-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Александр Рей
|
| Клубок 31
-------
Александр Рей
Клубок 31
Пролог
– Слышишь? Можешь ли ты слышать хоть что-нибудь, кроме собственного голоса? Вряд ли! Но я все равно скажу…
– Что происходит? – шепчу я.
– Ты еще не знаешь, где оказался, как, впрочем, и все… никто не знает, где ты. Ведь тебя на самом деле не существует, тебя нет – ты потерял себя. Потерял, как теряют счастье в бесконечной череде серых будней. А кем становится человек, если у него нет даже себя?
– Пустотой… – неуверенно выдыхаю я слово.
– Но ведь даже у пустоты есть свое место, а у тебя нет… тебя нет…
Я удивленно смотрю на то место, где должно быть ее лицо.
– Так что же мне делать?
– Найди себя! Отыщи свои следы и, не теряя из виду, следуй за ними.
– Где же мне искать? С чего начинать свои поиски? Подскажи мне!
– Загляни внутрь себя, только там найдешь ответ. Смотри по сторонам, замечай оттенки собственных чувств, желаний и мыслей – они приведут тебя к ответу. Найди себя! Ты должен сделать это, иначе будешь бесконечно блуждать между двумя мирами. Пока ты ни жив, ни мертв, тебя не сможет принять ни один из миров, ты везде будешь чужим. Найди следы…
– Я не понимаю…
– Прошлое, настоящее и будущее, жизнь и смерть, иллюзия и реальность сплелись воедино, смешались, став одним целым. Теперь, ты должен распутать их, собирая по крупинкам себя, чтобы в конце пути ответить на вопрос.
– Какой вопрос? – я все еще пытаюсь хоть что-то понять.
– Ищи следы… найди себя… ответь на вопрос…
Последние слова раздались, будто издалека, казалось, голос терял последние силы. Я понял, что погружаюсь в темноту.
В темноте были размешаны холод и спокойствие…
Часть 1. Я умер
Я умер?
Хм-м… Я – умер.
Я умер, и ничего в этом плохого нет. Просто так получилось…
Бывает так с некоторыми. И будет с каждым. Тут уж ничего не поделаешь. Нет, и в самом деле, ну что тут можно сделать, если умер?
Интересно, как это – умереть? А никак!
Просто ничего не чувствуешь, кроме холода и спокойствия.
Спокойствия…
Теперь я понимаю, почему бабушка так спокойно относилась к моим переживаниям и неудачам. Она всегда была спокойна, глядя на меня своими глубокими, умными глазами. Вернее будет сказать глубокими, мудрыми глазами, со множеством морщинок вокруг них. Смотрела, улыбалась и была спокойна. И мне вдруг тоже становилось спокойно. Видя ее, такую, бабушку, я всегда, всегда успокаивался. Вне зависимости от величины моей проблемы. Просто я понимал, точнее даже чувствовал, смотря на бесчисленные морщинки и на спокойствие в глазах, что все будет… ну, если не хорошо, то хотя бы так, как должно быть.
И я думал, именно потому что она старенькая, (а старенькая, значит много прожила, много прочувствовала и поэтому многое может, по крайней мере, мне так казалось), бабушка знала, что вот так оно и будет – холод и спокойствие. Зачем тогда переживать?!
А почему холодно? Ведь я же умер! Мне, по идее, не должно быть холодно. И холод какой-то неестественный. Скорей даже не холод, а зябкость. Если вообще есть такое слово – зябкость.
Так вот, я – зябну. Это когда кожа покрывается пупырышками, а тело начинает немного дрожать.
В отличие от холода, зябкость – это не неприятное чувство, оно никакое. Холод – неприятен, зябкость – никакая. Все понятно.
Но иногда зябкость бывает нужным чувством.
Например, когда просыпаешься рано-рано утром в детском лагере, где-нибудь возле моря, допустим в Анапе, а за окном ноябрь. Так вот, просыпаешься, а у вас в комнате одно стекло выбито. И ты под одеялом. Вспоминаешь вчерашний вечер, как пил невкусную водку, как ждал и боялся, но потом все-таки решился, как с молоденькой воспитательницей танцевал, как она близко и теплая. И хорошо так. И ты под одеялом, окно выбито, Анапа… ноябрь… И зябко, когда под одеялом. Нос из-под него высунешь – холодно. И обратно под одеяло, чтобы зябко было. А в туалет-то хочется…
Точно так же и мне сейчас – зябко.
Я лежу на своей кровати, в своей квартире. Мертвый, но сердце при этом колотится. Иногда мне начинает казаться, что… жалко, что оно бьется. Хочется, чтобы замерло и больше не мешало наслаждаться смертью, не раздражало своими надоедливыми тук-туками. Чтоб сердце остановилось, и я мог спокойно, ни на что не отвлекаясь, себя оплакать.
Все-таки редко когда приходится оплакивать себя. Не жалеть, а именно оплакивать. Жалеем мы часто себя. Мы уже привыкли к этому чувству. Для кого-то оно является всей жизнью, единственным смыслом и способом существовать.
Если бы я был жив, то сказал, что для меня это привычно – жалеть себя. А так как меня уже нет, то остается только – это БЫЛО привычно.
Сейчас же я буду оплакивать себя – свою душу, которая мечется где-то очень далеко от меня; мое тело, в котором пока еще теплится жизнь, но это ненадолго; людей, которые когда-то были важны для меня и я ими жил.
Но теперь это все позади, все ненужно, все неважно…
Лежу на кровати, глаза закрыты. Так лучше, когда темно.
Открываю их, передо мной потолок.
И полумрак. Ведь прежде чем умереть, я задвинул шторы. Последнее, что я сделал в этой… ой, уже в прошлой жизни – это задвинул шторы. Чтобы было темнее. Ведь смерть приходит в темноте. Обязательно, где смерть, там темно. Так кем-то заведено.
Даже в детстве, еще не зная, что такое эта сама смерть, еще не столкнувшись с ней, мы догадываемся, что тьма – это и есть смерть. И боимся ее.
Это знание приходит вместе с жизнью. Животное знание. Такое же, как и умение дышать, чувствовать, бояться.
И мы боимся ее – темноты, и того, что в ней заложено.
Поэтому, умирая, я решил, что шторы обязательно должны быть закрыты.
А сейчас мне все равно. Я же не знал, а мог только догадываться, что мертвому темнота не понадобится, ее не будет. Не знал, что за гранью жизни есть только зябкость и спокойствие.
Но все равно, когда темно – лучше. Ведь можно представить, что моя защита безгранична, ее никто не пробьет, и вместе с тем, никто не потревожит меня.
Когда же глаза открыты, я вижу потолок, и сразу, с этим, приходит понимание, что моя защита хрупка, как стена из бетона. Она заканчивается там, за окнами этой квартиры.
Там мир живых.
Вокруг меня – кокон из железа и камня. Он окутал меня, защищая от жизни. Пока я внутри, мне ничего не грозит, я могу позволить себе быть мертвым, надо мной ничто не властно. Даже время… Оно здесь не то чтобы остановилось, его просто нет. Умерло, вместе со мной. И от этого еще спокойнее.
Ведь не надо никуда спешить. Уже не надо…
Да и смерть никогда не спешит. Она просто есть.
Приходит всегда вовремя. Именно тогда, когда нужно.
Теперь я знаю, не смерти нужно, а самому покойнику. Каждый выбирает свой день и свой час сам, когда ему суждено уйти. Не бывает, что я хочу жить, но умер. Это не так. Я выбираю смерть и поэтому умираю. Выбираю, медленно или быстро, днем или ночью, рядом с близкими или в одиночестве…
А смерть… Смерть просто не опаздывает. Она очень пунктуальна и серьезно относится к своей работе. Ей все равно, что думают об этом близкие люди умершего. Смерть слышит только голос самого человека, очень чутко улавливает решение, которое он принял. Затем просто хорошо выполняет молчаливую просьбу – «Я хочу умереть».
Ей безразличны деньги, сила, ум, счастье… Она просто трудяга.
«Смерть заказывали? Пожалуйста! Причем совершенно бесплатно и именно то, что Вы хотели».
Затем она берет тебя за руку, оставляя уже не нужное тело позади, и ведет в ТВОЙ НАСТОЯЩИЙ МИР, который ты же и создал.
Темное небо, затянутое грязными тучами, и касающиеся его холодные трубы-гиганты, без устали плюющиеся мутным дымом. И запах хлама… Может быть, ты создал этот мир, он твой и туда приведет тебя за руку смерть?
Или слепяще-яркое солнце, фиеста с безудержным желанием танцевать – этот мир твой? Ты его творец?
Всю жизнь люди пытаются заглянуть внутрь себя, увидеть, что же у них там? Пустота? Гниль? Свежесть? Хаос? Мир ПО ТУ СТОРОНУ ЖИЗНИ помогает наконец-то это выяснить. Увидеть свою душу настоящей, не обманывая самого себя. Ты просто просыпаешься, открываешь глаза и видишь все, что создал и что разрушил.
Смерть лишь помогает найти в бесконечном коридоре судеб комнату с твоим именем на двери.
Она спутница, провожатый, Харон, не просящий за свои услуги ничего.
Ее незачем бояться. Как она может причинить вред? Как?
Она?
Почему ОНА?
Почему смерть женского рода? Почему я говорю о смерти как о ней?
Потому что ко мне смерть явилась молодой девушкой. Без лица.
Я смотрел на нее, сидящую на моей кровати и терпеливо ждущую, пока я решусь протянуть ей руку.
Я заставил смерть ждать!
Я был ее хозяином. Я владел ею. Ведь она была создана специально для меня. Как только моя смерть выполнит свое предназначение – исчезнет. Поэтому она меня не торопит – смерть тоже хочет успеть пожить.
Смерть хочет жить! Ха-ха… Абсурд.
Но она слишком компетентна, чтобы противиться установленному порядку. Так что просто подождет, пока я войду в дверь, на которой висит обычная табличка с моим именем. И растворится, выполнив свою работу «на отлично».
Эта леди, сидящая рядом, была мне симпатична. Я бы даже с ней поболтал. Ведь она единственная, кто пришел разделить мое одиночество. Одиночество ее создателя. И только потому, что я захотел умереть, была создана она.
В душе у меня была пустота, и именно поэтому она пришла без лица. Она была отражением меня самого, моего незнания, кто я такой.
Будь у меня возможность умереть счастливым, я уверен, смерть имела бы облик самого близкого для меня человека, ушедшего раньше. Ведь что может быть приятнее, чем увидеть старого друга после столь долгой разлуки, что лицо его почти стерлось из памяти?
Единственное, чего я не понимаю, почему до сих пор бьется сердце?
После того, как я протянул ей руку мы пошли по коридору. Очень длинному, широкому, светлому. Нас то и дело обгоняли парочки. Кого-то обгоняли мы. Кто-то из них был полупрозрачен, как тень с чуть заметными очертаниями, а кто-то был ярок, будто светился солнцем изнутри. Мужчины и женщины, дети и старики. Обнаженные, в лохмотьях, в строгих костюмах и клоунских нарядах. Бесконечно разные.
Неизменно оставалось одно, их сопровождала смерть. И сколько было людей, столько и контрастов смерти.
Ребенок держит за руку здоровенного мужика. Тому пришлось изрядно наклониться, чтобы малыш мог держаться за руку. Они идут и задорно о чем-то болтают, смеются… Провожатым был ребенок. Наверное, не так плохо, когда к тебе приходит голубоглазый карапуз и, улыбаясь, спрашивает: «Пойдем?».
Некоторые же существа, ведущие мрачных, испуганных или, чаще всего, просто уставших людей, были невероятны: вызывающие равнодушное омерзение или приступы пустой тошноты.
И я всему этому не удивлялся!
Это сейчас, вспоминая все эти лица и образы, мне становится не по себе. А тогда я понимал, что все идет нормально, все так, как должно быть.
Наконец, мы подошли к нужной двери, к моему миру.
Я спросил безликую: «Сюда?».
Она качнула головой: «Да».
И тогда, протянув руку и лишь слегка коснувшись ручки, отворил дверь.
…
После я очутился там же, где все и началось – на моей кровати, в моей квартире, в коконе, созданном мной.
Только я, зябкость, спокойствие и непонимание остались после моей смерти. Хотя нет… не только. Со мной рядом на кровати лежал, воплощая в себе все произошедшее со мной недавно, небольшой красный клубок.
Откуда он здесь взялся? Наверное, я его захватил оттуда… откуда не возвращаются. А может это подарок от нее… безликой.
Как-то в детстве я посмотрел один фильм. Хотя, это был не фильм, а сериал. Кажется, он назывался «Запретная зона» или «Сумеречная», короче, какая-то «зона». Одно время его показывали по телевизору и все: и взрослые и дети – фанатели по нему, каждая серия являла собой новый, захватывающий фантастико-мистический сюжет, заставляющий ждать развязки, неотрывно пялясь в экран.
И вот в одной из серий рассказывалось про мужчину, обладавшего волшебными часами.
Чем они были волшебны? А тем, что раз в сутки, с двенадцати до часу ночи, они останавливали время и все, кроме владельца этих часов, замирали в неподвижности, повинуясь всесильной магии. И за этот час хозяин времени мог делать все, что ему заблагорассудится, не боясь быть разоблаченным.
Если задуматься, то что можно делать, обладая такими часами? В голову обычно приходит только что-то противозаконное. Вряд ли бы кто-нибудь додумался за этот час успеть накормить и одеть несчастных и обездоленных. Вот и герой фильма, не обладая развитым воображением, занимался грабежом ювелирных магазинчиков. Хотя мне-то обвинять его в скупости фантазии было не честно…
После просмотра этой истории я регулярно, обычно перед сном, начинал мечтать, будто у меня есть такие волшебные часики. Мне так хотелось останавливать время и делать все, что захочу, все, что в обычной жизни я себе позволить не мог. В моем детском мозгу созревали вожделенные фантазии грабежа главного универмага моего города, мести лютым врагам и овладения одноклассницами, в момент «волшебного часа».
Все эти иллюзии были так сладки и так желанны. Ведь в них умудрялось вмещаться все, что я никак не мог позволить себе в настоящей жизни – денег не было, обидчикам сдачи дать не мог, да и среди девчонок особой популярностью не пользовался. Оставалось уповать только на волшебную палочку, а точнее на часы.
Мечтая в детстве о подобном чуде, я и не предполагал, что когда-нибудь ко мне в руки попадет вещица, способная играть со временем, будто с домашним питомцем.
Я не знал, ЧТО ЭТО. Я не понимал, ЗАЧЕМ ОНО МНЕ ВООБЩЕ НУЖНО! Я вообще ничего не понимал. Но глядя на небольшой красный клубок, я видел в нем силу и власть прошлого, с которыми мне нужно было научиться мириться и совладать.
Сила и власть…
Что с ними сейчас делать?
Для начала нужно разобраться, как этот клубок оказался у меня и зачем он здесь? ЧТО все-таки произошло до того, как я очутился там же, где все и началось – на моей кровати, в моей квартире, в коконе, созданном мной?
Только я, зябкость, спокойствие, непонимание и… маленький красный клубок остались после моей смерти.
И, все-таки, я умер?
Нет, я только что родился…
Часть 2. Почему я стал психотерапевтом?
В прошлой жизни я работал психотерапевтом.
Каждое утро, естественно кроме выходных, я совершал все необходимые ритуалы – застелание кровати, чистка зубов, умывание, бритье, завтрак – в строгой последовательности. Это была привычка, и нарушить ее я мог позволить себе только в выходные. С каждым пройденным этапом, ставя себе пунктик о выполнении, я как бы просыпался и, ободряясь, говорил: «Так, начинается новый рабочий день. Очнись!». После выполнения всех необходимых ритуалов, уже свежий и полный сил, я отправлялся на работу.
До психиатрической больницы было около часа езды. Маршрут всегда был однообразен и до тошноты предсказуем. С начала я втискивался в вечно переполненный троллейбус. Спустя минут 15, помятый со всех сторон и уже еле живой, выползал в центре города, на большой транспортной развилки, через которую проходили почти все маршруты города. Следом пересаживался на автобус, идущий до самой окраины, и еще более плотно забитый людьми. Поэтому достаточно часто приходилось сражаться, распихивая неугомонных бабулек с кошелками и скалоподобных заводских трудяг, за место в транспорте и, следовательно, за своевременный приход на работу.
Поначалу, когда я только ступил в свою трудовую жизнь, вечная толкучка и ругань пассажиров меня жутко забавляли. Еще бы! Каждый день, в час пик, бесплатные американские горки! Но спустя пару месяцев я стал замечать, что духота и скованность, за которую я плачу, а мне дают билетик, начинает меня раздражать. И единственное о чем мог думать по дороге – это когда я, наконец-таки, выберусь из этого тесного Ада.
Еще через некоторое время у меня начало возникать ощущение, стоило только открыть глаза и оглядеть окружающих меня людей, будто я единственный живой в царстве Аида. Пустые, безжизненные лица, по привычке, обрекающие себя на движение к ненавистной работе, наступали со всех сторон – умершие еще при жизни.
Еще чуть-чуть и такие мысли перестали меня волновать. Видимо я стал таким же. Но поездки все равно меня утомляли.
В конце концов, решение было найдено – я купил себе маленький МП3 плеер, служивший мне своего рода защитным костюмом, позволяющим за счет музыки и размышлений отгораживаться от всего этого дорожного хаоса. Музыка захватывала мои мысли и позволяла погрузиться глубоко в себя, туда, где я уже успешен, богат и езжу на своей машине, а не в воняющем смесью перегара, пота и дешевого одеколона автобусе. Чувствуя в очередной раз как «прелести» дороги вызывают подкатывающие к горлу ощущения тошноты, я брался за моего спасителя – чудо современной техники. С наушниками в ушах и музыкой в голове дорога до больницы переживалась легче.
Лечебница находилась почти на самой окраине города, там, где начинались сосновые леса и жило мало людей.
Вопреки общесложившемуся мнению территория психушки ничем не отличалась от обычного медгородка – с десяток двухэтажных зданий из белого кирпича, высокие сосны и ухоженные клумбы с цветами.
Большинство людей, приходящих сюда чтобы получить справку «На учете не состоит», необходимую при приеме на работу и получении водительских прав, чаще всего остаются разочарованными. Обычно беря с собой для большей храбрости кого-нибудь из друзей, люди, ступившие на территорию больницы, бояться картин, нарисованных их воспаленной, вследствие чрезмерного просмотра голливудской белиберды, фантазией. Но они не оправдываются – ни тебе гигантов, с выпученными безумием глазами, ни больных, дружно шагающих в смирительных рубашках и при первом удобном случае кидающихся на тебя, бешено вопя и брызгая слюной перемешанной с пеной.
Максимум, что появившиеся на территории могут увидеть – это мирно подметающих, и так уже чистый асфальт, людей, в однообразно-серо-бесцветных рубашках, просящих закурить у каждого прохожего, да лица, торчащие из-за зарешеченных окон, бурчащие себе что-то поднос.
Хотя, может я просто уже к этому привык, и не обращаю внимания, а для кого-то такой поход оборачивается полным кораблем впечатлений.
Мое отделение находилось в первом корпусе, расположенном ближе всех к воротам.
Весь первый этаж занимало 15-ое детское отделение, где я собственно и работал. Соседями сверху было 16-е платное, где лечили от легких неврозов и нервных срывов. Пациентов 16-го отделения можно было всегда встретить оккупирующими лавочки возле общего подъезда и пускающими бесчисленные клубы сигаретного дыма, создавая подобие тумана.
Сейчас, по прошествии стольких лет, я могу ответить на вопрос, который задавал себе после увольнения достаточно долго: «За те годы, что проработал психотерапевтом в больнице, я больше приобрел или потерял?».
Ответ: «Я не знаю!».
Я не знаю, чего было больше, взлетов или падений, успеха или неудач. Не знаю, правильно ли я сделал, что оказался там.
Раньше бы я сильно парился, изводил себя, задавая вопрос «А что если?». Короче, занимался тем, что, в общем, называется «эмоционально-моральная мастурбация». Бесконечный перебор всевозможных вариантов исхода и анализ, анализ, анализ… Крыша может съехать!
Благо, теперь этого нет, благодаря отцу. Он мне когда-то сказал:
– Любое решение, которое ты примешь, будет единственно правильным и верным.
– Почему? – я совсем тогда не понял этого утверждения.
– А потому, что ты не знаешь, как бы было, сделай ты другой выбор, – ответил папа и принял выражение лица мудрого аксакала. Я тогда все равно ничего не понял, ведь мне было лет 10–11.
Фраза же запомнилась, не смотря на кажущуюся бессмысленность и сложность, и стала одним из жизненных кредо. (Жаль только, что для отца сказания им фраза ничего не значила.)
Поэтому, зная, что я поступаю правильно, ничего не остается делать, как быть благодарным за опыт.
В то время, в моей совсем еще детской голове помещались огромные весы, на которых я постоянно взвешивал тщательно отобранный и отсортированный товар – правильные или вредные поступки, слова, встречи…
Теперь этого нет.
Я знаю, что работа в психушке многому меня научила и, так же, много лишила, чего уже не вернуть.
Как писал один очень известный писатель: «Однажды мы оказываемся в точке, где нам хорошо, где мы счастливы. И, вместе с этим, приходит понимание, что там, где мы сейчас находимся, мы обязаны всем неудачам, которые проклинали, всей боли, которую испытывали, всем страхам, через которые прошли. Если бы не проблемы-преграды мы бы остались там, где были. Они помогают нам расти, заставляя двигаться вперед, не позволяя стоять на месте, ожидая, когда счастье само, растолкав горе, ворвется в нашу жизнь. Нам же остается сказать, когда приходим к счастью: «Спасибо, что были в нашей жизни! Спасибо, страх! Спасибо, боль! Спасибо, печаль!».
Красивые слова и очень мудрые, но бесполезные для меня. Потому что я способен сказать «спасибо» только тогда, когда достигну заветной земли, землю обетованную. А двигаясь к ней я, как и все, проклинаю, ненавижу, жалею…
Все богатство моего отделения добывалось тяжким трудом заведующей, имевшей врожденный талант находить и добиваться необходимого у людей желающих очистить душу благотворительностью. Техника, тренажеры, игрушки, вкусности – все это поставлялось в отделение с завидной регулярностью и рвением со стороны любителей детских болезней – всегда найдутся люди, жалеющие больных детей и сирот и желающие наградить их за болезнь или сиротливость всеми земными благами.
Просто стакиваясь с благотворительностью, я понял, что во многих случаях кроме удовольствия от материальных благ она еще и воспитывает в человеке психологию нахлебника, знающего, что за неудачи, горе и обездоленность тебя будут кормить, поить и одевать. Тебе же для этого ничего не надо делать, кроме как быть несчастным.
Только в последнее время, зарубежные спасители поняли это. И вместо традиционного обеспечения «рыбой», они учат умению обращаться с удочкой, в общем, добывать ее самому. Но, к сожаленью, не все. Сейчас, также, находятся много желающих «помочь» и «наградить» – англичанки пенсионного возраста, стремящиеся поскорей смыться от гомонящей толпы маленьких почтичеловеков; молоденькие итальянки, говорящие только о предстоящем вечере в баре, а также немцы, американцы и даже немного французов (видимо у них и своих регулярно болеющих хватает).
Короче, все были довольны: заведующая тем, что находила себе в вечных поисках занятие и смысл творческой жизни; иностранцы тем же и еще спасенной душой.
Правда заведующая периодически «ломалась» – ноги, руки, почки – и слегала на «ремонт» на неопределенные сроки. Но она, видимо, не сильно-то была и против.
Пока она находилась в отлежке, почти все ее материальные заслуги дружно ломались веселой ребятней с молчаливого согласия равнодушного персонала. И с очередным выходом на предстартовую позицию, после выздоровления, она тяжко вздыхала и, засучив рукава белого медицинского халата, принималась, в очередной раз, катить тяжелый камень, подражая уставшему Сизифу, в гору, ей же самой и воздвигнутую. Ни кому ее жалко не было, ведь человек сам себя развлекал, придумывая себе занятие.
Разновидностей помощи нашей бедной стране было много. В том числе и обучение местных, с позволения сказать, «специалистов» хитростям и тонкостям работы с несчастными и обездоленными. Но такие тренинги-семинары, к сожалению, проводились редко. «К сожалению» – потому что от них была хоть какая-то более-менее ощутимая польза. А «редко» – потому что затраты на обеспечение семинаров были значительными, а пользу разглядеть достаточно сложно – пощупать нельзя, понюхать тоже, да и лизнуть навряд ли. Легче купить телевизор, подарить детишкам, сфотографировать улыбчивых детдомовцев на его фоне и привезти фото в свое далекую от наших бед страну – «Мол, щупайте на здоровье дорогие деньговладельцы!». После обучения аборигенов, иностранные спасители приезжают к себе и сообщают, что научили уму-разуму. Эффект совсем другой, ведь в мозги не заглянешь и не увидишь, кто чему научился и какую практическую пользу принес по приезду на место службы.
Я, кстати, думаю, и слава богу, что мысленное содержимое черепной коробки другого до сих пор недоступно. Иностранцы бы удивились, узнав, что как минимум 80 % их денег, вкладываемых в обучение специалистов, работающих с детьми, уходит впустую. Потому что около 8 человек из 10, приходящих на тренинги – это профессиональные тусовщики, появляющиеся на подобных мероприятиях исключительно ради веселья и разнообразия, а никак не для повышения профессионализма и расширения горизонта. Общение, фуршеты, чаепития – вот что мило сердцу их.
Что же касается остальных 20-ти процентов, то сюда входят люди на самом деле толковые, в смысле, люди, желающие познавать новое и развиваться, ведь работа с детьми – их творчество и любимое дело.
Может быть случайно, а может благодаря доброй воли судьбы и особой ее благосклонности, называемой верным решением, такие люди, поступая в универ, на удивление бойко интересуются выбранной профессией и изучаемыми предметами. К тому же они не страшатся тратить деньги, чаще всего свои, на приобретение книг, прохождение дополнительных тренингов и наработку практического опыта.
Таких людей, как не грустно это признавать, значительное меньшинство.
Чем это могло быть вызвано, абсолютно не представляю, но могу предположить.
Во-первых, благодаря исторически сложившемуся убеждению, что работа должна быть тяжким бременем и нравиться никак не должна. Прямо как в христианских традициях: «Потом и кровью будете зарабатывать хлеб свой».
Во-вторых, из-за явной инфантильности моих современников – не знают чего от жизни можно хотеть, куда идти и как чего-либо добиваться. А если даже и знают, вовремя в этом разобрались, то не умеют противостоять чрезмерно активным и «лучшезнающим» родителям, желающим видеть дочь, нынче модным, психологом и совершенно не пытающимся понять ее нелепую идею стать учительницей физкультуры.
Наверное, из-за этих наиглупейших, но вполне естественных, причин, молодые люди выбирают противный им путь, и идут по жизни с низко опущенной головой и вечно кислым выражением лица, не умея и не желая что-либо менять в своем тошнотворном, но вполне устоявшемся мире, то ли из-за страха перемен или просто из убеждения, что «Уже поздно!».
Результаты на лицо: талантливые актеры работают стоматологами, маэстро продаж копаются в сводах законов, а вполне вероятный нобелевский лауреат по физике хамит пьяным пассажирам, по ошибке зашедшим в его вагон.
Так вот, когда заведующая отправила меня на четырехдневный тренинг, на котором английский социальный работник, леди пожилых лет, должна была учить нас хитростям работы с трудными подростками, я обрадовался, так как до сих пор с надеждой относил себя к тем самым двадцати процентам.
В творчески активное меньшинство, которое выделялись в первые 15 минут занятия, так же, на мой придирчивый взгляд, попала молодая женщина – Татьяна, со дня на день собиравшаяся стать счастливой мамой. С большим красиво округлым животом и ярко выраженной харизмой, она каждый день тренинга неизменно приходила минута в минуту, плавно громоздилась на стул рядом со мной. К тому же, была она интересной собеседницей и человеком имеющим свое, вполне даже конкретное, мнение, что, несомненно, с моей стороны вызывало тактичный интерес и уважение. Наверное, именно по этому, все 4 дня я держался неподалеку от нее и когда для очередного упражнения или игры круг разбивался на тройки, четверки или же пятерки человек, мы опять оказывались рядом.
Упражнения, которые мы проходили в основном носили характер психолого-коррекционных игр и были направлены на сближение, развитие сплоченности, расслабления и так далее. В общем, то, что мы должны были проделывать с подростками, опробовали сначала на себе.
Оказавшись в очередной раз вместе с Таней в подгруппе, мы делились своими мыслями, чувствами, прошлым. И что самое главное, я, находясь рядом с ней, чувствовал себя свободно, и раскрывал себя, ничего не боясь и не тая.
В то время я был в состоянии мимоходного увлечения, чувствовал себя воздушно-беззаботным, поэтому прошлое мне казалось красочным и вполне сносным, что я, естественно, не подвергая сомнениям, преподносил другим. Идеальные родители, верные друзья, вечная любовь и только, встречались на моем пути.
Пока я все это рассказывал, Таня с интересом смотрела на меня и ждала, пока закончу. Когда же я замолчал, она задала мне один, всего один вопрос, ставшим в следствии чем-то глобально важным. Она спросила:
– Если у тебя было все так идеально, как ты говоришь, – медленно, растягивая слова, произнесла она, будто читая что-то в моих глазах, – почему же ты тогда стал психотерапевтом?
И я задумался, желая легко отмахнувшись, протарабанить что-нибудь…
Но вместо этого, прислушавшись к себе, я понял, что что-то тяжелое и вязкое схватило меня за горло и тянет вниз, уволакивая за собой…
Вопрос, заданный на том семинаре Таней, стал пусковым механизмом, он что-то переменил внутри, открыв обзор на то, что я так яростно старался забыть. Мне кажется, что именно в тот самый момент, как она произнесла те слова, сложившиеся в один из главных вопросов жизни, мой, невидимый доселе комочек плотно скрученных нитей, начал превращаться в реальность.
Прошлое ожило, забирая меня себе.
А внутри…
Часть 3. Детство
Когда мне снова будет восемь,
Я постучусь в огромный дом,
Где все, конечно, хором спросят,
Хочу ли я пожить в таком.
Накроют стол, обнимут даже,
И каждый будет очень рад.
А перед сном мне тихо скажут,
Что я для них – не сын, а клад.
Меня уже никто не бросит,
Чтоб поскорей мой взгляд забыть,
Когда мне снова будет восемь,
Я стану тем, кем должен быть.
Дарья Снигирева
Обида, слезы, трудно дышать, одиночество, страх, непонимание, боль…
Смех, удивление, теплота, гордость, увлечение, желание, страсть, оргазм, гром…
Я сидел в одиночестве, где-то в районе центрального парка. В левой руке почти допитая бутылка пива, рядом пачка «Честерфилда», тоже с остатками сигарет.
Стеклянный взгляд устремлен в небо, на котором покорно умирают предрассветные гирлянды звезд.
Звуки вокруг, цвета и запахи умерли. Их нет. Меня нет в этом мире.
Кадры в моей голове сменяются и вместе с ними мое настроение.
На моих губах вкус того вопроса. Я пытаюсь прочувствовать какого это – произносить такие значимые слова без эмоций, без страсти и страха. Я пытаюсь понять, почему слова о моем прошлом стали так важны для меня, почему я нашел в них такую силу? Почему?
Мое прошлое… оно уже было… оно не вернется? Неправда, оно во мне, а я в нем…
Я в прошлом, там, куда боялся заглянуть, но где ответы и освобождение от меня самого, такого, какой я сейчас – искусственного, созданного заново, пустого…
А внутри – обида, слезы, трудно дышать…
//-- * * * --//
На улице холодно. Зима ведь.
А мне надо идти в школу.
Бабушка одевает меня, как всегда, очень тепло – когда идешь совсем становиться невыносимо и кажется, что ты внутри горящего дома. Ну что тут поделаешь, разве бабушку можно переубедить – она всегда лучше знает, что мне надо.
Бабушка целует меня и брата липким, мокрым поцелуем, и закрывает за нами дверь.
Мы выходим из квартиры, спускаемся на первый этаж. Брат сразу же выходит на улицу, а я немножко хочу постоять. Мне нравится представлять, что я – космонавт, и сейчас выхожу из ракеты на новую, неизведанную планету. И капюшон у куртки кстати – прям как настоящий скафандр! Хорошо вот так стоять и воображать что…
Брат резко открывает дверь, заглядывая с улицы в темноту подъезда:
– Ну, где ты там? Я из-за тебя в школу опоздаю!
Мне приходится выйти и сразу нос начинает щипать, а дышать становится трудно.
Снег под ногами скрипит. Мне нравится этот звук, и я стараюсь идти там, где не протоптана дорожка.
Даська идет чуть впереди, я медленно, ели переставляя ноги, плетусь за ним. Он старше на год и учится уже в четвертом.
Мы прошли около половины пути, и я понимаю, что или сейчас, или будет уже поздно.
Сделав несколько широки шагов, я быстро его нагоняю и беру брата за руку. Он поворачивается ко мне и с удивлением смотрит.
– Дань, – выдавливаю я из себя, почему-то виноватым голосом, – Я в школу сегодня не хочу идти. Ты маме не расскажешь?
– А что такое? – лицо его очень серьезное.
– Не знаю. Просто не хочу, – я чувствую себя очень виноватым. Он молчал, всматриваясь в меня, а я не могу на него смотреть. Почему-то мне стало невыносимо стыдно.
– Хорошо, – будто выдохнув, сказал он, – Я ничего не расскажу. Только где ты будешь ждать? Холодно же! А домой не пойдешь.
