Джебран Халиль Джебран
Иисус Христос – Сын Человеческий

От издательства

   Джебран Халиль Джебран – это особое имя в истории арабской литературы и философской мысли XX века. Ливано-американский, что само по себе примечательное сочетание, философский эссеист, романист, мистический поэт и художник известен всему миру, издается на многих языках и является самым читаемым арабским писателем и на Западе, и на Востоке.
   Творчество Джебрана – синтез культур Востока и Запада. Может ли такое быть? Многие пытались, но не у многих это вылилось в органически прорастающее мировоззрение. Что способствовало тому: ливанская христианская семья или американские приключения, или европейская литература и живопись?.. Возможно, намек на ответ можно найти в биографии.
   Халиль Джебран родился 6 января 1883 года в небольшом горном селении на севере современного Ливана. В семье были еще старший брат Питер и две младшие сестры. Жизнь, полная спартанской бедности, не позволила в детстве получить хорошее образование. Обучение Халиля ограничивалось посещением местного священника, преподававшего языки, Библию и естествознание. Что само по себе – свидетельство противоречий, сопровождавших Джебрана по жизни. Священник, преподающий естествознание. Страна, где христианство и ислам сталкиваются постоянно. Мальчик рос в христианской среде и часто оказывался свидетелем розни между христианскими и мусульманскими общинами. Впоследствии это отразилось на его устойчивой позиции, которую некоторые имеют языческой, а другие человеческой.
   Когда ему исполнилось двенадцать лет, мать Джебрана Камила в поисках лучшей жизни решила перебраться в Америку. Уже в Бостоне он поступил в учреждение милосердия для детей иммигрантов. Обучение давалось Джебрану с трудом, сказывалось незнание английского. Однако сразу были замечены его способности в изобразительном искусстве.
   Скоро молодой Халиль Джебран увлекся мифологией, историей. Запад захватывал его своей свободной культурой: театры и галереи, литературные собрания. Здесь он усваивал новые эстетические взгляды, задавался новыми вопросами мировоззрения.
   Джебран начал рисовать эскизы для обложек книг и журналов. И вскоре нашедшая его на этом поприще широкая известность стала даже мешать учебе. В 1898 году он уезжает на родину в Ливан, чтобы завершить образование, в особенности изучение языков – арабского, сирийского, английского.
   В Бейруте он поступил в школу «Мадрасат Аль-Хикма» – «школу мудрости» – для изучения религиозных текстов и религиозной истории. Продолжая по заказу рисовать эскизы к книгам, юноша занимался иллюстрациями для журнала, изучал французский язык, увлекался французской романтической литературой, знакомился с творчеством арабских просветителей.
   В 1902 году Джебран заканчивает школу. В это же время начинается полоса несчастий. Он узнает о болезнях его родных в Америке: о начальной стадии рака у матери, о кишечном заболевании сестры. Халиль спешит обратно в Америку. Совсем скоро приходят беды одна за другой: скоропостижно скончалась сестра Джебрана, брат Питер заболел смертельной болезнью, и в это же время покинула мир его мать. Молодой человек остался один, без родных, в чужой стране. Возможно, именно этот надлом потребовал дополнительного творческого русла, и примерно в это время он кроме рисования начинает заниматься писательством, вначале на арабском языке.
   В 1904 году в Нью-Йорке были опубликованы его первые книги: «Видение», «Огненные буквы», «Жизнь любви», «Музыка». Вскоре друзья помогают Джебрану организовать и открыть выставку его художественных работ, которая имела огромный успех. Именно там он познакомился с директором одной из бостонских гимназий Мэри Элизабет Хаскелл. Дружба с этой образованной и глубокой женщиной во многом определила его взгляды как литератора и как человека.
   В нью-йоркском еженедельнике «Аль-Мухаджир» печатались поэмы, рассказы и эссе Джебрана на арабском языке из сборника «Слезы и улыбки». На арабском он издает книгу «Нимфы долины», а затем и «Духовный мятеж», обличающий социальную несправедливость в Ливане XIX века и засилье религиозного догматизма.
   В 1908 году Джебран отправился в Париж для совершенствования в живописи и прожил там около двух лет. Он был очарован атмосферой Парижа – культурного и интеллектуального центра Европы начала XX века. Занятия в Академии изящных искусств, уроки живописи, самоисследования, поиск собственного стиля в живописи и литературе… Джебран познакомился с замечательнейшими деятелями искусства той поры – Роденом, Дебюсси, Метерлинком, Ростаном. Его знакомство с Огюстом Роденом переросло в настоящую крепкую дружбу, дружбу на всю жизнь. В Париже началась работа над большим романом «Сломанные крылья», тут же издана на французском новелла «Марта из Бана».
   С 1910 года Джебран окончательно поселяется в Нью-Йорке. Он арендовал студию в центре города, где прожил всю оставшуюся жизнь – до 1931 года. Продолжается работа над романом «Сломанные крылья», который будет закончен в 1912 году. Это самое большое произведение из его арабских романов. Джебран пишет книги, приносящие ему мировую славу.
   В 1918 году Джебран сказал Мэри о том, что начинает работу над новой книгой «о человеке из острова» – это были первые наработки его самой знаменитой книги «Пророк». Известность Джебрана становится все шире, его начинают сравнивать с Рабиндранатом Тагором и Уильямом Блейком.
   Появился первый большой сборник произведений «Мятежные души», который на родине писателя в Бейруте был сожжен на главной площади. А все творчество Джебрана в Ливане было объявлено еретическим. Последующие свои работы Джебран пишет уже только на английском. Однако это не уменьшило уверенности автора в своем мессианском предназначении… И через три года вышел в свет знаменитый и проникновенный «Пророк» – своеобразный эпиграф ко всей его жизни.
   Теперь все свои силы писатель отдает своему самому объемному произведению на английском языке «Иисус, сын Человеческий». Это одно из самых загадочных и необычных произведений Халиля Джебрана. Этому поэтическому свидетельству рождения, жизни и вознесения Мессии, вероятно, сложно дать не только однозначную, но и вообще оценку. При прочтении кажется, что если бы его не написал Джебран, оно должно было родиться из-под руки кого-то другого, но обязательно должно существовать. Однако Джебран выполнил свою миссию.
   К 1928 году здоровье Джебрана заметно ухудшается. Он страдает от болей и прибегает к алкоголю. К концу года он заканчивает работу над книгой «Иисус», получает многочисленные положительные отзывы. Однако Джебран впадает в депрессию, глубоко переживая из-за потери, по его мнению, творческих способностей. Врачи обнаружили у него увеличение печени и рекомендовали строгое лечение, но писатель игнорировал их наставления и продолжал работать, выпуская новые книги.
   Здоровье Джебрана еще более ухудшилось, и 10 апреля 1931 года он скончался в одной из Нью-Йоркских больниц с диагнозом «рак печени». Джебран был похоронен в родном селении Бшарри, как того и желал. Еще один сын человеческий, о деяниях которого все еще ведутся споры, покинул мир. Но остались его книги. Перед вами одна из них.

Иисус Христос – Сын Человеческий

Прелюдия. Слезы поэта

Сидя на берегу озера у Гластонбери, блуждая взглядом по берегам и вслушиваясь в долетавшие с дороги голоса, я с удивлением заметил, что со мною рядом присел незнакомец, показавшийся мне отчего-то и близким, и родным. Он молчал, просто сидел рядом и смотрел на озеро. Лицо его было серьезно и печально. Я с беспокойством разглядывал его бледность и уже подумывал, а не расправить ли мне крылья, не улететь ли на Авалон, ибо, вполне возможно, присутствие мое мешает размышленьям моего печального чужого друга. Неожиданно он взглянул на меня и сказал мягко: «Подожди еще немного, прежде чем улетать на Авалон».
Я был поражен. Откуда знать ему о том, что Владычица Озера пригласила меня к себе на Авалон? Тонкая улыбка коснулась уст его. «Ты знаешь меня, сын ветров, уже давно знаешь. Читал слова мои, и были они и утешением тебе, и горем страшным одновременно. Ты никогда не понимал, почему желал я умереть столь рано, а что вообще ты понимал?» Я осторожно придвинулся к нему. Огромные глаза под полукружьями темных бровей смотрели на меня испытующе и всепонимающе. И тут неожиданно я понял, кто предо мной предстал. Теплая боль затопила мою душу. «Да, – сказал я. – О сколь часто Ты был мне братом и советчиком». Сын Человеческий опустил глаза к земле. «Я? Советчиком?» – «Да, но отчего же ты сомневаешься в себе?!» – в неподдельном удивлении воскликнул я. «Я до сих пор чужой в мире этом», – сказал он отвергнуто и беспомощно. И, словно бы желая доказать слова сии, его уста произнесли: «Мы – сыновья страдания, сыновья страдания. А страдание есть тень Господа, что в сердце обозленном не нашел себе приюта. Мы – духи страдающие, и мука наша слишком велика, чтоб в сердце малом уголок найти. Большинство людей меня не понимают, но я дарую им все мое сочувствие. Не понимают зова моего, ибо шум дня закрался в уши их, забив их серными пробками равнодушия, и истины моей они не слышат. Меня не слышали даже самые близкие, подвижники, друзья, ученики, а я упивался пением их душ. Мы с тобой, Халиль, поэты, пророки и музыканты. Во имя Бога ткем мы плат нетленный из нитей сердца. Расскажи им правду обо мне, а то устал я, что меж мною и людьми лежит пропасть из слез и крови. Слез поэта и крови пророка. Расскажи им, Халиль, обо мне. Расскажи…»

Свидетельские показания Иакова, сына Зеведея

   Люди поделены на племена и роды, принадлежа градам и странам. Я ж чувствую себя чужим, совсем чужим в обществе их многогранном. Вселенная – моя отчизна, и человечество – мое же племя. Слишком слабы люди, и горько мне, что столь разобщены они. Земля же так тесна, что глупо было по царствам, империям и провинциям расчленять ее.
Признание Сына Человеческого

//-- О царствах на земле --//
   Однажды в самом начале года Иисус стоял на базарной площади Иерусалима и беседовал с народом о множестве царств небесных.
   Он обвинял книжников и фарисеев в причинах заката родной земли и ошибках страшных; он не просто обвинял, он разоблачал их.
   И тут среди толпы появилась компания людишек, защищающих фарисеев и книжников, они осмелились поднять руку на Иисуса и на нас, его товарищей, в том числе.
   Но уклонился от ударов он и пошел прочь от них, в направлении северных врат города.
   И сказал нам: «Не пришел еще, как видно, час мой. Хотя многие уже, я видел, стояли тихо среди нас, и многие внимали словам моим о судьбе земли нашей».
   Тут он изрек с радостью и торжеством: «Мы двинемся в северные земли, начало там всему положим. Идемте же со мной к холмам, ибо зима прошла и снег ливийский сошел уж с долин, горланя песни вместе с ручейками.
   Поля и виноградники изгнали сон и пробуждаются навстречу солнца приветствиям, в ответ произнося здравицу инжиром и мягким виноградом».
   И он пошел вперед, мы двинулись за ним, как ночь тихонько следует за ясным днем.
   И где-то около полудня того же дня добрались мы до вершины горы Ермонской, и тут остановился он, любуясь на раскинувшиеся внизу, на равнине, города.
   Лицо его, казалось, сияло златом расплавленным. Он вскинул руку и так сказал нам:
   «Прежде чем земля укроется зеленым одеяньем, увидим мы, как реки окаймят свои наряды серебром.
   Воистину справедлива земля ко всем, кто справедлив с ней.
   Но по ту сторону царства сего все, что вам встретится, подвластно моей лишь воле. И если выбор, желанье ваше на стороне моей, ступайте вслед за мной и правьте со мною вместе.
   Мое лицо и ваши лица не должны быть масками прикрыты; наши руки не должны ни меч, ни скипетр держать, мы ж сами любить должны друг друга в мире, и не должно опасности исходить от нас».
   Так говорил Иисус, и царствам земным не было дано ослепить меня со всеми городами их под защитой стен и башен; в сердце моем я следовал дорогой Учителя, ведущей в его, и только его, царство.
   В этот самый момент шагнул вперед Искариот Иуда. Подошел к Иисусу и сказал: «Царство земли сей обширно, а города Давида и Соломона должны вновь одолеть Рим. Если ты захочешь царем стать иудейским, мы станем на сторону твою с мечами и щитами, мы победим захватчиков».
   Но когда Иисус услышал сие, он навис над Иудой, лицо его исполнилось ярости и гнева. Когда заговорил он, голос его ужасен был, словно гром небесный, и сказал он: «Изыди, сатана. Подумал ты, что я пришел сюда годами править ради суетного дня?
   Мой трон есть трон, виденьям твоим подлым недоступный.
   Неужто должны живущие пугаться и превозносить одетых в саван?
   Царство мое не на этой земле, и место мое не среди родов ваших.
   Если вы не ищете спасения в царстве духа, тогда было бы лучше для вас оставить меня здесь и идти вниз в пещеры ваших мертвецов, там коронуют ваши головы в могилах хладных их, и тишина подарит ужас вам подле костей ваших предков.
   Посмеете ли искушать меня короною отбросов, коли взор мой Плеяды ищет, или вознамеритесь терниями истыкать?
   Кто же ты и что ты, Искариот Иуда? И почему ты искушаешь меня?
   Воистину ты оценил меня своею меркой и нашел меня одним из легионеров армии ничтожных.
   Ваши священнослужители и император ваш жаждут крови моей. Они обрадуются, как только я уйду отсюда. Я не хочу менять теченье жизни. И не хочу я управлять глупцами. Позвольте невеждам воспроизводить самое себя, жалуясь затем на усталость от собственного потомства.
   Позвольте слепцам оставаться слепцами в западне.
   Мое царство не на сей земле. Мое царство там, где двое или трое из вас живут в любви и в восхищении от прелестной жизни и в доброте, и в памяти обо мне».
   Тут он внезапно повернулся к Иуде и сказал: «Лучше ступай за мной, человек. Твое царство должно быть подле меня в моем царстве».
   Смеркалось, он развернулся к нам, сказав: «Пойдемте вниз. Ночь уж на пороге. Но да пребудет время света вечно с нами».
   И двинулся он прочь с холма, мы ж следовали за ним покорно. Иуда тоже шел вдали. И когда вернулись мы в низину, была уж ночь.
   Фома, сын Диофана, сказал Иисусу: «Учитель, темно уж, не можем мы и далее блуждать в потемках. Коли хочешь, отпусти нас к свету той деревни, чтоб могли найти мы пропитанье и приют».
   И Иисус Фоме ответил: «Я вел к высотам вас, когда вы были голодны, и я же провел сюда вас на равнину в великом голоде. Идите. Я же не могу остаться с вами этой ночью. Хочу побыть один».
   К нему тут двинулся Симон Петр со словами:
   «Учитель, не мучайся здесь в одиночку в темноте. Позволь остаться нам с тобою здесь, на обочине дороги. Ночь и тени ночи не желают мешкать, и завтра солнце встретить мы с тобой хотим».
   Тут мы столпились вкруг него, не желая и боясь его оставить.
   Долго мы стояли так, лица обратив к нему, и зрели одинокое величие его, трогательную отчужденность.
   Только один человек из нас не обратился к нему, в его одиночество. Искариот Иуда.
   С того дня Иуда сделался угрюм и отчужден. И тень опасности залегла в его глазах.
//-- Говорит Сын Человеческий «Земля совершенства» --//
   Бог, утерявший душу, ты, потерявшийся среди других богов, услышь меня! Добрая богиня Судьбы, что наблюдает за нами, безумный странствующий дух, услышьте меня!
   Я пребываю среди совершенной расы, я – самый идеальный – становлюсь абсолютным. Я, человек хаоса, смута перепутавшихся элементов, я странствую средь совершенных земель – народами собранных законов и целомудренных приказов, что вместе были набраны, что грезами и снами в порядок были приведены, что в список внесены виденьями больными и ими же записаны. Их добродетель, о Бог, была чрезмерна, их грехи были оценены по достоинству, и даже бесчисленные вещи, что пробрались в тусклые сумерки ни-греха-ни-добродетели, были здесь записаны.
   Здесь дни и ночи были поделены по сезонам руководством и управлялись правительством безупречной аккуратности.
   Еда, питье, сон, покрывала, скрывающие наготу, и в те уж времена утомляли. Работа, игры, пение, танцы и тому подобное подлежали тишине, когда раздавался бой часов. Мыслили и осязали сходным образом, и прекращали мыслить и осязать, когда уверенная звезда поднималась над молодым горизонтом.
   Грабили соседей с улыбками, подносили яд с грациозным взмахом руки, восхваляли осторожность, обвиняли осторожных, разрушали душу словом, обжигали тело дыханием, а затем умывали руки, когда деянья дней исполнялись.
   Любили в соответствии с приказами большинства, развлекались сами с собой в заранее предписанной манере поведенья, поклонялись богам приличий, интриговали ловчее дьявола, – а затем забывали обо всем, как будто память была мертва.
   Выдумывали мотивы, презирали с предупредительностью, были сладостно счастливы, страдали благородно, – а затем опорожняли чаши, чтобы назавтра вновь суметь наполнить их до краев кровью.
   Все здешние мысли, о Боже, были задуманы с предусмотрительностью сатаны, рождались с решительностью, вынянчивались с требовательностью, управлялись по правилам, направлялись доводами, а затем убивались и уничтожались в полном соответствии с предписанными методами. А еще их молчаливо хоронили, положив в могилу вместе с человеческой душой, отмеченной и пронумерованной.
   Это – совершенная земля, земля абсолютного превосходства, земля величайших чудес, явленных плодов из сада Бога, сего ведущего мыслителя Вселенной. Но кем же мне придется стать здесь, о Бог, ведь я – зеленое семя неосуществленных страстей, безумная буря, что рыщет в поисках покоя на западе и на востоке, смущающий разум фрагмент пылающей планеты?
   Кто я здесь, о Бог, потерявший душу, ты, потерявшийся среди иных богов?

Свидетельские показания Анны, матери Марии

   В том городе, где я родился, жили одна женщина и дочь ее, которые странствовали по своим снам. Однажды ночью, когда тишина окутала землю, женщина и ее дочь бродили по снам, пока не встретились в своем мглисто-укрытом саду.
   И мать сказала: «Наконец-то, наконец, противница моя! Ты – та, которая была моей молодостью, что разрушена теперь, ты – та, которая создает свою жизнь на руинах моей собственной! Как бы я хотела суметь убить тебя!».
   И дочь заговорила с нею: «О ненавистная женщина, эгоистичная и старая! Та, что стоит между моей свободной душой и мной! Та, что хотела бы заполучить мою жизнь, как эхо своей собственной увядшей жизни! Как я хотела бы увидеть тебя мертвой!».
   В этот момент раздался крик петуха, и обе женщины проснулись. Мать спросила нежно: «Это ты, дорогая?». А дочь ответила не менее нежно: «Да, моя любимая мамочка».
Признание Сына Человеческого

//-- О рождении Иисуса --//
   Иисус – сын дочери моей – родился здесь в Назарете в месяце январе. В ночь, когда родился он, к нам пришли мужи с Востока. Это были персы, что пришли в Израиль с караваном путями чрез Египет. Потому-то не нашли они места на дворе постоялом и обрели приют лишь в нашем доме.
   Я поприветствовала их, сказав: «Дочь моя сына принесла сей ночью. Верно, вы меня простите, коли не смогу я прислуживать вам по всем законам гостеприимства».
   Тогда меня они поблагодарили за данный им приют. А после ужина сказали мне: «Хотели б взглянуть на новорожденного мы».
   Сын Марии был красив тогда, да и она сама тоже была очень миловидной.
   И когда персы вошли к Марии и младенцу ее, они подали ей злата и серебра, и мирра, и все положили в ногах ребенка.
   Затем пали ниц и начали молиться на странном языке, нам непонятном.
   И когда я провела их в спальный этаж, подготовленный для них специально, они в благоговейном страхе обсуждали увиденное ими.
   Утром они распрощались с нами и отправились своим путем в Египет.
   Но на прощанье подошли они ко мне с такими странными словами: «Ребенок не по дням взрослеть начнет, мы сами видели свет нашего бога в его глазах и улыбку нашего бога на устах его.
   Мы просим тебя оберегать его, что сил твоих достанет, и сможет он тогда хранить всех нас».
   Сказав так, взобрались они на своих верблюдов, и больше уж мы не видели их никогда.
   Теперь Мария, казалось, не столь рада появленью первенца своего, полностью подавленная чудесами и сюрпризами. Она смотрела на своего младенца, затем лицо свое к окошку обращала и всматривалась пристально в небеса, как будто ей являлись там виденья.
   А затем вслушивалась в голоса долин.
   Ребенок рос телом и душой, он был отличен от других детей. Он был всегда поодаль.
   Но был Иисус все равно любим жителями Назарета, и сердцем знала я почему.
   Довольно часто он отдавал еду свою прохожим. И раздавал другим детишкам сладости, коими угощала я его.
   Он взбирался на деревья в саду моем фруктовом, чтобы набрать фруктов, причем никогда не оставлял их только для себя. Еще он состязался с другими мальчиками в беге и, поскольку был он быстроног, нарочно отставал, чтобы могли другие тоже победить.
   И когда я зазывала его спать, Иисус мне говорил: «Скажи же матери моей и остальным, что только тело спит мое. Мой разум остается вместе с тем Разумом, что входит в мою комнату и в мое утро».
   И многие люди удивлялись словам его, ведь был он – мальчик юный, но, на взгляд мой, со старой памятью.
   И вот теперь мне говорят, что не увижу я его уж больше никогда. Но как могу поверить в то я, что видели они? Я слышу громкую тишину его голоса и его песни в моем доме. И когда бы ни целовала я щеку дочери моей, его аромат вспоминает мое сердце, и кажется мне, его я вижу в объятиях моих.
   Но дочь моя не говорит со мной о сыне-первенце. Иногда мне кажется, что стремление мое к нему куда больше, чем ее собственное. Она стоит как нерушимый день, как будто бронзовая она статуя, мое же сердце, расплавившись, течет в потоке боли.
   Может быть, она знает то, чего не знаю я. Когда-нибудь она расскажет мне об этом.
//-- Говорит Сын Человеческий «Видение» --//
   С прорвавшейся сквозь заслоны ночью опустился сон на землю. И я пошел дорогой к морю, размышляя: «Море никогда не спит, а потому оно способно бессонную душу утешить».
   Когда я выбрался на брег, туман, спустившийся с горы, окрестности в вуаль закутал, подобно лику женщины младой. Я вглядывался в нервные волны, вслушивался в пение хвалебное и думал о вечной силе, что за всем стоит, – той силе, что бурею спешит, и лаву из вулкана извергает, розами смеется и в ручьях поет. Тут я нежданно увидал три фигуры, на скале сидящие. Я о них споткнулся, как будто неизвестной силой подкошенный.
   В нескольких шагах от них магическая власть эта заставила меня на месте замереть. В момент сей поднялся один из духов и заговорил гласом, что, казалось, звучал из глубин морских:
   «Жизнь без любви сравнима с древом без цвета и плодов. А любовь без красоты подобна цветку без благоуханья или плоду без семени… Жизнь, любовь и красота едины суть; не способны они миру друг без друга являться».
   Второй возвысил голос свой, звучавший водопадом: «Жизнь без волнений и страстей подобна году без весны.
   А волненье не по праву весне подобно в бесплодной пустыне… Жизнь, волнение, страсти и право едины суть; не способны они миру друг без друга являться».
   Голосом, подобным грому, заговорил со мной и третий дух: «Жизнь без свободы сродни плоти без души, а свобода без раздумий подобна духу возмущенному… Жизнь, свобода и мысль едины суть, ибо вечны и непреходящи они. Никогда».
   Три духа восстали и заговорили вместе:

     «Что пробуждает любовь,
     Волненье порождает и
     Творит свободу.
     Все это божество порядка триединого…
     Лишь Бог есть отраженье
     Духа во Вселенной».

   Шум незримых крыльев пронзил внезапно тишину, и содрогнулись существа эфира.
   Закрыв глаза, прислушивался я к словам, уж отзвучавшим. Но как только я оглянулся вокруг, заметил только тумана паутину, что оплела все море. Я приблизился к тем скалам, на которых увидал трех фантомов, но обрел только к небу убегающие облака ладана.

Свидетельские показания Асафа, оратора Тирского

//-- О речах Иисуса --//
   Что должен я сказать о его выступлениях? Возможно, когда-нибудь о нем заговорят, будут передавать его слова, что слышали от него, из уст в уста. Ибо он был обаятелен, и сияние дня окутывало его.
   Мужчины и женщины глазели на него куда больше, чем прислушивались к его аргументам. В то время он говорил с беднотой о духе и о том, что дух влияет на тех, кто слушает его. В молодости я слыхал ораторов Рима, Афин и Александрии. Молодой Назаретянин был не похож на них на всех.
   Они собирали свои слова, очаровывая музыкой слух, но если вы слышали его хотя бы раз, ваше сердце покидало плоть и отправлялось странствовать по землям неведомым.
   Он рассказывал всевозможнейшие истории или высказывался иносказательно, и казалось, что истории его и притчи никогда еще никто не слыхивал в Сирии. Он казался природы круговращеньем, вращением времен, годов и поколений.
   Он начинал историю словами: «Пахарь шел вперед по полю, разбрасывая семена».
   Или: «Когда-то жил-был богатый человек, имевший великое множество виноградников».
   Или: «Пастух подсчитывал своих овец и обнаружил, что одной овцы недоставало».
   И находил слова, заставлявшие прислушиваться к нему, к их простой сути и к древности их дней.
   В сердце все мы пахари, и все мы любим виноградники наши. На пастбище же нашей памяти все мы пастухи и стадо, и потерявшаяся овца.
   И нива, коей едва коснулся плуг, и винный пресс, и молотилка.
   Он знал источник нашей древней души и упорно пробирался к переплетеньям сердец наших.
   Греческие и римские ораторы говорят о жизни как о чем-то отвлеченном и кажущемся. Назаретянин говорил об устремленьях сердца.
   Они смотрели на жизнь глазами минимизированной свободы. Он смотрел на жизнь в свете вольной воли Бога.
   Я часто думаю о том, что говорил он толпе, о том, что человек подобен горе.
   В его сознании беднота была чем-то иным, чем для командующих ораторов Афин или Рима.
   Он богом не был, он был музыкантом Слова.
//-- Говорит Сын Человеческий «Другой язык» --//
   Я родился три дня назад, и как только меня уложили в шелковую колыбельку, я озирался с изумленным страхом на новую землю, что со всех сторон окружала меня. Моя мать спросила взмокшую повитуху: «Как там мой сын?».
   И повитуха ответила: «Здоровенький мальчик, госпожа. Я накормила его временем; и никогда прежде не видала я столь веселого малютку».
   А я негодовал, а я кричал: «Это же неправда, мама: ложе слишком жестко для меня, и молоко, что выпил я, слишком горько для губ моих, и запах груди слишком тошнотворен для ноздрей моих, и я абсолютно несчастлив».
   Но мать моя не поняла меня, не поняла и повитуха; мой язык слишком сильно отличался от языка земель, в какие я явился.
   И на двенадцатый день моей жизни, когда крестили меня, священнослужитель сказал моей матери: «Вы счастливы должны быть, госпожа, ваш сын родился… христианином».
   А я был удивлен, а я кричал священнику: «Тогда твоя мать на небесах должна быть несчастливой, ибо ты не родился христианином».
   Но священнослужитель тоже не понял моего языка.
   И спустя семь лун в один из дней Облегчитель Боли взглянул на меня и сказал моей матери: «Ваш сын будет царем и величайшим вождем среди людей».
   Но я вскричал: «Что за лживые пророчества; я буду музыкантом, и ничто не помешает быть мне музыкантом».
   Но язык мой по-прежнему был непонятен – и страх мой возрастал ежесекундно.
   И три, и тридцать лет спустя мать моя и священнослужитель делали все (под сенью Бога и духа его), чтобы сбылось пророчество Облегчителя Боли. И однажды встретил я его подле врат Храма. Мы заговорили друг с другом, и заявил он: «Я всегда знал, что ты станешь великим музыкантом Слова. Даже в детские годы твои я пророчил и предсказывал твое будущее».
   А я поверил ему, ибо тоже забыл язык иных земель. Мой истинный язык.

Свидетельские показания Марии Магдалины

//-- О первых встречах с Иисусом --//
   Это произошло в месяце июне, когда увидела впервые я его. Он шел по пшеничному полю, я работала вместе со служанками. Он же был один.
   Ритм его шагов отличался от ритма походки других людей, а движения тела его казались чуть более непослушными. По крайней мере, ничего подобного я ранее не видала.
   Человек сей не шел по земле, как ходят обычные люди. И даже сейчас я не знаю, шел ли он или летел.
   Мои служанки показывали на него пальцами и судачили громким шепотом.
   А я замерла, убив мои шаги на единое мгновенье, и вскинула руку в приветствии ему. Но он не поднял головы и не взглянул на меня. И я возненавидела его. Я сгребла в душе весь мусор, я была холодом, как если б очутилась в центре снежной бури. Я дрожала.
   Той ночью он пришел в мой сон; сны мучили меня, я закричала и беспокойно заметалась по постели.
   В месяце августе я увидела его вновь, прямо под моим окном. Он сидел в тени кипариса по ту сторону моего сада, он был тих, как если б обратился в камень, казался статуей антиохийской иль памятником других городов северных земель. И мой раб, египтянин, подошел ко мне со словами: «Этот человек вновь здесь. Он сидит по ту сторону вашего сада».
   И я взглянула на него, и душа моя затрепетала, ибо был красив он.
   Его тело было одиноко и требовало любви.
   Тогда оделась я в дамасские шелка, оставила мой дом и поспешила к нему. Было ли то мое одиночество или его красота, но что-то толкнуло меня к нему. Был ли то голод в моих глазах, что желал утоленья, или его красота зажгла свет в моих глазах? Даже теперь я того не знаю.
   Я двинулась к нему в благоухающих одеждах и золотых сандалиях, сандалии те подарил мне римский капитан. И, приблизившись к нему, сказала я: «День добрый тебе!».
   И он вдруг отозвался: «День добрый тебе, Мариам».
   Он взглянул на меня, глаза его ночи сказали мне то, что не говорил еще ни один мужчина. И внезапно я почувствовала себя обнаженной, хотя была одета.
   А ведь он только и сказал, что «День добрый тебе».
   И тут я спросила: «Не хочешь войти в мой дом?».
   Он вздохнул: «Разве я уже не вошел в дом твой?».
   Я не знала тогда, о чем он говорит, зато теперь отлично знаю.
   И я сказала: «Не желаешь ли вина испить и отобедать со мною вместе?».
   Он улыбнулся: «Да, Мариам, но не сейчас».
   «Не сейчас, не сейчас», он сказал: «Не сейчас». И голос озера звучал в тех двух словах, голос ветра и глас деревьев. И когда заговорил со мной он, казалось, заговорила жизнь со смертью. Ибо помни, друг мой, я была мертва. Я была женщиной, что торговала сущностью своей. Я жила отдельно от той души, что зришь теперь ты. Я принадлежала всем мужчинам, слыла блудницей. Они звали меня прелюбодейкой, а женщины – одержимой семью бесами. Меня проклинали, и мне завидовали.
   Но когда его шелковые глаза взглянули в глаза мои, все звезды унизали небо моей ночи вновь, и я превратилась в Мариам, только Мариам, женщину земную, познавшую себя и нашедшую душу в новом месте.
   И тут я вновь заговорила с ним: «Войди ж в дом мой, и испей вина, и хлеб преломи со мной».
   Он же спросил: «Но почему ты просишь меня быть гостем твоим?».
   Я отозвалась: «Я умоляю войти тебя в дом мой». И это было все, что пенилось во мне, и все, что понимала я, так то, что небеса призвали меня к нему.
   Тут он взглянул в меня, и полдень его глаз скользнул по мне, а он сказал: «Ты много любила, но только я люблю тебя. Другие мужчины любили самих себя в близости с тобой. Я же люблю только тебя в душе твоей. Другие видели красоту в тебе, но красоту своих собственных лет. Я же вижу в тебе красоту твоих дней, красоту незримую и не открытую еще.
   Я один люблю незримое в тебе».
   И он добавил с любовью в голосе: «Ступай теперь. Мне следует идти путем моим».
   Я ж прильнула к нему и сказала: «Учитель, войди в мой дом. Я ладан воскурю для тебя и в чаше серебряной омою ноги твои. Ты – странник и не странник все же. Я умоляю тебя, войди в мой дом».
   Тут поднялся он и взглянул на меня, подобно тому как весна властно глядит на поля, и улыбнулся. И повторил вновь: «Все мужчины любили тебя ради себя самих. Я люблю тебя только во имя твое».
   И он ушел.
   Но никогда другой мужчина не пойдет путем его. То было дуновенье ладана в моем саду? Или буря, что разразилась в небесах?
   Не знаю я, но день тот закатом солнца глаз его усыпил во мне драконов, я стала женщиной, я стала Мариам, Мариам из Магдалы.
//-- Говорит Сын Человеческий «Первый поцелуй» --//
   Это – первый глоток из бокала, что наполнен жизни нектаром. Означает разрыв он меж неуверенностью, которой заблуждается дух и сердце волнуется, и уверенностью, благодаря которой душа наша радостью наполняется. Это – начало песни жизни и первый акт в пиесе совершенных людей. Это – лента, связующая тайны прошлого с блеском будущего; звено меж тишиною чувств и веками уснувших глаз. Это – слово, что, сказанное четырьмя губами, возводит сердцу трон, любовь в царицы призывая и венчая короной верности ее. Это – нежное прикосновенье пальцев, что сродни ласковому ветру, когда он гладит розы, вызывая вздохи счастья и плачи страсти.
   Это – начало удивительных вибраций снов и откровений. Это – слияние двух цветов ароматных и смешенье благовоний во имя созданья третьей души.
   Первый поцелуй есть первый цветок на древе жизни.

Свидетельские показания грека Филимона

//-- Об Иисусе, учителе врачей --//
   Назаретянин был учителем врачей своего народа. Ни один другой человек не знал столь много о нашем теле, его элементах и пропорциях.
   Он делал то, с чем незнакомы были греки и египтяне. Они прозвали его защитником жизни от смерти. И верили ли этому или не верили, его не волновало; ибо только тот, кто вершит великие дела, действительно является великим.
   Они говорили, что Иисус наведывался в Индию и страны по ту сторону Двух Рек и там постиг азы науки врачеванья.
   Азы сии сделали его равным Богу, а не простому жрецу.
   Многие двери были открыты ему. Он вошел в Храм Духа, что есть тело человеческое; и он вновь придал доселе порочному духу небесной силы чистоту, а доброму духу мощь физическую.
   К сожалению, у бедняги были противники, обвинявшие в шарлатанстве его, не ведающим наших философов трудов. Он излечивал лихорадку ледяными полотенцами, он оживлял навеки онемевшие конечности простым наложением руки.
   Он ведал про ослабевшие соки жизни, но возвращал их пальцами своими – методы сии мне просто неизвестны. Он ведал про здоровое закаливание, но секретами своими не делился никогда с людьми несведущими. Но богом не был, нет, скорей врачом.
   И жалости достойно то, что величайший из всех врачевателей их предпочел быть создателем историй базарных площадей.

Свидетельские показания Симона, прозываемого Петром

//-- О том, когда он сам и его брат были призваны --//
   Я находился на побережье озера Галилейского, когда впервые назвал Иисуса моим господином и учителем.
   Мой брат Андрей был со мной, мы сеть забрасывали в воду.
   Волны были бурны и высоки, и мы поймали мало рыбы. И на сердце у нас залегла тяжесть. Неожиданно подле нас предстал Иисус, мы даже не видели, как он к нам приблизился.
   Он окликнул нас по именам и сказал: «Если вы хотите следовать за мной, я приведу вас в бухту, что полна рыбой».
   И когда взглянул я на лицо его, сеть выпала из рук моих, ибо огонь его доброты обжег меня, и я признал его.
   А брат мой Андрей сказал: «Мы знаем все местные бухты на этом побережье, а значит, ведаем прекрасно, что в ветреные дни рыба ищет более уютные места, чем наши сети».
   Иисус же ответил: «Следуйте за мной к берегам великого озера. Я сделаю вас рыбарями людей. И ваши сети никогда не останутся пустыми».
   И мы побросали ладьи наши и сети, и последовали за ним.
   Я сам воображал, бедняга, что стоит брести вслед за ним.
   Я шел подле, запыхавшись и исполнившись чуда, и мой брат Андрей последовал за нами, смущенный и изумленный.
   И когда брели мы по песку, я набрался храбрости и сказал ему: «Господин, я и брат мой хотели б следовать твоей тропою, и куда б ты ни направился, туда и мы пойдем. Но, пожалуйста, пойдем в наш дом на ночь сию, мы будем благодарны за визит твой. Дом наш не богат и потолок в нем низковат, но место для тебя найдется и скромная еда. Потерпи уж в хибаре нашей, может, еще придется пожить во дворце. И преломи ты хлеба с нами, мы в твоем присутствии почувствуем себя князьями земли сей».
   И он ответил: «Да, я буду гостем вашим в ночь эту».
   И я возрадовался в сердце моем. И мы пошли в молчании к дому нашему.
   И когда мы стояли на пороге, Иисус промолвил: «Мир да пребудет с домом сим, пребудет в нем».
   Тут он вошел, мы следовали за ним вослед.
   Моя жена и мать жены моей, дочь моя – все вскочили ему навстречу и поклонились низко гостю; колени преклонили перед ним и поцеловали подол одежд его.
   Они были изумлены, что он, избранный и столь возлюбленный, пришел к нам в гости; ибо им известно было, что о нем на брегах Иордана пророчествовал Иоанн Креститель пред народом.
   И тотчас же моя жена и мать жены моей засуетились, готовя ужин.
   Мой брат Андрей был робким человеком, но вера его в Иисуса была намного глубже моей. А дочь моя, коей исполнилось двенадцать лет от роду, встала пред ним и поддерживала край его одежды, как будто не было в ней страха перед ним. Она в него вцепилась, словно пастух в находку драгоценную – пропавшую овцу.
   Затем присели на скамью мы, он преломил хлеб и разлил вино; и, повернувшись к нам, сказал: «Друзья мои, благословение мое пребудет с кругом вашим, как если б было то благословение Отца».
   Слова сии сказал он, слегка разволновавшись, ибо желал он следовать обычаям древним, чествующим гостя, пришедшего к хозяину.
   И когда сидели мы с ним на скамье одной, казалось нам, что попали на пир к великому царю.
   Дочь моя Петронела, что молода была и невинна, пристально взирала на лицо его и отслеживала движенья рук его. А я же разглядел покров печали в ее глазах.
   Когда он со скамьи поднялся, вскочили мы все вслед за ним, столпились вкруг гостя своего. И заговорил он с нами, мы же прислушивались жадно, и сердца наши трепетали подобно птицам в небе. Он говорил о рождении вторичном человека, о разверстых вратах небесных; об ангелов потомках и о мире, о доброй армии человечества и о престоле Господа нашего Бога.
   Затем взглянул он в глаза мои и пронзил самое сердце мое. И сказал: «Избрал тебя я и брата твоего, ты должен идти со мною рядом. Займите место подле меня и учитесь, учитесь в сердце моем миру, и душа ваша отыщет великие богатства».
   Когда сказал он это, я и брат мой встали подле него, и я сказал: «Учитель, мы хотим следовать за тобой до самого края земли. И если наше бремя будет тяжелей горы, мы перенесем все тяжести с тобою вместе в радости великой. И если мы падем на обочине пути, мы узнаем, что мы пали по дороге к небесам, и будем счастливы».
   А мой брат Андрей приблизился к нам со словами: «Учитель, мы – нить, ведомая твоей рукой и ткацким станком твоим. Мы – ткань, что сделана тобою, мы будем одеянием Духа Великого».
   А жена моя подняла лицо и весело произнесла: «Благословенен будь, вошедший в дом наш с именем Бога на устах. Благословенно будь то чрево, что выносило тебя, и грудь, тебя вскормившая молоком».
   А дочь моя, что от роду была двенадцати лет, присела у ног его и прильнула близко.
   Мать же жены моей, сидевшая у порога, не произнесла ни слова. Только плакала в молчании, и шаль ее была мокра от слез печали.
   Тогда Иисус бросился к ней и поднял лицо ее к своему как можно ближе и сказал, к ней обращаясь: «Ты была матерью им всем. Ты плачешь от радости и горя, я ж хочу запечатлеть твою печаль в памяти моей».
   Теперь уж старая луна поднялась над горизонтом. А Иисус замер на мгновенье, любуясь вечной красотой ее, затем же повернулся к нам: «Уж поздно. Ложитесь спать, и Бог придет во сне к вам. Я буду здесь, в хижине сей мирной. Я бросил мою сеть в волны дня сего и выловил двух мужей; я счастлив и теперь желаю вам всем доброй ночи».
   Тут мать моей жены сказала: «Я в самом деле отдохнула сердцем, но не под кровом этим. Теперь же страдать мне без сна, лежа ночью этой под балдахином винограда и звезд».
   И она заторопилась, принесла матрасы, подушки и одеяла гостю.
   Он улыбнулся ей: «Я лягу в кровати, вдвойне безумный».
   Глаза дочери моей за ним следили непрерывно, и я закрыл плотнее дверь в комнату ее.
   Так впервые я повстречался с господином и Учителем моим.
   С тех пор прошло уж много лет, но до сих пор мне кажется, что было то сегодня.
//-- Говорит Сын Человеческий «Первый взгляд» --//
   Он – времени мгновенье, когда опьяненность жизнью пропадает под властью пробужденья. Он – пламя, загорающееся впервые в глубинах сердца, звук волшебный, который в первый раз рождается серебряными струнами души. Это – краткое мгновенье, что дух окутывает событиями времени. Он открывает тайны будущей вечности. Это – семя, что рассыпает Иштар, Любви Богиня, на полях своих любви.
   Первый взгляд подобен духу, что летает над ликом вод и небеса с землею создает, когда скажет Господь: «Да будет».

Свидетельские показания первосвященника Каиафы

   Поговаривали, что Иисус – человек, поговаривали и о его казни, в основном обсуждая два бросающихся в глаза факта: Тора должна содержаться в сохранности у нас, а это царство должно находиться под покровительством у Рима.
   И вот теперь человек сей выказал открытое неповиновение нам и Риму. Он отравил умы простого люда, он колдовал, будучи магом более сильным, чем мы и Цезарь.
   Мои собственные рабы, и мужчины, и женщины, слышали его разговоры на площадях базарных, превращаясь в угрюмцев и мятежников. Многие из них оставили мой дом и бежали в пустыню, откуда он пришел со своим голодным стадом учеников.
   Не забывайте, что Тора есть основа жизни нашей и башня нашей силы нерушимой. Ни один человек права не имеет подкапываться под нее и нас, ибо мы держим в руках силу сию, и ни один человек не уполномочен будет никогда ниспровергнуть Иерусалим, древний камень Давидовых страданий.
   А тот человек, именем Иисус, был грязен и развращен. Мы убили его, желая искупления его грехов и очищения. И мы должны убить всех тех, кто пожелает принизить жизнь Моисея или начнет искать уничтожения святынь наших наследственных.
   Мы и Понтий Пилат прознали опасность в том человеке, мудрость его привела его ж к концу бесславному.
   Я должен собственными глазами увидеть конец его последователей жалкий, убедиться, что эхо его слов на стену тишины бездарно натолкнется.
   Он не был Богом, он был возмутителем спокойствия, поругавшим древнюю мудрость. Он отступился.
//-- Говорит Сын Человеческий «Два отшельника» --//
   На вершине одинокой горы жили два отшельника, поклонявшиеся Богу и любившие друг друга. Дарованы им в дар были все недра земные.
   Но однажды Дух Несчастья вступил в сердце старшего отшельника, и подошел тот к младшему своему товарищу и сказал: «Уж давно мы живем здесь вместе. Пришло наше время. Пора нам разделить владенья наши». Тогда младший отшельник опечалился и сказал: «Печалит меня, брат, что ты хочешь покинуть меня. Но если ты решил уйти, то так тому и быть», и он принес все ключи от недр земных и отдал их старшему со словами: «Мы не можем делить их, брат мой, пусть будут они твоими».
   Тогда сказал старший из отшельников: «Милостыни я не собираюсь принимать. Пусть я возьму пустяк, но справедливо. Все должно поделить».
   А младший вздохнул: «Эта земля будет разбита, неужто ты пожелаешь гибели и себе, и мне? Раз так, я предпочитаю покинуть землю сию. Пусть будет твоей».
   Но старший отшельник повторил упрямо: «Я хочу получить по справедливости то, что принадлежит мне, и я не хочу чужого из милости. Земля должна быть поделена».
   Тогда младший из отшельников не смог уж более противиться и сказал: «Если ты того действительно желаешь, если так уж восхотелось тебе получить свое, да будет разбит шар наш земной».
   Но лицо старшего из отшельников омрачилось чрезвычайно, и он вскричал: «О трус негодный! Ты отступился!».

Свидетельские показания Иоанны, жены Ирода Прислужника

   Иисус никогда не был женат, но он всегда оставался другом всех женщин, он знал их так, как можно узнать друг друга только в компании верных товарищей.
   И он любил детей, а они любили его в ответ, верили ему и понимали его.
   В свете его глаз каждый мог почувствовать себя отцом, братом и сыном.
   Он усаживал ребенка на колени и говорил: «Вот они какие, власть твоя и воля; и вот оно какое, царство духа».
   Люди видели, что Иисус отказался от жизни Моисея, что был он пророком всепрощенья, что смог простить он блудницу Иерусалимскую и врагов страны.
   Я сама в то время была служанкой блуда, ибо любила я человека, что не являлся мужем моим законным. Он был саддукеем.
   Однажды саддукеи пришли в дом мой, когда любовник мой был там со мной. Они меня схватили и овладели мной по очереди, средь них и мой любовник, что бросил меня на поруганье равнодушно.
   Затем они потащили меня на базарную площадь, где учил в то время Иисус.
   Они хотели мною испытать его и заманить в ловушку.
   Но Иисус не стал судить меня. Он устыдил всех тех, кто так желал меня унизить, он сумел упрекнуть их.
   И он же позволил мне идти путем моим.
   И после того, все, что казалось мне безвкусными плодами жизни, сладостью устам моим вдруг показалось, все, что аромата было лишено, дыханьем жизни ворвалось мне в ноздри. Я стала женщиной без памяти порочной, я была свободна, и мое сердце уж не падало от страха больше вниз.

Свидетельские показания Рафки

//-- О свадьбе в Кане --//
   Это случилось еще до того, как узнали о нем в народе.
   Я работала в саду моей матери, ухаживала за кустами роз, когда остановился он у наших ворот.
   Он обратился ко мне: «Испытываю жажду я. Не дашь ли мне воды из твоего колодца?».
   Я бросилась за серебряным кувшином, наполнила его водой, добавила несколько капель жасминовой настойки для вкуса.
   Он выпил и поблагодарил сердечно.
   Затем вгляделся в глаза мои и сказал: «Мое благословенье да пребудет с тобою».
   Когда сказал он так, мне показалось, что ветра порыв коснулся мыслью тела моего. Но я недолго пребывала на небесах, а потому сказала: «Господин, я помолвлена с мужчиной из Каны Галилейской. Должна я замуж выйти на пятый день недели будущей. Не хочешь ли на свадьбу ты прийти и благословить мой брак своим присутствием?».
   И он ответил: «Я приду, дитя мое».
   Запомните, сказал он «дитя мое», хотя и сам был молод, мне ж приближалось двадцать лет.
   И двинулся вниз по дороге.
   А я стояла у ворот в наш сад, пока не позвала мать меня домой. На пятый день была я отдана в дом жениха и начала готовиться к вступленью в брак.
   А Иисус пришел, с ним мать его и брат Иаков.
   Они сидели на свадебной скамье с нашими гостями, товарищи моих подружек пели свадебные песнопенья Соломона царя. А Иисус вкушал пищу нашу и пил вино наше. И улыбался мне, да и другие гости не остались без его приветственной улыбки.
   Он внимал всем песням о любви, о молодом слуге винодела, влюбленном в дочь хозяина своего, что увез возлюбленную в материнский дом; о князе, что повстречал нищую служанку и короновался с ней короною отца.
   Слушал и другие песни он, какие еще и я не слыхивала никогда. На заходе солнца отец жениха моего подошел к матери Иисуса и прошептал ей: «Нет у нас больше вина для гостей наших. А день к концу еще не подошел».
   Иисус услышал шепот и сказал: «Кувшины подайте, зная даже, что нет вина в них больше».
   Так и поступили.
   А присутствовавший на празднике Иисус начал говорить с нами. Он говорил о чудесах земли и неба; о небесных цветах, что расцветали, когда ночь баюкает всю землю; о цветах земных, что распускаются, когда от дня скрываются на небе звезды.
   И он поведал нам историй море и притчей океан, голос его очаровал нас так, что мы глядели неотрывно на него, как на виденье дивное, и мы забыли про вино в кувшинах и подносы с едой.
   И когда я вслушивалась в голос его, казалось мне, что очутилась я в далеких странах. Далеких и неведомо-незнаемых.
   Спустя мгновенья долгие один наш гость сказал отцу жениха моего: «Ты приберег лучшее вино на самый праздника конец. Другого такого хозяина и нет на свете».
   И все поверили, что Иисус есть ткач чудес, что они получили вновь вина да хлеба.
   Я-то не думала, что Иисус подлил в кувшины опустелые вина, но и словам гостя я не удивилась, ибо в голосе его я уже услышала весть о чуде.
   Прошли уж годы, голос его все же остался в сердце у меня, я слышала его, рожая первенца.
   И теперь тот день, слова нашего дивного гостя вспоминают в тишине в селе нашем и в деревнях соседних. Люди говорят: «Дух Иисуса из Назарета есть лучшее и самое выдержанное вино».
//-- Говорит Сын Человеческий «Земля» --//
   Своевольна, бедна и упряма, идет земля по земле.
   Ибо горда она.
   Она созидает дворцы, крепости и храмы.
   Она рождает легенды, учения и законы.
   В конечном итоге земля от дел земных устанет. И ткет она тогда из воздуха земного фантазии и сны. А потом ложится тяжесть на ресницы земли, и засыпает она – спокойно, глубоко и вечно.
   И говорит земля земле: я – чрево и могила, и я останусь чревом и могилой, пока не закатятся звезды и солнце не выгорит в пепел.
   Как прекрасна и великолепна ты, о земля! Как совершенны и благородны дары твои, сияя светом, твои дары под солнцем!
   Как великолепно твое платье из теней и как нежна вуаль из мглы! Как прекрасны пески твоих рассветов и как пугающи крики твоих ночей! Как совершенна ты, о земля!
   Я бегу по твоим равнинам и взбираюсь на горы твои, я брожу по твоим долинам, на скалы взбираюсь и в пещеры и гроты вхожу твои.
   Я познаю твои сны на равнинах, высший смысл твой на горах, твой покой в долинах, твою решимость на скалах и твое молчание в гротах и пещерах.
   Ты – весела в твоей власти, величественна в твоих глубинах и твоих высотах. Ты – нежна в решимости твоей и открыта в твоем молчании.

Свидетельские показания философа-перса из Дамаска

//-- О древних богах и новых --//
   Я не могу рассказывать о судьбе этого человека, тем более рассказывать нечто, подобное тому, о чем говорят его ученики.
   Семена сокрыты в сердце яблока, глазам сада фруктового невидимы они.
   Но вот что я скажу: древний бог Израиля груб и безжалостен. Израиль должен получить другого бога; того, что будет нежен и всепрощающ, что пожелает взглянуть вниз на землю с жалостью; того, что нисходит лучами солнца и бродит тропами человеческих недостатков.
   Израиль должен принять бога, который сердцем не слышит зависти и память которого к недостаткам человека лаконична; стране сей нужен тот, кто не будет мстить своему стаду и позабудет о мести многим поколениям.
   Здесь в Сирии человек кажется человеком. Он вглядывается в зеркало своего собственного Разума и там находит бога своего. Он созидает богов по собственному образу и подобию и поклоняется тому, что отражает его собственный лик.
   Воистину человек молится собственному подобию, тому, что соответствует шуму его желаний. Здесь не до глубин души человеческой, душа здесь холодна под обезличенностью, здесь не заговорит с вами другой голос и здесь не долетит до сердца иной шепот.
   Мы в Персии видим наши лица в диске солнца, и тела наши танцуют в огне, что зажигаем мы у алтаря.
   Теперь богом зовут Иисуса, мол, назван таковым он у своего Отца в пределах небесных. Теперь уж он не бродяга Иисус среди народа своего, он превратился в воплощение их желаний.
   Боги египетские часто меняли бремя лика своего каменного и спасались бегством в Нубийскую пустыню, будучи свободными там, где разрастается тишина вольного знания.
   Боги Греции и Рима исчезли на закате их собственного солнца. Они тоже куда больше казались людьми в экстазе людей. Из их магии родились Афины и Александрия.
   А в этой земле огромное место отдано низости низших и высокомерию молодых отшельников Антиохии.
   Только старые женщины и утомленные жизнью мужи ищут храмы своих предков; только истощенные в конце пути ищут начала начал.
   Но этот человек, Иисус, этот Назаретянин, он говорил о Боге, таком огромном и непохожем на душу какого-нибудь человека, таком знающем о карах, таком любящем свои создания. И этот Бог Назаретянина оставлял без внимания пороки детей земных, он прямиком занимал все место в их сердцах, и он был благословением их источников и светом их небес.
   Но мой бог – бог Зороастра, бог, ставший солнцем на небесах, и огнем в земле, и светом в душе человеческой. И я счастлив. Я никогда не захочу другого бога.

Свидетельские показания Давида, одного из его последователей

//-- Иисус действительный --//
   Я не ведаю смысла его речей или его притчей, он был слишком недолго среди нас. Нет, не понимал я его слов до тех пор, пока глаза мои не увидали все сотворенное его словами. Позвольте ж рассказать мне вот что: в одну из ночей сидел я в доме моем, размышляя о собственном дне и вспоминая о словах его и деяньях, что записывал затем я в книгу. И в сей поздний час три вора вошли в дом мой. И узнав об их приходе, собравшихся мое добро ограбить, я заколебался, взять ли осторожно меч или вскричать: «Что делаете здесь вы?».
   Но вместо этого… продолжил записывать мои воспоминанья об Учителе.
   И когда воры увидели, что я переписываю слова его: «Тому, кто отбирает ваш плащ, подарите ваш плащ второй», отступили они.
   И я все понял.
   Когда сидел я, записывая слова его, ни один человек не посмел бы покуситься на имущество мое.
   Ибо его мысль охраняла мое добро и меня лично, жизнь мою, что есть величайшее мое сокровище.

