысел, граф? К нему же не подобраться – тучи охраны…
   – Это не мое дело знать и не ваше меня спрашивать! – вскрикнул Ростопчин, слегка подпрыгнув от возбуждения. – Я не призвал вас для того, чтобы обсуждать подробности дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели хотите. И кстати, хорошо бы поджечь заодно хоть несколько домов в городе, дабы проучить оккупантов и обозлить противу них население. А то на бумаге у нас сотни тысяч штыков, а как до дела доходит никого на защиту отечества не дозовешься. Не могу собрать ополчение, вообразите, и оружие из арсенала никто не покупает. Народ подлец пошел, не хочет воевать за царя-батюшку и царицу-матушку.
   – А может лучше взорвать? – сгоряча граф Г. был готов на все.
   – Вы с ума сошли, мой милый, взрывать это же дело армии, а не наше. Да и за неприятельскую диверсию или небрежение выдать труднее, а тут просто пожар, искра, дело житейское. А бочки с порохом надобны для подрыва мостов, для пушек, а не для городских огненных забав.
   – А… – начал было граф Г., но не договорил, перебитый Ростопчиным.
   – А дурь я выбью, в ком бы она ни была. Je n’ai pas le temps de dire des gentillesses à tous ceux qui ont affaire à moi. Голова иногда кругом идет! Прощайте, мой милый.
   Граф Г. вышел от Ростопчина нахмуренный. Заслуженный отдых откладывался. Бежать было нельзя. Полицейский чиновник, посланный Ростопчиным узнать уезжает или остается граф, следил за ним день и ночь.
//-- * * * --//
   В конце сентября вся Москва пришла в движение как потревоженный улей. В город через Дорогомиловскую заставу ввозили тысячи раненых в бою с англичанами, подводы с жителями уезжали через прочие заставы, жуткие новости расползались по городу. Кто говорил, что приказано никому не уезжать, кто клялся что велено уезжать всем, в общем перед пленением Москвы все суетились как перед казнью.
   Последний день Москвы походил на последний день Помпеи. Погода была ясная, а чернь – темная. Фабричные, дворовые, мужики и прочая беднота, включая примкнувших к ним семинаристов, не дождавшись указаний свыше поняла что столица будет сдана и с горя ломанулась по кабакам. Народ лихо разбивал бочки в питейных конторах, так что образованной публике приходилось нанимать извозчиков чтобы объезжать пьяные толпы. Мебель и зеркала шли задаром, а мужицкие лошади – втридорога. За подводы предлагали огромные деньги, но барские дворецкие зорко охраняли их и никому не давали, даже раненым, хоть и понимали что это гадость и мерзость.
   Лиза Лесистратова, баронесса, статс-дама и наконец просто красавица, тоже готовилась к отъезду. Она уже устроила все дела связанные с приездом и с отъездом государя из столицы (поговаривали, что потеряв и Петербург и Москву, император проследует на временное место жительства в Сибирь, куда он обыкновенно ссылал до этого врагов короны), и теперь спешно устраивала свои собственные, оставаясь в городе до кануна вступления неприятеля. Отбитые у наглых мужиков с таким трудом, с боем и с помощью графа Г. подводы наконец-то прибыли из Волосатых холмов для подъема из дома всего имущества.
   Мамзель Лесистратова следила за уборкой вещей и была всем недовольна. Все казалось перевернутым вверх дном. Двери были растворены, мебель вынесена, зеркала и картины сняты. Часть телег была уложена, другая пуста. Мужики и дворовые ходили по паркету разумеется в сапогах, царапая драгоценные паркетины и раздражая новоиспеченную баронессу до головной боли.
   Голоса дворни звучали в доме и во дворе. Время от времени Лиза устраивала им переклички, чтоб они не теряли формы. Здесь она решительно пожалела о том что до сих пор не замужем, хотя и завидная невеста – ведь тогда за мужиками по крайней мере мог бы приглядеть муженек. Она пересчитывала хрусталь, фарфор, гобелены, ковры и парижские платья, зорко следя чтобы ничего не пропало.
   В это время как назло на улице остановился огромный поезд раненых. Лакеи и ключницы, девушки и повар, даже кучера вместо того чтобы заниматься делом вылезли к воротам поглядеть на них. Лесистратова накинула на волосы роскошный оренбургский платок и вышла на улицу, навести порядок и вразумить бездельников и растяп.
   Старая ключница глядя на бледных раненых офицеров говорила, что раз они такие одинокие и никого у них нет в Москве из знакомых, то конечно покойнее было бы им остановиться на квартире – вот хотя бы и к ним, раз госпожа все равно уезжает.
   – Ты что, старая, совсем что ль ополоумела – мое добро чужим раздавать! Это мой дом, а не постоялый двор, запомни это раз и навсегда! На носу у себя заруби, если по другому не получается, – объяснила ей Лиза свою внутреннюю политику. Как и все разбогатевшие недавно, она была крайне щепетильна в материальных вопросах и не позволяла отбирать у себя что бы то ни было.
   – Укладывайте, чего встали? Растяпы! Саксонские блюда надо в ковры, да на три ящика разложить. Киевские тарелки тоже не забудьте.
   – Эх, барыня! – сказал дворецкий с неодобрением, но Лиза не сдавалась и повыкинув кое-какие дешевые вещи плотно утрамбовывала все ценное. Крышки ящиков не закрывались, тогда Лесистратова ловко перекладывала, не жилая жертвовать более ничем, утрясала, закрывала с помощью буфетчика Петровича и вообще предпринимала отчаянные усилия.
   – Ничего не оставлю проклятым оккупантам! Вершка не отдам. Все нажито непосильным трудом. Петрович, нажимай! – кричала Лиза, сдувая распустившиеся волосы с потного лица и всей грудью налегая на ковры. Крышка закрылась, ковры сжались и спрятались как испуганные овцы, из которых их когда-то сделали, Лиза завизжала от радости и захлопала в ладоши как девчонка, тотчас принимаясь за новое дело.
   Наконец все было увязано и дюжина подвод собрана.
   – Ну что, все готово, Петрович? – поинтересовалась Лиза.
   – Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство, – ответил ей слуга.
   В это время несколько раненых и разумеется бледных офицеров подошли к ней.
   – Вам что угодно, господа? – поинтересовалась Лиза недовольно.
   – Позвольте нам переночевать у вас в доме… И баронесса, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где-нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет. Хоть бы и на возу… – попросил ее один офицер.
   – Ну конечно, тетенька дай водицы испить, а то так есть хочется что даже переночевать негде! Знаем, проходили. Все мое состояние погубить хотите! Вам дай палец, так всю руку откусите, – пояснила ему Лиза доходчиво.
   – Да ведь вещи это дело наживное, а каково нам тут оставаться, подумайте!
   – На раненых есть правительство. Вон в доме напротив еще третьего дня все дочиста вывезли. Вон как нормальные люди делают. А я с вами тут еще лясы точу. Вы и воевать-то не умеете, всю Россию супостату отдали.
   – Один предвечный бог, мадемуазель, – сказал офицер проникновенно, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, ваша светлость, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, войско наше дорогое – показали или показало в той битве… ну словом у меня вообще нет слов.
   – Зато у меня есть! Этому вашему отступленью конца и края не видно! – не вдруг сдавалась Лиза.
   – А я вам на это скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что-нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал офицер, ударя себя в грудь и тут же сморщившись от боли в раненой руке.
   – В грудь надо было бить себя раньше, на поле сражения! – пояснила ему Лиза, но тут же офицер, который к слову сказать ранен был и вовсе случайной пулей сидя в резерве, пересказал ей все слышанные военные рассказы что успел запомнить, и про то как генерал Барклай-де-Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, а их корпус был поставлен на скате горы под пушечный огонь врага, и что такое геройство, каковое выказали российские воины, вообще нельзя представить и достойно восхвалить, явно желая ее задобрить.
   Лиза задумалась. Она успела обратить внимание что офицер молод и хорош собой, и ей понравилось что его бледное лицо так легко заливается яркой краской, и что у него приятный и барский голос. Она заметила с удивительным для самой себя сочувствием и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем. Она также видела что все раненые офицеры, числом около двух десятков, обносились и денег ничего нет.
   – Петрович, ты распорядись очистить одну… нет, даже две телеги! – услышала Лиза в тишине свой собственный голос.
   Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что она приказывала в столь неопределенных выражениях. Он бросился перед ней на колени прямо на грязную мостовую и как сумасшедший стал целовать лизины руки.
   Все раненые стали подвигаться к крыльцу, как бараны к новым воротам, а собравшиеся вокруг Лизы люди ушам своим не верили. Наконец поняв что надо отдать две подводы под раненых, а сундуки с них сносить в кладовые, люди прямо-таки с радостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось что это не могло быть иначе, потому что люди у нас часто решают что черное – это белое и наоборот, если им хорошо объяснить.
   Раненые, прослышав про такое дело, стали выползать даже из соседних дворов. И Лиза решилась на неслыханную щедрость.
   – Отдайте им и третью подводу! Сгружайте мою гардеробную. Вся страна уже пропала, так что ж теперь, – промолвила она, достав из-за корсажа, своего самого надежного тайника, белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдав ее офицеру.
   – А книги госпожи баронессы? Целый сундук, уже и привязывать некуда, – спросил Петрович.
   – Оставьте, это не нужно. Чтение только глаза портит. Хватит с меня и оставшихся подвод. Я сама на козлах поеду, коли так. Разве мы немцы какие-нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, так было жалко брошенных вещей, оставленного дома и разоренной страны, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице, успеть сделать последний выговор остававшейся в Москве кухарке.
   Граф же Г. с Морозявкиным приступили к исполнению коварного плана, придуманного, а точнее вычитанного князем Куракиным в каком-то французском бульварном романе и одобренного главнокомандующим Ростопчиным. Для этого им пришлось перейти на нелегальное положение. Граф ушел из своего красивого московского дома и переехал в пустую квартиру покойного знакомого.
   Вообще говоря, проснувшись на другой день после приезда в Москву и интимного рандеву тет-а-тет с графом Ростопчиным, граф Михайло вовсе не мог понять где он и чего от него собственно требуют. Ему вдруг стало казаться что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, и что нет ни правого ни виноватого.
   – Все пропало, Вольдемар, все погибло! – причитал он, бродя по большой зале в собственном графском доме. – Впереди ничего не будет и выхода из этого положения нет никакого.
   Граф, как-то неестественно улыбаясь и что-то бормоча под нос, то садился на диван в нарочито беспомощной позе, то быстро вставал, подходя к двери, то махал руками, то брался за книгу. Однако на черствого Морозявкина эта пантомима не произвела никакого впечатления.
   – Однако не время рыдать! Значит эти псы грозятся тебя в кандалы заковать, ежели ты Веллингтона не прихлопнешь?
   – Не меня а нас, дружочек, нас обоих. У них на любого статья найдется, был бы человечек. Тебе ведь Москву надобно поджечь, ты не забыл? – прояснил граф положение дел приятелю.
   – Ну что ж, тогда нужно совершить подвиг. Другого выхода нет. Граф Ростопчин – наш заградительный отряд, который не сомневаясь выстрелит нам в спину… значит мы должны непременно попасть сэру Артуру Уэлсли в лоб!
   – Да вот только как это сделать? – уныло протянул граф.
   – Не робей, Михайло, сейчас мигом что-нибудь сообразим!
   Морозявкин отбросив лень тут же развел кипучую деятельность. Перво-наперво он выгнал из залы дворецкого. Затем он мигом нахлобучил на графа шляпу и вывел его в заднюю дверь. Они спустились по лестнице и минуя парадный вход со швейцаром вышли во двор. Тут к сожалению были дворник и кучер, мимо которых граф Г. с Морозявкиным прошли быстро как страусы, втянув головы в плечи, наподобие того как эти птицы прячутся в песок, надеясь что так их не узнают. Прибавив шагу, друзья пошли на Патриаршие, где проживал давно знакомый графу Г. масон, сейчас уже схваченный и сгоряча даже казненный Ростопчиным.
   – Давненько я тут не бывал! – граф Г. осмотрелся в квартире, которую ловко отпер без всякого ключа, одной шпилькой Морозявкин, в то время как дворник всего за целковый отвернулся в сторону. – И как пусто и пыльно!
   – А книг-то сколько! – ответил ему Вольдемар, открывая чужие шкафы легко как свои.
   – Надо их разобрать, – отвечал Михайло.
   В мрачном кабинете было много рукописей масонского ордена, подлинных шотландских актов с пометками и выписками. Граф хотя однажды и впрямь был насильно записан в масоны, однако тут же из них выписался и более уже не интересовался всей этой дребеденью. Однако сегодня он начал раскрывать и закрывать старинные книги, сидя за запыленным письменным столом в мертвой тишине кабинета.
   – А что, может англичане за них хорошие деньги дадут? Или шотландцы? Я конечно захватил пару твоих кошельков, не то что ты, растяпа, но и лишние монеты не помешают, – предположил Морозявкин, нарушая тишину.
   – Ну да, ты еще скажи что Веллингтон ради этих писулек сам застрелится! – промолвил граф с иронией.
   – А неплохо бы – нам меньше работы. Но кстати об оружии. Извозчик мне надысь рассказал, что нынешний день разбирают оружие в Кремле, а завтра на Трехгорке будет большая заруба с британцами.
   – Ну до Кремля не близко, да и мелькать лишний раз не хочется, – мудро ответил граф Г., входя постепенно во вкус конспиративной и потайной жизни. Позови-ка сюда дворника Герасима.
   – Так он же глухонемой? – удивился Морозявкин.
   – Дадим еще рубль – начнет слышать. Зови! – велел граф приятелю.
   – Послушай, Герасим, – начал граф беседу с вошедшим и робко жавшимся в прихожей дворником, детиной огромного роста, подпиравшим притолоку, небрежно взяв его за пуговицу фартука. – Ты знаешь, что завтра сражение?
   – Сказывали чего-то, – отвечал Герасим зевая.
   – Я прошу тебя никому не говорить, кто мы и где мы, а мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал граф Г. неожиданно покраснев.
   – Слушаю-с, – спешно сунув поданный целковый в карман ответил Герасим.
   Весь остаток недели граф с Морозявкиным провели в масонской бывшей штаб-квартире, причем граф по обыкновению беспокойно шагал из одного угла в другой, мешая Морозявкину спать. Герасим же получив еще три рубля на расходы принял переселение графа без удивления, с привычкой много повидавшего на своем веку слуги, и даже казалось был доволен появлением новых господ.
   Он в тот же вечер, абсолютно не интересуясь за каким макаром это понадобилось, достал графу вместо требуемого крестьянского кучерский кафтан и шапку, решив что и так сойдет, и сторговал на Сухаревке недорогой и ненадежный пистолет, положив в собственный карман половину отпущенных на покупку денег. Операция «Милорд Веллингтон и злобный кучер» началась.
   Баронесса Лесистратова с оставшимися подводами выезжала из Москвы. Она испытывала странное чувство, что несмотря на потерю вещей сделала доброе и богоугодное дело, хотя конечно даже киевских тарелок и тех было безумно жаль. Лиза перекрестилась на церковные купола и стала по привычке быстро и цепко оглядывать народ впереди. Вдруг около Сухаревой башни у нее вырвался удивленный возглас. Глядя на человека в кучерском кафтане, в котором за версту можно было узнать барина по величавой походке и орлиной осанке, она узнала старого знакомого графа Михайлу.
   – Ей-богу граф Г., хотя возможны ли такие глупости? – подумала она. – Но я голову могла бы дать на отсечение! Девяносто против десяти! Постой! – крикнула Лиза кучеру.
   Остальные экипажи, въезжавшие из Мещанской, тут же заорали чтобы они трогались и не задерживали других. Граф Г., или выражаясь полицейским жаргоном человек похожий на графа Г., шел по улице с очень серьезным лицом и низко нагнув голову. Он как раз выгуливал здесь свой новый кучерский кафтан, который Герасим для него прескверно выпарил, и пытался узнать цены на пистолеты, гадая насколько хитрый дворник его на этом напарил.
   До него долго не доходило кто его зовет, а увидев наконец Лесистратову граф сделал десяток шагов прочь от ее кареты, инстинктивно пытаясь сбежать. Однако вспомнив о своем прославленном мужестве он наконец остановился.
   Высунувшееся из кареты лицо Лизы сияло насмешливой лаской. Она ехала внутри экипажа так как усидела на козлах не более пяти минут.
   – Граф Михайло, идите сюда! Что это за маскарад, как же это вас так угораздило? – защебетала Лиза, протягивая ему руку. – Рассказывайте, граф, как вы дошли до жизни такой.
   Граф ухватил протянутую руку и поцеловал ее прямо на ходу, чуть не выдернув Лизу из кареты, еще продолжавшей двигаться.
   – Что, зачем, лишние вопросы! Не спрашивайте меня, – Михайло старался не глядеть на Лизу, чей радостный взгляд так и обдавал его своей прелестью.
   – Ах, граф, вы весь такой загадочный! Что ж вы, в Москве что ли остаетесь? – граф выдержал театральную паузу.
   – В Москве? Ах ну да, в Москве. В этой деревне. Прощайте!
   – Черт возьми, я бы желала остаться с вами! Но почему же вы тут? Это наверняка интриги вашего благодетеля, Куракина! Небось дал вам секретное поручение, ведь сами вы бы нипочем не остались, тут не будет ни хорошеньких женщин, ни танцев…
   На это замечание граф мотнул головой, как бы показывая что отныне он не нуждается ни в танцах, ни в женщинах, и готов обойтись остаток жизни шагистикой и мужчинами, ежели этого требует благо отечества. Однако Лесистратова продолжала допрос прямо на ходу.
   – Мы слышали что вы были на сражении. Это правда?
   – Да, я был, я герой, но и здесь, здесь тоже будет сражение, – ответствовал граф, подчеркнув слово здесь интонацией и двойным кивком.
   – Какое сражение? Вы сами на себя не похожи. Вас раскусят в три минуты, это я вам как специалист говорю! Бросайте все и бегите!
   – Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я и сам не в теме. Прощайте, прощайте, – проговорил граф скороговоркой и спешно взошел на тротуар.
   Лесистратова еще долго высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой улыбкой, как звезда в старом романсе.
//-- * * * --//
   В октябре был отдан тот самый приказ Кутузова, по которому войска отводились на Рязанскую дорогу. Собственно войска можно было бы отвести и на любую другую дорогу, шедшую прочь от столицы, но уж как-то выпала эта тропа. Кутузов, беспокоясь что огромная и напирающая сама на себя масса войск как-нибудь его ненароком задавит, велел везти себя в обход, задними улицами.
   Генерал Веллингтон прибыл со своими войсками на Поклонную гору рано утром, и не без интереса смотрел на открывшееся ему зрелище. Травка уже не зеленела, хотя все еще сияло и пахло, ночами с неба сыпались звезды прямо на погоны, однако не это занимало сэра Артура Уэлсли.
   Он видел что город этот – словно живое тело, каковое сей бонвиван и на расстоянии отличал от мертвого, хоть про уроженок британских островов и шутили что живая англичанка – все равно что мертвая француженка. Веллингтон глядел на Москву, эту пока еще чужую ему даму, восточную красавицу, на ее чуждые еще формы, со сдержанным любопытством, однако сразу понял что тело это большое и красивое.
   – Неужели это все мое? – сказал Веллингтон, слезая с лошади.
   – Вне всяких сомнений, милорд, – отозвалась эхом свита.
   – A town captured by the enemy is like a maid who has lost her honor, – тонко намекнул генерал под хохот окружающих. – Ну-ка разложите передо мной план этой Moscow, и позовите the interpreter.
   – Ну вот эта девственница наконец у моих ног и ожидает своей судьбы, а где там сейчас их император Павел, откровенно говоря не менее сумасшедший чем наш король Георг, меня мало заботит. Этого болванчика называли русским Гамлетом, Дон Кихотом и еще черт знает кем. Вот поэтому его столица и погибла. Интересно пощажу я ее или нет? Буду ли я великодушен? Ну посмотрим по настроению, – размышлял он.
   – Кстати, где же депутация города? – осведомился главнокомандующий у сопровождавших его лиц. – Где толпы восторженных бояр?
   Среди генералов и адмиралов началась какая-то суета. Они уже знали что Москва оставлена, и в ней только толпы пьяных, и размышляли о том как бы поделикатнее подготовить их главного генерала к этому известию.
   – А может все же собрать для него хоть какую-нибудь делегацию? Возможно это его утешит, – говорили одни.
   – Нет, это бессмысленно. Просто его надо предупредить по возможности осторожно, – рекомендовали другие.
   Наконец походив некоторое время взад и вперед, сэр Веллингтон понял что в отличие от Индии, в России делегаций собирать не умеют. Он махнул рукой, что было принято за сигнал к вступлению в город. Под салют пушек «красные мундиры» заполонили собой московские улицы.
   – Черт возьми, город пуст как улей без матки! But it’s impossible… В Индии мы обычно расстреливали весь гарнизон, а потом принимались за ланч, удивляя раджей.
   – Но здесь некого расстреливать, сэр, и солдаты и жители – все сбежали.
   – Ну что ж, тем лучше. Москва пуста – значит нам достанется больше места. Подайте экипаж, у нас будет пикник на природе. Мы остановимся в предместье, – повелел Веллингтон.
//-- * * * --//
   Русские войска никак не могли покинуть Москву окончательно, тормозя у каждой лавки с товарами. Раздвоившись вокруг Кремля, толпа солдат молча шныряла мимо храма Василия Блаженного, чутьем чувствуя, что можно поживиться на дармовщинку. Гостиный двор был забит, но вместо пестрой женской толпы всюду виднелись шинели, и молчаливые солдаты выходили с тяжелой ношей из торговых рядов. Офицеры ругались:
   – Да что ж это такое, вообще ни на что не похоже. От барабана эти канальи бегут, извольте их собрать! – требовал один.
   – Их не соберешь, самим надо уматывать пока последние не разбежались, – отвечал ему другой. – Сперлись стадом на мосту и не двигаются, скоты.
   Купцы сначала ходили жаловаться их благородиям офицерам на мародеров, но потом рассудили что снявши голову по волосам не плачут и их стотысячным товарам все равно пропадать. Пробку, образовавшуюся при передвижении войск, ловко «вышиб» все тот же остроумный генерал Ермолов – он просто-напросто приказал направить на мост, запруженный жителями, орудия, сделав вид что сейчас будет стрелять. Бабы на повозках отчаянно завизжали, толпа страшно закричала, а солдаты захохотали.
   В питейных домах шла пьянка и гулянка. На Варварке в кабаке фабричные, пьяные и потные, с мутными глазами, орали песни широко разевая рты. Петь им не хотелось но на гулянках так было положено. Тут же начинались и драки, целовальник подрался с кузнецами и полетел мордой на мостовую. Какой-то высокий малый из фабричных тоже задрался с кузнецом, и с криком «наших бьют» зазывал себе на помощь остальных. Бабы визжали что «человека убили до смерти», целовальник кидал обземь свою шапку и кричал что разбойничать ныне никому не велят. С одной стороны город походил на покинутый пчелами мертвый улей, но с другой активно продолжалась все та же обычная жизнь.
   Однако же народу нужно было как-то объявить то, что дошло уже до всех кроме него – что взаправду не взяла наша сила. У Китай-города, в котором правда тогда не было ни китайцев, ни таджиков, какой-то человек в шинели зачитывал гражданам бумагу, о которой все думали что это указ. На самом деле это был очередной опус графа Ростопчина, в виде информационной афиши. Там говорилось, что вместе со Светлейшим князем Ростопчин злодеев изведет, дело сделает, доделает и всех англичашек отделает.
   На этом месте толпа как-то пригорюнилась. Уже в те времена составилась привычка выдавать правительственные сообщения высоким штилем, а простонародный слог, к которому народишко попривык в своей среде, очевидно не мог исходить от высшей власти. Все уныло замолчали, даже тот высокий малый, что только что дрался, огорчился таким оборотам не меньше чем синякам на битой роже.
   – Обман, ребята! Пущай нам отчет дадут! Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж мы собаки что ль! – наконец-то стали интересоваться в толпе.
   Граф Ростопчин мог все легко объяснить с точки зрения диалектики, то есть единства и борьбы противоположностей. Он не вывез из столицы святыни, оружие, порох и хлеб дабы соблюсти спокойствие. А воздушные шары, документацию из присутственных мест и прочее барахло он увез, чтобы это добро не досталось англичанам, для того же тысячи жителей были обмануты уверениями что Москву не сдадут. Несомненно граф был оскорблен тем, что его вопрос о защите столицы был оставлен Кутузовым без внимания, как будто речь шла о прошлогоднем снеге, и ему сообщил об отступлении курьер, поднявший его когда он прилег подремать на любимое канапе.
   К несчастью Ростопчин, человек пылкий, с фантазией, да еще к тому же всегда вращавшийся в высших кругах администрации, как и большинство дворян того времени не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. Народ сам постоянно разговаривал ерническим языком, но презирал тот же язык когда слышал речь на нем сверху, от проклятых властей, делая вид что совсем его не понимает. Граф намеревался руководить народными чувствами, не сообразив что это тонкая материя.
   Он решительно не желал верить в оставление столицы, хоть конечно знал что это дело решенное, и даже присутственные места не хотел вывозить. Увидев что все население Москвы бежит прочь из нее, он понял что выбранная им роль спасителя отечества от англичан оказалась бессмысленной, и что называется потерял почву под ногами. На минуту ему даже показалось что он смешон.
   – Ну вообще-то не я в этом виноват! – помыслил он быстро. – Не я допустил Веллингтона до Москвы. Я город в ежовых рукавицах держал! Это все они, изменники!
   Граф распорядился болванам из департаментов продолжать караулить свои бумаги, а сумасшедших из сумасшедшего дома выпустить в городе, мотивируя это тем, что раз уж у нас психи командуют целыми армиями, то этим и сам бог велел.
   – Колодников выпустить. Батальон конвоя тебе что ли дать для них? Нету его, нас самих скоро под конвой возьмут. А политических повесить! – распорядился граф, раздраженный донельзя тем что корабль народа в эту поднявшуюся историческую бурю плывет совсем без его участия.
   Однако не вполне удовлетворенный этим, и видя что во дворе собралось слишком уж много недовольных его обманными афишками жителей, кричавших про какую-то «измену», граф решил выдать толпе одного особенно наглого политического – много возомнившего о себе молодого купчика, сочинителя или просто переписчика дерзких прокламаций, «купчика-голубчика», как он прозвал его про себя.
   – Ребята! Это тот мерзавец, от которого погибла Москва. Бей его! Пусть погибнет и сам изменник! Руби! – обратился он к толпе.
   После этого веселого графского призыва драгун как по команде первый ударил купчика тупым палашом по голове, и толпа довершила дело – высокий малый вцепился ему в шею и придушил, а остальные били и рвали несчастного «христопродавца» пока жертва не перестала биться.
   – Да, народ-то у нас зверь еще тот, подонки народонаселения, – подумал граф Ростопчин, удачно избежавший народного гнева, – пора его менять, самому тут живому бы остаться. Не очень красиво, но плебеям нужна жертва, и должен же был я сохранить честь и достоинство главнокомандующего! Волков ничем не удовлетворишь кроме как мясом. А этого висельника все равно повесили бы, поделом вору и мука, «купчику-голубчику».
   – Господа, уберите отсюда мертвое тело, неприлично присутствие трупа во дворе его сиятельства, – распорядился старательный полицейский чиновник, в то время как экипаж Ростопчина, покачиваясь на мягких рессорах, уже увозил бледное «его сиятельство» на дачу в Сокольники.
//-- * * * --//
   Уже после обеда войска адмирала Нельсона вступали в Москву. Впереди ехал отряд тяжелой кавалерии, сзади выезжал со свитой сам национальный герой Англии, при полном параде, в шитой золотом треуголке с бриллиантовым пером, в блестящих эполетах и с орденами. Ему не нравилась даже и прекрасная Франция, в которой он побывал еще лет двадцать назад, ну а про Россию уж и говорить не приходилось. Весь его вид показывал что только незыблемые моральные правила и помогают ему держаться на плаву.
   Около Арбата Нельсон остановился, дабы узнать как там обстановка в «the citadel», как он называл Кремль. Около него мигом собралась толпа, как возле слона, что в басне вывели напоказ на прогулку по улице. Все смотрели на адмирала с недоумением, думая откуда же и зачем такое могло приплыть.
   – Че это за однорукий хрен с горы? Это что, ихний король что ли? А где он ручку потерял-то? – спрашивали в толпе тихо.
   – Ну-ка, отвечайте – далеко ли до Кремля? Где русские войска? – потребовал адмирал через переводчика. Однако переводчик говорил с таким чудовищным хохляцким акцентом, что народ долго не понимал чего от него хотят, тем не менее люди по привычке сдернули перед новыми господами шапки и стали прятаться друг за друга.
   Кавалерист из передового дозора донес Нельсону что ворота цитадели заперты, и какой-то шутник повесил там табличку «Кремль закрыт, все ушли на фронт».
   – Good! – ответил прославленный адмирал и нахмурился. – В России любят шутить – ну сейчас мы тоже пошутим. Выкатите морские орудия на прямую наводку и расстреляйте ворота.
   Артиллеристы рысью бросились выполнять приказ сэра Нельсона, исполняя тем самым и вековую мечту русского народа пробиться в Кремль с боем. Офицеры рассматривали Кремль в полевые зрительные трубы. В Кремле слышался благовест к вечерне, несмотря на то что за воротами и впрямь была настоящая засада, и оттуда звучали выстрелы.
   Мигом поняв что Моховая и Воздвиженка – это вовсе не исторические памятники а место нового сражения, очутившись в привычной для себя обстановке перманентной войны, англичане сразу приготовились бороться и страдать. Офицер заорал «Fire!» Артиллеристы ударили картечью по воротам, затрещали пули, заколебался дым, раздались стоны, с диким шумом взлетела стая галок.
   – Добейте раненых, – распорядился английский офицер, и это было немедленно исполнено солдатами.
   – Эти несчастные пытались защитить священную для них цитадель. Их можно понять, но нельзя простить, – пояснил затем Веллингтон в своих мемуарах.
   Нельсону доложили что дорога свободна, и англичане, ничем в этом вопросе не отличаясь от наполеоновских солдат, повыкидывали стулья из окон Сената и запалили костры, вставши лагерем на Сенатской площади. Несмотря на то что от первоначальной численности у них осталось не более половины войска, сыны Британии все еще были полны энтузиазма, хоть и разместились не на квартирах а как бы походным лагерем. Правда и тут они не упустили возможности нагрузиться добром из оставленных квартир и лавок, занявшись мародерством и не без юмора называя захваченные вещи «колониальными товарами».
   – Черт возьми, мое славное войско начинает напоминать мангуста, который засунул морду в змеиную нору и ухватил в пасть сразу столько яиц, что уже не может вылезти назад! Наши офицеры ходят в штиблетах по комнатам, грабят лавки и конюшни, заглядывают в чужие кладовые как в свои, это уже не войско! Я начинаю скучать по Индии, – пожаловался Веллингтон Нельсону за вечерней трапезой, между кофе и сигарой.
   – Скоро мы снова там окажемся, милорд, – невозмутимо отвечал ему «однорукий бандит».
   – Вы полагаете что старый лис Кутузов будет бежать от нас до самого Бенгальского залива, виляя хвостом? Что ж, все возможно. Но все же я отдам приказ об ограничении мародерства.
//-- * * * --//
   В отсутствие жителей солдаты как вода в песок просочились повсюду. Вторжение шло от Кремля по радиальным направлениям, наподобие звезды. Шотландцы занимали сразу несколько домов и вели себя как в горах, выливая мусор и вывешивая юбки за окошко. Все солдаты бежали за деньгами и ценными вещами, мелом на домах надписывая кому они теперь принадлежат. Адмиралы и генералы присматривали для себя кареты в Каретном ряду. Всем казалось что хотя там где они есть богатств много, но там где их нет ценностей еще больше, и они спешили туда. Офицеры сначала останавливали солдат, но постепенно увлекшись начинали грабить вместе с ними. Повсюду были грязь и мародерство.
   Англичане приписывали пожар Москвы дикому патриотизму сэра Ростопчина, русские разумеется английскому изуверству. На самом же деле Москва сгорела вовсе не оттого, что всякий деревянный город, тем более снабженный лишь сотней прескверных пожарных труб, непременно должен был сгореть. Москва сгорела вовсе не оттого что из нее выехали жители. Ее гибель совсем не была так же неизбежна как пожар кучи стружек, на которые сыплются искры огня.
   Конечно можно было подумать, что деревянный город, в котором-то и при жителях-владельцах домов и при наличии полиции летом пожары бывали почти каждый день, просто не мог не сгореть, когда в нем не стало этих самых жителей. И разумеется все вспоминали войска, которые курили трубки, портя свое здоровье и экологическую обстановку, раскладывали костры на Сенатской площади и непосредственно в здании Сената, их дымящие кухни и общую неряшливость.
   Безусловно по отношению к окружавшему их городу англичане вовсе не были джентльменами, однако виноваты были не они а Морозявкин. В отсутствие хозяев города, его жителей, он почувствовал себя настоящим пироманом, и по ночам метался из квартала в квартал с зажженным факелом и поджигал все что видел и до чего мог дотянуться. В сущности же причиной пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного энергичного лица, был именно друг Вольдемар.
   – Да ты уж полгорода спалил, где ж люди жить-то будут когда вернутся? – спрашивал его иногда граф Г., с ужасом глядя на масштабы деятельности приятеля.
   – Да что ж, все англичанам оставлять? Их и так уже многие жители на квартиры приглашают, особенно начальников – думают что тогда их грабить не будут. А я голубчиков вместе с хатами и сжигаю! Уже пять генералов до смерти пожег, так и отпиши Куракину с Ростопчиным, – гордо сообщил ему друг Вольдемар.
   – Да так ты скоро и нашу квартирку спалишь, или британцев на нее наведешь! – укорял его граф на приятельских правах.
   – Не боись, лишнего не подпалю! А англичашки ни за что меня не учуют, где уж им догадаться! Да и вообще, Москва должна была сгореть. Карфаген должен был быть разрушен, – отвечал Вольдемар.
   – Это почему ж это?
   – Ну сам посуди – каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей, должен сгореть! Скажут что Москва сожжена жителями, и это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, вроде нас с тобой, а теми, которые выехали из нее. Сами виноваты – не надо было уезжать! – отвечал Морозявкин философски.
   Однако же уже через неделю британцы просочились и в тот квартал, где жили граф с Вольдемаром. Граф Г. все время думал как бы прихлопнуть Веллингтона, проводил время уединенно и был уже близок к сумасшествию. Ему все время казалось что его вешают. Он теперь ничего не понимал ни из прошлого ни из настоящего, все происходило как в страшном сне.
   – Может поручить это дело Морозявкину? В конце концов ему сподручнее быть шпионом, он низкого сословия. А с какой стороны заряжать пистолет я уж ему покажу, – думал он беспокойно.
   Граф уже понял что его втянули в какую-то тревожную путаницу, и ему не найти успокоения от жизненной тревоги. Он искал тихого убежища и в его воображении одно за другим стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бурдинского сражения.
   – Да, мужички – ребята простые, в сущности совсем звери, слегка дрессированные, но за ними есть какая-то сермяжная простота и правда. В них сила, вот как брат. Может и мне принять посильное участие в народной защите Москвы?
   За этими мыслями граф задремал. Вошедший как всегда не вовремя Герасим положил конец его задумчивости. Граф проводил время уединенно и праздно, пока Морозявкин жег город факелом и глаголом (он непрерывно матерился поджигая барские усадьбы).
   Несколько раз Михайло пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях. Пару раз ему смутно представлялась и ранее забредавшая в голову идея о мистическом значении своего имени в связи с именем Веллингтона, он писал «граф Михайло Г.» и по-английски, и по-французски, и на латыни, но сумма букв, переведенных в цифры согласно порядкового нумера в алфавите, никак не хотело равняться числу зверя 666.
   – А все равно именно я, «Russian Michael G.», тот кому предназначено положить предел власти зверя! А Веллингтон зверь, кто ж еще. Из-за него уже полгорода сгорело, – размышлял граф на досуге. Однако пока что это мечтание беспричинно и бесследно пробегало в воображении.
   Когда он случайно встретил Лесистратову у Сухаревой башни, то подумал что и правда было бы хорошо остаться в столице и исполнить то что ему предопределено, дабы утереть нос не в меру заносчивой статс-даме и показать что не одни только прирожденные шпионки способны на такие подвиги. Он должен был скрывая свое звонкое и аристократическое имя остаться в Москве, встретить Веллингтона и пристрелить его как бешеную собаку его с тем чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы.
   Опасность возбуждала Михайлу – он знал что его могут вздернуть высоко и быстро, как произошло это уже со многими индусами, покушавшимися на жизнь белых джентльменов. Его привлекало к его намерению чувство потребности жертвы и страдания, так как граф иногда очень любил пострадать.
   – Но вот теперь вместо привычной роскоши и удобств жизни я сплю не раздеваясь, да еще и на жестком диване, и ем одну пищу с Герасимом и его дворнягой Муму! – думал граф, наслаждаясь своими страданиями и самоотречением. – А с другой стороны, говоря откровенно и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить!
   – Но для того чтобы все это бросить, сначала этим всем нужно обзавестись! – пояснил ему Морозявкин, как всегда подслушивавший его мысли, так как граф начал уже размышлять вслух.
   – Да ты уже пришел? Явился – не запылился…
   – Зато закоптился! – отвечал Морозявкин, как раз пришедший с ночной смены, голосом натурального маниака, пиромана и поджигателя. – И кстати кое-чем обзавелся, перед тем как сжигать я обычно поглядываю что и где плохо лежит, ну там золотишко или камушки, где что. Уже хватит обзаведения на целое имение!
   – Да ты еще и мародер, братец? Своих грабишь?! – воскликнул граф негодуя. – Да тебя повесить за это мало!
   – Не беспокойся, нас вздернут вместе, на одном суку! Лучше думай о своем деле… пистоль-то приготовил? – съехидничал Вольдемар.
   – Да ладно, уж пропьем последнюю копейку, закурим, запьем и ворота забьем, а дело сделаем! Иначе все это просто смешно, – отвечал ему граф, решительно хмуря свои графские брови.
   – Наш дворник уже последовал твоему призыву – ушел в недельный запой! – пояснил ему обстановку в доме Вольдемар.
   – Немудрено, если так и далее пойдет, я последую его примеру. Условия тут ужасные.
   – Небось тяжело тебе без вина и сигар-то? Вы, московские графья, такие капризные! – подкалывал его Морозявкин.
   – Ну да, и еще водку с тобой жрать каждый день, потому как ты без этого не можешь рассказывать о своих поджогах и прочих подвигах! И диван короткий – ноги в спинку упираются. Когда есть настроение – лежишь на диване с огромным энтузиазмом, а когда нет – валяешься безо всякого воодушевления! Я ведь чувствителен куда поболее тебя, но не могу же после всего этого просто так уехать из Москвы. Хотя от этого проклятого дивана помешаться недолго, – отвечал ему граф Михайло.
   – Да, вижу что твое физическое состояние совпадает с нравственным, ну лежи себе, – говорил ему приятель и оставлял в покое.
   Граф хорошо знал что англичане уже вступили в Москву, однако вместо того чтобы начать наконец действовать он лишь размышлял о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Он плохо представлял как нанесет удар и как именно сдохнет собака Веллингтон, однако очень ярко и с острой грустью наслаждался своей собственной погибелью и разумеется геройским мужеством.
   – За всех погибнуть или всех спасти! – думал он. – Пистолетом его пристрелить или все же кинжалом пырнуть? Ну неважно, это уже детали, не я а всемогущее провидение казнит эту тварь, и я так ему и скажу когда он будет подыхать. Берите меня, суки, рвите тогда меня на части! – думал граф Михайло отчаянно, старательно сохраняя грустное выражение на лице.
   Как раз во время этих отчаянных рассуждений произошло довольно неожиданное событие. Дверь кабинета отворилась и в него ворвался вдребезги пьяный дворник Герасим. Вид у него был такой, словно он только что утопил Муму, а теперь хочет проделать то же самое с остальными. Его кафтан был расстегнут, лицо стало красно еще более обыкновенного, а безобразным оно было всегда, от природы. В первую минуту увидев графа он вроде бы смутился, однако же углядев что и граф смущен не менее тут же ободрился и вышел на середину комнаты, как бы собираясь тут же и оправиться.
   – Ну что, оробели? – вопросил он хриплым и недоверчивым голосом. – Кишка тонка вашего Велика пригробить? А я вот не сдамся! – он на секунду задумался и увидав на столе пистолет, который граф позабыл спрятать, быстро сцапал его и выбежал прочь.
   Морозявкин, мимо которого пробежал коридором дворник, даже и не подумал попробовать отнять у него эту опасную игрушку. Он вжался в стену, стараясь вмиг сделаться незаметным и удержаться на ослабевших ногах. Граф метнулся за Герасимом, понимая что на шум могут набежать англичане и тогда все пропало. Он помнил что пистолет заряжен только порохом, а пулю в него сунуть граф в спешке не успел, поэтому ничуть не боялся.
   В сенях граф Михайло сделал решительную попытку отобрать у спившегося дворника огнестрельное оружие, глядя на пьяницу с отвращением и даже некоторой жалостью. Однако дворник, крепкий детина, наморщив всю морду от усилий, начал хрипло кричать:
   – К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – и прочее из каких-то пиратских романов или театрального представления.
   – Ну сделай милость, ну оставь пожалуйста, – уговаривал его граф тихо, чтобы враг не услыхал.
   Морозявкин же, прибежав наконец на помощь и поняв что ласка не помогает, заорал:
   – Положи на место пистоль, скотина! Тварь безрогая, кому сказано! – и начал выкручивать Герасиму локти.
   – А ты кто такой? Веллингтоша сам лично? – кричал Герасим, расходясь все более.
   – Нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик, – продолжал любезничать граф, уговаривая мерзавца дворника как капризную барышню.
   – Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – излишне грамотный дворник сложил из толстых пальцев и сунул в лицо графу кукиш. – На абордаж!
   – Берись, – шепнул Морозявкин графу.
   Приятели схватили наконец Герасима за руки и потащили к двери. В сенях послышалась безобразная возня и пьяные хрипящие звуки, потом стоны, вопли «опускай, нагибай» и прочие сопутствующие выражения. Пока они так возились, очевидно уже начав получать от этого удовольствие, от крыльца истошно заорала какая-то баба.
   – Они, батюшки родимые, ей-богу они, целых четверо! – кричала она.
   От неожиданности граф и Морозявкин выпустили из рук дворника и в тишине услышали. как входную дверь вышибают в несколько ног.
   – Ка…. Кажись, приплыли, – прошептал Вольдемар пересохшими губами.
   Граф решил что до исполнения своего одиночного террористического акта он не должен был открывать ни своего высокого звания, ни знания иностранных языков, тем более что на английском он говорил столь же свободно как и на французском, а это могло вызвать необоснованные подозрения. Собственно он сразу же хотел убежать к себе в комнату и там отсидеться, но из непреодолимого любопытства, которое как известно сгубило не одну кошку, все же решил остаться.
   Англичане шагали молча и в ряд, и было их ровно двое. Офицер был рыжеватый, сытый, бравый и красивый, видно что породистый, ну а второй – денщик – худой, коренастый, с сильным еще верно индийским загаром и на редкость тупой бульдожьей физиономией. Оба почему-то прихрамывали. Решив что квартира достаточно хороша для воинов Его Величества, офицер велел еще двум солдатам, замершим согласно субординации в дверях, начинать варить овсянку. Покончив с ценными указаниями, британец расправил пшеничные усы и кинул два пальца к шляпе, символически салютуя.
   – Good day, everybody! – весело выговорил он, но никто ему не ответил.
   «Как на родном говорит, собака, без малейшего акцента, вот навострился», – подумал машинально Морозявкин, и только потом сообразил что верно для англичанина язык Шекспира и должен быть родным.
   – Are you the master here? – обратился офицер к Морозявкину.
   – Мастера какого-то ищет, – испуганно-вопросительно посмотрел на графа Вольдемар, но Михайло, хоть и понимая что требуют хозяина, не стал подсказывать приятелю.
   – Quarters, quarters, lodgings! The British are good fellows. What the devil! There, don’t let us be cross, guys! – пояснил он, глядя на ссутулившегося Вольдемара сверху вниз и даже потрепав его по плечу, дабы ободрить, но ответом ему опять было молчание.
   – Well, does no one speak English in this establishment? – вопросил офицер, и оглядевшись встретился глазами с графом.
   – Моя твоя не понимай, никого нет дома! – ответил наконец Морозявкин, чувствуя что надо сказать хоть что-то и для пущей понятности выворачивая слова навыворот. Вообще-то он понимал английский, хоть и с пятого на десятое, но тут под влиянием стресса забыл и это десятое.
   Англичанин улыбнулся и развел руками, давая понять что таких болванов видит в первый раз и посмотрит квартиру сам, обойдясь без их помощи. Он похромал уже к дверям в комнаты, но тут внезапно как в театре дверца из кухни отворилась и оттуда высунулся дворник Герасим с пистолетом в руке.
   – На абордаж!!! – заорал он пьяным голосом и прицелившись в английского офицера нажал-таки на спуск пистолета. Однако граф успел броситься на проклятого алкоголика, схватить пистолет и сбить прицел. Выстрел всех оглушил, дыму было много. Англичанин сбледнул с лица и бросился назад. Герасим закатил безумные глаза кверху и глупо захихикал.
   Граф Г. понял что надо спасать положение и даже позабыл, что знание английского может выдать его с головой. Он заговорил с офицером на своем прекрасном оксфордском, даже и без намека на рязанский акцент.
   – You are not wounded? – осведомился он у офицера светским голосом.
   – I think not, – ответил офицер тщательно ощупав себя и для верности посмотрев назад через плечо. Он понял что наконец-то в этой дикой стране ему попался хоть один человек, знающий интернациональный язык общения, каковым уже стал английский благодаря многовековым усилиям Британской короны, и далее диалог пошел уже легче.
   – Да, на этот раз я был на волосок от смерти – он целился прямо мне в фейс! Наверное пуля вылетела в раскрытое окошко. А кто этот псих? – строго спросил офицер графа Михайлу.
   – Я сам прямо в отчаянии от случившегося, это не входило в мои планы, – быстро произносил по-английски граф, совершенно забыв свою роль, – а этот несчастный алкоголик просто не знал что делал. Пистолет мой спер, подлец, только я отвернулся. Он давеча перебрал, сидя в пабе на Варварке.
   – Напился пива? Или этой вашей гнусной водки? – офицер подошел к Герасиму и схватил его за шиворот. Тому однако было уже море по колено, и он засыпал привалившись к стенке.
   – Brigand! You shall pay for this! – пролаял офицер в ухо Герасиму. – Я не прощал измены даже своему денщику, ну а уж тебе, негодяй, и подавно!
   Граф Михайло, движимый милосердием и человеколюбием, хотя и не считал разумеется дворника вполне за человека, стал упрашивать офицера пощадить его, так как понимал что публичная порка или казнь не в их с Морозявкиным конспиративных интересах. Англичанин молча слушал с мрачным видом, но потом, с минуту посмотрев на графа с каким-то нежным выражением, протянул к нему руку.
   – Вы спасли мне жизнь. Вы англичанин?
   – Я русский! – гордо ответил граф, негодуя что его приняли за какого-то там the British dog.
   – Нет, нет, не упорствуйте. Вы меня спасли, не так ли? Это же великое дело? Русские балалаечники на это не способны, и французские шлюхи тоже. Я произвожу вас в англичане.
   Граф решил не сопротивляться и побыть пока сыном британских островов, а между тем офицер, которого после пережитого страха понесло, продолжал развивать свою очевидно расистскую философию далее.
   – Вы хотите, чтоб я простил его? Олл райт, я прощаю его. Увести этого человека, – приказал офицер вбежавшим в сени «томми», не преминув сделать королевский жест рукой. Герасима увели, и только вдали раздавались его крики, однако графа это более не интересовало. Из кухни пришел успевший там как следует пошарить денщик.
   – Captain, there is soup and a leg of mutton in the kitchen, – пояснил он.
   – Неси сюда, и поживее! И виски из наших запасов, – обрадовался капитан возможности закусить на халяву. Вообще английский капитан после спасения своей столь нужной Его величеству жизни стал настолько учтив и любезен, что это было что-то особенного. Граф прямо не имел духа ни в чем ему отказать.
   – Если вам не угодно быть англичанином, не будьте им. Но тогда вы a Russian prince incognito, – сказал британец углядев что тонкое белье на графе от правильного кутюрье, и перстень с камнем тоже явно не от стекольщика. – Я предлагаю вам дружбу! Вот пока вам моя рука.
   Граф, подумав что отныне русский с британцем братья навек, в ответ на этот благородный жест также пожал протянутую руку, ответив англичанину еще и бессознательной но обаятельной улыбкой.
   – Позвольте наконец представиться – капитан Rambow, 33-го легкого пехотного полка, кавалер ордена Бани за большую битву этой осенью. Да, баня была жаркая! – отрекомендовался англичанин и самодовольно ухмыльнулся в усы. – А сейчас не будете ли вы так любезны представиться мне в ответ?
   Граф забормотал что-то насчет того, что он не знает как пишется его имя в английской транскрипции и вообще русские имена и отчества для иностранцев слишком сложны, но британец, сморщившись как от чересчур кислого лимона в чае, перебил его.
   – Я вас понимаю – вероятно вы штабной офицер? Для фронтовика вы слишком изысканны. Но тем не менее благодаря вам я сейчас не на перевязке с пулей этого маньяка в мякоти.
   «А жалко что там и пули-то не было», – подумал граф, которому собеседник уже начал надоедать. Однако бежать было некуда.
   – Ну джентльмена сразу видно, не так ли? Сэр Михайло, вы сказали? Пусть так. Этого довольно для первого свидания. Остальное не мой бизнес.
   Из кухни наконец принесли баранину, в которую британцы успели бухнуть столько чеснока что граф наморщил свой аристократический нос, яичницу, а также конечно a samovar and vodka, словом все что бог им послал в русском погребе, и виски, которые англичане всегда возили с собой. Капитан Рамбоу любезно пригласил графа Михайлу поужинать с ним.
   – Russian strong vodka! Excellent! – приговаривал капитан, причмокивая и обсасывая пальцы после баранины.
   Денщик, которого звали Морроу, раздобыл уже и бутылку кваса, простонародного напитка, которым граф вообще-то брезговал, а британцы прозвали pig’s lemonade, но тем не менее охотно его пили когда кончался темный эль, так как по цвету и вкусу оба перебродивших пойла были похожи. Но сейчас когда в наличии были и водка и виски, капитан оставил квас денщику, а сам приналег на более крепкие напитки.
   Утолив голод, капитан оживился еще более, и его потянуло на беседу по душам. Он налил на дно стаканов на пару пальцев виски, положил туда несколько кубиков льда, про который брезгливый граф подумал что он наверняка сморожен из грязной речной воды, и лихо как бармен швырнув один стакан Михайле, а второй оставил себе, пристукнув им по столу.
   – Видите ли, сэр Михайло, с меня вполне довольно и тех пуль что уже сидят в моем теле, одну я получил в Индии, а другую – у вас под Смоленском. Отвратительный город, я думал мы все о него разобьемся. Нога уже еле ходит, и остальное не хочет двигаться. Хорошо что вы меня спасли от этого психа, я должен заказать за вас миссионерский молебен. Но вообще несмотря на этот вот крест, который добыт в жарких боях под Москвой, я не прочь начать все сначала! Кто там не был – много потерял.
   – Я там был, – отвечал ему граф Михайло как сомнамбула, накачавшись виски по самую тыковку.
   – Really? Тем лучше. Вы крепкие ребята, признаю. Большой редут долго держался. И это все стоило нам многих славных парней, которые уже больше никогда не увидят родные берега. Мы делали по ходу ставки на ваших гренадеров – сколько раз они войдут туда. Я поставил что трижды – и выиграл. Мне всегда везло на тройке. Нельсон даже пытался аплодировать вашим войскам своей одной рукой. Мы страшны в сражениях…
   – Чего? – переспросил граф заплетающимся языком.
   – Terrible in battle… gallant… with the fair, – это наш английский принцип, – пояснил капитан свое жизненное кредо.
   Граф Г. улыбнулся, и капитан, посмотрев на него как-то очень пристально и сердечно, вдруг спросил:
   – Кстати, скажите пожалуйста, правда ли что все женщины испугались и уехали из Москвы?
   – А, вы тоже заметили? Да, правда. А разве английские дамы не уехали бы из Лондона, если бы наши бравые русские казаки вдруг вошли в него?
   – Ha, ha, ha! What a thing to say! – англичанин затявкался своим лающим смехом как будто граф сделал очень смешное и даже шокирующее предположение. – Ну что ж, раз женщин нет, придется обойтись мужчинами.
   Граф Г. видя что разговор складывается опасным для его девственности образом решил ловко перевести его на другую тему.
   – Да ведь Лондон – столица мира! – польстил он капитану.
   – Да, Лондон… Лондон… В нем есть все. Говорят что кто устал от Лондона, тот устал от жизни. И если бы вы не назвались русским, вас можно было бы принять за лондонского денди. Ну конечно не в этой одежде, сэр Михайло. В вас что-то есть… – он снова пристально посмотрел на графа смеющимися и ласковыми глазами.
   – Я бывал в Лондоне, – не стал скрывать граф правду.
   – Да, это заметно. Лондонца узнаешь за морскую милю. Лондон – это Вестминстерское аббатство, Букингемский дворец, Темза и Банк Англии. Вы были в Лондоне и тем не менее остались русским несмотря ни на что. Мой респект! Но вернемся к нашим баранам… то есть к вашим красоткам, значит все уехали?
   – Утекли в степи, – пояснил ему граф печальное положение дел с женским полом, чье отсутствие и ему самому уже начало надоедать.
   – Идиотизм. Пропустить такой случай – британские красавчики в Москве! Цвет нашей армии, не то что ваши мужики. Мы прошли половину Индии и массу европейских столиц, нас разумеется боятся, но уважают! Не хотите узнать меня получше? – капитан интимно наклонился к графу.
   – Ну началось, – подумал Михайло, соображая не удастся ли подставить вместо себя Морозявкина. Но приятель, ссылаясь на незнание языка захватчиков, уже успел скрыться в глубинах дома.
   – Да, кстати, а что там ваш главнокомандующий, генерал Веллингтон? – граф ловко уклонился от поцелуя.
   – Командующий? А причем тут он? Но раз уж вы заговорили так вдруг, то… что вам сказать? Это само милосердие, конечно когда враг не сдается – его уничтожают, но в противном случае… Лучшего полководца у нас давно уже не было, он расколошматит этого выскочку Наполеона, как уже прогнал в Сибирь вашего Кутузова с его драной армией. Сэр Артур Уэлсли когда-нибудь станет премьер-министром Англии, это я, капитан Рамбоу, говорю вам! Он овладел мной всецело. Он победил мое эго. Когда я понял чего он от меня хотел, что он готовит для нас ложе лавров, на котором мы будем почивать еще сто лет, я не мог устоять перед тем зрелищем славы, которой он покрыл Англию.
   – Как бык овцу, – сказал про себя граф, а вслух произнес:
   – Да, мой милый капитан, это самый великий человек прошедших и будущих веков! А что, он уже в Москве?
   – Нет, он должен въехать завтра.
   – А, вот как… – лицо графа вдруг привяло грустное и сконфуженное выражение.
   – Англичанин посмотрел на преступное лицо графа и усмехнулся, наблюдая за его страданиями. Разговор с капитаном уничтожил то сосредоточенно-мрачное расположение духа, в котором Михайло пребывал эти последние дни и которое было позарез необходимо для исполнения его намерения. «А все же они неплохие ребята», – подумал граф после третьего стакана скотча, и почувствовал что пожалуй не сможет убить теперь Веллингтона, хотя и продолжал считать что сделать это необходимо и полезно. Его мучило сознание своей слабости. «Оружие есть, кафтан есть, а выпил с этим счастливым победителем по капле – и совсем раскис», думал он критикуя себя но ничего не мог с собой поделать.
   Капитан на пять минут со словами «Sorry» вышел из комнаты, а когда вернулся, насвистывая «God Save the King», то показался графу ужасно противным. И его хромая походка, и пшеничные усы, и лающий голос, все было просто отвратительно. Графу захотелось заорать «Уйди, противный!», но сделать этого было никак нельзя.
   – Что же это, мы грустны? Я прикажу сейчас принести еще виски, – проявил заботу капитан Рамбоу, – или может я огорчил вас?
   Граф подумал что если капитан немедленно не заткнется он его сам огорчит, но тот никак не унимался.
   – Нет, в самом деле, не имеете ли вы что-нибудь против меня? Может быть, я вам несимпатичен лично, или это вы касательно нашего положения? – капитан ласково посмотрел на графа. – Ну еще по стаканчику.
   – Thank you, – ответил граф Михайло механически.
   – Вы вот мне очень симпатичны, мой дорогой сэр, не говоря уже о том что я вам жизнью обязан. Я весь к вашим услугам. Для вас сделаю что хотите, говорю вам прямо, как армейский человек, положа руку на сердце или куда вам будет угодно.
   Михайло так же механически выпил свой стакан виски, правда очень хорошего. Лицо капитана просияло.
   – Вот это по нашему, по-британски. Пью за вашу дружбу! – капитан Рамбоу выпил и облокотился на стол всей массивной фигурой, так что дубовые доски затрещали.
   – Хотите послушать длинную историю про мою жизнь? Это вроде легенды или баллады. Моя фамилия необычайно древняя, я потомок герцога и пэра. Но колесо фортуны швырнуло меня на военную службу, сначала в Индию, а потом вот сюда. Злая судьба!
   Граф Михайло налил себе еще виски, чувствуя что слушать все это даже на чуть-чуть трезвую голову невозможно.
   – Однако сущность жизни – любовь а не война. Нужно делать любовь, не войну. Не правда ли, сэр Михайло? Все кричат – женщины, женщины! А на самом деле женщины – это ерунда, любовь к ним – любовь извозчиков и дурней. Вот красивые мальчики – совсем другое дело.
   И капитан глядя на графа Г. замаслившимися глазами, начал говорить о юношах и о своих любовных похождениях. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбоу имели характер какой-то жуткой пакостности, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал симпатичных и пылких юношей, что граф с любопытством слушал его.
   Очевидно было, что the love, которую так любил британец, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Михайло испытывал когда-то к баронессе Ольге, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал теперь к Лизе Лесистратовой (оба рода этой любви Рамбоу одинаково презирал – одна была «love of clodhoppers», другая «love of simpletons.») The love, перед которой брит прямо на коленях ползал, заключалась преимущественно в неестественности отношений к мужчине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
   Капитан рассказал и о своей трогательной любви одновременно к красивому аристократу и к очаровательному сыну этого аристократа, наивному семнадцатилетнему ребенку, так что он уж и не мог решить с кого начать – с сыночка или с папаши, потому что сын хотя и был моложе, но отец сразу был готов уже на все услуги. Наконец фазер пожертвовал собой и сам предложил сына ему в любовники. Потом он рассказал еще интересный эпизод, в котором он разбил уже сложившуюся пару из знаменитого английского сыщика и его старого товарища – полкового врача, служившего в Афганистане, и вообще уже столько наплел что граф Михайло не знал чему и верить.
   Он боялся что капитан перейдет от содомии к рассказу о кровосмешении и любви к малолеткам, или чем у них там еще принято заниматься на Туманном Альбионе и особенно в колониях, но к счастью за исключением краткой истории о трех красивых индийских подростках капитан ничего такого не стал ему рассказывать. Впрочем граф наделся что хотя бы половину Рамбоу выдумал под влиянием выпитых пинт старого виски.
   – И я вернул этого очаровательного красавчика его любовнику, движимый великодушием, хоть он уже хотел бежать со мной в Англию. Правда перед этим мне все же пришлось лишить его девственности повсюду. Это был мой долг, – пояснил он графу. – Делай что должно и будь что будет!
   При этих словах капитан встряхнулся, как бы отгоняя от себя слишком расслабляющее трогательное воспоминание. Граф все понимал, хотя под влиянием выпитого уже ничего не мог сказать, как собака. Ряд личных воспоминаний вдруг почему-то предстал его воображению. Он неожиданно стал размышлять о своей собственной любви, вспоминая мамзель Лесистратову и их последнюю встречу у Сухаревой башни. Тогда это свидание с новопроизведенной баронессой не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что-то очень значительное и поэтическое.
   «Граф Михайло, идите сюда! Что это за маскарад, рассказывайте как вы дошли до жизни такой», – слышал он сказанные ей слова, видел ее улыбку и прядь волос, и если ранее он полагал что Лиза над ним просто издевалась, то теперь ему во всем этом представлялось нечто трогательное и даже умиляющее.
   Окончив свой рассказ о прелестных индусах, вынужденных исполнять любые прихоти своих британских хозяев, капитан спросил у графа испытывал ли он нечто подобное.
   Услышав что капитан Рамбоу вызывает его этим вопросом на диалог подобно тому как нерадивого ученика строгий учитель вызывает к доске, Михайло с трудом, но все же поднял свою графскую голову. Он стал объяснять англичанину, что во всю свою жизнь любил и любит только одну, ну максимум двух женщин, а остальные были просто случайные приключения, и что хотя конечно все бабы стервы, и у этих хреновых императриц каждый кто не первый тот второй, однако же менять их на мужчин он пока не собирается.
   Капитан сделал жест, показывавший что все это глупости но все-таки он просит продолжать.
   Граф объяснил ему, что хотя и он, сэр капитан, и сэр Морозявкин ему глубоко симпатичны, но попробовав раз, он решил более не вступать в связь с мужланами, так как они слишком грубы и нечутки.
   – Ну один раз не считается, – ободрил его капитан. – Продолжайте.
   Граф Г. поведал капитану, что та женщина которую он любил ранее, не могла принадлежать ему, потому что ее муж, барон Надеждин, был жадной ревнивой скотиной и не желала делиться своей женой ни с кем, даже с приятелями, а он тогда был лишь незаконный сын без имени и титула, и титул ему выхлопотали, а полной фамилии он так и не приобрел. Кроме того он пожалуй слишком уж высоко ставил баронессу-блондинку над собой, а над всем миром она сама себя поставила. Дойдя до этого места своего рассказа, Михайло обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
   – Platonic love, clouds… – отвечал ему капитан.
   То ли жуткий ерш из виски, водки и перебродившего кваса развязал графу язык, то ли потребность откровенности, или мысль, что этому человеку вообще наплевать на женщин, действующих лиц его истории, но он шамкающим ртом и маслеными глазами глядя куда-то вдаль, выболтал капитану всю свою историю: и про неудавшуюся женитьбу, и про сложные отношения с баронессой Оленькой Надеждиной, которую он в рассказе переименовал в Безнадеждину, и теперь вдобавок про роман с Лизой Лесистратовой, рассказал тому и про любовь и про разлуку, в общем решительно все что вспомнил.
   Единственное что во всем его рассказе произвело впечатление на капитана – это то что Михайло был весьма богат, но оставил свои роскошные дворцы в Москве и в собственном имении, и бросив все он не уехал из города, живя тут как инкогнито из Петербурга, да еще и с секретным предписанием. Впрочем о последнем граф, как ни пьян был, все же ухитрился умолчать.
   Уже за полночь граф со своим новым другом выползли на улицу. Ночь к счастью была теплая и светлая, такая симпатичная осенняя ночь. Направо от дома алело зарево первого начавшегося в Москве за эту ночь пожара, заботливо разожженного на Петровке Морозявкиным, который рассудил что не стоит терять времени зря. Острый серп месяца поднялся высоко, напоминая графу о его любви. У ворот стояли частично протрезвевший Герасим, кухарка и английские солдаты. Они активно общались несмотря на языковой барьер.
   «Подумаешь, небольшой отдаленный пожар в большом городе. Пустяки, дело житейское. Ничего страшного!» – размышлял граф отстраненно. Поглядев вдобавок на высокое звездное небо над головой, еще раз на месяц и на зарево, Михайло испытал радостное умиление. «Хорошо-то как! Ну чего еще надо?!» – подумал он. Он вспомнил о нравственном законе внутри нас, и подумав о намерении убить английского генерала, между прочим тоже христианина, хоть и иноверца, прислонился к забору чтобы не упасть. Ему сделалось дурно и кружилась голова.
   Капитан Рамбоу подхватил его, не дав сползти по доскам вниз, и на прощание поцеловал в губы так же как и доктор в госпитале, не в силах сдержать чувств. Кухарка ахнула, не понимая взаимных отношений высоких господ, солдаты перепихнулись локтями и захихикали. Тепло простившись со своим новым другом, граф нетвердыми шагами поднялся наверх, и вернувшись в свою комнату лег на диван и заснул как убитый.
//-- * * * --//
   В это время поезд из подвод Лесистратовой как на грех застрял в Мытищах. Убегавшие жители и отступавшие войска прохладными осенними вечерами по обыкновению смотрели на зарево над Москвой. Москвичи взирали на это с ужасом, а иногородние – с каким-то извращенным удовольствием. Многие посылали слуг за забытыми в спешке вещами, и вообще в пути было масса остановок. Ввечеру госпожа статс-дама и сопровождавшие ее дворовые лица были размещены по избам и дворам какого-то более-менее приличного села. Люди, кучера и денщики, обслужив как водится господ и задав корму лошадям, бездельничали на крыльце.
   Раненые стонали не переставая, мешая Лизе спать, и она уже сто раз пожалела что дала для них чуть не треть своих телег, не вспоминая уже про оставленные на разграбление вещи. Лесистратова глаз не могла сомкнуть и готова была даже перейти в избу похуже только чтобы не слышать эти жуткие стоны в осенней ночи. «Ну и что что у него кисть руки разбита – это еще не повод не давать мне высыпаться!» – думала Лиза раздраженно.
   В ночной тьме народ заметил зарево нового пожара. Они знали, что так шуткуют казаки, которые надысь спалили Малые Мытищи, чтобы не доставались они уже никому, ни врагу, ни своим.
   – Да нет, братья и сестры, это какой-то другой пожар, – заметил солидный мужик, похожий на попа. – Это не Мытищи, а подалее.
   – Точно… кажись Москва горит. Москва-столица полыхает!
   – Либо в Сущевской, либо на Петровке… да, точно там.
   – Адский город! Туда ему и дорога, – сказал суровый пришлый мужик, кажется с Урала, и сплюнул себе под ноги горькую злую слюну.
   – Помилуй бог!.. ветер да сушь… – сказал опасливый голос. – Их-то не жалко, да ведь и до нас так пожалуй дойдет. Глянь-ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас-то грешных!
   – Хорошо бы чтоб вся сгорела. Все зло оттуда идет, от москвичей проклятых. Да жаль, потушат небось.
   – Кому там тушить-то? Москва и есть, братцы, она матушка белока… – голос хмыкнул.
   Камердинер доложил Лизе, что Москва опять горит. Лиза надела халат и вышла посмотреть на вечернее шоу, тем более что все равно не могла спать от неумолкаемого стона раненого офицера, слышавшегося за три дома. Она была бледна и растрепана, но тем не менее слуги и раненые не без удовольствия исподтишка рассматривали ее стройную фигуру.
   – Ах, какой ужас! Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! – сообщила ей чувствительная горничная Катя.
   – Что горит-то? – переспросила Лиза. – Ах, ну да, Москва.
   – Барыня, вы озябли. Вы бы ложились, – сказала заботливая горничная.
   – Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – пообещала служанке Лиза, вернувшись с холода в избу и поспешно раздеваясь. Скинув халат, она передернула красивыми плечами, потянулась всем своим ладным молодым телом, надела на тонкую ночную рубашку кофту и легла. В комнате чадила лампада. На дворе было аж светло от пожара Малых Мытищ, раздавались дикие и пьяные крики народа в кабаке, который разбили казаки, празднуя поджог, а на улице все слышался неумолкаемый стон офицера.
//-- * * * --//
   На следующий день граф Г. раскрыл глаза очень поздно. Некому было говорить «доброе утро», на дворе скорее уж был добрый день. Впрочем учитывая что голова ужасно болела, а платье, которого он на ночь не снял, тяготило тело, добрым этот день был весьма относительно. На душе графа было смутное сознание что накануне он совершил нечто постыдное, и этим постыдным несомненно была та самая беседа с капитаном Рамбоу, а может быть и не только беседа. Губы почему-то тоже болели, а все тело ныло.
   Посмотрев на часы и поняв что скоро полдень, граф увидел на столике пистолет тульского производства, с топорным резным ложем и претензией на оригинальность, а также надписью «Мастер Савелий Сибиряков». Видно Морозявкин положил его сюда. «Да уж не опоздал ли я? И почему ж англичане не конфисковали оружие? Уж полдень близится, а Веллингтона нет. Или уже приехал? Да, придется идти», – подумал граф Михайло уныло. Он решил поменьше думать и побольше действовать.
   Одернув платье и решив что так гораздо лучше, граф взял в руки пистолет. Но тут ему впервые пришла в голову мысль, как собственно спрятать это громоздкое оружие. В руке по улице нести было как-то неудобно – англичане могли догадаться что это неспроста. Под мышкой он тоже не умещался, несмотря на неоднократные попытки Михайлы его там пристроить. Варианты сунуть пистоль под кафтан или за пояс тоже явно не проходили. «Вот черт… придется резать кинжалом как волк ягненка», пояснил себе тактику действий граф и спрятал под жуткий кучерский кафтан тупой и ржавый кинжал, купленный там же на Сухаревке в придачу к пистолету, а точнее всученный торговцем даром, просто чтобы сбыть с рук эту рухлядь.
