-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Александр Павлович Тимофеевский
|
| Краш-тест
-------
Александр Тимофеевский
Краш-тест
* * *
Он ищет читателя, ищет
Сквозь толщу столетий, и вот -
Один сумасшедший – напишет,
Другой сумасшедший – прочтет.
Сквозь сотни веков, через тыщи,
А может, всего через год -
Один сумасшедший – напишет,
Другой сумасшедший – прочтет.
Ты скажешь: «Он нужен народу…»
Помилуй, какой там народ?
Всего одному лишь уроду
Он нужен, который прочтет.
И сразу окажется лишним -
Овация, слава, почет…
Один сумасшедший – напишет,
Другой сумасшедший – прочтет.
МАЛЕНЬКАЯ ПОЭМА БЕЗ НАЗВАНИЯ
//-- 1 --//
Хочу хоть раз постигнуть мир,
А там весь век лежать в падучей,
Хочу уверовать на миг
В единственность своих созвучий.
Но кисть не передаст мечты,
Быть может, смысл в напрасном тщенье.
Чем тоньше схвачены черты,
Тем отдаленней воплощенье.
//-- 2 --//
Я был в Зазеркалье,
Я видел его —
Холодная плоскость,
Где нет ничего.
И я это понял,
И стал я нищей,
Ведь мир – это поле,
Где нету вещей.
Лишь поле, лишь плато,
Лишь плоскость скольженья,
Где время есть плата
За воображенье.
//-- 3 --//
Проклятье богу Эдисону
За то, что он в избытке сил
Свет животворный, свет зеленый
В холодный мертвый превратил.
Тот факт, что сплошь по белу свету,
На каждые полета шагов
Мы ставим виселицу свету,
Лежит на совести богов.
И богу Врубелю проклятье
За то что, давши жизнь холсту,
В восторге поиска он спятил
И уничтожил красоту.
Но трижды проклят Иегова.
И если на земле суровой
Живут Изольда и Тристан, —
Распните на Голгофе снова
За вивисекцию Христа.
//-- 4 --//
Конечно, наш Господь безбожник,
Поскольку Бога нет над Ним.
Он беспощаден как художник
К произведениям своим.
И, одержимый, словно Врубель,
Он сам не знает, что творит:
Нечаянно шедевр погубит
И вновь уже не повторит.
//-- 5 --//
Не повторяются мгновенья,
И не научена рука
Запоминать прикосновенья,
Куда уносит нас река —
Недолговечных, как растенья,
Бесформенных, как облака.
//-- 6 --//
Любовью мы ослеплены,
Но если мыслить без пристрастья,
Нет времени и нет пространства,
И нечто и ничто равны.
И танец бабочки живой,
Ребенка смех, людская бойня,
И сжатие объектов Хойла
Пустой покажутся игрой.
Вот жизнь тебе, бери, люби ее.
Но если нет в душе Христа,
Ученый скажет – энтропия.
Екклесиаст сказал – тщета.
1964
МОЛИТВА
Прости меня, прости меня, прости меня, прости!
Мне б жить – как речке литься, как дереву расти.
Прости меня, о Боже, забудь про всё на миг!
О, как же я ничтожен, о, как же ты велик!
Дни мои измерены, а ноченьки долги.
Снятся мне измены, предательства, долги.
О, как же это надо, чтоб небосвод – разверст,
Чтоб пасть ничком под градом в меня летящих звезд,
Назвать тебя по имени и волю дать слезам.
Прости меня, прости меня, за что – ты знаешь сам.
Я изменил любимой,
Я изменил себе,
И желтым одуванчикам на склоне
Горы лиловой,
Где даже в полдень
Со дна глубокой шахты
Виднелась звездочка.
Которая измена горше,
И сам не знаю.
Прости мне, Господи!
Прости меня, о Боже,
Забудь про всё на миг!
О, как же я ничтожен,
О, как же ты велик!
Ты был со мною рядом
И подавал мне знак.
Я знал всегда, что надо,
Но делал всё не так.
И вот ночною темью
Окутан шар земной,
И звезды, как каменья,
Повисли надо мной.
Луна кругла, как плаха.
И я кричу во тьму:
– О, дай мне хоть поплакать
Как сыну Твоему.
Но глухо эхо ночи,
В ответ лишь тьма да тишь.
И ты простить не хочешь,
А плакать не велишь.
И чудо не случится,
Придет тот самый миг,
И гроб мой сослуживцы
Поставят в грузовик.
Ну а пока есть время,
Пока не вышел срок —
Я распрощусь со всеми
И выйду за порог.
Увижу лес осенний
Под желтою луной.
И звезды как каменья
Повиснут надо мной.
И в листья неживые
Я упаду лицом:
– Заступница Мария,
Вступись перед Отцом!
Каким угодно адом
Пускай меня казнят,
Пускай казнят как надо,
Но возвратят назад.
Пусть вечность длится вечность,
Но вечность – коротка,
Коль вновь вернут мне внешность,
И ребра, и бока!
Чтоб снова день осенний,
И листьев перегной,
И звезды, как каменья,
Сияли надо мной.
Последнее мгновенье
Ты взвесил на весах.
И звезды как каменья
Нависли в небесах.
Я чувствую всем телом
Их тяжесть над собой,
Как будто озверелой
Толпе Ты крикнул: – Стой!
Пусть звездный рой несчислим,
Его легко отвесть,
Когда б я был замыслен
Таким, каков я есть.
Но небосвод, мне мнится,
Натянут, как праща,
И поздно мне – молиться,
Тебе – меня прощать.
Я не служил сексотом,
Доносов не строчил,
Блажной, из пулемета
По людям не строчил.
Пылающим напалмом
Не обливал детей,
Изгнанникам опальным
Не расставлял сетей.
Но был я человеком,
Узнавшим стыд и страх.
Виновным вместе с веком
Во всех его грехах…
1972
ПЕСНИ ВОСТОЧНЫХ СЛАВЯН
Посвящается Л. Д.
Как покинула меня Парасковья,
И как я с печали промотался…
А. С. Пушкин
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
//-- I --//
Как торопился я на праздник!
Как гнал коня! Как пел мой бич!
Я время обгонял – и разве
Не загонял его, как дичь?
И вот ленивый, старый, лживый,
Уже я больше не спешу
И с головой своей плешивой
Под дудку времени пляшу.
Оно, разбившись на моменты,
Меня терзает, торопя.
Бегут минуты, как монеты
С изображением тебя.
Умерь же, время, эту гонку!
Отсыпь хоть горстку тех монет,
Чтоб вновь увидеть профиль тонкий
И весь твой хрупкий силуэт,
Взять эти тоненькие пальцы,
Провесть ладонью по лицу,
Как бабочки, тебя касаться,
Стремясь не повредить пыльцу!
//-- II --//
Ты выйдешь к дебаркадеру
Семнадцатого в среду,
Чтоб дожидаться катера,
С которым я приеду.
Ты за ворота выбежишь,
Со лба откинешь пряди
И с горки, солнцем выжженной,
Увидишь дебаркадер.
Увидишь море зыбкое
И наш причал в тумане,
Где я стою с улыбкою
Николы Пиросмани.
Дорога каменистая
Ведет к тебе от пристани,
И вся она гвоздиками
Пылающими выстлана.
Тебе б рвануться к берегу,
Ко мне с разбега, с лёту,
Да кипень красно-белую
Испортить неохота.
//-- III --//
Чтобы нам в разлуке не томиться,
На те дни, пока ты будешь жить в Одессе,
Я решил с Черным морем поменяться.
Станет море чиновником чернильным,
Дыроколом, канцелярской крысой,
Будет море являться на службу
К восьми тридцати без опозданий,
Задыхаться в подземных переходах,
Принимать просителей дотошных,
Трепетать перед взглядом начальства,
Курить в местах для куренья
И писать дешевой авторучкой
За меня казенные бумаги.
А я лягу на галечник соленый.
На ложе Эвксинского Понта.
Далеко меня будет видно —
От Байдарских Ворот и до Стамбула.
И как только ты меня завидишь,
Прибежишь ко мне на свиданье,
Чтобы я тебя, любимая, нежил,
Обволакивал, качал, ласкал, баюкал,
Чтоб от ласки зашлось в тебе сердце
И ты стала моею женою.
//-- IV --//
Осажденному городу ржанье коней
Обещает счастливый исход.
Перевязанный шарфом полячки своей,
Вылетает Андрий из ворот.
Он не знает, врезаясь в атаку и дым,
Где чужие и кто там свои,
И, как кречет ослепший, летит перед ним
Сумасшедшая птица любви.