– Ничего-ничего! – обрадовавшись, стал я его уверять. – Не замерзну! Пошли, покажу, где я буду стоять. А пойдешь домой со школы, забери меня, и мы пойдем вместе.
Я завожу его во дворик, к гаражам.
– Вон, между ними, – сказал я, показывая рукой на щель между двумя железными гаражами, – Красным и зеленым. Я там спрячусь.
– У меня пять уроков. Пока…
И он уходит.
Я захожу между гаражей и кладу портфель на снег.
Если поднять голову вверх, то через полоску почти смыкающихся гаражных крыш виднеется затянутое тучами небо, а еще сосульки.
Мне здесь немножко тесно, чтобы развернуться нужно приложить усилия. Зато можно посидеть на портфеле, а еще здесь никто не ходит. Правда у самого входа в мое убежище кто-то написел и я туда не подхожу.
Я даже не знаю, почему так сильно не хочу в школу, ведь раньше было нормально. Тоже не ахти, но, по крайней мере, не так ужасно. Может это из-за новой учительницы мне тяжело?
Почему, когда ждешь, время тянется так долго? Очень долго. Сколько я уже здесь? Урок? Два? Жалко часов нет.
Ноги уже совсем деревянные. Если по ним чем-нибудь ударить, то боли практически не почувствуешь. Я знаю, так было, когда мы с папой в парк ходили.
Совсем недавно мне было холодно, а сейчас и холода уже не чувствую, только скука.
Я больше не могу здесь быть. Что бы придумать? Если просто придти, бабушка ругать будет. Она дома, папа с мамой на работе. Что придумать?
Мой взгляд падает на желтый снег возле входа.
Точно! Можно попробовать. Как раз я и хотел, только надо не перестараться, чтобы сильно не было видно.
Самое сложное, это остановиться, когда уже начал.
Все…
Через пять минут я уже дома. Отворяет дверь бабушка, как я и ожидал.
– Ты чего так рано? – недовольно и с подозрительным прищуром спрашивает бабушка.
– Вот… – я расстегиваю куртку, доходящую мне до колен, тем самым открывая вид на мокрые штаны.
– Это плохо! – констатирует бабушка, – Как это получилось?
Я начинаю рассказывать, уже заготовленную по пути, историю, что сидел на уроке, а потом, «бац!», и чувствую – мокро. Говорю, что дети смеялись, а учительница велела идти домой.
Бабушка командует идти переодеться. Я радуюсь! Пронесло…
Как хорошо дома!
Завтра я обязательно пойду в школу. Не хочу больше испытывать стыд и холод…
Но завтра все повторится.
Как только школа приближается, я начинаю испытывать ужас и, вслед за ним, панику. И решаю, пусть будет со мной что угодно, лишь бы не к НЕЙ на урок. Пусть холод! Пусть скука, но не к НЕЙ!
(Тогда я еще не знал, что то, что она со мной делает, называется унижение)
И был холод, все такой же, медленно поднимающийся от ступней все выше. Потом он уходил, и наступало полное бесчувствие ног.
И была скука, замедляющая секунду до часа.
И снова было решение. Только теперь вместо мочи было говно.
Я шел домой от моего убежища и плакал. Ревел тихо и сдавленно, про себя. Мне было противно и страшно.
Пусть ругают, но не школа!
Когда дверь открылась, первое, что она спросила:
– Опять?
Я понял, что пропал. Начал быстро-быстро говорить, что-то бормотать и с ужасом уставился на становившееся пунцово-красным лицо бабушки. Она очень быстро дышала.
– Раздевайся и в комнату… – сквозь зубы, скомандовала она.
Я очень испугался. Страх окутал мои легкие, сжал их, не давая возможности вдохнуть. Но я повиновался: снял куртку и сапоги, уселся на диван в гостиной.
Она вышла из соседней комнаты, держа в руке длинную пластмассовую палку.
– Нет! Бабушка, не надо! Я больше не буду делать так! Пожалуйста! Пожалуйста!!!
С начала она попыталась хлестать меня по бедрам, но потом ей стало неважно куда…
Я забился в угол дивана и, закрыв лицо руками, вопил, молил, просил…
Но удары продолжались.
Услышав хруст, я открыл заплаканные глаза и увидел только часть палки в бабушкиной руке, другая часть валялась на полу.
Тогда она выбросила обломок и подобрала лежащий на полу кабель, проведенный к телевизору…
Именно тогда я закрыл себя в первый раз.
//-- * * * --//
Звезды на небе уже не различить – вот-вот родиться новое солнце. Я буду смотреть на него через соленую воду моих глаз.
Обнимаю свои колени. Тело само, повинуясь внутреннему ритму, покачивается из стороны в сторону. Так немного легче.
Я плачу и слезы, падая, возвращаются назад сквозь года. Назад, ко мне, еще доверяющему себе и миру вокруг, но уже начинающему догадываться, каким нужно быть и что нужно делать, чтобы тебя любили.
Я прощаю ее – ту, которой уже нет. Вместе со слезами уходит моя злость, бессилие и смирение. Я отпускаю их, оставляя себе только теплоту, любовь и силу, которые она мне дарила. А еще спокойствие…
Она – моя бабушка.
Кадры в моей голове сменяются. Именно в них возрождается мое прошлое.
//-- * * * --//
Ну, вот, куда теперь? Как узнать где они будут стоять?
Я был на распутье. Можно пройти через стадион, но там почти не ходят взрослые и если они все-таки там караулят, то мне будет полный пиздец!
Еще можно через дворы. Хм-м-м… Наверное так лучше.
Или все же через магазин? Там много людей, там все ходят. С одной стороны и взрослых больше… Ну, а если кто из одноклассников увидит? Да и Тотик там идти может. А если еще и он к этим дебилам присоединиться, то на мне точно живого места не останется…
Все-таки надо идти через дворы, там есть вероятность, что не увидят.
Я свернул с широкого тротуара, по которому почти каждый день ходил в школу, во двор пятиэтажки, в которой живет мой лучший друг Лешка. Жалко, что он сегодня в школу не идет. Хотя тогда наверняка и ему достанется, если что.
Не понимаю, что я им сделал?! Ни с того, ни с сего. Видите ли, им не понравилось, как я иду, и денег у меня с собой не оказалось. Только за это? И за то, что я – слабак! Это они мне уже сами сказали. Но ведь я же их не трогаю! Ну почему?!
Мне так стало обидно, глаза сами начали увлажняться. Надо дышать, чтобы не заплакать.
Сквозь слезы я увидел впереди две фигуры. Они меня тоже заметили. Одна из фигур была в голубой куртке. За это мы с братом назвали его «голубицей».
Голубица и его друг (я не знал их имен, знал, только, что они учатся на два класса старше меня – в шестом) стояли в проходе между домами, за которыми находилась школа.
– Мы свое обещание выполнили – нашли тебя. Теперь иди сюда, чертило, – ухмыляясь, сказал второй, у которого не было прозвища. Он явно был старшóй среди них, а голубица просто придатком к нему, шестеркой.
«Чертило!», «иди сюда!», «нашли тебя!» – скакали его слова в моей голове.
Что-то вдруг случилось. Резко. Быстро. Я не понял что…
Я просто пошел к ним, с каждым шагом все ускоряясь. Обида и страх заполнили меня полностью, без остатка. Теперь я плакал по-настоящему, не скрывая себя, не стыдясь. Бежал и плакал…
И уже не мог разобрать их лиц, только силуэты. Опять силуэты.
Я с разбегу напрыгнул на второго, того, что без прозвища, и повалил наземь. Затем, усевшись сверху, я взял его за шкирку и начал приподнимать и резко бросать на землю, даже не видя, как его голова беспомощной тряпичной куклой глухо падает на асфальт.
Я кричал. Я ревел. Ревел и кричал!
А потом начал бить, видя перед закрытыми глазами его ухмыляющуюся, приторную морду. Начал бить. В лицо.
– За что?! Что я вам сделал?! За что вы меня?! За что?! – орал я, снова и снова нанося удары.
Подо мной этот тоже пытался кричать, звать друга на помощь, но я обрывал его крик кулаками.
– Дима! Дима! Убери его! Дима!..
Мне не нужно было даже видеть голубицу, чтобы понять, почувствовать, как он вжался в стену, боясь шелохнуться. И его страх.
Дерьмо!
А я бил, ревел, кричал, боялся…
Только когда этот, без имени, замолчал, я, остановившись, тяжело дыша, открыл глаза. Первое, что я увидел – свои руки.
Они были красными.
И только тогда я понял, ЧТО произошло – Я СДЕЛАЛ ЧЕЛОВЕКУ БОЛЬНО!
Это был первый раз, когда я по-настоящему кого-то ударил! Я причинил вред! Я сделал больно!
Что я натворил?!
Он лежал на земле, боясь открыть глаза. Или просто не мог сделать этого.
Каждый его вздох был виден – из ноздри, медленно возрастая, появлялся большой красный пузырь и, лопаясь, разносил красные брызги по лицу.
СДЕЛАЛ БОЛЬНО!!!
Сколько раз они меня били? Сколько раз, упав, я ждал, прикрыв лицо руками, когда удары прекратятся? Сколько раз я видел распахнутые от ужаса глаза бабушки, смотрящие на мое виновато улыбающееся лицо-месиво? Сколько раз я не чувствовал боли, пока грязные ботинки искали мою улыбку?
А сейчас он лежит! Он чувствует боль!
И Я СДЕЛАЛ ЭТО!
Вдохнуть не получалось.
Шаг назад. Еще один…
– Извини, – только хриплый шепот смог вырваться из меня, – Извини. Я… Я не хотел. Слышишь?! Извини! Я не мог! Не хотел!!! Извини…
Я не хотел, но меня заставили.
//-- * * * --//
Холода не должно быть. Почему же тогда дрожь по телу?
Я когда-то человеку сделал больно. Давно. Очень давно. Человеку, который только и мог причинять боль другим.
А я не мог. Тогда не мог. И нес его боль сквозь года. Сквозь близких и чужих людей. Нес в себе, внутри, не умея от нее скрыться. И каждую секунду вносил его боль в свою жизнь.
Люди были со мной и не знали, что одновременно общаются с его болью, соединившейся, слившейся со мной, ставшей частью меня самого.
Я их обманывал, говорил: «Это я!», а на самом деле это была его боль, мои обиды, непонимание, страхи… и немного меня самого. Совсем чуть-чуть.
Все эти годы я пытался ответить на тот вопрос.
ЗА ЧТО?
Искал ответы в нужных книгах, в умных людях, и в других – в таких же как тот, без прозвища. Но тщетно – куда бы я ни направлял свой взор, везде был путь, ведущий в интеллект, в логическое объяснение. Будь то нелюбящие его родители или мое неумение отстоять свою свободу, моя трусость.
Тщетно…
Голова здесь не причем, есть только сердце. Только оно позволяет освободиться.
«Понять, значит простить» – твердили мне века.
Чушь!
Простить, значит простить. Открыть сердце. Признать и принять прошлое. Разрешить себе быть таким, каков был, а значит, каков есть.
Оплакать себя.
Похоронить, и начать жить снова, заново.
Все мое прошлое – это Я.
Я весь состою из прошлого. Все мои ошибки, печали и радости, живут вместе со мной, в настоящем. За ними, практически, невозможно разглядеть себя.
И что теперь делать, чтобы отыскать себя в лабиринтах ушедшего? Нужно ли вернуться туда? Или все здесь, все сейчас, со мной? Нужно ли оборачиваться?
Каждую секунду прошлое неотделимо от меня и движется следом. Если я хочу найти свое Я, открою глаза, навострю уши, почую носом и дотронусь ладонью.
Изменить настоящее, пронзив прошлое.
Просто решиться.
Просто…
Я теперь знаю, почему решил стать психотерапевтом. Чтобы узнать «почему»!
Почему появляется боль, как уходит страх, что такое счастье и какой воздух необходим, чтобы вскормить его.
Обосновать, узнать, понять…
Я даже не мог предположить, что освобождение и прощение себя приходит через чувства. Что это самое главное – уметь чувствовать. Слышать собственные ощущения.
Я всего лишь хотел найти себя и, кажется, понял, как это сделать.
//-- * * * --//
Как я оказался в своей квартире, исчезнув из парковой тишины, даже не знаю. Помню только, как мелькали редкие люди и пропадали машины. А я шел и шел, не видя их. Ведь их не могло быть в моем увядающем мире – они были из мира, где кишит жизнь… в котором, так же, не было меня.
А я, тоже, хочу жить…
Но для этого я должен сначала умереть…
Слишком светло. Солнце бьет прямо по глазам.
Медленно оторвавшись, с трудом, будто выдирая корни, я встал с кровати и, ели передвигая ногами, волоча их по полу, будто неподъемные обузы, подошел к окну. Занавесил шторы. Затем, проделал весь путь обратно к кровати, мечтая только об одном – утонуть в ней.
Все это заняло минут пять, не меньше – жизнь уходила из меня, покидая тело, забирала с собой энергию и силы.
Прошлого скоро не будет.
Будущее всегда будет далеко.
Есть только настоящее и я хочу в нем жить… но, для этого, нужно действовать. Из последних сил, нужно протянуть руку девушке, сидящей на краю моей койки-могилы.
Девушке без лица…
Часть 4. Самый длинный день
Балкон.
Промозглая стылая ночь.
Луна мечется среди рваных туч.
А за окном – свет и тепло.
Как хорошо, что можно вернуться!
Наталья Иванова
…Наконец, мы подошли к нужной двери, к моему миру.
Я спросил безликую: «Сюда?».
Она качнула головой: «Да».
И тогда, протянув руку и лишь слегка коснувшись ручки, я отворил дверь.
Увиденное заставило меня отступить на несколько шагов назад. Я ожидал чего угодно, но только не того, что предстало передо мной. Мне было все равно, окажется мир за дверью полным света или тьмы. Для меня не играло никакой роли, где я проведу остаток Вечности – только лишь не в той точке, где я был.
Дверь вела в ту самую комнату, которую мы, я и моя смерть, совсем недавно покинули.
Я стоял и смотрел на кровать, на которой лежала блеклая тень – все, что осталось от меня прежнего. Я смотрел на сумрак, заполонивший все свободное пространство, понимая, что я стою перед входом в жизнь, от которой только что бежал.
Чувствуя, как меня заполняет паника… я ничего не мог понять!
Я посмотрел на безликую. «Наверное, я ужасно выгляжу, – почему-то подумал я, – глаза в немом ужасе, открытый род, застрявший в глотке крик…»
– Что происходит?! – моя тревога достигает предела. – Почему?!
В ответ лишь молчание…
– Я не хочу!!! Слышишь?! – держусь я за кипящую голову.
– А ты слышишь? – раздается у меня внутри. – Можешь ли ты слышать хоть что-нибудь, кроме собственного голоса? Вряд ли! Но я все равно скажу…
– Что происходит? – шепчу я.
– Ты еще не знаешь, где оказался, как, впрочем, и все… никто не знает, где ты. Ведь тебя на самом деле не существует, тебя нет – ты потерял себя. Потерял, как теряют счастье в бесконечной череде серых будней. А кем становится человек, если у него нет даже себя?
– Пустотой… – неуверенно выдыхаю я слово.
– Но ведь даже у пустоты есть свое место, а у тебя нет… тебя нет…
Я удивленно смотрю на то место, где должно быть ее лицо.
– Так что же мне делать?
– Найди себя! Отыщи свои следы и, не теряя из виду, следуй за ними.
– Где же мне искать? С чего начинать свои поиски? Подскажи мне!
– Загляни внутрь себя, только там сокрыт ответ. Смотри по сторонам, замечай оттенки собственных чувств, желаний и мыслей – они приведут тебя к ответу. Найди себя! Ты должен сделать это, иначе бесконечно будешь бесконечно блуждать между двумя мирами. Пока ты ни жив, ни мертв, тебя не сможет принять ни один из миров, ты везде будешь чужим. Найди следы…
– Я не понимаю…
– Прошлое, настоящее и будущее, жизнь и смерть, иллюзия и реальность сплелись воедино, смешались, став одним целым. Теперь, ты должен распутать их, собирая по крупинкам себя, чтобы в конце пути ответить на вопрос.
– Какой вопрос? – я все еще пытаюсь хоть что-то понять.
– Ищи следы… найди себя… ответь на вопрос…
Последние слова раздались будто издалека, казалось, голос терял последние силы. Я понял, что погружаюсь в темноту.
В темноте были размешаны холод и спокойствие…
//-- * * * --//
Я верю в судьбу.
Теперь верю…
Точнее, даже не верю, а знаю, что она есть.
Она, судьба, банальна. И объяснение судьбы тоже банально – есть предрешенный кем-то когда-то исход. Человек от него деться никуда не сможет, даже если захочет. Есть силы, решающие, что, где и когда, человек же, со своей стороны, может хоть на стену лезть, а на фатум повлиять у него не получится.
Проще говоря: «Рожденный быть повешенным – не утонет».
Любые встречи, несчастья или удачи, смерть – все записано в книге судеб, находящейся где-то в районе небес.
ВСЕ! Компромиссов быть не может.
Я во все это, конечно же, верю. Но, с одной погрешностью – судьбой управляют не боги, а прошлое. Прошлое и есть судьба. Все будущее предрешено прошлым.
Если я захочу узнать, почему со мной случилось что-либо, развернусь на сто восемьдесят градусов, прищурю глаза и всмотрюсь. Там будет ответ.
Я верю в судьбу.
Но не сейчас… И не со мной. Она не властна в настоящем. Она – хозяйка прошлого и тех, кто в нем живет. А я живу настоящим. По крайней мере, я теперь знаю, как это – жить сейчас. И начинаю превращать это знание в жизнь.
Но для начала нужно сделать одно ДЕЛО, на которое придется потратить драгоценные минуты. Как же мне этого не хочется!
Хочется, как всем, чтобы все и сразу. Только сел за фортепьяно и мгновение спустя пальцы сами начали перебирать, с легкостью находя, нужные клавиши, создавая сложнейшие переплетения звуков.
СРАЗУ!!!
Без труда и затраченного времени. Без ошибок.
Но нет, на этот раз я не позволю остановить себя, никому и ничему. Даже страху, заставляющему пасовать перед любой, даже малейшей трудностью, преградившей дорогу. Не позволю!
Я должен ЭТО сделать! Я должен. Я хочу…
Моя цель – раствориться в настоящем, впервые научившись жить в нем. А для этого нужно распутать клубок моего прошлого.
Хм-м… Интересный парадокс получается: хочешь жить сейчас – уничтожь прошлое.
Прошлое. Оно есть. Есть всегда. От него нельзя избавиться, но можно иметь в виду, учитывая. Оно не должно быть властно над человеком, должно быть всего лишь его частью. Частью, которую принимают с покорностью и благодарностью.
Вот что действительно нельзя изменить – это прошлое. Вот где на самом деле заложен безысходный фатум, не терпящий возражений. Остается только смириться и принять.
«Но я-то здесь, я живу сейчас…» – вот, правда, которую нужно принять!
Нужно? Смириться? Принять?
К черту! Нельзя изменить? Было нельзя. Теперь можно. Что-то сломалось в устройстве Вселенной, и я не ушел, когда должен был. Теперь я не в этом мире и не в том.
Погрузить руки в плоть тумана, скрывающего меня и схватив его разорвать на части. Тем самым открыв мне обзор, чтобы я мог всмотреться.
Мой клубок длиной в 31 год вдруг остановился, прекращая отсчитывать секунды. 31 – столько я живу на свете и ровно столько мне предстоит пройти, отматывая время назад, чтобы добраться до первого вздоха, став чистым листом.
Что находится за гранью жизни, я уже узнал. Осталось посмотреть в глаза началу начал. Посмотреть, ЧТО находится ТАМ, за отметкой номер ноль…
//-- * * * --//
Справа, на тумбочке, как всегда, лежали пачка «Честерфилда лайт» и пепельница с пивным именем «Балтика».
Я легко нашел в себе силы сесть на край кровати, подвинуть поближе пепельницу и поджечь сигарету.
М-м-м…
Затяжка, как в первый раз. Хотя, если подумать, то это и была моя первая затяжка в жизни. Жизни заново.
Я по традиции закашлялся. Но это нисколечко не омрачило того наслаждения, что я получил от бледно-тлеющей сигареты с запахом жизни.
Как будто на самом деле впервые, я начал крутить красивую пачку в руках. Под самым названием тускло виднелись напоминалки – «Минздрав предупреждает…», «…причиной раковых заболеваний!».
Зачем это мне? Чтобы я боялся? Или это такое проявление заботы?
Хренотень какая-то! Как может быть вредно то, что приносит столько удовольствия?
Как бы в отместку правильной и приторно-скучной надписи я смачно затянулся, затем медленно выпустил густой дым в просторы сумеречной комнаты. Дым красиво извивался, будто танцуя, принимал причудливые формы и исчезал в потолке.
Еще одна затяжка.
Вредно то, что мы считаем таковым. По-моему, еще ни один человек не умер от переизбытка чего-нибудь, что дарит истинную радость. Наркотики и бухло не в счет – это всего лишь замещение реальной жизни. Они к радости никакого отношения не имеют.
Несомненно, сигареты тоже могут убить. Точнее будет сказано, не убить, а посодействовать человеку в убийстве самого себя. В этом случае сигареты будут всего лишь помощниками в достижении цели, инструментом.
Помогает убивать все, что перестает приносить удовольствие, а становится лишь данью традиции, обязанностью, которую не можешь не выполнить.
Еще… С наслаждением…
Ху-у-у… И дым опять лениво перебирается к потолку. Там ему, видимо, интереснее.
Помню, как-то спросил у Фатимы:
– Слушай, Фатим, – говорю я ей, – Ты же врач, в реанимации работаешь, много людей у тебя на руках умирает, а ты свою жизнью совсем не бережешь – по две пачки в день выкуриваешь.
– Знаешь, – ухмыльнулась она той, противной улыбкой, какая получается только у нее, – Именно потому, что я повидала столько смертей, не боюсь этой гадости.
И покосилась на пачку, лежавшую неподалеку.
– Когда привозят стариков, «под сраку» лет, всю жизнь дымивших, как неисправные паровозы, и пьющих, что под руку попадет… привозят, из-за того, что по оплошности топором себе по ноге заехали, а вслед за ними сопляков, двадцатилетних, сигарет и водку на дух не переносящих, с раком легких или желудка. Где здесь истина? И при чем здесь сигареты? И, тем более, при чем здесь гребаная медицина? Из-за таких вопросов я часто себя спрашиваю: «А что я, черт возьми, здесь вообще делаю?». Может, ответишь на них, раз такой умный?
Я тогда был умный, поэтому, что ответить не придумал. Пришлось молчать.
– По-моему, – после минуты задумчивости продолжила она, – единственный вред от сигарет, это когда дым попадает в глаза. Да и это совсем уж вредом назвать сложно. Дым попал, глаза начинает щипать, они слезятся, и чувствуется своеобразная боль. А боль, в свою очередь, помогает понять, что ты – живой.
Последний раз затянувшись, я потер слезящийся из-за дыма глаз, и остаток сигареты затушил в пепельнице. Тушил долго, с увлечением и удовольствием не меньшим, чем курил.
Дым рассеивался, пропадая где-то в потолке. Вместе с ним, казалось, уходит и тупая тяжесть из головы. Тяжесть имела свое, вполне конкретное, предназначение – она охраняла меня от ощущения жизни, от ощущения, что есть время и оно идет вперед, что есть дела и обязанности, которые я должен выполнять, а еще есть люди, помимо меня.
Время снова двинулось, послушным осликом, по кругу. Звук бегущей секундной стрелки постепенно становился слышен, сначала, будто находился в соседней комнате, затем все четче, словно приближался.
Тик-тик-тик-тик-тик… – короткими шажочками семенила стрелка.
Я посмотрел на часы, висевшие на стенке, прямо над кроватью. Большие круглые часы, с Гомером Симпсоном посредине. Когда-то мне их подарил лучший и единственный друг, как напоминание – не стань таким, как Гомер. Потому что у меня все задатки для этого были.
Большая стрелка замерла на трех, маленькая – на девяти. Пятнадцать минут десятого.
Понедельник.
Оказывается, моя смерть забрала себе всего лишь около двух часов. Так много и так мало.
Я встал, разыскивая глазами рубашку. Нужно одеваться и идти на работу, на которую давно уже опоздал.
Знаю, что надо… там, кое-что, завершить…
//-- * * * --//
Хочу ли я идти на работу? Хочу ли выходить наружу? Хочу ли появляться на людях?
Ответ – да.
Но не для того, чтобы как раньше, вставать каждое утро, исключая уикенды, проклиная, на чем свет стоит, и тащиться в ненавистную психушку. Выходя на улицу, смешиваться с безлико-серой толпой таких же живых трупов, как и я. Не для того, чтобы смотреть на грустные от безысходности лица работяг и самому быть таким же, потому что с удовольствием и улыбкой ехать на любимую работу нельзя.
Работу вообще любить нельзя. Работа – каторга! И это закон. Нельзя работать, можно поскорей отрабатывать и спасаться бегом в свое чахлое, унылое жилище, до следующего утра.
Нет. Не для этого.
Я всего лишь хочу посмотреть, что же изменилось во мне, как я теперь воспринимаю все, что создаю и разрушаю… Только выйдя во внешний мир, я могу в полной мере оценить всю разницу меня «до» и «после». Мне нужно идти, иначе как я смогу найти свой след…
Через пятнадцать минут я готов.
Одел не то, что положено – строгий костюм, а то, в чем удобно и нравится – джинсы-классик, синюю хлопчатобумажную майку, с надписью «Tommy SPORT», и летние светло-коричневые туфли. Глядя в зеркало, поймал себя на мысли, что первый раз в жизни одеваюсь для себя. Остался доволен.
Захватив с собой деньги, телефон и книжку, с шестого этажа – по ступенькам. Не потому, конечно, что лифт не работает, а, просто, захотелось ощутить свое тело, что у меня есть ноги и я умею ходить. Ощущение быстро бьющегося сердца – тоже здорово. У меня бьется сердце.
//-- * * * --//
В августе ночью
Что так нежно коснулось моего лица?
Крыло мотылька или
Опадающий лист?
Дыхание осени…
Наталья Иванова
Уже давно я кое-что заметил. Кое-что про жизнь.
Эта мысль или, скорей, даже подозрение, была где-то глубоко внутри меня – ощущения всегда возникают раньше, чем человек их осознает.
Я гонялся за каким-то важным чувством, про которое совершенно ничего не знал, кроме того, что оно важное. Пытался схватить, чтобы успеть осознать, но всегда мне не удавалось сделать это.
И вот, теперь, я, стоя на улице, напротив моего подъезда, вдыхаю кусочки ветра, глаза устремлены в беззаботно голубое небо, по которому лениво перебираются пузатые духи воды. Стою и ощущаю то, зачем так долго бегал.
Все важное в жизни происходит неожиданно и за очень короткий срок. Как моя смерть, например. Или как осень в этом году, давшая мне кое-что понять про жизнь.
Странное дело, еще вчера я жил и кругом было лето. Сейчас же везде царит осень. Как пахнет воздух, как греет солнце, как говорят листья, как ходят люди – осень живет во всем.
Так, вместе со мной, умерло лето, не дожив до положенного срока всего несколько дней.
В жизни всегда происходит именно так – мы живем-живем, а потом… ОП! – и что-то изменилось, навсегда и вернуть это ЧТО-ТО нет никакой возможности. Все произошло за день или неделю – быстро.
После этого учиться жить приходиться заново, а это сложно.
Не знаю, хорошо это или плохо. Скорей всего, это просто есть. И некуда деваться, остается только приспосабливаться.
Почему-то для меня осень всегда была особенным периодом. Наверное, потому, что именно в этот сезон со мной происходили такие вот преображения, помогающие жизни стать с ног на голову. А может по причине температуры, когда и не холодно, и не жарко, а «самое то». Такие условия оптимальны для слияния с окружающим миром.
Вот тогда на меня и находит…
Просто когда у человека «самое то», ему всегда хочется что-нибудь поменять, изменить или в себе, или в окружении, а еще лучше и там, и там.
А другие сезоны…
А что другие сезоны?
Просто зима, просто весна и просто лето.
Зимой мне всегда хочется весны и побыстрей. Зима же в свою очередь, то ли из принципа, то ли из вредности решительно не хочет уходить.
Она обычно медленная и заставляющая спешить. Медленная, когда находишься в помещении и смотришь в окно и ты тоже – медленный, а там зима, и как всегда медлит заканчиваться. От этого обычно становится грустно. За то когда, на свою беду, зачем-то выполз на улицу зима, как и положено, остается медленной, а ты, наоборот, быстрым и спешащим. Спешащим, но ненадолго – до следующего помещения. Когда в него пулей залетаешь сначала кажется, что зима все-таки ушла. Но это только кажется и, к сожалению, совсем ненадолго. Затем, спустя пару минут, повинуясь настроению зимы, снова становишься медленным. И так до следующего выхода на холод. И все по кругу.
Поэтому зима для меня ничего не значит. Зима – это всего лишь довесенние циклы медлительности и спешки.
С весной проще, да и поприятнее будет. Весна для меня является неискореняемой и невероятно приятной привычкой ждать и готовиться к лету. Весной ничего не остается делать, кроме как ждать, готовиться, наблюдать, как до этого дохлая природа начинает воровать у солнца жизнь и заодно, то же самое, приворовывать у весны. В ожидании и воровстве время проходит быстро и абсолютно бесполезно.
Лето…
Лето – это отдых и релакс. И абсолютно естественно, что ничего толкового в таком состоянии произойти не может. Пиво, девочки, катамараны – все серьезное оставим на потом…
Три сезона в ожидании одного.
Может я просто еще не определил, зачем мне нужны они? Про осень все понял, а про весну, зиму и лето – нет.
Осень – это мой личный парадокс, кругом все мрет, а у меня только жизнь закипает. Произошло что-нибудь, поменялось и… пошел жить, проверять полезность модификаций в себе.
И так каждый год, настает пора «самого того» и осень забирает меня себе.
Чего-то определенно не хватает чтобы осень сейчас и меня заполнила целиком. Я, видимо, этот момент пропустил, потому что никак не вписываюсь окруженный аурой лета в раскинутый передо мной осенний мир.
Я достал из тугого кармана джинсов плеер. Еще движение и осень начинает густой музыкой вливаться внутрь меня. Я стоял в не принадлежащем мне мире, упиваясь заполняющей душу грустью – созданием Tiesto, его легким Nayan.
Теперь я тоже часть осени.
//-- * * * --//
Можно ли идти по жизни с закрытыми глазами? Можно, но вероятность того, что ты, споткнувшись, упадешь и расквасишь себе нос, сильно возрастает. Так почему большинство людей, которых я знал «до» и знаю сейчас, именно так и поступают? Гребут против течения реки жизни или, наоборот, повинуясь суровым волнам отдаются их воли. Причем неважно, «против» или «по» течению плывут, главное, что ПРОСТО плывут – ни откуда и в никуда. И чтобы вода не попадала в глаза, обычно закрывают их. А на самом деле, они это делают не для того чтобы уберечь свои природные видео приборы. Просто с закрытыми глазами можно плыть, ни о чем не думая, и тем более не задавать себе этих глупых вопросов «откуда», «куда» и, вообще, «зачем».
Может и мне так попробовать? А вдруг получится?
И получилось…
Сомкнул веки сразу, как почувствовал, что уже готов. Затем открыл, оказавшись у входа в мое отделение. Оказалось, что все очень просто – ты здесь, закрыл-открыл, ты там. Очень просто. Может так стоит поступать всегда? Может именно поэтому все так и делают?
Передо мной были двери, а я перед ними. Каждый пытался разглядеть сущность другого – я их, а они меня.
Интересно, сколько же раз, тысяч раз, я открывал и закрывал их, а они меня впускали и выпускали, не являясь серьезной преградой? И сейчас, в первый раз, за все эти года, которые мы были близки с ними, я остановился и посмотрел на них по-настоящему. Я стоял и смотрел на «голые» двери 15 отделения местной психиатрической больницы.
Двери явно с удовольствием выполняли отведенную им роль. Они наслаждались и берегли свое предназначение, и скорей всего чувствовали себя особенными. Хотя так оно и было – они на самом деле являлись особенными, входящими в элитный дверной клан, главным кодексом которого является «Не выпускать!». Если обычные двери создаются не впускать, то эти – наоборот.
В эту дверную элиту включены тюремные, пыточные и психбольничные двери, этакая разновидность дверей-садистов. Входить можно, а выходить – НЕТ. И это закон!
Я опустил руку, похлопал себя по карманам в поиске ключа. Его нигде не было и не должно было быть, ведь я оставил его дома, специально. Просто еще раз хотел насладиться тем, что ненавистный мне ключ, от ЭТИХ дверей, не со мной. Что я сознательно не взял его!
Почему я не переношу этот холодный кусок металла, столько лет оттягивавший карман моего больничного халата и служивший единственным провожатым в любую комнату или кабинет? Почему мне всегда хотелось вышвырнуть его куда-нибудь, где бы никто не нашел? Почему?
Да потому, что я помню эти лица-морды и глаза-молитвы.
Как только я сюда устроился, мне выдали этот блестящий, пахнущий мазутом и холодом, кусок железа «г-образной» формы, который все называли «ключ», хотя на ключ, в обычном понимании, он был меньше всего похож. Я сразу почувствовал ту СИЛУ, которая за ним крылась. Сотрудники отделения будто и не замечали меня, пока я в течение нескольких недель ходил сюда на «смотрины». Пока мне не выдали ЕГО. Помню, мне его вручали даже с какой-то торжественностью, будто царский жезл – символ власти. «Вручала» мне ключ санитарка, странно ухмыляясь, будто говоря, мол «теперь и ты станешь обладателем секрета». Так оно и получилось.