   Граф выполнял уже все приготовления к убийству как будто несколько формально, дабы убедить самого себя что он хоть что-то делает на благо Отчизны. Стараясь красться тихо как тигр в джунглях, он удачно избежал новой встречи с капитаном и вышел наконец на улицу. Тот жуткий пожар на Петровке, разведенный Морозявкиным, на который он вчера смотрел с таким равнодушием, за ночь сильно разгорелся. Москва уже занялась с разных сторон – видно у Вольдемара нашлись помощники. «Замоскворечье, Каретный ряд, барки на Москве-реке, да когда ж он успел все это обежать-то?» – недоумевал граф, считая пепелища. Особенно жалко было Гостиный двор, где граф любил совершать променад и shopping.
   Михайло решительно не знал, где именно появится проклятый Веллингтон, но мысленно давно уже решил что это где-то на Арбате, так как это и от Кремля недалеко, и вообще место уже пристрелянное. На домах все ставни были заперты, и ворота тоже. Улицы были пустынны, жутко пахло гарью. Русские с беспокойными противу обыкновения лицами и англичане с лагерным походным загаром – все смотрели на графа Михайлу с недоумением, потому что кучерский кафтан сидел на нем как на корове черкасское седло. Граф к тому же со свойственным ему аристократизмом не обращал на англичан, простых солдафонов, вообще никакого внимания, и те провожали его глазами, удивляясь такой наглости.
   Часовые оккупантов прикрикивали на графа Михайлу, о том что он не должен ходить туда, а должен ходить сюда, и грозно щелкали затворами ружей. Но граф ничего не замечал вокруг себя, аккуратно неся и боясь растерять свое жуткое намерение, и чувствуя что ночью он чуть было не дал слабину.
   Однако графу Михайле было не суждено судьбой донести свое намерение и настроение, не расплескав их по дороге. Собственно его намерение вообще не могло быть исполнено – если бы он и потрудился даже встать вовремя, то все равно опоздал бы, так как милорд Веллингтон уже три часа как въехал в Кремль из Дорогомилова через Арбат. Настроение у Артура Уэлсли было еще хуже чем у графа. Несмотря на то что он удобно устроился в царском кремлевском кабинете, и отдавал ценные указания относительно пресечения мародерства и пожаротушения, генерал был весьма мрачен.
   Не зная этого, граф не переставал мучиться. «Да если ослабею в решительную минуту, дела не сделаю – совсем себя уважать перестану и даже потеряю мое аристократическое лицо!» – размышлял он, пока ноги инстинктивно вели его к Кремлю.
   Чем ближе было к Поварской, тем сильнее пахло гарью и дул жар – тут все еще горело, как будто какой-то адский повар, а может и сам сатана, развел костер в своей кухне, впрочем граф догадывался чьих это рук дело. Временами будто на потеху взвивались огненные языки, и народ даже как-то забеспокоился. Вдруг какая-то баба заплакала так, что Михайло, погруженный в свои мысли, наконец-то поднял голову.
   Тут он увидел что плачет не баба а все-таки женщина, правда уже немолодая, худая и довольно страшная. Зубы у нее были длинные и торчали вперед, черный салоп и чепчик тоже были не из французской коллекции. Она надрывно рыдала и вдобавок качалась. Рядом теснились сваленные кучей пожитки – сундуки, образа и разумеется самовар. Кроме того были еще и дети – мальчик и девочки. Стоявший рядом муж в вицмундире бесполезно возился с сундуками.
   Завидя графа, женщина прямо в ноги ему кинулась.
   – Голубчик, батюшка родимый, выручи, а? Дочка моя сгорееела! Меньшаааая! Ооо!
   – Да как же тебе помогу, коли она уже сгорела? – вопросил граф резонно, но женщина ничего не хотела понимать.
   – Да полно тебе, Марья, небось ребенок сам ушел, – попытался урезонить ее и муж. – Погуляет и придет…
   – Истукан ты чертов, другой бы из огня достал, а этот как не отец! Сгорела моя Катичка милаяяяя….
   – Да где она осталась-то? – вопросил граф, поняв что так просто от женщины, вцепившейся ему в ноги мертвой хваткой волкодава, не отвертеться. – Проводите, я уж ее найду!
   Граф понял, что есть шанс совершить еще один подвиг, причем не столь опасный как замысленное покушение, с которым теперь можно было и обождать. Глаза его засветились блеском жизни, он наконец перестал сутулиться. Быстрыми шагами идя за босоногой дворовой девкой, он не стал ее обгонять, и старательно обходя пожары и британских «томми» вышел на Поварскую.
   – Сюда, дяденька! – сказала ему девка непочтительно. – Вот тут наша фатера была! Сгорело мое сокровище, Катичка, барышня моя ненаглядная!
   Граф увидел деревянный флигель, который горел так жарко и светло что стало страшно. Он было сунулся туда, но из-за сильного жара только впустую пробежался вокруг флигеля по дуге. У соседнего же дома кишмя-кишело красномундирных англичан, как рыжих тараканов-прусаков в дворницкой у Герасима. Англичане резво грабили мирное население и сражались с ним на тесаках и палашах. Несколько человек уже валялось мордами вниз в кровавых лужах. «Да здесь пошаливают», – подумал граф на ходу.
   Как всегда возбудившись от вида пожара, облаков дыма, золотистого пламени и прочей пиротехники, граф полез прямо в огонь совершать очередной подвиг. Он вдруг почувствовал себя вновь молодым и решительным. Народ приветствовал его оживленными криками. Однако его героизму опять помешали, на этот раз англичане. Они очень удачно сбросили на графа из окна комод, упавший с металлическим звоном серебра и бронзы.
   – What does this fellow want? – прикрикнул один из них на Михайлу. – Как ты смеешь мешать нашим сокровищам падать нам в руки?
   – Да я ребенка ищу. Вы не видели тут? – поинтересовался граф на всякий случай.
   – What’s he talking about? Get along! – заорал наглый оккупант, опасаясь что сейчас граф как какой-нибудь простолюдин начнет отнимать у них с таким трудом добытое барахло. Однако другой, пофлегматичнее и постарше, с родинкой на щеке, вспомнил что кажется что-то пищало в саду – ребенок или щенок, он не рассмотрел хорошенько. Англичанин был настолько любезен, что лично проводил графа в сад, похлопал дружески по плечу прямо как ровню и указал под скамейку, где дремала маленькая симпатичная девочка в розовом.
   – There is your child! Oh, a girl, so much the better! We must be human, – пояснил ему британец на прощание свой гуманистический порыв. Граф хотел было пояснить что это вовсе не его ребенок, но тот уже ушел грабить недограбленное. Девчонка сначала завопила как резаная и стала кусаться сопливым ртом, не понимая что ее не насилуют а спасают, но граф, преодолев гадливость и брезгливость, все же сделал усилие и поймал ее, стараясь прижимать к себе как можно нежнее. «Да это же прямо обезьяненок, зоофилия какая-то», – подумал он, но метаться было поздно.
   Однако когда граф Г. наконец пробежал всеми дворами назад, вспомнив поговорку что для бешеной собаки семь верст не околица, там уже не было ни женщины, ни ее мужа-чиновника, и ребенка передать было решительно некому. Девочка уже затихла и уцепившись за кафтан двумя руками смирно сидела на графской могучей руке как зверек. «Какое невинное, ангельское лицо», – подумал граф неожиданно романтично.
   На старом месте теперь были какие-то грузины или армяне, в общем лица кавказской национальности, а также разумеется англичане. Среди кавказцев была одна молоденькая, очень красивая женщина конечно восточного типа, с черными бровями дугами и нежным лицом, в атласном дорогом салопе. «Как тепличное растение, выброшенное на снег!» – продолжал граф свои романтические размышления. Но надо было наконец избавиться от ребенка.
   – Тут давеча была женщина – худая и зубы длинные, куда она перешла? – стал наводить граф справки у немедля окруживших его замечательную фигуру русских мужчин и женщин.
   – Или потерял кого, мил человек? Из благородных что ли? Да может это Марьи Ивановны, только она барыня а не женщина, – говорили дворовые люди.
   – Так куда ж эта женщина, то есть барыня по-вашему, перешла?
   – В сад ушла, как эти миродеры окаянные налетели, – сказала ему баба, тыча пальцем в английских солдат.
   Но граф Михайло уже не слушал бабу. Он смотрел как английские солдаты обирали грузин, стягивая сапоги со стариков, а один долговязый британец, в шерстяном платке по случаю холодной погоды, пытался стянуть с красавицы грузинки ожерелье. Мародер хватал ее за шею и за грудь, флегматично раскачиваясь и пыхтя, а грузинка вроде и не чувствовала что с ней делают, как будто грудь была вообще не ее.
   «Ну вот, только спас и пригрел девочку – тут же спасай и женщину! Нанялся я что ли!» – злобно подумал граф, но все же побежал на помощь.
   – Let that woman alone! – завопил Михайло бешеным голосом, в несколько прыжков преодолев разделявшее их расстояние. Он схватил флегматичного мародера и частично насильника и отбросил его прочь. Но приятель грабителя тут же схватился за пехотный палаш.
   – А ты кто такой, грузин что ли? – грозно осведомился англичанин.
   – Да, я грузин! Когда надо мы все тут грузины, или масоны, по обстановке! – заорал в ответ граф, которому было уже все равно кем числиться – хоть чучелом. Он был в бешеном восторге от схватки, и силы его удесятерились. Не успел британец как следует замахнуться палашом, как граф уже сбил его с ног и энергично избивал лежачего под одобрительные крики толпы. Но к сожалению тут из-за угла подло налетели английские кавалеристы, и судя по ударам явно из тяжелой кавалерии. Они мигом скрутили графа и продемонстрировали на нем столько приемов старого доброго английского бокса, что он не помнил далее уже ничего.
   – Lieutenant, he has a dagger, – сообщил обнаруживший кинжал солдат своему офицеру.
   – Ah, a weapon? – с этих слов граф Г. снова начал воспринимать окружавший его мир.
   Офицер осведомился у графа, говорит ли он по-английски. Однако граф только нюхал воздух и расширившимися как от листьев коки зрачками бешено смотрел вокруг и не желал отвечать. Офицер, поглядев на его страшное в гневе лицо, велел еще восьмерым кавалеристам встать вокруг Михайлы на всякий пожарный случай.
   – Do you speak English? – еще раз спросил его офицер, не решаясь подойти поближе. Видя что ответа не будет, пригласили какого-то толмача со стороны, в котором граф сразу узнал англичанина-привратника из Английского клуба.
   – Это важная птица, кажется наш клиент, – заложил его переводчик, которому граф пару раз давал целковый на чай за поданную шинель.
   – Ты кто такой есть? Поджигатель? Отвечайть начальству! – начал он командовать Михайлой на ломаном русском, от которого у рафинированного графа заныли уши.
   – I will not tell you who I am. I am your prisoner – take me! – гордо сказал граф Г. в лицо оккупанту с оксфордским придыханием.
   – Well then, march! – обозлился офицер, и кавалеристы поволокли Михайлу в узилище.
   Какая-то близко стоявшая рябая баба спрашивала, куда ж его голубчика повели и как теперь быть с девочкой, раз она не ихняя. Граф был вообще как пьяный, он сообщил солдатам заодно что эта девочка – его дочь, что настоящий мужчина жить должен так чтобы любой ребенок мог бы назвать его папой, и в восторженном состоянии решительно пошел церемониальным шагом между англичанами.
   Английский кавалерийский разъезд был из тех что посылались по распоряжению Нельсона по московским улицам для пресечения мародерства и поджигательства, принявших такие размеры, что уже и англичанам стало жарко, так как мешало мародерствовать. Англичане считали что сам город гореть не может, в отличие от русских, которые были уверены что основная причина пожаров – самовозгорание вследствие неосторожного обращения с огнем или просто так, без всяких причин, святым духом.
   Собственно забрали тогда многих, семинаристов и лавочников, мужиков и дворовых, в том числе сцапали и Морозявкина, который едва успел выбросить подальше улики – готовый факел и паклю с огнивом. Однако из всех подозрительных людей граф Г. казался британцам самым подозрительным. Его поместили под строжайшим караулом отдельно от остальных в гауптвахте.
//-- * * * --//
   В то время как русские патриоты отчаянно сражались против оккупации всеми доступными им методами, в высших кругах шла сложная борьба партий. Правда поскольку были уже потеряны и Петербург и Москва, то за неимением обеих столиц двор жил на выезде, но это не мешало сражаться партиям французов, англичан, императрицы Марии Феодоровны, цесаревичей и прочих придворных трутней. По-прежнему давались балы, был французский театр и всякие интриги. Императрица Мария Феодоровна, ужасно озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных учреждений, распорядилась об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены.
   Особую важность приобрели в то тяжелое для державы время так называемые «письма государю». Конечно чернь в ту эпоху не развлекалась таким занятием, однако элита общества любила пописать и особенно почитать вслух эти занятные послания. Как раз накануне Бурдинской битвы в одном из популярных светских салонов устроили вечер, цветком которого стало чтение письма, приложенного к посылаемому государю образу святого заступника Николая, который как считалось один способен был спасти отчизну от нашествия англичан. Читать письмо должен был князь Алексей, брат вице-канцлера.
   – Ну что ж, читывал я у матушки-императрицы – пожалуй прочту и здесь, – начал чтец-декламатор свое выступление. – Надо же как-то устыдить наших вельмож за их англицизмы и воодушевить к патриотическому настроению!
   – Совершенно верно, – согласилась хозяйка салона Анна Павловна, – вот вы и воодушевите пожалуйста. Когда все кто нужен наконец соберутся, приступим.
   В те времена искусство чтения состояло в том чтобы читать нараспев, как бы нежно переливая слова, то завывая как зверь, то плача как дитя. Князь был готов уже прочесть, однако гости все еще не собрались полностью, и в ожидании вип-персон все развлекались болтовней и светскими сплетнями.
   Обсуждали между прочим как одна прелестная графиня желала выйти за трех мужей сразу, в опровержении старой присказки что ежели хочешь выйти замуж за умного, красивого и богатого, то придется играть три различных свадьбы. Говорилось также и о том, что Наполеон в качестве помощи русским и дабы наказать австрияков отослал в Вену австрийские знамена, «дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.» И хотя никто не мог понять как это поможет русской армии воевать с Веллингтоном, все нашли этот жест французского императора-союзника очень символическим.
   – Charming, charming! – сказал князь Алексей. – Но с вашего позволения я начну. Все стихло, только слышно было как трещит свечной воск. Князь принялся читать рукопись.
   – Всемилостивейший государь император! – начал князь строго. – Против этих слов надеюсь никто ничего не имеет?
   Никто ничего не сказал. Чтение продолжилось.
   – Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» – произнес князь и прослезился.
   На лицах заробевших гостей немедля нарисовался вопрос, чем же это они провинились, что приходится все это выслушивать. Некоторые рассматривали свои ногти, другие повторяли слова князя шепотом, как молитву причастия.
   – Пусть безмерно наглый Голиаф от пределов Англии обносит на краях России жуткие ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Николая, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы!
   – What force! What a style! – раздались похвалы чтецу. Все решили что сражение непременно будет выиграно, раз на Руси есть такие сочинители.
   Предчувствия их не обманули. Кутузов впопыхах сразу после Бурдина отписал донесение, что-де русские не отступили от села ни на йоту, что хоть у нас выкосило пол-армии, но подлецы англичане потеряли еще больше нашего, и что писать приходится даже еще не собрав всех сведений.
   – Господа, это победа! Воздадим творцу благодарность за соучастие! – раздались оптимистичные голоса знати. Говорилось даже и о пленении самого Веллингтона и назначении королем Георгом нового главнокомандующего для остатков разбитой вдребезги и вконец деморализованной английской армии. Правда мы потеряли Багратиона и еще некоторых, хорошо известных в придворных кругах, но все понимали что ради победы надо было кем-то и пожертвовать.
   – Ах, какой сюрприз эта победа, но как жаль Багратиона!
   – А я что вам говорил про Кутузова? Это голова! – говорил всем князь Алексей Куракин.
   Однако на другой день известий из армии не пришло и государь Павел Петрович забеспокоился. А затем в ставку приехал какой-то помещик из Москвы и бухнул правду-матку о том что город сдан англичанам со всеми потрохами. Это было ужасно. Царь-модернизатор оказался в дурацком положении, но виноват был вовсе не он, со всеми его прусскими армейскими нововведениями, а разумеется Кутузов.
   – Кутузов изменник! Да ничего другого от слепого и развратного старика не стоило и ожидать! – вынес свой суровый приговор, как бывший генерал-прокурор, князь Алексей, решительно переменив предыдущее собственное мнение.
   Граф Ростопчин донес Павлу I что Кутузов потребовал полицейского сопровождения для предоставления права преимущественного проезда армии, отступающей на Рязанскую дорогу, и указал что поступок Кутузова решает жребий столицы, а с ней и всей вверенной Павлу богом империи. Напомнив, что в Москве помимо величия России имеется и прах предков императора, Ростопчин сообщил также что все свое добро уже вывез и теперь умывает руки и плачет.
   Государь в свою очередь не преминул напомнить Кутузову что с конца сентября не имеет от него решительно никаких донесений, а известия ему теперь приходится получать через Ярославль. «Ваше молчание усугубляет мое изумление и вашу вину», – отписал крайне недовольный таким ходом дел Павел князю Михаилу Илларионовичу.
   «Однако дело плохо, совсем при дворе все взбесились», – подумал в свою очередь Кутузов, у которого дел и так было невпроворот. Ясно стало что предстоит отступать, точнее бежать от англичан вначале по Рязанской дороге, потом через все губернии, Рязанскую, Тамбовскую и прочие, на Тифлис, а затем Хиву и Бухару для соединения с воевавшим там уже давно Донским Войском, а оттуда может даже и на Индию. Он твердо решил ждать пока у англичан иссякнут все силы и терпение и больше сражений не давать.
//-- * * * --//
   Но пока что надо было послать к разгневавшемуся государю надежного человечка, который бы официально известил его о том что и так все уже знали – Москва оставлена. Посланным этим стал англичанин Мишшен, по-русски он не понимал ни бельмеса, однако же ощущал себя Russian in heart and soul, как он сам выражался.
   Государь Павел Петрович был настолько любезен, что немедля принял приехавшего у себя в походном кабинете. Мишшен ранее вообще никогда не был в Москве и был неместным во всех смыслах, однако он все же растрогался представ перед our most gracious sovereign с пренеприятнейшим известием о пожаре столицы, whose flames illumined his route.
   Горе Мишшена явно питалось другими источниками нежели чем у коренных москвичей, однако чувствуя что миссия его невыполнима, он предстал перед государем с настолько печальной физиономией, что Павел, обычно довольно бесчувственный по отношению к чужим несчастьям, все же поинтересовался у него:
   – Have you brought me sad news, Colonel?
   – Very sad, sire – отвечал Мишшен, на всякий случай опустив глаза.
   – Неужели дорогую мою столицу, золотую мою Москву оставили без боя? – вспыхнув, проговорил государь.
   Мишшен довольно точно передал все что наказывал ему передать Кутузов – и то что драться под Москвой не было никакого резона, и то что между вариантами потерять древнюю столицу вместе с армией или только одну столицу фельдмаршал выбрал последнее.
   Государь выслушал все это быстро шагая по комнате и не глядя на горевестника.
   – Has the enemy entered the city? – спросил он.
   На это Мишшен честно ответил, что в настоящее время от города осталось одно пожарище и кругом пепелище. Это известие произвело на Павла ужасное действие. Лицо его так исказилось, что Мишшен подумал будто сейчас императора хватит апоплексический удар.
   Однако всего лишь через полчаса император решительно взял себя в руки и продолжил беседу.
   – Вижу что провидение требует от нас жертв даже более чем я ожидал. А кстати говоря, как там наша армия, не упал ли у нее боевой дух?
   – Let’s me speak from my heart, – начал было Мишшен и получив даже требование говорить только так, с солдатской откровенностью, ради того чтобы государь мог узнать всю истину, продолжил:
   – Вся армия в ужасе. Она боится только одного…
   – Боится? Русские воины никого не боятся! Ну кроме моего царственного гнева, разумеется, – перебил его Павел.
   – Они боятся только одного – чтобы вы, сир, по известной всему миру доброте души не заключили мира с врагом. Они горят огнем желаний пожертвовать жизнью за царя!
   – А, ну вы меня несколько успокоили, полковник, а я уже бог знает что подумал.
   Государь выпрямился насколько это было возможно и велел Мишшену вернуться к армии и передать всем храбрецам и вообще всем подданным кого он встретит по дороге, что он и сам лично возглавит дворян и даже мужиков, а если и это не поможет, то и тогда скорее отпустит бороду до ботфорт и будет есть свеклу с последней свиньей своего крепостного чем подпишет позорный во всех отношениях мир.
   – Поверьте, я умею ценить жертвы моего дорогого народа! – докончил свой спич Павел с блеском в глазах. – Я наконец узнал все коварство англичан, они меня больше не обманут. Или Веллингтон или я, править миром вместе мы более не можем.
   Мишшен увидел в глазах государя твердую решимость.
   – Государь, в ваших руках спасение Европы!
   – Я знаю, – отвечал Павел и мотнув подбородком отпустил Мишшена от своей особы.
//-- * * * --//
   В то время когда Россия была уже вообще-то наполовину завоевана, и москвичи, временно отбросив свой столичный снобизм, бежали в дальние губернии, нам, не удостоившимся чести жить в то отчаянное время, представляется что на защиту Москвы поднималось ополчение за ополчением и вообще все только об этом и думали.
   На самом же деле далеко не все были заняты тем что спасали отечество или же горько плакали над его погибелью. Рассказы и описания того времени все без исключения говорят преимущественно о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе, геройстве и других позитивных качествах дорогих россиян. В действительности же это так конечно не было.
   Мы разумеется видим только общий ход истории, а на самом деле каждый руководствовался исключительно личными, чтобы не сказать шкурными интересами. Причем именно те, кто не обращал никакого внимания на общий ход дел, а повиновался только личным интересам, были самыми полезными деятелями того времени.
   Те кто хотел хоть в чем-то разобраться и хоть как-то сознательно помочь отечеству, были самыми бесполезными героями своего времени – вроде барышень щипавших корпию или бар, собиравших ополчение. Ополченцы грабили свои собственные русские деревни, корпия не доходила до раненых. В исторических событиях человеку следовало не умничать, вкушая плоды древа познания, а действовать инстинктивно и бессознательно.
   В губернских городах господа и даже дамы надевали мундиры ополченцев и оплакивали столицу, ну а в действующей армии о Москве не думал вообще никто. Им было все равно, за Москву отступать или за Рязань. Там думали только об очередном жаловании и о Дуняшке-маркитантке.
   Граф Г. совершенно не желая жертвовать собой, а лишь выполняя просьбу своего благодетеля князя Куракина и вследствие общей неуемности характера, в сущности совершенно случайно принимал участие в защите отечества, и большинство кадровых офицеров были в точно таком же положении. Думать они вообще ни о чем не думали – на то был Кутузов и прочие начальники, а они размышляли лишь о том чтобы получить под свое начало полк.
   Для любого офицера огромным удовольствием было выбраться в какую-нибудь там Воронежскую губернию по делам дивизии, уехать наконец из района войск с их грязными лагерями, фурами и гошпиталями и без надоевших солдат зато с деньгами прогуляться по деревням с мужиками и бабами, молодыми, здоровыми, радующимися тому что проезжий офицер изволит с ними шутить. А потом чисто побрившись и надев парадную форму можно было и явиться пред высокие очи начальства. Губернаторы, люди простые и ласковые, сразу обещали родной армии всяческое содействие, лучших лошадей и не только.
   Однако к чести наших офицеров следует отметить что известие об оставлении Москвы их как-то огорчило. Не то чтобы они испытывали отчаяние, злобу или мстительность и тому подобные горячие чувства, но им все же стало как-то скучно отсиживаться в губернских городах в то время как вся армия героически отступала. Они даже спешили окончить все свои лошадиные покупки и опять вернуться в полк, где все вновь станет таким ясным.
//-- * * * --//
   Граф Г. в это время отбывал срок на гауптвахте. Сначала там с ним обращались хоть и враждебно но уважительно, помня что его лучше не злить. Но потом караул сменился, и графа больше уже не держали за вип-персону. Караул другого дня не думал уже что он опасный псих, называющий чужих детей на улице своими и орущий «всех убью, держите меня семеро!» Он был для них обыкновенным заключенным, и не более. Караульные вообще не понимали зачем начальству понадобилось набирать столько русских оборванцев, которых еще и надо кормить. Однако неробкий вид графа, его постоянная задумчивость и вид как бы не от мира сего, а также знание английского без словаря и примеси нижегородского казались подозрительными.
   Какой-то наглый английский офицер занял его отдельный кабинет, и графа сунули к другим русскими, самого низкого звания. Все они узнали в Михайле барина, чурались его и даже пробовали насмехаться. Граф правда раздал пару зуботычин, чтобы сразу поставить себя повыше, но тем и ограничился. Только на другой день до графа дошло что все сидящие вместе с ним должны были быть судимы за поджигательство. На третий его поволокли вместе с прочими бездельниками в какой-то дом, где сидели английский генерал с рыжими усами и парочка полковников, и устроили форменный допрос. Его спрашивали где он был и с какой целью.
   Граф Михайло испытывал недоумение, не понимая зачем его спрашивают всю эту чушь, оставляющую в стороне сущность жизненного дела, и смутно догадываясь что желаемая цель вопрошавших – это его обвинение. Все ответы на вопросы собрания вели к его виновности, как вода текла по желобку в нужном подставившему этот желобок направлении. Однако пока он находился во власти этих людей надо было хоть что-то им отвечать.
   – Что ты делал, когда тебя взяли? – осведомился английский генерал строго.
   – Я нес родителям ребенка, – отвечал граф голосом провинциального трагика. – Я спас его из пламени.
   – А зачем же вам понадобилось драться с нашим солдатом?
   – Я защищал женщину, а защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека!
   – Стоп, это не по делу. Зачем вы оказались во дворе загоревшегося дома? Вас видело множество свидетелей, черт возьми! – гнули свою линию английские допросчики.
   – Да так просто, пошел размяться, взглянуть что в Москве делается, – пояснил граф свое подозрительное поведение.
   – Я не спрашиваю вас куда вы шли. Почему вы были подле пожара? Вообще кто вы такой?
   – Отвечать не могу и не желаю! Так и запишите, – пояснил граф и гордо отвернулся, скрестив руки на груди.
   – Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго попенял ему английский генерал-джентльмен с рыжими усами и кирпичным лицом.
   Граф понимал, что в русской полиции за такие ответы его давно бы уже не только уматерили но и удавили, однако ничего не мог с собой поделать. На четвертый день пожары начались на Зубовском валу – видно друг Вольдемар был все еще на свободе и не сдавался, продолжая свое черное, но одновременно светлое и главное яркое дело. Михайлу с тринадцатью другими «счастливчиками» отвели на Крымский Брод, в какой-то старый каретный сарай, проходя по улицам он прямо задыхался от дыма, который как казалось был повсюду. Граф все еще не понимал великого значения сожженной Москвы и потому с ужасом смотрел на эти пожары.
   За те дни, что Михайло просидел в сарае, он из болтовни английских солдат узнал что скоро приедет какой-то важный и таинственный адмирал – и он их всех рассудит. Эти дни были для графа самыми тяжелыми, тем более что однажды конвоиры приволокли в узилище и друга Морозявкина, которого очевидно считали главным поджигателем. После допроса друг Вольдемар выглядел сильно побитым, и не желал много разговаривать, хотя и пытался поддержать графский авторитет приятеля дикими криками «ты на кого пасть разинул, это же Миша питерский» и прочей болтовней по воровской фене.
   Наконец всю их шайку повели на вторичный допрос. Через несколько дней в их грязный сарай вошел важный офицер, перед которым караульные вытянулись во фрунт. Он устроил всем персональную перекличку, назвав графа Г. «the man who does not give his name.»
   – Оденьте их поприличнее, прежде чем вести к адмиралу, – промолвил он лениво и равнодушно.
   Дабы конвоировать одного графа требовалось не менее роты солдат, поэтому через час целых две роты повели Михайлу, Морозявкина и прибившееся к ним отребье на Девичье поле. Стоял ясный осенний денек, воздух сделался после посадки Вольдемара совершенно чист, дым не шел, огня пожара не было видно, но погода не радовала графа.
   Михайло видел, что вся Москва насколько хватало глаз была одно пожарище. Всюду были пустыри, на которых только обгорелые печки с трубами торчали. Каменные дома, и то обгорели. В сущности целыми остались только церкви да белый Кремль со своей колокольней. Звенел благовест из Ново-Девичьего монастыря, но праздновать на разоренье пожарища было некому. Испуганные горожане попрятались.
   – Ты что ж это окаянный наделал? Вот ирод, ведь наше же русское гнездо разорено и уничтожено! Да нас сейчас англичане за это вздернут, а потом свои купцы и мещане как вернутся на части раздерут!
   – А кто им скажет-то? Надеюсь, ты меня не заложишь, – шепотом отвечал ему Морозявкин на ходу, косясь на конвоиров и других арестантов, которые начали прислушиваться к их светской беседе. – Кто меня сдаст – тот жив не останется, я на него укажу что дескать мой сообщник, вдвоем жгли!
   Граф ничего на это не ответил, чувствуя что за уничтоженным русским порядком установился какой-то новый, английский мировой порядок. Это было видно по весело марширующим правильным рядам английских солдат, по важным чиновникам колониального вида, ехавшим в колясках, по звукам патриотической «Rule, Britannia!» и по тому списку, в который британцы с такой легкостью занесли и его, потомственного графа. На лицах конвоиров было крупно написано что они сцапали кого надо и ведут куда надо. Михайло неожиданно почувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса очень самоуверенной машины.
   Наконец графа и прочих преступников завели в белый дом с садом – бывший князя Щербатова, в котором Михайло когда-то часто гостил у хозяина. Заводить стали по одному. Графа ввели седьмым, и он порадовался что не тринадцатым, будучи суеверным от природы. Через знакомую переднюю его провели в знакомый же кабинет, в котором однако находился теперь совершенно незнакомый Михайле человек.
   Адмирал Нельсон сидел на другом конце комнаты, на носу его были очки, а в душе осень. Собственно осень была и на улице, так что настроение моряка было вполне по погоде. Нельсон, не поднимая глаз от бумаг, спросил тихим голосом:
   – Who are you?
   Граф Михайло молчал, так как его язык буквально прилип к гортани. Нельсон, которого он сразу узнал по отсутствию руки и очевидным проблемам со зрением, был для графа не просто знаменитый британский адмирал, это был известный своей жестокостью человек. Он знал как тот учинил кровавую расправу над французскими пленными в Неаполе, подстрекаемый своей возлюбленной леди Гамильтон, и опасался что и здесь этот морской волк никого не помилует. В то же время глядя на ледяное как северный ветер лицо адмирала, Михайло сообразил что каждая секунда промедления может стоить ему его графской жизни.
   «Что сказать-то? Открыть свое высокое звание стыдно, а молчать да отнекиваться опасно», – лихорадочно соображал граф. Но пока он раздумывал и не решался, Нельсон поднял голову и посмотрел на него прищуренным глазом, отложив очки.
   – I know that man, – сказал Нельсон холодно, видимо желая напугать графа.
   – Вы не можете меня знать, адмирал, я вас в первый раз вижу! – завопил граф Михайло, у которого мороз пробежал по спине и добрался до головы, схватив ее в ледяные тиски.
   – He is a Russian spy! – вынес адмирал свой категорический вердикт и отвернулся.
   – О нет, сэр рыцарь, нет, монсеньор, – заговорил граф Г. с раскатами в голосе, не желая быть «Russian spy» и вспомнив как раз к месту, что у Нельсона был еще и титул герцога Бронте и рыцарский крест ордена Бани. – Я вообще офицер милиции, я из Москвы никогда не выезжал!
   – Your name? – вопросил излишне любознательный адмирал, как видно решив узнать с кем он имеет честь разговаривать любой ценой.
   – Michael, чтоб вы все подавились! – отвечал ему граф Г. злобно.
   – What proof have I that you are not lying? – поинтересовался недоверчивый адмирал.
   – Монсеньор! – воскликнул граф обиженным голосом. – Да ведь у вас в Англии джентльмены верят друг другу на слово, а я джентльмен как и вы, слово джентльмена!
   Тут Нельсон наконец соизволил поднять глаза и снова посмотрел на графа пристально-пристально. Несколько секунд они молча и не мигая глядели друг на друга. Адмирал узнал своего брата-аристократа, и это спасло графа Михайлу хотя бы от немедленного расстрела. Помимо всех условий войны и судебных издержек между двумя людьми установились человеческие отношения, несмотря на все британское пуританство и всю русскую аристократическую надменность. Кроме того граф показался адмиралу уже не просто арестантом с номером N, а симпатичным парнем, которого нельзя было повесить на рее просто так, не взяв греха на душу.
   – How can you show me that you are telling the truth? – спросил Нельсон хотя и прохладно, но уже теплее.
   Граф вспомнил капитана Рамбоу и тут же назвал его, его славный 33-й полк и улицу где был дом и все их приключения. Словом дело уверенно шло к закрытию за недостаточностью улик, но тут графу не пофартило – приперся адъютант и что-то доложил Нельсону.
   Адмирал получив это известие, очевидно долго им ожидаемое, стал быстро застегиваться одной рукой, забыв о Михайле напрочь, как будто его тут и не было. Когда граф робко напомнил о своем существовании, адмирал кивнул адъютанту, велев увести арестованного. Но чисто непонятно было куда именно – назад в этот балаган или же вперед, на приготовленное уже место казни негодяям. Адъютант тоже кажется не понял и переспросил Нельсона.
   – Yes, of course! – уточнил Нельсон, но что именно «of course» до графа не дошло.
   Граф Г. абсолютно не помнил как он шел, куда и сколько, не слышал он и что у него спрашивал Морозявкин. Одна мысль прочно засела у него в голове – он не знал, кто именно приговорил его к казни. Любому обычному человеку это было бы решительно все равно, но графу очень хотелось знать кого ему следует проклинать в последние предсмертные минуты и он стал перебирать в уме все возможные варианты.
   Очевидно это были не те типы, что допрашивали его в комиссии, ни один из них явно не хотел да и не мог сделать этого. Это был не Нельсон, который посмотрел на графа вполне человеческим взглядом единственного глаза, напомнив чем-то князя Кутузова. Еще бы минута, и симпатичный граф окончательно очаровал бы морского бродягу, и тот понял бы что убивать Михайлу очень дурно, но тут вмешался проклятый адъютант.
   «Да мне ясно что чертов адъютант не хотел ничего плохого, но мог и подождать минуту, не развалился бы!» – размышлял граф горестно. «Кто ж меня казнит и убивает – меня, Homo sapiens, что звучит так гордо? Никто что ли?!» И граф чувствовал что так оно и было. Обстоятельства снова оказывались сильнее людей.
   Пленных повели мимо Девичьего монастыря до какого-то огорода. Там уже была выкопана одна на всех могила и поставлен столб. Рядом толпой стояли англичане и иностранные легионеры, кавалеристы и пехота, в разнородных мундирах. А «красные мундиры» выстроились около столба и явно не просто так.
   Негодяев и преступников, в том числе и графа с Морозявкиным, поставили по специальному, известному только самим англичанам порядку. Граф оказался восьмым, перед Вольдемаром, и забеспокоился, уж не изменила ли ему госпожа Удача, так как не выпала ни тройка, ни семерка. Эта ветреная дама явно сегодня норовила развернуться к нему тылом, что было невежливо с ее стороны. Забили вдруг барабаны, и душа графа неожиданно ушла в пятки, несмотря на все его мужество. «Поскорее бы», – подумал он кисло.
   Дабы как-то скрасить ожидание неизбежного, граф Михайло краем глаза оглянулся на своих товарищей по несчастью. Они конечно были далеки от гламурного питерского или даже более деревенского московского общества. Ближе к краю стояли какие-то бритые и осторожные дяди, мохнатые и мускулистые, да еще и с приплюснутым носом. Были также откормленные дворовые, худые и желтые с лица фабричные, бородатые мужики и прочая шелупонь.
   – Как стрелять этих мерзавцев – по одному или по два? – спросил солдат командира.
   – Сладкими парочками! – ответил офицер, и граф пожалел что в отличие от остальных понимает английский язык. Британцы заторопились. Английский чиновник спешно прочитал приговор по-английски и по-русски, но с такими чудовищными ошибками и акцентом, что понять за что его казнят мог только сам казнимый, и то не всегда.
   Сначала из сборища преступников выдернули стоявших с края бритых, которые смотрели на англичан взглядом затравленного зверя и крестились, пытаясь улыбнуться напоследок. Однако молитва им явно не помогла – им завязали глаза, вдобавок надели мешки, чтоб не подглядывали и привязали к тому самому столбу.
   Взвод королевских стрелков вышел стройными рядами и замер перед столбом. Раздался жуткий треск ружей. Граф отвернулся заранее, не в силах глядеть на страшную и разрушающую нервы картину. После грома выстрелов он оглянулся. Англичане недрогнувшей рукой что-то творили возле ямы. Граф знал что такое была для него жизнь и никак не хотел верить, что можно отнять ее.
   «Да что ж это такое, они там их и впрямь насмерть убивают?!» – подумал граф Михайло тяжело дыша и оглядываясь вокруг себя. На лице его был ужас и борьба. Англичане тоже явно страдали от работы палачей, но свое черное дело все же делали.
   – Sharpshooters of the 13th, forward! – заорал какой-то мерзкий командный голос.
   Англичане выдернули из их цепочки седьмого, стоявшего рядом с Михайлой. «Да, сегодня семерке не везет», подумал граф, до которого еще не дошло что они с другом Вольдемаром опять спаслись, уже в который раз за этот квест. Оказалось что всех остальных британцы сюда привели в воспитательных целях – чтобы они поприсутствовали при казни. Невезучим седьмым оказался фабричный, одетый почему-то в цветастое японское кимоно. Только до него дотронулись конвоиры, как он отпрыгнул от них как дикий зверь и изо всех сил ухватился за графа, как утопающий за соломинку.
   «Какого черта он вцепился в меня? Тоже мне, нашел ровню, самурай чертов. Раз уж ему суждено умереть – пусть умрет достойно, я-то тут при чем?» – подумал граф быть может слишком эгоистично. Конвоиры расценили прыжок фабричного как попытку улететь и оторвав его от графа под микитки потащили к столбу. Поняв неизбежность смерти, фабричный перестал кричать и только озирался блестящими глазами.
   Граф однако уже не стал отворачиваться а глядел на эту новую казнь с каким-то извращенным любопытством. Фабричный запахнул кимоно, почесал босые ноги и даже поправил на всякий случай узел на повязке, чтоб не резал волосы. Выстрелов Михайло не услышал, он только видел как фабричный осел на веревках, на светлом шелковом кимоно проступили красные пятна крови, а потом британец с трясущейся лошадиной челюстью отвязывал путы. Графу даже показалось что фабричного закопали еще живым и теплым.
   – That will teach them to start fires, – пояснил один из сынов Британии, желая как-то утешиться в том что было ими сделано. Однако не докончив мысль он лишь махнул на это рукой и пошел прочь.
//-- * * * --//
   После кошмарной и кровавой публичной казни графа Г. отделили от остальных подсудимых и потащили в какую-то маленькую и сильно загаженную церковь. Морозявкина с ним отпускать не хотели, но он так рвался и кричал, что англичане, в которых на этот раз проснулось нечто человеческое, позволили ему присоединиться к графу.
   – Да, струхнул я порядком, повезло нам, пофартило, лежали бы сейчас в сырой могиле кверху задницей, а так хоть и в дерьме но живые! Помолиться бы надо, раз все равно в церкви, хоть ее конечно придется переосвящать, – возбужденно болтал Морозявкин, но граф после всего пережитого за этот день почти его не слушал и не понимал что он говорил.
   Ближе к вечеру караульные в составе полувзвода солдат объявили графу Г. и примкнувшему к нему Морозявкину, что всемилостивейший король Британии Георг прощает их на этот раз. Однако граф Михайло после виденного им страшного убийства решительно навсегда утратил веру в человечество, в бога и даже в себя лично. Собственно он и раньше во всем этом иногда сомневался, но не так сильно как на этот раз. «Не моя вина в том что этот мир разваливается у меня на глазах», – думал граф. В том балагане куда их перевели и который творился вокруг во тьме толпились какие-то люди, как видно нашедшие в Михайле что-то занимательное. Они даже переговаривались через его голову и тихо гоготали.
   – И вот, братцы-кролики мои, тот принц… – говорил какой-то голос в самом противном углу. Граф посмотрел на говорившего и понял что от того разит потом как от бродяги. Вдобавок этот бродяга, маленького роста, еще решил и разуться, разматывая перевязанные бечевками ноги. Затем он спорыми округлыми движениями развесил обувь над изголовьем, на всякий случай поиграл карманным ножиком и уставился из своего угла на графа как филин.
   – А что ж барин, ведь много нужды-то увидали, а? – сказал маленький человек-филин ласково. Михайло хотел было уже дать ему за панибратство по уху, но у него задрожали руки, и со слезами на глазах он вынужден был слушать дальше, завидуя Морозявкину, который уже спокойно спал и видел десятый сон. Видя что граф смутился, маленький человечек продолжал говорить приятным как ему самому казалось голосом.
   – Не тужи, сокоолик, – сказал он растягивая слова как старая русская баба. – всего час позора и мы на свободе! Еще век жить, век терпеть, вот так-то, милый мой дружок. А люди тут разные, как себя поставишь, так и будет, – сказал он, ловко перегнулся и закашлявшись как заядлый курилка или больной чахоткой прошкандыбал куда-то, подманивать собачку.
   – Вон покушайте, барин, – сказал он графу Г, вернувшись с какой-то едой, завернутой в тряпку. – Собачка картошку не жрет, шельма, на это не ловится, так что шавермы сегодня у нас не будет… может вы попробуете?
   Граф не кушал целый день, поэтому угодливость простолюдина пришлась ему весьма кстати. Запах картошки из обеденной похлебки бил в нос. Он жадно стал есть, думая что никогда не едал ничего вкуснее и даже поблагодарив бродягу, который оказался солдатом.
   – Важнеющие картошечки! Ты покушай! – отрекламировал свой продукт солдат, вновь перейдя на панибратское «ты». – Что ж ты так в Москве и остался?
   – Я не думал, что нас так скоро сцапают, нечаянно остался, а тут они и пришли, – врал на ходу граф, уже привыкший к этому за время своей партизанской кампании.
   – Ишь ты, соколик, из дома что ль тебя дернули?
   – Да нет, в этот раз сижу по глупости – на пожар пошел поглазеть, а они налетели, говорят – поджигатель! Волки позорные, – вошел граф в новую для себя роль.
   – Да, где суд там уж мать с отцом не спасут… А я вот солдат апшеронского полка, меня из госпиталя взяли, нам и не сказали ничего. Лежали, стонали, от лихорадки страдали, тут гличанцы налетели и нас всех упаковали, вот какая история. Меня Платошей звать, Каратаевы прозываемся.
   – Платон? Великий греческий философ что ли? Небось скучаешь здесь, а? – спросил граф с проснувшейся после картофельного обеда иронией.
   – Москва городам мать, как же без нее не скучать? Да ничего, червь капусту всю сожрет да его ж и разорвет!
   – Ну-ка, ну-ка, с этого места чуть подробнее… Как ты бишь сказал?
   – Я говорю – не нашего ума это дело! А у вас, барин, небось и дом, и вотчины? Полная чаша, однако! А хозяйка есть? А старики родители живы али уже померли? – засыпал графа вопросами болтливый солдат. Узнав что у графа нет ни родителей, ни детей, он видимо огорчился.
   – Ну как же так, нет детушек, вот вы тут сгинете ни за грош, а кому ж все ваше добро-то достанется? Пропадет ведь совсем, – сокрушался он. – Может вы на меня имущество перепишете али на церковь божию?
   – Да теперь ведь все равно – все мы пленные тут, – промолвил граф. – Да и дети даст бог еще будут.
   – Да ну детки может и будут, дело молодое, а вот матушки уже не будет новой. Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – и тут словоохотливый солдат уселся поудобнее, откашлялся и пошел сыпать народными пословицами и поговорками, рассказывая свою краткую биографию. Он сообщил и что вотчина у них была богатая, и земли было много, и мужики хорошо живут, и дом их слава богу.
   – Сам-сем батюшка косить выходил. Христьяне настоящие были, – пояснял он графу историю своей мужицкой жизни. – Да я засыпался по дурости – поехал в чужую рощу за лесом, тут меня сторож и захомутал. Словили, секли, судили и отдали вот в солдаты.
   «И зачем этот болван мне все это рассказывает, кому эти сказки интересны кроме пристава?» – думал граф неблагодарно, так как успел проголодаться после скудной трапезы, да и спать конечно хотелось уже порядком.
   – Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету, – продолжал между тем свои крестьянские истории Платон, но увидев что граф Михайло уже ищет на земле камешек потяжелее, сбавил темп и быстро встал с земли.
   – Что ж, я чай, спать хочешь? – догадливо промолвил он и начал мелко креститься, приговаривая:
   – Господи, Иисус Христос, Никола-угодник, Фрола и Лавра, – помилуй и спаси нас! Положи, боже, камушком, подними калачиком, – добавил он и укрылся пахучей английской шинелью с головой.
   – Это еще что за народные присказки? – поинтересовался граф Г.
   – А это я молитву такую читал, – пояснил ему Платоша. – А ты разве не молишься?
   – Я-то? Да я каждый день молюсь!
   – Ну и молодец. А вон и собачка прибежала к теплу… угрелась, шельма, сукина дочь! Будет завтра всему бараку шаверма, – пояснил солдат, ощупал на сон грядущий тощую собаку и заснул.
   Граф Г. долго не спал, думая о странном солдате, который по правде сказать так храпел что и заснуть было невозможно. На следующее утро при свете он рассмотрел что сосед был какой-то весь круглый, в лаптях, шинели и фуражке он напоминал клоуна из бродячего цирка Шапито. Голова была круглая, грудь впалая зато спина колесом, глаза нежные, карие и конечно тоже круглые, зубы выкатывались изо рта двумя полукругами, ну словом круглый балбес.
   – И такие вот круглые болваны – это и есть наш русский народ, мой народ! – жаловался он наутро проснувшемуся Морозявкину. – И за них мы проливали под Москвой свою благородную кровь? Вот и будь после этого русским патриотом!
   – Не скажи, придурок конечно полный, зато какой выносливый! – пояснял ему житейски опытный друг Вольдемар. – голос приятный, что такое усталость вообще не знает. За работу берется как ребенок за игрушки!
   – Лег – свернулся, встал – встряхнулся, упал – отжался! – забормотал проснувшийся Платон, как бы поняв что приятели болтают о его особе. – Я на все руки мастер-ломастер, парю, пеку, строгаю, по сдельной оплате, недорого, всегда договоримся! Сапоги тачаю, платье шью, захочешь – станцую, захочешь – спою! – предлагал он всему балагану свои услуги.
   Пел он так заунывно и с таким серьезным лицом, что балаган, служивший англичанам бараком для военнопленных, замолкал и даже собаки и волки в округе начинали подвывать, особенно в полнолуние. Когда Платон как следует оброс бородой, ничего солдатского в нем уже не осталось, а все крестьянское и народное вылезло наружу.
   – Ну что, ручки твои очумелые, солдат в отпуску – рубаха из порток? – насмешливо спрашивал его Морозявкин, намекая на его расхристанность.
   – А вот этого не надо, ну и что что солдат? Меня за всю службу ни разу не били! – возмущался Платоша и начинал сыпать матерными поговорками. Он не имел никаких там привязанностей, дружбы или любви в том смысле как их понимал граф Г. и даже для Морозявкина был существом низшего сорта, слишком уж простым, прямо как дух простоты и сермяжной правды.
   Он любил слушать байки и сам травил их так что все завидовали, он любил товарищей, шавку, из которой можно было сделать шаверму или шашлык вроде кавказского, даже пытался полюбить графа Г. или на худой конец Морозявкина, но несмотря на его нежное и ласковое лицо эти попытки были приятелями решительно пресечены. Впрочем графа оттолкнуло и то, что подсознательно он чувствовал – несмотря на всю свою ласковую нежность хитрый солдат не огорчился бы разлукой с ним ни на минуту.
   – Ну что, соколик Платоша, сгоняй-ка за посылочкой, – обращались бывало к нему остальные пленные. Тут же из него начинали выливаться во множестве слова и действия, как запах от цветка в проруби, он торговался за каждый шаг как извозчик. Цены отдельного слова он вообще не понимал. Но с этим оставалось лишь смириться, и под конец графу, превращавшемуся все более в философа в силу непреодолимых обстоятельств, это стало даже нравиться.
//-- * * * --//
   Как известно в природе случаются вещи непостижимые даже для обширного ума, и не объяснимые ни волей богов, ни тем более исторических героев, даже стоящих на видном месте. Некоторые полагают что английские войска двигались вглубь России по воле короля Георга или же генерала Веллингтона, но конечно это утверждение сродни тому что планета Земля стоит на трех китах, а солнце вращается вокруг нее.
   После Бурдинского сражения и занятия неприятелем златоглавой Москвы важнейшим историческим эпизодом великой войны 1802 года стало движение русской армии сначала на Рязанскую дорогу, затем на Тамбовскую дорогу, и далее с остановками во всех южных губерниях через предгорья северного Кавказа, российские новые крепости Кислые Воды и Владикавказ, грузинский Тифлис в Хивинское и Бухарское ханства, Персию, а оттуда долгим кружным путем и в Индию, как и предполагал прозорливый несмотря на одноглазость Кутузов.
   Войны с англичанами в Индии желал и Павел I, хотевший бить врага на его же территории, однако он не предполагал что его поручение будет исполнено именно таким путем. Он предполагал воевать в индийских землях вместе с Наполеоном, но новый союзник России был слишком занят войной на европейском фронте и второй фронт открывать не пожелал, впрочем не забывая обещать Павлу в письмах что вот-вот начнет боевые действия против англичан и в Индии, когда немножко освободится, и посылая в изрядных количествах для снабжения союзных русских войск новейшее изобретение – консервы, изобретение парижского повара Аппера, с бульоном консоме и супом из вареной говядины, а также пюре из клубнички на десерт.
   Слава грандиозного подвига отступления модернизированной по прусскому образцу русской армии вплоть до пределов Индии исторически стала приписываться различным лицам, так как историки были не в силах понять кому же принадлежало это гениальное решение. Даже английские и прочие иностранные эксперты признали потом гениальность русских полководцев. Конечно сначала было трудно уяснить, в чем же состояла глубокомысленная гениальность этого огромного отступления, спасшего Россию и погубившего Веллингтона.
   Всем ясно что лучшее положение для атакуемой армии – держаться подальше от неприятеля и поближе к кухне, то есть запасам продовольствия. И даже глупый тинэйджер или непродвинутый юзер, герой нашего времени, мог бы понять что в 1802 году, как впрочем и сегодня, больше всего продовольствия и тепла было на юге, в южных губерниях и странах, где кажется только кинь в землю палку – и она тут же зацветет и заплодоносит.
   Конечно этот фланговый, или даже тыловой марш, весьма напоминавшей паническое бегство, при других обстоятельствах мог бы не спасти а погубить русскую армию, но совпало множество других условий согласно пословице о том что русскому дураку всегда везет. А теперь спрашивать что было бы если бы Морозявкин не сжег Москву, если бы одноглазый же Нельсон не потерял из виду русских в горах Кавказа, если бы Веллингтон не был столь самоуверен, попав на землю не чужой ему Индии, если бы под Тифлисом русская армия по идиотскому совету генералов-немцев сумела бы дать англичанам хоть одно настоящее сражение впервые за весь ход отступления за тысячи верст, если бы англичане атаковали русских в джунглях, если… но число таких если бесконечно, и тогда все могло бы быть по другому. Однако чуть-чуть не считается, и история не знает сослагательного наклонения, по крайней мере без вмешательства потусторонних сил.
   Разумеется тыловой марш нельзя приписывать отдельному человеку. Его вообще никто никогда не предвидел, откровенно говоря. Все случилось step by step. На совете в Филях русское начальство хотело отступать по само собой разумевшемуся направлению, то есть по пути на южные теплые края с морскими ваннами и курортными водами, важными для дряхлых генералов. Кроме того заведующий провиантской частью донес главнокомандующему что продовольствие для армии собрано преимущественно в южных губерниях, так как в прочих в этом году недород. Армия подержалась южнее, по Рязанской дороге, и ближе к запасам. Потом она отклонилась еще южнее, на Тамбов, потом на прочие южные города, и только когда все оказались в Тифлисе, тогда лишь люди стали уверять себя что они этого хотели и давно предвидели.
   Собственно и без начальников армия, преследуемая злыми англичанами, описала бы все ту же огромную дугу. Это передвижение было настолько естественно, что в том направлении и мародеры бежали, и от императорского двора требовали, чтобы Кутузов перевел туда свою лихую армию. Государь Павел Петрович даже делал выговоры фельдмаршалу, когда тот отклонялся от прямого маршрута на Кавказ и оттуда на Среднюю Азию и Индию. Но к счастью Кутузов уже находился там, куда указывал императорский перст, так как другого выхода все равно не было.
   Итак, знаменитый и всемирно известный тыловой марш состоял в том что русское войско отступало в направлении, прямо противоположном наступлению англичан, а также велось по дуге за едой, подобно бильярдному шару, катящемуся от единственно бурдинского толчка англичан по кривому и неровному сукну российских просторов и далее через всю Азию. Заслуга Кутузова состояла именно в том, что он один понял что Бурдино, явное поражение в глазах так называемых нормальных людей, на самом деле была скрытая победа, и он один все силы свои употреблял на то чтобы удержать русскую армию от бесполезных и опасных сражений. «Зверь подбит под Бурдином, и даже если он все еще бежит за нами, скоро мы услышим его стон», – любил говаривать он молодым и горячим офицерам.
   После того как Веллингтон гнался за Кутузовым через половину России и никак не мог устроить ему нового великого сражения, он понял что перед ним опытный противник. Ему пришло в голову написать Светлейшему письмо с просьбой о мире, составленное с английской аккуратностью, как статья в «Таймс». Обращаясь к «милорду Кутузову», он писал: «I am sending one of my adjutants-general to discuss several interesting questions with you.»
   Но Кутузов, несмотря на всю сложность и шаткость своего положения, а может быть и именно поэтому, никаких вопросов с коллегой Веллингтоном и тем более его адъютантом обсуждать не пожелал. Он ему ответил весьма достойно: «I should be cursed by posterity were I looked on as the initiator of a settlement of any sort. Such is the present spirit of my nation.»
   Английское войско уже несколько месяцев грабило не только Москву, но и всю Россию. Но преимущество в силе духа постепенно и неуклонно переходило к русской стороне. Правда никто в русской армии толком не знал ни положения, ни численности противостоящих им английских полчищ, но уже в Грузии обнаружилось много хороших признаков – и присылка письма с просьбой о мире, и изобилие провианта, отар овец, кислого местного вина и сыра, и сведения со всех сторон о том что англичанам все уже надоело. Прекрасная погода, мягкий морской климат и продолжительный курортный отдых русских солдат и офицеров вызывали у всех нетерпение, бойцы так и рвались в дело.
   «А вот любопытно, что же делается в английской армии? Мы ж ее давно потеряли из виду, так быстро бежим», – спрашивали себя русские, и их аванпосты шныряли около стоявших в предгорьях Кавказа англичан. Говорили что мужики-партизаны, отступавшие вместе с войсками откуда-нибудь из Воронежа или Тамбова аж до Тифлиса, легко побеждали британцев, и все им завидовали. Все желали отомстить за Москву и позорное отступление, никто не хотел на зимние квартиры, а наоборот рвались изорвать чужие мундиры о русские штыки. Начальники стали выскакивать как кукушка из часов, шипеть и требовать наступления.
   Надо сказать что русская армия управлялась не только Кутузовым и его штабом, но параллельно государем из Петербурга, а с его оставлением – из текущей государевой ставки, причем и ставка и царский двор после начала кампании все время шатались меж двор. В Петербурге еще до оставления обеих столиц был составлен подробнейший план войны, исходивший из того что ни Москву ни Петербург не сдадут врагу никогда, и присланный Кутузову для руководства к действию. К несчастью города русской славы были оставлены, но план этот, уже одобренный штабом, обязательно было исполнять.
   Некоторое время Кутузов правда отписывался тем что дальние диверсии трудно исполнимы, и тогда из штаба присылали новых доносчиков-наблюдателей с инструкциями, и игра в войну продолжалась.
   Барон фон Залысовский как царский фаворит ни на минуту не прекращал своей активнейшей деятельности, указывал армии как надобно воевать и требуя не слишком усердствовать, напоказ выкупал русских офицеров, «кавказских пленников», из плена, как он говорил на свои личные сэкономленные средства, хоть злые языки и говорили что деньги эти уходят местным князькам напополам с англичанами, с коими барон состоит в преступном сговоре, словом старался как мог.
   Ну и конечно постоянно шла штабная перетряска – Багратиона убили, немцы обиделись и отошли в сторону от войны, приходилось срочно менять Б на А и Е на Ё, к их обоюдному удовольствию. Как всегда велась сложная игра партий, даже там, где над ними всеми высилась гора Казбек в сиянье дымки голубой. Однако военное дело шло само собой, без их участия, как и должно было идти.
   «Князь Михаил Илларионович! – писал государь в письме от 2-го февраля 1803 года. – С октября прошедшего года возлюбленная моя Москва в руках неприятеля. Последние ваши рапорты безбожно просрочены и течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной и северной столиц, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад, в Тифлисскую и Кутаисскую губернии, к кавказским горам и минеральным водам. Серпухов, Тамбов, Рязань, Воронеж, даже Тула уже заняты отрядами неприятельскими, и меня весьма интересует как же вы теперь собираетесь воевать без знаменитого и столь для армии необходимого ее завода. Сам Веллингтон уже выехал из Москвы, оставив там в качестве гарнизона часть своей гвардии. Коль скоро неприятель значительно раздробил свои силы, с вероятностию должно полагать, что он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии, вам вверенной. Почему же вы не пользуетесь сими обстоятельствами и не истребите оного? Знатная часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, останется на вашей ответственности. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы и Петербурга. Вы имели опыты моей готовности вас награждать, но и готовность наказывать во мне не ослабла, при отсутствии с вашей стороны усердия и успехов.»
   Получив это письмо, Кутузов уже не мог удержать армию, которой командовал, от наступления. В середине февраля казак Самохвалов находясь в разъезде в кавказских горах погнался сразу за двумя зайцами и убил обоих одной пулей. Во время погони он наткнулся на правый фланг армии генерала Пиктона, стоящий даже без караульных, прямо как у себя дома на островах. Казак хихикая рассказал товарищам историю про зайцев и англичан, и хорунжий хоть и не поверил, но донес командиру про необычный случай.
   Казака немедля позвали и допросили хорошенько, пригрозив чтоб не смел врать. Сначала казаки хотели только поотнимать у англичашек лошадей, самую большую ценность для детей степей, однако дело дошло и до генералов. Ермолов совсем озверел и умолял главнокомандующего сделать наступление, хотя чем больше он его упрашивал тем вернее добивался противоположного. Положение было весьма натянутое. Немцы переписывались с государем напрямую, через голову Светлейшего. И после случая с зайцами Кутузов приказал наступать, хоть и считал благословленное им сражение бесполезным, вредным и никому не нужным.
   С утра Кутузов подписал не читая диспозицию. Толь же не поленился прочесть ее Ермолову, в наказание за излишние усердие, и предложил начать ее исполнять. Однако Ермолов отговорился тем что ему теперь некогда и покинул горную саклю где шел совет. Конечно ни одна из колонн, расписанных в диспозиции, не могла прийти на свое место. Посланный кавалергардский офицер долго гонялся за Ермоловым по всему лагерю, чтобы все-таки всучить в руки его экземпляр диспозиции, но его ни дома ни на службе не было, а был он где-то на пиру у местного князя Бурджанадзе.
   – Да где ж это? – поинтересовался молодой кавалергард.
   – А вон там, – сказал казачий офицер и указал на княжеский дворец. – Такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников, вино, шашлык, бабы. Куда наши не придут, там везде так.
   Офицер поехал к большому княжескому дому в предместье Тифлиса. Еще издали он услышал дикие звуки лезгинки, бой барабанов, гиканье и прочие возгласы, от которых становилось страшно весело. Он слез с коня и вошел в переднюю, кинув поводья каким-то абрекам в черных бурках и белых папахах. Всюду были лакеи с винами местного производства, пахло дымом шашлыков, которые жарились во дворе. Под окнами плясали другие абреки, с кинжалами в зубах и очень прыгучие. Лица у наших генералов были красные, все стояли кружком и громко ржали как кавалергардские лошади, и уже расстегнули мундиры. Один красномордый генерал начал бойко плясать лезгинку вместе с пьяными абреками, подпрыгивая выше их.
   Офицер струхнул и хотел было уже тихо по-английски выйти прочь, но его заметил какой-то еще трезвый генерал и немедля сообщил Ермолову. Ермолов нахмурился так что все лицо перекосило, взял диспозицию мощной дланью и ничего не сказал, лишь удержавшись чтоб не послать кавалергарда подальше. «Да, завтра каша будет знатная, раз он нарочно от бумаги бегал» – подумал офицер догадливо.
   На следующее утро седой Кутузов встал, помолился, оделся и с неприятным сознанием что в таком дурацком сражении никакие молитвы не помогут поехал на службу. Сев в коляску и выехав из Мцхета, он поехал к Мухрани, к месту где были собраны наступающие колонны. «Да, война началась горная, воздух разрежен и трудно дышать,» – думал он трясясь на рессорах и временами просыпаясь прислушивался, нет ли впереди выстрелов, не проспал ли он и не началась ли заварушка? Но все было подозрительно тихо.
   У Мухрани Кутузов обнаружил гусар, которые по диспозиции должны были быть далеко впереди, в горах в засаде, но они только мирно поили лошадей в бурлящем ручье. Он спросил какого они полка и подумал что может быть их опять вывели из засады по ошибке, как тогда под Бурдином, во время единственного большого предыдущего сражения. «Всех прогоню, болванов», – решил старый главнокомандующий. Но далее стояли солдаты в подштанниках, собравшиеся есть кашу, а пойманный офицер доложил что выступать вообще никто не приказывал.
   Кутузов потребовал к себе офицеров генштаба, и когда они явились обматерил их на всю площадь, маша кулаками рядом с их личностями.
   – Как фамилии? Борзин? Эйнем? Оно и видно! Канальи! Совсем оборзели! Расстреляю мерзавцев! Позорите главнокомандующего перед всей армией! Да я когда мальчишкой был, никто надо мной так не издевался!
   Он понял, что напрасно молился полночи и испытывал физическое страдание. Ермолов сутки боялся подойти к Светлейшему, опасаясь за его и свое здоровье. Словом все перенесли на другой день.
   Назавтра войска еще с вечера сумели-таки собраться в назначенных местах и ночью наконец-то выступили. Была холодная зимняя ночь, снег закрывал отроги гор и устилал дорогу. Войска шли без шума и пыли, только пар валил из человечьих и лошадиных ртов, да лязгали орудийные передки. Запрещено было громко ржать и лошадям и солдатам. Горный поход был очень таинственным, а потому привлекательным как терренкур. Люди шли весело, некоторые ложились прямо на снег, думая что дошли, или шли всю ночь, полагая что до места еще далеко.
   Граф Орлов с казаками пришел в небольшую горную деревушку у опушки леса, на низком взгорье. Только он задремал перед зарей, как привели перебежчика из британского лагеря. Разумеется это был какой-то кавказец, картлиец или кахетинец, черт их разберет, которого англичане наняли как проводника и для прочих подсобных целей.
   Перебежчик на ломаном русском пояснил что ему давно пора быть генералом, а не рядовым дровосеком, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать, и вообще он всю британскую армию, ихнюю маму-королеву и даже короля на шампуре вертел. Тут он принялся произносить все русские матерные ругательства какие только помнил, как видно находя особое удовольствие в том чтобы ругать английских шакалов на языке русских собак.
   Он сказал что генерал Пиктон ночует в версте от них, и он его возьмет живым если ему дадут хоть сотню храбрых джигитов. Граф Орлов посоветовался со старшими товарищами. «Слишком уж лестно чтобы отказываться – заполучить такого видного генерала в свое полное распоряжение. Попытайся», – посоветовали ему.
   – Ну запомни, – сказал граф Орлов кавказцу, отпуская его, – ежели ты, черная твоя морда, соврал мне, я тебя велю повесить как собаку, а правда – может и жив останешься, даже денег дам.
   Грузин с решительным видом ничего ему не ответил, вскочил на лошадь и поехал вместе с генерал-майором Хренковым, который моментально поднял два казачьих полка. Они скрылись в лесу. Граф Орлов, подпрыгивая от утреннего зимнего холода, вышел из лесу, и несмотря на то что был сильный мороз решил еще раз оглядеть вражеский лагерь, слабо видневшийся сквозь рассветную мглу. Заодно он поглядел и на тот горный склон, сизый каменистый заснеженный хребет, откуда согласно диспозиции должны были показаться и наши русские колонны, но никого видно почему-то не было.
   Тут Орлова начали терзать смутные сомнения – можно ли из такой массы войск захватить командира и не сорвет ли дурацкая вылазка все намеченное дело.
   – Право, напарил нас этот сукин сын, – промолвил граф с запоздалым раскаянием.
   – Да можно воротить, – посоветовал ему кто-то из свиты, такой же недоверчивый.
   – Или оставить? Или воротить? А, черт с ним, сами пойдем в атаку, с богом!
   «Ураааа!» – разнеслось по редкому горному лесу, и казаки с дротиками наперевес помчались через бурно бегущий несмотря на холод ручей, прямо к вражескому лагерю. Отчаянный крик единственного караульного англичанина «Спасайся кто может!» – и смешалось все что было в английском загородном лагере. Побросав и пушки и лошадей, враги разбегались куда попало.
   Конечно ежели бы казаки стали преследовать англичан не взирая ни на что, то взяли бы и Пиктона, и Нельсона, и пожалуй до самого Веллингтона добрались бы. Однако же когда казачество дорвалось до добычи и пленных, тут их уж было за уши не оттащить. Команд никто не слушал, и взяв чуть не тысячу пленных, орудия и знамена, а также захватив самое ценное – лошадей, седла, одеяла и прочие полезные в хозяйстве предметы, казаки решили что надо бы поделить добычу не отходя от прилавка. Начались драки и крики.
   Англичане наконец опомнились и не видя преследования собрались в команды и начали палить. Граф Орлов, наконец вспомнив о субординации, решил подождать отставшие колонны и пока не захватывать весь английский генералитет. Однако колонны эти, под управлением Толя, хоть и выступили бодро, а зашли вовсе не туда куда было назначено. Сначала было весело, а потом, поняв что заблудились в трех горных соснах, все стали браниться, кричать и ругаться. Адъютанты кричали что все опоздали, генералы скакали туда и сюда, но наконец все махнули рукой и пошли просто куда глаза глядят, надеясь что кривая выведет.
   Однако кривая вывела их прямо под пули англичан, и куда Толь не скакал, все выходило шиворот-навыворот. Один корпус, который давно должен был быть с графом Орловым, намертво застрял в лесу у коряг. Огорченный этой неудачей, Толь заорал что корпусного командира следует за это тут же расстрелять. Корпусной командир немедленно огрызнулся в ответ что он старый солдат и не знает слов любви, а может только достойно умереть. Свои слова он тут же подкрепил делом, храбро выйдя с одной дивизией прямо под выстрелы, чувствуя что ему как старому вояке прямо необходимы ядра и пули чтобы успокоить нервы. Одна из первых же пуль успокоила его навсегда, и поубивало еще многих солдат без всякой пользы для дела.
   Кутузов, которому вместо того чтобы бить французов пришлось бить англичан, хоть он этого вовсе не желал, в это время как раз находился около другой колонны. Эта колонна должна была атаковать англичан с фронта. Предчувствуя что все это добром не кончится, он вообще не двигался и еле ехал на скромной серенькой лошадке, лениво посылая подальше в лес всех предлагавших атаковать.
   – Вы ж видите – сложных маневров мы делать не умеем, – пояснял он Милорадовичу. – Не сумели взять еще тепленьким Пиктона и хоть раз в жизни вовремя прийти на место – так и сидите себе. Предлагают проекты, а чуть приступишь к делу – ничего не готово.
   Сегодня вполне уже трезвый Ермолов, с которым Светлейший со вчерашнего дня в воспитательных целях еще не начинал разговаривать, прищурился и усмехнулся на эти слова, поняв что это намек.
   – Ваша светлость, время не упущено, неприятель не убег пока. Прикажете наступать? А то гвардия и вовсе дыма не увидит.
   Кутузов на это ничего ему не ответил, однако же узнав что англичане уже отступают, стал в свою очередь наступать на них в оригинальной манере – с часовыми остановками через каждые пятьдесят шагов, чтобы не заложило уши при перемене высоты над уровнем моря. И все сражение свелось к тому, что сделали казаки графа Орлова, остальные войска лишь людей потеряли без толка.
   Впоследствии после перестрелки устроили перекличку и перестройку войска, наказали невиновных и наградили начальников – Кутузов получил алмазный знак, прочие также алмазы и деньги соответственно чинам, в общем много приятного. «Вот так у нас все и делается – хотели как лучше а получилось как всегда!» – заговорили после Мухранского сражения русские офицеры и генералы.
   Однако же и у англичан все делалось вовсе не по диспозициям, составленным заранее, а если их историки и говорят что у них войны и сражения исполняются по вперед определенному плану, то единственный вывод, который мы можем сделать из этого, состоит в том что это бред «оф сивинг кейбл».