Нет друзей и врагов. Он избранник богов,
Очарован одной красотой,
И осталось ему ровно сорок шагов,
Чтоб услышать Тарасове: – Стой!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
//-- I --//
Я как детеныш глупый.
Тебе со мной беда.
Я спрашиваю: – Любишь?
Ты отвечаешь: – Да.
Так говорят с ребенком.
Так говорят с больным.
Течет твой голос тонкий
По проводам стальным.
Он делается тише
И тает без следа,
И из всего, что слышал,
Я помню только «Да».
Я вспоминаю ночью
Короткий твой ответ
И то, что мне на почте
Так долго писем нет.
И долго мне не спится.
Я слышу это «Да».
Темны мои глазницы.
Башка моя седа.
//-- II --//
Ты говоришь, что извинить
Не можешь и меня не ждешь.
И просишь больше не звонить
И трубку на рычаг кладешь.
Не извинишь, но вспомни лишь,
Как ты – ты из другого дня —
Та, что звонить мне не велишь,
Звала касатиком меня!
Не отключайся! Не отклю…
Отчаявшись, мы так близки.
Ты слышишь, я тебя люблю!
Ты отключаешься. Гудки.
И мы берлинскою стеной
Разделены, и взвод солдат
И автоматчики за мной
В прицел оптический следят.
И только сделаю я шаг —
Ложится трубка на рычаг.
И мне бы голову разбить
Об этот чертов аппарат!
Ты просишь больше не звонить.
Я отхожу на шаг назад.
На год назад, в осенний сад,
Где скачет белка по сосне.
Я выхожу в осенний сад,
И ты бежишь навстречу мне.
//-- III --//
Единственная, возлюбленная, невеста моя, звезда!
Сердце болит. Возьми билет! Прилети ко мне сюда!
Не надо мне этой родины, пресловутых ее берез,
Не надо Христа мне, – были бы пряди твоих волос.
Трижды тебя предавший, лежу я в грязи и лжи.
Согрей меня! Приголубь меня! Руку ко лбу приложи!
//-- IV --//
С утра Лаура не одета.
В квартире у нее бедлам.
Она петрарковским сонетом
Петрарку хлещет по губам:
– Зачем ко мне, Петрарка, ходишь?
Зачем ты глаз с меня не сводишь?
Во мне нашел ты колорит!
А я живу с плешивым мужем,
А у меня треска на ужин,
И у детей моих колит.
И вот идет домой Петрарка.
От прозы мысли далеки.
Он думает о том, как ярко
Опишет взмах ее руки.
//-- V --//
Относительно уюта —
Ожидается уют.
Одноместную каюту
Всем когда-нибудь дают.
Относительно покоя —
Обещается покой,
Под тяжелою такою
Деревянного доской.
Относительно удачи —
Не предвидится удач.
Тут меня переиначить
Не сумеешь ты, хоть плачь!
Всё, что в этой жизни нужно,
Нам судьба наворожит:
Половина жизни – служба,
Половина жизни – быт.
Что от этого осталось,
То и нам с тобой досталось,
Нам одним принадлежит.
//-- VI --//
Там, где свалил меня запой,
На Трубной или Самотёчной,
Я, непотребный и тупой,
Лежал в канавке водосточной,
Шел от меня блевотный дух,
И мне явился некий дух,
И он в меня свой взор вперил,
И крылья огненны расправил,
И полдуши он мне спалил,
А полдуши он мне оставил.
И было небо надо мной.
И в небе вился тучный рой,
Подобно рою тлей и мушек,
Душ, половинчатых душой,
И четверть душ, и душ-осьмушек,
И легионы душ, чью суть
Очерчивали лишь пунктиры,
Где от души осталось чуть,
Где вместо душ зияли дыры.
И плыли надо мной стада
Стыдящихся на треть стыда,
Познавших честь на четверть чести,
А я желал быть с ними вместе.
И ангел их хлестал бичом
И жег кипящим сургучом,
И пламень тек по этой моли,
Но пламень был им нипочем, —
Они не чувствовали боли.
И он сказал мне: – Воспари!
Ты – их певец. Они – твои. —
И разразился странным смехом.
Подобный грохоту громов,
Тот смех гремел среди домов
И в стеклах отдавался эхом.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
//-- I --//
Любимая, русская осень
Вступает в права, осмелев,
И круглые желтые осы
Кружат возле черных дерев.
Летают веселые осы,
Кружатся и падают ниц.
По листьям незримая осень
Проходит походкой цариц.
Деревья стоят в наслажденье,
И можно легко рассмотреть,
Что их занимает рожденье,
А вовсе не гибель и смерть.
//-- II --//
Я через степь иду в ночи,
Стоят стога, как куличи,
И телеграфный столб скрипит,
И над водой туман кипит,
И схваченное льдом жнивье —
Как отражение мое
В скрипучем отзвуке шагов,
Где я иду среди стогов,
Среди жнивья, среди борозд,
Сквозь тишину под небом звезд.
В моем сознанье заключен
Какой-то звук, какой-то звон,
А может, жест или кивок,
Который передать бы мог,
Как телеграфный столб скрипит,
И над водой туман кипит,
И как вдоль горизонта в ряд,
Как куличи, стога стоят,
И я иду среди борозд…
Но от меня за сотни верст
Ты мельком в зеркало глядишь
И глаз карандашом тенишь.
Тем зеркалом отражено
В стакане светлое вино.
Там лампа над столом висит,
Машинка под окном стучит,
Тебе портниха платье шьет,
А твой жених маджари пьет.
//-- III --//
По аэродрому, по аэродрому
Лайнер прокатил, как по судьбе…
Шлягер 1981 года
Там, где сосны цеплялись
За прибрежный откос,
На всю жизнь расставались,
А смеялись до слез.
А смеялись – как дети
От смешинки во рту,
Не желая заметить,
Что подводим черту!
Не избегнув соблазна
И восторг ощутив,
Повторять безобразный
Танцевальный мотив!
Словно Бог в утешенье
Нам послал карнавал,
И ОВИР разрешенье
На тебя не давал,
Словно нам оставались
Не минуты – года,
Мы смеялись, смеялись,
Как потом никогда.
//-- IV --//
Андрий лежал, как не бывает,
Со странным выраженьем глаз,
Еще не понимал Тарас,
Что пуля насмерть убивает,
Еще не понимал значенья
Вдруг разделившей их черты,
Еще смотрел с недоуменьем
На сына юные черты.
ЭПИЛОГ
//-- Первый вариант --//
Я выход путаю и вход
И, впав в уныние и робость,
Задумчиво вхожу не в тот,
Не в тот вагон или автобус.
Кого бужу ночной порой,
В чью дверь стучу и беспокою,
И мыслей комариный рой
Над белою моей башкою.
Кто я? Каких земель и стран?
Кто близок мне и кто знаком мне?
Я потерял свой род и клан,
Себя забыл, себя не помню.
Где те поля, и тот закат,
И запах меда и гречихи,
Где та рука, лицо и взгляд,
Тот взгляд приветливый и тихий?
Где тот приют, тот дом, тот кров,
Где б я, очнувшись от запоя
Постыдных дней и горьких снов,
Вновь мог бы стать самим собою?
Кто я? Что я? Каких примет,
Каких дорог и троп прохожий?
Чей друг, чей муж и чей сосед —
Родства не помнящий раб божий.
ЭПИЛОГ
//-- Второй вариант --//
Как торопился я на праздник!
Как гнал коня! Как пел мой бич!
Я время обгонял, и разве
Не загонял его, как дичь?
Как я спешил увидеть чудо,
Невероятное из чуд —
Тебя, прибывшую оттуда,
На целых сорок пять минут.
А ты, как и всегда бывало,
Была передо мной права —
«Вот розы Сашкины», – сказала
И не докончила слова.
Иной системою отсчета
И недоступностью горда,
Меня припомнивши, как что-то,
Чего не будет никогда!
ЭПИЛОГ
Трубит рожок.
К концу подходит гон,
И выезжают егеря из рощи.
Давай, дружок, гони свой самогон!
Так будет и покрепче, и попроще.
А я, по разуменью моему,
Тост подыму, и выпить мне охота
За то, что наступил конец всему
И кончилась последняя охота.
Покачиваясь вместе и поя,
Чтоб продолжалась между тем беседа,
Держа одной рукою стопаря,
Держа другую на плече соседа.
Покачиваясь, пьяные в дугу,
И те, кому не разольешь по двести.
Ушедшие. Которых нет в кругу.
