Александр Сивинских
Проходящий сквозь стены

   Если сильно придираться к этим историям, можно найти в них массу несоответствий и нелепостей. А если не придираться вовсе, то и сойдёт за правду, потому что за правду, если вспомнить, и не такое сходило…
Михаил Успенский

   …И к чему вымыслы там, где и так довольно одной страшной правды?
Кондратий Биркин

   … И зачем чёрт дёрнул меня ввязаться в это дело?
Мольер

Глава первая
КОНЬ В ПАЛЬТО

   Ну и жаркая выдалась ночка! Сначала эта сумасшедшая, жутковатая и, как выяснилось под конец, совершенно бессмысленная свистопляска в музее палеонтологии (о ней я как-нибудь в другой раз расскажу), а потом… Потом я прибыл домой. Я буквально с ног валился от усталости и бухнулся в кровать, даже не почистив зубы…
   Однако со сном пришлось погодить.
   Ретивые молодожёны за стенкой. Угу, угу. Именно то, что вы подумали. Только вряд ли вам удастся вообразить, насколько эти голубки оказались ретивы. Время шло, утро неумолимо приближалось, а они никак не желали угомониться! Никак. И изобретательность… О, самые разнообразные предметы в их квартире так и ходили ходуном – и каждый при этом звучал своим, неповторимым образом. Ну и, конечно же, сами любовники прилагали массу усилий, аккомпанируя молодыми здоровыми голосами скрипу, стуку и содроганию мебели. Особенно старалась новобрачная; и поверьте, её ликующие возгласы решительно нельзя было назвать убаюкивающими.
   Чего я только не испробовал: прятал голову под подушку, пил успокаивающий нервы чай из мелиссы, занимался само… (да бросьте ржать!) самогипнозом. Всё зря! Хуже того, когда девушка принималась стонать совсем уж проникновенно, приходилось спасаться под холодным душем.
   В какой-то момент у меня даже мелькнула предательская мысль позвонить матушке и напроситься на ночлег в бывшую свою детскую комнату. Но потом я представил её красивое лицо с презрительно поджатыми губами, прищуренные глаза, бросаемые ею холодные отрывистые фразы («Знаешь, Поль, мы оттуда уже выбросили твою софу и поставили колыбельку для будущего ребёнка»). Представил отчима, глядящего дружелюбно и виновато. Представил эту самую колыбельку с подвешенными над нею разноцветными журавликами – и понял, что скорее сбегу в парк, на скамеечку, чем туда.
   К счастью, под утро сластолюбцы всё-таки исчерпали силы. Или фантазию. Мне, наконец, удалось заснуть. Сон мой был глубок и безоблачен, будто у праведника, одним лишь смирением одолевшего дьявольские козни.
   Тем кошмарней было пробуждение.
   Едва забрезжил рассвет, у соседа сверху, клокоча и захлебываясь, взревела вода в трубах. Наверное, именно так воет подстреленный серебряной картечью оборотень. Я плотнее сжал веки и забился глубже под одеяло, ожидая, что стоит потерпеть секунду – и шум исчезнет. Между тем надсадный лязг агонизирующей от чудовищной натуги системы только набирал обороты… И перекрывать краны сосед вовсе не спешил. Похоже, леденящий кровь трубный глас был для него слаще пения ангелов, херувимов и птицы-девы Сирин.
   «Он что, глухой? – думал я, мало-помалу сатанея. – Серные пробки в ушах? Или нарочно издевается?» Чем дольше грохотало, тем больше я склонялся к тому, чтобы утвердиться в последнем предположении. Должен заранее признаться, что терпимость моя имеет пространные, однако чётко очерченные, раз и навсегда установленные границы. Так вот, с недосыпа я бываю раздражён. Иной раз слегка, иной раз терпимо. Иногда – весьма.
   Сегодня уровень моей раздражённости приближался к ярко-красной отметке «чрезвычайно». Поэтому на исходе третьей минуты звучания этого «ноктюрна водопроводных труб» участь соседа сверху была решена. От идеи задать горе-флейтисту незабываемый урок удержать меня могло только чудо. Но чудес, ребята, не бывает. Это я вам как специалист говорю.
   Играя желваками, я прошагал в ванную комнату, взобрался на стиральную машину, присел на корточки, суеверно сказал: «Кривая, вывези», сильно оттолкнулся… и прыгнул.
   Сквозь потолок.
   Боюсь, что вид у меня после путешествия через тяжёлый армированный бетон перекрытий был несколько помятым. А уж мое внезапное вырастание наподобие гигантского гриба прямо из пола могло привести в замешательство кого угодно. Он так и застыл, вытаращив испуганно глаза: тощий бледный мужичок в выцветших «семейниках», украшенных бледными облачками и звёздочками. В руке его зудела, точно бор стоматолога, электрическая зубная щётка с растрепавшейся щетиной. Витал слабый запах хвои.
   – Т-ты кто? – пробормотал он, роняя с губ пузырящуюся пену «Кедрового бальзама». Ладно, хоть в обморок не брякнулся.
   А вопрос был хорош, что называется, в лоб. И, наверное, поставил бы в затруднение кого угодно. Но только не меня.
   – Конь в пальто! – ответил я и превратился в хорошо одетого пони. После чего постучал подкованным копытом по содрогающемуся в корчах смесителю и сурово спросил: – Что тут у нас за безобразие, а? Ритуальная музыка сибирских шаманов? Сочинение Шнитке «Жизнь с идиотом»? – Я посмотрел на него в упор и угрожающе проржал: – Сегодня же замени прокладки, козлина! Или жди серого волка.
   Мужичонка козлом не оборотился, а швырнул в меня щётку, азартно взвизгнул и бросился вон. Убегал он, не выпуская жуткого пришельца из виду, поэтому налетел плечом на дверной косяк и здорово ударился. Это, тем не менее, лишь придало ему сил и скорости.
   Я был совершенно не уверен, что он понял и осознал сказанное. А тем более – что принял к сведению. Поэтому, закрыв благодарно хрюкнувшие краны (заметьте, непарным копытом) последовал за ним.
   В голове вертелось знаменитое: «Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь». Подковы оставляли на линолеуме глубокие вмятины.
   Поиски не затянулись. Мужичок обнаружился в кухне сидящим прямо на полу между столом и холодильником. Выставив перед собою крошечный топорик для разделки мяса, он вдохновенно стучал зубами и торопливо всхлипывал.
   Я остановился в центре кухни и направил на него строгий взгляд:
   – Так. А здесь, дядя, ты давно прокладки менял?
   Он не ответил, застучав ещё звучнее вставными – жёлтого металла и бело-голубого пластика зубами, и ухватился за топорик второй рукой. Губы его были уже сухими и чистыми. Пасту он, видно, успел слизать и проглотить.
   – Понятно, – недовольно всхрапнул я, поднимаясь для большей внушительности на дыбы и пританцовывая. – Никогда не менял. Ну так займись этим сегодня же! Настоятельно рекомендую! – Я погрозил ему копытом и медленно ушёл в пол.
   Когда я погрузился приблизительно до шеи, мужик, наконец, заголосил. И кричал ещё долго: я уже был дома, приводил себя в человеческий вид, а он всё никак не мог успокоиться. Для меня, однако, не было в это утро звуков приятней.
   Настроение заметно улучшилось, и я с аппетитом позавтракал.
//-- * * * --//
   По пути на работу, а было это часу в одиннадцатом, я не удержался и завернул в небольшой, однако крайне симпатичный магазинчик английской одежды «FIVE-O’CLOCK». Не сказать, что мне было очень по пути, но… Но больно уж захотелось на куколку свою поглядеть. На Аннушку.
   О том, что я считаю её куколкой (тем более своей), она, вероятнее всего, не подозревает. Как-то не представилось случая известить. Служит Аннушка в этом чисто мужском магазине ведущим продавцом-консультантом. Подозреваю, что специалист по подбору кадров в «FIVE-O’CLOCK»-е – хороший психолог. Потому что едва ли не каждые здешние девять посетителей из десяти – вроде меня. Приходят в магазин единственно на прелестную консультантку поглядеть да советы, даваемые хрустальным голоском, послушать. Где уж после этого от покупки отказаться?
   Козлы.
   Аннушка скучала в галантерейном отделе. Тая и млея под её васильковым взглядом, я пощёлкал зажигалкой, которая была мне нужна как монпансье к пиву, перебрал десяток столь же необходимых галстуков и наконец приобрел яично-жёлтый поясной ремень с белой строчкой. Бюджету моему, и без того почти окончательно истощённому, был нанесён этим ремнём сокрушительный удар по филейным частям. Чего, однако, не сделаешь ради прекрасных глаз!
   Уходя, я шепнул: «До завтра, ангел…»
//-- * * * --//
   Шеф нависал над столом подобно грозовой туче, разве что молний не метал. Тоже, наверное, не выспался. А туча была самая настоящая: начальником-то у меня не абы кто – ближневосточный ифрит 435-го до новой эры года рождения. В наследство от мрачных веков, известных оголтелым рабством и неуважением прав человека, у Сулеймана Маймуновича остались неистребимая любовь к сладостям и дешёвым видеоэффектам, а так же скверный характер. Как ни удивительно, почти то же самое можно сказать обо мне. Сладости, эффекты, характер. А что вы хотели? Каков поп, таков и приход.
   – Так, Павлин-мавлин! – загромыхал шеф, бравируя акцентом. Вообще-то я Павел. А для родных – Поль, в честь прадеда-француза. Если верить семейным преданиям, он был летчиком из «Нормандия-Неман». Но шеф со мной в родственных связях не состоит.
   – Раскрой глаза и уши и внимай с почтением, несчастный! – продолжал Сулейман, не преминув лишний раз воздать дань восточному имиджу. Я уже собирался возмутиться по поводу «несчастного», но он вдруг заговорил вполне по-человечески. – С гробокопателями мы худо-бедно расплевались…
   Шеф умолк на целую минуту, вспоминая, видно, как именно мы расплёвывались с палеонтологами-«гробокопателями». Да уж, подумал я с удовольствием, после Сулеймановых плевков худо им, бедным, пришлось. Ой, худо!
   В туче тем временем нарастало бурление. Недра её озарили оранжевые сполохи а-ля воскресный фейерверк в тмутороканском ЦПКиО.
   – …Но прохлаждаться время ещё не наступило. Ибо образовалась работёнка. В самый раз для тебя. Одна деловая девушка (у Сулеймана все представительницы прекрасного пола – девушки; что, в свете его солидного возраста, как раз и не удивительно) набрала, понимаешь, бешеные темпы в своей деловой области. Бизнес у неё так и плодоносит. На горе, понимаешь, конкурентам. Очень, очень уважаемым людям. Пришлось им, яхонтовым, раскошелиться на наши услуги. – Сулейман оборотился жирным котом и сладко облизнулся. Потом брякнулся на бок, аж стол загудел, прищурился и облизнулся ещё раз. Значит, раскошелиться заказчикам пришлось изрядно, понял я. Котище, отбивая хвостом «Танец с саблями», мяукнул: – Пойдешь к ней и наймёшься личным секретарём. Со старым она вчера рассталась. Оказался чужой наседкой. А я так на него надеялся, на идиота!
   «Подсадкой», – тактично поправил я его. Не вслух, конечно. Вслух я сказал:
   – Но, шеф! Боюсь, я мало смыслю в документообороте и прочих секретарских премудростях. Она раскусит меня за день.
   – Не смыслит он… Тебе это и ни к чему. Я сказал – будешь личным секретарём. Мальчиком на побегушках, понятно? Главным образом жду от тебя сведений об окружении фигурантки, её контактах, увлечениях и прочем.
   – Короче, данных для возможного шантажа, – деловито конкретизировал я.
   – Можно сказать и так, – нехотя согласился чистоплюй-шеф. – Для этого у тебя, надеюсь, навыков хватит. Возьми папирусы!
   Он подтолкнул ко мне лапой прозрачный скоросшиватель. На первой странице я углядел крупную тиснёную надпись «Diploma» и собственное имя, начертанное латиницей. Недурственная подделка.
   – А чем девушка занимается?
   – Компьютерами. – Шеф возмущенно зафырчал. Компьютеров он не выносит. – Работать будешь с напарником. Сейчас я его позову…
   Кот-Сулейман извлек из воздуха медный судейский свисток с длинным мундштуком и дунул в него, уморительно встопорщив усы и прижав уши.
   Я отвернулся, пряча улыбку.
//-- * * * --//
   Рановато я веселиться начал.
   В напарники мне достался Жерар – мелкий бес в образе йоркширского терьера.
   Недолюбливаю бесов. Нечисть они и враги рода человеческого, тьфу на них через левое плечо! Об этом превосходно осведомлён Сулейман и посему считает полезным отряжать мне в подмогу именно Жерара. В интересах дела. Знает: я ногтями землю рыть буду, чтобы выполнить задачу самостоятельно, а богомерзкого помощника оставить в дураках.
   Тоже психолог. Лампы на него нету! А может и есть. Ну, уж если отыщу её когда-нибудь…
   С Жераром я знаком давно. Это обаятельное создание обладает располагающей к себе внешностью, мерзким писклявым голоском и неистребимыми замашками лидера. Лохматый поганец и сегодня попытался с самого начала захватить командование в свои куцые лапки.
   – Паша, – торопливо залаял он, едва мы вышли от Сулеймана, – слушай план! Колоссальный план…
   Пришлось его слегка поучить.
   – Жерарчик, – сказал я препротивным голосом, беря его за шкирку и ласково встряхивая. Кажется, при этом бесёнок прикусил язычок. Он сдавленно взвизгнул, заткнулся и нервно засучил лапками. – Запомни накрепко, заруби на носу и намотай на ус: ты мне не указ! Я сам по себе, ты тоже. Как только об этом забудешь, я повешу тебя на твоем же поводке. Скоро и высоко. Или… – Я скорчил плотоядную гримасу. – Бесам известен великий русский писатель Тургенев?
   Жерар уныло тявкнул:
   – «Му-му»?
   – Рад, что ты так начитан, дружок, – злорадно усмехнулся я.
//-- * * * --//
   Деловая девушка звалась Софья Романовна и выглядела на ять. Лет ей было около тридцати. Ростом невеличка: пикантная полноватая брюнеточка, весьма, впрочем, симпатичная. Что называется, «ухоженная». Улыбчивая такая… Не представляю её в роли акулы бизнеса.
   Первым делом она запала, понятно, на Жерарчика – бесенок сразу перекочевал к ней на руки. После чего мои поддельные рекомендательные письма и фальшивые – или все-таки подлинные? – свидетельства об окончании престижных учебных заведений стали лишь необязательным довеском к его доверчиво распахнутым глазам.
   На меня она взглянула мельком, но я ей тоже понравился. Иначе и быть не могло. Я всем дамам нравлюсь: славный синеглазый мальчик со смазливой рожицей, благоухающий ароматом «XS». Довольно точное мнение о моём облике можно составить, перелистав детскую книжку и обратив внимание на иллюстрации. Двенадцать сказочных принцев на дюжину – вылитый я. Поль Викторович Дезире. Мечтательный и чуточку инфантильный. Стройный. Гордая посадка головы и пепельные локоны, подстриженные в соответствии с современной модой. Не хватает мне только шпажонки на боку, бархатного берета со страусовым пером, брыжей, лосин, штанов фонариками и прочей дребедени вроде пряжек, башмаков на каблуках и атласных плащей.
   Конечно, такая внешность служит хорошим подспорьем в моей работе, однако сам я от неё далеко не в восторге. Мне бы мужественности. Саженных плеч, недельной щетины, рокочущего баса. Скупых и исполненных силы жестов. Однако повторяю, имеется лишь мечтательность и инфантилизм. Хотелось бы возразить, что первое впечатление обманчиво, но я воздержусь. Всё равно ведь никто не поверит в стальную жесткость и холодную безжалостность такого пупсика.
   За эту-то внешность и ценит меня бессменный шеф и владелец детективного агентства «Серендиб» бей Сулейман Куман эль Бахлы ибн Маймун и прочая и прочая. Всего двадцать девять имён собственных, не считая артиклей, предлогов и компонентов, обозначающих степени родства. Да потому ещё, что стены и потолки для меня – не преграда. Вижу я сквозь них неважно, слышу неплохо, а вот прохожу через большинство без особых затруднений.
//-- * * * --//
   Благодарить за волшебный дар я обязан отца. Мама в молодости была удивительной красавицей. Она и сейчас может свести с ума кого угодно, а уж двадцать-то лет назад… Вот этот стервец и повадился к ней ходить по ночам. Сквозь стены. Она-то, бедняжка, всё думала, что призрачный добрый молодец – её невинный эротический сон. До тех самых пор, пока не поняла, что беременна. На следующую же ночь она назвала папочку подлецом, отхлестала по щекам и прогнала. Навсегда.
   Я ни о чём таком не подозревал, называл папой отчима (Дезире – мамина девичья фамилия) и рос вполне обычным ребенком. «Прозрение» пришло вместе с прыщами и прочими атрибутами полового созревания. Сначала я стал слышать по ночам странные звуки из родительской спальни. Что это за звуки я понимал, но слышать сквозь четыре капитальные стены, кухню и ванную!.. Разве это возможно? Я стал плохо спать. Мучился страшно. И однажды не выдержал. Взвыл, бросился на стену… и не заметил, как скользнул в сероватую зыбь. Раз, другой – и вдруг оказался прямо перед супружеской кроватью. Перед соседской. Хозяева, к счастью, были заняты друг другом, поэтому меня не заметили. И настолько мне гадостно сделалось, что я безумно возжелал провалиться сквозь пол, стать невидимкой или предметом мебели. Креслом, например. И тут же провалился! По колено. И креслом стал вдобавок. Велюровым, с ореховыми подлокотниками и изгрызенной мышами задней ножкой. Когда соседи заснули, скользнул обратно.
   Как только прошло первое ошеломление, я храбро приступил к экспериментам над собой. Вот дурак-то! Не знал, что кое-какие из них окажутся совсем не безобидными. Начинал тренировки дома, и сперва настоящие неприятности обходили меня стороной. Лазал из комнаты в комнату, в шкаф и назад, из квартиры на улицу. Благо жили мы на первом этаже, а моя комната примыкала к глухому углу сквера.
   Кирпич и дерево пропускали меня отлично. Стекло, лёгкие бетоны и пластик – хорошо. Железобетон – удовлетворительно. Зато металл… После попытки атаковать стальную дверь я насилу сумел вернуть себе человеческий облик. А выпал из неё такой отвратительной массой, что зеркало, стоящее в прихожей, треснуло, отразив кучу слизи, которой я стал. После я мучительно хворал целую неделю. И ещё целый месяц не проходил странный изматывающий зуд – не снаружи, а как бы изнутри тела. Чешись, не чешись, всё едино: зудит, да и только.
   Не скоро после того я возобновил опыты. И был уже значительно осторожней.
   Прохождение через преграду – огромный стресс для организма. Практиковать его лучше всего на полупустой желудок, хорошенько выспавшись, в спокойном, сосредоточенном на достижение результата состоянии духа. Проникновение «на нервах» (таким было первое) удаётся раз в году, да и восстанавливаешься после него втрое дольше. Но в любом случае заниматься этим делом слишком часто не стоит. Есть риск серьёзно подорвать здоровье. Я как спортсмен-чемпион, который способен на рекордный прыжок, толчок, забег, заплыв. На то, что другим не под силу. Однако вряд ли подобный супермен станет поминутно рвать трехсоткилограммовую штангу или пробегать стометровку быстрее девяти секунд, разрывая жилы и калеча связки.
   Побочным эффектом является возможность в первые минуты после проникновения видоизменять собственное тело. Видимо, межмолекулярные связи на момент выхода из стены до такой степени ослаблены, что организм становится сверхпластичным. Одним волевым усилием из него можно лепить что угодно. Хоть пони с подковами, хоть кресло с ореховыми подлокотниками. Ответил бы кто-нибудь, где эта самая воля вкупе с разумом и чувствами гнездится, когда я сквозь стены просачиваюсь? Как начинаю об этом думать, не по себе делается. Вдруг в один совсем не прекрасный день появлюсь с той стороны законченным дебилом? А сознание так и останется замурованным в камне на веки вечные.
   Страшно, по-настоящему страшно…
   Мама довольно скоро обо всём догадалась. Отправила меня к двоюродной бабке в деревню. Деревня была – одни старики да старухи. Молодёжь в ней представляла печальная пятнадцатилетняя кобыла Холера, состоящая при лесопилке. Культурные развлечения – бабушкин доисторический телевизор «Чайка 4», принимающий две программы. В школу будто Филипок пешком ходил – семь вёрст и всё лесом. Однажды даже от волков пришлось спасаться. Видеть-то я их не видел, но слыхал. Ах, как я бежал! Как бежал!
   За неимением других занятий, я активно практиковался в проникновении сквозь различные преграды и в последующих превращениях. (Хоть, говоря по правде, превращаться недолюбливаю. Есть в этом что-то от надевания чужой несвежей одежды или пользования чужими предметами гигиены. Удовольствие сомнительное.) Это отчасти заменяло мне девочек: свежие липовые доски, а особенно – живая берёза; оч-чень рекомендую. Спорт: каменная кладка. И зрелища: вечерние прогулки в роли какого-нибудь чудовища под чьи-нибудь окна. Как и следовало ожидать, в конце концов, по мне пальнули-таки из дробовика. После чего список развлечений пришлось подвергнуть существенному купированию.
   Окончить сельскую школу с золотой медалью не составило для меня труда.
   Сулейман Маймунович поджидал меня в приемной комиссии выбранного мамой вуза и выложил сразу всё.
   Эффект прохождения человека сквозь предметы (зачастую с последующим преображением в животных) известен издревле. Одно из первых на удивление подробных описаний подобного явления содержится в «Слове о полку Игореве». Фантастическое бегство пленённого князя Игоря из Земли Половецкой в Землю Русскую – ярчайший тому пример. И действительно, достаточно вспомнить, как Даждьбожий внук, неведомым способом вырвавшись из половецких застенков, пошёл в побег, перекидываясь то горностаем, то белым гоголем, то волком, а то соколом, как становится ясно, что мы с Игорем Святославичем одним миром мазаны. Во времена шустрого князя-авантюриста способность проникать сквозь предметы считалась, естественно, волшебной. Хотя таковой, строго говоря, не является. К сожалению, физический смысл этого феномена толком не объяснён до сих пор. Серьёзные учёные признать его существование не могут, ибо шарлатанскими чудесами не занимаются. Энтузиастов же хватило лишь на то, чтобы дать замечательному эффекту умное название транспозиция. Или иначе диффузная комбинаторика – это уж кому как больше нравится. Поэтому я, между прочим, зовусь комбинатор.
   – Великий? – помнится, сострил я.
   – Э, мальчик, до великого ещё дорасти надо, – ответил без усмешки Куман эль Бахлы. – Даже самый превосходный алмаз долго гранят и ещё дольше подыскивают ему оправу, прежде чем он станет по-настоящему бесценным!
   Умением совершать транспозиции обладают крайне редкие особи не только человеческой, но и нечеловеческой природы. Тем выше этот дар ценится. Сулейман – один из немногих, кто знает истинную цену; мало того, он готов её предложить.
   Шлифовать способности в случае согласия мне предстояло, работая частным детективом. От оплаты – сумма была названа небрежным тоном, но поверьте, для меня в то время это была действительно сумма – отказался бы только законченный идиот. Кроме того… Заниматься любимым делом и получать за это деньги?! Я не колебался ни минуты.
   Я был счастлив.
   Университет был забыт. Едва поступив в него с грехом пополам (о том, что это был за грех, рассказывать просто не хочу), я ушёл в академический отпуск и с жаром принялся за дело.
   Мама обругала меня соглядатаем и наушником, помянула недобрым словом папочкину дурную наследственность, сняла для меня отдельную квартиру и предложила не показываться ей на глаза. Вот и вся предыстория.
//-- * * * --//
   Софья Романовна, наигравшись собачонкой, соизволила вспомнить и обо мне:
   – Заскучали? Или ревнуете?
   – Да ни боже мой, – сказал я.
   – А вы знаете, что похожи на юного Пола Маккартни?
   Я скромно потупился.
   – У нас даже имена почти одинаковые.
   – Занятно… И как же в таком случае вас зовут, прекрасное дитя?
   – Полем, мадемуазель.
   – Полем? Вы случайно не француз, Поль? – Моё «мадемуазель» ей определённо понравилось.
   – Oui. Mais entre nous soit dit – très peu [1 - Да. Но между нами говоря – очень мало (фр.).], – отшутился я.
   – Très peu? Как мило, – рассмеялась Софья, пытаясь скрыть озадаченность.
   Похоже, с французским у неё были нелады. Как впрочем, и у меня. Десяток заученных броских фраз – вот всё, чем я могу щегольнуть при случае.
   – Хорошо, Поль, – сказала она, – я беру вас. Вместе с пёсиком, разумеется. Скажем, на недельку. Если вы мне подойдете, оставлю. Завтра, в девять часов, прибудете по адресу… – она назвала адрес. – Не опаздывайте, Поль! До встречи, Жерар!
//-- * * * --//
   Отрапортовав Сулейману, что внедрение прошло успешно и получив в виде поощрения сакраментальное: «Ай, маладэц, Павлинчик! Люблю тебя, как сына! На, скушай халву», я отправился домой. Вздремнуть после невольного ночного бдения. Если, конечно, удастся. Молодожены вполне могли проснуться и сызнова заняться друг другом. Со свежими силами.
   Бес заявил, что ему по пути и, как я ни ворчал, побежал следом.
   Халва оказалась бесподобной. Ни в самом дорогом магазине, ни даже на базаре такой не купишь. Впрочем, у шефа имеются собственные, свято сберегаемые каналы во все части света. Рассказывают о неких настырных личностях, которые пронюхали об этих каналах и попытались впрячь нашего ифрита в контрабанду наркоты. Сперва сулили златые горы, затем угрожали, а затем исчезли. Если не ошибаюсь, они попали именно туда, куда так упорно рвались. В «Золотой треугольник». Пополнили ряды рабов на опийных плантациях. Кстати, та история имела продолжение. Чуть позже нехорошо заболел один из наших сотрудников. У него загнил язык и стали быстро зарастать толстой подошвенной кожей ушные отверстия. Сейчас он глухонемой инвалид…
   В общем, чувства юмора Сулейману не занимать. Правда, чувству этому очень уж много лет. Отчего оно изрядно почернело.
   Раньше оно было кроваво-красным.
   Жерарчику, видимо, не терпелось поболтать, но на людной улице показывать знание человеческой речи он не решался. Он забегал вперед, трогательно поскуливал и заглядывал мне в глаза. Фантастически подобревший от халвы, я смилостивился и взял его на руки. Бес тут же приник к моему уху, изображая, будто ласкается к горячо любимому хозяину, и залопотал:
   – Соблазни её, Павлуша! Соблазни Софью и дело с концом. Она вполне готова разделить с тобой ложе любви, я это унюхал. Ты ей жутко интересен как мужчина. Шкурой клянусь.
   – Отвяжись, – сказал я.
   – Ну чего ты ломаешься, – не унимался паршивец. – Она вовсе даже ничего. Скажешь, старовата? Так ведь не в первый же раз.
   На что это он намекает, скотина?
   – А вот сейчас как швырну тебя под грузовик! – гневно пообещал я.
   Жерар поджал хвостик. Под грузовик ему не хотелось.
   Проходящие мимо девчонки-сестрёнки, очень юные и миловидные, хором прыснули и уравняли шаги с моими.
   – Молодой человек, вы почто животинку тираните?
   – Ха! – воскликнул я, останавливаясь. – Это ещё большой вопрос, кто кого тиранит. А густая кровь жертвенного козлища, – я обжёг беса яростным взглядом, – весьма любезна богам.
   Из груди терьера исторгся душераздирающий вопль. Глаза наполнились слезами.
   Девчонки, уже попавшие в силки его обаяния, посмотрели на меня с укором.
   – К чему подобное зверство? Вы его лучше нам подарите, такого мяконького. Такого сладенького. Заодно и познакомимся поближе. Мы и вас в гости пригласим. У нас уютная квартирка. Мы там вдвоём обитаем, и симпатичным гостям всегда рады. Меня зовут Лада. – А я Леля, – представились они, блестя шальными глазами.
   Имена их показались мне смутно знакомыми. Откуда бы?
   – Между прочим, – они переглянулись, и озорства в их голосах добавилось, – мы такие неразлучные, что всё делаем на пару. Всё-всё…
   Всё-всё? И как это прикажете понимать? Я пристальней всмотрелся в девчонок. Они не были, конечно, ослепительными красавицами, но молодость, здоровье и отличное настроение делали своё дело. Смотреть на них было приятно. Действительно, хороши. У обеих на шее золотенькие кулончики в виде рога изобилия. Обе хохочут-заливаются, но, кажется, предлагают себя вполне всерьёз. Какой, однако, сегодня насыщенный день!
   – Хочешь, пойдём к девушкам, пёсик? – промурлыкал я. – Они угостят нас вкусненьким. Правда, Лада? Верно, Леля?
