   Я. И. Рабинович
   Мировой ядерный клуб
   Как спасти мир

ОТ АВТОРА

   О выдающихся ученых-атомщиках за последние годы написано достаточно много реального и вымышленного. Эта тема привлекала внимание многих исследователей – ведущих физиков и экспериментаторов в области ядерной физики. Рейнер Карлыш – историк, четыре года исследовавший, насколько преуспели ученые Третьего рейха в создании атомной бомбы, пришел к выводу, что им это удалось. Его вышедшая в Германии книга называется «Бомба Гитлера. Тайная история немецких ядерных испытаний».
   Историк выяснил, что весной 1945 г. нацисты не только изготовили, но и опробовали свое ядерное оружие, взорвав экспериментальные заряды на балтийском острове Рюген.
   – Они называли бомбу «Вундерваффе», что значит «чудо-оружие», – рассказывает Карлыш. – Ее взрыв привел к тотальным разрушениям в радиусе пятисот метров. Погибли многие сотни военнопленных, на которых, собственно, и испытывали бомбу.
   Рейнер Карлыш ссылается на российские архивы. Якобы, в них он нашел доклад Главного разведуправления (ГРУ) об испытаниях «бомбы Гитлера» в марте 1945 г. и ответное письмо Курчатова со словами: «У меня нет полной уверенности, что немцы действительно делали опыты с атомной бомбой». Что, в общем-то, не подтверждает и не опровергает факт существования нацистского ядерного оружия.
   Видимо, взрыв все-таки состоялся. Но какой? Американский историк Марк Уокерс уверяет, что ученые Третьего рейха не знали, как рассчитывать критическую массу. Поэтому наугад брали обогащенный уран, окружали его обычным взрывчатым веществом и поджигали. Заряд взрывался, рассеивая частицы урана и заражая местность радиацией. Это не атомная бомба, а всего лишь «грязная» – по современной терминологии. Столь смешные с научной точки зрения подробности содержатся, по словам ученого, в рассекреченных несколько лет назад, но малоизвестных документах допроса немецких физиков Дибнера и Герлаха, доставленных в 1945 г. в английское местечко Фарм-Холл.
   Исследователь ссылается на документы, некие проекты патентов бомбы, датированные аж 1941 г., и не обнаруженный им «первой работоспособный немецкий атомный реактор в окрестностях Берлина».
   – Советская разведка еще с 1941 года тщательно отслеживали все работы, связанные с созданием атомной бомбы – «Энормоз» – такое кодовое название носила эта программа. Геббельс постоянно твердил о «чудо-оружии». Это только ракеты Фау-2 или бомба тоже? Ответ на этот вопрос нужен был как американцам, так и в Москве.
   Игорь Васильевич Курчатов тщательно изучал материалы ГРУ. Ему надлежало проанализировать информацию и выдать задание разведчикам. Они должны были добывать новые данные целенаправленно, конкретно, именно то, что необходимо «команде Курчатова». Важно было также «узнать, проводятся ли в Германии работы над атомными котлами из урана и тяжелой воды, являющимися источниками получения плутония, и какова конструкция этих котлов.
   Немецкие ученые и инженеры могут использовать для осуществления котла „уран – тяжелая вода“ тяжелую воду норвежского завода, производство которого, как нам известно, засекречено.
   Было бы важно выяснить, какое количество тяжелой воды получают сейчас в Норвегии и какое применение находит эта вода.
   Согласно указаниям в письме, в Америке особенно удачно развиваются работы по урано-графитовым котлам. Важно знать, производятся ли работы по этим котлам в Германии…».
   Даже по этому фрагменту документа видно, насколько точны были указания Курчатова разведчикам. Они конкретно знали, что искать и, чаще всего, находили нужное. В отборе инженерных кадров, которых готовили к переброске в США, Великобританию и Канаду, принимал участие Эйтингон. Но здесь первое слово принадлежало Льву Василевскому, начальнику научно-технической разведки; он подбирал для загранработы способных физиков. Кстати, полковник Василевский несколько раз выезжал в Швейцарию и Италию на встречу с Бруно Понтекорво. Встречался он и с Жолио-Кюри. Нельзя забывать о масштабе системы операций, которая была создана для получения информации из США. Более двухсот агентов работало в этой системе.
   Не оставались без внимания события, которые происходили в Германии, по созданию смертельного оружия.
   На основании полученных данных Курчатов считал, что нацисты могут широко вести работы по созданию атомной бомбы. У него была информация о том, что в Германии есть и уран, и тяжелая вода, необходимые в технологии производства ядерного оружия. В Советском Союзе весьма серьезно относились к «бомбе Гитлера» и имели для этого основания. Ведь новое явление – то, что атомное ядро урана можно расщепить, получив огромную энергию, – открыли немцы Ган и Штрасман в 1938 г. В Германии жил Нобелевский лауреат, физик Вернер Гейзенберг, который работал на нацистов. «Я вместе с моими сотрудниками должен был заниматься конструированием атомных реакторов… Мой интерес в высшей степени возбудила открытая атомной физикой возможность получения огромных атомных источников энергии…», – писал он уже после войны.
   Сколь ни важна информация, полученная из Германии, все-таки главные интересы сосредоточены в США. Поток данных широк, но надо очень точно определить, каков путь к атомной бомбе. В создавшейся ситуации на мировой арене он должен быть дешев и короток, и именно такую задачу должен решить коллектив советских атомщиков.
   После создания Сталиным в 1944 г. Управления «С» – специальных операций, одной из важнейших целей которых было получение секретной информации от ведущих американских ученых, включая Роберта Оппенгеймера, Нильса Бора, Энрика Ферми и Лео Сцилларда, под началом Судоплатова и Эйтингона, как считают на Западе, работало около сорока нелегалов, нацеленных на лаборатории в Лос-Аламосе и Беркли. При таком количестве действующих агентов и при огромном объеме передаваемой информации возможно все.
   Тем более что, как и во все времена, свою мрачную роль в работе разведки сыграло предательство. В 1944 г. перебежал к американцам сотрудник АМТОРГ Кравченко: он знал немало о том, какую роль играет его фирма для прикрытия разведывательной активности вокруг атомных центров. В сентябре 1945 г. стал предателем шифровальщик ГРУ Гузенко: он работал в Канаде. Вынесенные им из советского посольства материалы оказались весьма полезны для ФБР и канадской контрразведки.
   А спустя два месяца начала свои сенсационные разоблачения на допросах в ФБР Элизабет Бентли, которая созналась в том, что работала на Москву и назвала десятки имен, связанных с ней людей в США. Благодаря откровениям Гузенко и Бентли, американским криптоаналитикам и удалось прочесть часть передаваемых агентами в Москву шифрованных материалов.
   История Элизабет Бентли – история шпионской любви. Она была курьером, а потом и возлюбленной, конфидентом и правой рукой Джейкоба Голоса – начальника оперативной группы НКВД в США. Под их сетью находилось более сорока американских агентов.
   Элизабет была идеальной шпионкой – миловидная, сообразительная, спокойная, пунктуальная и убежденная в правоте своего дела. Но оказалось, что она, как и многие женщины до и после нее, была убеждена не в правоте дела, а в правоте своего возлюбленного и кумира. В конце войны до уютного шпионского гнезда в Вашингтоне долетела волна страшных энкавэдэшных интриг. У Голоса оказалось слабое сердце, и он скоропостижно умер от инфаркта. Элизабет впала в депрессию, стала открыто выражать антипатию к русским вообще и к своим новым начальникам в особенности. Убить Бентли не сумели. Сначала побоялись, что это отпугнет других американцев, сотрудничавших с советской разведкой, а когда решились, то было уже поздно.
   Элизабет Бентли назвала имена агентов американцев, проникших в верхний эшелон служащих правительственных учреждений. Список из тридцати имен включал в себя: Лаклина Кери – первого помощника президента Рузвельта по прозвищу Страница и Харольда Глассера из министерства финансов по кличке Рубль. Признание Элизабет Бентли привело к полному разрушению сети советского шпионажа и многолетней остановке почти всех энкавэдэшних операций в США.
   Мало кто сомневался, что, по сути дела, Розенберги передавали советской разведке довольно важную информацию о технических новинках в области электроники и авиации, но если говорить о ядерном оружии, то информация о нем могла быть у Розенбергов только периферийной. Основная утечка происходила из лабораторий ведущих ученых в этой области.
   И.К. Кикоин внимательно знакомился с материалами из Америки. Он понимал, что медлить уже нельзя: там урана-235 накоплено уже достаточно, чтобы в ближайшие месяцы сделать бомбу.
   Весьма секретные материалы о разделении изотопов поступили от ведущего сотрудника Монреальской лаборатории английского физика Аллана Мэя («Алекс»), который непосредственно участвовал в «Манхэттенском проекте». С мая по сентябрь 1945 г. «Алекс» передал доклад о ходе работ по атомной бомбе, доклад Э. Ферми об урановом котле, схему этого котла, описание завода в Хэмфорде и многие другие данные о «Манхэттенском проекте». «Алекс» прислал сначала образцы урана-235, а затем и урана-233. В документах значилось, что образец урана-235 был в стеклянной пробирке, а уран-233 весом в сто шестьдесят два килограмма и нанесен уран на платиновую фольгу в виде окна.
   В справке ГРУ майор Внуковский дописывает «Примечание»: «Оригинал доклада „Алекса“ с приложением образца урана-235 направлен маршалу Советского Союза т. Берия 11.7.1945 г.».
   В докладной записке Курчатова, адресованной И. Сталину, сказано, что отставание от работ, ведущихся в США, продолжает нарастать. Сталин никак не реагирует на новые документы по атомному оружию. Никакие новые решения не принимаются. Пока. А время торопит…
   Есть только одно изменение: Берия начинает углубленно знакомиться со всеми материалами, которые имеют отношение к урану. Возможно, делает он это по поручению Сталина, но документальных подтверждений этому нет. Двадцать четвертого ноября 1944 г. Курчатов направляет «записку» Берии. В ней он дает характеристику ученым, которых следует привлечь к проекту. Приведем только некоторые выдержки мнения Курчатова о специалистах:
   О профессоре Л.Д. Ландау:
   «…Является одним из наиболее глубоких, талантливых и знающих физиков-теоретиков Советского Союза… Его участие в работе над проблемой урана было бы очень полезным при решении глубоких физических задач по основным процессам, протекающим в атоме урана».
   Будущий академик и Нобелевский лауреат Лев Давидович Ландау примет непосредственное участие в создании советского ядерного оружия… Так же, как и будущий академик, профессор Л.А. Арцимович, о котором Курчатов напишет: «…Очень способный физик, глубокий и лучший в Союзе знаток электронной оптики. В основном он занят сейчас решением вопроса видения в темноте, и только часть времени уделяет работам по магнитному способу выделения урана-235. Я считаю необходимым полное переключение его на эту последнюю работу».
   Тридцатого апреля 1945 г. Курчатов обращается к начальнику 1-го Управления НКГБ СССР Г.Б. Овакимяну с просьбой допустить к переводу разведматериалов Ю.Б. Харитона: «…Профессор Ю.Б. Харитон занимается в Лаборатории конструкций урановой бомбы и является одним из крупнейших ученых нашей страны по взрывным явлениям.
   До настоящего времени он не был ознакомлен с материалами, даже в русском тексте, и только я устно сообщил ему о вероятностях самопроизвольного деления урана-235 и урана-238 и об общих основаниях „/mp/os/on-метода“».
   В своей «записке» Игорь Васильевич выделил ту часть, где говорится о том, что Харитон еще ни разу не читал материалы, добытые разведкой. Далеко не всем ученым, занятым в атомном проекте, было разрешено работать с оригиналами документов – они получали только русские тексты. В НКГБ опасались, что подлинники могут помочь в раскрытии источника информации. Чем меньше людей знали о существовании источника, тем надежней была работа разведки. Но не каждый перевод удовлетворял ученых.
   Поток секретной информации из Америки нарастал по мере того, как расширялись работы по «Манхэттенскому проекту». Американцам не удавалось предотвратить утечку секретной информации, и это для наших разведорганов становилось все очевидней…
   В марте 1944 г. новая пачка документов по бомбе поступила в ГРУ Генштаба Красной Армии. Это был весьма подробный отчет по созданию оружия. Любопытно, что до сегодняшнего дня источник информации неизвестен. Даже в архивах ГРУ след его потерян, и это позволило «источнику» спокойно дожить до глубокой старости.
   «Ахилл»– такой псевдоним был у сотрудника ГРУ А.А. Адамса. Он получил от одного из ученых, занятых в «Манхэттенском проекте», не только документацию по бомбе объемом около тысячи страниц, но и образцы чистого урана и бериллия. Эта «посылка» по дипломатическим каналам благополучно добралась до Москвы. Сопроводительное письмо «Ахилла» позволяет лучше представить ту атмосферу, в которой приходилось работать нашим разведчикам. В частности, «Ахилл» пишет:

   «Дорогой Директор!
   …На сей раз характер посылаемого материала настолько важен, что потребует как с моей стороны, так и с Вашей, особенно с Вашей, специального внимания и срочных действий…
   Не знаю, в какой степени Вы осведомлены, что здесь усиленно работают над проблемой использования энергии урана (не уверен, так ли по-русски называется этот элемент) для военных целей. Я лично недостаточно знаю молекулярную физику, чтобы Вам изложить подробно, в чем заключается задача этой работы, но могу доложить, что эта работа уже находится в стадии технологии по производству нового элемента – плутониума, который должен сыграть огромную роль в настоящей войне…
   Секретный фонд в один миллиард долларов, находящийся в личном распоряжении президента, ассигнован и уже почти израсходован на исследовательскую работу и работу по разработке технологии производства названных раньше элементов. Шесть ученых с мировыми именами как Ферми, Аллисон, Комптон, Урей, Оппенгеймер и др. (большинство – получившие Нобелевскую премию), стоят во главе этого проекта.
   Тысячи инженеров и техников различных национальностей участвуют в этой работе…
   Три основных метода производства плутониума применялось в первоначальной стадии исследований: диффузионный метод, масс-спектрометрический метод и метод атомной трансмутации. По-видимому, последний метод дал более положительные результаты. Это важно знать нашим ученым, если у нас кто-нибудь ведет работу в этой области…
   Моя связь – с источником высокой квалификации, который был бы более полезен, если бы он мог встретиться с нашими высококвалифицированными химиками и физиками… Это только начало. Я буду несколько раз получать от него материал. В первой оказии – около тысячи страниц.
   Материал сов. секретный и здесь, несмотря на то, что я вертелся возле университетов около двух лет, до последнего времени ничего конкретного узнать не мог. Здесь научились хранить секрет… Персонал тщательно проверяется. Слухов вокруг этих предприятий масса. Лица, работающие на периферийных предприятиях, туда уезжают на год без права оставления территории предприятий, которые охраняются воинскими частями…
   Мой источник мне сообщил, что уже проектируется снаряд, который, будучи сброшен на землю, излучением уничтожит все живущее в районе сотен миль. Он не желал бы, чтобы такой снаряд был бы сброшен на землю нашей страны. Это проектируется полное уничтожение Японии, но нет гарантии, что наши союзники не попытаются оказать влияние на нас, когда в их распоряжении будет такое оружие…
   Мне трудно писать. Мое зрение весьма ограничено, но мои письма не важны, а важен материал: надеюсь, ему будет уделено нужное внимание и последует быстрая реакция, которая будет мне руководством в дальнейшей работе…
   Посылаю образцы ураниума и бериллиума…»

   Еще много имен скрывает история. Возможно, мы никогда не узнаем обо всех, кто стремился помочь нашей стране. Это была признательность за нашу Победу, за спасение человечества от фашизма.
   Безусловно, физик Клаус Фукс дал бесценные материалы нашему «Атомному проекту». Они стали своеобразной путеводной нитью, которая провела команду Курчатова по лабиринтам ядерной физики. Удалось избежать многих ошибок, определить кратчайшие пути к созданию атомной бомбы.
   Но будем помнить, что не только Клаус Фукс, но и другие ученые, работавшие в США, Канаде и Англии, помогали нам. Их имена, вероятнее всего, никогда не будут открыты – и не нам судить: правильно ли это или нет… Просто будем помнить, что такие люди жили и боролись за наше будущее.
   Напомню, свое донесение «Ахилл» написал в июле 1944 г. Однако он уже знает, что атомные бомбы будут применены против Японии. Это прозрение или уже летом 1944-го американцы планировали атомную атаку на Хиросиму и Нагасаки?
   Мне кажется, «Ахилл» призывает нас по-новому взглянуть на ход «Манхэттенского проекта»– не исключено, что многие его страницы написаны иначе, чем это представляется общественности…
   Дело в том, что с материалами, поступающими от разведчиков, Игорь Васильевич знакомился сам, а затем «распределял» необходимую информацию по тем или иным сотрудникам в зависимости от научного направления той или иной лаборатории. Достоверность информации подтверждалась разными источниками – в то время с разведкой охотно сотрудничали физики; они прекрасно понимали роль СССР в мировой войне и именно с нашей страной были связаны надежды на Победу над фашизмом.
   Главную проблему в создании отечественной атомной бомбы решали ученые. Абрам Исаакович Алиханов – один из лидеров в «Атомном проекте». Под его руководством создавались первые тяжеловодные реакторы в СССР. Можно сказать, что Алиханов даже конкурировал с Курчатовым и в этом соперничестве иногда был впереди.
   Академик Алиханов отличался изобретательностью… Что касается Андрея Дмитриевича Сахарова, то в работу по созданию ядерного оружия он был втянут волею случая. Взлет его был действительно поразительным. Но при всем том громадном уважении, которое внушает Андрей Дмитриевич, нельзя не заметить некоторых особенностей этого взлета.
   В его небывало стремительном возвышении присутствовал еще и интерес самого высшего руководства. Дело в том, что из трех новых научно-технических направлений – радиолокационного, атомного, ракетного, начавших бурно развиваться в послевоенный период, – самым наукоемким было атомное. Поэтому именно там евреев оказалось особенно много. Все они начинали как ученые-теоретики или экспериментаторы, и только благодаря своим научным достижениям позднее они были затребованы для участия в «Атомном проекте», где погрузились в решение технологических проблем. В результате там сложилась просто «безобразная» ситуация, которая не давала покоя партийной элите.
   Руководство сверхсекретного объекта «Арзамас-16», где проектировались и изготовлялись советские атомная, а потом и водородная бомбы, было представлено евреями: Харитоновым, Зельдовичем, Альтшулером, Ландау, Алихановым, Цукерманом и др. Недаром в министерстве этот объект чиновники между собой называли «Израилем», а столовую для начальства – «синагогой».
   Можно представить себе, как тяжело было партийно-государственному руководству страны терпеть такую «ненормальную» ситуацию. А если еще учесть, что тогдашний председатель Совета министров Маленков был основным «представителем заказчика» по всем антиеврейским делам в период с 1948 по 1953 г., то становится вполне понятной та поспешность, с которой принялись поправлять это «ненормальное» положение.
   Во-первых, стали создавать второй, совершенно идентичный объект, но без еврейского руководства, невзирая на явное распыление средств. Но и на первом объекте в руководство стремились выдвинуть новых людей и ставку сделали на Сахарова. Сразу же после испытаний водородного заряда летом 1953 г., И.Е. Тамма, по его просьбе, освободили от руководства вторым теоретическим отделом, созданным для проверки работ первого теоретического отдела, которым руководил Зельдович. Должность начальника отдела занял Сахаров.
   Сахаров был немного моложе всех других руководителей на том объекте, и это хорошо – впоследствии он мог бы стать и неформальным руководителем всей отрасли, роль которого выполнял уже тяжело больной Курчатов. А тормозом было то, что Сахаров не имел равных с Курчатовым ученых степеней и званий.
   Под давлением партийного руководства началось «выравнивание положения». Летом на «объекте» срочно собрали внеочередной Ученый совет, на котором Сахарову по написанному реферату присвоили докторскую степень. А осенью он был уже избран сразу академиком, минуя стадию члена-корреспондента, т. е. в нарушение установленного порядка. На том же Общем собрании Академии наук были удостоены такой же чести гораздо более старшие коллеги и начальники Сахарова (Тамм, Харитон и др.), а вот Зельдовича тогда академиком не избрали. В конце того же года Сахарову присвоили звание Героя Социалистического Труда и лауреата Сталинской премии.
   Позднее в предельно сжатые сроки Сахаров еще дважды удостаивался звания Героя Социалистического Труда и формально как бы «выравнивался» с Харитоном. Более того, негласно он получает еще один почетный титул – «отца» водородной бомбы. В бывшем Советском Союзе подобного титула («отца»), как правило, удостаивались руководители предприятий, а не один из непосредственных разработчиков, пусть даже и ведущий. Следовательно, этот случай был исключением из правил. А исключение было сделано все по тем же причинам.
   Ведя в условиях монополии на ядерное оружие усиленную подготовку к ядерной бомбардировке крупных городов СССР, США тем самым фактически готовились к уничтожению еврейского населения СССР, проживавшего в массе своей именно в этих городах. И любой подлинный еврейский националист должен был бы препятствовать массовой гибели евреев. Джулиус и Этель Розенберги, посаженные в то время в США на электрический стул, были евреями-великомучениками, отдавшие свою жизнь на алтарь служения еврейского народа – спасшие евреев в СССР от уничтожения Соединенными Штатами. Они осуществляли свою деятельность, зная, что она может оттянуть срок атомного удара, что они ценой своей жизни могут внести свой вклад в предотвращение нового, вслед за Гитлером, массового уничтожения евреев. Не дремали ученые-атомщики и в Советском Союзе.
   Двадцать шестого марта 1951 г. в специальном докладе Л.П. Берия подвел итоги первого этапа развития атомной промышленности:
   «1. Атомные бомбы. В 1949 году было изготовлено 2 бомбы (кроме одной израсходованной для испытания), в 1950 году изготовлено 9 бомб вместо 7 по плану.
   В связи с улучшением технологических процессов производства плутония в 1951 году будет изготовлено 25 бомб вместо 18, предусмотренных по плану. В 1951 году за два месяца (январь, февраль) сделано 4 бомбы. Таким образом, на 1 марта 1951 года всего имеется 15, а к концу 1951 года будет 34 бомбы…
   Готовые бомбы хранятся в специальном подземном железобетонном складе…».
   В данном документе речь идет о конструкции атомной бомбы, аналогичной американской. Ее несовершенство было очевидным для конструкторов и ученых. И главное – она требовала большого количества ядерной взрывчатки, которая использовалась слишком неэффективно.
   В КБ-11 под руководством Ю.Б. Харитоном полным ходом шла разработка новых конструкций. Курчатову и его коллегам было ясно, что именно они вскоре придут на смену всех бомбам, которые уже хранились пока на единственном складе. Сталину не терпелось, он требовал увеличения производства бомб, а потому основные силы ученых КБ-11 шли на их изготовление. Пока не было заводов, где было бы налажено серийное производство ядерного оружия. И в этом плане 1951 г. должен был стать переломным в производстве новых образцов атомного оружия. И об этом Берия так же информировал Сталина: «Бомбу весом 3,2 тонны с повышенной (до тридцати тысяч тонн тротила) мощностью атомного взрыва предполагается испытать на полигоне № 2 в середине 1951 г. Предложения о порядке и времени испытаний будут доложены Вам особо.
   В 1951 г. КБ-11 ведет конструкторские работы в направлении дальнейшего уменьшения общего объема бомбы и веса атомного заряда. Проводятся также исследования по выяснению возможности создания водородной бомбы…».
   Это была оптимистическая информация. Все, о чем писал Берия Сталину, не могло не радовать: атомная промышленность развивалась даже быстрее, чем планировалось. Не обошлось и без того, что на отдельных участках были срывы, отставания, но все-таки ученые вышли на верную дорогу и стремительно по ней движутся вперед по четко намеченной программе.
   Важно то, что в этом докладе впервые появились многие точные данные, которые характеризовали масштабы работ по созданию атомного оружия. Две тысячи сто научных работников было привлечено к исследованиям, сто двенадцать институтов Академии наук и различных организаций выполняли заказы «команды Курчатова», подчас не подозревая, что участвуют в «Атомном проекте».
   Интересный эпизод произошел осенью 1953 г., когда почему-то Харитон и Зельдович одновременно ушли в отпуск. Сахарова вызвал заместитель Маленкова по оборонным отраслям Малышев и попросил подготовить предложения по изделию следующего поколения, а потом пригласил Сахарова на заседание Президиума ЦК КПСС, где он, русский (наконец-то), фактически представлял руководство объекта. Однако все эти усилия приспешников Маленкова оказались напрасными.
   Достигнув, казалось бы, вершин успеха в своей профессиональной деятельности, Сахаров вдруг понял, какую опасность для человека в целом могут представлять плоды его деятельности в руках безответственных политиков. Сталкиваясь в разных ситуациях с руководителями государства самого высокого ранга, Сахаров убедился, что опасения его весьма обоснованы, – советское руководство было и безответственным, и подлым одновременно. Он без колебаний начинает борьбу, которую можно было бы назвать «Сахаров против Сахарова». Ему, бывшему лишь «посаженным отцом» водородной бомбы, было в какой-то степени легче начать борьбу вначале за запрещение испытаний, а потом – за сокращение производства этого вида смертоносного оружия. Необходимо отдать должное…
   – Вывезенные после войны немецкие ученые, а было их несколько сотен – внесли значительный вклад в атомный проект СССР. Их по праву можно считать «соавторами» нашей первой атомной бомбы. Более того, стараниями НКВД в Германии удалось добыть и «сырье». К концу войны там было произведено пятнадцать тонн металлического урана. Германский уран использовали в промышленном реакторе «Челябинска-40», где был получен плутоний для первой советской атомной бомбы. После ее испытаний немец Н. Риль стал Героем Социалистического Труда, а многие его соотечественники были награждены советскими орденами.
   Вся история «Атомного проекта СССР» свидетельствует, что из высшего руководства страны только два человека – Берия и Сталин – были в курсе всех дел, связанных с созданием атомного оружия. Естественно, весь контроль осуществляло ведомство Берии. На каждом участке создания бомбы были его представители. Они возглавляли ПГУ при Совете Министров СССР, они следили за каждым, кто работал в «Проекте». И не только в закрытых городах, но и во всех НИИ и КБ, имеющих какое-то отношение к работам по бомбе, находились специальные «уполномоченные»– это были глаза и уши Берии. «От блеска генеральских звезд слепнут наши глаза» – строка неизвестного поэта-физика донесла до нашего времени суть работы ведомства Берии.
   Секретность была тотальной. Малейшее упоминание об атомной бомбе, о плутонии, об уране каралось моментально и жестоко.
   После смерти Сталина Берия был единственным человеком, который контролировал атомную проблему. Так получилось, что именно в его руках оказалось самой страшное оружие XX века. Ион рвался к власти, убежденный, что место Сталина по праву принадлежит ему.
   Берия догадывался, что его «соратники по власти» попытаются отстранить его, но он считал их слабаками. Самоуверенность стоила ему жизни. Перед самым арестом он успел передать приказ своим генералам: «Доставить в Москву термоядерную бомбу. Ту, что изготовляется сейчас…». Берия хотел использовать эту подконтрольную ему бомбу для шантажа… Берия был расстрелян. А вскоре чудовищный термоядерный взрыв на Семипалатинском полигоне осенью 1953 г. стал своеобразным салютом памяти руководителю «Атомного проекта СССР».
   В ходе войны у мирового сообщества сложилось исключительно доброжелательное отношение к России из-за ее многочисленных жертв и страданий. Часть интеллигенции в самом деле верила, что мы строили прогрессивное общество. У многих ученых сохранялось и чувство единства научного сообщества, независимо от границ. Наконец, среди части ученых существовало убеждение, что монополизм во владении ядерным оружием нарушает баланс сил, является предательством в отношении союзника – России. Альянс между США и Англией на завершающей стадии так и не состоялся не только потому, что, как полагали американцы, обмен информацией неэквивалентен, но и также из-за опасения, что секретные сведения об атомном оружии через Англию достигнут Советского Союза. По-видимому, секретные органы использовали эти настроения, чтобы внедрить свои кадры, иметь достоверную информацию от агентуры, подчас бескорыстную.
   Система операций, проведенных советской внешней разведкой в связи с добычей атомных секретов, обеспечением контактов с ведущими физиками мира и пересылке научных материалов в СССР, является беспрецедентной по масштабу и продолжительности, равно как и по эффективности и, как считают многие эксперты на Западе, превосходят по этому параметру даже комплекс операций, проведенных ЦРУ в России в период с 1987 по 1993 г., – а ведь этот комплекс мероприятий считается самым крупным в истории американской разведки.
   Крупнейшие ученые мира работали над созданием атомной бомбы в Америке и для Америки; сегодня мы знаем, что они помогали создавать и советский ядерный потенциал. Сколько бы критически не оценивали мы прошлое нашей страны, нельзя не признать, что именно создание ядерного оружия определило ее судьбу во второй половине XX века, а, следовательно, судьбу каждого из нас, кому выпало жить в это время.

ВВЕДЕНИЕ

   Вторая мировая война существенно изменила лицо мира. В международной обстановке произошли коренные изменения. Соотношения сил на мировой арене изменилось в пользу социализма. Советский Союз, разгромивший основную ударную силу мирового империализма в лице фашистской Германии и империалистической Японии, вышел из этой войны, вопреки расчетам американских и английских империалистов, в военном отношении более сильным, чем был до нашествия. Исключительно вырос престиж Советского Союза и его влияние в решении международных проблем. В то же время после Второй мировой войны начался второй этап общего кризиса капитализма, прямым результатом которого явились революции в странах Центральной и Юго-Восточной Европы, а вскоре цепь империализма была прорвана и в Азии. Социализм вышел за рамки одной страны и превратился в мировую систему. Великие победы Советского Союза привели к созданию после войны военного равновесия между социализмом и капитализмом.
   Отсюда стремление правящих кругов США если и не уничтожить СССР, то, по крайней мере, хотя бы вернуть утраченные империализмом позиции и захватить новые источники сырья, рынки сбыта, расширить сферу приложения капиталов и таким образом попытаться выйти из экономического кризиса. В этом Вашингтон видел свою генеральную задачу. Она была четко сформулирована президентом США Гарри Трумэном, открыто заявившим: «Победа во Второй мировой войне поставила американский народ перед жгучей проблемой руководства миром». Так была вновь поднята на щит бредовая идея мирового господства. Претворение же в жизнь американского плана Маршала привело к невиданному еще в истории развития мировых отношений внедрению американского капитала в экономику европейских, азиатских, африканских, латиноамериканских стран.
   В борьбе за мировое господство американский империализм раздувает атомный шантаж и сопутствующую ему «холодную войну» с призывом начать «Крестовый поход» против коммунизма. США усиленно готовятся к нападению на СССР, план которого официально был разработан в директиве 1496/2 от 18 сентября 1945 г., озаглавленной «Основа формулирования военной политики», и в директиве 1518 от 9 октября 1945 г. под названием «Стратегическая концепция и план использования вооруженных сил США». Объединенный разведывательный комитет США наметил 20 советских городов, подходящих для атомной бомбардировки. Известный план «Дропшот», согласно которому на все крупнейшие города СССР должны были быть сброшены бомбы гораздо более мощные, чем те, которые уничтожили население Хиросимы и Нагасаки.
   Для США после войны еврейский вопрос приобретает весьма острый характер. Дело, конечно, не в бытовом антисемитизме и не в определенной самоизоляции еврейских общин. Ведя в условиях монополии на ядерное оружие усиленную подготовку к ядерной бомбардировке крупных городов СССР, США тем самым фактически готовились и к уничтожению еврейского населения СССР, проживавшего в массе своей именно в этих городах. И любой подлинный еврейский националист должен был бы препятствовать массовой гибели евреев. Джулиус и Этель Розенберги, посаженные в то время в США на электрический стул, были евреями-великомучениками, отдавшими свою жизнь на алтарь спасения еврейского народа – евреев в СССР от уничтожения Соединенными Штатами. Они осуществляли свою деятельность зная, что она может оттянуть срок атомного удара, что они ценой своей жизни могут внести свой вклад в предотвращении нового, вслед за Гитлером, массового уничтожения евреев, и не только евреев…
   В СССР внешняя разведка под руководством Л.П. Берия сотрудничала с евреями на Западе. Много евреев успешно работало во внешней разведке и принесло неоценимую пользу стране. Огромный вклад в ее работу внесли блестящие профессионалы Эйтингон, Райхман, Хайфец, Элизавета Зарубина. Выдающуюся роль в разработке оборонного щита СССР, включая создание ядерного оружия, внесли выдающиеся физики-евреи – советские патриоты. Об их весомом вкладе в создании оборонного ядерного щита Советского Союза мы более подробно расскажем на страницах нашей книги.
   В связи с обострением международных отношений из США в годы «холодной войны» и зная об этом, что у многих евреев, живущих в стране, имеются родственники в США, с которыми они поддерживают связи, они в деятельности Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) подозревал пятую колонну внутри СССР. Инициатором стал один из главных идеологов того времени М.А.Суслов. В своей записке И.В.Сталину от 26 ноября 1946 г. он отмечал, что ЕАК явочным порядком присваивает себе функции главного уполномоченного по делам еврейского населения и посредника между этим населением и партийными и советскими органами. Записка аналогичного содержания направляется Министерством госбезопасности СССР в ЦК ВКП(б) и Совмин.
   Специалисты в США отмечали, что атомные бомбардировки малоэффективны против обычных вооруженных сил, транспортной системы, поэтому атомная бомба более пригодна для массового истребления населения городов. Так США приняли на вооружение доктрину «первого удара», внезапной атомной агрессии против СССР. В ноябре 1945 г. генерал Эйзенхауэр, преемник Трумена на посту президента США, заявил: «Нет смысла закрывать глаза на тот факт, что мы думаем о войне с Россией». Тем не менее на этапе развертывания холодной войны Эйнштейн продуманно и определенно отказался занять антисоветскую позицию. Не было для этого поворота и формальных оснований, на которые часто указывают (закрытость Советского общества, нехватка демократии): очевидно, что после войны СССР быстро становится все более открытым и терпимым обществом. Достаточно сравнить последовательность лидеров-символов: Сталин – Хрущев – Брежнев – Горбачев.
   Несмотря на рост антисемитизма, дискриминационные меры, что касается выдвижения на руководящие посты в промышленности, народном хозяйстве, да и в оборонке в самом еврействе пролегла глубокая трещина – большинство евреев вовсе не занимают антисоветской позиции. По данным социологических исследований тех лет 60–70 % евреев в России отмечают типично советские праздники (День Победы, День Советской Армии, 8 Марта, 1 Мая и 7 ноября), в то время как, скажем, праздник Пурим отмечают 18 %.
   А истоки возникшей ненависти к советскому строю в том, что СССР выстоял в войне и в нем, пусть с трудом вновь устроилась жизнь – не так, как было задумано. Это очень точно выразил Иосиф Бродский:

     Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.
     Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.
     Там, грубо говоря, великий план запорот.

   До нашего огорода ему, конечно, мало дела. Главное – «великий план запорот».
   Когда США грозили нам атомной войной, как и в годы Великой Отечественной войны, ученые физики, прославившиеся своими исследованиями в области ядерной физики под руководством плеяды ученых, воспитанных академиком А.И. Иоффе, без колебаний включились в создание атомного оружия, приняли все меры к тому, чтобы в кратчайшие сроки создать свое ядерное оружие и надежные средства доставки его к цели. В результате за семь-восемь послевоенных лет (1946–1953 г. г.) у СССР появилось свое атомное оружие. Развернулось в необходимых размерах производство ракет различного назначения, могущих нести ядерные боеголовки.
   Необходимо подчеркнуть роль Берии в укреплении обороноспособности страны. Он был организатором создания новой оборонной техники. В своей статье, посвященной А.Д. Сахарову, Симон Илизаров пишет:
   «Сахаров сохранил и донес до нас потрясающую реплику, вырвавшуюся в те дни из уст его старшего коллеги Якова Борисовича Зельдовича: „А ведь это наш Лаврентий Павлович разобрался!“ Местоимение „Наш“ в среде физиков-ядерщиков, в числе которых был один из главных создателей советской атомной мощи академик Зельдович, далеко неслучайно. Берия без малого десять лет был „вождем“ всего атомного проекта, и руководя спецработами, и при необходимости экранируя советскую теоретическую физику и физиков от погромного инквизиторского напора советских философов, западных борцов с идеализмом и буржуазным космополитизмом».
   А. Судоплатов пишет о своих впечатлениях на партактиве МВД, собранном после ареста Берии:
   «Мы сразу же поняли, что никакого бериевского заговора не существует, был антибериевский заговор в руководстве охраны». Ведь специальным решением Политбюро ЦК ВКП(б) и Государственным Комитетом обороны 20 августа 1945 года был создан Спецкомитет правительства с чрезвычайными полномочиями. Л.П. Берию назначили его председателем. В течение 1945–1953 гг. в СССР были основаны практически все 13 атомоградов. На тысячи километров оказалась разбросанной по обширным пространствам Советского Союза глубоко законспирированная научно-техническая империя Министерства среднего машиностроения. Наукограды были связаны друг с другом и Москвой железнодорожными путями и секретными аэродромами. В подобных городах благодаря высокой концентрации научно-технического потенциала великолепным образом обеспечивался приоритет России в стратегически значимых областях науки и техники. Вся основа оборонно-технического потенциала страны, включая систему наукоградов, создание ядерного оружия, создания системы ПРО, была заложена под руководством Л.П. Берия. Быстро ликвидировав монополию США на ядерное оружие, он внес весомый вклад в предотвращение ядерной войны, готовившейся США, жертвами которой могли стать миллионы жителей СССР. Да и не только СССР.
   Начиная с дела Берии, Хрущев убивает всех людей, которые пользовались авторитетом и могли бы рассказать о его деятельном участии в необоснованных репрессиях, уничтожении невинных людей. В 1954 году возникает борьба за власть внутри группы партфункционеров. Поддержкой идеологов пользуется Н.С. Хрущев. На него падает их выбор, обусловленный личными качествами и ненавистью к Сталину: Хрущев может завершить дело поворота страны. Хрущев обходит Г.М.Маленкова и «стариков» (Молотова, Ворошилова, Кагановича) и получает всю полноту власти. Маленкова, Кагановича, Молотова как представители «антипартийной группы» отправлены в ссылку под строжайший оперативный и милицейский надзор. На XX съезде КПСС Хрущевым представляет Сталина как тирана и поработителя народов.
   В послевоенный период стало ясно, что будущее страны, включая ее обороноспособность, стало напрямую зависеть от научно-технического прогресса. Качественно меняется вся система вооружений. На смену танкам, авиации, артиллерии, идут ядерное оружие, ракеты, локация, новые виды связи и управления боем. Возникает необходимость разработки средств противодействия и защиты от бактериологического оружия, от последствий применения атомных бомб, не только уничтоживших полмиллиона японцев, но и заставивших страдать сотни тысяч людей от последствий радиации.
   Все эти разработки, необходимые для самого существования страны, определялись специалистами высшей квалификации, среди которых было немало евреев, работавших в новых областях науки и техники. После войны, когда на очень высоком уровне работала школа, когда шел массовый приток молодежи в вузы, а затем в науку, когда возник буквально культ знания, был еще сравнительно узок круг ученых высшей квалификации. По ним-то и был направлен главный удар идеологов, с целью вывода из строя ведущих специалистов по решающим областям знания, а в конечном счете – для срыва или торможения работ по новой технике.
   Анализируя перипетии так называемой идеологической борьбы конца сороковых и пятидесятых годов в целом, любой наблюдатель заметит четко спланированный характер акций. В эти годы были проведены: операция по разгрому биологии как науки (операция «мичуринская биология» или лысенковщина), центральная по замыслу широкомасштабная операция «Физический идеализм», операция «Кибернетика», операция «павловское учение», ударившая по специалистам в области высшей нервной деятельности и психологии. Эти и другие удары наносились планомерно по узловым точкам научно-технического прогресса, от которого зависело будущее страны.
   Когда ведущие физики страны напряженно трудились над созданием отечественной атомной бомбы, решающим событием в проводимой идеологами операции должно было стать Всесоюзное совещание физиков по типу известной сессии ВАСХНИЛ, на которой громили советскую биологию. В той или иной степени «идеализм» инкриминировали А.Ф.Иоффе, П.Л. Капице, Л.И. Мандельштаму, Л.Д.Ландау, Е.М. Лифшицу, В.А. Фоку, М.А. Леонтовичу, Я.И. Френкелю, Г.С. Ландсбергу, В.Л. Гинзбургу, Л.И. Бреховских и многим другим, что грозило соответствующими оргвыводами. Возникла не просто личная угроза для наиболее выдающихся ученых, но и ожидался разгром физики в целом, и, как следствие, страна могла стать полигоном атомной войны. Ученые – атомщики первыми поняли надвигающуюся угрозу…
   Идеологи резко активизируются. Уже на стадии подготовки совещания делаются оргвыводы в отношении двух выдающихся физиков: А.Ф.Иоффе и П.Л. Капицы, появляются документы:

   «Секретарю ЦК ВКП(б) тов. Маленкову Г.М.
   В 1949 году в связи с намечавшейся конференцией по физике Министерство высшего образования СССР и руководство физического факультета МГУ представило в ЦК ВКП(б) докладные записки.
   В записках указывается, что среди советских физиков существует монопольная группа, созданная академиками Мандельштамом Л.И., Паплакси Н.Д., Иоффе А.Ф., Капицей П.Л., которая стремится к тому, чтобы занять руководящие посты в важнейших научных учреждениях.
   В результате проверки положения с кадрами физиков и ознакомления с материалами, предоставленными в ЦК ВКП(б), были приняты меры к устранению обнаруженных недостатков. Академик Иоффе освобожден от обязанности вице-президента АН и директора Ленинградского физико-технического института. Академик Капица отстранен от руководства Институтом физических проблем и от работы на физико-техническом факультете МГУ. Пересмотрен состав редакционных коллегий ряда журналов по физике, внесены необходимые изменения в состав пленума и секции физики Комитета по Сталинским премиям в области науки и изобретательства.
   Широкомасштабная деятельность ЕАК в годы войны как внутри страны, так и за рубежом, связь с иностранными средствами массовой информации, которые достаточно объективно освещали героизм, мужество евреев на фронтах, а также критическое положение еврейского населения в стране в послевоенный период, сочувствие мировой общественности жертвам фашистского геноцида, рост антисемитизма к тем лицам, которые возвращались с эвакуации, шквал жалоб в адрес ЕАК с просьбой о помощи, пришлись не по вкусу сталинской администрации. Членам Комитета инкриминировалось присвоение себе функций главного уполномоченного по делам еврейского населения и посредника между этим населением и партийно-советскими органами. 20 ноября 1948 г. Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило решение Бюро Совета Министров СССР, которое поручило МГБ немедленно распустить ЕАК.
   Зам. Зав. Сектором Отдела науки и высших учебных заведений ЦК ВКП(б) Б. Митрейкин
   Инструктор Р. Чепцов.
   1 августа 1951 года».

   «В соответствии с этим органы печати этого комитета закрыты, дела комитета забрать. Пока никого не арестовывать»; «Установлено, что прямую ответственность за незаконные репрессии лиц, привлеченных по делу Еврейского антифашистского комитета, несет Г.М. Маленков, который имел непосредственное отношение к следствию и судебному разбирательству».
   Допрос проводили Г.М. Маленков и М.Ф. Шкирятов. Окончательный суд на членами ЕАК (приговоривший 10 человек к высшей мере) состоялся лишь за полгода до смерти И.В. Сталина, когда его действия, в основном, контролировались группировкой Маленков – Хрущев – Шкирятов, а за месяц до смерти Сталина, когда к нему практически не было доступа, был вынесен приговор «врачам-вредителям», большая часть которых была еврейской национальности.
   В целом операция «ЕАК» (совместно с операцией «Космополитизм»– под которым подразумевались евреи) ознаменовала собой выдающийся успех США в психологической войне против СССР. Она привела к определенному расколу советского общества по национальному признаку. Возникла бомба замедленного действия, ведущая к отчуждению части евреев – граждан СССР – от своего государства. Осуждение невинных людей перекрыло в глазах многих евреев их спасение от гитлеровцев, которое уже кануло в прошлое. Западная пропаганда действовала в унисон с идеологами, говорила об антисемитизме в СССР и через некоторое время стала проводить параллель с гитлеровской Германией. США решили свой еврейский вопрос – больше нет необходимости казнить евреев, подобно Розенбергам. Внутри же СССР «дело ЕАК» способствовало пятой колоне в расчистке дороги Н.С.Хрущеву и проведению операции «Сталин», оказавшей определяющее влияние на дальнейший процесс мирового развития. А пока идет напряженная работа атомщиков.
   Прежде чем их имена станут известными не только в стране, но и в мире, пройдет еще несколько десятков лет. Звезды Героев, самые престижные премии, отечественные и международные, монографии и академические звания, – все это придет позже, а пока они молоды, энергичны и счастливы, потому что на их глазах свершалось то, ради чего они жили несколько лет, не зная ни отдыха, ни покоя.
   Они создавали атомную бомбу, которой предстояло защитить Родину. А потому они не щадили себя, и каждый из них почувствовал облегчение, когда над казахстанской степью вознесся огненный шар.
   29 августа 1949 года в 4 часа утра по московскому и в 7 утра по местному времени в отдаленном степном районе Казахской СССР, в 170 км западнее г. Семипалатинска, на специально построенном и оборудованном опытном полигоне получен впервые в СССР взрыв атомной бомбы, исключительной по своей разрушительной и поражающей силе мощности.
   Еще накануне Берия поставил Сталина в известность о готовности к испытанию отечественной атомной бомбы. Это Проект постановления СМ СССР «О проведении испытания атомной бомбы». По некоторым данным он был найден в сейфе Сталина после его смерти.
   Вот некоторые фрагменты из него:
   «1. Принять к сведению сообщение начальника Первого главного управления при Совете Министров СССР т. Ванникова, научного руководителя работ акад. Курчатова и главного конструктора Конструкторского бюро № 11, членкор. АН СССР Харитона о том, что первый экземпляр атомной бомбы с зарядом из плутония изготовлен в соответствии с научно-техническими требованиями научного руководителя работ и Главного конструктора КБ-11.
   Принять предложение акад. Курчатова и чл. – кор. АН СССР Харитона о проведении испытания первого экземпляра атомной бомбы…».
   А проект заканчивался так:
   «6. Возложить ответственность за качество всех работ по подготовке, сборке и подрыву атомной бомбы на Главного конструктора КБ-11 чл. – кор. АН СССР Харитона.
   7. Возложить обобщение научно-технических данных о результатах испытания атомной бомбы и представление Правительству предложений об оценке результатов испытаний атомной бомбы на научного руководителя работ акад. Курчатова и главного конструктора КБ-11 чл. – кор. АН СССР Харитона.
   Поручить Специальному комитету:
   а) рассмотреть и утвердить порядок и план проведения испытания
   б) определить день испытания
   в) после проведения испытания доложить Правительству о результатах испытания…».
   А ведь техническое задание на первую атомную бомбу было представлено в Совет Министров для утверждения в июне 1946 года Ю.Б. Харитоном. Создание и первое испытание атомной бомбы – это был плод коллективного разума и труда, одним из руководителей которого был профессор Юлий Борисович Харитон.
   А всякий взрыв – это процесс, который имеет все стадии жизни, как и жизнь человека, а именно: зарождение, развитие, жизнь, старение и спад, а затем – «смерть», то есть конец. Только в атомной бомбе этот процесс протекает не за десятилетия, а за микросекунды. И если мы сумеем такие мгновенные процессы записать в виде графиков на бумаге или на фотопленке, считайте, что атомная бомба у нас в кармане.
   В начале июня 1949 года в КБ-11 прибыла Государственная комиссия. Ее возглавлял Борис Львович Ванников. Комиссия изучила все материалы и приняла решение об испытании бомбы. Руководителем испытаний был назначен Ю.Б. Харитон, а его заместителем К.И. Щелкин. Тут же были созданы рабочие группы по подготовке к испытаниям.
   Впрочем, И.В.Сталин понимал, что оружие это необычное, требует особого подхода к хранению и принципиально новых технологий обслуживания. Да и доверить бомбы можно только надежным, многократно проверенным людям – тем, кому в голову даже не может прийти, чтобы сбросить такую бомбу неподалеку от Кремля… А людей, готовых на любое преступление, лишь бы избавиться от вождя, было немало – об этом ему регулярно докладывал Лаврентий Берия.

Глава 1
РОЛЬ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

   «…Бессмысленно, стыдно, вредно для нас угнетать народ, который дал миру величайших пророков правды и справедливости и который по сей день озаряет мир людьми великого таланта и ума».
Максим Горький. «Мысли Израиля обаятельны своим демократизмом», 1919 г.

   В «Толковом словаре» С. Ожегова сказано: «Интеллигенция – это социальная прослойка, состоящая из работников умственного труда, обладающих образованием и специальными знаниями в различных областях». В качестве примера приведено такое словосочетание: «передовая русская интеллигенция». Интересно, можно ли сказать: реакционная или отсталая русская интеллигенция. А ведь такая существовала и не только в России, но и в других странах, к тому же в немалом количестве. Ни одна общественная группа не является столь разнородной: врачи и учителя, инженеры и писатели, работники науки и служители искусства, сотрудники сферы управления – всех не перечислишь. Используя математическую терминологию, можно сказать, что интеллигенция – это множество людей, зарабатывающих себе на жизнь умственным трудом.
   Согласно марксистскому определению, интеллигенцию не удостоили титула «класс», ее называли прослойкой, чтобы не путать с теми, кто происходит «от сохи» или родился «между молотом и наковальней». Кстати, известно множество случаев, когда дети рабочих и крестьян становились интеллигентами.
   Советская власть изначально не жаловала интеллигенцию. Еще В.И.Ленин писал: «Интеллигенция занимает своеобразное положение среди других классов, примыкая отчасти к буржуазии по своим взглядам и воззрениям, а отчасти к рабочим, поскольку интеллигент является зависимым наемным работником». Конечно, это было сказано о той интеллигенции, которая досталась советской власти в наследство от царского режима. В общем, это была «не наша» интеллигенция. Большая часть этой коренной интеллигенции, которая враждебно восприняла Октябрьскую революцию, вынуждена была эмигрировать, а та часть интеллигенции, которая осталась в стране, вынуждена была подчиниться новой власти. Зато советская власть за 72 года своего существования выпестовала «передовую советскую интеллигенцию». Уже в 1938 г. отец и предводитель народов И.В. Сталин, выступая на совещании пропагандистов, говорил: «Все наши люди состоят из интеллигенции, это надо вбить в головы. Интеллигенция у нас должна быть солью земли. Раньше издевались над интеллигенцией потому, что она служила не земле, а небу – не народу, а эксплуататорам…».
   Возникает интересный и весьма актуальный вопрос, почему же советская интеллигенция была такая передовая? А потому, что эта прослойка была нищей и, вследствие своей бедности, была вынуждена продавать себя ради куска хлеба. И в сегодняшней России да не только, это касается и Украины, творческая интеллигенция очутилась на задворках бюджетного обеспечения. Отсутствие денег на приобретение необходимого оборудования для проведения научно-исследовательской работы, нищенская заработная плата, наплевательское отношение государственных чиновников к отечественной научной интеллигенции, привела к тому, что значительная часть ведущих ученых страны оказались за рубежом.
   Сначала попытаемся ответить на вопрос: какой процент населения в Российской империи перед революцией и в СССР вплоть до массовой эмиграции евреев в конце 80-х – начале 90-х годов составляла интеллигенция, а какой – еврейство? Вопрос не вполне корректный, учитывая, что с критериями еврейства, как мы только что видели, много хлопот, а уж об «интеллигенции» и говорить нечего: неразрешимые споры о том, что это за зверь, – любимое занятие российского интеллигента: кто из нас в них не участвовал?
   Тем не менее, есть такая вещь, как интуитивное знание. Оно обходится без строгих научных дефиниций, но очень часто – хотя и далеко не всегда – вполне «операционно», то есть в достаточной мере соответствует реальности. Попробуйте дать непротиворечивое определение понятиям «человек», «жизнь», «язык» и многим другим, с которым бы согласился хоть один ваш оппонент! Однако на практике все отличают человека от животного, жизнь от смерти, а язык от других способов коммуникации. Точно так же человек внимательный – и еврей, и антисемит, и просто зоркий сосед – еврея обычно «вычисляет» и без пейсов, кипы и местечкового акцента. Равно как и «интеллигентного человека» в очереди, трамвае и даже на фуршете без особого труда вычленит и собрат-интеллигент, и подвыпивший хам, и сотрудник «органов».
   А если серьезно, то, при всей расплывчатости критериев «интеллигентности», я предлагаю такой, тоже, конечно, весьма уязвимый: интеллигент и в старой, и в современной России, и в Советском Союзе – это человек, придерживающийся общегуманистических, либеральных взглядов. Можно много спорить, что это за взгляды такие, требовать строгих определений, но «интуитивное знание» об этом у всех было и есть. Может быть, не у всех, но у кого надо. Как говорится, по обе стороны баррикады.
   Русская интеллигенция, к которой можно принадлежать независимо от национальности, – категория подвижная, не закрытая. В нее можно попасть, из нее можно выпасть. Ни высшее образование, ни интеллигентная профессия, ни высокая научная степень звания «русский интеллигент», никем официально не присуждаемого, не гарантируют. Предтечами русских интеллигентов были вольнодумцы XVIII в. Складывалась интеллигенция в XIX из дворян, разночинцев, части чиновного люда и даже купечества. В нее входили не одни столичные умники – мыслители, профессура. Основная масса состояла из тех, кого все больше становилось по всей стране: из инженеров, земских врачей, учителей, библиотекарей, студенчества, части офицерства. В нее могли и могут входить и атеисты (но не воинствующие), и верующие (но не непримиримые ортодоксы от любой религии), и «космополиты», и «патриоты» (но не националисты), и приверженцы либеральной экономики, и сторонники широких социальных реформ (но не политические экстремисты).
   Ее кумирами на протяжении двух столетий были люди с разными позициями и судьбами, такие, как Пушкин, Достоевский, Толстой, даже Кропоткин (но не Победоносцев или Нечаев), а в послесталинскую эпоху – Ахматова, Пастернак, Солженицын, Высоцкий, Сахаров (но не великий «совпис» и нобелевский лауреат Шолохов, «хитрофилейный» советский идеолог, главред «Литературки» еврей Чаковский или национал-большевик Лимонов. Интеллигенция далеко не всегда твердо стояла на «гуманистической платформе», ее сносило вправо и влево, иногда ее маргиналы, а то и глашатаи впадали в ницшеанство, «бесовщину», большевизм, экстремизм, советскую идеологию, шовинизм и национализм, религиозный фанатизм. Однако такие люди от интеллигенции быстро отпадали, вернее – исторгали себя сами, справедливо этой группе не доверяя и клеймя ее последними словами (вспомнил Ленина, Стрельича-Сифилича). При советской власти полууничтоженная, разбухшая за счет притока «из народа», чем не превратившаяся в «образованщину», она смертельно переболела конформизмом. Но когда усатый людоед перекинулся, стало ясно, что интеллигенция выжила и даже бациллу советского рабства, которая обнаружилась далеко не во всех, научилась в себе подавлять.
   Ни в одной западной культуре с такой широтой и силой не отразилось мучительное, болезненное прорастание их христианского сознания новой гуманной, общечеловеческой и рационалистической системы ценностей, ручейками вытекающий из древнееврейской библейской, как это происходило в русской прозе XIX в., русской религиозной философии, в том числе эмигрантской, конца XIX– первой половины XX вв. и в русской поэзии XX в.
   Расплатившись большой кровью, молодая интеллигенция при всех своих шатаниях оказалась едва ли не самым стойким носителем и проводником этих ценностей. Ценностей, давно, казалось бы, отброшенных самими евреями ради самосохранения. Декларированных, но так и не реализованных христианством, сосредоточившимся на потустороннем, но еще больше на «посюстороннем»– политике и борьбе с инакомыслием. Освоенных и быстро преодоленных на путях растущего индивидуализма и рационалистического эгоизма просвещенным западным обществом.
   Судьба советской интеллигенции в XX в., сжатая в семь десятилетий, трагически схожа с еврейской, растянутой на двадцать столетий: гонения и травля – не ее одной, конечно, но и в христианской Европе травили не одних евреев; выживание благодаря нужде властей предержащих в «специалистах»; униженное и хрупкое существование в культурной диаспоре среди науськиваемого на нее этими властями ими же замордованного рабоче-крестьянского большинства; «покупка и опускание» худшей части ее элиты; изгнание или уничтожение лучшей.
   Так вот, некорректный вопрос «навскидку»: сколько такой интеллигенции было в России в начале XX в. и сколько ее сейчас? Этот вопрос я задавал разным людям, привыкшим за свои слова отвечать. Все отмахивались и ворчали, но когда я напоминал про интуитивное знание и гарантировал полную безответственность, отвечали: в начале XX несколько сот тысяч, ну миллион, к концу – три-пять. Вот и дадим оценку точными цифрами «с потолка»: на протяжении XX в. такая русская интеллигенция выросла от сотен тысяч или миллиона до нескольких миллионов человек. Очевидно, что в эти миллионы входят и почти все, если не все, российские евреи. Этот слой – или, по крайней мере, его ядро – русская интеллигенция.
   Тогда новый вопрос: может ли одна группа численностью от миллиона до нескольких миллионов человек ассимилировать другую, приблизительно такой же численности, если обе группы находятся примерно на одном уровне культуры и представляют одну и ту же социальную среду?
   Что же тогда произошло в Советском Союзе с евреями и интеллигенцией? Рискуя показаться неприятным ревнителем чистоты нации – и русской, и еврейской, – отвечу: они взаимно ассимилировались (пока, конечно, частично, не целиком – да вы что! ни боже мой! чур-чур меня!).
   Однако дело тут не только в биологическом смешении. (Снова подчеркну: в русскую интеллигенцию может входить и армянин, и латыш, и татарин. Русская она – по культуре, стране, этнической принадлежности большинства входящих в нее людей. А главное – по языку.) Произошло довольно уникальное «скрещивание» двух общностей. Культурная ассимиляция не могла не быть однонаправленной. Евреи – те из них, что стремились из черты оседлости в города, – пришли в начале XX в. в русскую культуру «пустыми», оторвавшимися от своей религиозной традиции и от своего языка (идиш) и не имевшими навыков ни европейской, ни близкой к ней российской образованности. Зато они пришли со своим багажом – еврейской энергетикой, многовековым опытом выживания и привычкой народа Книги к учению. И российская образованность, и русский язык оказались усвоенными в рекордные сроки. Еврейское вхождение было стремительным и плодотворным – и для евреев, и для русской культуры. В ходе такой ассимиляции сформировалась группа, входящая, естественно, без четко очерченных границ в российскую интеллигенцию, а в постсоветской России – и в нарождающейся средний класс.
   О том, что влекло молодежь в лоно науки, повествует всемирно известный ученый Константин Кикоен.
   Во-первых, бомба, атомоход, спутник и лазер со всей очевидностью показывали, в чьих руках счастливое будущее человечества. Во-вторых, хорошо организованная система физико-математических олимпиад и вновь появившиеся спецшколы того же уклона магнитом вытягивали из старших классов наиболее талантливых и продвинутых учеников. Да и сдавшие свои позиции «лирики» ощутимо повлияли на нашу профессиональную ориентацию. Творчество еврейских интеллигентов: фильм Ромма «Девять дней одного года», научная сказка «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких, повесть Гранина «Иду на грозу» расцветили социальную мифологию той эпохи. И мы понесли свои документы на физфаки и мехматы местных университетов или поехали в Москву пытать счастья в тамошних знаменитых на всю страну физико-техническом и инженерно-физическом институтах (МФТИ и МИФИ).
   Подавляющее большинство удачливых абитуриентов было слабо образованно в отечественной и тем более всемирной культуре и истории (только-только «разрешили» Пикассо, а про Мандельштама, не говоря уже о Поппере, никто и слыхом не слыхал). Мы не имели понятия, в каком удивительном сообществе нам предстоит провести следующие четверть века и какое наследство нам предстоит получить. Наши университетские профессора принадлежали к генерации ученых, получивших образование вскоре после окончания Второй мировой войны, как раз когда железный занавес разделил некогда единый мир науки на две неравные части.
   Водной остались великие научные державы – Англия, Германия, Франция, Голландия, в которых естествоиспытательская традиция насчитывала столетия непрерывных усилий многих поколений исследователей, плюс Соединенные Штаты, успевшие к тому времени создать собственную сеть первоклассных университетов и получившие в качестве военного трофея огромное количество ученых-эмигрантов из Старого Света. А в другой части была Россия и ее сателлиты. В этой части мира отношение к культуре, науке, ее создателям и ее плодам в течение многих столетий было совсем иное.
   В то время когда в постнаполеоновской Европе Фарадей, Ампер, Гаусс открывали законы электромагнетизма, с помощью которых вскоре была осуществлена очередная научно-техническая революция, изменившая лицо мира, в России Петр Яковлевич Чаадаев сочинял свои наполненные горечью «Философические письма», уязвившие умы и сердца многих поколений российской интеллигенции.
   «…И вот я спрашиваю вас, где наши мудрецы, наши мыслители?.. Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили… Ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь…».
   За эти инвективы, опубликованные в 1836 г., Чаадаев высочайшим рескриптом был объявлен сумасшедшим без медицинского консилиума и без философского обсуждения существа вопроса. Однако уже через 60 лет Чаадаеву можно было веско возразить и, по сути, Тургенев, Достоевский, Чехов и Толстой в литературе, Балакирев, Чайковский и Мусоргский в музыке, Менделеев, Ляпунов и Чебышев в науке – эти люди и внесли идеи, и содействовали прогрессу. Плоды их деятельности таки вошли в золотой фонд мировой культуры. А потом наступил российский Серебряный век с дягилевским Ballet Russe, потрясшим Париж, дивной музыкой Скрябина и Рахманинова и соцветием великих поэтов от Блока до Мандельштама…
   Никакие традиции и тенденции в российской культуре, оставленные XIX столетием в наследство новому веку, не предвещали возникновения в ее северной столице рафинированного и утонченного модерна, ставшего первым фирменным стилем российского Серебряного века. В Западной Европе британские и шотландские корни Art Nouveau прослеживаются далеко в викторианскую эпоху, а может, и в еще более ранние времена Великой Французской революции, когда гравер, поэт и визионер Уильям Блейк выпускает в Лондоне «самиздатовским» способом свои первые книжки стихов с собственными иллюстрациями. На рубеже XIX и XX веков новый стиль пророс почти одновременно во всех культурных странах Старого Света. Кроме общего для всех европейцев ощущения «конца века» почти в каждой стране у этого стиля находились и свои предтечи. В России же новые веяния появились на фоне кризиса и увядания всех идей уходящего столетия. Этот кризис поразил как казенную идеологию («православие – самодержавие– народность») вместе с обслуживавшим ее византийско-славянским стилем, так и разночинное хождение в народ вместе с передвижническим реализмом, мелочным бытописательством и тоскливыми стихами, впихнутыми в растоптанные размеры, унаследованные от Пушкина и Некрасова.
   Консервативное царствование медлительного тяжеловеса Александра III подготовило почву для поразительных перемен в русской экономической и общественной жизни, начавшихся сразу после его кончины. В течение нескольких лет патриархальный купеческий капитал европеизировался, принял современную форму трестов и картелей с обширными международными связями. В крупных городах, и особенно в Петербурге, появилось множество нуворишей разных национальностей («новых русских» на нынешнем новоязе). Кандидаты в новые хозяева обеих столиц стремились немедленно ввести Россию в семью цивилизованных народов. Любые культурные инициативы в этом направлении имели шанс на мощную финансовую поддержку.
   С некоторыми преувеличениями и натяжками можно сказать, что российский Серебряный век «запроектирован» группой молодых людей, соучеников по частной гимназии Карла Ивановича Мая. Размещавшейся на 10-й линии Васильевского острова в Петербурге. Александр Бенуа, Константин Сомов, Дмитрий Философов, Валентин Нувель учились в одном классе, да и жили в одном околотке – в районе Адмиралтейского и Крюкова канала на другой стороне Невы. Вначале это был полусемейный кружок просвещенных дилетантов, занимавшихся самообразованием и желавших, по определению самого Бенуа, «избавиться от нашего провинциализма и приблизиться к культурному Западу». Чудо состояло в том, что, выйдя на общественную арену, эти молодые люди сумели превратить свои скромные домашние упражнения в модное течение, определившее культурный облик России на десятилетие вперед и выведшее ее на европейские подмостки. Практическую форму дилетантской культурной инициативе придал примкнувший к кружку провинциальный кузен Философова Сергей Дягилев – организованные им на деньги меценатов-промышленников Марии Тенишевой и Саввы Морозова выставки и, главное, журнал с исключительно удачным названием «Мир искусства» преобразили художественную жизнь Петербурга. Еще один примкнувший (тоже через семейные связи с домом Бенуа) – вольноприходящий ученик Академии художеств Лев Розенберг, переменивший фамилию на Бакст, – со временем превратился в художника европейского масштаба, и его оформление спектаклей антрепризы Дягилева в Париже стало одним из первых общепризнанных вкладов русского искусства в мировую культуру XX в.
   Интересно сравнить виды Петербурга на почтовых открытках, выпущенных в 1895-м и, к примеру, 1913 г. Это как бы два разных города. Там сонный ампир, неторопливые пешеходы и экипажи на булыжных мостовых «эпохи Достоевского», а здесь стильные фасады с огромными зеркальными окнами наполненных фешенебельной публикой Большой Морской и Литейном, уже «опозоренном модерном», сверкающие никелем авто, основательно потеснившие ландо и пролетки.
   Сам стиль модерн к тому времени оказался устаревшим. Новые художники и поэты, называвшие себя футуристами, акмеистами, лучистами и еще Бог знает кем, успешно вытесняли с авансцены старшее поколение, а молодые композиторы искали новые способы звукоизвлечения. Скрябин и Рахманинов казались им слишком пресными.
   Но все это великолепие кончалось за Обводным каналом и речкой Пряжкой. Александр Блок мог смотреть на другой мир прямо из окна своей квартиры на Офицерской. И увиденное он констатировал в не оставляющем надежд математическом неравенстве:
   «Есть действительно не только два понятия, но две реальности: народ и интеллигенция; полтораста миллионов с одной стороны и несколько сот тысяч – с другой; люди, не понимающие друг друга в самом основном».
   Предостережение, как всегда, не было услышано, но гул времени нарастал. Культурный Запад, к которому недавно адресовались мирискусники, вовлекся в саморазрушительную войну при пассивном соучастии России. Общеевропейская бойня развеяла по ветру и недавно скопленный капитал, и хрупкие цветы Серебряного века. И вот «в терновом венце революций» пришла эпоха, предощущение которой можно найти в тех же «Философических письмах» Чаадаева: «В нашей крови есть нечто, враждебное истинному прогрессу. И в общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его понять…».
   Здесь Чаадаев оказался истинным провидцем. Россия действительно преподала миру урок, поставив на себе эксперимент, результаты которого всем известны. Время отдаленных поколений еще не пришло, но последствия коммунистического эксперимента расхлебывают ровесники революции, их дети и внуки. Одним из первых результатов октябрьского переворота было уничтожение «буржуазной» культуры и быстрая трансформация того, что от нее осталось, в упрощенную систему соцреализма. Военный коммунизм, оптовые расстрелы, поезда и пароходы, груженные интеллигентами с билетами в один конец… Много ли надо, чтобы истребить тонкий культурный слой? Уцелевшие представители Серебряного века разлетелись по всему свету. Те немногие, кто остался в России и сумел выжить или не сразу погибнуть между жерновов ее истории, теперь составляют славу российской культуры XX в. Но мало кто отдает себе отчет в том, что история парадоксальным образом повторилась, и российская наука тоже пережила свой Серебряный век, не менее великолепный, чем поэзия, музыка и архитектура в первые два его десятилетия. Только случилось это на 50 лет позже. Осколки этого великолепия тоже разлетелись по всему свету после крушения коммунистической системы, и бывшие звезды Московской, Ленинградской, Харьковской, Уральской, Новосибирской научных школ по сей день населяют национальные лаборатории и университетские кампусы всех пяти континентов. Я не буду говорить за всю науку, а возьму одну лишь физику, «затем, что к ней принадлежу».
   История российской физики коротка, но драматична. Хотя официальная историография возводит ее к Михаиле Ломоносову, пришедшему пешком с рыбным обозом в Москву в 1730 г., физика в России как явление мирового масштаба обязана своим существованием еврейским большевикам, которые эту Россию разорили почти дотла, и нескольким профессорам, которым было сначала дозволено, а потом поручено восстанавливать науку для пользы нового пролетарского государства. Среди этих «новых русских профессоров» первое место по праву занимает Абрам Федорович Иоффе, профессор Ленинградского политехнического института, ученик В. Рентгена и основатель Ленинградской научной школы. В октябре 1918 г. А.Ф.Иоффе создал физико-технический отдел рентгеновского института (по предложению А.В. Луначарского, которое А.Ф. сам же и внушил наркому). Потом отдел расширился и стал Физико-техническим институтом. ЛПИ и ЛФТИ располагались на одной и той же Политехнической улице на северной окраине Ленинграда. Выйдя из Политеха, студент пересекал трамвайную линию и тут же оказывался у входа в Физтех. А сотрудник Физтеха, войдя в Политех, превращался в преподавателя. Да и для студентов Ленинградского университета попасть на работу в ЛФТИ было пределом мечтаний. В результате реализации проекта Иоффе разоренная бывшая столица Российской империи превратилась в течение нескольких лет в основной научный центр страны и «кузницу ее научных кадров» в терминологии того времени. Перечислять выпускников Политеха и сотрудников Физтеха, ставших выдающимися учеными, – это почти то же самое, что листать справочники Академии наук СССР по разделам «Физика», «Химия», «Энергетика»…
   Первое поколение питомцев «папы Иоффе» создавало советскую науку практически на пустом месте. Пользуясь своими обширными международными связями, А.Ф. отправлял молодых сотрудников на стажировку в лучшие научные центры Германии, Нидерландов и других ведущих европейских стран. Вернувшись в СССР, эти молодые люди сами становились основателями научных школ и новых институтов в Харькове, Свердловске, Днепропетровске, Томске… Вместе с учеными предыдущего поколения – старыми петербургскими и московскими профессорами Рождественским, Мандельштамом, будущими Нобелевскими лауреатами Капицей, Таммом, Семеновым и немногими другими они за невероятно короткий срок– 10–12 лет – создали при поддержке государства мощную систему исследовательских центров, способных заниматься и фундаментальной наукой на уровне, сравнимом с мировым, и прикладными науками на уровне тогдашних потребностей государства. «Золотой век» советской науки кончился чистками 37-го и 38-го годов, в которых погибли Шубников, Бронштейн, Шубин, Горский и другие талантливейшие ученые. От них остались открытые ими эффекты, теперь носящие их имена, немногие публикации и блестящие идеи, воспринятые их коллегами и учениками. Только благодаря прямому вмешательству Капицы был вызволен из Лубянской тюрьмы и остался жив один из крупнейших физиков столетия Лев Давидович Ландау, основатель мощной научной школы и автор курса теоретической физики, который в научном обиходе называется просто «Книга».
   Потом началась война, и наука была поставлена на военные рельсы. Бывшие физтеховцы составили костяк команды И.В. Курчатова (тоже сотрудника ЛФТИ), которой было поручено создание советской атомной бомбы. Никто никогда не узнает, какие открытия сделали бы эти люди, если бы им было дозволено провести свои лучшие годы в лабораториях академических институтов, а не в пронумерованных «почтовых ящиках». Архипелаг «ящиков» и «шарашек» жил по законам, которые в терминах истории культуры никак не могут быть описаны, и перед этими железными воротами мы должны остановиться и помолчать. Не ради хвастовства, а просто для уточнения, академик А.Ф. Иоффе был весьма требователен к своим питомцам, редко когда всемирно известному физику приходилось касаться еврейского вопроса, несмотря на то, что часто по причине «пятой» графы ему не раз приходилось выслушивать нравоучения партийных бонз, но он твердо знал свое призвание и ту весьма ответственную миссию, которую он как человек, как ученый обязан выполнить. По воле рока среди его воспитанников были представители разных национальностей, но особое требование в суровые годы войны и тяжелые послевоенные годы он предъявлял к своим единоверцам:
   «Я утверждаю в самой категоричной форме – все евреи, несмотря на свои политические и религиозные взгляды, в одном все-таки должны отличаться от граждан коренной национальности своей страны – они должны работать не хуже их, не наравне, а значительно лучше. Они должны проявлять себя во всем с самой лучшей стороны. Я утверждаю, что все евреи, независимо от их подхода к своей родине, обязаны с максимальной добросовестностью выполнять свой гражданский долг, быть образцовыми гражданами, истинными патриотами той страны, где довелось им родиться и жить.
   Если наступает момент, когда их призывают защищать эту страну от врагов, евреи должны сражаться не с меньшим, а с большим рвением и самопожертвованием, чем коренное население. Если наступает такое время, евреи, как один, должны с оружием в руках встать на ее защиту и в святом деле борьбы с врагом не жалеть ни сил, ни жизни.
   И я знаю – это мое убеждение полностью отражает истинное положение вещей. Вспомните, как вели себя евреи во время войны с германскими нацистами. Они не просто выполняли гражданский долг, они сражались не на жизнь, а на смерть…».
   Это мудрое наставление великого ученого полностью отражает истинное положение вещей в стране. Только так мог еврейский народ выжить и добиться чего-либо в науке на фоне всеобщей неприязни. Притеснений и преследований. И на протяжении двадцати веков жизни в диаспоре это стремление превратилось в стойкий стереотип, в некоторую даже генетически унаследованную привычку.
   Для многих физиков старшего поколения, о которых говорилось выше, как, например, Ю. Харитон, Я. Зельдович, И. Курчатов, Л. Ландау, наставником, давшим им путевку в жизнь, был Абрам Федорович (Аврахам Файвиш-Израилевич) Иоффе – выдающийся физик-экспериментатор и организатор научных исследований.
   Семена, посеянные в 30-е годы, дали обильные всходы в послевоенные десятилетия. Физико-технические науки попали в список государственных приоритетов в период индустриализации и остались в нем после войны, когда началась лихорадочная гонка вооружений. После смерти отца народов утратила свою лагерную основу, но продолжала функционировать и развиваться ящичная система закрытых научных центров, в которых были собраны первоклассные специалисты, нацеленные на решение прикладных задач, связанных с этой гонкой. Но, может быть, еще более важно то, что для обеспечения бесперебойного притока кадров в стратегические ящики была воссоздана и усовершенствована система обучения, разработанная некогда для тандема ЛПИ – ЛФТИ А.Ф. Иоффе и его единомышленниками. Оборонная наука и промышленность исправно получали новых высококлассных специалистов из МФТИ и МИФИ, из вузов Ленинграда, Харькова, Свердловска, Томска, Казани, а побочным результатом этой системы стал Серебряный век российской науки, наступивший во второй половине 50-х годов прошлого века.
   Как и в случае первого Серебряного века, его представителей условно можно разделить на основателей, о которых мы уже говорили, и тех, кто пришел в науку после войны. В этом новом поколении в свою очередь можно выделить «старших» и «младших». К старшим я бы отнес тех, кто поступил в вузы сразу после войны и последние годы сталинской эпохи и накануне «оттепели». Это поколение 1927–1933 гг. рождения, исключительно богатое на замечательных физиков. Перечисление фамилий заняло бы слишком много места, да и всегда можно отыскать эти фамилии в энциклопедических словарях, списках лауреатов самых престижных премий и редколлегий международных научных журналов. Большинство из них и сегодня активно работает. Эти люди – наши учителя.
   Послевоенная генерация российских ученых приняла активнейшее участие в очередной научной революции, несмотря на то, что контакты с западным научным миром строго дозировались «инстанциями» и «органами». Формы существования академической науки были многообразны: регулярные конференции и семинары в ведущих институтах, многочисленные летние и зимние школы, организуемые в привлекательных уголках обширной страны от Усть-Нарвы до Камчатки, а также Журнал. Журнал назывался ЖЭТФ (Журнал экспериментальной и теоретической физики). Листать выпуска ЖЭТФа периода 1950—1970-х годов для понимающего человека все равно, что просматривать подшивки «Мира искусства» или «Золотого руна» для любителя живописи и графики начала века.
   Теперь этот странный социальный анклав, в котором обитали почти счастливые люди, имевшие уникальную возможность «удовлетворять свою любопытство за государственный счет» (по выражению одного из них, вошедшему в научный фольклор) и чувствовать себя почти свободными, по крайней мере, в творческом отношении, разрушен безвозвратно.
   Существование его в течение добрых тридцати лет в стране реального социализма кажется почти невозможным, как кажется почти невероятным внезапное возникновение блистательного Серебряного века в России времен русско-японской войны и безнадежной революции 1905 г… Рафинированные эстеты «Мира искусства» знали, сколь тонок культурный слой, в котором они обитают, и сколь глубока пропасть, отделяющая их стилизованный мирок от недобро молчащего народа-богоносца. В Советском Союзе времен хрущевских пятилеток-семилеток и брежневского застоя щель между интеллигенцией и «народом» вроде бы была весьма условной. Послевоенные сталинские привилегии давно нивелировались, и зарплата обычного научного сотрудника была ниже получки слесаря в институтской мастерской. К тому же благодаря замечательной системе поиска и отбора талантливой молодежи для пополнения элитных вузов в науку вливались выходцы из любых слоев общества и из самых отдаленных уголков огромной империи. Конечно, существовала негласная, но очень жесткая процентная норма для инородцев, но на практике некоторому числу энергичных и везучих евреев ее удавалось преодолевать.
   Профессия физика пользовалась огромным социальным престижем. Благодаря уникальному стечению исторических, политических и экономических обстоятельств научные институты сняли сливки с нескольких послевоенных поколений, и новый Серебряный век наступил в оставшихся с довоенных времени в вновь созданных академгородках и частично рассекреченных «почтовых ящиках». Как ни удивительно, многие из баек, рассказывавшихся в 60-е годы литераторами и киношниками об ученых, были сущей правдой. Академики действительно ходили в ковбойках, в каникулярное время лазили по горам и сплавлялись на байдарках, пели под гитару те же бардовские песни, что и студенты, на научных семинарах царила демократия, а глупость, произнесенная почтенным доктором наук, осмеивалась аудиторией так же безжалостно, как и невежественная реплика аспиранта.
   Конечно, нельзя жить при советской власти и быть свободным от нее, но в институтских стенах эта власть как бы уменьшалась в размерах и умещалась в пределах дирекции, парткома, профкома, режимных отделов и, естественно, отдела кадров. Умеренное свободомыслие практиковалось в курилках, на кухнях малометражных квартир, у походных костров и на банкетах по поводу успешных защит кандидатских и докторских диссертаций. Нельзя, однако, не сказать, что научные центры исправно поставляли кадры для диссидентских и сионистских кружков, и уж конечно ученые были непременными посетителями полуподпольных художественных выставок и меценатами для гонимых художников и скульпторов. Попустительством властей неофициальные выставки и концерты устраивались в институтских конференц-залах и клубах обеих столиц и уютных академгородков.
   Однако первейшей обязанностью и основной добродетелью считался профессионализм, умение хорошо делать свою работу. Поэтому многие физики искренне полагали, что А.Д.Сахаров изменил своему жизненному предназначению и взялся не за свое дело, вступив в конфликт с властями: его диссидентство, во-первых, ничего не изменит в намерениях и действиях «Системы», а во-вторых, навлечет ее гнев на ученое сообщество и помешает ему выполнять свое основное предназначение – решать задачи, ставить эксперименты и писать статьи. Братья Стругацкие разместили придуманный ими Институт чародейства и волшебства – НИИЧАВО – где-то на русском Севере, в заповедных местах, куда тяжелая рука государства дотягивалась с трудом. Реалии советской жизни находились на периферии сознания институтских магов и чародеев. Они явно предпочитали не выбираться за пределы своего волшебного мира и не вникать в неприятные подробности действительности, окружающей институтские стены. Это довольно точный диагноз умонастроений, царивших в нашем научном заповеднике. Внутренняя эмиграция в любимую профессию, ставшая возможной после достопамятного XX съезда, определила стиль жизни ученых, пришедших в науку после окончания хрущевской оттепели. На фасадах институтских зданий красовались транспаранты «Слава советской науке!», но «неравенство Блока» невидимыми буквами было занесено в генетический код новой интеллигентской прослойки, которая заместила старую, выкорчеванную революцией.
   Когда М.С. Горбачев властным движением вынул первый бетонный блок из берлинской стены, все величественное здание Советской империи дрогнуло, из него начали выпадать отдельные конструкции, и через несколько лет от спланированного по пятилеткам проекта общества будущего, в котором от каждого по способностям и каждому по потребностям, не осталось практически ничего. Наука стала одной из первых жертв перестройки и перехода страны на режим «свободной» экономической конкуренции. «Заповедник чародейства и волшебства» просто перестали финансировать. Ученым предложили выживать самим, и они не преминули воспользоваться этим предложением.
   Институт теоретической физики имени Ландау и ЛФТИ имени Иоффе возглавили новый Исход. Никаких «философских пароходов» на Запад на этот раз никто не отправлял. Доктора и академики улетали и уезжали обычными самолетами и поездами с советскими паспортами в кармане по приглашениям, полученным от американских, европейских, а изредка и израильских университетов, а то и просто не возвращались из служебных командировок или турпоездок в неотапливаемые лаборатории с отключенным оборудованием, устаревающим на глазах.
   Процесс растворения уникальной советской школы в мировом физическом сообществе шел довольно медленно и, по-видимому, не завершился еще и сегодня. Кое-какие детали некогда великолепного механизма уже окончательно стерлись. Нет больше всемосковских и всепетербургских семинаров, на которых можно было сделать доклад и назавтра проснуться знаменитым. Никто не читает с замиранием сердца очередной выпуск ЖЭТФа, ожидая увидеть на его страницах несколько статей, радикально изменяющих status quo в физике плазмы или твердого тела. Многие из тех, кто предпочел остаться в новой России, наладили устойчивые связи с Западом, работают в рамках тамошних проектов и таким образом поддерживают научный и материальный уровень своих лабораторий.
   Думаю, мало кого интересует различие между смешанными – большей частью русско-еврейского происхождения и «галахическими», или «стопроцентными», евреями. Эта группа, хотя и значительно ослабленная в России из-за массовой эмиграции и «утечки мозгов», выделяется своим культурным и энергетическим потенциалом как среди слоев российского населения, так и среди других групп еврейской диаспоры. Ее ответвления занимают все более заметное место не только в Израиле, но и в Америке.
   Не исключено, что и в Израиле, и в Америке, и в Германии, и в других странах новой русско-еврейской диаспоры эта группа – плод российского еврейства и русской интеллигенции – сохранит и русский язык, и русскую культуру, и двойную – еврейскую и русскую – идентичность, продолжив свое историческое существование в качестве одного из наиболее цивилизационно продвинутых сообществ в мире.
   Научная жизнь в России, конечно, продолжается, но это уже обычная прозаическая жизнь скудно финансируемых «бюджетников» безо всякого волшебства и чародейства.
   Институт Ландау превратился в «Landau Net», сеть сложных взаимоотношений и дружественных связей, растянувшуюся от Черноголовки до Калифорнии. Что-то в этом роде произошло и с Институтом Иоффе. Русский язык теперь звучит в коридорах всех сколько-нибудь заметных научных центров Европы, обеих Америк и Австралии (об Израиле и говорить не приходится), и на чинных семинарах нет-нет да и вспыхивает дискуссия «в русском стиле» на повышенных тонах, нарушая западную научно-политическую корректность. Но в целом бывшие русские восприняли западную систему и стали ее заметной составляющей. Плохо это или хорошо для них самих и для науки в целом, сложно сказать. Серебряный век ушел безвозвратно, но его блестки все еще заметны в широком и довольно мутном потоке мировой науки.
   История последней стадии Серебряного века в летопись российской культуры еще не вписана. Собственно, эти события еще и не стали историей. Большинство их участников, слава Богу, здравствуют и поныне и отнюдь не считают себя историческими персонажами, хотя кое-какие мемуары уже написаны и даже опубликованы. Лишь несколько ярчайших фигур российской физики, оказавшихся в конце жизни на Западе, уже закончили свой жизненный путь. Аркадий Бейнусович Мигдал, умерший в США, Аркадий Гиршевич Аронов и Юрий Абрамович Гольфанд, жизнь которых завершилась в Израиле… В этой главе речь шла только о физиках, но были и другие области культуры и науки, в которых профессионалы имели статус «полезных евреев», пользовались определенной свободой, имели высокое международное реноме и оказались за пределами России после распада империи. Математики, музыканты, шахматисты…
   Две волны Серебряного века сопровождали две стадии индустриализации Российской империи. Первая стадия была естественным этапом вхождения полуазиатской крестьянской страны в европейскую рыночную цивилизацию, и мощный культурный всплеск был откликом на этот процесс. Но слишком тонким и непрочным оказался слой просвещенных капиталистов и европейски ориентированных интеллигентов. Рывок на запад окончился падением Третьего Рима. Причины, конечно, можно искать и в неудачно сложившихся внешних военно-политических обстоятельствах, но именно внутренние недуги и пороки нации, о которых догадывался Пушкин, и знали Чаадаев, Достоевский, Леонтьев, Блок, превратили поражение в национальную катастрофу. Из огня гражданской войны вышло совсем иное государство, которое, однако, не оставило свои имперские амбиции. Следующий рывок уже был не попыткой присоединиться к западной цивилизации, а подготовкой хищника к прыжку. И востребованными оказались не гуманитарные, а естественнонаучные интеллектуальные способности населения. Люди опять откликнулись, и первоклассная наука возникла на пепелище буквально из ничего.
   То ли по иронии судьбы, то ли по предопределению и первая, и вторая волна Серебряного века явилась результатом частной инициативы нескольких интеллигентов в Петербурге, искусственном городе, построенном в гиблом месте волей одного человека, который попытался единым рывком преобразовать Россию. Мирискусники первого призыва были потомками российских дворян и иностранцев, привлеченных на императорскую службу или прибывших из Европы в северную столицу, желая изменить к лучшему свою судьбу, не сложившуюся на родине. Разночинцы вроде Сологуба, Бакса или Мандельштама составляли в этом изводе меньшинство. Для советской научно-технической революции кадры поставлялись разоренными еврейскими местечками, среднерусскими деревнями и городами бывших окраин Российской империи. Но и в российском, и в советском обществе интеллигенция была лишь тоненькой оболочкой, едва прикрывавшей срамные места государственного организма. И оболочка эта легко разрывалась, когда раздраженный организм выходил из себя.
   Что обо всем этом знали мальчики и девочки, поступавшие на естественные факультеты элитных вузов страны на излете хрущевской оттепели? Ни-че-го, кроме трех законов Ньютона и трех составных частей марксизма. В эти годы в стране, как освежающая гроза, предвещающая очередную бурю, XX съезд КПСС нанес удар по той догматической идеологии марксизма-ленинизма, которая была тогда официальной идеологией государства. Из этой идеологии выпали некоторые крупные блоки, фундамент здания ослабел, и оно начало медленно крениться, подобно Пизанской башне. XX съезд был подобен взрыву, но не атомной, а нейтронной бомбы. Они поражали людей, но не обстановку. Изменения в стране были большими, но они были в душах в мыслях, в сознании людей. Одни радовались обретению правды, у них появилась надежда на изменения к лучшему, на возвращение в свои семьи, или хотя бы реабилитацию пострадавших и погибших друзей и родных. Другие были обеспокоены. Недавние узники радовались близкой свободе, но было много людей, которые негодовали и боялись. Поэт Семен Липкин написал вскоре после съезда стихотворение «Вождь и племя», в котором были такие строки:

     Страна присутствует на читках громких.
     Мы узнаем ту правду, что в потемках
     В застенке, в пепле, в урнах гробовых,
     Была жива, росла среди живых.