Свидетельские показания Луки

//-- О лицемерах --//
   Иисус обличал и презирал лицемеров, и его ярость казалась бурей, что очистит мир от них, его голос был громом в ушах их, и съеживались они от страха.
   Опасаясь его, они приуготовили ему казнь; и, казалось, кроты в черной земле их деяний подлых подкапывались под его шаги. Но он не попался в их ловушку.
   Он сам смеялся над ними, ибо ведал он, что Душа ни высмеяна быть не может, ни попасть в ловушку.
   В руках держал он Зеркало, в котором видел бездельников и слабаков, и тех, кто уже шатается, падая на обочине пути к вершинам.
   И он жалел их всех. Да, он ведал их слабости, что тянулись побегами надежды к его силе. Он совершенно не осуждал лгунов, или воров, или убийц, но осуждал одних лишь лицемеров, чьи лица скрываются за маской и чьи руки греются в вечно белых перчатках невинности.
   Довольно часто я размышляю о сердце, приютившем всех тех, что пришли из напрасных земель к Храму, закрытому и разоренному лицемерами.
   Однажды, когда мы оставались вместе с ним в саду гранатовом, сказал ему я: «Учитель, ты прощаешь и утешаешь грешников и всех слабых и немощных, только лицемеров ты не прощаешь».
   И он отозвался: «Ты выбрал верные слова, назвав грешниками слабых и немощных. Я прощаю им слабость их телесную и немощь их духовную. Ибо их недостатки заложены в них были предками иль алчной завистью их соседей.
   Но я не терплю лицемера как такового по причине того, что сам он накладывает на всех ярмо простодушия и хомут уступчивости.
   Слабовольный человек отпустит людей своих в пустыню. А вот лицемер никого не отпустит из рабских уз. Он ведает пути, он высмеивает все сущее своей неискренностью, даже песок и ветер.
   По этой причине не выношу я лицемеров».
   Я тогда не понял сказанное Учителем нашим. Зато теперь прекрасно понимаю.
   Тогда лицемеры страны наложили руки на него, убили его. Деянье их еще дождется справедливой оценки потомков.
   Они преломляют хлеб низости в вечной своей пропасти лжи, куда пали, предав его казни.
   Он не был Богом, но он никогда не был и лицемером.

Свидетельские показания Матфея

//-- О Нагорной проповеди --//
   В один из дней сбора урожая Иисус позвал нас и других своих друзей в горы. Земля была душиста и казалась дочерью царской на свадебном пиру, она надела все свои украшенья. А небо было женихом ее.
   Когда взобрались на вершину мы, Иисус замер тихо в роще лавровой, а затем сказал: «Остановимся же здесь, отдыхайте и настраивайте сердца ваши на музыку раздумий, ибо я буду много говорить с вами».
   Тут мы расселись на траве, и летние цветы обняли нас, и Иисус сел в нашем кругу.
   Иисус заговорил:
   «Благословенны спокойные духом.
   Благословенны нищие, ибо свободны они.
   Благословенны помнящие боль и в боли обретающие радость.
   Благословенны голодные искатели истины и красоты, ибо голод их дарует хлеб им, а жажда их студеною водою обернется.
   Благословенны добрые, ибо утешением для них станет их доброта.
   Благословенны чистые сердцем, ибо с ними Бог.
   Благословенны милосердные, ибо милосердие будет даровано и им.
   Благословенны мирящиеся, ибо дух их пребудет над битвой и обернется поле боя для них цветущим садом.
   Благословенны ищущие, ибо быстроноги они и ветру подобны.
   Возрадуйтесь и возвеселитесь душою, ибо вы нашли царство небесное. Певцы древности гонимы были, ибо пели об этом царстве. Вы тоже будете гонимы, и в этом награда вам.
   Вы – соль земли сей; соль, что растворится в воде сердца человеческого!
   Вы – свет земли сей. Не утратьте сияния, прячась в тени кустарников греха. Ищите свет сей в Граде Господнем.
   Не думайте, что я пришел уничтожить низость книжников и фарисеев; ибо дни мои средь вас уж сочтены и слова мои записаны, ведаю я час, в который исполнится иная жизнь и откроются новые пути.
   Только плодородное древо можно трясти, дабы обрести пищу.
   Не внимая мыслям о завтрашнем дне, бездарно проживешь сегодня».
   Так говорил Иисус, но в душе моей протестовало тогда что-то пониманию слов его.
   И все-таки решился я заговорить: «Молюсь я за сие мгновенье, когда ниспослано мне будет пониманье, и язык мой молитвой счастлив. Благослови меня молиться за тебя».
   Иисус благословил меня.
   Стемнело, и Иисус покинул холм, и все мы следовали за ним. Я молился на ходу и вспоминал все, сказанное им, ибо знал я, что слова, павшие снегом дней, должны выкристаллизоваться в памяти.
//-- Говорит Сын Человеческий «Голоса природы» --//
   Когда поют птицы, призывают они цветы полей и говорят с деревьями. А может, пение их лишь эхо бормотанья ручейка?
   Человек со всем его умом понять не в силах, что птицы говорят иль что ручей бормочет, что волны шепчут, медленно и сладострастно лаская берег.
   Человек со всем его умом не в силах понять, что дождик говорит, когда целует листья деревьев или стучит по окну.
   Он не знает, что способен рассказать цветам крылатый ветер. Но сердце человека в состоянии значенье голосов почувствовать, постичь.
   Зачастую вечная правда имеет таинственный язык. Душа и природа беседуют друг с другом, а человек стоит пообочь, смятенный и безъязыкий.
   Не над сими ль голосами льет слезы человек? И не эти ль слезы есть ставшее Словом свидетельство его всепонимания?

Свидетельские показания Иоанна, сына Зеведея

//-- О разных проявлениях Иисуса --//
   Вы заметили, что кое-кто из нас именует Иисуса Христом, а кое-кто – Словом, другие же именуют его Назаретянином, а третьи – Сыном Человеческим.
   Я попытаюсь объяснить суть сих имен в свете открывшегося мне.
   Христос – это тот, кто был в старые дни пламенем божьим, жившим в душе человеческой. Он есть дыхание жизни, явленной нам, сам ставший телом наших тел.
   Он хотел быть Господином.
   И он же есть первое Слово, произнесенное языком нашим и влившееся в наши уши высшим осознаньем истины.
   И Слово Господа нашего Бога создает дом плоти и костей и воплощается в человека, существующего меж нами.
   Ибо мы не смогли бы услышать песню бестелесного, не смогли бы увидеть величайшего из живущих.
   Много времени Христос бродил по земле, по странам разным. И всегда он считался странником и безумцем.
   Песня его голоса никогда не падала в пустоту, ибо память человека удержала в неводе своем слова сей песни.
   Это Христос, сокровенный и величайший. Неужели вы не слыхали о нем на перекрестках дорог Индии? В песках Египта?
   И здесь, в ваших землях Северных, ваши барды поют старые песни о Прометее, огненосителе, исполнившем желания людские, высвободившем надежды человеческие из клетки; об Орфее, что пришел, голосом и лирой воспевая дух бессмертный в человеке и звере.
   И не ведаете вы о Митре-царе, о Зороастре, пророке персов, что ворвались в древние сны человечества и стоят ныне у изголовья наших мечтаний?
   Мы сами обрели человека в Храме Возможного, обрели спустя тысячи лет. Он вошел в молчание башен нашего разума.
   Наши уши не всегда слышат, наши глаза не всегда видят.
   Иисус Назаретянин родился и рос в наших душах; его мать и отец были и нашими родителями, и был он Человеком.
   Но Христос, Слово, что было изначально, дух, что наполнял собою нашу жизнь, вошли в Иисуса и были с ним.
   И дух был рукою мудрого Господа, а Иисус был арфой.
   Дух был псалмом, и Иисус был башней песнопений.
   И Иисус, человек из Назарета, был благословением и миром горним в Христе, что странствовал с нами под солнцем и называл нас своими друзьями.
   В те дни холмы Галилеи и ее долины слышали его голос. И я был молод, и ступал под его защитой, и преследовал шаги его.
   Я преследовал шаги его и ступал под его защитой, слушал слова о Христе из уст Иисуса Галилейского.
   Теперь вы хотите узнать, почему кое-кто из нас именует его Сыном Человеческим.
   Он сам желал, чтобы именовали его именем сим, ибо ведал он голод и жажду как человек, и был он человеком, ищущим свою великую душу.
   Сын Человеческий был Христом Благословения, пожелавшим быть вместе с нами. Он был Иисусом Назаретянином, нашим братом, и он был Словом, что в начале было у Бога и было Богом.
   В моем сердце живет Иисус Галилейский, человек среди людей, поэт, ставший поэтом среди нас, духом, что стучится в наши двери, чтобы смогли пробудиться мы от вечного сна незнания.

Свидетельские показания молодого священнослужителя из Капернаума

//-- Об Иисусе-колдуне --//
   Он был магом, уродом и закоренелым злодеем, колдуном, человеком, что смущает простаков шармом своим и заклинаниями. Он жонглировал словами пророков наших и святостью наших праотцев.
   Ах, он даже казнь умолил стать свидетелем, говорящим в его пользу, и безгласная могила стала предвестницей его славы.
   Он добился женщин иерусалимских и женщин страны сей благодаря коварству паука, что заманивает в сеть свою наивных мух; и они доверчиво увязли в его липкой паутине.
   Ибо женщины слабы и восприимчивы сердцем и следуют они за мужчиной, утишающим буйство их чувств лаской и словами. Его имя многое говорит женщинам, в то время как умрет он в памяти мужской.
   Ну и кто же из мужей последовал за ним? Они были стадом, что впряжены в ярмо и несутся в пропасть греха вослед за обезумевшим пастухом. Презренные, не смогли они в опасности спасти своего беззаконного учителя. Он увлек их своим царством миражей, они согласились стать частью его фантазий, как глина поддается под опытною рукою гончара.
   Как, вы не знаете, что рабы во снах его всегда обретали учителя; а слабаки превращались в грозных львов?
   Галилеянин был фокусником и обманщиком, человеком, предавшим разум, обожавшим тешить слух свой «аллилуйей» и «осанной» из нечистых уст своих соратников, что безропотно подчинялись его голосу и его командам.
   Он насмехался над саббатом.
   Я часто говорил, что ненавижу сего человека. Ах, я ненавижу его куда больше римлян, что поработили нашу землю. Когда пришел он из Назарета, город проклял наших пророков, потянувшись к мнимой доброте шарлатана.
//-- Говорит Сын Человеческий «Новое наслаждение» --//
   Прошлой ночью я изобрел новое наслаждение и решил поделиться им для первой пробы с ангелом. Ну а дьявол сам заявился торопливо в дом мой. Они встретились у моего порога и вместе, взявшись под руку, попробовали мое новоизобретенное наслаждение. Один кричал: «То – грех великий!» – а другой: «То – добродетель!».

Свидетельские показания богатого левита, жившего по соседству с Назаретом

//-- Иисус – добрый плотник --//
   Он был отличным плотником. Ворота и двери, созданные им, никогда не откроются пред ворами, а окна, сотворенные его руками, всегда распахнуты навстречу восточным ветрам. Он делал сундуки из кедра, плуги и вилы, трости, чтоб могла найти поддержку усталая рука.
   А еще он вырезал аналои для наших синагог, он вырезал их из золотого тутового дерева; и опоры для книг священного писания он вырезал в виде распростертых крыльев, а под опорами мастерил головы быков и голубей и длинноухих ослов.
   Дом мой создавался руками многих тридцатилетних. Я разыскал скульпторов и плотников во всех городах Галилеи. Они ведали толк в живописи и архитектуре, и я был рад нанять их.
   И вот прибыли они, и поразились тем двум дверям и окнам, что создавал Иисус.
   Разве не замечали вы, сколь отличны эти двери от остальных? И эти окна, они распахиваются на восток, разве не отличаются они от других окон?
   Все окна и двери в доме моем не выдержали бега лет. И только сделанные его руками перенесли все волнения природы.
   Я знаю, что выдает себя сей юноша за пророка, я слышал его, помню слова его и даже верю в слова его.
   И вот теперь я заставляю замолкнуть многих людей, говорящих в доме моем и на полях. Ведь слышал я слова того плотника, коему дарованы были золотые руки Бога.
   Ий-эх, неужто я пожимал руку Бога?

Свидетельские показания пастуха из Южного Ливана

   Это было прошлым летом, когда он и три других мужа брели по дороге вон там. Смеркалось, и он остановился, замерли они на краю пастбища. Я играл тогда на флейте, а мое стадо столпилось подле меня. Когда остановился он, я поднялся и подошел к нему.
   Он спросил меня: «Где тут могила Илии? Нет ли ее поблизости от места сего?».
   И ответил я ему: «Она здесь, господин, чуть ниже того каменного завала. Каждый день камни сюда таскают, вот, навалили уж целую кучу».
   Он поблагодарил меня и двинулся вместе со своими друзьями в указанном направлении. А дня три спустя Ганалиэль, что тоже был пастухом, как и я, сказал мне, что человек, беседовавший со мною, был пророком иудейским.
   Но не поверил я ему. Я думал, тот человек был много больше, чем много лун.
   Весной Иисус явился вновь, и был в тот раз один.
   В день тот я не играл на флейте, ибо потерялась овца из стада моего. Был я радости лишен, а мое сердце несказанно удручено было пропажей.
   Я побрел ему навстречу и молча остановился пред ним, ибо желал я утешений.
   А он взглянул на меня и сказал: «Ты не играл сегодня на дивной флейте своей. Откуда скорбь в глазах твоих?».
   И я ответил: «Овца из стада потерялась. Везде ее искал я, но так и не нашел до сей поры. Уж и не знаю, что мне делать».
   Он помолчал мгновение. Затем улыбнулся и промолвил: «Обожди меня недолго, найду я овцу твою». Он ушел, скрылся за холмами. Спустя час вернулся он, держа овцу мою в руках. Когда остановился Иисус подле меня, заметил я, что даже овца смотрит в глаза его столь же завороженно, как я сам в прошлый раз. Тут я обнял ее в радости великой.
   А он положил мне руку на плечо, промолвив: «Со дня сего ты должен любить овцу эту больше всех остальных из стада твоего, ибо была потеряна она и вновь чудесно обретена».
   Я опять обнял овцу в радости великой, она пошла за мной покорно, я ж сам брел, притихнув.
   Но когда я голову повернул поблагодарить Иисуса, обнаружил, что уже ушел он, и не было во мне желания следовать за ним.

Свидетельские показания Иоанна Крестителя

//-- О чем говорил он, находясь в тюрьме, одному из своих учеников --//
   Я не превращусь в молчание в сей яме неволи, ибо голос Иисуса звучит в сердце поля боя. Я не превращусь в заточенного, ибо он – свободен.
   Они рассказывают мне, змеи, собравшиеся вкруг него, что придет вскоре конец ему, но ответствую им я: укус гадючий должен пробудить силы его, и он подавит зло пятой своей.
   Я только гром его молнии. Думаю, я первым сказал, что был он Словом и Волей.
   Они схватили меня незаконно.
   Возможно, они наложат руки и на него. Но не прежде, чем он произнесет свое Слово во всем совершенстве. И он победит.
   Его колесницы победят, и копыта его скакунов будут топтать тех змей, и будет он победителем.
   Они станут хвататься за копья и мечи, но Иисус одержит над ними верх силой духа своего.
   Его кровь прольется в землю, но раны его будут не напрасны, кровью его будут крещены все разумные народы.
   Их легионы будут выступать против него со сталью и железом, но захлебнутся на берегах Иордана.
   А его источник и его города возвысятся, ибо чудеса его подобны солнцу.
   Они говорят, что в сговоре я с ним и что желаньем нашим является побуждение народа к бунту против царства Иудейского.
   Им отвечаю я, пламя Слова: если считаете царством выгребную яму, то падете в ловушку уничтожения и смерти. Ступайте путем Содома и Гоморры, и тогда ваш народ забыт будет Богом, и обратится земля сия пеплом. Жалкие глупцы, стремитесь вы противостоять нагой и босоногой армии Иисуса Назаретянина!
   Я сам являюсь капитаном ее, недостойным пыль сдувать с его сандалий.
   Ступайте же к нему и передайте слова мои, и именем моим просите его об утешении и благословении.
   Мне ж, увы, уже недолго оставаться здесь. Ночь жизни моей уже близка, и вскоре я покину тело. Слышу я зов призывный моей могилы.
   Ступайте к Иисусу и скажите, что Иоанн Кедрон, душа которого вновь возвращается в тень смерти, молится за него, тоже находящегося на краю могильного порога.

Свидетельские показания Иосифа Аримафейского

//-- О первоначальных целях Иисуса --//
   Ты пожелал узнать об изначальных целях Иисуса, и с удовольствием я расскажу тебе об этом.
   Я могу поведать только то, что мне самому ведомо о нем.
   Наш учитель и наш возлюбленный жил в трех временах года всех пророков. Они, сезоны эти, были весной его пения, летом его экстаза, и осенью его страсти; и каждое время года продолжалось по тысяче лет.
   Весна его песни была исчерпана в Галилее. Тогда он собирал любовь, тогда-то он заговорил об Отце, о нашем избавлении и свободе нашей.
   Тогда звучало ангельское пение в ушах наших и взлетало в небесное царство, в сады желаний его сердца.
   Он говорил о полях и о зеленых пастбищах, о склонах Ливии, о мареве долин.
   Он говорил о диком шиповнике, что улыбается на солнце, и о плодах его страсти.
   И он сказал как-то раз: «Лилии и шиповник живут всего лишь день, но это целый день вечной свободы».
   Как-то раз сидели мы все вместе у реки, и он заметил: «И ручей, и листья на деревьях, – все это есть музыка вечная. Вечность подпевает им гласом озера, и пение их сливается в мистерию полдня.
   Искать Отца хотите, ищите ручеек, впадающий в озеро».
   Затем настало лето его экстаза и июнь его любви средь нас.
   Он говорил о том же, но это были слова иного человека – соседа прежнего Иисуса, любителя дорог, бродяги и нашего друга детства.
   Он говорил о путешествиях юности по востоку Египта, о пахарях, приходящих домой с волами, ревущими от жажды у ворот.
   И он сказал: «Сосед ваш есть ваша непознанная душа. Его лицо отражается в вашей тихой воде.
   Прислушайтесь к шепоту ночи, и вы услышите его разговор, и его слова начнут пульсировать в вашем собственном сердце».
   А на другой день он сказал: «Не замыкайтесь в собственном одиночестве. Вы существуете в других людях, а они незримо присутствуют во всех ваших днях.
   Их дороги – это ваши дороги.
   Сегодня я с вами. Завтра я уйду прочь, но, даже отсутствуя, я все равно буду видеть вас, ваших соседей, эту неведомую вам душу».
   А затем настала осень его страсти.
   И говорил он с нами о свободе, как говорил когда-то в Галилее в весну его песни; но теперь слова его не находили понимания у нас.
   Он говорил об уходе, что поет вместе с ветром, и о человеке, что подобен ангелу.
   Он говорил: «Вы есть чаша и вы есть вино. Пейте самое себя до донышка и вспоминайте меня».
   Во время нашего пути к югу он сказал: «Иерусалим, стоящий в преддверии высот, обрушится, как сруб гнилой, и изолированный им от людей один останусь я.
   Храм мрачным маревом укутан, никто не узнает лиц своих собратьев, ибо опасность ослепила всех».
   И когда добрались мы до Вифании, потребовал он: «Пойдемте в Иерусалим. Город заждался нас. Я хочу говорить со множеством. Я зажгу пламя многих, но в моей казни вы все обретете жизнь новую и свободу. У Иудеи будет свой царь, она обратит в бегство легионы Рима.
   Но не я царь Иудейский. Диадема Слова создана для иной головы. И кольцо Соломона тесно для моего пальца.
   Но я буду бурей в этом небе и песней в ваших душах.
   Я останусь в вашей памяти.
   Люди назовут меня Иисусом Помазанником».
   Все это говорил он на пути в Иерусалим пред самым въездом в город. И слова его врезались в наши сердца, как будто их выбивал скульптора молоток.
   Но был ли Богом он? Он не был Богом и не был он царем Иудейским. Он был тремя временами года пророков.

Свидетельские показания Нафанаила

//-- Иисус не был кротким --//
   Они говорили, что Иисус из Назарета был смиренным и кротким.
   Они говорили, что он был справедливым человеком, законопослушным и тому подобное, короче, был слабаком, и часто его сбивали с толку строгость и сила противников; и что если доводилось ему сталкиваться с людьми авторитетными и уважаемыми, он становился подобен агнцу пред рыкающим львом.
   Но я говорю, что Иисус пользовался уважением среди людей, он был ведом бедноте и проповедовал на холмах Галилейских и в городах Иудеи и Финикии.
   Этот человек нашел в себе силы сказать: «Я живу, а значит, иду путем истины».
   Этот кроткий и любящий человек смог заявить: «Я – в Боге, Отце нашем; а наш Бог, Отец всевышний – во мне».
   Этот смиренный человек посмел во всеуслышанье вскричать: «Тот, кто не верит в меня, не верит ни в саму жизнь, ни в жизнь вечную!».
   Этот нерешительный человек говорил: «Я пришел дать вам не мир, но меч».
   Ведь осмелился он, мягкотелый слабак, сказать: «Царство мое выше ваших царств земных».
   Он нашел в себе немыслимое мужество повторять все вновь и вновь: «Уничтожьте эти храмы, и я возведу вам новый в три дня».
   Да смог ли бы трус пред лицом власть имущих выкрикнуть: «Лжецы, сквернословы, мерзавцы и дегенераты!»?
   Смог ли бы трус сказать властителям Иудеи все это? Кроткий и смиренный?
   Нет. Орел не создает гнездо свое в ветвях плакучей ивы.
   Я испытываю отвращение, слыша, как называют Иисуса смиренным и кротким, справедливо-законопослушным с жестокосердными. Может быть, Иисус и не был Богом, но ничтожным его тоже не назовешь.
   Да, мое сердце задыхается от отвращения к таким глупцам, говорящим так. Горний дух не может быть беспечно-кротким и доверчиво-смиренным.

Свидетельские показания Сабы Антиохийской

//-- О Савле из Тарса --//
   В тот день я услышала Савла из Тарса, проповедовавшего Христа среди иудеев города сего. Теперь он звался Павлом, апостолом Кротчайшего.
   Я знала его еще в юности, и в те дни он преследовал друзей Назаретянина. Я помню его экстаз страстный, когда товарищи его побивали камнями блестящего юношу по имени Стефан.
   Этот Павел – странный человек. Его душу не назовешь душой свободного человека. В нем с давних лет на первом плане присутствует животное начало, он – охотник, обожающий наносить раны своим жертвам.
   Он не говорил ни об Иисусе, ни цитировал слова его. Он предсказывал Мессию, о котором говорили старики-праотцы.
   А сам он – иудей ученый, он обращался к товарищам своим иудеям по-гречески. Впрочем, греческий его слаб, и Савл неправильно произносил слова.
   Но он – человек скрытой силы. Скорей всего, Савл сам об этом пока не догадывался.
   Те, кто знал Иисуса и слышал его наставления, говорят, что был он человеком мысли, свободным от сегодняшнего дня бытия.
   Но Павел упустил шанс отделиться от людей вечного Сегодня, которое вбито в его имя тяжелым молотом обреченности.
   Назаретянин учил нас проживать свой час в страсти и экстазе.
   Человек из Тарса не видел нашей жизни за древними книгами.
   Иисус даровал дыхание в бездыханной казни. И в моей одинокой ночи я верю и я понимаю.
   Когда сидел он на скамье, он рассказывал истории, что заканчивались счастливым праздником, а его веселье искрилось пиршественной пищей и вином.
   А Павел предпочитал предписывать нам, когда следует преломлять хлеб и наполнять чаши радости.
   Он предлагал страдать, позабыв о любви.
//-- Говорит Сын Человеческий «Мой друг» --//
   Друг мой, я – не тот, кто есть на самом деле. Кажущийся, но одетый в реальность, я ношу узор заботы на одежде, что ограждает меня от допросов и от моей неосторожности. «Я» во мне, друг мой, живет в доме тишины, и здесь останется навечно, непостижимое, недостижимое. Я не хотел бы верить в то, что говорю я, да и не верю я в то, что делаю, – для меня слова – не что иное, как твои мысли в звуках, а мои поступки – отраженье твоих собственных надежд в чистом виде. Когда ты говоришь: «С востока ветер задувает», я отвечаю: «Да, точно, не с востока дует он». А все потому, что не хотел бы я знать, что ум мой не поставит точку ни в жизни ветра, ни в жизни океана.
   Ты не можешь понять мои океанские надежды, да и я не хотел бы понимать тебя. Я хотел быть всегда одиноким океаном.
   Если дни, то с тобой, друг мой, если ночи, то со мной. До сих пор, даже если я и говорил о полдне, что танцует над холмами, и о багряных тенях, что подкрадываются к нему, это был разговор о пути по ту сторону долины; ты не можешь услышать песню моей тьмы, тебе не увидеть мои крылья, бьющиеся о звезды, – и я теряю сознание от нежелания слышать или видеть. Я хотел бы стать одинокой ночью, остаться один на один с ночью.
   Когда ты властвуешь в твоих небесах, а я обрушиваюсь в мой ад, даже когда ты кричишь мне сквозь необузданную бездну: «Мой компаньон, товарищ мой», и я кричу в спину тебе: «Товарищ мой, мой компаньон» – даже тогда я не хотел бы показать тебе мой ад. Пламя тщится обжечь зрение, а чад – набиться в легкие. И я люблю мой ад. Я хочу быть в одиночестве моего ада.
   Ты любишь истину и красоту, и закон, и я ради Слова готов любить все это. Но в сердце моем смеюсь я над этой любовью. До сих пор мне не хотелось бы всматриваться в оскал моего смеха, не хотелось бы явить его другим. Я хотел быть одиноким смехом, хотел остаться наедине с моим одиноким смехом.
   Друг мой, ты – творение добра, предусмотрительности и мудрости; более того, ты – творенье Превосходства – а я всего лишь тот, кто говорит с мудрыми и предусмотрительными. И до сих пор я был безумен. Но я скрывал мое безумие. Я хотел быть одиноким безумием.
   Друг мой, ты – не мой друг, неужели ты этого еще не понял? Моя тропа – не твоя тропа, но пока что мы идем по ней вместе, рука об руку.

Свидетельские показания Саломеи, женщины-подруги

   Ты есть мелодия, что в моих слезах к небесам взлетает, мысль нежнейшая, которой не постичь мне.
Признание Сына Человеческого

//-- О неисполненном желании --//

     Он казался тополем, мерцающим на солнце;
     Он казался озером меж холмов медовых,
     Озером, что нежится на солнце;
     Он казался снегом на вершинах гор,
     Белеющим, белеющим на солнце.
     Да, он казался всем, всем этим,
     И я любила его.
     Даже боялась его присутствия – так любила.
     И ноги мои не несли груз любви моей,
     Так что я могла опоясать стопы его руками своими.

     Я мечтала сказать ему:
     «Я умерла твоим другом в час страсти.
     Простишь ли мне мой грех?
     И не поблагодаришь ли меня за любовь собою,
     В слепоте моей,
     В незрячести моей пред твоим светом?».

     Я знаю, ты простишь мой танец,
     Ибо святое сердце – друг твой верный.
     Я знаю, ты увидел во мне
     Объект твоего собственного ученья.
     Ибо нет тех долин, чтоб утолили твой голод,
     нет мостов,
     И нет пустынь для тебя».
     Да, он был как тополь,
     Как озеро меж холмов медовых.

     Он казался снегом гор Ливийских.
     И хотела б я заморозить губы о синий лед уст его.

     Но он был далеко от меня,
     И я была устыжена.
     А мать моя держала меня за руки,
     Когда желание мое его искало.

     Когда бы он ни проходил, сердце мое
     Болело от его нелюбви,
     Но мать моя хмурила брови в презрении к нему
     И торопливо гнала меня прочь от окна
     В спальных покоях моих.
     И недовольно кричала:
     «Кто он, тот пожиратель саранчи из пустыни?
     Что за насмешник он и ренегат,
     Подстрекатель к бунту.
     Лиса и шакал земель проклятых,
     Проникший в наши залы и желающий воссесть
     на нашем троне?
     Ступай-ка, спрячь лицо твое от взгляда дня сего».
     Вот как говорила мать моя.
     Но сердце мое не пристало к словам ее.
     Я любила втайне его,
     И мои сны были его пламенем опалены.

     Он вновь пришел.
     И когда-нибудь придет в меня навеки.
     Возможно, это была моя юность,
     Что не желала оставаться здесь,
     С тех пор, как убит был бог юности.

     И я танцевала ради головы Крестителя…

//-- Говорит Сын Человеческий «Колдунья» --//
   Вчера еще здесь была женщина, которую любил я, обитала в пространстве умолкшем, отдыхала на сем ложе и пила благородное старое вино из хрустальной чаши.
   Но сон сей из далекого Вчера, ибо та женщина, которую так любило мое сердце, перенеслась в иное место и ушла в страну Забвенья и Пустоты. Отпечатки ее пальцев застывшие еще хранит зеркало мое, аромат ее дыханья я чувствую в складках моей одежды, а эхо ее любящего голоса еще отражается в пространстве этом.
   Однако женщина, которую любило мое сердце, ушла в чужое место обитанья, что зовется долиной Забвенья и Изгнанья.
   Рядом с ложем моим висит портрет сей женщины. Письма любви, что писала она мне, храню в серебряной шкатулке я, украшенной кораллами и изумрудами.
   Все это останется со мной до завтра, когда ветер понесет сие в Забвение, туда, где царит лишь глухое молчанье.
   Женщина, которую люблю я, редкой красоты, как будто создал Бог ее, нежна как голубь, умна как змея, дика как волк, жива как белый лебедь и устрашающа как черная ночь. Она из пригоршни земли и кубка пены морской была когда-то создана. Женщина, любимая душой моей, зовется Жизнью, и она прекрасна. Она завоевывает сердца и утишает обещаньями нашу неутоленную страсть.
   Ее одежды – ясный день, украшенный тьмой ночи. Она превращает сердце человеческое в любовника пылкого, но вот о свадьбе слышать не желает.

     Жизнь – колдунья,
     Что соблазняет нас красой своей, —
     Однако тот, кто знает ее трюки,
     Избежит ее соблазнов.

Свидетельские показания Рахили, ученицы Иисуса

//-- Об Иисусе видимом и настоящем --//
   Я часто удивлялась тому, что Иисус был человеком из плоти и крови, как и мы с вами, хоть и была это всего лишь видимость.
   Часто мне казалось, что он был мечтой мечтающего среди немечтающих мужчин и женщин.
   Он и в самом деле был мечтой, одной из многих, мы начали реализовывать ее.
   Но и мечтой он не был в то же время. Мы знали его три года и наблюдали за ним широко открытыми глазами.
   Мы касались его рук, и мы следовали за ним, бредя с одного места на другое. Мы слушали его проповеди и были очевидцами его деяний. Так неужели ты думаешь, что мы попали в мечту из области грез и сновидений?
   Великий всегда наблюдал, только наблюдал за битвами нашей повседневной жизни. Да-да, Иисус из Назарета был самым великим Состязанием, самой Великой Битвой. Отца и мать и братьев этого человека мы прекрасно знали, но он все равно оставался для нас чудом, сотворенным в земле Иудейской. Да, все его чудеса были только составной частью Великого Чуда.
   И все реки, и все годы не смоют из нашей памяти его образ.
   Он был горой, вздымающейся в ночи, он был нежным румянцем, покрывающим лик холмов. Он был бурей в небесах, и он же был журчанием ручья в тумане рассвета.
   Он был ливнем, льющимся с высот на землю, уничтожаемую жаром. И он был детским смехом.
   Каждый год я отправляюсь по весне в гости к той долине. Я рассматриваю лилии и цикламены, и каждый год моя душа печалится вместе со мной. И вечно радуюсь я вместе с весной.
   Когда Иисус пришел в мое время года, он сам был весной, и в нем воплотились надежды всех прошедших лет. Он наполнил мое сердце радостью. И казалось, расцветаю я фиалкой, раскрываюсь в свете его пришествия.
   Нет, Иисус не был ни фантомом, ни выдумкой поэта. Он был человеком радости, но умел радоваться как-то иначе, чем все остальные люди. И с высот его печали он дарил радость всем остальным людям.
   Ему являлись видения, какие не дано увидеть нам, и слышались голоса, какие не дано услышать нам. Ему было дано говорить со многими.
   И часто оставался Иисус в одиночестве. Он был меж нами, но он не был одним из нас. Иисус был над землей, он был над небесами. И только в нашем одиночестве мы можем войти в землю его одиночества.
   Он любил нас нежнейшею любовью. Его сердце было виноградом. Ты и я можем лишь прикоснуться к чаше и отпить того вина.
   И все же я не могла понять многого в Иисусе: его забавляли слухи, ходившие средь народа о его деяньях. Он шутил и играл словами, и смеялся от полноты сердца своего, но в глазах его мелькало что-то чужеродное и печалью веяло от голоса его. Только теперь я поняла.
   Я часто думаю о земле, как о женщине, тяжелой первенцем. Когда Иисус родился, он был первенцем. Когда ж он умер, он превратился в Первого Умершего Человека.
   Ибо вместе с ним в ту мрачную пятницу умерла сама земля.
   И не умрем ли мы, коли пропадут из нашей обнаженной памяти черты его лица?
   Он не был Богом видимым. Он был Настоящим.

Свидетельские показания Клеопы

//-- О законе и о пророках --//
   Когда Иисус говорил, вся земля прислушивалась к его голосу. Его слова не были предначертаны для нашего слуха, скорее всего, обращены они были для элементов, из которых создавал сам Бог землю.
   Он говорил об океане, нашей безбрежной матери, породившей нас. Он говорил о горах – наших старших братьях, чьи вершины подают нам надежду.
   А еще он говорил об ангелах, кружащих над океаном и горами, коих видеть нам дано только в мечтах.
   И много тише пел он песни любви, что пронзали грудь нашей памяти.
   Он говорил просто и весело, и песня его голоса казалась прохладной водой, которой жаждала земля.
   Вновь и вновь простирал он руки к небесам, и пальцы его казались ветвями смоковницы; и говорил он голосом великим:
   «Пророки древности говорили с вами, и слух ваш наполнился словами их. Я же скажу вам только то, что опорожнит уши ваши, подготовив ваш слух для великого».
   Слова эти Иисусовы: «Я же скажу вам только…» – не мог произнести ни один человек нашего народа, нашей земли. Вновь и вновь ссылался он на пророков и добавлял: «Я же скажу вам только…»
   Что за звезды пронзили темноту души!
   Иисус говорил, а эхо его слов разносилось повсюду. Я не забуду ни его слов, ни их эха.
   Я не знаю, как закончить сию историю. Нет слов у меня, и за это прошу я прощения. Окончить ее не позволяют мои губы. Так затихает песня любви на ветру.

Свидетельские показания Наамана из Гадара, друга Стефана

//-- О казни Стефана --//
   Его ученики были разогнаны. Иисус даровал им в наследство страдания, которые претерпел он сам во время казни своей. За ними охотились, как будто были они оленями, лисами в полях, и колчаны охотников были полны стрелами гнева.
   Но когда удавалось поймать их и предать смерти, они радовались, и лица их сияли подобно лицам женихов на свадебном пиру. Ибо он даровал им в наследство радость.
   У меня был друг из северных земель по имени Стефан; и поскольку считал он Иисуса Сыном Божьим, был Стефан схвачен на площади базарной и побит камнями. И когда Стефан пал на землю, раскинул он руки, словно бы желая дотянуться до Учителя своего. Руки его казались распростертыми крыльями птицы. И когда последний слабый луч света потух в его глазах, собственным глазам моим открылась улыбка на устах его. Улыбка эта казалась дуновением, что проносится в конце зимы и возвещает приход весны. Как описать ее?!
   Я помню то, что сказал Стефан: «Я должен уйти в другие земли, и уже иные люди схватят меня на иной площади базарной, собираясь побить камнями, ибо и им я стану рассказывать о нем».
   А еще я запомнил того, что стоял подле казненного, что наблюдал с видимым наслаждением за тем, как били Стефана камнями.
   Имя его – Савл из Тарса, он был тем, что натравил на Стефана первосвященников, римлян и толпу, всегда готовую схватиться за камни.
   Савл был лыс и ростом невысок. Его плечи были искривлены, а черты лица были отталкивающе некрасивы; не нравился он мне.
   Смешно лишь то, что ныне он проповедует Христа в домах верховной знати. Оставаясь по-прежнему слишком жестоким, чтобы полюбили его, чтобы поверили ему…
   Мне никак не смолчать о человеке из Тарса. Я должен рассказать, что после казни Стефана он укрощен был и побежден на пути в Дамаск. Вернее, укрощен его разум, а сердцем не стать ему средь верных учеников на равных.
   Хотя, возможно, ошибаюсь я. Я часто ошибаюсь.

Свидетельские показания Фомы

//-- О предтечах его сомнений --//
   Мой дедушка, что был законником, однажды сказал: «Да не оставит нас истина».
   Когда Иисус призвал меня, я обратил внимание на него, ибо его команды были куда могущественнее, чем моя собственная воля.
   Когда он говорил, других качало, словно ветви на ветру, я вслушивался неподвижен. Я любил его.
   Три года провел он с нами, рассеянные по миру товарищи пели имя его, очевидцы его бытия разбредались меж стран.
   С того времени зовусь я Фома Сомневающийся. Тень деда моего незримо следует за мной, и всегда я обращал истину манифестом собственного существования.
   Я растеребил рукою собственные раны, из них стекала кровь, и я верил в неверии моем.
   Теперь человек, любивший всем сердцем, сомневался в уме Его, стал он рабом на галерах, что спит на веслах и грезит о свободе, рабом, рассказывающим плети об Учителе, разбудившем его. Я сам был тем рабом, и я грезил о свободе, но сон о деде моем был всегда со мной. Плоть моя была близка плоти моих собственных грез.
   В присутствии Назаретянина я закрывал мои глаза и видел, как сжимают мои руки весла галеры незримой.
   Сомнение есть тоже страдание одинокое, ведающее о вере, втором своем брате.
   Сомнение есть подкидыш несчастливый и заблудившийся, думающий о том, зачем его собственная мать дала ему родиться.
   Ибо сомнения не ведают веры, исцеляющей раны, врачующей их.
   Я сомневался в Иисусе, все же сделав его манифестом собственного бытия, и проталкивал упрямо руку в страшные его раны.
   Но все равно я верил, и я был свободен от моего Сегодня, от Сегодня моих предтечей.
   Казнь во мне похоронила его казнь, казнь царя Иного, который был всего лишь Сыном Человеческим.
   Сегодня сказало мне, что должен я уйти и славить имя его средь персов и индусов.
   Я должен уйти. Уйти из этого дня.
   Был ли он Богом? Я ухожу, сомневаясь.
//-- Говорит Сын Человеческий «Скорлупа и зерна» --//
   Мы, люди, – и вы, и я – позволяем ослепить себя лишь внешним блеском, мы слепы для действительного и истинного, что скрыто в глубине.
   Когда споткнется кто-то, скажем мы, что пал он под грузом грехов своих.
   Когда колеблется человек, заявим, что он бессилен решение принять. Заикнется, человека немым представим, вздохнет, и тут же думаем мы, мол, при смерти лежит.
   И вы, и я – мы позволяем затуманить взор себе скорлупкой «Я», его внешним обликом. Нам не проникнуть к радости души, ибо высокомерием мы окружены и истину, что есть в нас, не приемлем. Я говорю и вам, и самому себе – и может быть, слова мои есть тоже маска, лицо мое скрывающая на самом деле: наши глаза видят лишь дымку, скрывающую Правду, которую воспринять должны мы; и наши уши слышат только шум, что все собой перекрывает, а понимать должны мы сердцем. Должны, но не хотим…

Свидетельские показания верховного безумца – Разума

//-- Иисус-изгнанник --//
   Ты просишь рассказать меня об Иисусе Назаретянине, и уж многое я рассказал, хоть время для повести сей еще не подоспело. Все, что говорю о нем теперь я, есть истина.
   Человек магии, лекарь, утонувший во всех страстях.
   Он не был гордым сыном Державы, он не был верным гражданином Империи; он презирал и Державу, и Империю.
   Он жил свободным и непокорным, как домашняя птица, вдруг воспарившая в небесные высоты, ибо на земле велась отчаянная охота на нее.
   Никто не должен был открывать ворота пред ним. Это был закон. Непреложный закон. И по этой причине Назаретянин порвал с законом, он и его бесприютные последователи были в мире сем Ничем.
   Был ли он Богом? Не знаю. Но он был Человеком без Маски.
//-- Говорит Сын Человеческий «Как я стал безумным» --//
   Вы спрашиваете меня, как я стал безумным? Это произошло так: однажды, задолго до того как родились многие из богов, я пробудился от глубокого сна и обнаружил, что украдены все мои маски, – я носил их в семи жизнях.
   Я бежал без маскировки по улицам, крича: «Воры, воры, проклятые воры!».
   Мужчины и женщины смеялись, а некоторые спешили в страхе предо мной спрятаться в домах. И когда я добрался до рыночной площади, молодежь с криками: «Он – сумасшедший!» – полезла на крыши домов. Они уважали меня, сами о том не догадываясь даже.
   Первое время солнце целовало мое незащищенное и беззащитное лицо, и душа моя воспалилась от любви жаркой солнца.
   Больше я уже не хотел никаких масок. И словно в припадке закричал я во весь голос: «Благословенны, благословенны будьте вы, о воры, укравшие мои маски!».
   Так я и стал сумасшедшим.
   И обрел я и свободу, и безопасность в безумии моем: свободу одиночества и безопасность от бытия Разума. Того самого Разума, который понимает, что все мы порабощены чем-то, что существует в наших душах.
   Но позвольте мне не выказывать гордость собственной безопасностью. Ибо даже вор, заключенный в темницу, не может быть застрахован от происков другого вора.

Свидетельские показания Одной из Марий

//-- О его печалях и его радости --//
   Глава его всегда была поднята высоко, и пламя Господа мерцало в его глазах. Он часто грустил, но печаль его была нежнейшим ливнем. Теплым ливнем.
   Когда он улыбался своей улыбкой, голод по незнаемому у людей только возрастал. Казалась его улыбка звездным маревом, укутывающим детей мягчайшим одеялом. Казалась его улыбка краюхой хлеба для умирающего от голода человека.
   Он был печален, но когда печаль его касалась губ, раздвигались они в улыбке, что казалась золотой вуалью, накрывшей землю. А иногда грустила его улыбка лунным светом.
   Он улыбался, и как будто пели его губы на свадебном пиру Жизни.
   Он не был Богом. Он был грустью и улыбкой.
//-- Говорит Сын Человеческий «О радости и страдании» --//
   Ваша радость есть ваше страданье без маски. И тот же самый фонтан, в котором ваш смех бурлит, наполненный вашими слезами. Да и как бы могло по-другому быть? Чем глубже страданье погребено в землю вашего бытия, тем больше радости понять способны вы.
   Что есть сосуд с вином, как не кувшин, что в печи горшечник обжигает? Что есть флейты звук, услаждающий вашу душу, как не дерева чурбан, изрезанный ножом? В радости вглядитесь в глубину сердец, и вы найдете, что только то, что заставляет вас страдать, дает вам радость. Когда печальны вы, вглядитесь в сердце вновь, и вы увидите, как истина о том рыдает, что удовольствие вам доставляет.
   Некоторые говорят: «Радость больше, чем страданье». А другие спорят: «Нет, страданье несоизмеримо больше».
   Но говорю вам я, они – неразделимы. Они идут рука об руку друг с другом, и если кто-то из них сидит подле вас за столом, то знайте, что другой в кровати вашей спит. Воистину они подобны чашам весов, в одной – страданье ваше, а в другой – вся радость. Только когда пусты сии чаши, равновесие наступает. А надобна ль пустота?

Свидетельские показания Руманоса, поэта-грека

//-- Иисус-поэт --//
   Он был поэтом. Он видел нашими глазами и слышал нашими ушами, и тишина наших слов слетала с его уст.
   Его сердце влетало поющей птицей севера и юга. Мое сердце слышит его слова: «Милая маленькая зеленая трава, ты должна быть со мной в царстве моем, вместе с дубами византийскими и кедрами ливанскими».
   Он любил весь мир, он казался Иисусу лицами детей.
   Он любил гранаты или чашу вина, наполненную добротой.
   И он любил миндаль цветущий. Его любовь накрывала золотой вуалью всю землю.
   Он ведал озера и небеса. Он говорил о жемчужинах света, о звездах, что усеивают нашу ночь.
   Он ведал горы, как никто из нас, и долины, что открывали ему свои живые и мертвые тайны. Пустыни жили в его молчании и сады в его смехе.
   Ах, он был поэтом, сердце которого живет в просторах небесных, и его песни пели в наших ушах, и люди в других землях считали их песнями своей молодости.
   Я тоже был поэтом когда-то, но когда предстал я перед ним в Вифании, то понял, что такое поэтический дар. Ибо в его голосе звучали раскаты грома, и слезы дождя, и веселье танцующих на ветру слез.
   И с тех пор знал я, что моя лира об одной струне всего и что голос мой не вмещает ни всей памяти Сегодняшнего Дня, ни надежд на Завтра, я отложил в сторону мою лиру и замолчал навеки. Но всегда в сумерках я слышал, вслушивался в голос Поэта, повелителя всех поэтов.
//-- Говорит Сын Человеческий «Голос Поэта» --//
   Моя душа – мой друг, что утешает меня в беде и муках жизни. Кто не поможет душе своей, есть человечества всего враг. Жизнь возникает изнутри, не стремясь прорваться во внешний мир.
   Я пришел, чтоб Слово стало явно, я стану Словом.
   И если смерть мне помешает в том, то за меня все скажет Завтра, ибо это Завтра никогда не оставляет нераскрытых тайн в Книге Вечности.
   Я пришел, чтоб в блеске Любви и в свете Красоты стать жизнью. Любовь и красота есть божье отраженье. Я здесь живу, и людям не дано меня изгнать из Дома Жизни, ибо знают они, что и в смерти жить я буду. И когда глаза мои они исколют, услышу мелодию и песню красоты я. И когда меня лишат они слуха, я буду упиваться лаской ветра, что смешан с ладаном любви и ароматом красоты. И меня сбросив в Абсолютную Пустоту, просчитаются они, ибо жить я буду с душой моею вместе, она ж – дитя Любви и Красоты.
   Я пришел сюда, чтоб жить за всех и со всеми, и все то, что делаю я сегодня в одиночестве моем, Завтрашний День понесет всем людям.
   И то, что сегодня говорит лишь мое сердце, Завтра произнесут сердца великого множества людей.

Свидетельские показания Левита, последователя

//-- О том, кто сбивал с толку Иисуса --//
   Как-то раз подошел он к моему дому, и моя душа заторопилась ему навстречу. Он заговорил со мной: «Вставай, Левит, и следуй за мной».
   И я следую за ним с того самого дня.
   А на следующий день я умолил его войти в дом мой и быть моим гостем. И он, и его друзья преступили порог мой и благословили меня и жену мою с детьми. И были у меня иные гости. Содержатели дворов постоялых, люди ученые. Но в сердце своем были они против него.
   И когда сидели мы на скамьях, один из содержателей домов постоялых спросил Иисуса: «Верно ли, что ты и ученики твои порвали с законом и зажигаете огонь в дни саббата?».
   И ответил ему Иисус: «Да, мы зажигаем огонь в дни саббата. Мы воспламеняем дни саббата, как и все остальные дни».
   А другой содержатель постоялого двора сказал: «Пить вино вместе с тобой дело для нас нечистое».
   И Иисус ответствовал: «Ах, как же мы все стремимся к комфорту в отношениях с Богом!».
   Третий содержатель постоялого двора спросил: «Правда ли то, что грозил ты гибелью Иерусалиму?».
   Лицо Иисуса напоминало мне каменистые высоты Ливана.
   И сказал он: «Верно сие. Помните ли вы Вавилон? Вавилон не смог изжить своих блудниц; и Вавилон пал во прах и не смогли уж более глаза его лицемеров видеть свет дня».
   А я закрыл глаза и увидал виденье: семерых женщин в одеждах белых, что окружили Иисуса. Их руки были скрещены на груди, а головы опущены долу. И я вгляделся в туман моих грез и разглядел лицо одной из семи женщин, и осветило оно мою мглу.
   Это было лицо гибели, что поселилась в Иерусалиме.
   Тут я открыл глаза и взглянул на Иисуса, и он улыбнулся мне в ответ, мне и другим, кто не покинул еще к тому времени скамью.
   И вновь закрыл глаза я и увидел в свете ярком семь мужей в одеждах белых, окруживших его со всех сторон. И вгляделся в лицо одного из них.
   Это было лицо вора, распятого потом по правую руку от него.
   Чуть позже Иисус и его товарищи покинули мой дом во имя пути.
   Был ли он Богом?
   Не ведаю. Но если и был, то это значит, что богов тоже распинают.
//-- Говорит Сын Человеческий «Семь Я» --//
   В самый тихий час ночи, когда прикидывался я спящим, мои семь «Я» сидели вместе и шепотом переговаривались друг с другом.
   Первое «Я» сказало: «Здесь, в безумце этом, я живу все годы, живу с Ничто, но возобновляю его страдания во днях и возрождаю все его печали в ночи. Я не могу и далее терпеть мой рок, и вынуждено я взбунтоваться».
   Второе «Я» отозвалось: «То же самое касается и меня, сестра Душа, ведь я – такое же „Я“ радостного безумца. Я смеюсь его смехом и пою его счастливые часы, и трижды окрыленными ночами вытанцовываю его веселые мысли. Это мне следует взбунтоваться по поводу опостылевшего существования».
   Третье «Я» призналось: «А что же делать мне, Душе всадника любви, пламени костра диких страстей и фантастических желаний? Это мне, „Я“ страдающей любви, следует взбунтоваться против этого безумца».
   Четвертое «Я» воскликнуло: «Я, самое среднее из сродственников твоих, должно несчастным быть. Ничтожеству я отдано, ненавистному и разрушительному отвращению. Это мне, Душе любящего бури, рожденной в черных пещерах Ада, следует протестовать против рабства позорного у этого безумца».
   Пятое «Я» не осталось в долгу: «Нет, это мне, Душе мыслящего, Душе прихотливого, Душе голодного и жаждущего, мне, обреченному странствовать до конца жизни в поиске Неведомого и Необретаемого Знания, это мне, а не тебе, следует взбунтоваться».
   Шестое «Я» тут же присоединилось к спору: «А мне, душе Творца в теле презренного раба, что терпеливыми руками и страстным взором создает дни во образе и придает бесформенным элементам форму, – это мне, самому одинокому из одиночеств, следует взбунтоваться против неугомонного безумца».
   Седьмое «Я» прервало спор жестко: «Как странно, что вы все хотите поднять бунт против этого человека, ведь каждая из вас предназначалась Роком для чего-то большего. Ах! Я могла бы быть одной из вас, о души решительного большинства!
   Правда, у меня нет ничего, я – Душа Ничего-не-Имеющего, что обретается в немоте, пустоте Никуда и Никогда, в то время как вы заняты восстановлением жизни. Так вам или же все-таки мне, соседке вашей, следует поднять мятеж?»
   Когда седьмое «Я» сказало это, остальные шесть душ взглянули с жалостью на нее, но не сказали более уж ничего; подобно ночи, что прорастает глубоко, проходя сквозь остальные сны, встречающие ее с новым и счастливым смирением.
   Но седьмое «Я» осталось зорко и внимательно следило за Небытием, что расползалось позади всех поступков безумца.

Свидетельские показания вдовы Галилейской

//-- Иисус жестокий --//
   Мой сын был первым и единственным моим ребенком. Он работал на нашем поле и был вполне доволен своей судьбой, пока не услыхал речи человека по имени Иисус.
   Тогда мой сын внезапно стал ко всему безразличен, как будто дух бесплотный.
   Он забросил поле и сад, и он забросил меня. Сделался молчалив, его тянуло в дальнюю дорогу.
   Сей человек Иисус Назаретянин был Злом во плоти, разве добрый человек отнимет сына от матери его?
   На прощанье сын сказал мне: «Я ухожу с одним из Его учеников в земли Северные. Моя жизнь устроена по заветам Назаретянина. Ты родила меня, и благодарен я тебе за это. Но ныне я должен уйти. Я не собираюсь делить с тобой нашу землю и все наше серебро и злато! Я возьму с собой всего-то ничего».
   Вот что сказал сын мой и ушел.
   А теперь римляне и священнослужители схватили этого Иисуса и распяли; и были, в общем, правы. Человек, что разлучает мать и сына, не может быть богоподобным. Человек, что посылает наших детей в города на гибель, не может быть нам другом.
   Я знаю, сын мой не захочет вернуться ко мне. Я видела это по глазам его. И за это я ненавижу Иисуса из Назарета, из-за которого осталась я одна на невспаханном поле и в одичавшем саду. И я ненавижу всех тех, кто славит его.
   Не много дней прошло с тех пор, как рассказали мне однажды, что говорил Иисус: «Отец мой, и мать моя, и братья внимают словам моим и следуют за мной».
   Но почему сын должен оставлять свою мать и следовать бездумно по его следам?
   Ах, я ненавижу Назаретянина, и я буду ненавидеть его до конца моих дней, ибо украл он у меня первенца моего, только моего сына.
//-- Говорит Сын Человеческий «Добрый бог и бог злой» --//
   Добрый бог и злой бог повстречались на вершине горы.
   Добрый бог сказал: «День добрый тебе, о брат».
   А злой бог ничего ему не ответил.
   Тогда добрый бог сказал: «У тебя сегодня не все ладно с чувством юмора, о брат?».
   «О да, – отозвался злой бог. – Не столь давно считался я твоей ошибкой, выкрикивал твое я имя и взывал к тебе. Поверь, мне сие удовольствия нимало не доставляло».
   А добрый бог сказал: «Но я тоже считаюсь твоей ошибкой, я тоже выкрикиваю твое имя».
   И злой бог двинулся прочь, молча проклиная людскую тупость.