   – Ой, непременно угостим! – с жаром подтвердили сестрички и выразительно облизнулись, разом вытягиваясь в струнку и похлопывая себя по плоским животам. Почему-то несколько ниже, чем расположен желудок. Под тонкими маечками с изображением дородной большеголовой женщины, простершей длинные руки к небу, обрисовались аппетитные грудки. – Мы ведь и сами уже проголодались.
   Я уж совсем было собрался ответить им согласием, но бесёнок мой вдруг чего-то струхнул. Обнял меня лапами за шею и явственно задрожал. Не желаю, дескать, с хозяином расставаться – ни за какие вкусности. Соблазн отдать его шаловливым проказницам был силён, однако уступать соблазну права я не имел. Всё-таки Жерар какой ни есть, а напарник. В разведку вместе ходим. И вообще, предательство, даже по отношению к нечистому духу, безобразно.
   – Да вы с ним замучаетесь, – сказал я, морща нос. – Он, подлец, мебель грызет и электрошнуры. И в тапки писает. А сейчас вдобавок ещё глистов где-то подхватил. Опять, наверное, на улице чужой помёт жрал. Ух ты, грязнулька моя! Поросёночек ты мой! – просюсюкал я и, сжав зубы, быстро поцеловал его в морду. – Вот, несу к ветеринару. Составите компанию?
   Девчонки посмотрели на меня с хорошо видимой брезгливостью, отрицательно замотали головами и резко сорвались с места. Я проводил их грустным взглядом и столь же безрадостным вздохом. Ответом мне был перепляс тугих ягодиц сестричек под шёлковыми бриджиками – и ответом, выражающим полное, безоговорочное презрение.
   А кобелёк на мои слова о пожирании им помёта вдруг обиделся. Заворчал недовольно. Зубки-иголочки показал.
   – Вздумаешь укусить, – предупредил я, кривовато улыбаясь и сплевывая попавшую в рот шерстинку, – пожалеешь!
   – Глупо было бы… – высокомерно молвил он. – Нужно мне кусаться. Что я, собака?
   – Нет, – сказал я. – Ты, Жерарчик, определённо не собака. Ты собачонка. Моська.
   – С какими колоссальными грубиянами приходится работать, – пожаловался бес сам себе. – Добра не помнят, советов не слушают. А между тем я старше этого мальчика раз в тридцать и во столько же раз мудрей. Кабы не я, его бы сегодня высосали досуха во славу матери-сырой земли, а шкурку подкинули в какую-нибудь заштатную больничку. Однако благодарности от него нипочём не дождёшься. Ведь ему и в голову не пришло, что эти милые грации ни кто иные, как вышедшие промышлять мужского семени Макошевы отроковицы. И это притом, что они честно назвались по именам!
   Так вот оно что, сообразил я. Лада и Леля – это же мифические спутницы богини матери-сырой земли Макоши. Она и на майках девчонок была намалёвана. И рог изобилия тоже её атрибут. Выходит, прав мой бес, нужно быть с незнакомыми девицами осмотрительней. Поскольку сейчас самый разгар весенних полевых и садово-огородных работ, нет для последовательниц культа Макоши большей ценности, чем свеженькая семенная жидкость. Земельку ею удобрять.
   Кстати, беса моего, попади мы к ним в руки, они выдоили бы тоже. Только если людей от дистрофии кое-как ещё лечат и даже, случаются, вылечивают, то собак… Так что зря Жерарчик брюзжит. Он в первую очередь свои гонады от фатального истощения спасал, а не мои.
   Между тем бес закончил свой обвинительный монолог прочувствованным восклицанием: «О, времена, о, нравы!» и попросил уже обычным тоном:
   – Опусти-ка меня возле вон той арки, Павлуша.
   До арки было метров сто. Прошагав половину, я расслабил руки. Он не слишком ловко приземлился на все четыре лапы. Какой он всё-таки крошечный, беззащитный, вдруг умилился я. Тяжело, наверно, такому на улицах без покровителя приходится.
   – Слушай, может тебя проводить? – великодушно предложил я.
   – Глупо было бы… – спесиво тявкнул бес. – Обойдусь!
   – Тогда адью. Да смотри, берегись кошек, малыш! – посоветовал я ему почти без ехидства.
   Чуток отбежав, Жерар принялся витиевато ругаться в мой адрес по-венгерски. Должно быть, считал, что не пойму. Я бы и не понял. Способности мои к языкам довольно средние. Или, точнее, избирательные – что-то запоминаю без проблем, что-то с огромным трудом. Брань, однако, особая категория. В ней я большущий дока. А собирание иноязычных ругательств – моё скромное, не афишируемое хобби. Узнай о нём матушка, вообразила бы, что это – ещё одна наследственная черта, благодарить за которую я должен негодяя-папочку.
   Когда бес, закончив поминать лягушатников, петушатников да байстрюков, перешёл на чрево божьей матери и половую жизнь двенадцати апостолов, мне сделалось понятно, что пора вмешаться. Подобную дерзость нельзя прощать даже напарнику. Я воздел длань и слева направо, как мадьяры (они же католики, верно?), перекрестил ему спину. Жерар пронзительно, не по-человечески и не по-звериному, а точно ирландский предвестник смерти баньши или отечественная Карна-печальница взвыл и покатился кувырком. Путь его закончился около опрокинутого бачка для мусора. Бум-с! – глухо загудел бачок.
   «Экий конфуз», – подумал я, глядя, как бес барахтается среди омерзительных даже на вид отбросов.
   Сочувствия к нему не было. Кроме того я был уверен, что и крестное знамение и мусорные бачки он мне когда-нибудь припомнит. И «Моську» припомнит, дай только срок.
//-- * * * --//
   Возле двери меня перехватил молодцеватый и атлетически сложенный милиционер в чине старшего лейтенанта. Он был высок и безукоризненно прям точно морской офицер. Прям был его тонкий нос и бескомпромиссный срез волевого подбородка, пряма полоска бровей и твёрдая линия рта. По стрелкам его брюк можно было чертить проекты скоростных железных дорог. Жаль, оттопыренные ушки-лопушки несколько портили общее впечатление. При нём была тоненькая офицерская планшетка и складной зонт в чехле. Из планшетки выставлялся краешек наручников.
   – Павел Викторович Дезире?
   – Он самый, – сказал я, звеня ключами.
   – Лейтенант Стукоток. Ваш участковый. Разрешите войти?
   – Пожалуйста. – Я отпер дверь, пригласил молодцеватого Стукотока на кухню, подвинул ему табурет и спросил старомодно: – Чему обязан?
   Участковый снял фуражку и взбодрил растопыренной пятерней свой короткий светлый «бобрик». Планшетку с зонтиком он примостил на стол, но садиться не спешил. Озирался цепким взглядом, кажется, принюхивался и сухо, отрывисто, до невыносимости официально говорил:
   – Не чему, а кому. Проживающий над вами гражданин Тищенков утверждает. Что вы чрезмерно увлекаетесь. Курением марихуаны. Чуть ли не притон содержите.
   – С чего он взял? – спросил я удивлённо.
   – Да вот взял с чего-то. – Стукоток перестал озираться, сосредоточился на изучении моего лица. Должно быть, отыскивал следы волнения. Ужас застуканного на горячем преступника. Взгляд у него был тоже прямой, и будто бы доброжелательный, но в то же время пронизывающий до самого спинного мозга. Под таким не слишком повиляешь. Он разжал губы: – Сигнал поступил. Мы обязаны отреагировать.
   – Блин, чушь какая-то, – с отвращением проговорил я. – Марихуана! Да мне и табак-то противен. А вообще, если желаете, можете обыскать квартиру. Хоть сейчас. Санкции не потребую. Прошу вас, приступайте! Времени много не займет. У меня вещей-то…
   Лейтенант после недолгой паузы, за которую успел что-то там для себя обдумать и решить, отгородился, протестуя, рукой.
   – Зачем обыск, что вы. – В голосе его проскользнули тёплые нотки. – Я и так вижу, что всё в ажуре. Слушайте, а сам этот Тищенков… Что за птица?
   – Птица канюк, – находчиво сказал я, преисполняясь мстительного чувства. – Знаете, который всё просит жалобно: «Пить! Пить!»
   – Зашибает, стало быть?
   Я вздохнул:
   – Случается.
   – Стало быть, зашибает, – задумчиво повторил Стукоток. – Вот и мне показалось. Шумит?
   Тут даже врать не пришлось:
   – Иногда прегромко.
   – Ладно, учтём. – Лейтенант водрузил фуражку на голову, привычно вымерил двумя пальцами положение козырька. – Извините за вторжение. Служба. Вам, кстати, известен телефон нашей дежурной части?
   Я сделал виноватое лицо:
   – Нет.
   – Запишите. Будет сильно мешать, – Стукоток коротко дернул головой в направлении потолка, – вызывайте наряд.
   После ухода участкового я решил навестить соседа сверху. Мне захотелось долго и укоризненно посмотреть в его бесстыжие глаза. Пусть ему станет неловко. А то взял моду свои похмельные глюки мне приписывать! То есть ему кони, выходящие из пола, прямо с утра мерещатся, а виноват, значит, я. Курящий, оказывается, в это время траву. Удивительный ход мыслей! Перенос воображаемого с больной головы на здоровую. Непостижимая логика иного мира. Или отдаленного будущего.
   Однако пообщаться с прогрессивным логиком мне не удалось. Вокруг его квартиры наблюдалось необыкновенное оживление. Деловитое движение туда и сюда в высшей степени любопытных личностей. Я решил, что разговор подождёт, и устроился на подоконнике между лестничными площадками, потягивая лимонад и следя за посетителями.
   Было их много, и все были разные.
   Сперва пожаловала, увешанная побрякушками своей шарлатанской аппаратуры, четвёрка мошенников из «Института Биоэнергетики». Бравые парни, щеголяющие фирменной униформой и зачем-то нацепившие обтекаемые спортивные очки с желто-коричневыми стёклами. Вылитые «Охотники за приведениями» из одноименного фильма. Хотел бы я посмотреть, как они поведут себя при встрече с настоящим призраком. Впрочем, штаны у них выглядели достаточно мешковатыми, чтобы скрыть признаки любого волнения – вплоть до самого крайнего.
   Затем прибыл православный батюшка. Сопровождал его молоденький служка, нагруженным не менее чем тремя литрами святой воды.
   И, наконец, притопал водопроводчик с огромной брезентовой сумкой.
   Я допил газировку и довольно улыбнулся. Сообразительный мужичонка не упустил ничего. Отныне можно спать спокойно.
//-- * * * --//
   Отдых есть функция, обратно пропорциональная усталости.
   Эта свежая мысль тяжело, точно пробуждающийся медведь в берлоге, ворочалась в моей несвежей голове, пока я нога за ногу тащился к двери. Проспал я хорошо, если час.
   Звонок надрывался.
   Сулейман Маймунович терпеть не может телефонов, факсов, пейджеров и прочих современных средств связи. В особенности он не может терпеть электронной почты и мобильников. Когда-то он очень здорово нарвался с любовью к электронике. Как-никак, считал он, электроника – область науки, оперирующая потоками данных, строго упорядоченной энергией, а значит, самая близкая к магии. Сулейман, с головой ныряя в её изучение, надеялся возродить былую славу джиннов, ифритов и прочих энергетических сущностей, скрестив спиритическое с материальным. Вдохнуть в машину пусть не душу, но – «духа». Вследствие своего бескрайнего энтузиазма он стал одним из главных фигурантов знаменитого «дела кибернетиков». Имеется в виду, настоящих фигурантов, для обуздания которых, собственно, и была загублена вся советская кибернетика. От расправы ему пришлось скрываться в Средней Азии, где он провел полтора десятка лет, едва ли не самых жутких за последние век-два. Вернуться в столицы Сулейман так и не решился и до сих пор не может без содрогания вспоминать свой тогдашний бурный «роман с ЭВМ».
   Поэтому в офисе «Серендиба» нет ни единого компьютера. Зато имеется «Феликс» – металлический счётный агрегат с клавиатурой, как у пишущей машинки и рукояткой, которую следует крутить. При вычислениях «Феликс» совершенно неповторимо звенит на разные голоса, да вот беда – постоянно сбивается в действиях с дробями. Им пользуется наш ничем не примечательный старенький бухгалтер. С другой стороны, бухгалтер имеет редкое эллинское имя Менелай Платонович Архэ и обладает одной странностью – никогда не кушает яблок.
   Для передачи известий наш старомодный шеф предпочитает употреблять посыльных и нарочных, а также пользоваться оказией и слать гонцов. Особую любовь он испытывает к почтовым птицам. Сегодня, впрочем, он ограничился обыкновенным курьером.
   – Ну? – сказал я, страдальчески глядя на Зарину, и широко зевнул.
   Как мне уже приходилось отмечать, Сулейман – тонкий психолог. Зная, что Павлин-мавлин, хоть и выглядит паинькой, бывает подчас невыносимо грубым, он поступил чрезвычайно хитроумно. Откомандировал ко мне свою любимицу. Не потому, конечно, что я остерегусь спустить её с лестницы из опасения прогневать шефа. А потому что Зарина и моя любимица тоже. К ней все относятся с нежностью. На первый взгляд – это симпатичная восьмилетняя девчушка с чёрными глазищами в пол-лица. На второй тоже. Да хоть на тридцать третий. В самом же деле возраст Зарины далеко перевалил за… В общем, далеко за. Ни к чему вам знать. Я сам, откровенно говоря, не знаю. При том она ведет себя совершенно как ребёнок. Обожает игрушки, карамель на палочке, всегда остается по-детски непосредственной и весёлой. Баловать её подарками – сплошное удовольствие.
   Однако я был не в том настроении, чтобы кого-то чем-то баловать.
   – Ну?.. – повторил я нетерпеливо.
   – Дедушка тебя кличет, Павлуша, – сказала она, не вынимая изо рта «Чупа-чупс». – Надо поторопиться. Чего-то он озабоченный.
   – Ладно, – сказал я. – Сейчас соберусь. Зайдёшь?
   – А Жерарчик здесь?
   – Разве моя квартира напоминает псарню?
   – Говоря о чистоте и начистоту – есть маленько.
   Вот язва.
   – Жерарчика здесь нет, – проскрежетал я.
   – Тогда не зайду. Ты сегодня какой-то скучный и злой. Наверное, тебе нужно больше отдыхать. Чмоки, Павлинчик!
   Она помахала на прощание ладошкой и ускакала.
   Выходя из дому, я был всё ещё мрачен. Но, вспомнив, что по пути можно завернуть в «FIVE-O’CLOCK», к куколке моей Аннушке, чуток приободрился.
//-- * * * --//
   От китайца за версту разило псиной и каким-то удушливо-тяжёлым одеколоном. Я поспешно уступил дорогу. Он кивнул, казённо улыбнулся. На миг показались мелкие острые зубки. Сквозь толстенные линзы очков блеснули тёмно-карие, без белков глаза. Сопровождающий его громила (руки – с мое туловище, грудь – как аэростат, загривок – от самых ушей; не думал я, что среди жёлтых встречаются подобные монстры!) вонял так же тошнотворно. Передвижной зверинец плюс агрессивный парфюм «Eau de Peregare» от BODUN’s.
   Секретарем нашим Максиком точно выстрелили из-за стола. Захлебываясь словами почтения, он побежал провожать пахучих гостей до двери. И за дверь. И по лестнице. Так спешил, что на ногу мне наступил.
   Чёртов лизоблюд. Чёртовы китайские лисы-оборотни. Эх, если бы мне возле Аннушки ещё на пять минуточек задержаться… Чёртов график работы магазина!
   Я вошёл к шефу.
   Надрывно гудел кондиционер, выгоняя из кабинета ароматы лисьего метаболизма.
   – Паша, – без обычного кривляния и даже без акцента, с места в карьер взял Сулейман. Это было скверным знаком. – Паша, как ты отреагируешь, если я предложу тебе посетить стрип-шоу в «Скарапее»? Имеется билетик в VIP-зал. Сегодня с гастролями «Римские любовницы». Восемь кисок, прямиком из Вечного Города. Покажут, как можешь догадаться, «Патрицианские ночи». Между нами, единственное выступление не только в Императрицыне, но и вообще в России. Сам бы не отказался, да заботы, видишь. Заботы проклятущие… – Он принялся крутить на левом мизинце варварски роскошный перстень из поглощающего свет чёрно-зеленого металла с изумрудом карат на пятьдесят. Камень, ограненный в форме яйца и удерживаемый оправой из трёх головок фламинго с раскрытыми клювами, мерцал. Совсем не в такт вращению.
   Блин, ещё один скверный знак!
   – Наличных подкину.
   Последняя фраза вообще выходила за всякие рамки. Наш скупердяй подкинет наличных? Мне? Восточная сказка. Тысяча и одна хрень. Он что, решил меня тамошним питонам скормить?
   «Скарапея» – один из самых модных, самых дорогих и недоступных ночных клубов города. Там повсюду ползают живые удавы и гады помельче, а обслуга – младые негритянки с голой грудью или мускулистые папуасы в одних плавках. Как гостям больше нравится. Каждому приглашённому гарантируется полное моральное, а при желании – и физическое разложение по высшему разряду. Безумно заманчивая обитель всяческих пороков. Потусоваться там на халяву, да ещё в VIP-зале? Где перед вами пресмыкаются самые клёвые аспиды и гаитянки? Ё, парни! В смысле – было бы крайне, крайне заманчиво.
   Кабы, повторяю, не подозрительная ласковость и щедрость дядюшки Сулеймана.
   – Это как-то связано с Софьей Романовной? – спросил я прямо.
   – Это никак не связано с Софьей Романовной.
   – Тогда почему я?
   – Потому что больше некому. Во-первых, ты, весь из себя молодой и красивый, будешь там смотреться э-э… в самую масть. В жилу. Короче, уместно. Особенно с теми наличными, что я пообещал. Во-вторых, необходим человек с твоей сообразительностью.
   Польстил. Сейчас я должен закатить глазки и замурлыкать.
   – Сулейман-ага, – сказал я сладеньким и гаденьким голоском ябеды, – а вы не забыли, что среди ваших молодых сотрудников имеются личности гораздо сообразительней меня?
   Дело в том, что не так давно секретарь наш Максик приволок откуда-то набор бланков для определения IQ – коэффициента интеллекта. И шеф будто на пчелу сел. Загорелся узнать, кто у него чего стоит в плане мозгов. Как будто без того не ясно. Тестирование было проведено немедленно, итоги каждому обследовавшемуся сообщены приватно. Разглашать собственные показатели настоятельно не рекомендовалось. Во избежание ссор и обид. Как пример для всяческого подражания был отрекомендован один лишь Менелай Платонович. IQ у него вплотную подобрался к двумстам пунктам. Как у Эйнштейна. «Тут, должно быть, закралась какая-нибудь ошибка, – скромно прокомментировал фантастический результат сам бухгалтер. – Впрочем, старому греку на моей работе нельзя быть полным дураком». Мой коэффициент получился вполне себе средним, чего и следовало ожидать. Хотя ожидал я, как, наверное, любой, сами понимаете, другого.
   Вся работа в тот день, разумеется, встала, народ друг на друга косился с недоверием, атмосфера делалась взрывоопасной. Запоздало раскаявшийся в опрометчивом поступке Сулейман разогнал нас по домам раньше времени и объявил дополнительный выходной назавтра. После выходного психологический климат в коллективе вроде как нормализовался. Но не прошло и недели, как данные начали помаленьку всплывать. И вдруг выяснилось, что у юного нашего секретаря Максика интеллектик-то о-го-го! Сто семьдесят без малого; а это, между прочим, до хрена! Все обалдели, а Максик (без чьего участия в разглашении секретов, видимо, не обошлось), сделал вид, что ничуть своей гениальностью не возгордился. Но это только сперва. Сейчас он считает нормальным наступать мне на ноги, и забывать извиняться при этом. Кто бы мог подумать, что гусачья гордыня – обязательная спутница выдающегося ума?
   – Я никогда ничего не забываю. А ты, если б не перебивал своего богом данного шефа, – Сулейман сделал строгое лицо, – узнал бы, что существует не только во-первых и во-вторых, но ещё и в-третьих. Так вот, в-третьих… В-третьих, сам знаешь, почему.
   Ага. Не для того кота держат, чтобы брюшко себе в удовольствие лизал, а для того, чтобы мышей в подполе ловил.
   – Придется работать?
   – Скорей всего.
   – О-хо-хо… – Я сделал кислое лицо и с протяжным вздохом закатил глаза.
   – Стены там нормальные, это проверено, – сообщил шеф, демонстративно игнорируя мои гримасы.
   – Я буду один?
   – Абсолютно.
   – Абсолютно? – переспросил я. Как-то мне не понравилось его шмыганье носом. Откуда бы у ифрита взяться насморку? В конце мая.
   – Ну, я хотел ещё Убеева направить для подстраховки.
   – Убеева?! – испугался я. – Железного Хромца?
   – Ага.
   – Да ведь он же полный придурок!
   – Придурок, – с удовольствием подтвердил шеф. – И даже, пожалуй, хуже. Зато стреляет, как бог.
   В том-то и проблема, что стреляет. Неужели Сулейман запамятовал, вследствие каких снайперских подвигов этого нервного калмыка с предыдущего места вышибли? Перед тем, как мы его подобрали? Зато я превосходно помню. Потому что сам копировал сведения о нём из личного досье начальника «Булата». Ну, того самого охранного агентства, где Убеев раньше инструктором по стрельбе был. Собственного информатора он сдуру шлёпнул. Две пули в голову, одна в сердце – всего за полсекунды. Потрясающе быстро и абсолютно надёжно. Высший класс!
   Я своей головой дорожу. Сердцем тоже. Посему решил быть несгибаемо твёрдым:
   – Нет, эфенди. Лучше буду вовсе без прикрытия, чем с таким отморозком. Да и в кого там ему стрелять? В «Римских любовниц»? В удавов?
   – В удавов, – неожиданно поддакнул шеф. – В анаконд. «Скарапею», Паша, держат трансвеститы. Сам знаешь, какая у них репутация. Хуже только у людоедов Амазонии, да и то не у всех. – Он огладил двумя руками бороду, поднес к губам перстень, дохнул на него и потер камень о рукав. Отвел руку в сторону, любуясь результатом. Изумруд всё ещё мерцал. – Если тебя там поймают, запросто гадам скормить могут.
   О какой-то там особенно людоедской репутации трансвеститов я услыхал впервые. Ходят, конечно, разные слухи: на иглу, дескать, могут насильно посадить или поиметь крайне извращенным способом. Но чтобы вот так, раз – и змеям на корм… «Ох, Паша, – смекнул я, заскучав, – похоже, ты круто влетел! Точно бабочка в сачок. Не успеешь крикнуть “караул”, как в коллекцию угодишь. Весь из себя засушенный и крылышки врастопырку. Может, послать Сулеймана с его делами куда подальше, пока не поздно?» Последний вопрос был, конечно, риторическим. Поздно стало уже тогда, когда шеф выплатил мне первую премию за первое конфиденциальное дельце, связанное, помнится, с… С тем-то и тем-то. О сгнившем языке одного болтливого сотрудника я, случайно, не упоминал? Ну, то-то!
   – Всё равно, – упрямо сказал я. – Убееву не доверяю.
   – Замолчи, несчастный! – взвизгнул неожиданно тонко Сулейман. – Я ему доверяю! Я, понятно?! Твою жизнь доверяю охранять, мальчишка! – Изо рта его летела горячая, будто кипяток, слюна вперемешку с дымом. Глаза выкатились. Ручищи со скрежетом заскребли по столешнице, ноги затопали. Он вскочил и начал расти. Одежда с треском рвалась.
   Мне сделалось страшно. Вот оно, средневековье, запаниковал я, отшатываясь. Ка-ак перевернет сейчас Маймуныч кофейный столик, да ка-ак насадит меня на одну из ножек, будто на кол. А ножки-то остренькие, тонкие. Резные, гнутые. Скользким лаком покрытые. Пока я ещё состояния комбинатора достигну, чтобы с кола того соскочить, он же мне по самые миндалины влезть успеет. С вывертами. С загибом…
   Исключительно с перепуга заорал и я, сопровождая речь однообразными, но выразительными жестами:
   – Да вот где я видал такого телохранителя! Своей жизнью я как-нибудь сам распоряжусь! Сам, самостоятельно! Ясно вам, Сулейман Маймунович! И нечего меня авторитетом давить…
   Ифрит вдруг захохотал и повалился в кресло.
   – Ай, маладэц, Павлинчик! Ай, порадовал! Отважный какой, ничем не устрашить! Храбрец, да! Вот люблю тебя таким! На, скушай халву. Очень вкусная халва – из миндаля и кешью.
   – Не хочу, – сердито проговорил я и тут же, вопреки сказанному, вонзил зубы в рассыпчатый кирпичик. – Чего мне делать в «Скарапее»?
//-- * * * --//
   Трудно не суметь сложить один и один. Думаю, все уже поняли, что дефицитным билетиком на «Патрицианские ночи» разодолжил нашу контору оборотень-китаец. Господин Мяо. У этого полулиса имелся очень шустрый племянник, до потери сознания обожающий клубную культуру. В Поднебесной модных клубов не густо, а если вспомнить, как строгие тамошние законы относятся к наркотикам и прочему дерьму, без которого нормального креативноного отдыха вообще не бывает… Короче говоря, этот самый лисий племянник, Сю Линь (кстати, никакой не цзин [2 - Оборотень (кит.).] – обычный хань [3 - Китаец (кит.).]), сгоношив в компашку пару друзей, отправился путешествовать по миру. Искал, где можно трём горячим китайцам отвязаться на полную катушку. Далеко он не уехал. Завернул в самом начале круиза к дядюшке, наместнику Императрицынского Чайна-тауна, да так и остался. «Скарапея» наша поразила его сладким жалом пряменько в башку. А ведь там и раньше-то не всё нормально было. Почему? Скоро узнаете.
   Но одних дэнс-эволюций на тамошнем танцполе вскоре сделалось ему маловато. Итогом недолгих раздумий Сю Линя стало решение приобрести долю в капитале понравившегося клуба. А что? Юаней дядька Мяо подкинет, а с теми из владельцев, кто недовольство выскажет, он сам расправится. Как-никак мастер кулачного боя. Абсолютный чемпион провинции Ляонин! Друзья из того же крепкого мяса сделаны. Любому русскому увальню бамбука мигом вставят – не успеет глазом моргнуть. Да хоть тридцати русским. Зря что ли с молочных зубов тренировались лбами кирпичи да черепицу сокрушать! (Вот вам и обещанное объяснение.)
   Предварительные переговоры тянулись долго и были практически безрезультатными. Сегодня трансвеститы наконец-то дали добро на личную встречу с борзым кунфуистом, поставив ряд условий. Сю Линь должен прийти один. Территорией станут кулисы «Скарапеи». Время переговоров – ноль часов тридцать минут. Я бы от такого предложения отказался сразу. Ночной гадючник! Не удавят, так изнасилуют. Бесстрашный Линь – железный кулак согласился. Господин Мяо (наградили же родители имечком!), который о деловых похождениях родственника узнал лишь сегодня, отговаривать его не захотел. Почему? Пойми их, китайцев, да ещё оборотней. Вместо того чтобы провести ряд поучающих бесед с неумным Сю Линем, он поспешил к Маймунычу c просьбой направить в клуб наблюдателя. Способного в случае чего к решительным действиям по защите безбашенного племянничка от исчезновения в бездонных желудках Змеев Горынычей. Патрон мой долго ломался, а согласился нехотя, и только под влиянием магии больших чисел. Будет, будет Менелаю Платоновичу и «Феликсу» горячая работёнка завтра с утречка.
   В роли своего агента Сулейман представил китайцам господина Убеева, отменного стрелка и клубного завсегдатая. Обо мне речи не было.
   – В клуб Убеева не пустят гарантированно, – раскрывал шеф передо мной свой дьявольский план, – зато внимание он на себя отвлечет. Гарантированно же. Если за оборотнями сегодня была слежка, а значит, видели их визит к нам, Убеев станет приманкой-обманкой. Вот, дескать, кого откомандировал эль Бахлы. В случае если слежки не было, обманкой станет его узкоглазая, крайне подозрительная для трансвеститов физиономия. Вряд ли они, а в особенности их секьюрити сходу сумеют отличить калмыка от китайца. Но уж наган-то у него под мышкой засекут наверняка. Недурственно будет, если попытаются разоружить.
   – Ох, бардак начнется… – сказал я мечтательно.
   – Вот! А я о чём!.. – хлопнув ладонью по столу, воскликнул шеф. – Бардак-кавардак. Как говаривал, правда, по совсем другому поводу, покойный Саша: «Через час – бардак. Через два – бедлам. На рассвете храм разлетится в хлам».
   Я знать не знал, о каком Саше идет речь, и причем здесь храм (по-видимому, разрушенный), но с вопросами не лез.
   – В свою очередь ты, Павлуша, с развязным видом войдёшь в «Скарапею» и примешься отрываться под м-м-муа! – Сулейман поцеловал сжатые щепотью пальцы, – дивные телодвижения Римских стриптизёрш. Никакой скованности, да? Ни секунды отдыха от отдыха. Молодой вертопрах пришёл, чтобы достичь полного истощения кошелька, нервной системы и физических сил. Это должно быть понятно всем. С первого взгляда. Когда появится Сю Линь, осторожненько проследишь за ним. Все, что увидишь и услышишь, расскажешь мне. Лично мне. Только мне. Потом сразу забудешь. А я уж сам распоряжусь информацией. Усёк, да?
   – Да, шеф, – покорно сказал я. – Слушаю и повинуюсь.
   Я уже безудержно грезил об итальянском стриптизе.