     И вот ее в словах мы слышим емких,
     На четверть века взятых под арест:
     Теперь им волю дал двадцатый съезд.

   В одной из передовых статей газеты «Правда» в эти дни говорилось о реабилитации «выдающегося советского артиста Михоэлса» и о попытках «провокаторов из бывшего МГБ» разжечь в стране национальную рознь. Среди десятка тысяч реабилитированных была и большая группа генералов и адмиралов, арестованных и осужденных по разным обвинениям после войны по настоятельному требованию маршала Георгия Жукова. Были прекращены кампании против «безродного космополитизма» и антиеврейская кампания. К концу 1954 г. было реабилитировано более 10 тысяч недавних заключенных, главным образом из числа ответственных работников. Немало таких людей было реабилитировано посмертно. Среди тех, кто чудом выжил после возвращения из ГУЛАГа, некоторые начали писать свои воспоминания, а также художественные произведения на тему лагерей и репрессий. Это начали делать Солженицын в Рязани, Варлаам Шаламов в Москве, Евгений Гинзбург во Львове.
   Сменится пара поколений, забудутся страсти и обиды, сотрется в памяти потомков маленькая разница между жертвами и палачами, и как-то вдруг окажется, что почти весь великий и ужасный XX век для российской культуры оказался Серебряным, как стало для нее Золотым веком «дней александровых прекрасное начало», несмотря на страшную войну, опустошившую тогдашнюю Европу и половину России, аракчеевщину, холеру и прочие бедствия, происходившие на фоне Пушкина. И кто-нибудь задумает и издаст Энциклопедию российского Серебряного века, в которой его изящные искусства и точные науки будут представлены во всем своем блеске и всей своей нищете.

Глава 2
АБРАМ ИОФФЕ – СОЗДАТЕЛЬ ВУЗА СОВЕТСКИХ ФИЗИКОВ

   Здесь речь пойдет о человеке, который пятьдесят лет стоял во главе крупнейшего ядерного центра Советского Союза, оказывая влияние на развитие атомной отрасли страны. Главным наставником целой когорты ученых-атомщиков был выдающийся ученый с мировым именем и всемирно известной школой физиков Абрам Федорович Иоффе (Аврахам Файвиш-Израилевич).
   Он родился в 1880 г. в городе Ромны на Украине. В 1902 г. окончил Петербургский технологический институт, а затем три года был ассистентом известного физика, первого Нобелевского лауреата по физике Рентгена в Мюнхене. С 1906 по 1948 гг., то есть сорок два года, работал в Петербургском (позднее Ленинградском) политическом институте, где прошел путь от лаборанта до профессора.
   Иоффе создал первую школу советских физиков. О значении его деятельности в этом направлении свидетельствует одно перечисление имен ученых, посещавших его знаменитые семинары. Серди них: И. Курчатов, П. Капица, Н. Семенов, Ю. Харитон, Я. Зельдович. Все они считали себя учениками Иоффе.
   Еще в 1918 г. Иоффе организовал в Петрограде Рентгенологический и радиологический институт и возглавил его физико-технический отдел, а в 1921–1950 гг. он был директором созданного на его основе Физико-технического института (ныне носящего его имя).
   В последующие годы на базе этих центров возникла развитая сеть научно-исследовательских институтов физического профиля – в Харькове, Днепропетровске, Свердловске, Томске, Самарканде.
   С 1920 г. Абрам Федорович Иоффе – действительный член Академии наук СССР. Ему посчастливилось увидеть результаты своей научно-организаторской работы, результаты того труда и вдохновения, которые он вкладывал в науку и создание научных кадров.
   Абрам Федорович Иоффе, воспитанный на классической физике XIX в., был свидетелем и участником переворота в физике, связанного с квантовой теорией света, теорией относительности, конкретизацией атомной теории, возникновением ядерной физики и физики элементарных частиц. На исторических фотографиях, запечатлевших сольвеевские конгрессы 1924 и 1927 гг. Иоффе снят рядом с Эйнштейном, Марией Кюри, Резерфордом, Шредингером.
   Те физтеховцы, которые систематически бывали на семинарах, проводившихся Абрамом Федоровичем Иоффе, помнят его неоднократные высказывания о необходимости работы над различными способами использования солнечной энергии, об использовании естественного холода и т. д. Многое из того, что он пропагандировал более полсотни лет тому назад, сейчас претворяется в реальность или становится предметом конкретных разработок. Оптимистическим было и отношение Иоффе к проблемам ядерной энергии.
   Перед нами короткое интервью Абрама Федоровича Иоффе корреспонденту журнала «Вокруг света», данное им в 1931 г.:
   «Если говорить об энергии внутриатомной, то запас ее имеется колоссальный. Некоторую часть ее можно, вероятно, использовать. Не совсем правильно называть эту энергию запасами.
   Это не источник энергии, а ее кладбище… знак того, какие громадные запасы энергии были уже затрачены. Есть атомы недостроенные – радиоактивные атомы, где можно произвести дальнейшее уменьшение. Если взять четыре атома водорода, соединить их ядра с двумя электронами, а два оставить, то получим атом гелия – и тогда освободится громадное количество энергии…
   Но пока это еще не достигнуто».
   Исторически оптимизм и интуиция Иоффе оказались полностью оправданными!
   Новая эпоха в ядерной физике, в проблеме атомной энергии началась, как известно, в 1939 г., с открытия деления урана. Появилась принципиальная возможность осуществления ядерной цепной реакции и всего, что с ней связано.
   Академия наук СССР создала «урановую комиссию» во главе с академиком В.Г. Хлопиным, в которую вошел Абрам Федорович Иоффе. Ю.Б. Харитон, также входивший в эту комиссию, помнит активность и энтузиазм, с которым Абрам Федорович Иоффе развивал планы развертывания работ.
   Когда проблема атомной энергии стала важнейшей государственной задачей, именно Абрам Федорович Иоффе рекомендовал своего ученика– И.В.Курчатова – в качестве научного руководителя проблемы.
   Физико-технический институт и Абрам Федорович Иоффе лично, со всей страстью и самоотдачей, делали все возможное для помощи своим товарищам и успешного решения самых сложных проблем.
   Описание гигантской работы, проведенной И.В.Курчатовым, как руководителем проблемы, выходит за рамки нашего исследования, целесообразнее отметить, что Н.В. Курчатов чрезвычайно широко привлек ученых самых разных школ, как физиков, так и представителей других специальностей. Успех пришел в результате дружной коллективной работы.
   И.В. Курчатову было абсолютно чуждо какое-либо местничество. Он радовался успехам своих новых соратников так же искренне, как и успехам тех, с кем работал бок об бок в ЛФТИ около двадцати лет.
   В октябре 1940 г. Абраму Федоровичу Иоффе исполнилось шестьдесят лет. В день своего юбилея Абрам Федорович Иоффе публикует в газете «Правда» статью «Проблемы физики атомного ядра». Разделы этой статьи: «Проблемы урана», «Использование ядерной физики»– полны оптимизма.
   Отмечается возможность реакции с использованием тяжелого водорода в качестве замедлителя. Здесь же говорится об изменении природного соотношения изотопов, о трудности этого пути. Вместе с тем Иоффе пишет: «Мы знаем ряд примеров для изменения природного состава изотопов и даже выделения чистых изотопов, но все эти приемы дают ничтожное количество веществ и требуют больших затрат. Возможно, что удастся изобрести еще другие, более дешевые и массовые способы и обогатить уран изотопом 235».
   Здесь уместно отметить, что освоение атомной энергии было связано отнюдь не только с задачами ядерной физики как таковой. Эту сторону дела Абрам Федорович Иоффе прекрасно понимал.
   «Для новой энергии потребуется и новая энергетическая техника», – писал он в той же статье. Но что еще важнее – это сама структура Физико-технического института и его дочерних институтов в обеспечении нашей страны возможностью подготовки таких кадров, которые могли бы взять на себя решение значительной части соответствующих задач.
   В решении большого числа инженерных задач атомной проблемы ученики Абрам Федорович Иоффе, его научные дети, внуки и правнуки, сыграли достойную роль.
   Абрам Федорович Иоффе учил своих коллег работать, учил соединять научный подход с энтузиазмом и фантазией. Большую роль в подготовке кадров сыграл организованный А.Ф. Иоффе физико-механический факультет Политехнического института. На протяжении многих лет Иоффе был деканом факультета, тесно связанного с Физико-техническим институтом.
   Юлию Борисовичу Харитону выпало счастье прослушать ряд разделов общего курса физики, который Абрам Федорович Иоффе читал первокурсникам нескольких инженерных факультетов Ленинградского политехнического института в 1920–1921 гг.
   Лекции читались в большой физической аудитории, в главном корпусе института. Аудитория всегда была набита до отказа. Здание тогда не отапливалось. Студенты сидели в пальто и шапках. Точно, вовремя открывалась боковая дверь и за демонстрационным столом перед огромной доской появлялась высокая стройная фигура лектора в строгом черном костюме со снежно-белым воротничком. Лектору было сорок лет. Воцарялась мертвая тишина и высокий звонкий голос уводил студентов в мир физических образов, имевший очень мало общего с сухим содержанием учебников, которыми можно было пользоваться в библиотеках.
   Однажды аудитория встретила лектора бурными аплодисментами – это было в день избрания Абрама Федоровича Иоффе в академики.
   Было бы неправильно отделять научно-организаторские заслуги А.Ф. Иоффе от его облика ученого. Вряд ли возможно руководить наукой без прямого, живого, непосредственного интереса к предмету.
   В тридцатые годы, когда Абрам Федорович Иоффе на некоторое время сам возглавил работу по ядерной физике в ЛФТИ, он настойчиво пропагандировал одну идею на проводившихся им семинарах. Он считал крайне важным создание камер, которые работали бы не как камера Вильсона – в момент расширения, а непрерывно. На нескольких семинарах он возвращался к этому вопросу, предлагая подумать над некоторыми конкретными вариантами. К сожалению, никто не подхватил тогда его идеи, и они были реализованы значительно поздней.
   Абрам Федорович Иоффе принимал активное участие в организации первой всемирной конференции по атомному ядру (1933) и был председателем второй такой конференции (1937). Обе эти конференции были проведены им с большим подъемом.
   Конкретные открытия, сделанные в Физико-техническом институте в области экспериментальной и теоретической ядерной физики, общеизвестны. Об этих открытиях и об отношении к ним Абрама Федоровича Иоффе могут лучше всего рассказать те, кто непосредственно работал и работает в ФТИ. Мы сознательно ограничимся самым общим описанием деятельности Абрама Федоровича Иоффе.
   Есть свидетельство того, что, будучи директором Института полупроводников, Иоффе продолжал интересоваться развитием ядерных исследований в Физико-техническом институте. За несколько дней до смерти Абрама Федоровича Иоффе к нему приходил Б.П.Константинов (в 1960 г. – директор ФТИ) и обсуждал программу термоядерных исследований.
   Восемьдесят лет жизни, шестьдесят лет в физике, тридцать два года во главе Института полупроводников, годы революции и Отечественной войны – эти годы вместили бесконечно много свершений, познания, славы и, порой, противоречивых оценок. Оставалось неизменным то главное, что было характерно для великого гениального ученого Абрама Федоровича Иоффе: его преданность науке и сознание социальной ответственности науки, его преданность делу социалистического строительства и его активность, ответственность за порученное дело.
   Служение науке и служение Родине были для Абрама Федоровича Иоффе нерасторжимы.
//-- * * * --//
   Время все расставляет по своим местам. Прошло 132 года со дня рождения Абрама Федоровича Иоффе и пятьдесят лет после его смерти – и во всей красоте встает перед нашим мысленным взором дело его жизни, образ самого Абрама Федоровича Иоффе с нимбом седых волос, щетиной седых усов, с ясным проницательным взглядом, с твердой и спокойной уверенностью в могуществе науки, которой он отдал всю свою жизнь, суверенностью в правоте своего славного пути.
   В генах сынов и дочерей еврейского народа заложены умение и решимость стоять до конца, презирая смерть во имя победы того дела, той идеи, за которые они сражаются. Но там же, в генетической памяти, заложены и выдающиеся способности к тактической гибкости, неутомимому маневрированию, наиболее экономному использованию сил и средств для укрепления обороноспособности страны, в которой они, их дети и внуки живут. Какую роль сыграли евреи-физики в создании ядерного оборонного щита, в престиже страны Советов, на мировой арене?
   Кто же эти первые сотрудники, которые были рядом с магом термоядерного оружия?
   Это Лев Владимирович Альтшулер – доктор наук, основатель школы газодинамики в нашей стране; Вениамин Аронович Цукерман – доктор наук, один из корифеев импульсной рентгенографии; Диодор Михайлович Тарасов – доктор наук, ведущий специалист по рентгенографии газодинамических процессов; Аркадий Адамович Бриш – доктор наук, в дальнейшем – главный конструктор ВНИИА; Виктор Александрович Давиденко, один из руководителей физических, в том числе, критмассовых исследований в институте; Виталий Александрович Александрович – Батя, кандидат наук, выдающийся специалист-технолог.
   А.А. Бриш, В.А. Цукерман, В.А. Давиденко – Герои Социалистического Труда.
//-- * * * --//
   Здесь речь идет о таких видных ученых-теоретиках, как доктор наук Григорий Михайлович Гандельман, академик Евгений Иванович Забабахин, академик Яков Борисович Зельдович, гениальный, по словам А.Д. Сахарова, Николай Александрович Дмитриев.
   Е.И. Забабахин – Герой, а Я.Б.Зельдович – трижды Герой Социалистического Труда.
   Эта компания работала в связке с коллегами И.В. Курчатова – руководителя атомного проекта.

Глава 3
ЛЕНИНГРАДСКИЙ ФИЗТЕХ – «КОЛЫБЕЛЬ СОВЕТСКИХ АТОМЩИКОВ»

   Наш век называют атомным. На планете уже работают сотни атомных электростанций и еще больше строится, проектируется. «Атомное» электричество пришло в миллионы домов нашей страны, создавшей первую в мире атомную электростанцию.
   Но в сознании миллионов людей сочетание слов «атомный век» связано с трагедией двух японских городов – Хиросимы и Нагасаки, с образом гигантских ядовитых «грибов», унесших тысячи человеческих жизней. Сейчас уже ни для кого не секрет, что США взорвали ядерные бомбы больше для устрашения и атомного шантажа.
   Начавшаяся вскоре «холодная война» в любой момент могла перерасти в «горячую». Монопольное владение США атомным оружием представляло большую угрозу для нашей страны и всего социалистического содружества. Поэтому-то в Советском Союзе также были развернуты работы по созданию ядерной технологии и атомной промышленности. И уже в августе 1949 г. с монопольным обладанием США атомным оружием было покончено.
   И можно надеяться, что голос разума, в конце концов, победит, ядерное оружие будет уничтожено, а энергия атома станет служить только мирным целям. Великий физик Альберт Эйнштейн справедливо заметил, что «открытие деления урана угрожает цивилизации и людям не более, чем изобретение спички. Дальнейшее развитие человечества зависит от его моральных устоев, а не от уровня технических достижений».
   Уровень нынешних технических достижений дает возможность крупномасштабного использования энергетики, основанной на делении урана, множатся мирные «профессии» и ядерных взрывов. С помощью экспериментальных ядерных взрывов ликвидировались аварийные газовые выбросы, которые нельзя было «укротить» никакими другими средствами, увеличивалась производительность нефтяных пластов, создавались подземные газовые хранилища, искусственные водоемы и многое, многое другое. Не надо быть пророком, чтобы предсказать, что в будущем ядерные взрывы станут использоваться там, где в особо крупных масштабах необходимо перемещать огромные массы горных пород или грунта. Мирное поле деятельности у них чрезвычайно широкое.
   И надо помнить, что наиболее существенный шаг, для того чтобы повернуть использование ядерной энергии на нашей планете в мирное русло, был сделан в тот момент, когда США утратили монополию на ядерное оружие.
   Создание и разработка советской ядерной технологии и промышленности было делом всего народа. Но особенно важную роль сыграли ученые, возглавившие разработку научных и технических принципов проблемы. И рядом с легендарным именем Игоря Васильевича Курчатова мы по праву называем имя другого ученого – трижды Героя Социалистического Труда Юлия Борисовича Харитона. Его заслуги высоко оценило Советское правительство. Кроме трех Золотых Звезд Героя, ему присуждены Ленинская и три Государственные премии.
   Ю.Б. Харитон – один из тех физиков, благодаря которым наш век и получил название «атомного».
   Родился Юлий Борисович на заре века – 27 февраля 1904 г. в Петербурге. Его отец, Борис Иосифович Харитон, был известным журналистом – главным выпускающим одной из петербургских газет. Мать, Мирра Яковлевна Биренс, была актрисой Московского Художественного театра. Зиму она работала в Москве, и только летом семья имела возможность собраться на даче, которую обычно снимали на Карельском перешейке за Белоостровом.
   Атмосфера в семье была гуманитарной. Дядя, в честь которого юного Харитона назвали Юлием, был ученым-историком. Так что не семья способствовала развитию у мальчика интереса к технике. Это было веяние времени. Газеты писали об электрификации и воздухоплавании, и когда отец увидел, что Юлий заинтересовался вопросами воздухоплавания, то выписал ему специальный журнал по авиации. Школу Харитон окончил в 1919 г. – пятнадцати лет от роду. Но в высшие учебные заведения в ту пору принимали только с шестнадцати. Так что когда он попытался поступить в Технологический институт, ему отказали. В 1920 г. Харитон уже студент электромеханического факультета. На втором семестре, весной 1921 г., он перешел на физико-технический факультет, организатором и деканом которого был Абрам Федорович Иоффе.
   Этот блестящий ученый, физик с мировым именем, сыграл огромную роль не только в судьбе Харитона, но и многих других выдающихся деятелей науки, которыми по праву гордится наша страна. Среди его учеников академики А.П. Александров, Л.А.Арцимович, И.В.Курчатов, Н.Н.Семенов и многие, многие другие. Его заслуга не только в том, что он вырастил целую плеяду замечательных физиков, но и создал первый Физико-технический институт, который теперь носит имя А.Ф. Иоффе.
   Ленинградский Физтех стал «колыбелью советской физики», от него отпочковывались многие институты страны и школа Иоффе питала их кадрами. Абрам Федорович навсегда остался в памяти советских физиков как «папа Иоффе». Он был «крестным отцом» целого поколения советских физиков, а те в свою очередь продолжили начатую им эстафету воспитания новых поколений. Ученик и один из ближайших помощников А.Ф.Иоффе – его заместитель по Физико-техническому институту, профессор Политехнического института Николай Николаевич Семенов (ему тогда было двадцать пять лет, и он стал учителем и наставником Юлия Борисовича Харитона). После первого курса он пригласил к себе Харитона и предложил стать лаборантом в новой лаборатории, которую Семенов организовывал в Физико-техническом институте. Харитон с радостью согласился. Такое же предложение Семенов сделал еще двум его сокурсникам – Виктору Николаевичу Кондратьеву и Александру Филипповичу Вальтеру.
   Когда в 1924 г. торжественно отмечался первый выпуск физико-технического факультета (среди выпускников были В.Н.Кондратьев и А.Ф.Вальтер, а Ю.Б.Харитон закончил факультет на год позже), Н.Н. Семенов воздал должное этим троим энтузиастам, ставшим ядром его лаборатории.
   – Моя лаборатория в Рентгеновском институте, где сейчас работают семь человек, где поставлено семь работ, где были закончены и напечатаны в Германии за этот год пять работ, – это дело не столько моих рук, сколько их: Вальтера, Кондратьева, Харитона, – сказал тогда Николай Николаевич. – Занятый делом организации Рентгеновского института в целом, я не успевал, не мог уделить достаточно времени, труда и инициативы своей лаборатории. И ее, конечно, не было бы, если бы я не встретил таких людей, как Вальтер, Кондратьев и Харитон. Я видел всегда с их стороны бесконечную преданность, я бы сказал, даже самоотверженность в деле создания лаборатории буквально из ничего. Никогда не было формального отношения к делу. Налицо всегда было сознание общности задач всей лаборатории в целом! Если надо было для нужд лаборатории бросить временно свою научную работу, они бросали ее и все силы направляли на общие задачи организации. Никогда в жизни не приходилось мне испытывать большего наслаждения, чем при этой, в полном смысле слова коллективной работе нас, четверых, они были не моими учениками, но верными, испытанными товарищами. Чтобы лучше оценил деятельность Вальтера, Кондратьева и Харитона, стоит напомнить, в каких условиях нам приходилось начинать строить свою лаборатории: в 1921 г. в маленькой комнате Политехнического института я и три студента второго курса приступили к созданию лаборатории, сложив посередине печку-буржуйку с выводом в окно трубы. Затем был водружен бак, и трое студентов с тремя ведрами ежедневно «изображали» водопровод. В этой комнате или в этом аду, не знаю, как назвать, среди дыма и холода были поставлены три работы. Тесно было ужасно. Так была заложена наша лаборатория. И все-таки в таких тяжелых условиях все три работы сразу пошли в ход. И это сделали три неопытных студента, которым я успевал помочь советом, но почти не успевал помогать руками и примером, так как было это для меня не менее героическое время организации Рентгеновского института. Не забудьте, что в это же время они успевали посещать все лекции и занятия и сдавать максимум экзаменов. Вы спросите, как же это можно было сделать? Очень просто и вместе с тем очень трудно. Недосыпая ночей, забыв обо всех удовольствиях и отдыхе.
   Да, только молодость, только энтузиасты могли выдержать такие лишения. Они порой дурачились – играли в «ирокезские игры». Бросали ножики в пол лаборатории – как можно ближе к ногам. Чей ножик оказывался ближе, тот и выигрывал. А работали допоздна. Харитону далеко было добираться до дому, и он частенько оставался ночевать в лаборатории. Спал на столе. Все трое стали впоследствии крупными учеными. В.Н. Кондратьев был академиком, избирался президентом Международного союза теоретической и прикладной химии. Судьба А.Ф. Вальтера, к несчастью, сложилась трагически – он погиб в канун войны. Но вместе с товарищами успел вернуть долг своим учителям не только научными работами, но и преподавательской деятельностью. По задачнику физики Вальтера, Кондратьева, Харитона воспитывалось новое поколение физиков.
   Один из философов точно заметил, что «быть человеком – значит не только обладать знаниями, но и делать для будущих поколений то, что предшествовавшие делали для нас». Трое молодых физиков дали, в свою очередь, путевку в жизнь многим замечательным советским ученым.
   Оглядываясь на свою длинную плодотворную жизнь, академик Харитон говорит, что, пожалуй, самое большое удовлетворение ему доставила работа в лаборатории:
   – Испытываешь необыкновенное возбуждение, подъем всех душевных сил, когда тебе удается подметить какое-то явление, описать, выразить в виде формул и, наконец, понять суть. Такое же чувство тебя охватывает, когда делаешь какой-то эксперимент и вдруг получаешь совсем не то, что ожидал. Это неожиданное столкновение с тайной словно электризует тебя, заставляет собрать все силы, чтобы проникнуть в нее и решить загадку.
   Один из этих «моментов истины», по счастью, открылся Юлию Борисовичу в первой же самостоятельной научной работе. Тогда он исследовал явление конденсации металлических паров на холодной поверхности. В эксперименте в сосуде помещалась сильно охлажденная пластинка, которая кверху постепенно теплела, а сбоку с проволочки за счет электрического разогрева испарялся кадмий. Харитона интересовал характер поведения критической температуры, при которой пары металла начинали оседать на холодную поверхность. Было известно, что такая температура существует. В результате опытов Харитона оказалось, что она зависит от плотности паров – чем она больше, тем выше и температура конденсации. Теория этого явления была построена физтеховским теоретиком Я.И. Френкелем. Он обладал поразительной способностью видеть глубину вещей, и общение с ним было очень полезным для начинающего физика. Потом Харитон, слегка «созрев», вместе со своим другом, нынешним академиком А.И. Шальниковым, развил ее дальше. Впоследствии работа оказалась весьма полезной и в практическом плане для разработки технологии производства полупроводников. Но для самого Харитона главным было то потрясение, которое он испытал в момент озарения. Искомая зависимость вдруг зримо открылась ему изящной дугой, протянувшейся от одного края пластинки к другому. Ради таких мгновений стоило жить, стоило становиться физиком.
   Вскоре произошла первая встреча Харитона и с загадочным явлением, на первый взгляд казавшимся просто абсурдом. Как-то в разговоре Николай Николаевич Семенов сказал: «Вот, известно, что фосфор светится в темноте, хорошо бы посмотреть, не усилится ли свечение при малом давлении?» Харитон в 1926 г. вместе с аспиранткой Зинаидой Вальта решил проверить это предположение.
   В хорошо отвакуумированный сосуд они поместили кусочек фосфора и по тонкому капилляру стали напускать туда кислород. Харитон ожидал, что сначала появится слабое свечение, которое по мере поступления кислорода будет усиливаться. Но сначала… вообще никакого свечения не было. Давление повышается, а света нет?! А потом вдруг свечение появилось и осталось стабильным, хотя кислород в сосуд продолжал поступать.
   Это просто поразило экспериментаторов. Чтобы убедиться, что наблюдается не случайность, а закономерность, Харитон и Вальта напустили кислород, чуть-чуть не доведя до критической точки, с которой начиналось свечение. И оставили фосфор в таком положении на два дня. Никакой реакции не произошло. Но затем, как только был открыт кислородный кран, свечение мгновенно появилось. Что это за порог, за которым появлялось свечение, пока оставалось необъяснимой тайной. Удивительным было и то, что, когда до поступления кислорода в сосуд вводился химически инертный газ аргон, который, по идее, не мог оказывать никакого влияния на ход реакции, свечение возникало даже при меньшем давлении кислорода.
   Открытые явления были настолько парадоксальны, что один немецкий химик, Боденштейн, напечатал статью, в которой категорически утверждал: Харитон и Вальта ошиблись, такого явления не может быть. А Боденштейн был в то время «столпом» химической кинетики. И авторитет его был весьма высок. Тем не менее, через некоторое время ему пришлось признать, что ошибался он, а не молодые советские физики.
   Открытие явления в дальнейшем легло в основу созданной Н.Н. Семеновым теории разветвляющихся цепных реакций, за которую он был в 1956 г. удостоен Нобелевской премии. Тщательная, убедительная, безупречная в экспериментальном отношении работа Харитона и Вальта стала первым толчком к созданию этой весьма важной для современной химии и ядерной физики теории. На своей монографии «Цепные реакции», выпущенной в 1934 г., Николай Николаевич Семенов сделал дарственную надпись: «Дорогому Юлию Борисовичу, который первый толкнул мою мысль в область цепных реакций».
   Наличие загадочного «порога» начала свечения фосфора объяснялось тем, что экспериментаторы столкнулись с разветвляющейся цепной химической реакцией. Ход ее регулируется так называемыми активными центрами – промежуточными продуктами реакции. Входе реакции они размножаются, но идет и процесс их гибели, когда активные центры «прилипают» к стенке сосуда. И все дело в очень тонком балансе рождения и гибели активных центров. Как говорил герой Диккенса мистер Микобер: «Если вы зарабатываете двадцать шиллингов и тратите девятнадцать с половиной, то жизнь ваша будет счастлива, а если тратите двадцать с половиной, то кончите в долговой яме».
   Так же в эксперименте Харитона: если активных центров в реакции кислорода с парами фосфора рождалось меньше, чем гибло на стенках, то реакция затухала, не разгоревшись – свечения не было. Но стоило чуть увеличить давление газа и тем самым затруднить гибель активных центров, они начинали стремительно размножаться. Цепная теория объясняла загадочный резкий переход от почти полной инертности реакции к быстрому «взрыву».
   Заглядывая вперед, скажем, что использование ядерной энергии в атомных реакторах и при ядерных взрывах также основано на цепной реакции. Только здесь активными центрами являются нейтроны.
   Сам Харитон вплотную займется такими цепными реакциями позднее. Со временем ядерная физика и техника станут главным делом его жизни. А первый шаг в этом направлении, как потом выяснится, он сделал… еще первокурсником.
   После первого курса Абрам Федорович Иоффе многим своим студентам давал задание на каникулы. Харитона он попросил детально разобраться в классических опытах Эрнеста Резерфорда по рассеянию альфа-частиц различными веществами, которые привели его к открытию ядер атомов. Это задание и стало для Харитона своеобразным введением в ядерную физику.
   А.Ф. Иоффе сыграл не последнюю роль и в том, что Харитон в 1926 г. был послан на два года в научную командировку в Кембридж в знаменитую Кавендишскую лабораторию, которую в то время возглавлял Резерфорд. Добрые отношения с ним А.Ф. Иоффе и П.Л. Капица установили во время зарубежной поездки в конце 1921 г., когда они посетили многие лаборатории для возобновления контактов, закупки оборудования и научной литературы. Тогда А.Ф. Иоффе попросил Резерфорда принять П.Л. Капицу на стажировку в свою лабораторию. Резерфорд вежливо отказал:
   – Рад бы, но, к сожалению, нет свободных вакансий.
   На этом, может быть, дело и отложилось бы до более благоприятных времен, если бы не вмешался в разговор сам Капица:
   – Простите, профессор, с какой точностью вы делаете свои эксперименты?
   – Наверное, процента три, – недоуменно ответил Резерфорд.
   – А сколько человек у вас работает в лаборатории?
   – Человек тридцать.
   – Так не могу ли я находиться в пределах вашей ясности? Тогда вы не заметите, что я у вас работаю, – весело сказал Капица.
   Резерфорда, который прекрасно понимал и очень ценил юмор, это пленило и, рассмеявшись, он согласился взять Капицу на стажировку. Это открыло дорогу в Кавендишскую лабораторию и другим советским физикам.
   В 1925 г. П.Л. Капица, к тому времени уже ставший любимцем Резерфорда, предложил во время своего приезда в Ленинград молодому Харитону подумать о командировке в Кембридж. Он брался рекомендовать его Резерфорду. А.Ф. Иоффе поддержал эту идею. Так в 1926 г. Харитон очутился в Англии. Кембридж в ту пору был мировым центром зарождающейся ядерной физики, а лаборатория Резерфорда лучшей в этой области.
   Сила лаборатории состояла скорее в глубоких передовых идеях, чем в сложном оборудовании. Впервые подвергался атаке атом, казавшийся химикам неразрушимым – вечным, и даже само его ядро. Большая часть опытов производилась путем утомительного подсчета числа световых вспышек, получающихся при попадании альфа-частиц на кристаллик сернистого цинка. И Харитона привлекла именно эта сторона экспериментов. Выполненная им работа заключалась в определении чувствительности человеческого глаза к слабым потокам света. Оказалось, что зрительное ощущение возникает уже при попадании всего около пятнадцати фотонов (квантов) зеленого света. Потом СИ. Вавилов еще более снизил «порог» чувствительности глаза. Была в работе и большая физическая часть. Харитон установил, что в свет переходит четверть энергии, которую альфа-частицы отдают кристаллу сернистого цинка. Но непосредственно свечение исходит из атомов примеси, составляющих гораздо меньшую долю материала кристалла. Отсюда был сделан вывод, что энергия, отданная кристаллу, мигрирует, как-то перемещается по кристаллу, пока не находит атом примеси, где возможно превращение энергии в свет. Этот вывод Харитона, особенно смелый в двадцатых годах, специально отмечен в монографии Резерфорда и его коллег.
   Надо сказать, что Резерфорд благожелательно отнесся к тому, что молодой советский ученый занялся не самой ядерной физикой, а такой своеобразной физико-физиологической проблемой. Предоставление свободы исследований было в духе Кембриджа.
   Сам Резерфорд не раз говорил, что не мешает сотрудникам лаборатории заниматься любой «ерундой». Если человек стоящий, он обязательно обнаружит что-то дельное.
   Такой подход отличался от того, к которому привык Харитон в школе Иоффе. Абрам Федорович нередко сам определял направление исследований своих сотрудников, активно стремился соединить физику с техникой, подталкивал молодежь в «целинные области», например, только зародившиеся в то время исследования полупроводников, нередко входил в детали экспериментов, помогал советом.
   В Кембридже советами не баловали, но многому учили сама обстановка лаборатории, атмосфера переднего края мировой науки, встречи с видными физиками. В непосредственном контакте Харитон, например, работал с заместителем Резерфорда по лаборатории – Джеймсом Чедвиком, получившим позднее Нобелевскую премию за открытие в 1932 г. нейтрона. Впоследствии, в 1943–1945 гг., Чедвик возглавлял группу английских ученых, работавших в секретной лаборатории США в Лос-Аламосе над проектом атомной бомбы. Но и во время стажировки Харитона Чедвик был уже видным ученым, и общение с ним и другими сотрудниками Кавендишской лаборатории многое дало молодому физику.
   Больше всего Харитона поразила простота экспериментальных средств и методик, которыми пользовался сам Резерфорд и его школа. Резерфорд был поистине гениальным экспериментатором в придумывании и поощрении простых по методике работ. В Кембридже Харитон почувствовал, и это «въелось» в него на всю жизнь, что если хорошо подумать, то можно все-таки решить проблему простыми средствами и с небольшими затратами. Надо делать не просто экспериментальную установку для проверки своей идеи, а делать ее как можно проще. В поисках этой простоты сама идея и физика эксперимента становятся гораздо яснее.
   Немалое значение для Харитона имело и общее расширение кругозора. Это была пора его молодости, когда он жадно вбирал все новое. На приобретенном мотоцикле он объездил почти всю Англию. Лето 1927 г. провел во Франции, где жизнь была подешевле. Запомнилось ему благодаря этому мотоциклу и появление на политической арене Черчилля. Он тогда стал министром финансов и увеличил налоги. Поднялась цена и на бензин, что больно ударило по тощему карману Харитона. Но тем не менее поездки он не прекратил. Много фотографировал, активно интересовался окружающей жизнью, а не замыкался только в науке. Ему чрезвычайно интересно было знакомство с зарубежной обстановкой, политической ситуацией на Западе. К хорошему знанию немецкого теперь прибавилось улучшенное знание английского и французского языков, что также немаловажно для ученого.
   В Ленинград он вернулся повзрослевшим, набравшимся и научного и житейского опыта. Вскоре изменилась и его личная жизнь. Он встретил обаятельную душевную Марию Николаевну. Она была балериной и Харитон, впервые увидев ее на сцене, сразу же влюбился. Потом случай свел их вместе в доме общих знакомых. Только смерть Марии Николаевны в 1977 г. разорвала их долгий гармоничный союз.
   Вернувшись на родину, Харитон решил круто изменить направление своей научной деятельности. В первую очередь, на это повлияло то, что он увидел за рубежом, в Германии. По просьбе формировавшегося в Харькове Физико-технического института Харитон принимал в Голландии закупленное оборудование и был проездом в Берлине. Его насторожил поднимающий голову фашизм. Знакомые немцы отмахивались – ерунда, над ними же все смеются, это временное увлечение пройдет. Харитон отнесся к этому более серьезно. Ему показалось, что не исключено столкновение капитализма с социализмом, и захотелось заняться чем-то практически полезным для своей Отчизны.
   Патриотизм, высокая гражданственность у Харитона никогда не были показными. Всю его жизнь они реализовались в делах и поступках. Тогда, вернувшись из Европы в Советский Союз, он решил организовать лабораторию взрывчатых веществ. В проблеме было много неясного, и он подумал, что своими работами он сможет помочь укреплению обороноспособности страны.
   Взрывчатые вещества, химические реакции, приводящие к взрыву – вот новое поле деятельности Харитона и созданной им лаборатории. Сначала она была в Физико-техническом институте, а после организации Института химической физики вошла в его состав.
   До работ Харитона был накоплен обширный экспериментальный материал по взрывным явлениям. Однако теория в основном рассматривала энергетические характеристики взрыва. Было известно, сколько энергии выделится при превращении взрывчатого вещества в продукт взрыва, как правило, в углекислоту, водяные пары и азот. Эмпирически было известно, с какой скоростью (шесть-восемь километров в секунду) распространяется взрывная волна по заряду, и можно было рассчитать, за какое время заряд превратится в горячий газ. Но не было известно, да и мало интересовало предыдущие поколения исследователей, какие именно сложные химические соединения, из которых состоит взрывчатое вещество, превращаются в простые молекулы углекислоты, воды, азота и другие. За какое время, при какой температуре и давлении происходит это превращение? Каким образом химическая реакция передается от одного слоя к другому? Какое воздействие необходимо для того, чтобы начался взрыв?
   Харитон исходил из общепринятой схемы распространения детонации, предусматривающей сжатие взрывчатого вещества ударной волной и последующую химическую реакцию, вызванную нагреванием при сжатии. Но сжатое вещество может расширяться и при этом остыть, не прореагировав химически. Если скорость реакции мала, то время ее развития слишком велико. Детонация затухает. Харитон высказал принцип, согласно которому для детонации заряда нужно, чтобы время разлета сжатого вещества превышало время реакции. В свою очередь, время реакции зависит от свойства вещества, давления и температуры, и наоборот – давление и температура зависят от свойств вещества. Кроме того, время разлета находится в зависимости и от диаметра заряда!
   Отсюда следовал важнейший практический вывод: одно и то же вещество может быть почти инертным и не взрываться, если его взять в виде тонкого цилиндра, например, в лабораторных испытаниях. Но, тоже вещество способно полноценно взрываться (детонировать), будучи взято в виде большого заряда – например, в авиабомбе весом в одну тонну или больше. Разработанная Харитоном идея позволила понять причину трагического взрыва в 1921 г. нескольких тысяч тонн аммиачной селитры, скопившихся на одном немецком заводе. Аммиачная селитра считалась инертным веществом, и с ней соответственно и обращались. Но в большой массе, когда время разлета стало очень большим, могла возникнуть детонация.
   В первые месяцы Великой Отечественной войны в лаборатории Харитона много внимания было уделено созданию детонатора мгновенного ударного действия для противотанковых гранат с взрывчатым веществом. Из осажденного Ленинграда он уехал с одним из последних эшелонов. В Казани, куда эвакуировался Институт химической физики, Юлий Борисович пробыл очень недолго, его вызвали в Москву. Он был прикомандирован к одному из институтов Наркомата боеприпасов и до конца войны участвовал как в работах по боевому использованию суррогатированных взрывчатых веществ, так и в разработке кумулятивных гранат и снарядов. За эти работы Харитон был удостоен первой своей правительственной награды – ордена Красной Звезды.
   Игорь Васильевич Курчатов, став руководителем атомной программы, сразу привлек Харитона к наиболее ответственной части работ.
   Выбор Курчатова был не случаен. Они были знакомы еще с 1924 г. и особенно тесно сблизились в конце тридцатых годов, когда оба включились в работы по ядерной физике.
   Надо сказать, что не только в двадцатые годы, но и позже, в тридцатые, ядерные исследования казались чистой наукой. В 1932 г. Резерфорд сказал, что только фантасты могут думать о применении ядерной энергии. До конца своей жизни (он умер в октябре 1937 г.) Резерфорд придерживался этого категоричного мнения. Известно, что в 1934 г. он буквально выгнал из своего кабинета Лео Сцилларда, который пришел к нему с идеей цепной реакции с размножением нейтронов. Обиженный Сциллард назло Резерфорду получил патент на изобретение. Позднее, после войны, правительство США купило этот патент у Сцилларда за двадцать тысяч долларов.
   Абрам Федорович Иоффе в отличие от Резерфорда не был пессимистом в отношении использования ядерной энергии. Свойственная ему глубокая интуиция подсказывала, что именно в этой области физики предстоят крупнейшие прорывы в понимании основных свойств материи. А это, как не раз показывала история, должно вызвать и крупные сдвиги в технике, и в частности, в энергетике, которая всегда привлекала внимание Иоффе.
   Поэтому, несмотря на то, что институт и лично Иоффе подвергались сильной критике за «академическое» увлечение чистой физикой, Иоффе постоянно оказывал поддержку исследованиям атомного ядра. Более того, чтобы ускорить организацию этих работ, на некоторое время лично возглавил отдел, ведущий ядерные исследования. Заместителем его стал И.В. Курчатов. Позднее в Академии наук СССР была создана «урановая комиссия», в которую вместе с несколькими академиками вошли Курчатов и Харитон.
   Мы уже говорили, что к ядерным цепным реакциям Харитон приблизился, по сути, еще в своих экспериментах с фосфором, поэтому открытие деления урана под действием нейтронов вызвало у него живейший интерес.
   Забросив другие дела, он вместе с автором этого очерка, Я.Б.Зельдовичем, лихорадочно стал выяснять новые пути, новые возможности, которые теперь открывало деление урана.
   Замечательным был даже не сам факт, что тяжелое ядро способно «развалиться» на две части, и что при этом выделялась энергия в двадцать-тридцать раз большая в сравнении с известными ранее радиоактивными процессами. Еще более интересным было то, что при каждом распаде рождалось от двух до трех нейтронов, которые, в свою очередь, могли «разбивать» следующие ядра.
   Значит, открылась принципиальная возможность цепной ядерной реакции, в которой один нейтрон, вызвав деление, приводит к появлению, например, двух нейтронов, в следующем цикле появится уже четыре нейтрона и т. д. Становилось в принципе возможным осуществление ядерного взрыва. В научной литературе было высказано даже предположение, что извержения вулканов являются природными ядерными взрывами. Однако вскоре выявилась довольно сложная картина.
   Знаменитый физик – отец квантовой механики Нильс Бор – высказал предположение, что медленные нейтроны делят только редкий (0,7 %) изотоп уран-235, а основной изотоп (99,3 %) уран-238 делится только при действии быстрых нейтронов, захватывая при этом без деления медленные нейтроны и особенно сильно – нейтроны промежуточной энергии. В работах 1939–1941 гг., опубликованных в «Журнале экспериментальной и теоретической физики» и в обзоре, напечатанном в журнале «Успехи физических наук», Харитон (вместе с Зельдовичем) с позиций цепной теории анализирует условия осуществления ядерной реакции. Оказывается, что природный уран – ни редкий, ни основной, ни в виде металла, ни в виде окиси – не поддерживает цепной реакции.
   В следующей работе тех же авторов анализировались условия реакции в смесях природного урана с замедлителями и прежде всего с водой. Но ответ оказался снова отрицательным.
   Тогда был поставлен вопрос о необходимости найти другие замедлители, которые не захватывали бы нейтроны. Таким замедлителем мог бы стать гелий, но применить этот газ технически трудно. В настоящее время хорошо известно, что подходящими замедлителями стали тяжелая вода и сверхчистый графит (углерод). В обзоре Харитона и Зельдовича эти вещества упоминались предположительно потому, что не были известны с необходимой точностью их свойства. Для успешного осуществления цепной реакции с помощью графита понадобилась дополнительная идея применения урана в виде цилиндров (блоков). Идея эта была выдвинута в США итальянским физиком Энрико Ферми, а в СССР независимо (работы в тот период были секретными, как в США, так и в СССР) – советскими физиками И.И. Гуревичем и И.Я. Померанчуком.
   Другой путь к осуществлению ядерной цепной реакции состоит в разделении изотопов, т. е. в получении либо чистого урана-236, либо урана, обогащенного изотопом урана-235, с содержанием в несколько процентов вместо 0,7 процента в природном уране.
   Надо сказать, что за несколько лет до возникновения урановой проблемы Харитон рассмотрел вопрос о разделении воздуха на кислород и азот с помощью ультра центрифуги за счет использования разности их молекулярного веса. Тогда же он подсчитал энергетические затраты и необходимый размер оборудования. По довоенным масштабам размеры завода казались чрезвычайно большими.
   Эта идея и расчеты были немедленно применены к разделению изотопов урана, точнее, их газообразных соединений. Однако впервые промышленное разделение урана было произведено иначе, на основе разной скорости перетекания тяжелого и легкого изотопа через пористые перегородки (так называемый диффузный метод). В последнее время промышленность снова обращается к ультра центр и фу гам, в соответствии с тем (на что в свое время указал Харитон), что в этом методе минимальны необходимые затраты энергии. Из печати известно, что ряд фирм в США и один из крупных западноевропейских концернов работают над разделением изотопов с помощью центрифуг. Все технические данные этих работ строго засекречены.
   В третьей работе Харитона и Зельдовича рассматривался вопрос об устойчивости ядерных реакторов, были выявления факторы (запаздывающие нейтроны), резко облегчающие регулирование реактора. По существу, в этой работе одновременно начато выяснение тех условий, которые нужно создать для того, чтобы получить полноценный ядерный взрыв.
   Когда Харитон узнал о том, что американцы взорвали экспериментальное устройство, первое чувство, которое он испытал, была досада. Советская физика в теоретическом плане к этому была, по сути, готова еще в канун войны.
   Как известно, война вызвала перерыв в ядерных исследованиях. В первый, наиболее тяжелый период 1941 г. естественно было стремление ученых работать над вопросами, имеющими прямой и быстрый выход, в частности по совершенствованию существующей боевой техники, и мы знаем, что Харитон работал именно в этой области.
   Однако в дальнейшем появилась возможность начать в нарастающем темпе работы по освоению ядерной энергии и созданию ядерного оружия. Во многом благодаря базе, заложенной в предвоенные годы, советская физика без всякой помощи извне сумела быстро решить сложную атомную проблему. И Юлий Борисович Харитон по праву может гордиться своей работой в этой области.
   Крупного ученого-организатора разглядел в Харитоне Курчатов. До этого считалось как-то само собой разумеющимся, что «стезя» Харитона – это лишь научные исследования. Его облик, характер как-то не вязались со сложившимся представлением об ученом-организаторе. Сам Курчатов по складу характера был полной противоположностью Харитону. Но он сумел разглядеть, что за мягкостью Харитона – железная воля, за неумением просить за себя – полная самоотдача общему делу, за добротой, интеллигентностью – принципиальность, неспособность идти на компромисс с совестью. Глубокие знания, аналитический ум, редкостная работоспособность Харитона были видны всем. Курчатов предложил ему возглавить один из самых важных, ответственных участков работы, и, как теперь всем ясно, не ошибся в своем выборе.
   Курчатова и Харитона связывали очень теплые, дружеские отношения до самого последнего дня жизни Игоря Васильевича. Да и умер он на руках у Харитона в буквальном смысле этого слова. Юлий Борисович тогда лечился в подмосковном санатории «Барвиха», и Курчатов приехал его навестить. Был оживлен, говорил о предстоящей поездке во Францию. Вдруг умолк на полуслове во время беседы на садовой скамейке и тяжело привалился к плечу Харитона…
   Юлий Борисович и другие соратники Игоря Васильевича продолжили дело Курчатова. Наша страна имеет надежный ракетно-ядерный щит.
   Труд коллектива, которым руководит Харитон, в целом направлен на решение определенных технических задач. Однако Харитон добивается высочайшего научного уровня всей работы. В коллектив равноправно входят конструкторы, и объединение теоретической, экспериментальной и конструкторской работы приносит замечательные результаты.
   Разработка обычных боеприпасов и взрывных устройств ведется в основном эмпирически, промышленному изготовлению предшествует испытание значительного числа образцов. Иначе обстоит дело в случае ядерных взрывов: по понятным причинам еще до взрыва необходимо полностью рассчитать теоретически все многообразные процессы, происходящие при этом. Сюда относятся и физические процессы, переводящие делящиеся вещества в надкритическое состояние. Следующим этапом является сам ядерный взрыв. Здесь необходимо определить ожидаемое выделение энергии, наконец, внешние проявления взрыва – ударная волна, тепловое излучение, радиоактивные излучения.
   В ходе решения практической задачи Харитон и его сотрудники развили количественную теорию взрыва, теорию поведения вещества при сверхвысоких давлениях и температурах. Теория эта основана на лабораторных и полигонных экспериментах с использованием наиболее совершенной техники исследования быстрых процессов. С участием математиков развиты методы расчета, использующие электронно-вычислительные машины.
   Сам Юлий Борисович до сих пор, несмотря на почтенный возраст, трудится с завидной работоспособностью. В восемь утра он уже на работе. Днем получасовой перерыв на обед. И вновь работа – обычно до десяти часов вечера. Положенный ему двухмесячный отпуск он никогда не использует полностью – больше месяца не отдыхает. И вообще, никаких поблажек себе не дает. Харитон живет по очень жестким, твердым принципам для самого себя. И в то же время он очень доброжелателен, терпим к другим людям, чужому мнению. Он никогда ничего не попросит для себя или своей семьи. Это для него, как говорят в народе, нож острый, но для дела поднимется на любой уровень и добьется, чтобы вопрос был решен правильно.
   Еще в довоенные годы Харитон работал заместителем главного редактора «Журнала экспериментальной и теоретической физики», старейшего и до сих пор наиболее авторитетного физического журнала в нашей стране. На этом посту, как и в лаборатории, ярко проявились и стремление Харитона доводить до полной, кристальной ясности всякий рассматриваемый вопрос, и настойчивость без придирчивости, и глубокий интерес к физической сути, широкие познания. Очень многие физики – авторы статей до сих пор благодарны Харитону за его замечания, всегда доброжелательные и полезные.
   В коллективе, которым руководит Юлий Борисович, бытует термин «Юбизм» (от инициалов Харитона). Это понятие включает в себя, прежде всего, четкость, аккуратность, если хотите, педантизм в оформлении всех документов. Въедливость в решении неясных вопросов, жесткое пресечение всех попыток положиться на пресловутое «авось». Жизненный опыт научил его: в работе надо фиксировать и ошибки. Список ошибок не менее важен, чем список достижений. Право на ошибку есть у каждого человека. Но так как это вещь неприятная, их очень часто забывают. А важно, чтобы ошибки не повторялись.
   Начиная новую работу, надо припомнить старые ошибки, чтобы не поскользнуться на них.
   – Харитон – удивительный человек, – так охарактеризовал Юлия Борисовича друг его юности и всей жизни академик А.И. Шальников. – Его единственный недостаток в том, что у него нет недостатков. Он подвижник. Работает столько, сколько нормальные люди не могут работать. Никогда не отдыхает. Если ему надо что-то сделать, то пока не поставит точку, он спать не ляжет. Если он дал «добро»– это штамп высокого качества, настоящей добротности.
   Когда Харитон брался за какое-то дело, то обязательно стремился делать его как можно лучше. Помню, мы вместе учились играть на рояле. Музыкальными талантами, как выяснилось, оба не обладали. Но я начал заниматься чуть раньше и был более продвинут в этой области. Это не оставляло его равнодушным. Ион занимался с колоссальным упорством, чтобы не быть «отстающим». Харитон фантастически аккуратный чела век. Всегда ровный, спокойный, он все неприятности прячет внутрь себя. Это хорошо для окружающих, но плохо для него самого.
   Возможно, со слов Шальникова и из нашего рассказа читатель может сделать вывод, что «Харитон подобен флюсу» – его интересует лишь наука. Нет. Он – человек широкого кругозора. Его очень интересует литература, искусство. Это еще от семьи, с юности. Отец его в первые годы после революции был директором ленинградского Дома литераторов. Старшая сестра – Лидия Харитон – занималась художественными переводами с немецкого, была участницей известного литературного кружка тех времен – «Серапионовы братья». О ней тепло пишет в своих мемуарах Каверин.
   Когда бывает свободное время, Юлий Борисович стремится попасть в театр. Не пропускает хороших художественных выставок.
   Каких-то особых увлечений, того, что сейчас называют хобби, у него нет. Разве что фотография, которой он также увлекается с детства. И, пожалуй, пешеходные прогулки. Он любит много ходить.
   Очень интересуется Харитон биологией, генетикой, политикой, экономикой и социальными проблемами.
   С 1950 г. он неизменно избирается депутатом Верховного Совета СССР. Как ко всему, что он делает, к своим обязанностям депутата Юлий Борисович относится очень добросовестно и со свойственной ему педантичной настойчивостью добивается выполнения наказов своих избирателей.
   Юлий Борисович очень отзывчив на чужую беду. И бывает счастлив, когда ему удается помочь людям. И он делает это ежедневно, тихо, незаметно, без помпы. Так же, как делает он свое основное дело.
   Для Харитона жить – это, прежде всего, значит служить людям, Родине.

Глава 4
ЛИЗ МЕЙТНЕР – СРЕДИ ПЕРВЫХ В ОБЛАСТИ ИССЛЕДОВАНИЙ

   Мне непонятен ажиотаж вокруг моей особы. Я вовсе не являюсь создателем атомной бомбы. Я даже не имею представления о том, как она выглядит.
Лиз Мейтнер (из интервью газете Saturday Evening Post)

   Лиз Мейтнер никогда официально не предъявляла претензий на приоритет в открытии расщепления атомного ядра. Если взглянуть на ее фотографию, создается впечатление, что она вообще не способна заявить претензию, даже на что-то ей несомненно принадлежащее. Встречаются такие человеческие лица. Зато многие ее биографы, как и специалисты по ядерной физике, считают, что работы Лиз Мейтнер были по заслугам отмечены Нобелевской премией, только присужденной не ей, а Отто Гану.
Патриция Райф

   Как-то мне попалась на глаза книга, изданная немецким издательством Piper. Автор книги Эрнст Петер Фишер снабдил ее несколько игривым для ее содержания названием: Aristoteles, Einstein and Со. Книга содержала сведения о нескольких десятках ученых, труды которых обусловили прогресс человечества за последние два с половиной тысячелетия. На суперобложке были, помещены портреты шестерых из них. Между Дарвином и Эйнштейном находилась фотография молодой красивой женщины, как оказалось – Элизы Мейтнер. На жилом доме в престижном районе Леопольдштадт в Вене, где 17 ноября 1878 г. родилась Элиза (Лиз) Мейтнер, укреплена мемориальная доска в ее честь.
   Она была третьим ребенком из восьми в семье адвоката Филиппа Мейтнера. На дворе конец XIX века: в австрийской гимназии уже разрешалось обучаться евреям, но девушек все еще не принимали. Несмотря на трудности, все дети Мейтнеров получили высшее образование, Лиз пришлось оканчивать гимназию заочно в возрасте двадцати трех лет. Времена постепенно, со скрипом, менялись, и отличные отметки в аттестате позволили ей в 1901 г. поступить в Венский университет, правда, все еще «в виде исключения».
   Уже в раннем детстве она была любознательной и пыталась проверять все опытным путем. Когда бабушка стала уверять ее, что если шить в субботу – обрушится небо на голову она, шестилетняя, тут же проверила это экспериментально, сшив кукле платье. Небо осталось на месте.
   Выбор девушкой физико-математического факультета в то время многим показался странным. Скептики замолчали, когда Лиз на втором курсе нашла ошибку в работе известного итальянского профессора математики, и из скромности отказалась это опубликовать. Сразу после окончания университета Мейтнер защитила диссертацию. Это был второй случай в более чем пятисотлетней истории Венского университета, когда диссертация была защищена женщиной, и первый – женщиной в разделе точных наук. После того как ей случилось побывать на докладе гостившего в Вене Макса Планка, она отправилась в Берлин, надеясь продолжить образование под его руководством.
   В консервативной Пруссии научная карьера женщины было делом не легким. Шел 1907 год. Запрет на обучение женщин в вузах сохранялся в то время в Европе только в Германии и Турции. Своей научной карьерой Мейтнер во многом обязана Планку.
   Макс Планк, автор квантовой теории, один из выдающихся ученых XX века, был человеком, на первый взгляд, замкнутым. Он ратовал за допуск женщин к высшему образованию, но считал, что им все же больше подходит профессия акушера-гинеколога, чем физика. Мейтнер его очаровала. Он не только взял ее под свою опеку, добился для нее разрешения посещать его лекции, но и пригласил домой и познакомил со своими дочерьми. Они стали ее подругами. Планк рекомендовал ее директору Института химии Берлинского университета Эмилю Фишеру. Этот весьма консервативный ученый не допускал тогда присутствия женщин в своем институте. Для Лиз было сделано исключение. Несмотря на то, что у нее уже была степень доктора наук и десяток опубликованных научных работ, ей все же следовало входить в институт только через подъезд, предназначенный для хозяйственных надобностей.
   Фишер предложил ей совместную работу с молодым химиком Отто Ганом. Объект их исследований – радиоактивные элементы. Ган к этому времени несколько лет стажировался в лаборатории Эрнеста Резерфорда и имел опыт в этой области. Он был талантливым химиком. Мейтнер хорошо разбиралась в используемых ими физических приборах и занималась их проектированием и монтажом, что казалось необычным столь хрупкой девушки. Она была и главным теоретиком в этом дуэте, хотя руководителем их лаборатории до 1912 г. числился Ган. Их научный тандем просуществовал тридцать один год и оказался весьма плодотворным. Им удалось открыть новый элемент протактиний, существование которого предсказала Мейтнер. Для измерения бета-излучений они впервые стали применять феномен радиоактивной отдачи и исследование их в магнитном поле.
   В 1909 г. она докладывала о совместных с Ганом работах на конгрессе в Зальцбурге и удостоилась лестной оценки Эйнштейна. Их лаборатория тесно сотрудничала с Кавендишской лабораторией Эрнеста Резерфорда в Англии. Они получали оттуда радиоактивные вещества. Необычайным кажется тот факт, что посылки с ними приходили по почте в обыкновенных картонных коробках. Тогда еще не было понятия о радиационной защите.
   Ган и Мейтнер работали в те годы с радиоактивными веществами без малейшей защиты. Поначалу лабораторией им служила бывшая столярная мастерская в Институте химии на Hessische Strasse. По свидетельству современников, помещение это по своей неустроенности очень походило на то, в котором работала Мария Склодовская-Кюри в Париже. В первые годы Мейтнер не получала никакого вознаграждения, материальную поддержку ей оказывали родители.
   Все ограничения для женщин в науке были сняты в Германии только в конце 1909 г. Правда, женский туалет в Институте химии еще долго отсутствовал.
   В общественном сознании сохранялось мнение, что женщинам научная работа в серьезной физике и химии противопоказана. Как-то действительно был случай, когда у студентки загорелась коса от бунзеновской горелки, а мужские бороды считались почему-то более огнеупорными. Неудивительно, что в одной из берлинских газет сообщалось, что госпожа доктор Мейтнер прочла доклад под названием «Проблемы косметической физики». Настоящее название доклада «Проблемы космической физики»– показалось корреспонденту слишком далеким от того, чем, по его мнению, должна заниматься дама, пусть и ученая…
   В 1912 г. в берлинском районе Далем в присутствии кайзера Вильгельма II были торжественно открыты два вновь построенных института: Институт химии и Институт физической химии. Вскоре открылся еще и Институт биохимии. Далем стали называть «немецким Оксфордом».
   В Институте химии Ган заведовал отделением радиоактивных исследований, Мейтнер – специально для нее учрежденным физическим отделением. Их отделения работали в содружестве. Мейтнер наконец стала получать зарплату. В том же году она по совместительству стала ассистентом на кафедре Макса Планка в Берлинском университете.
   С началом Первой мировой войны она сочла своим долгом помогать раненым. Какое-то время работала рентгенлаборантом в больнице в берлинском районе Лихтерфельде. Будучи гражданкой Австрии, Элиза в 1915 г. записалась добровольцем в австрийскую армию и служила рентгенлаборантом в армейских фронтовых госпиталях в районе Львова и Люблина. На фронт ушел и Ган.
   Она вернулась с фронта раньше Гана и продолжила начатые совместно с ним исследования. Результаты публиковала от имени обоих, считая, что обязана это делать по отношению к товарищу, находившемуся в действующей армий. Имя Отто Гана всегда стояло первым, если даже вся работа была выполнена без его участия. Позже они осуществили ряд совместных работ по изучению бета-спектров радиоактивных элементов. Работы эти относятся скорее к физике, чем к химии, но опять-таки первым автором назывался Ган. Его роль заключалась в основном в получении идеально чистых веществ для опытов. Химиком он был действительно великолепным.
   В 1922 г. Мейтнер присвоили звание профессора. Вереде берлинских физиков с легкой руки Эйнштейна ее называли «наша фрау Кюри».
   В ученой среде получает распространение следующая игра слов: если чуть изменить немецкое написание авторов Otto Hahn, Lis Meitner, то получается Otto Hahn, lis Meitner, что в переводе означает: «Отто Ган, читай – Мейтнер».
   Ее место в науке можно определить по фотографиям. В частности, на физическом конгрессе в Брюсселе в 1933 г. среди приблизительно полусотни участников она в одном ряду с Эрнестом Резерфордом, Нильсом Бором, Абрамом Иоффе, Джеймсом Чедвигом, Энрико Ферми и другими легендарными физиками. На этом снимке запечатлены всего три женщины: Мария Склодовская-Кюри, Ирен Кюри и Лиз Мейтнер.
   Берлин стал одним из главных мировых центров ядерной физики, а Мейтнер была признана одним из ведущих ученых в этой области. У нее сложился широкий круг друзей в Берлине. Она участвовала в музыкальных вечерах в семье Макса Планка, иногда вместе с Эйнштейном. С Максом фон Лауэ она дискутировала о литературе, кино и, конечно, о физике; после того как Отто в 1911 г. женился, бывала у Ганов. Она была дружна с его женой Эдит. Часто посещала и семью Нильса Бора в Дании.
   С 1934 г. «дуэт» Ган – Мейтнер превратился в «трио». С ними начал работать химик Фриц Штрасман. Тем временем в Германии уже году власти Гитлер. Начинается массовый исход евреев из науки: кого уволили, кто сам подал в отставку, были и случаи самоубийств. Она, как «неарийка», отстраняется от преподавательской работы. Свое положение в Институте химии на какое-то время, сохраняет, как гражданка пока еще независимой Австрии и как участница войны.
   Атмосфера в институте становится все менее переносимой. Один из ее ассистентов – активный член нацистской партии. Очень активен в вопросах «чистоты немецкой науки» заведующий лабораторией, расположенной этажом выше, он же ее сосед по вилле в берлинском Грюневальде профессор Курт Гесс. Он на одном из совещаний заявил, что наличие еврейки в штате позорит институт. Это кому понравится иметь у себя в институте ученого, авторитет которого в мире намного выше, чем твой? Внешне заметных трений у них не возникает, это не в ее характере, но отношения весьма прохладны.
   В Берлине Ган и Штрасман продолжают начатые с ее участием опыты по получению трансурановых элементов. Результаты опытов регулярно сообщаются в Стокгольм Мейтнер. В сентябре 1938 г. она встретилась с Ганом у Бора в Копенгагене. Элиза внесла существенные коррективы в планы исследований берлинской лаборатории, что впоследствии не помешало ему после войны обратиться к ней за защитой, когда в Германии проводилась денацификация.
   Многие ее друзья и знакомые евреи уже подверглись репрессиям. После аннексии Гитлером Австрии в 1938 г. Лиз лишилась защиты как иностранка. Ей советуют эмигрировать, хотя она не хотела бы оставлять друзей, привычную среду, незавершенную научную работу.
   Не так-то просто и уехать. Вопрос об ее отставке решался самим Гиммлером. В директиве из его ведомства написано: «Существуют политические соображения против выдачи заграничного паспорта профессору Мейтнер. Представляется нежелательным, чтобы известные ученые-евреи уезжали из Германии, и там, как представители немецкой науки или воспользовавшись своим именем и опытом, соответственно своим убеждениям, вели деятельность, направленную против Германии. Следует найти выход, чтобы профессор Мейтнер после отставки оставалась в Германии и с пользой для нее работала».
   В июле 1938 г. она при помощи друзей без заграничного паспорта перебирается в Голландию, оттуда самолетом в Данию. Ей было трудно получить въездную визу в любую страну, чиновники не делают исключений, так как она «незаконно», всего с десятью марками в кармане, оставила Германию. В Копенгагене она пользуется гостеприимством в семье Нильса Бора, он готов предоставить ей работу в своем институте, но ей не дают вида на жительство в Дании.
   Бор находит ей место в новом физическом институте в Стокгольме. Ее деятельность там не сложилась: нет условий для работы по ее теме, оборудование несовершенно, ей не выделяют ассистентов. У нее очень скромная зарплата, неустроенный быт. Ее вещи власти долго задерживают в Германии под самыми различными предлогами, и когда, наконец, она после уплаты крупного таможенного сбора их получает: мебель переломана, посуда перебита, значительная часть ее библиотеки изъята, в книгах, которые дошли, вырваны страницы. Пенсию, которую она заработала в Германии, ей не выплачивают.
   В Швеции ей создает трудности языковой барьер, очень не хватает берлинских друзей. Не складываются взаимоотношения, с директором института. У профессора Карла Сигбана другие научные интересы, да и он упорно умалчивал об этой встрече, объясняя тем, что это могло негативно повлиять на его карьеру в нацистской Германии. Штрасману Ган тоже не сообщил, что встречался с Мейтнер, но тот прекрасно понимал, от кого исходят коррективы. Тем временем в опытах появились трудно объяснимые явления: «изотоп-радия» вел себя, как барий.
   «Только ты можешь найти этому явлению объяснение. В этом случае авторов будет трое», – писал ей Ган.
   Она предложила повторить опыт, исследовать возникающий при его проведении осадок. Подтвердилось постоянное наличие бария в осадке при бомбардировке урана пучком нейтронов. Это указывало на то, что ядро урана распалось. Вторым осколком распавшегося урана должен был быть, по ее мнению, криптон, что и подтвердилось. Значит, нейтроны способны расколоть ядро урана. Сумма массы двух вновь возникших элементов оказалась по расчетам, Лиз Мейтнер меньше исходного урана на 1/5. Значит, при этом должна выделяться энергия, которую: можно вычислить по формуле Эйнштейна взаимозависимости энергии и массы Е=тс -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

. Расчеты Лиз точно совпали с данными опытов. Утверждают (Отто Фриш), что все эти расчеты были произведены во время лыжной прогулки после получения письма из Берлина с описанием опытов. Впоследствии она высказала еще и предположение о возможности цепной ядерной реакции. Так состоялось открытие ядерного распада. Соображения и расчеты Мейтнер стали известны Гану из ее письма – в декабре 1938 г.
   Шестого января 1939 г. результат опытов с расчетами Мейтнер был опубликован Ганом, но в авторах числились только Ган и Штрасман. Ган объяснял это тем, что в нацистской Германии нельзя было публиковать работы «неарийских авторов».
   Вот что позже писал по этому поводу Штрасман: «Лиз Мейтнер была душой и руководителем нашей группы. Поэтому она одна из нас, хотя и не присутствовала при завершении, опыта».
   Она ограничилась тем, что поздравила их обоих с открытием. В письмах к Гану уверяла, что не имеет претензий. Похоже, что и она недооценила грандиозность своего открытия. Зато оценил его Нильс Бор, который рекомендовал ей немедленно опубликовать свои соображения. Она этого не сделала. Опубликовали коротенькую заметку в британском журнале Nature с описанием ядерного распада и теоретического его обоснования Нильс Бор и Отто Фриш. Автором открытия в этой заметке называлась Лиз Мейтнер. Она вышла позже публикации Гана.
   Не возникает сомнений, что опыты, приведшие к открытию, были задуманы Мейтнер, проводились на спроектированном ею оборудовании, по ее плану, теоретическое их объяснение дала она, а в числе авторов открытия ее не оказалось.
   Спустя короткое время Ган писал Лиз: «Я не могу теперь этим господам покаяться, что ты была той единственной, кто все сразу понял. Мы должны были спешить, чтобы нас не опередила Ирен Кюри». Это уже ничего не меняло. Бор предоставил ей возможность работать на оборудовании в его институте в Копенгагене, и она доказала, что сходные результаты получаются не только при бомбардировке нейтронами урана, но и тория. Попутно она определила те условия, при которых возможен атомный взрыв.
   В рейхе начинается работа над «атомным проектом». Руководит ею Вернер Гейзенберг. В 1944 г. Нобелевская премия по химии за открытие распада атомного ядра присуждается Отто Гану. Обойдены не только Мейтнер, но и Штрасман.
   Причиной считают, кроме ложного приоритета в публикациях, еще и неприязнь к Мейтнер директора Стокгольмского физического института Карла Сигбана. Он член Нобелевского комитета. Эта ошибка так и не была исправлена.
   После окончания войны десять ведущих немецких атомщиков во главе с Гейзенбергом были интернированы в Англию и размещены неподалеку от Кембриджа. Среди них был и Отто Ган. Союзники опасались, что их используют в своем атомном проекте русские. За интернированными велось тщательное наблюдение, включая прослушивание их разговоров. Эти ученые впоследствии заявляли, что они сознательно не стремились дать атомное оружие в руки Гитлеру, что явно не соответствует истине. Многие из них были убежденными нацистами. Из опубликованных спустя годы документов, включая материалы прослушки, следовало, что они были весьма далеки от понимания технологии создания атомного оружия. Кстати, Германия к моменту окончания войны не располагала даже атомным реактором.
   В 1943 г. Мейтнер предложили участие в «Манхэттенском проекте» по созданию атомной бомбы. Последовал ее отказ: она не хотела участвовать в работе над любым видом, оружия. Физика перестала быть невинным занятием. После того как атомные бомбы были сброшены на Японию, Мейтнер стали одолевать журналисты. В те дни имя Мейтнер очень часто упоминалось в печати. Один из заголовков газет гласил: «Еврейка нашла ключик к окончанию войны с Японией». Гана ее слава крайне огорчала. Он упорно заявлял, что открытие расщепления ядра было заслугой химии и к физике отношения не имело. Кстати, когда Гану была присуждена Нобелевская премия, члены Нобелевского комитета еще недостаточно разбирались в ядерной физике. В 1946 и 1947 гг. Нильс Бор предлагал кандидатуру Мейтнер на Нобелевскую премию. Оба раза безуспешно.
   В 1947 г. Мейтнер побывала в США. Газета «Тайме» сообщала: «Она – человек, пробивший дорогу атомной бомбе, при первом шаге из самолета увидела такое количество репортеров, что поспешила назад в самолет. Когда, наконец, вышла из него, была встречена громом приветствий, но сказала только: „Я так страшно устала“».
   Элиза Мейтнер удостоилась почетных званий доктора многочисленных американских университетов, ей пришлось выступить с докладами во многих городах. Она выступала в конгрессе, у нее была встреча с президентом Трумэном, который подарил ей серебряное блюдо с гравировкой-посвящением. Она была названа «Женщиной года», ее лицо появлялось на первых полосах газет.
   «Дама с мягким голосом и непререкаемым авторитетом в области физики везде произвела неизгладимое впечатление». Так писали газеты.
   Не обошлось и без курьезов. Ее приглашали в Голливуд сниматься в главной роли в фильме о ней самой. В одном из многочисленных писем, получаемых ею, была просьба прислать немного плутония для лечения больного раком человека. Какое-то австрийское патриотическое объединение просило походатайствовать, чтобы Южный Тироль оставался в составе Австрии.
   Ган очень ревниво реагировал на те почести, которые оказывались ей. Нобелевская премия вручалась ему с опозданием на два года, в 1946 г. Мейтнер присутствовала на церемонии вручения. Для этого вечера заказала новое платье. В Нобелевской лекции он ни словом не упомянул о ней. Не упомянул о ней и в интервью газете Swenska Dagesbladet Она же в письмах к Гану была по-прежнему дружелюбна, если не сказать – нежна.
   По мнению коллег-ученых, Ган, вне всякого сомнения, был достоин Нобелевской премии. Другое дело, что впоследствии он вел себя не по-рыцарски по отношению к своим соавторам – Мейтнер и Штрасману, которых наградить этой премией «забыли».
   В 1947 г. Мейтнер получила приглашение возглавить отдел в институте в Майнце, от которого отказалась. Руководителем этого института был ее бывший сотрудник в Берлине Фриц Штрасман. (К слову, Штрасман был удостоен звания «Праведник мира»: он и его семья много месяцев предоставляли убежище пианистке еврейского происхождения Андреа Вольфенстайн.)
   В послевоенные годы Швеция была заинтересована в использовании атомных технологий в мирных целях, и Лиз были предоставлены хорошие условия работы в новом Королевском техническом институте. Она стала членом Королевской академии, принимала участие в присуждении Нобелевских премий. Впоследствии она часто приезжала в Германию, и каждый раз ее встречали с энтузиазмом. Она пыталась помочь немецкой науке преодолеть изоляцию, в которой та оказалась из-за нацистского прошлого.
   Велик перечень правительственных наград, которыми ее удостоили Австрия и Германия. Свыше десяти гимназий в этих странах носят ее имя. Одна из оживленных улиц в центре Берлина названа Us Meitner Strasse. Улицы ее имени есть и в других городах. Она почетный доктор многих немецких университетов.
   В 1956 г. в берлинском Далеме открылся институт ядерных исследований имени Гана и Мейтнер. (Правда, 4 июня 2008 г. он был переименован в Энергетический центр имени Гельмгольца.) В 1997 г. открытый химический элемент получил название мейтнерий.
   Большую часть жизни она была ограничена в материальных средствах. Зато в космосе у нее «обширные владения»: ее именем Международный астрономический союз назвал малую планету и кратеры на Луне и Венере.
   Она никогда не была замужем. Биографы Мейтнер уверенно заявляют, что у нее не было и любовных приключений. Похоже, вся ее жизнь была посвящена только физике. И все же, когда знакомишься с биографией Элизы, особенно когда перечитываешь опубликованные письма к Отто Гану и ее отзывы о нем, когда анализируешь ее отношение к нему, закрадывается предположение: то, что она питала к Отто, было больше, чем дружба. Впрочем, об этом судить труднее, чем даже о некоторых тонкостях ядерной физики.
   После ухода на пенсию в 1960 г. Мейтнер жила в Великобритании, в 1963-м она поселилась в Кембридже. Там она и умерла 27 октября 1968 г., за несколько дней до своего девяностолетия.
   В том же году скончался и Отто Ган. Он был на год ее моложе.