Как только я появился на вновь приобретенной работе с ключом, из чужого я мгновенно превратился в своего, знающего секрет носителя ключа.
Для детей же, лежавших в отделении, этот ключ был символ чего-то высшего. Такое ощущение, что ребятня воспринимала ключ как артефакт, наделявший имеющих его врачей и санитарок сверхчеловеческой силой и могуществом, возможностью быть свободным, то есть правом повелевать дверями.
Могущество? В принципе, так и есть. Ведь часто за непослушание маленькие пациенты одаривались слабыми, но невероятно болючими ударами ключом. И если ребенок провинился чем-нибудь, остановившись и поняв ЧТО говорят его глаза, можно было прочесть в них просьбу и мольбу – «только не ключ». В этом заключалась ЕГО сила.
Сегодня, я этот ключ оставил дома, и знаю, что больше никогда им не воспользуюсь.
Никогда!
//-- * * * --//
В момент зачатия, слияния сперматозоида с яйцеклеткой, появляется новая книга. Книга без названия, содержания и пронизанная белоснежно-пустыми страницами. Она абсолютно чиста.
С каждым новым днем, развиваясь, даже в утробе матери, на ее страницах появляются буквы, слагающиеся в слова, а слова в предложения.
Каждая буква, записанная на страницах это книги, сама по себе – ничто, но соединяясь в нечто более целостное, они превращаются в смысл.
Все записи этой книги несут в себе наиважнейшие смыслы, приобретенные за время ее существования. Эти смыслы – чувства, знания, умения, одним словом весь опыт, который был приобретен.
Такая книга, обязательно имеет свой уникальный сюжет и логику его создания – все написанное вначале непременно отзовется дальше. Прям, как то злосчастное ружье, бесхозно висящее на стене, по законам жанра обязанное выстрелить в конце пьесы. Имея свою структуру развития сюжета, все последующее, является следствием написанного ранее. И какой будет жанр книги – мелодрама, триллер или комедия – полностью зависит от ее первых страниц.
Эту книгу можно назвать книгой жизни, ведь на ее страницах запечатлевается все – что такое любовь и как надо ПРАВИЛЬНО бояться, что хорошо, а что плохо, где начало и конец…
Абсолютно все!
Сначала мы смотрим на своих родителей, как они любят, ненавидят, страдают, радуются, какие роли играют, и учимся делать так же. Затем, другие люди, окружающие нас, становятся нам учителями жизни. Мы, как проститутки или пылесосы, привыкаем впитывать чужое, не умея разграничивать, принять или отвергнуть, нужное-ненужное нам. Таким образом, мы превращаемся во вместилище тысяч чужих нам судеб.
Я ни чем не отличаюсь от окружающих (разве чуть выше многих) и точно так же состою из чужих жизней, не зная, где моя собственная.
Вернее, не знал.
А теперь – знаю, пытаюсь знать, учусь различать, где «Я», чего хочу, а чего нет. Теперь я могу тщательно пожевать то, что мне предлагают другие, ощутить, мое это или нет, а за тем выбрать – проглотить или выплюнуть.
Но это сейчас…
Когда же я только начинал работать с вечно гомонящей оравой детей (обычно их в отделении лежало около пятидесяти), я их – любил. Потому что ДОЛЖЕН был любить.
Ведь, как можно их не любить? Это же дети!
Поэтому и любил. Должен…
Кода приходилось сражаться за тишину и внимание с детишками, наученными срать на всех, кроме себя, возникала злость. Я убегал в тишину и там, испытывая вину за свои чувства, пытался разобраться в себе. Там, в холоде моего кабинета, я убеждал себя в бесчеловечности злости и в собственной психологической не проработанности. Убеждал себя, что дети окей, это я ненормальный, что не могу с ними справиться. Вдох-выдох… И снова к ним, в этот маленький ад.
Но это тогда…
А сейчас, я доверяю своим чувствам. Они мне говорят правду, и я им доверяю.
«Тихо! Слышишь голос внутри? Что он тебе говорит? А? Неужели это правда? Ай-ай-ай! Как тебе не стыдно! Неужели тебе, в самом деле, не нравится эта бесящаяся, превращающая все отделение в пристанище хаоса пятидесятиголовная армия? Как же так? Ай-ай! Что? Что еще говорят чувства? Да-а-а??? Оказывается, ты не любишь, когда твои труды уходят в бездну? Не нравится, когда парнишки и девчонки, не умеющие и не знающие, что же такое – быть счастливыми, после кропотливой работы над собственной душой, возвращаются к себе домой и там, их заставляют стереть добела все, что ты вложил в их сердца? Неужто не нравится? Странный ты! Всем хорошо, а тебе плохо! Ах, ты еще и хочешь получать удовольствие не только от процесса работы, но и от результатов! Ну и наглец! Иш-ш, чего захотел! Видите ли, ему не нравится сизифов труд! А ну-ка, быстро, чувствуй вину! Ведь это же не в их семьях, отказываясь что-либо менять, к чертям собачьим, в пух и прах разбивают весь ваш – твой и детей – труд, все достижения! Ведь это ты во всем виноват! Ведь это у тебя, господин дерьмовый психотерапевт, недостаточно опыта и компетентности! Ах, ты так?! Ах, ты не хочешь чувствовать за собой вину? Ну, погоди!!!»
Как хорошо все осознавать, не обманывая себя самого! Разрешать себе не любить! Как здорово разграничивать, где ТВОЯ вина, а где другого! И все это принимать, вместе с тем принимая себя.
Передо мной были двери, а я перед ними. Они до сих пор с удовольствием выполняли отведенную им роль.
Даже не притронувшись к ненавистным мне стражам, я узнал все, что хотел. Начал понимать, что же во мне изменилось. Правда, только начал. Но это УЖЕ много.
Главное, я смог ухватить конец нити и начал распутывать, охватывающий меня с головы до пят, клубок. Это стоит того – на другом конце нити буду Я.
Я настоящий…
//-- * * * --//
Я вышел с территории больницы и прямиком направился на остановку. До прихода автобуса оставалось чуть меньше десяти минут.
Сев на скамейку я первым делом достал пачку сигарет, достал одну, закурил и только потом взялся приводить свои мысли в порядок. Вообще, разбор полетов в последнее время становится привычным делом. По-моему, это хорошо – не спускаю полученный опыт в унитаз. Назову это «временем для размышлений».
И так, сегодня понедельник. Понедельник по календарю, двадцать седьмое августа. Вчера был выходной, но не у меня. Я его пропустил, так как шлялся по тому свету. На работе я больше не появляюсь. Осталось определиться чего я хочу?
Хочу просто отдохнуть. Хорошо, с этим разобрались. Что для этого нужно?
Я достал из кармана мобильник и отключил его. Честно говоря, удивительно, как это мне до сих пор ни кто не позвонил. В обычный день в это же время, мой телефон уже бы давно трещала каждые две минуты, а если вспомнить, что я и на работу черт знает насколько опоздал… Старшая медсестра давно бы достала звонками. Странно, что никто не ищет меня. Ну вот, теперь телефон отключен и я уж наверняка, по-настоящему, могу остаться один.
Еще через пару минут подъехал автобус, как всегда бывает в это время, почти пустой.
Рассчитавшись с кондуктором, нашел свободное место у окна и сел. Удобно устроившись, я, даже не задумываясь, подчинился недавно приобретенному рефлексу – рука сама, помимо моей воли потянулась за плеером. На экране современной музыкальной шкатулки отражалось всего пару моих любимых песен из нескольких сотен заложенных в ее память…
//-- * * * --//
Я люблю читать книги про хороших людей. И фильмы про них же смотреть тоже люблю. Да и вообще, я хороших людей люблю. Я всегда радуюсь, когда мне на жизненном пути попадается хороший человек.
А еще, я очень радуюсь, если думаю что тот, хороший человек, которому радуюсь я, встречая его, так же радуется мне, встретив меня. Немножко запутанно, но ничего… Главное я понимаю свои мысли. Иначе как я вообще еще кому-нибудь смогу хоть что-нибудь донести, если сам не буду понимать то, что хочу донести.
Мысли куда-то не туда уходят.
Корче, я хочу сказать, что если хороший человек мне радуется, то и я, наверняка, тоже могу оказаться очень даже неплохим человеком.
А для меня это важно…
Я определенно хотел бы быть хорошим человеком. Просто хорошим!
Не для кого-то конкретно и уж тем более не для всех в общем. Для себя…
Ведь так приятно жить, осознавая что ты – хороший, т. е. совсем неплохой. Тогда и жизнь хороша!
А как это проверишь, хороший ты или нет?
Как только я задал себе этот вопрос, спросил у самого себя, то сразу в голове возникла картина.
Значит, сидит мужчина в кресле. Скорей всего он – мой внук. «Усатый» такой, лет под сорок.
Ага, тогда я уже, наверняка, блещу безукоризненно белыми косточками, глубоко под землей. Ну, это не важно. Сейчас о другом…
Сидит мужчина в кресле, за здоровенным рабочим столом и что-то, бубня себе в усы, печатает на ноутбуке.
Раздается короткий стук, открывается дверь и в комнату заходит тинэйджер.
– Пап, – зовет пацан, после чего мужчина отрывает взгляд от монитора и переводит его на парня. Видно, что мужчина с трудом отвлекается от своего дела.
– Да, сынок, – усы мужчины разъезжаются гармошкой в улыбке.
– Нам тут… – немного замявшись произносит парень, – Нам тут по биологии задание дали. Твоя помощь нужна.
Мужчина жестом показывает на стул стоящий рядом с креслом. Парень широкой походкой в несколько шагов оказывается возле стула и садиться.
– Мы щас в школе гени-оло-гию, – медленно проговаривая слова, произносит парень, – Нужно составить ге-ниоло-ги-ческое дерево с описанием характеров предков. Задание, по-моему, дурацкое, но выполнить надо. Всех кого знаю, уже описал.
– Интересно, что ты там про меня накалякал, – смеется своей усатой улыбкой мужик, – Ты уж там приукрась меня немножко. Так кто тебе сейчас нужен?
– Я до прадедушек и прабабушек дошел. Мама мне про ее ветвь уже рассказала, а со своими, говорит, ты сам с удовольствием справишься. Ну, так давай, с прадеда начнем.
Мужчина на минуту задумался.
– Он… – поглаживая усы и уставившись невидимым взглядом, поверх макушки сына, начал мужчина, – Его звали «дéда». Так к нему все всегда и обращались. Естественно кроме моих родителей. А так «дéда» и «дéда».
– Угу, – кивнул парень, мол «все понятно».
– А еще… дéда был хороший.
Парень оторвался от бумажки, в которой периодически делал какие-то пометки, и вопросительно взглянул на отца.
– В смысле «хороший»?
– Просто хороший человек. Мне кажется этого достаточно, чтобы в полной мере показать, как деда видел я. А если хочешь знать больше о том, КАКОЙ он был человек, вот… – рука мужчины, выдвинув шкафчик в столе, залезла в него, чуть порыскав и пошебуршав внутри, извлекла на свет небольшой целлофановый пакетик.
– Что это? – с явным любопытством парень принял пакет из рук отца.
Внутри лежал маленький белый, явно сделанный из пластика и стекла, предмет. Из него тянулась пара наушников-таблеток на коротких черных проводках.
– Раритет! – с наигранной гордостью воскликнул мужчина и выпрямил, для пущего эффекта, направив в потолок, указательный палец, – Это плеер твоего прадеда. Он его еще в молодости купил и через всю жизнь с ним прошел. Удивительно, как эта штука до сих пор работает. Я его даже иногда слушаю.
Пластиковая музыкальная коробочка явно произвела на парня впечатление – он вертел ее в руках, заворожено вперив взгляд.
– Классно! – восхитился парень, – Я такие только в музее видел.
– Еще бы! – было видно, что мужчина доволен произведенным на сына впечатлением, – Думаю, ты разберешься, как этот «динозавр» работает, коль с легкостью справляешься со своим био-компом.
Парень неуверенно кивнул.
И ВСЕ!
Он уйдет, уляжется у себя в комнате на любимую кровать, включит музыку и отправит наушники, когда-то принадлежащего мне плеера, по месту назначения, и будет слушать все песни подряд. Слушать, затаив дыхание, боясь потревожить собственные впечатления и ощущения.
А потом, спустя несколько часов, а может дней, вернется к отцу отдавать «память о дедушке» с глубоко укоренившейся уверенностью в том, что прадéда был хорошим человеком. Ведь такую музыку, в таком разнообразии сочетаний, мог слушать только интересный, добрый, веселый и… хороший человек.
Может парень и не «понимал» большинство песен, ведь у него совсем другая культура. Но то, КАКАЯ звучит музыка, КАКИЕ чувства она вызывает внутри и в КАКОМ она сочетании может сказать только о том, что человек, записавший эти композиции в маленькую коробочку, чтобы они стали саундтреками к его жизни, мог быть только хорошим.
Вот и получается, что как ДНК в неповторимом сочетании, собрание МОИХ любимых песен смогут передать сквозь года, весть, говорящую, что я – ХОРШИЙ.
На экране музыкальной шкатулки отражалось всего пару моих любимых песен из нескольких сотен заложенных в ее память, а вместе с ними и моих настроений. Я давно заметил, что подбирая песню, всегда ищу в ней те чувства, которые испытываю сейчас. Сидя в одиночестве, наедине со своим горем, я никогда не поставлю Продиджи или какую другую ересь, заставляющую тело танцевать. Если мне плохо я, скорей всего выберу Моби или «Ткани» Дельфина. В общем, что-нибудь, что сможет погрузить меня на самое дно несчастья, усилив его до полного растворения в нем. И наоборот, когда меня пронизывает благодать и спокойствие я, скорей всего, поставлю звучать «Поинт оф ноу реторн» дядюшки Френка Синатры или еще что-нибудь в таком жизнеутверждающем духе. Если мелодия была выбрана правильно, то она как бы помогает высвободить твое нутро, усиливая переживаемые чувства. Радоваться, так эйфорией! Грустить, так насмерть! Что-то вроде этого…
Я выбрал Моджо, и его вечную «Леди». Вечную для меня, как дорога, которую она символизирует. Сразу, только лишь начинает звучать ее мотив, мне хочется сесть в авто и ехать, куда глаза глядят, взяв багажом только себя.
Я не буду осуждать окружающих за банальность, потому что она меня самого пропитывает с ног до головы. Особенно юмор и мечты. Юмор у меня, как говорит отец «жопно-сортирный». А мне нравится, хоть и над банальным «пуком вовремя» я буду долго и преданно смеяться.
Я не буду осуждать окружающих за банальность, потому что она меня самого пропитывает с ног до головы. Например мои мечты тоже банальные. Ну, там, как и у всех – деньги, семья большая, любовь сладкая… Но есть в запасе, наверное, самая банальная, которую уже мечтали не одно поколение банальных людей. Эта мечта – поймать момент…
Поймать момент… это когда едешь ты в машине, обязательно в своей, обязательно в любимой и обязательно за рулем. В салоне темно – выключен свет, только красными огоньками горит приборная панель. Уже глубокая ночь. А спать совсем не хочется. В воздухе тихо растекаются уверенное спокойствие, запах летней ночи и гитара Норы Джонс из динамиков. Справа от тебя сладко посапывает любимая, позади развалился лучший, да и в принципе, единственный, друг. Шум колес, борющихся с дорожными ухабами, убаюкивает остатки дневного напряжения.
Сейчас ты едешь, прихватив с собой самое ценное, сопящее рядом, осваивать новые земли и впечатления. В кармане деньги и беспечность.
Ты едешь, управляя своей жизнью, как автомобилем или наоборот, автомобилем, как жизнью. Не важно! Главное едешь, слившись с жизнью-автомобилем, временем-дорогой и сопящим счастьем, в единое целое и… кайфуешь, что живешь!
Что вот так вот живешь…
Когда-нибудь я так и сделаю. Но пока нет машины, нет прав и нет легкости.
Все будет позже. Просто немножко нужно подождать. Пока же я здесь, подхожу к концу моего пути… К началу новой жизни…
//-- * * * --//
Я живу в большом городе. Точнее не в большом, а в «самом том». Еще говорят «то, что надо», но это почти тоже, что и «самое то». То есть, выражение такое существует – «самое то». По идее фраза должна означать, мол, «достигнут оптимальный вариант», а может и не достигал его никто, он с самого начала оптимальным был. Чего не коснись, у всего в жизни есть оптимальная доза, ну или «самое то» – будь то выпивка, секс, работа или отдых, злость и дружба и так далее… Доза «в самый раз» – не много и не мало – везде есть.
Главное что? Что я этим хотел сказать? Точно! Я этим сказать хотел, что живу в городе не сильно маленьком и в тоже время, не чересчур большом для меня. Одним словом «в самый раз». Население около миллиона, когда больше, когда меньше. Большой для городишек, маленький для столицы. Живу в моем городе…
Если честно, не совсем в моем – я здесь живу только десять лет. Родом естественно тоже не отсюда. Но, в тоже время, город мой! Потому что я его люблю. Но сейчас не об этом…
Живу в моем городе, зная, что он мой и принимая его всей душой. Живу…
Но иногда, по неизвестным и уж точно неподвластным моему разуму причинам, мне хочется сесть в автобус-машину-поезд и поехать в какой-нибудь захолустный «Жопадрищев» с населением не более десяти тысяч почти живых душ. Поехать, чтобы наконец ощутить одиночество. Я там никого не знаю, меня – никто. Только так можно его почувствовать – НАСТОЯЩЕЕ ОДИНОЧЕСТВО! С маленьким добавлением безысходности.
Не то лицемерное чувство жертвенного отшельничества, когда находясь в родном, пусть даже и нелюбимом городе сетуешь на пустоту внутри. Притворяясь, что рядом нет телефона, по которому в любой момент можно набрать хорошо известный номер и выкупить себе лекарство от скуки и пустоты в лице знакомого голоса.
Иногда так хочется по-настоящему ПОБЫТЬ ОДНОМУ! Когда на выручку никто не сможет придти и придется столкнуться с собой лицом к лицу.
Можно, конечно… иногда получается… в самом центре толпы или в забитом до отказа транспорте почувствовать себя реально одиноким. Можно и так, зная, что чуть что, никто не придет, а все будут обходить стороной, как можно дальше, боясь столкнуться с чужим несчастьем, накликать на себя свое одиночество. Можно…
Но, все равно, лучше уехать в гости к одиночеству, подальше. Устроиться там, за тридевять земель, на совершенно незнакомую работу, выбрать неизведанную профессию. Я бы выбрал таксиста. Давно хотел попробовать. Или проводником.
А почему бы и нет, в самом деле? Ведь меня здесь ничего не держит. Что мешает? Страх перемен? Опасность в неизвестности?
Это не про меня! Я теперь не боюсь рисковать. У меня, как и у мира, на который я смотрю новыми глазами, нет границ.
Лондон? Нью-Йорк? Токио? Москва?
Или еще лучше… Челси? Нью-Джерси? Саппоро? Ростов?
Есть границы, но нет ограничений. Я хочу испытать, ощутить по полной, этот удивительный, впервые снявший для меня маску, мир. Понять его, не боясь удивляться.
Да будет так!
Уж если я творю собственную жизнь, то какие преграды мне не поддадутся? Да будет…
//-- * * * --//
Моя остановка.
Выйдя на центральном парке, я сразу подошел к приостановочным ларькам. Взял пива и плитку горького шоколада, еще прозапас пачку «Честерфилда», хотя у меня и оставалось больше половины. Расплатившись, пошел искать свободную лавку под зеленью парковых деревьев, желательно с видом на реку.
Подходящее место нашлось только минут через пятнадцать быстрой ходьбы вдоль реки, – несмотря на будний день и дообеденное время большинство лавок было занято. Точно! Ведь до начала учебного года еще целая неделя. Присмотревшись на самом деле заметил, что лавки оккупированы в основном молодыми людьми – компаниями, парочками и одиночками. Все они следовали моему примеру и у большинства из них в банках или бутылках плескалось пиво.
Распластавшись на широкой деревянной лавке, я начал смотреть то на небо, то на реку. Небо отдавало бледно-голубым цветом, как и всегда на стыке летне-осеннего периода. Река же, в противовес, могла похвастаться насыщенным серым оттенком, периодически разбавлявшимся солнечными бликами. Так и не поняв, где красивее решил выбрать третий, нейтральный, вариант, чтоб никому не было обидно, и остановил взгляд на влюбленной парочке, сидящей напротив, и усердно пытавшейся съесть друг друга. У них это никак не получалось, видимо размер проглатываемого товарища совсем не соответствовал реальным возможностям собственного тела.
Прошло достаточно много времени прежде чем влюбленные решили закончить с поеданием, а я вспомнил, что у меня есть пиво и шоколад. Парочка ушла, я же открыв ключом бутылку и распаковав шоколад начал с аппетитом их потреблять, поочередно, то запивая пивом шоколад, то заедая шоколадом пиво. Мне часто говорили, что смешивать подобные продукты – чистое извращение, но я ничего не мог (да, честно говоря, и не хотел) с собой поделать. Обожаю шоколад с пивом. А если б еще в пиво добавить дольку лимона! М-м-м… Аж слюнки потекли.
Немного пресытившись, я начал ковыряться в пакете, отыскивая «Норвежский лес» Мураками. Нашел. Прикурив сигарету, отыскал нужную мне страницу и начал читать.
Оказалось, что времени прошло изрядно с тех пор, как я одну за одной начал поглощать страницы. В процессе чтения куда-то бесследно растворились и пиво, и шоколадка. Нужно было куда-нибудь двигаться. Во-первых, я уже начитался, да и тень от дерева, все это время благородно прикрывавшая от горячего солнца, решила меня предать и переехала на соседнюю лавку. Во-вторых, тело настойчиво требовало похода в туалет, а у меня не было причин ему противится. Быстро собравшись, выкинув мусор и положив книгу в пакет, я отправился в путь.
Плеер на свой вкус выбирая песни безошибочно остановился на Ferry Corstene, который в такт моему внутреннему настрою переливался своими электронными голосами, беспрерывно напоминал: «Soul, I’m soul…».
Почему, когда в голове доминирует техно, восприятие погружается в глубокие воды, и там, на дне, оборачиваясь в целлофан, выдает совершенно абстрактные картины мира? Например, сейчас мои органы чувств работают полностью отвергая и переворачивая традиционные законы физиологии и психики. Будто время сходит с ума – то ускоряясь, то замедляя свой ход. В таком состоянии невозможно определить в каком отрезке времени и координат ты сейчас находишься. Будто во вселенной что-то сломалось и волей случая, а может, наоборот, запланировано и с какой-то, ведомой только богам, целью – поставили меня в центр мира, заставив наблюдать, как все и вся движется по своей обычной временно-координатной траектории. Все, кроме меня. А я, как бы не у дел – замерев на месте, смотрю, как все тонет и переворачивается в реке Хронос, потоке времени. Будто под коноплей – дым иллюзий, проникший в цент управления моего тела, играя, изменят все, как ему заблагорассудится.
Я выключил музыку, иначе долго так не протянешь, мир может погрузиться в хаос потерянности. А мне этого сейчас никак не хочется – себя бы собрать.
Первым делом я нашел относительно пустой двор. Чуть порыскав глазами наткнулся на укромное местечко за гаражом, где нетерпеливо отлил. Дальше мой путь пролегал через магазин, чтобы закупиться следующей порцией пива и шоколада. Зайдя в первый попавшийся, купил все запланированное и, немножко поборовшись с вечно просящим желудком, поддался ему, купив сверху задуманного, пачку чипсов и банку оливок – еще одна моя слабость. Гулять, так гулять!
В парк решил больше не идти, захотелось побыть в толпе. Недолго думая отправился в ближайший кинотеатр, благо тот был неподалеку.
Еще через десять минут у меня на руках были билеты на два сеанса подряд, с разбежкой в полчаса. Фильм на обоих сеансах показывали один и тот же – какой-то очередной шедевр по Стивену Кингу. Рекламный плакат обещал феноменальные спецэффекты, хотя, в большей степени, что смотреть мне было все равно, главное хотелось снова ощутить себя среди людей.
Достигнув законного кресла в кинозале и усевшись, я неосознанно начал ерзать задницей по нему, пытаясь поудобнее устроиться. Будто кресло – перина и от этих глупых движений станет мягче. Наконец найдя оптимальное положение успокоился и, не дожидаясь пока в зале выключат свет, открыл одну из банок. Еще одна утопала в пакете. До начала оставалось минут семь, если верить часам, надо было покурить, вполне еще мог успеть. Когда до показа оставалось чуть меньше двух минут, я вдруг понял, что надежда ощутить себя частью города была напрасной – в зале, помимо меня, сидело всего шесть голов. Такое количество людей, бессмысленно раскинутых по большому залу, называть толпой было бы нечестно. А чего еще можно было ожидать от середины дня в начале недели?
Оставалось только смотреть фильм, попивая любимый напиток и заедая его любимой снастью – оливками, что я с удовольствием и начал делать сразу, как зажегся большой экран.
Хватило меня минут на двадцать, не смотря на обилие яркой графики, страшных монстров и шумных колонок, расставленных по всему периметру зала. Не допив вторую банку, я отключился…
Проснулся как будто по таймеру, только начались титры. Судя по времени, фильм длился два часа с лихвой. На повтор идти не захотел, во-первых, уже выспался, а во-вторых, с толпой, скорее всего, опять не повезет.
Выйдя из кинотеатра, направился в сторону главной улицы. Как и положено, по центральной дороге города, пронизывающей его, удачно выпущенной стрелой, насквозь, бешено сновали блеклые машины. Видимо из-за большой скорости, они казались какими-то наигранно-ненастоящими, как призраки. Ну что ж, игрушечные, так игрушечные, мне все равно…
Вдруг, не знаю сам почему, мне невероятно, просто несносно, захотелось, чтоб настал вечер. Вот так, резко, кто-то большой и умелый, только для меня, из-за моей прихоти, нажал рычаг и… оп, сразу вечер, неожиданно и со вкусом, упал, тяжелым камнем, на город, разбросав зажженные фонари по траектории моего пути.
«Ничего, – успокаивал я себя, – Еще пару часов и солнце начнет привычно умирать, даря всем ощущение правильности происходящего, распутанных узлов дневных горестей и обид. Вечером всегда тревоги уходят. Кем-то заведено, что именно с приходом вечерних сумерек мы можем полностью ввериться самим себе. Ввериться, этой продуктивной темноте, а не той, что приходит с нашим одиночеством, которую положено бояться».
Я решил дождаться столь желанного вечера в каком-нибудь баре, все равно в каком. Главное, чтоб там был полумрак и разрешалось курить.
В моем городе, наверное как и везде, большинство баров, ресторанов, кафе, да и самых заурядных забегаловок, находится в центре. Есть все, на любой вкус и состояние кошелька. Поэтому, чтобы обшарить несколько, одну за другой, заведений общепита, в поиске подходящего, ушло совсем чуть-чуть времени. Так что, уже тускнеющий солнечный свет не успел меня окончательно добить, прежде чем я прошмыгнул в прохладный, освещенный редкими лампами, мрак помещения.
Порыскав глазами в поиске самого дальнего и тихого места, я наткнулся на столик, отвечающий моим запросам. Он располагался в конце бара, в самом незаметном из всех самых незаметных углов города, как я и хотел. Безжизненный свет настольных ламп практически не доставался ему, погружая угол в столь необходимую мне темноту. На стене, почти у самого потолка, висел до удивления безвкусный натюрморт, изображающий здоровенную дохлую рыбину (судя по всему осетра), в окружении почему-то оранжевых лимонов и вялого одуванчика, как и положено насыщенного желтого оттенка. Точно уж мертвая природа, мертвее некуда.
Усевшись за выбранный столик, я жестом подозвал официантку, до этого со скучающим видом усердно разукрашивающую квадратики в японском кроссворде. Подобрав попку сундучком, она обиженно и с нескрываемым видом большого одолжения, направилась ко мне. Видимо девчонке не понравилось, что ее оторвали от более важного занятия, чем обслуживание какого-то засранца.
При более внимательном рассмотрении официанточка оказалось очень даже симпатичной. Пожалуй, будь у меня другой настрой, я вполне мог бы позаигрывать с ней или пофантазировать, как раскладываю ее мясистое тело на столике. Сейчас подобные мысли казались мне неуместными.
Приблизившись, она ожидающе уставилась на меня хорошо отточенным учтиво-скучающим взглядом.
Я попросил кофе с молоком, бутылку Туборга и пепельницу (почему-то на всех столах пепельницы были, а на моем – нет). Не став записывать она вернулась к барной стойке, а я в ожидании заказа, от нечего делать стал разглядывать других посетителей бара.
Их было всего несколько. Парочка молоденьких подруг, шепотом обмывавших кости какому-то Грише. Несмотря на играющий фоном, романтично-отрывной «Сирентит», господина Ван Бурена, все было прекрасно слышно. Наверное, потому что шептались они как-то громко. Ближе к выходу сидел седой, но хорошо сохранившийся мужчина, явно с недавних пор пенсионного возраста. Еще, возле барной стойки, занимал столик парень, примерно моего возраста.
Подруги пили кофе с наполовину съеденными пирожными. Мужчина быстро работая ложкой и челюстями, жадно давился борщом, не забывая периодически подсыпать в него изрядную дозу перца. Парень же отрешенно потягивал Миллер, заедая напиток Принделсами. На большой тарелке, возле полупустой бутылки, лежали обкусанные огрызки пиццы.
Наконец, официантка, спешно семеня, принесла чашку растворимого кофе, экономно разбавленного молоком, и еще влажную пепельницу. Кивком поблагодарив ее, я дождался пока она уйдет, затем достал из кармана пачку сигарет и положил ее на столик, рядом с пепельницей. Курить пока не хотелось. Намного интереснее было смотреть на парня – он мне кого-то напоминал. Точнее не он конкретно, а то как он сейчас выглядел. И я с любопытством и настойчивостью, будто играл сам с собой, ковырялся в прошлом пытаясь найти в нем аналог того, что сейчас наблюдал.
В отрешенно-равнодушных жестах этого парня, в его пронизывающей весь бар скуке, в этом обреченном чавканье было что-то очень знакомое.
Точно!
Все его естество напоминало моего одногруппника по университету – Митю.
Когда мы вместе ходили куда-нибудь отдохнуть – посидеть, да выпить, Митя обязательно заказывал все, как говориться «по высшему разряду». Он всегда имел деньги и соответствующе им выбирал. Откуда они брались меня совершенно не интересовало, суть в другом…
Митя, точь-в-точь, как этот парень, набивал себе рот деликатесами (деликатесами, естественно для меня, в то время мне и «Принделс» могли только сниться) и с миной отвращения и зажратости вяло их пережевывал, чем-то напоминая овцу. Помню, меня тогда это удивляло, как можно к таким ценным вещам относиться столь равнодушно, обыденно и заезжено? Словно придя домой встретить там, опротивевшую до тошноты, обрюзгшую и скучную женушку, и, все равно, начать ее целовать.
Спрашивая его об этом в ответ я, обычно, получал снисходительную усмешку и чувство неприязни внутри. Это чуть позже, поняв, мне стало жалко Митю за то, что он превратил редкость в обыденность, бесценность в бижутерию. Жаль его, за потерю навыка наслаждения мелочами, за утрату вкуса к жизни в быту и за пресыщенность повседневными благами. Секс, еда, прогулки, кино, книги – он мог их только критиковать, забыв, как славно этим наслаждаться. И что в наслаждении и заключена огромная часть жизни, называемая радость мелочам.
У меня тогда не было денег, но все равно, я имел право жалеть его. Имел тогда, имею и сейчас.
Скорей всего, узнай он об этой жалости, послал бы меня, а может быть, как всегда, снисходительно ухмыльнулся «философии нищенства».
Мне вдруг безумно стало жалко этого холеного мóлодца, набивающего рот вкуснючими чипсам и почти не ощущающего их вкуса.
Наверное, в этом и заключена ценность алмазов и золота – редкость. Ведь не каждый может почувствовать на себе их красоту и блеск, их прохладу и легкость. А если все таки довелось заполучить их, то каждая секунда, каждое ощущение будет ловиться человеком. Каждым моментом он будет дорожить.
Этого, наверное, парню с Миллером, и не хватало. Может он получил возможность иметь, что захочет, слишком легко, не прикладывая усилий и поэтому не умея ценить и наслаждаться.
Если так будет продолжаться, парень потеряет, что у него есть. Ведь жизнь сама все регулирует, она лучший учитель. Она научит его видеть ЧТО у него есть, а не слепо пользоваться имеющимися благами. А какой самый надежный и простой способ добиться этого? Ответ прост – потерять! Как там было? «Что имеем не храним…»
Вдруг, навалилась какая-то невероятная усталость и я больше не захотел об этом думать. Я взял в руку прохладную бутылку Туборга и набрал в рот великолепного на вкус пива. Наслаждаясь, глотал его маленькими порциями, как бы вспоминая, что я умею так… наслаждаться.
Выйдя из бара, я увидел именно то, чего так ждал. Запах просто удивителен – воздух уже успел пропитаться вечером, словно торт сливочным кремом, и сочными красками затопил город. Фонари маленькими солнышками озаряли путь неспешно прогуливающимся парочкам и шумным компаниям. Теплота, преданно набрасываясь, спешила одарить собой всех, кому повезло раствориться в этом медленном городе. Все как всегда – обычный уже осенний вечер заполонил собой каждую улицу, каждый двор, каждое сердце.