Глава вторая
ЗМЕЕЛОВ

   Откуда-то издалека, дерзко выделяясь из шумов вечернего города, накатывал утробный рёв могучего мотоцикла. Судя по сбивчивости, с которой рокотал шестицилиндровый механизм, зажигание было отрегулировано скверно. Стало быть, скоро сюда пожалует Железный Хромец Убеев. Отрабатывать те кумыс и баранину, которыми его досыта поит-кормит премногощедрый наш и дальновидный Сулейман.
   – Прошу входит-ть, – с прибалтийским акцентом пригласил меня дежурно-улыбчивый гигант швейцар, раздирая мой билет надвое. Меньший обрывок глянцевой полоски он оставил для себя, другой вернул мне. Перфорации швейцар не признавал, посему одна из «Римских любовниц», изображённых на билете в самом соблазнительном ракурсе, лишилась части стройной ножки. Другая – перьев с пышного головного убора, служившего ей единственной одеждой.
   Варвар, подумал я.
   – Впер-рвые у насс? – Он кивнул стоящему внутри, за прозрачными створками напарнику, и тот нажал клавишу, отворяющую дверь.
   «Да тебе-то, болвану, какое дело», – подумал я, старательно придерживаясь роли избалованного типа, но всё-таки рассеянно улыбнулся, соглашаясь с его предположением. Снисходить до разговора с какой-то там обслугой было мне сейчас не по чину.
   – О! Посстравляю. Вам предстоитт несабываемый вечер.
   Я лениво шевельнул рукой, суя ему десятку.
   – Нетт, нетт! Нам этто не положено, – воспротивился он.
   Я пожал плечиком «как знаешь» и разжал пальцы. Банкнота порхнула, однако до чёрного мрамора ступеней не долетела, исчезнув по пути непостижимым образом. Швейцар привычно поправил бархатный камзол. В одну из его многочисленных складок, надо полагать, и упорхнул презентованный мною общеевропейский червончик.
   Убеев тем временем успел въехать на стоянку и спешиться. Его шикарный кожаный макинтош длиной до каблуков ортопедических сапог хлопал на ветру, точно плащ истребителя вампиров Блэйда. Его густой «конский хвост» на макушке, подобный самурайскому, и самурайские же бакенбарды в форме острых вороновых крыл были черней лака его неописуемого «Харлея» 1962-го года. Его непроницаемые солнцезащитные очки надёжно поглощали буйствующие переливы света, низвергающиеся со щита над входом в «Скарапею». Его высокие скулы…
   Швейцару тоже предстоял незабываемый вечер.
   Только он об этом ещё не догадывался.
   Дверь за мной с шелестом закрылась.
//-- * * * --//
   Вопреки приказу Сулеймана быть развязным парнем, чувствовал я себя, признаюсь, хреновато. Тревожно мне было с непривычки, да и попросту страшно. Одно дело подглядывать за неверными супругами, и совершенно другое – заниматься разведдеятельностью на территории, принадлежащей организации. Обилие агрессивной музыки, возбужденных незнакомых людей, неожиданные световые эффекты и шныряющие за чересчур хлипкими стеклянными стенками террариумов рептилии – всё это также не самым благотворным образом действовало на мою утонченную психику. Говоря откровенно, я впервые попал в подобное место. Деревенские дискотеки школьных лет вряд ли могут считаться достойной подготовкой к сегодняшней вылазке. А после возвращения в Императрицын я ни разу не удосужился выбраться в какой-нибудь клуб.
   Вот Убеев – тот мигом оказался бы в своей тарелке. Он обожает модные развлечения. Его мало волнует, что ему за пятьдесят, что телом он заморыш и далеко не красавец лицом, что у него перемежающаяся хромота и склочный характер. Он пляшет как одержимый, манерно курит и выпивает, способен сколь угодно долго говорить на любую предложенную тему. Он чемпион по скоростному съёму девушек, которые не возражают, чтобы их снимали пятидесятилетние колченогие калмыки с неуравновешенной нервной организацией, а при случае он всегда готов подраться.
   «Как-то там проходит у него общение со швейцаром?» – подумал я, стоя среди бурления клубной жизни и робко озираясь.
   Так бы мне, наверно, и изображать из себя провинциала, заброшенного каким-то изощренным садистом в богемный салон и совершенно раздавленного его роскошью, кабы не внезапная помощь. Меня схватили под локотки горячие узкие ладошки, я услышал: «Ага, попался!» и в ту же секунду был расцелован в щеки славными девушками – Ладой и Лелей.
   – Ты чего такой понурый? – тормоша, спросила меня Леля. – Идём, вон наш столик. Как раз одно место свободно.
   – А где твой пёсик? – это уже Лада.
   – На проктоскопии, – вяловато отшутился я.
   – Бедняга! – немедленно пожалела Жерарчика Леля, а Лада, делая большие глаза, ужаснулась:
   – Какое страшное название! Это, наверно, жутко болезненная штука?
   – Не то слово, – сказал я, помаленьку оживая. – Представьте, глубоко-глубоко в задний проход вставляется блестящий металлический рожок…
   – Прекрати! – в голос закричали девушки.
   Поневоле рассмеявшись, я спросил:
   – Ну а вы здесь поохотиться или так, развеяться?
   – Я ж тебе говорила, он всё просёк, – победно сказала сестренке Лада. – Парень, который носит на руках настоящего беса и без боязни, несмотря даже на глистов, целует его в морду, на раз отличит мелисс [4 - Мелиссы – в Древней Греции – жрицы богини земли и плодородия Деметры, а также Артемиды.] от примитивных нимфеток. Нет, не охотиться, – сказала она уже мне. – Могу просветить: то, чем всякий уважающий себя мужчина просто-таки обязан поделиться с матерью-сырой землей, уже месяц, как не требуется. Обряды плодородия производятся в апреле – начале мая.
   – Так что до будущего года можешь нас не опасаться, – смеясь, подхватила Леля.
   – И вообще, слухи о какой-то опасности, чуть ли не кровожадности Макошевых отроковиц сильно преувеличены, – сказала Лада, нарочито грустя.
   – На самом деле мы кроткие и нежные, – потупившись, сказала Леля.
   – В большинстве случаев, – дополнила её сестра.
   «До чего самоуверенные барышни, – думал я восторженно, слушая их щебет. – Они, похоже, и вправду верят, что способны напугать. Я уже люблю этих девочек!»
   – Это что же получается? – шутливо хмурясь, спросил я. – Вы нас с Жераром на сообразительность испытывали?
   – Ах, вот как, значит, его зовут, – вместо ответа сказала Леля. – Ну а тебя?
   Пришлось признаться, что меня зовут Полем, но можно и Павлом; что да, француз, хоть и очень мало. Что здесь – скорей по делу, но встрече с ними по-настоящему рад, так как совсем растерялся и не знаю, куда приткнуться. А также, что нужен мне вообще-то VIP-зал, да только где же он, чёрт возьми?
   Я показал им билет.
   – Странно, – сказала Лада.
   Сначала я различал их в основном по прическам – до того они были похожи, почти как близняшки. Лада обладала роскошной косой в пояс, Леля – двумя, заплетёнными по бокам головы в забавные толстенькие рожки с хохолками на концах. Но постепенно понял, что они очень разные. Командовала в тандеме Лада, однако её младшая сестра нравилась мне гораздо сильнее.
   – Тебя должны были с этой красивой бумажкой до места проводить. Ты что, не дал на чай швейцару?
   – Этому бархатному викингу? Дал.
   – А тому, что внутри? Седому, в золотых очочках.
   – И бородка клинышком?
   – И бородка клинышком.
   – Бли-ин, – протянул я. – То-то он всё мне кланялся, каналья. Слушайте, так неудобно было, всё-таки пожилой человек. Я и удрал от него поскорее. Ну да ладно. Начхать. Зато вас встретил. А это, между прочим, дорогого стоит. Давайте выпьем за знакомство.
   Мы выпили за знакомство по какому-то сладкому и не сильно крепкому коктейлю, сложно пахнущему земляникой, малиной и травами. Потом немного потанцевали, потом, хоть и без того были на «ты», выпили на брудершафт и с удовольствием расцеловались – уже в губы. Мне совсем расхотелось присматривать за каким-то там дураком-китаёзой, которого неведомо где носит, а захотелось мне и дальше выпивать, танцевать и целоваться… но тут-то вся малина-земляника кончилась. Потому что, совсем как тот нечистый из пословицы, которого только вспомни – мигом является, явился и мой подопечный Сю Линь. Модный до безобразия. Был он в узкой красной рубахе, узких серебристых штанах и с коротким жёлтым «ирокезом» на макушке. В руке у него был сложенный веер, а в зубах чёрная сигарета. Он тут же принялся выламываться под музыку, и делал это классно, ничего не скажешь, а я посмотрел на часы. Близилась полночь.
   По словам шефа, встреча Сю Линя с трансвеститами должна состояться в VIP-зале, а уж оттуда они двинутся в кабинет управляющего.
   – Лапушки, – сказал я, становясь невыносимо серьёзным. – Чудовищно жаль, но придется нам ненадолго разбежаться. Вас не затруднит показать мне, где зал для важных особ?
   – Меняешь нас на голых итальянок? – насмешливо спросила Лада.
   Я в ответ выпятил нижнюю губу и задиристо промолчал в том смысле, что да, меняю, – и что?..
   – Ладно, не дуйся, – сказала она примирительно. – Пойдем, провожу. Лелька, а ты останься, столик стереги.
//-- * * * --//
   В VIP-зале оказалось чуток спокойней, чем в зале общем. Музыка душевней, свет мягче. Змеи в террариумах были крупные и, как следствие, ленивые. Да и публика подобралась солидная, пришедшая не задницами толкаться и конечностями среди дискотечной давки дрыгать, а культурно провести вечерок в компании «Римских любовниц». Лысеющие мужчины в дорогих костюмах, многие – в сопровождении увешанных драгоценностями дам. Мужчины обратили на меня внимания чуть меньше, чем на обслугу. Женщины были значительно благосклоннее. Особенно одна, ярко-рыжая, со щучьим лицом записной стервочки. В общем-то, к ней можно было, наверное, и подсесть – сугубо для маскировки – но в спутниках у неё был такой жуткий тип, что не приведи господь свести знакомство. И уж тем более оспаривать у него право на самку.
   Игнорируя пылкие взгляды огненноволосой щучки, я прошествовал к бару, где и пристроился, вооружившись бокалом сангрии.
   Кажется, «патрицианские ночи» ещё не начинались. На сцене, оборудованной несколькими блестящими шестами, по которым так здорово умеют скользить обнаженным телом иные фемины, печально пела по-французски про любовь худенькая девица с прической а-ля Мирей Матье. Я косил то на неё, то на гологрудых официанток (негритянка среди них обнаружилась всего одна и та не слишком привлекательная), то на щучку, которая вполне могла доставить неприятностей – не расхлебаешь, то на входную дверь. Где же китаец?
   Певичка закончила грустить о своем разбитом сердце и под жиденькие, точно утренний супчик язвенника хлопки (публика окончательно извелась в ожидании стриптиза) удалилась. На сцене появился трансвестит в сверкающем платье с многоярусным кринолином до пола. Был трансвестит очень высок, мускулист и хоть усеян блестками, накрашен и в парике, но на женщину не походил совершенно. А походил он больше всего на вставшего на дыбы призового жеребца, обряжённого для потехи в парик и платье. Впрочем, двигался он грациозно.
   «Джулия, где же девочки?» – закричали из зала.
   Трансвестит, приложив руки к полной и высокой поддельной груди, насквозь фальшивым контральто выпустил в зал длинную очередь многословных путаных извинений. После чего перевел дух – будто затвор передёрнул – и деловито и лаконично шмальнул контрольный:
   – Девочки сейчас будут.
   Зал заметно оживился.
   Вскоре появились девочки.
   Были они настолько хороши, что сангрии мне сделалось мало. Я проглотил единым махом то, что от неё осталось, и потребовал виски со льдом, подумав мимоходом, что лёд стоило бы заказать ещё и отдельно. В штаны засунуть. М-мерзавки, что же они вытворяют, а! Я энергично заколотил опустевшим стаканом об стойку. Бармен был вышколен на совесть и второй вискарь набулькал мне незамедлительно. Хлопнув и его, я засвистал.
   Опомнился возле сцены – оттого, что мне крепко заехали локтем под вздох. Музыка рыдала. Девицы извивались. Зал безумствовал. В руках у меня был развернутый павлиний хвост дензнаков, которые я секунду назад пытался засунуть одной из «патрицианок» за чулочную резинку, одновременно отпихивая какого-то нахала, стремящегося сделать то же самое вместо меня. Нахал к моему большому огорчению оказался проворней.
   Да и как иначе, ведь был это великий мастер кулачного боя, продвинутый китаец Сю Линь собственной персоной. Мой подопечный. Я резко протрезвел и тихо-тихо уполз в сторонку, придерживая ноющие ребра.
   Как я ненавидел в тот миг всех на свете азиатов!
   Да только и Сю Линю не пришлось насладиться благосклонностью нагой римлянки. Откуда ни возьмись, возле него появился трансвестит – тот самый, который Джулия, и поманил за собой. Разочарованный столь крутым обломом китаец едва не накинулся на него с побоями, но вовремя одумался. Видимо, кое-какие мозги в его черепушке все-таки водились. Он в раздражении хлопнул своим дурацким веером об сцену и смирно пошагал за Джулией.
   Я шмыгнул следом.
   Они свернули под неприметную арочную дверь. Рядом с ней возвышался чудовищной комплекции мордоворот с явственными признаками акромегалии [5 - Эндокринное заболевание, обусловленное избыточной продукцией гормона роста. Признаки: увеличение конечностей, нижней челюсти и т. д.] на физиономии, поэтому я двинулся чуть левей. Туда, откуда густо несло освежителем воздуха и несколько слабее – табачным дымом.
   Сортир пребывал в запустении. Только из крайней кабинки слышалось сдавленное пыхтение и кряхтение, перемежаемое неразборчивым шепотком. Не то ширяется кто-то, не то онанирует, не то с запором борется. Ну и пусть себе. В любом случае, кряхтун был так увлечён собственными проблемами, что вряд ли способен заметить чье-либо присутствие.
   Для скрытного погружения в толщу строительных конструкций лучше всего подходила дальняя кабинка. Трусцой преодолев остаток дистанции, я вихрем ворвался в неё, словно мне и в самом деле было уже невмоготу. Дверцы у здешних кабин были основательными – от пола до потолка и вполне надёжно запирались. Я повернул задвижку и принялся быстро раздеваться, толкая одежду в специально заготовленный пакет. Набросал на пол побольше туалетной бумаги, разулся. Одежда, как и прочие предметы материальной культуры, к сожалению, не обладает моими способностями, а просачиваться ещё и сквозь неё – это уже полное пижонство. Mauvais ton [6 - Моветон. Дурной тон (фр.).]. Выдрав из сливного бачка подводящий шланг, я направил его в унитаз. Тут же тоненько, но жизнеутверждающе зажурчало. Простонав восторженно: «Зашибись!.. Понеслась моча по трубам…», я приник телом к влажноватой кафельной стене. Было холодно и противно. Кафель размягчался нехотя. Делался прозрачным не сразу весь, а кусками. Кирпич под ним лежал неровно, раствор был переполнен каким-то сором – нитками и как будто даже обрезками ногтей или волосами. Прямо напротив моего рта приклеился изжёванный папиросный окурок. Я неожиданно икнул.
   Зря я столько пил.
   Тот, из крайней кабинки, кряхтящий и пыхтящий, вдруг закричал, захлёбываясь от восторга. Крик сопровождался звуками самого тошнотворного характера, а, кроме того, страшной вонью.
   Я икнул вторично – с отчетливым позывом к рвоте.
   Нет, при моей-то брезгливости пора отсюда исчезать, и как можно скорее, понял я. Иначе расклеюсь окончательно. По привычке помянув шёпотом кривую, обязанную меня вывезти, я рывком углубился в стену.
//-- * * * --//
   Приблизительный план «Скарапеи», набросанный Сулейманом, оказался очень уж приблизительным. Чувствуя себя пилотом, летящим не по карте, а по пачке «Беломорканала», я плутал в лабиринтах коридоров и тыкался в кабинеты, ежеминутно рискуя столкнуться со здешними секьюрити-переростками, прислугой или ещё шут знает, с кем. В результате мне поневоле пришлось стать свидетелем бездарного совращения малолетних и очевидцем талантливого карточного жульничества. Я побывал в раздевалке «Римских любовниц» (которую правильнее назвать «одевалкой», поскольку раздевались девушки в другом месте) и наблюдал шокирующую сцену ссоры двух сторожевых акромегаликов из-за пропавшей упаковки синтетического гормона роста. Я узнал, откуда растут ноги у некоторых скандальных слухов и чем на самом деле пахнут большие деньги.
   В коридорах было тепло и влажно, зато кондиционирование большинства апартаментов включено на полную катушку. Меня (напомню, странствовал я нагишом) бросало то в жар, то в холод. Мои беззвучные проклятия в адрес Сулеймана, оборотней, трансвеститов и Сю Линя перемежались участившейся звонкой икотой.
   Похоже, начинались нервы.
   Достойным апогеем кошмарной бондианы стала встреча с мягко стелющейся по ковру гадиной. Да не какой-нибудь безвредной медянкой, а самой настоящей двухметровой гюрзой. И я растерялся. Вместо того чтобы немедленно обернуться предметом интерьера, мимо которого она бы спокойно проползла, я замер, вмиг покрывшись пупырышками гусиной кожи с головы до ног. И каждый пупырышек был размерами как волдырь от ожога крапивой, и каждый чесался, как укус слепня. Но не это было самой большой бедой. Главное, я вдруг совершенно забыл, как следует при встрече со змеёй поступать – то ли смотреть ей прямо в глаза, то ли наоборот, не смотреть ни в коем случае. Твёрдо помнилось лишь одно: нельзя делать резких движений. Впрочем, у меня это великолепно получилось само собой. От страха я попросту окостенел.
   Гюрза неспешно приближалась, пробуя раздвоенным языком воздух. Её упорный взгляд, направленный точно мне в переносицу, был настолько выразителен, что почти осязаем. Он всё прочнее сковывал члены, всё пуще леденил кровь. Он не оставлял никаких сомнений – тварь уже решила для себя ближайшую участь встреченного ею дрожащего голенького человечка. До приведения приговора в исполнение оставалось несколько изгибов такого совершенного и прекрасного, такого смертоносного тела.
   В эту кульминационную секунду где-то неподалёку хлопнула дверь. Коридор наполнили резкие голоса охранников, продолжающих скандалить из-за своего драгоценного препарата. Змея недовольно дёрнула плоской головой, а я, моментально высвободившись из пут её мертвящего гипнотизма, прянул в ближайшую стену.
   За стеной оказался бар-холодильник с витражными дверцами толстого стекла. Сквозь мозаичное изображение Кецалькоатля я разглядел знакомый платиновый парик Джулии. Не было счастья, да несчастье помогло. Аллилуйя!
   Внутри бара оставаться, разумеется, не стоило. Во-первых, холодно, во-вторых, высокие договаривающиеся стороны непременно захотят чего-нибудь хлебнуть в процессе беседы. А уж спрыснуть удачную сделку – наверняка. Обнаружение среди бутылок постороннего молодого человека, слегка примороженного и отбивающего зубами частую дробь, вряд ли здорово их обрадует. Могут и осерчать.
   Я осторожно приблизил лицо к стеклу.
   Мне продолжало везти. В противоположном углу кабинета находился вместительный стеклянный садок с живописным нагромождением камней, какой-то зеленью, лужицей воды и десятком разнокалиберных черепах – обладательниц всей этой роскоши. Я решил, что моя скромная мордочка в сумраке вон того грота будет совсем незаметна.
   Перемещение на новый плацдарм заняло порядка минуты. К счастью, в коридоре не обнаружилось и следа гюрзы.
   Пристроив подбородок на сладко спящую в прохладе пещерки тортилу, я начал наблюдение.
   Кроме Джулии, Сю Линя и черепах в кабинете не наблюдалось ни единой живой души. Не такая, видно, китаец значительная фигура, чтобы привлекать для контактов с ним кого-то более важного, чем конферансье. За время моих блужданий Сю Линь успел уже хорошенько завестись. Надо думать, сообразил, что его не только не боятся, но даже не уважают ни капельки. Трансвеститу было, похоже, всё по барабану. Он чувствовал безусловную собственную правоту – хоть по закону, хоть по понятиям. Оттого и не психовал.
   Собеседников разделял высокий стол, покрытый богатой парчовой скатертью с кистями. Из-за этой скатерти мне были видны только плечи да голова Джулии. Он вольготно развалился на диванчике и, щурясь, покуривал тонкую длинную папиросу. А вот китайчонка я видел целиком. Он беспорядочно и стремительно перемещался по помещению, свирепо обмахиваясь на бегу веером. Веер был разрисован худощавыми драконами, из чьих вывернутых ноздрей вылетали струи пара. Сам Сю Линь кипел не хуже тех драконов. Кипел он на родном языке – непонятно, но очень эмоционально. На все его выкрики Джулия реагировал наигранно-доброй улыбкой и покачиванием унизанной перстнями руки. Дескать, спокойней, китайский товарищ, умерьте пыл.
   Кунфуиста его ухмылочка только сильней бесила.
   Может, Джулия того и добивался.
   Лисий племянник, чьё представление об эффективных методах воздействия на ход экономических переговоров сложилось, похоже, исключительно во время просмотра дешёвых боевиков «про каратистов», вдруг остановился. Пронзительно выкрикнул в лучших традициях своей страны тридцать третье категорическое, последнее серьёзное китайское предупреждение – и шарахнул ребром ладони по столу. Столешница, однако, оказалась прочной. Ожидаемая демонстрация разбивания твердых предметов голой рукой обернулась мало впечатляющим стуком.
   Дипломат Джулия, решив загладить конфуз гостя, поднялся с дивана, отпер бар, достал бутылку шампанского и два фужера. Демонстрируя знание родного языка Сю Линя, заговорил мирным тоном. Он был по-прежнему безмятежен. Так мог бы вести себя боксёр-тяжеловес, советующий в подворотне мелкой шпане отказаться от вздорной идеи выбить из него тумаками курево.
   Вылетевшая с громким хлопком пробка приземлилась в какой-то пяди от кончика моего носа, скатилась по склону в черепаший водоем.
   Облившийся (уж не нарочно ли?) Джулия высоко взвизгнул, рассмеялся.
   Одна капля попала на красную рубаху китайца.
   Капля эта оказалась последней. Чаша терпения Сю Линя ею переполнилась. Развязался мешок с кулаками. Издав неприятный металлический звук, веер Сю Линя выбросил из спиц узкие блестящие острия. Убийственное шёлковое крыло затрепетало в воздухе, готовое распустить шкуру Джулии на тысячу тонких полосок.
   Сделавшего почти неуловимый выпад Сю Линя встретил длинный чешуйчатый хвост. Обернулся вокруг его торса множеством толстых, украшенных зигзагами колец, оторвал от пола и перевернул вниз головой. Через мгновение кольца сжались. Китаец, почувствовавший, как трещат его рёбра (это и я услыхал), из последних сил прошептал какие-то слова. Потом лицо его покраснело, глаза стали круглыми, точно у презираемых им европейцев. Он широко открыл рот и начал быстро и страшно молотить в воздухе ногами. Перед смертью, говорят, не надышишься. Несчастный Сю Линь сполна испытал справедливость этой истины на себе.
   С разинутым ртом он и умер.
   Из-за стола, раскачиваясь в такт движению, появился Джулия. Он стал значительно меньше ростом – голова возвышалась над паркетом на неполный метр. Платье завернулось, обнажив нижнюю часть тела. Примерно от подвздошной области начинался тот самый мускулистый удавий хвост, которым Джулия столь жестоко и мастерски расправился с китайцем. Змеечеловек с некоторой натугой поднял обвисшее тело Сю Линя выше и бросил на стол. Бокалы, так и оставшиеся пустыми, опрокинулись. Звякнув лезвиями, упал на пол сложившийся веер. Голова китайца свесилась вниз. Один глаз закрылся; другой, по-прежнему распахнутый, закатившийся, был розов от сетки лопнувших сосудов. Изо рта вывалился неестественно тёмный язык. Казалось, мертвец кривляется – подмигивает и дразнится. На серебряных штанах расплывалось отвратительного цвета мокрое пятно.
   Merde! [7 - Дерьмо (фр.).] Джулия был ламией. Сволочь Сулейман, говоря о репутации трансвеститов, утаил от меня самое важное. То, почему она у них такая, и каким змеям в случае чего я пойду на корм.
   Как видно, совершенно не страдающий брезгливостью Джулия отсалютовал себе бутылкой, тихонько хохотнул и, запрокинув башку, стал хлебать пузырящееся шампанское прямо из горлышка. Платиновый парик свалился. Череп монстра отливал синевой, был гол, пятнист и перепоясан сплетением варикозных вен.
   В этот самый момент чёрт дернул меня снова икнуть.
   «Приплыли!» – подумал я. Оставалась лишь зыбкая надежда, что предательский звук будет принят аспидом за шум опорожняемого черепахой кишечника.
   Джулия насторожился, высоко поднялся на хвосте и вперил подозрительный взгляд в террариум.
   Надежда моя разбилась об этот взгляд вдребезги.
   Не двигаться, уговаривал я себя. Только не двигаться! Свет падает так, что разглядеть меня без фонарика практически невозможно. Для того чтобы заподозрить человеческое присутствие в этом крошечном гроте, нужно обладать совсем уж больным воображением, заклиненным на мании преследования. Следовательно, я в безопасности. В полной.
   Бе-зо-пас-но-сти, – громогласно стучала в ушах кровь. Пол-ной, – подергивалась левая щека. Мертвый Сю Линь, казалось, глумливо подмигивал мне, далеко высунув толстый чёрный язык: скоро встретимся, братка! Я был близок к обмороку.
   Змей рывком приблизился. Перехватил бутылку, как гранату. Характерным движением близорукого человека, оставшегося без очков, оттянул кожу в уголке глаза к виску и вперился в каменную горку немигающим взглядом. В древние времена ламии завлекали жертву к своему логовищу нежным свистом. Противиться зову могли только выдающиеся личности. Герои и полубоги. Остальные становились закуской. Если повадки не изменились и чудовище засвистит…
   Джулия вытянул губы трубочкой.
   – Кто там? – спросил он ласково. – Выходи, негодный.
   Закусив губу, я молчал. Только бы не икнуть.
   Джулия шумно дышал и понемногу подбирал напряженные кольца под платье.
   Наверно, я даже не успею заметить, когда он бросится.
   Прошла долгая-долгая минута. Или две. За это время я успел великолепно понять старенького Пастернака, чей день длился дольше века, а также глубочайший философский смысл пошловатой, казалось бы, фразы: «ох-ох, что ж я маленьким не сдох?».
   – Показалось, – пробормотал змей неожиданно для меня. – Кому там быть? – И, неуловимым движением развернувшись, пополз назад.
   «Какая хитрая гадина, – подумал я с ненавистью, – купить меня хочет, как последнего кретина».
   Но, похоже, я всё-таки ошибся. Джулия демонстрировал высшую степень беззаботности. Он завалился на диванчик, раскатал хвост по полу и продолжил пировать, время от времени обращаясь к удавленнику с какими-то тарабарскими высказываниями. Наверное, древних китайских мыслителей цитировал на языке оригинала. Что-нибудь вроде: «Опустошение – это то, что приносит пользу».
   Прикончив шампузо, Джулия со вкусом зевнул и сунул руку за корсет. Достал малюсенькую мобилу, потыкал в кнопочки, поднес к морде, сказал:
   – Я. Угу. Как мы и полагали. Угу, в силе. Целую нежно.
   Небрежно отшвырнув трубку, он полез в бар за новой бутылкой.
   Пока он там орудовал, гремя стеклом, читая вслух этикетки и комментируя самому себе прочтённое, я смылся.
   Оказавшись в своей кабинке, первым делом привёл в порядок шланги, быстренько оделся и вывалился наружу.
   Здрасьте! На меня изумлённо таращился зверовидный кавалер рыжей щучки. Сколько же он тут торчит, хотелось бы знать?
   – Пиво, – доверительным тоном нечаянного собутыльника сообщил я ему, застёгивая штаны. – Выпьешь глоток, а течёт потом, как из ломовой кобылы.
   Взгляд громилы озарила радость понимания и восхищение животной мощью моего организма.
   – Пойду, ещё накачу, – насколько мог жизнерадостно сказал я, моя руки. – А чего не накатить, место-то освободилось.
//-- * * * --//
   – Ты как будто осунулся, – сказала Лада.
   – И взгляд какой-то диковатый, – добавила Леля.
   – Осунешься тут. – Я набулькал себе в бокал тоника, выпил, с сожалением посмотрел на опустевшую бутылку. – Еле жив остался.
   – Да ну?
   – Ей-богу.
   – Чего ж такого опасного для жизни в этих итальянках?
   Пришлось рассказать, как я в поисках туалета забрёл непонятно куда, как меня там чуть не укусила «вот такая гадюка», и как я спасся бегством, когда рептилию отвлекли гиганты с уродливыми лицами.
   – Они тебя заметили? – озабоченно спросила Леля.
   – Кажется, нет.
   – Это хорошо. И всё равно, лучше тебе уйти отсюда. И поскорей. То место, где ты случайно, – Леля ехидно усмехнулась, – побывал, для посторонних закрыто. Оттого и ядовитые змеи ползают. Сторожат. Давай-ка, вместе выйдем. Меньше подозрений.
   – А как они определяют, кто свой, кто посторонний? – спросил я, подымаясь из-за столика и беря сестрёнок под ручки.
   – Дрессура.
   – Девочки, – сказал я. – Зачем вы надо мной смеётесь? Не существует в природе способов дрессуры змей. Это вам не собачки.
   – Так и бесов, между прочим, тоже в природе не существует. Вовсе. Их суеверные дикари выдумали. Согласен, Павлик?
   Я хмыкнул.
   – Лелька права, – подтвердила Лада. – Конечно, людей эти твари слушаться не станут, это верно. Но ведь есть и не люди.
   Вот так. Похоже, о том, что в «Скарапее» заправляют ламии, известно всем, кроме меня.
   Сволочь Сулейман!
//-- * * * --//
   Выходя из клуба, я бросил взгляд на запястье. Но опасался напрасно, внутреннее чувство времени не подвело. С момента прибытия в «Скарапею» действительно прошло почти два часа. Действительно – почти два! А мой с позволения сказать напарник Убеев всё ещё был тут и закатывал такое представление, что любо-дорого. Не зря его прозвали Железным Хромцом. Но я бы эпитетов ещё добавил. Одного железа в сложившейся ситуации явно не хватало. Ибо демонстрировались: стеклянный взгляд, оловянная стойкость, деревянная голова. Ну, и как необязательный довесок – толоконный лоб.
   – А я тебе тысячный раз повторяю, сукиному сыну, свинье чухонской, – надрывался Убеев, хроменьким, но драчливым петушком наскакивая на швейцара, – что мне внутрь надо! Чего тебе, гниде белобрысой, не ясно? Русского языка не знаешь, чур-рбан?
   Викинг был недвижим, как скала, перекрывающая вход во фьорд. Смотрел исключительно поверх головы взбешённого калмыка и терпеливо переносил все его выкрутасы. Правда, лицо у него было интенсивного свёкольного цвета, а губы заметно подрагивали. Два часа беспрерывной пытки Капитаном Глупость, изрыгающим агрессивный вздор, могут взбесить даже камень. Швейцар как заведённый повторял, что знание или незнание им языка к делу не относится, и что «Скарапея» – это заведение закрытое, клуб. Вход в него только по клубным карточкам или специальным приглашениям. А он Убеева среди членов не помнит. Но если Убеев покажет приглашение, тогда само собой. Тогда «раати боога».
   Железный Хромец наш от такой северной невозмутимости кипятился всё пуще и клятвенно обещал устроить чухонской гниде новую Полтаву, если тот… и так далее. Однако верный наган Убеев покамест оставался спрятанным.
   Неподалёку лениво перекуривали скарапеевские секьюрити. Видимо, команды на окорот Убеева им покамест не поступало. Тут же шумная стайка иностранцев, возбужденно переговариваясь, снимала колоритную сценку на видео. Аж двумя камерами. Разумеется, в кадр попала и наша троица. Я скорчил жуткую рожу и, грозя кулаком, рявкнул:
   – Империалисты хреновы! Мы вам покажем Кузькину мать! Мы вас закопаем!
   Сконфуженные такой выходкой девочки принялись недовольно дёргать меня за рукава, а иностранцы счастливо заржали. Может, стоит потребовать с них гонорар?
   Стоянка такси была буквально в двух шагах.
   – Дальше я сам.
   – Уверен?
   – Да.
   – Погоди. – Лада раскрыла сумочку, достала блокнот. Быстро начеркала серебристым карандашиком несколько строчек. – Это – наши координаты. Мало ли что, вдруг пригодятся. Да и вообще, заходи. Будем рады.
   – Будем рады, – эхом повторила за ней Леля.
   Я открыл заднюю дверцу подмигнувшего мне зелёным огоньком «Волги», послал девушкам на прощание воздушный поцелуй. Дверца захлопнулась, такси сразу тронулось. В салоне почему-то стояла жуткая темень. Резко пахло жасмином.
   – Ну, шеф, у тебя ионизатор! – сказал я, шаря в поисках выключателя. – Прямь слеза из глаз. Что, бензин подтекает? Как бы не угореть. Мне к парку Маяковского.
   – Хе, – сказал водила. Как-то нехорошо сказал.
   – Что значит – «хе»?
   – Это значит, – услышал я мурлычущий женский голос, – что сначала авто поедет туда, куда нужно даме.
   В мою ногу впились железные пальцы. Из темноты выплыло узкое щучье лицо с блистающими глазами и перламутрово-алыми губами, обрамленное словно бы застывшими языками пламени. Запах жасмина усилился многократно. Меня обдало жаром.
   После чего я был сожран.