   Очевидно, Мухранское сражение не достигло той цели, которую имели ввиду генералы – ввести в действие войска по диспозиции и по порядку. Однако как известно порядочная женщина отличается от непорядочной лишь тем, что делает это со всеми по порядку, а непорядочная – без порядка. И если целью было то, что действительно совершилось, и то что для всех русских людей тогда было общим желанием (последующее изгнание англичан из России и истребление их армии), то будет ясно как божий день, что Мухранское сражение, именно вследствие его диких несообразностей, это было самое то что нужно в тот период кампании. Наша величайшая путаница обличила всю слабость англичан и заложила основу их дальнейшего бегства.
//-- * * * --//
   Веллингтон вступил в Москву после блестящей победы в типично своем стиле. Никаких сомнений в самой победе у него не было и быть не могло – ведь за англичанами осталось поле сражения. Русские отступили и отдали столицу, наполненную несметными богатствами, провиантом и оружием. Русское войско, чуть не вдвое слабее английского, на протяжении нескольких месяцев даже не пыталось снова напасть на англичан. Положение Веллингтона было самое блестящее, и он не преминул им воспользоваться, оттяпав пол-России. Он не стал идти в холодную Сибирь, а преследуя отступавшего Кутузова направил войска на Кавказ, а затем и в Азию.
   Положение английского войска казалось превосходным и не нужно было особенной гениальности чтобы его удерживать. Однако же для этого нужно было вроде бы самое простое и легкое – не допустить грабежей, заготовить правильную зимнюю форму одежды на всю армию, провиант и так далее. Но у Веллингтона ничего из этого не вышло. Отправив вперед Нельсона, Паркера, Пиктона и прочих генералов и адмиралов, он еще долго оставался в Москве и ничего пагубнее даже нарочно не смог бы придумать, как показали последствия. Он предоставил войскам грабить русские города и это разложило армию.
   Но произошло это не вследствие глупости сэра Артура Уэлсли, также как английские войска дошли до южных границ России не вследствие его гениальности. Историки написали что в Москве он ослабел – однако его деятельность за это время была не менее изумительна чем в Индии или в Голландии. Конечно в основном сведения о гениальности английских полководцев, того же Нельсона в Египте, где сорок веков смотрели на его величие, были поведаны западными историками. Но нам признавать их гениальность чтоб скрыть свой стыд слава богу нет причины. Мы сполна заплатили за право просто и прямо смотреть на дело самым длительным и протяженным отступлением в мировой истории.
   Сэр Веллингтон, которого свои называли «милорд», в Москве также отдавал направо и налево гениальные приказания, от рассвета до заката, от времени вступления в столицу до времени выхода из нее. Казалось его вообще ничто не смущало – ни отсутствие жителей, ни неявка их депутации, ни самый пожар Москвы, лишивший его материальной базы. Он не упускал из вида ни блага своей армии, ни блага всех народов России, оказавшихся под его сапогом, и еще успевал думать об английской внутренней и внешней политике.
   В военном отношении тотчас по вступлении в Москву Веллингтон строго приказывает генералу Коттону следить за движениями русской армии, рассылает корпуса по разным дорогам и приказывает Нельсону и Пиктону найти Кутузова хоть в Сибири, хоть в Китае, куда бы тот ни сбежал. Потом он распорядился укреплять «the Kremlin» и сделал гениальный план будущей кампании по всей карте России, местами с размаха залезая на знакомую карту Индии.
   В дипломатическом отношении Веллингтон призвал себе однорукого и одноногого капитана Копейкина, потерявшего конечности под Грязным или под Перхушково и уж не знавшего как выбраться из чертовой Москвы, где его вдобавок обобрали и подогрели. Генерал быстро изложил ему всю свою политику и приказал передать императору Павлу письмо, в котором он считал своим долгом сообщить коллеге, что Ростопчин весьма дурно распоряжался в Москве и вообще из него администратор как из шелковой ленточки морской узел, и он, сэр Артур, лично бы рвал таких администраторов на британский флаг. Отправив Копейкина в Сибирь, в тот город где была тогда временная ставка Павла и откуда ни до какой границы три года было не доскакать, он продолжал делать распоряжения.
   По юридической части велено было сыскать с собаками-доберманами виновных в пожарах и немедля казнить их перед строем морской пехоты, а дома злодея сэра Ростопчина, если еще не успели сгореть сами, запалить отдельно в наказание. В административном отношении Москве наконец-то даровали конституцию и учредили муниципалитет. В оккупированных столицах, а также Тамбове, Ярославле, Туле, Воронеже и прочих северных и южных российских городах непрерывно расклеивались всякие провозглашения.
   «Мирные жители!
   Несчастья ваши неисчислимы, но главнокомандующий сэр Веллингтон хочет прекратить течение оных. Надеемся что страшные примеры наказания за непослушание научили вас хоть чему-нибудь. Эти строгие меры предприняты дабы прекратить беспорядок и возродить всеобщую безопасность. Градское правление отныне будет состоять из вас же самих, его члены будут отличимы по белым ленточкам и денно и нощно будут печься о вашей же пользе.
   Городская полиция будет переименована в милицию, дабы исполнять свои обязанности по лучшему порядку, однако учреждена станет по прежнему положению. Правительство уже назначило новых генеральных комиссаров и частных приставов для всех частей города, которых можно будет отличить по красным лентам вокруг левой руки. Согражданам следует возвращаться в свои жилища и молиться в церквах, частично уже открытых. Эти средства правительство употребило, чтобы возвратить порядок и облегчить ваше положение; но, чтобы достигнуть до того, нужно, чтобы вы с ним соединили ваши старания.»
   Однако же вопреки воззваниям жители никак не могли забыть несчастия которые претерпели и не верили что неизбежимое наказание и вправду ждет тех кто посягнет на их особы и оставшееся еще имущество, вопреки воле величайшего и справедливейшего из всех монархов английского короля Георга III, их нового хозяина. А слова, обращенные к жителям, о восстановлении публичного доверия и о том чтобы все жили как братья, давая друг другу помощь и покровительство, вообще не встречали никакого понимания, так как граждане просто не могли уразуметь что сие значит. Слезы продолжали течь.
   В отношении снабжения продовольствием Веллингтон, будучи прагматиком, предписал всем войскам поочередно ходить в города «As looters» для заготовления провианта, чтобы армия была обеспечена для зимней российской и весенней кавказской кампании. Он призывал ремесленников и трудолюбивых мастеровых возвращаться к рукодельям, и получать плату полновесными английскими фунтами, а крестьян выходить из лесов и возвращаться в свои любимые избы, дабы свозить в лабазы земельные растения и продавать их там по свободной цене, в чем никто не мог им препятствовать, и даже выделялись войска дабы сохранить их в торговые дни от разбойников. Словом отеческие намерения оккупационного командования демонстрировались всеми возможными способами.
   Для поднятия духа войска и народа непрерывно раздавались награды и проводились парады, даже учреждались театры наподобие «Theatre Royal, Drury Lane», которые посещал и сам Веллингтон, несмотря на крайнюю озабоченность и занятость. Сироты в богоугодных заведениях лобызали ему руки в белых перчатках, а в отношении армии все время выходили строжайшие приказы о недопустимости грабежей.
   Но как ни странно, все эти распоряжения, заботы и планы, бывшие вовсе не хуже других, издаваемых в подобных же случаях, на окаянной русской земле почему-то не затрогивали сущности дела, а, как стрелки циферблата в часах, отделенные от механизма, вертелись произвольно и бесцельно.
   В военном отношении гениальный план кампании никак не мог быть исполнен. Укрепление Кремля, для чего надо было срыть к чертовой матери the church of Basil the Beatified, про которую англичане шутили что над ней как будто псих поработал малярной кистью, оказалось совершенно бесполезным. Дальновидный Веллингтон также заодно распорядился подвести мины под Кремль, дабы взорвать его при возможном отступлении. Преследование русской армии, которое тоже озабочивало сэра Артура Уэлсли, кончилось неслыханным конфузом – британские военачальники потеряли пятидесятитысячную русскую армию, отступавшую на юг так быстро, что только благодаря искусству и конгениальности Нельсона удалось наконец отыскать ее где-то на Кавказе, в горах, как булавку в стоге азиатского сена.
   В дипломатическом отношении, все доводы Веллингтона о своем великодушии и справедливости перед капитаном Копейкиным, озабоченным преимущественно приобретением новой шинели и повозки, а также пожизненного пенсиона ввиду инвалидности, оказались бесполезны: Павел не принял этого посла, в его глазах совершенно ничтожного, и выслал его с фельдъегерем на казенный счет в места совсем уж отдаленные.
   В юридическом отношении после казни мнимых поджигателей последователи Морозявкина сожгли другую половину Москвы. В административном смысле учреждение муниципалитета не остановило грабежа и принесло только пользу некоторым лицам, участвовавшим в этом муниципалитете и под предлогом соблюдения порядка грабившим Москву или сохранявшим свое от грабежа.
   В религиозном смысле дело, так легко устроившееся в Индии посредством посещения храмов Шивы или Вишну и чтения мантр, здесь не принесло никаких результатов. Пара священников, найденные в Москве, взялись было исполнить волю Веллингтона, но одного из них во время службы прибил по толстым мордасам смерть не любивший ортодоксов британский солдат, а про другого английский чиновник доложил что церковь он вычистил, но в ту же ночь добрые граждане сбили с нее замки, сломали двери, порвали книги и вообще устроили беспорядки.
   Точно также молчанием и равнодушием ответил неблагодарный народ на «the proclamation» к ремесленникам. Никаких трудолюбивых ремесленников вообще не нашлось, работу все бросили, а крестьяне ловили комиссаров, что по глупости забирались с прокламациями совсем уж в глушь, и убивали их.
   Увеселение народа также не удалось – актрисы и актеры вновь открывшегося в Кремле театра были моментально ограблены до нитки, и театр закрылся. Фальшивые бумажные рубли и фунты стерлингов, которые англичане в порядке благотворительности раздавали населению вместо продовольствия, потому что давать настоящие враждебно настроенным жителям они не желали, вовсе не считались за деньги. Сами же англичане утилизируя добычу признавали только золото.
   Веллингтону не удавалось остановить грабежи, и он находил это удивительным.
   – Они все грабят и грабят, неужели им недостаточно? – спрашивал он за ланчем у военного секретаря. – Какие новости, лорд Сомерсет?
   – Несмотря на ваше повеление прекратить грабежи, они продолжаются. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи, – почтительно отвечал секретарь.
   – Да, нет ничего нового в том что мои солдаты позволяют себе грабить и воровать. Но надо будет остановить это сильными мерами, – заметил генерал.
   Между тем солдаты сбивались в шайки, грабили, ранили палашами и убивали мирных жителей, прятавшихся в подвалы, и не стеснялись использовать для справления нужды все улицы где они чувствовали эту нужду, словом вели себя точно так же как французские, немецкие и прочие оккупанты, ничем от них не отличаясь. Даже шотландские гвардейцы задирали юбки где попало. Отборные солдаты личной охраны командующего вместо того чтобы подавать пример подчиненности до такой степени простерли ослушание, что разбивали погреба и магазины, в том числе и с припасами для армии.
   Словом с каждым днем пребывания на оккупированных землях войско превращалось совсем уж в распущенное стадо. Оно уже не ело тот корм, что был у него под ногами, а просто топтало его своими копытами. Однако пока что оно не бежало. Оно побежало только потом, когда его охватил панический страх. Узнав о Мухранском сражении от адмирала Нельсона, Веллингтон решил наказать русских и отдал приказ выступать ему на помощь, чего требовало все войско, вошедшее во вкус и полагавшее что южные земли еще богаче и там найдется еще больше продовольствия и сокровищ.
   Убегая из Москвы, доблестные английские воины захватили за собой столько награбленного, что Веллингтон, увидавши гигантский обоз, ужаснулся, хотя сам тоже конечно прихватил свой personal tresor.
   – Ну что ж, прекрасно – коляски и кареты, в которых едут солдаты, пригодятся для провианта, больных и раненых, не так ли, Сомерсет?
   – Вы как всегда правы, милорд! – отозвался тот. – Неразумно было бы сжигать этот хлам.
   Несчастное английское войско, оставленное в дикой стране России, за исключением его передовых частей, посланных на тифлисский курорт, было подобно раненому животному, чувствующему свою погибель и не знающему что оно делает. Изучать искусные маневры Веллингтона в то время было бы все равно что изучать агонию смертельно раненого зверя, который услышав выстрел сам бросается на охотника. Шорох Мухранского сражения спугнул зверя, и бросившись всем телом вперед на выстрел, он в конце концов побежал назад. Веллингтон имел к этому отношение не более чем вырезанная фигура на носу английских фрегатов к их курсу. Ему только казалось что он дергает за веревочки, управляющие повозкой госпожи Истории.
//-- * * * --//
   В начале марта, рано поутру граф Г. вышел из очередного барака, точнее местной глиняной мазанки наподобие малороссийской, где содержались пленные. Он уже прошел через всю среднюю и южную Россию, а также Кавказ и теперь вместе с Морозявкиным и прочими арестантами маршировал под чутким руководством англичан по Бухарскому ханству, останавливаясь на ночлег где Аллах пошлет. Сначала экзотика в виде верблюдов, минаретов мечетей и пустынь его занимала, но потом вечный песок на зубах уже здорово приелся.
   Граф от нечего делать поиграл с лиловым ишаком, который вертелся около него надеясь на лакомство. Этот ишак жил у них в мазанке, ночуя с Каратаевым, но иногда ходил на ночь куда-то в город. Ишак был ничей, и не имел даже имени. Англичане не без иронии звали его Алан, то есть красавчик, солдат-сказочник звал его Фингалом, Каратаев называл просто Синий, а иногда Вислож…й. Отсутствие имени и принадлежности казалось нисколько не затрудняло этого лилового ишака. Кривые ноги служили ему так ловко, что временами он бежал на трех из них, грациозно поднимая заднюю. Иногда он пребывал в меланхолии, а иногда валялся на спине или грелся на южном солнце и кричал «иа-иа» от радости.
   Морозявкин, обитавшийся тут же, недоумевал почему Платоша еще не пустил животное на шашлык для всего барака.
   – Небось хочет содрать со всех подороже за порцион, со всего нашего караван-сарая! – гадал Вольдемар. – Какой караван, говорили бы просто – сарай. И зачем только матушка Екатерина дала им пятьдесят тыщ рублев на постройку в Бухаре медресе. Хватит кормить Азию!
   – Они же несъедобные, ослы эти, – возражал ему граф Г.
   – Еще как съедобные! Здесь в Азии все жрут. Китайцы говорят, что на небе лучшая пища – мясо дракона, а на земле – осла. Как бы и нас не съели. Дикая страна.
   – А может, это любовь? Может он к ишаку привязался? – предполагал граф Михайло романтично.
   – А ведь ты прав! То-то он по ночам к нему прижимается… Да и теплее как-то, а то зимой тут прохладно. А то что в город отпускает – так это он на заработки, животинка ему еду ворует!
   Одежда графа Михайлы теперь состояла из рваной рубахи, единственном остатке былой красы и роскоши, солдатских порток, завязанных веревочками снизу чтоб песок не набивался, по совету заботливого Платоши, все того же кафтана и драной чалмы. Граф сильно похудел, лицо обросло бородой и усами, волосы стали курчавыми как у арапа Ганнибала, предка поэта Пушкина, но однако твердое спокойное выражение глаз ничуть не изменилось. Теперь он был всегда готов, как юный первопроходимец. Вместо былой распущенности в нем чувствовалась решительность немедля дать отпор любому, и заехать ему в физиономию прямо с босой ноги.
   Граф Г. то смотрел вниз на пустынную степь, с ее сухой и горячей почвой, по которой что-то больно разъездились местные арбы и конные британцы, то вдаль за арык, то на ишака, скалившего крупные желтые зубы и пытавшегося в шутку его укусить. Иногда он смотрел на собственные босые ноги и с самодовольством, граничащим с мазохизмом, вспоминал свои походные приключения.
   Стояла уже ранняя весна, теплое солнце пригревало и природа обновлялась. Восточные базары манили путников, благородная Бухара привлекала своими достопримечательностями, медресе и восточными банями, минареты мечетей отчетливо вырезались в прозрачном воздухе, крики муэдзинов слышались за три версты. Англичане устроились неподалеку в прекрасном благоустроенном караван-сарае, на правах хозяев положения.
   Британский капрал, расхристанный как у себя дома, с длинной гнутой трубкой в зубах, вышел из-за угла мазанки и дружески подмигнул Михайле.
   – What sunshine, Sir Michael! Eh? Just like spring!
   – Да это и есть весна, у нас же считается с конца зимы а не с весеннего равноденствия как у вас… Хотя мы не в России, тут в эмирате черт его знает когда у них все, – отвечал ему граф, которого капрал поименовал просто по имени, хоть и с благородной приставкой «сэр».
   Граф отказался от любезно предложенной ему трубки, отвечав что не сделал привычки и боится что трубка сушит. Между делом он расспросил капрала о дальнейших планах и о том, зачем их тащили через всю Россию, калмыцкие степи, а теперь вот дошли и до окрестностей Бухары, и что с ними будет дальше, и не проще ли их всех пристрелить, тем более что в их мазанке много больных.
   Капрал отвечал Михайле что тот может быть совершенно спокоен – если пленных тащат значит надо, хоть до Индии доведут под конвоем, имеются передвижной и стационарный госпитали и о больных выйдет отдельное распоряжение, словом начальство предусмотрело все.
   – Besides, Sir Michael, you have only to say a word to the captain, you know.
   Этот капитан, о котором упомянул капрал, часто долго беседовал с графом Г. и неуловимо напоминал ему капитана Рамбоу. Он считал графа Г. чем-то вроде короля Лира в изгнании, говоря что тот очень образованный, раз знает английский язык в XIX веке, и не похож на остальных русских, которые все бродяги и мужичье. Он настоящий русский барин, знающий what’s what, и может даже англичанами считаться за человека.
   – Если бы не вы, то недавняя заварушка худо бы кончилась, клянусь святым Патриком, ну а теперь вам ни в чем отказа не будет! – пояснил капрал, и почесав языком еще немножко ушел прочь.
   Та заварушка, случившаяся намедни, о которой упомянул капрал, была драка между арестантами и англичанами, в которой Михайло, понимавший что добром это не кончится и он может чего доброго потерять свое привилегированное положение в бараке, кое-как утихомирил товарищей по несчастью.
   – Это вы о чем с ним базарили-то? Что он там протявкал, собака английская? – начали интересоваться пленные у графа, услышав разговор с капралом.
   Пока граф Г. отбрехивался байками о скором выступлении на Индию, к двери мазанки подошел какой-то худой и желтый с лица английский солдат, явно оборвавшийся за долгий путь. Он кинул пальцы ко лбу, вроде бы отдавая честь, а может просто заслоняясь от солнца, и обратившись к графу поинтересовался тут ли the soldier Platoche, которому он еще неделю назад отдал шить рубаху.
   – Готово, соколик, готово! Готовь денежки к расчету! – сказал Платоша, выходя с аккуратно подвернутой рубашкой. Он по случаю азиатского весеннего тепла был в одних портках и черном как земля халате бухарского пошива. Волоса его были покрыты тюбетейкой, отчего его круглое загорелое лицо казалось совсем не отличалось от лиц местных нехристей.
   – Уговорец – дороже денежек. Как сказал к пятнице, так и сделал к понедельнику, – говорил Платоша скалясь на всю улицу.
   Англичанин как-то беспокойно оглянулся, но преодолев сомнения все же разделся на публике, скинув мундир дабы надеть рубашку. Под мундиром у него были только широкие подтяжки в цвет британского флага. Никто из пленных однако не смеялся, помня что у британцев расправа короткая и право на юмор они признают только за собой.
   – Да ведь у нас тут, соколик, не швальня! Без снасти и блоху не подкуешь, – пояснил ему Платон скромное качество изготовления швов. Сам он не мог нахвалиться на свою работу.
   – It’s good, quite good, thank you, – залопотал британец на родном ему языке, – but there must be some linen left over.
   – Да ты прикинь, на тело-то надень как следует! – советовал ему Платоша. – И тебе приятно, и мне.
   – Thanks, thanks, old fellow…. But the bits left over? – упорствовал англичанин, как видно хорошо знавший что такое учет и контроль и требовавший остатки материи назад.
   Граф Михайло видел что Платоша, хоть и не знавший заморский язык, тем не менее прекрасно догадался чего от него хотят, но по кулацкой жадности решил зажилить эти остатки. Он дважды пересчитал полученные деньги и сунул их поглубже за пазуху, но обрезки не возвращал. Англичанин попросил Михайлу перевести это требование колониальных войск.
   – Да на хрена тебе остатки-то? Нам портяночки бы важнеющие вышли. Ну да черт с тобой, жри, подавись, – И Каратаев с вытянувшейся физиономией, уже не круглой а скорее похожей на здешнюю продолговатую дыню, достал из-за халата обрезки и не глядя на экономного британца протянул их.
   Англичанин поглядел на материю, на графа Михайлу, снова на Платона, и поняв по взгляду что тот может прирезать его ночью, решился.
   – Platoche! Eh, Platoche! Keep them yourself! – сказал англичанин спертым голосом, возвращая обрезки, а затем быстро повернулся и ушел подальше.
   – Вот поди ж ты, говорят нехристи, а на беспредел не пошел. Понял что за это мы ему голову за углом оторвем. Значит тоже понимание есть, – покачал головой Каратаев. Затем он улыбнулся, глядя на обрезки. – А портяночки и впрямь важнеющие выйдут, зашибись! – и с этими словами вернулся в мазанку.
//-- * * * --//
   Прошло уже много месяцев пребывания графа Михайлы в плену. До полугода он еще считал срок, отмечая зарубками на стенах бараков дни и недели, ну а потом уже бросил это бесполезное занятие. Ему предлагали перейти из солдатского барака в офицерский, как более соответствующий его званию, но граф гордо отказался, не желая бросать товарищей и полагая что лучше быть первым в деревне чем вторым в Риме.
   Британские войска, гонясь за отступавшей армией Кутузова по всему Азиатскому континенту, лихо прошли Грузию, Персию, Афганистан и прочие сопредельные страны, и теперь направлялись в Индию. В пути, начиная от разоренной и сожженной Москвы и кончая прочими столь же разоренными и частично сожженными городами юга России, Михайло испытывал крайние пределы лишений, то есть часто думал что пришел край. Однако благодаря своему сильному сложению и железной силе воли он переносил свое положение легко и даже радостно. «Чем хуже, тем лучше», – все чаще думал он. Кроме того край подкрадывался незаметно.
   И именно в это время он наконец заполучил то самое спокойствие и самодовольство, которого ему так не хватало раньше. Он вел ранее весьма рассеянную светскую жизнь, и волочился напропалую за баронессой Ольгой, и пытался даже героически пожертвовать собой – но сермяжное спокойствие скотины, которую ведут на убой, так поразившее его у солдат в сражении под Москвой, обрел только здесь, в азиатском походе, через ужас смерти.
   «Кто сказал, что любовь величайшее из чувств? Страх – вот сильнейшее чувство. Играйте страхом, если хотите испытать острейшее наслаждение» – вспоминал он фразу, вычитанную в каком-то английском кажется романе. «Вон Платоша – ни по какому поводу не парится. И Морозявкин кстати тоже не особенно заморачивается, не грузится идиотскими мыслями обо всем и ни о чем», – размышлял он.
   Жуткие минуты ужаса, которые он пережил во время московской и прочих казней, смыли навсегда, как накипь из походного котелка, те тревожные мысли и чувства, которые прежде казались ему столь важными. Он уже вообще не думал ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Веллингтоне, ни тем более о Наполеоне и прочих иноверцах. Ему стало очевидно что все это ему совсем по барабану, до фени, не его собачье дело да и вообще чушь полная. «Умом Россию не понять, она особенная, б…», – думал он, вспоминая очередную дурацкую присказку Каратаева.
   Все его предыдущие намерения укокошить Веллингтона, вычислить согласно науке кабалистике число зверя Апокалипсиса, даже озлобление против любовниц – все казалось ему теперь каким-то несерьезным. Что ему было за дело, что какая-то распутная дура вела себя так как ей захочется, а другая дура была не столь распутна как ему хотелось? Кому было дело, что англичане могли узнать его знаменитое на всю Россию имя – граф Г.?
   Он вспоминал умные разговоры с питерскими приятелями, и теперь они казались ему странными донельзя. Только тут, в заключении, на этапе, свобода выбора представилась ему высшим счастьем. Впервые всегда и всем обеспеченный по высшему разряду граф понял, какое это счастье – оценить наслажденье еды, когда хотелось есть, питья когда хотелось пить и тепла, когда было холодно, не говоря уже о разговоре с образованным человеком, вроде английского капрала, а не с добродушным идиотом вроде Каратаева. Удовлетворение потребностей казалось теперь лишенному этого удовольствия графу Михайле совершенным счастием.
   – Да, большая свобода выбора, которую дает в нашем обществе образование и богатство, а также положение в свете, делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия! – пояснял он Морозявкину, который все более находил что от множества лишений и тягот похода его друг сошел с ума. – Ну если мне вернут свободу, я вам такого натворю!
   – Да зачем тебе свобода? Мне сдается что именно сейчас ты испытываешь сильные и радостные ощущения, о которых потом всю жизнь будешь вспоминать с телячьим восторгом! – отвечал ему приятель.
   Граф Г. высоко себя поставил среди обитателей их барака и перегонной партии. Он знал языки, в том числе начальственный и матерный, у англичан он был уважаемым сэром, и иногда даже раздавал часть жалованья (он получал два рубля в неделю, прямо как офицер) всем желающим.
   Кроме того он на спор вбивал ладонью гвозди в глиняные стены мазанки, имел выдержанный и нордический характер, мог часами, как индийский факир, сидеть неподвижно и ничего не делать, чему научился еще в своем имении во время послеобеденного отдыха в креслах, словом представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Его простота и аристократически небрежная рассеянность, вредившие ему в свете, позволяли тут быть в авторитете. На него смотрели как на героя, крепкий орешек, и граф чувствовал что это ко многому обязывало.
//-- * * * --//
   В одну прекрасную мартовскую ночь англичане наконец-то выступили в новый поход. Солнце еще не взошло, а в английском лагере уже кипела работа. Ломались кухни и палатки, укладывались повозки и арбы, двигались войска и огромные обозы, набитые шелками и бухарскими халатами.
   В жуткую с точки зрения графа рань – семь часов утра – конвой англичан с ружьями, ранцами и при полном параде, в киверах и неизменных красных мундирах уже стоял перед мазанками арестантов. Солдаты в линии ругались почем зря и следили как бы кто не упер их мешки с трофеями.
   В арестантском глиняном бараке все уже были готовы, одеты и обуты, так как нищему собраться – только подпоясаться. Все ждали команды на выход с вещами. Больной солдат Рябчиков, бледный и худой, и один без обувки, кашлял так как будто у него чахотка в последней стадии, выхаркивая с кровью куски легких и рискуя заразить весь барак, однако товарищи не обращали на него никакого внимания.
   Граф Г., теперь обутый в самопальные башмаки, сшитые для него Каратаевым из сэкономленного на англичанах материала, пытался утешить несчастного как мог.
   – Что ж, душа моя Рябчиков, ведь они ж не насовсем уходят-то! У них тут гошпиталь бесплатный. Может тебе лучше нашего будет.
   – Да это только если вы все помрете в страшных муках, только тогда мне лучше будет, да и то вряд ли. Вы ж знаете, лечиться бесплатно – все равно что даром. О господи, хоть бы смерть скорее!
   Граф Г., движимый проснувшимся в нем за время похода гуманизмом, решил спросить конвоиров о дальнейшей судьбе больного солдата. Однако когда он подошел к двери и поинтересовался у знакомого капрала что и как, тот отреагировал на его гуманистический порыв очень жестко, прямо как настоящий колонизатор. Капрал, в полной походной форме, ничего не ответил ему и злобно захлопнул дверь барака прямо перед графским носом, да еще и выругался черт знает как. Затрещали барабаны, завыли муэдзины с минаретов.
   «Ну вот, опять начался этот кошмар!» – подумал Михайло. Какая-то сила заставляла людей против своей воли убивать себе подобных, действуя на людей как дурманящий опий в табаке, вывозимый Ост-Индской компанией-монополистом из Индии и Бенгалии, так что обращаться к ним в это время было бесполезно. Пленные как стадо баранов, давя друг друга и жалобно блея, стали в проходе.
   – Pass on, pass on! – приговаривал знакомый капитан, который ранее так высоко ценил графа. Михайло понимал что лучше не соваться к нему под горячую руку, но все же обратился.
   – What now? – осведомился капитан холодным голосом, как будто Михайло уже не был ему как родной. Граф поведал ему про несчастного больного.
   – He’ll manage to walk, devil take him! – пролаял капитан, не глядя на графа. Михайло указывал ему на то что несчастный Рябчиков практически в агонии, однако услышал в ответ только «Be so good…» и понял что говорить что-либо уже бесполезно.
   Графа вместе с офицерами отделили от массы солдатни. Офицеры были все из чужих бараков, и одеты гораздо лучше чем Михайло. Они глядели на его странный костюм и самопальную обувку с недоверием и отчуждением. «Да, по одежке встречают, а с моим умом тут просто негде показаться», – подумал граф Г. уныло. Один майор, в роскошном персидском халате, перепоясанный каким-то полотенцем, шел неподалеку опираясь на чубук. Он явно был в авторитете у товарищей-арестантов, пыхтел, ворчал и сплевывал с пухлых губ песок.
   – Чего вы толкаетесь? Толкаться незачем… И куда торопитесь? Торопиться некуда, – приговаривал он на ходу.
   – А куда нас ведут? Воон туда, куда верблюжий караван гонят? За день небось до гор дойдем, а там и Самарканд скоро, – предполагал разговорчивый худой офицер небольшого роста.
   – А вон там медресе Кукельдаш, а там мавзолей Исмаила Самани, – громко комментировал чиновник в валенках и комиссариатской форме виды оставляемой за бортом Бухары, впрочем офицер-поляк с ним не соглашался.
   – О чем спорить? Москва сгорела, и это все небось сожгут, – сердито говорил оптимист-майор. – Нашли о чем толковать!
   Вдруг все уставились на вымазанный дерьмом труп какого-то несчастного аборигена, узбека или таджика, у ограды мечети. Послышались возгласы омерзения.
   – Ишь, мерзавцы…Нехристи. Этот тоже конечно нехристь, тюрка, но все равно как-то не по христиански. Да, точно, совсем мертвяк.
   – Go on! What the devil… Go on! – залаяли конвойные вместо собак и злобно разогнали собравшихся поглазеть пленных пинками и палашами.
   Пленные сначала шли со своим конвоем, а также теми арбами что принадлежали ехавшим верхом на лошадях и верблюдах конвоирам, но выйдя на окраину они увидели огромный обоз Королевской конной артиллерии, также частично уже переведенной на верблюжью тягу. Направо, где была дорога, а точнее я верблюжья тропа кочевников на Навои, загибались бесконечные ряды войск и обозов. Это передвигались караваны армий Нельсона, Пиктона, Паркера, грозные колониальные дивизии.
   Обозы и дивизии очень растянулись, как обычно при дальнем переходе, отовсюду слышался топот ног и грохот колес, неумолкаемый как шум арыков. Пленных сжимало в кучу и прибивало друг к другу в этом бурном людском море. Слышались барабаны и ругань.
   – Эка народу-то! И на лафетах добро навалили! Смотри – шелка! – говорили они. – Вишь, стервецы, и тут в Бухаре сколько награбили, весь город обобрали. Да ведь там на арбе полумесяц с мечети, ей-богу! Вишь навьючились, насилу тащатся. Батюшки! Подрались! По морде его, по морде! – комментировали происходящее офицеры рядом с графом Г.
   – А это чей выезд – самого Веллингтона что ли? Какие верблюды, белые, королевские прямо, в вензелях и с короной. А вон какая-то женщина, хоть с ребятней зато без паранджи… недурна, однако. Ха, как же, отпустят тебя. Смотри, девки! А вон и бабы!
   Граф Г. увидел на арбах каких-то гурий, в прозрачных паранджах и ярких шелках, напевавших что-то типично восточное писклявыми голосами. Однако с тех пор как он осознал появление таинственной силы, заставляющей еще вчера нормальных, не сумасшедших людей приговаривать «марш, марш левой», он уже не обращал внимания на все эти мелочи – трупы, баб или там массовые пожары. Его душа была готова к войне и походу. Он уже не замечал отдельных людей, а только общее их движение, под влиянием той самой таинственной и загадочной силы.
   Только на закате им удалось выбраться на дорогу к городу Навои. Обозы скучились, все люди стали недовольны, послышалась ругань, начались драки – то есть все было как обычно и как следовало быть в походе. Какая-то арба пробила дышлом коляску конвоиров, горбатый верблюд плюнул в лицо британскому капитану, за что получил от него оглоблей по морде.
   Остановившись все наконец-то поняли что еще неизвестно куда они дойдут и в полном ли составе, и пригорюнились. Конвоиры обращались с пленными на привале еще хуже чем при выступлении. Впервые мясной паек был выдан ослиным мясом и частично верблюжатиной, а не кониной как обыкновенно. Вместо прежних дружелюбных отношений, временами переходивших в любовь, теперь конвоиры испытывали такую личную неприязнь к каждому что и кушать не хотелось.
   Граф Г. видел, как конвойные совсем озверели, когда выяснилось что один русский солдат-симулянт, коварно притворявшийся что у него плоскостопие, во время суеты сбежал быстрей скакового арабского жеребца. Обнаружилось это только при пересчитывании арестантов, и англичане начали избивать как боксерскую грушу всех русских, подвернувшихся под руку, даже отошедших от тропы по нужде. Капитан, графский знакомый, заявил рядовым что он их всех отправит в Англию без трофеев, если убежит еще хоть кто-нибудь, и что отстающих надо пристреливать на месте. «Вот она, эта роковая сила, опять,» – подумал граф обреченно.
   Граф Михайло поужинал похлебкой из риса пополам с ослиным мясом, которое правоверные мусульмане не ели, и нашел что по вкусу оно очень напоминает телятину. Однако никто из товарищей по походу не отчаивался, наоборот все были веселы, как бы полагая что всех ведь не расстреляешь. Все травили анекдоты и пускались в воспоминания, заминая для ясности разговоры об их текущем положении дел.
   Солнце село за горы, пустынная степь освещалась яркими звездами, ориентирами для караванов в пути, арыки мерно журчали в темноте. Вечер уже кончился, а поздняя ночь еще и не думала начинаться. Граф Г. решил поискать Морозявкина, который отошел куда-то подальше по своей надобности, и поговорить с ним на сон грядущий. Но на полпути английский часовой остановил графа, щелкнул курком и строго велел воротиться назад.
   Граф вернулся к отпряженной арбе, у которой никого не наблюдалось. Часа два он сидел неподвижно и размышлял, а затем внезапно захохотал своим громким смехом так что на него стали озираться со всех сторон.
   – Ха, ха, ха! Не пустил меня солдат. Вот удод этот солдат. Меня держат в плену, меня! Мою бессмертную душу не задушишь, не убьешь! Ха-ха-ха! – он смеялся до истерики. На глазах у него выступили слезы. На него уже стали оглядываться, не сошел ли он с ума и не нужно ли его связать как вяжут умалишенных.
   Бивак стихал. В небе светил месяц ясный, а может и полная луна, из-за слез граф не мог разобрать. Ярко светила Полярная звезда, называемая на местном диалекте «Алтын казык», то есть «золотой кол». Позади гор открывалась светлая бесконечная даль. Граф Г. улыбнулся, подумал что это все его, и пошел укладываться спать поближе к ишаку, Платоше и Морозявкину.
//-- * * * --//
   К началу лета 1803 года армия Кутузова была уже в Индии. Она смогла теперь соединиться с двадцатитысячным Войском Донским, посланным Павлом I еще до покушения на завоевание Хивы и Бухары, но не успели наши их завоевать, как тут же туда вошли англичане, преследуя отступавшие от самой Москвы без боев русские войска.
   Поход на Индию получился через Иран, и всех перипетий было не описать. Местная экзотика – индийские храмы, джунгли, слоны, обезьяны, водопады и все прочее сначала очень нравилась россиянам, но потом начала приедаться – не хватало икры и водки, а местные специи горели в горле.
   Кутузов сменил серенькую лошадь сначала на серого верблюда, а потом на серого слона и путешествовал как великий махараджа на его спине. Иногда приходилось вступать с мелкие стычки с раджами, не желавшими пропускать через свои владения огромное русское войско, но им Светлейший всегда объяснял что сзади идут англичане – больше любители подраться, вот с ними дескать и воюйте если хочется.
   И англичане никогда его не подводили – они воевали во всеми раджами, штурмуя даже их неприступные укрытия на высоких скалах. Вскоре раджи складывали оружие и теряли все свои орудия и воинский дух, а из Лондона, Москвы и Калькутты Нельсону и Ко шли восторженные поздравительные послания. Однако поймать фельдмаршала Кутузова и подорвать боевой дух русских британцам так и не удавалось.
   Тогда к Кутузову приехал еще один парламентер с письмом от Веллингтона, предлагавший помириться пока не поздно. На письме было указано что оно якобы из Москвы, хотя обманщик Веллингтон отсылая послание был уже на подступах к Ирану, спеша на соединение с Нельсоном, дабы прижать русских к индийской стенке объединенными усилиями. Но Кутузов отвечал на это письмо точно так же как и на предыдущее – никакого мира, война до победного конца.
   Вскоре после этого от какого-то партизана, пошедшего налево, к знакомой бабе-индуске в деревню Ассайе, было получено донесение что рядом показалась дивизия адмирала Паркера и она может быть легко истреблена, оторвавшись от основных сил. Солдаты и офицеры опять перевозбудились и потребовали от главнокомандующего срочно проснуться. Штабные генералы, вспоминая о легкой победе при Мухрани, который они называли Мухосранском, настаивали на битве. Но Кутузов опять не находил нужным никакого наступления. Однако чтобы отвязаться в Ассайе послали небольшой отряд, дабы атаковать Паркера.
   По странной случайности это назначение получил некто генерал Дохтуров. Он был скромным работягой большой войны, который никогда планы сражений не составлял и кресты на батареи как некоторые не кидал. Его вообще все считали нерешительным, непроницательным, ни тем не сем и просто черт знает кем. Однако именно он во всей войне с англичанами, от Смоленска и до 1803 года, начальствовал там где приходилось туго. Рассказывали легенды о том как генерал под Смоленском с какой-то дюжиной тысяч солдат защищал город против всей армии Веллингтона, правда на Молоховских воротах он нечаянно задремал, но к счастью был разбужен канонадой и город продержался целый день.
   В Бурдинской сече когда английская артиллерия выкосила наши фланги как сама смерть своей косой, Кутузов посылает туда именно Дохтурова, такого будто бы нерешительного и непроницательного, и клянется что никого другого не послал бы и верит ему как себе самому. И Бурдино опять стало славой русского войска. Под Тифлисом он остался собирать полки и спасать что только можно. У водопада в Гоа, когда Нельсон уже почти прижал нас к стене воды, именно он, Дохтуров, помог когда все бежало и гибло под горными потоками и не было ни одного сухого генерала в арьергарде. В Истории упоминалось о нем очень мало – и это доказывает что он был воистину велик. Он был не щепкой в ее колесах, не простой шестеркой, а очень важной шестеренкой.
   10-го июня, в тот самый день как Дохтуров прошагал половину дороги до Ассайе, точно тем же манером как раньше он прошагал пол-России и пол-Азии, и остановился готовясь в точности исполнить данное приказание, все английское войско во главе с самим Веллингтоном наконец-то вломилось практически туда же.
   На следующий вечер поймали в плен шотландского гвардейца. Ему задрали юбку, всыпали горячих, потом привезли к начальству, и он рассказал что войска, вошедшие нынче в Ассайе, это авангард всей большой армии, которая вот уже который месяц как вышла из Москвы, и что Веллингтон был тут же. В тот же вечер слуга раджи, пришедший из соседней провинции, рассказал на наречии матархи что видел вступление огромного войска. Казаки, пересевшие на беговых слонов, доносили что они видели английскую армию на дороге к Пуну.
   Из всей этой информации к размышлению стало ясно что там где думали найти лишь одну дивизию, теперь стояли все основные силы англичан, двинувшихся из российской столицы по неожиданному направлению – прямо по следу русских отступающих войск, и не поленившиеся протащиться через весь континент.
   Дохтуров, сообразивши это, вообще не захотел ничего предпринимать. Ему было ясно сказано – атаковать Ассайе, но раньше там был один адмирал Паркер с дивизией, а теперь вся английская армия. Ермолов конечно хотел поступить не оглядываясь на Светлейшего, но осторожный Дохтуров затребовал распоряжений из штаба. Для этого нашли толкового офицера, дали ему самого быстрого слона и послали с конвертом и казаком в ставку Светлейшего.
   Стояла теплая летняя индийская ночь. Муссонный дождь шел уже четвертую неделю, что было весьма выгодно для местных индусов-землепашцев. Пару раз переменив слонов, офицер во втором часу ночи был уже в штабе. В бамбуковой хижине, покрытой пальмовыми листьями, на заборе которой для ясности виднелась вывеска «Главный штаб», офицер слез с животного и вошел в темные сени.
   – Дежурного генерала, быстро! Важнейшее дело! – сказал он какой-то тени, сопевшей в сенях так что бамбуковые бревна шевелились.
   – С вечера они нездоровы были – малярия их треплет! – прошептал денщик голосом заговорщика. – Сначала капитана будить положено.
   Денщик разбудил капитана, сообщив ихнему благородию что пришел «кульер».
   – Какой там еще курьер, от кого? – сонно спросил голос адъютанта.
   – От Дохтурова с Ермоловым, пока вы тут дрыхнете Веллингтон уже в Индии, прямо под деревней Ассайе! – пояснил офицер.
   – Неохота мне будить никого. Я и сам бы не просыпался с удовольствием. Небось все слухи, Веллингтон сейчас в Москве чаи гоняет, а мы тут среди тростников под дождем отмокаем, черт бы все подрал. Кто доносит-то?
   – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же. Будите!
   Тут началась суматоха. Зажгли свечи, задымили чтоб отпугнуть комаров местные благовония, разбудили дежурного генерала Петра Петровича, который был хоть и в ночном колпаке, но сразу же стал обуваться и собираться к Светлейшему. Петр Петрович твердо полагал что все будет хорошо если заранее в это не верить и уж тем более не говорить, а только делать свое дело. С тех пор как он стал дежурным генералом он все время спал с раскрытой настежь дверью бревенчатой избы или глиняной мазанки, или тростниковой хибарки.
   Выйдя из хижины в сырую и темную индийскую ночь, генерал нахмурился, так как от благовоний ужасно заболела голова. Кроме того он понимал, что штабное гнездо при таком известии взовьется как дупло растревоженных индийских пчел, ежели туда сунуть палку, и станет жалить кого попало, начнут приказывать, отменять и спорить. Но делать было нечего. Без этого было никак нельзя.
   – Что вы говорите? Веллингтон к нам погостить пришел? А вот у меня много соображений по этому поводу! – начал было излагать ему Толь.
   – Потом соображения, надо идти к Светлейшему – устало напомнил Петр Петрович, которому по-прежнему хотелось спать. И они пошли к Кутузову.
   Кутузов был уже стар, и по ночам в чужой стране страдал хронической бессонницей. Он лежал не раздеваясь и все думал, думал. Немцы в генералитете сношались с государем напрямую и будучи уже много раз за эту компанию посланы им подальше, более не беспокоили его планами бесполезных наступлений. В этот отношении можно было быть спокойным. Урок Мухранского сражения, которое они надеялись выиграть за два часа одним гвардейским полком, оказал на них отрезвляющее действие, думал он. Может хоть теперь командиры не будут посылать солдат в бой не протрезвев, почти под звон бокалов.
   «Должны же они наконец въехать что мы действуя наступательно только проиграем. Терпение, мои чудо-богатыри!» – думал Кутузов. Как яблоко спелое так его каждая свинья слопает, но созрело ли уже оно – вот вопрос, который не так уж прост. По донесениям зверь был ранен, но почему-то еще не подыхал. Приходилось ждать.
   «Им все хочется побежать посмотреть как они морально убили Веллингтона. Погодите, еще увидите. Лезут в драку как дети – как будто это какая-то забава. Вон дескать поглядите как я дерусь, а на самом деле их убьют и фамилии не спросят, несмотря на все их воинское искусство. Случайностям нет числа, некоторые счастливые, а другие могут быть роковыми.»
   Над головой Кутузова все эти долгие месяцы отступления висел как дамоклов меч проклятый вопрос о степени совместимости ранения, нанесенного британцам еще под Москвой, с их дальнейшей жизнью. Казалось бы он протащил британское войско за собой через всю Азию, через множество земель, населенных десятками народов, но английский зверь все еще бежал за ним, как лисица за охотником, и весело махал знаменами как хвостом.
   С другой стороны всем своим существом Кутузов чувствовал что тот страшный, хоть и единственный за всю кампанию удар, в котором он и все русские напрягли свои силы, просто обязан быть смертельным, тем более что ни сил ни желания нанести еще один попросту не было. Но доказательств победы приходилось ждать что-то уж очень долго. Нетерпеливо лежа на походной кровати, он занимался тем же самым за что упрекал молодежь. Он придумывал, с помощью какой именно случайности может найти свою погибель проклятый Веллингтон, и находил в своих фантазиях тысячи вариантов.
   Он придумывал разные возможные движения для английской армии – и через центральную Россию, и через южные губернии, и через Кавказ, и через Иран, и к туркам, хотя больше всего боялся того что Веллингтон тоже не дурак, и по случайности может выбрать его же собственную тактику – остаться сидеть в Москве и выжидать его, Кутузова, с визитом.
   Кутузов в свои бессонные индийские ночи не предвидел единственно того, что на самом деле свершилось – что Веллингтон после выступления из Москвы в конце концов начнет метаться, и сделает возможным его золотую мечту, о которой он впрочем не смел тогда и мыслить – полное истребление английских колонизаторов. Донесения о передовых отрядах Нельсона, о бедствиях англичан, о сборах из Москвы – все подтверждало предположения что британская армия собирается сбежать из России через Индию, как видно не найдя более удобного пути.
   Но для почти шестидесятилетнего Кутузова с его опытностью все это были слухи для молодежи, а не веские доказательства. Он не желал выдавать желаемое за действительное и не позволял себе верить в позитивные известия, как бы ему этого не хотелось. Этот вопрос отнимал у него все душевные силы что еще оставались после переписки с m-me Staël, которую он вел даже из Индии, чтения бульварных романов, раздачи наград, нудных бесед со штабными, послания отписок и отмазок в ставку государя и тому подобного. Однако погибель англичан была его единственным, заветным желанием.
   В эту июньскую ночь он как раз лежал оперевшись на одну руку и усиленно мечтал об этом. Тут внезапно в соседней комнате что-то зашевелилось. Это пришли генералы Толь и Петр Петрович с офицером-курьером.
   – Эй, кто к нам пришел? Кто стучится в дверь ко мне? Залетай! – окрикнул их Светлейший.
   Пока лакей спешно зажигал свечи, генералы наперебой рассказывали с чем приехали среди ночи.
   – Кто привез? Позови его сюда! – осведомился Кутузов с очень строгим лицом, которое он в отличие от совета под Филями больше не прятал от свечного света.
   – Ваша светлость, сомнений быть не может! Дело верное!
   – Нет, ты уж позови сюда вестника. Мы все послушаем еще раз, коли так.
   Кутузов прищурился единственным глазом на прибывшего офицера, будто хотел прочесть мысли в его голове.
   – Подойди, не бойся. Я сегодня добрый. Какие ты привез мне весточки? Веллингтон снялся и из Москвы ушел? Он теперь у нас? А? Да говори уже, не томи душу!
   Офицер рассказал все как было и замолчал, ожидая приказания. Генералы начали шептаться, но Кутузов цыкнул и они примолкли. Светлейший сощурился, повернулся к образам в красном углу хижины на сандаловой полке.
   – Господи мой, внял ты нашей молитве! Спасена Россия и вся Азия. Слава тебе, господи! – он прослезился.
//-- * * * --//
   Со времени этого радостного и эпохального известия и до конца совместной российско-индийской кампании вся деятельность Кутузова была направлена на то чтоб всякими хитростями, а иногда и употребляя власть, удерживать войска от маневров и столкновений с гибнущим врагом, как бы кому этого ни хотелось. Дохтуров хотел уже идти на Дели, но Кутузов со всей армией как всегда тормозил и отдал приказ подготовить отступление за Пуну, так как это представлялось ему весьма возможным. Кутузов отступал повсюду и везде, давая молодому Веллингтону дорогу, а себе, старику, требуя лишь почета, однако англичане, не дожидаясь когда он отступит до Бенгальского залива, побежали в противоположную сторону.
   Историки-лизоблюды Веллингтона весьма борзо описывали потом его искусные маневры на Иран и Индию как какой-то успех и делали предположения что было бы если бы он успел из богатых полуденных губерний России дойти до всех богатств Индии, как будто бы англичане ранее мало там награбили добра с Ост-Индской компанией. Ничто не мешало Веллингтону забраться в этот раз в индийские провинции как угодно глубоко, тем более что русская армия любезно давала ему дорогу. Однако же при этом забывают что армия Веллингтона не могла быть спасена ничем, потому что столкнувшись с российскими реалиями она уже в самой себе несла тогда неизбежные условия гибели, вроде химического разложения или алкогольного отравления. Она нигде не могла ни поправиться, ни оправиться.
   Люди этой бывшей армии бежали со своими предводителями то по Кавказу то по Ирану сами не зная куда, не разбирая дороги, и желали только одного – выпутаться из того безвыходного положения, в которое все они угодили начиная от Смоленска и далее повсюду. На военном совете в тростниковых зарослях у Вадодары простодушный солдат Рэм наивно сказал что надо как можно быстрее уносить отсюда ноги, и все захлопнули рты услышав эту величайшую истину, перед которой бледнел и весь Коран с Шариатом, и все христианские заблуждения, и даже Камасутра.
   Однако Веллингтону, былому победителю индийских раджей, стыдно было уходить от общества русских бояр просто так, и нужен был какой-то толчок. На другой день после совета в тростниках генерал притворился что ему будто бы надо проверить бдительность войск и поля будущих сражений. Он с другими генералами и адмиралами под конвоем проехался по линии. Но тут казаки, как всегда шнырявшие подле добычи, наткнулись на самого главнокомандующего и чуть было не сцапали его. Казаков сгубила жадность – они конечно бросились на трофеи и Веллингтон успел удрать.
   Когда сукины сыны Дона чуть не схватили самого командующего да еще посередь его собственной армии, стало ясно что даже для джентльмена бегство более не является позором. Веллингтон уже не чувствовал в себе задора двадцатилетнего юноши, и понял что это намек, как как все ловил на лету. И под влиянием страха и вроде бы даже медвежьей болезни, которую он подхватил от казаков, как шутили его конкуренты в штабе, он согласился с солдатами и отдал приказ об отступлении назад по дороге на Афганистан.
   Как известно даже самая длинная дорога начинается с первого шага, но для этого нужна цель движения, и если ее нет, то приходится напрягаться и выдумывать. В случае путешествия за тысячи верст и за семь морей-окиянов, целью должна быть не менее чем земля обетованная.
   При наступлении для англичан такой землей была Москва, а при отступлении – the homeland. Однако Британия была столь далеко, что приходилось ставить себе промежуточные цели, примерно за сорок верст, чтобы там киселя похлебать. В толпе соответственно такие желания дорваться до киселя или скажем до грога увеличивались стократно.
   Ближайшие цели англичан были хорошо известны, они помнили все пройденные города назубок и сбившись в стотысячную массу, как в мини-государство, побежали к ним. Каждый из них желал только одного – отдаться в плен, в хорошие руки и как можно скорее. Это одно могло избавить их от ужасов и лишений военной службы. Но сила общего стремления на Персию и Кавказ увлекала их, с другой стороны нельзя же было целым корпусом отдаваться в плен роте. Так что англичане пользовались малейшим удобным случаем чтобы отойти от компании и отдаться преследующим при хоть каком-то приличном предлоге, однако предлоги эти не всегда случались. Само их большое число и тесное движение затрудняло вступление в предательские отношения с посторонними. Но процесс разложения армии уже начался и пошел.
   Кутузов единственный из всех русских военачальников понимал ту истину что ком снега нельзя растопить мгновенно. Никто более физику в школе не выучил. Когда определилось направление бегства Веллингтона, все высшие чины армии очень забеспокоились и захотели отрезать и отхватить хоть кусок, опрокинуть и завалить хоть нескольких англичан в джунглях, в общем опять потребовали наступления.
   Кутузов конечно не стал говорить им что незачем загораживать дороги и сражаться, и бесчеловечно добивать этих несчастных, или там что надобно пожалеть своих людей, так как они бы все равно не поняли о чем это он. Он рассказывал им байки про золотой мост, который надобно открыть перед бегущим неприятелем, и они смеялись над его старческой мудростью, клеветали, рвали и метали, словом всячески куражились над еще неубитым зверем, заранее деля его шкуру.
   Под Джайпуром Ермолов с Милорадовичем и Платовым сообразили на троих и не могли удержаться от желания на закуску опрокинуть пару британских корпусов. Пехотинцы с музыкой и под бой индийских расписных барабанов ходили в атаку, и положили тысячи людей но конечно никого толком не отрезали и не опрокинули за неимением сил после долгого похода. Кутузову же господа генералы прислали в конверте вместо донесения о своих намерениях чистые листы пергамента, так что Светлейший решил что они перепились местным араком – мерзким кокосовым самогоном. А английские отряды лишь крепче сомкнули ряды, не заметив потери бойцов, и продолжали свой гибельный обратный поход.
   Бурдинское сражение с последовавшим за ним занятием Москвы и половины России, а затем и бегством англичан без новых сражений стало одним из самых поучительных явлений в альтернативной истории. Все эксперты сходятся в том что внешнее взаимодействие разных государств и народов сводится преимущественно к войнам, и война является не только естественным состоянием каждого человека, но и сколько-нибудь уважающего себя государства. От этого зависит его политическая сила.
   Конечно сейчас весьма странно читать описания того как большая война случилась из-за ссоры какого-нибудь государя Ивана Ивановича с иноземным императором Иваном Никифоровичем. Непонятно почему поражение армии, сотой части всех сил народа, заставляет покориться весь народ в целом. Однако так было по ходу истории с древнейших времен и до настоящего времени.
   Все войны Веллингтона до тех пор служили подтверждением этого правила, особенно индийские кампании – ведь население покоренных земель было огромным. Но Россия как всегда стала исключением из правил. Вдруг в 1802 году англичане одержали победу под Москвой, столица была взята, а в итоге вопреки всему перестала существовать многотысячная английская армия-победительница. Однако подтасовать результаты и что называется натянуть факты, как валенок на глобус, признав что поле сражения в Бурдине осталось за русскими, что после Москвы было хоть одно сражение, уничтожившее армию Веллингтона, – невозможно.
   Разумеется если бы речь шла о каком-нибудь там народном Китае, мы могли бы смело сказать что это явление вовсе не историческое, и вообще редчайшее исключение. Однако дело шло о жизни и смерти отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн. Период кампании 1802 года от Бурдинского сражения до изгнания англичан доказал что выигранным сражением в России на самом деле ничего не выиграешь. Сила, решающая участь народов, заключена на самом деле не в силе, а в правде.
   Английские мемуаристы спешно настрочили миф о том что в выезжающей из Москвы на завоевание оставшейся части азиатского материка великой армии все было в полнейшем порядке. Ну может не хватало кавалерии или артиллерии или там фуража и английские жеребцы начинали скучать без корма. Но ничто не могло помочь этому бедствию – окрестные мужики и бабы решительно не давали англичанам ничего, ненавидя иноземцев практически так же сильно как своих собственных господ.
   Вопреки обыкновению, мужики Карп и Поликарп, приехавшие после вступления англичан в Питер и Москву дабы пограбить там хорошенечко, и из скромности никогда не выказывавшие геройских чувств, не пожелали вести в столицы сено даже за большое количество фальшивых фунтов стерлингов. Брали они все что плохо лежало, а плохо лежало все что не было прибито гвоздями, но давать не желали ничего. «Да мы лучше сгноим чем задарма новым барам продадим», – полагали они с бешеным упорством.
   Представим себе двух граждан, которые на почве внезапно возникшей личной неприязни, а возможно и долго копимых чувств вышли на поединок со шпагами и начали дуэль по всем правилам фехтовального искусства. Но через некоторое время, побегав кругами по окрестным полям и лесам, один почувствовал себя раненым и понял что это все оказывается не шутка и его пожалуй сейчас и вправду убьют, наколов как бабочку на иглу. Тут же он вспомнил что вообще-то не дворянин а простая скотина, и шпага вовсе не его оружие, и немедля подобрал первую попавшуюся дубину потяжельше, начав ловко ворочать ей как самурай посохом.
   Однако в объяснительной записке в околотке он написал бы что сражался шпагой по всем правилам рыцарского искусства, желая скрыть сущность дела. Можно понять какая тогда бы случилась путаница и неясность, какое бы раздражение у господ судей и прокуроров все это вызвало бы.
   Фехтовальщиком, дуэлировавшим по всем правилам представлялись конечно англичане, а тем кто бросил шпагу и немедля поднял дубину, были разумеется русские патриоты. Но историки желали объяснить все правилами цивилизованного фехтования, не желая понять что дорогие россияне ни в какие правила никогда не укладывались.
   Со времени пожара Смоленска и Москвы, а также еще многочисленных пожаров губернских городов началась война не подходившая ни под какие былые предания о войнах и воителях. Города и деревни решительно сжигались ни за понюх табаку, земля прямо горела под ногами проклятых оккупантов. Отлов мародеров, непрерывные отступления, партизанская война – все это не вписывалось в британские цивилизованные правила.
   Веллингтон сразу почувствовал это. Он собственно говоря еще в Москве замер в правильной позе фехтовальщика или в стойке японского самурая, но тут же увидел над собой пьяную небритую и очень злобную русскую морду, уже задравшую свою большую и толстую дубину. С тех пор он непрерывно жаловался на людскую несправедливость всем подряд, в том числе Павлу I и Кутузову, заявляя что война велась противно всем правилам и вообще воевать в России противно и очень холодно.
   Однако Павел, которого его добрые подданные самого чуть было не придушили без всяких правил, и тем более Кутузов, который и вовсе драться не хотел, оставляли его жалобы без внимания и рассмотрения. Конечно русским, как высшим по положению, очень хотелось встать в позу и сделать выпад, но получилось так как получилось. Дубина народной войны с глупой простотой принялась молотить англичан не разбирая ничего и била их пока не погибло все нашествие. Простые и простодушные россияне гвоздили оккупантов до тех пор пока чувство мести и ненависти не заместилось в их душе чувством глубокого удовлетворения.
   Одним из самых выгодных отступлений противу правил войны есть действия против людей сбившихся в кучу. Тогда даже разрозненный отряд может отметелить превосходящего противника по полной программе. В так называемой народной войне подобные действия происходят постоянно. Важно напасть поодиночке, а потом по возможности скорее бежать от больших сил, брошенных на отпор. Так поступали мужественные усатые кавказские повстанцы-горцы, борясь против турецкой, персидской и собственно русской оккупации, так делали и русские в далеком 1802 году. «Только попробуй тронь!» – заявили англичане. Россияне попробовали и им понравилось.
   Войну такого рода обозвали партизанской, думая что этим все сказано. Между тем эта война не подходит ни под какие правила. По законам тактики атакующий должен сосредотачивать свои войска перед боем, а партизаны делали все наоборот. Заковыка тут в том что вовсе не всегда там где больше войска там и сил больше. Large battalions are always victorious. Так полагали британцы, но они жестоко поплатились за свое здравомыслие. Масса войск не совпадает с их силой, и не надо тут думать что дело в положении войск, или их вооружении, или гениальности полководцев. Мы твердо знаем что все это просто чушь. Об этом говорят факты.
   Раскройте глаза, распахните уши и отрешитесь от ложного взгляда на действительность. Не угодничайте перед героями, высшими властями – это не те герои и не та власть. Главное – отыскать неизвестный Х, на который умножается масса войск. Это Х – дух войска, а есть он или нет, проснется ли он в грозную и решительную минуту сражения – Х его знает. Захочет ли народ драться и подвергать себя опасностям – заранее сказать невозможно. Если уж кто сильно возжелает подраться, то свинья грязь всегда найдет. Отыскание и описание этого Х – не порнография а научная задача.
   Скрупулёзно подсчитывая число батальонов или дивизий, мы можем пожалуй что вывести и относительное, если уж не абсолютное, значение нашего неизвестного. Один батальон стало быть может считаться втрое круче и решительней другого, ежели он один как Аника-воин разбил одним ударом кулака целых три морды кряду. А если изучать сражения, кампании, целые периоды войн, то мы получим стройные ряды чисел.
   Сила войска явно зависит от его духа. Конечно в дисциплине британцы выигрывали у нас по очкам – чтобы заставить большие массы людей идти под ядра и пули нужно больше дисциплинарного порядка чем для мелких партизанских стычек. В этом мы с ними сравняться не могли, поэтому и приходилось действовать не по правилам, ведь ужасно хотелось выиграть.
   При отступлении в 1803 году англичане сбились в кучу как стадо овец, потому что дух их войска уже совсем упал и мог подняться только в тесном общении. Русские же напротив раздробились потому что дух их был уже так высок что они трепали гордых бритов и без всякого приказания. Даже отдельные лица били их по мордасам направо и налево, совсем уж не считая за уважаемых.
   Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в Смоленск, так как ранее ее начинать всем было как-то лениво. Кроме того тогда еще россияне надеялись что британцы побезобразничают, пошалят, потанцуют на площадях упившись до безобразия, покричат гимн да и уберутся пожалуй к себе восвояси. Но оказалось что это вовсе не просто любознательные путешественники, разъезжающие по всему миру для удовлетворения своего любопытства. Внезапно выяснилось что это настоящие матерые хищники и захватчики, особенно когда обнаружилось что они плотют ненастоящими денюжками.
   И прежде чем партизанская война была официально принята нашим медлительным бюрократическим правительством, грубые казаки и мужики принялись уничтожать одиноких несчастных отсталых фуражиров или мародеров как волки в лесу загрызают отставшего от взрослых глупого ребенка. Потом уже кое-кто и из знатных господ офицеров сообразил что народную жадность и дикость тут можно припрячь на всю что называется катушку и использовать хоть и не в мирных, но в весьма полезных целях. Денис Давыдов, всегда чуявший что к чему будучи поэтом по натуре и по жизни, понял значение этой страшной дубины первым и моментально запатентовал для вящей славы этот новый прием войны.
   Еще летом 1802 года появились первые партизанские отряды. Кроме Давыдова их стали учреждать и другие, и чем дальше вглубь материка заходила кампания, тем более увеличивалось число этих отрядов. Именно отсюда пошло знаменитое выражение «чем дальше в лес, тем злее партизаны».
   Партизаны уничтожали великую британскую армию частями, хотя конечно некоторым хотелось сразу. Они подбирали павшие листочки с иссохшего дерева английского войска, так как это дерево начав расти на российской территории явно выбрало неправильное направление развития. Время от времени партизаны трясли это самое дерево как медведь грушу.
   А к лету следующего по порядку 1803 года, когда русская армия отступила аж до самой великой Индии, этих партий разных величин и характеров составились уже сотни. Были партии перенявшие все приемы регулярной армии, даже взявшие от нее артиллерию, штабы и только что не офицерские бордели. Были чисто кавалерийские, были мелкие, сборные, и церковные, соборные, так как русские церковники стали необычайно воинственны и не мир несли народам, но меч. Один бойкий дьячок стал начальником партии, захватывавшей в месяц до нескольких сотен пленных. Некая старостиха Анфиса побила, покалечила и всячески поглумилась со своими девками над сотнями англичан. Были партии мужицкие и помещичьи, были и вовсе никому не известные, так хорошо они прятались от всех, и чужих и своих.
   Конечно некоторые мужики не желали далеко отходить от родных сел, оставляемых русскими войсками, и вовсю партизанили там, в ближайших лесах. Однако другие отходили вместе с армией очень далеко от насиженных мест. Но видя, что число партизан после путешествия через Кавказ и Персидское царство резко упало, к Кутузову обратились с оригинальным предложением. В ставку приехал гусарский подполковник, представившийся Денисовым, и начал направо и налево рекламировать свой новейший план скифской войны.
   Ставка тогда располагалась в тростниках, светило яркое солнце, была жуткая жара, на террасе Кутузов восседал на резном троне из красного сандалового пахучего дерева, обмахиваемый двумя цветными опахалами. Неподалеку вольготно расположились слоны, страдавшие от излишнего тепла, они стояли по колено в воде и жевали сахарный тростник, отправляя его себе в пасти огромными массами. От нечего делать и за неимением телеграфа и газет офицеры, сидевшие на простой бамбуковой лавке для гостей и слушали речи черноватого, сильно обросшего бакенбардами как здешний орангутанг подполковника.
   – Светлейший всем доступен, слава богам, Шиве и Вишне! Не то что с колбасниками, которые даже здесь ваг’ят буйволиную колбасу вовсю и гонят из г’иса немецкое пиво, – говорил подполковник отчаянно грассируя, хотя к французам никакого отношения не имел.
   – Да, вон Ермолов давеча снова в немцы просился, да опять не пустили. Говорили сначала в масоны запишись, а потом и до немца дорастешь, а через звания в армии не перескакивай! – откликнулся какой-то кавалерист.
   – Ну может хоть тепег’ь, в Индии, и г’усским говог’ить можно будет. А то чег’т знает что делали. Все отступали, отступали. Досадно было, боя ждали! А пг’авда, что вы, кавалег’гаг’ды, тепег’ь скачете только на слонах? – интересовался гусар.
   – Брешут собаки, слоны у нас через одного, а остальные кто на верблюдах, еще с Персии, а кто по старинке на лошадях. Тут в Индии кобылы тоже водятся, ну вы, гусары, знаете, – отвечал кавалерист утирая пот, льющийся из-под фуражки.
   – А вы тоже делали великий поход?
   – А как бы я иначе тут оказался? Имел это сомнительное удовольствие, хотя от названия пахнет китайщиной. Хорошо хоть туда не забрались. Не только участвовал в этом отступлении, но и потерял все что имел дорогого – отца, мать, право на наследство, я уж об имениях не говорю. Я вообще смоленский.
   – А, значит землячок почти что? Г’ад познакомиться, я подполковник Денисов, но для вас пг’осто Васька! Очень рад, – произнес он так упирая на беззащитную букву «р», что выходило «очень гад».
   Тут денщик главнокомандующего, тот же что и раньше, прошедший множество разливов тропических рек и не утонувший, растягивая слова и важничая пригласил Денисова к Кутузову, с презрением сказавши: «Сам вас примет».
   Гусарский подполковник выматерился в усы на тон денщика и вошел во двор хижины командующего. Кутузов за прошедший год войны еще более потолстел и обрюзг, заплыл жиром и походил на здешних слонов сильнее чем когда-либо. Он был на этот раз одет в расстегнутый по случаю жары мундир, и даже на сандаловом троне раджи, который притащили казаки, сидел слегка раскачиваясь. На голове фельдмаршала вместо фуражки был белый платок, завязанный по углам четырьмя узелками, который он время от времени смачивал водой из фляги. На лице его отражалась радость успокоения человека, намеревавшегося соснуть после обеда, тем более в такую жару, и появление Денисова, который стуча шпорами по бамбукам взошел на крыльцо, его совсем не обрадовало.
   Однако Денисов так же мало робел перед начальством как и перед неприятелем, и считал что раз отечество в опасности то отдыхать не должен вообще никто. Кутузов посмотрел на него крайне недовольно.
   – Подполковник Денисов, имею сообщить вашей светлости дело большой важности для блага отечества! – отрекомендовался гусар.
   – Для блага отечества, говоришь? Ну-с, что там еще такое?
   – Они не могут удег’жать всей этой линии между Москвой и Дели. Это невозможно, я отвечаю, что пг’ог’ву их; дайте мне пятьсот человек, я г’азог’ву их, это вег’но! Одна система – паг’тизанская. Я и местных подниму всех пг’отив англичан – индусов, майсуг’цев и все племена! Я всю местность исходил, меня там каждая собака знает, пог’ву их как тузик гг’елку! – говорил Денисов, краснея как девушка, несмотря на усатое, старое и откровенно говоря пьяное лицо.
   Во время этого занимательного монолога Кутузов упорно смотрел себе под ноги, как будто силясь разглядеть через тень от навеса террасы оброненную монетку. Но тут из хижины вышел какой-то генерал с портфелем крокодильей кожи под мышкой.
   – Что? Опять пергаменты на подпись? – проговорил Кутузов, перебив подполковника на полуслове.
   – Опять, ваша светлость – цивильная бумага давно кончилась, пишем на том что здесь отыскали, – сказал генерал.
   – Даю честное благог’одное слово гусского офицег’а, – продолжал Денисов свои наполеоновские планы, – что я г’азог’ву сообщения Веллингтона.
   – Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер-интендант, как приходится? – перебил его речь Кутузов.
   – Дядя г’одной, ваша светлость.
   – О! френдами были, – весело сказал Кутузов. – Ты не волнуйся, голубчик, не парься на жаре, оставайся тут при штабе, выбери тростниковую избушку поуютнее, завтра поговорим, – и тут он отвернулся и протянул руку к пергаментам, которые принес ему генерал Петр Петрович, так как и в Индии нельзя было вполне избежать российской бюрократии.