Покачиваясь. Вместе с нами. Вместе.
Как мы друг к другу нежности полны!
Как с наших душ отдернуты заслоны!
Как в этот миг нам вовсе не нужны
Безумные и суетные жены!
И даже я, вместилище греха,
Морального образчик разложенья —
Здесь, на звенящей площади стиха,
Я начинаю акт самосожженья.
Угар прошел, и не дрожит рука.
Мой ясен ум, и в сердце нету страха.
Слети ко мне и помоги мне, Ка,
Стать на тропу буддийского монаха!
Для красоты на этот свет явясь,
Я жил так скудно, дико и безбожно
Лишь для того, чтоб быть одним из вас
И доказать, что жить так невозможно.
Я прочь, как псов, прогнал лишь трех бесо#в —
Стяжательства, Довольства и Корысти.
Пред остальными был открыт засов.
От скверны всей, огонь, меня очисти!
Будь тверд мой дух, и будь мой пепел чист!
Прямись мой дым, как над Днепром топо#ля! [1 - Тополь (укр.).]
Теперь лови, хватай меня, чекист,
Ищи меня, развеянного в поле!
1973–1984
АЗИЯ
Буря мглою небо кроет…
А. С. Пушкин
Буи джуи Мулиён… [2 - Плещет, блещет Мулиён (фарси).]
Рудаки
*
Вихря пены, снеговала
Первобытное родство —
Плач гиены, вой шакала
Уй-я, ой-я, у-о-о!
Стонут ведьмы, лают черти,
Совершая ведовство,
И звучит из круговерти
Уй-я, ой-я, у-о-о!
Чуть поодаль друг от дружки,
Ухом, вещие, чутки, —
«Буря мглою» – слышит Пушкин,
«Буи джуи» – Рудаки.
Изнывая, мрево злое
Застилает небосклон:
Буря мглою небо кроет,
Буи джуи Мулиён!
ДУШАНБЕ I
//-- * * * --//
Поэзия жутка, как Азия,
Вся как ночное преступление.
Души и тела безобразия
Дают в итоге накопления.
В ночном лесу, в кустах репейника,
Разбойник режет коробейника.
На окровавленное лезвие
Гляжу, терзаю, рву и рушу
И в сотый раз в огонь поэзии
Швыряю собственную душу.
Воссоздается и сжигается
Душа, и вновь воссоздается…
А в результате получается,
Что ничего не остается.
Вернее, остается пошлая
Сентиментальность и усталость,
А с нею устремленность в прошлое,
В то, что лишь в памяти осталось.
Так звездочка, в ночи летящая,
Искристый след по небу стелет,
В себе сжигая настоящее
И в будущем не видя цели.
Себя всю обращая в бывшее,
В шлак мертвый, в косную породу —
В иных мирах когда-то бывшая
Живой пленительной природой.
//-- * * * --//
Такой обычный город,
Как тыща городов,
Лишь только в небо горы
Торчат до облаков,
Да мутные арыки
Мне душу бередят,
Да сонные таджики
На корточках сидят.
//-- * * * --//
День, утомленный сонной ленью,
Вдруг опускает повода,
Я снова пропустил мгновенье,
Когда рождается звезда
И возникает в тихой дали
Еще синеющих небес
Та звездочка, нежней печали,
И месяц тонкий, как порез.
//-- * * * --//
Я малой тучки не видал
На небе выпуклом, как клизма.
Не небо – просто идеал,
Апофеоз соцреализма.
А на деревьях пыль пудовая,
И по бульвару, глядь-поглядь,
Одета в платьице не новое,
Идет накрашенная блядь.
Она приезжего морочит,
И говорит, что, мол, не хочет,
И смотрит ласково на парня
Сквозь дымчатые очки…
А лето всходит, как опара,
И лопается, как стручки,
Ах, это лето, в платье стираном,
В широком жестком кушаке,
И пахнет пивом и сортирами
В провинциальном городке.
//-- * * * --//
И отдаленных гроз
Тоскливая зевота,
И терпкий запах роз
Смешался с женским потом.
И, похотью пьяны,
Сомнительные пары
Из душной чайханы
Выходят на бульвары.
Ведь можно звездам голым
Гулять по небесам,
А если звезды голы,
Чего стесняться нам?
Небесные стекляшки
Трясутся, как стиляжки,
Вся ночь распалена,
Показывает ляжки
Бесстыжая луна.
И звездочка-подросток
В накидке голубой
Спешит на перекресток,
Чтоб торговать собой.
О, как я прост и скучен,
Как ты, и ты, и ты…
Но мир сегодня скучен
До жуткой тесноты.
И я лежу разутый
И кровью налитой,
И я, как все, опутан
Коровьей теплотой.
А что мне в этой девке,
Чего ищу впотьмах
В косых ее гляделках,
В пустых ее глазах.
Но душно пахнет потом,
И запеклось вино,
И встать мне неохота,
Чтоб растворить окно.
//-- * * * --//
И снова рядом у кого-то,
Кто не мечтал и не хотел,
Вся жизнь из пошлых анекдотов
И нелюбимых дел и тел.
Все та же скука дождевая,
Все та же злая боль в груди —
И мертвый я, а ты живая,
Но мне приказано: гляди!
Как будто к креслу привязали,
Иначе б я сбежал давно,
И крутят в опустевшем зале
Для одного меня кино.
И вижу землю я и небо,
Но точно знаю – это ложь,
Нелепица, пустая небыль,
Которой слов не подберешь.
А всё что было, всё что было,
Людская речь передала
В прозрачном слове – полюбила,
В неясном слове – умерла.
//-- * * * --//
Молчанье гор и ропот вод,
Земля как спящая красавица,
И черный низкий небосвод
Чуть-чуть волос моих касается.
Из черноты во весь накал
Сияют желтые и белые…
Как будто всадник проскакал
И яблоки рассыпал спелые.
Не я ль от счастья замирал,
Любил его, ему завидовал,
Когда он яблоки терял,
Когда небрежно их раскидывал.
Промчался конь, и нет коня,
Не видно ни вдали, ни около,
И нет давным-давно меня,
Того далекого-далекого.
Лишь только в небе россыпь звезд —
А я лежу в траве растерянный,
С глазами мокрыми от слез,
Как будто звезды мной потеряны.
//-- * * * --//
Мы жили там, где дровяные склады,
За складами стоял пивной ларек,
А за пивной, к ларьку пивному задом,
Поставлен был гранитный полубог.
Цвел мак на крыше глиняной лачуги,
Ей придавая пасторальный вид.
В пивной гудели целый день пьянчуги,
И громче всех безногий инвалид.
Он отъезжал от алкогольной мекки,
Когда зари бледнела полоса,
И долго-долго голосу калеки
Собачьи отвечали голоса.
Мне этот мир сегодняшнего ближе,
Который раз острей, чем наяву,
Я ощущаю, чувствую и вижу,
Любимая, я этим всем живу.
Мне тычет в нос рукой гранитный идол,
Мне в ноздри бьет сивушный аромат,
Я слышу стук тележки инвалида,
Переходящий в бормотанье мат.
Приходит ночь, и город засыпает,
Но душен нам наш глинобитный рай.
Зной не стихает, а собаки лают,
Я четверть века слышу этот лай.
//-- * * * --//
Варзобского ущелья
Двадцатый километр.
Неужто возвращенья
Туда сегодня нет?
Неужто прав проклятый
Догматик Гераклит?
Ах как там пахнет мятой,
И солнце не палит!
И там, вцепившись в камень,
Над заводью ключа
Зелеными плодами
Повисла алыча.
В любое время года
Они во рту горьки,
А брошенные в воду,
Стоят, как поплавки.
И листья в сонной лени
Повисли на ветвях,
И каменеет время,
Застывшее в горах.
Застыла тень нечетким
Узором на коре.
В луче застыла пчелка,
Как мошка в янтаре.
И столько там покоя,
Что не течет вода,
И Гераклит такое
Не видел никогда.
Ах, взяться б нам за руки
И так шагать след в след —
Вернуться из разлуки
Назад на десять лет.
//-- * * * --//
Посвящается Э. Абрамяну
Ты оставил всех нас
Суету нашу, нашу мороку,
Этот наш свистопляс
И выходишь один на Дорогу.
Где ты там в этот миг,
Неудержанный, невозвратимый?
Так же трубкой – пых-пых?
Тот же сдержанный, невозмутимый?
Может быть, никакой
Не тоннель… Ничего не известно.
Может, сад городской,
Может, Азия. Солнце. Сиеста.
Может, это полет.
Возвращение к полной свободе?