Свидетельские показания Иуды, двоюродного брата Иисусова

//-- О смерти Иоанна крестителя --//
   В ночь месяца августа мы с Учителем пребывали в пустыне неподалеку от озера. Пустыня издревле звалась Лужайкой Черепов.
   Иисус упал в траву и пристально вглядывался в звезды.
   Тут совершенно неожиданно появились пред ним два мужа. Они так торопились, что казалось, вот-вот скончаются, они пали ниц у ног Учителя.
   Иисус поднялся и вопросил их: «Откуда явились вы?».
   И один из тех мужей ответствовал: «Из Махарея».
   Тут Иисус взглянул на них тревожно, его буквально раздирало беспокойство, и спросил: «Что с Иоанном?».
   И один из тех мужей ответствовал: «Он умер, прерваны его уж дни. В темнице был он обезглавлен».
   Иисус закрыл лицо руками. А потом пошел куда-то прочь. Спустя некоторое время он вернулся к стаду своему. Конечно же.
   И сказал он: «Царь смог убить пророка, прервать нить дней его! Тем самым подтвердив лишь, что жизнь человеческая для него только развлечение пустое. Цари ваши ранее были не так тупы в отношении своих пророков, прежде не отдавали они их в руки палачам.
   Я скорблю не об Иоанне даже, а скорее уж об Ироде, который позволил пасть мечу. О жалкий царь, живи в загонах со зверьем и царствуй на арене с веревкой!
   О жалкий, мелочный тетрарх, лишившийся всего родного ради мрака, Тьмы, оступившийся и павший в бездну низости. Как мог ты столь закоснеть, затухнуть, подобно рыбе, брюхом на поверхность вод озерных всплывшей?
   Я ненавижу не царей, позволим им править людьми, я ненавижу их тогда лишь, когда они мудрецов своих на поруганье плахе отдают».
   И тут Учитель взглянул на тех двоих со всей печалию возможной, вскинул на нас затем глаза, помолчал и вновь заговорил: «Иоанн родился с раненой душой, и кровь из ран его души стекала, омывая все деяния его. Он был свободен, но свободен все же не от самого себя, он болен был честью и справедливостью.
   В действительности был он гласом, вопиющим в стране глухих. Я любил его в его страдании и одиночестве.
   И я любил его гордость, что стоила ему главы его, что не уберегла его от меча палачей.
   Истинно, говорю я вам, что Иоанн, сын Захарии, был последним в своем роде, и предки его возрадуются скорой встрече с ним в преддвериях храма Духа».
   И с этими словами Иисус двинулся прочь от нас.
   Конечно же, потом вернулся он. «Навсегда в правителях у нас лишь жалкие глупцы пребудут. И навсегда возжаждут судиями являться пред народом и осуждать людей, приписывая им несовершаемые преступленья.
   Сын Захарии еще будет жить со мной в царском доме моем, и будут дни его долги».
   Тут он повернулся к ученикам Иоанновым и сказал: «Любой поступок откликается эхом завтрашнего дня. Так и с делами Иоанновыми. Я сам могу оказаться завтрашним днем, эхом тех поступков. Идите же к друзьям моих друзей и расскажите им, что я еще явлюсь им».
   И двое тех мужей пошли прочь от нашего стада, и казались они уж куда менее унылы.
   Тогда Иисус бросился в траву, раскинул руки, обнимая землю, и вновь пристально всмотрелся в мерцающие лики звезд.
   Наступила ночь. Я лег неподалеку от него, я хотел хотя бы немного отдохнуть, я уже стучал в ворота моего сна, я провалился в его бездну и пробыл там до тех пор, пока Иисус не разбудил меня, пока рассвет не закричал, что вновь пора в дорогу.
//-- Говорит Сын Человеческий «Мудрый царь» --//
   Когда-то правил в далеком городе Вирани царь, могущественный, мудрый. И боялись могущества его, и любили мудрость его.
   В сердце града сего колодец был, вода в котором была холодной и кристально чистой и из которого пили все жители, даже царь и его придворные. И не было в городе другого колодца.
   Однажды ночью, когда все спали, ведьма вошла в город и капнула семь капель необычной жидкости в колодец и сказала: «С часа сего каждый, кто напьется воды этой, в безумца обратится».
   На следующее утро все жители за исключеньем царя и советников его напились воды из колодца и в безумцев обратились, как и предсказывала ведьма.
   И вот народ в безумии высыпал на улицы и на рыночную площадь, ничего не делая, но перешептываясь друг с другом: «Царь-де наш безумен. Наш царь и советники его лишились разума. Уж точно мы не можем быть под властью безумного царя. Нам следует свергнуть его».
   Вечером царь приказал наполнить золотой кубок водой из колодца. И когда ему принесли напиток, он щедро поделился им с придворными своими. И было там великое веселье, в далеком городе Вирани, ибо царь и советники его вновь обрели разум.

Свидетельские показания человека из пустыни

   Жил однажды человек на земле, и было у него великое множество совершенно бесполезных вещей. И в один из дней пришла к нему мать Иисусова и сказала: «Друг мой, одежда сына моего изорвана в дороге, и я должна починить ее прежде, чем войдет во Храм он. Не мог бы ты дать мне иголку?». Но не дал ей меняла иголку, зато преподнес доклад ученый на тему «Брать и отдавать», который длился все то время, пока не вошел во Храм сын ее.
Признание Сына Человеческого

//-- О менялах --//
   Я был странником в Иерусалиме. Я пришел в Священный Город в великий Храм принести жертву пред алтарем, ибо жена моя одарила меня двумя сыновьями во имя продолженья рода моего.
   Чуть позже, жертву принеся, стоял я под портиком того Храма, глядя на столпившихся внизу менял и тех, что продавали голубей для жертвоприношения. Стоял и вслушивался в великий шум на дворе Храма.
   Внезапно в кругу менял и продавцов голубей появился какой-то странный человек.
   Вид его величественен был, а походка стремительна.
   В руке держал он веревку из козлиной кожи, для чего она ему, не понимал я, как вдруг он начал переворачивать столы менял и бить коробейников, торгующих птицами, веревкой той.
   И я услышал слова его, произнесенные голосом громким и полнозвучным: «Отпустите птиц сих в небо, в гнезда их».
   Мужчины и женщины бежали пред лицом его, а он надвигался на них, словно вихрь надвигается на холмы песчаные.
   Все это произошло в какое-то единое мгновение, и со двора Храма были изгнаны менялы. Только тот человек остался там в одиночестве, а его последователи стояли в отдалении.
   Тут я отвернул от него лицо свое и сказал одному из стоявших рядом со мной мужей иерусалимских: «Господин, кто человек сей, что высится в одиночестве гордом, словно второй твой храм?». И собеседник мой нежданный ответил мне: «Это – Иисус из Назарета, пророк, что появился не так давно в Галилее. Здесь, в Иерусалиме, все люди его ненавидят».
   И я сказал: «Сердце мое натянуто, словно его веревка, как ни странно, я готов бросить сердце мое ему под ноги».
   Иисус повернулся к сподвижникам своим, что терпеливо поджидали его в сторонке. Но прежде чем он достиг их, из Храма вылетели голуби, и один из них опустился на левое плечо пророка, а второй – к ногам. Он же ласково погладил птиц. Затем двинулся к своим товарищам, а голуби следовали за ним, не отставая.
   Теперь скажите мне, что за силы таились в нем, позволив совершить ему дерзкое нападенье на менял, и что за силы позволили разогнать сотни мужей и жен? Я знал, что все они люто ненавидели его, но ни один из них не осмелился остановить Галилеянина в тот день. Он ощипал их, словно кур, расчищая себе путь к Храму.
   Был ли Богом он? Не знаю. Но разгонять веревкою толпу умел он превосходно.
//-- Говорит Сын Человеческий «Бог» --//
   В стародавние дни, когда первая дрожь речи коснулась губ моих, я взошел на святую гору и заговорил с Богом. «Учитель, я – раб твой. Плоть твоих слов стала закона буквой для меня и подчиняюсь я сему закону во веки веков ежесекундно».
   Но Бог не был столь глуп, чтобы отвечать мне. Он, надменный, любил скончавшиеся во чреве туч бури.
   И тогда чрез тысячи лет я взошел на святую гору и заговорил с Богом вновь. «Создатель, я – твое творенье. Из глины поспешил ты, модник, слепить меня, и вот теперь я задолжал тебе рудники Вселенной».
   Но Бог не был столь глуп, чтобы отвечать мне. Он, внетысячелетний, любил стрижей, погибших в бурю, надломленные крылья.
   И тогда чрез тысячи лет я набрал высоту, добравшись до святой горы, и заговорил с Богом. «Отче, я – сын твой. В жалости и любви ты даровал мне жизнь, и, след любви твоей и поклоненья, наследую твое я царство».
   Но Бог не был столь глуп, чтобы отвечать мне. Он, туманный, любил вуали сдержанных холмов своей умершей бури.
   И тогда чрез тысячи долгих лет набрал я высоту, стремясь к святой горе, и заговорил в который раз я с Богом. «Бог мой, цель моя и претворение, я – твой вчерашний день и славное завтра твое. Я – твой земной источник и твой цветок небесный. Вместе растем мы пред ликом Солнца».
   Тогда Бог наклонился ко мне, и в моих ушах зашептались слова любви, и озеро услыхало их, и ручей, что торопливо бежал к озеру, залпом выпущенный с гор. И когда спустился я в долину, откровения Божьи уже поджидали там моего прихода.

Свидетельские показания Петра

//-- О завтрашнем дне его последователей --//
   Однажды на закате Иисус позвал нас в село Беитсадское. Мы были компанией утомленных людей, и марево пути придавливало нас к земле. Мы пришли к большому дому, окруженному тенистым садом, хозяин дома сего как раз стоял в воротах.
   И Иисус сказал ему: «Устали эти люди и истерли в кровь ноги свои. Позволь им переночевать в доме твоем. Ночь холодна, а им так нужны тепло и отдых».
   Богатый человек отозвался: «Но они не должны спать в доме моем».
   Тогда Иисус продолжил увещеванья: «Позволь им хотя бы переночевать в саду твоем».
   И человек сей ответствовал: «Нет, они не имеют права переночевать в саду моем».
   Тут Иисус повернулся к нам и произнес: «Вот что ожидает всех вас завтра, и вот цена вашего будущего. Все двери закроются пред лицом вашим, и ни в одном саду не найти вам ложе под звездами.
   Если ж ваши ноги примирятся с дорогой и последуете вы за мной, найдется для вас чаша и постель, кусок хлеба и вино. Но для сего необходимо почувствовать всем сердцем, что есть моя пустыня.
   Пойдемте же отсюда прочь».
   А богатый хозяин дома забеспокоился, лицо его омрачилось, и пробормотал он что-то, чего уже не слышал я; и отпрянул он от нас, предпочитая вернуться в сад свой. Мы же последовали вслед за Иисусом по каменистой дороге завтрашнего дня.

Свидетельские показания Мелахии Вавилонского, астронома

//-- О чудесах Иисуса --//
   Ты спрашиваешь меня относительно чудес, свершенных Иисусом.
   Тысячи тысяч лет Солнце и Луна, Земля и все ее сестры-планеты собирались в одну прямую линию, и все они даруют нам мгновения завтрашнего дня. И не больше того.
   Затем медленно рассеются они и возродятся вновь сквозь тысячи тысяч лет. Здесь нет никакого чуда смены времен года, и ты, и я все ведаем о них. А что ты скажешь о смене времен года в очертаниях личности человека?
   В Иисусе элементы нашего тела и наших грез шли нога в ногу друг с другом. Все, что было вечно до него, стало бесконечно в нем.
   Они говорят, он дал зрение слепцам и ноги парализованным и что он изгнал демонов из безумцев.
   Но и прежде слепец, находящийся в темных лабиринтах мыслей, преодолевал тьму пылающе-яркими идеями.
   И прежде увянувшие конечности, что ленились, поддавались напору энергии. И прежде демоны, эти самые неугомонные элементы нашей жизни, бывали изгнаны ангелами мира и безмятежности.
   Они говорят, он жизнью преодолел смерть. Если ты сможешь сказать мне, что такое смерть, тогда я скажу тебе, что такое жизнь.
   Верно, не считаешь чудом ты то, что тысячи тысяч лет сменяют друг друга седая зима и страстная, вечная весна?
   Почему бы не происходить тому же в сердце человеческом?
   Я говорю сейчас с тобой о чудесах, хотя и мал ничтожно я пред величайшими чудесами, кои происходят в душе человеческой, этой вечной страннице, что осыпает меня пригоршнями золота, что дает мне надежду на любовь тех, кто ненавидит меня ныне, что протягивает мне сладкие мечты снов моих.
   Вот чудеса. И эти чудеса зовутся собственной жизнью человеческой.
   Моя душа была слепа, моя душа была парализована. Я был предан на растерзание беспокойнейшим духам, и я умирал.
   Но теперь я вижу ясно, я бреду по дороге, гордо распрямив плечи. Я пребываю в мире, и я живу свидетелем моих собственных торопливых часов и дней.
   Я не был одним из его последователей. Но я – старый астроном, что побывал в гостях на полях каждого времени года, побывал свидетелем их чудес.
   И я сейчас существую в сумерках моих времен, но когда-нибудь я разыщу ответ, я разыщу молодость, подобную молодости Иисуса.
   Я разыщу вечную молодость времен. Во мне теперь есть знание обретенных видений.
//-- Говорит Сын Человеческий «Астроном» --//
   Под сенью Храма мой друг и я увидели слепца. И друг мой сказал мне: «Это – мудрейший человек земли всей нашей».
   Тогда оставил я друга моего и подступил к слепцу, приветствуя его. И мы разговорились.
   Через какое-то время сказал я: «Прости мое ты любопытство, но с каких же пор ослеп ты?».
   «С рождения», – ответил он.
   Спросил я: «А как же тропою мудрости ты можешь следовать тогда?».
   Он отозвался: «Я – астроном».
   Затем притронулся рукою к груди своей и добавил: «Я наблюдаю все эти солнца и эти луны, все звезды эти здесь – в космическом пространстве сердца».

Свидетельские показания философа

//-- О чудесах и красоте --//
   Когда он был с нами, он всматривался в нас и в нашу землю глазами чуда, ибо его глаза не были закрыты вуалью лет, и все, что видел он, было ясно-ярко, озаренное светом его юности.
   Думаю, он знал глубины красоты, ибо вечно удивлялся ее проявленьям в мире величественном сем; он стоял на земле, подобно тому как стоял на ней самый первый человек в первый день своего существования.
   Мы, чувствующие притупленно, мы всматриваемся в совершенство дневного света и не видим его.
   Мы наполняем чашу нашего слуха, но не слышим; мы протягиваем руки, но не прикасаемся.
   Мы идем путем нашим и не знаем целей.
   Мы не видим пахарей, возвращающихся в сумерках с возделанных полей, мы не слышим флейт пастухов, мы не ласкаем жаркое лето; и наши голодные ноздри не вдыхают аромат влюбленных роз.
   Нет, мы не чествуем царя царства сего; не слышим пения арф, струны которых перебирают прекрасные руки; мы не видим ребенка, играющего в нашей оливковой роще души, самого подобного юной оливке. И все слова, что рвутся с наших губ, мы приглушаем и оглушаем.
   Воистину мы всматривались, но не видели, вслушивались, но не слышали, мы ели и пили, но не чувствовали сытости. Все это и отличает нас от Иисуса из Назарета. Его чувства были совершенно иными, а земля у него под ногами всегда была новой землей.
   Укорениться в нем, как укореняется в земле лютик, есть страстное желание попасть на пир к Богу.
//-- Говорит Сын Человеческий «Все есть в тебе» --//
   Все сотворенное Богом существует в тебе, и все, что есть в тебе сущего, живет во всем сотворенном Богом. Нет никаких границ меж тобой и предметом, близким к тебе, нет никаких далей меж тобой и самыми далекими к тебе вещами. Все вещи: мельчайшие и величайшие, низменные и возвышенные, – все они есть в тебе. Одно-единственное движение духа содержит все законы жизни. В одной-единственной капле воды отыщутся тайны бесконечного океана. Все это есть жизнь.

Свидетельские показания Урии, старика из Назарета

//-- Он был бродягой среди нас --//
   Он был бродягой среди нас, и жизнь его была шкурой, покрытой черным руном.
   Он не бродил тропами нашего Бога, не следовал дорогами совершенства, ему открывались лишь пути бесчинства.
   Его детство мятежно, ему отказано в сладком молоке нашей матери природы.
   Его юность была бесчинна, казалась она сухой травой, что пылает в ночи.
   А когда он стал взрослым мужем, он собственными руками оттолкнул всех нас.
   Такие люди зачаты в эру ослабевающей доброты и рождены в нечестивую бурю. И в буре проживают они дни и погибают навсегда.
   Ты не помнишь его, мальчишку беспредела, что спорил с нашими учеными мужами и смеялся над их добродетелями?
   И ты не помнишь его юности, когда он жил за счет пилы и резца? Он не сопутствовал нашим сыновьям и дочерям в их праздниках. Он предпочитал бродить в одиночестве. И он не возвращал приветствий, что посылались ему, как будто он не был одним из нас.
   Я сам однажды повстречал его в поле и поприветствовал юношу, а он лишь улыбнулся, и в его улыбке я обнаружил чванливость и оскорбление.
   Не так давно дочь моя с ее подружками собирала виноград, и заговорила она с ним, он же даже не ответил ей.
   Иисус говорил только в компании тех сборщиков винограда, что были беднее всех, и никогда не обращался с приветствием к моей дочери.
   Когда он отказался от своего народа и обратился в бродягу, он превратился в Ничто, в бормотание невнятное. Его голос казался занозой в нашей плоти, а песня его голоса уже давно затихла в нашей памяти.
   Он говорил о нас одни лишь гадости, о нас и наших отцах с праотцами. И его язык пронзал мечом гнева нашу незащищенную грудь.
   Вот какой был Иисус.
   Если бы был он моим сыном, я передал бы его римским легионам в Аравии и попросил бы капитана послать его на передовую в битве, дабы копье врага освободило меня от его наглости.
   Но у меня нет сына. И вероятно, я должен быть за это благодарен Богу. Ибо если бы сын мой стал противником своего собственного народа, на мои седые волосы пало б марево стыда. И что тогда я стал бы делать?
//-- Говорит Сын Человеческий «Пугало» --//
   Как-то раз я увидел пугало. «Должно быть, ты устал от постоянного своего распятия на этом одиноком поле?» И пугало ответило: «Радость от того, что я способно сеять панику, столь глубока и неизменна, что никогда я не устану распятым быть». Спустя несколько минут продолжительных раздумий я сказал: «Что верно, то верно; я тоже знаю, что такое сеять панику». Оно ж вздохнуло: «Только тот, кто набивает чучела соломой, может знать об этом». Тогда я ушел от него, не зная, сделало ли пугало мне комплимент или оскорбило меня. Прошли годы, и пугало превратилось в философа. И когда я проходил мимо него, я увидел двух ворон, строивших гнезда под полями его шляпы.

Свидетельские показания Иосифа Аримафейского, данные им десять лет спустя

   Воспоминания есть форма встречи.
Признание Сына Человеческого

//-- Две реки в сердце Иисуса --//
   Их было две реки, струившихся в сердце Назареянина: поток родства с Богом, коего называл он Отцом, и поток восторга, который называл он царством неземным.
   А в моем одиночестве я думаю о нем и следую вдоль русла двух сих рек его сердца. На берегу одной из них я встретил мою собственную душу; и однажды душа моя обнищала и пустилась в странствия, а как-то раз обратилась принцессой в садах приречных.
   Тогда последовал вторым потоком его сердца я, и на пути своем я встретил нищего, утратившего все злато. И звался нищий сей улыбкой. А дальше увидал я вора, что ограбил того нищего, и звался он печалью на лице.
   Затем услышал я призывный шепот второй реки, идущий из глубин груди моей, и стал я радостью.
   Как-то раз пришел к Иисусу я незадолго до того, как Понтий Пилат и знать иерусалимская подняли руку на него, мы долго разговаривали, и задал я ему вопросов множество.
   Он отвечал любезно, и когда покинул я его, мне было уж известно, что господин он истинный и Учитель земли нашей.
   С тех пор пал наш кедр, но благоухание его не исчезло, и навеки остались корни его в земле.
//-- Говорит Сын Человеческий «Безумцы» --//
   Вы, люди, считаете меня безумным, ибо днями я своими не торгую за золото вразнос. Я ж считаю вас безумцами за то, что думали всегда вы, мол, дни мои имеют цену.

Свидетельские показания Георгия Беритского

//-- О чужестранцах --//
   Он и его друзья расположились в бору сосновом неподалеку от изгороди поля моего, и заговорил он с ними. Я стоял подле забора и прислушивался жадно. Узнал я его: его слава опережала самого пророка на много миль вперед.
   Когда Галилеянин закончил говорить, я подошел к нему и предложил:
   «Господине, бери своих людей, пойдем ко мне, окажешь честь и мне, и крову моему».
   А он ласково поглядел на меня и ответил: «Не в день сей, друг мой. Не в день сей».
   И были благостны его слова, а голос его окутал меня теплом, подобно одежде в холодной ночи.
   Тут он обернулся к друзьям своим и промолвил: «Вот человек, который не считает нас бродягами, а ведь он, уверен я, не встречал нас до дня сего ни разу. Но именно он ожидал нас у порога дома своего.
   Истинно говорю вам, в царстве моем не будет чужестранцев и бродяг бездомных. Но пока что наша с вами жизнь в мире этим отлична от жизни других людей. Так признаем же избранность нашу и в избранности сей возлюбим человечество.
   Я не требую от вас стать душой на всех единой, будьте многолики, будьте домовиты и бездомны, станьте пахарями и воробьями, что подбирают зернышки в пыли земли сей, будьте щедрыми, последнее даруя, и будьте скаредными, укрывая в сундуках нажитое.
   Счастлив тот день, братья, когда лик ваш отразится не только в зеркале сиротливом, но и в лицах иных людей».
   Тут он вновь повернулся ко мне и ласково так сказал: «Я говорю все это и для тебя, ты должен запомнить слова мои».
   Тогда я вновь попросил его: «Учитель, неужто не зайдешь ты в дом мой?».
   И он ответил: «Я ведаю сердце твое, и я зайду в дом твой».
   Он вновь повернулся к своим ученикам со словами: «Спите спокойно, пусть жилище ваше будет столь же гостеприимно к странникам земли сей».

Свидетельские показания Марии Магдалины

   Его уста были зернами спелыми граната, а тень в его глазах была пучиной моря.
   И был он нежен, казалось, что большей нежности не встретить уж в мужчине.
   В мечтах моих его считала я царем земли, и славила его я непрестанно.
   Я б хотела говорить и говорить о лице его, но как осмелюсь?
   Оно казалось ночью сумерек, оно казалось днем, дышащим жадно днем.
   Это было лицо печали, и это было лицо радости.
   И только вспомню я, как вскидывал он руки к небу, а его пальцы казались веточками вяза, – и сердце замирает, как и прежде замирало.
   Я помню его умиротворенную вечность. В нем не было метаний. Он сам дорогой был, дорогой всех дорог.
   Но когда подле него я находилась и говорила с ним, он был мужчиной, и лицо его являло могущество обладанья. И говорил он мне: «Что хочешь, Мариам?».
   Я не хотела отвечать ему, но мои крылья выдавали мои секреты, и я была безумием жарким. И по причине этой никогда я не забуду его света, я не стыжусь безумия жаркого. Я была лишь небом, я одна, когда его пальцы касались складок сердца моего.
//-- Говорит Сын Человеческий «Позвольте быть одинокими» --//
   Любите друг друга, но не превращайте любовь в путы тяжкие. Пусть будет она бурным морем, что клубится меж берегов душ ваших ежечасно. Наполните друг другу чаши, но не пейте только из одной. Поделитесь хлебом, не давитесь, жадно поедая хлеб возлюбленного своего. Пойте и танцуйте вместе, будьте счастливы, но позвольте друг другу одинокими побыть. У каждой струны свой звук одинокий, но дрожит он общей музыкой. Будьте близки, но не слишком, будьте столпами храма и помните, что дуб и кипарис в тени друг друга не растут.

Свидетельские показания Иофама из Назарета, данные им римлянину

//-- О жизни и существовании --//
   Друг мой, кажется тебе, что именно римляне зачали жизнь удовольствий. Ты хочешь управлять землей удовольствий вместо того, чтобы управлять страной духа.
   Ты хочешь покорять народы и быть счастливым.
   Но думаешь при этом об армиях, марширующих полем и плывущих на кораблях по морю.
   Так как тебе понять Иисуса, странника из Назарета, человека простого и одинокого, что без армий и галер завоевал царство сердца и империю души свободной?
   Как тебе понять человека, что бойцом-то не был, но властью обладал великой?
   Он не был Богом, он был человеком нашей собственной души, но расцветали в нем розы, и благоуханье их небес достигало; и в его словах раздавался шепот наших собственных уст, а в его голосе мы слышали пение Непостижимого.
   Ах, Иисус был человеком и не был Богом, он дал нам наши чудеса и наше изумленье.
   Но ты, римлянин, не ведаешь чуда в богах своих, и ни один человек не изумит тебя. Поэтому не понимаешь ты Назаретянина.
   Он принадлежал молодости, и он же принадлежал древним временам.
   Ты правишь нами в Настоящем, но мы дождемся Другого Дня.
   Кто ж ведает, что человек сей сможет нами править в бесконечном Будущем без армий и без кораблей?
   Тот, кто следует велениям души, должен пролить кровь, как пролил он свою. А от Рима останется лишь белый скелет скульптурный, выгорающий под солнцем времени.
   Мы вынуждены много страдать, ибо нам суждено терпеть и суждено жить. А Рим падет от жажды.
   Даже если Рим, что ныне вершит закон, произнесет вслух имя его, раздастся лишь шипение змеиное. Змей зависти шипенье.
   Ибо ему не нужно легионов, рабов на галерных веслах, чтобы побеждать. Он хотел быть один. И в этом одиночестве его победа.
//-- Говорит Сын Человеческий «Мир» --//
   После того как буря оборвала ветви деревьев и зерна на полях разворошила, обрела покой она. На небе мерцали звезды, подобно осколкам молний, и тишина царила. Казалось, что в природе и не было войны.
   Во время сие вошла в каморку молодая дева, на ложе опустилась и заплакала горчайшими слезами. Ее сердце наполнялось страхом, и когда дошел страх до губ ее, она заговорила: «О Господи, верни его домой! Нет слез уж у меня, Господь любви и милосердия! Мое терпенье уж на переделе. Освободи его, Господь, из пасти железной войны и спаси от смерти беспощадной, ибо слаб он. О Господи, спаси его от врага, что и твоим врагом является!
   Удержи на пути его, что ведет к смерти вратам! Позволь увидеть мне его или приди возьми меня к нему!»
   Ни слова тут не говоря, вошел в каморку человек младой. На голове его была повязка, кровью орошенная. Он приблизился в женщине, приветствуя ее и смехом, и слезами. Затем, взяв за руку, привлек ее к губам своим горячим, и голосом, в котором отразились все прошлые страдания, заговорил: «Не бойся же меня! Я – предмет мольбы твоей горячей. Возрадуйся, ибо мир меня вновь вернул тебе и человечность вновь на землю воротилась, истерзанную алчностью войны. Не печалься, а смейся, любовь моя! Не думай, что я – мираж обманный, в доме смерти сотворенный и на родину красоты отпущенный. Не бойся, я есть реальность, что явилась без огня и меча, дабы сообщить всем людям о триумфе любви над смертью. Я есть Слово, возвещающее о начале мира и счастья».
   Юноша замолк, и дальше слова его проговорили лишь слезы сердца. Ангел радости парил над домом, и двое любящих сердец в одно слились.
   Когда ж над землею разлились сумерки нежные, пошли они на поле. Любовались красотой природы, победившей бурю. Молчанье долго длилось, а потом взглянул солдат вернувшийся на восток и прошептал возлюбленной: «Гляди, солнце тьму пронзает».

Свидетельские показания Эфраима Иерихонского

//-- О другом свадебном пире --//
   Когда он вновь вернулся в Иерихон, я разыскал Галилеянина и сказал: «Учитель, завтра сын мой хочет взять себе жену. Прошу тебя я прийти на пир свадебный и оказать нам честь, как ты уже почтил ты свадьбу в Кане Галилейской».
   А он ответил: «Истинно, был я однажды гостем на пиру свадебном, но не быть мне гостем на сей раз. Сам я теперь новобрачный».
   Я ж сказал: «Умоляю я тебя, Учитель, приди на пир свадебный к сыну моему».
   И он улыбнулся, как будто бы с упреком, а затем спросил: «Почему умоляешь меня? У тебя, что вино отсутствует в кувшинах?».
   Я отозвался: «Кувшины мои полны, Учитель, и тем не менее молю тебя, приходи на пир свадебный сына моего».
   Тут он усмехнулся: «Кто знает? Возможно, я приду. Наверняка приду, коль сердце твое лежит на алтаре Храма Души Твоей».
   На завтрашний день сын мой женился, но Иисус не пришел на пир свадебный.
   Впрочем, у нас было множество великое гостей, еще одного и разместить-то было б негде.
   Воистину я сам готов приветствовать любого гостя, но хорошо, что больше никто и не пришел.
   Быть может, сердце мое не было брошено на алтарь его, когда я явился к Иисусу с приглашением?
   Быть может, я желал чудес иных, какие мог творить только он.
//-- Говорит Сын Человеческий «Строчки на песке» --//
   Во время отлива пишу я строчки на песке, в которые вкладываю все, что разум мой и дух содержат. Во время же прилива я возвращаюсь, чтобы Слова читать, и не нахожу на берегу я ничего, кроме алтаря моего Незнания.

Свидетельские показания Барка, купца из Тира

//-- О покупках и торговле --//
   Я верю, что ни римляне, ни иудеи не понимали ни самого Иисуса из Назарета, ни его учения, получившего ныне название по имени его.
   Римляне убили Галилеянина и тем самым совершили грубейшую ошибку.
   Галилеяне сделали его после того Богом и тоже допустили грубейшую ошибку.
   Иисус был сердцем человеческим, не богом.
   Я плавал по Седьмому морю на корабле и торговал с царями и князьями, дружил с контрабандистами и лукавил на рыночных площадях далеких городов, но никогда я не видал человека, понимавшего душу купеческую лучше Иисуса.
   Я слышал, как он рассказывал:
   «Один купец решил покинуть пределы страны своей во имя стран далеких.
   Была у него пара слуг, он дал каждому по пригоршне золота, сказав на прощание: „Как только уеду на чужбину я, должны вы приумножить деньги сии. Менялами станьте и содержите слуг своих в довольстве“.
   Спустя год купец вернулся.
   Он отыскал двух слуг своих, снабженных золотом его.
   Первый слуга сказал: „Учитель, я покупал и продавал и прибыли добился“.
   И купец ответил: „Прибыль сия должна твоей по праву оставаться, ее ты заслужил изрядно. Ее тебе оставить будет только справедливо“.
   Тут выступил вперед другой слуга и заявил: „Хозяин, я боялся утратить ваши деньги; не покупал я и не продавал. Я золото хранил здесь, в этом кошеле“.
   Купец взял золото и сказал: „Убогость – вера твоя. Торговля меновая и лишения гораздо лучше, чем нежеланье двигаться вперед. Пусть ветер разметает корабли, купец должен научиться возрождаться“«.
   Когда Иисус рассказывал об этом, разумеется, не думал о купцах он. Все гораздо хуже: он разоблачал коммерческие тайны.
   Кроме того, говорил он часто о дарах земель моих подлунных, таких далеких, что мои путешествия никогда не кончаются.
   Нет, молодой Назаретянин не был Богом. Это жалкие его последователи пытались сделать Бога из него.

Свидетельские показания Фумиана, верховного священнослужителя Сидона

//-- Призыв --//

     Возьмите ваши арфы и дайте петь мне.
     Ударьте по струнам, серебряным и золотым:
     Ибо желаю петь я неустрашимого Мужа,
     Что умертвил дракона долин.

     Возьмите ваши арфы и пойте со мною вместе
     Величественный дуб, растущий на высотах,
     Небесно-сердечного и океан-держащего Мужа,
     Что целует мертвенно бледные губы смерти,
     И вновь преодолевает гору жизни.

     Возьмите ваши арфы и пойте нас,
     Бесстрашных искателей холмов,
     Что отмечают лучшее и стреляют зримым гневом его,
     Принося в жертву Земле рога и бивни.
     Возьмите ваши арфы и пойте со мной
     Доблесть, что покорила горные града,
     И те рассыпались песком и пеплом.

     Он не сражается с пигмеями, с богами,
     Что нашей плотью голодны
     и изжаждались нашей крови.
     Казался первым он Ястребом Златым,
     Он, соперничающий с одними лишь орлами;
     Ибо крылья его были безбрежны и горды.

     Возьмите ваши арфы и пойте со мной
     Веселую песню об океане и утесе.
     Боги были казнены,
     Они лежали тихо
     В забытьи острова забытого океана.
     А он был тем, кто убил их, сидевших на его престоле.

     Но был он молод.
     Весна играла бородой его,
     А его лето было тишиной молодости на поле.

     Возьмите ваши арфы и пойте вместе со мной
     Бурю в лесу,
     Что крушит сухие ветви и безлистные кроны,
     Бросая их на грудь земли.

     Возьмите ваши арфы и пойте вместе со мной
     Бессмертную песню нашей веры.
     Нет, слуги мои, пусть замрут ваши руки.
     Остановите арф голоса.
     Мы не можем петь его теперь.
     Тонкий шепот нашей песни не может достичь его бури,
     Не может пронзить величественной его тишины.
     Бросьте ваши арфы и собирайтесь вкруг меня,

     Я передам его слова вам,
     Я расскажу вам о его деяньях,
     Ибо эхо голоса его раздается в нашей страсти.

//-- Говорит Сын Человеческий «Ручей у скал» --//
   Я странствовал долиной, когда прорвалось утро и поделилось тайной: нет бытию конца. Внезапно замер пред ручьем я, что по долине той бежит и, напевая, говорит: «Жизнь состоит не из благополучья, а из исканий вечных и умиранья. Смерть не с песнями приходит, а с отчаянием и болезнями. Мудрец доказывает правоту свою не громкими словами, а тихой тайной, что скрывается под коркой слов. Благородство познается не по предкам знаменитым, а по жертве, принесенной к алтарю. Смиренный человек познается не цепями, ибо цепи могут великолепней украшений быть. Рай награжденьем не назвать, куда уж больше он наказанье сердца чистого. Ад же состоит не из страданий, живет в пустом он сердце. Красота читается не по лицам глади, ибо есть она лишь теплый солнца луч». Вот что сказал ручей у скал. Возможно, это были тайны моря жизни?

Свидетельские показания писаря Вениамина

//-- О похоронах мертвецами их мертвецов --//
   Говорят, что Иисус был противником и Рима, и Иудеи.
   Но я-то думаю, что не был Назаретянин врагом ни отдельно взятых людей, ни народов.
   Я слышал, как он говорил: «Птицы небесные на вершинах гор не глупее змей в их мрачных логовах».
   Или: «Пусть мертвецы хоронят своих мертвецов. Вы же сами находитесь посреди живых, так парите же высоко».
   Я не был одним из его учеников. Но я был одним из многих, кто пошел затем за ним, пристально вглядываясь в его лицо.
   Он смотрел на Рим и на нас, ставших рабами римлян, как отец глядит на детей, играющих в игрушки и ссорящихся меж собой за самую красивую из них. А он смеялся над нами со своей недоступной высоты.
   Он был более велик, чем государства и народы.
   Он был одиноким, самым одиноким, и был разочарован.
   Иисус оплакивал все наши грехи и улыбался всем нашим мятежам.
   Мы знали, что в его власти родиться со всеми теми, кто еще не появился на свет Божий, и приказать прозреть тем, кто не способен видеть мир своими собственными глазами, кто будет жить его видениями.
   Иисус был началом нового царства на земле, и царство то никуда не делось после гибели его.
   Он был сыном и внуком всех царей, которые созидали царство Духа.
   А только царь Духа способен управлять нашей землей.

Свидетельские показания Заккея

//-- О судьбе Иисуса --//
   Ты веришь в то, что услышишь. Я знаю. Поверь в невысказанное, ибо тишина людям куда ближе истины громких слов.
   Ты спрашиваешь об Иисусе, о том, мог ли он избежать своей постыдной казни и спасти последователей своих от гонений.
   Отвечаю, он мог избежать решенного им самим, но не сделал этого, не скрылся, подобно волку в ночи.
   Он ведал судьбу свою и завтрашний день его верных возлюбленных. Он предсказывал и пророчил, что должно произойти с каждым из нас. Он не искал смерти своей; но уважал смерть, как супруг, заворачивающий саваном земли семя, уважает зиму, весну и осень.
   Мы были людьми Галилеи, со склонов ливанских. Наш учитель мог призвать нас отступить в наши земли, жить вместе с его молодостью в наших садах до старости, вслушиваясь в шепот пробежавших лет.
   Ничего не просил он в храме наших поселений, лишь говорил о пророках и о том, что открылось сердцам их!
   Не мог разве сказать он: «Теперь иду я на восток, подгоняемый ветром западным», разве не могли слететь слова сии вместе с улыбкой с губ его?
   Ах, он сказал: «Ступайте в ваши семьи. Земля сия не говорит со мной. Я должен буду вернуться через тысячи лет. Учите детей ваших моему возвращению».
   А ведь мог просто сбежать.
   Но он знал, что, создавая веры храм, себя он должен положить как краеугольный камень, а нас раствором скрепляющим сделать во имя славы.
   Ведал Иисус, что соки, текущие в стволе его веры, напитать других должны, и пролил кровь свою на землю.
   Казнь и смерть есть Открытие. Смерть Иисуса стала Открытием его жизни.
   Он ускользнул от вас и от его противников, а вы хотите быть победителями земли сей. Если б свершилось это, он бы не ускользнул от вас в смерть.
   Только он желал отдать все всем.
   Ах, Иисус мог убежать от врагов своих и жить до глубокой старости. Но он знал о круговращении времени и желал спеть свою песню.
   А теперь ты спрашиваешь, кто действительно, на самом деле, убил Иисуса – римляне или священнослужители иерусалимские?
   Римляне не убивали его, и священнослужителей не заклеймить убийцами.
   Вся земля оказала ему честь на той горе смерти. Честь оказала смертью.
//-- Говорит Сын Человеческий «О душа» --//
   О душа, без моей страсти по вечности не услышу я мелодии времен. Ибо жизнь тогда свою окончу я, и утром ясным тайной б стала жизнь. Тайной, что хранит могила.
   О душа, если не искупаюсь я в слезах и ресницы мои не украсятся каплями слезной росы, я живу, как слепец, который ничто, кроме лика мрака, не воспринимает.
   О душа, жизнь есть ночь, что в мир прорвалась и которую преследует заря, заря бесконечная. Неутишимая жажда души моей докажет мне, что есть вода свежайшая в кувшине милосердной смерти.
   О душа, мне незнанье говорит, что дух – сравнимый с телом – преходящ, и не вернется никогда все то, что уходит ныне. Скажи ж ему, что увядают цветы, но семя остается, и это есть вечности субстанция.

Свидетельские показания Ионафана

//-- В сердце речных лилий --//
   В один из дней возлюбленная моя и я плыли по озеру сияющей воды. И холмы ливанские окружали нас приветно.
   Мы двигались подле плакучих ив, и отражения плакучих ив, казалось, окружали нас со всех сторон.
   Когда же привязал я лодку к дубу, возлюбленная моя взялась за лютню и запела:

     Что за цветок бережет тайны воды и солнца?
     Что за сердце бережет душу земли и небес?
     Моя любовь, золотой цветок, что плавает
     в водовороте неба,
     Когда ты и я провели в водовороте любви, что вечен
     И будет вечным.
     Погрузи свои весла, любовь моя,
     И позволь мне коснуться натянутых струн моих.
     Позволь нам следовать слезам, и оставь
     нам лилии речные.

     В Назарете жил Поэт, и сердце его казалось
     потоком речным.
     Навещал он душу женскую,
     Ведал он жажду ее,
     лишь возрастающую в воде страсти,
     И голод ее пред солнцем, целующим губы ее.
     Об этом говорил он, бродя в Галилее.
     Я видела его, плывущего меж нас.
     Неужто ты не видишь лица его, любовь моя?
     Неужто ты не видишь слезы, отраженные в воде,
     Он движется, как движемся все мы.

     Погрузи свои весла, возлюбленный мой,
     И дозволь мне коснуться натянутых струн моих.
     Это – Поэт из Назарета,
     Что ведал и любил нас двоих.
     Погрузи свои весла в воду, любовь моя,
     И позволь мне коснуться натянутых струн твоих.

//-- Говорит Сын Человеческий «Любовь» --//
   Когда любовь вам делает знак, следуйте зову ее. Благо пути круты и горячи. И когда любовь сворачивает вам крылья, уступите ей. Верьте ей, даже если сломан голос мечты, как ветер северный, опустошивший сад. Ибо если любовь вам венец, она и крест вам смертный тоже.
   Она – паденье, она – и возвышенье. Ее боль научит вас ласкать ветки сердца нежные, трепещущие на солнце.
   Она спустится к корням и встряхнет их, возмутит. Она – единственный ваш ключ для обнаженья. Она единственная освободит от заключенья. Огонь священный, что создаст из сердца вашего хлеб на пиру у Бога.
   Всю эту любовь вы выстрадаете для того, чтобы узнать секреты сердца. Но если вопреки всему вы не разыскиваете мир в любви и страсти, закройте наготу души от глаз нескромных. Вам не нужна тогда любовь.
   Она нужна для проникновенья в мир без времени, в котором вы засмеетесь, звонко плача. Любовь не дается всякому и не берется каждым. Любовью не овладеть, ей не обладают. Ибо любви достаточно любви.
   Когда вы любите, не стоит говорить: «Бог поселился в сердце моем». Скажите лучше: «Я живу в сердце Бога». И не думайте, что следует управлять судьбой любви, ибо это любовь – ваш судия достойный и дирижер ваш.
   Поверьте, любовь – не желание любое, что счастливо сбывается. В любви вы растворяетесь, живете, словно вода жизни в ручье, поющем свои мелодии в ночи. В любви дано лишь понимать боль в избытке нежности и раны принимать. Ваше понимание любви – потеря крови, ее отдача радостная и счастливая.
   Проснетесь вы в любви с утренней зарей, взмахнете сердца крыльями и отдадитесь на милость Дня. Покойтесь в час Меридиана в любви восторге, чтобы Вечером Дня вернуться к очагу с одной лишь благодарностью за все. Любите же друг друга.

Свидетельские показания Манассии, судьи Иерусалимского

   Хотя потоки слов нас покрывают с головой, в глубинах нашего «Я» господствует вечная тишина.
Признание Сына Человеческого

//-- О речах и жестах Иисуса --//
   Да, мне доводилось слышать его разговоры. В принципе, он всякий раз говорил об одном и том же. Но я восхищался им как человеком до некоторой степени чем-то большим, чем простой лидер. Иногда он проповедовал нечто, что выходило за рамки моих симпатий, возможно, даже нечто, что было выше моего разума.
   И я не хотел бы, чтобы сей человек проповедовал нечто и обо мне.
   Я могу описать его голос и его жесты, но не содержание его речей. Он очаровывал меня, но никогда не мог убедить, ибо он тоже был неясен, отстранен и невразумителен, как и волшебные слова его.
   Я знавал других людей, симпатизировавших ему. Они никогда не отличались постоянностью или последовательностью. И вроде бы говорили принципиальные слова, влетавшие вам в уши, но никогда не затрагивавшие вашего сердца.
   Что за жалость, что его противники ополчились на него и преследовали просто исступленно. Не было в том никакой необходимости. Я думаю, их нападки только укрепляли его авторитет среди бедноты. Птицу никто не будет жалеть, пока какой-нибудь глупец не подрежет ей крылья.
   Мне не знакомы его противники, однако я уверен, что в их страхе перед безобидным человеком они одолжили ему силу и сделали его опасным.
//-- Говорит Сын Человеческий «Одиночество» --//
   Вы говорите, утеряв мир с разумом. Когда ж не можете вы пережить одиночества сердца, оживают ваши губы, и слово становится вашим отрицанием всего и праздным времяпрепровождением.
   Во многих ваших языках мысль убиенна наполовину. Ибо мысль есть птица, в пространство устремленная и в клетке слов изранившая крылья.
   Блаженство в болтовне ища, боитесь одиночества вы. Тишина одиночества открывает пред взором вашим бесстыдно обнажающееся «Я», и хочется сбежать.
   А многие средь вас все говорят, не думая, всю правду раскрывают, но сути ее не понимают.

Свидетельские показания Ефты из Кесарии

//-- Человек, уставший от Иисуса --//
   Этот человек, что заполнил ваш день и преследует вашу ночь, вызывает у меня отвращение. Однако вам хотелось бы наскучить моим глазам изречениями его, а моему уму – его деяниями.
   Я устал от его слов и от всего того, что совершил он. Имя его оскорбляет меня, как и имя его родины. Я ничего не хочу знать о нем.
   Почему вы делаете пророка из человека, что был сплошной лишь тенью?
   Почему ищите башни на зыбкой песчаной дюне?
   Я презираю не эхо в долинах, не тень от солнца, просто не хочу я обратиться в его отражение в ваших глазах, в шум его речей в ваших головах. Ведь что такое сказал сей Иисус? Что мудрого сделал он, чего не совершил Гамалиэль? Чем отличился он? О чем прозвенели цимбалы его жизни?
   Я слыхал эхо пещер в молчащих долинах, и я вглядывался в длинные тени от солнца, но я никогда не слыхал эха песен этого человека в других сердцах, не видел тени этого как бы блистательного пророка.
   Что сказал сей человек, чего не сказало бы молчание Исаии? Что спел он лучше, чем пел Давид? И что свершил он более мудрого, чем Соломон когда-то?
   Он был всего лишь слабым лучиком света из Галилеи, не способным ни согреть, ни обжечь.
   Умоляю вас, не утруждайте слух мой словами его или его деяниями. Мое сердце переполнено пророками древности, и ему было бы там слишком тесно.

Свидетельские показания его любимого ученика Иоанна в старости

//-- О первом слове --//
   Ты хочешь поговорить со мною об Иисусе, но как могу я соблазнить песнь страсти?
   В любое время дня Иисус ведал об Отце. Он был окутан им, как облаком, и в тени от облака сего оберегал всю землю. Он видел лицо Отца, отражающегося в тишине прудов, и часто закрывал глаза он, вглядываясь сердцем в Глаза Святые.
   Ночь говорила с ним голосом Отца, и в одиночестве он слышал ангелов господних, призывавших его.
   И когда он утихал во сне, он слышал шепот небес в грезах своих.
   Он часто бывал счастлив с нами и называл нас братьями.
   Иисус был первым Словом, назвавшим нас братьями своими, хотя мы были только звуком неясным, изданным трубами Сегодняшнего Дня.
   Ты спрашиваешь, почему зову его я первым Словом?
   Слушай, и я отвечу:
   В начале начал Бог двигался в тиши, и от его безмерности родились земля немая и года времена.
   Затем Бог движение свое продолжил, и жизнь продолжилась.
   Тогда заговорил Бог, и слова его стали человеком, а человек был духом, одухотворенной Божьим Духом плотью.
   И когда заговорил Бог, первым его словом стал Христос, и слово сие было великолепно. И когда Иисус из Назарета явился на землю, первое Слово было произнесено меж нами, и песня стала плотью и кровью.
   Иисус Помазанник был первым Словом бога, произнесенным человеком.
   Мы все сыны и дочери Духа Небесного, но Помазанник был первенцем Его, первенцем, жившим в теле Иисуса из Назарета, и бродил он меж нас, и славили его мы.
   Все то, что говорю я, не понять тебе одним лишь разумом. Разум взвешен и измерен, но дух охватывает сердцем жизнь и обнимает тайны, дух – безграничен.
   Ветер может нежно овевать человека и задувать жестоко, а озеро неистовствовать и уставать, но сердца жизнь есть сфера тишины и безмятежности, и звезда, что сияет на небе, пребудет там навечно.
//-- Говорит Сын Человеческий «Пригоршня песка» --//
   Любви ручей поет, ручей Познанья говорит, ручей Страсти шепчет, а ручей Убожества горько сетует.
   Но есть источник, что глубже Любви, величественней Познанья, сильнее Страсти и горше Убожества. Он – нем и безъязык, лишь очи его блестят как звезды. Это Слово.
   Когда соседу своему ты жалуешься на несчастья, открываешь ты ему часть сердца своего. И коли душа его великодушна, он благодарен будет тебе; если ж малодушен он, то презирать тебя начнет.
   Прогресса суть не в улучшении того, что было, а в настроенности на то, что будет.
   Покорность – это пелена, скрывающая черты лица Гордости, а жалобы есть маска, прикрывающая лицо Несчастья.
   Когда дикарь оголодает, он сорвет плоды с дерев и съест их. Когда цивилизованный человек оголодает, он купит плоды у того, кто сорвет их первым.
   Река ж продолжит свою дорогу к морю, ей все равно – запущено ль мельницы колесо иль нет. Так и Слово.

Свидетельские показания Понтия Пилата

//-- О восточных обрядах и культах --//
   С тех пор как привели его ко мне, моя жена говорит о нем постоянно, но я не обращаю на нее никакого внимания.
   Моя жена – законченная фантазерка. Как и многие римлянки ее положения, она обожает восточные обряды и ритуалы. А эти культы весьма опасны для Империи; и если бабы начинают с их помощью латать заплаты в сердце, получается только хуже.
   Египет погиб, когда гиксосы из Аравии приволокли в него одного-единственного бога своих пустынь. И Греция была побеждена и пала во прах, когда Астарта и семь ее прислужниц явились в ее пределы с Сирийского побережья.
   Что касается Иисуса, я никогда не видел этого человека прежде. Он был послан ко мне как преступный злодей, как враг своего собственного народа, а значит, и Рима.
   Его привели в Зал Судей, связанного и избитого. Я заседал в тот день в том Зале, и он пал мне в ноги; тут же вскочил, распрямил истерзанные плечи и гордо вскинул голову.
   А я до сих пор не могу постичь, что произошло со мной в тот самый момент: это было внезапной страстью, нежеланной мыслью – подняться и пасть ему в ноги.
   Я чувствовал себя так, как если бы сам Цезарь вошел в Зал Судей, этот более великий человек, чем сам великий Рим.
   Зачарованность моя продлилась еще какое-то мгновение. А потом я увидел простого человека, обвиненного в измене собственному народу. Я же был правителем этого народа и его судьей.
   Я взялся допрашивать его, но он так и не пожелал ответить. Все только глядел на меня, в меня. И в его взгляде плескалась жалость, как если бы это он был правителем моего народа и его судьей. Моим судьей.
   Он оставался тих, спокоен, и тишина его глядела на меня, в меня, вместе с жалостью, что плескалась в его глазах.
   И я вышел на дворцовые ступени, и когда народ воззрился на меня, прекратив свой мерзкий крик, спросил: «Что хотите вы сделать с этим человеком?».
   Они заорали, как в одну глотку: «Мы хотим распять его. Он – наш враг и враг Рима. Распять! Распять!!! Распя-я-ять!!!».
   А кое-кто закричал: «Разве не он говорил, что хочет разрушить Храм? И не он ли был тем, кто заявлял, что из рода царей он? Мы не хотим никакого царя, кроме Цезаря!».
   Я вернулся в Зал Судей и увидел его – спокойно стоящего в одиночестве.
   И тут я вспомнил, что говорил мне один философ-грек: «Томящийся одиночеством человек – всегда сильный человек».
   В этот момент Назаретянин был более велик, чем весь его народ.
   Но я не чувствовал к нему никакого сострадания. Он был по ту сторону моего милосердия.
   Я спросил его: «Ты ли царь Иудейский?».
   Но он не сказал мне ни слова.
   И я вновь спросил его: «Не ты ли говорил, что есть царь Иудейский?».
   И тут он взглянул на меня.
   А затем ответил негромко: «Ты сам назвал меня царем. Возможно, для этого конца я был рожден, придя на землю свидетелем Истины?».
   И этот человек говорит об истине!
   В нетерпении я произнес вслух предназначенные лишь мне слова, мне, не ему: «А что такое истина? И что такое эта истина, если невиновный попадает в руки палачей по оговору?».
   Сей Иисус ответил с силой, коей я и не ожидал увидеть в нем: «Никто еще не правил миром, руководствуясь словами божьими и истиной».
   Я запомнил его слова. «Так ты – Бог?»
   И он ответил: «Если ты так считаешь, истина слишком далека от тебя».
   Да что такое – бог и что такое – истина, если я во имя государства, радея за блага его, ради его древних обычаев, посылаю на смерть невиновного человека?!
   Ни люди, ни нация, ни Империя никогда не держались истины на пути самосозидания.
   И я вновь спросил его: «Так ты ли – царь Иудейский?».
   И он ответил: «Ты сам сказал это. Я покорил мир в сей час».
   И этот короткий ответ был самым непристойным из всего, что он сказал, потому что только Рим покорял мир.
   До нас доносились крики народа, теперь галдеж был куда сильнее прежнего. И я сошел со своего места судьи и приказал ему: «Следуй за мной».
   И я вновь вышел на дворцовые ступени, теперь он стоял позади меня. Когда народ увидел его, людишки взревели угрожающе. И в реве их я различил: «Распять его, распять его, распя-я-ять!».
   Тогда я уступил его священнослужителю, а тот вновь уступил его мне. И я сказал: «Делайте с этим человеком то, что считаете нужным. И коли понадобится, берите солдат Рима для его охраны».
   Они взяли его, а я приказал прибить к его кресту табличку «Иисус Назорей – царь Иудейский». Вместо «Иисус Назорей – царь мира».
   Человек сей был раздет и порот, и распят.
   Хотели ведь спасти его, отдав под мою власть, но желание спасать его – одна из причин возможного восстания. Невмешательство в религиозные колебания покоренного народа – дело достойное и мудрое, похвальное для прокуратора Римской провинции.
   Я думал в тот час, что человек сей был чем-то гораздо большим, нежели обычный возмутитель спокойствия. Я приказал сделать не то, что мне хотелось бы, но я пошел на это ради Рима. В некоторой степени.
   Прошло время, мы уехали в Сирию, и с того дня моя жена превратилась в плакальщицу печали. Когда-нибудь она успокоится в своем саду. Сейчас же я вижу трагедию, которую отражает ее профиль. Я много говорил с ней об Иисусе, а она разнесла другим римским бабам.
   Когда-нибудь тот человек, посланный мною на казнь, вернется из мира теней и войдет в мой одинокий дом.
   И тогда я вновь и вновь буду спрашивать его о том, что есть истина и что не есть истина.
   Возможно, тогда сирийцы покорятся нам в тихий час ночи?
   Хотя навряд ли, навряд ли.
   Ради Рима следует вновь восторжествовать над ночными химерами наших жен.
//-- Говорит Сын Человеческий «Истина» --//
   В одну из пиршественных ночей во дворце героя появился некий человек, простерся ниц он пред принцем, и все пирующие воззрились на него. И увидали, что нету глаз у человека и что пустые глазницы истекали кровью. А принц вопросил пришедшего: «Что приключилось с тобой, о смертный?». И отозвался человек тот: «О господин, я – вор, и этой ночью, поскольку не взошла луна на небо, решил пробраться я ограбить менялы лавку. И окном ошибся, проникнув в лавку ткача простого. И в темноте я натолкнулся на станок на ткацкий и повредил глаза. И теперь, о принц, взыскую справедливость я. Накажи ткача».
   Тогда принц повелел послать за провинившимся ткачом, и когда пришел тот, велел выколоть ему глаза.
   «О принц, – воскликнул ткач, – приказ твой справедлив. Но, увы! Оба глаза необходимы мне в работе, ибо должен видеть две стороны той ткани, что тку я. Но у меня сосед есть, сапожник, тоже зрячий он, возьми ж его: два глаза в деле его явно не нужны».
   Тогда принц повелел звать сапожника. И тот пришел. И палачи забрали сапожниковы оба глаза.
   И справедливость восторжествовала.