//-- * * * --//
   Начало осени, в течении которой войска Веллингтона стали откатываться назад в Россию, стали временем самого разгара партизанской войны. Тот первый период этой войны, на великой русской равнине и в Средней Азии, во время которого партизаны, сами удивляясь своей дерзости, боялись всякую минуту быть пойманными и окруженными англичанами и, не расседлывая и почти не слезая с лошадей или верблюдов, прятались по лесам, степям и пустыням, ожидая всякую минуту погони, – уже прошел.
   Теперь уже война эта вполне себе определилась, всем стало ясно что можно было предпринять с англичанами и чего нельзя было предпринимать. Тут уж партизаны вконец страх потеряли и окончательно порешили что наглость – второе счастье. Теперь уже только те начальники отрядов, которые с штабами по каким-то там тактическим правилам как девушки робко ходили вдали от англичан, считали еще многое невозможным.
   Мелкие же но активные и очень дерзкие партизаны, давно уже начавшие свое дело и близко высматривавшие англичан, считали возможным то, о чем не смели и думать начальники больших отрядов. Казаки же и мужики, лазившие между британцами как в собственной спальной горнице, считали, что теперь уже все невозможное стало возможно и ничего стыдиться более не следует. «Немыслимое мыслимо, небывалое бывает, стыдно у кого видно!» – повторяли они.
   В октябре Денисов, бывший одним из партизан и взаправду подбивший на это стремное дело многих до той поры мирных индусов, находился с своей партией в самом разгаре партизанской страсти, уже тогда понимая что без любви ничего нельзя достичь на войне. Индийское утро еще не началось, а он со своим отрядом был уже на ходу, и даже вполне трезв. Целый день он бродил по большой дороге, точнее говоря слоновьей тропе, и примыкавшим к ней джунглям, следя за английскими транспортами, где перевозились бухарские трофеи и русские пленные.
   Один из транспортов опрометчиво отделился от прочих войск и под сильным прикрытием шел на Джайпур или Джодхпур – уши вяли от этих странных индийских названий. Это стало известно от индусов-лазутчиков и пленных. Про этот транспорт было известно не только отряду Денисова, но и партии Дорохова – конкурирующей фирме, основанной неким Дороховым, семеновским офицером и игроком по жизни, курчавым, с твердым и наглым взглядом, постоянно улыбавшимся кривой и двойной улыбкой. Будучи все время стесненным в средствах, он охотился за богатыми пленными и трофеями с особенным пристрастием, и обойти его было нелегко. Излившее сребролюбие объяснялось наличием одинокой старушки-матери и горбатой сестры, которую нельзя было спихнуть замуж иначе как с большим приданым.
   Денисов знал что на этот транспорт точат зубы вдобавок и начальники больших отрядов, и двое из них, хохол и немец, уже прислали ему совиной почтой пергаменты с приглашениями присоединиться каждый к своему отряду для нападения.
   – Нет, бг’ат, я сам с усам, – сказал на это Денисов, прочтя пергаменты и сообразив что тогда придется делиться слишком уж со многими, а от Дорохова все равно не отвяжешься. Он немедля отписал жадному до трофеев немцу, что, несмотря на душевное желание, которое он имел служить под начальством столь доблестного и знаменитого генерала, он должен лишить себя этого счастья, потому что уже поступил под начальство генерала из Малороссии. Генералу-хохлу он написал то же самое, уведомляя его что он уже поступил под начальство немца.
   – Да, где хохол пройдет, там не то что мне с Дороховым а и двум жидам делать будет нечего, – размыслил он и отправил пергаменты вместо почтовых голубей тоже с совами, почему-то вспомнив что индусы почитали сову за покровительницу ночи и посланца из загробного мира. Распорядившись таким ловким образом, Денисов намеревался без донесения о том высшим начальникам совместно с Дороховым атаковать, взять и поделить этот транспорт своими скромными силами, на двоих.
   Транспорт шел между «розовым городом» Джайпуром и построенным близ пустыни Тхар Джодхпуром, в горах и во влажных тропических лесах, где в изобилии росли пальмы кокоса и бетеля, ваниль, карамболь, корица, имбирь, алое, кешью, папайя, куркума, манго и даже перец горошком. Невзирая на такое количество тропических пряностей, бывших самими по себе весьма ценными, люди Денисова и Дорохова не занимались собирательством, а изгибаясь подобно йогам выкапывали на слоновьих тропах ямы, тщательно прикрывая их листьями и ветками. Целый день они бегали по этим лесам, то углубляясь в середину, то выезжая на опушку, так как растительность тянулась на много десятков верст.
   Денисов ехал со своей партией и старался не упускать из виду как англичан, так и собственных доблестных партизанских воинов. С утра недалеко от Джайпура, там где дорога имела неосторожность особенно близко подойти к густым зарослям, казаки из отряда Денисова захватили пару английских фур на буйволовой тяге, намертво застрявших в индийской грязи, так как дороги тут были даже хуже чем в российской глубинке. Фуры были гружены золочеными седлами для слонов, и казаки, решившие что в походе все в дело сгодится, уволокли их в джунгли.
   С тех самых пор партия делила добычу и до вечера уже не нападала, а только следила чтоб англичашки не убегли. Следовало не пугать их, так как они были ранимы и легкоубегаемы, и кроме того весьма богаты, а просто проводить по-дружески до селения, а там соединившись с Дороховым, который должен был к вечеру приехать на партизанское совещание к глиняной избушке в джунглях, на рассвете пасть на голову как саранча, всех побить и все забрать себе.
   Впереди разведкой должен был заниматься мистер Дорохов. При транспорте предполагалось наличие всего лишь полутора тысяч английских пехотинцев – сущие пустяки по новым временам. Собственно у Денисова с Дороховым на пару было всего лишь четыре сотни штыков, однако превосходство врага в числе вовсе их не останавливало когда речь шла о таких богатствах, брошенных на индийской дороге и снабженных колесами. Единственное что хотелось знать Денисову для полноты картины это какие именно были там войска; пехота или тяжелая кавалерия, или шотландцы, победнее или побогаче и какие при них могли быть трофеи, награбленные из разных стран за время похода.
   С этой важной целью Денисов решил захватить из неприятельской колонны так называемого языка, то есть человека, у которого можно было развязать язык и все повыспросить. К сожалению с утра при нападении на фуры дело сделали столь поспешно и небрежно, что всех англичан-охранников, морских пехотинцев, застигнутых врасплох за ланчем, ухайдакали немедленно, а захваченный при них мальчишка-юнга был какой-то отставной козы барабанщик – умственно отсталый, или ловко притворявшийся таковым, тупой как индус. Он назвал только свое имя – Jim Hawkins – и сообщил что из Бристоля, и что ищет тут какие-то зарытые на индийских островах пиратские сокровища и прочую чушь, а про войска в колонне положительно ничего не мог сказать путного.
   Нападать второй раз за один день Денисов считал опасным, так как можно было легко засыпаться. Поэтому вперед на запад послали бывшего при его партии мужика по имени Трифон и по кличке Мохнатый. Такое погоняло он получил от товарищей за характерную внешность. Ему велели захватить по возможности живым хоть одного из бывших там английских передовых квартирьеров.
   Был осенний теплый очень дождливый день – муссонный дождь лил вовсю. Пальмы и лианы насквозь промокли, небо и горизонт казалось пропитались сыростью. То будто дождь шел, а то вдруг туман наползал, то моросило криво а то косо.
   На гнедой индийской лошадке катхиавари с черной густой гривой и белым пятном во лбу ехал Денисов. По его бурке, папахе и бокам лошади струилась вода. Денисов косил голову и поджимал уши от дождя, лошадь делала то же самое. Временами он озабоченно всматривался вперед. Его лицо исхудало и обросло бородой, он кажется сердился, и было отчего – добыча все не шла в руки, а климат портился.
   Рядом с Денисовым, также в бурке и папахе на сытом и крупном сером боевом слоне ехал казачий эсаул, подельник Денисова.
   Еще одним персонажем в бурке и папахе был эсаул Заливайский – ранее бледнолицый и белокурый а теперь коричневый как индеец человек, по-прежнему плоский как доска. Казалось даже глаза его стали из бледных карими после великого индийского похода. На его лице и в посадке было спокойно-самодовольное выражение. Хоть и нельзя было сказать в чем особенность данного седока с лошадью, но при первом взгляде на эсаула относительно Денисова было ясно что Денисову и мокро и неловко, и он будто впервые сел на лошадь, зато эсаул был одно целое с лошадью, прямо какой-то человек-кентавр, два в одном.
   Немного впереди их шел по слоновьей тропе насквозь промокший коричневый мужичок индусской национальности из местной деревни в белом тюрбане, накидке и штанах – дхоти. Тюрбан служил ему и полотенцем, и постелью, и скатертью, и покрывалом, при необходимости послужил бы также саваном, использовался он и при отходах до ветру. Нельзя было путешествовать по вселенной без тюрбана.
   Несколько сзади трусил на худосочной персидской лошаденке с драным хвостом молодой офицер в выцветшей от воды сине-серой английской шинели. Рядом с ним ехал гусар, везя рядом с собой на крупе лошади юношу в английском оборванном мундире. Паренек цепко держался мокрыми от дождя руками за гусара, потирал одну о другую босые ноги и подняв брови оглядывался вокруг себя с крайним удивлением, как бы спрашивая куда ж его занесло. Это был взятый утром английский юнга.
   Сзади по узкой раскиснувшей и затоптанной слонами тропе тянулись гусары, кумпаниями человека по три, как видно чтобы сообразить не слезая с седел, затем казаки, кто в бурке, кто в английской шинели, кто в слоновьей попоне, накинутой на голову. Все животные – и кони и слоны, рыжие и серые – казались вороными от сезонного дождя. Даже от слонов шел пар как от паровых машин Уатта. Абсолютно все было мокрое и склизкое – и лошади, и слоны, и поводья, и опавшие листья, не говоря про землю, напоенную дождем сверх всякой меры. В середине казачьего поезда было спрятано самое драгоценное – две фуры на буйволах, громыхавших по пням и сучьям. Казаки прорубали для них дорогу среди лиан, маша шашками как мачете.
   Лошадь Денисова решила обойти лужу на тропе, и так удачно что тюкнула седока коленом прямо об пальму.
   – Ах ты волчья сыть, тг’авяной мешок, чтоб тебя тигг’ы задг’али! – злобно вскрикнул Денисов, и несколько раз вытянул несчастную скотину плетью поперек хребта, так что та только зубы оскалила. С утра он ничего не ел, как и остальные товарищи по партии, языка не взяли и посланный за ним пропал без вести, Дорохов также не давал о себе знать и очень возможно что уже успел напасть на транспорт в одиночку и забрать себе все золото партии.
   «Едва ли еще такой фартовый случай представится. Одному нападать рискованно, а отложить – так большие партизаны перехватят и все себе заберут, и не пить нам в этот раз шампанского!» – думал Денисов, беспрестанно взглядывая вперед.
   Выехав на просеку, Денисов вгляделся в зрительную трубу, но та как нарочно запотела и замылилась.
   – Едет кто-то кажись, – сказал он.
   – Да не кто-то, а казак с офицером. Однако же неприемлемо предполагать чтобы был сам подполковник, – пояснил эсаул, который и без трубы видел все детали своими орлиными глазами, а также очень любил неизвестные казакам слова.
   Скоро ехавшие подъехали – это был рысивший на стременах казак и ехавший усталым галопом офицер, насквозь промокший и в дурацких панталонах выше колен. Он был молоденький мальчик, настоящий барчук и мажор, с румяным лицом и веселыми глазами.
   – От генерала письмо, – сказал он протягивая Денисову конверт, – извините что такое мокрое – это мы попали под слоновий душ!
   Денисов нахмурился и стал распечатывать конверт, думая что только этого ему и не хватало.
   – А вот все говорили мне – опасно, опасно, а тут весело! Слоны водой обливаются, бетель все жуют. А мы с казаком уж воевать приготовились – по два арбале… А это что еще такое – пленный? Симпатичный мальчик! А можно с ним поговорить?
   Денисов, вспомнив что кажется уже видел этого мажора раньше, в прежней российской жизни, вспомнил также что его зовут Петя и он графский сын, улыбнулся ему, и мажор Петя, обрадованный что его узнали, тотчас просиял и покраснел, и отбросив всю официальность начал рассказывать как он проехал аж мимо самих британцев и как он рад что встретил Денисова, и о том что он уже был в жарком сражении под Дели, и еще миллион глупостей.
   – Ну ког’оче и я г’ад тебя видеть, гадом буду если вг’у! – перебил Денисов его надоедливую болтовню.
   – Егог’ий Дог’мидонтыч, ведь это опять хг’енова немчуг’а нам пишет, генег’ал этот тг’епаный, – обратился он к эсаулу. – Мальчишка пг’и нем состоит, вот как угог’аздило. Опять нас хочет – к себе в команду записать. Ежели мы тг’анспог’т завтг’а не возьмем, они его у нас с г’уками выг’вут, век добычи не видать!
   Во время этой беседы Петя с воинственным видом срочно поправлял под шинелью сбившиеся панталоны, стараясь чтобы никто не заметил и полагая что Денисов принял его чересчур холодно потому что ему не понравился их вызывающий фасон.
   – А не будет ли какого приказания от вашего благородия? Все, что пожелает господин генерал, я готов остаться и весь к вашим услугам! – сказал Петя приложив руку к козырьку и надеясь как-то расшевелить Денисова игрой в адъютанта и генерала.
   – Пг’иказания-то? А до завтг’ашнего дня ты можешь остаться? – поинтересовался Денисов задумчиво. – Что там тебе твой генег’ал велел?
   – Да он ничего не велел. Он вообще на меня внимания не обращает. Ему все равно. Можно? Ну пожалуйста! – проговорил Петя покраснев.
   – Ну ладно, хг’ен с тобой, останься ненадолго, – ответил Денисов. И тут же он сделал массу ценных указаний подчиненным чтоб партия наконец шла на отдых к глиняной караулке в джунглях и чтоб офицер на персидской лошади наконец отыскал сгинувшего где-то Дорохова.
   – Ну бог’ода твоя индусская, стаг’ый джинн, – обратился он к мужичку-проводничку, – веди нас к Джайпуг’у, абог’иген хг’енов. Но если заблудишься, Сусанин, я тебе!
   Группа в составе Денисова, эсаула и примкнувшего к ним Пети в сопровождении казаков и гусара с пленным поехала на опушку тропического леса. Дождь временно прошел, остался только туман и капли воды текли с лиан. Все молча ехали за мужиком в тюрбане, который легко и беззвучно ступал босыми ногами по кореньям и лианам.
   Выйдя на изволок, мужичок приостановился, почесался будто век не мылся, и около гигантского баобаба, месяцами накапливавшего влагу как резервуар, встал и таинственно поманил к себе рукою, прошептав заклинание «Хинди-Руси, бхай, бхай». Рядом была стена экзотических деревьев, названия которых никто не знал.
   С этого места прекрасно видны были британцы. Вниз шло бугром рисовое поле, залитое водой. Вправо виднелась деревушка с тростниковыми хибарками, остатки когда-то очень красивого дворца раджи из красноватого камня и небольшая полуразвалившаяся пагода. Всюду видны были толпы народа, оравшие что-то нерусское. В гору тащились буйволы и лошади в двуколках, и расстояние было саженей двести.
   – Ну-ка подать мне пленного, – тихо велел Денисов. – Счас я его пг’ям тут!
   Казак немедля слез с лошади и снял мальчика, с трудом оторвав его от спины гусара. Денисов указал на англичан, и поинтересовался какие это были войска, но понимания не нашел.
   – Что, опять не знаешь? Да что ты тогда вообще знаешь-то? – сказал Денисов нахмурившись.
   Однако мальчишка засунув руки в карманы и вздернув брови говорил лишь что он рад рассказать все что знает, что для мальчиков главное послушание, и что с тех пор как он плавал с каким-то Черным Псом ему не приходится ничего повторять дважды, а на все прямые вопросы отвечал лишь «No, sir», так что Денисов решил что тут водятся какие-то «носеры» и отвернулся, соображая.
   Петя быстро вращая головой на все стороны сразу глядел то на юнгу, то на Денисова, то на англичан, надеясь не упустить ничего важного и интересного.
   Пг’идет, не пг’идет Дог’охов, надо бг’ать!.. А? Г’искнем-с? – спросил Денисов, блестя глазами и мечтая о добыче.
   – А что ж, место удобное, – рассудил эсаул.
   – Пехоту пошлем низом, болотами. Кого не засосет, те пг’олезут пг’ямо в сад. А вы с казаками из джунглей заедете все г’азом во фг’онт. А я со своими гусаг’ами отсюда, от баобаба. И по выстг’елу мы каак!..
   – Нет, там нельзя – трясина, слоны по брюхо увязнут, – пояснил эсаул. – Надо налево пойти…
   Пока они так втихую совещались, внизу в полях щелкнул выстрел и забелел дымок. Англичане дружно завопили и заулюлюкали сотнями голосов, как при охоте на лису. Денисов с эсаулом моментально шлепнулись со своих коня со слоном на размокшую землю, прямо мордами в грязь, причем эсаул прилетел много быстрее, хоть слон был и выше. Но стреляли не по ним, как им с перепугу показалось. Огонь велся по какому-то мужику, который бежал низом по болотам, одетый в красное, и впрямь похожий на лисицу.
   – Да это ж наш Тришка! Побей меня бог Шива, он! – сказал эсаул.
   – Вот шельмец! Мы его полдня уж ждем, мучаемся неизвестностью, – проворчал Денисов.
   – Уйдет, ставлю десять рупий, – проговорил эсаул и прищурился.
   Человек, которого они обозвали Тришкой, моментально бултыхнулся в речку так что брызги полетели и поплыл разевая щербатую пасть как индийский крокодил. Затем весь черный от коричневой речной воды он выбрался на четвереньках и не вставая побежал дальше, напоминая уже дикого лесного медведя. Англичане, гнавшиеся за ним, остановились в недоумении.
   – Ну ловок. Мой выигрыш! – подытожил эсаул.
   – А где он шлялся до сих пог’, бестия? – поинтересовался Денисов все с той же досадой. – Твой выигг’ыш вычту из его жалованья!
   – А кто это такой, господа? – спросил Петя робко.
   – А это наш пластун, ну вг’оде лазутчика. Я его посылал взять языка.
   – А, ну все понятно, – сказал Петя в ответ, хотя понял слова Денисова не больше чем китайскую грамоту.
   Тришка Мохнатый был самый нужный человек в партии, даже нужнее самого Денисова, потому что без подполковника можно было легко обойтись, а без Тришки хрена с два обойдешься. Он был мужик из Покровского, что под Гжатью, а очутился тут, почти на берегах Ганга, пройдя весь великий поход с отступающей армией. Еще при самом начале войны, в далеком теперь 1802 году Денисов наведался в Покровское и призвал старосту, поинтересовавшись что им известно про англичан, и знают ли они вообще что это за звери. Разумеется староста начал брехать что они ничего знать не знают и ведать не ведают, да и читать в деревне никто не умеет и вообще их хаты с краю.
   Однако когда Денисов разъяснил им, непутевым, что его цель англичан бить и всю добычу себе забирать, так как казаки без добычи воевать не умеют да и офицеру на одно жалованье от государя не прожить, и поинтересовался не забредали ли к ним британцы, у старосты развязался язык. Он поведал что мародеры у них бывали, однако во всей деревне один только Тришка по кличке Мохнатый ими не брезгует. Денисов тут же велел позвать сюда этого Тришку и завернул целую речь о верности царю и отечеству, за которые сынам этого самого отечества и жизнь отдать не жалко.
   – Да мы англичанам худого-то не делаем, мы только так, в охотку побаловались с ребятами, два десятка миродеров и вправду помяли немножко, а так ничего худого не творили, – отвечал Трифон явно оробев при словах Денисова «отдать жизнь» и видимо скорее желая отобрать чужую чем жертвовать своей собственной.
   На другой день Денисов совсем забыл про этого охочего до баловства мужика, однако ему доложили что Тришка самовольно пристал к их партии и не желал отставать, видимо чуя что тут можно хорошенько поживиться. Денисов велел оставить его и не прогадал.
   Сначала-то новичок как молодой исправлял всякую мужицкую работу, раскладывал костры, носил воду, обдирал лошадей, а позднее верблюдов и слонов, чтоб мясо не пропало и шкура не ссохлась, но скоро выказал большую охоту к партизанщине. Он по ночам уходил на добычу как на пахоту или в ночное, и всякий раз приволакивал с собой английское платье и оружие, а по отдельному заказу и живых, почти нетронутых пленных. Видя такое усердие, Денисов отставил Тришку от костра и приставил к себе, зачислив в казаки.
   Верхом Тришка передвигаться вообще не любил, говоря что боится слонов, но однако от кавалерии никогда не отставал. Даже мушкетон он и то носил для смеха, так как дрался большей частью пикой и боевым индийским топором с металлической рукояткой, которыми владел так же ловко как слон бивнями, роя ими землю и разрубая брюхо тигру. Тришка одинаково верно колол топором бамбуковые стволы или вырезал резные сандаловые ложки на потеху.
   Словом положение у него среди товарищей по партии было исключительное. Когда надо было впрячься как следует, за всех – к примеру выволочь плечом застрявшую в речной грязи двухколесную повозку, или за хвост вытащить из болота буйвола и ободрать эту падаль, или залезть англичанам в самое нутро, в сердцевину или в день пройти полсотни верст по тростниковому болоту – все хихикая указывали пальцами на Тришку.
   – Да что ему сделается, жеребец еще тот, – говорили окружающие.
   Однажды негодяй-англичанин, не знавший что Трифон – это наша гордость и вообще наше все, посмел выстрелить в него из пистолета в задницу, когда Мохнатый брал его и пытался сделать из него языка. От раны Тришка лечился исключительно водкой, а теперь и феней – здешним самогоном, который гнали из плодов кешью, после чего начинал изъясняться сплошь по фене. Эта рана была предметом самых веселых шуток во всем отряде, на которые однако Тришка не поддавался.
   – Что брат, не будешь больше приставать к британцам? Охотку-то отбили? – смеялись казаки, а Тришка делал вид что он вовсе не сердится, и ласково бранил англичан по матушке и по батюшке, упоминая и их английскую богоматерь, вовсе ни в чем не повинную. Однако после этого ранения столь интимного места пленных живыми он доводить и вовсе перестал, разбираясь с ним так сказать на месте.
   Словом Тришка был самый полезный в отряде и храбрец, настоящий народный герой, почти эпический персонаж как воин из индийской «Бхагавад-гиты». Никто более его не взял англичан, черт бы их всех побрал, никто больше не скопил трофеев и вследствие этого он был шутом у всех казаков и гусар, с чем охотно и сам соглашался. Теперь же Денисов послал Тришку взять еще одного языка, покрепче и повыносливее, чтоб надолго хватило. Но одним англичанином он явно не удовлетворился, а может и просто дрых всю ночь, поэтому ему пришлось средь бела дня залезть прямо в середину англичан и там устроился настоящий бордель.
   Поговорив еще несколько времени с эсаулом и решив что напасть на англичан теперь следует непременно ввиду такой их близости, Денисов развернул лошадь назад.
   – Ну что, бг’ат, тепег’ь поедем обсушимся, а то ты совсем что-то того, – указал он Пете.
   Только они подъехали к глиняной с тростником мазанке караульного типа, как тут же из лесу между лиан большими легкими шагами мотаясь на длинных ногах и размахивая еще более длинными руками вышел какой-то весь мохнатый дядя в лаптях и армяке, на голове которого был правда местный тюрбан, с топориком за поясом. Это была не снежная обезьяна Йети, живущая по слухам высоко в горах Непала, как по неопытности подумал сперва Петенька, а тот самый Тришка-пластун. Увидав Денисова он поспешно скинул что-то вроде сапогов в кусты и стащив с головы тюрбан наподобие шапки пошел кланяться начальству. Лицо его было изрыто оспой и морщинами, да к тому же изжалено местными малярийными комарами, однако маленькие глазки сияли самодовольным весельем.
   – Ну и где пг’опадал, ниндзя хг’енов? – поинтересовался Денисов.
   – За англичанами ходил, – смело отвечал Тришка хриплым басом нараспев.
   – Зачем ты днем-то полез, скотина этакая! Ночи тебе мало? Все жадность твоя да похоть. Ну что, взял?
   – Да взять-то взял, но не поимел, – сказал Трифон мрачно.
   – Это как это понимать?
   – Я его еще на зорьке взял, как петухи местные запели, да и свел в джунгли. Только примерился – вижу не ладен. Дай думаю еще промнусь, другого возьму, поаккуратнее.
   – Ну вот, так и есть, шельма, – пояснил Денисов эсаулу на слоне, задирая голову чтобы докричаться. – Зачем же ты этого-то не пг’ивел? Мы любому г’ады, так тут одичали.
   – Да чего его водить-то, не гожающий. Разве я ваших прихотей не знаю? – Тришка переставил плоские ноги в лаптях с пробковыми стельками.
   – Экая бестия, пг’ихоти он наши г’аскусил… Ну?
   – Пошел за другим, подполз к нему да и лег, – продолжал Тришка. – Вот таким манером, значит. – Трифон неожиданно и гибко лег на брюхо, тесно прижимаясь к земле и представляя в лицах что именно он сделал с несчастным англичанином. – Я его таким манером и сграбил, говорю – пойдем к полковнику, познакомитесь, подружитесь значит. А он супротивничать, ломаться стал, а тут еще четверо со шпажками на меня налетело. Я их конечно топором всех – мол, Христос с вами и Шива тоже! Я один, вас четверо, куда ж столько, – Тришка нахмурился и выставил грудь.
   То-то мы с горы видели как ты стрекача давал по трясине, – сказал эсаул по привычке прищуриваясь.
   Петя хотел засмеяться на всю эту эротическую, как ему казалось, комедию, но он видел что все почему-то хоть и хмыкают но в голос не хохочут. Он смотрел на лица, не понимая что бы это значило. Но тут Тришка поправил свой коротковатый тришкин кафтан, почесал одной рукой голову, другой задницу, и вдруг вся рожа его растянулась в улыбку идиота, да к тому же еще и почти беззубого, если не считать клыков. Денисов ухмыльнулся, и Петя тотчас залился счастливым смехом.
   – Не, первый был вовсе неправильный англичанин, и сведения у него небось были несправные. Прикинут хреново, и грубить ведь начал – не пойду, ты не в моем вкусе, говорит! Кофточка моя ему не нравится, сиськи не нравятся, ишь хохмач. Говорил, мол я сам анаральский сын и не хочу идти в кусты с грубым мужиком, вот ведь чего выдумал! – бойко оправдывался Трифон.
   – Вот я те всыплю сотню гог’ячих г’озог, то есть лиан, ты и будешь дуг’ака-то ког’чить, – строго сказал Денисов.
   – Да я его спрашивал русским языком! Он и отвечал, пока живой еще был, незаезженный… Говорил, наших много, да все неказистые, когда всех заберете только ахнете… Как позатемнят я тебе хоть троих приведу, раз ты такой горячий! Что я, британцев ваших не видал?
   – Ну поедем что ли, – сказал Денисов и до самой караулки ехал нахмурившись и видимо сожалея о потерянном и неиспользованном с толком англичанине.
   Когда приступ веселого смеха, похожего на истерику, наконец прошел, Петя на мгновение понял что этот самый Тришка-весельчак кажется только что прикончил живого человека, и может быть еще и поглумился над ним. Ему сделалось как-то неловко, он оглянулся на пленного мальчишку-юнгу и что-то кольнуло его сердце и глубины души. Чтобы быть достойным того общества в котором находился он почувствовал необходимость повыше поднять голову и все тело, дабы расспросить вздымавшегося на слоне эсаула о завтрашнем предприятии.
   Дорохов извещал через посланного офицера что он скоро приедет и присоединится к честной компании. Денисов тут же повеселел и позвал к себе Петю.
   – Ну, г’асскажи ты мне пг’о себя, дг’ужок, и подг’обнее, пожалуйста, – попросил он ласково.
   Петя после давно уже минувшего выезда из Москвы оставил всех родных, присоединился к полку и после этого устроился ординарцем к большому генералу. После своего производства в офицеры и поступления в действующую время от времени армию он все время находился в возбужденном, радостном и счастливом состоянии, так как чувствовал себя уже большим, хотя шанс стать героем пока что не представился.
   Он очень боялся опоздать, чувствуя что настоящее геройское дело совершается рядом, но он все время где-то не там находится или его не там ищут, и желал поспеть всюду, и жить торопился и чувствовать спешил. Кавказ с его традициями и горами, Персия с минаретами и особенно Индия с ее пальмами, слонами, обезьянами, горными речками и водопадами, красивыми женщинами в сари, храмами и дворцами произвели на него огромное впечатление.
   Когда в октябре его генерал выразил желание послать хоть кого-нибудь в отряд Денисова, дабы склонить того к сотрудничеству, Петя так жалостно умолял что генерал размяк и не смог отказать. Однако помня о горячности Пети как в сражениях, где он стрелял из пистолета без всякой команды, так и в моменты отдыха, генерал строго-настрого запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова, даже вполне невинных на первый взгляд. Вот поэтому-то Петя так покраснел и смешался, когда Денисов любезно предложил ему остаться.
   Собственно сначала Петечка еще сдерживался. Но когда он выехал на опушку, увидал молодых англичан, Тришку, узнал что ночью будет дело, то сразу мысленно обозвал ранее нравившегося ему генерала дрянным противным немцем, а симпатичных Денисова с эсаулом счел своими героями, а уж красаву Трифона прямо богатырем, и понял что уезжать от них в такую минуту просто позор.
   Денисов с Петей подъехали к глиняной караулке. Смеркалось. В полутьме джунглей виднелись слоны и лошади в седлах, гусары разводили в овраге, укрытом густыми лианами, красный горячий огонь. В сенях хижины казак рубил огромным топором слоновье мясо. В самой хижине насчитывалось трое залетевших на огонек как местные гигантские бабочки-махаоны офицеров из собственной партии Денисова. Столешню они конечно устроили из бамбуковой дверцы, мигом стащив ее с косяка. Петя быстро снял с себя мокрое платье и стал деятельно помогать устраивать обеденный стол, надеясь что и ему перепадет что-нибудь.
   Не прошло и часа, как стол был готов и даже накрыт салфеткою. На столе присутствовала драгоценная водка из старых запасов, ореховый самогон феня, жареная слонятина с солью и лепешки чапати – пшеничный индийский хлеб. Петя сидел вместе с офицерами и руками, по которым текло быстро тающее серое сало, разрывал слоновье мясо, жирное, аппетитное и по вкусу похожее на говядину. Он был в восторге, любил всех нежной детской любовью и был уверен что и другие также его очень любят.
   – Так что же, Василий Федорович, ничего что я останусь с вами ночку провести? Только вы уж меня пустите… ну туда… в самую главную… а добычи или там наград мне и не надо вовсе! – болтал Петя размахивая руками.
   – В самую главную тебя пусти, вот так сг’азу… – повторил Денисов и хмыкнул.
   – Уж пожалуйста, пустите, ну что вам стоит, и дайте еще мне команду, чтоб я там покомандовал, – продолжал упрашивать Петя. – Ах, вам ножик? Voila! – обратился он к офицеру, которому как видно надоело есть слонятину руками.
   Офицер похвалил складной Петин ножик с золоченым лезвием и резной рукоятью черного дерева, в раскрытом виде размером с небольшую шашку.
   – Возьмите пожалуйста себе. Я недорого прошу, двенадцать рупий, это даром! А можно и за британские фунты, и даже рубли, я любые деньги принимаю по очень выгодному курсу. У меня таких ножиков много еще, целый арсенал, на всех желающих хватит. А еще у меня изюм чудесный, местный, светло-коричневый такой, знаете, без косточек. У нас маркитант новый, прекрасные вещи через него можно раздобыть. Я купил десять фунтов и вам продам по себестоимости, без наценок и процентов! Я привык что-нибудь сладкое. Не угодно продегустировать? Пробу снимете бесплатно, хотите? – И Петя побежал к своему казаку, захватить писаную лоскутную индийскую торбу с изюмом. – Кушайте, господа, угощайтесь!
   – А вам серебряный чайник не нужен? В виде слона, в походе незаменимая вещь, тоже у маркитанта купил по дешевке, вам отдам еще дешевле! У него все вещи прекрасные. И он честный очень, а это в торговом деле главное. Можно деньги вперед, а я вам потом пришлю непременно. А может у вас кремни вышли, пооббились? Это ведь часто бывает… Вон у меня с собой сто кремней, возьмите по оптовой цене сколько вам надо, да хоть все – тогда скидка десять процентов… – тут Петя испугался что совсем заврался, остановил свой рекламный прогон и нежно покраснел.
   На всякий случай он стал вспоминать не сказал ли еще чего-нибудь невпопад и не придется ли отвечать за пустой базар. Тут он вспомнил о британском юнге, и это воспоминание мигом перебило все прочие воспоминания нынешнего дня. «Нам-то отлично, тепло, светло и москиты не кусают, а ему каково? Покормили ли его? Не обидели ли его ненароком?» – однако спросить было уже стремно.
   «Конечно, спросить, так скажут – сам мальчик, и интересуется мальчиками, а это у гусар не принято, а у казаков вообще ахтунг. Но завтра я им всем покажу кто тут мальчик а кто уже мужчина!» – подумал он, но не сдержался.
   – А можно все-таки позвать к нам того молодого человека, что взяли в плен? Дать ему что-нибудь поесть… и вообще как-то согреть что ли… – начал он.
   – Да, жалкий какой-то мальчишка, – сказал Денисов, – непг’ивлекательный. Ну да ладно, покличьте его. Jim Hawkins его зовут, вот ведь имечко бог послал.
   – Да я сбегаю, позову, – сказал Петя.
   – Позови, позови. Не в нашем гусаг’ском вкусе, ну может тебе пг’иглянется, – повторил Денисов.
   – Позвольте вас за это поцеловать, голубчик! Ах, как отлично, how fine! – И нежно поцеловав Денисова, он срочно побежал на двор.
   – Hawkins! Jim! – прокричал Петя от дверей.
   – Ты скажи, че те надо – может и дадим что ты хошь! – разъяснил свою позицию казак.
   – Да мне хочется того мальчика-англичанина, которого нынче взяли.
   – А, Хавкинса? Да он там у костра греется, хавает что-то опять. Голодный, слона сожрет в один присест. Хотя конечно съесть то он съесть, да хто ж ему дасть! Эй, Хавкинс! Джин! Аууу! Шустрый мальчонка, уже к кому-то прибился небось, – пояснили Пете гусары и казаки.
   В темноте послышались шаги и появился юный Джим Хокинс, которого мужики и казаки переименовали в Джина Хавкинса, так как в этой переделке напоминание о жратве и выпивке сходилось с их представлением о молоденьком мальчике.
   – Ah, it’s you! – сказал Петя на хорошем английском, перенятом еще от московского симпатичного гувернера. – Do you want something to eat? Don’t be afraid, they won’t hurt you, – прибавил он, робко и ласково дотрагиваясь до его руки. – Come in, come in.
   – Thank you, sir. – отвечал юнга почти детским голосом и начал обтирать о глиняный порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать молодому юнге, тем более что тут добавлялся и коммерческий интерес – краем уха он услыхал про его байку насчет Острова сокровищ, но здесь, в полевых условиях, он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в мазаных глиной сенях и робел. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
   – Come in, come in, – повторил он только нежным шепотом.
   – «Ах, что бы мне для него такого сделать хорошего, чтоб ему понравилось?» – говорил Петя сам с собой. Но когда юнга вошел в караулку, Петя сел от него подальше, считая что унизительно оказывать ему знаки внимания публично, так как это «ахтунг» и не по гусарским понятиям. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненьи не стремно ли сунуть их юнге вот так сразу.
   От юнги Джима, которому по приказанью Денисова дали фени и слонятины, и которого Денисов велел одеть в индийскую длинную шелковую тунику шеврани с красивой вышивкой и разрезами на боках и в шаровары, с тем чтобы не отсылая с прочими пленными оставить его при партии, Петя отвлекся на прибытие Дорохова. В армии он слышал много баек о том что тот был необычайно жесток и неразборчив с англичанами, поэтому Петя не спускал с него глаз и все время бодрился, дабы быть достойным его общества.
   Однако наружность Дорохова поразила Петю своей простотой. Денисов, тот в России одевался в простонародный чекмень, в Персии – в азиатский халат, а в Индии в открытый спереди здешний халат, застегнутый на крючки выше талии, с неизменным образом Николая-чудотворца на волосатой груди. В его манерах и приемах все время упиралось на его особое положение. Дорохов же совсем наоборот, в Москве носил персидский костюм, а в Персии и в Индии был одет строго по форме, в гвардейский сюртук с Георгием в петлице.
   В своей обычной манере войдя он ни с кем не стал любезничать или хоть здороваться, а сразу пошел прямо к Денисову и стал говорить только о том как они пойдут на дело. Денисов рассказал ему о замыслах собак-конкурентов и про приезд симпатичного и неопытного Петечки, и про то как он послал подальше обоих генералов.
   – Ну все что знал г’ассказал, – окончил он расписывать положение английского отряда.
   – Да ясно что ты больше ни черта не знаешь, где уж тебе, но ведь надобно же понять где и сколько войск. Надо съездить, все разнюхать, а без этого нельзя идти на дело. Я люблю дело делать аккуратно, трезво и изящно. Да вот, господа, не хотите ли съездить со мной в их лагерь, у меня мундиры с собою? Эй, добровольцы! Нет желающих?
   – Я, я… я поеду с вами! – немедленно вскрикнул Петя, хотя остальные молчали как рыба об лед.
   – Совсем и тебе не нужно ездить, – немедленно отозвался Денисов на эту реплику, – а уж молодого я ни за что не пущу.
   – Вот новости, почему это мне нельзя ехать? – тут же обиделся Петя.
   – Да по кочану и по индийской капусте.
   – Нет уж, извините, но я поеду и все. Вы возьмете? – обратился он к Дорохову.
   – Пуркуа бы и не па? Ты парень-гвоздь, хоть куда, как я погляжу, – рассеянно ответил Дорохов, который как раз приглядывался к английскому юнге.
   – Давно у тебя красавчик этот? – спросил он у Денисова.
   – Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг’и себе.
   – Ну, а остальных ты куда деваешь? – спросил Дорохов как будто с любопытством.
   – Что за вопг’осы? Отсылаю под г’асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Г’азве тебе тг’удно отослать тг’идцать ли, тг’иста ли человек под конвоем в ставку, чем маг’ать, я пг’ямо скажу, честь солдата.
   – Вот молоденькому графчику Петеньке в его шестнадцать лет стесняться еще прилично, – с холодной усмешкой сказал Дорохов, – а тебе-то уж, старому черту, это оставить пора. Ну зачем ты этого пригрел у себя? Тебе его жалко что ли или уж так понравился? Знаем мы твои расписки, ты пошлешь сто человек, а придет треть в лучшем случае – или прибьют или поглумятся, а то и все вместе. Так не все ли равно брать или не брать?
   – Это все г’авно, тут г’ассуждать нечего. Я на свою душу взять гг’еха не хочу. Все это скотство. Я не по этой части. Ты говог’ишь – поглумятся и они помг’ут. Ну, хог’ошо. Только бы не от меня.
   Эсаул одобрительно кивнул и прищурился. Дорохов засмеялся.
   – Они меня уж двадцать раз могли сцапать, а коли сцапают то и меня с моим скотством и тебя с твоим рыцарством вздернут на первом же попавшемся баобабе. Однако хватит болтать, надо дело делать. У меня два красных английских мундира. Петруха, едешь со мной?
   – Как штык! – воскликнул Петенька, покраснев чуть ли не до слез.
   В то время как Дорохов заспорил с Денисовым о том что надо творить или вытворять с пленными британцами, Петя опять почувствовал неловкость; но снова не въехал хорошенько в тему. «Ежели так мыслят крутые и популярные, то стало быть так и надо и это есть хорошо, – размышлял он. – А Денисову нечего мной командовать – не такой уж он и симпатичный вообще-то. Надо непременно вместе с Дороховым прогуляться в английский летний лагерь. Вымажем там британцев сапожной ваксой, или еще что-нибудь придумаем. Раз ему можно, то и у меня получится».
   – Ну не будь ты дуг’нем, не езди, он тебя плохому научит! – останавливал Петю Денисов.
   – Я привык все делать аккуратно а не наобум Лазаря, а чувство опасности у меня вообще отсутствует! От нас зависит жизнь сотен, а если мы одни пропадем то никто этого и не заметит, и мне очень хочется, ну очень… Непременно поеду, вы меня не удержите!
   – Ну чег’т с тобой, езжай, тебя уговаг’ивать так только хуже будет, – отозвался Денисов устало и отстал.
   Набросив серую английскую шинель и кивер, Петя с Дороховым поехали на просеку в лианах, откуда Денисов обозревал лагерь, и проперевшись через все джунгли в полной темноте, освещаемой только зелено-оранжевыми светлячками кукухо и фосфоресцирующими гнилушками, спустились вниз. Дорохов поехал слоновьей тропой к мосту, Петя замирая от волнения рысил с ним рядом.
   – Если попадемся, я живым не отдамся, мне до совершеннолетия папа не велел, – прошептал Петя.
   – Не говори по-русски, дурак, спалимся, – быстро прошептал ему на ухо Дорохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Who goes there?» и звон ружья.
   Кровь бросилась в лицо Пети, и услышав культурную речь он схватился за пистолет.
   – Lancers of the 6th Regiment, – пролаял Дорохов очень похоже на британцев и даже не потрудился сбавить ход лошади. Часовой стоял на мосту неподвижно как часовой.
   – Password, – услышав это требование, Дорохов снизошел до того чтобы пустить лошадь шагом.
   – Tell me, is Colonel Gerard here? – поинтересовался он небрежно.
   – Password, – снова потребовал часовой, стойко загородив дорогу и не желая рассуждать о каком-то полковнике.
   – When an officer is making his round, sentinels don’t ask him for the password…. I am asking you if the colonel is here, – осадил Дорохов любопытного часового как только что до этого он осадил лошадь, покраснев от гнева и наехав на солдата на всю катушку.
   Часовой от неожиданности посторонился и стушевался, а Дорохов гордо поехал в гору церемониальным шагом. Через дорогу тащился какой-то дядя, вроде сэра. Дорохов тут же остановил его и поинтересовался где тут черт возьми командир и офицеры, и куда все подевались. Этот сэр, оказавшийся рядовым солдатом, простосердечно и дружелюбно рассказал что все сбились в кучу на горе во дворе фермы, как он назвал бывший дворец раджи, и даже панибратски потрогал индийскую лошадь Дорохова своей английской рукою.
   Прокатившись по тропе, с обеих сторон которой звучала гортанная английская речь, Дорохов завернул к бывшему радже. Там вокруг костра как у себя дома устроились проклятые колонизаторы, то есть британские солдаты. Они варили в котелке рисовую похлебку, а один, в серой шинели, помешивал ее палашом.
   – Oh, he’s a hard nut to crack, – говорил один офицер из тени против костра.
   – He’ll make them get a move on, those fellows! – смеялся другой.
   – Good day, gentlemen, – поздоровался Дорохов громко и внятно.
   Офицеры наконец-то зашевелились, увидев Петю, Дорохова и сопровождавших их лошадей.
   – Is that you? Where the devil…? – поинтересовался один длинношеий как жираф офицер, но Дорохов не поддался на соблазн ответить «Да, это я». Он снова рассказал свою легенду про шестой полк, который якобы догонял с товарищем. Однако услышав эту байку офицеры стали как-то подозрительно и негостеприимно поглядывать на них.
   – If you were counting on the evening soup, you have come too late, – тонко намекнули им из-за костра насчет ужина, объявляя что кто не успел – тот опоздал.
   – Мы и не ели а сыты, и вообще нам скоро опять в ночное, – пояснил ему Дорохов и отдал солдату с палашом лошадей, чтоб он разнообразил свои занятия, помогая освободителям Индии а не ее оккупантам.
   Но длинношеий офицер-жираф так и впился глазами в Дорохова, видимо чувствуя что он не похож на уроженца британских островов. Он снова начал приставать с расспросами – мол какого они полка и вообще зачем приперлись. Однако великолепный Дорохов не удостоил его ответом, сделав вид что не слыхал лишнего вопроса. Он спокойно закурил гнутую английскую трубку, которую успел достать из кармана присевшего на корточки и всего на минуту отвлекшегося длинношеего, и поинтересовался разогнали ли наконец проклятых казаков.
   – Those brigands are everywhere, – опять пояснили ему из-за костра, намекая на этот раз что Индия теперь родина не только слонов, но и казаков.
   – Для вашего большого неповоротливого отряда казаки может и страшны, но для таких молодцов как мы с товарищем ничего не страшно! – гордо ответил Дорохов и начал выспрашивать сколько у них в батальоне штыков, боевых слонов и пленных русских мужиков. Относительно мужиков он сказал, что лучше бы эти ходячие трупы за собой не таскать – уж больно стремное дело, а надо сразу расстрелять всю плененную мужицкую сволочь. На этих словах Пете показалось что их сейчас заарестуют, так странно захохотал Дорохов, однако искренность его жестких слов была столь очевидна что британцы только переглянулись.
   «Ну теперь-то он уедет, ну пора уже, ведь раскроют же», – думал Петя непрерывно, однако Дорохов все тянул слона за хобот. Наконец он кликнул солдата с лошадьми, и беря повод отдал ему палаш, который он взял в залог вместо пашпорта.
   – Good evening, gentlemen, – сказал Дорохов на прощание. Петя по ошибке чуть не ляпнул было по-французски «bonsoir», но к счастью слова застряли у него в горле. Дорохов полчаса влезал на лошадь, дольше чем по лесенке на спину индийского слона, потом поехал шагом, и Пете дико хотелось оглянуться насчет возможной погони но он не посмел.
   Выехав на большую слоновью тропу, Дорохов проехался вдобавок по деревне, послушав унылые голоса русских пленных, а потом они мимо часового, который так и не отдал им честь, выехали обратно в джунгли к казакам.
   – Ну теперь оревуар, сэр Петенька! Скажи Денисову чтоб не дрых после пьянки до полудня как обычно, а на заре, по первому выстрелу был готов… как штык! – промолвил Дорохов и уж хотел уехать, но Петя схватился за него как за соломинку.
   – Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю…
   – Хорошо, ну полно, – отмахнулся Дорохов от его телячьих нежностей, однако Петя упорно не отпускал его, и в темноте Дорохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему, так как явно желал поцеловаться. Дорохов чтоб отвязаться поцеловал его, засмеялся и повернув лошадь скрылся в темноте.
   Вернувшись к глиняной мазанке Петя как раз наткнулся на Денисова. Гусарский подполковник сильно беспокоился за Петю, и досадовал что отпустил его на ночь, да еще с таким ненадежным партнером как Дорохов.
   – Ну, слава Шиве! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег’т тебя возьми, из-за тебя, дуг’ня, не спал! Где вас только чег’ти носят, гулящих, – проговорил Денисов в сердцах. – Тепег’ь ложись спать – вздг’емнем до утг’а.
   – Нет, мерси, насчет ложиться мне еще не хочется, – пояснил Петя. – Я себя знаю, только лягу – так уж кончено, не сдержусь. Я не привык перед сражением отвлекаться.
   Петя повспоминал немного подробности их с Дороховым променада и обрадовавшись что завтра будет еще интереснее пошел во двор подышать свежим воздухом северной Индии.
   Дождь прошел, но темно было как у слона в заднице. Даже жуки-светляки не летали, видимо прибитые водяными каплями к земле. Около глиняной избенки виднелись фигуры слонов и коней, связанных вместе в шахматном порядке. Огонь бамбуковых бревен в овраге догорал, двуколки на деревянных колесах чернели рядом, капала вода с лиан. Казаки и гусары все не спали, как видно перевозбудившись перед битвой, слышались их голоса и звуки жевания слонами тростника.
   Петя подошел к фуре около своей лошади, которую он называл Нагорным Карабахом, потому что она очень ловко взбегала на гору, хоть была здешней индийской лошадью. Он сразу узнал ее, поцеловал и понюхал ноздри и гриву.
   – Ну что, Карабах, завтра служить придется, – пояснил он ей нежно.
   – И чего вам не спится? Что вы все лошадь оглаживаете? Жениться вам, барин, пора, – произнес казак, проснувшийся и переставший храпеть при его появлении.
   – Да неохота… а как тебя звать? Лихачев? Ну послушай Лихачев, как мы с Дороховым всю ночь кувыркались, – и Петечка рассказал казаку со всеми подробностями как и почему он ездил в ночное и что лучше уж рискнуть молодостью чем все делать наобум Лазаря.
   – Да, после такого соснуть бы надо, – заметил казак.
   – Да ничего, я привык ночами напролет… А кстати у вас кремни в пистолетах не обились? А то я привез с собою целую партию. Не нужно ли? Недорого… Ты возьми, пригодятся.
   Казак высунулся из-под фуры, чтобы поближе рассмотреть любвеобильного и предприимчивого Петю.
   – Оттого, что я привык все делать аккуратно, – объяснил ему Петя. – Иные так, кое-как, не приготовятся, поедут в поход ничего не захватив, не то что чужого добра не привезут а и свое потеряют, а потом жалеют. Я так не люблю.
   – Это точно, – сказал казак. – Есть такие лопухи нерасторопные.
   – Да вот еще что, голубчик, сабля у меня не то чтобы затупилась а вообще-то тупая от рождения. Может ты ее навостришь?
   – Да как два пальца об арбу! А вы мне монетку или пару кремешков отсыпьте, – согласился Лихачев и уже через минуту воинственно шкрябал сталью о брусок.
   – А что, спят наши молодцы-красавцы? – спросил Петя.
   – Кто спит, ну а кто вот так вот дурака валяет с боку на бок всю ночь.
   – Ну а где наш мальчик?
   – Хавкинс-то? Джин? Да он там завалился, в тростниковом стогу. Со страху спился своим джином.
   Петя конечно понимал что он в армии, которая воюет, у симпатичного чем-то Денисова, который ему нравится, что это фура – индийская средневековая двуколка, на ней сидят, а рядом слон – его едят, что черное пятно – это глиняная индийская хижина, грубо слепленная нерадивыми аборигенами, а красное пятно – костер, но он ничего этого знать вовсе не хотел.
   Петя сунув в рот припасенную жевачку бетель и стал жевать и раскачиваться, ожидая когда же наступит волшебный приход ее воздействия. Он пребывал в магическом индийском царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Глиняная мазанка казалась ему пещерой, ведущей прямо в подземное царство Аида, пятно от огня – глазами сторожевого цербера этого загробного царства, казак Лихачев показался ему самым чудесным и привлекательным человеком на свете, прямо первым любовником как на театре, словом ему мерещилась всякая небывальщина. Он уже ничему не удивился бы, даже бесплатной раздаче слонов.
   Небо было еще волшебнее земли. Над вершинами баобабов бежали темные облака, открывая звезды. Отчетливо виднелся млечный путь, как над волжскими просторами далекой родины, однако небесные светлячки были будто пониже, приглашая дотянуться рукой, и созвездия выстраивались по-другому. Изумительный звездопад подбивал загадывать желания.
   Капли капали. Лошади ржали. Слоны храпели. Сабля точилась со вжиками. Кто-то томно стонал. И вдруг Петя, сплюнув с жевачкой красную, будто кровавую от бетеля слюну, услышал стройный хор музыки, игравшей какой-то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был от природы музыкален как и вся его семья, особенно старшая непоседливая сестричка, но однажды утром в походе ему нечаянно слон на ухо наступил, поэтому без жевания бетеля он уже не слышал внутри себя музыки.
   Но тут он услышал разрастающиеся напевы, фуги, скрипки, трубы, их слияния на разные мотивы, что-то такое на церковный манер, и понял что волшебный орех бетель наконец подействовал, примерно как четверть стакана водки.
   «Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах звенит, в обоих сразу. А может быть, это моя собственная музыка. Может я музыкальный гений, как Людвиг Бетховен. У меня и имя такое музыкальное… Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
   Он закрыл глаза, но музыка не пропала. Звуки слушались его как дрессированные собачки в цирке. «Ах, этот гимн… прелесть что такое! Замрите… отомрите….Ну, голоса, приставайте! Сколько хочу и как хочу.» Тут же ему послышались и голоса, сначала визгливые женские, потом приятные мужские. Петя наслаждался и только жалел что делал это в одиночку.
   Из состояния наркотического опьянения его вывел голос казака, ласково сказавшего что такой острой саблей его Петино благородие нашинкует англичан как капусту на сечке.
   Светало. Петя очнулся и увидел что невидимые в темноте слоны стали видны вместе с хоботами, и сквозь сетку лиан вьется водянистый свет. Петя мигом вскочил, встряхнулся, пару раз отжался для форсу на кулаках, махнул шашкой направо и налево, чуть не отхватив казаку башку, сунул ему за услуги несколько кремней, сэкономив таким образом целковый, и завидя Денисова стал собираться на дело.
   В полутьме все быстро разобрали лошадей и слонов, причем тем кому побойчее досталась скотинка получше, подтянули подпруги и разорались по штурмовым командам. Денисов спешно отдавал ценные указания, пехотинцы сотнями чвакающих по индийской грязи ног быстро скрылась в тумане джунглей. Петя с нетерпением ждал приказа и прямо огнем горел, несмотря на холодный душ, которым его дружески окатил из хобота ближайший слон.
   Больно ударив шпорой наглую лошадь, по привычке попытавшуюся укусить его сзади, он сел в седло и подкатил к Денисову.
   – Ради бога, поручите мне что-нибудь… ну пожалуйста, – попросил он, однако черствый подполковник будто забыл о существовании Пети на свете.
   – Об одном тебя пг’ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
   У пальмового леса на опушке уже заметно рассвело. Большой баобаб за ночь впитал в себя сотни фунтов воды и как будто ждал их. Денисов пошептался с эсаулом и все казаки поехали вперед, а Петя и осторожный Денисов оказались в арьергарде. Дрожь в теле Пети все усиливалась – бетель начинал отпускать. Лошадки съезжали вниз на задах.
   – Сигнал! – приказал Денисов казаку рядом.
   Незамедлительно казак поднял руку и грянул выстрел. Тут же лошади с топотом поскакали, а с разных сторон закричали. Азартный Петя, не обращая внимания на оравшего на него во всю глотку злого Денисова, тоже помчался вперед. Ему пригрезилось что вдруг вполне рассвело и ярко засияло солнце. На слоновьей тропе гарцевали казаки, а спереди были какие-то граждане, видимо англичане, падавшие в грязь под ноги Петиного боевого коня.
   У одной тростниковой хижины казаки что-то делали с англичанами. Из середины толпы раздавались дикие крики. Петя подскакал к этому сборищу, и первое что бросилось ему в глаза, было бледное и трясущееся лицо несчастного англичанина, державшегося за древко казачьей пики, направленной на него сзади.
   – Ураа! Ребята! Наши! Погодите, я тоже хочу поучаствовать! – закричал Петя не помня себя от возбуждения и дав шпоры лошади поскакал по тропе.
   Выстрелы впереди не смолкали. Гусары и казаки, русские пленные солдаты, все орали громко и нескладно, ни разу не музыкально. Особо молодцеватый британец в серой шинели и с красной от натуги мордой отбивался палашом от трех гусар, наседавших на него со всех сторон. Когда Петя подъехал, британец уже упал и дальше было неинтересно и очень грубо. Опять опоздал, мелькнул в голове Пети, он почувствовал что не судьба быть ему героем.
   Он поскакал туда где выстрелы слышались чаще всего и пороховой дым стоял столбом – к тому самому дворцу раджи, который они вчера проинспектировали с Дороховым. Англичане засели за бамбуковым забором и палили так отчаянно будто речь шла о сохранении их невинности, потерянной впрочем еще в боях под Бомбеем. Казаки столпились как бараны в новых резных воротах, Дорохов с позеленевшим после вчерашнего лицом кричал о том, что надо идти в обход и хоть немного подождать, а то уж больно горяч орешек.
   – Подождать? Я не могу ждать! Урааааа! – закричал Петя и не теряя драгоценных секунд поскакал в пороховой дым. Его встретил залп, часть пуль просвистела просто так, а часть во что-то шлепнулась. Казаки и Дорохов, наконец преодолев сомнения, тоже поскакали вслед за Петей в ворота дворца. Англичане в дыму бросали оружие, бежали к мокрым рисовым полям или сдавались на милость казаков-победителей.
   Петя скакал на своей верной лошадке вдоль двора раджи но почему-то уже не держал ни голову, ни поводья. Он как-то странно, как после разом заглоченных двух пригоршней бетеля, махал руками и съезжал с седла. Лошадь с разбега уперлась в костер и остановилась, Петя с пулей во лбу уперся в мокрую землю Индии и застыл навсегда.
   Казаки равнодушно, с философией простых крестьян, ко всему привыкших, посмотрели на его короткую агонию. Дорохов обговорив с длинношеим английским офицером-жирафом условия капитуляции, тоже подошел к Пете, обнимавшем траву раскинутыми руками.
   – Готов, – констатировал он медицинский факт и нахмурился.
   – Убит?! – вскричал подъехавший только что Денисов, увидав знакомое ему положение в котором лежало теперь безжизненное тело Пети.
   – Готов, – еще раз для идиотов повторил Дорохов, как будто с удовольствием. После этого он подошел к казакам. – Ну вот что ребята, условия капитуляции меняются по ходу. Пленных живыми брать не будем!
   На этот раз Денисов не стал возражать и трепаться про гуманизм и солдатскую честь. Он подъехал к Пете и дрожащими руками повернул к себе его лицо, вымазанное индийской грязью и российской кровью.
   «Я привык что-нибудь сладкое. Изюм, бетель, недорого, со скидкой, оптом, хоть весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглядывались на какой-то слоновий вой, с которым Денисов схватился за тростниковый плетень.
   В числе отбитых Денисовым и Дороховым русских пленных был без вести пропавший граф Михайло Г.
//-- * * * --//
   Надобно отметить что ту партию пленных, в которой от Москвы до Индии передвигался граф Г., британское начальство совсем забросило и никаких распоряжений о ней не давало. Эта партия конечно находилась вовсе не с теми войсками и обозами, с которыми она в прошлом году выкатилась из Москвы. Обозы с галетами были отбиты голодными казаками еще на первых переходах, а пешие кавалеристы, ранее понуро бредшие по степям и пустыням впереди арестантской колонны, теперь с появлением индийских болот куда-то все провалились. Вместо морской артиллерии сейчас ехал огромный обоз адмирала Паркера, который как видно был не столь щепетилен в вопросе трофеев как его коллега Веллингтон.
   От города Коты английские войска, ранее двигавшиеся стройными рядами, шли теперь какой-то бесформенной кучей. Признаки беспорядка, которые зоркий граф Г. приметил еще на первом московском привале теперь, на несколько тысяч верст от столицы России, достигли последней степени.
   Слоновья тропа, по которой они еле тащились, была уложена с обеих сторон трупами мертвых лошадей, последних персидских верблюдов, не перенесших влажный индийский климат, буйволов и собственно слонов, которые уже не могли тащить непомерные адмиральские обозы. Кругом то примыкали к колонне то отбегали прочь от нее разные оборванцы.
   Временами объявлялись учебные тревоги, и конвойные на ходу просыпались, поднимали бошки и ружья и палили в белый свет как в копеечку, потом бежали куда попало и шлепались в болото кверху задницами как при бомбардировке бомбами, а когда понимали что опасность фальшивая опять собирались в кучу и ругались последними английскими словами. Словом и кавалеристы, и пленные, и обозы таяли быстро как весенний снег несмотря на осеннюю погоду.
   Из прежних нескольких десятков повозок в их депо оставалось не более трети, остальное уже побросали или сперли. Кое-что прикарманили солдаты из дивизии Нельсона. Обоз с трофеями охранял целый корпус англичан, караула было приставлено больше чем к пленным, и граф Г. узнал что одного жадного солдата-шотландца расстреляли по личному приказу Нельсона за то что обнаружили у него в потайном месте принадлежащий самому адмиралу серебряный вставной глаз.
   Но конечно хуже всего пришлось тому депо, в котором были пленные. Из Москвы и Петербурга вывели примерно шестьсот шестьдесят человек, а теперь оставалось меньше пяти десятков. Пленные тяготили конвойных еще больше чем обоз – значение барахла, сваленного в обоза Паркера они понимали, персидские шелковые ковры и индийское серебро могло еще на что-то сгодиться, но вот зачем было на дикой индийской жаре или под проливным муссонным дождем стеречь таких же разомлевших от тепла или соответственно промокших насквозь русских – это было непонятно, и даже противно. Пленные были теперь уже совсем несимпатичные и ни на что не годные, а отстающих или больных велено было пристреливать как бешеных собак.
   В Джайпуре заперев арестантов в верблюжий сарай конвойные пошли грабить лавки, в том числе собственные, британские, на восточном базаре. Несколько пленных отломали кусок глиняной стены и убежали, но были захвачены англичанами и вздернуты на баобабах.
   Ранее заведенный российский порядок чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат давно уже был уничтожен, все кто еще мог идти тащились вместе, и граф Михайло наконец-то вновь воссоединился с Морозявкиным, а также и Платошей и его лиловым кривоногим ишаком, который избрал себе в спутники Платошу.
   С Каратаевым на третий месяц выхода из-под Дели случилась та самая, похожая на малярийную, лихорадка, от которой он лежал в лежку еще в далеком московском гошпитале. И по мере того как Платоша ослабевал граф, и ранее относившийся к круглому говоруну без фанатизма, стал отдаляться от него еще дальше. Михайло и сам не знал отчего и почему, но он должен был сделать колоссальное волевое усилие чтобы подойти к несчастному хоть на три аршина. И слушая его дикие стоны, а главное ощущая чудовищный запах, который издавал теперь Платоша, граф Г. инстинктивно старался не подпускать его близко.
   В плену, во всем этом балагане, граф Г. не умом, а всей своей шкурой наконец понял что человек рожден для счастья как птица для полета, что счастье заключено в нем самом а не неизвестно где спрятано, и что удовлетворение естественных человеческих потребностей и даже самоудовлетворение – это уже счастье.
   – Все несчастья на свете происходят не от недостатка, а от излишка, да и вообще на этом свете нет ничего страшного! Я это сообразил в последние три месяца похода, – пояснял он Морозявкину после вечернего отбоя.
   – Ну так тебе теперь уже и весь Индийский океан по колено что ли? Да ты прямо гигант! – устало шутил Морозявкин, который здорово сдал за эти месяцы, пожелтел и осунулся, хотя еще и бодрился.
   – Да ты не смейся, вот послушай – как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором он был бы несчастлив и несвободен. Я сделал величайшее открытие – узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка! Эврика!
   – Да, брат, раньше ты ведь страдал оттого что в твоей розовой постели завернулся один листок, а теперь засыпаешь прямо на голой, сырой трясине, остужая одну сторону болотной водой а другую сырым воздухом…
   – И страдаю точно так же! И если нет разницы зачем платить больше? – спрашивал граф, наслаждаясь своими новыми открытиями с каким-то первобытным мазохизмом. – Я надевал свои бальные фасонные узкие башмаки, и точно так же страдал как теперь, когда я совсем босой!
   – А что, обувь состряпанная мастером Платошей вовсе уже того, растрепалась? Вот чертов бездельник, сапожник, что у немцев выучился, понатащил откуда-то гнилушек буйволовой кожи, обмишулил англичан, выиграл вдвое на каждой паре, да они и перелопались в тот же месяц… Выбранить бы его преподлейшим образом, но видно и сам скоро подохнет, – заклеймил халтурную работу Каратаева Вольдемар.
   – Только жалко ноги стерлись, а так я не страдаю уже почти – ослиное и верблюжье мясо очень вкусное и даже питательное, и с селитренным порохом вместо соли прямо как у братьев Вери в лучшей парижской ресторации, деликатес. И холода больше нету – тут в Индии вечная жара, ну или дождик. На ходу даже в ливень жарко, а ночью солдатики жгут костры, а москиты – это наши друзья, их укусы так приятно согревают!
   – Да уж не с ума ли ты сошел, друг милый? Вон как все запущено. Я и не думал что так далеко зашло дело. Вон я хоть и в жару, и в лихорадке, а такой бред не несу, – пенял графу Морозявкин. – Или ты балбеса Каратаева наслушался, божьего раба? Да что с него взять-то, он блаженный.
   – Нет, не говори так, я и сам без его присказок понимаю что все хорошо на свете, вот только ноги в струпьях и болят очень. Но я на них стараюсь не смотреть.
   – Да уж, лучше не надо! Без слез не взглянешь, – поддакнул Морозявкин, также стараясь не глядеть на распухшие ноги приятеля.
   – Теперь только я понял всю силу жизненности и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар как только плотность его превышает известную норму…
   – Ты еще формулу напиши, – посоветовал Вольдемар не без иронии. – Это сейчас нам очень пригодится. Хотя лучше уж так, чем думать о том как пристреливают отсталых пленных – на вторую сотню счет пошел. Скоро и до нас доберутся, я чую. Сначала Платошу шлепнут, потом и меня… и до тебя рано или поздно докопаются.
   – Я о себе не думаю! Чем труднее становится наше положение, чем страшнее будущность, тем независимее от того положения в котором мы находимся я становлюсь!
   Тут Морозявкин плюнул в болото, видя что приятеля ничем не проймешь, отмахнулся от москитов, закутался в свой грязный тюрбан как в покрывало и приготовился отойти ко сну.
   В конце все того же октября граф Г. маршировал в гору по грязной и скользкой индийской дороге, непрерывно взглядывая то на свои несчастные ноги, то на неровности пути. И то и другое было ему одинаково противно. Лиловый кривоногий ишак Вислож…й весело бежал стороной тропы, и изредка, как бы в доказательство своей ловкости и довольства, поджимал заднюю ногу и скакал на трех, а потом бросался с ослиными криками на индийских ушастых грифов, что сидели на падали. Для них было много сортов мяса, на выбор как в лавке мясника – от человеческого до слоновьего, в различных степенях разложения; шакалов конвоиры не подпускали так что грифы могли наедаться сколько им угодно. Иногда графу казалось что и травоядный ишак не брезгует человечиной, так внимательно он обнюхивал и кажется даже кусал трупы.
   Несмотря на то что временами в тропических ливнях бывали и перерывы, сегодня дождик шел с утра, и только казалось что вот-вот он пройдет, как вслед за непродолжительной остановкой припускало еще сильнее. Граф оглядывался вертя головой по сторонам, хотя этот экзотический пейзаж у него уже в печенках сидел. Для развлечения он начал считать шаги и гнуть пальцы, иногда расставляя их веером и мысленно говоря дождю «а ну-ка наддай».
   Ему казалось что он вообще ни о чем не думает, он даже взял себе за правило молчать и не думать, но душа непрерывно размышляла, не слушаясь повелений хозяина. Дело было в том что вчера он сдуру поперся на ночь глядя слушать байки Каратаева. Правда оправданием могло служить то что Михайло очень озяб у потухнувшего собственного огня, и перешел к ближайшему лучше разожженному костру.
   Однако в добавку к грамотно разведенному пламени пришлось лицезреть Платошу, который укрылся английской шинелью с головой, как саваном. Тот был еще жив и спорым, хоть и слабым голосом, в тысячный раз рассказывал солдатам историю, которую граф Г. выучил уже наизусть. За полночь Каратаев обыкновенно оживал от приступа тропической лихорадки и был бодр как никогда. Граф Г. даже пожалел его, и сам испугался своей жалости – ведь ежели кого пожалеешь и поможешь, то в дороге сам ни с чем останешься. Но другого костра рядом не было и Михайло, стараясь по возможности не глядеть на страдающего Платошу, подсел рядом.
   – Ну что, брат, живой еще? Как твое ничего? – поинтересовался он по необходимости.
   – Да что мое ничего, все ничего и ничего… А вообще-то здоровье не очень, то лапы ломит, то женилка отваливается… – тут Платоша поглядел куда-то вниз и глубоко вздохнул., возвращаясь к прерванному бестактным графом повествованию.
   – И вот, братец ты мой, вот значит какая история… – продолжал Платон с улыбкой сумасшедшего фанатика-монаха на худом, бледном лице и с особенным, диким и радостным блеском в глазах.
   Одному только графу Михайле персонально Платоша рассказывал эту трогательную историю шестьдесят шесть раз, и всегда с особенным, радостным чувством. Тихий восторг, который рассказывая видимо испытывал Каратаев, наконец-то сообщился и графу.
   История была конечно старая, о каком-то купце, с которым пьяный воздух свободы однажды сыграл дурную шутку. Ну то есть раньше этот самый купец был благообразным, богобоязненным и даже семейным, жившем с семьей как полагается. Но однажды черт его дернул поехать с приятелем, другим богатым купцом, к некоему Макарью.
   Остановившись на постоялом дворе, оба как водится напились в стельку и конечно заснули. Ну а наутро этот самый товарищ купца был найден зарезанным, ограбленным и кажется даже перепорченным. Окровавленный нож как в плохой театральной пьеске нашли под подушкой старого богобоязненного купца. Разумеется его судили, исполосовали кнутом, сломав три кнутовища, выдернули ноздри, как и следовало быть по добряку Каратаеву, и сослали в каторгу в Сибирь – ну вроде как вот их, арестантов, в Индию.
   – И вот, братец ты мой кролик, вот отмотал он в заключении десяток лет или более, от рассвета до заката, – с этого места граф въехал в нить повествования. – Ну конечно живет наш купчик, старичок этот, на каторге. Вишь ты, он теперь каторжанин значит, сильно каторжный (так Платоша переделывал «ссыльнокаторжный»). Как следовает быть судьбе покорился и кроме смерти других милостей у бога не просит. То есть все хорошо. Ну и однажды по ночному делу собрались все эти сильно каторжные, ну вот как мы с вами заседаем. И конечно пошел базар меж них – мол кто за что безвинно страдает. Ну там один душу загубил свою, другой чужую, а то и две-три, тот когось пожег, тот вообще цапнул стольких что цапок прозывается, а больше так просто маются, ни за что.