Интересно, много ли сейчас людей, точно также сумевших остановиться и поймать момент, наслаждаясь миром вокруг?
Жаль раньше я не мог себе этого позволить. Не мог остановиться. Вечно бежал куда-нибудь, решать свои бесценно важные дела. Бежал, чтобы совершая, делая, решая улучшать и улучшать, без конца, свою жизнь. Бежал, для того, чтобы ПОТОМ, когда остановлюсь, было хорошо.
Потом… чтобы… было…
А когда потом? Когда это самое ПОТОМ настанет, даже и не задумывался. Как это называется на оставленном мной, профессиональном, языке? Кажется «фиксация на будущем» или дело ради дела.
Тьфу ты! Аж противно! Не хочу думать, как было раньше. Если бы я мог, то сказал тому, которого уже нет, себе: «Замри! Остановись хотя бы на секунду! Открой глаза… Оглянись вокруг… Направь взгляд в небо… Что ты видишь? Божественно-голубую крышу мира? Или усыпанное гроздьями звезд небо и разлитый по нему млечный путь? А что в тебе? Ощущение яркого мира? Осознание неординарности сегодняшнего дня? Что в тебе?». И я бы, уже не смог бежать. Потому что один раз ощутив ЖИЗНЬ, больше не смогу по-другому.
Он, то есть я, но тот, другой, которого уже нет, остановившись, прислушался бы к себе… и насладился тем, ЧТО вижу (и что вообще могу видеть!), ЧТО слышу (и что могу слышать), ЧТО чувствую (и что я живу)…
Я стою посреди площади моего города и… улыбаюсь.
Наверное, со стороны выгляжу ужасно глупо. Ну и что? Мне все равно. Мне сейчас хорошо и это главное!
Домой я решил пойти пешком.
Неспешно прогуляться в такой вечер, заглядывая в слепящие квадраты окон – святое дело.
Нет, я не извращенец и не мечтаю увидеть, что-нибудь пикантное. Причина, по которой я люблю без разрешения вламываться в застекленную жизнь других людей, совсем в другом.
Если оглядеть город через держащий его колпак темноты, то можно поразиться разнообразию и количеству бетонных улиев и разноцветных окон-сот, замурованных в них.
Включив дарованный свыше талант воображения, каждый человек, обративший внимание на светящиеся окна-прямоугольники, может поразиться количеству судеб и разнообразию событий опутывающих их. Сквозь каждое окно можно разглядеть туго скрученные клубки самых ярких чувств – индивидуальных удач и трагедий. И ни одна человеческая жизнь в окне никак не может быть скучна и, уж тем более, банальна. Естественно, если на них смотреть как на хранителей бытовухи, то ничего усмотреть не получится. В том то талант, такой же как у художника, фотографа или музыканта, и заключается – уметь смотреть на человека через призму переживаемых им чувств и ощущений. Ничто так не может быть интересно, живо и естественно, как простые человеческие чувства: страх, ревность, боль, обида, гнев, раздражение или радость, эйфория, спокойствие, сочувствие, уверенность, счастье, интерес…
Вот и я, заглядывая в окна, вижу различный интерьер, посуду, достаток, красоту или, наоборот, убогость, а, главное, вижу других людей и, неотделимые от них, другие жизни. ДРУГИЕ ЖИЗНИ – совершенно не похожие на мою, со своими ЧУВСТВАМИ.
Нет, это совершенно не значит, что моя жизнь мне не нравится. Нравится, очень! Особенно сейчас. Просто хотелось бы побыть другим, пожить по-другому. Это желание очень похоже на желание попутешествовать, то есть посмотреть другие страны, другие цвета, другие языки, а главное, посмотреть другие жизни! То есть, узнать, как другие люди живут по-другому, в других условиях. Узнать! А еще лучше, если уж совсем повезет, попробовать пожить по-другому. Правда на это РЕШИТЬСЯ надо.
А так, идешь себе по вечерней улице, фантазируешь и ничего, вроде как, не меняется, но при этом, еще чуть-чуть, еще немножко и может почудиться, будто отведал другой жизни, жизни по-другому…
Так, в раздумьях, совершенно незаметно, я добрался до дома и прямо с порога прыгнул в кроватку и еще быстрей уснул.
//-- * * * --//
Так, в раздумьях, совершенно незаметно, закончился самый одинокий день в моей жизни.
Совершенно одинокий день – не дел, не людей, не скорости – только я и тишина, соперничающая со мной. Одинокий день.
Со стороны может показаться, что этот понедельник две тысячи семь прошел транзитом в моей жизни – от него не осталось и следа. Но это не так. Я никогда не уделял столько времени себе. И вот, я для себя и только… делал то, что хотел…
Разве этого мало?
Я счастлив, а это больше, чем много. Теперь я хочу, чтобы каждый день был мой, хочу подарить себе свою жизнь, разделив ее с теми, кому это будет нужно.
Хочу… чтобы каждый день так – «на полную»…
Кажется я, наконец-таки, начал видеть сны.
Часть 5. Рождение…
Наверное, это был сон. Или нет? Так сложно сказать себе правду.
Только лишь коснувшись головой подушки, я… очутился в знакомой и родной, словно это была моя собственная, комнате. Здесь, за долгие часы, дни обучения и психотерапии, я изучил каждый миллиметрик обоев, каждый узорчик линолеума. Здесь я успел побывать и богом, и чертом тысячи раз, пока не нащупал собственную тропу, ведущую к мечте.
Но все усилия оказались напрасны – я сбился с пути, выронил из небрежных рук собственную душу. Она упала на траву, и покатилась сказочным клубком по склону в темный лес города. И я даже не стал за ней идти.
Именно поэтому я здесь вновь – чтобы сойти с тропы и отыскать утерянную некогда драгоценность.
Только я так и не могу понять, сплю ли я, или же все реально, как и чувства, что рождаются внутри. И тут, я вспомнил ЕЕ слова…
«Прошлое, настоящее и будущее, жизнь и смерть, иллюзия и реальность сплелись воедино, смешались, став одним целым. Теперь, ты должен распутать их, собирая по крупинкам себя, чтобы в конце пути ответить на вопрос».
Сон? Реальность? Разве это важно?!
Найти себя…
Найти…
//-- * * * --//
Я сижу на старом стуле, обитом дерматином и опирающемся на железные ноги, в центре круга людей. Людей я не вижу, так как мой взгляд направлен в пол. Зато, я слышу их дыхание, тяжелый шелест их задниц, елозящих по кожаной обивке громоздких кресел, шмыганье носом и скучающе-терпеливые вздохи.
Я не могу оторвать глаза от узоров на полу, чтобы проверить, здесь ли они еще или то, что я слышу, всего лишь очередные игры моего уставшего сознания. Но я точно знаю, что кольцо людей, крепко охватившее меня со всех сторон, было здесь всего несколько минут назад, еще прежде, чем мой взор соединился с полом невидимыми, но прочными цепями.
Я НЕ МОГУ ПОСМОТРЕТЬ НА НИХ! Я просто не вытерплю встречи наших глаз – умру! Ведь мое место там, где грязь; там, где обитают слизни и гады; там, в самом низу, даже глубже ада. Я – ничтожество!
– Что сейчас с тобой происходит? – слышу я откуда-то сверху голос Наташи, своего писхотерапевта.
ЧТО со мной? КАК я еще могу себя ощущать, кроме как эталоном никчемного дерьма?
– Мне очень плохо, – еле различимым шорохом, в притихшей комнате, звучит мой голос, даже сам себя почти не слышу, но на большее я сейчас не способен.
– Что значит «плохо»? – продолжает доноситься сверху ровный звук.
Плохо…
Плохо, очень…
Боже, как же мне сейчас паршиво…
– Я чувствую себя абсолютным ничтожеством, – мой голос дрожит, а под языком медленно расползается кислинка, будто сейчас должно вырвать.
– «Ничтожество» – это не чувство. Назови конкретные чувства. Ч-Т-О-С-Т-О-Б-О-Й? – не унимается Наташа, четко, словно желая пробиться через стену непонимания, выговаривая каждый звук.
Глаза, живя своей, отдельной от меня жизнью, быстро наполняются солью и крупицы начинают сыпаться, царапая щеки.
– Не… не… а-а… знаю… Не зна-а… ю… – захлебываюсь я слезами.
– Конечно, – ее голос приобретает острые углы, – если будешь продолжать пялиться в пол и сидеть в своем говне один, потихоньку закипая, варясь в нем, то ничего не почувствуешь.
Секунда… две… три… Голос сверху вновь приобретает былую мягкость:
– Может, попробуешь вернуться к нам?
Еще несколько, чудовищных до бесконечности минут я решаюсь, превозмогая страхи и себя, не в силах оторваться от спасительных узоров на полу.
ПОРА!
Голова медленно, словно рискуя отвалиться, начинает подниматься вверх. Ощущение такое, будто вместо мозгов у меня, внутри черепной коробки, умудрился разместиться десятитонный самовар, набитый чернилами. И вся эта тяжесть не дает выползти из глубокого колодца мрака. Шея скрипит, отзываясь болью в висках, позвонков нет, есть только ржавое железо.
Еле-еле ползущий лифт наконец останавливается и мой взгляд равняется с восемью парами глаз, пристально впившихся в мою плоть. Из меня новыми вулканами взрываются открытые краны слез.
Замещение…
Вместо опустошающих внутренности вод вновь полое тело заполонил страх.
СТРАХ!!!
Ни за что-то и не потому что, а просто тупой, человеческий страх. Он стал истинным владельцем моего тела. Он мог делать со мной все, что хотел. Его слизь, липкая, грязная, проникала во все уголки моего тела, заполняла собой мысли, забирала себе душу. Она обволакивала меня, создавая вокруг кокон, непроницаемый для других чувств.
Но оказалось, что и эти метаморфозы внутри меня ненадолго…
Бах! И атомным взрывом, страх резко сжался, превратившись в маленькую кляксу, и опухолью остался жить, где-то в области груди, блокируя возможность набрать в легкие воздух. Все остальное забрал себе стыд.
СТЫД!!!
Стыд за мой страх.
Я боюсь и это стыдно.
Я боюсь и этим я слаб.
Быть слабым стыдно.
Чувствовать, значит быть слабым.
Чувствовать – стыдно.
Чувства – стыд!
«А-а-а-а!!!» – хотелось закричать мне от разрывающей голову боли. Но главное, я нашел!
На этот раз терапевту даже не пришлось ничего из меня вытягивать.
– Мне стыдно, – признался я окружающим меня людям.
//-- * * * --//
Я потерял свои чувства очень давно. Нет, не чувства… чувства потерять нельзя, они есть всегда и никуда деться не могут… Я потерял способность, умение слышать и проявлять их очень давно. Хотя говорить, что какую-либо способность можно потерять – нельзя. Как так потерял? Шел-шел, бац, потрогал карманы – нигде нет, «е-мое!», где-то обронил. Чушь!
Я терял умение чувствовать в течение долгих лет, день за днем. Жизнь, в лице окружающих меня людей, ставила каждый раз подножки, лишь стоило проявить себя настоящего.
Не зря отец часто мне напоминал, кто я. «Мешок с дерьмом», – говорил он. Это точно! Мешок, с разорванным боком, который несет на хребте жизнь и с каждым шагом-событием из меня вываливается-теряется мое умение слышать свою душу, свои желания, свои мечты…
Как такое могло произойти?!
В течение долгих лет… шаг за шагом… меня опустошали… мне запрещали быть собой.
День за днем…
//-- * * * --//
Не знаю, было ли еще у кого-нибудь так, что однажды принявшись врать, тем самым неосознанно скручивая внутри себя две совершенно несовместимые нити – вымысел и реальность, он, врун, сам запутывался так, что уже не мог их различить и безоговорочно начинал верить в эхо собственного воображения. Начинал верить в то, что совсем еще недавно, а может, в наиболее запущенных случаях, уже давно сам же и выдумал. Выдумал, даже не заметив, как само собой, без ведома хозяина, мир под названием «Фантазия» перекочевал из никогда не существовавшей ментальной зоны вымысла во вполне реальную биографию…
Я мог идти на учебу и от скуки выдумать какую-нибудь историю, а потом рассказать ее кому-нибудь, когда было уместно. Чем чаще я ее озвучивал, чем больше мой язык привыкал переводить ее из МОЕГО ВНУТРЕННЕГО мира в слова, а слова скрупулезно оплетать формой и физической оболочкой, и чем быстрей уже осязаемая выдумка замещала реальность, тем глубже она проникала, впиваясь острыми клыками, в мою память.
Например, сейчас мне очень сложно вспомнить, забросил ли я на самом деле тот решающий мяч в кольцо соперников, после чего стал на время очень уважаемым человеком в узком кругу баскетбольной секции, или же такой игры вообще не было.
Честное слово, чтобы отвергнуть искаженную мной реальность, в которой я спасаю команду и становлюсь триумфатором, мне приходится до умопомрачения напрягать извилины. Просто эта история, в результате бесчисленных прокруток в голове парня, трусившего играть решительно, в полную силу, ИЗ-ЗА СТРАХА ВЫДЕЛЯТЬСЯ, зубами пробила себе дорогу глубоко в недра мозга. Если бы история с решающим голом была кинопленкой, то она бы уже давно затерлась до дыр.
Убрать из памяти подобные истории, это все равно, что эту самую память стереть. И такой псевдопамяти у меня много. Если я хочу сделать то, ради чего все затеяно, должен отслеживать такие миражи и ловить за руку, как вора-карманника, самого себя, обличая публично, не давая возможности улизнуть. Кто бы знал, чего мне этого стоит! Ведь уже нет лжи, нет спасительных иллюзий, они уже давно стали моим обычным прошлым. Просто мое обычное прошлое…
«Карлсон, который живет на крыше» – был и остается очень известной личностью и его все знали, а меня никто не знал, потому что я – не он…
Я не жил на крыше, а жил за стеной… «Мальчик, который жил за стенкой», им же и воздвигнутой. Жил за невидимой стеной, отделяющей меня от физического мира, интересного, но опасного, враждебного и без передышки атакующего со всех сторон. Стеной, крепкой, надежно уберегавшей от мира, в котором для меня было место, но я его даже не искал. Потому что было страшно. Точнее я ВЫБИРАЛ бояться…
А что было делать, ведь по-другому я не умел? Просто не представлял, КАК МОЖЕТ БЫТЬ ПО-ДРУГОМ!
И я жил фантазируя. Жил в фантазии, в мире, где бьют не меня, а бью я, там Я сильный. В мире, в котором мог заниматься, чем ХОЧУ, а не тем, чем ДОЛЖЕН. Мире красок, радости, рисунков, книг, музыки, секса и баскетбола. Мире, в котором мне просто было ХОРОШО.
Так, по мере разрастания той самой стенки вширь и ввысь, я учился фантазировать и начинал тащиться от этого. У меня так здорово это получалось и совсем не составляло труда. Обращать безликую внутреннюю энергию, беспрерывно генерирующуюся молодостью, в почти осязаемые образы и формы. А самое главное, ТВОРИТЬ свою нереальную жизнь я мог где угодно и когда угодно. Неважно, иду я, сплю, ем, в туалете или ванной!
Но почему-то именно в процессе отпаривания своего детского, обложенного жиром и комплексами, тельца, я мечтал, точнее фантазировал, о смерти. Конечно же, не о том, что хочу умереть, а о том, что умер. Уже умер.
Выключив беспрерывно горящую лампу, свет которой почему-то всегда обдавал меня холодом, я погружал комнату в темноту. Затем, чтобы наверняка не видеть своего ненавистно-чужого тела, закрывал глаза и на ощупь забирался в ванную, наполненную еле теплой водой, будто пытаясь реально ощутить себя погребенным. И лишь когда кожа превращалась в некачественную ткань, пытаясь защититься от навалившегося на нее холода, а тело начинало биться в конвульсиях, стараясь согреться, только тогда я разжимал веки. Газовая колонка, преданным тружеником, грея воду, чуть озаряла темноту иссиня-искусственным светом. Все было так, как надо для моего ирреального ритуала.
И тогда я, не торопясь, словно экономя каждую единицу энергии, погружался с головой под воду. Секунда, две, три… Там время теряло свою силу и власть. Когда уже совсем становилосья невмоготу, я выныривал, за долю секунды до этого впустив в рот жидкость со вкусом хлора. Как только я покидал царство воды и первые волоски на макушки моей головы показывались в пронизанном синим сиянием мраке – я умирал.
Так все и было, голова медленно выползала в спертый воздух, а я уже мертвый. Без движения, не дыша, я умирал. Невидящие глаза, замерзнув, остекленели, и теперь навсегда уставились в бесконечность. Подобранная недавно вода лениво стекала из приоткрытого рта к подбородку, а оттуда обратно в ванну. Эта вода была не вода. Она имела малиновый цвет и привкус железа. У меня, мертвого, изо рта стекала кровь. Моя кровь.
Когда запасы опустошались, я опять нырял, забирая свою искусственную кровь у переполненной ванны, и смерть моя, идя по кругу, продолжалась. И так, пока не чувствовал, что ХВАТИТ.
Для чего я это делал? Не знаю…
Я не воображал, как все меня оплакивают, рвут на себе волосы, просят прощения. Нет, мне не это было важно.
Мне просто хотелось быть мертвым, на какое-то время – исчезнуть, оставив в моем холодном аду только большое, ненужное тело-обузу, с тонкой струйкой крови, рождающейся в уголке губ. Просто хотелось, чтобы меня НЕБЫЛО-НЕСТАЛО, и все!
Я тогда даже не думал, что умираю как-то по-особенному – красиво или некрасиво. Да тогда я вообще не мог думать, в этом-то, наверное, и заключался весь смысл. Это я сейчас думаю, что смерть может быть прекрасна только в кино, ее там умельцы обставляют. А в жизни ничего красивого, в опухшем, дурно воняющем, толстом синеющем теле быть не может. Об этом не думал, просто исчезал, растворяясь в придуманной смерти.
И, почему-то, набирался сил от этого «Спектакля Для Самого Себя». Сил, необходимых, чтобы прожить еще несколько маленьких, без конца тягучих, как патока, скучных дней.
Я умирал, чтобы жить…
Наверное, у всех бывает такое состояние, когда НЕВМОГОТУ. То есть, когда совсем, СОВСЕМ НЕВМОГОТУ! Когда твой крик кусочком острого льда замирает где-то глубоко внутри. И крик-то не совсем твой, этот крик, ор, вырывается из каких-то неведомых тебе закоулков внутренностей, оттуда, где спряталась душа. И когда она орет, от безысходности, от чувств, старыми ножницами разрезающими ее плоть, становится невмоготу. Совсем…
И что с этим было делать? Здесь даже мой маленький спектакль не спасал.
Но, как и все дети, я действовал, закрыв глаза и видя внутренний компас, направлявший меня. Я слушал свою интуицию, доверял ей и не зря – в конце концов, она привела меня к выходу. Выход нашелся сам.
Вокруг меня, по привычке погруженный в темноту, мир, старенький магнитофон SANYO, и голос, живущий в них – и в темноте, и на магнитной ленте одновременно, стали моим Спасителем. Голос сильный, проникающий всюду, красивый, а самое главное, знающий, что такое грусть. Он, этот голос, делился со мной своей грустью, а я с ним своей, тем самым разделяя поровну ее между нами. И так приятно было, сидя будто в воде, в окружающем меня сумраке, осознавать, что не я один живу с грустью, что я не одинок, а есть еще голос, живущий с ней.
Но не только это помогало мне переживать мое «невмоготу». Важнее было другое. Заглушало, забивало палками бессмертное «невмоготу» именно то, ЧТО вызывал внутри моего одиннадцатилетнего тела ЭТОТ ГОЛОС.
Слезы…
Почему-то в темноте, проникая в меня, голос плакал. Плакал голос, а слезы лились у меня. Без всхлипов, без хватания ртом недостающего легким воздуха, без эмоций… Мое серьезное детское лицо было каменным, душа оставалась спокойной, как море в хорошую погоду, а тело расслабленно…
Но почему голос так действовал на меня? Откуда брались эти холодные слезы? Ведь я тогда не мог понимать, О ЧЕМ голос говорит мне. Не знал, что «черным тюльпаном» называли самолеты, перевозившие на родину «груз 200» – трупы убитых на чужой земле бойцов. Не знал, как это можно вырезать вторую смерть, ведь смерть, как река, а в реку, известно всем, нельзя войти дважды. И уж точно не мог знать, что такое умереть молодым…
Не знал…
Просто плакал, а губы со вкусом соли, сами двигались, вторя голосу.
В Афганистане, в черном тюльпане,
C водкой в стакане мы молча плывем над землей.
Грозная птица через границу
К русским зарницам несет наших братьев домой.
В черном тюльпане те, кто с заданья,
Едут на родину милую в землю залечь.
В отпуск бессрочный, рваные в клочья,
И никогда, никогда не обнять теплых плеч.
Когда в оазисы Джеллалабада
свалившись на крыло, тюльпан наш падал,
Мы проклинали все свою работу.
Опять пацан подвел потерей роту.
В Шинданде, Кандагаре и Баграме
Опять на душу класть тяжелый камень,
Опять везти на родину героев,
Которым в 20 лет могилы роют,
Которым в 20 лет могилы роют.
Но надо подняться, надо собраться
Если сломаться, то можно нарваться, и тут
Пули летают, Стингер взлетает
Если сломаться, то парни второй раз умрут.
А мы идем совсем не так, как дома,
Где все для нас давным-давно знакомо.
Где трупы видят раз в году пилоты,
Где с облаков не валят вертолеты.
И мы идем, от гнева стиснув зубы,
Сухие водкой смачивая губы.
Идут из Пакистана караваны,
И, значит, есть работа для «тюльпана»
И, значит, есть работа для «тюльпана».
В черном тюльпане…
Шевеля губами, я заклинал себя не реветь: «Не плачь! Не реви! Прекращай! Ведешь себя, как плаксивая девка! Чертова баба! МУЖИКИ НЕ ПЛАЧУТ!!!» – орал я сам на себя.
А они все равно лились и лились без устали…
И так становилось неловко, а чуть позже и стыдно, за мои слезы, за мои чувства, за то, что сейчас ДЛЯ МЕНЯ ВАЖНО, что хочу плакать.
Я ДОЛЖЕН быть сильным, должен…
Изо всех сил делая вид, что я – это не я. Что вот он я, с каменным лицом и без чувств. А этот сопливый, со слезами, ко мне никакого отношения не имеет.
Но все же, силы на это вранье были потрачены зря. Потому что это Я ПЛАКАЛ!
Я!!!
Сам себе не веря, я задыхался от стыда: «Я обещаю! Нет! Я клянусь, никогда не плакать! Чтобы не чувствовать то, что я должен не чувствовать! Я же мужчина…».
Главное, что ощущение «невмоготу» на время отступало, оставляя после себя только стыд и клятву, которую я раз за разом нарушал.
//-- * * * --//
Жалко…
Иногда бывает так жалко, что у тебя нет под рукой фотоаппарата – цифрового или обычного, неважно. Особенно, если его нет.
И ведь жалеешь не об упущенном навечно пурпурно-вишневом закате, который, как тебе кажется, бывает раз в жизни. И ведь жалко не облаков, театральных до безумия, как будто подвешенных на тонкой леске, готовой в любую минуту оборваться, свалив на тебя титанические клубы пара. Облаков, тяжелых, переполненных темной ватой, и от этого тоже темных, не жалко. То есть, конечно, жалко, но не настолько нестерпимо, аж до слезной нехватки фотоаппарата.
Кадра на память, застывшего, бездыханного и абсолютно бессмысленного, нет именно там, где он нужен и бесполезен больше всего – где ты хочешь заснять, законсервировав свою память. Там, в кадре-памяти, я в своей комнате, лежу на кровати (так я называл широкий пружинный матрац, валяющийся на полу, именно он и замещал мне в детстве, долгое время, нормальную кровать) с сигаретой в руке. Пепельница, грозя в любую минуту опрокинуть все содержимое, стоит, скривившись уродцем, на несвежем полускомканном одеяле. Единственные украшения старых выцветших обоев – это две картины, нарисованные мной акварелью на кусках ватмана в час наивысшей скуки, дудочка из бамбука и маска из папье-маше – подарок очередной неудачи. По углам, конечно же, свалки грязных, замерших статуями носков вперемешку с книгами. Внутри тела алкоголь, снаружи – двадцать один год отроду. Жизнь неопределенна, еще больше непонятна и еще больше бесконечна…
Так хочется оставить ЭТО в памяти на глянцевой бумаге. Хочется чувствами, но всезнающий разум обязательно влезет в желания, начнет твердить о бесполезности этой мечты, о бессмысленности двадцатиодноголетнего счастья… и о том, что фотокарточка, все равно, останется безжизненной иллюзией превосходства над прошлым. «Ты только будешь смотреть на нее и терзать свою стареющую душу», – обязательно завопит мне проклятый разум.
И, конечно же, он будет прав. Прав! Прав, прав, прав!!! Сто раз прав…
Но, Боже, все равно, так хочется, засолив свою память, добавив немножко уксуса и пряностей, открыть ее в нужном месте, в нужное время и испытать ТО ДАЛЕКОЕ СЧАСТЬЕ! И даже плохое, каким оно тогда казалось, хочется оставить. Плохое и страшное.
Например, стыдливые слезы с примесью мужества ребенка…
Адлер…
Мне 12…
Концерт Александра Розенбаума…
Занавес красным бархатом укутывает загадочную сцену. Легкая музыка, что-то из современного, пытается развлечь почти полный зал. Задержавшиеся зрители занимают последние пустующие кресла. Все как всегда, одним словом – концерт.
Осталось совсем немного, до того как он, уверенно ступая широкими шагами, пройдет к микрофону, поздоровается с нами, еще что-то скажет, а затем, возьмет гитару и начнет петь. Я это уже видел по телевизору.
Мне, конечно же, не сидится на месте, но надо еще чуть-чуть потерпеть!
Со стороны может показаться, что я его настоящий фанат, но на самом деле это не так. Мне нравятся некоторые его песни… Нет, не то. Скорее, для меня его некоторые песни кое-что значат. Кое-что важное. Не то чтобы я от них в восторге, как например от Дельфина, там, или Продиджей… Тут совсем другое. Его песни… блин, не знаю, как объяснить… Вот, например, одна из его песен была моей колыбельной… Правда я тогда был совсе-е-ем маленький и ничего не помню. Но папа эту песню постоянно нам с братом перед сном пел. Наверное, что-то такое и отпечаталось с тех пор в голове. Колыбельная – это ведь не хухры-мухры, это что-то да значит! Я как-то эту песню послушал, «Флагманский марш» называется. Сильная такая песня, совсем для колыбельной не годится. Под нее еще матросы строем вышагивать должны – «…БУМ-БУРУМ-БУМ-БУМ…». А папа нам именно ее пел, мама говорит, хотел, чтоб из нас военные получились. А мы с братом как-то не очень… Правда, песня эта, почему-то мне кажется, что-то нам с братом дала. Вот и другие его песни мне сейчас, в некоторых случаях, ЧТО-ТО ТАКОЕ дают, что-то важное…
Все, началось!
Аплодисменты звезде. Все верно, как и по телеку, только пореальнее – широкий шаг, пышные усы, блестящая черепушка, невероятное обаяние, приветствие, слова благодарности и… музыка на старт.
Все здорово, все классно, но…
Но слушая его песни, тихо подпевая, балдея, я, все же, не могу расслабиться, я жду, подгоняя неторопливые секунды. А в голове мысли: «Ну, пожалуйста, скорей! Пусть она прозвучит, прошу! Пусть будет ТА песня, та самая песня. Ведь все эти зрители – обман, пафос, декорации. На самом же деле, концерт создан для меня, все ради того, чтобы я услышал ЭТУ песню. Не может быть, чтоб он ее не спел…»
Больше всего на свете мне сейчас хочется услышать вживую всю ту грусть, которую ЕГО ГОЛОС делил со мной столько безысходных вечеров.
Спой для меня свою грусть…
Было сыграно уже много «здоровских» песен и вот, совсем скоро, конец. Предательница обреченность на цыпочках подкрадывается сзади. НУ ЖЕ!!!
«Эта песня, – говорит он со сцены, – многое значит для меня. Мне хочется ее исполнить, и пусть она сегодня звучит молитвой, просящей чтобы никто никогда не знал, что же это такое – ВОЙНА».
Сквозь щупальца обреченности, уже успевшие прикрыть глаза и уши, я услышал тот самый перебор. Мурашки… «В Афганистане, в черном тюльпане, с водкой в стакане, мы молча плывем над землей…» – грустит во мне ГОЛОС, рождаемый магнитофоном SANYO и темной комнатой. Только сейчас на сцене рождается звук доселе неведомой мне силы и проникает в самое нутро. И снова слезы начинают глодать мои глаза. Нахлынувшие чувства не дают понять, хорошо мне или плохо. Наверно, хорошо…
Пусть! Всех нафиг! Я плачу, мне хорошо, а все остальное – неважно.
Мама поворачивает голову в мою сторону и, видя, что я хочу побыть наедине с ГОЛОСОМ ДЛЯ МЕНЯ, опять смотрит вперед.
Пусть! ВСЕХ НАФИГ!
Может быть, в первый раз за мою недолгую жизнь, я чувствую себя никому не обязанным, свободным, не хочу подстраиваться под мир, а просто быть собой.
Быть собой для себя! ВОТ ОНО СЧАСТЬЕ! Быть…
Его голос, попадая внутрь моего призрачного мира, через вполне реальные барабанные перепонки, повергает его в феерию ярких красок. Радуга внутри…
Я свободен желать. Свободен заявлять. Свободен требовать. Свободен думать. И…
СВОБОДЕН ВЫБИРАТЬ!!!
Сейчас я выбираю слезы. Как хорошо плакать, когда хочется, не стыдясь. И быть благодарным за его ГОЛОС, за темноту и магнитофон, за концерт и за то, что мне 12.
Концерт закончен, и мы ползем, единой толпой, к выходу. Чуть-чуть потолкавшись, можно добраться до воздуха, свежего, с прохладой черноморской ночи.
Только переступив порог дверей концертного зала, добродушно выпустивших нас, я попадаю в поднебесье со всеми прилагающимися к нему мелочами: приятными запахами, ласковым прикосновением ветра, щебетанием цикад и журчанием фонтана.
Хм-м… А я даже и не обратил внимание, что перед входом есть фонтан. Такое ощущение, что он не работал днем или просто слился с серым камнем украшенного им здания. Теперь, когда стемнело, фонтан вполне представляет собой зрелище за счет горящих внутри бассейна фонарей. А так, скука – в огромном каменном блинчике всего несколько труб, плюющихся в небо хилыми, вот-вот готовыми оборваться, струйками воды. Из-за внешней громоздкости и слабого, почти никакого, внутреннего содержания, фонтан кажется умирающим, или, по крайней мере, больным. Однако, люди, перенесшие ради музыки унижение плохо вентилируемого зала, тянутся хоть к какой, но все же воде. Поэтому весь каменный парапет «облеплен» испáрившимися вконец, потными людьми.
Осмотревшись, наша компания, состоящая из трех взрослых и двух детей, нашла пустую лавочку недалеко от фонтана. Туда, несмотря на жужжание многих голосов, даже долетал приятный звук падающей воды.
Взрослые закурили, мы с братом устало молчим.
– Ну как вам? – спросила тетя Карина у всех.
– Классно! – одобрительно улыбнулся дядь Славик, – Давно с таким удовольствием время не проводил.
– Ага, – поддерживает его явно довольная мама, – Юре расскажу, на чей концерт мы ходили, наверное, пожалеет, что с нами ехать не захотел!
Тут мамин взгляд падает на меня.
– А младшенький, кажется даже плакал над любимой песней. Или мне показалось? – с чуть заметной иронией в голосе, даже не заметив этого, нарушила она мое спокойствие.
На какое-то мгновение я жутко испугался, сам не зная чего – то ли что засмеют, то ли что не поймут.
– Глаза… из-за света… че-то… разболелись, – неуверенно соврал я, насупившись.
– Ну-ну, – улыбнулась мама. И продолжила болтать с подругой.
А я остался один. Конечно же, меня окружало много людей, но мне, вдруг, почудилось, точнее, почувствовалось, что я остался ОДИН. Ведь когда в твоем горле застрял комок обиды, что еще хуже – обиды на маму, тебе не со всеми, просто в другую сторону, не по пути. Все, что ты можешь – остаться наедине со словами, проткнувшими своим острием что-то ВАЖНОЕ для тебя. И, конечно же, ты понимаешь (как-никак уже 12, поди, не ребенок), что, в принципе-то, ничего обидного мама не сказала, все в рамках приличия. А все равно, обида точит меня. И вот это ощущение предательства, не какого-нибудь чужого человека, а собственной мамы… МАМЫ… никак не хочет уходить из горла и головы.
«Как ты могла, мам? – хочется крикнуть ей. – Я же доверял тебе неприкосновенность своих слез. Как ты посмела раздеть меня перед всеми?!»
Одиночество оковывает мое тело темнотой.
Все, что подарил мне голос, было так глупо смыто в унитаз еле заметной интонацией в голосе самого близкого и родного человека. Все – это впервые найденное ощущение свободы, все чувства… и моя попытка научиться выбирать – все за секунду оказалось уничтоженным. Стыд за слезы и страх перед этим стыдом в мгновение ока перечеркнули ТЕ ощущения. СТЫД ПОБЕДИЛ!