Свидетельские показания Варфоломея Ефесского

//-- О рабах и изгнанниках --//
   Противники Иисуса говорят, что он адресовал свои высказывания рабам и изгнанникам, желавшим выступать против господ своих. Они говорят, что по этой причине он был столь низко оценен. Но давайте рассмотрим более внимательно последователей Иисуса и его руководителей.
   Вначале он выбирал себе в компаньоны немногочисленных людей из северных земель, и они были свободными гражданами страны своей. Они были сильны телом и храбры духом.
   Думаешь, такие люди могли быть рабами или изгнанниками?
   А ты думаешь, что гордые князья ливийские и армянские забыли место свое, признавая Иисуса пророком божьим?
   Или ты думаешь, что высокорожденные мужи и жены Антиохии и Византии, Афин и Рима согласились бы присоединить голоса свои к голосам рабов?
   Нет, Назаретянин не был учителем рабов, никогда не был учителем рабов. И никогда никого не настраивал друг против друга.
   Он был человеком среди людей, потоком синей песни страсти и души.
   Если благородство сравнивать с защитой и бережным отношением к близким, то он был благороднейшим из всех людей. Если свободу соразмерять мыслями, словами и поступками, он был свободнейшим из всех людей. Если высокородное положение сравнить с любовью, нежностью и милосердием, он был самым высокорожденным из всех людей.
   Не забывай, что только сила и быстрота должны покорять народы и обретать почести, а то, что Иисус был коронован любящими его, знали даже его противники.
   Теперь он коронуется каждый день даже жрецами Артемиды в тайных местах их храмов.
//-- Говорит Сын Человеческий «Не сдавайтесь!» --//
   Не будьте похожи на тех, кто у огня сидит и ждет, пока огонь не затухнет, умирая, а потом на пепел остывший дует, искру жизни пытаясь возродить.
   Не отдавайте надежды и не отчаивайтесь из-за прошлого!
   Неизбежно-неотвратимое оплакивать способен лишь слабый человек.

Свидетельские показания Матфея

//-- Об Иисусе за тюремной стеной --//
   В тот вечер Иисус попал в тюрьму, что располагалась в башне Давида. А мы побрели вслед за ним.
   Внезапно он остановился, его поволокли, а он хватался за камни тюремной стены. И кричал:
   «Братья моих старых дней, мое сердце бьется вместе с вашими сердцами в едином ритме. Оставайтесь свободны в свободе моей и ступайте со мной и моими товарищами.
   Вы будете заточены, но помните, вы не одни. Многие из заточенных двинутся дорогой вашей. Их крылья не оперились еще и не окрепли, но помните, павлины, хоть и имеют красивые крылья, летать не могут.
   Братья моих проходящих дней, очень скоро я найду вас вновь в долинах ваших.
   Братья дней сих, погруженные в дни мои, вы вновь поплывете по реке чувств ваших. Поверьте, я тоже поплыву той рекой.
   Возможно, очень скоро я буду с вами вместе, разорвав цепь отношений с законом.
   Братья дней, что не пройдут никогда, эти стены падут, и камни их развеет ветер, и вновь вы станете свободны в свободе моих новых дней».
   Вот что говорил Иисус, а его тащили в узилище башни Давида.
//-- Говорит Сын Человеческий «Дворец небесный» --//
   Вы не должны опускать ваши крылья, дабы пройти в двери домов. Вы не должны опускать ваши головы, лишь бы не удариться о потолок. Вы не должны боязливо задерживать ваше дыхание, дабы не обвалились стены и храма все зданье. Вы не должны обитать в гробницах холодных, сделанных мертвецами для живых, но праздных.
   Исполненный богатства и блеска дом ваш да оберегает вашу тайну, тоску по мирозданью и миропониманью. Ибо все, что еще осталось в вас безграничным, обитает во дворце небесном, врата от которого закрыты утренним туманом, а окна в нем из песен сотканы, прикрыты задвижками из тишины ночи.

Свидетельские показания Андрея

//-- О проституции --//
   Горечь смерти куда меньше горечи жизни без него. Дни стали молчаливы, они сотворили тишину, когда умолк он. Только память моя, словно эхо, повторяет слова его. Но не слышно его голоса.
   Однажды я слышал, как сказал он: «Ступайте вперед в устремлениях ваших, ступайте в поля и садитесь там, и услышите вы, как холмы переговариваются с солнцем. Они не плетут тканей для одеяний, не взращивают деревьев и камней, не сбирают на строительство домов и храмов. Нет, холмы поют».
   Он, создавший в ночи абсолютный свет, близок им, и роса его милости лежит на их лепестках.
   Не вы ли тщитесь попасть под опеку его, того, что никогда не утомится и не успокоится.
   А в другой раз я услышал, как он сказал: «Птицы небесные засчитаны в хранилищах Отца вашего, да и всякий волос на голове вашей тоже пронумерован там. Не должно птице стать пищей лучника, и не должно волосу пасть с главы вашей без Его на то ведома».
   А однажды он сказал: «Я слышал шепот сердец ваших: „Наш Бог должен быть более милосердным с нами, детьми Авраамовыми“. Но вижу я средь вас хозяев виноградников, тех, что бранят тружеников праведных по утрам, и тех, что кричат на слуг усталых на закате солнца, отваживаясь на великую несправедливость и взывая о милосердии при этом.
   Отец мой открывает врата своих владений при стуке вежливом и почтительном, а криков он не терпит. Его уши любовь услаждает пеньем мелодичным, для ненависти глух он».
   Как-то я слышал, как сказал Иисус: «Помните: вором человек становится по великой беде и нужде, лжецом – в опасности; охотником за жизнями людскими становится тот, кто охотится на ваши ночи, это охотник самой Тьмы. Я же стану Сочувствующим всем вам».
   А однажды я последовал за ним на площадь базарную Иерусалима, как следовали за ним покорно и все остальные товарищи его. И он рассказал нам притчу о сыне-моте и притчу о купце, который распродал все добро свое и купил жемчужину бесценную.
   И вот во время его речи фарисеи привели толпой женщину, кою обвиняли в блудодействе. И обратились они к Иисусу: «Она осквернила клятву верности мужу и была взята на месте преступленья».
   Он пристально всмотрелся в нее, а затем положил руку на чело ее и заглянул в глаза.
   Затем уж повернулся к тем людям, что привели ее к нему, долго смотрел на них, наклонился к земле и пальцем начал что-то писать в пыли.
   Он выписывал имя каждого из них и рядом с именем записывал какой-нибудь грех, свершенный тем или иным из фарисеев.
   И пока писал он, разбегались обвинители по проулкам, в страхе и стыде пытаясь скрыться от него.
   Когда закончил он писать, рядом с ним остались только та женщина да наше стадо.
   Он вновь всмотрелся в ее глаза и сказал: «Ты любила чрезмерно. Они, приведшие тебя сюда, любили слишком мало. Но именно они угодили в ловушку.
   А сейчас ступай с миром.
   Никто из тех, кто находится здесь, не смеет судить тебя».
   Я же поразился тому, что сказал он, ведь за ним-то никаких грехов не числилось.
   Долго размышлял я над событиями дня того и понял, что только чистое сердце прощает жажду, разыгравшуюся у пригубивших мертвой воды греха.
   И только оступившийся однажды может протянуть руку упавшему сейчас.
   И вновь, и вновь я буду повторять, горше смерти горькой жизнь без него.
//-- Говорит Сын Человеческий «Образы любви» --//
   Я пришел в мир, чтобы жить в блеске любви и в свете красоты. Они есть отраженье Бога.
   Когда мы любим, рождается любовь не нами, не для нас. Когда мы радуемся, рождается та радость не для нас – для Жизни. И когда страдаем мы, беда ворошит не только наши раны, но терзает сердце глубочайшее природы.
   Любовь проходит мимо нас, в бархатное мужество одетая. Но в страхе мы бежим от нее, во мрак безлюбия скрываясь. А многие преследуют ее, именем любви творя бесстыдство.
   Огонь любви дарован небом, и пламя, освещающее сердца людские, сравнимо с факелом, что озаряет пути людей.
   Молчанье ночи есть бесценное посланье двух сердец, ибо оно приносит весть любви благую и произносит псалмы нашего сердца. Когда же Бог превратил в узников плоти наши души, любовью сделал он меня, рабом языка и Слова.
   Великая любовь любое горе в радость превратит, отчаяние – в счастье, а из одиночества рай небесный сотворит.
   Жизнь без любви подобна деревьям без цветов и плодов, деревьям засохшим. А любовь без красоты сродни цветку без благоуханья или плодам без семени.
   Жизнь, любовь и красота едины суть, им не дано раздельно друг от друга появляться.
   Все, что любовью рождено, есть откровенье божье. А Господь есть выраженье Разума Вселенной.
   Любовь связует настоящее с прошедшим и будущим. А жизнь на два куска поделена, часть первая льдом вечным укрыта, вторая ж в пламени всесожигающем пребывает; обожженная жизни половина любовью называется.

Свидетельские показания богатого человека

//-- Об обладании --//
   Он со злом говорил о богатых людях. И вот однажды я обратился к нему с вопросом: «Господин, что я должен сделать ради обретенья спокойствия душевного?».
   И он всерьез предложил мне отдать все имущество бедноте и следовать за ним.
   Но у него-то у самого никогда ничего не было; по этой-то причине он не ведал уверенности и свободы, что дарует людям только богатство, неведомы ему были ни достоинство, ни самоуважение, давно уже утерянное им в дороге.
   В доме моем живут невольники и прочая прислуга; некоторые из них работают в моих рощах и на виноградниках, а некоторые командуют моими кораблями на дальних островах морских.
   И вот теперь я должен поверить ему, обязан отдать все мое имущество голодранцам, и что же тогда произойдет с моими рабами и моими слугами, с женами их и детьми? Они тоже превратятся в нищих на улицах города или в попрошаек в галереях Храма.
   Нет, добрый человек сей никак не постигает секрета обладания чем-либо или кем-либо. Потому-то он и его последователи живут щедротами людей достойных. И он думает, что все люди должны жить подобным образом.
   Это, конечно, противоречиво и загадочно: богатые люди должны раздарить все свое богатство бедноте, а голытьба должна обрести дома – полные чаши и бездельничать, богатея?
   Что же получается, богатым людям придется прислуживать своим же бывшим слугам, когда наступит на земле царство его босоногой милости?
   Муравей, что запасает себе пропитание на зиму, куда мудрее, нежели кузнечик, что поет весь день напролет и голодает.
   В прошлый саббат один из его последователей сказал на площади базарной: «Преддверия небес, куда Иисус может уйти свободно, порога небес, который легко перешагнут его сандалии, другой человек, богатый и именитый, уже не переступит».
   Но я спрашиваю, порог какого дома честного труженика смогут сейчас перешагнуть сандалии этого скитальца? Он сам никогда не имел ни дома, ни порога, да и сандалий, в общем, тоже.
//-- Говорит Сын Человеческий «Учитесь отдавать» --//
   Вы отдаете самое немногое, когда речь заходит о вашем имуществе. Но только если отдадите вы частицу самого себя, вы отдадите искренне.
   Существуют те, что, обладая Многим, лишь мизер отдают ничтожный – и отдают лишь славы ради.
   И есть на свете те, что обладая Малым, готовы поделиться всем. Это те, что свято верят в Жизнь и жизни полноту, и кошельки их никогда не опустеют.
   Есть те, что даруют радость, и радость им награда. И есть на свете те, что дарят боль, и боль их крест.
   Все, что имеете, отдать придется однажды.
   Вы ж часто говорите: «Я б все отдал, но лишь тому, кто заслужил дар сей».
   Деревья в вашем саду не говорят сего, и зерно на ваших нивах плодоносит без оговорок о заслугах.
   Они дают, чтоб дальше жить.

Свидетельские показания Иоанна Патмосского

//-- Иисус милосердный --//
   Однажды я много разговаривал с ним.
   Бог дал мне голос и обжег губы невыговоренной мыслью.
   И, недостойный, я наполнен словом, я вызываю мое сердце на дуэль с губами. Иисус любил меня, я сам не знаю почему.
   А я любил его по той простой причине, что быстро проникал он в душу мне, поднимая ее до высот заоблачных, заставляя ее петь, арфе подобно.
   Любовь есть священная мистерия.
   Тот, кто любит, вечно бессловесен.
   Тот же, кто обделен любовью, возможно, сердцем обделен.
   Иисус призвал меня и брата моего, когда работали мы в поле.
   Я был молод тогда, и только голос прошедшего звучит в душе моей с тех пор.
   Его голос и звуки труб гласа его покончили с моей работой и породили страсть мою.
   А затем брели мы к солнцу и поклонялись прелести часа.
   Способен ли ты услышать в грезах твоих голос, что есть только восторг?
   Он призвал меня, и следовал ему я. То, что я вернулся в дом моего отца, было лишь предлогом.
   И сказал я матери моей: «Иисус из Назарета хочет взять меня с собой».
   И ответила она: «Ступай его путем, сын мой, он станет тебе братом».
   И я сопутствовал ему.
   Его благоуханье призывало меня и руководило мной.
   Любовь есть благословенное причастие, мираж и издевательство одновременно. Когда она приходит, наступает немота.
   А когда призывает сердце вспомнить о любви, в человеке воцаряется божественная тишина.
//-- Говорит Сын Человеческий «Совершенство» --//
   Ты хочешь знать, о брат, когда совершенен делается человек. Так выслушай ответ мой!
   Человек приближается к совершенству, когда постигает себя как безграничное пространство мировое и море бескрайнее, как огонь, вечным называемый, и свет, что горит всегда.
   Когда он чувствует себя как ветер, веет он иль нет; как облака, когда блистает, гремит и льется дождь.
   Как ручей, поет он иль вздыхает, как деревья, когда они весной в цветах стоят или по осени листвою отлетают, как к небесам вздымающиеся горы и низкие долины. И как нива, плодородна она иль суха.
   Когда человек все это воспринимает едино, он окажется где-то на середине пути к совершенству…

Свидетельские показания Петра

//-- О соседях --//
   Как-то раз в Капернауме мой господин и учитель сказал:
   «Сосед ваш – ваша душа вторая, пребывающая за стеной дома и забором сада. Осознающая, что стены могут рухнуть.
   Тот мудр из вас, кто ведает, что сосед есть ваша лучшая душа, что носит чужое тело! Поймите, что ваша любовь должна распространяться и на соседа.
   Он тоже есть манифестация Великого Духа, неведомого вам.
   Сосед ваш есть зеркало, в котором вы отражаетесь.
   Сосед ваш поле есть, на котором всходы надежд ваших зеленью прорастают и над которым веют ветра желаний ваших и снов.
   Я желаю вам любить соседей ваших, как я люблю всех вас».
   Тогда я спросил его: «Как я могу любить соседа, что меня не любит и домогается имущества моего? И желает украсть все?».
   И Иисус ответил: «Когда б ты был пахарем и слуга больной твой посеял зерно за тебя, остановился б ты и наблюдал спокойно и бросил бы его погибнуть на меже от боли?».
   Как сказал мне это Иисус, я устыдился и умолк. Но я умолк не из боязни, он был со мною всегда ласков.
//-- Говорит Сын Человеческий «Соседство» --//
   По осени я собираю все мои заботы и хороню в саду моем.
   Когда ж апрель вернется и весна придет на свадьбу с землей, то прорастут в моем саду прекрасные цветы, что не сравнить со всеми остальными.
   Придут тогда ко мне мои соседи на цветы полюбоваться.
   Придут и скажут:
   «Не можешь ли по осени ты с нами поделиться семенами цветов сих дивных? Мы в саду своем взрастим их!».

Свидетельские показания сапожника Иерусалимского

//-- О нейтральном --//
   Я не любил его, хотя ненавидеть не мог.
   Я не прислушивался к словам его, не слышал песни его голоса; ибо голос тот раздражал мой слух.
   Все, что говорил он, было неясно разуму моему. Только музыка была ясна для слуха. Меня не интересовало, что говорили о его учении другие, сам-то я не знал всего того, что ведал он. В одном лишь я уверен, что он не был противником всей Иудеи.
//-- Говорит Сын Человеческий «Моя душа меня предупреждает» --//
   Моя душа меня предупреждает и учит прислушиваться к голосам, что порождены чем-то несоизмеримо большим, чем просто губы и язык.
   Но до того как взялась душа за обученье мое, уши мои были глухи. Они слышали только шум и крики. И лишь теперь я начинаю вслушиваться в тишину. В ней я слышу хор, кантаты распевающий и гимны, как псалмы, гласящий, и тайны Вечности мне открывающий.
   Моя душа меня предупреждает, учит, утверждает, чтоб не возносился я выше нищего и не уничижался ниже великих и сильных мира сего.
   Но до того как душа меня научила, делил людей я на две категории всего: на тех, что слабы и нуждаются в сочувствии моем или моем презрении, и на тех, кого называют сильными, которым следую я сам иль выступаю против которых. Но теперь узнал я, что я – лишь личность и крепежный камень, из которого все человечество затем уж создавалось. Моя душа – и их душа, мой образ мыслей – и их образ мыслей тоже. А мое предопределенье – их предопределенье на земле. Когда ошибку люди допускают – виновен я; когда вершат добро – я горд собой; когда возвышены они судьбой – взлетаю вместе с ними; а при падении я низвергаюсь в бездну вместе с ними.

Свидетельские показания Сусанны из Назарета, соседки Марии

   Ты позабудешь тех, с кем веселилась, но никогда того, с кем ты рыдала.
Признание Сына Человеческого

//-- О юности и зрелых годах Иисуса --//
   Я знала Марию, мать Иисуса, еще до того, как стала она женой Иосифа Плотника.
   В те дни глазам Марии представали виденья, слышала она голоса, беседовала она о властителе небесном, навещавшем сны ее.
   И народ Назарета осторожничал в общении с нею, сторонились назаретяне общества ее.
   Я считала ее старше, хотя была Мария молода, ее весна еще не отцвела.
   В то время ее и предназначили Иосифу Плотнику.
   Когда вынашивала Мария Иисуса, часто бродила она меж холмов и возвращалась в сумерки со счастливым блеском в глазах.
   А когда Иисус появился на свет, я слыхала, что сказала Мария матери своей: «Я только дерево чернослива. Вы видите теперь плод древа сего». Марфа-повитуха тоже слышала ее слова. Через три дня я пришла к ней. В ее глазах искрилось чудо, грудь ее вздымалась, а руки обнимали первенца подобно раковине, что оберегает драгоценную жемчужину.
   Мы все любили малыша Марии, мы ночей над ним не спали, ибо трепетным он был, казалось, это жизнь сама трепещет.
   Прошел год, он сделался смешливым мальчишкой, вершившим маленькие свои проказы. Никто из нас не знал, что будет он вечно первым в народе нашем.
   Он играл с другими детьми с гораздо меньшим удовольствием, чем они с ним.
   Когда исполнилось ему двенадцать, однажды повстречал он слепца и вывел его на путь прямой.
   И в благодарность слепец спросил его: «Ты кто, малыш?».
   И отрок ответил: «Я – не малыш. Я – Иисус».
   Тогда слепец поинтересовался: «А кто отец твой?».
   И мальчик ответил: «Бог – мне отец».
   Слепец расхохотался и заметил: «Хорошо сказано, мой мальчик. А кто мать твоя?».
   Иисус ответил: «Я не твой мальчик. А мать моя – земля».
   Тогда слепец не выдержал и пошутил: «Ну, мне все теперь понятно. Меня вывел на дорогу Сын Бога и Земли».
   И Иисус ответил: «Я б хотел вести тебя туда, куда идешь ты, и глаза б мои сопутствовали ногам твоим».
   Когда исполнилось ему уж девятнадцать, он сделался и миловиден, и силен, а глаза его казались медом, наполненные изумленьем чистым перед днем.
   Он хотел бродить в полях один, а наши взоры следовали за Иисусом, глаза всех женщин Назарета. Но были далеки мы от него.
   Любовь всегда есть вечная даль красоты.
   В те годы проповедовал он в храмах и садах галилейских. И Мария следовала за ним, вслушиваясь в слова его, что подобны были песням ее собственного сердца. Но когда он и те, что любили его, отправились в Иерусалим, она не пожелала сопровождать его.
   Ведь мы, жители северных земель, часто подвергаемся издевательствам на улицах иерусалимских, когда несем нашу открытую душу в храм.
   А Мария тоже была гордым плодом своей земли.
   Иисус же частенько наведывался в другие страны к востоку и западу от нас. Мы не знали, в каких землях бродит он, однако наши сердца следовали за ним неустанно.
   Но Мария всегда ждала его у порога, и каждый вечер глаза ее впитывали путь, торопя его возвращение домой.
   Когда он возвратился, она сказала нам: «Он так же безграничен, сын мой, как пути земные, и так же красноречив с моим молчащим сердцем. Так должна ли я что-то требовать от него?».
   Верила ли она в то, что говорил он? Или это все казалось ей далеким, словно вершины гор?
   Она знала природу людей, но он-то был ее сыном, и по причине сей она не отваживалась познать его.
   И в один из дней, когда Иисус отправился на озеро к рыбарям, она сказала мне: «Что за человек пожелал столь беспокойных метаний по земле, и кто сей человек, что стремится звезд достичь?
   Мой сын и есть сие стремление. Он есть стремление всех нас добраться до звезды.
   Как смею называть его я сыном? Возможно, Бог простит меня. Но в сердце моем я желаю быть его матерью».
   Теперь, когда столь много говорят о Марии и сыне ее Иисусе, ничто не дрогнет в вере моей, и я по-прежнему буду рассказывать обо всем, что видела и слышала.
   Это было в юное время года, когда анемоны покрыли холмы цветастым одеялом. Тогда Иисус призвал своих учеников: «Пойдемте в Иерусалим со мной, пора нам стать очевидцами молвы об агнце для креста Случая».
   В тот же самый день Мария пришла к дверям дома моего и сказала: «Он отправляется в Священный Город. Хочешь ли пойти с ним вместе и следовать за ним со мной и другими женщинами?».
   И мы отправились с Марией в дальний путь, с Марией и ее сыном достигли мы Иерусалима. И тогда компания мужей и жен встретила в воротах града нас, ибо шедший впереди Иисуса вестник оповещал всех любящих его о прибытии учителя.
   Но спустя ночь Иисус с его мужами покинул Иерусалим.
   Мы расположились в Вифании.
   И Мария была с нами, когда вернулся он.
   А в четверг он был схвачен и помещен в темницу.
   И когда мы услышали, что он в узилище, Мария не проронила ни слова, но по ее глазам мы прочитали всю степень отчаяния материнского. В ее глазах умирала радость, что жила в Назарете.
   Она не плакала. Она двигалась меж нами, подобно привидению матери, что оплакивает призрак сына своего.
   Слышали ли вы пение дрозда, чье гнездо погибло в бурю?
   Видели ли вы женщину, чья израненная грудь не издает ни стона?
   Две субботы мое сердце казалось камнем в груди.
   А потом я пошла к Марии.
   Когда вошла я в дом ее, она сидела тихо за своим ткацким станком, но не ткала. Просто смотрела в небо над Назаретом.
   И я сказала ей: «Здравствуй, Мария».
   Она же протянула мне навстречу руки и промолвила: «Проходи же и садись рядом со мной, давай посмотрим, как проливает солнце кровь на холмы».
   Я села подле на скамью, и мы всмотрелись в окно, наблюдая за превращениями, творящимися в западном небе.
   Через какое-то мгновение Мария сказала: «Я удивляюсь, кто ж смог распять само солнце?».
   Тут я отозвалась: «Я пришла к тебе удобства ради. Мой сын меня покинул во имя моря, и осталась в доме я моем одна».
   Вздохнула Мария: «Хотела б я даровать тебе радость, да как смогу?».
   И я призналась: «Если только ты захочешь поговорить со мной о сыне твоем, мне будет хорошо».
   Мария улыбнулась мне, погладила меня рукою по плечу и сказала: «Я поговорю с тобою о нем».
   Она говорили долго обо всем том, что в ней творилось.
   А напоследок сказала мне: «Мой сын странник по морям. Почему ж не хочешь ты поверить сыну твоему, как верю я?
   Женщина должна всегда баюкать жизнь. Мы – море. В этом наша радость».
   Так говорила мне Мария.
   Я покинула ее и пошла в дом мой, и свет дня был мне дарован вновь.

Свидетельские показания Иосифа по прозвищу Справедливый

//-- Иисус-странник --//
   Они говорили, что он был вульгарен, дескать, обычный потомок обычного семени, человек неуклюжий и невыдержанный.
   Они говорили, что только ветер причесывает волосы его и только дождь приводит одежду его и тело в порядок.
   Они считали его безумным, и они же приписывали все слова его о добре дьяволу.
   Даже здравый человек способен отчаяться, услышав о себе такое.
   Он пел песню, и никто не смеет арестовывать мелодию. Ее следует передавать дальше от поколения к поколению, ее следует возвести в сферы Памяти губ.
   Он был чужим. Эх, он был чужим, странником на пути к Храму, гостем, что стучится в наши двери, гостем далекой страны. И поэтому-то не нашел он гостеприимного хозяина и занял особое место в жизни: место на кресте. Крест стал домом его счастья.
//-- Говорит Сын Человеческий «Дом счастья» --//
   С грустью говорит «прощай!» мне сердце и отправляется в дорогу к Дому Счастья. Когда вошло оно в Священный Город, душам посвященный, изумленье сердца было велико, ибо не смогло найти оно там, что встретить ожидало.
   В городе сем нет ни власти, ни денег.
   И сказало сердце мое Дочери Любви: «Скажи мне, где смогу я обрести удовлетворение? Я слышало, что надобно идти сюда, чтоб встретиться с тобой».
   И Дочь Любви ответила: «Ушло давно удовлетворенье, дабы служить там, где владычат Зависть и Продажность. Здесь не нужно оно».
   Счастье не стремится к удовлетворению.
   Душа земная никогда не будет удовлетворена, ибо вечно к высотам она стремится.
   Мое сердце взглянуло на землю Красоты и сказало: «Ты – всеведуща, так объясни мне тайну женщины».
   А Жизнь Красоты отозвалась: «О сердце человеческое! Женщина есть твое собственное отраженье в зеркале. Где ты живешь, там и она живет. Она религии подобна; она с луной сродни, когда не спрячется за тучи та; и она же как нежный ветер, не отравленный еще нечистотами».
   Тут пошло мое сердце к Познанию, чьими дочерьми являются по праву Любовь и Красота, и попросило страстно: «Подари мне мудрость, дабы я смогло с людьми разделить ее на равных». Отвечало сердцу Познание: «Не говори о мудрости, а говори о счастье, ибо истинное счастье из мира внешнего не приходит, его происхожденье в Святости Жизни. Так что лучше раздели с людьми на равных самое себя!».

Свидетельские показания Филиппа

//-- И когда он умер, умерло все человечество --//
   Когда наш возлюбленный умер, все человечество умерло, и все утихло в серой тишине. Ибо восток покрыли сумерки, и буря обрушилась, круша живое, на землю осиротевшую. Глаза небес открылись на мгновенье и закрылись, кровь из них струилась, подобно той, что вытекала из ран рук и ног его.
   Я тоже умер. Но в глубине забвенья моего я слышал его голос: «Отец прощает тем, что не ведают, что творят они».
   И голос его оживил мой умирающий дух, и я вернулся к стаду человеческому. Открыл глаза и увидал его белое тело, висящее в укрытье облаков, и его слова, что слышал я, внезапно форму обрели и стали новым человеком. И я уж больше не печалился и слез не лил.
   Кто будет опечален озером, что вуалью лицо укрыло, или горой, что смеется над солнцем?
   И ты, и я – все мы будем возрождаться вновь и вновь.
   И я теперь иду в дом мой и восторженным нищим вхожу в двери.
//-- Говорит Сын Человеческий «Закройте глаза свои» --//
   Позвольте уснуть мне, не орошайте грудь мою слезами и вздохами ее не укрывайте, не говорите с беспокойством о моем уходе, просто закройте глаза свои, и вы меня увидите, сегодня и Всегда.

Свидетельские показания Бирбараха

//-- Об Иисусе нетерпеливом --//
   Иисус был терпелив с тупицами и глупцами, как терпелива зима с весной.
   Он был терпелив и казался горой под обжигающими порывами ветра.
   Он отвечал доброжелательно на грубые допросы врагов его.
   Он мог быть тих в спорах и диспутах, ибо был он строг к себе и не только строгим мог быть, но и сдержанным.
   Но Иисус бывал нетерпелив, бывал несдержан.
   Он не терпел лицемеров.
   Он не выносил ни коварных людей, ни жонглеров словами.
   И он никем не желал манипулировать.
   Он был нетерпелив с теми, кто не верил в свет, живя в тени; и с теми, кто убивал песню неба в собственном сердце.
   Он был нетерпелив с теми, кто рассчитывал и взвешивал дни и ночи, не веря снам своим.
   Иисус был терпелив.
   Однако он мог быть нетерпимым.
   Он хотел сотворить из вас клочок бумаги для записей мыслей своих, вы дарили годы его ткацкому станку на лен размышлений.
   Но он не хотел ничего разорвать из созданного его душой.
//-- Говорит Сын Человеческий «Великое озеро» --//
   Вчера – о, как далеко от меня это Вчера, и как оно близко, – душа моя и я отправились к Озеру Великого Терпенья, чтоб искупаться там и от пыли земной освободиться.
   Когда достигли берегов мы, дано нам было понаблюдать из места тихого и потаенного за брегом Озера. И тут мы увидали человека, что сидел понуро на скале и в руках сжимал мешочек с солью. Он пригоршню за пригоршней соль в глубь озерную бросал.
   Моя душа сказала мне: смотри, это – пессимист, что в жизни ничего не видит, кроме теней зла. Неудивительно, что мы с тобой от его одежды отказались. Идем же дальше!
   В этом месте озера не стали мы с душой купаться. Покинув место то, продолжили дорогу, пока не зашли в бухту, где человек стоял, в руках сжимая шкатулку, драгоценными каменьями украшенную щедро. Он вынимал из недр ее кусочки сахара и бросал их в воду.
   А это – оптимист, моя душа сказала. Он радуется даже безрадостному и печальному. Сохрани нас Боже ему тело наше обнаженное явить!
   Так мне и не удалось искупаться в водах Озера Великого Терпенья.

Жена Понтия Пилата римским женам

   Я прогуливалась с моими служанками по роще иерусалимской, когда увидала его в окружении немногочисленном из жен и мужей, что сидели подле. Он говорил с ними на языке, который понятен был мне наполовину. Но вовсе ни к чему осознавать язык столпов света или хрустальных гор. Сердце ведает, что язык никогда не сможет выразить словами, а уши никогда не смогут распознать.
   Он говорил со своими друзьями о любви и силе. Я знала, что говорит он о любви, поскольку слова были мелодией голоса его; и я знала, что говорит он о силе, потому что слова были воинством его скупых жестов. А сам он был нежностью, и даже муж мой не смог бы пользоваться тем авторитетом, что он средь учеников своих.
   Когда увидел он меня, проходившую мимо, то на мгновение прервал свою беседу и взглянул доброжелательно в сторону мою. И я была покорена; в моей душе мелькнуло тут прозрение – я проходила мимо Бога.
   Несколько дней образ его навещал мое уединение, когда мне не хотелось встречаться ни с мужчинами, ни с женщинами круга моего; и его глаза обжигали мне душу, когда мои собственные очи были закрыты. А голос его управлял тишиной моей ночи.
   Я стойко удерживала мою Верность-Ему-Навсегда, мир в страдании моем и свободу неразделенности в моих слезах.
   Возлюбленные подруги, вы никогда не видели Того Человека, и вы никогда уж не увидите Его.
   Он посланный нам свыше учитель любви, он выше всех наших чувств земных, но из всех мужчин отныне он ближе всех ко мне.
//-- Говорит Сын Человеческий «Семья» --//
   Меня спросили как-то раз: «Учитель, что скажешь нам о браке чувств?»
   Я отвечу:
   «Вместе вы будете чисты и вместе пребудете навеки. Даже убеленные сединой, когда крылья смерти разбросают ваши дни, вы – вместе.
   Да, вы пребудете вместе в молчаливой памяти Бога. И с вашего согласия немого скажет он пространству, что ветры небес танцуют меж вами, что любите друг друга вы, не делая любовь капканом. Скорее она для вас – море, что дышит меж брегами ваших душ.
   Трепещут вместе струны ваших душ, сама музыка в трепет повержена. Я с вами».

Свидетельские показания постороннего в Иерусалиме человека

//-- Об Иуде --//
   Иуда пришел в дом мой в пятницу, как только все это произошло; он с силой постучал в дверь дома моего.
   Когда ж вошел он, я в изумлении неприкрытом на него уставился во все глаза – его лицо было цвета пепла. Руки его трепетали подобно листочкам на ветру, а одежда была изорвана, как если бы пробирался он сквозь бурную горную реку. Чувствовалось, что в душе его безраздельно царит великая буря.
   Он взглянул на меня, вокруг глаз залегла чернота, а глаза казались промокшими от крови.
   И сказал Иуда: «Сегодня я освободил Иисуса из Назарета от его противников и… от моих противников тоже».
   Тут Иуда принялся заламывать руки и восклицать: «Иисус говорил, что он победит всех своих врагов и врагов нашего народа. И я поверил ему, я последовал за ним.
   Первым он кричал нам, подавал надежды на царство, могущественное и безбрежное, и в нашей вере мы искали его благосклонности, мечтая о власти почетной при его царском дворе.
   Мы мнили себя князьями, подобными римской знати. А Иисус много говорил о царстве своем, и думал я, что он предпочтет меня в вожди колесниц его, в вожди воинства его. И последовал я вслед за ним добровольно.
   Но вскоре обнаружил я, что не найдем мы ни царства, о котором распинался Иисус, ни Рим не одолеем. Его царство было царством сердца. Я слушал разговоры о любви и милосердии, разговоры о всепрощении, и продажные женщины слушали их на пару со мной с радостью. Мое сердце наполнялось горечью, и я ожесточился.
   Мой обещанный царь Иудейский оказался вдруг обманщиком-флейтистом, утешающим умы бродяг и проходимцев.
   Я любил его, как, впрочем, и другие мои сородичи. Я поклонялся ему в надежде избавления от ига иноплеменников. Но когда он не издал ни слова, рукой не шевельнул во имя нашего освобождения от ярма того, более того, когда он взялся помогать цезарю в Кесарии, тогда отчаялся я и умерли мои надежды в агонии ужасной боли. И я сказал себе: „Он – тот, кто убил мои надежды, стал убийцей. А для меня мои надежды и ожидания куда дороже, чем жизнь какого-то там человека“«.
   Тут Иуда заскрипел зубами и опустил глаза долу. И когда заговорил он вновь, словами его стало следующее признанье: «Я освободил его. И он распят сегодня был… Даже на кресте погибнув, он погиб царем. Он умер в буре избавленья, подобно многим людям, жившим по ту сторону савана и камня.
   И все то время, что умирал он, Иисус казался по-царски любезен и доброжелателен. Его сердце было полно жалостью. Он ощущал жалость даже ко мне, ко мне, своему избавителю от жизни».
   И тут я не выдержал, вмешался: «Иуда, ты могиле предал человека по ошибке».
   На что Иуда ответил: «Но он умер царем. Так почему же он не мог жить царем?»
   И я упрямо повторил вновь: «Ты совершил преступную ошибку».
   Он рухнул на скамью, сделавшись вдруг тише камня.
   Я же метался по комнате и повторял: «Ты совершил великий грех».
   Но Иуда не произнес ни слова. Он оставался тишиной, землей, впавшей в немоту.
   Спустя какое-то время он поднялся, повернулся ко мне лицом и даже показался мне чуть выше обычного. И когда заговорил он, голос его звучал песней треснувшего сосуда. И сказал он: «Не было греха в моем сердце. Этой ночью я увижу царство его воочию, и встану в его присутствии, и вымолю прощение.
   Он умер царем. А я умру преступником. Но сердцу моему ведомо, что он простит меня».
   Промолвив слова такие, он запахнул изорванный свой плащ и заметил горько: «Просто замечательно, что я пришел к тебе сей ночью, хоть и принес тебе тревогу. Так ты простишь меня?
   Скажешь ли ты сыну своему и сыну сына своего: „Иуда Искариот избавил Иисуса Назаретянина от врагов его, ибо верил, что Иисус врагом был собственного народа“?
   И скажешь ли, что Иуда в тот же самый день своей великой ошибки последовал вслед за Царем к его престолу, избавив собственную душу от тела осужденного?
   Я скажу ему, моему царю, что кровь моя оросила дерн, а моя искалеченная душа освободилась».
   Тут Иуда вновь поник головой и вскрикнул: «О Боже, чье имя страшное не слетело с губ его, коснись же пальцами своими смерти израненной, что убьет меня твоею бурей, огнем, который света не дает!
   Почему позволил умереть ты Галилеянина чувствам во имя земель неведомых и бросил мне на плечи груз греха, от коего и убежать нельзя, и примириться сердцем? И кто же сей человек Иуда, руки которого в крови по локоть?
   Дай мне руку, подбрось меня к нему в старой одежонке и лохмотьях.
   Помоги мне свершить это сегодня вечером.
   И позволь мне вновь встать по ту сторону непроницаемой стены.
   Я устал от бескрылой свободы. От этой воли в темнице.
   Я прольюсь в речку слез, что втекает в океан горечи. Я буду человеком вашего милосердия, что стучится в ворота сердца Иисуса».
   Сказав все это, Иуда распахнул все двери настежь и растворился в буре.
   Спустя три дня я наведался в Иерусалим и услышал обо всем, что произошло там. Тогда же мне поведали, что Иуда повесился на вершине высокой скалы.
   Я долго размышлял над событиями того дня, и я понял Иуду. Он исполнил свою маленькую жизнь, что ожидала чего-то в туманах этой земли, порабощенной римлянами, что поднялась великим пророком на недостижимую высоту. Высоту, недоступную человеческому прощению.
   Один человек стремился в царство, где стал бы княжить.
   Другой человек желал царства, в котором все люди стали бы царями.
//-- Говорит Сын Человеческий «Ты сломал свои крылья» --//
   Бог даровал крылья душе твоей, чтоб смог взлететь ты в далекий небес предел – предел любви и воли. А ты, несчастное созданье, сломал крылья собственной рукой, душе своей позволив, подобно червю, ползать по земле. Но птицей я в воздух поднимусь, даже если клетка золотой была по-царски. Сердце мое все равно имя твое призовет, даже если ты мое забудешь.

Свидетельские показания Саркиса, старого грека-пастуха, прозванного безумцем

//-- Иисус и Пан --//
   Во снах я увидал Иисуса и бога моего Пана, сидящих вместе в сердце леса. Они смеялись, и смех Иисуса был веселей. Общались они долго.
   Пан говорил о земле и секретах ее, и о своих копытных и рогатых братьях и сестрах; а еще – о снах. Он говорил о корнях и гнездах, о соках земных, что поют песню лета.
   А Иисус говорил о молодых побегах в лесах и о цветах и фруктах.
   Он говорил о птицах в пространстве космоса и пении их в странах небесных.
   И говорил он о белых одеждах пустыни, пастух которой только Бог один.
   А Пан был счастлив рассказать о новом Боге. И в этом самом сне держал я над Иисусом и Паном неброскую и тихую в молчании тень зелени.
   Затем Пан взял свою тростниковую дудочку и заиграл Иисусу.
   И Иисус промолвил: «Добрый брат, обрел ты радость и каменистые высоты в мелодии песни твоей».
   Тут Пан передал дудочку Иисусу и предложил: «Теперь ты играй. Очередь твоя».
   А Иисус ответил: «Вряд ли у меня получится. Лучше уж я сыграю на флейте». И, достав флейту, заиграл.
   Я же слушал песню о дожде, о поющем потоке, что меж холмов струится, и о падающем на вершинах гор снеге.
   Пульс моего сердца, в которое однажды ударил ветер, вновь был возрожден, и все волны моего бытия всколыхнулись, я вновь стал пастухом Саркисом, а флейта Иисуса сделалась волынкой бесчисленного сонма пастухов.
   Тут Пан сказал Иисусу: «Твоя молодость куда больше сдружилась с дудочкой моей, нежели мои собственные годы. Я услышал твою песню в моей тишине и звуки твоего имени.
   Твое имя есть добрая мелодия. Твоя флейта останется в моей памяти.
   А теперь сыграем вместе».
   И они заиграли разом.
   Их музыка заразила своей красотой небо и землю. Я слушал рев звериный и жажду леса. И я слышал крики одиноких людей.
   Я слышал пенье девушек, предназначенное возлюбленным, и тяжелое дыхание охотников.
   Весь мир вошел в музыку их, и небеса с землей подпевали богам.
   Все это я видел в моем сне, и все это я слышал.
//-- Говорит Сын Человеческий «Я есть» --//
   Я есть серебряная нить, что Богом послана на землю. Вся природа нанизана на нить сию. Я – драгоценный жемчуг из короны Астарты; дочери Утра украли меня из короны тайно. Я плачу и, улыбаясь сквозь слезы холмам, падаю в землю, к цветам.
   Поля и облака – влюбленные, а я лишь их посланник, вскоре утолю я жажду одних и исцелю болезнь других.
   Голос грома и меч молнии возвещают о прибытии моем, а в конце пути моего осветит небеса радуга. Такова земная жизнь: под пятами материи начинает бег свой и заканчивает пробежку в нежных руках Слова.
   Из сердца моря я восстану, на крыльях в воздух поднимусь и рухну вниз, целуя губы цветов земных и обнимая ветви.
   Кончиками пальцев нежно я в окна к братьям постучусь, и духи чувств будут в музыку мою вслушиваться сладострастно.
   Я есть вздох моря, слезы неба, смех полей. Я есть любовь, вздох океана чувств, слезы неба мыслей и смех полей души. Я есть.

Свидетельские показания Анны, первосвященника

   На восходе солнца лиса взглянула на тень свою и заявила гордо: «Могла б сегодня съесть я на обед верблюда». И каждое утро отправлялась поглазеть на верблюда того. Но в один из полдней увидала лиса тень его – и сказала: «Лучше отобедать мышью».
Признание Сына Человеческого

//-- Об Иисусе-разбойнике --//
   Он был разбойником, возмутителем спокойствия и шарлатаном. Он взывал только к нечистым и лишенным наследства, ради них он вступил на путь всех порочных и развращенных.
   Он был человеком из Галилеи, из земель северных, что тихо-тайно поклоняются Адонису и Астарте, а не Богу Израилю и Богу Израиля.
   Он высказывался о наших пророках и был развязен и злоязык, он говорил на варварском наречии.
   Что еще мне оставалось делать, кроме как приказать казнить его?
   Или я не управитель храма? Или я не хранитель закона? Разве не имел я права сказать во всеуслышание: «Он – безумнейший из всех безумцев. И он опасен для Израиля»?
   Мог ли я изображать глухого, когда он называл нас лжецами, лицемерами, волками, гадюками и сынами гадюк?
   Нет, я не смог изображать глухого, ибо он не был простым безумцем. Он был самоодержимым; и в его самовосхвалении он осуждал всех нас и бросал нам вызов.
   За это я и распял его, и его распятие было сигналом и предупреждением другим, бежавшим в панике с места его казни.
   Я знаю, что меня обвиняют за это, даже многие из знати в Санхедриме.
   Но я не настолько глуп, чтобы не знать: без вождя народ – толпа, а вождь без народа – все равно вождь.
   Иисус решился стать нашим противником. Нельзя было позволить всей Иудее решиться на то же самое.
   Никогда человек из северных земель не сможет простереть свою власть на нашу Святыню из Святынь, на тень ее над аркой ворот.
//-- Говорит Сын Человеческий «Распятый» --//
   Я крикнул людям: «Требую распять меня!». А они спросили: «Но почему возжаждал ты крови на наши головы?».
   И я ответил: «Как же еще заставить вас поклоняться распятому безумцу?».
   И согласились они, и был распят я. Распятие успокоило меня. Когда же был повешен я между небом и землей, они задирали свои головы посмотреть на меня. Они приходили в восторг. Как же, как же, их головы еще ни разу не задирались столь высоко.
   Но когда стояли они, глядя на меня, один из них вдруг крикнул: «Чего добился ты?».
   Второй из толпы подхватил его крик: «В чем причины твоего жертвоприношения?».
   А третий спросил: «Подумал ли ты о цене, что заплатить придется за попадание в землю Славы?».
   Четвертый вторил им: «Смотрите, как смешон он! Можно ли простить без смеха страдание такое?».
   А я ответил всем и сразу:
   «Только попробуйте вспомнить через года, что я смешон. Я ничего не собираюсь ни искупать, ни приносить в жертву, ни вершить во имя Славы. И я ничего не собираюсь прощать. Я – ваша сенсация, и я молю вас дать испить мне чашу крови моей. Ибо что может лучше утолить жажду безумца, нежели его же собственная кровь? Я был нем – и я же испрашивал обиды и угрозы ваши как подаяние. Я был заключен в тюрьму ваших дней и ночей – и я же ветром шелестел в проеме длинных дней и ночей. А теперь я ухожу, – как может уходить только распятый. Не думайте устало о распятии. Для вас распятый всегда будет казаться великим человеком меж великой землей и великими небесами».

Свидетельские показания женщины, одной из соседок Марии

//-- Оплакивание --//
   На сороковой день после его гибели все соседки пришли к дому Марии утешить ее и воспеть его.
   И одна из них запела:

     Где мой Источник, где?
     И где пространство иное твоей благоухающей власти?
     В каких полях ты бродишь ныне?
     И где те небеса, куда взметнулась глава твоя
     и где глаголет ныне твое сердце?
     Эти долины стали бесплодны,
     А мы – напрасны.
     Вся зелень выгорает под безжалостным солнцем,
     А наши фруктовые сады не приносят уж яблок,
     А наши виноградники отравленным виноградом
     горя плодоносят.
     Мы приготовили вино для тебя,
     А наши ноздри вдыхают твой аромат далекий.

     Где Цветок нашего первого родника, где?
     И ты уже не вернешься к нам никогда?
     Не вернешься вновь к нам жасмином,
     Не вернешься цикламеном на обочине нашего пути.
     Скажи нам, что мы тоже найдем корни наши в земле,
     Скажи, что наша вечная бескрайняя земля
     Всегда будет карабкаться к небесам?

     Где наш Иисус, где
     Сын соседушки моей Марии,
     Товарищ сына моего?
     Где наш первый родник и где луга его иные?
     Вернешься ли к нам вновь?
     Придешь ли к нам в любви потоке,
     Ворвешься ль эхом в наши сны?

Свидетельские показания Ахаза, владельца постоялых дворов

   Я отлично помню то время, когда повстречал Иисуса Назаретянина. Иуда пришел ко мне в полдень четверга и предложил мне поделиться едою с Иисусом и его друзьями.
   Он дал мне две серебряные монеты и сказал: «Купи все, что ты сочтешь нужным для обеда».
   Затем он подошел к моей жене и сказал: «Воистину это знак отличия». Мы знали, что Иисусу вполне бы подошло звание пророка, ибо проделывал он множество чудес.
   В сумерки пришел он и его последователи, сели все дружно на лавку, всей толпой, притихшие и умиротворенные.
   Казалось, прошли годы, пока не охватило их веселье. Они преломили хлеб и выпили вино, спели наши старинные напевы. А Иисус беседовал с ними до полуночи.
   После того они оставили его одного на верхнем этаже и тихо перешли в другое помещенье, ибо после полуночи он всегда предпочитал оставаться в одиночестве.
   Спать он не хотел; я слышал шаги его, лежа в постели.
   Ни он, ни друзья его не чувствовали себя счастливыми в это время.
   Моя жена приготовила им рыбу по-галилейски и фазана с рисом и плодами граната, а я отнес все это к гостям, прихватив также кувшин вина из кипариса.
   Все оставил им, они же сообщили мне громким шепотом, что он желает в одиночестве побыть.
   Спустя какое-то время, когда воцарилась тьма кромешная на небе, сошел он к нам. Взглянул на меня и на жену мою, рукой провел по головенке дочери моей и промолвил: «Доброй ночи всем вам. Мы сейчас поднимемся наверх все и не будем уж боле беспокоить вас в сей темный час. Мы здесь побудем до появленья солнца над горизонтом».
   Я же отозвался: «Господин, большая честь мне услужить вам. Другие хозяева дворов постоялых позавидуют мне, ведь вы пришли ко мне. Есть чем гордиться тут. Когда-нибудь я буду вспоминать приход ваш с важною гримасой на лице».
   И он ответил: «Все хозяева дворов постоялых заносятся немало. А ты доброжелателен, приветлив. Ты подаешь еду, не брезгуя голодным и жаждущим».
   Тут Иисус повернулся к Иуде Искариоту, державшемуся чуть особняком от компании честной, и сказал: «Дай мне два шекеля».
   Иуда подал ему два шекеля со словами: «Это – последние серебряные монеты в моем кармане».
   Иисус взглянул на него и промолвил: «Скоро, очень скоро мошна твоя наполнится сребром».
   Затем вложил две те монеты в мою руку и сказал: «Купи пояс шелковый дочери своей и прикажи носить его каждый день в память обо мне».
   И вновь всмотрелся в лицо дочери моей, наклонился к ней и поцеловал девчушку в бровь. И сказал спустя мгновение: «Спокойной ночи всем вам».
   И ушел.
   Никогда я не забуду его мелодичный голос: «Спокойной ночи всем вам».
   Если вы хотите знать побольше о нем, спросите дочь мою.
   Она уж женщина взрослая теперь, но все равно лелеет память о своем девичестве.
//-- Говорит Сын Человеческий «Ночь и безумец» --//
   «Я люблю тебя, о ночь, черная и обнаженная; я бреду пылающей тропой, что выше всех моих грез дневных. И когда моя нога соприкасается с землей, дуб-великан сдвигается вперед».
   «Нет, ты не нравишься мне, о безумец, твоя тишина оглядывается на озеро, как большой отпечаток ноги, тобой, ушедшим, оставленный на песке».
   «Я люблю тебя, о ночь, тишина и глубина; в сердце моего одиночества лежит в младенческой колыбели богиня, и в нем же рождаются все небеса, соприкоснувшиеся с адом».
   «Нет, ты не нравишься мне, о безумец, твои содрогания пока еще наполнены страданием, а песни подобны бездне, внушающей неимоверный ужас».
   «Я люблю тебя, о ночь, дикая и страшная, ты – мои колосья, переполненные зерном покоренных наций и вздохами забытых стран».
   «Нет, ты не нравишься мне, о безумец, твоя тишина отнимает маленькие души товарищей, а с душою монстра не можешь стать ты другом».
   «Я люблю тебя, о ночь, мучительная и ужасная; моя грудь освещена пылающим на море кораблем, а мои губы овеяны кровью погибших воинов».
   «Нет, ты не нравишься мне, о безумец, возжелавший душу сестры, ты не получишь ее».
   «Я люблю тебя, о ночь, радостная и веселая; та, что пребывает в моей тени, напиток девственного вина, та, что следует за мной, о грешница веселая».
   «Нет, ты не нравишься мне, о безумец; душа твоя бумажная в вуали семи оберток, ты не удержишь сердце в руце своей».
   «Я люблю тебя, о ночь, больная и пылкая».
   «Да, безумец, так значит, так-то любишь ты меня? Так любишь? А сумеешь ли ты промчаться своенравным скакуном и свет схватить, поддев на острие меча?»
   «Люблю тебя, о ночь, люблю тебя, великая и возвышенная, престол мой создан на груди поверженных богов, меня пропустили к тебе дни поцелуев в изорванной одежде, а прежде никогда не касались пристальные взоры твои лика моего».
   «Вот как ты любишь меня, дитя моего черного сердца? И думаешь о моем безвременном Сегодня и говоришь на моем безбрежном языке?»
   «Да, мы с тобою одной крови, о ночь; тебе открыты все пространства, я ж открываю мою душу».