Может, Моуди врет,
Просто снова ты в Сталинободе,
Помещенный в те дни,
Когда юность была нашим богом.
Снова сорок в тени
В том саду захолустном, убогом.
За кустами арчи,
Где эстрада, проход тупиковый.
Там знакомый пловчи
Дразнит запахом первого плова.
Там под небом столы,
Кеклик выпучил глаз петушиный,
Сквозь деревьев стволы
Можно видеть предгорий вершины.
Мир похож на арбуз,
На зеленое знамя пророка.
Горы сбросили груз.
Льды исчезли, растаяв до срока.
Жар полуденный, злой,
Тень коснулась стола – и ни с места.
Солнце. Азия. Зной.
Всё застыло. Уснуло. Сиеста.
На деревьях листы
Не дрожат, не трепещут, не дышат.
Кеклик в клетке застыл,
Никого ничего не колышет.
Спят любители нард.
В пыль зарывшись, уснули собаки.
За стоп-кадром стоп-кадр,
И последний – бутылка араки.
Выпьем на посошок
И допьем ее всю без остатка.
Жаль, конечно, дружок,
Что разгадана жизни загадка.
Выпадает орлом,
Сколько раз ни подбросишь монету.
Это к тайне о том,
Что пространства и времени нету.
ДУШАНБЕ II
//-- * * * --//
Я очутился наконец в том месте,
Где мир кончается.
За домом
Чернеет край земли,
А дальше друг за другом
Стоят рядами горы.
Здесь воздух по утрам так свеж,
Что поневоле впадаешь в детство.
И я живу беспечно как дитя,
Лишь по ночам кричу.
Со мною женщина, которую люблю
На столике альбом и акварель,
Найденная Николой в Эрмитаже.
Изображает светопреставленье.
Так в тысяча пятьсот каком-то там году
Во сне увидел Хиросиму Дюрер.
Прошлым летом
Мальчишки здесь убили человека.
Немногих осудили.
Большинство
По малолетству
Оставлены на воле.
Дети эти
Окрепли за год
И заматерели.
И вот они уверенно шагают.
Все в одинаковых ухмылках,
И лихо шляпы заломив.
Приятель их
Плюет, с балкона свесясь,
По пояс обнажен,
И на груди сверкает медный крестик.
//-- * * * --//
Я в город юности приехал.
Здесь всё как прежде.
Откуда ни посмотришь —
Видишь горы.
И кажется, до них рукой подать.
И кажется, шагни за поворот,
И, как тогда, дыханье станет ровным,
И надо лишь ускорить легкий шаг,
И встретить звук, и дать ему пролиться,
И звуком переполнится душа,
И в этот миг само собой родится:
«На холмах Грузии лежит ночная мгла…»
Но эти строки написал не я.
И всё случается иначе.
Бродишь, бродишь —
И вдруг наткнешься на тюрьму
Или на старое кладбище.
И не уйти от неотвязной мысли:
Как случилось,
Что всем, кого я знал на свете,
Я оказался должен.
//-- * * * --//
Мы были молоды, и мир
Казался нам таким зеленым,
И пили мы холодный шир, [3 - Молоко (тадж.)]
Его закусывая ноном. [4 - Хлеб (тадж.).]
С тех пор я шир и нон хочу,
И как-то раз без проволочки,
Я сам себе сказал: лечу —
И оказался в той же точке.
Но вышел скверный анекдот:
Всё изменилось в этом мире,
И нон теперь совсем не тот,
Уж я не говорю о шире.
//-- * * * --//
В наемной тесной комнатушке
Лежу на жесткой раскладушке,
А за окном громады гор,
И сон некрепок мой и скор.
И третью ночь подряд мне снится
То, что должно со мною сбыться.
Так странно. Но об этом сне
Рассказывать не нужно мне,
Неловко как-то, неуместно,
Вам это знать неинтересно…
Вы б знать хотели не о том.
А то – узнаете потом.
//-- * * * --//
Она составлена из множеств…
Событий, обстоятельств, лиц,
Убийц, подвижников, ничтожеств,
Деревьев, трав, зверей и птиц.
Она вмещает этот город,
С которым мы с тобой на ты,
Где сдвинутые к краю горы,
Лежат на блюде, как манты.
Она как солнышко в платанах,
Как с гор бегущая река,
Твердящая нам беспрестанно…
Но мы не помним языка.
А вспомнить, между прочим, просто —
Быть только нужно ей под стать.
Она как небо и как звезды
И как стремление летать.
А горы рыжие, и лето,
И щебет птиц и речь ручья —
Ответ на наше: «Ты ли это?» —
«Не сомневайтесь, это я!»
//-- * * * --//
Время ливней и время тоски.
Время линьки. Линяют носки.
Павильоны, лотки, балаганы…
Дождь молотит три ночи без сна,
И в подтеках стена и спина.
Мокро, муторно, тускло, погано.
Всё линяет. Линяет зверье.
На веревке линяет белье.
Как уйти из порочного круга?
Нам с тобою опасно линять.
Полиняв, мы не сможем понять
И узнать не сумеем друг друга.
//-- * * * --//
Судьба нам ставит западни,
Силки, капканы и ловушки.
Как грустно, что уходят дни,
И как прожить их друг без дружки?
Я дохожу, томлюсь, брожу
И кисну, словно квас в бидоне.
Но всю тебя в душе держу
И вижу всю как на ладони.
А ночью, лежа на боку,
Вдруг вздрогну, выхватив некстати
На нас похожую строку
Из писем Александра к Нате:
Скажи, мой друг, чего мы ждем,
Ты в Душанбе, а я подале,
«В Москве, обоссанной дождем…» —
Как Пушкин писывал Наталье.
//-- * * * --//
Господь так далеко с тобою нас расставил,
Что мы не видим лиц.
И я не знаю,
Смеешься ты иль плачешь,
И мне – заплакать или улыбнуться?
//-- * * * --//
А мы с тобою стали яты —
Мы два пловца, мы два гребца.
Настой сосущие из мяты,
Из солнца, меда, чабреца
И мяты, чьи листки измяты.
//-- * * * --//
Парит пятый час уже,
Скоро, верно, гром бабахнет.
На четвертом этаже
Одуванчиками пахнет.
Вдруг асфальтовый настил
Стал зеркально-фиолетов.
И прохожих превратил
В дам и карточных валетов.
Лопнул неба потолок.
Рухнул ливень оголтелый.
Все пустились наутек.
Всё мгновенно опустело.
Ходят смерчи косяком,
Буруны, водовороты…
Через площадь босиком
Ты бежишь в мои ворота.
Я застыну у дверей,
Чтобы слушать в сердце бьющий
Легких ног твоих хорей,
По ступенькам вверх бегущий.
Ну, скорей же! Появись,
Чуть склонив головку набок,
Вся из капелек и брызг,
Одуванчиков и радуг.
//-- * * * --//
С деликатностью бомжа
Я живу как на вокзале.
В доме, где с душой душа,
Мы и слова не сказали.
Пятый месяц – ё-моё! —
Окружен я пустотою.
Вижу в зеркале мое
Отраженье испитое.
Вот и стал я странноват,
Тереблю седые патлы.
Одинок, как астронавт,
В космос выпавший из «Шаттла».
Это я – любимец всех.
Знавший лучшие денечки.
Это я, даривший смех,
Плачу в кухне-одиночке.
Не осталось и следа
От тех дней. Дошел до ручки.
Как же вышло, что сюда
Мы вошли, держась за ручки?
1960–1996
ПИСЬМА В ПАРИЖ О СУЩНОСТИ ЛЮБВИ
Посвящается Жене Шехтер
//-- ПИСЬМО ПЕРВОЕ --//
Когда полюбишь женщину, пардон, к ней хочется, конечно, быть поближе. Влюбился в Д. – уехала в Лондон. Влюбился в Вас – и Вы уже в Париже. Одежды снять учил Вас Иванов. Чудачьте, если Вам вольно чудачить. Но щеголять без юбки и штанов удобней было б у меня на даче. Зачем же Вам Париж? Что за дела? Ради чего Вы подались в скитальцы? Ходили б здесь в чем мама родила, а я б на это всё смотрел сквозь пальцы. Вся жизнь моя лишь петли и узлы. Везде огрехи скверно прявших Парок, а Вы так беззаботны, так милы моей судьбы единственный подарок. Как возвратить Вас – дайте мне совет. Принять ли схиму или брюки сузить? Я б ради Вас взял штурмом Моссовет, чтоб всех мерзавцев наших офранцузить.