Ну как ты могла, мам?…
Спустя много лет, мы сидели на кухне с ней и болтали – вспоминали и болтали. Держа в руке чашку только что сваренного кофе, мама улыбнулась так, грустно, и сказала:
– Когда ты плакал над той песней, я была счастлива. Потому что в тот самый момент поняла – я хорошая мать, раз смогла воспитать такого сына…
Ну как же так?! Оказывается, в том, далеком мамином, «ну-ну» была не насмешка… Оказывается, она не поверила в ту наскоро придуманную ложь про «вдруг разболевшиеся глаза». И говоря всем о моих слезах, она не выставляла меня на потеху перед ними, а хвасталась собой и восхищалась мной. МАМА ГОРДИЛАСЬ МНОЙ!
//-- * * * --//
Сколько еще раз я терял решимость чувствовать? Сколько?!
Столько же, сколько и терял себя…
Ведь я – это то, что чувствую… и что вообще могу чувствовать.
Сколько еще?! Лишь смерть знает, каково это – жить без чувств… Смерть знает…
//-- * * * --//
Два дня без наркоза – и можно дышать,
И больше не нужно откашливать с кровью
Обрывки того, что зовется душа,
Остатки чего-то, что было любовью.
Обида, что выжгла меня изнутри,
Прорвется наружу – и выступят слезы.
…А ты говори, говори, говори…
Мне все-таки больно, когда без наркоза.
Ольга Данилова
Кажется, тогда я вбежал на кухню, где сидел отец. Я побежал именно к нему, потому что папа всегда может помочь, он единственный, кто сможет думать. Побежал к нему, инстинктивно зная, что он тот, к кому сейчас надо бежать.
Когда я появился на кухне, папа сидел за столом, и весь его вид говорил, что он уже готов к каким-то неприятностям, знает, что случилось нехорошее. Видимо слышал маму из комнаты.
– Что там еще такое?! – спросил он в присущем ему небрежно-укоряющем тоне.
Я пытался собрать остатки силы, чтобы ответить, но у меня это плохо получилось. Точнее, из этого вообще ничего не вышло – легкие будто наполнились попкорном, не давали мне вобрать достаточно воздуха.
– Ап-а-ах-ап-п… – дышал я, быстро и резко, пытаясь потоком воздуха пробить застрявшую в груди пробку и тем самым наполнить мозги кислородом, чтобы суметь выжать из себя слова, чтоб мир, наконец-таки, перестал хаотично кружиться, – Ах-ап… Там… Ах-ах-ап… Кажется… Ах-ап… Там кажется бабушка умерла, – все-таки вырвалось у меня, разбив и так уже рехнувшийся мир на еще большее число мельчайших осколков.
Папа медленно, вернее будет сказать, как-то замедленно, как в кино, встал и сделал шаг к выходу из кухни.
– Мама-мама, – укоризненно покачал он рыжей бородой, обращаясь к лежавшей в комнате бабушке, – Ну что ж вы… в самом деле?!
И ушел…
А я остался на кухне один, застывший у стенки, боящийся пошевелиться и все так же часто-часто дышавший, задыхающийся и с путаницей в голове.
Даже если бы я захотел вспомнить, сколько прошло, как вызвали «скорую», до того, как она приехала, или сколько минут, а может часов, я простоял в одиночестве на кухне, все равно бы не смог.
В подобных случаях, когда вместо крови по венам и артериям циркулирует чистый адреналин, из сознания просто выпадает понятие времени, и тиканье секундной стрелки, нарезающей круги по циферблату, превращается в пустой, не имеющий смысла звук.
Внутри переплетаются, будто смешанные шейкером, детство и старость. Может статься, как в юности, время поплывет ме-е-едленно, растягиваясь подмерзшим «баблгамом», до бесконечности, втиснув в минуту часы, дни, а то и годы… А может старостью отнимать и те бесценные мгновения, которых не так много осталось, соединяя восходы с закатами, скоростным поездом проносясь между ними. Поэтому…
Сложно сказать, сколько я простоял на кухне, впечатанный в стену, пытаясь справиться с дыханием и собой. Неожиданно разрушенный мир, еще недавно бывший простым и понятным, никак не хотел восстанавливаться в моей маленькой голове. Сломанный, уже неработающий, механизм моей жизни не мог допустить мысли, что смерть рядом со мной, совсем близко – в соседней комнате, что она вообще существует. И что, тем более, она может превратить бабушку – живую, добрую-предобрую, бескорыстно дающую мне море любви, МОЮ БАБУШКУ – в тело. Просто тело… без тепла, без любви, без жизни…
Стоя один, я почему-то безумно захотел, чтоб и меня не стало. Ведь если меня не будет, то я не смогу слышать мамины рыдания, видеть папину деловитость со сжатой челюстью, отрешенных молоденьких врачей и обосравшегося от страха и растерянности себя.
Я понял, что мне что-то нужно делать, нужно решаться… И я решился!
Зайдя в комнату, я заставил себя посмотреть на нее.
Зачем?
Я так и не смог увидеть ЕЕ. Мой взгляд упал на ребро ладони, точнее, на бордовое пятно на ребре и отставший от него кусочек кожи…
И все…
Попкорн в груди превратился в цементный раствор, и путь кислорода в кровь был начисто закрыт, завален осознанием того, что я сейчас ПОНЯЛ. Я понял, что обратного пути нет и традиционному «хэпиэнду» не бывать… что смерть – это не мираж, она реальна… Я увидел смерть и даже, как мне показалось, немножко понял смысл, заложенный в ней. Из забавной старухи, в черном балахоне и с косой в костлявой руке, смерть превратилась во вполне реальный кусочек кожи, отставший от руки моей бабушки.
И мне стало больно и страшно. Очень!
Брат жил с девушкой отдельно от нас. По-моему, они пришли, когда тело уже увезли. В квартире я оставаться не хотел, поэтому и напросился к ним. Данил с Галей сильно-то и не возражали. Где-то через час я сбежал к ним от маминого отчаяния.
Я не мог тогда думать ни о том, что маме нужна поддержка, ни о чем бы то ни было еще… Я тогда вообще думать не мог, да и не хотел.
Устроившись в комнате, которую они мне выделили, за компьютером, я смотрел фильмы и раскладывал один за другим пасьянсы. Самое главное, я ничего не чувствовал – компьютер помогал мне в этом, как мог.
Спать совершенно не хотелось. Когда пришел рассвет, и под окном троллейбусы, скользя по проводам длинными усами, устремились развозить на работу сонных людей, я уже досматривал второй или третий фильм, а глаза не просили сна.
Была только усталость, заставлявшая делать безуспешные попытки лечь в кровать и уснуть. Но как только я касался головой мягкой подушки, и веки смыкались, мне приходилось оставаться наедине с собой, со своими чувствами и страхами. Как только меня окружала темнота, комната вокруг сразу же начинала наполняться мелкими песчинками, которые проникая в мои легкие, заполняли их, превращаясь внутри в густое облако цементной пыли, оседая, не давали вздохнуть, пытаясь задушить меня. А перед глазами в это время было только одно – бордовое пятно с висящим кусочком кожи…
Я вскакивал с кровати, скорей кидаясь к спасительному компьютеру – уничтожителю мыслей.
Так я провел двое суток.
Кто-то мне сочувствовал, пытался утешить, а я не понимал, зачем, ведь «все хорошо», я сделал так, чтоб ничего не чувствовать. «Спасибо всем, конечно, но все ОК!».
Данил с Галей пошли к родителям, помогать. Я, естественно, остался возле компьютера. Я даже на похороны не хотел, боялся, трусил идти. И сидя с безжизненным лицом, устремленным в слепящий монитор, убивал очередной пасьянс. «Косынка» вообще, за эти долгие сутки стала моим лучшим, хоть и надоевшим, другом.
Играла музыка, не решаясь оставить меня в тишине. Проигрыватель случайно выбирал песни из огромного списка «плэйлиста». Но, как известно, ничего случайного не бывает.
Я устало откинулся на спинку стула, думая, чем же еще заняться, нежели мусолить уже опротивевшую «Косынку», а дешевые, вечно хрипящие, динамики вздумали перебирать гитарные струны, начиная очередную песню… Именно в этот момент, я, почему-то, начал СЛЫШАТЬ вылетающие слова. Я прислушался…
В твоем парадном темно,
Резкий запах привычно бьет в нос.
Твой дом был под самой крышей —
В нем немного ближе до звезд.
Ты шел не спеша,
Возвращаясь с войны
Со сладким чувством победы,
С горьким чувством вины.
Вот твой дом, но в двери уже
Новый замок.
Здесь ждали тебя так долго,
Но ты вернуться не мог.
И последняя ночь прошла
В этом доме в слезах.
И ты опять не пришел,
И в дом пробрался страх.
Страх смотрел ей в глаза
Отражением в темном стекле.
Страх сказал, что так будет лучше
Ей и тебе.
Он указал ей на дверь
И на новый замок.
Он вложил в ее руки ключ и сделал так,
Чтоб ты вернуться не мог.
И ты вышел во двор,
И ты сел под окном,
Как брошенный пес.
И вот чуть-чуть отошел,
Да немного замерз.
И ты понял,
Что если б спешил,
То мог бы успеть.
Но что уж теперь поделать —
Ты достал гитару и начал петь.
А соседи шумят —
Они не могут понять,
Когда хочется петь.
Соседи не любят твоих песен,
Они привыкли терпеть.
Они привыкли каждый день входить
В этот темный подъезд.
Если есть запрещающий знак,
Они знают – где-то рядом объезд.
А ты орал веселую песню
С грустным концом.
А на шум пришли мужики,
И ты вытянул спичку —
Тебе быть гонцом.
Пустая консервная банка,
И ее наполняли вином.
И вот ты немного согрелся —
Теперь бороться со сном.
И ТОГДА ТЫ ИМ ВСЕ РАССКАЗАЛ,
И ПРО ТО, КАК БЫЛ НА ВОЙНЕ.
А ОДИН ИЗ НИХ КРИКНУЛ:
«ВРЕШЬ, МУЗЫКАНТ!»,
И ТЫ ПРИЖАЛСЯ К СТЕНЕ.
Ты ударил первый,
Тебя так учил
Отец с ранних лет.
И еще ты успел посмотреть на окно.
В это время она
Погасила свет:
В твоем парадном темно,
Резкий запах привычно бьет в нос.
Твой дом был под самой крышей —
В нем немного ближе до звезд.
Ты шел не спеша,
Возвращаясь с войны
Со сладким чувством победы,
С горьким чувством вины.
И как я почувствовал себя брошенным, преданным, никчемным, не знающим, как же быть дальше. Я, вдруг, превратился в этого солдата, с пустотой внутри, не имеющим никого и ничего в этом мире. Превратился в этого человека, зажатого у сены безысходностью, кричащей мне: «ВРЕШЬ МУЗЫКАНТ!!!».
Глаза превратились в водопады. Я оплакивал себя, ревя, захлебываясь всхлипами. Я хоронил себя, не знающего смерти и обласканного бабушкиной любовью. Я, наконец-таки, открыл свои чувства.
А через десять мину я спал, спокойным, животворящим сном…
На похороны я все же пошел. Пошел, не потому что нужно было отдать последнюю дань бабушке, нет. ТО, что было в гробу, я никак не мог воспринять бабушкой – это была не она. И не потому, что люди, в том числе и мои родители, меня бы «не поняли», нет. Для меня было намного важнее мое собственное мнение о наших с бабушкой отношениях – я был уверен, что она бы меня ПОНЯЛА и ПРОСТИЛА за трусость. И это главное.
Присутствовать на похоронах меня заставило только понимание, что если я останусь в защищающей меня от действительности пустой квартире, наедине со своими страхами, то они меня сожрут заживо, превратив в своего раба, и тогда смерть перейдет из разряда очередного этапа жизни в культ УЖАСА и НЕИЗБЕЖНОСТИ, требующий от своих последователей трепета и поклонения.
Если бы я не решился увидеть ее еще раз собственными глазами, то моя богато развитая фантазия щедро разукрасила бы и раздула образ костлявой старухи, носительницы роковой косы, до патологических размеров. И мои личные взаимоотношения со смертью сами превратились бы в сплошную патологию. Кажется, это называется танатофобия.
Оказавшись в квартире, где посредине единственной комнаты на двух табуретках стоял гроб, в котором… в котором я даже не знал, ЧТО находится, потому что не мог, не хотел, боялся…
Я пришел туда чувствовать себя, ощущать метаморфозы, происходящие внутри меня, которые навсегда изменят строй моей жизни, моего нового мира. Ощущать изменения, символами которых стали деревянный кокон, стоящий на двух табуретках, и то, что происходило внутри него – превращения, невидимые глазу, но понятные верующим.
Я пришел туда почувствовать, как бабушка, сделав свой выбор, гусеницей в человеческом обличие оплетает себя деревянными нитями и растворяясь, исчезая, превращаясь во что-то БОЛЬШЕЕ, выпархивает из своей телесной тюрьмы бабочкой, прозрачной, неуловимой, легкой и стремящейся туда, где путь ее должен продолжиться – в небо.
Но вместо того, чтоб искать себя в чувствах и ощущениях, я избегал их, не отрывая взгляд от пола. Ни тогда, когда Отец Олег говорил, в конце молитвы, НУЖНЫЕ слова, ни когда ее выносили, даже, когда на кладбище, рабочие громко, будто в мою голову, вгоняли гвозди в крышку гроба… когда слева от меня слезами отдавали чувства, непоколебимые отец и брат, держа мать, чтоб ее ослабевшие ноги, предав, не позволили ей упасть… даже тогда, колом, загнав чувства глубоко в грудь, я стоял, «мужественно» стиснув зубы и превратив лицо в маску, даже тогда, я не позволял себе быть собой.
Идиот!..
Мало ли, что меня с детства учили дурацким правилам. Мало ли, что в такие моменты даже жестко контролирующее общество дает слабинку и разрешает выражать свои чувства, и даже плакать! Какая разница, если ТЫ ХОЧЕШЬ ЧУВСТВОВАТЬ!!!
Сделав тогда неверный выбор, я потом долго держал ответ перед собой – застывшие внутри чувства, бурным потоком подтачивали мое тело изнутри.
//-- * * * --//
Дети рождаются из капусты, боги – из морских волн, звезд и темноты… и я чувствовал, как в пустоте, поселившейся внутри меня, зародился камень. Он давил на сердце, он заставлял больше думать и меньше хотеть.
Со временем я привык и к нему. Даже когда камень пустил в мою плоть корни и все, до чего они дотягивались, обращалось в такой же гранит, я оставался спокоен. Я привыкал быть таким – другим. Я не знал, точнее, забыл, какой я есть… но мне надо же было быть хоть кем-то… и я принял новую форму – очень далекую от меня самого, но все же это была хоть какая-то форма.
ЧТО-ТО лучше, чем НИЧЕГО?
Потом холодный камень заполонил мое тело целиком, и я превратился в каменную статую… пришло время – я треснул, и из трещины на свет появился цветок – красивый, яркий, но полный пустоты. Это стало моим новым образом, надежным лицом.
Все видели не меня, а этот цветок, и я его видел, забыв, казалось бы, навсегда, что глубоко внутри камня и холода бьется моя настоящая душа, полная чувств и желаний. Душа, заточенная мной же в непробиваемый панцирь раздумий, анализа и правил.
С каждым запретом все новый сантиметр моего тела замерзал, оставляя все меньше и меньше тепла для настоящей жизни… жизни для себя.
//-- * * * --//
Но все это было тогда, и все то же происходит сейчас – мне стыдно за мои чувства.
– Мне стыдно, – признался я окружающим меня людям.
Часть 6. Открыть окно
…И нет уже ни боли, ни вины.
Целую губы вкуса шоколада.
О, Господи, за что тобой даны,
Такие наказанье и награда?!
Папа
Когда внутри загорается знак «СТОП!» и вся жизнь, подчиняясь этой команде, замирает, превращая душу в пристанище опустошающей скуки, что-то происходит, несмотря ни на что, что-то меняется. Что-то ОБЯЗАТЕЛЬНО должно меняться! Иначе нельзя…
Потому что полностью скорость жизни свести «на нет» можно только после смерти. Только таким способом можно окончательно остановиться. Наверное, именно поэтому люди и решаются на последний вздох, не видя возможности и смысла в движении дальше.
А я пока дышал. Дышал, не обращая внимания на биение сердца и жиреющий живот. Дышал…
И вроде бы даже жил…
Почему «вроде бы»? Да потому, что я уже ни черта не понимал. Чувства и ощущения тела меня хладнокровно предали, доведя до изнеможения. Когда я не могу сказать, что такое творится кругом… Да что, кругом! Во мне… Я не знаю, что сейчас происходит со мной!
По всем физиологическим признакам я еще существую – легкие вбирают и отдают, сердце качает, кишечник выделяет – я есть в мире живых, дышащих людей. Но чувства, каждая частичка меня, уверяет, что я уже не здесь, но еще и не там. Где же я? Что со мной творится? Я, будто тень ночью, знаю, что мое место не здесь и не сейчас, что я нахожусь не там, где должен… И чем больше я пытаюсь быть в данный момент времени, тем сильнее ощущения отторгают реальный мир, скручивая его в тугой узел, на том самом клубке, что мне оставила смерть.
Неужели опять все по кругу? Нет, не сейчас и не здесь. У меня есть цель, которой я должен достичь, до которой я ХОЧУ добраться. Так что же тогда творится?
Может самый одинокий день превратил мой разум в густой дым, и теперь я болен, я сошел с ума? Не может этого быть… я чувствую себя реальнее, чем когда-либо. Вчерашний день лишь помог мне найти начало нити, с помощью которой я выберусь из лабиринта.
Или это были сны? Может быть, они что-то изменили в окружающем меня мире? Нет, это не были сны. Это мое прошлое превратилась во что-то осязаемое, в новую реальность. И в нем я нашел часть себя… точно!
Я нашел давно потерянные чувства, и теперь они возвращаются на свои места, туда, где им предначертано быть. Именно поэтому реальность меняется – она становится такой, какой должна была стать. Я уже на полпути… осталось только ждать, пока не смогу продолжить поиски.
Мир сам найдет меня…
И вот, тогда я решил «не рыпаться», оставить все, как есть. Если стану живым трупом, пусть будет так. «Жизнь – на самотек!» – мой новый лозунг. Может показаться, что это принцип слабого, но я так не думаю. Иногда, чтобы расслабиться и отпустить ситуацию, требуется больше смелости и силы, чем если пытаться что-то изменить.
Взяв побольше еды, пива и тишины я заперся в своей квартирке – пусть она станет моей колыбелью. Уставившись в потолок, периодически открывая новую бутылку, я проваливался в сон, а затем вновь возвращался в мир живых, потом опять… Пока не перестал различать, где сон, а где реальность. Пока даже боль, от щипков и пощечин, помогавших понять, во сне я или в бодрствовании, не перестала существовать. Здесь, в другой реальности, накрепко связавшей во мне чуждые друг другу миры, появилось новое, не известное мне доселе, ощущение, сначала маленькой точкой виднеясь на горизонте сознания, а затем колоссальной тенью прорвавшейся в мой мир.
Это была скука…
Скука, рожденная стать наказанием, превращаясь в сигнал, трубила, что со мной все сложно и все не так… Что я по чьей-то ошибке «наверху» физиологически все еще жив.
Тихий сигнал… а затем… воет сирена, по громкости и порождаемому ужасу не уступающая «Воздушной тревоге»… Дзинь! Дзи-и-инь!!! Дзинь-дзинь-дзинь-ДЗИ-И-И-ИНЬ!!!
Скука, словно будильник, только на чувственном уровне, нужна чтобы не проспать опасный поворот, не заснуть, управляя своей жизнью.
Видимо, я все-таки плохой водитель…
Проснувшись в очередной раз, и даже еще не разобравшись, в каком я сейчас мире, сквозь слипшиеся веки, я смог разглядеть ее силуэт. Она развалилась в кресле, стоящем возле двери. Из-за такого неудобного расположения гости, появлявшиеся здесь впервые, обязательно бухали дверью о него, и от этого обшивка сбоку кресла разорвана. А что делать? Маленькие квартирки у маленьких людей.
А девушка именно развалилась, в моем любимом кресле, с удобно продавленным, четко под мое тело, сидением. Другое определение, нежели развалился, к человеку, перевесившему ноги через подлокотник и обнимающему рукой спинку, подобрать сложно. Так вот, девушка, развалившись в кресле, смотрела на меня с улыбкой.
Впрочем, всех этих подробностей, кроме очертаний какого-то человека, я как бы и не видел. Скорей, просто знал, что девушка, что развалилась, что улыбается и что смотрит… Чувствовал на себе взгляд молодой женщины с игривой усмешкой.
Сначала, у меня даже екнуло сердце – а не та ли это… ну, которая без лица… но потом просто появилась уверенность, что это другое существо. Существо? Да, именно существо. Понимание, что она не обычный человек, а что-то за гранью моего знания, также пришло ниоткуда.
– Да ладно тебе, хватит притворяться, – слышу я высокий, звонкий голос, – я знаю, что ты уже очнулся и пялишься на меня.
– Ни на кого я не «пялюсь», – насупившись, говорю я, пытаясь передразнить ее манеру говорить это дурацкое слово и одновременно разлепить веки.
Передо мной, как и ожидалось, сидела миниатюрная девушка, лет двадцати пяти, с пышными светлыми вьющимися волосами, в обтягивающих спортивных брюках и болтала ногами, обутые в белые кроссовки «Асикс».
– Пялишься-пялишься… – засмеялась она. – Ничего, что я твое кресло так, по-хозяйски, обняла?
– Ничего… – раздражаясь от ее непринужденности и уверенности в своем превосходстве, разрешаю я. – Ты кто?
Она слегка наклонила голову набок и хитро прищурилась, словно пытаясь разгадать только что заданную мной загадку, хотя никакой загадки, конечно, не было.
– Молодец, – то ли в шутку, то ли серьезно, похвалила она, – сразу к делу переходишь. Люблю прямолинейность…
– Да вот, меня просто почему-то немного напрягает разговаривать с незнакомым человеком, черт знает как оказавшимся в моей квартире, пока я спал, – попытался я ее подколоть, – Даже несмотря на то, что этот человек, – тут я демонстративно окинул ее оценивающим взглядом, – симпатичная девушка.
Она хмыкнула:
– А ты знаешь, мне кажется, что у нас с тобой может вполне получиться содержательная беседа, чего у меня уже не было лет триста, а с человеком так и подавно.
Она медленно, как-то нехотя, скинула ноги с подлокотника и, встав, прошла к окну. Немного раздвинув шторы, ровно настолько, чтоб видеть происходящее на улице, она стала смотреть в окно, засунув руки в карманы.
– На улице дождь, – констатировала она факт, но это у нее, почему-то, получилось как-то грустно.
Я молчал в ожидании, что же будет дальше.
Она развернулась ко мне. И на самом деле, от былой веселости не осталось и следа, на месте глаз осталась только печаль:
– Хочешь знать, кто я? Хорошо… Я – скука, – сказала она и будто вся напряглась, ожидая то ли насмешки, то ли еще чего, с моей стороны.
Она смотрела выжидающе, как бы говоря, что ход сейчас за мной.
– И-и-и? – честно говоря, я даже не знал, как на это реагировать – насмехаться над ней, или еще что, – Ты меня удивить пытаешься что ли? Ну скука и скука… Тут ко мне недавно смерть приходила, так что, знаешь, после нее ты как-то не производишь должного впечатления. Хоть и заявилась ты внезапно, но нужно было с собой хотя бы спецэффекты прихватить.
– Гм-м… – она явно немного растерялась.
Пассивно почесав свою макушку, она прошла к креслу и плюхнулась в него в исходное положение. Кроссовки «Асикс» опять запрыгали у меня перед глазами.
– Гм-м… – повторила она, пред этим не забыв посмотреть на меня и опять погрузиться в свои мысли.
– Так, слушай, мне это уже не нравится! Куда ты пропала? – мне стало до чертиков интересно, что ж ее так поразило, – Давай хоть познакомимся, что ли, раз какое-то время придется провести вместе. Как меня зовут, думаю, ты знаешь, не случайно же ты здесь оказалась, а вот, как к тебе обращаться, я не имею понятия. Или так и говорить: «Эй, скука…»? Так все-таки, у тебя имя есть?
После моего вопроса, который внимательно был выслушан, она тяжко, будто на нее навалилась вся ответственность за существование мира, вздохнула и словно бы уменьшилась, сжалась в размерах, утонула в кресле.
– Гм-м… – послышалось откуда-то из недр кресла.
– Так, хватит «гмыкать»! – на этот раз уже я вскочил и навис над ней грозной скалой.
Казалось, она только сейчас заметила, что я здесь, смотря на меня глазами полными тревожной суматохи.
– Сядь, – попросила она, и я повиновался, вернувшись на кровать, – Сложно объяснить. Я давно ждала чего-то подобного. Обычно, люди меня вообще не видят, только чувствуют. Редко когда, встречаются «умеющие» меня видеть, но и они пугаются, и впадают в панику так, что не способны к разумным действиям, не то что словам. Я, конечно, сразу виду не подала, что удивилась, но потом просто перестала владеть собой. Ты мало того, что меня не испугался, так еще и заговорил. А самое главное, что окончательно выбило меня из колеи, ты… – замялась она, – Ты спросил мое имя… Понимаешь, ЧТО это значит?
Я удивленно пожал плечами. Вообще-то, я ожидал чего угодно, только не странную девицу, говорящую странные вещи и странно со мной откровенничающую.
– ТЫ ПЕРВЫЙ, КТО КОГДА-ЛИБО СПРОСИЛ МОЕ ИМЯ! – будто сообщая мне великую тайну, громогласно зашептала она, разведя руки в положение «а-ля святой» и округлив, для пущего эффекта, глаза.
Н-да… Судя по мимике, для нее это на самом деле важно. Хотя мне, человеку представлявшему свое имя тысячи раз, этого не понять.
– Так как все-таки тебя зовут? – улыбнувшись специально для нее, спросил я.
Она залилась счастливым румянцем и скромненько скосила глаза в пол:
– На твой язык, пространство и время, мое имя будет звучать как МИЛАЯ.
– Мила что ли? – на этот раз, челюсть отпала у меня.
Более неподходящего имя для СКУКИ придумать было сложно…
– …люди вообще меня не очень жалуют… – продолжила моя новая знакомая.
Я уже битый час слушал ее болтовню. Нет, я, конечно, понимаю, что человек (а человек ли?) молчал в течение трехсот лет, самоотверженно выполнял свою работу, и ни с кем, за все это время, ему не довелось поговорить «по душам». Но почему именно я должен становиться тем, кто в ответе за триста лет тишины? Хотя, с другой стороны, я оказался вполне хорошим слушателем, о чем Мила не забывала мне периодически напоминать (подозреваю, она так благодарила за возможность выговориться) и, к тому же, мне было достаточно интересно выбирать из всего этого нескончаемого потока информации что-то… м-м-м… другое, что ли… непривычное. Короче, у нее иногда проскальзывали фразы, от которых моя челюсть готова была отвалиться, но, конечно, я вида не показывал, а делал то, что от меня требовалось, а именно, послушно кивал, поддакивал и мычал, в зависимости от хода ее повествования.
– … они несказанно мучаются, когда я рядом с ними. Мне, в принципе-то, всегда приходится видеть только лица, опустошенные, отчаявшиеся, без эмоций, выжженные бездельем. А к кому я еще могу придти? Только к таким вот пустым типам… Ну, слава богу, я надолго с ними не задерживаюсь – как к ним заявлюсь, так все как один, кидаются чем-нибудь заниматься, лишь бы я ушла. Мне этот момент больше всего нравится. Ты бы видел, как люди только ни изгаляются… – засмеялась Мила-скука.
– И как?
– Что как? – не поняла она моего вопроса.
– Я, говорю, как люди изгаляются? – уточнил я.
– Да, по-всякому… Лишь бы схватить что-нибудь, что расшевелит, что двигаться заставит. Чаще всего за бутылку хватаются…
– Чего это?
– Что значит – чего? Это ты должен знать – чего. Кто из нас психотерапевт… – пристыдила она меня, – Тяпнул по маленькой, и мир сразу в яркие цвета окрасился. Самый простой способ, и делать ничего не надо – наливай, да пей. И пока в организме алкоголь, будь «споки», я не приду…
– Блин, интересно! – вырвалось у меня.
Она с явным энтузиазмом просвещала меня, неопытного, но тут недовольно поморщилась:
– Эй, ты с выражениями будь поаккуратнее, если конечно хочешь со мной еще поболтать. Хошь-не хошь, а скучать придется, иначе я того, тю-тю отсюда.
– Извини, постараюсь скучать! – искренне пообещал я, и сам не знаю почему, повторил, обратив лицо вверх, то же самое для кого-то на потолке, – Да-да! Мне о-очень скучно! Честное слово, скучнее не бывает!
Затем опять повернулся к Миле:
– А еще как «изгаляются»? – спросил я, сделав ударение на так понравившемся мне слове.
– Ой, всего и не перечислишь… Ну-у, наверное, на втором месте по популярности «любови» всякие.
– ???
– Что ж, тебе опять не понятно? – спросила он голосом учительницы, недавно получившей диплом и не скрывающей своего удовольствия от преподавания. – Это же просто и понятно. Представь, что ты живешь постоянно рядом со мной. Ну, то есть наоборот, я твоя преданная спутница.
– Да уж, не позавидуешь мне.
– Именно! Тебе скучно, ведь ничего стоящего в жизни нет. Есть, конечно, и семья, и работа, и друзья, но все это тебе не приносит должного удовольствия. А человек без интереса к жизни жить не может. Вот и находит себе какой-нибудь объект, который вполне подходит для того, чтобы в него влюбиться…
Я внимательно и с интересом слушал увлеченную рассказом девушку и периодически кивал в знак того, что все понимаю.
– …И, естественно, он или она в найденный объект влюбляются. Да не просто, а сильно, страстно, что говорится «без памяти». И сразу же жить становится интересно, сердце полно чувств и мелодий. Причем, есть одна маленькая особенность… – она сделала ораторскую паузу, а я ей немножко подыграл, выразив свое нетерпение, открытым ртом и выпученными глазами, – Чем несчастливее и безответнее этот маленький спектакль, тем лучше!
Тут она торжествующе задрала носик.
– Это как? – я категорически отказывался самостоятельно думать и догадываться, пускай все делает сама.
– А очень даже так! – выпалила она совершенно бессмысленную фразу, – Если влюбленность остается без ответа, это ж сколько слез будет пролито, сколько трагедий будет пережито лунными ночами, в конце концов, СКОЛЬКО ЧУВСТВ!!! А человек – как известно, существо чувственное, и без эмоций жить, увы, не может. Ему без них никак нельзя, иначе я наведываюсь. А я, к твоему сведению, могу человека за очень короткий срок «выжрать», раковой опухолью, изнутри. А так, влюбился, не спи себе спокойненько ночами, страдай, худей на здоровье и, самое главное, не скучай…
– Может, и мне кого-нибудь, того… полюбить, а? – решил пошутить я, да как выяснилось неудачно.
Мила сразу же напряглась, недо-о-обро так прищурилась:
– Ты, – говорит. – Хочешь, валяй! Но уже без меня… Как бы мне приятно с тобой болтать ни было, но от этой фигни меня всегда тошнит… Не могу я смотреть на этих соплежуев. И не полюбить, а влюбиться. Я, если ты заметил, ни разу эти дурацкие отношения любовью не назвала.
Я задумался. И на самом деле, получается, что она постоянно говорила «влюбиться», «влюбленность», «влюбился»,
– А знаешь, почему я так разграничивала – влюбленность и любовь? А потому… что я лично с НЕЙ знакома…
– Подожди, – перебил я ее, – с «ней», это с любовью, что ли???
– «Таки да-а», как говорят у нас в Одессе. Мы с НЕЙ даже пиво пили.
Я никак не мог привыкнуть к ее манере прыгать с серьезного на шутку и обратно:
– Пиво? Какое еще пиво?! – я в конец разозлился, от того что она спокойно говорила о совершенно сумасшедших вещах.
– Какое это имеет значение? «Миллер», если тебе интересно. Больше ничего стоящего в том ларьке не было.
Я окончательно перестал что-либо понимать.
– И с влюбленностью я пару раз пересекалась. Так вот, с любовью они ничего общего не имеют. Даже ничуть не похожи. Я тоже поначалу думала, что они хотя бы, как сестры, должны иметь что-то общее. А когда разобралась, что к чему, так с первого взгляда теперь их различаю. Любовь элегантная, красивая, но при этом от нее силищей за метр тянет, мнение свое имеет, а как остроумна-а-а, уж и не говорю – я за полчаса, пока пиво с ней тянули, чуть живот себе не надорвала. А влюбленность… так, пустышка – даже поговорить с ней не о чем. И сиськи у нее силиконовые, – зловеще прошептала она.
Я ничего не понимал.
– А я, думаешь, хоть что-нибудь в этой жизни понимаю? Ни черта… Может даже меньше, чем ты. Вот, например, что до меня никак не может дойти, что меня больше всего удивляет, это то, что они еще как-то умудряются дружить. Нет, ну ты представляешь?
