Общественный разлом и рождение новой социологии: двадцать лет мониторинга

От составителей

   Книга, предлагаемая вниманию читателей, не совсем обычна. Идея ее принадлежит Юрию Александровичу Леваде. Составители попытались в ней дать представление о двадцатилетней деятельности нашего исследовательского коллектива – с 2003 года он работает в Аналитическом центре Юрия Левады, а до того создал себе репутацию как Всесоюзный (с 1992-го – Всероссийский) центр изучения общественного мнения, ВЦИОМ [1 - Деятельность нынешнего ОАО «ВЦИОМ» (после 2003 года) не имеет ничего общего с работой и историей ВЦИОМа под руководством Т.И. Заславской, а затем Ю.А. Левады.]. Говоря о коллективе и его двадцатилетней деятельности, мы имеем в виду, естественно, не столько имя организации, сколько ту совокупность идей, ценностей, человеческих отношений, исследовательских технологий, способов объяснения действительности, этоса профессии, которые рождают, как раньше говорили немецкие философы, ощущение работы объективного Духа. Поэтому для нас, когда мы далее употребляем слово «Центр», это не вывеска, не фирма, не помещения и оборудование, а люди с определенным отношением к себе и своей профессиональной деятельности, которые, передавая это отношение вновь приходящим работникам, членам коллектива, тем самым сохраняют и воспроизводят его как норму и традицию.
   Возникновение нашего Центра непосредственно связано с эпохой горбачевской перестройки, с поисками каналов и инструментов «обратной связи» между позднесоветским руководством и обществом [2 - Постановление о создании Всесоюзного центра изучения общественного мнения по социально-экономическим вопросам было принято на июльском совещании ЦК КПСС 1987 года. Формальными учредителями ВЦИОМа были ВЦСПС и Госкомтруда СССР.]. Своим формированием Центр был обязан усилиям первых его руководителей – директора Т.И. Заславской и ее первого заместителя Б.А. Грушина [3 - Борис Андреевич много лет боролся за создание советского аналога службы Гэллапа, был главным пропагандистом этой идеи и ведущим специалистом по изучению общественного мнения.]. Годы с 1987-го по 1994-й можно назвать периодом становления и взросления нашего коллектива. За этот период его руководителям и всему Центру пришлось решать множество сложных задач: поиск и подбор людей, способных учиться новому делу и реализовать его на практике, создание в республиках СССР и регионах России разветвленной сети отделений, без которых невозможно проведение массовых опросов общественного мнения, формирование принципиально нового теоретического и концептуального аппарата для интерпретации социальной реальности посттоталитарного общества и многих других. Всесоюзные репрезентативные опросы типа «Омнибус», каждый из которых объединял от трех до пяти самостоятельных исследований, пошли уже с ноября 1988 года. Через год они стали систематическими и более разнообразными по тематике.
   Частота (регулярность) и оперативность обработки все время увеличивалась, что позволяло вести постоянный мониторинг общественных настроений, восприятия актуальных событий, изменений массовых установок, потребность в знании которых в период драматических перемен резко обострилась. В это же время, в период 1992–1994 годов, большая часть коллектива прошла обучение в ведущих американских и европейских центрах и институтах соответствующего профиля.
   К середине 1990-х Центр под руководством Ю.А. Левады (который стал директором в 1992 году) в основном приобрел примерно тот вид, который сохраняет и в настоящее время, – это независимый специализированный институт. Его коллектив связан едиными технологическими, идейными и этическими отношениями, нацелен на проведение эмпирических исследований и научного анализа. Он включает не только сотрудников в Москве, но и наших коллег из региональных социологических подразделений, работавших с нами практически с самого начала. В этом плане он представляет собой итог социального эксперимента по строительству в постсоветской России институций нового образца. Он универсалистский по духу взаимоотношений и по мотивам взаимодействия коллег, притом что не калькирует впрямую никаких готовых западных форм, равно как и не приспосабливает к здешним и теперешним задачам структуры прежние, советские.
   Структура Центра воспроизводит тематическое и технологическое разнообразие ведущихся в нем исследований. Это социальный организм, старающийся гибко реагировать на функциональные требования анализа и усложняющиеся запросы общества. Так у нас появились специализированные подразделения изучения рынка, доходов и потребительского поведения, отдел, сосредоточившийся на качественных исследованиях. Дифференциация работы – социологу этот процесс в высшей степени понятен – предполагала новый уровень и характер взаимодействия между отделами, совместную разработку программ и анкет, анализ и обобщение результатов. Сосредоточение на каком-то одном типе исследований (полстеры, медиаметрия, маркетинг, экспертные опросы) требовало неизбежной стандартизации методик и технологий организации опросов, что, естественно, приводило рано или поздно к созданию самостоятельных групп и фирм, их отпочкованию от Центра. Главным для нашего коллектива всегда оставался путь «от мнений – к пониманию» – не случайно он стал девизом Центра и дал название представительному сборнику статей Юрия Левады.
   Центр с самого начала резко отличался по характеру исследовательской работы от того, что существовало в советской науке: для нее основным заказчиком и судьей в оценке полученных результатов было государство в лице различных ведомств. Такая всесторонняя зависимость ученых от бюрократии, особенно в сфере социального знания, сильнейшим образом ограничивала развитие теории, арсенала методических средств описания и анализа получаемых данных, подавляла разработку новых идей и подходов, особенно в предметных областях, лежащих вне поля узко понимаемых интересов власти. Напротив, наш коллектив прежде всего ориентировался на резко возросшую потребность общества в знании о себе, о процессах, происходящих в различных сферах социальной жизни, о разнообразных социальных группах, о деятельности институтов и т. п. Проводимые нами социологические исследования и опросы общественного мнения в этом плане должны были компенсировать многолетние дефициты информации о том, чем, собственно, было советское и постсоветское общество, советский и постсоветский человек, в чем особенности национальной идентичности россиян, каково отношение населения к смене характера собственности, к власти, к изменениям в жизни людей, как понимают люди происходящее, какими ценностями руководствуются, чего боятся и чего они хотят и т. п. Независимость от власти резко расширила предметное и тематическое поле исследований, а конкуренция, рыночный спрос на надежное, оперативно получаемое и верифицируемое знание заставили уделять много внимания надежности и достоверности полученной социальной информации.
   Многообразие тематики исследований, за которым стоит умножение заинтересованных адресатов социального знания, было отражением быстро развивающихся процессов социальной дифференциации, усложнением самого общества. Имея разные источники финансирования, мы вынуждены были учитывать в своей работе взгляды разных партнеров, апеллировать к разным группам общества, сталкиваться с разными публичными позициями. Соответственно, мы оказались перед необходимостью постоянной теоретической рефлексии по поводу возникающих задач и проблем социальной жизни, выработки новых или адаптации используемых на Западе методик для задач изучения собственной страны, перепроверки своих исходных инструментов и гипотез, оценки их адекватности, надежности, результативности. Причем делать это надо было быстро и надежно, поскольку время больших изменений не прощало ошибок, небрежности или равнодушия. Можно сказать, что наш коллектив в своем профессиональном развитии в ускоренном виде проходил основные этапы развития западной социологии.
   При этом важной и, может быть, главной особенностью нашего Центра стало принципиальное сочетание двух направлений работы, которые в социальных исследованиях на Западе давно и, скорее всего, бесповоротно разошлись. В развитых обществах Европы и США социология (а она всегда обращена к конкретному социуму, который исследует) после 1960-х годов постепенно превратилась в достаточно благополучную и рутинную дисциплину, чей академический статус и сложившийся образ мира время от времени пытаются поколебать одинокие инсургенты вроде гендерного подхода, мультикультурализма, постколониальной теории и т. п. Эмпирические зондажи общественного мнения при этом с академическими штудиями не связываются: они руководствуются собственными технологическими стандартами и корпоративными нормами, нося характер регулярного, мягкого слежения за более и менее устойчивым состоянием современных обществ. Понятно, что подобная «сверка часов» становится нужнее в моменты запрограммированных изменений вроде выборов, вокруг принятия важных правительственных решений, касающихся всей страны, или, напротив, после внезапных катастрофических событий, опять-таки затрагивающих жизнь всей нации (как, например, 11 сентября в США).
   Совершенно иная ситуация – в постсоветском социуме. Он во многом сохраняет мобилизационный характер, где отношения между центром и периферией, властью и массой складываются принципиально иначе, нежели в развитых, модерных обществах Запада. Больше того, советская модель этих отношений, построенная на жестком противопоставлении и репрессивном контроле властного центра над всеми формами коллективной жизни, находится сейчас в состоянии общего, резко выраженного и практически неуправляемого распада, перерождений, новообразований (в медицинском смысле слова). В этих условиях рейтинги первых лиц и линейные распределения ответов на стандартизированные вопросы – конечно же, не венец, а лишь грамотное начало собственно исследовательской работы. А сама она состоит в реконструкции и понимании ориентиров и мотивов опрошенных людей, групповых и институциональных рамок их деятельности, социальных процессов, определяющих их пристрастии и антипатии, надежды и страхи, ответы и умолчания. Без подобной систематической рефлексии и теоретической аналитики даже самые многокрасочные графики остаются и останутся всего лишь витринным муляжом проведенной работы, эпигонской, внутренне зависимой попыткой показать, что и у нас «всё как у больших».
   Повседневное и систематическое сочетание двух этих планов – эмпирической и аналитической – исследовательской практики, при поддержании их достойного профессионального уровня, – вот тот тип социологической работы, который был задан Ю.А. Левадой и которому следует наш коллектив. Важно еще одно: эта идея была реально воплощена в структуре отделов Центра, в общей конструкции нашего журнала (до 2003 года – «Мониторинг общественного мнения», далее – «Вестник общественного мнения»). Большой массив таблиц и графиков соединяется в каждом из девяноста номеров журнала с несколькими крупными аналитическими статьями по проблемам экономики, политики, культуры нынешнего российского социума. Они принадлежат не только сотрудникам Центра, но и широкому кругу наших коллег и друзей в стране и за ее рубежами [4 - Интенсивность работы Центра скрывает одно обстоятельство: в целом это небольшой исследовательский коллектив, много меньше численности персонала академического института средней руки.].
   Задачей представить эту работу в самых общих чертах и определяется настоящий сборник. Понятно, что он по неизбежности ограничивается отдельными текстами включенных в него авторов. Из более чем 700 статей, опубликованных в «Мониторинге» и «Вестнике» с марта 1993 года до нынешнего дня, мы были вынуждены отобрать лишь 34.
   Как нам кажется, они представляют разнообразие тематики и методических подходов в исследованиях трансформации постсоветского общества, концепций и возможностей анализа полученного материала. Отбирая статьи в сборник, мы исходили из двух критериев: с одной стороны, отобразить результаты наиболее важных исследований разных периодов нашей деятельности, а с другой – представить широкий круг наших авторов, ограничившись включением одной статьи каждого. Некоторые исключения продиктованы желанием не оставить в стороне важные для Центра темы. Ряд материалов мы из-за ограниченного объема книги все-таки не смогли взять, о чем очень жалеем.
   Остальное – за читателями.

Лев Гудков, Борис Дубин

Татьяна Заславская
Как рождался ВЦИОМ

   Татьяна Ивановна, как Вы считаете, десять лет ВЦИОМу – это много или мало?

   Я бы скорее сказала, что много, потому что время у нас сейчас такое, что каждый год, как на войне, надо засчитывать за три. В эти десять лет уложилась такая громадная история, что я бы никак не оценила этот срок как маленький. Вообще, сам этот вопрос носит несколько двусмысленный характер, его можно понимать и в том смысле, молодое учреждение ВЦИОМ или старое, много у него еще сил или он уже идет к своей гибели. Мне кажется, ВЦИОМ жил настолько интенсивно и в его истории было столько сложных политических и счастливых моментов, что это много. И второй смысл, который я в это «много» вкладываю, – ВЦИОМ как профессиональная организация за десять лет давно уже перестал быть молодым и неопытным. Мне кажется, во ВЦИОМе уже наработан достаточно высокий профессионализм.
   При организации ВЦИОМа на какой опыт Вы опирались? Лично у меня собственного опыта в этой области не было. Я занимаюсь экономической социологией и социологией села. А образцом для меня был Институт демоскопии – центр изучения общественного мнения в ФРГ, возглавляемый Э. Ноэль-Нойман. Я его посещала дважды. Первый раз в составе советской делегации в 1972 году, во второй – в 1989-м, когда я получила премию им. Карпинского в фонде FFS в Гамбурге, в честь этого для меня было организовано турне по социологическим центрам страны. И тогда, и раньше, в 1972 году, Институт демоскопии произвел на меня просто ошеломляющее впечатление. Сравнительно небольшое здание, очень небольшой коллектив сотрудников (порядка 30–40 человек, не больше), гигантский объем работ, многие сотни опросов в год… Продумано все до мелочей, техническая база – на совершенно недоступном тогда для нас уровне, и фантастическая четкость организации, особенно по сравнению с нами – мы, россияне, крайне неорганизованные люди. У меня было ощущение, что я побывала в будущем веке. Мы в начале 70-х годов обрабатывали социологические данные на огромных электронных машинах БЭСМ и М-20, находившихся в Вычислительном центре СО АН СССР, стояли в очередях, подолгу ждали таблиц. Чуть пораньше, в 1967 году, мы провели громадное для тех времен обследование сельского населения, собрали 5 тысяч семейных и больше 10 тысяч индивидуальных анкет. Как Вы думаете, сколько времени обрабатывался этот массив?

   Года три?

   Два года. Конечно, работали не вручную, но машиносчетная станция, кодирование, перфорация, дырочки – это что-то столь допотопное, что страшно вспоминать. Да и наше неумение – ведь это был наш первый социологический опрос, причем проводился он вместе с Центральным статистическим управлением РСФСР, но и оно нам тоже ничем не могло помочь. У нас на машиносчетной станции работало человек 10–15, а в математическом центре Ноэль-Нойман – три человека. Когда она привела меня туда, я спросила, сколько времени будет продолжаться работа с массивом из 3 тысяч анкет, который в тот момент обрабатывался. Она не поняла: «Как – сколько времени?» Я решила уточнить свой вопрос, но про годы вроде неудобно спрашивать, да и с месяцами, пожалуй, можно попасть впросак, – спрашиваю: «Сколько дней?» Она рассмеялась: «Если бы мы считали время обработки на дни, эти люди здесь бы давно не работали». Речь шла о двух-трех часах.
   Короче говоря, я восприняла этот центр как некоторое организационное совершенство. Река информации, интенсивная и эффективная работа сотрудников, огромная региональная сеть, постоянно работающая школа для интервьюеров, причем те две недели, пока они учатся, им платят стипендию. А в 1989 году меня поразило, что все 12 лонгитюдных исследований Института демоскопии вел один-единственный научный сотрудник. В это было трудно поверить. Если бы я не посвятила два-три дня изучению этой удивительной организации, то, получив предложение организовать ВЦИОМ, скорее всего, ответила бы, что это слишком далеко от моей специализации. Конечно, я понимала, что мы никогда не дотянемся до такого уровня, но все-таки очень хотелось попытаться сделать что-то подобное, что-то в этом духе, что-то идущее навстречу… Говорят, «что русскому здорово, то немцу смерть», и действительно, думаю, что ни один немец не смог бы работать в таких условиях, в которых работали и работаем мы. Российская жизнь настолько своеобразна, что любая зарубежная идея или модель сама собой начинает перерождаться с учетом российских реалий. Поэтому и нам приходилось решать проблемы, о существовании которых немцы даже не подозревали, а если бы с ними столкнулись, то потеряли бы сознание. Одна из самых главных реалий, в которых мы существовали, состояла в том, что ВЦИОМ был создан не как независимый центр, а как организация при ВЦСПС и Государственном комитете по труду СССР. Все важные решения, которые мы принимали, – и организационные шаги, и подбор кадров – с самого начала шли под контролем руководства ВЦСПС, тогда как Э. Ноэль-Нойман была владелицей института, а это совсем другое дело. Правда, С.А. Шалаев, бывший в то время председателем ВЦСПС, относился к ученым с большим уважением и не только сам никогда ничего не диктовал, но и несколько сдерживал свое агрессивное окружение. Неоднократно члены Президиума и Секретариата ВЦСПС требовали закрыть ВЦИОМ, и каждый раз С.А. Шалаев отводил от нас эту угрозу.
   Таким образом, имея в голове некоторую идеальную модель, т. е. представляя себе, что такое хорошо организованный и четко работающий центр изучения общественного мнения, мы с коллегами попытались воспроизвести в российских условиях нечто похожее в той степени, в какой это было возможно в наших условиях. Когда С.А. Шалаев предложил мне организовать и возглавить первый в стране специализированный центр по изучению общественного мнения, я сразу посоветовала ему обратиться к Б.А. Грушину, который всегда мечтал создать подобный центр. С ним уже велись переговоры, но не смогли договориться. В конце концов я согласилась взять на себя руководство ВЦИОМом, но при обязательном условии, чтобы заместителем был Борис Грушин. Такая ситуация на первый взгляд полностью устраивала нас обоих: мой первый заместитель был лучшим специалистом в стране в этой области, чуть ли не всю жизнь посвятил изучению массового сознания, а у него – достаточно терпимый директор, который, как он полагал, будет чисто формально исполнять свои функции. К сожалению, наш альянс оказался не очень долгим – меньше двух лет. За это время Б.А. Грушин сделал очень многое, он действительно в основном поставил работу по изучению общественного мнения. Потом он организовал собственный (частный) центр изучения общественного мнения VP, где уже был полным хозяином, и ушел из ВЦИОМа.

   Если сравнить списки сотрудников ВЦИОМа бывших и настоящих, то бросаются в глаза очень сильные различия. Как Вы считаете, что сегодня осталось от ВЦИОМа образца конца 80-х годов?

   Во-первых, остались люди – это фундаментальный факт. Остались Ю.А. Левада и весь его немалый коллектив, который пришел во ВЦИОМ в самом начале, в середине 1988 года; осталась и новосибирская группа – З.В. Куприянова, Э.Д. Азарх, Е.А. Дюк, Л.А. Хахулина. Эти две группы и сейчас, я бы сказала, образуют несущую конструкцию ВЦИОМ. В период становления ВЦИОМа пришел и В.М. Рутгайзер вместе с С.П. Шпилько, Л.Г. Зубовой, Н.В. Ковалевой, М.Д. Красильниковой. Потом постепенно они все ушли, кроме М.Д. Красильниковой, сохранившей и передавшей все традиции этого коллектива. Основной кадровый костяк – это, конечно, главное, что осталось, потому что сейчас и здание другое, и компьютерная техника обновлена, и персонал технический тоже. Заметно поменялся состав руководителей региональных отделений. Большинство организовали свои собственные центры и по совместительству работают на ВЦИОМ. Но мне все же кажется, что дух прежнего ВЦИОМа живет. Ведь есть что-то такое непонятное, что можно назвать духом коллектива, учреждения, – какая-то сумма неписаных правил поведения и отношений между людьми, например демократический или авторитарный стиль управления организацией. У меня был стиль демократический, и у Ю.А. Левады стиль демократический. Значит, это осталось. И еще – не знаю, как назвать это в современных условиях, может быть, честностью… Но сейчас немножко расплылось это понятие. «Законопослушность» – тоже неправильно, потому что сейчас просто невозможно не принимать всяких мер, чтобы те небольшие деньги, которые удается заработать за границей, попадали не к ненасытному и равнодушному государству, а шли на закупку техники и другие нужды ВЦИОМа. Но мы никогда в свои карманы не клали никаких «теневых доходов», и это большая разница. Наверное, это можно назвать просто всеобщим духом порядочности. Это дискретная характеристика – он или есть, или его нет. В наше время порядочность может работать и против человека, и против коллектива, но это огромная духовная ценность. И еще, я думаю, осталось добросовестное отношение к работе, высокая профессиональная этика.
   Вы назвали достоинства ВЦИОМа. А какие у него недостатки? Поначалу самым большим недостатком было, как мне кажется, то, что большая часть коллектива почти ничего не знала об изучении общественного мнения, т. е. начинали мы как профаны. Б.А. Грушин бегал по своему роскошному кабинету на Ленинском проспекте, хватался за голову и жутко переживал. Как специалист, он имел достаточно ясное представление, как надо, но, видя, что и как делается на практике, нередко приходил в отчаяние.
   Все состояло из недостатков! Страшно затянулось, к примеру, решение проблемы обеспечения ВЦИОМа компьютерной и копировальной техникой. ВЦСПС выделил на закупку техники довольно крупную сумму валюты (порядка 500 тысяч долларов). Руководитель нашего будущего компьютерного центра А.А. Ослон заказал ее какой-то канадской фирме, якобы принадлежавшей миллиардеру и потому весьма солидной. Мы перевели деньги, а техники все не было и не было. Через несколько месяцев оказалось, что наш поставщик банкрот, и его жена уже чуть ли не в тюрьме или под судом, и что он не миллиардер, а прохиндей. Это все было просто ужасно, потому что все мы были крайне неопытны и натыкались на все острые углы. В конце концов мы все-таки «выбили» технику на переведенные деньги, но прошло минимум два с половиной года, пока нам удалось полностью сбалансировать свои финансы. В течение первого года в основном шло формирование региональной сети, без которой ВЦИОМ ничто. Поэтому в 1988 году мы провели всего четыре опроса, тематика которых была довольно случайна.
   А ВЦСПС тем временем требовал результатов, ведь деньги были выделены, помещение выделено, штаты постепенно комплектовались, а серьезных результатов не было. Конечно, вэцээспээсовцам было трудно понять, что значило организовать учреждение совершенно нового типа, да еще в российских условиях. Только в конце декабря 1988 года ВЦИОМ наконец получил возможность провести первое серьезное исследование. Это был опрос «Новый год», подготовленный коллективом Ю.А. Левады и позже легший в основу лонгитюда. И опять-таки еще месяца три, наверное, обрабатывались его данные, так что даже возникла проблема: можно ли называть его «новогодним», если результаты публикуются лишь в апреле? Короче говоря, вся организация ВЦИОМа шла через пень-колоду и очень многое не ладилось. Только устроили региональное отделение, выясняется, что его руководитель совершенно не подходящий, отлынивает от работы, халтурит и т. д.
   Адски тяжелой была проблема коммуникаций. Центр Ноэль-Нойман получал информацию от своих региональных представителей оперативно – по телефону, факсу, модему. Сегодня проведен опрос – завтра все данные уже в Алленсбахе. Ну а у нас еще был Советский Союз, региональные отделения во всех республиках, в Сибири и на Дальнем Востоке. Как доставлять туда пустые анкеты и получать обратно заполненные? Специальных курьеров нанимать – у нас денег не было. Почта, особенно в то время, шла месяцами, и половина посылок не доходила. Ни факсов, ни модемов не было в природе, об этом мы даже не могли мечтать. Поэтому посылали анкеты (туда – чистые, оттуда – заполненные) либо с проводниками поездов, либо через кого-то из пассажиров самолетов. Лично этих людей, конечно, не знал никто: ездили встречать определенный рейс, а среди пассажиров – «женщину в красном берете» или «старичка с палочкой», фамилия такая-то. Едут встречать этот рейс, спрашивают фамилии – и нередко пропускали того, кто нужен. Транспортировка анкет довольно долго была очень серьезной проблемой, она стояла и после того, как мы в 1991 году переехали на Никольскую. Однажды была упущена и пропала большая посылка с анкетами из Алма-Аты. Наш сотрудник опоздал к поезду, когда он приехал, поезд был уже на запасном пути, и анкеты не нашли. А исследование было международное, иностранный заказчик, естественно, отказался принимать массив без Казахстана. Сроки поджимали, но все же пришлось заново проводить опрос в Казахстане, а затем передавать анкеты через надежного человека, летящего самолетом.
   Что в этих условиях можно было внедрить из западных технологий? У Ноэль-Нойман в каждом регионе, охватывающем пять – восемь населенных пунктов, был специальный контролер, вся работа которого заключалась в том, что он ездил по точкам опроса и проверял, как работают интервьюеры. Методисты ее института без конца запускали различные тесты, о направленности которых не подозревали интервьюеры и опрашиваемые, но с помощью которых проверялось, выдерживаются или не выдерживаются требования к выборке, технике и процедуре опроса. Нам это в первые годы и в голову не могло прийти. Для нас руководители региональных отделений были в каком-то смысле «вне критики», потому что они были самыми квалифицированными людьми в своем окружении. Среди них было несколько молодых кандидатов наук, и мы считали (вынуждены были считать), что все виды контроля – это их дело, а мы не можем из Москвы проконтролировать, как реально ведется опрос в Душанбе или Хабаровске. Борьба за качество и надежность информации, которые обеспечиваются многими ступенями технологии, – проходная линия в развитии ВЦИОМа. Ведь причин, по которым информация может оказаться ненадежной, множество, а путь к обеспечению ее достоверности, в общем, один.

   Вы согласны с мнением, что ВЦИОМ был создан по социальному заказу?

   «Социальный заказ» можно понимать в двух противоположных смыслах, все зависит от того, что рассматривать в качестве социума. Если его понимать как заказ общества, иными словами, как общественную потребность в изучении общественного мнения, тогда я абсолютно согласна. Более того, именно по этой причине я согласилась взять на себя руководство ВЦИОМом. Я ведь хорошо знала, как поставлено изучение общественного мнения в Венгрии, Польше и других социалистических странах и переживала, что у нас ничего подобного не было. В СССР шла перестройка, начинались реформы, которые должны были неизбежно задеть интересы самых широких масс людей. Я не представляла себе, как можно управлять нестабильным, активно реформируемым обществом без надежной обратной связи, которая информировала бы реформаторов о том, как воспринимают эти реформы разные группы людей и как меняется их положение. Во всяком случае, в моей душе, в моем сознании этот социальный заказ звучал с большой силой, это была главная мотивация. Тогда идея служения обществу вообще была достаточно сильной: перестройка, Горбачев, эйфория, свобода… Поэтому, я думаю, многие люди пришли во ВЦИОМ не без какого-то светлого ожидания, что их деятельность будет полезной, поможет наладить связь между властью и народом, станет частью процесса демократизации страны.
   А если понимать социальный заказ как заказ, например, Горбачева для того, чтобы получать те данные, которые ему хочется, – в этом смысле, конечно, нет. В 1988 году ЦК КПСС принял постановление «О повышении роли марксистско-ленинской социологии в развитии советского общества», одним из пунктов которого было создание сети центров изучения общественного мнения. ВЦИОМ же был создан в конце 1987 года, когда постановление еще только готовилось, т. е. этот «социальный заказ» уже осмысливался. Причем за возможность создания этой сети боролась, с одной стороны, советская Социологическая ассоциация, а с другой – прогрессивные сотрудники ЦК КПСС, которых было, кстати, немало. В частности, за проект постановления о социологии отвечали В.П. Можин, исполнявший обязанности заведующего экономическим отделом, и Г.С. Саркисянц из отдела науки. Так что можно уверенно сказать, что было много людей, которые понимали необходимость изучения общественного мнения для дела, для эффективного управления перестройкой, а вовсе не для манипулирования цифрами.

   А в чем заключается роль ВЦИОМа сегодня?

   Конечно, сейчас она очень сильно переменилась. Создание ВЦИОМа явилось первым толчком к формированию широкой сети центров изучения общественного мнения в стране, потому что подавляющее большинство центров, действующих ныне на периферии, – это бывшие региональные отделения ВЦИОМа. До начала 90-х годов ВЦИОМ был единственным крупным профессиональным центром изучения общественного мнения в СССР. Он был настолько профессионален и надежен, насколько это вообще было возможно в то время. Большая его заслуга – это инициация возникновения региональных центров во всей России, их техническое оснащение и методический тренинг. Теперь же ВЦИОМ – один из десятков и сотен центров изучения общественного мнения в стране. При этом он остается самым крупным и, как утверждают время от времени, самым надежным и солидным центром изучения общественного мнения. Но вместе с тем теперь он только один из и, следовательно, прежняя функция новатора-«провозвестника» отпала.
   Второе существенное изменение – это то, что ВЦИОМ стал коммерческой организацией. Сначала на его содержание и деятельность выделялась твердая сумма денег, половину которой давал Государственный комитет по труду СССР, а другую – ВЦСПС. Короче, у нас было бюджетное финансирование. А как формировалась тематика опросов? В первые годы наши сотрудники были вынуждены ходить по коридорам и кабинетам ВЦСПС, доказывать, убеждать их, владельцев, что им важно знать общественное мнение по тем вопросам, которыми они занимаются, предлагать им провести исследования. Но у большинства профсоюзных работников просто не было такой потребности. Они говорили, что и так все знают, часто бывают в городах, на фабриках и заводах и им не нужны наши опросы. Примерно до середины 1989 года мы не могли набрать у своих учредителей заказов на ту сумму, которая нам все равно выделялась из бюджета. До поры это нам прощалось, мы получали у ВЦСПС разрешение докупить на «сэкономленные» деньги технику, выдать премии сотрудникам, сделать ремонт – ведь тогда за каждую копейку надо было отчитываться. Но потом ВЦСПС очень невзлюбил ВЦИОМ в связи с тем, что проведенные нами опросы выявляли весьма критическое отношение трудящихся к профсоюзам. В конце концов было решено переводить нам деньги только за проведенные исследования, а заказы шли по-прежнему туго, так что часто денег стало не хватать на главное. Приходилось идти к С.А. Шалаеву и просить его, во-первых, перевести деньги сверх набранных заказов – зарплатуто людям надо было платить, и, во-вторых, объяснить своим людям, что общественное мнение нужно знать. Ну а в 1992 году ВЦСПС просто распался, так как Союза не стало, а Государственный комитет по труду СССР превратился в Государственный комитет по труду РФ, и у ВЦИОМа осталась лишь половина финансирования. Потом она все уменьшалась и уменьшалась, и сейчас ежегодная сумма заказов Государственного комитета по труду РФ покрывает примерно 10 % расходов ВЦИОМа, а на 90 % ему, как и всем, приходится «кормить» себя самостоятельно. Это, конечно, в корне меняет характер его деятельности. В 1988–1991 годах одной из моих головных болей было, как совместить изучение общественного мнения по конкретным текущим вопросам с научными социологическими исследованиями, т. е. как сочетать обслуживание потребностей управления с решением научных задач. А сейчас одна из главных задач ВЦИОМа – обеспечить достойную оплату труда своим сотрудникам и региональных отделений, обновлять технику и т. д. Для этого надо систематически искать заказы, и если они экономически выгодны, то соглашаться на любые предложения: «Пепси» так «Пепси», табак так табак – важно, что за это деньги платят. Другое общество – другая жизнь ВЦИОМа. Но все-таки научным сотрудникам ВЦИОМа удается совмещать и такую жизнь с ведением углубленных исследований: издается прекрасный, высокоинформативный журнал, публикуются интересные статьи, а иногда и книги, защищаются диссертации.
   В условиях, когда оплачиваемых заказов на научные исследования нет совершенно, их можно проводить только за счет экономии и перераспределения средств, зарабатываемых на рыночных заказах.

   Чего бы Вы пожелали ВЦИОМу на следующие десять лет?

   К сожалению, мои личные пожелания не гарантируют благоденствия организации. Но если уж говорить об этом, то в первую очередь я пожелала бы ВЦИОМу прочного и устойчивого финансового положения. Убеждена, что высококвалифицированный коллектив ВЦИОМа способен решать другие, намного более сложные задачи, чем сейчас. Но когда все время приходится думать о том, что на следующий месяц может не быть зарплаты, то решать самые сложные и методологические задачи становится трудно. Прочная финансовая база – не самоцель, а необходимое условие и средство к решению других задач. Что же касается цели, то я бы пожелала ВЦИОМу и дальше стараться как можно более эффективно использовать тот огромный, океаноподобный материал, который им собран и продолжает собираться, для глубокого анализа социальной трансформации российского общества. Одновременно я желаю российской власти отвлечься от повседневной текучки и заинтересоваться наконец состоянием общества, развитием которого она стремится руководить, чтобы власть поняла, что без активного участия общества никакие реформы не пройдут, и серьезно захотела знать общественное мнение о реформах. Нельзя сказать, что сегодня власть совершенно им не интересуется, но, мне кажется, что у государственных органов РФ нет настоящего вкуса к общественному мнению. Во время выборов желание, чтобы утром на столе лежала бумажка с динамикой рейтингов, есть, а по отношению к тому, что как раз составляет основу, – социально-экономическим вопросам, связанным с условиями жизни народа, – этого нет. Не видно и того, чтобы результаты опросов общественного мнения учитывались в практической деятельности правительства. Широкая публика уже заинтересовалась общественным мнением – отражающие его таблицы в газетах привлекают очень большое внимание. Все их смотрят, в том числе потому, что интересно свериться, думают ли люди так же, как ты или наоборот, т. е. и народ заинтересовался, да и власть хоть и медленно, но просыпается. Но проявляемый ею интерес к общественному мнению во время выборов – это не государственный, а эгоистический интерес. И мне это представляется симптомом того, что новую российскую власть рано считать цивилизованной.

Беседу вела Тинатин Зурабишвили

Борис Грушин
На дальних и ближних подступах к созданию ВЦИОМа

   Первые свидетельства возникновения у руководящих органов власти выраженного интереса к изучению общественного мнения в стране появляются в 1983 году на июньском Пленуме ЦК КПСС, в постановлении которого вслед за привычной риторикой насчет того, что партия располагает многими каналами гибкой, оперативной связи, позволяющей чутко улавливать изменения в настроениях масс, глубоко изучать их интересы и потребности» и т. п., шло долгожданное признание: «В современных условиях назрела необходимость создания специальной системы изучения потребностей, мнений и настроений трудящихся масс, опирающейся на специфические методы выявления и анализа общественного мнения и позволяющей получать по любому вопросу, в любой момент надежную, представительную и в масштабах всей страны информацию». С целью решения этой задачи Пленум признал необходимым создать Всесоюзный центр изучения общественного мнения и поручил Академии наук СССР и Академии общественных наук при ЦК КПСС внести предложения об организации этого центра [5 - Материалы Пленума Центрального Комитета КПСС, 14–15 июня 1983 года. М., 1983. С. 79. (Выделено мной. – Б.Г.)]. Однако рождение долгожданного ВЦИОМа в 1983 году, увы, не состоялось, как не состоялось оно и в следующие четыре года вплоть до декабря 1987-го.
   Все дело упиралось в элементарную неспособность принимавших решения субъектов прийти к согласному ответу на вопрос: в рамках какой именно управленческой структуры (или, как сейчас бы сказали, «под чьей крышей») стоило лучше всего организовывать Центр, дабы деятельность его была максимально успешной. Вопрос в самом деле был далеко не из легких, тем более что европейские страны социализма демонстрировали разные модели его решения: в одних случаях (чаще всего) это были службы, так или иначе связанные с национальными системами радио и телевидения (Польша, Венгрия, Румыния), в других – с государственными учреждениями вроде Совета министров (Польша) или Национального статистического управления (Чехословакия, Прага), в третьих – с национальными академиями наук (Чехословакия, Братислава), в четвертых – с партийными органами (Болгария, ГДР).
   Очевидно, выбор лучшей «крыши» для ВЦИОМа напрямую зависел от того, какие именно характеристики деятельности Центра расценивались создающими его людьми в качестве наиболее важных, могущих обеспечить максимальный успех, наибольшую эффективность его деятельности. На взгляд социологов, сочинивших приведенный проект постановления Секретариата ЦК КПСС, из всех таких conditio sine qua non рассматриваемой деятельности, безусловно, самыми главными следовало считать следующие четыре:
   • высокий профессионализм руководителей и рядовых сотрудников Центра, базирующийся на глубоком понимании предмета деятельности, владении широким комплексом знаний, касающихся теоретического, методологического и методического освоения предмета, а также на солидном практическом опыте его изучения, владении навыками и умениями, касающимися процедур сбора, обработки и анализа производимой информации;
   • максимально возможная объективность производимой информации, достигаемая путем исключения (минимизирования) какойлибо зависимости процессов ее производства от разного рода внешних (цензурных и иных) воздействий и влияний на содержание программ и результатов анализа произведенной информации;
   • максимально возможная открытость результатов деятельности, обеспечиваемая широким использованием существующих в обществе средств и каналов массовой информации, а также изданием собственных информационных материалов (отчетов, бюллетеней, журналов, книг);
   • достаточное финансовое обеспечение рассматриваемой деятельности, способность и готовность выделять для ее реализации немалые денежные средства, имеющие в виду заработную плату штатных сотрудников, занятых в Москве и в региональных отделениях Центра, а также внештатных работников, занятых по договорам; оплату аренды и содержания рабочих помещений; приобретение и поддерживание в рабочем состоянии солидного парка электронной и иной техники; издательскую деятельность, связанную с тиражированием полевых и иных документов, распространением итоговых результатов исследований и т. д.
   Таким образом, получалось, что для успеха дела создаваемый Центр надо было – в той или иной форме [6 - Судя по опыту европейских стран социализма, эти формы могли варьировать в диапазоне от предоставления соответствующей (подобной ВЦИОМу) службе практически полной самостоятельности до конституирования службы в виде некоего «придатка», своего рода «дочернего» учреждения, существующего при учреждении-«крыше», и – еще дальше – до полного включения службы в состав учреждения(«крыши» в качестве одного из его структурных подразделений.] – ввести под «крышу» такого учреждения, руководители которого а) понимали бы, о чем идет речь, и с большим или меньшим интересом относились к итогам социологических исследований [7 - В этой связи я всегда вспоминаю об одной из моих бесед, случившихся в середине 70-х, с бесподобным руководителем тогдашнего советского радио и телевидения С.Г. Лапиным, который, резко отринув мое предложение о создании в Гостелерадио СССР какойлибо службы изучения аудитории Центрального ТВ, изрек бесподобное: «Зачем выяснять, что́ люди смотрят по телевидению, если нам и без того известно: они смотрят то, что мы им показываем».], б) принимали бы как норму самостоятельность действий Центра, не вмешивались в его работу, ограничиваясь участием в планировании (долгосрочном и краткосрочном) этой работы, а также оценкой ее результатов, в) всячески споспешествовали бы ознакомлению с производимой Центром информацией широких масс населения, а также разного рода органов управления, образования, воспитания, в той или иной форме работающих с массами, и г) были в состоянии финансировать деятельность Центра в довольно крупных размерах.
   Увы, советские социологи и в этот, очередной, раз не смогли добиться успеха в своих отношениях с институтами власти. О создании ВЦИОМа с 1983 года вплоть до 1987-го в верхах практически даже не вспоминали.
   Только 17 июля 1987 года ЦК КПСС, Совет Министров СССР и ВЦСПС приняли Постановление № 825 «Об усилении работы по реализации активной социальной политики и повышении роли Государственного комитета СССР по труду и социальным вопросам», в котором «в целях изучения и использования общественного мнения советских людей по важнейшим социально-экономическим проблемам» было «признано целесообразным создать» Всесоюзный центр изучения общественного мнения по социально-экономическим вопросам при ВЦСПС и Госкомтруде СССР.
   А затем, как говорится, и года не прошло, как оба названных учреждения, которым высшие органы власти поручили сыграть роль «крыши» для ВЦИОМа, во исполнение постановления № 825 создали-таки долгожданный Центр, приняв собственное постановление на этот счет 7 декабря 1987 года под замысловатым номером 12-2а/729. Основные пункты содержания этого постановления были следующими:

   1. Образовать Всесоюзный центр изучения общественного мнения по социально-экономическим вопросам при ВЦСПС и Госкомтруде СССР в г. Москве с 25 опорными пунктами, расположенными во всех столицах союзных республик и в ряде других городов страны.
   2. Утвердить следующие основные направления деятельности Всесоюзного центра изучения общественного мнения по социально-экономическим вопросам:
   • исследование общественного мнения населения страны и его профессиональных, демографических, национальных и других групп по проблемам рационального использования трудовых ресурсов, повышения эффективности труда и его стимулирования, усиления действенности социальных факторов, более полного удовлетворения потребностей советских людей и другим важнейшим социально-экономическим вопросам, относящимся к деятельности ВЦСПС и Госкомтруда СССР;
   • разработка предложений по учету общественного мнения, способствующих подготовке управленческих решений, а также исследований эффективности их проведения;
   • подготовка предложений по использованию средств массовой информации для формирования общественного мнения по крупным проблемам труда и социального развития;
   • совершенствование методов проведения анализа, обобщения и эффективного использования общественного мнения в практической работе профсоюзных органов и органов по труду и социальным вопросам.
   3. Для обсуждения и решения методологических и организационных задач, стоящих перед Всесоюзным центром, и координации его работы с другими учреждениями и ведомствами создать Совет центра из числа специалистов и представителей заинтересованных организаций.
   4. Поручить руководству Всесоюзного центра совместно со Сводным отделом ВЦСПС по вопросам социального развития и Сводным отделом по труду и социальным вопросам Госкомтруда СССР подготовить и внести в месячный срок на утверждение Секретариата ВЦСПС и коллегии Госкомтруда СССР:
   • Положение о Всесоюзном центре изучения общественного мнения по социально-экономическим вопросам;
   • Положение о Совете Всесоюзного центра.
   5. Определить общую численность Всесоюзного центра изучения общественного мнения по социально-экономическим вопросам в г. Москве в составе 80 человек с годовым фондом заработной платы 240 тыс. за счет численности и средств профсоюзных органов и органов по труду и социальным вопросам, расположенных в г. Москве.
   Секретариату ВЦСПС и коллегии Госкомтруда СССР по представлению Всесоюзного центра определить его структуру и штаты, ежегодно утверждать планы работы и смету расходов Всесоюзного центра, включая средства на содержание опорных пунктов.
   <…>
   8 [8 - В данной публикации опущены два пункта рассматриваемого постановления – 6-й и 7-й, где речь шла о должностных окладах работников центра, а также о порядке и размерах их премирования за успешную работу.]. Советам и комитетам профсоюзов, органам по труду и социальным вопросам, хозяйственным руководителям, профсоюзным комитетам объединений, предприятий, организаций и учреждений оказывать Всесоюзному центру изучения общественного мнения по социально-экономическим вопросам необходимую помощь и содействие в проведении соответствующей работы непосредственно в трудовых коллективах и среди населения.

   Итак, 7 декабря 1987 года, после многих лет борьбы и ожиданий, Рубикон все же был перейден! Однако, на мой взгляд, как и на взгляд многих других инициаторов, участников и сторонников создания ВЦИОМа, этот переход совершился отнюдь не в лучшем, а скорее всего даже в худшем из всех возможных мест. В тогдашние бурные времена находившиеся в полной зависимости от партии профсоюзы отличались ярко выраженной несамостоятельностью и беспомощностью в решении разного рода конкретных злободневных (острых) проблем бытия и потому, мягко говоря, не пользовались сколько-нибудь значительным авторитетом у широких масс населения. Как показали уже первые опросы ВЦИОМа, при оценке меры позитивного участия в процессах перестройки различных типов социальных субъектов люди вспоминали о профсоюзах едва ли не в самую последнюю очередь, относясь к ним с гораздо меньшим доверием, чем ко многим другим социальным институтам, учреждениям и организациям [9 - Именно таков был, в частности, результат проведенного ВЦИОМом исследования состояния умов участников забастовок в Донбассе и Кузбассе в июле 1989 года. На фоне общего кризиса доверия масс ко всем типам традиционных властных структур на всех уровнях социальной иерархии (особенно высшем) о своем доверии к собственно ВЦСПС заявило скандально малое количество (всего 1 %!) опрашивавшихся горняков.]. И это обстоятельство, конечно же, не могло не вести к снижению интереса респондентов к вопросам интервьюеров, ведущих разговор от имени ВЦСПС, а стало быть, и к увеличению разного рода не контролируемых исследователями искажений в картине действительного положения дел.
   Словом, выбранная руководителями партии и правительства «крыша» для ВЦИОМа была откровенно «дырявой». И не только в сфере отмеченных взаимоотношений с ВЦСПС изучаемых масс, но и в сфере взаимоотношений с ВЦСПС самого ВЦИОМа: ведь значительная часть высшего ранга руководителей профсоюзов, занятых в центральном аппарате этой организации, являла собой, можно сказать, цвет тогдашней советской бюрократии, с характерными для нее, помимо прочих, такими свойствами, как отсутствие подлинного интереса к своему делу, чисто формальное отношение к нему и боязнь вызвать неудовольствие «начальства», потерять свое «доходное место».
   В этом автор постоянно убеждался в ходе множества контактов с руководящими работниками ВЦСПС, включая тех, кому Президиум этой организации поручил «курировать» деятельность ВЦИОМа, т. е. направлять ее в нужное русло, контролировать ее результаты, давать всевозможные «ц.у.» (= ценные указания) и т. д.
   Первая из таких встреч состоялась 22 сентября 1987 года на совещании у заместителя председателя ВЦСПС В.Г. Ломоносова, когда тот, пригласив к себе 10–12 социологов и журналистов, сообщил им, что возглавляемое им учреждение должно создать в ближайшее время «некий центр по изучению общественного мнения», и попросил рассказать ему, о чем тут, собственно, может идти речь, если руководители страны (цитата) «и без того могут получить любую информацию о мнениях и настроениях людей по уже существующим в обществе каналам – партийным, профсоюзным и иным». Старая песня! Поэтому в своем выступлении на этом совещании я, ответив в двух словах на пару вопросов, вызвавших дискуссию, порекомендовал председательствующему в целях повышения своей компетентности прочесть хотя бы несколько статей, а то (бог даст) и какую-нибудь книжку по обсуждаемому предмету, чем вызвал плохо скрытое неудовольствие видного партийного бонзы [10 - До работы в ВЦСПС В.Г. Ломоносов был председателем Среднеазиатского бюро ЦК КПСС, 2-м секретарем ЦК КП Узбекистана, председателем Госкомитета по труду и социальным вопросам.].
   Как мы помним, выше были названы четыре принципиальных свойства, которыми должно было бы обладать учреждение-«крыша» (а точнее, руководство такого учреждения), для обеспечения наиболее успешной деятельности ВЦИОМа. Так вот в случае с ВЦСПС и Госкомтрудом СССР налицо было практически полное отсутствие трех первых и наиболее важных из этих четырех свойств – прежде всего понимания смысла и значения проводимых Центром опросов общественного мнения [11 - Разумеется, в руководящем аппарате ВЦСПС и Госмкомтруда СССР встречались и такие сотрудники, которые понимали историческую значимость ВЦИОМа, причем не столько в жизни их собственных учреждений, сколько в жизни общества в целом.И, к счастью, в их числе оказались руководители обоих учреждений – председатель ВЦСПС С.А. Шалаев и первый заместитель председателя Госкомтруда СССР Л.А. Костин, которые при нужде оказывали необходимую помощь ВЦИОМу в нелегких процессах его становления.]; затем предоставления социологам полной самостоятельности при решении разного рода методологических и методических задач, связанных с проведением исследований; и, наконец, заботы о широком распространении производимой Центром информации. Более того, даже в отношении финансирования деятельности ВЦИОМа в выбранных учреждениях-«крышах» не раз и не два возникали какие-то сложности, нарушавшие нормальный ход вещей.
   Однако, несмотря на все явные минусы принятого верховными органами власти решения, а также на связанные с ними огорчения, изменить возникшую ситуацию, понятное дело, было абсолютно невозможно. И поэтому, когда действовавший в качестве «офицера по связи с социологами» ответственный работник ВЦСПС В.Г. Веретенников попросил меня (от имени С.А. Шалаева) помочь профсоюзам с созданием ВЦИОМа, я, естественно, сразу же и без всяких оговорок включился в работу по подготовке документов, конституирующих деятельность Центра.
   Этот разговор состоялся в конце октября 1987 года.
   А 17 декабря 1987 года председатель ВЦСПС С.А. Шалаев познакомил нас со своим замом В.Г. Ломоносовым и секретарем ВЦСПС Т.Г. Турысовым (назначенным быть «дядькою» ВЦИОМа) и пожелал нам «всяческих успехов».

Проблемы социальной трансформации

Татьяна Заславская
О социально-трансформационной структуре российского общества [12 - Обновленный вариант статьи, опубликованной в журнале «Общество и экономика» (1999. № 3–4).]

   В качестве целей, легитимирующих реформирование постсоциалистических обществ, обычно рассматриваются: формирование сильного правового государства, демократизация политической власти и общественной жизни, становление конкурентной рыночной экономики со сбалансированным развитием государственного и частного секторов, повышение качества жизни и рост благосостояния народа. Однако фактические результаты трансформации этих обществ оказались иными. В России вместо сильного правового государства возникло слабое и криминализованное, где господствуют правовой беспредел и тотальная коррумпированность властных структур. Вместо конкурентного рынка, базирующегося на активности мелких и средних предпринимателей, сформировался полукриминальный монопольный рынок, главными действующими лицами которого являются квазигосударственные промышленно-финансовые корпорации. Национальное производство неуклонно сжимается, падает уровень благосостояния граждан, доходы 10 % наиболее богатых семей в 20 раз превышают доходы наиболее бедных. Обобщающим социальным итогом реформ служит снижение ожидаемой продолжительности жизни россиян на 4–5 лет. Таким образом, результаты трансформационных процессов, возникших под влиянием реформ, скорее противоположны тем целям, ради которых они начинались [13 - Более подробно об этом см.: Заславская Т.И. Социальные результаты реформ и социальная политика // Куда идет Россия? Трансформация социальной сферы и социальная политика. М., 1998. С. 3–11.].
   Чаще всего это объясняют ошибками реформаторов, недостаточным знанием и пониманием ими России. В действительности, однако, правящий слой, в основном сохранивший свои позиции, использовал период демократической эйфории для реализации собственных интересов. Под прикрытием либеральных идей частично обновленная элита успешно овладела политической властью, государственной собственностью и финансовыми ресурсами страны, в то время как остальная часть общества стала жертвой обмана и самообмана.
   Определенную ответственность за это несет общественная наука, которая не смогла своевременно дать правильную оценку социальной направленности происходивших перемен и вероятных результатов преобразований, исходя из направленности интересов и соотношения сил главных участников процесса. Восполнению этого недостатка, на наш взгляд, может способствовать разработка концепции социального механизма трансформации постсоциалистических обществ. Она исходит из того, что в основе протекающих в этих странах трансформационных процессов лежат относительно устойчивые социальные механизмы, общее принципиальное устройство которых сочетается с существенными национальными особенностями, предопределяющими межстрановые различия в направлениях социальных преобразований. Принципиальное устройство этого механизма кратко описано в одной из наших работ [14 - Заславская Т.И. Постсоциалистический трансформационный процесс в России // Вестник РГНФ. 1998. № 3.], поэтому ниже более конкретно рассматривается лишь один из его элементов – социально-трансформационная структура общества.
   Подойти к этому предмету можно через понятие трансформационной активности социальных субъектов.
//-- Трансформационная активность и ее субъекты --//
   Под трансформационной активностью понимается совокупность таких действий индивидов, организаций и групп, которые прямо или косвенно вызывают сдвиги в базовых общественных институтах. Трансформационная активность амбивалентна по отношению к «добру» и «злу»: она охватывает не только конструктивную модернизаторскую, но и консервативно ориентированную реставрационную деятельность. Главными формами такой активности служат: а) целенаправленное реформирование общественных институтов; б) практическая инновационно-предпринимательская деятельность; в) адаптационное и реактивно-протестное поведение. Социальная направленность, интенсивность и степень согласованности названных форм активности – ключевые факторы развития реформ.
   Конкретные формы и виды трансформационной активности нередко реализуются разными социальными субъектами. Например, целевой реформаторской деятельностью занимаются главным образом представители правящего слоя, в то время как поведение, выражающее социальный протест, характерно для представителей нижних слоев. Однако связь между содержанием активности и статусом социальных субъектов не однозначна. Чтобы перейти от классификации форм трансформационной активности к типологии субъектов общественных преобразований, посмотрим, какие требования к ним предъявляет участие в каждой форме активности.
   Целенаправленной реформаторской деятельностью, как правило, занимаются сплоченные команды единомышленников, обладающие достаточно высоким статусом и возглавляемые сильными лидерами. В них входят представители верхних звеньев исполнительной власти, силовых структур, парламента, политических партий, а также примыкающие к ним идеологи. Конкретная направленность этого вида деятельности зависит от культурных характеристик ее участников: доминирующей системы ценностей, социально-политических взглядов, мотивированности групповыми или общественными интересами, уровня правосознания и морали. Эффективность же реформаторской деятельности во многом определяется компетентностью субъектов, их политической волей, знанием социальной реальности, умением предвидеть прямые и косвенные результаты принимаемых решений, самокритичностью и способностью к своевременному исправлению ошибок.
   Для активного участия в инновационно-предпринимательской деятельности ее субъектам необходимы прежде всего образование, финансовый капитал и социальные связи. Из личностных качеств особенно важны инициативность, деловая хватка, готовность к риску и преодолению препятствий, стремление к независимости и профессионализм. Этим типом деятельности занимаются руководящие группы предприятий и фирм, органов местного самоуправления, средств массовой информации, негосударственных организаций, общественных движений. К другому типу ее субъектов относятся специалисты, инициирующие и внедряющие новые формы экономических и социальных отношений, а также лица свободных профессий.
   Человеческое поведение более индивидуализированно и разнообразно, чем деятельность. Носителями различных стратегий поведения являются индивиды и группы, объединяемые сходными нормами-ценностями, типами менталитета, условиями жизнедеятельности. В целом же в качестве субъектов трансформационной активности выступают и физические лица, и малые группы, и трудовые коллективы, а также организации, органы управления, партии и движения. При этом индивиды и группы одновременно реализуют разные типы трансформационной деятельности и поведения.
   Переход от анализа форм трансформационной активности к выделению типов ее макросубъектов возможен лишь при высоком уровне обобщения. Речь здесь должна идти о субъектах относительно небольшого числа укрупненных типов активности, т. е. о широких общностях индивидов, сходство объективного положения и (или) социокультурных характеристик которых обусловливает единство трансформационных функций. Правда, крупные социальные общности (категории, группы, слои), объединенные сходными взглядами, интересами и, главное, стремлением к солидарному действию, пока еще только формируются: их очертания очень расплывчаты, интересы слабо артикулированы, общие цели не осознаны. Это предтечи тех солидарностей и идентичностей, которым лишь предстоит сложиться в процессе формирования гражданского общества. Но, несмотря на свою незрелость, они привлекают большое внимание ученых.
//-- Трансформационная структура общества --//
   Этим термином мы обозначаем систему социальных макросубъектов, взаимодействие и борьба которых служат движущей силой качественной трансформации постсоциалистических обществ. Потребность в изучении этой структуры связана со стремлением понять, кто в конечном счете «несет ответственность» за сдвиги, происходящие в институциональной и социально-групповой структурах общества, какие социальные силы – сознательно или неосознанно – содействуют модернизации, консервации или реставрации общественного устройства и какими способами они этого добиваются. Понимание этого вопроса, на наш взгляд, исключительно важно для выработки эффективной стратегии дальнейших реформ.
   Трансформационная структура отражает системное качество общества, особо значимое в период крутых перемен, – а именно его дееспособность как субъекта самореформирования и саморазвития. Это качество определяется соотношением и сравнительной активностью тех общественных сил, которые борются, с одной стороны, за либерально-демократические преобразования, а с другой – за возрождение и консервацию устаревших институтов. Меру этого качества можно назвать социально-инновационным или реформаторским потенциалом общества.
   Трансформационная структура характеризует качество всего общества как целостности, включающей как социально активные, так и консервативно-периферийные группы. В этом смысле данное понятие противостоит точке зрения, согласно которой чуть ли не единственными и, уж во всяком случае, главными субъектами трансформационных процессов служат элиты и субэлитные группы. Вот одно из подобных высказываний: «Субъекты перехода… – это, очевидно, прежде всего новые элитные группы, городские и сельские предприниматели, а также та часть старых хозяйственных и других элит, которая по тем или иным причинам заинтересована в реформах. Это и есть новые авангардные группы. Именно доля этих групп и динамика их ориентации должны нас интересовать в первую очередь, если мы хотим понять направленность и уловить темп реформ в экономике, если намереваемся прогнозировать их ход» [15 - Дискин И.Е. Россия: трансформация и элиты. М.: Элтра, 1995.]. На наш взгляд, сказанное хотя и верно, но односторонне, поскольку прерогативой названных групп служат лишь некоторые, хотя и важные, виды трансформационной активности.
   Изучение трансформационной структуры общества предполагает определение природы составляющих ее элементов, обоснование методов их идентификации. В основе функций, выполняемых элементами данной структуры в трансформационном процессе, равно как и вызываемых ими дисфункций, лежат характерные для них (доминирующие) типы активности. Сложность определения названных элементов связана с тем, что большинство социальных микросубъектов совмещает разные виды трансформационной активности. Дело несколько облегчается тем, что эти виды можно ранжировать по силе влияния на трансформационный процесс. Например, целенаправленная реформаторская деятельность оказывает большее влияние на преобразование общества, чем участие в локальных инновациях; последнее же, в свою очередь, приоритетно по отношению к адаптационному или протестному поведению. То же можно сказать и о конкретных направлениях активности. Например, коррумпированные представители правящего слоя, на наш взгляд, утрачивают роль реформаторов, переходя в группу криминалов. Сказанное позволяет типологизировать индивидов, организации и группы в зависимости от тех форм и видов активности, которые определяют характер их главного вклада в трансформационный процесс.
//-- Вертикальная проекция трансформационной структуры --//
   Место социальных субъектов в трансформационной структуре существенно зависит от их положения в иерархии власти и собственности, определяющего содержание и возможности реализации их интересов. Разумеется, представители крупных общественных слоев не однородны по своим ценностям и потребностям, отношению к либеральным реформам, механизмам участия в преобразовании институтов, способам трансформационного поведения. Однако место субъектов в общественной иерархии в значительной мере определяет возможности, механизмы и силу их влияния на трансформационный процесс. Социальный статус сказывается как на содержании, так и на масштабах конструктивной и деструктивной активности субъектов. Возьмем хотя бы такой вид деструктивного поведения, как воровство. Если мелкое воровство представителей социального дна нередко служит способом выживания и часто сдерживает более разрушительные способы поведения, то крупные финансовые аферы государственной бюрократии, осуществляемые за счет массовых общественных групп, способны принципиально изменять реальное направление реформ, поворачивая их из либерально-демократического в традиционное, к сожалению, для России криминальное русло.
   Современное российское общество состоит из правящего, верхнего, среднего, базового и нижнего слоев, а также социального дна, особенности которых описаны в наших прежних работах [16 - Заславская Т.И. Социальная структура современного российского общества // Общественные науки и современность. 1997. № 2. С. 5–22.]. Каковы же особенности трансформационной активности этих иерархических слоев?
   Правящий и верхний слои обладают важнейшими рычагами управления обществом. Их представители обосновывают главные направления реформ, облекают их в форму законов, организуют и контролируют институциональные преобразования, а также участвуют в крупномасштабной инновационно-предпринимательской деятельности.
   Разные группы среднего слоя надо рассматривать дифференцированно. Так, среднее звено чиновничества руководит практической реализацией реформ на местах; бизнес-слой реализует социально-экономические инновации; профессиональные идеологи и гуманитарии обеспечивают политическое сопровождение реформ, преобразуют институты социальной сферы. Оппозиционное крыло среднего слоя выступает критиком осуществляемых мер, идеологом альтернативных программ, организатором новых гражданских структур. В целом активность среднего слоя – важный фактор трансформационного процесса. Ее главным содержанием служит распространение и закрепление результатов реформ, препятствующее реставрации прежних порядков.
   Базовый слой с немалым трудом адаптируется к новым условиям, он озабочен в первую очередь проблемами физического и социального выживания. Большинство его представителей отчуждено от политики и мало причастно к инновационно-предпринимательской деятельности. Наибольшее влияние на трансформационный процесс оказывает адаптационное и протестное поведение этого слоя. В последнее время расширяются и радикализируются общественные движения его представителей против падения уровня жизни, невыплат зарплаты, роста безработицы и проч. Дальнейшее обострение экономической ситуации может превратить данный слой в трудноуправляемую силу.
   Представители нижнего слоя общества обладают ограниченными адаптационными ресурсами, экономически и социально пассивны, склонны к подчинению судьбе. В этой среде преобладает фаталистический, деградационный, саморазрушительный тип адаптационного поведения, ведущий либо к преждевременной смертности, либо к пополнению социального дна. В экстремальных условиях не исключается участие этой части общества в стихийных выступлениях и бунтах.
   Социальное дно в переходный период существенно расширяется и становится более агрессивным. Криминальное и теневое поведение его представителей существенно тормозит становление правового государства, рыночной экономики и гражданского общества.
//-- Горизонтальная проекция трансформационной структуры --//
   Социальный статус – в числе других факторов – определяет только потенциальную возможность участия субъектов в соответствующих видах деятельности, но отнюдь не делает его обязательным. Реальные же виды и направления их социальной активности зависят от самых различных обстоятельств. Люди, имеющие сходный статус, но воспитанные в разных культурных традициях, прошедшие разный жизненный путь и усвоившие разные ценности, могут иметь различные убеждения и, соответственно, по-разному действовать. В составе современного российского общества, пожалуй, наиболее четко выделяются группы, заинтересованные в либеральном и коммуно-патриотическом направлениях перемен.
   Первые ориентированы на модернизацию общества в духе современных западных государств. Лидеры этого направления (Е. Гайдар, А. Чубайс, С. Кириенко) считают, что принципиальный курс проводившихся экономических реформ в целом был правильным и должен быть продолжен по существу, невзирая на лишения и протесты массовых групп. На наш взгляд, такая «непримиримая» позиция в известной степени родственна большевистской: независимо от того, хочет общество или нет, его хотят принудить двигаться к состоянию, отвечающему стремлениям правящего слоя [17 - Наиболее полное выражение эта идеология нашла в коллективной монографии: Экономика переходного периода: Очерки экономической политики посткоммунистической России, 1991–1997 / Под ред. Е.Т. Гайдара и др. М.: ИЭПП, 1998.].
   Коммуно-патриотическое общественное движение, напротив, ориентируется на традиционные российские ценности, многие из которых носят консервативный характер и не соответствуют вызовам времени. Это: православие, державность, империя, соборность, социальное равенство и др. По мнению его участников, идеи демократии и либерализма не соответствуют ни менталитету россиян, ни стратегическим интересам России, поэтому продолжение начатого курса реформ совершенно бесперспективно. Лидеры движения выдвигают задачи возвращения большей части приватизированных предприятий в государственную собственность, восстановления военной мощи страны, введения государственного регулирования цен, реставрации планово-распределительной системы и проч. Крайняя часть коммуно-патриотов готова добиваться этих целей методами политического насилия [18 - См.: Экономические реформы в России: Итоги, перспективы / Отв. ред. В.П. Логинов. М., 1997.].
   Наряду с этими противоположными точками зрения набирает силу более взвешенная и реалистическая позиция, характерная для центристских движений. Ее суть заключается в том, что в условиях характерной для нашего времени глобализации процессов развития человечества повышение эффективности общественного устройства России является условием выживания. Однако попытки механического перенесения современных западных институтов на российскую почву обречены на неудачу: преобразования, не соответствующие национальной культуре, будут неизбежно отторгнуты обществом. Политическая, экономическая и культурная модернизация общества должна базироваться на стратегии, соответствующей укорененным в России нормам и ценностям, принимаемым и поддерживаемым большинством населения [19 - См., например: Шмелев Н.П. Авансы и долги: Вчера и завтра российских экономических реформ. М.: Международные отношения, 1996.]. Делаются достаточно серьезные попытки обосновать такую стратегию [20 - Основные направления среднесрочной программы социально-экономического развития России // Экономическая наука современной России. 1998. № 1–2.], однако социальные силы, стремящиеся «взять ее на вооружение» и способные бороться за ее воплощение в жизнь, пока еще только формируются. Правительству, занятому решением неотложных сиюминутных проблем, похоже, вообще не до стратегии. Правда, по сообщениям газет, какие-то программы разрабатываются и время от времени публикуются, но какого-либо влияния на реальную жизнь России это не оказывает. Государственная дума, только что пережившая выборы, занята собственными внутренними делами. Президент досрочно ушел в отставку, новые претенденты готовятся к выборам. Основная же часть населения не верит власти, отчуждена от политики и возлагает некоторые надежды только на В. Путина, способного навести в стране некоторый порядок.
//-- Элементы трансформационной структуры российского общества --//
   Социально-трансформационная структура России как таковая почти не исследована. Имеющаяся литература и эмпирические данные, связанные с этим вопросом, в лучшем случае позволяют построить теоретическую гипотезу, подлежащую проверке, развитию и уточнению. В порядке первого приближения элементами рассматриваемой структуры, на наш взгляд, могут считаться следующие социальные макросубъекты:
   1. Либеральная часть правящего слоя, ориентированная на модернизационные ценности. Главными направлениями ее трансформационной активности в период нахождения у власти были приватизация и перераспределение государственной собственности, формирование новых политических и экономических институтов, налаживание их работы, стабилизация экономической ситуации. Значительная часть усилий тратилась этой группой на удержание и укрепление власти, преодоление постоянных внутренних и внешних кризисов (Чечня, Приморье, Белоруссия, НАТО и др.). Ее политическая деятельность совмещалась и совмещается с крупным частным и квазигосударственным бизнесом.
   2. Консервативно ориентированная часть правящего слоя. В настоящее время в ее руках сосредоточены как формальные, так и реальные рычаги управления трансформационным процессом: принятие властных решений и контроль их выполнения. В состав этого макросубъекта входят верхнее и верхнее среднее звенья государственной бюрократии и сотрудников силовых структур. В политическом спектре эта группа близка к позициям левого центра. Она ратует за усиление роли государства в экономике, активизацию социальной политики и одновременно активно участвует в перераспределении власти и собственности.
   3. Социал-демократическая часть верхнего и среднего слоев представлена активом соответствующих общественных движений и некоторой частью интеллигенции. Эта группа сравнительно немногочисленна, она не обладает ни властными позициями, ни широкой поддержкой трудящихся. Большинство ее составляют представители бывшего среднего слоя советского общества, не принявшие рыночных реформ в российском исполнении и видящие цель требуемых преобразований в создании социального рыночного государства. Наиболее заметную роль эта группа играет в модернизации институтов социальной сферы, формировании структур гражданского общества, а также в организации социально-протестных движений.
   4. Коммуно-патриотическая часть верхнего слоя представлена преимущественно бывшей номенклатурой и, по крайней мере вербально, ориентирована на традиционные советские ценности. Основные направления ее активности – борьба за власть на региональном и федеральном уровнях, оппозиционная деятельность в представительных органах власти, противодействие либеральным преобразованиям на местах, попытки реставрационной деятельности в регионах «красного пояса», руководство соответствующими оппозиционными движениями.
   5. Представители крупного капитала – «олигархи» и «новые русские» – представлены собственниками и менеджерами промышленно-финансовых корпораций, крупных банков, предприятий и фирм. Стратегические интересы этой группы связаны с развитием рыночных институтов, социально-экономической стабилизацией, укреплением правопорядка, а также интеграцией России в мировую экономическую систему. Однако стремление к личному обогащению в сочетании с неустойчивой обстановкой в стране часто толкает ее представителей к нарушению правовых норм и криминальному поведению. В последнее время заметно активизируется и ее лоббистская деятельность, направленная на подчинение политической власти своим интересам.
   6. Лидеры организованной преступности и сросшаяся с ними часть верхних слоев составляют верхушку криминального мира. Деструктивная деятельность этой группы выражается в распространении терроризма, разжигании и затягивании военных конфликтов, крупномасштабных хищениях национальных богатств, криминальном вывозе национального капитала, торговле оружием и наркотиками, организации рэкета, заказных убийств и проч. Распространение этих явлений патологически извращает социальное содержание трансформационного процесса, угрожая в конечном итоге криминальным перерождением общества.
   7. Бизнес-слой России состоит из квалифицированных специалистов делового профиля, а также мелких и средних предпринимателей – собственников и менеджеров сравнительно небольших, но достаточно устойчивых предприятий и фирм. Реформы дали этой группе экономическую свободу, повышение благосостояния и социального статуса, поэтому она поддерживает рыночные преобразования, сетуя лишь на недостаток государственной защиты и помощи, высокие налоги и коррупцию чиновничества. Инновационно-предпринимательская деятельность этой группы способствует постепенному «вживлению» рыночных отношений в экономический организм России.
   8. Среднее звено бюрократии представляет государственное чиновничество, социально и экономически противостоящее массе трудящихся, занятых исполнительским трудом по найму. Благополучие бюрократии, как и в прежнее время, базируется на силе и благосостоянии государства. Поэтому она поддерживает и идею, и практику усиления и авторизации власти, прямого государственного вмешательства в экономику, вплоть до возрождения планово-распределительного хозяйства. Отсюда и в основном негативное отношение к либеральным реформам. В этом плане к ней примыкает консервативно-патерналистское крыло бизнес-слоя, представленное руководством государственных предприятий, не сумевших приспособиться к рынку. Главное направление их деятельности – лоббирование в целях получения государственной помощи, что на практике равносильно борьбе за возрождение советской модели.
   9. Социально востребованная и адаптировавшаяся к рынку часть квалифицированных специалистов инженерно-технического и социально-гуманитарного профиля выиграла прежде всего от либерализации духовной жизни. За полученную интеллектуальную и политическую свободу она готова платить некоторыми экономическими трудностями, хотя часть ее не страдает и материально. Инновационная деятельность этой группы направлена главным образом на совершенствование институтов социальной сферы, развитие гражданского общества, интеллектуальное сопровождение и поддержку либерально-демократических реформ.
   10. Относительно адаптировавшаяся часть базового слоя (рабочих, крестьян, менее квалифицированных или невостребованных специалистов) занимает срединное положение в обществе и практикует широкий спектр видов трансформационной деятельности и поведения. Главными каналами влияния этой группы на ход общественных преобразований служат, во-первых, конструктивные формы адаптационного поведения, связанные со вторичной занятостью, интенсификацией труда, расширением личных подсобных и садовых хозяйств и проч., во-вторых, различные способы выражения организованного протеста против политики и конкретных действий власти.
   11. Неадаптированная консервативно-периферийная группа объединяет аполитичную, не особенно образованную и не слишком дееспособную часть базового и нижнего слоев. Ей чужды либеральные ценности свободы, самостоятельности, успеха, риска и личной ответственности. Представители этой группы ориентированы на помощь государства, не получая которой испытывают растерянность, разочарование и недовольство. Отсутствие собственных убеждений делает их отзывчивыми на популизм, демагогию, экстремистские призывы. Консервативно-периферийная группа практически не вносит в трансформационный процесс какого-либо конструктивного вклада. Однако она заслуживает внимания и помощи власти как по гуманистическим соображениям, так и потому, что в кризисных ситуациях может составить резерв реакции.
   12. Маргинально-периферийную группу составляют люмпенизированные низы, принадлежащие к социальному дну. Это люди, отвергнутые большим обществом, отчужденные от его институтов и ценностей. Здесь преобладает неправовое, деградационное, саморазрушительное и криминальное поведение, деструктивные формы протеста. Будучи относительно изолированной от общества, эта группа, на первый взгляд, не оказывает особого влияния на его социальную трансформацию. Но в действительности она служит питательной средой и ресурсной базой преступности. Поставленная на порог выживания и разогретая оппозицией, она является одним из наиболее вероятных субъектов бунтов и погромов.
   13. Широкое основание криминального мира, о верхушке которого сказано ранее (см. пункт 6), объединяет лиц, занятых мелкой преступной деятельностью или участвующих на второстепенных ролях в организованной преступности. Это мошенники, жулики, махинаторы, рэкетиры, шантажисты, грабители, взломщики, насильники, террористы, убийцы и проч. Эта группа заинтересована в продлении общественной аномии и правового беспредела, обеспечивающих свободу и безнаказанность криминала.
   Мы описали гипотетическое строение трансформационной структуры современного российского общества. Дальнейшие задачи исследования нам видятся в том, чтобы: дополнить и уточнить типологию макросубъектов трансформационного процесса; идентифицировать выделенные типы субъектов с помощью данных социологических опросов, определить их социальные и культурные характеристики, количественное соотношение и динамику; выявить содержание и специфику отношений и взаимодействий выделенных групп; оценить особенности трансформационной структуры и реформаторский потенциал России по сравнению с другими постсоциалистическими странами.

Евгений Головаха, Наталия Панина
Основные этапы и тенденции трансформации украинского общества: от перестройки до «оранжевой революции»

   Период трансформации общества в Украине, как и в других постсоветских государствах, охватывает уже более 20 лет, начиная с прихода к власти лидера «неономенклатуры» Михаила Горбачева и заканчивая нынешним «посторанжевым» этапом радикальных и во многом еще неосмысленных социальных изменений. Большая удача социологов состоит в том, что с началом перестройки в советском обществе постепенно стали исчезать многочисленные идеологические запреты на исследования общественного мнения, массовых оценок экономической и социально-политической ситуации, ценностей и установок населения. По мере ослабления, а затем и полной ликвидации политической цензуры уходят в прошлое и опасения граждан за возможные отрицательные последствия открытого выражения своего мнения в процессе общения с социологами. В результате этого украинские социологи располагают данными многочисленных исследований, касающихся динамики массового сознания, психологического состояния и социального самочувствия людей, их отношения к власти и политическим институтам, особенностей восприятия этносоциальных и классовых отношений в обществе. Среди такого рода социологической информации особого внимания заслуживают, на наш взгляд, данные многолетнего мониторинга социальных изменений в Украине, осуществляемого Институтом социологии НАНУ (1992–2006), обобщенные результаты которого положены нами в основу концептуальных выводов, содержащихся в данном докладе. Наряду с этими данными мы опирались и на результаты массовых опросов, проведенных нами в Отделении социологии Института философии НАН УССР, а также во Всеукраинском отделении ВЦИОМа (1986–1991). Существенную роль в концептуальном осмыслении трансформационных процессов в украинском обществе сыграло сотрудничество с зарубежными коллегами, участие в проектах научных исследований, конференций и изданий совместно с Я. Шимоном и Л. Брустом (Венгрия), Р. Барнзом (США) в 1991–1992 годах, Х.-П. Майером (Швейцария) в 1992–1994-м, Р. Фарненом (США) в 1993–1996-м, К. Зегберсом (ФРГ) в 1994–1997-м, Э. Бромет (США) в 1996–2005-м, Ю. Левадой, Л. Гудковым и В. Магуном (Россия) в 1998–2006-м, В. Адамским (Польша) в 2001–2004-м, Д. Лейном (Великобритания) в 2005–2006-м.
   Многое из того, о чем будет лаконично сказано в настоящей статье, получило развернутое обоснование в ряде публикаций, подготовленных нами в последние десятилетия. Поскольку возможность ознакомиться с эмпирическим материалом, свидетельствующим о степени достоверности наших выводов, открыта для аудитории благодаря опубликованным ранее работам, мы сосредоточим анализ прежде всего на логике социальных трансформаций последних двух десятилетий, на обозначении специфики этапов происходивших в Украине социальных изменений в тех аспектах, которые являются определяющими для общества, – институциональном, социально-структурном и социально-психологическом, особое внимание уделяя при этом роли классов, элиты и общественности на различных этапах трансформации общества.
//-- Социальные изменения времен перестройки и институциональный взрыв 1991 года --//
   Специфика социальных трансформаций в Украине во многом определяется историческим опытом формирования институциональной и социально-классовой структуры общества, а также базисного типа личности в рамках «советского социума», который к 80-м годам прошлого столетия вступил в полосу стремительно нарастающего социально-экономического, а затем и политического кризиса, повлекшего за собой крах Советского государства и создание на его руинах новых независимых государств. И для граждан СССР, и для подавляющего большинства зарубежных аналитиков драматический финал горбачевской перестройки оказался во многом неожиданным и необъяснимым. Даже сегодня, когда очевидны закономерный характер и необратимость перемен, существенные трудности возникают при попытке обоснования неизбежности развала страны, претендовавшей на мировую гегемонию, страны с колоссальными природными и человеческими ресурсами, с устоявшейся социальной структурой, с привилегированной и, казалось бы, сплоченной властной элитой, с общественностью, выражающей поддержку власти и доминирующей идеологии.
   Основные составляющие устойчивой институциональной системы – 1) законодательная база, определяющая легальность общественного устройства, 2) всеохватывающая институциональная инфраструктура, включающая мощный репрессивный аппарат и проверенную временем властную вертикаль, и, наконец, 3) согласие подавляющего большинства населения воспринимать «советский порядок жизни» как естественный, в основном приемлемый, а значит, и легитимный – вполне могли обеспечивать дальнейшее существование государства, несмотря на серьезные экономические трудности, оппозиционные настроения части творческой интеллигенции, неблагоприятные внешнеполитические условия и локальные военные поражения. Объяснять гибель СССР ухудшением экономической ситуации, давлением Запада, войной в Афганистане и сепаратистскими настроениями в отдельных республиках можно, только находясь вне страны, где с массовым энтузиазмом были встречены фантастические по своей глупости андроповские методы укрепления дисциплины, где существовала огромная очередь для интеллигентов, желающих вступить в КПСС и записаться в резерв МИД для поездок в зарубежные страны (ценой сотрудничества с КГБ), где всегда можно было найти сколько угодно добровольцев для великих строек и ликвидации последствий техногенных катастроф, где, наконец, было практически уничтожено диссидентское движение.
   На наш взгляд, к разразившемуся институциональному кризису и скоротечному развалу страна была совершенно не готова, и последующие этапы трансформации большинства постсоветских государств (за исключением прибалтийских) это убедительно подтвердили. За пятнадцать лет независимого существования постсоветские государства так и не смогли достигнуть хотя бы «советского» уровня ВВП, в большинстве из них политическое управление осуществляется в той или иной мере авторитарными методами, поддерживаемыми большинством населения и сдерживаемыми преимущественно международным давлением. Поскольку предметом анализа являются социальные трансформации в Украине, мы не будем специально останавливаться на общих проблемах постсоветских общественных изменений. Отметим лишь, что на первом этапе трансформаций украинское общество институционально ничем существенно не отличалось от российского и белорусского, общими были в тот период и характеристики массового сознания, и социально-классовая структура, и уровень жизни населения.
   Что же в таком случае послужило решающим стимулом к кардинальным общественным изменениям? Принято связывать исходный момент постсоветской трансформации с двумя ключевыми событиями: приходом к власти Михаила Горбачева и Чернобыльской катастрофой. Первое событие обусловило ожидаемый после длительного периода застойной геронтократии порыв к поиску новых путей развития советского общества, а второе – обнаружило смертельную угрозу для государства, которую заключает в себе сформировавшийся в условиях закрытого общества синдром безответственности людей, отвечающих за чреватые тотальными катастрофами современные технологии.
   В результате омолодившееся советское руководство пошло по пути социального экспериментирования для высвобождения длительное время подавляемой социальной инициативы, что и привело к краху государства, которое не могло существовать без скрепляющей все его разнородные элементы единой тоталитарной идеологии. Факторами, которые ускорили институциональный крах, являлись давление более экономически эффективного и идеологически сплоченного Запада, стремление к освобождению от «советского диктата» в странах «социалистического лагеря» и все более обременительная для стагнирующей экономики СССР поддержка антизападных режимов в странах третьего мира.
   В самых общих чертах такое объяснение является вполне правдоподобным. Однако и в столь непростых условиях у советского руководства был вполне возможный путь сохранения государства и его институциональных устоев, если бы была принята противоположная горбачевской перестройке и гласности стратегия политической закрытости, пример которой буквально накануне перестроечных процессов продемонстрировал Юрий Андропов, до сих пор остающийся в массовом сознании россиян, белорусов и даже украинцев одним из самых привлекательных политических лидеров. Отчасти такую стратегию принял Китай, сумевший совместить коммунистическую идеологию, партийный диктат и политическую цензуру с элементами рыночной экономики и модернизации образа жизни населения. Однако между Советским Союзом и Китаем имелось одно весьма существенное различие, которое, как правило, связывают с особенностями культуры и психологии, мало внимания обращая на то, что обновление властной элиты посредством массовых репрессий и заполнения освободившихся мест честолюбивыми выходцами из «партийных низов» происходило в Китае на 20 лет позднее, чем в СССР, в котором после окончания сталинской эпохи номенклатура приобрела сакральный характер и статус неприкасаемых. Именно крайне медленное обновление наиболее 36 желанных социальных позиций при ускоренном пополнении рядов претендентов на высокие места в статусной иерархии и послужило мощным стимулом для начала трансформационных процессов в советском обществе.
   Еще задолго до перестройки, как было показано в исследованиях социально-профессиональных ориентаций 1970-х годов, в сознании поколений, вступавших в самостоятельную жизнь, профессии и должности, позволявшие занять верхние ступени в социальной иерархии, стали предметом массовых ориентаций, а наиболее массовые профессии и рядовые должности оказались непривлекательными для подавляющего большинства молодежи. Рост социально-статусных притязаний стал источником дестабилизации сложившейся социальной иерархии, поскольку нереализованность ожиданий приводила к росту неудовлетворенности социальной системой большинства представителей новых когорт.
   Для удовлетворения новых амбиций и притязаний нужны были и новые привилегированные социальные позиции, что не могло быть реализовано в рамках ограниченного и идеологически замкнутого номенклатурного класса. На места в узком круге советской элиты оказалось слишком много претендентов, а поскольку испытанный большевистский метод отстрела старой и прикормки новой номенклатуры уже не мог быть реализован, оставалось одно – допустить некоторые социально-экономические вольности и направить нараставшую жажду приобретения в сферу проявления частной экономической инициативы. Однако этот путь был не самым привлекательным для творческой и научной интеллигенции, ряды которой были полны способными и честолюбивыми людьми, вполне созревшими для карьерного роста и получения соответствующих привилегий. Профессор Д. Лейн в своей монографии «Подъем и упадок государственного социализма» отметил особую роль интеллигенции в перестроечных процессах, исходя из того, что среди специалистов высококвалифицированного умственного труда были в наибольшей степени распространены ориентации на рыночную экономику и политический плюрализм. Это, конечно, так. Но в перестроечные времена творческая и научная интеллигенция особенно активно участвовала в тех акциях, которые снимали ограничения с ее самовыражения и карьерного продвижения в творческих союзах, научных и учебных учреждениях. Среди этих людей и был найден кадровый политический резерв, который охотно пополнил ряды неономенклатуры после провала ГКЧП и последовавшего затем институционального взрыва.
   Под институциональным взрывом как альтернативой эволюционного изменения системы социальных институтов мы понимаем осуществление в кратчайшие сроки всеохватывающей институциональной реорганизации и принятие новых законодательных основ социальной жизни. Постепенное ослабление институциональных основ советского общества в ходе перестройки в общем и целом устраивало новую номенклатуру как в союзных структурах власти, так и в большинстве республик СССР. Но этот процесс никак не устраивал традиционный привилегированный слой, который в результате эволюционных изменений рисковал окончательно утратить свои позиции. Не случайно в состав ГКЧП вошли руководители всех силовых ведомств и оборонной промышленности, институциональная инфраструктура и кадровый состав которых могли более всего пострадать от изменения государственного устройства.
   Трудно переоценить роль августовского путча 1991 года в развале СССР. Продемонстрированные старой номенклатурой нерешительность и организационное бессилие окончательно убедили население в том, что ничего полезного для «простого человека» от старой системы ждать не приходится. К концу года, когда экономическая ситуация настолько обострилась, что реальной оказалась угроза голода, «национальные бюрократии» воспринимались населением как более близкие и перспективные, чем несостоятельное союзное руководство. Отсюда и вполне равнодушное отношение масс, поддержавших в марте на референдуме идею сохранения Союза, к его ликвидации в результате «беловежских соглашений». И особую роль в ликвидации СССР сыграла Украина, властная элита которой в последние два года перестройки успела ощутить преимущества независимости от диктата, а население верило в исключительную экономическую мощь страны, которой не дают реализоваться в полной мере только союзные путы. Кроме того, в эти годы в массовом сознании преобладало романтическое отношение к демократии как возможному источнику достижения уровня жизни, подобного тому, который существовал в развитых капиталистических государствах. И хотя формально компартия Украины была к тому времени запрещена, в стране сохранялось своеобразное «единство партии и народа»: властная элита, демократическая оппозиция и большинство населения поддерживали перспективу независимого существования страны. Пожалуй, именно Украина сыграла решающую роль в окончательном банкротстве идеи обновленного Союза, поскольку Ельцин и его российские соратники вполне допускали какие-либо варианты сохранения единого государства (при условии отстранения от власти М. Горбачева).
   Взрывной характер изменения институциональных основ советского общества в результате развала СССР и сопровождавших этот процесс политических, экономических и социально-культурных изменений вряд ли кто-либо станет оспаривать. Достаточно сказать о самом феномене развала сверхдержавы, об утрате господства коммунистической идеологии и уничтожении института однопартийности, о ликвидации монополии института государственной собственности, об исчезновении одиозных тоталитарных институтов в сфере духовной жизни. Трудно назвать хотя бы один социальный институт, который не был бы полностью или частично разрушен в результате постсоветских преобразований. Принципиальные изменения не коснулись разве что института семьи. Разрушение старых социальных институтов осуществлялось законодательным путем, с последующей коренной реорганизацией институциональных учреждений. Каким бы экономически неэффективным ни был процесс приватизации государственной собственности в первые годы его осуществления, он основывался на легальном базисе, исключающем возможность государственной монополии на собственность в сфере производства и торговли. Как бы близок по духу ни был институт исполнительной власти в постсоветских государствах к советской партийной монополии, его законодательно определенные полномочия и сам способ функционирования (на основе демократических выборов) принципиально отличаются от института однопартийной власти. Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что старые социальные институты, обеспечивавшие определенную социальную стабильность и интегрированность общества, в результате посткоммунистической трансформации утратили по крайней мере два из трех институциональных атрибутов – легальность и организационную инфраструктуру.
   В этот период практически одномоментно возникают и приобретают легальность новые основополагающие социальные институты: президентская вертикаль власти, многопартийная система без доминирующей роли запрещенной КПСС, частная собственность и крупный бизнес, деидеологизированные силовые структуры. Фактически создается совершенно новая институциональная инфраструктура, которая в тот период пользуется преобладающей поддержкой населения, приобретая таким образом легитимный статус. Однако парадокс ситуации с институциональной точки зрения заключался в том, что этот статус приобрела система учреждений, которые по сути своей не были способны осуществлять функции, необходимые для подкрепления декларативно принятых норм и ценностей демократического общества. Властная элита не готова была к диалогу с оппозицией и общественностью, судебная власть оставалась зависимой от исполнительной, предприниматели ощущали себя обладателями не «священной», а украденной у государства собственности, наука, культура, образование продолжали свое существование как «остаточный сектор» государственной экономики.
   И массовое сознание, декларативно поддерживавшее рыночную экономику, политическую демократию и правовое государство, сохраняло в полном объеме патерналистские стереотипы, психологию зависимости от государства и беспомощности перед его произволом. Образно говоря, Украина была в той же мере готова к разрушению старой институциональной системы, в какой не была готова к созиданию новой.
//-- Стратегия сдерживания институциональных изменений, 1992–1994 --//
   К началу 1992 года в Украине сложилась институциональная ситуация, которая, на первый взгляд, располагала к осуществлению политических и социально-экономических реформ, необходимых для построения демократии и рыночной экономики. Однако подавляющее большинство правящей бюрократии и рядовых граждан в это время не были заинтересованы в принципиальном преобразовании устоявшегося социального порядка, даже если на декларативном уровне они поддерживали идею коренного изменения общественной системы и углубления рыночных реформ. В социалистической системе многое не устраивало людей, но только не гарантированная занятость и возможность вертикальной мобильности для выходцев из рабочего класса и крестьянства, что неизбежно требовало избыточного и структурно несбалансированного создания рабочих мест и престижных социальных позиций. В отличие от капиталистической системы, периодически страдающей от перепроизводства товаров и услуг, социалистическое общество длительное время занималось перепроизводством производителей и потребителей с соответствующим искажением социально-классовой и социально-профессиональной структуры. Нигде в мире не было и такого удельного веса врачей и учителей в общем составе населения, как в СССР (в том числе и в Украине). Аналогичная ситуация к моменту развала Союза сложилась применительно к большинству социально-профессиональных позиций, связанных с трудом высшей квалификации.
   Конечно, новая власть могла бы заняться радикальным реформированием социально-профессиональной структуры, отдав ее «на растерзание» рыночной экономике. Но именно в этом случае миллионы людей, имеющих высокую квалификацию, оказались бы ненужными в новой структуре. То же самое происходило и с социально-классовой структурой, где экстенсивное развитие сферы материального производства (рука об руку с идеологической установкой на укрепление авангарда советского общества) привело к перепроизводству в СССР и Украине «передового отряда рабочего класса» – промышленных рабочих.
   В результате возникла специфическая «украинская модель» посткоммунистического развития, которая существенно отличалась от прибалтийской, российской, кавказской и среднеазиатской моделей. Из республик бывшего Союза, пожалуй, только Беларусь и Казахстан в тот период были близки к Украине, хотя очевидное тяготение к России и отсутствие купонной гиперинфляции не позволяли зачислить их в единый лагерь сторонников определенного типа социального выживания – социалистического общества без коммунистической идеологии, с регулируемой государственной экономикой и стихийно складывающимися рыночными отношениями. В системе координат «закрытое – открытое общество» Украина занимала весьма своеобразную позицию «полуоткрытого общества» с значительным продвижением к открытости по линии политических свобод и крайне незначительным – в экономической сфере.
   Вполне естественно, что подобный «политико-экономический кентавр» долго существовать не мог, поскольку в мировом опыте социальной организации примеров устойчивого существования политической свободы при экономическом произволе не найти. И тем не менее феномен «украинской модели» посткоммунистического развития возник и только одним фактом своего выживания в условиях тяжелейшего социально-экономического кризиса заслуживает серьезного анализа с точки зрения возможности решения проблемы социальных конфликтов, нередко приобретающих в трансформирующихся обществах агрессивный и кровопролитный характер.
   Возможно, для историков и экономистов будущего, которые обратятся к анализу событий, фактов и закономерностей развития посткоммунистического мира после развала СССР, феномен украинского варианта «экономического чуда», когда в кратчайшие сроки уровень жизни большинства населения страны оказался ниже черты бедности, нищеты и даже физического выживания, будет представлять значительный теоретический интерес. «Украинская модель» первого этапа посткоммунистической трансформации общества, при всей ее экономической неэффективности, оказалась состоятельной в одном – способности сохранить в стране мир и избежать открытой внутренней агрессии и кровопролития. Именно в этом президент Украины Л. Кравчук видел определенный успех своей внутренней политики, который свидетельствовал в пользу избранной властями «консервативно-охранительной» стратегии развития государства и общества в условиях общих для всех посткоммунистических стран социально-экономических потрясений. И действительно, факт остается фактом: с точки зрения внутриполитической стабильности Украина оказалась одной из немногих бывших советских республик, которым удалось избежать непримиримой конфронтации различных политических сил 40 и кровопролитных конфликтов.
   В принципе не исключено, что именно Украина накопила тот опыт мирного перехода от коммунистической диктатуры и планово-административной экономики к открытому демократическому обществу, который имеет исключительную историческую ценность и достоин воспроизводства в других государствах, отказывающихся от своего коммунистического прошлого. Может быть, и цена за «бесконфликтность» на первых порах независимого существования – развал экономики и массовая аномия – не столь высока, чтобы отказываться от избранной стратегии развития, обеспечившей тот самый «худой мир», который лучше «хорошей войны».
   Сущность «украинской модели» определялась стремлением властей удержать социальное равновесие посредством минимизации социальных изменений и сохранения старых структур и механизмов социального управления для предотвращения массовой социальной невостребованности, которая является неизбежным следствием коренной ломки социальных устоев. Результатом реализации этой модели является, с одной стороны, отсутствие широкомасштабных конфликтов, имеющих насильственные формы, а с другой – угасание экономики и социально-политической активности. Для достижения массовой поддержки такой стратегии в обществе культивировался тотальный страх перед любыми конфликтами, с неизбежностью распространяющийся и на необходимый для демократического развития конфликт между отживающими тоталитарными структурами управления и гражданским обществом. В результате страх населения перед конструктивными социальными конфликтами сам по себе становится механизмом, сдерживающим любые конструктивные действия по преодолению социально-экономического кризиса.
   Изрядно запуганное возможным социальным хаосом при радикализации общественных изменений, большинство населения придерживалось той же «политической линии», что и властные структуры: декларативно поддерживая идеи демократизации общества, рыночной реформы и построения правового государства и ничего не предпринимая для реального достижения этих политических целей, не доверяя политикам, но и не настаивая на активизации их усилий в построении демократического государства с эффективной рыночной экономикой. В этом страхе – общем для управленческой элиты, боящейся утратить привычные рычаги управления, и для цепляющегося за эту элиту «молчаливого большинства», видящего в ее привычном со старых добрых времен, руководящем и направляющем облике гарант «худого мира», – заключался в тот период основной источник деградации экономики и дискредитации идеи государственной независимости.
   Характеризуя сложившуюся на первом этапе посткоммунистической трансформации украинскую модель общественного устройства, следует учитывать и особую систему межэлитарного взаимодействия, сложившуюся в Украине в результате посткоммунистической дифференциации политической элиты, способной в определенных условиях выступать как политической силой, стабилизирующей ситуацию в обществе, так и инициатором организованного социального протеста. Специфика социально-политической организации общества определяет особенности существования элит, способ их взаимодействия, зоны согласия и конфликта. Общая закономерность состоит в том, что степень жесткости государственного контроля за социальным поведением в основных сферах жизни общества – экономической, политической, социально-культурной – прямо связана со степенью внешней и внутренней дифференциации соответствующих элит. Это означает, что наиболее интегрированными являются элитарные слои в обществе, где единая тоталитарная идеология и мощный репрессивный аппарат практически исключают саму возможность существования политической оппозиции как основного источника возникновения межэлитарного конфликта. Причем особой «бесконфликтностью» отличаются коммунистические государства, которые держат под жестким контролем не только политико-идеологическую сферу, но и экономику.
   И если в рамках «некоммунистического тоталитаризма» возможно существование частной собственности, конкуренции и рыночных отношений, неизбежно порождающих дифференциацию экономической элиты и межэлитарный конфликт, то полновластие коммунистов позволяет длительное время сохранять «элитарный монолит».
   В первые годы посткоммунистической трансформации ситуация, казалось бы, принципиально изменилась в результате дифференциации социалистической номенклатуры и появления новых политических, экономических и интеллектуальных элит, порожденных крахом коммунистической идеологии и независимым развитием Украины. Именно в конфликте старых и новых элит заключен основной источник социального взрыва в посттоталитарном обществе, поскольку для кризисных периодов общества противостояние элиты и массы (за исключением отдельных стихийных выступлений, легко подавляемых сплоченными элитами) может приобретать революционные формы, угрожающие массовым кровопролитием и гражданской войной, лишь в том случае, когда интересы правящей элиты оказываются несовместимыми (взаимоисключающими) с интересами оппозиционных политических сил.
   Десятки юридически оформленных политических партий, декларирующих оппозиционность правящей элите, не смогли стать реальной оппозицией властям, которые воспроизводили в обществе феномен, характерный для развитого социализма, – вездесущую «партию власти», отличие которой от бывшей КПСС состояло лишь в отсутствии явной и не подлежащей ревизии идеологической доктрины, а единая сущность – в безраздельном владении основными рычагами управления государственно-колхозной экономикой и сферой законотворчества, регулирующей распределение собственности. «Партия власти» легко пожертвовала идеологическими догмами и отдельными политическими фигурами ради консервации замкнутой системы регулирования социально-экономических отношений, в которой могли меняться исполнители, но не механизмы, отработанные десятилетиями экономического принуждения. Попытки придать этой системе несвойственные ей функции социальной защиты населения оборачивались фарсом, превращающим подавляющее большинство населения в неимущих, нуждающихся в государственной опеке. Таким образом воспроизводился феномен «единства партии и народа», когда «партия» постоянно заботится о том, чтобы в обществе было побольше неимущих, а последние держатся за нее, боясь утратить последние завоевания социализма, но постепенно обнаруживая, что голосующая за сохранение старых порядков в экономике рука все больше становится рукой, протянутой за подаянием.
   Таким образом, несмотря на то что в Украине процесс дифференциации элит привел к противостоянию «партии власти» и оппозиции, в обществе не нашлось достаточно активных и организованных сил, которые могли бы затянувшийся эволюционный процесс отмирания старой общественной системы превратить в революционный взрыв, опираясь на существующее массовое недоверие властным структурам и недовольство экономическим положением страны. Это было связано с феноменом разделения сфер влияния между элитами, когда экономическая сфера оказалась в руках старой номенклатурной элиты, а идеологическая – в компетенции наиболее организованной новой элиты, сформировавшейся вокруг идеи приоритетности укрепления национальной государственности.
   Если неономенклатурная и национально-демократическая элиты, разделив сферы влияния, создали мощный «центристский буфер», сдерживавший социальный взрыв, то правые националистические и левые коммунистические радикалы как раз именно своим непримиримым соперничеством (в отличие от России, где шовинисты и коммунисты общими усилиями провоцировали путчи и массовые беспорядки) снижали потенциал взрывоопасного экстремизма. В результате ни те ни другие не смогли заручиться решающей поддержкой люмпенизированных и маргинальных слоев населения, составляющих основную деструктивную силу социального протеста.
//-- Становление двойной институциональной системы, 1994–1998 --//
   Первые годы независимого существования Украины, при всех политико-реформистских и рыночных экспериментах новой власти, практически не привели к становлению новых институтов, обладающих легитимным статусом в обществе и действенной институциональной инфраструктурой. В этих условиях обнаруживалось все больше свидетельств восстановления легитимности элементов советской институциональной системы: государственного патернализма, коммунистической партии, «псевдоприватизированных» (якобы акционерных) предприятий и т. п. Многие старые социальные институты начали все более активно функционировать в новых социальных условиях. Вместо ожидаемого их вырождения произошло своеобразное перерождение, образно говоря – «реинкарнация». Благодаря этому в социальной структуре постсоветского общества сохранились многие статусные и ролевые позиции для социальных акторов, занимавших аналогичные позиции в прошлом. Так, например, в новых государственных структурах оказалась практически без материального, социально-статусного и морального ущерба старая номенклатура.
   И хотя власти Украины постоянно подчеркивали свою приверженность западной идеологии и свое стремление к интеграции с Западом, образовавшееся «государство-кентавр» (с головой, направленной на Запад, но не способное реально двигаться в вожделенном направлении из-за упирающегося «социалистическими копытами» базиса) являло собой «переходный социум», чей статус становился все более неопределенным с точки зрения демократической и рыночной перспективы. Под воздействием разнонаправленных импульсов политического и экономического развития «общественный организм» эволюционировал в направлении, противоположном первоначальным декларированным ожиданиям, когда на фоне массового разочарования в чудодейственности демократических деклараций усилилась ностальгия по утраченному «социальному порядку».
   В этом контексте наиболее важные отличительные черты инициального этапа постсоветских трансформаций и этапа, последовавшего за двумя первыми годами институциональных изменений, состояли в следующем:

   Эти изменения стали возможными благодаря существенной эволюции массового сознания, в котором прогрессировало неприятие института многопартийности, заметно укрепились позиции противников частной собственности на землю и предприятия. Казалось бы, несколько лет свободной жизни, появление слоя собственников и мощный «выброс» частной экономической инициативы должны были способствовать постепенному изживанию коммунистических привычек и умонастроений у значительной части населения. Однако ни этот фактор, ни даже пополнение демократического лагеря несколькими когортами молодежи, среди которой коммунистические ориентации распространены в наименьшей мере, не привели к расширению сферы влияния демократических ценностей. Призрак коммунизма постепенно обретал зримые черты и вполне весомые властные амбиции.
   И все же украинское общество даже в таких условиях избежало угрозы «второго пришествия» коммунистического мессии и агрессивных социальных конфликтов. Объяснить это, на наш взгляд, можно, приняв концепцию становления парадоксальной «институциональной гиперполноценности», основанной, с одной стороны, на том, что системообразующие институты советского общества, утратив легальность в результате перестройки и развала СССР, не утратили традиционной легитимности – согласия людей с социальными правилами, основанными на идеологии государственного патернализма, сохранении государственной собственности на крупные предприятия, социалистических льгот для населения и привилегий для правящей элиты, неизменности государственного сектора в социальной сфере – образовании, здравоохранении, науке, художественной культуре, управлении конфессиональными и межэтническими отношениями. С другой стороны, нелегальные (теневые) институты советского общества – теневой рынок («левое» производство и спекуляция в условиях дефицита), блат и коррупция, организованная преступность, двойная мораль (разрыв между публичной и приватной моральной позициями) – трансформировались в легальные институты «переходного общества», но не приобрели должной легитимности в силу их массового восприятия в качестве «узаконенного беззакония». Отсюда и несогласие людей жить по формально легализованным, но остающимся «теневыми» по сути правилам и признавать новые учреждения в качестве базисной институциональной инфраструктуры общества. Испытывая чувство аномической деморализованности, недоверия и неудовлетворенности своим положением в обществе, большинство граждан Украины находились в состоянии амбивалентности по отношению к институциональным образованиям, легальность или легитимность которых не обеспечены правом или моралью. Такого рода амбивалентность проявилась в массовом согласии жить в таком институциональном пространстве, где легальность обеспечивается самим фактом узаконенного существования новых институтов, а легитимность – сохранением мимикрировавших старых институтов, сохраняющих традиционную регулятивную функцию и опирающихся на сохраненные элементы социальной инфраструктуры, старые социальные позиции и ролевые предписания. Таким образом и формировалась «институциональная гиперполноценность» украинского общества, основанная на согласии людей жить в таком институциональном пространстве, где действуют и старые и новые институты, обеспечивающие своим противоречивым сосуществованием наличие всех необходимых для социальной интеграции и стабильности атрибутов институциональности. Классическим примером институциональной двойственности является деятельность народных депутатов Украины, большинство которых одновременно являются активными участниками предпринимательской деятельности, поскольку институты властные и коммерческие образовали то, что, пользуясь термином Р. Инглехарта, можно назвать «симбиотической взаимосвязью». В такой парной взаимосвязи оказались практически все институциональные образования, обеспечивая гражданам Украины возможность в каждом институциональном секторе испытывать двойную институциональную нагрузку и находить необходимые для социального согласия атрибуты легальности и легитимности.
   Параллельное существование двух социальных структур обеспечивало и новый социальный порядок, в котором наиболее активные новые социальные акторы не стремились к дестабилизации общества, опасаясь коммунистической реставрации, а представители массовых старых слоев старались вместе с двойной институционализацией сохранить хотя бы отчасти свои привычные социальные роли и позиции.
   В результате большинство общества находило согласие в принятии такой социальной ситуации, когда старые и новые социальные институты сосуществуют, обеспечивая своим противоречивым влиянием легальность и легитимность существующего социального порядка.
   Процесс становления такого рода институциональной системы был сопряжен с заметным ухудшением экономической ситуации в стране – падением ВВП, ростом безработицы, снижением уровня жизни населения, на фоне которого происходило нарастание пессимистических настроений, неудовлетворенности жизнью, неуверенности в будущем и недоверия к властным структурам. Но, тем не менее, сохранялась определенная социальная стабильность, позволившая властным структурам осуществить ряд важных для последующего преодоления социально-экономического кризиса политических и экономических реформ: была принята Конституция, осуществлены денежная реформа и массовая приватизация, в результате чего уже в 1998 году большинство предприятий перешли в частную собственность. Во многом благодаря этому ко второму сроку президентства Л. Кучмы была создана база для начала экономического подъема, в котором был реально заинтересован бизнес-класс, первоначально взращенный главным образом на псевдо– и внерыночных операциях – трастовых и валютных аферах, бартере и поиске ренты, основанном на дотациях из государственного бюджета и присвоении права на приоритетное использование природных ресурсов.
//-- Новый институциональный кризис и «оранжевая революция», 1999–2004 --//
   Парадокс десятилетнего правления Л. Кучмы заключался в том, что экономически провальный период с 1994 по 1999 год характеризовался политической стабильностью, тогда как вполне успешный с экономической точки зрения второй президентский срок сопровождался бурными политическими волнениями и бесславно закончился на невиданных до этого в посткоммунистическом мире 12 % роста ВВП. Отчасти причины этого связаны с кассетным скандалом и провальным выбором преемника на президентских выборах 2004 года. Однако за этими событиями, сыгравшими роль «спускового крючка» для манифестации «антикучмизма», скрывались более глубокие причины, связанные прежде всего с тем, что сформированная в предшествующие годы институциональная система вступила в противоречие и с потребностями наиболее активных слоев населения, и с интересами влиятельных оппозиционных политических элит, не нашедших (или потерявших) свое место в устоявшейся властной иерархии. Первый элитарный бунт против президента Л. Кучмы в 2001 году не увенчался успехом потому, что ресурсы двойной институциональной системы еще не были исчерпаны, и для подавляющего большинства населения сохранение стабильности имело большее значение, чем возможность отправить Л. Кучму в отставку. Первые признаки адаптации населения Украины к новым общественным условиям появились только в 1999 году, а рост реальных доходов практически не начинался даже к 2001 году, хотя появились существенные признаки улучшения макроэкономической ситуации. В этих условиях общество все еще было больше озабочено элементарным экономическим выживанием, а не политическим противостоянием властной и оппозиционных элит.
   Иная ситуация сложилась к 2004 году, когда наблюдался существенный рост уровня жизни и социального самочувствия большинства населения. Ощутив некоторую свободу от повседневной и изнурительной борьбы за физическое выживание, многие граждане Украины проявили повышенный интерес к политическим коллизиям, связанным с окончанием «эпохи Кучмы» и необходимостью выбора его преемника. И вот здесь обнаружилась несостоятельность двойной институциональной системы, которая способна предложить только амбивалентные решения в ситуациях выбора стратегического курса государства и общества, наделяя атрибутами легальности и легитимности взаимоисключающие направления развития.
   Двойная институционализация – феномен временный и явно тормозящий процесс демократической трансформации общества. Он создает ролевую, нормативную и инфраструктурную перегруженность институционального пространства и постоянно воспроизводит чувство социальной беспомощности и неудовлетворенности социальным положением у большинства людей. Эта неудовлетворенность ищет выход в принятии простых и однозначных лозунгов, которые и были предложены политической оппозицией: «Бандиты будут сидеть в тюрьмах!», «Власть нужно отделить от бизнеса!» и т. п. Простота и общедоступность этих призывов выгодно контрастировали с присущей власти «многовекторностью», нередко означавшей оправдание двуличия, неопределенной политической и нравственной позиции. Преимущество многовекторной позиции состоит прежде всего в том, что она избавляет от необходимости категорического выбора – между Западом и Востоком, между бизнесом и политикой, между правосудием и коррупцией. Однако такого рода ресурсы двойной институциональной системы, связанные с возможностью избежать выбора между старым и новым в институциональном пространстве, оказались невостребованными в период президентских выборов 2004 года.
   События «оранжевой революции», переломившей административный «сценарий» президентских выборов в Украине в конце 2004 года, привели к «перелому» большинства тенденций развития массового сознания. Одни тенденции поменяли направленность, другие – резко усилились. Значительные изменения, которые произошли в общественном сознании под влиянием революционных событий, связанных с выборами президента, позволяли делать выводы о том, что в процессе демократического развития Украины наступил перелом. В мониторинговом опросе начала 2005 года впервые было зафиксировано значительное повышение уровня демократизации массового сознания по целому ряду показателей. В первую очередь, в политической и морально-психологической сферах. Однако результаты опроса, проведенного сразу после парламентских выборов в апреле 2006 года, со всей очевидностью продемонстрировали возврат установок и настроений населения относительно демократических принципов на «исходные позиции» начала 2004 года. В итоге оказалось, что заметное улучшение по ряду показателей явилось не более чем «дистурбациями» – временными всплесками демократических настроений.
   Наиболее заметный рост демократических настроений в начале 2005 года фиксировался по таким показателям: доверие к президенту, правительству, представительской власти; доверие к институту многопартийной системы, партиям и партийным лидерам; осознание собственной политической эффективности – уверенности в том, что «простые» люди могут оказывать влияние на политические процессы, происходящие в стране; повышение социального оптимизма – ожиданий и уверенности в том, что ситуация в стране будет улучшаться. Однако революционные ожидания, надежды и иллюзии не выдержали постреволюционных реалий, которые привели к восстановлению застойных тенденций и возвратных настроений в украинском обществе.
//-- После революции… год спустя --//
   Этап трансформации общества, последовавший за бурными событиями «оранжевой революции», далек от завершения. Его роль в демократическом развитии украинского общества еще предстоит основательно проанализировать. Но уже сегодня можно привести результаты мониторинговых опросов, позволяющие в первом приближении оценить последствия «оранжевой революции» для формирования массового сознания, мнений, социальных оценок и настроений граждан Украины.
   Революционный всплеск социального оптимизма в начале 2005 года привел к тому, что в Украине впервые за все годы независимости число оптимистов вдвое превышало число пессимистов. Однако не прошло и года, как тенденция преобладания в стране социального пессимизма вернулась практически к прежнему уровню.
   За год кардинально изменились настроения людей, связанные с мыслями о будущем Украины. Основной особенностью динамики общественных настроений является существенное увеличение доли людей, высказывающих отрицательные настроения, и снижение доли тех, кто испытывает положительные чувства, когда думает о будущем Украины. Так, например, уменьшился удельный вес людей, испытывающих при мысли о будущем Украины оптимизм, интерес, уверенность, радость, удовлетворенность. В то же время значительно возросло число людей, у которых преобладающими чувствами стали тревога, растерянность, безысходность, страх, пессимизм. Если к началу 2005 года в массовых настроениях преобладал оптимизм, то к началу 2006 года доминирующим фоном общественных настроений выступает тревога. На фоне возрастания пессимистических настроений снизились оптимистические прогнозы и ожидания, касающиеся перспективы развития различных социальных сфер жизни в Украине.
   Определенной дистурбацией социально-политических процессов, происходящих в Украине, к сожалению, выступил и массовый всплеск доверия населения к властным структурам и конкретным политическим лидерам, проявившийся в первые месяцы после революции.
   В первую очередь, это относится к разочарованию в президенте, уровень доверия к которому за прошедший год снизился на 20 %. Наряду со значительным снижением уровня доверия к президенту произошло и резкое снижение оценки его деятельности. С 1998 года в мониторинг включены вопросы, связанные с оценкой деятельности президентов Украины, России, Белоруссии и США (по десятибалльной шкале). На протяжении этого периода наиболее высокой была оценка президента США Б. Клинтона (1998–2001). В 2001 году она поднялась до 7,7 балла. После прихода к власти Дж. Буша оценка американского президента резко снизилась. В 2004 году рейтинг Дж. Буша составлял 4,5 балла.
   Тем не менее его рейтинг был выше оценки украинским народом собственного президента – Л. Кучмы (3,2 балла). По непопулярности в Украине с президентом Л. Кучмой мог соперничать только президент России Б. Ельцин (1998–2000). После прихода к власти в России В. Путина рейтинг президента России в Украине резко возрос. Приход В. Ющенко к власти привел к существенному возрастанию рейтинга президента Украины (5,6 балла). В марте 2005 года по своей популярности у населения Украины В. Ющенко почти вплотную приблизился к рейтингам В. Путина (6,0 балла) и А. Лукашенко (5,8 балла), опередив рейтинг Дж. Буша (5,0 балла). Однако к началу 2006 года рейтинг президента Украины вновь оказался самым низким (3,8 балла), тогда как рейтинги В. Путина и А. Лукашенко еще больше возросли и достигли одинаковой отметки – 6,3 балла.
   Наряду со снижением доверия к президенту на протяжении 2005 года существенно снизилась и доля людей, доверяющих другим властным структурам: правительству и Верховной раде. И в настоящее время в отношении населения к представительской и исполнительной власти, как это было и раньше (до «оранжевой революции»), недоверие опять преобладает над доверием. Всплеск позитивного отношения к институту многопартийности непосредственно после «оранжевой революции» также в последующий год обернулся дальнейшим ростом негативных установок и снижением позитивных.
   Возвратные изменения демократических установок во многом непосредственно связаны с разочарованием в лидерах «оранжевой революции». На 15 % возросла доля людей, отмечающих, что им не хватает «руководителей, способных управлять государством». Отвечая на вопрос: «Поддерживали ли Вы политических лидеров „оранжевой революции“ и поддерживаете ли Вы их сейчас?», 15 % респондентов ответили, что «поддерживали их тогда, но не поддерживают сейчас». Но если одни люди достаточно четко осознают перемену своих взглядов, другим «услужливая» память помогает довольно безболезненно изменить свою позицию. Так, если в начале 2005 года ответ «Не поддерживал и не поддерживаю» дали 27 % населения, то в начале 2006 года считали, что «и тогда» не поддерживали уже 39 %. За год втрое увеличился удельный вес людей, которые считают, что они оказались в проигрыше в результате «оранжевой революции», и вдвое уменьшилось количество тех, кто считает себя в выигрыше. Отрицательная динамика фиксируется также и в ответах на вопрос: «Каким образом результаты президентских выборов повлияют на благополучие Вашей семьи в ближайшие 5 лет?»
   В итоге вследствие некомпетентного политического управления положительные перемены в процессе демократизации в Украине за прошедший год были сведены на нет, то есть возвратились к исходному уровню начала 2004 года. В свою очередь, отрицательные возвратные тенденции, фиксируемые на протяжении всех лет независимости Украины (такие, например, как нарастание антирыночных настроений, ослабление западных геополитических ориентаций и т. п.), заметно усилились.
   За период с марта 2004-го по март 2005 года произошли существенные изменения в экономических оценках, ориентациях и установках населения Украины: фиксируется резкое нарастание антирыночных настроений и распространенности негативного отношения к процессам приватизации земли, малых и, особенно, крупных предприятий. Меньше стало людей, которые хотят открыть собственное дело (предприятие, фермерское хозяйство и т. д.), и тех, кто согласен работать у частного предпринимателя. На протяжении 2005 года под влиянием «антиолигархической» риторики антиприватизационные настроения возросли еще больше. К началу 2006 года доля людей, которые негативно относятся к приватизации крупных предприятий, составила две трети населения (67 %). Заметим, что вскоре после провозглашения независимости Украины в опросе 1992 года таких людей было вдвое меньше – около 32 %. Значительно возросло и негативное отношение к приватизации земли. Если в 1992 году отрицательно к приватизации земли относились 14 %, а положительно – 64 %, то в 2006 году положительно к приватизации земли относятся всего 24 %, а удельный вес лиц, отрицательно относящихся к приватизации земли, возрос до 53 %. Существенные скачки в нарастании приватизационного негативизма приходятся на два последних года.
   За революционный и постреволюционный период наряду с нарастанием антирыночных настроений, как это ни странно на первый взгляд, укрепляется тенденция формирования ориентаций массового сознания на восточный геополитический вектор международной консолидации Украины. Так, резко возросло отрицательное отношение населения к идее вступления Украины в НАТО. Следует заметить, что постепенное нарастание отрицательных установок отмечалось на протяжении всего мониторинга. Непосредственно после «оранжевой революции» (начало 2005 года) количество противников союза с НАТО резко увеличилось (как за счет тех, кто относился к этой проблеме нейтрально, так и за счет сторонников такого союза) и составляло более половины населения. К началу 2006 года доля противников вступления в НАТО возросла еще на 14 % (!) и в настоящее время составляет почти две трети взрослого населения Украины (64 %), а доля сторонников сократилась до 13 %. В 2005 году 54 % населения Украины выражали положительное отношение к «идее присоединения Украины к союзу России и Беларуси» (отрицательное – 28 %). Несмотря на то что распространенность позитивных ориентаций на «восточнославянский союз» в 2005 году снизилась по сравнению с 2004 годом, когда положительно к подобной идее относилось 63 % (а отрицательно – 20 %), в 2006 году удельный вес сторонников этого союза вновь повысился до 61 %.
   Проявляя определенную амбивалентность, массовое сознание наряду с «восточной» ориентацией одновременно в целом одобряет и идею вступления Украины в Европейский союз: 61 % населения в 2006 году поддержали эту идею. Но и доля противников такого направления развития значимо увеличилась – с 12 % в 2004 году до 25 % в 2006-м. В общей сложности около 20 % населения занимают амбивалентную геополитическую позицию, поддерживая идею вступления Украины как в восточный, так и в западный союз.
   Нередко геополитические ориентации украинцев противоречат их электоральному выбору. Анализ взаимосвязи между поддержкой тех или иных политических сил во время избирательных кампаний нередко обнаруживает пропасть между личной политической позицией людей и программами тех политических сил, за которые они голосуют. Например, положительно относятся к союзу с Россией и Беларусью по 36 % как из тех людей, кто проголосовал за В. Ющенко в третьем туре президентских выборов в 2004 году, так и из тех, кто голосовал за «Нашу Украину» на парламентских выборах 2006 года. Положительно относятся к союзу с Россией и Белоруссией также 31 % голосовавших на парламентских выборах за БЮТ; 57 % – из проголосовавших за Социалистическую партию. Отрицательно относятся к вступлению в НАТО 43 % из тех людей, которые проголосовали за В. Ющенко в третьем туре президентских выборов в 2004 году, и 40 % проголосовавших за «Нашу Украину» на парламентских выборах 2006 года. Отрицательно относятся к вступлению в НАТО также и 42 % из тех, кто проголосовал за БЮТ на парламентских выборах, и 61 % – из тех, кто на парламентских выборах голосовал за социалистов.
   Можно видеть, что причины изменения своих настроений сами люди связывают в первую очередь с разочарованием в лидерах «оранжевой революции». Однако, на наш взгляд, подобные метаморфозы массового сознания во многом объясняются не только объективными результатами деятельности конкретных политиков, но и тем, что ярко выраженный в первые послереволюционные месяцы социальный оптимизм населения имел в значительной степени «иждивенческий» характер. Он сопровождался «фантастическим» (для социологического мониторинга) всплеском доверия к новым политическим лидерам, и прежде всего к вновь избранному президенту Украины. Однако, выдавая большой кредит доверия новой власти, общественное сознание тем самым атрибутировало ему и всю полноту ответственности за дальнейшее развитие страны и собственное благосостояние. Уровень политической и гражданской активности населения помимо участия в революционных событиях по-прежнему оставался низким. Не получив ожидаемого «все и сразу», население глубоко разочаровалось в новой власти. На первый взгляд это довольно несправедливо, поскольку, даже по самоотчетам людей, их заработная плата (пенсии, стипендии) в среднем возросла на 45 %, а среднедушевой доход – почти на треть (31 %). Однако при этом почти две пятых населения (39 %) отметили, что материальные условия их семьи за последний год ухудшились; улучшилось материальное положение у 14 %, тогда как год назад улучшение своего материального положения отметили 20 %. С 21 % до 29 % повысилась доля людей, которые высказывают мнение, что «терпеть наше бедственное положение уже невозможно». Следует заметить, что подобные настроения высказываются при повышении ряда показателей материального благополучия (например, количество абонентов мобильной связи возросло почти вдвое за последний год) и на общем фоне улучшения социального самочувствия.
   Анализируя в целом причины «увядания» демократических ростков массового сознания, проще всего все «списать» на разочарование в лидерах «оранжевой революции», вызванное их нескончаемыми разборками, поспешными политическими заявлениями и некомпетентными решениями. Как можно видеть из результатов опросов, в основном так и происходит. Однако, на наш взгляд, корни подобных массовых настроений лежат значительно глубже и могут обернуться негативными последствиями для дальнейшего развития демократии в Украине.
   Со времени провозглашения независимости население Украины вынуждено жить в условиях социальной аномии, характеризующейся отсутствием в обществе ценностно-нормативной базы социальной консолидации, которая невозможна без общего представления о том, «что такое хорошо и что такое плохо», что в этом обществе поощряется, что порицается и что наказывается. Старая ценностно-нормативная система, консолидировавшая тоталитарное общество, разрушена, а новая, основанная на демократических ценностях, так и не была сформирована. Эти условия уже давно привели к высокому уровню аномической деморализованности более 80 % населения Украины. Но состояние аномии не может длиться в обществе сколь угодно долго. В таких условиях массовое сознание ищет ценностные «подпорки» в историческом прошлом и обращается к поискам «мессии», который придет и наведет «порядок в стране». Таким мессией в аномическом обществе может стать авторитарный лидер фашизоидного толка, или тоталитарный лидер с коммунистической риторикой, или архаично-традиционалистский «духовный пастырь». В Украине слишком живы еще раны от фашистских и коммунистических лидеров. Не находя в социуме не только новых действующих демократических ценностей, но и действующих элементарных законов, массовое сознание обращается к традиционалистской ценностной базе регулирования социальных отношений. Интуиция подсказала новой политической силе, идущей и пришедшей к власти, атрибутику и риторику, соответствующую ценностям, набирающим в обществе вес морально-консолидирующей основы. Отсюда и довольно странная для политических лидеров, провозглашающих курс на интеграцию в современное демократическое сообщество, традиционалистская ориентация: архаические наряды и прически, молебны и богослужения на высшем государственном уровне, попытки внедрить религиозные догматы в государственную систему образования, непотизм (кумовщина) как основной принцип подбора кадров при формировании властных структур и т. п.
   Однако критики подобного поведения и политики недооценивают то обстоятельство, что архаичность атрибутики и социального поведения новой власти в значительной мере соответствует собственному (в определенном смысле «вынужденному» в условиях длительной аномии и беззакония) выбору населением Украины традиционалистской модели консолидации и развития украинского общества на данном этапе его развития.
   «Оранжевая революция», манифестирующая себя как демократическая по своей ценностно-нормативной сути, явилась культурно-этнической революцией. В электоральном расколе Украины с последующим все большим размежеванием электората ключевую роль начал играть фактор исторической идентичности. Эта категория, получившая обоснование в работе львовского социолога Виктории Середы, является, на наш взгляд, наиболее адекватным конструктом для анализа центробежных и центростремительных сил в консолидационных процессах, возникших в Украине после «оранжевой революции», – размежевание и консолидация населения Украины на оси Запад – Восток.
   • На Западе Украины население консолидируется на основе своей исторической памяти и соответствующего ей чувства – «вырваться изпод гнета России».
   • Консолидация населения Восточной Украины осуществляется на основе исторической памяти и соответствующего чувства «социально-культурной связи с Россией».
   • Население Центра Украины в этих условиях, балансируя между Западом и Востоком, испытывает двойной пресс социальной неопределенности (аномическая неопределенность и проблема выбора направленности исторической идентичности), склоняясь более в сторону Запада, но не консолидируясь с ним полностью в силу несколько отличного исторического опыта. В условиях двойной неопределенности здесь в большей степени следует ожидать возрастания потребности в авторитарном лидере, типа В. Путина или А. Лукашенко, но с украинской атрибутикой.
   Парадокс «национальных особенностей» развития демократии в Украине, на наш взгляд, объясняется тем, что демократическая риторика как в устах населения, так и в устах новой власти в настоящее время в значительной степени имеет прагматический характер. Она обусловлена более надеждой на поддержку и помощь со стороны «зажиточного» Запада, чем реальным желанием самим ориентироваться на демократические нормы социальной жизни. Речь прежде всего идет о таких демократических ценностях, как верховенство права и равенство всех перед законом, уважение к правам и интересам каждого гражданина, свобода слова, отсутствие дискриминации, социальная солидарность, гражданская активность и т. д. Чтобы эти ценности не были пустым звуком, властная элита прежде всего сама должна демонстрировать соответствующие образцы поведения.
   Но новая власть свою политику начала с нарушения демократических норм. В первую очередь это относится к президенту, который, начиная с первой (слишком поспешной) инаугурации и массовых увольнений, часто проводил и озвучивал свою политику, мало заботясь, чтобы это соответствовало действующему законодательству. Ключевые, по определению, фигуры в процессах легитимации демократических норм, такие как министры юстиции и МВД, представители прокуратуры и судов, сами нередко фигурировали в скандалах, связанных с нарушениями законов, уличались во лжи и тем не менее не подверглись никаким санкциям со стороны вышестоящей власти.
   Консолидировать общество и развернуть вектор его развития в сторону реальных демократических преобразований могли бы только первоочередное и самое пристальное внимание власти к созданию условий строгого контроля за выполнением принятых и принимаемых законов и демонстрация личных образцов поведения, соответствующих не архаическим, а современным демократическим ценностям.