Глава третья
АЛЕФ, БЕТ, ГИММЕЛЬ

   Древние римляне утверждали: «Post Coitum, Animal Triste». «После совокупления животное печально». Мудрый народ, был, конечно, прав. Я чувствовал себя животным. Изгвазданным по уши анималом. И был изрядно печален. Но всё-таки человек – скотина особая. С тонкой нервной организацией. Поэтому был я вдобавок на хорошем взводе.
   – Э! Чем это от тебя несёт? – Сулейман брезгливо повёл своим породистым шнобелем. – Ты где вообще был?
   Я ответил, где и чем – кратко и ёмко. Мне было уже всё равно.
   Он крякнул, побагровел, но каким-то чудом сдержался. Сухо спросил:
   – А точнее?
   – Коньяк есть? – спросил я.
   – Хохловский клопомор.
   – Согласен, – сказал я. – Итак, сто пятьдесят клопомора и корку лимона.
   – Не наглей, мальчик.
   Он сделал пасс мизинцем. Меня ухватило за шкирку и поволокло. Отпустило возле кофейного столика. Чувствуя спиной и особенно тем, что ниже спины его бешеный взгляд, я наплескал полстакана бледно-жёлтого одесского «Борисфена», выхлебал в три глотка, заел подсохшим пересолённым сыром. Ну, пикант, блин. Андеграунд от гастрономии.
   – Керосин и мыло, – морщась, сообщил я и, как давеча, икнул.
   – Другого не достоин, – презрительно ответствовал Сулейман. – Теперь говори.
   – Там была ламия. Понимаете, эта тварь, с которой китайчонок базарил, была ламия!
   Разумеется, как мой обличительный тон, так и прокурорская поза не оказали на него желаемого действия. Он равнодушно поинтересовался:
   – Так что? Хочешь, чтобы я схватился за голову и закричал «ай беда, не может быть»? Что-с? А? Да не мычи ты!
   – А если хочу?
   – А облезешь, – удовлетворённо сказал он. – Ну, хорошо. К твоему сведению: добрая… хотя какая ещё доброта? доброты-то там как раз в помине нет… короче говоря, минимум треть трансвеститов – люди-змеи. Ты разве не знал? А кто преимущественно работает на станциях переливания крови – это тебе тоже надо рассказать? А пожарные? Проводники в общих и плацкартных вагонах поездов дальнего следования? Механики на металлургических предприятиях?
   Я ошалело хлопал глазами. Пожарные, проводники… ладно. Механики-то тут при чём? У меня отчим – главный механик на «Императрицынском Алюминии». Обыкновенный, вроде, дядька. Да нет, точно обыкновенный. Трубку курит. Стихи пописывает. Вполне приличные, надо отметить, стихи. «Мой личный ангел в облаке промёрзлом не отрывает взгляда от земли: считает он не выпавшие звёзды – он караулит промахи мои…» [8 - Евгений Журавлёв.] А ещё футбол любит, водку, матушку мою… хм. Матушку?.. Хм!
   – Всё, нету у меня больше времени заниматься просветительством среди олухов, – отрезал Сулейман, прерывая мои размышления. – Выкладывай. Начни с главного.
   Главным я резонно посчитал диалог Джулии и Сю Линя. С него и начал. Дословно. По ролям.
   Феноменальная, бритвенной остроты память – это ещё одна фишка, позволяющая мне работать частным детективом. Без неё я, при всей своей неординарности, мало чего стою. Невозможность проносить сквозь стены документы, видео– и аудиозаписи оставляет комбинатору, претендующему на роль классного шпиона, едва ли не единственный путь быть востребованным. Уметь впитывать информацию. Концентрируясь не на толковании или понимании увиденного и услышанного, а лишь на запоминании. Абсолютном. От и до. Без купюр и без искажений. Развитию этой способности я обязан безусловно и исключительно Сулейману. Он бился со мной несколько месяцев, применяя собственную, мучительную для меня (кажется, для него самого тоже) методу и достиг-таки потребного результата. В сущности, я – воплощённый Джонни-мнемоник из одноимённого рассказа Гибсона.
   Выслушав меня, а я рассказал ему всё, не скрывая даже своего контакта с Макошевыми отроковицами и рыжеволосой щучкой, шеф пришёл в ярость. Не произнеся ни слова, он схватил мундштук кальяна и с ожесточением к нему присосался. Минут пятнадцать слышалось лишь хлюпающее побулькивание и хрипение в недрах экзотического курительного прибора да сдавленный полустон-полурык ифрита.
   Потом он длинно сплюнул прямо на ковер и просипел:
   – Ты хорошо разобрал, что узкоглазый сказал подыхая? Повтори ещё раз.
   – Чо.
   – «Чо» по-китайски – жопа! – взревел Сулейман, решивший, что я тупо его переспрашиваю, вместо того, чтобы чётко и быстро отвечать. Зазвенела упавшая коньячная бутылка. В горле у ифрита страшно клёкотало. Я попятился. Шеф, заметив мой ужас, сделал рукой движение, будто ловил муху. «Борисфен» встал на место. Клёкот утих до еле слышимого побулькивания. Задушевным, но реверберирующим от приглушаемой ярости голосом, он проговорил: – Кончай тормозить, Паша. Какого хрена этот несчастный вякнул перед тем, как окончательно загнулся?
   – Чо, – повторил я. И добавил, выстраивая фразу в нарочито казенном стиле: – Именно на это коротенькое слово истратил последние силы удушаемый Сю Линь.
   Не знаю, можно ли было из столь ничтожной информации извлечь хоть что-нибудь полезное, но, видно, что-то нашлось. Сулейман погрозил мне кулаком и снова впился в кальян, ожесточённо морща лоб. Минут через пять, когда слушать насморочное похрюкивание экзотического курительного приспособления стало окончательно невмоготу, я осторожно спросил:
   – Это война?
   Шеф посмотрел сквозь меня затуманенными, абсолютно слепыми глазами.
   – Оборотни ночью охотятся. Как понимаешь, не в человечьем обличье. Господин Мяо узнает о гибели племянника только утром, а то и к завтрашнему вечеру. Впрочем, это абсолютно неважно, когда он узнает. Он хоть и зверь наполовину, но ведь не носорог какой-нибудь безмозглый, а лис. Значит, хитрец, умница, дипломат и понимает, что смерть одного человека – тем более человека! – чаще всего не стоит большой кровопролитной свары, в которой погибнут многие. Утверждать не могу, но надеюсь, что он сумеет пустить дело по бескровному пути. Зато, если первыми проведают друзья китайчонка… Люди, понимаешь? Самые жестокие и безрассудные твари на свете, – вот тогда…
//-- * * * --//
   Злодейская роль человечества в судьбах мира – любимый конёк Сулеймана. «Человечество! – восклицает он, вторя Ницше. – Была ли ещё более гнусная карга среди всех старух? Нет, мы не любим человечества». Разглагольствовать об императивной порочности «отродья обезьян» он способен не часами даже – сутками. Фактов, подтверждающих собственную правоту, он приводит кошмарное количество, и фактов по-настоящему впечатляющих. Собственно, красочные и многословные описания ужасов геноцида, совершённого некогда людьми по отношению к не-людям (в подавляющей массе бесплотным элементалям, чья жизнедеятельность основана на колебаниях тонких энергий – одним словом, духам и демонам) составляют львиную долю его рассказов. У него даже термин имеется: «Обуздание». Причем слово это имеет для него то же смысловое наполнение, что для индейцев – конкиста, для африканцев – апартеид, для евреев – холокост. Спорить с ним, опираясь на книжный опыт, бесполезно. Опыт Сулеймана – личный.
   Нечеловеческих цивилизаций, уникальных, самобытных и блестящих было в истории Земли – пропасть. Причём существовали они параллельно и, хотя мелкие стычки случались, в основном мирно. Казалось, так будет всегда. Но сроку идиллии было отпущено всего-то сорок сороков благодатных веков. Начало Обуздания было неторопливым, затянутым и пришлось на седьмое тысячелетие до новой эры. Вероломное человечество, воспринимавшееся прежними хозяевами планеты примерно так же, как нами сейчас воспринимаются обезьяны (не человекообразные даже, а мартышки), – то есть с улыбкой, и довольно приязненной, – вместо ответной улыбки однажды ощерилось по-волчьи. После чего вдруг выяснилось, что бороться с расплодившимися приматами уже поздно. Люди – хитростью, обманом, лестью и тому подобными предосудительными способами – выведали тайну жизненной энергии всей этой своры демонических протокультур и принялись планомерно бедняжек уничтожать. Стравливать доверчивых и наивных духов друг с другом, заточать в бутылки под свинцовые печати, приковывать чарами к каменным и деревянным болванам или просто развеивать топорно составленными, но необоримо мощными заклятиями.
   В пятом тысячелетии до новой эры случился первый пик Обуздания, в третьем – второй, он же последний. Спохватившееся и существенно уже поредевшее бесовское население бросилось служить людям, осознав, что служение – единственно возможный способ выжить. Отныне и во веки веков. Однако беда состояла в том, что служить неуравновешенным и непоследовательным в своих желаниях млекопитающим оказалось чертовски трудно. В результате к настоящему времени на планете почти не осталось тех, кто считался прежде царями (а вернее, князьками, раз уж были их десятки видов) природы. И, главное, кто остался-то? Коллаборационисты, очеловечившиеся до полной потери самоуважения. Рабы, наподобие Сулеймана, появившиеся на свет в поздние времена, уже под человеческой пятой. (Он – мой раб! ну не демагог ли?) Да выродки-мутанты вроде ламий и оборотней.
   Конечно, присутствует ещё довольно обширная популяция чертенят, сородичей Жерарчика, но те вообще не нашего поля ягоды. Беженцы откуда-то извне. Может, с Луны. Может, из полости Земли. Или даже из Преисподней, о коей Данте Алигьери наврал почти всё, каковую Даниил Андреев изрядно приукрасил, и которую сами чертенята не помнят вовсе. Попросту не желают вспоминать, хоть ты их причащай. Настоящие духи-аборигены бесконечно их за это презирают. Сильней они способны презирать разве что самих себя. И если уж накатит на которого раскаянье, то считай – всё, каюк. Сгинет, точно муха от дихлофоса.
   Сулейман наш как раз из таковских, совестливых и давно бы уж зачах, но есть у него идея фикс. Мысль, позволяющая жить среди людей. Когда-нибудь придёт на смену человечеству другая цивилизация. Новая, страшная, ещё более беспринципная и беспощадная.
   «Надеюсь, не скоро», – заметил как-то раз я, а он мне возразил: «О, не будь так беспечен. Возможно, это случится при твоей жизни. И тогда ты проклянешь матушку за то, что она не избавилась от плода в первый месяц беременности, как проклял свою предтечу я. Или не проклянешь. Если сможешь удовольствоваться ролью лакея. Опять же, подобно мне». – «Позвольте, Сулейман-ага, но кто же претендент на замещение должности восседающего на троне? – в запале съязвил я, оскорбившись намеком на предрасположенность к лакейству. – Не вижу достойных кандидатов. Разве что искусственный интеллект? Разумный компьютер, “Массачусетский кошмар”? Монстр, уничтожить которого можно одним поворотом рубильника? Не боюсь. Ну, не боюсь, и всё». – «Когда Господь хочет наказать зайца, он дает ему храбрость», – заметил Сулейман. Трехтомник афоризмов шеф помнит наизусть.
//-- * * * --//
   Сегодня, впрочем, он был потрясающе краток.
   – …Тогда жёлтые братья не остановятся ни перед чем. Примутся громить «Скарапею» и резать по всему городу трансвеститов, гомосексуалистов, просто ярко одетых шлюх. Без разбору, ламия – не ламия. Ш-шайтан, придется попотеть!
   Враз почувствовав себя лишним, я спросил:
   – Мне, наверное, лучше уйти?
   – Никуда ты не пойдёшь, – не терпящим возражений тоном проговорил Сулейман. – Заночуешь здесь, в приемной. Диван, конечно короток, ну да кресло подставишь. Не кисейная барышня. Всё, исчезни!
   Спать хотелось зверски. Приходилось буквально держать веки пальцами, чтобы не закрывались. Я даже не стал раздеваться. Повалился на кушетку и подтянул колени к груди.
   – Червлёна масть! – взвыл я через полчаса – изнурительных, бесконечно-долгих полчаса, совершенно ошалев от поворотов с боку на бок, вывихивающего челюсти зевания и тщетных попыток счесть беленьких барашков, сигающих через заборчик. – Что со мной происходит?
   Зря я, конечно, завывал. Ничего удивительного во внезапной бессоннице не было. Попробуйте-ка заснуть, когда, стоит зажмуриться, появляются перед вами никакие не барашки – появляется налитое кровью лицо Сю Линя и его бешено дёргающиеся ноги. Когда в ушах звучит отвратительный хруст ломающихся костей. А настороженно шипящий «кто там?» Джулия с бутылкой подползает, подползает, подползает… Когда, наконец, под боком грохочет жуткий голос раздосадованного ифрита, ругающегося на множестве языков (из которых не все человеческие) со множеством разномастных собеседников. Следует также учесть, что собеседники находятся отнюдь не в его кабинете, а телефонной связи, как я уже замечал, Сулейман не признает. Да и глотки у диспутантов как на подбор: не то, что луженые – кевларовые.
   К тому же диванчик, действительно, оказался короток. Я придвинул к нему кресло, после чего смог вытянуть ноги, вот только поза при этом всё равно получалась исключительно неудобной. Вдобавок меня посетила догадка, что на диванчике этом преимущественно сидят.
   Пыльные оконные портьеры на роль белья не годились однозначно, пришлось воспользоваться писчей бумагой с секретарского стола. Чудного качества лощёные листы под щекой скользили, расползались как живые, и – самое жуткое! – были ароматизированы. Еле заметно пахли жасмином. Тем самым жасмином, что приводил меня с недавнего времени в неукротимую ярость. Воспоминания о круизе, совершённом по ночному городу в компании страстной до безумия щучки были ещё слишком свежи и болезненны. Серьёзно, болезненны.
   Комедия, ей-богу.
   Мне, однако ж, было не до смеху. Беспощадно растерзав в клочья все запасы чистой бумаги, до которых можно было добраться, я запихнул корзину с обрывками в самый дальний угол и слегка успокоился. Презрев брезгливость (ну, не голыми же задами, в конце-то концов, сюда садятся), лёг и стал размышлять.
   Убийство китайца – вот что меня волновало. Никчёмное, полностью бесполезное. Джулии было вполне достаточно его поучить. Прихватить покрепче да растолковать, стуча кончиком хвоста по лбу, что он конкретно не прав, что ему здесь не провинция Ляонин. И прежде чем разевать пасть на большой кусок с чужого стола, следует хотя бы измерить диаметр собственного пищевода. Потому что крупные куски имеют обыкновение вставать у жадных дураков поперек глотки. А, объяснив, снять с него портки, хорошенько выдрать да и отпустить голожопого на все восемь сторон света. Господин Мяо только поблагодарил бы ламий за такую полезную услугу. Вместо этого – очень серьёзный повод для очень серьёзного конфликта. Ergo? Конфликт ламиям не страшен. Возможно даже, он для них желателен. А поскольку люди-змеи о притязаниях Сю Линя были осведомлены давно (в отличие от господина Мяо), то и времени для основательной подготовки к любым действиям противной стороны было у них достаточно. Так что, скорей всего, не шлюх и трансвеститов сейчас на улицах режут, а китайцев душат да лисиц за городом собаками травят.
   Понимает ли это шеф? Безусловно. Значит, чем он теперь занят? Правильно, демонстрацией пылкой любви и лояльности аспидам. Иначе говоря, сдаёт змеям-горынычам господина Мяо. С потрохами сдаёт. И сколь это ни подло, но – правильно. Политически правильно. Единственно правильно. Иначе потроха полетят из нас, его смертных подчинённых.
   Ненавижу политику!
   Проворочавшись ещё часа полтора, я поднялся с твердым намерением свалить. Заколебало, домой хочу. К любвеобильным молодоженам и соседу с рычащими трубами. Тем более, трубы ему должны были починить.
   Выходить я не боялся. Ну, почти не боялся. Если Сулейман добился взаимопонимания с ламиями, мне ничего не грозит. Ну а если до сих пор не сумел, значит, договориться вряд ли вообще получится. И тогда остаётся уповать только на милость божью.
   Что же касается его запрета… В гробу я видал его запреты. Что он мне – папа?
   Дверь оказалась запертой. Барашек замка не проворачивался, как будто внутри всё превратилось в монолит. Так же надежно были закрыты ящики секретарского стола, где я надеялся отыскать какие-нибудь таблетки. Снотворное, успокоительное, аспирин, наконец. Окно вообще не имело ни ручек, ни защёлок. Сейф… С сейфом понятно.
   Пытаться лезть напролом, как положено комбинатору? Бессмысленно. Во-первых, не такие ослы на этой лужайке пасутся, чтобы упустить из виду существование ловкачей вроде меня. Все стены, двери и даже оконные стёкла армированы медной мелкоячеистой сеткой, сквозь которую пропущен слабый электрический ток. Асинхронный. Насколько мне известно, действует это простенькое устройство при контакте с нашим братом наподобие мясорубки. Каких-нибудь двенадцати вольт вполне достаточно, чтоб за долю секунды превратить организм диффундирующего комбинатора в беспорядочный набор молекул. В прах и пепел, из которого уже ни один волшебник, будь он хоть прославленным «живым божеством» Саид-Бабой [9 - Саид-Баба – знаменитый индийский маг, прославившийся «творением» из пепла множества различных предметов.], не сотворит чего-либо путного. Во-вторых, я был так измотан последними событиями, что не сумел бы, наверное, продраться и сквозь мокрый газетный лист.
   – Ш-шайтан, – сказал я, имитируя шефов говор. – Как же быть?
   Немного погодя мне пришла в голову идея. Голова к тому времени напоминала расколотый глиняный горшок без крышки, наполненный всякой плесневелой дрянью, в которой шныряют мокрицы, поэтому идея в плане разумности была соответствующей. Я решил подглядеть в щёлочку, нельзя ли этаким мышонком шмыгнуть в кабинет шефа и по стеночке, по стеночке добраться до кофейного столика. Мне подумалось, что коньяк, даже самый скверный, может вполне успешно использоваться в роли снотворного.
   Тем более остаться его должно почти полбутылки.
   Кабинет напоминал развалины сгоревшего дома. Головни, дым, треск и мерцание углей. Посреди этого ужаса закопченной каменной горой царил мой начальник. Высоченный несколько отяжелевший атлет с мрачной, но мужественной и красивой как у человекобыков древнего Шумера внешностью. По его завитой бороде пробегали багровые искры, высокий лоб светился, точно раскаленный чугун, из ушей и ноздрей извергались струи перегретого пара. Он говорил – нарочито медленно, веско, повелительно: слова, казалось, падали в пепел под ногами Сулеймана свежеотлитыми свинцовыми бляшками. Того, к кому он обращался, в темноте за дымом я почти не видел. Однако то, что сумел разглядеть, заставило меня почему-то обмереть от страха. Страх был абсолютным. Пещерным. Детская боязнь темноты и того-кто-сидит-под-кроватью. Повторяю, целиком я этого существа не видел, но впечатление запомнилось надолго. Впечатление о чём-то тонком, коленчатом, подвижном, похожем на геодезический штатив или, может, на гигантское насекомое наподобие палочника. Было это высоким, метра два, матово-чёрным и, как будто, многоглазым. Штук восемь лаково поблёскивающих багровых точек, расположенных в верхней части «штатива» полукругом, вполне могли быть органами зрения.
   – На лбу у него увидишь надпись: «Змет», – вещал ифрит, – что значит: истина. Уничтожь первую букву. Сотри, соскобли первую букву, чтобы получилось: «Мет», – смерть, и он обратится в глину. После чего ты разобьешь его тем молотом, что я дал тебе. Черепки с остатками надписи соберёшь и принесёшь мне. Тогда я, быть может, явлю свою милость и отпущу тебя. Но не надейся понапрасну. Помни, я переменчив в решениях, гнев мой на твою измену может вспыхнуть с новой силой. Горе тебе ослушаться меня и горе тебе обмануть меня. А сейчас поспеши. Очень поспеши, раб, пришедший не вовремя и отвлекший меня от важного и насущного.
   Чёрный упал ничком, сложился вдвое, точно перочинный нож, потом ещё раз вдвое, и его не стало. Сулейман как-то совсем несолидно дернул согнутой в локте рукой, воскликнул: «Вот так я вас натягиваю, чурок!» и даже подвигал бедрами, будто танцуя рок-н-ролл.
   Потом он почувствовал мое присутствие. Медленно выпрямился, расправил напряженные плечи. Замер. «Ой-ой», – подумал я.
   – Говори. – Он вполоборота повернул ко мне голову.
   – Кто это был?
   – Не твоё дело. Паучок Ананси. Я не велел заходить, так?
   – Не так, – огрызнулся я. – Было сказано: всё, исчезни. Я и исчез тогда. Сейчас…
   – Ладно, – оборвал он меня, коротким рывком завёртывая голову ещё дальше. Одну только голову. Словно сова. – Чего тебе? Коньяку?
   Вот же телепат!
   – Коньяку. – Я потупился. Видеть его лицо, вывернутое на сто восемьдесят градусов, было невыносимо. Больше всего меня коробило почему-то от зрелища лежащей на плече бороды.
   – Бери. – В живот мне ткнулась бутылка, я обеими руками прижал её к себе. – Сыру не осталось.
   – Угу, – сказал я. – Насрать. Я есть не хочу. Да и выпить не особо. Заснуть бы.
   – Заснёшь, – пообещал Сулейман.
//-- * * * --//
   Растолкал он меня раным-рано. Голова гудела, но скорей от недосыпа. Похмельные мучения меня обычно минуют. До сих пор миновали. Возможно, я просто ни разу не напивался по-настоящему.
   – Быстро умывайся и сразу ко мне.
   – Кофе будет?
   – Обязательно. – Судя по его довольной роже, ночное бодрствование оказалось плодотворным. – Кофе, круассаны, камамбер и рошфор. Всё, что вы, французы, любите на завтрак.
   – Да какой я, к лешему, француз.
   – И то верно. Тогда – квашеная капуста, гречка и квас.
   – Эфенди, – тоскливо сказал я. – За последние двое суток мне удалось проспать в общей сложности часа четыре. Поэтому чувство юмора атрофировалось у меня полностью. Если про кашу и квас – шутка, считайте, что я рассмеялся. Если же серьёзная альтернатива кофе и круассанам, то пусть лучше будут все-таки круассаны. С шоколадным кремом.
   – Гы, – довольно сказал Сулейман. – В смысле: бьен [10 - Хорошо (фр.).].
   Слегка посвежевший после холодного умывания, я вошёл в кабинет, неся в опущенной руке остатки «Борисфена». Никаких следов ночных безобразий. На кофейном столике парит огромная джезва, стоит корзиночка с рогаликами, маслёнка, кувшинчик для сливок, розетка с колотым сахаром. Две чашки, два блюдца, две ложечки. На маслёнке – изукрашенный бухарский нож, давний предмет завистливых воздыханий Железного Хромца Убеева. За столиком, сложив ноги по-турецки, восседает радушно жмурящийся Сулейман Куман эль Бахлы ибн Маймун и прочая и прочая. Расчёсанная шёлкова бородушка – во всю грудь. Кудрявится.
   – Садись, дорогой, немножко кушай, пожалуйста.
   Я опустился на пушистый, как шуба персидского кота ковёр, поёрзал, устраиваясь, и принялся молча есть. Раз у шефа прорезался акцент, значит, дела наши на мази. Ну и замечательно.
   – Зачем ты принёс сюда это жалкое пойло? – он потыкал пальцем в коньяк.
   – В кофе накапаю.
   – Убери, пожалуйста. Неужели мы лучше не найдём? Вот, посмотри, – он жестом факира сунул руку под халат, – «Камю». Очень неплохой «Камю». Почти твой ровесник. Семнадцать лет выдержки и куча регалий. А вообще-то, к спиртному привыкать не стоит. Даже в малых дозах.
   Обе бутылки растаяли в воздухе. Я обречённо вздохнул.
   Сулейман налил себе кофе, закатывая от удовольствия глаза, сделал первый крошечный глоток. Пряча усмешку, покосился на меня и пробормотал: «Шарман!»
   Я сосредоточенно жевал рогалик.
   Когда его чашка опустела (я приканчивал вторую), он несколько раздражённо поинтересовался:
   – Э, дорогой, разве тебе совсем не интересно, чем старый ифрит занимался, пока ты там храпел во всю Ивановскую?
   – Помнится, не моё это дело.
   – Ах, ах, какой обидчивый юноша, да?
   – Нет, эфенди, – сказал я. – Просто мне действительно не хочется знать подробностей. По вашему лицу вижу, что порядок полнейший, всё в ажуре. А какими путями сия радость была достигнута… – Я мотнул головой. – Да вы ведь и сами не скажете.
   – Всего, конечно, не скажу, – посерьёзнел он. – Но кое-что тебе знать следует. Алеф, то бишь первое. Этой ночью погиб не только Сю Линь, но и его дядюшка.
   – Ого!
   – Несчастный случай. Господин Мяо, пребывая в лисьей шкуре, мышковал на своих излюбленных угодьях где-то в районе Синих Столбов. Угодья охраняются как целомудрие султанской невесты – мышь не проскользнёт, да? – но всех случайностей не предусмотришь. В одной норке вместо хозяйки-норушки пряталась змея. Прямо в морду ему вцепилась, очень крепко. Как капкан. Зубы разжать долго не могли, пришлось сначала голову ей оторвать. Будь это обычная гадюка, старичка бы спасли, факт. А то оказалась, понимаешь, фер-де-ланс. Южноамериканская змейка, да. Даже я про такую раньше не слышал. Китайцы – тем более. Пока серпентолога разыскали, пока привезли, то да сё – господин Мяо уже отходить начал. Паралич дыхания. Ну, возились, натурально, до последнего, шурум-бурум всякий делали. Трубки в горло толкали, электричеством били. Колдовали немножко. Противоядие заказали в Боготе. – Он поймал мою руку с булочкой, посмотрел на часы. – Угу, курьер, должно быть, уже на подлёте. Да только зачем оно теперь, противоядие? Таксидермист им хороший нужен. Чучело красиво набить. Потому что Мяо сейчас не похож ни на зверя, ни на человека. «Нечто» какое-то с антарктической станции.
   – Развелось нынче любителей опасной экзотики, – покивал я, отметив с удивлением, что Сул, оказывается, и кино посматривает. – Помните, третьего дня аллигатора в канализации поймали? Не следят толком за питомцами, сволочи.
   – Сечёшь. Слушай дальше. После смерти господина Мяо власть в китайской общине перекочевала к господину Хуану. Ты должен его помнить, он был у нас вчера вместе с Мяо. Крепкий такой, духовитый, усики ниточкой. Так вот, ему Сю Линь, грубо говоря, в яшмовый жезл не упёрся. Тем более, сейчас, когда и патриарха хоронить надо и дела принимать, ну и так далее. Поэтому можно считать, что с этой стороны у нас всё гладенько.
   – А деньги нам господин Мяо уплатил авансом? – спросил я невинно.
   – Естественно. Теперь Бет или два. Друзья китайчонка. Так вышло, что именно этой ночью наша отважная милиция наконец-то взялась за нелегальных мигрантов. Шерстить начали с китайских общаг. Подавляющее большинство жильцов, как понимаешь, оказались без виз и прописок. О том, чтобы выдворить из города и страны всех, речь даже не заходила – это ж умотаться, сколько денег потребуется! Но два десятка самых отъявленных нарушителей все-таки посадили на самолёт.
   Я предупредительно поддёрнул рукав, показывая ему часы:
   – Сейчас они, должно быть, на подлёте к Хабаровску?
   – Вряд ли, – холодно проговорил он. – На Пекинском рейсе сверхзвуковых самолетов нету. И третье.
   – Гиммель, – подсказал я, уже откровенно резвясь.
   – Если желаешь, – его голос вдруг наполнился тёплым молоком и мёдом. – Так вот, гиммель. Третье, последнее, оно же главное. Ты расшалился, Павлуша. Твоё поведение становится всё более отвратительным. Грубишь беспрерывно. Приказы начал нарушать. Я, конечно, добр нечеловечески, отходчив нечеловечески и воистину ангельски терпелив. Но любому терпению когда-то приходит предел. Берегись. Видит небо, – тихо и оттого по-настоящему грозно сказал он, вздымая руки к потолку (мне показалось на мгновение, что не стало над нами ещё одного этажа, чердака и крыши, а нависло над нами огромное низкое небо, которое всё видит и всё запоминает), – ещё чуть-чуть, Паша, и я отдам тебя ламиями. Их до крайности заинтересовал вопрос, был ли Убеев прошлой ночью единственным нашим агентом в «Скарапее». Моё «клянусь, да» почему-то совсем их не убедило.
   Он плеснул себе кофе и опустил к чашке глаза.
   – Сулейман-ага, – потерянно пробормотал я. – Уважаемый! – Он обжёг меня коротким взглядом, полным печали и гнева. Подумал, что я продолжаю язвить. – Я это… Господи, да не высыпаюсь я, вот и всё! Мне же необходимо много спать, иначе надорвусь. Ведь не железный я, не каменный. Даже не дух. Человек. Всего лишь.
   – Паша, – мягко сказал он. – Я всё понимаю. Пойми и ты. Надо потерпеть. Ты молодой, сильный, выносливый, ты справишься. А отдохнёшь, когда окончательно отвяжемся от аспидов и с Софьей закончим. Обещаю. Но сейчас по-другому просто нельзя. На кон поставлено слишком многое. Ну, по рукам?
   Я кивнул и ожесточённо принялся намазывать на круассан масло.
//-- * * * --//
   Разговор с шефом здорово выбил меня из колеи. Настолько, что, встретив Жерарчика, я вместо ставшего уже привычным приветственного пинка совершил небывалое: машинально подхватил его на руки, погладил и сунул за пазуху. Бес притих в полном недоумении.
   – Когда мы должны быть у Софьи?
   – В десять.
   – Правильно, в десять, – задумчиво сказал я. – Сейчас половина седьмого. А я уже больше часа на ногах.
   – В такую рань? С ума сойти! – сочувственно пискнул кобелёк.
   – Ты прав, – согласился я. – Это невообразимо. Зато, с другой стороны, времени впереди навалом. Поэтому я немедля иду домой. Мне срочно требуется принять душ и переодеться. Представляешь, я спал в одежде!
   – С ума сойти! – снова воскликнул Жерар.
   – Только я тебя умоляю, не нужно делать этого прямо сейчас, – попросил я и неожиданно для себя добавил: – Хочешь пойти со мной?
   – А можно? – скромно спросил бес.
   – Пожалуй, – признал я, прислушавшись к собственным чувствам. Мне действительно не хотелось сейчас оставаться одному. И мне действительно было приятно тепло его маленького лохматого тельца. Я повторил: – Пожалуй, да. Но обещай, mon enfant [11 - Дитя моё (фр.).], что будешь смирным. Особенно на язык.
   – Яволь, сагиб! Замётано, – с вспыхнувшим энтузиазмом тявкнул он и задвигал хвостом. – Я буду смирней немой от рождения курицы, несомой на заклание. Я буду как в рот воды набравшая рыба. Я прикушу язык и ни за что, ни за что не разину пасть, ибо уста мои затворены печатью молчания. Кстати, Паша, это мне только чудится или от тебя на самом деле неописуемо, совершенно охренительно пахнет бабой?
//-- * * * --//
   Полностью восстать из руин мне, к сожалению, так и не удалось. Ни бравурная громкая музыка (я запустил «Легендарные марши третьего рейха»), ни переодевание в свежую одежду, ни даже контрастный душ не возвратили душевного равновесия. Жерар добросовестно пытался развеселить меня анекдотами и забавными историями из своей долгой жизни. Врал он при этом, по-моему, безбожно. Но добился того лишь, что выдав: «А ещё был случай. Одна довольно именитая поэтесса, моя тогдашняя хозяйка, а шёл, сколько помню, год 1965-ый, дожив до весьма уже преклонных лет полной затворницей, вдруг страстно взалкала чувственной любви. И непременно с чистым впечатлительным юношей…», – был послан по известному адресу. С множеством мелких уточняющих маршрут подробностей.
   Спохватился я чересчур поздно. Пройдоха бес в мгновение ока уловил суть моего бешенства и противно захихикал.
   – Башку оторву! – растерянно пообещал я.
   Презрев угрозу, псина повалился на спину и принялся дрыгать лапами, взвизгивая совсем по-человечески: «Так ты что, девственность потерял? Нет, серьёзно? Со старухой? А мы-то все завистливо думали, что Паша у нас Дон Жуан де Казанова! А оказалось-то… Ой, не могу!»
   Веселился мерзавец так заразительно, что и я, в конце концов, не вытерпел – подхватил, захохотал вместе с ним.
   – Учти, зверь, – сказал я несколько минут спустя, волевым усилием возвращая лицу суровое выражение. – Об этом никто не должен знать. Приказать не могу, но прошу. Язык у тебя, конечно, как помело, и всё-таки. Войди в положение. Должна же быть какая-то мужская солидарность. Договорились?
   – Какой разговор, чувачок, мы же напарники! Будь спокоен, я – могила. Склеп! – выпалил он одним духом, старательно тараща на меня честнейшие глазки. Сразу сделалось понятно, что доступ в «слеп» будет открыт полный, причём для каждого желающего. С пространными комментариями экскурсовода по поводу захоронений. – А она была очень старая?
   – Кто? А-а… Да нет, – сказал я небрежно, стремясь хотя бы этим подретушировать свой порядком поблекший портрет, на котором ещё вчера блистал великолепный boulevardier [12 - Вертопрах (фр.).]. – Совсем не старая. Вроде Софьи Романовны. Только чуточку стройнее. В общем, крайне худая. И довольно красивая.
   – Тощие – они в постели самые злые, – со знанием предмета заявил бес. – Верно тебе говорю. А ещё…
   Я взял его за загривок и, несильно встряхнув, сказал:
   – Достаточно. Избавь меня от необходимости выслушивать эту похабень, – я смягчил интонацию, – напарник.
   После чего погладил по головке и добавил ласково:
   – А то утоплю ведь, как обещал. Тогда уж точно воды в рот наберешь.
   – Ладно, ладно, молчу, – пискнул бес. – Только перестань, пожалуйста, держать меня на весу. Да поспеши, пока не стошнило. Я высоты и качки боюсь.
   Пришлось опустить его на пол.
   – Спасибо вам огромное, – сказал он ворчливо и, лизнув себе бочок, спросил: – Знаешь, кого ты мне сейчас сильно напомнил?
   – Ну?
   – Шефа. Один в один. То злишься, то хохочешь, то сотрудников тиранишь. Интересно, ты специально стараешься его копировать, или это получается бессознательно? Думается мне, ты был обделён в детстве родительской нежностью, поэтому до сих пор ищешь во взрослых мужчинах замену недолюбившему тебя отцу.
   – Сулейман не мужчина, – отмахнулся я. – И вообще, угомонись, психоаналитик доморощенный.
   – Вот, помню, точно также и Фрейд мне говаривал. Помалкивай, дескать, пёсик. Кто из нас врач – ты или я? А потом взял, да и опубликовал мои выкладки под своим именем.
   – Ну, зверь, – сказал я потрясённо, – ты уж совсем заврался.
   – Можешь не верить. – Кажется, он по-настоящему обиделся.
//-- * * * --//
   Дулся Жерар весь день. Даже Софья заметила, что между нами кошка пробежала.
   – Что натворил этот проказник?
   – Есть отказался. Сухой корм ему, видите ли, опротивел.
   – Но Поль! Ведь он прав. Вот ты мог бы кушать ежедневно одни сухари?
   – Я – другое дело. Человек, венец творения, тонкий инструмент эволюции. А он всего лишь животное. Кроме того, я покупаю ему самое дорогое питание, специально для некрупных пород собак. Лучшие ветеринарные врачи гарантируют, что оно полезно и полностью удовлетворяет потребности организма. Не хочет доверять опытным собаководам, дело его. Будет голодать. Тоже полезно.
   – Голодать он не будет, – твердо сказала Софья. – Я найду для него что-нибудь особенное. От чего он не сможет отказаться. Согласен, Жерарчик?
   Бес изо всех пёсьих сил начал демонстрировать полное и безоговорочное согласие сожрать из её рук что-нибудь особенное.
   – Видишь, Поль?
   – Да он же просто в вас влюблен, – сказал я. – И я его вполне понимаю.
   – Ах, Поль, – она погрозила мне пальчиком. – Будь осторожен. Я могу рассердиться. Флирт с работодателем выходит далеко за пределы твоей компетенции.
   – Готов рискнуть, – сказал я. – Но не делать комплиментов очаровательной женщине, тем более, комплиментов заслуженных – выше моих сил.
   Она с улыбкой отвернулась.
   Случился этот разговор часу в двенадцатом, а до того я успел пройти процедуру знакомства с домом и челядью Софьи Романовны. Дом, симпатичный двухэтажный особнячок (этакое шале альпийского стиля), расположенный в центре небольшого садового участка и окруженный приличной высоты новеньким кирпичным забором, был, очевидно, в недалёком прошлом детским садом. Прислуга же, которую Софья отрекомендовала «мои надежные друзья и помощники», вполне возможно, трудилась в этом детсаде, подбирая тогдашним хозяевам сопельки и кормя их кашкой. Во всяком случае, дамы. Горничная и кухарка.
   Они были представлены первыми (просто Танюша и Танюша Петровна) и оказались женщинами средних лет и вполне заурядной внешности. Зато не таков был мажордом Анатолий Константинович. Плотный представительный дядечка с седыми висками и холёным усатым лицом. Было заметно, что кухарка и горничная от него просто без ума. И в жёстоких контрах по этому поводу между собой. Мажордом же – холоден и бесстрастен. (Верный признак того, что почём зря пользуется слабостью воздыхательниц. Это объяснил мне мой лохматый напарник. Сам бы я до таких глубоких умозаключений вряд ли дошёл.) Кроме домашней прислуги была у Софьи ещё и челядь мобильная, сопровождающая её за стенами дома. Шофер и телохранитель.
   А теперь вот и я вдобавок.
   Вообще, обязанности мои в первый день на новом месте оказались самыми пустяковыми. Подай-принеси да «расскажи что-нибудь весёлое». Сама «деловая девушка» тоже не очень-то изнуряла себя переговорами, изучением бумаг и тому подобными скучными занятиями. Может быть ещё оттого, что день выпал субботний. Мы пару раз прошлись по магазинам (я, разумеется, таскал картонки и пакеты – к счастью, довольно лёгкие), пообедали в какой-то простенькой закусочной, заглянули в салон красоты и солярий. Часам к трём пополудни завернули и в расположение фирмы «СофКом – электронные системы».
   В офисе, рассчитанном на десяток работников, но по причине выходного абсолютно пустом, Софья Романовна большей частью баловалась на компьютере, увлечённо уродуя с помощью специальной программы фотографии артистов и политиков. А чем-то похожим на работу занялась только под самый вечер, когда вдруг с огромной скоростью заработал факс. Она тут же выставила меня из кабинета вместе с бесом, приказав посылать всех туда, куда Макар телят не гонял.
   К моему полному удовлетворению, посылать никого не пришлось. На протяжении полутора часов, пока она сидела взаперти, заглянул один лишь курьер из местного представительства «Cosmopolitan». Привез стопку свежих журналов с лицом Софьи на обложке и восторженной статьёй о «Леди Успех и Элегантность».
   Курьер был моим сверстником и, видимо, редкостным лентяем. Наше присутствие в офисе его приятно удивило. «Выходной же. Думал, придётся домой к ней тащиться, как подорванному. А транспорта-то от редакции шиш дождёшься». Мы поболтали о том, о сём, но недолго. Курьер спешил восвояси. «Доложусь о выполнении, и – геймовер! Потеряюсь до понедельника. В воскресенье корячиться меня вообще не таращит. Ни за какое бабло. А ты долго ещё тут париться будешь?» Услышав «как получится», он снисходительно посочувствовал мне и потерялся. Думаю, навсегда.
   Сунуть нос сквозь стенку и поглядеть одним глазочком, что за секретные сообщения поступили на адрес Леди Успех, тоже не удалось. В приемной помимо меня постоянно обретались ещё двое Софьиных подчиненных. Подремывающий за газеткой шофер Кириллыч, похожий манерами и фантастически подвижным лицом на актера-комика (впрочем, водил он очень прилично). И угрюмый телохранитель, с маниакальным упорством фанатика сжимавший резиновое кольцо эспандера. Телохранителя звали, как и меня, Пашей. Был он круглоголов, курнос и конопат, с длинными прямыми волосами, перехваченными на лбу шнурком. Похоже, я ему сильно не нравился. В его взглядах, изредка бросаемых на меня, явственно читалось: «Ну, блин, и тип, бабской работой занялся. Секретут, ёкарный бабай!..» А Жерара, дай волю, он вообще бы прикончил. Придушил бы своими натренированными до железной твердости пальцами.
   Бес это понимал и безвылазно сидел под моим столом.
   У меня понемногу начало складываться убеждение, что наши заказчики приняли за настоящий след откровенную липу. Софья была всего-навсего яркой «ширмой» – и даже не слишком старательно сделанной. Основными делами возглавляемой ею фирмы ворочали, скорей всего, скромные трудяги, сидящие в каком-нибудь неприметном кабинете. Она же в лучшем случае только подписывала бумаги. Ну, и снималась для «Космо».
   Но проблемы и промашки заказчиков волновали меня, как можно понять, меньше всего.