Свидетельские показания Вараввы

//-- Последние слова Иисуса --//
   Они освободили меня и схватили его за плечи. Тогда-то ему было суждено вознестись, а я… я пал в бездну жизни. Они держали его за жертву и за святого одновременно.
   Я был освобожден от цепей и побрел вместе с толпой вслед за ним, но я-то был живым человеком, идущим к моей собственной могиле, куда, я знал, вскоре ляжет другой.
   Мне следовало лететь со всех ног в пустыню, откуда наползало на солнце марево обжигающее.
   Однако я брел вместе с теми, кто схватил его в обмен на мои преступленья.
   Когда они пригвоздили его к кресту, я оказался рядом.
   Я смотрел и слушал, но как бы не присутствуя в собственном теле.
   Вор, что был распят справа от него, сказал ему: «Вот и ты истекаешь кровью вместе со мной, хотя ты и Иисус из Назарета!».
   А Иисус ответил: «Мы были распяты вместе. Считай, что и вознесешься ты со мной».
   Тут он взглянул вниз и заметил мать свою и молодого мужчину, что стояли неподалеку от его креста.
   И Иисус крикнул: «Мать, сына береги, стоящего подле тебя отныне. Женщина, береги мужчину, что доставит капли крови моей до земель северных».
   А когда он услышал плач жен Галилейских, он сказал: «Остановитесь, вы плачете и мучаете меня».
   Тут он возвел глаза к небу и сказал: «Отче, почему ты оставил меня? Отче, прости им, ибо не ведают, что творят…»
   Голос уж оставлял его: «Еще не конец, еще мне нужно попасть за те холмы…»
   Глаза его закрылись.
   Тут свет померк в небесах священных и раздался ужасающий грохот.
   Я не знаю, что это и кто умертвил его, в тот же самый миг попав копьем смерти и в меня.
   Его распятая жизнь длилась еще час.
   А я же буду распят до конца дней моих.
//-- Говорит Сын Человеческий «О жизни» --//
   Жизнь сравнима с островом в океане одиночества, ее скалы предвещают надежду, ее деревья означают фантазию, а цветы ее – индивидуальность, а ручьи ее – тоску. И твое страдание, друг мой, есть тоже остров, отделенный от островов других и территорий. И неважно, сколько кораблей от твоих берегов уплывают в далекий край, и неважно, сколь часто прилив омывает твои берега, ты останешься одиноким островом, будешь терпеть боль одиночества, исполненную тоски по счастью.
   Брат мой, я видел тебя сидящим на горе из злата чистого; ты был зажжен восхищеньем пред богатством, горд сокровищем и уверен в истинности веры твоей, дескать, каждая пригоршня золота есть звено связующее в цепи желаний, мыслей других людей, к которым навеки ты прикован. Глаза души моей видели тебя завоевателем великим, ты вел войска, ты разрушал крепости врагов твоих. Но все, что видел я, было лишь сердце одинокое, что бьется птицей в ящике златом, жаждой воли мучимое ежесекундно. Я видел тебя сидящим на престоле славы, вокруг народ толпился, восхищенный величием твоим, пел гимны великим подвигам твоим, восхвалял мудрость и тобою любовался, как будто пророк ты; и восхищением народа пробивало полог небес.
   Но, взглянув еще раз, я увидел тебя одного в неприкаянном твоем Одиночестве.
   Ты стоял подле трона, сожженный, умоляющий духов незримых о сострадании и доброте, умоляющий о защите – так унижался ты, сам неспособный дать ни тепла, ни дружбы.
   Я видел тебя, брат мой, влюбленным в удивительную женщину, ты положил сердце на алтарь любви своей. Когда увидел я, как нежно смотрит на тебя она, душа моя сказала: «Живи же вечно, любовь, что спасает от одиночества людей, и сердце одного с другим связует».
   Однако, вновь взглянув, я увидал в твоем разрывающемся от любви сердце другое сердце одинокое, пытавшееся кричать, открывая тайны свои женщине; а за твоей наполненной любовью душой – еще одну, одинокую, сравнимую со странствующим облаком и жалобно желающую слезы утереть в глазах возлюбленной…
   Твоя жизнь, друг мой, есть место одинокое, укрытое от прочих мест жилых иных людей. Это – дом, в который не проникнуть взгляду соседа. Если бы возможно было закутаться во тьму…
   Брат мой, жизнь твоей души предопределяется одиночеством. Коли б было то не так, ты не смог бы быть собой, а я бы не был я. Не обвиняй ты это одиночество, я смог бы голос твой за свой принять, я смог бы, в зеркало глядясь, твое лицо в нем увидать.

Свидетельские показания Клавдия, римского легионера

//-- Иисус-стоик --//
   После того как он был пойман, они доставили его ко мне. И я же был уполномочен отвести его на следующее утро к Понтию Пилату.
   Мои солдаты бросили его в узилище, и был покорен он.
   В полночь я покинул жену мою и детей и направился в арсенал. В моем подчинении находился легион, обязанный наблюдать за порядком в Иерусалиме; а в ту ночь я навестил арсенал, где был под стражей сей человек.
   Мои солдаты и некоторые из молодых иудеев развлекались. Они порвали одежду его и водрузили ему на голову венец терновый. Они привязали его к столбу и танцевали с криками дикими вокруг.
   Когда вошел я, некоторые из них закричали: «Смотри, о капитан, вот он, царь Иудейский».
   Я подошел к нему, всмотрелся в его глаза и устыдился. Сам не знаю почему.
   Я воевал и в Галлии, и в Испании, и с людьми моими не раз глядел в лицо смерти. Однако никогда я не боялся, никогда не был трусом. Но когда стоял я подле того человека, а он глядел прямо в меня, я утратил сердце. Губы мои побледнели, я не мог вымолвить ни слова. И сразу же покинул арсенал.
   Это случилось тридцать лет назад. Мои сыновья были тогда совсем еще малышами, теперь они взрослые мужи. И они верно служат цезарю и Риму.
   Но часто я говорю о нем, человеке с ликом смерти, с пеной жизни вокруг губ и с сочувствием к убийцам в глазах.
   А я теперь стал старым. Я прожил наполненные жизнью годы. И я совершенно искренне думаю о том, что ни Помпей, ни Цезарь не были великим полководцами. В отличие от того Человека из Галилеи.

Свидетельские показания Иакова, брата господина Иисуса

//-- Последняя вечеря --//
   Тысячу времен уже я возвращаюсь в памяти к той ночи. И я знаю, что должен возвращаться к ней вновь и вновь еще тысячи времен.
   Земля должна позабыть борозды пахаря на груди своей, а женщина – страдания и радость рождения ребенка, и лишь тогда я позабуду эту ночь.
   В полдень мы прогуливались по ту сторону Иерусалима, и Иисус сказал: «Пойдемте в город, отужинаем там».
   Уже стемнело, когда мы вернулись, и были голодны. Хозяин постоялого двора поприветствовал нас и пригласил в верхние покои.
   Наше стадо село, окружив Иисуса, но сам он отказался присесть, его глаза блуждали по лицам нашим. А затем он обратился к хозяину двора постоялого, сказав: «Принеси мне чашу и кувшин с водой, да полотенце не забудь».
   Тут он вновь взглянул на нас и произнес нежно: «Скиньте сандалии ваши».
   Мы не поняли, но он настаивал упрямо, чтоб обнажили ноги мы.
   Пришел хозяин с чашей и кувшином, и Иисус сказал: «Хочу омыть я ноги ваши. Ибо должен я освободить ноги ваши от пыли древних путей и даровать свободу им новых дорог».
   Мы были все без исключенья смущены и напуганы.
   Тогда Симон Петр поднялся с места своего и произнес: «Да как же мне вытерпеть такое, чтоб мой учитель и господин омыл мне ноги!».
   А Иисус ответил: «Я хочу омыть ноги твои, чтобы помнил ты о том, что слуги могут стать великими людьми».
   Тут он всмотрелся в наши лица, опустился на колени и сказал: «Сын Человеческий, что выбран вами, чьи ноги были ежедневно умащены мирром аравийским и вытираемы власами жен, желает омыть стопы ног ваших».
   И взял он чашу и кувшин и, на коленях стоя, омыл наши ноги, начав с Иуды Искариота.
   Затем он сел меж нами на скамью; лицо его было подобно рассвету в небесах над полем боя ночи, кровь пролившей.
   Хозяин постоялого двора вернулся к нам с женой своей, принес еды нам и вина.
   И хотя был я голоден до того момента, как Иисус вздумал опуститься предо мною на колени, теперь желудок мой отказывался пищу принимать. Как будто пламя обжигало гортань мою и затушить его вином уж было невозможно.
   Тут Иисус взял хлеб и передал нам, сказав: «Возможно, мы больше не преломим вместе хлеба. Давайте же съедим кусочек в память о наших днях в Галилее».
   И он налил вино из кувшина в чашу, сам отпил, передал нам и сказал: «Выпейте в память о том, что сведали мы в прошлом. И пейте в надежде на новый урожай. Когда уйду я, то не умру для вас, и если встретитесь вы здесь или еще где, вкушайте хлеб и пейте вино, как будто с вами я. Затем всмотритесь в глаза друг друга; и возможно, там увидите меня, сидящего подле вас на скамье».
   Сказав все это, он начал раздавать нам кусочки рыбы и фазана, словно мы были птенцами неоперившимися.
   Мы перекусили немного, и малости хватало нам; отпили вина по капле.
   И тут Иисус сказал: «Опустившись на скамью сию, споем же хвалебный гимн Галилее».
   Мы все загомонили и запели дружно, его же голос возвышался над голосами вашими, они окружены были в каждом слове его словами.
   И он всмотрелся в наши лица, в лицо каждого из нас, и сказал: «А теперь я попрощаюсь с вами. Ступайте прочь. Ступайте в Гефсиманский сад».
   И Иоанн, сын Зеведея, сказал: «Учитель, почему ты должен попрощаться с нами в ночь сию?».
   Иисус ответил: «Не волнуйтесь понапрасну. Я только посылаю вас подготовить место для себя в доме Отца моего. Я вернусь. Откуда б ни позвали меня, услышу я, и, где бы дух ваш ни искал меня, я к вам явлюсь.
   Не забывайте, что жажда руководит деяньями винодела, а голод – пиром свадебным. Если в стремленьях ваших значится, конечно, желание найти Сына Человеческого, вы взойдете на вершину горы экстаза и доберетесь по тропе до Отца».
   Иоанн решился вновь заговорить с ним: «Если ты в самом деле желаешь уйти от нас, как можешь ждать от нас ты одобренья? И почему заговорил ты о разлуке?».
   Иисус ответил: «Олень гонимый знает о приближении стрелы охотника задолго до того, как попадет та в грудь его, а река ведает про озеро, еще не добежав до берегов его. А Сын Человеческий перемещается по дорогам людским. Раньше, чем миндаль цветками к солнцу повернется, корни мои из сердца земли будут вырваны грубо».
   Тут Симон Петр не выдержал: «Учитель, не прогоняй нас ныне и не отказывай нам в радости быть рядом с тобой. Куда ты, туда и мы; и где бы ни жил ты, там тоже быть хотим мы».
   Иисус опустил тут руку на плечо Симона Петра и, погладив нежно, сказал: «Бог свидетель, что отречешься ты от меня, прежде чем ночь сия умрет, и оттолкнешь меня прежде, чем оттолкну тебя я!».
   Внезапно он воскликнул: «Теперь же уходите!».
   И первым покинул постоялый двор, а мы, – мы двинулись за ним покорно. Но как только добрались мы до городских ворот, исчез Искариот Иуда. А мы пересекли долину Яаханнама. Иисус брел впереди на приличном расстоянии от нас, а мы тянулись за ним цепочкой, один вслед за другим.
   Когда добрался он до рощи оливковой, то замер и обернулся к нам со словами: «Оставьте меня здесь на час».
   Ветер был прохладен, хотя уж подступало к миру начало весны; листья на тутовом дереве еще не скинули одежку почек, а яблони не набрали еще цвета. И не было прелести жизни в садах.
   Каждый из нас устроился под деревьями, оружие сложив на землю. Я закутался в плащ и устроился под стволом старой пинии.
   Иисус покинул нас, скрывшись в оливковой роще. А я подумал, подумал, да взялся следить за ним, когда все остальные уж мирно спали.
   Он молчал и лишь метался меж деревьями, не находя себе покоя. На что ушло порядком времени.
   Затем он вскинул голову к небесам и распростер руки свои к востоку и западу.
   И заговорил: «Небо и земля, и преисподняя, я был Человеком». Даже сегодня я вспоминаю его речи и ведаю, что шагавший по роще оливковой был Человеком Неба. И уверяю я себя с тех пор, что нет начала и нет конца чреву земному, оно как колесо, что вертится без остановки. И наступают мгновенья чуда и сюрприза; и мгновенья эти я видел ясно в той долине Яаханнамской, находясь подле него и вечного города.
   Но тут Иисус замер настороженно, и я укутался в мои одежды зябко, вслушиваясь в голос его. Однако говорил на сей раз не с нами он. Трижды услышал я, как обращался он к Отцу. И это все, что донеслось в мое укрытие.
   Спустя какое-то мгновенье упали руки его, и замер он в тиши под кипарисом неподалеку от меня. Затем вернулся вновь он к нам и произнес: «Проснитесь и вставайте. Мой час настал. Земля уже взывает, вооружась к сраженью».
   А затем добавил: «В минуты эти слышу глас Отца. Если не свидимся мы вновь, помните, что завоеватель не сможет мир завоевать, пока завоевателем зовется».
   Когда ж мы встали и подошли к нему вплотную, его лицо нам показалось небом звездным. И поцеловал он каждого из нас. Когда же губы его коснулись щеки моей, почувствовал я, как горячи его уста, словно руки бредившего от жара ребенка.
   Внезапно мы услышали великий шум вдали, он приближался, а с ним вместе и толпа людей с факелами и рабами. Спешили они страшно.
   Когда приблизились они к изгороди рощи, Иисус отошел от нас, сам двинулся толпе навстречу. К нему направился Искариот Иуда.
   Толпа состояла из солдат римских с мечами и копьями и людей иерусалимских с топорами и кирками.
   Иуда подошел к Христу и поцеловал его. Затем сказал вооруженным людям: «Вот сей Человек».
   Иисус к Иуде обратился: «Иуда, ты был терпелив со мной. Каждый день».
   Затем он обернулся к вооруженным людям и сказал: «Ну а теперь вяжите. Но смотрите, чтоб ваша клетка достаточно просторною была для этих крыльев».
   Тут кинулись они к нему, схватили и закричали разом.
   Мы же в страхе побежали прочь. Я бежал в одиночестве по оливковой роще, движимый осторожностью, ничего не слыша из-за страха.
   Через два или три часа минувших с ночи той я все еще метался по городу, стараясь укрыться понадежней. Приют себе нашел я только в селе под Иерихоном.
   Почему покинул я его? Не знаю. Но, к моей печали безутешной, оставил я его, оставил. Я был трусом и бежал пред лицом врагов его.
   Я изболелся сердцем от стыда и все-таки вернулся назад в Иерусалим, но он уже в неволе был, и не было вокруг друзей, что разделили б с ним неволю.
   Он был распят, и кровь его пролилась в глину земли сей.
   А я жил тихо; я жил, укрытый медовыми сотами его сладчайшей жизни.
//-- Говорит Сын Человеческий «Дружба» --//
   Ваш друг – это ваша нужда и беда, что нашла ответ в вашем сердце.
   Он – поле, которое возделываете вы с любовью и урожай пожинаете с благодарностью.
   Друг ваш – стол и очаг ваш.
   Ибо вы приходите к нему со своим голодом, и ищете вы в нем мира и спокойствия. Когда настанет час вам мыслью с другом поделиться, вы не боитесь «нет» от души его услышать, не отклонит он ваше «да». И когда молчит ваш друг, сердце ваше не прекращает слышать голос его сердца. Ибо в дружбе все мысли, все желания, все нарождающиеся желания разделены без слов, разделены в радости молчаливой.
   Когда разлука с другом вам грозит, не посетит отчаяние вас. Ибо то, что любите вы в нем, может остаться с вами навсегда, как гора видна издалека еще для странника, бредущего по равнине.
   И то, что нет пятна черного в дружбе, лишь укрепляет дух. Ибо любовь, что ищет вас, как собственную тайну, не есть любовь. Она зовется сетью, брошенной в море одиночества издали. Брошенной для друга.
   Дарите другу лучшее, что есть у вас.
   Ведом ему ваш морской отлив, и помнит вечно он приливы моря вашего одиночества.
   Ибо что есть ваш друг, как не подарок времени убитого?
   Ваша дружба заставляет время жить, даже в смерти.
   Ибо в росе малых и ничтожных дел сердце находит свое утро и весеннюю свежесть.

Свидетельские показания Симона

   Я не учу вас отдавать, я учу принимать. Я не учу отказывать, я учу выполнять; я учу не прибыли, а пониманию с улыбкой на устах. Я не учу вас тишине, я учу вас нежной песне. Я учу вас вашей величайшей Душе, что несут в себе все люди мира.
Признание Сына Человеческого

//-- Он – тот, что несет крест --//
   Я отправился в путь свой на поле, когда увидел его, несущего крест; и огромная толпа следовала за ним по пятам.
   Тогда я тоже двинулся за ними.
   Его бремя мешало ему, ибо тело его было истощено.
   Тогда римские солдаты подошли ко мне со словами: «Пойдем, ты – парень здоровый и, должно быть, сильный, помоги нести крест тому человеку».
   Когда я услышал эти слова, сердце мое набухло болью, и я возблагодарил судьбу за честь сию. И понес крест его. Крест чужой.
   А Иисус взглянул на меня. Пот струился по лицу его, а капельки жалобно висели на бороде, истаивали на солнце.
   Он вновь взглянул на меня и сказал: «Ты тоже испить собрался чашу сию? Ты должен разделить глоток ее со мной. И будешь делить его до конца времен».
   Сказав это, он дотронулся рукой до моего плеча. И мы пошли вместе на Гору Черепов.
   Но теперь я не чувствовал тяжести креста. Я чувствовал только его руку. Казалось мне, крыло светлой птицы коснулось плеча моего.
   Когда достигли мы вершины горы, они его распяли.
   И тогда я почувствовал тяжесть незримого дерева.
   Он не произнес ни слова, когда забивали гвозди в руки его и ноги, не издал ни стона.
   Тело его не извивалось от боли под молотками.
   Когда были пронзены руки его и ноги, земля оросилась кровью.
   А мое сердце не разорвалось от жалости к нему только потому, что преисполнено было великого изумленья.
   Теперь, когда человек сей обрел свой крест, мне было суждено нести на плечах такой же. Лишь незримый глазу человеческому.
   Прошло с тех пор немало лет счастливых. И когда-нибудь в тишине я последую вновь к бороздам поля моего, и в момент последнего сна я вновь подумаю о том Возлюбленном Человеке.
   И почувствую его легкую руку, вот здесь, на левом плече моем.
//-- Говорит Сын Человеческий «Творение» --//
   Бог оторвал от себя частицу собственной сущности, даровал новому своему созданию красоту и благословил добротой и дружелюбием.
   Затем он протянул созданию кубок блаженства и сказал: «Испей чашу сию только тогда, когда позабудешь ты прошлое и будущее, потому что счастье есть продукт мгновения».
   И протянул он творению своему кубок печали и промолвил: «Когда отопьешь ты из чаши сей, постигнешь, почему радость жизни столь преходяща, а печаль же существует в изобилии».
   И подарил Бог любовь творению своему, и подарил долготерпение.
   Он даровал созданию своему мудрость небес, чтобы вела его дорогой Истины, а в глубины его сердца вдохнул зрение небесное, способное проницать незримое.
   Он обрядил творение в одежду надежды, что сшили ангелы из кусочков радуги; он обернул его в темный плащ смятения, сумерек и света жизни.
   А потом взял Господь терзающий огонь из печей плавильных гнева, благословляющий ветер из пустынного незнания, грубый песок берегов эгоизма и жесткие комья земли, что лежат под пятою времени – все это взвесил он и создал человека.
   Он наделил его слепою силой, ярящейся и повергающей в безумие. И пробудил он жизнь в человеке вместе с многообразием смерти.
   И смеялся Бог и плакал. Он чувствовал испепеляющую любовь к человеку и иссушающее сердце сострадание – и поэтому взял человека под свою защиту.

Свидетельские показания Сибореи, матери Иуды

   Мой сын был добрым человеком, прямым и честным.
   Он был уважителен и нежен со мной, матерью его.
   И ненавидел наших врагов, подлых римлян, и любил свой род.
   Моему сыну было семнадцать, когда впервые был он схвачен римлянами, разорявшими виноградники наши.
   С того времени он часто говорил о славе Израиля и много еще чего, да только не все я понимала.
   Он был мой сын, только мой сын.
   Иуда пил жизнь из этой вот груди, он сделал первые шаги в этом вот саду, вытянув руки, словно крылышки птенца.
   Этими самыми руками, молодыми и сильными, он собирал виноград, а я стояла у окна, тайно любуясь им. Он был моим первенцем, и когда он сделал свой первый шаг, я тоже сделала мой первый шаг.
   А теперь они говорят мне, что Иуда убил себя своими собственными руками; что он последовал веленьям Высшего Рока, предав друга своего Иисуса из Назарета.
   Я знаю, мой сын погиб.
   Но также знаю я, что никого не предавал он, ибо любил свой род и не мог ненавидеть никого, кроме римлян.
   Мой сын страдал лишь за славу Израиля.
   Когда узнал он Иисуса, он покинул меня ради сего человека. И сердцем знала я, что зря последовал он за ним.
   Когда Иуда прощался со мной, я говорила ему, что напрасно он делает сей шаг, да разве послушался он меня?
   Наши дети никогда не слушают нас. Они живут в Сегодня, а мы – во Вчера.
   Я любила его и буду любить вечно.
   А теперь я больше уже ничего не скажу всем вам.
   Ступай, спрашивай другую женщину, ей ныне оказывают больше чести, чем матери Иуды.
   Ступай к матери Иисуса. У нее не сердце, а меч заостренный. Она тебе расскажет обо мне, и ты все сам поймешь.
//-- Говорит Сын Человеческий «Дети» --//
   Дети ваши не ваши на самом-то деле. Они есть дочери и сыновья тоски Бытия. Они приходят в мир чрез вас, но не от вас. И хотя они с вами, принадлежат отнюдь не вам. Вы должны любовь им даровать, но не навязывать мысли ваши, ибо у них есть свои собственные в голове. Вы должны даровать дом их телу, но упаси вас Бог затронуть души их, ибо души детей ваших живут в доме завтрашнего дня, в который не дано вам заглянуть хоть краем глаза, даже в самых смелых мечтах ваших.
   Вам следует постараться быть как они, но не пытайтесь сделать их похожими на вас, ибо жизнь не побежит вспять, даже зависнув во Вчера. Вы лишь лук натянутый, с помощью которого дети ваши посылают стрелы жизни.

Пророк (В сокращении)

Приход корабля

   Аль-Мустафа, избранный и возлюбленный, заря своего дня, двенадцать лет ждал в городе Орфалесе возвращения корабля, который должен был увезти его на остров, где он родился.
   На двенадцатый год, в седьмой день айлуля, месяца урожая, он поднялся на холм, лежащий за стенами города, обратил взор к морю и заметил свой корабль, приближающийся в тумане.
   Тогда раскрылись врата его сердца, и радость его полетела над морем. Он закрыл глаза и молился в тишине своей души.
   Но только сошел он с холма, как его охватила немая грусть, и подумал он в сердце своем:
   «Как уйти мне с миром и без печали? Нет, не оставить мне этот город, не поранив дух. Долгими были дни страданий, проведенные в этих стенах, долгими были мои одинокие ночи; а кто может расстаться со страданием и одиночеством без сожаления?
   Много крупиц духа рассеял я по этим улицам, и много детей моей тоски бродят нагие меж этих холмов, – и я не могу отказаться от них легко и без боли.
   Не одежду сбрасываю я сегодня, а собственными руками сдираю с себя кожу.
   И не мысль я оставляю после себя, а сердце, умягченное голодом и жаждой.
   Нельзя мне более медлить. Море, которое зовет к себе все сущее, зовет и меня, и я должен отплыть. Ибо остаться – значит замерзнуть, заледенеть, сковать себя цепями земли, хотя часы ночные и пламенны.
   Хотел бы я взять с собою все. Но как? Голос не может взять с собой язык и губы, которые дали ему крылья. Он должен устремляться в эфир один. И орел один летит к солнцу, покинув родное гнездо».
   Дойдя до подножия холма, он вновь обернулся к морю и увидел, что его корабль приближается к берегу, на палубе корабля матросы – сыновья его земли.
   И воззвала к ним его душа, и он сказал:
   – Сыновья праматери моей, вы, оседлавшие гребни волн, сколько раз вы приплывали в моих снах. Вот вы пришли, когда я пробудился, и это пробуждение самый глубокий сон.
   Я готов отправиться в плавание, и паруса моего нетерпения ждут ветра.
   Лишь глотну этого спокойного воздуха, взгляну с любовью назад – и встану среди вас, мореплаватель среди мореплавателей.
   О бескрайнее море, недремлющая мать, только в тебе находят мир и свободу река и ручей.
   Лишь один поворот сделает этот ручей, лишь раздастся его журчанье на этой поляне – и я вольюсь в тебя, беспредельная капля в беспредельный океан.
   Он шел и видел издали мужчин и женщин, спешивших к городским воротам со своих полей и виноградников.
   Он слышал, как их голоса выкликают его имя и от поля к полю возвещают друг другу о приходе его корабля.
   И сказал он себе:
   – Будет ли день разлуки днем урожая? Скажут ли, что вечер мой был воистину моей зарей? Что дать мне тому, кто бросил свой лемех посреди борозды, и тому, кто оставил рукоять своего давильного круга?
   Станет ли сердце мое плодоносным деревом, чтобы я мог собрать плоды и дать им?
   Будут ли желания кипеть во мне ключом, чтобы я мог наполнить их чаши?
   Разве я арфа, чтобы рука могущественного касалась меня, разве я флейта, чтобы его дыхание проходило сквозь меня?
   Я ищу тишины, но какое сокровище нашел я в ней, чтобы так смело раздавать его?
   Если это день моего урожая, то какие поля и в какие незапамятные времена засеял я семенами?
   Если воистину это час, когда я подымаю свой светильник, то не мое пламя будет гореть в нем.
   Подыму я свой светильник пустой и темный.
   А страж ночи наполнит его маслом и зажжет.
   Так сказал он вслух. Но много неизреченного осталось в его сердце, ибо не мог он сам высказать глубокую тайну, ему одному ведомую.
   Когда он вступил в город, весь народ вышел ему навстречу, и все приветствовали его в один голос.
   Вышли вперед старейшины города и сказали:
   – Не покидай нас. Ты был полуднем в наших сумерках, и твоя молодость даровала нам мечты. Ты не чужой среди нас и не гость, а сын и возлюбленный наш. Не заставляй наши глаза тосковать по твоему лику.
   Жрецы и жрицы сказали ему:
   – Не дай волнам морским разлучить нас теперь и не дай, чтобы годы, которые ты провел средь нас, стали воспоминанием. Ты блуждал средь нас. Дух и тень твоя озаряли светом наши лица. Мы так любили тебя! Но молчалива и скрыта покровами была наша любовь.
   А сейчас она громко взывает к тебе и открыто встает пред тобой. Вечно было так, что глубина любви познается лишь в час разлуки.
   Пришли другие и приблизились к нему. Но ни одному не ответил он, а только склонил голову; и те, что стояли близ него, видели, как слезы капали ему на грудь.
   Вместе с народом пошел он к большой площади перед храмом.
   И вышла из святилища женщина. Аль-Митра было имя ее. Была она прорицательницей.
   Он посмотрел на нее с глубокой нежностью, ибо она первая нашла его и поверила в него.
   Она приветствовала его словами:
   – Пророк Божий, устремляясь к беспредельному, долго ты искал в далях свой корабль.
   И вот корабль твой прибыл, пора тебе отправляться.
   Глубока твоя тоска по земле твоих воспоминаний и обители твоих сокровенных желаний; и любовь наша не свяжет тебя, как не удержат тебя и наши нужды.
   Но мы просим тебя, чтобы перед разлукой ты сказал нам и дал вкусить от своей Истины. Мы передадим ее нашим детям, а те – своим, и она не исчезнет.
   В одиночестве своем ты взирал на наши дни, и, пробуждаясь, ты слышал, как мы смеялись и плакали во сне.
   Потому раскрой нам нас самих и скажи нам все ведомое тебе о том, что лежит между рождением и смертью.
   И ответил он:
   – Народ Орфалеса, о чем могу я сказать, как не о том, что и сейчас тревожит ваши души?

О любви

   Тогда просила аль-Митра:
   – Скажи нам о Любви.
   Он поднял голову, посмотрел на народ, и воцарилось молчание. Тогда он сказал громким голосом:
   – Если любовь ведет вас, следуйте за ней, хотя дороги ее трудны и тернисты.
   Если она осенит вас своими крылами, прислушайтесь к ней, даже если вас ранил меч, скрытый в ее оперении.
   И если любовь говорит вам, верьте ей, даже если ее голос рушит ваши мечты, подобно тому, как северный ветер опустошает сад.
   Ибо любовь венчает вас, но она вас и распинает.
   Она растит вас, но она же и подрезает.
   Она подымается к вашей вершине и обнимает ваши нежные ветви, дрожащие под солнцем.
   И она же спускается к вашим корням, вросшим в землю, и сотрясает их.
   Как снопы пшеницы, она собирает вас вокруг себя.
   Она обмолачивает вас, чтобы обнажить.
   Она просеивает вас, чтобы освободить от шелухи.
   Она раскалывает вас до белизны.
   Она месит вас, пока вы не станете мягкими. А потом вверяет вас своему святому огню, чтобы вы стали святым хлебом для святого Божиего причастия.
   Все это творит над вами любовь, дабы вы познали тайны своего сердца и через это познание стали частью сердца Жизни.
   Но если, убоявшись, вы будете искать в любви лишь покой и усладу, то лучше вам прикрыть свою наготу и, покинув гумно любви, уйти в мир, не знающий времен года, где вы будете смеяться, но не от души, и плакать, но не всласть.
   Любовь дает лишь себя и берет лишь от себя. Любовь ничем не владеет и не хочет, чтобы кто-нибудь владел ею, ибо любовь довольствуется любовью.
   Если ты любишь, не говори: «Бог – в моем сердце»; скажи лучше: «Я – в сердце Божием». И не думай, что ты можешь властвовать над путями любви, ибо если любовь сочтет тебя достойным, она будет направлять твой путь.
   Единственное желание любви – выразить самое себя.
   Но если ты любишь и не можешь отказаться от желаний, пусть твоими желаниями будут:
   Таять и походить на бегущий ручей, что напевает ночи свою песню.
   Познавать боль от бесконечной нежности.
   Ранить себя собственным постижением любви;
   Истекать кровью охотно и радостно.
   Подниматься на заре с окрыленным сердцем и возносить благодарность за еще один день любви.
   Обретать покой в полдень и предаваться мыслям о любовном экстазе.
   Возвращаться вечером домой с благодарностью. И засыпать с молитвой за возлюбленного в сердце своем и с песней хвалы на устах.

О браке

   Потом вновь заговорила аль-Митра.
   – Что скажешь ты о Браке, Учитель? – спросила она.
   И он ответил:
   – Вы родились вместе и вместе пребудете вечно.
   Вы будете вместе, когда белые крылья смерти рассеют ваши дни.
   Вы будете вместе даже в безмолвной памяти Божией.
   Но пусть близость ваша не будет чрезмерной,
   И пусть ветры небесные пляшут меж вами.
   Любите друг друга, но не превращайте любовь в цепи:
   Пусть лучше она будет волнующимся морем между берегами ваших душ.
   Наполняйте чаши друг другу, но не пейте из одной чаши.
   Давайте друг другу вкусить своего хлеба, но не ешьте от одного куска.
   Пойте, пляшите вместе и наслаждайтесь, но пусть каждый из вас будет одинок, как одиноки струны лютни, хотя от них исходит одна музыка.
   Отдавайте ваши сердца, но не во владение друг другу.
   Ибо лишь рука Жизни может принять ваши сердца.
   Стойте вместе, но не слишком близко друг к другу.
   Ибо колонны храма стоят порознь, и дуб и кипарис не растут рядом.

О детях

   И просила женщина, державшая на руках ребенка:
   – Скажи нам о Детях.
   И он сказал:
   – Ваши дети – не дети вам.
   Они сыновья и дочери тоски Жизни по самой себе.
   Они приходят благодаря вам, но не от вас,
   И, хотя они с вами, они не принадлежат вам.
   Вы можете дать им вашу любовь, но не ваши мысли. Ибо у них есть свои мысли.
   Вы можете дать пристанище их телам, но не душам,
   Ибо их души обитают в доме завтрашнего дня, где вы не можете побывать даже в снах.
   Вы можете стремиться походить на них, но не старайтесь сделать их похожими на себя.
   Ибо жизнь не идет вспять и не задерживается на завтрашнем дне.
   Вы – луки, из которых ваши дети, как живые стрелы, посланы вперед.
   Стрелок видит цель на пути бесконечности и сгибает вас своей силой, чтобы его стрелы летели быстро и далеко.
   Пусть ваш изгиб в руке стрелка несет радость,
   Ибо как любит стрелок летящую стрелу, так любит он и лук, который неподвижен.

О даянии

   Тогда просил богатый человек:
   – Скажи нам о Даянии.
   И он ответил:
   – Вы даете лишь малую толику, когда даете от своего достояния.
   Вы истинно даете, лишь когда даете от самих себя.
   Ибо что́ есть ваше достояние, как не вещи, которые вы храните и стережете из страха, что они могут понадобиться вам завтра?
   А завтра? Что принесет завтра самой сообразительной собаке, которая зарывает кость в нетронутый песок, когда идет следом за паломниками в святой город?
   Что́ есть боязнь нужды, как не сама нужда?
   Разве страх, что может наступить жажда, когда колодец полон, не есть неутолимая жажда?
   Есть такие, которые дают мало от многого, чем они владеют. Они дают с тем, чтобы прославиться, и это тайное желание делает их дары отвратительными.
   И есть такие, которые дают все то малое, что есть у них.
   Они верят в жизнь и в щедрость жизни, и их сундуки не бывают пусты.
   Есть такие, которые дают с радостью, и она – награда им.
   Есть такие, которые дают с болью, и она – их крещение.
   И есть такие, которые дают и не знают при этом боли, они не ищут радости и не дают в надежде, что им зачтется.
   Они дают так же, как мирт в долине наполняет воздух своим благоуханием.
   Руками подобных им говорит Всевышний, и их глазами он улыбается Земле.
   Хорошо давать, когда просят, но лучше давать без просьбы, предугадывая;
   Для щедрого найти того, кто получит, радость большая, чем само даяние.
   Есть ли что-нибудь, что стоило бы утаивать?
   Все, что есть у вас, будет когда-нибудь отдано;
   Потому давайте сейчас, чтобы время даяния было вашим, а не временем ваших наследников.
   Часто вы говорите: «Я бы дал, но только достойному». Деревья в вашем саду и стада на ваших пастбищах не говорят так.
   Они дают, чтобы жить, ибо утаить – значит погибнуть.
   Истинно, тот, кто достоин получить свои дни и ночи, заслуживает от вас всего прочего.
   И тот, кто удостоился пить из океана жизни, достоин наполнить свою чашу из вашего ручейка.
   Есть ли пустыня больше той, что заключена в вашей смелости, уверенности и даже снисходительности приятия?
   Кто вы есть, чтобы люди раскрывались перед вами и снимали покровы со своей гордости, дабы вы увидели их сущность в наготе и их гордость свободной от смущения?
   Посмотрите сначала, достойны ли вы сами давать и быть орудием даяния.
   Ибо воистину, лишь жизнь дает жизнь, а вы, считающие себя дающими, лишь зрители.
   Вы, принимающие даяния – а вы все принимаете, – не возлагайте на себя ношу благодарности, чтобы не надеть ярмо на себя и на дающего.
   Лучше подымайтесь вместе с дающим на его дарах, как на крыльях;
   Ибо сверх меры беспокоиться о своем долге – значит сомневаться в великодушии того, для кого мать – щедрая Земля, а отец – Бог.

О еде и питье

   Потом просил старик – хозяин харчевни:
   – Скажи нам о Еде и Питье.
   И он сказал:
   – Если б только вы могли жить, вдыхая аромат Земли, и вас, как растения с воздушными корнями, питал бы Свет!
   Но раз вынуждены вы убивать, чтобы насытиться, и лишать детеныша материнского молока, чтобы утолить жажду, то пусть тогда это будет таинством.
   Пусть стол ваш станет алтарем, на который чистых и невинных из леса и с равнины приносят в жертву еще более чистому и невинному в человеке.
   Когда вы убиваете зверя, скажите ему в своем сердце: «Та же сила, что сразила тебя, сразит и меня; и меня тоже поглотят.
   Ибо закон, который отдал тебя в мои руки, отдаст меня в руки еще более могущественные.
   Твоя кровь и моя кровь – всего лишь влага, которая питает древо Небес».
   Когда вы надкусываете яблоко, скажите ему в своем сердце:
   «Твои семена будут жить в моем теле, бутоны твоего завтрашнего дня распустятся в моем сердце,
   Твой аромат станет моим дыханием, И вместе мы будем радоваться во все времена года».
   Осенью, когда вы собираете виноград в своих виноградниках, чтобы выжать из него сок, скажите в своем сердце: «Я тоже виноградник, и мои плоды попадут под давильный круг, и, как молодое вино, меня будут хранить в вечных сосудах».
   И зимой, когда вы будете черпать вино, воспевайте в своем сердце каждую чашу;
   И да будет в песне память об осенних днях, о винограднике и давильном круге.

О труде

   Потом просил пахарь:
   – Скажи нам о Труде.
   И сказал он в ответ:
   – Вы трудитесь, чтобы не отрываться от Земли и от Души ее.
   Ибо быть бездельником – значит стать чужим для времен года и выйти из шествия жизни, движущегося к бесконечности в величии и в гордом смирении.
   Когда вы трудитесь, вы – флейта, в сердце которой шепот времени превращается в музыку.
   Кто из вас хотел бы стать тростинкой, немой, безмолвной, когда все вокруг поет в согласии?
   Всегда говорили вам, что труд – проклятье и работа – несчастье.
   А я говорю вам: когда вы трудитесь, вы исполняете часть самой ранней мечты Земли, уготованную вам в те времена, когда эта мечта родилась,
   И, работая, вы истинно любите Жизнь.
   А полюбить Жизнь через работу – значит приблизиться к глубочайшей тайне Жизни.
   Но если в своем страдании вы называете Рождение – горем и заботу о плоти – проклятьем, начертанным на вашем лбу, то я отвечу: ничто, кроме пота на вашем лбу, не сотрет начертанного
   Говорили вам также, что Жизнь есть тьма, и вы в усталости своей вторите тому, что было сказано уставшими.
   А я говорю: жизнь на самом деле есть тьма, когда нет стремления.
   Всякое стремление слепо, когда нет знания,
   Всякое знание тщетно, когда нет труда,
   Всякий труд бесплоден, когда нет любви;
   И когда вы трудитесь с любовью, вы связываете себя с самим собой, друг с другом и с Богом.
   А что значит трудиться с любовью?
   Это – ткать одежды из нитей своего сердца так, словно те одежды наденет твой возлюбленный.
   Это – строить дом с усердием так, словно в том доме поселится твой возлюбленный.
   Это – сеять семена с нежностью и собирать урожай с радостью так, словно плоды будет есть твой возлюбленный.
   Это – наполнять все, что ты делаешь, дыханием своего духа.
   И знать, что все благословенные усопшие стоят подле тебя и смотрят.
   Часто я слышал, как вы говорили, будто во сне: «Тот, кто ваяет из мрамора и обретает в камне образ своей души, благороднее того, кто пашет землю.
   И тот, кто ловит радугу, чтобы перенести ее на холст в облике человека, выше того, кто плетет сандалии».
   Но я говорю, не во сне, а в ясном бодрствовании полудня, что ветер беседует с могучим дубом так же нежно, как и с тончайшими стебельками травы;
   И лишь тот велик, кто превращает голос ветра в песню, становящуюся нежнее от его любви.
   Труд – это любовь, ставшая зримой.
   Если вы не можете трудиться с любовью, а трудитесь лишь с отвращением, то лучше вам оставить ваш труд, сесть у врат храма и просить милостыню у тех, кто трудится с радостью.
   Если вы печете хлеб равнодушно, то ваш хлеб горек и лишь наполовину утоляет голод человека.
   Если вы давите виноград с недобрым чувством, то оно отравляет вино.
   Если даже вы поете как ангелы, но не любите петь, то вы не даете людским ушам услышать голоса дня и голоса ночи.

О радости и печали

   Потом просила женщина:
   – Скажи нам о Радости и Печали.
   И он ответил:
   – Ваша радость – это ваша печаль без маски.
   Тот колодец, из которого доносится ваш смех, часто бывал полон вашими слезами.
   А разве бывает иначе?
   Чем глубже печаль проникает в ваше естество, тем большую радость вы можете вместить.
   Разве чаша, что хранит ваше вино, не была обожжена в печи гончара?
   И разве лютня, что ласкает ваш дух, не была вырезана из дерева ножом?
   Когда вы радуетесь, вглядитесь в глубину своего сердца, и увидите, что ныне вы радуетесь именно тому, что прежде печалило вас.
   Когда вы печалитесь, снова вглядитесь в свое сердце, и увидите, что воистину вы плачете о том, что было вашей отрадой.
   Некоторые из вас говорят: «Радость сильнее печали», другие говорят: «Нет, сильнее печаль».
   Но я говорю вам: они неразделимы.
   Вместе они приходят, и, когда одна из них сидит с вами за столом, помните, что другая спит в вашей постели.
   Истинно, вы, как чаши весов, колеблетесь между своей печалью и радостью.
   Лишь когда вы пусты, вы в покое и уравновешены.
   Когда хранитель сокровищ возьмет вас, чтобы взвесить свое золото и серебро, ваша радость или печаль непременно поднимется или опустится.

О домах

   Тогда вышел вперед каменщик и просил:
   – Скажи нам о Домах.
   И сказал он в ответ:
   – Постройте в пустыне жилище из своих образов, прежде чем строить дом в стенах города.
   Ибо как вы возвращаетесь домой в своих сумерках, так возвращается и странник в вас, вечно далекий и одинокий.
   Дом ваш – ваше большее тело.
   Он растет под солнцем и спит в ночной тиши, и ему снятся сны.
   Разве не спит ваш дом и не уходит он во сне из города в рощу или на вершину холма?
   Если б я мог собрать ваши дома в свои ладони и, как сеятель, разбросать их по лесам и лугам!
   Если бы долины были вашими улицами и зеленые тропы – аллеями, чтобы вы могли искать друг друга в виноградниках и приходить с ароматом земли в своих одеждах!
   Но этому не пришло еще время.
   В страхе своем ваши праотцы собрали вас слишком близко друг к другу. Не сразу исчезнет этот страх. Не сразу перестанут городские стены отделять очаги ваши от ваших полей.
   Скажите мне, люди Орфалеса, что у вас в этих домах? Что вы храните за закрытыми дверями?
   Есть ли у вас мир, безмятежное стремление – свидетельство вашей силы?
   Есть ли у вас воспоминания – мерцающие своды, что соединяют вершины разума?
   Есть ли у вас красота, что уводит сердце от вещей из дерева и камня к святой горе?
   Скажите мне, есть ли это в ваших домах?
   Или у вас есть лишь покой и жажда покоя, то потаенное, что входит в дом как гость, становится хозяином, а после – властелином?
   Да, оно становится укротителем, кнутом и плетью превращающим ваши пылкие желания в игрушки.
   Хотя руки его нежны, сердце его из железа. Оно убаюкивает вас лишь для того, чтобы стоять у вашей постели и глумиться над достоинством плоти.
   Оно осмеивает ваш здравый ум и кладет его в мягкие листья, как хрупкий сосуд.
   Истинно, жажда покоя убивает страсть души, а потом идет, ухмыляясь, в погребальном шествии.
   Но вы, дети пространства, вы, беспокойные и в покое, вас не заманить в ловушку и не укротить.
   Не якорем, а парусом будет ваш дом.
   Не пленкой, затягивающей рану, будет он, а веком, что защищает глаз.
   Вы не сложите крылья, чтобы пройти в двери, не склоните голову, чтобы не удариться о потолок, и не будете сдерживать дыхание из страха, что стены потрескаются и рухнут.
   Вы не станете жить в гробницах, возведенных мертвыми для живых.
   И каким бы великолепным и величественным ни был ваш дом, он не будет хранить вашей тайны и не укроет вашу страсть.
   Ибо то, что в вас безгранично, пребывает в небесной обители, врата которой – утренний туман, а окна – песни и ночная тишина.

Об одежде

   И просил ткач:
   – Скажи нам об Одежде.
   И он ответил:
   – Ваша одежда прячет большую долю вашей красоты, но не скрывает уродства.
   Вы ищете в одеяниях свободу уединения, но подчас обретаете в них узду и оковы.
   Если б вы могли подставить солнцу и ветру свою кожу, а не одежды!
   Ибо дыхание жизни – в солнечном свете, и рука жизни – ветер.
   Некоторые из вас говорят: «Это северный ветер соткал одежды, что мы носим».
   А я говорю: да, это был северный ветер,
   Но стыд был ему ткацким станком и вялость мускулов была ему нитью.
   И, закончив свой труд, он смеялся в лесу.
   Не забывайте, что стыдливость – щит от глаз порочности.
   А когда порочность исчезнет, чем будет стыдливость, как не оковами и сором разума?
   Не забывайте, что Земле приятно прикосновение ваших босых ног и ветры жаждут играть вашими волосами.

О купле и продаже

   И просил торговец:
   – Скажи нам о Купле и Продаже.
   И сказал он в ответ:
   – Земля приносит вам свои плоды, и вы не будете нуждаться, если только будете знать, как наполнить свои ладони.
   В обмене дарами земли вы обретете достаток и удовлетворение.
   Но если в обмене не будет любви и доброй справедливости, то одних он приведет к жадности, а других к голоду.
   Когда вы, труженики моря, полей и виноградников, повстречаете на рыночной площади ткачей, гончаров и собирателей пряностей,
   Взывайте тогда к духу – хозяину Земли, чтобы он появился среди вас и освятил весы и расчеты, сравнивающие ценности вещей.
   И не допускайте к обмену людей с пустыми руками, которые расплачиваются своими словами за вашу работу.
   Скажите таким людям: «Идите с нами в поле или отправляйтесь с нашими братьями в море и закиньте там свои сети;
   Ибо Земля и Море будут также щедры к вам, как к нам».
   И если туда придут певцы, плясуны и флейтисты, купите и у них, ибо они тоже собиратели плодов и благовоний, и, хотя то, что они приносят, соткано из снов, – это одеяние и пища для вашей души.
   И прежде чем покинуть рыночную площадь, уверьтесь, что ни один не ушел оттуда с пустыми руками.
   Ибо дух – хозяин Земли не заснет мирно на ветру, пока не исполнятся нужды самого меньшего из вас.

О преступлении и наказании

   Потом вышел городской судья и просил:
   – Скажи нам о Преступлении и Наказании.
   И сказал он в ответ:
   – В тот час, когда ваш дух странствует по ветру, вы, одинокие и беззащитные, причиняете зло другим, а значит, и себе.
   И потому вы будете стучаться и ожидать, оставаясь незамеченными, у врат Благословенного.
   Подобна океану ваша божественная сущность;
   Она всегда остается чистой.
   И, как эфир, она поднимает лишь окрыленных.
   Подобна солнцу ваша божественная сущность;
   Она не знает ходов крота и не ищет змеиных нор.
   Но не одна божественная сущность составляет ваше естество.
   Многое в вас все еще человек, и многое в вас еще не человек, а лишь уродливый карлик, который, сонный, блуждает в тумане в поисках своего пробуждения.
   О человеке в вас хочу я сейчас сказать.
   Ибо это он, а не ваша божественная сущность и не карлик в тумане, знает о преступлении и наказании.
   Часто слышал я, как вы говорили о том, кто творил зло, так, будто он не один из вас, а чужой вам и незваный гость в вашем мире.
   Но я говорю: подобно тому как святые и праведники не могут подняться над высочайшим, что есть в каждом из вас,
   Так злые и слабые не могут пасть ниже самого низкого, что также есть в вас,
   И так же ни один лист не пожелтеет без молчаливого согласия всего дерева
   Так и причиняющий зло не может творить его без тайной воли на то всех вас.
   В едином шествии идете вы вместе к своей божественной сущности. Вы – путь, и вы же путники.
   И когда один из вас падает, он падает за тех, кто идет позади, предупреждая о камне преткновения.
   Он падает и за тех, кто идет впереди, за тех, которые хотя и шагают быстрее и увереннее, но не убрали камень.
   И вот что я скажу вам еще, хотя слово это будет тяготить ваши души:
   И убитый причастен к своему убийству,
   И ограбленный виновен в том, что его ограбили.
   Праведник повинен в поступках нечестивца,
   И честный запятнан проступками злодея.
   Да, виновный часто бывает жертвой оскорбленного,
   Еще чаще осужденный несет бремя невиновных и безупречных.
   Вы не можете отделить справедливого от несправедливого и добродетельного от нечестивца;
   Ибо они стоят вместе перед лицом солнца, подобно тому как сплетены воедино черная нить и белая.
   И когда черная нить обрывается, ткач осматривает всю ткань и проверяет ткацкий станок.
   Если кто-нибудь из вас приведет на суд неверную жену,
   Пусть он также взвесит на весах сердце ее мужа и мерит мерами его душу.
   И пусть тот, кто захочет ударить обидчика, вникнет в дух обиженного.
   И если кто из вас захочет покарать во имя справедливости и вонзить топор в худое дерево, пусть он посмотрит на его корни;
   Истинно, он найдет корни хорошие и плохие, плодоносные и бесплодные, сплетенные воедино в молчаливом сердце Земли.
   А вы, судьи, которые хотят быть справедливыми.
   Какой приговор выносите вы тому, кто честен по плоти, но вор по духу?
   Какому наказанию вы подвергаете того, кто умерщвляет по плоти, но сам умерщвлен по духу?
   Как можете вы обвинять того, кто поступает как обманщик и притеснитель, но сам обижен и поруган?
   Как вы покараете тех, чье раскаянье уже превышает злодеяние?
   Не есть ли раскаянье – правосудие, что отправляется тем самым законом, которому вы с радостью бы служили?
   Но вы не можете заставить невиновного раскаяться и сердце виновного избавить от раскаянья.
   Непрошенное, оно будет звать в ночи, чтобы люди смогли проснуться и вглядеться в себя.
   Вы, желающие понять справедливость, что можете вы, пока не посмотрите на все дела при ясном свете?
   Лишь тогда узнаете вы, что поднявшийся и павший – один и тот же человек, стоящий в сумерках между ночью своей сущности карлика и днем своей божественной сущности.
   И что краеугольный камень храма не выше самого нижнего камня в его основании.

О законах

   Потом спросил законовед:
   – Что скажешь ты о наших Законах, учитель?
   И он ответил:
   – Вы охотно устанавливаете законы,
   Но еще охотнее преступаете их.
   Как дети, играющие на берегу океана, которые любят строить башни из песка, а потом, смеясь, разрушают их.
   Но пока вы строите свои башни из песка, океан вновь приносит песок на берег,
   И когда вы разрушаете их, океан смеется вместе с вами.
   Истинно, океан всегда смеется вместе с невинными.
   Но что сказать о тех, для кого жизнь – не океан, и законы, созданные человеком, не башни из песка,
   Для кого жизнь – скала, а закон – резец, коим они обращают ее в свое подобие?
   Что сказать о хромом, который ненавидит плясунов?
   Что сказать о быке, который любит свое ярмо и считает лесного лося и оленя бездомными скитальцами?
   Что сказать о старой змее, которая не может сменить кожу и называет всех остальных голыми и бесстыжими?
   И о том, кто рано приходит на свадебный пир и, пресытившись, уходит, говоря, что все пиры отвратительны и все пирующие преступают закон?
   Что мне сказать о них, кроме того, что они тоже стоят под лучами солнца, но спиной к нему?
   Они видят лишь свои тени, и эти тени законы для них.
   Что для них солнце, как не источник тени?
   И что значит признавать законы, как не склоняться и следовать за тенями на земле?
   Но вы, идущие навстречу солнцу, какие образы, начертанные на земле, могут удержать вас?
   Вы, странствующие с ветром, какой флюгер укажет вам путь?
   Какой человеческий закон свяжет вас, если вы сбросите свое ярмо, но не перед дверью тюрьмы человека?
   Каких законов вы убоитесь, если будете плясать, не наталкиваясь на железные цепи человека?
   И кто приведет вас на суд, если вы сбросите с себя одежды, но не оставите их на пути человека?
   Народ Орфалеса, ты можешь заглушить барабан и ослабить струны лиры, но кто запретит жаворонку петь?

О свободе

   И просил оратор:
   – Скажи нам о Свободе.
   И он ответил:
   – У городских ворот и у ваших очагов я видел, как вы падаете ниц и поклоняетесь своей свободе, – так рабы заискивают перед тираном и восхваляют его, хотя он убивает их.
   Да, в храмовой роще и в тени крепости я видел, как самые свободные из вас носят свою свободу, как ярмо и наручники.
   И сердце мое обливалось кровью, ибо вы можете стать свободными лишь тогда, когда даже само желание искать свободу станет для вас уздой и вы перестанете говорить о свободе как об искомом и достигнутом.
   Истинно свободными вы станете не тогда, когда лишены забот будут ваши дни и ваши ночи будут избавлены от нужды и горя.
   А когда ваша жизнь будет опоясана ими, но вы подыметесь над ними нагие, без оков.
   И как вам подняться над днями и ночами, не разорвав цепей, которыми вы сковали свой полдень на заре своего постижения?
   Истинно, то, что вы называете свободой, самая крепкая из этих цепей, хотя звенья ее блестят на солнце и слепят ваши глаза.
   И что, как не частицы вас самих, хотелось бы вам сбросить, чтобы обрести свободу?
   Если это несправедливый закон, который вы хотели бы отменить, то закон этот был начертан вашей же рукой на лбу вашем.
   Вам не стереть его, даже если вы бросите в огонь книги законов; вам не смыть его со лбов ваших судей, даже если вы на них выльете целое море.
   А если это деспот, которого вы хотели бы свергнуть с престола, посмотрите прежде, разрушен ли его престол, воздвигнутый в вашей душе.
   Ибо как может тиран властвовать над свободными и гордыми, если нет в их свободе тирании и нет в их гордости стыда?
   Если это забота, от которой вы хотели бы избавиться, то эта забота скорее была избрана вами, чем навязана вам.
   И если это страх, который вы хотели бы изгнать, то источник этого страха – в вашем сердце, а не в руке устрашающего.
   Истинно, все в вашем естестве движется в неизменном полуобъятии, желанное и ужасающее, отвратительное и заветное, то, что вы ищете, и то, от чего вы бежали бы.
   Все это движется в вас, как свет и тень, слитые в пары.
   Когда тень бледнеет и исчезает, угасающий свет становится тенью другого света.
   Так и ваша свобода, теряя свои оковы, сама становится оковами большей свободы.