Политическое участие и политическая культура

Юрий Левада
Альтернативы: обретенные и утраченные [21 - Дополненный вариант выступления на научной конференции «Россия вчера и сегодня: нереализованные альтернативы», посвященной памяти О.Р. Лациса (Москва, 25 апреля 2006 года).]

//-- Фантом «безальтернативности» в общественном мнении --//
   Характерная черта сегодняшней российской общественно-политической жизни – гнетущее ощущение отсутствия иных (и «конкурентоспособных») вариантов, форм, способов существования, кроме тех, которые получили социальное признание в различных слоях населения страны (в значительной мере – и в международном сообществе).
   Несколько ниже мы попытаемся выяснить, насколько условной является сама категория «безальтернативности» применительно к социально-историческим ситуациям. Но подобно иным фантомам она играет заметную роль в ориентации (или дезориентации) общественного мнения.
   Особенно болезненной становится эта ситуация с приближением очередного политического перелома, формально связанного с президентской «проблемой 2008 года». Демонстративное единомыслие ведущих СМИ, закрепившаяся «единопартийность» и почти полное преодоление чуждого отечественным традициям разделения властей обозначили окончание наметившегося с конца 80-х слабого плюрализма, искусственно насаждавшегося в ходе «перестроечных» экспериментов. Для успеха политических технологий намеренного искоренения всех несогласных, неугодных, отклоняющихся от «линии» и т. п. в окрестностях властных вершин требовались готовность принять их со стороны значительной части населения, а также отсутствие способности и даже желания сопротивляться выравниванию политического поля со стороны сторонников других позиций. В «программу безальтернативности» как бы встроен механизм самооправдания: отсутствие видимых и даже воображаемых политических, групповых, персональных конкурентоспособных вариантов питает иллюзии неизбежности существующего положения. Очередной пример: в марте 2006 года (N=1600) массовое доверие В. Путину респонденты чаще всего (41 %) объясняли тем, что «люди не видят, на кого другого они еще могли бы положиться», представления о достигнутых или возможных успехах президента имели второстепенное значение. (Аналогичное распределение суждений наблюдалось и в предыдущие годы.)
   Распространенные трактовки склонности отечественного мироустройства и сознания к моноцентрическим образцам (возлагающие вину на «особые свойства» власти, народа, элиты, оппозиции, геополитического положения страны, ее «судьбы» и пр.) объяснительным потенциалом не обладают и в конечном счете служат лишь оправданию каждого существующего положения и примирению с ним. Принципиальное и актуальное значение имеет анализ структуры процессов и обстоятельств, которые формируют – и разрушают – конкретные ситуации «безальтернативности» на различных исторических поворотах.
//-- События «неизбежные» и необязательные --//
   Обратимся к существующим в общественном мнении представлениям о неизбежности ряда событий ХХ века (т. е. о том же стереотипе «безальтернативности», опрокинутом в прошлое).

   Таким образом, уверенное (разделяемое большинством) представление о событии как «неизбежных» относится только к трем моментам прошлого века: к революции, ко Второй мировой и к становлению нынешнего политического режима в России (правда, в отношении последнего из этих событий наблюдается наибольший уровень отказа от оценки).
   Можно полагать, что опрошенные склонны признавать «неизбежными» (т. е. не имевшими альтернативы), во-первых, события, прочно занявшие место в социальной памяти ряда поколений, а во-вторых – события, оцениваемые как положительные. Здесь перед нами тот же массовый (действующий в массовом сознании) феномен безальтернативности, опрокинутый в прошлое. И механизм исторического выбора он так же мешает видеть, как механизм (структуру) выбора социально-политического. Ожидать от общественного мнения сколько-нибудь ясного и объективного понимания таких механизмов, конечно, нельзя.
   Задевающий его (судя по тому, что доля отказавшихся отвечать довольно мала) вопрос о «неизбежности» событий недавней истории – примерно в рамках живой памяти трех поколений – на деле служит испытанием современных массовых пристрастий и массового воображения. Выяснять механизм (факторы, условия, альтернативы, набор действующих сил и т. д.) произошедшего и непроизошедшего приходится специалистам и аналитикам разных направлений [22 - См., например: Карацуба И., Курукин И., Соколов Н. Выбирая свою историю. М.: Колибри, 2005.].
   Понятно, что самой общей предпосылкой объективного рассмотрения исторических и современных событий должен быть отказ от привычной или идеологически навязанной иллюзии «неизбежности» какого бы то ни было варианта, поворота, перелома. Правомерно говорить о разной вероятности определенных направлений, масштабах влияния разных факторов и т. д.
   В данном случае обратиться к оценке исторических альтернатив имеет смысл для того, чтобы представить возможности актуального выбора.
   Октябрьскую революцию чаще всего считают неизбежной пожилые люди, 55 лет и старше (62 % против 25 %), реже всего – молодежь 18–24 лет (47:33). Из питающих симпатии к коммунистам неизбежность революции признают 71 %, не признают 19 %. А наличие или отсутствие лишенной всякой идеологической основы приверженности действующему президенту практически не сказывается на суждениях о неизбежности революции: среди одобряющих В. Путина мнения делятся в пропорции 54:31, среди не одобряющих – 53:33.
   В начале рокового для России 1917-го имелся довольно обширный набор возможных выходов из кризисной ситуации, вызванной неэффективной государственной системой и неудачной войной; выбор между реформистскими и радикальными путями зависел от развития общеевропейского конфликта, политики монархических и парламентских сил и пр. К осени того же года поле выбора сузилось до предела: выбирать осталось лишь того, кто сумеет обуздать или оседлать радикализованную массу. Радикализм любого толка всегда упрощает, примитивизирует ситуацию выбора. (Но не придает варианту, который оказался хотя бы номинально реализованным, качества «неизбежности». Тот же «октябрьский» выбор неоднократно висел на волоске, зависел от случайных и личных обстоятельств.)
   Вторая мировая (поначалу – европейская) война, видимо, стала практически неотвратимой только после злополучного «пакта» 23 августа 1939 года (что, кстати, вполне адекватно представляет российское общественное мнение), в предыдущие 5–6 лет существовал и не был использован ряд вариантов радикального изменения хода событий.
   В последний период войны (в 1944–1945 годах) просматривались различные варианты развития отношений между союзниками по коалиции, политического устройства Европы и всего мирового сообщества. Последующие события в значительной мере свели послевоенные альтернативы к имитации предвоенных; преодолеть соответствующую расстановку сил и оценок не удается до сих пор. Вторая мировая война представляется неизбежным событием скорее молодым (60:30), чем пожилым (56:32).
   Истоки и последствия перестройки остаются предметом напряженных споров и крайних оценок на всех уровнях российского общественного сознания, от массового до элитарного и политического. По данным опроса, проведенного в феврале 2006 года (N=1600), 22 % респондентов положительно оценивают значение реформ М. Горбачева, 55 % считают их роль отрицательной, 12 % – незначительной. Преобладают мнения о том, что без этих перемен жизнь в стране становилась бы лучше, удалось бы избежать тяжелых конфликтов. Только 17 % допускают, что без реформ СССР мог погибнуть под тяжестью социальных и межнациональных противоречий.
   Невнятность суждений о горбачевском периоде обусловлена, видимо, отсутствием серьезного анализа попыток реформирования или стабилизации советской общественно-политической системы с середины 50-х. Провозглашение перестройки представляется плодом невероятно редкого, чуть ли не чудесного, сочетания системных, генерационных и личностных факторов. Проще представить хрупкость, кризисы и неудачи иллюзий и планов перестройки, предпосылки которых с самого начала были как бы заложены в ее основание. Привлекательность – и одновременно слабость – представленной перестройкой альтернативы «советскому» варианту общественной деградации связана с тем, что изменения зависели от расстановки сил внутри политической верхушки страны. Эффективные правовые рамки реформ, организации их массовой поддержки и международной интеграции не сформировались; в ходе последующих катаклизмов это дало «фору» наиболее примитивным и консервативным альтернативам.
   В суждениях о перестройке фактор возраста наиболее заметен: среди самых молодых ее неизбежность признают 37 % против 49 % (причем в этой группе больше всего затруднившихся ответить – 14 %), среди пожилых – 21:73, при 6 % затруднившихся.
   Из последствий перемен, начатых перестройкой, тяжелее всего населением России переживается развал Союза ССР. Именно эта перемена привычных государственных рамок чаще всего кажется результатом «заговора» или «сговора». (К экономическим переменам привыкли-«приспособились» около 70 %, к падению политической системы большинство относится довольно спокойно.) Мнения о неизбежности распада Союза явно зависят от возраста респондентов: у молодых его считают неизбежным 33 % против 53 % при 14 % воздержавшихся, у пожилых – 16:80 при 5 % уклонившихся от ответа.
   Условия падения и альтернативы существовавшей до 1991 года государственной конструкции остаются за пределами внимания общественного мнения. Между тем эта группа проблем остается болезненно-актуальной в современной обстановке. Нетрудно представить, что разрушение Союза могло быть предотвращено либо массированными насильственными акциями (по образцу, использованному в зависимых государствах в 1953–1956–1968 годах), либо своевременной реализацией какого-то взаимоприемлемого конфедеративного проекта. Для первого варианта у горбачевского руководства не хватало самоуверенности, для второго – дальновидности (и времени).
   А поскольку «силовой» исход тогда уже опоздал, «договорной» – еще не созрел, осуществился наиболее вероятный, простейший вариант государственного распада. Так или иначе, решающую роль играл не столько потенциал национального или регионального сепаратизма, сколько возможности и ограниченности «центральных» государственных структур (физические, интеллектуальные, моральные). Последнее обстоятельство важно иметь в виду при оценке сегодняшних угроз.
   При обсуждении (в том числе, в общественном мнении) опасности «распада» страны в последнее время на первом плане оказывается – тоже в силу своей примитивности – модель пространственного («географического») разделения регионов и субъектов нынешней федерации. Опыт всех ситуаций распада надгосударственных образований в ХХ веке, с его горячими и «холодными» войнами, показывает, что решающей предпосылкой гибели империй или постимперских конструкций служила неспособность нормального функционирования их центральных регулятивных механизмов (если использовать органическую метафорику – нервных, эндокринных и пр. подсистем). «Внутренний» распад государственных организмов предшествует «внешнему», поэтому сугубо локальные, на первый взгляд, трещины государственной структуры получают универсальное значение. Так территориально ограниченные проблемы Нагорного Карабаха или республик Балтии в конце 80-х немедленно стали важнейшими показателями и факторами кризиса всего государственного устройства Союза. Аналогичным образом положение и политика руководства России на Северном Кавказе за последние 12–15 лет стали ключевыми факторами всей российской жизни, определяющими все «политическое лицо» и механизм деятельности ее режима.
   Как видно из приведенных выше данных (табл. 1), приход к власти В. Путина и его «команды» по массовому восприятию «неизбежности» (разность между показателями двух столбцов) уступает лишь такому событию, как Вторая мировая война. Приход к руководству страной нынешнего президента чаще всего сочли неизбежным самые молодые (55:24), наибольшие сомнения в этом заметны в следующей возрастной группе (25–39 лет) – 48:29, среди пожилых их несколько меньше (49:27). Как и следовало ожидать, одобряющие деятельность В. Путина скорее всего (56:21) относят его выдвижение к неизбежным событиям, среди не одобряющих преобладают противоположные мнения (37:42).
   Понятно, что представление о неизбежности существующего устройства подкреплено опытом последних восьми лет безраздельного и практически никем не оспариваемого руководства одной строго централизованной группы. На протяжении этих лет административные, судебно-прокурорские, медийные и «политтехнологические» ресурсы последовательно используются для вытеснения с политического поля любых возможных конкурентов. Отсутствие каких-либо идеологических или нормативно-ценностных ограничений позволяет победителям без труда присваивать лозунги своих оппонентов – от «западнических» до национал-патриотических и от демократических до сталинистских. Тем самым конструируется видимость «всепоглощающего» устройства действующей власти, как будто способной удовлетворять запросам самых разных сил и слоев. Демонстративная простота и традиционность стиля государственного руководства все еще способствует поддержанию его популярности.
   Наибольшее – и потому, видимо, наиболее поучительное – разделение мнений по поводу неизбежности текущей войны в Чечне (оценки предыдущей кампании в данном случае оставим в стороне, отметив лишь, что первая чеченская представляется общественному мнению еще менее оправданной, чем вторая). Менее всего склонны считать эту войну неизбежной самые молодые (14:71; стоит напомнить, что в этой возрастной группе наблюдается наиболее высокий уровень одобрения действий президента и доверия к нему), несколько чаще – пожилые (17:69). Из числа одобряющих действия В. Путина только 22 % против 66 % полагают, что эта война была неизбежной, у не одобряющих соотношение мнений – 14:76. Среди сторонников продолжения военных акций в Чечне соотношение оценок – 30:62, среди выступающих за мирные переговоры – 18:71. Из числа считающих неизбежным приход во власть В. Путина только 20 % (против 71 %) относят к неизбежным событиям и «вторую чеченскую» войну. Примечательно, что и среди сторонников политики президента, и у поддерживающих военные действия суждения о неизбежности войны разделяются явным меньшинством. Чеченская политика неизменно представляется респондентам наименее успешной областью действий нынешнего президента. Еще одно свидетельство тому – вынужденные поиски опоры федерального контроля над регионом среди определенных групп чеченского населения (причем не среди «умеренных» сепаратистов, непрочным соглашением с которыми завершилась 10 лет назад первая чеченская кампания, а среди вчерашних воинственных боевиков, демонстрирующих сейчас лояльность Москве).
//-- Особенности механизма российских альтернатив --//
   За последние 20 лет страна пережила три принципиально важных политических перелома – от «застоя» к «перестройке» (М. Горбачев), от «перестройки» к «радикальным реформам» (Б. Ельцин), от «реформ» к «стабилизации» (В. Путин). Каждый перелом выступал как некий выход из кризиса предыдущего периода. Поэтому каждый новый период представлялся отрицанием предшествующего (другой вопрос – в какой мере это действительно происходило; в данном случае нас интересует только имидж периода в общественном мнении). Именно такие переломы и служили преимущественной зоной предъявления обществу и политической сфере альтернативных вариантов их существования.
   «Внутри» каждого из этих периодов альтернативные установки и направления если и были заметны, то не получали возможности открытого и влиятельного выражения. В позднесоветские 70-е обозначились, но не стали влиятельной силой демократические, национал-патриотические, консервативно-партийные течения – в основном как направления критики существующего положения. М. Горбачеву пришлось выдерживать растущее давление со стороны внутрипартийных консерваторов и, в меньшей мере, со стороны демократов. Особая проблема – требования региональных и национальных сил, на которые власть просто не могла ответить. Президентский срок Б. Ельцина отмечен постоянным, временами крайне ожесточенным противостоянием власти с коммунистами и бывшими «своими», а также придворным соперничеством за влияние на президента (пример – ситуация вокруг выборов 1996 года). Во всех случаях предметом спора служили не конкурирующие варианты и программы будущего страны, а сохранение или перехват государственной власти. Ни в одном случае не действовали противоречия направлений, которые способны стимулировать развитие, или споры, в которых может рождаться истина. Каждый политический перелом означал не победу одной из сторон конфронтации, а смену «игрового поля» и действующих фигур. Поэтому внимание политических игроков и общественного мнения приковывали сам факт или возможность перехода (смены «поля»), а не противостояние каких бы то ни было альтернативных вариантов. (Если воспользоваться ресурсом братского языка, можно сказать, что работала формула «хоч гiрше, та iнше» – с лукавой надеждой на то, что в свое время перемены войдут в желаемое русло.)
   Нынешний политический период («второй путинский»), судя по многочисленным заявлениям его действующих лиц, а также по реально преобладающему политическому стилю, простейшим образом устранил корни всякого разномыслия и разнодействия на всех уровнях государственного устройства. Представляется, однако, что внутренние пороки и слабости предшествующих режимов не ликвидированы, а скорее собраны воедино.
   Правомерно допустить, что некоторые компоненты описанного механизма «альтернативной» смены времен сохранят свое действие при назревающем политическом переходе. Вся политрекламная подготовка к решению «проблемы-2008» явно направлена сейчас на то, чтобы обеспечить простое продолжение курса, стиля и команды сегодняшнего образца. Более вероятно все же, что следующий период – вне зависимости от того, какими бы лицами он ни был бы представлен на разных ступенях властной иерархии, – вскоре станет не столько продолжением, сколько отрицанием существующего, попыткой (успешной или нет – другое дело) преодолеть сложившиеся кризисы и переоценить нынешние средства и стиль политических акций.
   С большой долей уверенности можно полагать, что на очередном повороте утратят смысл многие факторы и приемы, характерные для переходных моментов прошлого.
   Прежде всего это касается надежд на героя-спасителя с диктаторскими замашками, способного избавить общество от самоорганизации и ответственности. И, конечно, на героя, выходящего «из тумана», с неопределенными устремлениями, в котором каждый может усмотреть воплощение собственных иллюзий.
   Наконец, представлений о достаточности «негативного» плана действий («против»). Все задействованные в поворотных ситуациях порывы (никогда не становившиеся программами) были направлены на разрушение отжившей, надоевшей, утратившей эффективность и пр. системы, но никогда не содержали концепции строительства нового порядка (не утопического, а практического, некой «дорожной карты»). Предполагалось, что желаемое устройство «само пойдет». Скорее всего, для успешного выхода из очередной тупиковой ситуации рано или поздно потребуется набор разработанных в принципиальных узлах концепций, взаимодополняющих или альтернативных.
//-- Позиция и потенциал общественного мнения --//
   Как в своих лоялистских («верноподданных») ожиданиях, так и в протестном возбуждении массовое сознание преимущественно консервативно, т. е. ориентировано на привычные образцы, взятые, как правило, из идеализированного прошлого. (За минувшее столетие можно, пожалуй, отметить только два момента «всеобщего» отвержения прошлого и ожидания неопределенного обновления: в начале 1917 года и в начале перестройки.) Упрекать его в этом было бы нелепо: альтернативные образцы в нашем «однополярном» политическом поле либо никогда не появлялись, либо никогда не были предъявлены общественному мнению. А кроме того, история показывает, что консервативный по происхождению образец отнюдь не тождествен попятному движению. Как известно, исходной точкой общественного возбуждения в России 1905 года было шествие 9 января с самыми верноподданническими просьбами. Если обратиться к свежим примерам, придется напомнить, что массовые выступления против «монетизации» в 2005-м и протесты против «реформы ЖКХ» годом позже происходили под консервативными по своему происхождению требованиями сохранения системы льгот советского типа. Напугавшая власти «оранжевая» угроза политизации массовых протестов не реализовалась, в частности, потому, что никакие представители либерально настроенной элиты не смогли (и не попытались) показать возмущенным людям, что надежды на достойный уровень заработков, пособий, жилья осуществимы только в рамках эффективно действующей либеральной экономической системы.
//-- «Пустые» альтернативы? --//
   В последнее время, при очевидной деградации всех испытанных в России вариантов партийно-групповых противостояний, обсуждаемые или ожидаемые общественно-политические альтернативы сводятся (по крайней мере, на поверхности) к выбору между «Путиным» (не как конкретной личностью, а как символом определенного типа и стиля правления) и «не-Путиным». Сейчас значительная часть российских граждан полагает наиболее приемлемым (или наименьшим злом) то ли продолжение президентского правления В. Путина, то ли приход к власти указанного им преемника. В мае 2006 года 59 % опрошенных (N=1600) выразили определенную готовность одобрить изменения в Конституции РФ, которые позволили бы действующему президенту избираться на следующий срок, а 43 % поддержали бы того кандидата, который будет им указан. По мнению половины (49 %) респондентов, будущий президент должен продолжать политику В. Путина, только треть (33 %) высказывается за ее радикальное изменение (апрель 2006, N=1600). Получается, что на уровне общественного мнения альтернативы как будто отчетливо обозначены – но не наполнены ни персонально, ни политически. Неизвестен публике не только гипотетический оппонент политики и стиля, утвердившегося при В. Путине (его личность, программа, опора, возможности), но и гипотетический «верный ученик и продолжатель» его (далеко не однозначной) линии. Даже если, вопреки многократным «декларациям о ненамерениях», таким продолжателем окажется сам В. Путин: никто еще не представляет, какую роль и в какой маске ему придется играть в гипотетическом следующем сроке пребывания на вершине власти.
   Проиллюстрировать противостояние «пустых» альтернатив можно следующими данными опросов за ряд месяцев.

   Соотношение видимых «альтернативных» (при всей их анонимности) сил оставалось почти стабильным. Позиции 1а–1б («путинские» варианты) поддерживают в значительной мере одни и те же люди; всплеск интереса к указанию «наследника» в мае 2006 года (1б), видимо, связан с тем, что после очередного послания президента к Федеральному собранию многие сочли этот способ сохранения существующей расстановки сил в руководстве страны наиболее реальным.
   Предпочитающие такие варианты не нуждаются сейчас и вряд ли будут нуждаться к моменту выборов в разработанных программах, поскольку на их стороне все политические, административные, медийные и технологические ресурсы действующей власти, не говоря уже о привычке и надеждах значительной части населения. Проблема разработки, обоснования, предъявления потенциальным сторонникам альтернативных программ (а также их политическое и персональное «наполнение») значима преимущественно для тех, кто выбирает вариант 2 и кто заинтересован в его поддержке определенной частью воздержавшихся (п. 3 и 4).
   Уровень поддержки каких бы то ни было альтернативных вариантов зависит от наличия таковых, от степени их разработанности и способа предъявления обществу. Разумеется, имеет серьезнейшее значение и отношение потенциальных избирателей к лицам и организациям, поддерживающим определенный вариант.

Владимир Шокарев, Алексей Левинсон
Электорат Жириновского

   Прошло два месяца после декабрьских выборов 1993 года, шокировавших многих в стране и обозначивших новую политическую ситуацию. Данные ВЦИОМа показали, что люди, голосовавшие за Жириновского, в начале января стремились скрыть этот факт. Затем ситуация изменилась, возник эффект, знакомый зарубежным специалистам, изучающим электоральное поведение, – примыкание к лагерю победителей. Особенно хорошо это видно на примере московских опросов ВЦИОМа: сразу после выборов 9 % москвичей, участвовавших в выборах, ответили, что они голосовали за ЛДПР, спустя месяц таких было уже 19 %. (По сообщению Центризбиркома, за партию Жириновского проголосовало 12 % пришедших на выборы москвичей.)
   В целом среди горожан России можно было отметить самые разные реакции на проявленное отношение к голосованию: от сожаления, что не голосовал, до сожаления, что участвовал в выборах. Эти чувства характерны и для тех, кто голосовал за «Выбор России» (далее: ВР), – из них 19 % считали, что проголосовали неправильно, и тех, кто отдал свой голос ЛДПР, – таких было 13 %. В целом 6 % городского населения жалели, что не участвовали в выборах.
//-- Под влиянием настроения --//
   Как проходила предвыборная кампания? Опросы ВЦИОМа показали, что первыми отмобилизовались сторонники ВР. Практически все, кто голосовал за ВР, заявили о своих электоральных намерениях уже в самом начале предвыборной кампании. К этим политически наиболее активным и демократически настроенным избирателям примкнули те, кто в дальнейшем изменил свои ориентации. Но общее впечатление, что «„Выбор“ задавит всех», сформировалось достаточно рано и принесло немало вреда в дальнейшем.
   Признаком перемен в настроениях стал отток части продемократически настроенных избирателей к блоку Явлинского. Опять-таки теперь, задним числом, можно видеть, что этот лидер выступил в качестве первой, самой ранней альтернативы ВР, как «правительствующей партии». (Разумеется, альтернативой лишь для тех, кому были антипатичны партии консервативной и коммунистической ориентации.) Именно блок Явлинского имел наилучшее соотношение сторонников и противников среди будущих избирателей. Ничтожное число его недоброжелателей многократно перевешивалось значительной долей одобряющих.
   Для сравнения: в этот же момент партия Жириновского находилась в совершенно иной ситуации. Доля симпатизантов была существенно меньше доли относящихся к ней отрицательно.
   И здесь мы во второй раз сталкиваемся с феноменом резкого поворота массовых настроений. До этого преобладающие настроения отражали действовавшую с конца 80-х годов тенденцию практически «всенародной» поддержки тех, кого называли «демократами». Эта тенденция начала стремительно угасать в самые последние предвыборные дни. По данным ВЦИОМа, картина избирательских предпочтений начала резко меняться только за 10 дней до самих выборов.
   Предвыборная кампания, в том числе предвыборная агитация демократов, сделала свое дело. Политическая активизация распространилась в те слои, которые ранее не помышляли о своем участии в голосовании. Между тем именно эти массовые слои фактически в наибольшей степени проиграли от социальных перемен, ассоциируемых с действиями «демократов». Среди решивших идти голосовать (и выбравших, за кого голосовать) лишь в самые последние дни (а то и часы) перед выборами, т. е. среди тех, кто голосовал именно под влиянием настроения, как показывают данные ВЦИОМа, непропорционально много, если сравнивать с другими партиями, проголосовало за Жириновского (почти 40 % избирателей Жириновского решили отдать ему голоса в последние дни).
   Электорат Жириновского отличают не столько социально-демографические признаки (пол, возраст, доход и пр.), сколько настроение и мироощущение. Ситуативные обстоятельства отразили действие глубоких, тектонических процессов.
//-- Старт --//
   Для понимания произошедшего взлета Жириновского и его партии необходимо оглянуться назад, вернуться к 1991 году, к выборам президента России. Тогда впервые появилась реальная возможность выбирать. Общепризнанному лидеру Б. Ельцину были противопоставлены несколько человек. Один из них – в качестве умеренной демократической альтернативы – В. Бакатин. Двое других явно коммунистической окраски – Н. Рыжков и А. Макашов (причем последний представлял ультракоммунистов). И, наконец, В. Жириновский – фигура, не воспринимавшаяся всерьез практически никем. Полученное им третье место оказалось полной неожиданностью. Исследование, проведенное ВЦИОМом вскоре после выборов, выявило, что людей, отдавших свои голоса за лидера ЛДПР, объединяло обостренное чувство «советского» (они в большей степени, чем другие, в том числе и коммунисты, выступали за сохранение Союза и чаще всех считали себя «советскими людьми»), резко возросшее недовольство «демократами» и, естественно, недовольство Б. Ельциным: около 20 % электората Жириновского образца 1991 года уже тогда разочаровалось в Б. Ельцине. Их объединяла жажда порядка, точнее, потребность в человеке, способном его навести. Им хотелось, чтобы он был «новым», отличным от других, не связанным ни с КПСС, ни с «демократами».
   Особенностью электората Жириновского была значительная однородность его аудитории. Так, среди голосовавших за Ельцина его выступления по ТВ в ходе предвыборных дебатов понравились 76 %, а среди отдавших свои голоса Жириновскому выступлениями своего лидера были довольны 81 %. Тем не менее в то время они были маргиналами на фоне всеобщего демократического подъема.
   Грянувший путч 19 августа, казалось, окончательно смыл Жириновского с политической сцены. (Сегодня уже трудно вспомнить невразумительную поддержку, выраженную им гэкачепистам в первые дни переворота.) До лета 1993 года он почти незаметен в политической жизни. По данным опросов 1992 и 1993 годов, Жириновского как политического лидера, пользующегося доверием населения, не существовало. На гипотетических президентских выборах он мог бы рассчитывать не более чем на 1–2 % голосов и в списке примерно тридцати лидеров оказывался в последней десятке.
   Во время предвыборной кампании прошлого года, если экстраполировать тогдашние результаты опросов ВЦИОМа, ЛДПР вообще не должна была бы попасть в Государственную думу, поскольку она собирала не более 1,3 % потенциальных избирателей. Однако последний опрос, проведенный в первой декаде декабря, показал: Жириновский должен получить около 15–17 % голосов. В реальности же проголосовало за ЛДПР 24 %. Столь неожиданное расширение электората произошло в два этапа: на первом его основу составили мужчины, люди в активном рабочем возрасте – 25–40 лет, квалифицированные рабочие (назовем их жириновцами «предпоследнего призыва»). Их недовольство реформами носило, скорее, идеологический характер, поскольку в материальном отношении они не отличались от всего населения. Проблемы, волновавшие «жириновцев» в большей степени, чем всех остальных, – «конфликты в руководстве страной» и «коррупция, взяточничество». Для сравнения – особенностью электората коммунистов являются озабоченность «отходом от идеалов социализма» и «кризис морали». Еще очень важен географический фактор. Около 60 % «верных жириновцев» проживало в малых городах. Так выглядел «костяк» сторонников ЛДПР перед самыми выборами.
   Данные, полученные сразу после голосования, показывают, что электорат ЛДПР утратил описанные выше характерные черты. Выросла доля женщин, увеличилось число людей более старшего возраста. Ушло доминирование среднеобразованной части за счет прироста людей с неполным средним образованием. Выросла доля сельского населения, и можно утверждать, что на селе за ЛДПР голосовали преимущественно женщины. Доля прежних сторонников ЛДПР на момент голосования составляла всего одну пятую от всех отдавших свои голоса Жириновскому.
//-- Что определяют настроения --//
   Население страны находится в процессе приспособления к новым обстоятельствам существования. Именно мера адаптированности к этим условиям является фактором, который, определяя самоощущение и настроение человека, формирует его политическую позицию.
   Для наглядного отображения мы избрали сетку координат, где горизонтальная линия представлена психологической составляющей (настроение от «хорошего» и «нормального» до «раздражения», «страха»), вертикальная – социальной (оценка положения в стране в терминах «можно жить» – «терпеть невозможно»). Ось адаптации – дезадаптации пересекает сетку по диагонали из правого верхнего утла в левый нижний угол. Чем больше в той или иной группе людей с хорошим настроением, чем больше представителей этой группы ответило, что «жить можно», тем дальше вверх и вправо по этой оси она расположена от центра, и соответственно наоборот.
//-- Электоральная топография и социальные эмоции --//

   На рисунке представлено, как располагаются электораты различных партий и блоков в этом поле. Крайние значения на шкале адаптации – дезадаптации оказались заняты людьми, которые 12 декабря голосовали соответственно за ВР и за ЛДПР с коммунистами. Совсем рядом с центром расположены сторонники блока Явлинского и блока «Женщины России», а также ДПР. Это означает, что состояние людей, отдавших им свои голоса, практически не отличается от состояния всего населения в целом.
   Нормой для всего населения является сильная растянутость ответов по «шкале настроения» при небольшом разбросе по шкале «социального оптимизма – пессимизма». При этом степень адаптации мужчин выше, чем женщин. (Необходимо отметить, что, по всем исследованиям ВЦИОМа, женщины в большей степени испытывают ощущение страха, напряжения, чем мужчины.)
   Наиболее высокий уровень адаптации к происходящим переменам продемонстрировали голосовавшие за «Выбор» предприниматели и люди с законченным и неполным высшим образованием – специалисты или те, кто готовится ими стать. Ими представлены два «отряда» наиболее последовательных сторонников продолжения реформ в России. Первый – люди, которые связали свою жизнь с предпринимательской деятельностью, кровно заинтересованные в дальнейшем продвижении к рыночной экономике. Программа политической свободы и демократии находит поддержку этих людей прежде всего в той мере, в какой она обеспечивает им свободу экономического действия.
   Второй – люди, преданные политическим демократическим идеалам. Они сторонники рыночной экономики, прежде всего по идеологическим соображениям. Экономическая свобода для них – лишь частный случай свободы вообще, хотя существование в рыночной среде для них внешне приемлемо.
   Объединяет эти идеалы, превращая их в требование «не мешайте жить», позиция молодых сторонников ВР. 18–25-летние, они социализировались уже в новую эпоху, после 1985 года, и в силу одного этого обстоятельства они легче других групп адаптировались к новому.
   Именно они могут сказать – это «наше время».
   Старым людям сделать это гораздо труднее. Среди людей, голосовавших за ЛДПР, страдают от максимальной дезадаптации именно люди самого старшего возраста, те из них, кому, по их словам, немила жизнь, кто находится в угнетенном состоянии духа (пожилые есть и в электорате «Выбора», но их самоощущение совсем иное, они оценивают происходящее даже оптимистичнее, чем студенты).
   Зона наибольшего пессимизма занята преимущественно теми сторонниками ЛДПР, которые имеют самый низкий уровень образования и потому заняты неквалифицированным трудом. Впрочем, от них не слишком отличаются обладатели вузовских дипломов, которые поддержали ЛДПР, их состояние также характеризуется сумрачным настроем, пессимизмом в оценках ситуации.
   Таким образом, если ЛДПР – это партия раздраженных людей, то сторонники «Выбора» – люди, говорящие «у меня все нормально, можно жить».
   Подобные нюансы заставляют аналитика обращать внимание на психологические факторы политического поведения. Крайне различаются оценки ситуации мужчин и женщин в отношении к ситуации, с одной стороны, и их отношения к партиям – с другой. Позиции сторонников ВР и ЛДПР оказались прямо противоположными.
   Среди голосовавших за ВР мужчин выделяется группа людей, от которых исходит уверенность в избранном пути, в самих себе. Они наибольшие оптимисты среди избирателей всех партий. Их же характеризует наивысшая степень спокойствия, уравновешенности (по этим показателям они обходят, кстати, и своих единомышленниц – женщин, голосовавших за ВР).
   Мужская часть избирателей ЛДПР примечательна не только тем, что по степени пессимизма и нервного напряжения превосходит электораты всех иных партий, но еще более тем, что обгоняет по этим показателям и женщин, голосовавших за ЛДПР.
   Если учесть при этом, что среди избирательниц ЛДПР много женщин в возрасте 40–55 лет, которые в наибольшей степени испытывают напряжения, страхи, то похоже, что их притягивает «чужая» агрессия. Внимая тем, кто сообщает о совершающемся где-то насилии, они получают возможность на уровне сознания оправдывать свои страхи, имеющие совсем иное происхождение. А внимая тому, кто предлагает, в свою очередь, применить к кому-то насилие, они получают не менее существенную теперь уже для их подсознания возможность «разгрузиться» от этих напряжений агрессией, осуществляемой заочно, передоверяемой лидеру, партии, армии и т. д.
   В поведении мужской части электората ЛДПР немало фемининных черт, и, напротив, есть черты маскулинные в поведении женской части избирателей. Поэтому для части мужчин, испытывающих страхи и напряжения, о которых они заявили в своих ответах на вопросы ВЦИОМа, оказываются подходящими те механизмы «разгрузки», которые мы описали применительно к женщинам.
   Впрочем, в образе лидера ЛДПР, каким он предстал с экранов ТВ в предызбирательные недели, были и совсем другие черты. Обращаясь к женщинам, он демонстрировал разительно контрастирующую с агрессией (а потому способную ее уравновесить) толерантность и мягкость. Сами по себе призывы к милосердию, пониманию других и пр.
   70 способны привлечь часть людей, испытывающих страдание от жесткости и холодности окружающего их мира. В этом смысле они были функциональны для расширения круга сторонников ЛДПР и, видимо, сыграли важную роль в этом расширении, особенно в самые последние предвыборные дни, приведя под знамена ЛДПР изрядное число женщин, среди которых были и те, чьи взгляды можно назвать относительно «либерально-демократическими», кто ранее проявлял интерес к партии Явлинского, а может быть, и к партии Гайдара.
   Но встает вопрос: совместим ли с этим «либерализмом» образ воинственного вождя в глазах «соколов» Жириновского, его электората, довольно агрессивного по своим установкам? Лидер ЛДПР апеллирует к негативным структурам массового сознания. Наиболее интересна из них та, что признает «права» на свободное поведение (что хочу, то и ворочу) за «главным», но не за каждым и не за собой. Тогда, в свою очередь, тот, кто куражится и не получает отпора, доказывает в глазах подобной публики свое право считаться «главным». От него не ждут последовательного, единообразного поведения. Он должен то казнить, то миловать, быть нынче суровым, завтра ласковым. Произвольно выбирая какую-либо из своих масок, лидер ЛДПР, таким образом, все более становится «единственной свободной личностью» в глазах своих поклонников. Это один из атрибутов особых, не людьми дарованных способностей и прав, признаваемых за такими лидерами.
   Подтверждением тому, что Жириновский не потерял своих «классических» сторонников, могут служить данные опроса городского населения России, полученные нами в январе 1994 года. Потенциальный электорат ЛДПР уменьшается, готовы снова голосовать за ЛДПР лишь 65 % из тех, кто отдал Жириновскому свои голоса в декабре. В этом отношении потери «либерал-демократов» наибольшие, по сравнению с другими партиями и блоками. «Отпадают» те, кто присоединился к Жириновскому в последний момент голосования. Социально-демографические черты гипотетического электората вновь схожи с теми, что характерны для «убежденных» жириновцев. Происходит «похудение» электората ЛДПР.
   В случае с ЛДПР можно не ожидать пришествия фашизма в Россию или иных апокалиптических катастроф. Вероятнее, ее присутствие на политической арене России на правах партии с массовой поддержкой сыграет роль сильного замедлителя реформаторских действий, если таковые вообще будут предприниматься. В гротескной форме ЛДПР будет предлагать ту политику по сохранению status quo, которую правительство или иные власти будут реализовывать в более респектабельной форме.

Наталия Зоркая
Интерес к политике как форма политического участия

   В современной отечественной ситуации участие в выборах – при общей неразвитости партийной системы, отсутствии механизмов ее формирования, «зачаточной» форме развития демократических и гражданских институтов – единственная реальная и активная форма политического участия населения в происходящих в стране событиях [23 - О других формах политического участия см.: Зоркая Н. Политическое участие и доверие населения к политическим институтам и политическим лидерам // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. 1999. № 1. На материале западных стран проблема политического участия рассматривалась в классической работе Дж. Олмонда и С. Вербы (Almond G., Verba S. The Civic culture revisited. Boston, 1980). См. также: Barnes S.H. et al. Political action: Mass participation in five Western democraties. Beverly Hills, 1979.]. Вместе с тем преимущественно мобилизационный характер электорального поведения россиян оборачивается тем, что в периоды между выборами наступает все более сильный спад политического интереса, размывание политических позиций, так или иначе проявленных на выборах, и все это – на фоне нарастающего негативизма в отношении деятельности как избранных представительных институтов власти, так и других ее ветвей.
   При этом по сей день сохраняется достаточно высокий уровень готовности к участию в выборах, но не столько местных органов власти, сколько основных федеральных – Государственной думы и президента. Об этом свидетельствуют как данные опросов о намерениях участвовать в выборах, так и показатели реального голосования. По данным майского мониторинга, только одна пятая опрошенных заявляла о своем твердом намерении не участвовать в будущих президентских выборах, тогда как половина опрошенных, напротив, была уверена, что будет голосовать (при этом четверть из них еще не знала за кого). Сходная картина складывается и в отношении выборов в Государственную думу, хотя здесь готовность участия в них несколько ниже – 24 % опрошенных, по данным этого же опроса, не намерены участвовать в выборах, а 45 % уже в мае выразили уверенную готовность. Но в данном случае еще выше доля намеревающихся голосовать, но не знающих за кого: она составляет 36 % от этой группы.
   Среди причин, объясняющих нежелание участвовать в парламентских выборах, лидирует общее недоверие: 39 % среди не намеренных голосовать на парламентских выборах выбрали высказывание «не верю никому из действующих политиков», примерно равные по величине группы выбрали объяснения «не вижу ни одной партии, отражающей мои интересы» (20 %), «парламент ничего не решает, выборы в него бесполезны» (20 %) и «выборы будут нечестными, результаты все равно подтасуют» (21 %). Но при этом более одной пятой не намеренных голосовать (27 %) затрудняются ответить на вопрос о причинах своего решения, что может указывать, с одной стороны, на индифферентность по отношению к событиям политического ряда, невключенность в них, а с другой – на неумение или нежелание обсуждать эту проблему на существующем языке политиков и политических комментаторов. Эти данные подтверждают выводы, к которым мы пришли исходя из предыдущего опыта изучения электорального поведения как в моменты самих выборов, так и в периоды между ними. Электоральное поведение носит весьма противоречивый, слабо дифференцированный и во многом навязанный, вынужденный характер. Последнее в особенности связано с тем, что при значительном одобрении самого института демократических выборов (около двух пятых опрошенных в марте 1998 года соглашались с суждением, что «партийная система дает гражданам возможность участия в политической жизни») у населения растет разочарование в реальном воплощении принципа многопартийной системы, в ее эффективности.
   Это проявляется в сложившихся и постепенно укрепившихся в постсоветский период, по сути, довольно аполитичных или, скорее, политически не дифференцированных, аморфных или очень грубо структурированных формах электорального поведения. В основе такого выражения своей политической воли (имеются в виду только структурообразующие факторы) лежит, как правило, либо мотивация «выбора из двух зол» (так это было для значительной части электората на президентских выборах 1996 года), либо специфическая форма «протестного голосования», имеющая довольно стихийный и неотрефлектированный, а потому чаще всего непредсказуемый характер (персонификациями такого типа голосования были на первых выборах в Государственную думу В. Жириновский и ЛДПР, затем, во многом, А. Лебедь, более мелкой фигурой этого ряда для самых «низов» электората был некоторое время В. Мавроди).
   Реализация принципов демократического устройства в политической реальности современной России значительной частью населения оценивается весьма низко. Это с неизбежностью отбрасывает тень и на сами возможности политического участия граждан в этих процессах, на оценку ими роли и эффективности голосования на выборах. Именно так, как нам кажется, следует понимать неутешительную динамику оценок населением введения многопартийных выборов, которая, на первый взгляд, противоречит достаточно распространенному и в целом позитивному отношению к демократическому принципу выборности властей, к расширению возможностей непосредственного политического участия в целом.

Общий негативизм в отношении многопартийной системы, выборов в целом (50 % опрошенных в третьей волне исследования «Советский человек», в марте 1999 года, считают, что выборы последних десяти лет «скорее раскалывают общество»; с противоположной позицией – «скорее сплачивают» – согласны только 9 % опрошенных), а также в отношении избранных представителей власти и формируемых ими политических структур, конечно, связан и с практически полным отсутствием реальных работающих механизмов «обратной связи» – действенных форм контроля над властными структурами со стороны избирателей, возможностей влиять на результаты и эффективность осуществления власти, что неизбежно ведет к разочарованию и апатии, параличу политической и гражданской воли (оставляем сейчас за скобками проблемы личной ответственности самих избирателей, их гражданской и политической ангажированности, включенности в политические события, компетентности и зрелости).
//-- Интерес к политике, его формы и динамика --//
В результате сегодня (в отличие от периода сравнительно широкого политического подъема начала 90-х годов, во многом носившего – по крайней мере, для наиболее активной, социально и политически ангажированной части электората – эйфорический и даже романтический характер) политическое участие приобретает все более размытый и неструктурированный характер – разрыв между российским электоратом и, казалось бы, представляющими его интересы политическими структурами становится все ощутимее. В этом плане характерны данные опросов ВЦИОМа о том, насколько существенным препятствием для выражения своих политических взглядов является декларируемое опрошенными полное отсутствие интереса к политике.

   В условиях такой, исключительно «зрительской» демократии «участия со стороны» практически единственным значимым показателем политической вовлеченности (пассивной формой политического участия, или ангажированности) оказывается общий «интерес к политике», к политическим событиям в стране. Ниже мы будем анализировать влияние этого интереса, его интенсивности и устойчивости на общие политические позиции и установки, сопоставляя при этом данные опросов, проводившихся по общей исследовательской программе «Советский человек» в ноябре 1994 года (N=3000 человек) и в марте 1999-го (N=2000 человек).
   Хотя доля респондентов, которые заявляли о своем интересе к политике, на протяжении 1990-х годов неуклонно сокращалась (в начале 1990-х годов она составляла до четверти опрошенных, в настоящий момент таких чуть более одной десятой), однако именно эта группа относительно ангажированных размечает сегодня календарь значимых политических, экономических, социальных событий и обстоятельств в стране. Кроме того, введение такого фактора анализа, как интерес к политике, позволяет, на наш взгляд, выделить основные векторы динамики общественных мнений, настроений и оценок, их содержание и ценностную направленность, общую расстановку политических позиций, а значит, приблизиться к пониманию политического поведения, к его прогнозированию.
   Приведем данные по динамике интереса населения России к политике начиная с 1990 года – пика политической мобилизации.

   Как видно из таблицы 3, перелом политической вовлеченности в рассматриваемой нами «пассивной» форме приходится на 1994 год. По-видимому, здесь сыграли роль как минимум два фактора. Во-первых, социальные и политические последствия событий октября 1993 года, вызвавшие на массовом уровне шоковую реакцию – хотя и слегка запоздалую или ускользнувшую от внимания как ведущих политических элит, так и аналитиков, включая социологов, что, в частности, отразилось на «неожиданности» итогов голосования на выборах в Государственную думу 1993 года для указанных групп). Во-вторых, относительная стабилизация экономической ситуации в 1994 году, о чем сейчас ретроспективно говорят экономисты, политологи и другие специалисты.
   Именно в этот период, по-видимому, начинается процесс, который мы со всей очевидностью наблюдаем сегодня, – процесс декларативного, даже демонстративного разгосударствления, деполитизации человека в условиях кризиса властных структур, политических элит и институтов. Предельная поляризованность политического пространства в период президентских выборов 1996 года, решавших и решивших, по сути, кардинальную проблему выбора пути (откат к прошлому или продолжение реформ), к настоящему моменту практически потеряла свою значимость. Полюса «сошлись», крайние позиции смешались, и сегодня, говоря об электорате (а не о борьбе властных элит), мы не можем уже с определенностью выделить никакого явного, однозначного противостояния общественных сил. После провала демократических партий и движений, практически полной дискредитации в общественном мнении их лидеров, с одной стороны, но и после фактического поражения на выборах 1996 года коммунистов – с другой, в общественном мнении начинает просматриваться тяготение к центру, к некоему компромиссному среднему пути (мы не будем здесь останавливаться на его содержании и идеологической направленности).
   Об этом, в частности, косвенно свидетельствует тяготение россиян к политическим лидерам такого типа, как в первую очередь Е. Примаков, во многом Ю. Лужков, а в последнее время и новый премьер С. Степашин.
   Та скорость, с которой бывший и нынешний премьеры (а также С. Кириенко до своей отставки) завоевывали у россиян очень высокий – в особенности в сравнении с другими персонами политической авансцены – уровень доверия, причем еще до принятия каких бы то ни было конкретных мер, указывает на совершенно иную конфигурацию соотношения политических сил, самого политического пространства сегодня, его иную разметку по сравнению с 1996 годом [24 - Ю.А. Левада рассматривает подобные сдвиги, сравнивая канун парламентских выборов 1995 и 1999 годов (см.: Левада Ю. Политическое пространство России за полгода до выборов: 1995 и 1999 годы // Мониторинг общественного мнения. 1999. № 4).]. При этом, однако, ни одна парламентская фракция, ни один ее лидер за минувший период практически не набрали (если не потеряли) очков, так и не сформировав в Государственной думе конструктивной, действенной оппозиции. Хроническое противостояние законодательной и исполнительной ветвей власти при практически полной утрате в общественном мнении кредита доверия к главному, прежде действующему лицу в этой борьбе – президенту Ельцину, полностью растратившему свой личный ресурс мобилизующей политической фигуры, перестало быть актуальным для общественного мнения. Фокус политических ожиданий потенциальных избирателей сместился в сторону лидеров правительства, все более воспринимаемых населением как некий гарант возможной консолидации политических сил и утверждения стабильности в стране.
   Предположение, что период относительной поляризации общественного мнения в отношении кардинальных для дальнейшего развития страны политических проблем миновал, подтверждает, на наш взгляд, и то обстоятельство, что мнения, политические оценки и установки, политические и ценностные ориентации приобретают сегодня в обществе более консистентный характер. В частности, это выражается в том, что позиции, мнения, оценки и ориентации наиболее политически ангажированных респондентов (в данном случае тех, кто выказывает к политике значительный «зрительский» интерес) структурно не слишком отличаются от таковых у групп, менее включенных в переживание политических событий. В группе «ангажированных» характерные для общества в целом политические пристрастия, настроения и оценки выражены несколько интенсивнее, чуть сильнее поляризованы – но и только.
   Обратимся теперь к социально-демографическому портрету респондентов, проявляющих различную степень интереса к политике. Сравним социально-демографические характеристики этих групп в 1994 и 1999 годах (табл. 4).
   По данным последнего опроса, всего 13 % опрошенных заявили, что они интересуются политикой в значительной мере. Если говорить о самых ангажированных (4 %) опрошенных, то они, в отличие от замеров пятилетней давности, сейчас не сильно выделяются по своим социально-демографическим характеристикам по сравнению с данными 1994 года, когда в этой группе заметнее были представлены не только более пожилые высокообразованные респонденты, но и пожилые респонденты с низким уровнем образования. Причем значимым фактором в то время (осень 1994 года) были и партийные преференции. Так, повышенное внимание к политике в 2 раза чаще среднего выражали респонденты, заявлявшие, что их интересы представляют такие политические силы, как «Яблоко», КПРФ и ЛДПР. Иными словами, группа интересующихся политикой была тогда в значительной мере поляризована и по оси партийных преференций (к выборам 1996 года это, как мы уже указывали, вылилось в противостояние сторонников Зюганова и Ельцина).

   В сравнении с замером 1994 года группа выражающих значительный интерес к политике за пять лет несколько выросла. В социально-демографическом аспекте это выразилось в относительном увеличении доли респондентов зрелых и старших возрастов, а также респондентов с высшим и средним уровнем образования. В группах, политически наименее ангажированных, среди респондентов с низким уровнем образования, а также проживающих на селе отмечается некоторое увеличение доли опрошенных, испытывающих к политике, по их словам, «средний интерес» (в особенности этот ответ характерен для самых молодых респондентов и сельских жителей); соответственно, в указанных группах сократилась доля опрошенных, испытывающих к политике «малый интерес» или заявляющих о его отсутствии. Но еще более заметен этот сдвиг к позиции «средний интерес» (при сокращении доли тех, кто интересуется политикой в «малой степени») в группе высокообразованных респондентов, жителей столиц. Значимым фактором, влияющим на больший интерес к политике, оказывается и наличие у респондентов крупных домашних собраний книг: среди владельцев крупных библиотек (т. е. тех, кто обладает культурным ресурсом, предполагающим и более рефлексивные, выраженные мнения и оценки; они же, как правило, и старше) доля относительно ангажированных в 2–3 раза выше, чем в среднем по выборке.
   Новый феномен – повышение за пять лет уровня интереса к политике за пределами столиц, которые прежде в этом отношении лидировали. Так, доля респондентов, выразивших «очень большой» и «большой» интерес к политике, составила как в «столицах», так и в других городах России около 15 %. Для «столиц» это совпадает с данными 1994 года, в то время как для жителей крупных городов и в особенности городов малых свидетельствует о росте интереса. Вероятно, это служит еще одним косвенным признаком «размывания» определенности и поляризованности политических позиций и пристрастий среди ангажированных политикой. Кроме того, сдвиг к периферии указывает, видимо, и на изменение самой мотивации интереса к политике. Можно предположить, что доминировать при этом будут резкая неудовлетворенность собственным положением, прежде всего материальным, и преимущественно негативная оценка перемен в целом. Иными словами, этот сдвиг указывает на общий рост напряжений во всем обществе и в особенности – на его периферии: интерес к политике сегодня говорит в первую очередь о неудовлетворенности конкретной политикой определенных политиков [25 - Другим признаком роста напряжений в обществе служит, на наш взгляд, значительная ангажированность политикой со стороны респондентов, относящих себя к мусульманам: 20 % этой группы интересуются политическими событиями в «большой» и «очень большой» степени. По(видимому, это ответная реакция не только на общий рост ксенофобических настроений среди русского населения, стимулированный такими противоположными факторами, как война в Чечне и негативное отношение к предпринимательской активности представителей Кавказа в России, но и на ревитализацию державного сознания у значительной части русских, не говоря уж об определенных кругах политических элит.].
   Подтверждением того, что интерес к политике выступает именно как пассивная норма политического участия, служат данные о том, как респонденты реализуют свой интерес. Сравним данные 1994 и 1999 годов по группе политически ангажированных.

   Если говорить о наиболее характерных чертах группы ангажированных респондентов, то следует выделить следующие существенные моменты. Половина этой группы выступает за продолжение экономических реформ (при средней по выборке 37 %), но доля полагающих, что их нужно прекратить, в этой группе практически не отличается от среднего показателя – соответственно 31 и 29 %. Отвечая на вопрос о причинах неуспешности реформ, эта группа, с одной стороны, значительно чаще среднего указывает на коррумпированность власти (66 % при 56 % в среднем), но особенно выделяет такое объяснение, как «отсутствие у властей продуманной программы» (37 % при средней 20 %).
   В сравнении с респондентами, совершенно не интересующимися политикой, группа ангажированных чаще говорит, что у них за последнее время окрепло чувство своей свободы (соответственно 12 и 5 %), чувство собственного достоинства (12 и 7 %), чувство ответственности за происходящее в стране (12 и 2 %). И хотя среди значительно интересующихся политикой доминируют, как и в других группах, все-таки негативные чувства – усталость, обида, отчаяние, они выражены у респондентов тем сильнее, чем слабее их интерес к политике. Вместе с тем среди заинтересованных политикой в «очень большой степени» самая высокая в сравнении с другими группами доля дезадаптированных: 39 % этой группы утверждают, что они «не могут приспособиться к нынешним переменам». Почти треть группы ангажированных (31 %) с определенностью утверждают, что они «не чувствуют себя свободным человеком» (в среднем по выборке 24 %), причем еще чаще так считают респонденты, испытывающие к политике «большой интерес», – 37 % (в этой подгруппе вообще самая большая доля ощущающих себя так или иначе несвободными – 60 %).
   Весьма показательными для общей направленности политических установок и интересов являются ответы респондентов о том, какие чувства они испытывают по отношению к разным группам нынешнего российского общества, а также их оценки влиятельности различных политических и социальных сил в сегодняшней России.

   Как видим, за исключением отношения к «сталинистам» (при некоторой условности этого определения в данном контексте) соотношение позитивных и негативных оценок среди ангажированных и совершенно не интересующихся политикой практически не отличается. Вместе с тем для наиболее ангажированных респондентов (испытывающих к политике «очень значительный интерес») характерна большая амбивалентность в отношении к перечисленным (в том числе одиозным) фигурам социально-политического пространства. Так, «уважение» к сталинистам испытывают 32 % опрошенных в этой группе, к «людям со свастикой, призывающим очистить Россию от инородцев» – 11 %. Добавим, что в этой группе сильнее выражено негативное отношение к «разбогатевшим»: у 44 % они вызывают «гнев и возмущение» (при 27 % в среднем), а также к «ученым и реформаторам», инициаторам перестройки, – они вызывают раздражение» у 33 % этой группы.
   Характерно, что в группе наиболее ангажированных политикой («очень большой интерес») упомянутые «персонажи» или социально-политические силы чаще среднего вызывают такое чувство, как «страх». Это свидетельствует о дезадаптированности группы. В социально-демографическом плане это связано с тем, что в данной группе сильнее представлено пожилое образованное население с типичным для него сегодня тревожным, фрустрированным сознанием.
   Что касается оценок влияния отдельных социальных и политических сил на происходящее сегодня в российском обществе, то здесь у политически ангажированных гораздо ярче прослеживается следующая тенденция: «слишком малым» считается влияние таких групп, как «интеллигенция» (60 % при средней 52 %) и «молодежь» (68 % при средней 54 %), тогда как резко негативно оценивается степень влиятельности ныне действующих политиков (как «слишком большую» ее оценивают 65 % этой группы), «олигархов и банкиров» (76 % при средней 66 %), «журналистов» (60 % при средней 44 %). Вполне типична для нынешнего состояния общества и тема тотального влияния на происходящее в стране со стороны «мафии и организованной преступности» (85 % политически ангажированных отметили их «слишком большое влияние» в обществе). В этой типичной и привычной склонности к криминализации власти и демонизации ее ключевых фигур проявляются особенности нынешнего процесса отчуждения масс от реальных рычагов управления, отсутствие реальной конструктивной критики «верхов», недостаточная информированность населения (связанная, кстати, и с характером подачи информации, отсутствием ее объективного и конструктивного анализа и осмысления как в СМК, так и в среде наиболее востребованных сегодня аналитиков и политологов). Все это подталкивает к мифологизации власти (как нынешней, так и прошлой), к трактовке основных властных институтов в стране как «чужих», «враждебных» и «преступных».
   Более или менее позитивную оценку вызывают только силы и фигуры, действующие «вопреки» («протооппозиция», поскольку «реальная» оппозиция уже оказывается «запятнанной»). Позитивное отношение к «интеллигенции» и «молодежи», в особенности характерное для политически ангажированных групп, выступает здесь фантомом, компенсирующим отсутствие в России действительно новой политической элиты. Вместе с тем это позволяет по-прежнему связывать с властью такие традиционные «человеческие» и этические качества, как «честность», «незапятнанность политикой», «моральный авторитет» (а не такие прагматические и вполне, кстати, верифицируемые характеристики, как, например, эффективность, «прозрачность» процесса принятия решений, информационная открытость или подотчетность, сменяемость).
   С другой стороны, в обществе в целом – а среди ангажированных политикой в особенности – сегодня заметно ощущается желание опереться на «последний оплот» государственности, на силовые структуры (как будто бы более организованные, более послушные, менее коррумпированные). Влияние армии как «слишком малое» отмечают 60 % группы ангажированных при средней 50 % (вина за войну в Чечне при этом явно воспринимается как поражение пропагандистской «машины» или «режима» в целом, но не армии). Значительная часть группы ангажированных считает «слишком малой» и степень влияния на происходящее в стране органов госбезопасности – 44 % (при средней 37 %).
   В связи с этим своеобразным этатизмом сегодняшнего массового сознания отметим, что оценка влияния «государственных чиновников» в обществе как «слишком малого» характерна именно для группы политически ангажированных и более образованных россиян, проживающих не в столицах, а в крупных городах России, – 20 % при 14 % в среднем.
   Еще одна существенная тенденция, образующая один из векторов распределения мнений в социально-политическом пространстве, – это рост изоляционизма и ксенофобии, в том числе ревитализации государственного антисемитизма. В группе наиболее ангажированных «слишком большим» влияние «иностранцев» в России считают 28 % («слишком малым» – 11 %), «приезжих с Кавказа» – 32 %, «евреев» – 39 % (при средней 24 %). Это, на наш взгляд, указывает на сложно преломленную, но в основе своей негативную оценку групповых проявлений экономического активизма, финансового успеха, действия достижительских ценностей, отношение к которым в постсоветском обществе по давней традиции амбивалентно, неразрывно связано с завистью. Эта амбивалентность явно усиливается, когда такие качества, как «рациональность», «независимость», «чувство собственного достоинства», «честолюбие», воспринимаемые в отношении «далеких чужих» – к примеру, в обобщенном образе «англичанина» – скорее как позитивные, переносятся на «своих чужих» (в данном случае евреев): здесь они приобретают резко негативную окраску. (Добавим, что доля затруднившихся ответить на все эти вопросы составляет от 40 до 45 % опрошенных.)
   Общее негативное отношение к компартии в группе политически ангажированных совпадает с оценкой населения в целом: согласных с тем, что «за годы советской власти компартия окончательно дискредитировала себя», здесь 45 % (при средней 42 %). Однако не соглашаются с этим суждением в данной группе значительно чаще, чем в среднем, – 41 % (при средней 29 %). В отношении же к «демократам» (суждение «демократы так ничего и не дали народу») подавляющее большинство согласно с этой негативной оценкой (72 %, только у совсем не интересующихся политикой этот показатель еще выше – 81 %). Доля не согласных с данным суждением составляет здесь лишь 20 %, что указывает на доминирующие в обществе настроения.
   Показательны и данные о причинах утраты Россией роли великой державы – с этой оценкой чаще соглашаются именно наиболее политически ангажированные респонденты (78 % при средней 72 %). Так, 17 % этой группы (при средней 9 %) считают, что это произошло в результате «заговора стран Запада», 48 % – «в результате политики Ельцина и его окружения» (при средней 37 %). Совершенно не заинтересованные политикой респонденты гораздо чаще других групп склонны винить в стремительном снижении авторитета российской державы «горбачевскую перестройку» (37 %, в группе ангажированных – 29 %). Наконец, 27 % ангажированных считают, что Россия утратила роль великой державы, поскольку «демократы, реформаторы повели страну по неверному пути».
   Характерны оценки различных перемен в российском обществе, произошедших за последнее десятилетие, в их динамике. Сравним на материалах замеров 1994 и 1999 годов ответы респондентов, значительно интересующихся политикой и не проявляющих к ней никакого интереса.

Как видим, в группе политически ангажированных сократилась в сравнении с 1994 годом доля позитивно оценивающих перемены (кроме свободы предпринимательства) и – что наиболее важно для нашей темы политического участия – в 2 раза возросла доля респондентов этой группы, негативно оценивающих введение многопартийных выборов.
//-- Интерес к политике и участие в выборах --//
Как и в прежнем замере 1994 года, интерес к политике в значительной мере коррелирует с готовностью к участию в выборах. Сравним эти данные по группам в различной степени ангажированных, сопоставив их ответы с 1994 годом.

   Даже при том, что президентские выборы предполагали более активное участие в голосовании, доля голосовавших среди ангажированных политикой, как видим, изменилась незначительно. Однако она несколько заметнее выросла в группах, проявляющих сегодня к политике «средний» интерес, что, если вспомнить об изменениях в социально-демографической структуре этой группы (некоторое возрастание в ней доли 40–55-летних, а также высокообразованных респондентов), служит, на наш взгляд, еще одним подтверждением, с одной стороны, охлаждения к политике в наиболее социально продвинутых группах, ослабления поляризованности их политических позиций, с другой – говорит о сохраняющейся готовности к политическому участию в форме выборов.
   Это подтверждается ретроспективной картиной голосования по партийным спискам в Государственную думу; среди нынешних политически ангажированных и политически индифферентных респондентов в 1994 году. Те, кто выказал очень большой интерес к политике, более чем на две трети (70 %) участвовали в выборах. При этом их в значительной мере было свойственно так называемое протестное голосование, олицетворением которого на выборах 1993 года стала фигура В. Жириновского: около четверти всей этой группы (26 %, при средней 11 %) подала тогда свои голоса за лидера ЛДПР. Вместе с тем несколько выше среднего были здесь и доли подавших свои голоса за только начинавшую набирать силу КПРФ (11 % против 6 % в среднем) и за потерпевший тогда серьезное поражение «Выбор России» (13 % против 8 % в среднем). В 2 раза выше среднего была здесь и доля подавших на выборах голоса за «Яблоко» Явлинского (8 % при 4 % в среднем).
   Вместе с тем политически ангажированные респонденты, характеризовавшие осенью 1994 года свой интерес к политике более сдержанно – как «большой», наиболее активно голосовали за КПРФ (21 % этой группы при 6 % в среднем). Что же касается респондентов, которые через год после выборов в Государственную думу проявляли к политике «средний интерес», то их партийные преференции практически не отличались от средних, за исключением более низкой доли не участвовавших в выборах 1993 года (40 % при 47 % в среднем).
   Напомним, что мы не рассматриваем здесь результаты реального голосования на выборах 1993 года, а пытаемся наметить черты «политических портретов» респондентов (опрошенных почти через год после выборов, когда предвыборные страсти уже улеглись, а общая ситуация в стране стала более благополучной и стабильной) в их связи с политической ангажированностью. Анализ этих данных позволяет сделать следующие заключения.
   К осени 1994 года группа респондентов с ярко выраженным интересом к политике (ответ «интересуюсь политикой в очень большой степени») по своему социально-демографическому составу отличалась повышенной в сравнении со средними данными долей респондентов от 40 до 55 лет (28 % против 23 % в среднем), но особенно пожилых, старше 55 лет (37 % против 28 %). В два с лишним раза выше, чем в среднем по выборке, здесь была доля респондентов с высшим образованием (33 %). Причем активнее других была представлена именно подгруппа респондентов старше 40 лет с высшим образованием (24 % при 6 % в среднем по выборке).
   Как в региональном аспекте, так и по урбанизационной оси наиболее политизированными в 1994 году были «столицы», в несколько меньшей степени – большие города. Доля москвичей и петербуржцев в группе интересовавшихся политикой в «очень большой степени» составляла 26 % (доля этих респондентов в выборке – 9 %).
   Среди тех, кто испытывал к политике «большой интерес», были ощутимее всего представлены более пожилые возрастные группы, соответственно повышенной была среди них и доля голосовавших на выборах 1993 года за КПРФ. Если иметь в виду, что речь идет о респондентах, сохранивших интерес к политике через год после выборов, то можно зафиксировать в ней начало роста грядущей популярности КПРФ, поскольку в реальном голосовании 1993 года коммунисты еще не имели такой популярности среди политически ангажированных слоев населения.
   Если говорить о нынешней ситуации, то группа наиболее политически ангажированных по-прежнему намерена активно участвовать в предстоящих выборах.

   По своим партийным преференциям группа ангажированных по-прежнему остается более «красной», чем другие, хотя эта характеристика и приобретает сейчас все более неопределенный, размытый характер. Электорат Зюганова на выборах 1996 года и сегодня почти на две трети (64 % голосовавших за Зюганова в первом туре) сохраняет верность своему избраннику, собираясь голосовать за него на предстоящих президентских выборах. Чуть большая доля намерена голосовать на парламентских выборах за КПРФ (73 % от той же группы). Тем не менее отдельные части прежних «зюгановцев» (если судить по намерениям голосовать на будущих выборах) начинают перетекать в стан зюгановских «противников» – будь то «Отечество» Ю. Лужкова или даже «Яблоко» Г. Явлинского (но ни в коем случае не «Правое дело» и не ЛДПР В. Жириновского!).
   Наиболее расколотым – что понятно – оказывается бывший электорат Ельцина, хотя основная его часть (около одной пятой) выражает сейчас намерение голосовать на предстоящих выборах за «Отечество» Ю. Лужкова (среди ангажированных политикой – 20 %). Из, условно говоря, демократических сил неким кредитом доверия у этого контингента еще пользуется «Яблоко» (в среднем за него намерены голосовать 15 % из явных приверженцев Ельцина на выборах 1996 года и 19 % бывших «ельцинцев», рассматриваемых здесь как «ангажированные»). Новый блок демократических сил «Правое дело» имеет среди прежних сторонников Ельцина минимальную поддержку (менее 2 % от всех опрошенных).
   Приведем некоторые данные о характере голосования респондентов, в различной степени интересующихся нынче политикой, в 1-м и во 2-м турах прошлых президентских выборов (табл. 10 и 11).

   Появление новых политических фигур и политических сил в массовом сознании, в средствах массовой информации связано в последнее время почти исключительно с «позиционным эффектом» – их вхождением во властные структуры высшего уровня. Еще раз напомним о стремительном росте популярности Б. Немцова, С. Кириенко и особенно Е. Примакова, а также нового премьера С. Степашина и о столь же стремительном его сокращении, когда выдвинувшиеся лидеры так или иначе вытесняются с политической арены (едва ли не решающим фактором при этом оказывается близость к так называемому «ельцинскому окружению»). Только Е. Примаков и отчасти С. Кириенко в значительной мере сохраняют свою популярность и сейчас. Это связано, на наш взгляд, с тем, что они пришли во власть уже в принципиально иной, уже постчерномырдинской ситуации – иной, может быть, не столько по расстановке политических сил или механизмам их взаимодействия, сколько по восприятию этого властно-бюрократического расклада общественным мнением.
   После катастрофического падения доверия к Б. Ельцину, фигуре, которая структурировала все политическое пространство (пусть на самом простейшем уровне), массовое сознание ищет иной консолидирующий центр. Однако это происходит в ситуации, когда прежде приглушенные или до известной степени оттесненные на периферию политического сознания проявления ущемленного державного или имперского менталитета, изоляционизм и недоверие к Западу, ксенофобия и национализм, традиционалистские установки и патерналистский комплекс явно воскрешаются. Причем этот процесс идет при деятельном участии ряда, если не большинства, политических элит, равно как и многих каналов «четвертой власти» (напомним только о действиях военных и внешнеполитических ведомств во время балканской войны, а также о том, как их шаги, интересы и амбиции отражались в средствах массовой информации).
   На нынешний день едва ли возможно говорить о наличии в стране серьезных политических сил, которые могли бы выступить новым гарантом продолжения демократических реформ в России и имели при этом достаточно широкую, устойчивую поддержку в обществе, в его наиболее квалифицированных, заинтересованных, политически вменяемых слоях. Накануне выборов такая ситуация представляется весьма тревожной.

Вера Никитина
Дважды первый президент России в оценках общественного мнения

Свершилось. То, чего в последнее время так хотели российские граждане, произошло. Первый президент Российской Федерации ушел в отставку. Его решение в этот раз соответствовало желанию большинства граждан. Вот как выглядела ситуация в стране незадолго до того, как Б. Ельцин стал всерьез думать об уходе. По некоторым свидетельствам, впрочем не вполне внятным, это произошло осенью прошлого года.

Основные причины, по которым Ельцин, как считали россияне, должен уйти в отставку: «ошибки в управлении страной» и «плохое здоровье, невозможность контролировать положение дел в России». Ни террористические акты, ни скандальная ситуация с зарубежными счетами не играли в данном случае существенной роли для опрошенных. В отличие от профессиональных политиков, которые были уверены (или демонстрировали уверенность) в том, что Ельцин ни в коем случае в отставку не уйдет, почти половина рядовых россиян считала это возможным.

//-- Реакция на отставку президента --//
Последнее обращение президента к гражданам страны произвело благоприятное впечатление на 62 % россиян, видевших это обращение по телевизору.

   Скоро Б. Ельцин станет достоянием истории, которая, как это всегда и случается, исказит и его образ, и отношение к нему. Пока еще не произошла окончательная аберрация общей памяти, вспомним, как к нему относились современники в разные периоды его политической карьеры – главным образом в моменты кризисных ситуаций.
   Сегодня Россия собирается выбрать следующего президента, и претендент «№ 1» на этот пост пользуется поддержкой, которая многим кажется небывалой. Но и у Ельцина была вначале сильная поддержка. Правда, его никто не «назначал» преемником. Напротив, он стал заметен как оппозиционер, упорный и постоянный и в своем упорстве и постоянстве не похожий ни на одного ныне действующего политика. Подобного вообще у нас на памяти целых поколений не было.
//-- Начало --//
   Еще в 1989 году (а раньше в стране не проводились регулярные опросы общественного мнения, впрочем, вряд ли прежде Б. Ельцин мог считаться заметной фигурой на политической арене – о нем знали только москвичи и политически активная часть жителей других регионов) он стал по-настоящему заметной фигурой в общественной жизни страны. По данным опроса, подводящего итоги 1989 года, Ельцин назван «человеком года». У него еще не первое место, а третье, первое будет потом: в 1990, 1991 и 1992 годах. Но и вначале он уступал только М. Горбачеву и А. Сахарову. Правда, уступал много – Горбачев в 1989 году «собрал» в пять раз больше «голосов», чем Ельцин.
   И все же, повторим, это было третье место. Остальные политики, экономисты, депутаты, генералы, демократы – все они просто не шли ни в какое сравнение с Ельциным. А. Сахаров не был политиком в обычном понимании этого слова, стало быть, не был и конкурентом Ельцину. Конкурент в борьбе за власть был один – Горбачев. И десять лет назад он казался очень сильным.
   В это же время происходили некоторые изменения в отношении населения к реальному ходу демократизации в стране. По данным январского опроса 1990 года, менее четверти россиян (23 %) считали, что эти процессы успешно развиваются. Но существенно больше (42 %) было тех, кто думал, что «процесс затормозился». Были и те, кто полагал, что он вообще «пошел на убыль» (17 %). И достаточно многие (18 %) затруднились ответить, что же происходит на самом деле. Более половины опрошенных (57 %) отметили, что в политической жизни страны идет «нарастание напряженности». Еще больше (66 %) тех, кто считал, что в экономике в ближайший год вероятнее всего «нарастание трудностей». Российское население недовольно ситуацией, но все еще на две трети (68 %) доверяет руководству страны. И очевидно ждет от него проведения реформ.

Словом, большая часть россиян была настроена вполне решительно. И даже такой до сих пор болезненный вопрос, как выход республик из состава Союза, в те времена воспринимался далеко не трагически.
Это теперь кажется, что все последующие события – и прежде всего развал Союза – произошли внезапно. Уже многое из того, чему суждено было случиться, в той или иной степени присутствовало в головах людей.

И многое из того, что говорил и делал тогда Ельцин, соответствовало общественному настрою, тогда как руководство Союза, и прежде всего Горбачев, представлялось тормозом на пути прогресса и реформ.
Дальнейший ход событий показал, что Б. Ельцин одержал победу, Россия поверила именно в него.

//-- Первые выборы первого президента России, 1991 год --//
По мере того как Горбачев «терял очки», Ельцин их «набирал».

   В Б. Ельцине всех привлекали те качества, которые, по мнению населения, отсутствовали у М. Горбачева. Тогда большинство россиян ратовало за реформы и считало, что они идут слишком медленно (так думали около половины опрошенных). И, естественно, недовольство было направлено прежде всего на лидера государства, который казался слишком слабым и нерешительным. Оппозиционер Б. Ельцин выглядел его антиподом.
   Вот какие черты были, по мнению россиян, характерны для Горбачева (февраль 1991 года, N=1025 человек): двуличие, лицемерие (эти качества назвали 26 % опрошенных), слабость, неуверенность в себе (22 %), гибкость, умение маневрировать (18 %), равнодушие к человеческим жертвам (14 %). А если к этому добавить, что только очень немногие (18 %) граждане России считали Горбачева политиком вполне самостоятельным, почти половина же (45 %) думали, что им «управляют скрытые политические силы», наконец, более трети (37 %) не имели мнения в данном случае, – то понятным становится, почему положение президента СССР не было прочным. Через несколько лет подозрение в «управляемости» Ельцина станет одной из основных претензий в его адрес.
   Что же касается Б. Ельцина образца 1991 года, то в преддверии выборов российского президента он, по оценке населения, был чуть ли не идеальной фигурой на высокий пост. Неудивительно, что он этот пост и занял.

//-- Путч 1991 года --//
После августа 1991 года разница в массовой поддержке Ельцина и Горбачева, Ельцина и других политических деятелей становится еще более существенной.

Горбачев признал свою ответственность за то, что в стране была попытка совершения государственного переворота. И население согласилось с ним – во-первых, он ответствен за то, что ошибся в подборе кадров на руководящие посты (65 %), он делал уступки консервативным силам и тем укреплял их позиции (34 %), он не решался порвать с руководством компартии и военно-промышленным комплексом (32 %), он, наконец, сам участвовал в подготовке этого переворота (19 %).
А кто же одержал победу? Конечно же, народ и Ельцин.

Следующим шагом Ельцина станут Беловежские соглашения. Все будут сожалеть о распаде великой державы. Однако в тот момент полного неприятия распада СССР не было. Уже за несколько месяцев до подписания соглашений в опросах населения были зафиксированы настроения в пользу независимости республик. Поэтому Ельцин мог смело (или с опасениями?) поступать так, как он поступил.

   Пройдет время, и граждане России на практике почувствуют, что означает распад СССР для страны в целом и для них лично. Не испытывала сожаления по этому поводу четверть (25 %) опрошенных. Еще 6 % затруднились ответить на этот вопрос. Те же, кто сожалел, назвали следующие причины.
   Что же касается непосредственно Беловежских соглашений, то их негативная оценка, сформировавшаяся практически сразу же, не меняется вот уже на протяжении нескольких лет. В опросах, проведенных в разное время, неизменное большинство – 70–75 % россиян считали, что подписание Беловежских соглашений «принесло больше вреда, чем пользы».
   Поэтому естественно, что обвинения в адрес Ельцина, выдвинутые в Государственной думе в связи с подписанием Беловежских соглашений, были поддержаны большинством российских граждан (см. ниже).

Уже через год после того, как прекратила свое существование держава и Ельцин стал единственным российским лидером, отношение к нему претерпело существенные изменения. Россияне не вернули своих симпатий Горбачеву, что было и невозможно, поскольку он уже не был политиком общегосударственного масштаба. Но они засомневались в достоинствах Ельцина.

   Здесь весьма характерно число тех, кто не стал отдавать пальму первенства никому из двух лидеров, – более половины опрошенных.
   Постепенно начинает меняться и отношение к Ельцину.
   Так начинается опасная для Ельцина переоценка его качеств, он приобретает некоторые черты, которыми россияне ранее награждали Горбачева.
   Действующего политика всегда судят иначе, чем того, кто находится в оппозиции. Ельцин теряет своих сторонников по мере увеличения стажа нахождения во власти. Если в 1991 году почти треть россиян полностью разделяли его взгляды и позиции, то в сентябре 1993 года (еще до расстрела Белого дома) лишь 6 % были во всем с ним согласны. Но другого кандидата на роль прежнего Ельцина – «решительного и чуткого к интересам народа», а главное, сильного – российские граждане не видели. Силу наиболее заметно демонстрировал все тот же Ельцин. Вспомним еще один драматический эпизод его президентства.

//-- Кризис власти, 1993 год --//
Сегодня, по прошествии нескольких лет, вина за события осени 1993 года возлагается главным образом на Ельцина. А в ту пору российское общественное мнение оказалось расколотым.

   Но сразу после событий Ельцин, как уже сказано, одержал верх над оппозицией. Тогда большинство (60 %) россиян считали, что А. Руцкого, Р. Хасбулатова и их сторонников следует предать суду.
   Таким образом, из тогдашнего кризиса Ельцин вновь вышел победителем. Оппозиция оказалась слабее, народ ее не поддержал.
   Однако президент становится все менее популярным у граждан своей страны, доверие к нему неуклонно уменьшается. Уровень жизни в России падает, социальная и политическая напряженность растет, война в Чечне вызывает все большее недовольство – словом, создается ситуация, когда появляются предпосылки для смены власти. Все ждут окончания полномочий президента и новых выборов.
//-- Выборы 1996 года --//
   «Решение Бориса Ельцина баллотироваться на второй срок – самый серьезный и, может быть, самый рискованный вызов общественному мнению страны. Попытки убедить президента не выдвигать свою кандидатуру в значительной мере опирались на данные социологических опросов, которые довольно согласно показывают, что шансов на успех мало. Да и само выдвижение Ельцина до сих пор одобряли не более 20 % населения. Зная все это, президентская команда, видимо, сочла, что ситуацию за несколько месяцев удастся переломить, мобилизовав скрытые ресурсы поддержки „кандидата № 1“.
   Что может побудить избирателей предпочесть Ельцина другим кандидатам? Меньше 2 % его сторонников надеется, что он сможет „радикально изменить положение в стране“ (для сравнения: среди возможных избирателей Жириновского или Лебедя такие надежды питают 42 %). Но в электорате Ельцина значительно чаще (40 %) ссылаются на то, что их фаворит сможет „сохранить хотя бы какую-нибудь стабильность и порядок в стране“, а еще 20 % утверждают, что намерены голосовать за этого кандидата, „чтобы помешать успеху других сил…“. Оба довода сводятся, по сути дела, к тому, что другие „хуже“. Это – постоянные ожидания, которые адресованы преимущественно Ельцину и которые способны собрать вокруг него часть общего электората» [26 - Левада Ю. Попробуем подсчитать шансы и взвесить условия // Новое время. 1996. Февраль. № 8. С. 7.].
   В цитируемой статье использованы данные январского опроса 1996 года – предвыборная гонка еще только начиналась, но наметившиеся тенденции получили прогнозируемое развитие. Довольно быстро «часть электората» консолидировалась вокруг Б. Ельцина.
   Дальнейшее развитие сюжета хорошо известно, как и результат выборов. Ельцин стал вновь президентом России. И главная причина, по которой он им стал – это нежелание преобладающей части россиян, чтобы к власти пришли коммунисты. Разумеется, большое значение имело и то обстоятельство, что у Б. Ельцина было важное преимущество: из всех претендентов он единственный был представителем (более того, воплощением) власти. Постсоветское общество, еще совсем недавно пережившее смену властей и изменение политической и экономической структуры в стране, не хотело (даже боялось) новых перемен. Сохранение Ельцина на его посту означало в глазах «простых избирателей» некоторую стабильность. И, конечно же, свою роль сыграла нетривиальная личность Ельцина. Он (по крайней мере, так это выглядело) не сомневался, что сможет одержать победу и в этот раз, – и он победил.
   Вероятно, это было окончательной победой над коммунистическим прошлым. Но не более того: ведь, по сути дела, никакой внятной программы будущего избирателям предъявлено не было.
   Тем не менее время Ельцина продлилось еще на три с половиной года.
//-- Импичмент 1999 года --//
   Все пять пунктов обвинения, которые в Государственной думе были предъявлены президенту, большинство россиян считало обоснованными.

Таким образом, народ, в отличие от парламента, «проголосовал» за импичмент еще весной прошлого года.
//-- Прощаясь с Ельциным --//
Данные этого раздела представлены по результатам опроса, проведенного 6–10 января 2000 года.

//-- Россия после Ельцина – ожидания --//
Данные этого раздела представлены по результатам опроса, проведенного 6–10 января 2000 года по российской выборке в 1600 человек. Страна, как мы видели, простилась со своим первым президентом, мягко говоря, без печали. Но иллюзий относительно того, что будет без Ельцина, она, кажется, тоже не имеет.

Лев Гудков, Борис Дубин
Российские выборы: время «серых»

//-- Предварительные замечания --//
   Парламентские выборы в России 1999 года поставили перед социологами ряд новых вопросов, поиск ответов на которые потребует пересмотреть уже сложившиеся и казавшиеся до этого вполне удовлетворительными способы объяснения политических явлений. Прежде всего это касается природы политической мобилизации в ситуации выборов, а значит, и тех институциональных форм, которыми задается постсоветская система власти и организации общества в России. В данном случае мы имеем в виду кажущееся довольно тривиальным обстоятельство: успех на выборах трех партий или электоральных объединений, которые возникли всего за несколько месяцев до выборов, – ОВР, СПС и «Единства» (или «Медведь»). В сумме эти три блока получили около половины всех голосов избирателей (45 %), голосовавших по партийным спискам, оттеснив в сторону, по меньшей мере символически, «старые» партии и движения – КПРФ, «Яблоко» и ЛДПР (они в сумме набрали лишь 36 %), не говоря уже о множестве других политических образований, потерпевших поражение или не добившихся необходимого признания (в их числе НДР, КРО, АПР, «Женщины России», сталинисты и радикал-патриоты). А если считать от избирателей только тех партий, которые преодолели 5 %-ный барьер, то три блока, два из которых возникли лишь в середине лета 1999 года, а третий – вообще в конце октября 1999 года, получили свыше 55 % голосов!
   Столь стремительный рост признания партий или блоков заставляет вспомнить шумный успех В. Жириновского в 1993 году, появившегося на политической сцене буквально за месяц до того. Тогда это казалось случайностью, аномалией, политическим эксцессом. Нынешний ход избирательной кампании заставляет вернуться к тому случаю и дать ему иную оценку, рассмотреть его уже как модель, как начало не опознанной тогда тенденции, как проявление определенной закономерности. Великодержавный или даже имперский национал-популизм, который принимал у В. Жириновского утрированные и эпатажные формы, сегодня сглажен у лидеров ОВР и тем более – у явных и неформальных лидеров «Единства». Он стал гораздо более «солидным» и «благопристойным», но не изменил своей сути. И тогда, и сегодня фоном для быстрого развертывания новых политических образований послужили экстраординарные ситуации (танковый расстрел и штурм здания Верховного Совета РСФСР), обозначившие всю серьезность угрозы гражданской войны в первом случае, чеченская война (антитеррористическая кампания) – в другом. Исходя только из этих двух моментов, можно говорить о неуникальном характере электоральной «мобилизации» популистских партий, т. е. о наличии определенных структурных предпосылок или о скрытых силовых линиях организованности общества. Этот феномен или свойство политической культуры мы и собираемся проанализировать в данной статье. Проблема заключается в том, чтобы посмотреть, как работают механизмы негативной мобилизации, кого они привлекают в данной ситуации и как это связано с характеристиками самого постсоветского человека, какой политико-антропологический тип оказывается несущей конструкцией в подобных процессах.
//-- Российская партийная система --//
   Как и во многих других отношениях, при анализе политических явлений и процессов в современной России приходится подвергать ревизии или уточнять имеющийся аппарат объяснений и аргументации, перегруженный представлениями и постановками проблем западной политологии и социологии, взвешивать, насколько адекватно употребление того или иного термина для описания ситуации в России, возможен ли прямой перенос значений из прошлых реалий в современную жизнь и нет ли случаев подмены функционального смысла понятий, превращающего операциональный термин в идеологическое клише. В полной мере это относится и к таким расхожим словам, как «политические партии», «демократическая система выборов», «парламент» и т. д.
   История политических систем зависит от истории структуризации общества. Если брать только европейскую традицию, то здесь под партией обычно понимают организацию, функция которой заключается в обеспечении массовой поддержки граждан для того, чтобы посредством механизма выборов провести своих лидеров в органы власти разного уровня – в парламент, на высшие посты государственной власти (президент, глава правительства и др.) или местной администрации. Условием свободного выбора гражданами является публичная конкуренция лидеров разных партий, предлагающих свои политические программы в самых разных областях общественной жизни – от внешней политики до медицины или строительства дорог, т. е. реализующих те или иные цели, ценности, интересы и идеалы общества. Состязание программ предполагает различные формы публичности – открытые парламентские выступления депутатов и кандидатов в депутаты, критику (анализ и оценку) действий правительства и других органов исполнительной власти в центре и на местах, контроль за принятием и исполнением бюджета, слежение за законностью или моральностью действий властей разного уровня, обсуждение различных аспектов текущей политики в СМИ, в публичных дискуссиях в клубах, университетах, в ходе различных общественных акций и манифестаций и пр. Принцип конкуренции программ, предполагающий публичное определение политических приоритетов, делает возможным массовое участие граждан в политическом процессе, а значит, становится условием взаимной ответственности сторон за последствия и реализацию принятых решений. Институционализация этого принципа в форме многопартийной системы закрепляет возможности представления структуры интересов гражданского общества и предназначена гарантировать учет – хотя бы в виде дискуссии) мнений, представлений и интересов различных групп дееспособного населения, имеющего право голоса. Конечно, такая схема не более чем объясняющая модель. В реальности исследователи обнаруживают и пассивную, ведомую массу, и не ангажированное, не участвующее в политической жизни «болото», и прочее и прочее. Кроме того, следует принимать во внимание и существенные различия национальных партийных систем в разных странах, но тем не менее социально-политические принципы их формирования и организации в этом плане меняются несущественно.
   За российской политической системой постсоветского времени стоит не институциональный баланс различных социально-политических сил и движений в гражданском обществе, перерастающих по мере зрелости в те или иные партии. Источники, модели и механизмы формирования политических организаций и блоков в России были принципиально другими. Возникновение многопартийной системы обязано процессу разложения тоталитарной «партии-государства», откалыванию от единой организации КПСС и систем государственного управления союзного уровня тех или иных блоков, первоначально – республиканских партийных организаций [27 - В латентной форме этот процесс шел уже с начала 80-х годов, но свою открытую форму он получил только к концу этого десятилетия главным образом в Прибалтике, позже проявившись и в других союзных (закавказских, среднеазиатских, а затем и во внутрироссийских автономных), республиканских парторганизациях. Однако прежде чем сформировались собственно политические партии (чаще всего националистического толка), на первый план вышла общая для них всех мобилизационная структура – «народные фронты» различного рода, ставшие переходными объединениями по поддержке альтернативных правящей номенклатуре группировок (функционеров второго и третьего эшелонов самой власти или обслуживающих ее подсистем – людей из «творческих союзов», литераторов, юристов, журналистов, ученых из закрытых институтов и пр.). На общероссийском уровне «фронты» 1989–1990 годов оказались довольно эпигонскими и слабыми образованиями, но их роль, по существу, приняли на себя сначала Межрегиональная депутатская группа, а затем небольшие разнородные политические образования, большая часть которых позднее вошла в «Демократическую Россию». Главное, что их выделяло, определялось их конфронтацией с КПСС и союзной номенклатурой. Лидерами нового призыва стали либо прежние обкомовские и отраслевые начальники, сумевшие сыграть на национальной оппозиции республики центру (Б. Ельцин, М. Шаймиев, С. Николаев, М. Рахимов и др.), либо их оппоненты, однако заменившие прежних начальников (гэкачеписты, Р. Хасбулатов, А. Руцкой, Г. Зюганов и пр.). Подчеркнем, что в наиболее крупных из бывших национальных автономий процесс ротации начальства практически был подавлен – и в Татарстане, и в Якутии, и в Башкирии, и на Северном Кавказе наверху сидели те же секретари обкомов, что и в начале перестройки. В общем и целом ротация номенклатурных кадров высшего уровня была минимальной. См.: Головачев Б., Косова Л., Хахулина Л. Формирование правящей элиты в России // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1995. № 6. С. 18–24.].
   Позднее начали выделяться и другие фракции правящей номенклатуры – российские социал-демократы, национал-патриоты, отраслевые лоббисты, крошечные радикал-большевистские союзы и «движения», в том числе и непосредственно инициированные КГБ (ЛДПР). На фоне множества претендовавших на признание политических движений, партий, групп и клубов (всего их насчитывалось более 120) заметно выделялись российские остаточные структуры КПСС – модернизированная КПРФ, а также «партии» нового начальства – «Демократический выбор России» (политические структуры мобилизационной поддержки реформаторов, «кооптированных» в структуры прежней власти, партия Е. Гайдара) и их оппоненты из несостоявшихся реформаторов «Яблока», уже так или иначе побывавших при власти, но никогда не имевших права решающего голоса или доминирующего влияния. С уходом Е. Гайдара из правительства значительная часть входивших в ДВР федеральных и региональных чиновников перешла в НДР – аналогичное – хотя и отличающееся по своим ориентациям и намерениям) проправительственное движение В. Черномырдина. Упомянем и другие осколки прежней профсоюзной или отраслевой номенклатуры – Аграрная партия, «Женщины России», блоки А. Вольского, А. Руцкого, И. Рыбкина и пр. Иначе говоря, внешне, на публике, в СМИ конкурировавшие между собой партии и другие политические объединения представляли различные фракции прежней государственной бюрократии, боровшейся за доступ к власти и мобилизующей для этого массовую электоральную поддержку. Их объединяло общее понимание природы власти как единственной реальной силы в российском обществе, с которой следует считаться и стараться использовать в нужных целях (для общего модернизационного сдвига, процесса декоммунизации страны, отраслевого или регионального лоббирования, задач регионального и местного управления и пр.).
   Фактически даже «молодые реформаторы» (из бывшей команды Е. Гайдара) воспринимали себя не как орган артикуляции или представительства запросов и интересов гражданского общества (последнего в России, можно сказать, и не было, во всяком случае – как политического феномена), а в качестве кадрового ресурса или запаса для высшего руководства, которое выступало самодостаточной величиной (чем бы эта самодостаточность ни объяснялась и ни обосновывалась). Дело не просто в отсутствии фигур с лидерскими, харизматическими качествами в обществе (что само по себе едва ли может удивлять – тоталитарная и репрессивная система была направлена на то, чтобы нейтрализовать какие бы то ни было инновационные ресурсы, способные ослабить жесткий внутренний контроль за системой), а в том, что и власть, и массовое сознание были едины и согласны с тем, что сфера политики – это исключительно сфера управления. А соответственно, ею должны заниматься исключительно люди опытные и умелые – квалифицированные специалисты по управлению. Другими словами, власть (право приказания) должна принадлежать бюрократии. Никаких особых (правовых, социальных, политических и т. п.) представлений о контроле или механизмах сдерживания властного произвола, кроме остаточных патерналистских представлений о «честном» и «справедливом» правителе, заботящемся о «своем» народе, не было и на протяжении последних десяти лет не появилось (см. сравнение свойств прежней, советской и нынешней власти [28 - Левада Ю.А. Феномен власти в общественном мнении: Парадоксы и стереотипы восприятия // Вестник Московской школы политических исследований. 1998. № 10. С. 13–34.]). Нерепрезентативная и неподконтрольная природа власти в России означала ее самодостаточность, самоценность, а стало быть, признание правомерными притязаний на властный статус лишь у тех, кто уже до того оказался в одном из звеньев номенклатурной системы.
   Ведомственно-институциональная харизма власти гораздо эффективнее обеспечивала вероятность массовой поддержки кандидатам во власть, нежели личные качества человека, идущего в политики, освобождая его от индивидуальности и необходимости конкуренции. Общие (этикетно-ролевые) слова оказались намного важнее, чем реальные политические цели и программы, которые обыватель всерьез не принимал во внимание. Имел место эффект массовых (институционально предопределенных и заданных) проекций на кандидата, наделявших его всеми необходимыми для общественного деятеля ролевыми свойствами и добродетелями. Это своего рода социологическое «паспарту» для той или иной персоны будущего начальника закрепляло и упорядочивало механизмы консолидации, согласия власти и общества, отсекая возможность проникновения чужих и случайных людей в «свои» структуры управления. (Достаточно вспомнить примеры легкости прихода во власть А. Коржакова, такую же относительную легкость отсечения от власти уже избранных на волне местного популизма людей с полукриминальной репутацией, как это было с мэрами в Нижнем Новгороде или в Ленинске-Кузнецком.)
   Нынешняя система политических партий (многопартийная структура в России) начала складываться лишь к концу 1993 года, а именно через год после ухода или вытеснения большей части «молодых демократов» из власти. Обстоятельства (побудительные мотивы, интересы, факторы), под влиянием которых складывалась эта система, были достаточно разными: и стремление получить доступ к «пирогу», и борьба за влиятельные позиции, и идеологические соображения о необходимости такого политического и правового механизма, который мог бы гарантировать систему от установления монопольного контроля за властью, и многое другое. Ближайшая же задача, которая объединяла «новые» группы в верхних эшелонах власти, заключалась в том, чтобы ограничить доступ наверх прежним, потерпевшим поражение номенклатурным группам. От избирателя в этой ситуации войны разных кланов государственной бюрократии, ставшей раздробленной и децентрализованной, ожидалась лишь готовность поддержать на выборах назначенных в качестве руководства своих, «добрых» или привычных «начальников» против «плохих» и «чужих».
   Первоначально, до выборов 1995 года, когда покинувшие власть реформаторы окончательно потерпели поражение, спектр политических деклараций номинально был довольно широким. Но уже к президентским выборам 1996 года он сократился до альтернативы Ельцин – Зюганов, иными словами, сохранилось существующее положение вещей или произошла частичная реставрация советской системы. Стало ясно, что невозможен уже ни полный реванш сторонников тоталитарной системы, ни полный успех поборников западного либерализма, выстраиваемого с опорой на советский государственный аппарат. Вместе с тем сузилось и идеологическое поле политических программных целей.
   В парламентской кампании 1999 года различия в ориентациях избирателей были уже почти несущественными: несколько больше акцент на необходимости социальной поддержки населения, больше протекционизма и «защиты отечественного производителя» – у сторонников коммунистов, чуть больше требований свободы рынка от государственного контроля и защиты собственности – у приверженцев «правых». Вот практически и все расхождения, они – в нюансах, в величине и степени настоятельности соответствующих ожиданий («для себя», «для детей» или «не в этой жизни»), но не в структуре, не в принципиальных особенностях.
//-- О понятии и механизме политической мобилизации --//
   Можно ли говорить о «политической мобилизации» по отношению к росту сторонников тех или иных партий и избирательных блоков?
   И чем отличается скоротечный, бурный взлет числа сторонников некоторых партий (впервые наблюдавшийся в декабре 1993 года на примере взрывного успеха партии В. Жириновского) от обычного роста популярности той или иной партии и политического движения?
   Правомерно говорить о политической мобилизации, если мы наблюдаем примерно следующую структуру процесса:
   а) наличие специфической экстраординарной ситуации – угрозы существованию или благополучию группы либо обществу в целом (опасность войны, стихийного бедствия, прихода к власти противников правящей партии и перспектива установления репрессивного или дискриминационного режима, который ставит под вопрос безопасность данной группы);
   б) наличие механизма мобилизации – аппарата или организации, способной привлечь к себе людей, поставив перед ними (и перед собой) конкретные цели действия или наметив программу таких действий, а также наличие лидера, рисующего соответствующую картину реальности и указывающего на пути достижения намеченных целей действия или опасность вышеуказанного рода. Чаще всего моделью для понимания или описания мобилизационного процесса служит схема армейского призыва;
   в) обычная схема мобилизации выглядит следующим образом: сначала привлекаются самые активные и ангажированные группы, связывающие с организацией свои интересы или ожидания, затем подтягиваются все более пассивные и колеблющиеся, периферийные для данных целей слои и категории, наконец, последними идут те, кто ведет себя ориентируясь на поведение «большинства» (как они его себе представляют), с тем чтобы избежать дискомфорта или санкций за отказ или неучастие. То есть первая волна задает образец, будучи воодушевленной ценностными или идеальными мотивами, вторая – надеется на вознаграждения различного рода или устранение угрозы, третья – подтягивается, пассивно подчиняясь требованиям власти и большинства, чтобы не быть обвиненной в уклонении от общего призыва.
   Как представляется, характер выборной ситуации 1999 года не позволяет говорить о том, что мы имеем дело с политической мобилизацией в классическом виде, несмотря на сходство отдельных моментов. Видимо, правильнее было бы говорить о «негативной мобилизации».
//-- Негативный фон и его место в нынешнем электоральном самоопределении --//
   Крайне важным обстоятельством развития предвыборной ситуации 1999 года было усиление фактора «врага», обусловившее быструю внутреннюю негативную консолидацию российского общества. Весной и в начале лета роль такого врага играли США и НАТО (интенсивность и масштабы массовой истерической реакции на косовский кризис при крайне слабой информированности, более того – нежелании населения знать о том, что там происходит, свидетельствовали о растущей потребности общества в негативной компенсации и выплеске накопившегося напряжения и раздражения). После же событий в Дагестане и взрывов в Москве, в Буйнакске и Волгодонске, вызвавших в массах не просто панический страх, но и желание мести, требование защиты, готовность пожертвовать свободами и правами ради порядка и спокойствия, таким символическим врагом стала Чечня.
   Демонстрация решительности и агрессивности со стороны В. Путина, выраженная к тому же на блатном языке «социально близких», оказалась чрезвычайно значимой для ущемленного и униженного обывателя. Повторилась, но в гораздо больших масштабах, ситуация почти советского единодушия власти и населения, морально-политического единства, которая возникла несколько раньше, во время натовских бомбардировок Сербии. Еще до установления фактической цензуры порыв соединиться с властью, обрести наконец то чувство искреннего согласия с начальством, которое для подавляющей части прессы, видимо, было все же достаточно внутренне дискомфортным, привел к тому, что СМИ транслировали теперь только один образ Чечни – как республики террористов и бандформирований. Подобная безальтернативность «разгрузила» российское общество от не слишком, впрочем, сильных моральных сдержек и ограничений, освободила от явно тяготящих массовое сознание императивов сочувствия и сопереживания населению Чечни, оказавшемуся в зоне военных действий и армейского произвола. Иначе говоря, негативный фон, на котором развертывалась избирательная кампания по выборам депутатов в Государственную думу 1999 года и президента России 2000 года, был окрашен не только страхом и рессантиментом, но и массовым удовлетворением от прихода нового «хозяина» страны.
   Негативная мобилизация как схема политического (кратковременного или, точнее, скоротечного) процесса представляет собой явление быстрой структуризации прежде аморфного общественного поля или состояния общества. Она предполагает «проявление» (как при проявке фотоснимка в растворе реактива) ранее скрытой структуры действующих представлений, ориентации, отношений, лишь напоминая внешне процесс мобилизации. Соответственно, ее элементами является, с одной стороны, функциональная позиция или роль «начальника», «лидера», с другой – симметричная, отвечающая этой фигуре масса «большинства» (части населения, структурированного как большинство, т. е. воспринимающего себя в качестве носителей значений большинства). Только в этой рамке координат (запросы большинства, нужды большинства, мнения большинства) становятся возможными возникновение общего силового поля обоюдного соответствия начальства и подданных, актуализация базовых нормативных представлений об их взаимности. В этом плане наши выборы являются специфическим социальным институтом демонстрации массой своих представлений, предпочтений, солидарности с начальством как инстанцией, воплощающей благополучие большинства, обеспечивающей «нормальные» («средние») условия и уровень существования массы. Это не механизмы политического волеизъявления общества и его отдельных групп, а средство или форма аккламации начальства как символической составляющей общества, его несущей и организующей вертикали.
//-- Возвращение «большинства»: к уточнению понятия «центра» --//
   «Центризм» как политическая платформа в данном случае означал не просто эклектическое сочетание различных партийных программ, а легитимационную легенду уже децентрализованной бюрократии, стремящейся соединить контроль за бывшей госсобственностью и бюджетом (а значит, и за экономикой в целом) с элементами рынка. В наиболее полном виде эти моменты проявились в выступлениях лидеров ОВР (особенно Е. Примакова), хотя в той или иной мере данные черты присущи всем трем новым партиям «правоцентристского» толка, а также и «Яблоку» (напомним, предложившему парламенту и обществу фигуру Е. Примакова). Можно было бы принять высказывание подобных взглядов за выражение чистого оппортунизма и беспринципного эклектизма, присущего лидерам новейшего времени, однако подобный приговор свидетельствовал бы лишь об инерции прежних иллюзий периода романтического реформаторства. Совершенно очевидно, что эти идеологические расхождения не являются определяющими для избирателей, для которых «умеренность», «гарантии стабильности» и «готовность к компромиссу» стали теперь качествами куда более значимыми, даже выигрышными, нежели ценностно-стертая и дискредитировавшая себя «приверженность курсу реформ».
   Соотношение сторонников и противников рынка в трех электоратах («Союза правых сил», «Единства» и «Отечества – Вся Россия») довольно схожи между собой. Отличия избирателей ОВР здесь могут объясняться скорее большим удельным весом людей, старших по возрасту (табл. 1). Хотя во всех этих трех случаях больше тех, кто ориентируется на рыночную модель экономики (при условии сохранения контролирующих функций государства), однако эти расхождения – не противостояние партий, не раскол между ними. Скорее мы имеем дело с тяготением к одному из фокусов такого образования, как «большинство», – более реформистскому или более консервативному. Как бы там ни было, именно этот образ большинства выступает для избирателей референтной инстанцией, играет для них роль политического «центра тяжести».

Ни в одном из электоратов названных партий идея свободного рынка в чистом виде не получает сколько-нибудь заметной поддержки. Максимум сторонников этого лозунга зафиксирован у избирателей СПС (18 %), затем – у «Яблока» (11 %). У всех остальных его популярность не превышает 3–5 % избирателей, т. е. почти совпадает с величиной статистически допустимых колебаний. Доминируют же представления о необходимости сочетания рынка и государственного регулирования экономики. Преобладающий в такого рода реакциях государственный патернализм, среди прочего, соединяется с трезвым пониманием ограниченных возможностей реальных изменений в сегодняшнем российском обществе. В других случаях идеологическим оправданием консервативного характера изменений может служить и постсоветский «пиночетизм» в духе деклараций Клямкина – Миграняна [29 - Клямкин И., Мигранян А. Нужна «железная рука» // Литературная газета. 1989. № 34.] либо требования социальной справедливости или недопустимости разворовывания государственной собственности. В любом случае «большинство» будет поддерживать такую схему власти, при которой сохраняется центральное положение чиновничества, занятого уже не непосредственным распределением товаров, как это было при плановой экономике, а дележом бюджетных потоков и государственной собственности, распределением привилегированных возможностей доступа к этому процессу и ресурсу. Среди сторонников «Единства» подобный вариант выбирают 40 %, среди избирателей «Яблока» – 41 %, среди правых, собиравшихся голосовать и проголосовавших за СПС, – 39 %, и лишь среди сторонников ОВР этот показатель составляет 33 % (там, как уже говорилось, преобладают сторонники возврата к советской модели). Другими словами, избирателей трех «новых» партий, как и «центристов» в целом, отличает не просто преобладание «приспособившихся» к изменениям последних лет над «неприспособившимися», но и высокий удельный вес поддерживающих и одобряющих работу правительства. Лидером по обоим этим параметрам выступает электорат СПС.

//-- Динамика роста «новых» партий --//
   В социально-политическом плане тактика лидеров новых политических и избирательных блоков означала ориентацию на самые массовые слои и группы – людей, преимущественно зависимых от состояния госсектора или акционированных предприятий, соответственно характеризующихся государственно-патерналистскими установками и представлениями. (Не надо путать их с социальным «дном» или слабыми, зависимыми категориями населения – пенсионерами, жителями деревни и пр.) Именно такие слои и группы (если не считать избирателей КПРФ, практически вышедших из активной фазы социального существования, поскольку подавляющую часть коммунистического электората составляют либо пенсионеры, либо люди предпенсионного возраста), именно этот человеческий массив являлся базовым ресурсом последнего периода советской распределительной экономики. Он был и остается хранилищем советских, если не еще более давних – имперских мифов и идеологем, носителем неотрадиционалистских представлений, рессантиментных аффектов и настроений, короче говоря – основным фактором сопротивления импульсам общественных перемен, ингибитором начавшихся было в России процессов социальной дифференциации.
   Социальные или социально-демографические различия между электоратами партий-победительниц хотя и заметны, но невелики, во всяком случае они не носят принципиального характера. В наибольшей степени к структуре населения страны приближается структура голосовавших за «Единство» – движения, в минимальной степени отягченного какими бы то ни было программными мотивами и целями (см. табл. 2). Это и есть то неполяризованное и бескачественное «большинство всех», голосами которых стремится заручиться сегодня любая партия, всерьез претендующая на место во власти. Поэтому другие партии и блоки (из рассматриваемых) воспроизводят примерно ту же основную структуру, однако референтное для них «большинство» будет несколько различаться в разных электоратах: характеризоваться большим удельным весом пожилых среди избирателей ОВР; большим числом молодых – у СПС, большим числом образованных – у «Яблока». Иначе говоря, хотя центральную роль все равно играет ориентация на «большинство», но сами по себе это уже будут разные апеллятивные структуры «большинства», подтягивающие несколько отличные группы избирателей.
   Правильнее было бы говорить не об особых слоях и группах, выразителями которых становятся соответствующие партии и избирательные блоки, движения, а о наличии общего диффузного и слабо поляризованного массива – условно говоря, некоммунистического «электората» (условно потому, что здесь нет преобладающих или даже особенно выраженных антикоммунистических убеждений). Этот массив является общим ресурсом для всех новых партий. Соответственно, различия между ними не носят радикального характера: это не противопоставление, а «акцентуация» некоторых особенностей, проявление специфики отдельных составляющих общего избирательного «котла». Еще раз подчеркнем этот вывод. В отличие от предшествующих избирательных кампаний в 1999 году у новых партий, появившихся не ранее лета прошлого года, нет собственных электоратных «ядер», поскольку нет ни идеологического, ни социального основания для сплочения единомышленников, которые могли бы обеспечить данным партиям устойчивость и определенность. Этим они отличаются как от КПРФ, так и от раннего «Демократического выбора России», но в этом же они близки «Яблоку» и блоку В. Жириновского, а отчасти и НДР, характерным образом рассыпавшемуся, как только В. Черномырдин утратил пост и место во власти.
   Ускоренными темпами электорат этих новых партий увеличивался за счет притока пожилых женщин, жителей больших городов. Можно сказать, они и составили единый общий ресурс всех крупных партий, кроме ЛДПР (где преобладают более молодые мужчины, жители малых городов) и КПРФ (где пожилой, женский, малообразованный электорат жителей малых городов и сел давно утвердился и поэтому устойчиво сохраняется). Но, помимо притока, идет перераспределение электората, перегруппировка, отток от старых партий – в первую очередь от «Яблока», а чуть позже, когда началась кампания давления на блок Лужкова – Примакова, – от ОВР и, напротив, приток к «Единству» или к СПС. В последний месяц перед выборами ОВР и «Яблоко» покидали мужчины, относительно молодые избиратели, особенно люди активного возраста (25–40 лет), со средним образованием, жители малых городов. Даже в ЛДПР отмечается снижение доли мужчин, молодых избирателей и рост численности пожилых и низкообразованных. Популярность партии и ее лидера идут на спад, знаком чего и является сдвиг их социальной поддержки в самую рутинно-консервативную, инертную среду.
   Политические установки описываемого массива резко, даже принципиально отличаются от политических ориентаций и представлений гражданского общества. Для «большинства» они заключаются не в выборе определенной стратегии достижения групповых или корпоративных целей, реализации соответствующих интересов, а в поддержке «начальства» при ожидании соответствующих действий или заявлений с его стороны или в ответ на них («навстречу»). И правильнее было бы говорить, что в ситуации «выборов» мы имеем дело не с конкуренцией партийных лидеров и их программ, соотносимых с теми или иными групповыми ожиданиями и запросами, а с организацией всеобщего «одобрения» (аккламации, если пользоваться старым термином М. Вебера), т. е. массовыми манифестациями солидарности со «своим» начальством.
   Функциональная роль политических партий в России сводится к обеспечению массовой поддержки для проведения во власть «своего» начальства. Если у масс сохраняется (пусть даже в виде остаточных и частичных представлений) патерналистское понимание власти как инстанции, которая должна заботиться о народе, обществе, обеспечивать должный порядок, известный минимум материального благополучия, работы и т. п., то в сферах политического руководства цели ставятся гораздо более прагматические и инструментальные. Предельно откровенно это высказал С. Шойгу, номинальный лидер «Единства», на съезде движения, состоявшемся 26 февраля 2000 года, в преддверии президентских выборов: «Главной политической задачей движения («Единства». – Авт.) является поддержка на выборах кандидатуры и.о. президента России В. Путина». Поэтому большую часть этих партий, по их функциям и структуре, правильнее было бы называть государственно-мобилизационными партиями. Только в этом случае (при фактической незначимости программных моментов и, напротив, максимальной полноте значений «начальства», персонифицируемого тем или иным чиновником) начинают приобретать такую роль черные или белые «пиары», «раскрутки» и прочие кунштюки. Само собой разумеющееся массовое понимание статуса и характера предстоящих действий избираемого таким способом начальства не нуждается ни в рационализации и аргументации, ни в обосновании или специальном прояснении. Они подспудно известны, заданы самим рамочным знанием ситуации, правил поведения в ней основных участников, привычными ожиданиями «государственных мероприятий». По сути, именно этот их начальственный модус всеми доступными ей средствами круглые сутки демонстрирует официальная пропаганда и агитация, симулирующая «информационный» характер массовых телепередач. В этом плане более важным мотивом электорального поведения (а соответственно, и массовой «политической» консолидации) является «пассивное противодействие», стремление оттеснить, не допустить оппонентов.
   Своего рода негативом этого негатива, но сохраняющим всю принципиальную структуру мотивации, представлений об обществе и «политической» сфере, выступают консервативно-протестные и национал-популистские партии. Они (КПРФ, РНЕ, аграрии) в нынешних условиях выступают ресурсом администрации и номенклатуры на местах (ВПК, КГБ, агропром, топливная и горнодобывающая промышленность). Они являются и механизмом силового давления на местную власть (в этом смысле они – фактор ее негативного сплочения), но и ее же запасным кадровым ресурсом при заключении всякого рода соглашений и альянсов на местных выборах, а вместе с тем способом своеобразного торга местных лидеров с номенклатурой федерального уровня, давления теперь уже на нее.
   Структура негативного самоопределения избирателей на протяжении предвыборного полугодия в целом совершенно не меняется (образец этой стабильности – потенциальные избиратели КПРФ). Самоопределение по принципу «от противного» если и нарастает за полгода, то только среди самых молодых избирателей, «дебютантов». Существенно при этом, что «коммунисты» явно перестали быть фокусом негативной идентификации общества и его «большинства»: доля тех, кто не хотел бы видеть представителей КПРФ в Думе, вдвое ниже тех, кто не хотел бы видеть там, например, В. Жириновского и его единомышленников. Вообще в роли «зачумленного», от которого избиратели демонстративно и символически дистанцируются сегодня чаще всего, теперь выступает именно В. Жириновский (его приверженцев не хотят видеть в Думе от 30 до 50 % избирателей других крупнейших партий), а также сталинисты и баркашовцы. Иными словами, для все более усредненного избирателя, для «большинства» точку отсчета представляют явные маргиналы. При этом «противостояние» КПРФ в электоратах всех наиболее крупных партий на протяжении полугода более или менее заметно снижается (единственное исключение – сторонники «Единства»: видимо, они чем дальше, тем больше видят в коммунистах конкурентов за «центр» и потому считают нужным дистанцироваться от них).
   Можно сказать, что в представлении подавляющего большинства избирателей символическая карта политического поля перед самыми выборами стала выглядеть так: двухфокусный «центр» (чуть левее – коммунисты, чуть правее – «Единство» и В. Путин, еще чуть правее – СПС), поодаль – бывшие претенденты на середину (ОВР), с одной стороны, и «хвост» маргиналов во главе с В. Жириновским – с другой. Функциональное место прежней КПРФ (первой половины 90-х годов и выборов президента 1996 года) по мере приближения к выборам 1999 года в сознании избирателей все в большей степени занимают большевистские и националистические радикалы – сталинский блок (Анпилова – Терехова), «Коммунисты, трудящиеся России за Советский Союз», блок Илюхина – Макашова и РНЕ, а также виртуальная фигура В. Брынцалова и его «Русская социалистическая партия». И это понятно. По мере подтягивания все более пассивных и политически неопределенных избирателей к «центру» протестная составляющая электората слабеет и остается сколько-нибудь значимой только для политических «первогодков», молодежи и несколько более ангажированных фракций больших городов, сохраняющих инерцию политической заряженности, следящих за публикациями и передачами СМК, особенно НТВ, которое еще удерживает антикоммунистическую линию.
   Если же рассмотреть этот негативный потенциал партийной консолидации в зависимости от того, за кого избиратели собирались голосовать, то окажется, что структура отталкивания будет в целом той же самой (табл. 3), но акценты неприятия в разных электоратах будут несколько разными. Так, для коммунистического электората особое неприятие вызывает партия В. Жириновского (51 % летом, 50 % в декабре не хотели бы видеть депутатов ЛДПР в Думе), получившее отставку еще при Б. Ельцине номенклатурное окружение В. Черномырдина (НДР – 25 и 23 %), баркашовцы и демократы в целом (соответственно в июле и ноябре, пока ЦИК не отказал РНЕ в праве участия, – 14 и 25 %, 19 и 21 %). Для «Единства» этими антиподами выступают жириновцы (46 и 37 %), коммунисты и баркашовцы (по 22 и 30 %), сталинисты (22, 30, 21 % в разные периоды), сторонники В. Черномырдина (23, 12 и 14 %). Те же негативные составляющие, почти с той же интенсивностью отталкивания, и у избирателей СПС. При этом молодежь активнее не принимает коммунистов, а люди зрелого возраста сильнее отвергают жириновцев. Во всех случаях сила отвержения, отталкивания выше у людей ангажированных, более образованных, жителей крупных городов, россиян зрелого возраста.

//-- Новые «правые» – история успеха: установки на власть как условие социального успеха и политического признания --//
   В начале июля 1999 года за «Новую силу» собирались голосовать всего лишь 1–2 % избирателей, за «Правое дело» – 2 %. Столь же низкой была и доля тех, кто считал, что эти партии «выражают интересы таких людей», как сами опрошенные (в сумме тех и других – 3–4 %). Сам факт объединения этих мелких партий в СПС явного прироста популярности не дал. Перелом начинается с осени, с чеченской войны и поддержки движения «Единство» В. Путиным, пассов руководства правых в сторону В. Путина и ответных знаков его благосклонности. В октябре – ноябре 1999 года и публика, и политические игроки почувствовали, а затем и публично была продемонстрирована через СМК возможность без оглядки, пожарными темпами консолидироваться с властью, добиться общественного единства вокруг властной вертикали. И это сразу же привело к активизации деятельности будущих избирателей (все они поняли эти сигналы с обеих сторон). Рост популярности СПС начался лишь тогда, когда «правые» проявили готовность поддержать В. Путина, сотрудничать с новой властью.
   Принципиальной особенностью электората «правых» (если принять это самоназвание лидеров и активных сторонников СПС), то, что отличает их от сторонников «Демократического выбора», возглавлявшегося и персонифицированного Е. Гайдаром, следует считать его «бесхребетность», безъядерность его структуры. Нет той «зародышевой» матрицы, которая кристаллизует всю систему отношений избирателей к основным целям и программным моментам своей партии, ее лидерам. По своим политическим ориентациям СПС – довольно аморфное и ситуативное образование, лишенное сколько-нибудь четкой политической или идеологической программы. Оно объединено скорее благодаря своим общим ценностным установкам (декларативное предпочтение западного образа жизни, моделей или стандартов потребления, отношение к работе и Западу в целом, отталкивание от оппонентов), нежели сознательному выбору последовательно демократических идей и принципов, стратегий развития, политических сил и лидеров. По данным опроса, проведенного вскоре после выборов, 56 % избирателей СПС либо ранее вообще не принимали участия в выборах (по разным причинам, в том числе и в связи с ранним возрастом, т. е. в 1995 году не имели требуемых по закону 18 лет), либо не голосовали по партийным спискам, либо не помнят, за кого именно голосовали (поэтому их политические ориентации можно расценивать как малозначимые). Из оставшихся (менее половины всего числа избирателей) около 33 % составляют бывшие «яблочники», еще 17 % – голосовавшие в 1995 году за НДР, 10 % – за КРО во главе с А. Лебедем, политические воззрения которого никогда не отличались четкостью и определенностью, 6–7 % – за «Женщин России», 5 % – за ЛДПР, и, наконец, совсем уж немногие и точно случайные избиратели голосовали за ДВР и КПРФ (по 2–3 %). Прочие (16 % от тех, кто указал, за кого он отдал голос в 1995 году) голосовали либо «против всех», либо за многочисленные мелкие партии и объединения.
   Об отсутствии определенных убеждений и политических пристрастий свидетельствует также и тот факт, что абсолютное большинство голосовавших за «правых» выбрало «свою партию» только в декабре 1999 года, в последний месяц перед выборами, причем значительная часть из них – и вовсе в последние две недели перед выборами. На вопрос: «Когда Вы решили голосовать за СПС?» – ответы распределились следующим образом: 20 % респондентов, голосовавших, по их словам, за СПС, приняли соответствующее решение еще летом, за два-три месяца до выборов (назовем эту категорию избирателей группой «А»; больше всего среди них бывших «демократов у власти» – сторонники НДР, ДВР и «Яблока»). Еще 38 % определились со своим выбором в начале декабря 1999 года (назовем эту категорию группой «В»; в ней удельный вес голосовавших за «Демократический выбор» уменьшился наполовину, число симпатизирующих партии В. Черномырдина осталось прежним, а число «яблочников» заметно увеличилось). Наконец, в последние две недели перед 19 декабря 1999 года решают поддержать лидеров СПС еще 40 % (группа «С»). В ней удельный вес «яблочников» увеличивается в сравнении с «А» втрое (с 5 до 19 %), сторонников ДВР почти уже нет (1 %), а доля голосовавших за НДР практически не меняется. Рост популярности СПС шел за счет «откусывания» от «Яблока» и подтягивания тех, кто ранее был в силовом поле «партии начальства». Среди последних больше всего женщин, а также респондентов со средним образованием, людей среднего или пенсионного возраста, живущих в малых городах. Таким образом, усиление «признания» СПС происходило в среде социально пассивных, зависимых людей. Лучше всего это прослеживается по данным таблицы 4, где сведены ответы голосовавших за СПС на вопросы об их политико-идеологических взглядах, причем весь этот массив избирателей разделен в зависимости от времени принятия решения голосовать за СПС.

   Первое, что бросается в глаза при анализе этих ответов, – это: а) систематическое увеличение с ростом поддержки СПС (доверяющих их лидерам!) числа респондентов с комплексом патерналистской зависимости от государства (с 40 до 47 %), считающих себя проигравшими от социально-экономических изменений последних лет (с 41 до 63 %), разочарованных результатами реформ, ориентирующихся в своем выборе на оценки и позиции, транслируемые первым и вторым каналами ТВ, жаждущих порядка и стабильности; б) одновременное систематическое снижение числа тех, кто считают себя свободными людьми (с 36 до 19 %), для кого в послереформенное время открылись новые возможности (с 20 до 7 %), кто доверял Е. Гайдару и А. Чубайсу (соответственно с 32–33 % до 12 % и с 41 до 20 %), кто полагает, что СПС поддерживает принципиальный курс реформ и отстаивает демократические ценности и идеалы, кто акцентирует программные и идеологические моменты в деятельности СПС и т. п. Рост популярности новых лидеров «правых» (И. Хакамады, Б. Немцова и особенно С. Кириенко) становится возможным только при резко негативной оценке и недоверии прежним авторитетам. Так, соотношение доверия и недоверия избирателей СПС своим лидерам непосредственно перед выборами и после выглядело следующим образом: по отношению к С. Кириенко —92:5; И. Хакамаде – 87:7; Б. Немцову – 84:13; Е. Гайдару —31:61; А. Чубайсу – 26:68. Можно сказать, что готовность голосовать за СПС тем выше, чем сильнее отторжение от прежних программных лозунгов и лидеров правых демократов. Такое отношение к прежним лидерам «Демократической России» можно расценивать как скрыто агрессивную реакцию на идущие в стране изменения, социальную дифференциацию, лишенную институциональных определений и позитивных санкций.
   Вместе с тем электорат «правых сил» в его более молодой части отличается известной амбициозностью и более высокими (в сравнении с избирателями других партий и блоков) самооценками. По мнению опрошенных этой группы, за СПС голосуют прежде всего «уверенные в себе люди» (42 %, причем эти представления о СПС в значительной мере разделяют и избиратели других блоков – так же считают 24 % сторонников Г. Явлинского, 17–19 % сторонников Ю. Лужкова и С. Шойгу), высокообразованные и умные (29 %), патриоты (27 %), культурные (26 %), с сильным характером (25 %), ответственные, думающие о других (19 %). Для таких самооценок есть некоторые основания: например, среди голосовавших за СПС больше всего людей, связанных с новыми информационными и социальными возможностями (знание языков, работа с компьютером, вождение автомобиля и пр.). Подобная двойственность (патерналистская зависимость и амбициозность, высокие запросы и их неудовлетворенность) свидетельствует о том, что даже в этой, как говорится, «наиболее продвинутой» группе избирателей изменения последних десяти лет сказываются самым противоречивым образом: уже изменились представления о стандартах жизни, уровне запросов, но осталось прежним политико-антропологическое понимание иерархических и властных отношений, восприятие государственной власти, на которую возлагается ответственность за частное существование и благосостояние.
   Для этой части сторонников СПС в наибольшей степени характерны достижительские ориентации, готовность много и продуктивно работать, но не за «так», не из чистого энтузиазма или «идеи», а при условии значимых вознаграждений, дающих, по мнению респондентов, возможность добиться известного, довольно высокого по меркам российского общества, материального и социального благополучия, определенного, достойного образа жизни. Хотя и здесь носители таких установок и стремлений не составляют абсолютного большинства, но их среди избирателей СПС заметно больше, чем в каком-либо другом партийном электорате.

   Как видим, суммарное число респондентов с «активной» мотивацией у СПС заметно выше, чем у других партий и объединений, а доля «дезадаптированных», напротив, меньше. В определенном смысле это важнейшее отличие, характеризующее в свернутом виде все своеобразие избирателей СПС, их ожидания и претензии к власти, этику и взгляды на происходящее. Отметим, однако, что избиратели СПС отличаются от голосовавших за другие партии не принципиально, не по структуре своих запросов или мотивов, а по степени выраженности своих намерений добиться лучшего. Поэтому они терпимы к значительным имущественным или доходным различиям, заметно отличаясь в этом от «советской» антипатии к богатым, являющейся превращенной завистью и агрессией.
//-- Партии-победители: источники политического рекрутирования --//
   От 33 % (среди голосовавших за «Яблоко») до 56 % (среди избирателей СПС) электората крупнейших некоммунистических партий – люди, можно сказать, без «политической биографии» или, по крайней мере, без электорального прошлого и памяти о нем. Они не помнят, за кого они голосовали на прошлых выборах, или не голосовали вообще. (Вряд ли стоит напоминать, что память – одна из несущих конструкций в структуре идентичности.)
   Сравним ведущие мотивы, по которым избиратели голосовали за ту или иную из четырех партий (табл. 6). Они отобраны по электорату СПС, в остальных случаях взяты лишь сопоставимые позиции.