Здесь хлещет дождь и дует злой норд-вест. Я перестал курить, всю ночь постился. И ради Вас на прошлом ставя крест, у «Всех Скорбящих Радости» крестился.
Сентябрь 1991
//-- ПИСЬМО ВТОРОЕ --//
Пишу слова – с любви снимаю пенки. Процесс ущербен и нелеп, как БАМ. Понятны ль Вам души моей оттенки? Не лучше ль ручку поднести к губам?
Вот я лежу, бездомная собака, и вою Вам, свой желтый глаз слезя: в кириллице такого нету знака и по-латински начертать нельзя. Иль скажем так: два милых сердцу дома на Кудринке стояли, – снесены. Вам эти чувства, может быть, знакомы? Скажите мне, Вы верите ли в сны?
Я увидал во сне гнездо гадючье. Сплетенье тел и тусклый блеск зрачков… А то еще был интересный случай: в программе «Время» выступал Крючков. Но это всё произошло в июле, потом был путч и трехминутный рай. Теперь ветра холодные подули, на небе тучи и вороний грай. А из окна нам крыш видны квадраты, как у Ван Гога, мокрых от дождя. Какие ждут нас впереди утраты, какие дни нам предстоят, грядя? И мы углом свои сдвигаем бровки и ходим с грустным выраженьем морд, как будто мы живем не на Сущевке, а там у Вас, на Плас де ля Конкорд.
Октябрь 1991
//-- РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ОТКРЫТКА --//
Рождественские шлю Вам поздравления. Дальнейшее известно Вам заранее – что я поэт безвестный поколения, сошедшего на нет без покаяния. Что стал принадлежать к сословью рвани я, во дни, когда страна моя в агонии. Вот почему с державным миром ранее я не был никогда в такой гармонии.
Декабрь 1991
//-- ПИСЬМО ТРЕТЬЕ --//
В России тает. Жижа течет на нас с небес. Что нового в Париже? Как там Булонский лес? Как Эйфелева башня? Есть бабки? На мели? Какие-нибудь шашни с французом завели?
На нас же льется жижа бессмысленных словес. От наших нуворишей я стал и сам балбес. Вот и лежу я, рожей уткнувшись в старый плед, а ведь мне было тоже когда-то двадцать лет.
Не вспомнят старожилы, каким я был тогда. Веселым и двужильным и как давал дрозда. И ямбом, и хореем про этот наш бедлам. И русским, и евреям, и для различных дам. Умел я веселиться, и мне везло в любви. И я читал девицам стихи про больши… Теперь я мру от скуки, и мне за пятьдесят. На мне же эти суки все гирями висят. И мозг мой стал чугунным, и сам я стал седым, а был я самым юным и самым молодым.
Март 1992
//-- ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ --//
Женя, милая плутовка. Юля, русая головка – василек во ржи и ля… Занесла Вас, бля, тусовка в Елисейские поля. Я не сплю, об этом самом размышляю до зари. Как Вы там живете, дамы, у Нотр-Дамы де Пари? Там небось не скажут «здрасьте» – всё «бонжур» или «мерси», а у нас такие страсти: просто боже упаси.
В понедельник, пишет пресса, пал в Санкт-Петербурге скот. Возле Сокола зарезан славный рыцарь Ланселот. Мы дракона бургомистром заменить сумели… Но жить в ладу со здравым смыслом россиянам не дано.
К четвергу разверзлись хляби и раздался трубный глас. Бесы, что подобны жабе, не таясь, глядят на нас. Разорвавши кучевые тучи в мелкие клочки, так и вперили в Россию неподвижные зрачки.
Вот Вам в духе Глазунова панорама наших дней: в перспективе жизнь хренова и народ, что свыкся с ней. Сверху смотрят эти твари. В центре наши короли – Пушкин и Макдоналдс в паре (оба на Тверском бульваре). Справа церковь на Нерли, слева виден Ваш Орли, где лепечут по-французски…
Ну их всех, в конце концов! Не прислать ли Вам капустки и соленых огурцов?
Апрель 1992
//-- ПИСЬМО ПЯТОЕ --//
Чтоб посмотреть на барский особняк, вчера с женой мы ездили в Кусково. Музей закрыт, но ясно всё и так – дома дворяне строили толково. Что тут сказать?! Что наш панельный дом в сравненье с этим, кажется, ублюдком, – банальность. Огибая водоем, мы молча шли, швыряя крошки уткам. Мы шли у самой кромки вдоль пруда, стараясь не ступить ногою в слякоть. А тишина струилась, как вода.
И даже утки перестали крякать. В природе наступил заветный час. Открылась вдруг какая-то защелка.
И соловей: «Я вас люблю, я вас люблю!..» – по-соловьиному защелкал.
Он эту фразу повторял спроста. Так чист был звук однообразной трели…
Но отвечал соперник из куста, и всё пошло по правилам дуэли. Тот – «ай лав ю», и этот – «ай лав ю»… Тот нежно пел, а этот дерзко, лихо. И соловей палил по соловью и вызывал на бой за соловьиху.
Но тут взлетела утка, расплескав усадьбы вид и отраженье рощи. Умолкли соловьи, пришла тоска, и я подумал – предкам было проще: они там шли за что-то умирать или служить каким-то там идеям, а нам одно осталось – выбирать между глупцом и явным прохиндеем. Решать, в какую кучу угодить, попасть в какую выгребную яму. Кого себе на шею посадить – мерзавца или дурака и хама. И тут и там нас ожидает стыд, и так и эдак поступить неловко… Уж лучше пусть Господь за нас решит. И мы с женой пошли на остановку.
Май 1992
//-- ПИСЬМО ШЕСТОЕ --//
У нас всё слава Богу. Июнь, цветут сады. В жару мы пьем немного, поскольку нет воды. А мухи есть. Но в меру. И столько же клопов. Одна беда: из мэров на днях ушел Попов. Спросили мы Гаврилу: – Что делаешь, нахал?
Он улыбнулся мило и ручкой помахал. Как и предвидел Глоба, случились чудеса: не уродилась обувь, а с ней и колбаса. На бутерброд без масла повысилась цена, а у трудящей массы нет денег ни хрена. Троллейбусы не ходют, и птички не поют, а женщины не родют и даже не дают.
Супруге в день рождения я, как Сарданапал, устроил угощение, а мне в ответ скандал. Не говоря спасиба, кричит мне: – Идиот! – мол, видите ли, рыба ей в горло не идет.
Так из-за этой мойвы и разошлись с женой. Как говорил Самойлов: любимая, не ной.
Июнь 1992
//-- ПИСЬМО СЕДЬМОЕ --//
У нас в Росси просто наважденье. Тут СНГ решается судьба, а у людей крестины, день рожденья, и просто без причин идет гульба. Я две недели в рот не брал ни грамма, крепясь, как Лигачев во дни поста, когда он был у Горбачева замом и не ушел на пенсию с поста.
В четверг я был у свата, пели песни. О чем и сообщаю Вам в письме. Отлично помню, до программы «Вести» был в здравии и собственном уме. Потом воспоминания нечетки. Одно лишь точно знаю: под грибки за сутки выпил семь бутылок водки – и рухнул в грязь и потерял очки. И в той грязи лежал я, холодея, в мечтаниях о том, что всё говно… Вот почему вчера рукой злодея убит не я, а некий Сирано.
Июль 1992
//-- ПИСЬМО ВОСЬМОЕ --//
Меня встревожил ваш ночной звонок. Что происходит с нами? О Создатель! Россия пятый год у трех дорог читает всем известный указатель: налево повернешь – коня убьют, пойдешь направо – будешь сам убитым, а прямо – будешь сыт, одет, обут, но на Руси не принято быть сытым. А если говорить про нас с женой, то с нами всё, как Вы предполагали, ком д'абитюд.
В прошедший выходной явилась к нам подруга Ваша Галя. Вели о Боге бесконечный спор. Хвалили Меня и ругали Папу. На шестерых делили помидор и в результате уронили на пол. А впрочем, как учил покойный вождь, жить стало веселей, жить стало лучше.
Я тут припомнил августовский дождь и те два дня, что были после путча. Какой был кайф! Такой бывает кайф, когда летишь с запасом выше планки. По-моему, я не писал Вам, как Наталья останавливала танки. Когда в глазах рябило от брони и бэтээры двинулись на приступ, Наталья, сделав пальчиком ни-ни, сказала грозно «Ай-яй-яй» танкистам. Их командир смутился. От стыда нечетко произнес распоряженья, и танки разбрелись туда-сюда. И стало хаотичным их движенье. Нас обещались утопить в крови. Тут шла на стенку стенка, или – или… Но если б Вам сказали: не дави! И Вы б, наверно, тоже не давили. Я, кстати, этот осветил вопрос. В поэме. Как в «Двенадцати» у Блока. Двенадцать танков, женщина, Христос… Но нет в своем отечестве пророка.