Я, как зачарованный болванчик, покачал головой, соглашаясь заранее со всем, что она сказала, скажет или не скажет. Мне стало не по себе. Честно говоря, то, что я себя вел, как умственно отсталый, меня немного напрягало, но… ничего с собой поделать не мог. Все эти рассуждения и существа, о которых милая скука так спокойно рассказывала мне, вызывали внутри бурю эмоций и кучу вопросов, на которые, скорей всего, я так и не получу ответов. Все эти бестелесные явления и чувства, вдруг суженные до вполне конкретной физиологии и психики, действовали на меня удручающе. Приобретая четкие черты характера и внешности, любови-влюбленности-скуки превращались для меня во что-то непонятное, мистическое, а мне это совсем ни к чему. Я так быстро свыкся с физическим образом своей смерти, потому что чего-то такого можно было ожидать – не старуха в балахоне и с косой, но что-то подобное. Образ смерти, физический и конкретный, у меня в голове был собран с самого детства, в отличие от чувств. Максимум, как я мог представить себе любовь до этой встречи – это пузатого карапуза, с блондинистыми кучеряшками, да с маленьким луком в пухлых ручонках. Когда же оказалось, что влюбленность – это грудастая деваха, на публике любящая демонстрировать свою эффектность и носящая преимущественно белую одежду и подписывающаяся на «Космополитен», мое представление о мире резко поменялось в неизвестном направлении. А я, по складу своего скучного характера, не люблю сюрпризов.
Тем временем, совершенно не обращая внимания на то, что я ее временно не слушаю, Мила продолжала тараторить:
– …и конечно же такая дружба просто противоречит самой природе. Это все равно, что дружба «Запорожца» и «Феррари» – и смех, и грех. «Феррари», конечно же, Любка.
– Какая еще Любка? – все-таки не оставляя попытки хоть что-нибудь понять, уточнил я.
– Ну, Любка, Любаша, Любовь… ее кто как называет. Ах-х… – тяжко вздохнула с мечтательным видом моя разговорчивая знакомая, – Ты бы видел, какая она красивая!
Ощущение, что я – абориген, оказавшийся в магазине бытовой техники никак не хотело меня покидать.
– И все равно, не понимаю я вас, людей, – она укоризненно на меня посмотрела, сразу стало видно, кому сейчас придется отдуваться за все человечество, – Уже какое тысячелетие эта дура, набитая опилками и воздухом, является более востребованной. Почему? – спросила она у кого-то неопределенного. – Нет, я конечно, понимаю, что по началу, когда два человека только сближаются, влюбленность необходима, чтобы пара могла простить друг другу обоюдное несовершенство, для этого она и была создана. Но ведь чаще всего отношения так и не перерастают во что-то большее, значащее, и большинство людей до конца своих дней или перебиваются попутными страстишками, жадно выбирая присутствие этой пустышки, или вообще, перестают верить в существование Любаши, не понимая в полной мере от чего, точнее, ОТ КОГО они отказываются…
Остановившись, скука коротко усмехнулась, успев смешать в этом жесте, как мне показалось, немного презрения с непониманием, и еще толику сожаления.
Мы молчали. Точнее, я уже давно не произнес ни звука, давая девушке, обутой в белые кроссовки «Асикс» возможность наговориться в полной мере.
Тут Мила будто вспомнила, что все, только что произнесенное, предназначалось мне. До сих пор ее взгляд был устремлен куда-то в стену, чуть повыше моего левого плеча, но сейчас, он остановился на моем лице.
– Тяжко дается вся эта белиберда? – виновато спросила она.
– Если честно, то да! – искренне признался я, – Я, конечно, пытался, но… то, что ты говоришь, как-то… – я задумался, как получше выразиться, чтоб она поняла, – …как-то уж сильно ПО-ДРУГОМУ, чем я привык.
Ее взгляд упал в пол.
– Однако, мне на самом деле было очень интересно. Честно… – поспешил я исправиться.
Мила улыбнулась:
– Мне тоже. Я и не думала, что ты все сможешь понять, мы ведь из разных пространств… И еще… Спасибо, что умеешь слушать. Мне так было важно с кем-нибудь языком почесать, ты даже не представляешь. А тут ты попался! Мне на самом деле с тобой повезло.
Тут уже улыбнулся я – мне было приятно.
– Ну, пойду я, пора! – бодро вскочив с кресла, подвела она черту.
– Эй-эй, ты куда собралась! – запротестовал было я. – Не уходи, мне еще скучно!
– Не ври, – засмеялась Мила и игриво толкнула в плечо, – Мне тоже с тобой было интересно. Надеюсь, больше не увидимся… – сказала она, как бы негласно продолжая «…хоть и хочу этого».
– Может, все-таки задержишься, а? Я кофе вкусный сделаю? – попытался я еще раз.
– Нет, серьезно никак! Я на службе, пора лететь по следующему адресу. Уж что-что, а работой я не обделена.
– А может, как-нибудь, во внерабочее время?
Мила пронзительно засмеялось:
– А ты настойчивый. Ладно, коль назначаешь мне свидание, – я почувствовал, как мои щеки покраснели от хлынувшего в них смущения, – Завтра в восемь на фонтане возле цирка. Устраивает?
Я согласно закивал.
– Только есть одно «но»…
– ???
– Ты должен меня узнать!
Весь мой вид выражал непонимание.
– Есть кое-какие правила. Не знаю, кем и когда они были придуманы, но подчиняются им все беспрекословно, – я решил ее не перебивать и не спрашивать, а кто это – «все», еще успею узнать, – Долго объяснять, но если вкратце, то они будут звучать так: как только я выйду из твоего поля зрения, ты меня забудешь. Абсолютно ничего не останется у тебя в памяти, ни мой образ, ни голос, ни запах… Ни-че-го! Все уйдет. Так уж заложено.
– А как же…
Но она опередила мой вопрос:
– Напиши на листе, что тебе завтра нужно быть там-то, во столько-то и повесь на видное место. Только не пиши никаких упоминаний обо мне, а то… сам понимаешь.
– Так и все же, как я узнаю, что я вообще забыл на фонтане?
– Я сама тебя найду. От тебя требуется только прийти вовремя и сесть, немного посидеть. А за это я одену для тебя свое лучшее тело.
Я тяжело вздохнул.
– Да не переживай ты так, – подбодрила она меня и кокетливо подмигнула. – Все будет замечательно! Ведь ты первый, кто спросил мое имя…
//-- * * * --//
Скорей всего в каждом городе есть «территория молодости» – место сбора молодежи всего города. Просто когда-то, кем-то, конечно же, городскими управленцами, ставится памятник кому-нибудь, какой-то известной личности, общенационального или конкретно локального масштаба, или же это может быть небольшой скучный скверик, где-нибудь в центре города. В общем, это должна быть чем-то выделяющаяся территория, чтоб ее нельзя было ни с чем спутать, где можно шумно посидеть и обязательно в центре города.
Поначалу это самое место наводняют все кому не лень, но затем, оно начинает набирать баллы среди молодежи. И вот по вечерам уже все близлежащие скамейки и парапеты оккупированы молодыми людьми, от пионерского до комсомольского возраста. Проходит еще немного времени, и данное место переходит из разряда обычного «места встреч с друзьями» во что-то большее – в символ. В символ свободы, раскованной молодости, опьянения и неумелых сексуальных игрищ. В общем, всего, что так важно и дорого для людей с ветром в голове, шилом в заднице и вечно стоящей пиписькой.
Скорей всего, в каждом городе есть «территория молодости». Мой город не исключение, такое место-символ все называли коротко и просто – фонтан.
– Ты идешь сегодня на «фантик»? – можно услышать слова, произнесенные разукрашенным подростком, буквально в любой точке города.
Почему именно фонтан стал местом дислокации людей в попугаеподобных одежках, понять не сложно. Во-первых «фантик» находится в центре города, с одной стороны упираясь в овальное здание цирка, похожее, на созданную воображением бесталанного фантаста летающую тарелку, и торчащую над всем городом худую телерадиовышку, а с другой – в так называемый танк-памятник, воздвигнутый на здоровенном куске бетона и служащий напоминанием о событиях далекой войны. Присутствие человека в центре такого нагромождения важных для города объектов-символов действует на него чарующе. По крайней мере, на меня так точно.
Во-вторых, сам фонтан представляет собой зрелище впечатляющее, особенно для непривыкших к спецэффектам и качеству русских людей. Молодость и нужна для того, чтобы удивлять. Ведь чем старше человек становится, тем меньше диковин способно вызвать у него это чувство. Вот фонтан и привлекал молодых удивляя – пляска, кружащейся в хороводе воды и разнообразие ярких цветов, окрашивающих тяжелые капли, порождали интерес. А если к этому добавить шум падающей воды, вводящий окружающих в транс спокойствия, то становится вполне возможным понять еще одну причину выбора молодежью именно этого места.
Красный… и уверенные струи стремятся к небу, забывая о силе тяжести и, в наказание за это, с грохотом обрушиваются в плотные ткани воды, наполняющие большой прямоугольный бассейн.
Зеленый… и танец, напоминающий о новогодней елке, пошел кружить вальсом, перекрещивая, как шпаги, тонкие нити воды.
Желтый… и пик праздника обрывается тишиной, которой здесь явно не должно быть. Все замирают. Все ждут. Вот оно!
И оркестр одной из стихий вновь заиграл в полную мощь, разрушив ненужное молчанье всеми цветами сразу. Удивительная игра красок сразу же оживляет шум веселья. Веселья, порождения молодости.
Так надо, за этим каждый сюда и пришел.
//-- * * * --//
Осень никогда не приходит сразу. Не бывает так, что ты засыпаешь летним вечером, а наутро, проснувшись, обнаруживаешь за окном осень. Всегда видна борьба – когда сезоны, непримиримыми врагами вцепившись друг в друга, желают жить. Битва между ними может продолжаться целый месяц, а может, всего лишь неделю. Только зачем все это? Ведь все равно побеждает тот, которому суждено победить.
Осень благородна…
Она каждый раз, из года в год, сохраняет традицию – предупреждать, намекая людям, живущим с надеждой, что лето еще хоть чуть-чуть продержится, о своей окончательной победе. Она раскидывает кругом предзнаменования, которые должны означать, что лето выбилось из сил, оно ослабло и готово проиграть, пасть смертью храбрых.
Чтобы увидеть эти знаки, достаточно открыть глаза, прислушаться, втянуть обновленный воздух и сразу становится ясно – пора готовить свитер и шарф.
Идя на фонтан, я напялил на себя побольше вещей. Под кожаной курткой, доставшейся мне от отца, потрепанной, но вполне еще пригодной, мое тело защищал теплый, связанный мамой, свитер, а шею укутывал, не давая вероятному ветру добраться до нее, шелковый шарф. Оделся я специально потеплее – не зная, зачем мне нужно быть на фонтане в восемь, но слушая внутренний голос, шептавший, что это ОЧЕНЬ ВАЖНО, я решил сделать все возможное, чтобы уйти оттуда только по собственному желанию.
До фонтана остается идти всего пару минут.
В ушах играло именно то, что максимально подходило к выбранному месту, времени и ощущениям. Кажется, это был Софикс.
Я глубоко вздохнул, набрав тяжелый, мокрый воздух в грудь, будто затянувшись сигаретным дымом. Воздух пах осенью.
Через дорогу стояли четырехэтажные «сталинки» – громоздкие, с высокими окнами – тонущие в облаках с третьего этажа. Куда ни посмотри, над городом белесой шапкой завис то ли дождь, то ли туман. Весь воздух состоял из воды, из-за этого дышать становилось тяжело и свежо одновременно. Тяжелая свежесть заполонила все. Красные огни телевышки тонули в тумане.
Влага, собираясь на волосах и одежде в холодные капли, говорила, что она – знамение, символ побежденного лета.
Почему именно такой день стал спутником той встречи, мне было непонятно. Хотя… когда еще со мной может произойти что-то важное, кроме как в день падения лета, в день абсолютного торжества осени?
Пройдя, наконец, здание цирка, я достиг цели – мне открылся вид на фонтан. Не властный над собой я замер. Яркая кровь вместо воды била со дна каменного бассейна. Как же это красиво…
Несмотря на прохладу, почти перешедшую в холод, народа, кучковавшегося возле фонтана, было много. Видимо еще не поняв или не желая видеть, что пришла осень, а вместе с ней и пора работы-учебы, люди моего города продолжали жить летом.
Скоро выключат фонтан и накроют опустевший кратер тяжелыми досками, готовя его к зиме, тогда до них и дойдет, что что-то важное ушло.
Опустеет фонтан…
//-- * * * --//
Я не без труда нашел свободный кусочек парапета – буквально все кишмя кишело людьми. В этом маленьком оазисе, среди уставшего за день города, царила фиеста – богиня праздника и веселья. Все, буквально все, на этом островке, совершенно не вписывающемся в общую картину окутанного туманом города, жили. Или только начинали жить… Я чувствовал, как войдя на эту территорию «неконтролируемой радости и вечной молодости», вся моя сущность – тело и душа, мысли и желания – противятся, не желают находиться здесь. Не знаю даже почему. Но интуиция, или какая-то глубинная память, подсказывала мне, что на этом самом месть, есть что-то важное и я должен ЭТО найти. Конечно, глупо – «пойди туда – не знаю куда, найди то – не знаю что».
Как когда-то сказал брат, когда я не смог купить вовремя билеты на концерт моей любимой группы и, сидя в квартире, мучился, не зная, как поступить: «Если ты останешься дома, то тогда, сто процентов, на концерт не попадешь…». Тот урок мне запомнился надолго, наверное потому, что концерт был обалденный, особенно когда я смог на него попасть даже без билета, всего лишь оторвав жопу от насиженного дивана.
Усевшись, я первым делом достал из пачки сигарету и, прикурив, начал, от нечего делать, смотреть на шевелящийся внизу муравейник людей. Мои глаза обшаривали, перепрыгивая с одного лица на другое, в поисках… м-м-м… в поисках чувств – я просто был уверен, что найдя то, что ищу, сразу же это почувствую.
Так, проведя в безуспешных поисках какое-то время, я решил положиться на судьбу и больше не прикладывать никаких усилий, и чтоб закрепить свое решение, залез в пакет с провизией, предусмотрительно захваченный с собой. Пачка чипсов, три банки «Туборга» и интересная книжка – вот все, что мне нужно, с таким запасом я могу пережить хоть потоп. Нащупав прохладную банку, я достал ее и вскрыл, с удовольствием отхлебнув пива. «Все одно, с пивом время течет быстрее», – поймал я себя на мысли.
Не знаю, сколько прошло времени, пока переводя взгляд на очередное, по идее ничего не значащее для меня лицо, я не наткнулся на глаза, упорно меня изучающие. Взгляд принадлежал молоденькой девушке. Вокруг нее гудела очередная шумная компания, но она тихонько сидела на ступеньках сцены, обняв колени руками. Смотрела и улыбалась… мне.
Рыжие волосы, скрывающие плечи, синие, потертые джинсы, рюкзак по левую сторону и улыбка, как неотъемлемые черты ее имиджа.
Я встал, подобрав пакет, и направился к ней. По пути, пока я приближался, к ее образу добавлялись все новые и новые черты: румяные, будто накачанные алкогольным весельем, щеки, усыпанное веснушками лицо и глаза, то ли зеленые, то ли карие. А еще улыбка… оказалась с чувственностью юношеской наивности и верой в хорошее.
Я бы даже сказал, что девушка была красива.
– Привет, – приблизившись к ней, поздоровался я.
– Привет, – улыбнулась она мне сияющей улыбкой, смешно прищурив глаза.
И я, как дурачок, стоял и улыбался ей в ответ, наверное, потому что был счастлив. Ведь я все-таки нашел…
Так начался в моей жизни год «разума и сердца» – осознания и чувств. И в этот год я совсем забыл о красном клубке, закинув его под кровать.
Я погрузился в настоящее и начал неосознанно искать себя в НАС.
Даже спустя целый год, а затем и всю жизнь, я так и не разобрался, какого цвета у нее глаза. Видимо, все зависит от настроения. Когда ей хорошо, они становятся зелеными, а когда плохо – карими.
Наверное, так…
//-- * * * --//
Когда тебе человек дорог, всегда хочется сделать для него или нее что-нибудь ВАЖНОЕ, что-то ЦЕННОЕ, а может быть, даже ГЕРОИЧЕСКОЕ. В общем, сделать что-то такое, что сблизит и укрепит вас еще сильней.
И это что-то ни в коем случае не должно отдавать ни каплей банальщины, иначе все будет испорчено.
Но чтоб без банальности – мало, нужно что-то… м-м-м… что-то… ЧТО-ТО ПО-НАСТОЯЩЕМУ ВАЖНОЕ!
Не в том смысле, что оно должно существовать на самом деле, в реальности… нет. Оно может быть и в воображении, оно даже может быть абсолютно невыполнимо. Причем, невыполнимо никогда, ни при каких обстоятельствах, ни из каких соображений. Не это главное. В принципе, можно всего лишь мечтать, думая, как бы было здорово совершить ВАЖНОЕ для нее – просто так, не для чего-то, только лишь потому, что я ее очень люблю. Когда об этом мечтаешь, сердце окутывает теплая пелена и приходит чувство, что она для тебя становится еще ближе.
Вот только надо для себя решить, что же это такое будет – НАСТОЯЩЕЕ И ВАЖНОЕ.
Внутри есть ощущение, насколько же она для тебя дорога и любима, но ощущение это внутри, оно абстрактно и метафизично. Его нельзя просто так выразить. Ведь оно ВНУТРИ…
Можно, конечно, попробовать словами или движениями, прикосновением, жестом, или рисунком. Только это – не то, бесполезно. Все равно, как ни пытайся, то, внутреннее чувство к ней, то, какая она для меня, как я ее вижу и себя рядом с ней, будет искажено ограниченностью моего физического тела.
Жаль…
Ведь так хочется показать, какая она для меня там, в глубине мыслей и чувств. А как это можно сделать? Только поступком… Только дела никогда не умирают. Только совершив что-то ВАЖНОЕ, я действительно смогу выразить свою любовь…
Не знаю сам, как я нашел, буквально наткнулся на ТО, ВАЖНОЕ, свершив которое, смог бы всецело отразить тот ОБРАЗ НАС, ЖИВУЩИЙ ВО МНЕ.
ВАЖНОЕ, было заложено в песне. Сама песня рассказала мне, не произнеся ни слова о моем мужестве и безрассудстве, равном ее любви.
Песня шептала мне, проникая внутрь и превращаясь в образы. Музыка, будто только что произнесенные слова, несла смысл, кинопленкой прокручивая в голове цветные картинки. Мне лишь оставалось закрыть глаза и смаковать ощущения, мурашками расползающиеся по телу.
Веки сомкнулись, и мое сознание окутала тьма, но это оказалось ненадолго. Вдалеке загорелся маленький огонек, скорее даже, лучик. Где-то очень-очень далеко. Музыка играла, управляя им, заставляя приблизиться, чтобы я мог разглядеть то, что было в нем скрыто – самое ВАЖНОЕ, которое полностью смогло бы отразить нас, было заложено в композиции Babylon группы Gregorian.
И вот, наконец, свет поразил мои глаза, они ослепли, ни видя ничего кроме безупречной, божественной белизны.
Музыка играет…
Постепенно, не спеша, словно властвуя над временем, на белом фоне моих ослепших глаз начали прорисовываться тени, невнятные очертания человеческих фигур. Поначалу размытых, но с переливами вступительных аккордов, все более четких и осязаемых.
И вот, я увидел просторную комнату…
Хотя я был еще совсем молод и многие, вроде бы совершенно обычные, вещи могли меня поразить, такому явлению как говорящая музыка, я совершенно не удивился. Все-таки, какой-никакой, жизненный опыт у меня был и с этим я уже сталкивался.
В мой город приехал известный питерский арт-терапевт. Ну, арт-терапия – это когда с помощью различных элементов искусства – живописи, музыки, танца и тому подобного – человек латает свои душевные дыры.
Проходя воздействие музыки на психику, нам, психотерапевтам, необходимо было опробовать одно упражнение на себе – мы закрывали глаза, включалась музыка и образы, всплывающие в голове в процессе звучания, потом переносились на бумагу и исследовались. Идея мне понравилась сразу, заинтриговала и родила желание ринуться в бой.
В звучавшей из маленького бумбокса музыке, которую выбрал для упражнения питерец, было что-то восточное, может даже цыганское – она медленно рождалась из скрипки, постепенно набирая уверенность, сливаясь с гитарой, а ближе к середине уже во всю мощь взрывалась карнавалом, и в конце снова превращалась в скрипку, резко оборвавшись и забрав с собой всю яркость разбушевавшейся феерии.
Мне привиделись сидящий в позе лотоса узкоглазый мужичок и танцующая перед ним грудастая девица, с кокетливо-эротично прикрывающей лицо шелковой полупрозрачной паранджой. Бо́льшей фантазией, на тот момент, я, видимо, не обладал, поэтому и пришлось ограничиться таким простым образом.
В группе, состоящей из двадцати пяти психологов и психотерапевтов, каждый нарисовал неповторимый «шедевр», от ярких красочных тяп-ляпов до вполне профессионально изображенных сочных полянок, залитых солнечным светом. Хотя все рисунки и были сделаны на скорую руку, минут за пятнадцать, зато выглядели вполне сносно.
Дорисовав, все выставили свои произведения напоказ.
Петербуржец, идя по кругу, внимательно всматривался в каждый рисунок, неопределенно кивая и «дакая». Осмотрев все, он подошел к одной девушке, работающей, как она представилась вначале, в какой-то сельской школе, и наверно, поэтому имевшей специфический говорок. Взяв ее работу, маэстро спрятал рисунок за спину, так, чтоб никому не было видно. Затем показал, приложив указательный палец к губам, знак молчать. Этот жест предназначался девушке – автору рисунка.
В следующую секунду он, прочистив горло, громко спросил: «Как вы думаете, какое название у этой песни?».
Я сразу же пожалел, что не обратил внимание на рисунок девушки, ибо именно там, видимо, скрывалась разгадка названия композиции.
Посыпались догадки: «Рождение и смерть», «Бренность», «Рассвет», «Песнь души» и так далее. В принципе, все эти названия подходили звучавшей мелодии, но мужчина с заложенной за спину рукой, стоявший посреди просторного класса, только неумолимо качал головой. И, кажется, я начал понимать, почему…
Закрыв глаза и вспомнив недавно звучавшие ноты, почувствовал, что из них рождается что-то совершенно неожиданное.
Скрипка. Спокойная, безмятежная, но в то же время настойчивая, неотступно идущая к цели, прохладе, лень и долгая, почти бесконечная дорога. Вот гитара и барабан отстукивают ритм шагов… Точно! Пустыня!!!
В этот самый момент, когда я увидел то, что раньше не замечал, пытливые голоса иссякли. Послышалось шуршание бумаги и вслед за этим голос маэстро: «Что вы видите на рисунке?».
Я открыл глаза и посмотрел на листок, висевший на вытянутой руке над головой питерца.
Вот оно!
Вот то, что ускользало от меня, но исходило духом из колонок бумбокса. Как же я сразу не увидел?!
Пустыня. Песчаные барханы. Утреннее солнце и казенно выстроенные в ряд, бредущие с ленивой небрежностью, верблюды.
КАРАВАН!!!
– Караван! – нетерпеливо выкрикнул кто-то заветные слова.
– Вот именно, – довольно, скорей даже победоносно, закивал мужчина, – Группа называется «Израиль», композиция – «Караван».
Только одна, самая простая и открытая, смогла услышать музыку. Только она на тот момент была свободна для нее.
Чуть позже я повторил упражнение у себя на работе, с моими маленькими пациентами, где-то от семи до одиннадцати лет. Дети с удовольствием, закрыв глаза, слушали музыку, а затем превращали услышанное в образы на бумаге. (Я их заранее рассадил так, чтоб не могли подсматривать друг у друга).
У детей на рисунки ушло около получаса. Затем ко мне на стол легло тринадцать листков, на одиннадцати из которых неумело, размыто, детскими ручонками были изображены чудаковатые, выстроенные в ряд животные, лишь немногим походившие на верблюдов.
Большинство детей даже не знали такого слова «караван», зато, они прекрасно умели слышать ЖИВУЮ музыку и понимать ее. В отличие от нас, ограниченных условностями, закупоренных в собственные бочонки опыта и мозгов, людей, гордо называющих себя ВЗРОСЛЫЕ.
И вот, я увидел просторную комнату…
И вот, я увидел просторную комнату, посреди которой сидит на коленях мужчина. Я его вижу со спины: длинные светлые волосы, завиваясь на концах, спадают на широкие, обнаженные, как и спина, плечи.
Он настораживается, будто чувствуя, что в комнате присутствует кто-то еще, что я наблюдаю за ним. Это видно по тому как он медленно, не пропуская и сантиметра, обводит комнату взглядом, но, ничего не заметив, возвращается к прежнему занятию.
Как бы витая в воздухе, я двигаюсь, а вместе со мной меняется и угол обзора.
Теперь я вижу, что мужчина играет с ребенком, совсем еще маленьким – год или около того. Они оба смеются, увлеченно наслаждаясь игрой. Я понимаю, что малыш – сын мужчины.
В своем веселье они не замечают, как в дверном проеме, скорей всего ведущем в соседнюю комнату, появилась женщина. На вид ей не больше двадцати пяти, ее тело обременено большим круглым животом. Она застывает между комнатами, и, прислонившись к косяку, смотрит, улыбаясь, на счастливых сына и мужа. Полюбовавшись их весельем еще немного, она присоединяется к ним, и уже втроем они продолжают наслаждаться друг другом.
Я начинаю осматриваться. Грубые на вид, пылающие холодом, стены из отесанного камня. Вместо стекол – кое-как скрепленные бечевкой засохшие стебли, способные защитить, разве что, от палящего солнца. Под окном стол и пара стульев, таких же диких, как и все вокруг, такие я видел в голливудских фильмах про варваров.
Тут-то до меня и доходит, что я явно попал в очень далекое время, задолго до моего рождения. Варвары?
Пока я ничего не слышу, кроме постепенно разрастающейся музыки. Но и этого достаточно, чтобы понять – сейчас что-то произойдет. И я опять обращаю свое внимание на безмятежно резвящуюся троицу.
Так и есть!
В комнату буквально влетает чумазый парень и, задыхаясь, что-то кричит людям в комнате. Секунда… и он исчезает, откуда пришел.
Я всматриваюсь в лица оставшихся. Глаза женщины расширены то ли от ужаса, то ли от страха. Она вцепляется в руку своего мужчины и, пытаясь поймать его взгляд, что-то говорит, почти кричит, ему. Но тщетно… Глаза мужчины, устремленные в одну точку, пусты, в них живет холод. Такое ощущение, что он принимает какое-то ВАЖНОЕ решение.
Вдруг его глаза оживают, он поворачивается лицом к жене и что-то коротко говорит ей.
Ее лицо прорезают реки слез. Он прижимает ее к себе. Теперь молчит она, только всхлипы судорогами взрывают ее тело.
Все это время несмышленыш потерянно смотрит на родителей, ничего не понимая, кроме того, что мама плачет. Малыш видит это впервые за свою короткую жизнь, и ему тоже почему-то хочется плакать.
Мужчина одним сильным рывком поднимается на ноги, помогает супруге встать и лишь затем берет мальчика на руки. Малыш обхватывает как можно крепче его шею и пытается увидеть своими наполненными слезами глазками, что же с мамой. Она смотрит на сына и улыбается ему. А ее лицо, по-прежнему, в слезах. Ребенок еще не знает, как можно плакать и улыбаться одновременно.
Мужчина берет ее, ничего не понимающую, за руку и ведет, словно куклу, к выходу, надежно придерживая сына.
На улице ярко, до безумия, светит солнце.
Я взлетаю в небо, и, после того как глаза привыкли к свету, мне открывается вид на деревню. Хотя то, что я вижу и деревней назвать сложно – пару десятков разбросанных, как попало, таких же каменных домов, защищенных соломенной крышей, небольшая овальная площадь в центре, покрытая утоптанной пыльной землей. Деревня стоит на холме. С трех сторон домики окружены густым лесом и только с одной вниз ведет узкая протоптанная дорожка, уходящая под откос.
Деревня наполнена движением – игрушечные люди суетятся, торопясь что-то несут или тащат, явно к чему-то готовятся – кто-то бегает из дома в дом, кто-то сидит на месте, обхватив голову руками, кто-то…
Людей подо мной не так много, поэтому легко можно проследить маршрут движения той самой семьи. Они подходят к краю леса, где их уже ждет группа людей, в основном состоящая из женщин и девушек, прижимающих к себе маленьких детей. Ни старика, ни подростка… Среди них всего несколько мужчин.
Он передает ей сына, которого она принимает, как самую ценную из хрупких вещей. Она что-то тихо говорит ему, затем крепко обняв его свободной рукой, целует в губы, долго, как можно дольше, столько, сколько может позволить время.
Все ждут.
Он отрывает свою женщину от себя, коротко целует сына в макушку и резко развернувшись решительно уходит обратно, в сторону беготни и суматохи, так ни разу и не обернувшись. Она смотрит, как муж уходит, ожидая хотя бы еще одного, последнего взгляда.
Мужчины, возглавляющие группу женщин, кричат и все двигаются в лес, пробираясь сквозь заросли кустарников и исполинских елей. До последнего, пока муж не скрылся из вида, женщина оборачивается, в надежде, что обернется и он.
Он не захотел, чтобы она видела в этот момент его лицо, его мокрые глаза, отчаяние, застывшее в них. Убедившись, что все, кто должен был, скрылись в лесу, он сменил шаг на быстрый бег. Очутившись в своем доме, он забежал в комнату, в ту, из которой вышла она, когда я увидел ее в первый раз. Спустя минуту он уже вышел из своего жилища, держа в руке блестящий на солнце меч…
Сейчас я видел перед собой воина, готового сражаться, когда это необходимо, за тех двоих, проглоченных лесом. Точно так же, как я видел отца и мужа, дарившего свою любовь, когда позволяло время. Точно так же, как я видел охотника, дарующего жизнь семье своим трудом, когда приказывал долг. Он – страж, не задающий вопроса: «Почему и зачем я должен это делать?». Он – слуга своей любви, говорящей, что любой ценой двое, самых близких людей, должны жить.
И он идет. Идет, держа в правой руке кусок отточенной смерти. Идет в молчании. И рядом с ним, плечом к плечу, идут еще около сорока мужчин, парней, стариков, таких же воинов пылающего сердца. Идут, слушая последнюю в своей жизни тишину.
Теплый ветер, прощаясь с ними, пытается очистить их горячие тела, заполненные адреналином и святой верой в долг.
Они подходят к спуску с холма, по которому каждый из них, тысячи раз, спускался за водой к речушке у подножья. Сейчас та самая река, дарующая, на протяжении веков, им и их предкам, жизнь, выполняет совершенно другую функцию. Сейчас река – граница. Грань, за которой смерть…
Многотысячное войско, стирающее с лица земли не то что деревни, а великие города, созданное с одной целью, разрушать, раскинулось, в своем полном ужаса величии перед ними. Тьма, море людей, обученных воинов, уходила к самому горизонту, почти касаясь его.
Мужчина усмехнулся. «Глупо, конечно, – подумал он, – но это очень красиво».
Музыка набирает мощь, подходя почти к финалу. И вместе с ней звучит клич вождя: «А-а-а-а!!!».
Почти сорок глоток срываются в крике, поддерживая его, и бросаются навстречу гибели. Они несутся, занеся мечи для удара.
А навстречу им, разрывая воздух на куски, летят сотни стрел, чтобы впиться своими жалами в сердца людей, умеющих любить.
Как подкошенный, он падает и катится по склону, достигая воды.
Его тело заливается живой краской, проткнутое бесчисленным количеством игл.
Музыка стихает.
Его взгляд устремлен в воду, на которой, как на холсте великого творца, отражается спокойное небо. На лице чуть заметная улыбка. Конечно же, он думает о ней.
Тишина…
Отдать жизнь, глупо, абсолютно бессмысленно, только лишь для того, чтобы дать тем ДВОИМ фору еще в две скоротечных минуты и, вместе с ними, чуть большую надежду на жизнь.
Совершить хотя бы раз в жизни что-то НАСТОЯЩЕЕ…
Да, оно невыполнимо, может, даже абсурдно.
Да, я не знаю, смог бы поступить так в самом деле или это только фантазии труса. Не знаю…
Но сейчас, смотря на нее спящую, я понимаю, что поступить так – сОвершить ПОСТУПОК, смог бы. Для нее смог…
//-- * * * --//
Я люблю работать по ночам. Не потому, что я – сова, и не потому… В общем, просто люблю!
Никто не мешает остаться наедине с собой. Никто, с доброты ли, со злости ли, не сбивает чувства, беспардонно врываясь с собственной жизнью в мою комнату. Нравится, что могу сам выбирать, тишина или музыка будут окружать меня. А это немаловажно.
Или вот… Тихо играет музыка, потому что все уже давно спят, ты сидишь, освещенный тусклым светом настольной лампы, за своим любимым, таким, как ты всегда хотел, рабочим столом, и что-нибудь печатаешь, читаешь или обдумываешь. А в животе булькает попрошайка, что, в принципе, немудрено, ведь ужин остался далеко позади. Ты встаешь и направляешься, шлепая босыми ногами, через коридор, по холодному линолеуму, пока пятки не пронзит мороз кухонной плитки. Затем, освещая мрак лампочкой и законсервированными запахами холодильника, выбираешь внутри морозного ящика «что повкуснее» и, громко чиркнув спичкой, зажигаешь газовую конфорку, чтобы водрузить на нее тяжелый чайник.
Спустя N-ное количество минут ты, все так же, ну, может чуть медленней, аккуратно становясь на носочки, топаешь обратно к себе в комнату, держа в одной руке чашку горячего, с молоком и двумя чайными ложками сахара, кофе, а в другой – небольшую тарелку с бутербродами. Наконец, ты открываешь дверь в свою комнату и…
…застываешь на пороге. Потому что пытаешься поймать ЭТО ощущение, осознать происходящее в тебе.