   – Ну и стали до старичка нашего докапываться – мол а ты-то как сюда залетел, по какой-такой статье-артикулу? А он и говорит – за грехи чужие дескать страдаю, за вас за всех как господь наш Иисус Христос, жидами безвинно распятый да умученный. Я душ никаких не губил, окромя своей собственной, да и то только торговым делом. Я был как Робин значит который Гуд, про коего британцы байки рассказывали, что брал у богатых и давал бедным. А перед посадкой сильно поднялся – купец был и богатство большое имел. Ну и рассказал им все чистосердечно, как на исповеди. Мне, говорит, себя не жалко. Меня значит бог наказал, значит было за что. А вот старушенцию свою одинокую и деточек непутевых мне жаль. И зарыдал.
   – Тут конечно все каторжане растрогались. А случился в их тесной компании чисто случайно один милый человек, что того купца пришиб. Ну и спрашивает – где, дескать, дедушка этот случай вышел? Когда, в каком месяце, дне и часу, и как же у тебя алиби не оказалося, все расспросил и заболело у него сердце, пошел на чисто сердечное признание. Хлопнулся нашему старичку торговому в ноги, и говорит – за меня ты пропадаешь. Правда истинная, безвинно этот старый пень мучается, ребятушки. Это я того купца прирезал и снасиловал, а тебе сонному ножик под подушку подкинул, подставил значится тебя по всем статьям. Прости ты меня дедушка ради господа нашего Иисуса Христа, хоть я в него и не верую.
   Здесь Платоша смолк, чтобы набрать в грудь воздуху, и радостно улыбнулся на огонь.
   – А старичок этот, лесовичок, и говорит – мол бог тебя простит, а от меня тебе вовек не будет прощения, убивец окаянный, душегуб ты проклятый, это ведь подстава полная и засада настоящая. Но ты мне послан за мои грехи, ибо наказаний без вины не бывает. И заплакал горючими слезами.
   – И что ж ты думаешь, соколик ты мой ясный, – засиял Каратаев восторженной улыбкой идиота, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – можешь себе представить, злодей этот раскаялся и на чистуху пошел, объявился значит по начальству. Я говорит шешнадцать душ невинных загубил, так как крут и мне глотку перегрызть что водицы выпить. Но почему-то мне особливо жалко этого несчастного старца, невезучий он по жизни. Пускай он не плачется, а спокойно богу душу отдаст, не сомневаясь.
   – Ну конечно послали бумагу как следовает, по заведенному порядку, форма нумер три. Место дальнее, у черта на куличках, пока суд да дело, до начальства доехало, даже и до царя дошло. Ну тут и вышел царский указ – выпустить купца и возместить ему матерьяльный и душевный ущерб, чтоб у него душа значит успокоилась. Пришла бумага, стали искать старичка – мол куда страдалец этот подевался-то? А он уже к богу на повышение отправился – помер. Так-то, братец-кролик, вот она какая жизнь наша непутевая, – закончил Каратаев свою печальную историю, и улыбнувшись стал смотреть в догорающие уголья.
   Таинственное значение этого рассказа и дикая, восторженная, фанатичная радость, сиявшая в глазах Платоши во время его произнесения, неизменно поражала графа Г., ну а тут она его и вовсе окончательно добила. И на следующий день он не мог забыть этого повествования, радостно наполнявшего душу, и жалел что циничный Морозявкин, также неоднократно ознакомленный с данной историей, видимо не разделял его возвышенных чувств.
   – To your places! – вдруг затявкал голос свыше.
   Пленные и конвойные – все как-то засмущались и стали ждать нежданного счастья. И оно не замедлило явиться – послышались крики команды и объезжая пленных показались кавалеристы, прилично одетые и сытые, не то что конвоиры. Лица их были напряжены от встречи с высшей властью. Пленных спихнули с дороги в сторону, давая приехавшим преимущественное право проезда и остановив ради них все остальное движение.
   – The Marshal! The Duke! The Emperor! The Emperor! – послышалось графу Г., хоть он и не понял о каком императоре шла речь и подумал не короновали ли неожиданно Веллингтона в императоры всея Индии. После конвойных проехала карета, запряженная целым цугом белых слонов-альбиносов. Граф Г. мельком заметил холеную и откормленную морду английского маршала или генерала в похожей на перевернутый полумесяц шляпе. Маршал этот посмотрел на остатки аристократической осанки графа с каким-то состраданием и тут же отвернулся, дабы не сострадать долго.
   Адмирал, ведший их депо, торопливо нахлестывая худую индийскую лошаденку поспевал за беговыми слонами кареты. Офицеры и солдаты срочно сошлись вместе, видимо забеспокоившись.
   – What did he say? What did he say? – лаяли они как сбежавшиеся в стаю бродячие собаки.
   В то время когда маршал торжественно проехал мимо них, среди собравшихся пленных граф Г. углядел Платошу. Он в своей драной шинельке сидел, прислонившись к пальме, и в лице его еще не прошло вчерашнее тихое и торжественное выражение. Он смотрел прямо на графа своими добрыми и круглыми глазами филина, и явно подзывал его к себе, желая что-то сказать на прощание, так как очевидно ему было совсем уже худо.
   Однако графу, несмотря на всю его былую храбрость и нынешнее философское равнодушие, стало страшно за себя. Он притворился будто не видит его умоляющего, зовущего взгляда и поспешно отвернулся и отошел подалее.
   Когда арестанты снова тронулись в путь, граф Михайло собрал все свое оставшееся мужество и оглянулся назад. Платоша сидел на краю дороги и англичане видимо зачитывали ему его права – ну там Билль о правах, или заветы американских отцов-основателей из Нового света о том, что каждый человек имеет право на жизнь, свободу и стремление к счастью, отсюда графу не было слышно. Больше граф Михайло уже не оглядывался и захромал в гору.
   Сзади, с того места, где сидел несчастный Платоша, послышался выстрел. Граф ясно услыхал его, но в тот же миг почему-то вспомнил что еще не кончил вычислять сколько пеших переходов отсюда до Бенгальского залива, а важнее этой темы ничего нет. Он занялся подсчетами на ходу. Парочка бледных англичан с одним дымящимся ружьем на двоих прошли мимо графа с видом будто сделали что-то нехорошее, как это всегда случалось с ними при публичных казнях. Граф как раз вспомнил как один из этих солдат сжег намедни суша над костром свои портки, и над ним ржала вся партия, даже верблюды и слоны.
   Ишак жалобно закричал, будто завыл, над местом где только что сидел Платоша. «Экий балбес, чего развылся? Один умер, другой родится, а все в дело годится», – подумалось графу. Товарищи Михайлы по несчастью тоже уже не оглядывались на место выстрела. Они шли в гору усердно и строго, как улитка на склон Фудзиямы.
   Депо, и пленные и обоз адмирала, остановились в деревне под Джайпуром. Все тут же сбились в кучу у костров. Михайло поел обрезков жареного слоновьего мяса и улегшись спиной к огню немедленно заснул, даже не сказав Морозявкину «спокойной ночи». Он задремал беспокойно как в далеком Можайске после стресса от Бурдинской битвы.
   «Жизнь – это все. Жизнь – это бог, мой бог. О, мой бог! Движение – это бог. А верблюд – это движение. У верблюда два горба потому что жизнь борьба. Надо любить жизнь, любить бога, даже верблюдов и тех надо любить, хоть они и плюются. Блаженнее всего любить эту жизнь в страданиях, безвинных страданиях…» – тут ему показалось что Морозявкин проснулся и хихикает над ним, но он не стал открывать глаза.
   «Эх, Платоша, Платоша, как же это тебя угораздило?» – на этом месте сна графу неожиданно вспомнился тот седой профессор, что пытался однажды в Швейцарии научить его географии. Графу эта наука казалось тогда бесполезной, он считал что извозчик и так знает куда везти, он не знал еще тогда что ему придется выучить всю мировую географию на своей собственной графской шкуре. «Постой, болван, вот тебе для наглядности», – говорил старичок и протягивал Михайле глобус – живой, колеблющийся безразмерный шар. Каждая капелька воображала из себя невесть что, стараясь оттяпать как можно большее место под солнцем, но другие трамбовали ее и зажимали как могли.
   – C’est la vie – пояснял профессор на наглядном примере, останавливая порыв графа по привычке натянуть на глобус валенок.
   «Это же просто как дважды два, ясен пень, – подумал граф Г., – и как я не догонял этого прежде?»
   – В середине бог, он отражается в каждой капле, и каждая капля должна его отражать как можно шире и ярче. А Каратаев просто разлился и исчез как волдырь на воде, не оставив после себя никакого состояния. Do you understand, my child? – игриво поинтересовался профессор.
   – Do you understand, damn you? – залаял над ухом голос и граф Михайло проснулся.
   Он со скрипом поднял свои кости и сел, кинув их поближе к огню костра. У самого огня забил свободное место британец, только что оттащивший за шиворот и пнувший в бок ногой русского солдата, и нагло жарил надетое на кончик тесака слоновье мясо. Его волосатые руки с плохо подстриженными ногтями гармонировали с коричневым от загара и скверно выбритым в полевых условиях лицом.
   – It’s all the same to him, – ворчал он обращаясь к коллегам за спиной. – Brigand! Get away!
   И затем солдат, поигрывая тесаком, воззрился на Михайлу. Граф поспешно отвернулся, стараясь не смотреть в глаза этому зверю. Помятый русский пленник, тот самый которого угостил пинком солдат, сидел неподалеку и трепал кого-то за холку. Вглядевшись граф Г. понял что холка принадлежала лиловому ишаку, который разлегся подле пленника виляя хвостом и скаля крупные зубы.
   – А, и ты здесь, тварь лиловая? А Платош…. – начал было граф и не договорил, поперхнувшись на полуслове. Он неожиданно вспомнил каким взглядом одарил его Каратаев на прощание, сидя под пальмой перед выстрелом, о вое ишака, о диких лицах британцев, каких не было у них даже после курения опия на привале, о дымящемся ружье и до него уже почти было дошло что Платоша вульгарно убит и что смерть – она и в Индии смерть, как в России или в Африке.
   Однако в тот же самый миг бог знает почему в его душе всплыло воспоминание о летнем вечере с красавицей-француженкой на балконе парижского графского собственного дома, и о том что было после, ночью, о криках, вздохах и стонах. Что-то все время мешало ему сосредоточиться.
   Как раз перед рассветом раздались крики и выстрелы. Канонада опять не дала графу выспаться в охотку, как следовало быть, и он остался этим недоволен так как война войной, а спать надо было регулярно. Однако на этот раз он мысленно простил дерзких возмутителей его спокойствия – англичане побежали.
   – The Cossacks! – пролаял один из них на бегу и через минуту толпа до боли знакомых и простых русских лиц окружила графа Г., Морозявкина и всю экспедицию.
   – Братцы, родимые мои! Голубчики мои дорогие! Дай почеломкаемся! – рыдали старые солдаты, обнимая гусар, казаков и даже их кобыл. Гусары и казаки окружили пленных и предлагали им бесплатно сапоги или индийские хлебные лепешки, что графу показалось чудом. Впрочем с пленных все равно взять было нечего – британцы все утилизировали. Граф Михайло тоже рыдал как ребенок и слова не мог выговорить, Морозявкин обнимался с гусарами, словом царила настоящая идиллия.
   Дорохов стоял у выломанных золоченых ворот развалившегося дворца раджи, пропуская мимо себя толпу сдавшихся в плен и обезоруженных англичан и подсчитывая их число, прикидывая сколько зарядов нужно для массового расстрела. «Как много людей, как мало патронов», – думал он. Англичане, взволнованные происходящим, громко болтали между собой, полагая что все кончилось хорошо – ведь они сдались на условиях что им сохранят хотя бы жизнь.
   Однако когда они проходили мимо Дорохова, который для острастки хлестал себя по сапогам треххвостой слоновьей плеткой, и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, их гортанный лай замолкал. Казак Дорохова стоял с другой стороны, отмечая пленных сотнями, чертой розового мела на столбе ворот.
   – Сколько насчитал? – поинтересовался Дорохов.
   – Да уже парочку сотен, архангелу Петру сегодня службы-то прибавится! – ухмыльнулся казак.
   – Get along, get along! – приговаривал Дорохов, переняв эту присказку у английских конвоиров и жестко, с блеском в глазах глядел прямо в зрачки пленных. Он помнил что ему еще надо похоронить Петю.
//-- * * * --//
   С конца осени к непрекращающимся и сильно затянувшимся в этом сезоне муссонным дождям добавился и легкий холод. Конечно с российскими морозами было не сравнить, однако климат уже перестал напоминать курортный, а влажность воздуха, поддерживаемая испарениями с полей, была просто жуткой. Бегство англичан из Индии приняло прямо трагический, если не комический характер. Они промокали насмерть, по нечаянности изжаривались у костров пытаясь просушиться и вообще совершенно потеряли все свои наработанные десятилетиями колониальные привычки и приемы. Тем не менее обоз с русскими шубами, бухарскими шелками и халатами и индийским серебром они не бросали. Однако сам процесс разложения британской королевской армии нисколько не изменился. Один раз соприкоснувшись с российской действительностью, она уже не могла оставаться здоровым и цельным организмом.
   От Москвы до Кавказа из стотысячной британской армии не считая шотландской старой гвардии, которая всю войну дула в свою волынку, оставалось не более половины. Британская армия от кавказских хребтов до Индии и обратно таяла в той же пропорции, и оставалось только удивляться как же это она не исчезла совсем согласно законам арифметики. После Дели английские войска вместо трех адмиральских парадных колонн сляпались в одну общую кучу и так и тащились до самого конца. Британские начальники писали своему главнокомандующему письма счастья примерно такого содержания:
   «I deem it my duty to report to My Lord the condition of the various corps I have had occasion to observe during different stages of the last two or three days’ march. They are almost disbanded…» Далее говорилось что при знаменах далеко не все части, что все идут куда глаза глядят и прочие ужасы. Упоминалось как бы вскользь что большинство солдат бредет в известном только им самим направлении, что все надеются наконец-то вернуться на Кавказ, в Москву, а оттуда в вожделенный Смоленск, город мечты, где можно будет покайфовать вволю, что многие уже и бросили патроны с фузеями и вовсе не похожи на тех славных солдат Его Величества, которых весь мир боялся. Говорилось о необходимости почистить ряды от безоружных и уставших, что нужен отдых и полный покой, а иначе войско перестанет подчиняться, откажется сражаться и вообще объявит сидячую забастовку.
   Пробежавшись галопом обратно по Персии и бухарскому ханству и придя на Кавказ, который показался им землей обетованной несмотря на переперченные шашлыки и кислые местные вина, англичане начали даже убивать приятелей за кусок сациви или чурчхелу, грабили местные лавки, разбивая те особо перебродившие бочонки что даже они не могли выпить, и растащив все вчистую погнали коней дальше.
   Словом все брели куда глаза глядят. Главнокомандующий Веллингтон, несмотря на всю свою гениальность и политическую прозорливость тоже не особенно понимал что делать. Король Георг и парламент давно уже махнули на российскую кампанию рукой и ничего ему не приказывали. Однако же бюрократическая машина все еще вертела своими колесами, так как в любой стране и любой армии она останавливалась последней, только когда абсолютно все погибали. В армии Веллингтона еще никак не мог бросить давнишнюю пагубную привычку писать приказы и рапорта, orders of the day, называли друг друга по чинам и званиям, но все это было только на бумаге – приказы давно уж никто и не думал выполнять.
   Некоторые даже впали в пессимизм настолько что сами себе стали казаться жалкими, гадкими и ничтожными людишками, не стоящими даже внимания сколь-нибудь серьезного романиста. Вместо того чтобы заботиться об армии они уже дальше не могли и притворяться что усердно служат, и каждый думал лишь о спасении своей шкуры.
   Действия как русского, так и британского войска во время обратной кампании от Индии до берегов Балтики напоминали прямо настоящую погоню, без которой не обходится не один сыщицкий роман – один бежит а другой догоняет. Но во отличие от например игры в жмурки, когда честный игрок звонит в колокольчик дабы ловящий знал где он находится, англичане после Индии стали подло жульничать и зажимали свой колокольчик рукой, превратившись таким образом из хищника в несчастную преследуемую жертву. Временами путаясь на извилистых кавказских и азиатских степных и пустынных путях они выскакивали прямо на русских, когда те этого вовсе не ждали.
   Англичане бежали быстро а русские – еще быстрее, загоняя лошадей и верблюдов вусмерть. Никто не знал где какая армия сейчас находится – пара переходов, и она как неуловимый Фигаро могла быть то здесь, то там. Разведка абсолютно не работала, разъезды казаков на слонах проваливались в трясину, верблюды засыхали на ходу без воды, словом положение было неопределенное. Простояв на отдыхе в кавказских горах чуть не месяц и обильно отпаиваясь кислыми водами, англичане казалось могли бы наконец сообразить где неприятель и придумать чего-нибудь новенького. Однако после курортного отдыха они опять побежали ни влево ни вправо, ни в теплую Турцию, ни в цветущий Азербайджан, но тупо без всяких маневров и без соображения пошли по старой дороге, по уже нанюханному следу на российские южные губернии, а потом на обе захваченные ранее столицы.
   Англичане теперь ожидали что враг коварно подкрадется сзади и бежали растянувшись на трое суток расстояния. Возглавлял гонку преследования сам Веллингтон, за ним мчались героические адмиралы и генералы. Конечно русская армия, гадая на кофейной гуще о направлении бегства неприятеля, думала что Веллингтон примет вправо за кавказский хребет и тоже подалась вправо, к Эльбрусу. Словом вышло так что обе армии как две телеги на узкой дороге никак не могли разъехаться. Наш казачий авангард наткнулся на англичан и от неожиданности стал их ругать: «Ах вы мошенники этакие, ведь мы вам кричали в голос – поворачивайте направо, вороны британские! Глаза свои в кабаке что ль пропили?»
   И сквозь строй русских войск целых три дня проходили поодиночке и кумпаниями все прославленные части британцев – и войска Нельсона, и дивизии Паркера и Пиктона, и шотландская старая гвардия, прямо как сквозь строй. Некоторые вынуждены были побросать и отдать казакам половину добычи чтобы откупиться, другие пытались кругами по ночам обходить русскую самопальную таможню, но это мало кому удавалось, а сами казаки оправдывали большие поборы тем что им дескать «за державу обидно».
   Адмирал Нельсон, уходивший со своим многотысячным корпусом по привычке последним, как капитан с тонущего корабля, решил из мстительности повзрывать по ходу все проходимые российские города начиная с южных, крепость Кислые Воды, Ростов, Тамбов, даже вожделенный во всех отношениях Смоленск, кое-что взорвал, кое-где просто изгрыз стены, как та мышь что не могла съесть в лавке весь сыр и понадкусывала остающийся. Он прибежал к Орше едва с одной тысячей человек, побросав даже морскую артиллерию, и шел исключительно лесом и ночью.
   От Орши британцы погнали коней на Вильно, хоть многим казалось что это и не ближний путь к вожделенному Балтийскому морю, бегству, свободе и родной старой Англии. Как было заведено многие потонули на Березине, некоторые сдавались в плен, самые главные начальники учитывая уже наступившую холодную русскую зиму кутались в шубы и катили в санях дальше, бросая своих товарищей и проклиная русского «генерала Мороза», без которого они нипочем бы не предали своих и не сбежали. Именно тогда родилась известная, много раз повторяемая в веках присказка «гвардия, спасайся кто может». Кто не мог – сдался или умер. Третьего было не дано.
   Казалось бы в этой кампании отступления, а точнее панического бегства англичан, так и не сумевших сделать из России хоть мало-мальски цивилизованную колонию, ни в одном движении этого бессмысленного стада, ни в одном повороте при лавировании между кавказскими горами, не говоря уже о бегстве начальников, не было никакого смысла. Но нет, мемуаристы-борзописцы не унимались. Поход еще не кончился, а они немедленно написали горы книг – и везде говорилось про гениальность глубокомысленных планов Веллингтона, его маневров и его генералов.
   Писали и про то как отступая по разоренным дорогам он оказывается руководствовался какими-то там соображениями, описывали его геройство у села Грязное, переименованного вместо слишком уж революционно-кровавого названия Красное, где Веллингтон будто бы ходил со стеком из выломанной в огороде рябины и говорил «I have acted the Emperor long enough; it is time to act the general» и намекал самому себе что пора бы заняться простым воинским делом, однако привыкнув быть безраздельным правителем огромной территории все как-то не мог начать.
   После этого все начальство вновь побежало дальше. Описывали величие души Нельсона когда он ночью форсировал Днепр и утопил там кучу народу, потеряв знамена и артиллерию, торопясь вернуться в родной дом под крылышко к леди Гамильтон. Словом не было такой последней степени подлости, которая у западных и особенно британских историков не получила бы немедленное оправдание. А то что историки все-таки не могли оправдать как ни пытались, они называли «великим». Тут уже не было ни хорошего ни дурного, а только великое.
   – It is great, – говорят историки, и тут уже вроде бы и не возразишь. «Great is good, not great is bad.» «Great» по их, историков, понятиям – это свойство каких-то особенных животных, которые равнее всех остальных, вроде бы равных тварей. Эти животные называются героями, а Веллингтон, в теплой шубе убегая от места гибели товарищей, чувствовал что это все равно великое дело, и душенька его была довольна.
   «From the sublime to the ridiculous is but a step», – якобы сказал тогда Веллингтон в свое оправдание, мол «ууп-с», пустяки, с каждым может случиться. И весь мир много десятилетий спустя с придыханием повторял: «Sublime! Great!» и прочую чушь про то насколько же Веллингтон велик ежели он сумел выбиться в премьер-министры столь великой страны как Англия и как много усилий следует приложить России чтобы хотя бы приблизиться к ее уровню.
   Никому и в башку не прилетело что вообще-то меру хорошего и дурного дал нам Христос, и сюда не следует соваться с нашими обычными мерками о величии, свидетельствующими лишь о человеческой ничтожности. Величие есть там где есть простота, добро и правда, это необходимое, хотя и недостаточное условие.
   Кто из простых русских людей, несмотря на все козни выучившихся читать, разбирая описания последнего периода кампании 1802–1804 годов не испытывал свинцового ощущения душащей жабы, явной неудовлетворенности и полной неясности, не задавался вопросом – как же мы не замочили в болотах под Петербургом всех англичан, когда аж три наших армии окружали их в превосходящем числе? Расстроенные своим поражением британцы отдавались тогда толпами, а цель русских, как нам поведали историки, состояла в том чтобы изничтожить всех вражин малой кровью, хоть и на своей территории, и вот тогда мы испытали бы чувство глубокого удовлетворения.
   Каким же это образом наше доблестное русское войско не достигло своей цели? В численном меньшинстве, когда с красными карточками под Бурдином поудаляли на тот свет половину, оно как-то держалось, а тут окружив англичан со всех сторон флажками не смогло их добыть как ни трубило. Неужели проклятые западники имеют над нами уж такое превосходство и действуют как удав на стаю обезьян? Как же это нас угораздило?
   История на это отвечает что вероятно Кутузов, Тормасов и Чичагов не сделали каких-то там маневров. Но отчего же они их не сделали? Почему ежели они были виноваты в недостигнутой цели Павел I не судил и не расстрелял их к чертовой бабушке? Почему мы лавировали, лавировали, да не вылавировали? Почему не было взято в плен все английское войско вместе с трофеями, генералами и адмиралами?
   Иногда объясняют это тем что Кутузов будучи хроническим лентяем и скрытым пацифистом, а также вдобавок и масоном, не желал нападения. Однако под Вязьмой и Тарутиным наши конечно и сами проявили неспровоцированную агрессию и напали первыми. И расстроенные толпы англичан набили им морду и отмутузили их что называется от души.
   То есть если как это делают нормальные здравомыслящие люди полагать что целью русских было взять в плен Веллингтона и его адмиралов, то попытки это сделать всякий раз пресекались англичанами самым постыдным образом. Этот последний период кампании справедливо представлялся англичанами как ряд побед.
   Даже и русские военные историки со стыдливой девической слезой на заплывших от жира глазах невольно с ними соглашались под давлением логики, заставлявшей отбросить лирические сказки о мужестве и преданности. То есть и самое отступление из России у англичан было рядом побед проклятого Веллингтона и поражений добряка Кутузова.
   Однако отбросив в сторону никому не нужное народное самолюбие, признаемся что ряд так называемых побед британцев привел их к совершенному уничтожению, а ряд так называемых поражений русских привел их к полному уничтожению коварного врага и очищению своего отечества.
   Источник этого ужасающего заблуждения восходит к дурацкой привычке господ ученых экспертов изучать исторические события по первоисточникам – письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и тому подобной ерунде, никому в сущности не нужной. Цель последнего периода войны в виде захвата Веллингтона с маршалами тепленькими никогда не существовала. Ее и достичь-то было нельзя.
   Окончательно расстроенная и деморализованная армия Веллингтона, которую русские лишили всех иллюзий как офицер романтическую девушку, со всей возможной быстротой бежала из России, лишь повторяя «карету мне, карету», то есть исполняла то самое что мог желать всякий русский. Зачем же было производить над несчастными англичанами еще и всевозможные насильственные операции по изменению пола, к тому же негуманные и противоестественные? Это во-первых.
   Бессмысленно было становиться на пути бегущих и топчущих все как стадо слонов, это во-вторых. Глупо было терять свои драгоценные войска для уничтожения англичан, и без того самоуничтожавшихся в геометрической прогрессии, некоторые даже насчитали что от всего войска у них остался один процент. Это вам в-третьих.
   Столь же бессмысленным как и прочие пожелания россиян было стремление во что бы то ни стало захватить в плен английского главнокомандующего. Пленение этого человека, равно как и его свиты, ужасно затруднило бы действия русских – ведь он выкатил бы такой райдер что было бы никак невозможно удовлетворить сии немыслимые требования, у нас не хватило бы ни приличных постоялых дворов, ни даже дворцов для размещения столь высокопоставленных и требовательных пленников, а заточить их в казематы как простых воров не позволило бы существовавшее уже тогда преклонение перед иностранными гостями и общее низкопоклонство перед Западом.
   А желание пленить дивизии британцев было еще бессмысленнее – свои собственные войска к балтийскому берегу также растаяли наполовину, и конвоировать пленных было попросту некому. Свои-то солдаты досыта не наедались, а уже взятые пленные как мухи мерли с голодухи.
   Словом глубокомысленнейший план по поимке Веллингтона и заточению его в крепость как адского зверя из Апокалипсиса был подобен желанию треснуть забравшегося в огород бегемота по морде чайником. Конечно понятно, что ежели такое животное потопчет вам посадки, то у вас просто башню сорвет от гнева, но уж совсем-то терять ум не следует.
   Отрезать Веллингтона было невозможно. И поскольку вы этого кажется еще не поняли, то специально для нашего дорогого читателя пройдемся по пунктам еще разок.
   Во-первых строках нашего письма это было невозможно потому что Чичагов, Кутузов и Витгенштейн никак не могли сообразить на троих и хоть раз собраться для этого вовремя в назначенном месте. Вероятность этого события была столь ничтожна что равнялась невозможности, так как никакой дисциплины в царской армии не было, несмотря на отчаянные попытки Павла I насадить ее насильственным и противоестественным для России путем. Кутузов это сразу понял, прямо сказав что диверсии – не наш метод.
   Во вторых же это было невозможно в силу огромной инерции качения назад английской армии, и у нас просто не было достаточно человеческой утрамбовочной массы, чтобы в ней завяз сей бильярдный шар.
   Кроме того армия не кусок собачьего хвоста чтоб его резать, и этот военный термин не имеет никакого смысла как и многие другие слова военных. Ведь сами посудите, ну как ты армию отрежешь, ведь ежели перегородить ей дорогу то она пойдет в обход, потому как на Средне-русской равнине очень много места, а ночью и вообще ни зги не видно, а хитроумнейших приборов ночного видения тогда еще не изобрели и из всего ночного дозора была только собака Трезор.
   Вдобавок и в третьих, сдача в плен есть дело добровольное, продукт обоюдного соглашения при непротивлении двух сторон, а англичане вовсе не желали отдаваться в плен как идут замуж, по всем правилам стратегии и тактики, справедливо полагая что при таком нищем супруге их ждет голодная и холодная смерть, равно как и при бегстве, никакой разницы. Резона терять свою честь не было никакого, чего это ради?
   Но в четвертых – и запомните, это главное – русские войска делали что могли и большего добиться было невозможно, не самоуничтожившись, что несмотря на весь мазохизм военачальников в оперативные планы все же не входило. С тех самых пор как возник этот мир каждая новая война на российской территории традиционно была самой страшной из всех существующих, и эпопея 1802 года только подтверждала это правило.
   Половина людей выбывала из русской армии без сражения. При ее движении из состава вываливались целые губернские города больных и отсталых. Войска без шуб, без сапог, иногда даже без водки, ночуя прямо на снегу, невзирая на сложные погодные условия в каждом году, на то что ночью вообще не могло быть никакой дисциплины, на то что в месяц погибала половина армии, конечно не совершали никаких фланговых маршей по колено в снегу, никого не опрокидывали и не заваливали, а благодарили бога что живы остались.
   А в это время другие люди, тоже вроде бы на первый взгляд русские, сидели в теплых кабинетах и предлагали умиравшим в окопах наполовину постараться умереть полностью для достижения достойной великого народа цели. Вот что значит писать историю прекраснодушных чувств, а не реальную историю событий. Все это странно и непонятно, господа.
   Что там сказал Милорадович, какие получил награды другой генерал – кому все это вообще интересно теперь, по прошествии двух столетий? А тогда это все находили весьма занимательным. Ну конечно теми сотнями тысяч рядовых что остались гнить по гошпиталям и могилкам вообще никто не интересовался ни тогда, ни сейчас.
   Нет чтобы повернуться задом, как легендарная избушка на курьих ножках, к рапортам и планам, а мыслящим передом к движению сотен тысяч участников событий, и тогда все неразрешимые проблемы бытия тут же волшебно разрешатся. У нашего героического и рыцарски-благородного народа всегда была одна цель – очистить священную свою землю от нашествия. К счастью эта цель достигалась сама собою, так как англичане бежали как кролики по газону, и следовало только не останавливать их полицейскими криками «Эй вы, твари позорные, ко мне! Стоять-бояться!»
   Кроме того на англичан конечно обрушилась священная дубина народной войны и разумеется сзади подгоняла злая русская армия, готовая при остановке движения врагов моментально прижать их к забору у границы и применить грубую силу. Это действовало как кнут на бегущее животное, как морковка на ослика, как сексуальный маньяк в ночном парке на невинную девушку. Однако не следовало приставать к англичанам с глупостями во время их бегства, а лишь непрерывно угрожать применением насилия.
//-- * * * --//
   Добрые граждане постепенно стали возвращаться в покинутые ими в спешке при отступлении армии дома. Лиза Лесистратова также поспешила последовать этому примеру. Она всю войну провела в одном из ужасно бедных сибирских городков, куда переместился царский двор, усердно служа императору и разоблачая козни врагов престола. Однако теперь надобно было подумать и о себе, и она вернулась в отбитые у врага Волосатые холмы.
   Она тонко чувствовала духовную, почти физическую рану оттого что ее гнездо было разорено, рана не убила ее а сделала сильнее, но тем не менее болела и боялась внешних прикосновений.
   После оставления имения и начала скитаний баронесса Лиза и ее любимая горничная красавица Катя одинаково чувствовали это. Они конечно зажмурились от нависшего над ними облака массовой смерти, но нравственно не согнулись, смело глядя в лицо жизни. От скуки и ничегонеделания в сибирской глуши провинциальных городков, всех этих иркутсков и тобольсков, где из всех развлечений были только церковь и кабаки да катания с ледяных горок чуть не круглый год, баронесса выучила Катю чтению, письму, французскому дворянскому языку, чтобы она меньше походила на грубую крестьянку или арапку, и даже немножко арифметике которую и не всякая дворянка могла постигнуть.
   Однако все – и быстро проехавший по столбовой дороге мимо имения экипаж, и почтительное напоминание Катей об обеде, и ее вопрос о платье, которое надобно приготовить – все нарушало ту душевную тишину, которая требовалась Лизе дабы оправиться от удара, нанесенного переездами, бегством, материальным ущербом и прочими неприятностями такой красивой, роскошной и казалось бы уже наладившейся придворной жизни.
   Кроме того она потеряла из виду графа Г., к которому уже начала было вновь испытывать нежные чувства и которого как ей казалось крайне не хватало для полного счастья. В газетах о его смерти ничего не писали, ходили слухи что он в плену и его видели то здесь то там, чуть ли не в самой Индии, но конечно проверить все это было невозможно.
   Только вдвоем с образованной горничной Лизе не было мучительно больно и оскорбительно. Она могла вновь вглядываться в таинственные бесконечные дали, открывавшиеся перед ними. Между собой они говорили мало, изредка щебеча о всякой ерунде. О графе Г. Лиза старалась вообще не упоминать, полагая что горничная, даже продвинутая, все же недостойна беседы о господских увлечениях. Это еще чище и яснее выставляло перед ее воображением то, что она чувствовала.
   Однако же наслаждаться чистой печалью столь же невозможно как и чистой радостью. Баронесса Лесистратова по своему положению маленькой хозяйки большого имения была вызвана жизнью из того мира печали в котором жила первую неделю по возвращении в поместье. На письма от родных, которые не забывали ее с тех пор как она разбогатела, все же надобно было отвечать, комната в которой поместили горничную оказалось тесна, старый управляющий, выживший в катаклизме, пришел с отчетом о делах и советом переехать поскорее в Москву, как только господский дом починят. Словом жизнь было не остановить, старинные часы еще шли, и надо было жить. За хлопотами Лиза даже временно забыла о страшной потере графа Г. и гардеробной.
   Ее деятельная натура довольно быстро выскочила из мира уединенного созерцания, и как ей не жалко было теперь оставлять красавицу-горничную, отдалась вся заботам жизни, требовавшим ее участия. Лиза проверяла счета с управляющим, делала распоряжения о своем переезде в Москву («В Москву, в Москву!» – думала она), в общем жизнь налаживалась.
   Горничная Катя, опасаясь что после переезда в Москву барыня бросит ее или же охладеет, и она уже больше не будет любимой и доверенной компаньонкой, начала избегать Лизу. Глупая девица говорила что никуда не поедет и все эти приготовления к отъезду никому не нужны, а когда Лиза по привычке прикрикнула на нее, чтобы не обсуждала барских распоряжений, выбежала из комнаты со слезами досады и даже какого-то озлобления.
   Она стала запираться в своей комнате забираясь с ногами на диван, как обычная невоспитанная дворовая девка, чувствуя себя одинокой и покинутой госпожой баронессой. Время от времени Катя разрывала напополам крепкими пальцами очередную страницу из ненужного теперь французского романа или неподвижно смотрела в заиндевевшее окошко. Ее охватывало сладкое горе. Она вспоминала их нежные речи и думала что любит барыню всей душой, стискивая руки и зубы с ожесточенным усилием.
   Лиза уже и не знала как утешить излишне чувствительную девицу. Однажды вечером, заметив что та дрожит как осиновый лист, она увела ее к себе в спальню и уложила на своей постели. Красавица Катя манерно поправила тонкую сорочку, томно потянулась и легла, а когда Лиза опустив шторы хотела выйти, подозвала госпожу к себе.
   – Ах, мне не хочется спать. Барыня, посидите со мной.
   – Ты устала, Катя, уж постарайся заснуть.
   Лиза лежала в постели и в полутьме спальни рассматривала белое, почти господское лицо Кати. «Она какая-то особенная, чудная… Совсем новая и неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? И как она думает? Никогда не понимала простонародье до конца. Как она смеет так призывно на меня смотреть? Но она прекрасна».
   – Катя, – сказала она, робко как девочка протянув к ней руку. – Катя, ты не думай что я дурная. Нет, я не сдурела, Катя, голубушка, но иногда госпожа может любить и служанку, и как я тебя люблю, боже… Будем совсем, совсем друзьями!
   И Лизонька стала обнимать и целовать горничную, ее лицо, руки и высокую упругую грудь, бесстыдно выглядывавшую коричневым глазом из сбившейся сорочки. Катя сначала очень стыдилась, а потом радовалась такому выражению чувств ее госпожи. С этого дня между хозяйкой и служанкой установилась нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другая была беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга, словом любовь-морковь.
   Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постели, они начинали целоваться, нежно и страстно ласкать друг друга и говорить и говорили до утра. Баронесса Лиза рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания, впрочем удерживаясь от разговоров о царской службе; и простая девушка Катя, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от чужой ей и замороченной господской жизни, от поэзии христианского самоотвержения и прочей ерунды, которой барыни забивали себе голову, теперь, чувствуя себя связанной любовью с милой Лизонькой, полюбила и прошедшее Лесистратовой и поняла непонятную ей прежде сторону жизни, в которой как оказалось благородная госпожа может открыть ей новую сторону наслаждения.
//-- * * * --//
   А пока благородные баре и барыни развлекались столь извращенным образом в возвращенных имениях, машина регулярной армии катилась вперед на запад. При Вязьме как водится была еще одна стычка, как видно из-за знаменитых вяземских медовых пряников, до которых британцы оказались большими охотниками. Кутузов как ни размахивал руками, как ни пытался поймать и разнять всех желающих подраться, но просто не мог удержать свои войска от желания опрокинуть врага в снег и отметелить, а также попросту наконец наестся и напиться вволю.
   Но далее движение. бежавших друг за дружкой англичан и россиян происходило уже без тесных контактов. Англичане, чемпионы мира и Европы по марафону, бежали так быстро что русская армия не поспевала, лошади в кавалерии и артиллерии вставали на дыбы и устраивали лежачую забастовку, а сведения о движении англичан всегда были неверны.
   – По сорок верст в сутки отмахиваем, вашбродь, лучше не можем! – поясняли измученные солдаты офицерскому корпусу.
   Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только уяснить наконец значение самого факта что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Индии не более нескольких тысяч человек, не потеряв десятков тысяч людей пленными, армия русская тем не менее сумела как-то уменьшится наполовину. Все это было от истощения, понятное дело.
   Тем не менее русская армия как-то пристроилась сзади и поспевала за британцами, работая вторым номером, идя след в след и временами требуя уступить лыжню. Такая прыткость русских разрушительно действовала на противника, тем более что русская армия шла произвольным стилем, без угрозы снятия с дистанции, и даже самые отсталые россияне в отличие от непродвинутых англичан оставались у себя дома. В общем главной причиной некоторого уменьшения армии Веллингтона была существенная быстрота передвижения – сугробы, растянутые лодыжки и жуткий мороз.
   Вся деятельность Кутузова была как обычно направлена на то чтобы не останавливать движения англичан, от которого они несомненно должны были сами вскорости погибнуть. К этому он стремился во всех походных стычках, но не все было в его власти. Многие штабные генералы имели альтернативное мнение.
   Но кроме переутомления войск от быстроты бега была и еще одна причина для выжидания. Путь англичан был совершенно неизвестен, никакие лазутчики не помогали, так как английские солдаты брели сами не зная куда, будучи не местными. Они шли такими зигзагами, что Кутузов просто-таки не желал их повторять, памятуя что для бешеной собаки семь верст не околица. Все искусные маневры, предлагаемые генералами, заключались в увеличении переходов войск, а единственно разумной целью, в понимании немолодого и малоподвижного Кутузова, было уменьшение этих переходов. И этой цели ветреный в личной жизни Кутузов не изменил ни разу во всю кампанию, от Дели до Петербурга.
   Кутузов не наукой, не умом а всем русским нутром чуял то же что и каждый солдат – что англичане прогнулись и вот-вот сломаются, и надо выпроводить их подобру-поздорову, то есть без лишних жертв и эмоций, так как поход был воистину неслыханный как по длительности так и по пройденному расстоянию, и достойный занесения в тогдашнюю книгу рекордов.
   Но хитромудрые генералы, в особенности нерусские, все время желали отличиться и удивить кого-то, непременно забрать в плен за огромный выкуп или для блезира какого-нибудь адмирала или командующего, им казалось что теперь для этого самое время. Они не понимали что давать на войне сражения – гадкое и бессмысленное занятие, ведь могут погибнуть живые люди. Кутузов только пожимал плечами, услыхав эти идиотские прожекты – идти сражаться с полуголодными, полусдохшими, без полушубков солдатами, которые за один месяц без единого сражения наполовину куда-то испарились, и с которыми было еще пилить и пилить до границы, ведь у нас откуда ни скачи ни до одной границы три года не доскачешь.
   Разумеется дикий зуд снизу, подталкивавший отличаться и маневрировать, проявлялся сильнее когда русские войска наезжали на англичан что называется впритык. Под Грязным вместо полагавшейся там быть одной колонны англичан обнаружили самого Веллингтона с многотысячным войском. Кутузов дабы избежать пагубного столкновения только что намордника на нашу армию не надел, но она все равно вырвалась и три дня кусала и молотила усталыми лапами разбитые сборища англичан.
   Конечно грамотный генерал Толь составил диспозицию в стиле «die erste Colonne marschiert» и все прочее в таком духе, он опять хотел как лучше однако получилось как всегда. Храбрый рыцарь принц Евгений расстреливал бегущих англичан со взгорка как куропаток на охоте и желал продолжения банкета, для чего требовал подкреплений но разумеется они не пришли. Англичане поняв что русские совсем озверели избегали их по ночам, прятались в леса и пробирались дальше спасаясь кто как мог.
   Генерал Милорадович постоянно утверждал что он не хозяйственник и о хозяйственных делах отряда знать ничего не хочет, да к тому же и ни черта в этом не смыслит. Найти его когда он почему-либо был нужен не представлялось возможным. Сам он называл себя «Knight without fear and without reproach» и пользуясь хорошим знанием английского был большой охотник поболтать с англичанами о том, о сем, постоянно посылал к ним парламентеров с требованиями сдачи, которых англичане в свою очередь посылали подальше в болото, и вообще был дядя гнилой и мажорный.
   – Дарю вам, ребята, эту колонну! – говорил он указывая со своей лошади на английских обмороженных и закоченевших солдат. И наши кавалеристы на худых и ободранных лошаденках, нещадно подгоняемых шпорами, подъезжали к подарку, который им сделал генерал чуть ли не со своего плеча, и просто не знали что с ним делать. Сами-то англичане кидали оружие и сдавались моментально, ведь им этого уже давно хотелось, но их надо было перед тем как взять на баланс хоть как-то одеть и накормить, а нашим и самим есть было нечего.
   Под Грязным взяли десятки тысяч пленных, массу пушек и какую-то рябиновую палку, которую знающие люди признали генеральским стеком, а один шибко грамотный солдатик поименовал маршальским жезлом и тут же стал запихивать его себе в ранец, дабы проверить уместится ли он там и не зря ли он воевал. Очень сожалели что не взяли в плен хоть какого-нибудь завалящего адмирала или генерала, а то и самого Веллингтона, а виноват во всем за отсутствием Пушкина конечно был Кутузов.
   Все эти люди были снедаемы страстями и в сущности подчинялись печальному закону необходимости, но разумеется воображали себя благородными героями. Они обвиняли Кутузова и говорили что с самого начала кампании он только мешал им победить Веллингтона буквально за два-три раунда, что он думал только о самоудовлетворении и не желал уходить с Кавказа потому что в тамошнем климате ему было покойно, что узнав что в Грязном гостит сам Веллингтон он так растерялся перед лицом высокого иностранного гостя с делегацией что немедленно затормозил, что вероятно он английский шпион и в сговоре с Веллингтоном и королем Георгом, что оба они сумасшедшие как мартовские зайцы и прочее и прочее.
   Современников так увлекли эти страсти, что они были уверены – потомство и история признают Веллингтона «great», а Кутузова иностранцы полагали хитрым, развратным и вдобавок еще и слабым, типичным придворным старичком, а свои русские считали что полезна в нем только его русская фамилия, а так он валенок каких мало, а Веллингтон хотя конечно и захватчик но зато настоящий лорд.
   В 02, 03 и 04 годах, годах беды и тревоги нашей, Кутузова только ленивый не поливал грязью за ошибки и просчеты. Государь Павел Петрович был крайне им недоволен и считал многие его поступки и самовольство неприемлемыми. В истории, спешно написанной по горячим следам англичан и по высочайшему повелению, было с царственной откровенностью объявлено что Кутузов – это хитрый придворный лжец, боявшийся даже самого имени Веллингтона, которого он вовсе избегал называть, и что своими ошибками под Мухрани и под Грязным он лишил русские войска заслуженной славы – полной победы над англичанами, и не по очкам а нокаутом.
   Такова судьба не великих людей, не great men, которых русский ум ни в грош не ставит, а судьба тех редких и неизменно грустно одиноких людей, вдруг постигших волю провидения. Ненависть и презрение толпы придурков – вот их наказание за прозрение божественной генеральной линии.
   Для так называемых русских историков – страшно именовать их подобным образом, но других у нас нет – Веллингтон, этот солдафон, ничтожнейшее орудие истории, никогда и нигде, даже отдыхая на святой Елене, не выказавший особой страсти, это предмет восхищения и респекта – он есть great.
   А наш простой россиянин Кутузов, который от начала и до конца своей деятельности в эту кампанию, от Москвы до Брест-Литовска, от Бенгальского залива до Балтики, от восхода до заката без обеда не изменивший своим привычкам ни словом ни тем более действием, являя пример самоотвержения и прозорливости, наш Кутузов будучи отечественным продуктом представляется им чем-то неопределенным и жалким, вроде бюджетной ездовой лошадки волжского завода, и говоря о Кутузове и о 1802 годе им все время как бы немного стыдно.
   А между тем трудно себе представить более последовательное в своих поползновениях к вожделенной цели историческое лицо. Трудно вообразить себе цель, более совпадающую с волею всего народа, а еще труднее найти в истории пример где цель была бы столь полно достигнута.
   Кутузов никогда не говорил о сорока веках, смотревших с пирамид на величие французов или англичан, вероятно потому что ничего про это не слыхал. Он также никогда не утверждал что собирается приносить какие-то жертвы на алтарь отечества, сам не хотел собой жертвовать и другим не давал. Он не любил распространяться о своих свершениях и планах, о себе вообще не давал никаких сведений, полагая что и так раскопают, строил из себя заурядного простака и выражался ужасно обыденно. Он писал письма m-me Staël, не забывал и о своих дочерях, читал бульварные романы, любил общество красоток, мог весело пошутить с генералами, офицерами и даже солдатами, и старался никогда не противоречить тем людям которые ему что-то доказывали, понимая что переубеждать их бесполезно.
   Когда граф Ростопчин на Яузском мосту дерзко наехал на Кутузова с личными упреками, предъявляя ему вину в погибели Москвы не говоря уже о Петербурге и всей России, и сказал: «Так где же ваше честное слово, князь, не оставлять Москвы без сраженья?» – Кутузов ему достойно ответил: «Я слово дал, я его и обратно взял», намекая на то что Москва вообще-то уже оставлена и спорить бесполезно. Когда Аракчеев, приехавший к нему от самого государя, сказал что бравого Ермолова неплохо бы назначить на сложный участок – артиллерию, Кутузов сообщил что он и сам так думал, полагая что перед лицом громадного события, смысл которого доходил до него одного, что абсолютно неважно что предъявит ему Ростопчин и кто будет командовать артиллерией.
   Опыт жизни беспрестанно подсказывал ему что слова совершенно не двигают людей и даже не колышат их, поэтому он часто говорил все что взбредет ему в голову. Однако он ни разу, несмотря на презрение к собственным словам, не ляпнул ни одного словечка вразрез с той целью, к которой он шел через всю войну. С тяжелой уверенностью что ни один из окружающих его болванов не въедет в тему, он тем не менее при различных обстоятельствах поднимал ее вновь и вновь.
   Начиная с Бурдина, с которого он расплевался в первый раз с окружением, он упорно повторял что Бурдинское сражение есть победа, в честь которого еще поставят памятники и триумфальные арки, испекут именной бурдинский хлеб и устроят еще Бурдинскую панораму, и как не тыкали ему в харю что ежели войска отступили то и сражение проиграно, упорствовал в этом утверждении и устно и письменно, до самой смерти.
   Он один среди придворных лизоблюдов не постеснялся сказать что потеря обеих столиц еще не есть потеря России, так как и Москва и Санкт-Петербург вообще не Россия. Он в ответ Веллингтону на предложения о мире отвечал что никакого мира быть не может, потому что хоть он за мир обеими руками но народ его не поймет, он во время отступления англичан повторял как индийскую мантру что если мы не будем метаться и маневрировать то все устроится как нельзя лучше и само собой, что никакие дурацкие мухранские и мухосранские сражения не нужны, что на границы по Балтике надо прийти хоть с чем-нибудь и что он лично построит англичанам мост золотой, по краешкам серебряный, от нашего русского крыльца до ихнего острова прямо через Ла-Манш.
   Вдобавок он заявил что за десятерых цивилизованных английских солдат он не даст даже одного самого последнего русского землепашца, хлебороба и хлебореза, каким бы грязным и противным тот ни казался, чем окончательно расстроил царскую свиту. Более того, не желая воевать на чужой и далекой земле, где наверняка не нашлось бы ни одной симпатичной попадьи или теплой русской печки, он невзирая на то что считался придворным прямо и честно сказал государю что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна, окончательно впадая после этого в немилость.
   Однако о человеке судят не только по словам но и по поступкам, которые в случае исторического лица именуются деяниями. Все деяния Кутузова без единого исключения были направлены на то чтобы поставить англичанам мат в три хода. Эта трехходовка была следующей – 1) напрячь все силы вверенных ему солдатушек-ребятушек хоть на один раунд честного боя с англичанами, 2) победить их по очкам решением судей и 3) прогнать из России по возможности не напрягаясь.
   Он, тот беспрерывно тормозящий на каждом участке пути Кутузов, девизом которого всегда было потерпеть и повременить, решительный враг решительных же действий, дает торжественное Бурдинское сражение, к которому готовится как в балете к премьере танца маленьких лебедей. Он, тот Кутузов, который ежели видел еще до начала сечи что дело швах, то оптимистично говорил что мы проиграем и не ошибался, после Бурдина всегда утверждал что неважно кто отступает, а главное что враг будет разбит и победа будет за нами. Он один все время отступления говорил что нам и так нехорошо чтобы еще задираться, а при наступлении уверял что враг бежит, бежит, бежит, значит мы победили и драться тем более не следует. Он один умолял не переходить границы России, предчувствуя что все это добром не кончится.
   Конечно после того как историческое событие уже случилось, понять его нетрудно, так как все причины и следствия перед нами как в учебнике. Но каким образом этот старый солдат, хоть и знающий слова любви и понявший уже тогда что без любви ничего не сделаешь на войне, один, противу мнения всех ему противных, так верно разгадал истинно народный смысл события? Как он, такой ветреный и изменчивый, ни разу не изменил ему за два долгих года кампании?
   Источник этого прозрения необычайной силы, позволившего догнать, уловить и уже не отпускать далее смысл совершающихся явлений, лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и неприкосновенности, как неприкосновенный запас водки. Понимая что несмотря на весь свой аристократизм придворные у нас также вышли из народа, как выходят из болота, и что окончательно из этого болота выйти нельзя как бы ты ни старался, он не гнушался иногда наклоняться и пить от истоков, зная что под грязной водой может быть и чистый родник, если конечно процедить грязь хорошенько.
   Только признание за ним этого волшебного народного чувства, этого чистого родничка, заставило народ признать что и среди аристократии попадаются приличные дяденьки, и что он даже способен возглавить его, народную, священную войну. Но понимая что в такой позиции доверчивый и доверившийся ему народ надо особенно жалеть и не истреблять почем зря как обычно, а наоборот по возможности спасать, к людям относиться мягче, а на вопросы смотреть ширше, он и направил на это все свои скромные силы главнокомандующего.
   Его простая и скромная фигура тем не менее поднялась на высшую человеческую высоту, тот пьедестал, на котором уже было не втиснуться в откровенно лживую форму европейского героя, якобы управляющего людьми. Наш человек понимал, что управлять никем невозможно, а надобно только направлять людей в нужном направлении, а управятся они уж как-нибудь сами.
   Однако для всех этих европейских лакеев и их отечественных прихвостней великих людей в русском стиле нет и быть не может – у них, лакеев, свое представление о величии.
//-- * * * --//
   Граф Михайло, как это часто бывает, почувствовал всю невыносимую тяжесть лишений испытанных в плену только когда эти лишения кончились и он перестал напрягаться. Освободившись из плена, он поправлял пошатнувшееся здоровье в Орле, и уже было собирался прошвырнуться с Морозявкиным в Киев, к веселым малороссийским девкам, но тут неожиданно заболел и долго валялся в постели под шутки приятеля что это у него воспаление хитрости. Несмотря на все старания дорогих врачей с модными лекарствами он остался жив, потому что когда больной действительно хочет жить то медицина бессильна.
   Надо отметить что решительно все случившееся с графом после освобождения как-то прошло мимо его сознания без особенных впечатлений. Погода была то плохая, то совсем никуда, то снег, то дождь, то ноги ныли, то бок болел. Офицеры и генералы пытались его о чем-то расспрашивать с дурным любопытством, Морозявкин хлопотал чтобы найти приличную двуколку и лошадей или хоть буйволов, а граф вообще тогда был неспособен ни мыслить ни чувствовать. Он вспоминал какие-то трупы в день своего освобождения, вроде бы даже знакомые, в России ему рассказывали о гибели общих приятелей, у кого-то умер муж, у кого-то жена или тетушка, и граф уж было обрадовался что у него нет тети и следовательно ее нельзя потерять. Но значения всех этих известий он не мог понять, не в силах догнать мысль.
   Он понимал что пора рвать когти или там делать ноги, или отважиться на рывок, как выражались чудовищным простонародным языком пленные в бараке, словом уехать подальше из зоны военных действий, то есть тех ужасных мест где люди убивали друг друга почем зря. От его прежнего героизма не осталось и следа. Нужно было срочно отыскать убежище, где можно было бы отлежаться и обдумать все то странное и новое что он успел узнать за это неспокойное время.
   Во время своего выздоровления граф Г. с удовольствием привыкал к тому что он теперь не какой-то там арестант, пленный или каторжанин, а свободный белый человек и никто его никуда не погонит ни завтра, ни послезавтра, что теплую постель не отнимут и горячий хавчик ни один шакал не сожрет, что стопудово теперь у него всегда будет на обед первое, второе и даже ананасовый компот. Однако во сне он еще долго видел ужасные условия плена, от которых впрочем попавшие в солдаты крестьяне мало страдали, так как жили так в России каждый божий день.
   Потихоньку до него доходили и разные новости, граф наконец сообразил что англичане бегут, а те кто ему был должен и те кому он задолжал умерли от ран, от лечения или от разных нехороших излишеств. Даже некоторые любовницы и те отдали почему-то богу душу, неизвестно откуда у них взявшуюся – видно выкупили из залога у дьявола. «Кому я должен, всех прощаю», – немедля подумал он.
   Радостное чувство свободы, полной, неотъемлемой и присущей каждому человеку, для которой он был рожден как птица для счастья полета, переполняло душу графа Г. Собственно это чувство появилось у него еще при выходе из Москвы в качестве пленного, на первом же привале. Только попав в плен он стал свободен по-настоящему. Он решил что когда строчил доносы Куракину, когда ездил неизвестно зачем на Бурдино, когда его пытались в прошлом женить он был не более свободен чем при запирании на ночь в сарае, и даже менее, ибо в сарае у него впервые появилась внутренняя свобода.
   Ну а теперь к внутренней свободе добавилась и роскошь внешней – причем роскошь реальная, в виде дорогих гобеленов или букетов цветов, или вообще всего богатства обстановки. Он был один дома, не считая конечно вездесущего Вольдемара, от которого избавиться было труднее чем от надоевшей жены, знакомых рыл в чужом городе слава богу не было, никакой вице-канцлер или командующий ничего от него не требовал, никто его не смел посылать подальше. У него было все чего он хотел, только руку протяни. О женитьбе он больше не мечтал, решив что с Вольдемаром ему и так хорошо.
   – Один, совсем один! Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе когда слуги ему пододвигали чисто накрытый стол с душистым телячьим бульоном, в котором плавали прожаренные сухарики и фиалковые лепестки. Ах, как хорошо! – повторял он, вспоминая что англичан и надоедливого Платоши нет больше, когда ложился в мягкую чистую постель на шелковые французские простыни, с трудом отысканные в провинциальной глуши. – А что делать-то, если уж теперь неважно кто виноват? Да ничего. Ребята, будем жить!
   Никакая искомая цель жизни его не занимала более, он перестал искать ответа на вопрос «быть или не быть», от души плюнув на не умевшего жить Гамлета. Он почувствовал что никакой цели в нашей бестолковой жизни нет и быть-то не может, и это не сиюминутное высказывание, а твердое решение. «Нет цели – ну значит все позволено! Свобода!» – радостно и счастливо думал он.
   Неожиданно граф почувствовал себя истинно верующим. Он конечно не верил в какие-нибудь слова или там правила, которые отныне решил устанавливать сам. Но бога он теперь ощущал всегда – ведь без божьей воли и заступничества его несомненно уже сто раз бы прикончили. Даже в Каратаеве пожалуй был бог, и он был божьей тварью а не просто тварью, как аристократически брезгливому графу казалось в начале их знакомства. «Эх я, Аким-простота, искал бога далеко, а он как рукавицы за поясом!» – повторял Михайло про себя прилипшую от Платоши поговорку. Всю жизнь он смотрел поверх голов, куда-то вдаль, благодаря своему немалому росту, бежал и туда и сюда, искал бога у братьев-масонов, у индийских йогов, которые вроде могли многое, у филантропов, у политиков, у философов и прочих чудаков, а надо было смотреть на себя и перед собой, как ученый зоолог в лупу.
   – Да здравствует жизнь вечная, непостижимая и бесконечная! Я спокоен… Я спокоен… Я счастлив, потому что спокоен… – говорил граф себе. – Нет вопроса «Зачем», потому что есть ответ: «Затем что этого бог захотел. По божьему велению а не по человечьему хотению.»
   Надо еще заметить, что во внешних приемах граф Г. почти не менялся. С виду он был практически таким же как и прежде, только иногда становился рассеян и казался как будто ушедшим глубоко в себя и не от мира сего, так что люди пугались. Он как будто думал о чем-то своем, о девичьем, занятый вопреки своей новой философии не тем что перед глазами а какими-то далекими материями. Ранее он казался гулякой и весельчаком, а теперь стал походить на накурившегося пенджабского гашиша рассеянного ботаника. Но однако за несчастного его не считали, потому что на его губах все время играла улыбка радости жизни и готовности поделиться волшебным зельем с ближними. «Довольны ли вы, парни, также как и я?» – как бы спрашивал он и люди ловили кайф от одного его присутствия.
   Прежде он конечно много горячился при разговорах, мало слушал других и мог сгоряча и до личности добраться, ежели кто с ним не соглашался, но теперь он мало говорил, все больше прислушивался и что-то записывал в блокнотик, когда люди высказывали ему все свои задушевные тайны. Когда его спрашивали кому это он пишет он отвечал: «Для Истории».
   Даже Вольдемар, не особенно любивший своего закадычного студенческого дружка, который выбился теперь так высоко, в потомственные графы и господа, после короткого пребывания в Орле перестал испытывать к нему какие-либо враждебные чувства. Он уже не чувствовал себя обязанным графу за стол и кров как раньше, к собственному удивлению и досаде. Тут он сначала намеревался показать Михайле что считает своим долгом ходить за ним как хвост за собакой, а потом и начать им вилять, но скоро почувствовал что граф действительно его любит.
   Граф Михайло решительно ничем не заискивал расположения дружищи Морозявкина, даже «спасибо» ему за все старания не сказал. Он только смотрел на него с любопытством. Прежде друг Вольдемар чувствовал что в этом взгляде есть равнодушие и насмешка, то есть ощущал что мысленно граф посылал его на три буквы и клал на него свой графский письменный прибор, и он конечно поджимал свою худую заднюю часть и выставлял боевую переднюю, готовясь отразить атаку и пресечь поползновения, если зазнавшийся приятель начнет докапываться до самых задушевных сторон его жизни. Но теперь с недоверием, а потом и с благодарностью он стал высказывать затаенные в глубине души, где-то очень глубоко, добрые стороны своего характера.
   Самый хитромудрый прощелыга не втерся бы так искусно в доверие тертого калача Морозявкина, вызывая воспоминания о студенческой молодости и учебе за границей. А между тем вся хитрость графа состояла только в том что он искал своего удовольствия.
   – Вот когда я на него влияю положительно, он очень добрый, правильный парень, свой в доску! – говорил себе Морозявкин.
   Перемена, произошедшая в графе, была замечена и его слугами – Селифаном и Петрушкой, приехавшими в Орел из имения, которые находили что барин много попростел. Селифан раздев барина противу обыкновенного не уходил, а долго стоял с платьем, ожидая что тот захочет потрындеть о жизни а может и еще чего.
   – Ну-ка скажи мне, дружочек, как же вы там в оккупации под англичанином еду себе доставали? Небось лебеду ели да коренья? Вот мы в Индии бывало…
   Селифан молча слушал очень долго про то как граф жил, бродяжничал и питался подножным кормом в Индии, а потом в свою очередь рассказывал ему вроде как сказку на ночь о всеобщем российском разорении, о знакомых покойниках, и с приятным сознанием близости к себе как видно спятившего барина и его дружелюбия уходил в людскую, а то и в трактир вместе с лакеем Петрушкой, дабы хорошенечко переосмыслить все услышанное.
   Доктор который ежедневно наведывался к графу, делая вид что лечит его и получая деньги, совершенно как к личному банкиру, часто теперь засиживался у него часами. Он уже не прикидывался что каждая минута его драгоценного времени необходима страждущему человечеству, а долго и подробно обсуждал с графом знакомых дам, больных и здоровых, их сравнительные достоинства и анатомические подробности, рассказывал пикантные истории и считал что с такой столичной штучкой как граф Михайло и поговорить приятно, не то что в их провинции, в сущности совсем деревенском захолустье.
   В Орле разумеется застряло несколько пленных офицеров британской сборной армии, и доктор дабы развлечь симпатичного ему графа и восстановить поскорее его жизненные силы привел одного из них, молодого и пылкого итальянского офицера. Этот офицер стал ходить к Михайле, вызывая ревность Морозявкина, смеявшегося над нежными чувствами, которые выражал итальянец к графу. Тот как видно был счастлив лишь во время своих визитов к графу, когда рассказывал ему неизвестно зачем про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и про то какие мерзавцы все англичане и перебежавший к ним ирландец Веллингтон.
   – А вот если все русские хоть немного похожи на вас, it is sacrilege to fight such a nation, вот вы лично так пострадали от британцев, а даже зла на них не держите!
   – Я ни на кого не держу зла, – отвечал Михайло философски, – бог не фраер, он все видит и отомстит за меня, я же не унижусь до мести – не графское это дело.
   Граф от нечего делать раскрывал в молодом красивом итальянце лучшие стороны души, как он это называл, и любовался ими и днем и ночью. Этим он заслужил его страстную любовь.
   В последнее же время пребывания графа в Орле к нему в гости прикатил его старый приятель – масон Воттакский, тоже разумеется граф. Он-то и пытался приобщить Михайлу к тайнам масонства еще во время оно, и граф Г. не выдержав давления и приставаний приятеля сперва было согласился, но сообразив на что подписался немедленно выписался обратно. Воттакский ранее был хват, а нынче выгодно женат, на богачке с имениями здесь, на Орловщине и на Брянщине, потому что его всегда тянуло к этой женщине, и как раз заведовал в городе продовольственной частью.
   Разузнав что граф Г. тоже временно окопался в Орле Воттакский, хоть и не был с ним в последние годы так уж накоротке, тем не менее решил выразить ему уверения в дружбе и близости, потому что провинциальный город для обоих аристократов разумеется был пустыней. Кроме того он хотел поинтересоваться судьбой пропавших из масонской штаб-квартиры во время пожара Москвы шотландских рукописей ордена, так как ходили слухи что граф может знать их местонахождение. Однако скучавший Воттакский скоро заметил что граф Г. как-то выбился из их общего круга и у него теперь пожалуй другие интересы. Вообще граф Михайло, и ранее не всегда любезный, стал каким-то жутко апатичным и эгоистичным, как решил старый масон.
   – Да вы в трех соснах заблудились с вашей философией, – говорил он ему. Но тем не менее Воттакский теперь больше наслаждался графским обществом чем ранее, а граф Г., глядя на него и слушая его речи только диву давался – неужели же и сам он совсем недавно был таким же моральным уродом.
   Воттакскому по необходимости приходилось конечно заниматься имениями жены, службой, и даже думать иногда о семье, но он считал что все это цели низменные и презренные, потому что был хорошо воспитан. Ему гораздо интереснее было заниматься делами военными, административными и масонскими, которым он отдавался что называется с головой. Граф Г., зная теперь и понимая всем существом что кто понял жизнь – работу бросил, смотрел на его такую знакомую суету с тихой и радостной насмешкой, прямо любуясь.
   В отношениях со всеми людьми с кем граф Г. еще встречался, он теперь стал признавать за ними возможность думать и чувствовать, что ранее считал исключительно своей привилегией. Он понял наконец на второй половине жизни, дожив до рано поседевших волос, что словами никого не переубедишь, что люди упорно смотрят на вещи по-своему, как бы ни был глуп и легкомысленно-непроницателен их взгляд. «Это естественно, законно», – полагал он теперь и не сердился более на людскую тупость и явную противоречивость взглядов, вызывавшую у него ныне только кроткую улыбку.
   В практических же делах, которые к сожалению иногда приходилось разбирать, граф Г. неожиданно сам для себя и уж тем более для Морозявкина, всегда путавшего собственный карман с графским, почувствовал теперь что у него есть надежный тыл. Прежде каждый денежный вопрос вызывал у него прямо оторопь, а слышал он такие вопросы от разных дармоедов очень часто, будучи человеком хоть и не таким богатым как граф Безухов, но и далеко не бедным. «Дать или не дать?» – думал он на просьбы Морозявкина и всех-всех-всех. «Он симпатичный, а меня на всех хватит. Кому же дать первым, кто хочет и страдает от воздержания больше всех?» – и он не находил никакого выхода и давал всем пока было что давать.
   Теперь к своему удивлению он знал точно что если каждому давать то сломается кровать, и у него не было более в таких интимных и щепетильных вопросах былых сомнений и недоумений. Он был теперь сам себе судья, и решал все по своим законам. Будучи как и прежде равнодушным к презренному металлу, он точно знал кому дать а кому непозволительно.
   Один пленный английский полковник приперся к нему прямо на квартиру как на постоялый двор, пинками прогнал кучера Селифана, пытавшегося загородить ему путь, долго ныл над графским ухом о своих якобы подвигах при захвате России, а под конец потребовал чтобы Михайло дал ему взаймы но безвозмездно четыре тысячи фунтов контрибуции для отсылки to homeland, жене и двум голодавшим любовницам, которым пришлось уже выйти ради пропитания на Пикадилли. Граф Михайло без малейшего нравственного напряжения съездил ему по зубам за наглые приставания и с помощью оставшегося в строю лакея Петрушки выпроводил из дома, удивляясь впоследствии как оказалось просто и легко то что он считал ранее неразрешимо трудным.
   Однако отказав в домогательствах и монетах полковнику, он тут же решил что надо употребить хитрость и как-то заставить стеснительного итальянского офицера принять не только графскую любовь но и деньги, ведь он явно нуждался. Вопросы о своих и чужих долгах, о возобновлении московского дома и имений он тоже стал разбирать на удивление быстро и практично.
   К нему в орловское сидение приехал инкогнито ревизор – графский управляющий с результатами своей ревизии. Пожар Москвы обошелся графу в такую сумму, что он уже было собирался заехать Морозявкину в морду с ноги, обутой в ботфорт, несмотря на всю свою новую философию непротивления злу насилием. Он вовсе не просил поджигать его собственный графский московский дом, и хоть немного-то другу Вольдемару стоило соображать, не гадя там где живешь подобно глупой птице.
   Однако главноуправляющий в утешение предоставил графу подробный расчет о том что доходы несмотря на потери нисколько не уменьшатся. Надо только послать всех кредиторов подальше, ссылаясь на то что война все спишет, и объявить что он уже не может быть никому ничего обязан в силу непреодолимых обстоятельств, и что можно пожалуй будет выхлопотать компенсацию за сгоревший дом и пострадавшее поместье через тех вельмож, с которыми граф был коротко знаком.
   – Да, да, это правда, – говорил Михайло весело улыбаясь, – я от разорения стану еще богаче.
   В январе управляющий вернулся из Москвы, рассказал в каком положении белокаменная и назвал астрономическую смету, которую составил модный московский архитектор для возобновления дома и графского имения. Сумма была такой что почитаемый масонами Архитектон вселенной и то не заломил бы больше за свою работу, но управляющий говорил что дело уже решенное и меньше никто не возьмет.
   Питерские знакомые аристократы напоминали ему о долгах, эти письма граф кидал в корзину не читая, и отвечая лишь в силу своей новой философии «кому я должен – всех прощаю», но он вскоре понял что просто так от них не отвяжешься и нужно ехать в Петербург, хлопотать у Куракина о компенсациях и дать ему отчет в произведенных диверсиях и походах, а перед этим заехать в Москву. Зачем надо было честно отдавать долги – он не знал, но это было надо, он это чувствовал.
   Граф вообще чувствовал себя в Орле и после, по дороге на Москву, как школьник на вакации, все лица и даже морды им видимые, как-то: ямщик или смотритель, мужики на дороге или в деревушке, имели теперь для него хоть какой-то смысл. Нахватавшийся верхушек образования Морозявкин все время жаловался на бедность, отсталость от Европы и невежество России, как будто заметил все это в первый раз и не знал ранее в какой стране живет.