О разуме и страсти

   Вновь заговорила жрица и просила:
   – Скажи нам о Разуме и Страсти.
   И сказал он в ответ:
   – Часто ваша душа – поле битвы, где разум и воля ведут войну против страстей и влечений.
   Если бы я мог стать миротворцем в душе вашей, если б мне удалось превратить разлад и соперничество ваших частиц в напев и единство!
   Но как мне достичь этого, если и вы сами не станете миротворцами, возлюбившими все частицы свои?
   Ваш разум и страсть – руль и паруса вашей плывущей по морю души.
   Если ваши паруса и руль сломаны, вы можете носиться по волнам и плыть по течению либо недвижно стоять в открытом море.
   Ибо разум, когда он властвует один, сила ограничивающая; а одна страсть – пламя, сжигающее само себя.
   Потому пусть ваша душа вознесет ваш разум на вершину страсти, чтоб он мог петь; и пусть она направляет вашу страсть разумно, чтобы ваша страсть жила, каждый день воскресая, и подобно Фениксу возрождалась из пепла.
   Хотел бы я, чтобы вы считали вашу волю и ваши влечения двумя дорогими гостями в своем доме.
   Ведь не будете вы оказывать одному гостю больше почестей, нежели другому; ибо тот, кто более внимателен к одному, теряет любовь и доверие обоих.
   Когда вы сидите среди холмов, в прохладной тени серебристых тополей, разделяя мир и спокойствие с далекими полями и лугами, – пусть тогда ваше сердце промолвит в тишине: «Бог покоится в разуме».
   Когда разразится буря и могучий ветер начнет сотрясать деревья в лесу, а гром и молния возгласят величие неба, – пусть тогда ваше сердце воскликнет в благоговении: «Бог движется в страсти».
   И раз вы дыхание в Божьем мире и лист в Божьем лесу, то и вы покойтесь в разуме и двигайтесь – в страсти.

О боли

   Потом просила женщина:
   – Скажи нам о Боли.
   И он сказал:
   – Ваша боль – это раскалывание раковины, в которую заключен ваш дар понимания.
   Как косточку плода нужно расколоть, чтобы его сердцевина увидела солнце, так и вы должны познать боль.
   Если б ваше сердце не уставало изумляться ежедневным чудесам жизни, то ваша боль казалась бы вам не менее изумительной, чем радость;
   И вы восприняли бы времена года своего сердца, как всегда принимали времена года, проходящие над вашими полями.
   И вы безмятежно смотрели бы сквозь зимы своей печали.
   Многое из вашей боли избрано вами самими.
   Это горькое зелье, которым лекарь в вас исцеляет вашу больную сущность.
   Поэтому доверьтесь лекарю и пейте его лекарства в молчании и спокойствии: ибо его руку, тяжелую и твердую, направляет заботливая рука Незримого;
   И хотя обжигает вам губы чаша, которую он подносит, она сделана из глины, которую гончар смочил своими святыми слезами.

О самопознании

   И просил мужчина:
   – Скажи нам о Самопознании.
   И он ответил:
   – Ваши сердца познают в безмолвии тайны дней и ночей.
   Но ваши уши жаждут услышать знание вашего сердца.
   Вы хотели бы познать в словах то, что вы всегда знали в мыслях.
   Вы хотели бы прикоснуться пальцами к нагому телу своих снов.
   И это прекрасно.
   Тайный родник вашей души должен излиться и с журчанием потечь к морю;
   И сокровище собственных беспредельных глубин откроется вашим взорам.
   Но не стремитесь взвесить на весах ваше неведомое сокровище;
   И не пытайтесь измерить глубины своего знания посохом и лотом.
   Ибо оно – море беспредельное и безмерное.
   Не говорите: «Я открыл всю истину», но лучше скажите: «Я открыл истину».
   Не говорите: «Я открыл путь души». Скажите лучше: «Я повстречал душу, идущую моим путем».
   Ибо душа ходит всеми путями. Душа не идет в одном лишь направлении и не растет, как тростник. Душа раскрывается, как лотос с бесчисленными лепестками.

Об учении

   Тогда просил учитель:
   – Скажи нам об Учении.
   И он сказал:
   – Ни один человек ничего не может открыть вам, кроме того, что лежит в полудреме на заре вашего знания.
   Учитель, что ходит в тени храма в окружении своих учеников, дает не от своей мудрости, а скорее от своей веры и благоволения.
   Если он истинно мудр, он не повелит вам войти в дом мудрости, а скорее поведет вас к порогу вашего разума.
   Астроном может говорить вам о своем понимании пространства, но не может дать вам это понимание.
   Музыкант может передать вам ритм, которыми наполнено все пространство, но не может дать вам ни ухо, которое улавливает ритм, ни голос, что вторит ему.
   И посвященный в науку чисел может сказать о мире весов и мер, но не может ввести вас туда.
   Ибо видение одного человека не дает крыльев другому. И как каждый из вас стоит одиноко в Божием знании, так должен каждый из вас быть одиноким в своем знании Бога и в своем понимании Земли.

О дружбе

   И просил юноша:
   – Скажи нам о Дружбе.
   И он сказал в ответ:
   – Твой друг – это твои исполненные желания.
   Он – поле твое, которое ты любовно засеваешь и с которого собираешь урожай со словами благодарности.
   Он твой стол и очаг. Ибо ты приходишь к нему голодный и у него ищешь мира.
   Когда твой друг поверяет тебе свои мысли, не бойся сказать «нет» и не утаивай «да».
   И когда он молчит, сердце твое не перестает слушать его сердце.
   Ибо в дружбе все думы, все желания, все надежды рождаются и разделяются без слов, в безмолвной радости.
   Когда ты разлучаешься с другом, не горюй;
   Ибо то, что ты более всего любишь в нем, становится яснее в его отсутствие, ведь взбирающийся на гору яснее видит ее с равнины.
   И пусть не будет иной цели в дружбе, кроме проникновения в глубины духа.
   Ибо любовь, которая ищет что-либо помимо раскрытия своей собственной тайны, это не любовь, а расставленные сети, в которые попадается лишь бесполезное.
   И пусть лучшее в тебе будет для твоего друга.
   Если ему суждено узнать отлив твоего моря, пусть он знает и его прилив.
   Зачем тебе друг, если ты ищешь его лишь для того, чтобы убить время?
   Всегда ищи его, чтобы прожить время. Ибо он призван исполнить твои желания, но не наполнить твою пустоту.
   И пусть смех и взаимное наслаждение сопутствуют сладости дружбы. Ибо в росе малостей сердце встречает свое утро и освежается.

О словах

   Потом просил ученый:
   – Скажи нам о Словах.
   И сказал он в ответ:
   – Вы прибегаете к словам, когда вы не в силах совладать со своими мыслями;
   И когда вы не можете долее обитать в одиночестве своего сердца, вы переселяетесь на уста, и звук становится отвлечением и забавой.
   Во многих ваших словах мысль наполовину убита.
   Ибо мысль – птица в пространстве, которая может расправить крылья в клетке из слов, но не может летать. Есть среди вас такие, что ищут многоречивого из страха перед одиночеством.
   В молчании одиночества их глазам предстает их нагая суть, и они бегут прочь.
   И есть такие, что невольно открывают в разговоре истину, которую сами не понимают.
   И есть такие, что хранят истину в себе, но не изрекают ее. В сердце подобных им дух живет в размеренном молчании. Где бы вы ни встретили друга – на обочине дороги или на рыночной площади, – пусть дух в вас движет вашими губами и повелевает вашим языком.
   Пусть голос вашего голоса говорит уху его уха;
   Ибо его душа будет хранить истину вашего сердца так же, как вспоминается вкус вина, когда цвет забыт и нет более сосуда.

О времени

   И спросил астроном:
   – Учитель, что скажешь ты о Времени?
   И он ответил:
   – Вы хотите измерить время безмерное и неизмеримое, вы хотите жить согласно часам и временам года и даже дух свой подчинить им. Из времени вы хотите сделать ручей, чтобы сесть на берегу и следить за его течением.
   Но вневременное в вас осознает вневременность жизни. И знает, что вчерашний день – лишь память сегодняшнего, а завтрашний – его мечта.
   И то, что поет и мыслит в вас, все еще пребывает в том первом мгновении, которое рассыпало звезды в пространстве.
   Кто из вас не чувствует, что его способность любить безгранична?
   Но кто при этом не чувствует, что сама любовь, хотя и безгранична, заключена в центр его естества, а не тянется вереницей любовных мыслей и деяний?
   И разве время не подобно любви – неделимой и неизмеримой?
   Но если в своих мыслях вы должны отмерять время по временам года, то пусть каждое из них объемлет все другие.
   И да обнимет сегодняшний день прошлое памятью и будущее – страстным влечением!

О добре и зле

   И просил один из старейшин города:
   – Скажи нам о Добре и Зле.
   И он ответил:
   – О добре в вас могу я говорить, но не о зле. Ибо что есть зло, как не добро, терзаемое голодом и жаждой.
   Истинно, когда добро терпит голод, оно разыскивает пищу даже в темных пещерах, и, когда оно жаждет, оно пьет даже затхлую воду.
   Вы добры, когда вы наедине с собою. Но и когда вы не наедине с собою, вы не злы.
   Ибо заброшенный дом – не логовище воров; это всего лишь заброшенный дом.
   И корабль без руля может бесцельно блуждать среди коварных островов, но так и не пойти ко дну.
   Вы добры, когда стараетесь давать от самих себя. Но вы не злы, когда ищете выгоды для себя. Ибо когда вы стараетесь извлечь выгоду, вы всего лишь корень, что держится за землю и сосет ее грудь.
   Истинно, плод не может сказать корню: «Будь таким, как я, спелым, сочным и вечно дающим от своего изобилия».
   Ибо для плода давать – потребность, как получать – потребность для корня.
   Вы добры, когда говорите, полностью пробудившись от сна.
   Но вы не злы, когда спите, а язык ваш болтает попусту.
   И даже косноязычная речь может укрепить слабый язык.
   Вы добры, когда идете к своей цели смело, уверенным шагом.
   Но вы не злы, когда идете к ней, хромая.
   Даже те, кто хромает, не идут вспять. Но вы, сильные и быстрые, не притворяйтесь хромыми перед хромым, полагая это благом.
   Несть числа примерам вашей доброты, но вы не злы и тогда, когда вы не добры.
   Вы лишь бездельничаете и ленитесь. Жаль, что олени не могут научить черепах проворству.
   В вашем влечении к собственной сущности исполина лежит ваша доброта: и оно – в каждом из вас.
   Но в одних это влечение – бурный поток, мчащийся к морю, несущий тайны горных склонов и песни леса.
   А в других это – мелкий ручей, что теряется в излучинах, петляет и иссякает прежде, чем достигнет берега.
   Но пусть тот, кто жаждет многого, не говорит тому, кто довольствуется малым: «Почему ты медлишь и колеблешься?».
   Ибо истинно добрый не спросит нагого: «Где твоя одежда?» и не спросит бездомного: «Что стало с твоим домом?».

О молитве

   Потом просила жрица:
   – Скажи нам о Молитве.
   И сказал он в ответ:
   – Вы молитесь, пребывая в горе и нужде; о, если бы вы молились также в полноте своей радости и во дни изобилия!
   Ибо что есть молитва, как не проникновение ваше в живой эфир?
   И если вам не сдержать слезы, когда ваша душа зовет вас на молитву, она сквозь слезы будет взывать к вам снова и снова, пока вы не придете с улыбкой на устах.
   Творя молитву, вы подымаетесь, чтобы встретить в воздухе тех, кто молится в этот час и с кем вы можете повстречаться лишь во время молитвы.
   Потому входите в тот незримый храм лишь ради экстаза и сладостного общения.
   Ибо если вы войдете в храм лишь для того, чтобы просить, вы не получите.
   Если вы войдете в него и падете ниц, вы не будете подняты.
   И даже если вы войдете в него просить добра для других, вы не будете услышаны.
   Довольно того, что вы входите в храм незримый.
   Я не могу научить вас творить молитву из слов.
   Бог слышит ваши слова, лишь когда он сам влагает их в ваши уста.
   И не могу я научить вас молитве морей, лесов и гор.
   Но вы, рожденные горами, лесами и морями, можете найти их молитву в своем сердце.
   Если только вы вслушаетесь в ночную тишину, вы услышите, как они говорят в безмолвии:
   «Господь наш, наша окрыленная сущность, Это твоя воля в нас повелевает. Это твое желание в нас желает. Это твое побуждение в нас превращает наши ночи, которые принадлежат тебе, в дни, которые тоже твои.
   Мы не можем просить тебя ни о чем, ибо тебе ведомы наши нужды прежде, чем они родятся в нас:
   Ты – наша нужда; и, давая нам больше от себя, ты даешь нам все».

О наслаждении

   Тогда вышел вперед отшельник, который бывал в городе раз в году, и просил:
   – Скажи нам о Наслаждении.
   И ответил он:
   – Наслаждение – это песнь свободы.
   Но не свобода.
   Это цвет ваших желаний.
   Но не их плод.
   Это глубина, зовущая в высоту.
   Но не глубь и не высь.
   Это пленница в клетке, расправляющая крылья.
   Но не замкнутое пространство.
   Да, поистине наслаждение – это песнь свободы.
   Я бы с радостью услышал, как вы поете ее от всего сердца, но я бы не хотел, чтобы вы утратили свое сердце в этом пении.
   Есть среди вас юноши, которые ищут одного наслаждения, а их судят и укоряют.
   Я не стал бы ни судить их, ни укорять.
   Пусть они ищут. Ибо они найдут не одно лишь наслаждение;
   Семь у него сестер, и даже самая меньшая из них прекраснее наслаждения.
   Разве не слыхали вы о человеке, что искал в земле коренья, а нашел сокровища?
   И есть среди вас старцы, которые вспоминают о наслаждениях с сожалением, как о грехах, совершенных в опьянении.
   Но сожаление – это лишь затмение разума, но не наказание для него.
   Им стоило бы вспоминать о наслаждениях с благодарностью, как о летнем урожае.
   Но если их утешает сожаление, пусть они утешатся.
   И есть среди вас те, что не столь молоды, чтобы искать, и не столь стары, чтобы вспоминать.
   В своем страхе перед поисками и воспоминаниями они сторонятся всех наслаждений, дабы не пренебречь духом и не оскорбить его.
   Но даже их воздержание приносит им наслаждение.
   Так и они находят сокровища, хотя ищут в земле коренья дрожащими руками.
   Но скажите мне, кто может оскорбить дух?
   Разве оскорбит соловей тишину ночи или светлячок – звезды?
   И разве ваше пламя и ваш дым отяготят ветер?
   Или вы думаете, что дух – это тихая заводь, которую можно всколыхнуть посохом?
   Часто, отказывая себе в наслаждении, вы лишь прячете желание в тайники своего естества.
   Кто знает, быть может, то, что кажется упущенным сегодня, ждет завтрашнего дня?
   Даже ваше тело знает, что ему завещано, знает, в чем оно по праву нуждается, и его не обманешь.
   А тело ваше – арфа вашей души.
   И вы вольны извлечь из нее нежную музыку или нестройные звуки.
   И сейчас вы вопрошаете в своем сердце: «Как различить нам, что есть благо в наслаждении и что не есть благо?».
   Пойдите в свои сады и поля и вы узнаете, что для пчелы собирать нектар с цветка наслаждение.
   Но и для цветка наслаждение давать нектар пчеле.
   Ибо для пчелы цветок – источник жизни,
   А для цветка пчела – вестник любви.
   И для обоих – пчелы и цветка – приносить и получать наслаждение есть и потребность, и экстаз.
   Народ Орфалеса, уподобься в своих наслаждениях цветам и пчелам.

О красоте

   И просил поэт:
   – Скажи нам о Красоте.
   И он ответил:
   – Где вы будете искать красоту и как вы ее найдете, если не она сама станет для вас и путем, и вожатым?
   И как вам говорить о ней, если не она будет ткачом вашей речи?
   «Красота ласкова и нежна, – говорят обиженные и оскорбленные. – Как молодая мать, чуть смущаясь своей славы, ступает она среди нас».
   «Нет, красота грозна и могущественна, – говорят пылкие. – Как буря, сотрясает она Землю и Небо».
   Говорят усталые и утомленные:
   «Красота подобна нежному шепоту.
   Она говорит в нашем духе. Ее голос отступает перед нашим молчанием, как слабый свет, что дрожит в страхе перед тенью».
   Но беспокойные говорят: «Мы слыхали, как она кричала в горах. И вместе с ее криками раздавался топот копыт, хлопанье крыльев и львиный рык».
   Ночью говорят городские стражники: «Красота взойдет с зарей на востоке».
   В полдень говорят труженики и путники: «Мы видели, как она склонилась над Землей из окон заката».
   Зимой говорят занесенные снегом: «Она придет с весной, шагая по холмам».
   И в летний зной говорят жнецы: «Мы видели, как она пляшет с осенними листьями, видели снег в ее волосах».
   Все это сказали вы о красоте.
   На деле же говорили вы не о ней, но о своих неисполненных желаниях,
   А красота – не желание, а экстаз.
   Это не жаждущие уста и не пустая протянутая рука,
   Но пламенное сердце и очарованная душа.
   Это не образ, что вам хотелось бы видеть, и не песня, что вам хотелось бы слышать.
   Но образ, который вы видите, даже если сомкнете глаза, и песня, которую вы слышите, даже если закроете уши.
   Это не смола на морщинистой коре и не крыло, сросшееся с когтем.
   Но вечноцветущий сад и сонм вечнолетящих ангелов.
   Народ Орфалеса. Красота есть Жизнь, снимающая покров со своего святого лика.
   Но Жизнь – это вы, и покров – это вы.
   Красота есть Вечность, глядящаяся в зеркало. Но Вечность – это вы, и зеркало – это вы.

О религии

   И просил старый жрец:
   – Скажи нам о Религии.
   И он сказал:
   – Разве говорил я сегодня о чем-то ином?
   Разве не есть религия все дела и помышления,
   А также то, что не есть дело и помышление, но радость и удивление, вечно возникающее в душе, даже когда руки обтесывают камень или трудятся за ткацким станком?
   Кто может отделить свою веру от своих поступков или свои убеждения от занятий?
   Кто может разостлать свое время перед собой, говоря: «Это для Бога, а это для меня; это для моей души, а это – для тела»?
   Все ваши часы – крылья, своими взмахами рассекающие пространство.
   Лучше бы нагим был тот, кто облачается в свою мораль, как в лучшие одежды.
   Ветер и солнце не причинят вреда его коже.
   И тот, кто в своем поведении следует этике, заточает свою певчую птицу в клетку.
   Самая свободная песня не пройдет сквозь решетку и проволоку.
   И тот, для кого поклонение – окно, которое отворяют и затворяют, еще не бывал в доме своей души, чьи окна – от зари до зари.
   Ваша каждодневная жизнь – ваш храм и ваша религия. Когда бы вы ни вошли в него, берите все свое с собой.
   Берите плуг и горн, молот и лютню,
   Те вещи, что вы сделали по необходимости или в удовольствие.
   Ибо в мечтаниях вы не можете ни подняться выше своих успехов, ни пасть ниже своих неудач.
   И берите с собой всех людей.
   Ибо, поклоняясь, вы не можете ни взлететь выше их надежд, ни унизиться ниже их отчаяния.
   И если бы вы познали Господа, вам не пришлось бы разгадывать загадки.
   Посмотрите вокруг, и вы увидите, как он играет с вашими детьми.
   Посмотрите в пространство, вы увидите, как он ступает по облакам, простирает руки-молнии и опускается дождем.
   Вы увидите, как он улыбается в цветах, поднимается и машет рукой в древесной листве.

О смерти

   Потом заговорила аль-Митра:
   – Теперь скажи нам о Смерти.
   И он ответил:
   – Вам хочется узнать тайну смерти. Но где вы найдете ее, как не в сердце жизни? Сова, чьи глаза завязала ночь, не может снять покров с таинства света. Если вы подлинно хотите узреть дух смерти, распахните свое сердце перед плотью жизни. Ибо жизнь и смерть едины, как едины река и море.
   В глубине ваших надежд и желаний лежит молчаливое знание запредельного;
   И, как семена, спящие под снегом, ваше сердце видит сны о весне.
   Верьте снам, ибо в них скрыты врата в вечность. Ваш страх перед смертью – лишь трепет пастуха, стоящего перед царем, который вскоре возложит на него руку в знак милости.
   Разве в трепете пастуха не таится радость от того, что он будет отмечен царем?
   Но разве не трепет беспокоит его всего более? Ибо что значит умереть, как не встать нагим на ветру и растаять на солнце? И что значит перестать дышать, как не освободить дыхание от его беспокойных приливов и отливов, чтобы оно могло подняться, расшириться и беспрепятственно искать Бога?
   Лишь тогда вы будете петь по-настоящему, когда изопьете из реки молчания. И начнете восхождение, лишь когда достигнете вершины. И лишь тогда вы исполните свой подлинный танец, когда Земля потребует к себе вашу плоть.

Прощание

   И вот настал вечер. И сказала аль-Митра, пророчица:
   – Да будет благословен этот день, это место и дух твой, что говорил нам.
   И ответил он:
   – Разве это я говорил? Разве не был я также тем, кто слушал?
   Потом он сошел по ступеням храма, и весь народ последовал за ним. Он дошел до своего корабля и встал на палубе.
   И, снова обратясь к народу, возвысив свой голос, он сказал:
   – Народ Орфалеса, ветер велит мне покинуть тебя. И, хотя я не так спешу, как ветер, все же я должен идти. Мы, путники, вечно ищущие безлюдного пути, никогда не начинаем день там, где закончили предыдущий; и восход солнца никогда не застает нас там, где нас покинул закат.
   Мы в пути даже тогда, когда Земля спит. Мы семена живучего растения, и, как только мы достигаем зрелости и сердца наши переполняются, ветер подхватывает нас и рассеивает.
   Коротки были мои дни среди вас, но еще короче слова, что я сказал.
   Но если мой голос затихнет у вас в ушах и моя любовь сотрется в вашей памяти, я приду вновь.
   И с сердцем, более полным, и устами, более воздающими духу, буду я говорить.
   Да, я вернусь с приливом. И, хотя смерть может скрыть меня и большая тишина может объять меня, все же я вновь буду искать вашего понимания.
   И не напрасно я буду искать. Если что-нибудь из того, что я сказал, есть истина, то эта истина откроется в более звонком голосе и в словах, более созвучных вашим мыслям.
   Я ухожу с ветром, народ Орфалеса, но я не кану в пустоту;
   Если в этот день не суждено сбыться вашим желаниям и моей любви, то пусть он остается обещанием, пока не наступит другой день.
   Меняются желания человека, но не его любовь, и он неизменно жаждет, чтобы любовь исполнила его желания.
   Потому знайте, что я вернусь из большей тишины. Туман, исчезающий на рассвете и оставляющий лишь росу на полях, поднимется, соберется в облако и упадет дождем.
   И я был подобен туману. В безмолвии ночи бродил я по вашим улицам, и дух мой входил в ваши дома, биение вашего сердца было в моем сердце, и ваше дыхание – на моем лице, и я знал всех вас.
   Да, я знал вашу радость и вашу боль, и, когда вы спали, ваши сны были моими снами.
   Часто я был среди вас озером среди гор.
   Во мне отражались ваши вершины, и пологие склоны, и даже проходящие стада ваших мыслей и желаний. В мою тишину с ручьями врывался смех ваших детей и с реками – страсть ваших юношей. И, достигнув моей глубины, ручьи и реки все же не переставали петь. Но нечто более сладостное, чем смех, и более великое, чем страсть, пришло ко мне.
   То было беспредельное в вас; Великан, в котором все вы – лишь клетки и мускулы;
   Тот, в песне которого ваше пение – всего лишь беззвучный шепот.
   Именно в этом Великане вы велики, и, глядя на него, я увидел и полюбил вас. Ибо каких далей, которых нет в этой великой сфере, может достичь любовь? Какие видения, надежды и помышления может вызвать этот полет? Этот Великан в вас подобен исполинскому дубу, покрытому яблоневыми цветами. Его сила связывает вас с Землей, его аромат поднимает вас в пространство и в его несокрушимости вы бессмертны.
   Вам сказали, что даже если вы цепь, вы слабы, как ваше слабейшее звено.
   Но это лишь наполовину истина. Вы и крепки, как ваше крепчайшее звено.
   Оценивать вас по самому малому из ваших дел – значит измерять силу океана по хрупкости его пены.
   Судить о вас по вашим неудачам – значит возлагать вину на времена года за их непостоянство.
   Да, вы подобны океану, и, хотя севшие на мель корабли ждут прилива у ваших берегов, вы, даже если вы океан, не можете торопить свои приливы.
   Еще вы подобны временам года и, хотя зимой своей вы отрицаете свою весну, весна, покоясь в вас, улыбается в дремоте и не таит обиды. Не думайте, что я сказал это, чтобы вы говорили друг другу: «Он воздал нам хвалу. Он видел в нас лишь доброе».
   Я говорю вам словами известное вам самим в мыслях. Но что есть знание, облеченное в слово, как не тень бессловесного знания? Ваши мысли и мои слова – волны, расходящиеся от запечатанной памяти, которая хранит следы нашего прошлого и тех давних дней, когда Земля не знала ни нас, ни саму себя и тех ночей, когда земля пребывала в смятении.
   Мудрые люди приходили дать вам от своей мудрости. Я пришел взять от вашей мудрости.
   И вот я нашел большее, чем мудрость. Это пылающий дух в вас, все более распаляющийся, Пока вы, не замечая его возрастания, сетуете на угасание ваших дней. Это Жизнь, ищущая Жизнь в телах, которые страшатся могилы.
   Здесь нет могил. Эти горы и равнины – колыбель и ступени. Всякий раз, как вы проходите мимо поля, где покоятся ваши предки, вглядитесь, и вы увидите самих себя и детей ваших, пляшущих, взявшись за руки.
   Истинно, часто вы веселитесь, не ведая того.
   Другие приходили к вам; за золотые обещания, ставшие вашей верой, вы дали им лишь богатство, силу и славу.
   Я дал вам меньше, чем обещание, но вы были великодушнее ко мне.
   Вы дали мне более сильную жажду жизни.
   Воистину нет большего дара для человека, чем тот, что превращает все его цели в запекшиеся губы, а всю Жизнь – в источник.
   И в том моя честь и награда, что, когда бы я ни пришел к источнику напиться, я вижу, что живая вода сама жаждет.
   И она пьет меня, пока я пью ее.
   Иные из вас считали, что я горд и слишком робок, чтобы принимать дары.
   Да, я слишком горд, чтобы принимать плату, но не дары. И хотя я кормился лесными ягодами среди холмов, когда вы могли усадить меня за стол, и спал на галерее храма, когда вы с радостью приютили бы меня, все же разве не ваша нежная забота о моих днях и ночах делала еду сладкой для моих уст и окутывала мой сон видениями?
   За это я более всего благодарен вам.
   Вы даете много, но вовсе не знаете того.
   Истинно, доброта, которая глядится в зеркало, обращается в камень. И доброе дело, которое упивается собой, порождает проклятие.
   Некоторые из вас отзывали меня в сторону и опьянялись моим одиночеством. И вы говорили: «Он держит совет с лесными деревьями, но не с людьми. Он сидит одиноко на вершинах холмов и смотрит на наш город».
   Верно то, что я поднимался на холмы и бродил в дальнем краю.
   Как еще было мне увидеть вас, если не с высоты и не издалека?
   Как можно быть воистину близко, не будучи далеко?
   А другие из вас звали меня, но безмолвно, и говорили: «Незнакомец, возлюбивший недостижимые выси, почему ты живешь среди вершин, где орлы вьют свои гнезда? Почему ищешь ты недосягаемое? Какие бури хотел бы ты поймать в свои сети и за какими диковинными птицами охотишься в небе?
   Приди и будь одним из нас. Спустись, насыть свой голод нашим хлебом и утоли жажду нашим вином».
   В одиночестве своих душ говорили они эти слова; но если бы их одиночество было глубже, они бы знали, что я искал лишь тайну вашей радости и боли и охотился лишь на ту часть вашей сущности, что блуждает по небу.
   Но охотник был и добычей; ибо многие стрелы покинули мой лук лишь затем, чтобы найти мою грудь. И кто летал, тот и ползал; ибо, когда я расправлял свои крылья под солнцем, их тень на земле была черепахой. И я, верующий, предавался сомнению; Ибо часто я вкладывал перст в свою рану, чтобы более поверить в вас и лучше узнать вас. И вот с этой верой и знанием я говорю: вы не заточены в свои тела, и вас не удержат дома и поля.
   Суть ваша обитает над горами и блуждает с ветром. Она не тварь, что выползает на солнце погреться или роет ходы во тьме, чтобы уйти от опасности, но нечто свободное, дух, который окутывает землю и движется в эфире.
   Если эти слова туманны, не пытайтесь прояснить их. Ибо смутно и туманно начало всех вещей, но не конец их и я буду рад, если вы будете помнить меня как начало. Жизнь и все живое постигается в тумане, а не в кристалле. И кто знает, может, кристалл – это рассеивающийся туман?
   Мне хочется, чтобы, вспоминая обо мне, вы помнили: то, что кажется в вас самым слабым и смутным, – самое сильное и ясное. Разве не ваше дыхание подъяло ваши кости и укрепило их? И разве не сон, который никто из вас не помнит, построил ваш город и придал облик всему, что в нем есть? Если бы вы только могли видеть приливы того дыхания, вы перестали бы видеть все остальное. И если б вы могли слышать шепот того сна, вы не смогли бы слышать другие звуки.
   Но вы не видите и не слышите, и пусть будет так. Пелену, что застилает ваши глаза, поднимут руки, которые ее соткали, и глину, что закрывает ваши уши, снимут пальцы, которые ее замешивали.
   И тогда вы увидите. И тогда вы услышите.
   Вы не будете жалеть о том, что познали слепоту, и раскаиваться в том, что были глухи.
   Ибо в тот день вы узнаете скрытые цели всех вещей. И вы благословите тьму, как благословляли свет.
   Сказав это, он посмотрел вокруг и увидел, что кормчий его корабля стоит у руля и смотрит то на поднятые паруса, то вдаль.
   И он сказал:
   – Терпелив капитан моего корабля. Дует ветер и неспокойны паруса; даже руль просит дать ему направление; но спокойно ждет капитан, когда я умолкну. И матросы, которые слушали хор великого моря, терпеливо слушали меня. Теперь им не нужно больше ждать: я готов. Ручей достиг моря, и вновь великая мать прижимает своего сына к груди.
   Прощай, народ Орфалеса! Этот день подошел к концу. Он закрывается перед нами, как водяная лилия перед своим завтрашним днем. То, что нам было дано здесь, мы сохраним. И если этого будет мало, мы соберемся вместе и протянем руки к Дающему. Не забывайте, что я вернусь к вам.
   Еще мгновение, и моя страсть соберет песок и пену для другого тела. Еще мгновение, минута покоя на ветру, и другая женщина родит меня.
   Прощай, народ Орфалеса и юность, что я провел с тобой. Лишь вчера мы встретились во сне. Вы пели мне в моем одиночестве, и я из ваших страстей построил башню в небе. Но вот промелькнуло сновидение, окончился наш сон и минула заря. Полдень над нами. Наше полупробуждение превратилось в ясный день, и нам пора расставаться.
   Если мы еще встретимся в сумерках памяти, мы вновь заговорим, и вы споете мне более проникновенную песню. И если в другом сне встретятся наши руки, мы построим другую башню в небе.
   Сказав так, он дал знак матросам; те тотчас подняли якорь, отвязали корабль от причала, и они поплыли на восток.
   Крик вырвался из уст народа, как из единого сердца, и поднялся в сумрак, и разнесся над морем, словно могучий рев трубы.
   Лишь аль-Митра молчала, провожая взглядом корабль, пока он не исчез в тумане.
   И, когда народ разошелся, она все еще одиноко стояла на берегу, вспоминая в своем сердце его слова:
   «Еще мгновение, минута покоя на ветру, и другая женщина родит меня».

Сад пророка (В сокращении)

   Аль-Мустафа, избранный и возлюбленный, полдень своего дня, возвратился на свой родной остров в месяце Тишрин, месяце поминовения.
   Он стоял на носу корабля в окружении моряков и вглядывался в видневшуюся впереди гавань. И сердце трепетало в нем при мысли, что он возвращается на родную землю.
   И он сказал голосом, в котором слышался шум моря:
   – Вот он, остров, где мы родились. В этом краю земля взнесла нас песней и загадкой; песней – небесам, загадкой – земле; но есть ли хоть что-нибудь между землею и небесами, что воспоет эту песнь и разгадает эту загадку, если не наша собственная страсть?
   Море вновь выносит нас на эти берега. Мы лишь одна из его волн. Посланные вперед измолвить его слово, мы бессильны возгласить его, пока не разобьем соразмерность нашего сердца о прибрежные скалы и песок.
   Ибо закон моряков и моря гласит: если хочешь свободы, тебе до́лжно обратиться в туман. Бесформенное искони ищет форму, а бесчисленные туманности становятся солнцами и лунами; и мы, премного искавшие и возвращающиеся теперь на остров, мы, застывшие слепки, вновь должны стать туманом и начать все сначала. Сыщется ли что-нибудь, что бы жило и возносилось в выси, не разбившись прежде о страсть и свободу?
   Мы вечно будем искать берега, где бы мы пели и нас бы услышали. Но что сказать о волне, разбивающейся там, где ни одно ухо ее не услышит? Это – неслышимое в нас, вскармливающее нашу глубочайшую печаль. Но как раз это неслышимое сообщает форму нашей душе и дает обличье нашей судьбе.
   Тут один из моряков выступил вперед со словами:
   – Учитель, ты правил путями наших стремлений к этой гавани, и вот мы пришли. Отчего же ты говоришь о печали, о сердцах, которые разобьются?
   И он сказал ему в ответ:
   – Не говорил ли я о свободе и о тумане – нашей величайшей свободе? И все же, преисполненный боли, я совершаю паломничество на остров моего рождения, подобно тому как призрак убитого является преклонить колена перед своим убийцей.
   Тогда другой моряк сказал:
   – Посмотри: толпы народа стоят на молу. В молчании они предсказали даже день и час твоего прихода и, влекомые любовью, пришли сюда со своих полей и виноградников встретить тебя.
   Аль-Мустафа взглянул на стоявшие вдалеке толпы, и хотя сердцем он знал, чего они жаждут, но молчал.
   И вдруг крик вырвался из толпы, крик, в котором слились память и мольба.
   Тогда, взглянув на моряков, он сказал:
   – С чем вернулся я к ним, охотник в далекой стране? Прицеливаясь и вкладывая силу, я выпустил все до единой золотые стрелы, что они дали мне, но не принес никакой добычи. Я не шел следом за стрелами. Может статься, они и теперь летят под солнцем на крыльях раненых орлов, которые не упали на землю. И, может быть, наконечники стрел попали в руки тех, для кого они – причастие.
   Я не знаю, где они окончили полет, но одно знаю твердо: они описали свою дугу в небе.
   Но я еще чувствую на себе руку любви, и вы, мои моряки, направляете путь моего зрения, и я не лишусь дара речи. Я вскричу, когда рука времен года сдавит мне горло, и пропою свои слова, когда мои уста опалит пламя.
   И смутились их сердца от таких его речей, и кто-то сказал:
   – Учитель, научи нас всему и вся! Может быть, мы поймем тебя – ведь твоя кровь течет в наших жилах, и в нашем дыхании частица аромата твоего дыхания.
   И он сказал им в ответ голосом, в котором слышался гул ветра:
   – Затем ли вы привезли меня на мой родной остров, чтобы я говорил кому-то в поучение? Мудрость еще не уловила меня в свои силки. Еще молод я и неопытен и могу говорить лишь о собственном «Я», которое вечно есть глубь, взывающая к глуби.
   Пусть желающий приобресть мудрости ищет ее в полевом цветке или в щепотке красной глины. Пока еще я певец. Я буду воспевать землю, буду воспевать ваши неприкаянные сновидения, бродящие днем от одного сна к другому. И я буду вглядываться в море.
   И вот корабль вошел в гавань, пристал к молу, и, ступив на родной остров, аль-Мустафа вновь очутился среди соплеменников. В этот миг раздался оглушительный вопль, исшедший из их сердец, поколебавший чувство одиночества, до сих пор владевшее им.
   Народ молча ждал, что он скажет, но он безмолвствовал, ибо печаль памяти все еще снедала его, и он так говорил в душе:
   – Зачем я сказал, что буду петь? Нет, у меня достанет сил лишь разомкнуть уста, чтобы голос жизни излился и вверил себя ветру в поисках радости и опоры.
   Тогда Карима, подруга его детских игр в Саду его матери, подошла и говорит ему:
   – Двенадцать лет ты скрывал от нас свое лицо, и двенадцать лет нас томили голод и жажда по твоему голосу.
   Он посмотрел на нее с глубокой нежностью, ибо это она закрыла глаза его матери, когда смерть распростерла над ней свои белые крылья.
   – Двенадцать лет? – переспросил он. – Так ты сказала, Карима? Я не отсчитывал мою тоску звездной мерой, не промерял ее глубину. Ибо для любви, тоскующей по дому, нет ни отсчета, ни мер времени.
   Есть мгновения, вмещающие в себе эоны разлуки. Но всякое расставание – лишь помрачение разума. Может статься, мы и не расставались.
   Аль-Мустафа посмотрел на людей и увидел их всех, молодых и старых, крепких и тщедушных, загорелых под солнцем и ветром и изжелта-бледных, и увидел, что лица их горят светом тоски и вопрошения.
   – Учитель, – сказал один из них, – жизнь жестоко расправилась с нашими надеждами и желаниями. Сердца у нас смущены, ибо недостает нам разумения. Молю, утешь нас и открой смысл наших печалей!
   Сердце его исполнилось сострадания, и он сказал:
   – Жизнь старше всего живого, так же как красота получила крылья прежде, нежели прекрасное родилось на земле, так же как истина была истиной прежде, нежели ее изрекли.
   Жизнь поет в нашем молчании и видит сны в нашей дремоте, даже когда нас попирают и унижают. Жизнь царствует и возвышается – и тогда, когда мы плачем. Жизнь улыбается дню, и она свободна, даже когда мы влачим свои цепи.
   Часто мы называем Жизнь горькими именами, но лишь когда сами пребываем в горести и во мраке. Мы мним ее пустой и суетной, но лишь когда наша душа странствует в пустынном месте, а сердце упоено чрезмерным радением о себе самом.
   Жизнь глубока, высока и далека; и хотя вы в силах различить острым оком лишь ее подножие, все же она рядом; и хотя дыхание вашего дыхания долетает до ее сердца, тень вашей тени падает на ее лицо и отголосок вашего еле слышного крика превращается в ее груди в весну и осень.
   Жизнь, как и ваше величайшее «Я», облечена покровом и окружена тайной. Но когда Жизнь говорит, все ветра становятся словами; когда она снова говорит, улыбки у вас на устах и слезы в ваших глазах тоже становятся словами. Когда она поет, даже глухие внемлют ей, завороженные ее пением; когда она ступает, даже слепцы видят ее и в радостном изумлении следуют за нею.
   Он умолк, и глубокое молчание охватило народ; и молчание это было неслышной песнью, и они утешились в своем одиночестве и томлении.
   Он тут же покинул их и пошел по дороге, ведшей в Сад – Сад его родителей, где покоились они и их предки.
   Нашлись такие, кто последовал за ним, памятуя, что он вернулся на родину и ему одиноко, ибо не осталось никого из его родных и некому было дать пир, по велению обычая его народа.
   Но кормчий корабля остановил их:
   – Оставьте его, пусть он идет своим путем! Ибо его хлеб – это хлеб уединения, и в его чаше – вино памяти, которое он выпьет один.
   Моряки замедлили шаг, ибо они знали, что это так. Удержались от того, чтобы пойти за ним и все те, что собрались на молу.
   Одна Карима провожала его еще немного, желая разделить с ним его одиночество и воспоминания. Так и не вымолвив ни слова, она свернула к своему дому и в саду под миндальным деревом, не ведая отчего, горько заплакала.
   Аль-Мустафа приблизился к родительскому Саду и, вошедши в него, затворил врата, чтобы никто не мог войти следом.
   Сорок дней и ночей он провел в том доме и в Саду в полном уединении, и никто даже не подошел к замкнутым вратам, ибо все понимали, что ему хочется быть одному.
   А по прошествии сорока дней и ночей аль-Мустафа широко распахнул врата.
   И в Сад к нему пришли девятеро: трое моряков с его корабля, трое служивших во Храме и трое его товарищей детских игр. Все – его ученики.
   Когда они утром расселись вкруг него, то увидели по его взгляду, что мысли Учителя витают на чужбине. И тогда ученик по имени Хафиз просил:
   – Учитель, скажи нам о городе Орфалесе и о той стране, в которой ты прожил двенадцать лет.
   Аль-Мустафа молчал, он вглядывался в дальние холмы и в вольные просторы небес, и в молчании его крылось борение.
   Затем он сказал:
   – Друзья мои и сопутники, горе тому народу, который богат верованиями, но скуден верою!
   Горе тому народу, что носит одежды, которые сам не ткет, ест хлеб, который сам не жнет, и пьет вино, которое течет не из его точила!
   Горе народу, провозглашающему грабителя героем и мнящему великодушным горделивого завоевателя!
   Горе народу, который презирает страсть в своих снах, а, воспрянув от забытья, смиренно покорствует!
   Горе народу, возвышающему свой голос, лишь когда идет в погребальном шествии; которому нечем похвалиться кроме руин; народу, взбунтующемуся, лишь когда палач занесет топор над его головой!
   Горе народу, чьи сановники – лисы, чьи философы – фокусники, чье искусство – искусство подражания!
   Горе народу, встречающему нового правителя зычным звуком труб, а провожающему гиканьем только затем, чтобы вновь при трубном гласе встретить другого!
   Горе народу, чьи мудрецы онемели от прожитых лет, а богатыри еще лежат в колыбели!
   Горе народу, что разъят на части, каждая из которых мнит себя народом!
   <…>
   И просил кто-то:
   – Скажи нам о том, что и сейчас движет твоим сердцем!
   Он посмотрел на просившего и сказал в ответ, и голос его звучал так, словно это пела звезда:
   – В своих сновидениях наяву, когда вы умолкаете и вслушиваетесь в свою глубочайшую сущность, мысли ваши падают, точно хлопья снега, кружатся и одевают все звуки ваших пространств млечным безмолвием.
   Что суть сны наяву, как не облака, которые дают бутоны и расцветают на небесном древе вашего сердца? Что ваши мысли, как не лепестки, которые ветра вашего сердца рассеивают по его холмам и долам?
   Как вы пребываете в ожидании покоя, покуда бесформенное в вас не примет форму, так облако собирается и кочует, покуда Благословенные Персты не придадут его седому желанию обличье малых кристальных солнц, лун и звезд.
   Тогда сказал Саркис, тот, что был маловерным:
   – Но ведь придет весна, и все снега наших снов и мыслей истают и исчезнут.
   И ответил он:
   – Когда Весна отправится искать Своего возлюбленного среди дремлющих рощ и виноградников, снега впрямь истают и потоками устремятся к реке в долине, дабы стать кравчими для мирта и лавров.
   Так и снег вашего сердца истает с приходом вашей Весны, и тогда ваша тайная тайных устремится потоками в долину на поиски реки жизни. И река облечет вашу тайная тайных и понесет ее к берегам великого моря.
   Все истает и обратится в песнь, когда придет Весна. Даже звезды, эти огромные снежные хлопья, которые медленно падают на большие поля, и те претворятся в поющие потоки. Когда солнце Ее лика взойдет над более обширным небосклоном, найдется ли какая оледеневшая соразмерность, которая не обратится в струящийся напев? И кто из вас не хотел бы стать кравчим для мирта и лавра?
   Еще вчера вы вздымались вместе с вздымающимся морем, и не было у вас берегов, как не было в вас и сущности вашей. И тогда ветер, дыхание Жизни, соткал вас – покров света на ее лик; потом ее рука собрала вас и придала форму, и, высоко подняв голову, вы искали вершин. Но море шло по вашему следу, и песнь его все еще с вами. И хотя вы успели забыть о своих истоках, оно вечно будет напоминать о своем материнстве и вечно будет призывать вас к себе.
   В своих скитаниях среди гор и в пустыне вы всегда будете помнить глубины его прохладного сердца. И пусть часто вам неведомо будет, что вас неудержимо влечет, знайте – это его всеобъятный и мерный покой.
   Да и может ли быть иначе? В роще и в беседке, когда струи дождя пляшут в древесной листве на холме или падает снег, благословение и завет; в долине, когда вы ведете стада к реке; в полях, где ручьи – эти серебряные потоки – окаймляют зеленое одеяние; в ваших садах, где ранним утром росистые капли отражают небеса; в лугах, где вечерний туман наполовину скрадывает ваш путь, – всюду море с вами, означая ваше происхождение, взывая к вашей любви.
   Это хлопья снега в вас стекают в море.
   Утром, когда они прогуливались по Саду, у врат появилась женщина. Это была Карима, та, которую аль-Мустафа в свои детские годы любил как сестру. Она ни о чем не просила, даже не постучала в ворота, лишь с тоской и печалью смотрела в Сад.
   Аль-Мустафа, увидев желание в ее взоре, легкой поступью подошел к вратам и растворил их. Она вошла, и он приветствовал ее.
   – Почему ты совсем отдалился от нас? – спросила Карима. – Мы тоскуем без света твоего лица. Ведь все эти долгие годы мы горели любовью к тебе и с тоской и надеждою ждали твоего возвращения. Теперь народ взывает к тебе и хочет говорить с тобою, а меня послали просить, чтобы ты показался народу, уделил нам от своей мудрости, утешил сердца отчаявшихся и избавил нас от нашего неразумия.
   Глядя на нее, он сказал:
   – Если меня зовешь мудрым, то и всех зови мудрыми. Я – незрелый плод, все еще льнущий к ветке, – ведь только вчера я был цветком.
   Не зови никого вокруг глупцом, ибо воистину мы ни мудры, ни глупы. Мы зеленая листва на древе жизни, а сама жизнь выше мудрости и заведомо выше глупости.
   Так ли уж я отдалился от вас? Разве ты не знаешь, что есть одно лишь расстояние – то, которое душа не в силах измерить мыслью? А когда душа измерит его, оно обращается в ее ритм.
   Пространство, разделяющее тебя и ближайшего, но чужого тебе соседа, много больше того пространства, что отделяет от тебя твоего возлюбленного, живущего за семью морями и землями.
   Ибо для памяти нет расстояний и только в забвенье чернеет пропасть, которую бессильны преодолеть твой голос и взгляд.
   От океанских берегов к вершине высочайшей горы ведет тайный путь, и только пройдя по нему, ты станешь одно с сынами земли.
   Так и между твоим знанием и пониманием пролегает тайная тропа, и только отыскав ее, ты станешь одно с человеком, а стало быть, с самим собою.
   Между твоею правой рукой, дающей, и левой, получающей, – лежит огромное пространство. И лишь тогда оно исчезнет, когда обе они в нераздельности будут для тебя и дающими, и получающими; ибо только зная, что тебе нечего давать, нечего получать, можно победить пространство.
   Истинно, безбрежно то пространство, что лежит между твоим сновидением и бодрствованием, как и между одним только деянием и одним только желанием.
   Есть еще один путь, которым вам надлежит пройти, прежде чем вы станете одно с Жизнью. Но говорить о нем я повременю – вижу, вы уже устали от странствований.
   Затем он и девятеро его учеников отправились с этой женщиной на рыночную площадь, где он обратился к народу – друзьям и соседям, отчего радость тронула их веки и вошла в их сердца.
   – Вы взрастаете в снах и в своих сновидениях живете в полноте жизни, – сказал он им. – Ибо все ваши дни проходят в благодарении за полученное вами в ночной тишине.
   Часто вы думаете и говорите о ночи как о времени отдохновения, хотя поистине ночь – время исканий и обретений.
   День наделяет вас силою знания и научает ваши пальцы искусству приятия, но лишь ночь подводит вас к сокровищнице Жизни.
   Солнце научает все живое множить свою тоску по свету. Но лишь ночь подъемлет его к звездам.
   Воистину, это ночная тишина ткет свадебное покрывало для цветов в садах и деревьев в лесу, а после устраивает пышный пир и убирает брачный чертог, и в этом святом безмолвии завтрашний день зачинается во чреве Времени.
   То же и с вами – вы так же в исканиях находите пищу и обретаете самих себя. И хотя на рассвете ваше пробуждение изглаживает следы памяти, стол сновидений всегда уставлен яствами и брачный чертог ждет.
   Какое-то время он молчал и они тоже молчали, ожидая, что он скажет еще. И он вновь заговорил:
   – Вы есть дух, хотя и облечены плотью; и подобно маслу, горящему во мраке, вы пылающий пламень, хотя и укрытый за стеклом светильника.
   Будь вы одной лишь плотью, тогда бы вотще было мое предстояние вам и мои слова, все равно как если бы мертвый взывал к мертвецам. Но это не так. Все нетленное в вас свободно как днем, так и ночью, и его нельзя удержать или заковать в оковы, ибо такова воля Вседержителя. Вы – Его дыхание, такое же, как ветер, который не уловить и не запереть в клетку. И сам я тоже дыхание Его дыхания.
   С этими словами он оставил их и поспешил воротиться в Сад.
   Тогда Саркис, тот, что был маловерным, просил его:
   – Учитель, скажи о безобразном! Ты о нем никогда не говорил.
   – Друг мой, – ответил ему аль-Мустафа, и свист бича слышался в его словах, – может ли назвать тебя негостеприимным тот, кто пройдет мимо твоего дома, не постучав в дверь?
   Сочтет ли тебя за глухого и нелюдима тот, кто заговорит с тобою на чужом, непонятном тебе языке?
   Все, что ты мнишь безобразным, – не есть ли оно то, чего ты никогда не стремился досягнуть и в чье сердце никогда не желал проникнуть?
   Если и есть что безобразное, так только шоры на наших глазах и воск, запечатывающий нам уши.
   Друг мой, безобразен единственно лишь страх души перед лицом ее собственной памяти.
   Однажды днем, когда они сидели в длинной тени серебристых тополей, кто-то сказал:
   – Учитель, я боюсь времени. Оно пролетает над нами и отнимает у нас юность. А что дает взамен?
   И сказал он в ответ:
   – Возьми-ка пригоршню тучной земли. Ты в ней найдешь семя, а может, и червя. Будь твоя рука безмерно пространна и бесконечно длительна, семя стало бы чашей, а червь – сонмом ангелов. И помни: годы, что обращают семена в чащи и червей – в ангелов, принадлежат вот этому Сейчас, все годы – одному этому Сейчас.
   Разве времена года – это не ваши мысли, сменяющие одна другую? Весна – пробуждение в вашей груди, и лето – осознание собственного плодородия. Не есть ли осень то древнее в вас, что поет колыбельную частице вашего естества, все еще пребывающей во младенчестве? И что есть зима, спрашиваю я вас, если не сон, наполненный сновидениями о всех иных временах года?
   Потом Маннус, пытливый ученик, огляделся и, увидав цветущие растения, обвившие сикомору, сказал:
   – Погляди, Учитель, на этих тунеядцев! Что ты скажешь о них? Это воры, что денно и нощно крадут свет у крепких детей солнца и сосут соки, питающие их ветви и листву.
   – Друг мой, – ответил он, – мы все таковы. Мы возделываем землю, чтобы пресуществить ее в биение жизни, но мы не выше тех, кто берет жизнь прямо от земли, не познав ее.
   Скажет ли мать своему ребенку: «Я безмерно устала от тебя и с охотою отдам тебя чаще – твоей большей матери»?
   Станет ли певец корить свою песнь: «Ступай в пещеру отзвуков, откуда пришла, чтоб голос твой не пожирал моего дыхания»?
   Скажет ли пастух однолетнему агнцу: «Негде мне тебя пасти, а посему сведу тебя на заклание для жертвы»?
   Нет, друг мой, ответ на все эти вопросы звучит прежде их самих, как сновидения сбываются прежде, нежели снятся.
   Каждый из нас живет за счет другого согласно древнему и вневременному закону. Потому будем жить в любви и доброте! Мы ищем друг друга в своем одиночестве и пускаемся в путь, когда у нас нет очага, возле которого мы могли бы обогреться.
   Друзья мои и братья, путь еще более широкий – вот ваш попутчик!
   Эти растения, что живут за счет дерева, впивают молоко земли в сладостной ночной тишине, а земля в безмятежной дреме высасывает грудь солнца. И само солнце, как вы и я, как все сущее, в равном почете восседает на пиру у Князя, где двери всегда растворены, а стол накрыт.
   Маннус, друг мой, все сущее всегда живет за счет всего сущего, и живет оно в безграничной вере в щедрость Вседержителя.
   Утром, когда на предрассветном небе чуть брезжила заря, они все направились в Сад, бродили там, глядя на восток, и в молчании встречали восход солнца.
   И вот аль-Мустафа, воздев руки к небу, сказал:
   – Отблеск утреннего солнца в капле росы не меньше самого солнца. Как и отображение жизни в вашей душе не меньше самой жизни.
   Капля росы отражает свет, потому что она одно со светом, и вы отображаете жизнь, потому что вы и жизнь едины.
   Когда мрак нисходит на вас, скажите: «Этот мрак – еще не рожденный рассвет, и пусть я испытаю все родовые муки ночи – рассвет родится и для меня, и для холмов».
   Капля росы, стремящаяся достигнуть совершенной округлости в сумрачной глубине лилейного цветка, ничем не разнится от вас, обретающих цельность и полноту своей души в Божьем сердце.
   Если капля росы скажет: «Лишь раз в тысячу лет я появляюсь на свет», тогда спросите ее: «Разве не знаешь ты, что свет всех времен блещет в твоем венце?».
   <…>
   Раз днем, гуляя по Саду, Фардрус-грек споткнулся о камень и пришел в ярость. Он нагнулся, подобрал камень и тихо выругался: «Будь ты проклята, тварь безжизненная!» – и с этими словами отшвырнул камень в сторону.
   Аль-Мустафа, избранный и возлюбленный, спросил его:
   – Почему ты говоришь «тварь безжизненная»? Ты ведь уже давно в Саду, и неужели не понял, что здесь нет ничего мертвого? Все живет и блистает в знании дня и торжестве ночи. Ты одно с камнем. Все различие – в биении сердца. Твое бьется чуть чаще, ведь так, мой друг? И ему недостает спокойствия.
   Оно бьется в ином ритме. Но я говорю тебе: если б ты измерил глубины собственной души и горние выси пространства, ты бы услышал одну мелодию, которую камень и звезда напевают вместе в полном согласии.
   Если ты не понял моих слов, подождем другой зари. Если ты клянешь этот камень единственно потому, что в ослеплении своем запнулся о него, тогда ты проклянешь и небесную звезду, если заденешь ее головой. Но настанет день, когда ты соберешь камни и звезды, точно ребенок, что срывает полевые лилии; и тогда тебе откроется, что все на свете живет и благоухает.
   <…>
   В первый день недели, когда звон храмовых колоколов долетел до их слуха, кто-то проговорил:
   – Учитель, так много кругом говорят о Боге. Что скажешь ты о Боге, кто Он есть по истине?
   И он встал перед ними, словно молодое дерево, которому не страшны ни ветер, ни буря, и ответил:
   – Мои друзья и возлюбленные, помыслите сердце, объемлющее все ваши сердца, любовь, впитавшую всю вашу любовь, дух, вобравший в себя дух каждого из вас, голос, в котором слились все ваши голоса, и безмолвие, куда более глубокое, нежели все ваши безмолвия, и не подвластное времени.
   Дерзайте ныне открыть в самосовершенстве красоту еще более чарующую, нежели все прекрасное, песнь еще более раздольную, чем песни моря и леса, величие, возведенное на трон, для коего Орион – лишь подножие, величие, держащее скипетр, в котором Плеяды – лишь мерцающие росные капли.
   Вы искали только пищу и кров, одежду и посох; ищите теперь Того, кто не есть ни цель для ваших стрел, ни каменная пещера, которая оберегла бы вас от стихий.
   И если слова мои – скала и загадка, то и тогда ищите, чтобы сердца ваши разбились и чтобы вопрошение ваше привело вас к любви и мудрости Всевышнего, коего человеки зовут Богом.
   Никто не проронил в ответ ни слова, ни один из них, и смутились они в сердце своем; и, проникшись состраданием, аль-Мустафа поглядел на них с нежностью и сказал:
   – Не будем боле говорить о Боге-Отце. Лучше будем говорить о богах, ваших ближних, о ваших братьях и тех стихиях, что движутся у ваших домов и полей.
   Вы возноситесь в мыслях к облаку и мните его высью; вы пересекаете неоглядное море, и для вас это даль. Но я говорю вам: когда вы бросаете зерно в землю, вы досягаете большей высоты, и, когда желаете прекрасного утра вашему ближнему, вы пересекаете величайшее море.
   Слишком часто воспеваете вы Бога, Бесконечного, но воистину не слышите песнь. Если б только вы прислушались к пению птиц, к листьям, которые расстаются с ветвью, когда мимо проносится ветер, – не забудьте, друзья мои, ведь они поют, лишь когда разлучаются с ветвью!
   Вновь я призываю вас оставить многословие о Боге, который есть ваше Все, но лучше говорить и понимать друг друга, ближний – ближнего, бог – бога.
   Ибо откуда взять пищу птенцу, если его мать летает в поднебесье? И какой анемон в поле осуществит себя, покуда пчела не сочетает его с другим анемоном?
   Лишь когда вы затеряны в своих меньших сущностях, вы взыскуете небес, которые зовете Богом. Если б только вы могли найти тропы к своим обширным сущностям; о если бы вы были менее праздными и вымостили эти пути!
   Мои моряки и друзья, мудрее меньше говорить о Боге, коего мы не в силах постигнуть, и больше – о каждом из нас, кого мы в состоянии понять. И еще знайте: мы – дыхание и аромат Божий. Мы суть Бог в листве и цветах и часто – в плодах.
   Утром, когда солнце стояло высоко, один из тех троих учеников, что были товарищами его детских игр, подошел к нему и молвил:
   – Учитель, одежда моя прохудилась, а другой у меня нет. Позволь мне пойти на рыночную площадь, может, удастся сторговать новый плащ!
   Посмотрев на юношу, аль-Мустафа проговорил:
   – Дай мне твою одежду.
   И тот отдал ее и остался наг в палящий полдень. Тогда аль-Мустафа сказал голосом, схожим с бегом молодого коня:
   – Только нагие живут без забот. Только простодушные мчатся, оседлав ветер. И только тот, кто тысячу раз собьется с пути, найдет дорогу к родному дому.
   Ангелы устали от лукавцев. Еще вчера один из них сказал мне: «Мы создали ад для тех, кто в гордыне своей тщится затмить всех своим блеском. Что, как не огонь, спалит сверкающую личину, явив таимое под нею естество?».
   «Но, создав ад, вы создали дьяволов, чтобы им править», – возразил я. На что ангел ответствовал: «Нет, адом правят те, перед кем огонь отступает».
   Мудрый ангел! Он знает пути людей и полулюдей. Он один из серафимов, что являются на выручку пророкам, когда тех искушают лукавцы. Он и смеется, и плачет вместе с пророками.
   Мои друзья и моряки, только нагие живут без забот. Только без кормила можно бороздить просторы величайшего моря. Лишь тот, кто погружен в непроглядный мрак ночи, проснется с зарею, и лишь тот, кто спит под снегом вместе с корнями, дождется весны.
   Ибо вы подобны корням и, как они, просты, хотя земля наделила вас мудростью. И безмолвны, хотя в ваших нерожденных ветвях звучит хор всех четырех ветров.
   Вы хрупки и безвидны, и все же вы даете начало и роще исполинских дубов, и тонким узорам ив на фоне неба.
   И снова говорю вам: вы лишь корни между темной землей и скользящими небесами. Часто я видел, как вы тянетесь к свету, чтобы плясать вместе с ним, но видел также, как вы стыдитесь. Все корни стыдливы. Они таили свои сердца так долго, что не знают, что с ними теперь делать.
   Но Май придет. Май – дева, не знающая покоя, и она станет матерью холмам и долам.
   Один из тех троих, что служили во Храме, просил его:
   – Учитель, научи нас, чтобы наши слова, подобно твоему слову, стали для народа песнопением и фимиамом.
   И аль-Мустафа сказал в ответ:
   – Вы вознесетесь выше своих слов, но пусть ваш путь останется ритмом и благоуханием – ритмом для любящих и всех возлюбленных и благоуханием для тех, кто поселится в саду.
   И вы вознесетесь выше своих слов к вершине, на которую падает звездная пыль, и прострете руки, чтобы они наполнились. Затем ляжете и уснете, словно белый птенец в белом гнезде, и увидите во сне вашу будущность, так же как белые фиалки видят сны о весне.
   А потом спуститесь много глубже своих слов. И будете искать потерянные первоистоки и станете потаенной пещерой, где отдаются отзвучьем слабые голоса глубин, неслышные вам ныне.
   Вы спуститесь глубже своих слов и даже глубже всех звуков, к самому сердцу земли, и там будете наедине с Тем, кто также ступает по Млечному Пути.
   Затем один из учеников попросил его:
   – Учитель, скажи о бытии. Что значит быть?
   Аль-Мустафа долго с большой приязнью смотрел на него. Потом он поднялся и, отошедши от них, бродил в отдалении. Затем вернулся и сказал:
   – В этом Саду покоятся мои отец и мать, погребенные руками живых, и здесь же покоятся прошлогодние семена, принесенные сюда на крыльях ветра. Тысячу раз будут погребать здесь моих родителей и тысячу раз ветер будет погребать семена; а через тысячу лет вы, я и эти цветы соберемся в этом Саду, как и сегодня, и мы пребудем, любящие жизнь, и мы пребудем, мечтающие о пространстве, и мы пребудем, возносящиеся к солнцу.
   Сегодня же быть – значит быть мудрым, хотя и не гнушаться безрассудных; быть сильным, но не отвергать слабых; играть с детьми не как отцы, но как сверстники, которые хотят научиться их играм;
   Быть простым и бесхитростным со стариками и женщинами и сидеть с ними в тени старого дуба, хотя вы еще идете рука об руку с Весной;
   Искать поэта, живи он хоть за семью реками, и обретать покой в его присутствии, ничего не желая, ни в чем не сомневаясь, ни о чем не спрашивая;
   Знать, что святой и грешник – братья-близнецы, кому отец – наш Многомилосердый Царь, и что один из них родился лишь на миг прежде другого и единственно поэтому мы почитаем его Наследником;
   Следовать за Красотой, даже если она поведет вас к самому краю пропасти; и пусть она крылата, а вы бескрылы, если она решит одолеть пропасть – следуйте за нею, ибо там, где нет Красоты, там нет ничего;
   Быть садом без ограды и виноградником без сторожа, сокровищницею, всегда открытой для прохожих;
   Быть ограбленным, обманутым, введенным в заблуждение, быть сбитым с пути и уловленным в тенета, а после – осмеянным, но, невзирая ни на что, смотреть с высот вашего большего «Я» и улыбаться, памятуя, что есть весна, которая придет в ваш сад плясать в вашей листве, и осень – золотить гроздья вашего винограда; памятуя, что, если хотя бы одно из ваших окон отпахнуто на Восток, ваша душа никогда не оскудеет; памятуя, что все, кого мнят обидчиками, грабителями, лжецами и плутами, суть ваши братья в нужде и что, быть может, вы суть все они в глазах благословенных жителей того Незримого Града, что высится над этим городом.
   Теперь скажу также вам, кто своими руками созидает и добывает все необходимое, дабы мы жили, ни в чем не ведая нужды:
   Быть – значит быть ткачом со зрячими пальцами, строителем, имеющим рачение о свете и пространстве; быть пахарем и сознавать, что с каждым семенем, которое ты сеешь, ты зарываешь сокровище; быть рыбаком и охотником, состраждущим рыбе и зверю, но еще больше состраждущим людским нуждам и голоду.
   И еще скажу вам: я хочу, чтобы каждый из вас был сопричастен цели другого, ибо только тогда вы можете надеяться достигнуть собственной благой цели.
   Друзья мои, возлюбленные мои, будьте дерзновенными и не смиряйтесь, будьте пространными, а не ограниченными, – только тогда наш с вами последний час воистину будет вашим величайшим «Я».
   Он умолк, и глубокий мрак объял девятерых, и сердца их отвратились от него, ибо они не поняли его слов.
   И вот те трое, что были моряками, затосковали по морю, те, что служили во Храме, возжаждали утешиться в его святых стенах, и те, что были товарищами его детских игр, захотели вернуться на рыночную площадь. Все они остались глухи к его словам, и самые звуки их возвратились к нему, как усталые бездомные птицы, ищущие прибежища.
   Аль-Мустафа отошел от них в глубину Сада, ничего не говоря и ни на кого не глядя.
   Ученики же стали переговариваться между собой, ища оправдания своему стремлению уйти.
   И вот они повернулись и каждый пошел своей дорогой, и аль-Мустафа, избранный и возлюбленный, остался один.
   <…>
   Семь дней и ночей никто не приближался к Саду, и он был наедине со своими воспоминаниями и своею болью, ибо даже те, кто внимал ему с терпением и любовью, покинули его, вернувшись к своим прежним занятиям.
   Только одна Карима пришла с покровом молчания на лице, с чашей и блюдом в руках, с питьем и едою, чтобы он в своем одиночестве смог утолить голод и жажду. И поставив их перед ним, она удалилась.
   Вновь аль-Мустафа пошел к вратам и, сев под серебристыми тополями, стал глядеть на дорогу. Вскоре он увидал там как бы пыльное облако, приближавшееся к нему. Из облака выступили девятеро, а впереди – Карима, путеводящая их.
   Аль-Мустафа поднялся и вышел, чтобы встретить их на дороге. Они прошли через врата, и все было так, как если бы они ушли всего час назад.
   Они сели разделить с ним скудный ужин. Карима поставила на стол хлеб и рыбу, разлила по чашам остатки вина и просит Учителя:
   – У нас не осталось ни капли вина, позволь мне сходить в город за ним, чтобы вновь наполнить чаши.
   Он поглядел на нее, и взор его отражал мысль о предстоящем странствии в дальние края.
   – Не надо, достаточно и этого! – проговорил он. Они досыта поели и попили. Когда же ужин кончился, аль-Мустафа сказал голосом звучным, глубоким, как море, и мощным, как подлунный прилив:
   – Друзья мои и сопутники, мы должны расстаться сегодня. Долго мы вместе бороздили коварные моря, взбирались на горные кручи и боролись с бурями. Мы познали голод, но случалось нам бывать и на свадебных пирах.
   Часто мы бывали наги, но порой облачались и в царские одежды. Мы совершали дальние странствия, но теперь настал час разлуки. Вы вместе пойдете своим путем, а я один буду пролагать свой.
   И хотя нас разделят моря и неоглядные земли, мы по-прежнему будем сопутниками в нашем паломничестве к Святой горе.
   Но прежде, нежели мы пойдем разными дорогами, я хотел бы дать вам от жатвы и спелых колосьев моего сердца:
   Идите своим путем с песней, но пусть каждая песня будет короткой, ибо лишь те песни, что юными умрут на ваших устах, останутся жить в сердцах людей.
   Говорите отрадную правду в немногих словах, но никогда и никакими словами – правды уродливой. Назовите девушку, чьи волосы сверкают на солнце, дочерью утра. Но ежели увидите слепца, не говорите ему, что он одно с ночью.
   <…>
   Друзья мои и возлюбленные, на своем пути <…> вы повстречаете хромых, торгующих костылями, и слепцов, торгующих зеркалами. И встретите богачей, просящих подаяния у врат Храма.
   Хромым дайте от вашего проворства, слепцам – от вашей зоркости; и подумайте, что вы дадите нищим богачам, ведь они из всех самые неимущие, ибо лишь тот тянет руку за милостыней, кто поистине нищ, пусть даже имеет в избытке богатств.
   Друзья мои, я подвигаю вас всей нашей любовью на то, чтобы вы были бесчисленными путями, скрещивающимися в пустыне, где вместе живут зайцы и львы, ягнята и волки.
   И помните то, что я скажу: я учу вас не даянию, но приятию, не отрицанию, но свершению, не уступчивости, но пониманию, и всегда с улыбкой на устах.
   Я учу вас не молчанию, а песне, но не безмерно громкой.
   Я учу вас вашему большему «Я», которое заключает в себя всех людей.
   Он поднялся из-за стола и направился в глубину Сада, и бродил в тени кипарисов до вечерней зари. Они же ступали следом чуть поодаль, ибо на сердце у них было тяжко, и язык их прилип к гортани.
   Карима, убрав со стола, подошла к нему и сказала:
   – Учитель, вели мне приготовить еду тебе на завтра в дорогу.
   Он посмотрел на нее глазами, видящими иные, отличные от этого, миры, и ответил:
   – Сестра и возлюбленная моя, все готово от начала времен. Еда и питье приготовлены для завтрашнего дня так же, как и для нашего вчерашнего и сегодняшнего.
   Я ухожу, но если я уйду с истиной еще неизреченной, эта истина вновь отыщет меня и соберет воедино мои рассыпанные в безмолвиях вечности частицы, и я снова предстану вам, чтобы говорить голосом, внове рожденным в сердце тех безграничных безмолвий.
   <…>
   Услышав от него, что он уходит, ученики замерли с отягченными горем сердцами. Но ни один не протянул руки, чтобы удержать Учителя, как ни один не вызвался пойти за ним.
   Аль-Мустафа вышел из материнского Сада легкой неслышной поступью, миг – и он был уже далеко от них, словно лист, унесенный с дерева сильным порывом ветра, и они увидели как бы бледный свет, исчезающий в высях.
   А девятеро пошли своей дорогой. И только женщина все еще стояла в сгущающейся вечерней тьме и смотрела, как сливаются воедино свет и сумрак, и, чтобы утешить свою тоску и смирить свое одиночество, повторяла его слова: «Я ухожу, но если я уйду с истиной еще неизреченной, эта истина отыщет меня, даст мне жизнь, и я приду вновь».