Глава 5
АЛЬБЕРТ ЭЙНШТЕЙН И ЕГО КОЛЛЕГИ-ЭМИГРАНТЫ

   Утром 23 сентября 1920 г. в курортном комплексе Шпрудельхофшедевре югендстиля в центре Бад-Наугейма – появились полицейские, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками, и заняли позицию у входа в корпус № 8. Шел пятый день 86-го конгресса Союза немецких естествоиспытателей и врачей. На общую дискуссию по релятивистской теории полицейские впускали делегатов по удостоверениям. Столь внушительная охрана была сочтена необходимой в обстановке террора националистов и кампании травли автора теории относительности, члена Прусской академии наук Альберта Эйнштейна. Революция в физике, произведенная специальной теорией относительности Эйнштейна, получила продолжение в открывшей законы гравитационного поля общей теории относительности. Ее блестящее экспериментальное подтверждение английскими астрономами произвело сенсацию в науке, и имя Эйнштейна приобрело всемирную известность. В Германии, однако, эйфория вокруг великого достижения немецкой науки продолжалась недолго, и тон прессы постепенно начал меняться.
   «Здесь свирепствует антисемитизм и неистовствует реакция», – писал Эйнштейн в конце 1919 г. голландским друзьям. Агрессивный шовинизм, захлестнувший Германию после поражения в мировой войне и краха Второго рейха, не обошел стороной и науку. В прессе появились статьи с нападками на теорию относительности и на самого Эйнштейна, имевшие явную антисемитскую подоплеку. «Это жертва на алтарь глупости», «вырождение еврейского декаданса», – изощрялись националистические издания. Раздавались даже угрозы по адресу ученого. Летом 1920 г. кампания против Эйнштейна резко усилилась. 24 августа на митинге «Сообщества немецких естествоиспытателей за сохранение чистой науки» в берлинской филармонии инженер Пауль Вейланд заявил, что теория относительности вводит общество в заблуждение, и сослался на научный авторитет Филиппа Ленарда.
   Выдающийся немецкий физик, профессор Гейдельбергского университета Филипп Ленард (1862–1947) свое первое крупное открытие сделал в 1892 г. в лаборатории «отца радиотехники» Генриха Герца. В 1905 г. 42-летнему ученому была присуждена Нобелевская премия за комплексное исследование катодных лучей.
//-- * * * --//
   15 января 1908 г. в Будапеште в состоятельной ассимилированной еврейской семье родился будущий американский физик Эдвард Теллер. Образование он получал в Германии – в Высшей технической школе в Карлсруэ, в Мюнхенском университете, где изучал физику под руководством А. Зоммерфельда и в Лейпцигском университете, где получил степень доктора под руководством В. Гейзенбсрга. Студентом в Мюнхене Эдвард попал под трамвай и потерял правую ногу.
   В начале 1930-х гг. он преподавал в Геттингенском университете, но с установлением нацистского режима покинул Германию, восемь месяцев работал в Копенгагене у Н. Бора и некоторое время – в Лондонском университете. С 1935 г. Теллер в США – профессор различных американских университетов. В 1941 г. ученый стал одним из ближайших сотрудников Э. Ферми и принял непосредственное участие в его историческом эксперименте, установившем условия, при которых может быть вызвана цепная реакция атомного распада.
   В 1943 г. Теллер одним из первых был приглашен Оппенгеймером для работы в сверхсекретной лаборатории в Лос-Аламосе (штат Нью-Мексико), где решил ряд ключевых теоретических проблем, связанных с созданием атомной бомбы. В начале 1950-х гг. он фактически возглавил все научные разработки по созданию термоядерного оружия и вошел в историю как «отец американской водородной бомбы». С требованием создания водородной бомбы Теллер выступил впервые еще во время Второй мировой войны, когда совместно с Оппенгеймером теоретически доказал возможность ядерного синтеза атомов – тяжелых изотопов водорода, но особенно настойчиво стал добиваться создания водородной бомбы после взрыва в 1949 г. Советским Союзом атомной бомбы. В Советском Союзе, как раньше в нацистской Германии, ученый видел опаснейшего врага западной демократии и считал, что эту угрозу может предотвратить лишь монополия США на сверхмощное ядерное оружие. Он утверждал, что вредное воздействие радиации сильно преувеличивается. На этой почве Теллер резко разошелся с большинством других выдающихся физиков, которые не могли ему простить его согласия участвовать в создании чудовищного термоядерного оружия.
   Наиболее острым был конфликт Теллера с Оппенгеймером, который особенно энергично противился созданию водородной бомбы. Теллер, считая крайне важным для США сохранять хотя бы ядерный паритет с Советским Союзом, настойчиво и небезуспешно добивался разработки все новых видов ядерного оружия и средств его доставки. В начале 1980-х гг. он выступил с идеей стратегической оборонной инициативы (СОИ) и сумел убедить президента Р. Рейгана и большинство членов обеих палат Конгресса выделить на ее реализацию начиная с 1986 г. огромные средства. В широких научных и либерально настроенных общественных кругах Запада за Теллером закрепилась репутация милитариста и фанатичного сторонника гонки вооружений.
   С середины 1960-х гг. ученый проявлял растущий интерес к государству Израиль, и прежде всего к проблемам его безопасности. Ему принадлежит идея проектирования и производства в Израиле беспилотного разведывательного самолета, предложение создать индустриальные парки для технологического воплощения открытий и разработок ученых.
   Эдвард Теллер умер в Стэнфорде (штат Калифорния) в 2003 г.
//-- * * * --//
   Эйнштейн высоко ценил экспериментальные работы Ленарда. В письме от 16 ноября 1905 г. он выразил ученому свое восхищение его исследованиями. Тем не менее, общую теорию относительности Ленард подверг резкой критике.
   27 августа 1920 г. в «Берлинер тагесблатт» появился «Мой ответ антирелятивистскому сообществу» Эйнштейна. «Среди убежденных противников релятивистской теории, – писал он, – я знал из физиков мирового уровня только Ленарда… Я восхищаюсь Ленардом – мастером экспериментальной физики; в теоретической физике он, однако, ничего не совершил, и его возражения против общей теории относительности настолько поверхностны…». Скоро стало ясно, что Ленард никогда не простит этих слов. Оба ученых согласились выступить на дискуссии в Бад-Наутейме.
   «Дискуссии предшествовали три утомительных доклада в пользу Эйнштейна», – с раздражением вспоминал Ленард выступления видных физиков: Германа Вейля, Густава Мие и нобелевского лауреата Макса фон Лауэ. К тому же председательствовал на заседании нобелевский лауреат, профессор Макс Планк, еще в 1910 г. заявивший, что с появлением релятивистской теории возникла новая картина Вселенной. В своем выступлении Ленард исходил из устаревшего представления о существовании эфира, от которого многие ученые уже отказались. Впечатление большинства присутствовавших выразил физик Карл Зелиг: «Возражения Ленарда были удивительно несерьезны. Эйнштейн защищал свою точку зрения спокойно и ясно, на высоком интеллектуальном уровне». Было очевидно, что победить в этом научном споре Ленард не мог. Эйнштейн догнал его в гардеробе и попросил задержаться. Ленард ответил: «Теперь уже поздно…».
   Никогда ранее Ленард, венгр по происхождению, не проявлял открытого антисемитизма. Но, начиная с 1922 г., он высказывался об Эйнштейне и о релятивистской теории с позиций расового антисемитизма: «Я рассматривал еврея на этой дискуссии, согласно тогдашней точке зрения, как полноценного арийского человека, и это была ошибка».
   Ленард даже послал письмо в Шведскую академию наук с протестом против присуждения Эйнштейну в 1921 г. Нобелевской премии.
   27 июня 1922 г., в день похорон убитого националистами министра иностранных дел Вальтера Ратенау, Ленард запретил вывешивать траурные флаги и прекращать работу в институте «из-за убитого еврея». Но произошло непредвиденное. Несколько сот разгневанных рабочих штурмовали здание института и принудили сотрудников соблюдать государственный траур, а Ленарда полицейские увезли в тюрьму и продержали там до полуночи. Этот инцидент наделал много шума.
   На прямой путь к национал-социализму ученый вступил вместе со своим давним коллегой и другом Штарком. Видный немецкий физик-экспериментатор Иоганнес Штарк (1874–1957) за открытие явления расщепления спектральных линий в электрическом поле (эффект Штарка) был удостоен в 1919 г. Нобелевской премии.
   В симпатиях к вождю национал-социалистов он не уступал своему коллеге, назвавшему Гитлера на лекции «истинным философом». В ноябре 1923 г., за несколько дней до нацистского «пивного путча», Штарк встретился с фюрером в Мюнхене. 8 мая 1924 г. газета «Гроссдойче цайтунг» опубликовала обращение Ленарда и Штарка в поддержку Гитлера, находившегося в тюрьме, а двумя годами позднее состоялась встреча Ленарда с фюрером в Хайльбронне. В 1930 г. Штарк издал брошюру «Цели и личность Адольфа Гитлера», в которой превозносил фюрера и зловеще пророчествовал: «Еврейское политическое и культурное господство над немецким народом подходит к концу». В 1930 г. он вступил в нацистскую партию.
   Ученый-нацист с мировым именем оказался неоценимым приобретением для правителей Третьего рейха. Назначению Штарка президентом Имперского физико-технического института в апреле 1933 г. Ленард посвятил статью «Большой день естествознания», в которой, между прочим, писал: «Яркий пример вредного влияния еврейского духа в науке продемонстрировал господин Эйнштейн с его математически сфабрикованными из известных научных данных и некоторых произвольных составляющих „теориями“, которые теперь постепенно распадаются на куски…».
   В следующем году Штарк возглавил Немецкое общество научных исследований и на конференции в Ганновере произнес восторженную речь «Адольф Гитлер – фюрер немецкой науки». А в декабре 1935 г. состоялись торжества открытия в Гейдельберге Института Филиппа Ленарда.
   Тем временем в Германии развернулась беспрецедентная травля еврейских ученых, которую организовали министр науки и искусства Пруссии Бернгард Руст и рейхсминистр внутренних дел Вильгельм Фрик. Штарк предоставлял по запросам министров расовую и личностную информацию о подлежащих преследованию коллегах Результатом увольнений, грабежа и издевательств стал исход еврейских ученых из Германии. Только в 1933 г. эмигрировали нобелевские лауреаты Альберт Эйнштейн, Джеймс Франк (директор Физического института) и Фриц Габер (президент Института физической химии кайзера Вильгельма), а также будущие нобелевские лауреаты-физики Макс Борн (директор Института теоретической физики), Отто Штерн, Феликс Блох, Ойген Вигнер, Ганс Бете, Деннис Габор и медики Борис Хаин и Ганс Кребс. В том же году покинули рейх физики-ядерщики Лео Сциллард и Эдвард Теллер. В октябре 1934 г. Ленард отправил рейхсминистру народного просвещения и пропаганды Иозефу Геббельсу письмо, в котором потребовал изгнания сторонников Эйнштейна из всех университетов: «Эйнштейн не должен оказывать никакого влияния в науке. Это также вредно и политически». Геббельс, однако, не рискнул последовать совету, а вскоре потерпел неудачу и соратник Ленарда. На Физическом конгрессе в Вюрцбурге Штарк, претендовавший еще и на пост президента Немецкого физического общества, был забаллотирован.
   Оппозицию Штарку возглавил Макс фон Лауэ, выступивший со смелой речью. Разгневанный Штарк публично обозвал Макса фон Лауэ, Арнольда Зоммерфельда и нобелевского лауреата Вернера Гейзенберга «белыми евреями в науке» и «вице-королями эйнштейнианского духа», а великого физика Макса Планка – «еврейским папой». Ленард, в свою очередь, обвинял Планка в том, что тот «сыграл такую большую роль в содействии еврею Эйнштейну – пригласил его в Берлинскую академию». Квантовую теорию Планка Ленард и Штарк объявили ложной.
   В середине тридцатых годов, после принятия расовых законов, нацисты провозгласили официальную науку рейха «арийской». «Вредное влияние еврейского духа в науке» стало ведущей темой в Имперском институте истории новой Германии во главе с президентом Вальтером Франком. Ленарда Франк пригласил в институт в качестве референта, а Штарк прочитал в 1937 г. доклады «Еврейство в науке» и «Еврейский дух в естествознании». По словам Макса Борна, Ленард в своей четырехтомной «Немецкой физике», вышедшей в свет в 1936–1937 гг. «выдумал разницу между „немецкой“ и еврейской „физикой“». Ничем, кроме расистских стереотипов, он это название не обосновал. «С окончанием войны (имеется в виду Первая мировая война. – Ред.), – пишет автор книги, – когда евреи в Германии господствовали и задавали тон, еврейская физика внезапно распространилась подобно наводнению. Она нашла тогда своих сторонников также среди многих авторов нееврейской или не чисто еврейской крови… Выдающимся представителем еврейской физики является чистокровный еврей А. Эйнштейн. Его „релятивистские теории“ претендовали на то, чтобы преобразовать и подчинить себе всю физику, однако они теперь уже полностью вышли из игры…».
   Кроме расистской демагогии, в «Немецкой физике» имелось немало полезного и интересного, но великие научные достижения XX столетия были отвергнуты Ленардом как «неарийские» или содержащие «еврейский дух». Капитальное произведение «арийской науки» оказалось явно устаревшим.
   7 июня 1942 г., в день 80-летия Ленарда, рейхсминистр почты доктор Онезорге вручил юбиляру письмо Гитлера: «Национал-социалистическая мысль имела с самого начала в Вашем лице мужественного последователя и отважного борца, который разрушил еврейское влияние в науке и всегда был для меня верным и ценным сотрудником…».
//-- * * * --//
   Американские оккупационные власти не привлекали Ленарда к ответственности, учтя преклонный возраст ученого. Министр Руст предпочел застрелиться, рейхсминистр Фрик предстал перед Нюрнбергским международным трибуналом, а профессор-нацист Штарк провел четыре недели летом 1945 г. в американской военной тюрьме. Ему было предъявлено обвинение в пособничестве нацистским властям в преследовании и депортации еврейских ученых, а также по другим статьям. На процессе в немецком суде в Траунштейне (Бавария) выступили со свидетельскими показаниями Макс фон Лауэ, Арнольд Зоммерфельд и Вернер Гейзенберг, которых Штарк так оскорблял. Вместе с тем они просили суд учесть научные заслуги своего коллеги. В июле 1947 г. Штарк был приговорен к четырем годам рабочего лагеря. Однако с учетом возраста и состояния здоровья подсудимого, в 1949 г. приговор был заменен штрафом в тысячу немецких марок.
   В тюремной камере Штарк писал свои воспоминания. Изданы они были только в 1987 г. в Мангейме с пояснением издателя об их субъективном характере. И действительно, сотрудничество с Рустом под пером Штарка превратилось в оппозицию ему, а преклонение перед Гитлером – в несогласие с его внутренней политикой.
   Ленард же закончил свои «Воспоминания естествоиспытателя, пережившего кайзеровский рейх, еврейское господство и Гитлера» в сентябре 1943 г. Представление о характере его мемуаров дает уже само их бредовое название, а также оглавление: «Первая еврейская война», «Вторая еврейская война»– это, оказывается, мировые войны. В 1986 г. мемуары Ленарда были отпечатаны на гектографе по случаю 600-летия Гейдельбергского университета. Разумеется, главным объектом нападок мемуариста остался Эйнштейн и его релятивистская теория.
//-- * * * --//
   О евреях-лауреатах, удостоенных высшей награды – Нобелевской премии – написано много, ибо этот маленький в мировом масштабе народ дал миру большое количество одаренных гениев. Но как Эйнштейну присуждали Нобелевскую премию, и за какие именно заслуги он ее получил, знают весьма немногие…
   Правительство Германии объявило 2005-й годом Альберта Эйнштейна. ЮНЕСКО назвало 2005 год как «World Voar of Physics». Во многих странах Европы было проведены многочисленные выставки, конференции, акции для школьников.
   О его жизни и научных достижениях на разных языках написано в тысячи раз больше, чем написал он сам. Наш рассказ – о присуждении ему Нобелевской премии.
   Многие думают, что ученый получил почетную награду за разработанную им теорию относительности. Это неверно. В 1905 г. он опубликовал не только знаменитую специальную теорию относительности, которой в 2005 году исполнилось 100 лет, но еще две важнейшие работы: теорию фото-электронного эффекта и теорию «Броуновского движения». В 1908 г. Эйнштейн впервые номинировался на Нобелевскую премию именно за получившую мировую известность специальную теорию относительности. В связи с тем, что в 1987 году были рассекречены материалы, связанные с подготовкой решений о присуждении Нобелевских премий с 1901 по 1937 год (по решению Нобелевского комитета рассекречивание происходит только через 50 лет!), мы сегодня знаем, что происходило тогда в Стокгольме.
   Большинство экспертов Нобелевского комитета по физике дали работе Эйнштейна положительные отзывы. Но несколько сомневающихся все же было. И комиссия по присуждению Нобелевских премий не захотела рисковать. В 1915 г. Эйнштейн опубликовал общую теорию относительности, и его снова номинировали на эту премию. Практически все эксперты в этот раз высказались «за». Но член Нобелевского комитета Аллвар Гуллштранд (Нобелевская премия по медицине за 1911 г.) заподозрил нечто невероятное. Его, как специалиста по лечению глазных болезней, очень интересовала теория световых лучей Эйнштейна, однако он никак не мог понять, почему эти лучи при встрече со звездами большой массы должны их огибать и отклоняться от своего пути. Как честный человек, он опубликовал свои возражения. И кандидатуру Эйнштейна вновь отклонили.
   Мнение Аллвара Гуллштранда не изменилось и в 1920 г., когда Нобелевский комитет вновь рассматривал кандидатуру Эйнштейна. Но тут вмешался молодой профессор теоретической физики Андерс Барани, секретарь Нобелевского комитата по физике, который предложил вместо теории относительности рассматривать теорию фотоэлектрического эффекта. Аллвару Гуллштранду ничего не оставалось, как согласиться. Нобелевские премии за 1921 год были обнародованы 9 ноября 1921 года, а вручались месяцем позже, в день смерти Нобеля. Эйнштейн тогда не смог присутствовать на вручении премии. Тогдашний председатель Нобелевского комитета, знаменитый Свен Аррениус в своей речи сказал, что все дискуссии были сконцентрированы на теории относительности. В ответ на это Эйнштейн свой традиционный нобелевский доклад лукаво назвал «Фундаментальные идеи и проблемы теории относительности», лишь упомянув в нем о теории фотоэлектрического эффекта.
   Основные даты жизни и научной деятельности Альберта Эйнштейна:
   1879, 14 марта. В Ульме в семье Эйнштейнов родился сын Альберт.
   1880. Семья переехала в Мюнхен.
   1896. Альберт Эйнштейн поступил на математико-физическое отделение Высшей технической школы Цюриха.
   1900. Получение диплома преподавателя физики и математики.
   1902–1909. Эйнштейн – технический эксперт Патентного ведомства в Берне.
   1903. Бракосочетание с Милевой Марис (Mileva Marie).
   1905. Знаменательный год для Эйнштейна: защита диссертации «Eine neue Bestimmung der Molekiildimensionen», публикация работ о фотоэлектрическом эффекте, о «Броуновском движении молекул» и специальной теории относительности.
   1908. Получение доцентуры в Бернском университете.
   1909. Получение должности экстраординарного профессора теоретической физики в Цюрихском университете.
   1911. Получение должности профессора в Политехническом немецком университете в Праге.
   1912. Приглашение на должность профессора в Швейцарскую Высшую техническую школу в Цюрихе.
   1913. Избрание действительным членом Прусской академии наук в Берлине. 1915. Формулирование Общей теории относительности.
   1917. Основание в Берлине специального Кайзер-Вильгельм-Института для физических исследований и избрание на должность директора этого института.
   1919. Организация экспедиции Лондонского королевского общества для исследования, предсказанного Эйнштейном искривления световых лучей солнечной массой. Международное признание. Развод с Милевой. Обручение с его кузиной Эльзой.
   1921. Организация Эйнштейном совместно с Катей Коллвитс, Георгом Шау, Кларой Цеткин, Анатолем Франсом, Максимилианом Гарденом и Генрихом Фогелером общества помощи безработным. Торжественное открытие в Потсдаме обсерватории по проекту Эриха Мендельсона (здание впоследствии получило название Башня Эйнштейна).
   1922. Получение Нобелевской премии по физике за 1921 год за открытие фотоэлектрического эффекта.
   1927. Участие в открытии университета в Иерусалиме.
   1929. Строительство собственного дома в городке Капут, земля Бранденбург.
   1933. Альберт Эйнштейн выведен из состава Прусской академии наук. Эйнштейн переезжает в США, где становится профессором Института продвинутых технологий в Принстоне.
   1936. Смерть второй жены Эльзы.
   1939, 2 августа. Эйнштейн направляет президенту США Рузвельту письмо, в котором предупреждает о возможности разработки нацистами атомной бомбы.
   1941. Получение американского гражданства.
   1945, август. Эйнштейн пишет письмо Рузвельту, в котором предупреждает президента США о катастрофических последствиях использования атомного оружия. Письмо попадает на стол президента в день его смерти. Американцы осуществляют атомные бомбардировки японских городов Хиросима и Нагасаки. Эйнштейн создает антивоенный комитет «Emergency Kommitee of Atomik Scientists».
   1952. Эйнштейн отклоняет предложение президента Израиля о предоставлении ему израильского гражданства.
   1955, 18 апреля. А. Эйнштейн умирает в своем доме в Принстоне.
//-- * * * --//
   …Всего в 15 километрах от Потсдама расположен небольшой городок Капут (Caputh). Он вытянулся по берегам трех озер наподобие следа конского копыта. От славянского слова «копыто», по утверждению местных историков, и произошло его название, которое для нас звучит довольно странно. Долгая история Капута знала периоды дворцовой роскоши, праздников, королевских охот и периоды разорения, запустения и забвения.
   Великий курфюрст подарил эту местность своей супруге Доротее и построил для нее загородный замок в голландском стиле – один из самых старинных в земле Бранденбург. Во все времена Капут считался одной из жемчужин Потсдамского культурного ландшафта, его леса, озера, ароматный, настоянный на травах деревенский воздух, его тихие улочки и маленькие уютные ресторанчики радуют многочисленных туристов из разных, порой далеких мест.
   Их привлекает в эти места не только королевский замок, но и небольшой скромный дом, расположенный у леса на тихой улице Am Waldrand. Здесь с 1929 по 1932 гг. жил Альберт Эйнштейн. Это единственное сохранившееся в Германии место, связанное с жизнью великого ученого. Дом в Ульме, где он родился, его берлинская квартира – все исчезло в вихре войны. Тем большую ценность имеет скромный дом в Капуте, история постройки которого сама по себе весьма интересна, поскольку дает дополнительное представление о личности ученого и о обстановке, господствующей в Германии в то время.
   14 марта 1929 г. мировая научная общественность отмечала 50-летний юбилей Эйнштейна. За две недели до юбилея появились первые репортеры с фотоаппаратами и блокнотами. Эйнштейна не привлекала слава, он относился к предстоящему чествованию как к надвигающейся грозе и за несколько дней до торжества уехал за город. Здесь, в узком семейном кругу за домашним обедом он и отметил своей день рождения.
   При подготовке к юбилею Академия наук и магистрат Берлина не могли остаться в стороне, ведь великий учений принес славу прежде всего немецкой науке. О его еврейском происхождении тогда не вспоминали. Магистрат Берлина решил подарить Эйнштейну домик с участком земли. Намерение, безусловно, благое, но одно дело – идея и совсем другое – ее воплощение. Муниципальные чиновники допустили при этом странную небрежность, совершенно не соответствующую традиционной немецкой пунктуальности. Ученому «преподнесли» участок земли, на котором должен быть построен в качестве подарка загородный дом. За подарки, естественно, принято благодарить, что и было сделано. Но вдруг выяснилось, что этот участок не является собственностью берлинского муниципалитета и, следовательно, не может быть им подарен. Выделили другой участок – и… снова повторилась та же история. Переписка продолжалась, решение затягивалось (не без участия некоторых националистически настроенных чиновников магистрата), гора бумаг и формуляров продолжала расти.
   В общем, вся эта история приняла совершенно недостойный характер, и Эйнштейн написал бургомистру Берлина письмо, в котором говорилось:
   «Дорогой господин бургомистр. Человеческая жизнь коротка, а власти действуют медленно. Моя жизнь, я чувствую, тоже слишком коротка, чтобы я мог приспособиться к Вашим методам. Я благодарю Вас за дружественное намерение, но сейчас день моего рождения уже позади и я отказываюсь от подарка».
   Эйнштейн сам купил участок земли в городке Капут и решил построить дом на собственные средства. Об этой истории писали газеты, и никому тогда не известный архитектор Конрад Ваксман (которому было в то время 28 лет) явился к супруге Эйнштейна Эльзе, в доверительной беседе выяснил вкусы ученого и то, как он представляет себе будущий дом. Ваксман немедленно взялся за работу, ночь напролет он делал эскизы и наутро явился к Эйнштейну с необходимыми чертежами и готовым планом строительства.
   И сам архитектор, и его идеи ученому понравились. Решено было, что дом построят из канадской сосны, которая создает внутри дома особый микроклимат. Все части дома были подготовлены и собраны в павильоне, после чего дом был разобран и перевезен на место установки. Монтаж занял чуть больше недели, сам Ваксман лично руководил работами. Эйнштейну не требовалось подчеркивать свое величие. Мебель была заказана по его эскизам, в рабочем кабинете – встроенная кровать, небольшая тумбочка, стул, письменный стол стремя ящиками. Эта скромная обстановка вполне отвечала вкусам Эйнштейна.
   Уже в конце лета 1929 г. Эйнштейн с семьей въехал в готовый дом. В дальнейшем он жил там с апреля по октябрь. По завершении строительства Эльза писала одному из друзей: «Мы приобрели прелестный собственный дом, расположенный в лесу. Но мы потратили на это почти все наши сбережения, теперь у нас нет денег, зато есть свой дом».
   Домик Эйнштейна находился в нескольких минутах ходьбы от озера. Здесь на причале стояла его яхта. Он поднимал парус яхты и брался за руль. Это был лучший отдых: наслаждение тишиной, покоем и возможностью отдаться течению своих мыслей. Здесь Эйнштейн был недосягаем для визитеров и телефонных звонков.
   Но и в эту сельскую тишину приходили письма со всего света. Писали ученые, политики, религиозные деятели, артисты, студенты… Дело доходило до курьезов. Так, одна школьница из Англии написала: «Я Вам пишу, чтобы узнать, существуете ли Вы в действительности». А два американских студента на спор отправили письмо с адресом: «Европа, Альберту Эйнштейну». И письмо дошло! Родители сообщали, что назвали сына в честь Эйнштейна Альбертом, один фабрикант «обрадовал» ученого известием, что в знак уважения он назвал новый сорт сигарет «Относительность». В кругу друзей Эйнштейн шутил, что ему по ночам часто снится почтальон, который бросает в него пачки писем. И со вздохом добавлял: «От этого рабства мне уже не уйти».
   Но вернемся в те годы, когда Эйнштейн с семьей жил в Капуте. Позднее он вспоминал, что «это было самое счастливое время». Казалось, жизнь устоялась, определилась: полувековой юбилей, почет, уважение, Нобелевская премия, членство в Берлинской Академии. Богатства, правда, у Эйнштейна не было, но он к нему никогда и не стремился, ограничиваясь определенным достатком для себя и семьи.
   Живя летом в Капуте, Эйнштейн несколько раз в неделю ездил в Берлин, где руководил Институтом физики. Он много работал, но успевал и отдыхать.
   Некоторые старожилы Капута, бывшие тогда детьми, помнят его бегающим в спортивном костюме по лесным дорожкам или занимающимся парусным спортом. Эйнштейн не любил привлекать к себе внимание, и многие жители не знали, что за человек живет в маленьком деревянном доме, и уж никак не предполагали, что их дети и внуки будут учиться в гимназии, которая будет носить имя их бывшего соседа. Тогда местных жителей удивляло то обстоятельство, что к этому внешне ничем не примечательному человеку приезжали с визитами мировые знаменитости: Чарли Чаплин, Рабиндранат Тагор, Томас Манн…
   Начинались 30-е годы XX века, набирали силу нацисты и те, кто им вначале тайно, а затем и явно сочувствовал; в том числе и в научных кругах. В «Volkischer Beobachter» появляется статья физика Ленарда, в которой автор предостерегает от «опасного влияния еврейских кругов на изучение природы» и в качестве примера приводит теорию А. Эйнштейна с его «математической болтовней». Далее следовали упреки в адрес тех немецких ученых, которые «допустили, чтобы теория относительности смогла найти место в Германии».
   В это тяжелое время Эйнштейн периодически приезжал в Америку в качестве «приглашенного профессора» Калифорнийского технологического института и был вне досягаемости тайно полиции и нацистов. Он вышел из состава Берлинской Академии наук, написав, что при существующем правительстве он вынужден отказаться от звания академика, В ответ он был обвинен «в деятельности, направленной против Германии». На короткое время весной 1932 года Эйнштейн вернулся в Капут и в кругу друзей и ближайших сотрудников обсудил создавшееся положение. Ему уже было ясно, что нацисты расчистили путь Гитлеру к власти.
   Уезжая с женой в Калифорнию, где он должен был читать лекции в осеннем семестре, он сказал Эльзе, стоя в саду и глядя на озеро:
   – Подожди, давай еще раз посмотрим на все это.
   – Почему? – удивилась она.
   Эйнштейн помолчал, вздохнул и грустно ответил:
   – Думаю, что мы больше этого не увидим.
   Эти слова оказались пророческими. Уже находясь в Америке, он посетил в Нью-Йорке германского консула. Во время официального визита консул заявил, что Эйнштейну ничто не угрожает в Германии и что новое правительство «действует в духе справедливости». Эйнштейн ответил, что он не вернется в Германию, пока там сохраняется нацистский режим. Когда официальная беседа закончилась, консул тихо сказал Эйнштейну: «Теперь мы можем говорить как человек с человеком, и я могу сказать, что Вы поступаете так, как следует». Этот совет требовал определенного мужества…
   Вскоре пришло известие, что в домике ученого в Капуте полиция произвела обыск, и все его имущество было конфисковано, включая оставшуюся часть научного архива и рукописи.
   Эйнштейн с семьей возвратился в Соединенные Штаты, чтобы остаться там навсегда. Ученый помог эмигрировать многим своим друзьям, в том числе выхлопотал разрешение на въезд в Америку и архитектору Конраду Ваксману. Эта страна в те годы стала спасительным убежищем для многих евреев.
   Никогда больше Эйнштейн не ступил на землю Германии – страны, где он родился, учился, которую он прославил своим гением и которая сейчас им гордится.
   А что же домик в Капуте? Он пережил, как это нередко бывает, своего владельца и архитектора. В 1978 году была проведена его реставрация под руководством академика архитектуры К. Ваксмана. Будучи гражданином США, он сохранял связи с Германией и в настоящее время весь его научный архив находится в Берлинской Академии искусств.
   Весной 2005 года маленький домик великого ученого, лауреата Нобелевской премии после реставрации и обновления некоторых экспонатов, которые чудом сохранились до наших дней, был открыт для посетителей.

Глава 6
ЧТО ПОМЕШАЛО НАЦИСТАМ СОЗДАТЬ ТЕРМОЯДЕРНОЕ ОРУЖИЕ

   О том, как в фашистской Германии ученые физики форсировали процесс создания термоядерного оружия написано много реального и вымышленного, необходимо объективно подойти к освещению создавшейся ситуации в данном вопросе…
   Когда на заседании Международного трибунала в Нюрнберге коснулись вопроса, связанного с проводившимися в фашистской Германии работами по созданию ядерного оружия, по залу пронеся стон. Все присутствующие очень зримо, особенно после Хиросимы, представили себе, что сделали бы нацисты, окажись в их распоряжении атомные бомбы: они обрушили бы их на десятки городов и превратили бы всю Европу в выжженную пустыню. К счастью, этого не случилось…
   В 20—30-е годы XX столетия германская физика вообще и ядерная физика в частности прочно занимала лидирующее положение в мире. Немецкие ученые добились очень многого в теоретическом плане и вплотную подошли к тому рубежу, за которым начинается практическое применение теоретических выкладок. В университетах Германии выросла и работала интеллектуальная элита, определявшая развитие основных направлений физики того времени.
   В 1938 г. Ган и Штрассман открыли новое явление: деление атомного ядра урана. Значение открытия было понято сразу. Мейтнер и ее племянник Фриш увидели в процессе деления новый источник энергии. Энтузиазм физиков был очень велик, и в Германии без промедления начались работы по освоению нового эффекта.
   С началом Второй мировой войны немецкие ученые, работавшие в области ядерной физики, были объединены в группу, известную как Uranverein – «Урановый клуб». Руководил проектом один из выдающихся физиков – Вальтер Герлах, а Вернер Гейзенберг – молодой блестящий ученый, нобелевский лауреат – стал его главным теоретиком. Целью разработчиков было создание ядерного реактора (тем же самым занимался итальянец Энрико Ферми в Колумбийском университете). К лету 1941 г. «Урановый клуб» далеко опередил конкурентов, работавших в стане союзников. «Перед нами прямая дорога к созданию атомной бомбы!»– эта мысль уже родилась в голове Гейзенберга. Позднее он сам подтвердит это письменно, в своих воспоминаниях.
   Вернер Гейзенберг принадлежал к тому типу немецких интеллектуалов, которых принято называть честными националистами. Он не был в восторге от Гитлера, однако приветствовал возрождение униженной Версальским договором державы и успехи немецкого оружия, не без оснований полагая, что альтернативой может быть только тотальная большевизация всей Европы. «Германия превыше всего!»– это утверждение профессор-ядерщик полностью разделял, хотя и дистанцировался от национал-социализма. «Я не нацист, я – немец!»– подобное независимое высказывание Гейзенберга не могло не иметь в то время соответствующих последствий.
   Национал-социалисты, придя к власти, не особенно интересовались наукой, но, как всегда бывает в таких обстоятельствах, среди самих ученых нашлись люди, пожелавшие творчески развить предначертания власти. Инициаторами кампании за «арийскую» физику были Филипп Ленард и Йоханнес Штарк – нобелевские лауреаты соответственно 1905 и 1919 гг. В июле 1937 г. Штарк опубликовал в официальном органе СС газете «Черный корпус» разгромную статью о «белых евреях» в науке, в числе которых он назвал и Гейзенберга. Последнего он обвинил в том, что тот не вступил в национал-социалистическую партию, отказался подписать составленный Штарком манифест ученых в поддержку Гитлера и пропагандировал теорию относительности Эйнштейна.
   Обеспокоенный Гейзенберг попросил свою мать поговорить с ее подругой – матерью Генриха Гиммлера. Кроме того, он написал письмо лично рейхсфюреру СС, требуя оградить его от нападок. Всесильный Генрих размышлял до ноября, а потом поручил шефу гестапо Рейнхарду Гейдриху разобраться. Гейзенберга несколько раз вызывали в берлинскую штаб-квартиру гестапо на Принцальбрехтштрассе, где он должен был доказывать лояльность режиму. К счастью для светила немецкой физики к нему не применяли методов, с помощью которых компетентные органы могут заставить человека признаться в чем угодно. В итоге, спустя год после своего обращения к Гиммлеру, Гейзенберг получил от рейхсфюрера письмо с уведомлением о снятии с него всех подозрений в неблагонадежности.
   После этого престижные назначения посыпались как из рога изобилия: Гейзенберг возглавил Институт физики Общества кайзера Вильгельма – крупнейшего научно-исследовательского учреждения Германии и стал профессором Берлинского университета.
   Естественно, посещения гестапо не прошли для Вернера Гейзенберга бесследно, но ни в коей мере не пошатнули его патриотизма, тем более, что, в конце концов, все разрешилось более чем благополучно.
   Летом 1941 г. Вернера Гейзенберга крайне встревожила заметка в шведской газете Stockholms Tidningen, гласившая: «По сообщениям из Лондона, в Соединенных Штатах проводятся эксперименты по созданию новой бомбы. В качестве материала в бомбе используется уран. При помощи энергии, содержащейся в этом химическом элементе, можно получить взрыв невиданной силы. Бомба весом пять килограммов оставит кратер глубиной один и радиусом сорок километров. Все сооружения на расстоянии ста пятидесяти километров будут разрушены».
   Газету Гейзенбергу принес его ближайший коллега и единомышленник физик Карл Фридрих фон Вайцзеккер, сын статс-секретаря немецкого Министерства иностранных дел Эрнста фон Вайцзеккера и старший брат Рихарда фон Вайцзеккера – будущего президента ФРГ, а пока еще только офицера, воюющего на Восточном фронте. Беспокойство, овладевшее Гейзенбергом, было столь велико, что он решил немедленно отправиться в Копенгаген, к своему бывшему учителю Нильсу Бору. Однако отправиться в оккупированную Данию Вернер Гейзенберг и Карл Вайцзекер смогли только в сентябре – у физиков «Уранового клуба», находившихся на переднем крае науки, хлопот было невпроворот.
   Официально визит имел своей целью уговорить Нильса Бора и сотрудников его института принять участие в немецко-датской конференции астрофизиков в Копенгагене. Но куда более важным было другое: встревоженные статьей в шведской газете германские ученые не прочь были выяснить, как обстоят атомные дела союзников и не придумал ли Бор какого-то нового, доселе неведомого способа быстро и просто создать ядерную бомбу. Именно поэтому Гейзенберг по возвращении из Дании отправился в гестапо – докладывать об итогах поездки.
   Датчанин встретил своего бывшего ученика достаточно холодно, от участия в конференции отказался наотрез, однако пригласил Гейзенберга на обед – с тем условием, что о политике не будет сказано ни слова.
   Гейзенберг утверждает, что спросил Бора, имеют ли физики моральное право работать над проблемами атомной энергии в военное время. «Бор, – писал Гейзенберг в 1948 г., – ответил мне вопросом на вопрос: верю ли я в возможность военного использования атомной энергии, и я ответил „да“. Затем я повторил свой вопрос, и Бор, к моему изумлению, сказал, что военное применение физики в любой стране неизбежно, а потому вполне оправданно». Однако доподлинно неизвестно, о чем же они все-таки говорили…
   Во всяком случае, Гейзенберг понял, что сообщение Stockholms Tidninden было заурядной газетной уткой, особенно если проанализировать приведенные в статье цифры. Однако уткой, вскормленной чем-то вполне реальным, ведь подавляющее число бежавших от фашизма физиков обосновалось именно в Штатах. Америка – богатая страна, и бомбы на ее города не падают. Поэтому она очень даже может опередить Германию. Значит, надо спешить!
   В принципе схема достижения цели уже ясна: атомный реактор – бомба. Конечно, остается масса технических деталей, но это уже вопрос времени и привлеченных к атомному проекту сил и средств. Вернер Гейзенберг был готов дать Германии такое оружие, перед которым не устоит никто и ничто.
   Зимой 1941 г., после разгрома немецкой армии под Москвой, стало ясно, что блицкриг умер. Перед рейхом во весь рост встал призрак долгой и изнурительной войны на два фронта, перспектива победы в которой выглядела весьма проблематично. С этого самого момента в Германии начинаются усиленные работы над созданием Wunderwaffe – чудо-оружия. Причем рассматривались все предложения, которые хотя бы мало-мальски подходили под эту категорию.
   Над чем только не ломали голову военные инженеры, подгоняемые генералами! Сверхтяжелые танки и танки радиоуправляемые. Планирующие бомбы. Многоствольные минометы. Ракеты. Реактивные истребители. «Шнорхели» для работы дизелей субмарин в подводном положении и подводные лодки Вальтера с энергетической установкой на перекиси водорода. Самонаводящиеся акустические торпеды и торпеды, управляемые человеком. (Правда, в отличие от японцев, немцы отнюдь не торопились умирать, поэтому их «биберы» представляли собой своеобразную этажерку: к верхней торпеде, на которой сидел прикрытый прозрачным колпаком водитель, подвешивалась нижняя, боевая.) Были и вовсе экзотические проекты вроде электромагнитных пушек для метания тяжеленных снарядов через Ла-Манш или пресловутых Х-лучей, якобы способных останавливать в воздухе моторы вражеских аэропланов и тем самым прикрыть территорию Германии от опустошительных воздушных налетов.
   Что-то из этого обширного списка применялось в деле с той или иной степенью эффективности. Что-то не вышло из стадии опытных образцов. А что-то так и осталось прожектами на бумаге – на все не хватало ни времени, ни возможностей.
   Наиболее известным образчиком Wunderwaffe стали ракеты ФАУ-1 и ФАУ-2. Если первые по скорости и высоте полета почти ничем не отличались от обычных самолетов (англичане довольно скоро отыскали противоядие и сбивали ФАУ-1 истребителями и зенитками), то вторые падали на головы обитателей Британских островов как гром среди ясного неба – неожиданно и неотвратимо. И все-таки это оружие скорее можно было отнести к разряду психологического. С военной же точки зрения куда более эффективными оказались легкие ручные фаустпатроны, которые успешно поджигали и советские «тридцатьчетверки», и американские «шерманы». А баллистические ракеты всего лишь развалили десяток-другой строений на английской земле и пошатнули веру гордых островитян в собственную недосягаемость. Тысяча килограммов взрывчатки в головной части ФАУ-2 – величина, конечно, впечатляющая, но отнюдь не ошеломляющая. Вот если бы к какой-нибудь из этих ракет была привинчена атомная бомба…
   Однако в длинном перечне «чудо-оружия» места для нее не нашлось.
   Германское военное руководство почему-то решило, что ядерное оружие хотя и осуществимо в принципе, но актуальным не является, поскольку не может быть создано и использовано до конца войны и, следовательно, не может определить ее исход. Решение о бесперспективности попыток повлиять на ход войны с помощью ядерного оружия, принятое германским военным руководством в 1942 г., было окончательным. Никто – ни среди военных, ни в германской промышленности, ни в нацистском правительстве, ни даже сами ученые – не верил, что атомная бомба может быть создана и использована во Второй мировой войне. Это решение никогда не подвергалось серьезному пересмотру. И это при том, что работы в области ядерной энергетики продолжались с целью создания реактора как источника энергии для подводных лодок.
   Германия распыляла усилия по очень многим направлениям, зачастую не имевшим принципиального значения или попросту эфемерным, – вместо того, чтобы сосредоточиться на «Урановом проекте», сулящем невиданное. Утопающий хватается за соломинку, а Гитлер был азартным игроком…
   На совещании в Берлине 4 июня 1942 г. имперский министр вооружений Альберт Шпеер заслушал ученых и разработчиков Wunderwaffe с целью определения приоритетных направлений в этой области.
   Вернер Гейзенберг хорошо подготовился к выступлению. При нем имелась кожаная коричневая папка, набитая исписанными листами бумаги: цифры, цифры и еще раз цифры. Не математические уравнения, отнюдь, но расчеты сроков завершения отдельных этапов работы, сметы и прикидки требуемого количества инженеров, техников и рабочих. (Этот документ, как и многие другие из архива Гейзенберга, так и не ставшего отцом атомной бомбы, не сохранился, – остались лишь свидетельства того, что эти бумаги действительно существовали.) Альберт Шпеер – человек дела. Убедить его могут только бесстрастные цифры, подкрепленные уверенностью в успехе замысла. Такая уверенность у профессора Вернера Гейзенберга была, а сроки завершения проекта зависели от двух условий. Во-первых, от количества выделенных средств. Во-вторых, оттого, насколько серьезно воспримут высшие чины рейха идею. И свою задачу ученый видел именно в том, чтоб убедить весьма далеких от науки военных и промышленников в абсолютной реальности задуманного.
   Но Гейзенберг не сказал того, что должен был сказать, что собирался сказать и что хотел сказать. Доклад профессора Берлинского университета и главного теоретика «Уранового клуба» получился весьма бледным и невыразительным, особенно по сравнению с выступлением его тезки Вернера фон Брауна. Шпеер поинтересовался: «А когда конкретно можно ожидать создания бомбы, готовой к тому, чтобы быть подвешенной к тяжелому бомбардировщику?» Гейзенберг стушевался и наперекор своим же собственным, высказанным ранее оценкам, пробормотал: «Я полагаю… э-э-э… что при условии бесперебойного снабжения и финансирования, потребуется… скажем… несколько лет напряженной работы и… в любом случае на итоги нынешней войны бомба повлиять не сможет…».
   После того как Шпеер принял решение отказаться от планов создания атомной бомбы и сосредоточить ресурсы на другом «чудо-оружии»– ракетном проекте Вернера фон Брауна, вожди рейха к этому вопросу более не возвращались. Не возвращались, несмотря даже на то, что в Германию стала просачиваться информация о ведущихся в США работах над атомной бомбой.
   Германия не перевела процесс создания ядерного оружия на промышленные рельсы – в отличие от Соединенных Штатов. Здесь на Манхэттенский проект выделили 20 % всех ассигнований, отпущенных на научные исследования, а в работе над ним задействовали 150 тысяч человек. Германия тоже могла сделать подобный шаг – над ракетами ФАУ, например, трудилось 100 тысяч человек, от ведущих специалистов до слесарей-сборщиков. Однако не сделала. Несколько десятков теоретиков «Уранового клуба» не идут ни в какое сравнение с этой гигантской цифрой. Однако Германия подобного шага не сделала…
   Почему?
   Конечно, гонения на неарийцев вызвал утечку мозгов и нанесли серьезный ущерб немецкой науке, однако уже имевшихся наработок в области физики атомного ядра было вполне достаточно для перехода от теории к практике, а Гейзенберг и Герлах стоили Ферми и Оппенгеймера. После войны высказывались предположения, что Вернер Гейзенберг не хотел давать в руки нацистов столь страшное оружие и сознательно тормозил ход работ над бомбой, но подтверждений этому нет. Гейзенберг был патриотом своей страны, а этические соображения крайне редко довлеют над учеными, разрабатывающими новые образцы самого смертоносного оружия – примеров тому множество. Молчаливое же согласие (именно молчаливое, а не подтвержденное самим физиком!) Вернера Гейзенберга с высказываниями о его саботаже атомного проекта объясняется просто: после Нюрнбергского трибунала любой мало-мальски известной личности хотелось если не выглядеть борцом с фашизмом, то хотя бы отдалиться от преступного режима на возможно большее расстояние.
   Рассказы же о подвигах советских разведчиков, подставивших ведущих немецких физиков под удар гестапо, не выдерживают серьезной критики. В экстремальных ситуациях диктаторы не обращают внимания на мелочи вроде независимых суждений ученых или сомнительных фактов в их биографиях. Подтверждением тому служит оставшееся безнаказанным резкое высказывание обвиненного в низкопоклонстве перед буржуазной наукой Курчатова: «Вам нужна идеологи или бомба?»
   Нет, от создания ядерного оружия отказалось само руководство фашистской Германии, упустив таким образом единственную реальную для Третьего рейха возможность выиграть Вторую мировую войну. Спасительная для всего человечества слепота?
   И еще одна подробность. Бойцы норвежского Сопротивления провели успешную диверсию против германского завода по производству тяжелой воды, находившегося на территории оккупированной Норвегии. Как удалось партизанам, вооруженным чуть ли не охотничьими ружьями, обмануть бдительность многочисленной охраны и взорвать столь важный объект? Ни на одном из военных заводов Третьего рейха, ни на одной базе подводных лодок, ни на одной стартовой площадке ракет ФАУ диверсий не было.
   Так кто же наложил запрет и не дал Гитлеру дотянуться до рукояти самого страшного меча из всех, созданных человечеством?
   О том, что ученые Германии форсировали создание смертоносного оружия – атомной бомбы стало известно в США, необходимо было предпринять срочные меры. Во-первых, немедленно приступить к созданию своего термоядерного оружия, во-вторых, сорвать планы фашистской Германии в проведении практической работы по созданию атомной бомбы.

   Глава 7
   РОБЕРТ ОППЕНГЕЙМЕР
   МАНХЭТТЕНСКИЙ ПРОЕКТ ПО СОЗДАНИЮ АМЕРИКАНСКОЙ АТОМНОЙ БОМБЫ

   Кто взял на себя ответственность в США по созданию смертоносного ядерного оружия и какова его судьба?
   – Извините за беспокойство, сэр. Сейчас с вами будет говорить президент Соединенных Штатов… – Срывавшийся от волнения голос секретаря звучал непривычно торжественно. – Соединяю вас, сэр…
   Сухощавый, не погодам поседевший мужчина лет 40 поднял телефонную трубку. И тотчас же ее мембрана зазвенела ликующим голосом Трумэна:
   – Поздравляю вас, Роберт! Все прошло о'кей. Сегодня, 6 августа 1945 г., Америка доказала, что она сильнее всех в мире. Страна никогда не забудет ваших заслуг в этом деле. Боже, храни Америку!
   – Благодарю вас, мистер президент. Наша команда сделала все что могла, и я с удовольствием передам своим коллегам ваши теплые слова. Еще раз благодарю вас…
   Закончив разговор, ученый подошел к окну и молча уставился на распростертое над Лос-Аламосом безмятежное августовское небо. Думать ни о чем не хотелось. И все же неожиданно вспомнилось первое атомное испытание, проведенное меньше месяца назад на полигоне Аламогордо в Нью-Мексико. Тогда он, Джулиус Роберт Оппенгеймер, вдруг ощутил себя всемогущим. Даже примерил к себе стихи из любимой индийской «Бахагавад-гаты»:

     Если сияние тысяч Солнц
     Одновременно зажжется в небе,
     Это будет великолепие
     Моего Могущества.
     Я приду Смертью,
     Разрушителем миров.

   Роберт нервно захрустел пальцами. Нет, он не хотел разрушать мир, не думал, что созданное им атомное солнце сожжет тела и души тысяч простых японцев. Ведь война уже практически закончилась, и огромная Квантунская армия «божественного» микадо сдалась изрядно потрепавшему ее советскому маршалу Малиновскому. Так неужели его, Оппенгеймера, творение было трагической ошибкой, превратилось в смертельную угрозу для всего человечества, а его имя станет проклятием в устах потомков? Зачем надо было сбрасывать атомные бомбы на мирные города?
   Ученый до боли сжал виски: «Во имя спасения собственной души смогу, да и захочу ли я полностью отвергнуть содеянное?» Увы, на этот вопрос он не смог ответить ни в этот день, ни до самого конца своей наполненной неоднозначными событиями жизни. Жизни обычного нью-йоркского мальчишки, начавшейся 22 апреля 1904 г.
   Своего новорожденного сына Оппенгеймеры назвали Юлиусом. Но вскорости это имя было ими же и забыто: эти еврейские эмигранты из Германии переименовали его в американца Джулиуса. В школе Джулиус Роберт был одним из первых – преуспевал в точных науках и литературе, обожал химию. А потом буквально ошеломил окружающих: всего за три года блестяще закончил престижнейший Гарвардский университет. Однако химиком, к чему призывал полученный им диплом с отличием, Оппенгеймер так и не стал. Ни аспирантура у великого Резерфорда, ни стажировка у «первого электронщика» Дж. Томпсона не изменили его решения: юношу неожиданно увлекла теоретическая физика.
   «И счастлив тот, чей путь судьба однажды верно обозначит…». В Геттингене, под руководством будущего нобелевского лауреата М. Борна, Роберт блестяще защищает докторскую диссертацию, вместе со своим учителем разрабатывает сверхноваторскую теорию взаимодействия свободных электронов с атомами, создает теорию двухатомных молекул – и возвращается в США уже известным ученым. Двадцатипятилетнему физику делают лестные предложения лучшие университеты запада и востока страны, но Оппенгеймер принимает решение в пользу менее оплачиваемых, но более перспективных должностей в Технологическом институте и Калифорнийском университете, где создает новые лаборатории и читает первый в американских вузах курс квантовой механики. И одновременно делает первые расчеты теории нейтронной звезды, обосновывает наличие пока еще никем не открытых «черных дыр» в Галактике. При всем этом молодой физик не остается аполитичным: женитьба на «красной идеалистке» Джин Тэтлок вполне соответствовала его собственным взглядам. Роберт явно симпатизирует испанским республиканцам, делает пожертвования некоторым коммунистическим организациям. Правда, оставаясь верным левым убеждениям, «штатным» коммунистом он так и не стал, чему была несказанно рада Китти Харрисон, его вторая жена. Шел 1939 год. В Европе уже началась Вторая мировая война. Гитлер не скрывал ни своих планов по достижению мирового господства, ни того, что намерен добиваться этого любой ценой. Осенью того же года по личному требованию фюрера В. Гейзенберг, О. Ган, К.-Ф. Вайцзеккер и ряд других крупнейших немецких физиков объединяются в «Урановое общество» и к лету 1942 г. экспериментально доказывают осуществимость контролируемой ядерной реакции. США, Англия и СССР лучшие других понимали значимость этого факта для стран антигитлеровской коалиции и всего мира: ведь в руках нацистов уже были захваченный в Бельгии урановый концентрат и завод тяжелой воды в Норвегии. К тому же в немецком Ораниенбауме фирма «Аэругезельшафт» уже начала производить металлический уран.
   Первым забили тревогу англичане: кабинет министров страны срочно финансирует предложенный немецкими учеными-эмигрантами проект «Трубный сплав» по скорейшему созданию английского ядерного оружия. Почти в это же время на рабочий стол президента Соединенных Штатов легло письмо А. Эйнштейна и Л. Сцилларда о том, что имеющийся у нацистской Германии уран действительно может стать исходным материалом для изготовления оружия массового уничтожения. Поддержанный Великобританией, Рузвельт тотчас же санкционирует создание собственного атомного оружия, берет это дело под личный контроль и поручает директору радиационной лаборатории Калифорнийского университета Э. Лоренцу немедленно приступить к созданию американского атомного проекта. И, хотя Лоренц долго не решается включить придерживающегося левых взглядов Оппенгеймера в число будущих атомщиков, Роберт старательно рассеивает эти сомнения и вскоре назначается научным руководителем сверхсекретного проекта «Манхэттен». В расположенный на пустынном плато штата Нью-Мексико крохотный Лос-Аламос съезжаются лучшие физики XX в., американцы и эмигранты, – Ферми, Сцилард, Лоуренс, фон Нойман, Бор, Понтекорво – более десятка настоящих и будущих «нобелевцев». Демонстрируя Белому дому свою лояльность, Оппенгеимер ставит во главе теоретиков проекта известного своими антикоммунистическими убеждениями талантливого профессора Эдварда Теллера. В Лос-Аламос из Англии был приглашен и чудом эмигрировавший из нацистской Германии известный физик Клаус Фукс. (О том, что Фукс был связан с коммунистами, Оппенгеимер предпочел умолчать.) К марту 1943 г. недавний пансион для мальчиков превратился в строго охраняемый и сверхзасекреченный научный центр, пределы которого запрещалось покидать каждому из 40 тысяч его сотрудников. Охрана была приставлена и к самому Оппенгеймеру. Работа над атомной бомбой шла днем и ночью.
   Вопросом создания ядерного оружия занялся и Советский Союз, с 1941 по 1945 гг. получавший необходимые данные от завербованного НКВД британского дипломата Маклина, а также и от ненавидевшего нацистов Фукса, сотрудничавшего с советской резидентурой в Лондоне, а потом и во время работы в американском Лос-Аламосе – через советских резидентов Зарубиных.
   В то же время, возникшее в Лос-Аламосе открытое противостояние между Оппенгеимером и Теллером привело к тому, что последний был фактически отстранен от работы. Оскорбленный Теллер начал срочно собирать компромат на своего недавнего начальника, а в это время к Оппенгеймеру и его коллегам настойчиво искали пути очередные советские резиденты. Особенно привлекал их тот факт, что, будучи ярым противником нацизма, Оппенгеимер всячески старался избежать монополии одной (даже своей) страны на атомное оружие. Спустя некоторое время один из руководителей советской военной разведки генерал Судоплатов и его коллега по военно-технической разведке генерал Квасников напишут, что «в традиционном смысле Оппенгеймер, Ферми и Сцилард не были нашими агентами. Агентами назвать их было нельзя». Однако тот же Судоплатов в своих мемуарах совсем не случайно отметил, что сотрудники ЦРУ, работавшие весной 1942 г. с попавшими в их руки секретными архивами ЦК КПСС, неожиданно обнаружили материалы Коминтерна о связях Оппенгеймера с членами законспирированной ячейки Компартии США. Сопоставив все эти факты, окончательный вывод сегодня сделать нетрудно…
   Что же до происков Теллера, то они оказались небезуспешными. В 1943 г. с его подачи армейская контрразведка США рекомендует отстранить Оппенгеймера от руководства, настойчиво упоминая о своих подозрениях в связях ученого с левыми кругами. Однако в августе Оппенгеймер выбивает у Теллера почву из-под ног: неожиданно сам сообщает представителю ФБР имена лиц, которые, по его мнению, могли быть коммунистическими агентами в его лаборатории. В это же время английские ВВС и норвежские подпольщики уничтожают немецкие запас тяжелой воды, что сразу же вывело нацистскую Германию из гонки за обладание атомной бомбой. И все же США и Великобритания работу над созданием атомного оружия продолжили. В марте 1944 г. Вашингтон уже начинает планировать первое испытание американской атомной бомбы (проект «Тринити»).
   Атомная эра человечества началась уже после победы над нацистами, когда 16 июля 1945 г. на полигоне Аламогордо в Нью-Мексико состоялось первое в истории испытание атомного оружия. На участке диаметром 1,6 км было уничтожено все – живое и неживое. Но США готовили гораздо более страшное действо: чтобы доказать миру свое превосходство, Гарри Трумэн сменивший неожиданно скончавшегося Рузвельта, с согласия Англии, а также своих политиков и ученых, включая самого Оппенгеймера, отдает приказ бомбить и без того уже разгромленную Японию, 6 августа сброшенная с бомбардировщика «Энола Гей» единственная атомная бомба с издевательским для своего предназначения названием «Малыш» сжигает 200 тыс. мирных жителей Хиросимы. Через три дня такая же участь постигает жителей Нагасаки. На фоне этого огненного кошмара последовавшая 15 августа окончательная капитуляция Японии прошла почти незамеченной.
   Невзирая на поздравления Трумэна, потрясенный масштабами трагедии Оппенгеймер уходит со своего поста. «Я чувствую кровь на наших руках», – через год скажет он Трумэну при встрече. «Не беспокойтесь, все пойдут в душ», – улыбнется Трумэн и наградит ученого «за выдающиеся заслуги перед Соединенными Штатами». Увы, Оппенгеймер не только примет эту награду, но и согласится занять пост директора Института физических исследований в Принстоне, куда возьмет с собой и Фукса, а заодно возглавит генеральный консультативный комитет Комиссии по атомной энергии США (КАЭ). В то же время Оппенгеймер выступает против создания американской водородной бомбы: ученый понимает, что в случае новой войны уже не будет победителей и побежденных – будут только бесчисленные жертвы…
   Сообщение о том, что 29 августа 1949 г. СССР взорвал свою собственную атомную бомбу, стало для США настоящим шоком. ФБР, не без основания предположившее, что это произошло из-за утечки американских ядерных секретов, начинает срочное расследование. Вдело включается сенатская комиссия во гласе в Маккартни. После антиоппенгеймеровского выступления журнала «Форчун» председатель КАЭ Л. Штраус изымает секретные документы из принстонского досье Оппенгеймера. Почувствовав удобный момент, Теллер напоминает ФБР о нежелании Оппенгеймера создавать американское водородное оружие, а заодно и о его прежних связях с коммунистами. День, когда в 1950 г. президент США все же дал согласие на финансирование проекта водородной бомбы, стал для Теллера победным. Теперь судьба Оппенгеймера была предрешена. В 1954 г. ФБР характеризует Белому дому доклад, в котором представляет ученого как агента иностранной разведки. Президент Д. Эйзенхаур приказывает ограничить доступ Оппенгеймера к секретной информации, а КАЭ начинает рассматривать выдвинутые против Оппенгеймера обвинения. Закрытое слушание «дела» продолжалось три недели. Было вызвано 40 свидетелей, представлено 3000 страниц материалов следствия. В течение трех дней Оппенгеймера подвергали жесткому перекрестному допросу. Хотя сам ученый делал все, чтобы помочь следствию, его адвокатов к делу не подпускали. Все крупнейшие физики и столпы американского истеблишмента свидетельствовали об абсолютной честности и лояльности Оппенгеимера. Исключение составил только Теллер: «Было бы мудро не давать Оппенгеймеру сертификата благонадежности». И специальный комитет КАЭ с ним согласился, хотя при этом так и не признал Оппенгеимера виновным в «реальной выдаче секретов иностранным государствам».
   Еще более десяти лет, отставленный от практических атомных разработок Оппенгеймер, продолжает возглавлять Принстонский институт. Правда, в 1963 г. о нем все же вспоминают: президент Л. Джонсон вручает ученому награду имени Ферми, но это было всего лишь актом вежливости.
   «Страсти по Оппенгеймеру» не утихают до сих пор. На фоне существующего ныне ядерного паритета между ведущими державами его борьба против монополии одного из государств и сегодня заслуживает всяческого уважения. Что же до методов, посредством которых ученый, возможно, достигал (сам или с помощью своих сотрудников) этого, то кто осмелится бросить камень в человека, который любой ценой стремился опередить нацистов в обладании оружием массового уничтожения? Несомненно, на этом пути у «отца атомной бомбы» было немало ошибок. И все же, как говорится: не судите, да не судимы будете…
//-- * * * --//
   Среди тех, кто был привлечен к работе над бомбой в Лос-Аламосе, был физик Джозеф Ротблат. Его история такова. Родился он 4 ноября 1908 г. в Лодзи в Польше, в еврейской семье среднего достатка. В будущем один из самых видных ученых XX столетия, известный физик и общественный деятель, лауреат Нобелевской премии.
   В 1932 г. он окончил Варшавский университет, стал сотрудником Института атомной физики, после защиты докторской диссертации в 1938 г. переехал в Лондон и через три года вошел в совершенно секретную исследовательскую группу, которая приступила к работе над атомной бомбой. Вскоре Джозефа Ротблата переправили в США. Работа над бомбой успешно продвигалась, но когда Ротблату стало известно, что ученые нацистской Германии в своих исследованиях даже не приблизились к созданию атомного оружия, он отказался от дальнейшего участия в этих разработках и, к слову сказать, был единственным ученым, кто покинул Лос-Аламос до испытания ядерного заряда, до появления первого зловещего атомного гриба над планетой.
   Он вернулся в Англию, работал в Ливерпульском, а затем в Лондонском университетах, искал пути применения атомной физики в медицине, в частности, исследовал влияние радиации на здоровье людей. Профессор Ротблат один из первых подписал так называемый «Манифест Бертрана Рассела – Альберта Эйнштейна» об опасности будущей ядерной катастрофы, опубликованный в 1955 г.
   С 1957 и до 1973 г. Джозеф Ротблат возглавлял международные Пагуошские конференции видных ученых и общественных деятелей, призывающие к контролю над атомным вооружением.
   В 1988–1997 гг. он был президентом, а в 1997–2005 гг., до последних дней своей жизни, почетным президентом этого всемирного движения против атомной угрозы.
   В 1995 г. Джозеф Ротблат был удостоен Нобелевской премии мира. Многие страны наградили его орденами и медалями, крупнейшие университеты присвоили ему почетные степени и звания.
   Джозеф Ротблат скончался в Лондоне в 2005 г.

Глава 8
ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, ПРЕДШЕСТВОВАВШИЕ СОЗДАНИЮ СОВЕТСКОГО ТЕРМОЯДЕРНОГО ОРУЖИЯ

   В послевоенные годы в США началась «охота на ведьм». Заседает комиссия Маккарти, проверяющая лояльность граждан. Все политические деятели в США после войны обсуждали будущее устройство мира и, естественно, американцы намеревались играть в нем главенствующую роль.
   Впрочем, не только намеревались…
   «Ответ на зловещий вопрос – когда Россия будет иметь атомную бомбу? – стал решающим для американских планов на будущее. Не зная ответа, стало почти невозможно думать о мире, о нашей национальной обороне и безопасном будущем для нас самих и наших детей».
   Это признание принадлежит Джону Хогертону и Эллсуфту Рэймонду – авторам сенсационной статьи в журнале «Лук».
   Хогертон, физик-атомщик, работал главным инженером заводов в Оридже и Хэфорде, двух предприятий, где производились плутоний и уран-235.
   Рэймонд – специалист по России, работал в посольстве США в Москве, с 1938-го по 1943 г. составлял доклады для правительства США о русской промышленности. Он был главным консультантом при военном министерстве в Вашингтоне.
   Естественно, их совместное выступление во влиятельном и в знаменитом в то время журнале «Лук» привлекло внимание не только в Америке и во всем мире, но, прежде всего, в СССР. Уже через несколько дней после выхода журнала «Лук» был сделан перевод статьи. Он был направлен Л.П. Берия, а тот, в свою очередь, передал его И.В.Сталину. Со статьей были ознакомлены и руководители «Атомного проекта».
   На переводе стоял привычный гриф «Секретно». Каково же был удивление многих ученых, когда они узнали, что «сверху» пришло распоряжение об издании этой статьи в виде брошюры. Вскоре это распоряжение было выполнено. В издательстве «Иностранная литература» появилась книга с привлекающим всех названием «Когда Россия будет иметь атомную бомбу?».
   Первые строки предисловия объясняли причины издания брошюры:
   «За последнее время в Соединенных Штатах развернулась в широких размерах пропаганда атомной войны.
   На поприще поджигателей и пропагандистов новой войны подвигается немало разного рода „пророков“, пытающихся взвешивать силы будущих „противников“ и одурманивать сознание рядовых американцев, внушая им, что атомная война неизбежна и что США в этой войне будут непобедимы.
   К числу таких „пророков“ принадлежат и авторы статьи „Когда Россия будет иметь атомную бомбу?“, изданную в виде нестоящей брошюры в переводе на русский язык.
   Складывается мнение, что не по этой ли причине была перепечатана статья из журнала „Лук“. Пожалуй впервые общественности устами американцев было продемонстрировано, насколько сложную проблему приходилось решать советскому правительству».
   Вот всего несколько фрагментов из статьи:
   «К атомной бомбе нет короткого пути. Чтобы победить атом, русская техника должна быть на уровне американской техники. Прежде, чем Россия или любая другая страна сможет иметь атомную бомбу, она должна будет самостоятельно разрешить некоторые и наиболее трудные технические проблемы, с какими она прежде никогда не сталкивалась; кроме того, она должна будет построить у себя по меньшей мере один промышленный завод-гигант. Поэтому вопрос заключается в том, имеет ли Россия технические знания и ресурсы для выполнения этой задачи…».
   Первая часть в журнале «Лук»– это своеобразный гимн науке и промышленности США.
   Вторая – оценка ситуации в Советском Союзе:
   «Советский Союз наиболее отстал в тех отраслях промышленности, которые больше всего нужны для производства атомной бомбы… По производственном мощности ключевые для атомной проблемы отрасли промышленности в России отстают в среднем на двадцать два года от соответствующих отраслей промышленности в Соединенных Штатах… Отсюда следует, что к тому времени, когда Россия произведет свою первую бомбу, Соединенные Штаты будет иметь запас, равный продукции России за восемнадцать лет…
   Когда русские будут иметь атомную бомбу? Мы не знаем этого точно. Но мы знаем, что это будет не слишком скоро… Русские могли бы сбросить первую атомную бомбу в 1954 г., через девять лет после того, как они приступили к работам, и через шесть лет, считая с настоящего времени…».
   Ясно, что решение о публикации брошюры принимал сам Сталин. Ему прекрасно было известно, что американцы очень сильно заблуждаются и что пройдет совсем немного времени и это станет очевидным для всех. В общем, Сталин довольно точно прогнозировал те события в мире, которые начнут развиваться после испытания первой советской атомной бомбы 29 августа 1949 г.
   В эти годы американские спецслужбы усиленно ищут среди ведущих ученых тех специалистов, которые по невидимым каналам переправляют в Советский Союз строжайше засекреченные документы по Манхэттенскому проекту.
   1954 г. Оппенгеймер был снят со всех постов, связанных с проведением секретных работ и обвинен в «нелояльности». Главной причиной этого была его оппозиция по поводу создания водородной бомбы, а также многочисленные выступления за использование атомной энергии исключительно в мирных целях. Ему припомнили и то, что среди его сотрудников еще в тридцатые годы были коммунисты, а кое-кто отправился в Испанию для участия в гражданской войне на стороне республиканцев. В результате заслушивания на заседании этой комиссии он был оправдан, но к засекреченным исследованиям его привлекать перестали. В кругах ученых-физиков он не лишился поддержки и был избран на должность директора Института передовых технологий.
   Только спустя девять лет со дня окончания работы над «Манхэттенским проектом» состоялось официальное признание его заслуг и в ноябре 1963 г. президент Кеннеди вручил ему престижную премию имени Энрико Ферми.