   Как видим, характер консолидации электората различных партий отчасти разный. Избиратели СПС в большей степени, чем все остальные, объединены программой и идеями, а не фигурой лидера (в остальных трех рассматриваемых электоратах фокус консолидации именно образ лидера и доверие ему свыше половины избирателей; С. Кириенко же доверяет целиком лишь чуть больше трети проголосовавших за СПС). Способность изменить нынешнюю ситуацию в стране – качество, которое заметно чаще приписывают «своей» партии избиратели и СПС, и «Единства». Ясно, однако, что направленность ожидаемых изменений (точнее, дозировка соответствующих мотивов в совокупном мотивационном балансе избирателей) в двух этих случаях разная: более молодая, активная часть сторонников СПС ждет укрепления рыночно-конкурентных элементов в экономике, большинство сторонников «Единства» – усиления экономических функций государства.
   Главный избирательский ресурс СПС – перспективы на будущее, способность переломить ситуацию и энергия для того, чтобы это сделать. «Яблоко» в этом смысле – партия устойчивой, отчасти даже привычной приверженности лидеру и идеям. В то же время главный мотив неголосования за «Яблоко» на последних выборах – то, что партия не производит впечатления сильной: на эту политическую анемию ссылались от 25 до 30 % опрошенных в разных электоратах. Два других ведущих мотива неголосования за «Яблоко» – отсутствие у партии перспектив и недоверие ее лидеру – характерно, что не такая малая часть прежних сторонников партии на последних выборах поддержала другие политические силы).
   Основные же мотивы поддержки «Единства» и ОВР практически идентичны. Вероятно, избиратели и вправду видят в них конкурирующих кандидатов на «партию власти», «партию центра». Только в образе «медведей» при этом акцентируется сила («способность переломить ситуацию») и «компонент будущего», тогда как в образе ОВР – выносливость («способность сохранить стабильность и порядок») и «компонент прошлого». Можно сказать, что две эти партии за один осенний политический сезон вытеснили одна другую из сознания многих избирателей, спешно сменив друг друга «на финише».
   Тут важны два специфических момента. Во-первых, на неголосование за ОВР сильно повлияла избирательная кампания, массированная деятельность главных каналов телевидения в этом направлении – демонстрация компромата и прочие «политические технологии» (10–12 % в электорате других партий указали, что не стали голосовать за ОВР, поскольку разочаровались в движении за время предвыборного марафона, под воздействием телевизионных «разоблачений» и пр.; вместе с тем 11 % проголосовавших за ОВР, напротив, отдали движению свой голос в знак протеста против этого «черного пиара»). Значимость подобных мотивов для не голосовавших за другие партии заметно ниже.
   Во-вторых, избирательскую судьбу «Единства» решила – и ответы опрошенных это ясно показывают – личная поддержка В. Путина (имеется в виду как его государственный ранг, так, понятно, и тот ореол ожиданий, благопожеланий и ценностных проекций, которым была окружена фигура премьера в общественном сознании и средствах массовой коммуникации). Характерно, что среди отрицательных черт в образе «Медведя» электорат других партий выделяет не только недоверие к его лидерам и их политическую неопытность, но в первую очередь близость движения к Б. Ельцину и Кремлю.
//-- Эффект В. Путина: правые, электоральное «большинство» и рост общественной удовлетворенности --//
   Подытоживая приведенные эмпирические материалы, можно сказать, что определяющими для последних думских выборов – для объема и характера массовой поддержки крупнейших партий, основных установок электората – оказались не столько политические, сколько общесоциальные и социально-антропологические моменты. По времени, силе и глубине воздействия они выходят далеко за пределы предвыборной гонки, пиаровской возни с компроматом, ажитации массмедиа и пр.
   Понятно, что это были фактически выборы в пользу нового президента при еще действующем старом. Однако движущей силой здесь, в отличие от всех предыдущих электоральных кампаний, был уже не протест: иначе избиратели заметно пополнили бы коммунистический электорат (чего не произошло: он даже несколько сократился), или в массовом порядке не явились бы на выборы, или проголосовали против всех (а этого тоже не случилось) и не одобрили бы (как это, напротив, имело место) В. Путина и «Единство» – что ни говори, прямых ставленников Б. Ельцина и Кремля. Движущей силой выборов в декабре 1999 года стал не протест, а контраст. Обобщенно говоря, фигуре бездеятельного, старого, надоевшего Б. Ельцина как бессодержательному, чисто негативному фону противополагался решительный, молодой, не примелькавшийся, но в целом столь же бессодержательный как политическая фигура В. Путин (прежние пары Ельцин – Зюганов, Ельцин– Руцкой и прочие предъявлялись и трактовались в другом смысле, нагружались иной семантикой, апеллировали к другим коллективным представлениям, обозначая и акцентируя скорее моменты символического противостояния по принципу «или – или»). Речь же в 1999 году ни в коем случае не шла о «двух полюсах», «противоборстве» и т. п., а лишь о простом, минимальном и общепонятном контрасте (по типу – серое на фоне черного).
   Подобная «контрастная» и в этом смысле безальтернативная установка фактически, без чьего бы то ни было целенаправленного воздействия (как уже указывалось, массмедиа ее оформляли, поддерживали, укрепляли, но не диктовали!), объединила почти весь электорат. Входившие в него и формировавшиеся в разное время под влиянием разных факторов, пласты, осколки, фракции через такой контраст дистанцировались, во-первых, от прежних фигур власти и прежней «партии власти» (наряду с Б. Ельциным теперь эту роль негативного фона играли В. Черномырдин и НДР). Во-вторых, они отдрейфовывали в сторону от своего же прежнего, все более устаревающего, становящегося «общественно неблагоприличным» теперь избранника В. Жириновского (он лидировал и лидирует по сей день среди фигур и партий, которые население больше всего «не хотело бы видеть в Думе»). В-третьих, респонденты отталкивались от совершенно непопулярных, неуклонно маргинализирующихся радикалов вроде баркашовцев, анпиловцев, прямых сталинистов.
   Дело здесь было не в названных партиях и не в перечисленных личностях. На никем не регулируемое, нецеленаправленное массовое сплочение работал один главный фактор. Мы имеем в виду достаточно долгое, но особенно накопившееся за последние пять лет ощущение массами своей социальной (отнюдь не только и даже не в первую очередь экономической) обделенности, несостоятельности, неполноценности, обездоленности – и массовую же неудовлетворенность, в этом смысле, основными фигурами прежней политической сцены. Эти сработавшиеся за 90-е годы, потерявшие сколько-нибудь отчетливый политический заряд фигуры (прежде всего Б. Ельцин и В. Черномырдин) все меньше отвечали массовым «фантомным болям» – диффузным ностальгическим ожиданиям некоего прежнего чувства коллективной принадлежности, по которому массы, видимо, томились. И тут стоит говорить уже не только об одобрении начальства массой избирателей, но и о символическом самоодобрении массы, о признании ею «новых» символов сегодняшней позитивной самооценки. Их дефицит остро ощущался населением с начала 90-х годов; в середине и второй половине 90-х годов они стали проецироваться исключительно в «прошлое», переносились на «историю». Это ностальгически, в негативном модусе тоски переживаемое чувство коллективной принадлежности как бы искало в последние годы своего публичного обозначения, воплощения, символа. Фигуры С. Кириенко, С. Степашина, Е. Примакова, Ю. Лужкова одна за другой примерялись на эту роль и в разной степени подходили (а в не меньшей степени и не подходили) для нее.
   Но этот принцип минимального контраста (ожидание прихода к кормилу власти как бы «нового», но вместе с тем отлично узнаваемого, привычного, «никакого» лица) дал еще более важный, более рассеянный, а по масштабу – более широкий эффект. Мы говорим о расставании с недавним прошлым, с 90-ми годами, если угодно – с перестройкой по-ельцински, со всей ельцинской эпохой и большей частью ее фигурантов. Для более образованной части населения и партий, блоков, движений, все последние годы представлявших данный избирательный контингент, это означало прощание с иллюзиями возможности централизованных и управляемых реформ «сверху», а соответственно и с представлениями о пассивном, податливом материале социальной лепки, без учета массовых настроений и стереотипов. Среди прочих иллюзий отметим представления о рынке как универсальной самоналаживающейся и самозапускающейся системе. Характерной чертой момента стало не только предощущение исчерпанности и конца «ельцинской эпохи» в широких массах, но и совпавшая с ним по времени и по интенциям временная приостановка «разброда и шатания» на политическом верху, в структурах федеральной и региональной власти, ввиду предстоящих думских и президентских выборов принявшейся за скоростную перегруппировку сил, распределение мест и полномочий и опять-таки демонстрацию единодушия с центром.
   В массе населения этот контраст «старого и нового» (но не отрыв, а отход, дрейф) позволил осознать, оправдать и выразить свои чувства и склонности тем достаточно многочисленным избирателям, которые за 90-е годы разочаровались в прежних символических избранниках (партиях, лидерах), втайне были уже готовы их бросить, но только не знали, ради чего и ради кого, поскольку никаких ясных принципов и требований к власти, кроме общей неудовлетворенности ею, они не имели. Что массы в перспективе предстоящих выборов имели вполне явно – это смутное, неотрефлексированное, но вполне ощутимое чувство дискомфорта, фрустрации, психологической неустойчивости, возможно, даже некоторой подспудной «вины» за свой прежний выбор (начиная с первых выборов Б. Ельцина) и столь же смутную нынешнюю готовность этому выбору в «новых» условиях изменить. Подобные настроения были характерны для немалой части прежнего электората «правых» (впрочем, показавшего это уже на прежних выборах), «Яблока» (на протяжении времени разочарованного бездеятельной, чисто реактивной позицией своего лидера, тоже во многом связанного с первоначальной «ельцинской эпохой» и тогдашней расстановкой сил), В. Жириновского (чье демонстративное «противостояние» Б. Ельцину и Кремлю перестало теперь быть значимым, поскольку стало уже общепринятым, диффузной нормой, а к Г. Зюганову тем временем привыкли), а также, что очень важно, для значительной массы тех, кто прежде вообще не ходил на выборы, не видя в кандидатах «своего».
   Этот, можно сказать, «новый» тип избирателя составил не только относительное статистическое большинство теперешнего потенциального электората. Он – что гораздо существенней! – сам понимал себя как большинство, как всех и каждого. Если «протестное» голосование (по принципу прямого и активного отталкивания от коммунистов, с одной стороны, и М. Горбачева – с другой) привело в свое время к власти Б. Ельцина, а затем вынесло на сцену такую противостоящую уже Б. Ельцину фигуру, как Г. Зюганов (а также шутовское дополнение к ним в виде В. Жириновского), то репетициями нынешнего «контрастного» голосования вместе со всеми и как все в пользу новой-старой власти, принесшего в конечном счете успех «Единству», стала на протяжении весны и лета 1999 года поддержка «Отечества» и «Всей России», тогдашние высокие президентские рейтинги Е. Примакова и Ю. Лужкова. Говоря в терминах пространства, подобное большинство если и представляет «центр», то скорее в социально-топологическом, а не в политическом смысле слова (метафорически выражаясь, это «центр» или «низ» мешка или авоськи). За ним стоит массовое символическое и условное одобрение уже существующей власти, которая, с точки зрения большинства, удачно, правильно его представляет, представляет «всех» (от которой именно этого ждут) и которая поэтому устраивает «всех». Перед нами – демонстративный «поворот все вдруг», единовременный регресс к общему согласию, к «единству» (напомним, что тема «угрожающего раскола», «опасной поляризации» общества как синоним «социальной катастрофы» и, соответственно, заклинания «общественного согласия» составляли ядро публичных выступлений сначала левых политиков, а потом и всей массово-коммуникативной риторики середины и второй половины 90-х годов).
   Характерно, что за второе полугодие 1999 года заметно стали расти все позитивные оценки респондентов (адаптированность, самочувствие в настоящем, виды на будущее). Особенно это характерно для образованных людей со средним и высоким имущественным статусом, электората «Единства», но прежде всего приверженцев СПС (так, по данным за февраль 2000 года, до 53 % голосовавших за «правых» считают, что сегодня «дела в России идут в правильном направлении»).
   В это время (август – сентябрь 1999 года) впервые достигают положительного баланса и массовые оценки деятельности В. Путина как руководителя кабинета министров. В сентябре В. Путин впервые попадает в первую десятку политиков, вызывающих наибольшее доверие населения (фамилии в ответ на соответствующий открытый вопрос называют сами респонденты). Положительные оценки премьера приходят к максимуму в первую декаду ноября 1999 года, удерживаются вплоть до декабрьских выборов и дальше, месяц за месяцем более или менее сохраняются на том же уровне (75–80 % одобряющих). Приблизительно такова же кривая массовых оценок правительства, возглавляемого В. Путиным: с ноября 1999 года в них уже преобладают позитивные оценки («справляется с задачами лучше, чем предыдущие правительства»), особенно среди потенциальных избирателей СПС и «Единства». Для новой ситуации характерно, например, что среди потенциальных избирателей СПС лидируют не только те, кто так или иначе адаптировался к переменам последних лет, но и одобряет в настоящее время деятельность В. Путина, успехи его правительства. (Отметим вместе с тем, что на протяжении всех этих месяцев растут массовые отрицательные оценки деятельности Думы.)
   На массовую готовность солидаризироваться вокруг начальства как такового уже указывали обстоятельства популярности, например, Е. Примакова. Она возникала как бы помимо воли Е. Примакова, без каких бы то ни было усилий и действий с его стороны, исключительно от противного, от разочарования и неприятия правления Б. Ельцина. Рост доверия и одобрения действий премьер-министра, сменившего В. Черномырдина, определялся массовыми ожиданиями и иллюзиями в отношении человека, лишенного специфических черт и индивидуального своеобразия. То, что эта фигура была в политическом плане совершенно безликая, нисколько не мешало действию подобных проекций. Чем меньше чего-либо определенного делал Е. Примаков, тем выше был индекс массового доверия к нему как государственному лидеру.
   Точно так же дело обстоит и с В. Путиным: никакой определенной политической программы у него нет (что у него что-то в этом роде есть, считают лишь 18 % опрошенных). Не она в данном случае привлекала к В. Путину основную массу людей. Главное здесь – это образ государственного чиновника, высшего начальника, несущий гораздо больше информации, нежели пустые слова деклараций и заверений. На первом плане в позитивном массовом образе В. Путина стоят такие моменты, как «он внушает уважение и доверие» (34 %, январь 2000 года, N=1600 человек) или, что почти то же самое, – «он сможет навести в стране порядок» (32 %), «у него реальная власть» (19 %). Это не национальный лидер, не харизматический вождь, собравший массы последователей или почитателей в силу своих способностей демагога. Авторитет государственного лидера в советской и постсоветской системе возникает благодаря действию вторичной, вмененной, «наведенной харизмы» – институциональному эффекту приписывания свойств и черт «директора-управляющего». Ее симптомом можно считать отсутствие у В. Путина негативного ореола: у него, в сравнении с конкурентами, наименьшее число противников – 5 % (у Г. Зюганова – 24 %, Ю. Скуратова – 24, Г. Явлинского – 17, у прочих – от 13 до 30 %). В. Путин в этом плане выступает как механизм перевода аморфной неудовлетворенности и тем самым как бы обретающего основания для самоуважения (политическое плацебо). «Решительная» власть в подобных массовых представлениях кладет предел беспорядку, разноголосице мнений, раздорам разных групп и частных интересов, заставляет умолкнуть «врагов» и недоброжелателей, придает форму, структуру, направление развитию общества (риторически определены социальные приоритеты – борьба с бедностью, с преступностью, с коррупцией и пр., т. е. твердо подтверждены от имени государства позитивные нормы общественной жизни), указует, за кого необходимо голосовать.
   Короче говоря, В. Путин представляет собой тот очень важный тип лидера, который персонифицирует массовые ожидания от власти, авторизует их и уже в таком, одобренном виде возвращает большинству. Он не вносит новые идеи и представления, не формулирует новые цели (что означало бы привлечение новых групп с их собственными интересами и смыслами), а, комбинируя чужие лозунги и программы, адаптируя их, предельно упрощая до банальности тавтологических призывов, подтверждает ценности и конструкции реальности основной массы населения, удостоверяет значимость их существования. Поэтому перед выборами 1999–2000 годов мы видим не мобилизацию активных групп и слоев, а повышение пассивным и аморфным в социально-политическом плане «болотом» – лишенным собственных ориентиров, разочарованным, брюзжащим на власть и при этом ждущим от нее опеки избирателем – своего статуса через символическую солидарность с начальством. Подобное единение возможно только в том случае, если и сама власть выступает от имени «большинства», образует симметричную вертикальную конструкцию, ось идентификации (власть – масса), при которой имеет место редуцирование любых специфических (групповых, корпоративных, индивидуальных) интересов и запросов как несущественных, эгоистических и пр. Лозунг подобной редукции сложности, снижения ценности частного или группового (упрощение) выражается в виде максимы: «Большинство всегда право».
   Явное улучшение массового самочувствия и видов на будущее, рост в обществе позитивных оценок власти фактически независимо от конкретной программы и реальных действий правительства (если не считать некоторой нормализации положения с невыплаченными зарплатами и пособиями, но она одна вряд ли могла повлиять на позицию всех респондентов, а особенно их активных, квалифицированных и социально дееспособных групп) напоминает, если воспользоваться метафорой из другой области, психологический трансфер. Мы имеем в виду перенос ожиданий респондента, перенесение самой его ответственности за происходящее и предстоящее на созданную его воображением фигуру, ситуативное «третье лицо», в котором он видит источник всех благ и которое отождествляет с конкретным носителем доминирующей позиции. Негативный потенциал транспонируется при этом в позитивный план. Диффузное недовольство собой, другими, окружающим миром преобразуется в ожидание стабилизации, улучшения, надежду на которые внушает объект эмоционального переноса: напряжение спадает. Наступающее при этом облегчение – это определенная фаза в самопонимании респондента, когда он по-новому осознает себя, окружающее, прошлое и будущее, но самой ситуацией трансфера как бы освобожден от последствий своего прошлого поведения и его нынешнего осознания, от наиболее тягостных переживаний: ведь за них теперь отвечает не он, а его «всемогущий благодетель», персонифицированный в фигуре врача, начальника и т. п. (по логике: «он – доктор, пусть у него теперь голова и болит»). Новый «я-образ», в котором усилены проспективные моменты и позитивные черты, а негативные стороны прошлого переложены на «значимого другого», воспринимается с понятным эмоциональным подъемом. Специалисты указывают, что за подобной психологической разгрузкой, как правило, следует фаза признательности «целителю», а затем наступает охлаждение вплоть до полного равнодушия, если не отторжения (дескать, «дурят нашего брата»).
   Для нас здесь важны, разумеется, не индивидуальные психологические состояния и закономерности их смены, а принципиальная схема процесса, принятия электорального решения. Во-первых, существенно то, что свою единую «общественную» природу (себя как членов общества, как часть коллективного «мы») избиратели 1999–2000 годов могут принять и признать только через апелляцию к символической фигуре власти, к единому – числом один! – олицетворению государства.
   В этом, собственно, и состоит сегодня общая функциональная нагрузка, конструктивный социальный смысл политической фигуры В. Путина. Во-вторых, нужно отметить, что подавляющая часть так настроенных избирателей поддерживает, пусть даже на словах, лозунг «реформ» и как будто бы публично декларирует свой настрой на тот образ общества, тип хозяйства, стиль жизни и многого другого, который характерен для развитых демократий Запада. Иными словами, самое важное здесь то, что в данном случае мы имеем дело с очередным одобрением той модели государственной модернизации под управлением «сверху», которая в наших условиях только, собственно, и действует, только и понимается, только и признается массами (правда, на этот раз население явно против форсирования темпов, против «жертв», вообще против всяческих «крайностей» и явного централизованного насилия).
   В-третьих, стоит уточнить, что никакой особой эйфории и безоговорочного доверия к такой власти и подобному ходу вещей массы сегодня тоже не проявляют, сохраняя к фигурам власти, в частности к В. Путину, достаточно настороженное отношение (65 % опрошенных против продления президентского срока до семи лет, прямого назначения губернаторов из центра и т. п. [март 2000 года, N=1600 человек]).
   Процесс собирания и оформления такого рода диффузной поддержки, может быть, стоило бы называть не мобилизацией электората (его выступлением за определенных лидеров и партии в поддержку их целей и программ), а скорее подтягиванием (подсосом, адсорбцией) социально, экономически, политически, культурно инертного большинства. Последнее движимо в данном случае стремлением к тому, что его символически признали в качестве такового и ясно это обозначили, дали ему увидеть и понять «его самого» (наш минимизированный вариант «массового человека», без соответствующего уровня стандартов, запросов и возможностей). Как можно предположить, и в «партиях», в их первых лицах такое избирательное «большинство» видит не лидеров, способных создать и возглавить силу, которая будет отстаивать их, граждан, групповые интересы и права, а, с одной стороны, людей «чуть лучше» среднего (первых среди типовых), с другой – воплощение власти без ее наиболее агрессивных и неприятных черт, без явных признаков «чужого» (ценится поза решительности без достаточно осмысленного и сколько-нибудь результативного действия, своего рода эффект «ревизора» – он хоть и без лица, зато из Центра).
   Эти «средние» избиратели не только составляют большинство населения страны в статистическом смысле слова, но и осознают, что поступают как большинство, и этот факт для них очень важен (именно по их мнению публикуемые массмедиа рейтинги В. Путина выражают оценки «большинства населения»). Мы имеем дело со своего рода самозаводящимся механизмом, конструкцией взаимного самоподтверждения массы и власти: декабрьские выборы 1999 года проявили действие этого механизма, а обеспеченный им успех «партий большинства», как можно предполагать, в свою очередь усилил работоспособность подобного механизма, по крайней мере до мартовских выборов 2000 года. Если в условиях многопартийной системы и конкурентной борьбы партий за выражение интересов тех или иных самостоятельных групп общим знаменателем политической системы выступает представление об «общем (общественном) интересе», то в наших условиях таким интегральным модулем является описанный «образ большинства», фигура «среднего человека», «такого, как все», в его минимизированных потребностях и запросах. И только в подобном своем редуцированном, сведенном до минимума качестве эти потребности и требования признаются «социальными», «общими», «общественными» и т. п. – и становятся валентными для населения, и включаются в популистскую риторику власти.
//-- Социальный характер и итог электоральной мобилизации: к политической антропологии постсоветского общества --//
   В общесоциальном плане за победой принципа большинства (и в этом ее значение, выходящее далеко за рамки чьих-то ближайших политических расчетов, закулисных интриг и волевых авантюр тех или иных лиц) стоит фактически нарастающая с середины 90-х годов агрессивная реакция преобладающей части населения страны на перемены последнего десятилетия, не находящая для себя воплощения, формулы и, в этом смысле, выхода (символического). Мы имеем в виду негативное отношение к так или иначе обозначившейся после реформ Е. Гайдара социальной дифференциации российского общества. Постепенное вынужденное привыкание большой, а со временем все большей части населения к словарю реформаторов в его газетно-телевизионной аранжировке, равно как и опять-таки вынужденная адаптация масс к изменившимся экономическим, социальным, цивилизационным реалиям 90-х годов не отменяет здесь главного факта. А именно: внутреннего разложения реформаторски ориентированных групп, претендовавших на власть в обществе, а не только в государстве, номенклатурной иерархии, – «ползучая» дифференциация не имеет осознанной, оформленной и последовательной поддержки в деятельности ни одной из авторитетных в обществе «элит» (типа классических «диктатур развития») и не поддержана сколько-нибудь широким слоем более подготовленных и квалифицированных людей, которым было бы что терять (напрямую и всерьез заинтересованными группами опоры и подхвата).
   В силу этого успех тех или иных конкретных людей, подъем тех или иных локальных кругов и группировок как бы не имеет социальных, институциональных последствий или, по крайней мере, его общественное воздействие минимизировано.
   На подобный эффект работают два как будто разных, но по своему социальному смыслу близких механизма. С одной стороны, с точки зрения уравнительной справедливости советского типа, минимизирующей собственные запросы индивида и потенциальные требования общества к нему («понижающий трансформатор»), успех, богатство, власть расцениваются как явления криминальные, пронизанные коррупцией, мафиозные, в любом случае «грязные» и «не наши» (степень реальной распространенности криминалитета в бизнесе, власти и повседневных отношениях самого респондента сейчас не обсуждаем). С другой стороны, социальная предприимчивость, жизненный динамизм, более широкие и взыскательные запросы, определенная последовательность в достижении значимых благ и престижных позиций получают в массовом сознании традиционализирующую (как ни парадоксально, аскриптивную по смыслу!) оценку в качестве чисто возрастного феномена. Тем самым они локализуются и даже замыкаются в рамках, например, молодежной субкультуры, оттесняются за демаркационную линию на правах «чужаков» (типа «золотой молодежи» и т. п.), от которых принято символически и демонстративно дистанцироваться. Из этого следует, что соответствующие типы мотивации, поведения, самооценки не достигают статуса общей ценности, не обобщаются до универсального, признанного образца, оставаясь как бы «личным делом» каждого и опять-таки не формируя той авторитетной группы, того слоя, которые служили бы заинтересованной и ответственной опорой социальных сдвигов.
   В плане же собственно политическом (организация власти, структура и динамика основных конкурирующих партий и коалиций) описанное выше сопротивление дифференциации на протяжении всей второй половины 90-х годов выразилось теперь в скоростных и экстренных сдвигах лета – осени 1999 года, когда сблизились и усреднились политические позиции практически всех сил, осуществляющих управление страной, олицетворяющих власть или сколько-нибудь всерьез претендующих на место во властной системе. Подчеркнем, что речь идет не о структурировании новой политической реальности или переструктурировании ведущих сил, а о символической демаркации – о сплочении «своих» и об отделении их от «чужих» (маргиналов, случайных людей, нежелательных конкурентов и пр.). Эта процедура должна обеспечить необходимое для новой власти, будущего президента, его администрации и выдвигающих его сил за политическими кулисами необходимое единство взглядов и действий во всех звеньях системы их поддержки (парламент, региональное начальство, силовые структуры, массмедиа и т. д.). Поэтому в политической сфере сегодня действует правило тактических микроразличий при стратегической общности. Партии и их лидеры могут в разной степени дистанцироваться друг от друга и от действующей власти (с ее грузом сегодняшних проблем, необходимости действовать уже сейчас и предстоящей ответственности), но не оппонировать ей: уходить в прямую оппозицию ни одна из победивших партий не собирается, как никто из их лидеров, по крайней мере на словах, не хочет пресловутой «поляризации» и «раскола» во власти и обществе.
   Общий механизм усреднения здесь практически тот же, что и в массе избирателей. При этом парламентские партии с несколько более акцентированной либерально-демократической и рыночной ориентациями (например, СПС, активная часть «Единства») не «просто» отказываются от ряда своих принципиальных прежних позиций (критическая оппозиция исполнительной власти, антивоенные взгляды) и соглашаются быть «как все», но делают это «со значением» и в обмен на надежды – реализовать свою экономическую программу, использовать имеющийся интеллектуальный потенциал, провести своих представителей в думские комитеты, подать соответствующие кандидатуры в состав правительства и др. Однако законы общей политической механики вынуждают их сегодня представлять себя «большинством» («всей» своей партией и даже «всем» обществом), что фактически означает сдачу. Подобную капитуляцию, моральную, идеологическую, интеллектуальную, сегодняшние лидеры правых оправдывают соображениями патриотизма и государственной безопасности, обеспокоенности будущим демократии и реформ, экстраординарностью обстановки, называют частичной, временной, тактической и пр. Однако сделанное ими имеет гораздо более серьезные последствия. Принятие такой позиции – отказа от выбора, от собственных идей и целей и попытка пристроиться в кильватере власти – практически ведет к расколу внутри «правых», а затем и к их самоуничтожению.
   Все эти предпринятые шаги, даже помимо прямой воли и намерений этой продвинутой части партийного актива (которая опять-таки чуть лучше среднего, серая на фоне черной), воспроизводят привычную по позднесоветским временам структурную конфигурацию власти и общества. Заметим, что в последний месяц перед выборами федеральная и региональная власть в их единстве публично, по центральным каналам масс-медиа, демонстрировали несколько подзабытую нынешними россиянами независимость от процедуры будущего голосования и полную уверенность в его благоприятных для себя результатах.
   При этом явная демаркационная линия между властью и «обществом» с нажимом проводилась – что характерно! – именно тогда, когда фактическая общность установок и ожиданий «верхов» и «низов» достигла, казалось, невозможных пределов. Такова, среди прочего, во весь голос объявленная властью социальная цена достигнутого в стране политического единства.

Леонид Седов
Проблема смены политических элит: поколение «next»

   На сегодняшний день только что избранный президент России В. Путин остается «закрытой книгой», загадкой, которую тщетно пытаются разгадать политологи не только на родине, но и в других странах.
   Что он предпримет на первых порах? Каков будет его стратегический курс в политике, в экономике, в международных отношениях? На какие силы он станет опираться? В конечном счете, что будет с Россией, где во все времена так много зависит от личных качеств и замыслов первого лица?
   Возможно, многое прояснится уже после первых назначений в правительстве. По крайней мере, обозначится тот круг представителей элитарных групп, вместе с которыми президент собирается осуществлять неизбежный в его ситуации политический разворот к новым по сравнению с его предшественником направлениям. И насколько крутым окажется этот поворот. Пока же можно лишь угадывать возможные тенденции, исходя также из существования довольно большого выбора сценариев, каждый из которых находит поддержку в многочисленных разнонаправленных сигналах, выданных В. Путиным в период нахождения его на посту премьер-министра, и.о. президента и, наконец, президента избранного.
   Очевидно, что при всей смутности и противоречивости высказываемых В. Путиным программных деклараций о намерениях один мотив прорисовывается как доминантный – это мотив великодержавности (поклонник Петра I, В. Путин готов исходить из внешнеполитической аксиомы последнего: «Россия как положением своим, так равно и неистощимою силою есть и должна быть первая держава в мире») и как бы отстаивания чести и достоинства великой страны против всякого рода посягательств со всех самых немыслимых сторон. Собственно, имидж именно такого защитника чести, подкрепленный реальными действиями против главного на данном этапе обидчика – Чечни, и принес В. Путину грандиозный электоральный успех. Другой мотив, связавшийся у людей с имиджем В. Путина, – это мотив порядка, который необходимо установить в стране вместо существующего хаоса и беспредела. При всей справедливости оценок современного состояния общества как криминального, бандитского и т. п. довольно большому числу людей непереносимы сама свобода, принесенная реформами, и личная ответственность за свою жизнь, и они готовы пожертвовать этими дарами ради порядка, пусть даже и полицейского. Вполне вероятно, что, не обладая ясно очерченной программой действий и идя навстречу этим популистским устремлениям, В. Путин поведет борьбу одновременно со всеми «вольницами», от криминальной до журналистской, и, наломав дров, уже к концу своего первого срока восстановит против себя многочисленные влиятельные силы – и демократов, и олигархов, и бюрократов, и региональные элиты. Симптомы именно такого развития уже наметились, как в истории с «Медиа-Мостом», так и в решении о создании региональных округов с целью обуздания своевольных губернаторов. Жесткое закручивание гаек может привести к срыву резьбы, и он либо не будет избран на второй срок, либо, в случае даже получения народной поддержки, убран недовольной элитой. Этому будут способствовать и провалы во внешней политике, неизбежные в условиях явно обозначившегося нарастания конфронтации с Западом. (Второй балканский кризис может оказаться для России роковым.)
   Таков один из возможных сценариев развития событий, и, наверное, не самый вероятный при условии, что В. Путин не окажется идеологически зашоренным «державником», уповающим исключительно на силовые методы решения сложных проблем. Иная судьба и, может быть, 12-летний (в случае принятия предложений об избрании на семь лет) срок правления предстоит В. Путину, если он без промедления примет курс на дальнейшие глубокие рыночные преобразования и, будучи по всем признакам не слишком компетентным в экономических проблемах, возьмет в напарники твердого, убежденного и знающего рыночника в качестве даже не премьера, а, допустим, министра экономики с диктаторскими полномочиями в том, что касается вопросов функционирования рынка. Премьер в таком варианте должен осуществлять роль координатора деятельности всех министерств, выполнять представительские функции и быть пропагандистом проводимого курса. Сам же президент возьмет на себя задачу силовой «крыши» над сооружаемым зданием рыночной экономики, обеспечивающей ее правовые устои и конституционные основания (все то, что не смог сделать Б. Ельцин в отношении правительства Е. Гайдара). Назначение в мае 2000 года, после инаугурации, на ключевой экономический пост деятеля праволиберальной ориентации, будь то Г. Греф, А. Кудрин или Л. Рейман, будет означать вступление именно на такой путь. Похоже, что на это направление уже указывает состоявшееся назначение А. Илларионова советником президента по экономическим вопросам.
   Другая возможность будет обозначена в том случае, если на посту премьера останется М. Касьянов и правительство сохранит в основном свой нынешний состав. При таком раскладе нам предстоит в течение еще по меньшей мере года быть свидетелями жестокого противоборства олигархических кланов (условно говоря, «Семьи» и А. Чубайса) и лишь где-то весной 2001 года, когда В. Путин сделает свой окончательный выбор, увидеть новое правительство во главе с кем-то вполне неожиданным, ныне произрастающим в недрах «Семьи» или в чубайсовских теплицах. Тем временем будет укрепляться и силовая составляющая правительственных кадров, и на ведущих правительственных постах появятся выдвиженцы из числа работников силовых ведомств и из рядов военных, показавших себя в ходе решения чеченских проблем. При всех различиях указанных выше вариантов следует ясно отдавать себе отчет в том, что и самый что ни на есть либеральный из них в экономическом плане в политических аспектах будет сопровождаться существенным «откатом» от либерально-демократических завоеваний предшествующего периода и отказом от услуг демократов-романтиков перестроечной и реформаторской волны. На очереди давно прогнозировавшийся рядом политологов «пиночетизм», который в наших условиях будет означать маскируемый новыми (православно-державными) идеологическими покровами возврат ко многим «совковым» формам политического устройства и стилистическим особенностям дореформенного быта.
   Такому возврату, возможно, будет способствовать и то непреложное обстоятельство, что приход В. Путина к власти совпадает со временем поколенческой смены, когда «молодые волки» постараются убрать со сцены и заместить во власти укоренившуюся элиту. Об особенностях идущему на смену нынешнему поколению поколения «сыновей» и «младших братьев» (для краткости назовем его поколением «next») подробнее будет сказано ниже, но что сразу можно отметить, так это его большую однородность. Если нынешнее поколение состоит из полярно противоположных и противоборствующих носителей ностальгических переживаний по теплому брежневскому стойлу и тех, кто отринул социализм и с изрядной долей утопической романтики бросился в пучину рыночных реформ (заметим, что многие потом разочаровались и вновь повернули к стойлу), то идущие на смену уже не испытывают эйфории новизны, хотят жить по-западному, но к Западу испытывают недоверие, проникнуты скептицизмом (если не цинизмом), к прошлому ностальгии не питают, но кое-что из мифов о былом величии воспринимают легко.
   Надо сказать, что вся российская история XX века довольно четко размерена поколенческими сменами, оказывавшими самое серьезное влияние на ход политических процессов, да и на всю жизнь в стране. Сам октябрьский переворот означал, по сути дела, приход к власти не только новых социальных групп, но и очень молодых людей (напомним, что «старику» Ленину в 1917 году было всего 47 лет, а Сталину и Троцкому по 38 лет). С этого момента можно наблюдать скачкообразное движение в рамках «поколенческих эпох» продолжительностью в 32–36 лет – ленинско-сталинской тоталитарной эпохи (1917–1953), хрущевско-брежневской эпохи разлагающегося тоталитаризма (1953–1985) и начала эпохи посттоталитарного «криминально-демократического» похмелья (эпохи Горбачева – Ельцина – Путина, сокращенно период ГЕПа). Внутри отмеченных выше двух крупных эпох явно различаются точки поколенческого «полураспада», когда молодые представители политического класса начинают теснить «революционеров» – зачинателей эпохи. Эти точки располагаются как раз где-то в середине эпохи и знаменуются бурными политическими событиями. В эпоху Сталина это были 1934–1937 годы – искоренения «ленинской гвардии» и существенного омоложения элиты, сознательно проводившегося Сталиным, «оседлавшим» процесс поколенческой смены (по нашим подсчетам, средний возраст властных групп после 1934 года снизился с 49 до 32 лет). Во времена Брежнева аналогичный натиск молодых происходил в конце 60-х годов (это и «шелепинцы», и порыв «пражской весны»), но был заторможен и остановлен (после 1968 года средний возраст элиты помолодел всего на четыре года – с 58 до 54 лет), результатом чего явилась всем известная постепенная геронтизация правящего класса и «парад гробов» на Красной площади на исходе эпохи.
   Нынешняя эпоха как раз приближается к этой средней точке и как будто бы предоставляет выбор между двумя описанными выше вариантами развития событий. Более вероятным, однако, представляется вариант резкой смены поколений и «опоры на молодых». Сегодня средний возраст элиты – 56 лет, а условную границу между поколениями можно провести где-то на рубеже 45-летнего возраста (годы рождения 1955–1957-й), т. е. различить тех, кого перестройка застала в возрасте 30 лет и более, и тех, кто был тогда еще в сравнительно юношеском возрасте. Похоже, что именно эти тогдашние юноши очень скоро начнут в массовом порядке приходить к власти и средний возраст элиты резко снизится и составит 39 лет.
   Будет ли эта смена означать резкую смену идеологических ориентиров и ценностных установок? Выше уже приводились отдельные умозрительные соображения на этот счет. Теперь мы попробуем подкрепить или опровергнуть их на основе анализа данных социологических опросов (апрель 2000 года, N=1600 человек), позволяющих если и не получить полную картину поколенческих различий (для этого требуются не опросы общего назначения, а специально поставленные тематические исследования), то во всяком случае уловить некоторые симптомы, указывающие на такие различия или их отсутствие. С этой целью мы рассмотрим и сравним данные по возрастным группам 45–60 лет (нынешнее поколение) и 30–45 лет (поколение «next»). В каких-то случаях для получения большей контрастности будут сравниваться группы 30–39 лет и 50–59 лет.
   Первое, что бросается в глаза, – это почти полное отсутствие у этих групп сколько-нибудь значимого различия в базисных ориентациях по таким вопросам, как роль России и русских, великодержавное будущее страны, ее место в глобальном устройстве мира. В этом оба поколения равно патриотичны и не склонны сдавать позиций перед лицом цивилизационно чуждых России веяний. Совершенно одинаковым образом отвергаются претензии к России со стороны ПАСЕ, да и вся ситуация в Чечне, за исключением небольших нюансов, о которых будет сказано ниже, воспринимается очень сходно. Однако цивилизационная гомогенность россиян – тема, требующая гораздо более глубокого подхода, она не может быть рассмотрена в рамках данного довольно беглого очерка. Поэтому далее речь пойдет о сравнительно частных, но в то же время достаточно важных в смысле дальнейшего хода политических процессов различиях.
   Пожалуй, самое главное и четко выраженное отличие прослеживается в отношении к рынку. В поколении «next» наилучшей для России экономической системой считают рыночную 42 % опрошенных, а в нынешнем поколении (50–59 лет) всего лишь 19 %. Нельзя не заметить, что равномерное нарастание положительного отношения к рыночной системе находится в прямой зависимости от снижения возраста (табл. 1).
   Но все-таки и в поколении «next» все еще очень сильны «пережитки социализма в сознании людей». Плановой системе отдают предпочтение 45 % респондентов из этой группы (60 % в группе 50–59 лет). Идею 100 %-ной государственной собственности поддерживают 12 % в поколении «next» и 27 % в нынешнем, а за то, чтобы в частной собственности находилось не более 30 %, выступают 47 % в группе «next» и 62 % в группе 50-летних. Только 9 % среди 30-летних (4 % в группе 50–59 лет) высказываются в пользу более чем 70 %-ной доли частной собственности.

Следует, однако, подчеркнуть, что и в основе указанных различий лежит не столько разница в идеологии или, тем более, менталитете, сколько различие в прошлом жизненном опыте и будущих жизненных перспективах. Нельзя не учитывать, что группа 50–59-летних на 36 % состоит из пенсионерок со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поэтому и доля сомневающихся в том, что они когда-либо смогут приспособиться к происходящим в стране переменам, в этой группе составляет 37 %, а в группе «next» – 26 %. Что же касается менталитета, то о нем скорее поведают нам ответы на вопрос о том, в каком обществе предпочли бы жить опрашиваемые – в «обществе социального равенства» или в «обществе, где есть возможность проявить себя и добиться жизненного успеха». Хотя и здесь предпочтение второго варианта равномерно растет с увеличением возраста и может быть связано не столько с изменениями ментальности, сколько с возрастной психологией, меняющейся с годами. Вместе с тем различия между возрастными группами выглядят достаточно красноречиво, о чем свидетельствуют данные в таблице 2.

   Мы видим, что соотношение предпочтений составляет 55 к 43 в возрастной когорте «next» и 69 к 26 у 50-летних. Доля предпочитающих жизнь в «обществе успеха» в группе 30–39-летних почти совпадает с числом тех, кто считает лучшей экономикой рыночную. И все-таки и в этой группе большинство принадлежит сторонникам «социального равенства». И в этом можно усмотреть влияние глубоко укоренившихся уравнительных ценностных установок, мешающих утверждению в обществе достижительных начал. В среднем общество равенства предпочитают 59 % населения и лишь 35 % высказываются за общество индивидуального успеха, и это соотношение необходимо твердо запомнить тем политологам, которые в последнее время усердно отыскивают в России «протестантскую этику» и настаивают на том, что она уже возобладала.
   В том, что касается вопросов политического устройства, то здесь тоже остается много сторонников системы советского образца, хотя и меньше, чем сторонников советской плановой экономики. В среднем советскую систему, которая была у нас до 90-х годов, считают наилучшей 42 % опрошенных, системе по образцу западных демократий отдают предпочтение 26 % и еще 11 % устраивает та политическая система, которая сложилась у нас на сегодняшний день. В группе «next» число сторонников советского устройства снижается до 31 %, в нынешнем же поколении оно выше среднего – 48 %. Соотношение «советских» и «западников» в группе «next» складывается в пользу последних – 31 к 36, а в нынешнем поколении «западники» сильно уступают «совкам» – 48 к 22.
   В ответах респондентов на вопрос «В какую эпоху Вы бы предпочли жить?» выявляется как бы равнодействующая отмеченных экономических и политических предпочтений. Выясняется, что половина опрошенных полагает, что было бы лучше, если бы в стране все оставалось так, как было до начала перестройки (до 1985 года); не согласны с этим 40 %. Рассматриваемые нами группы весьма контрастны и в этом плане. Соотношения первой и второй точек зрения выглядят как 40 к 52 в поколении «next» и 55 к 33 у 50-летних.
   Вполне естественно, что при таких различиях во взглядах на экономику и политический строй рассматриваемые группы отличаются и своим восприятием сегодняшних коммунистов. Если говорить о доверии их лидеру Г. Зюганову, то в группе 50–59-летних его рейтинг перед президентскими выборами равнялся 26 %, а в группе 30–39-летних был ровно вдвое ниже. Соответственно и доля тех, кто ни за что не хотел бы видеть Г. Зюганова президентом, составляла 26 % в первой группе и 38 % во второй. При этом, однако, нельзя не отметить, что отношение к коммунистам в группе «next» не имеет остро антагонистического характера. Скажем, в вопросе об отношении к возможности формирования правительства «народного доверия» с участием коммунистов и других победивших на выборах партий 45 % в этой группе высказываются за такое правительство (против 24 %). (В группе 50–59-летних эти цифры равны 61 и 21 % соответственно.) Такая снисходительность к коммунистам является признаком, скорее всего, стремления к «социальному миру» и может быть выражением определенного понимания демократии, коль скоро речь идет о победе на выборах. Сказывается здесь и довольно заметная аполитичность поколения «next», выявляемая в ряде других вопросов. Так, накануне выборов президента респондентов просили назвать имена политиков, выступления которых в СМИ обратили на себя внимание. В группе «next» половина ее состава отказывалась или затруднялась назвать таких политиков, в то время как в группе 50–59-летних подобным образом реагировала только треть. Ровно так же распределились ответы по поводу результатов выборов в апрельском послевыборном опросе – соответственно половина и треть заявили, что эти результаты не вызывают у них никаких чувств. Характерно, что при этом 30-летние как бы более умеренны в своих ожиданиях относительно связанных с избранием нового президента перемен в экономической и политической жизни страны: 42 % (против 27 % в старшей группе) уверены, что произойдут лишь некоторые изменения. Напротив, значительных изменений ждут 39 % в группе 50–59-летних, надеющихся по большей части на «левый галс» в направлении к государственничеству, доля же ожидающих значительных перемен в группе 30–39-летних существенно более малочисленна – 24 %. Поколение «next» в большей степени устраивает существующее положение дел и преемственность в осуществлении экономического и политического курса.
   За умеренностью и аполитичностью молодых можно разглядеть, к сожалению, и некоторые признаки моральной деградации и правового нигилизма. Скажем, при объяснении поддержки В. Путина на выборах такой мотив, как то, что он честный и бескорыстный человек, оказался значимым и востребованным для 25 % 50–59-летних и только для 8 % в группе «next». Это особенно заметно в оценках чеченских событий. Так, действия военных в Чечне оценивают как достаточно и адекватно жесткие 42 % в группе «next» и 51 % в группе 50–59-летних, а недостаточно жесткими считают 41 % первых и 32 % вторых. Сомнения относительно того, что война ведется против законно избранного президента А. Масхадова, посещают 19 % людей группы 45–59-летних и 14 % возрастной группы от 30 до 44 лет, но еще сильнее контраст проявляется в безапелляционном отрицании его законности 67 % в первой группе и только 54 % во второй.
   Другие бросающиеся в глаза различия между анализируемыми группами связаны скорее с возрастными особенностями, нежели с переменами в мировоззрении, которые можно было бы отнести к разряду поколенческих. Так, более молодому возрасту, естественно, свойственно и более оптимистичное восприятие жизни и потому в ответах на вопрос: «Что из большого перечня событий и обстоятельств Вас радует?» – отвечают «ничего» 29 % в группе 30–39-летних и 38 % в группе 50–59-летних. При разбивке на группы от 30 до 44 лет и от 45 до 59 лет этот контраст выглядит даже еще острее – 28 к 44 за счет того, что пограничная или промежуточная группа 40–49 лет сама делится резко пополам: на подгруппу 40–44 года, где доля отвечающих «ничто не радует» равна 28 %, и подгруппу 45–49 лет, где эта доля достигает 42 %. Выясняется, что наряду с пожилыми людьми старше 60 лет это – самая психологически не устроенная группа и недовольство ее и безрадостность существования связаны прежде всего с озабоченностью материальным положением семьи.
   Вообще же, материальный фактор далеко не единственный из влияющих на психологический настрой. В частности, группа 45–59-летних в последнее время существенно больше, по сравнению с группой 30–44-летних, выигрывает от улучшения положения с выплатами (об улучшении сообщают 53 % в первой группе и 38 % во второй), однако в ней на первый план выходят проблемы здоровья, и они-то начинают определять психологический климат.
   И последнее, казалось бы, маленькое наблюдение, несущее в себе, однако, немаловажные для жизни страны следствия, касается роли и значения в ней СМИ. В ответ на вопрос о том, стали ли за последние год-два интереснее газеты, журналы и телевизионные программы, положительно ответили 55 % в группе «next» и лишь 40 % 50-летних. Это означает, что в СМИ уже господствуют вкусы и пристрастия поколения, идущего на смену, и, значит, «четвертая власть» уже почти в его руках.

Труд и потребление

Лариса Зубова, Наталья Ковалева
Обеспеченные: основные характеристики группы

   Специфика формирования выборки мониторинга состоит в том, что она, представляя основную часть взрослого населения России, вместе с тем не позволяет адекватно отразить «полярные» слои и группы населения. Речь идет как о самых бедных, т. е. лицах без определенного места жительства, беженцах и т. п., так и о самых богатых, состоятельных представителях общества, которые в силу причин объективного и субъективного характера оказываются недоохваченными при проведении массовых опросов населения.
   Изучение в рамках массовых опросов социально-экономического положения самых обеспеченных слоев российского общества имеет свои ограничения. В то же время можно достаточно надежно выделить благополучную в материальном отношении группу, которая, по нашим представлениям, не превышает 10 % выборочной совокупности. В июле 1994 года в такую группу попали лица, располагающие денежным доходом свыше 200 тысяч рублей на одного члена семьи в месяц, а средний уровень дохода в этой группе составил, соответственно, около 500 тысяч рублей.
   Состав этой группы, установки, поведение и оценки ее представителей и являются предметом данного исследования. В этих целях был проведен сравнительный анализ результатов опросов по трем составляющим компонентам выборки: 10 % выборки – группа, представляющая наиболее обеспеченных респондентов, 90 % выборки – «абсолютное большинство» (низко– и среднеобеспеченные респонденты), 100 % выборки – все респонденты, участвовавшие в опросе.
//-- Статусные характеристики --//
   Представим основные социально-демографические характеристики группы обеспеченных (табл. 1).
   В рассматриваемой группе, по сравнению и с общей выборкой, и 90 % ее преобладают лица мужского пола и люди более молодого возраста. В ней почти в два раза выше доля лиц с высшим и незаконченным высшим образованием, в то же время почти треть этой группы составляют люди, не имеющие даже среднего образования.
   Половина наиболее обеспеченных респондентов занята в государственном секторе, хотя доля занятых в частном секторе среди них втрое больше средней. Основную часть представляют наемные работники, но одновременно доля лиц, занимающихся индивидуальной и предпринимательской деятельностью, более чем в три раза превышает число и в среднем, и среди большинства. Заметим, что в этой группе пенсионеров в три с лишним раза меньше, чем в среднем по выборке, а число иждивенцев (домохозяек, временно неработающих, учащихся, безработных и т. п.) примерно одинаково. Здесь чаще представлены руководители и специалисты, примерно одинаково – служащие и реже – рабочие, особенно низкой квалификации.

   Высоким удельным весом самых обеспеченных людей резко выделяются Москва и Санкт-Петербург – хотя население этих городов в нашей выборке представлено недостаточно репрезентативно) и, напротив, низким – село.
   Вместе с тем, по собственным оценкам обеспеченных респондентов, только 4 % из их числа относят себя к состоятельным, богатым людям, 86 % – к людям среднего достатка, а 7 % – даже к бедным, малообеспеченным людям.
   Самооценки общественного положения у респондентов из группы обеспеченных нельзя назвать высокими. Более того, они даже несколько ниже средних показателей и аналогичных оценок большинства, особенно когда речь идет о настоящем времени и ближайшем будущем (табл. 2).
   Понятно, что этот «феномен» в большей мере определяется более высокими статусными стандартами обеспеченных людей. Однако, на наш взгляд, не менее (если не более) значимым является фактор текущего денежного дохода, определивший состав рассматриваемой группы, сегодня он слабо коррелирует с такими статусными признаками, как уровень образования, престиж, ценностные ориентации и интересы. В этом состоит одно из основных противоречий периода социальной трансформации.

С одной стороны, сейчас часто встречается ситуация, когда в составе наиболее обеспеченных оказываются люди с довольно низкими статусными характеристиками (либо изначально низкими, либо понизившими свой «статус» в процессе «вживания» в рыночную экономику). С другой стороны, напротив, значительная часть людей с достаточно высокими статусными характеристиками (научные кадры, инженерно-технические работники, врачи, учителя и др.) оказалась в весьма затруднительном материальном положении, пополнив собой ряды «традиционных бедных». Такое противоречие таит опасность распространения антагонистических настроений и роста социальной напряженности в обществе.
//-- Личные доходы --//
При анализе основных характеристик личных доходов бросаются в глаза существенные различия в средних уровнях фактических заработков и доходов обеспеченного меньшинства и большинства респондентов, но они заметно меньше в сравнении со средними оценками.

   Это обусловлено тем, что заработки и доходы представителей обеспеченной группы оказывают весьма значительное влияние на формирование средних показателей по всей выборке, что, в свою очередь, является следствием концентрации доходов в руках достаточно ограниченного круга людей. По нашим оценкам, у 10 % наиболее обеспеченных респондентов сосредоточено 60 % совокупного фонда личных доходов, в то время как у «абсолютного большинства» – только 40 %.
   Именно поэтому, на наш взгляд, при анализе уровня и динамики личных доходов не вполне корректно использовать средние показатели по всей выборочной совокупности, а если речь идет о данных официальной статистики – средние показатели по всему населению, как это принято в официальной отчетности.
   В оценках прожиточного минимума и «нормального» дохода резких различий не наблюдается. При этом среднедушевой доход самых обеспеченных респондентов примерно вдвое превышает оценку прожиточного минимума и приближается к оценке «нормального», с их точки зрения, дохода, что является свидетельством их вполне приличного существования.
   Две трети представителей выделенной нами группы обеспеченных респондентов, несмотря на собственный материальный достаток, оценивают нынешнее распределение доходов как несправедливое, хотя среди них несколько чаще присутствует и противоположная точка зрения (14 % их числа против 5 % по общей совокупности считают его, скорее, справедливым). «Благополучные» респонденты значительно чаще (39 % против 20 % по всей выборке) предпочитают иметь высокие доходы, хотя и без гарантий на будущее. Но и среди них примерно половина все-таки предпочитают гарантированные, стабильные, хотя и невысокие, доходы.
//-- Материальное положение --//
   Несмотря на преобладание позитивных оценок относительно своего материального положения, у обеспеченных респондентов по сравнению со всей выборкой и «абсолютным большинством» соответствующие субъективные оценки заметно дифференцированы, при этом одна пятая от их числа считают свое материальное положение не вполне благополучным («едва сводим концы с концами», «живем за гранью бедности»).

У представителей рассматриваемой группы значительно лучше выглядят и оценки изменения материального положения за последние полгода (рис. 1).

   Тем не менее у четверти респондентов, относящихся к числу наиболее обеспеченных, материальное положение ухудшилось, что вызвано в первую очередь отставанием денежных доходов от роста потребительских цен, хотя соответствующие субъективные оценки выглядят заметно лучше, чем по всей совокупности опрошенных и среди «абсолютного большинства».
   Однако заметим, что ухудшение материального положения семьи выглядит у обеспеченных респондентов более умеренным по сравнению со снижением их «реальных» доходов, которые напрямую зависят от соотношения текущих денежных доходов и потребительских цен, в то время как материальное положение в целом во многом зависит от сложившейся материальной базы семей. Обеспеченность домашним имуществом в выделенной группе заметно выше и по традиционным, и, особенно, по престижным предметам длительного пользования, таким как морозильные камеры (они есть у 21 % обеспеченных против 7 % остальных), микроволновые печи (соответственно 12 и 3 %), видеомагнитофоны (35 и 8 %), видеокамеры (8 и 1 %). Однако нельзя не отметить, что и в этой группе большинство семей пока не только не располагает достаточно полным набором современного домашнего оборудования, но и не планирует сделать такие покупки в ближайшие месяцы.
   Инфляционные ожидания на ближайшее время остаются очень высокими и мало различаются по отдельным группам населения.
   В июне половина опрошенных в каждой группе считала, что цены «будут расти так же, как сейчас», 20 % – «быстрее, чем сейчас». При этом среди представителей обеспеченных вдвое выше доля тех, кто считает, что темпы инфляции будут снижаться (соответственно 18 и 9 %). Эти субъективные оценки не согласуются с официальными утверждениями о появлении признаков экономической стабилизации.
//-- Потребительские ориентации --//
   Потребительские ориентации представителей обеспеченных имеют ряд особенностей, не в полной мере адекватных их положению (табл. 5). Если бы в их распоряжении оказалась крупная сумма денег, то только 5 % предпочли бы сберечь деньги на будущее. Их потребительские приоритеты концентрируются на приобретении жилья (квартиры, дома, дачи). Значительно ниже интерес к покупке автомобиля и обеспечению текущего потребления. Отметим также более высокий, но не доминирующий интерес к «инвестированию» средств в собственное дело или в акции, а также желание использовать «лишние» деньги на отдых и развлечения. Следует обратить внимание на то, что только 4 % из них хотели бы истратить деньги на образование.
   У трети остальной части населения даже в гипотетических расходах преобладает стремление к обеспечению текущего потребления. Для этих людей также было бы желательно использовать «лишние» деньги на жилье, лечение, покупку автомобиля и другие дорогие вещи, но, повторяем, основное для них – улучшить текущее потребление своих семей.

Реальная потребительская активность 10 % наиболее обеспеченных респондентов значительно выше, чем остальной части населения: представители этой группы в два раза реже говорят о том, что не собираются делать крупных покупок.

   Треть обеспеченных респондентов при осуществлении таких покупок ориентируются в первую очередь на текущие доходы. По сравнению с основной частью населения ими выше оценивается возможность использования сбережений. Однако и среди этих людей значительная часть при осуществлении крупных покупок рассчитывает на помощь родственников и знакомых. Однако, судя по ответам, обеспеченные люди имеют больше вариантов поведения для реализации своих планов.
   Представителям обеспеченного слоя населения в большей мере свойственна оптимистическая оценка своих возможностей в части повышения уровня жизни (табл. 7).
   Такую возможность, по их собственным оценкам, получили 46 %, но почти столько же (42 %) дают негативный ответ. В то же время среди остальных доля таких ответов составляет соответственно 13 и 74 %. Как видим, дифференциация оценок весьма существенна.

//-- Отношение к реформе --//
Изменения в области уровня жизни в значительной степени определяют отношение к экономической ситуации, к проводимым реформам.

Как видим, более обеспеченные респонденты чаще, чем другие, проявляют симпатии к системе рыночных отношений и продолжению реформ, хотя нынешняя экономическая ситуация в России ими, как и остальными, как правило, оценивается негативно.
Оптимизм самых обеспеченных людей проявляется в том, что они в большей степени уверены в своем положении, считая при этом, что их благополучие зависит от них самих (45 против 26 % в среднем по выборке). Тем не менее половина из их числа (против 64 % по всей выборке) считают, что благополучие человека определяется тем, насколько справедливо устроено общество.

Зоя Куприянова
Безработица и безработные

Дальнейшее осложнение обстановки на российском рынке труда в опросе населения, проведенном ВЦИОМом в ноябре 1998 года, проявляется прежде всего в увеличении числа безработных в непосредственном окружении респондентов (табл. 1). За четыре года наблюдений число тех, у кого нет знакомых безработных, снизилось с 32 до 14 %, т. е. в 2,3 раза. При этом почти неизменным осталось относительное число имеющих одного-двух знакомых безработных (36 %), зато в 2 раза больше стало тех, у кого без работы трое и более знакомых.

   Важной особенностью обстановки на рынке труда является ее неопределенность для работника. В самом деле, четверо из десяти опрошенных не имеют представления о своих ближайших перспективах в оплате труда, занятости, вообще сохранении своего предприятия. Не знают они и перспектив своих работающих членов семьи. Наибольший оптимизм респондентами проявлен при прогнозировании сохранения предприятий, где работают они и члены их семьи. Около 1/2 респондентов уверены, что их предприятия не закроются. Менее оптимистичны респонденты при оценке перспектив сохранения на этих предприятиях своих рабочих мест. На это надеются 44 %. Еще пессимистичнее выглядят прогнозы, касающиеся сохранения уровня заработной платы. Для части респондентов и членов их семей она уже уменьшилась в связи с нынешним кризисом, для другой части это уменьшение ожидается, многие не знают, чего ждать, и лишь чуть более 1/3 опрошенных считают, что в ближайшее время заработная плата не уменьшится (табл. 2).
   Вполне понятно, что при оценке безработицы как экономического явления, присущего всякой рыночной экономике, респонденты, испытывая давление реальных жизненных обстоятельств и ближайших перспектив, все резче осуждают это явление. Заметно растет число считающих безработицу недопустимой в нашей стране (табл. 3).
   Самая сильная нетерпимость к безработице высказана респондентами, отнесшими себя к низшему слою нашего общества (75 % их считают безработицу у нас недопустимой), – рабочими (53 %), работающими пенсионерами (66 %), работниками общественных организаций (96 %), акционерных обществ на базе совхозов и колхозов (58 %), жителями малых городов (55 %). Число непримиримых противников безработицы вообще тем больше, чем старше респондент (у молодежи до 24 лет их 35 %, а у пожилых, старше 55 лет, – 61 %); чем ниже уровень его образования (у имеющих высшее образование их 39 %, а у тех, кто имеет образование ниже среднего, – 60 %). Меньше всего отрицающих допустимость безработицы у наиболее высоких профессионально-статусных групп – руководителей предприятий (22 %) и руководителей их структурных подразделений (32 %). Сами безработные также относительно чаще, чем работающие (в соотношении 56 и 48 %), считают безработицу в нашей стране недопустимой.

   В выборке, применяемой в опросах ВЦИОМа, число безработных не контролируется и является случайным. Однако, по многолетним наблюдениям, можно утверждать, что это число постоянно увеличивается. В ноябре 1998 года из 2409 респондентов, попавших в опрос, 1231 человек относились к работающему населению, а 1174 человека не работали. К неработающим относятся учащиеся, пенсионеры, домашние хозяйки, находящиеся в отпусках по уходу за детьми. Примерно 22 % неработающих респондентов назвали себя временно неработающими, безработными. Это 11 % от общего числа опрошенных жителей России. Легко увидеть, что этот показатель сопоставим с приводимыми в печати оценками.
   Кто составлял в ноябрьском 1998 года опросе ВЦИОМа группу не имеющих работы? Мужчин в этой группе оказалось 54 %, женщин – 46, молодежи до 24 лет – 21, людей активного возраста (25–40 лет) – 45, в возрасте 40–55 лет – 31 и старше 55 лет – 3 %. Высшее образование имеют 8 % безработных респондентов, среднее и среднее специальное – 59 и ниже среднего – 33 %. Почти 1/3 (31 %) – жители больших городов, 46 % – из малых городов, а 24 % – сельские жители. В Москве и Петербурге живут 5 % безработных респондентов, в южных районах страны – 17, в Предуралье и на Урале – 18, на Севере – 25 и в Сибири и на Дальнем Востоке – 34 %. Половина респондентов этой группы (49 %) имеют средний доход на одного члена своей семьи (200–650 рублей), 37 % – низкий доход (до 200 рублей) и 14 % – высокий доход (свыше 650 рублей). Примерно 45 % безработных находятся без работы меньше полугода, 23 % – от полугода до года, 27 % – свыше года, а 5 % – меньше месяца. Средняя продолжительность безработицы за последние три года у респондентов почти не менялась: в 1995 году она составляла 12 месяцев, в 1996-м – 14, в 1997-м – 13, а в ноябре 1998-го – 12 месяцев.
   Более 1/2 безработных (54 %) до увольнения были рабочими, в том числе 38 % – городскими рабочими, 22 % – специалистами, 16 % – служащими из числа технического и обслуживающего персонала. Руководители составляют 2,4 % от общего числа безработных. Следует иметь в виду, что эта группа в силу своей малочисленности статистически незначима. Данные по этой группе приводятся лишь для справки.
   По своей доброй воле оказались без работы 36 % безработных респондентов. Примерно же такой же удельный вес имела группа уволенных по собственному желанию и в 1995–1997 годах. Практически нет динамики и в величине групп работников, оказавшихся без работы из-за закрытия их предприятий или сокращения штатов на них. Заметим здесь, что в сумме их доля достигает 38 % и опережает по значению группу уволившихся по своей воле. Не увеличилось за три года относительное число безработных, не нашедших работу после окончания учебы. Главный прирост достался группе потерявших работу после окончания срока временного трудового договора, контракта.

Причины безработицы различаются в разных профессионально-статусных группах. Не смогли найти работу после учебы в основном рабочие в сельском хозяйстве. Для рабочих города и села характерна и такая причина безработицы, как окончание срока временного трудового договора. По этой же причине пострадали многие работники силовых структур. Сокращение штатов затронуло все профессионально-структурные группы. Однако в наибольшей степени оно коснулось специалистов и служащих. После закрытия своих предприятий «на улице» оказались в основном работники умственного труда – руководители структурных подразделений предприятий, специалисты, служащие.
По собственному желанию уволилось меньше всего безработных квалифицированных сельских рабочих, служащих и специалистов. Более всего эта причина безработицы была характерна для руководителей предприятий, неквалифицированных рабочих города и села, квалифицированных городских рабочих.

Затяжная безработица затронула в первую очередь сельскохозяйственных рабочих – как квалифицированных, так и неквалифицированных, неквалифицированных городских рабочих и специалистов (табл. 6).
Примерно 1/3 из безработных респондентов потеряли работу после 17 августа 1998 года; 38 % этой группы никак не связывают свою безработицу собственно с этим кризисом, 16 % считают, что они потеряли бы работу и без него, быть может, лишь чуть позже. Исключительно с кризисом связывают потерю своей работы 26 % безработных. Среди них можно чаще, чем в среднем, встретить неквалифицированных рабочих, работников силовых структур и руководителей структурных подразделений предприятий. Пострадавшие от кризиса живут чаще в селах, чем в городах. Особенно велико их число в Предуралье и на Урале, в южных районах страны, в Москве и Петербурге. Женщин в их числе в 3 раза больше, чем мужчин, у них обычно невысокое образование. Более всего таких пострадавших среди пожилых (в 2 раза больше, чем в среднем) и самых молодых (в 1,5 раза больше, чем в среднем).

   Всего 12 % из них отметили, что потеря работы не отразилась существенно на материальном положении их семьи. К числу этих «счастливчиков» принадлежат в основном женщины (67 % всех безработных этой группы), респонденты 25–40 лет (63 %), имеющие среднее (45 %) и ниже среднего (48 %) образование, жители сел (61 %), респонденты со средним и высоким среднедушевым доходом (70 %).
   Подавляющее же большинство безработных испытывает серьезные материальные затруднения, которые заставляют их предпринимать дополнительные усилия. Очень немногие безработные респонденты (4 %) могут переждать период трудностей, воспользовавшись имеющимися сбережениями. Такой путь характерен для высокооплачиваемых в прошлом специалистов и руководителей. Каждый четвертый безработный вынужден отказывать себе в крупных покупках, поездках на отдых и прочих больших тратах и тем самым сохранять в какой-то мере сложившийся уровень привычного потребления. (Интересно отметить, что нет различий в способах смягчения материальных затруднений у разных профессионально-статусных групп.)
   К активным способам преодоления трудностей можно отнести различные приработки, в том числе и случайные, эпизодические. Так, 1/3 безработных (в основном рабочие) указали, что они имеют такие приработки, у 19 % дополнительно стали работать другие члены семьи, 12 % выращивают в своем хозяйстве овощи, фрукты, скот, птицу, продают излишки этой продукции (чаще это жители малых городов и сел).
   Многие безработные пользуются пассивными методами преодоления материальных затруднений, связанных с потерей ими работы. Родственники и друзья помогают 41 % опрошенных безработных, в основном рабочим, 15 % берут деньги в долг, используют кредиты и займы (чаще всего так поступают городские рабочие), 5 % продают вещи (руководители предприятий, квалифицированные сельские рабочие).
   В процессе поиска работы и трудоустройства лишь немногие безработные респонденты рассчитывают на помощь государственных служб занятости (14 %) и частных агентств по трудоустройству (3 %).
   В основном они действуют самостоятельно либо надеются на помощь родственников и друзей.
   При этом подавляющее большинство ищет работу по найму, и лишь 5 % предполагают, что смогут заняться индивидуальной трудовой деятельностью (ИТД) или самостоятельным бизнесом.

Довольно велико число потерявших надежду найти работу (17 % всех безработных респондентов). Отчаявшихся еще больше среди женщин (22 %), среди тех, кому 25–40 лет (25), среди имеющих низкий уровень образования (24), среди сельских жителей (24 %).

Ирина Перова
Отношение к работе различных групп населения: работников, безработных, учащейся молодежи

В рамках «Мониторинга социально-экономических перемен в России», который проводится ВЦИОМом, регулярно задается серия вопросов, позволяющих выяснить, что означает работа в жизни человека, в каких случаях можно считать трудовую карьеру удачной. Впервые подобные вопросы об отношении к работе задавались еще в 1989 году. Цель данной статьи – выяснить, изменилось ли более чем за десятилетие место работы в системе ценностей человека, существует ли в настоящее время дифференциация в отношении к работе среди различных групп населения: работников, безработных, учащейся молодежи.
//-- Оценки работающим населением важности работы --//
По данным опроса, проведенного в 1989 году, более половины работников (54 %), признавая всю важность работы в жизни человека, вместе с тем отмечали, что в их жизни есть вещи, значащие гораздо больше, чем она (табл. 1). По оценкам 40 % опрошенных, работа занимала в их жизни важное место, в том числе она была важна прежде всего как возможность получения средств к существованию для 25 % и важна сама по себе, независимо от ее оплаты для 15 %. В системе ценностей 6 % опрошенных работников работа не занимала сколько-нибудь существенного места, являлась неприятной обязанностью, и, если бы было можно, они бы вообще не работали.

   Всего через два года, в 1991 году, было зафиксировано существенное изменение в оценках работающего населения: почти в 2 раза (с 25 до 48 %) возросло число работников, для которых работа имеет важное значение прежде всего как источник получения средств к существованию, и в 1,7 раза (с 54 до 31 %) снизилось число тех, для кого работа не имеет первостепенного значения (см. табл. 1). При этом практически не изменилась доля работников, считающих, что «для них работа важна сама по себе, независимо от оплаты», а также считающих, что «в их жизни работа не занимает сколько-нибудь существенного места, являясь лишь неприятной обязанностью».
   В последующие годы продолжали меняться оценки отношения к работе, хотя эти изменения уже не имели столь резкого характера, как на рубеже 1989–1991 годов. Наблюдения многих лет позволили выделить следующие две наиболее выраженные тенденции: во-первых, рост материальной заинтересованности (и в связи с этим повышение значения работы). В ноябре 2000 года уже 70 % работающего населения отметили, что работа для них важна прежде всего как возможность получения средств к существованию. Во-вторых, постепенное снижение числа работников, считающих для себя работу не самым важным делом, полагающих, что в жизни есть вещи, занимающие их гораздо больше, чем работа. В 2000 году доля тех, для кого работа имела вторичное значение, составила всего 8 % от числа опрошенных работников.
   Принципиальное изменение в 90-е годы значения работы, ее места в жизни людей обусловлено комплексом причин. Прежде всего это существенное ухудшение материального положения значительной части населения, в том числе и работающего, уже на самой начальной стадии рыночных преобразований. С 1989 по 1991 год, по данным опросов ВЦИОМа, почти в два раза возросла доля респондентов, отметивших ухудшение материального положения (табл. 2). Такое резкое ухудшение жизни за столь короткий промежуток времени, на фоне расширения круга платных (полностью или частично) социальных услуг взамен ранее бесплатных, ожидания опережающего роста цен по сравнению с оплатой труда и т. п. моментально вызвали и стремительный рост значения работы как источника получения средств к существованию. Но общая направленность изменения отношения к работе, устойчивость этих тенденций в определенной степени связаны со сменой стереотипов относительно образа жизни в целом и места работа в жизни человека в частности. Уравнительность в распределительных отношениях практически исчезла. Работа за деньги расценивается как возможность, как средство для реализации свободы выбора, причем чем выше доходы, тем больше такая возможность. Отсутствие желания работать перестает быть общественно и законодательно порицаемым явлением и др.

Рост важности работы как источника материальных благ не мог не сказаться на представлениях об успешной трудовой карьере. Отсутствие информации за период до 1996 года не позволяет оценить, произошли ли на рубеже 1990–2000-х годов сколько-нибудь существенные изменения в представлениях об успешной карьере. В настоящее время в число основных признаков успешной карьеры наряду с «высокими заработками» (их отметили 57 % работников) чаще других включаются «соответствие работы способностям, знаниям, умениям» (56 % работников) и «высокое профессиональное мастерство» (29 % работников), т. е. признаки, необходимые для получения работы.

   Насколько принципиальны в настоящее время различия в суждениях о значении работы среди различных групп работающего населения? [30 - Оценки сделаны на основе результатов объединенного массива данных «Мониторинга» за сентябрь и ноябрь 2000 года. Объединенная информационная база включает данные о 2377 работниках.] Существенные различия наблюдаются в зависимости от сферы деятельности работников: занятые в таких высоковостребованных обществом сферах деятельности (образование, здравоохранение, культура, искусство, наука), но имеющие низкую оплату труда, а также в областях, предполагающих высокий риск (армия, органы внутренних дел, органы безопасности), но также относительно низкую оплату труда, в 2 раза чаще, чем в промышленности, сельском хозяйстве, и в 2,6 раза чаще, чем в торговле, общественном питании, жилищно-коммунальном хозяйстве, отмечают, что для них работа важна и интересна сама по себе, независимо от оплаты, и несколько реже важность работы связывается прежде всего с возможностью получения средств к существованию (табл. 4).
   Такие различия в отношении к работе в определенной степени могут быть объяснены представлениями о карьере. Занятые в образовании, здравоохранении, науке, культуре, а также служащие армии, органов внутренних дел и безопасности реже работников других сфер деятельности в качестве признака успешной трудовой карьеры называют получение высоких заработков (соответственно 49 и 51 % опрошенных в каждой группе). Вместе с тем они гораздо чаще отмечают, что «работа должна приносить пользу обществу» (соответственно 33 и 39 % опрошенных в каждой группе); «соответствовать способностям, знаниям, умениям» (соответственно 64 и 62 %), «приносить признание, уважение, славу» (соответственно 19 и 21 %), а в силовых структурах успешную карьеру также гораздо чаще связывают и с высоким постом, возможностью управлять людьми (13 % опрошенных).
   Из анализа данных следует, что существуют заметные различия в отношении к работе и в зависимости от профессионально-должностного статуса. Исключительно ради заработка работают прежде всего рабочие (квалифицированных – 81 %, неквалифицированных рабочих – 75 %) и служащие из числа технического персонала (72 %). Специалисты и особенно руководители реже указывают на этот вариант (53 и 56 %, табл. 5). Вместе с тем представления об успешной трудовой карьере практически в равной степени ассоциируются с высокими заработками среди всех профессионально-должностных групп, но руководители и специалисты чаще в качестве признаков успешной карьеры называют достижение высокого профессионального уровня, престижность работы, высокий пост, власть над людьми, что и обусловливает, вероятно, и различия в отношении к работе.

   Работа имеет важное значение в жизни и мужчин и женщин. Несмотря на повышенную семейную нагрузку, связанную с ведением хозяйства, воспитанием детей, число женщин, для которых работа является чем-то вторичным, не самым важным в жизни, практически так же, как и среди мужчин: соответственно 8 и 6 % (табл. 6). Вместе с тем мужчины все-таки чаще, чем женщины, объясняют важность для них работы возможностью получения средств к существованию и реже отмечают, что она для них важна и интересна сама по себе, независимо от оплаты. Возможно, такие различия связаны с неодинаковыми представлениями мужчин и женщин об успешной трудовой карьере. В качестве признаков успешной карьеры женщины чаще отмечают соответствие работы способностям, знаниям, умениям (49 % опрошенных мужчин и 59 % опрошенных женщин), а также чаще полагают, что работа должна приносить пользу обществу (соответственно 22 и 27 %) и реже – высокие доходы (60 и 53 %).
   Суждения работающего населения о значении для них работы хотя и не существенно, но различаются также в зависимости от возраста, причем основной сдвиг происходит в возрасте примерно 30 лет (табл. 7). Молодежь чаще других отмечает, что в их жизни работа не занимает особенно важного места, что есть вещи более важные, чем она, что работа для них – неприятная обязанность. Такие различия, скорее всего, объясняются не только возрастными особенностями, но и в целом представлениями об успешной карьере. В отличие от работников более старших возрастных групп молодежь реже называет в качестве признаков успешной карьеры соответствие работы способностям, знаниям, умениям (49 % опрошенной молодежи), то, что «работа должна приносить пользу обществу» (21 %), но практически так же часто «высокие заработки» (60 %); «высокое профессиональное мастерство» (27 %); «слава, признание, уважение» (16 %).
//-- Оценка безработными важности работы в их жизни --//
   Для безработных (ищущих в настоящее время работу) работа имеет значение прежде всего как источник получения материальных благ (70 % опрошенных безработных) и гораздо в меньшей степени как возможность самореализации, общения в коллективе: только 10 % безработных отметили, что для них работа важна и интересна сама по себе, независимо от оплаты. Еще 10 % безработных лично для себя считают работу не самым главным делом в жизни, а 5 % – вынужденной необходимостью (если бы было можно, они бы вообще не работали). Таким образом, в целом суждения безработных не отличаются сколько-нибудь существенно от суждений работающего населения.

Оценки значения работы, которые даются безработными мужчинами и женщинами, различаются мало. 74 % женщин и 68 % мужчин отмечают, что для них работа является прежде всего источником материальных благ, и еще 10 и 11 % и тех и других считают, что работа важна и интересна сама по себе, независимо от оплаты. Для безработных мужчин несколько чаще, чем для женщин, работа является «вторичным в жизни» (соответственно для 12 % опрошенных мужчин и 8 % женщин); «неприятной обязанностью» – соответственно для 6 % мужчин и 3 % женщин. Практически не наблюдается различий в отношении к работе среди безработных и в зависимости от возраста.
Наиболее существенным фактором, определяющим различия в суждениях безработных о значении работы, является уровень образования. Чаще других указывали на важность работы прежде всего как на источник получения средств к существованию безработные со средним образованием (77 % данной группы), наоборот, реже – безработные с высшим образованием (соответственно 49 %). В свою очередь, если среди безработных с высшим образованием 36 % отметили, что для них работа важна и интересна независимо от оплаты, то среди безработных с уровнем образования ниже среднего таких только 7 %. Безработные с уровнем образования ниже среднего чаще других групп безработных отмечали, что для них работа не самое главное дело в жизни или что она неприятная обязанность.

   На суждения безработных о важности для них работы не могли не оказать влияния различия в представлениях об успешной карьере. Так, для 87 % безработных с высшим образованием успешная трудовая карьера ассоциируется с работой по профессии, соответствующей способностям, знаниям, умениям, для 37 % – с достижением высшего профессионального уровня и мастерства. Среди безработных со средним образованием эти признаки называют соответственно 33 и 23 %, а с уровнем образования ниже среднего – 41 и 9 %.
//-- Учащаяся молодежь о важности работы в их жизни --//
   Суждения учащейся молодежи (сентябрь, ноябрь 2000 года, объединенный массив данных «Мониторинга», N=319 человек) о важности работы в их жизни практически не отличаются от взглядов работающей молодежи. Многим более половины учащихся в возрасте до 26 лет (61 %) считают, что для них работа важна в основном как источник материальных благ, еще 14 % – важна и интересна сама по себе, независимо от оплаты, 14 % – в их жизни есть более важные вещи, чем работа, а для 4 % она неприятная обязанность.
   Представления о важности в жизни работы тесно переплетаются с представлениями об успешной трудовой карьере. В качестве ее основного признака 57 % учащейся молодежи отмечают высокие доходы, 52 % – соответствие работы способностям, знаниям, умениям, 39 % – достижение высокого уровня мастерства, 25 % – славу, уважение, признание, 16 % – полезность обществу, престижность, 9 % – высокий пост, власть над людьми.
   С возрастом представления об успешной трудовой карьере меняются: усиливается значение таких признаков успешной карьеры, как высокие заработки, слава, признание, уважение, полезность работы для общества, и, наоборот, снижаются – соответствие работы способностям, знаниям, умению, достижению высшего мастерства. Чем старше становятся молодые, тем сильнее становится у них понимание значимости работы прежде всего как источника получения средств к существованию, другие занятия все больше отходят на второй план, а работа, наоборот, выходит на первое место. Если среди учащихся в возрасте до 18 лет 18 % отмечали, что в их жизни работа не самое главное, есть вещи и поважнее (причем 56 % заявили, что работа для них важна только как возможность получения материальных благ), то среди тех, кому от 19 до 25 лет, таких было соответственно 11 и 66 % опрошенных.
   Вывод: за последнее десятилетие существенно изменилось отношение к работе. Работа, рассматриваемая прежде всего как источник получения материальных благ, стала занимать гораздо более важное место в жизни людей. Суждения о значимости работы практически не различаются среди работающих, безработных и учащейся молодежи, хотя учащиеся все-таки несколько чаще отмечают, что она для них не самое важное в жизни.

Юрий Полетаев, Дмитрий Шмитов
Магические бренды [31 - В основе статьи доклад на 51-м конгрессе Европейского общества исследователей общественного мнения и рынка (ESOMAR) 13–16 сентября 1998 года (Берлин).]

Если мы говорим, что обращение к определенным торговым (товарным) маркам может характеризовать ценности и стиль жизни человека или группы людей, то почему бы не распространить эту идею на все марки для понимания общества в целом. Данная статья – результат исследования, проведенного в России и Испании с целью изучения характера восприятия различных фирменных марок в обоих обществах для того, чтобы выявить особенности потребительской культуры каждого из них и возможного их дальнейшего развития.
//-- Марки как зеркало общества --//
Конечно, марки определяют не более того, для чего они используются. Если 100 лет назад люди ввели марки для того, чтобы идентифицировать свой товар и отличить его от других подобных товаров, то в настоящее время марки уже характеризуют наши вкусы, стремления, предпочтения и стиль жизни. В повседневной жизни нас окружают тысячи марок, которые всеми возможными способами стараются привлечь наше внимание на улицах, в транспорте, в доме, на телевизионных экранах, сайтах Интернета. Это изменение сделало их неотъемлемой частью культурной среды нашего времени и преимущественным объектом наших исследований. Как правило, когда мы анализируем марки, мы стремимся изучать либо марки сами по себе, либо в специальном контексте тех товаров, которые они представляют. Очень соблазнительно перейти от «социологии марки», анализирующей отношения между отдельными марками и группами потребителей, к «антропологии марки», попытке анализировать все общество через марки, т. е. рассмотрение марок как социального зеркала, которое могло бы отражать специфические черты нашей потребительской культуры (рис. 1). Это открыло бы новый этап в анализе марок.

   Долговременное сотрудничество между нашей компанией и компанией Shmitow, Ubeira в ряде международных исследований позволило провести эксперимент и сравнить рынки России и Испании через призму отношения к маркам.
   Мы понимаем, что это два очень разных общества во многих аспектах, но попытаемся выявить, что могут сказать нам марки об их возможной похожести и различиях. Основная гипотеза заключалась в том, что марки, на которые ориентируются потребители, могут дать информацию для понимания текущего состояния рынка и его возможных дальнейших изменений.
   Сначала остановимся на основных экономических различиях этих двух стран. Россия – один из крупнейших рынков в мировой экономике; зарождающаяся рыночная экономика; общество, находящееся на этапе перехода к рынку. Испания – среднего размера рынок, интегрированный в объединенную Европу; крепкая рыночная экономика; общество, давно завершившее переход к рынку.
//-- Методика --//
   Для сравнения двух стран с точки зрения значимости марок в Испании и России взрослому населению был задан вопрос: «Назовите, пожалуйста, три марки каких-либо товаров или услуг, которые первыми приходят Вам на ум?», который был поставлен в одну волну апрельского (1998) регулярного омнибуса с репрезентативной общенациональной выборкой взрослого населения по полу, возрасту, образованию, региону и месту проживания (Россия, N=1600 человек; Испания, N=1200 человек). Мы основывали наши предположения на том, что первые спонтанно названные марки должны быть наиболее значимыми для респондентов, причем не только для определенных социальных групп, но и для всего общества в целом.
   Из теории мы знаем, что, как говорят Р. Брандлер и Дж. Гриндер [32 - Bandler R., Grinder J. The Structure of Magic. Palo Alto, Calif.: Science and Behaviour Books, 1975.], из сложных реальностей или «познаваемых территорий» люди выбирают карту, которая обобщает эти реалии, увеличивая или уменьшая, даже уничтожая данные в зависимости от их ожиданий, значений или предпочтений. Наиболее предпочтительным механизмом отбора из всего существующего важного для людей является социальная и культурная память. Мы предположили, что в нашем случае она поможет выделить наиболее значимые для наших респондентов марки.
//-- Припоминаемость марок --//
   Первый существенный момент в сравнении результатов – это число ответов, полученных в каждой стране. В то время как в Испании практически вся выборка назвала примерно по три марки (2,8), как требовалось в вопросе, в России среднее число упомянутых марок одним респондентом было почти вполовину меньше (1,6).
   Это означает, что понятие «марка» еще не полностью усвоено в России и марка часто путается с типом или категорией продукта. Марки в целом не столь приоритетны для российских потребителей, как для испанских, у которых они как ценностные категории включены в соответствующие модели потребительского поведения. Несмотря на эти различия, общие списки марок, упомянутые в каждой стране, были очень похожими, и каждый содержал более 300 марок.
//-- Первые 50 марок --//
   Отмеченные в России и Испании марки были проранжированы в соответствии с частотой упоминания каждой марки (рис. 1).
   Для дальнейшей работы с этой информацией 50 первых марок были сгруппированы в соответствии с категориями продуктов (рис. 2), а также разделены на национальные и интернациональные. В обоих случаях (для рынков России и Испании) упоминаются чаще марки тех товаров, которые социально более привлекательны и которые характеризуют стиль жизни или социальный профиль потребления. В Испании это в основном автомобили, в России – аудио-, видео– и бытовая техника. Эти различия, с одной стороны, связаны с общими установками каждого общества. Российские потребители припоминают марки преимущественно личных товаров и товаров для дома: аудио-, видео– и бытовая техника, товары ухода за домом и личной гигиены. Поэтому мы назвали российских потребителей «внутренне ориентированные». Испанцы упоминают марки товаров, имеющие отношение к демонстрации своего социального имиджа и жизни вне дома, т. е. они «внешне ориентированные» потребители. Это включает марки автомобилей, спортивного снаряжения, одежды, прохладительных напитков, отчасти молочных продуктов, в значительной мере связывающихся с рекламой здорового образа жизни. С другой стороны, эти особенности обусловлены различным уровнем экономического развития наших стран. Поэтому можно ожидать, что россияне по мере развития рынка, удовлетворив свои нужды в домашнем оборудовании, будут проявлять интерес и к другим категориям товаров, более капиталоемким и менее доступным для большинства населения в настоящее время, как, например, автомобили (рис. 3).

Продолжение подобных исследований позволит проследить эволюцию значимости марок определенных категорий товаров.
//-- Воздействие рекламы --//
Для методической корректности сопоставления данных двух стран нужно было снять влияние такого фактора, как различия рекламной практики в России и Испании, т. е. необходимо было рассмотреть, не являются ли эти припоминания простым следствием разных объемов затрат на рекламу определенной марки на конкретном рынке. Поэтому мы сравнили данные о затратах на рекламу основных 50 компаний-рекламодателей в России и Испании с припоминаемостью марок (рис. 4). Сразу же выявились очевидные несоответствия. Например, Gold Star, наиболее часто называемая марка в России, не присутствует среди 100 наиболее рекламируемых марок за прошлый год в стране. Аналогичная ситуация и в Испании с Nike, наиболее часто упоминаемой маркой в Испании среди молодежи до 24 лет. Есть случаи более тесного соотношения затрат на рекламу и упоминаниями, но важно отметить, что общая корреляция между количеством рекламы и спонтанным упоминанием марки достаточно низкая.

   Это, конечно, не отрицает решающего влияния рекламы на популярность той или иной марки, т. е. возможности для марки быть упомянутой. Однако это означает, что эта зависимость не носит линейного характера. Воздействие рекламы активно фильтруется потребителями, усиливается или уменьшается пропорционально их ожиданиям и интересам, т. е. опосредуется их потребительской культурой.
   Иначе говоря, существуют категории товаров и услуг, к которым каждое общество или группа потребителей проявляет как положительную чувствительность (например, бытовая техника в России или молочные продукты в Испании), так и отрицательную.
   При сравнении затрат на рекламу и припоминаемости марок, вероятно, могут быть вычислены определенные коэффициенты для расчета инвестиций в рекламу, необходимых для достижения определенного уровня припоминаемости марки определенной категории товара в каждой стране. Вычисление коэффициентов – отношение доли затрат на рекламу к доле припоминаемости марки – может быть очень интересным для измерения уровня значимости или «прочности» определенных категорий продуктов на различных рынках.
//-- Особенности рецензии брендов в разных социальных группах --//
   При рассмотрении данных и в России, и в Испании большую роль играет значимость традиционных стереотипов распределения женских и мужских ролей. В обеих странах среди марок, называемых женщинами, чаще упоминались марки товаров личной гигиены и ухода за домом, продуктов питания и одежды, в то время как мужчины больше упоминали марки автомобилей, сигарет, алкогольных напитков и спортивного снаряжения (рис. 5).
   Интересно также рассмотреть зависимость называемых марок от возраста респондентов. Мы выделили две крайние возрастные группы – до 24 лет и старше 55 лет. В каждой возрастной группе (и в России, и в Испании) мы находим определенное подобие в ответах респондентов, но существует различие в частоте припоминаемости марок определенных категорий товаров. Другими словами, если рассматривать отклонения от среднего, то направления отклонений для каждой возрастной группы будут одинаковыми и в России, и в Испании, но интенсивность отклонений различна (рис. 6).

   Молодые испанцы чаще (по сравнению с россиянами этого возраста) называют марки спортивного снаряжения и одежды. Это, вероятнее всего, связано как с различием финансовых возможностей молодежи в рассматриваемых странах, так и с различными моделями потребления в этих странах в целом, т. е. «внутренней ориентированностью» российского общества и «внешней ориентированностью» испанского.
   Что практически полностью совпадает в обеих странах, так это более частое упоминание международных марок по сравнению с местными. И в России, и в Испании доля местных марок, упомянутых в исследовании, значительно больше среди респондентов старшего возраста. Частота упоминаний местных марок среди молодых респондентов существенно меньше, что, по всей видимости, отражает общие тенденции глобализации рынков и производителей (рис. 7).
   Модели потребления высокодоходных групп и в России, и в Испании (по сравнению со всей выборкой) имеют как сходства, так и отличия. В обеих странах эта группа проявляет повышенный интерес к предметам домашнего комфорта, тогда как товары личной гигиены или ухода за домом их интересуют меньше, чем среднестатистического потребителя (рис. 8).

Однако есть и различия у этих групп. Обеспеченные испанцы чаще, чем в среднем, называют марки продуктов питания, а русские, наоборот, реже. Возможно, это связано с более внимательным отношением к своему питанию у обеспеченных испанцев как основе здорового образа жизни, а также более высокой культурой питания в Испании в целом (недаром из всех стран Европейского союза она характеризуется наиболее высокой долей ресторанов на душу населения).
Другое различие заключается в разных пропорциях упоминаний международных и отечественных марок. В Испании это соотношение среди респондентов высокодоходной группы практически не отличается от среднего. В России обеспеченные люди несколько чаще называют международные марки. В значительной мере это связано с новизной этих марок на российском рынке, большей доступностью этих товаров для высокодоходных слоев, а также привлекательностью западного образа жизни для обеспеченных россиян, который ассоциируется с этими марками.

//-- Отношение к отдельным маркам --//
   Значит ли это, что в связи с различиями в восприятии марок и товарных категорий в России и в Испании не может быть использована одна и та же глобальная стратегия продвижения марки на обоих рынках? Определенно нет, если сама стратегия реализуется последовательно и непрерывно. Это подтверждает подобие профилей графиков, показывающих припоминаемость различными группами потребителей марок Ariel, Sony, Marlboro в обеих странах.
   Конечно, в каждой стране могут существовать некоторые нюансы. Например, интерес к марке Ariel среди пожилых людей в России значительно ниже, чем в Испании. Всеобщность упоминаний марки Sony в России приводит к достаточно сглаженному профилю графика.
   Mercedes – особый случай. Интерес к этой марке в России и Испании в различных возрастных группах противоположный. Это результат различного имиджа марки, сложившегося в каждой стране отдельно, а не под влиянием единой рекламной кампании, который больше отражает ценностные ориентации и финансовые возможности людей различного возраста в каждой стране.
   Очевидность полученных описаний марок дает возможность продемонстрировать действенность используемого подхода.
//-- Вместо заключения --//
   Результаты этого эксперимента представляют интерес с различных сторон. Теоретический – возможности наблюдения и оценки потребительской культуры в стране через восприятие всех марок в целом, существующих на рынке. Методологический – использование простого и экономичного подхода – один вопрос в регулярном омнибусе, который обеспечивает большое количество информации для анализа. Практический – возможность проводить исследование в трех различных направлениях: 1) включать другие страны и рынки в конкретное исследование; 2) выполнять периодические измерения для отслеживания изменений и развития рынков; 3) расширять исследование, фокусируя внимание на отдельных элементах рынка, например автомобилях или высокодоходных группах населения.

Наталья Бондаренко
Типология личного потребления населения России

   Важной составляющей «Мониторинга социальных и экономических перемен» является изучение поведения «массового потребителя», именно на его основе дается оценка потребительского потенциала российских семей. На протяжении многих лет ВЦИОМ проводит анализ адаптации жителей России к развитию рыночных отношений в стране.
   В целях исследования потребительского потенциала и его групповой дифференциации используется ряд индикаторов: динамика среднедушевых денежных доходов семьи; источники их формирования; структура домашнего имущества (число и состав предметов длительного пользования, имеющихся в семье); текущее потребление в соответствии с оценками, даваемыми самими респондентами об объеме и качестве семейного потребления основных товаров и услуг.
   Результаты изучения структуры домашнего имущества уже были представлены ранее [33 - Бондаренко Н., Красильникова М. Имущественная дифференциация населения // Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. 2001. № 3. С. 29–38.]. В данной статье основное внимание уделяется изучению структуры текущего потребления в российских семьях.
   Оценка текущего потребления основывается на оценке степени финансовой свободы/экономии в разных потребительских группах. Исходя из опыта наших исследователей оценка экономии – характер ограничения потребления) по укрупненным статьям потребительских расходов достаточно информативна. Ранжирование семей по «типу бережливости» (т. е. степени и очередности экономии) позволяет выявить различные группы потребителей, или оценить степень дифференциации материального положения российских семей. Процедура анализа, использованная в данной работе, была предложена в 1996 году [34 - Красильникова М. Кто на чем экономит // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1996. № 4. С. 35–37.].
   Оценка экономии на различных видах семейных расходов проводилась на основании распределений ответов респондентов на вопросы о том, как часто им приходится экономить или даже отказывать себе в потреблении по укрупненным видам потребительских расходов [35 - Вопрос анкеты: «Приходилось ли Вам за последний год отказываться от чего(то из перечисленного ниже потому, что у Вас не хватало денег?» Список включает: 1) от покупки необходимых продуктов питания; 2) от покупки необходимой Вам (членам Вашей семьи) одежды, обуви; 3) от покупки действительно необходимых Вашей семье предметов домашнего обихода; 4) от пользования бытовыми услугами (например, химчисткой и т. п.); 5) от посещения кино, театра, других развлекательных учреждений; 6) от приема или посещения гостей, родственников; 7) от возможности поехать отдохнуть, провести отпуск; 8) от лечения, восстановления Вашего здоровья; 9) от поездки к родственникам, друзьям.].
   Респонденты должны были по каждому виду расходов (товаров или услуг) по четырехбалльной шкале (где 1 – постоянно, 2 – время от времени, 3 – очень редко, 4 – никогда) оценить, как часто за последний год им (их семьям) приходилось из-за недостатка денег ограничивать себя в потреблении тех или иных товаров/услуг.
   На основании ответов респондентов в разных доходных группах нами были рассчитаны по каждой товарной группе в каждой доходной группе средние индексы «настоятельности экономии». Индекс может принимать значения от 1 до 4. Индекс, равный 1, означает постоянную экономию по основным видам семейных расходов, постоянные отказы от потребления товаров или услуг из-за недостатка денег. Значения индекса, близкие к 1, характеризуют очень низкий уровень потребления или даже практический отказ от потребления данного товара или услуги. Индекс, равный 4, означает, что «никогда не экономили» или не отказывались от приобретения необходимого товара или использования услуги. Близость значений индекса к 4 в какой-либо группе семей показывает, что большинство семей этой группы в финансовом отношении достаточно свободны и могут позволить себе затраты на данный товар или услугу.
   Потребление отдельных товаров/услуг в 2001 году в выделенных по уровню дохода группах семей значительно различается. Анализ потребления по укрупненным группам товаров и услуг (рис. 1) показывает, что существует устойчивый порядок в очередности удовлетворения потребительских запросов и в структуре потребительских расходов. Так, минимальная экономия сопряжена с расходами на питание и поддержание связей с «близким» социальным кругом (связи с родственниками, ближайшими друзьями и т. д.). Поскольку посещение родственников, друзей или их прием является традиционно важным и самым доступным видом семейного досуга, постольку отмечаемое за последний год уменьшение экономии на этих расходах можно считать знаменательным фактом. В большей степени это относится к категории малообеспеченных семей: здесь выросло число тех из них, кому не приходится постоянно ограничивать подобные расходы.
   Вторую группу расходов, по которым большая часть семей вынуждена существенно экономить, образуют расходы на оплату лечения, приобретение одежды, обуви, товаров домашнего обихода, поездки к родственникам, друзьям.

   Особенно значимы здесь расходы на лечение, восстановление здоровья. Если в 1996 году лечение и восстановление здоровья, по сравнению с другими видами основных расходов, были наиболее доступными благами для бюджета большинства российских семей, даже более доступными, чем приобретение продуктов питания, то сегодня изменение относительной стоимости медицинских услуг и медикаментов привело к тому, что масштабы вынужденной экономии на лечении, восстановлении здоровья для российских семей примерно такие же, как и экономия на приобретении одежды, обуви, предметов домашнего обихода. Такое положение стало следствием сокращения государственных льгот по оплате лекарств и медицинских услуг, уменьшения «социальной помощи» на предприятиях. 65 % российских семей отмечают, что им как минимум «время от времени» приходится отказываться от необходимого лечения или восстановления здоровья кого-либо из членов семьи. Высокий уровень экономии на расходах на лечение, восстановление здоровья является весьма тревожным фактом. Относительно свободны в расходах на лечение только семьи с высокими доходами.
   Третья группа расходов включает в основном досуговые потребности, а также потребности в бытовых услугах. Расходы на эти запросы наиболее лимитированы, даже семьи 10-го дециля ограничены в затратах на такие досуговые блага.
   Очевидно, что степень экономии по основным статьям потребления в семьях с разными доходами различна. Семьи с низкими и средними доходами имеют довольно близкие структуры потребления в целом. Различия между этими двумя группами заключаются главным образом в уровне удовлетворения потребностей в питании. Структура питания в среднедоходной группе существенно более благоприятна по сравнению с ситуацией в семьях с низкими доходами. Индексы экономии на покупках одежды, обуви, предметов домашнего обихода в низко– и среднедоходных группах близки по значению, т. е. большинству семей одинаково часто приходится отказываться от таких покупок.
   Существенно отличается потребление в семьях с высокими доходами из 9-го и 10-го децилей. Судя по уровням индексов экономии в семьях 10-го дециля, можно утверждать, что они финансово достаточно свободны в «необходимых» расходах, хотя досуговые потребности им приходится «время от времени» ограничивать.
   Из всего изложенного следует, что уровень потребления в большинстве российских семей весьма далек от сформировавшихся запросов и представлений о «необходимом».
   Распределение ответов респондентов на вопрос об экономии на потреблении (по укрупненным статьям расходов) является хорошим индикатором потребительского статуса и может быть использован для построения интегрального показателя текущего потребления семьи.
   Для построения показателя текущего потребления использован тот же метод, который применялся для построения показателя наполненности домашнего имущества (по списку из десяти предметов) [36 - Бондаренко Н., Красильникова М. Указ. соч.]. Этот показатель рассчитывался для каждой семьи отдельно. По каждому виду расходов ответы «редко» или «никогда не экономили» на соответствующих расходах приравнивались к единице, остальные ответы по шкале – к нулю, а далее значения (0 или 1) суммировались по всем видам расходов, указанным в вопросе. Это суммарное значение и является индикатором текущего потребления семьи.
   Поскольку в вопрос включены девять видов семейных расходов, то данный показатель может принимать значения от 0 до 9. Нулевое значение показателя текущего потребления семьи отражает ситуацию, когда семья вынуждена более или менее регулярно экономить на всех основных текущих расходах, что означает низкий уровень потребления в целом. Если показатель оказывается равным 9, то, по оценкам респондента, его семья свободна в своих расходах и не испытывает материальных ограничений (в рассматриваемом круге потребительских расходов). Иначе говоря, в этой семье сложился высокий уровень потребления. Таким образом, чем выше значение показателя, тем шире спектр материальных возможностей семьи, тем более разнообразно семейное потребление.
   Этот показатель достаточно прост в расчете и вместе с тем позволяет формализовать оценку такой сложной характеристики в целом, причем даже с учетом уровня удовлетворения потребностей. Показатель можно использовать не только как инструмент для сравнения потребления отдельных групп семей. По его значению можно определить наиболее вероятные ограничения в структуре потребления различных групп семьей, так как такая возможность предполагается самим фактом иерархии в удовлетворении различных видов семейных потребностей (рис. 2).
   На рисунке 2 хорошо видна уже отмеченная ранее группировка видов расходов по очередности удовлетворения. В первую группу входят расходы на питание, далее расходы на прием или посещение гостей. Во вторую группу входят: расходы на одежду, обувь; приобретение предметов домашнего обихода; расходы, связанные с необходимыми поездками к родственникам; оплата лечения и на восстановление здоровья. Отдельно группируются расходы, связанные с поездками в отпуск, с посещением кино, театров, затраты на бытовые услуги.

   Так, в семьях, где показатель равен 1 или 2, не экономят на одном-двух видах расходов (как правило, это расходы на питание и расходы, связанные с приемом и посещением гостей). Доля таких семей – примерно 25 %. (Для сравнения: доля семей, которым приходилось регулярно экономить на всех видах расходов, включая питание, составляет 27 %.)
   Если уровень показателя текущего потребления находится в интервале между 2 и 7, то большинство таких семей свободно уже не только в расходах на питание и прием/посещение гостей, но и в каком-либо из видов расходов, входящих в третью группу: приобретение одежды, обуви или лечение и т. д. С ростом показателя снимаются ограничения все с большего круга семейных расходов, расширяются границы потребления. Эти семьи составляют примерно треть от общего числа семей.
   Наиболее разнообразна структура потребления среди семей, где значения показателя равны 8 или 9 (доля таких семей в общей выборке не более 10 %).
   Использование показателя текущего потребления помогает решить часть проблем, связанных с ограниченностью применения показателя среднедушевого дохода для адекватной оценки материального положения семей. Прежде всего, отвечая на вопросы о потреблении, респонденты не так склонны скрывать реальное положение, чем в вопросах о доходах. Другой важный момент связан с тем, что для межгрупповых сравнений использование данных о среднедушевом доходе не всегда допустимо. Необходима их корректировка с учетом различий в стоимости жизни в регионах и населенных пунктах разного типа. Очевидно, что показатель текущего потребления не требует такой корректировки, так как он отражает реальное потребление. Используемый нами ранее показатель имущественной наполненности также имеет ограничения, которые может разрешить показатель текущего потребления, показатель имущественной наполненности требует определенного дополнения, так как текущие изменения материального положения семьи могут отражаться на этом показателе с лишь определенным лагом. Напротив, показатель текущего потребления учитывает краткосрочные изменения. Также он может быть использован и для содержательной интерпретации субъективных оценок материального положения.
   Значения коэффициента корреляции показателя текущего потребления с другими показателями материального достатка (с уровнем семейного дохода, с показателем имущественной наполненности, а также субъективными оценками материального положения семьи) свидетельствуют о достаточно устойчивой связи показателя текущего потребления с объективными оценками материального достатка и с субъективными оценками (табл. 1).

Вместе с тем следует отметить, что значения коэффициентов корреляции по различным показателям материального достатка невысоки, следовательно, эти показатели могут дополнять друг друга. Их совместный анализ позволит выявить устойчивые потребительские группы.
//-- Результаты типологии российских семей по данным массового опроса 2001 года --//
В качестве основных признаков дифференциации потребления были использованы показатели: а) имущественной наполненности; б) текущего потребления семьи. При построении кластеров «среднедушевой доход» в силу изложенных выше причин не был включен в качестве признака дифференциации, хотя и использовался при дальнейшем описании групп. Формирование групп проводилось с помощью метода К-средних; первоначально группировка происходила вокруг трех центров, с образованием трех групп, далее число групп увеличивалось до тех пор, пока не были сформированы группы с выраженными признаками. В итоге вся совокупность населения страны была разбита на семь групп [37 - Формирование кластеров происходило с учетом двух факторов; образовавшиеся кластеры различаются между собой в большей степени по «текущему потреблению», хотя разрыв между статистикой по переменной «текущее потребление» и статистикой по переменной «имущество» небольшой.]:

Более подробная информация о различиях в характеристиках кластерных групп представлена в приложении в таблице 6. Приведем обобщенное описание каждой из кластерных групп.
По величине расстояния можно сказать, что наиболее удаленными друг от друга являются кластер 1 и 7, соседними с кластером 1 являются кластеры 2 и 3, а рядом с кластером 7 находятся кластеры 6 и 5 (табл. 2).

   Каким образом группируются наблюдения внутри кластера, насколько удалены наблюдения от центра указанного кластера? Наблюдения в основном не слишком удалены от центров кластеров, и отмечается большая плотность наблюдений около центров кластеров. Число наиболее удаленных наблюдений не столь велико; чаще всего это единичные наблюдения, что означает, что кластеры достаточно однородны.
   Первая группа («бедные»), как следует из ее названия, имеет очень ограниченные материальные и имущественные ресурсы. Имущество составляют в лучшем случае телевизор, пылесос, но каждая четвертая семья не имеет ничего из используемого списка вещей. Уровень текущего потребления здесь самый низкий, 50 % семей этой группы регулярно экономят на всем из перечисленного выше. Только четверть семей группы указала, что может позволить себе практически не ограничивать расходы на продукты питания. Остальные отмечают, что у них более или менее регулярно возникали материальные трудности такого рода. На значительную ограниченность средств в этой группе указывает и тот факт, что в ней только 15 % семей могут позволить более или менее регулярно принимать или посещать гостей. (Только десятая часть семей отмечала, что им не приходилось отказываться от покупки лекарств и необходимого лечения.) Остальные статьи потребления ограничены практически во всех семьях, причем сами ограничения этого рода в большинстве случаев довольно значительны. Именно в этой группе отмечается наибольшее число семей (примерно две трети), которым постоянно или время от времени приходится экономить на электричестве из-за недостатка денег. Более 25 % семей практически регулярно экономят на отоплении.
   Социальный портрет этой группы ярко выражен. Более 40 % в ней – это люди старше 60 лет, в основном одинокие пары; выше среднего здесь и доля семей, живущих в селах или в провинциальных городах. Уровень среднедушевого дохода в этой группе ниже среднего по России примерно на треть. 60 % семей указали, что имеют только один вид денежных доходов, иначе говоря, живут в основном на пенсию или зарплату. Другим важным, хотя и не денежным источником семейного бюджета являются заготовки с собственного огорода или личного подсобного хозяйства. Более 50 % семей этой группы признают их одним из самых значимых источников средств к существованию, который позволяет компенсировать недостаток денежных средств на покупку продуктов питания. Поэтому в этой группе около 70 % семей характеризуют свое питание все-таки как «скромное», и только 19 % – как «скудное».
   Что же касается одежды или имущества, то в этой группе, как ни в какой другой, высока доля тех, кто признает, что «плохо одет» (около 45 %) или что у них вообще «мало вещей», предметов домашнего обихода, даже необходимых (около 25 %).
   Поэтому вполне объяснимо, что семьи в этой группе позиционируют себя в обществе наиболее низко по сравнению со следующими группами.
   Вторая группа («околобедные, ограниченные в текущем потреблении») имеет существенные имущественные накопления. Из списка десяти товаров сюда, помимо телевизора, пылесоса, входят также товары среднего достатка: видеомагнитофон, фотоаппарат и т. д. Но если рассматривать состояние их вещей в целом (а не только включенных в список), то 60 % респондентов из этих семей отмечают, что «вещи пора обновлять», и только 30 % – что у них есть все необходимое и в хорошем состоянии. Но оценки состояния имущества по сравнению с оценками в следующих группах хуже.
   Хотя уровень среднедушевых доходов в этой группе близок к среднероссийскому, ее материальные возможности ограничены: только треть семей указывает, что им практически не приходилось экономить на покупках продуктов питания, и только у каждой пятой семьи не было проблем из-за недостатка денег с получением необходимого лечения; другие базовые материальные запросы: приобретение необходимой одежды, обуви и т. д. удовлетворены в незначительной степени. Кроме того, в этой группе отмечается и большое число семей, которые вынуждены регулярно (около четверти) или время от времени (другая четверть) экономить даже на электричестве. (В следующей группе масштабы такой экономии значительно меньшие.)
   Уровень текущего потребления во второй группе очень скромный, но он несколько выше, чем в первой группе. Это же показывает и сравнение самооценок респондентов в обеих группах. Хотя по-прежнему более 70 % семей оценивают свое питание как «скромное», доля тех, кто «плохо питается» или «плохо одевается», примерно в 3 раза меньше, чем в первой группе.
   Вторая группа, в отличие от первой, является экономически активной: 80 % семей имеют в своем составе работающих, в том числе значительна доля семей, где помимо зарплаты с основного места работы имеются официальные и неофициальные заработки. В 65 % семей существуют два и более источника денежных доходов. Но здесь по-прежнему велика доля семей, у которых важную часть семейного потребления составляют продукты, выращенные или произведенные сами членами семьи (таких – около 50 %).
   В рассматриваемой группе доля семей, проживающих в столичных и крупных городах, выше среднего. Многочисленна и группа семей, имеющих учащихся детей, студентов (это свидетельствует о высокой иждивенческой нагрузке на семейный бюджет, связанной с содержанием и обучением детей; эти расходы производятся за счет экономии на остальном необходимом). Стремление дать детям хорошее образование является одним из основных приоритетов в этой группе семей.
   Здесь чаще всего указывают, что именно на получение образования могли бы быть или будут потрачены семейные сбережения. Многие из них даже хотели бы взять кредит на эти цели.
   В третьей группе («среднего достатка») меньшее, чем во второй, имущественное накопление. В основном это телевизор, пылесос и определенные досуговые предметы – видеомагнитофон, фотоаппарат и пр., «рассеянные» по группе. Однако число семей, считающих, что у них «есть все необходимые предметы домашнего имущества и в хорошем состоянии», гораздо выше, чем в предшествующей группе (около 45 %). Уровень материального достатка позволяет не ограничивать приобретение продуктов питания (в пределах сложившейся структуры потребления). Немногим более 62 % семей практически не ограничивают себя в приеме и посещении гостей; 40–50 % семей не приходится экономить на необходимом лечении, на покупках нужной одежды, обуви, товаров домашнего обихода.
   Об этой группе также можно сказать, что она состоит преимущественно из экономически активных респондентов. Выше среднего здесь доля семей из периферийных городов. Как правило, включаемые в этот тип семей респонденты, как и в предыдущей группе, указывают более одного источника денежных доходов. Помимо зарплаты по основному месту работы, значительная часть семей имеет дополнительные заработки, хотя очевидно, что подобных возможностей в малых городах гораздо меньше. Другие значимые виды доходов в этой группе: социальные компенсации, пособия, пенсии. Весомым дополнением к семейному бюджету опять же являются продукты с собственного участка, часть которых идет на продажу (такую возможность используют 17 % семей этой группы).
   Можно предположить, что в этой группе, вследствие более высокой доли семей из малых городов, эталоны потребления более скромны, запросы менее разнообразны. Соображения этого рода подкрепляются сопоставлением состава имущества и оценок респондентами своего имущества.
   В четвертой группе («достаточного текущего потребления») заметно выше среднего доля тех, кто живет в малых городах и в сельской местности. Здесь гораздо меньше семей с учащимися детьми, а следовательно, и меньшая иждивенческая нагрузка на семейный бюджет. Более 55 % семей в этой группе имеют только один источник денежных доходов (пенсия или зарплата), причем уровень среднедушевых доходов несколько ниже (не более чем на 10 %) по сравнению со средним по России.
   Предметный состав имущества этой группы не отличается разнообразием, хотя он примерно такой же, как и в группе со средним достатком. Вместе с тем в этой группе по сравнению с предыдущими выше доля семей, которые полагают, что «имеют все необходимые вещи, в хорошем состоянии» (более 50 %). 70–80 % семей здесь почти не испытывали материальных трудностей при приобретении нужных продуктов питания, одежды, предметов первой необходимости, при возникновении потребности в лечении. Подавляющая часть семей признает, что практически не отказывалась от возможности провести отпуск, поехать отдохнуть, пойти в кино, на другие развлекательные мероприятия и т. д.
   Несмотря на высокий уровень удовлетворенности текущим потреблением, эту группу вряд ли можно считать высокообеспеченной. Например, в питании четвертой группы по сравнению с последующими, достаточно обеспеченными группами семей больше ограничений на мясные, рыбные продукты, на фрукты. Запросы в этой группе хотя и невысокие, но они вполне удовлетворяются получаемыми доходами. Действительно, по оценкам респондентов этой группы, уровень дохода, при котором можно жить нормально, в среднем ниже на 15–20 %, чем уровень «нормального» дохода, запрашиваемого респондентами из следующей группы. Оценки собственного положения в обществе в этой группе также существенно ниже по сравнению с высокообеспеченными группами.
   Для следующей, пятой группы («высокообеспеченная группа со стратегией имущественного накопления») характерно существенное имущественное накопление, в среднем шести-семи видов товаров из десяти по списку (в основном это товары среднего достатка). Подавляющая часть семей этой группы (55–70 %) вполне свободна в своих расходах на необходимое: одежду, лечение, на поездки к родственникам и т. д., не говоря уже о питании. «Досуговые» статьи расходов существенно ограничены, так как лишь не более 20 % семей из этой группы могут не экономить на этих расходах. Здесь выше среднего доля семей из крупных городов, в которых более разнообразный потребительский рынок, в том числе и сфера досуга, но вместе с тем и более высокая стоимость жизни. Кроме того, отказы от «досуговых» возможностей (поехать отдохнуть и пр.) могут отражать перераспределение семейного бюджета в пользу расходов на детей (обучение и т. д.). В числе приоритетных целей для накопления сбережений респонденты из этой группы выделяли, помимо приобретения недвижимости, крупных вещей, также и расходы на образование детей.
   Эта группа достаточно «молода» (80 % этих респондентов – моложе 40 лет), экономически активна, здесь выше среднего число предпринимателей, занятых в торговле, в сфере обслуживания, а также значительная часть семей с детьми-учащимися. Средний уровень душевых доходов в этой группе примерно на треть выше того же показателя в России. Семьи имеют разнообразные источники доходов, в среднем в семье – по два-три вида доходов, среди которых преимущественно – заработная плата на основном месте работы и дополнительные заработки, чаще неофициальные. Весьма распространено и получение материальной помощи на предприятиях. Вместе с тем для большинства семей по-прежнему существенным дополнением семейного бюджета являются продукты, выращенные в собственном хозяйстве.
   Меньшее имущественное накопление по сравнению с предыдущей имеет шестая группа («высокообеспеченная группа со стратегией потребления»). В среднем семьи этой группы имеют четыре-пять предметов из десяти по списку. По оценкам самих респондентов, в целом характеризующих свое имущество, 70 % семей «имеют все необходимые вещи, в нормальном состоянии». Уровень текущего потребления в этой группе выше, чем в предыдущей группе. Около 80–90 % семей не ограничивали себя в расходах на первоочередные нужды – питание, лечение, приобретение одежды и т. д., 60 % – в расходах на поездки на отдых, посещении театров, кино, развлекательных мероприятий и т. д.
   В эту группу входят еще более молодые люди (50 % – до 30 лет). По профессиональному статусу – выше среднего доля руководителей; специалистов; занятых в образовании, медицине и т. д. Уровень душевых доходов выше среднероссийского в полтора раза. 70 % семей имеют более одного источника доходов, в среднем – два вида доходов (в основном заработная плата и дополнительные заработки).
   Седьмая группа – наиболее обеспеченная. В среднем в этих семьях восемь предметов из десяти по списку. В составе их имущества – предметы высокого достатка: 50 % имеют видеокамеру, более 50 % – микроволновую печь, наибольшая доля владельцев автомобилей и т. д. Члены семей из этой группы свободны в своих расходах на текущее потребление. Они практически никогда не ограничивали свои расходы на основные статьи потребления (питание, одежда, предметы первой необходимости, лечение и т. д.), более 60 % семей не испытывают затруднений в расходах на отдых, бытовые услуги. В этой группе самое большое число управленцев, предпринимателей. По возрастному составу это самая молодая группа. 55 % этих семей входит в состав 10-го доходного дециля, среди них доля столичных жителей выше среднего. По оценкам респондентов, эта группа занимает наиболее высокое положение в обществе.
   Подводя итог, следует отметить, что примененная процедура формирования групп позволила оценить в них как межгрупповые различия в материальных ресурсах, так и различия в потребительском поведении, в потребительских приоритетах. Типологизация потребительских групп важна для оценки потребительского потенциала, для прогнозирования потребительского поведения. Семьи в первой и во второй группах достаточно близки по ряду характеристик: по низкому уровню текущего потребления и наиболее ограниченному потребительскому потенциалу. В силу ограниченности денежных ресурсов для этих групп характерно «квазирыночное» потребление: очень важны в структуре потребления этих семей продукты, выращенные на собственном огороде, межсемейный обмен услугами и т. д. В совокупности эти группы объединяют более 55 % семей, т. е. более половины населения имеет такой уровень потребления, когда регулярно приходится отказываться от многого необходимого, «время от времени» или постоянно экономить на питании семьи (75 % семей в этих группах сталкиваются с этим). На другом полюсе – группы высокообеспеченных и «богатых», в целом их доля не превышает 20 % семей. Группы высокообеспеченных семей (пятая и шестая) близки по потребительскому потенциалу, но их потребительские приоритеты различны, они ориентированы на различные сегменты потребительского рынка. Хотя материальные возможности этих групп можно расценивать как достаточно высокие, но некоторые элементы «квазирыночного» потребления все же остаются значимыми для этих групп. В связи с этим отдельно следует рассматривать группу «богатых», обладающих наибольшими потребительскими возможностями, где минимальна доля «квазирыночного» потребления, но сама эта группа очень малочисленна (не более 5 %).
//-- Динамика потребления семей с разным потребительским статусом в 1996–2001 годах --//
   Ранее описывалась процедура типологизации потребительских групп в России, следующим шагом в нашем исследовании представляется изучение воспроизводимости во времени структуры потребительских групп и их особенностей. Замеры по ключевым индикаторам, использованным для типологии личного потребления в 2001 году, проводились также и в 1996-м. Как известно, этот период отличается как самыми благоприятными, так и самыми неблагоприятными обстоятельствами для развития российской экономики. Что же произошло за это время в сфере личного потребления, какие трансформации претерпели различные потребительские группы?
   Для решения этой задачи была проведена аналогичная описанной в 2001 году процедура кластерного анализа с использованием данных 1996 года. В результате было выявлено шесть потребительских групп. Для описания полученных групп, по данным 1996 года, воспользуемся определениями 2001 года. Так же, как и в 2001 году, сами группы 1996 года можно разместить на относительной шкале «бедность – богатство», принимая за основу координаты центров групп. Центр группы-кластера является средним значением рассматриваемых индикаторов потребления и имущества по группе. Именно по этим центрам можно определить, насколько дифференцированы потребление и имущество по группам-кластерам, и идентифицировать группы по потребительскому статусу. Следует отметить, что для большинства групп 1996 года центры достаточно близки к центрам аналогичных групп 2001 года (табл. 3). Исключением являются лишь средние группы (группы 3 и 4), в 1996 году средняя группа (группа 3) не была разделена.