   Но это только возвышало радость графа – он теперь видел могучую силу жизненности, ту силу которую в этой снежной глуши, на мертвом пространстве поддерживала жизнь этого целого, уникального народа, дорогих и ему теперь россиян. Он конечно не противоречил простофиле Морозявкину, не желая опускаться со своего высокого графского до его разночинно-мещанского уровня, и делал вид что согласен с ним, радостно улыбаясь и понимая что от рассуждений все равно ничего не изменится.
//-- * * * --//
   В один чудесный зимний денек началось так называемое Грязненское сражение. Конечно уже вечером выяснилось что ошибок генералов опять была чертова прорва, что все зашли не туда куда шли, а коварный неприятель не желал принимать сражения и упорно бежал, сколько ему не предлагали подраться. Адъютанты с ног сбились, разнося противуприказания, казалось что их тысяч тридцать пять, как курьеров в Петербурге. Когда стало ясно что настоящего сражения опять не будет, Кутузов плюнул и поехал из Грязного в село Злобное, куда перевели на тот день главную квартиру.
   Денек был ясный, мороз так и трещал. За спиной Кутузова шушукались недовольные жизнью и начальством, то есть им, Кутузовым, замерзшие генералы, которым так и не удалось повоевать вволю. Светлейший по случаю контрнаступления уже сменил свою скромную серую лошадку на жирную и белую. Вдоль всей дороги толпились партии отогревавшихся у костров английских пленных (сегодня они отдались в количестве двенадцати тысяч), причем взяли их еще тепленькими. Недалеко от Злобного тихо перетявкивалась между собой на аглицком наречии толпа оборванных как лондонские бродяги пленных, укутанных от холода во что под руку попало. Рядом стояли отпряженные английские морские орудия.
   При приближении Светлейшего человечье тявканье смолкло и все глаза уставились на импозантную фигуру Кутузова в его белой шапке с околышем и толстой ватной особо утепленной шинели, горбившейся на плечах.
   Генералы бросились докладывать про число взятых в плен, однако Кутузов был озабочен совсем не этим. Он недовольно щурился глядя на пленных, большинство из которых конечно были совершенно некондиционными и непригодными ни на что. Носы у солдат Его величества были отморожены, щеки изуродованы, глаза покраснели и гноились как у китайских собачек.
   Несколько англичан кучковались вблизи дороги и разрывали прямо зубами, как псы, втроем один кусок сырого мяса, стоя при этом на четвереньках. Один из солдат подняв морду повыше метнул на Кутузова злобный взгляд, боясь не отнимет ли он его добычу, но тотчас отвернулся и продолжал свое занятие, опасаясь что иначе кусок доест оставшаяся стая.
   Кутузов очень долго и с каким-то участием глядел на эту стаю товарищей, задумчиво качая головой и брезгливо морщась. Затем он увидел как русский солдат треплет англичанина за холку, как дворнягу Жучку, и смеется, говоря с ним ласково как хозяйка которая выносит псине корм. Кутузов покачал головой с тем же непередаваемым выражением.
   Так что ты там говорил-то, что? – поинтересовался он у генерала, который продолжал докладывать и обращал внимание фельдмаршала на британские королевские знамена, стоящие перед фронтом Преображенского полка.
   – А, еще и знамена! Очень кстати, – сказал Кутузов, наконец оторвавшись от созерцания мира животных в исполнении остатков британской колониальной армии. Он оглянулся в благородной рассеянности. Тысячи глаз смотрели на него как на божество, ожидая его указаний.
   Перед Преображенским полком он остановился и со вздохом по привычке закрыл глаза. Свита распорядилась окружить главнокомандующего знаменами, что и было немедля исполнено солдатами. Кутузов перед началом выступления помолчал пару секунд, держа паузу а затем неохотно начал говорить, понимая что если уж довелось дослужиться до фельдмаршала то выступать придется.
   – Благодарю всех! – сказал он обращаясь к солдатам и обступившим его офицерам, даже узнав некоторых из них. – Благодарю за службу! Россия вас не забудет. Победа совершенная. Слава вам вовеки!
   Вокруг была внимающая ему тишина. Кутузов оглянулся и прищурился. Один из солдат, как ему показалось, что-то высоковато задрал британское знамя перед знаменем преображенцев.
   – Нагни его, нагни пониже матрас полосатый, – сделал он солдату замечание. – Еще пониже, на матрасах спать надобно, а не на древках носить. Вот так вот. Ура, ребята!
   – Ураааааа! – заревели тысячи голосов. Послушав этот рев не без удовольствия, Кутузов согнулся на седле и глаза его засветились.
   – Вот что братцы, – сказал он дождавшись паузы скромным и товарищеским тоном, желая донести до них самое нужное, – я знаю – вам трудно, хоть вы и молодые. Однако потерпите, конец – делу венец. Незваный гость хуже сами знаете кого, выпроводим взашей – отдохнем. Вам трудно, да вы в своем дому, а они видите до чего дошли – лошадиное мясо как псы жрут, как я и предсказывал. Хуже бродяжек последних, краше в гроб кладут. Но сейчас и их пожалеть можно, сейчас они вовсе несчастными стали. Так ли, ребята?
   Он смотрел вокруг себя и лицо его становилось все светлее от сочувствующих взглядов, хотя не все догоняли простой смысл его слов, а некоторым казалось что надо бы и похлеще завернуть.
   – Да и говоря прямо и откровенно, кто ж этих б… британских к нам звал-то, а? Поделом их, в п… им г….а! – сказал он неожиданным диссонансом, не прибегая к более сложной латыни окромя мата. Лошадь пустилась в галоп от удара нагайкой, а солдаты ревели «ура» и хохотали, встав как по команде «вольно».
   Надо сказать, что смысла слов Кутузова солдаты, простые мужики в армейской форме, постичь конечно не могли, будучи малограмотными, а уж пересказать своими словами и вовсе никто бы не взялся, но сердечный смысл и торжественность этого стариковского спича до народа вполне дошла. Величественное торжество и жалость к врагам, а также сознание правоты, выраженное в простых и емких чисто русских выражениях Кутузова, отозвалось у солдат бодрыми криками.
//-- * * * --//
   В последний день Грязненских сражений как обычно смеркалось. Войска устраивались на ночлег. Денек был такой тихий и морозный, что замерзнуть во сне насмерть ничего не стоило. Падал редкий прошлогодний снег, сквозь снежинки виднелось лиловое небо, такое все звездное и притягательное.
   Мушкетерский полк российского розлива, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь насчитывал втрое меньше народу, то есть девизом стало «один за всех», или один за троих. Им удалось попасть на место ночлега первыми, чего при поиске позиции на поле боя никогда не случалось. Этим местом была деревня прямо на большой дороге. Квартирьеры полка объявили без обиняков что все избы заняты больными или уже мертвыми британцами, а выкидывать их оттуда еще та работенка. Что не успели занять британцы, захватили уже наши кавалеристы, а также штабные крысы.
   Полковой командир подъехал к единственной незанятой пока избушке, а полк оставшись без крыши над головой стал устраиваться на ночь около хаты с краю. Полк конечно напоминал огромное многочленное животное, то есть в одном члене у него было много член. Это животное немедленно стало устраивать себе логовище и пищу. Часть солдат тут же разбрелась в березняк, и по пояс в снегу, прорывая норы, стала трещать сучьями и топорами, весело перекрикиваясь, другие задавали корм лошадям и готовили пищу себе любимым, третьи просто возились около лошадей, поставленных в кучку. Четвертая часть все же решилась повыкидывать мертвяков-англичан на мороз, справедливо полагая что мертвые не замерзнут, а освобожденные помещения отдавались небрезгливым штабным, пятые обдирали с изб солому для сугрева, словом всем нашлась работа.
   Человек пятнадцать солдатиков пыхтя навалились на плетень сарая и свалили его «с накрика», с песнями, наваливаясь на поданный «рочаг» под припев и матюги.
   – Господа тут, в избе сам анарал, а вы матерщинники, мать вашу об угол, все материтесь! Я вас сам вот то что вы говорите счас всех! – заорал фельдфебель и с размаху дал по заднице первому подвернувшемуся под ногу солдатику. – Тихо мне тут живо!
   Солдаты замолкли. Ушибленный фельдфебелем солдат стал обтирать зад, который он разодрал в кровь, упав от удара и наткнувшись в темноте на плетень.
   – Ах сука, как вставил-то мне пистон! Аж всю ж… раскровянил! – пожаловался он робким шепотом когда фельдфебель отошел.
   – Али не слюбились? – сказал смеющийся голос, и солдаты пошли дальше, приглушив голоса на всякий случай. Выбравшись за деревню воины заговорили так же громко, густо удобряя беседу все теми же бесцельными ругательствами, прямо как последние скоты.
   В это время в избе, мимо которой они прошли, высшее начальство за чашечкой чая как раз оживленно обсуждало день прошедший и маневры дня будущего. Предполагались фантастические прожекты о том как неплохо было бы внезапно сделать фланговый марш влево и отрезать хоть одного адмирала, если уж все остальные поразбежались.
   Солдаты наконец навели свои черные тени на выломанный осьмой ротой плетень, запалили кухни, затрещали дрова, растаял снег, и все делалось уже без приказов. Пространство было занято и притоптано как стадом слонов в недавно еще покинутой Индии. Для начальства бережно приготавливались шалашики, чинились ружья. Кто трубку курил, кто сидел голый и вшей выпаривал, словом картина маслом «солдатский привал» вырисовывалась во всей своей первозданной красе.
   Конечно с позиций европейского здравомыслия можно было бы себе представить что в тех невообразимо тяжелых условиях существования, без сапог, без полушубков, в снегу по пояс, на морозе и имея вместо крыши небо голубое, солдаты должны были представлять собой печальное зрелище, с той стороны ничуть не лучше чем с этой.
   Однако в реальности никогда ранее народ так не веселился. Все дело тут было в естественном отборе, открытом несколько позже стариной Чарли Дарвином. Кто был физически или морально слаб давно уже гнил в российских снегах, и таким образом автоматически выбрасывался из войска. Оставался только цвет нашей славной армии, сильные духом и телом чудо-богатыри, так закалялась сталь.
   К осьмой роте, добывшей вожделенный плетень, прибилась масса народу. Тут была и коммерческая жилка – за право пригреться у костерка фельдфебели брали подношение дровами, битыми курями или натурой.
   – Эй, Макеев, что ж ты тварь недо… … запропал, или тебя волки за…? Подкинь дровишек-то! – кричал один сильно краснорожий, да к тому же еще и рыжий солдат, и от натуги его лицо краснело еще больше чем от дыма и жара огня. Этот рыжий хоть и не выбился в унтеры, но как здоровый и сильный паренек всеми тут командовал, а худые и слабые вынуждены били подчиняться. Один маленький и востроносый солдатик отозвался на этот зов, и немедленно пошел за дровами.
   – Давай сюда. Во важно-то! – переговаривались меж собой солдаты на своем диком тарабарском языке. Тут же наломали дров, поддули ртами, дунули, плюнули и все разгорелось. Один красивый и молодой солдат здесь же стал топотать ногами на месте, думая что пляшет.
   – Эх мамаша, холодная роса, из обычной грязи мы в мушкетера! Ай-люли! – пел он икая на каждой согласной букве.
   – Ща подметки отлетят! – заорал рыжий, видя что у плясуна разваливаются трофейные сапоги, содранные с мертвого британца. – Прямо яд горький эти пляски!
   – И то верно, – сказал плясун, оторвав гнилую заморскую подметку и со злобой бросив ее в огонь как негодную. – Во шьют, гниды, мастера хреновы – и месяца не отходил!
   – Да ничего, как этих вшей аглицких добьем до копца, так нам новые отпустят – всем по двойному товару.
   – А где этот сукин сын, Петров? – поинтересовался фельдфебель. – Отстал-таки, падла?
   – А я давно замечал – он отстающий, – сказал другой солдатик.
   – А в третьей роте еще девятерых недосчитались, подорвали и весь общак унесли, – говорил третий.
   – Да куда убечь-то, как ноги зазнобишь? Небось в снегу лежат, в оврагах, в холодных могилках…
   – Кончай базар! – прикрикнул фельдфебель. – Или ты тоже к общему котлу решил лапу потянуть? Кто у меня крысятничать будет, тот живой не останется.
   – Да пока толстый похудеет тощий сдохнет, а тощее меня у нас никого нету! – вдруг решительно заговорил востроносый солдат, притащивший дрова, показывая тем самым что не такой уж он морально опущенный. – Вот хотя бы я. Вели меня в госпиталь отослать, ломота одолела, а иначе подохну я тут не позднее чем к завтрашнему дню.
   – Ну буде, буде. Подохнешь – похороним. Крестик поставим, все по-людски, – успокоил его фельдфебель, и беседа потекла дальше.
   – Нынче этих аглицких тварей как грязи за баней, много побрали а сапог прямо сказать ни на одном настоящих нет, одна названье что мастера знаменитые, – замутил один из солдатушек новую тему.
   – Да это все казаки. Такое кулачье, все обдерут дочиста. Чистили для полковника избу, мертвяков выгребали, а один живой оказался, тварь живучая. Бормотал по-своему чего-то.
   – Да у них там не армия а сбродная солянка – и белые есть и черные, и благородные, и быдло всякое, негры с арапами, ну вот вроде как мы с вами.
   – Полно брехать-то, откуда в Англии арапы? Они там не водятся. И крокодилы не водятся. Это все в Африке.
   – А ты думаешь как? У них от всех званий набраны.
   – А по-нашему вообще ни бельмеса не говорят, – плясун недоуменно хмыкнул. – Я ему русским языком говорю – мол, чьей короны? А он только «сори, сори, ай-донтадестед». Вот уроды.
   – А некоторые совсем белые, – продолжал один удивляться расовой и телесной чистоте британских воинов. – Под Можайском мужики сказывали что как стали значит покойников наконец-то убирать в ямы, ведь почитай месяц под солнышком лежали, так ихние англичашки были беленькие, чистенькие, ни пятнышка, ну прям лучше живых. Ни синь пороха не пахнет.
   – Да небось это с холода?
   – Да там жара была все лето, прикинь! И не тухнут, как полионовские конселвы. А наши все в червях, только платками морды обвяжем, отвернемся да и тащим. Вот ведь какая история.
   – А может от пищи? Питание у них ведь самое центровое каждый день – солонина, галеты, вискарь ихний. Господскую пищу жрали, твари, – сказал фельдфебель и сплюнул.
   Никто из присутствующих не опроверг эту гипотезу.
   – Мужики сказывали что под Можайском-то, где эта стремная страженья была-то, с дюжины деревень их согнали трупешники возить. Известкой только присыпали и возили двадцать ден.
   – Та страженья была настоящая, правильная! Слава богу, есть чем помянуть. А все после этого так, баловство.
   – И то верно, паря. Вон позавчера мы набежали из-за кустов на них, а они живо ружья покидали, на коленки встали, а некоторые и легли. Говорят: сюрендер, сюрендер. Сказывали, самого Веллингтошу Платов в Индии брал аж два раза за ночь. А тот обернется змеей подколодной и уползет. А убить или там залюбить до смерти как вождя арапского тоже нет положенья.
   – Заврался ты, Кисель, смотри, скоро окосеешь.
   – Да вот те крест не вру, многие видели.
   – Со свечкой что ль стояли?
   – А кабы мой обычай, я б до него ни руками ни чем другим и не дотронулся, чтоб не запомоиться, а в землю бы закопал да осиновым колом сверху. Так-то человечнее и не позорно будет.
   – Все одно копец ему сделаем, больше рыло в наш огород не сунет, – зевая щербатым ртом сказал старый солдат.
   Разговор смолк, все стали зарываться в снег на ночевку.
   – Звезды-то так и горят! А вот созвездия. Как бабы разлеглись, – сказал солдат любуясь на Млечный Путь.
   – Это к морозу, придурок. Не спи – замерзнешь.
   – Дровец подкинь, а то спина греется а брюхо мерзнет. Чудеса, бляха-муха.
   – Не толкайся, козлина! Не тебе одному костерок.
   От дальнего костра, перебивая храп заснувших, раздалось дикое человечье ржание.
   – Да это в пятой роте, грохочут как молотилки! К ним два гличанца пристали, один вовсе мерзлый, как картофля зимой, а другой куражный такой, страсть! Песни играет, «балада» называется.
   – Сам ты балда. Пойти что ль послушать? – и к пятой роте тут же потянулась целая делегация.
   Пятая рота как раз расположилась около леса, на опушке. Костер горел ярко и жарко, красиво подсвечивая ветви деревьев в инее, как декорации на театре. Ровно в полночь раздался жуткий хруст сучьев и чьи-то шаги. Какой-то вояка спросонья крикнул: «Ты ли это, Олечка», но тут же понял что даже для его Олечки шаги тяжеловаты.
   – Ребята, ведьмедь! Хозяин леса Топтыгин притопали! – сказал другой солдат. Все разом задрали головы и прислушались. Тут из-за лесных декораций на поляну выплыли две странные фигуры, человеческие но похожие на ряженых или дурней в цирковом балагане.
   Это были два схоронившихся в лесном массиве англичанина. Пользуясь разросшейся зеленью, из-за которой их и картечью было не вышибить, они могли отсиживаться там еще долго, но голод и холод гнали их из леса как волков к человечьему жилью. Они хрипло что-то говорили на своем понятном только им языке, хромая и подходя к костру.
   Один был повыше ростом и в офицерской шляпе-двууголке с пучком грязных, когда-то красно-белых перьев, он явно совсем обессилел без овсянки по утрам. Подойдя к костру он хотел было сесть, но смог только лечь. Другой был покоренастее и поменьше, обвязанный бабьим платком поверх щек и бакенбард, он сумел приподнять товарища по несчастью и тыкая в свой рот намекал что не худо бы его наполнить. В солдатах неожиданно проснулось что-то человеческое, они даже подстелили доходяге шинель и поднесли стопку водки чтоб он не отошел на тот свет трезвым и нераскаявшимся.
   Этим самым доходягой был наш старый знакомый капитан Рамбоу, а приятелем – его денщик Морроу. Денщик мигом выпил поднесенную водку и съел котелок каши, найдя что хоть это и не овсянка но вкуснее он ничего не ел. После трапезы он развеселился и начал рассказывать историю создания британской империи не понимавшим ни слова солдатам.
   Рамбоу же гордо отказывался от русской солдатской пищи, и только таращился из темноты красными глазами как филин из гнезда. Временами он стонал, чтобы не забывали как ему плохо. Денщик, показывая на плечи, пояснял солдатам что к офицерам надо относиться с почтением, и русский офицер, забредший к костерку, даже решил отвести своего британского коллегу и партнера в избу полковника, подобрать и отогреть, а там и поглядеть на что он сгодится. Однако Рамбоу шатался и не мог идти.
   – Да что ж ты падаешь-то, бляха-муха? Не будешь больше в наш огород-то лезть? – подмигнул ему щербатый старый солдат, перешедший сюда из осьмой роты.
   – Молчи дурак, ихнее благородие и в России благородие, – упрекнули его приятели. – Он может какой-нить граф… граф Толстой, а ты хрен простой.
   Рамбоу подняли на руки и понесли в избу. Капитан, всегда предвкушавший что его в Москве будут на руках носить, обнял солдатские шеи и жалобно заговорил:
   – Oh, you fine fellows, my kind, kind friends! These are men! Oh, my brave, kind friends, – говорил он клонясь на солдатское теплое плечо.
   Денщик же забил себе лучшее место у костра и сидел в окружении мушкетеров как знаменитый шансонье на гастроли. Он был уже не таким загорелым, глаза его слезились и гноились, и кроме упоминавшегося платка был прикинут бабьей шубенкой, неизвестно с какой бабы стащенной. Захмелев, он подобно менестрелю напевал шотландскую народную балладу. Солдаты с него смеялись не переставая, держась за бока, как в балагане на ярмарке. Некоторые чувствовали что послужив в армии теперь и в «комедиальную хоромину» ходит не надо.
   – Ну-ка, ну-ка, как ты там тявкаешь? Я живо перейму, – говорил шутник-песенник сидевшему с ним в обнимку денщику.
   – Hie upon the Highlands, and laigh upon the Tay,
   Bonnie George Campbell rode, out on a day.
   He saddled, he bridled, and gallant rode he,
   And hame came his guid horse, but never cam he… – пропел денщик и подмигнул, потому что глаз дергался от холода.
   – Бонижорж! Онидей! Галантрод хи! – повторил солдат, улавливая напев.
   – Вишь ты, ловко! Гы-гы-гы! – заржал народ со всех сторон. Денщик сморщился но тоже посмеялся за компанию.
   – Вишь, жжет! Давай ишшо! – потребовали у автора.
   – Out cam his mother, dear, greeting fu sair,
   And out cam his bonnie bryde, riving her hair.
   The meadow lies green the corn is unshorn
   But bonnie George Campbell will never return…
   Денщик, видно под настроение, продолжал петь про несчастную судьбу Джорджа Кемпбелла, павшего смертью храбрых где-то на англо-шотландской границе, и про то что уже не судьба ему была увидеться с невестой и со старушкой-матерью.
   – А ведь тоже складно! Вот так британец! Ого-го! Чего, еще жрать охота?
   – Дай ему добавки, нескоро отъестся-то по старому.
   Усмехаясь, денщик принялся за третий котелок каши. Молодые солдаты радостно лыбились глядя на него, старые солдаты-дедушки считали стремным заниматься такой ерундой, и только изредка взглядывали на певца с лежачей позиции.
   – Тоже люди, – сказал один из них выворачиваясь на минутку из шинели. – И лопух в своем огороде цветет.
   – О господи, звездно-то как! Мороз-то крепчает!
   Звезды разыгрались в черном небе, пользуясь отсутствием хозяйского пригляда и кажется даже перешептывались между собой сквозь разделявшие их расстояния.
//-- * * * --//
   Поведение людей как известно иногда тяжелее объяснить чем поведение муравьев и прочих глупых мелких насекомых. Казало бы зачем они возвращаются в старый муравейник, который уже разорен копытом неприятеля и где ничего кроме соринок и трупов не осталось, но упрямые насекомые лезут на старое место.
   Так же и русские люди после ухода англичан столпились на том пепелище что прежде звалось Москвою. Как и муравьи, потеряв казалось бы все, сохраняли все же нечто несокрушимое и невещественное, гордость и патриотизм относительно родного болота и родной кочки, так же и Москва несмотря на то что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни храма Христа Спасителя, была той же что и в августе 1802 года. Разрушено было все кроме того, с чего начинается малая родина.
   Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее освобождения в результате всей этой эпопеи, были самые разнообразные, и личные человеческие и даже какие-то дикие и животные. Одно только побуждение было общее всем – это непременно попасть в Москву, как в ту точку опоры, опираясь на которую они несомненно по закону архимедова рычага перевернут всю Землю.
   Не успели начать переселение, как население столицы стало увеличиваться в прогрессии геометрической, умножаясь надвое чуть ли ни каждые две недели, и никакие регистраторы не могли бы за ним поспеть. К зиме 1804 года понаехало столько, что переплюнули даже статистические цифры 1802 года, наглядно доказав что столица как будто резиновая.
   В Москву первыми вступили вездесущие казаки, у которых было большое чутье на материальные ценности, подмосковные мужики и москвичи-беженцы, скрывавшиеся в окрестностях города. Увидев что город еще не разграблен до конца, русские немедля стали продолжать дело англичан, грабя все оставшееся подчистую и проходя как бы частыми граблями, так что после них и ревизорам делать было нечего. Обозы хозяйственных деревенских мужиков увозили по селениям все что видели на улицах и в разоренных домах. Казаки гребли добро в свои ставки, хозяева домов хватались за каждый найденный кусок как за украденный будто бы у них и кричали что это священная и неприкосновенная частная собственность.
   Однако грабить становилось все труднее. Англичане застали Москву хоть и пустой да непростой, а организованной, тут имелись и торговля и ремесла, хоть девиз был всегда «не обманешь – не продашь», была в наличии и роскошь и религия, все как следует быть, пускай безжизненное но все-таки. Торговые ряды и лавки, лабазы и базары – все было с товарами, были и дворцы и больницы, остроги и соборы, словом все что полагается столичному городу. Однако же по мере проживания тут господ англичан все слилось в единое поле грабежа.
   Грабеж проклятых оккупантов разрушал богатства Москвы и истощал мощь грабителей, а грабеж русских волшебным образом восстановлял те же самые богатства Москвы и правильную жизнь города. Именно с этих пор последующие московские градоначальники вывели заключение что для процветания городского хозяйства и жизни надо больше воровать и непременно построить или восстановить храм Христа Спасителя, как залог будущих успехов на ниве градостроительства.
   Ну а потом уже самый разнообразный народ потянулся к Москве, чиновники по долгу службы, духовенство по расчету, торговцы из жажды наживы, словом все налетели как мухи на мед и улей расцвел.
   Уже через неделю начальство спохватилось и стало заставлять сребролюбивых мужиков вместо чужого добра вывозить на подводах из города трупы. Другие мужики, поняв что дармовщинка кончилась, приезжали уже с овсом и хлебом, налаживая пошатнувшуюся смычку между городом и деревней. Артели плотников надеялись на дорогие заработки и все время рубили вместо сгоревших новые теремки горожанам. Купечество открыло торговлю, постоялые дворы открывались прямо в обгорелых домах, а церковные службы шли в случайно необгорелых церквах. Чиновники устраивались в крошечных комнатах, начальство рачительно распоряжалось остатками недограбленного. Никак не могли поделить по справедливости оставленные в домах вещи, как водится бранили полицию и подкупали ее, хоть она была и неподкупная если денег не было, писали сметы вдесятеро против реальных потерь на казенное погоревшее добро, требовали вспомоществований. Все это густо удобрялось сверху прокламациями графа Ростопчина.
   Среди зимы граф Г. вернулся в Москву и поселился в единственном уцелевшем после огненных экзерсисов Морозявкина флигеле. Он съездил с отчетом к градоначальнику графу Ростопчину, где в героических красках описал свои приключения в сожженной Москве, а также последующую бухарско-индийскую эпопею. Ростопчин не стал пенять Михайле за то что Веллингтон остался жив, радуясь уже что Морозявкин сжег только половину города. Граф Г. собирался не позднее чем на третий день отъехать из этой деревни в блистательный Петербург, хотя в нынешнем философском настроении ему по большому счету было все равно где жить, в Москве или Петербурге, он был спокоен как дохлый лев или китайский мудрец. Все торжествовали победу, все прямо кипело жизнью в оживающей столице, и без того традиционно небедном городе, которому завидовали прочие россияне, словом кому была война а москвичам мать родна.
   Графу Г. разумеется все были рады, желали его видеть и все расспрашивали его про то что он видел, про индийскую экзотику и прочие восточные сказки. Граф Михайло чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям которых он встречал; но невольно теперь после всех переживаний он держал себя с людьми настороже, помня что нет зверя страшнее того что на двух ногах. Просто так, чтобы по ходу не связать себя чем-нибудь, он на все вопросы, которые ему делали, важные или самые отстойные, взял привычку отвечать крайне неопределенно. Спрашивали ли у него: где он будет вообще-то жить? будет ли он строиться при таких ломовых ценах? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек с волшебным порошком надежному человечку? – он отвечал: да, может быть, я прикину, я вообще-то не при делах и т. д.
   О баронессе Надеждиной он слышал что она теперь не то в Костроме не то в Париже, и мысль о ней вставала в его голове редко. О Лизе Лесистратовой он вспоминал еще реже, ежели воспоминание о ней и приходило к нему, то лишь как тени минувшего. Он полагал что умышленно напустил на себя это чувство и старался прогнать его как блоху, ощущая себя свободным от житейских условий.
   Однако на третий же день своего приезда в златоглавую, он узнал что баронесса Лесистратова тоже в Москве. Смерть, страдания и прочие мрачные темы в готическом стиле теперь часто занимали Михайлу и вот сейчас узнав за обедом, между десертом и кофе с сигарой, что Лиза в Москве и живет в своем не сгоревшем, несмотря на все старания Вольдемара и Ко, доме на Воздвиженке, он решил нанести ей дружественный визит.
   Дорогой он думал о погибших друзьях и приятелях, графах, баронах и виконтах и только огорчался что они умерли так и не поняв жизнь и наверно в озлобленном настроении, недовольные тем что их убивают, да и до этого жизнь как-то не так складывалась. Он нашел что любой из этих аристократов, на выбор, был в сущности похож на балбеса Каратаева – ведь оба они жили и оба умерли, и он любил их обоих.
   В самом серьезном и даже мрачном расположении своего нордического духа граф подъехал к Воздвиженке. Дом Лизы уцелел несмотря на следы разрушения., и характер дома был тот же, в новом купеческом русском стиле «а-ля нувориш». Встретивший Михайлу буфетчик Петрович со строгим лицом, как бы дававшим понять графу что тут не бесплатная ночлежка, сообщил что госпожа баронесса изволили пройти в свои комнаты и принимают по пятницам, если таковые случатся на неделе.
   – Доложи, может примут, если вспомнят, – сказал граф Г. с оптимизмом.
   Через полчаса к графу, ожидавшему в приемной, вышел управляющий, сообщивший что баронесса его примет и зовет наверх к себе в комнаты, и даже просит извинить ее за бесцеремонность.
   В маленькой комнатке, похожей на розовый будуар и освещенной дюжиной свечей, сидела баронесса и ее любимая горничная, одетая по-господски, в открытом платье. «Это что, компаньонка что ли? Хорошенькая однако», – подумалось графу.
   Лизонька быстро встала ему навстречу и протянула руку для поцелуя, каковую граф несмотря на свое равнодушие не без удовольствия облобызал.
   – Дааа, вот как мы с вами теперь встречаемся! – Лизонька всматривалась в его изменившееся после лобзания руки лицо. – Я так рада была узнав о вашем спасении. Это было единственное радостное известие которое мы получили с давнего времени, не считая того что мой дом уцелел и почти не ограблен, – и баронесса оглянулась на почему-то смутившуюся компаньонку.
   – Можете себе представить, я вообще ничего про приятелей не знал, убитый ли, живой, да и какая разница? Всякому своя судьба!
   Михайло говорил быстро, весьма оживившись. Пару раз он взглянул на лицо компаньонки, увидав ласковый и любопытный как у кошки взгляд, устремленный на него, и почему-то почувствовал что эта красавица-компаньонка в декольтированном платье – милое, доброе и славное существо, которое не помешает его задушевному общению с баронессой Лизой.
   – Эта моя подруга и наперсница Катя. Она служила мне тогда в нашем имении в Волосатых холмах… вы не узнаете разве?
   – Граф еще раз всмотрелся в Катю, ее бледное с черными глазами лицо, но решительно не узнал, так как ему в ту пору было не до милых служанок, хотя он тогда еще придерживался философского принципа что за неимением горничной можно обойтись и дворничихой и наоборот.
   Однако тут красавица Катя улыбнулась, и на графа Г. вдруг пахнуло как из растворенной двери и обдало таким давно забытым счастием, о котором он и не думал и какое не испытывал со времен студенческих оргий в давно забытом им Париже. Его прямо всего охватило и поглотило. Лиза тут тоже как-то особенно томно улыбнулась, и не могло быть сомнений – он любил и Лизу, и Катю, обеих, и вообще снова начал интересоваться женщинами.
   Это неизвестная прежде ему самому тайна невольно открылась и баронессе Лизе и ее наперснице Кате прямо на первой же минуте встречи. Граф даже радостно покраснел, но тут же страдальчески сморщился так как хотел сохранить свою новую тайну. Однако дело было ясное, особенно для присутствующих здесь дам, что он их любит, даже без лишних слов.
   «Нет, это от неожиданности просто», – нашел отмазку граф Михайло. Но только он уже было собрался продолжить светскую беседу с баронессой Лизой, как опять взглянул на Катерину, и она вогнала его в сильнейшую краску. Душа его была охвачена радостью, но было как-то стремно. Он запутался в словах и прервался на середине спича.
   Граф Михайло не заметил сперва горничную потому что не ожидал увидать ее тут, да и вообще считал себя в последние годы выше таких случайных связей, но перемена в прежней глупой деревенской девице, хоть и выросшей в господском доме, была огромной. Она похудела, побледнела, постройнела и стала очень даже ничего, дамой приятной во всех отношениях, столь шарман и сексаппил. В ее глазах всегда была затаенная улыбка радости жизни, а сами глаза были добрые и печальные, но не коровьи как раньше а внимательные и вопросительные, как вопросительный знак.
   Смущение Михайлы Катя восприняла с видимым удовольствием, подсветившим ее лицо изнутри как китайский фонарик на карнавале.
   – Катя приехала из имения со мной и теперь мы живем вместе. Я увезла ее с собой чуть ли не насильно, ей нужно было доктора видеть, – пояснила Лиза.
   – Да, есть ли семьи без своего горя? У каждого свой скелет в шкафу, – поддержал беседу граф Г., обращаясь к Кате, но не попал вполне в тему.
   – Вот вы это к чему сейчас сказали, граф? – поинтересовалась Лиза недовольно.
   – Как-то к слову пришлось, ведь в тот день как нас казаки в Индии освободили я видел как убили прелестного мальчика, тоже графа, как выяснилось.
   Катя посмотрела на него еще шире открывшимися и засветившимися глазами, так что граф только диву давался как они еще оставались в глазницах и нашел что девица похожа на индийскую сову.
   – Что можно сказать или подумать в утешение? Ничего. бог дал бог и взял конечно, но только зачем нужно было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
   – Да что вы все о мальчиках, давайте лучше о девочках! – поправила тему беседы экс-горничная Катя, а Лиза дипломатично заметила что трудно в наше время жить без веры, особенно в деревне.
   – Да, да, без веры просто край, истинная правда, – поспешно перебил ее Михайло, радуясь что хоть кто-то его понял.
   – А отчего? – поинтересовалась Катя, внимательно глядя Михайле прямо в глаза.
   – Как это отчего? – переспросила Лиза. – Вот, Катька, учишь тебя учишь, а толку чуть. Да ведь одна мысль о том что ждет там…
   – И оттого еще что только человек, верящий в управляющего нами бога, может перенести такую потерю как ваша… гардеробная, сервизы, сгоревшее имение, – продолжал Михайло свои философские речи.
   Катерина раскрыла рот, желая что-то еще сказать, но вдруг остановилась испугавшись что снова сморозит глупость. Граф поспешил отвернуться от нее и снова обратился к баронессе Лизе. Его смущение почти уже исчезло, однако же он почувствовал что внутренняя свобода тоже куда-то улетучилась в этом дамском обществе. Неожиданно он сообразил что ежели так и дальше пойдет, то теперь у каждого его слова и действия будет судья и суд, который станет скорым и решительным, учитывая былую близость Лесистратовой к Тайной экспедиции. Что бы он ни сказал, все могло быть использовано против него.
   Баронесса Лесистратова весьма сначала неохотно начала рассказывать про свои приключения в эту кампанию, про то как везли раненых офицеров, боясь что ее упрекнут в излишней меркантильности перед лицом грозящих родине бедствий. Но вопросы графа, его беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо, бегающие глаза и потеющие ладони (он чувствовал что и у него самого рыльце в пушку) понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
   – Да, да, так, так, продолжайте, я запомню, – говорил граф Михайло, наклонившись над очаровательной даже в таком положении баронессой всем телом и жадно слушая и смотря на нее. – Я надеюсь, что те раненые офицеры что умерли столь тяжко мучаясь хоть перед кончиной успокоились? Смягчились? Вы помогли им отойти в мир иной без мучений, как при эвтаназии? Какое счастье что они перед смертью видели вас обеих!
   Лиза хотела было по привычке ответить что она не сестра милосердия, не добрая фея и не ангел, чтобы ко всем являться перед смертью, но ее перебила Катя. Наперсница нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
   – Да, это было счастье, – сказала она томным грудным голосом, – для меня и для них наверное тоже. Я пришла попрощаться к одному офицеру который умирал там. Ему раздробило руку. И перед смертью он… он… говорил что желал меня именно в ту минуту как я пришла к нему… – голос Кати оборвался на полуслове. Она покраснела, даже стиснула руки, но все же сделав усилие продолжила признание:
   – Мы и не знали когда выехали из Москвы довезем ли хоть кого живым, выздоровеют или все помрут. Там был симпатичный офицерик, такой красивый, молоденький, и барыне, то есть Лизе, нравился. Я не смела спросить про него. Не могла представить в каком он положении, доктора говорили что рука загноилась и скоро он умрет. Но мне надо было видеть его, быть с ним, – говорила она уже дрожа и задыхаясь от страсти, не давая перебить себя. – А перед смертью он позвал меня к себе и говорит – дескать я вот-вот умру, совсем кончаюсь, и у меня только одна мечта, увидеть твои перси, несравненные и прекрасные, и тогда я стану так хорош что смогу и не бояться смерти. И я… и я показала! Я никому еще не рассказывала… И не показывала.
   – Он сказал тебе: «покажи сиськи» и ты показала? А чему я тебя учила, для кого тебя берегла – для офицерья? Для солдатни? Что ты еще успела за наши три месяца путешествия в Сибирь? – сказала Лиза возмущенно.
   Граф Г., напротив, слушал эту исповедь Кати с раскрытым ртом и не спускал с нее наполненных слезами глаз. Он жалел ее за те страдания о которых она сейчас рассказывала, и за ее самоотверженность.
   Лиза наморщила нос и сдерживала чувства, слушая в первый раз историю о Катиных походах налево, к офицерам в походный гошпиталь. Но этот мучительный рассказ как видно был необходим для подруги. Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и казалось никак не могла кончить.
   За дверью однако же послышался голос Петровича, спрашивавшего можно ли сервировать ужин.
   – Да, вот и все, все… – говорила не в меру чувствительная горничная, ставшая теперь Лизиной наперсницей. Она быстро встала и почти побежала к двери, по пути удачно стукнувшись головой о портьеру, и со стоном боли или же печали наконец-то вырвалась из комнаты.
   Граф Г. смотрел на дверь, в которую она вышла, и чувствовал что общества одной женщины ему теперь решительно недостаточно. Лиза однако быстро вывела его из рассеянности, обратив внимание на прекрасные ночные звезды. Граф поспешно встал и подошел к окну, убедиться правда ли они столь прекрасны этим зимним вечером. Он уже было хотел проститься с баронессой Лизой, но она удержала его.
   – Нет, мы с Катенькой не спим иногда до утра, вы уж пожалуйста посидите. Я вас ужином накормлю. Кто ж еще о вас позаботится? Подите вниз, а мы сейчас придем. Это она в первый раз так разоткровенничалась о своих амантах.
   Графа провели в большую и хорошо освещенную столовую, так как Лиза любила заниматься каждым делом в своей, специально отведенной для этой цели комнате, кушать в столовой, разбирать дела в кабинете и целоваться с Наташей или симпатичными гостями в будуаре, который грубый Петрович втихомолку именовал «блудуаром». Через несколько минут послышались шаги и баронесса с Катей вошли в комнату. Теперь Катя уже успокоилась и глядела на графа Г. как-то строго и даже без улыбки.
   Лиза, граф Михайло и Катя испытывали какое-то чувство неловкости, когда задушевный разговор уже кончился а ужин еще и не думал начинаться. В молчании граф Г подошел к столу и развернул холодную салфетку, все же решившись посмотреть на Катю и Лизу еще разочек. Обе они очевидно решились на то же, помня что путь к сердцу мужчины лежит не только через желудок. У обеих дам в глазах засветилось довольство жизнью и признание того что кроме горя на свете есть и маленькие радости.
   – А вы разве теперь водку пьете, граф? – поинтересовалась Лиза, разливая на троих по маленькой. – Какой ужас, как это не аристократично! Хотя признаться и мы тоже, – и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
   – Да после своего индийского похода я вообще пью все что горит, курю все что дымит и люблю все что движется! – пояснил раздухарившийся после водки граф и покраснел.
   – Ну расскажите же про себя, – сказала Лизонька. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
   – Да и мне тоже такое рассказывают, про такие чудеса какие я и во сне после крепкого кальяна там не видал. Вон Софья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала что со мной случилось, прямо таки уши вяли. Ну к счастью Селифан меня научил как байки травить, – отвечал граф Михайло с уже привычной дежурной улыбкой кроткой насмешки. – Вообще я заметил что быть интересным человеком занятие проще некуда – тебя же в гости зовут и тебе же все про тебя рассказывают, прямо как в сыскном деле.
   Катя хихикнула на это и хотела что-то сказать, но Лизонька поспешно перебила ее.
   – Нам рассказывали что вы в Москве потеряли чуть ли не миллион. Правда это? Отвечайте не раздумывая!
   – А я стал втрое богаче, – граф несмотря на очевидные потери от пожара дома и имения всем продолжал вешать лапшу на уши относительно того что здорово разбогател и вообще любимчик Фортуны, что и всем по семь а ему восемь.
   – Нет, ну несомненно что я выиграл свободу, а это дороже всяких денег, – начал было граф развивать свою новую философию но раздумал продолжать, увидав что дамы как-то странно реагируют.
   – А вы строитесь? У вас будет новое уютное гнездышко?
   – Да вот, Вольдемарыч велит. Уверяет что новое гнездышко уж точно не сгорит. Говорит что молния в один стог дважды не попадает.
   – А вы знали о потере ваших прелестных любовниц, изрядно помятых англичанами? – сказала баронесса Лиза неожиданно покраснев, так как спрашивать такое после слов о свободе было не comme il faut.
   – Да нет, – отвечал граф, не найдя в вопросе ничего неловкого, – Я давно узнал что они теперь сами по себе, но все же их гибель меня страшно поразила. Я вообще впечатлительный. Мы даже и ссорились, но конечно и я отчасти тоже был в том виноват, да и такая смерть… под оккупантом, без меня, без утешения… Мне в общем очень жаль! – докончил он и не без удовольствия заметил радостное одобрение на лице Кати.
   – Дааа, вот теперь вы и снова как холостяк… И завидный жених, – сказала баронесса Лиза.
   Граф вдруг побагровел как вареный омар и почему-то холодно и даже презрительно посмотрел на вышедшую в люди горничную Катю.
   – А самого Веллингтона вы видели? Мы все знаем, нам рассказывали! – спросила баронесса Лесистратова.
   На это граф Г. ответил ироническим и философским, как ему самому казалось, смехом.
   – Лазутчики донесли? Ни разу не видел. Всем кажется что быть в плену – значит быть в гостях у Веллингтона, вроде как в аду быть в гостях у дьявола или в раю – у бога. Я был в гораздо худшем обществе – адмирал Нельсон и прочие ничтожества, все эти приходские священники, мещане, выбившиеся жестокостью и собачьим усердием в люди.
   Ужин тоже уже кончился, и граф Г., сначала решивший отмолчаться насчет своего плена, понемногу под размягчающим воздействием дамы просто приятной и дамы приятной во всех отношениях вовлекся в этот рассказ.
   – Но ведь правда же что вы остались чтобы убить Веллингтона? – спросила его Лизонька, слегка улыбаясь. – Я мигом догадалась как засекла вас у Сухаревой башни, ну у меня глаз наметанный да и опыт есть. Помните?
   Граф под воздействием улик сознался что это была правда, и с этого вопроса руководимый опытной дознавательницей Лизонькой и любопытной Катей чистосердечно признался во всех своих грехах и похождениях.
   Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом который он имел теперь на людей и даже на самого себя, но дойдя о рассказе об ужасах и невыносимых страданиях, которые он видел и даже сам перенес, он сильно увлекся и стал волноваться, напрягаться и грузиться ужасами по новой.
   Баронесса Лиза с какой-то хищной улыбкой смотрела то на графа то на Катерину. Она во всем этом рассказе видела только Михайлу и его рассеянность ботаника. А Катя, облокотившись на обе руки и подперев голову ладонями, с постоянно меняющимся соответственно месту рассказа выражением лица, следила за графом не отрываясь как кошка за мышью у норки. Ее взгляд, восклицания и короткие вопросы показывали графу что из его рассказа она даже кое-что понимала, несмотря на то что в сущности была переученной дворовой девкой, только не могла выразить это словами если бы и захотела.
   Героический эпизод с ребенком и женщиной, которых обеих надо было бежать защищать и спасать, граф Михайло рассказал в таком стиле:
   – Это было ужасное зрелище. Дети брошены, некоторые заживо сгорели. При мне вытащили обгоревшее тельце ребенка, просто уголь. С женщин стаскивали серьги, юбки, лапали повсюду, тискали за грудь и даже прямо на улице…
   Тут граф покраснел и как-то замялся.
   – Ну а тут разъезд налетел на нас, бобби проклятые. И которых грабили и которых не успели, даже меня замели в каталажку.
   – Вы верно не вполне чистосердечно признаетесь, наверное еще что-то было, вы же такой шутник! Наверное вы что-то там такое отмочили… – тут Лиза помолчала, – но в хорошем смысле слова!
   Граф Г. продолжил признание дальше. Рассказывая про массовые расстрелы он хотел опустить подробности, но Катя и Лиза как сговорившись потребовали не упускать ни одной детали.
   Граф Михайло начал было рассказывать про русского доморощенного философа Платошу, для чего даже встал из-за стола и ходил, показывая все в лицах. Лиза следила за его глазами, удерживаясь от возгласа «в глаза смотреть!»
   – Нет, вы не можете понять чему я научился у этого безграмотного дурачка, воплощавшего русский национальный характер.
   – Да мы уж разберемся как-нибудь, вы продолжайте, – сказала Катя. – А он где ж теперь?
   – Убили Платошу волки позорные, почти при мне, я еле успел отбежать, – и граф стал пересказывать последнее время их индийского похода, непрерывного наступления и отступления, про болезнь Каратаева и его безвременную смерть, причем голос его непрестанно дрожал и прерывался.
   Тут, в обществе симпатичных женщин, граф рассказывал байки о своих приключениях как никому прежде, и сам с собой он не вспоминал свои Adventures столь красочно. Теперь он видел как будто бы новое значение в том что пережил, припоминая какую-то детскую полуанглийскую присказку «в кайф мочилово пиплам – будет что болтать герлам». Рассказывая все это Кате и в особенности Лизе он просто испытывал редкое наслаждение, ловил тот сказочный восточный кайф или кейф, какой могут дать женщины просто слушая и не перебивая по своей глупой привычке мужчину.
   Конечно никому не нужны умные женщины, которые слушая стараются все запомнить или законспектировать, мотают на ус или куда там у них принято, чтобы потом иметь рассказанное про запас на зиму в своем маленьком умственном хозяйстве. Зато настоящие женщины, женственные как актрисы на театре, тщательно выбирающие и даже всасывающие в себя все лучшее что есть в мужчине, это просто праздник какой-то. Лиза и даже Катя, обе чуткие как собаки, не упускали ни слова, ни колебания, ни вздрагивания мускула или члена графа, ловили даже еще невысказанные слова Михайлы и угадывали тайный смысл того чем он свинцово загрузил душу.
   Баронесса Лиза понимала рассказ и сочувствовала ему, теперь она видела то что поглощало ее внимание, возможность любви и счастия между ней, графом и пожалуй даже Катей, если она не будет ночью перетягивать одеяло на себя и храпеть. В первый раз эта пришедшая ей в душу мысль наполняла ее радостию.
   Была уже почти полночь. Буфетчик Петрович с официантом приходили переменять свечи, но конечно господа их не замечали.
   Граф Г. наконец-то кончил свой рассказ. Катерина оживившимися блестящими глазами продолжала упорно и внимательно смотреть на Михайлу, как бы желая понять и то о чем он скромно умолчал. Граф в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет, так как дело уже приблизилось к глухой ночи. Баронесса Лизонька молчала. Неожиданно всем пришло в голову что пора, уж полночь близится а близости все нет.
   – Вот говорят – несчастия, страдания, все такое, – сказал граф Михайло. – А вот если бы мне сейчас сказали – хочешь оставаться тем моральным нулем, что ты был до плена или желаешь все это пережить сначала? Да ради бога, даже приятно – еще раз плен и слоновье мясо. Это же сафари! Мы думаем что как нас выкинет из привычной временной дорожки, так все пропало, Вольдемар, все погибло, а тут только самый кайф и начинается. Пока есть жизнь, есть и счастье, а как иначе? Это я вам обеим говорю.
   – Да, – отвечала Лиза невпопад, – я ничего бы так не желала как начать все сначала… хотя бы и с вами, граф! Прямо сейчас.
   Граф Г. внимательно и оценивающе посмотрел на нее.
   – Да, и я тоже, и больше ничего, – подтвердила свои желания и Катя.
   – Неправда, неправда! Я хочу… да, ведь я не виноват, что я жив и хочу жить и любить; и вы тоже.
   Вдруг Катя опустила голову на руки и заплакала.
   – Что ты, Катя? – поинтересовалась у наперсницы Лизонька.
   – Ничего, ничего, – Катя улыбнулась сквозь слезы Михайле. – Пойдемте наверх, пора спать.
   Граф Г. встал и поднялся в спальню, пропуская дам вперед. Баронесса, граф Михайло и Катя поспешно разделись и легли на простыни, причем дамы от нетерпения обрывали завязки юбок. Одна лампадка осталась в комнате. Граф сначала не знал даже с кого и начать, с хозяйки или с наперсницы, но дамы, глядя на него лихорадочно открытыми глазами, немедленно его поделили и определили так что он остался в совершеннейшем удовлетворении и счастии…
   Наутро граф Михайло тихо сполз с перины и пока дамы еще спали, художественно разметавшись на кровати, молча сошел вниз не простившись и уйдя по-английски.
   Около полудня после умывания и завтрака баронесса Лизонька и Катя как и всегда сошлись в спальне, поцеловались для бодрости и немедля стали сплетничать о том что им рассказал намедни граф Михайло. Впрочем баронесса не говорила своего мнения о мужских способностях графа, и Катя тоже не говорила о них.
   – Ну прощай, Катя, я еду в город до обеда. Знаешь я часто боюсь что мы не обсуждаем и не вспоминаем наших былых кавалеров как будто боимся унизить наше чувство, и забываем.
   Подруга Катя тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов мамзель Лесистратовой; но словами упрямая девица не согласилась с ней.
   – Разве можно забыть! – сказала она порозовев.
   – Мне так хорошо было вчера в спальне, после беседы, и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Катя, – я уверена, что он точно любил нас обеих. От этого я еще раньше рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг теперь уже покраснев, спросила она.
   – Михайле? О нет! Какой он прекрасный… во всех смыслах… И так трогательно тебя ночью спрашивал, мол, мадам, вам плохо? А ты ему – о нет, мне хорошо!
   – Знаешь, Лизон, – вдруг сказала Катя с шаловливой улыбкой, которой давно не видала баронесса Лиза на ее хитрой мордочке. – Он сделался какой-то чистый, гладкий, свежий, как из бани, ты понимаешь? Кожа свежая как после дубового веника или обертывания в капустные листья. Правда?
   – Да, – сказала баронесса Лиза, – он много выиграл. И морально стал чище – прямо катарсис.
   – Да, да, и катарсис, и сюртук очень стильный, коротенький, и волосы наконец-то стриженые, а не эти патлы по французской моде. Как из бани. Вот когда я была девочкой, папа в бане бывало…
   – Один мой знакомый, очень милый и благородный князь, теперь покойный, говорят раньше никого не любил так как его, – сказала баронесса Лиза.
   – Да, и он наверное особенный именно от него. Говорят, что мужчины дружны и близки, когда они совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на других не похож ничем?
   – Да, и чудесный. Столь шарман и симпатик, это что-то.
   – Ну, прощай, – отвечала на это Катя. И та же шаловливая улыбка, как бы забыв о разнице между служанкой и госпожой, долго оставалась на ее лице.
//-- * * * --//
   Граф Михайло в тот день долго не мог заснуть, вспоминая некоторые ночные подробности, и много думал. По привычке он взад и вперед ходил по комнате, то пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
   Он думал о Лизе, о Кате, об их любви, и то ревновал обеих дам к прошедшему, то упрекал, то прощал их за это. Было собственно уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате, накрутив уже несколько верст.
   «Ну что ж делать уж если нельзя без этого греха. Что ж делать! Значит так надо», – сказал он себе и поспешно раздевшись лег в постель, счастливый и взволнованный, и предался воспоминаниям и фантазиям без сомнений и нерешительности.
   «Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастие, – надо сделать все для того чтобы жениться на обеих сразу, а если это все же недостижимо то хотя бы на одной, только вот на какой? С кем быть мужем и женой?» – спросил он себя.
   Михайло еще за несколько дней перед этим назначил на пятницу свой день отъезда в Питер, и с утра в четверг, заблаговременно, что случалось нечасто, Селифан пришел к нему за приказаниями насчет укладки вещей в дорогу.
   «Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге-то? Кто такой князь Куракин?» – невольно спрашивал он себя про себя. – Да, что-то такое давно, еще прежде чем это случилось, я зачем-то собирался ехать в этот самый Петербург, город на Неве, – вспомнил он наконец-то очнувшись от временной потери памяти. – Отчего же, погадаю на ромашке и поеду может быть. Удивительно, Селифан ведь растяпа и бездельник, и карета у него вечно неготова, как надо ехать то ему лошадей ковать то еще что, а сегодня такой добрый, внимательный, даже симпатичный, – думал он глядя на низенькую фигуру в вечном тулупчике. – И какая улыбка приятная!»
   – Что ж, Селифан, а лошадей подковал?
   – Подковал, Михайло Кириллыч, да только вот заковыка…
   – Заковыка? Что же это за заковыка у тебя? – заинтересовался граф уже не так философски.
   – Да шину нужно перетянуть, потому что дорога ухабистая, всю войска аглицкие разбили при отступлении, ну и наши наступая тоже добавили.
   – Ах ты чушка, чурбан, миродер окаянный! А прежде зачем об этом не сказал? Не было времени? Мы уж сколько в Москве стоим!
   – Да время-то было… Да вот и чубарый конь такой подлец, не приведи бог, может мы его на рынке у Сухаревой башни продадим?
   – А давай Селифан мы тебя продадим? На том же рынке, в придачу к лошади? Да я тебя и даром отпустить готов, дармоеда! Ты на волю не хочешь? – спросил граф гневно.
   – Зачем же это мне воля-то, ваше сиятельство? При вас мы слава богу никакой обиды не видим.
   – Ну а дети? Если появятся вдруг?
   – Так чего дети? И они проживут, ваше сиятельство, за такими господами жить можно.
   – Ну а наследники мои? – сказал граф Михайло. – Вдруг я женюсь… Ведь может случится, если у каждой родится двойня то сразу четверо, а если по тройне то и шестеро, а потом и внуки, не менее дюжины, и скоро деток будет как кроликов в загоне…
   – И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
   «Как он легко это думает, не знает, подлец, как это страшно, как опасно, я под Кандагаром так не дрожал. Сегодня рано, завтра будет поздно… Но страшно!»
   – Как же изволите приказать? Когда ж теперь ехать? – спросил Селифан.
   – Я немножко отложу, но ежели не приведешь каретника и в два дня все не сделаешь, я тебя в слоновий бивень согну и морским узлом завяжу! – герой наш был сильно рассержен.
   Поглядев на Селифана, потупившего голову, граф подумал: «Как странно, он видно тоже как и я думает что нет никакого Петербурга, знает это, настолько ему наплевать на коляску, коней и каретника, он только притворяется что Петербург есть. Может поговорить с ним? Как он думает? А впрочем бог знает что на душе у дворового человека. Нет, после когда-нибудь.»
   За завтраком граф сообщил Морозявкину что был вчера у баронессы Лесистратовой и у нее симпатичная горничная, и они вспоминали общих знакомых, не переживших войну и оккупацию, однако Вольдемар, обычно весьма неравнодушный к женскому полу, на этот раз предпочел сделать вид что в этом известии не видит ничего более необыкновенного как в том, что Михайло видел Софью Абрамовну.
   – Да, романтическая история. Жалко что все умерли.
   «Нет, он не понимает всей глубины моих чувств или только притворяется. Лучше уж ничего не говорить ему».
   Морозявкин однако же даже уложил графу на дорогу самое необходимое – пару бутылей трофейного виски и французские предохранительные средства.
   «Как они добры все, – думал граф, забывший про нотации кучеру и опять впавший в философское настроение, – что они и теперь, когда наверное им это уже по барабану, занимаются всем этим ради меня, а ведь я их бросаю. Вот уж что удивительно.»
   В тот же день к графу приехал сам лично полицеймейстер, с предложением послать доверенное лицо в Грановитую палату, где производилась бесплатная раздача слонов, то есть награбленные вещи раздавались их прежним владельцам.
   «Вот и этот тоже, – думал Михайло, глядя в лицо полицеймейстера, – какой красивый, славный офицер и как добр! Просто душка. А занимается теперь такими пустяками. А еще говорят что он не честен и пользуется. Ну как шутит Морозявкин, у колодца да не напиться. Он берет там где всякий брал бы, кто ж зевает теперь на должности – все приобретают. И несчастным не сделал никого, не ограбил вдову, не пустил никого по миру… Он так воспитан, все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается глядя на меня. Как жаль что мое сердце уже отдано навек Лизе и Кате.»
   Граф поехал обедать к баронессе Лесистратовой. Проезжая между жуткими пожарищами домов он удивлялся красоте этих развалин, находя что есть упоение в бою, и у бездны мрачной на краю, и даже в дуновении чумы. Печные трубы домов и отвалившиеся стены живо напоминали графу Рейн и Колизей, тоже очень живописные. Обгорелые кварталы были наполнены извозчиками и ездоками, и графу казалось что у всех – и у плотников, и у торговцев, и у лавочников – веселые и сияющие лица, и глядя на Михайлу они все как будто говорили: «А вот и он, пожаловал наконец-то, лучше поздно чем никогда! Посмотрим-посмотрим!»
   Однако при входе в дом баронессы Лизы на графа снова нашли смутные сомнения в справедливости того что он был вчера здесь, виделся с Лизой и Катей, и даже провел в их спальне бурную ночь. «Может быть все это одна моя выдумка, мечта? Может быть я войду и никого не увижу? Может я давеча накурился гашишу в кофейне, а дом вообще нежилой?» – но не успел он вступить в комнату, как сразу почувствовал что его лишили свободы – значит женщины точно были уже там.
   Баронесса была в том же модном черном платье по последней парижской моде, с мягкими складками, и прическу тоже решила не менять, а только слегка освежить. Однако она была сегодня совсем другая, явно не мечта а реальная и близкая, прямо не узнать. В ее глазах светился веселый вопросительный блеск, как после закапывания белладонны, называемой еще бешеной вишней, что придавало ее лицу ласковое и странно-шаловливое выражение.
   Граф обедал с ней и просидел бы весь вечер, желая как и вчера остаться ночевать, однако баронесса, вспомнив о своей набожности и взяв с собой Катю ехала ко всенощной, и Михайло проклиная всеобщую богомольность лишь напросился ехать с ними.
   На другой день Михайло приехал заранее, обедал и упрямо просидел весь вечер, однако же хотя баронесса Лиза и Катя были очевидно рады гостю и несмотря на то что весь интерес жизни графа сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они уже перетерли и измусолили все темы и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался.
   Михайло засиделся в этот вечер так поздно, что Лизонька и Катерина переглядывались между собою, очевидно ожидая скоро ли он уйдет. Приглашать его наверх, как давеча, как видно никто не собирался, как бы говоря: «А ты, кот, больше ничего не получишь, не все тебе масленица, настал и великий пост». Однако Михайло, хоть ему было и тяжело, и стремно, никак не мог заставить себя уйти от живительного источника.
   Мадемуазель Лиза, не предвидя этому конца, первая встала.
   – Ах, не представляете, но у меня сегодня мигрень. Забыла вам сказать. Ну что ж граф, давайте прощаться. Вы завтра ведь едете в Петербург?
   – Нет, я не еду, – удивившись и обидевшись отвечал граф Г. – Какой еще Петербург, у нас и лошади не кованы. Завтра? Ну может быть, но учтите – я еще не прощаюсь. Я собственно заеду за комиссиями, – сказал он стоя перед Лизонькой, краснея и упорно не уходя.
   Наперсница Катенька подала ему руку для поцелуя, почти как госпожа, и вышла. Баронесса Лиза напротив вместо того чтобы уйти опустилась в кресло и своим лучистым как лучи профессора Рентгена взглядом казалось видела графа Г. насквозь, глядя очень строго и внимательно. Кажется ее мигрень вдруг совершенно прошла. Она вздохнула весьма тяжело и продолжительно, как будто готовясь к длительному допросу с пристрастием.
   Однако при удалении Кати, которую граф Г. несмотря на весь свой нынешний философский взгляд на мир никак не мог считать себе ровней, все его смущение и неловкость заменились явным оживлением. Он решил что так дело начнет спориться и быстро придвинул кресло совсем близко к баронессе.
   – Вот и я хотел сказать вам то же самое, – сказал он, как бы отвечая на ее взгляд. – Баронесса, помогите мне. Обе вы одинаково близкие и одинаково для меня дорогие. Что мне делать? Кого из вас выбрать? К кому прислониться? Могу ли я надеяться на благосклонность хоть одной? Лизонька, мой друг, выслушайте меня. Я знаю что уже не юнец и не могу каждую ночь ложиться около трех, только около двух а может и одной, более не потяну. Я все знаю. Я знаю что не стою вас, я знаю что теперь невозможно говорить об этом, мы ж еще даже не выпили по-настоящему, а на трезвую голову не идет. Но я не хочу быть братом ни ей ни вам, это уже кровосмешение и церковь запрещает. Нет, я не хочу… не могу…
   Он остановился, так как на этом месте мамзель Лесистратова залепила ему пощечину, как всегда делала на допросах дабы привести мысли арестанта в порядок.
   – Ну вот, – благодарно посмотрев на нее, сделал он усилие над собой и наконец-то начал говорить более-менее связно, – я не знаю с каких пор люблю вас и ее тоже. Я сейчас думаю что люблю вас так, что не могу без вас представить себе жизни, спальни или кухни. Просить вашей руки или даже Катиной руки я теперь не решаюсь, как-то стремно и в ушах звенит. Но мысль о том что вы обе можете быть моими навеки и что я упущу эту возможность… это so terrible! Могу ли я надеяться? Послушайте, баронесса: скажите мне, как бы сказали вы брату, что мне делать? Которую из двух? Ведь так не женятся на двух дамках вдруг, это ж не шашки? Но ведь я люблю вас обеих и не хотел бы огорчать никого. Для счастия обеих я готов бы пожертвовать жизнию. Милая, милая Лиза, – сказал он тронув не отвечавшую баронессу за руку.
   – Я обдумывала как раз ваше дело, как истинный друг, – отвечала баронесса Лиза. – Вот что я вам скажу. Вот видите: если жениться на Кате, то вы навсегда лишаетесь возможности быть мужем моим, и вдобавок двор будет недоволен. За двоеженство вас посадят на съезжую, как обычного смерда, и общество не примет такого брака Вам следует сделать выбор, иначе останется прислониться только к верстовому столбу. Вы правы, мы не в том возрасте и положении чтобы все время говорить о любви и прочих глупостях… – Лиза остановилась, потому что третий день уже видела по переменившейся после ночи с графом Катей, что она не только не оскорбилась бы если бы Михайло высказал ей свою любовь, но впилась бы в него когтями как кошка в мышь, только одного этого и желая.
   – Говорить Кате ничего нельзя. Поступайте, как велит вам сердце. Вы потомственный граф и известный человек, вы должны выбрать меня, настоящую баронессу с патентом, а не какую-то глупую горничную дворовую девку, которая хороша только тем что я от скуки вылепила из нее красивую куколку. Вы должны отбросить свою дурацкую философию непротивления злу насилием, за что над вами уже вся Москва смеется.
   – Но что же мне делать?
   – Езжайте в Петербург и займитесь делами, сделайте визит вашему благодетелю князю Куракину, а скоро и я приеду туда и нагоню вас. А относительно Кати, поручите это мне. Я ее живо успокою…
   Граф Михайло смотрел в глаза Лизе.
   – Ну, ну, говорите…
   – Я знаю… что я люблю вас… или скоро полюблю! – поправила баронесса Лиза свое чистосердечное признание.
   Не успела она сказать эти слова, как граф Михайло вскочил и с испуганным лицом схватил ее за руку, неоднократно переспросив как сильно она его любит.
   – Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться на вашу любовь? Вы думаете или вы уверены?!
   – Да, думаю, – улыбаясь, сказала баронесса Лизонька. – Напишите моим родителям, сделайте им приятное. Я скажу, когда будет можно сыграть свадьбу. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
   – Нет, это не может быть! Как я счастлив! Наконец-то я сам, самостоятельно выбрал супругу! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Михайло, целуя руки баронессы Лизы.
   – Вы поезжайте в Петербург; это лучше, и никуда не сворачивайте. А я напишу вам, – сказала она.
   – В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать так ехать, черт с ним. Но завтра я могу приехать к вам?
   На следующий день граф Михайло приехал проститься. Катя была менее оживлена чем в прежние дни, видно баронесса уже провела с ней воспитательную беседу. Иногда взглянув в этот день в ее глаза граф чувствовал что больше он в них не отражается, исчезает наподобие вампира в зеркале. «Да нет, не может быть, она меня не забудет, такого как я забыть невозможно. А может пообещать и ей жениться? Ведь обещать – еще не значит жениться», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, как бы кричавшем ему: «Бросаешь!»
   Когда он, спустившись вниз и прощаясь уже с баронессой Лесистратовой, взял ее полную и белую руку, он невольно несколько дольше светских норм приличия задержал ее в своей, и не удержавшись облобызал всю от запястья до плеча, ничего не пропуская.
   «Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это уже не чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам и все мои члены для себя? Нет, это невозможно! Это просто райское счастье, эдем для потомственного холостяка!»
   – Прощайте, граф, – сказала ему Лиза громко, чтобы он лучше запомнил и безутешно рыдавшая в спальне Катя тоже слышала. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом, для контраста.
   И эти простые, незамысловатые вроде бы слова, томный взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение нескольких месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний графа Г. и днем и особенно ночью.
   «Я очень буду ждать вас… Я буду ждать вас очень, я вас буду очень-очень… Да, да, как она сказала? Ну неважно, важно как сказала… Ах, как я счастлив! Что ж это такое, обалдеть как я счастлив!» – говорил тихо сам с собою Михайло.
   Теперь в душе графа уже не творилось ничего подобного тому что там происходило при предыдущих интрижках и даже попытках свататься, словом в подобных обстоятельствах. Он уже не повторял как тогда с болезненным стыдом сказанных им слов, не говорил себе: «Ах и зачем я, растяпа, зачем я сказал «I love you»? И как это у меня вырвалось?»
   Теперь напротив каждое слово ее, то есть Лизоньки, он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, бюста, ножек и прочими деталями, он не хотел ничего не убавить ни прибавить, находя что пропорции близки к идеалу, ему хотелось лишь повторить. У него уже не было ни малейших сомнений хорошо или дурно то что он предпринял, не авантюра ли это и не соглашается ли невеста для вида, ради пары миллиончиков, оттяпав их по наследству в случае его безвременной кончины от переутомления на любовном ложе.
   Одно только страшное сомнение звонко стучалось в его голову – не во сне ли все это? Не ошиблась ли новоиспеченная баронесса Лизонька? Не слишком ли он, граф, горд и самонадеян, на что ему много раз пеняли? Достоин ли он, простой смертный, этой богини? Вдруг, несмотря на его, обычно Фомы Неверующего, страстную веру, баронесса Лиза, как и должно быть в реале, улыбнется саркастической улыбкой все повидавшей дамы с опытом и ответит: «Как странно! Он, верно, здорово ошибся, не догоняет что он просто человек морально… ну словом просто человек, а я совсем другое, высшее… Не тот уровень. Копи ассигнации, мальчик!»
   Теперь это сомнение часто приходило графу Михайле, хоть он его совсем и не звал. Планов он вообще теперь не делал никаких, ему казалось это предстоящее счастье женитьбы на бывшей сыщице и нынешней красавице и статс-даме столь невероятно, что стоит этому совершиться, и дальше вообще ничего не будет, все кончится, но конец будет совершенно счастлив.
   Граф стал решительно сумасшедшим, радостным и счастливым как мартовский заяц, только что не прыгал и не грыз капусту… Ранее он считал себя неспособным по крайней мере на такое. Весь смысл жизни и не только для него одного а в мировом так сказать масштабе казался ему заключающимся только в его персональной любви, ну и в возможности ее неземной любви к нему. Иногда все люди представлялись ему занятым только одним – его будущим счастьем. Ему казалось что они также радуются как и он сам, также хотят прыгать и летать, только не получается. Они явно скрывали свою радость за него, упорно притворяясь что заняты другими интересами. В каждом слове и движении совершенно посторонних граждан он видел какие-то намеки на свое счастие.
   Люди при личной встрече даже стали удивляться его счастливым взглядам, выражавшими тайное согласие и притом со значением, он улыбался как бы на что-то намекая. Однако когда он понимал что все эти люди конечно знать ничего не знали про его счастье, он от души их жалел, понимая что они вообще несчастные. Он испытывал огромное желание прямо тут же, на месте, объяснить этим лопухам как-нибудь подоходчивей что все чем они заняты, ну там добывание хлеба насущного в поте лица своего и проч., есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
   Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие-нибудь государственные дела или эту надоедливую войну, предполагая что счастие всех людей зависит от исхода этих событий а не от его графской любви, он слушал идиотов с кроткой соболезнующей улыбкой и отпускал такие странные замечания что удивленные люди, говорившие с ним, всерьез опасались за его душевное здоровье.
   Но как те люди, которые казались графу понимающими, догнавшими настоящий смысл жизни, бросившими службу и предавшимися любви как и он, так и те несчастные по жизни, которые очевидно так и не въехали в тему, – все эти люди представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без всякого напряга он встречаясь с каким бы то ни было человеком, независимо от пола и возраста, оценивая его внешность и фигуру, камзол и состоятельность, сразу видел в нем все что было хорошего и достойного любви.