Глава 9
АТОМНЫЙ ШПИОНАЖ СОВЕТСКОЙ КОНТРРАЗВЕДКИ

   О том, какое участие приняли евреи дипломатических миссий за рубежом в сборе необходимых секретных материалов по созданию в СССР атомного оружия, обеспечении обороноспособности страны, можно писать книги.
   Первые оперативные материалы о начале работ над созданием атомной бомбы на Западе ГРУ получило осенью 1941 г. из Лондона. Именно тогда свои услуги советской разведке предложил ученый-физик Клаус Фукс.
   Клаус Фукс родился 29 декабря 1911 г. в Германии в деревне Рюссельхайм под городом Дармштадт. Его отец был лютеранским священником, сторонником идеи так называемого христианского социализма, вступившим в 1912 г. в Социалистическую партию Германии. После окончания гимназии «Оденвальдшуле» в Айзенахе Фукс в 1928 г. поступил в Лейпцигский университет, где начал заниматься математикой и теоретической физикой. В мае 1931 г. семья Фуксов переехала в Киль, и Клаус продолжил свое образование в Кильском университете. Там он вступил в Социалистическую партию, а в 1932 г. – в компартию Германии.
   В 1933 г., после прихода к власти Гитлера, Фукс был вынужден перейти на нелегальное положение, а в июле 1933 г. эмигрировать во Францию, где он принял активное участие в работе антифашистского комитета Анри Барбюса. 24 сентября 1933 г. Фукс по приглашению английского промышленника Р. Ганна, с которым был знаком его отец, выехал в Англию. Там его приняли на работу в лабораторию известного физика Н. Мотта в Бристольском университете, и он начал заниматься вопросами теоретической физики. В декабре 1936 г. Фукс защитил докторскую диссертацию на тему «Связующие силы металлической меди и эластические константы моновалентных металлов», а в феврале 1937 г. перебрался в Эдинбург, где стал работать под руководством Н. Бора. Все эти годы он продолжал оставаться нелегальным членом КПГ и не скрывал своих прокоммунистических взглядов.
   После начала Второй мировой войны Фукс как «враждебный» иностранец предстал перед комиссией по проверке лояльности, но благодаря заступничеству Н. Бора получил так называемую льготную категорию «С», и ему следовало лишь периодически отмечаться в местном полицейском участке. Однако после оккупации Германией Дании, Бельгии, Голландии и Франции Фукс в мае 1940 г. был интернирован в лагерь для иностранцев на острове Мэн. В июле 1940 г. интернированных немцев и итальянских военнопленных из лагеря на острове Мэн отправили в Канаду, где разместили в пригороде Квебека Шербруке. Там Фукс находился до декабря 1940 г., пока благодаря усилиям Н. Бора и Р. Ганна его не освободили. Он вернулся в Англию и продолжил работу в Эдинбургском университете.
   В начале 1941 г. Фукс принял английское гражданство, а в мае получил приглашение от Р. Паиерлса участвовать «в одном военном проекте». Фукс ответил согласием и с июня 1941 г. начал работать в Бирмингемской лаборатории в рамках проекта «Тьюб эллойз» по созданию английской атомной бомбы.
   После нападения фашистской Германии на Советский Союз Фукс принимает решение помочь стране социализма. Осенью 1941 г. во время одной из поездок в Лондон он связался со своим знакомым, эмигрантом из Германии доктором Юргеном Кучински, работавшим в Бюро по стратегии бомбовых ударов США. По мнению Фукса, он мог помочь ему выйти на сотрудников советской разведки. Ю. Кучински, один из руководителей компартии Германии, был хорошо знаком с послом СССР в Лондоне И.М. Майским, ему он и сообщил о предложении Фукса. В свою очередь Майский, недолюбливавший резидента НКВД в Лондоне И.А. Чичаева, рассказал о Фуксе резиденту ГРУ и военному атташе И.А. Склярову, который поручил встретиться с Фуксом своему секретарю С. Кремеру.
//-- * * * --//
   О Семене Давидовиче Кремере, человеке яркой судьбы, следует сказать несколько слов отдельно. Он родился 10 февраля 1900 г. в Гомеле. В 1917 г. вступил в гомельский отряд Красной гвардии, в ноябре 1918 г. – в Красную Армию, а в 1919 г. – в ВКП(б). В гражданскую войну Кремер воевал на Западном фронте, а после ее окончания занимался военно-политической работой. В 1934 г. Кремер окончил Военную академию им. Фрунзе, а в 1936 г. был направлен на работу в ГРУ. В 1937 г. по личному указанию начальника ГРУ С. Урицкого его командируют в Англию секретарем военного атташе.
   Когда Кучински в следующий раз посетил советское посольство, Майский познакомил его с Кремером. И хотя Кремеру никто не поручал заниматься проблемами ядерной физики, он сразу же заинтересовался Фуксом и договорился с Кучински о способах связи с немецким физиком. Кучински во время очередного приезда Фукса в Лондон передал ему, что он может встретиться с советским представителем в один из ближайших вечеров на одной из улочек западного Лондона. Чтобы Фукс был твердо уверен, что встретился с нужным человеком, тот скажет ему пароль: «Привет от Кучинского».
   Здесь надо сделать небольшое отступление. Почему-то считается, что в 1941 г. Фукс сам пришел в советское посольство и обратился к послу Майскому. Но это не соответствует действительности. Кремер, лично установивший в этой время контакт с Фуксом, утверждал: «Я хорошо помню, что в советское посольство Фукс никогда не приходил. О встрече мы договорились через доктора Кучински. Она состоялась на одной из улиц западного Лондона ночью. К этой встрече я готовился очень тщательно, постоянно проверялся…»
   Во время встречи Фукс рассказал Кремеру о начале работ по созданию атомной бомбы в Англии и США. А на вопрос Кремера: «Почему он решил передать эти сведения Советскому Союзу?»– ответил, что СССР необходимо иметь свою бомбу для обеспечения собственной безопасности. В сделанном им 27 января 1950 г. заявлении сотрудникам английской контрразведки он так объяснил мотивы своего поступка:
   «В это время у меня не было ни малейших сомнений в правильности советской внешней политики, и я был уверен в том, что западные союзники сознательно способствуют тому, чтобы Советский Союз и германия полностью истощили себя в смертельной схватке. Яне испытывал ни малейших колебаний, передавая советским представителям всю известную мне информацию, хотя я старался, по крайней мере вначале, сообщать им только результаты моих собственных исследований».
   Во время следующей встречи с Кремером, состоявшейся также на одной из улиц Лондона, Фукс передал ему большой блокнот с материалами об английском проекте «Тьюб эллойз». В основном это были собственные исследования, копии обзоров и докладов Фукса. Полученные материалы Кремер отнес в резидентуру, откуда их дипломатической почтой направили в Москву. В ответ из Центра пришла телеграмма, приказывающая связи с Фуксом не прерывать.
   Но весной 1942 г. контакт Фукса с лондонской резидентурой ГРУ по не зависящим от него причинам прекратился. Дело в том, что отношения между сотрудниками резидентур НКВД и ГРУ в Англии складывались сложно. Их разногласия и трения коснулись и Кремера, которому один из сотрудников резидентуры НКВД начал открыто угрожать. Не дожидаясь времени, когда угрозы станут реальностью, Кремер, воспользовавшись приездом в 1942 г. в Лондон начальника ГРУ Ф. Голикова, сумел добиться откомандирования в Москву.
   Потеряв связь с Кремером, Фукс снова обратился к Ю.Кучински. На этот раз Ю. Кучински связал его со своей сестрой – Урсулой Кучински (Гамбургер, Бертон), давней сотрудницей ГРУ, работавшей под псевдонимом Соня. В начале 1941 г. она прибыла в Англию из Швейцарии с заданием организовать работу нелегальной резидентуры. Их первая встреча состоялась летом 1942 г. Оператором Фукса У. Кучински была до ноября 1943 г., и за это время она передала в Центр через своего связника, шофера военного атташе Н. Аптекаря (псевдоним Сергей), много важных сведений. Об объеме и характере информации от Фукса можно судить по следующей выдержке из секретного меморандума директора ФБР Э. Гувера специальному помощнику президента США контр-адмиралу С. Сауэрсу от 2 марта 1950 г.:
   «В соответствии со своим намерением передавать Советскому Союзу только результаты своих собственных работ, Фукс передавал советскому агенту копии всех докладов, подготовленных им в Бирмингемском университете…
   Помимо копий документов, автором которых он был сам, Фукс действительно сообщил советскому агенту в общих чертах о научно-исследовательских работах в рамках программы „Тьюб эллойз“ в Великобритании и о создании небольшой экспериментальной станции по изучению процессов диффузии урана на базе одного из заводов министерства снабжения в Северном Уэльсе (объект „Долина“). Он сказал, что никакой проектно-конструкторской информации по этой экспериментальной станции и используемому на ней инженерному оборудованию он советским агентам не передавал. Кроме того, он сообщил русским, что аналогичные исследования проводятся также в Соединенных Штатах и что между двумя странами существует сотрудничество в этой области».
   Фукс успешно работал в Бирмингеме до ноября 1943 г. Но дальнейшую его судьбу определило соглашение, подписанное Черчиллем и Рузвельтом 19 августа 1943 г. в Квебеке, по которому Англия и США объединяли свои усилия в создании атомной бомбы. В результате Фукс получил приглашение от руководителя лаборатории в Лос-Аламосе Оппенгеймера продолжить свою работу в США. Фукс ответил согласием и уже 22 ноября 1943 г. получил въездную визу в США.
   В этот же день Фукс встретился с У. Кучински и сообщил ей о предстоящей поездке в Америку. Во время следующей встречи Кучински передала ему инструкцию для установления контакта с американским связником по имени Раймонд. Встреча с ним должна была произойти в первую субботу февраля 1944 г. в Нью-Йорке. Обговорив условия связи, Фукс 28 ноября на американском корабле «Андрее» вместе с тридцатью другими английскими учеными отплыл из Ливерпуля в Норфолк, штат Вирджиния.
   Фукс прибыл в США и начал в декабре 1943 г. работать в Колумбийском университете, где занимался разработкой математического аппарата газодиффузионного процесса и решением конкретных технологических проблем строящегося комплекса в Оук Ридже. Его связником и оператором стал агент НКВД Г. Голд (Раймонд). Таким образом, Фукса передали из ГРУ в НКВД, где он проходил под псевдонимом Чарльз. Связано это было с тем, что по настоянию Л. Берия координацию деятельности советской разведки по сбору информации, относящейся к атомной проблематике, в 1942 г. возложили на НКВД.
   После окончания Второй мировой войны Теллер, который был поглощен идеей водородной бомбы в апреле 1946 г. организовал в Лос-Аламосе секретный семинар по проблеме создания водородной или термоядерной бомбы. В работе семинара приняло участие около 40 ученых, среди которых был и Клаус Фукс. В Лос-Аламосе Фукс был включен в группу Оппенгеймера. В конце 1946 г. британская делегация ученых, участвовавшая в атомном проекте, вернулась в Англию, и Фукс возобновил свою работу в британском атомном центре в Харуэлле. Он также возобновил свои прежние связи с советской разведкой в Англии. Он сообщил об американских исследованиях по проблемам водородной бомбы. О новом направлении исследований в Лос-Аламосе Курчатов и другие ведущие участники уранового проекта в СССР знали уже с лета 1946 г. Потенциальная возможность создания термоядерного оружия была под силу и советским физикам.
//-- * * * --//
   Еще в ходе войны перед шпионами НКВД была поставлена задача добывания секретов атомной бомбы, над которой работали в США и в Англии. Одним из главных организаторов этой операции был Гриммель Маркович Хейфец. Он родился в Риге в 1899 г., стал советским агентом в 1922-м, шпионил в Турции, Италии, Франции, США. Ему повезло: когда он был отозван в Москву и Ежов приказал его арестовать, этот приказ почему-то не был выполнен. Ив 1941 г. Хейфеца направили в США, он сумел создать в этой стране разветвленную агентурную сеть, очень пригодившуюся для проникновения в группу разработчиков самого секретного атомного оружия.
   Хейфец действовал в Сан-Франциско и сумел завязать связи в кругах ученых-атомщиков. Главным помощником Хейфеца в решении самых сложных проблем был его надежный помощник Семен Михайлович Семенов (Самуил Таубман), рижский еврей, еще в 1937 г. завербованный в Латвии. Затем он был переброшен в США, окончил Массачусетский технологический институт и был, в сущности, единственным кадровым агентом, который профессионально разбирался в научных технических проблемах. Остальных специалистов, вхожих в группу атомщиков, которые пользовались доверием правительства или были в контакте с сотрудниками научных лабораторий, Хейфец завербовал уже в Штатах.
   В их сеть входила группа «Волонтеры»– супруги Моррис и Леонтина Коэн, Юлиус и Этель Розенберг. Здесь нет возможности, да и необходимости сколь-нибудь подробно рассказывать об их работе. Приведем лишь пример: через 12 дней после сборки первой атомной бомбы в Москве было получено детальное описание ее устройства. Кстати, заслуга в этом принадлежит еще одному еврею итальянскому ученому Бруно Понтекорво. О ком часто забывают вспомнить…
   После ареста супругов Розенбергов Коэны и Понтекорво сумели бежать в СССР. Еще раньше туда вернулся Хейфец. В 1947–1949 гг. он был заместителем ответственного секретаря Еврейского антифашистского комитета (ЕАК). Когда весь состав ЕАК был арестован, то Хейфец, один из немногих, избежал расстрела. За верную службу он получил 25 лет тюрьмы, но был освобожден после смерти Сталина. Однако зверские пытки и нравственные муки сломили этого закаленного агента, и он вскоре умер, без почести и славы за столь неоценимую работу.
   Судьба Коэнов была не намного благополучней. После тщательной переподготовки для работы в новых условиях в 1954 г. их отправили в Лондон, где они работали с известным разведчиком-шпионом Кононом Молодыем. После разоблачения в 1961 г. Коэны, согласно решению британского суда, получили по 25 лет заключения, но были обменены в 1969-м. В тюремных застенках они провели 8 лет. На удивление, сначала Леонтина, потом и Моррис стали Героями России, правда, посмертно – в 1994 и 1997 гг. Между тем и сегодня доподлинно неизвестно, что именно сделали такого супруги Коэны тогда в Америке и потом в Англии. Но, судя по всему, эти их деяния оказались особо ценными не только для Советского Союза, но и для нынешней России. Иначе как объяснить те высокие награды, которыми их удостоили через 20 лет после окончания службы в разведке?
   Как уже было сказано, в 1994 г. Леонтине Коэн посмертно было присвоено звание Героя Российской Федерации. Таким образом, эта американская еврейка стала первой советской шпионкой, получившей высшую российскую награду.
   На завершающем этапе жизнедеятельности великого и могущественного диктатора в тюрьмах сидели или были казнены поголовно все евреи – сотрудники центрального аппарата и агентурные работники. И после 1953 г. в разведслужбах госбезопасности пресловутый «еврейский вопрос» был решен, казалось бы, окончательно и бесповоротно.
   Однако в самое последнее время выяснилось вполне сенсационное обстоятельство: всей системой советской разведки и контрразведки, более того – всей структурой государственной безопасности СССР, с 1967 по 1982 гг., руководил чистокровный этнический еврей Юрий Владимирович Андропов.
//-- * * * --//
   Немалую роль в атомном шпионаже сыграла легендарная советская разведчица Елизавета Зарубина. Ее девичья фамилия Розенцвейг-Горская, она родилась в 1900 г. в Румынии, в селе Ржавенцы близ Черновиц. Лиза училась в университетах Парижа и Вены, освоила кроме русского, еврейского и румынского, которые знала еще с детства, немецкий, французский, английский и испанский языки.
   Ее знаменитая тетка, Анна Паукер, основательница румынской компартии привлекла племянницу к нелегальной работе, и в 1923 г. Лиза стала коммунисткой. В те годы Лиза жила в Вене и была принята на работу в советское посольство переводчицей. Там в 1925 г. ее и завербовали резиденты иностранного отдела ОГПУ. Всю сою сознательную жизнь преданно служила стране…
   Ее вызвали в Москву и полгода обучали тонкостям конспирации. Затем вместе со своим любовником, чекистом Яковом Блюмкиным, она отправилась в Турцию. Яков Блюмкин после убийства немецкого посла в Москве графа Мирбаха вынужден был бежать на Украину. После многих приключений 16 мая 1919 г. Блюмкин был амнистирован президиумом ВЦИК. Положенную ему смертную казнь заменили «искуплением в боях при защите революции». Сначала Блюмкина направили на Южный фронт. Блюмкин ведал разведкой и контрразведкой 13-й армии. Подготавливал диверсии в деникинском тылу. Одним из его непосредственных начальников был член реввоенсовета Иосиф Сталин.
   В 1920 г. Блюмкин поступил на Восточное отделение Академии Генштаба, где готовили дипломатов и разведчиков для стран Азии. В дополнению к ивриту, изученному еще в Талмуд Торе, Блюмкин овладел основами турецкого, арабского и монгольского языков. Его отправили на Ближний Восток. Блюмкин вместе с Лизой создали в Стамбуле нелегальную резидентуру. Здесь же он встретился с Л. Троцким, который дал ему соответствующее поручение. Блюмкин же приехал в Москву с письмом от высланного в Турцию Троцкого к своим сторонникам, был задержан и расстрелян. Некоторые утверждали, что сведения о связях Блюмкина с Троцким пришли от Лизы.
   В 1928 г. Лиза возвратилась в Союз, работала в секретариате ОГПУ. Там она познакомилась с Василием Зарубиным, весьма опытным нелегалом-разведчиком, имевшим практику работы в Китае и Финляндии. В 1929 г. они поженились, и Лиза стала Зарубиной. Вскоре молодожены были направлены в Данию с чехословацкими паспортами. Там Василий создал агентурную группу. Затем его направили во Францию, где они с Лизой закрепились основательно. Зарубины стали владельцами рекламной конторы, завербовали несколько десятков агентов, развернули сеть явок и регулярно отправляли в Москву сведения об оборонном потенциале Франции.
   В 1934 г. Зарубины через Чехословакию приехали в Германию и прочно обосновались в Берлине. Работать в условиях фашистской диктатуры, да еще в самой столице, было весьма не просто. Мастерство и большой опыт работы дали в кратчайшие сроки надежные результаты. Здесь они завербовали около десяти весьма ценных агентов. Среди них – жена помощника министра иностранных дел, которую к агентурной работе сумела склонить Лиза. Она же сотрудничала с совершенно уникальным человеком – оберштурмфюрером СС Вильгельмом Леманом, который с 1939 г. в гестапо отвечал за борьбу с коммунистическим шпионажем.
   О масштабах агентурной деятельности Лемана (псевдоним «Брайтенбах») говорят хотя бы следующие факты: он переда Лизе гестаповские шифры, описание новейших типов вооружения, информацию о создании Вернером Брауном дальнобойных ракет, местоположении испытательных полигонов и др. В июне 1941 г. Лиза сообщила в Москву полученные от Лемана сведения о точной дате германского вторжения. Собственно, именно Вильгельм Леман послужил прототипом Штирлица для Юлиана Семенова. Стой только разницей, что Леман был коренной немец, за всю жизнь ни разу не покидавший пределов Германии.
   Помимо Лемана, Лиза (агентурный псевдоним «Вардо») завербовала служащего германского МИДа, который передавал ей копии шифрограмм и других секретных документов своего ведомства. Этот агент (псевдоним «Винтерфельд») впоследствии стал важным чиновником, что значительно увеличило ценность его информации.
   В 1938 г., когда намечался союз Гитлера со Сталиным, все советские закордонные агенты были вызваны в СССР и в большинстве своем расстреляны. Супруги Зарубины также вернулись в Москву, и там, в родном отечестве, Василия арестовали и освободили только в 1940 г., благодаря тому, пожалуй, что он остался тверд и не подписал ни одной бумажки с обвинением его в двойном шпионаже. Но ведь почти два года перед войной эти два уникальных агентурных специалиста были практически выключены из сферы сбора информации. За содеянные злодеяния отвечать некому, такова истина.
   Уже в разгаре Великой Отечественной войны, в октябре 1941 г. Зарубины выехали в США. Перед их отправкой с новыми ответственными заданиями Лизе было присвоено звание капитана госбезопасности (соответствовало армейскому подполковнику). По приезде она сразу же включилась в активную работу. Лиза курировала более двадцати самых ценных агентов – от влиятельных дипломатов и бизнесменов до выдающихся ученых-физиков. Среди последних было немало непосредственных участников создания атомной бомбы, и Лиза с помощью другой советской шпионки Маргариты Коненковой (жены знаменитого художника) сумела ввести своих агентов в дом Альберта Эйнштейна, любовницей которого и была Маргарита. Эти люди раздобыли у друзей великого физика немало секретных данных о создании атомной бомбы. Через своего знакомого, физика Сциларда Лиза сумела внедрить в атомный проект двоих агентов.
   Но эти сведения получили уже не Зарубины, потому что их снова отозвали в Москву в 1944 г., и снова обвинили в предательстве. Ненова стали проверять скрупулезно каждый шаг в Америке. Обвинения оказались беспочвенными. Агентом-клеветником оказался сотрудник советского посольства – шизофреник. После разоблачения фальшивого донесения, Василия повысили в чине, он стал генерал-майором, а Лиза – полковником и до 1946 г. занималась аналитической работой во внешней разведке МГБ. Затем была уволена в отставку. Нет сомнений, что Елизавета Розенцвейг – Горская – Зарубина – Вардо была одной из самых выдающихся шпионок не только среди евреек, но и остальных сотрудников советских разведслужб. Но разве в стране, где господствовал антисемитский диктаторский режим, когда-либо умели ценить подвиг разведчиков-профессионалов по достоинству, если они были евреями, или если у них была примесь еврейской крови…
//-- * * * --//
   Принятие советским руководством подобного решения вовсе не означало того, что военная разведка больше не занималась сбором информации о создании ядерного оружия. Наоборот, работу в этом направлении активизировали как в Англии, так в США и Канаде. Очень плодотворно «урановой проблемой» занимался, например, нелегал ГРУ Я. Черняк, работавший до 1943 г. в Европе, а потом перебравшийся в Канаду. У него на связи находилось большое количество агентов, в том числе и ученый с мировым именем (ныне покойный).
   Янкель (Ян) Черняк был одним из самых выдающихся советских разведчиков. Этот человек родился в Черновцах, в апреле 1906 г., которые принадлежали тогда Австро-Венгрии, учился в Праге, знал в совершенстве семь европейских языков, обладал поразительной памятью – запоминал с первого прочтения до десяти страниц текста на одном из этих языков, а также расположение десятков предметов в помещении. Утверждали, что он был способен читать мысли и разгадывать намерения других людей, обладал гипнотическим даром и однажды прошел неузнанным мимо своей жены, с которой прожил много лет. Невзрачный внешне и неприметный, это был очень сильный человек, мастер рукопашного боя; он мог подделать паспорт, изготовить печать; когда Черняк менял документы и превращался в иного человека иной профессии и национальности, новая «легенда» разведчика становилась его сущностью, и он даже во сне говорил на нужном языке.
   Главное разведывательное управление СССР завербовало Черняка в Берлине в 1930 г. Через несколько лет после этого он возглавил глубоко законспирированную организацию, в которую входило до тридцати человек: работники гестапо, армии и ставки Гитлера, а также популярная немецкая кинозвезда, которая добывала ценную информацию среди военных и политических деятелей. Группа Черняка работала одиннадцать лет; в июне 1941 г. он передал в Москву точную дату нападения Германии на Советский Союз, но Сталин принял это за «очередную британскую провокацию». Затем Черняк предупредил, что 22–23 июля начнутся массированные налеты авиации на Москву, что и произошло на самом деле. В годы войны группа Черняка отправляла в СССР сообщения о планах ставки Гитлера, о составе и передвижениях различных родов войск, о системе противовоздушной обороны Германии. Черняк создал эффективную систему курьерской связи, с помощью которой быстро переправляли чертежи, техническую документацию, даже отдельные узлы и агрегаты. В Москве узнали о новых типах немецких танков, орудий, радиолокационных установок минно-торпедного и авиационного вооружения, о новейших материалах, применяемых в самолетостроении, о разработке реактивных снарядов Фау-1 и Фау-2, химического и бактериологического оружия.
   В мае 1945 г., сразу после победы над Германией, Черняка переправили в США. Он начал сотрудничать с советскими агентами и через короткое время послал в Москву сообщение о ходе работ по созданию американской атомной бомбы. Один из советских агентов перешел к американцам; по цепочке могли добраться до Черняка, а потому в 1946 г. советский военный корабль, посетивший США с визитом вежливости тайно вывез его в Советский Союз. Черняка не посадили. Он работал референтом Главного разведывательного управления, выполнял особые поручения в разных странах, стал прообразом знаменитого телевизионного героя Штирлица. У него не было никаких наград, не было и воинских званий; в 1965 г. Черняка вместе с Маневичем представили к званию Героя Советского Союза, но он его не получил. Жил с женой в однокомнатной квартире в Москве, получал скромную пенсию; в 1995 г. ему присвоили звание Героя Российской Федерации.
   Янкель Черняк лежал в больнице. Группа генералов, явившись в палату, вручила его жене Золотую Звезду Героя и грамоту президента; через несколько дней после этого Черняк умер – было ему в день смерти 86 лет.
   Информация, направляемая им в Москву, имела огромное значение. Находясь в Канаде, Черняк передал однажды в Центр следующие материалы:
   • доклад о ходе работ по созданию атомной бомбы с указанием научно-исследовательских объектов США, исходных материалов для бомбы с описанием установок для отделения изотопа урана, процесса получения плутония, принципа созданий и действия «изделия»;
   • образцы урана-235 и урана-233;
   • доклад об устройстве и действии уранового котла с чертежами.
//-- * * * --//
   Не менее активно решала данную задачу и легальная резидентура ГРУ в США. Например, главный резидент ГРУ в США П.П. Мелкишев («Мольер»), работавший там с 1941 по декабрь 1945 г. под фамилией Михайлов и официально занимавший должность вице-консула в Нью-Йорке, поддерживал контакты с А. Эйнштейном через М.И. Коненкову.
   Павел Петрович Мелкишев родился в 1902 г. в Кронштадте. В Красной Армии с 1920 г. В 1927 г. окончил Артиллерийскую школу и вступил в ВКП(б). В 1936 г. после окончания факультета авиационного вооружения был направлен на работу в военную разведку и назначен начальником отделения бронетанковой техники и авиации в отделе военной техники. Перед войной, в 1940–1941 гг., – начальник отделения военно-технического отдела (носившего в разное время 3-й, а затем 4-й номер) Разведывательного управления Генштаба.
   С 1941 по декабрь 1945 г. был главным резидентом ГРУ в США под прикрытием должности вице-консула, а потом исполняющего должность генконсула в Нью-Йорке. В 1950–1960 гг. работал в Европе под именем Федора Петровича Малина. Позднее являлся одним из руководителей ГРУ Генштаба.
//-- * * * --//
   История пребывания в США известного русского скульптора Сергея Тимофеевича Коненкова и его жены Маргариты Ивановны таит в себе немало загадок. Они прибыли в Нью-Йорк весной 1924 г. для организации выставки русского искусства и остались в Америке на долгие 20 лет. С Эйнштейном М. Коненкова познакомилась в 1935 г., когда он согласился позировать ее мужу. Тогда между ними завязался роман, ставший особенно бурным после смерти жены Эйнштейна Эльзы. Это обстоятельство не привлекло бы к себе особенного внимания, если бы не было известно, что М. Коненкову очень плотно опекали разведчики как ГРУ, так и НКВД, из чего можно сделать вывод, что супруги Коненковы эмигрировали в США не только по собственному желанию.
   Мы не будем останавливаться на всех аспектах деятельности М. Коненковой в США как агента советской разведки, расскажем лишь о ее помощи резиденту ГРУ П. Мелкишеву в установлении контактов с Эйнштейном. В 1942 г. М. Коненкова становится секретарем Комитета помощи России, получает возможность официально общаться с Эйнштейном и Оппенгеймером. И в августе 1945 г. она сумела уговорить Эйнштейна встретиться с советским консулом Михайловым. Эти встречи вскоре стали регулярными и происходили как в коттедже Эйнштейна на Саранак-Лейк, так и в нью-йоркской квартире Михайлова. В своих письмах к М. Коненковой Эйнштейн называл Михайлова не по фамилии, а «наш консул», упоминая при этом о его «советах» и «рекомендациях». В одном из них он сообщает, что «в соответствии с программой» сам нанес визит «консулу», а еще позднее пишет совершенно откровенно:
   «Оттуда (из Нью-Йорка) смог вернуться только вчера вечером. Так тяжело задание, которое несет большие перемены для тебя… Хотя по прошествии времени ты, возможно, будешь с горечью воспринимать свою порочную связь со страной, где родилась…».
   Что конкретно передал Эйнштейн Мелкишеву, неизвестно. Но именно он, как и.о. генконсула, помог Коненковым в сентябре 1945 г. без препятствий получить советские визы и в ноябре 1945 г. вернуться в СССР. Правда, и сам он в декабре 1945 г. после того, как его объявили персоной «нон грата», был вынужден покинуть Америку.
   Кроме легальной резидентуры ГРУ в США добыванием информации о создании атомной бомбы занимались и нелегалы военной разведки, действующие в Америке. Один из них – А. Адаме (Ахилл), чей вклад в области атомного шпионажа до сих пор не оценен по достоинству.
   Артур Александрович Адаме родился 25 октября 1885 г. в шведском городе Эскильстуне. После смерти мужа мать Адамса, «русская еврейка», вернулась в Россию, но в 1895 г. тоже умерла. Оставшись сиротой, Адаме до 1898 г. воспитывался у родственников матери, живших в Чудово под Петербургом. В 1899 г. он поступил в школу морских механиков, где познакомился с марксистским учением и вступил в социал-демократический кружок.
   С этого времени судьба Адамса неразрывно связана с революционным движением. За участие в агитационной работе и забастовках он несколько раз арестовывался, однажды был жестоко избит в «охранке» (после этого у него всю жизнь болел позвоночник), приговаривался к ссылке и тюремному заключению. В 1907 г. он нелегально выехал в Финляндию, а оттуда – в эмиграцию. Долгое время он жил в Египте, Италии, Аргентине, США, Канаде, участвуя в левом студенческом социалистическом движении, и при этом Адаме постоянно учится. В 1920 г. он вступил в компартию США, и с того же времени ему начислялся партстаж в ВКП(б).
   В 1919 г. Адаме начинает работать в качестве заведующего техническим отделом в неофициальном представительстве РСФСР в США, более известном как миссия Мартенса, а в 1921 г. выезжает в Советскую Россию. В РСФСР он работал на заводе «АМО» (будущий «ЗИЛ»), ЦУГАЗе, Ленинградском сталелитейном заводе. В 1925 г. его направляют в Авиатрест и вводят в состав его правления. В 1927 г. Адаме был отправлен в США для освоения опыта производства большегрузных автомобилей. Судя по всему, уже в это время он начал выполнять задания советской военной разведки. В 1932 г. он вновь уезжает в Америку – на этот раз для решения вопроса о закупке СССР американских истребителей.
   В 1938 г. Адаме отправляется в длительную зарубежную командировку в Америку. В США он въехал как гражданин Канады, радиоинженер по специальности. Помог ему в этом прокоммунистически настроенный владелец нью-йоркской фирмы по производству радиооборудования Самуэль Новак, с которым он познакомился еще в 1932 г., и который снабдил его рекомендациями к американским иммиграционным властям. В Нью-Йорке Адаме зарегистрировался как торговец химреактивами, что позволяло ему свободно разъезжать по всей стране. Кроме того, он, используя старые связи, устроился «частично занятым инженером» еще не целый ряд фирм и таким образом всегда мог доказать любому проверяющему, что не только имеет средства к существованию, но и востребован в США как специалист.
   О работе Адамса в США можно рассказывать бесконечно. Но в данном случае разговор пойдет о том, как он получил доступ к атомным секретам. Заданий по получению информации об атомных исследованиях в США Адаме от Центра не получал, хотя и обратил внимание в 1940 г. на то, что в американских научных журналах исчезли публикации о работах по исследованию урана. Первую возможность выйти на ученых, занятых в «Манхэттенском проекте», он получил после очередной встречи со своим агентом Кларенсом Хискеем (Эскулап), химиком, работавшим в Чикагском университете в рамках «Манхэттенского проекта». 21 января 1944 г. Хискей сообщил Адамсу, что один из его друзей, ученый, имеет доступ к секретным документам, относящимся к производству атомной бомбы.
   Эту ценную информацию Адаме немедленно передал в Центр и попросил разрешение на вербовку ученого, придерживающегося левых взглядов. Однако ответ из Москвы задерживался, и Адам решил действовать самостоятельно. Его первая встреча с ученым (имя которого до сих пор точно неизвестно) произошла в конце января 1944 г. В публикации В. Лота ученый фигурирует под именем Мартина Кемпа, так же мы будем называть его и здесь. Но вполне возможно, что это был Джон X. Чепин, работавший в это время в Чикагском университете и занимавшийся проблемами атомной бомбы.
   Следующая встреча Адамса с Кемпом состоялась 23 февраля 1944 г. На ней Кемп передал Адамсу около тысячи листов различных документов и образцы чистого урана и бериллия. Во время очередного сеанса радиосвязи с Москвой Адаме сообщил в Центр о содержании полученных материалов. Это были доклады о разработке нового оружия, инструкции по отдельным вопросам, отчеты различных отделов лаборатории, схемы опытных агрегатов, спецификации используемых материалов, описание методов получения металлов высокой чистоты, а также доклады по вопросам использования молекулярной физики, химии и металлургии применительно к требованиям атомного проекта. Все документы и материалы были отправлены в Москву с первым же курьером.
   Кроме того, Адаме позволил себе направить два доклада на имя начальника ГРУ И. Ильичева. Они настолько интересны, что мы приводим некоторые выдержки из них:
   «…Не знаю, в какой степени вы осведомлены о том, что здесь в США усиленно работают над проблемой использования энергии урания (не уверен, так ли по-русски называется этот элемент) для военных целей… Могу доложить, что эта работа здесь находится в стадии технологического производства нового элемента – плутониума, который должен сыграть огромную роль в настоящей войне. Только физики уровня нашего академика Иоффе могут разобраться в направляемых Вам материалах. Для характеристики того, какое внимание уделяется этой проблеме в США, могу указать следующее:
   • секретный фонд в один млрд. долл., находящийся в личном распоряжении Президента США, уже почти израсходован на исследовательскую работу и работу по созданию технологии производства названных раньше элементов. Шесть ученых с мировым именем – Ферми, Аллисон, Комтон, Урей, Оппенгеймер и другие (большинство имеет Нобелевские премии) стоят во главе этого атомного проекта;
   • тысячи инженеров и техников заняты в этой работе. Сотни высококвалифицированных врачей изучают влияние радиоактивного излучения на человеческий организм. В Чикагском и Колумбийском университетах, где ведутся эти исследования, построены и действуют особые лаборатории.
   Специальная комиссия, состоящая из наивысших военных чинов и ученых, руководит этой работой;
   • мой источник сообщил, что уже проектируется снаряд, который будет сброшен на землю. Своим излучением и удар ной волной этот взрыв уничтожит все живое в районе сотен миль. Он не желал бы, чтобы такой снаряд был сброшен на землю нашей страны. Это проектируется полное уничтожение Японии, но нет гарантий, что наши союзники не попытаются оказать влияние и на нас, когда в их распоряжении будет такое оружие. Никакие противосредства неизвестны всем исследователям, занятым в этой работе. Нам нужно так же иметь такое оружие, и мы теперь имеем возможность по лучить достаточно данных, чтобы вести самим работы в этом направлении.
   Прошу выразить Вашу реакцию на это предложение „проволкой“ (по радиосвязи);
   • посылаю образцы ураниума и бериллиума…». Интересна и резолюция, наложенная И. Ильичевым на доклад Адамса:
   «Материал срочно обработать и направить тов. Первухину. Сообщить Ахиллу оценку по получению ее от тов. Первухина».
   В 1944 г. Михаил Григорьевич Первухин был заместителем Председателя СНК СССР и курировал работы по организации и деятельности Лаборатории № 2 во главе с И.В. Курчатовым, занимающейся проблемами создания советского ядерного оружия.
   Во время следующей встречи Кемп передал Адамсу для перефотографирования еще 2500 страниц секретных материалов, а в период с мая по август 1944 г. он предоставил еще около 1500 страниц документов. О важности получаемой Адамсом информации говорит тот факт, что ему приказом начальника ГРУ было предоставлено право вербовать агентов, имеющих доступ к атомным секретам, без санкции Центра. Такое право предоставлялось в исключительных случаях и только тем разведчикам, которые пользовались полным доверием Москвы. При этом не надо забывать, что Адамсу к этому времени исполнилось 60 лет.
   Впрочем, удача не всегда сопутствовала Адамсу. Весной 1944 г. К. Хискей как приверженец коммунизма и Советского Союза попал в поле зрения ФБР и военной контрразведки («Джи-2»). Когда же выяснилось, что он имеет доступ к работам в рамках «Манхэттенского проекта», за ним установили наружное наблюдение, в ходе которого обнаружились контакты Хискея с Адамсом. В результате Хискея без лишнего шума отстранили от работы в Чикагском университете – в апреле 1944 г. его призвали в армию и отправили в качестве интенданта сначала на Аляску, а потом на Гавайские острова. Было установлено наблюдение и за Адамсом. Но оно ничего не дало, за исключением его единичного контакта в ноябре 1944 г. с советским вице-консулом Михайловым (Мелкишевым), Адаме, по целому ряду признаков понявший, что попал под наблюдение, прекратил активную деятельность.
   Но в покое его не оставили. Вскоре его посетил один из бывших студентов Хискея якобы для консультации и во время беседы намекнул, что владеет некоторыми секретами разработки атомного оружия. Адаме, сразу же понявший, что перед ним провокатор, дал понять «студенту», что эти вопросы его не интересуют, что он серьезно болен и на днях уезжает домой в Канаду.
   Тем временем на стол президента США Ф. Рузвельта легло досье, обвиняющее Адамса в шпионаже в пользу СССР. ФБР потребовало ордер на арест Адамса. Однако разрешение на возбуждение уголовного дела агенты ФБР не получили, так как никто не хотел обострять отношений с Советским Союзом. Пока длилась эта бюрократическая переписка, Адаме в конце 1946 г. исчез из США. Достоверные сведения о том, как ему удалось уйти из-под наблюдения и пробраться на корабль, идущий в СССР, остаются тайной до сих пор.
   Известно только, что в конце 1946 г. Адаме прибыл в СССР, где встретился наконец с женой Доротеей Леонтьевной Кин, которую не видел много лет. Ему было предоставлено советское гражданство и присвоено воинское звание инженер-полковник. Умер А.А. Адаме в 1970 г. и был похоронен на Новодевичьем кладбище.
   Так же активно, как легальные и нелегальные резидентуры ГРУ в США, действовала легальная резидентура ГРУ в Канаде. Канада участвовала во Второй мировой войне на стороне союзников и согласно «Программе канадской помощи СССР» поставляла Советскому Союзу оружие, промышленное оборудование и продовольствие. Официальным советским инспектором на канадских предприятиях, выпускающих продукцию для СССР, был майор В. Соколов (Дэви), который одновременно выполнял обязанности резидента ГРУ.
   В 1943 г. в Москве принято решение усилить канадскую резидентуру, и в июне 1943 г. в Оттаву в качестве советского военного атташе прибыл полковник Н. Заботин (Грант) и его помощники майор Романов и шифровальщик лейтенант И. Гузенко. Чуть позднее к ним присоединились подполковник П. Мотинов, майор В. Рогов, капитан Ю. Горшков, лейтенант П. Ангелов и другие. Официальным резидентом становится полковник Н. Заботин, его первым заместителем, отвечающим за оперативную работу, назначают подполковника Мотинова (Ламонт), окончившего, как и Заботин, спецфакультет Академии им. М.В. Фрунзе и работавшего по линии ГРУ в Китае.
   К этому времени Москва уже знает, что Канада принимает участие в работах по созданию атомной бомбы. Поэтому перед резидентурой ГРУ в Оттаве ставится задача проникнуть в канадский Национальный исследовательский совет и исследовательский отдел Министерства обороны. В связи с этим в резидентуре создается оперативная группа «Бэк», занимавшаяся вопросами атомной бомбы. Вскоре к сотрудничеству с резидентурой привлекается ряд канадских ученых – Дэнфорт Смит (Бадо), Нэд Мазерал (Багли) и Израэль Гальперин (Бэкон). С марта 1945 г. от них начала поступать важная информация. Вот только некоторые сообщения, отправленные в это время из Оттавы в Москву:
   «Бадо сообщает, что наиболее секретные работы ведутся по ядерной физике. Бадо полагает, что с этим связана покупка правительством завода по производству радия, он же передает доклад о работе национального исследовательского совета».
   Это сообщение вызвало живейший интерес Центра, и перед резидентурой была поставлена очередная задача:
   «Уточните у Бадо, сможет ли он получить уран-235, и предупредите его об опасности. Попросите его представить детальное письменное сообщение о заводе по производству радия».
   Через некоторое время в Москву ушла следующая телеграмма:
   «В стадии строительства находится завод по производству урана. Инженерный персонал будет набираться из Макгильского университета. В результате экспериментов с ураном установлено, что он может стать начинкой для бомб. Американцы развертывают широкие исследовательские работы, вложив в это 660 миллионов долларов».
   Справедливости ради необходимо отметить, что не все завербованные агенты работали активно. Например, Гальперин («Бэкон») часто старался уклониться от получения и выполнения заданий, о чем свидетельствует следующая телеграмма резидентуры в Центр:
   «…С ним стало трудно работать, особенно после того, как я попросил его достать уран-235. Он заявил, что это невозможно… Бэкон объяснил мне теорию атомной энергии, которая, возможно, известна вам. Он отказался представить в письменном виде информацию и дать фотографию. К моим запросам относится с большой неприязнью…».
   Однако самым большим успехом канадской резидентуры ГРУ стала вербовка английского ученого Аллана Нанна Мея, получившего в дальнейшем оперативный псевдоним Алек. В свое время А. Мей учился в Кембридже вместе с Д. Маклином. Он был серьезным и весьма замкнутым физиком-экспериментатором и при этом сочувствовал коммунистическому движению и Советскому Союзу. В апреле 1942 г. его пригласили участвовать в английской атомной программе «Тьюб эллойз», а вскоре после этого он вступил в контакт с представителем ГРУ в Англии. Правда, в отличие от К. Филби, Д. Маклина и других кембриджских агентов, он не испытывал ни малейшего удовольствия от сотрудничества с советской разведкой. Позднее он вспоминал об этом так:
   «Вся эта история причиняла мне огромную боль, и я занимался этим лишь потому, что считал это своим долгом… Это все равно, что быть привратником в туалете – воняет, но кто-то должен это делать».
   В январе 1943 г. Мей прибыл в Канаду и присоединился к монреальской исследовательской группе Кокрофта. По неизвестным причинам он долгое время оставался без связи с представителями ГРУ, и только в конце 1944 г. Заботин получил приказ установить с ним контакт через Сэма Карра (Шмуль Коган). Карр, национальный секретарь компартии Канады, в 1924 г. был завербован НКВД, а в 1943 г. его передали на связь канадской резидентуре ГРУ, где он проходил под псевдонимами Сэм и Фрэнк. Заботин, не желая, чтобы НКВД был в курсе оперативной деятельности его резидентуры, послал в Москву телеграмму, в которой просил разрешения установить связь с Меем при помощи своего сотрудника, и, в конце концов, добился того, что получил приказ действовать самостоятельно.
   В начале 1945 г. сотрудник оттавской резидентуры П. Ангелов получил задание встретиться с Меем. Приехав в Монреаль, Ангелов установил адрес Мея и направился прямо к нему домой. Мей, явно не ожидавший, что и в Канаде ему придется сотрудничать с советской разведкой, сделал попытку уклониться от контакта, сославшись на то, что старая связь с Москвой оборвалась и что он находится под наблюдением контрразведки.
   Но Ангелов был настойчив. «Довольно грубо, – вспоминал потом Ангелов, – я ему сказал, что не верю этому. Во-первых, пришло для него задание из Москвы, а во-вторых, если доктор Мей откажется, то у него самого возникнет повод для серьезного беспокойства». В результате Мей согласился на продолжение сотрудничества и получил указание подготовить доклад о проводимых в Канаде и США исследованиях по атомной бомбе.
   Здесь, как кажется, имеет смысл привести и воспоминания самого Мея относительно его контактов с сотрудниками ГРУ в Канаде:
   «Когда я находился в Канаде, со мной вступил в контакт человек, личность которого я раскрывать воздержусь. Очевидно, он знал, что я работаю в Монреальской лаборатории, и хотел получить от меня информацию по атомной энергии.
   Я тщательно проанализировал вопрос о правомерности того, что развитие атомной энергетики должно быть прерогативой лишь США, Я принял очень болезненное для себя решение о том, что следует предать общей гласности информацию по атомной энергии, и был серьезно уверен в том. По этой причине я решил принять предложение этого человека. После предварительной встречи я еще несколько раз виделся с ним в Канаде. Он потребовал от меня представить образцы урана и общую информацию.
   На одной из встреч я передал ему микроскопические образцы урана-233 и урана-235. Уран-235 был немного обогащен, находился в небольшой стеклянной трубочке и представлял собой миллиграмм окиси. Уран-233 составлял десятую часть миллиграмма и был нанесен тончайшим слоем на платиновую фольгу.
   Я также передал этому человеку письменный доклад о ядерных исследованиях – все, что было мне известно…
   Он передал мне сверток, где было некоторое количество долларов (я не помню – сколько), которые я принял вопреки моему желанию…
   Все мои действия были очень болезненны для меня, я стал на этот путь, руководствуясь соображениями внести добрый вклад в спасение и безопасность рода человеческого. Разумеется, во всем этом не было моей личной выгоды».
   Доклад Мея был предельно четким и исчерпывающим. В нем описывалась конструкция бомбы, ее детали и отдельные узлы, а также технологические процессы их изготовления. Кроме того, он представил подробную схему организации атомного проекта в США и Канаде: структура проекта, фамилии ученых и военных и т. д., были перечислены сверхсекретные объекты и заводы в Оук Ридже, Чикаго, Лос-Аламосе, Хэнфорде, Чок Ривере, дано их четкое описание, назначение, состав выпускаемой продукции. Отдельно прилагался список ученых, через которых можно было установить контакт с участниками атомного проекта.
   Получив доклад Мея, Заботин послал в Центр телеграмму:

   «Директору № 241
   Факты, переданные Алеком:
   1. Испытания атомной бомбы были проведены в Нью-Мехико. Бомба, сброшенная на Японию, сделана из урана-235. Известно, что выход урана-235 на заводе магнитного разделения в Клинтоне составляет 400 граммов в день… Планируются к публикации научно-исследовательские работы в этой области, но без технических подробностей. Американцы уже выпустили книгу об этом.
   2. Алек передал нам пластину с 162 микрограммами урана в форме окиси на тонкой пленке…».

   Доклад Мея и образцы урана было решено отправить в Москву не с дипломатической почтой, посчитав ее ненадежной, а с Мотиновым, который должен был возвращаться в СССР для получения нового назначения в США. Прилетевшего в Москву Мотинова на аэродроме лично встречал начальник ГРУ Ф.Ф. Кузнецов. Вот как вспоминает об этом сам Мотинов (смотри, к примеру, книгу: Пестов С. «Канадская А-бомба»):
   «На аэродроме меня встречал сам Директор (Ф. Кузнецов). С большими предосторожностями я достал из-за пояса драгоценную ампулу и вручил ее Директору. Он немедленно отправился к черной машине, которая стояла тут же, на аэродроме, и передал ампулу в машину.
   – А кто там был? – спросил я потом Директора.
   – Это Берия, – прошептал Директор.
   А от ампулы с ураном у меня до сегодняшнего дня мучительная рана, и приходится менять кровь по несколько раз в год».
   Тем временем Заботин, узнав от Мея о строящемся в Чок Ривер урановом заводе, решил лично побывать в районе строительства. Воспользовавшись знакомством с одним канадцем, живущим поблизости, он съездил к нему «в гости» на моторной лодке. Во время прогулки по реке Заботин внимательно осмотрел завод и послал обстоятельный доклад в Москву. В ответ из Москвы поступило указание:

   «Гранту № 11438
   Телеграфируйте: как связан Ваш знакомый с заводом, где он сейчас работает и каковы ваши отношения? Если возможно, дайте более подробное описание внешнего вида завода.
   Директор.
   14.08.1945 г.».

   Выполнить задание Центра Заботин поручил Мею, которому удалось побывать не только на заводе в Чок Ривере, но и на чикагском заводе, работавшем в рамках «Манхэттенского проекта». Собранная им информация была немедленно отправлена в Москву.
   Однако вскоре Мей должен был покинуть Канаду и вернуться в Англию. В связи с этим Центр прислал Заботину следующие инструкции для встречи Мея со связником в Лондоне:
   «1. Место – перед зданием Британского музея на улице Грейт Рассел, со стороны Тоттенхем Роуд.
   2. Время – как указано вами, однако в 23 часа довольно темно, поэтому лучше в 20 часов, если это устроит Алека.
   3. Опознавательные знаки – слева под мышкой у Алека газета „Тайме“, связник в левой руке держит журнал „Пикчер пост“.
   4. Пароль – связник: „Как пройти покороче до Стрэнда?“ Алек: „Пойдемте, я иду туда же“.
   В начале беседы Алек говорит: „Сердечный привет от Майкла…“».
   К середине 1945 г. прекрасно отлаженная и отлично функционирующая агентурная сеть ГРУ, занимающаяся вопросами атомного шпионажа, позволила осветить все основные вопросы, касающиеся теоретических разработок и промышленных технологий создания атомной бомбы. Но в сентябре 1945 г. предательство шифровальщика канадской резидентуры ГРУ И. Гузенко поставило под удар всю дальнейшую работу в этом направлении.
   Игорь Сергеевич Гузенко родился в 1920 г. Когда началась Великая Отечественная война, он был призван в армию и направлен в спецшколу, где прошел курс обучения на шифровальщика и получил назначение в штаб одного из фронтов. Через год его перевели в главное шифровальное бюро ГРУ, а в 1943 г. командировали вместе с семьей в Канаду шифровальщиком резидентуры ГРУ в Оттаве. Гузенко сумел понравиться своему непосредственному начальнику полковнику Заботину и поэтому пользовался рядом необоснованных льгот. Так, вопреки всем установленным правилам, он вместе с женой и сыном проживал не на территории посольства, а в городе, на частной квартире. И это при том, что шифровальщикам даже за пачкой сигарет разрешалось покидать посольство только в сопровождении двух человек.
   Данный факт вскрылся после того, как первый заместитель начальника 1-го управления ГРУ полковник М. Мильштейн в мае – июне 1944 г. совершил инспекционную поездку по легальным резидентурам в США, Мексике и Канаде.
   Следует сказать несколько слов о Михаиле Абрамовиче Мильштейне. Он родился в 1900 г. В военной разведке с середины 1930-х гг. До войны работал в Западной Европе. После начала Великой Отечественной войны занимался разведкой в тылу и прифронтовой полосе немецко-фашистских войск, занимая должность зам. начальника 2-го (агентурного) отделения разведотдела Западного фронта. В 1944 г. – первый заместитель 1-го (западного) управления ГРУ. С 1945 г. – зав. Кафедрой разведки Академии Генерального штаба. Доктор исторических наук, профессор. Умер в 1992 г.
//-- * * * --//
   В ходе проверки Мильштейн установил, что Гузенко не только проживает вне посольства, но и имеет доступ к личному сейфу заместителя резидента подполковника Мотинова. Более того, у Мельштейна сложилось впечатление, Гузенко находится на пути к предательству и готовится к побегу. Вот что он вспоминал по этому поводу:
   «Перед отъездом я еще раз сказал Заботину о необходимости переезда Гузенко и решил снова с ним встретиться. Я внимательно слушал его, задавал разные, часто несущественные вопросы – какое-то необъяснимое и тревожное предчувствие на протяжении всего разговора мучило меня. Мне все время виделась в нем какая-то неискренность. Внутренний голос подсказывал, что с ним неладно. Он решил что-то такое, чего очень боится, что оно может быть раскрыто. И вот тогда, в июне 1944 г., я пришел к выводу, что он готовится бежать. Готовится, но еще не решил окончательно. По возвращении в Москву Мильштейн доложил о своих подозрениях начальнику ГРУ генерал-лейтенанту И. Ильичеву и начальнику отдела кадров ГРУ полковнику С. Егорову. И хотя доклад Мильштейна не приняли всерьез, в сентябре 1944 г. в Оттаву ушла телеграмма об отзыве Гузенко в Москву, а на его место был направлен его сменщик лейтенант Кулаков. Однако Заботин сумел настоять на отмене этого решения, и только в августе 1945 г. новый начальник ГРУ генерал-лейтенант Ф. Кузнецов отправил новую телеграмму о немедленном отзыве Гузенко и его семьи в СССР».
   Узнав о предстоящем возвращении в Москву, Гузенко, прихватив из сейфа секретные документы, 5 сентября 1945 г. попросил политического убежища в Канаде. Последствия этого побега оказались катастрофическими. Образованная после побега Гузенко Канадская королевская комиссия по вопросам шпионажа выявила имена 19 агентов ГРУ в Канаде, из которых 9 были осуждены. Наибольшие потери понесла агентурная группа «Бэк», ориентированная на добывание материалов по атомной бомбе. Так, 4 марта 1946 г. в Англии арестовали А. Мея. На допросах он признался в том, что передавал материалы по атомной бомбе представителям Советского Союза. Его приговорили к 10 годам каторжных работ.
   Тогда же, а точнее, немного раньше – в феврале 1946 г., арестовали и И. Гальперина. Однако на суде он держался твердо, категорически отрицал свое участие в выдаче атомных секретов, а обвинение не смогло представить убедительных доказательств его вины. В результате его оправдали, но во время ареста у него изъяли записную книжку, в которой сотрудники контрразведки обнаружили фамилию К. Фукса. Данные сведения были доведены до ФБР, что послужило поводом для начала расследования деятельности советской разведки в США. Первым следствием этого стало выдворение из США в декабре 1945 г. главного резидента ГРУ Мелкишева.
//-- * * * --//
   Из-за предательства Гузенко были провалены и нелегальные резиденты ГРУ. Так, в конце 1945 г. срочно пришлось покинуть Канаду нелегалу ГРУ Я. Черняку [1 - Нелегально покинув Канаду и прибыв в СССР, Я. Черняк получил в 1946 г. советское гражданство и некоторое время работал референтом в ГРУ. Результаты работы его резидентуры были высоко отмечены: два его агента награждены орденом Ленина, четверо – Трудового Красного Знамени, восемь – Красной Звезды, еще двое – орденом «Знак Почета». Однако самого Я. Черняка не наградили, так как он имел смелость не согласиться с наказанием полковника Заботина и высказал свое негативное отношение к соперничеству ГРУ и НКГБ. Более того, его уволили из ГРУ, и долгие годы он работал в ТАСС переводчиком. И только 14 декабря 1994 г. был подписан Указ о присвоении Яну Петровичу Черняку звания Героя Российской Федерации. Вручение награды состоялось 9 февраля 1995 г. в госпитале, куда Я. Черняк попал ввиду резкого ухудшения здоровья. А еще через десять дней он умер.], а в ноябре 1945 г., едва избежал ареста, был вынужден немедленно выехать из США другой нелегал ГРУ, действовавший в Лос-Анджелесе, – 3. Литвин (Мулат) [2 - Литвин Залман Вульфович родился в 1908 г. в городе Верхнеудинске. В 1926 покончил китайское отделение Восточного факультета Дальневосточного университета, после чего работал в системе Наркомата внешней торговли СССР. В 1929 г. началась его деятельность в Разведупре РККА. С 1934 по 1936 г. – зам. резидента Л. Боровича (Розенталя) в Шанхае. С 1937 г. на нелегальной работе в США под именем Игнатия Самуэля Витчака, выходца из Канады польского происхождения. Окончил Южно-Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе и был оставлен там в качестве преподавателя. Создал обширную агентурную сеть, которая занималась сбором информации по США и Японии. После предательства Гузенко попал под наблюдение ФБР и бежал из страны. В дальнейшем до 1953 г. работал в Европе и преподавал в Военно-дипломатической академии. В ходе кампании по «борьбе с космополитизмом» был уволен из ГРУ и Советской Армии. В 1956–1993 гг. – научный сотрудник ИМЭМО АН СССР – РАН. Умер в Москве в 1993 г.]. Но на этом провалы советской разведки, произошедшие в результате предательства Гузенко, не закончились. 2 февраля 1950 г. в Англии арестовали К. Фукса. На допросах он признался в том, что работал на советскую разведку, и его осудили на 14 лет тюремного заключения [3 - Фукса освободили из тюремного заключения в 1959 г. досрочно «за хорошее поведение». Он уехал в ГДР, где возглавил в Берлине Институт ядерной физики.].
   Для разбора обстоятельств побега Гузенко по указанию И. Сталина была создана специальная комиссия под председательством Г. Маленкова. В состав комиссии вошли Л. Берия, В. Абакумов, Ф. Кузнецов, В. Меркулов, а ее секретарем назначен помощник Берии Мамулов. По результатам работы комиссии виновным в побеге Гузенко признали Заботина. Он, его жена и сын были арестованы и находились в лагерях до смерти Сталина [4 - Выйдя на свободу, Н.Заботин развелся, женился на простой деревенской женщине и уехал из Москвы в провинцию, где вскоре умер.].
   Что касается Гузенко, то он долгое время находился под охраной и на попечении канадской контрразведки, а в 1948 г. выпустил книгу о своей жизни под названием «Железный занавес». Позднее он начал сильно пить, очень скоро спился и умер в 1982 г.
   Как известно, атомную бомбу применили единственный раз – в августе 1945 г. США сбросили ее на японские города Хиросиму и Нагасаки, которые были практически полностью разрушены. Эффект от применения нового оружия превзошел все ожидания.
   Разумеется, советское руководство, ученые, занимающиеся разработкой ядерного оружия, военные были крайне заинтересованы в получении достоверных сведений о последствиях взрыва атомной бомбы. Поэтому неудивительно, что уже 6 августа 1945 г. начальник генштаба Красной Армии маршал Антонов поставил перед ГРУ задачу взять всевозможные пробы в районе взрыва. Выполнение данного приказа поручили сотрудникам токийской резидентуры ГРУ М. Иванову и Г. Сергееву, которые находились в Японии как работники генконсульства СССР. Они прибыли в Нагасаки через день после взрыва. Вот как описывает свои впечатления от увиденного М. Иванов:
   «Собирали, что требовалось, среди пепла, руин, обугленных трупов. Видели ли когда-нибудь отпечатанный миллионы лет назад на геологических отложениях папоротник? А вот когда от людей, еще сутки назад пребывавших в здравии, только след на камне… Страшно вспоминать, но мы взяли с собой наполовину обугленную голову с плечом и рукой».
   Чемодан со страшным грузом был благополучно доставлен в советское посольство, но исполнители этого, мягко говоря, необдуманного приказа заплатили за его выполнение дорогую цену. Сергеев вскоре умер от лучевой болезни, а Иванову перелили в общей сложности 8 литров крови. При этом сами врачи удивлялись, как он остался жив [5 - Иванов Михаил Иванович родился в 1912 г. В 1932 г. поступил в военное училище связи. В 1937 г. воевал в Испании, где был контужен. В 1938 г. поступил в Академию им. Фрунзе, по окончании которой его направили в Разведуправление РККА (с 1941 по 1945 г.).].

Глава 10
ШТАБ ПО СОЗДАНИЮ ТЕРМОЯДЕРНОГО ОРУЖИЯ В СССР

   Напомню, что в суровые дни Великой Отечественной войны, когда вражеские полчища фашистской армии подошли к Волге и шли ожесточенные бои за каждую улицу, каждый дом в Сталинграде, в конце 1942 г. под председательством И.В.Сталина было проведено специальное заседание Государственного Комитета Обороны по созданию атомной бомбы. На заседании были приглашены ведущие ученые страны: академики А.Ф. Иоффе, П.Л. Капица, Н.Н.Семенов и В.Г. Хлопин, а также молодой профессор И.В. Курчатов.
   Выступавший академик А.Ф. Иоффе заметил, что для реализации такой задачи необходимо самое малое десять лет.
   – Нет, товарищи ученые, – сказал И.В. Сталин. – Такой срок нас не устраивает. Мы со своей стороны готовы пойти на все, чтобы работа у нас шла более высокими темпами… А сейчас мы должны определить, кто будет руководить атомным проектом. Думаю, товарищ Иоффе справился бы с такой задачей.
   Иоффе снял свою кандидатуру и предложил Курчатова. К тому времени в его лаборатории было открыто явление распада атомов.
   Сталин долго и пронзительно смотрел на Иоффе, затем произнес:
   – А я такого академика не знаю.
   – Он, товарищ Сталин, – ответил Иоффе, – не академик. Он пока профессор, подающий большие надежды. В пользу Курчатова свою кандидатуру снял и академик Капица, поскольку ему не разрешили привлечь к работе физиков-ядерщиков из лаборатории Резерфорда.
   – Хорошо, товарищ Иоффе, – сказал Сталин. – Но, вы сначала дайте ему звание академика.
   11 февраля 1943 г. ГКО принял специальное решение об организации научно-исследовательских работ по использованию атомной энергии. Их руководителем был назначен И.В. Курчатов. Он сразу вызвал в Москву известных ученых Ю.Б. Харитона, И.К.Кикоина, Я.Б.Зельдовича и Г.Н.Флерова. В том же году Игоря Васильевича Курчатова избрали действительным членом Академии наук СССР.
   И все это происходило в разгар Сталинградской битвы!
   В 1943–1944 гг. было много сделано по развитию работ с ураном. Вначале общее руководство советским атомным проектом осуществлял В.М. Молотов. С августа 1945 г. исследования и практическую работу в области ракетостроения и атомной энергии стал курировать Л.П. Берия.
   Во время Потсдамской конференции (1945) после краткого упоминания Трумэна в беседе со Сталиным, что США испытали новую бомбу необычайной разрушительной силы, И.В.Сталин дал указание И.В.Курчатову ускорить работу по созданию советского атомного оружия. Решением Государственного Комитета Обороны от 20 августа 1945 г. при ГКО был создан Специальный (Особый) комитет, на который возлагалась задача создания атомной промышленности в стране и создание атомного оружия.
   Накануне И.В.Сталин вызвал к себе наркома боеприпасов СССР Б.Л. Ванникова. Вспоминая этот разговор, Ванников писал: «Сталин вкратце остановился на атомной политике США и затем повел разговор об организации работ по использованию атомной энергии и созданию атомной бомбы у нас, в СССР».
   Упомянув о предложении Берии возложить все руководство атомной проблематике на НКВД, Сталин говорил:
   – Такое предложение заслуживает внимания. В НКВД имеются крупные строительные и монтажные организации, которые располагают значительной армией строительных рабочих, хорошими квалифицированными специалистами, руководителями. НКВД также располагает разветвленной сетью местных органов, а также сетью организаций на железной дороге и на водном транспорте.
   Приняв доводы Ванникова, Сталин решил создать Специальный комитет, который «должен находиться под контролем ЦК и работа его должна быть строго засекречена… Комитет должен быть наделен особыми полномочиями».
   Председателем Специального комитета стал Л.П. Берия, заместителем председателя Б.Л. Ванников, членами комитета Г.М.Маленков, Н.А.Вознесенский, И.В.Курчатов, В.А. Махнев (секретарь комитета). Отмечая важность вхождения в комитет Маленкова, Сталин подчеркивал: «Это дело должна поднять вся партия, Маленков – секретарь ЦК, он подключит местные партийные организации».
   Одновременно с организацией Специального комитета был сформирован Ученый (Технический) совет по атомной энергии в составе: А.Ф. Иоффе, П.Л. Капицы, И.В. Курчатова, А.И. Алиханова, И.К.Кикоина, Ю.Б.Харитона, Б.Л. Ванникова, А.П. Завенягина и В.А. Макиева. И.В.Сталин предложил: «Давайте назначим председателем Ученого совета тов. Ванникова, у него получится хорошо, его будут слушаться и Иоффе, и Капица, а если не будут – у него рука крепкая; к тому же он известен в нашей стране, его знают специалисты промышленности и военные».
   На основании постановления ГКО от 20 августа 1945 г. было образовано Первое главное управление при Совете Народных Комиссаров СССР во главе с Б.Л. Ванниковым.
   В 1946 г. был пущен первый советский урановый реактор, в 1949 г. создана советская атомная бомба – «надежный ядерный щит Советского Союза» и «гарант мира во всем мире».

Глава 11
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ, СОЗДАВШАЯ НАДЕЖНЫЙ ЩИТ СТРАНЕ СОВЕТОВ

   В суровые годы Второй мировой войны ученые США работали над атомным проектом, знали об этом в Советском Союзе. События требовали кардинального решения.
   Распоряжение ГКО, формально возложившее именно на Курчатова научное руководство работами по урану, было принято 11 февраля 1943 г. Ознакомление Курчатова с материалами разведки проходило в кабинете Молотова. Как пишет Молотов в своих воспоминаниях в записи от 9 июля 1971 г. «Курчатов несколько дней сидел в Кремле, у меня над этими материалами». Заключение Курчатова по тем документам разведки, которые он читал в Кремле в кабинете Молотова, датировано 7 марта 1943 г. Это был подробный анализ. Курчатов начал с заявления о том, что полученные разведкой материалы «имеют громадное, неоценимое значение для нашего государства и науки». В заключение он написал «что вся совокупность сведений материала указывает на техническую возможность решения всей проблемы урана в значительно более короткий срок, чем это думают наши ученые, незнакомые с ходом работ по этой проблеме за границей».
   10 марта 1943 г. в АН СССР был создан секретный научный институт атомной энергии, который для конспирации был условно назван «Лаборатория № 2». И.В. Курчатов был назначен не директором и не заведующим, а начальником этой лаборатории, чтобы подчеркнуть особые оборонные цели этого нового академического центра.
   ГКО и Сталин наделили Курчатова чрезвычайными полномочиями по мобилизации необходимых для решения проблемы человеческих и материальных ресурсов. В течение всего марта 1943 г. Курчатов изучал в НКВД многочисленные документы разведки. В кабинете Молотова в начале марта Курчатов знакомился в основном с материалами, полученными из Англии. Теперь ему дали документы, полученные из США. Они содержали колоссальный объем данных. Курчатову нужно было дать заключение на 237 научных работ, связанных, в основном, с конструкцией уран-графитового котла (реактора) и возможного использования не только урана, но и плутония для получения атомной бомбы. На этот раз Курчатов не просто давал экспертный анализ, но уже как утвержденный руководитель проблемы составлял подробный список тех сведений, «которые было бы желательно получить из-за границы», и просил в связи с этим «дать указания разведывательным органам».
   Документы, с которыми ознакомился Курчатов в Кремле и в НКВД, действительно содержали много неожиданного для ученых советской атомной физики. Новостью была возможность постройки уранового реактора с графитом в качестве замедлителя нейтронов. До этого физики считали, что реактор может работать лишь в том случае, если замедлителем нейтронов будет тяжелая вода (соединение кислорода с дейтерием). Немецкие физики также пытались в 1942 г. построить реактор с тяжелой водой, и дефицит тяжелой воды был серьезным тормозом в их работе. Новостью для Курчатова было и открытие в США плутония, и перспективность использования этого нового элемента для создания атомной бомбы. Число исследований было столь велико и спектр их столь широк, что Курчатов, даже если бы он и был супергением, не был в состоянии на столь обширные технические данные, давать по ним экспертную оценку и осуществлять руководство по их реализации. Несмотря на сопротивление Берии, не желавшего расширения круга «посвященных» в секреты разведки. Курчатов добился того, чтобы с документами НКВД знакомились ведущие ученые, возглавлявшие разные отделы Лаборатории № 2. С апреля 1943 г. доступ к материалам разведки получили академик Иоффе, Алиханов и Кикоин. В последующем к этой группе «надежных» физиков были подключены Лев Арцимович, Юлий Харитон и Кирилл Щелкин. Каждый из них возглавил самостоятельную научно-техническую проблему. Курчатов сосредоточился на создании уран-графитового реактора и выделении плутония, Алиханов стал руководителем работ по постройке реактора на тяжелой воде. Кикоину была поручена практическая разработка разделения изотопов урана газодиффузией. Арцимович для разделения этих изотопов пытался использовать силы электромагнитных полей. Харитон и Щелкин получили особо важное задание по конструкции урановой и плутониевой бомб.
   Ни Курчатов, ни его коллеги, допущенные к секретам разведки, не имели права раскрывать источники своей осведомленности. То, что те или иные конкретные сведения получались разведкой, было главной государственной тайной. Раскрытие ее могло вести к провалу всей агентурной сети и к неизбежному смещению руководства НКВД. Поэтому и Курчатову, и его коллегам приходилось выдавать те или иные данные, полученные в разведуправлении НКВД, за собственные открытия и прозрения. Это создавало им ореол гениальности и в целом шло на пользу делу. Поскольку о разведданных конструкциях атомной бомбы большинство подчиненных Курчатова не знали, то их удивление способности Курчатова решать сложные проблемы атомной физики без расчетов было иногда беспредельным. Биографы Курчатова приводят много примеров таких мгновенных решений. Курчатову потребовались данные о характере замедления нейтронов в уран-графитовых призмах. Яков Зельдович, эксперт по замедлению нейтронов, выполнил необходимые расчеты и принес Курчатову их результаты. «Глубоко задумавшись, Курчатов, к удивлению собравшихся, вдруг произносит: „Мне это ясно и без вычислений“ – и дает строгое доказательство без помощи сложных формул».
   Хотя разведка продолжала снабжать физиков, занятых проблемой атомной бомбы большим объемом информации, свидетельствующим о приближении ученых-атомщиков США к обладанию реальной атомной бомбой, в научных лабораториях Советского Союза прогресс в этом направлении был весьма скромным. Причина была простой: в стране не было урана. Для самого маленького котла уранового нужны были десятки тонн чистого урана, а в распоряжении лаборатории № 2 имелись лишь несколько килограммов этого металла. В те годы урановая руда нигде на территории СССР не добывалась. Геологическая разведка урана уже развертывалась, но быстрых решений не могло быть. В Европе, как было известно, уран для немецкого проекта добывался в Болгарии, Чехословакии и в Восточной Германии. Болгарские рудники были взяты под контроль в начале 1945 г., почти сразу после освобождении Болгарии. Но болгарская урановая руда была бедной, и обогатительных комбинатов здесь не было. Урановые рудники в западной части Чехословакии и в Саксонии подвергались разрушению американской авиации. Делалось все возможное, чтобы помешать германским атомщикам создать атомную бомбу и применить ее на завершающем этапе войны. После высадки союзных войск в Европе в США была создана особая группа «специального назначения», так называемая Alsos Team, в задачу которой входил захват на территории Германии любого оборудования, связанного с урановым проектом, а также немецких запасов урана и тяжелой воды. Эта же группа осуществляла арест и депортацию в Англию немецких ученых-атомщиков. В результате активных действий американского атомного «спецназа» в первые месяцы 1945 г. в Германии были разобраны и отправлены в Англию два немецких экспериментальных урановых реактора на тяжелой воде. Один из этих реакторов находился возле Лейпцига в будущей советской зоне оккупации.
   Как всегда, с опозданием наши советские специалисты прибывали в стратегически важные районы Германии, где производились ракеты Фау-1 и Фау-2, а также с опозданием прибыла группа собственной трофейной «урановой команды» НКВД и ученые Лаборатории № 2. Группа ученых атомщиков, знающих немецкий язык, в сопровождении офицеров НКВД, возглавлявшаяся заместителем наркома НКВД Авраамием Павловичем Завенягиным, прибыла в Берлин в середине мая 1945 г., уже после капитуляции Германии. В состав группы входили физики Флеров, Кикоин, Харитон, Арцимович и другие. Все они были в форме полковников Советской армии. Им частично повезло, что как раз в это время в Берлине был главный немецкий эксперт по производству чистого металлического урана профессор Николаус Риль (Nikolaus Riehl), который добровольно согласился помогать своим советским коллегам. Этот специалист высокого класса родился в 1901 г. в Санкт-Петербурге в семье немецкого инженера фирмы «Сименс», которая сотрудничала с российскими энергетическими компаниями. Риль жил в России до 1919 г. и свободно владел русским языком, прекрасно знал где в Германии находятся основные атомные объекты, а также сырье, основные компоненты необходимые для производства атомного оружия. Риль повез советских ученых в Ораниенбург (Огаnienburg), город к северу от Берлина, где находился главный завод Германии по производству чистого урана для реакторов. Когда группа ученых прибыла на место, то воочию убедилась, что за несколько недель до окончания войны завод был полностью разрушен американскими бомбежками. Это было сделано целенаправленно, когда стало известно, что этот завод стратегического значения, как и город попадают под советскую зону оккупации; американской разведке было известно, чем этот завод может быть полезным в разработке советскими учеными атомного проекта. Поврежденные остатки заводского оборудования, тем не менее, демонтировались и отправлялись в СССР, уже хотя бы было четкое представление о принципе получения чистого урана, столь необходимого для реакторов.
   С помощью расспросов Кикоену и Харитону удалось все же найти склад уранового сырья, оксида урана в другом городе. Там оказалось почти 100 тонн оксида урана. Еще 12 тонн урана было найдено в другом городке. Вслед за удачными находками необходимого сырья для реакторов удалось найти общий интерес с немецкими специалистами. В Москву были отправлены Николаус Риль с семьей, и несколько опытных инженеров немецкого уранового завода. Они поехали добровольно, в Германии им делать было нечего. В июле 1945 г. специалисты, которые прибыли с Германии во главе с Николаусом Рилем приступили к переоборудованию завода «Электросталь» в Ногинске Московской области в урановый завод. Работа проводилась в ускоренном темпе, все необходимое оснащение исполнялось без особой задержки, вне очереди. И уже в конце 1945 г. здесь началась переработка оксида урана в чистый металлический уран. Первые партии литого металлического урана стали поступать в Курчатовскую лабораторию в январе 1946 г. и шли на сборку уран-графитового экспериментального реактора.
   Во время переоборудования завода «Электросталь» зону завода сразу превратили в своего рода обнесенную колючей проволокой концлагерь. Немецкий профессор Николаус Риль в своих воспоминаниях, опубликованных в Германии в 1988 г., объясняет без всякого удивления, что колючая проволока была нужна, «чтобы строительные рабочие, занимавшиеся переоборудованием завода, не могли покидать его территорию… Эту работу выполняли в основном заключенные, преимущественно советские солдаты, вернувшиеся из немецкого плена. По возвращению на родину их встречали не цветами и танцами… Вместо этого они получили несколько лет заключения за то, что проявили трусость на поле боя».
   Переоборудованный завод «Электросталь», который перерабатывал оксиды урана в чистый металлический уран, стал известен в НКВД под кодом «Строительство-713» – это был один из первых «островов» атомного ГУЛАГа. Число заключенных, обслуживающих завод, в 1950 г. достигло 10 тысяч человек. Если в американском атомном проекте участвовало 125 тысяч человек, то в советском было занято втрое больше. К 1950 г. число людей, вовлеченных в атомный проект превысило 700 тысяч. Больше половины из них составляли заключенные, треть– военно-строительные части МВД. Только около 10 процентов приходилось на вольнонаемных, свобода передвижения которых была, однако сильно ограничена. Для ускорения работ для заключенных и вольнонаемных рабочих был установлен 10-часовой рабочий день. Не всякий мог выдержать такую нагрузку, при довольно скудном питании и неимоверном трудовом напряжении.
   Для осуществления столь важной для обороны страны задачи необходимы были знающие высоко эрудированные специалисты тогда отдельно от уже работавшей группы Николауса Рыля команда Завенягина заключила контракты в Восточной Германии еще с двумя группами немецких ученых. Одну из них возглавил знаменитый физик Густав Герц (Gustav Hertz), получивший в 1925 г. Нобелевскую премию. Другую возглавил Манфред фон Арденне (Manfred von Ardenne). В состав этих групп входили известные и малоизвестные физики и химики. Для них были созданы нормальные условия для жизни и творческой работы. Перед каждой из групп были поставлены конкретные задачи. Главной задачей для каждой из групп были разные методы разделения изотопов урана-235 и урана-238. Для осуществления поставленных задач для этих ученых были созданы специально оснащенные необходимым оборудованием институты на берегу Черного моря возле Сухуми. Сложность осуществления поставленной задачи требовали все новых исследовательских проблем. С этой целью несколько позже был создан еще один немецкий институт для радиохимических и радиобиологических исследований. Всего в СССР с 1945 по 1955 г. работало в урановом проекте около 300 немецких ученых и инженеров.
   Какова же была структура руководства в осуществлении атомного проекта? Согласно Постановлению ГКО № 9887 от 20 августа 1945 г. была создана новая структура управления атомным проектом. Для общего руководства всеми работами по использованию внутриатомной энергии ГКО создал Специальный Комитет с чрезвычайными полномочиями. Это был директивный орган, своего рода «атомное политбюро», Берия был назначен председателем. Членами комитета, список которого Сталин продиктовал сам, стали Маленков, Вознесенский, Ванников, Завенягин, Курчатов, Капица, В.А. Махнеев и Первухин. Спецкомитет должен был обеспечить «широкое развертывание геологических разведок и создание сырьевой базы СССР по добыче урана… а также строительство атомно-энергетических установок и производство атомной бомбы». Для непосредственной реализации этих задач при Спецкомитете создавался исполнительный орган, Первое Главное Управление при СНК СССР (ПГУ). Начальником ПГУ был назначен Борис Ванников. В распоряжении ПГУ передавались многочисленные научные, конструкторские, проектные, строительные и промышленные предприятия и учреждения из других ведомств. Курчатовский центр также был передан из Академии наук ПГУ Необходимо хотя бы кратко остановиться, на каком основании Сталин дал согласие на назначение еврея Бориса Ванникова начальником Первого Главного Управления при СНК СССР, который фактически обязан был возглавить осуществление на практике весь атомный комплекс страны.
   Борис Львович Ванников родился 7 сентября 1897 г. в пригороде Баку – Биби-Эйлате. Здесь, на нефтяных промыслах, работал его отец простым рабочим. Сюда же подмастерьем пришел работать Борис.
   В годы своей молодости Борис Ванников был и слесарем на заводе, и токарем в доке, и рабочим на строительстве автомобильной трассы. Здесь же, в Баку, он включился в подпольную работу и начал учебу в политехническом институте.
   В 1918 г. добровольно вступает в Красную Армию и принимает участие в Гражданской войне на Кавказском фронте. Естественно, что вступил в коммунистическую партию, – это было в 1919 г.
   Через год Ванников переезжает в Москву. В 1926 г. заканчивает Московское высшее техническое училище им. Баумана. Началась индустриализация страны, нужны были новые инженеры, новые руководители производства. Ванникова назначают директором машиностроительного завода в Люберцах под Москвой, а затем на такие же заводы в Туле и Перми. Кровавые дни 1937 г. его не коснулись, именно в это время он назначается заместителем наркома оборонной промышленности.
   Попробуйте обвинить Сталина в антисемитизме, если он назначает на столь ответственный наркомовский пост еврея Ванникова: в 1939 г. тот становится наркомом вооружения. Но, несмотря на видимые успехи в работе, волна сталинских репрессий захлестнула и Ванникова. Его арестовали менее чем за три недели до начала войны – в первых числах июня 1941 г. Обвинение – нелепейшее, какое только можно придумать: он не просто «враг народа», не просто «шпион», он – агент фашистской разведки, и Гитлер держит для него пост военного министра. Представляете: еврей – министр у Гитлера!
   И начали выбивать признания. От него требовали не только сознаться, но и оклеветать других. Он и себя не признал виновным, и других не выдал. Позднее в документах Берии найдут характерную запись: «С Ванниковым была мясорубка».
   Неожиданно допросы, а с ними и избиения прекратились. Однажды следователь миролюбиво спросил: «А что бы вы делали, если бы началась война и наши бы отступали? Куда бы вы вывезли свои оборонные заводы?» Ванников посчитал эти вопросы провокационными и отказывался отвечать, но почувствовал что-то неладное. В течение трех дней он составлял обстоятельное письмо. Он знал все о своих заводах: и количество рабочих, выпускаемую военную технику, и места, где их можно разместить, и как быстрее это сделать.
   Позднее Ванников узнал, что это была личная просьба Сталина, и подобные докладные записки были запрошены у многих руководителей страны. Докладная Ванникова оказалась самой обстоятельной. 20 июля 1941 г. бывшего наркома доставили в Кремль. В приемной Сталина он увидел своих знакомых, но его провели в кабинет вождя без очереди.
   Сталин встретил его так, как встречал неоднократно, будто бы ничего не произошло. Он держал в руках докладную записку Ванникова и задал ему вопросы. Много вопросов.
   – Ну, что же! План хороший, приступайте к его осуществлению. – Ванников от неожиданности побледнел. – Ми ашибалис, – спокойно заметил Сталин, – бивает.
   Из кабинета Ванников вышел первым заместителем наркома. В руках он держал постановление Государственного Комитета Обороны о своем назначении. Навсегда запомнил его номер: 1021. А вскоре Ванников становится наркомом боеприпасов.
   За обеспечение страны вооружением (а это орудия, минометы, пулеметы, снаряды, бомбы, патроны) Ванникову в 1942 г. было присвоено звание Героя Социалистического Труда и генеральское звание.
   Буквально через несколько месяцев напряженного труда многих коллективов оборонной промышленности страна догнала Германию по производству боевой техники и боеприпасов, что в значительной мере определило победоносный ход войны.
   В суровые годы войны, когда на карту была поставлена судьба Страны Советов и задача состояла в том, чтобы обеспечить армию необходимым высококачественным вооружением, директорами, главными инженерами, ведущими специалистами оборонных предприятий были Быковский Абрам Исаевич – директор Пермского машиностроительного завода, Гонор Лев Робертович – директор сталинградского завода «Барикады», Жезлов Михаил Сергеевич – директор авиамоторного завода № 24, Лавочкин Семен Алексеевич – главный конструктор авиационного завода № 21 и др. Они, естественно, общались с Б. Ванниковым и между собой решали совместно важнейшие проблемы, ведь военно-промышленный комплекс состоял из тесно взаимосвязанных подразделений. Приходилось часто собираться на различные совещания, но никто пока что не называл это «сионистским сборищем». Время для этого еще не наступило. Продолжалась война, и все внимание было сконцентрировано на мобилизации человеческих резервов, интеллектуального потенциала на разгром немецкого фашизма.
   Война приближалась к победному завершению. Несмотря на активное участие евреев в борьбе с фашизмом, их весьма значительный вклад в развитие военной промышленности, науки и техники, несмотря на то что многие из них занимали руководящие должности в первую очередь в оборонной индустрии, а их научные исследования и изобретения получали мировое признание, к ним во все большей мере стали относиться как к ненадежному элементу советского общества, фактически как к потенциальным изменникам.
   Осенью 1944 г., когда победа СССР над Германией определилась, Сталин провел в Кремле расширенное совещание, на которое были приглашены члены Политбюро и Секретариата ЦК, первые секретари республиканских и областных комитетов партии, руководители оборонной промышленности, армии и государственной безопасности. Речь шла о «еврейской проблеме». В своем вступительном слове Сталин – правда, с некоторыми оговорками – высказался за «более осторожное» назначение евреев на руководящие должности в государственных и партийных органах. Каждый из участников совещания понял, однако, что речь идет о постепенном вытеснении лиц еврейской национальности с ответственных постов. Наиболее подробным на этом совещании было выступление Маленкова, который обосновал необходимость «повышения бдительности» по отношению к еврейским кадрам. Вскоре после совещания в ЦК ВКП(б) партийные комитеты различных уровней получили подписанное Маленковым директивное письмо, которое тогда в партийных кругах называли «маленковским циркуляром». В нем перечислялись должности, на которые назначение людей еврейской национальности было нежелательно. Одновременно вводились и некоторые ограничения при приеме евреев в высшие учебные заведения. Правда, осуществление программы изгнания представителей еврейской национальности с ведущих должностей в оборонной промышленности было отсрочено в связи с применением американцами атомной бомбы в августе 1945 г. в войне с Японией.
   В Советском Союзе знали о работе немецких и американских специалистов над созданием атомного оружия. В 1946 г. после знаменитой речи в Фултоне У. Черчилля началась холодная война. Стране в срочном порядке необходима была своя атомная бомба, а в такой критической ситуации забывают о национальной принадлежности, «повышении бдительности» по отношению к еврейским кадрам. Сталин назначает Бориса Львовича Ванникова начальником Первого Главного управления при СНК СССР, которое осуществляло организацию всех исследований и работ по созданию в СССР атомной бомбы. Куратором всего атомного проекта был назначен главный чекист страны Л.П. Берия. Он научился выслушивать специалистов, вступать с ними в полемику, и, если необходимо, соглашаться с аргументированными доводами и оказывать им помощь. Ванников был в числе его заместителей.
   Взаимоотношения между Ванниковым и грозным «патроном» складывались по-разному. Случалось, что заместитель мог со всей силой ударить кулаком по столу, швырнуть стулом. А что касается ненормативной лексики, то они оба были непревзойденными мастерами в этом деле.
   К созданию атомной бомб были привлечены лучшие ученые страны, на строительство новых заводов, лабораторий, научно-исследовательских институтов выделялись неограниченные денежные средства. Заместителем Ванникова в научно-техническом совете был талантливый физик И. Курчатов.
   Город, в котором жили и работали атомщики Б. Ванников, И. Курчатов, Я. Зельдович, Ю. Харитон, находился на особом положении. Даже в документах для узкого круга ему постоянно меняют название: приволжская контора Главгорстроя, КБ-11, объект 550, Центр-300, Кремлев, «Арзамас-16»… В служебной переписке Харитона никто не называет Харитоном, фигурирует некто Булыев. У Харитона есть специальный вагон, в котором он ездит в Москву на испытания и т. п.; всегда и всюду его сопровождают два охранника…
   Все причастные к созданию атомного оружия, прежде чем получить «допуск», проходили тщательнейшую проверку. Но как же получилось, что главным научным руководителем сверхсекретного «Арзамаса-16» становится человек с безнадежно испорченной (с точки зрения любого правоверного кадровика) анкетой? Смотрите: евреи, отец и мать – в эмиграции, причем отец не сам уехал, а выслан из Советской России в 1922 г. на знаменитом «философском» пароходе, сестра побывала в немецкой оккупации; родственники жены – в ГУЛАГе.
   Объяснение есть. Юлий Харитон являл собой уникальное сочетание: выдающийся ученый, блестящий организатор, безукоризненно честный человек. А главное, Сталин, который постоянно держал атомную программу в поле своего зрения, мог себе позволить то, что строго запрещал другим (например, обращать внимание на человека, а не на его анкету).
   Стоит заметить, что в конце 40-х – начале 50-х годов в стране раскручиваются политические кампании по борьбе с космополитизмом, низкопоклонством перед Западом и т. п. Цель: на волне истерии антисемитизма убедить население страны в том, что во всех бедах виноваты лица «плохой национальности». Однако в «среднемашевской империи» «засоренность кадров по национальному вопросу», пользуясь терминологией тех лет, никого не волнует, бурные собрания с разоблачениями и покаяниями здесь не проходят.
   Боялся ли Харитон? Наверняка. Как и другие «арзамасцы» – владельцы самых благополучных анкет.
   Директива Сталина обязывала ПГУ обеспечить создание атомных бомб, урановой и плутониевой, в 1948 г.
   Иногда пишут о частых встречах Сталина с Курчатовым, в действительности Курчатова приглашали к Сталину только два раза, 25 января 1946 г. и 9 января 1947 г. После первой встречи, вернувшись в институт, Курчатов записал свои впечатления от встречи и беседе со Сталиным. Эти записи хранились в сейфе Курчатова и были пару лет тому опубликованы. По характеру записи видно, что Курчатов был в кабинете Сталина в первый раз. Приведем здесь отрывок этой записи, датированной днем встречи: «Во взглядах на будущее развитие работ т. Сталин сказал, что не стоит заниматься мелкими работами, а необходимо вести их широко, с русским размахом, что в этом отношении будет оказана самая широкая всемерная помощь…
   По отношению к ученым т. Сталин был озабочен мыслью, как бы облегчить и помочь им в материально-бытовом положении. И в премиях за большие дела, например, за решение нашей проблемы. Он сказал, что наши ученые очень скромны, и они никогда не замечают, что живут плохо, – это уже плохо, и хотя, он говорит, наше государство и сильно пострадало, но всегда можно обеспечить, чтобы (несколько тысяч?) человек жило на славу, свои дачи, чтобы человек мог отдохнуть, чтобы была машина…
   Надо также всемерно использовать Германию, в которой есть и люди, и оборудование, и опыт, и заводы. Товарищ Сталин интересовался работой немецких ученых, той пользой, которую они нам принесли…
   Затем был задан вопрос об Иоффе, Алиханове, Капице и Вавилове и целесообразности работы Капицы.
   Было выражено мнение, на кого они работают и на что направлена их деятельность – на благо Родине или нет.
   Было предложено написать о мероприятиях, которые были бы необходимы, чтобы ускорить работу, все, что нужно. Кого бы из ученых следовало еще привлечь к работе.
   Обстановка кабинета указывает на оригинальность ее хозяина. Печи изразцовые, прекрасный портрет Ильича и портреты полководцев».
   Вторая встреча Сталина с Курчатовым 9 января 1947 г. была частью совещания по атомным проблемам, которое продолжалось почти три часа. Вместе с Курчатовым к Сталину были приглашены Харитон, Кикоин и Арцимович, научные руководители уже возникших к этому времени атомградов. На совещании присутствовали Молотов, Берия, Маленков, Вознесенский и Первухин, а также член Спецкомитета Ванников, Завенягин и Махнеев. Присутствовал и генерал-майор НКВД А.Н. Комаровский, начальник Главпромстроя ПГУ – атомного ГУЛАГа. Никто из присутствующих на совещании не оставил никаких заметок. Режим секретности запрещал делать записи, о чем велся разговор на таких встречах. Лишь через много лет из воспоминаний одного из сотрудников М.Г. Первухина стало известно, что Курчатов доложил на этой встрече об успешном пуске в декабре 1946 г. в Лаборатории № 2 первого в Европе экспериментального физического реактора. «Сталин с большим пристрастием расспрашивал И.В. Курчатова и других о значении этого события. Убедившись в достоверности наших сообщений и соображений, он предложил этот факт держать в самом строгом секрете…».
   В СССР мобилизация ученых для той или иной государственно важной задачи было делом более простым. Подпись Сталина была равносильно закону и для Академии наук. К середине 1948 г. Зельдович, так же как и Теллер, не мог доказать, что термоядерная реакция в жидкой дейтерии, помещенном в особую «трубу», будет самопроизвольной. Нужны были новые подходы и новые идеи. Это требовало нового пополнения ученых, с неординарным мышлением, которые могли б внести свежую струю в решении назревших вопросов. Встретившись с определенными трудностями, руководитель проекта Курчатов решил включить в разработку идей водородной бобы группу Тамма, в то время наиболее авторитетного в СССР физика-теоретика. Один из молодых научных сотрудников Тамма, Андрей Дмитриевич Сахаров, которому тогда было 27 лет, в своих «Воспоминаниях» описывает это важное в его жизни, как и других его соратников по науке ученых как решался этот весьма неординарный вопрос:
   «В последних числах июня 1948 г. Игорь Евгеньевич Тамм с таинственным видом попросил остаться после семинара меня и другого своего ученика, Семена Захаровича Беленького… Когда все вышли, он плотно закрыл дверь и сделал ошеломившее нас сообщение. В ФИАНе по постановлению Совета Министров и ЦК КПСС создается исследовательская группа. Он назначен руководителем группы, мы оба – ее члены. Задача группы – теоретические и расчетные работы с целью выяснения возможности создания водородной бомбы». Третьим участником группы был ученик Тамма Виталий Лазаревич Гинзбург. Вскоре к новому теоретическому коллективу были подсоединены еще несколько молодых физиков. Отказов от участия в исследованиях не было. Многие из них остро нуждались в том, чтобы на скудную зарплату прокормить себя, а у большинства из них уже были семьи. Ученые с перспективой в то время сильно нуждались и имели плохие жилищные условия. В то время существовало положение для тех, кто был включен в атомный проект, сопровождаемое допуском к сверхсекретным работам, оформлялось по всем инстанциям и было связано с новыми высокими окладами, новым статусом и предоставлением хороших квартир в Москве. Получившие эти элитные квартиры тогда еще не знали, что по практике, введенной НКВД еще с 1943 г., все такие квартиры оборудовались «оперативной техникой прослушивания». Анализом подслушиваемых разговоров атомщиков занимался по распоряжению Берии отдел НКВД «С», которым руководил генерал Павел Судоплатов. Главные проблемы у органов госбезопасности по материалам прослушивания квартир возникли при расшифровках разговоров Льва Ландау, который до конца своих дней не подозревал о том, что каждое его слово записывается на пленку. Он нередко называл государственный строй в СССР «фашизмом» и жаловался на то, что он сам низведен до уровня «ученого раба». Но никаких «утечек» секретной информации не было зафиксировано. Это в какой-то мере спасло ученых от ареста.
   После успешного взрыва атомной бомбы в Арзамасе ходила мрачная шутка – будто бы Берия решил раздавать награды по такому принципу: кому в случае неудачи был уготовлен расстрел, присваивать звание Героя, кому грозили 25 лет лагерей, – давать орден Ленина. И т. д. – по нисходящей. Потому-де и получил тогда Юлий Харитон свою первую Золотую Звезду.
   Воспоминания непосредственных участников атомного проекта свидетельствуют: его руководители – Ванников, Курчатов, Харитон, Сахаров, Зельдович и др. – прекрасно понимали, что страх не сделает человека умнее, не пробудит в нем жажду творчества. И поэтому на режимных строго охраняемых объектах они стремились создать атмосферу творчества, интеллектуальной свободы.
   Когда в конце 40-х годов правоверные марксисты, воодушевленные «победой» над генетикой и кибернетикой, стали подбираться к фундаментальной физике, Харитон поведал Берии о том, что готовящийся разгром квантовой механики и теории относительности нанесет урон атомной программе. Говорят, что реакция всесильного Лаврентия Павловича была такой: «Мы не позволим этим засранцам мешать делу», – и вопрос был закрыт.
   Вскоре программа была блестяще выполнена: американцы перестали быть монополистами в области атомного оружия.
   За организацию и выполнение атомного проекта Б.Л. Ванников был награжден второй Золотой Звездой Героя Социалистического Труда. Как уже упоминалось, он стал первым дважды Героем Социалистического Труда. Это было в 1949 г. в разгар борьбы с «космополитами», когда тысячи евреев уже находились в тюрьмах и лагерях.
   Работы в области атомного оружия естественным путем перешли к оружию ядерному, где шло постоянное соперничество с теми же американцами. И «ядерным проектом» тоже руководил Борис Ванников, и, как знаем, успешно: Советский Союз стал обладателем водородной бомбы, что, как считалось тогда, сдерживало агрессивные планы империалистов.
   С узурпаторской политикой Берии никак не мог примириться выдающийся ученый-физик П.Л. Капица. Из всех советских академиков Сталин лучше всего знал именно Капицу, причем не по личным встречам, а по регулярным письмам, которые Капица отправлял Сталину с середины 30-х годов и которые затрагивали очень широкий круг вопросов. П.Л. Капица был первым советским ученым, которому еще до окончания войны 30 апреля 1945 г. было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
   Группа ученых, которым предстояло решить проблему по созданию водородной бомбы, руководствовались директивой Сталина и Берии полностью копировать американский проект плутониевой бомбы, почти все детали и конкретное их описание с соответствующими характеристиками были получены советской разведкой от Клауса Фукса и Бруно Понтекорво, работавших в Лос-Аламосе. В то же время Капица, в отличие от Курчатова, Харитона, Зельдовича и других его ближайших сотрудников, не был допущен к изучению, анализу и оценке огромного количества документов о создании в США атомной бомбы, а затем и водородной поступивших в НКВД разведывательных материалов. Это создавало неизбежный конфликт между Капицей и Курчатовым, а также и другими членами Спецкомитета. Капица в своей работе исходил из предпосылки о том, что многие проблемы, например в области разделения изотопов урана, нужно сначала решить как научные. Курчатов, Берия и другие, однако, знали, что эти проблемы уже решены и задача состоит лишь в проверке и уточнении данных полученных по линии разведки из США. Всех этих тонкостей не знал Капица. И эти неурядицы сумбурно отражались на поведении широко известного ученого, который не мог мириться с таким дискриминационным положением. Узурпаторским отношением к нему, академику со стороны Берии. Никто из ученых физиков, которые входили в созданный Специальный Комитет по атомной энергии, возглавлявшейся Берией и наделенный чрезвычайными полномочиями, не могли себе позволить целенаправленной критики в адрес главного стража страны. Капица через секретную экспедицию Кремля 3 октября 1945 г. отправил Сталину письмо с осторожной критикой Берии и с «просьбой об его освобождении от всех назначений по СНК, кроме моей работы в Академии наук». Никаких последствий это письмо не имело, и Капицу продолжали приглашать на заседания Специального Комитета по атомной энергии. 25 ноября этого же года Капица посылает Сталину очередное весьма аргументированное письмо. Он обращается к Сталину как равный к равному, как лидер науки к лидеру государства. В своем письме он обосновывает некомпетентность высокопоставленных государственных чиновников, как простых исполнителей заданий, что они по-настоящему проблем атомной промышленности не понимают. Особенно автор письма разоблачает бездарность Берии. «У него дирижерская палочка в руках… но дирижер должен не только махать палочкой, но и понимать партитуру. С этим у Берии слабо… Берия… нужно работать, а черкать карандашом по проектам постановлений в председательском кресле – это еще не значит руководить проблемой… У меня с Берия совсем ничего не получается. Его отношения к ученым мне не по нутру». Такого рода писем Сталин не получал ни от кого. К тому же Сталин прекрасно знал, что Берия не ангел и что критика в письме Капицы вполне объективна. Никто другой не смог бы ввести Сталина в курс дел с такой прямотой. В этом письме Капица уже без намеков заявил о том, что он хочет уйти из всех атомных комитетов и советов: «… Быть слепым исполнителем я не могу, так как уже вырос из этого положения».
   Через две недели Капица был формально освобожден от работы по атомной бомбе, но до поры и времени оставлен на всех своих академических должностях. Сталин умел держать своих противников на «крючке».
   Берия был очень злопамятным и самолюбивым человеком. Знал он о себе мнение ведущего ученого страны, но и понимая, что арест и изоляция Капицы не в его деловых интересах. Ведь вся работа советской разведки по атомной, а потом и по водородной бомбе была основана на добровольном сотрудничестве с некоторыми американскими и британскими учеными и являлась результатом их крайне положительного отношения к СССР и персонально к Сталину. Арест Капицы, имевшего огромный моральный и научный авторитет среди физиков всего мира, мог дискредитировать советское руководство и отразиться на эффективности разведки. Эти и ряд других обстоятельств тормозили расправу над человеком, крупнейшим ученым с мировым именем, но до определенного времени. Еще не настало время расплаты за свое высокомерие…
   Уход Капицы из атомного проекта был, по-видимому, облегчением для Курчатова. Ему теперь было легче исполнять роль «сверхгения», быстро решающего многие сложные проблемы атомной физики без сложных уравнений и расчетов и даже без экспериментов. Капицу на определенное время оставили в покое, было без него много важных неотложных проблем, которые требовали немедленного кардинального решения. А Капица тем временем продолжал регулярно писать письма Сталину. 4 апреля 1946 г. Сталин впервые за много лет ответил сразу на несколько писем Капицы.