   По данным 1996 года, под определение «бедных», скорее всего, подходит первая группа-категория с наиболее низким текущим потреблением и имущественным статусом. Сравнивая результаты 1996 и 2001 годов, отметим, что именно в этой группе наблюдается минимальное расхождение координат центров. Наиболее вероятно, что описание этой группы образца 1996 года в большей степени будет совпадать с описанием группы 2001 года. Доля этой группы в общей совокупности выросла с 38 % семей в 1996 году до 44 % семей в 2001-м.
   Вторая группа наиболее близка к околобедным семьям. Доля этой группы оказалась существенно меньшей в 2001 году (в 1996-м – 23 %, а в 2001-м – 13 %).
   Третья группа занимала серединную позицию на относительной шкале потребления «бедных – богатых» в 1996 году, эту же роль в 2001-м играли средняя группа и группа достаточного потребления.
   Группы 4 и 5 относятся к наиболее обеспеченным, и для их описания также можно использовать определения 2001 года – «высокообеспеченные группы» со стратегией накопления и потребления соответственно. Не вызывает сомнения идентификация последней группы как группы «богатых». Ее доля так же, как и в 2001 году, не превышала 4 %.
   Таким образом, выведенная по данным 2001 года поляризация потребления «бедных – богатых» могла быть зафиксированной уже в 1996 году.
   Проведем более детальное сравнение потребительских групп 1996 и 2001 годов, чтобы уточнить, изменились ли содержательные различия относительной бедности, достатка, богатства.
   Начнем с группы бедных семей. Следует отметить, что существенных различий в имуществе бедных «образца 1996 года» и «образца 2001 года» не наблюдается. По индикатору имущественного накопления имущество бедных достаточно скудное, наиболее доступным предметом остается телевизор, остальные предметы из списка десяти товаров встречаются лишь в единичных случаях у семей в этой группе. Структура и масштабы экономии на основных текущих расходах в бедных семьях не претерпели за рассматриваемый период кардинальных изменений. Лишь несколько улучшилась ситуация с необходимыми расходами на питание. Так, обычные продукты питания, составляющие основу рациона питания большинства российских семей (молоко, яйца, хлеб, мука и т. д.), стали более доступны и для семейного бюджета бедных семей. В 1996 году среди бедных семей еще наблюдалась существенная экономия и отмечались регулярные отказы от покупок по ряду основных продуктов питания, а именно: муке и макаронным изделиям, крупе, картофелю, растительному маслу, сахару. Но уже в 2001 году эти товары можно было считать доступными и для бедных семей. В 1996-м только треть бедных семей могла не ограничивать покупки растительного масла, в 2001-м – уже две трети. В 1996-м менее половины семей могли не ограничивать покупки муки, крупы, макаронных изделий, в 2001-м – уже две трети семей.
   Однако не уменьшились масштабы вынужденной экономии при покупках «дорогих» продуктов питания (в том числе мясных и рыбных продуктов, сыров и сливочного масла, фруктов), для семейного бюджета большинства бедных семей эти товары малодоступны.
   Позитивен и тот факт, что в бедных семьях несколько сократилась доля натурального потребления как следствие некоторого улучшения финансовой ситуации. Так, в 2001 году доля семей, для которых выращенные семьей продукты являются важным источником семейного потребления, оказалась несколько меньшей по сравнению с 1996-м. Хотя эта тенденция наблюдается и в «соседних» потребительских группах, но для бедных семей этот факт представляется наиболее важным. Недостаток материальных возможностей у них таков, что около 70 % семей приходится экономить даже на покупке необходимых продуктов питания. Вместе с тем натуральное потребление по-прежнему остается важной составляющей семейного потребления бедных семей.
   В связи с постоянным дефицитом финансовых ресурсов от 90 до 100 % бедных семей (в зависимости от вида расходов) регулярно экономили и на других, помимо питания, основных видах семейных расходов. В этом смысле потребительская ситуация в течение последних пяти лет практически не изменилась. В 1996 году большинство опрошенных из бедных семей отмечали, что «скромно питаются», «плохо одеты», их имущество пора обновлять или у них вообще мало вещей. Такая же картина повторяется и в 2001 году.
   О значительных материальных ограничениях в этих семьях свидетельствует и тот факт, что в 1996 году около 60 % бедных семей имели доходы, при которых семья считается бедной, по оценкам респондентов (при этом у 40 % семей личный доход был ниже субъективного дохода бедности более чем на треть) [38 - Используются ответы респондентов на вопрос: «Как Вы думаете, при каком среднемесячном денежном доходе в расчете на одного человека семью можно назвать бедной?» Этот показатель, агрегированный на общероссийском уровне, близок по своему содержанию к прожиточному минимуму, рассчитываемому Госкомстатом России. Более подробно об этом см.: Красильникова М. Субъективные оценки уровня бедности в России // Мониторинг общественного мнения. 2000. № 6. С. 40–45.]. Доля таких семей в бедной группе максимальна в сравнении даже с ситуацией в околобедных семьях. В 2001 году доля семей с доходами ниже дохода бедности несколько уменьшилась. Кроме того, несколько сократилась величина отставания семейных доходов от дохода бедности. Действительно, повышение реальных доходов способствовало некоторому улучшению ситуации прежде всего с расходами на питание. Но в целом большинство респондентов этой группы признают, что живут в бедности. В 1996 году респонденты из этой группы, по их собственным оценкам, имели самый низкий статус в обществе по сравнению с другими группами, причем это характерно и для их оценок как прошлого социального положения (в начале 90-х годов), так и ситуации на момент опроса. С самооценками общественного статуса кореллируют и самооценки материального статуса: в этой группе в среднем приписывается самый низкий материальный статус. Такая же ситуация характерна для бедных семей в 2001 году.
   Этой группе свойственны настроения «пассивных получателей-потребителей». В 1996 году 90 % семей, относимых нами к бедным, ответили, что нуждаются в каком-либо виде моральной или материальной помощи, причем две трети отмечали необходимость материальной помощи, и только 20 % семей хотели бы получить помощь в поиске работы. Четверть семей указывала также на необходимость помощи в получении лечения.
   Социальный портрет бедных семей, описываемый в 2001 году, – достаточно точная «копия» портрета бедных 1996 года: здесь выше среднего доля людей старшего возраста, в том числе одиноких пар; в основном это жители малых городов и сел. Около половины данных семей имеют только один источник семейных доходов – зарплату или пенсию; а их душевые доходы примерно на треть ниже среднероссийских. Такое «портретное» сходство вполне объяснимо тем, что в течение последних лет сохраняются условия и факторы, воспроизводящие «бедность». Уже в 1996 году 64 % семей, относимых нами к бедным, считали, что на текущий момент нет реальных условий выхода из бедности, и здесь, в сравнении с соседними потребительскими группами, наблюдаются в наибольшей мере упаднические настроения. Действительно, по структуре источников доходов этих семей (большая доля пенсионеров, получателей социальных пособий и т. д.) и при отсутствии широких возможностей дополнительных заработков у этой категории потребителей в наибольшей степени ощущается отставание семейных доходов от роста цен. Поэтому эта группа оказывается самой социально незащищенной.
   Не потеря работы или каких-либо источников доходов, не рост вынужденных семейных расходов (на срочное лечение и т. д.), а именно инфляционная составляющая предопределяет высокую вероятность и риск ухудшения материального положения этих семей. (И именно ее чаще всего отмечают респонденты, указывая причины ухудшения своего материального положения.)
   Кроме того, работающие респонденты из бедных семей, в основном рабочие, оказываются гораздо более уязвимыми в кризисных ситуациях, прежде всего в связи с невыплатами заработной платы, чем другие потребительские группы. Отметим вместе с тем, что в последнее время ситуация с невыплатами не носит такого застойного и массового характера, как это было несколько лет назад, и этот вид риска становится менее ощутимым.
   Методология построения данной выборки (непанельная выборка) не позволяет непосредственно выявить мобильность в потребительских группах и оценить как частную задачу масштабы застойной бедности. Однако использование индикаторов имущества частично позволяет решить последнюю задачу. Действительно, в бедной группе наряду с наиболее низким уровнем текущего потребления наблюдается минимальное имущественное накопление, что свидетельствует о продолжительной нехватке финансовых ресурсов и перманентном ограничении потребления в этих семьях.
   Наблюдается достаточно близкое сходство потребительской модели семей 1996 и 2001 годов, отнесенных к околобедным, ограниченным в текущем потреблении. Для них характерно, с одной стороны, достаточное имущественное накопление, а с другой – низкое текущее потребление. Однако численность этих групп оказалась различной: в 1996 году она составляла 23 % семей, в 2001-м —12 %. Имущественный статус околобедных семей 2001 года по сравнению с 1996 годом оказался выше. Обеспеченность видеомагнитофонами, фотоаппаратами из рассматриваемого списка десяти товаров-индикаторов у них в 2001 году была почти в два раза выше. Но в целом и в 1996, и в 2001 году изучение структуры и масштабов экономии в этих семьях на основных видах потребительских расходов свидетельствует о низкой платежеспособности этих семей и, как следствие, их низкой покупательной активности. Семьи очень ограничены в расходах на питание, лечение, не говоря уже об одежде, обуви, поездках и других необходимых расходах. Так же, как и в бедных семьях, уровень текущих доходов в группе околобедных в 2001 году, по сравнению с 1996-м, создает условия лишь для некоторого улучшения питания. Поэтому важным дополнением остается натуральное потребление (продукты, выращенные семьей, и т. д.).
   И в 1996, и в 2001 году качественные оценки питания, одежды, имущества остаются на одинаково низком уровне: респонденты в основном отмечают, что «скромно питаются», «скромно» или даже «плохо одеваются», у двух третей семей «вещи старые, пора обновлять».
   Эта группа занимает неустойчивое, промежуточное положение между бедностью и достатком. Здесь высока доля семей, имеющих доход ниже субъективного порога «бедности» (около 50 % семей). При благоприятных финансовых условиях эти семьи могут восстановить текущее потребление и постепенно начать обновлять имущество, т. е. перейти в статус обеспеченных, при неблагоприятных или неизменных финансовых возможностях – в связи с недостатком средств даже на необходимое питание отсутствуют и возможности обновления устаревшего имущества, что постепенно вовлекает их в состояние бедности.
   По социально-демографическому составу околобедные семьи в 1996 и в 2001 годах были похожи: здесь было больше жителей крупных городов, большая часть респондентов – из возрастной группы 30–45 лет. Это экономически активная группа, здесь более разнообразные источники доходов, достаточно распространены приработки, совместительство и другие формы вторичной занятости. Но одновременно у них была и высокая иждивенческая нагрузка (расходы на содержание детей). В отличие от группы бедных в этих семьях в качестве первоочередной помощи возрастает значимость получения помощи в поиске работы и дополнительных приработков, ее предпочли бы около 50 % семей, хотя также немаловажной, по мнению самих респондентов, оказалась бы и прямая финансовая помощь.
   Несмотря на то что в обедневших семьях несколько меньшие масштабы экономии на основных потребительских расходах (в сравнении с бедными семьями), выше самооценки, но уровень текущего потребления столь же низкий. Как в 1996 году, так и в 2001-м среди бедных и околобедных семей оказалось гораздо больше тех, кто признавался, что в сложившихся условиях у них нет реальных возможностей повысить уровень жизни своей семьи: в группе бедных – две трети семей, среди обедневших – больше половины семей. При этом около трети респондентов в группе бедных (как ни в какой другой группе опрошенных) вообще не верили, что когда-либо их семьи будут жить лучше.
   В средней группе в 1996 году, по сравнению с ранее описанными группами, уровень текущего потребления был заметно выше. Здесь гораздо меньшая доля семейных расходов приходилась на питание (по их собственным оценкам, они лучше питались и одевались). Хотя имущественное накопление по набору десяти товаров-индикаторов не отличалось разнообразием, но, по оценкам самих респондентов, около половины семей имели «все необходимое» из имущества, «все вещи в хорошем состоянии».
   Можно предположить, что и семьи средней группы в 1996 году, и группа достаточного потребления и средняя группа в 2001-м образуют некоторую серединную область потребления между бедностью и достатком. Действительно, средние группы в 1996 и 2001 годах имеют примерно равный потребительский потенциал. Это семьи с более разнообразной структурой потребления, они меньше экономят не только на расходах на питание, но и на лечении, восстановлении здоровья, приеме/посещении гостей, приобретении одежды, обуви и на других основных видах расходов по сравнению с околобедными семьями. При этом в средних группах образца 2001 года даже несколько выше имущественное накопление и меньшая экономия в расходах на питание. Однако здесь по-прежнему отмечаются определенные «провалы потребления» в силу ограниченной платежеспособности этих групп. Например, в группе «достаточного потребления» – в отказах от приобретения товаров длительного пользования, а в средней группе – в значительной экономии на лечении, отдыхе. И в 1996, и в 2001 году в этих группах наблюдаются явно выраженные социально-демографические характеристики: здесь высока доля семей из «рабочей среды», проживающих в основном в малых городах и селах. Поэтому их потребительские стандарты менее разнообразны, а потребности ограничены насущными запросами, необходимыми для выживания.
   Высокообеспеченные группы [39 - Описываемые тенденции наблюдаются как в высокообеспеченной группе «со стратегией накопления», так и в высокообеспеченной группе «со стратегией потребления».] «образца 2001 года» имеют большее имущественное накопление (по товарам из списка десяти товаров) по сравнению с высокообеспеченными группами «образца 1996 года». Здесь стали более распространены товары «нового времени» (микроволновая печь, морозильник, видеомагнитофон, видеокамера, проигрыватель CD). В 2001 году в имуществе семей эти товары встречаются как минимум в 1,5–2 раза чаще.
   Однако такое имущественное накопительство не сформировало в этих группах более высоких качественных оценок имущества в целом и не увеличило разрыв относительно качественных оценок имущества в менее обеспеченных группах. Вероятно, за этот период произошли изменения потребительских стандартов, включение «новых» групп товаров в потребительские стандарты: владение этими товарами уже не является признаком исключительности в этих группах, а скорее выступает как норма потребления. Вместе с тем рассматриваемые товары из списка десяти товаров – лишь часть имущества, имеющая более короткий цикл обновления по сравнению с остальным семейным имуществом (мебелью и т. д.). Поэтому, хотя в накоплении товаров длительного пользования отмечаются более существенные изменения, состав остального семейного имущества оказывается более постоянным, что и формирует устойчивые субъективные оценки семейного имущества. Другими словами, при неизменных качественных оценках имущества в целом в этих группах наблюдается достаточно высокая потребительская активность, о чем свидетельствуют масштабы накопления товаров длительного пользования. В структуре крупных расходов здесь заметно выделяются расходы на строительные материалы и услуги, а также покупка товаров длительного пользования и мебели.
   И в 1996, и в 2001 году среди высокообеспеченных семей выделяются две группы с различными потребительскими стратегиями: группа «со стратегией накопления», в которой приоритетными являются вложения в имущество, товары длительного пользования, а следовательно, выше уровень имущественного накопления, и группа «со стратегией потребления», в которой приоритетными являются «краткосрочные» расходы на отдых, разнообразный досуг, поездки и т. д., а следовательно, выше уровень текущего потребления.
   Отметим, кроме того, что в высокообеспеченных группах «образца 2001 года» оказывается лучше структура текущего потребления: эти семьи более свободны в расходах на необходимые одежду, лечение, поездки к родственникам (а в случае с высокообеспеченными семьями «со стратегией потребления» – и в расходах на досуг, на поездки в отпуск, на оплату бытовых услуг). Это свидетельствует о достаточных финансовых ресурсах в этих семьях, а также о формировании более высоких «стандартов потребления», по сравнению с теми стандартами, которые наблюдались в высокообеспеченных группах «образца 1996 года».
   Высокообеспеченные семьи выделяются неизменно высокими субъективными оценками собственного положения в обществе и своего материального статуса. Их члены отличаются более активными достижительскими установками. На вопрос о том, необходима ли им какая-либо помощь, респонденты в этих группах чаще отмечают не пассивные, «донорские» виды помощи (получение финансовой помощи, лечение и т. д.), а прежде всего предоставление необходимой информации при поиске работы. Здесь также меньше тех, кто считает, что нуждается вообще в какой-либо помощи со стороны. Об активной позиции в этих группах свидетельствует и более высокая доля респондентов, признающих, что люди, оказавшиеся в затруднительном материальном положении, всегда имеют возможность улучшить свое материальное положение.
   Социально-демографические особенности этих семей: и в 1996, и в 2001 году здесь отмечалась более высокая доля столичных жителей или жителей крупных городов, а также значительно выше среднего доля респондентов в возрасте до 35 лет с более высоким уровнем образования и т. п. Можно сказать, что эти группы представляют собой самый активный в экономическом плане потенциал. Семейные доходы у них выше средних по России примерно в полтора раза. В среднем эти семьи имеют два-три вида доходов кроме заработной платы, распространены и доходы от дополнительной занятости. Причем для высокообеспеченных семей в 2001 году характерно возрастание роли заработной платы на основном месте работы при некотором сокращении дополнительной занятости.
   В потребительских характеристиках группы богатых «образца 1996 года» и «образца 2001 года» практически не наблюдается различий. Уже в 1996 году в богатых семьях отмечался относительно высокий уровень текущего потребления и имущественного накопления по списку из десяти товаров. И тогда, и в 2001 году богатые имели финансовые ресурсы, позволяющие удовлетворять основные запросы в питании, одежде, предметах первой необходимости, лечении, поездках к родственникам и т. д. и досуговых занятиях. 40 % семей этой группы имели сбережения (что в несколько раз выше среднероссийского уровня). Неизменно высока в этой группе доля более молодых (до 30 лет), а также респондентов с высоким уровнем душевых доходов; жителей столичных и крупных городов. Экономическое развитие ряда российских регионов способствовало тому, что в 2001 году доля жителей крупных городов, кроме столиц, увеличилась, а значит, усилилась и территориальная распространенность этой группы.
   Очевидно, что для более детального изучения изменений, произошедших в потребительском поведении этой группы за рассматриваемый период, недостаточно используемых количественных индикаторов масштаба, здесь становятся важными уже качественные характеристики товаров и потребляемых услуг (престиж марок, новизна – модность, место или страна приобретения и т. д.). Поскольку эта группа невелика в общей выборке, ее детальный анализ возможен только вне рамок данной выборки. В рамках же данного исследования важны оценки размеров этой группы в общей совокупности и описание ключевых характеристик, отличающих ее от других потребительских групп. Эта группа задана лишь для того, чтобы иметь возможность сравнивать ее с другими группами.
//-- Изучение ценностных установок в различных потребительских группах --//
   Существуют ли значимые различия в ценностных установках таких различных потребительских групп? Для изучения поведения, колебаний общественных настроений в потребительских группах под влиянием экономических, социально-политических обстоятельств необходимо исследование ценностных установок, оказывающих непосредственное влияние на мотивацию действий.
   Для этого воспользуемся данными замера 2000 года, когда наряду с вопросами потребительской идентификации в вопросник был также включен блок вопросов, фиксирующих ценностные установки респондентов [40 - Мы сформировали потребительские группы с помощью описанной ранее процедуры кластерного анализа. Выявленные ключевые различия между потребительскими группами в 2001 году подтвердились и на группах «образца 2000 года». Так, социально(демографический портрет «бедных семей» и характеристики их потребительского поведения (источники доходов, структура экономии в потреблении, структура домашнего имущества) в 2000 году совпадали и с результатами модели, полученными в 2001 году. Явное сходство наблюдается и по группам обедневших семей, семей среднего достатка, высокообеспеченных семей, богатых. Можно сказать, что и в целом воспроизводится расстановка этих потребительских групп на шкале относительной «бедности – богатства».].
   В результате кластерного анализа были сформированы группы, по которым и будет продолжен дальнейший анализ.
   Для изучения ценностных установок в этих группах использованы ответы респондентов на блок вопросов, в котором оценивалась значимость для респондента определенных утверждений (установок), в том числе уважение к закону и порядку, чувство долга, стремление добиться высоких доходов, стремление к удовлетворению своих запросов лучше других, политическая активность, реализация своих жизненных планов, терпимость, дружная хорошая семья [41 - Для оценки каждого утверждения респондентам предлагалась шкала: «очень важно», «скорее важно», «отчасти важно, отчасти не важно», «скорее не важно», «совсем не важно».].
   Даже на первый взгляд эти установки можно объединить в группы-векторы, по которым возможен уже дальнейший анализ. Но нам представляется более целесообразным использовать не простое агрегирование, а процедуру факторного анализа, чтобы утвердиться в правильности предположений о возможности формирования векторов, а также оценить вклад каждого утверждения-установки в определенный вектор. Методом главных компонентов с помощью процедуры вращения varimax были выявлены три вектора, объясняющие 61 % вариации вопросов, включенных в рассмотрение. Вклады каждого из этих векторов примерно одинаковы.
   Вектор 1 включает факторы личного, в том числе материального, успеха и описывает достижительские установки. Ключевую роль здесь играют индивидуально-соревновательные установки, в частности, учитывается, насколько важно для респондента «добиться высоких доходов», жить лучше других, «реализоваться в жизни, осуществить свои планы» (табл. 4). Влияние других установок-утверждений на этот вектор незначительно. Согласно значениям коэффициентов для вектора 1 из таблицы 4, эти три установки вносят примерно равный вклад в его формирование.

   Вектор 2 определяет, какое место в ценностном пространстве респондента занимают такие качества, как политическая активность, лояльность по отношению к жителям других стран, терпимость к альтернативным, не разделяемым респондентом мнениям. Именно эти показатели вносят основной вклад в формирование второго вектора (см. табл. 4). Другими словами, этот вектор характеризует степень политической социализации, открытости во взаимоотношениях с «внешним» миром.
   Вектор 3 описывает моральные установки респондента, его готовность следовать общепринятым нормам и традициям, а именно: «уважение порядка и закона», «чувство долга», «хорошая семья».
   Чтобы ответить на вопрос: «Какое пространство сформировавшихся ценностных установок описывается этими векторами в целом по общероссийской выборке?», по каждому из векторов были рассчитаны среднеарифметические значения рангов важности [42 - По каждому из рассматриваемых утверждений ответам «очень важный» присваивался ранг 5, «скорее важный» – 4, «отчасти важный, отчасти не важный» – 3, «скорее не важный» – 2, «совсем неважный» – 1.] тех показателей, которые внесли основной вклад в его формирование. Такая процедура вполне оправданна, поскольку все значимые переменные по каждому отдельно взятому вектору вносят примерно равный вклад в его формирование (см. табл. 4). В итоге наиболее высокий ранг оказался у вектора 3, оценивающего важность следования традициям, соблюдения общепринятых моральных и социальных норм (среднее значение 4,5 соответствует середине между позициями «очень важной» и «скорее важной»). Наиболее низкий ранг оказался у вектора 2, на декларативном уровне описывающего социальную открытость, политическую активность (среднее значение 2,9 по используемой шкале определяется как «отчасти важно, отчасти не важно»). Такая расстановка акцентов вполне объяснима для нынешнего российского общества – традиционалистского общества, гораздо более закрытого, чем, например, европейские страны. Вектор личного, в том числе материального, успеха также не столь весомый (вследствие низкого уровня жизни большинства россиян и распространенности стратегии выживания). Значимость этого фактора возрастает в обществах «развитого потребления», в странах с высоким уровнем жизни. В основном ценностное пространство респондентов ограничено усилиями по сохранению собственного микромира (ближайшего окружения). Гораздо менее значимыми для респондентов оказываются вопросы участия в общественной жизни, формирования активных взаимоотношений с «внешним» миром. Вместе с тем такая ситуация аморфности и социальной пассивности обусловлена ограниченными реальными возможностями повлиять «снизу» на развитие общественно-политических процессов. Принципы «открытого общества» пока не являются доминантными для российского человека.
   В рамках данного исследования различных потребительских групп наиболее интересной задачей представляется выявление различий в ценностных ориентациях этих групп на основании изучения средних значений векторов-факторов в различных потребительских группах. Для удобства представления этих данных используется трехмерный рисунок 3, где по осям отложены значения трех ранее уже описанных векторов-факторов. Отклонения значений по какому-либо фактору в какой-либо потребительской группе от нулевого значения означают большую или меньшую значимость данного фактора в ценностной системе данной группы по сравнению со средним уровнем по всей выборке.
   Чем более рассеяны группы в этом задаваемом графиком ценностном пространстве, тем более дифференцированы ценностные ориентиры этих групп. Очевидно, что существуют определенные различия в ценностных ориентациях по потребительским группам.
   Среди других потребительских групп выделяется группа богатых. По сравнению с установками в других группах в этой группе меньшее значение придается декларативным требованиям следования традициям, соблюдения общепринятых моральных и социальных норм (вектор 3), а также необходимости участвовать в общественной жизни, соответствовать принципам социальной открытости (вектор 2). Здесь сильнее, чем в среднем по выборке, оказываются установки на личный, в том числе материальный, успех (значение вектора 1 существенно выше нулевого), и основной вклад здесь вносит не столько установка на материальный успех и расширение потребительских возможностей, сколько задача самореализоваться (заявить о себе, пробиться в жизни). Таким образом, по складывающейся «геометрии» векторов-установок семьи, относимые нами к богатым, более ориентированы на соревновательность и индивидуализм. Именно в группе богатых, как нигде, ярко выражен «дух конкурентности», что совсем неслучайно, так как в эту группу в основном входят люди, занимающиеся бизнесом, предприниматели, руководители предприятий и организаций. Действительно, здесь доминируют предпочтения получения рискового дохода, зависящего от результативности работы, в то время как даже в высокообеспеченных группах доминируют предпочтения получения гарантированного постоянного заработка.
   В высокообеспеченных группах декларируемые установки на личный, материальный успех достижительские установки оказались сильнее даже по сравнению с группой богатых (см. рис. 3). В отличие от богатых семей в этих группах гораздо важнее установки на материальный успех и их потребительская составляющая (желание иметь высокие доходы, жить лучше других). В этих группах (на декларативном уровне ценностных установок – следования традициям, соблюдения общепринятых норм, а также социальной открытости, включенности в общественную жизнь) не отмечается критических расхождений в сравнении с мнением большинства россиян: значения по ценностным векторам 2 и 3 в высокообеспеченных группах оказываются близкими к нулевому значению.
   В целом весомость фактора личного успеха, отражающего достижительскую позицию и соревновательные установки, снижается с переходом от описанных групп к группам с более низким уровнем потребления. Особенно выделяется в связи с этим группа бедных семей, максимально отдаленная по вектору 1 от других потребительских групп и находящаяся в отрицательной области вектора 1 (см. рис. 3). Это объясняется сильными патерналистскими настроениями в этой группе. Например, в качестве дополнительной иллюстрации в этой группе оказывается максимальной доля респондентов, согласных на стабильный гарантированный заработок или считающих, что государство должно обеспечивать социальную и финансовую поддержку и т. д. Причем эти настроения сильны не только среди пенсионеров, в силу объективных причин наиболее зависимых от государственной поддержки, но и среди людей экономически активного возраста из семей с низким уровнем потребления. Среди бедных наиболее активного возраста (от 30 до 45 лет) около 60 % респондентов предпочитают гарантированный заработок. В этой группе 70 % респондентов абсолютно согласны, что государство должно осуществлять социальную защиту граждан в полном объеме.

   Дифференциация между потребительскими группами по другим ценностным векторам выражена гораздо слабее (см. рис. 3). Здесь наблюдается уже объясненный ранее «выброс» по группе богатых и группе достаточного потребления. С учетом амплитуды колебаний значений векторов по потребительским группам, наибольшее единодушие в потребительских группах отмечается по вектору 2 (социальная открытость, политическая активность).
   Таким образом, потребительские группы различаются установками респондентов на личный, материальный успех, отражающими различия в достижительских программах этих групп. Чем выше уровень потребления, тем больше ценятся материальные достижения, личный успех, соревновательность. Среди богатых более двух третей считают важным реализоваться в жизни, осуществить свои планы, из бедных семей – лишь треть респондентов. Ценность личного, в том числе материального, успеха связана прежде всего с расширением индивидуальных возможностей, большей независимостью и в материальном, и в социально-психологическом плане. Поэтому в более обеспеченных группах особенно важным представляется стремление к индивидуальной свободе и ее достижение.
   Как уже отмечалось, социально-демографический состав потребительских групп заметно различается по возрасту респондентов, по уровню образования, по месту проживания семей. Так, группы высокообеспеченных и богатых семей – это преимущественно молодые люди, а среди бедных семей фиксируется самая высокая доля людей пенсионного возраста. Возможно, именно взаимосвязь этих социально-демографических факторов с установками на личный, материальный успех опосредованно отражается в различиях этих установок между потребительскими группами, но также возможна взаимосвязь между собственно потребительским статусом респондента (его принадлежностью к определенной потребительской группе) и его установкой (предпочтениями).
   Для оценки связей характеристик респондента и его достижительской установки «на успех» был использован корреляционный анализ (предварительно были рассчитаны общие коэффициенты линейной корреляции по изучаемым показателям). В результате выяснилось, что наиболее сильная взаимосвязь наблюдается между фактором «успеха» и возрастной переменной; статистически значима связь этой ценностной установки и потребительского статуса, а также возраста респондента и его потребительского статуса. Вместе с тем уровень коэффициентов корреляции по другим социально-демографическим характеристикам достаточно низкий.
   На следующем шаге потребовалось оценить индивидуальное влияние возрастной переменной и потребительского статуса на достижительские установки «на успех». Для этого были рассчитаны коэффициенты частной корреляции, когда устраняется вторичное влияние на фактор «успеха» связей между возрастной переменной и потребительским статусом.
   Самое сильное влияние на дифференциацию в установках респондентов на личный, материальный успех оказывает возрастная переменная, раскрывающая влияние поколенческого фактора (коэффициент частной корреляции по этой переменной – 0,49, табл. 5). Иными словами, различия в установках относительно «успеха» наблюдаются в большей степени за счет разницы возрастов (различий между поколениями): чем моложе респондент, тем важнее для него фактор «успеха», тем сильнее установка на индивидуально-соревновательные ценности, тем более амбициозна (на декларативном уровне) его достижительская программа.

   В несколько раз меньшее индивидуальное влияние на вектор 1 оказывает потребительский статус респондента. Вместе с тем коэффициент частной корреляции для переменной «потребительский статус» оказался невысоким, но статистически значимым. Это позволяет не отвергать гипотезу о том, что люди одного возраста (одного поколения), но принадлежащие к более обеспеченной группе (с более высоким потребительским статусом), имеют более высокие достижительские установки; для них (и в их среде) важность личного успеха и амбициозности возрастает. Но основное влияние на дифференциацию достижительских установок «на успех» по потребительским группам оказывает поколенческий фактор, возрастная составляющая.
   В связи с описанными различиями в ценностных установках потребительских групп не случайными представляются и различия в политических предпочтениях респондентов из этих групп. И в 1996, и в 2001 году среди бедных семей, имеющих сильные традиционалистские и патерналистские настроения, неизменно выше среднего оказывается число сторонников КПРФ и других левоориентированных политических партий: в зависимости от подгруппы бедных от трети до четверти респондентов считают КПРФ партией, в наибольшей степени представляющей их интересы. Действительно, согласно ответам респондентов на вопрос, как они голосовали на выборах в Государственную думу в 1999 году, только среди бедных КПРФ набрала треть голосов и вышла в лидеры, значительно опередив «Единство». В семьях обедневших, в отличие от бедных семей, КПРФ и «Единству» было отдано примерно равное количество голосов. Однако, если судить по данным опроса, активность участия на выборах респондентов бедной группы была лишь незначительно выше среднего. Феномен последних лет – высокая поддержка президента В. Путина во всех группах. В 2001 году среди бедных, по сравнению с другими группами, оказывается меньше респондентов, выбирающих В. Путина, здесь его реже называют в качестве политика, вызывающего наибольшее доверие (около трети респондентов). Но все же В. Путин занимает первое место в этой «номинации», а лидеру коммунистов Г. Зюганову доверяют в 2 раза меньше респондентов. Такая ситуация наблюдается даже среди респондентов старших возрастов из этой группы (пожилых всегда было наибольшее число среди сторонников коммунистов). Скорее всего, это объясняется ответной реакцией населения на реализованные меры по улучшению и повышению выплат пенсий и других социальных выплат, упорядочиванию выплат из госбюджета.
   С повышением потребительского статуса число респондентов, доверяющих президенту В. Путину, растет. Среди богатых – наибольшая доля сторонников В. Путина (46 %). Исключение составляют высокообеспеченные семьи, здесь в целом высокий уровень недоверия к кому-либо из политических фигур. Вместе с тем в 2001 году, по сравнению с 1996 годом, действительно выросла доля людей, считающих, что на российской политической сцене нет таких фигур, которым можно было бы доверять. Вероятно, это следствие неоднократных политических разочарований и утраты иллюзий за эти годы.
   В целом в группах состоятельных отмечается больше как сторонников партии власти, так и правого блока. В 2001 году в семьях, относимых нами к «богатым», 30 % респондентов считали, что их интересы выражает «Единство – Отечество», 18 % – СПС [43 - Следует иметь в виду в целом высокую степень политической «неопределенности» в ответах россиян на вопрос: «Какая партия в наибольшей степени выражает интересы таких людей, как Вы?» – около трети респондентов затруднились с выбором, и 20 % посчитали, что ни одна из партий не выражает их интересы. В такой ситуации неопределенности может доминировать скорее не принцип голосования на выборах «за» кого-либо, а скорее принцип голосования «против» кого-либо.]. В этих группах выше доверие к политикам из правого блока: Б. Немцову, И. Хакамаде, Г. Явлинскому. Но в качестве избирателей эти группы, особенно богатые, менее активны (эта особенность сохраняется, даже если устранить влияние возрастного ценза). Такое суждение подтверждают ответы респондентов об участии и в президентских выборах 2000 года, и в думских выборах 1999-го, и в президентских выборах 1996-го. Однако если сравнивать предпочтения 1996 и 2001 годов в этих группах относительно отдельных политических фигур, то можно заметить, что картина предпочтений существенно изменилась в связи со сменой ведущих лиц на политической сцене. Так, если в 1996 году высокую поддержку эти респонденты оказывали Е. Гайдару, то в 2001 году о нем практически не упоминают. Гораздо чаще теперь отмечали Б. Немцова или И. Хакамаду. Аналогичный пример связан с именами В. Черномырдина и С. Шойгу. Но как бы ни менялась композиция лидеров, очевидно одно: поддержка в этих группах рыночно-демократических течений и политиков, придерживающихся либерально-демократических, умеренно-демократических принципов, не меняется.
//-- Приложение --//

Лев Гудков, Борис Дубин
Сельская жизнь: рациональность пассивной адаптации

   С самого начала работы ВЦИОМа большинство его исследований диктовалось интересом к прояснению того, каковы ресурсы, направленность и механизмы социальных изменений советской системы, лавинообразно нараставших с горбачевской перестройкой. Уже в первые годы опросов выявилась общая характеристика тех групп, с которыми связан потенциал перемен: здесь, как в фокусе, сходились три взаимосвязанных параметра, определяющих социальную динамику, – это были молодые, образованные горожане, точнее даже – молодые квалифицированные жители мегаполисов. Противоположный полюс представляла социальная периферия: деревня и малые города, настроенные резко консервативно, поддерживавшие коммунистов, всегда, во всех опросах предпочитали советскую модель организации общества, планово-государственную экономику.
   На первый взгляд, в этом заключен вызывающий парадокс: деревня, особенно пострадавшая от советской власти, обессиленная, бедная, во всех отношениях бесправная, с неизменным упорством держалась за старые порядки, навязанные институциональные формы, которые и стали причиной ее деградации. Другой парадокс: резкое сокращение государственных дотаций и субсидий аграрному сектору в середине 1990-х годов привело, вопреки апокалиптической риторике коммунистов и их союзников-аграриев, не к окончательному уничтожению сельского хозяйства, а, напротив, к его росту. Последние три года подряд в России получают рекордные урожаи зерновых (самые большие за всю ее историю), и уже это, в свою очередь, становится теперь проблемой для разоренного советской властью сельского хозяйства – на этот раз из-за отсутствия развитого рынка и соответствующей ему технологической, социально-экономической инфраструктуры. Тенденции социальной патологии и дезорганизации (алкоголизм, преступность и проч.) проявляются сегодня на селе гораздо резче, чем в городе, особенно – в крупных городах. И тем не менее деревня в целом по-прежнему поддерживает прежнюю номенклатуру и ее политические партии – КПРФ и АПР.
   В селе проживают 28–29 % населения, а вместе с малыми городами, как правило, не слишком отличающимися от деревни по образу жизни, уровню потребления, настроениям, ориентациям, базовым социальным представлениям [44 - См.: Кузнецова Т. Малые города России: характеристика населения // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1993. № 7. С. 31–34; Дубин Б. Периферийные города: установки и оценки населения // Там же. 1995. № 2. С. 17–21.], – более 60 % россиян. Именно этот социальный массив оказывает решающее воздействие на ход политических изменений в стране, обеспечивая воспроизводство старых отношений, поддерживая политический статус некоторых фракций советской номенклатуры. Однако, несмотря на все это, мы очень мало знаем о том, что происходит в данной социальной среде, поскольку основное внимание социологов направлено на другие группы общества. Цель данной статьи, которая построена на материалах ряда исследований, проведенных ВЦИОМом на селе за последние несколько лет, – рассмотреть характер социальных установок деревенских жителей и тип адаптации сельского сообщества к происходящему в стране.
   Село в сегодняшней России представляет собой наиболее депрессивную социальную среду. На стандартные диагностические вопросы ВЦИОМа о социально-психологическом состоянии респондентов, удовлетворенности своей жизнью, о материальном положении семьи, экономическом положении района, перспективах на будущее и т. п. сельские жители в целом давали всегда самые пессимистические ответы (см. табл. 1). Соответственно, доля недовольных своей жизнью в столицах была равна 29 %, в малых городах – 33, а в деревне – 39 %. Причем, в отличие от горожан, настроение которых менялось в зависимости от экономической ситуации вплоть до кризиса 1998 года, самочувствие жителей села оставалось гораздо более стабильным – хронически негативным.

   Оценки своего материального положения как «плохого» или «очень плохого», по данным майского мониторинга 2002 года, составляли: в столицах – 28 %, в больших, средних и малых городах, соответственно, 33, 37 и 36 %, в селах – 48 %. Называли «плохим» или «очень плохим» экономическое положение города или сельского района, в которых они живут, в столицах – 31 % респондентов, в больших городах – 41 %, в средних – 44 %, в малых – 50 %, в селе – 63 % опрошенных. Здесь же, соответственно, больше всего и противников реформ (29–30 % на селе, 14 % – в столицах,). Однако показатель критических оценок ситуации здесь наиболее низок: если в столицах удельный вес респондентов, считающих, что «политическая обстановка в стране стала «напряженной» и даже «взрывоопасной», равен 69 %, в малых городах – 66 %, то в селах – 62 %. Заметно больше, чем в городах, на селе и тех, кто считает акции массового протеста против падения жизненного уровня, роста цен маловероятными. Если в Москве и Санкт-Петербурге доля опрошенных, заявляющих, что им не хватает денег даже на продукты, составляет 11 % (в других городах – 19–20 %), то в деревне этот показатель почти втрое выше и достигает 31 %. Уровень хронического недовольства на селе самый высокий, протестный потенциал – самый низкий.
//-- Социальный состав сельского населения --//
   Почти половина сельских жителей (43 %) живут в центральных усадьбах бывших колхозов и совхозов, столько же – в отдаленных деревнях и селах. Незначительная часть сельских респондентов живет (или работает) в райцентрах (9 %) и поселках городского типа (5 %). Основная масса же деревенского населения проживает в селах, насчитывающих от 500 до 2000 жителей (46 %), еще 28 % – в относительно небольших деревнях (до 500 человек). В крупных станицах или селах (от 2 до 5 тысяч человек) живет около 16 % сельского населения. Это означает, что многие современные блага и удобства (медицинское обслуживание, хорошие магазины, полная школа, газо– и водопровод) доступны примерно половине сельского населения. Больницы действуют в 31 % сельских населенных пунктов, преимущественно крупных, а фельдшерские пункты – в 52 %, школы – в 66 %, клубы – в 60 %; промтоварные магазины – в 54 %, продовольственные магазины – в 74 %. Газифицированы 43 % сельских населенных пунктов (преимущественно в европейской части России). Устойчивое транспортное сообщение с райцентром есть у 54 % деревней и сел.
   Состав сельского населения свидетельствует о более высокой, в сравнении с городским населением, доле здесь людей старшего и пожилого возраста, пенсионеров, а также – о значительной избыточности рабочей силы на селе.

   На 12 % работников сельскохозяйственного производства в селе приходится 9 % безработных (что заметно выше среднего показателя по стране: по опросам ВЦИОМа, в августе 2002 года он составлял 5,5 %) и 6 % тех, кто вынужден жить за счет ЛПХ, своих огородов и живности. Низкий уровень квалификации и оплаты труда занятых в сельском производстве оборачивается низкими доходами, с чем связана низкая удовлетворенность работой и слабая мотивация к интенсивному труду. Соотношение довольных и недовольных своей работой среди сельских работников и занятых в агропроме [45 - Работники АПК, с которыми мы сравниваем тех, кто занят в сельскохозяйственном производстве, в основном работают либо на мясоперерабатывающих комбинатах (26 %), либо на молоко– и сыродельных заводах (20 %). Еще небольшая часть работает на сахарных (8 %) или мукомольных заводах (7 %), консервных производствах по переработке фруктов, овощей и т. п. (4 %), а также рыбных комбинатах (3 %), абсолютное большинство которых расположены либо в райцентрах, либо в крупных городах. Примерно пятая часть работников АПК заняты на других производствах.] составляет, соответственно, менее 1,0 и 1,6.
   Условия существования в сельской местности зависят от принадлежности прежде всего к государственным структурам либо к отраслям, непосредственно не связанным с собственно сельским хозяйствам. Отсюда такой высокий удельный вес конторских служащих и управленцев, достигающий почти половины всех работников, живущих на селе (собственно рабочие составляют среди занятого сельского населения лишь 50 %). Если взять за основу отсчета только тех, кто связан с сельскохозяйственным производством, то и тогда удельный вес аппарата управления бывших колхозов и совхозов, включая «специалистов сельского хозяйства», составит более трети – 34 % (едва ли такой объем этой подгруппы вызван особой эффективностью труда здешних управленцев). При этом удельный вес «руководителей» разного ранга на селе вдвое выше, чем по народному хозяйству в целом (9 и 4 % соответственно). Такой массив корпорации управленцев и специалистов по отношению ко всей массе работников косвенно свидетельствует о жесткости социальных структур на селе, о том, сколько людей контролируют основные социальные ресурсы в деревне и, значит, заинтересованы в существовании сложившихся форм организации жизни.
   С бывшими колхозами и совхозами, то есть с тем хозяйством, которое осталось после них на принадлежащих им территориях, в материальном плане связано сегодня относительно небольшое число сельских жителей. Так, заявили о своих «очень тесных» связях с бывшим колхозом 14 % опрошенных, еще 16 % опрошенных указали на устойчивую зависимость своего благополучия от хозяйства, на территории которого они живут (это либо сами работники данного хозяйства, либо члены их семей, в этом хозяйстве не работающие, либо же пенсионеры, прежде работавшие в нем). Можно указать также некоторые другие влиятельные на селе категории граждан, с которыми руководство бывших колхозов поддерживает тесные отношения как с «нужными людьми»: это работники торговли, правоохранительных органов, административные работники, а также, в несколько меньшей степени, учителя, медицинские работники и т. п. (по сумме оценок «тесно» и «очень тесно» от 16 до 26 % представителей названных категорий связаны с бывшими колхозами и совхозами). Прочие же жители села, а это около 70 %, практически не зависят от бывшего колхоза и не связаны с ним.
   По мнению 74 % сельчан, руководство этих хозяйств никак не учитывает их интересы в своей деятельности (противоположное мнение, что руководители этих хозяйств стараются учитывать нужды и интересы жителей села, высказали только 18 % опрошенных). Иными словами, две группы сельского населения живут как бы совершенно изолированно друг от друга, не будучи взаимно заинтересованы и никак не помогая друг другу. Речь идет, разумеется, не о моральных обязательствах, а о крайней скудости социальных ресурсов, которыми они обе располагают и могли бы обмениваться.
   Важнейшее значение для подавляющего большинства опрошенных и сельских жителей, и горожан в нашей выборке имеет подсобное хозяйство: собственный приусадебный участок или ЛПХ имеют все деревенские жители и две трети горожан из малых городов-райцентров, связанных с селом. 71 % сельских жителей и 66 % горожан (из малого города) или жителей райцентра заявили, что их подсобное хозяйство играет крайне важную роль для поддержания жизни их семей на сколько-нибудь терпимом уровне.
   52–53 % всех опрошенных производят в собственном хозяйстве продукты только для себя, для своей семьи. Только на продажу, то есть товарное производство характерно для ничтожной части всего населения – 2–3 % (это главным образом фермеры, составляющие 1,5 % сельского населения, и те 2–3 % работников АПК, которые имеют возможности использовать ресурсы своего производства). 30 % сельских жителей и 15 % работников АПК продают излишки продукции своего ЛПХ. Среди занятых в сельскохозяйственном производстве фермеры и независимые предприниматели составляют около 4 %.

   Приусадебное хозяйство играет действительно «подсобную», дополнительную роль в благосостоянии семьи, помогая бедным и нуждающимся держаться на плаву и выживать тем, кто находится в особенно тяжелых материальных условиях. Однако оно не играет принципиальной роли для более благополучных категорий населения, занятых в других отраслях экономики. Группа самых нуждающихся либо как-то живет за счет «огорода» (23 % этой категории опрошенных), либо – если его нет – «бедствует» (25 %). Лишь для 13 % этих респондентов ЛПХ не играет значительной роли; напротив, для 38 % людей, относительно, хотя и очень скромно обеспеченных, наличие или отсутствие собственного участка не имеет большого значения (а у еще 26 % – его просто нет).
   60 % живущих на селе – люди старше 40 лет, треть – старше 55. 44 % опрошенных имеют образование ниже среднего [46 - По данным июльского мониторинга 2002 года (N=2107 человек), 46 % жителей села и 30 % населения малых городов имеют образование ниже среднего. Если в среднем, по данным того же опроса, имеют высшее образование 14 % россиян, в Москве и Санкт(Петербурге – 27 %, в малых городах – 10 %, а на селе – 6 %.]. Можно сказать, что даже наличие среднего общего образования «выталкивает» человека из сельского хозяйства, стимулируя его переход в другие сферы занятости. Так, уже в агропроме более трех четвертей (77 %) получили среднее образование, причем двое из пяти занятых в агропромышленности имеют среднее специальное, а 12 % – высшее образование.
   Однако в обоих случаях мы имеем дело с контингентом, у которого по преимуществу низкий уровень образования и который в плане социальных самооценок, аспираций, запросов, трудовой мотивации, приобретения собственности, уровня достижений и т. п. представляет периферию общества: они – «государственные люди» в том смысле, что по ключевым вопросам своего существования не принимают решений сами, а зависят от сложившихся государственных институций. Поэтому различия между группами здесь (в том числе, такими крупными, как жители села/работники агропрома) редко когда выходят за пределы допустимых статических колебаний.
//-- Оценки ситуации --//
   Ответы сельских жителей в целом свидетельствуют об отсутствии изменений в их жизни за прошлые годы и о привычной бесперспективности на будущее; оценки же работников агропромышленных предприятий – о несколько более тревожном, неуверенном или пессимистическом настроении, характерном в целом для жителей небольших городов. Речь в последнем случае идет не о реальном ухудшении положения дел в среднем, для всех работников, а лишь о несколько большей неопределенности их ситуации. Поэтому ответы занятых в агропроме если и отличаются от сельского населения в среднем, то лишь несколько большей дифференцированностью, большим разбросом мнений, а не самим набором оценок и не их соотношением. Нюансы возникают в деталях оценок собственной ситуации или перспектив на будущее.

Более детальный анализ реакций населения на соответствующие диагностические вопросы в принципе подтверждает общий вывод о слабой дифференцированности общественного мнения сельского населения, его известной неподвижности и консерватизме. Более молодые и образованные респонденты оценивают ситуацию в сельском хозяйстве и агропромышленном производстве, ее изменения несколько более позитивно, чем другие группы, хотя различия между ними и не слишком значительны. Респонденты с высшим образованием выше оценивают общие перемены в отношении к проблемам сельского хозяйства и АПК в стране (давая тем самым как бы кредит новой аграрной политике руководства страны), тогда малообразованные респонденты при оценках имеют в виду лишь фактическое положение дел (и их суждения скорее негативные или скептические). Изменения же в районе и в собственной семье все респонденты расценивают скорее как негативные, причем к таким оценкам чаще склоняются малообразованные и малодоходные группы опрошенных (см. табл. 6).

   Таким образом, образованные респонденты (сельская или бывшая колхозно-совхозная администрация) оценивает перемены в стране более позитивно, чем другие группы, но ситуацию непосредственно в своем районе – как ухудшающуюся; высказывания же других групп практически не отличаются друг от друга и скорее пессимистичны. Другими словами, в сравнении с жителями крупных и крупнейших городов изменения в образе жизни сельского населения или населения малых городов за последние годы были значительно меньшими и, по их оценке, преимущественно негативными. Но дело не только в этом очевидном факте.
   Даже при фактических изменениях реакция на них в сельской среде (включая подгруппы более образованных и более информированных респондентов) крайне замедленная. Структура ответов на вопрос об изменениях в агропромышленном секторе «в стране в целом», в «районе», «для вас лично», которые измеряют степень реальных подвижек в образах жизни людей, а не только изменения на неконтролируемом и не проверяемом непосредственно личным опытом, декларативном общероссийском уровне, свидетельствует о принципиальном тождестве мнений опрошенных из самых разных групп. О некоторых отличиях, характерных для сельской «элиты», можно говорить только применительно к оценкам «руководителей» и «специалистов»: только их мнения отличаются большей определенностью, дифференциацией, даже поляризацией (они равным образом дают больше и позитивных, и негативных оценок), но сам их баланс не меняется кардинально.
   Их большая компетентность и более разнообразные суждения не означают, что они как-то отличаются по своим установкам или принципиальным ориентирам от основной массы населения.
   В общем и целом психологический климат на селе, оценки ситуации сельскими жителями стабильны и отражают скорее застойное положение дел, и чем дальше от райцентра, тем меньше ощущаются какие-либо изменения или надежды на перемены. 7 % опрошенных настроены оптимистически и с уверенностью смотрят в будущее, 28 % – надеются на перемены к лучшему в ближайшее время (и те и другие представлены главным образом молодежью и людьми до 45 лет), еще 15 % – воспринимают происходящее довольно спокойно, но без излишнего оптимизма и каких-либо ожиданий. Напротив, примерно 40 % опрошенных испытывают тревогу, страх перед настоящим и не ждут для себя ничего хорошего. Характерно, что так настроенных респондентов несколько больше среди работников АПК, где ситуация гораздо менее стабильная и предсказуемая (39 % среди сельских жителей и 46 % – среди занятых в АПК). Напротив, пессимистических оценок относительно будущего развития хозяйства в ближайшие годы гораздо больше среди сельских жителей, нежели среди работников АПК: считающих, что положение здесь скорее безнадежное, у сельчан 33 %, у работников АПК – 24 %.

Представления и мнения относительно различных проблем жизни сельского населения и положения дел в аграрном секторе не зависят от того, каков аграрный профиль сельскохозяйственного производства или характер продукции агропромышленного производства (соответственно, они не связаны непосредственно с рентабельностью или отсутствием доходов в той или иной отрасли сельского хозяйства). Такой «консенсус» возникает благодаря общей системе организации жизни в селе, общим условиям и стандартам существования и не связан с конкретными успехами или неуспехами того или иного хозяйства. Примечательно в этом плане, что самые оптимистические взгляды на положение дел в аграрном секторе высказывают не те, кто непосредственно связан с сельскохозяйственным производством, а работники торговли и сферы услуг (соотношение положительных и отрицательных мнений здесь составляет 26: 20 при 46 % тех, кто полагает ситуацию неизменившейся), тогда как самые пессимистические оценки дают милиция и сотрудники правоохранительных органов (17:36 и 36 % считающих, что изменений нет). Здесь можно говорить о проекциях групповых оценок – о явном переносе собственного социального положения на ситуацию в сельском хозяйстве.
//-- Главные проблемы --//
Основные проблемы сельских жителей и той части населения малых городов, которая связана с агропромышленным производством, определяются кризисом или упадком сельскохозяйственного производства, отсутствием развития и соответственно снижением уровня жизни в сельских районах. Речь не идет об ухудшении в этой сфере за постсоветский период – напротив, в последние несколько лет отмечается некоторое улучшение общей ситуации. Речь идет о длительном периоде общей социальной деградации села и бесперспективности жизни для наиболее активных и деятельных групп, не могущих существовать за счет доходов от своего труда и не имеющих надежд на лучшее в ближайшем будущем.

   Как видим, работники агропрома более критичны, они реже удовлетворены своей жизнью, чем жители села. Кроме угрозы безработицы и состояния социальной сферы, прежде целиком находившейся под опекой государства, – бесплатной медицины, образования, устройства детей в детсадах (этими проблемами в одинаковой мере задеты опрошенные обеих групп), а также кроме повального и хронического пьянства, тяжесть которого на селе ощущается острее, фактически все перечисленные в таблице социальные и культурные проблемы в большей мере беспокоят респондентов, представляющих агропромышленный комплекс. Это объясняется несколькими обстоятельствами.
   Во-первых, сравнительно более высокими запросами занятых в агропроме, что вызвано их более высоким в целом уровнем образования и квалификации, несколько более высокими доходами, их относительной молодостью и большей требовательностью к качеству жизни, более высокими стандартами потребления и ожиданиями в этой сфере. Сельское население – более бедное, пожилое, менее образованное, с более ограниченным кругозором, меньшими возможностями, но и, соответственно, меньшими запросами. Оно, можно сказать, притерпелось к своему положению, каким бы незавидным то ни было. Во-вторых, различия связаны с тем, что основная часть занятых в агропроме живет в малых городах и ПГТ, где качество городской жизни невысоко. Именно здесь появляются многие проблемы, которые отсутствуют в деревне: на селе в большинстве случаев просто нет соответствующих услуг, соответствующих коммунальных служб, а значит, нет и претензий к их плохой работе. В малых городах и особенно в ПГТ, расположенных сравнительно недалеко от крупных центров, которые оттягивают на себя социальные и финансовые ресурсы, куда перетекает более активное население, резко обостряются все хронические социальные проблемы советского общества – обеспеченность жильем, безработица, рост цен, задержки с выплатой зарплаты, неразвитость социальной инфраструктуры (дороги, общественный транспорт, низкое качество ЖКХ и др.).
   Список проблем, основных причин или факторов беспокойства и неудовлетворенности опрошенных можно разделить на три части.
   Первая группа самых острых и больных вопросов включает чисто экономические проблемы – низкий уровень производительности и оплаты труда, спад производства, соответственно, крайне низкие доходы работников, нестабильность занятости, безработицу, разрыв между ценами на продукты первой необходимости и уровнем доходов большей части населения. Эти проблемы указывали подавляющее большинство (от половины до двух третей) опрошенных.
   Вторая группа проблем распадается на два типа:
   1) Связанные с общими условиями жизни, развитием социальной инфраструктуры, социальным и культурным обеспечением и обслуживанием населения. На эти обстоятельства указывали от 20 до 30 % всех опрошенных. Это, главным образом, задержки выплаты зарплат и пенсий для не работающего по старости населению, жилищные проблемы (невозможность получить жилье, этот момент особенно часто, в 1,6 раза чаще, чем в среднем, отмечали молодые респонденты), включая и недовольство работой органов ЖКХ, и отсутствие либо вообще какого-нибудь медицинского обслуживания (проблема особенно серьезная для пожилых людей), либо соответствующего ожидаемому качеству или уровню, а также – вечная проблема России – плохие дороги, отсутствие коммуникаций с районным или областным центром, на которые указывал каждый четвертый из опрошенных в целом (каждый третий работник АПК).
   2) Связанные с социальной патологией и деградацией села как типа поселения, как формы жизненного уклада. Здесь на первое место выходят такие проблемы, как пьянство и алкоголизм (особенно в отдаленных селах Урала, Севера и, в несколько меньшей степени, Дальнего Востока). Больше всего эти явления беспокоят женщин, особенно старшего возраста – матерей, жен. Необходимо также упомянуть наркоманию и торговлю наркотиками (в городах и райцентрах она упоминается среди острых проблем в 2–4 раза чаще, чем в селах, в региональном плане здесь резко выделяются Сибирь, Дальний Восток, южные районы), преступность (главным образом для населения городов и райцентров).
   Третью группу составляют проблемы, которые отмечали отдельные категории населения. Это те вопросы, которые касаются либо матерей с детьми школьного возраста, либо саму молодежь, или жителей определенного региона. Перечислим их специально, поскольку они, представляя крайне острые проблемы для той или иной группы, в общем массиве опрошенных уходят на третий план.
   Прежде всего это целый блок вопросов, связанных с воспитанием молодежи, подрастающим поколением, досугом более молодых и активных групп (на них указали 15 % всех опрошенных), а также невозможность получить профессиональное образование, пройти курсы переобучения или повышения квалификации (молодежь – 21 %, т. е. вдвое чаще, чем в среднем), отсутствие возможности дать детям полноценное школьное образование (8 %), неустроенность младших детей, особенно дошкольников, поскольку нет необходимых детских учреждений – садов, яслей (в среднем 7 %, среди молодых женщин – 10 %).
   Другой круг вопросов – плохая работа общественного транспорта (13 %), отсутствие регулярной и надежной связи с центральной усадьбой или с райцентром, городом, что резко осложняет все прочие социальные аспекты жизни (от поездок к месту учебы или работы до получения медицинского обслуживания). Хотя на работу общественного транспорта жалуются все категории опрошенных, особенно остро этот вопрос стоит именно в городах и райцентрах, их пригородах, с одной стороны, и в самых дальних селах – с другой. Кроме того, здесь очень значимы региональные различия: хуже всего дело обстоит дело в районах Сибири и Дальнего Востока (где этот пункт в списке проблем указывают в 1,5 раза чаще, чем в среднем по выборке).
   Относительно незначительное место в высказываниях опрошенных занимают острота таких проблем, как произвол милиции или плохая работа местных властей (на них указали лишь 4 %), межнациональные отношения или проблема мигрантов из других регионов России и ближнего зарубежья (2 %). Это не значит, что в целом население довольно милицией и местной администрацией (из других исследований выявляется крайняя степень недовольства исполнительной властью, органами администрации и правопорядка, недоверие к властям разного рода, за исключением областного уровня), а означает лишь рутинную притерпелость к той власти, которая есть.
//-- Социальное пространство как дистанция и барьер --//
   Понятно, что чем крупнее населенный пункт, тем выше уровень развития социальной структуры и обеспеченность всеми благами городской цивилизации – образовательными и медицинскими учреждениями, торговыми предприятиями, тем вероятнее возможность найти работу. Таков советский, централизованный, территориально-иерархический тип урбанизации, именно с его последствиями мы здесь имеем дело. Расстояние до райцентра или города является в отечественных условиях показателем важнейшей социальной дистанции между сосредоточением социальных благ и возможностей в райцентре и бедной во всех смыслах периферией. Подавляющая часть сельского населения – почти две трети (61 %) – живет на расстоянии свыше 50 км от крупных городов, 32 % – на расстоянии свыше 20 км от райцентра, и это, учитывая качество дорог, степень развития общественного транспорта, незначительное число автомобилей в личном владении, является сегодня основным препятствием для экономического и социального развития сельских районов России.

   Расстояние до центра является сегодня важнейшим социальным показателем благополучия или неблагополучия. Это не географическая дистанция, а показатель интенсивности социально-экономических изменений – формирования новых условий хозяйствования и разрушения старых советских форм, сложный системный индикатор, стягивающий в себе большинство социально-демографических и социокультурных особенностей и различий. Так, доля считающих «благоприятными» перспективы развития сельскохозяйственного производства в своем районе выше всего непосредственно в райцентре (27 %) либо в самых отдаленных селах (24 %); в сравнительно же близких от города селах эти оценки заметно снижаются до 19–21 %.
   И, напротив, доля тех, кто расценивает возможности подобного развития как «нулевые», растет по мере удаления от городов и райцентров – с 23 % до 35 %.
   Как видим, улучшение положения дел наиболее ощутимо в ближайшей к городу пригородной зоне, особенно же ухудшилась ситуация, по оценкам респондентов, в отдаленных деревнях. Положение в райцентрах, если судить не по одному вопросу, а по ряду показателей, стало более дифференцированным и сложным. Тем самым, становится очевидно, что за последние два-три года ситуация стала для ряда групп заметно лучше, но одновременно хуже для тех, кто по мере распада советской системы обеспечения оказался без медицинского обслуживания, без перспектив на повышение квалификации или переобучения и т. п.

//-- Почему стало хуже? --//
Причины того, почему сельское хозяйство в районе недостаточно рентабельно и выгодно, сводятся для наших респондентов главным образом к резко сократившейся или недостаточной государственной поддержке сельскохозяйственного производства.

   Сами по себе эти данные свидетельствуют о ненормальности экономической ситуации, бесперспективности прежней колхозно-совхозной системы, ее неспособности не просто к развитию, но даже к простому воспроизводству. Ответы опрошенных говорят о медленной, но неуклонной деградации сельского хозяйства, отсутствии стимулов к работе как у рядовых работников, так и у руководства, оттоке молодежи, нарастающей социальной дезорганизации, почти критическом положении вещей, если учитывать его последствия – пьянство, преступность и прочие девиантные формы поведения. Из других причин ухудшения дел на селе можно указать на массовый отъезд молодежи (указано 17 % опрошенных) и сокращение госзакупок (14 %).
   При этом абсолютное большинство опрошенных, вне зависимости от сектора или отрасли занятости, уверены, что сельскохозяйственное производство в их районе может быть рентабельным и эффективным. Среди работников сельского хозяйства такого мнения придерживаются 74 % опрошенных, среди работников АПК – даже 80 % (среди безработных эта уверенность характерна для 79 %, учащихся – 82 %). Возникает вопрос: что, кроме сложившейся социально-экономической системы, этому мешает?
   Если исходить из предположения, что перспективность тех или иных профессий и занятий определяется их престижностью в глазах взрослых членов сообщества, тем, в какой степени они хотели бы, чтобы их дети выбрали эти сферы занятий, то можно сказать, что сельскохозяйственные профессии или занятия, связанные с агропромышленным производством, сегодня представляются подавляющему большинству опрошенных скорее нежелательными и непривлекательными. Значимыми они остаются менее чем для трети опрошенных, причем здесь явно выделяются те, у кого ограничены ресурсы (образовательные, возрастные, квалификационные) и кто поэтому не обладает значительной свободой выбора – неквалифицированные рабочие, зоо– и агротехники со средним образованием. Даже фермеры и предприниматели, казалось бы, связанные с сельским хозяйством, вложившие значительный собственный капитал в землю, оборудование, и те довольно определенно высказываются против выбора их детьми профессий, связанных с сельским хозяйством или промышленной переработкой его продуктов. Трудно найти другой индикатор, который так ясно указывал бы на негативное отношение живущих на селе или связанных с селом к сельскому труду и к агропромышленному комплексу, устойчивое представление о безнадежности и бесперспективности этой сферы в настоящем, чувство невозможности изменить здесь что-либо к лучшему.

Бесперспективность ситуации связана, по мнению опрошенных, в первую очередь с отказом государства от той помощи сельскому хозяйству и агропромышленности, которая осуществлялась с середины 1960-х годов и без которой они сегодня не могут уже не только развиваться, но и просто существовать. Лишь две категории опрошенных – руководители и часть фермеров – готовы несколько позитивнее других оценивать нынешнюю роль государства в аграрном секторе. В среднем же по массиву доля удовлетворительных и положительных ответов на этот вопрос не превышает одной десятой от всех респондентов (11 %).

   Мнения о том, какие меры могут помочь сельскому хозяйству и агропромышленному комплексу, обеспечить подъем аграрного производства, абсолютно едины во всех группах работников и населения. Это – государственные субсидии и дотации, налоговые льготы, патерналистская политика государства по отношению к отечественному производителю и устранение конкуренции со стороны иностранных производителей, повышение зарплаты в сфере сельского хозяйства и пенсий сельскому населению. Короче говоря, речь идет о чисто пассивном, зависимом отношении слабых к государству-донору. Частные предприниматели, фермеры в этом плане мало чем отличаются от прежней административной головки советского времени, если не считать того, что они (как и нынешние директора агропромышленных предприятий) гораздо более настойчиво требуют все того же – «выделения в бюджете дополнительных денежных средств на поддержание сельского хозяйства и агропромышленного комплекса» (70 и 61 % при 55 % в среднем), налоговых льгот и оградительных таможенных пошлин для иностранной продукции (54 и 54 % при средних 34 %), предоставления государственных кредитов фермерам и малым агропромышленным предприятиям (45 % при средних 28 %; характерно, что руководители бывших колхозов настаивают на этих мерах реже, чем все опрошенные в среднем). Директора, администрация и специалисты, рабочие нынешних сельских предприятий и аграрных комбинатов, напротив, настаивают на повышении уровня зарплат и пенсий работникам агросектора (43–45 % при средних 38 %) и т. п.
//-- Проблема частной собственности на землю и эффективности разных типов хозяйств --//
   Отношение к частной собственности на землю у работников сельскохозяйственного и агропромышленного сектора весьма противоречивое (опросы по этой теме проходили до принятия Думой соответствующих законов). В среднем соотношение сторонников частной собственности и противников этого составляло 49 % к 42 %. Колебания в ответах разных групп не очень значительны. Более определенно и активно за введение частной собственности высказываются фермеры и служащие, рабочие; более осторожны и скорее негативно настроены – директора, руководство аграрных предприятий (здесь соотношение мнений за и против выглядит так: 41 % против 55 %), специалисты бывших колхозов (у специалистов с высшим образованием эта картина такова: 46 % – «за» и 50 % – «против»).
   Разумеется, эта проблема – не только экономическая, но и идеологическая. Принцип частной собственности не согласуется с представлениями, привычными для более старших групп, выросших, живших и работавших в условиях советского колхозного строя, для руководства вчерашних и нынешних сельских хозяйств, для связанных с этим руководством, зависящих от него специалистов. Но, с другой стороны, отношение к данной проблеме определяется тем, могут ли респонденты получить реальную выгоду от частной собственности. Понятно, что наиболее пожилые и наименее квалифицированные среди опрошенных, люди пенсионного возраста, не надеются на подобную выгоду (не верят, что успеют что-то получить; не уверены в своих силах, в том, что справятся с ситуацией и проч.). По этим причинам респонденты более старших и менее образованных групп чаще относятся к введению частной собственности на землю отрицательно. Особенно значимы в данном вопросе расхождения именно по возрасту: целиком отрицательных оценок придерживаются 10 % самых молодых респондентов (до 24 лет) и 31 % опрошенных в возрасте старше 55.
   Самые молодые респонденты в несколько большей степени, чем опрошенные других возрастных групп, ориентированы не только на частную собственность, но и на развитие бизнеса. Они как будто бы меньше опасаются открытой конкуренции (правда, у них и социальный опыт, в том числе опыт реальной конкурентной борьбы, весьма невелик). Поэтому молодые респонденты (до 40 лет) считают фермерские хозяйства более перспективными в смысле производительности, тогда как пожилые опрошенные видят перспективу в акционерных обществах на базе бывших колхозов и совхозов, можно сказать – в более привычных для себя формах под новыми вывесками. Подчеркнем, что самые молодые респонденты (до 24 лет), равно как и наиболее образованные среди опрошенных, ждут от государства все-таки не столько дополнительных бюджетных вложений в сельское хозяйство и агропром, сколько облегчения налогового бремени. Иными словами, они несколько реже других ожидают помощи со стороны, а скорее просят не мешать им самим.
   В целом жители села склоняются сегодня к сохранению в несколько видоизмененном форме прежних коллективных или совхозных предприятий и объединений. Вместе с тем ситуация не совсем уж однозначна. Отметим высокую оценку эффективности фермерских хозяйств у тех, кто не принадлежит к головке агропрома и колхозной бюрократии: служащие, квалифицированные рабочие, не говоря о самих фермерах, оценивают эту форму хозяйствования выше всех других типов организации сельскохозяйственного производства.

Более того, значительная часть сельских жителей отлично знает, что процесс продажи земли уже давно идет (об этом заявили 31 %). Причем он оживленнее всего там, где существует дефицит обрабатываемой земли, где почвы лучше, а населения больше и местность обустроена, – на Северном Кавказе (52 %), в пригородных районах Северо-Запада (39 %), в Центральном регионе, Восточной Сибири и в Поволжье (по 33 %).
Так что в приводимых оценках и реального положения дел, и ожидаемых перемен, и представлений о том, как, скорее всего, реально получится, нужно все время разграничивать несколько планов. Например, проблема собственности на землю в сознании сельских жителей существует на нескольких смысловых уровнях. Во-первых, это те представления, которые сложились по инерции советского времени: земля принадлежит государству (так считают 41 % опрошенных) и сельским хозяйствам, бывшим колхозам (51 %), а с другой стороны, и работают (28 %). Таков один уровень понимания, в значительной степени остаточный или декларативный.

   В реальности же картина выглядит иначе: распоряжается землей и продает ее сегодня прежде всего бывшая колхозная «олигархия» – администрация колхозов, сельских хозяйств – своим личным решением и в личных интересах. Преобладающая часть тех, кто говорит, что у них в округе земли продаются (51 %), заявляют, что этим занимается «администрация, правление сельских хозяйств». Еще 28 % указали на то, что землю продают сельские хозяйства по решению общих собраний акционеров. И лишь небольшая часть – 21 % – сказали, что это делается «правительством России».
   Продажа земли объясняется опрошенными, во-первых, тем, что в большинстве случаев в тех местах, где они живут, есть свободные, заброшенные и необрабатываемые земли, а во-вторых, прямой заинтересованностью в этом прежде всего администрации бывших колхозов и совхозов, продающих их желающим (отчасти, впрочем, это же делают и сами члены сельскохозяйственных предприятий и объединений).
   Сама подобная практика особого осуждения или сопротивления опрошенных не вызывает, поскольку их зависимость от «своих» достаточно сильна. Правда, чаще об этом говорят жители, не занятые непосредственно в сельскохозяйственном производстве, работающие в других отраслях производства или в торговле (32 %), в системах управления, здравоохранении и т. п. (40 %) или даже нигде не работающие, занятые на своем приусадебном участке (33 %). Работники собственно сельских хозяйств упоминают это несколько реже (28 %).
   Такое расхождение может означать две вещи: 1) явное нежелание бывших колхозников говорить об этом, выдавать своих или склонность преуменьшать нежелательные явления, поскольку основная масса их не одобряет свободную продажу земли, 2) то, что продажа земли идет главным образом за счет тех участков, которые не входят в фонд сельскохозяйственных угодий, обрабатываемых в производственных целях.
   Оценивая в дальнейшем готовность сельского населения покупать землю, нужно с самого начала иметь в виду, что примерно в 30–40 % случаев вокруг наших опрошенных просто нет свободной, необрабатываемой земли и ею в их местах не торгуют. Далее, 37 % опрошенных вообще считают свое село в хозяйственном смысле бесперспективным, поэтому и привлекательность земли для них не так уж велика. И, наконец, треть опрошенных – пенсионеры, они не станут искать себе лишних забот, а с другой стороны, именно они – по особенностям воспитания, трудового и социального опыта – чаще других не одобряют куплю-продажу земли по идеологическим причинам, по прежним привычкам, из опасений утратить свое и без того не слишком завидное социальное положение. Итак, до 40 % опрошенных приходится с самого начала считать в интересующем нас плане бесперспективными. Они в любом случае, пусть молча, будут все-таки против торговли землей.
   Но и в целом сегодняшний потенциал покупки земли на селе и расширения земельных владений нынешних собственников не так уж велик. К свободной купле-продаже земли вообще, как к социальному явлению, положительно относятся 29 % опрошенных, вдвое больше жителей села относятся к нему скорее отрицательно. 40 % жителей села вообще принципиально и твердо против любой торговли земельными угодьями.
   Среди возможных позитивных результатов свободного землеобмена на рыночных основаниях чаще всего называются следующие: землю получат те, кто хочет и умеет работать (16 %), будут освоены заброшенные земли (15 %), земля будет использоваться более разумно (15 %), возникнет слой «крепких собственников», «настоящих хозяев» (12 %). Как видим, положительные ответы объединяют довольно небольшие группы сельского населения, причем эти группы практически не пересекаются. Можно сказать, каждый человек называет какой-то один положительный резон и не находит никаких других. В итоге получилось, что в среднем каждый из опрошенных дал на данный вопрос чуть больше одного (1,15) положительного ответа.
   Напротив, страх отрицательных последствий торговли землей, ожидаемые от этого угрозы для всего сельского уклада жизни и для самих опрошенных жителей села достаточно велики: в среднем каждый опрошенный дал здесь примерно три разных отрицательных ответа.
   55–59 % опрошенных предвидят в этой перспективе спад сельскохозяйственного производства в стране и ухудшение материального положения крестьянства, 38 % считают, что торговля землей ухудшит их личное положение (они расшифровывают это опасение вполне однозначно, говоря, что либо смогут получить у этих новых хозяев земли работу лишь заведомо хуже своей нынешней, либо даже не получат ее вовсе, – в сумме две эти подгруппы составляют 34 % опрошенных, тогда как надеются не снизить уровень своей нынешней работы или несколько повысить его заметно меньше – 23 % опрошенных). Чаще всего респонденты опасаются, что землей начнут спекулировать (так считают 27 %), что землю скупят иностранцы (23 %), «жители Кавказа» (20 %), что купленную землю будут использовать не по назначению (например, горожане для постройки коттеджей – таково мнение 20 %) и выведут ее из сельскохозяйственного оборота, в результате будут развалены нынешние колхозы и совхозы (19 %).
   Так что следует с самого начала подчеркнуть: ожидания большинства сельского населения, связанные с куплей-продажей сельскохозяйственных земель, носят явно негативный характер, эти акции и перспективы воспринимаются как очередной маневр власти, не сулящий ничего хорошего тем, кто сегодня живет на земле. Цели земельной реформы не совсем понятны населению, а потому оно, естественно, как может, их «додумывает», вкладывая в предстоящие изменения весь опыт пассивного терпения и адаптации к жесткой политике советской власти по отношению к крестьянству. Есть несколько моментов, которые определяют структуры и характер подобных негативных ожиданий.
   1. Крайне низкий уровень жизни сельского населения в целом и, соответственно, практически полное отсутствие каких-либо возможностей – капиталов, ресурсов, денежных средств – для приобретения земли, в случае если реально станет вопрос о появлении открытых возможностей ее покупки.
   2. Представление о том, что «по справедливости» земля, сельскохозяйственные угодья принадлежат прежде всего всем местным жителям, вне зависимости от того, являлись они колхозниками (работниками совхоза), профессионально занимались другими вещами (были учителями, медицинскими работниками, почтовыми служащими и т. п.) либо же, как минимум, работали на коллективных или государственных аграрных предприятиях, были связаны с ними. Если уж надо раздавать и разделять прежнюю госсобственность на землю, то делать это следовало бы только через бесплатное распределение всем сельским жителям. Однако «будут делать», и основная масса населения твердо убеждена в этом, «прямо наоборот»: путем продажи земли всем желающим, и никаких возможностей у сельского населения сопротивляться или возражать против этого нет. Так думает основная масса сельчан. Поскольку денег у них самих нет (деньги, как полагает большинство опрошенных, есть, главным образом, у «чужих» людей, чужих по всем основным социальным, этническим и культурным характеристикам), то «приезжие», «пришлые» наделяются самыми отрицательными чертами, по принципу «у чужих есть все, чего нет у нас» (а если мы «добрые люди», то «чужие» – обязательно мошенники, мафия, спекулянты и т. п., хотя никто не знает, кто, собственно, может быть покупателем земли, ведь никакого особенного, открытого спроса на землю нет – слишком скудны денежные ресурсы у населения, нет возможностей для льготного кредита). По существу, опрошенные готовы покупать только небольшие участки для расширения уже имеющегося подсобного хозяйства (13 %), лишь 6 % – для развертывания товарного сельскохозяйственного производства. Если бы имелись соответствующие условия для получения кредита, эта группа потенциальных покупателей выросла бы, но не очень значительно – до 30 %. Причем соотношение мотивов покупки осталось бы тем же: для расширения ЛПХ (60 % из всех возможных покупателей земли), для строительства дома (чуть больше четверти всех потенциальных покупателей – 27 %) и столько же (26 %) для увеличения производства сельскохозяйственной продукции. Так что, хотя основная масса сельского населения настроена против введения свободного рынка земли, аргументируя это главным образом грядущей спекуляцией землей, в действительности покупателей земли сегодня в деревне практически нет.
   3. Соединение бессилия и обреченности, раздражение и зависть против богатых рождают глухое и полное неприятие возможного закона о введении частной собственности на землю. Сторонникам и лоббистам этого комплекса социально-экономических и социально-политических реформ будет крайне трудно преодолеть подобные установки и настроения, поскольку никакие рациональные доводы это сознание не желает слушать.
   4. Сохранение государственной, или «колхозной», собственности на землю означает сохранение остатков прежней системы существования сельского населения, которая – вне зависимости от того, хороша она или плоха – имеет для наших опрошенных одно несомненное достоинство. К ней не просто адаптировались – она создала сложнейший симбиоз связей, при которых низкая оплата труда или пенсий компенсировалась всеобщей «колхозной кормушкой» (законным, полузаконным или незаконным доступом к получению льготных или бесплатных ресурсов – электроэнергии, горючего, семян, комбикормов, техники, транспорта). Эти отношения сохраняются, пусть не в прежнем объеме, и сегодня, причем не только у работников собственного аграрного сектора, а и у других сельских жителей. Упразднение или ограничение этих отношений с приходом новых хозяев таит угрозу сложившемуся порядку существования, от которого больше всего зависят самые бедные категории населения (бедные во всех смыслах, включая и социальные возможности, и доступ к ресурсам). Поэтому упорное сохранение системы характеризует поведение и мышление основной части жителей села, вне зависимости от того, насколько оно включено в собственно аграрное производство. Вопрос о частной собственности на землю не существует сам по себе – он должен обсуждаться в контексте всех других социальных проблем и отношений на селе.
   Резюмируя представления опрошенных о самих себе, о деревне и деревенском укладе жизни, важно подчеркнуть несколько фундаментальных обстоятельств. В основе приведенных и приводимых далее мнений у большинства опрошенных лежат достаточно давние, устойчивые представления о селе не только как хозяйственной единице, но как о социальном целом – о единстве образа жизни, связей, привычек, повседневного распорядка дня, принятия важнейших решений, моральных санкций. Именно они составляют нормативный фон всех, казалось бы, чисто экономических или чисто технических (на взгляд стороннего человека из большого города) оценок купли-продажи земли сельчанами. Поэтому даже при том, что 71 % опрошенных в принципе, пускай на словах, но все-таки одобрили бы покупку земли у них в округе их соседями, но уже 47 % были бы против приобретения земли у них в округе выходцами из других регионов России (ровно столько же отнеслись бы к этому положительно – вот где мнения действительно «разделились»). Преимущественно против покупки земли у них в округе жителями других республик бывшего СССР, ближнего зарубежья были бы уже 70 % жителей села, и практически единодушно сельские жители (82 % опрошенных) не приветствовали бы покупателей из дальнего зарубежья.
   Важно и другое. Примерно для 60 % опрошенных подобное представление о селе, сельской общине и деревенском укладе связано с советским, колхозно-совхозным типом крупных хозяйств, владения землей, управления коллективной жизнью, коллективной ответственностью, даже коллективным заложничеством (в определенной степени за этим, особенно в зерновых и в животноводческих хозяйствах, есть и экономические резоны). Дело не только в том, что никакого иного опыта старшие, а во многом и средние поколения живущих на селе не знали – хотя эта безальтернативность, конечно же, крайне существеннизм – это не просто способ управления и хозяйствования, а целый образ жизни, который не поддается частичному трансформированию и улучшению, а, с точки зрения самих вчерашних колхозников, может и угрожает сегодня рухнуть целиком у них на глазах.
   Вместе с тем в практическом плане единство села как целого, насколько можно судить по полученным нами ответам, не так уж велико. Точнее можно сказать так: привязанность к нему, к его образу (в том числе, по привычке) выражена вполне явно, а вот сознание реальной социальной силы деревни в единстве ее жителей – намного меньше. Село как целое сейчас – это целое по преимуществу пассивное, как во многом пассивна и сама привязанность к нему. В немалой степени это единство в лишениях, единство в бедности, брошенности и проч. (не столько активная солидарность, сколько пассивное заложничество). Характерно, что лишь 5–10 % заявляют, что готовы участвовать в коллективных акциях протеста против бесконтрольной торговли землей на селе, тогда как свыше 40 % опрошенных в любом случае примут это как данность или, в крайнем случае, ограничатся выражением неудовольствия в разговорах с близкими. Иными словами, в социальном плане село сегодня уже очень атомизировано, индивидуализировано, раздроблено («каждый за себя»). На поддержку односельчан даже в важнейшем для них вопросе коллективной собственности, а значит и коллективной идентификации (переживании общего «мы») жители села не очень рассчитывают.
   Тех, кто хотел бы прикупить земли конкретно для себя и своей семьи, меньше, нежели тех, кто в принципе (нередко, видимо, лишь декларативно) относится к купле-продаже земли на селе без отрицательного предубеждения. Сегодня с определенностью утверждают, что хотели бы расширить свои земельные владения, лишь 10 % опрошенных; вместе с теми, кто хотел бы это сделать в принципе, интересующая нас доля потенциальных покупателей земли достигает 23 %. Правда, в том случае, если на это можно было бы взять у государства льготный кредит, доля таких людей увеличилась бы уже до 30 %.
   Доля тех, кто предпочел бы зарабатывать на жизнь, ведя собственное фермерское хозяйство, составляет среди наших опрошенных 14 %. Наиболее эффективной фермерскую форму ведения хозяйства на селе считают 22 % опрошенных, работу на индивидуальных приусадебных участках (при всей ее огромной реальной эффективности для сельского и городского населения страны!) – и того меньше, 13 %. Подавляющее большинство – 58 % – видит такую наиболее эффективную форму, как уже говорилось, в привычном для себя крупном хозяйстве на базе прежнего колхоза или совхоза.
   Имея в виду все сказанное, можно утверждать, что в конечном счете доля тех, кто более или менее реально готов сегодня при существующих порядках и своих реальных возможностях расширять собственные земельные угодья и работать на них, не превосходит 10–15 % сельского населения (скорее, она даже ниже этой отметки). Но недостаточно просто констатировать это обстоятельство, важно оценить, кто составляет основу этой группы, на кого в этом смысле можно рассчитывать. Понятно, что подобное «ядро» активистов в количественном отношении не может быть велико, вряд ли оно сегодня выше 5–8 % населения деревни. Но это именно наиболее активная часть жителей села, которая вместе с тем подходит к вопросу о земле, к оценке своих желаний, возможностей и сил более реалистично.

   Во всех приведенных оценках самыми активными и наиболее свободными от старых, советских, принудительно единых, уравнительных норм – готовыми покупать землю, зарабатывать на жизнь фермерством и т. д. – выступают молодые и, в целом, более образованные мужчины. В частности, среди них явно выделяется учащаяся молодежь. Однако надо отдавать себе отчет в том, что ее мнение в данном случае скорее выражает декларативную идеологическую позицию, нежели реальную готовность к соответствующей деятельности. Это выражение сформировавшейся за 90-е годы в более активных, подготовленных и социально-мобильных группах населения общей позитивной установки на рыночные свободы, экономическую самостоятельность и т. п. – фактор, разумеется, важный, но его одного для социальных сдвигов необходимого масштаба, конечно, мало.
   Перспективнее и надежнее здесь представляется другая группа: особенно часто в пользу фермерства, свободной торговли землей и т. д. высказываются те опрошенные, у которых больше детей. Сравним: в семьях, где детей до 16 лет нет, в пользу фермерства как занятия высказываются 11 %, в семьях с тремя и более детьми – 24 %. В первом типе семей заявляют о своем желании приобрести еще участок земли складывается установка на приобретение большей земельной площади: так, если в среднем по выборке участок больше двух соток готовы приобрети 8 % опрошенных, то в подгруппе опрошенных с тремя и более детьми их уже 18 %. Таких, условно говоря, многодетных семей в нашей выборке порядка 4 %. В данном случае с землей, как можно предположить, связывается преемственность семьи, коллективная «личность» рода. Отсюда желание сохранить землю за «своими», но вместе с тем и страх, как бы дети ее не утеряли или не разбазарили, соблазнившись сегодняшними деньгами, и проч. Характерно, что чем больше в их семье детей, тем чаще опрошенные склоняются к такой форме приобретения дополнительного земельного участка, как пожизненное владение с правом наследования, но без права продажи.
   Кроме многодетных семей, более активны в желании приобрести землю и хозяйствовать на ней именно те, кто уже и сейчас занимается этим делом, – по формулировке анкеты, те, кто «не работают и не ищут работу, а ведут хозяйство на своем приусадебном участке» (подобные люди составляют 7 % опрошенных). Сравним: 39 % из них одобрительно относятся к торговле землей (в среднем по выборке 29 %), 28 % предпочли бы зарабатывать на жизнь, ведя собственное фермерское хозяйство (в среднем по выборке 14 %), 36 % хотели бы приобрести еще земли для себя и семьи, прежде всего имея в виду расширение подсобного хозяйства (в среднем по выборке 23 %) и т. п. Они вдвое чаще среднего готовы приобретать участки более крупные по площади – больше стандартных двух соток.
   С третьей стороны, повышенное желание приобрести землю на селе высказывают жители районных центров, живущие недалеко от города. И наконец, заметны в этом плане и региональные различия. Наиболее активны в планах покупки земли, в положительном отношении к фермерству жители Сибири (особенно Восточной) и Дальнего Востока, Урала и Поволжья.
   Величина участка, который готовы сегодня приобрести жители села, напрямую связана с его предполагаемой функцией. Небольшие участки (стандартные две сотки) чаще думают приобрести для постройки дома, для родственников из города или «так», «про запас». Напротив, более крупные участки, по расчетам жителей села, предназначены по преимуществу для разворачивания или расширения собственного сельского хозяйства.
   Соответственно, перечисленные показатели, позитивно влияющие на готовность покупать землю (наличие и число детей, опыт работы в собственном приусадебном хозяйстве, желание приобрести больше земельных площадей), при прочих равных, положительно связаны между собой. Чем больше в семье детей, тем сильнее установка на обзаведение собственным сельскохозяйственным производством и на расширение его, а значит – тем больше площадь земли, которая семье нужна и которую она готова приобретать, и т. д. Можно предположить, что в данном случае речь идет как раз о той группе населения, которая при благоприятных прочих экономических, социальных, политических условиях в принципе могла бы в перспективе сложиться в слой «крепких собственников». Каким образом разные (крайние) социальные, профессиональные, доходные группы относятся к свободной купле-продаже земель сельскохозяйственного назначения?

   Как видим, среди тех, кто настроен категорически против свободного рынка земли, преобладают пожилые, низкообразованные слои и группы (бедные, одиноко живущие старики, чаще женщины). Они с трудом разбираются в круге затрагиваемых вопросов, в их социальном и политическом контексте, а потому чаще затрудняются в ответах на эти вопросы или не дают на них какого-то определенного ответа.
   Ядро людей, настроенных против рынка земли, образуют именно люди старшего возраста. Они проработали в колхозах всю жизнь, от любых изменений этой сложившейся и привычной для них системы для себя лично ждут только плохого. В целом доля противников торговли землей составляет среди опрошенных 38 %, однако людей старше 40 лет среди них – две трети, людей с начальным или неполным средним образованием – половина. Даже если эти люди не на пенсии, то в любом случае они не имеют специальности, обладают очень ограниченными социальными возможностями, ресурсами активности, потенциалом конкуренции в сравнении с теми, кто, по их мнению, может прийти хозяйствовать на селе.
   На вопрос «Если частная собственность на земли сельскохозяйственного назначения все же будет введена, то, как Вы думаете, как следует поступить с этой землей?» 75 % опрошенных заявили: «бесплатно передать в собственность людей, которые живут в этой местности» и лишь 13 % – «продавать участки всем желающим», прочие затруднились с ответом. Но на следующий вопрос: «А как, по Вашему мнению, власти собираются решать этот вопрос?» – подавляющее большинство (53 %) ответило: «продавать всем желающим», и лишь 15 % – «бесплатно передавать жителям этой местности» (32 % – затруднились с ответом). Так отвечали и те, кто выступает за свободную продажу, и те, кто настроен против нее в принципе или хотел бы оговорить ее существенными ограничениями или условиями.
   И все же резкое неприятие частной собственности на землю быстро ослабевало, если люди могли надеяться на то, что какая-то часть доходов от продажи земли пошла бы на улучшение социальной инфраструктуры села, на социальное обеспечение стариков, больных или не защищенных в социальном плане категорий населения. При таком допущении гипотетическое «сопротивление» введению частной собственности падало вдвое: до 25–29 %.
   Чем беднее считают себя люди, тем сильнее они держатся за такую форму социальной жизни, как колхоз.

Там, где коллективные формы ведения хозяйств воспринимаются населением как бесперспективные, а жизнь в будущем кажется совершенно безотрадной, разброс мнений растет, начинают осознаваться другие социальные возможности, свободная продажа земли не кажется чем-то абсолютно недопустимым. И наоборот, чем лучше кажется жизнь в коллективных хозяйствах, чем лучше перспективы села, тем более консолидированным выступает общественное мнение деревни в его противостоянии экономическим и социальным переменам (своего рода феномен относительной депривации – против перемен те, кому несколько лучше, чем бедным). Чем более перспективным представляется будущее конкретного села, тем, в среднем, выше в нем сопротивление идеям свободной торговли землей.
Потенциал сопротивления рыночной экономике на селе и, в частности, товарным земельным отношениям в силу уже сказанного по своей интенсивности невелик. Но именно потому, что он не концентрирован, а, напротив, размыт, он практически не доступен рационализации. Простейшими аргументами, прямыми призывами, апелляцией к авторитетам здесь мало что можно сдвинуть – эффект будет нулевой или даже отрицательный.

Подытоживая все сказанное о настроениях, установках и ожиданиях сельского населения выше, можно сделать следующий вывод. Речь идет не о слепом неприятии перемен, фобии нового или привычном традиционализме жителей села, а о вполне рациональном их поведении, хотя эта рациональность задана не интересами улучшения жизни, а стремлением сохранить то, что люди уже имеют, даже ценой снижения уровня запросов. Эта рациональность определяется необходимостью адаптироваться к порядку вещей, навязываемому извне, принуждением, силой, против которой у деревенских людей нет возможности бороться. И этот тип «консерватизма» будет только усиливаться по мере того, как село будет терять молодежь и, соответственно, мотивы улучшения устройства жизни на селе, надежды на будущее. Сама схема рациональности (рационализации усилий, средств, времени) здесь иная и будет продолжать меняться – от улучшения жизни в перспективе к выживанию именно данного поколения.
Это, безусловно, понижающая адаптация. Однако при данном раскладе возможностей и соотношении сил у людей в деревне нет шансов отстоять свои интересы, кроме глухого сопротивления и недоверия любым акциям властей. Возможность относительно благополучного существования задана для них доступом к ресурсам, которые связаны не с личной работой, ее интенсивностью или достижениями, а с шансами использования бывшего колхоза (его техники, комбикормов, энергии или «помощи» начальства). Но ровно так же возможности прежнего колхоза связываются с его нынешним начальством, примыкающими к нему и зависящими от него группами, в первую очередь с давлением на вышестоящие власти для того, чтобы получить какие-то льготы или помощь от «государства». Так что характерное для периферии недоверие «дальним властям», отчуждение от государства сочетаются на селе с государственно-патерналистскими установками, поскольку иных источников помощи или средств здесь нет. Другими словами, лучше, как говорили герои Шварца, «свой дракон», к которому притерпелись, с которым обжились, чем высокие риски активности и предпринимательства, на которые у людей в селе не осталось ни желания, ни сил.

Социальная стратификация. Элиты и массы

Борис Головачев, Лариса Косова, Людмила Хахулина
Формирование правящей элиты в России

//-- Теоретические посылки --//
   Формирование «новой» элиты неразрывно связано с трансформацией социальной структуры, природа которой в постсоветских обществах остается пока во многом неопределенной. Прежний «политический» капитал (занятие высоких партийных и государственных позиций благодаря членству в компартии) сегодня теряет свою главенствующую роль в формировании элиты. Напротив, все больше становится очевидным преимущество материальных ресурсов (иначе говоря, «экономического капитала») для занятия элитных позиций. Культурный же капитал – уровень и качество образования, общая культура, социальные познания – в советском обществе играл не столь важную роль, как партийность и статус. Усилит ли культура в постсоветский период свое влияние при формировании «новой» элиты или же по-прежнему будет играть подчиненную роль теперь уже по отношению к экономическому капиталу, остается пока неясным. На нынешнем этапе формирования «новой» элиты очевидны факты, что прежняя культурная элита, включая науку, теряет свои привилегированные позиции в обществе. Но в то же время можно наблюдать, как растет ценность хорошего образования, профессиональных знаний для продвижения по социальной лестнице.
   Многие изменения, кажущиеся очевидными, не имеют обоснованного специальными исследованиями научного объяснения. Почему, например, в то время, как институт номенклатуры – механизм продвижения в высшие слои – перестал существовать вместе с прежней компартией, многие бывшие члены парт– и госноменклатуры оказываются сегодня в составе «новой» элиты.
   Для интерпретации подобных фактов возникли по крайней мере две теории, объясняющие механизм смены элит при глубоких социальных изменениях общества.
   Первая, связанная с идеей воспроизводства элит, сформулирована в ряде статей социологов восточноевропейских стран (Ханкисс, Салаи, Станишкис). Согласно этой теории, при переходе к посткоммунистическому обществу определенная часть парт– и госноменклатурных кадров оказалась в состоянии конвертировать свой прежний политический капитал в набирающий силу капитал экономический и войти в класс крупных собственников (новой буржуазии), сохранив тем самым элитные позиции.
   При подобном развитии событий можно ожидать, что, несмотря на крах коммунистического режима и изменение характера социального неравенства, многие люди, составлявшие прошлую элиту, будут продолжать занимать привилегированные позиции и в новом обществе.
   Механизмом конвертирования являются временно сохраняющиеся связи госи партноменклатуры. Бывшая бюрократия, используя свои связи, превращается в новую буржуазию. Такая конвертация происходила во всех посткоммунистических странах в ходе приватизации госпредприятий. Их руководители, госчиновники в центре и на местах, в большинстве случаев сделавшие свою карьеру благодаря своему членству в компартии, получили сегодня важнейшие права решать, приватизировать ли госпредприятие или нет, по какой цене и кому. Нередко в той или иной форме они получали контрольные пакеты акций или крупные денежные вознаграждения. В свою очередь, последние можно было вложить в акции перспективных предприятий по льготным ценам.
   В политическом плане трансформация старой номенклатурной элиты в класс новых собственников может, по мнению авторов теории воспроизводства элиты, обеспечить надежный и мирный переход к посткоммунистическому обществу.
   Другая теория связана с идеей циркуляции элит, смысл которой состоит в том, что в бывших социалистических странах социальные трансформации нынешнего периода носят фундаментальный характер, в ходе которых элита будет заменена. Согласно И. Селени, формирование «новой» элиты происходит, наряду с прочим, и за счет «восстановления в правах» во втором и третьем поколении той буржуазии и той элиты, которая после Второй мировой войны и установления советского строя в странах Восточной Европы была выброшена со своих позиций через эмиграцию или оказалась насильственно пролетаризирована. Однако этот путь формирования новой элиты ни в одной из посткоммунистических стран пока не получил широкого распространения, несмотря на отдельные факты восстановления прав собственности в Венгрии, Чехии. Тем более этот путь малоприемлем в России. Потомки эмигрировавших российских владельцев крупной собственности практически утеряли связь со своей бывшей родиной, а оставшиеся в стране – пролетаризировались и сегодня нередко имеют совершенно другой социальный статус, ограничивающий претензии на возврат элитных позиций.
   Исходя из теории циркуляции элит, можно было бы ожидать, что в нынешних процессах социальной трансформации часть политической элиты, положение которой обеспечивалось занимаемыми постами в партийной номенклатуре, будет исключена из нынешней правящей элиты. Лишь немногие из них, успешно используя свое прежнее высокое политическое положение, смогут приобрести такой экономический или/и политический капитал, который позволит им сохранить элитные позиции. Но тогда возникает естественный вопрос: из каких социальных слоев рекрутируется нынешняя элита, какой социальный механизм обеспечивает путь «наверх»? Есть основание полагать, что идея воспроизводства элит более применима в объяснении имеющихся эмпирических фактов, чем идея циркуляции элит.
   Далее в статье изложены некоторые результаты эмпирического исследования «старой» и «новой» элиты, проведенного в 1993–1994 годах [47 - Изучению механизмов социальной трансформации и формирования «новой» элиты в бывших социалистических странах Восточной Европы посвящен международный проект «Социальная стратификация в странах Восточной Европы после 1989 года» (научные руководители И. Селени и Д. Трейман, Калифорнийский университет, Лос(Анджелес), в котором участвовали, помимо нашей, научные организации Венгрии, Польши, Чехии, Словакии.]. Цель исследования состояла в проверке описанных выше гипотез относительно состава и путей формирования правящей элиты.
//-- Методика исследования --//
   В ходе исследования было проведено 1812 интервью с руководителями партий, госуправления, науки и культуры, международной службы, занимавшими высокие номенклатурные должности в 1988 году (советская, она же «старая», элита), а также с представителями «новой» российской элиты, занимавшими в 1993 году должности, сопоставимые с номенклатурными.
   При построении выборки были выделены следующие страты. Для «старой» элиты:
   • партия (руководители КПСС, члены и кандидаты ЦК КПСС, руководители партийных издательств и изданий и др.);
   • государственное управление (министры, их заместители, члены коллегий и т. п.);
   • массовые организации (руководители ВЛКСМ, профсоюзов, различных комитетов, депутаты союзного уровня);
   • экономика (директора наиболее крупных заводов, вошедших в номенклатуру ЦК КПСС);
   • средства массовой информации, культура, наука, образование (должности номенклатуры ЦК КПСС, академики и члены-корреспонденты АН СССР);
   • международные отношения (послы, посланники, атташе и другие должности номенклатуры ЦК КПСС).
   При формировании выборки по «новой» элите были, насколько возможно, повторены страты, выделенные для «старой» элиты. Для «новой» элиты в этот список были включены:
   • аппарат Президента и Правительства, государственное управление;
   • общественные фонды, профсоюзы, лидеры современных политических партий, депутаты Верховного Совета РФ;
   • государственная экономика (директора крупнейших государственных предприятий);
   • бизнес-элита (собственники и менеджеры крупных предприятий, изначально созданных как частные);
   • средства массовой информации, культура, наука, образование (академики РАН, главные редакторы и члены редколлегий общенациональных газет, директора крупных НИИ).
   Страту международной службы для «новой» элиты было решено не опрашивать, поскольку работающие дипломаты находятся за границей.
   Опрос проходил в 19 регионах Российской Федерации. В основу формирования списков респондентов были положены несколько источников, прежде всего справочник (ранее секретный) «Номенклатура должностей ЦК КПСС». Этот справочник представляет собой перечень более чем 11 000 должностей в партийном, государственном, экономическом и внешнеполитическом аппаратах управления, а также руководящие посты в разного рода общественных организациях (творческих союзах и т. п.). Кроме того, при формировании выборки использовались справочники Академии наук СССР, «Депутаты ВС СССР». Для формирования экономических элит (как «старой», так и «новой») использовались данные Госкомстата о крупнейших промышленных предприятиях России, список спецэкспортеров МВЭС, списки крупнейших банков, товарно-сырьевых и фондовых бирж (по данным «Коммерсанта»), а также списки крупнейших коммерческих структур России, составленные сотрудниками региональных отделений Центра. Выборка современной политической элиты производилась случайным образом по справочнику правительственной связи. Интервью проводились на рабочих местах респондентов или по домашним адресам.
//-- Социально-демографические характеристики --//
   Советская правящая элита и современная российская элита во многих отношениях оказались весьма сходными. Обе представлены прежде всего мужчинами. В номенклатуре женщин было 7 %, в сегодняшних же эшелонах высшей власти женщин – 6 %. Представители обеих элит высокообразованны и имеют весьма сходное социальное происхождение. Почти 80 % нынешней элиты ранее состояли в КПСС. Нынешняя элита моложе номенклатуры. Восемь из десяти представителей номенклатуры старше 50 лет, из них 1/2 – старше 60 (приводится их возраст на 1993 год, а не на 1988-й). В современной же элите больше 1/2 – моложе 50, а каждый пятый – моложе 40 лет. Средний год рождения представителей «старой» элиты – 1934-й, «новой» – 1944-й. Элитные семьи немногочисленны: у 85 % опрошенных это семья с одним или двумя детьми.
   Этническая идентификация та же, что и у населения в целом: почти 90 % как «новой», так и «старой» элиты относят себя, хотя бы в какой-то мере, к русским. 17–18 % массовых и элитных респондентов из тех, у кого не было русских ни со стороны отца, ни со стороны матери, считают себя «в какой-то мере русскими».
   Исследование не выявило особых различий в образовательном уровне «старой» и «новой» элиты. 97 % представителей номенклатуры имеют высшее образование, причем более 20 % продолжали учебу после окончания высшего учебного заведения или имеют научную степень. В большей мере это характерно для партийных работников и для представителей высшего эшелона государственного управления. Доля «остепененных» или прошедших поствузовское образование в этих группах выше, чем даже среди представителей культурной и научной элиты. Однако многие из этих научных степеней были получены в «особых условиях», в институтах типа Академии общественных наук и ей подобных, где защита диссертации являлась формальным шагом для продолжения партийной или государственной карьеры и зачастую писал ее не соискатель, а сам научный руководитель.
   94 % опрошенных из «новой» элиты также имеют высшее образование, причем каждый пятый из них получил научную степень или обучался еще где-нибудь после окончания вуза. Высокообразованной оказалась и российская бизнес-элита (значительно более образованной, чем их коллеги в Польше и Венгрии).
   Можно выделить набор дисциплин, который изучали в качестве основного предмета до вступления в номенклатурную должность, – это инженерно-технические специальности, естественные науки, и набор дисциплин «элитарных» – ими овладевала большая часть респондентов после занятия высокостатусных позиций – в первую очередь это экономика, управление, общественные науки и марксизм-ленинизм. Процент овладевших последней дисциплиной до вхождения в номенклатуру – 3 %, 14 % освоили ее после включения в номенклатуру.
   В качестве базового образования советская и российская элита имеет опыт изучения технических дисциплин (28 %), экономических (18 %), гуманитарных и естественных наук (12 и 9 % соответственно). Доля получивших только «партийное образование» среди представителей рассматриваемых групп невысока: марксизм-ленинизм в качестве основного предмета осваивали около 9 % как «новой», так и «старой» элиты. Правда, этот показатель существенно зависит от группы, к которой принадлежит респондент, – он колеблется от 21 % в страте высокопоставленных партийных чиновников до 4 % среди представителей культурной (научной) элиты. Причем интенсивность изучения данной дисциплины была примерно одинаковой на протяжении последних 40 лет.
   Подавляющее большинство представителей и «новой», и «старой» элиты закончили свое образование до вступления в номенклатурную должность. Остальным же, чтобы занять высокостатусные должности, необходимо было продолжить образование. В большей степени это коснулось партийных руководителей различного ранга, среди них каждый третий получал высшее образование (в том числе и не первое) уже после вступления в должность. Сказанное справедливо и для лидеров новых партий, и для депутатов Верховного Совета России: среди них доля получивших образование после попадания на высокостатусные позиции достигает 28 %. Менее всего были затронуты «номенклатурным образованием» представители культурной и научной элиты, как «старой», так и «новой» (таких не более 5 %).
   Партийные функционеры овладевали в первую очередь марксизмом-ленинизмом (те, кто продолжил свое образование после занятия номенклатурной должности, в 31 случае из 100 изучали именно эту науку), государственные чиновники изучали экономику – 46 % продолживших высшее образование; представители культурной элиты в 83 % случаев продолжали изучение гуманитарных дисциплин.
   Немаловажный аспект образования – знание иностранных языков. Для советской верхушки, элиты закрытого общества, владение иностранными языками было не столь уж важно. Информационное обеспечение предполагало широкую сеть референтов, поставлявших «отфильтрованную» и «готовую к употреблению» информацию из зарубежных источников. Наибольшую потребность в изучении иностранных языков (и отчасти возможность для их изучения) имели в прежние (да и в нынешние) времена работники науки, культуры и образования.
   Для современной элиты, живущей в условиях все большей открытости общества, владение иностранным языком становится все более актуальной проблемой; особенно это важно для нынешних бизнесменов, деятельность которых в значительной мере связана с Западом.
   Три четверти опрошенных представителей элиты говорят кроме русского еще на каком-нибудь языке – хотя бы немного). (Среди россиян лишь 28 % владеют хотя бы немного каким-либо языком, кроме русского.) Все дипломаты, естественно, знают хотя бы один иностранный язык. Среди остальных первенство держат современные работники науки, культуры, средств массовой информации – 91 %. За ними идут представители «старой» научно-культурной элиты (89 %), на третьем месте – представители современного бизнеса (83 %). Менее всего знакома с иностранными языками партийная номенклатурная элита и представители советского государственного управления – 55 и 53 % соответственно. Работники современного государственного аппарата, депутаты, лидеры новых партий и других общественных организаций занимают по этому признаку среднюю позицию – 74 %.
//-- Социальное происхождение --//
   Около 1/2 и советской, и нынешней элиты имели родителей с высоким профессиональным и образовательным статусом. Правда, дети значительно превзошли их по уровню образования. Так, 33 % опрошенных представителей «старой» элиты и 27 % «новой» отметили, что их отец либо совсем не получил образования, либо его образование было не выше начального. Матери респондентов были менее образованными (45 и 31 % соответственно). Высшее образование имели 26 % отцов и 14 % матерей «старой» элиты и 32 и 21 % «новой», но лишь не более 3 % родителей опрошенных имели ученую степень. Таким образом, в целом образование родителей «старых» элитных групп было ниже. Это, впрочем, естественно. Родители тех, кто впоследствии был рекрутирован в «новые» элитные группы, принадлежат более поздней возрастной генерации и, естественно, получили более высокое образование – к 60-м годам среднее образование становится нормой. Тем не менее существуют определенные различия в образовании родителей (в первую очередь отцов) между разными стратами как «старой», так и «новой» элит (табл. 1).

Как видно из таблицы 1, по уровню образования отцов три элитные страты существенно выделяются из общего ряда: культурная элита (как «старая», так и «новая»), дипломаты и бизнесмены. Именно эти сферы деятельности опираются на значительный культурный капитал родителей. В гораздо меньшей степени этим ресурсом располагает среда чиновников – партийных или государственных.
Немалая часть представителей как «новой», так и «старой» элиты (около 10 %) – дети номенклатурных работников. Еще около 30 % в обеих элитах составляют те, чьи отцы в то или иное время занимали «предноменклатурные» должности. Статусные позиции родителей оказывали существенное влияние на выбор элитой жизненного пути.

   Если мы проанализируем, какие позиции занимал отец, когда респонденту исполнилось 14 лет – возраст выбора «делать жизнь с кого», – то увидим, что более чем у 1/3 представителей «старой» экономической номенклатуры отцы занимали должности управляющих, заместителей директоров, главных инженеров и т. д.
   Различные элитные страты были в разной степени открыты для «неноменклатурных» детей (рис. 1). Наиболее «закрытыми» (использующими для воспроизводства ресурсы семейных связей, статусный и образовательный потенциал) оказывается среда «старой» экономической элиты, дипломаты, культурная элита. Высок процент «высокопоставленных» детей среди современных бизнесменов. Таким образом, высокий социальный статус родителей оказывается далеко не маловажным фактором для продвижения наверх как в советское время, так и сегодня.
   Рабочим происхождением могут похвалиться прежде всего представители «старой» партийной номенклатуры – 40 %, нынешние руководители госпредприятий – 40 и лидеры новых партий – 38 % (все данные приведены в % к числу ответивших на этот вопрос). В этих стратах статусные позиции родителей имели меньшее или иное значение для мобильности. В этом отношении Россия сравнима с Венгрией и Польшей, где значительная часть и «старой», и «новой» элиты вышла из рабочих и крестьян.
//-- Доходы --//
   Инфляция в наши дни приводит к несопоставимости данных о доходах (в течение короткого времени), сегодня уже трудно представить себе, что значила вчера та или иная сумма, много это было или мало. В отличие от остального мира довольно быстро меняется в России и покупательная способность доллара (медленнее, разумеется, чем у рубля). Поэтому мы взяли за единицу измерения доходов среднюю на момент опроса заработную плату по народному хозяйству (такой параметр, как прожиточный минимум, не всегда годится в качестве основания для шкалы доходов – он регулируется государством и в разные периоды подсчитывается по весьма различающимся между собой методикам).
   Исходя из общего распределения доходов в обществе, можно предположить, что в числе наиболее высокодоходных групп окажутся бизнесмены, а следом за ними – руководители предприятий. Конечно, средние цифры в таком исследовании мало что показывают. Все же отметим, что средний месячный доход опрошенных нами представителей элиты составлял 2,6 средней зарплаты. Средний доход тех, кто имел собственное дело, – 5,5 средней зарплаты. Интересно отметить, что у тех, чья доля в собственном деле была меньше 1/2, средний доход за месяц составил 3,7, а у тех, чья доля превышала 50 %, – 13,8 средней зарплаты по народному хозяйству. Возможно, здесь мы видим границу между «формальными» бизнесменами – владельцами акций приватизированных предприятий (часто тех, которыми респонденты сами руководят) и «реальными» бизнесменами, статус которых порожден не столько ходом разгосударствления, сколько возник в русле формирования изначально рыночной экономики. Доход представителей элиты бизнеса составлял 6,6 средней зарплаты (имеется в виду личный доход респондента за месяц). Средний доход руководителей государственных предприятий даже несколько ниже среднего для элиты значения – 2,4. Видимо, в качестве дохода респонденты этой страты назвали только официальную заработную плату (да и то, вероятно, не полностью), поскольку, как показывают другие выборочные исследования, доходы директорского корпуса резко отличаются от средних по промышленности. Кроме того, в эти доходы обычно не включаются деньги, получаемые через различные совместные предприятия, малые предприятия и другие, создаваемые под крышей предприятий, которыми руководят директора.
   Средний доход «экономической номенклатуры» – 3,5 средней зарплаты. Такая цифра вызывает больше доверия – хотя и она тоже кажется заниженной, учитывая, что подавляющее большинство представителей этой страты по-прежнему руководят крупными предприятиями). Таким образом, среди высокодоходных групп более реалистичными кажутся доходы представителей бизнеса. К названным размерам доходов других экономических страт, видимо, стоит отнестись с осторожностью.
   Сотрудники государственного аппарата оценивают свои доходы в 1,8 средней зарплаты (пересчет наш). Такую же цифру назвали представители научной и культурной элиты. Для 77 % опрошенных представителей элиты их доходы не единственный источник существования семьи. Исходя из уровня доходов и стиля жизни, можно было бы предположить, что наибольшее число семей с единственным кормильцем будет среди бизнесменов (кодекс номенклатурной морали не поощрял неработающих жен). Действительно, среди бизнесменов около 40 % – единственные кормильцы семьи, среди руководителей государственных предприятий таких было 24 %, а среди «старой» экономической элиты – всего 10 %. При этом среднее число людей в домохозяйстве бизнесменов не отличается от общего для элиты значения.
   Средний общий доход остальных членов семьи представителей элиты в два с лишним раза ниже дохода самих респондентов (1,05 средней заплаты, а ведь речь идет о совокупном доходе всех остальных членов семьи).
   Наибольший суммарный доход остальных членов семьи – в семьях бизнесменов (1,6 средней зарплаты). Не исключено, что работающие члены семей у них тоже заняты в бизнесе. Такая ситуация может подтверждать вывод, сделанный по результатам массовых опросов, – наиболее высокооплачиваемые группы аккумулируют и наиболее высокие доходы от дополнительных заработков и т. д. (Утверждать это с полной определенностью мы не можем, поскольку элите не задавался вопрос о дополнительной занятости.) Далее идут члены семей экономической номенклатуры и современного госуправления (по 1,5 в среднем), наименьший доход – у членов семей современной научной и культурной элиты (0,7). Интересно, что средний суммарный доход членов семей современной культурной и научной элиты был ниже, чем такой же доход членов семей партийной элиты, среди которой 13 % пенсионеров.
   Столь низкий доход современной научной и культурной элиты кажется трудно совместимым с ее высокими позициями. В современной России наука в целом утрачивает элитарные позиции, культурная элита хотя и сохраняет значимые позиции, но это скорее уже инерция ее прошлого положения.
//-- Собственность --//
   Новый класс предпринимателей в России формируется как класс имущий. Материально наиболее обеспечены бизнесмены и экономическая номенклатура советского времени. В какой мере ответы последних искренни – трудно сказать, но и из имеющихся данных видно, что уровень их обеспеченности весьма высок. Можно предположить, что верхушка корпуса директоров – а именно она в существенной мере входила в экономическую номенклатуру ЦК – начала «приватизацию» еще до начала перестройки.
   Кроме того, кодекс прошлой политической номенклатуры предполагал, что высокопоставленные работники партаппарата должны были довольствоваться всем государственным – дачами, машинами. Даже имевший, например, дачу, вступая на должность определенного уровня, должен был от нее отказаться. Эта разумная (с аппаратной точки зрения) политика сплачивала и заставляла представителей политической элиты мертвой хваткой держаться за свое место, поскольку выброшенный из «аппарата» лишался квартиры в престижном доме в хорошем районе, большой дачи с казенной мебелью и охраняемым участком, персональной машины, дефицитных продуктов питания, элитарного медицинского обслуживания, возможности регулярного отдыха в специальных санаториях и т. п. Для других групп советской элиты подобные нормы были не столь значимыми – лишенные реальной политической власти, они могли иметь некоторую «личную собственность» в виде дачи, собственной машины, хорошей обстановки. Обладание ею не было напрямую связано с их «службой» (речь не идет о дачах для творческих работников и т. п.). Поэтому потеря статуса далеко не всегда влекла за собой снижение уровня жизни.
   Наличие или отсутствие в собственности квартиры не показательно, поскольку приватизация жилья в наших условиях довольно простой и общедоступный процесс с неясными окончательными результатами для владельца. Участие или неучастие в приватизации жилья свидетельствует скорее о личных предпочтениях респондента, чем о его имущественном положении. Поэтому у 40 % представителей элиты жилье – не собственное. Процесс приватизации своего жилья среди них к концу 1993 года явно еще не был завершен.
   Более интересен вопрос о наличии у респондента «второго дома» или квартиры (мы не имеем в виду дачу или домик на садовом участке). Второе жилье имеют только 8 % опрошенных. Это не намного превышает аналогичный показатель для населения России в целом (5 %) [48 - В тех случаях, когда данные сравниваются с населением России в целом, речь идет об опросе 5000 россиян, проводившемся по аналогичной анкете в том же году, что и опрос элиты. Выборка в этом опросе представляла население России по полу, возрасту, образованию, типу населенного пункта.]. Такое положение, очевидно, досталось элите в наследство от государственной системы распределения жилья. Видимо, оно будет меняться по мере развития рыночных отношений и превращения недвижимости в важный вид капитала. Не случайно 1/2 тех, кто имеют второе жилье, составляют представители бизнес-элиты, а среди тех, кто имеют собственное дело, второе жилье есть у 17 % опрошенных. Остальное достаточно случайно распределено между другими группами опрошенных.
   Поскольку элите, в отличие от населения, не задавался вопрос о размере площади квартиры, в которой проживает респондент, то остается единственный параметр, по которому мы можем сравнивать, – это число человек, приходящихся на одну комнату. Мы не можем также выделить различия в качестве жилья элиты и остальных россиян (под качеством понимаются не только наличие горячей воды, телефона и других удобств, но и район застройки, материал, из которого построен дом, отделка квартир и т. п.). В среднем для элиты отношение числа членов домохозяйства к числу комнат в квартире равно 1,2, тогда как для населения в целом – 1,5 человека на одну комнату [49 - Хахулина Л.А., Тучек М. Жилищные условия в бывших соцстранах // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. 1995. № 5. С. 33–36.]. Это существенная разница. Значимых различий по этому параметру между «старой» или «новой» элитой, различными стратами нет. Процесс формирования рынка жилья, проходивший несколько медленнее, чем, например, рынка земельных участков, пока не отразился даже на положении крупных бизнесменов, которые в целом отличаются по своему благосостоянию от основной элиты. Но, вероятно, такое положение вскоре изменится.
   Почти 1/2 опрошенных имеют землю или хозяйство в сельской местности, около 60 % – собственную дачу или дом на садовом участке. Таким образом, часть загородных участков явно не является собственностью респондентов. Чаще всего владеют землей дипломаты – 63 % и представители старой экономической номенклатуры – 56 %. Дачами и домами на садовых участках элита обеспечена явно лучше, чем население страны в целом (для населения эта цифра составляет только 25 %). Наибольший процент владельцев дач – среди экономической номенклатуры (79 %), руководителей современных государственных предприятий (74 %); наименьший – среди функционеров массовых организаций советского времени, депутатов Верховного Совета СССР (48 %), нынешней политической элиты (53 %).
   Отметим, однако, что у 1/4 владельцев загородных участков размеры последних составляют 6 соток, земельные участки более 1/2 опрошенных не превышают 12 соток, что явно нельзя считать значительным владением. Если же добавить к ним тех, кто владеет участками земли площадью до 40 соток (участки такого размера выделялись до войны в Подмосковье для строительства дач и отнюдь не только тогдашней элите – участок такого размера мог получить и служащий довольно невысокого ранга), то доля небольших земельных владений возрастет до 80 % [50 - Сравнивать размеры земельных владений элиты и населения довольно сложно, поскольку в массовых опросах участвуют сельские жители, сравнивать приусадебные участки которых с дачами и т. п. представляется неправильным.].
   Подавляющее большинство тех, кто владеет участками от 1 га и больше, – элита бизнеса. Средний размер их владений составляет 3 га. Средний размер земель «старой» экономической номенклатуры – 0,6 га, руководителей современной государственной экономики – 0,8 га. Дипломаты имеют в среднем 0,5 га, а работники современных структур государственного управления – 0,1 га. В наименьшей степени обеспечены землей представители высшего уровня партийной номенклатуры – 0,04 га в среднем. Трудно сказать, чем это вызвано и насколько ответы «старой» элиты показывают истинное положение дел. Не успели приватизировать государственные дачи? Не захотели говорить о действительном положении дел? Были уверены, что система пожизненна? Максимальный указанный ими размер земельного участка был всего 26 соток. Невелики владения и бывшей номенклатуры госуправления – в среднем 0,2 га. Часть «старой» номенклатурной элиты явно не смогла конвертировать свой политический капитал в экономический. Ответы «новой» экономической элиты, особенно бизнесменов, кажутся более искренними. Так, максимальный названный ими размер «поместья» составил 500 га.
   Автомобиль, как и дача, был в советские времена предметом престижа. К этому одновременно дорогому и дефицитному товару элита имела значительно больший доступ, чем остальное население. Сегодня 70 % опрошенных среди элиты имеют автомобили (среди россиян в целом – 25 %). У «старой» партийной элиты – 62 %. Больше всего автовладельцев среди «старой» и «новой» экономической элиты – более 85 %. Интересно отметить, что среди бизнесменов автомобили имеют лишь 74 % (видимо, у остальных есть так называемые «служебные» автомобили с шофером). Правда, говоря о стоимости своего автомобиля, бизнесмены в среднем оценивают его в два и более раза дороже, чем, например, работники науки и культуры. 36 % опрошенных имеют те или иные виды ценных бумаг (не считая ваучеров). В ответах на этот вопрос явно отразились процессы приватизации государственных предприятий путем акционирования. 55 % тех, кто имеют какие-либо ценные бумаги, – это представители «экономических» страт. Наибольший процент владельцев ценных бумаг оказался среди экономической номенклатуры – 67 %, руководителей современной госэкономики – 61, представителей бизнес-элиты – 51 %. У остальных «неэкономических» страт ценные бумаги имеют в среднем лишь 25 % опрошенных.
   По уровню материального благополучия лидирующие позиции явно держат представители «старой» экономической номенклатуры и нынешняя элита экономики.
//-- Предпринимательство, бизнес --//
   В опросе принимали участие представители элиты современного бизнеса России. Среди них были не только те, кто имеют свое дело, но и менеджеры крупных компаний, изначально существовавших как частные. В целом среди опрошенных представителей элиты свой бизнес имеют 23 %. Практически нет таковых в аппаратах Президента и Правительства, в органах государственного управления. Это понятно: для государственных чиновников закон запрещает участие в частном бизнесе. Конечно, здесь нужно делать поправку на два момента: 1) бизнес в 1993 году (на момент опроса) не был так распространен, как сейчас, и 2) определенная доля лукавства людей, не признающихся в нарушении законов. К тому же работа, например, консультантом в частной фирме формально не может считаться «своим» делом. Среди представителей опрошенной бизнес-элиты свое дело имеют 66 %. (Поскольку вопрос о своем деле мог быть не совсем правильно понят некоторыми респондентами, так как имеющими свое дело считались те, чьи ответы на вопрос «Какой процент в Вашем бизнесе принадлежит лично Вам?» отличались от нуля.)
   Опрос показал, что наибольшие возможности для создания своего дела сегодня есть у тех, кто занимал или занимает руководящие посты в экономике (здесь и навык управления, и знание хозяйственного механизма, и личные связи и многое другое). Примерно 1/5 тех, кто в конце 80-х годов занимал в экономике номенклатурные должности, и 16 % тех, кто сегодня руководит государственной экономикой, к моменту опроса имели собственное дело. Для сравнения: в среднем по «неэкономическим» стратам доля владеющих своим делом составляет 9 %.
   Практически 1/2 из тех, кто имеет собственный бизнес, владеют только одним делом; 15 % имеют два дела (или доли в двух делах); три дела (или доли в них) имеют 9 % владеющих собственным бизнесом.
   Отвечая на вопрос: «Какой процент в Вашем бизнесе принадлежит лично Вам?», 1/2 оценили свою долю менее чем в 25 %, и больше 35 % имеющих свое дело (или долю в нем) оценивали принадлежащую им часть от 1/4 до 1/2. Только 6 % являются владельцами собственного дела (оно принадлежит им полностью).
   Пытаясь выяснить «глубину» (во времени) негосударственной экономики у нашей элиты, авторы задали вопрос: «Работал ли респондент в 1988 году в какой-нибудь негосударственной организации?» (имелись в виду кооперативы, совместные и прочие предприятия, такое разъяснение давалось респонденту). Таких оказалось всего 4 % от общего числа опрошенных, и большинство из них к моменту опроса вели собственное дело. Иначе говоря, подавляющее большинство вошло в негосударственную экономику не на самом первом этапе ее формирования.
//-- Трудовые мотивации и удовлетворенность трудом --//
   Практически все представители «старой» и «новой» элиты – трудоголики, их рабочая неделя существенно длиннее стандартной. Лишь каждый пятый среди опрошенных работает в среднем 42 часа в неделю или меньше. Какие же стимулы заставляют работать так много? Что именно элита ценит в своей работе? Для группировки ответов на этот вопрос воспользуемся процедурой факторного анализа. Результаты обработки приведены в таблице 2.
   Предложенные 13 характеристик объединяются в четыре фактора, каждый из которых имеет свою значимость для разных элитных групп. «Новая» элита в целом декларирует большую удовлетворенность работой. Представители «старых» элитных групп, утратившие свои позиции, удовлетворены работой в меньшей степени. Тем не менее факторы 2 и 3 имеют большую значимость для представителей «старой культурной» («научной» элиты) – почти 1/2 представителей этой страты попадают в верхний терциль второго фактора (самый высокий процент среди всех анализируемых групп). Менее всего значим второй фактор для представителей «старой» номенклатуры – среди них только 22 % попадают в верхний терциль. Аналогичная картина складывается для третьего фактора: максимальный процент носителей его признаков локализован в группах «новой» (48 %) и «старой» (43 %) культурной элиты, минимальный – в среде «старой» партийной номенклатуры (18 %) и «новых» государственных чиновников (20 %).

   Первый фактор, суммирующий «начальнические» установки, положительно-выгодные аспекты высокостатусных позиций, ярче всего выражен в среде новых бизнесменов – носители признаков данного фактора в этой группе достигают 51 %. Следом идут представители «новой» государственной экономики (40 %). Наименее выражен этот фактор среди «старой» экономической номенклатуры (только 15 %).
   Четвертый фактор не имеет таких резких пиков, как предыдущие три. Тем не менее максимальное число его носителей – в группе лидеров «новых» партий (47 %) и депутатов, далее следуют нынешние руководители госэкономики (45 %) и политическая элита (42 %). Менее всего данный блок установок выражен в среде «старой» и «новой» культурной элиты – 23 %, такое же значение показателя дает и дипломатическая элита.
   Как оценивают респонденты изменения, связанные с характером выполняемой работы? Что они выиграли и что потеряли в связи с произошедшими переменами? Как уже отмечалось, оценки существенно связаны с динамикой позиций на статусной шкале: позитивные перемены отмечают в основном представители «новых» элитных групп. Так, 82 % – представители бизнес-группы, 72 % – «новой» политической и 69 % – «новой» экономической элиты отмечают, что их работа сейчас интереснее, чем та, которую они выполняли до 1988 года. В то же время 45 % «старой» партийной и государственной номенклатуры отмечают, что сейчас они выполняют менее интересную работу, чем раньше; 80 % нынешней политической элиты убеждены, что их новая работа полезнее для общества, чем та, которую они выполняли ранее, тогда как почти половина «старой» государственной элиты считают обратное. Аналогичная (даже еще более яркая) картина складывается, когда речь заходит о сложности и ответственности работы.

   Особо остановимся на позициях советской «культурной» элиты. Ее представители полагают, что их работа в последние годы не стала интереснее; они в значительно меньшей степени, чем члены других «старых» элитных групп, считают ее «полезной для общества», однако выше других оценивают «ответственность и сложность своей работы». Правда, последнее обстоятельство не влечет за собой рост благосостояния. 60 % отметили, что доходы, которые они сейчас получают за работу, ниже тех, которые они имели до 1988 года. Снижение уровня доходов за выполнение более сложной и ответственной работы компенсируется отсутствием нравственных конфликтов: эта группа дает самый низкий показатель: «приходится чаще поступать против совести» – 7 %.
//-- Путь наверх --//
   90 % опрошенных представителей элиты начали свой трудовой путь с позиций весьма скромных: около 40 % – специалистами без подчиненных; 12 – техническими работниками; около 30 – рабочими; 4 – в сфере услуг; около 2 % – работниками сельского хозяйства. Причем различий между «старой» и «новой» элитой практически нет. В среднем «путь наверх» – до занятия первой номенклатурной или эквивалентной ей должности – занимал около 17 лет, но для разных элитных групп этот срок различен. Самые быстрые карьеры делали представители партийной элиты и работники массовых общественных организаций. Они занимали свою первую номенклатурную должность в среднем через 12–13 лет. Самые медленные карьеры – у представителей научной, культурной и «старой» экономической элиты (19–20 лет).
   Темпы вертикальной мобильности за последние 40 лет существенно замедлились.