Странник. Его притчи и речения (В сокращении)

Странник

   Я встретил его на перекрестке дорог – человека, у которого только и было, что плащ да посох в руке. Покров страдания лежал на его лице.
   – Войди в мой дом, будь моим гостем! – предложил я ему, когда мы обменялись приветствиями.
   И он вошел.
   Жена и дети встретили нас на пороге, он улыбнулся им – и они обрадовались его приходу.
   Потом все мы сели за стол, и было нам хорошо с этим человеком, потому что он был молчание и тайна.
   После ужина мы собрались у очага, и я принялся расспрашивать его о странствованиях.
   Он поведал нам много историй в тот вечер и на другой день, но то, что я решил записать здесь, – плод горечи его дней, хоть сам он и был добродушен и истории эти сотканы из придорожной пыли и терпения, не покидавшего его в пути.
   А когда спустя три дня он расстался с нами, у нас не было ощущения, что гость ушел, скорее нам казалось, что он все еще в саду и вот-вот войдет.

Одеяния

   Как-то раз Красота и Уродство встретились на морском берегу и решили искупаться в море.
   Они сняли с себя одежды и поплыли по волнам. Немного погодя Уродство вышло на берег, облачилось в одежды Красоты и пошло своей дорогой.
   Потом Красота вышла из воды, но не нашла своего облачения. Она устыдилась своей наготы, а посему надела одежды Уродства и тоже пошла своей дорогой.
   С того самого дня мужчины и женщины по ошибке принимают одно за другое.
   Впрочем, есть и такие, кто созерцал лик Красоты и узнает ее, в какие бы одеяния она ни обряжалась. Есть и такие, кто знает Уродство в лицо, и никакая одежда не скроет его от их глаз.

Слезы и смех

   Однажды вечером на берегу Нила встретились гиена и крокодил. Они остановились и приветствовали друг друга.
   – Как поживаете, сударь? – спросила гиена.
   – Хуже некуда, – отвечал крокодил. – Порой от страданий и тоски у меня слезы неудержимо льются из глаз, и тогда все, вплоть до малейшей твари, твердят: «Это крокодиловы слезы!». Выразить не могу, как это ранит меня!
   – Вы говорите о своей тоске и страданиях, – сказала гиена, – но хотя бы на минуту встаньте на мое место. Я любуюсь красотой мира и не могу налюбоваться его диковинными чудесами, я радостно, от чистого сердца смеюсь, как смеется полуденное солнце. И тогда обитатели джунглей говорят: «Слышите, как жутко хохочет гиена!».

На ярмарке

   Однажды на ярмарку пришла девушка-поселянка, красавица писаная, лилии и розы цвели на ее щеках. Волосы отливали лучами заката, а на губах играла улыбка утренней зари.
   Не успела красивая незнакомка появиться, как парни тут же ее приметили и окружили. Кому-то захотелось потанцевать с нею, кому-то разрезать пирог в ее честь и угостить. Но каждый мечтал коснуться поцелуем ее щеки. В конце-то концов, ведь это же ярмарка!
   Но девушка опешила и напугалась, поведение парней пришлось ей не по нраву. Она накинулась на них с упреками и даже кое-кому влепила пощечину, а после убежала.
   Вечером, пустившись в обратный путь, она говорила себе:
   – Какая мерзость! До чего грубы и невоспитанны эти парни! Прямо сил никаких нет!
   Прошел год. Все это время прехорошенькая девушка только и думала, что о ярмарке да парнях. И вот она снова отправилась на ярмарку, лилии и розы цвели на ее щеках. Волосы ее отливали лучами заката, а на губах играла улыбка утренней зари.
   Но теперь парни, едва завидев ее, отворачивались. Никто даже внимания на нее не обратил, и весь тот день она провела одна. Под вечер она отправилась домой и всю дорогу сокрушалась про себя:
   – Какая мерзость! До чего грубы и невоспитанны эти парни! Прямо сил никаких нет!

Вспышка молнии

   В тот день в городе бушевала буря. Христианский епископ был один в соборной церкви, когда порог переступила некрещеная женщина и, подойдя к нему, спросила:
   – Скажи, могу ли я, не христианка, надеяться на спасение души от адского огня?
   Епископ бросил взгляд на женщину и ответил:
   – Нет, спасение обретут лишь те, над кем совершено таинство святого крещения!
   В ту самую минуту, как он говорил эти слова, послышались оглушительные громовые раскаты. Молния ударила в собор, и тотчас в нем занялся пожар.
   Сбежавшимся горожанам удалось спасти ту женщину, но епископ стал жертвой всепожирающего огня.

Жемчужина

   Одна устрица сказала своей соседке:
   – Знала бы ты, какая нестерпимая боль гложет меня. Чувствую, как во мне растет что-то тяжелое и круглое. Прямо не знаю, куда деваться!
   – Хвала небесам и морю, я-то никакой боли не чувствую. Грех жаловаться – здоровье у меня отменное, – самодовольно и надменно проронила в ответ вторая устрица.
   В это время мимо полз краб. Заслышав разговор двух устриц, он сказал той, которая ни на что не жаловалась:
   – Так-то так, здоровье у тебя и впрямь отменное, но страдание, которое терпит твоя соседка, – жемчужина редкостной красоты.

На песке

   Один человек сказал другому:
   – Давным-давно, в час морского прилива, концом посоха я начертал на песке одну строку; до сих пор люди останавливаются прочесть ее и пекутся о том, чтобы она не исчезла.
   – Я тоже написал строку на песке, – молвил другой, – но то была пора отлива, и потом ее смыли волны бескрайнего моря. Скажи-ка, а что ты написал?
   И первый ответил:
   – Моя надпись гласит: «Я есмь то, что я есмь». А ты что написал?
   – А я – вот что, – сказал другой в ответ: – «Я – только капля этого безбрежного океана».

Мир и война

   Три пса грелись на солнце и мирно беседовали между собой.
   – Какое счастье, что мы живем в дни процветания нашего псарства, – мечтательно протянул первый пес. – Подумать только, ведь нам ничего не стоит отправиться в путешествие морем, по суше и даже по воздуху. Лишь на миг представьте себе, чего только ни придумали, чтобы нам, псам, вольготно жилось, даже о наших глазах, ушах и носах позаботились.
   – О, мы куда больше стали печься об искусствах, – подхватил второй пес. – Мы теперь лаем на луну более музыкально, чем наши предки. А когда мы глядим на себя в воду, то замечаем, что морды наши стали не в пример красивее – с прошлым не сравнить!
   Тут вступил в разговор третий пес.
   – Что более всего занимает меня и поглощает мои мысли, так это мир и понимание, царящие между псарствами.
   В этот самый миг они подняли головы и, к ужасу своему, увидали отлавливателя собак, который подбирался к ним.
   Все три пса тут же сорвались с места и пустились бежать по улице. И на бегу третий пес прорычал:
   – Ради всего святого, бежим что есть духу! Цивилизация гонится за нами.

Танцовщица

   Однажды во дворец правителя в Биркаше пришла танцовщица вместе со своими музыкантами. Она была принята во дворце и танцевала перед правителем под музыку лютни, флейты и цитры.
   Она исполняла танец огней, танец мечей и копий, исполняла танец звезд и танец пространства. А потом она исполнила танец цветов, колеблемых ветром.
   После этого склонилась перед правителем в низком поклоне. Тот велел ей приблизиться и спросил:
   – Скажи мне, красавица, дочь изящества и очарования, где научилась ты такому искусству? Как удается тебе в этих ритмах и напевах повелевать всеми стихиями?
   Танцовщица вновь низко поклонилась и молвила:
   – Ваше величество, я не знаю, как ответить на ваш вопрос. Лишь одно я знаю твердо: душа философа обитает в его мыслях, душа поэта – в его сердце, душа певца трепещет в его гортани, а душа танцовщицы живет во всем ее теле.

Два ангела-хранителя

   Два ангела-хранителя встретились однажды вечером у городских ворот и, обменявшись приветствиями, разговорились.
   – Чем занимаешься эти дни? – спросил один ангел другого. – Кого опекаешь?
   – Препоручили мне быть ангелом-хранителем одного беспутного человека, что живет в долине, закоренелого грешника, погрязшего в бесчестии, – отвечал второй. – Уж поверь, нелегкая мне выпала доля, не покладая крыльев работаю!
   – Дело у тебя самое что ни на есть простое, – проговорил первый ангел, – я знавал многих грешников, и многажды приводилось мне их опекать. Но нынче препоручили мне подлинного праведника, что живет в своей обители за стенами города. Вот уж, скажу тебе, труднейшая работка, потоньше твоей будет.
   – Ты это из одного хвастовства говоришь! – воскликнул другой ангел. – Послушать тебя, выходит – опекать праведника труднее, чем грешника!
   – Да как ты смеешь называть меня хвастуном! – возмутился первый. – Я сущую правду тебе говорю. Уж если кто хвастает, так это ты!
   Тут меж ними завязался отчаянный спор и затеяли они перепалку, а потом пустили в ход кулаки и крылья.
   В то самое время как они тузили друг дружку, откуда ни возьмись явился архангел. Он разнял их и стал допытываться:
   – Что все это значит? Почему вы деретесь? Разве не ведомо вам, что не пристало ангелам-хранителям учинять драку у городских ворот? Выкладывайте, на чем вы не сошлись.
   Оба ангела заговорили разом, и каждый уверял, что порученное ему дело куда труднее, чем у другого, и что именно он достоин большего почитания.
   Архангел покачал головой и задумался.
   – Друзья, – проговорил он по размышлении, – кто из вас больше заслуживает почестей и наград – я не знаю. Но коли я облечен властью, то ради мира и доброго попечительства я велю вам поменяться местами, раз оба вы уверены, что у другого задача несравненно легче. А теперь ступайте и пусть труды ваши увенчаются успехом.
   Ангелы, получив наказ, пошли своей дорогой. Но каждый оглянулся и метнул на архангела взгляд, пылавший яростью. И каждый подумал про себя: «Ох уж эти архангелы! День ото дня жизнь наша ангельская становится из-за них все несносней».
   А архангел все стоял, погрузившись в глубокую задумчивость, и так говорил себе:
   – Нам и впрямь надобно построже приглядывать за нашими ангелами-хранителями, глаз с них не спускать!

Мена

   Как-то раз бедный Поэт повстречал на перекрестке богатого Глупца, и они разговорились. Из разговора стало ясно одно: оба недовольны своей участью.
   Шедший мимо Ангел Пути остановился возле них и коснулся рукою их плеч. И тут случилось чудо: собеседники обменялись своим достоянием.
   Затем каждый пошел своей дорогой. Но вот что удивительно: Поэт увидел в своих руках один лишь сухой песок, сыплющийся сквозь пальцы, а Глупец закрыл глаза и ощутил в сердце лишь летучее облако.

Любовь и ненависть

   – Я люблю тебя, – сказала женщина мужчине. И мужчина ответил:
   – Значит, есть в моем сердце нечто, достойное твоей любви.
   – А ты разве не любишь меня? – спросила она. Но мужчина лишь пристально посмотрел на нее и не проронил ни слова. Тогда она закричала:
   – Я ненавижу тебя!
   И мужчина проговорил в ответ:
   – Стало быть, в сердце моем есть и то, что достойно твоей ненависти.

Сновидения

   Человеку приснился сон. Пробудившись, он отправился к знакомому прорицателю в надежде, что тот растолкует ему этот сон.
   Но прорицатель ответил:
   – Приди ко мне с теми снами, какие ты видишь наяву, и я растолкую тебе их смысл. То же, что ты видишь, когда спишь, не имеет ровно никакого касательства ни к моей мудрости, ни к твоему воображению.

Безумец

   В саду при доме умалишенных мне случилось встретить одного юношу; восторженное изумление сказывалось в каждой черте его бледного красивого лица.
   Я подсел к нему на скамью и спросил:
   – Почему ты оказался здесь?
   Он поднял на меня удивленные глаза и проговорил:
   – Так и быть, я отвечу тебе, хотя такие вопросы не принято задавать. Дело в том, что отцу моему вздумалось во что бы то ни стало сделать из меня свое подобие; ту же мысль лелеял и мой дядюшка. Мать задалась целью создать из меня точную копию своего знаменитого отца. Сестра же твердила беспрестанно о своем муже-моряке и внушала, что мне во всем следует брать с него пример. А брат мой, так тот носился с мыслью, что я должен уподобиться ему, стать таким же великолепным атлетом. И учителя мои тоже как сговорились: доктор философии, и учитель музыки, и логик докучали мне не меньше – каждому хотелось, чтобы я непременно стал отражением в зеркале именно его лица. Потому-то я пришел сюда. Тут, по-моему, куда больше здравомыслия. Во всяком случае, здесь я могу быть самим собой.
   Вдруг он резко повернулся ко мне и спросил:
   – Скажи, а что тебя привело сюда, может, тоже поучения и добрые советы?
   – Нет, я просто посетитель, – ответил я. И тогда он проговорил:
   – А, так, значит, ты из тех, что живут в сумасшедшем доме по ту сторону стены!

Лягушки

   Однажды летним днем лягушка-супруг сказал своей супруге:
   – Боюсь, своими ночными песнями мы мешаем людям, что живут в доме на берегу.
   – Ну так что из этого, – возразила супруга, – а разве днем они своими разговорами не нарушают наш покой?
   – Но ведь, бывает, мы поем всю ночь…
   – Так ведь и они, случается, без умолку болтают и кричат по целым дням!
   – А каков этот лягушка-вол! Он своим истошным ревом просто изводит всю округу!
   – Это еще что! – возразила супруга. – Лучше вспомни политика, священника и ученого – они приходят на эти берега и оглашают воздух своими нестройными крикливыми голосами.
   И тогда лягушка-супруг сказал:
   – Вот что, не станем уподобляться этим людям, поведем себя учтивее! Будем ночью молчать и хранить свои песни в сердце, даже если луна потребует от нас протяжных напевов, а звезды – заливистых трелей. Помолчим покамест ночь-другую, а может быть, и все три.
   – Согласна, – отвечала супруга, – решено! Посмотрим, чем обернется для нас твое благородство!
   Той ночью лягушки безмолвствовали, они не проронили ни звука и следующей ночью, то же самое повторилось и в третью ночь.
   И вот что удивительно: на третий день одна болтливая женщина, что жила в доме у озера, пожаловалась за завтраком своему мужу:
   – Последние три ночи я глаз не сомкнула! Раньше я так хорошо засыпала, когда слышала лягушачье кваканье. Но, видно, что-то с ними стряслось. Вот уже третью ночь они не квакают. Я просто с ума схожу от бессонницы!
   Лягушка-супруг, услышавши эти слова, повернулся к своей супруге и, подмигнув ей, проговорил:
   – А мы чуть с ума не сошли от молчания, ведь правда?
   – Еще бы, – отвечала ему супруга, – ох, и тяжело же было молчать всю ночь! Теперь мне ясно, что нам вовсе не надо было воздерживаться от кваканья в угоду тем, кто должен наполнить шумом собственную пустоту.
   И в ту ночь луна не напрасно домогалась их протяжного пения, а звезды – их заливистых трелей.

Законы и их установление

   В незапамятные времена жил-был царь, и был он мудр. И пожелал он дать законы своим подданным.
   Для составления законов он призвал в свое собрание тысячу мудрецов из тысячи разных племен.
   И все было так, как он задумал.
   Но когда царю принесли тысячу законов, писаных на пергаменте, и тот их прочел, то горько заплакал в душе, ибо дотоле ему не ведомо было, что в его царстве существует тысяча всевозможных преступлений.
   Тогда он призвал писца и с улыбкой сам продиктовал законы. И было их числом семь.
   Тысяча мудрецов, разгневанные, покинув его, вернулись к своим племенам с теми законами, что они составили. И каждое племя стало следовать законам своего мудреца.
   Оттого у них вплоть до наших дней тысяча законов.
   Это великая страна, но в ней – тысяча тюрем, и тюрьмы те полны женщин и мужчин, преступивших тысячу законов.
   Это и вправду великая страна, но населяют ее потомки тысячи законодателей и только одного мудрого царя.

Философ и сапожник

   Как-то раз в лавку сапожника зашел философ, у которого прохудились башмаки.
   – Будь добр, почини мне башмаки, – попросил он.
   – Я сейчас другому чиню, – отвечал сапожник, – а там вон еще несколько пар меня дожидаются – надо заплаты поставить, сперва с ними покончу – потом за твои примусь. Ты бы мне их оставил, а сам вот эти надел, денек в них походишь, завтра придешь, твои уж готовы будут.
   Философ, вне себя от гнева, вскричал:
   – Не в моих это правилах носить чужие башмаки!
   – Какой же ты философ, коль не можешь ходить в чужих башмаках? – удивился сапожник. – Тут по соседству еще один сапожник живет, он философов лучше понимает. Ступай к нему, пусть он тебе и чинит.

Строители мостов

   В Антиохии, неподалеку от того места, где река Оронт впадает в море, построили мост, чтобы связать обе части города. Сложили его из огромных камней, добытых в горах и свезенных вниз на спинах антиохийских мулов.
   Когда мост был готов, на одной из его опор высекли надпись на греческом и арамейском, гласившую: «Сей мост построил царь Антиох Второй».
   Люди теперь ходили по добротному мосту, перекинутому через широкую реку Оронт.
   Однажды вечером к опоре, где были высечены слова, спустился юноша, о котором говаривали, что он не в себе. Он замазал углем надпись, а поверх вывел: «Камни для этого моста были привезены с гор на мулах. Знай: всякий раз, как ты по нему проходишь, ты едешь верхом на антиохийских мулах, строителях этого моста».
   Люди читали написанное юношей – кто с насмешкой, а кто с недоумением.
   – Ясно, чьих это рук дело! – раздался вдруг чей-то голос. – Не иначе как наш недоумок написал, больше некому!
   А один мул с улыбкой сказал другому:
   – Ты не забыл еще, как мы таскали сюда камни? А ведь до сих пор говорили, что мост построил царь Антиох.

Красная земля

– Я пустило корень свой в толщу красной земли, и я принесу тебе в дар свои плоды, – сказало дерево человеку.
– Как мы похожи! – промолвил человек. – Мои корни тоже восходят к глубинам красной земли. Она наделяет тебя силой, дабы ты даровало мне плоды, и она же научает меня принимать их с благодарственными словами.

Полнолуние

   Над городом во всем своем великолепии поднялась полная луна, и тут же все собаки принялись на нее лаять.
   Лишь одна не стала лаять и строгим голосом проговорила, обращаясь к остальным:
   – Не смущайте ночной покой! Все равно от вашего заливистого лая луна не сойдет на землю.
   Тогда лай стих и настала мертвая тишина. Но та собака, что завела разговор, не умолкая лаяла остаток ночи, призывая к тишине.

Пророк-пустынник

   Жил некогда пустынник, который трижды в месяц отправлялся в большой город и на рыночных площадях проповедовал людям о благе даяния и вспоможения. Говорил он горячо и проникновенно, и слава о нем разнеслась по всей той земле.
   Раз вечером пришли к нему в обитель трое людей и, приветствовав его, подступили к нему с такими речами:
   – Старче, вот ты проповедуешь о даянии и вспоможении, ищешь научить тех, кто имеет в избытке, поделиться с неимущими; уж, наверно, твоя слава принесла тебе богатство. Дай же нам теперь от твоего достатка, пособи нашей нужде.
   – Нет у меня, братья, ни золота, ни серебра, – ответствовал пустынник. – Всего-то и есть, что вот эта постель, циновка да кувшин с водой. Берите их, коли пожелаете.
   Тогда пришельцы смерили его презрительным взглядом и повернулись, чтобы уйти.
   А последний на миг задержался у двери и воскликнул:
   – Плут! Обманщик! Учишь и проповедуешь о том, что сам свершить не в силах!

Искания

   Тысячу лет тому назад на одном из горных склонов Ливана встретились два философа.
   – Куда путь держишь? – спросил один. И другой ответил:
   – Я ищу источник молодости, который, как мне известно, изливается в отрогах этих гор. В старых ученых книгах, найденных мной, говорится об этом источнике, что тянется к солнцу, точно цветок. А ты, что ищешь ты?
   – Я ищу тайну смерти, – промолвил первый. Каждый из них решил, что другому, при всей его большой учености, не дано чего-то понять, и они горячо заспорили, упрекая друг друга в духовной слепоте.
   В то самое время, как философы оглашали воздух своими криками, мимо проходил путник, человек, слывший в своем селении простаком. Заметив, что двое людей о чем-то жарко спорят, он остановился. А потом, выслушав доводы обоих, приблизился к ним и сказал:
   – Друзья мои, сдается мне, на самом-то деле вы принадлежите к одной философской школе и говорите об одном и том же, только разными словами. Один из вас ищет источник молодости, другой – тайну смерти. Но ведь по сути своей они нераздельны и как единое целое пребывают в каждом из вас.
   – Прощайте, мудрецы! – сказал он им напоследок и с этими словами пустился в путь.
   Отойдя от них на несколько шагов, он добродушно рассмеялся.
   Какой-то миг оба философа в молчании глядели друг на друга, а потом и они рассмеялись.
   – Ну что ж, – сказал один из них, – пойдем искать вместе!

Тень

   В один погожий июньский день трава сказала ильмовой тени:
   – Что ты все раскачиваешься, снуешь взад-вперед, покоя от тебя нет!
   – Это не я, вовсе даже не я, – залепетала тень. – Погляди-ка на небо. Это дерево раскачивается на ветру между солнцем и землей, то на восток качнется, то на запад.
   Трава подняла глаза к небу. И тут она впервые углядела дерево. И промолвила про себя: «Подумать только, так, значит, есть трава куда выше меня».
   И с этим трава умолкла.

Река

   В долине Кадиша, по которой катит свои воды могучая река, встретились и разговорились два малых ручья.
   – Какой дорогой ты шел, мой друг, – спросил один, – и труден ли был твой путь?
   – Много пришлось мне претерпеть в пути, – отвечал второй. – Мельничное колесо сломалось, умер хлебопашец, который всегда отводил воды из моего русла, чтобы напоить поля. Я с трудом пролагал себе дорогу сквозь ил и тину, скопившиеся благодаря тем, кто только и знал, что сиднем сидеть и нежить свою праздность на солнце. А каков был твой путь, мой собрат?
   – Совсем иной, – сказал в ответ первый. – Я бежал по холмам среди благоуханных цветов и стыдливых ив; мужчины и женщины черпали мою воду серебряными чашами, а малые дети резвились в воде у моих берегов; и где бы я ни проходил, всюду слышался смех и радостные песни. Как жаль, что тебе в пути не так посчастливилось!
   В это время река возвысила голос и позвала их:
   – Идите же сюда, идите! Мы поспешим к морю. Идите ко мне, идите! Не нужно больше слов. Теперь мы будем вместе. Мы поспешим к морю. Идите же, идите! Со мною вы забудете свои странствия, и печальные, и радостные. Идите же, идите ко мне! Все наши дороги забудутся, едва мы достигнем сердца нашей матери – моря!

Два охотника

   Майским днем Радость и Печаль встретились у озера. Приветствовав друг друга, они присели возле озерной глади и повели беседу.
   Радость говорила о земной красоте, о вседневном чуде жизни в лесу и среди гор и о песнях, что слышны на утренней заре и вечерней порою.
   Потом заговорила Печаль и согласилась со всем, что сказала Радость, ибо ей была ведома волшебная сила каждого часа и наполняющая его красота. И Печаль была красноречива, когда говорила о Мае в полях и среди гор.
   Долго беседовали между собой Радость и Печаль, и во всем, о чем бы у них ни заходила речь, они были согласны.
   В то время по другой стороне озера шли два охотника. Один из них, взглянув на противоположный берег, спросил:
   – Кто эти две женщины, вон там?
   – Две, говоришь? – удивился второй. – Я вижу только одну!
   – Но ведь их там две! – настаивал первый.
   – А я, сколько ни смотрю, только одну вижу, и отражение в воде тоже одно.
   – Да нет же, говорю я тебе – их там две, – не унимался первый охотник, – и в недвижной воде тоже видны два отражения.
   – Только одно вижу.
   – Но я так ясно вижу два отражения, – твердил свое первый.
   И по сей день один охотник говорит, что у другого двоится в глазах, а тот уверяет: «Мой друг малость подслеповат».

Другой странник

   Когда-то давным-давно я повстречал еще одного человека, скитавшегося по белу свету с дорожным посохом в руках. Он тоже имел в себе толику безумия, и в разговоре со мною он так сказал:
   – Часто мне, страннику, мнится, что я брожу по земле среди карликов. Поскольку моя голова на семьдесят локтей выше от земли, чем их головы, то и мысли у меня рождаются куда более возвышенные и свободные.
   Но в действительности я брожу не среди людей, а над ними, и единственное, что они видят – это следы моих ног на их распаханных полях.
   Часто я слышал, как они заводили разговор о моих следах и обсуждали их форму и величину. Иные из них говорили: «Это следы мамонта, который ступал по земле в неведомые времена!».
   «Нет, – возражали другие, – это впадины от огненных камней, что упали с дальних звезд!»
   Но ты, мой друг, доподлинно знаешь, что это следы странника – и только.

Предтеча. Его притчи и стихи (В сокращении)

   Ты сам свой собственный предтеча, и башни, возведенные тобою, – лишь основание твоего исполинского «Я». И это «Я» также сделается основанием.
   И я свой собственный предтеча: ведь та долгая тень, что простирается предо мной на рассвете, к полудню неминуемо свернется под моими стопами. Пусть другой рассвет положит новую тень впереди меня – в новый полдень и она свернется.
   Всегда мы были предтечами самих себя и всегда пребудем ими. И все, что мы собрали и соберем, явится лишь семенами для полей, еще не вспаханных. Мы и поля и пахари, и собирающие и собранные.
   Когда ты пребывал вожделением, блуждавшим в тумане, я тоже пребывал там, блуждавшим вожделением. Но вот отыскали мы друг друга – и сны родились из пыла нашего. И были сны временем без границ, и были сны пространством без меры.
   И когда ты пребывал молчальным словом на трепетных устах Жизни, я тоже пребывал там, другим молчальным словом. Но вот Жизнь произнесла нас – и мы пустились по годам, трепещущие от воспоминаний о вчера и от страстного влечения к завтра: ибо минувший день был смертью побежденной, а день грядущий – взыскуемым рожденьем.
   И теперь мы в руках Бога. Ты солнце в его правой руке, а я – земля в его левой руке. И все же в тебе, озаряющем, не больше озарения, чем во мне, озаряемом.
   И мы – солнце и земля – только начало величайшего солнца и величайшей земли. И всегда пребудем мы началом.
   Ты сам свой собственный предтеча, ты тот путник, что проходит мимо ворот моего сада.
   И я свой собственный предтеча, хотя сижу под сенью дерев и кажусь недвижимым.

Блаженный

   Как-то из пустыни в великий город Шарию пришел один странник, у которого только и было, что одеяние да посох в руках.
   Проходя по улицам Шарии, он изумленно и благоговейно взирал на храмы, башни и дворцы этого необыкновенно красивого города. И много раз он заговаривал с прохожими, расспрашивая их об увиденном, однако ни они, ни он не понимали языка друг друга.
   В полдень он остановился перед величественным зданием, сложенным из желтого мрамора. Люди входили в него и выходили совершенно беспрепятственно.
   «Должно быть, это святилище», – подумал пришелец и тоже вошел туда. Но каково же было его удивление, когда он очутился в великолепной зале, где за столами сидело множество мужчин и женщин. Они ели, пили и слушали музыкантов.
   – Нет, – сказал себе пришелец, – что-то не похожи они на молящихся. Это, верно, пиршество, которое устраивает царевич в честь какого-нибудь знаменательного события.
   В это мгновение один человек, принятый странником за царского раба, подошел к нему и пригласил к столу. И ему подали мясо, и вино, и самые изысканные сладости.
   Насытившись, он встал, собираясь уйти. У двери его остановил рослый мужчина в пышных одеждах.
   «Верно, это сам царевич», – сказал в своем сердце пришелец и, поклонившись, возблагодарил его.
   В ответ рослый мужчина сказал на языке своего города:
   – Господин, ты не заплатил за угощение.
   А тот не понял его слов и вновь сердечно поблагодарил. Рослый мужчина сперва озадачился, однако, вглядевшись пристальнее и смекнув по убогой одежде чужестранца, что тому просто нечем заплатить за еду, хлопнул в ладоши и громко позвал. На его зов тотчас явились четверо стражников. Они выслушали приказ и взяли странника под стражу, став по двое с каждой стороны от него. Тот отметил про себя, как они разодеты и как чинно держатся, что привело его в восхищение.
   «Верно, это знатные особы», – заключил он.
   Все вместе они проследовали к зданию суда и вошли в него. Там, увидев перед собой почтенного мужа с волнистой бородой, в роскошной мантии восседавшего на троне, странник подумал, что предстал перед царем, и чести такой возрадовался.
   Когда стражники доложили судье, которым на самом деле был сей почтенный муж, в чем обвиняется доставленный, судья назначил двух присяжных, дабы один из них представлял обвинение, а другой – защиту. И те, поочередно вставая со своих мест, привели каждый свои доводы. А пришелец решил, что слышит приветственные речи, и сердце его преисполнилось благодарности к царю и царевичу за все для него содеянное.
   Затем был вынесен приговор, согласно которому следовало повесить на шею чужестранца табличку с указанием его вины, а самого его верхом на неоседланной лошади провезти по городу, с трубачом и барабанщиком впереди. И приговор был тотчас же приведен в исполнение.
   Когда осужденный верхом на лошади проезжал по городу, то на громкий шум, производимый шедшими впереди трубачом и барабанщиком, сбежались горожане и, увидев чужестранца, все как один подняли его на смех, а дети стайками бросились бежать за ним по улицам. И безмерным восторгом наполнилось сердце странника, и глаза его сияли, ибо он думал, что табличка у него на шее – знак царской милости, а шествие устроено в его честь.
   Вдруг он увидел в толпе человека, который, как и он, пришел сюда из пустыни. Его сердце преисполнилось радости, и он громко выкрикнул:
   – Эй, друг! Где это мы очутились с тобою? Что это за вожделенный град? Что за щедрый народ здесь живет? В своих дворцах они чествуют случайного гостя, их царевичи у себя принимают его, их царь вешает знак отличия ему на грудь и являет ему все радушие города, поистине, сошедшего с небес!
   Но тот, что тоже пришел из пустыни, ничего не сказал в ответ. Он только улыбнулся, слегка кивнув головой. А шествие проследовало дальше.
   И лицо странника было высоко поднято, и в глазах его сиял свет.

Царь-отшельник

   Мне поведали, что в лесу среди гор живет в уединении молодой мужчина, который когда-то был царем обширной страны за пределами Двуречья. Рассказали также, что по собственной воле оставил он трон и землю своей славы и поселился в диком краю.
   «Я разыщу этого человека и узнаю его сокровенную тайну, – решил я, – ибо тот, кто отказывается от царской власти, более велик, нежели сама эта власть».
   В тот же день я отправился в лес, ставший ему пристанищем. И я нашел его сидящим под белым кипарисом с посохом в руке, словно то был скипетр. И я приветствовал его так, как если бы предо мной был царь.
   Он повернулся ко мне и кротко молвил:
   – Что привело тебя в этот лес, исполненный тиши и покоя? Ищешь ли ты под сенью зелени свое потерянное «Я» или в сумерках держишь путь к себе домой?
   – Я искал лишь тебя, – отвечал я. – Искал, чтобы узнать о причинах, побудивших тебя предпочесть лес царству.
   – История моя коротка, – сказал он, – просто я внезапно прозрел. Случилось это так: сидел я как-то во дворце у окна, выходившего в сад, где прогуливались мой придворный советник и чужеземный посланник. Когда они приблизились к окну, я услышал, как советник говорит о себе следующее: «Я во всем похож на царя; я жаден до крепкого вина и падок до всяческих азартных игр. И у меня, как и у владыки моего, – грозный нрав». После этих слов они скрылись среди деревьев. Однако вскоре воротились, и на сей раз придворный советник говорил уже обо мне: «Владыка мой, царь, во всем похож на меня: такой же искусный стрелок, так же, как я, любит музыку и совершает омовение трижды на дню».
   Помедлив мгновенье, молодой человек добавил:
   – На исходе того же дня я покинул дворец, взяв с собой только свое платье; ибо не пожелал дальше повелевать теми, кто присваивает себе мои пороки, а мне приписывает свои добродетели.
   – Право, диву даюсь, – сказал я, – что за странная история!
   – Ничуть, мой друг, – возразил он, – ты постучался в ворота моего молчания и воспринял только сущий пустяк. Ибо кто не предпочел бы царству – лес, где непрестанно поют и пляшут времена года? Многие отдали царство за меньшее, чем уединение и сладостный союз с одиночеством. Неисчислимы орлы, что спускаются с поднебесья жить вместе с кротами, дабы проникнуть в тайны земли. Есть такие, кто отказывается от царства мечтаний, дабы не казаться далеким от того, кто не умеет мечтать. А также и такие, кто отказывается от царства наготы и прикрывает свои души, дабы не устыдить других видом неприкрытой правды и обнаженной красоты. И все же величайший из всех них тот, кто отрекается от царства скорби, дабы не выглядеть надменным и тщеславным.
   Затем он поднялся, опершись о посох, и сказал:
   – Ступай теперь в большой город, сядь у его ворот и следи за всеми, кто входит в них и выходит обратно. Увидишь, встретится тебе и тот, кто, хотя родился царем, пребывает без царства; и тот, кто, хотя подневолен во плоти, властителен в духе – хотя ни ему, ни подданным его это невдомек; а также и тот, кто, хотя и кажется, что властвует, в действительности раб своих собственных рабов.
   С этими словами он улыбнулся мне, и тысячью зорь осветились его уста. Затем он повернулся и ушел в глубь леса.
   А я, как он мне наказывал, воротился в город и, сев у ворот, стал наблюдать за прохожими. И с того дня во множестве я видел царей, чьи тени скользили по мне, и ничтожны числом были подданные, по которым скользила моя тень.

Дочь льва

   Четверо рабов обмахивали опахалами старую царицу, которая забылась сном на троне и похрапывала. А на монарших коленях растянулся кот, мурлыкая и лениво щурясь на рабов.
   Один раб завел такой разговор:
   – Ох, и безобразна эта старуха во сне! Гляньте, губы ее отвисли, а дышит она так, будто дьявол душит ее.
   Тогда кот, мурлыча, молвил:
   – Она и наполовину не так безобразна в сне своем, как вы в своем бодрствующем рабстве.
   – Сон вроде бы должен был разгладить ее морщины, вместо того чтобы углубить их, – заметил другой раб. – Верно, снится ей нечто жуткое.
   – Вот бы и вам дать волю спать и лицезреть во сне свою свободу, – промурлыкал кот.
   – Может, ей привиделось шествие всех тех, кого она обрекла на смерть, – предположил третий раб.
   А кот промурлыкал:
   – Ей-ей, она видит шествие предков ваших и ваших потомков.
   – Конечно, болтать о ней легко, – сказал четвертый раб, – но от этого мне ничуть не легче стоять и обмахивать ее.
   – И на том свете вам суждено ее обмахивать, ибо что на земле, то и на Небесах, – промурлыкал кот.
   Тут во сне старая царица уронила голову на грудь, и ее корона упала на пол.
   – Это дурной знак, – сказал один из рабов. А кот промурлыкал:
   – Дурной знак для одного – добрый знак для другого.
   – А вдруг она проснется и увидит, что корона на полу! – испугался второй раб. – Тогда наверняка она предаст нас смерти.
   – Каждодневно, от самого вашего рождения она предает вас смерти, а вам и невдомек, – промурлыкал кот.
   – Да, она предаст нас смерти и назовет это жертвоприношением Богам, – подтвердил третий раб.
   А кот промурлыкал:
   – Только слабых приносят в жертву Богам.
   Четвертый раб оборвал их разговор, бережно поднял корону и вновь возложил ее на голову старой царицы, не потревожив ее сна. А кот промурлыкал:
   – Только раб вновь водружает упавшую корону.
   Вскоре старая царица пробудилась и, зевнув, огляделась. А затем сказала:
   – Кажется мне, я задремала, и привиделись мне четыре гусеницы на стволе древнего дуба, за которыми гнался скорпион. Не по душе мне этот сон.
   Затем она закрыла глаза и уснула. И снова раздался храп. И четверо рабов продолжали обмахивать ее опахалами.
   А кот промурлыкал:
   – Обмахивайте, обмахивайте ее, тупицы! Вы раздуваете не что иное, как огонь, пожирающий вас.

Тирания

   Вот что поет Змея, стерегущая семь пещер у моря:
   – Мой суженый примчится на гребнях волн. Наполнит страхом землю его громоподобный рев, а пламя, вырывающееся из его ноздрей, охватит пожаром небо. С затмением луны мы станем мужем и женою, а с затменьем солнца я рожу на свет святого Георгия, который умертвит меня.
   Вот что поет Змея, стерегущая семь пещер у моря.

Святой

   Как-то в юности мне довелось посетить одного святого старца в уединенной роще за холмами. Мы беседовали о природе добродетели, когда заметили разбойника, с трудом взбиравшегося по хребту.
   Достигнув рощи, тот пал перед старцем на колени и сказал:
   – О святой человек, облегчи мне душу. Мои грехи тяготят меня.
   – И мои грехи меня тяготят, – молвил святой.
   – Но я вор и грабитель, – сказал разбойник.
   – И я вор и грабитель, – отвечал святой.
   – Но я убийца! – воскликнул разбойник. – И в ушах моих вопли множества людей, чью кровь я пролил.
   – И я убийца, – отвечал святой, – и мои уши полнятся воплями тех, кого я умертвил.
   – Я совершил несметное число преступлений, – не унимался разбойник.
   – И моим преступлениям нет числа, – отвечал святой.
   Тут разбойник поднялся с колен и пристально посмотрел на старца, и было некое недоумение в его взгляде.
   Когда он оставил нас и вприпрыжку сбежал с холма, я повернулся к святому и спросил:
   – К чему ты обвинял себя в преступлениях, которые не совершал? Разве не видишь, что человек этот ушел, больше в тебя не веря?
   И ответил святой:
   – Это правда, он больше не верит в меня. Но зато он ушел премного утешенный.
   И тут донеслась до нас песня, которую вдали распевал разбойник и отзвуки которой наполнили долину радостью.

Плутократ

   Как-то в моих странствиях я увидел на одном острове чудовище с человечьей головой и железными копытами, которое, не переставая, ело от земли и пило от моря. Я долго наблюдал за ним. Затем приблизился и сказал:
   – Тебе все мало; неужели ты никак не насытишься и не утолишь свою жажду?
   И сказало чудовище в ответ:
   – Да, я уже насытился, более того, уморился от еды и питья. Однако завтра земли для еды и моря для питья может уже не оказаться – вот этого-то я и боюсь.