   «Тов. Капица!
   Все ваши письма получил. В письмах много поучительного – думаю как-нибудь встретиться с Вами и побеседовать о них. Что касается книги Л. Гумилевского „Русские инженеры“, то она очень интересна и будет издана в скором времени.
   И. Сталин».

   Казалось бы, что Капица благополучно вышел из атомного содружества и можно забыть о мелких неурядицах и оставить в покое ученого. Но это не в сталинских традициях. Неожиданно, 17 августа 1946 г., Сталин подписал решение Совета Министров об освобождении академика П.Л. Капицы со всех государственных и научных постов. Директором Института физических проблем, созданного Капицей, был назначен сотрудник Курчатова, член-корреспондент АН СССР Анатолий Петрович Александров. Это решение было подтверждено 20 сентября 1946 г. президиумом АН СССР. Капица, искавший справедливость и добропорядочность в научном мире, человек всю свою сознательную жизнь, посвятивший служению Отчизне, впал в опалу. Опала Капицы продолжалась без малого 9 лет и закончилась лишь после того, как все основные проблемы в разработке термоядерного оружия были успешно решены. Но ученый не терял надежды, что правда должна восторжествовать, после тяжело пережитой служебной «драмы» Капица смог вернуться к своим традиционным исследованиям после смерти Сталина, и его научные, глубоко аргументированные открытия были удостоены Нобелевской премии. В Стране Советов даже одаренному ученому трудно было доказать, что ты Слон, а не Моська, которая лает на слона. Этого никак не мог осознать великий ученый с мировым именем и заслуженной всенародной славой как в стране, так и далеко за ее пределами. Он же в свое время резко выступил против лженауки сталинского ставленника Лысенко, доказывая несостоятельность его теории. Все это было «учтено» великим ученым, преобразователем природы, кормчим Страны Советов – Иосифом Сталиным. Ведь многие крупные ученые, биологи, генетики и селекционеры, выступавшие с критикой Лысенко, были арестованы в 1937–1939 гг. и погибли в лагерях и тюрьмах (академики Г.К. Майстер, А.И. Муралов, Н.М. Тулайков, профессора ГА Левитский, Г.Д. Карпетченко, Л.И. Говоров, Н.В. Ковалев и многие другие). Был арестован в 1940 г. и академик Николай Иванович Вавилов. Чудом после всех возражений, четко и аргументировано высказанных Сталину, а тот очень не любил выслушивать критические замечания и советы посторонних, пусть даже академиков, но не поднялась рука палача на жизнь выдающегося ученого, посчитал достаточным его унизить, но это не сломало воли П.Л. Капицы.
   Проблемы атомной, как и водородной бомбы, решались в основном физиками из научной школы академика Абрама Федоровича Иоффе, создавшего Ленинградский физико-технический институт. Это были в основном физики-экспериментаторы, а не теоретики. Но даже для начальных разработок водородной бомбы были нужны главным образом физики-теоретики и высоко эрудированные математики. Это направление было представлено московскими школами: Игоря Тамма, возглавлявшего теоретический отдел Физического института Академии наук (ФИАН), Льва Ландау, руководившего теоретическим отделом Института физических проблем (ИФП), Якова Зельдовича, самого молодого из теоретиков, заведовавшего теоретическим отделом Института химической физики (ИХФ). Лучшие математические работы в этот период в Институте прикладной математики АН СССР, руководителем которого был академик Мстислав Всеволодович Келдыш. Несколько авторитетных математических школ базировались в Московском и Ленинградском университетах, а до войны – и в Харькове. В 1946 и 1947 гг. эти научные центры и немалое число других специальным постановлением Совета Министров СССР, подписываемыми Сталиным, были вовлечены в проект создания термоядерного оружия и переходили на режим строгой секретности. Общая координация всех усилий этих научных центров лежала на плечах Курчатова. Однако, в этот период Курчатов был не только руководитель огромного атомного проекта, но и непосредственный исполнитель особенно в 1948 и в 1949 гг. Он был столь сильно привязан к созданию промышленного реактора и производству плутония для первой отечественной атомной бомбы в атомоградах, созданных в Челябинской и Свердловской областях, что центр всей этой работы по водородной бомбе переместился в секретный атомный город в Горьковской области, на границе с Мордовией, известный как КБ-11, а позже как Арзамас-16. Научным руководителем этого атомного центра был тогда также малоизвестный Юлий Борисович Харитон. В 1947 г. в КБ-11 был переведен Яков Зельдович. К 1948 г., несмотря на большой объем проведенных расчетов и теоретических исследований, никакого рабочего конструктивного решения водородной бомбы в СССР еще не было. Как сейчас известно, не было его и в США. Дело в том, что при сложившихся обстоятельствах советская разведка не имела достоверных «источников» в группе Теллера, где были сконцентрированы ведущие американские ученые по созданию водородной бомбы. Основной информатор, который поставлял советской разведке данные о ходе работы группы ученых по созданию водородной бомбы в 1946 г. Клаус Фукс вместе с группой английских ученых вернулся в Англию и возобновил свою работу в британском атомном центре в Харуэлле. Он возобновил связи с советской разведкой, но был оторван от основного американского атомного центра, которым руководил Теллер, где шла напряженная работы по созданию водородной бомбы [6 - Клаус Фукс был арестован в Англии в январе 1950 г.]. При создавшихся условиях советская разведка не могла следить за судьбой проекта водородной бомбы в США. Американским ученым, занятым проблемами создания смертоносного ядерного оружия, необходимы были точные математические расчеты, для этого лаборатория в Лос-Аламосе заказала новые, более сложные компьютеры со специальными программами именно для тех расчетов, которые были необходимы Теллеру. Для ответа на многие сложные вопросы нужно было ждать появления новых суперкомпьютеров. Американская система не позволяла Теллеру принудительно привлекать к расчетам математиков из ведущих университетов страны.
   Долгожданные компьютеры новой конструкции были получены исследователями в Лос-Аламосе примерно к середине 1949 г., сразу ускорили работу американских физиков в создании водородной бомбы. Теллер был убежден, что физические принципы термоядерного оружия настолько сложны и математические вычисления, необходимые для создания рабочей конструкции, настолько грандиозны по объему, что их реализация возможна только в США.
   Эдвард Теллер как теоретический первооткрыватель водородной бомбы значительно переоценивал собственный научный потенциал. Он не был физиком широкого кругозора, с опытом работ в нескольких областях. Но он обладал талантом лоббирования политиков. Он дискредитировал себя среди американских физиков своими выступлениями и резкими обвинениями против широко авторитетного и весьма уважаемого в американских кругах Роберта Оппенгеймера, бывшего руководителя Манхэттенского проекта, «отца» атомной бомбы, на особом «политическом» суде, на котором Оппенгеймер обвинялся в нелояльности. В результате позорного суда, получившего мировую огласку, Оппенгеймер был лишен допуска к секретным работам. Дело в том, что Оппенгеймер был противником создания водородной бомбы. Теллер сумел убедить американскую администрацию в том, что советские физики если и смогут создать атомную бомбу, хотя и не скоро, то никогда не смогут создать водородную бомбу. Он был убежден, что физические принципы термоядерного оружия настолько сложны и математические вычисления, необходимые для создания рабочей конструкции, настолько грандиозны по объему, что их реализация возможна только в США. В этом отношении, однако, Теллер ошибся. В СССР после заявления Трумэна от 31 января 1950 г. о том, что научная разработка в области создания водородной бомбы происходит успешно и что проект создания получит необходимую финансовую и организационную поддержку, советские ученые быстрее американских поняли основную суть проблемы, и их работы и были переведены из стадии теоретического изучения возможностей в стадию практической реализации. Но все работы пошли не в направлении идей Теллера, так как проверивший их Зельдович прекратил работу по этой модели раньше, чем сам Теллер. Уже с конца 1949 г. все усилия советских физиков, занятых в программе водородной бомбы, были сосредоточены на реализации модели водородной бомбы Сахарова – Гинзбурга.
   Огромное сомнение Теллера не имело никаких реальных оснований. Очень многие советские физики, занятые в проекте водородной бомбы, даже молодые, были намного выше его по таланту и по общему научному кругозору. Игорь Тамм, наиболее крупный советский физик-теоретик, имел более широкий, чем Теллер, опыт исследований, захватывавший не только ядерную физику, но и термодинамику, квантовую механику, физическую оптику и другие. Значительно превосходил Теллера по своей эрудиции, выдающемуся таланту и Лев Ландау. Он в 14 лет поступает в Бакинский университет, уже владея в совершенстве дифференцированием и интегрированием. Завершив университетское образование в Ленинграде, он работал аспирантом у академика А.Ф. Иоффе, а затем уезжает за границу, работает в Дании под руководством всемирно известного физика Нильса Бора и принимает непосредственно участие в его научных разработках.
   В 1932 г. Ландау переехал из Ленинграда, где был научным сотрудником Ленинградского физико-технического института, в Харьков, в новый научный центр – Украинский физико-технический институт (УФТИ), созданный академиком А.Ф. Иоффе. Здесь Ландау организует теоретический отдел. После приезда Ландау в Харьков УФТИ стали одним из мировых центров физической науки. При институте начал издаваться «Физический журнал Советского Союза», который приобрел мировую известность.
   Одновременно Ландау руководил кафедрой теоретической физики в Механико-машиностроительном институте, а затем заведовал кафедрой экспериментальной физики в Харьковском университете.
   В 1937 г. Ландау переехал в Москву к всемирно известному ученому П.Л. Капице, который спас ему жизнь, когда в 1938 г. Ландау был арестован органами НКВД как «враг народа». Петр Леонидович Капица лично обратился к Сталину и взял Ландау на поруки. С этого времени за ученым была установлена тщательная слежка органами с фиксацией всех встреч и бесед ученого. И только в 1990 г., через много лет после его смерти, Ландау был реабилитирован. В Москве Ландау организовал еженедельный семинар, на который приезжали ученые со всего Советского Союза.
   Ландау предсказал существование нейтронных звезд (так называемых пульсаров), создал теорию состояния сверхпроводиков, разработал теорию сверхтекучести жидкого гелия, теорию двухкомпонентного нейтрино. Принял активное участие в создании атомного и водородного оборонного щита страны совместно с Сахаровым, Харитоном, Зельдовичем, Курчатовым.
   В 1946 г. Ландау был избран действительным членом Академии наук СССР, позднее награжден орденами СССР (в том числе двумя орденами Ленина) и удостоен звания Героя Социалистического Труда. Трижды ему присуждалась Государственная премия, а в 1962 г. – Ленинская премия. Он был избран членом датской и нидерландской академий наук, иностранным членом Британского Королевского общества. В 1960 г. Ландау избран в Национальную академию наук США и в Американскую академию наук и искусств, получил премию Ф. Лондона (США) и медаль им. Макеа Планки (ФРГ). В 1962 г. ему присуждена Нобелевская премия по физике. Л.Д.Ландау любил повторять: «Ввиду краткости жизни мы не можем позволить себе заниматься вопросами, не обещающими новых результатов». И действительно, в его научном наследии практически нет устаревших или ошибочных работ. Вся его жизнь была посвящена науке.
   Молодой Яков Зельдович обладал более глубоким математическим умом и большим кругозором, чем Теллер. Именно поэтому он и без сверхкомпьютеров раньше, чем сам Теллер, убедился в бесперспективности классической модели водородной бомбы. По свидетельству Сахарова, Тамм уже в 1948 г., когда его отдел был включен в разработку проблемы, относился к модели Теллера крайне скептически и ориентировал свою группу на попытки найти новые решения проблемы.
   Сахаров и Гинзбург очень быстро, уже к концу 1948 г., разработали новую идею водородной бомбы, которая сразу была признана полностью обоснованной и осуществимой. Эта модель, которая подробно никогда не раскрывалась, продолжает и поныне оставляться засекреченной. Преимущество их обоснования состояло в том, что размеры такой бомбы были небольшими, и можно было проводить испытание именно бомбы, а не промежуточных более крупных систем.
   Решение об отправке группы Тамма в Арзамас-16 оформлялось как Постановление Совета Министров и подписывалось Сталиным. Но, несмотря на столь авторитетную подпись, наиболее важный сотрудник группы, Виталий Гинзбург, заместитель Тамма по теоретическому отделу и один из основных соавторов всего проекта «слойки», не получил от органов госбезопасности разрешения на выезд в столь секретный объект. Гинзбург был старше и опытнее Сахарова. В отличие от беспартийного Сахарова Гинзбург был членом ВКП(б). Однако жена Гинзбурга, Нина, в это время находилась в политической ссылке. В 1945 г., когда она была еще студенткой Московского университета, ее арестовали вместе с группой студентов по обвинению в «контрреволюционной деятельности». После 9 месяцев тюрьмы ее как ненадежного элемента отправили в отдаленные края и она смогла вернуться в Москву только после смерти Сталина в 1953 г. Поэтому крупнейший ученый, гордость советской науки был признан неблагонадежным. Это избавило его от славы быть вместе с Сахаровым «отцом» первой советской водородной бомбы, но, в общем, пошло ему на пользу. Он продолжал работать в ФИА. Не очень успешно. В 1956 г. он был избран действительным членом АН СССР. Тамм и Сахаров, приезжая в Москву, продолжали советоваться с Гинзбургом, часто поручали ему некоторые расчеты, которые он выполнял с максимальной точностью. В 2011 году нобелевского лауреата Гинзбурга не стало.
   Хотя Зельдович раньше, чем Теллер, понял невозможность первого варианта «двухступенчатой» водородной бомбы, теоретическая работа над вариантами этой модели продолжалась. Задача состояла в том, чтобы найти такой механизм сжатия дейтерия и трития или дейтерия и лития, который обеспечивал бы не сотни тысяч, а миллионы атмосфер. Возникла идея о том, что такое давление можно обеспечить сходящимися в одной точке мощными лазерными лучами. В США Теллеру подсказал нужную идею Станислав Улам, талантливый физик, эмигрировавший в США из Польши. Поэтому первая американская водородная бомба получила название «модель Улама – Теллера». Испытание пока еще не бомбы, а специального устройства происходило в большой спешке и было произведено 1 ноября 1952 г. на небольшом атолле в южной части Тихого океана. Испытание прошло успешно. Атолл был полностью разрушен, и покрытый водой кратер от взрыва превысил милю в диаметре. Измерения показали, что сила взрыва равнялась 10 мегатоннам ТНТ. Это превышало мощность атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму, в 1000 раз. Результаты этого взрыва, объявленные американским правительством, вызвали в остальном мире шок и острую критику. Было очевидно, что столь фантастически мощная бомба не может быть использована против военных объектов. Она не могла быть оружием войны. Это было огромной силы оружие геноцида и политического шантажа.
   Более скромная по мощности водородная бомба Харитона – Сахарова готовилась к испытанию без особой спешки. Сталин, получив доклад об испытании американской водородной бомбы в середине ноября 1952 г., воспринял это как подтверждение своей уверенности в том, что США серьезно готовятся к войне с СССР. В это время в самих Соединенных Штатах Америки происходит смена президентов. В ноябре 1952 г. победу на выборах на пост президента страны одержал Дуайт Эйзенхауэр. Крайняя спешка Теллера и его сообщников по созданию водородной бомбы провести испытания даже несовершенного устройства весом более 60 тонн за несколько дней до выборов, была связана именно с тем, что уже очевидный уход Трумэна из Белого дома создавал неуверенность. Эйзенхауэр как компетентный генерал, предвидя ажиотаж мировой общественности, мог отменить испытание смертоносного оружия небывалой мощности, мог усомниться в целесообразности.
   Из атомного центра Арзамас-16 в начале 1953 г. Сталину доложили, что в СССР работы по созданию водородной бомбы, в 20 раз более мощной, чем атомная завершаются. Однако до испытания этой бомбы Сталин не дожил. Оно было произведено 2 августа 1953 г. В американской прессе появилось сообщение о том, что в Советском Союзе произведено испытание водородной бомбы и обозначалось как «Джо-4», в честь «дяди Джо», как в США во время Второй мировой войны называли Сталина.
   Титаническая работа выдающихся советских ученых увенчалась триумфальным успехом. Был установлен баланс главных противоборствующих сил – между СССР и США, прогнозы Теллера не оправдались. Плеяда ученых, воспитанных наставником, давшим им путевку в жизнь – Абрам Федорович (Аврахам Файвши-Израилевич) Иоффе, в лице И. Курчатова, Ю. Харитона, Я. Зельдовича, И. Тамма доказали на что способны отважные экспериментаторы в сложнейших условиях сталинской диктатуры, если им создать необходимые условия для творческой научной работы. После испытания сахаровской «слойки» усилия Сахарова, Харитона, Зельдовича, Тамма и многих других были объединены для создания более мощной двухступенчатой водородной бомбы, сходной стой, которую испытывали американцы. И эта задача была очень быстро решена. Испытание этой усовершенствованной водородной бомбы проводилось спустя два года, 22 ноября 1955 г. Но это не значит, что ее нельзя было взорвать раньше. Просто было решено готовить сразу бомбу, а не «устройство». Ее испытали, сбрасывая с самолета, а не на земле. Для этого нужна была очень большая модификация атомного полигона в Семипалатинской области и выселение десятков тысяч жителей из прилегающих к полигону районов. Для испытаний последующих водородных бомб еще большей мощности был оборудован арктический полигон на Новой Земле.
   Уже после успешного испытания первой советской водородной бомбы все главные участники проекта получили длительный отпуск для отдыха. После возвращения с юга на основе секретного решения Президиума Верховного Совета СССР почти все ключевые участники проекта получили щедрые награды И.Е. Тамм, А.Д. Сахаров, А.А. Александров, Я.Б. Зельдович, Л.Д. Ландау и начальник Арзамаса-16 генерал П.М. Зернов были удостоены звания Героя Социалистического Труда. Курчатов, Харитон, Зельдович, Ванников получили звания Героя уже в третий раз. Молодых ученых экспрессно избирали и в Академию наук. Одновременно с этим званием ученым выдавалась и особая повышенная Сталинская премия, по 500 тысяч рублей каждому. Не забыли и о Виталии Гинзбурге, его наградили орденом Ленина… К сожалению, этот перечень отечественных героев далеко не полный, и еще предстоит рассказать о многих, кто был причастен к укреплению обороноспособности страны в годы холодной войны, когда разгоралась острая борьба между двумя противоборствующими системами.
   В заключении рассказа о выдающихся деятелях науки и техники – евреях, сыгравших далеко не ординарную роль в прогрессе этих сфер, нельзя не отметить, что их вклад, несомненно, был бы больше, не проводись в бывшем СССР дискриминационная политика в отношении ученых еврейской национальности и не только… Если рассматривать творческую работу хотя бы тех, на ком мы задержали внимание читателя, то о каждом из них можно было бы написать отдельную книгу. Их успехи достигнуты благодаря совместной тесной работе и сотрудничеству с учеными и специалистами других национальностей, особенно с русскими и украинцами, а также представителями науки других стран, многие из которых были соавторами целого ряда великолепных работ. И это поучительный урок не только для настоящего, но и для будущего.

Глава 12
ЭХО ПОХИЩЕННЫХ СЕКРЕТОВ

   Телеграмма из Америки о необходимости содружества ученых привела в шок всех, кто в той или иной мере был причастен к «Атомному проекту».
   Группа американских ученых обратились к своим советским коллегам с предложением принять участие в создании книги, посвященной атомной бомбе. Предполагалось, что они расскажут о том, кем и когда велись работы по ядерной физике, в частности, в Физико-техническом институте, которым руководил академик А.Ф. Иоффе. Фамилии и работы многих физиков – выходцев из этого института были хорошо известны на Западе. Почему бы профессорам Капице и Харитону не рассказать о том, что они делали после своей работы в Англии?
   Таким способом ученые, собравшиеся в годы войны с Гитлером в США, намеревались восстановить порванные войной связи.
   Телеграмму в Академию наук СССР подписали Альберт Эйнштейн, Ирвинг Лангмюир, Гарольд Юрий и Роберт Оппенгеймер. Особенно смущала подпись последнего, так как в СССР прекрасно знали, кто именно руководил «Манхэттснским проектом».
   Неужели за столь высокими именами ученых скрывается вездесущее ЦРУ?! Вероятно, разведчики США решили именно таким способом установить уровень работ советских ученых: ведь предположения в ЦРУ были самые разные…
   В телеграмме ученых из США говорилось, что работа над книгой ведется весьма интенсивно, а потому нет возможности пересылать рукопись в СССР, но любой физик, уполномоченный Академией наук, может познакомиться с рукописью в Нью-Йорке.
   Итак, «щупальца» Центрального разведывательного управления или что-то иное? А может быть, американцам удалось выйти на нашу агентурную сеть?
   Или все-таки физики решили таким образом порвать нити секретности вокруг атомной бомбы, которые так искусно плелись и в США, и в Англии? Впрочем, в последнее предположение не верилось…
   Что же ответить в Америку? Сталин попросил дать свои предложения и разведчикам, и ученым. Что он хотел от них услышать? Что задумал вождь?
   Времена были суровыми, жестокими и беспощадными… Ошибка могла стоить жизни. Первыми на запрос Берии ответили Б. Ванников и П. Судоплатов, то есть руководитель Специального комитета и заместитель начальника внешней разведки. В письме говорилось:
   «Дать ответ на согласие принять участие советских ученых-физиков в книге, которую предлагают издать физики США, не представляется возможным, так как содержание указанной книги неизвестно, а просмотреть эту книгу на месте в США, как предложено в письме, некому.
   Академик т. Курчатов также высказался о нецелесообразности его участия в этой книге, мотивируя тем, что он лично не сможет ознакомиться с содержанием ее».
   В тот же день 11 января 1946 года на стол Берии лег проект письма президента Академии наук СССР СИ. Вавилова американским ученым:
   «Советские физики и другие ученые СССР горячо приветствуют выраженное в Вашей телеграмме пожелание установить международное сотрудничество в разрешении проблемы использования атомной энергии на благо человечества.
   Советская наука всегда неуклонно боролась за использование достижений научной мысли только для расцвета человеческой культуры и не может не одобрить каждый шаг ученых в этом направлении.
   Советские ученые просят выразить Вам признательность за приглашение принять участие в книге об атомной бомбе и сожаление о том, что они из-за технических затруднений лишены возможности высказать свое конкретное суждение в отношении фактов, предлагаемых к опубликованию, так как ознакомление с рукописью, как Вы сообщили в Вашей телеграмме, возможно лишь в Нью-Йорке.
   Просмотр же книги в Нью-Йорке затруднен из-за отсутствия в данный момент в Америке кого-либо из советских физиков, сведущих в специальных вопросах, составляющих содержание издания, столь важную и ответственную цель которого нельзя недооценить».
   Соображения разведки и секретности вынудили ответить отрицательно на предложение выдающихся физиков. А ведь, как выяснилось позже, у них были самые благие помыслы: они хотели объединить усилия физиков всего мира в борьбе против атомного оружия.
   А обращение к советским ученым было не случайным. Незадолго до телеграммы Эйнштейна и других В.М. Молотов выступал в ООН, где заявил, что тайны атомной бомбы не существует и что советские ученые предлагают использовать гигантскую мощь их взрывов в мирных целях: строительства каналов и портов, создания искусственных морей и так далее. По сути дела, так впервые была провозглашена программа мирного использования ядерных взрывов, программа, которая через пятнадцать лет начнет осуществляться и в США, и в СССР.
   Американские ученые и предложили своим коллегам из СССР развить те идеи, о которых говорил Молотов. Теперь министру иностранных дел и предстояло что-то сообщать в США. Рекомендации Л.П. Берии были лаконичны:
   «Наши ученые (академик Курчатов, академик Иоффе) считают невозможным опубликовать свои конкретные суждения в отношении фактов об атомной бомбе в книге, предполагаемой к опубликованию американскими учеными…»
   Берия приложил к своему письму Молотову и проект ответа президента АН СССР СИ. Вавилова.
   Как всегда, итог подвел Сталин:
   «Не нужно нашему противнику сообщать свое мнение, чтобы они не смогли догадаться о состоянии делу нас по атомной бомбе… Но прошу, товарищей ускорить работы, времени у нас нет…»
   Шел январь 1946 года. Сталин надеялся, что бомба у него появится через год. Он понимал, что уже началась холодная война и что без атомной бомбы Советский Союз ее проиграет.
   Атомная бомба отсрочила поражение в холодной войне на сорок лет…
//-- * * * --//
   В рамках советского атомного проекта очень важную роль сыграла наша разведка, а также доброжелатели Советского Союза на Западе, добровольно и бескорыстно помогавшие нам из идейных соображений. В их числе был и участник создания американской атомной бомбы, немецкий физик-теоретик Клаус Фукс.
   Успех советской разведки в столь деликатной области одновременно означал проигрыш спецслужб США, стремившихся сохранить атомные секреты в полной тайне. Показательна реакция американских экспертов на самый факт атомного шпионажа, о котором стало известно после ареста К. Фукса в Великобритании в 1950 г. Бывший заместитель директора ЦРУ Р. Клайн утверждал: «Я убежден в том, что… проникновение разведки в американские атомные секреты было всеобъемлющим. Все делалось с высочайшим профессионализмом. Подавляющее большинство американцев сначала даже не догадывались о том, что происходит. Только в пятидесятые годы люди начали узнавать правду… Я думаю, что Советский Союз благодаря материалам, которые добыли в Лос-Аламосе шпионы, выиграл около пяти лет. Я говорю о сроках создания атомного оружия».
   Рассуждения о том, какой выигрыш во времени получили благодаря разведке советские ученые для создания собственного атомного оружия стали одной из излюбленных тем. Причем как за океаном, так и в России, иногда пытаются внушить мысль, что агентурная информация вообще сыграла чуть ли не главную роль в реализации нашей атомной программы. Между тем, стоит напомнить логику рассуждений американских экспертов на момент, когда США еще обладали монополией на атомную бомбу, и за океаном господствовало представление, что повторить успех Америки в этой труднейшей области просто не под силу какой-либо другой стране. Тем более в скором времени. И уж совсем нереально ждать подобных чудес от послевоенной обескровленной России.
   Помните, в американском журнале «Look» всего за год до первого атомного испытания в СССР можно было прочитать мнение некоего «квалифицированного инженера-атомщика и специалиста по русской промышленности»: «Прежде чем Россия, или любая другая страна, сможет иметь атомную бомбу, она должна будет самостоятельно разрешить и некоторые из наиболее трудных технических проблем, с какими она прежде никогда не сталкивалась; кроме того, она должна будет построить, у себя, по меньшей мере, один промышленный завод-гигант… В течение ближайших нескольких лет русские, попросту говоря, не могут и надеяться иметь завод, подобный заводу в Окридже. Это физически невозможно. Советская промышленность слишком слабо развита, чтобы быть в состоянии поставлять оборудование для такого механического колосса… По производственной мощности ключевые для атомной проблемы отрасли промышленности в России отстают в среднем на двадцать два года от соответствующих отраслей промышленности в Соединенных Штатах». Рассуждая о значении для России информации, опубликованной в США по атомной проблеме, как и о возможных успехах советской разведки, авторы названной публикации пришли к заключению принципиального характера: «При максимальных преимуществах, предоставляемых информацией… которых русские могут добиться, они все еще находятся пока в положении боксера веса пера, в положении боксера-любителя, который уверен в том, что он знает секрет успеха чемпиона – боксера тяжелого веса. Он может знать очень много о том, как боксер тяжелого веса достигает успеха, но победить его – дело совершенно другого порядка». Иными словами, можно «знать очень много», располагая информацией, но атомная бомба появится, только если «самостоятельно решить труднейшие технические проблемы» и создать сложнейшую атомную отрасль.
   Почти через двадцать лет после первого советского атомного взрыва в американском «Бюллетене ученых-атомщиков» справедливо отмечалось: «Для того чтобы практически использовать такую разведывательную информацию, нужен был крупный и компетентный научный центр с накопленным опытом и нужными установками для выполнения работ по ядерным исследованиям и технике. Но даже и в этом случае никто не смог бы использовать данные разведки, чтобы направить свои собственные исследования по совершенно новому направлению, а смог бы лишь… избежать ловушек и тупиков. Короче говоря, такая информация позволила бы нации, уже находящейся на пути к созданию ядерной бомбы, лишь несколько ускорить ее разработку». Одним из таких крупных и компетентных научных центров как раз и руководил Ю.Б. Харитон.
   Любопытна и современная точка зрения по этой проблеме наших американских коллег – разработчиков ядерного оружия: «…разведка экономила время, приближая тем самым дату проведения Советским Союзом первого испытания. С другой стороны, такая информация была полезна лишь в том случае, если она попадала к компетентным в техническом отношении ученым, способным правильно интерпретировать предоставляемые сведения. Со временем советская наука вышла на свой собственный путь и в течение десятилетия, последовавшего за первым ядерным испытанием, СССР добился успехов, сделавших его в полной мере конкурентоспособным с Западом. Передача практических знаний „ноу-хау“ была гораздо затруднительней. Хотя Советы проникли в Хэнфорд и Окридж, похищение подробных сведений из области переработки топливных стержней, металлургии, изготовления оружия и т. п. было делом практически неосуществимым».
   Дискуссии о значении разведывательных материалов для советского атомного проекта, идущие на Западе с момента ареста Клауса Фукса, а в последние годы и в России, охватывают весь мыслимый диапазон тем, от обсуждения ценности прямых агентурных сведений до предположений о «подсказках», которые могли быть получены советскими ядерщиками по атмосферным пробам после американских ядерных испытаний. Причем в силу действовавших тогда жестких режимных ограничений наши специалисты-ядерщики были вынуждены отмалчиваться. Они вступили в эти дискуссии, когда не только случайными людьми, но даже некоторыми представителями разведки, не посвященными в весьма специфическую профессиональную «кухню» разработчиков ядерного оружия, уже было высказано много напраслины.
   Иногда дискуссии накалялись, но пыль неизменно оседала. И становилось ясно: «Атомное, а затем и термоядерное оружие были созданы в Советском Союзе в первую очередь благодаря наличию научно-технического и интеллектуального потенциала. Мощный вклад внесла большая группа советских ученых… Что касается вклада разведки в создание советской атомной бомбы, то ее важная работа в интересах государства сыграла вспомогательную роль».
   Немаловажное значение имеет также следующее обстоятельство. Создание ядерного оружия в США и СССР никогда не было только научно-техническим состязанием, при котором на первый план выходили бы в чистом виде вопросы научного авторства или приоритета. Цель определялась не соображениями такого престижа, а тем, чтобы опередить или, по крайней мере, не отстать в новом деле от потенциального противника. Интернациональная команда физиков в США и ядерщики в СССР, создавая новое оружие, были хотя и важнейшей, но все-таки составной частью мощных сил, задействованных в грандиозных атомных программах этих государств. Хотя первая атомная бомба была создана в США, а первый транспортабельный термоядерный заряд – в Советском Союзе, оценивать эту многоплановую гонку в терминах только научного соперничества или только успехов разведки – чрезмерное упрощение. Главным было достижение цели наикратчайшим путем и любыми средствами. Так что все компоненты этого движения, включая и интерес к тому, насколько продвинулись к успеху конкуренты, становились существенными.
   Не случайно, когда работа в США над первой атомной бомбой была еще в самом разгаре, американские ученые, придавая исключительное значение возможным результатам миссии специального секретного подразделения (операция «Алсос»), вступившего на территорию Германии вместе с наступавшими союзными войсками, устроили настоящую охоту за немецкими физиками-ядерщиками, чтобы установить, насколько они продвинулись в создании атомной бомбы. Как не случайно и то, что американские специалисты без каких-либо колебаний сполна воспользовались опытом, накопленным Германией в области ракетной техники группой создателя самолетов-снарядов и ракет ФАУ-1 и ФАУ-2 Вернера фон Брауна. Подобным образом поступала и советская сторона.
   Используя лучших европейских ученых-эмигрантов, США осуществляли атомный проект в глубокой тайне от СССР. Для Советского Союза, приступившего к созданию атомного оружия не только с отставанием в несколько лет, но и в условиях опустошительной войны, эта гонка превращалась и в охоту за секретами, так оберегавшимися американцами. Более того, из-за возникшей вскоре опасной монополии США на ядерное оружие она немедленно переросла для нашей страны в острейшую проблему национальной безопасности.
   Так создание ядерного оружия стало для СССР не только научно-технической проблемой, но и задачей первостепенной государственной важности. Благодаря эффективному привлечению всех возможностей и ресурсов государства, это оружие было создано у нас очень быстро. Советские ядерщики показали себя истинными профессионалами и проявили высокую ответственность перед страной. Когда ситуация потребовала, они в интересах ускорения общего дела и ради безопасности страны отложили собственные, весьма перспективные разработки и использовали для первого атомного взрыва заряд с уже отработанной, проверенной американской схемой, добытой советской разведкой.
   Юлий Борисович рассказывал, что такое решение пришло не откуда-то сверху, от Сталина или Берии. Оно было результатом консультаций между ним и Курчатовым, а также с руководством атомного ведомства страны. Берия был поставлен в известность и одобрил решение. Как свидетельствовал Харитон, осталось неясным, было ли оно доведено до Сталина.
   «Учитывая государственные интересы, – подчеркивал Юлий Борисович, – любое другое решение было бы тогда недопустимым… Потом наши люди сделали гораздо лучшие, более совершенные образцы. Очень скоро ими были созданы атомные заряды в несколько десятков раз меньшего веса и в несколько раз меньшим расходом активного вещества… Разработка водородной бомбы была проведена советскими физиками совершенно независимо».
   Государственный подход к делу и исключительная ответственность перед страной, которую проявили в этой ситуации Харитон и Курчатов, очевидны. Причем очень скоро представился случай, когда Юлий Борисович продемонстрировал, что и под взглядом Сталина он решений не меняет. Когда Сталин незадолго до первого испытания атомной бомбы спросил у него, нельзя ли вместо одной бомбы из имеющегося для заряда количества плутония сделать две, пусть и более слабые, чтобы одна оставалась в запасе, он ответил отрицательно. Хотя уже тогда понимал, что такую попытку (и небезуспешную) можно было бы предпринять. Но только не в условиях, когда был столь важен именно гарантированный успех первого испытания. Основной довод Юлий Борисович видел в том, что, как он рассказывал, «наработанное количество плутония как раз соответствовало заряду, изготавливаемому по американской схеме, и излишний риск был недопустим. Советская разведка в свое время переиграла американских стражей, охранявших атомные секреты. Но нелепо полагать, что разведывательная информация из-за рубежа всякий раз была „лакомым кусочком“, без которого наши ученые не могли сделать и шага. Конечно, всякий полученный разведкой материал – уже огромное достижение. Другой вопрос, каково реальное значение добытой информации и что из нее было в действительности использовано на практике. По разным причинам, и далеко не всегда, добытые сведения оказываются востребованными. Вот почему каждый пример „срабатывания“ разведывательного материала – событие. Но такие факты должны выявляться и доказываться с особенной аккуратностью и безупречной основательностью, беспристрастно и убедительно».
   Выдающийся пример эффективного «срабатывания» разведывательной информации – наш первый атомный взрыв 29 августа 1949 г. на Семипалатинском полигоне. И как только представилась возможность рассказать о том, что тогда был взорван заряд, изготовленный по схеме, добытой в США советской разведкой, Юлий Борисович незамедлительно, первым обнародовал когда-то сверхсекретный факт, посчитав это своим долгом. Тем более что из советских физиков – разработчиков ядерного оружия лишь три-четыре человека, включая, естественно, И.В. Курчатова, были, по свидетельству Харитона, посвящены в эту тайну. Да иначе и быть не могло, ничто не должно было осложнить действий и возможностей советской разведки.
   Многие из ученых-физиков были идеалистами, с интересом и уважением относились к «русскому эксперименту», но еще больше было ученых, которые считали, что, поскольку СССР был союзником США и Великобритании в страшной войне против фашизма, он имел право на использование тех секретов, которыми с ним не захотели делиться западные политики.
   Особенную тревогу ученым левых убеждений внушала судьба государства, которое, как они были уверены, с окончанием войны должно было неминуемо вновь стать «потенциальным противником» Запада – судьба Советского Союза. Лишь некоторые из них были коммунистами, готовыми на прямое сотрудничество с советской разведкой; остальные же считали, что поделиться атомными секретами с СССР следует хотя бы потому, что это в интересах мира.
   Роберт Оппенгеймер в молодости вращался в среде, где было немало коммунистов и либералов; впрочем, в результате депрессии в США число сторонников социалистических идей резко возросло во всех слоях общества. Женат он был на женщине, брат которой был коммунистом и которая, судя по всему, тоже была увлечена левыми идеями.
   А впоследствии, в начале 1950-х годов, Роберт Оппенгеймер оказался в самом центре скандала, связанного с проникновением коммунистов в правительственные и иные важные учреждения США. Его обвиняли в том, что он не только сотрудничал с коммунистами с самого начала работы над атомной бомбой, но и устраивал их на работу в лабораторию в Лос-Аламосе, а также делился с ними секретной информации. Однако эти обвинения так и не были подтверждены.
   Аналогичные обвинения звучали в Америке и в адрес других ученых – например, Ферми. То, что он и его сотрудник итальянец Бруно Понтекорво были антифашистами, несомненно, заставило советскую разведку к ним присматриваться уже с середины 1930-х годов. Павел Судоплатов утверждает, однако, что ни один из них не был советским агентом. Однако, как писал в своих воспоминаниях Павел Судоплатов, Понтекорво сообщил советским представителям, что Ферми положительно отнесся к идее поделиться информацией по атомной энергии сучеными стран антигитлеровской коалиции.
   Именно ученые Оппенгеймер, Ферми и Сциллард помогли советской внешней разведке внедрить, как пишет Судоплатов, «надежные агентурные источники информации» в лабораториях в Ок-Ридж, Лос-Аламос и Чикаго. Вряд ли Оппенгеймер или Ферми не знали или не догадывались об утечке информации в СССР. Но такие ученые-гиганты как Нильс Бор и Роберт Оппенгеймер были против войны, и считали, что только баланс сил в мире, основанный на наличии у России, так же как и у Америки, ядерного оружия, сможет войну предотвратить.

   СПРАВКА:
   Энрико Ферми, гениальный ученый, который расщепил атом, родился в Риме в 1901 г. Покинул фашистскую Италию в 1938 г. Лауреат Нобелевской премии (1938 г.). В Америке руководил лабораторией по атомной энергии Колумбийского университета. Осуществил первую цепную реакцию. Прозванный «отцом атомной бомбы», Ферми умер от рака в 1954 г. в Чикаго. Ферми, так же как и Оппенгеймер и Сциллард, решительно выступил против создания водородной бомбы, став, таким образом, политическим союзником СССР.

   Что же касается политических симпатий его соратника Бруно Понтекорво, о них достаточно хорошо говорит тот факт, что этот выдающийся ученый в сентябре 1950 г. переехал на жительство в Советский Союз и работал в атомном центре в г. Дубна. По сути дела, Понтекорво считался советским ученым до конца своих дней, и, без всякого сомнения, внес огромный вклад в дело развития науки в СССР. Среди ученых, выбравших Советский Союз в качестве своей второй родины, он был одним из первых и наиболее известных во всем мире. Насколько изменились его политические взгляды в более поздние годы, судить ныне невозможно, так как он, само собой разумеется, находился уже в силу характера своей работы под неослабным надзором.
   Позиция Нильса Бора, Оппенгеймера и Ферми во многом разделялась и выдающимся ученым Лео Сциллардом. Уже в 1970—1980-е годы в печати появлялись публикации, из которых следовало, что Лео Сциллард на самом деле еще больше симпатизировал СССР и идеям коммунизма, нежели его коллеги, но эти публикации, скорее всего, базировались на том, что у Сцилларда, который не выдерживал армейской дисциплины и секретности, связанной с «Проектом Манхэттен», просто не сложились из-за этого отношения с военным администратором проекта генералом Гроувзом. Последний даже настаивал на том, чтобы убрать Сцилларда из числа ученых, работающих над проектом, однако коллеги Сцилларда настояли на том, чтобы он продолжал свою научную деятельность. Вклад его и в теоретическую, и в практическую работу оказался неоценимым.
   Москва получила из Лос-Аламоса пять секретных обобщенных докладов о ходе работ по созданию атомной бомбы. Кстати, как свидетельствует генерал Судоплатов, материал был предоставлен не только советским, но и шведским ученым. Шведы получили, как и СССР, информацию по атомной бомбе, в частности, и от Нильса Бора, после того, как он покинул Лос-Аламос.
   Наконец, уникальную роль в получении атомных секретов сыграл немецкий физик Клаус Фукс – агент советской внешней разведки. В СССР, судя по опубликованным на Западе данным, вообще впервые узнали об атомной бомбе от Клауса Фукса. Именно Фукс был первым из западных ученых, который предоставил Москве подробнейшую информацию об атомной бомбе, создаваемой в США, причем как значительный объем теоретических разработок, так и схемы с указанием размеров компонентов бомбы, так что советские ученые смогли начать практическую работу над самой конструкцией взрывного устройства. На Западе полагают, что Клаус Фукс был самым важным агентом Кремля во всей системе атомного шпионажа.

Глава 13
ЗВЕЗДА ЮЛИЯ ХАРИТОНА

   В ряду ученых, оказавших заметное влияние на развитие нашей науки, по праву находится академик Юлий Борисович Харитон. О нем уже шла речь в главе 3 нашего повествования. Однако мы еще раз вернемся к этой личности.
   В тридцатые годы XX столетия он стоял у истоков ядерной физики – науки, ставшей важной составляющей нашего беспокойного столетия. Десятилетие спустя Харитон стал ключевой фигурой программы создания советского ядерного оружия – одного из самых масштабных проектов двадцатого века. Не каждому дано понять, как могло случиться, что ученый-еврей Ю.Б. Харитон пятьдесят лет стоял во главе крупнейшего ядерного центра Советского Союза, оказывая мощное влияние на развитие атомной отрасли страны.
   Петербургский интеллигент, скромный незаметный человек, чьи вежливые просьбы действовали на сотрудников безотказно и чьи поручения выполнять считалось честью. Талантливый физик, чьи первые научные работы признаны классическими, отказавшийся от личной исследовательской работы ради большого дела, которому была отдана вся жизнь, ум и огромный талант. Его недаром назвали «человек столетия Юлий Борисович Харитон».
   К тихому голосу этого человека прислушивались все советские лидеры – от Иосифа Сталина до Михаила Горбачева. К голосу его творений не нужно было прислушиваться – отзвуки взрывов на советских ядерных полигонах громким эхом откликались во всем мире.
   «Отец» американской атомной бомбы Юлиус Роберт Оппенгеймер, увидев первый в истории атомный взрыв, процитировал строчку из древнеиндийского эпоса: «Я становлюсь Смертью, Потрясателем миров». А что чувствовал Юлий Харитон? Как он воспринимал этот мир, столь сильно изменившийся благодаря его усилиям? Чувство ответственности за свершенное не оставляло его до последних дней его жизни, и как древнее пророчество, как завещание потомкам, звучат его слова: «Стремясь к лучшему, не натворить худшего…».
   Кем был академик Харитон для советского атомного проекта? Чем стало ядерное оружие для Юлия Борисовича Харитона и его коллег? Какую роль сыграли А.Ф. Иоффе, И.В. Курчатов, И.К. Кикоин, Я.Б. Зельдович, Б.Л. Ванников, А.Д. Сахаров в истории создания оборонного ядерного щита Советского Союза. Как отнеслись руководители партии и правительства к ученым-физикам за созданный оборонный щит страны Советов…
   Начавшаяся «холодная война» в любой момент могла перерасти в «горячую». Монопольное владение США атомным оружием представляло большую угрозу для нашей страны. Поэтому-то в Советском Союзе еще в годы Великой Отечественной войны также были развернуты работы по созданию ядерной технологии и атомной промышленности. И уже в августе 1949 г. с монопольным обладанием США атомным оружием было покончено. Великий физик Альберт Эйнштейн справедливо заметил, что «открытие деления урана угрожает цивилизации и людям не более, чем изобретение спички. Дальнейшее развитие человечества завесит от его моральных устоев, а не от уровня технических достижений».
   Создание и разработка советской ядерной технологии и промышленности было делом всего народа. Но особенно важную роль сыграли ученые, возглавлявшие разработку научных и технических принципов и проблем. И рядом с легендарным именем Игоря Васильевича Курчатова мы по праву называем имя другого ученого – трижды Героя Социалистического Труда Юлия Борисовича Харитона. Его заслуги высоко оценило советское правительство. Кроме трех Золотых Звезд Героя, ему были присуждены Ленинская и три Государственные премии.
   В своем письме в Мемориальный комитет Р. Оппенгеймера сам Юлий Борисович Харитон писал: «К сожалению, мне известно не очень многое о личности Роберта Оппенгеймера, но то, что известно, заставляет относиться к нему с глубоким уважением. Читая о его жизни, я обратил внимание на несколько забавных совпадений в наших биографиях. Юлиус Роберт Оппенгеймер (его первое имя совпадаем с моим первым) родился в том же 1904 г., что и я. Его мать, как и моя, имела отношение к искусству и, по-видимому, привила ему интерес к музыке, живописи и поэзии. В 1926 г. Оппенгеймер ненадолго оказался в Кембридже в лаборатории Резерфорда, где я работал с 1926 по 1928 г. К сожалению, я не запомнил его». И дальше Ю.Б. Харитон повествует о своем творческом пути: «После двухлетней стажировки в Кембридже под руководством Резерфорда и Чедвика я работал до Второй мировой войны в Санкт-Петербурге, тогдашнем Ленинграде, в институте профессора Абрама Иоффе, в лаборатории будущего нобелевского лауреата Николая Семенова. После появления в 1938 г. известных статей Гана и Штрассмана, Мейтнер и Фриша в 1939–1940 гг. вместе с блестящим физиком Яковом Зельдовичем, тогда двадцатипятилетним юношей, мы рассчитали цепную реакцию деления ядер урана и опубликовали результаты наших исследований в 1939 и 1940 гг. Во время войны я занимался разработкой боевых взрывчатых веществ. А в 1943 г. я был приглашен профессором Игорем Курчатовым, которого хорошо знал по Петербургскому институту, участвовать в атомном проекте, руководителем которого в то время был назначен Курчатов». И дальше продолжает Юлий Борисович рассказ о том, что в ходе этой работы он был назначен главным конструктором проектируемого изделия; о том, что в дальнейшем, после первых испытаний советских атомных бомб, в течение многих лет был научным руководителем «нашего Лос-Аламоса»– Института экспериментальной физики в закрытом городе Арзамас-16, где продолжает работать и сейчас.
   Гигантские проекты были успешно и поразительно быстро реализованы в первую очередь потому, что их руководители и многочисленные участники были людьми высокой квалификации и общей культуры. Без этого необходимого условия не могла бы реализоваться ни одна самая совершенная научная идея. Истоки этой культуры по обе стороны океана были одними и теми же – я имею в виду европейскую научную физическую школу. Мировой фронт исследований в области атомного ядра связан в первую очередь с именами Резерфорда, Бора и Ферми. Созданные ими научные школы и коллективы явились интернациональной кузницей для одаренной молодежи разных стран.
   В довоенные годы советские физики посещали лучшие, самые престижные европейские лаборатории. Так, Петр Капица, Кирилл Синельников и Юлий Харитон оказались в лаборатории Эрнеста Резерфорда, Игорь Тамм – в институте Пауля Эренфеста, Лев Ландау – в институте Нильса Бора.
   А вот знали ли в Советском Союзе о том, какие исследования проводились учеными-физиками Германии по созданию атомного оружия? Да, знали, но далеко не все. Более осведомленной была американская разведка, которая опасалась услышать грохот германской атомной бомбы, испытать ее мощь на себе. Американская «миссия Алсос» добилась впечатляющих успехов. Разыскав немецких физиков-атомщиков и интернировав их, американцы убедились в несостоятельности и слабости германского атомного проекта. Они опередили советскую миссию и сумели прибрать к своим рукам немецких специалистов-атомщиков.
   Как вспоминает тот же Ю.Б. Харитон о том, как ему пришлось участвовать в составе делегации советского атомного проекта, которая 2 мая 1945 г. совместно с профессором Исааком Кикоином, переодетые наспех в военную форму, со знаком различия полковников, прилетели в Берлин в день его капитуляции, когда там еще не утихли выстрелы. И вот через несколько дней им удалось разыскать некое учреждение гитлеровского рейха, в котором хранилась огромная картотека самых разнообразных материальных ценностей, вывезенных Германией из оккупированных ею в годы войны стран. Там обнаружились и сведения об уране, к сожалению, без указания мест его хранения.
   Как вспоминал Юлий Борисович Харитон: «В конце концов, после длительных поисков и расспросов, с помощью нескольких немецких ученых и антифашистов, при поддержке советского военного командования, мы разыскали на территории скромного кожевенного завода бочки с окисью урана. Разумеется, весь запас был реквизирован и отправлен в СССР. Позже Игорь Васильевич Курчатов сказал мне, что, по его мнению, эта находка сэкономила нам, примерно, год работы».
   В последнее время в печати широко обсуждается вопрос о роли разведки в создании советского атомного оружия. Не вдаваясь в подробности, которые, наверное, многим из вас известны по многочисленным публикациям, необходимо быть объективным, что, несомненно, поступавшая разведывательная информация способствовала ускорению работ советских атомщиков. Эта информация сыграла важную, но вспомогательную роль, поскольку у советских ученых существовал собственный альтернативный проект создания атомной бомбы, успешно реализованный примерно через два года после первого испытания.
   Сознавая свою причастность к замечательным научным и инженерным совершениям, приведшим к овладению человечеством практически неисчерпаемым источником энергии, сегодня, в более чем зрелом возрасте, ведущие ученые-атомщики совсем не уверены, что человечество дозрело до владения этой энергией.

Глава 14
ОБ УЧАСТИИ НЕМЕЦКИХ УЧЕНЫХ В СОВЕТСКОМ АТОМНОМ ПРОЕКТЕ

   Домыслов, легенд и мифов об участии немецких специалистов в «Атомном проекте СССР» столь много, что создается впечатление, будто именно они сыграли решающую роль в создании у нас атомного оружия.
   Это не так. Но и преуменьшать их вклад в развитие атомной промышленности в СССР не следует: он весьма значителен. Не случайно, что после испытания первой атомной бомбы доктор Н.В. Риль стал Героем Социалистическою Труда. Вместе с Курчатовым, Зельдовичем, Харитоном и другими советскими учеными и специалистами. Многие инженеры и ученые из Германии были награждены орденами и Государственными премиями.
   В разрушенной войной Европе специальные команды – американские и наши – искали уран, с которым работали немцы. Кое-что досталось нам, но большую часть янки увезли к себе; в том числе и тот уран, что находился в нашей зоне оккупации. Американцы просто захватили «желтый порошок», погрузили на автомашины и исчезли. Наша группа физиков опоздала всего на пару дней, им доложили, что американской армии очень нужны были красители, ну а как отказать в такой мелочи союзникам?!
   Итак, в какой же степени «Атомный проект СССР» говорил по-немецки?
   Из «Отчета о состоянии работ по проблеме использования атомной энергии за 1945–1946 годы», направленного И.В.Сталину:
   «Большая часть крупных ученых-физиков при нашем вступлении в Германию выехала в Западную зону Германии, где и находится до сих пор.
   Однако некоторые ученые первой величины и большая группа профессорского и докторского состава осталась в нашей зоне, равно как и значительная часть оборудования научных физических учреждений…»
   По мере продвижения советских армий по территории Германии службами Берия было выявлено значительное количество немецких специалистов по атомной тематике.
   Ситуация в Германии была очень тяжелой. А потому некоторые немецкие ученые, получив приглашение поработать в Советском Союзе, с радостью согласились. Среди них были профессор Герц и конструктор Арденне, физики Стенбек и Тиссен, профессора Фольмер, Доппель, Позе и другие.
   Среди военнопленных также оказалось немало специалистов, связанных в прошлом с ядерной физикой и радиохимией. Некоторые из них предпочли работать «на воле». Впрочем, контроль был достаточно жесток: об этом позаботился сам Л.П. Берия. Еще в августе 1946 года он отдал четкое распоряжение: «…иметь в виду необходимость установления регулярного контроля за выполнением немцами заданий (как по качеству, так и по срокам). Лица, успешно выполняющие задания, должны представляться к премиям, а лица не работающие, манкирующие работой, должны быть изъяты из институтов и направлены в лагеря».
   В ноябре 1945 г. в составе НКВД СССР было создано 9-е управление НКВД СССР для руководства работой, по использованию немецких специалистов.
   В своем отчете Сталину 23.12.46 г. Курчатов сообщал, что всего в 9-м Управлении МВД СССР работает 257 немецких специалистов. Из них 122 доставлены из Германии, а 135 из лагерей для военнопленных: на заводе № 12 (директор докт. Риль) в Ногинске – 14; в Институте «Г» (директор проф. Герц) в Сухуми – 96; в Институте «А» (директор Арденне) в Сухуми – 106; в Лаборатории «В» (проф. Позе) в г. Обнинске – 30.
   Вместе с немецкими специалистами из Германии было вывезено все научное оборудования их лабораторий.
   Немецкие специалисты были обеспечены всеми условиями для работы, но, учетом особой секретности работ, они были изолированы от общения с внешним миром.
   Среди прибывших из Германии специалистов были ученые физики с мировыми именами: Карл-Фридрих Вайсе, Эрнст Рексер, Вернер Чулиус, Хельмут Шефферс, Ханс-Юрген фон Эрцен, Карл Ренкер, Вольфганг Буркхардт и др.
   В Обнинске немецкие ученые (а также немецкие военнопленные и советские заключенные), под руководством профессора Хайнца Позе создали Лабораторию «В» и в 1946–1950 годах превратили этот город в Атомный Наукоград.
   Исследования, проведенные ими, внесли огромный вклад в создание советской атомной бомбы в 1949 году.
   Инструкции своего шефа 9-е Управление МВД СССР, в распоряжении которого находились немецкие специалисты, выполняло последовательно и четко, а потому немногие вернулись в лагеря, предпочитая работать с полной отдачей сил. И это сыграло свою роль.
   Документы «Атомного проекта СССР» дают возможность точно знать, чем именно занимаются специалисты из Германии. В частности, те материалы, которые легли на стол И.В. Сталину. Естественно, обманывать его не могли…
   В декабре 1947 года «Отчет» за подписью И.В. Курчатова, Б.Л. Ванникова и М.Г. Первухина, в котором анализировалось состояние всей атомной проблемы в СССР, содержит раздел, посвященный и немцам. «Отчет» был сделан в одном экземпляре, по распоряжению Л.П. Берии он никому не посылался – знакомился с ним лишь Сталин. Хотя гриф, как обычно, стоял «Сов. секретно (Особая папка)», некоторые слова вписывались от руки – не только «уран», «плутоний», номера предприятий, но и «немцы» и их фамилии. Сталин внимательно следил за соблюдением секретности, и Берия это отлично знал.
   Итак, строки из «Отчета»:
   «Всего в 9-м Управлении МВД СССР и Первом главном управлении при Совете Министров работает 257 немецких специалистов, из них научных сотрудников – 64, инженеров – 48, научно-вспомогательного персонала – 53 и квалифицированных мастеров и рабочих – 92.
   Из числа немцев приглашены из Германии 122 и отобраны из лагерей для военнопленных 135 человек.
   Немецкие специалисты размещены в следующих учреждениях и предприятиях:
   в Институте „А“ (директор Арденне) в Сухуми 106 специалистов, в т. ч. 51 научный работник и инженер;
   в Институте „Г“ (директор профессор Герц) в Сухуми – 96 специалистов, в т. ч. 26 научных работников и инженеров;
   в Лаборатории „В“ (научный руководитель профессор Позе), в 110 км от Москвы по Варшавскому шоссе – 30 специалистов, в т. ч. 13 научных работников и инженеров;
   в Научно-исследовательском институте № 9 Первого главного управления при Совете Министров – 5 научных работников, немцев;
   на заводе № 12 в Ногинске размещена и работает группа доктора Риля в составе 14 человек, из них 12 научных работников и инженеров;
   в Московском институте азота Министерства химической промышленности работает доктор Бевилогуа и доктор Хейландт».
   Наиболее крупный немецкий ученый, специалист по металлургии урана Николаус Риль (Николай Васильевич Риль), добровольно согласился работать на Советский Союз и переехал вместе с семьей в Ногинск.
   Он родился в 1901 г. в Петербурге. В 1919 г. выехал в Германию и, после окончания в Германии университета, работал в научно-исследовательском институте фирмы Ауэр в качестве научного сотрудника, начальника отдела и директора.
   По заданию 9-го управления НКВД, доктор Риль со своими сотрудниками в очень короткий срок разработал проект реорганизации завода № 12 в Ногинске на производство металлического урана мощностью до 10 тонн в год с использованием оборудования, вывезенного из Германии.
   Еще в фашистской Германии он занимался ураном, который доставлялся из Бельгии. Именно ту технологию доктор Риль использовал для получения металлического урана на заводе в Электростали. Восстановление урана из солей проводилось с помощью чистого кальция. В результате получался порошок металлического урана.
   Под руководством доктора Риля его сотрудники вели интенсивные работы по совершенствованию методов получения металлического урана и осуществляли проектирование и строительство цехов завода, позволивших выйти на выпуск свыше 200 т. металлического урана в год.
   Доктор Риль пользовался полным доверием руководителей «Атомного проекта». Доктор Риль хорошо говорил по-русски, и многие, кто с ним работал, даже не догадывались, что он немец. Согласился работать в СССР сразу же, как только ему это предложили. Под руководством доктора Риля были отработаны первые технологии получения металлического урана – сначала «немецкая», потом «американская», и, наконец, «отечественная». Документы свидетельствуют: «Сейчас производство урана через четырехфтористую соль быстро увеличивается, и в настоящее время цеха основного завода переходят на работу полностью по этому методу.
   Эта работа в химической части в основном была сделана работниками доктора Риля, а в металлургической части – в основном советскими специалистами завода № 12».
   Вскоре доктору Рилю и его группе было поручено еще одно специальное задание:
   «В связи с завершением основных работ по разработке технологии получения урана и приближающимся пуском уран-графитового котла и диффузионного завода доктору Рилю дано задание начать разработку процесса получения чистых плутония и урана-235, а также процесса регенерации металлического урана, отработанного в котле уран-графит».
   Пожалуй, именно группа доктора Риля была ближе всего к центру «Атомного проекта», остальные немецкие ученые и специалисты находились как бы на его периферии.
   Учитывая громадную важность работ Николауса Риля для атомного проекта, он получил звание Героя Социалистического Труда и, по распоряжению Сталина, ему была построена дача в Жуковке.
   Позже, в 1955 году он уехал в Германию и стал профессором Мюнхенского университета.
   Весьма значительным событием для советского атомного проекта было согласие знаменитого немецкого физика, лауреата Нобелевской премии Густава Герца переехать работать в Советский Союз.
   9-е управление НКВД доверило ему возглавить работы по советскому атомному проекту в институте «Г», который был расположен вблизи Сухуми в санатории «Агудзеры», в бывших пышных имениях великого князя Александра Михайловича и миллионера Смецкого.
   Как крупнейшему специалисту по разделению изотопов с помощью газовой диффузии, Густаву Герцу была поставлена задача повторить опыт американских ядерщиков, которые по такому принципу получили уран-235 и создали первые американский атомные бомбы.
   Возглавив коллектив сотрудников института из 173 человек, из которых 96 были немецкие специалисты, профессор Герц разработал ряд способов разделения изотопов, в частности, и классический метод разделения изотопов при помощи газовой диффузии, легшей в основу диффузионных заводов, выстроенных в Америке и строящихся у нас.
   В 1955 году он вернулся в Германию, стал профессором Лейпцигского университета им. Карла Маркса и директором Физического института.
   По соседству с институтом «Г» в Сухуми располагалась еще одна «атомная шарашка»– институт «А» 9-го управления НКВД. Он находился в бывшем санатории «Синоп».
   Руководство коллективом института «А» в составе 187 сотрудников, в числе которых, 106 человек были немецкие специалисты, было доверено немецкому барону Манфреду фон Арденне. Перед сотрудниками института стояли задачи:
   а) по созданию электромагнитных методов разделения изотопов урана и масс-спектрометрии тяжелых атомов;
   б) работа над усовершенствованием электронных микроскопов и участие в организации их серийного производства.
   В рамках решения поставленных задач были созданы первые центрифуги под руководством доктора Стейнбека. Но и над диффузным методом немецкие ученые работали весьма интенсивно. Профессор Тиссен (мировой авторитет в данной области) создает сверхтонкие диафрагмы для газодиффузионных установок разделения изотопов.
   Многие немецкие специалисты были награждены наградами СССР или большими денежными премиями. Среди немецких ученых, привлеченных к работам над атомным проектом в СССР, Манфред фон Арденне поставил своеобразный рекорд, получив за свои работы две Сталинские премии.
   Институт «А», возглавляемый профессором Арденне, расположился в бывшем санатории «Синоп» в Сухуми. Корпуса лечебницы были срочно переоборудованы в научные лаборатории. Он был неплохо оснащен. Основная задача: электромагнитный метод разделения изотопов. Первые центрифуги были сделаны здесь под руководством доктора Стейнбека.
   Он убеждал, что этот метод разделения изотопов урана гораздо эффективней, чем диффузионный.
   Впрочем, и в этом направлении немецкие ученые работали весьма интенсивно. Главное: это создание диафрагм для диффузионных установок. Бесспорным авторитетом в этой области был профессор Тиссен.
   Институт «Г», возглавляемый нобелевским лауреатом профессором Герцем, также занимался разделением изотопов с помощью газовой диффузии. Именно по этому принципу действовали заводы в США, на которых был получен уран-235 для первых атомных бомб.
   Сотрудники института «Г» заняли санаторий «Агудзеры». Им предстояло рассчитать работу, а затем и подтвердить экспериментально, каскада диффузионных машин. Это было необходимо для завода, который строился на Урале.
   Профессор Позе возглавлял Лабораторию «В».
   Здесь разрабатывался котел с обогащенным ураном, а также теория ядерных процессов.
   В знаменитом нынче Плутониевом институте – НИИ-9, созданном в 1945 году для разработки технологий получения чистого урана, плутония и урана-235, действовала лаборатория, где работали немецкие специалисты. Возглавлял ее профессор Фольмер. Его исследования легли в основу проекта завода для производства тяжелой воды.
   В «Девятке» работал и профессор Доппель со своими сотрудниками. Еще в Германии, во время войны он участвовал в конструировании котла «уран – тяжелая вода», который создавал Гейзенберг. Профессор Доппель предложил создать аппаратуру и приборы для измерения кинетики взрыва атомной бомбы. Его идеи тут же были поддержаны, и в НИИ-9 для него была оборудована специальная лаборатория.
   Рядом с немецкими специалистами во всех институтах и лабораториях работали советские ученые и инженеры. Перед ними стояло две задачи: во-первых, «помогать» немецким коллегам, а во-вторых, перенять их опыт создания приборов и аппаратуры, которые так не хватало на наших предприятиях и в конструкторских бюро.
   Постепенно немецкие ученые «выводились» из работ по созданию атомного оружия. Для многих из них испытание первой советской атомной бомбы стало столь же неожиданным, как в 1945 году бомбардировка Хиросимы.
   25 лет никто из немецких специалистов не имел права говорить о своем участии в «Атомном проекте СССР». Каждый из них подписывал соответствующую бумагу и давал «честное слово». Из СССР они уезжали в ГДР, а оттуда перебирались в Западную Германию. Подавляющее большинство из них сдержали свое слово: они не упоминали о своем участии в создании советской атомной бомбы.
   А профессору Рилю по распоряжению И.В. Сталина была построена дача в Жуковке. Рядом такие же дачи получили ученые-атомщики. Рассказывают, что перед отъездом в Германию Герой Социалистического Труда П.В. Риль продал свою дачу Мстиславу Ростроновичу, и именно на ней писал свой «Архипелаг ГУЛАГ» Александр Солженицын. В его эпопее немало страниц посвящено «Атомному проекту СССР». Все в этом мире имеет начало, но никогда не кончается…