Большинство представителей элитных групп начинали свой путь как специалисты или рабочие. Рост происходил через получение высшего образования, вступление в партию, продвижение по службе. Вполне естественно, что никто не занимал элитную должность непосредственно на стартовой позиции: существовал некий «предбанник» (пропускной пункт), через который надо было пройти, чтобы быть допущенным к высокостатусным «предэлитным» позициям. Им являлась должность руководителя среднего звена, экономического (или партийного): заместитель директора, главный инженер, руководитель подразделения крупного предприятия, работник партийной или общественной организации на невысокой должности.

   В этом смысле мы действительно можем говорить об «активе» (термин, использующийся рядом исследователей советской номенклатуры).
   Шансы попасть в высокостатусную группу непосредственно «из специалистов» были, хотя они очень различались в те или иные периоды. Так, самый низкий уровень потребности в специалистах на номенклатурных должностях приходится на 1941–1945 годы (к сожалению, наполненность групп, занявших номенклатурные позиции в предвоенное или непосредственно военное время, невелика, поэтому сказанное нельзя утверждать с высокой статистической достоверностью). Этот спрос существенно вырос в послевоенные годы – 35 % тех, кто занял номенклатурные позиции в 1945–1953 годах, пришли непосредственно «из специалистов». Затем этот показатель упал до 27 % и вновь начал постепенно расти, достигнув к 1973 году 31 %. 1974 год оказался переломным – приток специалистов на номенклатурные должности упал до 22 % и так и не повысился до 1988 года. Как видим, динамика мобильности специалистов достаточно точно отражает все перипетии «романа» власти и интеллигенции.
   В то же время, начиная с послевоенных лет, резко росли шансы на занятие номенклатурной должности для группы руководителей среднего звена. Динамика роста представлена в таблице 6.

   Как видно, период мобилизации «человека со стороны» закончился к середине 70-х годов. К этому времени вертикальная мобильность окончательно обрела характер медленного продвижения по строго выверенным ступенькам карьерной лестницы, каждое перемещение по которой сопровождалось жестким социальным контролем.
   Существенную информацию о характере и механизмах мобильности может дать анализ «блестящих карьер» – ускоренного продвижения по каналам вертикальной мобильности. Приблизительно 10 % опрошенных начали свою карьеру весьма успешно – их стартовые позиции были достаточно высоки: руководитель того или иного ранга на партийной, культурной или хозяйственной работе, имеющий подчиненных. Благоприятные условия для ускоренной мобильности возникали в точках перелома, смены идеологических парадигм, при этом каналы вертикальной мобильности менялись. Можно выделить несколько таких периодов. Максимальное число «блестящих стартов» приходится на 1955–1960 годы – смену партийной номенклатуры, «хрущевский призыв». Среди тех, кто в то время «ворвался» на предноменклатурные позиции, около 45 % оставались (на 1988 год) среди высшей партийной и государственной номенклатуры. Следующий по частоте пик быстрого начала карьеры приходится на четыре военных года. В это время «воронка» ускоренной мобильности «засасывала» людей в группы партийных и государственных чиновников (в том числе военных), а также работников культуры. Последнее время каналом стремительной мобильности становится бизнес.
   Таким образом, можно, видимо, утверждать, что система советского образца не содержала внутренних механизмов поддержания каналов мобильности в «рабочем состоянии». Они были проходимы только в условиях внешних напряжений, кризисов, сломов. В этом смысле даже система репрессий являлась необходимым элементом функционирования всей системы мобильности в целом. Вступление же общества в фазу некризисного развития привело в 80-х годах к закупорке каналов, породив ситуацию отложенной мобильности, которая в конце концов взорвала систему номенклатурного продвижения.
//-- Субъективные представления о факторах успеха --//
   Как же сами респонденты видят условия, важные для достижения успеха? Существует ли динамика представлений о факторах успешной мобильности? Анкета позволяет сопоставить две временные точки: 1993 и 1988 годы. Упорядоченные по степени важности, факторы успеха располагаются следующим образом:

Если же оценить динамику значимости обстоятельств достижения успеха – согласно разнице средних баллов, полученных в 1988 и в 1993 годах, то картина получится следующая:

   Как видно из приведенных данных, «советское» образование как канал вертикальной мобильности утратило свою значимость в глазах респондентов – никакой другой фактор успеха не потерял так много. Его место заняла готовность рисковать – знак нашего времени.
   Сохранили и упрочили свое значение такие факторы, как «знакомство с нужными людьми», поддержка друзей и близких – принадлежность к определенному кругу, точнее, к определенным статусам. Социально-статусные связи по-прежнему в большей мере определяют характер и «потолок» достижения. Представители всех групп, как «старой», так и «новой» элит, уверены, что добиться успеха в настоящее время невозможно без наличия необходимых связей и поддержки.
   По некоторым позициям различий в мнениях «старой» и «новой» элиты о факторах успеха нет: это касается прежде всего «готовности пойти на риск». И «старая» и «новая» элита полагает, что это качество было скорее не важно в прошлом (средний балл 2,28 по четырехпозиционной шкале) и достаточно существенно сейчас (средний балл 1,63).
   При оценке остальных факторов успеха мнения представителей «старой» и «новой» элиты разделились. В разных группах существуют различные образы «успешных карьеристов» прошлого и настоящего, причем полярных мнений придерживаются члены «старой» партийной номенклатуры и современного бизнес-класса. Так, представители партноменклатуры в большей степени, чем другие, видят человека в прошлом успешно продвигавшегося по номенклатурной лестнице, как скромного (не честолюбивого), хорошо образованного и воспитанного, из простой (не богатой) семьи, много работающего. Преданность начальству, по их мнению, особого значения не имела. В настоящее время необходимыми обстоятельствами успеха представители партийной номенклатуры считают «обеспеченность родительской семьи» и «поддержку со стороны родственников, друзей».
   Совершенно другие образы обстоятельств успеха в прошлом и настоящем существуют у современных бизнесменов. По их мнению, обеспеченность родительской семьи была более значима для успешной карьеры в прошлом, чем сейчас. Они же чаще других отмечают важность хорошего, «западного типа» образования в настоящее время. Честолюбие, с их точки зрения, является важнейшим фактором успеха как в прошлом, так и в настоящем. «Необходимость много работать» для успешного продвижения в прошлом бизнесмены оценивают ниже всех других элитных групп, тогда как в настоящее время они приписывают этому обстоятельству самое высокое значение. «Знание нужных людей», с их точки зрения, было важно как сейчас, так и раньше, а вот поддержка близких для них не имеет особого значения. «Готовность пойти на риск» и «хорошее воспитание» важны, по мнению бизнесменов, для достижения успеха в нынешней жизни.
   Мнение публики в вопросах о значимости тех или иных обстоятельств успеха во многом совпадает с позицией элитных групп: так же высоко оценивается умение рисковать, так же резко упал престиж образования. Есть только одно исключение – отношение к честолюбию.
   В отличие от элитных групп респонденты массового опроса считают, что честолюбие сейчас скорее мешает, чем способствует достижению, – раньше оно было важнее. Видимо, не подкрепленная соответствующим социальным ресурсом установка на достижение считается фактором, мешающим продвижению, что говорит как о снижении ресурсных потенциалов основной массы населения, так и об ужесточении контроля за вертикальной мобильностью, точнее – о смене характера и агентов этого контроля.

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

При написании этого и последующих разделов были использованы материалы и данные (расчеты), приведенные в статье: Hanley Е., Ershova N., Anderson R. Russia – New Wine in Old Bottle? The Circulation and reproduction of Russian Elites, 1983–1993 // Theory and Society. Vol. 24. № 5 (1995). P. 639–668.

//-- Смена элиты --//
   Результаты исследования показывают, что в России с 1988 по 1993 год в довольно широких масштабах шел процесс обновления элиты: 2/3 лиц, занимавших элитные позиции в 1993 году, не входили в состав номенклатуры образца 1988 года.
   Если сравнить данные таблиц 9 и 10, можно увидеть, что при Горбачеве перемены в составе правящей элиты были скорее на словах, чем на деле. Из приведенных данных видно, что в период Горбачева в наибольшей степени обновилась «культурная» и «научная» элита, а также управление госэкономикой (министерства, ведомства), куда пришли бывшие специалисты или руководители, заместители руководителей предприятий. Что касается элиты, связанной с партийным и государственным управлением, то наполовину ее состав остался прежним, что, возможно, и сыграло свою роль в развертывании событий августа 1991 года. Около 60 % номенклатуры 1988 года занимали номенклатурные должности и в 1983 году, т. е. еще до начала перестройки. Однако к 1993-му ситуация кардинально меняется.
   Смена политического устройства России после августа 1991 года и изменение характера экономических отношений на основе разгосударствления собственности сопровождались сменой правящей элиты. Масштабы изменений в составе элиты в начале 90-х годов можно сравнить, пожалуй, с 30-ми годами. 35 % правящей элиты образца 1993 года состояли в номенклатуре в 1988-м, а 65 % пришли с предноменклатурных должностей – заместителей руководителей, начальников подразделений и т. п. (табл. 11).
   Однако эта тенденция по-разному проявляется в разных сферах деятельности управления. Данные таблицы 11 показывают, что 70 % экономической элиты 1993 года были в 1988 году либо руководителями предприятий, либо высшими должностными лицами в министерствах и ведомствах. Что касается «новой» государственной элиты, то 38 % среди высших чиновников нынешнего госаппарата занимали партийные и государственные номенклатурные должности в 1988 году.

   Какие же механизмы действовали при смене элиты? Принадлежность к коммунистической партии и занимаемые в ней посты являлись главным условием продвижения «наверх» в бывшем Советском государстве. Еще недавно люди, не состоящие в компартии, имели небольшие шансы занять командные посты в государстве или экономике: так, до 1988 года 96 % номенклатуры являлись членами партии. К 1993 году ситуация начинает заметно меняться. Только 78 % нынешней элиты на каких-то этапах своей жизни состояли в компартии. Около 1/4 состава «новой» элиты занимают такие должности в государственном аппарате, в управлении частными, государственными и акционированными предприятиями, которые еще в 1988 году могли быть заняты только членами партии.
   Обесценение политического «капитала» по сравнению даже с 1988 годом видно хотя бы по тому, что к 1993-му чуть больше 1/2 «новой» элиты (53 %) никогда не занимали каких-либо высоких должностей в структуре компартии. Это является свидетельством тому, что продвижение в партийной иерархии перестает быть необходимым условием для вхождения в «новую» российскую элиту. Можно занять место в высших эшелонах власти без каких-либо условий, связанных с членством в бывшей КПСС и занимаемыми в ней постами.
   Вместе с тем полученные данные и факты свидетельствуют о том, что с распадом компартии и исчезновением партийных структур (ЦК, обкомов, райкомов, парткомов) политический капитал, утеряв свою институциональную базу, тем не менее сохраняет свою актуальность. Принадлежность к бывшей номенклатуре дает своего рода преимущество при продвижении «наверх», на элитные позиции, тем, кто включен в эту своеобразную систему социальных связей. Тот факт, что бывшие члены партии, партийные чиновники составляют до 3/4 нынешней элиты, дает основания сделать вывод, что политический капитал теперь уже в форме социальных связей между бывшей номенклатурой по-прежнему играет значительную роль при получении высших должностей в управлении государством и экономикой. На это указывали сами опрашиваемые, говоря о факторах, способствующих успешному продвижению.
   Сохранение ценности «старых» партийно-номенклатурных связей в новых условиях может быть объяснено тем, что значительная часть бывшей номенклатуры вошла в состав «новой» российской элиты. Но есть и другое обстоятельство в формировании «новой» элиты, которое также способствует сохранению старых связей. Обновление «новой» элиты во многом происходило за счет продвижения вторых лиц, бывших заместителей руководителей высшего звена. Действительно, 49 % нынешней элиты занимали в 1988 году так называемые предноменклатурные должности (руководителей отделов в министерствах, ведомствах, ЦК; директоров предприятий и т. п.) и лишь 16 % пришли в элиту, не занимая предварительно никаких административных постов. Таким образом, наибольшие преимущества от происходящих изменений в экономике и политическом устройстве России смогли получить руководители и администраторы, занимавшие ранее предноменклатурные позиции. Происходящие изменения лишь ускорили процесс продвижения «наверх» тех, кто уже был на пути к верхним эшелонам власти. Тот факт, что 1/2 правящей элиты сумела подняться к вершинам власти с предноменклатурных должностей, дает основание говорить о происходящей смене элиты как «революции заместителей, или вторых лиц». Придя к власти, они хотя и принесли новый взгляд на вещи, но вместе с тем в существенной мере способствовали сохранению и воспроизводству номенклатурных связей.
   Другой группой, получившей возможности продвижения на элитные позиции, стали высококвалифицированные и инициативные профессионалы (специалисты). При Горбачеве за их счет была существенно обновлена «культурная» элита. С 1988 по 1993 год специалисты продвигались на элитные позиции больше через развитие частного сектора экономики: 16 % «новой» бизнес-элиты состоит из тех, кто в 1988 году занимал должности специалистов.
//-- Воспроизводство (сохранение) «старой» элиты --//
   Наряду с существенным обновлением элиты имеет место и сохранение (или иначе – воспроизводство) «старой» элиты на новых властных позициях. Так, более 1/3 состава элиты образца 1993 года являлись номенклатурой ЦК партии в 1988-м (табл. 12).
   Первое, на что обращают внимание данные таблицы 12, – это то, что с 1988 по 1993 год лишь небольшая часть (9 %) номенклатуры ушла на пенсию, в то время как, например, в Венгрии – более 1/4. Одна из причин состоит в том, что значительная часть номенклатурных кадров была обновлена еще при Горбачеве, после введения возрастного ценза на занятие высших командных постов. Так, около 60 % тех, кто был номенклатурой в 1988 году и не сумел сохранить элитные позиции к 1993 году, были в возрасте старше 60 лет. Те же, кто не смог удержаться в составе элиты, но не ушел на пенсию, заняли «околоэлитные» посты. Таковые составляют 18 % «старой» номенклатуры. Но более половины (57 %) «старой» элиты сумели сохранить свои элитные позиции в управлении государством и экономикой. Таким образом, значительная доля бывших номенклатурных работников либо осталась на высших государственных и управленческих постах, либо заняла близкие к ним должности. Достаточно сказать, что 1/3 номенклатуры, занятой в госаппарате в 1988 году, и пять лет спустя продолжала оставаться в аппарате нового Российского государства.

   Однако большинство «старой» партийной и государственной номенклатуры сумели сохранить свои позиции после распада компартии и союзного государства в основном за счет перехода в другие сферы деятельности. 21 % бывших партработников перешли на службу в новый госаппарат и стали частью «новой» государственной элиты, а около 40 % «старой» партийной номенклатуры заняли элитные и околоэлитные позиции в экономике – заместители директоров, управляющих на предприятиях, начальников в госконцернах, холдингах и т. п. Подобно партийной номенклатуре, более 1/3 бывшей государственной бюрократии (38 %) сохранили свои элитные позиции, перейдя в большинстве случаев на элитные должности в сфере управления экономикой: директорами предприятий, президентами, вице-президентами банков, крупных государственных акционерных обществ, экономическими советниками в посольствах, зарубежных представительствах и т. п.
   Эти факты показывают, что в России партийный капитал не обесценился окончательно и при новой власти, несмотря на то что институциональная основа его существования исчезла с распадом компартии и старых государственных структур.
   Причина его живучести, как уже говорилось, заключается в сохранении персональных связей, консолидирующих бывшую номенклатуру в отдельный социальный слой. В условиях административно-командной экономики личные контакты между производителями играли весьма важную роль при установлении плановых заданий, обеспечении ресурсами для их выполнения, расшивании «узких мест», постоянно возникающих на любом предприятии. Это создавало основу для возникновения системы тесных связей («личной унии») между партийными функционерами, курирующими производство (например, секретарями, заведующими отделами ЦК, обкомов, райкомов, отвечающих за промышленность, сельское хозяйство, науку), отраслевыми министрами, чиновниками и директорами предприятий.
   Способность государственной и партийной номенклатуры сохранить элитные позиции в условиях распада КПСС и старой государственной машины говорит о том, что номенклатурные связи, сформировавшиеся в период всевластия компартии, оказались актуальными и даже необходимыми и в посткоммунистический период.
   Но, пожалуй, в наибольшей степени сохранение «старой» элиты характерно для сферы управления экономикой. Так, если в 1993 году среди «старой» государственной бюрократии 1/3 сохранили свои позиции в верхних эшелонах власти, то среди бывшей экономической элиты 1/2 по-прежнему занимали командные посты в экономике (табл. 12).
   Такая ситуация прямо связана с большой инерцией экономических отношений при переходе от административно-командной к рыночной экономике. Следует отметить, что бывшие директора предприятий в промышленности и сельском хозяйстве имеют мощный блок в составе государственной и экономической элиты. Так, в 1988 году 49 % нынешней государственной элиты были директорами или заместителями директоров, 70 % нынешних директоров крупных государственных и полугосударственных предприятий работали в этом качестве и в 1988-м. Образовав влиятельную коалицию, они выступают за постепенный характер экономических реформ, с тем чтобы иметь время «конвертировать» свою административную власть в экономическую, опирающуюся уже на владение бывшей госсобственностью.
   Но есть и другая причина, объясняющая воспроизводство «старой» элиты в экономической сфере. Если принять во внимание относительно невысокий уровень оплаты нынешних госчиновников, то, оказывается, более выгодно перейти в управление экономикой, на крупные государственные акционерные предприятия, концерны, банки. Доходы здесь выше, и сама должность достаточно престижна с точки зрения карьеры. Для партийных чиновников этот путь «самосохранения» был самым приемлемым после ухода компартии с политической сцены и распада союзного правительства.
   Сохранению «старой» элиты в новых структурах способствовало также и то обстоятельство, что администрация Ельцина (и тем более Горбачева) не проводила «чистку» аппарата на всех уровнях от бывших партийно-номенклатурных функционеров (даже скомпрометировавших себя участием в августовском путче 1991 года и октябрьском мятеже 1993 года), как это имело место в ряде бывших социалистических стран и в прибалтийских республиках.
//-- Заключение --//
   Проведенное исследование показывает, что во многих отношениях «старая» и «новая» элита оказались схожи. Прежде всего это касается высокого уровня образования, типа карьеры. Как для «новой», так и для «старой» элиты типичным является вхождение в нее через «предэлитные» должности (заместители руководителей или руководителей подразделений). Прямой путь от простого специалиста к элитным должностям характерен лишь для периодов крупных социально-экономических и государственных изменений. Таким оказался период перестройки Горбачева, когда специалисты заняли многие элитные должности в государственном управлении (члены правительства, депутаты) и особенно – в науке и культуре. По-прежнему очень затрудненным оказывается «путь наверх» для женщин, даже хорошо образованных и амбициозных. Как и раньше, свыше 90 % новой элиты составляют мужчины.
   И все же «новая» элита заметно отличается от «старой». Она более молодая, больше ориентирована на рыночные ценности, жизненный успех, материальное благосостояние. Она активно включается в сферу частного предпринимательства и бизнеса, хотя подавляющее большинство современной бизнес-элиты вошло в сферу негосударственной экономики с некоторым запаздыванием, не на том самом первом этапе ее формирования, когда возникали кооперативы, первые совместные предприятия и т. п.
   Смена элиты с 1988 по 1993 год носила значительные масштабы: большая часть элиты обновилась. Такое положение связано в первую очередь с тем, что политический капитал – членство в компартии и должность в ее иерархической структуре утратили свое исключительное значение при занятии высших должностей. И это создало условия для обновления элиты. Однако политический капитал, утеряв свою институциональную базу, по-прежнему играет большую роль в формировании уже «новой» элиты. Достаточно сказать, что 3/4 «старой» элиты сумели удержать важнейшие социальные позиции. Основа сохранения старых кадров на новых местах – это номенклатурные связи бывшей элиты. Смена элиты оказалась результатом не столько прихода к власти новых социальных групп, сколько сохранения командных позиций частью «старых» привилегированных групп за счет вхождения в элиту более молодой и энергичной части бывшей номенклатуры и ее «резерва».

Людмила Хахулина
Субъективные оценки социального неравенства: результаты сравнительного международного исследования

//-- Постановка задачи и гипотезы --//
   В настоящей статье представлены результаты анализа, выполненного на базе сравнительного международного исследования массовых представлений о социальном неравенстве.
   Главная цель анализа – выявить степень сходства и различия в массовых представлениях о неравенстве, основанном на распределении доходов среди населения разных типов стран [51 - Эмпирической базой являются данные социологического исследования, проведенного в 25 странах – постоянных членах International Social Science Program (ISSP), включая Россию. Опрос населения был выполнен в 1999–2000 годах по репрезентативной выборке для каждой страны – участницы проекта «Социальное неравенство» («Social Inequality»).]. Нас интересовало, насколько легитимны в глазах населения сложившиеся способы распределения доходов в обществе, насколько оправданно в глазах общественного мнения существующее неравенство, насколько оно признается справедливым и должным.
   Для анализа были взяты две группы стран, участвовавших в исследовании. Первая группа – это семь посткоммунистических стран с переходной экономикой, включая Россию. Вторая группа – это пять экономически развитых стран, реализующих разные модели рыночной экономики и социальной поддержки населения: страны с социально ориентированной экономикой (Германия, Норвегия) и страны с более либеральной рыночной экономикой (США, Великобритания) [52 - Данные по Германии рассматривались отдельно для Восточной Германии (бывшей ГДР) и Западной Германии (бывшей ФРГ), учитывая особенности их развития до объединения в единое государство.]. В эту группу была включена также и Япония – страна с высокоразвитой рыночной экономикой, но имеющая отличия в социальном и культурном контекстах, в сравнении с европейскими странами и США.
   Задача состояла в том, чтобы выявить степень сходства и различия в оценках социального неравенства между странами с развитой рыночной экономикой и вступившими на путь построения рыночной экономики.
   Сами по себе оценки общественного мнения не являются прямым отражением реалий. Они опосредованы, во-первых, условиями жизни населения разных стран, во-вторых, господствующей системой ценностей в обществе, в-третьих, представлениями населения о реальном положении дел в распределении благ в том или ином обществе и о том, как оно (это распределение) должно быть в принципе устроено.
   Господствующая система ценностей и убеждений обеспечивает легитимизацию социальных принципов распределения, а тем самым – и существующего неравенства. Сама легитимизация очень часто выступает как одобрение или поддержка общественным мнением этих форм.
   Индивидуальное восприятие неравенства чаще всего проявляется в виде оценок справедливости получаемых доходов разными социальными группами и своих собственных доходов. Эти оценки определяются не только господствующей идеологией, убеждениями, кто чего заслуживает, но и личными обстоятельствами жизни (семейное положение, возраст, социальное происхождение), а также позицией индивида в социальной структуре и социальной организации общества (работа, профессия, место жительства, материальное положение).
   Однако в настоящем исследовании объектом анализа являлось население страны в целом, или, другими словами, ее среднестатистический представитель. Предметом анализа выступали субъективные оценки системы неравенства, существующей в каждой из стран.
   Участвовавшие в данном проекте страны различаются прежде всего условиями жизни и степенью стабильности их общественного устройства. Для группы экономически развитых стран, входящих в первую десятку по уровню развития человеческих ресурсов, характерен высокий уровень жизни населения и относительная стабильность основных принципов распределения доходов. Группу стран с переходной экономикой отличает не только более низкий уровень жизни, но и его снижение за годы реформ. Кроме того, система неравенства как результат формирующейся новой системы распределения на основе рыночных отношений и частной собственности пока не устоялась, она нестабильна и изменчива. Нередко противоречивы и сами оценки новой формирующейся системы неравенства в посткоммунистических странах, поскольку в их основе лежат и старые представления, сформированные при социалистическом строе, и новые, связанные с новыми формами распределения доходов и богатства в обществе. Исходя из этих посылок были сформулированы следующие гипотезы.
   Первая гипотеза. Различия в представлениях о неравенстве, степени его легитимности в общественном мнении дифференцируются между этими двумя группами стран больше, чем между странами внутри каждой группы.
   Вторая гипотеза. Группа стран с переходной экономикой неоднородна. За десять лет реформирования каждая из них прошла свой отрезок пути в трансформации общества, исходное положение на начало реформ было также различным, модели реализации реформ варьировались, их «социальная цена» была также разной. Соответственно, в этой группе можно выделить страны, население которых в своих представлениях и оценках неравенства находится ближе остальных к странам с развитой рыночной экономикой.
   Третья гипотеза. Оценки неравенств населения России, скорее всего, будут сильно отличаться от оценок населения экономически развитых стран в силу по крайней мере двух обстоятельств. Во-первых, в России «социалистические» взгляды и ценности имеют более глубокие корни (два-три поколения), по сравнению с другими посткоммунистическими странами (одно-два поколения). Во-вторых, глубина экономического кризиса в России оказалась больше, соответственно, тяготы переходного периода в России более острые, чем в восточноевропейских странах и даже странах Балтии.
   Для проверки указанных гипотез были использованы следующие субъективные характеристики неравенства.
   1. Представления населения разных стран о неравенстве в каждой из них формировались через оценки глубины дифференциации в доходах, их справедливости и заслуженности, а также через оценки возможностей продвижения к более высоким статусам, в том числе и по доходу.
   2. Легитимность, т. е. поддержка, оправдание общественным мнением существующего неравенства, выводилась из оценки принципов системы распределения, по представлениям населения, а также расхождений между тем, как должны и как действительно распределяются доходы. Чем меньше это расхождение, тем чаще встречается оценка существующего порядка вещей как нормального, справедливого, т. е. легитимного, и наоборот: чем больше расхождение, тем вероятнее, что существующее неравенство будет оцениваться как неправильное, несправедливое, а следовательно, не будет пользоваться общественным признанием, поддержкой и одобрением.
//-- Представления населения о неравенстве в разных странах --//
   Представления населения о неравенстве в распределении доходов и социальных благ в каждой стране имеют свои весьма заметные отличия. Практически во всех странах с переходной экономикой, кроме Польши, большинство, а в ряде стран подавляющее большинство населения оценивают различия в доходах в их странах как слишком глубокие, чрезмерные (табл. 1).

   В то же время среди стран с развитой рыночной экономикой такой точки зрения придерживаются не более четверти населения, за исключением Японии и Восточной Германии. Однако и в них с утверждением, что «разница в доходах в стране слишком большая», полностью согласна меньшая доля населения, чем в любой из посткоммунистических стран.
   Во многих посткоммунистических странах достаточно распространена точка зрения, что неравенство между богатыми и бедными является не только глубоким, но и имеет конфликтный характер. Самыми «конфликтными», в глазах населения, оказались отношения между бедными и богатыми в России и Венгрии. В Словении, Болгарии и Чехии, по мнению населения этих стран, хотя различия в доходах чрезмерны, но они не имеют конфликтного характера.
   Среди развитых стран, таких, как США и Великобритания, около половины населения считают, что отношения между бедными и богатыми носят конфликтный характер. По оценке конфликтности различия между странами оказались не столь однозначны, как по оценке глубины расслоения.
//-- Оценка возможностей социального продвижения --//
   По мнению населения посткоммунистических стран, чтобы продвинуться по социальной лестнице и занять хорошие позиции в обществе, надо иметь либо связи, либо хороший стартовый капитал («происходить из богатой семьи»), либо давать взятки (табл. 2). Причем в глазах общественного мнения наиболее коррумпированы механизмы вертикальной мобильности в России, близки к ней оценки коррумпированности в Болгарии, а менее всего распространены такие оценки в Венгрии.

   В развитых странах «связи», по мнению заметной части населения (примерно от 33 до чуть более 40 %), также играют существенную роль при социальном продвижении, хотя здесь она меньше, чем в посткоммунистических странах. Совсем невелика, в глазах населения, роль богатства и коррупции, и это повышает возможность продвижения разных групп населения в более высокие слои по доходу, социальному статусу.

//-- Оценка принципов распределения --//
   Население бывших социалистических стран не отрицает стимулирующей роли неравенства: большинство (до 2/3) опрошенных считают, что стремление получить хорошее образование, специальность связано с надеждой зарабатывать больше того, кто не имеет образования.
   Однако в действительности, по мнению населения, дела обстоят иначе. В странах с переходной экономикой явное меньшинство населения разделяет точку зрения, что в их стране знания, мастерство и упорный труд достойно вознаграждаются (в Словении, Болгарии, России таких – менее 10 %). Иными словами, меритократические принципы в распределении доходов, согласно которым положение человека в обществе, в том числе и его доходы, определяется его способностями, знаниями, умением, упорным трудом, пока не имеют, по мнению большинства населения, сколько-нибудь широкого применения в посткоммунистических странах. В то же время в развитых странах такие представления встречаются в 2–3 раза чаще, особенно в США, Западной Германии. Отсюда – и заметные различия между двумя группами стран в оценке заслуженности своего дохода от трудовой деятельности.
   Наибольшая доля тех, кто считает, что его труд и мастерство не оплачиваются так, как следовало бы, – в России (45 и 44 % соответственно, табл. 3). Здесь самая высокая доля тех, кто считает, что доход не обеспечивает потребности семьи. А наименьшая доля тех, кто считает, что получает меньше, чем заслуживает, и кто оценивает свой доход как несправедливый, оказалась в Чехии. Оценки населения справедливости получаемых доходов в этой стране гораздо ближе к оценкам населения развитых стран, чем посткоммунистических.

   Но в целом оценки дохода как незаслуженно низкого и несправедливого в посткоммунистических странах в 1,5–2 раза чаще встречаются, чем в странах с развитой рыночной экономикой.
   Последнее обстоятельство свидетельствует о том, что легитимность неравенства, т. е. степень поддержки его основных принципов, в странах с переходной экономикой меньше. Тяготы переходного периода, которые испытывает население во всех посткоммунистических странах (независимо от степени их экономического продвижения), породили отчуждение от существующей ныне системы распределения доходов и связанного с ним социального неравенства.
   По сравнению с развитыми странами лишь небольшая часть населения посткоммунистических стран (в 1,5–2 раза меньше, чем в развитых) поддерживает идею о необходимости больших различий в доходах для экономического процветания страны (табл. 4). Социальная теория «стекания доходов сверху вниз» непопулярна в посткоммунистических странах. Иллюзии первых лет реформ о том, что возрастающее неравенство в доходах может стимулировать экономический рост, рассеялись. Надо отметить, что и среди населения развитых стран не очень популярна идея о том, что чрезмерные различия играют стимулирующую роль в экономической активности.

   Значительная часть населения посткоммунистических стран (от 1/3 – в Латвии и Польше до 1/2 и больше – в России и Болгарии) считают сокращение чрезмерных различий в доходах непосредственной задачей правительства (см. табл. 4). В отличие от них большая часть населения стран с развитой рыночной экономикой не считает это прямой задачей правительства, очевидно полагая, что сокращение различий – это результат действия правительства в иных областях (налоговая политика, социальная помощь, тарифные соглашения).
   В массовом сознании оплата труда должна определяться такими основными принципами, как ответственность, упорный труд, образование, мастерство. Семейные факторы: размер семьи, число детей, – по мнению опрошенных, должны играть менее важную роль. Таких взглядов придерживается большая часть населения во всех обследуемых странах. Здесь существенных различий нет (табл. 5). Но есть огромные различия в оценке того, как реализуются эти принципы в действительности.
   В посткоммунистических странах, по мнению многих, образование, мастерство, упорный и ответственный труд не получают достойного вознаграждения при имеющейся системе оплаты труда и распределения доходов (табл. 5). Совсем иная ситуация в развитых странах с рыночной экономикой. Здесь оценки того, от чего должна зависеть оплата труда, и представления о том, от чего она в действительности зависит, достаточно близки, что может свидетельствовать о достаточно высокой поддержке существующих принципов распределения доходов, а следовательно, легитимности основанного на ней неравенства.

   Однако ситуация в оценке распределения таких социальных благ, как образование, медицинские услуги, оказалась не столь однозначной. Доступность и качество этих благ, поставленные в прямую зависимость от доходов, малопопулярны в посткоммунистических странах, большая часть населения считает такой порядок неправильным, несправедливым. Но и среди стран с развитой рыночной экономикой, где легитимность системы распределения доходов достаточно высока, тем не менее только меньшая часть населения считают такой порядок правильным (справедливым). Особенно непопулярны подобные взгляды в странах с социально ориентированной экономикой (Германия, Норвегия), они более распространены в США и Великобритании (табл. 4).
   Проведенный анализ на базе имеющихся индикаторов показал, что в целом оценки тех или иных аспектов неравенства населением и посткоммунистических стран, и стран с развитой рыночной экономикой заметно различаются.
   Вместе с тем оценки населения по ряду позиций, характеризующих неравенство, в посткоммунистических странах (например, Чехии, Польше) были близки к соответствующим оценкам населения развитых стран.
//-- Интегральная оценка неравенства --//
   Для сравнения оценки легитимности неравенства в разных странах возникла задача выйти на некоторые агрегированные характеристики.
   В связи с этим все страны были упорядочены по каждой из характеристик неравенства, использованных в анализе, в зависимости от возрастания или убывания численного значения каждой из них (доля значимых ответов населения) от 1 до 13. Затем средние баллы, которые имела каждая страна по каждому из параметров, используемых для характеристики неравенства, были просуммированы (см. табл. 1–5). По этим суммарным баллам все страны были распределены по четырем кластерам в соответствии с количеством баллов (табл. 6). Сами кластеры были выделены на основе равных интервалов от минимального к максимальному рангу:
   I кластер – страны, в которых легитимность неравенства практически по всем параметрам, в глазах населения, можно оценить как самую низкую среди всех других;
   II кластер – страны с относительно невысокой легитимностью неравенства, согласно общественному мнению;
   III кластер (неконсистентный) – страны, где легитимность неравенства по одним параметрам, согласно общественному мнению, невысока, а по другим – достаточно высокая;
   IV кластер – относительно высокая легитимность существующего неравенства в общественном мнении.
   Результаты разбиения стран по выделенным кластерам подтвердили высказанные гипотезы.

//-- Страны с устоявшейся системой неравенств имеют в целом --//
   со стороны населения поддержку ее основных принципов. В группу с преобладанием позитивных оценок неравенства по большинству его характеристик вошли четыре из пяти развитых стран, участвовавших в анализе, кроме Японии: США, Великобритания, Германия (Западная) и Норвегия. Это свидетельствует о том, что различия в оценках неравенства между этими странами в целом меньше, чем различия в оценках между развитыми и посткоммунистическими странами.
   Население стран с неустоявшейся системой неравенств воспринимает последнюю чаще как нечто «привнесенное извне» (она «выгодна богатым и тем, кто стоит у власти»), соответственно, принципы неравенства имеют слабую поддержку со стороны населения. И в этом они больше схожи между собой, чем различны.
   Однако можно наблюдать и определенные различия в оценках неравенства между посткоммунистическими странами. Хотя все они в своем развитии движутся в едином направлении, но методы реформирования, стартовый уровень, глубина кризиса, социальная цена, с одной стороны, и базовые представления, связанные с частной собственностью, принципами вознаграждения и распределения доходов – с другой, различаются в этих странах, что и обусловило заметные различия между ними в оценках неравенства. Замечу, что в основе этих оценок лежат не только и не столько надежды и ожидания, как это было в начале 1990-х годов, сколько реальный опыт жизни в переходный период, соизмерение тех целей, которые ставились в начальный период реформ, с их реальным воплощением.
   Наиболее низкая легитимность неравенства, связанная с доминированием негативных оценок по большинству его характеристик – дифференциации доходов, справедливости вознаграждения, механизмов социального продвижения и распределения доходов, оказалась в Болгарии, России и Словении. В другой группе стран – Чехии, Польше, Латвии и Венгрии – негативные оценки хотя и распространены среди значительной части населения, однако не доминируют в массовом сознании. Следует отметить, что Словения и Латвия являются как бы «пограничными» в своих кластерах. Вместе с тем представления и оценки населения Словении оказались несколько ближе к представлениям, существующим среди населения Латвии. Однако основанием для отнесения Латвии к другому кластеру является то, что интегральный показатель оценки неравенства в Латвии хотя и ближе по своему значению к Словении, но отличается сильнее от России и Болгарии, чем, например, от Венгрии или от Польши, к которым они оказались достаточно близки. По оценкам неравенства ближе всех к развитым странам оказалась Чехия. Две страны – Германия (Восточная) и Япония – демонстрируют неконсистентность в оценках неравенства: по одним характеристикам доминируют позитивные оценки, а по другим – негативные. Для восточных земель Германии такое состояние массового сознания отражает, по-видимому, особенности перехода к новому типу общества через объединение в единое государство с более развитой в экономическом отношении Западной Германией. С одной стороны, в таком случае усвоение новых взглядов и опыта идет более ускоренно во времени, а с другой – еще остаются живы прошлые «социалистические» взгляды и прошлый опыт, который нередко перерастает в ностальгические настроения. Что касается Японии, то в этом случае мы явно имеем дело с другой культурой и другим социальным опытом – обстоятельство, которое требует дополнительного исследования.
   Безусловно, разделение на кластеры достаточно условно, однако оно позволяет оценить степень сходства и различия во взглядах населения на неравенство в разных типах стран.

   Повышение легитимности формирующегося неравенства в посткоммунистических странах будет идти за счет сокращения разрыва в массовом сознании между тем, как должны распределяться доходы в обществе, и тем, как в действительности они распределены между разными слоями населения, а главное, как воспринимает существующее распределение само население. Изменения в сторону сокращения между «должным» и «реальным» в массовом сознании идут, как показывают исследования в России и других посткоммунистических странах, но пока медленно, как и изменения в самой системе распределения благ в сторону его большей социальной обоснованности.
   Можно предположить, что вхождение Чехии, Польши, Венгрии, Словении в единую Европу заметно ускорит процесс сближения взглядов на неравенство с более развитыми европейскими странами, усилит его поддержку массовым сознанием, однако на первых этапах совместного существования может возрасти неконсистентность общественного мнения по поводу неравенства, как это произошло в Восточной Германии после ее объединения с Западной в единое государство.

Марина Красильникова
Социальная динамика в переходных обществах [53 - В основе статьи доклад на XIV Международном экономическом форуме (Крыница, Польша, сентябрь 2004 года).]

   Согласно результатам многочисленных исследований процессов адаптации населения России к социально-экономическим переменам, в последнее десятилетие происходит постепенное увеличение доли тех, кто отмечает относительное улучшение своего положения, по сравнению с началом 1990-х годов. В совокупности доля респондентов, считающих, что в этот период социально-экономические условия их жизни улучшились, сейчас составляет, по разным оценкам, примерно от четверти до трети населения страны.
   Часто при этом делается вывод, что именно говорящие об улучшении своего положения образуют группу поддержки происходящих в стране перемен. Рост численности таких представителей нашего общества рассматривается как факт, свидетельствующий об успешной адаптации все возрастающей части населения к переменам. Далее, подчас, делается вывод об успешном укоренении новых социально-экономических и политических принципов жизни, что позволяет создать прочный фундамент для дальнейшего так называемого демократического пути развития общества.
   Вместе с тем столь же многочисленные исследования показывают, что ностальгия по прежним временам не только не уменьшается, но даже несколько возрастает. Согласно данным ранних опросов ВЦИОМа и нынешних исследований Левада-Центра, за десять лет на 10 процентных пунктов увеличилась доля тех, кто в той или иной степени согласен с тем, что было бы лучше, если бы все в стране оставалось так, как было до 1985 года. Сейчас удельный вес респондентов, разделяющих эту точку зрения, составляет более половины опрошенных (54 %). Примерно столько же (56 %) считают, что экономическая система, основанная на государственном планировании, предпочтительнее рыночной системы хозяйствования, причем доля сторонников государственного планирования за десять лет выросла вдвое. Политическая система социализма также привлекает все больше сторонников. Представления о том, что раньше, при социализме, было лучше, чем сейчас, находят поддержку практически во всех слоях населения, хотя, безусловно, с разной степенью интенсивности. В наибольшей степени такие настроения распространены среди неблагополучных слоев населения. Однако и те, кто по объективным характеристикам и субъективным признакам составляет верхушку общества, также склонны считать, что в прежние времена жизнь была устроена лучше.
   В наиболее концентрированном виде совокупность субъективных представлений людей об уровне и динамике социально-экономических условий собственной жизни выражается через самооценку своего положения в социальной структуре общества. Эмпирической базой для анализа подобных оценок являются данные о распределении населения на воображаемой социальной лестнице.
   Все имеющиеся исследования динамики социальной структуры российского общества за годы социально-экономических преобразований свидетельствуют о том, что в эти годы происходило плавное и значительное снижение социального самочувствия. Увеличилась доля тех, кто располагает себя на нижних ступенях социальной лестницы за счет сокращения представителей средних и особенно высших слоев.
   Материалы международного исследования, проведенного по инициативе Университета Виадрина (Франкфурт-на-Одере, Германия), позволяют точнее описать эти процессы [54 - В каждой из стран, участвовавших в исследовании, был проведен опрос взрослого населения по репрезентативной национальной выборке. Размер выборки в каждой стране – 1000 респондентов (в России —1500 человек).]. В ходе исследования респонденты давали оценки собственного положения на социальной лестнице не только в настоящее время, но и в предыдущие периоды – в начале 1980-х и в начале 1990-х годов. Такие данные позволяют на индивидуальном уровне определить направление и степень интенсивности социальной динамики на протяжении 20-летнего периода.
//-- Россия --//
   Наши расчеты основаны на ответах респондентов на вопросы, в которых их просили дать оценку общественного статуса своей семьи (по десятибалльной шкале – своеобразной «социальной лестнице») для разных периодов времени: в начале 80-х годов, затем – в начале 90-х годов и, наконец, в настоящее время (начало 2000 года).
   Для анализа динамики социальных статусов для каждого респондента были рассчитаны индивидуальные показатели, отражающие изменения самооценок общественного статуса в разные периоды времени. Показатели рассчитывались на основе сравнения уровней самооценок, выделялось три состояния: уровень самооценки снизился, повысился и не изменился. Таким образом, вне рассмотрения на этом этапе оставался вопрос об интенсивности изменений, т. е. не важно, например, произошло ли улучшение самооценки общественного статуса на одну ступень или на две, три и т. д. в начале 90-х годов по сравнению с началом 80-х, главное, что респондент зафиксировал улучшение общественного статуса. Таким образом, на основе сопоставления уровней самооценок отдельно для временного интервала «начало 80-х годов» и «начало 90-х годов» и для интервала «начало 90-х годов» и «нынешнее время» были построены два показателя, отражающие общее направление динамики общественных статусов на первом и втором этапе социально-экономических преобразований в России.
   Предварительный анализ показал, что примерно треть респондентов отмечала разнонаправленную динамику общественного статуса своих семей за эти 20 лет. Поэтому на основе совмещения этой пары новых показателей была построена еще одна новая переменная, отражающая динамику общественных статусов уже за весь 20-летний период в целом. Для анализа было выделено 7 групп респондентов, различающихся по характеру динамики самооценок общественного статуса за 20 лет реформ: 1) непрерывно ухудшавшие статус на протяжении 80-х и 90-х годов (30 %); 2) сохранившие статус в 80-х годах, но ухудшившие в 90-х (19 %); 3) сохранившие неизменный статус и в 80-х, и в 90-х (11 %); 5) непрерывно улучшавшие статус на протяжении 80-х и 90-х годов (3 %); 6) улучшившие статус в 80-х годах, затем ухудшившие/не изменившие его в 90-х (9 %); 7) ухудшившие статус в 80-х, затем улучшившие/не изменившие его в 90-х (18 %).
   Расчеты показали весьма сложную картину социальной динамики российского общества. Большая часть населения (почти половина – 49 %) действительно отметила непрерывный процесс ухудшения своего социального положения на протяжении всего 20-летия. Для одних (30 %) это был непрерывный процесс падения, растянувшийся на все эти годы, для других (19 %) ухудшение социального статуса произошло только в последнее десятилетие, а в 1980-е годы удавалось сохранять позиции неизменными. В начале рассматриваемого периода такие люди были склонны чаще относить себя к относительно более высоким ступеням социальной лестницы, чем сейчас, сегодня они по большей части ставят себя на самые низкие ступеньки.
   Примерно каждый девятый (11 %) представитель нашего общества считает, что за 20 лет его социальный статус не изменился. Как правило, это те, кто располагает себя в середине социальной лестницы.
   Как и следовало ожидать, группа восходящей социальной мобильности малочисленна – 6 % выборки. Половина из них полагают, что на протяжении всех 20 лет они постепенно продвигались наверх, представители другой половины считают, что продвижение вверх произошло только в 1990-е, тогда как в 1980-е годы никаких изменений не было.
   Однако далеко не все отмечали однонаправленное изменение своего социального статуса за 20 лет. Оказалось, что чуть более четверти опрошенных полагали, что за этот период им пришлось пережить и улучшение, и ухудшение своего социального положения. Из 27 % таких людей две трети отметили, что после ухудшения своего положения в 1980-е годы им удалось улучшить его в последующее десятилетие. У оставшейся трети ситуация обратная – улучшения, достигнутые в 1980-е, были затем утеряны в 1990-е годы. Более того, нынешний социальный статус тех, кто смог улучшить свое положение в 1990-е годы, оказывается в среднем ниже того уровня, который они имели в начале 1980-х годов.
   Таким образом, становится очевидно, что взятая в совокупности группа тех, кто отмечает улучшение своего социального статуса только в 1990-е годы, внутренне весьма неоднородна. Большая ее часть (примерно две трети) – это люди, которые считают, что, несмотря на все улучшения последнего десятилетия, при социализме они имели более высокое социальное положение, чем сейчас.
   Возможно, именно здесь (в ощущениях долговременности, основательности успеха) и пролегает водораздел между теми, кто приспособился, адаптировался [55 - В словаре иностранных слов термин «адаптация» определяется как «приспособление строения и функций организмов к условиям существования».] к существующей действительности, и теми, для кого новые, отличные от социализма социально-экономические правила жизни стали условием успешного развития, действительно восходящей социальной мобильности, а не просто компенсацией прошлых потерь. Только последних следовало бы считать выигравшими в результате социально-экономических преобразований.
   Подробный анализ социально-политической ориентации и поведения представителей различных групп, динамики статусных групп показывает, что на самом деле группа тех, кто смог адаптироваться, несколько больше. В нее с успехом могут быть включены также и те, кто считает свой общественный статус неизменным, а также те, кто отмечал снижение социального статуса в 1990-е после его роста в 1980-е годы.
   У этих последних, несмотря на все перипетии, сегодняшний социальный статус выше, чем был в начале 1980-х годов. В совокупности все эти группы составляют значительную часть населения – 45 %. В основном (примерно 60 %) представители этой группы склонны располагать себя сейчас на средних ступенях общества.
   Анализ состава сегодняшних слоев российского общества в зависимости от субъективных оценок динамики произошедших за 20 лет перемен позволяет точнее понять природу ностальгических настроений, широко распространенных даже среди наиболее благополучных групп населения.
   На две нижние ступени общества помещают себя люди, отмечавшие снижение своего социального статуса, по сравнению с периодом социализма.
   Средний слой более гетерогенен: в нем есть представители всех групп динамики статусов, причем каждый четвертый представитель среднего слоя отмечает повышение своего социального положения в 1990-е годы (после снижения в 1980-е годы).
   Верхний слой в основном состоит из тех, кто смог существенно улучшить свое социальное положение за 20-летний период.
   Немногочисленная группа выигравших в основном состоит из тех, кто оценивает себя как представителей высоких слоев общества, – 60 % ставят себя на две верхние ступеньки социальной лестницы, остальные 40 % относят себя к середине общества. Благодаря этому численность группы выигравших заметно больше, чем просто представителей наиболее высоких слоев общества.
   Выделение на основе долговременных оценок социальной мобильности а) группы «выигравших», т. е. последовательных сторонников произошедших социально-экономических перемен, и б) группы «адаптировавшихся» к этим переменам оказывается более продуктивным, чем просто выделение тех, кто высоко оценивает свой нынешний социальный статус или считает, что смог улучшить свое положение за последние годы. Главное при этом, что люди не просто позиционируют себя на статусной шкале, они сравнивают свое положение до начала преобразований и в настоящее время.
   Выигравшие, в отличие от тех и других, не испытывают ностальгии по прошлому. При всех перипетиях сегодняшних дней они являются безусловными сторонниками происходящих перемен и твердо полагают, что социалистическая система и в политическом, и в экономическом плане уступает нынешней.
//-- Изменения социальной структуры в постсоциалистических странах --//
   Материалы международного исследования позволяют дать ответ на вопрос о том, насколько универсальны процессы социальных трансформаций, описанные на примере России.
   Для анализа были выбраны несколько стран из числа восточноевропейских государств с переходной экономикой, а именно – Венгрия, Польша, Румыния. Привлекались данные и по Испании, где в рамках лучения данных о социально-экономических и политических взглядах жителей страны, находящейся на пути стабильного развития, был использован пример Испании.
   Сопоставление даже общих данных по этим странам показало, что отрицательная динамика субъективных самооценок своего общественного положения – это не универсальное свойство человеческой памяти, склонной приукрашивать прошлое, забывая о его трудностях и преувеличивая достижения, а «объективная» характеристика социальной динамики в трансформационных обществах. Как видно из таблицы 1 и рисунка 1, во всех постсоциалистических странах в последнее 20-летие прошлого века произошло заметное снижение субъективных самооценок социального статуса. Большинство жителей этих стран отмечают, что их общественное положение ухудшилось, соответственно даже усредненные показатели продемонстрировали отрицательную динамику.

   Степень снижения социального самочувствия в России была наибольшей, среди восточноевропейских стран. Напротив, в Испании в этот период происходил значительный подъем субъективных оценок собственного социального статуса (в среднем на 10 %). Падение социального самочувствия в Польше было наименьшим (13 %).
   В условно «нормальной» ситуации в Испании, не переживавшей социально-экономических трансформаций в рассматриваемый период, в совокупности 90 % населения отмечает либо неизменность своего общественного положения (и таких большинство – 60 %), либо его улучшение. На противоположном полюсе перемен – относительно малая часть общества – 10 % тех, кто отмечает ухудшение общественного статуса. Такое соотношение численности групп динамики общественных статусов, очевидно, отражает состояние стабильного общества.
   Напротив, как в российском обществе, так и в постсоциалистических странах в период трансформации значительная часть общества претерпела нелинейное, разнонаправленное изменение своего общественного положения за рассматриваемое 20-летие (табл. 2).

   В странах с переходной экономикой не только очень большая часть общества испытывала снижение своего общественного положения. Важно и то, что оставшиеся примерно в равных пропорциях делятся между двумя другими категориями. Достаточно большие общественные группы отмечают принципиально различные направления своего развития, т. е. происходят интенсивные процессы «перемешивания» социальных слоев, это, собственно, и является выражением трансформационного характера этих обществ. Судя по приведенным в таблице 1 данным, наиболее интенсивно это разнонаправленное движение общественных групп выражено в Польше, где, с одной стороны, самая маленькая доля отмечающих снижение общественного статуса (48 %), и с другой – самая большая доля отмечающих его повышение (34 %).
   С этой точки зрения Россия находится в серединной ситуации. Наиболее велика доля тех, кто отмечает разнонаправленную динамику своего социального статуса за 20-летний период, в Польше (32 %). Меньше всего она среди рассматриваемых стран в Румынии (22 %).
   В России она составляет 29 % населения. Как видно, различия этих групп сравнительно незначительны. Напротив, самые большие различия наблюдаются в размерах групп с позитивной динамикой «мобильности». Сопоставление этих «благополучных» групп показывает, что только Польша здесь занимает исключительное положение: доля группы позитивной динамики статусов в этой стране как минимум в два с половиной раза больше, чем в остальных странах. В России численность «благополучной» группы наименьшая – всего 6 %.
   Анализ субъективной динамики общественных статусов в России позволил определить три общественные группы, принципиально различающиеся по своему отношению к происходящим в стране трансформационным процессам. На основе сопоставления статусов каждой из семи групп населения, различающихся по направлениям изменений статусных позиций за 20-летний период, все они были сгруппированы в три категории – «выигравшие», «проигравшие» и «середняки». К середнякам были отнесены не только те, кто оценивал свое общественное положение как неизменное, но и обе группы с разнонаправленным движением статусных позиций. Основанием для такого объединения послужил анализ изменений усредненных субъективных статусов рассматриваемых групп в разные периоды времени.

   Как видно из таблицы 3, описанная на примере Россия модель динамики общественных статусов в переходный период во всех странах с переходной экономикой принципиально одинакова. Общественные группы, отмечающие снижение своего социального статуса, в начале периода трансформаций располагали себя скорее на верхних позициях в обществе (выше середины), а к концу периода оказались внизу общественной лестницы. Ровно противоположную динамику отмечают те, кто преуспел в результате перемен. Люди, отмечающие рост своего социального статуса, полагают, что в период социализма они относились к общественным низам, а теперь, как правило, принадлежат к верхушке общества.
   Некоторые различия наблюдаются в составе срединных групп. С одной стороны, во всех рассматриваемых странах специфическое положение занимает группа тех респондентов, которые отмечали снижение своего общественного статуса в 1980-х годах, в период расшатывания социалистической системы, а в 1990-х, в период строительства нового рыночного хозяйства, сумели повысить, улучшить свое общественное положение. Во всех странах эта часть населения полагает, что, несмотря на благоприятное развитие событий в последнее десятилетие прошлого века, 20 лет назад, при социализме, их общественное положение было лучше, чем в настоящее время. Причем и сейчас, и в прошлом представители этой группы все же занимают относительно достойное место в обществе: их самооценки были и остаются выше, чем в обществе в среднем. Особенно значительна доля этой группы в России (19 %), а наименьшая – в Румынии (9 %).
   С другой стороны, в России и Румынии не изменилось общественное положение тех, кто отмечал рост своего социального статуса в 1980-е годы, но не смог его продолжить в 1990-е, а напротив, даже снизил. В итоге 20-летнего развития они оказались на тех же позициях, с которых начинали. А начинали они также с относительно благоприятного положения людей, полагающих, что их общественный статус чуть выше, чем в среднем. Соответственно, к концу рассматриваемого периода, несмотря на ощущения утраты общественного статуса, они все же сохраняют представление о том, что их общественное положение лучше, чем в среднем, и теперь этот отрыв вверх от середины стал еще заметнее. Напротив, в Венгрии и Польше динамика общественных статусов представителей рассматриваемой группы оказывается положительной не только относительно общества в целом, но и по сравнению с собственными оценками 20-летней давности. Несмотря на потери последнего десятилетия, представители этой группы в целом считают, что их нынешний социальный статус заметно выше (примерно на полступеньки, а это много!), чем при социализме. Особенно велик размер этой группы населения в Польше (19 %, т. е. примерно каждый пятый).
   Несмотря на некоторые различия особенностей траекторий мобильности в тех или иных странах, общие тенденции общественного самосознания в трансформационных обществах (странах с переходной экономикой) налицо.
   На основе выделенных категорий удалось наглядно показать структуру нынешнего российского общества с учетом особенностей предшествующего развития людей, образующих эти социальные слои (об этом уже говорилось в начале статьи). Аналогичный анализ, проведенный по данным других постсоциалистических стран, показал, что для всех этих стран характерна такая же картина, как и в России (табл. 4).
   На первый взгляд больше всего совпадений в структуре современных обществ в России и в Польше. В обеих странах основную массу нынешних верхних, средних и низших слоев общества составляют, соответственно, выигравшие, середняки и проигравшие. Однако здесь следует обратить особое внимание на наполненность, размеры высшего, среднего и низшего слоев в современных польском и российском обществах. В России к низшему слою себя сейчас относят в полтора раза большая часть общества, чем в Польше, и, напротив, к верхнему слою – вдвое меньшая. Ощущение потерь, понесенных в ходе трансформационных процессов, в России гораздо интенсивнее. В России наблюдается наибольшее смещение вниз, к низшим ступеням субъективно ощущаемой социальной структуры общества. В этом состоит основное отличие этих стран от Венгрии и Румынии.

   В Венгрии и Румынии мы видим некоторые смещения в сторону от характерного для России и Польши «диагонального» (казалось бы, единственно логичного) распределения выигравших и проигравших по современной социальной лестнице в этих обществах. В Венгрии современный высший социальный слой формируется примерно в одинаковой степени как из тех, кто считает себя выигравшим в результате перемен, так и из середняков (даже с заметным преобладанием последних). В Румынии подобная неоднозначная картина становится еще сложнее – средний слой также принципиально неоднороден – он состоит как из середняков, так и из проигравших. При этом нынешняя структура обоих обществ (распределение на высший, средний и низший слои) практически идентична: примерно 30 % относят себя к низшему слою, около 65 % – к среднему и оставшиеся несколько процентов – к высшему.
//-- Особенности оценок трансформационных перемен --//
   Рассматриваемая здесь категоризация населения в России позволила прояснить специфику нынешнего социального самочувствия общества. Проделанный анализ предлагает объяснение одного из сегодняшних противоречий – массового признания, с одной стороны, улучшений в личном положении граждан за последние годы и, с другой – не исчезающей, а, напротив, усиливающейся ностальгии по прошлому, желания вернуть старые времена.
   Рассмотрим особенности оценок трансформационных перемен в экономике и в государственном устройстве, которые дают представители разных категорий населения в других постсоциалистических странах, чтобы понять, насколько различия во взглядах отдельных социальных групп, исследованные на примере России, характерны для других переходных обществ (рис. 2 и 3).

   В России лишь небольшая группа выигравших в результате произошедших в стране перемен положительно оценивает текущую экономическую ситуацию и эффективность государственного управления в стране. И только представители этой группы дают отрицательные оценки прошлому – плановой социалистической экономике. Во всех других рассматриваемых здесь странах распределение мнений оказалось иным.
   Румыния в этом ряду отличается наибольшим пессимизмом. Никакие общественные группы не готовы положительно оценить текущее состояние румынской экономики, а представители группы проигравших и в ближайшем будущем не видят положительных перспектив. Группа выигравших хотя и дает максимально положительные прогнозные оценки, однако они все же оказываются практически на том же уровне, что и оценки прошлой, социалистической экономики. Парадоксальным образом выигравшие от перемен румыны лучше, чем середняки, оценивают экономическое устройство страны в прошлом. Вообще Румыния – это единственный пример того, что выигравшие в результате распада социализма и развития рыночной экономики жители, несмотря на осознание собственной успешности, все же весьма положительно оценивают прошлый опыт. Создается впечатление, что румыны в большей степени, чем россияне, живут повернувшись лицом в прошлое.
   Оценки государственного устройства жителями Румынии несколько неожиданны. Несмотря на признание положительного опыта социалистической экономики, не только группа выигравших от перемен, но и середняки отрицательно оценивают социализм как способ государственного управления. Современное государственное устройство также не устраивает значительную часть общества, однако здесь срединная группа в своих оценках смыкается уже с проигравшими, а не с группой выигравших. И только оптимизм относительно будущего государственного устройства страны объединяет всю нацию. Впрочем, такой единодушный оптимистический взгляд в будущее характерен для всех рассматриваемых стран без исключения.
   В Венгрии картина заметно иная. Обращает на себя внимание такая же, как и в России, принципиальная согласованность структуры (по выделенным социальным группам) оценок экономического и государственного развития страны. В этой стране оценки выигравших от перемен и середняков заметно сближаются. И та и другая группа положительно оценивают как текущее состояние экономики и государственности, так и демонстрируют устойчивые положительные надежды на будущее развитие. Однако интенсивность (величина) положительных оценок у группы выигравших заметно выше, чем у середняков. Принципиальные различия между этими двумя группами возникают только в оценках прошлого. Середняки все же в большей мере склонны положительно оценивать социалистическую экономику. Вместе с тем уровень положительных оценок прошлого ниже, чем уровень позитивных надежд на ближайшие перспективы развития венгерской экономики. Общий тренд оценок экономического и государственного развития страны большей частью венгерского общества (выигравшими и середняками, составляющими вместе более половины общества) – от прошлого к будущему – определяется относительно благополучной частью общества и является положительным.
   В рассматриваемом ряду стран именно Польша дает пример наибольшего оптимизма, с одной стороны, и дифференциации оценок – с другой. Представители средней и выигравшей частей общества принципиально одинаковы в своих оценках экономического развития страны, даже тогда, когда речь идет об оценках прошлой социалистической экономической системы. В совокупности эти две группы охватывают две трети населения страны. Поэтому неудивительно, что Польша дает здесь единственный пример устойчивого роста положительных оценок и ожиданий, решительного отказа от прошлого. Однако же польское общество демонстрирует и наибольшие структурные различия во взглядах разных групп населения. В отличие от России и Венгрии и так же, как в Румынии, те поляки, кто считает себя ущемленным в результате произошедших в стране перемен, довольно скептически оценивают перспективы экономического развития страны. Они полагают, что и в ближайшем будущем экономическое положение страны будет неудовлетворительным. Это свидетельствует о наличии объективных условий для социального противостояния.
   Анализ взглядов населения Польши на результаты и перспективы развития государственного устройства в переходный период показывает несколько большую согласованность мнений различных социальных групп. Несмотря на явно выраженную в группе проигравших неудовлетворенность результатами экономического переустройства, оценки системы управления страной существенно иные. Нынешняя государственная система страны положительно оценивается всеми членами польского общества, равно как и все поляки оптимистично настроены в отношении ее будущего. Такой расклад мнений позволяет заключить, что, несмотря на довольно критическое восприятие заметной частью населения процессов, протекающих в стране, в целом польское общество последовательно и целеустремленно следует по пути перемен, нацеленных на развитие демократии и рыночной экономики.
   Мнение группы середняков, людей, которые считают себя «обычными», «такими, как все», «средней частью общества», наиболее важно с точки зрения оценки успешности развития общества. Именно настроения и установки этой средней части общества, не обязательно составляющей основную часть населения, позволяют правильно оценить вектор общественного развития. В этом плане только Венгрия и Польша дают пример положительного настроя этой самой средней части общества. Согласно принятым в международной практике критериям сопоставления стран по уровню развития (показателю уровня развития человеческого потенциала, уровню ВВП на душу населения), эти же страны оцениваются заметно лучше, чем Россия и Румыния.
//-- Особенности ценностных ориентаций --//
   Особенности ценностных ориентаций населения выбранных стран также могут быть проиллюстрированы данными рассматриваемого международного исследования. Здесь мы опять имеем возможность использовать для сопоставления данные по Испании.
   Сравним степень распространенности среди населения рассматриваемых стран двух взаимосвязанных пар ценностных категорий:
   • ориентация на индивидуальную ответственность человека в противоположность требованиям государственного обеспечения достойного образа жизни каждому члену общества;
   • выбор между двумя безусловно важными ценностями – свободой и равенством.
   В ходе проведенных опросов каждая пара ценностных ориентаций была условно расположена на семибалльной шкале: 1 – «государство должно гарантировать каждому достойную жизнь» (первая пара суждений) или «свобода» (вторая пара суждений) и 7 – «каждый должен заботиться о себе сам» и «равенство» соответственно. Респондентам предлагалось определить свое отношение к названным ценностным категориям, указав соответствующий балл. Данные о средних по рассматриваемым странам оценках приведены на рисунке 4.

   Средние оценки ценностных ориентаций населения всех стран на первый взгляд довольно близки, и это естественно, поскольку речь идет о наиболее общих, базовых категориях. Однако есть важные различия, которые, на наш взгляд, свидетельствуют о принципиальных изменениях в ценностных ориентациях представителей разных обществ по мере их социального, экономического и политического (в конечном счете цивилизационного) развития.
   Парадоксальным, казалось бы, образом именно Испания дает пример наибольшей значимости ценности равенства и одной из самых высоких ценностей индивидуальной ответственности членов общества за обстоятельства и условия собственной жизни. В Румынии, напротив, население более всего склоняется к требованиям государственных гарантий, с одной стороны, и личной свободы – с другой. Во всех рассматриваемых странах, кроме России, население сочетает большую склонность к государственному патернализму с ориентацией на ценности равенства. В России это весьма логичное сочетание неожиданным образом нарушается и превращается в свою противоположность – преобладающее согласие с индивидуальной ответственностью каждого гражданина подкрепляется наиболее высокой ценностью свободы.
   Это означает, что ценностные ориентации людей из разных стран, ответы, которые дают эти люди на одинаковые, казалось бы, вопросы, ценностные категории, обозначенные одними и теми же терминами, имеют принципиально различный смысл и значение. Они зависят от социально-экономического и политического контекста этапа развития общества, его предыдущей истории. В рассматриваемом ряду стран относительно высокая значимость государственных гарантий в Венгрии, Польше и Румынии, очевидно, есть наследие недавнего социалистического прошлого, идеология которого предполагала высокий уровень ответственности государства за всех членов общества.
   Нарушение этого принципа наследия прошлой идеологии в России произошло, вероятно, потому, что в нашей стране трудности переходного периода были наиболее значительны. Все последние годы государство весьма активно претворяет в жизнь политику снятия с себя социальной ответственности перед обществом, невыполнения, сокращения и упразднения ранее принятых или декларируемых обязательств. В переходный период наиболее эффективной стратегией выживания в российском обществе оказалась ориентация только на собственные силы и возможности, на ближайший социальный круг (родственников, близких друзей). Результатом становится постепенная дезинтеграция общества, снижение политической активности, потеря доверия к общественным институтам. Высокая ценность свободы, которая продемонстрирована в данных рассматриваемого исследования, – это ценность свободы от государства, свободы выживать, опираясь на собственные силы. Альтернативная возможность – согласованное, позитивное развитие всего общества – оказалась плохо реализуемой. Кроме того, высокая относительная значимость свободы в российском обществе, очевидно, является также и следствием исторического прошлого, поскольку, как принято считать, в СССР, по сравнению с европейскими странами социалистического лагеря, уровень партийно-государственного контроля жизнедеятельности отдельных граждан, т. е. степень «несвободы», был наиболее высок.
   В противоположность российскому примеру, во всех прочих рассматриваемых постсоциалистических странах связь государства и общества оказалась не настолько потерянной. Это выражается не только в относительно более высокой ценности государственного обеспечения, но и в большей значимости идей равенства (исключение – Румыния, что вполне понятно, учитывая характер режима Чаушеску).
   По мере улучшения экономического положения общества и развития демократических принципов альтернатива «свобода – равенство» меняет свой смысл. Свобода перестает быть свободой от общества, от обязанностей, а равенство – это уже не равенство в бедности. Свобода перестает быть пьянящим, запретным и заветным напитком, а становится нормой общежития. И на этом фоне равенство в благоденствии предстает более привлекательной ценностью.
   В настоящем международном исследовании Испания дает пример благополучной европейской страны со стабильным обществом. Правомерно предположить, что характер и структура ценностных ориентаций жителей Испании также могут быть использованы в качестве эталона. Если исходить из предложенной выше гипотезы, объясняющей соотношение ценностей свободы и равенства, государственного патернализма и индивидуальной ответственности в разных социальных системах, то следует признать, что только ценностные ориентации жителей Польши и Венгрии весьма близки к норме [56 - Если ориентироваться на пример Испании как на норму.]. Румыния занимает пограничное положение, но все же структура ценностных ориентаций скорее похожа на прочие европейские страны.
   Россия, как уже отмечалось, дает пример принципиально другого выбора ценностных ориентаций. Ее структура ценностных ориентаций менее продуктивна, с точки зрения поступательного развития общества, нежели аналогичные ценностные структуры в остальных рассматриваемых странах. И дело здесь не только в том, что прочие постсоциалистические страны по структуре ценностей «похожи» на благополучную Испанию, а Россия – нет. Дело в том, что такая, как в России, нацеленность членов общества на свободу и индивидуализм неконструктивна на нынешнем уровне развития цивилизации (если угодно, в условиях глобализации). Она способствует дезинтеграции общества и тем самым препятствует его позитивному развитию в экономическом и политическом плане.
   Структурный анализ ценностных ориентаций по различным социальным группам, выделенным в рассматриваемых странах, в целом подтверждает выдвинутую гипотезу (рис. 5). Как уже отмечалось, испанское общество характеризуется высоким уровнем стабильности социальной структуры, поэтому вполне ожидаемым оказывается отсутствие заметных различий в ценностных ориентациях условно выделенных групп восходящей, стабильной и нисходящей динамики (по аналогии с прочими переходными обществами они обозначены на рисунках как «выигравшие», «середняки» и «проигравшие»). Более благополучные социальные группы в испанском обществе чуть чаще делают выбор в пользу индивидуальной ответственности и, что особенно примечательно для нашего анализа, в пользу равенства.

   Во всех остальных рассматриваемых странах различия мнений представителей выделенных социальных групп гораздо более очевидны. Во-первых, выигравшие также чаще делают выбор в пользу индивидуальной ответственности граждан за обстоятельства собственной жизни (и в России этот разрыв в оценках особенно велик). Во-вторых, в отличие от Испании ценности равенства в большинстве случаев оказываются более популярны среди неблагополучных слоев общества, что как раз и подтверждает различную смысловую нагрузку одних и тех же ценностных категорий применительно к разным общественным условиям.
   Рассмотренные различия ценностных ориентаций по социальным группам, выделенным в обществах постсоциалистических стран, как будто свидетельствуют о принципиальном несоответствии между переходными странами и стабильными обществами европейского типа. Кроме того, согласно теории, ценностные ориентации высших слоев общества задают ориентир для остальных его членов, и в этом смысле описанные взгляды благополучных слоев переходных обществ кажутся не лучшим образцом.
   Однако здесь представляется принципиальным различие между межгрупповыми оценками ценностных ориентаций внутри одного общества и сравнением уровней приверженности тем или иным ценностям представителей разных социальных систем (обществ). Различия в ценностных ориентациях между разными обществами отражают характер и уровень социального их развития, в то время как внутренние различия между отдельными социальными группами показывают способы адаптации и направления развития, наиболее эффективные применительно к данной социальной системе. И в этом смысле указанная повышенная ориентация успешных социальных слоев в постсоциалистических странах на ценности индивидуализма и свободы вполне соответствует общему характеру перехода от централизованной экономики и авторитарного государства к рыночной системе и демократическому устройству общества. Можно предположить, что по мере продвижения по этому пути соотношение ценностных ориентаций между разными социальными группами в переходных обществах будет выравниваться и приближаться к модели развитых европейских стран. Однако в России этот процесс будет протекать труднее и дольше.
   Социальная динамика в переходных обществах характеризуется не только общим снижением социального самочувствия населения в целом, но и разнонаправленностью изменений субъективных представлений о своем месте в обществе различных общественных групп. Это то общее, что объединяет все постсоциалистические страны.
   Однако характер предшествующего исторического развития и особенности осуществления собственно трансформационных процессов в разных странах проявляются в уровне наполненности различных групп социальной динамики, в соотношении численности выигравших и проигравших в результате перемен.
   Анализ отношения выделенных социальных групп к происходящим в стране переменам позволяет заключить, что о степени поддержки обществом в целом процессов переходного периода наиболее точно и полно можно судить по оценкам средней группы, т. е. тех, кто склонен причислять себя к середине социальной лестницы, по мнениям людей, считающих себя «как все».
   Сравнение ценностных ориентаций населения постсоциалистических стран показывает, что они не слишком отличаются от моделей, представленных в западноевропейской культуре. Имеющиеся различия отражают переходный характер восточноевропейских стран и России, при этом структура ценностей в российском обществе имеет наибольшие отличия.

Ростислав Капелюшников
Человеческий капитал России: эволюция и структурные особенности

   В экономической теории под «человеческим капиталом» принято понимать запас знаний, навыков и способностей, которые есть у каждого человека и которые он может использовать либо в производственных, либо в потребительских целях. Он – человеческий, потому что воплощен в личности человека, он – капитал, потому что является источником либо будущих доходов, либо будущих удовлетворений, либо того и другого вместе. Человеческий капитал – не метафора, а строгое научное понятие, полностью подпадающее под стандартное определение капитала, которое выработано экономической наукой.
   Теория человеческого капитала сформировалась на рубеже 1950–1960-х годов, в основном благодаря усилиям группы американских экономистов, работавших в Чикагском университете. Но с тех пор это понятие успело стать общеупотребительным и прочно войти в лексикон не только экономистов, но и политиков. Сейчас всеми признается, что человеческий капитал – один из важнейших источников экономического роста и что без значительных инвестиций в него никакая экономика не может успешно развиваться. С некоторым неизбежным упрощением можно было бы даже сказать, что в последние десятилетия экономисты стали склоняться к выводу, что богатство народов, о котором писал еще Адам Смит, в конечном счете зависит от двух вещей: а) от того, что содержится в головах людей, и б) от того, как они взаимодействуют друг с другом, – т. е. от человеческого капитала и от качества институтов.
   В настоящей статье я попытаюсь показать, какой была эволюция человеческого капитала в России в пореформенный период; каковы его качественные характеристики в настоящее время; и каких изменений можно ожидать в будущем.
//-- Эволюция человеческого капитала в России --//
   В плановой экономике совершенствованию качества трудовых ресурсов традиционно уделялось повышенное внимание, что позволило обеспечить достаточно высокий по международным стандартам уровень общего и специального образования рабочей силы. Естественно задаться вопросом: как же на процесс накопления человеческого капитала в России повлияли те драматические изменения, которые пришлось пережить ей при переходе от плановой системы к рыночной?
   1. Самоочевидная констатация, с которой следует начать, состоит в том, что процесс системной трансформации в России сопровождался гигантским, одномоментным обесценением человеческого капитала, накопленного в предыдущую эпоху. Причем оно коснулось как общего человеческого капитала (т. е. знаний, навыков, мыслительных привычек, способов восприятия, которые люди получают в системе формального образования), так и специфического человеческого капитала (т. е. знаний и умений, которые они приобретают по ходу своей производственной деятельности непосредственно на рабочих местах). Это массовое обесценение образовательного потенциала не могло не сказаться на производительности труда и стало одним из главных факторов ее резкого снижения.
   2. Как следствие, возник глубокий разрыв между фактическими и желаемыми запасами человеческого капитала на уровне каждого отдельного человека. Неудивительно, что участники рынка труда начали предпринимать активные усилия, направленные на восполнение этого разрыва (т. е. на оптимизацию имевшихся у них запасов человеческого капитала). Можно без преувеличения сказать, что в первой половине 1990-х годов вся страна превратилась в один огромный учебный класс. Естественно, что этот процесс всеобщего переобучения протекал не столько в стенах учебных заведений, сколько по ходу трудовой деятельности и шире – по ходу жизнедеятельности каждого человека. По имеющимся оценкам, в 1990-х годах 40 % российских работников сменили профессию. К. Сабирьянова, исследовавшая этот процесс, назвала его «великой реаллокацией человеческого капитала» [57 - Sabirianova K. The Great Human Capital Reallocation. M.: EERC, 2001 (= Working Paper № 2K/11).].
   Что способствовало его успешному ходу? Есть один особый элемент человеческого капитала, обозначаемый английским термином «trainability». Речь идет о способности людей использовать полученные ими знания и навыки для дальнейшей учебы, для приобретения новых знаний и навыков.
   На мой взгляд, советская система подготовки кадров по меньшей мере одну вещь делала действительно хорошо. Она прививала если не любовь и охоту, то уж во всяком случае привычку и готовность к тому, чтобы постоянно учиться, учиться и учиться. Есть основания полагать, что эта привычка сослужила хорошую службу в тот критический момент, когда огромная часть «старого» человеческого капитала подверглась резкому обесценению и эту потерю нужно было восполнять.
   3. К каким результатам это привело? Обратимся сначала к общему человеческому капиталу, который производится в рамках формальной системы образования. Известно, что, по крайней мере, к концу советского периода отдача от образования находилась на очень низкой отметке и составляла не более 1–2 %. Реально это означало, что, с точки зрения пожизненных заработков, человек, получивший диплом, скажем, об окончании вуза, практически ничего не выигрывал. Однако в пореформенный период ситуация резко изменилась. Оценки, которые относятся к середине-концу 1990-х годов, показывают уже совершенно другую картину. В эти годы отдача от образования достигла 7–8 % – уровня, на котором находится его окупаемость в большинстве других стран мира, как развитых, так и постсоциалистических.
   О том же говорит и более грубый индикатор, нередко используемый в межстрановых сопоставлениях, – относительная разница в заработках между работниками с высшим и полным средним образованием. В России обладание вузовским дипломом обеспечивает прирост в заработках в среднем на 60–70 % (оценки на основе данных НОБУСа). Это практически не отличается от оценок для промышленно развитых стран, где премия на высшее образование обычно варьируется в диапазоне от 50 до 100 %.
   4. Человеческий капитал повышает шансы не только на получение более высоких заработков, но и на получение работы как таковой. Можно ли говорить о подобном эффекте применительно к российскому рынку труда? Как видно из таблицы 1, в российских условиях высокое образование действительно многократно усиливает конкурентные позиции работников. Прослеживается закономерность, имеющая практически универсальный характер: чем выше образовательный потенциал, тем выше экономическая активность, больше занятость, ниже безработица и меньше доля «отчаявшихся» работников, покинувших рынок труда после длительных безуспешных поисков (эта закономерность нарушается лишь в одном-единственном случае – для работников с незаконченным высшим образованием). Так, в 2003 году «выигрыш», который лица с высшим образованием имели по сравнению с лицами со средним образованием, составлял: с точки зрения активизации участия в рабочей силе – около 10 процентных пунктов (94 % против 85 %), с точки зрения улучшения перспектив занятости – почти 15 процентных пунктов (90 % против 76 %), с точки зрения сокращения риска безработицы – 6,5 процентного пункта (3,7 % против 10,1 %) и, наконец, с точки зрения уменьшения опасности быть вытесненным с рынка труда – 2,5 процентного пункта (0,5 % против 2,9 %). Важно отметить, что приведенные оценки относятся к лицам зрелого возраста (от 25 до 49 лет) и, следовательно, свободны от искажающего воздействия такого фактора, как возраст. Очевидно, что накопление общего человеческого капитала обеспечивает огромные преимущества, многократно усиливая конкурентные позиции работников на рынке труда.
   5. Однако со специфическим человеческим капиталом ситуация была не столь однозначной. Стандартным показателем, измеряющим объемы накопленного специфического человеческого капитала, является специальный стаж, т. е. время, в течение которого человек работает на данном рабочем месте, в данной фирме. В России он составляет сейчас около 7 лет против 10–12 лет в странах Западной Европы или Японии. Это означает, что российская экономика продолжает жить с рабочей силой, которая имеет недостаточные по международным меркам запасы специфического человеческого капитала. Оборотная сторона этого явления – высокая текучесть. Анализ показывает, что по интенсивности оборота рабочей силы Россия оставляет далеко позади все другие переходные экономики.
   На ситуацию со специфическим человеческим капиталом можно взглянуть и с другой стороны. Известно, что пик заработков в процессе трудовой карьеры человека обычно приходится на возраст 50–55 лет. Подобная форма профиля заработков объясняется тем, что именно в этом возрасте отдача от инвестиций в специфический человеческий капитал достигает своего максимума. Однако в России пик заработков достигается где-то между 35 и 40 годами, т. е. на 10–15 лет раньше. Отсюда можно сделать вывод, что старшие поколения уже никогда не восполнят утерянный ими специфический капитал и что российской экономике придется еще долгое время жить в условиях его явной недостаточности.
   Однако исключая этот «провал» со знаниями и навыками, приобретаемыми непосредственно на рабочем месте, можно утверждать, что на российском рынке труда прослеживаются все основные закономерности, характеризующие взаимосвязь человеческого капитала с заработками, экономической активностью, занятостью и безработицей, которые известны из опыта других стран. Обладание им, безусловно, усиливает конкурентные позиции работников – стимулирует участие в рабочей силе, повышает шансы на нахождение работы, снижает риск безработицы. Все указывает на то, что российским рынком труда высокое образование ценится не меньше (в относительных терминах), чем рынками труда большинства других стран мира.
//-- Отраслевые, профессиональные и образовательные характеристики российской рабочей силы --//
   Известно, что в дореформенный период российская рабочая сила по своим структурным характеристикам существенно отличалась от рабочей силы других стран, особенно стран со зрелой рыночной экономикой. Насколько глубокими оказались сдвиги в ее отраслевой, профессиональной и образовательной структуре, наблюдавшиеся в пореформенный период? Стала ли в результате этих сдвигов рабочая сила выглядеть более «стандартно»? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо рассмотреть особенности ее распределения по отраслям, профессиям и уровням образования в межстрановой перспективе.
   1. Отраслевая структура занятости. В таблице 2 отражено распределение российских работников по трем основным секторам экономики – аграрному, промышленному и услуг в начале и в конце пореформенного периода (1990 и 2002 годы). Отметим, что при получении этих оценок в целях сопоставимости использовалась не традиционная российская классификация отраслей народного хозяйства (ОКОНХ), а альтернативная классификация видов экономической деятельности, продукции и услуг (ОКДП), практически идентичная международной классификации отраслей ISIC-3.
   Широко распространено представление, что с точки зрения масштабов развития сферы услуг Россия была и остается безнадежным аутсайдером. Однако данные, представленные в таблице 2, его не подтверждают. Дореформенную российскую экономику, когда в промышленном секторе было сконцентрировано 40 % всех занятых, действительно можно было бы квалифицировать как сверхиндустриализированную. Однако в переходный период доля этого сектора уменьшилась на четверть – до 30 %. В то же время доля занятых в сфере услуг увеличилась почти на 15 процентных пунктов, и в настоящее время здесь уже сосредоточено около 60 % всех российских работников. Много это или мало?
   Чтобы ответить на этот вопрос, мы включили в таблицу 2 также данные о секторальной структуре занятости в странах Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ) и Германии. Их сравнительный анализ приводит к достаточно неожиданным выводам. Оказывается, что по масштабам занятости в сфере услуг Россия уже вплотную приблизилась к Германии (отставание составляет менее 7 процентных пунктов).
   Более того, из стран ЦВЕ только Венгрию можно поставить в этом отношении рядом с Россией, тогда как все остальные от нее отстают. Последняя колонка содержит оценки так называемого «индекса реструктуризации занятости». Он показывает, какой процент работников необходимо перераспределить между секторами, чтобы достичь структуры занятости, характерной для развитых западноевропейских стран (мы использовали усредненные данные по четырем странам Западной Европы – Великобритании, Дании, Нидерландам и ФРГ). России для этого потребовалось бы перераспределить 13,6 % всех работников, что намного меньше, чем Чехии, Польше, Словакии или Словении, не говоря уже о Болгарии или Румынии. А ведь в большинстве из них реформы, по общему мнению, проходили намного успешнее, чем в России. И тем не менее рассчитанный нами индекс реструктуризации свидетельствует, что с точки зрения секторальной структуры занятости Россия находится явно ближе к «западноевропейскому стандарту», чем они.
   Все указывает на то, что Россию уже нельзя относить к числу сверхиндустриализованных стран, как это было до начала реформ.
   С точки зрения распределения рабочей силы доминирующим сектором российской экономики выступает сегодня сектор услуг, где сосредоточено почти две трети всех занятых. В этом отношении она уже вплотную приблизилась к экономикам постиндустриального типа.
   Разумеется, это не исключает существования серьезных отраслевых деформаций внутри самой сферы услуг. Действительно, на более дезагрегированном уровне обнаруживается немало отклонений от той структуры занятости, которую можно считать типичной даже для других постсоциалистических стран, не говоря уже о развитых странах. Обратимся к данным таблицы 3, где представлено распределение занятых по отдельным отраслям сферы услуг в России, а также в Германии и в странах ЦВЕ.
   Как нетрудно убедиться, по доле занятых в торговле – 13,7 % – Россия уже не уступает другим постсоциалистическим странам. В то же время доля занятых на транспорте оказывается в ней непропорционально велика – 9,0 %. Впрочем, у этого отклонения есть вполне очевидное объяснение – размеры страны. Напротив, в общественном питании, финансовых и деловых услугах налицо очевидный и очень глубокий провал. Здесь занято соответственно 1,7 %, 1,2 % и 4,0 % российских работников, что в полтора-два раза меньше, чем в наиболее развитых странах ЦВЕ. Необходимо также отметить, что в России значительная часть работников, занятых оказанием деловых услуг, трудятся в науке и научном обслуживании (согласно ISIC-3, НИОКР относится к подсектору деловых услуг). В результате при исключении работающих в науке и научном обслуживании российская занятость в «рыночных» деловых услугах оказывается вообще мизерной. Обратный пример дают социальные услуги – здравоохранение и особенно образование. Здесь, наоборот, наблюдается сверхвысокая концентрация рабочей силы – соответственно 6,9 % и 8,9 %. При взгляде на российскую сферу услуг может возникнуть впечатление, что в России есть два излюбленных занятия – лечиться и учиться. Парадоксально, но в российской системе образования занято почти вдвое (!) больше работников (в относительном выражении), чем в германской. Как следствие, по сравнению с другими странами российская структура занятости оказывается резко смещена от «рыночных» услуг в пользу социальных услуг.
   2. Профессиональная структура занятости. Распределение российских работников в зависимости от профессиональной принадлежности отражено в таблице 4 (использованы данные Обследований населения по проблемам занятости (ОНПЗ) Росстата). Для сравнения в ней также приведены аналогичные показатели по Чехии и Германии. Отдельные оценки даются по мужчинам и женщинам.
   Стандартной классификацией профессий, используемой в международной практике, является ISCO-88, в рамках которой выделяются девять укрупненных групп. Первая из них – это руководители. В России их оказывается примерно в полтора раза меньше (4,3 %), чем в Чехии или Германии. (Особенно заметно отставание среди мужчин.) Однако наблюдаемые расхождения все же недостаточно велики, чтобы можно было с уверенностью утверждать, что российская экономика страдает от нехватки руководителей. Дело в том, что при проведении опросов представители именно этой профессиональной группы оказываются обычно наименее доступны для интервьюеров [58 - Показательно, что в следующем, 2003 году ОНПЗ давали уже существенно более высокую оценку доли руководителей – 6,7 %, что вполне сопоставимо с аналогичными оценками по Чехии или Германии.].
   Поэтому при обращении к представителям других специальностей специфика распределения российской рабочей силы по профессиям проступает более отчетливо.
   Как следует из таблицы 4, в России насчитывается гораздо больше, чем в Чехии или Германии, специалистов высшей квалификации: 16,4 % против 10,3–13,7 %. Особенно велик этот межстрановой разрыв у женщин. (Например, женщин-специалистов высшей квалификации в России почти вдвое больше, чем в Германии: соответственно 20 % и 11,5 %.) Напротив, специалисты средней квалификации в России явно недопредставлены, причем в первую очередь – среди мужчин. Так, в России на долю специалистов средней квалификации приходится около 9 % всех занятых мужчин, тогда как в Чехии и Германии – примерно 16 %. Еще более глубокий провал наблюдается в следующей профессиональной группе – «клерках» (в российской терминологии они обозначаются как «служащие, занятые подготовкой информации»). В России к ней принадлежат лишь 6 % среди женщин и менее 1 % среди мужчин. Аналогичные оценки по Чехии и Германии в несколько раз выше: соответственно 15–20 % и 4–7 %. В то же время работники сферы обслуживания и торговли во всех трех рассматриваемых странах представлены примерно в одинаковой пропорции. И в России, и в Чехии, и в Германии к ней относятся 17–20 % среди женщин и 6–8 % среди мужчин.
   Достаточно неожиданно, но представленные в таблице 4 оценки свидетельствуют также об отставании России по доле квалифицированных рабочих, во всяком случае – среди мужчин. Если в России эта группа охватывает менее четверти всех работающих мужчин, в Чехии и Германии – около трети. Зато по представительству двух самых низших профессиональных групп – полуквалифицированных и неквалифицированных рабочих – Россия выступает безусловным лидером. Так, неквалифицированных рабочих оказывается в ней в полтора раза больше, чем в Чехии или Германии: 12 % против 8 %.
   Подытоживая, можно сказать, что в России профессиональная шкала имеет как бы «загнутые» вверх края и «проваленную» середину. По сравнению с другими странами в российской экономике насчитывается непропорционально много работников, с одной стороны, с самой высокой и, с другой стороны, с самой низкой квалификацией. В то же время ей, похоже, недостает специалистов средней квалификации; служащих, занятых подготовкой информации, и, возможно, квалифицированных рабочих.
   В итоге несмотря на, казалось бы, широкое развитие сферы услуг, профессиональная структура российской рабочей силы остается резко смещенной в пользу работников физического труда. В России общее соотношение между «белыми» и «синими» воротничками составляет 52 % против 48 %, тогда как в Чехии – 57 % против 43 %, а в Германии и того больше – 66 % против 34 %. Другими словами, в отличие от отраслевой профессиональная структура занятости в России до сих пор сохраняет в значительной мере индустриальный характер.
   3. Образовательная структура занятости. В пореформенный период российская экономика продолжала активно подпитываться рабочей силой со все более высокой формальной образовательной подготовкой. Трансформационный кризис не смог прервать тенденцию к опережающему росту численности работников с высшим образованием: спрос на него со стороны населения в 1990-х годах продолжал устойчиво повышаться. Показательно, что если общая численность взрослого населения (15 лет и старше) увеличилась за межпереписной период всего лишь на 7 %, то численность лиц, окончивших вузы или техникумы, на 52 %. Если же мы обратимся к противоположному полюсу образовательной шкалы – работникам с начальным образованием и ниже, то увидим, что их стало примерно вдвое меньше.
   В результате в образовательной структуре занятости произошли кардинальные сдвиги (табл. 5). В настоящее время почти две трети российских работников (62 %) имеют либо высшее, либо среднее специальное образование. На долю выпускников ПТУ приходится 15,3 % всех занятых, на долю выпускников средних школ – 16,2 %. В то же время малообразованных работников (окончивших неполную среднюю или начальную школу) насчитывается немногим более 6 % (соответственно 5,6 % и 0,9 %). Фактически можно говорить о почти полном вымывании из российской экономики работников, не пошедших дальше начальной школы. Неудивительно, что по формальным признакам российская рабочая сила предстает сегодня как одна из самых высокообразованных в мире [59 - Впрочем, если измерять накопленный человеческий капитал не в уровнях образования, а в годах обучения, то картина оказывается далеко не столь радужной. Так, в 2002 году среднее ожидаемое количество лет обучения по всем странам мира составляло 15,3 года. Оценка по России была почти на целый год ниже среднемировой – 14,5 года. Еще существеннее было ее отставание от группы наиболее развитых стран, достигавшее 3,1 года.].
   Чтобы поместить российские показатели в сравнительный контекст, воспользуемся данными ОЭСР (табл. 6). Они показывают, какая доля населения в возрасте 25–64 года в различных странах мира обладает образованием не ниже вторичного (т. е. полным средним или начальным профессиональным) и какая – третичным (т. е. высшим или средним профессиональным). Сравним, как оценки по России (они были рассчитаны с использованием данных переписи населения 2002 года) соотносятся с аналогичными оценками по другим странам мира.
   В России доля лиц с образованием не ниже вторичного является самой высокой среди всех вошедших в нашу выборку стран – 89 %. Впрочем, практически такие же показатели демонстрируют Чехия, США, Норвегия, Словакия и некоторые другие страны. Гораздо удивительнее, что Россия оказывается лидером и по доле лиц с третичным образованием – 57 %. Это почти на 15 процентных пунктов больше, чем у следующей за ней Канады, – 43 %, и в несколько раз выше, чем в других постсоциалистических странах, где данный показатель не выходит за пределы даже 15 %. Конечно, в значительной мере «первенство» России обеспечивается сверхвысокой пропорцией лиц, имеющих среднее профессиональное образование [60 - Строго говоря, далеко не все российское среднее специальное образование можно считать третичным, поскольку очень часто его получают не после получения общего среднего (полного) образования, а одновременно с ним. Это предполагает, что при расчете доли лиц с третичным образованием мы должны учитывать только тех, кто учился в техникумах после окончания средней (полной) школы. По нашим ориентировочным оценкам, в этом случае российский показатель доли лиц, имеющих третичное образование, мог бы снизиться на 15 процентных пунктов, но даже при такой понижающей корректировке он все равно остался бы одним из самых высоких, если не самым высоким в мире.]. Однако и по доле лиц с высшим образованием (21 %) Россия относится к числу безусловных лидеров, уступая только Норвегии и США. Этот результат нельзя не признать феноменальным, особенно если мы примем во внимание резкое отставание России от большинства включенных в таблицу 6 стран по показателям экономического развития.
   Однако у этого достижения есть оборотная сторона. Сопоставив распределение российских работников по уровням образования с их распределением по профессиям, нам придется сделать вывод, что уже сейчас многие из тех, кто получил высокую формальную подготовку, оказываются вынуждены трудиться на рабочих местах, не требующих высокой квалификации или даже не требующих никакой квалификации вообще.
//-- Что впереди? --//
   Как было отмечено выше, на российском рынке труда обладание значительным запасом человеческого капитала, как правило, обеспечивает существенные преимущества. Однако их сохранение в будущем нельзя считать гарантированным. Некоторые тенденции, наметившиеся с середины 1990-х годов, способны привести к их постепенному размыванию.
   Действительно, оценки, представленные в предыдущем разделе, свидетельствуют о серьезной асимметрии в распределении российской рабочей силы по отраслям, профессиям и уровням образования. Они предполагают также, что примерно с середины 1990-х годов наблюдалось резкое ослабление связей между рынком труда и системой образования. Начиная с этого момента образовательная динамика приобрела в значительной мере автономный характер, мало связанный с процессами реструктуризации экономики, с ее отраслевой или профессиональной перестройкой.
   О том же говорят и прогнозы возможной эволюции образовательного потенциала в предстоящие десятилетия. Нами были осуществлены два альтернативных варианта такого прогноза. (В обоих случаях мы не учитывали вероятного отсева студентов, однако это едва ли могло сильно исказить итоговые оценки, поскольку практика досрочного прерывания обучения по-прежнему остается малохарактерной для российских вузов.)
   Первый вариант расчета основывался на данных, характеризующих соотношения между потоками учащихся на различных ступенях системы образования. Согласно этим данным, численность принятых в вузы в 2002 году (без учета тех, кто уже имел высшее образование) соотносилась с численностью получивших в 2000 году аттестат об основном общем образовании как 0,64 к 1. (Примечательно, что еще в начале 1990-х годов пропорция выглядела совершенно иначе: 0,27 к 1.) Если предположить, что система образования находится в состоянии равновесия, то это означает, что из нынешних когорт, оканчивающих 9-й класс, обладателями вузовских дипломов рано или поздно станут 60–65 %.
   В другом варианте прогноза нами были использованы данные переписи населения 2002 года. Мы просуммировали доли лиц, являющихся студентами вузов в каждой из возрастных когорт, а затем разделили полученную величину на коэффициент 5, считая, что он примерно соответствует средней продолжительности обучения в российских вузах. Подобный расчет позволяет сделать вывод, что из когорт, оканчивающих сейчас 9-й класс, дипломы о высшем образовании рано или поздно получат около 50 %.
   Хотя использованные нами альтернативные подходы приводят к достаточно близким результатам, первый, более высокий вариант прогноза представляется все же более правдоподобным. В случае его реализации через 30–40 лет российская рабочая сила примерно на две трети будет состоять из работников с высшим образованием. Причем, возможно, даже эта оценка является заниженной и преуменьшает масштабы будущего наплыва выпускников вузов. Как известно, в ближайшие годы Россия вступает в демографическую «яму». Это способно еще больше усилить конкуренцию вузов за потенциальных абитуриентов со всеми вытекающими отсюда последствиями – снижением требований при поступлении, дальнейшей девальвацией качества обучения, ростом спроса на второе высшее образование и т. д.
   В результате развитие российской системы образования может пойти по пессимистическому сценарию, который описывается в так называемой теории фильтра (другое название – трактовка образования как средства отбора). В ней показывается, как «дипломомания» может приобретать характер безостановочного, самоподдерживающегося процесса.
   Согласно теории фильтра, задача системы образования – не столько передача учащимся знаний и навыков, сколько проверка их способностей, которые существуют до и помимо обучения. Чем способнее человек, тем более высоких ступеней образования он достигает; аттестат или диплом всего лишь удостоверяет его более высокую потенциальную производительность и фактически служат пропуском на лучшие рабочие места. В подобных условиях рост образования может приобретать иррациональный характер: если, скажем, менее способные люди начинают в массовом порядке получать среднее образование, которое до этого было доступно лишь немногим, то тогда более способные оказываются вынуждены поступать в колледжи, чтобы подтвердить свои преимущества в производительности и тем самым сохранить доступ к лучшим рабочим местам. Такое поведение рационально с индивидуальной точки зрения, но иррационально с точки зрения всего общества в целом. Хуже того: при определенных условиях система отбора начинает давать сбои, выдавая за реально существующие фиктивные различия в способностях работников. В этом случае информационная ценность образовательного сигнала становится близкой к нулю, поскольку аттестаты и дипломы перестают быть свидетельством более высокой потенциальной производительности их обладателей.
   Не исключено, что российская система образования уже вплотную приблизилась к черте, за которой, как это предсказывает теория фильтра, может начаться безостановочная «погоня» за дипломами все более и более высокого уровня. В перспективе это чревато возникновением глубоких структурных дисбалансов на российском рынке труда. С одной стороны, нехватка работников с низкой образовательной подготовкой потребует либо резкого повышения их заработной платы, либо допуска на российский рынок труда больших масс мигрантов, либо того и другого вместе. С другой стороны, постепенная девальвация вузовских дипломов поведет к тому, что работникам с высшим образованием придется во все больших масштабах перемещаться на рабочие места, которые не требуют высокой квалификации и которые до этого занимали работники с намного более низкой формальной подготовкой. Необходимы глубокие институциональные преобразования, чтобы предотвратить или хотя бы смягчить развитие этих негативных тенденций.

Алексей Левинсон, Ольга Стучевская, Яков Щукин
О тех, кто называет себя «средний класс»

//-- Предисловие --//
   Излагаемые ниже соображения родились у авторов в ходе маркетинговых, социальных и политических исследований ВЦИОМа, а затем Левада-Центра.
   Изучая практики потребления алкогольных напитков или сигарет, компьютерной техники или мобильной связи, спрос на образовательные услуги или отношение к политическим партиям, мы в последние годы обнаруживали ряд новых и во многом схожих социальных феноменов, между которыми можно усмотреть содержательную и, если угодно, стилевую связь. За этими проявлениями просматривается и, главное, начинает видеть себя единый социальный субъект. Его промежуточное положение на доходной шкале, по словам тех, кто себя к нему относит, служит одним из основных мотивов для использования самохарактеристики с предикатом «средний»: «средний слой», «средний класс».
   Люди, относящие себя к среднему классу, по их наиболее частым собственным оценкам, которые давались им и в ходе групповых дискуссий на эту тему, составляют 10–15 % населения. Но в других случаях – в ситуации массовых опросов, о которых будет идти речь ниже, – к категории «средний класс» себя относят 80 % того же населения. Разные группы не случайно используют одинаковые слова, поэтому есть определенный смысл в рамках одной статьи обсудить оба случая такого самоотнесения [61 - На страницах настоящего и других изданий специалисты не раз обращались к данным массовых опросов ВЦИОМа, в ходе которых респондентам давалась возможность отнести себя к той или иной социальной категории, в том числе «средний класс». См.: Левада Ю.А. Социальные типы переходного периода // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1997. № 2; Он же. Средний человек: Фикция или реальность? // Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. 1998. № 2; Заславская Т.И., Громова Р.Г. К вопросу о среднем классе в российском обществе // Мир России. 1998. № 4; Хахулина Л.А. Субъективный средний класс: Доходы, материальное положение, ценностные ориентации // Мониторинг общественного мнения… 1999. № 2; Красильникова М.Д. Динамика общественных статусов за 20 лет… // Мониторинг общественного мнения… 2002. № 5; Согомонов А. Средний класс и образование // Отечественные записки. 2002. № 2.Никто из этих специалистов не признавал подобного рода массовую самоидентификацию за свидетельство существования «настоящего» среднего класса. Л.А. Хахулиной был введен для обозначения подобного феномена термин «субъективный средний класс».].
//-- Дискуссии о среднем классе --//
   В обиходе специалистов и в «народном» употреблении понятию «средние (классы, слои)» была уготована разная судьба.
   История среднего класса в России как социологической категории – это в значительной мере история его одновременного истребования и отказа ему в существовании. Она берет начало с первых десятилетий XIX века и без особых трансформаций доживает до наших дней [62 - «Эти идеи об отсутствии [в России] среднего класса и о разрыве между элитой и народом, которые… составляют сущность современных представлений о России… были… весьма популярны в либеральном дискурсе в начале XIX столетия» (Нойманн И.Б. Использование «Другого». М.: Новое издательство, 2004. С. 134–135).].
   В советском обществознании основные макросоциальные роли отдавались «низам» и «верхам» применительно к капитализму либо двум «трудящимся классам» применительно к социализму. Но они никогда не отводились группам, находящимся между ними, хотя (а в известном смысле – потому, что) большинство описаний общества и социальных оценок делались именно изнутри «прослойки».
   Извне в эту среду обществоведов проникали сведения о концепции стратификации, которая исходила из совершенно иных оснований, нежели идеи марксистов о делении общества на (антагонистические) классы. Первой реакцией на них была, разумеется, «критика».
   В позднесоветское время, когда идеологический контроль ослаб, появились попытки приложить немарксистские модели социальной структуры к советскому обществу. Вспомним одну из них, заключавшуюся в том, чтобы выделять некий отечественный аналог среднего класса через символическую норму потребления [63 - Разработки в этом направлении велись при участии Я.У. Астафьева, Л.Д. Гудкова, А.И. Гражданкина, А.Г. Левинсона в рамках проектов ВНИИ технической эстетики ГКНТ СССР в 1985–1986 годах.]. Эта норма складывалась на протяжении всего советского периода и сама была адаптацией к советским условиям некоторых социальных реалий и символов досоветского быта. В качестве парафраза помещичье-купеческого стандарта потребления, каким он виделся «низшим» слоям, – городская усадьба, деревенская усадьба, выезд – сложилась повторяющая ее в миниатюре триада: квартира – дача – машина.
   Эти блага на протяжении большей части советской истории не находились в свободной продаже, само право их приобрести было одной из привилегий статуса. Возможно, поэтому потребительский идеал не успел развиться за пределы подобного комплекса. Однако обладателем одного, двух или всех трех элементов, пусть в формах малогабаритной квартиры, малолитражной машины и садового домика, стал достаточно массовый слой советского/российского населения. При желании можно считать, что так складывался советский средний класс, впрочем, к себе тогда это название не применявший.
   В этом состоянии его застигло резкое изменение социальных условий в конце 1980-х – начале 1990-х годов. Кратковременная эпоха гласности вывела на первый план «прослойку» в лице интеллигенции, но последовавший этап реформ стал ее активно разлагать. Из ее рядов, но и не только, стали рекрутироваться новые социальные группы. Одна из них – собственники и частные предприниматели. Они, а также появившиеся в России иностранные компании выступали в качестве работодателей. Специфика создаваемых ими рабочих мест, которые прежде всего стали появляться в сфере услуг, была такова, что они привлекали либо собственно (бывшую) интеллигенцию, либо людей, ориентированных на тот тип труда, который ранее ассоциировался с жизненным положением интеллигенции, средних слоев, служащих, но не рабочих и не крестьян – номинальной опоры прежнего строя.
   Спустя некоторое время стали говорить об отечественном среднем классе. Поводов для этого оказалось несколько. Первым по хронологии был мотив обнаружить у себя то, что есть на Западе. Это можно назвать «бескорыстным модернизационным мотивом». По своему характеру он совпадал с условно «горбачевским» периодом в общественных настроениях, когда одним из ведущих стремлений и ожиданий в соответствующей части советского общества было превращение его в общество «нормальное» [64 - Эти обстоятельства обсуждают, в частности, Т.И. Заславская с соавторами и А. Согомонов в указанных выше работах.]. Средний класс как раз годился на роль знака, атрибута, если не носителя этой «нормальности». Далее появился мотив, который можно назвать «политическим». О наличии или, скорее, о необходимости наличия среднего класса заговорили в контексте обеспечения базы для складывающегося политического режима. Таковой на этот момент еще не имел опоры в так называемой «коммуно-патриотической» части общества и уже не имел ее в «продемократической» его части.
   Власть искала компромисса между этими противоборствующими сторонами, но осуществила его, как и предупреждали некоторые специалисты, в свою пользу, в пользу бюрократии. Основные политические силы остались недовольны, и задача поиска опоры сохраняла актуальность. Лояльные ельцинскому режиму обществоведы из того, что для них являлось «западным опытом», извлекли чисто марксистскую в своем переложении идею о классе, который в силу своего социально-экономического положения любит более всего покой и потому любит власть, которая ничего не делает [65 - Среди сложившегося тогда поколения самостоятельно пробившихся деловых людей очень популярной была идея laissez faire, формулировавшаяся так: ничего от вас (властей) не надо, отойдите и не мешайте, сами все сделаем.].
   Третий мотив, согласно которому можно утверждать, что существует средний класс, – «коммерческий». Он связан с появлением к середине 1990-х годов в крупных городах нового потребителя, занявшего место между немногими богатыми и многочисленными бедными. К этому потребителю стали присматриваться представители международных корпораций, ищущие рынок в России. В связи с этим он и выступил объектом серии маркетинговых исследований. В этой сфере исследовательской деятельности, граничащей с социологией, возникло стремление не только утвердить существование, но и доказать многочисленность среднего класса, чтобы тем самым заявить о его значительном потребительском потенциале. Таков мотив ряда проектов и публикаций, рассчитанных (или хотя бы внутренне ориентированных) и на сам средний класс, и на тех, кто мог бы его рассматривать как рынок [66 - См., например, проекты по «среднему классу», осуществляемые на протяжении последних лет журналом «Эксперт» в сотрудничестве с различными компаниями, проводящими социологические маркетинговые исследования. Видимо, не случайно специалисты из привлекавшихся в эти проекты агентств (POMИP, КОМКОН(2) защищали тезис о том, что средний класс в России есть и растет, тогда как эксперты, так или иначе связанные с ВЦИОМом, в публикациях, указанных здесь, в основном выражали скепсис по поводу наличия отечественного среднего класса.]. (В предлагаемой статье, как было указано в начале, рассматриваемые проблемы близки по происхождению. Но в ней иной пафос. Нам представляется важным обратить внимание на социетальную проблематику, связанную с появлением новой общественной группы.) Наряду со стараниями утвердить факт существования среднего класса, легитимизировать соответствующее словоупотребление постоянно встречались и встречаются попытки, направленные в противоположную сторону [67 - См., например, мнение о том, что исследования по среднему классу спровоцированы «заинтересованностью западных благотворительных фондов» (Гудков Л.Д., Дубин Б.В. Институциональные дефициты как проблема постсоветского общества // Мониторинг общественного мнения… 2003. № 3. С. 35). Сделавшим это примечательное высказывание кажется необходимым употребить дополнительные экспрессивные средства: назвать этот предмет «фантомным» и «социологически родственным НЛО», чтобы убедить научное сообщество, что изучать этот предмет не следует. Интересно, что ими же и тут же выражено сожаление, что проблемы социальной стратификации остаются за рамками интереса и разработки. Авторы настоящей статьи солидарны с Л.Д. Гудковым и Б.В. Дубиным в том, что проблемы стратификации принадлежат к «фундаментальным проблемам российского общества», и рассматривают проблематику среднего класса России именно в этой перспективе.]. К последнему типу мы отнесем всю аргументацию, основанную на тезисе о том, что в результате реформ в нашем обществе образовался ненормально большой, небывалый, нигде более не виданный разрыв между верхами и низами. Для сохранения такого, снабжаемого новой аргументацией, но на деле очень старого, представления о нашей жизни, как нетрудно видеть, идея о наличии чего-то в промежутке («пропасти») между богатыми и бедным является помехой и потому всячески вытесняется [68 - См., например, мнение доктора экономических наук С. Меньшова: «Резкое усиление неравенства в России практически привело к уничтожению среднего класса». По его мнению, именно такое развитие дел устраивает «западные круги, которым не нужно, чтобы Россия становилась сильной» (Родная газета: Для тех, кто верит в Россию. 2003. Ноябрь. № 28).].
   Мы полагаем, что высказывания о существовании/несуществовании среднего класса не следует рассматривать как признания или отрицания некоторого эмпирического факта. Их статус иной – это демонстрация принадлежности к тому или другому идеологическому направлению. Таковые направления символическим образом оформляют существование социальных сил с их интересами и прочими атрибутами.
   При этом символические оболочки подвижнее самих социальных образований. Потому и в недавней истории имелись примеры, когда одни и те же авторитетные лица в 1997 году заявляли, что среднего класса у нас «еще нет», а после дефолта 1998 года говорили о первой его жертве – «российском среднем классе».
   Попыткой вырваться из этой ситуации, выйти из сферы идеологической предзаданности была работа исследовательского коллектива под руководством Т. Малевой [69 - Средние классы в России: Экономические и социальные стратегии / Е.М. Абрамова, Т.М. Малева (руководитель), М.В. Михайлюк, Л.И. Ниворожкина, А.А. Овсянников, Л.Н. Овчарова, В.В. Радаев, Я.М. Рощина, С.В. Сурков, Н.Ю. Фирсова. М.: Гендальф, 2003.]. Авторы отказались дать собственное определение среднему классу и не стали примирять известные им и ведущие к разным результатам подходы. Они релятивизировали само определение среднего класса, тем самым вернули нас от эссенциалистских представлений о социальности к ситуации в науке о социальном. Они привлекли наше внимание к тому, что представителей среднего класса в России можно насчитать очень много или очень мало и что это зависит от критерия, положенного в основание счета. Выбор же критерия на сегодняшний момент лежит на ответственности исследователя. (В других случаях он может быть жестко задан научной традицией, официальной нормой и пр.)
   Исходя из изложенного выше, мы, естественно, не будем становиться ни на одну из перечисленных позиций, т. е. не будем ни утверждать, ни отрицать наличие российского среднего класса как эмпирически данной социальной реалии. Вместе с тем мы на базе собственных исследований констатируем, что словосочетание «средний класс» готовы применить к себе или уже применяют представители ряда социальных групп и категорий. Есть все основания полагать, что в скором времени в России образуется достаточно компактная общность, которая будет именовать себя – не только в ситуациях опросов – и именоваться «средним классом», и что это словосочетание обретет вполне определенный, «домашний» социальный смысл. Появится возможность средствами опросов и другими методами определять численность этого образования, его динамику и пр.
   Но на сегодняшний день картина такова. Как показывают массовые опросы, определение «средний» слой/класс готовы отнести к себе почти все россияне, т. е. это неспецифичный интегрирующий признак. Ниже мы рассмотрим соответствующие данные.
   Внутри этого множества, как мы увидим, есть категории среднего класса в более узком смысле этого понятия. Часть наших сограждан, не такая многочисленная, чтобы отчетливо проявиться в массовых опросах по относительно небольшой общероссийской выборке, на свой лад заявляют о своей принадлежности к среднему классу и демонстрируют, как говорилось в начале, ряд специфичных черт поведения. Здесь данные массовых опросов дополняются тем, что могут дать так называемые качественные исследования. На этот раз понятие «средний класс» выступает не интегрирующим «всех», а, напротив, дифференцирующим, выделяющим особую страту.
//-- «Средние» --//
   Исследования ВЦИОМа, начатые в 1988 году, показывали, что советское общество в финальной фазе своего существования прибегало к нескольким символическим средствам, которые должны были компенсировать начинавшиеся тенденции общественной дифференциации. Одним из таких средств было очень широкое употребление понятия «средний» и его эквивалентов для описания своего социального состояния отдельными людьми, социальными группами. В семантике этого понятия акцентировалась его эгалитарная составляющая – «массовый, такой, как все». Отвечавшее сохранявшейся до поры системе советских социальных институтов это самопредставление с его обертоном – «массовый, а потому доминирующий, главный» – рухнуло вместе с их крахом. Как показали проведенные нами в начале 1990-х годов исследования, значения «средний» в смысле «промежуточный» в только-только складывавшейся новой социальной структуре еще не было. Таковая уже включала новые группы («новые русские»), но они относились к «новым», а не к «верхним». Само наличие «верхов», точнее, сама вертикальная иерархическая структура общества была представлена слабо [70 - Оглядываясь назад в 2002 году, Ю.А. Левада писал: «Замкнутая „вертикальная“ структура общества… разрушена в минувшее десятилетие» (Левада Ю.А. Заметки о «проблеме поколений» // Мониторинг общественного мнения… 2002. № 2).]. Деление на «молодых» и «старых», на «новые» и «старые» группы было гораздо более актуальным, чем деление на «верхи» и «низы». Идеологический коллапс конца 1980-х годов и последовавший за ним экономический в начале 1990-х годов отразились в массовом распространении крайне пессимистических оценок своего состояния и всего происходящего вокруг. Нормой стало описывать свое положение как бедственное и катастрофическое. Понятие «среднего» как определения собственного нынешнего состояния попало под запрет, поскольку содержало смысл «обычного», «нормального». Российская же публика, во взрослом состоянии встретившая перемены конца 1980-х – начала 1990-х годов, решительно отказывала им в «нормальности», т. е. социальной приемлемости.
   Дальше произошло то, что широкие слои публицистов называют «расслоением» российского общества, ростом «пропасти между богатыми и бедными». Мы присоединяемся к мнению, что шел не столько процесс расслоения, сколько редукция сложности социального устройства. Гораздо быстрее, чем реальное размывание статистически средних по материальному достатку слоев, происходила примитивизация социальных отношений в массовых группах населения [71 - Это неоднократно отмечали Л.Д. Гудков и Б.В. Дубин, в частности в цитированной выше статье.]. Относительно тонкие социальные различия, связанные с местом работы, специальностью, уровнем образования и пр., перестали иметь значение. Люди стали зачислять себя огулом в одну категорию и такой же взгляд распространять на свое социальное прошлое.
   В исследовании, проведенном среди беднейших слоев населения в 1998–1999 годах, мы обнаружили стойкое стремление этих людей зачислять себя в разряд «обнищавших» и, кроме того, непременно в состав «большинства», но одновременно именовать себя «средним классом», имея в виду и свое нынешнее, и свое прежнее положение в дореформенном обществе [72 - М.Д. Красильникова в указанной выше статье специально предостерегает, что не следует «путать… тех, кто при социализме формировал среднюю часть общества… со „средним классом“».]. За такой самоидентификацией стояло уже успевшее сформироваться новое представление о том, что «„мы“ – большинство населения страны – раньше, „до перестройки“, „до реформ“, „до дефолта“, жили „нормально“, или, что то же самое, – „средне“. Теперь мы, большинство, живем очень плохо, а меньшинство живет очень хорошо». Границу между собой и этими «верхами» проводили очень резко.
   Границу снизу часто не обозначали, показывая тем самым, что «мы» и оказались в самом низу [73 - В картине не присутствовали те, кто находится «вне общества», – это бомжи. О них, если специально не спросить, не говорилось, они не шли в счет, поскольку они, разумелось, существуют ниже черты социальности.]. Это была риторически выразительная двухчастная картина общества. Трехчастная картина, при которой мы живем «побогаче одних, победнее других», отвечает спокойному общественному состоянию. Таким нам представляли мир многочисленные респонденты в исследованиях 2003 – начала 2004 года, они же обычно отмечали, что наступила какая-никакая стабильность. Исследования показали, что тогда вернулось стремление относить себя к «средним», в чем-то сходное с дореформенной фазой, только теперь в этом понятии отыскивают своего рода защиту, достигаемую через конформность и неотличимость от других. Кроме того, в концепции среднего слоя или среднего класса появилось представление и о тех, кто ниже, а не только о тех, кто выше. Впрочем, и те и другие помещались на маргинальные позиции, даже если им не отказывали в многочисленности.
   Исследования последнего времени показывают, что те массовые группы и категории российского общества, которые готовы применить к себе наименование «средний класс», видят основной смысл для этого в предикате «средний». Слово «класс» они используют как таксономический термин, равноправный со словом «слой», т. е. некоторая группа, имеющая границы. Видно также, что по умолчанию ими принимается стратификационная картина общества, его разделение по «вертикали» на слои, различие между которым состоит прежде всего в разных объемах располагаемого дохода и как следствие – в различии потребления и прочих жизненных возможностей.
   Доминирующим стало представление о распределении социальных слоев по позициям-ступеням, где каждой ступени соответствует не свой неповторимый статус, а возрастание степени или объема неких общих для всех статусных признаков. Как видим, это картина уже не сословного, а достижительского общества.
   Важной и интересной чертой момента является тот факт, что в этой картине все субъекты готовы указать своих соседей «сверху» и «снизу» по стратификационной лестнице, а также операционально определить отделяющие от них границы. Но в отношениях «по горизонтали» такая ясность отсутствует. Точно так же, как в академических дискуссиях, в бытовых представлениях существуют разные и в основном нетвердые взгляды относительно того, кого включать, кого не включать в «средний класс» из слоев, которые явно не относятся ни к самым «верхам», ни к самым «низам».
   Одни респонденты ограничивают «средний класс» только мелкими и средними предпринимателями, другие присоединяют к ним и тех, кто работает у них по найму. Иногда ограничивают «средний класс» лишь категорией менеджеров, иногда добавляют лиц рабочих профессий. Весьма дискуссионными бывают два вопроса. Один – включать ли «бюджетников», под которыми разумеют чаще всего врачей и учителей. Второй – включать ли чиновничество. Сложность с учителями состоит в том, что эта категория считается, во-первых, очень бедной и, во-вторых, по своему образу мыслей относящейся к прежней советской жизни. А «средний класс», по умолчанию, мнится как, во-первых, выбившийся из бедности, а во-вторых, как расставшийся с «совком».
   В то же время значимость забот об образовании детей и забот о своем и их здоровье стоит в приоритетах «среднего класса» очень высоко, поэтому есть стремление «втянуть» соответствующих профессионалов в свою среду. Государственное чиновничество, как отмечают респонденты, особенно чиновничество средних и высших слоев, за счет своих официальных и неофициальных доходов имеет уровень потребления, вполне схожий со многими предпринимателями и менеджерами в частном секторе. Более того, они зачастую тайно или открыто участвуют в бизнесе. Все это говорит в пользу того, чтобы их включить в состав «среднего класса». Однако предприниматели в первую очередь, и наемные работники частного сектора вместе с ними, видят в чиновниках своих врагов, в лучшем случае – сложных и недружественных партнеров.
   Неопределенность в вопросе об объеме понятия или о «боковых» границах нового класса – особенность его нынешнего состояния, которое мы на базе наших исследований обозначаем как канун самоопределения. Пройдет совсем немного времени, и нынешняя неопределенность исчезнет, социальная группа вполне осознает себя и свои границы. До тех пор каждый исследователь волен сам выбирать себе объект среди ряда соседей «по горизонтали», равно как и присваивать ему название.
//-- «Средние» о себе --//
   Словосочетание «средний класс» в силу кратко изложенной его истории имеет прикрепленное к нему положительное ценностное содержание. Принадлежать к «среднему классу» – значит иметь некоторое достоинство, право на определенное уважение. Подчеркнем – достоинство аскриптивное, связанное с этой принадлежностью, а не с собственными заслугами субъекта. Как мы уже говорили, для россиян в подобной самокатегоризации ключевым является предикат «средний», а не слово «класс». Так, в марте – апреле 2004 года в Левада-Центре были проведены три независимых исследования, все – в форме опроса по репрезентативным выборкам. Во всех случаях в них фигурировал вопрос о том, к какому из слоев общества/социальных слоев/классов готов отнести опрашиваемый себя/свою семью. Для ответа предлагалась шкала из пяти позиций, устроенная одинаковым образом в том, что касается использованных предикатов. При этом в опросе по выборке в 2600 человек фигурировало слово «класс», а в опросах по выборке 2100 человек и 1600 человек – слово «слой» [74 - Различие было и в том, что в первом и втором случаях в подсказах категории шли от низшей к высшей, в третьем – наоборот. Для удобства сравнения мы делаем порядок единым. Кроме того, в опросе по выборке в 1600 человек не предполагалась опция «затрудняюсь ответить».]. Приведем результаты этих опросов (табл. 1).
   Различия между частями среднего класса/слоя мы обсудим ниже, а пока обратим внимание на то, что во всех трех случаях к «средним» себя отнесли в сумме 82–84 %, разница находится в пределах погрешности измерений. Все три исследования принадлежат к лонгитюдным. Мы имеем возможность убедиться в том, что сравнивавшиеся нами результаты относятся к типичным. В 38 опросах по выборке в 1600 человек, проводившихся с января 2002 года раз в месяц и чаще, обсуждаемый параметр четыре раза опустился до 78–79 % и три раза поднялся до 85–86 %, во всех прочих случаях оставался в интервале 80–84 %. Из 16 замеров по выборке 2100 человек один раз показатель составил 72 %, в прочих случаях находился в интервале 75–83 %.
   Из пяти опросов по выборке 2600 человек один раз этот показатель имел значение 77 %, в четырех случаях – 83–84 %.