Глава четвертая
ОТКРЫТЬ КИНГСТОНЫ

   Испытательная неделя ползла как умирающий червь и тянулась, как песня погонщика северных оленей. Днями я служил на посылках, много улыбался, мягко стелил, низко кланялся, был рад стараться и то тянулся в струнку – руки по швам, а то прогибался в дугу. Дабы я чего доброго не взбунтовался от такой жизни, проклятый мой сообщник беспрерывно напоминал мне заветы шефа. Были они почему-то как на подбор унизительными до последней степени, сообщая, что не поклонясь до земли и гриба не подымешь, спесивому и кошка на грудь не вскочит, а заносчивого коня построже зануздывают. И вообще, если ты профессиональный шпион, то, пребывая «на холоде» (как выражаются разведчики о заданиях в глубине вражеской территории), не надо зазнаваться, что вошь в коросте.
   Тем я и занимался. Помаленьку лаялся с бесом наедине и изображал доброго хозяина принародно. Вечерами исправно поставлял Сулеймановым курьерам всякий информационный мусор (перерывать его в поисках жемчугов приходилось, очевидно, «курам» из аналитической группы) и старательно мыл-намывал собственную голову, заметив особо щепетильное отношение Софьи Романовны к чистоте волос у окружающих.
   Последние сомнения в том, что я попусту трачу время, отпали, когда в офисе «СофКома» мне повстречался деловитый, как никогда, серендибовский интеллектуал Максик, обладатель заоблачного IQ. Задирая нос выше собственного шибко развитого лба, он прошествовал к столу, отмеченному внушительно-загадочной табличкой «Начальник IT-отдела», по-хозяйски уселся в кресло и принялся отбивать по клавиатуре сбивчивую чечётку.
   Заметил Максика и Жерар.
   – Весь мир стал полосатый шут; мартышки в воздухе явились! – тревожно шепнул он мне на ушко. – Ну, чувачок, дело-то, похоже, и вправду серьёзное. Иначе бы хрена два папаша Сул рискнул своим главным блюдолизом.
   Правда, выражение бес применил значительно более крепкое.
   Я кивнул и молча пожал ему лапу. Больше мы на «начальника IT-отдела» не смотрели, опасаясь выдать взглядом собственное злорадное торжество. Торжество, подобное которому возникает у окопной братии, заметившей скорчившегося рядом, под массированным неприятельским обстрелом, по уши в холодной грязи холёного штабного хлыща.
   Впрочем, офис «СофКома» Леди Успех и Элегантность (и мы с нею) посещала совсем не часто. Максик мог чувствовать себя спокойно.
   Когда выдавалась свободная минутка, мне нравилось выбраться в сквер, окружающий шале Софьи, и развалиться на травке в его дальнем углу. Сквер был порядком запущенным, засаженным сиренями и акациями. Трава стояла почти до середины икр. Я лежал в одуванчиках и куриной слепоте, забросив ноги на гимнастическое бревно, каким-то чудом уцелевшее после закрытия детсада, и жевал какой-нибудь стебелёк.
   К сожалению, и здесь мне далеко не всегда удавалось избежать общества Жерара. Видимо, даже бесу порядком осточертела необходимость постоянно угодничать и лебезить.
   Кто бы мог подумать?..
   Вот и сейчас он сидел неподалеку – но так, чтобы я не мог запросто достать его кулаком или ногой – и, с азартом выгрызая что-то из шкуры, бубнил наставительно:
   – Пора подвести некоторые итоги, Паша. Обо мне и моих колоссальных успехах, если не возражаешь, поговорим чуть позже. Сейчас речь о тебе. Сухие факты. Без обид, хорошо? Результаты, как мне ни жаль, мало впечатляют. Однако не станем о грустном. Кое-что удалось и тебе. Пусть ты не сумел пока влезть Софье в дела, зато накоротко сблизился с обеими Танюшами, кухаркой и горничной. Замечательно, напарник, мои поздравления! Такая дружба, без всякого сомнения, крайне для нас полезна.
   – Тебе видней.
   – Это точно. Однако в деле поддержания этой дружбы всё-таки существуют, как я понимаю, некоторые трудности? – Он высвободил морду из шерсти и уставился на меня, ожидая подтверждения.
   – Не без того, – лениво согласился я.
   Трудности, действительно, существовали. Бес оказался абсолютно прав, когда заявлял, что Танюши сохнут по мажордому Анатолю Константиновичу небезответно. Так оно и было. Усатый подлец вопреки поговорке с успехом сидел на двух стульях сразу. Словом, одаривал благосклонностью обеих дамочек. И поскольку каждая прекрасно понимала, насколько бывает непрочной любовь сердечного друга при наличии конкурентки, бесились обе из-за того чудовищно. А сохранять одинаково ровные отношения с враждующими на почве страсти русскими женщинами…
   – Конечно, не без того! – с непонятной мне радостью воскликнул Жерар. – Посмотри, страсти приближаются уже по накалу к испанским и средневековым. Скоро должны начаться конфликты. Ах, как это чудесно! Яд и кинжалы!
   – Скорее, ругань и драки, – поправил я. – Вокруг, как можно заметить, отнюдь не средневековая Испания.
   Жерар точно не слышал. В кои-то веки я не трясу его, как погремушку, заставляя немедленно умолкнуть, а прилежно слушаю! Этим нужно было пользоваться. И он пользовался:
   – Чтобы оставаться добрым товарищем каждой из соперниц, я же вижу, Пашенька, тебе приходится постоянно маневрировать. Проявлять настоящие чудеса изворотливости. Куда там героям Бомарше! Как ни удивительно звучит, но это здорово играет нам на руку! Совершая маневры, ты… – Бес заговорил, делая таинственные, полные потаённого смысла паузы. – Совершенно неожиданно… должен оказаться… В мягких объятиях просто Танюши! И… И лучше бы неоднократно.
   Я от возмущения просто онемел. Так вот куда он клонит, кобель паршивый! Опять за старое. Ну, постой…
   Жерар продолжал вдохновенно вещать, упиваясь собственным красноречием:
   – Конфликт естественным образом исчерпается, а мы получим союзницу. Да ещё какую! Горничная, Паша, это же почти что стопроцентный доступ к любым секретам любой семьи. К личным дневникам, коробочкам с лекарствами и ящикам с бельём. Горничная вхожа в такие места, в которые нам не попасть ни при каких обстоятельствах! Будуар, ванная, наконец, дамская, прошу прощения, комната…
   Увлечённый открывающимися перспективами, пёсик окончательно забыл о необходимости соблюдать бдительность. За что немедленно поплатился, будучи в очередной раз бит. Надеюсь, из окон за экзекуцией никто не наблюдал. Впрочем, сирени скрывали нас достаточно надёжно.
   Потом бес, жалобно постанывая, зализывал раны, а я, устыдившись собственного гнева, виновато оправдывался.
   – Ну, прости. Ну, сорвался. Так ведь сколько можно? Запарили уже твои намёки. Реально запарили. И почему ты, псиная душа, считаешь меня каким-то извращенцем? Геронтофилом каким-то. Единственный позорный факт биографии не может служить основанием для выводов о моей окончательной порочности. Я вполне нормальный молодой человек, интересующийся в первую очередь сверстницами. У меня, к твоему сведению, есть Аннушка, куколка моя. И ещё сестрички-мелиссы Лада и Леля. Которых я давеча встретил вторично – и славно пообщался, между прочим. Без всяких двусмысленных маневров с их стороны. Жив-здоров, как видишь.
   Бес прекратил вылизываться и с сарказмом заметил, что касаемо макошевых отроковиц, ещё разобраться надо, кто у кого есть. Если они до сих пор не сотворили кое с кем простодушным страшного, то исключительно оттого, что держат вышеназванного кое-кого за неприкосновенный запас. На случай чёрного (в особенности сам знаешь, для кого) дня. И когда однажды прелестные рыбачки останутся без улова потребных мужеских тел, то упомянутый простак послужит им сырьём для омерзительных манипуляций. И, мучительно погибая, вспомнит, конечно, своего маленького неоценённого друга, но будет поздно. А о куколке Аннушке Жерар, коли на то пошло, вообще впервые слышит. Однако заранее готов к тому, что она стократ опаснее Лады и Лели вместе взятых.
   – Впрочем, – блеснул он глазками, – познакомь?
   – Pourquoi pas? [13 - Почему нет? (фр.).] – ответил я как можно более небрежно. – Как-нибудь…
   – Сегодня. – Бес, чутко уловив в моём голосе слабину, стал твёрд.
   – Почему нет? – повторил я.
//-- * * * --//
   Чем ближе мы подходили к «FIVE-O’CLOCK», тем меньше у меня оставалось решимости сделать первый шаг к более близкому знакомству с Аннушкой. Ну что я ей скажу? Как? Подстеречь её у служебного выхода после завершения смены и хлопнуть по попке: «Хелло, бэби! Как ты смотришь на то, чтобы потусоваться со мной в “Папе Карло” этой ночью?» Или пасть на колено прямо посреди торгового помещения: «Мадемуазель, я потрясён вашей ангельской красотой! Позвольте стать вашим рыцарем?» Бред. Кроме того, и в первом и во втором случае существует вполне реальная опасность схлопотать по шее от охраны.
   Кроме того: вдруг у неё имеется возлюбленный? А ведь наверняка имеется.
   – Сучка ты, Жерар, хоть и кобель, – тоскливо сказал я.
   – Тяв-тяв! – довольно подтвердил бес, нагло пристроившийся у меня на сгибе левого локтя.
   Я ущипнул его за что пришлось и вошёл в магазин.
   Аннушка, куколка моя, с доброжелательной улыбкой рассказывала что-то немолодому, плешивому и обильно потеющему толстозадому дядьке, делая жесты в сторону одетого с иголочки манекена. Дядька был очень большим, в шёлковой гавайке, мятых шортах и дурацких жёлтых шлёпанцах на босу ногу. У него были тугие щёки чревоугодника, похожий на кукиш подбородок и могучий рубильник с торчащим из ноздрей густым волосом. Он походил на разжиревшего облезлого попугая. В руке он крутил ключи от машины. Демонстративно так крутил. Ну, ещё бы – брелок у ключей был золотой с «Мерседесовской» символикой. На манекен престарелый попугай не смотрел вовсе, а пялился выкаченными бледными гляделками на Аннушку. Причём с видимой похотью.
   Мне сразу же захотелось настучать ему по башке чем-нибудь тяжёлым. Отобрать ключики мерсюковские да кэ-эк вмазать по родимчику! Разиков пять. Можно больше.
   – Это она, – сказал я одними губами, отвечая на нетерпеливые подёргивания Жерара. – И, кажется, её нужно спасать.
   Бес мой, оказывается, придерживался того же мнения. Он встрепенулся и, совершив самоотверженный прыжок, очутился на полу, возле толстых икр носатого владельца «Мерседеса». Звонко пролаяв, бросился бежать.
   «Стой, дурашка!» – закричал я с паникой в голосе, устремляясь вдогонку.
   Поднялась суматоха. Полусогнутый на манер буквы «зю», с вытянутыми руками, я носился между манекенов и вешалок с одеждой, умоляя пса вернуться. Тот задорно гавкал, подпрыгивал, крутился как заведённый, и возвращаться решительно не собирался. Сперва вся эта кутерьма была спектаклем исключительно двух актёров, но постепенно к нам подключились продавцы, некоторые посетители и – что самое приятное – Аннушка.
   Ей-то терьер и попался.
   – Спасибо, – сказал я, принимая у неё всё ещё дёргающего конечностями беса. Посмотрел на бэджик и добавил: – Анна Антоновна.
   – Вообще-то, вход в магазин с собаками категорически запрещён, – строго сказала она, ероша Жерару шерсть между ушей. – Вы должны были видеть сообщение на дверях. Штраф – пятьсот рублей.
   – Так то с собаками, – сказал я. – А это кто? Это ж чудовище мелкое. Монстр какой-то термоядерный. Катастрофа хвостатая. Про мелких чудовищ в сообщении, между прочим, ничего не сказано.
   – Это самое… – подал голос забытый всеми попугай, зазвенев своими ключами, точно дурак из ярмарочного балагана – бубенцами колпака. – Девушка… Мы с вами ещё не…
   – Долли, – сказала Аннушка, обращаясь к одной из подошедших умиляться Жераровой внешности девушек-продавцов. Долли своей мордашкой, хранящей чуточку испуганное выражение, и мелкими кудряшками удивительно походила на хорошенькую беленькую овечку. Я поневоле стрельнул глазами окрест: не найдётся ли поблизости овечки-близняшки. Не нашлось. Впрочем, полное имя девушки по сообщению нагрудной нашивки было Долорес. Долорес Кудряшова.
   – Долли, поговори, пожалуйста, с этим господином, – попросила Аннушка Кудряшову-в-кудряшках. – Дело в том, что мне срочно нужно определить, стоит ли штрафовать этого молодого человека…
   – Которого, между прочим, скучные документы зовут Павлом, а друзья – Полем, – вставил я, широко улыбаясь.
   – …Которого вдобавок зовут Полем, – с готовностью согласилась она, – за вход в наш мирный магазин с действующим термоядерным взрывом. И если стоит, то на какую сумму.
   – В самом деле, – сказал я, интенсивно кивая. После чего (эх, была – не была!) взял Аннушку под руку и мягко повлёк в сторону. – В самом деле, разобраться необходимо. Причём спешно. Однако же и скрупулезно. – Я добавил вполголоса: – Может быть, мне ещё премия полагается. За освобождение красавицы от не слишком приятного для неё общества чрезмерно привязчивого дура… хм… клоуна.
   – Не уверена, что такие расходы предусмотрены в нашем бюджете, – возразила, улыбнувшись, Аннушка, но руку высвобождать покамест не стала.
   – Да бог с ней, с премией! – воскликнул я. – Разве ж я за презренный металл жизнью рисковал? Нет, нет и ещё девятьсот девяносто восемь раз нет. Такое постыдное качество, как алчность, вашему покорному слуге категорически чуждо. Главное, что мне удалось проявить себя защитником и освободителем. Где-то даже героем. Паладином! Во все времена у самых прекрасных девушек к героям было совершенно особое отношение. Сейчас я с законным правом могу примазаться к славе всяких Робуров и Артуров.
   – Настоящий герой – он, – сказала Аннушка, куколка моя, тормоша ликующего от ласки Жерара. – Кажется, это йоркширский терьер?
   – Он самый.
   – Вы не находите, Поль, что спасённая имеет право знать имя отважного пса?
   Вот так всегда! Никогда не соревнуйтесь с детьми и животными в умении завладеть вниманием понравившейся девушки. Один чёрт проиграете.
   – К сожалению, его настоящее имя, а вернее, кличка, записанная в метриках и дипломах, совершенно не произносима для человеческого языка, – сказал я печально. – Два десятка одних согласных, первая из которых «Же». К тому же, если всё-таки, сломав язык и завязав его морским узлом, кто-нибудь измудрится произнести эту кличку без запинки, прозвучит она довольно неприлично. С запинками – тем более. В переводе с древнейоркшир-терьерского она означает, прошу прощения, – Блохастый. Если угодно, Вшивый. Ни ему, ни мне такой сомнительный оборот, разумеется, не нравится. Поэтому я зову его Жориком.
   Жерар дёрнулся, как от укола иголкой в мягкое место, и укоризненно уставился мне в глаза.
   – Видите реакцию, Анна Антоновна? Ведь всё понимает. И признателен, признателен, первый друг человека.
   – Аня, с вашего позволения. Кстати, лично я не вижу в его глазах признательности. По-моему, он чем-то недоволен.
   – Не исключено, – поспешил я поддакнуть. – Капризная порода. Балованная.
   – Дамская, кажется.
   – Безусловно, Аня, безусловно! – с жаром согласился я. – Самая что ни на есть дамская. Но, заметьте, это сейчас. Раньше йоркширских терьеров злые капиталисты содержали на фабриках специально для того, чтобы рабочие вытирали о них замаслившиеся руки. Живая ветошь, представляете? К тому же сама себя чистит. Язычком, язычком. Жестоко, конечно, но зато очень удобно и крайне выгодно с утилитарной точки зрения. Их почти не кормили. Смазки-то в те годы использовались всё больше растительного да животного происхождения. Вот они и были сыты. Жили, естественно, мало.
   – Ужас! – пожалела Аннушка несчастных животных. – Но вы-то об него, надеюсь, грязные руки не вытираете?
   – Что вы, Аня! Как можно.
   – Тогда отчего такой странный для мужчины (в голосе её появились лукавые нотки) и паладина выбор? Носить его всюду на руках, терпеть капризы. А порой, должно быть, и ощущать косые взгляды окружающих… Не лучше ли было завести собаку другой породы? Посолидней. Стаффорда, например. Тоже терьер.
   – Понимаете, Аня (ах, как мне нравилось произносить снова и снова её имя!), я ценю в животных прежде всего ум. И ещё… как бы это выразиться… домашнесть, что ли. Бойцовые собаки, вроде того же стаффорда, конечно, солидно выглядят, повышают престиж владельца, но мозгов у них с изюмину. Это ж машины для убийства. А мыслящая машина, дорогая Аня, – абсурд. Кроме того, Жорик в некотором смысле подарок. А дарёному кобелю, как и дарёному коню…
   – В некотором смысле? – с живым интересом переспросила Аннушка. – Интересно, как это может быть? Расскажите, Поль!
   «Жорик» насторожил ушки. Ему тоже было любопытно, как я выкручусь и что наплету.
   – О, это весьма занятная история! – принялся я самозабвенно врать. – Ведь я, Анечка (прошла Анечка, великолепно!), отчасти француз. По прадедушке. Соответственно, имею в далёкой Галлии более-менее близких родственников. Иногда они вспоминают о существовании русского правнучатого кузена и скрепя сердце приглашают погостить недельку в Париже. По правде говоря, такое счастье выпадало мне всего дважды: первый раз в почти бесштанном детстве, а второй – в прошлом году. Тогда-то всё и случилось. Присматривать за взрослым мальчиком не в парижских традициях, поэтому я гулял по городу совершенно свободно. Благо кое-как умею изъясниться – ну, там: «мосье, же не манж па сис жур», «шерше ля фам» и тому подобное. Вот топаю я как-то по Монмартру, лижу мороженое «L'arc Triomphal» – «Триумфальная арка», как вдруг!.. Слышу вдруг в насквозь нерусской атмосфере мелодическое струение родных русских отборных, pardon, идиом и их неповторимых сочетаний. Причём звучат сии фразеологизмы на удивление интеллигентно и даже где-то изящно. Да может ли такое быть, спрашиваете вы, Анечка, недоумённым взглядом, и я решительно отвечаю: может! Может. А почему? А всё потому, что произносятся эти лексические па-де-труа – не в том, разумеется, смысле, что они на три голоса, а в том, что в три этажа – надтреснутым старушечьим голосом. И ещё слышатся в том голосе отзвуки былого, белоэмигрантского ещё аристократизма, свободный стиль кокаиново-поэтических салонов серебряного века. Зачарованно иду на звук. Ну, так и есть: la vieille [14 - Старушка (фр.).], – бабулька! Совершеннейший божий одуванчик. Видели вы, Анечка, когда-нибудь этих стареньких парижанок в кожаных мини-юбках, ботфортах, декольте и париках? Зрелище, признаюсь, для русского глаза, привыкшего к убогой сермяге отечественных пенсионерок, экстравагантнейшее. Зато и незабываемое.
   Аннушка увлеченно слушала. Порозовевшая, то улыбающаяся смущённо, а то и смеющаяся. Рука её оставалась в моей ладони. Воодушевлённый этим несказанно, я продолжал:
   – Ну вот, мадам ругается на чём свет стоит, яростно шурует зонтиком под скамейкой, но объекта её гнева пока не видно. Тогда я подхожу и этак по-русски, будто нахожусь не в Парижске, а где-нибудь в Старой Кошме, спрашиваю, могу ли чем уважаемой соотечественнице помочь. Она выпрямляется, окидывает меня цепким взглядом и делает лицо наподобие чернослива. Улыбается, то есть. О, говорит, милый мальчик из России. Ах, Россия, belle Россия, детство, юность, ностальгия. Конфетки, бараночки, Дедушка Мороз. Конечно, говорит, дитя, вы можете мне помочь. Я, говорит, хочу своего драгоценного пёсика, наследство покойного мужа, барона де Шовиньяка, вытащить из-под этой вот дьявольски низкой скамейки. А потом, говорит она уже чуточку другим тоном, шкуру с него спустить и вообще – хм, хм… закопать. В землю. Ибо тварь он неблагодарная и пакостливая. Гостям в обувь гадит («Повторяюсь, – мелькнула мысль, – это я уже говорил Ладе с Лелей; к тому же во Франции, придя в гости, разуваться вроде не принято; а впрочем, какая разница!»), ценные вещи грызёт. Причём предпочтение отдаёт антиквариату и предметам искусства. И вообще, барон, покойничек, был изрядною, entre nous soit’dit [15 - Между нами говоря (фр.).], сволочью. И его щеночек точно такой же. Такой же, знаете ли, породистый и такой же сволочной. Достаньте мне его из-под скамьи, mon ami, и я подарю вам тысячу франков или даже… Эх, говорит она и широко взмахивает зонтом, была не была, просите, что пожелаете. Хотите эскиз самого Гогена? Ей-богу, не пожалею за возможность эту гадину обнять в последний раз. И делает баронесса пальчиками такие, знаете, Анечка, хватательные движения, демонстрируя, как именно бедного щенка обнимать собирается. Он, говорит, поверите ли, моего возлюбленного за пипи… ой, pardon, за… закусал едва не до смерти. И возлюбленный меня покинул. Тут старушка умолкает, одним глазом роняет слезу, а другим зорко следит за моей реакцией. Я сочувствующе вздыхаю и готов уже предложить ей свой платок, но тут окончательно растаявшая «Триумфальная арка» падает мне на брюки. Платок приходится использовать самому. Старушка со слезинкой справляется самостоятельно и продолжает жаловаться. А ведь был-то, говорит, возлюбленный лишь едва-едва старше вас, молодой человек. Где другого такого скоро найдёшь? О, mon ami, как я несчастна.
   Жерар смотрел на меня во все глаза. В его диковатом взгляде явственно читалось: «Ну что же ты врёшь, подлец! Как сивый мерин всё равно. Ни стыда, ни совести».
   – Я человек мягкий, животных люблю до обмороков, ну и уговорил баронессу помиловать пёсика, пообещав забрать с собой. Она так обрадовалась, что совершенно подобрела и даже на радостях предложила мне заменить её покусанного друга. Хотя бы на недельку. Тогда Гоген уж точно станет моим. Au diable la Gogen [16 - К дьяволу этого Гогена (фр.).], вместе с его эскизами, когда речь зашла о любви.
   – А ты что? – чуточку напряжённо спросила куколка моя Аннушка.
   Я отметил это «ты», это напряжение, и поздравил себя. Успех достигнут, и успех несомненный.
   – Отказался, понятно. Терпеть не могу постимпрессионизма, – успокоил я её. – Таким вот путём Жорик и сделался моим. Вместе с родословной, медалями и напутственными словами баронессы Наталии де Шовиньяк, урождённой Рукавицыной, приводить которые в вашем, Анечка, обществе я ни за что не рискну.
   – Браво, браво, – раздался над моим ухом женский голос. Голос переполняли начальственные интонации, и, чёрт возьми, он показался мне отчего-то знакомым. Аннушка поспешно отодвинулась от меня и побледнела. Я повернул голову, и кровь бросилась мне в лицо. Уши вспыхнули. Голос принадлежал поджарой ярко-рыжей красотке средних лет, одетой в строгий брючный костюм. С недавнего времени красотка эта была известна мне – и известна, как никакая другая.
   Щучка повторила «браво», поаплодировала одними пальчиками и сказала сухо:
   – Анна Антоновна, вернитесь к своим обязанностям. – Аннушка мигом исчезла. – А вы, дружок, – она посмотрела прямо мне в глаза, и я вмиг покрылся мурашками, – обладаете, как видно, поистине разносторонними талантами. Меня весьма заинтересовал ваш рассказ. Не желаете ли продолжить его в моём кабинете?
   – В вашем кабинете? – смятённо пробормотал я.
   – О, это рядом. Всего несколько шагов. Дело в том, что этот миленький магазинчик принадлежит мне. Идёмте. Вижу, вам стало жарко. (Я действительно взопрел.) В кабинете я смогу предложить прохладительные напитки и, само собой, кондиционирование. Думаю, оно окажется нам весьма кстати.
   Да уж, конечно. С её-то темпераментом.
   Она стрельнула по сторонам глазами, раздула ноздри и страстно прошептала:
   – Знаю, знаю, о чём вы сейчас подумали. У, дерзкий! Дерзкий! Но не обольщайтесь, гадкий мальчишка, на этот раз без боя я не сдамся.
   Этого-то я и боялся.
   – Простите, – сказал я щучке, суетливо переступая на месте и бросая беспокойные взгляды в сторону выхода. – Ни за что не посмел бы вам отказать, но моему питомцу пора побегать на воле. У него крайне слабый кишечник. Смотрите, как он волнуется! – Я незаметно сжал ногтями нежную пёсью подмышку. Жерар трогательно заскулил, поджав хвостик и дёргая шкуркой. Я подпустил в голос тревоги: – Промедление может оказаться непоправимым.
   Мадам владелица бутика посмотрела на пса с сомнением. Перевела взгляд на меня. Грудь её (скорей не женских, а подростковых пропорций) бурно вздымалась, глаза хищно блестели. Похоже, в плотоядные щучьи планы, связанные со мной, также не входило промедление.
   «Да помогай же, чертяка!» – воззвал я к Жерару телепатически и щипнул его вторично.
   Он застонал совсем уж душераздирающе, и в тот же миг по моей руке заструилось что-то горячее. Через секунду капель весело забарабанила по полу.
   Щучка оторопело вытаращилась на возникшую лужицу. Я отставил как можно дальше руки с притихшим бесом и застыл полнейшим истуканом, борясь с огромным желанием немедленно свернуть ему шею.
   – Что же вы стоите! – пронзительно взвизгнула щучка. – Поглядите, что он делает! Убирайтесь, убирайтесь живо!
   Не дожидаясь приглашения вернуться после того, как собачка погадит, я сбежал. К сожалению, мне так и не удалось напоследок встретиться с Аннушкой взглядами. И уж тем более переброситься парой фраз.
   Значит, опять в «Папе Карло» будут танцевать этим вечером без нас. А какой бы мы могли стать парой! Принц и принцесса вечера. («Буратино и Мальвина!» – подсказал какой-то ехидный голосок, уж не Жераром ли внушённый? – но я раздавил его, как мерзкого паука.) А то и месяца. И тогда – романтический тур на двоих в экзотическую страну…
   Чёртова щучка!
   На улице мы оба дали волю чувствам. И хотя бес не имел возможности прибегнуть к человеческой речи, лай его был мне понятен как никогда.
   Потом мы шли по направлению к моему дому, и я уговаривал его согласиться, что Аннушка, куколка моя, настоящее чудо. Совершенство. Какая талия! Плечи! Волосы! А какие глаза! В ней нет ни единого изъяна, и до чего она при этом чиста! Розовела от самых невинных шуток.
   – О дети, дети! как опасны ваши лета! Мышонок не видавший света попал в беду, – подал голос бес, – В том-то и дело, что она слишком уж идеальна. Ей года двадцать два – двадцать три, она очень хороша собой и сексуальна, она работает в подчинении у этой рыжей стервы, которая готова изнасиловать даже манекена. Вокруг неё крутится множество богатых и просто наглых мужиков, – и при том Аннушка выглядит да, похоже, и является девственницей. Поверь моему колоссальному опыту, Паша, что-то тут нечисто.
   – Дурак ты, Жорик, – сказал я мягко. – Твой колоссальный опыт хорош, когда разговор идёт о всякой человеческий и нечеловеческой дряни. Нам же посчастливилось столкнуться с одним из тех людей, в существовании которых и состоит смысл нашей цивилизации. Это же ангел во плоти.
   – А может ты и прав, коллега, – неожиданно согласился он. – И всё равно… Думаешь, влюблённость в ангела и особенно его ответная любовь способна принести счастье?
   Я мечтательно вздохнул.
   – Зря спросил, – констатировал бес.
   Когда мы расставались, уже помирившиеся, он задумчиво протявкал:
   – Одного не пойму. Откуда тебе стало известно про эту старую каргу де Шовиньяк? Я же никогда и никому о ней не говорил…
//-- * * * --//
   Сколько верёвочке ни виться, концу быть. Неделя минула. Софье Романовне, как и следовало ожидать, я вполне пришёлся ко двору. Ещё бы, такой пай-мальчик!
   А раз испытания закончились, начались труды иного порядка…
   Я стоял перед мажордомом Софьи Романовны и выслушивал наставления. Ибо ждало меня сегодня впервые дежурство не обычное, а ночное. Узнав о такой с его точки зрения колоссальной удаче, Жерар возликовал прямо-таки непотребно. «Паша, она сама сегодня соблазнит тебя. Сдохнуть мне, если не так!» – лаял бес, подпрыгивая от избытка переполнявших его чувств. «Ты сдохнешь гораздо раньше, если не заткнёшься», – сказал я ему сердито. Однако в животе у меня что-то сладко зашевелилось, а руки слегка задрожали.
   Бес оценивающе посмотрел на меня и многозначительно заворчал.
   Анатолий Константинович был по обыкновению серьезен, деловит, и конкретен воистину лапидарно. Поэтому двухминутного инструктажа вполне хватило. И так всё ясно. Нос не в свои дела не совать, выполнять малейшие хозяйские прихоти, спать с 24.00 до прихода кухарки Танюши Петровны утром, примерно в 05.30. А главное, «следить, чтобы болонка на ковер не гадила».
   Жерарчика болонкой не заденешь. Стоило закрыться за мажордомом входной двери, как бес шмыгнул куда-то в глубины Сонечкиных апартаментов. Донесшийся вскоре смех и сюсюканье сообщили мне, что он приступил к своей части работы.
   Я уселся за компьютер. На «винте» его, давно мною изученном, никаких конфиденциальных сведений не имелось, а содержались одни игрушки-безделушки; зато новейшие и сетевые. Ночь я намеревался провести в борьбе с виртуальным злом.
   Если, конечно, не начнут сбываться кое-какие пророчества моего напарника. Что вполне вероятно, подумал я и помимо воли начал воображать, как они могут сбыться.
   Воображение у меня – будь здоров, так что вскоре пришлось принимать самые кардинальные меры, чтобы его обуздать. Когда я выбрался из ванной, лязгающий зубами после ледяного душа, вовсю звенел серебряный колокольчик. Собрав в кулак остатки мужества (да простится мне эта двусмысленность), я поспешил на зов.
   – Поль! – Софья Романовна выглядела радостно возбуждённой. – Забери, пожалуйста, своего проказника. Ко мне сейчас пожалует деловой партнёр. Боюсь, я не смогу уделить ему достаточно внимания, если этот малыш будет рядом. Твоя помощь пока тоже не потребуется.
   – Ты понял? – шепнул я Жерару торжествующе, удаляясь на безопасное расстояние. – Никакого соблазнения не будет.
   – Тогда откуда столько ликования? – удивился он. – Или это истерика разочарованного в лучших мечтах человека?
   Я врезал ему щелбан. За истерику.
   – Какое счастье, что в моем окружении скоро станет на одного самоуверенного беса меньше.
   – Это почему? – сделал он вид, будто не понял.
   – Если к третьим петухам я не окажусь в Сонечкиной кровати, ты, милок, сдохнешь. Таков неумолимый закон природы. Бесы всегда, всегда выполняют свои обещания.
   – О, ну, разумеется! При условии, что, обещая, не лгут намеренно и даже злонамеренно. Кроме того, Паша, – вздохнул он в притворном сожалении, – разве ты слышал от меня слово «клянусь»? Ведь глупо было бы…
   Я закатал ему второй щелбан – хлёсткий и звонкий. Что называется, в бессильной злобе.
//-- * * * --//
   Софья сама встретила «делового партнёра», великолепно сложенного двухметрового красавца, прямо в прихожей. Красавец назвал её своей прелестницей, преподнёс роскошный букет роз и нежно поцеловал в губы. Затем бросил мне на руки длинный шёлковый шарф, показал пальцами «убирайся» и поцеловал Софью опять. Не без труда высвободившись из его объятий, пунцовая от удовольствия и смущения Софья пробормотала:
   – Поль, меня нет ни для кого. Ты понимаешь?
   Я усердно закивал.
   – Поль? – с брезгливым удивлением сказал красавец. – Какая глупая кличка. Он что, педераст? Дама с собачкой? Ха-ха-ха!
   Софья закрыла ему ладошкой рот, с протестующей интонацией зашептала на ухо. Красавец пожал скульптурным плечом, смерил меня презрительно-насмешливым взглядом и повлёк Софью прочь.
   Лязгнули запоры, отделяющие дортуар от «людской».
   – Лучше молчи, зверь, – процедил я. Меня всего трясло. Я бешено поглядел на барский шарф, потом поднёс к носу, тщательно высморкался, аккуратно скатал трубочкой и швырнул свёрток в угол.
   – Рискуешь вылететь без выходного пособия, – предупредил Жерар.
   – Да я ему ещё весь курятник распинаю, козлу поганому…
   – Ах, Моська, знать, она сильна, коль лает на слона, – пискнул бес и сейчас же опасливо отскочил подальше.
   – Напарник, – задушевно сказал я, присаживаясь на корточки. – Самый дохлый комбинатор способен пройти насквозь полуметровую каменную стену. Туда и обратно. Ты думаешь, это легко? Попробуй! Давай, примени свои сверхъестественные способности!
   Бес пробурчал излюбленное «глупо было бы…» и «ага, разбежался!», после чего отскочил ещё дальше. Испугался, что я захочу ему помочь в немедленном совершении транспозиции.
   – Учти, когда мне приспичит завязать этого пижона морским узлом, ему не помогут ни сто килограммов веса, ни развитая мускулатура, – почти веря в свои слова, сказал я. Поднялся с корточек и принялся раздеваться.
   – Впе-е-рёд! – скомандовал забывчивый бес, едва я освободился от плавок.
   У меня память значительно лучше. Я от души наподдал босой ногой его пушистый зад:
   – Му-му, скотина! Помнишь?
   Он забился под кресло.
   – Стереги. – Я уложил плавки поверх остальной одежды и шагнул в стену.
//-- * * * --//
   Дом был кирпичным. Казалось, что меня пронизали миллионы прохладных скользких иголочек, скорей щекочущих, чем покалывающих. Вроде пузырьков от газировки. Чрезвычайно приятное ощущение. Это вам не железобетон.
   Софья Романовна и её бой-френд обнаружились в непосредственной близости от роскошной постели с балдахином и водяным матрасом три на пять. Звучала вкрадчивая музыка. Любовники нежно ворковали, потягивая «Клико» и неспешно, по частям, обнажали друг друга. Дверь, ведущая из мягко подсвеченной спальни в тёмный коридор, была распахнута настежь. Этим я и воспользовался, улегшись в коридоре на пол – вдоль стеночки, точно напротив двери – и прикинувшись толстым ворсистым шлангом, исполненным очей. После чего, исходя из многообещающей прелюдии, приготовился к красивому зрелищу.
   Увы, мечтам было суждено мечтами и остаться. Под белоснежной батистовой рубашкой мужчины, – с брабантским кружевом по вороту и бриллиантовыми запонками в кружевных манжетах, – скрывался не мускулистый человеческий торс, а нечто совершенно иное! То есть, торс был, и вполне мускулистый… но не вполне человеческий. Из середины груди вырастали многочисленные подвижные щупальца. Точно лепестки мясистого розового цветка. Ну а что там шевелилось и пульсировало у пришельца в паху, я даже рассматривать не стал. Гадость какая-то.
   Софья Романовна, однако, ксенофобией не страдала. Она разошлась не на шутку. Называя бойфренда своим бешеным кракеном (по-видимому, за широкую спину и обилие щупальцев) [17 - Кракен – мифическое существо, скандинавский вариант морского чудовища. Спина у кракена шириною в полторы мили, его щупальца способны охватить самый большой корабль.], она драла его ногтями, била пятками, кусала и стонала при этом так отчаянно, что у ковра, которым я оборотился, закручивались в свиное ухо углы и вставали дыбом ворсинки. Да уж, это чудо-юдо, взявшееся неведомо откуда, умело угодить земной женщине. И из каких только пучин – морских или космических – выплыло? Наших-то, земных демонов, мутантов, оборотней и прочую инфернальную братию я знаю назубок всю поголовно. А этот фрукт… Взять хотя бы янтарные блямбы размером с дореволюционный пятак и похожие очертаниями на кляксы, что вылетели у него из волос и кружили над головой с негромким жужжанием, мерцая. А совершенно бесподобная сексуальная неутомимость? Автомат какой-то!
   Вымотав «деловую девушку» до предела, чудовищное порождение неведомых бездн закурило трубочку и, перебирая по-хозяйски кудряшки внизу Сонечкиного живота, принялось обсуждать нюансы совместного бизнеса. Совсем, как земной мужчина.
   Вот тут-то всё и встало на свои места. Я услышал слово «Гугол».
   Проект «Гугол». Наиболее амбициозный, агрессивный и многообещающий отечественный частный проект последних лет, о котором вот уж полгода с восторгом трубит весь русскоязычный интернет и некоторые СМИ. В перспективе – сверхприбыльный.
   Тот самый «Гугол», который не только десять в степени сто – самое большое из чисел, имеющих название, но и новейший отечественный суперпроцессор для ПК. По слухам, за право единолично инвестировать производство этого процессора японцы не только вдрызг рассорились с нефтяными арабскими шейхами, но и полностью отказались от территориальных претензий к России. Массовое появление «Гугола» на мировом рынке могло стать причиной самого страшного потрясения для компьютерных супердержав. Компактный, сказочно дешёвый, фантастически производительный и почти нереально экономичный – готовый молотить неделями и месяцами от обычной «пальчиковой» батарейки. Предоставляющий самые широкие возможности для хранения невообразимых по объёму массивов данных в интегрированной (в интегрированной!) памяти и комфортной многопотоковой работы с ними. Имеющий зачатки эвристического мышления. Но главное! – будто бы саморазвивающийся. Способный усложняться вместе с усложнением предлагаемых задач. Процессор, не только существование которого, но даже создание в ближайшие сорок-пятьдесят лет по заявлениям всё тех же ведущих компьютерных держав невозможно. Особенно в России.
   Оказывается, возможно. И именно в России.
   Как я понял, кракены поставляли фирме, возглавляемой Софьей Романовной, микроскопические зародыши, которые, будучи помещены в некую активную среду, начинали расти и росли, пока не вырастут в полноценные «Гуголы». Взамен процессорных эмбрионов обладатели нагрудных щупалец получали деловой лес (преимущественно орех и лиственницу), яровую рожь… ну а некоторые – ещё и роскошь интимного общения с прекрасной землянкой. Пахло это очень большими деньгами.
   Да что там пахло! Это и были сами деньги! Огромные деньги – не зря конкуренты задергались.
   Представляю, что за фигуры приходили на поклон к Сулейману!
   Любовники той порой покончили с разговорами, сделали ещё одно погружение в русло любовной реки, после чего смежили веки. Дождавшись сонного сопения дамы и сдержанного похрапывания кавалера, я ретировался.
   Ошеломлённый открывшимися тайнами, а равно масштабом кракенской экспансии, я медленно натягивал одежду, шёпотом повторяя числа со многими нулями, которые превращались перед моим мысленным взором в горы шуршащих евро, долларов, иен и просто рублей. Святая простота! Я совсем забыл о напарнике.
   Жерар вспрыгнул на стол и, гавкнув нетерпеливо, спросил:
   – Надеюсь, ты не собираешься рассказывать об этом Сулейману?
   – О чём? – спохватился я.
   – О наших с тобой миллиардах, Павлуша.
   – Экой ты резвый! – присвистнул я. – Шантаж, знаешь ли, чреват бедой. И, между прочим, кто тебе сказал, что мы в доле?
   – Брось, коллега! Тебе одному всё равно такой воз не потянуть. Удавят в момент, как котёнка. К тому же, обещаю: у тебя будет пятьдесят пять процентов, а делать не придется практически ничего. Соглашайся, Паша. Не тяни кота за хвост.
   – Обсудим после, – уклончиво промямлил я.
   – Когда после? Когда после-то? – затявкал негодующе бес.
   – Заткнись, шайтан, – с расстановкой, почти по складам проговорил я и навёл него палец. – Умолкни, понял?
   Жерар тяжело вздохнул и убрался с глаз. На ходу он что-то бормотал.
   «Деловой партнёр» покинул дом под утро, незадолго до прихода Танюши Петровны. Вид у него был вполне довольный и вполне земной. Про шарф он не вспомнил, зато отвалил мне от щедрот сотенную на чай.
   Под сдержанно-протестующие возгласы беса о том, что деньги не пахнут, в чём порукой его чуткий нос терьера, а позиция «ни себе, ни другим» – это позиция сноба и спесивца, я спустил купюру в унитаз.
   – Ну, как? – без малейшего интереса спросил пришедший ровно в семь утра мажордом.
   Сдерживая зевок, я пожал плечами:
   – Нормально.
   – В таком случае, отдыхайте.
   Мы раскланялись, и я отправился домой.
//-- * * * --//
   Жерар был лихорадочно возбуждён. Он носился из угла в угол моей спальни (я уже забрался под одеяло и напряжённо боролся с дремотой) и рассчитывал, прикидывал, соображал. Похоже, у него имелся большой опыт в таких вопросах.
   Мне надоело его мельтешение, и я наконец нырнул в блаженство сна. О, сладкий, долгожданный миг!
   В дверь позвонили. Я вздрогнул, пробуждаясь. Жерар сноровисто шмыгнул под кровать. Чертыхаясь и протирая пальцами глаза, я потащился открывать. «Если это от Сулеймана, уволюсь прямо сейчас», – решил я.
   За дверью стояла… Нет, лучше так: за дверью парило, почти не касаясь ногами пола, божественное, ангельское создание в образе юной девушки. Моя Аннушка. Куколка фарфоровая, бесценная.
   – По-оль… – пропело создание. – Привет!
   Сказать, что я потерял дар речи, значит не сказать ничего. Я кивнул, посторонился, пропуская девушку, и жестом показал на кухню, проблеяв:
   – П-простите, я несколько не одет, знаете ли. Подождите минутку, ради бога!
   «Пол, – металась в моей голове сбивчивая мысль. – Пол-то у тебя, братец Поль, уже недели две не мыт. Или три? Ой, неряха!»
   – Ну и грязища у тебя здесь, – сварливо брехнул бес из-под кровати. – Кто это?
   – Это судьба. – Я торопливо натягивал джинсы, глупо улыбаясь.
   – Гони её в шею, кретин! – Он высунул оскаленную морду. – Неужели тебе непонят…
   Я быстро схватил его за шкирку, обмотал поводком сперва пасть, а затем и лапы, не забыв предварительно сунуть между ними тяжелый чугунный подсвечник – наследие квартирного хозяина. Пулей пролетел в ванную и открыл оба крана. Вода зашумела, брызги взвились. Жерарчик задергался, мыча. Я бережно опустил его в быстро наполняющуюся ванну, шепнув предварительно в самое ухо: «На речку я отнесу тебя позже. Но если ты будешь паинькой, возможно, ещё передумаю. Vous comprener, mon enfant? [18 - Вы понимаете, дитя мое? (фр.).]»
   – Буль-буль, – раздалось из воды. – Буль…
   Я счёл это положительным ответом.
   Богиня волшебных грез вовсю орудовала кофеваркой. Увидев меня, она виновато улыбнулась:
   – Я тут немного решила похозяйничать, пока ты принимал ванну. Ничего?
   Я затряс головой.
   – Да что ты всё молчишь, Павлик? И выглядишь как-то бледновато. Выпей-ка кофе!
   «Павлик»… каково, а? Ну, ребята, дела пошли! Я хлебнул обжигающей горечи и вполголоса, безумно волнуясь, спросил:
   – Как ты меня нашла? Зачем?
   Гостья притворно вздохнула:
   – Хотела выпить кофейку в твоей компании. – Она сделала рукой очень элегантный жест – словно спираль закрутила, а потом с очаровательной непосредственностью заявила: – Знаешь, Павлик, ты мне нравишься! Как и я – тебе, правда же? Кто-то должен был сделать первый шаг. Раз ты такой скромный и нерешительный, я решила взвалить эту ношу на себя. А разыскать человека сейчас, когда детективных агентств как таксистов… – Она спохватилась: – Тебя не шокирует мой напор?
   Кофе ударило в голову, как хороший коньяк. От Аннушки растекались волны незнакомого, но манящего… не запаха, нет – ощущения, что ли, вобравшего в себя и приглашение к неведомому, и обещание тайны. Чёрт меня подери, это был сам аромат искушения! Я почти растворился в нем.
   Но тут в ванной раздался грохот чугуна по чугуну и последовавший за ним всплеск. Неугомонный Жерар спешил сломать мне жизнь.
   Причём вполне мог в этом преуспеть. Мне немедленно представилось, как отвратительная псина, мокрая насквозь, скулящая и дрожащая, появляется перед нами со свисающим с шеи обрывком верёвки. Как Аннушка, понявшая вдруг, какую ванну принимал Павлуша, хватается за сердце, а потом смотрит на меня расширившимися от ужаса и отвращения глазами. Вскакивает и убегает прочь, обливаясь слезами. Кошмар!
   Я встряхнулся и включил приёмник. Погромче. Комнату заполнили чарующие звуки – не то Глюк, не то Гайдн. Когда у вас в гостях очаровательная девушка, «Радио Классика» – то, что нужно.
   – Простите, Анечка, – взмолился я. – Едва не забыл: у меня же ещё есть одно дельце. Маленькое, но, увы – весьма неотложное! Всего один момент, и я вновь в полном вашем распоряжении.
   Она грустно улыбнулась молча.
   Ну, бесов сын, берегись!
//-- * * * --//
   Мужичонка поглядел на меня с подозрением:
   – Чего тебе?
   – Видел, к вам недавно заходил священник. Знаете, у меня последнее время какая-то чертовщина дома творится. Я как раз под вами живу, – уточнил я. – Твари разные по углам шмыгают. Вы не думайте, я не наркоман и не алкоголик. Короче, у вас святой воды не осталось? – Я торопился, и не был расположен вести долгие беседы. – Продайте.
   – Полтинник. – Глазки у него забегали. – Баксов!
   Я протянул бутылку и сотенную купюру.
   – Сдачи нету, – забеспокоился он.
   – Потом! – махнул я рукой.
   Когда бутылка опорожнилась, вода в ванне помутнела и пожелтела. Появились крупные, быстро лопающиеся, пузыри. Слегка напахнуло серой. Мне сделалось нехорошо. И вовсе не от запаха. Мне было по-настоящему жалко проклятого моего напарника! Я отвернулся. Жерар, конечно, не умрет, полутора литров святой воды для этого мало. Просто станет небольшой разумной колонией кишечнополостных. Шестьдесят шесть лет ему предстоит развиваться до высшего организма. Всего-то. Для беса – почти миг. Надеюсь, это пойдёт ему на пользу. Если повезёт, может и человеком станет.
   Я выдернул сливную пробку, прошептал: «В добрый путь, мой недобрый друг. Мировой океан ждёт тебя!»
   Аннушка взмахнула фантастическими ресницами, подняв на меня глаза. Из приемника грянул «Голубой Дунай».
   – Как насчёт вальса? – внезапно осмелев, поинтересовался я, подхватывая её под руку.
   Она звонко расхохоталась. Последним, что я заметил, прежде чем потерял сознание от тряпицы с хлороформом, наброшенной мне на лицо, была эскадрилья толстеньких, медово-жёлтых клякс, выпорхнувших из её волос…