Глава 15
АТОМНАЯ ЭНЕРГЕТИКА – МАГИСТРАЛЬНЫЙ ПУТЬ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА…

   Судьбу человека тоже можно сравнить с симфоническим произведением. Детство – это прелюдия к взрослой жизни. Юность, молодость, зрелость и старость – те же насыщенные звучанием повседневных событий своеобразные части Великой симфонии бытия. А связывает их воедино волевой настрой и внутренняя целостность человека, которые выражаются в конкретных поступках и отношении к людям. Таким образом, у каждого из нас не только свой особенный характер, цвет глаз, волос и тембр голоса, но также и присущая только нам концептуальная и моральная основа. То, что с полным основанием можно считать нашей жизненной темой, избранной сознательно и бесповоротно.
   В послевоенные годы в древнем русском городе Сарове под руководством Юлия Борисовича Харитона был выкован ядерный щит России. После американских атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки для всех, кто осознавал реальности, наступившей атомной эры, быстрое создание советского атомного оружия, нужного для восстановления мирового равновесия, стало непреложной необходимостью. С этой целью под руководством И.В.Курчатова и непосредственной «опекой» Берии был организован Атомный проект России, предусматривающий создание множества научно-производственных центров, целого архипелага объектов для получения ядерного горючего и разработки атомного оружия. По прогнозам американцев, для этой цели России должны были потребоваться десятилетия, фактически же атомное оружие было создано за три года – с 1946 по 1949-й.
   Наш строго засекреченный объект играл ключевую роль в разработке атомного, а затем водородного оружия. За колючей проволокой объекта находилась разоренная войной страна, а наука угнеталась лицемерной борьбой с космополитизмом, менделизмом-морганизмом и прочими «измами». Совершенно иная, отличная от той, что творилась на «Большой земле», атмосфера царила на нашем объекте, который по справедливости можно назвать «затерянным миром Харитона». В значительной мере это определялось личностью его бессменного научного руководителя – Юлия Борисовича Харитона, а также, конечно, И.Е. Таммом, А.Д. Сахаровым, Е.И. Забабахиным, другими учеными, входившими в мозговой центр объекта. В коллективе объекта, собранном без этнических предрассудков, развивались цепные реакции идей, конечным продуктом которых были ядерные заряды.
   В первые годы на многих угнетающе действовали изоляция от внешнего мира, так как выезд с объекта в личных и даже служебных целях был очень затруднен. К Ю.Б. Харитону, А.Д.Сахарову и Я.Б. Зельдовичу, представлявшим для государства особую ценность, одно время были приставлены вооруженные телохранители, сопровождавшие их повсюду. Помню такой эпизод. Юлий Борисович в сопровождении охранника идет по коридору института, и в одной из комнат, мимо двери, которой они как раз проходили, раздается резкий хлопок. (Там проводили опыты с высоким напряжением, и это был электрический разряд.) Охранник немедленно бросается к двери, вышибает ее плечом и наставляет на испуганного экспериментатора пистолет.
   В 1951 г. произошла следующая история с высококвалифицированным математиком М.М. Агрестом, участником Великой Отечественной войны. В связи с каким-то кадровым вопросом в Отделе режима внимательно перечитали его вступительную анкету. Открытым текстом там было написано, что в возрасте 15 лет, в 1930 г., он окончил высшее еврейское духовное училище и получил диплом раввина. Работники режима пришли в ужас. Ведь это означало, что у нас на объекте несколько лет жил и работал человек, сохранивший прямые контакты с ветхозаветными пророками, по понятным причинам не имевшими допуска к секретной информации. Поступило распоряжение в 24 часа удалить Агреста с объекта. Активное вмешательство ДА Франк-Каменецкого, Н.Н. Боголюбова, И.Е. Тамма позволило продлить этот срок до недели, а также получить ему новое назначение на менее секретный объект в Сухуми. В последние дни пребывания Агреста на объекте сотрудники и коллеги вели себя с ним очень различно. Одни проходили мимо, не замечая его. Другие не захотели проститься. А И.Е. Тамм демонстративно кончал работу на полчаса раньше, говоря: «Я пошел помочь Маттесу Менделевичу паковаться». А.Д. Сахаров поселил Агреста с его большой семьей в своей московской квартире. Там он и жил несколько месяцев до отъезда на новое место работы в Сухуми. А много позже – осенью 1992 г. М.М. Агрест вместе со всей большой семьей был вывезен на забитом, как автобус в час пик, военном самолете из уничтожаемого кровавой междоусобицей Сухуми. Вскоре они все эмигрировали в США.
   Впрочем, были обстоятельства, от которых не могло уберечь даже ограждение объекта с вспаханной полосой между двумя радами колючей проволоки. 1952 год – в Москве разворачивается «дело врачей». У нас к «жертвоприношению» были намечены основоположник теории горения ДА Франк-Каменецкий, автор многочисленных экспериментальных методов В.А. Цукерман и я. Цукермана надуманно обвинили в нарушении режима и в том, что его опыты противоречат марксистской диалектике. Франк-Каменецкого – в пессимистической проповеди о наступлении через столетие энергетического кризиса, а меня – в несогласии с линией партии в вопросах музыки и биологии. Но «жертвоприношение» не состоялось, так как наступило 5 марта 1953 г. – умер Сталин.
   Широко известны опубликованные в предвоенные годы классические работы Ю.Б.Харитона и Я.Б.Зельдовича, относящиеся к делению урана, и «критерий Харитона» о критическом диаметр зарядов взрывчатого вещества. Однако ни в одной из публикаций ВНИИ экспериментальной физики в числе соавторов фамилии Харитона не встретишь, хотя все научные проблемы института многократно с ним обсуждались, и, это естественно, делало его фактическим участником проводимых исследований. В этом проявлялась исключительная скромность и полное отсутствие тщеславия Юлия Борисовича. Иначе, традиционно, к этому относились многие руководители научных центров, оказываясь соавторами сотен публикаций. Высочайшая ответственность за выполнение государственных задач сочеталась у Юлия Борисовича с высокой мерой человечности и чуткости. Каждый сотрудник института ощущал эти качества в отношении Юлия Борисовича к себе и своей семье.
   В полной мере облик Харитона и мое отношение к нему отражают известные строчки Некрасова: «Природа-мать! Когда б таких людей / Ты иногда не посылала миру, / Заглохла б нива жизни…». Так писал Л. Альтшулер [7 - Автор – Лев Владимирович Альтшулер, 1913 г.р., участник советского атомного проекта в 1946–1969 гг., в последние годы главный научный сотрудник Института высоких температур РАН, доктор физ. – мат. наук, профессор, лауреат Ленинской (1962), Государственных премий (1946,1949,1953) и Премии Правительства РФ (1999), лауреат премии Американского физического общества (1991).].
//-- * * * --//
   А вот что писал другой автор – Вл. Губарев в своем материале «Звезда Харитона», и упоминает в книге «Зарево над Припятью».
   Как жаль, что нет «машины времени»! Включил бы ее счетчик и перенесся в 20-е годы в Петроград и, подобно студенту Юлию Харитону, отправился из центра города на окраину, в Политехнический институт. Пришел бы на лекцию чуть раньше, осмотрелся. Да, довольно пестро выглядит студенческая аудитория – кто в бушлате, кто в армейской шинели, кто в телогрейке.
   – Мне повезло: я попал в поток, где курс физики читал Абрам Федорович Иоффе, – рассказывал Юлий Борисович. – Прослушал две-три его лекции и понял, что самое интересное – не электротехника, которой я в то время увлекался, а физика. И не я один, а буквально вся аудитория замирала и с волнением слушала то, что говорил Иоффе. Под влиянием его лекций я перешел на другой факультет.
   Ленинградский Физтех… В те далекие годы в его стенах собрался весь цвет будущей отечественной физики. Семенов, Капица, Курчатов, Александров, Алиханов, Кикоин, Курдюмов, Френкель, Шальников – да разве возможно даже упомянуть их всех! Пройдут годы, и эти молодые ученые возглавят крупнейшие научные центры страны, откроют новые направления в науке, выведут физику на передовые рубежи научно-технического прогресса. Но это будет через два десятка лет, а тогда…
   – Что помогало выявлять таланты, давать им крепнуть, расти?
   – Прежде всего, надо было приметить талант, атакой способностью обладал не только Иоффе, но и его ближайшие помощники. И в первую очередь Николай Николаевич Семенов.
   После первого курса Семенов предложил студенту работать в лаборатории, которую он создает в Физтехе.
   – Я согласился, хотя жил в центре Петрограда, а до института было восемь километров. Частенько приходилось идти пешком туда, а иногда и обратно. Время от времени, когда, бывало, заработаешься допоздна, оставался на работе на ночь и спал на лабораторном столе. Но в 17 лет это не слишком трудное дело… Если человек работает по 12–16 часов в сутки, его иногда с осуждением называют «фанатиком». Да, они были фанатиками, но никто не заставлял их, не принуждал – это было упоение трудом, высшее наслаждение, доступное человеку. Но они не стали аскетами. Влюблялись, веселились, разыгрывали друг друга, в общем, жили радостями, доступными в то время молодым людям. И эти ощущения молодости каждый пронес сквозь годы.
   – Одно из самых ярких впечатлений юности, – вспоминал Харитон, – встреча в Доме литераторов с Маяковским. Я не очень любил его стихи, не понимал их… Но вот поэт вышел на сцену и начал читать. Это было потрясающе! Вернулся домой, достал томик его стихов и уже по-иному увидел Маяковского. С тех пор он стал для меня одним из самых любимых поэтов. Мне посчастливилось слышать и Блока, видеть на сцене Качалова… Да, мы были увлечены физикой, много работали, но тем не менее старались увидеть и узнать побольше…
   1928 год. Гитлер еще не пришел к власти, но в Германии уже появились фашистские листовки. Молодой физик, приехавший в Берлин в служебную командировку, интересовался у немецких ученых, как они относятся к нацистам. Те только посмеивались: эти «опереточные мальчики» не опасны, серьезно к ним не следует относиться.
   – Мы были подкованы политически получше, чем наши немецкие коллеги, и прекрасно понимали, какую угрозу несет фашизм. Но наших опасений немецкие интеллигенты тогда не разделяли. К сожалению, свою ошибку они поняли слишком поздно.
   Вечером 21 июня 1941 г. шли на банкет: Н.Н.Семенову была присуждена Сталинская премия. Вместе с друзьями ученый отмечал это событие. Был теплый летний вечер. Ю.Б. Харитон со своим другом Я.Б. Зельдовичем размышляли о том, что, вероятнее всего, в этом году война не начнется, так как уже середина лета, а если бы Гитлер решил напасть на нас, то сделал бы этой весной…
   Они уже давно работали вместе. Встречались чаще всего по вечерам, так как расчеты нейтронно-ядерных цепных реакций были для них «внеплановыми». Харитон в то время руководил лабораторией взрывчатых веществ, а Зельдович вел теоретические исследования. Конечно, никто и не думал о ядерной бомбе, однако физики уже обнаружили и наблюдали ядерные превращения, да и в Физтехе произошли перемены: Игорь Васильевич Курчатов «оставил» физику твердого тела и занялся новой областью науки.
   Поразительно, насколько быстро Игорь Васильевич пошел в новую область. Он был человеком, удивительно подходившим для осуществления намеченной грандиозной программы. Великолепный физик, выдающийся организатор и исключительно доброжелательный человек. Эти черты привлекали к нему не только умы, но и сердца людей…
   Физики Ленинграда заняли свое место в строю защитников Родины. Многие ученые ушли на фронт, трудились на оборонных предприятиях. Курчатов и Александров вели работы по размагничиванию боевых кораблей. Харитон работал в одном из институтов, создававших новые взрывчатые вещества и боеприпасы, сначала в Ленинграде, потом в Казани, а в 1 942 г. – в Москве.
   – И вот однажды меня приглашает к себе Игорь Васильевич и предлагает перейти работать к нему. Война в разгаре. Мы занимаемся нужным для победы делом – и вдруг такое предложение! Я возражаю: считаю своим долгом до конца войны работать для фронта… А Курчатов объясняет: мы должны заботиться о будущей безопасности страны, нельзя упускать время. Уговаривать Курчатов умел, даже мою жену убеждал, что мне необходимо перейти к нему. Естественно, я согласился… перед физиками и физикой стояла совсем новая, а значит, и очень интересная задача.
   – Мне довелось видеть ядерный взрыв не в кино, а наяву. Это был ад… И американские физики, описывавшие первые испытания ядерного оружия, подчеркивали, что им было очень страшно. А вам?
   – Дело не в страхе. Не забывайте, у нас была сверхзадача: в кратчайшие сроки создать сверхмодное оружие, которое могло бы защитить нашу Родину. Когда удалось решить эту проблему мы почувствовали облегчение, даже счастье, ведь, овладев новым оружием, мы лишили другие страны возможности применить его против СССР безнаказанно, а значить, оно служит миру и безопасности. Все, кто принимал участие в Атомном проекте, сознавали это и работали, не считаясь ни со временем, ни с трудностями, ни со здоровьем… Ну а ядерный взрыв? Он способен и созидать. У него есть мирные профессии: укрощать газовые фонтаны, создавать в пустыне искусственные водоемы и многое другое.
   …Отмечался юбилей ленинградского Физтеха. Вечером на вокзале в Москве за пять минут до отхода «Красной стрелы» встретились академики Келдыш, Александров, Миллионщиков, Капица, Семенов, Харитон, Арцимович, Зельдович – делегация Академии наук СССР.
   Ученые набились в одно купе и рассказывали анекдоты, предусмотрительные Александров и Зельдович достали «резерв главного командования» и разливали по очереди. Анатолий Петрович Александров предпочитал «беленькую», а Яков Борисович Зельдович настаивал на том, что «отъезд всегда надо отмечать коньячком». Так как к единому мнению не пришли, то пришлось ликвидировать обе бутылки. Тогда свою лепту внес Юлий Борисович: на стороне Александрова…
   Было удивительно тепло, весело, непринужденно. Убеленные сединами ученые словно сбросили груз лет и вновь оказались в своей юности – такой незабываемой и неповторимой. Редко им доводилось видеться, много заботу каждого, а теперь – всего на два дня – они освободились от них и ехали «домой», в Физтех, который вновь собрал их вместе.
   Некоторые документы Атомного проекта СССР рассекречены совсем недавно, уже после ухода Юлия Борисовича из жизни. Убежден, что он и не подозревал, насколько часто его имя встречается в них.
   По-настоящему старт Атомного проекта был дан сразу же после атаки американцев на Японию. Первое заседание состоялось 27 августа 1945 г. В сентябре собирались уже пять раз – 5,6,10,16 и 24-го. Именно в эти дни были определены главные направления работы. Будущие атомные бомбы начали называть «изделиями», и этот термин сохраняется до сегодняшнего дня. Ну а «главный бомбоделом» стал Юлий Борисович Харитон.
   15 октября 1945 г. он выступил на Техническом совете. Это можно считать началом биографии ядерного научного центра «Арзамас-16», основателем и бессменным научным руководителем которого был Ю.Б. Харитон.
   – Современная структура ядерного центра родилась при его закладке?
   – Пожалуй… Когда организовывали институт и КБ, я посчитал, что недостаточно хорошо разбираюсь в организационных вопросах. Чтобы использовать свои возможности максимально и заниматься только наукой и техникой, то есть быть по-настоящему главным конструктором, нужен был еще один руководитель, который взял бы на себя все остальное. Так появилась должность директора. Я посоветовался с Курчатовым, а затем обратился с такой просьбой к Берии. Директором назначили Павла Михайловича Зернова, заместителя наркома.
   Нас тогда было немного, вместе с Зельдовичем всего несколько человек. Мы понимали, что для атомной бомбы потребуется много взрывчатых веществ, а потому место должно быть уединенным. Ванников посоветовал объехать заводы, которые производили боеприпасы.
   – Насколько мне известно, вы были в Германии сразу после Победы?
   – В составе комиссии, которую возглавлял Завенягин. Вместе с Кикоиным мы начали искать в Германии уран. Обнаружили, что на одном из складов он был совсем недавно, но военные вывезли его как краску, ведь окись урана ярко-желтого цвета. На границе с американской зоной нам все-таки удалось найти 100 тонн урана. Это позволило сократить срок создания первого промышленного реактора на год… Однако я вскоре вернулся в Москву, необходимо было разворачивать работы по атомной бомбе.
   – Уже здесь, в «Арзамасе-16»?
   – Да. Курчатов одобрил выбор места, и началась энергичная работа по созданию лабораторий и набору кадров. Мы с Щелкиным составили первый список научных работников – 70 человек. Поначалу казалось, что это слишком много, ведь никто тогда не представлял масштабов работы.
   Сразу после испытаний первой атомной бомбы специально для И.В.Сталина были подготовлены документы. Естественно, существовал один экземпляр, который хранился «за семью печатями». Просматривали его всего два человека – Сталин и Берия. Эти документы позволяют представить масштабы нашего Атомного проекта. Особо секретные сведения, как и положено, вписаны от руки.
   Из Справки о строительстве специальных объектов:
   «За период времени с конца 1945 г. и по 1 сентября 1949 г. Главпромстроем МВД СССР построено и введено в действие 35 специальных объектов, в том числе научно-исследовательских институтов, лабораторий и опытных установок – 17, горнорудных и металлургических предприятий – 7, комбинатов и заводов основного сырья – 2, химических предприятий – 5, машиностроительных и прочих предприятий – 4.
   Продолжается строительство 11 научно-исследовательских и промышленных объектов, а также жилых домов и коммунально-бытовых сооружений. Наряду с этим ведутся дальнейшие работы по развитию и наращиванию новых мощностей на введенных в действие объектах».
   Пожалуй, впервые мы можем представить, как именно создавалась атомная промышленность страны. Особую роль в этом процессе конечно же занимало «хозяйство Харитона». Впрочем, оно также именовалось и «хозяйством Зернова». Все зависело оттого, какие специалисты направлялись на работу в КБ № 11. Если это были физики, то они ехали «к Харитону», а инженеры и конструкторы – «к Зернову».
   Но насколько «ошибся» Харитон, когда выбирал место для «Объекта», дает представление еще один секретный документ, направленный Сталину. В нем сообщается, что общая численность людей, занятых созданием атомного оружия, составляет 230 671. Естественно, военные строители и заключенные не учитывались.
   Наш вечерний разговор с академиком Харитоном продолжался. Он сказал:
   – Как известно, мы получили довольно подробную информацию от Фукса. Он дал описание первой атомной бомбы, и мы решили сделать нашу, аналогично американской.
   – Копировать, конечно, легче…
   – Я решил создать две группы, которые должны были работать параллельно: первая дал заключение – изделие сработает, вторая – не сработает. Оказалось, что права первая группа…
   На определенном этапе потребовались уже не физики, а взрывники. На должность заместителя главного конструктора пригласили Духова из танковой промышленности. Все и всех, если это было необходимо, нам предоставляли без промедления. Масштабы работ становились все шире и шире, особенно при создании водородной бомбы.
   – Вас часто называют «отцом атомной бомбы». Это так?
   – Это неправильно. Создание бомбы потребовало усилий огромного количества людей. Реакторы, выделение плутония – это гигантская работа! Так что нельзя никого называть «отцом атомной бомбы». Я руководил непосредственно созданием бомбы, точнее, всей ее «физикой»… Сначала нам предстояло сжать материал с помощью обычной взрывчатки, чтобы получить надкритическую массу. В 1940 году мы с Я.Б.Зельдовичем считали, что для этого потребуется десять килограммов урана-235, на самом деле оказалось, что его нужно в несколько раз больше, а получить уран необычайно сложно…
   То количество плутония, которым мы располагали, позволяло нам не сомневаться, что будет так, как мы рассчитывали. Провала не боялись. Экспериментально все было проверено.
   – На первом этапе вы постоянно дублировали американцев?
   – Нет, конечно. Пожалуй, лишь при создании первой бомбы. В последние годы появились статьи, где американцы пытаются представить, будто мы ничего не сделали сами, а все украли у них. Но недавно их специалисты побывали у нас и убедились, что работы идут на равных. На первых порах мы использовали данные Фукса, это так, но дальше шли своим путем. А что касается водородной бомбы, то главное сделали Тамм, Сахаров и другие. У нас было два отдела, одним руководил Сахаров, другим – Зельдович. Они работали вместе, поэтому неверно приписывать все достижения Андрею Дмитриевичу. Бесспорно, он – гениальный человек, но создатели водородной бомбы – это и Сахаров, и Зельдович, и Трутнев… А американцы в конце 1949 – начале 1950 года наделали много ошибок и не смогли найти дальнейший путь…
   – Вы были на испытаниях водородной бомбы?
   – Конечно. Наблюдательный пункт находился на расстоянии 70 километров от эпицентра. На краю поселка стояло здание, а внизу амфитеатром были расставлены скамьи. Там собралось много военных, они наблюдали за взрывом и только еще пытались понять, что такое атомная бомба… Мы с Игорем Васильевичем стояли наверху. Бомбу сбрасывали с самолета, и взрыв был в воздухе. Ударная волна пришла через три минуты, сорвала с военных фуражки. После испытаний мы поехали на место, то есть под точку взрыва, и увидели, как «вздулась» земля… Очень страшное это оружие, но оно было необходимо, чтобы сохранить мир на Земле. Я убежден, что без ядерного сдерживания ход истории был бы иным, наверное, более агрессивным. По моему убеждению, ядерное оружие нужно для стабилизации обстановки, оно способно предупредить большую войну, потому что в нынешнее время решиться на нее может только безумец.
   – Понятно, что у нас, обывателей, есть страх перед бомбой: не может ли с ядерным оружием произойти то же самое, что случилось в Чернобыле? Ведь даже в канун катастрофы физики утверждали, что ее произойти в принципе не может! И тут же – крупнейшая авария…
   – Мы никогда не говорили, что наши «изделия» абсолютно безопасны! Наоборот, всячески подчеркиваем, что они опасны, и поэтому необходима очень высокая тщательность в работе и в обеспечении доступа к ядерному оружию. Речь идет не о ядерном взрыве. Приходится, например, возить наши «изделия» по железной дороге, где возможны аварии. Бывают и сходы составов с рельсов, и пожары. Поэтому мы постоянно призываем к максимальной бдительности, сокращению перевозок и так далее. Этой гранью безопасности мы специально занимались. Поскольку заводы разбросаны, пришлось провести некоторую перекомпоновку производств, чтобы наши заряды в собранном виде перевозить на минимальные расстояния…
   Если, к примеру, злоумышленник или террорист решится выстрелить в «изделие», то в ряде его конструкций это может вызвать детонацию взрывчатого вещества, что приведет к распылению ударной волной плутония и, как результат, возникновению радиоактивного облака. У американцев, как известно, над Испанией случилась авария – самолет потерял атомную бомбу, произошел взрыв обычной взрывчатки, и распылился плутоний. Очистка местности потребовала гигантских затрат…
   Вопросы безопасности должны находиться на первом плане. Но не так легко этого добиться, ведь кроме понимания нужны и определенные финансовые затраты.
   …С точки зрения «ведомства Берии», у Харитона грехов было вполне достаточно, чтобы до конца жизни находиться в одном из заведений ГУЛАГа. И дело не только в национальности – преследование евреев с присущим сталинизму размахом началось уже после того, как Харитон и многие его коллеги были прикрыты «ядерным щитом», который они же и создавали. Нет, были у семьи Харитона «грехи» более значительные…
   Отца в 1922 г. выслали из страны как «идеологически вредный элемент». Он обосновался в Риге. В 1940 г. после вступления в Прибалтику советских войск был арестован и отправлен в лагерь, где и погиб. Мать – актриса. Работала в Художественном театре. Уехала на гастроли в Германию и не вернулась. Сестра оказалась на оккупированной фашистами территории, что в те времена считалось преступлением. Да и сам Юлий Борисович выезжал в Англию, где работал у Резерфорда. На пути домой он побывал в Берлине, а там, вполне вероятно, мог встречаться с матерью…
   В общем, одного из руководителей Атомного проекта любой, даже самый заурядный следователь «ведомства Берии» мог обвинить и в шпионаже, и в предательстве Родины. Не сомневаюсь, что с таким ощущением Харитон жил и работал. Но вспоминать об этом не любил.
   – Вы часто контактировали с Берией?
   – Сначала все проблемы решали через Курчатова. А потом приходилось и мне общаться…
   – Он считался с вами?
   – Вынужден был… Берия знал, что в нашем деле он ничего не понимает… и, повторяю, вынужден был выслушивать нас… К примеру, был такой случай. Где-то в начале 50-х приехала к нам комиссия по проверке кадров. Члены комиссии вызывали к себе руководителей на уровне заведующих лабораториями. Расспрашивали и Льва Владимировича Альтшуллера. В частности, ему был задан вопрос: «Как вы относитесь к политике советской власти?» Альтшуллер резко раскритиковал Лысенко, сказал, что он безграмотный и опасный человек, а власть его поддерживает. Естественно, Альтшуллера распорядились убрать. Ко мне пришли Зельдович и Сахаров, рассказали эту историю. Я позвонил Берии. Тот сказал: «Он вам очень нужен?» «Да», – ответил я. «Хорошо, пусть остается», – нехотя, как мне показалось, распорядился Берия. И Альтшуллера не тронули… Кстати, в присутствии Сталина Берия сразу же становился другим, спесь мгновенно с него слетала…
   – Вам приходилось это наблюдать?
   – Однажды… Меня пригласили к Сталину. Захожу в кабинет, а Сталина не вижу – там было много народа… Берия как-то засуетился, потом пальцем показывает. Смотрю – Сталин. Я впервые его увидел. Очень маленький человек, рост его удивил меня… Попросили рассказать о первой бомбе. «А нельзя ли вместо одной большой сделать несколько маленьких?»– спросил Сталин. «Нет», – ответил я. Все были удовлетворены.
   – Сколько вы видели ядерных взрывов?
   – Точно не помню. Все – до 1963 год, пока испытания не ушли под землю. Честно скажу, страха, ужаса не было. Ведь все можно рассчитать, а значит, не бояться неожиданностей.
   – Всю жизнь вы создавали атомные бомбы, а теперь мир борется за уничтожение атомного оружия. Вам не кажется, что ваш труд…
   – …напрасен? Нет… Поначалу думалось о возможности войны, и она была реальна. Кто знает, что могло случиться, не будь у Советского Союза «ядерного щита»… Не буду скрывать и иной аспект: мы не думали тогда о возможности гибели человечества. Важно было, чтобы потенциальный противник тебя не обогнал… А сейчас человечество может погибнуть, поэтому нужен иной подход к оценке последствий атомной войны…: Меня сегодня больше волнует другая сторона вопроса – борьба с АЭС. Людьми движет страх. Но не атомные станции грозят гибелью человечеству, а парниковый эффект. И с этой реальной катастрофой, очертания которой видны, можно бороться только с помощью АЭС. Безопасные отходы – реальность атомной энергетики. Эти проблемы нужно решать. А вот выступать против АЭС, демонтировать, запрещать их – безумие. Нельзя делать ошибки при проектировании, строительстве, эксплуатации – это ясно, но разумное и серьезное использование атомной энергии – вот главное направление. Надо заниматься и термоядерной энергетикой.
   Абсолютно! Атомная энергетика – магистральный путь развития человечества…
   …В последние годы жизни Юлий Борисович Харитон ослеп, восстановить зрение врачам как в России, так и в Америке не удалось, но это не мешало ему четко «видеть» будущее [8 - Губарев Вл. Звезда Харитона. «Еврейские вести», 2004. № 2, февраль.].
   …Генерал-полковник Борис Львович Ванников умер 22 февраля 1962 г. Похоронили его со всеми воинскими почестями на Красной площади у Кремлевской стены.
//-- * * * --//
   …Ежегодно 14 декабря отмечается День памяти академика Сахарова.
   Академик Сахаров не был политиком, но играл огромную политическую роль. И тогда, и сейчас государство, следуя своей природе, старалось установить полный контроль над гражданским обществом. Сейчас это получается лучше: на смену гражданину Сахарову пришли члены Общественной палаты. Но традиция назначения «гражданами»– своеобразное производство общественников – будет работать вхолостую, поскольку у гражданского общества всегда есть выбор. В декабре две символичные даты – на выбор. День рождения Иосифа Джугашвили и день памяти Андрея Сахарова. Первый, безусловно, смог бы внести значительный вклад в ныне развернувшуюся борьбу с незаконными мигрантами. Голос второго наверняка бы потонул в хоре националистов, как когда-то смолк в Верховном Совете под хлопки «агрессивно-послушного большинства».
   В этот день Андрей Дмитриевич свой рабочий день начал с того, что написал текст на тему «О внесении изменений в Уголовный кодекс СССР», для выступления на II съезде, потом работал с другими рукописями. Днем работал на заседании межрегиональной депутатской группы, а вечером, как и планировал накануне, поехал на интервью в гостиницу «Москва», в номер к казахскому писателю Олжасу Сулейманову, в котором его ждала съемочная группа. В то время по заказу Министерства обороны снимался фильм «Полигон», запечатлевший испытания атомного оружия на Семипалатинском полигоне. На всех материалах стоял гриф «совершенно секретно». В широком прокате фильм, вероятно, так и не был показан. Раскрывая эту тему, никоим образом, наверное, нельзя было не представить мнение о произошедшем одного из самых активных участников создания водородной бомбы.
   Завершая свое последнее интервью, Сахаров сказал: «Я думаю, что XX век – это действительно век науки. Во всех областях произошли колоссальные прорывы, имевшие огромные последствия в жизни человеческого общества. Но благодаря тому, что это произошло в очень критический период человеческой истории, последствия эти был неоднозначны. Две главные опасности, угрожающие жизни на Земле, – всеобщее уничтожение в ходе термоядерной войны и уничтожение от экологических последствий – тесно связаны с прогрессом науки и техники. Но я считаю, что в целом прогресс есть движение, необходимое в жизни человечества… Человечество вне прогресса существовать не может. Это его форма существования. Я надеюсь, что этот критический период человеческой истории будет преодолен. Это некий экзамен, который человечество держит. Экзамен на способность выжить».
   После интервью журналист Владимир Рерих привез Сахарова на машине к дому на улице Чкалова. Было тепло, падал мягкий, совсем новогодний снег. Рериху хотелось сказать на прощание что-то значительное, проникновенное, но у него на языке вертелась какая-то выспренняя чепуха, и он как заведенный бормотал только слова благодарности. Сахаров улыбнулся, протянул руку. Его глаза без очков утратили всегдашнее выражение предельной сосредоточенности и едва заметной настороженности. Он повернулся и пошел к подъезду… Высокий, немного сутулый, но до неузнаваемости моложавый в своей куртке и пушистой меховой шапке…
   На улице Чкалова в доме номер восемь Сахаров и Боннэр занимали две квартиры. Верхняя принадлежала матери Елены Георгиевны. А вторую, ниже этажом, Андрей Дмитриевич получил от Горбачева после возвращения из горьковской ссылки. Он вошел в нижнюю квартиру, переоделся, вымыл руки. Потом поднялся наверх. Елена Георгиевна пригласила его и Ефрема Янкелевича, мужа ее старшей дочери, недавно приехавшего из Америки, к столу. Они пообедали, и Андрей Дмитриевич собрался спуститься вниз. Ефрем остановил его вопросом о качестве подарка, привезенного им для Сахарова. Это была небольшая электропила известной фирмы. Подарок был привезен по просьбе Андрея Дмитриевича. Ученый в то время загорелся идеей самостоятельно установить в стенной нише деревянные стеллажи.
   «Что-то я очень сегодня устал, Люсенька, – через несколько минут сказал Сахаров. – Пойду, посплю. Разбуди меня часа через два, и мы снова будем работать». Ефрем, продолжая беседовать с Андреем Дмитриевичем, вышел на лестничную площадку, и Сахаров, уже спустившись на две-три ступеньки вниз, вдруг не в тему сказал: «Ты знаешь, Ремка, меня заверили, что если вращать головой, то можно избежать инсульта». Ион странно повернул голову больше чем на 90° с каким-то чудным наклоном вниз и стал похож на большую птицу.
   В квартире наступил «тихий час». Только Елена Георгиевна шумела водой: мыла посуду. Ефрем тоже задремал и проснулся оттого, что в открытую дверь их квартиры вбежал сосед и сказал загадочную фразу: «Она там кричит». Спросонья Рем не понял, в чем дело, но побежал вслед за ним, и, ворвавшись в нижнюю квартиру, они увидели лежащих на полу Андрея Дмитриевича и Елену Георгиевну. Они лежали в темном коридорчике, в глубине у тупичка, где Андрей Дмитриевич строил полки. Она билась головой о его грудь и кричала: «Ты меня обманул! Ты же обещал мне еще три года»! Дело в том, что Сахаров почему-то был уверен в том, что умрет в 72 года, как и его отец. Его ожидания не оправдались…
   …Страшная весть распространилась с невероятной скоростью. Буквально через несколько часов Москва знала, что умер академик Сахаров. Начались звонки, выражения соболезнований. Похороны Андрея Дмитриевича превратились в манифестацию, на которую пришли сотни тысяч людей. Так потихоньку уходили из жизни светила науки, гордость и слава атомной России.

Глава 16
КЕМ БЫЛ АКАДЕМИК ХАРИТОН ДЛЯ СОВЕТСКОГО АТОМНОГО ПРОЕКТА?

   Анализируя события тех лет, мы понимаем: среди начальных импульсов для американского и советского атомных проектов было и опасение, что фашистская Германия, обладавшая перед войной наиболее передовыми и совершенными технологиями и первоклассной наукой, способна опередить всех в создании атомного оружия. Заявление Гитлера об оружии возмездия звучало зловеще.
   В этой эпохе атомная энергия определяет не только технологический уровень общества, но и влияет на культуру, политику и будущее. Значит, влияет на ход исторических событий. Это особенно становится ясным, если вспомнить знаменитую работу Иды Ноддак, опубликованную в немецком журнале прикладной химии в 1934 г.
   Ида Ноддак усомнилась в интерпретации опытов Э. Ферми, который облучал уран нейтронами, и эта мудрая женщина высказала мысль, что на самом деле происходит не образование «трансуранов», а расщепление тяжелого атомного ядра урана на части. Она даже прислала свою статью Э. Ферми, но он не воспринял ее точку зрения. В 1936 г. предположение о распаде урана называл абсурдным и Отто Ганн.
   Тем временем, на Западе события, подогреваемые страхом, что в решении урановой проблемы фашистская Германия может вырваться вперед, развивались необычно быстро. Вскоре там было выяснено, что задача может быть решена в более короткие сроки.
   Надо сказать, что и в Америке в это время начал работать над этими же проблемами Л. Сциллард, венгерский ученый, приехавший в США. Сциллард понял, что обратить внимание правительства на эти работы можно только нанеся какой-то сильный удар. Он пошел к А. Эйнштейну, который, разобравшись в вопросе, написал письмо лично президенту США Ф. Рузвельту. Нужен был авторитет Эйнштейна, чтобы в Америке начали заниматься проблемами урана.
   Интересно то, что выдающийся физик Эрнест Резерфорд открыл само существование атомного ядра, понял, что явление радиоактивности есть превращение атомного ядра, осуществил первые реакции, вызванные альфа-частицами, в его лаборатории был открыт нейтрон, осуществлена на ускоренных протонах ядерная реакция с положительным энергетическим балансом. До конца своей жизни (октябрь 1937 г.) Резерфорд категорически негативно высказывался по атомной проблеме. Он не ограничивался отрицательными отзывами на неквалифицированные фантастические предложения. Известно, что в 1934 г. Резерфорд буквально выгнал из своего кабинета Л. Сцилларда, который пришел рассказать ему об идее цепной реакции размножения нейтронов. Уязвленный Сциллард назло Резерфорду получил патент на изобретение. Позже, после войны, правительство США купило Л. Сцилларда этот патент по сходной цене, за двадцать тысяч долларов.
   В чем же дело? Можно ли объяснить позицию Резерфорда только тем обстоятельством, что он был лучше, чем кто-либо информирован, лучше всех знал ядерную физику. Сколько истин в шутке: «Пессимист – это хорошо информированный оптимист»? На первый взгляд Резерфорд имел все основания для пессимизма. Л. Сциллард в 1934 г. не мог указать такого ядра, чтобы попадание в него нейтрона вызвало бы испускание двух нейтронов примерно той же или большей энергии. Деление урана еще не было открыто.
   Заметим, впрочем, что здесь были предтечи: о возможности деления ядер писала Ида Ноддак в 1934 г., но физики не прислушались к ней.
   Можно только повторить, что Резерфорд – великий ученый, сделавший в ядерной физике больше, чем кто-либо другой. Но, по выражению Капицы, «суждения Резерфорда о практических последствиях ядерной физики не имели ценности, эти вопросы лежали вне круга его интересов и вкусов». Новая эпоха в ядерной физике, в проблеме атомной энергии началась, как известно, в 1939 г. с открытием деления урана. Появилась принципиальная возможность осуществления ядерной цепной реакции и всего, что с ней связано. Академия наук СССР создала «урановую комиссию» во главе с академиком В.Г. Хлопиным, в которую вошел Абрам Федорович Иоффе. Юлий Борисович Харитон, также входивший в эту комиссию, вспоминал активность и энтузиазм, с которым Иоффе развивал план развертывания работ.
   Оглядываясь в прошлое, мы знаем, что фундаментом стремительного продвижения к труднейшей цели – создание отечественного атомного оружия – стали два главных обстоятельства: превращение атомного проекта в СССР в дело исключительной, первостепенной, государственной важности и предвоенные достижения советских физиков, занимавшихся изучением атомного ядра и проблемой урана.
   В 1939 г. Ю.Б.Харитон и Я.Б.Зельдович начинают публиковать результаты проведенного ими анализа механизма деления урана, идущего по схеме разветвляющей цепной реакции. В работах 1939–1941 гг. авторами исследованы условия осуществимости цепной реакции распада в природном уране, в гомогенной смеси его с различными замедлителями нейтронов, и, что особенно существенно, в обогащенной изотопом 235 смеси. Авторы рассмотрели проблему устойчивости ядерного реактора и выявили факторы, ее определяющие, в частности, указали на роль запаздывающих нейтронов для регулирования цепной реакции и, с другой стороны, выяснили условия, выполнение которых обеспечивало бы получение ядерного взрыва.
   С первых дней Великой Отечественной войны Ю.Б. Харитон целиком отдается оборонным работам, связанным с взрывчатыми веществами. Затем, в 1943 г., он привлекается И.В. Курчатовым к исследованиям по урановой проблеме. Газета «Правда» 26 января 1983 г. емко характеризовала значение его исследований, начатых в рассматриваемое время: «Особо важное государственное и научное значение имеют работы академика в области атомной энергии и ядерной техники, проложившие новые направления и пути для экспериментальных и теоретических исследований в широкой области явлений, представляющих исключительный интерес». Когда мы радуемся тому, что наша Родина сильна и вот уже почти пятьдесят лет никто не осмеливается напасть на нас, будем помнить, что в этом есть большая заслуга и Юлия Борисовича Харитона.
   Последние годы Юлий Борисович Харитон успешно занимается также проблемами термоядерного лазерного синтеза. Круг его физических интересов чрезвычайно широк.
   Юлий Борисович Харитон – выдающийся советский ученый и государственный деятель. С 1950 г. он – депутат Верховного Совета СССР, много времени уделяющий своим депутатским обязанностям. Имея образованный и острый ум, он умел говорить обыкновенное, добираясь до существа проблемы, и каждый слушал его с большим вниманием. Он трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий.
   Технические достижения Юлия Борисовича Харитона определяются прочной научной основой, на которой они получены. Академия наук СССР отметила выдающиеся научные исследования Юлия Борисовича Харитона медалью им. И.В.Курчатова (1974) и медалью им. М.В.Ломоносова, этой высшей награды Академии он удостоен в 1982 г. Его поистине титанический труд отмечен многими высокими правительственными наградами.
   Многотысячный коллектив, которым руководил Юлий Борисович Харитон, характеризует его как человека исключительно скромного, деликатного, внимательного к своим коллегам, невзирая на занимаемую должность. Деликатен – но эта деликатность не противоречит твердому, целеустремленному и успешному руководству работами огромного масштаба. Бесконечно добр – всегда готов оказать помощь нуждающимся в ней.
   Как вспоминает директор ВНИИЭФ, доктор физико-математических наук, академик Российской академии ракетно-инженерных наук Илькаев Радий Иванович, что с Ю.Б. Харитоном были знакомы все физики, приходившие в начале шестидесятых годов на работу в теоретические сектора А.Д.Сахарова и Я.Б.Зельдовича (секторами называли тогда нынешние отделения): «Для нас тогда именно академики А.Д. Сахаров, Я.Б. Зельдович и Ю.Б. Харитон олицетворяли научную мощь института и страны.
   Юлий Борисович Харитон воспринимался как руководитель, стоявший наверху и несколько в стороне от нас и отвечающий, в некотором смысле, за всю оборонную атомную проблему страны. Основные идеи Юлия Борисовича, с которыми он вошел в науку, были им разработаны существенно ранее того периода, когда я имел удовольствие знать Юлия Борисовича и работать в институте, который он создал и которым так долго и продуктивно руководил. Поэтому мои воспоминания о нем носят характер воспоминаний как о руководителе и чрезвычайно интересной личности…
   Прежде всего, поражала его преданность делу. Каждый из нас, занимаясь важными для страны проблемами, безусловно, понимал меру своей ответственности за порученную работу. Но как работал Юлий Борисович, как он откликался на все научные, технические, производственные вопросы, как выслушивал предложения, от кого бы они ни исходили, вне зависимости, был ли это молодой ученый или опытный руководитель, как он всегда находил время, чтобы обсудить все вопросы, касающиеся работы института, – это несравнимо ни с кем, кто работал тогда наряду с ним в атомной отрасли.
   У него был глубокий, неподдельный и постоянный интерес к работе всех сотрудников, что привлекало к нему весь научный и технический коллектив института. Все это сочеталось с широким кругозором и глубоким пониманием основных направлений деятельности. Это была не просто обычная линия поведения трудоголика (и они есть всегда), это была богатая, глубокая философия талантливого человека, посвятившего себя очень важному для государства делу.
   Эта философия интуитивно воспринималась сотрудниками института, они всегда старались как можно быстрее выполнять просьбу или поручение Юлия Борисовича Харитона. У нас считалось за честь работать по личному заданию научного руководителя.
   В середине шестидесятых, после того, как из института из трех гигантов двое (А.Д. Сахаров и Я.Б. Зельдович) уехали в Москву, в институте остался лишь один– Ю.Б. Харитон и более молодая генерация специалистов. Сам факт ухода выдающихся ученых из института можно было воспринимать по-разному. Некоторые могли считать, что для гигантов не осталось крупных задач, другие могли подумать, что академики, достигшие впечатляющих результатов в оборонной тематике, хотели сделать работы такого же масштаба в фундаментальной физике.
   А что же в такой ситуации сделал Ю.Б. Харитон? Он продолжал упорно, настойчиво работать. Невозможно себе представить Юлия Борисовича Харитона, ушедшего из института в другое место. Это был бы нонсенс. Потому что в его сознании и сознании всех научных лидеров институт и Ю.Б. Харитон неразделимы. Так писалось в труде „Человек столетия. Юлий Борисович Харитон“ (М., „Издат“, 1999).
   Интересно проследить, в каком направлении стал развиваться институт дальше. Во ВНИИЭФ всегда существовало два типа работ. С одной стороны, успешно велись конкретные разработки ядерных зарядов и ядерных боеприпасов, с другой, достаточно широко проводились исследования по физике высоких плотностей энергий. По существу, институт был ответственен не только за создание наиболее важных образцов ядерного оружия, но и за создание ядерных технологий, не только необходимых сейчас, но и способных быть востребованными в будущем. Для этого необходимо было развивать расчетную и экспериментальную базу. И это делалось постоянно. ВНИИЭФ превратился в один из самых мощных физических центров страны, для которого вполне по силам было ответить на возможный вызов в широком спектре самых современных оборонных технологий.
   Безусловно, расширение объема научных работ сделало институт более привлекательным для ученых и гарантировало, по существу, стабильность научного коллектива на многие и многие годы. Юлий Борисович Харитон сделал главное в этом процессе – выбрал правильную стратегию развития ВНИИЭФ, и в этом его большая заслуга перед всем коллективом. Здесь сработала его интуиция ученого и руководителя.
   Главный конструктор первых образцов ядерного оружия и бессменный научный руководитель Российского Федерального ядерного центра – Всероссийского (Всесоюзного) НИИ экспериментальной физики, Юлий Борисович Харитон – создатель ядерного щита и научных основ ПРО нашей Родины. Имея образованный и острый ум, он умел говорить обыкновенное, добираясь до существа проблемы, и каждый слушал его с большим вниманием. Перед нами возникает цельная и светлая фигура ученого и руководителя высокого уровня, всю свою жизнь отдавшего науке и обороноспособности государства. И все мы, кому повезло в жизни продолжительное время работать с ним, гордимся этим и теми замечательными результатами, которые были получены вместе с Юлием Борисовичем Харитоном и под его руководством.
   Общение с Юлием Борисовичем Харитоном доставляет необычайную радость, обсуждение с ним физических проблем, а также вопросов, связанных с искусством и литературой, стимулирует мысль, расширяет горизонты его собеседников. Он глубоко чувствует и прекрасно знает поэзию и прозу. Страстный путешественник, Юлий Борисович изъездил многие европейские страны (во время стажировки в Англии Юлий Борисович побывал во Франции, Германии и Голландии) и, можно сказать, объездил весь Советский Союз. Он остро чувствует красоту природы: во время долгих пеших прогулок природа является для него неиссякаемым источником наслаждения и вдохновения, дополняющим живопись и музыку.
   Возглавляя такой огромный научный коллектив, чувствуя ответственность за обороноспособность страны, конечно, как и все люди, в чем-то он ошибался, в чем-то был неправ. Но когда вспоминаешь о нем, эти мелочи кажутся несущественными. Перед нами возникает цельная и светлая фигура ученого и руководителя высокого уровня, всю свою жизнь отдавшего науке и обороноспособности государства.
   Как отмечает и сам Юлий Борисович Харитон, есть интересные параллели между ним и Оппенгеймером. Оба родились в 1904 г., были тезками, оба унаследовали от своих матерей любовь к искусству, поэзии и музыке. Оба родились в ассимилированных, образованных еврейских семьях; Юлий Борисович Харитон об этом не упоминает. Оба в 1926 г. работали в Кавендшиской лаборатории в Кембридже (но не познакомились там). Самая же главная параллель состоит, конечно, в том, что они были первыми руководителями первых ядерных оружейных центров своих стран.
   В то же время, они существенно отличались друг от друга – личностью и судьбами. Роберт Юлиус Оппенгеимер обрел всемирную известность после Хиросимы, Юлий Борисович Харитон оставался „секретным“ до конца восьмидесятых годов. Оппенгеимер подвергся унижению в 1954 г., когда его лишили допуска к секретным данным; Юлий Борисович Харитон продолжал руководить Арзамасом-16 до 1992 г. Оппенгеймер был сложным человеком, который открыто писал о своих тяжелых переживаниях; Ю.Б. Харитон был более целостной личностью, хотя находился в сложных и драматических обстоятельствах. Отец Юлия Борисовича Харитона, который был выслан из России и жил в Риге, погиб от рук НКВД после оккупации Прибалтики Красной Армией в 1940 г.
   Юлий Борисович Харитон произошел из той же еврейской интеллектуальной среды, что и многие видные физики его поколения. Параллели между его биографией и биографией Оппенгеймера не совсем случайны. Сообщество физиков двадцатых и начала тридцатых годов XX века было международным. Физики не только читали одни и те же журналы и занимались одними и теми же проблемами, они собирались и работали в одних и тех же крупных научных центрах. Они считали себя частью широкого международного сообщества. Но когда возникла необходимость, они с готовностью стали служить своим отечествам.
   Юлий Борисович Харитон был удостоен многих высших наград Советского Союза. Но мало кому известно о том, что даже наши соперники по атомной бомбе из США вынуждены были признать огромные заслуги советских атомщиков в создании ядерного щита. Так американский физик-теоретик, один из руководителей американской атомной программы, „отец“ американской водородной бомбы Теллер Эдвард, в своем ходатайстве по поводу представления к награде Юлия Борисовича Харитона к награде премией Ферми, на имя министра энергетики США Вашингтон, округ Колумбия 20545, писал 17 января 1995 г.:

   „Уважаемая госпожа министр!
   Я пишу Вам, чтобы выдвинуть академика Юлия Борисовича Харитона из России на награждение премией Ферми. В связи с благоприятным окончанием холодной войны, мы теперь имеем возможность пополнить ряды лауреатов премии Ферми наиболее выдающимся российским ученым, работавшим в области атомной энергии. Сейчас не только устранены фундаментальные политические препятствия на пути подобного признания, но есть возможность публично обсудить тот вклад, который внесли отдельные представители России в „разработку, применение или контроль за атомной энергией“ в то время, когда эта работа имела военное значение“.

   Премия Ферми по своему исходному предназначению и на практике носит международный характер (в число лауреатов входят Беннет Льюис из Канады, Рудольф Пайерльс из Англии и Лиза Майтнер, Фритц Штрассман и Отто Ганн из Германии).
   Сама премия носит имя величайшего итальянского ученого нашего времени, который бежал из фашистской Италии и внес свой наибольший вклад в науку, находясь в США.
   Юлий Борисович Харитон был одним из немногих первых настоящих пионеров в области атомной энергетики в России, коллегой и соавтором Курчатова и Зельдовича, а также учителем и руководителем многих других, более молодых ученых, в том числе Сахарова. Сам Харитон начинал свою профессиональную деятельность как ученик русского нобелевского лауреата Н.Н. Семенова.
   Научные работы Харитона включают в себя впервые опубликованные количественные оценки возможностей получения энергии из атомного ядра с использованием цепной реакции нейтронов в присутствии урана, сделанные, в основном, совместно с Зельдовичем. За этим последовало длительное сотрудничество с Курчатовым, результатом которого (несмотря па военное время и послевоенные трудности в России), стал первый советский ядерный взрыв. Он был произведен с использованием конструкции, которая, как теперь уже точно стало известно, была добыта из Лос-Аламоса через Клауса Фукса по личному указанию Сталина.
   Буквально за последний год широкой общественности стало известно, что первый успех программы Курчатова – Харитона стал решающим фактором, убедившим Сталина не осуществлять уже запланированных мер против сообщества российских физиков, которые привели бы к уничтожению современной физики в России. А над физикой действительно нависала угроза „чистки“, подобной той, что произошла в области генетики, не будь первый российский эксперимент столь успешен.
   Харитон и его сотрудники были действительно учеными мирового уровня. Это подтверждается тем, что второй ядерный взрыв последовал за первым менее чем через два года. Весьма правдоподобным выглядит недавнее публичное утверждение, что Сталин и Берия, учитывая огромное политическое значение первого успешного ядерного испытания, временно отказались от полностью независимой советской конструкции, разработанной в середине сороковых годов, в пользу первой американской конструкции, добытой разведкой. Независимый характер стремительного прорыва СССР в область термоядерных взрывов подчеркивает исключительность работ, организованных и возглавленных Харитоном. (То, что работа эта была действительно независимой и проведенной без помощи каких-либо сведений, поступающих из-за границы, ясно из той не рассекреченной информации, к которой я имею доступ.) Несмотря на то, что часть этой информации субъективна или имеет косвенный характер, а часть – неоднозначна, основная ее суть вполне достоверна, тем более что все имеющиеся сведения согласуются между собой.
   Лица, которым я склонен доверять, подтверждают, что Харитон, благодаря своей исключительной технической интуиции и физическим знаниям, внес вклад в ускорение и обеспечение успеха этих работ, и не меньший, чем вклад Оппенгеймера в Лос-Аламосе, в дело ускорения, разработки и применения теории имплозии. Также совершенно заслуженна высокая оценка его научного вклада в разработку более поздней Советской программы лазерного термоядерного синтеза. В прежние времена Харитон получил высшие награды советского правительства и Академии наук. Выдвижение его на премию Ферми было сделано также руководством Арзамасского института, которое просило меня передать его в соответствующие правительственные инстанции США. Кстати, это выдвижение нашло искреннюю и широкую поддержку руководителей конкурирующего института в Челябинске-70, который я посетил в сентябре 1994 г.
   Уместно отметить, что во времена деспотического Советского режима была создана атмосфера гнетущей напряженности как внутри самого научного сообщества, так и между этим сообществом и советскими государственными органами, особенно со службами безопасности. В связи с моими двумя визитами в Россию в августе 1992 г. и сентябре 1994 г. я получил возможность проверить до мельчайших подробностей ту информацию, которая ранее попадала ко мне извне. Харитон заслужил и сохранил уважение практически всех своих коллег и является, пожалуй, единственным крупным физиком, о котором можно утверждать подобное. Его исключительная честность отмечалась даже теми, что имел мало причин для восхваления основателя и технического руководителя Арзамасской лаборатории в течение почти полувека. Мне лично это обстоятельство представляется чем-то вроде обязательного условия для этого необычного выдвижения.
   Юлий Харитон – единственный ныне здравствующий основатель российской программы в области ядерной энергетики. Он и его сотрудники опубликовали в открытой научной литературе работы, открывшие новую эпоху в фундаментальном и прикладном аспектах этой проблемы, сравнимые с лучшими работами на Западе. Затем он принимал активнейшее участие в технических программах военного времени (как ядерных, так и неядерных), направленных против нацистской агрессии. По окончании войны, в возрасте 41 года, он основал и затем возглавлял в течение 46 лет первый советский институт, связанный с разработками в области ядерной энергии. Возможно, это мировой рекорд по продолжительности технического руководства любого типа, когда-либо или где-либо осуществившийся. Высокое качество исследований и разработок этого института, имеющих международную ценность, прекрасно сохранится и в будущем. Я был восхищен возможностью встретиться и обсудить с Харитоном различные аспекты наших научных работ, когда впервые посетил Москву в 1992 г. Признание важных достижений Харитона могло бы значительно расширить поддержку российской науке и технике в трудное время и упрочило бы дружественное сотрудничество между российскими и западными научными сообществами.
   Создав план Маршалла, Соединенные Штаты внесли беспрецедентный вклад в трансформацию устрашающих, в том числе психологических, последствий военного времени в длительное содружество для поддержания стабильности.
   Награждение Харитона премией Ферми должно иметь подобный же эффект. Я думаю, мой друг Энрико Ферми был бы рад, что премия, носящая его имя, присвоена такому человеку и с такими целями.
   Я предлагаю, чтобы Юлий Харитон получил премию Ферми со следующей формулировкой: „За оригинальный изначальный вклад в концептуальное и теоретическое обоснование получения энергии атомного ядра, за весомый личный технический вклад в осуществление прикладных разработок в области ядерной энергии для мирных и военных целей в исключительно сложных условиях, и за полувековое высокоэффективное техническое руководство научными исследованиями и прикладными разработками, включая независимое создание термоядерных взрывчатых веществ“.
   Премию Ферми традиционно получают только здравствующие номинанты. Харитону 90 лет. Поэтому я прошу рассмотреть это представление своевременно. Искренне Ваш, Эдвард Теллер».
   Звезда Харитона горит на небосклоне XX века столь ярко, что мы очень часто обращаемся к ней не только в памятные даты, как, к примеру, 50-летие со дня первого испытания советской атомной бомбы, но и в буднях, стоит только заговорить о ядерном оружии. И сразу же спрашиваем себя: «А что по этому поводу подумал бы Юлий Борисович?» В зависимости от ответа, принимается соответствующее решение…
   Впрочем, сам Юлий Борисович Харитон однажды сказал:
   «Сознавая свою причастность к замечательным научным и инженерным свершениям, приведшим к овладению человечеством практически неисчерпаемым источником энергии, сегодня в более зрелом возрасте я уже не уверен, что человечество дозрело до владения этой энергией. Я сознаю нашу причастность к ужасной гибели людей, к чудовищным повреждениям, наносимым природе нашего дома – Земле.
   Слова покаяния ничего не изменят. Дай бог, чтобы те, кто идет после нас, нашли пути, нашли в себе твердость духа и решимость, стремясь к лучшему, не натворить худшего».
   Это было сказано на финише жизни, когда академик Харитон стал чуть ли не Богом в физике. Он как звезда первой величины горел в науке, тем самым ярко освещая весь XX век. И таких звезд немного, может быть, несколько десятков, но меньше сотни – это точно! А Юлий Борисович Харитон вместе с Курчатовым, Зельдовичем, Щелкиным встал вровень с Оппенгеймером и Теллером 29 августа 1949 г., в день испытания первой атомной бомбы в СССР, хоть и похожей на американскую, но все же сделанную своими руками и сотворенную своими головами… И это дало возможность работать дальше уже спокойнее, ну, а присмотр Сталина и Берии стал мягче, он уже не висел дамокловым мечом над ними. По крайней мере, над теми, кто был отмечен за августовский взрыв Звездами Героев. Но это уже итог гонки, а в самом ее начале фамилия «Харитон» не фигурирует в документах «Атомного проекта СССР».
   Уже приняты наиважнейшие решения и в правительстве, и в Академии наук СССР работы по атомному ядру расширяются: неутомимый Курчатов забрасывает правительство письмами, он не дает покоя руководителям Академии наук. В документах мелькают известные имена физиков: от академиков (Вернадский, Иоффе, Вавилов, Капица, Хлопин) до будущих научных светил (Скобельцын, Арцимович, Курчатов, Алиханов), но фамилии Харитона нет.
   Он врывается в эту область вместе с Зельдовичем в 1939 г., и впервые об их работе говорят в превосходной степени на обсуждении доклада «Об итогах конференции по атомному ядру в Харькове». В стенограмме записано так: «…здесь возникает вопрос: нельзя ли осуществить такую цепную реакцию.
   Такого рода расчеты производились целым рядом исследователей и, в частности, французские исследователи – Жолио, Перрен и другие пришли к выводу, что такая реакция возможна и, следовательно, мы стоим на грани практического использования внутриатомной энергии.
   Однако на самом деле вопрос оказался значительно сложнее. Дело в том, что в этих расчетах не был учтен целый ряд добавочных и практически очень важных обстоятельств. На совещании как раз этому вопросу было уделено большое внимание, в частности, детальный и очень интересный расчет был выполнен и доложен сотрудниками Института химической физики Зельдовичем и Харитоном. Оказалось, что практически использовать внутриядерную энергию таким способом, во всяком случае, нелегко. Выводы, сделанные в этом докладе, вообще говоря, на данный момент надо считать пессимистическими».
   С этого дня Яков Борисович Зельдович и Юлий Борисович Харитон уже не могли «раствориться» во времени, они оказались на виду. Естественно, что оба были привлечены к «Атомному проекту»: оба оказались на «Объекте», и уже вместе шли к созданию атомного и термоядерного оружия.
   Впрочем, весьма странно, что именно таким оказался путь Харитона! Вдумчивого исследователя не может не поражать «странность» этой судьбы: казалось бы, все было против того, чтобы Юлий Борисович стал носителем высших государственных тайн в СССР – по крайней мере, нас всегда учили, что люди с таким происхождением и такими родственниками, как у Харитона, в лучшем случае работали дворниками, но в подавляющем большинстве вкалывали на Колыме или Крайнем Севере.
   Судите сами, свидетельствует Главный конструктор А.А. Бриш:
   «С раннего детства маленький Юлий был лишен постоянного общения с матерью. Она, будучи актрисой Московского художественного театра, встречалась с мужем и сыном только в летнее время на даче под Петербургом. Когда Юлию минуло шесть лет, мать уехала в Германию и обратно не вернулась… Отец в 1922 году был выслан из России с группой идеологически чуждой интеллигенции, поселился в Риге, и Юлий Борисович с ним больше не встречался. В 1940 году, после присоединения прибалтийских республик к СССР, отец Ю.Б. был арестован и погиб в заключении…
   Во время войны с Германией сестра Ю.Б.Лидия Борисовна, жившая в Харькове, оказалась на оккупированной территории и чудом осталась жива, потеряв сына, сестре Анне Борисовне пришлось пережить тяготы блокадного Ленинграда, а мать жены погибла в еврейском гетто в Риге…».
   Известно, что «Личное дело Харитона Ю.Б.» всегда было под рукой у Берии, он хранил его в личном сейфе. И Юлий Борисович об этом знал… Как вспоминает известный журналист, писатель Владимир Губарев:
   «Мне посчастливилось встречаться с академиком Харитоном в Москве и в Арзамасе-16, бывать на научных конференциях, где он выступал. Несколько раз я писал о нем, брал у него интервью, но долгие годы (даже десятилетия!) не удавалось рассказать о главном в его жизни – о работе над ядерным оружием. И только в 1988 году в очерке в „Правде“ (помог авторитет газеты) я написал о первой атомной бомбе и о впечатлениях самого Ю.Б. Харитона о том испытании. „Прорыв“ был сделан, и теперь уже „вето“ с Харитона было снято…
   Удалось побывать в Арзамасе-16, встречаться там с Научным руководителем Ядерного центра, провожать его в „Почетные научные руководители“, отмечать юбилеи… Помню одно свое ощущение: создалось впечатление, что академик Харитон вечен. Так же как и его старшая сестра Анна Борисовна, которая хлопотала по дому и к которой сразу же возникала какая-то нежная привязанность. Но вдруг неожиданно ушла она, а вскоре и сам Юлий Борисович».
   Проститься с ним в Академию наук никто из руководителей страны и правительства не приехал…
   К счастью, о человеке остаются воспоминания. Иногда они быстро стираются из памяти, но если уходит великий человек, то остаются навсегда. И обязательно хочется передать их потомкам, чтобы знали о фундаменте, на котором строится их жизнь.
   Воспоминаниями о Ю.Б. Харитоне охотно делятся все, кто хоть однажды сталкивался с ним, а тем более, кто с ним работал. Я выбирал те фрагменты, которые дополняли уже сложившийся образ ученого и которые были для меня внове. Надеюсь, для читателя тоже…
   Первое слово Льву Дмитриевичу Рябеву, который работал в Арзамасе-16, потом в ЦК КПСС, Совете Министров, в Министерстве среднего машиностроения, в Минатоме. Он был у Харитона в подчинении, потом стал его «начальством» (хотя какое у ученого может быть начальство?!), но всегда был соратником.
   Лев Дмитриевич не любит рассказывать о себе, о своей работе, не очень жалует журналистов – работа у него всегда была сверхсекретной, но для Ю.Б. Харитона он не мог не сделать исключения. Он вспоминает:
   «Мне повезло. Буквально с первых шагов работы во ВНИИЭФ с 1957 г. в отделе А.С. Козырева мне довелось участвовать в исследованиях, которые имели высокий гриф секретности (особая важность). Тема называлась: „обжатие малых масс дейтериево-тритиевой смеси с помощью взрывчатых веществ“. Ход работ по теме часто обсуждался в узком кругу у Ю.Б. с участием Я.Б. Зельдовича, А.Д. Сахарова, Е.А. Негина и других руководителей института. Вскоре я убедился, что такого типа встречи-совещания были одним из элементов стиля работы руководства: не было „стены“ во взаимоотношениях маститых ученых и молодых исследователей. С тех пор на протяжении почти сорока лет я имел счастье сотрудничать с Юлием Борисовичем.
   Главная его заслуга, может быть, состояла не в том, что он лично сделал в науке (об этом – особый разговор), а в том, что он сумел создать атмосферу научного поиска, творчества, высочайшей ответственности…
   В 1978 году, когда я покидал объект, Ю.Б. пригласил меня к себе домой. Мы были вдвоем, на столе стоял джин. Выпили по рюмочке на прощание. Он подарил мне на память свою довоенную статью по расчету центрифуг. Обсудили вопросы нашего взаимодействия на будущее. Ю.Б. напоследок сказал: „Теперь чаще будете посещать театры“.
   И в ЦК, и в министерстве, и в Совмине наши связи не ослабевали. Когда Ю.Б. бывал в Москве, он находил время для встреч. При встречах мы практически не говорили о политике. Лишь раз, когда речь зашла об А.Д. Сахарове, Ю.Б. бросил фразу, что А.Д. – нестандартный человек. Иногда он рассказывал о своих путешествиях по Енисею, Сахалину и другим местам, которые он очень любил. Но это было редко.
   В основном – работа, работа, работа…
   Чернобыль учит, что ученые, которые заняты созданием сложной техники, должны обладать не только глубокими познаниями, свежим и ясным умом, но и особыми человеческими качествами, чтобы новая техника несла людям прогресс, а не беду.
   Академик Д.С. Лихачев как-то говорил, что без нравственности нет современной науки. Юлий Борисович этого не говорил, он так жил».
   Радий Иванович Илькаев работает во ВНИИЭФ с 1961 г. Прошел все ступеньки служебной карьеры, еще при жизни Ю.Б. Харитона стал директором института. Без согласия Почетного научного руководителя это было бы невозможно.
   Бытует представление, что жизнь в «закрытом городе Харитона» была чуть ли не безоблачной, особенно после того, как была создана и испытана первая атомная бомба. Даже появилась шутка: «Будете жить при коммунизме в окружении социализма». Но это был взгляд со стороны. В.А. Цукерман, Герой Соцтруда, лауреат Ленинской и трех Государственных премий (все это – за создание оружия!), вспоминал:
   «Не следует думать, что в наших исследованиях все было гладким и безоблачным. Случались обидные срывы. Забудут, например, поставить фотопленку или снять крышечку с объектива оптической установки, и дорогой опыт вылетал в трубу. После экспериментов итоги подводились таким образом. Если, например, из шести пять были удачными, говорилось: „Пять – один в пользу Советского Союза“. Если же, например, из трех опытов два – неудачных, говорили: „Два – один в пользу Гарри Трумэна“.
   Вначале 1949 г. один из наших ведущих физиков придумал короткий лозунг: „Главная задача – перехаритонить Оппенгеймера“. И „перехаритонили…“.
   На Западе никто не думал, что СССР за каких то четыре года после самой разрушительной и ужасной из войн сможет ликвидировать разрыв между США и нами, связанный с ядерной наукой и техникой…
   В пятидесятые годы один из моих друзей говорил: „Когда после беседы с Юлием Борисовичем покидаешь его кабинет, кажется, у тебя за спиной вырастают крылья. Уходишь с верой – тебя поняли, тебе помогут, будет сделано все, чтобы реализовать твое предложение“. За долгую работу в лаборатории я знал лишь одного руководителя – ученого и блистательного организатора науки, в отношении которого можно было произнести такие слова. Это был Игорь Васильевич Курчатов».
   Связка «Курчатов – Харитон», пожалуй, сыграла решающую роль в «Атомном проекте СССР». Впрочем, не только в создании ядерного оружия. Любопытное наблюдение сделал Эдвард Теллер, когда он приезжал в Россию и встретился здесь с Харитоном. Затем великий американский физик написал представление на Ю.Б. Харитона, чтобы его наградить премией Ферми.
   Мне довелось встречаться с Эдвардом Теллером в Снежинске на конференции по защите Земли от астероидов. Там я взял у него большое интервью. В нем он с высочайшим почтением говорил о работе и Курчатова, и Харитона. Это особенно важно было услышать, потому что нынче в основном говорится о том, как мы «украли у американцев атомную бомбу».
   Впрочем, я доверяю только мнению специалистов. Таких, как Лев Петрович Феоктистов, также принадлежащий к тем самым «пионерам», о которых упомянул Э. Теллер. Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственной премий А.П. Феоктистов считает:
   «Можно бесконечно перечислять заслуги Юлия Борисовича, имеющие непосредственное отношение к оружию, но из всех я выделил бы одну, в решении которой роль Ю.Б. была первостепенной. Речь идет о безопасности ядерного оружия. Сформулированное им требование было абсолютным – ядерный взрыв не должен провоцироваться случайными причинами. Поэтому предпринимаются меры в отношении автоматики подрыва, в нее внедряется множество ступеней предохранения.
   При пожаре, ударе, вследствие падения, при попадании пули во взрывное вещество (ВВ), содержащееся в ядерном заряде, иногда происходит его взрыв, инициируемый в некоторой случайной точке, а не равномерно по сфере, как в боевом режиме. Критерий безопасности формулировался так: ядерный взрыв недопустим при инициировании ВВ в одной произвольной точке. В связи с этим возникали определенные ограничения на конструкцию заряда, порой в ущерб другим качествам.
   Ю.Б. как научный руководитель проблемы в целом, постоянно думал об этой стороне ядерного оружия, возможных тяжких последствиях нашего недомыслия… Я уверен, что усилия, предпринятые Юлием Борисовичем в свое время в области безопасности, позволили нам не оказаться в условиях полного запрета испытаний, по аналогии с американцами, в тяжелом положении» [9 - Губарев Вл. Атомная бомба. – М.: «Алгоритм», 2009. с. 289.].
   И еще одно свидетельство того, как Ю.Б. Харитон беспокоился о безопасности работ с оружием. Это было в процессе «массового разоружения», когда политические амбиции руководителей страны возобладали над трезвым расчетом и техническими возможностями создателей ядерного оружия.
   Рассказывает Генеральный директор завода «Авангард» Ю.К. Завалишин:
   «В последние годы Ю.Б. особенно внимательно следит за безопасностью работ, проводимых на ядерных предприятиях нашего министерства. Именно в связи с этим вопросом он в последний раз посетил наш завод.
   Это было в 1993 году. Ю.Б. позвонил мне и выразил желание побывать на предприятии, посмотреть разборку ядерных зарядов в специальных „башнях“, способных локализовать продукты взрыва при аварийной ситуации, ознакомиться с порядком хранения и учета делящихся материалов и с ходом строительства новых специальных безопасных хранилищ.
   В эту встречу я особенно ощутил, как глубоко он переживает за будущее того величайшего достижения человеческого разума, которому он посвятил всю свою жизнь и волновался, сумеют ли потомки использовать его на благо человечества, а не на погибель нашей цивилизации…».
   Все-таки очень страшное это оружие, которое даже своих творцов заставляет иначе смотреть на пройденный путь! А порой даже сожалеть о том, что они сделали. Таких сомнений я не замечал у Юлия Борисовича Харитона, при наших встречах он не высказывал их. Более того, в конце жизни он как бы подвел все итоги своей работы:
   «Я не жалею о том, что большая часть моей творческой жизни была посвящена созданию ядерного оружия. Не только потому, что мы занимались очень интересной физикой… Я не жалею об этом и потому, что после создания в нашей стране ядерного оружия, от него не погиб ни один человек. За прошедшие полвека в мире не было крупных военных конфликтов и трудно отрицать, что одной из существенных причин этого явилась стабилизирующая роль ядерного оружия».
   В последний год XX века, когда отмечалось 50-летие со дня испытания первой советской атомной бомбы, слова ее создателя звучали пророчески. Но, отражают ли они надежды будущего?
//-- * * * --//
   Еще раз вспоминая все то, что сделано Юлием Борисовичем Харитоном, невозможно не удивиться уникальности его личности и судьбы. Годы его жизни почти полностью охватили XX век, причем не только хронологически, но и так, что не только этот век отразился в его жизни, но и он оказал определенное влияние на ход событий этого века.
   Не могу не остановиться на еще одном обстоятельстве. Человеку, много сделавшему на своем веку, свойственно желание подвести итог своей деятельности. Такое желание возникло и у Ю.Б. Харитона. Пожалуй, еще более существенным фактором было то, что вся его деятельность до последнего времени была прикрыта плотной завесой секретности, и страна о ней почти ничего не знала, кроме весьма общих положений, что в системе ядерных вооружений был достигнут паритет с США, которые рассматривались как потенциальный противник. Получалось так, что очень важная, влиявшая и на положение в мире, и на внутреннюю ситуацию, напряженная деятельность оказалась совсем неизвестна стране и ее гражданам. Из исторического и общественного оборота оказался выключен важный момент нашей истории. Впрочем, для нашей страны такая ситуация была отнюдь не редкостью.
   Особенность ситуации была и в том, что Ю.Б. Харитон был одним из немногих, кто от начала, от самого зарождения ядерно-оружейной проблемы, был ее разработчиком и одним из ведущих руководителей. Поэтому любой исходящий от него рассказ об ее истории не мог не носить исповедального характера. Трудность заключалась еще и в том, что установившаяся в этой сфере система секретности, оказалась не только совокупностью правил, но и вошла в привычку и, можно сказать, в образ мыслей работников этой сферы. В необходимости приподнять эту пелену нужно было убеждать не только административное руководство, но и самих себя.
   Рассказывая о Ю.Б. Харитоне и его руководстве оружейной ядерной программой России, нельзя обойти вниманием вопрос о влиянии разведывательной информации. В последние годы у Юлия Борисовича Харитона сформировалось настойчивое желание сделать доступным для историков и для общественности факты, относящиеся к начальному периоду нашего атомного проекта. В частности, им был обнародован тот факт, что наш первый атомный заряд был сделан с использованием технической документации, добытой разведкой. Правда, у нас к тому времени были и свои разработки, которые впоследствии были испытаны. Но, считая необходимым для первого испытания свести риск к минимуму, Юлий Борисович Харитон выступал за то, чтобы наш первый ядерный взрыв был проведен с максимально надежным зарядом.
   Что же касается «слойки» и двухступенчатого термоядерного заряда, то Юлий Борисович всегда настаивал на том, что это были наши самостоятельные разработки. Он – один из авторов первой статьи, в которой кратко излагается история создания советской водородной бомбы. Советские физики создали водородную бомбу на основе своих собственных оригинальных исследований, и «слойка» была полностью независимой разработкой. Разведка не снабдила советских ученых «конфигурацией Теллера – Улама», а ее советский аналог, «третья идея», был открыт самостоятельно. Ее воплотили в жизнь совсем другие люди, умные, образованные, с необходимым опытом и творческим потенциалом. Поэтому совсем не случайно исполнение было поручено Юлию Борисовичу Харитону, Я.Б. Зельдовичу, ДА Франк-Каменецкому, представлявшим собой замечательную школу Института химической физики.
   Можно бесконечно перечислять заслуги Юлия Борисовича Харитона, имеющие непосредственное отношение к оружию, но из всех следовало бы выделить одну, основную, в решении которой роль Ю.Б. Харитона была первостепенной. Речь идет о безопасности термоядерного оружия. Сформулированное им требование было абсолютным – ядерные взрывы не должны провоцироваться случайными причинами. Поэтому предпринимаются меры в отношении автоматики подрыва, в нее внедряется множество ступеней предохранения. Ю.Б. Харитон как научный руководитель проблемы в целом, постоянно думал об этой стороне ядерного оружия, возможных тяжких последствиях нашего недомыслия.
   Когда крупный руководитель по тем или иным причинам уходит от дел, вслед ему рождаются упреки в том, что он не оставил после себя достойного преемника, не подготовил, не воспитал достойную смену. Оставить после себя на этой же должности, с теми же функциями, двойника невозможно. Но оставить не только результаты своей деятельности, не только ее продолжателей, но и творческую атмосферу, стиль, а может быть даже и менталитет, это удается гораздо реже. Нам кажется, что Юлию Борисовичу это в какой-то степени удалось.
   В 1964 г. на банкете в честь 60-летия Юлия Борисовича Харитона в качестве поздравления от имени одного из подразделений ВНИИЭФ Веретенников Александр Иванович зачитал стихотворение:

     Когда в науку вдруг «бодяга»
     Нахлынет мутною волной,
     Когда со степенью стиляга
     Бубнит об отзыве варяга,
     Тряся седою бородой,
     Когда все силы на износе,
     А в мненьях нет единой оси
     И уж не веришь сам себе,
     Ответ находит мы в вопросе:
     «А что сказал бы тут Ю.Б.?»