   Из практики проведения массовых опросов известно, что от опроса к опросу колеблются распределения ответов о том, что может называться «фактами» или «объективными обстоятельствами» жизни респондентов, как, например, состояние в браке. В данном случае респондентам предлагалось выразить отношение к норме, которая не имеет никаких институциональных выражений и закреплений, не является «объективным фактом». Нет какой-либо авторитетной инстанции, приписывающей людей к той или иной категории этой шкалы. Нигде и никогда, кроме ситуации опроса, этим людям не приходилось задумываться, относятся ли они к среднему слою/классу или нет. Между тем сходство и устойчивость результатов заслуживают того, чтобы их назвать феноменальными.
   Приходится предположить, что в обществе нерефлективным порядком сложилась норма, которую надо уподобить языковой или стилевой, а именно: общими, нормативно заданными являются правила категоризации, тогда как процедуру отнесения себя к категории каждый выполняет сам. За счет этого норма оказывается действующей «подспудно», что защищает ее исполнение от большого числа возмущений – факторов, которые воспринимаются на уровне осознания, т. е. не на том, на котором «срабатывает» норма, существует правило.
   Этим социальным правилом, как показывают приведенные выше данные, является правило зачислять себя в «средние», стремиться не быть среди «крайних». Как мы покажем далее, лишь очень веские социальные причины могут заставить людей отнести себя к «низшему слою». Декларировать же в ситуации опроса свою принадлежность к «высшему слою» из тех респондентов, кто соглашается впустить к себе интервьюеров, не осмеливается практически никто. (В более чем 70 проведенных опросах всего три раза доля относивших себя к «высшему слою» достигала 1 %.)
   «Средним» классом/слоем, как показывают опросы в указанных форматах, готовы, за небольшим исключением, считать себя практически все члены общества. К этому исключению – «низшему слою» относят себя в этих случаях те, кто заявляет, что их личные доходы составили менее 1,1 тысячи рублей в месяц (апрель 2004 года, N=2600 человек). (А по данным опроса 1600 человек, проведенного тогда же, этого «совершенно недостаточно, чтобы покупать все необходимое для семьи».) У половины из них на питание уходит «почти все» из доходов. Среди относящих себя к «низшему» слою половина – пенсионеры, почти половина живут в селе (44 %), треть работающих в этой категории составляют квалифицированные, а четверть – неквалифицированные рабочие. Однако формальные обстоятельства, вроде перечисленных выше: пожилой возраст, низкий уровень квалификации и дохода, не предопределяют однозначно того, что человек должен отнести себя к «низшему слою» [75 - Можно полагать, что для этого нужны какие(либо отягчающие участь человека обстоятельства. С отнесением себя к низшему слою коррелируют другие экстремально низкие оценки своего социального положения и состояния.]. Дело обстоит как раз наоборот. И в этих максимально депривированных категориях к среднему классу/слою себя относит абсолютное большинство людей – 70 % пенсионеров, 77 % жителей села, 64 % людей с семейным доходом менее 3 тысяч рублей. Такова сила рассматриваемой нормы: относить себя к большинству, ныне описываемому для этих людей понятием «средний слой/класс».
   В предложенных респондентам вариантах ответов, а по-другому – в предложенной им от имени ВЦИОМа/ Левада-Центра концепции социальной структуры общества, предусматривалась необходимость (для относящих себя к «среднему слою/классу») выбрать для себя определенную позицию внутри этой общности, обозначив принадлежность к его высшей, средней или низшей частям.
   В значительной мере логика, которую мы описали, отказа от крайностей и предпочтения чего-то «среднего», проявляется и здесь. Относительное большинство (40–46 % по разным замерам) относят себя к средней части среднего слоя (подсчитано за 2002–2004 годы). Однако здесь названная логика действует наряду с другими факторами.
   Заняв позицию внутри среднего слоя/класса, т. е. отдав дань господствующей норме, некоторые жители России далее отваживались зачислить себя в «верхнюю часть среднего слоя/класса». По разным измерениям, их доля никогда не падает ниже 2 % от общего числа, почти никогда не превышает 5 %, в среднем близка к 4 %.
   Можно проследить обсуждавшийся закон ухода от крайностей и по статистике «нижней части среднего слоя/класса». Такими словами соглашается аттестовать себя меньшинство. Однако если к верхнему «краю» себя относят единицы процентов, то к нижнему – десятки. Отказавшись относить себя к «низшему слою» и заявив свою принадлежность к «средней», т. е. коренной части общества, эти люди далее все же ищут форму выразить свою неудовлетворенность собственным положением и находят ее в отнесении себя к низшей категории внутри среднего слоя/класса. Поэтому и в нижней части среднего слоя относительное большинство составляют люди, которые называют свое материальное положение не плохим, а «средним». Есть даже небольшая доля считающих его «хорошим» [76 - Бывает и обратная ситуация. Респондент определяет материальное положение своей семьи как «среднее» (17 %) и даже «хорошее» (3 %), а претензию властям, обществу выражает тем, что относит себя не к среднему классу, а к «низшему слою», т. е. демонстративно отказывается от принадлежности к категории тех, чья жизнь «нормальна».]. Разумеется, в основной части случаев люди видят «объективные» причины для таких самоотнесений. По данным опроса в апреле 2004 года (N=2600 человек), средний заработок относивших себя к «нижней части среднего класса» составлял 2,5 тысячи рублей, а к «средним средним» – 3,1 тысячи рублей, к «верхней части среднего класса» – 3,3 тысячи рублей. Собственно денежный ресурс не единственный и не главный детерминатор отнесения себя к той или иной части среднего класса. В силу весьма специфической ситуации, сложившейся на рынке труда в результате состоявшихся перемен, возраст человека (или средний возраст группы) стал важнейшим предиктором ряда показателей ресурсной обеспеченности. Молодые учащиеся люди образуют самую крупную группу в относящих себя к «верхней части среднего класса», а пожилые, находящиеся на пенсии, – самую крупную группу в отнесших себя к нижней его части. Похоже, что в соответствии именно с этим статусно-возрастным распределением доля имеющих «прекрасное настроение» в нижней части оказывается в пять раз ниже, чем в высшей. Ведь нынешняя норма предписывает старикам-пенсионерам предаваться унынию, а молодым – радоваться жизни.
   «Нижняя часть среднего класса/слоя» – это люди, как показывает исследование, которых жизнь чаще не устраивает (44 %), чем устраивает (14 %). В этом они совпадают с теми, кто вообще не стал претендовать на принадлежность к «среднему слою», а считает себя «низшим слоем» (57:9 %), тогда как у «средних средних» и «высших средних» имеется перевес оценок «жизнь устраивает».
   Зачисление себя в средний класс/слой, как мы установили в ходе углубленных интервью и фокус-групп, для многих и теперь имеет риторический смысл: «Такие, как мы, и есть носители нормы, мы – большинство, поэтому наше недовольство жизнью должно быть услышано властью. Голос большинства она не может игнорировать».
   Относящие себя именно к «средней части среднего класса» также имеют целью показать, что они – большинство. Но их стремление присоединиться к большинству имеет иной смысл – продемонстрировать другим и себе, что у них в жизни «все как у всех», т. е. в данном случае все правильно, все в норме. Мы, со своей стороны, можем сказать, что именно эта категория и задает то, что, видимо, следует рассматривать как нормы и стандарты поведения среднего класса. Это так хотя бы в силу того, что численно – это наиболее массовая группа. Коротко остановимся на ее основных характеристиках.
   Это группа с небольшим превышением доли мужчин, нежели в среднем по населению (и сравнительно с относящими себя к «нижним средним»). Доля людей в пенсионном возрасте снижена, в возрасте 40–54 лет – такая же, как средняя, а в возрасте моложе 40 лет – выше, чем в среднем, при этом доля совсем молодых – выше в полтора раза. Среди молодых людей к категории средней части среднего слоя/класса себя относят более 60 %, среди жителей городов с населением свыше полумиллиона – более половины.
   Их заработки в среднем по стране – около 100 долларов в месяц, семейный доход – около 250 долларов. Этого, по их мнению (73 %), недостаточно для того, чтобы покупать все необходимое для семьи. Материальное положение семьи большинство (57 %) называют «не слишком хорошим», и оно, по мнению 52 %, осталось таким же или стало лучше, по сравнению со временем до перестройки (до 1985 года), а по мнению 37 %, стало хуже [77 - В этом самое большое отличие от «нижней части среднего слоя», где в два раза больше (76 %) считающих, что стало хуже.]. На питание у них уходит половина дохода и менее.
   В этой категории чуть менее пятой доли составляют люди с высшим образованием, среди последних более половины включают себя в этот разряд. Среди специалистов с высшим образованием более половины считают эту категорию «своей». То же можно сказать об относительном большинстве работников торговли и сферы услуг. К этой категории относят себя чаще всего и квалифицированные рабочие: к «средним средним» – 43 %, к «нижним средним» – 37 % [78 - В одном из исследований ВЦИОМа (май 2001 года, N=2100 человек) предлагалась шкала, в которой можно было себя отнести к одной из обсуждавшихся выше пяти категорий либо «к рабочим». Тогда в последнюю группу себя записали 36 % взрослых жителей страны. На весь трехчастный средний слой осталось около 45 %. В другом исследовании, проводившемся с начала 2000 по конец 2001 года, фигурировали варианты: «элита», «верхняя часть среднего класса», «нижняя часть среднего класса», «рабочий класс/крестьянство», «нижняя ступень социальной лестницы». В рабоче(крестьянскую категорию тогда записалась половина общества и более.В «среднем классе» оставалось около трети, и почти все – в его «нижней части». В нескольких англосаксонских странах применяется объединение «middle class» и «working class» в одной классификации. Можно предположить, что там не такая сильная, как в нашем постсоветском обиходе, семантическая нагрузка на слова «рабочий класс», «рабочие» или «рабочий класс и крестьянство».].
   В средней части среднего класса автомобилем владеют 36–39 %, пользуются компьютером раз в неделю и чаще около 25 %, более 66 % имеют мобильный телефон. 50 % из них не употребляют или почти не употребляют алкоголь, но более 66 % раз в неделю и чаще пьют пиво. Те, кто относит себя к «средним средним», чуть более рослые и упитанные, чем их братья по «нижнему среднему» фрагменту, но сильно уступают тем немногим, кто приписал себя к «высшему слою», – преимущественно молодым мужчинам.
   «Средняя часть среднего слоя», судя по тому, что ее представители сообщали о себе в апреле 2004 года, на думских выборах чаще всех остальных категорий поддерживали «Единую Россию» (29 %), но еще чаще не голосовали (38 %). В той же пропорции, что и все население, они голосовали за В. Путина, и несколько чаще, чем все, вообще не участвовали в президентских выборах (37 %). За СПС здесь отдали свои голоса 2,5 %, за «Яблоко» – 1,5 %, И. Хакамаду на президентских выборах поддержали 2 %.
   Такие нормы поведения задает средняя часть среднего слоя/класса. Это можно, как мы говорили, принять за «нормы среднего класса» как таковые. И если задает их наиболее многочисленная «средняя часть», то наилучшим образом реализует или выражает высшая часть среднего класса.
   Напомним, что это небольшая категория. Отнести себя к ней сочли возможным лишь около 4–5 % опрошенных [79 - Ввиду такой малочисленности точность всех приводимых относительно этой группы данных ниже, чем в случае со «средним средним» и «средним нижним» фрагментами среднего класса.]. Однако среди тех, кто оказался готов сказать про себя, что «в последующие 5–10 лет я ожидаю для себя больше хорошего, чем плохого», их доля повышается до 8 %, а среди тех, кто думает, что «на работе может справиться практически со всем, что может случиться», – до 13 %. В этой категории самая высокая доля учащихся (18 %) и людей с высшим образованием (37 %). Там необычно высокая доля мужчин (52–54 %) и людей в возрасте 25–39 лет (40–50 %).
   Обратим внимание на то, какова разница в денежных доходах между «средним средним» и «высшим средним» фрагментами среднего класса. Она составляет 1:1,3 по совокупному семейному доходу. Но «высшие средние» превосходят «средних средних» по обладанию автомобилями в 1,4 раза, по владению мобильными телефонами и компьютерами – в 2 раза. Характерно, что при этой разнице в семейных доходах в 1,3 раза они в 1,9 раза чаще, чем «средние средние», готовы назвать материальное положение своей семьи «скорее хорошим» и «очень хорошим». О приспособленности своей семьи к переменам последних десяти лет заявляют 75 % от состава группы.
   Этот элемент российского общества активнее всех остальных поддержал В. Путина одобрением и голосованием, реже всех остальных уклонялся от голосования на президентских выборах, но в его же рядах за кандидатуру И. Хакамады голосовали почти 10 %. Этот слой реже, чем население в целом, на думских выборах голосовал за «Единую Россию» и чаще всех – за СПС (свыше 10 %), за «Яблоко» не голосовал никто. Среди этой группы минимальна поддержка коммунистов как политической силы (10 %), симпатии демократам встречаются в два раза чаще (22 %).
   Вместе с тем этот фрагмент среднего класса разделяет его основные политические установки, которые отражают кризис политической культуры. Как и «средние средние», эти молодые субэлитарные слои, говоря о своих политических пристрастиях, охотнее всего выбирают ответ об отсутствии политических симпатий (32 %). Они, как и общество в целом, не могут сделать выбор относительно того, сколько политических партий необходимо сейчас России. Треть их готовы к однопартийной системе, 42 % – к системе из двух-трех больших партий, а 15 % предпочли бы иметь множество относительно небольших партий.
   Есть, однако, зона политического сознания, где их позиция обладает существенными особенностями. Речь идет о взаимоотношениях России с международными экономическими и военно-политическими объединениями. В апреле 2004 года задавался вопрос о том, соответствует ли в целом интересам России ее вступление во Всемирную торговую организацию (ВТО). Половина населения страны сочла, что это соответствует нашим национальным интересам, 21 % были против.
   В средней части среднего класса доля сторонников вступления в ВТО была выше, чем в населении в целом, – 55 %, а доля противников практически такая, как в обществе в целом. В верхней же части среднего класса за вступление в ВТО высказались 72 против 14 %. Казалось бы, это авангард глобализма как взгляда на мир и на судьбы отечества.
   Аналогичный вопрос о том, соответствует ли интересам России сближение с НАТО, дал по населению в целом преобладание отрицательных ответов над положительными (39:33). Таково же распределение мнений в «нижней части среднего слоя», что подтверждает наши выводы о его сопричастности «всем». «Средний средний» гражданин с небольшим перевесом (38:35) высказался в пользу сближения с НАТО, при этом 27 % уклонились от ответа. А в среде «высших среднеклассников» все не так. Не участвующих в споре было лишь 12 %, но остальные разделились практически поровну: 44 % – за сближение с НАТО, 43 % – против. Приходится заключить, что отношение к НАТО – это для половины из них «глобалистский дискурс наоборот», возвращение к удобной картине глобального военного противостояния.
   Рассмотренная информация о немногочисленной категории тех, кто отнес себя к «верхней части среднего слоя/класса», весьма близка по некоторым социологическим характеристикам к той, которую приходилось получать в ходе упоминавшихся ранее групповых дискуссий, когда людей, подобных тем, кого опрашивали в рамках массовых опросов, мы встречали за столами проводимых нами групповых дискуссий и углубленных интервью. В ходе этой работы более рельефно проступили особенности и черты, значимость которых, на наш взгляд, велика и для общества в целом.
//-- Новые люди --//
   Как уже говорилось, есть несколько социальных групп, которые могут в дальнейшем объединиться в средний класс, но могут и сохранить свои особенности и счесть их основаниями для разделения.
   В исследованиях и выступлениях общественных деятелей на темы среднего класса традиционно значительное внимание уделяется среднему и малому бизнесу. Мы хотели бы здесь обратить внимание и на другую общественную группу, развитие которой является как следствием, так в не меньшей мере и условием существования бизнеса, прежде всего крупного и среднего, а отчасти и малого. Это наемные работники, занятые в фирмах и компаниях, – как менеджмент, так и линейный персонал [80 - В современной западной социологии средний класс оказывается «расширяющейся» группой, в которую попадают не только собственники-предприниматели, но и все востребованные мировой экономикой наемные работники, охваченные «глобальной потребительской культурой». См., например: Sklair L. Sociology of the Global System. London; N.Y.: Prentice Hall; Harvester Wheatsheaf, 1995. Что касается России, то Ю.А. Левада в 1998 году давал прогноз, что «„середину“ общества составят прежде всего специалисты… служащие, т. е. люди наемного труда» (Левада Ю.А. Средний человек… С. 12). Л.А. Хахулина в 1999 году предполагала, что «развитие среднего класса в России будет связано с тем, каково будет материальное положение, самочувствие людей с образованием, занятых наемным трудом» (Хахулина Л.А. Указ. соч. С. 33).].
   Определенная часть этих людей – обладатели ранее полученной квалификации, которая оказалась востребована в новых обстоятельствах. Другая часть обрела новые знания и навыки, переучившись, получив дополнительное или второе высшее образование. Наконец, третья, многочисленная часть – это те, кто дополнил свое имеющееся, как правило, высшее образование получением квалификации непосредственно в фирме или прямо на рабочем месте. Подчеркнем, что мы выделяем наемных работников именно частного сектора. Эти люди отчетливо сознают свое отличие от наемных работников в государственном секторе. Не всегда это отличие трактуется непременно как благо, иногда оценка своего положения противоречива. Люди в своей нынешней работе видят явные преимущества перед прежней работой в государственном секторе, но не уверены, что они сохранятся надолго. Иногда люди испытывают нечто вроде ностальгии по советским учреждениям и предприятиям, хотя уверены, что туда не вернутся. Наконец, им известно, что есть ряд современных государственных учреждений, где работа людей с такими же квалификационными возможностями, как и у них, более престижна, выше оплачивается, имеет ряд социальных гарантий и привилегий – это учреждения нынешнего истеблишмента, например, администрации областного или федерального руководства, ряд федеральных ведомств.
   За этими исключениями, работники частного сектора находят свое положение в общем более хорошим, чем положение наемных работников государственных предприятий и учреждений. Но они не забывают, что это более хорошее положение достается только в обмен на ряд качеств, которые от них требуются.
   Об этих качествах и пойдет речь дальше. Дискурс этой группы, ее стилевые стандарты и ценностные нормы представляют интерес, поскольку, как мы полагаем, именно эта группа сейчас становится интродуктором новых социальных образцов, принимаемых обществом в качестве общезначимых.
   Здесь наблюдается нечто общее и в служащих крупных иностранных фирм, и в продавцах небольших магазинов с отечественными хозяевами. Они становятся сейчас проводниками новых для нас черт бытовой культуры, которые именно в их среде приобретают понятный и для других групп социально-знаковый смысл. Во многих случаях эти черты привнесены из западной офисной и бизнес-культуры. Некий первоначальный их набор впервые примеряли на себя «новые русские», и лишь потом они стали достоянием среднего класса. Как и многие другие заимствованные нормы, они «просачивались» из столиц на периферию, из крупных офисов в малые фирмы и пр.
   Нетрудно видеть то общее, что делает схожим нормы на внешний вид и поведение работников с нормами на внешний вид рабочих помещений. Эти нормы вошли в наш обиход с названием «евроремонт» и сохраняют свою стилевую особенность (свою семантику) в любом исполнении, вплоть до самого скромного, дешевого, плохого. Точно так же есть типовые элементы поведения, отношения к делу, понимания ситуации и реакций, требуемые от работников нового сектора, которые едины независимо от уровня и размера фирм, положения работника на иерархической лестнице. И это черты, которые отличают их от «совслужащего» любого уровня.
   Проводившиеся нами исследования показывают, что, хотя внедрение и принятие этих норм проходило не в таких болезненных формах, как, по преданию, это совершалось при Петре I, все же элементы внутреннего сопротивления имели место. Так, «офисная улыбка», норма доброжелательности и приветливости по отношению к чужому человеку дается молодым соотечественникам с некоторым трудом. Наши респонденты указывали на то, что они не хотят улыбаться всем без разбора. В нашем случае сопротивление возникает потому, что «офисная улыбка» – это, по их опасениям, навязанная нам Западом привычка, и следовать ей – значит ставить под угрозу свою идентичность [81 - Представляет интерес не психологический компонент. Усталость от эмоции, навязанной должностью, отмечалась и западными исследователями на их материале. Мы обращаем внимание на социокультурный аспект дела. Не следует путать наши соображения и внешне схожие идеи о «микротехниках власти», которые вменяются капитализму в силу его репрессивного характера. См., например: Rose N. Power of Freedom: Retraining Political Thought. Cambridge (UK); N.Y.: Cambridge University Press, 1999.]. Впрочем, есть существенные признаки того, что эти и подобные требования скоро примут характер социальной нормы. Салариат занят в значительной мере в сфере производства услуг, но он же является и активным потребителем услуг. И тогда, выступая в качестве клиента, потребителя, желает для себя тех же «европейских» стандартов обслуживания, включая улыбку, как за границей (например, на курортах Турции), так теперь уже и дома.
   Конформность таким нормам, касающимся внешнего плана поведения, – непременное условие не столько карьерного успеха, сколько самой возможности поступления на работу в этот сектор. Для этого также требуются свидетельства определенных личностных качеств, навыков и способностей работника. Как уже говорилось [82 - Левинсон А., Стучевская О. Новые процессы в образовании как сигнал о новых процессах в обществе // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2004. № 2. С. 64 и след.], наиболее удобной формой гарантии для работодателя выступает сочетание вузовского диплома и документа о работе по данной специальности в течение года. И если стаж свидетельствует о начальной квалификации претендента, то диплом выступает гарантией общецивилизационных навыков, на предыдущей культурно-исторической фазе называвшихся в России чертами «интеллигентного», «образованного человека». Он обещает нужное работодателю отношение работника к чужим деньгам, чужому труду, другим людям. Диплом также отражает социализированность человека к дисциплине, готовности учиться, мотивированность на достижение и пр. Наряду с этими «интеллигентскими» чертами этос салариата включает элементы другого происхождения, пришедшие из бизнес-культуры.
   Работа в этом секторе отличается прежде всего высокими, по сравнению с государственным сектором, заработками, а также интенсивностью, более жесткими требованиями к дисциплине, квалификации. Эти люди находятся в остроконкурентной ситуации, их места им никем и ничем не гарантированы, они знают, что тот, кто не поднимается постоянно вверх, выбывает из игры и т. д. Это, как правило, достаточно молодые, активные, амбициозные люди.
   Для среднего класса в целом и для салариата в частности процесс восхождения по социальной лестнице имеет особо важное значение – значение личностной самореализации. Альтернативные достижительству практики и установки не встречают понимания, поскольку остаться на своей социальной ступени несложно и поэтому не может быть вменено в заслугу, трактоваться как собственный выбор человека. Еще несколько лет назад среди молодых респондентов превалировало мнение, что они опоздали. Подразумевалась невозможность создания собственного бизнеса при отсутствии стартового капитала. Теперь достижительство видится молодым в основном в рамках высокооплачиваемого наемного труда как значительного, более массового канала мобильности [83 - То, что «новые успешные» нацелены в массе своей на эти каналы, подтверждается, в частности, наблюдаемым бумом на получение высшего образования. Именно в этом секторе важной оказывается формальная сертификация.]. Как показывают наши исследования в области образования, даже люди, оказавшиеся вне этого процесса (занятые на низкооплачиваемой работе, не получившие высшего образования), склонны винить в этом не общество, социальную среду, но собственную инертность, пассивность.
   Достижительство стало социально одобряемой целью, а из понятия «карьера» ушел негативный смысл.
   Внутри социума важную роль теперь играет существование людей, которые «сделали себя сами», добились своего материального благополучия, «успеха», благодаря личным усилиям, предприимчивости, способностям, а не располагают достатком благодаря своему наследственному статусу, близости к власти или потому, что, как будущие олигархи, «оказались в нужном месте в нужное время». В этом смысле новый средний класс служит примером и образцом для значительной части остального общества. В этих образцах есть сочетание нового прагматизма с традиционной морально-этической составляющей, поэтому они, в отличие от бизнес-морали, не вступают в открытую конфронтацию с трудовой этикой предыдущего поколения. В то же время они представляют собой совершенно иную концепцию человека, предполагая личную ответственность за себя и близких и контрактные отношения с остальным миром. Труд, работа, любая деятельность получают новую оценку («эффективности»), причем эта оценка подвергается быстрой и жестокой проверке при акте купли-продажи продукта, услуги, собственной рабочей силы.
   Эта «конкретность» противопоставлена стремлению к абстрактному «общественному благу». Исключительно важно, что все, что было ими достигнуто, считают эти люди, есть их личная заслуга, что позволяет среднему классу ощущать себя в основном благополучно с точки зрения взаимоотношений с общественной моралью.
   Для всех представителей этого класса характерна установка на достижение. У молодых установка есть, достижений может еще и не быть. У более старших они непременно есть. Мужчина гордится тем, что он выполнил свой мужской и отцовский долг – построил дом для семьи, обеспечил ей благополучие, безопасность и т. д. Женщина горда тем, что она исполнила свою женскую и материнскую обязанность – воспитала и выучила детей, одна или с мужем ведет дом, возможно, имеет собственное дело и пр. Эти ценности и ролевые программы не принадлежат среднему классу, они принадлежат обществу в целом. Но за средним классом, во-первых, их удачная практическая реализация, а во-вторых, их новая интерпретация: собственные стандарты потребления, комфорта, образования детей и пр., которые, разумеется, значимо отличаются от массовых, еще сохраняющих, с их точки зрения, налет «совковости».
   Как видим, их отличие от тех, кто сверху, и тех, кто снизу, существует наряду с родством [84 - Этот признак можно считать конститутивным для формирования общности. См.: Левада Ю.А. Средний человек… С. 12.]. Ощущаемое ими родство заключается в том, что, по их убеждению, они вместе со всем трудовым народом постоянно работают и живут своим трудом. Они – трудящиеся в том высоком смысле, который придавался этому слову в не забытые ими советские времена, и тем отличаются от лентяев, бездельников, которых, по их мнению, немало в нижнем классе, воспитаннике советской же власти, поощрявшей, на их взгляд, лодырей и проходимцев. Но они отличаются и от тех «вышестоящих», кому богатство упало в руки, досталось не трудом. В их дискурсе поэтому легко найдется место для популистских укоров «олигархам».
   Важная черта нового дискурса – оптимизм, причем выраженный в отношении судьбы не только собственной, но общества в целом [85 - Выводы опираются на исследования, проведенные до осени 2004 года, когда последовал ряд событий, отразившихся на состоянии и настроениях общества. Позиции описываемых групп в новом общественно(политическом контексте требуют специального изучения.]. Обнаруживаемая в исследованиях последних полутора-двух [86 - Речь идет о 2003–2004 годах.] лет тенденция особенно любопытна, так как обозначает радикальный отход от того, что было нормой последнего десятилетия. Тогда достаточно четко прослеживалось параллельное существование двух дискурсов – публичного и частного, где оценки и установки в этом существенном пункте расходились. Нормативными были пессимистические оценки состояния общества и его будущего, в то время как мнения и прогнозы относительно собственной жизни выражали, как правило, умеренный оптимизм. Такой тип установок был общепринятым, мало зависел от социального класса, дохода и политических предпочтений.
   Наблюдаемый нами феномен «оптимизма среднего класса» также приобретает черты нормативности, благо его охотно подхватил официоз. Но мы наблюдаем его и среди тех, кто поддерживает режим В. Путина, и среди тех, кто не поддерживает, для кого значимы ценности демократии и кто к ним равнодушен и т. д. Некоторая непривычность в выражении их группового оптимизма заставляет наших респондентов часто ссылаться на собственную «натуру» – оптимист по натуре, некоторые абстрактные предписания – «надо думать о лучшем», опыт других народов – «вот ведь американцы» и пр.
   Салариат, несмотря на свои ценности личной независимости, не может проектировать собственное благополучие, не ставя его в зависимость от политического климата, общественной среды. Здесь вполне проступает его отличие от «самозанятого» предпринимателя. Последний зависим от конъюнктуры, от чиновников, рэкетиров, но знает, что основные решения он принимает сам, на свой страх и риск. Наемный работник имеет гораздо меньше такой свободы. Он зависит от обстановки внутри фирмы, но также и от климата, в котором будет или не будет процветать вся корпорация. В этом проявляется пресловутая заинтересованность среднего класса в стабильности, его столь часто поминаемая законопослушность.
   Здесь мы хотели бы подчеркнуть, что последнее качество не равнозначно конформизму, начальстволюбию. Этот слой людей в первую очередь заинтересован в законе и его исполнении всеми социальными субъектами: государством, работодателями. Опять же речь не идет об особо строгой этике этого класса. Просто при общении с любыми партнерами, прежде всего с властью, его ресурсы невелики. Ему есть что потерять, но возможностей силового воздействия, подкупа и т. д. у него нет. Высший класс, крупный бизнес, говорят они, имеет нужду и способен при случае лоббировать законы, направленные на обеспечение частного интереса одного субъекта, например, своей корпорации. Средний класс, в данном случае средний и малый бизнес, а также салариат, заинтересованы, по их словам, в совершенно другом использовании закона. Им нужен закон, действующий в интересах как минимум целого класса, а то и общества в целом. Они – за универсализм, как слабые – за справедливость. (Правда, пока эта их «объективная» заинтересованность в торжестве законности и права не находит политического выражения.)
   Наемных служащих в компаниях многое объединяет со слоем предпринимателей: культура потребления, заявки на определенный стиль жизни, достижительство как цель. Вместе с тем на них не лежит ответственность за морально сомнительные действия, на которые в массе вынуждены, по их словам, идти предприниматели, например, «увод» прибыли, за практику «черной» и «серой» зарплаты и неуплату соответствующих налогов. Можно предположить, что в ближайшее время эти вопросы станут зоной переговоров наемного труда с предпринимателями, учитывая широкое распространение форм кредитования, ипотеки, отчислений в пенсионный фонд, «социальных пакетов» и пр. Можно также предположить, что в целом усложнение экономической жизни и социальной структуры вообще сделает необходимым более широкое применение универсалистских механизмов взаимодействия в нашем обиходе [87 - Какие агенты возьмут на себя эти функции, сейчас сказать трудно. На сегодняшний день роль профсоюзов в реальном регулировании трудовых отношений, в которых находится средний класс, практически нулевая. Возможно, дело в том, что профсоюзы, будучи формой организации индустриального рабочего класса, не приспособлены для выражения интересов описываемой нами постиндустриальной группы с ее индивидуализмом и пр. Собственно, об этом много пишут и западные историки, говоря про свой средний класс (Eley G. Forging Democracy: The History of the Left in Europe, 1850–2000. N.Y.: Oxford University Press, 2002).].
   Безусловная ценность для описываемой группы – приватность. Большое значение придается личной независимости, прежде всего материальной, в стиле поведения и потребления. Эти люди указывают на свое отличие от большинства, которое или хочет состоять у кого-либо на попечении, например, у государства, или вынуждено быть в зависимости от работодателя, начальства и пр. (В среднем классе и те, кто работает по найму, как правило, склонны рассматривать свое взаимодействие с нанимателем в рамках равновесных контрактных отношений.)
//-- Новое потребление и национальный идеал --//
   Сравнивая результаты наших исследований времен восхождения «новых русских» и времен утверждения «нового среднего класса», в основной своей массе салариата, можно увидеть радикальное различие в средствах, применявшихся для достижения одних и тех же целей.
   В начале 1990-х годов бизнесмены стремились брать на работу родственников, близких, друзей, рассчитывая на их лояльность, надеясь, что они «не украдут и не сдадут». Ради тех же целей в коллективах всячески укреплялись неформальные связи. Совместные выпивки были существенной частью этой политики. Они же непременно сопровождали и большинство деловых контактов. Это были попытки использовать принадлежащее отечественной традиции винопития убеждение, что люди, которые вместе пили, связаны особыми узами вроде дружеских и не должны злоумышлять друг против друга. Согласно этой же традиции, в ходе застолья люди должны «открыть душу» друг другу, что и делает их друзьями/родными. Эти архаические и партикуляристические техники просуществовали несколько лет. Места, где и сейчас придерживаются этих традиций делового общения, встречаются на «окраинах» российского делового мира, по рассказам респондентов, как правило, в зоне их контактов с государственными структурами.
   Нынешние деловые люди исходят из универсалистских начал. Что касается алкоголя, то в современной деловой отечественной культуре ему отведено совсем другое место, чем в описанных выше случаях. Спиртное и его совместное распитие в коллективе продолжает играть роль регулятора отношений. Но теперь его функция – быть социальным лубрикантом, дозированно смягчать жесткость функциональных отношений, в том числе вертикальных. О том, чтобы «забыть все» и «открыть душу», речь более не идет, напротив, принята взаимная демонстрация способностей сохранять контроль над собой и обстоятельствами. В культуре застолья ценится знание блюд, напитков, ритуалов, т. е. определенного рода цивилизационные навыки.
   Меняются и репертуар напитков, и способ их потребления. Водка теряет место главного национального питья и переходит в один ряд с другими крепкими напитками, потребляемыми дозированно. Резко поднимается значение пива и вина как легкого алкоголя, позволяющего сохранять контроль над собой и ситуацией. Риски эксцессов заменяются экспериментированием в потреблении, которое реализуется в анонимной среде городского пространства («культура кафе»).
   Сходные перемены касаются табачных изделий. Крепость табака перестает быть мерилом «мужественности» и силы человека (мужчины). Мужчины либо перестают курить, либо переходят на сорта, рекламируемые как легкие и содержащие минимум вредных веществ. Забота о здоровье – сначала своем, потом и окружающих людей, и вообще забота о здоровом окружении – оказывается более важной ценностью. Грубая сила перестает быть наиболее ценимым признаком мужчины, главной становится его способность принимать ответственность за других – семью, близких, подчиненных, способность управлять собой и обстоятельствами, создавать безопасную среду для тех, за кого он отвечает.
   Мы ведем речь о практиках потребления того, что не относится к предметам первой необходимости, а перемены в их потреблении имеют видимость моды или заурядного заимствования чужих манер. Однако эти новшества, по нашему убеждению, представляют собой внешнюю манифестацию весьма глубоких перемен, затрагивающих, ни много ни мало, модальный антропологический тип, или то, что зовется национальным характером.
   Наряду с перечисленными новыми элементами досуговой практики и трудовой этики чрезвычайно важное значение для общества в целом приобретают, на наш взгляд, потребительские стандарты среднего класса. Собственно средний класс, о котором идет речь, может быть без натяжек назван «вещистским», «озабоченным» своим вещным окружением. На то имеются, с нашей точки зрения, веские социокультурные причины. Часть из них тривиальна, так как связана с начальной фазой формирующейся общности, что практически всегда нагружает вещи обихода грубой, но исключительно важной знаковой функцией отделения себя от «чужих», и обозначения своего статусноролевого места среди «своих». Совсем недавно перед глазами всего российского общества пережили эту фазу «новые русские». «Новые средние» проходят ее же, но с учетом накопленного предшественниками социального опыта.
   По составу вещный мир среднего класса формируется вокруг ядра, которое являет собой реплику советского материального идеала «квартира – дача – машина». (О нем шла речь как об одном из признаков «советского среднего класса».) Но ныне этот идеал существует как прочитанный на языке западных потребительских образцов. Они были адаптированы в рамках моделей, выработанных первым поколением постсоветских богатых людей. Повторим, значительная доля представителей среднего класса именно у сошедших со сцены «новых русских» подхватила их представления о том, как должен выглядеть современный «нормальный» человек. Вначале это лишь набор элементарных образцов (марка часов, автомобиля, одежды и т. п.). По мере социального «взросления» группы эти элементарные формы социального символизма заменяются на более сложные, обобщенные. Появляются свои представления о вкусе и стиле, дающие возможность индивидуализировать свое поведение, оставаясь в рамках своего круга, класса. Указанные феномены характерны для становления отечественного среднего класса, но они встречались в прошлом и возникнут еще не раз в других социальных обстоятельствах. Между тем процесс формирования российского среднего класса приобрел и некоторые уникальные черты.
   Мы имеем в виду, что обсуждавшийся выше вещный антураж и подобные ему потребительские символы, включая образование детей, здоровье семьи, формы отдыха и пр., имеют для среднего класса не обычное практическое или престижно-показное, но особенное символическое значение. Оно состоит, во-первых, в том, что это действительно идеал, т. е. культурно и социально закрепленный стандарт, заложенный в национальное общественное сознание как цель. Во-вторых, для них он представляет собой стандарт, который при их доходах и ресурсах может быть практически реализован, воплощен. В-третьих, самое главное – ими этот идеал достигнут.
   Дело в том, что новый класс/слой опознает себя не просто через обладание определенным богатством или конкретным набором благ, а через достижение конкретной цели, значимой не только для достигших ее, но и для «всех». По известной аналогии можно сказать: они – те немногие в постсоветском обществе, кто сумел реализовать «советскую мечту». «Советскость» этой мечты двойная, она касается и самой цели, т. е. конкретных благ, и касается средств, что куда важнее, ибо сразу выводит проблему в ценностный горизонт. Все без исключения респонденты подчеркивали, что то, чего они добились, они добились, во-первых, сами, а во-вторых, не преступая человеческих законов. Повторим, в том, что они сумели сделать то, чего желали бы «все», они и видят свое отличие от «всех», от неспособного на эти усилия большинства, от тех, кто ниже их по социальной иерархии. А в том, что сделали это собственным трудом, и честно, они видят отличия от тех, кто выше их.
   Те, кого они называют «действительно богатыми», та небольшая часть общества, которая находится выше среднего класса, располагают в материальном отношении несравненно большим достатком, владеют гораздо более значительной собственностью и т. п. И именно в этой части еще несколько лет назад впервые появились чувства удовлетворения достигнутым – знаменитая формула «жизнь удалась!». Однако такое чувство могло появляться и появлялось только у отдельных людей. Для богатого класса в целом оно не могло возникнуть как общее потому, что у этого класса по условиям его формирования не было адекватного и единого социального идеала. Они также начинали с «советской триады», но быстро ее прошли и оказались в символическом вакууме. Они начали подражать иностранным богачам, но образцы для подражания слишком многообразны и еще пока не сложились в российскую национальную традицию, норму на богатство. Поэтому даже при значительных средствах и ресурсах представители этого класса как целого не могут испытать того особого удовлетворения, которое дает человеку достижение социально одобренной цели, совершенное к тому же в группе таких же людей.
   Сказав это, подчеркнем, что в результате мы обнаруживаем у среднего класса как особой категории россиян мир и лад с собой, непривычный для всего, что мы знаем о состоянии «народной души» с 1990-х годов и по сей день. Добавим уже упоминавшуюся черту – гордиться собой, уважать себя, опираясь не на свою узкоклассовую мораль, а на национальную традицию, на принадлежащую всему обществу этику с ее заявленными ценностями труда, честности, долга и пр.
   Одной из черт русского национального характера был, как нам известно из русской литературы, непременный надлом, вызванный конфликтом между идеальными представлениями о жизни, идеальными требованиями к себе, с одной стороны, и невозможностью реализовать эти идеалы, привести себя и свою жизнь в соответствие с собственными требованиями – с другой. С описываемым классом, как мы видим, это не так. Ему удалось преодолеть разрыв между желаемым и совершающимся. Правда, это реализовалось прежде всего не в привычных для отечественного дискурса экзистенциальных измерениях, а в пренебрегаемой им сфере материального потребления.
//-- Заключение --//
   На основании исследований последнего времени мы делаем вывод, что в ходе недавних трансформаций социальной структуры российского общества состоялось формирование нового социального субъекта.
   Следует отметить, что этот субъект – наш средний класс, когда он вполне оформится, – будет некоторое время исторически уникальным явлением. Люди, «сделавшие себя сами», есть во всех обществах. Но немного найдется исторических случаев, когда социальный класс оказывался полностью состоящим из таких и только таких людей. Через некоторое время, когда повзрослеют дети этих людей и возникнет наследственный статус представителя среднего класса, эта специфика исчезнет. Но сейчас это вид особенных людей, чем-то необычных индивидов, нерядовых личностей, непременно вырвавшихся откуда-то, вышедших из какой-то среды, покинувших ее.
   Такие же черты 10–15 лет назад были свойственны нынешним более богатым, в тот ранний период совершившим свой социальный прыжок. Только для них, как показывали наши исследования, этот переход бывал более драматичным и ценностно-компромиссным, чем для описанного типа людей, чей внутренний мир оказывается не разорванным, а гармоничным. Если завершится (а не сорвется) формирование российского среднего класса, мы скоро увидим, как он превратится в общезначимую модель нового образа жизни, нового человеческого типа россиян.

Георгий Сатаров
Измерение бытовой коррупции в массовых социологических опросах

//-- Вводные соображения --//
   В разговоре с автором данной статьи Роберт Клитгаард – один из здравствующих классиков изучения коррупции – сказал, что не видит большого смысла в социологических методах, поскольку опрашивать чиновников невозможно, а делать респондентами их жертвы бессмысленно. Однако подобная позиция весьма уязвима.
   Опыт науки показывает, что не обязательно входить в контакт с объектом изучения, чтобы эффективно изучать его. Ни один астроном не был ни на одной звезде, и ни один физик не видел в глаза ни одной элементарной частицы (только следы ее перемещения в пузырьковой камере). Та же астрономия изучает цикл жизни звезд, хотя история развития звездной астрономии – миг по сравнению с жизнью даже самой захудалой звезды. Биологи изучают эволюцию видов, геологи – движение материков и т. п. При этом все они не движутся вместе с материками и не эволюционируют вместе с видами. Они просто решают научные проблемы, а не ищут причины, по которым эти решения невозможны.
   Социология успешно изучает сенситивные проблемы: наркоманию, проституцию, сексуальное поведение людей, девиантное поведение и т. п. Нет ничего проблематичного и в изучении коррупции социологическими методами. Вопрос стоит не о возможности или невозможности изучения коррупции инструментами социологии, а о неизбежности такого изучения. Сетовать можно только на то, что мы, как обычно, запаздываем.
   С помощью опросов мы можем «запустить социологические зонды» в две сферы – диспозиции респондентов в отношении коррупции и коррупционные практики взяткодателей. В данной статье будет идти речь только о последней сфере в первую очередь потому, что именно практике уделялось меньше внимания, а также в силу того, что изучение практики может дать достаточно надежную разнообразную информацию о коррупции.
   Статья основана на большой серии исследований бытовой коррупции (наряду с деловой), проводившихся в Фонде ИНДЕМ [88 - Не загружая избыточной информацией текст, мы отсылаем читателя к сайту Фонда ИНДЕМ, на котором можно найти результаты всех наших исследований: http://www.indem.ru.], и на накопленном благодаря этим исследованиям опыте. Читателям будут предложены:
   • общие принципы социологического изучения практики коррупции с помощью опросов;
   • серия анкетных вопросов, отточенных в наших исследованиях с обоснованием их использования;
   • система статистических показателей, описывающих практику коррупции, с кратким описанием способов их получения;
   • отдельные результаты, полученные с помощью описываемого инструментария.
//-- Некоторые общие принципы --//
   1. Мы исходим из того, что коррупция [89 - Здесь мы говорим о государственной коррупции, т. е. о коррупции, возникающей в результате взаимодействия власти и граждан. Мы не касаемся проблем определения, отсылая читателей к книге: Антикоррупционная политика / Под ред. Г.А. Сатарова. М.: Фонд ИНДЕМ, 2004. Добавим только, что речь пойдет о коррупции в узком смысле, которая часто обозначается специальным термином «взяточничество».] – сложное социальное явление. Наивно полагать, что его можно описать каким-либо одним показателем, исчерпывающим суть явления (этого нельзя сделать даже в случае несколько более простого явления – электрического тока). Поэтому речь может идти только о некоторой системе показателей, характеризующей коррупцию с разных точек зрения.
   2. Как бы мы ни мыслили себе некоторый показатель, который по нашему замыслу должен был бы характеризовать объем коррупции (масштаб, интенсивность и т. п.), верно будет следующее соображение. Оно возникает из очевидного тезиса: коррупция есть побочный продукт (иногда он становится доминирующим, будучи побочным) взаимодействия граждан и власти. Коль скоро это так, то конечный результат этого взаимодействия – коррупция – зависит от трех факторов:
   • степень интенсивности контактов граждан и власти;
   • свойств одной из сторон взаимодействия – власти;
   • свойств другой стороны взаимодействия – граждан.
   Следовательно, чтобы характеризовать коррупцию как явление, мы должны иметь индикаторы, описывающие как коррупцию в целом, так и три указанных фактора.
   3. Фонд ИНДЕМ ввел в научный и публицистический оборот термин «рынок коррупции», который может использоваться не только как забавная метафора. Логика тут очевидна: мы можем говорить о коррупционных сделках, в рамках которой взяткодатель оплачивает коррупционные услуги взяткополучателей. В этом смысле рынок коррупционных услуг мало отличается от рынка услуг по стрижке волос. В рамках такого подхода мы будем говорить об общем рынке коррупции (в стране) и о специальных рынках коррупции, образуемых отдельными видами услуг.
   4. Рынок коррупции можно мыслить как совокупность коррупционных сделок, осуществленных на нем за некоторый период. Мы можем характеризовать эту совокупность как случайный пуассоновский процесс. С помощью опроса мы должны оценить параметры этого процесса. Кстати, взаимодействия граждан и власти, не обязательно коррупционные, также могут рассматриваться как пуассоновский случайный процесс. Удобство такого подхода состоит в том, что с респондентом можно и достаточно обсуждать при анкетировании его последний коррупционный опыт.
//-- Система анкетных вопросов --//
   Прежде чем приступить к описанию вопросов, необходимо сказать несколько слов о контексте, в который должны быть погружены эти вопросы.
   Понятно, что вопросы о личной коррупционной практике относятся к числу сенситивных, если не неприличных. Все-таки надо помнить, что взяткодательство столь же уголовно наказуемо, как и получение взятки. Социолога в этих условиях может оправдать анонимность опроса, что обеспечить легко, и профессионализм, что дается сложнее.
   О последнем. Серия вопросов о личной коррупционной практике может вызвать неадекватную реакцию респондента, испуг и т. п., если в анкете общего содержания он неожиданно сталкивается с вопросом вроде: «Приходилось ли Вам когда-нибудь давать взятку?» Риск такой реакции и, стало быть, потери информации существенно снижается, если вопросам о личной коррупционной практике предшествует несколько вопросов, в которых респонденту предлагается высказать свои суждения о коррупции, оценки этого явления (не рекомендуется спрашивать об этических оценках, лучше предложить оценить масштаб). Это не трудно сделать, если вся анкета посвящена коррупции. Тогда задача решается соответствующим порядком вопросов. Если же речь идет об анкете общего содержания, то исследователь вынужден идти на то, чтобы расширить анкету диспозиционными вопросами, если хочет дальше перейти к практике респондентов. Здесь рост объема с лихвой компенсируется приростом качества информации. Теперь перейдем к серии вопросов.

   V1. Вспомните, пожалуйста, последний случай Ваших контактов с властью, с государственными организациями, с должностными лицами. Как давно это было? Выберите один из ответов.
   1. Не более десяти дней назад
   2. От десяти дней до месяца назад
   3. От месяца до полугода назад
   4. От полугода до года назад
   5. Более года назад
   V2. При решении какой проблемы, в какой ситуации произошел этот случай, который Вы вспомнили? Выберите одну из следующих ситуаций, обведя номер кружком.
   1. Получение бесплатной медицинской помощи в поликлинике (анализы, прием у врача и т. п.), в больнице (серьезное лечение, операция, нормальное обслуживание и т. п.)
   2. Дошкольные учреждения (поступление, обслуживание и т. п.)
   3. Школа: поступить в нужную школу и успешно ее окончить, обучение, «взносы» и т. п.
   …
   16. Зарегистрировать сделки с недвижимостью (дома, квартиры, гаражи и т. п.)
   17. Другое (указать)
   V3. Как Вы считаете, в этой ситуации, о которой Вы вспомнили, возникала необходимость решить Вашу проблему с помощью взятки, неформального вознаграждения, подношения (независимо от того, сделали Вы это или нет)?
   1. Да (если дан ответ «Да», перейти к вопросу V7)
   2. Нет
   3. Затрудняюсь ответить
   V4. А вообще когда(нибудь случалось ли Вам попадать в коррупционную ситуацию независимо от того, давали Вы взятку или нет?
   1. Да, нам приходилось попадать в подобную ситуацию
   2. С такой ситуацией мы не сталкивались (переходите к другим вопросам)
   V5. Когда последний раз Вам приходилось попадать в подобную ситуацию?
   1. Не более десяти дней назад
   2. От десяти дней до месяца назад
   3. От месяца до полугода назад
   4. От полугода до года назад
   5. Более года назад
   V6. При решении какой проблемы, в какой ситуации произошел этот случай, когда Вы поняли, почувствовали, что без взятки, подарка Вам свою проблему не решить? (список из вопроса V2)
   V7. Случилось ли так, что в этой ситуации обстоятельства заставили Вас дать взятку, или Вы решили не делать этого?
   1. Да, все(таки пришлось дать
   2. Нет, обошлось без взятки (переходите к другим вопросам)
   V8. Не могли бы Вы припомнить, сколько приблизительно вы потратили в рублях на эту взятку (сколько стоил подарок, подношение, приблизительная, на Ваш взгляд, цена услуги)?

   Ниже даны комментарии по всем перечисленным вопросам.
   V1. Этот вопрос предназначен для оценки плотности пуассоновского процесса, который можно было бы назвать «попадание в коррупционную ситуацию». Техника оценки будет приведена ниже, когда будем говорить о коррупционных взаимодействиях.
   V2. Данный вопрос нужен, чтобы можно было сравнивать различные сферы государственных, а далее – коррупционных услуг.
   V3. Этот вопрос – первый «фильтр», с помощью которого мы «отлавливаем» последние коррупционные ситуации, в которых оказывались наши респонденты. Обратите внимание, что речь пока идет не о даче взятки, а только о попадании в коррупционную ситуацию. Сама формулировка вопроса проявляет различие.
   V4. Последний контакт респондента с властью не обязательно мог оказаться коррупционным. Таковым мог быть какой-нибудь из предыдущих контактов. Поэтому появляется данный вопрос, который начинает выстраивать следующий фильтр для «отлова» коррупционных ситуаций.
   V5. Появляется вопрос, подобный V1, но теперь он завершает второй фильтр, и вместе с предыдущими выстраивается полный фильтр (с точностью до откровенности респондентов) для упомянутого выше «отлова».
   V6. Понятно, что этот вопрос нужен для оценки и сравнения специальных коррупционных рынков.
   V7. К этому моменту респондент достаточно «расслабился», и можно переходить к сути: спрашивать про его последнюю коррупционную ситуацию о том, дал он или нет. Обратите внимание на формулировку вопроса. Она подталкивает респондента к восприятию им самого себя как жертвы в этой ситуации. Это облегчает для него откровенный ответ.
   V8. И теперь, что называется, о главном. Если уж респондент признался в том, что дал, то грех не спросить – сколько. Для справки: доля тех, кто указывает размер взятки из числа тех, кто признался в даче взятки, составляет около двух третей.
//-- Система показателей --//
   Прежде всего перечислим и разъясним список базовых параметров. После чего прокомментируем возможности его расширения [90 - В силу ограничения объема текста, характеристики, касающиеся просто контактов граждан с государством, обсуждаться не будут.].
   Охват коррупции – доля граждан, попадавших хотя бы один раз в жизни в коррупционную ситуацию, независимо от исхода: дали они взятку в этой ситуации или нет.
   Риск коррупции – доля случаев попадания в коррупционную ситуацию, когда гражданин сталкивается с государством в связи с той или иной своей проблемой. Риск коррупции может рассматриваться как индикатор интенсивности коррупционного давления власти на граждан. То есть эта характеристика описывает одну из сторон коррупционного взаимодействия – власть.
   Спрос на коррупцию (готовность давать взятку) – доля случаев, когда средний гражданин дает взятку, оказавшись в коррупционной ситуации. Спрос на коррупцию может рассматриваться в качестве индикатора готовности граждан прибегнуть к коррупции как средству решения своих проблем или готовности поддаться коррупционному давлению со стороны чиновников. Тем самым эта характеристика описывает вторую сторону коррупционного взаимодействия.
   Интенсивность коррупции – среднее число взяток в год, приходящихся на одного произвольного взяткодателя в этом году. Это и есть оценка параметра «интенсивность» упоминавшегося выше пуассоновского процесса. Для оценки интенсивности разработана специальная процедура. Понятно, что формально для оценки интенсивности пуассоновского процесса в данной ситуации достаточно задать вопрос, ответ на который связан с выбором одного-единственного периода. Однако наш статистический опыт показывает, что тогда получаются слабо устойчивые оценки. Поэтому мы строим серию оценок интенсивности для разных временных интервалов (до года), а затем строится линейная регрессия интервалов на интенсивность. Коэффициент регрессии становится здесь искомой оценкой. За подробностями можно отослать читателей к сайту Фонда ИНДЕМ [91 - На нашем сайте (http://www.indem.ru) надо найти доклад «Диагностика российской коррупции». Методика описана в Приложении 4. Там же описаны методики оценки среднего размера взятки и объема коррупционного рынка.].
   Средний размер взятки – средний размер взятки на одну произвольную коррупционную сделку в этом году. В силу высокой асимметричности выборочного распределения размера взятки, а также в предположении возможных ошибочных ответов, используется робастное среднее: отбрасывается определенная доля ответов с самыми высокими и самыми низкими размерами взяток, а потом уже вычисляется среднее арифметическое по оставшимся ответам.
   Среднегодовой взнос – средние годовые затраты одного произвольного взяткодателя в данном году. Определяется как произведение интенсивности коррупции на среднюю взятку.
   Годовой объем рынка – оценка общего оборота коррупционного рынка: сумма всех взяток, выплачиваемых всеми взяткодателями в течение года. В силу важности этого параметра ему будет уделено больше места.
   Объем рынка коррупции вычисляется по простой формуле:

   М = Р⋅q⋅µ⋅b (1)

   Здесь Р – численность взрослого населения, q – оценка доли дающих, µ – интенсивность взяток в среднем за год на одного гражданина, пересчитанная на все взрослое население, b – средний размер взятки. Здесь M измерено в той же денежной шкале, что и b.
   В формуле (1) самый тонкий момент – произведение двух параметров случайных величин q⋅µ⋅. Это произведение допустимо, только если эти случайные величины независимы. Как известно, в случае анализа эмпирических данных доказывать зависимость гораздо легче, чем независимость. Последнее возможно только набором статистических экспериментов с данными, которые способны только на одно – повышать нашу убежденность в независимости.
   Мы проводили эмпирическую проверку независимости следующим образом. Вся выборка делилась на части, соответствующие каким-либо специальным рынкам коррупции. Внутри каждого специального рынка проводилась оценка значений обоих параметров, что давало нам два вектора наблюдений. После этого изучалась зависимость между двумя этими векторами. Во всех подобных числовых экспериментах зависимость не устанавливалась.
   Ниже мы иллюстрируем полученные результаты на двух примерах. Первый – на данных опроса, проведенного в 2001 году. Выборка была разбита на 17 рынков, связанных с разными типами услуг (медицина, образование, суды и т. п.). Второй пример – 40 региональных рынков коррупции, полученных на основании данных опроса 2002 года, в котором сравнивались 40 регионов. Вычисления корреляции не показали статистически значимой зависимости. Однако более убедительным свидетельством будут, конечно, диаграммы рассеяния, которые приведены на двух рисунках 1 и 2 соответственно.

   Однако у читателей, несмотря на приведенные свидетельства, могут остаться сомнения. Одно из них порождено распространенным представлением, согласно которому крупный бизнес платит «редко, но мало», а малый бизнес – «часто, но мало». (Мы перешли к деловой коррупции именно потому, что здесь подозрения на зависимость между средней взяткой и интенсивностью могут показаться более основательными.) Но это не так. Наши изыскания показывают, что это представление не соответствует действительности. В этом нет ничего удивительного. Ведь каждый уровень бизнеса общается со своим уровнем властной вертикали. Это значит, что две пирамиды корреспондируются по горизонтали: большое число представителей малого бизнеса общается с большим числом низовых чиновников, а небольшое число олигархов контактирует с небольшим числом высокопоставленных должностных лиц. Такое наложение пирамид и порождает тот факт, что бизнесу разного уровня приходится платить коррупционную мзду в среднем одинаково интенсивно.
   Если говорить о той независимости, которую демонстрирует рисунок 2, то она уже не так удивительна. Наивно ожидать, что в более коррумпированном регионе и взятки платят чаще, и стоимость взятки весит больше. Просто разнообразие коррупции много богаче, чем разнообразие, которое описывается всего двумя параметрами.
   Теперь уместно сделать некоторый комментарий относительно трех последних характеристик из приведенного выше списка. Их объединяет общая единица измерения – денежная. В этом смысле они являются экстенсивными характеристиками, поскольку зависят от ряда факторов, не имеющих отношения к коррупции. Так, объем рынка зависит от численности населения, средний размер взятки зависит от масштаба денежной шкалы или уровня достатка населения. Поэтому очевидно, что бывает полезно переходить к интенсивным показателям с помощью разного рода нормировок. Примеры таких переходов будут приведены ниже.
//-- Некоторые результаты --//
   Ниже для иллюстрации описанных выше подходов привлечены фрагменты текста книги, которая готовится к изданию Фондом ИНДЕМ, обобщающей опыт и результаты большой серии наших исследований коррупции.
   В таблице 1 сведены вместе результаты оценки параметров общероссийского рынка бытовой коррупции по данным опросов граждан 2001 и 2005 годов. Смысл параметров подробно описан выше.

   Итак, общий рынок бытовой коррупции демонстрирует стабильность. Основные показатели – объем рынка и среднегодовой взнос гражданина – демонстрируют незначительный рост. Средняя величина взятки выросла более существенно. Но поскольку все четыре года росли как цены, так и потребление, то в реальном наполнении (по отношению к величине прожиточного минимума) средний размер взятки демонстрирует небольшое снижение. Рост размера средней взятки компенсировался снижением интенсивности, что и обеспечило стабильность среднегодового взноса. Обратите внимание, что нормировка среднегодового коррупционного взноса величиной прожиточного минимума является одним из возможных примеров перехода к интенсивной характеристике от экстенсивной.
   Однако зафиксированная стабильность является динамической. Она образуется совместным действием двух противоположных тенденций: власть усиливает коррупционное давление на граждан (рост риска коррупции), а граждане в ответ снижают спрос на коррупцию. Эту тенденцию следует рассматривать в качестве основного результата.
   Внутренняя динамичность стабильности общего рынка коррупции еще более заметна при переходе к специальным рынкам бытовой коррупции. Посмотрим на них с помощью двух уже попавших под наше внимание характеристик – риска коррупции и спроса на коррупцию (табл. 2).

За неимением места позволю себе только одно обобщение. Граждане готовы отказываться от коррупционных практик везде, где есть либо альтернативные способы решения проблем, либо отказ от взятки влечет умеренные потери. Исключение мы видим там, где отказ от взятки равносилен угрозе жизни ребенка.
Использование совокупности для описания коррупции как явления становится продуктивным, когда мы начинаем сопоставлять различные специальные рынки бытовой коррупции. Это мы сейчас увидим на трех примерах. Для анализа используются риск коррупции, спрос на коррупцию и размер взятки, а объем рынка рассматривается как результирующая зависимая переменная. Соотношение указанных параметров для трех специальных рынков коррупции видно из диаграмм рисунков 3–5.

На рисунке 3 мы видим пример рынка коррупционных услуг с «жадными производителями»: растет риск коррупции, т. е. коррупционное давление на граждан, которое может, к примеру, выражаться в расширении номенклатуры услуг, требующих оплаты в виде взяток. Одновременно с ростом риска коррупции на рынке здравоохранения фиксируется рост среднего размера взяток, несколько обгоняющий рост прожиточного минимума (что не свойственно рынку с расширяющейся номенклатурой услуг). Однако спрос на эти услуги в результате реагирует падением. Это приводит к уменьшению общего коррупционного оборота почти в полтора раза, что, с учетом роста экономики, можно оценивать как падение более чем в два раза. Это пример неразумного рыночного поведения.
Рисунок 4 дает пример другого рынка. Прежде всего, мы отмечаем стабильность спроса на коррупцию. Однако рост риска коррупции сопровождается снижением среднего размера взятки. Такое сочетание может означать, что рост риска коррупции в форме расширения номенклатуры коррупционных услуг происходил за счет относительно дешевых услуг. Главное состоит в том, что гуманное, точнее – рациональное, поведение поставщиков коррупционных услуг получает вознаграждение в виде роста коррупционного оборота на этом рынке. Правда, этот рост соизмерим с ростом макроэкономических показателей. Поэтому точнее считать, что на рынке коррупционных услуг в сфере высшего образования фиксируется стабильность.

   Третий тип рынка дает нам пример на рисунке 5. На рынке коррупционных услуг в сфере призыва в армию мы видим совпадение почти двукратного роста риска коррупции с существенным ростом спроса на коррупцию. Рост спроса дает возможность поставщикам услуг повысить их цену, как мы видели – почти в пять раз. В итоге мы фиксируем рекордный рост коррупционного оборота – в двадцать восемь раз! Мы должны признаться, что этот результат был для нас ошеломляющим. Однако почти сразу после обнародования этих результатов в прессе появились публикации о номенклатуре услуг в этой сфере. Подтвердился не только рост взяток (конечно, на качественном уровне). Интересным было опубликование своеобразных меню, содержавших сведения о стоимости услуг разного типа: «потерять» дело на год, на два года, совсем «потерять» и т. п. Эти сведения подтверждали: рынок уже сформировался и стремительно развивается.
   Итак, мы видим богатое разнообразие различных специальных рынков коррупции со своими спецификой, динамикой, особенностями поведения поставщиков и потребителей. Это важно, поскольку подобная информация о специальных рынках коррупции может подсказывать решения для формирования антикоррупционной политики в отдельных сферах.
//-- Заключительные замечания --//
   Следует отметить, что в наших анкетах перечисленные выше вопросы дополняются другими, касающимися коррупционной практики респондентов. Ответы на них позволяют получить крайне интересную и полезную информацию. Кроме того, существенная часть наших анкет отводится вопросам, которые предназначены для выявления диспозиций респондентов в отношении коррупции. Крайне интересны взаимосвязи, которые устанавливаются в результате между коррупционными практиками респондентов и их диспозициями.
   Коррупция – не только сложное социальное явление, но и крайне интересный объект изучения для социологии. Последняя в большом долгу перед цивилизацией, поскольку крайне скудно тратит свои усилия на анализ коррупции. Суть в том, что коррупция является индикатором и следствием несовершенства социальных институтов и социальных отношений. Поэтому изучение коррупции выводит нас на возможность вскрытия этих несовершенств. Важность этой задачи не требует обоснования.

Национализм и ксенофобия

Юрий Левада
Новый русский национализм: амбиции, фобии, комплексы

   1993 год показал, что процесс преодоления российским обществом советско-имперских форм существования оказывается значительно более сложным, чем можно было предполагать в годы перестройки. Это лишний раз и с особой очевидностью подтвердили парламентские выборы 12 декабря. Глубокий кризис общества, разочарование в практике и ценностях демократии значительной части населения создают, в числе прочего, условия для возрастания роли ряда социально-этнических стереотипов. В данном случае речь идет только о стереотипах русского национального сознания, которые исследовались в ряде опросов ВЦИОМа.
   После распада имперских рамок «соцлагеря», а затем и самого Советского Союза, когда оказалось практически невозможным формирование новых символов и рубежей национальной идентификации и консолидации, в фокусе русского национального сознания все более заметно оказывается агрессивный изоляционизм. Разрушение привычных державных рамок национального самоутверждения порождает фрустрацию и настроения безысходности, питает комплексы обиженности, проекции ответственности на «чужих». Такие комплексы получают преимущественное развитие на рубежах распада имперских геополитических и политико-психологических структур. Таковы комплексы обиженной нации, чужой вины, бывшего «старшего брата», утраченного величия. Все это реально работающие механизмы массового сознания, которые обнаруживаются, в частности, в исследованиях общественного мнения.
   При оценке эмпирических данных исследований важно учитывать разграничения и возможности перехода между декларативными и практическими планами установок и оценок населения (декларативный план для массового сознания – это средство фокусирования, оценок, практический – средство организации действий). В большинстве случаев исследования дают непосредственно только феномены декларативного плана, которые при определенных условиях могут трансформироваться в поведенческие стимулы.
   Краткая избирательная кампания октября – декабря 1993 года практически впервые обнаружила, вывела на политическую поверхность реальный плюрализм формирующегося российского общества. В этом процессе оказались значимыми не только наспех сконструированные партийно-политические размежевания, но и не всегда заметные различия установок и фобий, в том числе этносоциальных.
   Обратимся к некоторым данным исследований. Наиболее общей чертой фрустрированного национального сознания является сегодня представление об угрозе «распродажи национальных богатств» России. У нас имеется возможность сопоставить ответы на один и тот же вопрос в исследованиях, проводившихся ВЦИОМом по единой методике («Факт») с разрывом в три года.

Обращает на себя внимание, что за три года позиции наиболее образованных и активных групп населения как бы сместились в сторону позиций более традиционных, менее образованных. Элита утрачивает особое, лидирующее место в обществе – это один из признаков кризиса общественных структур и ценностей.
Другой, не менее универсальный показатель фрустрированности национального сознания – распространенность представлений о преувеличенном влиянии всех «нерусских» в жизни России. Здесь также можно отметить произошедшие за три года разительные перемены.

Представления о «чрезмерной роли нерусских в России» за три года заметно увеличили свое влияние; примечательно, что они широко распространены среди самых молодых, среди высокообразованных, среди жителей крупных городов – т. е. среди наиболее «прогрессивных», согласно обычным установкам, слоев населения. В то же время уровень негативных установок в отношении «нерусских» несколько ниже в старших возрастных группах, среди сельских жителей. Это показывает, что мы имеем дело не только с установками традиционного, «бытового» происхождения, сколько с продуктами современных коллизий, принимающих идеологические формы.
Представляет интерес распределение ответов на вопрос, аналогичный рассмотренному выше, у сторонников различных политических сил.

   По данным другого опроса, с требованием «больших прав для этнических русских в России» полностью согласны 28 % населения и в основном согласны еще 13 %. Среди сторонников различных политических лидеров соотношение согласных и несогласных выглядит следующим образом (см. рис. 1).
   Негативные установки в отношении «нерусских» в целом служат фоном различных фобий, направленных на отдельные этнические группы. Фобии в отношении евреев в разной мере присутствуют в менталитете сторонников всех без исключения политических блоков (см. табл. 4).
   Различия в негативных установках в отношении евреев среди групп поддержки различных лидеров и политических сил выглядят (по данным того же опроса) следующим образом (см. рис. 2).

В целом уровень антисемитских установок в российском обществе относительно невысок и позволяет дифференцировать различные политические силы. Примечательно, что этот показатель выше среди оппозиционных демократам сил, в том числе среди сторонников Жириновского (следует подчеркнуть, что эти данные относятся к дням, когда значительная часть населения еще не определила своих политических симпатий; мнения избирателей, поддержавших ту или иную партию в ходе выборов, могут отличаться от мнений первоначального ядра группы поддержки).
В то же время отрицательные установки в отношении «кавказцев» распространены очень широко и почти равномерно между сторонниками разных партий и лидеров (см. рис. 3).

Эта удивительная на первый взгляд близость уровней негативных установок в отношении «кавказцев» служит, как можно полагать, скорее характеристикой общего фона массовых настроений, чем признаком какой-нибудь политической позиции. Или характеристикой неспособности ни одной из политических сил подняться над этим массовым фоном, а значит, признаком тяжелого кризиса демократии в обществе.
Почти одинаковая по степени готовность сторонников разных течений поддерживать негативные этнические установки (а также и соответствующие им действия, например, различные запреты, ограничения на передвижения, занятия по этническим признакам) приводит к сохранению и усилению потенциала ксенофобии в обществе. Такой потенциал, как показывает практика последних месяцев и недель, может реализоваться как в виде вспышек массового насилия погромного типа, так и в действиях политических авантюристов, которые используют в своих интересах национальные комплексы и фобии.

Андрей Здравомыслов
Насилие в повседневной жизни [92 - Аналитический доклад подготовлен в рамках проекта РГНФ «Напряженность, конфликт, насилие в Северо(Кавказском регионе: макропроцессы и повседневность» (грант № 08-03-00338а).]

//-- Организация опроса --//
   В конце 2001 – начале 2002 года общественная организация «Женщины Дона» провела опрос чеченских женщин [93 - Опрос на тему «Чеченские женщины в вооруженном конфликте 1994–2000 гг.» проведен с октября 2001 года по февраль 2002(го Союзом «Женщины Дона» (руководитель В.И. Череватенко) при финансовой поддержке Комитета программы по глобальной безопасности и сотрудничеству Совета по исследованиям в области социологии (SSRC).]. Всего опрошенных – 257 человек. В качестве интервьюеров выступали постоянные и временные сотрудники, работающие в названной организации. Опрашивались женщины, проживающие в нескольких лагерях вынужденных переселенцев на территории Ингушетии (Аки-Юрт, Карабулак, Орджоникидзевская) и Чечни (Грозный и Рошни-Чу), что в значительной мере предопределяет общее умонастроение респондентов.
   В этих лагерях сосредоточены женщины и их семьи, в наибольшей степени пострадавшие от продолжающихся вооруженных действий на территории Чеченской Республики. Большая часть из них потеряла своих родственников и близких, их собственная жизнь неоднократно оказывалась под угрозой. Непосредственный результат военных действий для них – разрушение жилья и утрата ими постоянного места жительства, потеря имущества, работы и социального статуса, а самое главное – нет уверенности в каком-либо положительном исходе из сложившейся ситуации.
   Поэтому ответы респондентов не могут быть интерпретированы как представительные (репрезентативные) для всего населения Чеченской Республики. Это ответы тех, кто пострадал от военных действий в наибольшей степени. В то же время при интерпретации ответов нельзя не принимать во внимание и того, что практически все население Чечни – женщины и мужчины, старики и дети – оказалось жертвами вооруженного конфликта. Так или иначе они терпели лишения и страдали как от действий федеральных войск, так и от боевиков, сепаратистов и экстремистов. Население Чечни в целом, в том числе и русские, проживавшие в республике до 1995 года, также стало заложником военных действий, смысл которых остался неясным для подавляющего большинства жителей.
   Наиболее распространенное объяснение причин вооруженного конфликта состоит в том, что какие-то группы людей, борющиеся между собой за власть, используют войну в качестве средства наживы для себя. При этом одни из них прикрываются идеями независимости, религиозной свободы, создания исламского государства, а другие – идеями целостности Российского государства. Общее мнение сводится к тому, что между этими как бы противоположными группировками существует негласный союз: ведение военных действий продолжает давать прибыль криминальным группировкам. Источники данной наживы достаточно хорошо известны – это поставки вооружений, разграбление республиканских ресурсов, захват и выкуп заложников, организация торговли наркотиками, контроль за передвижением населения через блокпосты и т. д.
   В целом население Чечни оказалось в ситуации полной беззащитности и бесправия. Мало того, что продолжение военных действий еженедельно уносит десятки жизней. Одним из главных следствий войны стало разрушение инфраструктуры экономической и социальной жизни. Перестали работать промышленные предприятия, школы, больницы. Попытки наладить нормальную жизнь, предпринимаемые на протяжении последних двух лет, натыкаются на огромные трудности, в том числе и на недоверие населения к намерениям новых властных структур обеспечить людям нормальную жизнь.
   При интерпретации результатов опросов следует учесть и то, что в лагерях вынужденных переселенцев формируется определенная субкультура, которая связана с переживанием несправедливости, утратой привычного образа жизни, с отсутствием постоянной занятости, заботой о детях, стариках и нетрудоспособной части населения, с получением гуманитарной помощи, с постоянной озабоченностью по поводу добычи продуктов питания, одежды, обеспечения медицинской помощью и т. д. Люди живут здесь в палатках и вагончиках не по своей воле. Эти лагеря представляют собой места вынужденного проживания, а следовательно, в них как бы продолжается принуждение и насилие. Все это определяет повседневный быт респондентов и их настроения. Участие в опросе, которое оказалось весьма активным, воспринималось женщинами как возможность высказаться и «излить душу» тем, кто готов был их выслушать. Рутина жизни в лагере беженцев не предоставляет особых возможностей общения. Те, кто обеспечивает эту жизнь повседневно, уже привыкли и притерпелись к виду несчастья. Появление новых людей всегда вызывает некоторые надежды на то, что к беженцам и их семьям будет проявлено большее внимание.
   Беженцы, сосредоточенные в тех пяти лагерях, где проводился опрос, неравномерно (непропорционально) представляют основные районы республики. Так, надтеречные районы сравнительно меньше пострадали от военных действий, но столица республики – Грозный – относится к числу наиболее пострадавших регионов.
//-- Пережитое насилие как главная составляющая опыта --//
   Прежде всего обратим внимание на то, как в данном опросе проявилось отношение к насилию, которое в известной степени может быть отождествлено с самой войной, разрушающей мирные основы человеческого бытия.
   В анкете ставились два вопроса: «Были ли, по Вашему мнению, массовые насилия над мирным населением в первую чеченскую войну?» Такой же вопрос был задан и относительно второй чеченской войны. Положительно отвечают на этот вопрос от 86 до 92 % от числа ответивших, при этом отказ от ответа встречается весьма редко – от 1,5 до 3,5 %. По сути, среди наших респондентов имеется почти полное согласие в том, что на обоих этапах военных действий именно мирное население подвергалось насилию. Важно отметить, что доля указывающих на насилие по отношению к мирному населению несколько возросла при оценке второго этапа военных действий. Некоторые респонденты отмечают, что «на первом этапе военных действий пострадавших было меньше, чем на втором».
   На вопрос о том, сталкивались ли опрашиваемые лично с насилием в тех или иных формах, 86 % ответили положительно, и только 13 % от общего числа респонденток сказали, что они лично не сталкивались с насилием в ходе вооруженного конфликта.
   Из всей совокупности опрошенных на то, что в ходе военных действий погибли их родственники, указывали 75 %, знакомые и друзья – 84 %. На ранения родственников указали 56 %, на ранения знакомых и друзей – 62 %. На инвалидность или серьезное заболевание родственников, знакомых и друзей обращали внимание 47 % опрошенных.
   Очень велика и доля тех, кто пропал без вести. 42 % опрошенных отмечали, что это случилось с их родственниками, и 77 % – со знакомыми и друзьями.
   Причем у подавляющего большинства респондентов (около 90 %) оказывалась под угрозой сама жизнь. При этом разница между первым (1994–1996) и вторым (1999–2002) периодами военных действий в Чечне не наблюдается. В том и другом случае 88 и 89 % от числа опрошенных отмечают, что их жизнь оказывалась под угрозой.
   В ходе опроса были выделены конкретные формы насилия, относительно которых задавался вопрос. Приведем частоту форм насилия, испытанных лично респондентами:

   В анкете этот же вопрос ставился по-другому: «Видели ли Вы эти ситуации собственными глазами?»
   На первое место здесь выступают избиения и необоснованные аресты (по 53 %). Нанесение телесных увечий наблюдали 50 % респонденток.
   От 40 до 50 % респонденток были свидетельницами убийств, оскорблений и угроз, унижения человеческого достоинства, мародерства, исчезновения людей. Свидетельницами поборов были 30 % респонденток, взятия людей в заложники и насилия над чеченскими детьми – 22–24 %. Почти каждая десятая из опрошенных отмечала, что она видела своими глазами ситуации сексуального насилия. Кроме того, от 2 до 20 % респонденток по каждой из ситуаций говорили, что они слышали о таких случаях от людей, которым они доверяют.
   К вопросам о пострадавших среди родственников и друзей респондентки по своей инициативе сделали множество приписок следующего содержания:

   В поселке Алды ФСБ издевались над женщинами, стариками, детьми. Убивали жену, мать, свекра прямо в одном дворе. Чтобы понять, надо видеть такое. У моей подруги убили отца и мать. Убили ни за что, просто стоящих на улице. Она хоронила только кости, а также останки русских соседей, которые жили под одной крышей.
   Погибло пять родственников, четверо пропали без вести, ранение получили многие, шесть друзей стали инвалидами.
   В 1996 году, не доезжая 15-го отдела, убили и сожгли брата моего мужа, нашли ворот от рубашки и один туфель. Труп был неузнаваемым, их сожгли в машине. В 1999 году начались бомбежки, и сразу парализовало свекровь. Она пролежала 16 дней и скончалась. Хоронили ее 18 ноября под бомбежкой.
   Погиб отец. Погибла дочка. Погиб муж.
   Погибли мои ученики, и у меня есть чувство вины за то, что я слишком настойчиво разъясняла понятия «Родина», «честь» и т. д. При зачистке был убит муж.
   Муж умер от туберкулеза из-за бомбежки и жизни в подвале.
   Брат погиб. Пропал дядя. Одну подругу изнасиловали и убили в окружении. Увели из дома и нигде не могут найти двух племянников.

   Эти ответы раскрывают меру страдания той части населения, которая оказалась непосредственно задетой действиями по наведению порядка. Но это чувство не остается достоянием лишь тех, кто пострадал непосредственно. Оно передается и трансформируется в чеченском обществе, продуцируя цепь дальнейших насильственных действий. Пострадавшие не будут осуждать боевиков, которые хотят отомстить за погибших и поруганных. Равно как и федеральные подразделения на втором этапе войны в значительной мере руководствуются стремлением отомстить за погибших товарищей.
   Обратим внимание, что при ответе на вопрос о формах насилия на первое место выходит прежде всего унижение человеческого достоинства. Это свидетельствует о двух важных моментах. Во-первых, о большой значимости личного достоинства человека. Во-вторых, это означает, что операции по поиску боевиков в Чечне осуществляются без должной нравственно-этической подготовки сотрудников милиции, служащих вооруженных сил и других представителей силовых структур. При этом особую ненависть у респонденток вызывают контрактники, в которых чеченские женщины видят воплощение сущего зла.
   По мнению опрошенных женщин, контингенту контрактников в массе своей и в индивидуальных их проявлениях присуща грубость, бесцеремонность, постоянные нарушения таких прав личности, как право на неприкосновенность жилища, равно как и других прав, связанных с охраной личного достоинства гражданина России. Весьма характерны рассказы респонденток об эпизодах насилия. Чаще всего это связано с задержанием и допросами подростков. По подозрению в пособничестве боевикам их при малейшей возможности задерживают для допроса. В ходе обыска почти всегда допускаются процедуры, унижающие человеческое достоинство. Мальчиков-подростков заставляют испытывать чувство беззащитности, о котором они не могут рассказать своим близким. Чаще всего такие эпизоды заканчиваются уходом подростка из дома ради отмщения.
   Другой сюжет рассказов – о поисках мужчин, задержанных дома за мирными занятиями и пропавшими после задержания. На поиск этих людей расходуется масса сил и времени. Организуются встречи с разными людьми, которые могут что-то знать о пропавшем. При этом не исключаются и случаи взяток за поставленную информацию. Иногда людей находят, но бывает и так, что обнаруживают их трупы и места поспешного захоронения.
   О чувствах враждебности и ожесточенности достаточно красноречиво свидетельствуют ответы на такой вопрос анкеты: «Как Вы относитесь к тому, что женщина берет в руки оружие?» Только 20 % не одобряют таких действий, а 65 % считают такое поведение оправданным, поскольку «женщина бывает поставлена в ситуацию, когда у нее нет другого выбора».
//-- Антироссийские настроения как результат насилия --//
   Такого рода факты и, главное, восприятие сложившейся ситуации в целом воспроизводят антироссийские и антирусские настроения.
   Оценивая деятельность армейских частей в Чеченской Республике, почти 90 % от числа опрошенных говорили, что «они сами ведут себя как преступники». 80 % избирали суждение «они не столько борются с вооруженными формированиями, сколько мешают наладить мирную жизнь».
   И все же 11 % выражали согласие с тем, что «армейские части борются с незаконными вооруженными формированиями и положительно относятся к мирному населению, всемерно помогают наладить мирную жизнь». Если учесть реальное положение опрошенных и степень давления на них своей среды и общественного мнения, то следует признать, что эти 11 % не такая уж маленькая величина!
   Примерно такая же оценка давалась и правоохранительным органам в Чеченской Республике.
   Среди наших респонденток около половины в той или иной мере готовы поддерживать позиции сепаратистов: 51 % заявили свое несогласие с тем, что Чечня – это неотъемлемая часть Российской Федерации, и только 13 % высказали согласие с этим суждением.
   Оценивая деятельность членов чеченских вооруженных формирований, 55 % полагали, что они ближе всего стоят к чеченскому народу, 10 % – что они ближе к исламскому фундаментализму, 5 % – к международному терроризму.
//-- Национально-этнические ориентации опрошенных --//
   В анкете задавался вопрос о национальности друзей респонденток. Ответы по этим позициям показывают явную противоречивость установок. С одной стороны, почти 50 % заявили, что они не придают значения национальной принадлежности своих друзей. Около 40 % отметили, что среди их друзей есть представители разных национальностей.
   В то же время 20 % дружат только с представителями своей национальности.
   За дружбу и соседство с представителями других национальностей высказываются 84–88 % опрошенных, за отношения родства – 24 %, за совместный бизнес – около 70, но в пользу возможных брачно-семейных отношений с представителями других национальностей – только 3 %.
   От 21 до 28 % отмечали, что они сталкивались с поддержкой со стороны русских в ходе первой и второй военных кампаний. 9 % опрошенных женщин согласны на то, чтобы их детей взяла к себе русская семья, живущая в таком месте, где бы они находились подальше от зоны боевых действий, а 67 % готовы сами всей семьей переехать в безопасный район. Одновременно 49 % возражали против передачи детей: «чеченские дети должны расти около своих гор, как бы опасно это ни было».
   9% высказались за организацию интернатов с преподаванием на чеченском языке. И в то же время 54 % полагали, что «русские не первый век пытаются навязать чеченцам неприемлемые для них жизненные идеалы и ценности».
   О противоречивости национально-этнических установок опрошенных свидетельствует их оценка сложившихся межнациональных отношений в Северо-Кавказском регионе. Только 8 % из них считают, что эти отношения нормализуются. В 2 раза больше тех, кто полагал, что эти отношения стали критическими. На ухудшение межнациональных отношений в регионе указывали более половины (51 %).
   Для значительной части чеченских семей их недавнее прошлое связано с депортацией и воспоминаниями о жизни в Казахстане. О том, что их связывает что-то с Казахстаном, говорили 43 % (ничего – 20 %).
//-- Взгляд в будущее --//
   На открытый вопрос о возможных путях перехода Чечни к мирной жизни ответили почти 50 % опрошенных. Однако в содержании ответов преобладало разочарование, сомнение в том, что это возможно. Люди устали ждать и надеяться, надеяться и ждать!
   В целом в политических настроениях респонденток преобладало мнение, утвердившееся в результате первого этапа вооруженного конфликта: вывод федеральных войск и переговоры с Масхадовым рассматриваются большинством вынужденных переселенцев как средство нормализации политической ситуации в республике. Иными словами, речь идет о возвращении к ситуации, закрепленной в 1996 году так называемыми Хасавюртовскими соглашениями, которые были нарушены радикальным крылом экстремистов, организовавших через три года вооруженное нападение на Республику Дагестан под флагом создания единого исламского государства на Северном Кавказе. Очень небольшое число респонденток ответственность за развязывание второго этапа вооруженного конфликта возлагали персонально на Масхадова, который оказался «слабым президентом».
   Обращает на себя внимание и тот факт, что среди опрошенных большим авторитетом пользуется фигура бывшего председателя Верховного Совета РФ – профессора Руслана Хасбулатова. Фигура же Кадырова не получила поддержки у опрошенных беженцев. Возможно, что эту группу чеченских респонденток вообще отталкивает всякое сотрудничество с федеральными властями. На это можно найти ответ лишь при более углубленной постановке вопроса. И все же 15 % из числа респонденток принимали участие в выборах президента РФ в 2000 году.
   Весьма знаменательны в этом плане и ответы на вопрос, предлагающий характеристику эмоционального состояния респонденток за последние полгода. В вопросе предлагалось оценить свое состояние с помощью пяти пар альтернативных характеристик.

   Как видно, эмоциональное состояние крайне противоречивое. Надежда на улучшение явно преобладает над разочарованием. Весьма основательна группа женщин, сохраняющих активность (почти 40 %) и даже оптимизм (30 %) в этой исключительно сложной ситуации.
   Очень небольшая группа удовлетворенных, скорее всего, характеризует тех из числа наших респондентов, которые уже возвращаются в места постоянного проживания и собираются покинуть лагерь (таких было семь человек из общего числа опрошенных).
   Конечно, подавляющее большинство респондентов связывают свои семейные перспективы с возможностями возвращения в свой прежний дом или, по крайней мере, в свой населенный пункт. Однако у многих нет жилья, а возвращение других связано с тем, что семья была так или иначе вовлечена в конфликт. Например, на прямой вопрос: «Почему Вы не возвращаетесь домой?» – три четверти опрошенных ответили, что «существует угроза жизни мне и моим близким со стороны федеральных войск». В то же время около 20 % говорили, что «существует угроза жизни мне и моим близким со стороны вооруженных формирований, противостоящих федеральным войскам».
   Одна из главных забот наших респонденток – дети и их будущее. Заметим, что 98 % опрошенных, даже находясь в лагере вынужденных переселенцев, говорили о том, что их дети имеют возможность посещать школу. Любопытен и такой показатель: 98 % респонденток заявили о том, что они хотели бы, чтобы их дети в совершенстве владели русским языком, и только 1 % согласны с тем, что знание русского языка для чеченского ребенка необязательно.
   90 % мечтали о том, чтобы их дети получили высшее образование. В то же время примерно треть опрошенных говорили о желательности мусульманского образования для своих детей (33 % – для мальчиков и 30 % – для девочек).
//-- Заключение --//
   Еще раз следует подчеркнуть, что ценность данного материала состоит в том, что он показывает эмоциональное и психологическое состояние женщин, наиболее пострадавших от вооруженного конфликта. Почти 60 % говорили о том, что их жилье разрушено полностью, а около 40 % указывали на его частичное разрушение. У значительной части в ходе вооруженного конфликта погибли близкие и родственники. Это во многом объясняет проявившиеся в ходе опроса недоверие к центральным и местным властям и разочарование.
   Смысл этого материала – указать на болевую точку Российской Федерации, на одну из наиболее острых проблем политического развития как России в целом, так и ее Северо-Кавказского региона.
   Материалы опроса позволяют сформулировать несколько предложений в адрес правительства Чеченской Республики, местной администрации, руководства федеральными войсками, правоохранительных органов, правозащитных организаций.
   1. На наш взгляд, необходимо более решительно переходить к политике умиротворения по всем направлениям хозяйственной, общественно-политической, правоохранительной деятельности, обратив первостепенное внимание на положение женщин и детей в Чечне и Ингушетии. Необходимо сделать все, чтобы беженцы и вынужденные переселенцы получили определенную перспективу. Речь идет в первую очередь о местах их прежнего проживания – об оценке жилищного фонда в этих населенных пунктах, выделении необходимых средств для его восстановления. Призыв к участию в восстановлении жилищного фонда должен быть обращен ко всем составляющим нынешнего чеченского общества – его мирному населению, рядовым боевикам, чеченской диаспоре в различных регионах России. В кампании по восстановлению жилищного фонда, коммунального хозяйства должны быть задействованы и средства субъектов Российской Федерации.
   2. В этой программе восстановления особое внимание должно быть уделено школам и больницам.
   3. Концепцию умиротворения в Чечне необходимо разработать, опираясь на прежний опыт, международное сотрудничество, развитие средств массовой информации. Важно введение в СМИ тематики мирной жизни, разоблачения истоков преступных военных действий, участия в этой кампании общероссийских и северокавказских политиков. Важным шагом могло бы служить решение конституционных органов РФ о разработке нового проекта Конституции республики.
   4. Особое внимание должно быть уделено работе среди силовых структур разного профиля. Именно в составе инстанций, координирующих завершение боевых действий, должны быть созданы полномочные органы, разъясняющие смысл использования силовых методов.
   5. Необходимо активно продолжать работу по политическому урегулированию чеченского кризиса, вовлекая в эту работу наиболее активные слои населения, которые, как видно из материалов опроса, почти не принимают участия в миротворческих акциях и налаживании мирной жизни.

Екатерина Левинтова
Дискурс интеллектуалов в России и Польше: сравнительный анализ [94 - Исследование проводилось при частичной финансовой поддержке Американского совета по международным исследованиям и обменам АЙРЕКС (IREX), распоряжающегося средствами, выделенными Национальным гуманитарным фондом (National Endowment for the Humanities), Государственным департаментом США (US Department of State, Title VIII Program) и Фондом поддержки ученых АЙРЕКС (IREX Scholar Support Fund), а также при частичной поддержке Программы обмена региональными исследователями, финансируемой Бюро образовательных и культурных программ Государственного департамента США на основании Акта Фулбрайт-Хейз (Fulbright-Hays Act of 1961 as Amended) и проводимой Американским советом по международному образованию (ACTR/ACCELS). Ни одна из упомянутых организаций не несет ответственности за высказанные в статье взгляды. Автор благодарит профессоров Л.Д. Гудкова и Б.В. Дубина (Отдел социально-политических исследований ВЦИОМа) и профессора Иоанну Курчевску (Отдел исследований социальных изменений и традиций Института философии и социологии Польской академии наук) за высказанные замечания и дополнения.]

//-- Постановка вопроса --//
   В статье сравниваются тренды дискурсов интеллектуальных элит России и Польши в постсоциалистический период (начиная с 1992 и 1989 годов соответственно). Если в предыдущих публикациях [95 - См.: Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. 2002. № 2. С. 16–26; № 5. С. 18–33.] мною выявлены основные закономерности эволюции российских интеллектуалов, то в данном исследовании я рассматриваю различия в характере развития дискурсов, артикулируемых не только российской, но и польской интеллектуальными элитами. Актуальность такой постановки проблемы обусловлена тем, что как в России, так и за рубежом пока отсутствуют работы, в которых бы дискурс исследовался как совокупность политических, экономических, внешнеполитических, идеологических и межэтнических предпочтений интеллектуальной элиты. На мой взгляд, важно понять, насколько российский опыт соответствует опыту бывших социалистических стран, или же и здесь Россия идет своим, «самобытным», неповторимым путем.
   В план исследования входило изучение трендов эволюции дискурса польской интеллектуальной элиты, полученных в ходе контент-анализа по десяти дихотомическим категориям [96 - Описание дихотомических пар приводится ниже, в разделе «Методика исследования».], аналогичных тем, что были использованы при рассмотрении российского материала. Польские данные сопоставлялись с результатами российской фазы исследования, что давало возможность говорить о причинах выявленных сходств и различий. В России исследование охватывало интервал с 1992 (момент фактической независимости России) по 2001 год (окончание российской фазы исследования). В Польше анализировались данные с 1989 (времени проведения первых демократических выборов) по 2002 год (окончание польской фазы исследования). Возникает законный вопрос: почему для сопоставления с Россией была выбрана именно Польша? При сравнительном анализе, проводимом в данной работе, наиболее общим принципом выбора исследуемых государств является их принадлежность к постсоциалистической группе. Польшу и Россию сближает то, что в конце 1980-х – начале 1990-х годов к власти в обеих странах пришли политические элиты, активно дистанцирующиеся от предыдущих, коммунистических установок и декларирующие приверженность новым демократическим, прозападным, свободнорыночным, толерантным и либеральным принципам. Но при кажущейся общности постсоциалистического развития Польша и Россия представляют две своеобразные модели постсоциалистического развития: восточноевропейскую и постсоветскую.
   В Польше, несмотря на циклическую ротацию политической элиты (либералы чередуются с социал-демократами), первоначальная ориентация элиты осталась неизменной. Этим она отличается от России, в которой стабильность кадрового состава элиты сопровождалась значительной сменой предпочтений. Постсоциалистический опыт Польши весьма характерен для всей Восточной Европы. Поэтому Польша как объект сравнительного анализа, с одной стороны, в принципе сопоставима с Россией, а с другой – обладает опытом, типичным для Восточно-Европейского региона, а с третьей – является тем необходимым контрастом, на фоне которого отчетливо видны особенности российской модели. Пользуясь терминологией Дж. С. Милля, автор применяет метод «сравнения двух противоположностей» [97 - Mill J.S. How We Compare // Comparative Politics / Ed. by B.E. Brown, R.C. Macridis. N. Y., 1996.]. Сопоставление двух разных схем постсоциалистического развития позволяет выявить как черты сходства, так и существенные различия между ними.
//-- Теоретическое значение исследования --//
   В настоящем проекте затрагиваются два фундаментальных вопроса социологической и политологической литературы. Во-первых, понимание той роли, которую интеллектуальная элита играет в постсоциалистических обществах.
   Во-вторых, расширение круга литературы, описывающей постсоциалистический дискурс.
   Литература по социологии интеллектуалов. В настоящее время все еще продолжается спор между сторонниками социально-экономической трактовки интеллектуалов и приверженцами социоэтической интерпретации этой социальной группы. Основной конфликт между двумя школами сводится к выяснению вопроса о функции интеллектуалов в обществе. Представители социоэкономического направления [98 - См., например: Weber M. Science as a Vocation and Politics as a Vocation // From Max Weber: Essays in Sociology / Ed. by H.H. Gerth, C.W. Mills. N. Y., 1946; Schumpeter J.A. Capitalism, Socialism and Democracy. N. Y., 1950; Mannheim K. Ideology and Utopia. N. Y., 1936; Parsons T. The Intellectuals: A Social Role Category // On Intellectuals: Theoretical Studies / Case Studies / Ed. by P. Rieff. Garden City (N. J.), 1970; Lipset S.M., Brym R. Intellectuals and Politics. London, 1980; Shils E. The Intellectuals and the Powers // On Intellectuals: Theoretical Studies / Case Studies / Ed. by P. Reiff. Garden City (N. J.), 1970; Coser L. Men of Ideas: A Sociologist’s View. N. Y., 1970; Dahrendorf R. The Intellectual and the Society: The Social Function of the „Fool“ in the Twentieth Century // On Intellectuals: Theoretical Studies / Case Studies / Ed. P. Rieff. Garden City (N. J.), 1970; Gouldner A.W. The Future of Intellectuals and the Rise of the New Class. N. Y., 1979; Konrad G., Szelenyi I. The Intellectuals on the Road to Class Power. Brighton (Rl), 1978; Bourdieu P. Homo Academicus. Stanford, 1984; Shlapentokh V. Soviet Intellectuals and Political Power. Princeton (N. J.), 1990; Ziolkowski M. Group Interests and Group Consciousness in the Process of System Transformation: The Case of the Polish Intelligentsia // The Centennial Review. 1993. Vol. 37. № 1; Jedlicki J. What’s the Use of Intellectuals? // Polish Sociological Review. 1994. Vol. 106. № 2; Karabel J. Towards a Theory of Intellectuals and Politics // Theory and Society. 1996. Vol. 25; Chajkowska B.B. From Tribunes to Citizens: Polish Intelligentsia During and After Communism: Ph. D. Dissertation. College Park (MA), 1999.] полагают, что интеллектуалы – лишь одна из многочисленных социальных групп, выделяемая на основании либо специфики профессиональной деятельности (производство или воспроизводство идей), либо общих социальных признаков (образование, характер занятости, политические ориентации). Важно, что качественно интеллектуалы ничем не отличаются от остальных социальных групп. Вторая же, социоэтическая, школа [99 - К этой школе можно отнести: Gella A. Life and Death of the Old Polish Intelligentsia // Slavic Review. 1971. Vol. 30. № 1; Malia M. What is the Intelligentsia? // Daedalus. 1960. Vol. 89; Лихачев Д.М. О русской интеллигенции: Письмо в редакцию // Новый мир. 1993. № 2; Sandomirskaya I. Old Wives’ Tales: Notes on the Rhetoric of the Post(Soviet Intelligentsia // Intelligentsia in the Interim: Recent Experience s from Central and Eastern Europe. Lund, 1995; Tolstaya T. The Perils of Utopia: The Russian Intelligentsia under Communism and Perestroika // Development and Change. 1996. Vol. 27. № 2.] рассматривает интеллектуалов как особую социальную страту.
   По мнению представителей этого направления, интеллигенция обладает высокими моральными качествами и посвящает свою жизнь и деятельность защите интересов общества. Характерен даже сам выбор терминов. Социоэкономическая школа оперирует понятием «интеллектуал», тогда как предмет изучения социоэтического направления – «интеллигенция».
   Если Социоэкономическая школа не отрицает сотрудничества интеллектуалов с властью, то социоэтическое направление подчеркивает оппозиционность интеллигенции политической элите. К социоэкономическому направлению можно отнести представителей функциональной школы (например, С. Липсета, Э. Шилза и Т. Парсонса), ученых, работающих в рамках теории «интеллектуалы как новая элита» (например, Д. Конрада и И. Селени, А. Гоулднера и Дж. Карабеля), «конфликтологов» (Р. Дарендорфа) и некоторых современных российских и восточноевропейских исследователей (например, К. Барбакову и В. Мансурова, Л. Гудкова и Б. Дубина, Е. Мокшицкого, Дж. Бороша и К. Саутуорта, А. Бозоки) [100 - См. работы, приводимые ранее, а также: Барбакова К.Г., Мансуров В.А. Интеллигенция и власть. М., 1991; Гудков Л.Д., Дубин Б.В. Интеллигенция: Заметки о литературно(политических иллюзиях. М., 1995; Mokrzycki E. Is the Intelligentsia Still Needed in Poland? // Polish Sociological Review. 1995. Vol. 4. № 112; Borocz J., Southworth C. Decomposing the Intellectuals’ Class Power: Conversion of Cultural Capital in Income: Hungary, 1986 // Social Forces. 1996. Vol. 74. № 3; Bozoki A. The Rhetoric of Action: The Language of Regime Change in Hungary // Intellectuals and Politics in Central Europe / Ed. by A. Bozoki. Budapest, 1999.]. Всех этих авторов объединяет видение интеллектуалов как части политической элиты. По их мнению, либо групповые интересы интеллектуалов и политиков совпадают, либо политическая элита просто нуждается в знаниях и опыте интеллектуалов. Представители же социоэтического направления (например, Д. Лихачев, Т. Толстая, А. Телла, В. Семенов, В. Меметов и А. Данилов, М. Гаспаров) [101 - См. работы, приводимые ранее, а также: Семенов B.C. Tpaгико(диалектические испытания интеллигенции // Интеллигенция: Проблемы гуманизма, народа, власти. М., 1995; Меметов B.C., Данилов А.А. Интеллигенция России: Уроки истории и современность // Интеллигенция России: Уроки истории и современность. Иваново, 1996; Гаспаров М.Л. Интеллектуалы, интеллигенты, интеллигентность // Русская интеллигенция: История и судьба. М., 1999.] утверждают, что интеллигенция является носителем универсальных, а не узкогрупповых ценностей и интересов. Современные польские ученые [102 - См., например: Szacki J. Dylematy istoriografii idei. Warszawa, 1991; Bauman Z. Intimations of Post(Modernity. N. Y.: Routledge, 1992; Kurczewska J. The Polish Intelligentsia: Retiring from the Stage // Polish Sociological Bulletin. 1992. Vol. 2; Kempny M. Between Politics and Culture // Polish Sociological Review. 1996. Vol. 4.] придерживаются компромиссных позиций. Они признают существование как «политических интеллектуалов» (союзников правящей элиты), так и «интеллектуалов культуры» (создателей универсальных культурных и моральных норм).
   Я придерживаюсь первой, социоэкономической интерпретации интеллектуалов. Даже поверхностный взгляд на проблему обнаруживает, что интеллектуалы активно участвуют в идейном обеспечении нужд постсоциалистической правящей элиты. Однако природа взаимоотношений между интеллектуальной и политической элитами выяснена пока не до конца. В какой мере интеллектуальная элита защищает интересы своих политических «заказчиков», а в какой она вольна в выражении собственных взглядов? Имеются ли какие-либо различия в этих взаимосвязях в России и в Польше? Поиск ответов на эти вопросы и составляет предмет данного исследования.
   Литература, описывающая политический дискурс в постсоциалистических обществах. Одним из проявлений сотрудничества между интеллектуальной и политической элитами является артикуляция последней официальной позиции. Иными словами, публичная риторика интеллектуалов, сотрудничающих с правящим режимом, позволяет судить о предпочтениях самих властей. Многочисленные российские и польские авторы уже описали ключевые элементы постсоциалистического дискурса. Общим постулатом исследований А. Чижевского с соавторами, А. Баранова с соавторами, М. Ильина, А. Темкиной и В. Григорьева, А. Корниенко, Б. Межуева, Г. Пожарлика и К. Трутковского [103 - Czyżewski A. et al. Rytualny chaos: studium dyskursu publicznego. Kraków, 1997; Czyżewski A. et al. Cudze problemy: о ważności tego, со nieważne. Warszawa, 1991; Баранов А., Добровольский Д., Захваткин М. и др. Россия в поисках идеи: Анализ прессы. М.: Группа консультантов при Администрации Президента РФ, 1997. Вып. 1; Ильин М.В. Слова и смыслы: Опыт описания ключевых политических понятий. М., 1997; Межуев Б. Концептуализация «национального интереса» в политических дискуссиях // Социальные исследования в России: Самопознание общества. М.: Полис, 1998; Темкина А., Григорьев В. Динамика интерпретативного процесса: Трансформация в России // Социальные исследования в России: Самопознание общества. М.: Полис, 1998; Pozarlik G. Polish Political Parties and Discourse on Polish Raison D’Etat on the Eve of the European Union Membership // Between Animosity and Utility: Political Parties and Their Matrix / Ed. by H. Kubiak, J.J. Wiatr. Krakow, 2000; Trutkowski C. Społezne reprezentacje polityki. Warszawa, 2000; Корниенко A.B. Ценностные приоритеты современной российской прессы и их смысловые доминанты // Журналистика и социология: Россия, 90-е годы / Ред.(сост. С.Г. Корконосенко. СПб.: СПбГУ, 2001.] является установление различий в интерпретации важнейших элементов политического дискурса. Так, эти авторы обнаружили, что исследуемые ими социальные акторы вкладывают различные значения в понятия «национальные интересы», «свобода», «равенство», «справедливость», «государственность», «европейская интеграция» и т. д. Однако подобные исследования ограничиваются лишь рассмотрением единичных элементов дискурса, а не комплекса предпочтений социальных акторов. К тому же они рассматривают дискурс как нечто статичное и в строгой привязке к весьма короткому хронологическому интервалу. Важной исследовательской задачей при изучении дискурса является не только описание и анализ эмпирических данных, но и попытка установить мотивацию при артикуляции дискурса. Цель данной работы – проследить развитие комплекса политических, идеологических, экономических, внешнеполитических и межэтнических предпочтений одного, но крайне важного социального актора – интеллектуальной элиты, сотрудничающей с правящим режимом, – в течение всего постсоциалистического периода как в России, так и в Польше.
//-- Концептуальные основы исследования --//
   Определение интеллектуальной элиты, сотрудничающей с правящим режимом [104 - Здесь и далее понятия «интеллектуалы/интеллектуальная элита, сотрудничающие/ая с правящим режимом/правящей политической элитой/властными структурами/ властями», «интеллектуалы/интеллектуальная элита, связанные/ая с правящим режимом/правящей политической элитой/властными структурами/властями», «околовластные/ая интеллектуалы/ интеллектуальная элита», «проправительственные/ая интеллектуалы/интеллектуальная элита» и «интеллектуальная элита» употребляются в качестве синонимов.], как объекта исследования. Настоящая работа посвящена изучению дискурса проправительственных, а не оппозиционных интеллектуалов. Их идеи, во-первых, могут быть открыто востребованы и использованы представителями власти. Во-вторых, здесь важна степень поддержки, которую отдельный представитель околовластной интеллектуальной элиты оказывает правящему режиму. Интеллектуальная элита, сотрудничающая с властными структурами, советует, рекомендует и объясняет действия правительства. Она не критикует правительственную политику.
   Структурно «интеллектуальная элита, сотрудничающая с правящим режимом» неоднородна. Она функционально дифференцирована. В ее состав входят: а) официально действующие интеллектуалы-политики, находящиеся или находившиеся непосредственно у власти, например, Е. Гайдар, Е. Ясин, А. Шохин, А. Кудрин в России и Г. Колодко, Л. Бальцерович, Б. Геремек, Е. Вятр в Польше; б) официальные советники, эксперты, консультанты, идеологи, доверенные лица, находящиеся при политической элите, но не входящие в нее непосредственно, например, С. Васильев, Г. Павловский, С. Кордонский, Л. Смирнягин, А. Салмин в России и А. Михник, М. Домбровски, В. Кучиньски, Л. Никольски, Я. Закшевска в Польше.
   Представители первой подгруппы, или «интеллектуалы-политики», совмещают основную политическую активность с интеллектуальной деятельностью, в частности, они артикулируют официальную позицию правительства. Хотя для этой подгруппы интеллектуальная активность вторична и является продолжением политических обязанностей, редкие высказывания интеллектуалов-политиков крайне важны, так как позволяют напрямую судить о мотивах действий правительства.
   Представители второй подгруппы, или «интеллектуальное окружение политической элиты», находятся при властных структурах, но непосредственно не входят в них. Основной их функцией является производство идей, рекомендаций и идеологических обоснований правительственных решений и действий. Входящие в интеллектуальное окружение не являются публичными политиками. Они не принимают политических решений и не несут прямой ответственности перед избирателями за последствия своих рекомендаций.
   Термин «интеллектуальная элита, сотрудничающая с правящим режимом» не несет никакой нормативной оценки. Он не предусматривает качественных различий между проправительственными интеллектуалами и интеллектуалами, не сотрудничающими или не поддерживающими властные структуры. Многочисленные труды по проблеме элит в России и Восточной Европе [105 - См., например: Хахулина Л., Тучек М. Распределение доходов: Бедные и богатые в постсоциалистических обществах // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1995. № 1; Левада Ю. Элита и масса: проблема социальной элиты // Левада Ю. От мнений к пониманию. М.: Московская школа политических исследований, 2000; Он же. Еще раз о проблеме социальной элиты // Там же.] давно обозначили отсутствие существенных качественных различий между элитой и обществом. Основными характеристиками постсоциалистических элит являются функциональные, позиционные, корпоративные и номенклатурные признаки, в частности их способность контролировать распределение ресурсов (финансовых, информационных, административных и т. д.). Единственным критерием, по которому тот или иной интеллектуал классифицировался мной как представитель интеллектуальной элиты, сотрудничающей с правящим режимом, является социальная принадлежность к одной из обозначенных подгрупп.
   Вычленение дискурса интеллектуальной элиты, сотрудничающей с правящим режимом, из текстовых источников. Под «дискурсом интеллектуальной элиты, сотрудничающей с правящим режимом» автор понимает устойчивый набор высказываний на темы важнейших общественных категорий, норм, ценностей и теорий, используемый для публичного объяснения намерений и действий политической элиты. Определение «публичное» имеет для автора принципиальное значение, поскольку иные, неофициальные высказывания и не доступны, и не отражают официальную позицию, по определению.
   Для эмпирических исследований важна как идеология, так и дискурс. Действительно, мы можем судить об идеологии и дискурсе, изучая конкретные высказывания, публикации, другие вербальные и невербальные проявления индивидуальных взглядов. На этом, однако, сходство между идеологией и дискурсом заканчивается.
   В отличие от идеологии дискурс имеет социальную составляющую, а именно подразумевает существование не только носителя (или коммуникатора), но и аудитории. Цель дискурса – воздействие на слушателя. Одновременно дискурс дает возможность аудитории получить представление и о самих коммуникаторах. Если при артикуляции идеологии важна сама ее суть, то при озвучивании дискурса важны ожидание, настроение и возможная реакция аудитории.
   Второе отличие лежит в области методов исследования идеологии и дискурса.
   Идеологию можно представить как преломление важнейших общественных идей на индивидуальном уровне, тогда как дискурс подобен обнародованию личных идей на общественном «форуме». При изучении идеологии политолог или социолог опирается на уже заранее известные идеологические постулаты и схемы, чье присутствие может быть обнаружено в высказываниях конкретного индивидуума, а при анализе дискурса исследователь пытается вычленить некие общие закономерности в индивидуальной вербальной коммуникации, не заданные априорно. Наиболее эффективным методом изучения дискурса является контент-анализ, т. е. систематическая и объективная идентификация конкретных характеристик вербальной коммуникации.
   В работе рассматриваются два типа дискурсов:
   1. «Либеральный», включающий в себя поддержку демократии (в случае Польши – «сильной» формы демократии, предусматривающей участие граждан в демократическом процессе не только на этапе выборов) [106 - Термин «сильная» демократия введен в политологический обиход в 1960-х годах, на волне неудовлетворенности чисто процессуальными, а зачастую элитарными, демократическими формами, но его родословная восходит к «Общественному договору» Руссо. Принципы «сильной» демократии подробно описаны у Т. Кука и П. Моргана (Participatory Democracy / Ed. by T.E. Cook, P.M. Morgan. San Francisco, 1971), Г. Перри (Participation in Politics / Ed. by G. Parry. Manchester, 1972), Дж. Пеннока и Дж. Чапман (Participation in Politics / Ed. by J.R. Pennock, J.W. Chapman. N. Y., 1975) и Б. Барбера (Barber В. Strong Democracy: Participatory Politics for a New Age. Berkeley, 1984).], идеологического и экономического либерализма (свободный рынок), прозападной внешней политики и этнической толерантности.
   2. «Государственнический» («консервативный», «органический», «цивилизационный»), характеризующийся положительным отношением к авторитаризму (в случае Польши – к «элитной» форме демократии, сводящей участие граждан в политическом процессе к выборам элиты) [107 - «Элитная» форма демократии, упоминаемая еще Дж. Миллем (Mill J.S. On Representative Government. London, 1861), была впервые комплексно описана Й. Шумпетером (см. выше). Ее дальнейшее теоретическое обоснование мы находим в трудах Г. Сартори (Sartori G. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987) и раннего Р. Даля (Dahl R. A Preface to Democratic Theory. Chicago, 1956).], идеологическому консерватизму (государственничеству), регулируемой экономике, независимой внешней политике, идее национального возрождения, уникальности и мессианской роли России и Польши или самих русских и поляков.
   Автор не вкладывает никакого оценочного смысла в данные типы дискурсов, а использует их только для демаркации позиций представителей интеллектуальной элиты. Так, понятие «государственничество» используется в нейтральном значении как несоциалистическая альтернатива либерализму, и наоборот.
   Артикуляция идей и взглядов, являющихся частью дискурса, может быть как устной (интервью исследователя с представителями интеллектуальной элиты), так и письменной (опубликованные высказывания представителей интеллектуальной элиты). Но для ретроспективного анализа, проводимого в настоящей работе, научный интерес представляли только письменные источники. Разумеется, было бы интересно выявить методом прямого интервьюирования предпочтения околовластных интеллектуалов. Однако при этом был бы крайне велик риск получить недостоверные данные об истинных взглядах интеллектуальной элиты на интересующие меня темы. С течением времени респонденты имеют обыкновение неточно или вообще неправильно воспроизводить свои взгляды и мнения. Поэтому автор счел целесообразным проанализировать дискурс, используя совокупность опубликованных речей, статей, выступлений, воспоминаний, стенограмм пресс-конференций и круглых столов с участием представителей российской и польской интеллектуальной элиты и предназначенных для внутренних аудиторий исследуемых стран.
   В основном эти работы были опубликованы в общедоступной печати и в Интернете.
   Возникает вопрос: нельзя ли было проследить эволюцию официальных позиций по выступлениям высокопоставленных представителей самой политической элиты? Президенты Б. Ельцин и В. Путин, многочисленные российские премьеры, не говоря уже о польских президентах Л. Валенсе и А. Квасневском и премьер-министрах Т. Мазовецком, Я.-К. Белецком, Я.Ф. Ольшевском, Х. Сухотской, В. Павлаке, И. Олексы, В. Чимошевиче, Е. Бузеке и Л. Миллере, выступали с ежегодными посланиями Федеральному cобранию и сейму, писали мемуары, были почетными докладчиками на различных форумах, произносили тосты на государственных приемах. Но такие публичные высказывания политической элиты слишком декларативны, детально не аргументированы и поэтому не подходят для реконструкции эволюции дискурса как комплекса предпочтений. К тому же они, как правило, написаны президентскими и правительственными пресс-секретарями, спичрайтерами, референтами и помощниками и потому вторичны.
   Наиболее полная картина эволюции официальных взглядов восстанавливается по работам интеллектуальной элиты, сотрудничающей с властными структурами, чьей социальной функцией и являются как артикуляция, так и передача взглядов политической элиты для общественного пользования. Эти работы дают более полное представление об эволюции официальных позиций. Они объясняют факты, а не просто их констатируют. В течение исследуемого периода российские и польские проправительственные интеллектуалы создали обширный массив документов в письменной форме, отражающих фундаментальные политические, идеологические, экономические, внешнеполитические и межэтнические предпочтения. Они вполне пригодны для проведения моего анализа. Эти документы содержат общественно ориентированную и систематическую артикуляцию официальных позиций российской и польской постсоциалистических правящих элит.
   Для автора не важно, кто является первоисточником официальной позиции. Разумеется, интеллектуальная элита редко действует самостоятельно. Чаще она лишь обслуживает политическую элиту. Однако данная работа требует другой постановки вопроса: по чьим работам можно наиболее полно воссоздать элементы официальных воззрений? Несомненно, что работы интеллектуальной элиты представляют наиболее приемлемый материал для анализа. Они и служат источником моих эмпирических данных.
   Методика исследования. В данной статье используется метод контент-анализа, в рамках которого мною вычленяются оценки определенных понятий (см. табл. 2–5). Важно, что четко обозначенное отношение коммуникатора к интересующим меня терминам может быть получено только из довольно обширного текстового фрейма (расширенные словосочетания, фразы, фрагменты текста).
   Выборка. В отличие от А. Баранова с соавторами, А. Чижевского с соавторами, Б. Межуева, А. Темкиной и В. Григорьева, К. Трутковского, А. Корниенко [108 - См.: Czyżewski A. et. al. Op. cit.; Баранов А., Добровольский Д., Захваткин М. и др. Указ. соч.; Ильин М.Б. Указ. соч.; Межуев Б. Указ, соч.; Темкина А., Григорьев В. Указ. соч.; Pożarlik G. Op. cit.; Trutkowski C. Op. cit.; Корниенко А.В. Указ. соч.] и других ученых, основывающих свои исследования дискурса на выборке из различных средств массовой информации (например, по определенной газете, журналу за определенный период), я работаю с выборкой коммуникаторов дискурса. При этом, поскольку я изучаю специфическую и довольно однородную группу, для меня не важно, в каких именно изданиях были опубликованы высказывания представителей проправительственной интеллектуальной элиты. Ясно, что их труды не появляются в оппозиционных властям журналах, газетах или издательствах. Для меня важно что, а не где было высказано представителями интеллектуальной элиты.
   При создании выборки я опиралась на опрос российских и польских экспертов. Мной опрошено 40 российских и 26 польских специалистов. Российские респонденты назвали 41, а польские – 49 коммуникаторов дискурса, отвечающих моим критериям [109 - Хотя польскими экспертами упоминалось примерно 80, а их российскими коллегами – 120 человек, многие из них не подходили под заранее установленные мной критерии отбора. Например, часто упоминались представители непосредственно политической элиты (Л. Миллер, Е. Бузек, А. Квасневский, В. Черномырдин, Б. Немцов, С. Иванов и др.), интеллектуальная элита, находящаяся в оппозиции к действующей власти (О. Рыдзык, Г. Явлинский, С. Глазьев, Б. Кагарлицкий и др.), влиятельные интеллектуалы, не сотрудничающие или не поддерживающие правящий режим (Е. Шацки, Э. Внук-Липиньски, Е. Холзер), представители эмигрантской интеллектуальной элиты, давно проживающие в Европе или США (З. Бжезинский, Е. Гейдройц, Л. Колаковский и А. Валицкий), журналисты (Е. Киселев, Н. Сванидзе, М. Леонтьев, М. Соколов, С. Доренко, В. Познер и др.) или спичрайтеры, секретари, референты действующих политиков (Л. Пихоя, Ю. Батурин, В. Костиков и др.).]. Не все упомянутые коммуникаторы входили в состав интеллектуальной элиты, сотрудничающей с правящими властными структурами, на всем протяжении исследуемого периода. Анализируемая группа, несомненно, была подвержена ротации. Отдельные коммуникаторы временно или навсегда «выпадали» из постсоциалистической интеллектуальной элиты, и на смену им приходили новые кадры [110 - Например, мной не анализировались работы Л. Бальцеровича, написанные им с 1994 по 1997 год, т. е. когда он был в оппозиции к правящему социал(демократическому режиму. Я также не рассматривала высказывания Е.Ю. Вятра, сделанные им до 1993 и после 1997 года, когда он находился в оппозиции к либеральным властям. По той же причине работы Е. Гайдара, созданные после 1995 года, т. е. после его ухода не только из правительства, но и из Президентского совета, не были включены в массив данных.]. Но, в совокупности, работы интеллектуалов, которые в определенный момент сотрудничали с властными структурами, дают представление об эволюции дискурсов интеллектуальных элит в постсоциалистических России и Польше, а значит, и об эволюции официальных позиций российских и польских политических элит.
   Методом контент-анализа мною обработаны 251 публикация 26 представителей российской интеллектуальной элиты и 269 публикаций 32 представителей польской интеллектуальной элиты [111 - Работы не всех упомянутых коммуникаторов были доступны автору. Не претендуя на абсолютную полноту выборки, я, тем не менее, рассматриваю имеющийся массив данных как достаточный для полноценного анализа.]. Российская выборка включала публикации И. Бунина, Г. Бурбулиса, С. Васильева, Е. Гайдара, А. Дугина, А. Илларионова, А. Кара-Мурзы, С. Караганова, С. Каспэ, М. Краснова, С. Кордонского, А. Лившица, В. Мау, В. Никонова, Г. Павловского, А. Панарина, А. Салмина, Г. Сатарова, А. Собчака, А. Улюкаева, В. Цымбурского, С. Чернышова, А. Чубайса, С. Шахрая, А. Шохина и Е. Ясина. Польская выборка состояла из работ Л. Бальцеровича, В. Бартошевского, М. Белки, П. Винчорека, Е.Ю. Вятра, Б. Геремека, А. Тлапиньского, Т. Желиньского, Я. Закшевской, Ю. Калеты, Я. Качиньского, Г. Колодки, Я. Куроня, В. Кучиньского, Я. Левандовского, А.П. Лучака, Т. Мазовецкого, А. Михника, К. Модзелевского, З. Найдера, Я. Новак-Яжераньского, М. Новицкого, Я.Ф. Ольшевского, В.М. Орловского, Г. Рыдлевского, К. Скубешевского, А. Стшембоша, Е. Туровича, А. Халла, Е. Хаузнера, В. Хшановского и Ц. Юзефяка.
   Единицей измерения была одна публикация. Ее размеры и формат не имели принципиального значения. Независимо от того, было ли высказывание из статей газеты, интервью, главой в книге, выступлением на форуме или монографией, для меня важным было само его содержание.
   Категории контент-анализа. Выбор дихотомий. Мой массив данных не содержит иных демаркационных линий, кроме дихотомий «либерализм – государственничество». В нем отсутствуют категории «социалистического» дискурса (в том числе «народная демократия», идеология «классовой борьбы», «государственное управление экономикой», «социалистическая интеграция» и «интернационализм»), существование которых могло бы трансформировать мое дихотомическое деление в троичное. Социалистический комплекс взглядов отсутствует, так как в постсоциалистических России и Польше интеллектуалы, артикулирующие социалистический дискурс, хотя и присутствовали на политической сцене, безусловно, не сотрудничали с властными структурами [112 - Достаточно указать на А. Подберезкина (Московский институт современного социализма) или П. Иконовича (председателя Польской социалистической партии).]. Они находились в оппозиции, а не среди приближенных к режиму. Иными словами, в современных России и Польше только интеллектуалы, представляющие либеральные, консервативные и (в случае Польши) социал-демократические направления, сотрудничали с правящими политическими элитами. Если современный проправительственный интеллектуальный дискурс в России складывался на основе диалога двух составляющих: либеральной и консервативной, то в Польше это был диалог между либералами и консерваторами, с одной стороны, и социал-демократами – с другой. Совокупно же и в случае России, и в случае Польши либерализм, консерватизм и социал-демократизм сводимы к «либерально-государственническому» делению. Конечно, баланс либеральных и государственнических элементов колеблется от актора к актору [113 - Например, польские социалдемократические интеллектуалы положительно оценивают как категории либерального дискурса (сильная демократия, либеральная идеология, прозападная внешняя политика, этническая толерантность), так и элементы государственнического дискурса (управляемая рыночная экономика). Польские консерваторы разделяют и государственнические (элитная демократия, консервативная идеология, независимая внешняя политика, этнический национализм), и либеральные (свободно-рыночная экономика) принципы.]. Но для меня важно другое: изменился ли дискурс, артикулируемый проправительственной интеллектуальной элитой, с либерального на государственнический независимо от политической принадлежности коммуникатора?
   В ходе контент-анализа данных по каждой стране я использовала пять «либеральных» и пять «государственнических» категорий, которые в совокупности и составляют пять бинарных дихотомий. Каждая дихотомия содержит одну либеральную и одну государственническую категорию. Для каждой из исследуемых стран использовались сопоставимые, но отражающие национальный контекст категории (табл. 1).
   Метод извлечения категорий контент-анализа непосредственно из текста. Каждая категория, будь она либеральной или государственнической, объективно выражается в тексте определенным набором текстовых индикаторов (см. табл. 2–5). Конечно, каждое исследование дискурса сопряжено с проблемой различных значений, вкладываемых коммуникаторами в одни и те же слова. Эта сложность подробно описана уже упоминавшимися российскими и польскими учеными [114 - См.: Czyżewski A. et al. Op. сit.; Баранов А., Добровольский Д., Захваткин М. и др. Указ. соч.; Ильин М.Б. Указ. соч.; Межуев Б. Указ. соч.; Темкина А., Григорьев В. Указ. соч.; Rozarlik G. Op. cit.; Trutkowski C. Op. cit.; Корниенко А.В. Указ. соч.]. Я решаю эту проблему с помощью синонимов, которые не только «стандартизируют» мой массив данных от коммуникатора к коммуникатору, но и от года к году [115 - Список синонимов для каждого текстового индикатора находится у автора.].
   Принципы кодирования текстовых индикаторов. При анализе каждому обнаруженному текстовому индикатору присваивалось определенное оценочное значение в интервале от –1 (негативная оценка) до +1 (позитивная оценка). Нейтральному отношению к определенному текстовому индикатору соответствовало значение «О».
   Положительная оценка (+1) определенного индикатора давалась на основе: а) положительных эпитетов, ассоциируемых с данным индикатором (например, «необходимый», «позитивный», «желательный», «императивный» и т. д.); б) определения текстового индикатора в качестве цели, задачи или необходимого условия (например, «Мы должны стремиться к демократии», «Наша цель – либерализация цен», «Главной задачей сегодня является обустройство государства для блага человека» и т. п.); в) определения текстового индикатора как средства или пути достижения чего-либо несомненно позитивного (например, «Демократия – это путь прогресса», «Либерализация цен ведет к появлению товаров», «Экономический протекционизм помогает отечественному производителю», «Партнерство с Западом приближает нас к нашей цивилизационной цели» и т. п.).
   Соответственно, негативная оценка (–1) любого текстового индикатора складывалась из: а) негативных эпитетов, ассоциируемых с данным текстовым индикатором (например, «пагубный», «дестабилизирующий», «негативный» и т. п.); б) определения текстового индикатора как чего-то нежелательного, чего следует избегать (например, «Мы должны избегать монополии политической власти», «России не надо решать этнические проблемы силой» и т. п.); в) ассоциации текстового индикатора с отрицательными явлениями или процессами, ведущими к негативным или гибельным результатам (например, «Либерализм ведет к деградации государства», «Отсутствие национальной идеи разрушает страну», «Авторитаризм – это катастрофа», «Восточные соседи угрожают независимости Польши» и т. п.).
   Нейтральное значение (0) присваивалось в случае присутствия как негативных, так и позитивных оценок данного индикатора (например, «Социальная защита населения неэффективна, но необходима», «Либеральная теория свободного рынка верна, но ее неправильно применяли», «Хотя политическая система и авторитарна, но отражает российскую расстановку политических сил», «Европейская интеграция, безусловно, может пагубно отразиться на польских аграрных товаропроизводителях. Но есть ли у нас альтернатива вступлению в ЕС, которое принесет нам многомиллионные дотации?» и т. п.).