На днях зашел в известный Вам журнал. Принес им два лирических сонета. Редактор был приветлив, руку жал, о хате у меня спросил совета. Я объяснил, что с хатой дело швах, что, дескать, у друзей ютимся сами. Редактор на меня взглянул как враг. Взял вирши. Долго шевелил губами. И вычеркнул все двадцать восемь строк, а я пошел своей дорогой торной. Раз из меня не вышел Саша Блок, получится, быть может, Саша Черный?
Август 1992
//-- ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ --//
От Вас опять нет писем. Как Вы там? Внимательнее будьте в час гулянья. Я в «Монд» прочел, что старится Нотр-Дам и рушится от легкого дыханья. А мы в зверинец ездили. Хитро разбрасывает время сеть новинок. Выходим из метро, а у метро подстерегает нас толкучий рынок. Когда-то зимним днем придя сюда, мы точно так топтались и гудели. Налево было здание суда, и там тогда судили Даниэля. Мы сквозь иную шли теперь толпу. Иные нас одолевали страсти. Однако, очутившись на толку, как и тогда, поругивали власти. И я зверинцу был уже не рад… Но дети, дети – благодарный зритель. Как Хлебников сказал: «О сад! О сад!..» Там было всё, что только захотите.
Там шимпанзе, задумчивый урод, сидел, точь-в-точь как Бабелев Гидали. Там два козла различных двух пород, поверите ль, друг друга не бодали. Усатый морж исследовал бассейн и, вынырнув, просил у нас презента. И лев был благодушен, как Хусейн. И походил медведь на президента. Там тигры, проглотив свою еду, опять рычали, раздирая глотки. Но, к счастью, тигры были все по ту, а мы по эту сторону решетки. И мы смотрели, не спуская глаз, на то, как звери что-то уминали. И звери нам напоминали нас, а мы зверям зверей напоминали.
Август 1992
//-- ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ --//
Шлю Вам пламенный бонжур от великой русской речки, где с женою я сижу, ей тужур надев на плечики. Закатились мы сюда на неделю. Срок недолгий. Много странного. Суда не идут теперь по Волге. Не возникнет теплоход, весь в огнях, из мглы туманной. Как у Лермонтова: «Странный человек, чего он хо…» Для чего живем? Чтоб жить. Тот пасует, тот прикупит. На синичкино цвить-цвить дятел очередью лупит. Справа – бор, а слева – плес. Скат к реке идет полого. В небе сумрачном без звезд глаз напрасно ищет Бога. Где он – высший судия для виновных и для правых? Волги черная змея улеглась в душистых травах. Притаилась неживой. Только квакают лягушки. Только с берега того к нам доносятся частушки: «Демократы, хулиганы вы, поломали наш Союз. Выпьем, девки, за Проханова, у него хороший вкус».
Сентябрь 1992
//-- ОТРЫВОК ИЗ НЕОТПРАВЛЕННОГО ПИСЬМА --//
…Островский с Достоевским – вот курьез, в одни и те же проживали годы. Одно и то же видеть им пришлось, а увидали разных два народа. Как будто бы, взглянувши на себя, Россия в зеркале не уместила рожу. И пятится, икая и сипя, и крестится, и шепчет: не похожа. Глаза косят, и спутаны власы. И слабая улыбка идиота – так гениальный автор «Идиота» был не похож на автора «Грозы»…
Декабрь 1992
//-- ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ --//
Я как-то не поспел в Париж заехать в марте, фланировать в толпе влюбленных на Монмартре. А здесь не до утех и не до гужеванья, когда одна у всех проблема выживанья. И, хоть вертясь ужом, живем довольно хило. Вчерашний день ушел во времена Ахилла. Вчерашний день исчез. Уплыл, слинял, растаял. Туда за грань небес удрал без всяких правил. Сказал: шабаш! развод! И, распростившись с веком, искать Летейских вод потопал к древним грекам. Сказал: шабаш! конец! И возле Парфенона воздвиг себе дворец из стали и бетона.
Там расцветают яблони и эти штуки. Там большевистский штаб передовой науки. Там, севши на быка, Европа и Даная запели: «Широка страна моя родная…» А Зорькин и Руцкой, заслышав это пенье, гуляют над рекой печали и забвенья. И к ним по простоте бегут Крючков и Пуго. Ах, как же те и те похожи друг на друга. Там «Жди меня» Улисс читает Пенелопе.
И, расшалясь, повис Амур на дяде Степе. Там пионеры «Будь готов!» кричат Зевесу И грустно мне чуть-чуть глядеть на эту пьесу.
Октябрь 1993
ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ
ЦЕПНАЯ ЯДЕРНАЯ РЕАКЦИЯ
Число нейтронов разрастается.
Процесс становится лавинным.
Подобно камнепаду с гор,
Где камень два других сшибает,
А эти двое – четырех,
И, колотясь о скулы скал,
Вниз по известнякам белёсым,
Четыре, делая обвал,
Уже влекут собою восемь
И падают на перевал,
В долину гор со страшным гулом,
И превращают вдруг привал
Уставших путников в могилу.
Ядро урана разрывается,
И он кричит, от раны воя,
Когда нейтрон в него врезается,
Дробя нутро его урановое.
Существовать уже не чающий,
К убийствам новым будет мысль стремить;
Сам пулю в сердце получающий,
Он дважды успевает выстрелить.
И два другие будут корчиться,
Свои подбрасывая ввысь тела —
Им четырех убить захочется,
И каждый сделает два выстрела.
Ковбой убитый к кольту тянется
И смерть переиграть надеется,
И пуля мертвого достанется
Кишкам веселого индейца.
Любимая, другим унижена,
Обдаст меня смертельным холодом,
Чтоб на удар ей – «Не убий, жена!» —
Кричал я черепом расколотым.
Душа, на части не делимая,
Воссоздается и сжигается…
Ответь же мне, моя любимая,
Легко ль тебе в меня стреляется
И левая не перекосится
Рука, поддерживая правую,
Чтоб у меня на переносице
Поставить точечку кровавую?
Не тем опасна мне, не тем она…
Что плачу я и смерти трушу,
А тем, что страх мой стаей демонов
Чужую раздирает душу…
Число нейтронов разрастается,
Процесс становится лавинным.
В сорок втором году
От роду семи лет
Стал я дичью,
Зайцем,
Загнанным
Маленьким зверем,
Мокрым от страха.
Сорок моих одноклассников
Изо дня в день
Поджидали меня
На дороге
Из школы домой,
Били и гнали потом
По спирали шоссе,
По открытой бетонке.
Громко дыша за спиной
И швыряя мне в голову камни.
Ладошку к затылку прижмешь —
Рука наполняется теплым…
Отчетливо помню,
Что однажды и сам я
Гнал по задворкам
Некрасивую девочку,
Острым ранца углом
Норовя угодить ей в лицо.
Зачем этот бред
Через многие годы настиг
И вернулся ко мне по спирали?
Зачем я других убивал,
Пускай бы меня убивали…
Степан убьет Петра, а Петр убьет Ивана —
Всё от того, от рас-щепленного урана.
Тот самый первый залп, бессчетно умножаем,
Раздавшийся у Альп, гремит по Гималаям.
А где же тот живет, кто убивать не любит,
Удар схватив в живот, в других стрелять не будет,
В цепи сломав звено, спасет меня от пули,
Прикрыв собою, но… Его уже распяли…
Суставы раздробя,
Гвоздями прокололи
Того, кто на Себя
Хотел взять наши боли.
Кривляясь и юля,
Пришли над Ним глумиться,
В лицо ему плюя,
Одевши в багряницу
И Он стоит, гоним,
Под туч переполохом.
И молний куст над Ним
Цветет чертополохом.
Но в горние край
Скорбящий взор уставя,
Он шепчет: – Элои!
Зачем меня оставил?..
СТРАШНЫЙ СУД
//-- Мой плач --//
Прости меня, о Боже,
Дарить я не умел,
Всегда дарил я больше
Того, что я имел.
Раздаривал подарки,
Бездумен и нелеп,
И за спиной татарки
Пронес Андриев хлеб.
Прости меня, о Боже,
Забудь про всё на миг!
О, как же я ничтожен.
О, как же Ты велик!