   Рассматривая свои дела и бумаги покойных любовниц, не перенесших ужасов оккупации и любвеобильности некоторых английских офицеров, а также модных лекарств и метод похудания, он не испытывал к их памяти никакого чувства кроме жалости. Им не довелось, без сомнения, испытать такого счастья, которое он знал теперь, а их папаши, хоть и князья со звездами и на теплых местах, представлялись ему трогательными и жалкими стариками, вроде князя Алексея, брата вице-канцлера.
   Потом, когда это состояние наконец прошло и чудо-трава любви отпустила, граф Михайло часто вспоминал это время счастливого безумия. Однако же все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах, именах, фамилиях и адресах за этот зимне-весенний период, остались для него навсегда верными и правильными, как скрижали. Он впоследствии не только не отрекся от этих своих взглядов через газету, но и напротив в часы сомнений и горестных раздумий уже не искал опору в великом и могучем матерном русском языке, а прибегал к своему выработанному во время безумия взгляду и никогда не ошибался, ибо в этом безумии была своя метода.
   «Может быть я и казался странен, да не странен кто ж? Тот кто на всех глупцов похож. Я не был так безумен как казалось. Наоборот, я был проницателен, на три аршина вглубь все видел. Вообще был умнее чем когда-либо до или после. Я понимал все, постиг жизнь… потому что я был-таки счастлив».
   Собственно метода в безумии графа Михайлы состояла в том что раньше он дожидался личных достоинств, которые должны были проявлять люди, чтобы оказать им честь полюбив их, а теперь когда любовь переполняла его сердце он стравливал ее на всех как пар из клапана, дабы оно, сердце, не взорвалось от ее, любви, переизбытка. Казалось бы беспричинно любя людей он тут же не отходя от прилавка находил разные несомненные причины, за которые их стоило полюбить.
//-- * * * --//
   С первого того вечера когда Лизина наперсница Катя после отъезда графа Г. с радостно-насмешливой улыбкой сказала баронессе что он точно из бани и такой весь модный в этом сюртучке, и даже стриженый, с этой минуты что-то скрытое и самое ей неизвестное но как видно непреодолимое проснулось в душе Кати.
   Все: и лицо и одежда и душа и мысли, все вдруг изменилось в ней и стало просто прекрасным. Неожиданно сила жизни и надежда на счастье всплыли наружу и немедленно потребовали удовлетворения, каковое Лизонька уже не могла ей дать. С первого же вечера Катерина как будто забыла все то что с ней было, уже не жаловалась на свое положение бесправной горничной, Лизиной игрушки, и вечно разбитое сердце, не говорила о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о графе Г., но когда баронесса Лиза упоминала о нем, блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
   Перемена, произошедшая в экс-горничной Кате, сначала удивила Лизоньку, но когда она поняла ее значение, то это перемена ее даже огорчила. «Неужели она так мало меня любила что так скоро могла забыть? И разве ей невдомек, что граф – лакомый кусочек только для баронессы, не ниже, а не для глупой девчонки? Жалко топить ее надежды как слепых котят в бочке с водой, а придется», – думала Лесистратова когда обдумывала одна произошедшую перемену.
   Но когда она была тет-а-тет с Катей в столовой или спальне, она не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, как весеннее обострение у умалишенных, охватившее Катю, очевидно было так неудержимо и неожиданно для нее самой что баронесса Лиза в присутствии Кати чувствовала что она не имела права упрекать ее в глубине души своей.
   Катя с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать что ей, несмотря на былую гибель амантов а также и почти всего семейства, оставшегося голодать в далекой деревне, теперь не горестно а радостно и весело.
   Когда после бурного ночного объяснения с графом Г. баронесса Лизонька вернулась в их комнату, Катя встретила ее на пороге.
   – Он сказал, да? Что он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость выражение остановилось на лице Кати, как у кошки, ожидающей чуда что в небесах вдруг пролетит колбаса.
   – Я хотела как обычно подслушать под дверью, да ты мне запретила – говоришь что благородные барышни так не делают. Ведь ты же мне скажешь, правда?
   Как ни понятен и не трогателен был для баронессы Лизы тот взгляд, которым смотрела на нее Катя, как ни жалко было обломать на корню ее взошедшие пышным цветом надежды, но слова Кати в первую же минуту оскорбили ее так что она уже не сдерживалась. Она вспомнила о том, что у Кати всегда было полно знакомых красивых офицеров, которые ее любили, а теперь она их забыла и покусилась на ее будущую собственность.
   «Но что ж делать! Она не может иначе, дурочка», – подумала баронесса Лизонька и с грустным и несколько строгим лицом прочитала Кате подробнейшую и сердитую нотацию. Она пояснила что они с графом Г. скоро поженятся, что граф – это аристократическое блюдо, не предназначенное для простолюдинок, трижды повторила: «Вот эту мышь поймала я – она моя, моя, моя», объявила что Михайло скоро поедет в Петербург устраивать дела и готовиться к свадьбе, что и она не задерживаясь дольше в Москве уедет туда, служить государю и выйти замуж за графа, и что если Катя будет хорошо себя вести и не претендовать на многое то она, госпожа Лиза, будет иногда делиться графом и с ней, в виде десерта.
   Услыхав что граф Г. и Лиза собираются в Петербург, Катя изумилась.
   – В Петербург? – повторила она как бы не понимая. – А как же я? Она вгляделась в суровое как на допросе выражение лица Лизы и вдруг заплакала. – Лизон, – сказала она, – научи меня что делать. Я и так дурная, а боюсь стать еще дурнее. Что вы, барыня, скажете, то я и буду делать, научите меня…
   – Ты любишь его?
   – Да, прошептала Катя.
   – Вот дурочка! Это пройдет. О чем тут плакать? Ты счастлива за меня? – сказала баронесса Лизонька простив уже совершенно прежнюю радость Катерины, и не слушая ее ответов продолжала:
   – Это будет не скоро, когда-нибудь. Мне еще нужно устроить государственные дела – без меня страна развалится. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой и ты будешь нам прислуживать, а тебе мы тоже мужа какого-нибудь справного найдем.
   – Ах, я прошу тебя, Лизон, не говорить об этом. Я вечно мечтаю быть при тебе.
   Они помолчали.
   – Только для чего же в Петербург-то! – вдруг в сердцах сказала Катя, и сама же поспешно, боясь что госпожа рассердится и возьмется за плетку и кожаные сапоги, ответила: – Нет, нет, это я так просто… Надо так значит надо… Государю и тебе лично… Да, Лизон? Так надо…
//-- * * * --//
   До и во время описываемых событий война катилась все далее в западном направлении. Войска британские равномерно таяли в математически правильной прогрессии, прямо как по учебнику. И через Березину переходили, и много об этом писали, но разумеется это был лишь один из множества эпизодов кампании, а вовсе не самый решительный. Со стороны английской выделение этого эпизода произошло только потому что на прорванном березинском мосту бедствия, претерпеваемые ранее англичанами вроде бы равномерно за исключением отдельных дел, тут сгруппировались моментально в трагикомическое зрелище, оставшееся в памяти у всех зрителей и очевидцев.
   Со стороны же русских Березина получила нездоровую популярность потому, что вдали от театра войны, в освобожденном уже от неприятеля Петербурге был составлен очередной хитроумный план поимки в стратегическую западню Веллингтона на реке Березине. Все уверились что и в овраге будет так же гладко как на бумаге, составленной мудрецом генералом Карлом-Людвигом-Августом Пфулем, довольно скоро после счастливого спасения Павла I перешедшим на русскую службу, и настаивали что именно Березинская переправа окончательно добила англичан как Чудское озеро псов-рыцарей. В сущности же после Березинской переправы англичане потеряли орудий и пленных менее чем в Грязном, и результаты били для них не столь ужасны. Цифры – упрямая вещь.
   Единственное значение этой самой переправы было в том что она очевидно и несомненно доказала даже самым упертым фанатам войны до победного конца что все планы отрезывания и отстегивания – несомненно ложные и вообще чушь собачья. Справедливым было единственно возможный у нас образ действий, требуемый и всей массой войск и присоединившимся к ним Кутузовым – только следование за неприятелем. Толпа британцев бежала с постоянно увеличивающейся силой быстроты, направленной на достижение цели – родных берегов. Как раненая злобным медведем лисица она бежала так что и остановиться на минутку не могла. Это доказывало и безграмотное устройство переправы, и движение на мостах. Когда мосты были сожжены по приказу Веллингтона уже не в переносном, а в буквальном смысле слова, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе галантных англичан – все как по инерции повалили садиться в лодки а то и бросались в ледяную воду.
   Стремление это было разумно. Что беги первым, что вторым – двигаться было одинаково тяжело, многим становилось дурно. Оставаясь каждый со своими в бедствии можно было еще рассчитывать на помощь товарища, на определенное место в строю. Отдавшись же вот так, без любви, русским, приходилось становиться на низшую ступень в разделе удовлетворения естественных потребностей жизни.
   Англичанам решительно не нужно было иметь данных статистики о том что половина пленных, с которыми уж не знали что и делать, гибли от холода, голода и недостатка внимания, несмотря на все желание русских спасти, подобрать и обогреть их. Англичане чувствовали что не могло быть иначе. В свою очередь даже и самые жалостивые из русских начальников, большие охотники до англичан, и англичане на русской службе, любившие соотечественников, и те не могли ничего сделать полезного для пленных. Бедствие, в котором постоянно, перманентно, непрерывно от века и до века находилось русское войско, губило пленных англичан. Нельзя было отнять последний хлеб и платье у вечно голодных но зачем-то нужных солдат и отдать хоть и не вредным, и покладистым, и даже вроде бы не виноватым, но просто ненужным британцам. Некоторые впрочем шли и на это, но исключение лишь подтверждало правило.
   Назади была погибель, впереди же надежда, дорога жизни через ледяные реки и озера, балтийский берег и рыжая заря, корабли к счастью еще не были сожжены, и не было другого спасения кроме совокупного бегства, и на это были направлены все оставшиеся силы британцев.
   Чем дальше забирались в своем бегстве англичане, тем жальчее были их останки, то есть остатки. Конечно тут же сильнее разгорались страсти русских военачальников, валивших все друг на друга, а когда это уже не проходило разумеется обвинявших Кутузова. После того как петербургский березинский план затрещал и провалился как иноземные рыцари под российский лед, неудачу решили отнести к нему, над ним стали подтрунивать, презирать и всячески демонстрировать недовольство. Конечно в открытую они не шутили, так как Кутузов несмотря на возраст мог спросить: «А в глаз?», но всерьез со старым главнокомандующим уже никто из генералов не говорил, а при докладах делали вид что исполняют похоронный обряд вроде отпевания. За спиной у него шушукались и подмигивали, а уж обманывали прямо на каждом шагу.
   Все эти люди по скудоумию разумеется не могли понять высоких замыслов Кутузова, и поэтому они коллегиально признали что со стариком и вовсе нечего говорить, и напротив именно он никогда не догонит всего глубокомыслия их планов, а вечно будет бормотать свои мантры (им казалось что его фразы – это мантры) о золотом мосте, о том что за границу нельзя прийти с толпой бродяг и прочий вздор. Это все они уже слышали от него много раз и им надоело до смерти. Он им русским языком говорил что надо к примеру подождать провиант, что люди без сапог, а снег мокрый и холодный, и это было так просто что они решительно не въезжали в тему. Все же что они предлагали было очень умно и сложно, мудрено уразуметь, и они поняли только что ежели так то все они гении а старик стар и глуп как пробка.
   Как только один из героев Петербурга, адмирал Витгенштейн, соединил свои прежде разъединенные армии и сомкнул ряды, все эти гнилые настроения и штабные сплетни достигли высших пределов. Кутузов видел это, вздыхал и пожимал грузными плечами, Один только раз они допекли его окончательно, так что он рассердился и написал письмо новому фавориту государя, барону фон Залысовскому, бывшему теперь заместо сосланного заговорщика Беннигсена, и доносившему отдельно государю Павлу Петровичу.
   «По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества»
   Но вслед за отсылкой фон Залысовского, всего-навсего в Калугу вместо Лондона, пока еще не взятого на шпагу, к армии приехал окончательно прощенный Павлом великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым еще ранее. Только сплавили одного надоедалу, как явился новый.
   Великий князь, наконец-то приехав к любимой армии, немедля сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Выяснилось что государь император, вспомнив о былых успехах модернизации войска на прусский манер и подвигах на маневрах в Гатчине, сам на днях намеревался прибыть к армии и навести там решительно порядок во всем, построить всех генералов и адмиралов, заняться муштрой и шагистикой на ходу и может быть по ходу заодно переименовать корпуса в дивизии или наоборот, укрупнить их или же разукрупнить, переодеть в мундиры и нацепить парики с буклями новейшего прусского образца, что должно было мгновенно поднять боеспособность войск, которые никак не могли собраться с силами и додавить безбожных англичан.
   Старый человек, опытный не только в военном деле но и в придворном, тот Кутузов который в 1802 году был выбран главнокомандующим по воле государя, но конечно и тот который своей властью и противу государевой воли предписал оставление обеих столиц и половины России, этот Кутузов тот час же скумекал что его время вышло и жизнь невозможно повернуть назад.
   Роль сыграна, занавес закрывается, у него нет более даже и мнимой власти, а реальной никогда и не было – и это стало ясно не только по придворным притворным отношениям. Военное дело было уже явно кончено, и он чувствовал что его призвание исполнено и «на бис» никто не позовет. С другой стороны его старое тело устало и нуждалось в отдыхе.
   Наконец освободили и Вильно, которую Кутузов называл своей доброй Вильной, и даже губернаторствовал там. Она почему-то уцелела, видно потому что когда англичане в нее вошли то еще во вкус грабежа не вошли, а когда вышли так желали только ноги унести поживее. Там нашлись удобства жизни, которых он был так долго лишен, в том числе и вожделенный диван, а также старые друзья и воспоминания. Фельдмаршал немедленно отошел от военных и государственных забот, непочтительно развернув к ним тыл, и несмотря на кипевшие вокруг страсти погрузился в бадью привычной жизни, сделавши вид что свершающееся в историческом мире его нисколько не касалось.
   Адмирал Чичагов, который был как раз в числе самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, и все время мечтал кого-нибудь если не опрокинуть так хоть отрезать, как обычно первым встретил Кутузова у его постоялого замка, пробормотав про себя что-то вроде «первый, вот!» Адмирала все время обуревала кипучая жажда деятельности – он то хотел сначала сделать диверсию в Ирландию, то в Индию, еще в самом начале кампании, но только никак не хотел идти куда его посылал Кутузов в ответ на эти инициативы.
   Чичагов был известен смелостию своей речи с государем, и даже некоторой дерзостью, и вообще был очень обидчивый. Когда Павел I наградил его орденом и чином полковника за удачно проведенные под императорским штандартом маневры, но на конверте с приказом указано было лишь «подполковнику», он получив от фаворита государя, графа Кушелева, разъяснение что верить надо не указу внутри конверта а надписи снаружи, обиделся до того что подал в отставку, из каковой вызван был лично императором, произведшим его в контр-адмиралы.
   Чичагов считал что Кутузову он прямо благодетель, так как иногда признавал перед государем что и старик сделал для отчизны кое-что полезное. Встретив Кутузова, Чичагов в флотском вицмундире с непременным кортиком подал главнокомандующему строевой рапорт и запасные ключи от города, так как основной комплект британцы утащили с собой. Как и вся золотая офицерская молодежь, он относился к выжившему из ума старикану почтительно-презрительно, памятуя возводимые на него обвинения.
   Кутузов разговаривая с адмиралом как бы невзначай, по-житейски, заметил что отбитые у него ранее экипажи с посудою целы и будут возвращены ему, и ни одной тарелки не разбилось.
   – You mean to imply that I have nothing to eat out of…. On the contrary, I can supply you with everything even if you want to give dinner parties, – вспыхнув, проговорил Чичагов по-английски, намекая что посуды у него хватит для любой гулянки, называемой в Англии «пати». В английском он насобачился еще в прошлом веке, когда пришвартовавшись в британском Чатаме волочился за дочкой начальника порта, и даже считался ее женихом, но Павел I впоследствии лично запретил ему покидать Россию для женитьбы, пояснив что «в России настолько достаточно девиц, что нет надобности ехать искать их в Англию», несмотря на отчаянные письма безутешной невесты-сироты.
   Кутузов улыбнулся своей тонкой и проницательной улыбкой и пожав плечами пояснил непременно желавшему доказать свою правоту Чичагову что сказал только то что хотел сказать.
   В Вильне Кутузов остановил большую часть войска по команде «Стой раз-два», как будто там висел шлагбаум. Приближенные бывшего Светлейшего говорили что он необыкновенно опустился и ослабел, все дела по армии перекинул на генералов и предавался рассеянной жизни, ожидая неизбежного приезда государя.
   И в декабре их императорское величество наконец-то соизволило прибыть. Со всей свитой, Аракчеевым, князем Волконским, несостоявшимся комендантом острова Мальта, и прочими, государь выехал из брошенного англичанами и соответственно освобожденного нашими доблестными войсками Петербурга и приехал в Вильну, подъехав в дорожных санях прямо к занимаемым Кутузовым замку. Как обычно мороз трещал, но почетный караул из семеновцев, а также примерно сотни генералов и штабных офицеров стоял намертво, вмерзнув в сугробы.
   Курьер, разметая снег веером, скакал впереди государя на потной тройке, и доскакавши первым завопил «Едет!» громче сирены. Вечный дежурный генерал Петр Петрович бросился в сени, докладывать Светлейшему.
   Уже через минуту Кутузов, нацепив на парадную форму все регалии и шарфом подтянув свисавшее брюхо кверху, вышел на крыльцо перекачиваясь всей фигурой и с трудом сполз бочком вниз по ступеням. Раздалась какая-то беготня, пролетела еще одна передовая тройка и уже подскочили сани с государем и Волконским. Рапорт был у Кутузова спрятан в руке как туз в рукаве, шляпу он надел заранее, но все это его как-то встревожило. Он озабоченно ощупал себя, поправил шляпу и враз вытянулся как только государь вышел из саней. Подав рапорт, он стал заговаривать Павла мерным и заискивающим голосом, как знахари заговаривают больной зуб.
   Павел Петрович мгновенным взглядом оглядел Кутузова от шляпы, надетой во фронт, до сапог и нахмурился, увидав что головной убор немного покосился и сапоги слегка уже стоптаны, однако же преодолел себя и обнял старого генерала, отчего Кутузов чуть не заплакал, испытавши переизбыток чувств. Поздоровавшись с караулом и с офицерами, государь пошел со стариком в замок.
   Но оставшись наедине с фельдмаршалом, вызванным так сказать на царев ковер, Павел Петрович не постеснялся высказать ему все претензии за многие месяцы войны. И преследовали отступающего врага медленно, и в Грязном ляпали ошибку на ошибке, и за границу отступили слишком далеко, аж в Индию, как будто не могли отойти в Сибирь, не вынося тем самым сор из избы и не пугая всех жутким видом нашего отступающего войска.
   Помимо этого Павел как генерал-адмирал российского флота, то есть командующий одновременно и армией и флотом, высказал свои соображения о походе за границу, о том что надобно непременно отнять у англичан не только заветный остров Мальту но и все остальные британские острова, что следует собрав сильную флотилию вторгнуться в пределы королевства Британии, в самый Лондон, и навести там хороший прусский порядок. Кутузов как водится не делал ни возражений, ни замечаний, слушая новые идеи государя императора с тем самым покорным и бессмысленным выражением на лице, с которым он обычно выслушивал царские приказания на полях сражений.
   Наконец Кутузов вышел из кабинета и пошел по зале тяжелой, как бы ныряющей походкой старого баклана. Но далеко уйти ему не удалось – его остановил чей-то голос.
   – Ваша светлость, презент, – сказал кто-то.
   Кутузов поднял опущенную до того голову и посмотрел в глаза шутнику графу Толстому, который впав у Павла в немилость вернулся к военной службе лишь с началом российско-британской кампании. На этот раз у Толстого на серебряном блюде был какой-то маленький предмет, вроде сюрприза и Кутузов не сразу сообразил чего от него собственно хотели.
   Вдруг он как будто догнал идею и вспомнил. На пухлом лице его промелькнула чуть заметная улыбка и он почтительно наклонившись взял дорогой царский презент в пухлую же ладонь. Это был Георгий 1-й степени.
//-- * * * --//
   На другой день скуповатый к старости фельдмаршал понял что необходимо проставиться и обмыть царскую награду и устроил обед и бал, на который государь не преминул притащиться, то есть почтить своим присутствием. С одной стороны Кутузову достался и царский сюрприз – орден Святого Георгия 1-й степени, награда, которой удостоились за всю историю единицы, и государь одним своим присутствием оказывал ему высочайшую милость, но с другой – неудовольствие Павла против фельдмаршала также не было ни для кого секретом. Конечно приличие еще соблюдалось, но все знали что это ненадолго – государь уже фыркал как кот на перец, потому что старик был кругом виноват и не годился для устройства нового миропорядка.
   Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя велел повергнуть к его ногам взятые британские знамена, именуемые им панибратски матрасами, государь, смерть не любивший маменьку-императрицу, ее фаворитов и ей заведенные порядки, поморщился и замотал головой, пробормотав под нос что-то вроде: «Ай да Кутузов, ай да сукин сын».
   Неудовольствие государя против бывшего Светлейшего усилилось при личной встрече в замке еще и потому что Кутузов, совершенно однозначно, не хотел или вообще не мог уяснить значение предстоящей кампании.
   Когда на другой день утром государь сказал собравшимся офицерам: «Вы спасли не одну Россию, Азию, Индию, или кто еще там вам попался по дороге на нашем диком континенте, я скажу более – вы спасли похищенную Европу», уже тогда все догнали что война с выходом на российские старые границы решительно не кончена.
   Один Кутузов упорно не хотел этого понимать и открыто говорил свое мнение что новая война не может улучшить ни положение ни славу России, а только все испортит и вообще пора уже на зимние квартиры, на заслуженный всей армией отдых, на воды, и в целом выходить из войны надо на пике славы, на котором ныне по его мнению стояла и стоять будет Россия. Он долго доказывал государю невозможность набрания новых войск, потому что бабы еще не успели нарожать достаточно солдатиков, говорил о тяжелом положении населения, о возможности неудач, словом придумывал все новые и новые отговорки и отмазки.
   При таком упадническом настроении фельдмаршал естественно представлялся лишь помехой и законченным тормозом в деле модернизации на прусский манер не только армии или России, но теперь уже и всей матушки Европы. Для избежания столкновений со старым непонятливым дурнем, так и не овладевшим всеми премудростями нового века, сам собой нашелся выход, состоящий в том чтобы осторожно и без объявления о том вынуть из-под главнокомандующего почву власти, и перенести ее к самому государю.
   С этой целью переформатировали весь штаб и всю силу штаба Кутузова уничтожили и перетащили к государю. Толь, Ермолов, Петр Петрович – все генералы получили другие назначения. Все громко говорили что в таком возрасте фельдмаршалу надобно на печи лежать а не по заграницам с кавалерией кататься.
   И действительно здоровье его ослабло, и он решительно не чувствовал чего это ради он снова должен стать здоровым и бодрым. Как естественно и просто Кутузов на манер «Deus ex machina» явился от своего литовского губернаторства в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, точно так же естественно и просто, когда он уже отыграл свою роль, в пьесу был введен новый актер, очередной исторический деятель.
   Война 1802 года кроме своего очень дорогого русскому сердцу народного, но сермяжного значения обязана была иметь и более продвинутое европейское. За движением народов с запада на восток должно было последовать и другое, с востока на запад, как прилив и отлив, или восточный экспресс что ходит и туда и обратно, или же маятник гигантских часов госпожи Истории. Для этой войны побуждения Кутузова совершенно не годились.
   Неуемный царь-реформатор, счастливо избежавший в 1801 году могильного склепа, для движения вверенных ему народов с востока на запад и для восстановления всех границ был так же необходим как Кутузов для спасения и славы России. И терпентин на что-нибудь полезен.
   Кутузов в силу возраста, да пожалуй и в молодости тоже, не догонял что значило Европа, равновесие, Веллингтон, Наполеон и прочие «оны». Он всю жизнь просидел в России, то есть в сущности в дикой стране Азии, и не мог понимать этого. Представителю русского народа, стороннику и участнику народной войны, уничтожавшему врага лишь если он не сдавался, делать там как русскому человеку было нечего. Он подумал немного, решил на всякий случай умереть и умер.
//-- * * * --//
   Граф Г., влекомый волей пославшей его в северную столицу Лизы Лесистратовой, добрался туда по последнему снегу. Он нанес визит князю Куракину, рассказав ему о своих подвигах и похождениях примерно в том же эпическом стиле как прежде графу Ростопчину, отчего рассказ стал походить на сочинение Рабле о Гаргантюа и Пантагрюэле. Князь по случаю победы стал еще более бриллиантовым нежели обычно, он принял графа в своем роскошном кабинете, при всех регалиях, орденах и конечно бриллиантах, так что на их блеск прямо невозможно было смотреть, и графа от черной зависти спасла только его новая философия, подсказывавшая ему помимо прочего что не в бриллиантах счастье и не они лучшие друзья девушек.
   Однако эта же философия несколько подвела его в том отношении что князь Александр Борисович нашел его непригодным для дальнейших подвигов, приключений и поручений, увидев что он слишком увлекся восточной мудростью и чересчур уж готов подставить другую щеку получив удар по предыдущей, хотя впрочем может и сам любого огорчить, если ему вожжа под хвост попадет, только неизвестно когда и почему.
   Сообразивши это обстоятельство, князь порекомендовал графу Михайле покамест отдохнуть, привести в порядок дела, съездить в имение и добиться компенсаций за сгоревшее добро, в чем обещал помочь всеми силами. Узнав о предстоящей женитьбе графа на баронессе Лесистратовой Куракин сказал что это прекрасная партия, так как хотя знатность баронессы была несколько сомнительной, но ее положение в обществе и близость к государю несомненно обещало будущему мужу всяческие блага.
   Лиза Лесистратова также прикатила в северную Пальмиру, с энтузиазмом приступив к выполнению былых обязанностей статс-дамы при дворе. Двор уже окончательно возвратился в Петербург, Павел Петрович снова въехал в Михайловский замок, который теперь внушал ему меньше ужаса – на войне наколышматили столько народу что даже собственная возможная смерть несколько поблекла перед горами всех этих трупов.
   Баронесса Лесистратова с удовольствием погрузилась в атмосферу интриг, тайн и дворцовых переворотов, как погружаются в теплую ванну после бурного дня, и ушла во все это с головой. Узнав о предстоящем морском походе на Англию, она решила отложить свадьбу и немедля направила графа в имение, для обустройства их будущего любовного гнездышка, хотя и предпочитала жить лишь в столице, новой или старой, плохо перенося деревню. Она должна была сопровождать императора, желавшего въехать в Лондон на белом коне, а посему нуждавшегося в своей свите. Горничную Катю она оставила в Москве, подальше от греха и от графа, и сейчас радовалась своей дальновидности.
   Неблагодарный барон фон Залысовский подталкивал Павла к заморскому походу, впрочем чересчур стараться не приходилось – того же желала и вся свита. С одной стороны Борису Валериановичу решительно не нравилась мысль о вторжении в Европу и старую добрую Англию орды русских варваров, тем более что он хотел вначале противуположного, но с другой чопорная пуританская замшелая Англия, как будто застывшая навсегда в своем XIX веке, ему тоже уже надоела и он решил встряхнуть ее с помощью русских войск, если уж по другому не получалось. Генералы и адмиралы так и лезли в дело.
   Летом 1804 года эскадра адмирала Ушакова, передислоцировавшаяся из Севастополя, атаковала и в отчаянной битве в Северном море потопила большую часть флота Его величества под руководством Нельсона и Паркера, флота и так уже изрядно потрепанного при поспешном бегстве из России. Сам адмирал Нельсон наконец-то был полностью утоплен, и пошел на дно вместе с флагманским крейсером, до последнего булька проклиная глупость Веллингтона и сумасшествие короля Георга, ввязавшихся в эту безнадежную российскую кампанию.
   Видя что Россия побеждает, к ней немедля присоединились и союзники, наконец-то открывшие второй фронт. Пруссаки, датчане, шведы, словом решительно все захотели кусок британского пирога, и даже Наполеон со своими французами и итальянцами обещал присоединиться. Был освобожден заветный остров Мальта, гордость Мальтийского ордена, из-за которого все и началось, и князь Волконский наконец-то стал его комендантом. Осенью 1804 года после ряда отчаянных сражений близ Дувра, Шеффилда и Бристоля объединенные войска союзников вступили в Лондон.
   Павел I, возглавивший антианглийскую коалицию, въехал в поверженную столицу неприятеля на белом коне, подаренном ему в свое время англичанами же, и принял капитуляцию королевского Лондона, то есть ключи от города из рук построенных во фрунт британских генералов, еле удержавшись от того чтобы не отхлестать их перчатками тут же или выпороть как нерадивых слуг за оградой за все доставленные неприятности. А весьма скоро Берлинский конгресс установил новый европейский миропорядок, столь любезный российскому императору. Монархии оправлялись от ужасных последствий британской наглости и французской революции, и если бы не все еще живой Бонапарте все было бы просто замечательно.
   Генерал Веллингтон, не сумевший защитить родное гнездо, был отправлен в ссылку на уже знакомый ему остров святой Елены, чей климат ему так нравился прежде. Он немедля начал писать мемуары, где обвинял во всем то «генерала Мороза», если речь шла о части кампании в России, то «генерала Жару», когда говорилось об Индии, ругал то влажность, то зной, то разбитые дороги, только не самого себя. О своих офицерах он всегда говорил как о людях доблестно исполнявших свой долг, заявляя что дескать не их вина что все это кончилось столь печально.
   Король Георг был помещен в лондонский сумасшедший дом, или «Бедлам», так как сочли что дальнейшее его пребывание на свободе слишком опасно для окружающих. Комендантом Лондона был назначен храбрый генерал Шеншин, из орловских дворян, и лондонцы восхищались его умственными способностями и очаровательными манерами, правда с какой-то саркастической улыбкой, что сам генерал объяснял для себя оригинальностью английского юмора.
   Была учреждена императорским манифестом медаль «За взятие Лондона». На лицевой ее стороне помещалось изображение Павла I в лавровом венке победителя, которого как известно не судят. Сверху сияло все то же треугольное «всевидящее око».
   Русские войска бродили по всему Лондону как по собственному полю. Казаки с Дона и Урала представлялись лондонцам очень экзотичными. Они сидели в трактирах, именуемых пабами, вместе с пруссаками (не тараканами, но немцами) и собаками (не англичанами, а дворовыми), они раздавали британцам бесплатно декларации Павла I, они посещали королевские театры Ковент-Гарден и Друри-Лейн под ручку с дамами и всегда привлекали всеобщее внимание.
   Правда излишняя непосредственность казаков несколько им вредила, и деликатности британцы не могли в них сыскать сколько ни старались, но считали что в них есть некоторый шарм простоты. Павел I велел пресекать мародерство на корню, поэтому картинные частные коллекции вроде собрания Далидж-Колледжа остались неразграбленными, хотя конечно казаки ломали паркетины дабы растопить полевые кухни в Кенсингтонском саду. Ни один дом в столице объединенного королевства не был разрушен и никто лондонцев не притеснял, что представляло собой разительный контраст с поведением оккупантов в Москве.
   Разумеется ироничные англичане рисовали на казаков и русских офицеров карикатуры, причем кисти рисовальщиков так и порхали. Изображались сцены вторжения казаков в магазины и пабы, удивленного разглядывания ими статуй, восковых фигур у мадам Тюссо, как казаки с лавочниками торговались, как казаки в футбол играли и в карты в игорных домах резались, словом всему нашлось место. Казачество купало в Темзе коней, жарило в своих полевых лагерях среди города мясо на вертелах наподобие шашлыков. Казачьи офицеры гуляли под ручку с лондонскими леди и от души хохотали над карикатурами на самих себя.
   Баронесса Лесистратова, тратившая всю свою энергию на обустройство царского быта, успокоилась только после того как император остался удовлетворен решительно всем. Она пыталась было заняться тем что здесь именовали шоппингом и вообще собой, но времени ужасно не хватало. Помимо государевых дел, манифестов и прочих волеизъявлений надобно было помогать как коменданту города, так и его обитателям, разбирать жалобы и распутывать запутанные вопросы. Все сирые и убогие почему-то непременно тащились к ней, полагая что ее близость к государю как-то поможет и им решить насущные проблемы.
   Бывшая полюбовница адмирала Нельсона Эмма Гамильтон попав в затруднительное финансовое положение после гибели своего кавалера и быстро растратив наследство сэра Гамильтона пришла хлопотать к леди Лесистратоф о вспомоществовании. Вспоминая как с ней обошелся сэр Горацио Нельсон когда она приезжала к нему как царская посланница, Лиза мстительно подумала что если бы адмирал уцелел, то она заставила бы его оставшейся одной рукой чистить ей сапоги, а языком размазывать ваксу. Однако Эмма настаивала на том, что раз его утопили русские, то они же и должны выправить ей пособие по потере кормильца, а иначе ей не на что содержать адмиральскую дочь, и придется с горя и от долгов только броситься в Темзу вместе с ребенком.
   Лесистратова видела что несчастная Эмма уже начала пить виски гораздо более чем полагалось приличной леди, и знала что та была далеко не ангелом милосердия, побудив в свое время Нельсона поскорее повесить адмирала Караччиоло, командира республиканского флота, так как ей было уже пора уезжать, а пропускать такое зрелище никак не хотелось. Она также знала что той в молодости доводилось участвовать в различных шоу в натуральном природном виде, а полюбовников и до адмирала у нее было не перечесть. Однако она все же решила поучаствовать в судьбе несчастной.
   Как раз тут к временной лондонской ставке императора прибыл адмирал Чичагов, все еще питавший надежду выхлопотать у Павла I разрешение жениться наконец на мисс Проби, своей безутешной невесте, тем более что выпала такая оказия снова посетить Англию, и вообще лучше поздно чем никогда. Лесистратова решила предложить ему жениться взамен на вдове сэра Гамильтона, полагая что русский адмирал ничуть не хуже британского, да и невеста хоть и немолода но дама еще хоть куда и всем приятна. Она немедля познакомила их, вначале разумеется оба были ошарашены таким предложением, но постепенно дело вроде бы задвигалось и уверенно шло к свадьбе, а Лиза почувствовала себя настоящей сводницей.
   Тут случилась еще одна оказия – российские офицеры и гусары задолжали в лондонских кабаках и ресторациях массу денег за кутежи и попойки, записывая все за счет казны. Когда сумма долга достигла звездных высот, владельцы рестораций собрались и пошли с реляцией на высочайшее теперь для них имя, требуя уплаты, и подали русскому царю, правда уже уехавшему в круиз по Европе, прошение об оплате расходов из царской казны, ибо у армии как всегда не было денег.
   Дело попало к статс-даме Лесистратовой, и ей стоило огромных усилий убедить молодого графа, командира оккупационного русского корпуса, что царская казна не менее пуста чем армейская, так что не мог бы он как-нибудь уплатить совокупный офицерский долг из собственного кармана. Граф сначала завопил благим матом что не казна пуста а голова у глупой девицы пуста, но потом все же опамятовался и даже заложил свои унаследованные имения чтобы расплатиться с чужими долгами, правда Лизоньке пришлось пустить в ход все свое обаяние и пару раз плетку.
   Так за хлопотами проходило время, а рядом не было даже верной горничной Кати, которая своей любовью и преданностью могла бы помочь госпоже избавиться от ужасного напряжения и усталости. Лишь мысль о скорой свадьбе с графом Г. поддерживала ее силы в далекой и туманной английской стране, практически на чужой планете. Иногда ей казалось что легче было бы стереть эти надоедливые острова с лица Земли, то есть поверхности воды, и пустить туда наших рыбаков-поморов ловить рыбу, и то меньше было бы хлопот.
   В это время невольные каменщики, братья, собиравшиеся время от времени на свои секретные собрания, ругали барона фон Залысовского все сильнее, и он уже начал бояться как бы не дошло до рукоприкладства. Да, Черный барон, он же БэВ, он же и прочая и прочая тоже был здесь, в Лондоне, прибыв вместе с Павлом I на корабле под императорским штандартом. Но все его старые лондонские знакомые по очень серьезным и закрытым клубам, масоны и прочие сектанты, словом истеблишмент, были крайне недовольны тем что произошло.
   – Вы же нам обещали что Россия развалится после модернизаций! Мы поддержали вашу идею о спасении от покушения русского сумасшедшего императора только для этой цели. Где же позитивный результат, досточтимый сэр?!
   – Ну кто ж знал что они такие идиоты что и развалиться толком не сумеют! – отбрехивался барон фон Залысовский в своей обычной манере. – Но ведь мы их отбросили до Индии, они там прожарились как следует, есть все же какой-то результат…
   – Но теперь казаки оккупировали Англию, наш старый добрый homeland, а согласно всем преданиям, предсказаниям и пророчествам этого не должно было случиться никогда в истории! Вот что, барон. Мы, общество, даем вам ровно двадцать один день на то чтобы все исправить и вернуть на свои места, в противном случае с вами случится то же самое что произойдет в Париже с одной слишком непослушной и любвеобильной английской принцессой двести лет тому вперед. Она тоже не желала понимать что такое интересы родины.
   Говоря это, товарищи обступили Бориса Валериановича весьма близко, как отчаянные вояки, штурмующие неприступную крепость. И несмотря на свою обычную крайнюю наглость и агрессивность, сегодня крепость вовсе не чувствовала себя неприступной, и даже испытала некоторый страх, видя что откупиться кажется не получится, хоть бы и золотом. Душа у нее неожиданно ушла в пятки.
   – Вернуть, все вернуть, – повторял экс-олигарх, отчаянно роясь в подвалах библиотеки в своем замке и припахав к этому доверенного дворецкого. – Сколько тут этой масонской макулатуры, ужас, нет чтобы сразу что-то дельное нашлось. Надо найти способ послать в будущее надежного человечка… Хорошо бы бабу. Бабы пронырливые, везде пролезут, сучки этакие. Пускай она отключит это чудо враждебной техники, тогда все встанет на свои места. Это меня гебисты подставили, я сразу учуял. Что ж такое, значит теперь во всех учебниках Англия будет с XIX века российской колонией вроде Чухони что ли? Не, тут я малость того… Реджинальд, не отлынивать, копай от забора и до обеда, иначе оставлю без овсянки!
   После долгих поисков он нашел наконец неприметную черную книжицу, и с трудом разбирая древний полустершийся текст вычитал что подходящей кандидатурой будет некая златовласая дама из ближнего круга властителя-оккупанта, недавно ставшая знатной и влиятельной, с родинкой на щеке, ямочкой на подбородке и веселой подружкой. Он долго перебирал государевых фрейлин, пытаясь понять кто подходит под столь расплывчатое описание, и решил подкатиться к статс-даме Лесистратовой.
   – Похожа, ну а хоть бы и не она – все равно баба смышленая и расторопная. Только как к ней сунуться, мы ж на ножах, нас двое а место возле трона одно, – размышлял он. – И согласится ли? Еще скажет, мол чего это ради? И успеет ли, ведь волшебное зелье действует только до полуночи, а там карета нашей Золушки снова станет тыквой. Вот ведь напридумывали, мудрецы…
   Пока шел творческий поиск в мире происходили все новые события. На безоблачном небе появилась тучка, которая моментально стала грозовой. В одно не слишком прекрасное утро баронесса Лесистратова прибыв в расположение штаба оккупационного корпуса поразилась тому что он жужжит как растревоженный улей. Она поинтересовалась что случилось и тут ей сообщили страшное известие – французский император Наполеон Бонапарт надысь объявил войну России и вторгся в ее пределы. Началось новое сосредоточение и вторжение сил империи, на этот раз французской, на российскую землю. Вероятный союзник Павла Наполеон и вправду открыл второй фронт, но вовсе не там где обещал.
   От ужасающего известия Лиза вынуждена была присесть, так как у нее подкосились ноги, и в состоянии какой-то прострации просидела так до вечера. Она думала о том, что теперь наверное придется отступать до Сибири, а там очень холодно и скучно, ей и в первый раз не понравилось, что опять погибнет много десятков тысяч мужиков, хоть и грубых но все же нужных в хозяйстве, а также множество симпатичных молодых офицеров, которые иногда были очень даже кстати. Она чувствовала что сделала бы решительно все дабы остановить это, но только сие было разумеется выше человеческих сил.
   Вечером же ей нанес неожиданный визит барон фон Залысовский, который до сих пор ходил в царевых фаворитах. Это крайне удивило Лизу, однако с утра все шло кувырком и она решила принять его.
   – Ну что, слышали новость? Вот дела, не приведи господь. Все наперекосяк. Говорят Бонапарт обиделся, что Веллингтона на святую Елену сослали, а он этот островок для себя берег, ну и что Англию без него распилили. Не по понятиям!
   – Вы пришли чтобы сообщить мне только это, барон? – поинтересовалась Лиза недовольно, еще раз отметив про себя что у иностранного фаворита очень странные обороты речи – он то ли много общался с арестантами, то ли учил русский язык по народным сказкам.
   – Я такой же барон как и вы баронесса. Кстати, а есть ли у вас симпатичная подружка?
   – А что, вам еще и подружка сегодня нужна? Одной меня уж мало?
   – Да нет, я нынче не за этим. Тут такое дело… Ну словом не будем ходить вокруг да около, скажем прямо – не хотите ли вы на досуге пропутешествовать в будущее и кое-то поправить в прошлом?
   Лиза, решив что фон барон свихнулся, уже собралась было выставить его вон, но тут визитер, не давая перебить себя ни разу, поведал изумленной Лесистратовой как он пал жертвой обстоятельств и злой судьбы и как ей надобно переселиться в грядущее дабы никакого вторжения англичан в Россию не было.
   – Вообще никто не вторгнется! Ну может только французы, да и то потом. Попозже. Еще успеете замуж выскочить!
   Лесистратова наверное бы и не поверила ему в другой день, но здесь, на чужбине и в такой страшный момент она уже и не знала чему верить.
   – А мне обязательно ночью пить отвар из ножек сушеной крысы и толченой жабы в мандрагорском вине, сдобренный кровью девственницы?
   – Да, да, обязательно, не отравитесь я надеюсь, максимум расстройство желудка. И сразу окажетесь в грядущем, если я правильно все сварил и рассчитал. Эта книга зельеварений, прямо Гарри Поттер какой-то. Первый у меня опыт. Ужасно трудно было отыскать в Лондоне девственницу, а еще говорят – пуританство. Одни девочки для утех вроде Фанни Хилл. Сначала попробовал на дворецком, ну он полсуток провалялся без памяти, недавно очухался. Рассказал массу интересного. Не знаю в кого вы там переселитесь, хорошо бы в даму а не в букашку, а то сможете только жужжать над ухом…
   – А что же далее, когда я туда попаду?
   – Далее вы проберетесь в один выставочный… ну такой балаган, где всякие заморские диковины выставляются на потеху публике. Адресок я вам черкнул на бумажке, выучите наизусть, потом съедите. Там будет павильон… русский павильон, и буду лежать я. Нет, вполне одетый. Короче говоря если не сможете нажать кнопку «off», просто вырубите электричество.
   – Как, сударь?
   – Ой, ну как вам объяснить-то? Телефона у вас нету, лампочку никто еще изобрести не потрудился, ни Эдисон, ни Лодыгин, одни свечи, телеграф и то не придумали, никакого электричества в быту! Впрочем и в мое время дамы кроме выключателя и розетки ничего не знали, плюс от минуса не отличали, втроем одну электрическую свечу вкручивали. Ну там будут стоять такие большие ящики, а от одного из них к стене, к такой маленькой на ней коробочке, тянется черная веревочка. Дерни, девочка, за веревочку – история и изменится! Это я как серый волк с опытом говорю, за базар отвечаю. Но учти – в полночь по местному времени ты снова переселишься обратно! В свое тело, в свое время. Так что ты там чаи не гоняй, и коктейли «Голубая лагуна» не пей, а пошевеливайся!
   Лесистратова решила на сей раз простить барону непростительные манеры и вернувшись домой, робея и смущаясь, и на всякий случай усевшись на постель, выпила поданный ей отвар, отбросив от себя мысль что барон возможно просто хотел вульгарно ее отравить, и задушив в зародыше сомнение что если времена изменятся то она может никогда не повстречаться вновь со своим женихом графом Г. Некоторое время она лежала на постели просто так, а потом в ее голове закололи тысячи иголочек, тело стало сонным, а сознание перенеслось в прекрасное далеко.
//-- * * * --//
   В этом прекрасном новом мире XXI века она оказалась все в том же городе Лондоне, столице того же Объединенного королевства. Она очутилась на большой улице, которая как и ранее именовалась Piccadilly, и нашла что в архитектуре тут практически ничего не изменилось, город остался противный, дымный и коричневый, только вдали выросли пузыри каких-то огромных дворцов да над Темзой возникло гигантское чертово колесо, наверное водяная мельница грядущего.
   По дорогам бегали странные самобеглые коляски без лошадей, вроде паровой кареты народного умельца Вани Кулибина, только пар у них шел откуда-то сзади. Почти все коляски были совсем маленькими и низенькими, карете ни одна и в подметки не годилась. Временами мимо проезжали гигантские красные самобеглые дилижансы, в два этажа как дома, набитые людьми как сельдями бочки.
   Первым делом Лиза подошла к огромной зеркальной уличной витрине, дабы посмотреть в кого же она тут переселилась и поправить волосы. Из стекла на нее глядела незнакомая рыжеволосая молодая женщина, скуластая, с курносым носом и чувственным ртом, пожалуй немного вульгарная и слишком просто одетая, в панталоны и куртку из грубой синей ткани цвета индиго и с фактурой как у крестьянских штанов, из но в целом вид был неплохой. За плечом у нее висела какая-то довольно тяжелая торба. «Ну хорошо что хоть не букашка, как обещался барон», – подумала она, решила что перекрасится при первой возможности и стала разглядывать простолюдинов, шатавшихся по улице.
   Все люди были одеты чисто, немного пестро и как-то мешковато, как будто стирать стирали а о глажке никто и не подумал, впрочем чопорные выражения лиц вовсе не изменились. Некоторые женщины шли в брюках, некоторые в очень коротких юбках, иногда даже выше колена, и Лиза подумала что наверное древнейшая профессия стала здесь очень популярна и все забыли о добродетели и помешаны на деньгах. Неподалеку была площадь с фонтаном, кругом виднелись огромные цветные аляповатые вывески, обещавшие все «best».
   Лесистратова уже начала размышлять как ей добраться до этого самого выставочного балагана, ведь местных денег на извозчика ничего не было, а пешком наверное путь неблизкий. Впрочем следовало посмотреть не найдется ли в торбе кошеля с деньгами. Она зашла в ближайшую кофейню и сев за столик раскрыла торбу, но в плоском кожаном портмоне, отыскавшемся среди помад, пудрениц, салфеток из бумазеи, ключей и горы еще какого-то непонятного барахла, кроме нескольких фунтов бумажных ассигнаций с изображением незнакомой старой королевы и явно не золотой мелочи лежали только какие-то жесткие цветные квадратики вроде игральных карт.
   – Разрешите угостить вас кофе, мисс? – раздался над ухом чей-то мужской голос, и ее весьма удивило что англичанин из грядущего обратился к ней по-русски. «На лбу у меня что ли написано что я русская?» – подумала она, глядя на приятного молодого человека, обратившегося к ней столь вовремя.
   Этим добрым человеком, среднего роста, шатеном, спортивного телосложения, без особых примет оказался агент ФБР под прикрытием, который уже давно выслеживал русскую шпионку Анну Шляпман, в каковую ненароком, возможно из-за генетической связи душ и тел, и переселилась Лизонька. Агент, окончивший академию в Квонтико с отличием, был подготовлен русскими перебежчиками настолько хорошо что говорил по-русски абсолютно без акцента и даже выговаривал без запинки букву «Ы».
   – Что, соотечественница? Я вас сразу узнал. Как приятно здесь, среди чуждой нам английской реальности, этих надутых чопорных рож, увидеть родное русское лицо, и такое красивое!
   – Ах, сударь, вы мне льстите, – ответила Лизонька, соображая кто же этот надоедливый молодой человек, случайно ли он здесь оказался и нельзя ли его как-нибудь использовать.
   – Открою вам маленький секрет – я тут вовсе не случайно, как вы и подумали! Мы вообще-то с вами в одной конторе работаем, меня прислали прямо из Москвы чтобы вам помочь. А то центр, знаете, что-то заскучал без новой информации. Я как раз ваш новый куратор, ну я давеча звонил, помните? Пароль жалко забыл, но ведь людей нашей профессии за версту видно, по роже, я извиняюсь. А зовут меня Роман, ну прямо как Абрамовича. Я тоже футбол люблю. Как говорится, где Роман – там и футболян!
   Лизонька не знала кто такой Абрамович, вспомнив почему-то только питерского торговца солью Абрама Перетца, того самого «где соль – там и Перетц», и совсем не поняла слов про контору, но решила на всякий случай ничего не признавать, но и прямо не отрицать, как вели себя на допросах наиболее прожженные прощелыги.
   – Ах, ну да, кажется мы где-то уже встречались. Наверное в салоне у Анны Павловны. А кстати говоря, вы не поможете мне добраться до балагана ExCel? – Лизонька отставила кофейную чашку, подумав что в Англии за двести лет кофе наподобие итальянского варить так и не научились.
   – Да разумеется, об чем речь. Балаган – самое подходящее название. А у вас там рандеву? Встреча с агентом? Ну ладно, я понимаю, не все сразу. Я вас отвезу, а пока позвольте посмотреть ваш ноутбук?
   Фэбээровец ловко распахнул только что закрытую джинсовую сумку Лизы, профессионально быстро обшарил там все отделения, извлек ноутбук и раскрыл его.
   – Давайте проверим, как там наше шпионское оборудование, работает ли. Вы включите, а я посмотрю, а то может у вас вай-фай не фурычит а мы там в центре ждем, волнуемся.
   Лизонька с недоумением смотрела на серую плоскую шкатулку, внутри под крышкой глянцевую, с которой надо было что-то делать. Она осторожно потрогала ее черные клавиши, похожие на клавесинные. Шкатулка ее не укусила, но и не отзывалась.
   – Кажется она сломалась, – проговорила Лесистратова на всякий случай, а в это время подставленный ей агент ФБР лихорадочно думал точно ли она такая дура или ловко притворяется будто видит ноутбук впервые в жизни.
   – Да, наверное аккумулятор сел или контроллер накрылся. Вон кстати кнопочка выключения из сети, видите – такой кружочек с палочкой. У этой модели всегда так, ведь сейчас все это китайская штамповка независимо от марки. Да, Китай – великая страна! За все берется, без разбору. За ней будущее. Давайте я заберу к себе, мы ее починим быстренько и вернем.
   Лесистратова с облегчением увидела как сэр Роман сунул к себе в узкий металлический чемодан опасную шкатулку и вспомнив что время уже близится к ночи, судя по закатившемуся солнцу, поинтересовалась который час.
   – А что, часы забыли на Лубянке, товарищ? Да ведь можно на сотовом телефоне время посмотреть. Вы на свое имя его приобрели или опять записали на адрес Fake Street?
   – Так вы меня проводите? – поинтересовалась Лиза нетерпеливо, так как ей весь этот непонятный словесный поток начал уже надоедать, а новый кавалер казался все более подозрительным.
   – Об чем речь! Сейчас расплачусь и поедем.
   Рассчитавшись с официантом с помощью узкой цветной карточки и еще какой-то коробочки с кнопочками, которую он как видно вовсе не боялся, и даже оставив из казенных денег на чай агент подвел Лизоньку к низкой серебристой самобеглой коляске с написанным сзади дурацким двойным именем Aston Martin, взятой напрокат для форса, в которую она совершенно не знала как залезть и «Роман», поняв что первой она не сядет, показал ей пример усевшись справа за руль и подождав пока слева усядется леди.
   Моментально домчавшись на мощном спорткаре до выставочного комплекса ExCel, и закладывая по пути такие повороты что Лесистратову в ее новом облике чуть не стошнило прямо на дорогую кожаную обивку, агент поволок ее через все пространство выставки в российский павильон «From Russia with Love». Удача сама плыла к нему в руки.
   Дело в том, что впавшее в беспамятство бренное тело олигарха Залысовского было уже давно обнаружено и разразился чудовищный скандал. Газеты закричали что мало им дела с полонием, так теперь и по их британской выставке агенты KGB расхаживают как у себя дома и заманивают в медовую ловушку их любимых олигархов, к которым в Англии все уже давно привыкли как к декоративным домашним свиньям, и уже стали считать этих богатеньких россиян и их миллиарды своей собственностью и включать их в доморощенные списки «Форбс».
   Лучшие эксперты, медики и патологоанатомы, несколько недель изучали недвижимое тело и рылись в архивах, надеясь найти там информацию о схожих случаях, но ничего не обнаружили. В крови Бориса Валерьяновича не нашли ни полония, ни радия, ни сифилиса, и чего это ради он впал в беспамятство было совершенно непонятно. Возможно его загипнотизировали, или использовали какой-то неизвестный доселе метод неинвазивного воздействия, все это походило прямо на мистику, которая очень нравилась англичанам.
   Все стендисты моментально пропали из павильона, как испарились, охрана БэВа не могла сказать ничего вразумительного, кроме того что решительно не ожидала такой наглости. Отключать олигарха от сложных приборов не решались, опасаясь что тогда он умрет окончательно и не даст ценных показаний на суде. В любом случае очевидно было что виноваты русские, и на этот раз их можно было взять с поличным и предъявить прессе все фотоснимки и прочие доказательства.
   – Ну я вас оставлю на минуточку! – сообщил агент бодро, и усадив Лесистратову в мягкое кресло напротив большого плазменного телеэкрана побежал якобы в туалет, а на самом деле докладывать обстановку находившимся тут же в здании руководителям операции, которым он на ходу рискуя попасть в аварию отбил смску.
   Помимо англичан, здесь присутствовал и тот русский полковник, проходивший у англосаксов под кличкой «Потный», который как раз и заложил мисс Шляпман и еще десяток российских нелегалов за пригоршню долларов и вид на жительство в США для себя и своей семьи. В Штатах его не слишком жаловали, а в Англии наоборот очень любили, так как там обожали ренегатов и предателей – чужих разумеется. Впрочем выставочный комплекс был настолько велик, что места там хватило бы для всех предателей России за много веков, от преданного анафеме гетмана Мазепы до лауреата нобелевской премии мира.
   – Какая-то наглая русская шлюха. Захотела приехать сюда, в павильон «From Russia with Love», а сама не знает с какой стороны подойти к ноутбуку. Я вообще не уверен она ли это, – пояснял «Роман» своим коллегам на ходу.
   – Но все равно вы обязаны были доставить ее сюда – этого требовала дисциплина, – ответил фэбээровцу курировавший операцию с британской стороны офицер контрразведки МИ-5. – Хорошо хоть она одетая, а то эти Наташи привыкли ходить по нашему славному острову чуть не голыми, как у себя дома. Так повелось еще с оккупации Лондона казаками в 1804 году. К счастью все это недоразумение быстро закончилось и остров зажил как и прежде.
   – Она, она! Мне ли ее не знать, – пояснял новым друзьям и коллегам полковник «Потный». – Я ее сам готовил, а теперь сам же с удовольствием допрошу, кстати проверим заодно то что она не выучила на выпускном экзамене в шпионской школе и клятвенно обещала доучить летом.
   – Трудно поверить, что вы даже не научили ее пользоваться компьютером. За что же вам платила деньги русская разведка? – иронически приподнял бровь офицер МИ-5. Ему ужасно надоела работа в своей конторе, однако ипотека за маленький домик с яблоневым садом в пригороде была все еще не выплачена, а идти по стопам «Потного» и предлагать свои услуги другой стороне он считал невыгодным и опасным предприятием.
   – Притворяется. Да и зачем ей компьютер? Ее дело было ножки раздвигать перед кем скажут. Мы подкладывали ее и под англичан, и под американцев, я всех и не упомню. У нее вообще девичья фамилия «Кащенко», это русский «Бедлам», и туда ей всегда и была дорога – психованная с детства, и папаша у нас работал, такой же был, вся семейка у них такая, да и какой нормальный на эту работу пойдет за такую зарплату, – пояснил «Потный», соображая сколько он получил за голову каждого сданного американцам нелегала и не продешевил ли, спаси бог. – Да разве вы сами не действовали такими же методами?
   – В отличие от вас, сэр, я неоднократно подводил к объекту женщин или мужчин, но никогда не подкладывал, – чопорно пояснил англичанин.
   – Кстати, раз уж все мы здесь сегодня собрались – не накинете ли еще хоть по тысчонке за каждую сданную душу? Мне уж и на бензин не хватает, такая тут дороговизна, все цены в фунтах, курс к доллару безбожно завышен. Ведь агенты были один к одному!
   – Должны вас огорчить, Алекс – ни цента не дадим, копейки не прибавим! – отвечали ему новые коллеги, проявляя явную скупость.
   – Да другой вас обманет, предложит дрянь, подставу какую-нибудь, а у меня товар был первый сорт! Что вы скупитесь? Я беру недорого. Вон скажем Вася Мишанков, один станет за всех, сколько лет высидел за границей – он же герой, что ни связь то шифровка в центр, что ни шифровка то и спасибо, одно расписание зарубежных визитов президента США чего стоило, если и деза то составлено толковей настоящего! Или там Крис Метсос… да и сама Анька – далеко не дура, скольких окрутила, это я уж так, в сердцах, это ж не баба а мечта! Где ж вы такую еще сыщете, разве у себя в носу?
   – Но позвольте, – удивился офицер контрразведки, – зачем же вы перечисляете их положительные качества? Ведь они уже спалились, собственно вы же сами их и заложили.
   – Да конечно спалившиеся… – сказал «Потный» как бы одумавшись. – А впрочем что толку и в тех кто сейчас еще на свободе? Сидят в посольствах, ни черта не делают, для отчета роются в интернете как собаки в помойке, агента ФБР узнают разве если он им в нос сунет корочки, и только даром беременят землю!
   – Нет, больше чем уже заплачено я не могу дать, – отвечал черствый контрразведчик, хотя и не знакомый с русской классикой, но зато хорошо знавший ограниченность казенного бюджета.
   – Well-well-well, у вас душа человеческая все равно что пареная репа. Ну ладно, пусть убыток, да нрав у меня такой собачий – не могу не доставить удовольствия ближнему! А она еще там сидит или уже убегла?
   – Полагаю что бежать ей некуда.
   В это время Лизонька смотрела на цветную плазму как кошка на мышь. На экране разворачивались удивительные картины, как в волшебном фонаре, и все время появлялись какие-то люди. Рядом с ней сидели в низких креслах два очень странно и ярко наряженных молодых англичанина с зачесанными наверх крашеными волосами, с татуировками и кольцами в ушах, как у цыган или у падших женщин, судя по разговором – борзописцы. Они были с небольшими плоскими планшетами черного стекла в руках, которые читали как газеты, а временами начинали что-то записывать на них же маленькими стило, хотя Лиза могла бы поклясться что никакой бумаги там не было.
   Вдруг один из них ткнул другого локтем, иронически скривив улыбку, и тыча пальцем в плазменный экран на стене сказал: «Russian Tsar». Лизонька прищурилась по привычке и вгляделась в волшебное стекло. На нем показывали какого-то низкорослого человечка, с непропорционально большой головой, как у лягушонка-головастика, тяжкими мешками под глазами навыкате, коротким носом с резкими складками, узкими злыми губами, темными волосами, выдававшимися на лоб треугольником, почти как у врага человечества Бонапарте. Одет он был в черный фрак, только без фалд, вроде короткого сюртука, на нем были также черные панталоны, сверху широченный красный галстух и ботинки на подошве толщиной в два пальца. Человечек размахивал руками, пытаясь казаться хоть на вершок повыше, и старался говорить с царственным достоинством, как будто отливая фразы в металле или высекая в граните, а его свита ловила каждое слово. Рядом с ним была супруга – верно, царица – одетая более подобающе, в длинном по местным меркам голубом платье с прозрачным рукавом и по подолу фестончиками, перехваченном белым поясом, лоб был открыт а волнообразной прической и ликом она походила на императрицу Марию Феодоровну, ежели смотреть на нее полуанфас.
   Лесистратова подумала что этот человек вряд ли мог быть не то что царем или князем, но даже и просто дворянином, а походил скорее на разбогатевшего на судебных дрязгах стряпчего, и рассудила что конечно во всем виноват проклятый Черный барон, так испортивший мировую историю. «Хорошо бы все это поправить поскорее, тогда может и цари будут правильными», – решила она.
   Меж тем времени до полуночи оставалось совсем мало, но тут вернулся товарищ Роман.
   – Заждались что ли? Пардон, это я наверное пообедал чем-то не тем, а до сортира тут полчаса бежать, расстояния километровые, замочат еще пока добежишь. Так значит нам в павильончик? Ну пойдемте! – пригласил он Лизу, не прошло и года.
   Приведя предполагаемую русскую шпионку в павильон, коварный агент начал готовиться к заключительной фазе операции, обещавшей стать лебединой песней в его карьере. Ему показалось мало обычной видеосъемки со скрытых и штатных стационарных камер, он решил пригласить еще и репортеров.
   Лиза вошла в какую-то большую залу и увидела странное кресло, на котором лежал человек, внешне совсем непохожий на того барона, которого она знала два века назад. Этот был почти лыс, с острым носом и гораздо ниже ростом, только выражение лица было схожим, однако с такой позиции было затруднительно судить. Рядом стояли какие-то крашеные серой краской железные ящики, которые слегка гудели и мигали, и запах был как после грозы.
   – Осваиваетесь? Да стоит ли притворяться, юная леди, ведь вам тут все отлично знакомо! – «Роман» почему-то утратил все свое обаяние и стал вовсе не любезным. – Сознавайтесь, что вы сделали с этим несчастным и что еще собирались сделать? Или вас потянуло вернуться на место преступления?
   Лесистратова отступила от перевозбудившегося агента на шаг поближе к ящикам. Она никак не могла найти тот черный шнурок, о котором ей рассказывали, а когда все же нашла то увидела что агент бдительно прикрывает его ногой, охраняя эту зону поля как в американском футболе.
   – Вы уже практически сознались! У нас все ходы записаны! Дамы и господа! Это русская шпионка! Мы ее полгода снимали в ванной через замочную скважину! Еще есть съемки в туалете, но это узкая тема на любителя и top secret! Презентация! – завопил «Роман», и в комнату как по волшебству налетела целая стая щелкоперов, которые начали тут же вспыхивать какими-то вспышками, стараясь запечатлеть преступницу за ее коварной работой.
   В это время Лесистратова, не обращая никакого внимания на посторонних, нашла на пульте ту самую заветную большую клавишу, о которой ей так неосторожно рассказал агент в кафе. На ней был кружочек с черточкой. Зажмурившись, Лизонька ткнула в нее изо всех сил. В это время электронные часы пробили полночь. Электричество от волшебной установки отключилось, запустилась аварийная программа выхода из прошлого, «Барон» ожил, и его сознание как будто бы никогда не покидало тело своего хозяина, а личность Лизы Лесистратовой вновь унеслась в глубь веков, оставив крайне удивленную Аню Шляпман, которая никак не могла взять в толк как сюда попала, разбираться с «Романом», контрразведчиками и репортерами.

Эпилог

   Все вернулось на круги своя и историческое море Европы, взволнованное неожиданным возмущением, улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим, но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому что мы не знаем кто, когда и как ставит эксперименты над ним), продолжали свое действие.
   Павел I разумеется не пережил покушения на него в марте 1801 года и благополучно был додушен заговорщиками в собственной же спальне. На престол как и следовало быть взошел его сын Александр Благословенный. Временами он тоже как и покойный отец начинал считать Наполеона союзником, но в конце концов после всех Аустерлицев случилось то что случилось – силы французской армии вторглись в 1812 году в Россию и дошли до Москвы, как и записано во всех исторических учебниках, а потом были отброшены назад к месту исхода.
   Человечество и после этого продолжало непрерывно двигаться, несмотря на то что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как само движение времени. По-прежнему слагались и разлагались разные разложенцы, подготовлялись причины образования и разложения даже и целых государств и миграций различных более или менее богоизбранных народов.
   Конечно в перерыве между общемировыми войнами историческое море не перебивалось от одного берега к другому а бурлило в глубине как густой бульон. Исторические лица, ранее носившиеся по волнам этого моря как на яхте, теперь стали кружиться на одном месте. Вместо того чтобы отражать своими ценными указаниями и приказаниями движения масс все эти лица как-то приуныли, обюрократились и углубились в законы и трактаты, сообразно различным политическим и дипломатическим соображениям. Эту деятельность исторических лиц медики назвали реакцией на нервный стресс.
   Историки строго осуждали за эту самую реакцию решительно всех известных людей того времени без исключения. Будь то Александр или Наполеон или пассия Кутузова m-me Staël, всем пришлось пройти перед их страшным судом еще до попадания на суд Божий. Они оправдывались или осуждались, в зависимости от того содействовали прогрессу или же реакции.
   В русской литературе не было человека, который не бросил бы камушка в Александра I за его неправильные поступки в реакционный период своего царствования. Камнями швырялись все, и гимназисты и ученые историки, забыв что сами живут в стеклянном доме. Впрочем критиковали у нас всех царей, и белых и красных, независимо от масти.
   Все писали что цари должны были поступать так-то и так-то, и в таком-то случае царь, генеральный секретарь или же президент поступил хорошо, а в таком-то – дурно. Александр прекрасно вел себя в начале царствования, был неплох и во время кампании 12-го года, сударь ты мой, но конечно поступил дурно поощряя мистицизм и дав власть Аракчееву, да еще и раскассировав Семеновский полк. Павла I, его царственного родителя, также у нас все более изображают чуть ли не сумасшедшим, забыв что по-своему он желал людям добра и вне всякого сомнения мечтал добиться порядка.
   А между тем чтобы перечислить делаемые им историками упреки не хватило бы и десятка листов бумаги. Надо отметить что те самые поступки, за которые историки одобряют царей, вытекают в сущности из тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность наших национальных лидеров тем что они есть и были – из которых вытекают и те поступки за которые их осуждает наша либеральная или же патриотическая общественность.
   В чем же состоит сущность этих упреков?
   В том что такое историческое лицо как Павел I, лицо, волею случая влезшее на высшую возможную ступень человеческой власти, очутилось как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей, это лицо царя-реформатора, не первого и не последнего, лицо чувствовавшее всякую минуту своей жизни ответственность за все происходившее даже и в Европе, не только что в России, подверженное лести и самообольщению, лицо конечно не слишком симпатичное но все же не выдуманное а живое, и даже стремившееся по-своему к добру и красоте, – это лицо не имело тех воззрений на благо человечества которые присущи сегодня любому политологу, на старости лет зачастую параллельно или вовсе вопреки своей первоначальной профессии залезшему на волшебный голубой экран и списывающему себе тексты для суфлера из недр всемирной паутины.
   Но даже если предположить что царь порядковый нумер такой-то много лет назад ошибался в своем воззрении на то что есть благо народов, невольно должно предположить что и политолог, надрывающий ныне глотку в «Историческом процессе», точно так же по прошествии некоторого времени а то и прямо сразу окажется несправедлив.
   Предположение это тем более естественно и необходимо, что следя за развитием истории мы видим что с каждым годом, с каждым новым лидером нации на текущий момент изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. У нас воистину непредсказуемое прошлое. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то что было зло и что было благо: одни считают переселение Сталиным взбунтовавшихся кавказцев злом, другие же ставят это ему в заслугу и сожалеют лишь о том что он переселил их в казахские степи а не на тот свет, что дало им в конце XX века возможность вновь взбунтоваться и понадобились новые Ермоловы для их усмирения.
   Про деятельность наших царей вплоть до самых последних порядковых номеров нельзя вот так вот однозначно, подобно высказываниям лидера либерально-демократической партии, сказать что она была полезна или вредна, ибо надобно же сказать для чего полезна и для чего или кого вредна. Если эта деятельность кому-нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение монархии, или же установление народной советской власти, или же я считаю эту якобы народную власть лишь новым типом монархии, или полагаю что так этому народу и надо и такая форма правления для него была наилучшей во все времена, я должен признать что кроме этих целей могли быть и еще более общие и даже мне недоступные.
   Но положим что так называемая наука может примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий особое мерило позитива и негатива. Предположим что Павел I сделал все через анальное отверстие, а мог бы все то же сотворить иначе. Положим он мог модернизировать не только меняя слова и названия, а возглавить прямо-таки «оранжевую революцию» сверху против прогнившей насквозь феодальной системы, фактически государственного капитализма в нынешнем понимании. Положим у него были бы грамотные, дельные советники, которые бы составили программу свободы, равенства и прогресса, а также институтов и инноваций, и царь-модернизатор действовал бы строго по ней. Что стало бы с деятельностью тех людей что противодействовали тогдашнему направлению царствования? Деятельности этой не было бы, жизни бы не было, ничего бы не было, в том числе и патриотических призывов «умереть под Москвой». Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом политических советников – то уничтожится возможность жизни.
   Если допустить, как то делают премудрые как пескари господа историки, что великие люди суть наши рулевые, которые направляют человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Евросоюза, или в разнесении идей цветных революций, или в общем прогрессе, или в спасении Арктики от размораживания или в чем бы то ни было, то безусловно нам понадобится роль личности в истории, и мы не обойдется без понятий о случае и о гении.