Глава пятая
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО ПОПУГАЯ

   Грандиозная затрещина заставила меня пробежать шага четыре, потом я всё-таки споткнулся и упал на колени. Вой турбины сделался совсем невыносимым, а затем стал быстро отдаляться. Я обернулся. Вертолёт уходил низко, слегка накренившись, и забирал вправо, в сторону солнца. Сопровождая его, по сочной степной зелени бежала гонимая винтами воздушная волна.
   Ни один из конвоиров так и не решился покинуть борта. Соображения по поводу такой феноменальной осторожности пятерых здоровенных вооружённых до зубов мужиков были неоформленные, но самые мрачные. Разрывая упаковку шоколадного батончика, презентованного мне напоследок старшиной конвоя, я вспомнил его загадочное напутствие: «Не жалей ног, парень», и мне стало зябко.
   Жарко сделалось, когда от батончика оставалась ещё целая треть.
   Звук пришёл из-за спины. Издало его явно животное. Причём животное крупное, чувствующее себя здесь хозяином. Животное, которому не терпелось познакомиться с навестившим его владения человеком поближе. Я торопливо повернул голову.
   На меня, высоко взбрыкивая голенастыми ногами и плотоядно грегоча горлом, мчался молодой красавец блудотерий. Я ойкнул, подхватился и опрометью рванул прочь. Ужасно хотелось обернуться – и не для того даже, чтобы узнать, близко ли преследователь, а для того, чтобы просто разглядеть редкостного зверя. Да только это наверняка снизило бы мою скорость, поэтому я не оборачивался.
   Блудотерий вновь издал переливистый охотничий клич.
   Если это не холостяк-одиночка, мне точно конец, подумал я и прибавил ходу.
   К счастью, местность была пересеченная и это хоть чуть-чуть, но играло за меня. Блудотерий, зверюга размером с королевского дога, более всего похожий на зайца-переростка, не мог здесь показать своего знаменитого спринтерского спурта. Он это прекрасно понимал, поэтому в криках помимо радости слышалась и нотка негодования. Сдаваться, однако, он и не думал. Как и я. Ведь много большую славу, нежели отменные беговые качества, принесла этим тварям другая их выдающаяся черта. Та, что послужила зоологам основанием для названия семейства.
   Стремление к необузданному осеменению.
   Лишь только завершается половое созревание, самец блудотерия (о самках разговор особый, замечу пока – они тоже далеко не ангелы) немедленно встает на тропу поиска. У него, понимаете ли, чешется. Беспрерывно и чудовищно. Матрос эпохи Возрождения, вернувшийся из кругосветки и ворвавшийся в портовый лупанарий, крестоносец, распаковывающий дрожащими пальцами «пояс невинности» у своей жёнушки, да, наконец, прославленный «Плейбоем» братец-кролик рядом с ним – невинные ягнята. Жертвой его неуёмного сластолюбия может стать любое существо, независимо от видовой и половой принадлежности, хоть сколько-нибудь близкое охотнику по размерам. Не гнушается он и существ, размерами его значительно превосходящих. Совсем как в анекдоте о непомерно ретивом петухе: покрывает всё, что шевелится. Для того самцу блудотерия даден великолепный орган, почти не уступающий размерами конскому.
   И, чёрт возьми, нимало отчего-то не мешающий его стремительному бегу!
   Я начал выдыхаться. Преследователь это живо почуял, о чём известила меня новая серия воплей, на сей раз откровенно ликующих. И чрезвычайно близких. Я скосил глаз. Блудотерий, улыбаясь во всю неширокую пасть, мчался практически бок обок со мною. Меня поразило, что рот у него был совсем не заячий – воронкообразный, похожий на вытянутые, готовые к страстному и продолжительному поцелую чёрные губы. При взгляде на это биологическое устройство, приспособленное для экстремального и бескомпромиссного засасывания, я с возросшей внутренней дрожью вспомнил, отчего самки блудотерия никак не могут быть названы первыми скромницами животного царства. Какая все-таки удача, что этот экземпляр действует не в составе семейной пары, а в одиночку!
   Он не выказывал ни единого признака утомления. Конечности двигались мерно и четко, под гладкой дымчато-серой шкурой перекатывались великолепные мышцы. Длинные уши летели по ветру, точно вымпелы. Он упивался бегом, он жил в беге, бег был его второй главной любовью. К тому же развратное животное прекрасно знало о сладостной награде, которая ждёт его на финише гонки.
   Наверно, он мог сбить меня в любой момент, а пока попросту забавлялся.
   Но какой всё-таки красавец! Заметив, что я посматриваю на него, зверь повернул в мою сторону тяжелую башку, широко облизнулся и неожиданно подмигнул. Ах ты, стервец косой, подумал я тоскливо. Значит, и рассказы об их высочайшем интеллекте – также истинная правда. Прискорбно.
   Как назло, спасавших меня до сих пор кустов становилось всё меньше, рытвин и бугров тоже. Вдобавок трава стала выше – ещё не настолько, чтобы путаться в ногах, но всё же…
   Слева показалась какая-то складка наподобие оврага. Мне пришло на память, что зайцы, вследствие чересчур длинных задних конечностей, неважно бегают под уклон. «В гору бегом, с горы кувырком». Наконец-то хоть что-нибудь полезное вспомнилось, порадовался я и вильнул в сторону.
   Захваченный азартом преследования и очарованный воображаемыми картинами близких удовольствий, блудотерий уразумел, что его провели, слишком поздно. Как раз тогда, когда покатился кубарем под горку.
   Из глубины оврага донёсся шумный всплеск и слившийся с ним злобный рёв. Подстёгнутый этими звуками, точно шпорами, я со сноровкой паукообразной обезьяны вскарабкался на стоящую неподалеку разлапистую сосну. Единственную на многие километры в любую сторону, куда ни посмотри.
   Всё равно бежать я больше не мог.
   Мокрый сердитый блудотерий выбрался из оврага и принялся виться вкруг сосны, адресуя мне выразительные взгляды. Затем уселся на мосластый зад, задрал заднюю ногу и начал бережно вылизываться, иногда с обидой повизгивая. Видимо, что-то там у него пострадало во время падения. Ну, ещё бы – при таких-то размерах!
   Почувствовав себя во временной безопасности, я отдышался, затем приставил ко лбу ладонь и невозмутимо завертел головой, будто бы высматривая запоздавшую отчего-то помощь. Для создания большей достоверности и наведения особенно густой тени на плетень я зычно выкрикивал «да где же, наконец, этот знаменитый стрелок?» и «ах, какой великолепный мне попался экземпляр, любой зоомузей даст за его шкуру приличную цену!».
   На блудотерия мои обманные реплики ожидаемого впечатления не произвели. Закончив обслуживать причиндалы, при взгляде на которые мерещились стартующие ракеты «земля-воздух» и прочие грозные предметы, он повалился набок, подпёр голову передней лапой и человечьим голосом ласково молвил:
   – Слезай, миленький!
//-- * * * --//
   – Щаз! – предельно ядовито отозвался я. – А ху-ху не хо-хо?
   – Хо-хо, – с вызовом заявил он и вновь как бы невзначай откинул в сторону заднюю ногу, лишний раз демонстрируя мне свои мужественные угодья. – И даже готов уступить тебе право первого удара, выражаясь в терминах «Ирландского Ваньки-встаньки».
   Образная у него, однако, речь. Ирландцы, известные своей драчливостью, Ванькой-встанькой (Йоном-неваляшкой) называют вид мордобоя, где зуботычины соперниками выдаются попеременно. Ты – мне, я – тебе. Кто не смог подняться после очередной затрещины или того хуже, трусливо отвел фэйс, тот и проиграл.
   – Замечательный шанс прославиться, – продолжал он уговаривать меня. – Только представь, как будут говорить и писать о тебе. «Юная жертва похотливого монстра». «Мартовские зайцы нападают на людей». «Первый человек, многократно изнасилованный гигантским говорящим кроликом»…
   – И гигантской говорящей крольчихой, – деловито добавила появившаяся незаметно для нас обоих самка. – Ты почему, растяпа болтливый, позволил ему на дерево забраться? Убила бы, право слово!
   Могучая плюха задней лапой выбила из провинившегося блудотерия болезненный всхлип и приличный пучок шерсти. Он залопотал что-то в своё оправдание, но получил добавки и притих.
   – Ты подумал, как его оттуда снимать?
   – Да чего там думать, прыгать надо! – развязно хихикнул самец, но под грозным взглядом супруги мигом увял и пробормотал: – Когда созреет, сам свалится.
   – А я буду, значит, сидеть и ждать. Сутки, двое… Других-то дел у меня ведь нету. Конечно, нора и детки на тебе, обед и ужин опять же на тебе. Мне только и остаётся, что за сайгачихами носиться, откушав белены, да человечков под деревьями сторожить.
   – Тогда я не знаю… – пристыжено поник самец.
   – Знаешь, бобрёнок мой, отлично знаешь.
   «Бобрёнок?» – подумал я со стремительно нарастающим ужасом.
   – Бобрёнок?! – скандалезно взвизгнул блудотерий.
   – Бобрёнок, – холодно сказала самка и скомандовала: – Приступай.
   Через полчаса бодрого зубовного скрежета дерево зашаталось. Блудотерии взвыли, торжествуя, и упёрлись сильными задними лапами в ствол. Раздался громкий протяжный скрип, затем хрустнуло, и сосна полетела в овраг. «Хоть бы убило меня, что ли», – в отчаянии подумал я, рушась вместе с нею.
   На дне оврага из-под огромного обомшелого валуна, похожего на гнилой коренной зуб завзятого курильщика, сочился прозрачный ручей.
   Голова моя аккуратно вошла в кариозное каменное дупло.
//-- * * * --//
   Очнулся я от лютого, обволакивающего со всех сторон и пронизывающего насквозь, какого-то запредельного холода. И очнулся, кажется, слишком поздно. Холод завладел мною всецело. Меня уже даже не трясло, только иногда где-то глубоко внутри пробегала вялая короткая судорога – мельчайшая, как последнее трепыхание крылышек раздавленной букашки. Я попробовал пошевелиться и не сумел. Я вообще не чувствовал своего тела! Только под веками ощущались колючие кристаллики снежной крупки, да жутко ломило зубы. Казалось, что я, словно какое-нибудь доисторическое земноводное, вморожен целиком в километровый пласт гренландского ледника. Мысли и те двигались лениво – из последних сил и исключительно по обязанности. Будто горноспасатели, третью неделю раскапывающие снежную лавину и доподлинно знающие о безнадёжности своего предприятия. Мне тут же пришёл на память токарь Петров из грустного чеховского рассказа, вёзший по страшной метели к ворчливому доктору захворавшую жену, заблудившийся и отморозивший, в конце концов, руки-ноги. Жена у него, помнится, умерла всё равно, а примороженные конечности оттяпал тот самый доктор. Под корешок, точно новогоднюю ёлочку.
   Я попытался позвать на помощь. Безуспешно, понятное дело. Где это видано, чтобы заледенелая лягушка квакала?
   «Ё-моё, – с отчаянием подумал я, – а вдруг я вообще уже того?»
   На определённое время капитулянтская идея завладела мною всецело.
   Второй раз мысль «ё-моё» всплыла, когда мозговой паралич немного отступил. Я вспомнил чету блудотериев и поразился, сколь причудливыми бывают у некоторых отморозков предсмертные видения. Все-то люди как люди, начнут умирать – пожалте: тут вам и волшебный полёт по туннелю, к ослепительному свету Небес, и хоровое пение ангелов. А мне что? «Вертушка» с угрюмым спецназом на первое, надрывный забег по равнинам палеоцена на второе и говорящие зайцы-насильники в качестве десерта. Это вам не поцелуй Снегурочки, объятия Деда Мороза, ледяная избушка распутницы Лисы Патрикеевны. Это даже не изъезженный чёрный коридор с колеями трёхаршинной глубины от миллионов погребальных экипажей всех мастей.
   Да вы, батенька, большой оригинал, приободрил я себя. Сосулька с воображением! Слово «сосулька» внезапно вызвало из памяти такие ассоциации, которые были уж вовсе некстати. О великом Данте и описанном им каком-то там по счёту (кажется, последнем) круге ада. Где, вмороженные в вечные льды, вечно страдают души, погубившие себя изменой. И мне среди них самое место. За то, что предательски растворил и спустил в канализацию своего напарника. Между прочим, честно заботившегося обо мне.
   Но всё-таки меня не оставляла уверенность, что, несмотря на всеохватную стужу и тревожные думы, жизнь во мне ещё теплится. Я же, чёрт возьми, не лягушка! Прежде всего, пришлось напомнить себе, что на дворе самый конец мая, теплынь, цветение садов, и смертному морозу взяться неоткуда. Значит, мороз совершенно ни при чём, тут что-то другое…
   Потом я очень ясно вспомнил роковой визит куколки моей Аннушки. Оказавшейся никакой не куколкой, а самой что ни есть зловредной гусеницей, умеющей плести тенёта не хуже иной паучихи. Вспомнил «Голубой Дунай», собственное головокружение от присутствия замаскированной чудо-юдицы. Вспомнил гипнотизирующее кружение янтарных клякс и удушливо-сладкий запах хлороформа. Вспомнил свой последний рывок прочь – и до меня, наконец, дошло.
   Замурован!
   Сбылся самый жуткий кошмар, рано или поздно начинающий мучить каждого комбинатора: совершая транспозицию, утратить контроль над процессом и влипнуть по уши.
   Да что там – по самую маковку!
   Первое известное мне упоминание о таком случае относится к XIII веку. Возглавляет печальный список полулегендарный бургундский рыцарь Оттон де ля Рош, комбинатор воистину гениальный. Именно он похитил из Константинополя во время IV крестового похода единственный предмет, способный проникать вместе с телом комбинатора сквозь стены. Плащаницу Христа, известную ныне, как Туринская. Впоследствии де ля Рош пожертвовал плащаницу собору родного города Безансона, но под старость спохватился, пожалел и решил забрать назад. Доверенный человек де ля Роша, мальчик по прозвищу Додо лицезрел, как он, истово помолившись, шагнул в стену собора. Больше о рыцаре не слыхали. Влип. Правда, почти сто лет спустя, когда в соборе отполыхал пожар, на пепелище нашли камень с торчащей из него мумифицированной человеческой кистью, пламенем вовсе не тронутой. Кисть от греха подальше обломали молотом, так как объявить святыми мощами было её никак не возможно. Пальцы топорщились самым неблагочестивым образом – сатанинской «козой». Додо – между прочим, сам комбинатор, что называется, от Бога – обвинил во всём тамплиеров. В IV крестовом тамплиеры сами приценивались к плащанице, а, оставшись с носом, положили за правило изводить де ля Роша угрозами и проклятиями. Поскольку тамплиеры знались с Люцифером, умели и могли многое, обвинения выглядят вполне справедливыми.
   Додо прожил долгую насыщенную жизнь, под занавес которой активно участвовал в кампании папы Климента V против ненавистного ордена. После разгрома тамплиеров Додо был заживо помещён благодарным и осторожным папой в фундамент строящейся в Авиньоне темницы, став номером вторым скорбного списка влипших. В той самой темнице, кстати, сгинул полвека спустя номер третий – ещё один средневековый великий комбинатор, а по совместительству ярый критик церкви чех Ян Милич.
   С тех пор количество влипших комбинаторов увеличивалось в арифметической прогрессии, снизившись лишь в просвещённом и терпимом веке девятнадцатом – зато сразу наполовину. Но взбесившийся двадцатый с лихвой наверстал упущенное.
   Меня, похоже, угораздило открыть счёт двадцать первого века.
   Спасаясь на грани угасания рассудка от Аннушки, я внедрился в стену, где благополучно и застрял, потеряв сознание. Потому-то мне так холодно сейчас. И тела не чувствую оттого же.
   «Мама, – возопил я беззвучно. – Почему я, дурак набитый, ослушался тебя? Учился бы сейчас в универе, волочился за умненькими девчонками в очках. А летом, глядишь, съездил бы, наконец, в Париж. Родственников прадедушкиных разыскал бы и вставил в одно место фитиля за то, что забыли родную кровинушку Поля, погостить не зовут».
   А впрочем, бог с ним, Парижем. Не был ни разу, обойдусь как-нибудь и впредь. Заняться нужно не пустыми мечтаниями, а чем-нибудь по-настоящему полезным. Например, совсем не худо было бы оглядеться.
   Глаза, как таковые, во время проникновений у меня исчезают – как исчезает тело вообще, – но нечто, напоминающее зрение, всё-таки остаётся. Иначе я бы попросту заблудился в первой же более-менее толстой стене. Итак, я включил… ну, назовём это эмуляцией зрения. Кое-что получилось. Сначала возникла серовато-белая хмарь, состоящая из сотен тонких подрагивающих горизонтальных пластин дыма или тумана, заключённая в чёрную прямоугольную рамку. Подслеповатое оконце вроде отдушины в баньке. Слоистый просвет был совсем небольшим, с ладонь, и находился от моих «органов зрения» на некотором расстоянии. Пытаясь улучшить изображение, я добился того, что серые пластинки прекратили вибрацию. Оказалось они в свою очередь состоят из крошечных квадратиков. Что-то эти квадратики мне напоминали. Что-то знакомое. Ну, конечно! Зёрнышки-пиксели на экране телевизора. Старого бабушкиного чёрно-белого телевизора, потерявшего сигнал. Если приблизить лицо вплотную к экрану такого чуда видеотехники каменноугольного периода, картина будет очень похожей.
   Что ж, телевизор, так телевизор, подумал я. Попробую заняться настройкой.
   Чем старше техника, тем проще с ней иметь дело. У бабушкиной «Чайки» имелось двенадцать фиксированных положений переключателя каналов, а изображение наличествовало только на двух. У здешнего «телевизора» каналов оказалось и того меньше. А может, мне просто повезло. После четвёртой попытки сменить фокусировку в сером окошечке что-то проявилось. И даже само окошечко как будто чуточку расширилось.
   Я увидел стену. Обычную голую стену, оклеенную исковырянным пенопленом в мелкую шашечку. В моей квартире пеноплена сроду не бывало. Значит, я умотал куда-то к соседям. С одной стороны у меня неуёмные в любви молодожёны, с другой – шахта лифта, с третьей – улица. С последней, через коридор, четырёхкомнатная квартира, занятая большой семьёй. Глава семьи – тихий пьяница вожатый трамвая. Его супруга – горластая дворничиха, заправляющая в нашем дворе. Какое-то там количество (решительно не поддающееся подсчёту) одинаковых с лица детей – шалопаи. Поскольку свободное падение с высоты седьмого этажа мне не запомнилось абсолютно, будем считать, что улепётывал я от Аннушки в сторону молодожёнов или дворничихи, вагоновожатого и шалопаев. Судя по плачевному состоянию настенной облицовки, занесло меня именно к последним.
   Хорошо это или не очень? Наверное, не очень. Ковыряя стену, любознательные дети вряд ли сообразят прибирать выкрошившийся мусор в отдельную ёмкость. И значит я, когда-нибудь выкарабкавшись на волю, рискую оказаться без тех или иных участков кожного покрова, а то и чего поважней.
   Блин!
   Однако отчаиваться было рано. Я попытался посмотреть в сторону. Для начала вправо. После короткой паузы раздалось странное механическое стрекотание, и окошечко поехало вслед за взглядом. Достигнув какого-то предела, остановилось. Теперь влево. Такая же история: негромкое стрекотание с секундным замедлением и перемещение видимой области до некого ограничителя. Вверх-вниз… А вот перемещения по вертикали, сопровождаемые всё тем же звуком, похожим на жужжание крошечного моторчика, были существенно короче.
   Но что, если попробовать прильнуть к окоёму вплотную?
   Я сунулся вперёд, жужжание изменило тон, серая отдушина послушно метнулась мне навстречу, и я… В общем, если бы было чем, ей-богу, заорал бы.
   Перед моим взором, по-прежнему монохромным и раздробленным на тысячи отдельных пикселей, будто у стрекозы или мухи, предстало квадратное помещение размером с гостиную средней городской квартиры. В дальнем углу, возле приотворённой дверцы (сквозь щель можно было различить внутренности клозета) притулилась кровать унылого казённого вида. На некотором расстоянии от кровати стояла низкая, сто один раз крашенная и всё равно безнадёжно облупленная тумбочка, навевающая мысли о казарме и даже гауптвахте, а на тумбочке – маленький телевизор. Он работал. В кровати, закинув ноги на спинку, валялся полуголый юнец и с блаженной улыбкой дебила пялился в телек. Там пластилиновые человечки пластилиновыми цепными пилами, мясницкими тесаками и прочими сходными орудиями расчленяли друг друга на множество брызжущих кровью кусков. Побеждённые грозили победителям отъятыми кулачками. Срубленные головы плевались жёлтым пластилиновым ядом и грязно бранились.
   У ценителя садистской мультипликации было чрезвычайно знакомое лицо.
   Моё собственное.
   Я немного подумал и хлопнулся в обморок.
//-- * * * --//
   Когда я пришёл в сознание во второй раз, злодей, похитивший мою внешность, вовсю храпел, вольготно разметавшись поверх смятого одеяла. Ситуёвина получалась так себе. Выводы из неё – сплошь неутешительные. Нанюхавшись хлороформа, я послушно закатил глазки под лоб и вырубился как миленький, предоставив каждому желающему возможность делать с собой что угодно. Кандидатом в желающие под номером один выступала, бьюсь об любой заклад, куколка моя Аннушка. Стало быть, никуда мне от пленительной пришелицы скрыться не удалось. Пленила. А после неведомым способом закатала под штукатурку. То есть под пеноплен.
   Предупреждал меня Жерар, что связались мы с такими силами, которые в одиночку мне не одолеть. Сожрут, не подавятся. И Аннушку, миледи Винтер мою, гадину, на груди пригретую, гнать велел. Всё, всё предвидел, кроме одного. Кроме подлого удара в спину. От того, кого считал почти что другом. А я искупал его всё равно, что в концентрированной кислоте, и бесстрастно выдернул сливную пробку.
   Вместе с ним, похоже, слил я в канализацию и свою жизнь.
   Но кто же, чёрт подери, дрыхнет на казённой койке, столь достоверно копируя беднягу Поля Дезире, так и не ставшего великим комбинатором?
   Предположений, как экзотических, так и вполне банальных, было у меня – в короб выкладывай и на рынок неси. Это мог быть мой клон, брат-близнец или мастерски сварганенный андроид. Голограмма, скитающийся дух не погребённого по правилам покойника, двойник из параллельного мира. Галлюцинация, наконец. Выбирай, не хочу. Я решил остановиться не на самой простой или фантастичной версии, а на самой разумной. Если слово это здесь вообще уместно. Вернее, на двух. Либо передо мной замаскировавшийся кракен, умеющий мимикрировать под кого угодно. Либо моё собственное тело, лишённое сознания злой волей Аннушки и прочих людей-моллюсков.
   Но пришельцу, скрывшемуся под симпатичной шкуркой Павлина-мавлина, следовало бы сейчас не в обитой мягким каморке a-la «камера психушки» в две дырочки сопеть. Должен он торопиться в «Серендиб». Где со сладенькой улыбкой подкрасться к Сулейману и безжалостно закрутить ему белые рученьки до затылка, до треска рвущихся в суставах связок, ревя голосом гестаповца: «Признавайся, что тебе известно о “СофКоме”, чурка, сволочь, корм клопиный?!». Однако наш фигурант вместо этого сладко спит. Значит, вариант с кракеном-мимикроидом отпадает. Что же остаётся? А то и остаётся, что не зря я боялся застрять в стене. Но не так застрять, чтобы раствориться в ней без остатка (хоть и это страшно), а как бы наполовину. То есть сознание – в стене, а тело спокойно вышло наружу, где разгуливает и живёт самостоятельно. Ничуть не озабоченное отсутствием души.
   Вот оно, тело, на койке.
   Организм, блин. Раб спинного и промежуточного мозга. Насмотрелся кровавых потасовок, нажрался до отвала (на полу рядом с тумбочкой за время моего повторного беспамятства появился поднос с крошками и грязной посудой) и спит. Тьфу, животное. Глаза бы не глядели.
   Я со сделавшимся уже привычным жужжанием поднял взгляд к обитому пенопленом потолку. Потолок был скучен донельзя. Не было на нём ничего, кроме убогого ртутного светильника без плафона. Лампа с тихим треском помаргивала. От этой однообразной светомузыки мне в скором времени стало дурно. Я переместил взгляд на стену (дьявол, что же это всё-таки стрекочет механически?), но моргание светильника, раз увиденное, замечалось уже постоянно и повсюду. Полноценно «зажмуриться» не получалось, хоть ты тресни, однако после десятка попыток удалось искусственно затемнить светлое оконце, связующее меня с каморкой «организма». Вознеся хвалы милосердным богиням комбинаторов – Кривой да Нелёгкой, я начал вспоминать в подробностях обличье вероломной твари, которую считал своей куколкой. Отыскивать по памяти черты, которые могли выдать её нечеловеческое происхождение.
   И – ни хрена!
   Как это часто бывает в отношении близких людей, я не мог сосредоточиться и собрать образ девушки воедино. То вспоминалась улыбка, то приподнятая бровь, то плечо и мягкий завиток волос. То смех и плавное, полное силы движение груди на вдохе. А то вместо Аннушки появлялась вдруг похожая на испуганную клонированную овечку Долли-Долорес или похотливая щучка с огненными волосами. Или держащиеся за руки Лада и Леля в майках, обнажающих упругие животики. Или просто Танюша и Танюша Петровна, яростно таскающие друг дружку за крашенные волоса. И даже голая хохочущая Софья Романовна, сразившая в Трафальгарском сражении на глади водного матраса своего жутковатого любовника и оседлавшая в знак победы его чресла. Аннушка же – никак. И вот что было удивительно: я всё ещё думал о ней с нежностью! И не мог представить, что на месте её красивой, такой аккуратной груди может расти пара отвратительных пучков щупалец, а внутри бьётся, перекачивая синюю кровь, сердце спрута. Или два.
   «Постой-ка, – вдруг спохватился я, и мне захотелось рассмеяться от удовольствия, столь замечательной была догадка. – Почему я вообразил, что Аннушка была настоящая? Что опутавшая меня тенётами злобная паучиха – моя Аннушка? Чуды-юды могли запросто её подменить. Подсунуть мне, дураку влюблённому, говорящую куклу со знакомым личиком. Киборга-отравителя в Аниной маске. Господи, естественно, так всё и было! За мной следили с первого дня, но пока был безопасен, физической нейтрализацией пренебрегали. Однако стоило мне увидеть лишнее, как тотчас без шума и пыли взяли в оборот. Использовав для приманки облик той, за малейшим мановением пальчиков которой я попёр без оглядки. Устремился, как лосось на нерест, не помня себя и топя друзей в гибельной, пузырящейся пучине…»
   Стоп, это мы уже проходили. Только надрывной патетики было поменьше. Оставляем муки совести до лучших времён.
   Если пойманного зверя не уничтожили сразу, то вероятно, он для чего-то нужен… Интересно, кракенам важна моя целостность как индивидуума, или вполне достаточно того байбака на койке? Как он там, кстати?
   Байбак был ничего себе. Он уже проснулся и прогуливался по комнатушке, разминая косточки. Я безрадостно отметил, что, хотя фигура у меня вполне подтянутая и спортивная, но вот походочка – подкачала. Высоким подыманием коленей весьма напоминает шаг цирковой лошади. И появляющееся иногда короткое движение верхней губой вовсе меня не красит. И лицо моментами бывает преглупым. Впрочем уму у «организма» взяться было просто неоткуда. Там остались одни безусловные рефлексы.
//-- * * * --//
   Вскоре выяснилось, что я полностью лишился возможности спать. Оставалось мне только одно – наблюдать за «организмом». В качестве альтернативного зрелища выступала без устали моргающая газосветная трубка.
   Предпочтение было отдано изучению себя, любимого.
   А «организм» демонстрировал бодрое поведение молодого здорового домашнего животного. Ел, спал, справлял потребности в санузле, который не находил нужным закрывать, и развлекался. Развлечения у него были трёх видов. Об одном я не стану говорить вообще, другим был выключатель настенного ночника – шнурок с бусиной на конце. Им он мог играться бесконечно. Включит, выключит; включит, выключит. Третьим и, пожалуй, основным развлечением был телевизор. «Организм» очень быстро наловчился управляться с пультом и легко, буквально влёт выискивал передачи по вкусу. Вкусы у него не отличались разнообразием: все виды мордобоя, автомобильные гонки, программы о приготовлении пищи и фильмы для взрослых.
   Съестным его снабжал крупный мужчина, неуловимо похожий на красавца кракена Софьи Романовны. Но если у того лицо было живым, привлекательным и богатым эмоциями, то кормилец бесстрастностью физиономии превосходил даже моего родного идиотика. Вместо одухотворённого лика у него было плоское серое табло вроде скверного портрета углём, что наспех малюют в скверах художники-неудачники. Характер кормильца был раздражительным, манеры – грубоватыми. Он бесцеремонно скидывал «организма» с постели, если тот спал, когда наступала пора кормёжки. Обязательно выключал телевизор (с этим я был, вообще, согласен, болея за зрение своего тела). И водил подопечного за ухо в туалет, застигнув его развлекающимся по первому варианту.
   Правда, однажды «организм» взбунтовался. Как обычно, он лежал, пустовато улыбаясь, и смотрел телевизор. Опять там кто-то кого-то мутузил – и не поймёшь, всерьёз или шутейно. Вошёл кормилец с судком и термосом, остановился возле аппарата, щёлкнул выключателем. «Организм» навёл на него рассеянный взгляд. Спустил с койки ноги и резко встал. Потянулся. Расслаблено болтая руками, ссутулившись, приблизился к кормильцу. Тронул пальцем крышку судка.
   – Ешь, – сказал кормилец. – Обед.
   – Обед, – словно эхо повторил «организм» и вновь включил «Philips».
   – Нельзя смотреть, – сказал кормилец, потянувшись на этот раз уже к питающему шнуру, и повторил: – Обед.
   – Хочется, – просительно сказал «организм», мягко останавливая его руку и кося одним глазом на возобновившееся в телеке побоище.
   Кормилец в негодовании дёрнул плечом и вырвал-таки шнур из розетки.
   «Организм» скорчил плаксивую мину и вдруг бросил растопыренную пятерню в глаза кормильцу. А когда тот, вскрикнув и роняя посуду, закрылся ладонями, быстро и очень жестоко ударил его в грудь. Кормилец пошатнулся, отступил. «Организм» догнал его, несуразно и неудобно расставив ноги, подсел и саданул макушкой в подбородок. Тот охнул, торопливо отступил ещё на несколько шагов, упёрся спиной в стену и срывающимся голосом крикнул: «Пошёл от меня прочь, ты, говно безмозглое!» Кровь текла у него изо рта. «Организм», быстрый, как лесной кот, хлёстко, с широким замахом рубанул его костяшкой большого пальца по переносью. Кормилец наконец упал. Он больше не казался крупным мужчиной, он был сейчас мал и жалок. «Организм» принялся деловито топтать его подтянутые к животу ноги, норовя угодить оттопыренной пяткой непременно в колени.
   Зрелище было ужасающим. Беспощадность и звериная сила «организма» поражали. Даже когда в камеру на отчаянные крики кормильца примчалась тройка разгневанных мужчин, вооружённых дубинками, «организм» ещё с десяток минут гонял по камере всю их кодлу, словно пёс – курей. Без всякого напряжения и едва ли не с ленцой. Потом его изловчились ткнуть электрошоковым разрядником, и он притих. Его бросились исступлённо пинать. Он вмиг поймал чью-то ногу, укусил. Укушенный закричал дурным голосом и, хромая, поковылял прочь; остальные из осторожности оставили «организма» в покое.
   Он забрался на свою койку с ногами и зло смеялся оттуда, грозя противникам разбитыми кулаками. Когда тюремщики удалились, он поправил сдвинутый телевизор, включил и, попивая чаёк, продолжил смотреть очередные «Бои без правил».
   Он дал мне повод гордиться собой – ишь, как могу: в одиночку против многих! Но не только. Я начал ещё и бояться себя. Столько, оказывается, тёмного, дикого и необузданного скрывалось в этом знакомом теле.
//-- * * * --//
   Переход был мгновенным. Только что я скучал в стене, тупо путешествуя взглядом от койки до потолка и обратно – а вот уже лежу в той самой койке. Голова совершенно угорелая. В лоб и темя словно бешено колотят клювами поселившиеся внутри черепа дятлы. Тра-та-та-та! Целая стая больших лесных дятлов. Тра-та-та-та! Бока и спина, накануне обмятые дубинками, побаливают. Разбитая, опухшая нижняя губа тяжело отвисла, дотрагиваться до неё языком больно. И ещё нестерпимо хочется «до ветру».
   Первым делом я слетал, куда следовало, а уж потом, поминутно морщась от головной боли, взялся ощупывать себя и осматривать. Это был, безусловно, я. Тот самый Павел Дезире – полная комплектация. Тело подчинялось безукоризненно, не смотри, что почти неделю водилось исключительно спинным мозгом. Вот только дятлы (Тра-та-та-та!) да губа…
   Я попробовал толкнуть входную дверь. Была она стальной и, ясно, запертой. Лезть в стену нечего было и думать. Насиделся досыта. Одна мысль об этом вызывала отчаянное коловращение в брюхе и слабость в нижних конечностях. Преодолевая себя, я всё-таки произвёл разведку мизинчиком, заранее примерно представляя, какой ждёт результат.
   Действительность превзошла самые мрачные ожидания. Под пенопленом пролегал слой рыхлого, влажного гипсокартона, положенного на толстые доски. Дальше – непроницаемая преграда в виде рифлёного железного листа, из которого обычно строят складские или фабричные помещения и домики-времянки. Но не это было самым скверным. В гипсокартон предусмотрительные строители заложили сеточку из алюминиевой проволоки. Видимо, как арматуру. Она меня, конечно, слегка насторожила, живо напомнив защитную решётку «Серендиба», но, поскольку током не щипалась, я её хладнокровно проигнорировал. Тем более касаться её не пришлось, рука в ячейку сетки проходила запросто. Я как раз потянул кисть назад, когда по проволоке пустили электричество. Влажный гипс оказался превосходным проводником. Меня шарахнуло, будто разрядом вольт этак в тысячу, руку отбросило, а ноготь испарился до половины. Бесследно и жутко болезненно. По-настоящему приятным дополнением явилось то, что враз смолкли дятлы внутри черепушки. Наверное, изжарились живьем. Но дальше экспериментировать я не захотел.
   Тем более, в замке как раз щёлкнуло, и дверь начала отворяться.
   Сердце предательски ёкнуло и рвануло галопом. Душа заметалась, как напуганный малёк в банке, и устремилась по направлению к пяткам. Чертовски хотелось куда-нибудь спрятаться, хотя бы под кровать, но я напряжением воли придал лицу отчуждённое выражение и сложил руки на груди.
   В комнату неповоротливо лезло грузное существо в бело-жёлтом спортивном костюме и огромных туристических ботинках. Существо было неимоверно жирным, чудовищно носатым и походило на облезлого попугая, отожравшегося до размеров карликового бегемота (а это, если хотите знать, 250 кг веса и под два метра длины!). Именно это чучело трясло давеча собственным салом и «мерсюковскими» ключами в «FIVE-O’CLOCK»-е перед куколкой моей Аннушкой. Именно ему я мечтал хорошенько врезать по темечку. Между прочим, изуверское это желание вспыхнуло при виде его гнусной рожи с новой силой.
   В этот раз золотой ключик он где-то оставил, зато волок на поводке тощую левретку с пышным розовым бантом на шее. Бедное животное, несмотря на бант, выглядело далеко не лучшим образом. Короткая шёрсть цвета кофе с молоком была на удивление реденькой. Кое-где просвечивала серовато-розовая кожа. «Да ведь у неё лишай», – с брезгливостью подумал я. Собачонка мелко дрожала, прятала куцый хвостик между ног и определённо не понимала, зачем она здесь находится. Не понимал этого и я. Мелькнула мысль, что попугай, насмотревшись, как я охмуряю девиц с помощью дрессированного животного, решил взять мой опыт на вооружение. Только кого он собирался здесь клеить? Смазливого пленника?
   При виде его нелепой желеобразной фигуры у меня родился сумасшедший план. План был так себе, но в силу внезапности вполне мог сработать. Выполнение первого его пункта зависело только от самоуверенности попугая, всех остальных – от везения. Моего везения. Но, в конце концов, «человек, которому повезло, – это человек, который делал то, что другие только собирались сделать». И вообще, удача сопутствует храбрецам.
   Самоуверенности толстяку было не занимать. Хозяин жизни – куды с добром!.. Охраной он, понятно, пренебрёг, и я решился. «Организм» мой устроил весёлую жизнь четвёрке крепких кормильцев. Стало быть, размазать этот ходячий пудинг по полу и стенам я просто-таки обязан.
   Опыта драк у меня было не так чтобы много, но юность, проведённая в деревне, всё-таки научила кое-чему. Далеко не вдруг выяснилось, что «Паха Дизер – нормальный парень». Первое время у тамошних заводил считалось хорошим тоном подстеречь городского отличника после уроков, поинтересоваться для затравки, правда ли его дед – француз и лётчик-истребитель, а после со вкусом «разукрасить таблище». Уважение пришло, когда оказалось, что французик – «чувак вообще-то ничо, ёмкий, и в махачке не очкует», а у некоторых наиболее ретивых художников у самих стали переливаться на физиономиях подобия палитры.
   Классическую серию: кулаком под дых, рожей об колено и добивающий локтем по шее я счёл самой подходящей для укрощения попугая. Трудности могли возникнуть лишь с пробиванием жирового слоя на пузе, но я возлагал надежду на небольшой размер собственного кулака. Меньше площадь – больше удельное давление. Физика, школьный курс. В крайнем случае засажу ногой по колокольцам. Шавку, чтобы не подняла шум, придётся кончить, подумал я жестоко. Только бы лишай не подхватить.
   Безмятежно улыбаясь, толстяк вышагивал вперевалку навстречу пламенному приёму, которого явно не ждал. Зато левретка, должно быть, учуяла исходящий от меня запах опасности: засунула хвост ещё глубже под брюшко, начала упираться и даже тихонько предупредительно гавкнула.
   Хозяин, однако, не внял.
   Он остановился в шаге от меня, развёл руки как бы для объятия и начал открывать пасть, чтобы чего-то там хрюкнуть. Какая, дескать, неожиданная встреча.
   Я коротко втянул сквозь зубы воздух и чуть подал правое плечо назад.
   Серия удалась на славу. Не было лишь добивающего по шее. Вполне возможно, не было его только пока. Я корчился на полу, размазывая по линолеуму кровь, хлещущую из разбитого рта и носа; в ушах гремело.
   – Добавить по яйцам, что ли? – спросил толстяк сам себя и вдруг отрывисто приказал: – Встать, сучонок! Живо!
   В голосе его слышалась готовность убить, если не подчинюсь. Позабыв о боли, я заскрёб конечностями, подбирая их к животу. Встал на четвереньки. Сильная рука схватила меня за шкирку, вздёрнула вверх. Мне осталось только опустить ноги на пол. Кое-как утвердившись, я начал медленно-медленно распрямляться. Распрямился.
   Хотелось блевануть.
   Он сел на койку, широко расставив толстые ноги, уперев в колени кисти и выпятив живот. На попугая он походил сейчас очень мало. Разве что нечеловечески большим носом да перистыми волосиками над круглыми, плотно прижатыми к черепу ушками. На бегемота же… Помнится, нет для лесных африканских племён зверя страшнее гиппопотама.
   – Ко мне обращаться: товарищ Жухрай, – сказал он резко. – Ясно тебе, Корчагин?
   «Корчагин… – мучительно задумался я. – Корчагин… Кто это?» Голова соображала плохо. Вытирая кровь с разбитых губ, я спросил:
   – Почему Корчагин? Моя фамилия…
   – Потому что я – Жухрай, – оборвал он. – И запомни, пасть открывать ты имеешь право, только когда я разрешу. Уяснил? Кивни.
   Я кивнул.
   – Вот так, молодец, – одобрил он. – Продолжаем знакомство. Раз я – товарищ Жухрай, ты – Павка Корчагин, я буду отныне давать тебе разные невыполнимые поручения, а ты их будешь с пламенным энтузиазмом выполнять. До тех пор, пока не ослепнешь, и ноги не отнимутся. Но может, тебе посчастливится отбросить копыта раньше. В таком случае я буду очень горевать по тебе, – добавил он с насмешкой.
   – Всё равно не понимаю, почему какой-то Корчагин, – упрямо сказал я.
   – А хлопчик-то тупенький попался, – взгрустнул он, обращаясь к левретке. – Ты, Корчагин, в школе Островского изучал?
   – «Грозу»?
   – «Бесприданницу», мля, – рассердился он. – Николая Островского. «Как закалялась сталь».
   – Нет.
   – А, ну понятно, – скривился он. – Вам, как бы, незачем. Поколение Next. Жвачка, пепси, MTV. Yes? Кивни, если не ссышь.
   Я с вызовом кивнул.
   – Быстро оклемался, – похвалил он и ласково добавил: – Херня, пельмень, жвачку ты у меня скоро забудешь. Пепси забудешь. Будешь помнить только то, что товарищ Жухрай велел. Я ещё сделаю из тебя настоящего человека. Ну, что поскучнел? Не хочешь закалиться, как сталь?
   – Не хочу.
   – А ведь придётся, – усмехнулся он. – Придётся, Павка. – Он хлопнул по жирной ляжке широкой, как килограммовый палтус, ладонью. – Сейчас можешь что-нибудь вякнуть. Например: «госс-споди, но как?».
   – Мне нужно умыться, – сказал я. – Кровь.
   – Умыться ему… Крови испугался. Обойдёшься. А то, понимаешь, рожа станет чистая, а сам – гордый. Мне гордые ни к чему. Мне покорные нужны и беззаветно преданные. Так ведь, Жужу? – спросил он у левретки и огромным башмаком легонько наступил ей на лапу. А может, не совсем легонько: собачонка взвыла. – Так! – прокомментировал Жухрай её болезненный крик.
   – Ну и что будет, если я откажусь покориться?
   – Откажешься? Эвона! Тогда я, конешно, умилюся твоему категорическому бесстрашию и отпущу на волю с тысячей извинений, – ехидно проговорил толстяк. Потом поднял на меня злые глаза: – Ежели ты откажешься, суслик, то я начну тебя избивать. Неделю. Две. В перерывах же буду насиловать. С особым зверством. Но если ты и после того будешь вставать в несгибаемую позу, велю посадить тебя назад. Уже навсегда. – Он мотнул головой, показывая на что-то за моей спиной. – Тебе там сильно понравилось, Корчагин?
   Я обернулся. Из косяка над входной дверью торчал поворотный штатив. На нём – простенькая видеокамера. Ограниченные углы обзора, жужжащие сервомоторы перемещения объектива, мерцание строчной развёртки и чёрно-белое изображение, разбитое на пиксели – всё вмиг получило объяснение. Я был заперт вовсе не в стене.
   – Только не спрашивай, каким образом это возможно, – сказал Жухрай. – Как говаривали в годы моей бесшабашной юности, «наука на марше» и ещё, помнится: «наука имеет много гитик». Кому интересно, пускай разбирается, кто такие гитики и как она их имеет. Гы! А меня это не волнует, я сызмальства по другой части. – Он выпятил жирный подбородок и прогудел замогильным голосом: – «Вы знаете, каким он скифом был? С таким-то кочаном, с такой-то репой! Он жеребцам крестцы ломать любил, он с упоеньем буйным крыл кобыл, а как он жеребят треножил пресвирепо!» Считай, что это обо мне. Ну, ты, Павка, пока не жеребец. До кобыл тебе тоже дела нету, зато насчёт жеребят уже в курсе, да? Так вот, возвращаясь к перспективе коротать век в камере… В видеокамере… Каламбур, а?
   Я промолчал. Жухрай хмыкнул и перевёл требовательный взгляд на Жужу.
   – Каламбур?
   Жужу в ужасе заскулила.
   – Во! Скотина, а чувство юмора отменное. Мозги работают. Не то, что у некоторых. Учти, Корчагин, – он ткнул в мою сторону пальцем, – ты проведёшь годы, унылые серые годы внутри электроприбора, наблюдая за своим безмозглым телом, которое будет здесь стареть и дряхлеть. Потом машинка, конечно, перегорит… Кста-ати, я вот что придумал! Для того чтобы ты совсем там не заскучал, мы можем поселить в этих уютных апартаментах кого-нибудь ещё, чья жизнь тебе не совсем безразлична. Например, твою красавицу мамочку. Кажется, она решилась-таки завести второго ребёнка?
   Я задохнулся.
   – Думаю, тебе будет любопытно проследить за появлением на свет братика или сестрички. Жаль, медицинской помощи обещать не могу. Сам подумай, какие здесь акушерки? Грубые мужики с большущими елдами… Любопытно, как отреагирует на присутствие женщины твоё, оставленное без присмотра, тело? Боюсь даже представить. Вряд ли в нём отыщется хоть капля сыновней любви. Зато уж любви скотской…
   – Сука, – сказал я сквозь зубы.
   – Не нужно так о маме, Корчагин, – издевательски попросил толстяк. – Даже из ревности. Тем более обо мне, – добавил он, пристально изучая собственный кулак. Кулак был огромен. – А то ведь я могу топку-то тебе прямо сейчас прочистить. В порядке эксперимента и ради профилактики. Короче, так. – Он, пыхтя, поднялся с койки. – Ты тут посиди, подумай, прикинь хрен к носу. Что лучше, честно служить красному банкиру товарищу Жухраю и иметь румяный вид… – он сделал паузу, – или же потерять анальную девственность, зубы, рёбра, а напоследок и тело. Шавку, – он поддел носком Жужу, – оставляю тебе. Чтобы тоскливо не было. Ты, я помню, любишь маленьких собачек. В какой, кстати, позе? – Толстяк хрюкнул. – Только учти, хлопец, если эта сучка испачкает пол, убирать будешь сам. А вообще-то она умная. И послушная. Жужу, ну-ка служить!
   Левретка послушно села столбиком, искательно глядя толстяку в лицо и подёргивая согнутыми передними лапками.
   – Бери пример, Павка, – посоветовал Жухрай и удалился, довольно гогоча.
   – Тварь ты ничтожная, – с горечью сказал я левретке, продолжающей «служить». – На что ты мне сдалась? Вот у меня был пёс, так пёс. Крошечный, вроде тебя. Но зато у него было самолюбие…
   – Что ж, я удовлетворён. Тебя, по крайней мере, терзает безжалостная совесть за то, что ты его утопил, – сварливо прогавкала левретка голосом Жерара и опустилась на четыре лапы.