Ты был со мною рядом
И подавал мне знак,
Я знал всегда, что надо,
Но делал всё не так.
Прости меня, Всевышний,
Вовек не вспомнить мне
Той песни, что услышал
От ангела во сне.
Души живую завязь
Не смог я уберечь,
Остались только зависть,
Обида, страх и желчь.
В сердце сухотка…
//-- Из нагорной проповеди --//
//-- (Радиоперехват) --//
…Господь придет в веселый час,
Все ваши прегрешенья скосит,
Все ваши вины снимет с вас
И только за одно вас спросит:
Кто дал вам злоупотребить
Души высокими правами,
Кто дал вам право не любить,
Когда-либо любимых вами?
………
…Американская идея,
Или Славянская идея,
А с ней идея Иудеев,
Или идея ВПШ
Сейчас не стоят ни шиша!
Не будем спорить и рядиться,
За круглые столы садиться
И обсуждать со всех сторон
Всё это карканье ворон.
Нам лучше не входить в детали,
А всё, что наизобретали
За эти десять тысяч лет,
Немедля выбросить в кювет.
Пора отбросить все идеи —
Их выдумали прохиндеи,
И никакая из идей
Жизнь не улучшила людей.
Пора извлечь из наших лбов
Весь этот хлам и мусор разом,
Тогда останется любовь,
И милосердие, и разум.
И ум вчерашнего невежи,
Откинув взятое взаем,
На мир посмотрит глазом свежим,
Чтоб заглянуть за окоем.
………….
…Побьют фашистов коммуняки
И полстраны отправят в лагерь,
Но рано подводить черту —
ГУЛАГ не слаще, чем Треблинка…
Тут заработала глушилка,
И слышно только: ту-ту-ту…
//-- Из газет --//
Прошло пять дней. Христос в пустыне.
Мария молится о сыне.
Ответ из поисковых групп
Невразумителен и груб.
Как он? Что с ним? Где он кочует?
Всё это пятый день волнует
Варшаву, Лондон и Москву.
Мы все кричим: «Христос, ау!»
Мы только им живем и дышим,
А он опять на связь не вышел.
Как неопознанный предмет,
Вдруг испарился.
Бога нет.
//-- Последние слова, услышанные от него самого, перед тем как он исчез --//
…Вам здесь даются уши и глаза,
Чтоб различать тона и обертоны,
А там, куда вернетесь вы, назад,
Нет ничего. Ток лучевой. Фотоны.
Там этой безобразной нет с клюкой,
Там смерти нет. Там ада нет и рая.
Там только свет, который есть любовь,
Там ночевала тучка золотая…
//-- Разговор в метро --//
«По Би-би-си передавали,
Вчера Христа арестовали».
«Христос? Я слышал имя это.
Его я даже видел где-то.
Христос… Конечно же Христос!
Какой же у меня склероз».
//-- Из газет --//
В том, что на видеокассете
Заснят исчезнувший Христос
(Так сообщается в газете),
Сомнений нет. Но вот вопрос.
Он ковыляет как-то боком.
Глядит на нас потухшим оком.
Для нас темны его слова
И неясны его права.
Поставлен кем-то на колени,
Он не в молитву погружен.
Он не отбрасывает тени,
И непонятно – жив ли он?
//-- Плач Марии --//
Занавешу окна днем,
Голову в подушку спрячу —
Лишь бы не врывались в дом
Звуки праздника – и плачу.
Может быть, Тебя казнят,
А в окошко рвутся марши:
Трубы лжи, подмены, фальши
Изо всех углов звенят.
Духовых оркестров медь
Сердце выдержать не может.
Я молю тебя, о Боже,
Где ты, Господи, ответь!
//-- Из разговора ночных сторожей --//
Мы в ночь работали, днем спали.
Не знаю, распяли его или не распяли?
Говорят, раввин по национальности яврей.
Может, действительно воровал курей?
Если яврей, почему не ходил в синагогу?
Конечно, вопросов очень много.
Палыч орет: слушаете не ту частоту!
А на хрена, вообще, слушать всю эту туфту,
Скажем, вражескую волну?
Эти ведь тоже гонят волну.
Мы-то с Алехой работали в ночь.
Мы чем можем помочь?
Мы, конкретно, что можем изменить?
А если не можем, прошу извинить.
Ты, Палыч, меня сегодня достал,
Лучше купи продукцию фирмы «Кристалл».
Глотнем немного, хлебушком зажуем —
Как жили без Бога, так и дальше проживем.
//-- Из телепередачи --//
Как сообщает ИНТЕРПРЕСС,
Он был казнен, потом воскрес.
Иуда ставит под сомненье
И смерти факт, и воскрешенья.
Как можно верить в чудеса?
Неправда, что его казнили.
Он сам просил. Мы отпустили
Его к своим, на небеса.
//-- Чей-то плач --//
Если тебя не станет,
То и меня не станет,
И ничего не станет.
Настанет
Бесконечная ночь.
Без звезд.
//-- Из выступления видного политического деятеля --//
Всем известно, что Иисус Христос
как реальная личность никогда
не существовал.
Это миф.
МОРЕ
Посвящается Наташе и Нюсе
//-- * * * --//
О море,
Ты живая
Огромнейшая капля,
Молекула воды, гигантская такая
Виноградина
Из сада великанов,
Упавшая на землю.
А может, синяя до черноты,
С туманной дымкой слива.
Маслина! —
И по ней гуляют корабли.
//-- * * * --//
Какая лень во всей Вселенной.
От солнца моря синь рябая,
И голубая аура у моря.
Какая лень во всей Вселенной,
Мне говорит волна любая:
«Проснись, и я тебя умою
Пеной».
//-- * * * --//
Ты возникла у причала
В синей тени валуна.
Будто впрямь тебя примчала
На хребте своем волна.
И покуда от прибоя
Изгибались берега,
Ты казалось голубою
Танцовщицею Дега.
//-- * * * --//
Я плаваю там, где стая наяд
Мне шепчет ласково: «Сашка…»,
А вовсе не там, где бараны стоят,
Пытаясь боднуть барашка,
Где в пенную кипень спадает волна,
Чтоб в ней умереть навеки,
Где разносчик кричит, как ишак: «Горе-а-
а-чие чебуреки!»
//-- * * * --//
Туда, где берега излучина,
Где стерлась горизонта линия,
Где море с небом не разлучены,
А лишь одно сплошное синее.
Там Крыма полоса долинная
Раскинулась до скал базальтовых,
Там степь пахучая, полынная
Вся из звенящих звуков альтовых.
Волна, которой делать нефига,
С утра с прибрежным камнем лижется,
И девочка взнуздала серфинга,
Но кажется, что он не движется.
//-- * * * --//
Открылось море в синем блеске.
Над ним трепещет воздух душный.
Трещит, натянутый на леске,
И ищет ветра змей воздушный.
От восхищения дуреем.
Нас соблазняет моря выем.
Играет девочка со змеем.
Играет женщина со змием.
Девчонка, ощутив свободу,
На крыльях улетает в небо,
И женщина вступает в воду,
Как прародительница Ева.
Играет женщина со змием,
Играет девочка со змеем.
Россия!.. Господи, прости им…
Приобретать мы не умеем.
Мы всё теряем, всё теряем.
Всё потерявши, в землю ляжем…
А то, что нам казалось раем,
Вдруг оказалось грязным пляжем.
//-- * * * --//
Я умру и стану морем,
Ну а ты – повремени
И живи себе без горя
Годы долгие и дни.
Я ж, охвачен нежной целью,
Став стихией голубой,
У Армянского ущелья
Буду встречи ждать с тобой.
Слышишь моря рокотанье,
Волн гремящую гряду —
Это ропот ожиданья,
Это я тебя так жду!
Вот ты входишь постепенно
В мой ликующий прибой,
Чтоб омыл я страстью пенной
Ножку с узкою стопой.
Чтоб волной тебя взмывало
Вверх и вниз и вновь на круть,
Чтоб как прежде, как бывало —
Руки в руки, грудь на грудь.
Чтобы я ласкал прилежно
Губ родные уголки,
И, покусывая нежно,
Целовал твои соски.
А уставши, со свиданья
Ты когда пойдешь домой,
Снова рокот ожиданья
Будет слышен за тобой.
2000
ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ ТРАМВАЙ
Не Валентин и Валентина,
Душа нам родственная, тело ли,
Вторая наша половина -
Та жизнь, которую мы сделали.
Жизнь отвратительная, нервная
И лающая, как дворняжка.
Жаль на меня, такая скверная,
Она похожа, как двойняшка.