   Величие России или же Европы или легко возбудимых стран Северной Африки могло быть достигнуто и без революций сверху или снизу. Прогресс цивилизации мог бы найти более целесообразный путь распространения чем донесение демократии до мусульманских стран на крыльях бомбовозов. Распространение же идей могло бы быть гораздо лучше исполнено всемирной паутиной чем солдатами.
   Почему же все случилось так а не иначе? Почему преемником высшей власти стал один а не другой? Почему ответ «по кочану» нас не удовлетворяет?
   Потому что это так уж случилось. «Случай сделал положение, а гений сумел воспользоваться им, понимаешь», – говорит история.
   Но что такое этот случай? И кто такой этот гений?
   Слова «случай» и «гений» не поддаются определению, так как в реальности не существует ни случая ни гения. Я решительно не знаю и знать не хочу и не могу почему происходит такая глупость и говорю «случай». Я вижу силу, которая как уж возьмется за что-либо, так производит не вписывающиеся ни в какие общечеловеческие ценности действие и говорю: «гений».
   Для нашего стада баранов тот наиболее продвинутый баран который вечером отгоняется овчаром в особый денник к овсу и становится не таким равным как все, но гораздо равнее других разумеется должен казаться гением. И то обстоятельство что именно этот самый баран первым попадет на мясо как наиболее жирненький должно представляться поразительной смесью бараньей гениальности и оригинальных случайностей.
   Но стоит только нашим баранам, к которым мы еще не раз вернемся, перестать думать что все что делается с ними происходит ради их бараньих целей и допустить что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них цели – и они тот час же увидят что с откармливаемым бараном или же козлом отпущения все происходит в единстве и последовательности, хотя им и не известно с какой целью он откармливается. Но они хотя бы будут иметь уже понятие о том что все случившееся с этим козлом не случайность.
   Только оторвавшись от знаний близкой, понятной цели и признав что конечная цель нам недоступна, мы наконец-то увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц и не нужны станут ни случаи ни гении.
   Стоит только признать что цель волнений европейских народов нам как была неизвестна двести лет назад так и осталась неизвестна сегодня, а известны только факты, состоящие в убийствах и терактах, взрывах домов и самолетов в Нью-Йорке, Вашингтоне, Испании, Англии, Ираке, Афганистане, России, и что движения с запада на восток и с востока на запад составляют сущность и цель этих событий, и нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность в характерах американских президентов или арабских вождей, или российских авторитарных или авторитетных политиков, но нельзя будет представить себе эти лица или морды иначе как такими же людьми или же животными, как и все остальные; и не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, начиная от встречи их родителей, которые сделали этих людей тем кем они стали, но будет ясно, что все эти мелкие события были зачем-то необходимы. Как всякому растению свое семя, а всякому овощу свое время, так и так и всякому человеку свое предназначение.
   Основной, существенный смысл европейских событий конца прошлого и начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом видимо следует ждать и с востока на запад. Первым зачинщиком, так сказать пионером и первопроходцем этого движения было движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до далеких от них стран арабского мира, и более близкой Восточной Европы (а в перспективе и до Москвы), которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу или же северный альянс, такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они послали подальше весь так называемый гуманизм и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению – например симпатичного оратора-мулата с большими сценическими задатками.
   И начиная с разрушения Берлинской стены и победы в Холодной войне разрушается и старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.
   Человек без нормального свидетельства о рождении, даже возможно и не американец, тем более не коренной, самыми кажется странными случайностями продвигается между всеми волнующими Америку партиями и выносится на заметное место.
   Старость и немощность, а также очевидное невежество противников-республиканцев и некоторых сотоварищей, искренность лжи и блестящая самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу так называемого Свободного мира, который видит в нем свою последнюю надежду. Блестящая мощь солдат американской армии, нежелание противников драться даже когда речь идет о их собственной жизни, демагогия последней степени авансом дает ему всеобщее признание и нобелевскую премию Мира. Попытки его изменить предначертанный путь не удаются – он пытается потушить одну войну в Ираке, но тут же разгораются две-три новые. Русские поставки оружия арабским странам, те самые которые могут разрушить его войско и славу, по разным дипломатическим соображениям не производятся пока он как сирена поет с трибуны Объединенных наций свои песни.
   По воцарении на своем престоле он находит страну и правительство в состоянии экономического кризиса, грозящем перерасти в общенациональную катастрофу. И самим собой для него является выход из этого опасного положения, состоящей в устройстве и поощрении «цветных революций» повсюду где только возможно – на Украине, в России, в Африке. Опять так называемые случайности сопутствуют ему – неприступная ливийская Джамахирия сдается почти без боя, неуловимый враг человечества Бен Ладен чуть ли не сам дает себя прикончить в прямом эфире на потеху американского обывателя, толпы неуемных энтузиастов в России выходят на Болотную площадь требуя в сущности того же что и казненный на ней Емелька Пугачев.
   Самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний, терактов, провокаций кровавых восстаний бедных, неграмотных арабов против законных правительств. Люди совершающие и поощряющие эти злодеяния уверяют себя что это прекрасно, что это свобода и слава, что это по меньшей мере нобелевка, что это похоже на Кесаря а Северо-Американские Штаты есть новый Рим, и что это есть хорошо.
   Тот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, этот идеал нового директора Земного шара и его подельников на просторе вырабатывается в Северной Африке, как и Наполеоном два столетия назад. Жестокость обращения с пленными в Гуантанамо, секретных тюрьмах и прочих местах, убийства детей в Афганистане не ставятся ему в вину, напротив все говорят что он только и мечтает о том чтобы прекратить эти беззакония, да руки почему-то не доходят. Неприятельские ракеты все время упускают летающий Борт нумер один. Он готов для своей роли и произносит речи о том что не враг а друг мусульманскому миру и готов протянуть ему руку ежели тот разожмет наконец кулак и отдаст зажатую там нефть.
   В Вашингтоне присутствие его, свежего от партий человека, друга чернокожего да и прочего теперь уже народа, только может возвысить его. Партии ухватываются за него и требуют его участия. Богатые белые республиканцы ненавидят его за скромные социальные реформы и рисуют на него карикатуры в форме советского маршала, полагая что нет оскорбления злее, но это его не останавливает. Он один со своим выработанным в Новом свете идеалом славы, с своей искренностью лжи может оправдать и наступление кризиса и будущий новый передел мира, то что имеет совершиться.
   Он нужен для того места которое ожидает его, и потому независимо от его воли и несмотря на все ошибки он втягивается в заговор имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом. Его вталкивают в сенат, в заседание правителей. Он говорит красивые но бессмысленные вещи, уверяет всех что они что-то могут, но это не губит а наоборот возвышает его. Прежние правители чувствуют что роль их сыграна, что локальный ипотечный кризис уже перерос в общемировой, они смущены и отдают ему власть.
   Случайность, миллионы случайностей дают ему эту самую сласть и все люди как сговорившись содействуют утверждению этой власти. Случайности делают характеры нынешнего истеблишмента США, подчинившегося ему, случайности делают характер русского царя, признающего его власть и на коленях, то есть совсем уж опустившись, умоляющего дорожить дружбой с ним, случайность посылает ему в руки мусульманских мятежников Бен Ладена и Каддафи и нечаянно заставляет их убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу что он имеет право, так как он имеет силу.
   Случайность делает то что он не начинает с экспедиции в Иран, могущей погубить его репутацию миротворца, а сначала чужими руками громит Ливию, сдающуюся ему без сражения. И случайно все люди, не только американцы но и вся Европа, вместе с Англией, за исключением пожалуй России которая никогда к Европе не относилась, несмотря на прежний ужас и отвращение к арабским войнам теперь признает за ним власть и его идеал величия и славы, который кажется всем чем-то прекрасным и разумным.
   Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему в XXI веке движению, силы Запада несколько раз, в 2001, 2003, 2011 годах стремятся на Восток, крепчая и нарастая. Группа людей, сложившаяся за океаном, сливается в одну огромную группу с европейскими западными и срединными народами и как и столетия назад вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения.
   Человек этот сводится со всеми коронованными и избранными правителями Европы, которую захлестывает «Обамомания». Разоблаченные владыки мира, приведшие его к экономическому краху, не могут противопоставить манифесту свободы и демократии, бессмысленному лозунгу «Да, мы можем», никакого разумного идеала. Один перед другим они стремятся показать ему свое ничтожество. Премьер-министр Англии делает на него ставку, глава Франции спешит познакомить его со своей очаровательной супругой, Папа Римский Бенедикт XVI в день инаугурации посылает ему благословение, блюститель святыни народов служит своей религией возвышению великого человека.
   Не столько сам американский лидер готовит себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Его миссия миротворца плавно перетекает в миссию воителя и поджигателя войн, но никто не усматривает в этом противоречия. Правда его предков великими все же не считают, так как в силу популярного еще расизма и дарвинизма многим кажется что он произошел прямо от обезьяны, без пересадок. Но все приготовляет его к страшной роли, когда готовы будут и силы.
   Нашествие стремится на восток, достигнуть конечной цели – Москвы, а затем может быть и Пекина. Будет ли столица взята и русское войско уничтожено, как это произошло в 1812 году, нам, живущим ныне, пока неизвестно. Конечно можно надеяться на то что вместо случайности и гениальности, приведших разговорчивого харизматичного лидера к ряду успехов, явится бесчисленное количество обратных случайностей, от СПИДа до насморка, и вместо гениальности появятся глупость и подлость, как у приснопамятного Бонапарте, что нашествие побежит назад от искры, зажегшей Москву, что действия будущего демократа или же республиканца во главе Америки покажутся всем жалкими и гадкими, и он представится разбойником вне закона. Но по какой-то странной случайности пока он в начале пути никто не видит этого.
//-- * * * --//
   Движение народов много раз укладывалось в свои берега после больших волн, и нам оставались лишь круги на воде, по которым подобно жукам-водомеркам носились дипломаты. Потом же это затихшее море вдруг поднималось, несмотря на все усилия жуков, и дипломаты ждали новой войны между своими государями. Для оправдания последнего совокупного действия нужен еще великий человек. Но вот действие совершено и роль сыграна, актеру велено раздеться и смыть грим, компьютерщику велено стереть ту программу что заставляла героя показываться то на трибуне, то работающим с документами, двойники его отправлены то ли на пенсию, то ли в могилу, смотря по необходимости. Распорядитель окончив драму и раздев актера, показал его нам.
   – Смотрите, чему вы верили, дурни вы доверчивые! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а я, ваш царь и бог и воинский начальник, двигал вас? Видите кому должны быть респект и уважуха?
   Но, ослепленные силой движения, люди долго не съезжают в тему. А властители, отыгравши роль и наконец-то почуяв на себе руку божию, вдруг признают ничтожность этой мнимой власти, отворачиваются скрепя сердце и прочие члены от нее, передают ее в руки презираемых ими и презренных людей, называются «хромыми утками» и говорят только: «Не нам, не нам, а имени твоему! Я человек тоже, как и вы; не скидывайте меня с высоты полета воздушной колесницы, не расстреливайте меня в подвале и не душите снотворными газами в театре, оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.» Каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим, подобно солнцу и атомам, и даже электронам, которые столь же неисчерпаемы как и атом.
//-- * * * --//
   Несмотря на опасения Лизы о том что ежели изменить течение времен, то они с графом Г. уже никогда не сочетаются законным браком, они разумеется еще не раз вновь встретились, и даже сошлись близко, и наконец-то поженились. Материальное положение графа поначалу было неплохо и мысль о женитьбе на богатой невесте была ему противна. Он благополучно дожил и даже пережил, хоть и не без приключений, французское нашествие в 1812 году, и к счастью тогда нам не пришлось отступать до Индии, хотя конечно по России все набегались.
   Однако поначалу даже и в отсутствии волшебного нашествия англичан, альтернативной истории, похода и плена графу Михайле не удалось избежать вполне толстовской философии, и несколько заплесневев без битв, не считая таких мелочей как Аустерлицкое сражение, он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения.
   Дело в том что в один не слишком прекрасный день положение его денежных дел крайне удивило не только самого графа, но и живущего при нем бессменно как приживалка Морозявкина. Громадность суммы мелких долгов, о существовании которых он давно забыл, в отличие от кредиторов, была вдвое больше чем можно было выручить за имение. Граф подозревал в растратах приятеля Вольдемара, тот отбрехивался как мог, утверждая что безвинен как Христос перед мучителями, и никакой религиозной пропагандой, то есть самыми растратами в жизни не занимался.
   Кредиторы долго молчавшие прежде вдруг все подали ко взысканию. Началось прямо соревнование – кто прежде получит, и хотя от графа кое-кто действительно получил не так тихо, требовательные заимодавцы не отставали. Михайле решительно не давали ни отдыха ни срока, несли розданные им когда-то в приступе неслыханной щедрости или спьяну подарки – безденежные векселя, словом прямо безжалостно накинулись.
   Очевидно было что ни один из предлагаемых Морозявкиным планов спасения, как-то продажа графского имения с молотка хоть за полцены, деланья новых долгов у богатых приятелей, и прочие оригинальные или же тривиальные идеи не позволили бы уплатить и половины долгов, а за неуплаченные кредиторы уже грозились посадить графа Г. в яму. Идти служить ему разумеется было стыдно и крайне неохота, и он уже решительно не знал как спастись.
   Он поселился вместо проданного за долги московского особняка в маленькой квартире на Сивцевом Вражке и старался скрыть свое бедственное положение, а Морозявкин, как видно вконец обленившийся на дармовщинку и не желавший ничего понимать, вместо того чтобы идти зарабатывать на Арбат все время требовал то дорогого вина, то дорогих баб, то денег якобы на подарок самому же графу.
   Правда Вольдемар как-то вел домашнее хозяйство, и даже временами читал графу вслух собственные стихотворные сочинения, и переносил его капризы и затаенное нерасположение. Граф Михайло прямо восхищался его терпением и преданностью, но старался отдалиться от него. Он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит его.
   Морозявкин, видя что положение дел становится все хуже и денег отложить ничего не удается, только в мечтах, стал все чаще намекать графу что хорошо бы жениться на богатой. Граф же упорно даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с приятелем Вольдемаром, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой, к которой вдруг пристрастился. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.
   Но однажды, в одну прекрасную зиму Лиза Лесистратова, служившая тогда уже не в тайной экспедиции, а сделавшая крутой карьер при дворе, и даже пожалованная в баронессы за какие-то особые заслуги, приехала из Петербурга в Москву. Из городских слухов она узнала о положении графа Г., своего старого знакомого еще по охоте за похищенными из Гатчины в павловские времена предсказаниями пророка Авеля, и о том как он «жертвовал собой для приятеля», как говорили в городе.
   «Я и не ожидала от этого балбеса ничего другого», – говорила себе Лизонька, неожиданно вспомнившая о своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения к старому другу, она считала своей обязанностью ехать к ним с Морозявкиным, хоть и боялась этого. Сделав над собой огромное усилие, она всего лишь через несколько недель после своего приезда в город приехала к графу.
   Однако граф Г. хотя и встретил ее, потому что его комната была как раз проходная, но вместо выражения радости при первом взгляде на нее лицо Михайлы приняло выражение гордости и холодности. Он даже сразу хотел развернуть ее за плечи и проводить до передней. «А вам-то какое до меня дело? Оставьте меня в покое, пошли вы все в баню!» – говорил его взгляд. Он спросил правда о ее здоровье, но на ее вопросы о своем ни слова не ответил.
   – И что шляется, дура этакая? Чего ей нужно-то? Терпеть не могу этих новых русских барынь и все эти любезности! – сказал он Морозявкину, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета новопроизведенной баронессы отъехала от дома.
   – Да ладно, Михайло, она такая добрая… главное что нам удалось ее заманить! – сказал Морозявкин, сообразивший что выгодной женитьбой можно оправить их с графом общие дела и едва скрывая свою радость.
   Морозявкин со времени ее посещения зудел над графским ухом как какая-нибудь старая маменька и по нескольку раз в день заговаривал о Лизе, хваля ее и требуя чтобы граф Михайло нанес ответный визит. Граф пытался отмолчаться, но это раздражало Вольдемара.
   – Очень даже достойная девушка, и тебе надо к ней съездить. Все-таки ты увидишь кого-нибудь; а то тебе скука, я прикидываю, со мной.
   – Да я вроде не жаловался что мне скучно.
   – И учтивость требует, а то живем здесь как свиньи в берлоге. Мне-то все равно, я для тебя желаю.
   После своего посещения графа Михайлы и того холодного приема которым ее окатили как из ведра, Лизонька призналась себе что она была неправа пожелав нанести визит. «Ну а что было ожидать-то? Работать эти московские графья не умеют, только долги делают, и нет мне до него никакого дела, я только хотела увидеть старика».
   Но эти рассуждения почему-то ее не успокаивали. Ее даже терзало чувство похожее на раскаяние, чего она, слегка очерствев душой на государевой службе, не испытывала пожалуй с отроческих лет. Она твердо решилась более не унижаться и не ездить первой к графу, забыв все как сон и утренний туман, но чувствовала себя в положении неопределенном. Она не могла определиться со своими чувствами к графу Михайле, и эта неопределенность ее мучала, так как она с малолетства любила во всем порядок и со всеми по порядку. Его, графа, холодный тон явно что-то прикрывал или скрывал, уж в этом-то она разбиралась, и это что-то надо было разъяснить, применив все меры воздействия и дознания, вплоть до изнасилования на месте.
   Среди своих зимних московских каникул она сидела с любимой горничной и следила за ее уроками, дабы иметь под рукой образованную наперсницу, когда ей пришли доложить о приезде графа Г. С твердым намерением не выдавать своей тайны, она вместе с горничной Катей вышла в гостиную.
   Только посмотрев на лицо графа и ежу стало бы понятно что он приехал дабы исполнить долг учтивости, не для Лизоньки и не для Катеньки а для Галочки. Лиза решилась твердо держаться в том же самом тоне, в котором он к ней обратится с любезностями, если таковые случатся. Битый час для приличия они говорили о погоде, о видах на урожай, о ценах на пшеницу, о прошлогоднем снеге, о продвижениях в Европе Наполеона, и граф Г. уже хотел было уйти по-английски, то есть слинять не прощаясь.
   Лизонька с помощью образованной компаньонки выдержала разговор очень хорошо, но в последнюю минуту ее так достала вся эта беседа ни о чем и мысль о том что жизнь дается нам один раз а в ней столь мало радостей, ей стало так мучительно больно что она устремила вперед себя свои лучистые глаза, как бы в припадке рассеянности.
   Граф Г. уже было поднялся и сделал вид что не замечает Лизу вообще. Он потрепался с минутку с Катей и вновь устремил взгляд на баронессу. На ее нежном лице отчетливо выражалось страдание. Наконец графа Михайлу пробрало, и ему стало жалко ее и захотелось сделать для нее что-то приятное, но ничего почему-то не придумывалось.
   – Ну прощайте, баронесса, что-то я засиделся как-то, – сказал он.
   Лизонька вспыхнула было но тут же опомнилась и тяжело вздохнула.
   – Ах, виновата, – сказала она сделав вид что проснулась. – Вы уже едете разве, граф? Ну прощайте! А полуштоф французского вина для Вольдемара?
   – Постойте, я сейчас спущусь в погребок, принесу его, – сказала наперсница Катя и вышла из комнаты, дабы дать барыне свободу действий.
   Граф и Лиза молчали и только изредка взглядывали друг на друга, но тут же отворачивались и делали вид что смотрят в стену или в пол.
   – Да, баронесса, вот вы и баронесса такая баронесса, – сказал наконец граф Г., грустно улыбаясь. – Недавно кажется, а сколько воды утекло как мы с вами увиделись впервые во время наших приключений. Я бы дорого дал чтобы воротить то время… да поезд ушел, коляски укатились.
   Лизонька пристально сверлила его взглядом лучистых глаз как буравчиком когда он говорил это, стараясь понять его чувства и тайный смысл слов, и не желая чтобы хоть что-то укрылось от нее.
   – Дааа, – сказала она, ну что ж о прошедшем жалеть, граф. Насколько я уяснила себе вашу жизнь, теперь вы живете с самоотвержением и с Вольдемаром за что вас можно похвалить…
   – Я не принимаю ваши похвал, очень они мне нужны. Супа из них не сваришь. Я даже себя упрекаю беспрестанно, но это невеселый разговор…
   Граф опять посмотрел на нее как-то холодно, но она уже увидала в нем теперь того прежнего человека, которого она познала и полюбила, как говорится ухватила кончик, потянула за ниточку и была уже уверена что размотает и весь клубок.
   – Вы мне позволите сказать, я думаю? Мы с вами и Вольдемаром, который теперь ваше семейство, ранее так сблизились и я думала что вы почтете мое участие вполне уместным… Прежде вы были другой, почему-то…
   – Да есть тысячи причин почему. А вообще благодарю вас, баронесса. Иногда с Морозявкиным так тяжело…
   «Так вот отчего! Вот отчего! Эврика! Я полюбила не один его веселый взгляд, не только внешность наподобие испанского гранда, я угадала его благородную и твердую душу, он выдержал бы в подвалах тайной экспедиции целых три дня, я думаю! – говорила она себе. – Да, он теперь не при деньгах, ефимок не хватает, а я богата. Мезальянс. Так вон почему он такой мрачный и холодный!»
   – Почему же, граф, почему? И не смейте как обычно отвечать «по кочану»! – как бы вдруг вскрикнула она, подвигаясь к нему так чтобы он сообразил что поздняк метаться. – Скажите, вы должны мне сказать!
   Граф Г. упорно молчал, как архиерей на приеме.
   – Признаюсь – и мне тяжело, мне! Железной леди! Вы за что-то хотите лишить меня прежней дружбы, и мне это больно. – У нее в глазах и в голосе моментально появились горючие слезы. – У меня так мало было счастья в личной жизни – сначала Тайная экспедиция, потом царская служба, мне так тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте! – она заплакала и вдруг сделала вид что пошла из комнаты.
   – Баронесса! Постойте, ради бога! – воскликнул он, стараясь остановить ее и для верности ухватив за платье. – Тпрууу! Стоять! Баронесса!
   Лизонька милостиво оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и далекое, решительно ранее невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным. Последовали поцелуи, объятия и затемнение сцены.
//-- * * * --//
   Весьма скоро граф Г. наконец-то женился на баронессе Лизе, остепенился и переехал вместе с женой и приятелем на житье в ее имение Волосатые холмы. Он расплатился с долгами даже не продав и не заложив имение жены и вскорости так устроил свои денежные дела что ни в чем не нуждался и более того вел переговоры о выкупе своего родового графского замка, проданного ранее за долги, что теперь составляло его мечту.
   Госпожа баронесса, после замужества повышенная в титуле и ставшая графиней, уйдя с царской службы с кругленьким капитальцем и начав хозяйничать по необходимости, так пристрастилась к хозяйству что оно сделалось для нее любимым и почти исключительным занятием а муж и горничная Катя довольствовались лишь остатками ее внимания. Лизонька как хозяйка была весьма проста и не любила нововведений, в особенности английских, которые тогда вошли в моду, смеялась над глупыми теоретиками, не любила дорогих производств и посевов дорогих хлебов и вообще все старалась прикупить подешевле.
   Отдельно никакой частью хозяйства она не занималась, у нее перед глазами всегда было одно имение в целом а не по частям. До азота в почве и кислорода в воздухе ей никакого дела не было, а вот до главного орудия, мужика с его могучим плугом, было – это составляло ее главный предмет. Когда Лизонька взялась за хозяйство и стала вникать в различные его части, мужик как-то особенно привлек к себе ее внимание, мужик представлялся ей не только средством, но и целью. Она наконец-то начала всматриваться в мужика, стараясь понять что же этой скотине нужно.
   Лесистратова, ныне графиня Г., слабо разбираясь поначалу в хозяйстве лишь притворялась что распоряжается, а в сущности поняла что нужно учиться, учиться и еще раз учиться у мужика и приемам и речам, и переняла от них даже суждения что хорошо а что дурно. Поняв стремления и вкусы мужика, и заодно уж научившись говорить его речью, чтобы и до мужичья дошла воля барыни, Лизонька научилась понимать тайный смысл мужицких речей, которые ранее не доходили до ее ума даже если доносчики пересказывали их госпоже графине буквально. Тогда только она почувствовала себя сроднившейся с ними и стала смело ими управлять, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, которая и требовалась от госпожи, положенной мужичью от века. И хозяйство графа Михайлы принесло самые блестящие результаты.
   Принимая в управление имение Лиза сразу, без ошибки, видно по какому-то дару прозрения, назначала бурмистром, старостой, выборным тех самых людей которые были бы выбраны самими мужиками если бы эти малограмотные граждане могли выбирать, и терпеть не могла менять свое решение, даже если ее об этом на коленях молила вся деревня. Вместо исследования химии навоза или сведения дебета с кредитом она узнавала количество скота у крестьян, в сущности тоже скотов, и старалась увеличить это количество, памятуя при том известную поговорку «скотина моей скотины – не моя скотина». Семьи крестьян она поддерживала в самых больших размерах, предлагая им размножаться делением. Ленивых и слабых она изгоняла из общества, производя искусственный отбор, развратных же настойчиво преследовала.
   С дворовыми Лизонька не любила иметь никакого дела, называя всех дармоедами и предпочитая им любимую горничную Катю, тем не менее говорили что она и дворовых распустила и разбаловала. Но когда можно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, она это делала без малейших колебаний. Она знала что все распоряжения насчет мужичков будут одобрены подавляющим большинством общества, никто и тявкнуть не посмеет.
   Конечно иногда она позволяла себе казнить человека только потому что ее левой ноге так захотелось, но в ее душе все же было твердое мерило того что должно и что не должно. Она была непокобелима.
   Она часто говаривала с досадой о каком-нибудь очередном медном тазе, которым все накрывалось: «С нашим русским, понимаешь, народом», – и воображала себе что терпеть не может мужика. Но она всеми силами души и тела полюбила этот наш русский народ, с его жуткой житухой и вечной бытовухой, и поняла поэтому тот единственный путь к его сердцу, который приносил хорошие результаты в хозяйстве.
   Граф Михайло ревновал свою жену к этой любви и от души жалел что не мог в ней участвовать, так как не переносил ни грубого и не гламурного мужичья, ни ковыряния к земле, это был отдельный и чуждый для него мир. Он не мог догнать отчего ж это жена была так особенно оживлена и счастлива, когда она встав на заре и проведя всю ночь в стогу или в ночном возвращалась к его с Катей и Вольдемаром чаю с посева, покоса или опороса. Он не понимал чем она восхищается, рассказывая с восторгом про красивого и богатого мужика Матвея или симпатичного и хозяйственного вьюношу Санька, которые всю ночь возили снопы и звали ее прийти вечерком к ним на сеновал, хотя бы и с кузнецом, для учета и контроля.
   Граф Г. не понимал никак, отчего Лиза так радостно переходя от окна к балкону улыбалась под тоненькой полоской усиков над верхней губой и подмигивала, когда наконец на засохший овес падал теплый дождик, или когда она вся красная, загорелая, с соломой в волосах, будто валялась в ней, приходила с гумна и радостно потирала руки, говоря: «Ну еще денек, и все что крестьянское в гумне, то будет мое».
   Еще менее он мог понять почему она с ее добрым, неиспорченным государевой службой и отзывчивым сердцем, с ее всегдашней готовностью предупредить его желания, приходила не то что в отчаяние а прямо в неистовство, когда он передавал ей просьбы каких-нибудь баб, обращавшихся к нему, мужу хозяйки имения, чтобы освободить их от работы, почему она, добрая Лизон, упорно отказывала ему, сердито прося не лезть не в свое дело. Он чувствовал что у нее был особый мир, страстно ей любимый, с какими-то законами, которые он не догонял.
   Когда он иногда, стараясь все же въехать в тему, говорил Лизе о ее заслуге, о том что она спешит творить добро для своих подданных, она сердилась и отвечала: «Вот уж нисколько, никогда и в голову мне не приходит; и для их блага ни черта не сделаю. Все это поэзия и мужицкие сказки – все это благо ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние, пока я жива; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость, ну и иногда и ласка, а сверху капелька справедливости для вкуса… Кнут и пряник, добрый и злой дознаватель. Я для нас стараюсь, дурачок!» – говорила она, сжимая свой сангвинический кулачок.
   И верно потому что Лиза не позволяла себе и мысли о том что можно что-либо сделать для абстрактной добродетели, ее состояние быстро и плодотворно увеличивалось, соседние мужики приходили просить чтобы она купила их, и после ее смерти сохранилась набожная память в народе об ее управлении. «Хозяйка была… Наперед свое, а после мужицкое, конечно, ну да и потачки не давала. Настоящая хозяйка!»
//-- * * * --//
   Иногда правда Лизоньку немного мучала ее вспыльчивость и привычка к телесным наказаниям, она полюбила давать волю рукам, прямо как гусар или кавалерист. В первое время она не видела в этом ничего предосудительного, но на второй год своего замужества ее взгляд изменился.
   Однажды летом из имения дернули старосту, обвиняемого в различных мошенничествах и неисправностях. Лиза с дворовой командой вышла к этому мерзавцу на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались дикие крики «барыня прости, пощады, пощады, только не в глаз, суууука…» и удары плетки и кажется сапог. Вернувшись к завтраку, Лизонька подошла к мужу своему, графу Михайле, а также Кате и Вольдемару, сидевшим с низко опущенными головами, опасаясь что и им прилетит под горячую руку, и стала по обыкновению мило щебетать им про то что ее занимало в это утро, ну и про старосту тоже. Граф Михайло то краснел то бледнел, и даже поджал губы, ничего не отвечая на слова жены.
   – Экий наглый типус, – говорила она горячась при одном воспоминании. – Ну сказал бы мне что он был как всегда пьян, не видал, не пересчитал, перепутал сослепу свой карман с барским… Нет, в глаза начал врать, ну как тут удержаться дать ему в …! Да что это с тобой такое, Микки?
   Граф Михайло поднял голову и хотел что-то сказать, но голос его задрожал и сорвался.
   – Лизончик, я видел что он виноват… и вообще козел конечно, но ты, зачем ты! Лизон! – и он отвернулся и даже закрыл лицо руками на всякий случай.
   Лизонька вдруг замолчала и покраснев как осенняя свекла отошла и стала ходить по комнате. Она поняла о чем плакался чувствительный как барышня граф, но не могла с ним согласиться что то с чем она сжилась и с детства и на службе, что считала самым обыкновенным, – было дурно.
   «Любезности это, сказки для тупых овец или он прав?» – спрашивала она сама себя. Но взглянув на такое страдающее и вместе с тем любящее лицо графа, она решила что уж лучше будет притвориться что он прав а она виновата.
   – Микки, – сказала она тихо, подойдя к нему, – этого рукоприкладства более не будет никогда, даю слово, никогда, – повторила она, как маленькая девочка просящая прощения, скрестив правда за спиной пальцы и помня что кроме рук у нее еще остаются сапоги и плеть.
   У Михайлы из глаз хлынули слезы. Он взял руку графини и поцеловал ее.
   – Микки, когда ты разбил рояль? – чтобы переменить разговор, спросила она, разглядывая его руку, на которой был бриллиантовый перстень, подарок от князя Куракина к свадьбе.
   – Давеча мы с Вольдемаром и Катей играли на нем в карты.
   – На раздевание? Пока меня не было? Да-с…
   – Ах, Лизон, ты была тогда на сеновале с кузнецом. Не напоминай мне об этом, – Он опять вспыхнул. – Даю тебе честное слово, что этого больше не будет. Ну хочешь, я подарю тебе этот перстень? И пусть это будет тебе память навсегда, – сказал он.
   С тех пор как только при спорах хозяйствующих субъектов кровь бросалась Лизе в лицо и руки сами собой сжимались в кулачки, она вертела роскошный перстень, который жалко было разбить о зубы старосты или приказчика, на своем тонком но сильном пальце, и даже опускала глаза перед сельским мерзавцем, посмевшим рассердить ее. Однако же пару раз в год она позволяла себе сняв предварительно колечко на память отвести душу, после придя к мужу признавалась и опять давала обещание что это было в последний раз.
   – Ах, я такая грубая, прямо бой-баба какая-то… Микки, ты верно меня презираешь? – спрашивала она кокетливо.
   – Да ты уйди, уйди поскорее ежели чувствуешь себя не в силах удержаться, – с грустью говорил граф Михайло, стараясь утешить жену.
   В дворянском собрании графа Г. так и не избрали предводителем местных команчей. Его уважали, но как-то не любили. Чувствовалось что дворянские интересы ему до фени, потому что слишком горд, а может и глуп, как казалось некоторым. Осенью он с той же деловой серьезностью с которой Лиза занималась хозяйством предавался охоте, уходя в отъезд чуть ли не на месяц от дома и жены, с одним только Морозявкиным, уверяя что в этом и состоит основная особенность национальной охоты.
   Зимой он ездил с инспекцией по другим деревням, проверяя не заскучали ли там девки, или занимался чтением. Читал он преимущественно сочинения исторического и романтического характера, выписывавшиеся им ежегодно на известную сумму, которую он держал от Лизы в строгом секрете, иначе она бы закричала что за такую сумму легче выписать из Парижа стаю куртизанок. Он клялся жене что составляет серьезную библиотеку и за правило поставлял пролистывать хоть наискось все те книги, которые он покупал. С женой и ее наперсницей Катей он сходился все ближе и ближе, с каждым днем открывая в них новые душевные сокровища.
   Горничная Катя по-прежнему жила в их доме, равно как и приятель Вольдемар, и иногда казалось что они отлично сошлись. Граф еще до женитьбы, обвиняя себя и хваля приятеля, рассказал своей невесте все что было между ними, упирая на то что вообще-то ничего такого и не было. Он просил графиню Лизоньку быть добрым и ласковым с приятелем, какового он любил как самого себя. Графиня Лиза чувствовала вполне что муж виноват даже если и не виноват, она желала любить Вольдемара, которого не могла ни в чем упрекнуть, однако же часто находила против него в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их.
   – Знаешь что, – сказала ей однажды Катя, – вон в Евангелии, каковое ты замусолила, есть одно место прямо о Вольдемаре.
   – Какое место? Ему вообще в святой книжке не место, – с удивлением спросила графиня Лиза.
   – «Имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь? Он – неимущий, looser: за что? не знаю; в нем нет, может быть, здорового эгоизма, духа конкуренции – я не знаю, но у него отнимется, и все отнялось. Мне его ужасно жалко иногда, он пустоцвет, знаешь, как на клубнике. Я иногда даю ему свою благосклонность, чтобы утешить беднягу, но…. Ты понимаешь…
   – Да ты что, желала бы чтобы граф женился на нем а не на мне? Вот вздор! К тому же он мужчина, а значит груб и не чувствует, я думаю, этого как чувствовали бы мы.
   И несмотря на то, что экс-баронесса толковала Кате что эти слова Евангелия надо понимать иначе и вообще не метать бисер перед свиньями и для свиней, – глядя на Морозявкина, она соглашалась с такой трактовкой. Действительно, казалось, что Вольдемар не тяготится своим положением и совершенно примирился с своим назначением бездетного бобыля и лузера. Он, как бездомный кот, прижился не к людям, а к дому.
   Усадьба Волосатых холмов была отстроена на широкую ногу, и несмотря на поползновения скуповатой Лизы сделать простую меблировку, большой поместительный дом на каменном фундаменте по настоянию графа и Морозявкина обставили щегольской мебелью, послав подальше родные березки и собственных столяров. В доме как водится были и комнаты для дворни и отделения для приезжих. Родственники, которых вдруг отыскались целые тучи, съезжались погостить в уютное имение целыми семьями с лошадями и слугами, и Лизонька даже плеткой не могла их спровадить по нескольку месяцев. Остальное же время графу с супругой удалось-таки наладить ненарушимо правильную жизнь с чаями, обедами, журфиксами и поцелуями, домашней провизией и полной автономией и самоуправлением.
   А когда у графини Лизы появились дочери и сыновья, которых она страстно желала и даже иногда сама кормила, ее стало не узнать. В этой сильной и плодовитой самке, ставшей матерью, граф уже не видел внешне свою хрупкую прежнюю Лизон, огонь оживления в лице ее напрочь потух, но сменился зато полной ясностью. Но все равно у нее была душа, только спрятанная где-то очень глубоко.
   Однако прежний огонь разгорался из-под пепла когда наконец-то возвращался с охоты загулявший муж, когда выздоравливал очередной прихворнувший ребенок или когда они с наперсницей Катей вспоминали тех симпатичных офицеров, что были их некогда общими знакомыми. Тогда ее развившееся красивое тело становилось еще более привлекательным чем прежде и даже привыкший вроде бы граф облизывался на нее как кот на сливки.
   Общее мнение было что некогда вольный как ветер граф Г. оказался под башмаком своей жены, и действительно это было так. С самых первых дней их супружества Лизонька мягко но решительно заявила свои требования. Граф очень удивился этому совершенно новому для него воззрению жены, состоящему в том, что отныне он просто собственность и принадлежит ей и семье в целом; и даже пытался было взбунтоваться, но бунт был прекращен в зародыше уже известными нам методами воздействия. Лизе нужен был муж, как кошке нужна была мышь, и она ее получила. Граф плюнул, сделал вид что польщен и подчинился, а взамен этого после семи лет супружества почувствовал наконец что он не дурной человек, что и требовалось доказать.
   Разумеется у Лизы было теперь меньше времени дабы взбивать локоны или петь романсы, да мужа она и так держала на коротком поводке так что не было уже смысла париться и напрягаться. Украшать себя ей было некогда. Она погрузилась в хозяйство, мужа и детей, и ушла в этот предмет с головой и ногами, а предмет пользуясь ее вниманием все разрастался и разрастался. Права мужчин на личную жизнь ее совершенно не интересовали, Лиза решительно не понимала этих вопросов. Целью обеда было питание, целью супружества – семья, два обеда не съешь, три платья сразу не напялишь, в пяти каретах не поедешь, если только не в гости на неделю.
   Граф все еще смел ездить в клубы и на обеды просто так, чтобы время скоротать, но уже с большой оглядкой и опасениями, что увидит летающую тарелку или поварешку в собственной столовой. Даже количество других женщин, на которых ему позволялось взглянуть, и то строго регламентировалось. Но взамен Лизонька делала вид что она прямо раба мужа и раба любви, и исполняла маленькие пристрастия Михайлы, и посылала исполнять их Катю и Вольдемара по команде «бегом марш!» Лизонька угадывала желания графа и не давала ему изменить их, повторяя что первое слово дороже второго.
   – Ах, Микки, я в отчаянии, трех кормилиц переменила а ребенок слаб… Не знаю уж что делать, прямо хоть самой корми, но ведь это неслыханно и говорят вредно… – жаловалась она мужу.
   – Ну что ж, Лизончик, вон Жан-Жак Руссо, тоже мыслитель как и я, говорил о неестественности и вреде кормилиц, и я с ним совершенно согласен! – сообщал ей доводы философа граф, который и сам за столько лет не избавился от привычки пофилософствовать, и даже напротив, развил ее в совершенстве.
   Граф любил покупать детишкам подарки, хотя всегда удостаивался от жены замечаний что купил все лишнее и слишком дорого, но и она и радовалась роскошным и модным гребням с алмазами. Когда к ним приезжали гости, граф любил поболтать с ними о политике. Вокруг круглого стола за чаем все вместо того чтобы есть сладости и десерты обсуждали то Аракчеева, то Семеновский полк с его вечными историями, то Библейское общество.
   – Ну что, это безумие все еще продолжается? – интересовался какой-нибудь отставной и всем недовольный генерал, напросившийся в гости по старой памяти, чтобы чай был «с генералом».
   – Да господи, когда ж это кончится? Никогда, – отвечал начитанный граф, временами еще выезжавший в Петербург и свет. – Все правительство теперь Библейское общество, скоро там все святыми станут, особенно Аракчеев с князем Голицыным.
   Весь разговор, как и много лет тому вперед, вертелся вокруг сплетни из высшего управления, в которой большинство людей видит обыкновенно самый важный интерес внутренней политики. Генерал был решительно недоволен правительством за свои неудачи по службе и радовался как ребенок каждой сделанной в Петербурге глупости.
   – Прежде надо было записаться в немцы, а теперь надобно плясать с мадам Крюднер, полюбовницей Бенкендорфа, говорят что Амели вместо графа уже начальствует в жандармском корпусе! Эх, нет на них Бонапарта, снять бы с него намордник да выпустить, он бы всю дурь повыкусал!
   Граф Г. хотя и относился ко всему философически, но тоже любил порассуждать о том кого бы следовало назначить в правительство будь его воля, и считал что ежели А. назначен министром, а Б. – генерал-губернатором, то дела это очень значительные, хотя он сделал бы конечно все наоборот и немедля заставил бы А и Б поменяться местами, а то и прогнал бы обоих, совместил бы обе должности и назначил бы на это место И.
   Да, вот и я недавно был в Петербурге, повидался с князем Федором, дядюшкой…
   – Да, так что там дядя Федор? – переспросила Лиза, которую конечно при новом царе Николае мало интересовали дела тайной полиции, но все же она ревновала к тому что теперь всем этим заправляет какая-то Амели, хотя бы и кузина императрицы Александры Феодоровны.
   – Да все то же самое – говорят что дела идут так скверно, что это нельзя оставить, и обязанность всех честных людей противодействовать по мере сил… – промолвил граф Г. и по привычке оглянулся, опасаясь что враг подслушивает.
   – Да что ж честные люди могут сделать? Что тут вообще поделаешь? Одни фантазии, – переспросила Лиза и нахмурила брови.
   – В Петербург положение вот какое – государь ни во что не входит, увлекся мистицизмом. Он ищет спокойствия, и это ему дать могут лишь Магницкий с Аракчеевым и вся эта шайка-лейка, люди without faith or law, cатрапы, душители свободы. Ведь ты согласна, душенька, что если бы ты хотела только спокойствия то чем жесточе был бы твой бурмистр, тем спокойнее было бы? – обратился он к жене.
   – Ну а ты это к чему сказал? – спросила графиня.
   – Да к тому что все пропало и погибло. Всюду коррупция, в судах воровство, в армии шагистика, в полицейских околотках всем кидают палки, народ мучают, просвещение душат. Если что молодо и зелено, непременно сорвут, поломают, затопчут, не успеешь отделить зерна от плевел. Но все уже видят что дальше так идти не может, скоро все лопнет как натянутая струна! Я им так и сказал в Петербурге всем.
   – Горе ты мое графское, что ты им еще наговорил? Кто тебя за язык тянул? – спросила Лиза.
   – Я так и сказал дяде Федору и прочим, что просвещение с благотворительностью – это мелочи, а надобно в нынешних условиях совсем другое. Все ждут неминуемого переворота, и надо всем взяться за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке! Если как можно больше народа возьмется рука с рукой да встанет в кольцо вокруг царского дворца, то им ничего не останется кроме как сдаться!
   – Ах, дети, идите спать, папенька ваш совсем заговорился! – сказала Лиза, отсылая из-за стола недовольных отпрысков.
   – Оставь их, пусть знают! – молвил граф, взявши супругу за руку. – Все молодое и сильное, а следовательно до всего охочее, перетягивается в правительственный лагерь и там незамедлительно развращается. Все эти питерские профурсетки, которым только бы употреблять и которых я в своих экзерсисах именую потребл…ми! правда, миленькое слово? (Слово это тотчас было со смехом подхвачено детьми, которые разумеется застряли на пороге, не уйдя в детскую.) Так вот, все они соблазняют и соблазняются сами, одного соблазнят женщины, другого мальчики, третьего вульгарно деньги или тщеславие. И они переходят в тот лагерь, а свободных бабников, как вы и я, совсем не остается. Я говорю – расширьте круг общества, запустите социальные лифты!
   Лизонька наконец выпроводив детей и слушая супруга все более хмурилась.
   – А в какие же отношения вы встанете к правительству? В супружеские что ли? – вскрикнула она.
   – Ну зачем же так? Мы ни под кого ложиться не намерены. В отношение помощников – добровольное общество содействия правительству, это будет не закрытое а открытое, большое правительство, ежели угодно. Общество может быть не тайное а легальное, если в правительстве это допустят. Оно не будет враждебным правительству, это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном значении этого слова. Мы только для того, чтобы завтра какой-нибудь новый Пугачев с Болотной не пришел зарезать моих и твоих кстати тоже, наших детей, мы только для этого беремся рука с рукой, вяжем белые ленточки как во времена Алой и Белой розы, с одной целью общего блага и общей безопасности.
   – Дааа, но ведь твое тайное общество – следовательно враждебное и вредное, которое может породить только зло, – возвышая голос, сказала Лиза.
   – Отчего же? Разве тугендбунд, который спас Европу (тогда как и сейчас не могли поверить что гламурную Европу спасали грубые русские мужики с соломой в заднице), был вреден? Да это же просто союз любви и добродетели, а также взаимовыручки! Да за это Иисуса вообще распяли, он терпел и нам велел!
   Забытый отвлекшейся на мужнины глупости Лизой в дальнем углу мальчик, которому papa глаголом жег сердце, в это время энергично ломал папины сургучи и перья.
   – Это брат колбасникам хорош тугендбунд, а я язык сломаю без словаря! – проснулся за своим стулом старый солдат, то есть генерал. – Все погано и мерзко, согласен, но если не нравится – так бунт, вот и все! I’m your man!
   Граф Г. улыбнулся, гости засмеялись, однако супруга Лизонька еще более нахмурилась, чувствуя себя поставленной в тупик, из которого надо было проламывать выход по уверенности в несомненной справедливости своего мнения.
   – Я вот что тебе скажу, mon cher ami, – проговорила она, вставая и нервным движением бросив в угол плетку. – Доказать я тебе не могу. Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга условное дело, и на это я тебе скажу: что ты лучший мой друг, и даже законный супруг, как ты знаешь, но, составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев переодеться в кавалерист-девицу и идти на вас с эскадроном рубиться или вели Бенкендорф заточить всех в крепость навечно – ни на секунду не задумаюсь и пойду, и заточу. С тем и съешьте.
   После этих слов граф как-то скис и наступило молчание. Разговор возобновился только за превосходно приготовленным и сервированным ужином. За ужином о политике уже не говорили более, а напротив вспоминали о приятнейших вещах – например о войне 12-го года, в воспоминаниях о котором граф Г. был особенно мил и забавен, и уверял всех что кому война а для него прямо мать родна.
   После ужина граф Г., раздевшись заранее в кабинете и надев халат дабы сразу поразить супругу своей мужественностью, пришел в спальню и неожиданно застукал жену за письменным столом: она строчила что-то в тетрадке.
   – А что это ты пишешь, Лизон, неужели письмо аманту? – спросил граф Михайло игриво.
   Она как бы желала скрыть от него то что писала, не ожидая одобрения.
   – Это дневник чистосердечных признаний, Микки, – сказала она покраснев.
   – Дневниик? – спросил граф Михайло с оттенком насмешливости. – А я подумал ты пишешь оперу. Он взял в руки тетрадку, исписанную мелким бисерным почерком.
   «Нынче старший сын Митенька, проснувшись, не хотел одеваться, и Катя прислала за мной. Вердикт – каприз, упрямство. На угрозы не реагировал, впадая в буйство. Меры воздействия – команда «подъем» для других детей, объявление провинившемуся что я не люблю его более. Реакция – рыдание после молчания. Провинившийся раскаялся и был прощен. Мера поощрения – протокольчик. Рекомендации – в дальнейшем воздействовать нежностью.
   Андрэ давеча шалил за столом, забыв о дисциплине и послушании. Велела не давать пирожного. Реакция – приступ неслыханной жадности, смотрел всем в рот пока они ели и глотал слюни. Вывод – наказание развивает жадность, в дальнейшем просто выводить из-за стола до десерта, чтобы людям не завидовал.»
   – Протокольчик – это что ж такое? – заинтересовался граф Г.
   – Это список дневных провинностей детей, с их личной подписью под словами «с написанным выше согласен» и датой. Пусть сызмальства привыкают к руке закона. Я каждый день составляю и им всем вечером раздаю, а копии подшиваю к делам.
   Граф оставил мудреные протоколы и посмотрел на жену, как будто увидев ее лучистые глаза впервые. Не могло быть сомнения не только в одобрении, несмотря на свою философию, но в восхищении Михайлы перед своей женой.
   «Может быть не нужно это делать так педантически, но меня восхищает это неустанное, вечное душевное напряжение, имеющее целью только нравственное добро детей. Я-то их ничему не учу. Плохому не хочу, хорошее разумеется нужно прежде самому отыскать. Я удивлен ее душевностью… у нее такой возвышенный нравственный мир… О как она умна и как я ничтожен… я снова ее люблю, твердо но нежно!»
   – Очень одобряю, мой друг! А я нынче так скверно себя вел. Твой Микки был плохим мальчиком. Ну генерал меня завел, и я погорячился. Приходит сюда и заводит меня. Ну зачем он меня заводит? Для того у меня есть ты…
   – Да, я знаю. Пусть все страдают, мучаются и даже развращаются, но помимо долга помощи ближним у нас есть другие обязанности, указанные богом. Скажем дети, прежние и новые… Ведь ты мой? Весь мой? Не уйдешь! – сказала она, прижимая его голову к своей груди. Граф обнял ее как в первую ночь…
   Когда утомленные они лежали на подушках и отдыхали, граф рассказывал Лизе как ужасно невыносимо было для него в Петербурге бывать на вечерах и обедах с дамами.
   – Просто скучно. Все время только и думал что о тебе…
   – А как ты думаешь, Платоша одобрил бы твои философические суждения?
   Граф Г. давно уже не удивлялся оригинальности вопросов жены, а также месту и времени, в которые она их задавала.
   – Платоша-то? – граф Г. искренне задумался, стараясь представить себе ход мыслей Каратаева. – Да он бы вообще не врубился в тему, я думаю.
   – Ну и черт с ним. Я ужасно люблю тебя! – сказала Лиза неожиданно. – Ужасно!
   – И я тоже ужасно. Я никогда не перестаю тебя любить. И больше любить нельзя, куда уж больше-то…
   – Ах, Микки, у нас с тобой вечный медовый месяц!..
//-- * * * --//
   Предмет истории есть как известно жизнь народов и судьба всего человечества. Также известно что нельзя объять необъятное и всего не рассчитаешь, и даже не опишешь. Древние историки разумеется описывали жизнь правителей народа, и через это деятельность всей исторической общности, именуемой этим самым народом. Царь избирался не человечьим хотением но божьим соизволением, и направлял их, народов, деятельность к божественной цели.
   Новая история призвала на княжение народами новых героев – монархов, журналистов, полководцев, министров, ораторов, ученых, реформаторов, философов, даже поэтов и прочих граждан, которые будучи одаренными нечеловеческими способностями теперь руководили массами. Вместо греческого и римского народов действовали теперь народы английские, американские, французские, вышедшие в финал иудейские и целью представлялось их благо, а также разумеется общечеловеческие ценности и их достижение.
   Древние верования наравне с коммунизмом и марксистской теорией были ретиво отвергнуты, но поскольку ничего нового тоже как-то не придумывалось, пришлось снова признать что народы руководятся единичными людьми по какому-то известному только им и богу плану, к выполнению которого они, народы и движутся. Во всех новейших сочинениях, проповедующих якобы «конец истории», лежат в основе эти старые неизбежные положения. Под цивилизацией понимается разумеется свобода, равенство и вообще благо того северного уголка мира в котором расположился «золотой миллиард».
   Во время мировых и локальных войн, всех этих крестовых походов за демократией и нефтью, огромное количество полей остаются не паханы; дома сожжены; торговля переменяет направление; миллионы людей беднеют, богатеют, переселяются, и миллионы людей-христиан, исповедующих закон любви ближнего, убивают либо друг друга, как сербов в экс-Югославии, либо прочих божьих тварей – иноверцев.
   Что бы все это значило? Отчего все это происходит? Что заставляет этих граждан поступать таким некрасивым образом? Вот законные, хотя и простодушные вопросы. По древним историческим воззрениям сказано было бы что божество в награду или в наказание своему народу дало тому же долговязому американскому или коротковатому отечественному президенту власть и руководило его волей для достижения своих божественных целей. И было бы коротко и ясно.
   Новейшая же история, которая в буржуазном обществе за пару столетий вовсе не изменилась, говорит что все эти арабские вожди были гордые но недалекие люди, что у них был такой-то гарем и такие-то министры, такие-то любовницы и столько-то запасов нефти, и они дурно управляли своими странами. Некоторые граждане еще и книжки в это время строчили. В конце XX столетия в Америке собрались десятка два людей, которые стали всем с трибуны ООН и прочих злачных мест внушать что дескать все люди равны и свободны. От этого по всей Северной Африке люди стали резать и топить друг друга. Эти люди повесили Саддама, зверски убили путем группового изнасилования своего любимого вождя полковника Муамара и еще многих.
   В это же примерно время в Северной Америке к власти на смену простому техасскому лаптю Бушу пришел хитромудрый полунегр-полубелый, короче мулат Обама. Все сказали что он не только оригинальный, но и почти гениальный, и не меч принес народам но мир. И он поехал для чего-то читать мораль африканцам и говорить что он не враг их а друг. Он везде всех побеждал и даже неуловимого Бен Ладена изловил, убил и в море выбросил потому что был очень гениален. И все повиновались ему. И американцы, даже белые, не любившие его, вдруг все ему покорились, потому что им нравились успешные и быстрые войны против мифического глобального терроризма. Сделавшись новым императором нового Рима он опять-таки пошел убивать народ в Ливии, Сирии и Иране, покончив с Ираком и разбираясь еще с Афганистаном, и многих там убил, своими руками или руками Англии, Франции и Германии.
   В России же вместо прежнего национального лидера пришел император Дима, который хотел сначала подружиться с Обамой для установления нового порядка в Европе и даже называл его своим другом и партнером. Но в 8-м году он вдруг подружился с ним, а в 11-м году опять поссорился из-за ракет в Польше. И дальше Обаме пришлось бороться за дело мира и прогресса уже одному, без ценного союзника.
   И напрасно вы думаете что это какая-то карикатура на исторические описания. Напротив, это есть самое мягкое выражение тех противоречивых и не по делу ответов, которые дает нам история, от составителей мемуаров и историй отдельных государств до всевозможных конспирологических и политологических передач по телевидению.
   Странность и комизм, даже какая-то петросянщина этих ответов вытекают из того, что новая история подобна ведущему программы «Пусть говорят», отвечающему на вопросы, которых никто ему не делает. Конечно все это могло бы быть интересно ежели бы мы признавали божественную власть, управляющую народами через всякую Обаму, или русского царя или африканского вождя. Но интерес истории состоит в том чтобы если вместо божественной власти, ныне сомнительной, несмотря на тонны религиозной пропаганды, стала другая сила, то нужно объяснить людям что же это за сила. В этом и заключается весь интерес истории – людей надо чем-то заинтересовать, объяснив им наконец кто же всем управляет.
   По умолчанию история намекает что сила эта есть и всем хорошо известна. Однако всякий кто сунется в историческую книгу рано или поздно увидит там фигу. Какая же сила движет народами? Часто историки понимают эту силу как власть героев и владык. По их описаниям события производятся исключительно волей Бараков, Дим, Вов, Ангел или ангелов, Николяев и Нидвораев, и даже прости господи всемогущих Ху-в у китайцев.
   Историки как и преступники все же имеют национальность и историки различных национальностей называют совершенно противоположных людей, по воле которых совершаются события. Один историк, патриот и государственник, говорит что все делается по плану Путина, другой, более либерально настроенный, утверждает что Путин и сам не знает теперь в чем заключался его план так как бумажка с планом потерялась в ворохе предвыборных статей, а органайзерам он как-то не доверяет, и вообще все это придумал Черчилль в восемнадцатом году, а может и Ельцин, если только не его дежурный двойник, пока его оригинал то ли работал с документами то ли уже лежал в морозилке в подвале библиотеки собственного имени, отложенный до лучших времен, то есть до официальных похорон. Так что историки, взаимно уничтожая положения друг друга, тем самым уничтожают понятие о силе, производящей события, и увиливают от ответа на существенный вопрос истории.
   Есть правда более общие исторические воззрения, согласно оным власть исторических лиц, представляясь произведением многих сил не может уже быть рассматриваема как сила, сама себе производящая события. Но однако же и тут говорят что власть имущие суть герои нашего времени. Говорится что поход американцев на Ирак – суть произведение ложно направленной воли Буша-младшего, желавшего отомстить за готовившееся Саддамом покушение на Буша-старшего и найти все же оружие массового поражения на какой-нибудь птичьей ферме в коробке для удобрений. Словом историки судят и рядят прямо как безграмотные деревенщины, говорящие что ветер разогнал или же нагнал тучи, судя по тому чего им больше хочется, дождя или вёдра.
   Есть еще историки культуры, признающие модных писателей или высокопоставленных дам – жен, любовниц, секретарш или их комбинации в покоях властителя – силами, производящими события. И вправду, почему бы не объяснять исторические события тем, что такие-то люди писали такие-то книжки?
   Трудно конечно согласиться с тем, что между умственной деятельностью и движением народов есть что-то общее, и уже ни в каком случае нельзя допустить, чтобы умственная деятельность руководила деятельностью людей. Такие явления как абсолютное разорение России в девяностые годы, вытекающие из проповедей о равенстве людей, гласности и демократии, сочинений академиков Сахарова и Лихачева, писателя Солженицына, как и злейшие войны и казни, вытекающие из проповеди о любви, не подтверждают этого предположения.
   Каким образом книга про glasnost and perestroika сделала то что дорогие россияне стали топить друг друга, нелегко понять. Но огромные массы российских государственных крестьян в конце XX века взбунтовались из-за нехватки колбасы и мыла, поняв что им, как пел их народный любимец, ни поесть и ни помыться, а также и ни забыться в результате антиалкогольной кампании, и вообще скажи еще спасибо что живой. Вчерашние усатые и бородатые деревенщины, из которых советская власть по программе окультуривания масс пыталась сделать инженеров за отсутствием специальности нынешних менеджеров, получив начатки высшего образования стали немедля задаваться вопросом, почему у них нет машины и маленькая квартирка в панельной «хрущобе» на окраине, и не зная по своей крестьянской дурости ответов на эти вопросы пошли на Красную площадь свергать генсека-батюшку, после чего их всех под аплодисменты интеллигенции немедля роздали в частные руки, и за каждый кусочек хлеба им пришлось пахать как проклятым, грызться между собой и еще вставать на задние лапки, попрошайничая. А крестьян вовсе без образования одевали в солдатскую форму и заставляли под песни «мы же из спецназа, братушки» воевать со страшными кавказцами, справедливо но все же высокомерно полагая что у господ нет другого способа держать быдло в подчинении как только стравливать одно с другим.
   Разумеется существует связь между всеми одновременно живущими, и люди часто пишут совершенно посторонним им: «Горжусь быть вашим современником». Ученым-историкам приятно думать что деятельность их сословия есть основание движения всего человечества, как приятно думать это бизнесменам, фермерам, силовикам (это не высказывается потому лишь что олигархи и силовики сами не пишут истории), а кроме того все эти понятия вроде цивилизации и культуры – очень неясные, и легко подставляемые под всякие теории.
   Идет скоростной поезд между двумя столицами. Отчего он движется, спрашивается в задачнике? Мужик, которые ненавидит проклятый поезд за то что он разрезал деревню напополам, который не может послать детей в школу на отмененной электричке, который гуляя по привычке по путям, не снабженным ограждением, не успевает увернуться от быстрой машины и вытолкнуть свою бабу из-под колес говорит – это черт движет его, и похоронив зарезанную бабу и выпив с горя горькой идет в бессильной ненависти бросать в его окна ледяные комья. Другой мужик, жгучий брюнет с Кавказа, закладывает под поезд бомбу и подрывает рельсы, надеясь что тогда черт (шайтан) угомонится и Кавказ освободится. Третий мужик, с рябой и косой мордой и в форме генерала МЧС, докладывает царю что меры приняты и вокруг пути поезда день и ночь теперь ведется наблюдение. Четвертый мужик, полицейский, ловит первых двух мужиков и применяет к ним меры крайнего физического насилия, вплоть до вставления в задницу палок от швабр и бутылок для шампанского. Потом ученые психиатры посмотрев видео из околотка будут искать у него всякие сексуальные отклонения, но ничего не найдут, так как полиция – неотъемлемая часть народа а по народным понятиям позорнее пассивного гомосексуализма ничего нет, ну разве что только служить в полиции.
   Мужик неопровержим. Для того чтобы его опровергнуть надо чтобы кто-нибудь доказал ему что Россия несмотря на жертвы никак не обойдется без скоростных сообщений между городами, потому что доказать что черта нет нашему мужику невозможно, разве что какой-нибудь другой мужик объяснит что не черт, а немец с фирмы «Сименс», устроившей эту конструкцию, движет поезд.
   Историки между тем под понятием движущей исторической силы одни видят героев, как мужик черта в локомотиве, другие производную разных сил, как движение колес, третьи умственное влияние, как разрезаемый поездом и относимый волной воздух.
   Историческая наука до сих пор по отношению к вопросам человечества подобна обращающимся деньгам – электронным или ассигнациям, раз уж у нас нет более звонкой монеты. Все эти биографические и частные народные истории подобны электронным деньгам. Они могут ходить и обращаться, сниматься и класться с карточек на банковские счета, удовлетворяя своему назначению, без вреда кому бы то ни было и даже с пользой, до тех пор пока не начнется глобальный кризис и не возникнет вопрос о том, чем они обеспечены. В финансах, когда деривативов становится слишком много и доходность их необъяснимо возрастает, можно усомниться в их реальной стоимости, то есть потребовать обеспечения ценностями, и в истории также можно простодушно спросить: какой же силой сделал это Наполеон, или Обама, или Горбачев, или Рейган, пытаясь докопаться до действительного понятия.
   Но понятие божества уже разрушено, и к нему более не вернешься. Президент приказал собрать войска и идти на войну. Представление это до такой степени нам привычно, мы до такой степени сжились с этим взглядом, что мысль о том почему сотни тысяч человек, как и во время оно, то есть Наполеона, идут на войну когда лидер нации сказал такие-то слова, кажутся нам бессмысленными. Он имел власть, а потому имел всех в качестве своих подданных.
   Это вполне удовлетворительный ответ ежели мы веруем что власть ему была дана от бога, ну или в виде исключения от дьявола. Но если мы не верим ни в бога ни в черта, назло всем, то надо как-то определиться что такое эта власть одного человека над другими.
   Это не физическая власть Геркулеса, так как люди у власти, высокие или низкие, вовсе не силачи. На преобладании нравственной силы эта власть также не основана, потому что ни особенной силы души ни ума, то есть признаков гениальности, у исторических деятелей не наблюдается. Тогда нам приходится вспомнить что они имеют власть, то есть совокупность воль масс, перенесённую выраженным а чаще молчаливым согласием на избранных массами правителей.
   В области науки права, составленной из рассуждений о том, как бы надо было устроить государство и власть, если бы можно было все это устроить, все сие очень ясно, но в приложении к истории это определение власти требует разъяснений, господа и дамы. Конечно можно рассматривать власть как древние рассматривали огонь – как стихию. Но если власть есть перенесенная на правителя совокупность воль, то почему Навальный или Удальцов есть представители воли масс? Если не есть, то почему ихний Обама есть представитель? Почему Саддам, когда его изловили, был преступник, а ранее считались преступниками те кого он карал?
   При дворцовых переворотах, в которых участвуют иногда два-три человека, переносится ли тоже воля масс на новое лицо? При международных отношениях, переносится ли воля масс народа на своего завоевателя? Перенеслась ли воля иракского народа с нелегитимного Саддама на легитимного Буша в 2003 году?
   Историки часто полагают что одна власть есть абсолютная и настоящая, а всякая другая сила, противодействующая этой настоящей власти, есть не власть, а прямо-таки нарушение власти, то есть насилие. Несомненно историк-сталинист будет доказывать что Советская империя была настоящей властью, а все остальное было нарушениями власти, а историк-либерал наоборот. Очевидно что объяснения власти этих историков могут годиться только для детей в самом нежном возрасте. Почему одни цари свергаемы народами, а другие спокойно доживают свой век? Почему мы до сих пор ставим памятники и подражаем премьеру Столыпину, реформ которого никто и не упомнит?
   В общем жизнь народов никак не желает вмещаться в жизнь нескольких людей, ибо между этими людьми и народом никакой связи не обнаружено, страшно далеки они от народа и узок круг их интересов. Ответы таких экспертов подобны наблюдениям со стороны за стадом – дескать, стадо идет по такому-то направлению потому, что впереди идущее животное ведет его, и совокупность воль всех остальных животных перенесена на этого правителя стада. Ну а ежели животные, идущие во главе стада, переменяются, то это происходит оттого, что совокупность воль всех животных переносится с одного правителя на другого, смотря по тому, ведет ли это животное по тому направлению, которое избрало все стадо. Эти наблюдения из мира животных часто переносятся и на людей.
   Историки также упорно изучают людей, оставивших по себе наибольшее число памятников, – царей, министров, полководцев, сочинителей, реформаторов, пап, журналистов, – по мере того как все эти лица, по их мнению, содействовали или противодействовали известной цели в виде свободы, равенства, просвещения или цивилизации, а также конечно всеобщему распространению демократии и посрамлению тоталитаризма и автократии.
   Но так как ничем не доказано, чтобы цель человечества состояла в свободе, равенстве, просвещении или цивилизации и так как весьма сомнительно предположение, что воля масс всегда переносится на те лица, которые плавают на поверхности, то и деятельность миллионов людей, переселяющихся, сжигающих дома, бросающих земледелие, летающих на крылатых машинах и истребляющих друг друга, никогда не выражается в описании деятельности десятка лиц, не сжигающих домов, не занимающихся земледелием, не убивающих себе подобных и летающих на самолетах только в качестве элемента предвыборной кампании.
   Брожение народов востока в конце прошлого века и стремление их слиться с западом объясняется ли деятельностью генсеков и президентов, их министров, жизнью Горбачева или Ельцина или какой-нибудь Валенсы? Движение русского народа в направлении принуждения Грузии к миру выражается ли в подробностях больного характера Мишико, его гастрономическом пристрастии к галстукам и его переписки с Медведевым? Теннис в конце XX-го века или бадминтон в начале века XXI-го послужили причиной кавказских войн? Движение англосаксов во время их крестового похода на арабский мир объясняется ли изучением Бушей и Клинтонов и их дам вроде Моники и Хиллари? Папы, короли и рыцари побуждали народ к освобождению святой земли; но народ не шел, потому что та неизвестная причина, которая побуждала его прежде к движению, более не существовала, а позвали американские лидеры – и народ таки пошел и даже побежал к нефтяным приискам. История монархов и писателей никак не переходит в историю жизни народов.
   Как нас учат теперь и в школе и с поголубевших окончательно экранов человек есть творение всемогущего, всеблагого и всеведущего бога. Что же такое есть грех, понятие о котором вытекает из сознания свободы человека? А с другой стороны, если люди все же произошли от обезьян в неизвестный период времени, то как быть тогда?
   Точно так же теперь кажется: стоит только признать закон необходимости, и разрушатся понятие о душе, о добре и зле и все воздвигнутые на этом понятии государственные и церковные учреждения. Точно так же как и закон Коперника в астрономии, закон необходимости в истории не только не уничтожает, но даже утверждает ту почву, на которой строятся государственные и церковные учреждения. И свобода есть осознанная необходимость, и действия исторических героев тоже есть осознанная необходимость, и пресловутая роль личности в истории тоже разумеется осознанная необходимость. И чем лучше личность осознавала эту необходимость, тем большую роль в истории ей удавалось сыграть.
//-- * * * --//
   В XXI веке все также вернулось на круги своя. Анна Шляпман со товарищи была обменена на целую пачку российских предателей, вернулась в Россию и стала вести телевизионные шоу про «Очевидное-невероятное», участвовать в показах мод и особенно шляп на подиуме и читать студентам лекции на тему «Шпионаж для чайников, чайниц и чайных блюдечек», но студенты неохотно их посещали, потому что те что побогаче считали ее слепым сексуальным орудием тупых нашистов и путинистов, захвативших власть в стране, а те кто победнее – проклятых олигархов и буржуев, захвативших власть в стране, и все без исключения – орудием царя, красного или белого, а может и красно-белого, который захватил эту власть в этой понимаешь ли стране, потому что никто другой ее брать не пожелал. Студенты называли друг друга «товарищами» и мечтали о свободных выборах, утверждая что совершенно неважно кто сядет на трон – Ё-лигарх или дядюшка Зю, а может и дядюшка Ау, только бы получить возможность выбирать.
   Борис Валерьянович продолжал спокойно жить в Лондоне и строчить письма всем подряд, президенту, патриарху, премьер-министру, и российскому и английскому, и вообще всем людям доброй воли, умеющим читать, намекая что он непременно все исправит, не в прошлом так в будущем, и те кто его плохо знают еще его узнают.
   По всему миру люди гонялись или часами стояли на месте за новыми гаджетами фирмы «Эппл», «Самсунг» и прочих знаменитых марок, но даже по самым новейшим приборам узнать можно было только старые новости о различных катаклизмах, столь же несуразных и диких что и много столетий назад, когда из всего электричества была только небесная молния.
   По России же катились новые политические бури, взрывались электростанции и падали самолеты, в общем шла обычная предвыборная борьба, которая однако велась достаточно чисто по местным меркам. Никто уже не посылал в прошлое новых засланцев, экономя нервы и энергию, все жили своей жизнью, устраивая ее по мере возможности на свой лад и вкус, и чертово колесо госпожи Истории катилось без отступов и поправок, прорубая путь сквозь заросли препятствий в неизведанный край Грядущего.

Андрей Баранов Война и Мир-1802

Предыстория

История

Эпилог

Андрей Баранов
Война и Мир-1802