   Уже в те годы фраза: «А что сказал бы тут Ю.Б.?» стала нарицательной, объективно отражая высочайшую мудрость Харитона и огромное уважение к нему среди знавших его людей. И при всем этом тех, кто общался с ученым, поражала его доступность в общении с людьми. Ю.Б. Харитона интересовали не только производственные процессы, которые требовали много сил, энергии, нервов, но и забота о здоровье своих сотрудников.
   В 1995 г. Юлий Борисович Харитон получил приглашение выступить в Лос-Аламосе с докладом на конференции памяти Оппенгеймера. Он очень хотел принять участие в этой конференции, но по состоянию своего здоровья и, особенно, из-за почти полной потери зрения, он не смог поехать в США. Этот доклад мог бы стать замечательным событием, красноречивым символом примирения американских и российских ядерщиков. Но, не имея возможности прилететь, Юлий Борисович написал доклад, который и был опубликован на русском и английском языках оргкомитетом этих чтений.
   Как отмечает и сам Юлий Борисович Харитон, есть интересные параллели между ним и Оппенгеймером. Оба родились в 1904 г., были тезками, оба унаследовали от своих матерей любовь к искусству, поэзии и музыке. Оба родились в ассимилированных, образованных еврейских семьях; Юлий Борисович Харитон об этом не упоминает. Оба в 1926 г. работали в Кавендшиской лаборатории в Кембридже (но не познакомились там). Самая же главная параллель состоит, конечно, в том, что они были первыми руководителями первых ядерных оружейных центров своих стран.
   В то же время, они существенно отличались друг от друга – личностью и судьбами. Роберт Юлиус Оппенгеймер обрел всемирную известность после Хиросимы, Юлий Борисович Харитон оставался «секретным» до конца восьмидесятых годов. Оппенгеймер подвергся унижению в 1954 г., когда его лишили допуска к секретным данным; Юлий Борисович Харитон продолжал руководить Арзамасом-16 до 1992 г. Оппенгеймер был сложным человеком, который открыто писал о своих тяжелых переживаниях; Юлий Борисович Харитон был более целостной личностью, хотя находился в сложных и драматических обстоятельствах. Отец Юлия Борисовича Харитона, который был выслан из России и жил в Риге, погиб от рук НКВД после оккупации Прибалтики Красной Армией в 1940 г.
   Юлий Борисович Харитон произошел из той же еврейской интеллектуальной среды, что и многие видные физики его поколения. Параллели между его биографией и биографией Оппенгеймера не совсем случайны. Сообщество физиков двадцатых и начала тридцатых годов XX века было международным. Физики, понятное дело, считали себя частью широкого международного сообщества. Но когда возникла необходимость, они с готовностью стали служить своим отечествам.
   В этом сообществе Юлий Борисович был замечательной, но не совсем исключительной фигурой. Он, член широкого европейского сообщества физиков, был оторван от него превратностями истории. Его анкета включала многие подозрительные с точки зрения советских властей, элементы – годы, проведенный в Кембридже, судьба отца, сестры, которая оказалась в оккупированном фашистами Харькове. Несмотря на это, он был востребован советским правительством, а в таких экстремальных случаях, судьбу ученого решал лично Сталин, ему была доверена ключевая роль в решении «Проблемы № 1». Сталин выполнял свою роль ответственно, считая, что ядерное оружие нужно Советскому Союзу для его безопасности. Чтобы понять ядерную историю, ее советскую половину, недостаточно только спросить: «Принял ли Советский Союз доктрину устрашения?» Ядерная программа была чем-то большим, чем стратегия, и ядерная история – есть история не только оружия, но и обществ, и личных судеб…
   Юлий Борисович Харитон был удостоен многих высших наград Советского Союза, а как известно, в Стране Советов золотыми звездами за «так» евреев не награждали. Но его имя стало известно широкой общественности в своей стране и за границей только тогда, когда государство, для безопасности которого он трудился, развалилось, а оружие, созданное Ю.Б. Харитоном и его сотрудниками, уже не было нужно в таком количестве, в каком оно уже существовало.
   Гласность, при которой Юлий Борисович стал широко известен, создала условия, в которых можно было критиковать ядерную программу за ущерб, нанесенный ею человеческому здоровью и окружающей среде, за безмерную секретность. Юлий Борисович не испытывал ностальгии по прошлому, но когда среди друзей заходил разговор о политике России, он, в отличие от других, которым было трудно понять куда «катится» страна, а у него было много нерешенных проблем, и когда спрашивали его мнение о происходящем, Юлий Борисович Харитон, махнув рукой, говорил, что «плохо представляет себе, что реально там происходит».
   Юлий Борисович Харитон воочию видел огромную разрушительную силу термоядерного оружия. Когда в ноябре 1955 г. была взорвана мегатонная сверхбомба, он вместе с Курчатовым посетил эпицентр взрыва. Оба они были поражены холмами земли, созданными давлением взрыва, хотя бомба взорвалась на высоте более четырех километров.
   Громадная разрушительная сила этого термоядерного взрыва произвела очень сильное впечатление на советских ученых, участвующих в создании ядерного оружия. Андрей Дмитриевич Сахаров назвал в своих воспоминаниях этот взрыв своего рода поворотным пунктом своей жизни. Юлий Борисович говорил о своей надежде, что ядерное оружие никогда не будет использовано.
   Сожалел ли Ю.Б. Харитон о своей роли в создании ядерного оружия? Он, как мне кажется, предпочел бы, чтобы этой необходимости не было. Он считал, что ядерное оружие нужно Советскому Союзу для безопасности страны, и усердно работал для того, чтобы оружие было технически совершенным и надежным. Юлий Борисович Харитон прекрасно понимал, что ядерная программа влекла за собой человеческие жертвы и большой ущерб окружающей среде.
   После окончания холодной войны, он поддерживал развитие связей между русскими и американскими ядерными оружейными центрами. Ю.Б. Харитон считал своей главной задачей дать советским властям надежные технические рекомендации по вопросам, касающимся ядерного оружия. Как научный руководитель, он отвечал за науку, за глубокое и честное понимание научных аспектов ядерной программы.

Глава 17
ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ ПОКОЛЕНИЙ

   Кто должен позаботиться о воспитании подрастающего поколения, которому предстоит править страной в XXI веке, подготовлено ли оно к практической жизни, к условиям современного научного прогресса? От идеалов, наследия, которые мы передадим своей смене, во многом зависит будущее нашей страны. К большому сожалению, мы все реже встречаем среди юношей и девушек интерес к людям, которые своим умом, творческими поисками принесли славу стране, в которой они жили и творили свои научные исследования. Что касается наших основных рычагов пропаганды, то они слишком малоэффективны и особого интереса у молодежи не вызывают. Понаблюдайте сами и вы увидите, что молодежь мы постепенно отучили читать книги и периодическую прессу, что большинство из них далеки от знаний классической литературы, все меньше молодых занято вопросами науки и техники, проведением научных математических, химических, физических олимпиад и конкурсов. Все это как будто ушло в прошлое. Я в данном случае говорю не обо всех молодых людях, но имею в виду молодежное быдло с «Клинским» пивком. Я говорю о необходимости кропотливой работы с молодежным авангардом, с молодежью мыслящей и глубоко осознающей куда движется страна, в которой они живут, с молодежью, которая будет определять климат в стране, ее будущее.
   Без развития новых технологий немыслимо развитие современного общества. Ведь не секрет, что за последние годы в связи с безответственным отношением к научным кадрам, в первую очередь представителям ученых технического профиля, страну оставило несколько тысяч профессоров. Они живут в тех странах, где им предоставлена возможность работать над важными и сложными проблемами, которые определяют основной курс технического прогресса современного общества. А восполнить такую огромную утечку высококвалифицированных кадров – не простая проблема для современной России. Но почему-то эта проблема не очень беспокоит Государственную Думу. А пора бы очнуться и подумать, что без эрудированных ученых нечего думать о прогрессивном развитии страны, о том, какое место мы занимаем в современном научном мире, что нас ожидает в перспективе…
   Многие аналитики считают, что Россия сейчас совершает библейский путь через пустыню из рабства в свободу. Путь, которым библейский Моисей вел свой народ. Путь этот тяжелый, изнурительный. Он легким быть не может. «Новое небо и новые берега, где обитает правда», – их завоевать нужно. Страна без идеалов и веры в будущее быстрыми темпами развиваться не может, а интеллигенция – это душа народа, ее духовность, ее будущее.
   За годы советской власти сколько мы сгноили талантов в сталинских гулагах, застенках Лубянки, никто никогда не подсчитает, и только чудом смогли выжить Туполев и его шарага, среди которых оказались Королев и многие другие ученые, которые своим трудом подняли престиж страны в послевоенные годы. Их мужество, самоотверженность вписаны золотыми буквами в историю страны, но уже в послесталинскую эпоху, что было сделано для творческого развития отечественной интеллигенции и, в первую очередь, технической, да и не только ее, – если честно, то ничего.
   О современном критическом положении науки не на периферии, а в самой столице, говорит Борис Кашин, депутат Государственной Думы, член-корреспондент РАН, председатель движения «За возрождение отечественной науки». Еще двадцать лет назад Москва была крупнейшим научным центром планеты. Интеллектуальное влияние города было поистине глобальным. А теперь объективно посмотрим на нынешнюю ситуацию. Свертывание перспективных исследований, разрушение научных школ, вынужденная продажа за рубеж по бросовым ценам важнейших научных результатов, старение научных кадров – вот куда пришла московская наука за восемнадцать лет капитализма. Объем финансирования научных учреждений в сравнении с советским временем упал примерно в десять раз. Деградация основных фондов и приборного оборудования достигла запредельного уровня. Разрушены вузовская и отраслевая науки. Ликвидированы более трехсот НИИ и опытных производств, их помещения заполонили паразитические конторы и бизнес-центры. Вместе с наукой разрушалась и наукоемкая московская промышленность. Из двух тысяч крупных и средних предприятий города, созданных при Советской власти, при капитализме ликвидировано более полутора тысяч, а относительно успешно работают лишь около двухсот. В результате Россия не производит теперь современных станков, полки магазинов завалены импортными товарами сомнительного качества, а сотни тысяч москвичей из сферы торговли и обслуживания не знают, будет ли у них работа в период кризиса.
   Что значит зарплата московского профессора в двадцать тысяч рублей при средней зарплате по городу в тридцать три тысячи? Профессор в три-четыре раза «дешевле» банковского клерка. Абсурд! Ни в одной стране мира – ни в Америке, ни в Европе, ни в Африке – такого нет. Это может значить только одно: власть определилась – наука и образование стране не нужны!
   Что значит стипендия аспиранта в две тысячи рублей? Это ясный сигнал, который власть дает молодому человеку: ты, умник, какой-то ерундой занимаешься, иди-ка лучше что-нибудь продавай! Я прямо спросил министра финансов Кудрина: как московскому аспиранту жить на две тысячи? Он ответил: расходы на науку увеличены. Вот такой ответ «государственного мужа» на конкретный вопрос!
   Конституцией наука отнесена к совместному ведению федерального центра и регионов. Так вот, надо чтобы Москва, наконец, обратила внимание на свою науку. Пока же московская власть ученых в упор не видит.
   Доля научных программ в московском бюджете – около 0,1 %. А, например, на взносы в уставные капиталы разных фирм тратится примерно в пятьдесят раз больше.
   Власть обирает ученых даже в мелочах. Вот депутат фракции КПРФ в Мосгордуме Сергей Никитин предложил законопроект, по которому полученные учеными Почетные грамоты Президиума РАН и Профсоюза работников РАН приравнивались бы к ведомственным грамотам. Это давало бы основание для присвоения звания «ветеран труда» и 50 %-ю льготу по оплате услуг ЖКХ. Кстати, подобные законы уже приняты в Питере и Новосибирске. В поддержку законопроекта собраны подписи восьми тысяч работников Академии наук. А московская исполнительная власть против!
   При этом в Москве есть множество насущных вопросов, требующих научного подхода к своему решению. Например, проблема приближающегося транспортного коллапса. В МАДИ и Академии наук есть серьезные группы, занимающиеся математическим моделированием транспортных потоков. Но разве их потенциал востребован?! Вы видели когда-нибудь по телевидению, чтобы проблему чудовищных московских пробок анализировал не чиновник, а ученый?
   А ведь сложного математического моделирования требуют очень многие сферы экономики города – финансовые инвестиции, пенсионная система, страхование. Между тем, городская власть, по сути, управляет Москвой с помощью четырех действий арифметики, среди которых преобладают «отнять» и «поделить».
   Власти необходимо уяснить: возвращение Москве статуса центра науки и наукоемких технологий – это единственный реальный путь выхода городской экономики из тупика. Москва пока еще высокообразованный город, и этот шанс нельзя упустить. Быть только гигантским офисом и ночным клубом Москва больше не сможет. Кризис объяснил это всем с беспощадной ясностью. Возрождение науки и развитие наукоемких производств, прежде всего машиностроения, информатики и электроники, должно стать главным вектором развития столицы на ближайшие десятилетия. Иного нам просто не дано.
   Хочется сказать «единороссам»: не хотите слушать коммунистов, послушайте хоть Барака Обаму. На годовом собрании Национальной академии наук США он сказал: «Некоторые говорят, что в такое трудное время мы не можем позволить себе инвестировать в науку. Я категорически не согласен. Наше процветание, безопасность, здоровье, экология и качество жизни сейчас более чем когда-либо зависят от науки».
   Не будет на Руси науки – на четвереньки встанут внуки! Думать надо с перспективой, вложенные деньги в науки всегда себя окупят.
   Начнем из «воспоминаний» А.Д. Сахарова, относящихся ко времени его активной работы над ядерным оружием:
   «Я.Б. Зельдович однажды заметил в разговоре со мной: „Вы знаете, почему именно Игорь Евгеньевич (Тамм) оказался столь полезным для дела, а не Дау (Ландау)? – У И.Е. выше моральный уровень“».
   Моральный уровень тут означает готовность отдавать все силы «делу»– высказывание это, по-моему, не только характеризовало позицию Тамма и, в то же время, было не вполне искренно со стороны Зельдовича. Как известно, участники приведенного разговора стали трижды Героями Соцтруда за свой вклад в создание советского ядерного оружия. А речь у них шла о старших коллегах, И.Е.Тамме и Л.Д. Ландау – крупнейших советских физиках-теоретиках, чьи достижения в науке были отмечены Нобелевскими премиями.
   О Тамме в 1971 г. А.Д.Сахаров написал: «В нем, наряду с Ландау, советские физики-теоретики видели своего заслуженного и признанного главу». Оба физика также получили высшие государственные награды – Героев Социалистического Труда – за их вклад в создание советского ядерного оружия.
   О том, какой вклад внесли ученые-евреи в тесном содружестве со своими коллегами в создание оборонного щита страны, укрепление оборонной мощи, А. Солженицына не интересовало. В его книге «200 лет вместе», они не входят в орбиту его исследования. Видно не нашлось необходимого количества цитат в энциклопедиях, да и само исследование весьма не выгодно для его исследования. Для того, чтобы добыть необходимый материал, надобно копаться в архивах, да и там всего не найдешь, ибо многие материалы архивов недоступны для исследователей и по нынешний день. Да и времени для этого надо много потратить. А поэтому острые актуальные вопросы науки и кто что дал в общую копилку в утверждении имиджа страны на мировом Олимпе, остались пока за кадром исследования. А это далеко не ординарный вопрос, он актуален и сегодня, ибо социологические опросы среди современной молодежи свидетельствует о том, что ограниченное количество молодых людей имеют представление о наших выдающихся ученых, основателях целого ряда новых направлений и не только в области физики, но и кибернетики, электроники, астронавтики, космической технике. Жизнь не стоит на месте, XXI век начал свой бег стремительно и нелегко угнаться за развитием науки даже с помощью Интернета. Полистайте наши отечественные технические журналы, найдете ли вы там много новых открытий сделанных нашими соотечественниками? Да, лауреатами Нобелевских премий мы за последние годы особенно похвастаться не можем.
   Выполнив свою ответственную миссию по созданию термоядерного оружия, А.Д. Сахаров, Я.Б.Зельдович, И.Е. Тамм, Л.Д. Ландау, покинули проект примерно одновременно – после смерти Сталина и – что менее существенно – после успешного испытания первой советской термоядерной бомбы.
   Уже из сахаровского колючего примечания видно, что взаимоотношения между четырьмя выдающимися теоретиками, имена и дела которых были широко известны мировой общественности, были не очень простыми. Но они дополняли умело друг друга и сообща превозносили имидж отечественной науки. С ними невозможно было не считаться, но и этим знаменитостям пришлось выпить не одну чашу горькой отравы за свой самоотверженный труд на благо не только своей страны, но и всего человечества.
   Итак, все по порядку, кратко об интеллигентах, оставивших след в научном мире на века, не только для нас, но и для грядущих поколений, для тех, кто придет им на смену.
   Несколько десятилетий имя Ландау (1908–1968 гг.) символизировало силу советской теоретической физики и внутри страны и за рубежом. Помимо собственного вклада в физику, славу создал его педагогический дар, реализованный в мощной школе и замечательных книгах, ставших настольными для теоретиков по всему миру. В библиотеке Гарвардского университета книг этого советского физика в несколько раз больше чем книг его знаменитого американского коллеги, Ричарда Фейнмана.
   К этой профессиональной славе добавилось трагическое измерение, когда после автомобильной катастрофы 1962 г., погубившей теоретика Ландау, его вытащили с того света благодаря братству физиков. Это несчастье пришлось на время, когда физика в СССР, да и во всем мире, была в самом почете.
   В результате, сформировался и приобрел огромную популярность образ Ландау – чисто теоретический ум, нередко шокирующе рациональный, но обаятельный. При этом достоянием лишь ГБ и самых близких коллег оставались два «момента» его биографии: год, проведенный в сталинской тюрьме в конце тридцатых годов, и его вклад в сталинскую ядерную бомбу десятилетием позже.
   Тамм (1895–1971 гг.) был и старше, и «старомоднее»; его образ не светился столь ярко за пределами науки, хотя был он полон энтузиазма, и хорошо известна роль этого физика в реанимации советской генетики. Его вклад в управляемый термояд был публично признан, отсюда легко было предположить, что он был причастен и к «неуправляемому» термояду советской водородной бомбы.
   По мере того, как проходит время после смерти ученого, его достижения все более отступают в историческую перспективу на фоне гигантов науки, и его книги – даже мастерски написанные – неизбежно стареют и бледнеют на фоне вечно обновляющейся науки. Еще больше это должно касаться общественного облика, неизбежно связанного со своим временем и с непосредственным восприятием.
   Это, однако, не так для обоих советских теоретиков. Конец Советской цивилизации открыл ее секретные архивы и источники «устной истории». Стали видны моральные измерения истории советской физики.
   Физик будущего века, наверно, не без труда поймет, почему Тамм свою «безуспешную» теорию ядерных сил ценил больше нобелевской работы по черенковскому излучению. И курс теоретической физики Ландау – Лифшица вряд ли удовлетворит грядущие поколения теоретиков.
   Однако моральные образы Тамма и Ландау будут выглядеть, пожалуй, ярче, чем при их жизни. В Тамме будут видеть учителя Андрея Сахарова, в большой мере ответственного за становление этого физика-гуманиста. А Ландау войдет в историю своей уникальной способностью поставить диагноз Сталинскому социализму еще в 1937 г., и своим уникально-трагическим положением среди советских ученых, занятых в Атомном проекте.
   Прежде чем обсуждать различие позиций Тамма и Ландау, обрисуем их разные социальные биографии.
   Тамм, который был на половину поколения старше Ландау, успел сформировать свои социалистические симпатии еще до советской власти. Замечательный портрет Тамма, российского интеллигента, создан Евгением Львовичем Фейнбергом в его книге «Воспоминания о И.Е. Тамме». Не случайно именно словами Е.Л. Фейнберга пользовался Сахаров, рассказывая о своем учителе. Поэтому лишь кратко напомним о его жизненном опыте.
   Страстный и оптимистический темперамент Тамма соответствовал тогдашним радикальным социальным устремлениям. К 1917 г. он уже прошел через реальную деятельность в социал-демократическом движении в рядах меньшевиков-интернационалистов. Когда, двадцать лет спустя он был вынужден объяснять свое прошлое, он рассказал о своем участии в Первом съезде Советов в июне 1917 г.: «Когда Керенский заявил, что началось наступление [на русско-германском фронте], то при голосовании моя рука была единственной (кроме группы большевиков), которая поднялась против Керенского, и я помню, как тогда мне рукоплескали большевики, и в том числе товарищ Ленин. Были внесены три резолюции: одна за то, чтобы предоставить генералам право смертной казни на фронте, другая – против, и третья – не давать права смертной казни на фронте генералам, но не потому, что она невозможна, а потому, что она возможна только в руках пролетариата. За эту резолюцию голосовали пять человек, и среди них был я».
   Террор 37-го обрушил «пролетарское право смертной казни» на младшего брата Тамма, на близкого друга, на любимого ученика. Тамм никогда не отрекался от них; напротив, он публично – с безрассудной отвагой – говорил об их невиновности. Почему его не арестовали – загадка не больше, чем то, почему арестовали тысячи и тысячи других, но и не меньше. Хаотическая кинематика Великого Террора плохо поддается объяснению.
   Избежав прямого общения с «органами», Тамм не избежал «оргвыводов». Его выжили из МГУ. Теоретический отдел ФИАНа, который он возглавлял, был упразднен на несколько лет, и теоретиков поодиночке распределили по другим лабораториям. Его избрание в академики, казавшееся в 1946 г. неизбежным, было предотвращено на высшем партийном уровне.
   Несмотря на мировое имя в теории ядра, его не допустили в Атомный проект на его первой – урановой – стадии. Только благодаря особым усилиям С.И.Вавилова, директора ФИАНа и президента Академии Наук, в 1948 г. группу Тамма включили в Проект. Задачу ей поставили сугубо вспомогательную – помогать группе Зельдовича в проблеме термоядерной бомбы. Сама проблема казалась тогда малореальной и второстепенной на фоне крайней срочности атомной бомбы, тогда еще только создававшейся. Тем не менее, всего через несколько месяцев, осмыслив тупик, в котором пребывал тогда проект Зельдовича, ученики и сотрудники Тамма, Андрей Сахаров и Виталий Гинзбург, предложили принципиально новый и перспективный проект.
   Руководитель группы, Тамм, внес в это дело свой вклад, катализируя начальный успех и участвуя в его воплощении на дальнейших стадиях, которые завершились в испытании Советской водородной бомбы в августе 1953 г. После этого Тамм покинул проект и вернулся к чистой физике.
   Сахаров полагал, что позиция Тамма по отношению к ядерному оружию была близка к его собственной и что «Игорь Евгеньевич имел полное право чувствовать удовлетворение при воспоминаниях об этих годах». Есть и другие свидетельства, что Тамм с энтузиазмом воспринимал успехи советских физиков не только в водородной бомбе (к которым был сам причастен), но и в атомной.
   Это надо связать с общей позицией, унаследованной с юношеских лет. Приверженность социалистическим идеалам своей молодости основывалась на чувстве моральной ответственности за происходящее в обществе, а не просто на «социалистической практике». Этой практике он сопротивлялся и в физике, и за ее пределами – ярче всего в защите отечественной генетики против лысенковщины – тогда официальной «социалистической» биологии.
   Жестокий жизненный опыт не убил его веру в то, что в стране – при всех ее потерях – строится социализм. Ландау встретил 1917 год 19-летним, так что есть больше основания называть его советским ученым. И он им был, до 1937 года.
   «Быть советским» не так просто. К примеру, официальная советская философия, как еще помнится, состояла из двух главных частей, двух видов материализма – диалектического и исторического. Первый объявлял себя единственно верной теорией знания, и Ландау отвергал эту часть решительно. Исторический материализм брал на себя механизмы социальной истории, и его Ландау вполне принимал как основу «социальной физики».
   Без какого либо вовлечения в «политику», он свободно выражал свои социальные симпатии. Голландский физик Г. Казимир рассказал о задорно-красных выступлениях Ландау в Дании еще в 1931 г. Другой пример – статья Ландау «Буржуазия и современная физика», опубликованная в «Известиях» в ноябре 1935 г. Статья посвящена трудному положению физики на Западе, где она «находится в резком противоречии с общей идеологией современной буржуазии, которая все больше впадает в самые дикие формы идеализма…» Совершенно иначе относится к науке победивший пролетариат. Партия и правительство предоставляют небывалые возможности для развития физики в нашей стране. В то время как буржуазная физика черпает свои кадры из узкого круга буржуазной интеллигенции, которым занятие наукой по карману, только в Советском Союзе могут быть использованы все действительно талантливые люди, которые, в противоположность выдвигаемой буржуазией теории встречаются среди трудящихся не реже, чем среди эксплуатирующих классов. Только государственное управление наукой в состоянии обеспечить подбор действительно талантливых людей и не допускать засорения научных учреждений различными непригодными для научной работы «зубрами» от науки, по существу тормозящими ее развитие [зубрами Ландау называл безнадежно отставших от науки, «маститых» ученых мужей].
   Разумеется, главным содержанием жизни Ландау были разнообразные и мощные работы в физике, а не «агитация за советскую власть» (не мешало бы еще выяснить вклад в эту агитацию газетных профессионалов). Как раз в то же примерно время Ландау сделал одну из лучших своих работ – теорию фазовых переходов второго рода. Такие переходы гораздо более невидимые, чем переход воды в пар или лед – ответственны за явление сверхтекучести, открытое Капицей в 1938 г.
   Так что теория Ландау родилась как раз вовремя. Однако вряд ли ей под силу те два невидимых фазовых перехода в социальных взглядах Ландау, которые произошли в те же годы.
   Первое превращение в уме теоретика было подготовлено его зловеще-эмпирическим социальным окружением: Харьковский Физтех, где Ландау возглавлял теоретический отдел, в начале 1937 г. был разгромлен. Политические обвинения и аресты друзей убеждали в злокачественной природе этой напасти.
   «К началу 1937 г. мы пришли к выводу, что партия переродилась, что советская власть действует не в интересах трудящихся, а в интересах узкой правящей группы, что в интересах страны свержение существующего правительства и создание в СССР государства, сохраняющего колхозы и государственную собственность на предприятия, но построенного по типу буржуазно-демократических государств».
   Это из показаний Ландау, собственноручно написанных им в тюрьме летом 1938 г.
   Для ареста Ландау в апреле 1938 г., как известно и как ни удивительно для террора 37-го года, имелись законные – вещественные – основания: антисталинская (хотя и просоциалистическая) листовка, приуроченная к Первомайскому празднику. В ней было, в частности, такое:

   «Товарищи!
   Великое дело Октябрьской революции подло предано… Миллионы невинных людей брошены в тюрьмы, и никто не может знать, когда придет его очередь…
   Разве вы не видите, товарищи, что сталинская клика совершила фашистский переворот?! Социализм остался только на страницах окончательно изолгавшихся газет. В своей бешеной ненависти к настоящему социализму Сталин сравнился с Гитлером и Муссолини. Разрушая ради сохранения своей власти страну, Сталин превращает ее в легкую добычу озверелого немецкого фашизма…
   Пролетариат нашей страны, сбросивший власть царя и капиталистов, сумеет сбросить фашистского диктатора и его клику.
   Да здравствует 1 Мая – день борьбы за социализм!».

   1937-й год яснее, однако, характеризует то, что главным пунктом обвинения Ландау стала не реальная антисталинская листовка, а вымышленное его вредительство в Харьковском УФТИ.
   Но была ли эта фантастическая листовка реальностью? И если так, почему она не привела к немедленному расстрелу?! Наверно, это еще одна подделка КГБ!
   Такой была первая реакция друзей и коллег Ландау на публикацию материалов из архива КГБ в 1991 г., за несколько месяцев до конца советской эпохи. Требуется некоторое усилие для осознания, что логика служащего НКВД весьма отличается от логики физика-теоретика. Следователю образца 37-го года гораздо проще было «сшить» дело, использовав добытые его коллегами признания харьковских физиков о вредительстве Ландау, чем пускаться в новое расследование дурацкой листовки. Тем более что признания друзей Ландау уже были «подтверждены» их смертными приговорами, а листок бумаги, даже такой, не шел в сравнение с «реальным» вредительством.
   Труднее вопрос, как это Ландау, с его материализмом и рационализмом, решился на такое безумно-смертельное самовыражение как листовка? На что он мог надеяться?
   Чтобы попытаться понять его мотивы, нужно принять во внимание его личные обстоятельства.
   Прежде всего, надо сказать, что листовка была написана рукой не самого Ландау, а его близкого друга, М.А. Кореца (арестованного в одну ночь с Ландау и проведшего два десятилетия в Гулаге). Впрочем, Ландау, известный своей графофобией, почти всегда пользовался руками коллег для письма; знаменитый «Курс теоретический физики» написан в основном рукой Е.М.Лифшица. Корец преклонялся перед даром Ландау-теоретика, а у Ландау были основания доверять способности своего друга разбираться в практической стороне жизни.
   В Харькове Корец активно защищал стремление Ландау обеспечить надлежащее место для чистой науки. Эту активность новый директор института счел направленной против прикладных и главное – военно-прикладных работ. В результате, в ноябре 1935 г. за «дезорганизаторскую работу… по срыву выполнения заданий оборонного значения» Кореца арестовали.
   Теперь Ландау поспешил на защиту друга и оказался невероятно успешным, – к лету 1936-го Кореца освободили «за недостатком улик»– поразительное по тому времени основание. Такой успех мог подкрепить веру в собственные «социальные» силы в тогдашней Советской стране.
   В антиправительственной листовке по существу проявлялось Советское сознание в его идеально-теоретической форме, – к тому времени истории не удалось полностью усмирить социальный пыл русской революции.
   Физика фазовых переходов могла помочь обосновать задуманный социальный эксперимент. Как известно, воду можно перегреть выше точки кипения, если она достаточно однородна, без примесей. Если добавить в такую воду щепотку примесей, вода взорвется в кипении. Думали ли Корец и Ландау о чем-нибудь подобном? Захотелось ли им стать такой неоднородностью в Советском перегретом обществе? Побуждало ли их так смотреть чувство социального отчаяния, к 1938 г. еще не убившее в них социалистического энтузиазма и не научившее цинизму?
   Если бы они знали, что выпущенного из тюрьмы Кореца сопровождало письмо НКВД, в котором сообщалось, что он «является одним из активных участников… контрреволюционной группы и ближайшим другом руководителя этой группы троцкиста профессора Ландау. Корец нами намечен к аресту. Просим срочно… взять его до ареста в активное агентурное обслуживание…».
   Во всяком случае, имеется достаточно оснований думать, что невероятная листовка – не подделка.
   Эта выходка была уникальна по форме, не по содержанию. В тридцатые годы было еще несколько антисталинских и просоциалистических выступлений, авторы которых (М. Рютин, Ф. Раскольников), однако, достаточно высоко стояли в партийно-государственной структуре советской власти и были несравненно лучше информированы о происходящем, чем погруженный в физику теоретик.
   Не еще ли это одно свидетельство его способности к теоретическому анализу эмпирической реальности?

Глава 18
ЛАНДАУ-АНТИСОВЕТЧИК В СОВЕТСКОМ АТОМНОМ ПРОЕКТЕ

   Спасла теоретика Ландау – вытащила из Лубянской могилы – все же мудрая смелость экспериментатора. В письме в Кремль П.Л. Капица сообщил о своем открытии «в одной из наиболее загадочных областей современной физики», для прояснения которой ему требовалась помощь Ландау. И после года заключения, в канун нового Первомая 1939 г., новый шеф сталинской полиции Берия выдал замечательного теоретика на поруки замечательному экспериментатору.
   Ландау действительно объяснил сверхтекучесть, открытую Капицей; и открытие, и объяснение принесли их авторам по Нобелевской премии, но это – спустя несколько десятилетий. А вот спустя несколько лет после освобождения Ландау был основан советский Атомный проект. После Хиросимы, скомандовав «полный вперед», Сталин поставил маршала Берию на капитанский мостик проекта.
   Капица также был введен в высшее руководство проекта – Спецкомитет. Но уже через месяц с небольшим – познакомившись со стилем работы Спецпредседателя – попросил об отставке. Капица вовсе не был пацифистом, – для него было просто невыносимо под присмотром главного сталинского жандарма и в атмосфере секретности догонять американцев, копируя их путь. Его жизненный стиль был первопроходческие исследования, и при этом ограничивать свою свободу он был готов только необходимостью проверки полученных результатов. Поэтому Капица пошел на смертельный риск – вошел в конфликт с могущественным Берией, пожаловавшись на него Сталину. В результате, он лишился всех своих научных постов, включая и директорство в созданном им Институте Физпроблем. Сам институт остался включенным в атомный проект, и, в частности, Ландау, антисоветский преступник, выпущенный на поруки Капице, оказался вовлечен в дело высшей государственной секретности. Его вклад в супербомбы был достаточно весом, если его наградили двумя Сталинскими премиями (1949 и 1953 гг.) и званием Героя Соцтруда (1954 г.).
   Получил он это за вычислительную математику, а не теоретическую физику. Его группа «вручную» справилась с проблемой, за которую не взялись американцы (отложив ее до наступления компьютерной эры), – расчет «слойки», проекта первой советской термоядерной бомбы, рожденного в ФИАНовской группе Тамма.
   В то время как Ландау вносил свой вклад в успех советской супербомбы, КГБ получало недвусмысленные свидетельства того, что работал он за страх. КГБ, благодаря своим агентам и «оперативной технике», собрало впечатляющую коллекцию его высказываний, сохранившуюся в архиве ЦК.
   До ушей ГБ дошло, что Ландау считал себя «ученым рабом». Могильный холод Лубянки произвел еще один фазовый переход в его взглядах (вслед за тем, который привел к листовке), если судить по сказанному им своему другу: «То, что Ленин был первым фашистом – это ясно», и: «наша система, как я ее знаю с 1937 года, совершенно определенно есть фашистская система, и она такой осталась и измениться так просто не может… пока эта система существует, питать надежды на то, что она приведет к чему-то приличному… даже смешно… Если наша система мирным способом не может рухнуть, то Третья мировая война неизбежна со всеми ужасами, которые при этом предстоят… Без фашизма нет войны».
   Ландау занимался спецтематикой только для самозащиты. После смерти Сталина он заявил своему близкому сотруднику: «Все! Его нет, я его больше не боюсь, и я больше этим заниматься не буду…». И ушел из Спецпроекта.
   Отношение Ландау к Советской власти и его нежелание работать над ядерным оружием были практически исключением (пока известен только еще один подобный пример – М.А. Леонтович). Исключительным, впрочем, были и его жизненный опыт, и его способность к критическому анализу идеализированное отношение к социализму особенно подходит теоретическому складу ума. У советского физика-теоретика были дополнительные причины лелеять социалистические иллюзии, поскольку в его стране физика процветала за счет государственной щедрости. Подобные чувства прекрасно сохранялись в условиях тотальной изоляции – изоляции от реалий западного мира, от политической жизни высшей советской иерархии, и – что важнее всего – от участи жертв Террора, которые исчезали за горизонтом. Беспримерная непрозрачность советского общества наряду с чистками среди исполнителей террора очень помогали объяснять себе «отдельные факты».
   Многие занятые в советском Атомном проекте легко приняли официальную позицию, что после Хиросимы и Нагасаки Советский Союз не мог себе позволить остаться без ядерного щита. Другие просто пользовались предоставленной им возможностью делать интересное и хорошо вознаграждаемое дело.
   Однако, говоря о таких выдающихся теоретиках и замечательных личностях, как Ландау и Тамм, недостаточно иметь в виду только специфически теоретическое восприятие социального окружения и разницу жизненных опытов. При объяснении их социальных позиций должны учитываться и стили мышления.
   Различие стилей Тамма и Ландау можно охарактеризовать кратко, различая два способа восприятия реальности и два крайних типа теоретиков, «решатель» задач и их «сочинитель» (что вовсе не предопределяет величину реального вклада в науку). Решатель предпочитает заниматься конкретной проблемой, крепко стоя на почве эксперимента и пользуясь хорошо установленными первыми принципами, а сочинитель готов искать новое знание в тумане и на зыбкой почве.
   Ландау был мастером решать задачи, распутывать сложные ситуации или, по его собственному выражению, «тривиализировать» вещи. Подобный дар помог когда-то Эйнштейну при создании Специальной теории относительности, когда он простой кинематикой заменил нераспутываемую динамику эфира Лоренца и Пуанкаре.
   Дар внешне противоположного свойства, дар сочинителя – разглядеть сложность в тривиально-привычных, обычных вещах (которая приведет к простоте на более глубоком уровне) – не менее плодотворен. Эйнштейновская Общая теория относительности – хороший пример такого дара.
   Стиль Тамма был гораздо ближе к «сочинительству». Это проявилось и в его идее 1934 г. объяснения ядерных сил, и, особенно, в его многолетней страсти – найти путь к новой фундаментальной теории, основанной на идее минимальной длины.
   Для Ландау известное выражение «эксперимент – верховный судья теории»– значило гораздо большее, чем для Тамма. Одного можно назвать трезвомыслящим критическим аналитиком, другой был гораздо благожелательней к сырым, но обещающим идеям. Для Тамма физика была не собранием разнообразных трудных задач «со звездочками» целостность физической картины мира была для него предметом первой необходимости.
   Это различие стилей мышления можно ощутить и за пределами науки, в сфере социального поведения.
   «Основываясь на „экспериментальных“ данных, предоставленных ему судьбой при разгроме УФТИ и на Лубянке, Ландау тривиализировал Сталинский социализм до его фашистской сущности. Выдержать эту тривиализацию он смог потому, что был способен отделить родную науку от „родного“ государства.
   Подобное раздельное восприятие мира было, похоже, невозможно для Тамма, который, с другой стороны, был способен выдерживать значительно более расплывчатую мысленную картину своего мира в надежде на ее прояснение в будущем. Если бы Тамм получил в свое распоряжение столь же убедительные свидетельства, как „посчастливилось“ Ландау, он, скорее бы, действовал подобно Сахарову после 1968 года».
   Хотя позиции Тамма и Ландау кажутся социально противоположными, психологическими они, скорее, перпендикулярны друг другу, подобно их научным стилям. И обе эти позиции перпендикулярны третьей, наиболее обильно заселенной оси в пространстве социального поведения их коллег – привычному, повседневному конформизму.
   Социальная геометрия советской физики была достаточно неевклидова, если психологически перпендикулярные Тамм и Ландау были весьма близки в жизни науки. Достаточно сказать, что один из любимых учеников Тамма, В.Л. Гинзбург, свою самую известную работу сделал вместе с Ландау.
   А открывшиеся советские архивы свидетельствуют, что компетентные партийные органы считали Тамма и Ландау принадлежащими к одной и той же группе, противостоящей их «линии» в советской науке.
   Где бы ты, матушка Россия, сегодня была, если умела бы ценить и лелеять свои человеческие таланты! А поэтому не стоит удивляться и возмущаться, что истинные таланты вынуждены оставлять Россию, ибо в этой стране ученые – изгои, они часто остаются невостребованными, да и жить пристойно им не на что, за те копейки, которые им выплачивают за столь напряженный творческий труд, умственно совершать глобальные открытия просто невозможно. А что касается денег на необходимое оборудование лабораторий научно-исследовательских институтов, то, в основном, они остались в своем развитии на уровне 70—80-х годов прошлого века. Что можно ожидать от такой «заботы» о науке? Идет валовая эмиграция востребованных ученых в Америку, Германию, Канаду, Австралию и другие страны, где создаются все условия для проведения научно-исследовательской деятельности. Подумать только, за последние годы из страны выехало по контрактам и без контрактов академиков, профессоров, кандидатов наук более пятисот тысяч. Кто-либо задался подсчетом, сколько понадобиться лет России, чтобы восстановить потерянный потенциал ученых, а ведь целый ряд технических вузов, причем престижных даже в столице, остались без высоко эрудированной профессуры. Уезжают из страны не только ученые-евреи, но и русские, армяне, татары, белорусы и представители других национальностей, а гонит их вынужденная нужда, отсутствие возможности себя и свои планы воплотить в реальность.
   Горбачевские реформы резко ускорили процесс эмиграции, увеличили ее масштабы. Если подвести окончательный итог, то получается, что больше миллиона евреев оставили Советский Союз всего за семь лет. А среди них была большая часть высококвалифицированных специалистов, ученых высшей категории. Эти ученые были признаны как в США, так и в Израиле, да и не только признаны, но и востребованы, правда, далеко не все, но все же большинство. Следует обратить внимание, каким стало значение евреев в политической и культурной жизни стран их обитания.
   Если взять государство Израиль и новое качество диаспоры, то она представляет собой два разных, но взаимодополняющих способа включения евреев в жизнь человечества в двадцатом и начале двадцать первого века, которые, невзирая на все его трагедии, оказались, в конечном счете, поразительно плодотворны. Вывели страну на самую высокую орбиту по новейшим технологиям XXI века!
   Идеологические и культурные процессы в современном мире не могут не отразиться и на всей системе международных отношений. В первую очередь, они ставят новые сложные задачи перед внешней политикой России. Но в сегодняшней России есть Интернет и студенческая молодежь пока еще не отравленная эпигонами. И, самое главное, есть миллионы граждан, для которых жизненно важно чувствовать себя, пользуясь выражением Владимира Путина, «свободными людьми в свободной стране».

Глава 19
ИСААК КИКОИН – «ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ ГЕНИЙ КОМАНДЫ КУРЧАТОВА»

   Еще об одном выдающемся ученом уж очень хочется поведать читателям. Фамилия Кикоин неизбежно вызывала если не удивление, то интерес: как она появилась? Исаак Константинович объяснял охотно:
   – Я еврей. В Петровские времена фамилий у евреев не было, но царь распорядился провести перепись. Именно тогда и появились в стране фамилии, которые нынче на слуху. Один из моих предков был человеком образованным, он хорошо знал Библию. Там говорилось о растении, которое укрыло пророка Иону от палящего солнца. На иврите оно называлось «КИКОИН».
   Исаак Константинович знал древнееврейский язык, историю народа, к которому принадлежал, изучал Талмуд и Кумранские рукописи. Он не был религиозен, но однажды написал молитву на иврите, и не единожды показывал ее своим друзьям, – тем, кто интересовался Библией и религией.
   Он был физиком по призванию. Хотел заниматься историей, но так случилось, что ему было суждено делать иное… Именно о нем академик Л.З. Сагдеев сказал: «экспериментальный гений команды Курчатова». Впрочем, несмотря на выдающиеся успехи, достигнутые им в «Атомном проекте», на исходе жизни он, выступая перед школьниками, признавался:
   «За долгую жизнь я не успел насладиться любимой своей физикой, не хватило мне времени, ясно вижу теперь – не хватило. А ведь не было ни одного дня в жизни, ни выходного, ни праздника, ни отпуска, когда бы ею я не занимался. Часто я сны вижу о физике». Он мечтал, чтобы школьники окунулись в тот мир физики, который он так любил. Привить любовь к науке со школьных лет весьма сложная проблема и не каждому это дано… даже ученому… «Именно об этом мы говорили с ним, – вспоминает известный журналист Владимир Губарев, – сначала в институте, а потом и дома. Было это летом 1967 г., а поводом для встречи послужила информация о том, что академик Кикоин обещает создать учебник по физике для школьников.
   По понятным причинам об „основной“ работе ученого я расспрашивать не мог, хотя уже знал, что Исаак Константинович сыграл выдающуюся роль в создании ядерного оружия. Насколько я знаю, академик И.К. Кикоин избегал встреч с журналистами, не давал интервью. Исключение он сделал для меня по двум причинам. Я работал в „Комсомолке“, и это была прекрасная трибуна для обращения к молодым, а в то время у ученого была такая потребность. И второе, у меня был допуск к секретным работам, так как приходилось постоянно летать на космодромы и бывать в „закрытых институтах“ и лабораториях. Отчасти и поэтому Исаак Константинович был со мной откровенен. Он оценил и то, что я не расспрашивал его об „Атомном проекте“. Хотя и обещал „в соответствующее время“ рассказать об этом… К сожалению, этого не случилось».
   Как пишет Владимир Губарев: Спустя сорок лет, перечитывая записи той нашей беседы, я вновь и вновь удивляюсь: насколько актуальны многие идеи и мысли, высказанные тогда академиком И.К.Кикоиным. Наверное, только гении обладают удивительной способностью размышлять о будущем так, будто оно открывается им до мелочей.
   Беседу я начал так:
   – Вы постоянно окружены учениками. Что более всего импонирует вам в их научных устремлениях?
   – Они стараются заниматься проблемами фундаментальными. Мировыми проблемами. И даже приходится сдерживать немного молодежь, потому что мировых проблем не так уж много. Надо работать над решением «земных» вопросов.
   – В последнее время говорят о некотором застое в физике…
   – Не совсем так. Все ждут новой теории, нового Бора.
   – Но пока он не появляется. Чего не хватает?
   – Сейчас труднее, чем раньше. Ныне очень мало физиков-индивидуалистов. Крупные открытия делаются на больших машинах, а значит, коллективно. Характер работы экспериментаторов резко изменился: физиков стало много. В этом большую роль сыграло появление ядерной энергетики и развитие атомной промышленности.
   – Многие молодые ученые утверждают, что физика стоит во главе точных наук. Действительно, можно ли так говорить?
   – Физика имеет некоторое право на такое определение. Эта наука дает представление о мироздании, решает фундаментальные вопросы естествознания. Методы физики универсальны и с успехом применяются в других областях знания. Например, современные отрасли радиотехники были раньше разделами физики, а теперь существуют как самостоятельные науки. Подобных примеров много.
   – А стремление некоторых молодых физиков занять «особое» место?
   – Это издержки воспитания. Настоящие физики не хвастаются: им некогда. Будничная работа физика – это обычный кропотливый труд. Я могу привести много примеров в подтверждение этой аксиомы. Гельмгольц говорил, что на обдумывание того, как согнуть кусок латуни, иногда уходит больше времени, чем на создание целой теории. И после того, как он его согнет и что-то хорошее получится, попробует другие варианты, чтобы проверить, не случайно ли у него так хорошо получилось. Мне отрадно, что мои ученики начинали понимать эту «будничность» физики уже на втором курсе.
   – Вы сейчас преподаете в МГУ?
   – В этом году – нет. Я работаю над учебником физики для средней школы. Раньше, когда писал учебники для вуза, я уложился в три отпускных «сезона». А сейчас занимаюсь уже целый год и еще не написал первой части. Это очень трудная задача. Она отнимает много времени. Сделать ошибку в учебнике для вуза не так страшно, ее исправят профессора. Учебник же для средней школы будет издаваться тиражом в пять миллионов, и любая ошибка превращается в пять миллионов ошибок. Учебник – дело важнейшее. Надо поднять уровень средней школы. Научные работники старшего поколения не могут быть в стороне от этой важнейшей государственной проблемы.
   Не могу удержаться от современного комментария к словам Кикоина! Нынче учебники для школы пекутся как блины на масленицу. Считается, что писать их: легко и просто – достаточно иметь звание «кандидат наук» и хорошие связи с издателями. Что греха таить, участие в создании учебников для школы сегодня – одно из самых выгодных коммерческих предприятий. В борьбе за учебники случаются даже убийства. Так что можно смело утверждать, что образованием современной молодежи занимаются даже киллеры…
   Вот почему так актуальны сегодня слова и мысли академика Кикоина:
   – Поиски одаренных ребят идут по всей стране. Как вы думаете, не делаем ли мы ошибку, когда в 13–14 лет говорим молодому человеку, что путь в физику или математику ему закрыт?
   – Конечно, этого делать нельзя! Только в 20–21 год можно определить, на что способен человек. И если он не годится для науки, можно и нужно ему честно это сказать. В этом случае вероятность ошибки очень мала. У А.Ф.Иоффе в институте неспособные не уживались.
   Я видел, как в институт приходят новые люди, но через некоторое время многие из них тихо, без шума исчезали. Как Абрам Федорович сумел создавать в институте такую атмосферу, неизвестно. У него были только хорошие ученые. Из его учеников вышло пятнадцать академиков, тридцать член-корреспондентов. Сейчас много крупных молодых ученых вышло и выходит из института, руководимого академиком П.Л. Капицей. Это его большая заслуга.
   – Это уже зависит от личных качеств человека. И, очевидно, от способности молодых ученых работать?
   – Конечно. Мы приучаем нашу молодежь работать помногу. За семь часов ничего не сделаешь. Если руководитель приходит в лабораторию рано и уходит поздно, то это действует на всех лучше всяких нотаций. В самом деле, уходить раньше меня как-то неудобно. И молодые постепенно привыкают к труду. Втягиваются.
   – Но без таланта все же не обойдешься!
   – Говорить о таланте нельзя. Молодой человек должен уверовать в себя. А для этого ему необходимо рисковать. Без риска ничего не сделаешь. Но нужно, чтобы ученик не разбрасывался. У него может быть много хороших идей, но сразу браться за все нельзя. Лучше выбрать что-то самое ценное. Вот здесь роль руководителя очень велика.
   – Он должен верить ему?
   – Вера – вещь в науке неплодотворная. Я не требую, чтобы мне слепо верили. Доказывать надо. И личным примером, и знаниями… Но самое важное, конечно, заключается в том, что у молодежи огромная тяга к науке.
   – А что в молодых вам не нравится?
   – Многие из них хотят, а иногда даже требуют, чтобы их опекали. Мне часто приходится слышать жалобы, что старшие не заботятся о молодых специалистах, не руководят ими. Не думаю, что это наша вина. Многие молодые специалисты слишком уж долго хотят быть молодыми. А мы в свое время, наоборот, старались как можно быстрее стать самостоятельными. И это приносило свои плоды. Сейчас средний возраст кандидата наук – тридцать лет. Мы в эти годы становились уже докторами. В наше время (я имею в виду работу в институте А.Ф. Иоффе) это было массовым явлением.
   – Может быть, современная коллективная работа в науке сковывает индивидуальность?
   – Отчасти это верно. Но индивидуальность не должна теряться. Причина, на мой взгляд, в другом: люди поздно начинают работать. Студент приступает к научной работе на последнем курсе, когда диплом пишет. А ведь практической наукой студенты должны заниматься, как только начинается специализация, и даже раньше… В первую очередь мы должны приучать студентов думать и размышлять.
   Академик Н.Н. Семенов как-то сказал, что он получил главное свое образование не в университете, а на научных семинарах. На них многие студенты приобретают настоящее образование и сейчас. Довольно трудно заставить человека с увлечением набирать знания впрок. Причем ему еще неизвестно, для чего они пригодятся и пригодятся ли. Когда же студент работает над конкретной задачей, ему необходимо знать многое, а не просто повышать образование. Поэтому нужно уже со второго курса ставить определенные научные задачи перед студентами, тогда они и запоминать будут больше, и знания у них будут прочными.
   – Иногда взаимоотношения учителя и ученика в науке становятся болезненными. Я имею в виду банальную истину: ученик превосходит своего учителя…
   – Древняя восточная мудрость гласит: «Никогда отец не завидует успехам сына, а учитель – успехам учеников». Это очень мудрые слова. Я всегда радуюсь, когда мой ученик сделает что-то важное. Это очень приятно. Ведь в том, что ученик чего-то достиг, есть и заслуга учителя. У меня появились ученики, когда я сам был еще очень молодым человеком.
   Мне было тогда 32–33 года. Это произошло накануне войны, когда мне понадобилось быть на Магнитогорском заводе. Я получил большое удовольствие, когда группа молодых людей, обступившая меня, люди, которые уже сами были инженерами-энергетиками, сказали, что они мои ученики. Они учились у меня в Ленинградском политехническом институте. Теперь работали в Магнитогорске. Приятно было сознавать, что мои ученики работают и командуют производством!
   Исаак Константинович Кикоин – человек удивительный, интеллигент, как говорится, «высшей пробы». Его манера вести беседу, дискуссии – спокойная, выдержанная, аргументированная – поражала. Были очень трудные времена в Свердловске-44, ничего не ладилось с центрифугами. Туда приезжал Берия.
   Об этом повествует врач А.Г. Гуськова, которая ехала в одном вагоне с Ванниковым и Славским, сопровождала их. Берия учинял допросы, разбирательства. Обвинял всех в саботаже. И в такой ситуации Исаак Константинович сохранял спокойствие, проявляя выдержку, успокаивал людей, твердо и выдержанно спорил с Берией. Он доказывал, что пройдет еще пара испытаний, завершится еще один эксперимент, и все наладится.
   На него давили, его обвиняли во всех немыслимых грехах, а он упорно шел своим путем. Такая позиция вызывала уважение.
   Академик Кикоин знал, что во всей атомной промышленности работают сотни его учеников, которые занимаются разделением изотопов урана. Под его руководством они совершат, казалось бы, невозможное: создадут самые совершенные в мире газовые центрифуги. Эти уникальные производства будут называть «жемчужиной атомной индустрии России». Даже в XXI веке им не будет равных!
   Но тогда в нашей беседе он не мог даже упомянуть об этом, хотя я сразу же сказал ему, что знаю об их создании. Академик лишь пожал плечами, мол, время еще не пришло – «все секретно». К сожалению, при жизни Исаак Константинович так и не узнал, что потомки по достоинству оценивают его вклад в историю «Атомного проекта СССР», а, следовательно, и в историю нашей Родины.
   В «Атомном проекте» работал выдающийся ученый, академик, выходец из деревни, забытой Богом и людьми, его имя Герш Ицикович Будкер.
   В 1918 г. в селе Мурафа Шаргородского района Винницкой области родился Герш Ицикович (Андрей Михайлович Будкер).
   Родители будущего академика были сельскохозяйственными рабочими. Отец умер, когда Герш был маленьким. Несмотря на далеко не безоблачное детство, он сумел окончить школу и в 1936 г. поступил в Московский университет.
   Уже в годы учебы проявились блестящие способности юноши. В 1941-м он ушел добровольцем на фронт (в кармане лежала бронь). Находясь в армии, предложил эффективное усовершенствование зенитных орудий. После демобилизации Будкер работает с Игорем Курчатовым и Аркадием Мигдалом в так называемой Лаборатории № 2 – будущем Курчатовском институте. Он один из создателей ядерного ускорителя в Дубне под Москвой. В 1949-м получил Сталинскую премию за участие в решении «атомной проблемы», в 1950-м он доктор наук, в 1953-м – возглавляет группу ученых для работы на ядерных ускорителях.
   В 1958 г. Будкер возглавил созданный им Институт ядерных исследований в новосибирском Академгородке. Институт этот в те годы становится редким образцом демократического управления коллективом ученых.
   Основные работы Будкера касаются теории ядерных реакторов, теории ускорителей, физики плазмы и проблем управляемого термоядерного синтеза. Он автор теории циклических ускорителей. Им предложены: метод удержания плазмы с помощью магнитных ловушек, новый метод термоизоляции плазмы, создано новое направление физики высоких энергии – метод встречных пучков.
   Под руководством Будкера построены первые отечественные ускорители на встречных электрон-электронных и электрон-позитронных пучках. Он воспитал целую когорту молодых ученых.
   В 1968-м Будкеру присуждена Ленинская премия за «встречные пучки» (взаимодействие вещества и «антивещества» в ускорителях). Чем труднее задача, тем больше она его увлекала. Решения, которые он находил, были оригинальными, неожиданными, простыми и эффективными.
   Художник Орест Верейский рассказывал о Будкере:
   «Он поразил меня с первой встречи красочностью, сочностью натуры, юмором. Сама внешность его была необычна. Что-то вечное, точно его создал художник школы Рембрандта. С него можно было бы писать героев классических мифов. Не то пророк, не то фавн… И юмор его был особенный. В его взгляде были и мудрость, и мальчишество. Только очень хорошим людям удается сохранить в себе до седых волос ясное, незамутненное детство».
   Среди друзей он слыл авторитетом в вопросах музыки, живописи, театра, литературы.
   Будкер всегда уважительно отзывался о других ученых. В частности, о Ландау он говорил как о «самом обыкновенным человеке… но из цивилизации на порядок выше, чем наша, земная…».
   Он был номинирован на Нобелевскую премию, но умер в 1977 г., не дождавшись ее, не дожив до своего 60-летия. Его имя носит созданный им институт в новосибирском Академгородке и улица в Европейском ядерном центре в Швейцарии.

Глава 20
ЯКОВ ЗЕЛЬДОВИЧ. ПУТЬ К ВЕРШИНАМ СЛАВЫ

   Так уж случилось, что никаких «научных» генов в крови этого ребенка не было. Однако, родившись 8 марта 1914 г., маленький Яша сделал праздничный подарок не только своей маме, литератору-переводчику Анне Петровне, и отцу, минскому адвокату Борису Наумовичу Зельдовичу, но и всему миру. В школу способный мальчишка пошел сразу в третий класс. Интерес проявлял только к математике и физике, хотя его бьющей через край энергии и любознательности с лихвой хватило бы и на остальные предметы. Вследствие всего этого систематического образования Яков так и не получил. Последний звонок юный Зельдович услышал уже в Ленинграде, куда из Минска переехали его родители.
   Свой путь в жизнь будущая знаменитость решила начать с должности лаборанта Института механической обработки полезных ископаемых. Вовсе не учтя при этом, что директор этого заведения, уже тогда широко известный А.Ф. Иоффе, на дух не переносил строптивых и самоуверенных «вундеркиндов». В результате, вдоволь насмотревшись на постоянно витавшего в эмпиреях молодого сотрудника, директор обменял его на какой-то нужный институту… масляный насос. Яшу это не огорчило: буквально через несколько дней он уже работал лаборантом Института химической физики (ИХФИЗ) и одновременно поступил на заочное отделение физмата Ленинградского университета. Но через несколько месяцев оставляет в деканате заявление об отчислении по собственному желанию и опять же в ранге заочника начинает посещать лекции физмата Политехнического университета. И вновь ненадолго. В результате диплома о высшем образовании Яков Зельдович так и не получил. Зато, работая в институте, начал интенсивно «самообучаться», занимаясь только тем, что его интересовало, – физикой, химией и иностранными языками. Атак как любознательности парню было не занимать, то он еще и мучил институтских специалистов своими бесчисленными вопросами, а также фантастическими идеями, коих продуцировал великое множество. Чем настолько заинтересовал институтское руководство, что даже без диплома об окончании вуза был зачислен в аспирантуру.
   Спустя некоторое время ИХФИЗ был объединен с другими научными центрами, руководителем вновь созданного Физического института (ФТИ) был назначен… Абрам Федорович Иоффе. Тот самый, который однажды обменял Зельдовича на насос. Яков не на шутку встревожился. Однако теперь Иоффе повел себя совершенно иначе. Ознакомившись с работами своего недавнего «крестника», маститый ученый пригласил совершенно обалдевшего от этого известия аспиранта Зельдовича в свою научно-исследовательскую группу. И не ошибся: уже в 1936 г. Яков защитил кандидатскую, а через три года – докторскую диссертацию. Спустя много лет «недоучка» Яков Зельдович, он же трижды Герой Социалистического Труда и академик, скажет: «Да будут благословенны те времена, когда ВАК давала разрешения на защиту ученых степеней лицам, не имеющим высшего образования!»
   1932 год был знаменательным для мировой науки: известный английский физик Джеймс Чедвик открыл нейтрон. Нарождается физика нейтронов – пока еще мало кому понятная, но уже ощутимо значимая и грозная ядерная физика. ФТИ не остается в стороне: через некоторое время Яков Зельдович совместно со своим учителем и другом Юлием Борисовичем Харитоном дает «наш ответ англичанам»– разрабатывает крайне необходимую для применения ядерной энергии теорию цепных ядерных реакций. Невероятно, но факт: в то время когда ведущие физики Великобритании, США и Германии при полной поддержке своих правительств усиленно занимались ядерными, в том числе военными исследованиями, надменно косное кремлевское руководство считало подобную работу своих исследователей второразрядной, «неплановой». А потому Зельдович с Харитоном трудились на этом «фронте», так сказать, на общественных началах, не получая за это ни гроша. Более того, когда для продолжения ядерных исследований ученым понадобилось 500 рублей, им было отказано. И все же талантливый научный дуэт продолжил работу, выдав «на-гора» сразу же ставшие фундаментальными теорию распространения пламени и теорию горения газовых смесей. Поверить в значимость этих открытий высокие чиновники от науки тогда не захотели…
   Трудно сказать, знали ли в Кремле это утверждение гениального Луи Пастора. И все же, когда летом 1941 г., сминая оборонительные рубежи Красной Армии, танковые колонны Гитлера устремились в глубь страны, а ФТИ из Ленинграда был срочно переведен в Казань, Сталин и Ворошилов наконец-то спохватились обратились за помощью к своим ученым. Перед институтом была поставлена задача – в кратчайший срок создать ракетное оружие. Решение ее Иоффе поручает Зельдовичу. И «недоучка» вновь оказывается на высоте: откорректировав теорию горения пороха и точно рассчитав внутреннюю баллистику ракетного снаряда, Яков Борисович дает оборонной промышленности возможность начать массовое производство мин для грозных «катюш». И уже 14 июля 1941 г. под Оршей батарея капитана Ивана Флерова обрушивает на гитлеровцев уничтожающий шквал залпового ракетного огня этих установок. Как подтверждают историки, вклад «катюш» в окончательную победу над гитлеровской армией был огромен. Что же до работавших на фюрера крупных немецких военных специалистов и ученых, то им так и не удалось разгадать тайну «снарядов Зельдовича».
   Понятно, что Яков Борисович Зельдович был строго засекречен. Таковым он оставался и тогда, когда после победного мая 1945-го его лабораторию перевели в Москву под общее начало знаменитого Курчатова, а затем – в город Сарнов (сверхсекретный «Арзамас-16»), где были собраны лучшие физики страны. Время это было для Союза непростым – после произведенных Соединенными Штатами ядерных взрывов в Хиросиме и Нагасаки конфронтация стала угрожающей. Над СССР нависла угроза превентивного ядерного удара со стороны США. В этой ситуации Москва срочно начала готовить собственный ядерный проект.
   По приказу всемогущего Л.П. Берии, руководители этого проекта, ученые были разделены на группы с условными названиями «Израиль» и «Египет», от которых требовалось срочно начать параллельную работу по изготовлению атомного оружия. Непосредственное руководство обоими коллективами было поручено Курчатову. Зельдович оказался в «Израиле», в котором значились также Ю.Харитон, Л. Ландау, А. Сахаров, Е. Гинзбург и ряд других выдающихся физиков. Не менее талантливыми были и другие архитекторы будущего оружия: В. Турбинер (корпус бомбы), В. Цукерман и Л. Альтшуллер (исследование процессов взрывных зарядов), А. Гельфанд (математическое обеспечение проекта). В свою очередь, «Египет», работающий в секретном сухумском КБ под руководством А. Забабахина, был усилен немецкими физиками-атомщиками, доставленными из разгромленной Германии. Спешили все: в США советским ученым противостоял мощный проект «Манхэттен», где работали уже создавшие атомную бомбу Р. Оппенгеймер, Э. Теллер и другие знаменитости из разных стран мира. К тому же, по данным советской агентуры, американцы начинали работу и над водородным оружием. В 1949 г. не без помощи разведки и шпионов (К. Фукс, Г. Голд, супруги Розенберги и др.), переправивших в СССР, множество важнейших чертежей и расчетов, «отряд Курчатова» создал советскую «сдерживающую» атомную бомбу. Личный вклад Зельдовича в это грозное «произведение» трудно переоценить, равно как и его огромные заслуги в создании очередного детища советской военной науки – водородного оружия (1953). Но даже находясь в зените (пусть и засекреченной) славы, знаменитый ученый всегда с уважением говорил о своих учителях Игоре Курчатове и Юлии Харитоне.
//-- * * * --//
   О том, как под неослабленным контролем НКВД находились ведущие ученые атомного проекта, говорят архивные документы. «Допускать ли Якова Зельдовича к бомбе?» Вопрос звучит смешно, потому что группа Я.Б. Зельдовича разрабатывала конструкцию первой атомной бомбы, именно за нее будущий трижды Герой Социалистического Труда получил первую Золотую Звезду. Тем не менее в апреле 1948 года уполномоченному Совета Министров СССР А. Бабкину было поручено проверить всех сотрудников Института химической физики АН СССР «на благонадежность», а именно в этом институте числились и Харитон, и Щелкин, и Зельдович, и многие другие ученые, которые выполняли «специальные работы по тематике Первого главного управления».
   Уполномоченный Бабкин начал знакомиться с личными делами сотрудников, и тут же был потрясен своим открытием. «При проверке выяснилась засоренность и концентрация большого количества лиц, скомпрометированных в политическом отношении» [10 - Губарев Владимир. Секретный атом. Москва. «Алгоритм», 2006. с. 310–311.].
   15 научных сотрудников, по мнению Бабкина, представляют особую опасность. Среди них – «Зельдович Яков Борисович, 1914 г. рождения, начальник теоретического отдела. Родители его матери и сестра матери живут в Париже. Сестра отца, Фрумкина P.H., в 1936 г. арестована. В настоящее время Зельдович категорически отказался работать в институте и добился зачисления в штат лаборатории Ю. Харитона. Допуск 1515/8068 от 18 июля 1946 года».
   Уполномоченный СМ СССР был глубоко убежден, что им найдено «гнездо потенциальных шпионов и предателей», так как у них была не только «сомнительная» национальность, но и глубокие связи на Западе.
   В своем отчете о результатах проверки «наверх», а точнее, традиционном для того времени доносе тов. Бабкин не может удержаться, чтобы не высказать свое мнение о руководителях института, хотя ему было поручено проверить только рядовых сотрудников: «Кроме перечисленных лиц, как Вам известно, в институте работают заведующими лабораториями Лейпунский Овсей Ильич, имеющий в Америке родных отца. Брат Лейпунского был арестован органами НКВД, бывший активный троцкист, осужденный в 1936 году и прибывший из заключения в 1943 году».
   Проверяющий А.Н. Бабкин глубоко убежден, что им раскрыта преступная группа, и, конечно же, допускать к секретным работам никого нельзя… Он не сомневается, что будут приняты какие-то срочные меры против этих научных сотрудников, просит об этом его информировать.
   Однако ничего не происходит. Но донесение Бабкина подшито «В дело». Оно только будет храниться в документах «Атомного проекта СССР» более полвека. Ни Зельдович, ни Лейпунский, ни их коллеги по институту так и не узнают об этом письме, которое могло сыграть свою роковую роль, если бы в августе 1949 года испытания первой атомной бомбы закончились неудачей.
   Впрочем, Яков Борисович Зельдович прекрасно понимал, какую цену ему приходиться платить за свою причастность к «Атомному проекту». И, прежде всего, это было испытание молчанием.
   А по сути «беспокойного» академика Я. Б. Зельдовича среди всех участников «Атомного проекта» называли самым «нестандартным» ученым, доставляющим хлопоты всем властям от Сталина до Горбачева. Что поделаешь? Видно так ему на роду суждено, а от судьбы не уйдешь? Терпи и делай добротно свое дело, коль хочешь быть достойным имени ученого.
   Его участие в создании атомного оружия отражалось на его груди. Изредка он надевал все свои награды. Специально, чтобы шокировать окружающих! И было отчего. На его пиджаке сияло три Звезды Героя Социалистического Труда, медаль лауреата Ленинской премии и три – Государственной. А орденов – не счесть. Впрочем, некоторые из них сам Яков Борисович забывал, куда именно положил… Однако он неизменно подчеркивал, что не прочь получить очередную награду, если уж заслужил…
   Была весьма забавная ситуация с присуждением второй Ленинской премии Я.Б. Зельдовичу. Это личное дело остается в архивах «Атомного проекта СССР» одной из самых загадочных. И самому Н.С. Хрущеву пришлось вмешаться в конфликт, который возник из-за неясной позиции самого Зельдовича.
   А дело складывалось так. Как известно, Ленинская премия присуждалась только один раз. Однако в списке соискателей ее в 1959 году вновь появились знакомые фамилии: Харитон, Сахаров и Зельдович. Было создано принципиально новое «изделие», и именно эти трое ученых (плюс еще трое ученых из Арзамаса-16) были среди ее основных создателей. Харитон и Сахаров попросили убрать их из списка, так как раньше уже получили Ленинские премии, а Зельдович этого делать не стал. Комитет по Ленинским премиям исключил Зельдовича из авторского коллектива, мотивируя тем, что второй раз нельзя присуждать эту премию. Яков Борисович возмутился таким решением: по какому праву «его лишают той работы, которую он сделал?» Заслужил своим честным трудом высокую награду, будьте добры вручите с почестями, не волыньте и не хитрите. К тому же к Ленинской премии полагался солидный денежный куш!
   С иронией Владимир Губарев в своей книге «Секретный атом»: «Кто мог обижать такого ученого, как Зельдович?! Кто посмел шутить и выкручивать руки именитому ученому? Министр Е.П. Славский и И.В.Курчатов решили не ссориться с Зельдовичем и заявили президенту Академии наук и председателю Комитета по премиям А.Н. Несмеянову, что Ленинская премия академику Я.Б.Зельдовичу может быть присуждена второй раз „в порядке исключения“».
   Теперь уже в тупиковой ситуации оказался президент АН СССР. Впрочем, Александр Николаевич раздумывал недолго: он тут же обратился к М.А. Суслову, который по линии ЦК партии курировал Академию, мол «возможно ли сделать исключение с Ленинской премией для академика Зельдовича»?
   Теперь уже партийная машина закрутилась со всей своей мощью! Отдел науки ЦК подготовил ряд документов, в которых утверждалось, что Я.Б. Зельдович щедро отмечен государственными наградами и что «в целях повышения значения и авторитета Ленинских премий не следует создавать прецедента в повторном присуждении Ленинской премии одному и тому же лицу». Все секретари ЦК согласились с мнением Отдела науки, но решающее слово было за Н.С.Хрущевым. Говорят, что он лично позвонил Якову Борисовичу, разговаривал о разных проблемах, а затем упомянул и о «второй» Ленинской премии. В конце концов, Зельдович был удовлетворен, а потом не раз с улыбкой рассказывал о том, что «сам себя лишил еще одной премии».
   Однако злоключения власти с Зельдовичем на этом не закончились. В ЦК партии не забыли о строптивом ученом и при каждом удобном случае старались «уколоть» его. Теперь пришла очередь М.С.Горбачеву, который в 1990 году был секретарем ЦК и курировал Академию наук. В 1979 году Я.Б.Зельдовича избирают иностранным членом Академии наук США и Лондонского Королевского общества. Мировая знаменитость, можно гордиться таким ученым, но только не в Советском Союзе. В ЦК партии посчитали, что ученый не должен принимать эти звания, так как «на фоне оголтелой антисоветской кампании, поддерживаемой руководством АН США, эти предложения вызывают сомнения». Такая резолюция принадлежит «мудрейшему лидеру» М.С.Горбачеву. Советский Союз начал войну в Афганистане, весь мир осуждал ее, и ЦК партии пытался любыми способами защититься от мирового общественного мнения.
   Однако было уже поздно что-то предпринимать против Якова Борисовича Зельдовича и против его коллег в США и Англии. Президент Академии наук А.П.Александров в Институте прикладной математики имени М.В. Келдыша вручил Зельдовичу диплом Лондонского Королевского общества и значок Национальной Академии наук США.
   В ЦК партии знали об этом, но что-то изменить уже не могли. Просто не успели наложить свое табу, и это повторялось в истории с именитыми учеными неоднократно. Вспомним историю травли академика Сахарова, грубое вмешательство власти и партии в науку и судьбу многотысячной армии ученых, лишенных возможности раскрыть свои таланты… В данном случае решающую роль в судьбе Я.Б.Зельдовича сыграл огромный авторитет президента АН СССР А.П.Александрова и, наконец, личная дружба с Л.И. Брежневым, – все это помогало Анатолию Петровичу Александрову принимать верные решения и делало его самым независимым от власти президентом за всю историю Академии.
   Тернистым был путь выдающегося ученого с мировым именем, но вопреки всем преградам Яков Борисович Зельдович оставался в ореоле славы и почета не только в Союзе, но далеко за его пределами…
   Любопытная деталь: всячески заботясь об укреплении обороноспособности своей страны и будучи несомненным патриотом, Зельдович так и не вступил в партию. Более того, явно сторонился политики, к чему призывал и А.Д. Сахарова. Кремль и Лубянка молча терпели это: главный теоретик советского термоядерного оружия академик Зельдович был им все-таки важнее, чем еще одна «галочка» в очередном партийном наборе.
   После 20 лет напряженной работы на «оборонку» Зельдовича наконец-то отпустили «на волю». И Яков Борисович с головой окунулся в давно полюбившуюся ему астрономию. Непосвященному человеку практически невозможно представить себе сложность и значимость решенных им проблем. Ограничимся лишь некоторыми. «Новоявленный астроном показал, что источниками энергии квазаров (внегалактических „маяков Вселенной“) являются особые диски, расположенные вокруг имеющихся в самой галактике (по А. Эйнштейну) огромных пустот („черных дыр“), способных при вращении испускать электромагнитные волны. Вместе с Р. Сюняевым Зельдович разработал и необходимую для понимания проблем расширения Вселенной теорию „горячей“ плазмы. А затем установил, что возникающие при образовании галактик плотные плоские образования (теория „блинов“) являются скоплением тех же самых галактик. Когда эти и некоторые другие астрофизические работы Зельдовича стали известны на Западе, тамошние астрономы не могли поверить, что в большинстве своем они созданы одним человеком: „Зельдович – это коллективный автор, псевдоним крупного научного коллектива“. И были поражены, узнав истину. После чего директор Европейского космического агентства Р. Боннэ почтительно назвал Зельдовича „гигантом современной астрономии“.
   Открытия Зельдовича следовали одно за другим. Сегодня можно смело утверждать, что своим прогрессом современная астрономия обязана разработанной им теории крупномасштабной структуры Вселенной.
   „Познание – одна из форм аскетизма“. С этим утверждением Ницше Зельдович был категорически не согласен и наглядно доказывал это», – написал В. Борисевич в своем материале об академике. Вечный искатель и труженик, он любил жизнь во всех ее проявлениях: с удовольствием садился за баранку «Волги» (подарок правительства) и «Победы» (личный подарок Сталина), как заправский байкер гонял по Арзамасу на любимом мотоцикле. Да и на крутых институтских лестницах за ним тоже было не угнаться. «Наш всегда молодой профессор!» – восторгались своим шефом его сотрудники.
   И он был действительно молод душой и сердцем. Подтянутый, остроумный, Яков Борисович всегда пользовался успехом у женщин, и нередко (чего греха таить) отвечал им взаимностью. Так, еще будучи женатым (его супруга скончалась в 1976 г.), академик неожиданно влюбился в молоденькую машинистку. А через короткое время – в расконвоированную «политическую» заключенную – художницу Шурочку Ширяеву, расписывающую в «Арзамасе-16» театр, а заодно и потолки в квартирах чекистской охраны. Чтобы облегчить положение любимой, Яков Борисович забирает ее, уже беременную, в «членохранилище» (коттеджи, в которых жили действительные члены и членкоры Академии наук). Однако, несмотря на его заступничество, чекисты в наказание выслали женщину в Магадан, где она родила от Зельдовича дочь. Всего же детей у Якова Борисовича было пятеро, причем от разных женщин. Однако всех их – законных и незаконных – он постоянно содержал и, как вспоминал в своих мемуарах А.Д.Сахаров, мечтал когда-нибудь собрать вместе. «Высокое» начальство старалось «не замечать» амурных вольностей Зельдовича – ведь заменить его не мог никто.
   И еще: отнюдь не «забронзовевший» знаменитый ученый очень любил веселиться, был организатором и заводилой многих праздничных вечеров и сам очень любил розыгрыши. Так, в июне 1958 г., когда его избрали действительным членом Академии наук, коллеги и друзья в честь этого события организовали дружеский «мальчишник», на котором преподнесли виновнику торжества шапочку с надписью «Академия наук» и… плавки с надписью «Действительный член». Зельдович хохотал до слез, а потом и сам веселил собравшихся, назначив себя самого тамадой праздничной вечеринки.
//-- * * * --//
   Яков Зельдович… Для тех, кто помнит его и советскую эпоху, он – лауреат Ленинской и многих Государственных премий, многократный орденоносец, один из 16 трижды Герой Социалистического Труда, еще при жизни удостоенный бронзового бюста, автор монографий и учебников, создатель нескольких научных школ. Для остального мира – почетный член Королевского астрономического общества Великобритании, Национальной академии наук США и десятков других академий, первый президент Международного астрономического союза и т. д. Впрочем, все эти награды и звания когда-нибудь забудутся. Забудется и поставленный Якову Борисовичу прижизненный бронзовый памятник. Но останутся человеческая память, а также названные его именем астероид и малая планета. Останется памятник, на все времена поставленный ему Наукой. Честь, оказанная немногим. Таков был трудный тернистый путь выдающегося ученого с мировым именем и немеркнущей славой.