Ты смотришь на стол, придвинутый вплотную к стенке, специально так, чтобы создавалась иллюзия отдельного кабинета, с лежащими на нем рукописями, книгами и горящим дисплеем. Смотришь на бедно освещаемую настольной лампой спящую поверх нерасстеленного дивана, укутанную в толстенное одеяло, твою рыжеволосую Милу. Смотришь…
…и понимаешь, что вот она, твоя жизнь, именно такая, о которой мечтал, которую так хотел. Твоя жизнь – это стол, на котором лежит то, что создаешь ты, ТЫ СО-ЗДА-ЕШЬ… и диван, на котором та, что создает тебя – любящего и живого.
Я окаменев, стоял, на пороге комнаты, воздух в которой был наполнен спокойствием Moby. Его “Guitar, flute amp; string” концентрированной правильностью и уверенностью в выбранном мной пути опутывали комнату-жизнь.
Вдыхать звуки, чувствовать плоды своего ВЫБОРА, наслаждаться ЕЕ сном – все это достойная награда за то, что когда-то, принимая решения, я советовался со своими желаниями и чувствами, затыкая писклявый голосок мозгов-праведников.
Я вдохнул, шмыгнул носом и направился к столу… жить дальше…
//-- * * * --//
Не знаю даже, как получилось, что, сидя с ней рядом, я совсем перестал ощущать ЭТО. Просто однажды я понял, точнее, осознал, прислушавшись к себе, что больше ее не чувствую. Именно так…
У меня внутри, как в шкафу у чистюли, все разложено по полочкам. Все чувства, зная свое место, заполняют мое внутреннее пространство. И вот, как я уже говорил, однажды, сидя рядом с ней, я вдруг осознал, что одна из этих полочек с чувствами пуста, что на ней больше не теплится энергия и что рядом с ней я уже не испытываю тех эмоций, которые должны быть у любящих друг друга людей… или хотя бы пытающихся делать это.
Без чувств друг к другу мы стали будто соседями в троллейбусе – сидим рядом, каждый в своем мире, к миру другого – полное безразличие; каждому в разные стороны; вместе, ненадолго, пока кто-нибудь из нас первый не доедет до своей остановки. И даже тела уже не привлекают. Именно так…
Она для меня стала безразличной соседкой по сидению в троллейбусе.
Как мне кажется, Мила начала испытывать ко мне то же самое. Она вдруг начала замечать у меня в поведении и внешнем виде, то ли «появившиеся неоткуда», то ли, просто, ранее неучтенные, неприятные мелочи – то пузо слишком волосатое, то ноги, оказывается, воняют…
Не, конечно же, все это было у меня и раньше, но почему-то тогда моим недостаткам не придавалось такого значения, она считала их «мелочью», или, еще лучше, «особенной чертой характера». Потом все мои достоинства незаметно канули в Лету, остались только недостатки.
Я же, в свою очередь, был занят собой и недавно приобретенной жизненной целью – усердной ловлей каждого момента. Я наслаждался музыкой, одиночеством и собой. Она говорила, что хочет движения, танцев и надежности. Я же смотрел в себя, забывая об окружающем мире, и отвечал ей, что мне нужно совсем другое.
Так оказалось, что нам выходить совсем на разных остановках. Мы выдохлись, слушали только собственные голоса и тянули одеяло, естественно, каждый на себя. На том и порешили.
Мила приехала с соревнований, где успела узнать, что я, оказывается, не пуп земли и на мне мир клином не сошелся, а есть еще и другие, вполне достойные ее внимания, личности. Мы встретились, и она мне тактично объявила о своем решении, а я лишь вздохнул с облегчением, потому что хотел только одного – чтобы весь мир меня оставил в покое и не мешал в полной мере наслаждаться собственным аутизмом. И все стало так, как я хотел, но…
Счастье и полная гармония с собой длилась недолго, а именно, пока я не начал выбираться во внешний, реальный мир. Общаясь, играя, думая, работая, трахаясь, смотря телевизор, танцуя… я ощущал, что что-то не так, мне чего-то не хватает.
То есть я вполне наслаждался жизнью, но… чувство целостности покинуло меня. Будто у меня отрезали палец или ухо…
Ощущение прежней наполненности вновь растекалось по моему телу, колючим электричеством, лишь раз или два в неделю, когда мы вдвоем ходили гулять, притворяясь друзьями. Лишь смотря на нее, НЕ МОЮ, я понимал, ЧТО важное я потерял, ЧТО мне теперь недоступно.
Девчонки, начавшие периодически появляться у меня на пути, так и оставались неинтересными девчонками, зачем-то всплывающими, спамом. У меня никак не получалось воспринять их спутницами, идущими со мной по этой странной дороге.
Я смотрел по сторонам и видел лишь армии клонированных принцесс, поклоняющихся ИДЕАЛЬНОЙ КРАСОТЕ, упаковывающих себя фейерверками цветов и радужными лицами, набивающих себе цену несуществующим, иллюзорным совершенством своего тела, улыбки и взгляда. Красоток, превращающихся, как в сказке, в глиняные тыквы, в золотой пепел, сразу же, как пытаешься узнать их настоящих. Красоток-обманщиц, предлагающих неземные наслаждения, но после снятия красивого фантика оказывалось, что внутри ничего нет, кроме затхлого воздуха.
Или видел столько уникальных личностей, пытающихся выделиться поступками, одеждой или словами, что их яркие цвета смешивались с такими же цветами других «уникальностей», в неразличимую серую массу, превращая талант в банальность.
Без нее, да и рядом с ней, я не был слепцом, я не закрывал глаза, иногда, даже, заставляя себя смотреть по сторонам. Но результат оставался тот же…
И хорошие, и плохие, и глупые, и умные, и красивые, и страшненькие – все они оставались не той, превращая и так уже бунтующее сердце в уголек отчаяния…
– Выбирай! – приказало мне сердце.
Еще только подъезжая к месту нашей встречи, я уже знал, что скажу ей. Знал, потому что ВЫБОР был сделан. И даже не я выбирал, хотя и считал себя всю жизнь собственным хозяином. Где-то внутри, там, где физическое тело переходит в то, что нельзя потрогать и измерить, что-то неподвластное мне, бурлило и переворачивалось. Что-то некогда бесформенное преображалось, превращая груду кирпичей в крепкую стену, куски бессмысленных пазлов в картину-мозаику, на которой, всесильным и вечным океаном, было выгравировано мое РЕШЕНИЕ. Решение, заставляющее беспокойный и сомневающийся разум пасть перед чувствами на колени. Ведь именно они за меня сделали ВЫБОР.
Первым делом, выйдя из троллейбуса, я направился в «Космос» – торговый центр, расположенный недалеко от вокзала. Там, быстро найдя нужную торговую точку, купил пиратский диск со всеми частями «Властелина колец». Прокрутив несколько эпизодов, продавец убедил меня, что качество вполне приличное. Ей понравится, а это – главное.
До назначенного времени оставалось семь минут, ровно столько мне понадобится, чтобы дойти до библиотеки, где она меня должна ждать. Мы договорились встретиться не в самом здании, а перед ним, на лавочках, окружающих небольшой фонтан, сделанный в виде шара.
Идеальный день окружает меня, «самое то» сочетание солнечного тепла и охлаждающего ветра – буквально все боги подобрали со свойственной им точностью. Ровно столько солнца, сколько нужно, чтобы не было жарко, ровно столько ветра – чтобы не было холодно. Тело входит в гармонию с природой, и хочется жить…
Заметить, как она спускается по ступенькам библиотеки, было совсем несложно. И дело не только во внешности, точнее, дело совсем не в том, как она выглядит. Конечно же, белоснежная блузка, с глубоким декольте, в меру и со вкусом обнажающим красивую грудь, вельветовая темная юбка, и симпатичные туфельки с округлыми носами, на высоком каблуке… завивающиеся рыжие волосы, непослушно разбросанные ветром, серьезное лицо и улыбающиеся глаза, то ли зеленые, то ли карие… сыграли свою роль. Но все это непричем. Мне кажется, что я ее могу узнать всегда, везде и при любых обстоятельствах. Потому что сам ее образ для меня «самое то». В домашней ли она майке, на несколько размеров больше чем нужно, с аппетитно выпирающими сосками… в вечернем ли платье, умело подчеркивающем упругую попку и врожденную женственность… в любой одежде, или вообще без нее, в скверном настроении, или окруженная аурой счастья… Мила всегда была для меня… м-м-м… яркой… она всегда была ОСОБЕННОЙ… Даже сейчас, когда мы не вместе, я ее сразу же замечаю, среди десятков людских обличий.
Смотреть на нее и думать, что она не играет в моей жизни никакой роли – было бы нечестно.
Голова, как всегда, пыталась заткнуть орущий голос сердца, забив гордостью уши, высокомерием глаза и ложью рот, хотела обмануть мои чувства, подменив их мифическими принципами и выдуманными кем-то правилами. Обмануть себя, доказать, что мне она не нужна, что я могу получать полное, насыщенное удовольствие от жизни и без нее, что мне с ней не интереснее чем с другими, что мне плевать на происходящие в ее жизни события, на ее успехи и неудачи. Что баб-однодневок мне хватает, и я не считаю ее сексуальной, что я больше не хочу ее. Что без нее я не чувствую себя так, будто лишился чего-то важного (не необходимого, как воздух, а именно важного).
Я не люблю издеваться над собой, я не гордый, поэтому у меня нет причин, чтобы мучить себя или чем-то ограничивать…
«В любви правил нет! Нет правил! Нет…» – твердило мне сердце.
Я ее не отдам!
– Я тебя не отдам, слышишь?… – тихо, из-за застрявшего в горле комка, сказал я ей, тупо уставив невидящие глаза в заплеванный асфальт, – Никому… Как бы его ни звали и кем бы он ни был. Дело вообще не в нем… Дело во мне. Мне тебя не хватает… и… я хочу быть с тобой. И буду… за тебя бороться. Потому что уже сделал ВЫБОР. Я ВЫБРАЛ ЖИЗНЬ С ТОБОЙ.
Я посмотрел на Милу. Она плакала…
– У меня к тебе одна просьба, – шепотом, одними губами произнесла она. – Перестань меня мучить… Пожалуйста… Я почти свыклась быть не с тобой…
В тот день я выбрал ее.
На следующий, она позвонила мне и предложила в пятницу, на день, съездить в какой-нибудь городок:
– Просто побродим по неизвестному городу, – уговаривал ее голос в трубке.
В пятницу она выбрала меня…
//-- * * * --//
«В трех шагах» от остановки, на которой я стоял, дожидаясь нужного автобуса, находился педагогический колледж – «педула», как его все ласково называли. Выпускал колледж в большей степени воспитательниц. Наверное, именно поэтому рядом со мной в основном теснились небольшие группки девчат, так же как и я, ожидающих подходящий им транспорт.
Мои глаза беспорядочно шарили по окрестностям, и натыкались, куда не глянь, на дары теплых дней – короткие юбки и тоненькие полупрозрачные майки – сплошь доставляющие мне удовольствие.
– Люблю лето! – восхитился я вслух.
Достав из кармана мобильник, я посмотрел, сколько еще осталось ждать – оказалось всего минут десять. Хм-м, я думал больше…
Минут через десять Мила должна показаться в дверях подъехавшего автобуса, и поманить меня улыбкой, чтоб я запрыгивал к ней. Затем мы все вместе – я, она и автобус, двинемся дальше по своим делам. А пока, коротая время, я рассматривал (из чисто эстетического интереса, конечно) загорелых прелестниц, в изобилии окруживших меня. Взгляд, оценивая очередную «достопримечательность», вдруг замер… Замер, как бы говоря мне, чтобы я включил мозги и обратил внимание, чтобы из спящего режима «на автомате» перешел в онлайн.
Это бала девушка… Девушка-дежавю.
Хотелось постучать себя костяшками пальцев по упрямому, как неисправная техника, лбу, чтобы вспомнить, где же я ее все-таки видел. И ведь не просто видел… Ощущение, что ее образ уже мелькал в моем прошлом, заставляло усердно сканировать строптивую память.
Девушка стояла почти у самой дороги, одной ногой касаясь бордюра, отгораживающего проезжую и пешеходную части. Вытянув шею и слегка прищурив глаза, она высматривала приближающийся транспорт. Весь ее вид говорил о том, что она безумно торопится. Казалось спешка и беспокойство, связанное с ней, могло передаться любому, кто обратит на эту девушку внимание – так сильно было видно, как она нервничает.
И ее можно прекрасно понять – наверное, каждый человек оказывался в подобной ситуации, когда очень-очень спешишь куда-то, и готов сделать буквально ВСЕ, чтобы ускорить собственное перемещение в пространстве, но вот беда – от тебя абсолютно ничего не зависит, единственное, что ты можешь делать – это ждать. И от того, что ничего не можешь сделать, охватывает такое бессилие… А автобус или маршрутка, конечно же, суки, ни едут…
Я смотрел на девушку, пытаясь вспомнить и, вместе с этим, одновременно, любовался ее манерой нервничать, у нее это получалось как-то по-особенному, забавно и деловито. Я бы сказал, она как «вздернутая»…
«Да уж, – подумалось мне, – звучит почти как повешенная». А что поделаешь? Более точного определения в голову не приходило.
Вдруг она напряглась всем телом, как струна, и на секунду замерла, словно прислушиваясь к чему-то и боясь пошевелиться, дабы не породить лишнего звука. Затем, она ме-е-едленно начала разворачиваться, попутно рыская глазами в толпе, ища что-то или кого-то. Так и считывалось со взгляда: «…лицо… не то… следующее… черт!.. тоже не то… следующее…».
Я с любопытством наблюдал за ее поисками, пока не понял, что глаза наконец-таки остановились, найдя то, что искали.
Она смотрела на меня…
Внутри, что-то тяжелое бухнуло по желудку, заставив вздрогнуть. Лицо «вздернутой», красивое, созданное в лучших традициях вездесущей Барби, выражало удивление, граничащее с шоком. Еще несколько секунд, и она смирилась с моим присутствием, теперь ее мышцы-струны на лице, обессилев, разрушили это решительно-вздернутый облик, превратив вновь приобретенную свободу мимики в спокойствие и пассивный интерес ко мне.
Два шага, и она оказывается от меня в полуметре.
– Узнал? – ухмыльнувшись, спросила она.
Узнали ли я ее? Ну-ка…
…девушка в моей квартире… разговор… «Асикс»… скептицизм… мои банальности… потеря интереса… ее скука… СКУКА!!!
Все, казалось бы оставленное навсегда в прошлом, как она тогда обещала, стало четким и осязаемым. Я понял, кто эта девушка и почему я так мучительно пытался, но не мог, ее вспомнить…
– Это ты? – на автомате, даже не подумав, выдал я самый бессмысленный вопрос из всех, что можно было задать.
– Узнал, – удовлетворенно кивнула она, ответив на свой вопрос. – А я тебя ждала в тот вечер на фонтане… – она отгородила от меня свои чувства грустной, но уверенной в себе улыбкой, не давая возможности понять, что же с ней происходит на самом деле.
– А у меня… – попытался я рассказать о том вечере и о произошедших впоследствии событиях, да и вообще, о том, как поменялась жизнь, но она перебила меня, покачав головой, мол, не надо.
– Не надо. Я в курсе, – она обернулась, чтобы посмотреть на подошедший к остановке автобус, тяжело, видимо уже смирившись с навязанной участью, вздохнула, отказываясь от надежды попасть туда, куда так спешила. – Мой…
– Не понял… – вежливо переспросил я ее.
– Автобус, говорю, мой подъехал. Но, ничего, фиг с ним. Черт его знает, когда мы еще с тобой свидимся? Может, и никогда больше не получится… Как думаешь?
Я пожал плечами:
– Встретились раз, встретились два… Значит, и третий будет, – уверил я ее.
Скука обошла меня справа и прислонилась, так же, как это сделал я, о невысокий железный заборчик рядом со мной.
– Я тебе хотела кое-что рассказать. Не спешишь?
Я начал было искать в кармане телефон, но ее голос меня остановил:
– Едет она уже. Сейчас в районе Ледового дворца, через семь минут будет. Зеленый автобус, номер восемнадцать. Выйдет из средних дверей, что возле «гармошки», и помашет тебе рукой. На ней будет черно-красное платье, ты его знаешь. Еще что-нибудь? – она явно с удовольствием, щеголяя своими способностями, небезуспешно пытаясь произвести на меня впечатление. – Поболтать с тобой успеем – семь минут в запасе, а больше и не требуется. Согласен?
Любопытство распирало меня, и поэтому уговаривать не пришлось – я кивнул в знак согласия.
– В тот вечер я задержалась, – начала свой рассказ скука, – Были кое-какие личные проблемы, требующие немедленной разрядки. Я была уверена, что парень ты настойчивый и не менее любопытный, что найдя непонятно откуда взявшуюся записку, написанную твоей же рукой, обязательно все сам проверишь и попытаешься найти ответ, поэтому не очень торопилась, зная, что дождешься меня. Но когда я пришла, опоздав всего лишь на час, что для меня, между прочим, является верхом пунктуальности, из всей толпы яркими прожекторами интереса сверкал ты и рыжеволосая девушка, болтающая с тобой. Поэтому мы тогда и не встретились. Я, если бы даже захотела, не смогла бы подойти. Просто вместе вам было слишком… – она ненадолго задумалась, видимо подбирая подходящие слова, – …слишком НАСЫЩЕННО, что ли… И с тех пор дорога к тебе была для меня закрыта – ты постоянно находился в этом насыщенном состоянии.
Она ненадолго замолчала. Я ждал…
– Чуть позже, – продолжила она, – Рядом с вами начала появляться Влюбленность – высокомерное создание, питающееся беспочвенными иллюзиями, которые вы, люди, называете «Розовыми очками». Тогда я еще как-то пыталась устроить нашу с тобой встречу. Сама даже не знаю, почему… Я много думала об этом, но к какому-то конкретному выводу так и не пришла. Может быть, я ни с кем еще до тебя так – просто, без титулов и масок – не болтала. Наша встреча еще могла иметь для меня смысл, когда в ваших отношениях главенствовала Влюбленность. Но когда появилась ОНА…
Скука опять прервалась.
– Она? – подтолкнул я ее к продолжению.
– Она – ЛЮБОВЬ. После того случая, когда вы с Милой попробовали побыть порознь, Влюбленность перестала приходить, но ее место заняла ОНА… и до сих пор она появляется, как только ваши взгляды соприкасаются.
Мне было так приятно ее слушать, несмотря на явное сожаление, проскальзывающее у рассказчицы в голосе, слушать и осознавать всю сюрреалистичность происходящего, ощущать, как ОНА живет рядом со мной или даже во мне.
Скука посмотрела мне в глаза:
– Я вам завидую. Я всегда хотела узнать, каково это – чувствовать ЕЕ в себе и на что это вообще похоже?
– Это вопрос? – не совсем понял я.
– Гм-м, – кивнула она.
– Ну-у-у… – начал было я, но сразу же осекся. Честно говоря, мне сразу же захотелось бездумно выдать четкое определение любви, спасавшее меня тысячу раз во время подобных разговоров. Вот так вот, выпалить, пушечным ядром, определение, которое я еще о-очень давно позаимствовал из какой-то умной книжки: «Любовь – это… трым-пырым-пырым… взаимная и активная заинтересованность и участие в жизни и росте другого человека. Бла-бла-бла…». Но я не стал этого делать. Наверное, потому что почувствовал, насколько этот вопрос важен для нее – девушки, прислонившейся справа от меня к забору.
– Любовь… это… это… О! – довольный собой, что нашел столь точное определение, заключил я. – Она как отрезанный палец или ухо…
Но вместо того, чтобы попытаться понять меня, скука, почему-то, громко расхохоталась.
– Чего это ты? – растерявшись и не совсем понимая «чего это она», спросил я.
– Впервые… слышу… – пыталась она мне что-то объяснить, борясь с прорывающимися приступами смеха, – чтобы любовь… саму ЛЮБО-О-ОВЬ!.. сравнивали с отрезанным пальцем… гы-гы-гы… или ухом…
Я осмотрелся по сторонам. Народа на остановке, конечно, поубавилось, но все равно было странно, что на нас никто не обращает внимания, если учесть, КАК она громко смеялась… Ничего не оставалось сделать, как приписать такую странную незаметность к еще одной способности скуки.
– А по-моему, очень даже точное определение, – сказал я насупившись, подождав немного. – Когда у тебя нет одного пальца или уха, ты не умрешь, не сойдешь сума, да и вообще, тебе это будет не очень мешать. Поначалу, конечно, будет неудобно, иногда даже стыдно, но когда привыкнешь к отсутствию пальца, все будет, как прежде, и без него будет нормально житься.
– Ну и? – видимо еще не поняв ход моих мыслей, поторопила меня скука.
– Ну и… – передразнил я ее. – Вот только все равно с пальцем лучше… полноценнее как-то, целостнее. Сколько бы ты ни жила без пальца и как бы ни пыталась свыкнуться с его отсутствием, все равно чувствуется, что чего-то в тебе не хватает. Вот так и с твоей тезкой, моей Милой – вроде бы и без нее неплохо можно жить, но рядышком с ней я получаю намного больше удовольствия от жизни. Поэтому я люблю, но люблю не как слепец. Не закрывать глаза, видеть других, но все равно из всех выбирать ее – вот что значит ДЛЯ МЕНЯ любить.
Я посмотрел на скуку, она зависла где-то глубоко внутри себя, пытаясь что-то понять.
– И еще… Может быть, это абсурд, но я недавно понял, что… я даже готов, будучи уже стариком, на то, чтобы она умерла первей меня. Я ее так сильно ЛЮБЛЮ, что не хочу, чтобы она потеряв меня пережила то же, что и я, если она уйдет из этого мира…
Когда я решился открыть окно и впустить в свой затхлый, погрязший в пыли и страхах мир немного света, а вместе с ним и чувств, я совершенно не думал о вознаграждении за это. Я тогда просто не мог себе даже вообразить, ЧТО меня в итоге ждет.
Сейчас, лежа рядом с ней и имея возможность гладить ее усыпанную веснушками спину, я благодарен… за наши ссоры… за наши нескончаемые споры и бессмысленную болтовню… за наши общие радости и интересы… за слившиеся в акте небезупречные тела… за теплоту и за трезвый холод… за то, что было, есть и еще будет… за то, что рядом… за то, что мы ВМЕСТЕ!
– Кстати, – сказала скука, немного помолчав, – Я тут по делу.
Я удивленно вскинул на нее взгляд.
– Это я специально сделала так, чтоб ты поверил в случайность нашей встречи.
– И для чего это было нужно? – я все еще не мог понять, к чему она клонит.
– Просто решила ловить момент. Раз все равно мне нужно с тобой встретиться, так почему бы заодно и личное не решить?
– Личное?
– Ну да… личное. Я уже говорила, что ты мне… понравился. Вот и хотелось еще кое-что узнать.
Скука увлеченно ковырялась носочком босоножки в асфальте – все что угодно, лишь бы не показывать мне свое смущение.
Я глубоко вздохнул. Мне представилось, как моя Мила прямо сейчас трясется в душном автобусе, задумчиво глядя в окно. Еще минута, и я смогу ее увидеть.
– А что за дело ко мне?
– Вот… – я повернулся к ней и остолбенел. Вытянув руку, в ладони, она держала небольшой красный клубок, – Меня попросили передать его тебе. Сказали, что это важно…
– Кто сказал?
– Ты сам знаешь, – хитро улыбнулась девушка. – Ну же, бери…
Я повиновался. Теперь я растерянно вертел в руках приятный на ощупь, казалось, даже теплый, клубок.
– ОНА попросила передать тебе, точнее напомнить, чтобы ты не забывал свою главную задачу.
– Ответить на вопрос?! – я то ли спросил, то ли просто констатировал факт.
– Да, ты должен НАЙТИ ОТВЕТ. Помни, что ты ни жив, ни мертв. Поэтому не переставай искать. Ты нашел в ВАС, все что надо. Теперь ты можешь идти дальше.
– И куда теперь лежит мой путь?
– Ищи… внутри…
«Ищи внутри себя», – теперь я знаю, что это значит.
– А вот, кстати, ваш автобус.
Я посмотрел на большой зеленый автобус под номером восемнадцать. Конечно же, когда повернулся, никого рядом не было, лишь красный клубок грел мою ладонь.
Часть 7…и смерть нарцисса
«Загляни внутрь себя, только там сокрыт ответ. Смотри по сторонам, замечай каждое дуновение собственных чувств, желаний и мыслей – они приведут тебя к ответу, – услышал я голос. – Только так ты сможешь найти себя!»
Я сижу в центре комнаты, в центре своей Вселенной, прислушиваясь к своим ощущениям. Меня окружают вроде бы обычные люди, такие же, как и я, но проходя через мое воображение, они приобретают иные формы – образы мифов и сказаний. Меня окружают всесильные волшебники, могучие рыцари и драконы, наводящие ужас на целые страны…
Только здесь вместо магии – правда, которую они не страшатся произносить вслух, и тем самым сотворить чудо – очистить душу от примесей, как сокрытое золото. Здесь, вместо рыцарской отваги – правда, одним, сильным ударом уничтожающая трусость. Здесь вместо драконов, живущих внутри тела, – правда, благодаря которой грозные демоны, повелители огня, превращаются в домашних питомцев.
Все они живут внутри меня, подстраивая окружающий мир под то, как они его видят, под свой образ.
Пять минут назад внутри меня бушевали драконы – ужасные, беспощадные и ненасытные, и весь мир, повинуясь их прихоти, как переполненный улей, наполнился такими же как и они крылатыми, извергающими из раскрытых пастей потоки огня, тварями, готовыми в любую секунду набросившись на меня сожрать, ничего не оставив после себя.
Когда я спросил об этом сидящих вокруг драконов, они ответили:
– И с чего ты вообще это взял? Нет, ты нам не нужен… Мы хорошо к тебе относимся, и очень жаль, что ты нас считаешь страшными и злобными. Мы не такие…
И на самом деле, присмотревшись, я увидел, что они совсем не злые и даже не драконы.
«Если все так, как они говорят (а я им верю) размышлял я – то откуда тогда взялись все эти монстры, наполняющие мир?»
Внутри меня кто-то захихикал противным, подленьким голоском. Я узнал его, это был смех моего дракона, называющего себя именем СТРАХ…
Он шептал мне свои истины: «Мир опасен! Оглядись, везде монстры, страждущие твоей крови, желающие расправиться с тобой, превратить тебя в пепел…»
– Пошел к черту!!! – прокричал я ему.
Снова оглядевшись, я понял, что попал в западню – крепкое кольцо из людей в блестящих, непробиваемых, надежно защищающих своих хозяев от любой атаки, доспехах и с мощными, способными с легкостью измельчать камни, двуручными мечами, окружило меня. Они стояли, готовые в любой момент броситься в атаку и растоптать меня тяжелой броней, пронзить острыми мечами, стоит мне сделать лишь один неверный шаг.
Я замер в нерешительности, думая, как мне их обмануть, обойти-проползти, как же остаться в живых, уберечь смертное тело от стальных игл.
– А ты скажи им ПРАВДУ… так, как есть, – что ты о них думаешь, что с тобой происходит, расскажи им все… – раздался голос психотерапевта.
– Ну… я… вы… – мялся я в нерешительности.
– Ты, вообще, что сейчас чувствуешь? – спросил тот же голос из ниоткуда.
– Ну… я боюсь, – кое-как выдавил я из себя.
– Скажи им об этом…
Сейчас или никогда! Надо решаться – или я всю жизнь буду юлить, извиваться под любым натиском, словно слизень, лишь бы избежать унижения и кулака:
– Хоть… гкхм-м… – для пущей убедительности и четкости голоса я прокашлялся, – Хоть я вас и боюсь… но… мне нужно пройти вперед. Слышали?! Ну-ка, пропустите!!!
Воины переглянулись… не понимая, что произошло – только что перед ними стоял сопляк и рохля, вызывающий жалость, а сейчас – равный им, в надежных доспехах и с благородным мечом, рыцарь, умеющий заявить о себе и не страшащийся говорить прямо.
– Спроси их, – подтолкнул меня к действию Наташа.
Я ей кивнул. Затем, набрав в грудь побольше воздуха, резко выдохнул и… спросил их.
– Зачем нам латы и мечи? – задумавшись, переспросил меня один из паладинов. – Они появляются сами, помимо нашей воли, как только мы встречаем труса, который извивается, как червь, боясь, что его раздавят. Если ты юлишь и лицемеришь, страшась унижения, если не умеешь говорить ПРАВДУ – доспехи и мечи лишь реакция…
После его слов почему-то стало жарко во всей этой амуниции и тяжело держать меч.
Я стоял посреди кольца из обычных людей, единственный в доспехах и с оружием.
– Ну конечно! – дошло-таки до меня.
Это трусость и слабость, только лишь «запахнет жареным», заставляли меня надевать тяжелые доспехи и брать с собой меч. Мне надо стать сильным, решившись быть им, научившись, однажды рискнув, держать удары и нападать, и тогда они мне больше не понадобятся. И больше не надо будет видеть в окружающих опасных рыцарей.
Когда я снимал латы, на их внутренней стороне я увидел выгравированное слово – «Трусость», а на рукоятке меча позолоченными буквами – «Слабость».
Как будто кто-то нажал выключатель, громко разнеся резкий звук в пространстве… ЩЕЛК!!!..и все, что окружало меня, вмиг исчезло. Не просто исчезло, а пропало, совсем, в никуда, оставив меня абсолютно одного, где-то между небом и землей.
Я громко, чтобы слышали все, и, самое главное, чтобы я слышал, захохотал: «ХА-ХА-ХА-А-А!!!», в надежде, что появиться хоть какой-то звук, что так я хоть немного смогу развеять ПУСТОТУ, заложником которой я стал, и этим поборю чувства, стремящиеся вырваться из заточения рассудка.
– ХА-ХА-ХА!!! – смеялся я над собой, сопротивляясь, пытаясь спастись. – Решили использовать свои заклинания? Захотели избавиться от меня, окутав ПУСТОТОЙ и ОДИНОЧЕСТВОМ? Ну, нет… Так легко я вам не дамся. Слышали?! Вот вам!!! – выставил я средний палец в никуда, повинуясь голливудскому стереотипу, думая, что станет легче и чувства отступят.
Но все получилось наоборот – сковав мое тело, разом навалилось осознание, что я в ПУ-СТО-ТЕ… и, открыв дорогу внутрь меня, неспешной походкой победителя брело ОДИНОЧЕСТВО:
– Ты-ы-ы-о-од-д-ди-ин, – торжественно смакуя каждый звук, протянуло оно, – и-и-и-ни-и-ик-о-ом-му-у-не-е-ен-н-ну-у-уж-ж-же-е-ен-н-н…
– У-у-у… – волком завыл я, от разрывающих меня чувств.
Странно, но только сейчас я, кажется, понял ту странную музыку Petera Gabriela, потому что только она может отразить то, что происходит во мне.
– Плохо тебе, наверное? – раздался в пустоте участливый голос, несущий спасение.
Я только и смог кивнуть.
– Так чего же ты тогда молчишь? Или ты до сих пор не знаешь, что надо сейчас делать? – подсказал голос.
Я поднял голову и всмотрелся в пустоту, затем, немного подумав, решил ей все рассказать, поделиться своим одиночеством.
НИЧТО, удивившись, колыхнулось, и начало говорить со мной разными голосами… что она тоже испытывала такое и понимает, каково мне сейчас… что я не один и если надо, он всегда протянет мне руку… что они здесь и никуда не хотят уходить.
Вдох-выдох… вдох… и вместе с выдохом из меня улетучивается ослабевшее одиночество. Одиночество уходит, но появляются сидящие в кругу люди. По-дружески похлопывая меня по спине, они творили чудеса.
«Наверное, они волшебники», – думалось мне.
Я смотрел на них, умеющих дарить доброту и поддерживать уставшую душу другого. Смотрел, новыми глазами с новым знанием внутри… знанием, что это не они меня карали одиночеством, это я закрылся от них, не умея принимать помощь, не желая быть благодарным, а точнее должным кому-либо…
Внутри меня, в наступившем мраке и холоде, пытаясь согреться, развели костер одинокий маг, слабый рыцарь и трусливый дракон. Они боролись за свои жизни, за теплое местечко в моей душе. Они мечтали оставить все, как было – когда они могли повелевать мной.
Но нет… время ушло. Я узнал, что такое жить не боясь, быть сильным и принимать других и их теплоту.
Трое совершенно чуждых мне существ еще не знали, что как только последний уголек их костра погаснет, они исчезнут и больше никогда не смогут сюда вернуться…
//-- * * * --//
Может, все дело в других? Или все же во мне? Кто виноват? А кто прав? Кто стал первопричиной?
Бесконечные вопросы о правых и виноватых как всегда никуда не приводили, лишь все больше запутывая и воздвигая непроходимый лабиринт рассуждений, заканчивающийся тупиком. Какая разница, кто был виноват, что я ненавидел школу и проблемы, которые с ней ассоциировались… почему я так и не научился быстро находить общий язык с каждым встречным-поперечным, а предпочитаю компании одиночество… что заставило меня так долго искать дорогу к самовыражению… кто? Какая разница!
Главное, что сейчас я ПОНИМАЮ…
Чтобы понять, мне было необходимо узнать всего одну вещь… Оказывается, наша внутренняя творческая энергия, сила дарующая жизнь, называемая в психологии интересным словом САМОСТЬ, приходит к нам во снах и рисунках в виде круга, сферы или шара.
С этим знанием все стало на места, теперь понятно, ЧТО ОЗНАЧАЛ ТОТ СОН, повторяющийся в детстве из ночи в ночь, заставляющий содрогаться мое напуганное тело.
Теперь ВСЕ оказалось на своих местах…
Темнота волшебна. Она таинственна и волшебна.