   Следующие цитаты, взятые из массива данных и сгруппированные по описанным выше дихотомиям, иллюстрируют методику автора.
   Политическая дихотомия. Фраза «Вариант восстановления унитарного государства с очень большой долей вероятности приводит к варианту окончательного развала России и ее исчезновению с политической карты мира» содержит текстовой индикатор «унитарное государство» категории «авторитаризм» государственнического дискурса, оцененный отрицательно (случай «в» – ассоциация с отрицательными явлениями). Во фразе «Федерализация порой приобретает иррациональные и разрушительные формы, таит в себе угрозы для силы и целостности государства или утраты федеральной властью тех или иных жизненно важных ее прерогатив. Тем не менее в целом процесс федерализации носит здоровый и объективно обусловленный характер» содержится нейтральная оценка текстового индикатора «федерализм» категории «демократия» либерального дискурса, так как данный индикатор ассоциирован как с отрицательными, так и с положительными эпитетами.
   В польской базе данных текстовой индикатор «общественное мнение» категории «сильная демократия» либерального дискурса, содержащийся во фрагменте «Правительство обязано создать механизмы, позволяющие услышать общественное мнение. Мы хотим, чтобы общественное мнение влияло на политические решения, и мы будем прислушиваться к его голосу», оценен положительно (случай «б» – определение текстового индикатора в качестве желательной цели). Фраза «Я считаю, что наиболее действенным лекарством в нынешней нездоровой ситуации является истинное, а не просто декларативное участие граждан в процессе управления государством» содержит положительную оценку текстового индикатора «гражданская активность» категории «сильная демократия» либерального дискурса (случай «в» – текстовой индикатор как средство достижения положительного результата).
   Идеологическая дихотомия. Во фрагменте «Только власть в России – это предельно серьезно, прогрессивно, определенно… Есть особый тип связи человека и человека, предполагающий присутствие при этом третьего, имеющего прерогативу и возможность лишать свободы, либо умертвить любого из этих двух, независимо от поддержки оставшегося, а можно и обоих разом… Духовно насыщенная, культурно мощная, созидательная, хотя и вполне нечеловеческая – не нуждающаяся в свободе человека, русская власть» содержится синоним текстового индикатора «примат государственных интересов над личными» («не нуждающаяся в свободе человека власть») категории «консервативная идеология» государственнического дискурса. Данный индикатор оценен положительно (случай «а» – положительные эпитеты). В цитате «Вульгарные штампы „открытого общества“ и „прав человека“» синоним текстового индикатора «гражданские права» («права человека») категории «либеральная идеология» либерального дискурса оценен отрицательно (случай «а» – негативные эпитеты).
   Среди польского материала фраза «Нам нужна идея, базирующаяся на основных моральных ценностях и христианской этике» содержит текстовой индикатор «христианские ценности» категории «консервативная идеология» государственнического дискурса, которому присвоено положительное значение (случай «б» – определение текстового индикатора в качестве желательной цели или задачи). В высказывании «Благосостояние государства немыслимо без благосостояния его граждан. Мощь нации и государства могут быть достигнуты только при благосостоянии граждан» содержится текстовой индикатор «государство для людей» категории «либеральная идеология» либерального дискурса. Этот индикатор оценен положительно (случай «в» – текстовой индикатор как средство достижения положительного результата). Наконец, фрагмент «Меня прежде всего беспокоят такие патологические формы, как чрезмерный индивидуализм поляков, ведущий к постоянным конфликтам и неумению работать сообща. Частные интересы затмевают коллективное благополучие, личные амбиции и групповые интересы мешают общему делу» содержит негативную оценку текстового индикатора «признание существования различных индивидуальных интересов» категории «либеральная идеология» либерального дискурса (случаи «а» – отрицательные эпитеты и «в» – ассоциация текстового индикатора с отрицательными явлениями или процессами, ведущими к негативным последствиям).
   Экономическая дихотомия. Фраза «Безусловно, рынок с преобладающим государственным началом, гипертрофированной и постоянно меняющейся налоговой системой и сильной традицией бюрократической коррупции продолжает воспроизводить нелегальные теневые отношения» содержит негативную оценку текстового индикатора «государство как регулятор рынка» категории «модель управляемой экономики» консервативного дискурса (случай «в» – ассоциация с негативными явлениями). Фраза же «Рынок в известной степени морализует общество» является примером положительной оценки текстового индикатора «рынок как основной агент экономического развития» категории «свободнорыночная модель» либерального дискурса (случай «в» – определение текстового индикатора как средства достижения чего-либо позитивного).
   В польской базе данных фраза «Мы должны как можно скорее ввести свободный рынок, т. е. отпустить цены и заморозить заработную плату» содержит два текстовых индикатора категории «свободнорыночная модель» либерального дискурса «рынок как основной агент экономического развития» и «либерализация цен». Оба оценены положительно (случай «б» – определение текстового индикатора в качестве желаемой цели). В предложении «Чем меньше государство вовлечено в экономику, тем лучше для общества» прослеживается негативная оценка текстового индикатора «государство как регулятор рынка» категории «модель управляемой экономики» консервативного дискурса (случай «б» – определение текстового индикатора как чего-то нежелательного, чего следует избегать). Фрагмент «Шоковая терапия не только не принесла ожидаемых результатов, она разрушила госпредприятия» содержит синоним текстового индикатора «универсальное неолиберальное экономическое развитие» («шоковая терапия») категории «свободнорыночная модель» либерального дискурса, оцененный негативно (случай «в» – ассоциация текстового индикатора с отрицательными явлениями). Во фразе «Для того чтобы достичь дальнейшего прогресса, мы должны реализовать долговременную стратегию развития социального рынка» задействован синоним текстового индикатора «государство как регулятор рынка» («социальный рынок») категории «модель управляемой экономики» государственнического дискурса, которому присвоено отрицательное значение (случай «в» – определение текстового индикатора как средства или пути достижения чего-либо, несомненно, позитивного).
   Внешнеполитическая дихотомия. В цитате «Сегодня жертвой навязанной извне истории чувствует себя практически весь не-Запад, испытывающий на себе историческое давление Запада, вовлекшего мир в собственную прометееву авантюру и с порога отвергающего всякие попытки переосмысления исторического процесса с других позиций» текстовой индикатор «партнерство с Западом» категории «прозападная внешняя политика» либерального дискурса имеет отрицательную (–1) оценку (случай «в» – ассоциация текстового индикатора с отрицательными явлениями). Во фразе «Россия не должна уходить в „Третий мир“. Ее место в „Первом“» содержатся синонимы двух текстовых индикаторов «партнерство с Востоком и Югом» («уход в „Третий мир“») категории «антизападная/независимая внешняя политика» консервативного дискурса и индикатор «партнерство с Западом» («быть в „Первом мире“») категории «прозападная внешняя политика» либерального дискурса. Первый индикатор оценен отрицательно (случай «б» – определение текстового индикатора как чего-то нежелательного), второму дана положительная оценка (+1) (случай «б» – определение индикатора в качестве цели).
   В польских примерах: «Приоритетом нашей внешней политики являются европейское и североамериканское направления», «Мы видим основную гарантию безопасности Польши в евроатлантическом курсе» – синонимы текстового индикатора «партнерство с Западом» («европейское и североамериканское направления внешней политики» и «евроатлантический внешнеполитический курс») категории «прозападная внешняя политика» либерального дискурса имеют положительную оценку (случай «б» – определение текстового индикатора в качестве цели и случай «в» – определение индикатора как средства или пути достижения чего-либо несомненно позитивного соответственно). Во фрагменте «Мы находимся в преддверии нашего исторического призвания – вступления в Европейский союз» текстовой индикатор «европейская интеграция» категории «прозападная внешняя политика» либерального дискурса оценен положительно (случай «в» – определение индикатора как средства или пути достижения чего-либо несомненно позитивного).
   Дихотомия межэтнических отношений. Во фразе «Мы должны привести в движение идею истории, идею России» встречается текстовой индикатор «существование особых национальных ценностей, идей» консервативного дискурса. Этот индикатор оценен положительно (+1) как нечто желательное и необходимое (случай «б» – определение текстового индикатора в качестве цели).
   В польском массиве данных фраза «Известно, что современные проявления антисемитизма в нашей стране разрушают образ нашей молодой демократии, создают препятствия на нашем пути к культурной интеграции с Европой. Но, что еще важнее, чем образ Польши за рубежом, антисемитизм разрушает наш национальный и христианский этос» содержит текстовой индикатор «антисемитизм» категории «этнический национализм» государственнического дискурса, оцененный отрицательно (случай «в» – ассоциация с негативными последствиями). Во фрагменте «Я поддерживаю толерантное государство, государство, в котором найдется место для многочисленных и разнообразных культур, несхожих биографий и точек зрения» текстовому индикатору «многокультурность» категории «проевропейский/гражданский национализм» либерального дискурса присвоено положительное значение (случай «б» – использование текстового индикатора как желательной цели, задачи).
   Значения отдельных текстовых индикаторов и категорий в целом после кодировки обобщались по хронологическому принципу (по годам). Для каждого года мной были рассчитаны средние значения (сумма всех значений, деленная на число упоминаний) для каждого текстового индикатора и для категорий в целом (табл. 2–5). Среднегодовые значения для каждой категории легли в основу рисунков 1–10. На самих рисунках прослеживаются общие тенденции в эволюции дискурсов, артикулируемых проправительственными интеллектуальными элитами в постсоциалистических России и Польше.

//-- Результаты эмпирического анализа --//
   Динамика оценок политических систем. На рисунке 1 видно, что политические предпочтения российской проправительственной интеллектуальной элиты претерпели фундаментальные изменения. Если в начале исследуемого периода российские интеллектуалы поддерживали демократию, то в настоящий момент они предпочитают авторитаризм. Смена политических приоритетов российской интеллектуальной элиты приходится на 2000 год, т. е. по времени совпадает со вторыми президентскими выборами.
   Политические воззрения польской проправительственной интеллектуальной элиты отличаются стабильностью. На рисунке 2 прослеживается основная тенденция: позитивная оценка сильной демократии неизменно превышает негативные оценки элитной демократии. Демократическое постоянство польских интеллектуалов особенно интересно, если принять во внимание их социальный (элитный) статус. Предпочтения российской проправительственной интеллектуальной элиты совпадают с групповыми интересами политической элиты и потому более «естественны». Демократический потенциал польской интеллектуальной элиты гораздо сильнее демократических устремлений их российских коллег. Апологетика доминирования политической элиты (авторитаризма), характерная для сегодняшних российских проправительственных интеллектуалов, мотивирована политическим заказом политической элиты.
   Динамика оценок идеологических предпочтений. Идеологические предпочтения как российской, так и польской проправительственной интеллектуальной элиты в течение исследуемого периода эволюционировали в сторону большего консерватизма (рис. 3 и 4). Однако сравнение рисунков 3 и 4 показывает, что в польском случае имеется один существенный момент. Идеологический либерализм польских интеллектуалов всегда сосуществовал с весьма популярным консерватизмом, тогда как российские околовластные интеллектуалы были первоначально весьма либеральны. Хотя к 1998 году российская элита и сделала свой выбор в пользу консерватизма (государственничества), подобный шаг абсолютно не вытекает из характера ее собственных идеологических предпочтений. В течение долгого времени российские интеллектуалы оставались верны своим либеральным убеждениям. Такая смена предпочтений не является показателем внезапного консервативного «прозрения» российских интеллектуалов, а скорее продиктована желанием последовать призыву политической элиты, которая начиная с 1996 года настаивала на выработке новой, государственнической идеологии [116 - См.: Баранов А., Добровольский Д., Захваткин М. и др. Указ. соч.]. Для польских интеллектуалов конфликт между либеральной и консервативной идеологией далеко не разрешен. Но если учесть длительное присутствие консерватизма в их дискурсе, можно предположить, что выбор в его пользу явился бы логическим развитием, основанным на действительных, а не политически продиктованных идеологических принципах.

Динамика оценок экономических предпочтений. Эволюция экономических воззрений российских и польских проправительственных интеллектуалов в постсоциалистический период шла совершенно по-разному (см. рис. 5 и 6). Если российская элита была постоянна в своих свободнорыночных предпочтениях, то мнения польских интеллектуалов по экономическим проблемам гораздо менее определенны. Польские интеллектуалы в качестве приемлемых альтернатив экономического развития не исключают как свободнорыночную модель, так и модель управляемой экономики. Интересно, что, в то время как в России свободнорыночная модель остается популярной, в Польше неолиберальный энтузиазм заметно уменьшился, а привлекательность модели управляемой экономики возросла. В настоящий момент она не менее популярна, чем свободнорыночный вариант.
Динамика оценок внешнеполитических предпочтений. Из рисунков 7 и 8 следует, что в исследуемый период российские и польские интеллектуалы придерживались противоположных внешнеполитических взглядов. Умеренно прозападные предпочтения российских интеллектуалов сменились умеренно антизападными воззрениями, тогда как польская интеллектуальная элита осталась верна своим прозападным принципам. Смена внешнеполитических ориентиров среди российских интеллектуалов приходится на 1995 год, т. е. на начало периода дипломатической конфронтации с Западом (прежде всего с США) вокруг проблемы расширения НАТО на Восток, событий в Ираке, Косово и СОИ. Подобное сопоставление позволяет сделать вывод, что изменения, произошедшие во внешнеполитическом дискурсе, артикулируемом российскими околовластными интеллектуалами, являются скорее продуктом внешнего прессинга со стороны политической элиты, а не глубинного антизападничества самой интеллектуальной элиты.

Динамика оценок межэтнических предпочтений. Сравнение рисунков 9 и 10 позволяет сделать вывод, что польским проправительственным интеллектуалам в меньшей степени свойственны националистические настроения, чем их российским коллегам. К 2000 году, т. е. к началу второго этапа войны в Чечне, первоначальная толерантность российской интеллектуальной элиты сменилась умеренно националистическими предпочтениями. Совпадение сроков начала очередной чеченской кампании и появления националистических элементов в дискурсе интеллектуальной элиты свидетельствует скорее о возможном политическом заказе, а вовсе не об истинном мировоззрении российских проправительственных интеллектуалов. Следует также отметить и некоторое усиление националистических позиций в дискурсе польской интеллектуальной элиты. Несмотря на продолжающуюся поддержку этнической толерантности, четко прослеживается незначительный, но постоянный рост популярности этнического национализма (см. рис. 10). Поскольку в Польше практически отсутствуют внешние стимуляторы националистических настроений, причиной такой динамики, вероятно, является определенный националистический «заряд» польских интеллектуалов.
Картина фундаментальных перемен, которым подвергся дискурс российских интеллектуалов, сотрудничающих с властными структурами, представлена на рисунках 1, 3, 7 и 9. Их первоначальные демократические, идеологически либеральные, свободнорыночные, прозападные и этнически толерантные предпочтения эволюционировали в сторону авторитарных, консервативных, умеренно антизападных и националистических взглядов. Единственной категорией либерального дискурса, не подвергшейся переоценке, является свободнорыночная экономическая модель. Во многих случаях под воздействием важных внутренних и международных событий российские проправительственные интеллектуалы легко отказывались от своих убеждений. Логично предположить, что как либеральные, так и государственнические предпочтения российских околовластных интеллектуалов – лишь дань требованиям политической элиты.

Нестабильность предпочтений в среде российских околовластных интеллектуалов контрастирует с постоянством позиций их польских коллег. Стабильность политических, внешнеполитических и межэтнических предпочтений польской интеллектуальной элиты проиллюстрирована на рисунках 2, 8 и 10. Единственные изменения обнаруживаются в идеологической и экономической дихотомиях (рис. 4 и 6). Позиции консервативной идеологии среди польских околовластных интеллектуалов заметно укрепились, а свободнорыночные идеалы во многом утратили свою привлекательность. Тем не менее даже и в этих категориях, несмотря на значительную эволюцию в государственническую сторону, первоначальные либеральные предпочтения не были вытеснены государственническими. Для польских интеллектуалов с самого начала исследуемого периода идеалом было демократическое и этнически толерантное государство с либеральной идеологией, свободнорыночной экономикой и прозападной внешней политикой. Этот идеал сохранился и до сих пор. Подобная стабильность свидетельствует о большей приверженности первоначальным либеральным принципам.
Динамика значимости отдельных дихотомий в общем дискурсе и периодизация дискурса по доминирующим дихотомиям. В повестке дня российских интеллектуалов, сотрудничающих с правящим режимом, на всем протяжении постсоциалистического периода доминировали экономические вопросы (рис. 11). Идеологические и политические проблемы занимали второе и третье места, а внешнеполитические и межэтнические дискуссии вызывали меньший интерес. Если популярность экономической дихотомии со временем снизилась (за исключением 1993 года – начала массовой приватизации и 1998-го – дефолта), то значение всех других дихотомий в общей структуре интеллектуального дискурса, наоборот, возросло. Пик относительной значимости идеологической дихотомии пришелся на 1996 год (первые президентские выборы и призыв Б. Ельцина выработать новую, государственническую идеологию). Политическая дихотомия становилась особенно популярной в 2000 году (вторые президентские выборы). Значимость внешнеполитических дискуссий в общей структуре постсоциалистического дискурса была относительно стабильной. Их популярность усиливалась лишь в 1999 и 2001 годах (во время косовских событий и террористических актов в США) и заметно снижалась в 1993, 1996 и 2000 годах, во время важных внутриполитических событий (роспуск и перевыборы парламента, первые и вторые президентские выборы).

   Наименее обсуждаемой была область межэтнических отношений. Ее значимость несущественно возрастала в 1994, 1996 и 2000 годах (первая и вторая чеченские войны, первые и вторые президентские выборы). В эти годы по частоте обсуждаемости дихотомия межэтнических отношений занимала четвертое место. Очевидно, что этнические проблемы интеллектуальной элиты привязываются к победам на президентских выборах.
   Изменения в относительной значимости отдельных дихотомий свидетельствуют о структурных переменах в дискурсе российской интеллектуальной элиты. Если в начале исследуемого периода (1992–1993) интеллектуальный дискурс отличался экономоцентризмом, то впоследствии (1994–1998) он стал более гетерогенным, и экономика перестала в нем доминировать. Начиная с 1999 года дискурс имеет политико-идеологическую конструкцию.
   Структурные изменения дискурса абсолютно логичны, если учесть перемены, произошедшие в составе околовластной интеллектуальной элиты. До 1994 года экономоцентрический дискурс артикулировался действующими экономистами-политиками, такими как Е. Гайдар, А. Чубайс, С. Васильев и др. Их главной задачей была популяризация свободнорыночных экономических реформ, трактуемых ими вне привязки к политическим процессам. Не случайно в их дискурсе практически отсутствуют упоминания политики или идеологии. На смену им пришли не только новые правительственные экономисты (например, А. Шохин, Е. Ясин, А. Лившиц), но и кремлевские идеологи (Г. Сатаров, А. Салмин, В. Никонов). Именно они «разбавили» предыдущий экономоцентризм, что привело к появлению смешанного типа дискурса.
   В период правления В. Путина роль действующих интеллектуалов-политиков как коммуникаторов дискурса снизилась. Их место заняли профессиональные идеологи (Г. Павловский, С. Кордонский и др.), гораздо больше внимания уделяющие политическим и идеологическим темам.
   Польские коллеги, как и российские околовластные интеллектуалы, были столь же внимательны к экономическим проблемам (рис. 12). Значение экономической дихотомии в общей структуре польского интеллектуального дискурса возрастало в 1996–1997 и 2002 годах, т. е. во время парламентских выборов и важных переговоров с ЕС. (Интересно, что в начале исследуемого периода в дискурсе польских интеллектуалов, сотрудничающих с политической элитой, преобладали политические и идеологические темы. Однако постепенно их значение уменьшилось, в то время как популярность внешнеполитической дихотомии возросла.) Дихотомия межэтнических отношений наименее важна для польской интеллектуальной элиты.

   Как и в российском случае, в польском постсоциалистическом интеллектуальном дискурсе можно выделить три периода. Первый (1989–1992) – политико-идеологический. Второй (1993–1997) – экономический. Нынешний дискурс польских околовластных интеллектуалов имеет два структурообразующих элемента – политико-идеологический и экономический. Такая эволюция дискурса несомненно свидетельствует о ротации среди польской интеллектуальной элиты, сотрудничающей с правящими и властными структурами. Либеральные интеллектуалы (лагерь пост-Солидарности) обычно более внимательно относятся к политическим, идеологическим и внешнеполитическим проблемам, а социал-демократически настроенные интеллектуалы (посткоммунистический лагерь) концентрируют свое внимание на экономических вопросах.
   Структурные изменения в дискурсах российских и польских интеллектуалов свидетельствуют о фундаментальном различии в их подходах к выражению официальных позиций для общественного потребления. Российские либеральные интеллектуалы, составлявшие проправительственную интеллектуальную элиту в начале постсоциалистического периода, не сумели создать политико-идеологическое обоснование проводимым в стране экономическим реформам, и – как результат – их либеральные инновации не имели общественной поддержки. Польская либеральная интеллектуальная элита, рекрутированная в начале исследуемого периода, избрала другую стратегию. Она начала с объяснений политических последствий фундаментальных экономических преобразований. В результате, когда ей на смену пришли социал-демократически настроенные интеллектуалы, демократические идеи уже глубоко укоренились среди как элит, так и населения, а новое социал-демократическое правительство могло сконцентрировать свои усилия на экономических проблемах.
//-- Выводы --//
   От либерализма к государственничеству: смена установок российских интеллектуалов. Априорно я рассматривала гипотезу, согласно которой в дискурсе российских проправительственных интеллектуалов произошли резкие изменения. Я предполагала, что в 1999 году на смену первоначальному либеральному дискурсу пришли элементы государственничества. По времени изменения в дискурсе интеллектуальной элиты совпадали бы с назначением В. Путина на пост премьер-министра. Я рассчитывала обнаружить перемены по всем пяти дихотомиям. Однако данные, полученные в ходе контент-анализа высказываний представителей российской околовластной интеллектуальной элиты, свидетельствуют о несколько ином развитии событий.
   Элементы либерального дискурса, доминировавшие в 1992–1993/1994 годах, т. е. до роспуска и перевыборов парламента, принятия новой Конституции РФ и начала первой чеченской войны, постепенно, а не форсированно, как предполагалось мной в начале исследования, эволюционировали в сторону государственнических установок. Единственным исключением является экономическая дихотомия. В то же время государственнический дискурс, поначалу периферийный среди российских проправительственных интеллектуалов, стал усиливать свои позиции. Сосуществование либерального и государственнического дискурсов привело как к постепенному вытеснению либеральных принципов государственническими, так и к «огосударствлению» самого либерального дискурса. К 1999–2000 годам произошло слияние государственнического и модифицированного (в государственническую сторону) либерального дискурсов российской интеллектуальной элиты.
   Тем не менее победа государственнического дискурса не была окончательной. Некоторые элементы либерализма сохранились и были включены в нынешний интеллектуальный дискурс. В первую очередь это касается свободнорыночной модели – ключевой категории для либералов. В результате сегодняшний дискурс российских интеллектуалов совмещает ультралиберальные экономические установки с типично государственнической политической, идеологической, внешнеполитической и межэтнической фразеологией. Такая комбинация установок не может быть долговечной. Политологическая литература приводит множество эмпирических примеров и теоретических причин, по которым свободный рынок и государственническая модель не могут долго сосуществовать [117 - См., например, такие классические работы, как: Lipset S.M. Some Social Requisites of Democracy // American Political Science Review. 1959. March; Moore B. Social Origins of Dictatorship and Democracy: Lord and Peasant in the Making of the Modern World. Boston, 1966; Dahl R.A. Polyarchy: Participation and Opposition. New Haven (N. J.); London, 1971.]. Внутренняя логика свободнорыночной экономики, базирующаяся на принципах рациональности, независимости и ответственности индивида, несовместима с государствоцентрическими, авторитарными, изоляционистскими и националистическими установками, лежащими в основе государственнической модели. Политика, строящаяся на таком несовместимом гибриде, не может достичь поставленных перед ней целей. Рано или поздно российским интеллектуалам придется выбирать между либерализмом и государственничеством. В данной статье я лишь обозначаю проблему отсутствия внутренней логики в современном дискурсе околовластных российских интеллектуалов. Более детальный анализ последствий несовместимости элементов дискурса выходит за рамки данной работы.
   Очевидно, что либеральный интеллектуальный дискурс претерпел большие изменения, чем его государственнический эквивалент. После 1999–2000 годов единственной разницей между либеральным и государственническим дискурсами стала апологетика более сильного присутствия рынка в экономике, характерная для либералов. Различия же в политической, идеологической, внешнеполитической и межэтнических областях минимальны. Это различия нюансов, а не принципиальных позиций. Так, и либералы, и государственники не исключают авторитаризма как положительного фактора российской политической жизни. Разница заключается лишь в том, что для либералов такое состояние является временным, а сам авторитаризм – инструментальным по отношению к возможному достижению демократии, тогда как для государственников авторитаризм самодостаточен и желателен. В идеологической сфере усиление роли государства и ограничение личных свобод для либералов является вынужденным шагом. Для государственников, однако, интересы государства священны, само государство играет роль опекуна, без которого невозможно функционирование общества, а усиление государства при этом является жизненно необходимым. В сфере внешней политики желание либералов противопоставить Россию Западу продиктовано их надеждой, что в качестве сильной державы Россия в перспективе будет более привлекательна для Запада. Государственники же скептически относятся к самой идее союза с Западом. Хотя современные либералы и говорят об уникальности России, они не считают, что такое своеобразие достойно сохранения. Государственники видят необходимость развития национальной идеи именно на основе национальных особенностей России. Таким образом, либералы и государственники разнятся лишь в выборе весьма отдаленных целей. Пути же их достижения практически идентичны.
   Стабильность либеральных установок польских интеллектуалов. В начале исследования я рассматривала рабочую гипотезу, согласно которой в течение постсоциалистического периода польские интеллектуалы, сотрудничающие с правящим режимом, поддерживали сильную демократию, либеральную идеологию, свободнорыночную экономическую модель, прозападную внешнюю политику и проевропейский тип национализма. Кроме того, я рассчитывала обнаружить и существенное присутствие элементов государственнического дискурса в идеологической и межэтнической дихотомиях. Я предполагала, что данные предпочтения отличались стабильностью. Эти гипотезы нашли лишь частичное подтверждение.
   Из моих данных следует, что первоначально польские проправительственные интеллектуалы поддерживали сильную демократию и прозападную внешнюю политику (элементы либерального дискурса). Гипотеза о сосуществовании положительных оценок свободнорыночной модели и модели управляемого рынка тоже подтвердилась. Однако данные контент-анализа не выявили присутствия сильных националистических предпочтений среди польской интеллектуальной элиты. Зато элементы государственнического дискурса были обнаружены в идеологической дихотомии. Таким образом, первоначальные предпочтения польских интеллектуалов, хотя в основном и соответствовали принципам либерального дискурса, включали в себя и государственнические элементы (в идеологической и экономической областях).
   Гипотеза о стабильности дискурса польской проправительственной интеллектуальной элиты тоже подтвердилась лишь частично. Хотя политические, внешнеполитические и межэтнические предпочтения не претерпели существенных изменений и остались по сути либеральными, в идеологической и экономической дихотомиях произошел сдвиг в сторону большего консерватизма и государственного регулирования. Однако даже в этих, относительно более государственнических областях первоначальные либеральные принципы не были до конца вытеснены.
   Таким образом, идеологические и экономические предпочтения польской интеллектуальной элиты подвержены постоянной переоценке. Зафиксированные мной конфликты в этих областях являются следствием избирательной борьбы между либеральными и консервативными (идеологическая дихотомия) и либеральными и социал-демократическими (экономическая дихотомия) элитами. Результаты моего анализа, таким образом, подтверждают выводы многочисленных польских ученых о наиболее конфликтных зонах польской политики [118 - См., например: Boski Р. О dwoch wymiarach Lewicy i Prawicy na scenie politycznej // Wartosci i postawy polakow a zmiany systemowe: szkice z psychologii politycznej / Ed. J. Reykowski. Warszawa, 1993; Reykowski J. Zmiany systemowe a mentalnosc polskiego spoleczenstwa // Wartosci i postawy polakow a zmiany systemowe: szkice z psychologii politycznej / Ed. J. Reykowski. Warszawa, 1993; Reykowski J. Spor miedzy prawica a lewica: os konfliktu spoleczno(ekonomicznego // Narod. Wladza. Spoleczenstwo / Ed. A. Jasinska(Kania, J. Raciborski. Warszawa, 1996; Wlatr J.J. Nie zmarnowalismy tych lat: Sejm, rzad, lewica. Warszawa, 1998.]. Эти конфликты касаются прежде всего споров об оптимальной экономической модели и дискуссий о подходящей для Польши идеологии. Интересно, что в Польше экономические проблемы подвергаются постоянному переосмыслению, тогда как в России интеллектуальная элита трактует экономический либерализм (свободнорыночную модель) как абсолютную ценность, не подлежащую обсуждению. Последний факт особенно неожидан, если принять во внимание сильное общественное неприятие свободнорыночной модели в России [119 - См.: Левинтова Е. Политический дискурс в контексте общественного мнения в постсоветской России // Мониторинг общественного мнения… 2002. № 5.]. Для польской интеллектуальной элиты экономический либерализм не самоцель, а лишь инструмент, одна из многих (и не обязательно лучшая) стратегий. Не случайно дискурс польских околовластных интеллектуалов отличается меньшим экономоцентризмом, чем дискурс их российских коллег. С самого начала польские экономические реформы были представлены как политический проект, а не только как самодостаточная цель. Последнее свидетельствует о том, что польская интеллектуальная элита старалась обеспечить общественную поддержку, необходимую для проведения правительственного экономического курса.
   Независимо от ротаций внутри польской интеллектуальной элиты и отсутствия консенсуса элит в идеологической и экономической областях между польскими околовластными интеллектуалами наблюдается согласие по трем из пяти областей. Это обстоятельство свидетельствует, что, несмотря на меняющийся состав польской интеллектуальной элиты, такие принципы либерального дискурса, как сильная демократия, сотрудничество с Западом и этническая толерантность, разделяются всеми околовластными интеллектуалами независимо от политической самоидентификации. Именно эти установки представляют важные, самодостаточные и неподвергаемые сомнению цели, а не просто механизмы для достижения свободнорыночной экономики, как это наблюдается в России.
   После выявления наиболее общих закономерностей в эволюции дискурса российских и польских интеллектуалов, сотрудничающих с правящей политической элитой, встает следующий, возможно, более важный вопрос. Каковы причины нестабильности российского интеллектуального дискурса и постоянства его польского эквивалента? Самый простой ответ: таковы взгляды и ценности самих интеллектуалов. Но нельзя забывать, что мы имеем дело с околовластными интеллектуалами, которые не совсем свободны в выражении собственных мнений. Именно поэтому в данной статье я привязывала эволюцию интеллектуального дискурса к важнейшим внутренним и международным событиям с участием политических элит двух рассматриваемых стран.
   И российские, и польские проправительственные интеллектуалы функционируют в демократической среде. Следовательно, они должны обращать внимание на состояние общественного мнения. Ведь интеллектуалы, сотрудничающие с властями, транслируют официальную позицию для широкого общественного потребления с целью либо заручиться общественной поддержкой для себя лично (если они входят в число интеллектуалов-политиков), либо чтобы обеспечить переизбрание своим политическим «заказчикам» (если они входят в интеллектуальное окружение политической элиты). В какой степени они прислушиваются к общественному мнению?

Анастасия Леонова
Ирак, США и мир

   Цель настоящей статьи – обзор реакций общественного мнения по иракской проблеме. В первой ее части рассматриваются данные ВЦИОМа об отношении граждан России к событиям в Ираке, начиная с 1990-х годов и по настоящее время, т. е. до весны 2003 года. Во второй части мы сравниваем общественное мнение в России с настроениями в различных частях мира, опираясь на материалы обследования 41 страны, проведенного в январе 2003 года компанией Gallup International.
//-- Материалы исследований ВЦИОМа по иракскому вопросу --//
   Опросы населения об отношении к проведению американскими войсками операции в Ираке в 1990–1991 годах продемонстрировали, что в тот момент жителям РСФСР было не до событий на Ближнем Востоке – примерно треть респондентов не могли определиться с собственным отношением как к агрессивным действиям Ирака по отношению к Кувейту и Израилю, так и к операции «Буря в пустыне», проведенной американскими войсками, и возможности участия СССР в разрешении инцидента.
   Большинство же респондентов, давших определенный ответ (43 %), расценили действия Ирака как конфликт с большей частью остального мира против 25 %, считавших происходившее исключительно ирако-американской проблемой. В соответствии с этой позицией разделились и мнения относительно оправданности применения военной силы против Ирака ввиду его отказа вывести войска из Кувейта: 35 % отвечавших одобрили перспективу возмездия и 41 % заняли противоположную позицию. При этом две трети респондентов высказались против вмешательства СССР в этот конфликт на стороне Ирака (январь 1991 года, N=1000 человек; февраль 1991 года, N=1000 человек).
   Следующий всплеск напряженности вокруг Багдада (1997–1998), связанный с отказом иракских властей предоставить доступ в президентские дворцы инспекторам ООН, расследовавшим обстоятельства незаконного производства оружия массового поражения, в котором обвиняли Саддама Хусейна, позволил выявить значительные сдвиги в российском общественном мнении. В частности, в определении сторон конфликта мнения респондентов распределились зеркально, в сравнении с данными 1991 года: 44 % отвечавших считали, что речь идет о противостоянии Ирака США, тогда как 30 % придерживались мнения, что эти события касаются всего мира (6 февраля 1998 года, N=850 человек).
   С мнением о преимущественно американской «заинтересованности» в свержении С. Хусейна согласуется и распределение позиций наших сограждан относительно роли России в очередном иракском кризисе: идея о поддержке санкций Запада на протяжении всего шестилетнего периода наблюдений остается непопулярной, ее разделяют менее 10 % опрошенных. Основной и самой распространенной остается прагматическая точка зрения, в соответствии с которой Россия должна находиться вне схватки, извлекая возможную выгоду из американо-арабского противостояния. В то же время на фоне сокращения числа колеблющихся вдвое увеличивается число сторонников более тесного сотрудничества с Сирией, Ливией и Ираком (рис. 1).

   Обострение обстановки в Персидском заливе после сентябрьских событий 2001 года в США привело к необходимости более детального обсуждения роли России в неизбежном, по видению респондентов, военном конфликте в регионе. Как свидетельствуют данные, представленные на рисунке 2, в течение всего описываемого периода наиболее распространенной остается прагматическая позиция; однако со временем доля разделяющих ее медленно, но неуклонно снижается. Одновременно число тех, кто считает необходимым дистанцироваться от действий США и оказать Ираку невоенную помощь, стремительно растет – за год доля этой категории утроилась, в том числе и за счет сокращения числа затруднившихся с ответом. К последней категории относится значительная часть населения (45 % в начале наблюдения), отличающаяся пониженной социальной активностью. Ее представители есть во всех социальных слоях, выделенных по возрастному, образовательному, имущественному, профессиональному, территориальному и прочим социально-демографическим признакам. Несколько чаще среднего в этой категории населения встречаются женщины, люди старшего возраста, не работающие (пенсионеры, домохозяйки, безработные), имеющие низкий уровень образования и невысокие доходы, без выраженных политических пристрастий и редко смотрящие выпуски новостей. Участвуя в опросах, они чаще других склонны воздерживаться от определенного ответа.
   Формирование какой-либо содержательной позиции у людей этого типа возможно лишь в случае ярко выраженного общественного мнения в окружающей их информационной среде. Если это происходит, то мнение, разделяемое активной частью общества, постепенно проникает и в его инертные группы. Столь значительное усиление в российском общественном мнении стремления оказать невоенную помощь Ираку вызвано активным освещением СМИ хода подготовки США к вторжению в Ирак, сопровождавшегося демонстрацией пренебрежения мнением мирового сообщества в целом и России в частности. Ответом на этот вызов и стало стремление поддержать Ирак, чтобы хоть как-то обозначить свое неприятие происходящего. Интересно, что в некоторых аспектах образы антагонистов в ближневосточном конфликте – США и Ирака – занимают одинаковые позиции в российском общественном мнении: в ходе «молодежного» опроса в конце 2002 года равное число респондентов назвали и Ирак, и США в качестве потенциальных противников России (27 %). Этот факт свидетельствует о том, что оба этих государства воспринимаются даже значительной частью молодежи как равно чуждые России и поддержка той или иной стороны вызвана причинами, внешними к самой сути конфликта.
   Несколько менее определенным было отношение к возможной военной акции в промежутке между терактами в Нью-Йорке и началом непосредственной подготовки к удару по Ираку.

Наиболее ярко антивоенная позиция была выражена сразу после терактов в Америке, однако широкое обсуждение источников терроризма и планомерные усилия США по обвинению арабских стран в укрывательстве организаторов нападения в сентябре 2001 года привели к смягчению поляризации общественного мнения по этому вопросу одновременно с ростом числа колеблющихся. Правда, начало военной акции в Ираке выявило редкое единодушие в оценках россиян: известие об этом событии с возмущением и негодованием восприняли 83 % опрошенных, тогда как лишь 2 % одобрили действия США и их союзников (28 февраля – 3 марта 2003 года, N=1600 человек).
Такое отношение к событиям в Ираке вызвано отнюдь не горячей симпатией к Саддаму Хусейну или уверенностью в его невиновности или гуманности его режима: почти половина респондентов незадолго до начала операции США полагали, что обвинения Ирака в разработке оружия массового поражения небезосновательны, и ощущали угрозу миру и безопасности на земле, исходящие от Ирака.

В то же время сохраняется склонность россиян считать, что ближневосточный кризис касается исключительно отношений между Ираком и США или Ираком и его непосредственными соседями. Одновременно как «опасные» расцениваются и действия США: более половины опрошенных в конце марта 2003 года считали, что инициированная Америкой операция против Ирака может привести к развязыванию новой мировой войны. Для граждан России определение собственной позиции в отношении иракско-американского противостояния происходит по правилам выбора меньшего из зол. Большинство респондентов искренне желали бы поражения Бушу-младшему, хотя и понимают всю несбыточность таких надежд.

   В целом предвоенные дискуссии вызвали стремительный рост антиамериканских настроений в России, охвативший все возрастные и образовательные когорты; когда же неминуемость вторжения США в Ирак стала очевидной, один из индикаторов восприятия международного положения России – индекс отношения к США – упал почти до уровня югославского кризиса весны 1999 года [120 - См.: Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. 2003. № 2.], а в дни проведения операции в Ираке достиг рекордно низкого уровня. Помимо рутинного, традиционного антиамериканизма, на формирование позиций большинства россиян по иракскому вопросу существенное влияние оказывают соображения о собственной безопасности. Люди встревожены тем, что страна может быть вовлечена в международный военный конфликт – 24 % респондентов включили эту возможность в список наиболее вероятных угроз России (декабрь 2002 года, N=1600 человек).
//-- Данные опросов службы Gallup --//
   Критическое восприятие внешнеполитической деятельности США не является отличительной чертой только российского общественного сознания. Исследование, проведенное компанией Gallup International в 41 стране мира и охватившее 30 тысяч их жителей, демонстрирует ряд сходных тенденций в восприятии международной обстановки в разных уголках планеты (Iraq Poll 2003) [121 - Более подробную информацию об этом исследовании можно почерпнуть на сайте: http://www.gallupinternational.com.].
   Практически всеобщей можно назвать негативную оценку влияния американских внешнеполитических инициатив на другие государства: общественное мнение лишь в четверти обследованных стран, включая сами США, расценивает это воздействие как «благотворное» (табл. 3).

   Созвучно общей оценке американского влияния и отношение жителей обследованных стран к намечавшейся в момент опроса военной операции США против Ирака. Абсолютное большинство опрошенных заявили о категорическом неодобрении этой войны; еще больше людей по всему миру считали, что правительство их стран не должно поддерживать американцев в этой инициативе.
   Результаты исследования Gallup International позволяют подтвердить существование своеобразного «синдрома кандидатов» – особенности поведения стран, стремящихся к интеграции в общемировое политическое пространство, от которого они были отлучены, когда входили в состав СССР или были членами социалистического лагеря. Ныне многие из этих государств (Румыния, Албания, Эстония, Грузия, Босния и Герцеговина) находятся под сильным влиянием США и одновременно претендуют на вступление в ЕС.
   Резкое размежевание позиций между США, с одной стороны, и Францией и Германией – странами – лидерами ЕС, ставшими противниками военных акций США против режима Саддама Хусейна, поставило вышеупомянутые страны в двойственное положение: присоединение к европейскому антивоенному блоку могло бы серьезно осложнить их дальнейшее экономическое развитие, зависящее от американских финансовых вливаний, а поддержка американских инициатив – вызвать отторжение стран – членов ЕС (ярким примером может служить дипломатический скандал, разразившийся после присоединения четырех восточноевропейских стран к «письму восьми», выражавшему одобрение американского курса).
   Такие обстоятельства могут объяснить особую позицию граждан этих государств по вопросу поддержки американских инициатив в Ираке. В большинстве стран, включенных в исследование, уровень личного неприятия опрошенными военной операции (табл. 4, вопрос А) ниже, чем неодобрение участия страны в конфликте в качестве союзника США (вопрос Б). В странах же, подверженных «синдрому кандидатов», ситуация обратная: граждане склонны не одобрять саму идею военной операции против Ирака, однако сравнительно большая часть считает, что стране следовало бы по политическим соображениям выступить в качестве союзника США.
   Вышеприведенные данные позволяют судить о соотношении мнений тех, кто четко обозначил свое неприятие военных планов США или присоединения своей страны к антииракской коалиции. Однако немалое число опрошенных жителей 40 [122 - Из сравнительного анализа исключены данные по Норвегии, так как в этой стране были нарушены унифицированные формулировки вопросов и возможности сопоставить данные с результатами исследований в других странах не представляется.] государств занимают не столь категоричную позицию и готовы с некоторыми оговорками допустить возможность проведения операции в Ираке и участия правительства своей страны в коалиции.
   Учесть мнения этих категорий респондентов позволяет использование более взвешенного показателя – индекса настроений, включающего весь спектр суждений по данному вопросу.
   Материалы исследования Gallup International послужили основой для выведения двух переменных такого типа: индекса личной поддержки военной акции США в Ираке [123 - Выведен путем сложения доли отрицающих возможность какой(либо личной поддержки военной акции США (отрицательные значения) и долей, пришедшихся на прочие ответы, подразумевающие возможность поддержки с различными оговорками, а также не определившихся с ответом.] и индекса поддержки участия своей страны в операции [124 - Выведен путем сложения доли отрицающих возможность какой(либо поддержки страной военной акции США (отрицательные значения) и долей, пришедшихся на прочие ответы, подразумевающие возможность поддержки с различными оговорками, а также не определившихся с ответом.].

Полученные таким образом данные позволяют выстроить рейтинг стран, отражающий отношение населения каждой из них к военным акциям США в Ираке. Обобщить и комплексно проанализировать полученные данные позволяет производный от предшествующих «индекс антиамериканизма» (рис. 4) [125 - Получен в ходе усреднения показателей каждой из стран по трем индексам: личной поддержки, поддержки страны и влияния США (табл. 4). Повышение значений индекса означает уменьшение антиамериканских настроений в стране.].

   Необходимо подчеркнуть, что рейтинг стран, построенный на основе «индекса антиамериканизма», имеет неоднородную структуру: присвоение той или иной стране определенного индекса, соответствующего ее месту на данной шкале, является результатом учета всех нюансов позиции ее граждан, так что соседство в рейтинге не может служить признаком равного отношения к США в двух странах, а лишь свидетельствует о степени напряженности восприятия образа сверхдержавы в массовом сознании этих стран и вовлеченности страны в орбиту интересов США. Сущностные различия в позициях стран, имеющих сходные значения индекса, позволяет проследить классификация, приведенная ниже.
   Графики на рисунке 4 иллюстрируют структуру рейтинга антиамериканизма и проясняют оттенки настроений, определяющих место в нем каждой из обследованных стран. Анализ совокупностей значений по каждому из первичных индексов позволяет выявить несколько типов позиций отдельных стран. Классификация построена на учете значения каждой из составляющих индекс переменной для каждой из стран и их соотношения.
   Отношение к США в странах первого типа характеризуется сочетанием критического личного восприятия респондентами военной акции и еще более негативного отношения к перспективе участия своей страны в антииракской коалиции. Положение страны на шкале антиамериканизма определяется уровнем оценки влияния американской политики – высокие значения этого индекса сглаживают влияние других факторов.
   Эти страны располагаются на шкале антиамериканизма тремя группами, соответственно по одной в каждой терции. Среди государств, наиболее критично относящихся к США, – представители Латинской Америки, активно выступающие за преодоление зависимости от США и развитие альтернативных экономических контактов (Аргентина и Уругвай), а также балканские страны (Босния и Герцеговина, Македония). В центре шкалы антиамериканизма расположились две африканских страны – ЮАР, связанная с США сотрудничеством в экономической сфере, и Нигерия, разрабатывающая при участии американских компаний свои богатые нефтяные месторождения.
   Кения и Колумбия, связанные с Америкой общими проблемами, касающимися терроризма, а также Португалия, экономика которой довольно сильно зависит от американских инвестиций, располагаются ближе других стран первого типа к полюсу лояльности США.
   Положение на шкале антиамериканизма стран второго типа характеризуется весьма критической оценкой воздействия США на ситуацию в данном государстве и нежеланием граждан видеть свое правительство в числе участников антитеррористической Антанты, которые соседствуют со сравнительно более сочувственным личным отношением к целям намечаемой операции. Именно последний фактор оказывается определяющим для локализации страны на шкале. Состав этой группы довольно разнороден. Умеренно негативное отношение европейцев к целям американской операции с лихвой компенсируется категорическим нежеланием участвовать в ней на фоне критического восприятия последствий американской внешнеполитической активности в целом. Аналогичная позиция присуща жителям Малайзии, страдающим от терроризма и, возможно, поэтому испытывающим некоторую симпатию к американским инициативам в Ираке. Эквадор, Боливия и Россия демонстрируют не столь резкую, как в Западной Европе, оценку американского влияния, однако меньше сочувствуют идее войны в Ираке. Исландия, вообще не играющая активной роли на международной арене, демонстрирует стабильное умеренно негативное отношение ко всему, что связано с американской экспансией. Гонконг, Уганда и Ирландия в целом с сочувствием относятся к идее проведения операции в Ираке и нейтрально воспринимают воздействие США на их страны, однако не допускают и мысли присоединиться к антииракской коалиции. Новая Зеландия, вовлеченная в орбиту мирового антитеррористического движения после недавнего взрыва на острове Бали, горячо поддерживает идею операции против С. Хусейна, хотя и скептически относится к внешней политике США в целом. Особое место на шкале антиамериканизма занимает Югославия, демонстрируя полярные оценки: негативные – воздействия американской внешней политики и перспектив участия в коалиции и позитивные – одобрения планов США в Ираке.
   Страны, отнесенные по характеру ответов на исследуемые вопросы к третьему типу, объединяет очень критичное восприятие влияния США в мире. Столь же отчетливо жители Франции, Люксембурга, Пакистана и Индии выражают нежелание видеть свою страну вовлеченной в военные инициативы Америки, тогда как датчане и голландцы относятся к этой перспективе нейтрально, а родственные англосаксонские державы Канада и Австралия совсем не против помочь США.
   Грузия, Эстония, Румыния и Албания, образующие четвертую типологическую группу, напротив, весьма высоко оценивают роль, которую играют США в их развитии. Общим для этих стран является также уже упоминавшийся «синдром кандидатов», который выражается в том, что в целях сохранения дружественных отношений с могущественным партнером они готовы поддержать даже те инициативы, которые не слишком одобряют.
   Группу пятого типа составили собственно участники антииракской коалиции – США и Великобритания, которые одобряют и саму идею войны в Ираке, и направление туда войск. Включение в данную категорию Испании имело бы условный характер из-за равномерно низких значений по всем индексам – половина населения этой страны одинаково активно отвергает как саму идею антииракской кампании, так и свое участие в ней; равно негативно воспринимают испанцы и влияние США на их страну.
   Ограниченный набор переменных, иллюстрирующих различные аспекты восприятия роли США в мире в целом и их отдельных инициатив в частности позволяет провести лишь самую обобщенную типологизацию общественного мнения в различных странах мира. Расширение объема и увеличение динамической составляющей анализируемых данных позволит глубже оценить механизмы формирования того или иного комплекса настроений в каждой из изучаемых стран.

Образование, религия, культура

Владимир Борзенко
Религия в посткоммунистической России

   1989 год, когда 1000-летие крещения Руси было отмечено как общенародный праздник, можно назвать переломным в отношениях церкви и государства. Примерно в это время и появилась возможность применять технику массовых опросов для изучения ситуации в области религии, отношения к церкви и т. п.: люди начали говорить то, что думают.
   Регулярные исследования ВЦИОМа, проводимые с 1989 года, позволяют достаточно полно описать ситуацию, а также динамику ее развития.
   Особое место занимает большое исследование в рамках международной программы ISSP, проведенное в 1991 году. Оно охватило около 3 тысяч россиян и было целиком посвящено различным аспектам религии. Сравнительный анализ данных по 13 странам мы планируем опубликовать в следующих выпусках мониторинга. В данном же номере речь пойдет о ситуации в России.
   Сразу отметим, что более 90 % верующих относят себя к Русской православной церкви (РПЦ), поэтому на основе опросов ВЦИОМа, охватывающих не более 2–4 тысяч человек, но репрезентирующих все население страны, можно корректно проанализировать лишь проблемы, связанные с православием, касаясь других конфессий только в отдельных случаях.
   Прежде всего обратим внимание на контраст между значительным числом россиян, считающих себя верующими (их доля возросла с 1989 по 1993 год примерно в полтора раза и составляет, в зависимости от формулировки вопроса, 40–50 %), и ничтожным количеством людей, принимающих всерьез важнейшие нормы церкви относительно частоты причастия, участия в богослужении, в работе приходской общины и т. п. Это означает, что в условиях доверия и симпатии со стороны общественного мнения к «религиозно-магической» настроенности россиян собственно церковная жизнь делает лишь первые шаги.
   Об изменениях за четыре года свидетельствуют распределения ответов в таблице 1.

Теперь выясним, как обстоит дело с такими «формальными», но тем не менее существенными показателями, как доля крещеных, частота посещений церкви, частота причастий. В конце 1989 года крещеными оказались около 60 % россиян, а в конце 1992-го – уже более 75 %. Однако в церковь они почти не ходят. Как известно, в годы советской власти почти все церкви были разрушены, поэтому для многих россиян путь от дома до ближайшего храма занимает много часов, а то и дней. Сейчас это положение постепенно исправляется, однако людей, регулярно посещающих церковь, пока немного (см. табл. 2).

Как мы видим, лишь 10 % считающих себя православными ходят в церковь хотя бы раз в месяц. Но самый яркий показатель разрушенности церковной жизни – число причастий: в 1990 году хоть раз причастились лишь 7 % россиян, а в 1992-м – 10 %, т. е. лишь каждый пятый из назвавшихся православными! (До 1917 года был порядок, по которому православный, не приступавший к причастию в течение года, переставал считаться членом церкви, рекомендуемой же обычно минимальной частоты причастий – раз в месяц – придерживаются не более 1 %.) Важно отметить, что частота причастия практически не зависит от возраста респондента. В то же самое время религиозные настроения достаточно распространены (см. рис. 1. и табл. 3).

   Данные показывают, что теперь и в чудеса, и в дьявола, и в бессмертие россияне чаще верят, чем не верят. Однако оказалось, что число верящих в астрологические прогнозы и приметы еще больше.
   Религиозные знания вообще оставляют желать лучшего: лишь 10 % россиян смогли верно указать национальность апостолов Андрея и Петра, а 25 % считают, что они были русскими.
   Следует сказать несколько слов о зависимости доли верующих от возраста. В целом доля верующих среди молодежи несколько ниже, чем у старшей возрастной группы, и выше, чем у средней. Однако среди москвичей, которые вообще более религиозны, чем жители других городов и сел, доля верующих у молодежи самая высокая (см. табл. 4).

Кроме того, если в старших возрастных группах россиян доля верующих выше у менее образованных, то у молодежи картина обратная: среди более образованной молодежи России верующих больше, чем среди менее образованной (см. рис. 2).
Характерна также зависимость значения религии для респондента от рода занятий (рис. 3).

   Наконец, если в старших возрастных группах доля верующих среди женщин существенно выше, чем среди мужчин, то у молодежи такого перекоса почти нет. Таким образом, можно в некотором смысле утверждать, что «новое поколение выбирает веру», хотя пока еще неясно, насколько верным оно окажется своему выбору. Приход в церковь именно образованной столичной молодежи значим потому, что пока среди всех верующих около трети – старше 55 лет и среди этих пожилых верующих лишь четверть имеет хотя бы среднее образование. В свете сказанного неудивительно, что, хотя религиозная литература теперь сравнительно доступна, по читаемости она занимает не самое первое место.
   Чрезвычайно высок уровень доверия к церкви и патриарху Алексию II – даже среди неверующих он выше, чем к любой другой государственной или общественной структуре. Вполне доверяют РПЦ около 50 %, а не доверяют – не более 10 % всех россиян. Соответствующие цифры для других исповеданий – 17 и 19 %.
   Еще более важны данные по вопросу о роли религии лично для респондента: в одном из опросов было представлено на выбор более 10 всевозможных вариантов ответа; верующие чаще всего выбирали вариант «религия побуждает меня задумываться о смысле жизни и смерти» и «религия делает меня более терпимым». Неверующие, естественно, чаще всего выбирали вариант «религия не играет роли в моей жизни», но на втором и третьем месте у них оказались указанные выше ответы. Это говорит о высокой степени согласия в обществе по вопросу о роли религии.
   В исследованиях ВЦИОМа многократно задавались вопросы, позволяющие сравнить демократичность, терпимость и приверженность к нерепрессивным ценностям верующих и неверующих. В целом даже удивительно, насколько одинаковы распределения ответов на самые разные вопросы, относящиеся к демократичности и авторитарности сознания, среди верующих и неверующих. На первый взгляд это означает, что религиозность не играет здесь никакой роли. Но на самом деле это не так. Дело в том, что, как известно, главными «гуманизирующими» факторами являются образование и возраст, т. е. более репрессивно и авторитарно сознание менее образованных и более пожилых. С другой стороны, как было сказано, средний возраст верующих несколько выше, чем неверующих, а образование – существенно ниже. Стало быть, естественно было бы ожидать, что верующие более склонны к репрессивным оценкам. Однако это не так: фактор веры как бы компенсирует факторы образования и возраста. Действительно, если исключить из рассмотрения наименее образованных и самых пожилых, то окажется, что верующие более терпимы и демократичны, чем неверующие. Это отражается и на политических симпатиях. Например, в конце 1991 года на вопрос «Кого Вы больше поддерживаете – нынешнее руководство России (т. е. Ельцина и Гайдара) или политическую оппозицию?», среди неверующих с высшим образованием ответили «оппозицию» почти 10 %, а среди образованных верующих – всего 1 %.
   В последнее время часто высказываются вполне понятные опасения, что православие может занять место коммунизма и атеистического материализма в качестве государственной идеологии. Эти опасения усугубляются выступлениями политических лидеров национал-патриотической ориентации и некоторых представителей церкви (в первую очередь митрополита Санкт-Петербургского Иоанна). В этой связи чрезвычайно важно отношение россиян к перспективам огосударствления православия. Дважды задавался вопрос: «Должны ли, по-вашему, православные в России иметь какие-либо законные преимущества перед атеистами и людьми другой веры?» Отвечают «да» и «скорее да» не более 10–15 % опрошенных, причем этот процент практически одинаков и у православных, и у верующих других конфессий.
   В то же время более половины россиян считают, что решать важнейшие государственные вопросы правительство должно совместно с представителями церкви, и лишь четверть – что церковь не должна участвовать в принятии таких решений.
   С другой стороны, с утверждением «В Россию должен вернуться царь» согласны в той или иной степени не более 10–15 % россиян, а национал-патриотов поддерживают лишь 2–3 %.
   Эти и некоторые другие данные говорят о том, что общественное мнение в России хочет независимых партнерских отношений церкви и государства, не склонно к монархизму и, тем более, к православному тоталитаризму.

Екатерина Хибовская
Ориентации молодежи в сфере образования

   Идущие политические, экономические и социальные преобразования в обществе предполагают переосмысление роли образования и профессиональной подготовки людей как необходимого условия для приобретения желаемого социального статуса. После резкого, но краткосрочного падения значимости образовательных ценностей в начале экономических реформ (уход молодежи «в коммерсанты») происходит постепенное восстановление престижа образования, понимания его роли для повышения конкурентоспособности индивида на рынке труда. Особый интерес в связи с этим вызывают ценностные ориентации молодого поколения, а именно тех, кто сравнительно недавно вступил в трудовую жизнь, собирается сделать это в недалеком будущем либо совмещает работу с учебой.
   Вопросы образования молодежи изучались ВЦИОМом в рамках более широкого молодежного исследования, которое было выполнено в августе – сентябре 1991 года в России, Казахстане и Узбекистане. Объем российской подвыборки составлял 680 человек. Опрашивалось население в возрасте от 16 до 30 лет. Повторное исследование по сходной методике было проведено в мае 1995 года. В этом случае были опрошены 2550 россиян, из которых 774 человека – молодежь в возрасте от 16 до 30 лет. Выборочная совокупность репрезентирует молодое поколение России по полу и возрасту. По образованию молодые респонденты в выборке ВЦИОМа незначительно отличаются от данных переписи 1991 года: 15 % опрошенных имеют высшее или незаконченное высшее образование (12 % согласно статистическим данным), 65 – среднее или среднее специальное (69) и 20 % – неполное среднее или начальное образование (19 %).
//-- Уровень образования молодежи --//
   Известно, что молодые россияне более образованны по сравнению со старшими поколениями. 24 % опрошенных в 1995 году, сравнивая свою жизнь с жизнью родителей в их молодые годы, среди своих преимуществ отметили и более высокий уровень образования. Это результат последовательного проведения в жизнь вплоть до недавнего времени принципа всеобщности и обязательности среднего образования. Легко заметить (табл. 1), что доля лиц с высшим и незаконченным высшим образованием в возрастной структуре населения постоянна в ряде интервалов (исключая группы пожилых), в то время как удельные веса лиц со средним и более низкими образовательными уровнями весьма неодинаковы в разных возрастных группах. Таким образом, стремление к высшему образованию, сочетающееся со способностью и возможностью его получить, и в прежние времена и сейчас характерно для сравнительно постоянной части населения страны. Повышение же среднего уровня образования населения происходило главным образом за счет увеличения удельного веса получивших среднее, профессионально-техническое и среднее специальное образование.

По данным майского опроса 1995 года, среди учащихся вузов молодые люди из семей с высокими среднедушевыми доходами встречаются в 2 раза чаще, чем представители средне– и низкодоходных семей. Вопрос о возможном снижении доли лиц с высшим образованием среди молодежи, связанном, во-первых, с ухудшением материальных условий жизни людей в годы экономического кризиса и, во-вторых, с созданием дополнительных финансовых преград при получении образования (особенно высшего), потребует дополнительных исследований в ближайшем будущем. С момента фактического введения платности определенной части образовательных услуг прошло не так много времени, чтобы финансовые трудности нашли отражение в статистических показателях (последние к тому же недостаточно оперативны). В перспективе также вполне вероятно изменение «скорости» приобретения образования, вызванное «отсрочкой» его получения из-за материальных проблем. В настоящее время основная часть молодых людей, ориентированных на высшее образование, получают его примерно к 25 годам (точнее – в возрастном интервале 21–25 лет). Среди студентов вузов, опрошенных в мае 1995 года, всего 8 % представляют возрастную группу 26–30-летних.
Если вынести «за скобки» факт высокого удельного веса учащихся в молодежной возрастной группе (и, соответственно, низкий удельный вес работающих), то распределение совокупности молодых респондентов по видам основного занятия практически не отличается от аналогичных данных для всего населения в трудоспособном возрасте (табл. 1). Образовательные уровни занятой, незанятой и безработной молодежи различаются между собой весьма заметно.

   Среди занятых по найму на постоянной работе удельный вес лиц с высшим образованием в 2,75 раза выше (а с образованием ниже среднего почти в 2 раза ниже), чем среди безработных и временно не работающих (табл. 3). Доля работников со средним и средним специальным образованием на 6–11 процентных пунктов выше по сравнению со средними данными в группах индивидуалов, предпринимателей и занятых по контрактам и трудовым соглашениям. Среди предпринимателей и контрактных работников низкообразованные люди встречаются примерно в 2 раза реже, чем в среднем. Уровень образования молодых домохозяек несколько выше среднего по совокупности опрошенных.
   Основная часть учащейся молодежи (в среднем 76 %) учится в традиционных государственных образовательных учреждениях. В то же время весьма значительную роль стали играть государственные учебные заведения, имеющие спонсоров. В последних обучаются около 16 % опрошенных, в том числе: школьников – 8 %, учащихся техникумов – 24, учащихся ПТУ – 16, обучающихся на курсах – 11, учащихся вузов – 17, аспирантов и обучающихся в магистратуре – 21 %.
   Частные учебные заведения в масштабе всей системы образовательных учреждений страны не играют пока значительной роли, поскольку контингент обучаемых в частных школах, университетах и других учебных учреждениях невелик (в среднем всего 3 % опрошенных), главным образом – это разного рода курсы (16 % слушателей курсов обучаются именно на частных курсах). Среди учащихся средних школ 1,6 % посещают частные школы, среди студентов – 4,4 % обучаются в частных университетах.
   Учениками частных учебных заведений чаще являются женщины, чем мужчины; 26–30-летние чаще, чем 16–20-летние; в основном это уже женатые (замужние) молодые люди, представители семей с высокими среднедушевыми доходами. Есть основания полагать, что частные учебные заведения пользуются доверием весьма ограниченного круга людей, которые одновременно могут себе позволить платить за обучение. Всего 2,8 % респондентов, основным занятием которых является учеба либо постоянная работа по найму, обучаются в частных школах или университетах. В то же время очень высока доля студентов частных школ среди учащихся, называющих своим основным занятием предпринимательство или индивидуальные заработки. Очевидно, для последних учеба в частных учебных заведениях выступает в качестве вторичного занятия. Среди молодых респондентов, совмещающих учебу с работой в частном секторе экономики, 44 % учатся в государственных университетах (вузах, академиях и т. п.), 30 % – в государственных учреждениях, имеющих спонсоров, и примерно 1/4 обучаются в частных учебных заведениях (напомним, в среднем – 3 %).
//-- Представления молодежи о «достаточном» образовании --//
   Хотя фактически высшее образование имеют 12 % молодых людей, стремление к его приобретению, хотя и в несколько абстрактной форме, обнаруживается примерно у 1/2 опрошенных. При этом 45 % респондентов считают для себя «достаточным» образование, полученное в вузе, 6 % ориентированы на дальнейшее обучение в аспирантуре либо магистратуре. Среднее и среднее специальное образование является пределом желаний еще для 45 % опрошенных. Оставшиеся 3 % считают достаточным для себя образование в объеме 8–9 классов средней школы. Однако эти общие показатели скрывают значительную дифференциацию установок в отношении образования, определенную особенностями ролевой, статусной структуры мотивации респондентов.
   Женщины в большей мере, чем мужчины, ориентированы на получение высшего образования, зато мужчины почти в 2 раза чаще проявляют склонность к послевузовскому обучению. Среднее общее и профессионально-техническое образование представляется достаточным скорее мужчинам, чем женщинам. С возрастом представления молодых о достаточном образовании почти не меняются, снижение притязаний происходит лишь у небольшой части респондентов при переходе в старшую молодежную подгруппу (26–30 лет).
   Представления о «достаточном» образовании обусловлены материальным и семейным статусами опрошенных: респонденты из высокодоходных семей, очевидно усматривая связь между доходами семьи и собственным уровнем образования, в большей мере ориентированы на вузовское и послевузовское образование; холостые (незамужние) молодые люди значительно чаще стремятся к высшему образованию, чем те, кто уже успели обзавестись собственной семьей.
   У сельской молодежи желание обучаться в вузах выражено слабее (39 %), чем у молодежи малых (43), крупных (52) и, особенно, столичных (61 %) городов. Послевузовское образование рассматривают как достаточное 13 % жителей крупных городов, в том числе 19 % жителей Москвы и Петербурга. Молодое поколение, проживающее в малых городах, в большей мере ориентировано на среднее специальное образование (36 % при 29 % в среднем).
   Особенно четко прослеживается зависимость «достаточного» уровня образования от уже полученного фактического уровня (рис. 1).
   Таким образом, катализатором осознания потребности в продолжении образования выступает уже накопленный интеллектуальный запас человека.
   Сравнение представлений молодого поколения о «достаточном» образовании в 1991 и 1995 годах не позволяет сделать точных аналитических выводов из-за различий в списке «закрытий» – предлагавшихся респондентам ответов-подсказок (табл. 4). Тем не менее общая тенденция снижения образовательных аспираций молодежи хорошо просматривается.

//-- Мотивация отказа от продолжения образования --//
   3/5 опрошенной молодежи уже завершили свое образование и сообщили, что в настоящее время они нигде не учатся. Причем в подгруппе от 16 до 20 лет таких респондентов 1/3, среди 21–25-летних – 78 %, 26–30-летних – 92 %. Им был задан вопрос: «Если Вы не учитесь и не собираетесь учиться, то почему?»
   В совокупности причин отказа продолжать образование ведущую роль играют мотивы материального свойства: 36 % ответивших на вопрос считают, что продолжать учебу им «не по карману» («не позволяют семейные материальные условия»), 26 % объясняют прекращение обучения трудностями сочетания учебы с работой. Иными словами, более чем 3/5 молодых людей, выбывших из учебного процесса, не имея материальных средств для обучения даже в условиях сохранения бесплатного образования, вынуждены выходить на рынок труда, чтобы зарабатывать себе на жизнь.
   Среди прочих мотивов немаловажную роль играют нехватка времени и отсутствие стимула (по 24 %). Каждый шестой-седьмой респондент считает свой уровень образования достаточно высоким и не видит необходимости его повышения. Примечательно, что среди людей, разделяющих это мнение, далеко не каждый имеет высшее образование, т. е. понятия «высшего» и «высокого» уровня образования в сознании некоторой части респондентов разделены: 41 % имеющих высшее (законченное и незаконченное) образование, видимо, не считают свой образовательный уровень достаточно высоким и мотивируют отказ от дальнейшего обучения другими причинами. Напротив, 6 % выпускников средних школ, техникумов и ПТУ, а также 10 % респондентов, имеющих лишь 8–9 классов средней школы, оценивают свой образовательный уровень как достаточно высокий и поэтому не учатся и не собираются учиться дальше.
   Подавляющее большинство молодых людей не имеет «комплексов» в отношении своего возраста как причины отказа продолжать образование, причем это замечание справедливо и для 20-, и для 30-летних (в подгруппе 26–30 лет лишь 4 % считают, что «возраст не позволяет» им учиться, при 2 % в среднем). 5 % молодых людей не могут продолжать образование по причине слабого здоровья.
   Мотивация «отказа» от дальнейшего образования молодых респондентов из семей с высокими среднедушевыми доходами мало отличается от мотивации представителей семей с низкими и средними доходами. Первые все свое время тратят на зарабатывание денег и не имеют возможности совмещать работу с учебой, последних ограничивают материальные трудности семьи, и они не видят значимых стимулов к приобретению дальнейшего образования. Холостые (незамужние) респонденты склонны мотивировать отсутствие намерений учиться отсутствием стимулов к обучению, женатые (замужние) чаще усматривают причину в нерешенности материальных проблем семьи.
   Некоторые различия в мотивации наблюдаются у работающей молодежи (табл. 5). Владельцы частных предприятий, не располагая временем для учебы, склоняются к мнению, что дальнейшее образование по большому счету им не нужно. Занятые выполнением индивидуальных заказов, также не имея свободного времени, все же, видимо, испытывают внутреннюю потребность в обучении, но в силу внешних обстоятельств (материальные трудности семьи) не учатся и не собираются учиться. Около 1/4 занятых по найму также не видят стимула к продолжению образования, мотивируя отказ от учебы материальными и семейными проблемами.

По сравнению с 1991 годом почти в 3 раза снизился удельный вес молодых респондентов, отказывающихся учиться по причине уже имеющегося высокого, по их мнению, уровня образования. Одновременно в 2 раза повысился удельный вес семейных (материальных) причин; в 1,3 раза возросло число респондентов, которым трудно сочетать учебу с работой, в 1,4 раза увеличилось число упоминаний об отсутствии стимула к образованию. По сравнению с 1991 годом молодые люди в 4 раза реже, думая об образовании, стали обращать внимание на свой возраст.
//-- Что в наибольшей степени повлияло на уровень полученного образования --//
Отвечая на этот вопрос, как и четыре года назад, молодые люди особенно подчеркивали значение собственных усилий – трудолюбие и настойчивость – в овладении знаниями (39 % в 1991 году и 33 % в 1995-м). Роль личных связей, знакомства («блата») по-прежнему незначительна (соответственно 3 и 5 %). Неудовлетворительное состояние здоровья послужило препятствием к получению желаемого образования у 4 % опрошенных в 1995 году и не играло никакой роли в 1991-м. На негативную роль семейных обстоятельств, заставивших отказаться от продолжения образования, указали 18 % опрошенных в 1991 году и 11 % опрошенных в 1995-м. Остальные факторы имеют разнонаправленное влияние и обусловлены типом полученного образования и общественной оценкой престижа тех или иных учебных заведений (рис. 2).

   С понижением престижа профессионального учебного заведения снижается абсолютная значимость собственных усилий человека (выраженная удельным весом этого фактора в общей системе факторов).
   Выпускники вузов кроме собственного трудолюбия выделяют позитивное влияние родителей: косвенное (уровень образования и общественное положение родителей) и прямое (материальная поддержка). Примерно 1/5 часть молодых людей, окончивших техникумы и вузы, связывает полученное образование с местожительством семьи и помощью родителей. Очевидно, эти обстоятельства помогли им получить профессию, не покидая родительского дома. Оценки жизненных обстоятельств, повлиявших на молодых респондентов, закончивших ПТУ, довольно противоречивы: с одной стороны, они высоко оценивают собственные усилия и родительскую поддержку (или, напротив, отмечают отсутствие таковой), с другой – они указывают на неблагоприятное влияние сложных семейных обстоятельств. У последней группы – выпускников ПТУ с неполным средним образованием – мотивация скорее носит оправдательный характер: здесь на первый план выступают сложные семейные обстоятельства, помешавшие им получить другое образование.
//-- Ориентации на учебу за рубежом --//
   Среди молодежи, опрошенной в мае 1995 года, 13 % – уже бывали за рубежом, 58 % – хотели бы поехать поработать в какую-то из стран Запада в ближайшие годы, 54 % – хотели бы поучиться там какое-то время и 21 % – заявили о своем желании уехать навсегда из России.
   Потепление внешнеполитического климата не замедлило сказаться на жизненных планах молодого поколения. За четыре года удельный вес молодежи, ориентированной на выезд за рубеж, резко увеличился. Особенно это заметно в отношении респондентов, желающих поехать в какую-либо из стран Запада, чтобы продолжить свое образование (табл. 7).
   Наиболее часто желание учиться за рубежом обнаруживается у самых молодых, 16–20-летних (60 %, 54 % – в среднем), у респондентов, уже имеющих высшее (законченное и незаконченное) образование (63 %), у холостых (незамужних) – в 1,6 раза чаще, чем у семейных (61 и 38 % соответственно).

Итак, опрос 1995 года показал, что бóльшая часть молодого поколения России выбывает из образовательной системы слишком рано (92 % респондентов в возрасте 26–30 лет уже нигде не учатся). Соответственно, широко пропагандируемый принцип непрерывного образования, согласно которому обучение должно сопровождать человека в течение всей его трудовой жизни, остается далекой мечтой теоретиков.
Нынешнюю молодежь характеризует высокое стремление к повышению своего образовательного уровня, которое разбивается о материальные трудности жизни. Решение проблемы реализации механизма финансирования образования (через представление образовательных кредитов и разнообразные формы смешанного финансирования), заложенного в законе об образовании, позволило бы справиться с двуединой задачей: во-первых, отвлечь на некоторое время молодежь и «увести» ее с рынка труда, а во-вторых, повысить уровень профессиональных знаний молодого поколения и, соответственно, улучшить качество рабочей силы.

Оксана Бочарова
Кто читает любовные романы?

   Рост российского книжного рынка связан прежде всего с переориентацией издательского дела на читательские интересы и спрос, с распространением книг массовых и популярных жанров. Эти процессы остаются важнейшими характеристиками культурной и литературной ситуации в современной России. Задача этой работы – определить место «любовных романов» в иерархии читательских интересов, дать характеристики их аудитории, описать ту нишу масскультурного пространства, которую занимают эти книги, а также саму мотивацию обращения к «любовным романам» [126 - Подробный анализ текстов «любовных романов» и некоторые общие наблюдения о роли этого жанра в современном российском социокультурном процессе см.: Бочарова О. Формула женского счастья: Заметки о женском любовном романе // Новое литературное обозрение. 1996. № 22.]. Использовались данные мониторинга ВЦИОМа за 1994, 1995 и 1997 годы и результаты качественных исследований. Хотя вопросы, касающиеся литературных предпочтений и культурных интересов, иногда формулировались по-разному (в частности, в одних случаях, вопрос о жанровых пристрастиях касался чтения, в других – покупки книг разных жанров, менялся и сам список жанров и т. п.), однако, как нам кажется, подобные различия не столь значительны и не могут отразиться на характере описания общих тенденций в массовом чтении.
//-- Любовный роман на российском книжном рынке --//
   Любовный роман – один из новых жанров массовой литературы, распространившейся на российских книжных прилавках в последние 10 лет. Детективы, фантастика, исторические романы – хотя и в очень небольшом количестве, не соответствующем масштабам спроса на эти жанры) были доступны читателям в советские времена. Но «формульной литературы», содержащей подчеркнуто «женский» взгляд на отношения полов, чувства, карьеру, повседневность, практически не существовало. Некоторым аналогом дамского романа можно считать лишь женские повести, печатавшиеся в «тонких» журналах. Тем не менее потребность в таких книгах была – она в основном реализовывалась в чтении исторических романов, и прежде всего цикла романов А. и С. Голон об Анжелике.
   В конце 80-х годов, с началом «наступления» популярной культуры, появились первые книги, отвечающие массовым представлениям о женском чтении. Особым спросом пользовались так называемые «кинороманы», написанные и выброшенные на рынок по следам популярных телесериалов. «Мыльные оперы» в то время были самым новым и поразительным явлением на ТВ, знаком перемен в культурных процессах. «Кинороман» трудно назвать самостоятельным жанром, поскольку читатели обращались к нему, желая продлить и повторить впечатления от сериалов и фильмов. Тогда же российские читатели впервые познакомились и с мировыми бестселлерами «Унесенные ветром» и «Поющие в терновнике». Хотя структура, сюжет, язык, ценности, тематизированные в этих книгах, значительно сложнее любовных романов и не укладываются целиком в формулу этого жанра, сами читательницы выделяют в них прежде всего тематические мотивы «love story».
   Лишь в 90-х годах российские читательницы наконец познакомились с «настоящими» любовными романами. С самого начала аудитории были предложены серийный принцип чтения и определенный статус книг этого жанра. Книги стали выходить в мягких переплетах карманного формата, объединенные простыми знаками серии «Любовные романы» и «Романы о любви». Такие важные составляющие литературного процесса и взаимодействия с читателем, как бестселлер, рекламная «раскрутка» знаменитых авторов и прочие, в данном случае оказались второстепенными.
   За 7–8 лет присутствия на российском книжном рынке жанр завоевал прочные позиции в предпочтениях массового читателя. Любовные романы являются лидерами чтения наряду с детективами, боевиками и исторической беллетристикой.

   Любовные романы, представленные на современном рынке, очень разнообразны. Есть мэтры жанра – такие, как Б. Картленд, продолжающая традиции «розового романа» и использующая в своих книгах формулы приключения и тайны, или Дж. Коллинз, в чьих романах много откровенной эротики, саспенса и проблем бизнеса. Появились так называемые «исторические» любовные романы, в которых любовные истории разворачиваются в контексте определенной исторической эпохи и переплетаются с реальными событиями и лицами (впрочем, эпоха здесь в основном является декоративным фоном, прописанным очень условно и неясно). Публике представлены в рамках жанра разные тематические и стилевые направления, отвечающие различным читательским потребностям и мотивациям.
   Названия серий либо просто указывают на принадлежность к жанру («Романы о любви», «Купидон»), либо размечают внутрижанровое пространство по значимым для читателя критериям, таким как исторический (культурный) контекст («Любовный роман», «Новый Голливуд»), сила эротической составляющей («искушение», «соблазны»).
   И сами названия, и оформление в высшей степени стандартизированы. В названиях преобладает романтическая пафосная экспрессия о «сильном чувстве», «страсти» («И ты полюбишь однажды», «Огонь любви», «Остров мечты»), картинки на обложках воспроизводят масскультовые стереотипы мужской и женской красоты.
   Пока любовный роман единственный массовый жанр, которого не коснулась «патриотическая» тенденция в чтении, выразившаяся в смене предпочтений антуража и героев: на рубеже 80–90-х годов читатели охотнее покупали произведения иностранных авторов, теперь они склоняются к отечественным образцам (это особенно заметно в выборе чтения детективов и боевиков).
//-- Читатели --//
   Любовный роман стал излюбленным чтением широких читательских слоев. Сейчас ядро читателей романа составляют жительницы больших провинциальных городов, респонденты среднего возраста, находящиеся на средних социально-профессиональных ступенях (служащие, рабочие). За годы пребывания на российском книжном рынке его аудитория мало изменилась, можно отметить только включение в нее представителей низкостатусных социальных групп (уменьшилось число специалистов, жителей больших городов, вместе с тем выросла доля пенсионеров, безработных, сельских жителей). Динамику распространения жанра среди читателей можно увидеть в таблице 2.

   Любовный роман – единственный жанр массовой литературы с явно выраженной гендерной проблематикой и, соответственно, женской аудиторией (женщины среди его читателей, по данным ноября 1997 года, составляют 88 %). Детективы и боевики нельзя назвать мужским противовесом любовного романа – их читают 56 % мужчин и 44 % женщин. Вершину читательского хит-парада занимают сейчас романы А. Марининой, пользующиеся одинаковым спросом у читателей обоих полов. Общий тираж ее книг – свыше 13 млн экземпляров, что не уступает лидерам популярности в советское время.
   Более интересным представляются не социально-демографические черты портрета читателей романа, которые, за исключением ярко выраженного гендерного «уклона», ничем не выделяют эту группу из общей аудитории массовых литературных жанров, а их культурные предпочтения (прежде всего в области кино и телевидения). Это позволит определить функциональные корреляты исследуемого жанра, его «окружение» в пространстве массовой культуры.
   Любимые кинематографические жанры читателей любовных романов – комедия (76 %, на 15 процентных пунктов выше средних ответов), мелодрама, фильмы о любви (71 %, в 1,7 раза выше средних показателей), старые советские и зарубежные фильмы (68 %, на 10 процентных пунктов выше среднего), исторические (44 %) и мультфильмы (38 %). Все перечисленные жанры, кроме, может быть, комедии, представляют «женскую» линию в сегодняшней популярной культуре. «Женской» ее можно назвать не только в смысле ориентации на женского зрителя, но и как воспроизводящую значения стабильности, повседневности, консерватизма, душевности и чувства, связанные с женским началом.
   Телевизионные пристрастия аудитории любовного романа – «Тема» (37 %), «Поле чудес» (29 %), «Я сама» (21 %), «Моя семья» (21 %), «Угадай мелодию» (21 %). Эти передачи составляют современный телевизионный мейнстрим. В нем соединяются игровые программы, позволяющие зрителям актуализировать игровые потребности, и ток-шоу, «цепляющие» аудиторию публичным обсуждением «личных» проблем – в основном сложностей и конфликтов, связанных с семейными и половыми ролями. Игровое начало присутствует и в самих сюжетах любовных романов (главная героиня нередко принимает более низкую социальную – профессиональную – роль, «играет» секретаршу, гувернантку, и это служит основой развития сюжета), и в типе взаимодействия читателей с текстом. Ток-шоу объединяет с романами сходная проблематика, но механизмы взаимодействия с адресатом (читателем/зрителем) различны. Какие еще литературные жанры любят читатели любовных романов?

   Особый интерес представляет довольно большая доля читающих классику, что свидетельствует о многослойности современных представлений о чтении: наряду с массовым обращением к легким жанрам сохраняется «старый», заложенный еще в школе взгляд на классику как необходимую составляющую чтения, символ «культурного достояния» и авторитетный источник нравственных и ценностных значений. Читательская аудитория любовного романа, наряду со стремлением к «женским» образцам массовой культуры, воспроизводит и некоторые советские представления о литературе, чтении и т. д.
//-- Чтение романа и особенности читательского взаимодействия с текстом --//
   При описании характеристик чтения любовных романов и особенностей мотиваций различных групп читателей при обращении к книгам этого жанра использовались данные качественных исследований.
   На статус любовных романов для читателей (т. е. какую позицию они занимают на шкале «серьезная – легкая литература» и следующее из этого их место в личной библиотеке, возможность дарения/хранения и пр.) оказывают влияние такие признаки, как возраст и проживание в столице/провинции. В столице «статус» романов определяется и ситуациями чтения (транспорт), и карманным форматом, и бумажной обложкой книг. К ним относятся как к временным, недолговечным изданиям, у них нет статуса книг из личной библиотеки, поэтому их легко отдают, выбрасывают и т. д. Одним словом, для этой категории читателей романы имеют статус pocket-book. У провинциальной аудитории, и особенно у старшего поколения, на любовные романы распространяется старое отношение к книге как к чему-то безусловно ценному, значимому, тому, что можно дарить, хранить и т. д.
   Некоторые читательницы с высшим образованием относят к жанру любовных романов и произведения более серьезной литературы (типа «Поющие в терновнике», «Унесенные ветром», романы Франсуазы Саган и др.). Возможно, это объясняется тем, что вкусы этой группы читателей сформировались 15–20 лет назад, в совершенно отличных от нынешних социокультурных условиях, они ориентируются на «серьезную» литературу и классику. Им легче включать любовные романы в уже привычную для них систему категорий. Эти читательские предпочтения во многом обусловлены общеинтеллигентскими ценностями. Поэтому сейчас, при «наступлении» массовых жанров, интеллигенция и старшая группа читательниц пытается «дотянуть» эти книги до уровня «высокой» литературы. Эта читательская группа все еще не может смириться с утратой ведущей роли в производстве и передаче культурных образцов. «Интеллигентные» читатели не всегда готовы признаться в увлечении чтением любовных романов и часто пытаются дистанцироваться от жанра.
   Качественные исследования показали, что существуют два канала распространения (приобретения) книг – покупка и дар/обмен. Они предполагают различные формы читательского поведения. Первый (покупка) означает собственный свободный выбор, часто сочетается с сознательным «серийным» подходом к чтению романа. Второй (дар/обмен) зависит от коммуникативных связей, обусловлен микросоциальной средой родственников и знакомых, ограничивает индивидуальное начало и сознательный выбор в чтении.
   Можно выделить несколько типов читательских мотиваций в зависимости от возрастных групп. Молодых читательниц (до 25 лет) романы привлекают как проекция любовных мечтаний, как источник представлений о половых ролях: Вот, читаю романы и мечтаю о том, что и у меня будет большая любовь… Для них роман – своего рода «воспитание чувств». Женщины среднего возраста (35–45 лет) читают романы по-другому. Во-первых, для них важнее, чем для молодых, эвадистская функция массовой литературы, бегство от действительности, от повседневной рутины: Любовные романы – это сказки для женщин… Когда я их читаю, я отвлекаюсь от проблем, от дел, отдыхаю душой…
   Во-вторых, в этом возрасте дети вырастают, материнская роль уже не может служить базой для идентификации, и для многих женщин снова выходят на первый план отношения с мужем/партнером. Это период кризиса представлений о половых ролях, и, возможно, при чтении любовного романа действуют определенные идентификационные механизмы. Героине романа, как правило, до 25 лет, в России это брачный возраст, и читательница идентифицирует себя с ней, находя в ее поступках и поведении «правильный», «идеальный» образ женской роли и мысленно исправляя собственное прошлое. Герой по возрасту (35–40 лет) близок мужу читательницы, поэтому ей легко видеть в нем воплощение желаемых мужских качеств, возможно, недостающих у ее реального партнера.
   Для читательниц старшего возраста любовные романы – способ увлечься придуманным миром, поскольку в реальности их жизнь бедна событиями, в этом возрасте у них остается только роль «бабушки».
   В этом смысле их чтение любовных романов подобно смотрению телесериалов, когда события жизни вымышленной семьи/героев заполняют реальную жизнь, становятся для аудитории этого возраста источником обсуждения.
   Отмечавшаяся выше непопулярность и (как следствие) небольшое число «наших» любовных романов, видимо, объясняется специфическим характером представленных в романе конфликтов, образцов и норм и, соответственно, читательских ожиданий. Во-первых, рассматриваемый жанр для отечественной читательской аудитории – «классический» пример эвадизма, в данном случае – женского бегства от действительности семейной роли и связанных с этим проблем, разочарований и т. д. Чем дальше воображаемый мир от повседневности и реалий собственной жизни, тем легче читателю удается «погружение» в фиктивную реальность. В западных романах, как правило, важную роль играет «экзотическое»/природное пространство – остров в южных морях, вилла на побережье, дом в горах и т. д., что значительно усиливает эвадистский эффект. Для российских читательниц и этот «природный» контекст, и условное пространство западного города, и реалии западного среднего класса, на фоне которых разворачивается основной сюжет романа, создают самые благоприятные условия для увлеченного чтения «взахлеб». «Наши» романы содержат довольно много российских реалий и поэтому не позволяют читателю не рассуждая окунуться в созданный автором мир, а напротив, провоцируют рационально-критический взгляд, сравнение с действительностью и т. д. К тому же в отечественных образцах жанра одного из героев (как правило, мужчину) наделяют характеристиками принадлежности к элитным группам, чаще всего к «новым русским», к «творческим профессиям» и т. д. Такой ход кажется не очень эффективным, так как эти определения остаются проблематичными и не являются общепризнанными образцами мужской профессиональной роли.
   В целом любовный роман, помимо фокусирования на образцах гендерных ролей, тематизирует конфликты, актуальные для западного общества 20-летней давности, – «женский» путь к успеху, цена карьеры, выбор между чувством и профессией. Для российского общества на современном этапе модернизации также стали важными такие проблемы, как адаптация женщин к новой социальной ситуации, необходимость сочетания семейной и профессиональной роли и др. В любовном романе читатели находят воображаемое разрешение этих напряжений.

Валерия Стельмах
Современная библиотека и ее пользователи

   Анализ роли современной библиотеки в трансляции литературной культуры и зоны ее действия невозможен вне учета тех принципиальных изменений, которые произошли в библиотечной системе в 90-х годах прошлого века. Важнейшими представляются несколько моментов:
   1. Резкое сокращение библиотечной сети в середине 1990-х годов, что в принципе лишило возможности значительные категории населения пользоваться услугами библиотек. В первую очередь это относится к публичным библиотекам в сельских районах, где в основном прекратили свою работу сельские филиалы Централизованной библиотечной системы (ЦБС), а при отсутствии или сложности транспортного сообщения в глубинке исчезла даже гипотетическая возможность добраться до районной библиотеки. В 2000 году, по сравнению с 1990-м, число публичных библиотек всех ведомств сократилось на 11 тысяч единиц: с 62,2 тысячи до 51,2 [127 - Кузьмин Е.И. Библиотеки в информационной среде // 10 лет, которые потрясли культуру: Очерки культурной жизни России на рубеже веков. М., 2002. С. 222.].
   Процесс свертывания библиотечной сети замедлился после «пикового» периода, пришедшегося на середину 1990-х годов, но не прекратился. Число библиотек продолжало падать: в 1998 году – 52 117, в 2002-м – 50 968.
   2. Сужение границ дифференциации библиотечной системы, которая становится все более аморфной и неструктурированной. Это связано, во-первых, с распадом общественных институтов – держателей собственных библиотечных систем (коммунистическая партия, профсоюзы); во-вторых, с ослаблением или исчезновением библиотек, ориентированных на обслуживание отдельных групп (библиотеки учебных заведений); в-третьих, с прекращением процесса формирования библиотек новых для постсоветской России типов – библиотек отдельных групп (общественных фондов, политических партий и движений, любительских сообществ и др.) и разных форм собственности (коммерческих платных библиотек и др.). Их бурное возникновение в период перестройки давало основание предположить, что в библиотечную сеть будет введено недостающее звено, что сделает всю систему более дифференцированной и плюралистичной [128 - Рейтблат А.И. Общественные библиотеки в России: Современное состояние и перспективы развития // Библиотеки и чтение: Проблемы и исследования. СПб., 1995. С. 118.]. Но этот процесс прекратился по мере замедления темпов общественного развития.
   3. Расслоение библиотечной системы, ее десинхронизация, при которой отдельные сегменты системы, функционировавшие в советское время в едином ритме, обособились, поляризовались и действуют в разных культурных пространствах и в разном культурном режиме. Связующие их звенья или распались, или существенно ослабли. Центральные научные библиотеки, расположенные в столичных городах и ориентированные на обслуживание верхних культурных слоев, отслоились от низовой сети, что угнетающе влияет на систему в целом. Центральные региональные библиотеки не в состоянии развиваться как научные и информационные центры, поскольку вынуждены брать на себя обслуживание низовых категорий читателей. Публичные библиотеки в поселениях малых типов, в полной мере испытывающие на себе все беды современного книжного обращения – недостаточность финансирования, распад системы гарантированного стабильного комплектования, ослабление библиотечных связей, – все чаще начинают сливаться с другими учреждениями (домами культуры, клубами), образуя новый институциональный тип. Возможно, в случае консервирования сложившейся ситуации мы станем свидетелями необратимой трансформации публичной библиотеки, не обладающей ни мощностью, ни устойчивостью крупных структур.
   Именно региональные (публичные и центральные универсальные) библиотеки составляют «тело» библиотечной системы и берут на себя обслуживание основной массы населения, поэтому при социологических замерах они и определяют общую картину использования библиотек и зону их действия.
   Проект «Запросы читателей и библиотека» Фонда «Пушкинская библиотека» и ВЦИОМ-А (сентябрь 2003 года, N=2100 человек) дает возможность корректного сопоставления части полученных данных с аналогичными замерами, произведенными ВЦИОМом по программам Российской государственной библиотеки (РГБ) по той же выборке, что и в 1994 и 1999 годах. Это позволяет видеть динамику изменений в охвате населения библиотечным обслуживанием за последние пять – десять лет.
   По данным государственной статистики, в 1990-х годах произошло резкое снижение этого показателя: в 2002 году библиотеками всех типов пользовались 40 % населения, библиотеками системы Министерства культуры РФ – 39 % (в 1985 году этот показатель составлял 58 %).
   Но общеизвестно, что данные государственной статистики завышены из-за несовершенства первичного учета пользователей. Поэтому показатели репрезентативных опросов являются более надежными и «чистыми». Итак, по результатам опросов, библиотеками всех типов в 1994 году пользовались 21 % населения страны, в 1999-м – 18, в 2003-м – те же 18 %.
   Это означает, что после резкого оттока из библиотек значительной части пользователей, начавшегося примерно в середине 90-х годов прошлого века (после журнального бума, взлета читательской активности и других ярких явлений литературной жизни периода перестройки), объем библиотечной аудитории стабилизировался на уровне 18–20 % взрослого населения и имеет тенденцию к снижению, хотя и не очень резко выраженную.
   Такой показатель государственной статистики, как число пользователей библиотек, также свидетельствует об отсутствии положительной динамики в этой сфере. Существенный рост его наблюдается лишь в центральных детских библиотеках Министерства культуры РФ – 110,6 % в 2002 году по сравнению с 1998-м. Но в центральных юношеских библиотеках это соотношение уже отрицательное – 89,1 %, так же как и в библиотеках сельской местности – 98,5 %. Поэтому суммарный показатель остается практически на том же уровне – число пользователей в библиотеках всех типов в 2002 году составило 99,9 % от уровня 1998-го, в библиотеках Министерства культуры РФ – 102 %.
   О стагнации массовых библиотек или даже тенденциях снижения обращения к ним читателей свидетельствуют и ответы респондентов на вопрос: «Были ли Вы записаны в библиотеку когда-либо?» В таблице 1 сравниваются эти данные с теми, которые были получены в аналогичном замере в 1994 году.

   Как видим, доля тех, кто никогда не пользовался библиотекой, увеличилась за последние десять лет, хотя и незначительно, доля тех, кто ушел из библиотеки, практически не изменилась. Подавляющее большинство покинувших библиотеку составляют люди от 30 лет и старше (77 %), со средним общим и специальным образованием (57 %). Это означает, что библиотека продолжает работать как «перевалочный пункт», обслуживая молодежь – в большой степени это учащиеся, которые не закрепляются в библиотеке, но покидают ее, закончив или прервав учебу. На смену им приходят «новые старые» группы, повторяющие тот же цикл и восполняющие уходящий контингент. Именно таким образом поддерживается баланс. Но высокая динамика обновления аудитории означает, что библиотека не успевает реализовать свои долгосрочные цели по привитию навыков пользования книгой и библиотекой у наиболее перспективных социальных групп.
   Социально-культурных предпосылок для обозримого изменения зоны действия библиотек, с нашей точки зрения, на сегодняшний день нет.
   С одной стороны, рост блокируется общим рамочным процессом падения культурных запросов и интереса к чтению в российском обществе. Среди респондентов читают книги постоянно 26 %, от случая к случаю 40 % и никогда это не делают 34 %. (Сопоставление с данными ВЦИОМа последнего десятилетия возможно лишь с учетом некоторых расхождений в постановке вопросов: в 1994 году художественную литературу ежедневно и не реже одного раза в неделю (постоянно) читали 49 %, практически никогда ее не читали 23 %, в 1998-м эти показатели составляли соответственно 42 и 23 %.)
   С другой стороны, расширение зоны действия библиотек блокируется в связи с замедленными темпами модернизации библиотечной системы, ее расслоением и ограниченными возможностями.
   Характерно изменение иерархии причин, которыми респонденты объясняют свой отказ от записи в библиотеку. С середины 1980-х годов и в последующее десятилетие главным мотивом было «отсутствие в библиотеке нужных мне книг», что воспринималось вполне естественно в ситуации тотального книжного дефицита. Сейчас эту причину назвали лишь 5 % респондентов, не пользующихся библиотеками. Но было бы ошибочным расценивать это как доказательство принципиального улучшения текущего комплектования фондов. Известно, что общий библиотечный фонд страны сократился и в 2002 году составил 96,3 % от уровня 1998-го, поступление печатных изданий в библиотеки Министерства культуры РФ осталось в 2002 году практически на том же уровне и, если бы не существенный рост поступлений в юношеские (128,2 %) и детские (150,3 %) библиотеки, средний показатель обновления фондов снизился бы весьма существенно. К тому же разрушение системы гарантированного обеспечения библиотек литературой и всей книжной дистрибуции «оголило» региональный рынок и усугубило вечную проблему обеспечения читательских запросов.
   Таким образом, количественная незначительность мотива неудовлетворенности библиотечным фондом свидетельствует, скорее всего, об изменении функционального значения библиотеки и о понижении связанных с нею ожиданий: те группы, которые остались в «своей» библиотеке, принимают ее такой, какая она есть, не предъявляя особых требований. Тем более что альтернатива публичной библиотеке есть лишь в республиканских и областных центрах, но и здесь число вариантов весьма невелико. Правда, и сами читатели, судя по их ответам, все меньше нуждаются в разнообразии книжных каналов: число тех, кто ответил «предпочитаю другие источники получения книг», сократилось, по сравнению с 1999 годом, в 1,5 раза (табл. 2). Характерно также, что пользователи демонстрируют высокую степень согласия с предлагаемым им скудным библиотечным ассортиментом: при ответе на вопрос «Какую литературу Вы не можете получить в библиотеке?» 69 % опрошенных (невиданный ранее процент!) сказали, что они находят все, что им нужно.
   Самые значимые мотивы отказа от пользования библиотекой представлены в таблице 2.

Как видим, особенно резко возросло число тех, кто объясняет свой отказ от пользования услугами библиотеки отсутствием времени. Конечно, такие особенности современного образа жизни, как необходимость дополнительного заработка или распространение новых форм проведения досуга, делают бюджет времени современного человека гораздо более жестким. Однако это справедливо лишь по отношению к социально активным и перспективным слоям. Отметим, что 18 % из тех, кто заявил, что у них нет времени посещать библиотеку, составляют люди с начальным и неполным средним образованием, 22 % – с полным средним, 31 % – с профессиональным техническим и лишь 13 % – с высшим и неполным высшим; 28 % этой группы – неработающие. Таким образом, самое распространенное объяснение такого отказа – «отсутствие времени на чтение» – является скорее эвфемизмом, закамуфлированным свидетельством его несущественности, ненужности и неконкурентности, например, по сравнению с телесмотрением, на которое горожане тратят сегодня 29 часов в неделю, что составляет три полных рабочих дня (!) [129 - Зоркая Н.А. Чтение в контексте масскоммуникативной деятельности // Читающий мир и мир чтения: Сб. статей по материалам международной конференции. М., 2002. С. 77.].
Поэтому эти 38 % респондентов отчасти близки к тем, кто открыто и без колебаний признался, что читает мало, библиотека ему не нужна, вообще ничего не читает (31 %). Увеличение этой группы за последние четыре года, пусть даже не слишком резкое, представляется еще одним свидетельством разрушения культурной нормы (как выразился один из респондентов, «оказывается, можно не читать!»). Библиотека стала одной из тех институциональных точек, в которой особенно остро проявились смена ценностных ориентаций, обрыв литературной традиции и разрушение символического статуса чтения.

   Сопоставление этих данных не только с 1999 годом, но и с более ранним периодом свидетельствует о существенных подвижках в структуре пользователей.
   Основу библиотечного контингента традиционно составляли две группы – учащиеся и пенсионеры. В последние десять лет доля последних неуклонно снижается, сегодня они могут быть отнесены к тем категориям, которые уже не являются определяющими для библиотек.
   Но доля учащихся в этой группе продолжает расти, и весьма существенно – их объем уже превысил четвертую часть абонентов. Это объясняется рядом объективных обстоятельств, в числе которых – создание новых типов учебных заведений (лицеев, гимназий, коммерческих вузов), не имеющих своих библиотек, и по-прежнему низкий потенциал сохранившихся библиотек учебных заведений. Необходимость брать на себя обеспечение учебного процесса (опрос комплектаторов, проведенный Фондом «Пушкинская библиотека» в 2003 году, показал, что 73 % библиотек приобретают учебники и учебные пособия для школ и средних специальных учебных заведений, 64 % – сборники шпаргалок по разным предметам, рефератов и учебных сочинений) ведет к примитивизации комплектования и вынужденной трансформации функций универсальных библиотек, что объективно ограничивает возможности их развития как информационных и гуманитарных центров.
   Одновременно продолжает расти доля специалистов, групп с высоким уровнем образования, которым так же, как и учащимся, некуда «податься» – специализированные библиотеки сейчас существуют далеко не во всех республиканских, краевых и областных центрах, не говоря уже о низовом уровне – средних, малых городах, районах, где их никогда не было. Еще хуже обстоит дело со специализированной книжной торговлей, которая сохранилась, по сути, лишь в столичных городах. Удовлетворение спроса специалистов, конкретного и «точечного» по своему характеру, невозможно из-за недопустимо слабого информационного обеспечения рынка – практика «вылавливания» конкретных книг на сайтах специализированных издательств неприемлема для библиотек, специализированные посреднические структуры отсутствуют, распад систем книгообмена и межбиблиотечного абонемента (МБА) из-за высоких почтовых пошлин лишил заинтересованных читателей возможности пользоваться фондами крупнейших научных библиотек как регионального уровня, так и федеральных гигантов (РГБ, РНБ, ВГБИЛ и др.), которые превратились в «московские» или «петербургские» библиотеки и окончательно выпали из системы обслуживания населения страны.
   Таким образом, именно в безальтернативной универсальной библиотеке сошлись в последнее десятилетие в силу обстоятельств подчас противоположные ориентации и запросы разных слоев населения. Полярность двух основных библиотечных групп – учащихся и специалистов (в совокупности это 54 % пользователей), предъявляющих разные требования к профилю комплектования и к организации обслуживания, делает неизбежным углубляющийся внутриотраслевой конфликт: дрейф между разными полюсами библиотечного социума в условиях ограниченного финансирования ведет к неопределенности стратегий развития как публичных, так и универсальных научных библиотек.
   Между тем ответы на вопрос «Какую литературу Вы не можете получить в библиотеке?» свидетельствуют, что пользователи не испытывают по этому поводу особых напряжений: осознаваемый неудовлетворенный спрос минимален в процентном отношении.

   Как видим, самая большая группа (почти 70 %) – это те, кто полностью удовлетворен библиотечным ассортиментом. Этот показатель уже приводился выше, и тем не менее к нему стоит присмотреться внимательнее в связи с его невероятным ростом. Можно было бы предположить, что в эту группу входят в основном люди с невысоким уровнем образования или молодежь с еще не сформированными запросами. Между тем среди респондентов, ответивших таким образом, 45 % составляют люди до 30 лет, 32 % – от 30 до 49 и 23 % – от 50 лет и старше; по образованию это преимущественно респонденты с высшим и незаконченным высшим образованием – 30 %, со средним специальным – 27 % и с общим средним – 26 % (для сравнения: с общим начальным – 10 %, с профессионально-техническим на базе полного и неполного среднего – 8 %). Таким образом, полностью довольные – это образованный слой российской провинции, жители малых городов (29 % в группе), средних городов (22 %) и сел (23 %). Предположение о причине их удовлетворенности библиотекой в связи с использованием других каналов получения литературы также не работает: лишь 20 % всей выборочной совокупности сказали, что покупают книги.
   Налицо резкое сужение культурного горизонта этой ведущей в численном отношении группы, занижение их требований и готовность принять ту «книжную корзину», которую им сегодня может предложить региональная библиотека.
   Среди тех, кто обозначил какие-то области своих нереализуемых запросов, самую большую часть составили те, кто не может найти в библиотеке нужную им специальную литературу и развлекательные («глянцевые») журналы. Но и они в процентном отношении почти не превышают 6–8 % в группе пользователей. Остальные предметные области неудовлетворенного спроса «собрали» 2–5 % голосов (в абсолютных числах – 6–15 человек).
   Это означает, что библиотечный спрос становится все более вязким, стертым, массовидным и слабо дифференцированным.
   Об этом же свидетельствует и картина читательских ориентаций пользователей библиотек в сравнении с данными опроса 1999 года.

   Первое, что очень четко проявляется при соотнесении этих двух хронологических срезов, – это очевидное, в ряде случаев принципиальное, изменение самой структуры спроса при резком снижении практически всех его долей. Исключение составляет сугубо функциональная литература – книги по бизнесу, праву, экономике, энциклопедии и справочники.
   Особенно резко уменьшилась доля обращающихся в библиотеку за советскими романами – с 25 до 9 %. Уточним, что речь в данном случае идет не о великих книгах, возвращенных обществу в период перестройки (М. Булгаков, Е. Замятин, А. Платонов), не о лучшей советской прозе («военной», «деревенской», «городской»), а преимущественно о романах-эпопеях 1980-х годов (П. Проскурин, А. Иванов) и о литературных «тенях» – книгах, не переиздававшихся с 1950–1960-х годов (Г. Николаева, М. Бубеннов, В. Кочетов, Ф. Панферов и т. д.). Реанимация массовой советской беллетристики была характерна в 1990-х годах прежде всего для российской провинции, что стало побочным следствием масштабной акции по сбору книг для региональных библиотек, проходившей под лозунгом «принимаем все». Пик ее пришелся как раз на конец 1990-х.
   Среди других существенных подвижек – уже необратимое падение интереса к «толстым» литературно-художественным журналам. Число пользователей, обращающихся к этим изданиям, сократилось с 23 % в 1999 году до 6 % в 2003-м. Напомним, что сохранение в книговыдаче в 1990-х годах «толстого» журнала было во многом искусственным и являлось результатом программы Института «Открытое общество», финансировавшего библиотечную подписку на эти издания в течение десяти лет. Сейчас подписка резко сократилась, но немногие пользователи это действительно ощутили: только 2 % респондентов пожаловались, что не могут получить «толстые» журналы в библиотеке. Это свидетельствует о практически полном выпадении «толстого» журнала из читательского оборота и столь же полной утрате им своей главенствующей роли в трансляции литературной культуры.
   Наконец, по сравнению с 1999 годом в два раза сократилось число интересующихся книгами о доме, домашнем хозяйстве, ремонте, строительстве, хобби и т. д. Это еще одна примета отмечаемого социологами процесса снижения интенсивности домашних занятий и деперсонализации досуга: среди населения неуклонно растет доля тех, кто «никогда ничего не мастерит, не ремонтирует дома, не играет в какие-либо игры, не шьет, не вяжет, не делает зарядку или гимнастику и пр.» [130 - Зоркая Н.А. Указ. соч. С. 76.].
   Сферой, объединяющей разные группы пользователей, выступает масскультурная литературная продукция. Уже в начале 1990-х годов масскультурные ориентации стали определять картину чтения. Исследование ВЦИОМа и РГБ 1994 года впервые зафиксировало, что опрашиваемые не считали более нужным клясться в любви к классическим образцам, но не колеблясь говорили, что им нужна «легкая книга» для отдыха и развлечения. Впервые эти ответы вполне корреспондировались с данными о реальном читательском спросе. Минимальная степень расхождения между декларируемыми ценностями и поведенческими характеристиками свидетельствовала о принципиальном изменении модели литературной культуры – чтение теряло свою идеологическую нагруженность и знаковость, но приобретало функциональную значимость, характерную для культуры повседневности.
   Все наши исследования показывают, что бытующее в интеллигентском сознании представление о массовой культуре как о достоянии «низов», отсталых, «нищих духом» и малообразованных слоев, мягко говоря, неправомерно – интерес к ней универсален, он смещается в зависимости от типа литературы и жанра, но чаще всего концентрируется в группах с образованием как минимум не ниже среднего.

   В масскультурных ориентациях более очевидны половозрастные различия: любовные романы берут в основном женщины (27 против 2 % мужчин), отечественные и особенно зарубежные детективы и боевики больше привлекают мужчин (22 против 18 % и 23 против 9 % соответственно), среди читателей исторических романов существенно больше людей старшего возраста (тех, кому от 50 лет и старше, – 53 %, до 29 лет – 19 %), молодежь до 29 лет больше интересуется отечественными детективами и боевиками, чем их зарубежными аналогами (12 против 8 %).
   Более характерно другое – интерес к масскультурным жанрам становится все менее персонифицированным. Он концентрируется вокруг таких жанров, как: детективы, боевики; любовный роман; исторический роман; фантастика, фэнтези, которые в течение десяти лет неизменно определяют канву читательских запросов широкой публики. Но единичные авторы и конкретные произведения различаются в этих границах все менее отчетливо.
   В ответах на вопросы «Укажите, пожалуйста, названия и (по возможности) авторов двух-трех книг, прочитанных Вами в последнее время» и «Укажите, пожалуйста, названия и (по возможности) авторов двух-трех книг и/или названия журналов, которые Вы не смогли получить в библиотеке за последние 12 месяцев» самую большую долю составили те, кто и в том и в другом случае ответили «не помню» – 27 и 54 % соответственно. Далее идут те, кто ограничился указанием жанра или типа издания – «детективы и прочее современное», «бестселлеры», «журнал» и т. д.
   Естественно, что по мере привыкания читателя к масскультурной продукции (в период возникновения свободного книжного рынка она стала открытием для публики, пережившей культурный шок от обвального потока ранее неизвестных для нее преимущественно зарубежных образцов массовой культуры) она становится в соответствии с ее природой и функцией все менее индивидуализированной. Читатель воспринимает весь масскультурный репертуар как телелитературный сериал с бесконечным количеством серий и продолжений.
   Поэтому выделить первую десятку наиболее популярных и читаемых авторов, что в предшествующих проектах не составляло особого труда, на этот раз удалось лишь с большой натяжкой – статистические сгущения оказались минимальными.

   Л. Толстой, А. Пушкин и Ф. Достоевский появились в этом списке благодаря программному чтению школьников. Но классики уже нет в приоритетах покупки.
   Среди первых десяти из названных респондентами авторов и книг, купленных в последнее время, упоминались: Д. Донцова, А. Маринина, Т. Полякова, Т. Устинова, А. Черкасов, Стругацкие, Дж. Ролинг, Б. Седов, П. Коэльо, П. Дашкова.
   В течение всей второй половины 1990-х годов самым читаемым «суммарным» автором оставалась А. Маринина. Никакие новые имена не могли поколебать ее рейтинг или хотя бы немного подвинуть на шкале приоритетов. За ней следовал В. Пикуль, нисколько не «пострадавший» от изменения литературной ситуации. Далее шли Дж. Чейз, А. Кристи и Ф. Незнанский. Данные опроса свидетельствуют, что к 2003 году произошла смена кумиров при неизменности жанровой картины чтения: вместо Дж. Чейза, А. Кристи и Ф. Незнанского в списках появились Б. Акунин, Т. Устинова, Т. Полякова, Дж. Ролинг и др.
   Важнейшим звеном в современном механизме успеха является, конечно, тираж. Произведения современных авторов, работающих в другой литературной традиции и недавно появившихся на книжном рынке, имеют тираж 6–8 тысяч экземпляров, что делает для них практически невозможным попадание в фонды региональных библиотек и в читательский оборот. Лидируют авторы, чей суммарный тираж исчисляется миллионами экземпляров, что гарантирует им стабильное присутствие на региональном рынке. Таким образом, тиражная издательская политика выполняет двоякую роль: издатели следуют за читательским спросом и чутко реагируют на его малейшие изменения, в связи с чем рынок позволяет достаточно уверенно судить о читательских ориентациях, но одновременно они закрепляют читательские приоритеты, постоянно поддерживая ограниченный круг королей продаж (табл. 8).

   Однако сопоставление данных свидетельствует, что суммарный тираж при всей его значимости еще не обеспечивает автоматического вхождения писателя в список лидеров. Читательская аудитория демонстрирует в ряде случаев, казалось бы, полную автономность и независимость от издательского рынка. Это результат подключения других усилителей успеха, нередко перекрывающих эффект тиража. Среди таких механизмов – достаточно долгое присутствие на рынке (эффект узнаваемости) и появление медийных вариантов книги, прежде всего – телеэкранизаций. Именно поэтому А. Маринина, тираж произведений которой в 2002 году был в два раза меньше тиража книг Дж. Ролинг, заняла тем не менее второе место в списке рейтингов, а советский «эпопейщик» А. Черкасов, не являющийся широко издаваемым автором, но давно известный читательской аудитории, телеэкранизации по произведениям которого время от времени демонстрируются, уверенно опередил Б. Акунина и П. Коэльо.
   Крупнейшие авторитеты мировой литературной культуры для широкого читателя практически не существуют. В читательском репертуаре отсутствуют писатели, определяющие, по мнению литературного сообщества, современный литературный процесс – лауреаты премий Букера и Антибукера, премий различных журналов, фондов и издательств. Их книги, выходящие тиражом в 5–8 тысяч экземпляров, в ситуации разрушенной системы книгораспространения и торговли, по определению, не могут быть представлены даже в центральных региональных библиотеках и обрести хотя бы сколько-нибудь широкую аудиторию. Среди выделенных критиками и отмеченных премиями авторов респонденты упомянули (единичные упоминания) лишь тех, кто давно присутствует на книжном рынке и постоянно издается (Вен. Ерофеев или В. Пелевин, а также В. Сорокин, которому сделали хорошую рекламу протестные акции «Идущих вместе»).
   Итак, трансформации института библиотек, устойчивого и нечувствительного к изменениям, сохранившегося благодаря этому в самый критический период распада социальных структур, затронули в последнее десятилетие его ценностные и функциональные основания. Библиотеки, будучи по своей природе посредниками и медиаторами, оказались вне необходимого им системного пространства, распавшегося вместе с режимом и его социальными институтами (системы организованного книжного обращения и комплектования, системы трансляции культуры, образования и продвижения литературных образцов). Это привело к структурным и функциональным изменениям самой библиотечной системы – ее расслоению, обрыву внутрисетевых связей и обособлению ее сегментов.
   Полученные показатели пользования библиотекой (18 %), книгопокупки (20 %) и регулярности чтения книг (26 % постоянных читателей) позволяют в совокупности определить объем современной читающей аудитории на уровне 20 % взрослого (от 18 лет) населения страны. Это та часть публики, которую можно считать включенной в литературную культуру. Коэффициент падения, по сравнению с первой половиной 90-х годов прошлого века, составляет – 1,5.
   Стабилизация охвата населения библиотечным обслуживанием в течение десяти лет на уровне 18–20 % (коэффициент падения – 2) означает отсутствие точек роста, и положение является во многих отношениях критическим. Дальнейший отток пользователей поставит под угрозу само существование низовой библиотечной сети (село, район, малый город), содержание которой уже сейчас становится для региональных администраций нерентабельным. В этом случае институт библиотек превратится в элемент сугубо городской культуры (на уровне крупных мегаполисов и региональных центров), жители поселений других типов могут быть полностью отрезаны от библиотечных каналов. В этом смысле возрождение передвижных форм обслуживания было бы в высшей степени актуальным. Но после исчезновения в начале 1990-х годов из библиотек машин, занимавшихся доставкой книг в населенные пункты, на всю страну существует лишь один оборудованный на современном уровне библиобус (Волгоградская область), да и этот проект был осуществлен лишь благодаря поддержке Института «Открытое общество».
   Публичные библиотеки, действующие в ситуации общего падения культурных потребностей и читательской активности, ориентируются на все более обобщенные и упрощенные запросы пользователей. Профессиональные ценностные представления о библиотеке как о репрезентанте высокой культуры размываются под давлением снизу.

Семья, повседневная жизнь

Елена Джагинова
Повседневная жизнь России, 1990–1994

   Обыденная жизнь сравнительно недавно стала привлекать внимание исследователей. В конце 60-х – начале 70-х годов возникло и стало быстро набирать авторитет целое направление в социологии: социология повседневности или социология повседневной жизни (Alltagssoziologie, everyday-life sociology), опиравшееся на этнометодологию или феноменологию. Позднее интересом к повседневности «заразились» историки, культурологи, педагоги, психологи и др. Предметом изучения к концу 70-х и в 80-х годах были уже не только ритуалы социальности, но и экономические отношения, нормы питания, одежды, обращения с техникой, поведения в школах, больницах и пр. Сегодня социология повседневности – одно из наиболее влиятельных течений в социальных науках.
   В отличие от «большой истории» – политики, войн, национальных движений, социальных катаклизмов – эту сферу характеризуют микрособытия в семье, на работе, в среде близких или хорошо знакомых людей. Их размеренность, рутинность, цикличность или повторяемость в конечном счете определяет стабильность всего общества.
   В известном смысле повседневность можно назвать квинтэссенцией социальной жизни, потому что именно здесь сходятся силовые линии разных социальных институтов и процессов. Связывая различные формы и типы социального действия (экономику, культуру, мораль, политику, развлечения и т. п.), повседневность является своеобразным измерением или плоскостью рассмотрения общества, его социальной материи. По ней мы в первую очередь судим о разных странах и цивилизациях. Но именно этот общий план особенно труден для изучения. Традиционные социальные исследования описывают какую-то отдельную сферу социального поведения или организации жизни, неизбежно игнорируя все прочие или отвлекаясь от них. Возможность же синтетического рассмотрения требует особых теоретического языка и методов интерпретации, которые, как можно надеяться, со временем будут выработаны наукой. Для исследователей в нашей стране оно приобретает еще большую значимость, поскольку позволяет ставить вопрос о глубине социальных трансформаций, идущих с конца 80-х годов.
   В данной работе предпринимается попытка зафиксировать, хотя бы чисто количественно, формы повседневного поведения людей, описать регулярность и устойчивые распределения времени и занятий, которым отдаются люди. Можно предположить, что последующая работа даст более развернутую интерпретацию зафиксированным здесь явлениям.
   В мае 1994 года ВЦИОМ повторил исследование 1990 года «Социальная активность и потребление». По репрезентативной российской выборке было опрошено 1600 россиян старше 15 лет. Целью опроса было: установить, как часто люди читают газеты, журналы, книги, ходят в магазины, занимаются с детьми, развлекаются, общаются друг с другом, работают на приусадебном участке и т. д. – все то, чем наполнена жизнь россиян помимо работы.
   Помимо занятий, характерных для людей обоих полов, таблица 1 демонстрирует распределение мужских и женских занятий, сложившихся в российском обществе. И мужчины, и женщины практически с равной интенсивностью каждый день смотрят телевизор и слушают радио, ходят в продуктовые магазины, работают в садах и огородах, читают газеты и книги и слушают магнитофонные записи и грампластинки. При этом женщины значительно больше времени, чем мужчины, посвящают детям (в среднем в 1,5 раза, т. е. на 28 %), почти вдвое чаще ходят в промтоварные магазины и в 12 раз чаще вяжут и шьют. Мужчины, в свою очередь, втрое чаще занимаются ремонтом, что-то мастерят, делают по дому, в полтора раза чаще занимаются спортом и повышают свою профессиональную квалификацию, вдвое чаще играют в карты и шахматы и посещают спортивные зрелищные мероприятия.
   Набор рутинных занятий в сильной степени определяется не только мужскими и женскими ролями, но и брачным статусом респондентов. В зависимости от того, состоит ли человек в браке, разведен, является вдовцом или никогда не был женат (замужем), складывается ряд обыденных «сценариев» с более или менее устойчивыми и предсказуемыми сценариями основных занятий.

   Холостые мужчины (никогда не состоявшие в браке) читают журналы чаще, а газеты – реже, чем кто бы то ни было. В свою очередь, они гораздо меньше (в 1,6 раза), чем незамужние женщины, склонны к чтению художественной литературы (ничем в этом не отличаясь от женатых мужчин). В области телесмотрения эта группа демонстрирует «норму», а в сфере радиослушания – сниженный интерес, по сравнению со средним. Эта группа в свободное от работы время (если они работают) целиком погружена в сферу «игрового» общения и занятий, проводя значительную часть времени в компании друзей и подруг.
   В большинстве своем эти мужчины живут вместе со своими родителями, которые выполняют большую часть домашней работы – покупают продукты, готовят и т. п.
   Незамужние женщины – основные читательницы художественной литературы и журналов, меломанки (они слушают пластинки и кассеты почти так же часто, как и холостые мужчины). Практически они во всем (кинотеатры, друзья, спортивные зрелища, бары и дискотеки, любительский спорт и профессиональный рост) воспроизводят, а в некоторых случаях превышают уровень активности неженатых мужчин. Это относится к музицированию, туризму и межличностной коммуникации. По всей вероятности, именно в этой группе зарождается такое специфически «западное» времяпрепровождение, как разглядывание витрин, посещение магазинов не ради покупок. Незамужние женщины посещают промтоварные магазины в пять раз чаще, чем в среднем, т. е. чаще, чем кто бы то ни было. А поскольку эту группу нельзя назвать высокодоходной, то покупки совершаются реже, чем походы в магазины. Можно предположить, что в рассматриваемой группе формируется привычка обходить магазины, прицениваться, смотреть, что носят, и при этом получать удовольствие.
   Набор повседневных занятий людей семейных не дифференцирован по полу. Это прежде всего дети, дача, сад и огород, хотя, конечно, женщины больше вяжут и шьют, чаще ходят за продуктами, а мужчины работают по дому и посещают спортивные зрелища.
   Разведенные мужчины (среди которых существенно больше молодых) возвращаются к образу жизни, который они вели до брака, а также начинают (в семь раз чаще, чем в среднем) посещать политические мероприятия и заниматься спортом (примерно раз в два месяца).
   Жизнь разведенных женщин, у которых остаются дети, сочетает традиционно семейную обыденность и элементы жизни «независимой». Так, они чаще, чем кто-либо другой, посещают театры и концерты: с такой же интенсивностью, как и незамужние женщины, ходят в кино и принимают гостей, но при этом уделяют детям столько же времени, сколько и женщины замужние.
//-- Три возраста российского мужчины --//
   До 30 лет. Эта возрастная группа ведет жизнь, характеризующуюся свободой действий, наполненную, помимо зарабатывания денег, всяческими удовольствиями. Много смотрят телевизор и слушают радио. На третьем месте по частоте – слушание пластинок и магнитофонных записей (чаще, чем один раз в три дня), встречи вне дома с друзьями (один раз в три дня). Один раз в четыре дня молодые мужчины посещают продуктовые магазины. Значительно реже, чем мужчины старших возрастных групп, молодые читают газеты и книги. Один раз в пять дней занимаются детьми, раз в шесть дней трудятся на родительских дачах, раз в неделю ходят в гости и принимают гостей, с такой же частотой занимаются сексом и спортом, играют в карты и шахматы. Эта группа активнее других посещает бары и дискотеки, кинотеатры и рестораны, спортивные мероприятия. Один раз в три-четыре недели молодые мужчины музицируют (скорее всего, бренчат на гитаре), не ведая, что их ждет по пересечении тридцатилетнего рубежа. А ждет их вот что.
   От 30 до 50 лет. Еще более активное телесмотрение и радиослушание, занятия с детьми один раз в три дня, более активное чтение газет и посещение продуктовых магазинов (один раз не в четыре, а в три дня). На один день в неделю больше отнимает работа в саду и на огороде. На смену фонотеке приходит библиотека и чтение книг (чуть чаще, чем раз в четыре дня). Время, которое занимает любовь и секс, то же, что и раньше, но встречи с друзьями вне дома случаются вдвое реже (раз в неделю), а походы по гостям – уже не раз в неделю, а раз в почти три недели. Мужчины в этом возрасте больше времени проводят дома, мастеря по дому не реже раза в неделю. Промтоварные магазины посещают раз в десять дней. Реже играют в шахматы и карты. Так же ходят на спортивные зрелища. Примерно столько же времени отводится на чтение профессиональной литературы, посещение технических выставок, курсов и т. п., что связано со сферой работы. В жизни этой возрастной группы в 16 раз меньше походов в бары, вдвое реже посещения кинотеатров. Редки и выходы в театры и на концерты (раз в два месяца). Гитары, столь привлекающие молодых, у зрелых мужчин пылятся в углу или переходят к детям (только раз в год удается поиграть).
   Старше 50 лет. Телевизор смотрят по-прежнему часто, но все больше склоняются к радио. Жадно читают газеты. Треть свободного времени отнимает сад и огород, а еще треть – походы по продуктовым магазинам. Все остальные виды активности как бы затухают. Остаются книги – раз в пять дней, дети (внуки) – раз в шесть дней, починки домашней утвари – раз в неделю, секс – раз в 12 дней. Уходит общение, с друзьями вне дома встречаются раз в три недели, а в гости ходят и принимают гостей и того реже – раз в месяц. Продолжают читать журналы, но редко – раз в три недели, и с такой же частотой заниматься спортом (видимо, бег трусцой, лыжи т. п.). Играют в шахматы раз в месяц. С той же интенсивностью, что и 30–50-летние, ходят на спортивные мероприятия. Практически не ходят в кино, рестораны, в театры и на концерты, не играют на музыкальных инструментах, не фотографируют и не рисуют, не путешествуют и не посещают политические митинги.
//-- Три возраста российской женщины --//
   До 30 лет. Активные телезрительницы и радиослушательницы, посетительницы продуктовых магазинов. Раз в три дня занимаются детьми и почти так же часто слушают магнитофонные записи. В полтора раза чаще, чем молодые мужчины, читают художественную литературу и с той же интенсивностью просматривают газеты. Реже, чем сверстники, встречаются вне дома с друзьями, но чаще принимают гостей. Вдвое чаще, чем сверстники, посещают промтоварные магазины. Немного чаще, чем раз в четыре дня, работают в саду и на огороде. Раз в восемь дней вяжут или шьют, столько же времени уделяют спорту. Любовью занимаются раз в десять дней. С такой же частотой повышают свою профессиональную квалификацию. Раз в две недели играют в карты или шахматы. Два раза в месяц читают журналы. Раз в три недели музицируют, ходят в бары и на дискотеки. Раз в месяц им приходится самим что-то чинить в доме или заниматься ремонтом квартиры, десять раз в году ходят на спортивные мероприятия и так же часто – в кинотеатры. Раз в два месяца фотографируют, рисуют, ходят в туристические походы, рестораны, раз в сезон посещают театры и концертные залы.
   От 30 до 50 лет. В этом возрасте женщины продолжают уделять значительное время телевизору, радио, продуктовым магазинам и детям. Но утехи меломанов слегка вытесняют сад и огород, а книги уступают место газетам. Все же на удивление много женщины в этом возрасте продолжают слушать пластинки и магнитофонные записи. Почти так же часто, как и более молодые, женщины встречаются с друзьями вне дома (раз в пять дней). Чуть реже, чем молодые, посещают промтоварные магазины (раз в шесть дней). Раз в неделю занимаются сексом. Вязание и шитье занимает сравнительно немного времени (раз в восемь дней). Раз в 12 дней принимают гостей, раз в две недели повышают свою профессиональную квалификацию. Журналы читают с той же интенсивностью, что и рассмотренная выше группа. Спортом занимаются почти в три раза реже, чем молодые. Вдвое реже играют в карты и шахматы, посещают кинотеатры. В этом возрасте забывают о музыкальных инструментах (три раза в год), хотя все же музицируют чаще, чем ровесники-мужчины. Редки посещения театра и концертов, участие в спортивных мероприятиях, тем более такое времяпрепровождение, как бары, дискотеки, турпоходы, рестораны. Мало кто фотографирует и рисует.
   Старше 50 лет. Смотрят телевизор по-прежнему много, все чаще слушают радио. Реже, чем женщины других возрастов, ходят в продуктовые магазины. Так же, как и их ровесники-мужчины, работают в саду и огороде. Реже, чем 30–50-летние, читают газеты, реже занимаются с детьми, читают художественную литературу. Чаще, чем женщины других возрастов, вяжут и шьют. Интимные отношения – раз в девять дней. Один раз в десять дней ходят в промтоварные магазины. Раз в 20 дней встречаются с друзьями вне дома, так же часто принимают гостей. Но занимаются спортом не намного реже, чем более молодые (30–50-летние). Вдвое реже, чем женщины других возрастов, читают журналы, слушают пластинки и магнитофонные записи. Практически никогда не играют в шахматы и карты, не ходят на спортивные мероприятия, в турпоходы, кинотеатры, театры, в бары и на дискотеки, в рестораны, не играют на музыкальных инструментах, не фотографируют и не рисуют.
   «Обыденные» занятия, описанные здесь, заметно дифференцируются в зависимости от уровня урбанизации, образования респондентов. Крупные города аккумулируют более образованное население. Так, постоянное чтение книг (один раз в каждые четыре дня, т. е. около 90 дней в году) характерно для всего городского населения; в селе книгам уделяют почти вдвое меньше времени (см. табл. 2). В то же время в селах работа на приусадебных участках, в саду, огороде требует почти в восемь раз больше времени, чем в Москве и Петербурге (сельские жители проводят за этим занятием буквально полжизни, т. е. каждый второй день). В Москве же огородники трудятся на своих дачах соответственно в среднем раз в две недели. В крупных городах этому уделяют времени почти втрое больше, чем в Москве и Петербурге, но и одновременно втрое меньше, чем в селах (60 дней в году, или один день из каждых шести). Что касается средних и малых городов, здесь в саду работают чаще, чем в мегаполисах, но реже, чем в селах (соответственно 109 дней в году против 60 дней в крупных и 181 – в селах). Занятия спортом – привилегия столичной «цивилизованной» публики, в меньшей степени вообще горожан, о чем свидетельствует 44 дня, отданных этому виду активности в Москве и Петербурге, 28 дней в крупных городах и 20 дней в году – в малых и средних. Несколько неожиданно выглядит 24 дня, посвящаемых спорту жителями села.