Глава 21
МУДРЫЙ И ВЕЛИКИЙ БОРИС ЛЬВОВИЧ ВАННИКОВ

   Я вспоминаю Бориса Львовича Ванникова, руководителя ПГУ (Первого главного управления). Человек со сложными переживаниями. Накануне Великой Отечественной войны он был арестован. О том, что началась война, он узнал, когда его везли из тюрьмы на встречу со Сталиным. Накануне, по заданию вождя, сидя в тюремной камере, не имея под рукой необходимых данных, по памяти, он написал свои соображения об эвакуации военных заводов с западной границы на случай войны и размещение их на Урале и Сибири. Вскоре его доставили в Кремль.
   Ванников вспоминал, что увидел записку в руках Сталина, которая была вся испещрена красным карандашом. Сталин сказал ему: «Вы во многом были правы. Мы ошиблись… Вас оклеветали… Этот план надо осуществить». «Позвольте, все знают, что я арестован и объявлен как враг народа и мои распоряжения никто выполнять не будет».
   Здесь же был подписан приказ за подписью И. Сталина о невиновности Б. Ванникова и его назначение замнаркомом по боеприпасам.
   Пришел в кабинет вождя Ванников в костюме каторжника, чтобы выйти наркомом вооружений в самый критический для страны период. Он считал, что судьба страны важнее его личных переживаний. Но он прекрасно осознавал, что грозит ему в случае неудачи.
   В период руководства «Атомным проектом» Ванников был тяжело болен. Как вспоминает его лечащий врач – профессор А.К. Гуськова: «Самый тяжелый больной среди моих подопечных. В том поезде, где ехал Берия, я оказалась из-за Ванникова. У него только что прошел инсульт, развивалась глубочайшая сердечная недостаточность, гипертония. И страшная одышка. Если шел в тайге вдоль вагонов и махал веточкой, отгоняя комаров, то уже задыхался. Спать он мог только сидя в кресле. Естественно, лечащий врач должен был сидеть около кресла. Ночью мы много разговаривали. Он задремлет, я замолчу. Он просыпается, снова одышка. Средства тогда были примитивные. Он очень верил в пиявки. Я больше всего волновалась именно за них, чтобы они не сдохли во время этого путешествия. Это было главное лекарство для него…
   Так вот, мы разговаривали обо всем. Он возвращался к съезду партии, участником которого был, за что был арестован и посажен. Я понимала, что проводники этого вагона – деятели определенного учреждения, а потому наши разговоры, наверное, записываются. Я осторожно говорила ему: „Борис Львович, вам не тяжело это вспоминать?“ Он понимал, что я оберегаю его, а потому говорит: „Мне сейчас ничего не страшно. Вот, если за мной еще раз придут, сразу умру“».
   С какой теплотой и материнской заботой вспоминает лечащий врач А.К. Гуськова о своих пациентах: «Славскому и Борису Львовичу, к примеру, я обязана тем, что через два года встретилась с родными. Из Челябинска-40 меня не выпускали, мама считала, что я арестована. Она письма разные писала, требовала моего освобождения. Сестра эти письма прятала, никуда их не посылала. Вот такая ситуация!
   Мы проезжаем Тагил. И меня Славский и Ванников отпускают домой на несколько часов. А ведь всякое могло случиться – Ванников был очень тяжело болен, его действительно нельзя было оставлять ни на минуту. Но они настояли, чтобы я побывала у родных, увиделась с ними… Нет, такое не забывается».
   Как вспоминает Ангелина Константиновна: «Однажды остановился поезд в тайге, неподалеку от Туры. Славский предложил прогуляться вдоль вагонов. Чуть отошли в сторону и заблудились. Не можем найти дорогу назад. Кругом болото. Ефим Павлович провалился в грязь по пояс, еле-еле выбрался. Слышим выстрелы. Это нас уже ищут. Выходим к поезду. На ступеньке вагона стоит Борис Львович и кричит Славскому: „Если бы ты, старый дурак, потонул в этом болоте, я бы не огорчился, а девочку-то за что с собой потащил?!“
   Они относились друг к другу с уважением. Да и ко мне тоже, хотя были намного старше.
   На обратном пути поезд шел через Тагил. На вокзал пришли мои родные. Славский и Ванников вышли из вагона, познакомились с родителями. Ефим Павлович узнал, что сестра – историк и занимается Демидовскими заводами. Он сразу оживился, начал ее расспрашивать. Оказалось, что медь с Урала есть и в статуе Свободы, и в конструкции крыши Вестминстерского аббатства…
   Кстати, об одной тайне этой поездки я узнала много лет спустя.
   Один из проводников вагона приехал на похороны Славского. Мы вспоминали ту поездку. Ванников плохо переносил дорогу, минимальная качка, рывки и остановки – и сразу же ему становилось плохо. Но поезд шел удивительно мягко. И вот как проводник объяснил мне: „Вагон-то, конечно, был амортизирован, но еще к нему прицепили платформу с боеприпасами, и машинист об этом знал!“».
//-- * * * --//
   Три дня письмо главы ПГУ при Совете Министров СССР Б.Л. Ванникова лежало на столе Сталина. Все остальные документы – постановления и распоряжения Совета Министров – он, как обычно, подписывал сразу, но это письмо держал у себя. Очевидно, еще раз перепроверял все, что было в нем написано. Такое со Сталиным теперь случалось редко. Он знал, что ввести его в заблуждение никто не может, но нынешняя просьба одного из руководителей была весьма необычной.
   Речь в письме шла о выделении 17 килограммов 779 граммов платины, 8 килограммов 106 граммов золота. 9 килограммов 759 граммов серебра, 12,4 грамма радия и 250 граммов палладия.
   Сталина удивила точность до граммов: за нею чувствовалась как скрупулезность подсчетов, так и абсолютная надежность тех цифр, что приводят ученые.
   А все эти материалы требовались для… лабораторной посуды!
   Ванников объяснял ситуацию в письме так: «Необходимость выделения указанных материалов диктуется тем, что в условиях высокой радиоактивности материалов, исследуемых на предприятиях и в лабораториях Первого Главного управления, требуется высокоустойчивая против коррозии посуда, изготовленная из благородных и редких металлов (заменителей, равноценных им по свойствам коррозиеустойчивости, наша промышленность не имеет)».
   24 октября 1947 г. Сталин распорядился, чтобы платина, золото, серебро и другие металлы были выделены для «Атомного проекта». Оказывается, «посуда, где варился плутоний», стоила так дорого…

Глава 22
КТО РЕШАЛ: НАДО ДОКЛАДЫВАТЬ СТАЛИНУ ИЛИ НЕТ…

   Документы «Атомного проекта СССР» открывают исследователю удивительный факт, в который очень трудно поверить: оказывается, Сталин встречался сучеными – участниками Проекта всего лишь один раз! И случилось это 9 января 1947 года. Позже Берия предлагал провести аналогичные совещания и в 1948 году и в 1949-м, но Сталин неизменно отказывался.
   Почти нет документов, на которых есть подпись И.В. Сталина. Особенно в «прологе к атомной бомбе», то есть до ее испытания 29 августа 1949 года. Позднее пометки на документах есть, хотя и их немного…
   Однако Сталин был до деталей знаком с положением в «Атомном проекте». Его лично информировал Берия, а также сохранилось множество документов, на которых значилось: «Сов. секретно. Только лично. Экз. единств.». Большинство из них ложились на стол вождю, и написаны они были от руки.
   Кстати, в тех случаях, когда появлялась надпись «Экз. единств.», машинописного текста не существовало. Это были документы высшей государственной тайны, и об их существовании знали всего несколько человек, а подчас только двое.
   «Только лично. Экз. единств.» – значит, никто, кроме Л.П. Берии, не имел права знакомиться с ним. А уж тот решал: надо докладывать Сталину или нет. И почти всегда докладывал. На всякий случай…

   «Сов. секретно
   Только лично
   Экз. единст.
   Товарищу Берия Л.
   Докладываем Вам, что 8 июня с.г. в 0 часов 30 минут после загрузки 32 600 кг урана (на 36 ряду рабочих блоков) в реакторе началась цепная ядерная реакция отсутствии воды в технологических каналах. Таким образом, пуск физического котла осуществлен.
   В течение 8 и 9 июня произведем окончательные испытания системы управления ядерной реакцией в котле. С 10 июня будем продолжать дальнейшую загрузку урана до получения цепной ядерной реакции при наличии воды в технологических каналах.
   И.В. Курчатов, Б.Г. Музруков, Е.П. Славский.
   8.06.48».

   Берия поставил свою подпись в правом углу документа, мол, в курсе. Сталин никак не прореагировал на пуск промышленного реактора в Челябинске-40. Очевидно, его интересовал лишь конечный результат – бомба… Но и в этом случае он никак не демонстрировал «свое присутствие». И об этом свидетельствует еще один документ, судьба которого весьма необычна.
   По некоторым данным, он был найден в сейфе Сталина после его смерти. Четыре года он пролежал там, но подписан так и не был. Это Проект постановления СМ СССР «О проведении испытания атомной бомбы».
   Вот некоторые фрагменты из него:

   «г. Москва, Кремль 18 августа 1949 г. Совет Министров Союза ССР Сов. секретно
   (Особой важности)

   ПОСТАНОВЛЯЕТ:
   1. Принять к сведению сообщение начальника Первого главного управления при Совете Министров СССР т. Ванникова, научного руководителя работ акад. Курчатова и главного конструктора Конструкторского бюро № 11, чл. – кор. АН СССР Харитона о том, что первый экземпляр атомной бомбы с зарядом из плутония изготовлен в соответствии с научно-техническими требованиями научного руководителя работ и главного конструктора КБ-11.
   Принять предложение акад. Курчатова и чл. – кор. АН СССР Харитона о проведении испытания первого экземпляра атомной бомбы…»
   Далее даются подробные характеристики заряда из плутония, описание задач эксперимента, назначение научным руководителем испытаний Курчатова, его заместителями Харитона, начальника КБ-11 Зернова (по организационным и административно-техническим вопросам) и генерал-лейтенанта Мешика (по вопросам охраны и режима).
   Проект заканчивался так:

   «…6. Возложить ответственность за качество всех работ по подготовке, сборке и подрыву атомной бомбы на главного конструктора КБ-11 чл. – кор. АН СССР Харитона.
   7. Возложить обобщение научно-технических данных о результатах испытания атомной бомбы и представление Правительству предложений об оценке результатов испытаний атомной бомбы на научного руководителя работ акад. Курчатова и главного конструктора КБ-11 чл. – кор. АН СССР Харитона.
   Поручить Специальному комитету:
   а) рассмотреть и утвердить порядок и план проведения испытания,
   б) определить день испытания,
   в) после проведения испытания доложить Правительству о результатах испытания.
   Председатель Совета Министров Союза ССР И. Сталин».

   На обороте последнего листа есть такая пометка от руки: «Исполнено в 2 экземплярах на 5 страницах каждый (на пяти стр.). Экз.№ 1 для тов. Сталина КВ., экз. № 2 для тов. Берия Л.П. Исполнял: член Спец. Комитета В. Махнев 18. VIII.49 г.»
   Сталин так и не подписал это постановление, он вернул оба экземпляра и сообщил, что вопрос обсуждался на ЦК и «решения выноситься не будет». Именно так Сталин и ЦК дистанцировались от происходящего: им надлежало вершить Суд («Страшный» или «Праздничный») после проведения испытаний.
   Итак, 5 марта умирает Сталин. И уже через 21 день Берия направляет записку в Президиум ЦК КПСС.
   Прежде чем привести отрывок из этого документа, хочу заметить, что у нас нет оснований не доверять тем цифрам, которые в ней приведены. Думаю, что это был один из немногих случаев, когда Берия писал правду. Просто лгать ему в данном случае не требовалось: слишком многим из его окружения эти цифры были известны.
   К сожалению, в наше время некоторые так называемые «историки» пытаются представить совсем иные данные – они слишком легко, на мой взгляд, приписывают в ту или иную сторону тысячи и даже миллионы, не помышляя о том, что идет речь о человеческих судьбах. Пишет об этом автор Владимир Губарев.
   Итак, Берия пишет 26 марта 1953 года: «В настоящее время в ИТЛ, тюрьмах и колониях содержится 2 526 402 человека заключенных, из них осужденных на срок до 5 лет – 590 000 человек, от 5 до 10 лет – 1 216 000 человек, от 10 до 20 лет – 573 000 человек и свыше 20 лет – 188 000 человек. Из общего числа заключенных особо опасных государственных преступников (шпионы, диверсанты, террористы, троцкисты, эсеры, националисты и др.), содержащиеся в особых лагерях МВД СССР, составляло всего 221 435 человек. Содержание большого количества заключенных в лагерях, тюрьмах и колониях, среди которых имеется значительная часть осужденных за преступления, не представляющие серьезные опасности для общества, в том числе женщин, подростков, престарелых и больных людей, не вызываются государственной необходимостью»).
   Совсем недавно, всего пять-шесть лет назад, Берия убеждал Сталина в ином: тогда ему заключенных не хватало, чтобы строить закрытые города. Но теперь атомная и водородная бомбы стали реальностью, и такого огромного количества заключенных Атомному проекту уже не требовалось. И Берия предложил выпустить большинство из осужденных.
   С ним не согласились. Под амнистию попало на треть меньше, чем он предлагал. Как ни странно, в Президиуме ЦК опасались, что резко повысится популярность Берии, а у Хрущева и Маленкова были совсем иные планы.
   26 июня Берия был арестован. Процесс постепенного освобождения спецпоселенцев начался лишь с 5 июля. Теперь уже лавры «освободителей» достались другим.
   По всему ГУЛАГу прокатилась волна забастовок, бунтов, митингов, протестов. Во-первых, осуществление амнистии затягивалось, а во-вторых, под нее попадали далеко не все категории заключенных. Освобождали уголовников, а политические оставались в лагерях. Власти перепугались: вместо благодарных людей, появлялась армия недовольных.
   В Красногорском ИТЛ на конец 1954 года число заключенных снизилось вдвое, их осталось 6450 человек. В 2002 году в 51 – м квартале Лесного сносились старые дома. В одном из них была найдена записка. Это было послание из прошлого:
   «5 апреля 1953 г. На этом доме работали заключенные из бригады 39, бригадир Кадыкин Г.И. Когда строился этот город, на этом месте был только лес, и руками заключенных здесь построен город. Заключенные получили амнистию и отбывали там последние дни своего тяжелого срока. Пройдут десятилетия или столетия и тогда вспомнят о нас и знайте, что здесь строили 1000 заключенных».
   После освобождения некоторые остались в Лесном – им просто некуда и уже не к кому было ехать. Они и сейчас живут здесь: обзавелись семьями, детьми и внуками. Но вспоминать о своем лагерном прошлом не любят – постарались забыть эту страшную странцу своей биографии. Может быть, они и правы.

Глава 23
НЕВОСПОЛНИМЫЕ ЖЕРТВЫ АТОМНОГО ОРУЖИЯ

   Что знала эта огромная масса атомостроя о радиации, облучении и ее последствиях? – да абсолютно ничего. Вредное воздействие радиации в те годы недооценивалось, о ее генетическом и канцерогенном действии почти ничего не знали. Долгосрочный эффект радиации также не был известен. Не были известны и симптомы так называемой лучевой болезни. Даже после того, когда заработал промышленный реактор и радиохимический завод, дозиметрический контроль работ практически отсутствовал. Никто не знал, какое облучение приняли на себя рабочие и инженеры. Респираторы – «лепестки» для защиты легких от радиоактивной пыли появились лишь в 1952 г. Специальное Положение о контроле состояния здоровья работников комбината было введено с большим опозданием лишь в 1949 г., после нескольких случаев летального облучения. Переоблучению подвергались все: и заключенные, и штатские работники, и крупные начальники.
   В период пуска и первых недель работы реактора было множество небольших аварий и проблем, устранение которых без соответствующих защитных средств заведомо означало получение смертельных доз облучения. Очень большое число случаев переоблучения персонала происходило и на радиохимическом заводе по выделению плутония. По официальным данным, за период становления производства плутония на комбинате профессиональное лучевое заболевание диагностировано у 2089 рабочих. Однако какая-либо статистика относительно радиационных проблем у штатного персонала не велась далее, а что говорить о заключенных и военных строителях, если данные полностью отсутствуют.
   Пострадали не только участники атомостроя, но и жители близлежащих деревень вдоль реки Теча, в которую сбрасывали жидкие отходы радиохимического завода. Это близлежащее деревенское население стало осознавать страшную угрозу для своего здоровья только тогда, когда началось массовое заболевание лучевой болезнью. Из-за загрязнения реки Теча и прибрежной территории радиационному воздействию подверглись 124 тысячи человек, проживающих в пойме реки на территории Челябинской и Курганской областей. Большие дозы облучения (до 170 бэр) получили 28 тысяч человек. Зарегистрировано 935 случаев лучевой болезнью. Отселено около 8000 жителей из 21 населенного пункта. Отселение этого мизерного количества жителей проводилось только в 1955 г. Дело в том, что все эти десятки тысяч жителей деревень в пойме реки Теча продолжали использовать речную воду для бытовых целей, питья, скота, полива огородов и др. хозяйственных потребностей. Здоровье местного населения приносилось в жертву секретности испытаниям. Миллионы людей стали подопытными кроликами, и естественно, многие из них поплатились жизнью.
   Когда в январе 1949 г. произошла крупнейшая авария или, как ее называют ученые, «радиационная катастрофа» в Челябинске-40, о которой правительственные круги умалчивали до 1995 г., и сколько эта трагедия забрала человеческих жертв, история умалчивает и поныне. Как считают ученые, не исключено, что у ликвидаторов этой аварии число жертв было выше, чем у ликвидаторов чернобыльской аварии.
   Первый промышленный реактор, который строился под руководством самого Курчатова, в который было загружено около 150 тонн урана, с большим трудом добытого из различных урановых рудников, как в стране, так и за ее пределами, на который возлагали ученые-атомщики большие надежды, был введен в «критическое» состояние 8 июня и доведен до проектной мощности в 100 тысяч киловатт 22 июня 1948 г. Его конструкция весьма сложная, а если учесть, что достаточного опыта в эксплуатации такого вида сооружения у Курчатова и его коллег не было, все это практически делалось впервые, и при определенной спешке. Через 5 месяцев эксплуатации реактора стало очевидным, что работу на нем продолжать нельзя. Это была не локальная, а общая авария. 20 января 1949 г. реактор был остановлен. Информация об этом была доведена до Сталина. Ликвидировать аварию без переоблучения участников и извлечения блоков было нельзя. Понимал это и Курчатов. Предстоял выбор – либо сберечь людей, либо спасти урановую загрузку и сократить потери в наработке плутония. В этой критической ситуации руководством ПГУ и научным руководителем было принято совместное решение Берии, Б.Л. Ванникова, начальника Первого Главного Управления (ПГУ), его заместителя А.П. Завенягина и И.В.Курчатова. Весь командный состав атомостроя находились постоянно на объекте, руководили всей этой весьма сложной и смертельно опасной для здоровья людей работой! Берия как главный ответственный получал регулярно доклады о ходе ликвидации аварии и обеспечивал срочное изготовление новых алюминиевых труб через министерство авиационной промышленности.
   Вся работа по извлечению из реактора 39 000 урановых блоков – 150 тонн урановой начинки – заняла 34 дня. В записанных воспоминаниях Ефима Павловича Славского, бывшего в те годы (1949) главным инженером аварийного реактора, а в последующем руководившего много лет всей атомной промышленностью СССР, знаменитым «Средмашем», опубликованных частью в 1997 г. (через несколько лет после смерти Славского в 1991 г.), сказано следующее о мужестве тех, кто первыми шагнули в атомное пекло. Курчатов в этой операции принял личное участие, так как только он в то время знал, по каким признакам нужно было проводить дефектацию блоков. Только у него был опыт работы с экспериментальным реактором в Лаборатории № 2 в Москве. Славский свидетельствует: «Никакие слова не могли в тот момент заменить силу личного примера. И Курчатов первым шагнул в ядерное пекло, в полностью загазованный радионуклидами центральный зал аварийного реактора. Возглавил операцию разгрузки поврежденных каналов и дефектацию выгружаемых урановых блоков путем личного поштучного их осмотра. Об опасности тогда никто не думал: мы просто ничего не знали, а Игорь Васильевич знал, но не отступил перед грозной силой атома… Ликвидация аварии оказалась для него роковой, стала жесткой платой за нашу атомную бомбу… Еще хорошо, что он переборкой блоков занимался не до конца; если бы досидел тогда в зале до финиша – мы бы его тогда и потеряли!..».
   И все же с того что записано из воспоминаний Славского, остается неясным, сколько времени в общем работал в этом аду, в центральном зале реактора Курчатов, а ведь напряженная работа проводилась круглосуточно, каждая смена работала по 6 часов. Слишком велика была радиационная опасность.
   Как свидетельствует непосредственный участник этих роковых событий Славский, для Курчатова эта работа по ликвидации аварии стала роковой. Он получил лучевое поражение средней тяжести, которое не обязательно ведет к развитию рака, оно довольно быстро поражает весь организм и вызывает преждевременное «радиационное» старение. В первые недели после такого сильного радиационного облучения повреждается в основном иммунная система (костный мозг) и функции кишечника. Сколько времени этот отчаянный ученый, смелый новатор, шагнувший в радиационный ад навстречу смерти, болел, сказать трудно, но для него эти дни стали роковыми. Дело в том, что авторами, которые писали о жизненном пути ученого, его сложной биографии с трагическим концом, события начала января 1949 г. вообще не излагаются. Об авариях промышленного реактора сообщается закодированной фразой: «Не всегда и не все шло гладко, как это вообще бывает в новом деле». Нет никаких сомнений, что именно переоблучения, которых было несколько, резко сократили жизнь Курчатова. Уже в 50-е годы он сильно и быстро физически ослаб, часто болел и умер в 1960 г. в возрасте 57 лет. Такая же судьба постигла тех, кто рядом с Курчатовым в эти роковые дни трудился рядом. Генерал МВД Авраамий Завенягин, заместитель Берии, осуществлявший в период аварии контроль за работой заключенных, тоже переоблучился и нанес непоправимый ущерб своему здоровью. Он умер в возрасте 55 лет. Пострадал профессор Борис Александрович Никитин, руководитель пуска радиохимического завода, также принимавший участие в «дефектации» урановых блоков. Дефектные блоки поступали именно в руководимый им сектор. У него развилась более острая форма лучевой болезни, перешедшей в хроническую, от которой он умер в 1952 г. в возрасте 46 лет. Известны и другие случаи, связанные с переоблучением и преждевременной смертью ученых и инженеров, участников ликвидации этой трагической аварии.
   Но как, когда и где болели и умирали те тысячи заключенных, которые также посменно проводили разгрузку поврежденных блоков и разборку 39 тысяч элементов этой 150-тонной загрузки урана от начала и до конца, об этой пятинедельной круглосуточной непрерывной работе никто не сообщает. Да попробуй разберись с каждым участником ликвидации аварии, а их ведь, после того когда они положенный срок отбыли, их засылают в Магадан на золотые прииски, в отдаленные места проживания, чтобы не с кем было общаться и вести разговор о новостройках страны, где и когда создавался оборонный щит страны. Эти места были строго засекречены.
   Таким образом, главную роль в быстроте практического решения всех проблем в форме реакторов, заводов, полигонов и всей инфраструктуры играл, безусловно, ГУЛАГ, уникальный гигантский резерв высокомобильной и, по существу, рабской, но квалифицированной рабочей силы. Возникает вопрос: оправдывает ли это существование ГУЛАГа? Конечно, нет! Если бы сталинская политическая и экономическая модель государства могла обходиться без ГУЛАГа и других систем принудительного труда, то Советскому Союзу не были б столь срочно нужны атомные и водородные бомбы. Сталинский террор сталинский ГУЛАГ сами по себе рождали страх и были угрозой всему остальному миру.
   А что знает наша современная молодежь об этих отчаянных мужественных героях, которых страна наградила самыми высокими правительственными наградами, ведь не каждому было дано, чтобы на его груди красовались три Золотые Звезды Героя. Почему до сих пор нет в Москве достойного музея, где бы был показан весь титанический труд этих безмолвных тружеников ГУЛАГов, на чьих костях был построен весь атомоград и не только, какие лишения им суждено было перетерпеть во имя достижения цели коммунистических диктаторов. Кто должен воздать вечную славу безымянным героям? Настало время открыть архивы, в школьных программах и учебниках ввести раздел о строителях атомного комплекса, подрастающее поколение людей должны знать, пусть горькую, но правду об их соотечественниках.

Глава 24
ОНИ ОТСТАИВАЛИ ПРИОРИТЕТ И ПРЕСТИЖ СТРАНЫ СОВЕТОВ!

   Конечно, если утверждать, что каждый еврей умен и талантлив от рождения только потому, что он еврей, то это не столько реализм, сколько идиотизм. Нет, это даже далеко не так: глупых и бездарных среди евреев нисколько не меньше, чем среди любых других народов, а вот талантливых или, вернее, способных к активному творческому умственному труду – больше. Часто задают один и тот же вопрос, что сделало евреев узнаваемыми и специфически отличными от окружающих других народов? Еврейские сообщества всегда характеризовались своей ученостью и, уж во всяком случае, образованностью, как правило, превосходящей уровень образованности коренных народов, что вызывало со стороны последних постоянное ревнивое раздражение. А для живущих в России это было особо характерно во все времена.
   Отсюда – процентные нормы, вводимые царским правительством в России, унаследованные в годы сталинского диктата. Все эти возмутительные рассуждения и расчеты руководителей партии и правительства по отношению к молодежи еврейского народа были направлены, в первую очередь, на то, чтобы перекрыть им доступ в самые престижные вузы – электроники, кибернетики, ядерной физики. («Евреев в вузах – в процентном отношении – должно быть столько, сколько их вообще в стране и, уж во всяком случае, не больше, чем шахтеров, рабочих на заводах и фабриках!» Или: «Сколько лет вам понадобиться, чтобы полностью избавиться от евреев в армии? А в оборонной промышленности? А в науке вообще?»). Эта проблема мучила и мучает юдофобов…
   До сих пор в Московском, да и Киевском университетах евреев обучается намного меньше, чем в дореволюционное время, а на отдельных престижных факультетах их, похоже, вообще нет. Для евреев были плотно закрыты гуманитарные научные учреждения, включая академические и партийные, не говоря уже о партийных комитетах всех уровней в высших учреждениях. Сначала 50-х годов XX века после зверской расправы коммунистических властей с лучшей частью еврейской интеллигенции, еврейская национальная жизнь здесь практически прекратилась.
   В атмосфере господствовавшей юдофобии казалось, что евреи не могут получить поддержку внутри страны. Но против антисемитизма выступила самая передовая часть интеллигенции – диссиденты. Один из них С.И. Караванский поднял свой голос в защиту евреев после второго ареста в 1965 году. Он отправил письмо Председателю Совета Национальностей Верховного Совета СССР, в котором, в частности, писал:
   «В первую очередь обращаю Ваше внимание на дискриминацию еврейского населения. В первую очередь потому, что отношение к еврейской национальности – это та лакмусовая бумажка, которая свидетельствует о степени интернациональной сознательности данного общества. Закрытие еврейских культурных учреждений: газет, школ, театров, издательств, расстрел деятелей еврейской культуры, дискриминация на практике евреев в высшие и средние учебные заведения – все это явления, которым, наряду с осуждением культа, должен быть положен конец дискриминационным мерам. Но, к сожалению, этого не произошло. Н.С.Хрущев для успокоения общественного мнения за границей (на общественность внутри страны он мало обращал внимания) вынужден был реабилитировать невинно расстрелянных и невинно осужденных деятелей еврейской культуры. На этом он поставил точку. А где еврейские театры, газеты, издательства, школы? В Одессе, где живет 150 тысяч еврейского населения, нет ни одной еврейской школы. А практика приема в вузы? Снова-таки в Одессе, где числится 25 процентов еврейского населения, в вузах учится 3–5 процентов евреев. Это та норма, которая негласно существует при приеме в вузы. Еврейской молодежи, которая подавала документы в высшие учебные заведения других городов Союза, отвечают: „А в Одессе есть такой же вуз – поступайте в „свой институт““. И это тогда, когда молодежь с Урала, из Сибири, Москвы, Тулы, Саратова учится в вузах Одессы – им предоставляют специально построенные для этой цели общежития, а местная еврейская молодежь (равно как украинская и молдавская) имеет весьма ограниченные права на образование.
   Разве эти факты могут способствовать дружбе народов? Наоборот, эти факты способствуют формированию у евреев сознания, что они неполноценная, неравноправная национальность, и толкают ее на путь сионизма. И нужно признать, что никогда еще идеи сионизма не имели такой популярности среди еврейского населения, как сейчас. Это – результат дискриминации еврейского меньшинства».
   Это письмо датировано 10 апреля 1966 года.
   Но, несмотря на чинимые преграды, евреи все-таки выходили благодаря своей настойчивости, образованности на первые места по этим самым пресловутым процентным соотношениям даже в самые неблагоприятные периоды еврейской истории. Еврейские юноши и девушки после успешного завершения учебы в школе оставляли давно обжитые места где родились и выросли, и мчались с Киева, Одессы, Житомира, Львова, Симферополя, Черновцов в Новосибирск, где открыли только что филиал академии наук. Они успешно выдерживали вступительные экзамены на факультеты атомной физики, кибернетики, электроники и др. Их неохотно принимали вузы Дальнего Востока, Сибири, Урала. Иногда в документах приходилось менять фамилию на более подходящую, даже национальность. Иногда отделы кадров вузов в своих отчетах не выпячивали еврейские фамилии, а заносили их в графу представителей других национальностей, чтобы избежать неприятностей со стороны контролирующих комиссий. Иногда это проходило гладко, но и были в этом вопросе всякие неурядицы. И несмотря на чинимые, казалось бы, непреодолимые преграды еврейские юноши и девушки овладевали самыми престижными профессиями программистов, электронщиков, специалистами в области кибернетики, ядерной физики, компьютеризации.
   Нет никакого специфического «гена талантливости», который «вручался» бы каждому еврею при рождении, эта склонность к творчеству вырабатывается повседневным упорным трудом. Евреям суждено оставаться малым народом, щедро осеменяющим своим генофондом и своими духовными ценностями практически все человечество, на всех континентах. Уж так заложено природой в еврейском характере докопаться до истины. Об этом образно написал Борис Пастернак:

     Во всем мне хочется дойти
     До самой сути.
     В работе, в поисках пути,
     В сердечной службе.
     До их причины,
     До основанья, до корней,
     До сердцевины.
     Все время схватывая нить
     Судеб, событий,
     Жить, думать, чувствовать, любить,
     Свершать открытья.

   Тысячи и тысячи евреев трудились и трудятся в самых разных сферах мировой науки и технологии практически во всех развитых странах.
   В России всегда в критические изломы истории находились люди, которые знали, куда и какими путями вывести страну из критической ситуации. Но беда в том, что не всегда к ним прислушиваются, считая их предложение заманчивым, но опасным или преждевременным для исполнения. Гениев не бывает, их выдумали и использовали в критической ситуации. Нельзя отрицать очевидное: задолго до того, как начали работать наши разведчики и поставлять в СССР уникальные материалы, основные принципы создания А-бомбы прощупывались физиками и теми, кто стоял рядом с ними. К счастью, в нашей стране всегда были провидцы, способные проникать в далекое будущее. И среди них – Харитон, Зельдович, Кикоин, Курчатов, др.
   1942-й год стал рубежом в истории создания ядерного оружия. В прологе «Атомного проекта» была поставлена точка. Уже с января 1943-го начинает разворачиваться первый акт драмы, который будет называться в США «Манхэттенским проектом», а у нас – «Атомным проектом». Именно тогда человечество осознало, что стоит перед началом использования новой формы ядерной энергии.
//-- * * * --//
   Среди документов «Атомного проекта СССР» есть и такие, которые помогают лучше понять, в каких условиях приходилось работать ученым. Очень многое зависело от того, как они умели отстаивать свою точку зрения, а, следовательно, и самих себя. А ведь их окружал «мир НКВД», то есть мир страха, репрессий, лагерей, тюрем и унижений.
   Как удалось им выстоять?
   Случай с Исааком Константиновичем Кикоиным показывает, насколько трудно было тем ученым, которые стояли во главе Проекта и которых окружали «люди Берии».
   23 января 1948 года на заседании Специального комитета И.В. Курчатов сделал доклад о ходе работ по «Атомному проекту». Было решено представить его И.В.Сталину. В докладе подробно рассказывается о работах по получению урана-235 для бомбы. В частности, Курчатов отмечает:
   «Завод № 813, научным руководителем которого является чл. – кор. Академии наук т. Кикоин, является заводом выделения при помощи диффузионного метода легкого изотопа урана из уранового газообразного соединения – шестифтористого урана.
   Хотя у нас и была уверенность в том, что положенный в основу завода № 813 принцип разделения изотопов урана пропусканием газа через мелкопористую сетку и является правильным, в 1946 году мы не располагали еще опытным доказательством осуществимости процесса…»
   Курчатов пишет так подробно и популярно не случайно: он прекрасно понимает, что его доклад ляжет на стол Сталину, а значит, нужно писать так, чтобы вождю все было ясно и понятно.
   «В 1947 году в Лаборатории № 2 были созданы два каскада из 20 диффузионных машин, осуществлен процесс обогащения урана-235 и показано, что полученное обогащение соответствует расчетному…
   Отличительной особенностью завода № 813 является гибкость управления. С завода № 813 можно по желанию получить либо чистый (90 %) уран-235, который непосредственно является атомным взрывчатым веществом, либо обогащенный до любой концентрации полупродукт, в случае необходимости использования его в т. н. обогащенных котлах…»
   Но это будущее, а пока И.В. Курчатов отмечает: «При введении в строй всего завода он будет выдавать около 150 граммов 90 %-ного урана-235. Срок пуска завода № 813 согласно решению Правительства определен ноябрем 1948 года. Этот срок будет выдержан только при условии форсирования работ со стороны МВД…»
   Естественно, что все намеченные планы срывались. Признать свою вину работники МВД не могли – в этом случае наказание было бы для них жестоким, а потому они сделали попытку найти «козла отпущения». Лучшей кандидатурой, с их точки зрения, был Кикоин. И не только из-за национальности, но из-за явного нежелания иметь прямые контакты с органами безопасности. Когда-то Берия предложил ученых, занятых в «Атомном проекте», зачислить в НКВД, присвоить офицерские звания и выдать форму. Этому воспротивились почти все ученые, но наиболее активным противником был Кикоин. Безусловно, Берия запомнил это.
   Может быть, имеет смысл напомнить ему об этом?!
   У начальника ПГУ Б.Л. Ванникова прошло совещание о положении дел на комбинате № 813. Председательствующий, отличавшийся резкостью и бесцеремонностью, обрушился на научного руководителя И.К. Кикоина со всеми возможными обвинениями. По мнению присутствующих, именно он виновен в задержке пуска предприятия.
   В те времена считалось, что мнение высшего начальства – закон. Над Кикоиным начали сгущаться тучи – речь шла о смене научного руководства комбината.
   Сразу же после совещания Исаак Константинович направляет резкое письмо Ванникову. Он, в частности, пишет:
   «Итак… выяснилось следующее:
   1. И.К. Кикоин лишен доверия руководителя проблемами атомной энергии.
   2. Умственные способности И.К. Кикоина весьма ограничены и вклад этих способностей в порученное ему дело недостаточен.
   3. И.К. Кикоин совершает подлости.
   При таких обстоятельствах само собой напрашивается единственно возможный организационный вывод, который по Вашему представлению, несомненно, будет сделан – об отстранении указанного И.К. Кикоина от ответственного поста, который он занимает и который он дальше, очевидно, занимать не должен…»
   Скандал начал развиваться. Б.Л. Ванников принадлежал к тому типу руководителей, которые не терпели издевательства над собой. А именно так он воспринял письмо ученого. Естественно, он сразу же доложил о ситуации Берии.
   Кикоин по рекомендации Курчатова решил тоже обратиться к руководителю «Атомного проекта». Тем более что в конфликт начали вмешиваться и другие сотрудники ведомства Берии. Естественно, они поддерживали Ванникова.
   9 марта 1948 года Кикоин пишет Берии: «По дошедшим до меня сведениям, уполномоченный Совета Министров СССР по Лаборатории № 2 АН СССР тов. Павлов официально заявил Специальному комитету СМ, что я не верю в возможность осуществления диффузионного завода, в частности строящегося завода № 813.
   Это настолько не вяжется со всей моей работой в течение последних четырех лет, что я счел необходимым дать по этому поводу объяснения, тем более что обвинения исходят от правительственного уполномоченного по лаборатории, заместителем начальника которой я являюсь.
   В действительности дело обстоит как раз наоборот…»
   Далее И.К. Кикоин подробно рассказывает обо всех перипетиях рождения нового метода и о ситуации со строительством завода. Свою точку зрения он высказывает предельно объективно.
   В заключение ученый пишет: «Ввиду того что тем не менее столь дискредитирующее меня заявление было тов. Павловым сделано и это необыкновенно осложнило условия моей работы, прошу Вас принять меня для дачи Вам лично объяснений по всей совокупности вопросов, с этим связанных».
   Судя по пометкам, Берия читал записку Кикоина очень внимательно. Неизвестно, принимал ли он ученого, советовался ли с Курчатовым или кем-то другим – в архивах таких свидетельств нет, но атмосфера вокруг Кикоина резко изменилась: никто теперь не смел разговаривать с ним грубо, резко и оскорбительно. Никто, кроме Берии.
   Пройдет много лет. И именно «гибкость управления комбината № 813» позволит стране обеспечивать ядерным топливом не только наши атомные станции, но и американские. «Жемчужиной атомной промышленности России» будут названы разделительные производства, которые начнут создаваться на Урале под руководством академика, дважды Героя Социалистического труда И.К. Кикоина.
   О секретности «Атомного проекта» уже сказано немало, но еще явно недостаточно, потому что для каждого человека она была особенной, своей. В зависимости от собственного склада характера, от воображения, эмоций, наконец, даже национальности режим секретности приобретал разные черты, а потому описывается участниками событий по-разному.
   Внес свою лепту и профессор Л.В. Альтшулер – один из пионеров «Атомного проекта». В своих воспоминаниях о «затерянном мире Харитона» – так он называет КБ, где создавались первые образцы ядерного оружия, – Лев Владимирович пишет:
   «Угнетающе действовал и режим секретности. Это был не просто режим, а образ жизни, определявший манеру поведения, образ мысли людей, их душевное состояние. Преследовал меня один и тот же сон, от которого я просыпался в холодном поту. Снилось мне, что я в Москве, иду по улице и несу в портфеле документы СС (совершенно секретно). И я погиб, так как не могу объяснить, как и с какой целью они туда попали. Но это всего лишь сон. А однажды почти так же случилось со мной наяву. Придя вечером с работы (по счастью, не в Москве, а на объекте) и развернув газеты, которые нам заботливо доставляли на работу, я с ужасом обнаружил среди них секретные документы, которые я был обязан сдать в конце рабочего дня в первый отдел. Однако вместо этого я по рассеянности вместе с газетами положил их в портфель. Моим первым импульсом было доложить о допущенном нарушении режима секретности и сдать документацию. Спасла меня мой добрый гений, моя жена Мария Парфеньевна Сперанская, бывшая, кстати, первым взрывником объекта. Она категорически воспротивилась этому, понимая, конечно, что честность в данном случае наказуема, и очень серьезно. Ночью я держал документы под подушкой, а утром, явившись на работу первым, положил их в сейф, после чего пошел в отдел режима и „сознался“, что вчера не успел сдать эти документы и оставил их в сейфе. Такое нарушение, очевидно, не было серьезным и мне его простили».
   Во сне ученый «видел» Москву. Родной город в те годы снился многим, так как они уже не надеялись вернуться туда. Строки из песни, написанной физиками, – недвусмысленно предупреждали:

     От Москвы до Сарова ходит самолет,
     Кто сюда попал, обратно не придет…

   По законам секретности с «Объекта» не выпускали не только в отпуска, но и на похороны отца и матери…
   Замечательный классик еврейской литературы Шолом-Алейхем в свое время сказал: «Евреи и сами не станут отрицать, что они народ поставщиков, принявших на себя миссию поставлять всему миру знаменитостей, отдавая все, что у них есть лучшего и прекраснейшего…» Вся трагическая история еврейского народа подтверждает эти слова.

Глава 25
«СТРЕМЯСЬ К ЛУЧШЕМУ, НЕ НАТВОРИТЬ ХУДШЕГО»

   Еще лет десять тому назад тихим погожим вечером на одной из Саровских улиц, отделенной от берега Сатиса узкой полоской сохранившегося леса, изредка можно было встретить трогательную пару скромно одетых пожилых людей. Оберегая друг друга, они неторопливо шли по неширокой асфальтовой дорожке и время от времени останавливались, чтобы отдышаться. Иногда он и она обменивались репликами, и случайные прохожие не могли не видеть, какой удивительной добротой светятся их лица.
   Бывало, маршрут менялся, и тогда они шли в сторону реки, к могучей многоствольной иве. Теряясь под ее величественным шатром, они присаживались на один из доживающих свой век, приникших к земле ее стволов и замирали, растворяясь в тишине дремлющей реки и засыпающей ивы. Это старое огромное дерево они очень любили и говорили о нем, как о чуде.
   Через некоторое время они возвращались домой, в свой коттедж. И только кое-кто из встречных, да и то, которые постарше, сознавали, что видели Юлия Борисовича Харитона и его сестру Анну Борисовну. Но мало кому было известно, что, оставив комнату в ленинградской коммуналке и переехав в 1988 г. в закрытый город физиков-ядерщиков Саров (Арзамас-16), Анна Борисовна до последних своих дней самозабвенно опекала Юлия Борисовича, когда он овдовел и потерял дочь.
   Даже когда ей исполнилось 92 года (а она была на два года старше своего брата), Анна Борисовна продолжала заботиться о Юлии Борисовиче: сама готовила ему завтраки, обеды и ужины, по минутам следила за приемом лекарств и самоотверженно сопровождала брата при каждой его поездке в Москву, особенно оберегая сумочку с запасом разноцветных таблеток и глазных капель, прописанных врачами Юлию Борисовичу. Благодаря ей, сохранялся сложившийся в течение десятилетий распорядок: и в будни, и по выходным дням Юлий Борисович уже к восьми утра был на своем рабочем месте. Короткий перерыв на обед, и машина вновь везла его на работу. Не припомнить случая, чтобы вечером он сам вернулся домой без умоляющих телефонных уговоров Анны Борисовны, как раньше это делали жена Мария Николаевна и дочь Татьяна Юльевна.
   Завидев его белую «Волгу», часовые, не останавливая ее и отдавая честь, пропускали машину через ворота охраняемой территории, а Юлий Борисович, сидя рядом с водителем, приветствовал их неизменным наклоном головы.
   Так он делал всегда, даже когда его зрение настолько ослабло, что он с трудом различал лишь очертания крупных предметов.
   Так поступал он и в последний, трагический год жизни, когда полная слепота обрушилась на него, став еще одним, но уже непереносимым испытанием для 92-летнего человека. Трагический, тем более, что он до конца сохранял ясный ум и невероятную выдержку. Всего за шесть дней до кончины он, сильно ослабевший и измученный слепотой, спокойно заметил: «До нового года я не доживу…».
   Жизнь Юлия Борисовича практически совпала с XX веком: он родился 14 (27) февраля 1904 г. и умер 19 декабря 1996 г., не дожив двух месяцев до 93 лет. Пожалуй, трудно вспомнить имя другого ученого, жизнь которого охватила бы такой огромный период, насыщенный знаменательными историческими событиями и великими научными открытиями и изобретениями. Он появился на свет с первыми автомобилями, самолетами и примитивными механическими арифмометрами, а ушел из жизни, когда система Интернет, превращая мир в единое целое, быстро опоясывает земной шар своей «паутиной». Когда человек овладел энергией атомного ядра и океанскими глубинами, а полеты в космос стали обычным делом. Когда человечество вступило в эру спутников, электроники, всемирного радио и телевидения. Он видел и пережил не только яркие взлеты, но и чудовищные потрясения XX века.
   На протяжении его жизни мир несказанно преобразился. И он сам стал одним из его великих преобразователей. Когда с ним прощались, многие говорили, что с ним уходит эпоха. Но изменившийся, преобразованный мир – вечный памятник таким людям.
   Его юные годы не были легкими. Отец Борис Осипович Харитон – видный петербургский журналист. Он играл одну из самых заметных ролей в издании и подготовке материалов ежедневной газеты «Речь»– центрального органа Партии народной свободы и тесно сотрудничал с такими лидерами кадетов, как П.Н. Милюков, И.В. Гессен, В.Д. Набоков, И.И. Петрункевич.
   После 1917 г. Б.О. Харитон попал под подозрение органов советской власти. В 1922 г. вместе с десятками других отечественных либералов – писателей, ученых и мыслителей – он был выслан на «философском пароходе» за пределы Родины. Обосновавшись в Риге, издавал там газету для русскоязычных читателей. После включения Латвии в состав СССР был репрессирован и погиб в лагере.
   Мать будущего ученого, артистка Мирра Яковлевна Буровская, была известна под сценическим псевдонимом Биренс. В 1911 г., когда сыну было семь лет, она уехала в Германию и вышла замуж за видного психиатра, ученика 3. Фрейда.
   Когда в Германии надвинулась фашистская опасность, она покинула ее и обосновалась в Иерусалиме. Со времени отъезда матери за границу Юлий видел ее только дважды: в середине двадцатых годов, когда он, направляясь в научную командировку в Англию, следовал через Германию, и через, два года на обратном пути, когда возвращался из Англии домой.
   В 1929 г. он женился, и его брак с Марией Николаевной Жуковской оказался необыкновенно счастливым.
   Наличие родственников за границей привело к тому, что впоследствии, особенно в тридцатые-сороковые годы, Юлий Борисович оставался под особым наблюдением ведомства государственной безопасности СССР. Но заинтересованность государства иметь под рукой столь выдающегося ученого сыграла, как видим, не последнюю роль в его судьбе.
   После отъезда матери за рубеж Борис Осипович взял детям бонну: от первого брака, после смерти жены, у Б.О. Харитона остались две дочери – Лида и Аня, которые были старше Юлия соответственно на четыре и два года. Именно своей воспитательнице дети были обязаны хорошим знанием немецкого языка, что в дальнейшем Юлию Борисовичу особенно пригодилось. Не попав в гимназию из-за наличия процентной нормы для лиц, как тогда писали, «иудейского вероисповедания», Юлий учился в коммерческом, а затем в реальном училище.
   С пятнадцати лет, трудясь в различных мастерских, он стал зарабатывать на жизнь.
   В 1921 г. поступил в петроградский Политехнический институт и вскоре, будучи студентом, оказался в лаборатории Физико-технического института. Здесь ему посчастливилось пройти выдающуюся научную школу у А.Ф. Иоффе и Н.Н. Семенова.
   Путь к атомному ядру. Входе космического телемоста между двумя студенческими аудиториями – советской и американской, состоявшегося 5 марта 1988 г., Ю.Б. Харитон, фактически впервые оказавшись перед мировой телеаудиторией, сказал: «Должен признаться, что я начал работать над атомной бомбой… в 1926 году.
   Звучит это довольно странно, но это утверждение не лишено смысла. В 1926 г. мне было 22 года, и я работал в лаборатории электронной химии ленинградского Физико-технического института».
   Именно тогда один из основоположников химической физики Николай Николаевич Семенов заинтересовал сотрудника своей лаборатории Юлия Харитона исследованием выхода света при реакции окисления паров фосфора. Проводя опыты вместе с З.Ф. Вальтой, молодые экспериментаторы обнаружили удивительное явление, от которого, по словам Юлия Борисовича, «сразу глаза на лоб полезли»: оказалось, что при достаточно низких давлениях кислорода пары фосфора не вступали в реакцию и никакого свечения не было. Но картина совершенно менялась, когда величина давления впущенного кислорода достигала некоторого критического значения.
   Это открытие увлекло уже и Николая Николаевича. Оно привело его, в конце концов, к созданию учения о разветвленных цепных процессах, увенчанного в 1956 г. Нобелевской премией и ставшего научным фундаментом на пути овладения атомной энергией. На одном из экземпляров своей книги о цепных реакциях Н.Н. Семенов сделал надпись: «Дорогому Юлию Борисовичу, ты толкнул мою мысль в область цепных реакций». Спустя много лет Ю.Б. Харитон вспоминал: «Поскольку Н.Н. сам работал с разветвляющимися цепными реакциями и нас приучил к этой культуре, к этому мышлению, нам было легко после исследований фосфора перейти к работам с ядерными цепными реакциями деления. Весь прошлый опыт работы Института химфизики позволил очень быстро войти в новую область».
   Таким образом, атомная тематика в научной биографии Юлия Борисовича оказалась как бы предопределенной уже в молодости.
   Вскоре после замечательных экспериментов с парами фосфора Ю.Б. Харитон в 1926 г., при содействии П.Л. Капицы оказался в двухлетней научной командировке в Великобритании, в Кавендишской лаборатории Эрнеста Резерфорда – великого физика, основоположника науки об атомном ядре. Там, под непосредственным руководством будущего первооткрывателя нейтрона Дж. Чедвика Юлий Борисович увлекся, казалось бы, совсем неожиданной для себя темой – предельной чувствительностью глаза к световым квантам. В результате в 1928 г. он защитил диссертацию на степень доктора философии «О счете сцинтилляций, производимых альфа-частицами».
   Пребывание в легендарной лаборатории Резерфорда стало важной вехой в формировании Юлия Борисовича как физика: он оказался в одном из лучших мировых центров науки.
   Находясь в постоянном контакте с выдающимися физиками, он впитал демократические традиции европейской научной школы. В свою очередь, все это оказывало самое благотворное влияние на людей, с которыми он в дальнейшем взаимодействовал в рамках советского атомного проекта. Его представление о мире и, в частности, восприятие им политических реальностей расширилось благодаря тому, что перед возвращением на Родину он смог посетить ряд европейских стран. В Германии он уже тогда увидел пугающие ростки фашизма и пришел к мысли о неизбежной войне СССР с ней в будущем. Это обстоятельство произвело столь сильное впечатление, что, говоря его словами, он «после непродолжительного экскурса в область биофизики (проведение совместно с Г.М. Франком измерений длин волн и интенсивности митогенетического излучения) перешел к систематической работе над вопросами теории взрывчатых веществ».
   В начале тридцатых годов XX века Ю.Б. Харитон создает отдел взрывов, преобразованный затем в специализированную лабораторию только что организованного Института химической физики. Как отмечал Я.Б.Зельдович, «Юлий Борисович сознательно выбрал изучение взрывчатых веществ. В этом выборе проявились гражданские качества Харитона: ощущалось приближение пока еще далекой войны; очевидным было и народнохозяйственное значение взрывной техники. В не меньшей мере выбор взрывчатых веществ в качестве дела жизни свидетельствовал о смелости Харитона, о его окрыляющем чувстве научной силы. В лаборатории Харитона исследования взрывчатых веществ развернулись во многих направлениях». Пройдет время, и он станет признанным авторитетом в науке о взрыве. Война с фашистской Германией предъявит новые требования, и Ю.Б. Харитон вместе с С.Б. Ратнером уже в 1942 г. разработают противотанковые гранаты большой бризантной силы с оригинальной конструкцией спускового механизма взрывателя.
   Казалось, Юлий Борисович навсегда посвятил себя изучению процессов горения и взрыва, детонации конденсированных взрывчатых веществ. Однако увлеченность физикой не проходила. Она заставляла обращаться все к новым ее разделам, превращая его в энциклопедически образованного ученого. Не случайно с 1929 г. по 1946 г. он был заместителем ответственного редактора «Журнала экспериментальной и теоретической физики». Как не удивляет и то, что в конце тридцатых годов он развивает общую теорию разделения изотопов методом центрифугирования и вместе с Я.Б. Зельдовичем факультативно, вне рабочего времени, выполняет и публикует серию пионерских основополагающих работ по теории цепной реакции деления урана, которые стали фундаментом современной физики реакторов и ядерной энергетики.
   Интерес Юлия Борисовича к цепным реакциям, как и его обостренное восприятие мировых событий, оказались непреходящими. Поэтому, когда в 1943 г. И.В.Курчатов пригласил его участвовать в работе над советским атомным проектом, согласие Юлия Борисовича стало совершенно естественным шагом. Он включился в нее, говоря словами его учителя Н.Н. Семенова, как один из наиболее самоотверженных работников, исключительный по моральным качествам человек.
   Обстоятельства сложились так, что этим делом он занимался потом уже всю жизнь. Его редкая интуиция, глубочайшее понимание физики взрыва и атомной науки, патриотизм привели к выдающимся результатам, которые признаны и у нас в стране, и за рубежом. Именно И.В. Курчатову и Ю.Б. Харитону наша страна в первую очередь обязана созданием ядерного оружия, ставшего основой ее оборонного могущества и средством предотвращения новой мировой войны. Даже в памятный, юбилейный день своего 90-летия Юлий Борисович, отвечая на многочисленные приветствия и обращаясь к участникам торжества, переполнившим зал Дома ученых в Сарове, с первых слов предпочел говорить о других: «В такой день я не могу не сказать несколько грустных слов. Потому что работа, которая была сделана в нашем институте, конечно, в значительной мере была связана с рядом замечательных людей, которых сейчас, увы, с нами уже нет. Работа по созданию ядерного оружия могла бы задержаться, если бы на их месте были другие. Я, прежде всего, хочу назвать двух потрясающих физиков-теоретиков: Якова Борисовича Зельдовича, с которым мы вместе начали работу над ядерным оружием в 1939 г., и Андрея Дмитриевича Сахарова, который в области создания ядерного оружия и в физике вообще сделал фантастически много. Сахаров был основным автором первой водородной бомбы, испытанной нами в 1953 году… Но кроме непосредственно разработки ядерного оружия, имеется еще огромный круг вопросов, без решения которых никакое ядерное оружие сделано быть не может. Всем этим, в том числе и вопросами ядерного оружия, ведал замечательный физик Игорь Васильевич Курчатов – человек поразительный, потрясающе талантливый и с удивительными организационными способностями, которыми я совершенно не обладаю. Ему и было поручено общее [научное] руководство всем комплексом работ, хоть как-то связанных с созданием ядерного оружия… Конечно, многие другие наши физики тоже внесли огромный вклад. Я хотел бы упомянуть о блестящих физиках-экспериментаторах, которые участвовали в нашей работе, и в значительной мере обеспечили ее успех… Я хочу подчеркнуть выдающуюся роль коллектива в целом. Весь наш коллектив содержит огромное количество талантливых людей… Без его невероятно целеустремленной, напряженной работы, в том числе многих молодых ученых, конечно, нельзя было бы за такой срок создать и испытать первый образец ядерного оружия… Это была коллективная работа, и только дружный коллектив мог ее сделать».
   В течение двадцатиминутного импровизированного выступления взволнованный Юлий Борисович называл многие другие имена и обстоятельства. И в его рассказе совершенно потерялась краткая, как бы не имеющая особого значения фраза о том, что Курчатов «предложил мне возглавить непосредственно разработку ядерного оружия». Но вряд ли Игорь Васильевич поступил бы так, если бы считал, что «организационными способностями» Харитон «совершенно не обладает».
   В силу своей необычайной скромности Юлий Борисович искренне культивировал как бы свою неприметность в гигантском по масштабу и ответственности деле. А многолетняя абсолютная засекреченность тематики, которой он занимался и руководил, способствовала этому. Время от времени возникала нелепая ситуация: на очередном предвыборном собрании избиратели, встречаясь с Харитоном – своим кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР (а он был депутатом непрерывно с 1950 г. по 1989 г.), трижды Героем Социалистического Труда и академиком, должны были сами догадываться, что же столь выдающееся совершил он в своей физике. Никто не имел права подсказать аудитории даже то, что все три звезды Героя были присвоены ему (как и И.В. Курчатову) в течение всего лишь пяти лет – с 1949 по 1954 г. И вряд ли кто из присутствовавших на подобном собрании мог догадаться, что некий человек, непрерывно опекающий Юлия Борисовича и следующий за ним по пятам, не какой-то там помощник, как можно было подумать, а совершенно экзотическая по тем временам фигура – вооруженный телохранитель. Так продолжалось до 1966 г.
   Это сейчас известно, что Харитон был вовлечен Курчатовым в советский атомный проект с первых дней его становления. Что он, включившись в эту важнейшую для страны работу с беспредельной ответственностью и самоотверженностью, очень скоро оказался на виду у высшей кремлевской власти, которая в таком деле не простила бы даже маломальской «осечки». Его непосредственным начальником стал на долгие годы, по существу, не столько Курчатов, сколько всемогущий Л.П. Берия.
   Именно Ю.Б. Харитон и его «команда» должны были венчать дело, за которым стояли усилия разоренной войной страны: будет атомная бомба у СССР или нет. Будет ликвидирована атомная монополия США или мы останемся беззащитными. Это был поистине вопрос жизни и смерти. Не случайно незадолго до первого взрыва на Семипалатинском полигоне Харитон вместе с Курчатовым в присутствии Берии «держал ответ» в Кремле перед И.В.Сталиным. Как не случайно и то, что даже холодный и жесткий Берия, прилетевший на первое атомное испытание, оказался во власти эмоционального порыва и, поздравляя с успехом, поцеловал Игоря Васильевича и Юлия Борисовича…
   Груз, который вынес Ю.Б. Харитон уже в первые годы реализации советского атомного проекта, был невообразимым. Конечно, основная задача – как можно скорее создать атомное оружие – была ясна. Но сначала необходимо было собрать в едином коллективе, в одном центре профессионалов-единомышленников и обеспечить им условия жизни и работы. Надо было «на ровном месте», да еще среди лагерных подконвойных и бараков, так развернуть научные исследования и разработки, чтобы они не только сплотили и увлекли трудно подчиняющуюся единой воле команду талантов и индивидуальностей, но и скорейшим образом привели к требуемому результату. И все это – под присмотром спецслужб, в обстановке жесточайшей секретности и при постоянном диктате высоких кремлевских «опекунов». Поразительно, но в такой изматывающей, нервной атмосфере Юлий Борисович не только блестяще справился со своими задачами, но и сохранил редкое обаяние, искреннюю доброжелательность и внимание к окружающим его людям, какое бы положение они ни занимали. Этим он навсегда завоевал уважение и любовь своих сотрудников, которые почитали за честь выполнить наилучшим образом любое его поручение.
   Уже на первом этапе ответственной работы его миссия оказалась столь же плодотворной, как и та, которая в США сделала легендарным научного руководителя американского атомного проекта Роберта Оппенгеймера. Характерный для того периода стиль работы Юлия Борисовича, предопределивший его уникальную долгую судьбу научного руководителя ядерного центра, удивлял его ближайших коллег.
   «У меня почему-то было убеждение, что Харитон – массивный мужчина высокого роста с громким голосом, – вспоминает академик Е.А. Негин. – Все оказалось наоборот: Харитон оказался человеком невысокого роста с очень тихим голосочком… Он сохранял многие черты академического профессора, лабораторного работника. Он как-то очень быстро сужал объем рассматриваемой проблемы и получал истинное удовольствие, когда вцеплялся в какую-нибудь конкретную деталь, особенно если в этой детали были какие-то логические или иные непорядки. Тогда все раскладывалось по очень тесным, физически четким полочкам.
   Меня поначалу это даже несколько злило. Мне казалось, что Харитон должен интересоваться только глобальными проблемами. Но потом я понял, что, когда делаешь одну бомбу и в работе всего один экземпляр, это, наверное, если не единственный, то один из наилучших способов работы – доходить до мельчайших деталей.
   Когда мы познакомились ближе, Харитон мне как-то сказал: „А вы знаете, я первую бомбу знал наизусть“. Это меня невероятно удивило. Я переспросил: „Что, значит, знал наизусть?“– „Я все чертежи помнил так, будто они находились передо мной. Все размеры…“. Я тут же съехидничал: „И допуска?“ Он совершенно серьезно, не моргнув глазом, сказал: „Да, и допуска“ (документация на атомную бомбу включает тысячи чертежей). Все это, конечно, давало представление о памяти этого человека, но поначалу все равно казалось мне невероятным. Я всегда удивлялся, когда Харитон, не глядя на чертежи, поправлял размеры на схемах, которые рисовались на доске. Потом, когда я понял, в каких условиях тогда работали наши руководители, мне стало ясно, что это был один из способов застраховаться от всяких неожиданностей. Скажем, если Берия задавал вопросы, то сказать, что ты не знаешь, могло обойтись дорого.
   И тогда, и позже в личности Юлия Борисовича меня поражали два обстоятельства. Во-первых, почти энциклопедическое знание физики. О чем бы ни приходилось с ним говорить, он очень быстро переключался с одной области физического знания на другую, и чувствовал [себя] везде абсолютно свободно. Во-вторых, поражала совершенно чудовищная работоспособность Юлия Борисовича. Он совершенно спокойно мог работать день, потом вечер, потом ночь, потом, попив чайку, утро. В это время, в 1949 г., Харитону было сорок пять лет. Худенький, но, как выяснилось, очень крепкий мужчина в самом расцвете сил. Он не курил и практически не пил. Иной раз рюмку-другую водки и больше – ни-ни, ни при каких обстоятельствах.
   Харитон никогда не стеснялся задавать вопросы, если чего-то не понимал. Он потрошил человека совершенно беспощадно, пока не выяснял, что тот имел в виду. Эта невероятная дотошность тоже помогала формированию школы… Это заставляло людей быть готовыми к тому, что им может быть задан любой вопрос, если тут появился Юлий Борисович Харитон. Поэтому некоторые товарищи его просто остерегались, а в целом он содействовал тому, что люди готовились в научно-техническом плане более качественно.
   Харитон так же уверенно четко разбирался в массе инженерных вопросов».
   Грандиозная задача, жизненно важная для безопасности страны, была решена. На одном из приемов, уже после испытания первой советской атомной бомбы, Сталин, по свидетельству Курчатова, заметил: «Если бы мы опоздали на один-полтора года с атомной бомбой, то наверно „попробовали“ бы ее на себе». Такова была цена первой звезды Героя. Она стала зеркальным знаком и той неминуемой расправы, которая ждала его вместе с Курчатовым в случае неудачи испытания 29 августа 1949 года… Хочешь мира – будь сильным. В США миссия Оппенгеймера как научного руководителя атомного проекта закончилась с созданием атомного оружия. Напротив, Харитон долгие годы продолжал возглавлять советских ядерщиков в Арзамасе-16, определяя научно-техническую политику в этой важнейшей для страны области. В течение полувека, с 1946 г. по 1992 г. он оставался их научным руководителем, хотя до 1958 г. его должность называлась «главный конструктор».
   За этот период, совпавший с «холодной войной» и ядерной гонкой, в СССР были проведены сотни испытаний ядерного оружия. И большинство соответствующих зарядов и конструкций были созданы и испытаны под научным руководством Ю.Б. Харитона, при его самом активном участии. По существу, он являлся одним из главных соавторов этих разработок, хотя формально и не фиксировал свое соавторство.
   Созданный Юлием Борисовичем небольшой вначале коллектив ученых-ядерщиков вырос в мощный, крупнейший в мире ядерный центр. Были заложены совершенно новые направления научных исследований и достигнуты результаты, которые до сих пор являются непревзойденными. Недаром, представляя Юлия Борисовича как кандидата на премию имени И.В. Курчатова, А.Д. Сахаров писал в Комиссию АН СССР 6 октября 1967 г.: «Я всемерно поддерживаю предложение о присуждении премии им. Курчатова академику Харитону Юлию Борисовичу. Начиная с 1943 года, Юлий Борисович Харитон наряду с И.В. Курчатовым явился одним из тех, на чьи плечи легло бремя научного руководства атомной проблемой в нашей стране. Научная эрудиция и инициатива, блестящее сочетание качеств ученого, инженера и организатора, выдающиеся человеческие качества этих двух научных руководителей явились одним из важнейших факторов успехов советской атомной физики и техники на протяжении двух десятилетий, поэтому я не знаю никого, кто был бы более, чем Юлий Борисович Харитон, достоин премии имени И.В. Курчатова».
   Пожалуй, до появления атомной бомбы в истории нашего государства не было прецедента, когда положение страны в мире зависело бы именно от успехов ученых: не создай они собственное ядерное оружие, США, опираясь на безусловное военное превосходство, сохранили бы возможность проводить жесткую политику по отношению к нашей стране. Чтобы противостоять такой перспективе, советские ученые должны были сделать почти невозможное.
   В дальнейшем, в годы «холодной войны», ответственность ученых-руководителей основных ветвей военно-промышленного комплекса страны возрастала еще более. И.В. Курчатов и Ю.Б. Харитон сознавали это. Занимаемые ими посты означали статус не только руководителей важнейшей научной проблемы, но и ответственных государственных деятелей. В высших эшелонах власти понимали: подобная миссия не может быть доверена представителям привычной партийно-государственной номенклатуры. Это подчеркивалось и постоянным избранием этих руководителей депутатами Верховного Совета СССР. Более того, послевоенные лидеры нашей страны до самого последнего времени видели в представителях научной элиты военно-промышленного комплекса, особенно таких, как И.В. Курчатов, Ю.Б. Харитон, М.В. Келдыш и С.П. Королев, своих единомышленников по проведению государственной политики, чьи достижения способствуют укреплению международного престижа страны и ее безопасности. Вспомним, какой фурор произвело включение Н.С.Хрущевым Курчатова в состав правительственной делегации, посетившей Великобританию с официальным визитом в 1956 г. Или с каким пафосом, под бурные аплодисменты делегатов, говорил Хрущев в отчетном докладе на XXII съезде КПСС в октябре 1961 г.: «Я вижу в зале товарищей, которые создали наши замечательные ракеты, двигатели к ним, точные приборы. Вижу и тех, которые работают над совершенствованием ядерного оружия. Мы гордимся этими товарищами, воздаем им должное, радуемся их творческим успехам, которые способствуют укреплению оборонной мощи нашей Родины, укреплению мира во всем мире». Естественно, Ю.Б. Харитона, особенно со времен Н.С.Хрущева, регулярно принимали все лидеры страны и высоко ценили его. Мы упоминали, как расчувствовался Берия, поцеловав Юлия Борисовича. Так же поступил М.С. Горбачев, завершая с ним одну из своих встреч. Власть понимала, насколько она обязана таким людям.
   В годы ракетно-ядерного противостояния СССР и США сохранение мира определялось угрозой взаимного уничтожения в случае прямого военного столкновения. И каждая из сторон была жизненно заинтересована в том, чтобы потенциальный противник не достиг решающего превосходства. Ю.Б. Харитон олицетворял собой в нашей стране тот достаточно узкий круг ответственных технических специалистов, которые на своих плечах вынесли невероятную ношу. Ведь от создания первых ядерных зарядов до построения современной системы ракетно-ядерного вооружения пролегал путь длиною в три-четыре десятилетия. Юлий Борисович находился в эпицентре этих усилий. Руководители страны, министры и другие высшие должностные лица приходили и уходили, а он бессменно оставался научным руководителем главного ядерного центра страны и председателем Межведомственного научно-технического совета.
   Ю.Б. Харитон, заботясь об обороноспособности страны и поощряя международные контакты между учеными, снискал огромное уважение к себе со стороны коллег. В том числе по ту сторону океана. Создатель американской водородной бомбы Эдвард Теллер писал: «Я действительно уважаю ученых, которые хорошо делали свою работу… Это, несомненно, и полностью относится к выдающимся русским ученым, таким, как Игорь Курчатов и Юлий Харитон. При существовавшем в Советском Союзе диктаторском режиме ученых часто использовали друг против друга, и во многих случаях это затрудняло отношения между ними. На меня особенно сильное впечатление произвело то, что, несмотря на эти трудности, Курчатов и Харитон добились высокого и единодушного уважения со стороны своих коллег.
   В настоящее время с распадом Советского Союза и исчезновением опасного идеологического противостояния между Востоком и Западом открывается возможность для научного сотрудничества. Я полагаю, такое сотрудничество должно быть использовано во всей полноте. В рамках этого сотрудничества традиция, заложенная Курчатовым и Харитоном, будет неоценимо полезной».
   Юлий Борисович вместе со своими коллегами создавал ядерное оружие – самое страшное из того, что на сегодняшний день придумало человечество. При этом он, пожалуй, как никто, прошел весь долгий и тяжелый путь. Сначала от зарождения проблемы до ее реализации, затем от истоков ядерной гонки до ее апогея в период «холодной войны». Наконец, он стал свидетелем смены приоритетов в последние годы. Это был беспрецедентный опыт, и человеческий, и научный.
   На первый взгляд, в одном человеке соединилось несоединимое: высочайшая культура и покоряющая интеллигентность с одной стороны, а с другой – сознательная, самоотверженная, титаническая работа над атомной и затем над водородной бомбой, над ракетно-ядерным щитом страны. Если к этому парадоксу подходить формально, понять его будет трудно. Может показаться: куда разумнее было бы враждующим, противостоящим сторонам изначально отказаться от разработки чудовищного и разорительного по затратам оружия, чем (как выяснилось позднее), обладая этим оружием и угрожая друг другу, ставить мир перед опасностью всеобщего уничтожения. Но пути развития цивилизации подчиняются иной логике, которая определяется не туманными представлениями о будущем, а суровым накопленным опытом. Еще полвека назад мировая политика, опиравшаяся на многовековую традицию, отдавала предпочтение не столько разуму или состраданию, сколько силе, диктату и идеологическим химерам. Мировая война, смерчем охватывавшая десятки стран в самых отдаленных уголках Земли и уносившая миллионы человеческих жизней, дважды в наш век становилась катастрофической реальностью. Казалось, так будет продолжаться вечно. И только с появлением ядерного оружия мировая цивилизация пережила нечто вроде отрезвляющего шока: новая подобная война с применением такого оружия стала бы всеобщим самоубийством. Наконец, сама ядерная гонка с ее опасностями и беспримерным расточительством тоже оказалась суровым и поучительным опытом. Для человечества наступила пора остановиться и понять, что «безопасность не может быть достигнута за счет потенциального противника, а лишь сообща с ним при должном учете интересов безопасности обеих сторон». Этот, давшийся дорогой ценой принцип, воспринятый современными политиками, но которому ранее не было места в истории, разогнал тучи и, пожалуй, впервые позволил миру обрести спасительную перспективу. Так ядерное оружие из оружия сдерживания превратилось в драматическое средство постижения нового опыта, важнейшего для цивилизации на пути к ее дальнейшему развитию. При этом Юлий Борисович Харитон считал, что с исчезновением угрозы глобальных войн, ядерному оружию не останется места на Земле. Вот почему Юлий Борисович, великий гражданин и патриот России, – в числе тех выдающихся современников, гигантов XX века, кто своим подвижническим трудом защитил нашу страну от беды и превратил ее в великую державу. Оберегая мир, он внес огромный вклад, чтобы избежать самоубийственной катастрофы в будущем.
   Круг людей, встречавшихся и взаимодействовавших с Юлием Борисовичем на его долгом жизненном пути, огромен. Он производил неизгладимое впечатление на всех, кто видел его впервые. Это был человек, в котором чувствовалась высокая культура во всем – от одежды до внешнего поведения. Если кому-нибудь рассказывали, как выглядит Харитон, он был потом узнаваем при первой же встрече. Безупречная аккуратность, даже элегантность выдавали в нем человека, прошедшего европейскую школу не только научную, но и поведенческую. Невольно возникало впечатление, что это человек, на которого можно возложить большое государственное дело, и он сделает его без лишней шумихи, надежно и эффективно.
   Без сомнения, многие расскажут о нем в книгах и статьях. Они будут говорить о широте его взглядов и интересов, о его деликатности и уважении к людям, готовности помочь им в любую минуту. Расскажут, как он не дал сломать чью-то судьбу или спас кого-то от блюстителей «чистоты рядов по идеологическому признаку», особенно во время борьбы с космополитизмом, лысенковщиной, которая угрожала по такому же сценарию разгромом современной физике, кибернетике… Поведают о том, с каким безграничным уважением и восхищением относились к нему сотрудники. Что он был не только выдающимся экспериментатором, но и выдающимся учителем, воспитавшим несколько поколений своих последователей и учеников, а для многих стал просто родным человеком. Что он не боялся высказать властям свою точку зрения, хотя и не делал из этого общественного события. Расскажут о его нелегком детстве и трагической судьбе его родителей. Напишут о его высокой ответственной работоспособности, о его потрясающем мужестве уже на склоне лет.
   Другие отметят, каким он был необыкновенным, уникальным профессионалом, чьи советы помогали избегать тупиковых ситуаций и экономили колоссальные средства и ресурсы государства. Как он в каждом человеке зарождал чувство великой ответственности даже, казалось бы, за самое неприметное дело. Как по его приглашению с радостью ехали к нему в любое время дня и ночи, чтобы обсудить возникшую проблему. И что он был не только ученым мирового класса, но и столь же великим конструктором, а его выдающийся вклад в науку и оборону страны мало с кем сопоставим. Что именно благодаря невероятной требовательности и дотошности Юлия Борисовича мы, к счастью, до сих пор не имели никаких неприятностей и срывов в столь деликатных и сложных устройствах, какими являются ядерные заряды. И как он работал сам, не щадя ни сил, ни здоровья и всегда оставаясь человеком долга, ровным и предупредительным, какие бы переживания ни терзали его душу и как бы ни были перенапряжены нервы.
   Коллеги расскажут, как стал легендой его принцип «знать в десять раз больше, чем нужно для решения проблемы», о его приверженности истине и предельной ясности при анализе любого вопроса. Напомнят о его призыве не пренебрегать мелочами, за которыми может скрываться совершенно неожиданный результат. Приведут примеры, насколько он был мудр и дальновиден. И, конечно, отметят его исключительный талант организатора, позволивший в едином коллективе сначала собрать специалистов высочайшего класса, а затем дать жизнь новым институтам, научным направлениям и невиданным ранее технологиям. Благодаря этим рассказам станет особенно ясно, насколько уникальным явлением была личность Юлия Борисовича Харитона и какое огромное влияние оказала его деятельность на облик современного мира.
   Это влияние простирается далеко в будущее, ибо атомная эра, которая зародилась в середине XX в., и одним из главных творцов которой он сам явился, кардинальным образом преобразила науку и технику, военные доктрины государств, всю международную жизнь, изменила философию и мировосприятие людей, придала мощный импульс развитию цивилизации.
   Но, при всем величии свершенного, Юлий Борисович всегда и для всех оставался необычайно прост и доступен. Даже бремя высокой государственной ответственности и колоссальная производственная перегрузка не притупили у него непосредственный, живой интерес к науке. Входе обсуждений с ним какого-либо эксперимента или иного научного вопроса всегда чувствовалось, что он прошел классическую школу физика-экспериментатора, познавшего до тонкостей всю цепочку от идеи эксперимента до получения нового значительного результата. Харитон не только мастерски руководил созданным им необычайно пестрым и разнородным огромным коллективом, олицетворявшим многие специальности, но и поощрял неожиданные направления работ, которые, казалось, не имеют отношения к основной тематике.
   Тот факт, что созданное полвека назад, в общем-то, военное конструкторское бюро превратилось в мировой первоклассный научный центр, где плодотворно и ярко могли трудиться ученые масштаба А.Д.Сахарова и Я.Б.Зельдовича, – лучший памятник Юлию Борисовичу. Как таким же памятником ему и его сподвижникам является современный, почти 100-тысячный ныне город Саров, по существу, заново заложенный и 1946 г.
   Откликаясь на кончину Юлия Борисовича, Эдвард Теллер в своей телеграмме в Москву назвал его «великим человеком и великим ученым» и продолжил: «Он был выдающимся даже среди тех немногих людей, кто осознал в России на раннем этапе громадный потенциал ядерной энергии. Он внес решающий вклад в развитие термоядерных направлений, воплотив эти исследования в практические реалии полностью, оригинальным образом. Для меня была источником настоящего удовлетворения возможность встретить Харитона в 1992 г. и лучше понять… развитие новых практических направлений ядерной науки.
   Харитон жил в исключительно тяжелое время. В дополнение к его гениальному новаторству он был одним из наиболее выдающихся лидеров, кто в течение всего этого ужасно трудного времени помогал своим коллегам во многом – практической помощью в поддержке их благосостояния и их безопасности. Своим поведением в период, когда правильные поступки требовали сообразительности, мужества и твердости характера, он заслужил прекрасную репутацию».
   Приходят на память слова Я.Б.Зельдовича: «Я ощущаю как огромное везение в жизни, как огромное счастье свое пятидесятилетнее знакомство и дружбу с Юлием Борисовичем и особенно те двадцать лет, которые я проработал под его руководством… В трудной области, с очень дорогостоящим экспериментом Харитон почти не знает неудач и срывов. Работа рядом с ним – это огромная школа, не только научная, но и жизненная… Благородство, кристальная моральная чистота – все эти слова действительно, без преувеличения применимы к Харитону…
   Добавим сюда еще верность друзьям, принципиальность, высочайшую интеллигентность Харитона. Добавим труд, тяжелый труд, которому Харитон отдает себя много лет и до сих пор, несмотря на солидный возраст… Такие люди – чистые, светлые, талантливые, доброжелательные – это огромная редкость! И можно только порадоваться тому, что „правильный человек находится на правильном месте“… тому, что Юлий Борисович в 1928 г. занялся взрывами, а в 1939 г. – делением урана».
   Юлий Борисович сделал невообразимо много за свою жизнь и заслуженно был окружен почитанием и любовью. Но эти искренние чувства никогда не гипнотизировали и не расслабляли его. Он не боялся оглянуться назад, чтобы оценить пройденный путь. За год с небольшим до своей кончины он был вынужден отказаться от приглашения американских коллег посетить их и послал им приветствие. Оно завершалось словами, которые воспринимаются как его завещание, обращенное к будущему: «Сознавая свою причастность к замечательным научным и инженерным свершениям, приведшим к овладению человечеством практически неисчерпаемым источником энергии, сегодня, в более чем зрелом возрасте, я уже не уверен, что человечество дозрело до владения этой энергией. Я осознаю нашу причастность к ужасной гибели людей, к чудовищным повреждениям, наносимым природе нашего дома – Земли. Слова покаяния ничего не изменят. Дай бог, чтобы те, кто идут после нас, нашли пути, нашли в себе твердость духа и решимость, стремясь к лучшему, не натворить худшего».

   © Рабинович Я.И., 2012
   © ООО «Издательство Алгоритм», 2012

Я. И. Рабинович Мировой ядерный клуб Как спасти мир

ОТ АВТОРА

ВВЕДЕНИЕ

Глава 1 РОЛЬ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

Глава 2 АБРАМ ИОФФЕ – СОЗДАТЕЛЬ ВУЗА СОВЕТСКИХ ФИЗИКОВ

Глава 3 ЛЕНИНГРАДСКИЙ ФИЗТЕХ – «КОЛЫБЕЛЬ СОВЕТСКИХ АТОМЩИКОВ»

Глава 4 ЛИЗ МЕЙТНЕР – СРЕДИ ПЕРВЫХ В ОБЛАСТИ ИССЛЕДОВАНИЙ

Глава 5 АЛЬБЕРТ ЭЙНШТЕЙН И ЕГО КОЛЛЕГИ-ЭМИГРАНТЫ

Глава 6 ЧТО ПОМЕШАЛО НАЦИСТАМ СОЗДАТЬ ТЕРМОЯДЕРНОЕ ОРУЖИЕ

Глава 7 РОБЕРТ ОППЕНГЕЙМЕР МАНХЭТТЕНСКИЙ ПРОЕКТ ПО СОЗДАНИЮ АМЕРИКАНСКОЙ АТОМНОЙ БОМБЫ

Глава 8 ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, ПРЕДШЕСТВОВАВШИЕ СОЗДАНИЮ СОВЕТСКОГО ТЕРМОЯДЕРНОГО ОРУЖИЯ

Глава 9 АТОМНЫЙ ШПИОНАЖ СОВЕТСКОЙ КОНТРРАЗВЕДКИ

Глава 10 ШТАБ ПО СОЗДАНИЮ ТЕРМОЯДЕРНОГО ОРУЖИЯ В СССР

Глава 11 ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ, СОЗДАВШАЯ НАДЕЖНЫЙ ЩИТ СТРАНЕ СОВЕТОВ

Глава 12 ЭХО ПОХИЩЕННЫХ СЕКРЕТОВ

Глава 13 ЗВЕЗДА ЮЛИЯ ХАРИТОНА

Глава 14 ОБ УЧАСТИИ НЕМЕЦКИХ УЧЕНЫХ В СОВЕТСКОМ АТОМНОМ ПРОЕКТЕ

Глава 15 АТОМНАЯ ЭНЕРГЕТИКА – МАГИСТРАЛЬНЫЙ ПУТЬ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА…

Глава 16 КЕМ БЫЛ АКАДЕМИК ХАРИТОН ДЛЯ СОВЕТСКОГО АТОМНОГО ПРОЕКТА?

Глава 17 ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ ПОКОЛЕНИЙ

Глава 18 ЛАНДАУ-АНТИСОВЕТЧИК В СОВЕТСКОМ АТОМНОМ ПРОЕКТЕ

Глава 19 ИСААК КИКОИН – «ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ ГЕНИЙ КОМАНДЫ КУРЧАТОВА»

Глава 20 ЯКОВ ЗЕЛЬДОВИЧ. ПУТЬ К ВЕРШИНАМ СЛАВЫ

Глава 21 МУДРЫЙ И ВЕЛИКИЙ БОРИС ЛЬВОВИЧ ВАННИКОВ

Глава 22 КТО РЕШАЛ: НАДО ДОКЛАДЫВАТЬ СТАЛИНУ ИЛИ НЕТ…

Глава 23 НЕВОСПОЛНИМЫЕ ЖЕРТВЫ АТОМНОГО ОРУЖИЯ

Глава 24 ОНИ ОТСТАИВАЛИ ПРИОРИТЕТ И ПРЕСТИЖ СТРАНЫ СОВЕТОВ!

Глава 25 «СТРЕМЯСЬ К ЛУЧШЕМУ, НЕ НАТВОРИТЬ ХУДШЕГО»

Я. И. Рабинович
Мировой ядерный клуб
Как спасти мир