Вящее «Я»

   Вот что произошло однажды.
   После коронации Нуфсибааль, царь Библоса, удалился в свою опочивальню – тот самый чертог, что возвели для него три горных отшельника-чародея.
   Он снял корону и царское одеяние и остановился посреди опочивальни, размышляя о себе, теперь уже всемогущем правителе Библоса.
   Внезапно он обернулся и увидел, как из серебряного зеркала, подаренного ему матерью, выходит нагой человек.
   – Чего тебе? – воскликнул пораженный царь.
   – Ничего, – ответил нагой человек. – Скажи лишь, почему венчали тебя на царство?
   – Потому что я благороднейший человек в стране, – дал ответ царь.
   Тогда нагой человек молвил:
   – Будь ты еще благороднее, не стал бы царем.
   – Меня короновали, – заявил царь, – ибо я самый могущественный человек в стране.
   – Будь ты еще более могущественным, – молвил нагой человек, – не стал бы царем.
   – Меня венчали на царство, ибо я мудрейший человек, – изрек тогда царь.
   А нагой молвил:
   – Будь ты еще мудрее, не польстился бы на престол.
   Повалился тогда царь наземь и горько зарыдал. Нагой человек посмотрел на него, поднял корону, заботливо возложил ее на поникшую голову царя и, не отрывая от него участливого взора, вошел в зеркало.
   Поднявшись, царь сразу же посмотрел в зеркало. И не увидел там ничего, кроме себя – увенчанного короной.

Критики

   На дорогу опускалась ночь, когда один всадник, державший путь к морю, остановился у постоялого двора. Он спешился и, доверяя людям и полагаясь на темноту – подобно всякому, кто верхом добирается до моря, – привязал лошадь к дереву перед входом и вошел.
   В полночь, когда все спали, явился вор и украл лошадь путешественника.
   Проснувшись утром, тот обнаружил пропажу и глубоко опечалился – оттого, что нет у него лошади и что кто-то решился в сердце своем на воровство.
   Тут обступили его другие постояльцы и принялись судачить.
   – Что за глупость с твоей стороны – привязать лошадь за воротами конюшни, – заявил один из них.
   – Даже не стреножив ее – а это еще большая глупость, – добавил другой.
   – Надо быть круглым дураком, чтобы до моря добираться верхом, – сказал третий.
   – Только ленивец да тихоход ездит верхом, – заявил четвертый.
   Тут изумленный путешественник вскричал:
   – Друзья мои, раз лошадь у меня украли, вы кинулись наперебой отмечать мои промахи и недостатки. Однако странно: ни слова упрека не нашлось у вас для вора!

Поэты

   Четверо поэтов сидели вкруг стола, на котором стояла чаша с пуншем.
   – Мнится мне, – изрек один, – я вижу своим третьим оком, как аромат этого вина парит в пространстве, подобно птичьей стае над неким волшебным лесом.
   – А я своим внутренним ухом слышу пение тех призрачных птиц, – промолвил, подняв голову, другой. – И напев пленяет мое сердце – так белая роза заточает пчелку в свои лепестки.
   – Я притрагиваюсь к этим птицам своей рукою, – произнес третий, воздев руку и закрыв глаза. – Я чувствую, как их крылья, словно дыхание спящей феи, касаются моих пальцев.
   Тогда встал четвертый и, подняв чашу, сказал:
   – Увы, друзья! Видно, притупились у меня и зрение, и слух, и осязание. Ни увидеть аромат этого вина, ни услышать его песнь, ни ощутить, как трепещут его крылья, я не в силах. Я только и различаю, что само вино. Посему я должен теперь его выпить – оно обострит мои чувства и поднимет меня до ваших блаженных высот.
   И, приникнув к чаше губами, он выпил все ее содержимое до последней капли.
   Три поэта, разинув рты, в ошеломлении уставились на него, и во взгляде их была жгучая – вовсе не лирическая – злоба.

Флюгер

   Сказал флюгер ветру:
   – До чего ж ты настырный и нудный! Разве не можешь не метаться вечно из стороны в сторону, а дуть мне прямо в лицо? Ты нарушаешь мое богоданное постоянство.
   Ничего не сказал в ответ ветер – лишь рассмеялся в пространстве.

Царь Арадуса

   Однажды старейшины города Арадуса явились к царю с просьбой издать указ, запрещающий народу употребление вина и прочих хмельных напитков в пределах их города.
   Царь же повернулся к ним спиной и со смехом удалился.
   Старейшины вышли от царя совершенно обескураженные.
   У дворцовых ворот они повстречали главного придворного советника. Тот заметил, что они расстроены, и догадался, в чем дело.
   И тогда он сказал:
   – Как жаль, друзья мои! Застань вы государя пьяным, он бы непременно удовлетворил вашу просьбу.

Из глубины моего сердца

   Из глубины моего сердца поднялась птица и полетела в небо.
   Все выше и выше она взмывала, но при этом становилась все больше и больше.
   Сперва была с ласточку, потом с жаворонка, потом с орла, потом величиною с весеннее облако, и наконец она уже застила собою все звездное небо.
   Из глубины моего сердца в небеса взмывала птица, разрастаясь в полете. И все же сердца моего она не покидала.
//-- * * * --//
   О моя вера, мое неприрученное знание, как воспарить мне к твоей высоте, чтобы с нее увидеть сверхличие человека, начертанное на небесах?
   Как обратить мне в туман это море во мне, чтобы унестись за тобою в безмерное пространство?
   Как может заточенный в стенах храма узреть его золотые купола?
   Как простереть сердцевину плода, да так, чтобы она объяла собою и сам плод?
   О моя вера, я в цепях сижу за этими засовами из серебра и эбенового дерева и не могу лететь за тобою.
   И лишь одним пребуду я утешен: пусть в небеса подымаешься ты из моего сердца – именно оно заключает тебя.

Династии

   Царица Ишаны мучилась в родах, и царь с вельможами, затаив дыхание, с тревогой ожидали исхода в огромном зале Крылатых Быков.
   На склоне дня во дворец явился запыхавшийся гонец, пал ниц перед царем и сказал:
   – Я принес радостную весть владыке моему царю и царству, и рабам царя. Михраб Жестокий, твой заклятый враг, царь Бетруна, – умер.
   Как услыхали это царь с вельможами, разом поднялись и возликовали: ведь могущественный Михраб, проживи он дольше, непременно захватил бы Ишану и увел ее жителей в полон.
   Тут в зал Крылатых Быков в сопровождении царских повитух вошел придворный лекарь и, пав ниц перед царем, сказал:
   – Владыка мой царь будет жить вечно, и в бесчисленных поколениях будет он править народом Ишаны. Ибо у тебя, о царь, в этот самый час родился сын, твой будущий наследник.
   И опьянилась тогда радостью душа царя: ведь и смерть врага, и рождение сына, утвердившее царское родословие, пришлось на одно время.
   Жил в ту пору в городе Ишане один человек, обладавший истинно пророческим даром. Был он молод и смел духом. И вот той самой ночью царь распорядился привести к нему этого человека и, когда тот предстал перед ним, повелел:
   – Пророчествуй и открой, что станется в будущем с моим сыном, который родился в сей день, дабы наследовать царство.
   – Слушай же, о царь, – отвечал без колебаний прорицатель. – Я предреку будущее твоему новорожденному сыну. Душа врага твоего, царя Михраба, умершего вчера вечером, лишь день витала в воздушных токах. Затем она отыскала для себя тело, чтобы вселиться в него. И это ее обиталище – тело младенца, рожденного тебе только что.
   Царь от таких слов пришел в ярость и своим мечом поразил прорицателя.
   И по сей день мудрецы Ишаны тайком перешептываются между собою:
   – Уж это точно… Еще в старину говаривали, что Ишаной правит враг!

Знание и полузнание

   На бревне, приставшем к речному берегу, сидели четыре лягушки. Внезапно бревно подхватило течением и стало медленно сносить вниз по реке. У лягушек дух занялся от восторга: ведь никогда еще они не пускались в плаванье.
   – Право, не надивлюсь я на это бревно, – сказала наконец одна из них. – Оно движется, словно живое. Прежде и слыхом не слыхивали о таких бревнах.
   – Да нет, подружка, – возразила другая, – бревно это самое обыкновенное, и ничуть оно не движется. То река несет свои воды к морю, а вместе с ними и нас, и бревно.
   – То, что движется, – не бревно и не река, – заявила третья. – Движение – в мышлении нашем. Ибо без мысли ничто не движется.
   И принялись три лягушки между собой препираться, что же двигалось на самом деле. Спор становился все жарче, но спорщицы, как ни кричали, не могли прийти к согласию.
   Тогда с просьбой рассудить их они обратились к четвертой лягушке, которая до сих пор внимательно их слушала, но хранила молчание.
   И сказала четвертая лягушка:
   – Каждая из вас по-своему права и никто не ошибается. Движение – и в бревне, и в воде, и в нашем мышлении.
   Такие слова страшно рассердили трех лягушек: ни одна из них не могла и допустить, что не вполне права и что две другие не полностью неправы.
   Затем случилась престранная вещь: три лягушки сговорились и четвертую – столкнули в воду.

«Сказал лист белоснежной бумаги…»

   Сказал лист белоснежной бумаги:
   – Чистым я сотворен и пребуду чистым вовеки. Пусть лучше меня сожгут и обратят в белесый пепел, чем я позволю чему-то темному или нечистому даже близко ко мне подойти, не то что прикоснуться!
   Чернильница слышала, что говорила бумага, и в черном сердце своем смеялась над ней, однако приблизиться так и не посмела. Слышали ее и цветные карандаши, но подступить к ней тоже не отважились.
   И остался белоснежный лист бумаги чистым и неиспорченным навсегда – чистым и неиспорченным – и пустым.

Ученый и поэт

   Сказал змей жаворонку:
   – Ты летаешь повсюду, однако не можешь заглянуть в те тайники земли, откуда в полном безмолвии изливается сок жизни.
   – Да, ты знаешь премного, – откликнулся жаворонок. – И скажу больше: самих премудростей ты мудрее. Жаль только, летать не умеешь!
   А змей, как будто и не слышал ничего, продолжал:
   – Тайны глубин тебе недоступны, и до сокровищ подземного царства тебе не добраться. Не далее как вчера лежал я в рубиновой пещере. Она подобна сердцевине спелого граната, и даже самый тусклый луч света обращает ее в пламенеющую розу. Кто, кроме меня, может увидеть такие чудеса?
   – Никто, – сказал жаворонок, – никто, кроме тебя, не может прикоснуться к хрустальной памяти времен, – жаль только, петь ты не умеешь!
   – Я знаю растение, – продолжал змей, – корнем своим уходящее в самые недра земли, и тот, кто вкусит этого корня, станет прекраснее Астарты.
   – Никому, – отвечал жаворонок, – никому, кроме тебя, не удавалось снять покров с таинственного замысла земли, – жаль только, летать ты не умеешь!
   – Есть поток пурпурный, – продолжал змей, – бегущий под горою, и тот, кто напьется из него, станет бессмертным, как Боги. Да только ни птице, ни зверю того потока не сыскать.
   – Если бы ты захотел, – сказал жаворонок, – ты бы тоже мог стать, как Боги, бессмертным, – жаль только, петь не умеешь!
   – Я знаю заброшенный храм, возведенный позабытым народом великанов, – продолжал змей. – Изредка при луне я наведываюсь туда: тайны времени и пространства высечены на его стенах, и кто в них вчитается, поймет то, что выше всякого понимания.
   – Воистину, если б ты пожелал, – сказал жаворонок, – то все знание о времени и пространстве смог бы опоясать своим гибким телом, – жаль только, не умеешь ты летать!
   Тут змей не выдержал.
   – Певун пустоголовый! – с ненавистью прошипел он и, повернувшись, уполз к себе в нору.
   А жаворонок улетел, напевая:
   – Жаль, мой мудрец, петь тебе не дано. Жаль, как жаль, что и летать ты не умеешь!

По ту сторону одиночества

   По ту сторону моего одиночества есть другое одиночество, и для того, кто в нем пребывает, мое уединение – людная рыночная площадь, а мое молчание – гул волнующейся толпы.
   Слишком я молод и слишком мятежен, чтобы отправиться на поиски этого высшего одиночества. Голоса здешней долины все еще пленяют мой слух, а тени ее преграждают мне путь, мешают расстаться с нею.
   По ту сторону этих холмов раскинулась чародейная роща, и для того, кто в ней пребывает, мой покой – сущий ураган, а мое чародейство – призрак.
   Слишком я молод и слишком необуздан, чтобы отправиться на поиски этой священной рощи. Мне не избавиться от вкуса крови во рту, а рука все еще сжимает лук и стрелы моих отцов – и это мешает мне уйти.
   По ту сторону этого отягченного «Я» живет мое свободное «Я», и для него мои сны – ратное побоище в сумерках, а мои желания – хруст костей.
   Слишком я молод и слишком принижен, чтобы быть своим свободным «Я».
   Да и как мне этого добиться, пока не расправлюсь со своими отягченными «Я» или пока все люди не станут свободными?
   Разве смогут мои листья с песней разнестись по ветру, покуда корни мои не иссохнут во тьме?
   Разве может орел во мне воспарить навстречу солнцу, покуда мои птенцы не покинули гнезда, которое я сам, своим клювом для них построил?

Последняя стража

   В половодье ночи, когда повеяло первым рассветным дуновением, Предтеча – тот, что зовет себя эхом гласа неслыханного, – покинул опочивальню и взошел на крышу своего дома.
   Долго стоял он, глядя вниз на дремлющий город. Но вот он поднял голову, и, точно обступили его бессонные духи всех спавших, разомкнул уста, и заговорил:
   – Друзья мои, и мои ближние, и вы, каждодневно проходящие мимо ворот моих, я хочу вам открыться во сне вашем, долиной сновидений ваших хочу пройти обнаженным и раскованным; ибо слишком беспечны вы в часы бодрствования и глухи ваши отягченные звуками уши.
   Долго я любил вас и чрезмерно.
   Я любил одного средь вас, как если б он был всеми, и всех, как если б вы были одним-единственным. И весною моего сердца я пел в ваших садах, и летом моего сердца я сторожил тока ваши.
   Да, я любил вас всех, исполинов и карликов, прокаженных и помазанников, и того, кто ощупью бредет во тьме, и того, кто проводит свои дни в пляске среди гор.
   Тебя, сильный, я возлюбил, хотя плоть моя еще хранит следы твоих железных копыт; и тебя, слабый, хотя ты иссушил мою веру и истощил мое терпение.
   Тебя, богатый, я возлюбил, пусть горек был твой мед для уст моих; и тебя, бедный, хотя укором был ты моим пустым рукам.
   Тебя, поэт с расстроенной лютней и слепыми пальцами, я возлюбил из снисходительности; как и тебя, ученый муж, извечно собирающий сгнившие саваны в земле горшечника.
   И тебя я возлюбил, жрец, среди молчания вчерашнего дня вопрошающий о жребии моего завтра; и вас, почитатели Божеств, поклоняющиеся образам своих собственных желаний.
   Тебя, жаждущая женщина, чья чаша всегда полна, я возлюбил, потому что понимаю тебя; тебя же, прислужница бессонных ночей, я возлюбил из сострадания.
   Тебя, словоохотливый, я возлюбил, говоря: «У жизни достанет, что сказать»; и тебя, немой, я возлюбил, шепча себе: «Не говорит ли он в своем молчании то, что я с радостью услышал бы сказанным вслух?».
   И вас, судья и критик, также возлюбил я; однако вы, когда увидели меня распятым, сказали: «Как мерно истекает он кровью и как прекрасен узор, который кровь оставляет на его белой коже».
   Да, я возлюбил вас всех, старые и молодые, дуб и трепещущий тростник.
   Но увы! Эта переполненность моего сердца и отвратила вас от меня. Вам по душе пить любовь из чаши, а не упиваться ею в речной стремнине. Ваш слух ласкает едва слышное любовное лепетанье, когда же любовь криком кричит, вы затыкаете уши.
   И потому, что я возлюбил вас всех, вы сказали:
   – Слишком мягко и уступчиво его сердце, и слишком призрачна его стезя. Это любовь обездоленного, подбирающего все до единой крошки, даже когда пирует за царским столом. И это любовь слабодушного, ибо сильный любит только сильного.
   И потому, что я возлюбил вас сверх меры, вы сказали:
   – Это не иначе как любовь слепца, которому неведома ни красота одного, ни безобразие другого. Это любовь лишенного вкуса, пьющего уксус, точно это вино. И это любовь дерзкого и самонадеянного, ибо как может чужак стать нам матерью, и отцом, и сестрой, и братом?
   Так говорили вы, но этого вам было мало. Ибо часто на рыночной площади вы указывали на меня пальцами и усмехались: «Вот идет человек без возраста, муж без возмужалости, в полдень забавляющийся играми с нашими детьми и на исходе дня сидящий с нашими старцами и прикидывающийся мудрым и проницательным».
   И сказал я себе: «Больше прежнего я буду любить их. Да, еще больше. Я укрою мою любовь притворной ненавистью и под личиной жестокости упрячу нежность мою. Я надену железную маску, кольчугу, вооружусь – и только тогда взыщу их».
   И вот я возложил тяжелую руку на ваши язвы и, как буря в ночи, прогрохотал в ушах ваших.
   С крыши дома я провозгласил, что вы лицемеры, фарисеи, обманщики, пузыри земли, фальшивые и пустые.
   Близоруких среди вас я проклял за нетвердый шаг, а тех, кто припадал к земле, я уподобил бездушным кротам.
   Красноречивых я окрестил пустомелями, молчаливых – косноязычными, а простых и безыскусных назвал мертвецами, никогда не устающими умирать.
   Домогающихся вселенского знания я осудил как оскорбителей святого духа, а тех, кто не алчет ничего, кроме духа, я назвал ловцами призраков, забрасывающими свои сети в мелководье и не уловляющими ничего, кроме собственных отражений.
   Так своими устами я поносил вас, в то время как мое сердце, обливаясь кровью, называло вас нежными именами.
   Это любовь, что рекла в самобичевании. Это полуубитая гордыня барахталась в пыли. Это моя жажда любви вашей бушевала на крыше дома, тогда как собственная любовь моя, в молчании преклонив колена, молила вас о прощении.
   Но случилось чудо!
   Именно моя личина открыла вам глаза и именно моя притворная ненависть пробудила ваши сердца.
   И теперь вы любите меня.
   Вы любите мечи, сражающие вас, и стрелы, метящие в грудь вашу. Ибо по душе вам быть попираемыми, и только тогда вы опьяняетесь, когда пьете от собственной крови.
   Подобно мотылькам, ищущим в пламени свою погибель, вы ежедневно собираетесь в моем саду и, подняв лица, следите горящими глазами, как я раздираю ткань ваших дней. И вы переговариваетесь шепотом:
   «Его взор осиян божественным светом. Он говорит, как древле пророки. Он совлекает покров с наших душ и отпирает наши сердца, и как орел, что знает лисьи тропы, он ведает пути наши».
   Да, воистину мне ведомы ваши пути, но только как орлу – пути его птенцов. И я бы открыл вам мою тайну. Однако жажда вашей близости понуждает меня притворяться неприступным, а страх перед отливом любви вашей – сдерживать напор собственной любви.
   Молвив это, Предтеча закрыл лицо руками и горько зарыдал. Ибо знал он в сердце своем, что любовь, униженная в своей наготе, выше любви, взыскующей торжества в личине. И он устыдился.
   Но внезапно он поднял голову и, словно пробуждаясь ото сна, простер руки и изрек:
   – Ночь минула, и когда на холмы явится стремительный рассвет, нам, детям ночи, суждено умереть. И из нашего праха подымется более могущественная любовь. И возликует она под солнцем и пребудет бессмертной!

Безумец. Его притчи и стихи (В сокращении)

   Ты спрашиваешь, как я стал безумцем. Случилось это так.
   В незапамятные времена, когда многие Боги еще не родились, я очнулся от глубокого сна и увидел, что мои маски похищены – все семь масок, которые я сам вылепил и носил в семи жизнях, – и я, без маски, пустился бежать по людным улицам с воплем: «Воры, гнусные воры!».
   Мужчины и женщины насмехались надо мной, а иные в испуге прятались в домах.
   Когда я вбежал на рыночную площадь, один юноша, стоявший на крыше дома, воскликнул: «Глядите, глядите, безумец!».
   Я поднял на него взор, и солнце впервые поцеловало мое голое лицо.
   Впервые солнце поцеловало мое голое лицо, моя душа вспыхнула любовью к солнцу, и маски сделались лишними. И в исступлении я вскричал: «Блаженны, блаженны воры, похитившие мои маски!».
   Так я стал безумцем.
   В этом безумии я открыл для себя свободу и безопасность; свободу одиночества и безопасность от того, чтобы быть понятым, ибо те, кто понимает нас, порабощают в нас нечто.
   Но не пристало мне слишком кичиться своей безопасностью. Даже вору в тюрьме и тому не грозит опасность от другого вора.

Бог

   В стародавние времена, когда речь впервые затрепетала на моих устах, я взошел на святую гору и воззвал к Богу:
   «Господи, я твой раб. Твоя сокровенная воля – закон для меня, и тебе я буду повиноваться до скончания века».
   Но не дал ответа Бог – унесся, подобный ярой буре.
   Через тысячу лет, взошедши на святую гору, я вновь воззвал к Богу:
   «Творец, я твое творение. Из глины ты вылепил меня, и тебе я обязан всем, что я есть».
   Не дал Бог ответа – унесся, подобный тысяче быстрых крыльев.
   Через тысячу лет я поднялся на святую гору и вновь воззвал к Богу:
   «Отче, я твой сын. По милосердию и любви своей ты родил меня, и в любви и поклонении я наследую твое царство».
   Не дал Бог ответа – исчез, подобный туману, павшему на дальние холмы.
   Еще через тысячу лет я поднялся на святую гору и вновь воззвал к Богу:
   «Мой Боже, моя цель и мое свершение; я – твое вчера, а ты – мое завтра. Я – твой корень в земле, а ты – мой цветок в небесах, и вместе взрастаем мы перед лицом солнца».
   Тогда Бог приклонился ко мне и прошептал на ухо сладостные слова, и точно море, вбирающее в себя бегущий к нему ручей, он обнял меня.
   И когда я спустился в долы и на равнины, Бог тоже был там.

Мой друг

   Мой друг, я не таков, каким кажусь тебе. Кажимость – всего лишь одежда, которую я ношу, – со тщанием сотканная одежда, оберегающая меня от твоих расспросов, и тебя – от моего безразличия.
   Мое «Я», друг мой, обитает в доме молчания, и там оно пребудет вовек, непознанное и недосягаемое.
   Я не хочу, чтобы ты верил моим словам и полагался на то, что я делаю, ибо мои слова не более как твои собственные мысли, обретшие звучание, а дела мои – твои воплощенные надежды.
   Когда ты говоришь: «Ветер веет на восток», я соглашаюсь: «Да, он веет на восток», ибо не хочу, чтобы ты знал, что разум мой обитает не на ветру, но на море.
   Ты не можешь понять мои мысли, рассекающие морскую гладь, но я и не хочу, чтобы ты их понимал. Я буду в море один.
   Когда для тебя день, мой друг, для меня – ночь; но и тогда я говорю о полудне, что пляшет на холмах, и о лиловой тени, скользящей по долине, ибо тебе недоступны песни моей тьмы и не дано увидеть, как мои крылья бьются о звезды, – и я рад, что ты этого не слышишь и не видишь. Я буду с ночью наедине.
   Когда ты всходишь в свой Рай, а я спускаюсь в свой Ад, – даже тогда ты зовешь меня с другого края непреодолимой бездны: «Мой спутник, мой товарищ!» – и в ответ я зову тебя: «Мой товарищ, мой спутник!» – ибо не хочу, чтобы ты увидел мой Ад – пламя опалит твой взор, ты задохнешься дымом. К тому же я слишком люблю свой Ад, чтобы допустить тебя туда. Я буду в Аду один.
   Ты любишь Справедливость, Истину и Красоту, и я, тебе же на пользу, говорю, что любить их – достойно и прекрасно. Но в душе смеюсь над твоей любовью. И все же не хочу, чтобы ты слышал мой смех. Я буду смеяться один.
   Мой друг, ты – добр, осмотрителен и мудр, ты само совершенство, и я тоже говорю с тобою мудро и осмотрительно. И все же я безумец. Но я таю безумие под маской. И буду безумствовать один.
   Мой друг, ты вовсе мне не друг, но как мне втолковать тебе это? Мой путь отличен от твоего, хотя мы идем вместе, рука об руку.

Пугало

   Однажды я спросил у пугала:
   – Неужто тебе не надоело стоять посреди этого заброшенного поля?
   И услышал в ответ:
   – Пугать ворон – радость такая большая и глубокая, что мне это никогда не надоест.
   – Верные слова! – согласился я, немного поразмыслив. – Мне и самому эта радость знакома.
   – Только тому она знакома, кто набит соломой, – промолвило пугало.
   Я ушел тогда, не зная, что и думать – польстить мне оно хотело или унизить?
   Минул год, пугало за это время сделалось философом.
   И когда я вновь проходил мимо него, я увидел, как две вороны вьют гнездо у него под шляпой.

Мудрый пес

   Раз мимо котов, собравшихся вместе, шел один мудрый пес.
   Подойдя к ним ближе и заметив, что они чем-то заняты и не обращают на него ровно никакого внимания, он остановился.
   Тут из самой их середины выступил большой важный кот, обвел всех взглядом и возгласил:
   – Молитесь, братья! И когда, отринув все сомнения, вы станете возносить молитвы одну за другой – истинно говорю вам, мыши дождем посыплются на вас!
   Заслышав такие речи, пес рассмеялся про себя и пошел прочь, бормоча:
   – До чего же слепы и бестолковы эти коты! Ведь сказано в Писании, и я, как и мои предки, доподлинно знаю, что в награду за молитвы, благочестие и веру с неба сыплются дождем вовсе не мыши, а кости!

О даянии и приятии

   Жил некогда на свете человек, у которого было несметное число штопальных игл. Однажды к нему пришла мать Иисуса и попросила:
   – Друг, сын у меня собрался в храм, но у него прохудилась одежда, и мне нужно ее починить. Не дашь ли ты мне иглу?
   Тот отказал ей, зато прочел наставление о Даянии и Приятии, густо пересыпанное учеными словами, дабы она передала его своему сыну, прежде чем он отправится в храм.

Семь ликов

   В глухой полночный час я слышал сквозь сон, как семь моих ликов собрались вместе и шепотом вели меж собой такой разговор:
   Первый лик: Вот здесь, в этом безумце, я прожил все эти годы, и единственным моим занятием было – днем растравлять его боль, а по ночам бередить его тоску. Я не хочу больше мириться со своей участью и восстаю.
   Второй лик: Мой брат, ты несравненно удачливей меня, ибо мне выпал жребий быть веселым ликом этого безумца. Я смеюсь его смехом, пою его счастливые часы, и мои трижды окрыленные ноги вихрем пляски возносят его самые светлые мысли. Нет, это я восстану против своего постылого существования.
   Третий лик: Что же тогда сказать мне, одержимому любовью лику, пылающему факелу неистовой страсти и безудержных желаний? Это я, томимый любовью лик, восстану против безумца.
   Четвертый лик: Я – самый жалкий из вас, ибо мне выпало на долю лишь смертельное отвращение и гнусная ненависть. Нет, это я, подобный буре лик, рожденный в черных пещерах Ада, откажусь служить безумцу.
   Пятый лик: Нет, не ты, а я, мыслящий, причудливый лик, лик голода и жажды, обреченный скитаться, не зная ни минуты покоя, в поисках всего непознанного и еще не сущего, это я восстану.
   Шестой лик: Я, лик-труженик, жалкий поденщик, терпеливыми руками и тоскующими глазами леплю образы из дней и сообщаю новые, вечные формы бесформенным частицам – это я, один-единственный, восстану против неугомонного безумца.
   Седьмой лик: Удивительно, что все вы восстаете против этого человека, ведь каждый из вас должен избыть уготованную ему судьбу. О, я почел бы за благо уподобиться любому из вас, чтобы только иметь свой жребий! Но я – лишенный всего праздный лик, что пребывает в немом пустынном нигде и никогда, в то время как вы воссоздаете жизнь. Теперь посудите сами, мои соседи, кто из нас должен восстать, вы или я?
   Так молвил седьмой лик, и шесть других поглядели на него с сочувствием, но не обмолвились ни единым словом, и в сгустившейся полночной мгле один за другим погрузились в сон, охваченные каким-то незнакомым счастливым смирением.
   Только седьмой лик, не сомкнув глаз, продолжал пристально вглядываться в ничто, стоящее за всякой вещью.

Война

   Однажды ночью в разгар пиршества во дворец явился некий человек и простерся перед правителем. Все пирующие воззрились на него и увидели, что нет у него одного глаза, а из зияющей глазницы сочится кровь.
   – Какая беда приключилась с тобой? – спросил правитель.
   – О мой государь, – ответствовал пришелец, – промышляю я воровским ремеслом. Ночь сегодня выдалась безлунная, и надумал я ограбить лавку менялы. Влез внутрь через окно, да нелегкая угораздила меня попасть в ткальню, наскочил я впотьмах на ткацкий стан и проколол себе глаз. Так что уж, мой повелитель, прошу судить ткача по справедливости.
   Послали за ткачом, и, когда тот явился, велено было выколоть ему глаз.
   – О мой государь, – взмолился ткач, – твой суд справедлив. Я заслужил такую участь. Да вот беда: чтобы видеть обе кромки тканины, нужны мне оба глаза. Есть у меня сосед, сапожник, вот он-то в своем ремесле как раз может обойтись и одним глазом.
   Тогда правитель велел привести сапожника. И тот явился. И вырвали сапожнику глаз. Так восторжествовала справедливость.

Лис

   На восходе солнца глянул лис на свою тень и сказал:
   – Будет у меня сегодня на завтрак верблюд!
   И все утро он рыскал в поисках верблюда. А когда в полдень вновь взглянул на свою тень, то промолвил:
   – Обойдусь и мышью.

Мудрый царь

   Во время оно правил далеким городом Вирани могущественный и мудрый царь. Могущество его повергало в страх и трепет, а мудрость внушала любовь.
   В самом центре Вирани стоял колодец с прохладной прозрачной водою. Все обитатели города и даже сам царь и придворные вельможи пили из него воду, ибо другого колодца не было.
   Однажды ночью, когда все уже спали, в город явилась ведьма и влила семь капель лютого зелья в колодец и промолвила:
   – Пусть отныне всякий испивший этой водицы лишится рассудка!
   Утром все горожане, кроме царя и его главного советника, напились той воды, и безумие завладело их рассудком – сбылась ведьмина ворожба. Весь день в переулках и на рыночных площадях люди только и делали, что шептали друг другу на ухо:
   – Царь обезумел… Наш царь и его советник повредились в уме… Виданное ли дело, чтоб нами правил обезумевший царь! Долой его с трона!
   В тот вечер царь велел наполнить золотой кубок водою из колодца. И когда ему принесли кубок, он отпил большой глоток и дал испить той воды своему советнику.
   И буйное веселье охватило далекий город Вирани, ибо к царю и его советнику вернулся разум.

Новое наслаждение

Минувшей ночью я открыл новое наслаждение и только задумал изведать его, как в тот же миг к моему дому ринулись ангел и дьявол. Они столкнулись в дверях и схватились друг с другом из-за новозданного наслаждения. Один кричал: «Это порок!». «Нет, это добродетель!» – кричал другой.

Гранат

   Когда я жил в сердцевине граната, как-то раз услышал, как одно зерно сказало:
   – Придет время, я стану деревом, и ветер будет петь в моих ветвях, солнце – плясать на моих листьях, и я буду могучим и прекрасным во всякую пору года.
   – Когда я был таким же зеленым юнцом, я придерживался тех же взглядов, – промолвило другое зерно, – и только теперь, наученный все взвешивать и соизмерять, я до конца понимаю, как обманывался в своих надеждах!
   – А по-моему, так в нас нет ничего, что сулило бы столь прекрасную будущность, – проронило третье зерно.
   – Когда бы не мысль о прекрасной будущности, какой бы смешной и жалкой была наша жизнь! – возразило ему четвертое.
   – Что проку толковать о том, чем мы станем, коли мы даже не знаем, что мы такое есть, – заметило пятое.
   – Чем бы мы ни были, тем же и останемся, – сказало в ответ на это шестое.
   А седьмое воскликнуло:
   – Мне так ясно видится все, что нас ожидает, да только слов подобрать не могу!
   Тут вступило в разговор восьмое зерно, за ним девятое, десятое и несметное множество других, а потом все заговорили наперебой, и в такой разноголосице я уже решительно ничего не мог понять.
   В тот же день я переселился в сердцевину айвы, где зерен не так много и они молчаливы.

Две клетки

   В саду моего отца стоят две клетки. В одной из них – лев, которого рабы по велению отца изловили среди руин Ниневии, а в другой – разучившийся петь воробей.
   И каждый день на заре воробей приветствует льва:
   – Доброе утро, собрат по неволе!

Три муравья

   Три муравья повстречались на носу крепко спавшего на солнце человека. Каждый учтиво приветствовал другого, как того требовал обычай его племени, после чего завязалась беседа.
   – Сколько живу на свете, а такого скудоземья не видывал, – промолвил первый муравей. – День-деньской ищешь хоть какого-нибудь зернышка, и все впустую!
   – Что правда, то правда, – согласился с ним второй. – Я тоже все эти пригорки да низины исходил из конца в конец, но так ничего и не сыскал. Сдается мне, это и есть та самая, как ее зовут у нас в народе, рыхлая зыбучая земля, где ничего не растет.
   Тут третий муравей поднял голову и проговорил:
   – Братья, мы стоим сейчас на носу Верховного Муравья, всемогущего и беспредельного Муравья; тело его столь велико, что нам не объять его взглядом, тень так огромна, что нам вовек всю ее не пройти, а голос столь громок, что слух наш не в силах его вынести; и Он вездесущ!
   При этих словах два других муравья только с усмешкой переглянулись.
   В эту самую минуту человек шевельнулся, поднял во сне руку, потер нос и раздавил всех троих.

Могильщик

   Раз, когда я хоронил одно из моих умерших «Я», проходивший мимо могильщик проговорил:
   – Из всех, кто хоронит здесь своих мертвецов, ты один мне по нраву.
   – Рад это слышать, – сказал я, – но чем же я так полюбился тебе?
   – А тем, – отвечал он, – что другие приходят и уходят с плачем, один ты приходишь с улыбкой и уходишь с улыбкой.

На ступенях храма

   Вчера вечернею порой я видел женщину, сидевшую на мраморных ступенях храма меж двух мужчин. Одна ее щека была бледна, другая – рдела.
Благословенный город

   Еще юношей слышал я об одном городе, где все живут согласно Писанию, и решил: «Непременно отыщу этот город, осененный благодатью».
   Путь мне предстоял не близкий. Я вдоволь припас всего необходимого в дорогу и пустился в странствие. Спустя сорок дней показался город, и на следующий день я уже вступил в него.
   И вот увидел я, что у всех горожан было по одной руке и одному глазу. В изумлении я вопрошал себя:
   – Возможно ли, чтобы все до единого обитатели этого святого града имели увечье?
   Тогда я заметил, что и они удивлены не менее моего, ибо смотрели как на преславное чудо на две мои руки и оба глаза. И когда они заговорили, я осведомился у них:
   – Не тот ли это Благословенный Город, где все живут согласно Писанию?
   – Он самый и есть, – ответили мне.
   – Какая беда с вами приключилась? – спросил я. – Где же у каждого правая рука и правый глаз?
   Толпа заволновалась.
   – Ступай за нами и увидишь, – сказали мне. Меня привели к храму, высившемуся посреди города. И там я увидал груду рук и глаз, уже успевших иссохнуть.
   – Боже правый, – воскликнул я, – какой безжалостный завоеватель так страшно изувечил вас?
   По толпе пронесся ропот. Один из старейшин города выступил вперед и сказал:
   – Мы сделали это по доброй воле. Господь подвиг нас на то, чтобы побороть вселившееся в нас зло.
   Он повел меня к главному алтарю, и все последовали за нами. И он показал мне на высеченную над алтарем надпись, и я прочел: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».
   И тут я все понял. И, повернувшись к людям, вскричал:
   – Неужели нет среди вас ни мужчины, ни женщины, у кого были бы целы глаза и руки?
   – Нет, – сказали они. – Ни один не избег сей участи, кроме тех, кто еще слишком мал, чтобы читать слова Писания и соблюдать заповеди.
   Мы вышли из храма, и я немедля покинул Благословенный Город, потому что в мои лета я уже был умудрен грамоте.

Ночь и безумец

   – Я похож на тебя, Ночь, темная и нагая; я иду пылающей тропою, что вьется над моими снами наяву, и там, где моя нога касается земли, вздымается исполинский дуб.
   – Нет, Безумец, ты не похож на меня, ибо все еще оглядываешься назад, желая увидеть, велик ли след, что ты оставил на песке.
   – Я похож на тебя, Ночь, безмолвная и непроглядная; и в сердце моего одиночества в родах лежит Богиня; и в нарождающемся Небеса соприкасаются с Адом.
   – Нет, Безумец, ты не похож на меня, ибо ты еще страшишься боли и песнь бездны повергает тебя в ужас.
   – Я похож на тебя, Ночь, неистовая и ужасная, ибо слух мой полнится стенаниями покоренных народов и горестными вздохами по запустелым землям.
   – Нет, Безумец, ты не похож на меня, ибо все еще мнишь товарищем свое меньшее «Я», а со своим чудовищным «Я» не можешь подружиться.
   – Я похож на тебя, Ночь, жестокая и страшная; вот и отсветы горящих на море кораблей мерцают на моей груди, и губы мои омочены в крови убитых воинов.
   – Нет, Безумец, ты не похож на меня, ибо все еще тоскуешь по родственному духу и не стал еще законом над самим собою.

Безумец

   – Я похож на тебя, Ночь, веселая и ликующая, ибо живущий под моей сенью ныне пьян молодым вином и идущая мне вслед грешит с радостью.
   – Нет, Безумец, ты не похож на меня, ибо душа твоя повита семижды сложенной пеленой, и ты не держишь сердце свое в своей руке.
   – Я похож на тебя, Ночь, терпеливая и страстная, ибо в моей груди тысяча мертвых любовников покоятся в саванах из увядших поцелуев.
   – Вот как, неужели ты похож на меня, Безумец? Похож на меня? И можешь оседлать бурю, словно коня, и крепко сжимать молнию, словно меч?
   – Похож на тебя, Ночь, на тебя, всесильная и величественная, и мой престол покоится на груде павших Богов; и передо мной тоже проходят дни и целуют край моих одежд, но глаз на меня никогда не подымают.
   – Неужели ты похож на меня, дитя моего темнейшего сердца? И мыслишь моими неукротимыми мыслями, и говоришь на моем безмерном языке?
   – Да, мы близнецы, о Ночь, брат и сестра, ибо ты приоткрываешь пространство, а я открываю свою душу.

Лица

   Я видел лицо – тысяча выражений играли на нем, и другое лицо, которое, словно литое, хранило одно-единственное, застывшее на нем выражение.
   Я видел лицо, сквозь маску которого проступало таимое под нею уродство, и другое – лишь сняв с него маску, можно было разглядеть, сколь оно прекрасно.
   Я видел старое лицо, сквозь морщины которого проглядывало ничто, и другое, нежное, в чертах которого запечатлелось все.
   Я читаю по лицам и прозреваю подлинность, сокрытую в их глубине, потому что смотрю сквозь пелену, сотканную собственными глазами.

Величайшее море

   Мы с моей душой отправились искупаться в великом море. Выйдя на берег, мы решили приискать скрытый от чужих взоров уединенный уголок.
   Дорогой мы встретили человека, сидевшего на сером утесе, который доставал соль из мешка и по щепотке бросал ее в море.
   – Это пессимист, – сказала мне душа. – Мы не станем здесь купаться. Поищем другое место.
   Мы двинулись дальше и дошли до небольшой бухты, где увидели человека, стоявшего на белом утесе. В руках у него был ларец, украшенный драгоценными каменьями, из которого он доставал кусочки сахара и бросал в море.
   – Это оптимист, – заметила душа. – Он тоже не должен видеть нас голыми.
   Мы пошли дальше и на отмели увидели человека, который подбирал дохлых рыб и бережно опускал их в воду.
   – Не будем купаться на глазах у него, – сказала мне душа. – Он филантроп.
   И мы прошли мимо.
   Чуть дальше мы увидели человека, обводившего контур своей тени на песке. Высокая волна смывала рисунок. Но он без устали продолжал свое занятие.
   – Он мистик, – вымолвила душа. – Оставим его.
   И мы шли дальше по взморью, пока не увидели человека, который, укрывшись в прибрежной пещере, собирал пену и наполнял ею алавастровую чашу.
   – Это идеалист, – шепнула мне душа. – Уж он-то никак не должен видеть нашей наготы!
   И мы отправились дальше. Вдруг мы услышали чей-то крик: «Вот море. Вот глубокое море. Вот неоглядное могучее море!».
   Когда же мы вышли к тому месту, откуда доносился голос, нашим глазам предстал человек, стоявший к морю спиною, который, приложив к уху раковину, вслушивался в ее глухой гул.
   – Пойдем дальше, – предложила мне душа. – Он реалист – тот, что поворачивается спиною к целому, которого ему не объять, и пробавляется какой-нибудь частицей.
   И опять нам пришлось пуститься в путь. На покрытом водорослями берегу среди скал мы приметили человека, который лежал, зарывшись в песок с головой. И тут я сказал моей душе:
   – Вот где мы можем искупаться – уж он-то нас не увидит.
   – Нет! Ни за что! – воскликнула душа. – Ведь он из них самый зловредный. Это же святоша.
   И великая грусть легла на лицо моей души и проникла в ее голос.
   – Уйдем отсюда, – промолвила она. – Здесь нам все равно не найти уединенного, укромного места для купания. Я не хочу, чтобы этот ветер развевал мои золотистые волосы, чтобы струи этого воздуха коснулись моей белой груди, и не позволю солнечному свету обнажить мою святую наготу.
   И мы покинули те берега и отправились на поиски Величайшего Моря.

Распятый

   – Распните меня! – молил я людей.
   – Зачем нам брать грех на душу? – возразили они мне.
   – Что, как не распятие безумцев, поможет вам возвыситься? – сказал я.
   Они вняли моим словам и распяли меня. И это дало мне покой.
   И вот, когда я висел между землею и небом, они подняли головы и посмотрели на меня. И возвысились, ибо никогда прежде не подымали головы.
   Вдруг из толпы раздался чей-то голос:
   – Какую вину ты хочешь искупить?
   – Ради чего приносишь себя в жертву? – допытывался другой.
   – Не льстишь ли ты себя надеждой такой ценою приобресть мирскую славу? – спросил третий. Тут четвертый воскликнул:
   – Смотрите-ка, он улыбается! Возможно ли, чтоб он простил такую боль?
   И я ответил всем им:
   – Пусть только одно останется в вашей памяти – что я улыбался. Я не искупаю вину, не жертвую собой, не ищу славы; и мне нечего прощать. Меня томила жажда, и я молил вас дать мне моей крови, чтобы напиться. Ибо что еще может утолить жажду безумца, как не его собственная кровь? Я немотствовал и просил, чтобы вы ранили меня, и раны те стали мне устами. Я был в узилище ваших дней и ночей и искал врата в безмерно большие дни и ночи.
   И теперь я ухожу, как ушли доселе распятые. Но не думайте, что распятие истощает наши силы. Ибо нас должны распинать все большие и большие люди между все более великими землями и великими небесами.

Астроном

   В тени храма мы с другом увидели сидевшего в одиночестве слепца.
   – Вот мудрейший человек в нашей стране, – сказал мне друг.
   Простившись с ним, я подошел к слепцу и приветствовал его. Мы разговорились, и немного погодя я спросил:
   – Прости мне мой вопрос, с коих пор ты перестал видеть?
   – Я родился слепым, – промолвил он.
   – И какую же тропу мудрости ты избрал? – поинтересовался я.
   – Я астроном, – ответил слепец и, приложив руку к груди, добавил: – Вот за этими солнцами, лунами и звездами я наблюдаю!

«Сказал травяной стебель…»

   Сказал травяной стебель осеннему листу:
   – Ты так шумишь, когда падаешь! Ведь ты все мои зимние сны разгонишь.
   Лист возмутился и сказал:
   – Ах ты, презренное ничтожество! Безголосая брюзга! Ты не жил в вышине – где тебе знать, как звучит песня.
   После этих слов осенний лист опустился на землю и заснул. Наступившая весна разбудила его – но теперь он уже был травяным стеблем.
   А когда пришла осень и стала навевать на него зимний сон, а в воздухе над ним закружилась облетающая листва, он пробормотал:
   – Ох уж эти осенние листья! Ну и шуму от них! Они разгонят все мои зимние сны.

Глаз

   Однажды Глаз сказал:
   – За этими долинами я вижу гору в синеватой дымке тумана. До чего же она красива!
   Его слова долетели до Уха, которое напрягло свой слух, а потом удивленно спросило:
   – Где же тут гора? Что-то ее не слыхать.
   – Я все пытаюсь нащупать ее или хотя бы дотронуться до нее, да все напрасно – ничего похожего на гору не нахожу, – промолвила Рука.
   – Никакой горы здесь нет, я не слышу ее запаха, – изрек Нос.
   Тут Глаз посмотрел в другую сторону, и все разом заговорили о чудном наваждении, примерещившемся ему, и сошлись на том, что с Глазом творится что-то неладное.

Два ученых мужа

   Некогда в древнем городе Афкяре жили два ученых мужа, каждый из которых ненавидел учение другого и старался всячески принизить его.
   Ибо один отрицал существование Богов, другой же в них верил.
   Однажды они повстречались на рыночной площади и, окруженные толпой своих почитателей, затеяли спор касательно того, есть Боги или нет их. После долгих препирательств они разошлись.
   В тот вечер неверующий отправился в храм и, простершись пред алтарем, молил Богов простить его нечестивое прошлое.
   А в тот же час другой ученый муж, чтивший Богов, сжег свои священные книги, ибо сделался неверующим.

«Когда родилась моя печаль…»

   Когда родилась моя Печаль, я заботливо выхаживал ее и оберегал с нежностью и любовью.
   Моя Печаль росла, как и все живое, росла сильная, прекрасная, исполненная прелести и очарования.
   И мы с Печалью любили друг друга и любили окружавший нас мир, потому что у Печали было доброе сердце и мое рядом с нею становилось добрее.
   Когда мы с Печалью разговаривали, наши дни обретали крылья и сновидения обвивали наши ночи, потому что Печаль говорила ярким языком и мой язык становился рядом с нею ярче.
   Когда мы с Печалью пели, соседи садились у окон послушать нас, потому что наши песни были глубокими, как море, и их мелодии были полны причудливых воспоминаний.
   Когда мы шли вместе с Печалью, люди провожали нас нежным взглядом и шептали вслед самые ласковые слова. А иной раз посматривали на нас завистливыми глазами, потому что Печаль была благородна и я гордился ею.
   Но моя Печаль умерла, как умирает все живое, и оставила меня наедине с моими мыслями и раздумьями. И теперь, когда я говорю, слова свинцом падают с губ. Когда я пою, соседи не хотят слушать моих песен. Когда иду по улице, никто даже не взглянет на меня. И только во сне я слышу, как кто-то сочувственно говорит:
   – Глядите, вот лежит человек, чья Печаль умерла.

«…А когда родилась моя радость…»

   А когда родилась моя Радость, я взял ее на руки и, взойдя на кровлю дома, вскричал:
   – Приходите, соседи, посмотрите, что за Радость сегодня родилась у меня! Приходите, люди добрые, поглядите, как она беззаботно веселится и смеется под солнцем!
   Но, к моему великому изумлению, ни один из соседей не пожелал посмотреть на мою Радость.
   Семь месяцев подряд каждый день я всходил на кровлю дома и возвещал рождение Радости, однако никто не внимал моим словам. Так мы и жили, я и Радость, в полном одиночестве, и никому не было до нас дела.
   И вот лицо Радости сделалось бледным и печальным, потому что ничье другое сердце, кроме моего, не восторгалось ее очарованием и ничьи другие губы не касались поцелуем ее губ.
   И вот Радость моя умерла – не вынесла одиночества.
   И теперь я лишь тогда вспоминаю умершую Радость, когда вспоминаю умершую Печаль. Но память – это осенний лист, который, прошелестев на ветру, умолкает навсегда.

«Совершенный мир»

   Бог затерянных душ! Ты, затерянный среди Богов, внемли мне!
   Милостивая Судьба, хранящая нас, безумных странствующих духов, внемли мне!
   Я, несовершеннейший, живу среди племени совершенных.
   Я, человеческий хаос, туманность смешавшихся стихий, движусь среди конечных миров – людей с их непреложными законами и строгим порядком, с их приведенными в стройные системы мыслями, упорядоченными мечтаниями, с их исчисленными и выверенными представлениями.
   Мой боже, их добродетели отмерены, их пороки взвешены и даже все то бессчетное, что проходит в мглистых сумерках между пороком и добродетелью, – все это описано и учтено.
   Дни и ночи делятся у них на доли, четко определяющие их поступки, и подчиняются безукоризненно точным правилам:
   Есть, пить, прикрывать наготу, а затем, в должный срок, испытывать усталость.
   Трудиться, играть, петь, плясать, а затем, в урочное время, ложиться и недвижно лежать.
   Мыслить так-то, чувствовать столько-то, а затем, с восходом некой звезды, переставать мыслить и чувствовать.
   Обирать ближнего с улыбкой и щедрой рукой рассыпать дары, льстить с тонким расчетом, хитро обвинять, разъедать словами чью-нибудь душу, жечь дыханием чье-то тело, а затем, вечером, покончив со всеми делами, умыть руки.
   Любить, как велит заведенный искони порядок; судить о лучшем, что есть в другом, с предвзятостью; подобающим образом поклоняться Богам; ловко расстраивать бесовские козни, а после начисто забыть обо всем, словно память помертвела.
   Предаваться мечтаниям, когда к тому есть повод; сосредоточенно погружаться в раздумья; безмятежно наслаждаться счастьем; страдать с достоинством, а затем осушить чашу до капли в надежде, что завтрашний день наполнит ее вновь.
   Все это, о Боже, замыслено намеренно, произведено на свет обдуманно, взлелеяно со тщанием, подчиняется всем правилам, направляется разумом, а затем умерщвляется и погребается по велению обычая. И даже скрывающие их немые могильные холмы, что разбросаны по дну человеческой души, все помечены и сочтены.
   Вот он, идеальный мир, мир высочайшего совершенства, мир невиданных чудес, самый спелый плод в Божием саду, учительная мысль Вселенной.
   Только для чего здесь я, Боже, я – незрелое семя неосуществленной страсти, обезумевшая буря, что не ищет ни востока, ни запада, сбившийся с пути осколок сгоревшего светила?
   Для чего здесь я, о Бог затерянных душ, сам затерянный среди Богов?

Джебран Халиль Джебран Иисус Христос – Сын Человеческий

От издательства

Иисус Христос – Сын Человеческий

Прелюдия. Слезы поэта

Свидетельские показания Иакова, сына Зеведея

Свидетельские показания Анны, матери Марии

Свидетельские показания Асафа, оратора Тирского

Свидетельские показания Марии Магдалины

Свидетельские показания грека Филимона

Свидетельские показания Симона, прозываемого Петром

Свидетельские показания первосвященника Каиафы

Свидетельские показания Иоанны, жены Ирода Прислужника

Свидетельские показания Рафки

Свидетельские показания философа-перса из Дамаска

Свидетельские показания Давида, одного из его последователей

Свидетельские показания Луки

Свидетельские показания Матфея

Свидетельские показания Иоанна, сына Зеведея

Свидетельские показания молодого священнослужителя из Капернаума

Свидетельские показания богатого левита, жившего по соседству с Назаретом

Свидетельские показания пастуха из Южного Ливана

Свидетельские показания Иоанна Крестителя

Свидетельские показания Иосифа Аримафейского

Свидетельские показания Нафанаила

Свидетельские показания Сабы Антиохийской

Свидетельские показания Саломеи, женщины-подруги

Свидетельские показания Рахили, ученицы Иисуса

Свидетельские показания Клеопы

Свидетельские показания Наамана из Гадара, друга Стефана

Свидетельские показания Фомы

Свидетельские показания верховного безумца – Разума

Свидетельские показания Одной из Марий

Свидетельские показания Руманоса, поэта-грека

Свидетельские показания Левита, последователя

Свидетельские показания вдовы Галилейской

Свидетельские показания Иуды, двоюродного брата Иисусова

Свидетельские показания человека из пустыни

Свидетельские показания Петра

Свидетельские показания Мелахии Вавилонского, астронома

Свидетельские показания философа

Свидетельские показания Урии, старика из Назарета

Свидетельские показания Иосифа Аримафейского, данные им десять лет спустя

Свидетельские показания Георгия Беритского

Свидетельские показания Марии Магдалины

Свидетельские показания Иофама из Назарета, данные им римлянину

Свидетельские показания Эфраима Иерихонского

Свидетельские показания Барка, купца из Тира

Свидетельские показания Фумиана, верховного священнослужителя Сидона

Свидетельские показания писаря Вениамина

Свидетельские показания Заккея

Свидетельские показания Ионафана

Свидетельские показания Манассии, судьи Иерусалимского

Свидетельские показания Ефты из Кесарии

Свидетельские показания его любимого ученика Иоанна в старости

Свидетельские показания Понтия Пилата

Свидетельские показания Варфоломея Ефесского

Свидетельские показания Матфея

Свидетельские показания Андрея

Свидетельские показания богатого человека

Свидетельские показания Иоанна Патмосского

Свидетельские показания Петра

Свидетельские показания сапожника Иерусалимского

Свидетельские показания Сусанны из Назарета, соседки Марии

Свидетельские показания Иосифа по прозвищу Справедливый

Свидетельские показания Филиппа

Свидетельские показания Бирбараха

Жена Понтия Пилата римским женам

Свидетельские показания постороннего в Иерусалиме человека

Свидетельские показания Саркиса, старого грека-пастуха, прозванного безумцем

Свидетельские показания Анны, первосвященника

Свидетельские показания женщины, одной из соседок Марии

Свидетельские показания Ахаза, владельца постоялых дворов

Свидетельские показания Вараввы

Свидетельские показания Клавдия, римского легионера

Свидетельские показания Иакова, брата господина Иисуса

Свидетельские показания Симона

Свидетельские показания Сибореи, матери Иуды

Пророк (В сокращении)

Приход корабля

О любви

Джебран Халиль Джебран
Иисус Христос – Сын Человеческий