//-- I --//
Я не хотел уехать, я не мог,
Но всё случилось так, как не бывает:
Дрыжок в окне, ландшафт дает свисток,
Вагон стоит, перрончик отъезжает.
И от меня всю ночь как от чумы
Бежит меня родившая Россия,
А вместе с ней бегут ее дымы,
Ее огни и запахи грибные.
И покатился медленно пейзаж,
Вдруг ставший на незримые колеса,
И понеслись, на стыках дребезжа,
Сосна и ель, осина и береза.
Когда пошла дорога под уклон,
Сбиваясь, налетая друг на друга…
Вагон стоит. Стоит один вагон,
А скорость набирает вся округа.
Не я багаж увязывал, не я
Спешил покинуть родовые склепы.
Но слишком инфантильны сыновья
И, как и мы, беспомощны и слепы.
Вон на опушке скачут мальчиши —
Упитаны, вальяжны, бородаты,
Играют в жмурки, лепят куличи
И умывают руки, как пилаты.
Аукая, играя и шаля,
Они рядком уселись на откосе,
Не видя, что поехала земля
И что их всех, черт побери, уносит.
В тартарары, в Тмутаракань, на слом
Уносятся клочки газет, окурки,
Знакомый с детства в три окошка дом
И тот забор дощатый в переулке.
И выскочив на мчащийся большак,
Прочь от меня уносится Россия…
А я всё повторяю: как же так?
Куда же вы, хорошие такие?
Куда же вы? – кричу – куда же вы? —
Бегущим мимо соснам и рябине. —
Туда, где лай собак сторожевых,
И в сторону Катыни и Хатыни.
//-- II --//
Время двинулось вспять.
Покатилось, как с горки буханка.
Всё, что было, – опять,
И пугает названье Лубянка.
Время вспять, как во снах.
По велению черта ли, Бога ль…
И у нас на столах
Неразрезанный Пушкин и Гоголь.
//-- III --//
Живые, сквозь царство подземное Вия,
Мы движемся вспять. Мы бредем в камалоке [5 - В эзотерике: место, где души изживают свои страсти. Место пребывания Вия.].
Грядущие дни превратились в былые.
А близкое стало далеким-далеким.
Побег удался. Был продуман в деталях.
Беглец о побеге помыслил лишь было.
Мы снимся себе. Наперед всё узнали.
И мы повторяем во сне то, что было.
Опять Рождество, мандаринки, снежинки,
И трудно понять, по которому разу
Адаптер снимает с разбитой пластинки
Всё ту же с ума нас сводящую фразу:
«Мы снова пойдем в переулки кривые
И будем брести, спотыкаясь по снегу,
Неважно, мы мертвые или живые.
Россия, прощай. Мы готовы к побегу».
//-- IV --//
Снесенные дома
Умершего Арбата,
Спасенные тома
И вирши самиздата.
Колодцы пустоты,
Расколотые арки
И нашей нищеты
Бесценные подарки.
Та оттепель и пляс
Под звуки той капели
И дом, где в первый раз
Мы Галича запели.
И кухонь тех восьми-
метровая свобода,
Тот воздух, черт возьми,
И даже непогода.
Да вот и сам я, вот…
Вон, у того портала —
Одно плечо вперед,
Другое чуть отстало…
//-- V --//
Он их встречал в морозном дыме
Лет двадцать каждый день подряд.
И был он замордован ими
И замурован был в квадрат.
Он думал, что они навеки,
А оказалось, думал зря:
Нет улицы и нет аптеки,
Канала нет и фонаря.
//-- VI --//
Слышу гул…
А. Блок
О, эти гулы, уши рвущие.
Что мучите? Что душу тянете?
В долину камешки бегущие,
Слов выпадение из памяти.
Обвалы, оползни, смещения,
Засор в трубе канализации.
Бенц! И не стало освещения
И прочих благ цивилизации.
Земли звериное урчание,
Высвобожденье сил агрессии.
Взаимное непонимание
Растет в невиданной прогрессии.
Разорвало процесс познания,
Бесплодным сделав обучение.
Так наступает одичание
И настает земли трясение.
//-- VII --//
Такого мы от сил вышестоящих
Еще не ожидали куража,
Мир сморщился, и стал ненастоящим,
И сжался до размеров гаража.
Здесь город был, и города не стало,
Мы жили в доме, – этот дом не наш.
Под низким небом пыльные кварталы —
На сфере намалеванный пейзаж.
Мир стал для нас как для ребенка пенка:
На вид, на вкус, на ощупь нехорош.
Попробуй-ка уткнуться пальцем в стенку,
Ведь дырку обязательно проткнешь.
Вот и сидим мы, как воры в законе,
И ожидаем Страшного суда.
А в дырочку посмотришь – там такое,
Что и сказать неловко, господа!
//-- VIII --//
Россию сперли инопланетяне,
За пять минут ее загравитали
И, спрессовавши, сунули в багаж.
А нам, пока мы с вами тут мечтали,
Вместо нее подсунули муляж.
И радуются – думают – надули!
Меня-то не обманешь. Вот вам дуля!
Дом стал не так, не так стоит авто,
Здесь дед сидел, теперь сидит дедуля.
И стало быть, здесь всё совсем не то.
//-- IX --//
«Всё, Сашенька, иди домой» —
«А как мне быть теперь?» – «Не знаю…» —
«А я считал тебя родной,
Я думал, что ты мне родная».
Он думает: перерешит,
У бабы сердце не стальное.
И к ней спешит, забывши стыд
И наплевав на остальное.
Мчит на такси. Он здесь уже,
Где под окошком пялит зенки,
Чтобы на пятом этаже
Увидеть силуэт Еленки.
Губами сухими, как мел,
Он шепчет имя дорогое.
Когда-то паспорт мой имел.
Он мне никто. И всё другое.
//-- X --//
Снег идет, снег идет,
А внизу идут холопья,
Нос уткнувшие в пальто,
Только снег идет не тот.
С неба падают не хлопья,
А летит черт знает что.
Снег идет, но это фальшь —
С неба сыплются облатки.
Снег идет, но это шарж
На сезонные осадки.
Снег шуршит, снег шуршит
Только ради этикета.
Брови не запорошит,
Не растает на щеке-то.
На ладонь не упадет
Быстрой звездочкой хрустальной,
Потому что он не тот,
Не подарок чей-то тайный.
И не будет на лугу
Завтра снега по колено,
Потому что все нам лгут
И везде вокруг подмена.
//-- XI --//
И тот окликает Каштанку
Чья ласка была столь крута,
Кто вывернуть мог наизнанку,
Чтоб выдрать кусок изо рта.
И мигом Каштанка забыла,
Что было теплом и добром,
И то, что вчера веселило,
Сегодня ей кажется сном.
Хозяин пустое бормочет,
И падает крупный снежок,
И ноздри Каштанки щекочет
Знакомый сивушный душок.
Фонариков светы косые
Не могут пробить снегопад.
Каштанка, Каштанка, Россия,
Зачем ты вернулась назад?
//-- XII --//
Россия. Ночь под Рождество.
Москва в огнях. Рекламный рай —
Слов иностранных торжество,
И по Тверской идет трамвай.
Москвички, ускоряя шаг,
Спешат с подарками домой.
Никто не видит впопыхах,
Что их нагнал «тридцать седьмой».
Идет трамвай тридцать седьмой,
А в нем трясутся и сидят,
Но у трамвая ход хромой,
Колеса катятся назад.
Там дед по матери моей
И дед другой – отец отца,
В затылках милых мне людей
Довесок – девять грамм свинца.
Висит чувак на колбасе,
На буферах сидит шпана,
И дружно распевают все:
«Вставай, огромная страна…»
И палачи, и стукачи,
И те, кто ими был казнен
В единый хор слились в ночи,
Поет весь призрачный вагон:
«Кипучая, могучая,
Никем непобедимая…»
Играют детки на путях —
Малыш Адольф, а с ним Coco.
Подумать только, детки! Ах,
Вдруг попадут под колесо?!
А ну, поберегись, сынок,
Уйди с дороги, егоза!..
Кондуктор дергает звонок,
Водитель жмет на тормоза.
И люди слышат этот звон
Знакомый, из далеких лет.
Звонок звенит, но где вагон?
Вагон исчез, трамвая нет.
Ушел, растаял, как дымок,
И не оставивши следов.
Да впрочем, как он ехать мог,
Там где ни рельс, ни проводов?
А все торопятся, спешат
Под Новый год успеть домой,
И только звон стоит в ушах:
Тридцать седьмой, тридцать седьмой.
1992–2003-2005