Превращая ощущения в абсолютный ноль, создавая вокруг чистый холст, она, тем самым, подготавливает полигон для нашего ИСТИННОГО Я. Когда все страхи, желания и иллюзии оживают, превращаясь в реальность, мы покорно замираем, оборачиваясь камнем от увиденного ужаса, сотрясающего дух. Мы рисуем на мраке свой внутренний мир, мы видим СЕБЯ, и именно поэтому боимся.
Я лежал, вглядываясь в темноту… тщательно, пристально изучая каждый миллиметрик этого мутного, ощутимого даже физически, густого и тягучего, как ликер, мрака. Я пытался найти в нем свои страхи, ставшие для меня само собой разумеющимися спутниками ночи. Глаза, глядящие на меня сквозь плотную завес мрака, контролирующие, не позволяющие дышать и двигаться.
Но сейчас их почему-то не было, никто не смотрел на меня из темноты. Я знал, каким-то внутренним чутьем, что «глядящих из мрака» нет.
И тишина… тишина, которой просто не может быть, потому что она какая-то… неживая, что ли.
Я сел на кровати, поставив босые пятки на пол, и тут же, мгновенно, холод и грязно-липучие соринки впились в кожу ступней. Я стряхнул их ладошкой и посмотрел налево.
Окно, которое было за пределами моей видимости, пока я лежал, отдавало полоску тусклого, явно искусственного света на стену возле бабушкиной кровати. Полоса между шторами являлась единственным напоминанием мне о существовании другого мира, помимо того, в котором находился я. Этот свет как бы говорил мне: «Эй! Помни, что существует не один мир, что мир – это не только твои мрак и тишина. Есть также и мир, в котором тусклый свет уличного фонаря, пробиваясь сквозь исхудалые оконные стекла, пробирается в квартиры сотен других человеческих жизней».
Понять, что полоска света, разрезающая тонким лезвием темноту моего мира, является главной фигурой происходящего, не составило труда. Она будто отделялась от всего, что меня окружало, была словно чем-то игрушечным, обособленным, что можно взять руками и перетащить в другое место. Свет из окна явственно требовал моего внимания.
Свет из окна…
Щелк… будто перегорела лампа… свет погас. И в комнату, через окно, начала вливаться красная темнота. Если такое могло быть…
Сидя на кровати, не живя и не дыша, я смотрел, как в щель между занавесями просачивается такая же мутно-густая темнота вишневого, или даже бордового оттенка…
Щелк… свет вновь зажегся… и уличный фонарь осветил комнату, с хирургической точностью разрезая отступающий красный мрак. Все, казалось бы, стало как раньше.
Медленно, пытаясь не тревожить пустоту, окружающую меня, я встал с кровати и начал пробираться к окну. Много усилий это не потребовало – шаг, еще шаг и еще один… и я смог коснуться рукой занавесей и полоски света, просачивающейся между ними.
Чуть помедлив, решаясь, я выглянул на улицу и… сами собой, повинуясь каким-то врожденным инстинктам, мысли в голове заметались, ища наиболее приемлемое решение, зрачки забегали, пытаясь нащупать что-нибудь способное хоть как-то помочь, а дыхание участилось, стараясь накормить кислородом жадное тело.
Вдоль освещенной светом фонарей пустой улицы перекатывался по воздуху, почти касаясь земли, огромный, размером с окружающие его пятиэтажки, красный шар. Больше всего он был похож на гигантскую морскую мину – из его безупречно отполированного красного тела, по-видимому, отлитого из металла, идеально ровными рядами торчали, опутывая его, сотни трубок-антенн, направленных во все стороны.
Я откуда-то знал, что он ищет именно меня, что эти антеннки – всего лишь невероятно чувствительные рецепторы, всевидящие и всезнающие. И лишь по счастливой случайности они не уловили, что я был здесь, в этой самой квартире, замерший у себя на кровати.
Не зная, что делать, не веря в то, что вижу, абсолютно не владея собой, я развернулся в поиске помощи.
– Бабушка! Мама!!! – закричал я, трясясь от страха.
Я посмотрел на кровать, где спала бабушка. Бесполезно… Вместо нее на кровати был лишь ее контур, предварительные наброски. Бесполезно! Все, кто может меня сейчас спасти существуют в другой реальности. А я – здесь! Один… опять…
Я развернулся лицом к полосе, стараясь увидеть, что же происходит на улице.
– А-а-а… – шепотом вырвалось у меня.
ЭТО УСЛЫШАЛО И УЗНАЛО, что я здесь. Шар двигался сюда. Оно почти выполнило свою цель – оно нашло меня. Теперь гигантскому шару осталось лишь забрать меня, поглотив, слившись, растворить в себе.
Я закрыл глаза.
Очень долго я никак не мог понять, являлась ли эта гигантская махина делом рук моих снов или же я на самом деле видел то, что видел.
«Это сон…», – твердил я себе, пытаясь поверить и чувствуя, как покрывается тело противными мурашками.
«Это только сон…», – твердил я себе, не умея заставить себя поверить в это.
Уж слишком реален, физически ощутим был тот металлический блеск – отражение блеклого света от идеально гладкой поверхности шара. Казалось, только притронься к нему и холод стали через пальцы, затем транзитом через всю руку, доберется до сердца, и там останется навечно, превратив живые чувства в лед.
Как поверить в ирреальность произошедшего, если даже с приходом спасительного солнца дикий, нечеловеческий ужас не проходил, оставляя, словно шрамы на теле, после себя тревогу?
«Разве это может быть сном?» – спрашивал я себя который раз и получал, как всегда, два ответа – один, от умеющей все разложить по полочкам логики, а другой от тела, помнящего до сих пор прикосновение страха, то ли бордового, то ли вишневого оттенка.
Так что же это было?
Тело знает…
Я смотрю на себя, свободного, сильного, умеющего и не боящегося творить и созидать… Я стою в одних трусах, дрожащий от страха и холода, и смотрю сквозь щель между занавесями на мою энергию – огромную, всесильную и могущественную. Ее безупречно гладкая поверхность завораживает меня, манит и, одновременно с тем, пугает и страшит. Заточенная в подземелье моего разума, глубоко внутри меня, она терпеливо ждала долгие годы, пока я наконец смогу решиться принять ее. Но этого так и не происходило.
Обладая всей мудростью поколений, она знала, что если я и дальше буду заковывать ее в цепи, а вместе с ней и себя, то она взорвется ядерной бомбой, превратив меня в пустышку. Она не могла больше ждать, поэтому собрав все свои силы, самость кинулась на поиски, обернувшись шаром. Единственная цель – слиться со мной, сделав меня счастливым и свободным, убив во мне раба.
Вглядываясь в тишину улицы, я видел мощь, таившуюся во мне, и не верил, что у меня есть такая сила, что это и есть Я НАСТОЯЩИЙ. Ведь я уже давно привык к себе… опутанному крепкими нитями правил и неудач… не дающему себе выбраться из этих липких сетей… привык к себе слабому, готовому покорно прикрывать руками лицо, когда бьют… гордящемуся своей жертвенностью.
Сон начал мне сниться, когда уже 13 клубков покрыли мое тело, стесняя движения и закрыв глаза, уши и рот…
//-- * * * --//
Чушь…
Меня окружает сплошная чушь…
Обман, все это время плотной пеленой скрывающий от меня правду, вдруг рассеялся. Я сам его создал и сам, осознав, развеял по миру.
Вдруг оказалось, что на самом деле я стою на вершине горы. Запах осени долетает даже сюда, в обитель вечных снегов. Подо мной, внизу, замерли облака… Странное ощущение, непривычное – видеть что-то божественно красивое у своих ног, но что передо мной облака, можно понять не сразу – предзакатно-кровавое солнце превращает белые и теплые, почти живые создания, в бескрайний океан. Океан алого, самого насыщенного из виденных мной, цвета. Этот цвет, пробившись сквозь надрезы в плотной облачной ткани, вытекает песком вниз, в мир людей.
Я вдруг понял, что мое место не здесь. Я теперь знаю, что вершина – лживый пьедестал и меня здесь быть не должно.
Я знаю… я понял…
Закрыть глаза, голубооко вдохнуть разряженный воздух, открыть глаза. Вот и все. Теперь я на своем месте – в городе своего детства…
Позади меня бетонная стена психиатрической лечебницы… подо мной утоптанная тропинка, ведущая к дачным территориям, пьяной змейкой огибающая запретные стены… передо мной самое прекрасное, что я когда-либо видел…
Зеленое колышущееся поле высокой кукурузы – шагнув в нее можно исчезнуть и затем вечность искать себя, пробивая дорогу в бескрайнем лабиринте. Непослушными волосами кукурузные стебли колышутся, повинуясь теплому ветру. А над ними, гордыми воинами, пряча головы в небесной выси, высятся горы – воплощения божественного могущества. Простыня облаков прячет приближающуюся ночь вместе со склоняющимся перед ней солнцем. Перина богов разорвана и из нее, фонтанами, бьют насыщенно-красные лучи – будто благословение, они падают на грудь скалистых гор. Словно осязаемый солнечный свет окрашивает горы вишневым соком.
Все воссоединилось, встав на свои места – я и ОНО…
Горы, озаряющие город у своих ног цветом жизни и силы, сама природа, чувства – буквально все говорит мне, что я должен сделать дальше.
Никакой смерти нет. Есть только движение. И нет конца у моих страхов, есть только борьба и победа, делающая меня сильней, но не всесильным.
Я понял… и готов разжечь огонь.
Нет идеального, чего я всегда ищу, есть только стремление к нему.
Нарцисс во мне… он и есть я. Так как же я могу от него раз и навсегда избавиться, искоренить, заштопав раны? Как?
Закрыть глаза, глубоко вдохнуть, набрав в легкие осень…
Часть 8. Костер
Парадоксальная теория изменений Бэяра:
«Изменения наступают тогда, когда человек становится тем, кто он есть, а не тогда, когда он пытается стать тем, кем он не является».
Где-то глубоко внутри, в самых закоулках сознания, мне было понятно, что вот так, просто, все закончится не может, нужно что-то совершить, какой-нибудь ритуал или… даже не знаю… ну, в общем что-то. Главное, чтобы это ЧТО-ТО запомнилось. Надолго. Хорошо бы даже навсегда.
Я пошел в ванную, зажег колонку и включил горячую воду. Выключив лампу, и погрузив комнату в темноту, я уселся на край ванны, достал из кармана сигарету. Закурил и начал пялиться в большое круглое зеркало, точнее, на маленький красный уголек, отраженный в нем. Оказывается, когда затягиваешься, тлеющий табак набирает достаточно силы, чтобы осветить такие мелочи, как засохшая зубная паста и пена для бритья на зеркальной поверхности, а также половину моего лица. От нечего делать, в ожидании, пока ванная наполнится, при каждой затяжке я строил себе страшные рожи. Было забавно смотреть на неожиданно появляющуюся из мрака, прям как в голливудских ужастиках, страшную гримасу.
До того, как ванна заполнилась достаточно, чтобы я мог купаться, прошло не так уж много времени – ровно две с половиной сигареты.
На́скоро раздевшись, я с удовольствием погрузился в горячую, расслабляющую воду. Тепло сразу добралось до костей, и вскоре меня окутала блаженная сонливость. Чтобы задремать, мне достаточно было прикрыть глаза. Кругом теплота, бледно-синий огонь внутри колонки и шум домашнего водопада, питающего мое тело новой порцией тепла – все это клонило ко сну.
Но нет, нельзя. У меня осталось дело… дело, ценой в мое прошлое.
В жизни все возвращается туда, откуда началось. Сейчас, совсем как когда-то в детстве, я лежал в ванной, смотрел на чарующие пляски огня и наслаждался теплым покоем. С той только разницей, что сейчас я живой, как никогда.
Полежав еще какое-то время, я быстренько помылся под душем, затем тщательно побрился… и как всегда оставил на лице пару памятных меток-порезов, напоминаний о недавнем бритье. По-моему, только я способен на самовредительство с помощью безопасной бритвы. Потом налепил кусочки туалетной бумаги на места порезов и побрел, шлепая босыми ногами по полу, в комнату одеваться.
Как оказалось, гардероб у меня был совершенно обнищавший, лишенный всяческого разнообразия и оригинальности, и представлял собой жалкое зрелище – большинство вещей находились в корзине для грязного белья, возле стиральной машины. Но самая главная вещь в гардеробе, необходимая мне именно сегодня, висела там, где ей и положено было висеть – мой любимый костюм «а-ля бизнес класси́к» застыл, аккуратненько облегая пластмассовые плечики. Все на месте – темно-синие пиджак и брюки, белая, безупречно отутюженная рубашка из хлопка, и галстук, с неопределенным черно-серебристым рисунком, отображающим абстрактные линии.
Медленно, не торопясь, пытаясь получить максимум удовольствия, я стал превращаться во вполне успешного и явно процветающего бизнесмена. Хотя нет, скорее, я больше походил на клерка. Для схожести с деловым человека мне всегда не хватало своеобразного азартного огонька, горящего в глазах.
Немного посомневавшись, я все-таки решил нацепить и галстук (гулять, так гулять!). С ним пришлось повозиться – так толком и не научился вязать этот чертов узел.
Придал еще сырым волосам нужную форму и водрузил на переносицу строгие, с претензией на интеллигентность, очки, мое сходство с клерком или бизнесменом окончательно стерлось – передо мной, в зеркале, стоял вполне конкретный врач-профессор-ученый. Когда я был в костюме и очках, окружающие могли принять меня только за кого-то из этой троицы.
Накинув «кожанку» и обув туфли, я положил в карман плеер и двинулся к выходу. До родительского дома было совсем недалеко идти, поэтому и решил пройтись.
Выйдя из подъезда, я как-то незаметно для самого себя выправил осанку и расправил плечи. Мне подумалось: «Странно, надевая приличные вещи и украшения, люди, в том числе и я, начинают вести себя соответственно. Будто не одежда призвана украшать человека, а наоборот». И на самом деле, схватив себя с поличным, глупо было бы отрицать тот факт, что я сейчас вышагиваю и чувствую себя как VIP-персона. Будто я смотрю на мир через призму моего статуса, который навязывает мне одежда. Мол, оделся, как сэр, так и нечего садиться гадить посреди Красной площади. Ну что ж, джентльмен, так джентльмен!».
И я решил добраться до пункта назначения, наслаждаясь состоянием и ролью «мистера Успеха».
Когда идешь, просто идешь, нужно обязательно о чем-то думать или что-нибудь делать, иначе путь превращается в бесконечно нудный асфальт. Так мне и пришло в голову, что надо думать о чем-нибудь интересном. Все равно о чем, лишь бы дорога показалась короче.
Плеер включать не хотелось, зарядки, по самым оптимистичным подсчетам, оставалось на час, а музыка мне еще пригодится для финала.
О чем думать, я не знал, поэтому решил: что первое придет в голову, тем мысли и займутся.
Как всегда, «первая мысль» оказалась сущей ерундой. На одном из нижних зубов у меня не хватает маленького кусочка. Так вот я стал вспоминать, как лишился этого кусочка… Кажется, тогда я грыз ногти и почувствовал, что что-то не так. Ощупав пальцами и осмотрев в зеркале рот, увидел, что кусочка на одном из передних зубов не хватает.
Тогда я решил, что больше никогда не буду грызть ногти. И не грыз.
Сейчас, когда я уже почти подошел к дому родителей, подумал: «А почему бы точно так же, не решить проблему с курением? Ведь мне уже давно надоело смолить. По сути, грызть ногти и курить – очень похожие привычки».
И положив полупустую пачку на невысоком заборчике, я пообещал себе больше никогда не курить… и больше никогда не курил.
Дом родителей затерялся в квартале частных домов, расположенном недалеко от центра города. Симпатичный трехэтажный коттеджик с красной андулиновой крышей и винным погребком, где отец хранит предмет его гордости – самогон домашнего производства. Дом этот – ИХ (большими буквами) и более ценной собственности для них нет. Вполне можно понять, почему…
Мать и отец строили дом своих снов в условиях вечной нехватки денег, бесчисленных кредитов и отсутствия всяческой поддержки со стороны, что выходило им боком: частые ссоры, невероятно раздражающие регулярные повышения цен на стройматериалы и постоянные переезды с одной съемной квартиры на другую – тогда изрядно потрепали им нервы. Только при мне, в пылу очередной ссоры, они собирались продавать свою «мечту» раз пятьдесят. Каково им было, я в принципе знаю – не иметь СВОЕГО МЕСТА, где бы ты был хозяином и чувствовал себя защищенным от невзгод, сильно бьет по умению наслаждаться жизнью.
Мне во времена великой стройки тоже пришлось нелегко. Живя с родителями на съемной квартире и не имея средств к существованию, практически полностью от них завися, я должен был отрабатывать хлеб насущный да крышу над головой каждодневной повинностью на стройке будущего родового гнезда.
С одной стороны, оно, конечно, хорошо – до стройки я и гвоздь толком вбить не мог, чему уж в те дни хорошо научился. С другой же, менее оптимистичной точки зрения – помогая родителям, я приобрел устойчивое отвращение к любому физическому труду и осознал ценность выбранной мною «умственной» профессии.
Однако сейчас, подходя к гиганту из белого кирпича и неосознанно любуясь им, мне было приятно понимать, что к созиданию этого красавца я непосредственно приложил руку.
Открыв калитку ключом, который каждый раз уезжая, родители оставляли мне, я попал в привычно небольшой дворик, аккуратно уложенный плиткой.
Последнее время мама и папа много путешествовали – Египет, Италия, Франция, Англия… Сейчас, кажется, они направились в Швейцарию. Конечно же, инициатором поездок была мама.
Казалось, мать вообще была моторчиком, беспрерывно гоняющим кровь к сердцу их брака. Хотя, как говорит отец: «Твоя мамаша тоже не подарок и не каждый бы смог ее вытерпеть столько времени. Мы вместе тридцать восемь лет только потому, что мне всегда было лениво искать кого-то более подходящего».
Не знаю, кто из них несет в своих словах больше правды. Я в этом никогда не разбирался и, честно говоря, не хочу. Живут, ворчат и любят друг дружку, каждый по-своему… и Бог с ними. Это их судьба. Мне же остается только быть благодарным, что они у меня есть, какие бы они ни были.
Ворота гаража мне никогда не нравились – громоздкие, вечно холодные, цвета столетней ржавчины, они просто создавали какофонию в сложившейся красоте здания. Наверное, они являлись единственной частью дома, созданной наобум и без капли вкуса.
Вот и сейчас, мне совершенно не хотелось касаться этой холодной, ржавого цвета ручки, ведущей, если все-таки решиться и отпереть ворота, в пропахший маслом и сыростью гараж. Оттуда, обогнув стоящую внутри папину «Вольво», можно пробраться в топочную, где по соседству с котлом, дарующим тепло всему дому, спят стиральные машины. Направо от них дверь в мастерскую, которая так только называется, а на самом деле в ней отец регулярно что-то гонит, пропитывая весь цокольный этаж едким запахом браги, и только иногда, в самом деле, что-то мастерит. Но в любом случае опилок там всегда хватает.
Два раза провернув ключ по часовой стрелке, тем самым отсчитав двадцать четыре часа, и решительно схватившись за ручку, я все-таки распахнул прорезанную в воротах дверь. Как и ожидалось, в нос ударил запах родительского подвала – запах неприятный, но какой-то родной.
Шагнув в темноту и сырость, я начал искать электрощит, управляющий всем светом в доме. По дороге к свету я умудрился споткнуться, больно ударившись локтем о машину, и выругавшись, все же нащупал выключатель. Свет зажегся.
На́скоро осмотревшись, заметил, что костюм почти не запачкался. Хотя мне было все равно – не грязный сейчас, через пять минут буду, как чушка.
Так оно и случилось…
Направившись в мастерскую и порыскав в углу, я нашел скопище клеенчатых мешков из под сахара. Выбрав один, поцелее, набил его опилками.
Водрузив на плечи мешок, до краев забитый опилками, я, еле перебирая ногами (опилки весили больше, чем могло показаться вначале), поплелся на улицу к яме специально вырытой для костра.
Северная стена дома была украшена обширной деревянной лоджией, служившей моим родителям верным товарищем в летнюю жару, скрывая от убивающих всякое движение солнечных лучей. В дальнем, почти необитаемом углу, помимо зарослей малины, чуть дальше от лоджии, чуть ближе к забору, находилась «костерная» яма, предназначенная для костров любого назначения – будь то банальная утилизация деревянно-растительных отходов или же посиделки молодежного типа, с жареными на огне сосисками и печеной картошкой.
По обыкновению, яма была заполнена золой и обуглившимися деревяхами. Я высыпал в нее почти полный мешок опилок, чем на треть снабдил будущий костер топливом.
Посмотрев на зачуханный костюм, я понял, что былой схожести с профессором мне уже не приобрести. Теперь максимум на кого я мог смахивать – это на гламурного строителя.
Вздохнув, и тем самым высказав свое смирение с судьбой, я отправился за следующей порцией опилок.
Я ждал, скрестив руки на груди и запустив ладони подмышки, пока разгорится огонь.
Сейчас, очень скоро, я должен начать чувствовать, ведь кое-что особенное вот-вот произойдет. Наверное, пора включить музыку, именно сейчас она станет играть для меня. Иначе я не смогу уйти…
Правая рука лениво начала выбираться из тепла… Зря! Музыка ожила сама – та самая, живая, живущая вокруг и несущая смысл, музыка вдруг заиграла. И совершенно было не понятно, то ли мелодия рождается внутри моей головы, то ли все окружающее меня и хранящее в себе звуки, смешиваясь шейкером, превратилось в мелодию моего настроения и смысла.
Закрыв глаза, я вслушался в Гарольда Бада и Браина Эно, пытаясь открыть в них себя. Музыка-грусть. Музыка-спокойствие. Музыка-одиночество. И… музыка-исход.
ИСХОД!
Вот что у меня внутри. Я чувствую! Началось…
//-- * * * --//
Закрытые глаза даруют мне ощущения, обостренные в тысячи раз. Потоки холода, опутывающие липкой сетью свободное тело, и удары тепла, целующие лицо, смешиваясь порождают дрожь, укутывающую меня с головы до пят. Это приятно…
Открыв глаза, я увидел костер, которому я же и подарил жизнь, за что он, с благодарностью, делится своей силой, уверенностью, уютом.
Шел снег…
Огромные хлопья слетали с небес на землю. Точнее даже не слетали, а падали, брякались, словно состояли не из замерзшей воды, а из свинца. Несясь с огромной скоростью мимо меня, спеша разбиться о землю, они обидно царапали своими острыми краями лицо. Там, где пламя жадно сжирало деревянное крошево, снег бесследно исчезал, в переплетениях оранжевого и синего цветов, будто тяжелые кристаллы воды, всего лишь чуток не долетая до земли, переносились в параллельные миры.
Подняв голову к небу, я увидел, откуда берется такой тяжелый, спешащий затопить собою землю, снег. Небо заполонили дутые, явно набитые чугуном, серостью и холодом, родители-облака, уходившие бесконечными железнодорожными эшелонами от горизонта к горизонту.
Ну что ж, в моем прошлом не осталось значительных белых пятен, хоть открывай по нему туристический маршрут.
Я достал из кармана грязного пиджака небольшой красный клубок. Приступим…
Найдя край нити, я кинул ее в огонь, разрешая пламени медленно подниматься вверх, встречая на пути все новые и новые порции дней, месяцев, лет, и поедать мои мысли, мечты, чувства и желания, слова и поступки…
Огонь вбирал в себя мое прошлое, превращая его в пепел. Тридцать один год моей жизни уходил навсегда. Я приносил в жертву прошлое, освобождая себя для настоящего и будущего.
Сгорали нити-дни. Превращались в прах волокна-часы. Исчезали в огненном жаре ворсинки-минуты. И я вместе с ними…
Напротив, с другой стороны костра, стояла она – девушка без лица. Я улыбнулся ей, как старой знакомой, только почему-то улыбка получилась грустной. А жаль, ведь я так хотел ее подбодрить. Просто почувствовал, что в тени ее капюшона сокрыта от меня печаль.
Нить продолжала гореть…
Присмотревшись, под капюшоном я увидел лицо мамы. Она плакала и одними губами шептала: «Я тебя люблю…».
Нить продолжала гореть…
Бабушкино лицо, со смешным носом и двумя привычно большими родинками, улыбалось. На этот раз уже я прошептал: «Ба, я очень тебя люблю и… очень скучаю…». В ответ она только еще сильней улыбнулась, одарив меня спокойствием в глазах, и кивнула – мол, «мне тоже тебя не хватает».
Нить продолжала гореть…
А там, под черной тканью капюшона, отец. Почему-то без бороды и с забавно торчащим кадыком. Он смотрит на меня, и я знаю, что и в этот раз папа не сможет сказать тех важных слов, которые не говорил и ему его отец. Никогда не сможет сказать, но будет, несмотря ни на что, любить своей непонятной для сына любовью. Любовью, иногда глупой, иногда мешающей, но все же столь важной и необходимой.
Нить продолжала гореть…
Рыжие вьюны-волосы, выбиваясь из-под капюшона, спадают чуть ниже плеч. Живые глаза, дарующие жизнь и мне, своим то ли зеленым, то ли карим светом, обыскивали мое лицо на наличие печали и просто пытались запомнить все, что видят. Мила, облаченная в черный балахон, смотрела на меня, принимая такого, каков я сейчас. Просто так, потому что я тот, кого она любит. Потому что она та, которую люблю я…
Нить продолжала гореть, и с каждым вздохом пламени напротив меня появлялись и исчезали люди, создавшие меня, когда-то пришедшие в мою судьбу и навсегда поменявшие ход моей личной истории. Люди – друзья и враги… Горела нить – менялись лица… А я все отдавал и отдавал прожорливому костру свое ушедшее время, даже и не заметив, как клубок истек ручейком, оставив вместо себя лишь короткую веревочку, которой также вскоре не стало.
На месте образов моего прошлого снова поселилась пустота и девушка без лица, смотря на меня сквозь темноту капюшона, протянула руку. Языки пламени касались ее рукава, но ей уже все равно.
И я, пустой, без прошлого, в грязном костюме, во второй раз на закате поры года, коснулся ее руки…
//-- * * * --//
Здесь я уже был…
Или мне кажется?
Нет, точно – это тот самый коридор. Такой же ширины. Такой же ослепительно белый. Только сейчас он совершенно пустой и тихий… В прошлый раз здесь бурным потоком брели люди, в поисках своего мира, ведомые проводниками. Коридор был полон звуков – хлопающих дверей, скрипящих петель, плача, обреченных вздохов, мольбами и детским смехом.
Сейчас здесь только я и… музыка, оплакивающая меня. Я знаю ее, эту музыку… Армянский дудук эхом играет для меня.
Лучшего и пожелать нельзя.
Я двинулся вперед, чувствуя куда мне нужно идти.
На этот раз она не сопровождала меня. Да этого и ненужно… Она, девушка без лика, выполнила свое предназначение. «До свиданья, моя смерть, – сказал я в никуда, – И… спасибо!».
Конечно же, мне никто не ответил, только звуки-эхо, грусть-дудук продолжал молиться за меня. Но я знал, что ОНА меня слышит. И этого было достаточно.
– Прощай, – прочитал я молчание.
Я шел, слушая душу звучащую кругом, шел бесконечно долго, пока играла музыка, и пока я не понял, что пора остановиться. Я замер на месте.
Вдох-вы-ы-ыдох… Вдох…
Справа от меня находилась дверь. Даже не посмотрев, я знал, что на ней табличка с моим именем, а за ней мое вечное пристанище – мой мир, который я создал кирпичиками своей души. Там, я останусь навечно…
Я развернулся и посмотрел – так и есть… на обычной пластмассовой дощечке клейкой темно-синей бумагой было изображена цифра «31», а чуть ниже красовалось мое имя.
Вы-ы-ыдох…
Вроде бы ничего сложного – всего лишь протянуть руку, поглотить ручку, легонько повернуть против часовой стрелки и толкнуть на себя…
– Давай! Ты же это уже делал, – уговаривал я себя, но ладонь в нерешительности застыла.
Нужно было смириться…
Я распутал клубок своего прошлого… клубок сложных переплетений внутри себя… клубок сложного себя… и сжег, расставшись с ним навсегда. Все страхи, обиды, печали, думы, мучавшие меня… весь смех, счастье, победы и теплота… все это там, где и положено быть – в прошлом.
А я – белый лист, опустошенный и идеальный, готовый создавать себя заново.
Против часовой…
Щелк…
Дверь легко поддалась…
ЧТО?!
НО КАК ЖЕ?!
Я не понимаю…
Так не должно быть!!!
…
Хотя…
Да! Наверное… все именно так, как и должно быть…
Из открытой двери в коридор пробирался холод и снег. Тяжелый снег.
Я задрал голову к небу – облачные эшелоны все также уходили за горизонт.
Костер как раз набрал всю мощь, на которую был только способен. Самое время сжечь прошлое…
Я стоял в проходе между мирами живых и мертвых и смотрел на себя державшего в руке маленький красный подлежащий сожжению клубок. Смотрел на себя желающего уничтожить свое прошлое, тем самым мечтающего превратить себя в идеальное существо – без прошлого, способное самому себя выбирать и создавать. Я смотрел на себя, еще не понявшего до конца главного, но всей душой готового к этому. Смотрел на себя, неосознанно принимающего все тепло костра.
«Прошлое, настоящее и будущее, жизнь и смерть, иллюзия и реальность сплелись воедино, смешались, став единым целым. Теперь ты должен распутать их, собирая по крупинкам себя, чтобы в конце пути ответить на вопрос», – вспомнил я слова сказанные ЕЮ.
«Почему я опять здесь?» – тот самый вопрос.
Мне не нужен он. Ведь я ЗНАЮ ответ…
Я здесь, потому что я никогда не смогу его сжечь. Ведь маленький шарик, помещающийся у меня на ладошке, и есть я. Без него меня нет. Если вырезать из него хоть одно событие, меня не станет, это буду уже не я. Я исчезну. Будет другой.
НЕ Я… ДРУГОЙ…
Каждая ворсинка в этом клубке моей жизни – это поступок. Каждый поступок совершил я. Именно я, и никто другой, делал выбор, приведший к тем результатам, что пожинаю сейчас. Именно Я ткал нить МОЕЙ ЖИЗНИ.
Так как я могу от себя отказаться, сжигая прошлое?! Это все равно, что сжечь самого себя…
Не получится так, что РАЗ и ВСЕ – я исправился, залечил все раны б/у и к ним больше не вернусь, а буду жить идеальным.
Жить, значит бесконечно ошибаться, изменяться, двигаться… Иначе только смерть, которой больше нет для меня…
Я опутан нитями прошлого и пусть. Ведь если их распутать, там, под ними, будет только оголенная душа… А как может она существовать без боли, счастья, ненависти и безумия – без всего того, что называется жизнь?!
Парень, стоявший рядом с костром, задумчиво глядел невидящими глазами вдаль, на самом деле заглядывая в себя. Долгий выдох и глаза ожили – он принял решение. Подбросив и поймав пару раз красный клубок, парень крепко сжал его и опустил в карман.
Глубокий вдох… и резкий выдох.
Постояв возле костра еще пару минут, затем еще раз проверив клубок в кармане, я ушел, оставив костер самому бороться со снегом…
Оно было…
Я есть…
Мы будем…
ЖИТЬ ДАЛЬШЕ!
//-- * * * --//
«Все возвращается на круги своя!» – надоедливой мухой крутилась у меня в голове мысль.
Как весенняя трава, вроде все такая же, как и в прошлом году, но все же обновленная, я стоял, выйдя из мрака подъезда в полный ярких красок осенний день. Я стоял, защищаясь ладошкой от слепящего солнца глаза. Я стоял, вдыхая, наполняя живые легкие настоящим воздухом. Я стоял, желая двигаться вперед.
Шаг… еще один… Наушники отдают голосом Тизиано Ферро.
А солнце слепит глаза…
А в легкие врывается свежесть…
Поежившись под тяжелой курткой, второй кожей, обнимающей мое тело, не чувствуя собственного веса, легкой стрелой рассекающей время, я двинулся вперед…
Только вперед…
Чуть теплые, предзимние лучики сто́ят того, чтобы ими наслаждаться.
Я даже не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как в моих руках оказалась ниточка моей жизни – может быть неделя, а может быть весь тридцать один год позади…
Еще шаг…
Чувство целостности, единения внутри заставляло меня наслаждаться ощущениями, что дарило мне несовершенное тело.
Не пытаясь закрыть глаза на прошлое, принимая его и отвечая за каждое событие, создавшее меня именно таким, каков я сейчас, я могу жить настоящим, растворяясь в безупречном МИРЕ ВОКРУГ… разрешая себе бояться и быть смелым, любить и ненавидеть, созидать и ленится, быть живым и мертвым, тем самым разрешая себе быть СОБОЙ…
Я иду, щурясь от яркого солнечного света…
Я чувствую…
Я есть…
…и только ВПЕРЕД!
Soundtrack
DJ Tiesto – Nyana
Modjo – Lady
Norah Jones – Wish I Could
Ferry Corsten – Soul
Armin Van Buuren – Serenity
Александр Розенбаум – Черный тюльпан
Александр Софикс – Восход
Israel – Caravan
Gregorian – Babylon
Moby – Guitar Flute amp; Strings
Чайф – С войны
Peter Gabriel amp; Nustrat Fateh Ali Khan – Dalay Lhamo
Harold Budd and Brain Eno – First light
Арсен Каспарян – Эхо
Tiziano Ferro – Ti Scattero Una Foto