Если говорить о коррективах, которые вносит в сценарий обыденных занятий образование, то очевидно, что это в основном различия цивилизационные: частота чтения книг, посещение промтоварных магазинов и занятия спортом, поскольку потребление СМИ в условиях бума массовой культуры носит тотальный характер и мало различается в разных группах.

//-- Тренды и прогнозы, 1990–1994 --//
   Телесмотрение не изменилось с 1990 года. Но аудитория ТВ с 1990 года понесла некоторые потери в группе до 30 лет (и мужчин, и женщин).
   В свою очередь, больше стали смотреть телевизор в возрастной группе от 30 до 50 лет, а в группе старше 50 лет телесмотрение осталось на прежнем уровне. В дальнейшем аудитория ТВ будет аккумулироваться в группе людей среднего возраста (30–50 лет), стариться за счет оттока из числа телезрителей группы молодых.
   Радиослушание несколько снизилось (в среднем 1,07 раза). Несмотря на то что число дней, посвященных радиослушанию, возрастает в старших возрастных группах, частота радиослушания с 1990 года выросла среди мужчин, особенно в возрасте до 30 лет, и в меньшей степени – в группе мужчин старше 50 лет. Это результат появления и деятельности новых радиостанций.
   Посещение продуктовых магазинов. С 1990 года время, затрачиваемое на это, сократилось в среднем в 1,25 раза (возможно, это произошло благодаря исчезновению дефицита товаров и очередей). Спад идет в основном за счет мужчин до 50 лет, поскольку женщины старше 50 лет посещают продуктовые магазины практически так же часто, как и в 1990 году. В целом это занятие становится все более и более женским.
   Дети. Время, проводимое россиянами с детьми, практически не изменилось. Причем если женщины до 30 стали проводить с детьми больше времени, то мужчины, особенно в возрастных сегментах до 30 и после 50 лет, – значительно меньше времени.
   Сад и огород. По сравнению с 1990 годом россияне в среднем стали уделять саду и огороду в 1,13 раза больше времени. В два раза чаще, чем четыре года назад, в огороде стали работать мужчины до 30 лет, и в 1,6 раза чаще – женщины до 30 лет. Одно из возможных объяснений этому – массовая раздача земельных участков (6 соток) вокруг городов, имевшая место в последние два-три года.
   Чтение газет сократилось, по сравнению с 1990 годом, в среднем в 1,75 раза. Особенно упал уровень чтения газет среди мужчин до 50 и женщин старше 50 лет (еще одно подтверждение спада политической активности).
   Чтение художественной литературы. Общий уровень возрос в (среднем в 1,35 раза, особенно среди женщин старше 30 лет [почти в 1,7 раза]). Одна из причин – расширение репертуара «дамской» литературы.
   Чтение журналов с 1990 года в среднем упало в четыре раза. Сокращение аудитории журналов обусловил наиболее резкий отток читателей в возрастной группе старше 50 лет (как женщин, так и мужчин, ставших читать в пять раз реже).
   Слушание пластинок и магнитофонных записей незначительно возросло в основном за счет женщин до 50 лет, причем в возрастной группе от 30 до 50 лет – в полтора раза.
   Посещение промтоварных магазинов упало в среднем в 1,8 раза в основном за счет женщин старше 50 лет (втрое реже посещают промтоварные магазины, чем в 1990 году) и мужчин того же возраста (вдвое реже).
   Межличностная коммуникация ориентирована на дом, ввиду отсутствия разветвленной инфраструктуры досуга, дороговизны этого вида услуг, отсутствия средств, несформировавшейся культуры внедомового общения. Так, гостей принимают несколько чаще, а выбираются в город и на природу – реже, чем в 1990 году. Частота посещения баров и дискотек возросла среди женщин до 30 лет, в этой же группе стали вдвое чаще фотографировать и рисовать, ходить в турпоходы, втрое чаще посещать рестораны.
   Домашние хлопоты. В 1994 году женщины шили и вязали в среднем чуть чаще, чем в 1990 году, а мужчины занимались ремонтом и мастерили по дому в среднем так же, как и четыре года назад. При этом чуть чаще вязали и шили женщины до 30 лет и старше 50 лет. В 1,3 раза чаще мастерили по дому мужчины до 30 лет.
   Любительский спорт. В 1994 году в среднем занимались спортом так же часто, как и в 1990-м. Меньше времени, по сравнению с 1990-м, стали уделять спорту мужчины до 30 лет и старше 50 лет. Участили занятия спортом в 1,4 раза женщины до 30 лет, а также (но в значительно меньшей степени) женщины постарше.
   Посещение спортивных мероприятий, зрелищ. В 1994 году в среднем спортивные мероприятия посещали с той же частотой, что и в 1990 году. Внутри групп, однако, произошли некоторые изменения. Так, в 3,3 раза чаще стали посещать спортивные зрелища женщины до 30, в три раза чаще – мужчины старше 50 лет и в 2,5 раза чаще – мужчины от 30 до 50 лет.
   Повышение профессиональной квалификации. В 1994 году повышению профессиональной квалификации в среднем, по сравнению с 1990 годом, уделяли времени в 1,7 раза меньше. Причем мотивы профессионального роста ослабли у мужчин до 50 лет, а приобрели их, как это ни странно, мужчины старше 50 лет (в 1,4 раза чаще) и женщины от 30 до 50 лет (в 1,6 раза чаще). Скорее всего, изменения в этой сфере произошли в результате развала системы бесплатного повышения квалификации, дороговизны и неразвитости новой системы профессионального обучения.
   Настольные игры (карты, шахматы, лото и т. д.). C 1990 года время, уделяемое досугу этого рода, в среднем сократилось в 1,4 раза. Это произошло во всех половозрастных группах (особенно среди женщин старше 50), однако женщины от 30 до 50 лет стали в 1,22 раза чаще играть в эти игры.
//-- Выводы --//
   Таким образом, общий характер и структура повседневных занятий за четыре года не изменились. Однако очевидны некоторые качественные сдвиги, позволяющие наметить общие тенденции и построить ряд прогностических гипотез.
   1. Снижается общий уровень неизбирательного потребления информации. Телесмотрение, чтение газет и радиослушание становится сферой все более тщательного выбора. Личное время дорожает, и особенно у мужчин до 30 лет.
   2. Соответственно эта группа частично «выпадает» из повседневной рутины начала 90-х. Более значимыми становятся роли добытчика, кормильца, предпринимателя, «человека, который крутится» и потому нуждается в разнообразной рекреации (в сфере потребления и досуга). Отсюда и прагматичный подход к потреблению информации, выраженный особенно ярко в этой группе.
   3. Формирование группы «суперпотребителей» (молодых, и особенно молодых мужчин) сопровождается сокращением уровня потребления в старших возрастных группах (после 50 лет), главным образом – женщин. Однообразие и замкнутость их жизни, отсутствие путей релаксации, ограниченность потребительских и других социальных ресурсов (здоровья, образования, энергии, честолюбия и т. п.), по всей вероятности, должны сопровождаться накоплением межличностной агрессии, которая не находит своего выхода из-за невозможности ее компенсации или смягчения на нынешнем этапе.
   4. Идет дальнейшее разграничение мужских и женских ролей. Женщины ориентированы на дом, семью, детей; мужчины – центробежно, из дома, на заработки, на друзей, на дело.

Валентина Бодрова
Насилие в семье

   Проблема насилия в семье появилась в стране не сегодня, но в бывшем СССР она относилась к числу «закрытых» тем. Поэтому кроме как среди экспертов в милиции и, возможно, работников ЗАГСов, где фиксировались причины разводов, она не была предметом обсуждения, анализа и тем более достоянием общественного мнения.
   Демократизация общества позволила снять завесу «закрытости» с проблемы насилия в семье. В опросе женщин, который проходил в январе – марте 2000 года в Великом Новгороде, Перми и Березниках (N=3900 человек), у женщин в возрасте 15–44 лет выяснялось, подвергались ли они насилию в семье, каковы его виды, распространенность этого явления в зависимости от социально-демографических характеристик респонденток и каково было их собственное ответное поведение по отношению к мужу или партнеру. Условно виды насилия были разделены на четыре группы в зависимости от степени тяжести – от угроз избиения до угроз ножом или другим видом оружия.
   Среди опрошенных респондентов всех трех городов почти каждая пятая женщина подвергалась насилию со стороны партнера (это были угрозы ударить ее или швырнуть в нее какие-либо предметы и т. п.); каждая седьмая сообщила, что партнер применял по отношению к ней физическое насилие: толкал, пинал, давал оплеуху, а еще каждую десятую женщину партнер пинал ногами, бил кулаками и каждой двадцать пятой опрошенной женщине партнер угрожал ножом или другим видом оружия.
   В ответах всех женщин, подвергшихся домашнему насилию, прослеживаются две тенденции. Первая: число потерпевших снижается по мере усиления угрозы физического воздействия. Вторая: в старших возрастах число женщин, подвергавшихся насилию, больше, чем у молодых.
   В каждом из трех городов девяти женщинам из десяти (из числа тех, кто ответил на соответствующий вопрос) партнер грозил, что ударит или швырнет в них какие-либо предметы. Молодые женщины из г. Березники в возрасте до 24 лет почти в пять раз реже подвергались этому виду насилия по сравнению с женщинами 35–44 лет; в Перми – в 4 раза реже, а в Великом Новгороде – в 3 раза реже. Более серьезному виду насилия, такому как избиение кулаками, пинание ногами и т. п., подвергалась каждая вторая ответившая женщина во всех трех городах, причем молодые женщины до 24 лет, проживающие в г. Березники, почти в 5 раз реже, чем женщины в старшем возрасте (35–44 года); в Перми и Великом Новгороде это соотношение составило 1 к 4 (табл. 1).
   Подтверждается пословица «Бьет, значит, любит». Среди ответивших женщин, которые подвергались тем или иным видам насилия, наиболее высока доля замужних. Женщины, живущие в гражданском браке, в целом существенно реже, чем замужние, подвергались насилию со стороны партнера. При этом, однако, отмечаются значительные различия по городам, где проходил опрос. В г. Березники они в 1,5 раза реже, чем замужние, подвергались угрозам побоев, в Перми – в 2 раза и в Великом Новгороде – в 2,6 раза реже. В Березняках женщины, живущие в гражданском браке, реже, чем замужние женщины, подвергались побоям и т. д. В то же время им несколько чаще, по сравнению с замужними женщинами, угрожали ножом или другим видом оружия. В Перми положение этих двух групп женщин отличается более существенно по сравнению с Березниками: женщины, состоящие в официально зарегистрированном браке, в 1,4 раза чаще, чем женщины, живущие одной семьей с партнером, но официально не зарегистрированные, подвергаются побоям со стороны мужа, и им почти в 2 раза чаще, чем живущим в незарегистрированном браке, приходится сталкиваться с угрозой со стороны мужа ножом или другим оружием. Еще более резко это проявляется в Великом Новгороде. Пожалуй, только разведенные женщины во всех городах подвергаются большему насилию со стороны партнеров или бывших мужей, чем замужние: им чаще, чем замужним, угрожают оружием или ножом.

   Как показали результаты опроса, образование – важный фактор, оказывающий влияние на поведение как самих женщин, так и их партнеров в их взаимоотношениях. Мужчины, имеющие высшее или незаконченное высшее образование, ведут себя сдержаннее по отношению к жене или партнерше: только каждый четырнадцатый в Великом Новгороде и Березниках и каждый седьмой в Перми угрожал женщине ножом или другими видами оружия.
   Женщины, опрошенные в трех городах, имеющие высшее образование, реже других женщин подвергаются различным видам насилия, включая угрозы ножом и другим оружием. За ними следует группа женщин, имеющих низкий уровень образования. В то же время каждые восемь мужчин из десяти со средним или средним специальным образованием в Великом Новгороде и Березняках (в Перми – каждые шесть из десяти) позволяли себе в отношении женщин насильственные действия, угрожали ножом или другим оружием.
   Особенно часто подвергаются насилию женщины, живущие в отдельных квартирах, причем настораживает высокий уровень наиболее тяжелых угроз или форм насилия, совершаемых мужчинами – мужьями/партнерами по отношению к женщинам. Видимо, отсутствие «посторонних» осуждающих взглядов позволяет мужчинам «распоясываться» в своих действиях. Женщины, живущие в собственных домах, подвергаются насильственным действиям во много раз реже, чем те, кто живет в отдельных квартирах: в Березняках это соотношение составляет 1 к 10; в Перми – 1 к 6 (в Великом Новгороде не зафиксированы случаи угроз женщинам ножом или другим видом оружия).
   Совместная жизнь с родителями также уменьшает вероятность насильственных действий со стороны мужа/партнера.
   Женщины помнят, что с ними случилось не только в текущем году, но и даже пять и более лет назад. В прошлые годы (по сравнению с последними 12 месяцами) чаще им угрожали ножом или другим оружием. Об этом говорили все женщины во всех трех городах. Соотношение частоты наиболее жестких форм насилия в течение последних 12 месяцев и 5 и более лет назад составляет 1 к 2,3 в Березниках и Перми, в Великом Новгороде – 1 к 2,2.

Исследование не зафиксировало какой-либо зависимости частоты случаев насилия и занятости женщин. Единственное отклонение в Великом Новгороде – по сравнению с предыдущим трехлетним периодом произошел «взрыв» самых опасных видов угроз насилия в среде работающих женщин: их частота возросла в 3,5 раза; в то же время неработающим женщинам в течение последних 12 месяцев угрожали оружием в 2,4 раза реже, чем в предыдущие один – три года (табл. 3).
По мере увеличения числа детей акты агрессии со стороны мужчины становятся реже. В целом по всем городам в семьях с двумя детьми частота актов насилия уменьшается по сравнению с семьями, имеющими одного ребенка. Более существенное снижение частоты насилия наблюдается в семьях с тремя и более детьми по сравнению с семьями, имеющими одного ребенка: в Великом Новгороде насилие в виде угрозы оружием в этом случае уменьшается почти в 5 раз, в Березниках – в 3 раза, в Перми – в 6 раз.

В опросе очень мало женщин ответили, что они употребляют алкоголь каждый день или почти каждый день. Чаще всего ответившие женщины отмечали, что распитие алкогольных напитков случается 1–3 раза в месяц, часть из них употребляет алкоголь 1–2 раза в неделю. Есть определенная связь между алкоголем и насилием. Чаще других подвергаются разным видам насилия женщины, употребляющие алкогольные напитки 2–3 раза в месяц (Пермь) или реже (Березники и Великий Новгород, см. табл. 3 для трех городов). Для выпивающей женщины угроза со стороны трезвого мужа/партнера более высока, чем со стороны выпившего мужчины (табл. 4). Этот вывод требует уточнения или более детального изучения.

На вопрос «Если Вашей подруге угрожали или она была жертвой домашнего насилия, куда бы Вы ей посоветовали обратиться, чтобы ей помогли?» все женщины во всех трех городах, где проходил опрос, независимо от их возраста, семейного положения и образования, посоветовали обратиться в милицию (от 58 % в Великом Новгороде и Перми до 63 % в Березниках). Чем женщины старше, чем чаще они называют милицию в качестве учреждения и места, где можно получить помощь в случае домашнего насилия. Каждая пятая женщина, проживающая в Великом Новгороде и Перми, и каждая шестая в Березниках после милиции называли «кризисный центр» как место, где могут помочь. Следует отметить: несмотря на то что кризисные центры стали создаваться в России достаточно недавно, только в годы перестройки, они завоевывают заслуженное доверие у женщин. В ответах на вопрос анкеты чаще всего советовали обратиться в кризисные центры именно молодые женщины. На третьем месте в ответах стоит больница, далее – женская консультация. Реже всего женщины упоминали частные кабинеты, так как эта система не столь развита в российской глубинке. Необходимо отметить, что каждая девятая женщина в Березниках и каждая десятая в Великом Новгороде и Перми затруднились что-либо посоветовать женщине, которая подверглась насилию дома.

Портрет женщины, подвергающейся насилию дома, будет таков: замужняя женщина, в возрасте от 35 до 44 лет, имеющая среднее или среднее специальное образование, живущая в отдельной квартире, это будет чаще работающая, чем неработающая (в Перми и Великом Новгороде, в Березниках – неработающая), с одним ребенком, редко выпивающая.

Александр Голов, Алексей Гражданкин
Сквозь призму жизненных принципов

   Человек не просто живет, но и осознанно проживает свою жизнь. Подразумевается, что он руководствуется некими ценностями, принимает определенные жизненные решения и реализует их.
   Принципы принятия жизненно важных решений и жизненные правила человека – это постоянные отправные начала для его решений и действий, возвышающие человека над обстоятельствами, меняющимися внешними условиями его жизни и стабилизирующие ее ход. Одни из подобных принципов являются для человека более важными, другие – менее важными, отступающими перед главным, если их сталкивают между собой обстоятельства текущего момента.
//-- От собственных желаний до религиозных убеждений --//
   О существующих в российском обществе иерархиях, приоритетах ценностей свидетельствуют данные очередного опроса ВЦИОМа (20–23 апреля 2001 года, N=1600 человек от 18 лет). Респондентам был задан вопрос: «Все мы принимаем жизненные решения, руководствуясь различными принципами. Что из приведенного списка является для Вас наиболее важным, когда Вы принимаете такие решения? Что – вторым по важности? Что – третьим? А что из этого списка для Вас наименее важно?» В приведенный список были включены различные регуляторы жизни людей, приоритетные на разных ступенях и фазах развития общества.
   Как показывают результаты исследования, самые распространенные в сегодняшней России жизненные принципы, из числа предложенных для рассмотрения, – собственные желания, чувство совести и нравственные нормы. Наименее распространенные – религиозные убеждения и народные традиции, обычаи.

Взаимосвязи между жизненными принципами прослеживаются в таблицах 1 и 2.

Если тот или иной принцип считается самым важным, то вторым по важности мы будем считать максимально «близкий» ему, а последним по важности – максимально «далекий» от него, «противоположным». Учитывая «расстояния» между принципами, их удается выстроить в системе двух координат (рис. 2).

   Одну из этих координат можно обозначить как «эгоцентризм – теоцентризм».
   Смысл другой координаты не столь прозрачен. Наиболее адекватной представляется оппозиция «локальность – универсальность».
   Введенные координаты являются аналитическими, т. е. вносятся нами извне в целях анализа, осмысления эмпирических данных. Но сама Т-образная или крестообразная фигура отражает собственную структуру сознания респондентов. Полученные данные свидетельствуют о «двумерности» многообразия принципов. Она выражается в том, что все принципы выстраиваются в два различных ряда, в каждом из которых они упорядочиваются по «расстояниям» между ними. По большей части, отдельный человек выбирает первый, второй и последний по значимости для себя принцип по одной из двух координат.
   Принципы из одного ряда по одной и той же координате сопоставимы между собой, однородны по смыслу, а из разных рядов, координат – нет. Можно предположить, что ориентации отдельного человека характеризует смысловая однородность, сопоставимость учитываемых принципов.
   Если человек ориентируется в координатах «эгоцентризм – теоцентризм», то для него гораздо менее значимы позиции в координатах «локальность – универсальность». Но не наоборот. Если человек позиционирует себя в координатах «локальность – универсальность», значит, отнесение себя ко второй координате решено в целом в пользу «теоцентризма».
   Не все жизненные принципы, безусловно, однозначно опознаются в установленных координатах. Возможно, много других, «переходных» вариантов ориентации. Тем не менее интересно сравнить распространенность «чистых», осевых типов ориентации. В масштабах всего общества каждая из них – это примерно пятая часть россиян. Однако распространенность различных типов ориентации в разных социальных группах сильно отличается.

   Распространенность этих ориентаций в зависимости от места проживания показывает, в частности, что чем дальше от природы и больше скученность людей, тем слабее ориентация «эгоцентризм – теоцентризм» и сильнее ориентация «локальность – универсальность» (рис. 3).
   Ориентация «локальность – универсальность» преобладает в верхних и нижних слоях общества, а ориентация «эгоцентризм – теоцентризм» – в средних (рис. 4).
   Стройность общей картины корректируется двумя фактами. Существует заметная связь между «собственными желаниями» и «авторитетом родителей», хотя они и локализуются в разных координатах, находятся в разных смысловых рядах. По-видимому, эта связь – своеобразная исходная «пуповина», когда собственные желания воспитываются и удовлетворяются в лоне родительской семьи. Рано или поздно она, очевидно, разрывается.
   При анализе данных в предложенных координатах особую роль играет центр, общий для обоих рядов принципов. Эмпирически определенная в этом качестве «совесть» плохо вписывается в координаты «локальность – универсальность». Гораздо лучше для этой функции подходят «нынешние общепринятые нормы поведения», соседствующие с совестью по координате «эгоцентризм – теоцентризм». На наш взгляд, существующие в массовом сознании привязка «обещаний» и «законов» к совести и, соответственно, их отрыв от «нынешних норм» вызваны амбивалентностью нынешних социальных норм. Ни обещания, ни законы не могут основываться на совести. Пока выполнение обещаний, честность не станут общепринятой нормой поведения, требования закона не имеют под собой в массовом сознании никакого основания.
//-- «Эгоцентризм – теоцентризм» --//
   «Поддаться» собственному желанию не то же самое, что считать его наиболее важным. Первое – это проявление слабости, бесхарактерности, безволия. Второе – специфическая принципиальность, словесная формула которой – «я так хочу». Примат собственных желаний в настоящее время – самый распространенный жизненный принцип россиян (28 %), но почти столь же часто встречающимся жизненным принципом является чувство совести (25 %).
   Будь оба этих принципа близки друг другу, это указывало бы на согласие в масштабах всего общества относительно принципов построения индивидуальных линий поведения. Фактическое положение, к сожалению, прямо противоположное. Между двумя самыми распространенными жизненными принципами – коллизия, за которой – мировоззренческий раскол в обществе.
   Собственные желания и чувство совести плохо согласуются между собой (рис. 5). Согласно полученным данным, это если и не антагонисты, то величины, связанные между собой отрицательно. Чем больше значение собственных желаний, тем меньше значение собственной совести. Можно сказать, что собственные желания – это сейчас по преимуществу «низкие» желания. С другой стороны, собственные желания хорошо согласуются с личными привычками. В массе желаний преобладают, если можно так выразиться, «привычные» желания.
   Чем меньшую роль при построении индивидуальной линии поведения играют чувство совести, нравственные нормы, тем больше роль собственных желаний и… общепринятых норм поведения (рис. 6). Эти нормы, в качестве жизненного регулятива, по своему непосредственному смыслу характеризуют сугубо конформистскую позицию, принципиальность при которой мало чем отличается от беспринципности. По-видимому, в настоящий момент общепринятые нормы поведения потакают любым собственным желаниям. Не беремся говорить, чем эти нормы будут наполняться в ближайшем будущем. Впрочем, о приверженности общепринятым нормам поведения говорят только 5 % россиян.

Наиболее резкое и последовательное противостояние собственным желаниям как жизненному принципу, как «своеволию», «самоуправству» – со стороны религиозных убеждений. Чем больше роль религиозных убеждений, тем меньше роль собственных желаний (рис. 7).
//-- «Локальность – универсальность» --//
При ориентации в координатах «локальность – универсальность» жизненные принципы человека обращены к значимым для него категориям других людей. Это может быть узкий круг родственников, с которыми человека связывают семейные узы; более широкий круг знакомых, с которыми его могут связывать обещания, личные договоренности; еще более обширный круг значимых для него современников («референтная группа»); наконец, государственная и историческая общности (закон, народ).

   При ориентации в ряду этих разномасштабных общностей одна из них выделяется в качестве наиболее важной. Чаще всего это семья, родители (13 %). На втором месте в этом ряду по распространенности – требования закона (10 %). При этом нужно отметить, что требования закона не поддерживаются в семье, не согласуются с данными обещаниями, мало отвечают нынешним общепринятым нормам поведения (рис. 8). У закона в нашем сознании много конкурентов и мало союзников.
//-- Примеры реализации жизненных принципов --//
   Жизненные принципы проявляются в том, как человек проживает свою жизнь, т. е. в том, что от него непосредственно зависит, – в его позициях по любым вопросам, в направлениях и результатах его собственной, автономной деятельности. В свою очередь, сами эти позиции, направления и результаты позволяют оценить те жизненные принципы, которые за ними стоят.
   Посмотрим на это бегло, на различных примерах от привычки к курению до политических симпатий. При различных жизненных принципах линии поведения в отношении курения, как выяснилось, заметно различаются (см. табл. 3).
   Те, для кого самое важное личные привычки, гораздо чаще среднего (соответственно 33 и 13 %) пробовали бросить курить, но им это не удалось. Сравнительно часто подобная неудача постигает и тех, кто руководствуется в первую очередь нынешними общепринятыми нормами поведения (соответственно 19 и 13 %) или требованиями закона (соответственно 20 и 13 %).
   В данном случае неочевидна разве что выдающаяся роль «законности» курения для продолжения курения. Но западный опыт законодательных ограничений курения ее подтверждает.
   Те, для кого самое важное обещания, данные другим людям, заметно чаще среднего хотят, но не пробовали бросить курить (соответственно 7 и 4 %).
   Те, кто руководствуется в жизни прежде всего собственными желаниями, гораздо чаще среднего (соответственно 28 и 18 %) курят, не хотят бросать и не думают об этом.
   Наконец, те, кто руководствуется чувством совести, нравственными нормами или религиозными убеждениями, чаще других в настоящее время не курят.

   Более объемную картину принципиальных оснований для различных линий поведения в отношении курения, «обертоны» можно получить при учете второго по важности принципа принятия жизненных решений…
   Позиции в отношении заключения под стражу (см. табл. 4). Чаще всего высказываются против заключения подследственных под стражу те, кто руководствуется нынешней общепринятой нормой поведения (соответственно 68 и 54 %), а также c требованиями закона (соответственно 60 и 54 %).
   Те же, кто основывается на личных привычках, религиозных убеждениях, народных традициях, чаще высказываются в пользу заключения под стражу (табл. 4). Впрочем, религиозные убеждения репрессивны только у фанатиков, если они на первом месте, а не на втором.
   Политические симпатии (см. табл. 5). За симпатией к коммунистам стоит прежде всего ориентация на религиозные убеждения и затем – на народные традиции.
   Симпатии к «демократам» – в плане жизненных принципов тесно связаны личными привычками и нынешними общепринятыми нормами поведения.
   «Партию власти» стимулируют поддерживать нынешние нормы и народные традиции.
   За «патриотов» – пример и наставления родителей, традиции как семейные, так и народные.
   Отношение к Ленину. Уважительное отношение к Ленину на принципиальном уровне объясняется и народными традициями, обычаями, и требованиями закона (табл. 6).

   Безразличие – личными привычками и собственными желаниями. Симпатия – примером и наставлениями родителей, семейными традициями.
   Неприязнь, раздражение – чувством совести, нравственными нормами.
   Восхищение – нынешними общепринятыми нормами поведения и в какой-то мере требованиями закона.

Люди не только проявляют свои принципы, но и сообразуются с обстоятельствами текущего момента. Все приведенные примеры относятся к тем ситуациям, в которых давление текущих обстоятельств незначительно или нивелируется. «Неконъюнктурность» – таково ограничение представленного способа анализа опросных данных по типам жизненных принципов. Но у него есть и несомненное достоинство: беспристрастность. Группировка данных на основе жизненных принципов не нуждается в домыслах о субъективных мотивах респондента и не дает возможности широко использовать в качестве средства интерпретации личную систему ценностей (жизненных принципов) аналитика.

Ирина Палилова
Совершеннолетние дети и родительская семья: вместе или отдельно?

   Общепринятые для российской действительности границы понятия «молодежь» колеблются в интервале от 15 до 29 лет. Естественно, целостный процесс социализации и индивидуализации молодежи разграничивается на определенные временные этапы. Условно: подростки – до 18 лет, молодежь – 18–24 года, «молодые взрослые» – 25–29 лет.
   В данном случае рассматривается возрастная группа 18–25 лет, которая включает в себя тех, кто родился в конце 1970-х – начале 1980-х годов и чье формирование приходится на время экономических реформ 1990-х годов, в течение которого государственная и социальная системы приобрели качественно новые черты.
   Данные исследования «Мониторинг» (ВЦИОМ), объединенного за два года (2001–2002), свидетельствуют о том, что число молодых людей в возрасте 18–24 лет (в некоторых случаях 18–25 лет), не состоящих в браке и живущих совместно с родителями или же с бабушками и дедушками, превышает число тех, кто не состоит в браке и живет отдельно, более чем в пять раз (58 против 11 %), причем среди юношей и девушек соотношения различны (для юношей – 66 и 10 %, среди девушек – 50 и 11 %).
   Эту особенность именно российского общества наиболее ярко можно увидеть при сравнении с обществом европейским. Журнал Focus приводит таблицу, где указан средний возраст, в котором половина «выросших детей» покидает родительский дом.

   В ходе массового исследования респондентам было предложено ответить на вопросы о том, должны ли, по их мнению, дети в возрасте от 18 до 25 лет, не состоящие в браке, жить отдельно от родителей и, соответственно, выбрать альтернативы дальнейшей аргументации – почему да или почему нет.
   При составлении анкеты для выяснения установок респондентов относительно отделения детей от родительской семьи каждая из групп аргументов «за» и «против» рассматривались через систему трех мотивов-факторов: социального, экономического и психологического.
//-- Социальный мотив --//
   Социальный мотив, который раскрывается как принадлежность к определенной группе, получение статуса и возможности его повышения, престиж, в позитивной интерпретации (при установке на отделение) рассматривается как обретение детьми самостоятельности (принятие решений, организация быта).
   В процессе социализации молодежи происходит постепенное замещение родителей группой ровесников, т. е. источники образцов социализации переносятся из семьи в другую референтную группу. Молодежь стремится к обретению независимости, самостоятельности, которые могли бы способствовать получению нового статуса на пути к престижу в кругу своих знакомых. Для системы ожидания родителей этот компонент является значимым.
   Противоположная точка зрения (консервативная или попечительская) состоит, напротив, в переборе различных аргументов против «отделения», сводящихся к тому, что «ребенок не может самостоятельно обходиться в быту», или к выражению разного рода родительских страхов перед тем, что «ребенок не сможет успешно находить себе друзей», партнеров, «пойдет по неправильному пути».
//-- Психологический мотив --//
   Психологический мотив включает два аспекта: при установке на отделение – уменьшение числа межпоколенческих конфликтов, т. е. согласованность внутренних установок «я»-концепции, а вместе с тем большая лояльность детей по отношению к родителям: уважительное отношение к их советам, проявление заботы и любви. При установке на неотделение – отчуждение в отношениях между родителями и детьми, нарушение эмоциональных контактов, т. е. внутренние противоречия и диссонансы.
//-- Экономический, или материальный, мотив --//
   При положительной установке на отделение – обретение материальной независимости детей и освобождение родителей от дополнительных расходов; при негативном значении отделения – лишение родителей материальной поддержки в тех случаях, когда заработная плата детей составляла основной источник материальных доходов семьи.
   Чуть менее половины (41 %) от общего числа опрошенных считают, что дети в возрасте от 18–25, не состоящие в браке, должны жить вместе с родителями, 52 % придерживаются противоположного мнения, остальные (7 %) затруднились ответить (рис. 1). Хотелось отметить, что степень определенности мнений респондентов равнозначна и при согласии с тем, что дети должны отделяться, и с тем, что они должны продолжать жить в родительской семье: примерно пятая часть опрошенных ответила «определенно вместе» и ровно столько же – «определенно отдельно». Такое распределение ответов позволяет судить о «динамичности» установок респондентов.

   Дальнейший вопрос задавался тем респондентам, которые считают, что дети в возрасте 18–25 лет, не состоящие в браке, должны жить отдельно. Перед ними ставилась задача выбрать аргументы в пользу этого утверждения (рис. 2).
   Аргументы респондентов, по мнению которых дети не должны жить отдельно от родителей, приведены на рисунке 2.
   При установке на отделение превалирующим является социальный мотив (необходимость самостоятельности и ответственности молодых за свои поступки и решения) он выражен у 64 % опрошенных. Но и в установках «на неотделение» социальные мотивы опять-таки стоят на первом месте, хотя они свойственны чуть меньшему числу (53 % опрошенных беспокоит неготовность детей к самостоятельной жизни, и еще 45 % считают, что подобная свобода может повести их по «неправильному» пути).
   Контекст экономических мотивов явно позитивный: для респондентов оказывается гораздо более важным по своим последствиям то, что отделение от родительской семьи способствует интенсивному развитию профессиональных навыков, вовлекает человека в трудовую жизнь, дает возможность самостоятельно зарабатывать, нежели перспектива лишения родителей экономической помощи детей.

   Психологический мотив более сильно выражен у тех респондентов, по мнению которых дети должны жить отдельно от родителей.
   В этом случае 10 % считают, что дети более внимательно прислушиваются к советам родителей, а 20 % – что территориальное разделение поколений приводит к уменьшению конфликтов. Негативное же последствие отделения – появление «отчужденности в отношениях между родителями и детьми» (19 %).
   Анализ социально-демографических характеристик респондентов позволяет описать взаимосвязи между установкой на отделение, обусловливающими ее мотивами и выделенными выше пятью переменными (полом, возрастом, образованием, размером населенного пункта, наличием у респондента детей в возрасте 18–25 лет).
   Среди респондентов в возрасте 18–25 лет более половины (61 %) признает то, что дети в данном возрасте должны жить отдельно от родителей.
   У представителей возрастной группы 26–33 лет еще в большей степени выражена установка на отделение. Это та самая возрастная группа, представители которой, как уже говорилось, проходили процесс социализации в «перестроечные» годы, которые идентифицируют себя с «прогрессивным» поколением, наиболее адаптированным к переменам.
   С увеличением возраста уменьшается число респондентов, считающих, что дети должны отделяться от родительской семьи. Среди представителей более старшего поколения, например, потенциальных или реальных родителей детей в возрасте 18–25 лет, т. е. в возрастных группах от 42–49 и 50–57 лет, половина отвечает, что дети должны жить отдельно от родительской семьи, чуть менее половины (40 %), напротив, – вместе.
   Обе установки у представителей возрастной группы 58–65 лет выражены в равной степени.
   Среди пожилых людей (старше 66 лет) резко возрастает число тех, кто считает, что дети должны оставаться с родителями. С одной стороны, в данном возрасте люди начинают наиболее остро нуждаться в опеке и помощи со стороны детей, а с другой – это поколение, особенно ценящее такие блага, как долг, семейная ответственность, в котором распространено отношение к детям как вкладу в благополучную старость родителей, доминирование авторитета родителей и родственников.
   Наиболее значим социальный мотив при выборе установки на отделение для людей в возрасте 40–50 лет, т. е. для категории родителей молодежи в возрасте 18–25 лет (78 %). Можно утверждать, что ожидания родителей, направленные на обретение детьми самостоятельности, независимости, превалируют над ориентацией самих детей. Однако для этой возрастной группы, по сравнению с остальными, экономический мотив – включение в трудовую жизнь – наименее значим (23 %).
   Для самих детей (молодежи в возрасте 18–25 лет) социальный мотив, безусловно, преобладает, он характерен для 60 % опрошенных и сопряжен с мотивом экономическим (38 %) и психологическим (20 %).
   При установке на «неотделение» для родителей опять-таки самым значимым является социальный мотив (неготовность детей к самостоятельной жизни – 60 %, возможность выбора «неправильного пути» – 41 %), тогда как остальные мотивы выражены в минимальной степени.

   Для самих детей (группы 18–25 лет) особенно значимы такие объяснения, как «неготовность к самостоятельной организации быта» (45 %) и «выбор неправильного пути» (24 %). Кроме того, мотив психологической привязанности к родителям и возможное отчуждение в отношениях с ними для самих детей играет более важную роль, чем для их родителей.
   Интересными также представляются суждения «молодых взрослых» (в возрасте 26–33 лет), которых условно можно было бы назвать «старшими братьями» 18–25-летней молодежи. Для этой группы самый значимый социальный мотив – «альтернатива выбора неправильного пути» (55 %).
   В ходе анализа установлен кажущийся парадоксальным факт: с одной стороны, выявлена очевидная установка на отделение, а с другой – тенденция к отделению выражена очень слабо. В действительности никакого парадокса нет – возможность отделения сдерживается отсутствием денег на приобретение или наем жилья, т. е. чисто экономическими обстоятельствами. Это подтверждает и распределение ответов на вопрос «Если бы у Вас в возрасте 18–25 лет была своя собственная квартира или материальная возможность купить или снять ее, а Вы не состояли бы в официально зарегистрированном браке, то остались бы Вы жить с родителями?»
   Большинство респондентов ответили, что стали бы жить отдельно (83 %, из них 68 % – определенно отдельно), 13 % остались бы вместе с родителями, а 4 % затруднились ответить. «Определенно да» ответили чуть более половины респондентов, а еще пятая часть – «скорее да», что свидетельствует о неуверенности в выборе данной альтернативы и возможности изменения мнения под воздействием различного рода обстоятельств.
   Поэтому внимание в исследовании сосредоточено на изучении и анализе влияния на процесс отделения детей от родительской семьи не только и не столько экономического фактора как безусловно значимого, сколько на изучении влияния других весьма важных факторов – социального, психологического и др.
   Хотя в целом абсолютное большинство предпочли бы отделиться от родительской семьи, очевидно, что в разных социально-демографических группах это было бы по-разному. С возрастом увеличивается число людей, которые в условиях данной гипотетической ситуации выбрали альтернативу остаться с родителями или же затруднились ответить на данный вопрос. Если около 90 % молодежи (18–25 лет) предпочли бы в этом возрасте жить отдельно от родителей, то среди 60-летних таких было несколько меньше: 77 % ответили, что в 18–25 лет ушли бы от родителей, имея для того материальные возможности, а среди более старшей возрастной группы еще меньше – 56 %.
   Среди тех причин, по которым представители разных возрастных групп не хотели бы отделяться от родителей при отсутствии экономических проблем, основной является невозможность оставить родителей без постоянной опеки, в которой они нуждаются. На втором месте – необходимость самого человека в постоянной помощи и поддержке со стороны родителей. На третьем месте – проблема одиночества (в лексике позиций шкалы – «одиноко, не с кем поговорить»). Остальные причины выражены в меньшей степени и определяются скорее внутрисемейной ситуацией респондентов. Так, в более молодом возрасте преобладающей причиной является необходимость в постоянной помощи и советах со стороны родителей, т. е. отсутствие самостоятельности в решении различного рода проблем, затем – проблема одиночества. В данном случае под проблемой одиночества подразумевается семейное положение человека, а как его следствие – внутренняя дисгармония, состояние тоски, грусти. В категории молодежи значимым аргументом является неумение самостоятельно организовать свой быт и справиться с домашними делами, а в возрастных группах 30–40 и 40–50 лет – «жить отдельно – дополнительные траты, которых можно было бы избежать».
   С возрастом все более очевидной становится проблема невозможности оставить родителей, которые нуждаются в постоянной опеке и заботе. Представители старших возрастных групп в большей степени, нежели остальные, проецируют гипотетическую ситуацию не на себя в возрасте 18–25 лет, а на себя «сегодняшних». Это связано с тем, что на данный момент проблемы в отношениях с собственными родителями уже не актуальны, а проблемы сегодняшнего дня (плохое здоровье, материальное неблагополучие и др.) наиболее значимы и ощутимы. Вместе с тем у представителей этой группы наиболее явно выражены фамилистические установки.
   В ответах мужчин и женщин различия не значительны, но все-таки заметны. Мужчины всех возрастных групп в большей степени, чем женщины, ориентированы на отделение от родителей. Хотя этот процесс у девушек начинается раньше, но с психологической точки зрения не заходит так далеко, как у юношей, т. е. девушки сохраняют или, по крайней мере, стремятся сохранить более тесную эмоциональную связь с родителями.
   С повышением уровня образования увеличивается число респондентов, принимающих для себя альтернативу отделения: люди с уровнем образования ниже среднего (75 %), со средним (85 %) и с высшим образованием (88 %) на вопрос о том, стали бы они жить отдельно от родителей в случае разрешения материальной проблемы, ответили положительно.
   Москвичи и жители больших городов с большей долей уверенности, нежели россияне, живущие в других по размеру населенных пунктах, ответили, что отделились бы от родителей при имеющейся экономической возможности.
   Массовые опросы по этой теме были дополнены проведением фокус-групп. В группе молодых людей в возрасте 18–25 лет оказалось, что большинство девушек и юношей на настоящий момент не готовы к отделению от родительской семьи. Для девушек отделение от родителей в основном связано с планируемым замужеством. В настоящий момент они не готовы к отделению, потому что большинство из них воспринимают отделение от родителей только в контексте создания своей собственной семьи, которую должен обеспечивать мужчина.
   По мнению молодых людей, отделение от родительской семьи должно быть обосновано весомой причиной, отсутствие которой свидетельствует либо о полной внутренней гармонии человека и нежелании что-либо менять в своей жизни, либо о «природной лени», когда человек не хочет предпринимать какие-либо попытки отделиться от родителей, рискуя «поменять что-то конкретное, имеющееся на неизвестное». Наличие важной и значимой причины для отделения создает предпосылки для реального поиска возможности осуществления самого отделения. Практически все юноши четко выражают мнение, что в данный момент не отделяются, поскольку «не видят в этом необходимости».
   Таким образом, при выраженной тенденции к отделению молодежи в возрасте 18–25 лет от родительской семьи преобладающей для России, тем не менее, является модель, когда «дети» остаются в родительской семье до замужества/женитьбы, причем не только в силу экономических причин. Не менее значимыми в данном контексте являются социальные и психологические факторы.

Из истории изучения общественного мнения

Борис Грушин
Институт общественного мнения «Комсомольской правды»

//-- 1. Первые опросы населения в стране: их цена и бесценность. 1980–1965 --//
   Институт общественного мнения «Комсомольской правды» (ИОМ «КП») – первый в истории страны исследовательский центр, поставивший своей задачей проводить массовые опросы населения, – возник весной 1960 года под эгидой «Комсомольской правды». Ясно, что его рождение не было случайностью ни с точки зрения времени, в которое произошло это событие, ни с точки зрения характера выдвинутой задачи. Объяснение тому – серьезные исторические подвижки в общественном сознании общества, случившиеся в стране в пору хрущевской «оттепели» и затронувшие в равной мере как социальную науку, потянувшуюся после долгого исторического перерыва к конкретному эмпирическому знанию, так и массовую журналистику, занявшуюся энергичными поисками новых форм контактов со своей аудиторией.
   Будучи частью более широкого процесса возрождения (после 40-летнего перерыва) российской отечественной социологии, ИОМ «КП» с самого начала занял в этом процессе особое место. С позиций официальной академической и университетской науки он, подобно многим другим, «самопровозгласившим» себя «социологическими» центрами, был, конечно же, типичным незаконнорожденным ребенком. Вместе с тем ему на редкость повезло с матерью: авторитет и популярность центральной ежедневной молодежной газеты тиражом свыше 4 млн экземпляров, ее большие технические, финансовые и административные возможности позволили придать делу с самого начала завидный размах, широкое общественное звучание и тем самым плодотворное долголетие [131 - Институт просуществовал семь с половиной лет (до конца 1967 года) и провел в общей сложности 27 опросов общественного мнения, в том числе 1 международный, 20 общесоюзных, 3 межрегиональных и 3 региональных. Общий список исследований, проведенных Институтом общественного мнения «Комсомольской правды» в 1960–1965 годах, включал: 1) «Удастся ли человечеству предотвратить войну?» – май 1960 года, опрос населения европейской части СССР, N=1000 человек; 2) «Динамика и проблемы уровня жизни населения» – август – сентябрь 1960 года, всесоюзный опрос населения, N=1399 человек; 3 и 4) «Что собой представляет нынешняя молодежь?» – январь – март 1961 года, опросы читателей газеты и избранных авторитетов страны, N=17 446 человек и N=100 человек; 5 и 6) «Итоги и перспективы движения за коммунистический труд» – август – ноябрь 1961 года, всесоюзный опрос коллективов коммунистического труда и опрос читателей газеты, 367 коллективов и 1295 человек; 7) «Проблемы советской семьи» – декабрь 1961 года, февраль 1962 года, опрос читателей газеты, N=12 104 человека; 8) «Знакомство детей с лексикой взрослых, отражающей исчезнувшие и «пережиточные» явления в жизни общества» – январь – февраль 1962 года, межрегиональный опрос школьников третьих классов, N=1000 человек; 9) «Во имя чего Вы учитесь?» – май – сентябрь 1962 года, опрос студентов МГУ (Москва) и Сорбонны (Париж), N=1300 человек [не завершен]; 10) «Мир ценностей советской молодежи (на Марс – с чем?)» – март – апрель 1963 года, опрос читателей газеты, N=6425 человек; 11 и 12) «Объем, структура и актуальные проблемы свободного времени горожан» – январь – ноябрь 1963 года, всесоюзный опрос населения и опрос читателей газеты, N=2730 человек и 10 392 человека; 13) «Проектируем сами» – июнь – июль 1964 года, опрос читателей газеты, N=14 150 человек; 14) «Новинка просит имя» – октябрь – декабрь 1964 года, опрос читателей газеты, N=46 000 человек; 15) «Хорошо ли Вас обслуживают?» – ноябрь – декабрь 1964 года, опрос читателей газеты, N=6127 человек; 16) «Свободное время старшеклассников» – 1965 год, анкетный опрос в школах Москвы, N=1000 человек.].
   Правда, с точки зрения административной Институт долгое время оставался организацией чисто номинальной: проведение зондажей, обработка и анализ их результатов первоначально не были закреплены в качестве особых функций за какими-либо специально выделенными для этой цели людьми, но осуществлялись в виде дополнительной и добровольно принятой на себя нагрузки сотрудниками одного из отделов редакции, а именно отдела пропаганды. Лишь в 1966 году в «КП» был создан специальный отдел – «Институт общественного мнения» – со своим помещением, своим, хотя и очень скромным, штатом и своим бюджетом, предусматривавшим возможность найма на временную работу большого числа людей – интервьюеров, кодировщиков и др.
   Почему именно «Комсомольская правда»? Разумеется, в этом обстоятельстве был немалый элемент случайности, связанный с микроусловиями, благоприятными для возникновения и реализации подобной идеи. Что тут имеется в виду? Царивший в коллективе особый дух товарищества, какой-то редкой благожелательности и заинтересованности в общем успехе, носителем которого были ветераны газеты – «сорокалетние старики», в прошлом нередко военные корреспонденты. Молодежный состав редакции, большинство сотрудников которой получили высшее образование и пришли в газету после переломного 1956 года и уж заведомо после 1953-го, и связанная с этим обстановка непрерывного генерирования и активной поддержки любых новых идей. Столь же молодое руководство, не успевшее утратить вкуса к профессиональному риску [132 - Тогдашнему главному редактору «КП» – Ю.Л. Воронову в то время исполнилось только 30 лет, а его первому заместителю – Б.Д. Панкину, одному из самых активных катализаторов процесса создания ИОМ «КП», и того меньше – всего 28.]. Совсем уже случайное присутствие в коллективе философа-методолога, пытавшегося тем или иным образом приложить свои профессиональные знания к журналистской практике, полного неукротимых научных амбиций и обладавшего важными связями с разного рода полезными для дела специалистами – социологами, статистиками, математиками и др. И, наконец, наличие в окружении руководителя ИОМ «КП» нескольких энтузиастов, горячо преданных делу, не жалевших ради него ни сил, ни времени – таких прежде всего, как журналист по образованию В.В. Чикин (первый и долгое время единственный, кроме руководителя, сотрудник Института), а также подключившиеся к делу позже философ Я.С. Капелюш и историк В.Я. Нейгольдберг.
   Конечно, то, что все эти факторы оказались налицо именно в стенах «Комсомолки», было во многом случайным. Однако вовсе не случайным было историческое время, в которое все эти факторы сошлись один с другим, а также то обстоятельство, что эта встреча произошла, например, не в Академии наук, а именно в газете, т. е. в системе средств массовой коммуникации.
   В самом деле, несколькими годами раньше аналогичное событие произошло в Польше – в Варшаве начал действовать Центр опросов общественного мнения при Польском радио и телевидении, парой лет позже – в Будапеште, где такой же Центр возник тоже при радио и телевидении. Значит, тут существовала явная зависимость: типично социологическая служба, каковой является любой центр изучения общественного мнения, определенно тяготеет к альянсу с тем или иным органом массовой коммуникации. И основа такого тяготения достаточно прозрачна: изучение общественного мнения, что называется по определению, предполагает наличие постоянной возможности оперативного обращения к массовой аудитории с целью то ли зондирования ее позиций, то ли ее информирования о результатах зондажей. И наилучшей техникой реализации этой возможности, бесспорно, являются каналы СМК/СМИ. В отличие от любой чисто технической связи, например, телефонной или даже, как в последние годы, компьютерной, массовая пресса решает эти задачи не только более экономно и оперативно, но и (что представляет особую ценность, учитывая специфику предмета) наиболее естественным, органичным путем. Ведь любые операции с общественным мнением легко вписываются в восприятии публики в привычные, ежедневные информационные функции СМИ.
   Вместе с тем интерес счастливым образом оказывается взаимным. Начавшиеся после XX съезда КПСС подвижки в социальной науке в не меньшей мере затронули и деятельность массовой прессы. Былые безапелляционный арбитрализм и скучная идеологическая дидактика с их полным пренебрежением к фигуре реципиента мало-помалу начали сменяться стремлением развить две основные органические функции журналистики – собственно информирования аудитории и выражения общественного мнения. СМИ начинают искать новые, более прочные и регулярные связи с читателем, слушателем и зрителем. И отсюда уже было пять – десять шагов до идеи создания собственной социологической службы, могущей удовлетворить новые потребности.
   Эти шаги – в виде первого анкетного опроса первой тысячи респондентов – были проделаны редакцией в течение пяти дней (10–14 мая 1960 года), а еще через четыре дня, 19 мая, газета объявила urbi et orbi:

   Сегодня «Комсомольская правда» открывает на своих страницах ИНСТИТУТ ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ. С его помощью газета намерена изучать и рассказывать о мнении советских людей по наиболее актуальным вопросам внутренней и внешней политики СССР, коммунистического воспитания трудящихся. Такое изучение даст возможность учитывать самые различные мнения, что представляется важным и для практики пропагандистской работы. Оно будет вестись путем социологических обследований и опроса широких слоев населения одновременно в различных географических районах страны. В выявлении общественного мнения «Институт» будет опираться на активное участие и помощь общественных организаций…

   Такова была общая программа действий. Изложенная, надо признать, не очень-то внятно и, естественно, на языке тогдашней пропаганды, она, тем не менее, содержала в себе необходимые пояснения в отношении как целей, так и основных характеристик деятельности созданной службы. Адекватное понимание того и другого представляется теперь чрезвычайно важным с точки зрения оценки действительного содержания и, стало быть, действительной значимости полученной ИОМ «КП» в те годы информации.
   Говоря о деятельности Института, следует подчеркнуть прежде всего, что само его создание было чистейшим образом инициировано «снизу», самой редакцией «КП», действовавшей в этом отношении сугубо на свой страх и риск, а вовсе не «сверху», не по указанию руководства партии или комсомола. Многие из западных журналистов, бурно прореагировавших на первые опросы ИОМ «КП», естественно, не могли представить себе подобной «вольности» и подозревали, что за этой акцией скрывается хорошо замаскированная рука ЦК КПСС (если не КГБ).
   Публикация результатов первого опроса 19 мая 1960 года была абсолютно неожиданной не только для зарубежных журналистов, но и для всех остальных, кто открыл в тот день «Комсомолку», включая самое высокое начальство со Старой площади и Лубянки.
   Конечно, что там говорить, «Комсомольская правда» тех лет, подобно всем остальным массовым изданиям, была лишь частью общей идеологической и пропагандистской машины партии и государства и, значит, не могла развивать активность, позволять себе действия, которые находились бы в открытом противоречии с непреложными правилами, утвержденными Отделом пропаганды ЦК. И все же люфт для свободного поведения в рамках этих правил был достаточно велик, и ИОМ «КП» не только небезуспешно стремился до предела использовать эту свободу, но и многократно «злоупотреблял» ею, что, кстати сказать, в конечном счете, после скандального опроса «Комсомольцы о комсомоле» в 1966 году, и привело к закрытию Института.
   Следующий важный момент – характеристика целей, которые ставил перед собой самопровозглашенный исследовательский центр. Созданный в рамках газетной редакции, он неизбежно являл собой во многом типично журналистское образование и потому не мог не решать серию задач, связанных с интересами газеты как таковой.
   Первым из этих интересов была, конечно, пропаганда – распространение и внедрение в массовое сознание ценностей и норм, образцов сознания и поведения, входивших в корпус так называемого коммунистического воспитания молодежи.
   Так, в своем первом опросе «Удастся ли человечеству предотвратить войну?», проведенном менее чем через две недели после печально знаменитого полета Р. Пауэрса, редакция явно хотела не только узнать, каким в самом деле было мнение населения страны по этому поводу, но и лишний раз провозгласить «преимущество социализма над капитализмом», доказать, что «Советский Союз – сильнейшая держава в мире», а «Н.С. Хрущев – главный миротворец». Во втором опросе (август – сентябрь 1960 года), где речь шла о динамике жизненного уровня населения за последние годы, главная идея газеты снова заключалась не только и не столько в том, чтобы выяснить реальное положение вещей в обществе, сколько в том, чтобы опять же лишний раз подтвердить, что «дела в стране идут прекрасно», что «главный залог счастья народа – политика партии» и т. д.
   Подобное использование результатов опросов резко усиливало пропагандистский потенциал газеты, поскольку теперь пропаганда подавалась уже не голословно, не с помощью одной лишь словесной эквилибристики, но куда более убедительно – во впечатляющей упаковке «объективной цифири», полученной «научным путем».
   Кроме того, прибегнув к публикации на своих страницах различных, не совпадающих друг с другом, в том числе если и не «антисоветских», то заведомо «несоветских» («неправильных») мнений, газета заменяла былую прямолинейность и односторонность большей объективностью и создавала новые возможности для выпускания пара.
   И дело было не только в заботах о повышении качества пропаганды. Новая деятельность газеты, само собой, серьезно повышала ее общественно-политический престиж в стране и мире, значительно увеличивала объем редакционной почты, в те годы считавшийся весьма важным показателем эффективности журналистской работы [133 - Ради достижения этой цели, начиная с 1961 года, ИОМ «КП» стал широко использовать в своей деятельности, наряду с техниками анкетирования и персонального интервью, так называемые газетные опросы – публикации анкет на страницах «КП» с предложением ответить на вопросы тем или иным группам читателей или «всем желающим». В результате этой практики число писем, полученных редакцией от читателей, возросло с 187 000 в 1958 году и 194 300 в 1959-м до 213 000 в 1961-м и 239 500 в 1962-м.]; наконец, укрепляла свой авторитет среди читателей, свою популярность у населения страны.
   Поэтому выраженный «журнализм» в деятельности ИОМ «КП» был неизбежен. Если угодно, это была та цена, которую социология опросов должна была заплатить за свое рождение и существование. И нельзя не признать, что эта цена была немалой [134 - При всем при том не хотелось бы, чтобы роль пропагандистской составляющей в деятельности ИОМ «КП» (даже на первом, начальном этапе его активности) излишне преувеличивалась. Ведь она проявляла себя лишь на стадии публикаций и практически никогда не присутствовала в самой «кухне» исследований (в частности, при разработке их программ, формулировании вопросов в анкетах и т. д.) и, значит, по сути никак не влияла на само качество производимой базовой («полевой») информации.]. Ведь именно в этом пункте возникали наиболее серьезные затруднения с нормальным функционированием возникшей службы, в том числе в части реализации ее собственных целей и интересов, не совпадавших с газетными.
   Имея в виду этот аспект, следует отметить прежде всего, что новая институция не была воспринята в стране в качестве политического феномена, трактовалась заведомо зауженно, без понимания той ее роли, которую она, по определению, могла бы сыграть в жизни общества. Ведь, абстрактно и возвышенно говоря, это был некий подарок судьбы, некий нечаянно подвернувшийся механизм для исторического прорыва страны в гражданское общество, в политическую демократию – эффективный способ формирования общественности, повышения уровня ее самосознания, налаживания ее связей с другими политическими институтами, в том числе институтами власти, принимающими решения, и т. д.
   Однако ни о чем подобном в тогдашние времена в СССР, конечно же, не могло быть и речи. И не было! Несмотря на наступившую (как выяснилось, весьма кратковременную) «оттепель», страна была категорически не готова к изменениям, случившимся с ней лишь четверть века спустя. Поэтому не только газетчики и политики, но и люди из цеха науки упорно видели в ИОМ «КП» всего лишь еще одну (правда, очень удачную и броскую) рубрику в газете – не более того [135 - Спустя полтора года после открытия ИОМ «КП» автор сумел пробиться к тогдашнему секретарю ЦК КПСС по вопросам идеологии Л.Ф. Ильичеву и долго доказывал ему необходимость создания в стране «настоящего», действующего на государственном уровне Института общественного мнения. Результат этой беседы был, увы, нулевым.].
   Хотя на чисто спонтанном уровне, независимо от интересов редакции и политических лидеров, деятельность Института, имевшая цель – сформировать общественность в стране, привить людям навыки участия в публичной дискуссии, создать и использовать язык гражданского общения, отличный от официального, и т. д., в той или иной мере все же состоялась и, по-видимому, давала какие-то плоды. Об этом свидетельствовала почта «Комсомольской правды», существенно отличная по своему содержанию и лексике от привычных откликов на газетные выступления. Теперь она выглядела и так:

   Я являюсь более или менее регулярным читателем «Комсомольской правды», но первый раз в жизни высказываю сейчас свои мысли для постороннего обсуждения… (В.П. С-в, электросварщик, 30 лет, г. Сталинград);
   После опубликования вашей анкеты в кругу моих сослуживцев был многочасовой диспут. Это был единственный в моей жизни случай, когда митинг, если его можно так назвать, возник сам по себе… (Н.Н. С-в, военнослужащий);
   «Институт общественного мнения» – это очень правильная и удачно найденная форма не только изучения нашей действительности, но и воспитания нашей молодежи. Вопросы ваших анкет уже назрели и заставляют задуматься всех нас. ИОМ помогает понять главное на данный момент, о чем уже можно и необходимо говорить, помогает почувствовать себя хозяином своего будущего и ответственным за это будущее (Н. Ф-в, инженер, 23 года, г. Москва).

   Вторая проблема, вытекавшая из вынужденного «журнализма» в деятельности ИОМ «КП», касалась обеспечения собственно научной сто9 роны работы. И, надо сказать, возникавшие здесь помехи не были уже напрямую связаны с тягой редакции к «хорошей пропаганде». Главная плата «журнализму» в этом пункте работы ИОМ «КП» заключалась в том, что организаторы опросов зачастую, как ни старались, не могли преодолеть тотальное пренебрежение к вопросам методологии исследований со стороны руководства редакции, и это, естественно, не могло так или иначе не сказываться на качестве «инструмента», изготовляемого для «полевых» и «камеральных» работ.
   Грубо говоря, редакцию совершенно не волновали такие сюжеты, как репрезентативность информации, строгая выверенность задаваемых вопросов, соблюдение принципа анонимности ответов, чистота кодирования полученной информации и многое другое из того, что было призвано повышать надежность производимой информации, адекватность ее интерпретации и т. д. Ей вовсе не нужна была серьезная, строгая наука, ей нужно было завлекательное, оперативно изготовляемое чтиво. В результате этого поле деятельности ИОМ «КП» в редакции было полем не только коллективного энтузиазма и радости (по поводу каждого нового опроса и каждой крупной публикации), но и постоянных скрытых и явных напряжений между интересами газеты («журналистов») и интересами науки («социологов»), равно как и постоянных компромиссов между этими интересами.
   В самом начале пути такого рода компромиссы решались, как правило, в пользу газеты. В том числе, видимо, и поэтому результаты первых четырех опросов были восприняты в обществе исключительно как явление журналистики, а отнюдь не науки. Однако начиная с пятого исследования, проходившего в августе – ноябре 1961 года и посвященного проблемам движения за коммунистический труд, ситуация начала заметно меняться: организаторам опросов все чаще удавалось реализовывать неплохие, с точки зрения их репрезентативности, выборки; разрабатывать адекватные системы кодирования полевой информации; обеспечивать надлежащую подготовку анкетеров и кодировщиков; осуществлять машинную обработку информации вместо ручной и т. д.
   И явным результатом этого стало то, что с 1962 года продукция Института начала активно проникать в научную литературу, рассматриваться в одном ряду с продукцией, производимой другими центрами социологической науки в стране.
   В рамках же собственно научной программы главная задача ИОМ «КП» сводилась к производству разнообразной по содержанию и надежной по качеству информации о состоянии общественного мнения в стране. Понятно, решение этой задачи (особенно на первых порах) было сопряжено со множеством трудностей, не имевших никакого отношения к феномену «журнализма», о котором шла речь. Ведь, помимо всего прочего, долгое время вся наука в Институте была поневоле представлена лишь одним-единственным человеком – его руководителем, которому приходилось действовать по формуле «и швец, и жнец, и на дуде игрец»: разрабатывать программы исследований, полевые документы и инструкции к ним, конструировать выборки, составлять коды к открытым вопросам, проводить учебные семинары анкетеров, кодировщиков и исполнителей обработки информации, составлять программы этой обработки, определять дизайн итоговых таблиц и т. д. и т. п. И все это – в ситуации явной нехватки профессиональных знаний и навыков, которая в еще большей степени характеризовала всех остальных участников операций и никак не могла быть восполнена за счет их самоотверженности и энтузиазма.
   И тем не менее эта задача решалась Институтом с самых первых шагов его деятельности на основе форсированного самообразования руководителя и развертывания в строгом смысле слова научной, в том числе чисто теоретической и методологической, работы по овладению общественным мнением как предметом эмпирических исследований и социологического анализа.
   Речь шла прежде всего о выработке определенного понимания са9 мой социальной и гносеологической природы изучаемого феномена. И как такового (поскольку в результате знакомства автора с западной литературой обнаружилось, что большинство тамошних исследователей общественного мнения не в состоянии определить предмет своего изучения), и, особенно, применительно к специфическим «домашним» условиям. Ведь работу по фиксированию и измерению этого феномена приходилось начинать в обстановке, когда не было ответа на главный вопрос: «Существует ли в стране действительное (а не мнимое) общественное мнение?» (или иначе: «В чем разница между мнением подлинным и фиктивным?») и когда в предельно идеологизированном советском общественном сознании безраздельно господствовали представления, согласно которым «в стране со времени победы социализма по всем вопросам, затрагивающим интересы всех классов и социальных групп, формируется общее мнение»; или еще хлеще: «общественное мнение применительно к социалистическому обществу можно определить как единодушное суждение народа» [136 - Уледов А.К. Общественное мнение советского общества. М.: Соцэкгиз, 1963. С. 75, 89.].
   Уже при абстрактном подходе к делу было ясно, что подобные представления – плод кабинетных упражнений на почве тоталитарной идеологии – практически полностью исключают возможность эмпирического изучения общественного мнения, делают такое изучение совершенно бессмысленным.
   И уже самый первый опрос показал, что они не имеют ничего общего с реальным положением вещей и потому требуют теоретического преодоления. Естественно, такое преодоление, опиравшееся на постепенно накапливаемый опыт непосредственных контактов с сознанием масс, по неизбежности растянулось во времени. И все же оно, тем не менее, состоялось, когда автору удалось понять самое важное: что общественное мнение – это одна из форм существования и выражения не «всенародного», не группового и не классового, а так называемого массового сознания. Подобное понимание оказалось чрезвычайно плодотворным по своим экспликациям. Помимо всего прочего, оно обнаруживало, что общественное мнение может быть и бывает «всяким»: широким и узким по своему субъекту-носителю, единодушным и (чаще всего) плюралистичным по своему составу, ложным и истинным по своему содержанию, компетентным и некомпетентным по своему значению; естественным и искусственным по механизмам своего возникновения; спонтанным и организуемым по механизмам своего выражения и т. д.
   Следующий сюжет в процессе реализации научной программы ИОМ «КП» был связан с выбором и совершенствованием методов и техник работы, призванных обеспечить максимальную надежность производимой информации. В этом отношении речь шла, понятно, о том, чтобы не только овладеть инструментарием, созданным на Западе [137 - На первых порах ИОМ «КП» изучал опыт преимущественно двух западных центров – Института Гэллапа в США и Центра опросов общественного мнения Польского радио и телевидения.], но и адаптировать его к собственным условиям. При этом из всего более чем богатого арсенала методов изучения общественного мнения в дело были запущен в основном разнообразные методы выборочных анкетных опросов.
   Не имея теперь возможности подробно обсуждать эти сюжеты, скажем лишь, что в центре внимания ИОМ «КП» в любых вариантах была проблема качества выборки, т. е. либо поиск способов повышения этого качества, если выборочная совокупность конструировалась самими исследователями на основе имевшихся знаний об изучаемой вселенной, либо его по возможности более точное определение, если состав выборки складывался стихийно в рамках допусков, предусмотренных исследователями. На этом поприще ИОМ «КП», похоже, не пускался ни в какие особые новации, кроме одной, но весьма существенной: в соответствии с теоретическими изысканиями руководителя Института при оценке репрезентативности выборочных образцов, т. е. меры совпадения их свойств со свойствами представляемых ими вселенных, в расчет неизменно принимались (в границах возможного) не только социально-демографические характеристики тех и других (чем, как правило, ограничивался и ограничивается традиционный анализ), но и характеристики массового сознания соответствующих субъектов – вошедших в выборки избранных представителей масс (населения, народа, публики, общественности) и самих этих масс, самого этого населения, народа, самой этой публики, общественности.
   Очевидно, главная трудность в решении этой последней задачи заключалась в том, что при отсутствии – до проведения самого исследования – какой-либо информации о состоянии сознания масс по соответствующему поводу и, стало быть, полной невозможности включить непосредственно в разрабатываемую выборку какие-либо параметры изучаемого сознания исследователю надлежало избрать, тем не менее, такого рода методику и технику работ, которые бы как минимум не привели к серьезным искажениям в картине общественного мнения, реально существующего в обществе. Согласно теоретической концепции, положенной в основание всей практической деятельности ИОМ «КП» и настаивавшей на принципиальном несовпадении социально-демографической структуры общества со структурой существующего в нем массового сознания, высококачественная реализация любой добротной выборки – при всей очевидной важности этого момента – все же не обеспечивала полностью необходимого успеха. Поэтому в качестве следующего важного звена в общей технологии опросов, проводимых ИОМ «КП», выступала тщательная проработка содержания программ и полевых документов исследований, призванная обеспечить «захват» всех имеющихся групп мнений в пропорциях, близких к объективным.
   В общей сложности на первом этапе своей деятельности, с мая 1960 года по октябрь 1965-го [138 - Выделение в деятельности ИОМ «КП» двух, неравных по продолжительности, этапов связано с тем, что в 1966–1967 годах ИОМ «КП» действовал (1) в качестве формального подразделения (отдела) в структуре редакции «Комсомольской правды» и (2) в тандеме с Сектором изучения общественного мнения и эффективности идеологической работы Института философии АН СССР.], Институт провел 16 исследований, в том числе 1 международное, 12 всесоюзных, 2 межрегиональных и 1 региональное. При этом шесть из них были выполнены с помощью анкетеров (в технике самозаполнения), два – в форме почтовых опросов (с рассылкой анкет на основе предварительно составленных списков адресатов) и восемь – в форме газетных опросов (с публикацией анкет на страницах «КП» и призывом заполнить их, адресованным читателям). В результате собственно конструированием выборки Институту пришлось заниматься ровно в половине исследований, тогда же как в другой их половине представительство всех групп опроса обеспечивалось исключительно стихийным путем.
   Легко понять, что на первом этапе своей деятельности ИОМ «КП» в силу разных, в том числе финансовых, обстоятельств не мог обзавестись какой-либо выборочной моделью, надежно представляющей население СССР в масштабах всей страны. Разработка этой модели была невозможна из-за бедственного состояния государственной статистики, а ее реализация – из-за чрезвычайной дороговизны такого мероприятия. Поэтому всесоюзные опросы на основе вполне удовлетворительных репрезентативных выборок были тогда для ИОМ «КП» отнюдь не правилом, а явным исключением из правила. Точнее, их было всего два: анкетный опрос городского населения страны по теме «Объем, структура и актуальные проблемы свободного времени горожан» (январь – ноябрь 1963 года) [139 - В данном случае стратифицированная (квотная) модель выборки, общим объемом в 3 тысячи человек, учитывала четыре признака горожан: пол, возраст, род занятий и тип городского поселения – и включала 27 пунктов опроса, расположенных на 50-й параллели, пересекающей Советский Союз от границы с Польшей до Сахалина, и 60-му меридиану, проходящему по Уралу.] и почтовый опрос коллективов коммунистического труда, посвященный итогам и перспективам движения (август – ноябрь 1961 года) [140 - На этот раз речь шла о вероятностной выборке, общим объемом в 500 коллективов, образовавшейся путем случайного отбора из списков в тысячу с лишним предприятий и учреждений, оцененных в качестве «лучших» ВЦСПС и ЦК ВЛКСМ.]. Во всех же остальных опросах репрезентативность разработанных выборок была, как правило, весьма условной, нуждавшейся во множестве пояснений и оговорок, а то и вовсе отсутствовала. И тут для повышения качества изучаемых выборочных совокупностей нужно было прибегать к разного рода уловкам и хитростям, проявлять необходимую изобретательность и т. д. [141 - Именно с помощью этих качеств удалось, в частности, провести уже упоминавшийся весьма важный для редакции «КП» второй опрос об уровне жизни населения. Задуманный в виде репрезентативного всесоюзного, он обещал быть успешным лишь при условии включения в выборку значительного (и чем больше, тем лучше) числа пунктов опроса, относящихся к самым различным регионам страны. И это условие удалось соблюсти весьма оригинальным образом – путем проведения опроса среди пассажиров 65 поездов дальнего следования, направлявшихся со всех девяти вокзалов Москвы по 65 маршрутам.]
   Однако главные трудности в решении проблемы репрезентативности изучаемого образца были связаны, конечно же, с газетными опросами. За сравнительно активное использование этого метода изучения общественного мнения Институт подвергался массированной критике и социологов, и статистиков, и даже самих респондентов.
   «То, что Институт ставит своей задачей изучать взгляды читателей по разным вопросам общественной жизни, – писал в ИОМ «КП» один из них (экономист А.Ф. из города Грязи Липецкой области), – это очень хорошо. Беда только в том, что участвуют в таких опросах в основном передовые люди из молодежи. А ведь у нас есть отсталая молодежь, не читающая газет, не участвующая ни в каких обсуждениях, никогда не высказывающая своего мнения. Крайне желательно знать, что думает эта часть молодежи?..»
   И это была сущая правда, поскольку в каждом газетном опросе в самом деле происходило неизбежное отклонение массива респондентов в сторону наиболее активной и лояльной части населения, т. е. систематическая ошибка, связанная с потерей или искаженным изображением не только определенных социально-демографических групп, но и – что гораздо важнее – неопределенных по размерам, но чрезвычайно значимых по существу секторов массового сознания. Сокращение размеров этой ошибки, как уже упоминалось, связывалось в ИОМ «КП» главным образом с совершенствованием содержания и лексики программ и полевых документов. И тут в ход шло многое:
   • «стереоскопический», или многомерный, подход к обсуждаемому предмету, включающий взгляд на него не только в целом, но и в частностях, оценку не только его плюсов, но и минусов, не только его настоящего, но и будущего и т. д.;
   • формулирование преамбул к вопросам и самих вопросов с использованием фразеологии и лексики, подчеркивающей заинтересованность исследователей в откровенном и смелом обсуждении предмета;
   • целенаправленное использование вопросов, рассчитанных на максимально полное выражение сознания говорящих, т. е. инспирирующих высказывания разного типа – экзистенциальные («Существует ли явление?»), дефинитивные («Что явление собой представляет?»), оценочные («Хорошо явление или плохо?»), аналитические («Почему явление таково?»), обосновывающие («Почему мнение о явлении таково?»), конструктивные («Как с явлением следует поступить?») и др.;
   • широкое (на грани злоупотребления) использование открытых вопросов, где респондентам предоставлялась возможность излагать свое мнение в свободной манере, вне прокрустова ложа предлагаемых исследователем стандартных опций;
   • частое завершение закрытых вопросов припиской «Возможно, какой-либо иной ответ?», призванной ослабить замкнутость «поисковой области» при размышлении над ответом на вопрос, разрушить впечатление, будто от респондента ждут лишь выбора одного из предлагаемых суждений;
   • требования к анкетерам выявлять и регистрировать причины отказа людей от участия в опросе или от ответов на те или иные отдельные вопросы, не «давить» на респондентов в случаях, когда те затрудняются ответить на вопрос, и т. п.
   Как может видеть читатель, теоретико-методологическая и методическая работа, проводившаяся в ИОМ «КП», была весьма основательной и разносторонней [142 - Детальный анализ этой стороны деятельности ИОМ «КП» составляет главное содержание монографии автора «Мнения о мире и мир мнений» (М., 1967).]. И, можно добавить, достаточно эффективной, в том числе по части обеспечения репрезентативности производимой информации. Данный факт уже в те годы признавался многими, даже и критически настроенными на этот счет обозревателями.
   Заключая же разговор об общих характеристиках деятельности ИОМ «КП» на первом этапе его существования, можно констатировать:
   1) базовая информация, производившаяся Институтом, использовалась «Комсомольской правдой» достаточно широко [143 - Полная библиография публикаций «Комсомольской правды», связанных с деятельностью ИОМ «КП» в 1960–1965 годах, насчитывает 70 материалов.], но весьма неадекватным (по содержанию) и весьма ограниченным (по объему) образом, поскольку газетные публикации, отражавшие ход и результаты опросов, в большинстве своем имели ярко выраженный пропагандистский характер и ограничивали количественные результаты исследований лишь избранными цифрами, вовсе исключая табличный материал [144 - Единственное исключение из правила – публикация итогового отчета в опросе о проблемах свободного времени. Состоявшаяся в феврале 1966 года, она имела сугубо научный характер, была размещена в трех номерах «КП» и включала (совершенно невиданное дело для газеты!) 8 таблиц, в том числе несколько крупноформатных (свыше 20 строк на 11–13 колонок).];
   2) при вынужденном «журнализме», оказывавшем определенное (и неопределенное) негативное воздействие на количественные и качественные характеристики производимой Институтом информации, сама эта информация, тем не менее, оставалась в рамках серьезной социологии, сохраняла научный характер и, следовательно, оставляла принципиальную возможность для иного рода ознакомления с ней широкой общественности и иного рода ее содержательной интерпретации, нежели те, которые демонстрировались «Комсомольской правдой» в начале 60-х годов;
   3) и самое главное: полученная ИОМ «КП» информация заслуживает самого пристального внимания, поскольку обладает большой познавательной ценностью, а в некотором смысле и вовсе бесценна, если учесть, что в рассматриваемый период советско-российской истории Институт был практически единственным социологическим центром, который мог проводить и проводил многие свои исследования не на каком-то отдельном предприятии (заводе, колхозе) и не в каком-то отдельном городе или регионе СССР, а в масштабах страны в целом.
   Подобная высокая оценка рассматриваемой информации кажется особенно оправданной в наше время, в свете выраженной тенденции развития мировой социальной науки в направлении к феноменологической и понимающей социологии. Многие нынешние социологи, как известно, стремятся все меньше гоняться за цифрами и все больше проникать в качество изучаемых объектов, переходя от массовых выборок к разным формам монографического описания, к исследованиям типа case study. В этом смысле зафиксированные ИОМ «КП» образцы сознания людей, живших в эпоху Хрущева, обладают поистине непреходящими достоинствами. Разумеется, прежде всего как живые свидетельства менталитета собственно «шестидесятников».
   Но не только. Объективный наблюдатель найдет в них также указания и на некоторые более глубокие пласты сознания тех, кого теперь нередко оскорбительно именуют «совками», но кто на поверку, при ближайшем рассмотрении, оказывается самим российским народом.
   В связи с этим остается только глубоко пожалеть, что материалы опросов ИОМ «КП» той поры сохранились далеко не полностью (чтобы не сказать большего), особенно в части базовых полевых документов и итоговых количественных результатов. Невостребованность в обществе социологической информации как таковой, отсутствие к ней интереса со стороны власть имущих сделали свое черное дело. Редакция «КП», не видя никакого смысла в сохранении материалов ИОМ «КП», полностью отказалась от их архивизации, и можно с уверенностью сказать, все они бесследно исчезли бы, если бы не маниакальная вера автора в историческую значимость проделанного Институтом. Не сумев защитить большую часть информации от полного физического уничтожения, ограниченный скудными емкостями домашних владений и действуя под недоуменные взгляды одних и насмешливые шуточки (насчет «комплекса Плюшкина») других, он все же сумел спасти многое, и теперь вопрос об издании наиболее важной части этой произведенной 40 с лишним лет назад информации остается, как говорится, лишь делом техники.
//-- 2. 1966–1967: начали за здравие, а кончили за упокой… --//
   Уже при самом поверхностном взгляде на вещи легко обнаружить, что деятельность ИОМ «КП» на втором, заключительном этапе его существования заметно отличалась от той, что была характерна для него в начале пути. Прежде всего на уровне чисто формальных количественных показателей, касающихся объемов произведенной информации. Ведь за первые пять с половиной лет Институт провел 16 опросов, а за последние два – 11. Вместе с тем состоявшийся рост интенсивности исследовательской деятельности не находил адекватного отражения в публикациях результатов опросов на страницах газеты. Совсем наоборот: в рассматриваемый период число таких публикаций сократилось до 17 газетных материалов против 70 (!) в 1960–1965 годах.
   Главными, однако, были отличия качественные, связанные с содержанием, методологией и организационным (в широком смысле слова) обеспечением проводившихся исследований.
   Имея в виду первый из этих аспектов, можно сказать, что существенным изменениям подверглась прежде всего сама тематика опросов – в направлении углубления обсуждаемых проблем и резкого сокращения в ней чисто пропагандистских сюжетов.
   Как было видно из первой части статьи, на начальном этапе работы ИОМ «КП» из десяти рассматривавшихся в опросах предметов, можно сказать, полной свободой от пропагандистской составляющей отличались лишь досуг горожан и маркетинг бытовой аудиои видеоаппаратуры; все же остальные в той или иной, большей или меньшей мере откровенно несли в себе ее заряд, и при этом гораздо чаще эта мера была явно большей, нежели меньшей (ср. опросы «Удастся ли человечеству предотвратить войну?», «Динамика уровня жизни населения», «Что собой представляет нынешняя молодежь?», «Во имя чего Вы учитесь?», «На Марс – с чем?») [145 - Общий список исследований, проведенных Институтом общественного мнения «Комсомольской правды» в 1966–1967 годах, включал: 1) «Комсомольцы о комсомоле» – март – апрель 1966 года, всесоюзный опрос членов ВЛКСМ и комсомольских функционеров, N=3101 человек; 2) «Детская и подростковая преступность» – март – апрель 1966 года, опрос заключенных, содержащихся в исправительно(трудовых колониях, N=643 человека; 3–5) «Время отпусков – как лучше провести его?» – июнь – август 1966 года, два опроса читателей газеты и всесоюзный опрос населения, N=5765 человек, N=6235 человек и N=4000 человек; 6) «Читатель о себе и о газете» – октябрь – декабрь 1966 года, опрос читателей газеты, N=18 000 человек; 7) «Письма в „Комсомольскую правду“ и их авторы» – февраль – июль 1967 года, опрос авторов писем в г. Куйбышев, N=421 человек; 8) «Судьба Государственного гимна СССР» – март 1967 года, всесоюзный опрос населения, N=3500 человек; 9) «Проблема выборности на производстве» – апрель 1967 года, всесоюзный опрос заинтересованных групп населения, N=900 человек; 10) «Население и экономическая реформа» – май 1967 года, опрос на предприятиях г. Калинина, N=1000 человек; 11) «Пять вопросов папам и мамам» – сентябрь – октябрь 1967 года, опрос читателей газеты, N = свыше 4000 человек.].
   Теперь же, напротив, восемь из девяти обсуждавшихся предметов лежали целиком вне интересов собственно пропаганды, т. е. были отобраны для работы в соответствии с качественно иными, а именно преимущественно исследовательскими целями. Говоря более конкретно, в большинстве исследований речь шла теперь либо о критическом анализе обнаружившихся минусов общественного развития (ср. опросы «Комсомольцы о комсомоле», а также «Детская и подростковая преступность»), либо о поисках решений отдельных злободневных народнохозяйственных проблем (ср. опросы серии «Время отпусков – как лучше провести его?»), либо о гражданской экспертизе (это nota bene!) новых социально-экономических и общественно-политических практик в жизни страны (ср. опросы «Судьба Государственного гимна СССР», «Проблема выборности на производстве», «Население и экономическая реформа»), либо о решении чисто социологических задач, связанных с изучением газетой своей аудитории (ср. опросы «Читатель о себе и о газете» и «Письма в «Комсомольскую правду» и их авторы») [146 - Грубое отклонение от этой новой стратегии деятельности было продемонстрировано ИОМ «КП» в те два года только однажды – в заключительном газетном опросе «Пять вопросов папам и мамам». Обращенный к молодым «папам и мамам» с предложением оценить будущее их новорожденных младенцев через 25 лет, этот опрос был затеян с чисто пропагандистским замыслом, рассчитанным на то, чтобы повторить былой успех молодежного опроса 1961 года. Однако ожидаемого успеха, увы, не получилось – времена были уже явно не те и публика не та; в результате читательский отклик оказался достаточно сдержанным (чуть больше 4 тысяч принятых к анализу анкет), а ИОМ «КП» не сумел дожить не только до программировавшегося 1992 года, но и до следующего 1968-го.].
   Вместе с тем обращение ИОМ «КП» к проблематике нового типа диктовалось не только исследовательскими задачами. Под этим лежал и отчетливо выраженный гражданский интерес, связанный с намерением Института «приучать» общество к изучению общественного мнения как к определенной – политической и информационной – норме публичной жизни страны. Причем «приучать» не только на уровне собственно читателей газеты, но и на уровне населения в целом, не только на полюсе масс, но и на полюсе разного рода социальных институтов, в том числе управляющих жизнью общества. Последнее обстоятельство представлялось особенно важным и нашло свое отражение в уже привычной для ИОМ «КП» практике обращения к руководителям министерств и ведомств с просьбой прокомментировать результаты некоторых опросов, а главное – в кардинальном увеличении количества так называемых заказных исследований. Ведь если на первом этапе своей деятельности ИОМ «КП» выполнял такого рода исследование лишь однажды (опрос «Проектируем сами», заказанный ВНИИ технической эстетики), то на заключительном этапе – уже в 5 случаях из 11! При этом в качестве клиентов, полностью или частично оплативших исследования, в 1966–1967 годах фигурировали ВНИИ типового и экспериментального проектирования лечебно-оздоровительных и санаторно-курортных зданий Госстроя СССР, выступивший инициатором серии исследований по теме «Время отпусков – как лучше провести его?», МВД СССР, занявшееся изучением детской и подростковой преступности, и – даже! – Секретариат ЦК КПСС, посчитавший необходимым перед принятием ответственного решения об изменении музыки и слов Государственного гимна СССР выяснить мнение народа по этому поводу.
   Понятно, что реализация всей этой новой, ориентированной преимущественно не на журналистику, а на науку программы исследований предполагала отработку и использование и более основательной методологической базы проводимых опросов, в том числе серьезного усиления технико-методического оснащения последних.
   Это второе, важное направление изменений в деятельности ИОМ «КП», приходящейся на эпоху Брежнева, проявляло себя прежде всего в более тщательной, чем раньше, работе с моделями выборок, в частности, в более аккуратной оценке величин и характера отклонений состава респондентов от объективной структуры населения страны в случае нерепрезентативных газетных опросов. Главное же – в значительном увеличении числа исследований, базировавшихся на конструировании представительных общенациональных выборок. Ведь если в эпоху Хрущева таких исследований было лишь два, то теперь уже пять, причем четыре из них (опросы о комсомоле, способах проведения отпусков, Государственном гимне и производственной демократии) – с весьма высоким качеством выборочных совокупностей.
   Много внимания уделялось и совершенствованию инструментов сбора и обработки полевой информации, а также анализу итоговых данных. В первом из этих случаев повышение надежности результатов достигалось преимущественно путем улучшения текстов «полевых» документов (в том числе резкого сокращения в них удельного веса открытых вопросов) и более основательной подготовки исполнителей полевых работ [147 - О серьезности отношения ИОМ «КП» к этой стороне дела свидетельствовал, в частности, тот факт, что летом 1967 года Институт приступил к созданию всесоюзной сети анкетеров/интервьюеров, призванной функционировать на постоянной основе в соответствии с тщательно разработанным «Положением об анкетере». Однако этим планам, как и многим другим, в связи с прекращением деятельности Института, увы, не довелось осуществиться.]; во втором – путем практически полного отказа от операций ручного счета и его замены машинной обработкой полученной информации; в третьем – путем осуществления гораздо более глубокого, чем прежде, анализа произведенных данных как в смысле большей детализации выявленного положения вещей (перехода от разговора «в общем и целом» к дифференцированной оценке позиций отдельных групп населения), так и в смысле большей строгости языка описания действительности (перехода от былой цветистой публицистики, адресованной широкой читательской аудитории, к сухой лексике деловых отчетов, ориентированных преимущественно на сводки выводов и рекомендаций для соответствующей клиентуры, а то и собственно научных текстов, оформляемых исследователями в качестве их кандидатских диссертаций по филологии или философии [148 - Последний пассаж – отнюдь не преувеличение и не фраза ради красного словца. Материалы двух исследований, проведенных ИОМ «КП» в 1967 году, в самом деле составили основу двух диссертаций, одна из которых («Письмо в газету и его автор как объект социологического исследования») была успешно защищена А.И. Верховской на факультете журналистики МГУ уже в следующем, 1968-м, а вторая («Проблема выборности руководителей производства»), написанная Я.С. Капелюшем тогда же, – после долгих мытарств и злоключений, в том числе кардинального сокращения в тексте диссертации ссылок на результаты опроса, – в Институте социологических исследований АН СССР лишь пять лет спустя.]).
   Наконец, весьма существенным преобразованиям подверглась и организационная сторона деятельности ИОМ «КП», прежде всего та, что была связана с его официальным статусом. Оказавшийся в длительной заграничной командировке [149 - Имеется в виду работа автора в Праге (Чехословакии) в качестве редактора(консультанта отдела философии редакции международного журнала «Проблемы мира и социализма».] научный руководитель ИОМ «КП», понятно, не мог уже участвовать в ежедневной работе Института, интерес коллектива редакции к опросам общественного мнения стал заметно падать, если не сходить на нет. Достаточно сказать, что в 1964 году ИОМ «КП» провел всего три опроса (причем все три – газетных), а в 1965-м – и того меньше, лишь один (1000 школьников в г. Москве).
   Не исключено, что в скором времени вся эта деятельность вообще почила бы в бозе, если бы 3 января 1966 года автор не вернулся из Праги в Москву и не предложил редколлегии «КП» принципиально новую модель функционирования ИОМ «КП», предусматривавшую резкую активизацию опросов как читателей газеты, так и всего населения страны. Суть этой модели сводилась к двум моментам: во-первых, к конституированию ИОМ «КП» в качестве самостоятельного структурного подразделения (отдела) редакции и, во-вторых, к разведению в его деятельности двух качественно отличающихся друг от друга блоков функций: а) главных, базовых (научных, социологических), связанных с программированием и проведением собственно опросов общественного мнения и б) вторичных, производных (журналистских), связанных с освещением на страницах газеты различных аспектов деятельности ИОМ «КП», включая подготовку литературных материалов о ходе и результатах проводимых опросов.
   Разумеется, реализация этой программы не могла не столкнуться с рядом больших и малых, объективных и субъективных препятствий и трудностей. И, пожалуй, главным камнем преткновения здесь была сама решимость «Комсомольской правды» и ЦК ВЛКСМ пойти на этот шаг – шаг далеко не тривиальный и, если угодно, в том числе и политически ответственный: ведь, создавая в тоталитарном государстве (подчеркнем: впервые в практике партийно-идеологической и научной работы) такого типа административно-производственную единицу, они тем самым брали на себя смелость утверждать, что изучение общественного мнения – это особого рода профессиональная деятельность, предполагающая особого же рода институциональное оформление [150 - Стоит ли говорить, что проявление подобной решимости было тогда явлением отнюдь не ординарным. Ведь поначалу, в течение почти всего 1965 года (после того как шеф(редактор журнала «Проблемы мира и социализма» А.М. Румянцев стал главным редактором газеты «Правда») автор самым активным образом пытался создать такой исследовательский центр в структуре первой газеты страны. Однако, несмотря на все усилия горячо поддерживавшего эту идею А.М. Румянцева, пробиться с ней, увы, не удалось – ни через редколлегию «Правды», ни, тем более, через лидеров партийной идеологии в ЦК КПСС. Позиция М.А. Суслова на этот счет была однозначной и категоричной: «Не нужное нам это дело! Пусть они там, у себя [на Западе] занимаются этим…»]. Кроме того, часть руководителей и авторитетных «первых перьев» газеты сомневались в успехе затеи как таковой, полагая, что проведение серьезных исследований, выходящих за рамки собственно журналистских акций, будет вообще не под силу редакции и к тому же потребует немалых средств, которые целесообразнее было бы потратить на разного рода привычные формы работы газеты с читателем. Наконец, свои – технические – трудности возникли и в финансово-бухгалтерском обеспечении деятельности нового подразделения, поскольку многие формы и виды осуществляемых им работ не укладывались в традиционные сметы расходов, принятые в стандартном газетно-издательском деле.
   И все же мало-помалу, после ряда бурных дискуссий и в первую очередь благодаря энергии и твердости тогдашнего главного редактора газеты Б.Д. Панкина, все эти сложности и сомнения были преодолены. В результате уже в феврале 1966 года ИОМ «КП» превратился из бывшего до того эфемерным в хоть и скромное, но вполне реальное, административно оформленное, т. е. обладающее собственным штатным расписанием и собственным помещением учреждение. Возглавлять его было поручено двум людям: во-первых, автору, который в должности «заведующего отделом – научного руководителя ИОМ „КП“» (на полставки) должен был «отвечать за все», и, во-вторых, многоопытному сотруднику редакции Е.Г. Григорьянцу, который в должности «просто» заведующего отделом (на полной ставке) и при функциональном подчинении научному руководителю нес ответственность за подготовку собственно журналистской продукции Института. Кроме того, в штате этого отдела-кентавра значились еще три единицы – два литературных сотрудника (так называемых пишущих журналиста, в обязанности которых входило не только писать самим, но и привлекать к освещению деятельности ИОМ «КП» коллег из других отделов редакции) и секретарь-администратор, которому, помимо выполнения обычных секретарских функций, надлежало руководить многочисленными внештатными техническими работниками, участвовавшими в первичной обработке производимой информации, выполнявшими ручной счет и иные вспомогательные операции, а также вести текущую финансовую документацию. Что же касается собственно научных специалистов-социологов, то они участвовали в работе Института исключительно на внештатной основе с оплатой труда либо по договорам, либо в форме привычных для редакции авторских гонораров. В 1966–1967 годах это были преимущественно научные сотрудники и аспиранты недавно созданного и возглавленного автором сектора изучения общественного мнения Института философии АН СССР, в том числе кандидат исторических наук В.Я. Нейгольдберг, Я.С. Капелюш, В.В. Сазонов и др.
   Вместе с изменением официального статуса ИОМ «КП» существенно изменялись и многие важнейшие параметры самой организации деятельности Института, причем особенно значимым в ряду всех этих нововведений представлялось, пожалуй, решение проблем финансирования проводимых исследований и прежде всего с определением производственных норм и размеров оплаты труда применительно к различным видам «полевых» и камеральных операций.
   Обобщая все сказанное, еще раз повторим, что на заключительном этапе своей жизнедеятельности Институт общественного мнения «Комсомольской правды» обладал качественно иными характеристиками, нежели в начале пути, по всем без исключения параметрам, кроме имени. И, конечно, главным тут было изменение самого принципиального направления, основного вектора деятельности Института – его превращение из учреждения журналистско-научного, с явным тяготением к чисто журналистским формам освоения действительности, в учреждение научно-журналистское, а то и просто научное, полностью свободное от решения тех или иных идеологических задач.
   Естественно, случившаяся трансформация была частью более широкого, общего процесса становления на ноги профессиональной социологии в СССР и стала возможной благодаря совокупному действию многих факторов – как объективных, так и субъективных. Однако в данном конкретном случае решающую роль сыграл все же фактор чисто субъективный, и заключался он в неудержимом стремлении руководителя ИОМ «КП» поставить в стране именно собственно научное изучение общественного мнения, создав для этой цели любой ценой и под какой угодно «крышей» не квази-, а подлинно исследовательскую Службу, работающую на уровне мировых образцов и производящую вполне надежную, строго научную информацию.
   Спонтанно проявившееся уже в пору рождения ИОМ «КП», это стремление оформилось в виде четких долговременных жизненных планов в середине 60-х годов, в пору пребывания автора в Праге, когда в журнале «Проблемы мира и социализма» он сумел провести одно из первых сравнительных международных социологических исследований в странах социализма [151 - Это исследование, посвященное проблемам свободного времени, использовало в качестве базовой программу опроса ИОМ «КП» и прошло, кроме СССР, еще в трех странах – Болгарии, Венгрии и Польше. Его основные результаты, за исключением относящихся к СССР, были опубликованы в приложениях к «Проблемам мира и социализма» в 1964 (№ 10 и 12) и 1965 (№ 6) годах.]; когда им была написана (на основе анализа первоначального опыта работы ИОМ «КП») двухтомная – в 670 страниц – докторская диссертация «Проблемы методологии исследования общественного мнения» [152 - Она была защищена в Институте философии АН СССР 31 января в 1967 году и в том же году издана «Политиздатом» в виде книги «Мнения о мире и мир мнений».] и когда – этот момент представляется решающим – в процессе работы над книгой «Разводы в СССР» (по материалам газетного опроса ИОМ «КП» о семье) ему случилось обнаружить совершенно новый, еще не описанный наукой социальный феномен – особый тип общественного сознания, названный им сознанием массовым.
   Именно в соответствии с этими планами по возвращении из Праги в Москву автор определился на работу в Институт философии АН СССР, где в отделе конкретных социологических исследований вскоре возглавил созданный специально «под него» сектор изучения общественного мнения и эффективности идеологической работы. В связи с этим же произошли и все те изменения в ИОМ «КП», о которых шла речь выше. Было ведь совершенно очевидно, что силами одного академического учреждения, к тому же в принципе не ориентированного на проведение эмпирических исследований и, естественно, не располагавшего для этого никакими финансовыми средствами, решить поставленную задачу было абсолютно невозможно. Создание же тандема ИФАН – ИОМ «КП» как раз обещало такое решение. Этот шаг вообще казался тогда огромной творческой удачей и сулил блистательные перспективы во многих направлениях. Тут выигрывали все: и наука, обретавшая необходимую эмпирическую базу для разработки теорий массового сознания и общественного мнения, и СМИ, получавшие новые возможности для развития так называемой понимающей (аналитической) журналистики, и, само собой, общество в целом, запускавшее в ход мощное средство формирования «пятой власти» – института общественности, обеспечивающего эффективное участие масс в управлении государством.
   Как и ожидалось, успех объявился незамедлительно. Уже первый проведенный на новой основе опрос («Комсомольцы о комсомоле», март – апрель 1966 года) показал, что в содержательном отношении тандем сработал на редкость эффективно, обеспечив высокое качество работ на всех этапах исследования, начиная с формулирования задач и подготовки полевого документа и кончая обработкой и анализом полученной информации. В общем и целом ему не уступало в этом плане и большинство остальных, последовавших за ним опросов. В результате, можно считать, было доказано, что с принципиальной точки зрения, т. е. по уровню профессионализма кадров, по качеству методологии и техники проведения «полевых» работ и т. д., обновленная Служба изучения общественного мнения была вполне готова к самой серьезной работе по производству научно выверенной социологической информации, или, иначе, что такого рода деятельность была ей вполне по плечу. И все же в конце 1967 года по совместному согласному решению редколлегии газеты и руководства комсомола ИОМ «КП» прекратил свое существование и многообещающий тандем распался.
   Как и почему это случилось? С формальной (официальной) точки зрения, главная причина летального исхода заключалась в том, что, преуспев по части науки, тандем ИФ АН – ИОМ «КП» обнаружил полную несостоятельность по части журналистского освещения хода и результатов проводившихся опросов. Возникшее уже на первом этапе деятельности ИОМ «КП» отчетливо выраженное творческое напряжение в отношениях между «газетчиками» и «социологами», разрешавшееся тогда чаще в пользу первых [153 - См.: Грушин Б.А. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Т. 1: Эпоха Хрущева. М., 2001. С. 55–56.], получило теперь дальнейшее развитие, и, поскольку в проигрыше на этот раз сплошь и рядом оказывалась уже не наука, а журналистика, примириться с этим руководители «КП», естественно, никак не могли. На состоявшемся 9 января 1967 года заседании редколлегии газеты они дружно признали работу ИОМ «КП» за 1966 год неудовлетворительной и при этом усмотрели главный корень неуспеха «газетчиков» исключительно в злонамеренных действиях «социологов». Тезис о пренебрежении последних к интересам газеты звучал на редколлегии громче иных и в самых разных вариациях.
   Нет спору, критика деятельности ИОМ «КП» за низкий КПД по части производства собственно газетной продукции имела под собой более чем веские основания: отдел-кентавр одной из своих половин в самом деле не оправдал возлагавшихся на него надежд и не сумел достойно удовлетворить потребности газеты. Публикаций вообще было очень мало (например, связанных с опросом о комсомоле лишь три, с опросом «Читатель о себе и о газете» – одна, а с опросами о детской преступности, судьбе гимна, выборности на производстве и ходе экономической реформы – и вовсе ни одной [154 - Для сравнения скажем, что опрос об облике молодого поколения (1961) нашел отражение в 13 материалах на страницах газеты, опросы о семье (1961–1962) и «На Марс – с чем?» (1963) – в 8 материалах (каждый), а опрос о проблемах свободного времени горожан (1963) – даже в 17.]), а те, что и были, в большинстве своем даже отдаленно не напоминали ярких материалов начала 60-х годов, вызывавших огромный резонанс у публики и составлявших вящую славу тогдашней «Комсомолки».
   Однако корень зла таился тут вовсе не в «социологах», которых если и можно было в чем-то упрекнуть, то лишь в том, что ряд выбранных ими заказных исследований (детская преступность, гимн) по условиям договоров с клиентами исключал какие-либо публикации на страницах «КП».
   Во всех же остальных случаях они производили огромное количество полностью открытой для использования информации. В этом смысле «газетчикам», как говорится, давались все карты в руки, они могли действовать абсолютно свободно. Но, как выяснилось, могли-то могли, да не очень. Не сумели! И рассмотрение этого факта позволяет перевести весь разговор в совершенно иную содержательную плоскость, а именно перейти от формальных причин закрытия ИОМ «КП» к действительным причинам случившегося.
   Конечно, тут снова проще всего было бы говорить о чьей-то «вине» – и на этот раз, понятное дело, уже журналистов, коль скоро в редакции в самом деле не нашлось никого, кто сумел бы серьезно («по-научному») и одновременно завлекательно («по-газетному») препарировать имевшийся в изобилии социологический материал или вообще захотел бы связываться с этим нелегким и неблагодарным делом. Однако суть проблемы была вовсе не в этом! Главное – большая часть произведенной ИОМ «КП» в конце 60-х годов информации оказалась на поверку явно «непубликабельной», поскольку она либо работала на антипропаганду, выявляя не столько успехи советского общества, сколько его неудачи и хронические болезни, либо предлагала такие решения проблем, которые, плохо совмещаясь или вовсе не совмещаясь с господствовавшей в обществе идеологией, несли в себе прямую угрозу последней. Первое из этих обстоятельств ярко проявилось в опросе о комсомоле, второе – в опросе о выборности на производстве.
   Называя вещи своими именами, нельзя не признать, что с исследованием «Комсомольцы о комсомоле» случился форменный скандал. Оно проводилось в рамках подготовки к XV съезду ВЛКСМ и в соответствии с намерениями руководителей комсомола, равно как и газеты, должно было увенчаться «фанфарными» результатами. Однако этого не произошло. Зафиксированное на основе всесоюзного репрезентативного опроса комсомольцев объективное положение вещей в молодежной коммунистической организации кардинально не совпало с тем, что требовалось для «рапорта об успехах». В результате написанная автором для Секретариата ЦК ВЛКСМ первоначальная краткая (восьмистраничная) версия итогов исследования была встречена в штыки в качестве «очерняющей действительность». И, ясное дело, после этого редакция уже не захотела рисковать и сначала отказалась от введения в газете планировавшейся рубрики «Колонка социолога», которую предполагалось открыть как раз материалами опроса «Комсомольцы о комсомоле», а затем завернула не только итоговый, но и несколько других подготовленных по этому сюжету материалов, ограничившись в качестве публикаций к съезду лишь двумя убогими подборками с ответами на анкету [155 - См.: Комсомольская правда. 1966. 26 апреля; 17 мая.].
   Не меньшими неприятностями обернулся для газеты и опрос о выборности на производстве, где редакции пришлось виниться сразу перед несколькими отделами ЦК КПСС. Высокое начальство со Старой площади выразило изрядное недовольство уже по поводу публикации самой статьи «Кому быть прорабом?», в которой рассказывалось о первом в стране опыте производственной демократии – выборах руководителя низшего звена, состоявшихся в одном из СУ треста «Красноярскалюминстрой» [156 - См.: Юрков А. Кому быть прорабом? Репортаж с необычного конкурса: избирается командир производства // Комсомольская правда. 1966. 24 сентября.]. Когда же на основании этой статьи ИОМ «КП» провел многоаспектную всесоюзную дискуссию среди разных групп населения и выявил при этом факт активнейшей поддержки народом идеи выборности руководства как таковой, не ограниченной лишь управленцами низшего звена, это недовольство приняло поистине угрожающие размеры. В результате ни о каких публикациях по этому поводу, конечно же, не могло быть и речи – хотя, заметим в скобках, главный скандал с опросом разразился много позже, уже после закрытия ИОМ «КП» [157 - Здесь имеется в виду судьба изданной в 1969 году Институтом конкретных социальных исследований АН СССР (по инициативе и под общей редакцией автора) брошюры Я.С. Капелюша «Общественное мнение о выборности на производстве». Излагавшая основные итоги данного опроса, эта работа была многократно публично осуждена в качестве идейно и теоретически ошибочной, в результате чего тираж книги был сначала на длительный срок задержан к распространению, а затем (в 1972-м?) – по прямому указанию тогдашнего секретаря МГК КПСС по пропаганде В.Н. Ягодкина – полностью (за исключением считаных экземпляров, которые удалось спасти) уничтожен.]).
   Словом, при более пристальном взгляде на вещи становилось ясным, что возникшая непубликабельность результатов опросов была связана, с одной стороны, с отмеченным выше «посерьезнением» производимой ИОМ «КП» информации, а с другой – с начавшимися в общественно-политической жизни страны изменениями, медленным, но верным отходом общества от моделей поведения, демонстрировавшихся в период «оттепели».
   И это означало, что проблема низкой эффективности деятельности Института общественного мнения, с точки зрения удовлетворения интересов газеты, имела под собой гораздо более глубокие основания, нежели прежнее, простое и естественное несовпадение целей науки и журналистики.
   Теперь речь шла уже о гораздо большем – о драматическом напряжении между наукой и властью, базировавшемся на неприкрытой незаинтересованности органов управления в производстве объективного социального знания и выражавшемся в их более чем настороженном отношении к любой мало-мальски серьезной информации, которая добывалась в рамках научной (а не чисто сервилистской, холуйской) социологии. Разоблачавшая многочисленные мифы о коренных преимуществах социалистического общества и, сверх того (это nota bene!), постоянно ставившая власть перед необходимостью свершения каких-то действий, принятия каких-то решений, такая социология была одновременно и опасна, и неудобна и потому уже с первых дней своего рождения, мягко говоря, не пользовалась особым расположением со стороны власть имущих. Вместе с тем, если в эпоху Н. Хрущева, особенно на волне широко распространившейся моды на эмпирические исследования, недоверие партийных лидеров всех мастей и уровней к социологии считалось неприличным и плохо увязывалось с расхожей официальной фразеологией о борьбе партии с догматизмом и начетничеством, то теперь ситуация если и не полностью изменилась, то, во всяком случае, начала существенно меняться. Правда, усиливавшаяся день ото дня идеологическая цензура не имела тотального характера, действовала селективно, в зависимости, в том числе, от множества разного рода субъективных факторов. Правда, советские танки еще не вошли на улицы Праги и до начала массированной охоты на социологических «ведьм» – открытого похода на научную социологию и ее фактического разгрома – оставалась еще пара лет. И все же период жизни страны, вошедший в ее историю под печальным именем эпохи застоя, уже начался и соответствующие ему характеристики советского общества вовсю набирали свою силу.
   В этой ситуации вставший на путь науки и практически отказавшийся от пропагандистской активности ИОМ «КП» был, конечно же, обречен. Обречен, что называется, по определению: ведь он почти на четверть века опережал российскую историю [158 - Напомним читателю, что первый «настоящий» – собственно государственный – институт общественного мнения был создан в стране лишь в пору горбачевской перестройки и то далеко не сразу, а только в 1987 году в виде Всесоюзного центра изучения общественного мнения по социально-экономическим вопросам при ВЦСПС и Госкомтруде СССР (ВЦИОМ).] и в силу этого объективно не имел никаких шансов на длительную жизнь. Какое-то время он мог еще, пожалуй, и протянуть, используй главный редактор газеты в противовес негативным настроениям руководителей ЦК ВЛКСМ то обстоятельство, что авторитет Института был признан даже ЦК КПСС, поручившим ему провести всесоюзный опрос об отношении народа к словам и музыке гимна СССР. Однако к тому времени Б.Д. Панкин – не в упрек ему будь сказано – уже утратил личный интерес к ИОМ «КП», понимая, что нареканий за деятельность Института может быть намного больше, чем похвал, и потому в декабре 1967 года сдал его без боя.
   Само по себе в высшей степени печальное, это событие оказалось еще более огорчительным, когда выяснилось, что немалая часть произведенной ИОМ «КП» в рассматриваемую эпоху информации была безвозвратно утрачена для истории. Это случилось по ряду причин [159 - Так, количественные результаты двух опросов – о детской преступности и совершенствовании практики проведения отпусков – (по(видимому, по условиям договоров с клиентами) либо полностью, либо большей частью переданы в эксклюзивное владение организациям(заказчикам и бесследно исчезли в их стенах.], но главная из них заключалась в том, что редакция газеты, напуганная специфическим интересом КГБ к материалам некоторых опросов, опрометчиво уничтожила большую часть архива Института, содержавшего первичную («полевую») информацию. Эта акция затронула, в частности, такие исследования, как «Читатель о себе и о газете», «Население и экономическая реформа», «Пять вопросов папам и мамам». Аналогичная угроза нависла и над данными, касавшимися злополучного опроса о комсомоле, особенно после того, как «КП» отказала академической части тандема в просьбе предоставить ей для анализа копии готовых итоговых таблиц.
   Тем не менее, несмотря на все эти и многие иные сложности и, как говорится, всеми правдами и неправдами, основную и, пожалуй, наиболее ценную часть информации, произведенной ИОМ «КП» в 1966–1967 годах, социологам-«академикам» все же удалось заполучить [160 - Говоря теперь, спустя треть века, об этой операции по спасению информации, можно, пожалуй, весело упомянуть и о том, как самоотверженно и явно на грани криминала действовавший в этом плане Я.С. Капелюш по собственной инициативе сумел вынести из более чем строго охраняемого здания редакционно(издательского комбината «Правда» все три с лишним тысячи (около двух мешков!) полевых документов, относившихся к опросу «Комсомольцы о комсомоле», в результате чего эту информацию удалось затем обработать заново.].

История Центра: хронология основных событий

   1987, июнь
   Решение ЦК КПСС о создании Всесоюзного центра изучения общественного мнения при Госкомтруда СССР и ВЦСПС
   1987, декабрь
   Основание Всесоюзного центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ). Назначение директором ВЦИОМа академика Т.И. Заславской
   1988, январь
   Вступление Т.И. Заславской в должность директора ВЦИОМ. Назначение первым заместителем директора профессора Б.А. Грушина.
   1988, февраль
   Получение временного помещения в гостинице ВЦСПС «Турист» (около 500 кв. м)
   1988, март
   Пресс-конференция Т.И. Заславской и Б.А. Грушина о создании, задачах и начале работы ВЦИОМа, материалы которой были опубликованы в 28 изданиях и вызвали огромный общественный интерес
   1988, апрель
   Разработка устава ВЦИОМа, обеспечивавшего его относительную независимость от ВЦСПС и Госкомтруда СССР, и его утверждение вышестоящими органами
   1988
   Приход во ВЦИОМ научных коллективов доктора философских наук Ю.А. Левады (политика, культура, социум) и доктора экономических наук В.М. Рутгайзера (экономика, труд, доходы населения)
   1988, лето
   Первый опрос: мнение работающего населения России о выборности руководителей предприятий
   1988, сентябрь
   Опрос жителей крупных городов СССР о возможном введении лимитов на подписку
   1988, ноябрь
   Первый опрос типа «Омнибус», начало проведения ежемесячных омнибусных исследований к всероссийским выборам
   1988–1989
   Формирование сети 25 региональных отделений ВЦИОМа в центрах союзных республик и крупных городах России; приобретение и освоение необходимой техники
   1989, апрель
   Участие сотрудников Центра в семинаре социологов социалистических стран в г. Дубровник, Югославия (доклады, участие в дискуссии о перестройке, нынешней ситуации в СССР и ее влиянии на социалистический лагерь)
   1989, май – июнь
   Серия экспресс-опросов жителей крупных городов страны об оценках ежедневной работы I cъезда народных депутатов СССР
   1989
   Первый опрос по репрезентативной всесоюзной выборке (2000 человек) в рамках долгосрочного проекта «Новый год», подводящего итоги 1988 года в оценках и мнениях населения; пресс-опрос по той же анкете через «Литературную газету», получение свыше 200 000 заполненных анкет
   1989
   Начало исследований по проекту Homo Soveticus («Советский человек»), который к сегодняшнему моменту составляет обширную эмпирическую базу, включающую результаты четырех волн исследования (1989, 1994, 1999, 2003)
   1989, август
   Первый выпуск издания «Общественное мнение в цифрах» (вышло 20 выпусков)
   1989, август
   Уход Б.А. Грушина из ВЦИОМа с целью организации самостоятельного центра изучения общественного мнения «Глас народа». Назначение первым заместителем директора Ю.А. Левады.
   1990, январь
   Начало проведения ежемесячных омнибусных исследований по технологии «Факт» (стандартная всесоюзная выборка)
   1990
   Выход коллективной монографии «Есть мнение» (на основе опроса «Новый год 1988–1989» и пресс-анкеты)
   1990
   Выход книги Т.И. Заславской «Тhе Second Socialist Revolution: An Alternative Soviet Strategy» (Лондон), позже переведенной на немецкий, испанский и португальский языки и в значительной мере базировавшейся на опросах ВЦИОМа
   1990
   Начало сотрудничества с исследовательским центром «Синус» (В. Зёргель)
   1990
   Разработка и реализация исследовательского проекта «Русские в республиках: этнонациональная напряженность и оценка потенциала миграции русскоязычного населения» (вторая и третья волна – в 1991 и 1992 годах)
   1990
   Исследование «Антисемитизм и отношение к евреям в 10 республиках СССР» (повторено в 1991 и 1992 годах)
   1990, декабрь
   Проведение 1-го международного семинара по проблемам изучения общественного мнения с участием представителей ведущих западных компаний и институтов, таких как Национальный центр изучения общественного мнения (NORC, США)
   1991
   Начало участия в международном проекте ISSP
   1991
   Начало постоянного сотрудничества с Centre for the Study of Public Policy (Глазго), работа по проекту New Russia Barometer
   1991, июль
   Учреждение Фонда общественного мнения (ФОМ) для поддержки инновационных проектов ВЦИОМа, выполнения внебюджетных заказов
   1991, 19–21 августа
   Блиц-опросы в Москве об отношении к событиям путча
   1991, по настоящее время
   Участие в программах исследований Inra Hooper/RSW /NOP-World/ GfKNOP
   1992
   Прекращение партнерства ФОМа и ВЦИОМа, образование независимой организации «Фонд общественное мнение»
   1992
   Преобразование ВЦИОМа во Всероссийский центр изучения общественного мнения, закрепленный за правопреемником Госкомтруда СССР – Минтруда России
   1992, август
   Разработка проекта и программы «Мониторинга социальных и экономических перемен в России», финансируемого Фондом «Культурная инициатива»
   1992–1995
   Обучение сотрудников Центра и его региональных отделений в рамках программы TACIS в ведущих европейских институтах – AGB (Нидерланды), Sundridge Park (Великобритания), Gallup (Дания), Data Dissemination (Великобритания)
   1992
   Освобождение Т.И. Заславской по ее просьбе от должности директора ВЦИОМа; избрание директором ВЦИОМа Ю.А. Левады, избрание Т.И. Заславской президентом ВЦИОМа
   1992, октябрь
   Участие в международной конференции «Россия и Запад» (Ливорно)
   1992, октябрь
   Выход коллективной монографии «Советский простой человек» на немецком языке (на французском и русском языке – 1993)
   1993, февраль
   Получение гранта Фонда «Культурная инициатива» и запуск проекта «Мониторинг социальных и экономических перемен», продолжающегося в сокращенном варианте до настоящего времени
   1993
   Выпуск первого номера информационного бюллетеня «Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения»; с 2003 года выходит под названием «Вестник общественного времени» (к настоящему времени издано 90 номеров)
   1993
   Выход книги Л.Д. Гудкова и А.Г. Левинсона по материалам исследований об антисемитизме
   1995
   Уход части сотрудников из ВЦИОМа и образование ими новых частных исследовательских компаний – «Комкон», Gallup Media и др.
   1996–2001
   Работа по международному проекту «Барометр трансформаций в Восточной Европе» (Институт социальной экономики при Кельнском университете)
   1997
   Проведение 1-й научной конференции «Общественное мнение», подводящей итоги уходящего года в оценках населения и в дальнейшем ставшей ежегодной
   1998
   Перерегистрация Центра в государственное унитарное предприятие
   1998
   Издание первого ежегодника «Общественное мнение», открывшего серию подобных сборников, в каждом из которых представлены основные результаты социально-политических и социально-экономических исследований, проводимых на основе массовых опросов в течение года
   2000
   Выход монографии Ю.А. Левады «От мнений к пониманию»
   2003
   Принятие Минимущества РФ решения о преобразовании ФГУП ВЦИОМ в ОАО «Всероссийский центр изучения общественного мнения», назначение нового директора ВЦИОМа
   2003
   Переход коллектива специалистов ВЦИОМа под руководством Ю.А. Левады в полном составе из АНО «ВЦИОМ» в «Аналитическую службу ВЦИОМ» («ВЦИОМ-А»)
   2004
   Регистрация нового названия компании – Аналитический центр Юрия Левады (Левада-Центр)
   2004
   Избрание Т.И. Заславской председателем правления Левада-Центра
   2004
   Выход монографий А.Г. Левинсона «Опыт социографии», Л.Д. Гудкова «Негативная идентичность», Б.В. Дубина «Интеллектуальные группы и символические формы»
   2005
   Выход сборника «Образ врага» (составитель Л.Д. Гудков)
   2005
   Выход сборника статей «Отцы и дети: поколенческий анализ современной России», выполненного совместно с Московской школой социальных и экономических наук под редакцией Ю.А. Левады и Т. Шанина
   2005–2006
   Три волны опроса «Проблемы элиты в современной России»
   2005
   Выход книги Л.Д. Гудкова и В. Заславского «La Russia postcomunista: Da Gorbaciov a Putin»
   2006
   Разработка и реализация исследовательского проекта «Гражданское общество»
   2006
   Выход монографии Ю.А. Левады «Ищем человека»
   2006, 16 ноября
   Смерть Юрия Александровича Левады
   2006, декабрь
   Избрание Л.Д. Гудкова на должность директора Левада-Центра
   2007
   Выход книги Б.В. Дубина «Жить в России на рубеже столетий»
   2007, осень
   Выход книги Л.Д. Гудкова, Б.В. Дубина и Ю.А. Левады «Проблема „элиты“ в современной России» (по материалам опросов 2005–2006 годов)

Библиографическая справка

   МОМ – Мониторинг общественного мнения;
   ВОМ – Вестник общественного мнения.

   Татьяна Заславская. Как рождался ВЦИОМ
   МОМ. 1998. № 1. С. 8–11.

   Юрий Полетаев, Дмитрий Шмитов. Магические бренды
   МОМ. 1998. № 6. С. 36–40.

   Борис Грушин. На дальних и ближних подступах к созданию ВЦИОМа
   ВОМ. 2007. № 5. С. 55–64.

   Татьяна Заславская. О социально-трансформационной структуре российского общества
   МОМ. 2001. № 1. С. 15–19.

   Евгений Головаха, Наталия Панина. Основные этапы и тенденции трансформации украинского общества: от перестройки до «оранжевой революции»
   ВОМ. 2005. № 6. С. 11–16.

   Наталья Бондаренко. Типология личного потребления населения России
   МОМ. 2002. № 1. С. 34–44; № 4. С. 40–49; публикуется с сокращениями.

   Лев Гудков, Борис Дубин. Сельская жизнь: рациональность пассивной адаптации
   МОМ. 2002. № 6. С. 23–37.

   Борис Головачев, Лариса Косова, Людмила Хахулина. Формирование правящей элиты в России
   МОМ. 1995. № 6. С. 18–24; 1996. № 1. С. 32–38.

   Юрий Левада. Альтернативы: обретенные и утраченные
   ВОМ. 2006. № 3. C. 8–13.

   Владимир Шокарев, Алексей Левинсон. Электорат Жириновского
   МОМ. 1994. № 2. С. 30–33.

   Наталия Зоркая. Интерес к политике как форма политического участия
   МОМ. 1999. № 4. С. 13–20.

   Вера Никитина. Дважды первый президент России в оценках общественного мнения
   МОМ. 2000. № 1. C. 49–54.

   Лев Гудков, Борис Дубин. Российские выборы: время «серых»
   МОМ. 2000. № 2. C. 17–29.

   Леонид Седов. Проблема смены политических элит: поколение «next»
   МОМ. 2000. № 3. С. 22–25.

   Лариса Зубова, Наталья Ковалева. Обеспеченные: основные характеристики группы
   МОМ. 1994. № 6. C. 38–41.

   Зоя Куприянова. Безработица и безработные
   МОМ. 1999. № 1. С. 28–31.

   Ирина Перова. Отношение к работе различных групп населения: работников, безработных, учащейся молодежи
   МОМ. 2001. № 1. С. 39–42.

   Людмила Хахулина. Субъективные оценки социального неравенства: результаты сравнительного международного исследования
   ВОМ. 2004. № 3. С. 45–51.

   Марина Красильникова. Социальная динамика в переходных обществах
   ВОМ. 2004. № 5. С. 37–47.

   Ростислав Капелюшников. Человеческий капитал России: эволюция и структурные особенности
   ВОМ. 2005. № 4. С. 46–54.

   Алексей Левинсон, Ольга Стучевская, Яков Щукин. О тех, кто называет себя «средний класс»
   ВОМ. 2004. № 5. С. 48–62.

   Георгий Сатаров. Измерение бытовой коррупции в массовых социологических опросах
   ВОМ. 2006. № 3. С. 25–32.

   Юрий Левада. Новый русский национализм: амбиции, фобии, комплексы
   МОМ. 1994. № 1. С. 15–17.

   Андрей Здравомыслов. Насилие в повседневной жизни
   МОМ. 2002. № 4. С. 36–40.

   Екатерина Левинтова. Дискурс интеллектуалов в России и Польше: сравнительный анализ
   МОМ. 2003. № 4. С. 14–38.

   Анастасия Леонова. Ирак, США и мир
   ВОМ. 2003. № 3. С. 18–24.

   Владимир Борзенко. Религия в посткоммунистической России
   МОМ. 1993. № 8. С. 5–7.

   Екатерина Хибовская. Ориентации молодежи в сфере образования
   МОМ. 1995. № 5. С. 25–30.

   Оксана Бочарова. Кто читает любовные романы
   МОМ. 1998. № 3. С. 49–51.

   Валерия Стельмах. Современная библиотека и ее пользователи
   ВОМ. 2004. № 1. С. 56–63.

   Елена Джагинова. Повседневная жизнь России, 1990–1994
   МОМ. 1994. № 5. С. 29–32.

   Валентина Бодрова. Насилие в семье
   МОМ. 2000. № 5. C. 44–47.

   Александр Голов, Алексей Гражданкин. Сквозь призму жизненных принципов
   МОМ. 2001. № 3. C. 38–44.

   Ирина Палилова. Совершеннолетние дети и родительская семья: вместе или отдельно?
   ВОМ. 2003. № 1. C. 63–67.

   Борис Грушин. Институт общественного мнения «Комсомольской правды»
   МОМ. 2003. № 1. C. 60–74.

Общественный разлом и рождение новой социологии: двадцать лет мониторинга

От составителей

Татьяна Заславская Как рождался ВЦИОМ

Борис Грушин На дальних и ближних подступах к созданию ВЦИОМа

Проблемы социальной трансформации

Евгений Головаха, Наталия Панина Основные этапы и тенденции трансформации украинского общества: от перестройки до «оранжевой революции»

Политическое участие и политическая культура

Владимир Шокарев, Алексей Левинсон Электорат Жириновского

Наталия Зоркая Интерес к политике как форма политического участия

Вера Никитина Дважды первый президент России в оценках общественного мнения

Лев Гудков, Борис Дубин Российские выборы: время «серых»

Леонид Седов Проблема смены политических элит: поколение «next»

Труд и потребление

Лариса Зубова, Наталья Ковалева Обеспеченные: основные характеристики группы

Зоя Куприянова Безработица и безработные

Ирина Перова Отношение к работе различных групп населения: работников, безработных, учащейся молодежи

Наталья Бондаренко Типология личного потребления населения России

Лев Гудков, Борис Дубин Сельская жизнь: рациональность пассивной адаптации

Социальная стратификация. Элиты и массы

Борис Головачев, Лариса Косова, Людмила Хахулина Формирование правящей элиты в России

Людмила Хахулина Субъективные оценки социального неравенства: результаты сравнительного международного исследования

Ростислав Капелюшников Человеческий капитал России: эволюция и структурные особенности

Алексей Левинсон, Ольга Стучевская, Яков Щукин О тех, кто называет себя «средний класс»

Георгий Сатаров Измерение бытовой коррупции в массовых социологических опросах