Глава шестая
ЗА ЖАБРЫ

   Подлинной освящённой батюшкой воды в бутылке было – кот наплакал. С напёрсток, не более. Остальное (сосед проявил редкостную находчивость, отягчённую остроумием) – дрянненький «Святой источник» из ближайшей круглосуточной палатки. Однако и этого с лихвой хватило, чтобы сжечь Жерару всю шерсть, а вдобавок ошпарить нос, нежную кожу внутри ушей, под мышками и под хвостом. От невыносимой боли, а паче того от страха, бес на некоторое время совершенно ошалел и вообще выпал в осадок. К счастью, не окончательно. Очухавшись, понял, что едкая жидкость из ванной ушла; он уцелел.
   Знобило. Оголившуюся кожу противно пощипывало, в горле стоял комок. Во рту точно дневал коровий табун голов этак под сотню, оставивший после себя истоптанную вдрызг поверхность и горы навоза. Несколько бойких телушек продолжали резвиться и скакать где-то между ушами. Копытца у них были острые, как копья.
   Надрывно грохотало радио.
   Злющий, как свора некормленых бультерьеров, Жерар в мгновение ока избавился от верёвок. Он был абсолютно уверен, что искусает сейчас подонка Пашку до крови, до костей. Достанется и мерзавке гостье, которую он, возможно, вообще загрызёт. Насмерть. Его переполняла бешеная энергия и жажда мести. Пробуя силы, он подпрыгнул. Оказалось, до горла достанет без особенных усилий. Пролаяв «Банзай!», он сорвался с места.
   Однако, увидев предателя, понял, что грызть его жалко. И совершенно бессмысленно. Потому что выглядел предатель в точности как лунатик или зомби из комикса. Руки вытянуты вперёд, глаза мёртвенно-тусклые, рот приоткрыт, кончик языка высовывается наружу. Дверь стояла нараспашку, на лестничной площадке топтались две подозрительные личности с неясными лицами и фигурами тяжелоатлетов. Входить личности не спешили, словно были они сатанинского семени, причём из самых лютых конформистов. Из тех, что без приглашения через порог нипочём не переступят. Впрочем, родственного запаха Жерар не уловил, аура у подозрительных тоже была какая-то мутная, невразумительная. Ох, как не понравились они Жерару!
   Компрачикосы, мать их! Похитители детей.
   Новоиспечённый же сомнамбула между тем направлялся прямиком компрачикосам в лапы. Дело было плохо. Жерар, забыв обиды, заорал «стой!» и вцепился сдуревшему напарнику в джинсы. Прихватил и ногу. Решил, что так даже лучше, рванул. Ткань треснула, на языке появился вкус человеческой крови. Напарнику было хоть бы хны. Продолжая изображать зомби, перешагнул порог, неся Жерара на штанине. Подозрительные с лестницы вмиг оказались рядом, молча стали отдирать беса и запихивать в объёмистый кожаный портфель. Портфель был дорогой, «Самсонайт» с позолоченными замками и уголками. В него были натолканы какие-то трусы и майки.
   Жерар кусался. Ах, как он кусался! Как он орудовал лапами! Одному из подозрительных он успел перекусить палец: косточки хрустнули – музыка! Другому, кажется, прилично расцарапал рожу. Но силы были слишком уж неравными. Сражение закончилось в секунду. Его попросту смяли, задавили массой. Замки щёлкнули, портфелем дважды приложились об стену. Били яростно – один шов сразу разошёлся, образовалась прореха. Что-то звенело по полу. Должно быть, отвалились металлические уголки. Замки напротив, почему-то уцелели. Жерара, если бы не комок трусов, наверняка расплющило бы. А так – обошлось лёгкой контузией. Два дня после этого кружилась голова, да пошаливали мочеточники. Шалить они начали сразу после удара, вследствие чего всё бельё пришло в негодность.
   Потом его долго несли, затем ещё дольше везли. Машина, кажется, была очень приличная. Мотор литров шесть, гадом быть, и девяносто восьмой бензин: урчало сыто, еле слышно; не трясло. Пассажиры переговаривались. Трое минимум. Мужчины. Пахло дорогим табаком и «Эгоистом». Жерару, однако, на комфорт и запахи было по большому-то счёту насрать. В переносном и отчасти даже прямом смысле. Он практически не соображал, всю дорогу мочился с кровью (что с кровью – выяснилось позже) и блевал остатками «Святого источника».
   Приехали. Его ещё немного пронесли, вытряхнули на мягкое, пахнущее древесными стружками. Без задора обругали за испачканную одежду. По всему чувствовалось, что компрачикосы считают Жерара обыкновенной собакой. Хмырь с перекушенным пальцем пообещал удавить, но тоже как-то вяло. Вообще, эти громилы, несмотря на проворство в движениях, эмоционально были какие-то заторможенные. Сонные. Больше всего поражали их лица. Плоские, бесцветные, начисто лишённые индивидуальности. Точно афиши с утрированной до предела мордой героя фильма, какие встречаются перед заштатными кинотеатрами. И вот ещё на что обратил внимание Жерар: «рисовали афиши» явно с одного оригинала. С «делового партнёра» Софьи Романовны.
   – Так ты тоже заметил! – воскликнул я.
   – Глупо было бы… – затянул он свою волынку обиженным тоном, но я скорчил покаянную гримасу, и он унялся.
   Бесы народ живучий. Часов через шесть Жерар уже ходил, к концу второго дня был как огурчик. Шерсть понемногу начала отрастать. Посадили его в помещение, где в недалёком прошлом стояли деревообрабатывающие станки. Что-то вроде школьного класса, в котором обучают мальчиков столярному делу. Кругом были горы щепок и опилок, валялись недоделанные деревянные безделушки: скалки для теста, шахматные фигуры, рукоятки для инструмента. Главным украшением комнаты являлись древние плакаты, рассказывающие о том, как правильно пользоваться рубанком и стамеской, как держать резец, работая на токарном станке и тому подобное. Стены (Жерар по привычке оценил помещение с точки зрения комбинатора: возможна ли транспозиция?) были из ребристого оцинкованного железного листа. Как, впрочем, и повсюду здесь, что выяснилось несколько позже. Окна забраны толстой жестью. Дверь другому, может, и показалась бы хиловатой, однако не с его клыками и когтями такую дверь ломать.
   Визитами Жерару не досаждали, как оставили одного, так и забыли. Жратвы было много, но именно что жратвы. Бросили разодранный надвое мешок «Чаппи». У них, у бесов, собственная гордость, и Жерар предпочёл голодать. Пить предлагалось из какой-то вонючей, грязной миски опять же «Святой источник» (ополовиненная бутылка валялась рядом). Это тянуло на явное издевательство со стороны то ли судьбы, то ли тюремщиков. Правда, при ближайшем рассмотрении стало ясно, что набирали воду из-под крана, так что хотя бы жажда его не мучила. Брезгливость – да, была поначалу. Но брезгливость легко отступает, когда в пасти и глотке образуется подобие пустыни Гоби.
   На третий день пожаловал Жухрай в сопровождении сонного громилы с загипсованным пальцем. Бес сначала обрадовался, как-никак старого знакомца встретил, бросился к толстяку здороваться. По-собачьи, разумеется. Тот вытащил поводок, рассчитанный самое малое на ньюфаундленда, и принялся охаживать Жерара по голеньким бокам, приговаривая: «Не смей ко мне лезть, повеса, пока сам не позову».
   Воздав должное памяти маркиза де Сада, он сделался гораздо спокойней. Обозвал беса оскорбительной сучьей кличкой Жужу и объявил, что собирается забрать к себе – затем, чтобы заняться дрессировкой. Во-первых, скучно, во-вторых, чувствует в себе талант большого друга зверей Дурова. Или всё-таки, недобро рассмеялся он, великого академика Павлова? Ну, как получится. Разберёмся со временем.
   Жерар лихорадочно соображал, как поступить. Открыться? А вдруг толстяк верующий? Живо спровадит на казнь своему духовнику. Поди, доказывай потом, что не всякий бес пособник Сатаны!
   – Не всякий? – удивился я. – Растолкуй тогда мне, глупому, какого рожна тебя от животворящей молитвы, крестного знамения и святых предметов по полной колбасит? Духовника, как палача, боишься.
   – Эх, чувачок… – помрачнел Жерар. – Многого же ты не знаешь. А объяснять долго. Давай потом когда-нибудь? Сейчас просто поверь, ладно?
   – Ладно, – согласился я.
   Ему, однако, мой тон не понравился. Он воинственно встопорщил усики:
   – Помнишь, Паша, кого нафталином в основном травят? Ну вот. А накорми им тебя, тоже загнёшься в момент. Хоть и не моль вроде. Примерно та же история и со мной. Усёк?
   – Да, – сказал я.
   В общем, бес решил покамест прикидываться послушной собачкой. Охотно поддаваться дрессуре и, главное, помалкивать. Вдруг повезёт узнать какие-нибудь секреты? Громила с гипсом повязал Жерару на шею бантик, прицепил поданный толстяком поводок, и они отправились куда-то. Вышли в большой ангар или склад. Или может быть, заводской цех. До потолка было метров двадцать. Во многих местах над головой пролегали эстакады из просечного металлического листа. Громоздились ящики, обтянутые рубероидом – как будто с оборудованием. Пару раз мимо проехал электрокар-погрузчик.
   Крытым переходом ангар был соединён с соседним зданием, уже кирпичным. Управа, решил для себя Жерар. Внутреннее устройство управы оказалось на редкость запутанным. Коридоры, закоулки, тупички, двери. Вспомнив плакаты с мальчиками-токарями, Жерар подумал, что комплекс ангар плюс управа вполне мог принадлежать учебному заведению с техническим уклоном. Например, ПТУ. Сейчас переделанному на скорую руку подо что-то другое. Например, под офисное здание и склад для крупной и многопрофильной, но нищей фирмы. А возможно, только маскирующейся под нищую. Попадались им навстречу и сотрудники фирмы. Преимущественно молодые дядьки, одетые неплохо, хоть и без фантазии. Лица у них были опять-таки блеклые, как у снулой рыбы. И по-прежнему одинаковые. А-ля Сонечкин кавалер. Мечта японцев: вся фирма – одна семья. Смотреть на них было жутко. Особенно в тот момент, когда под одеждой на груди у странных братцев начинало что-то извиваться. Будто клубок змей.
   – Кракены, – сказал я. – Наверное, здесь их гнездо. База.
   – Похоже, – согласился Жерар. – Но учти, Паша, толстяк этот – человек.
   Пришли. Кабинет толстяка впечатлял. Тут о нищете речи не шло. Напротив. Большое, обставленное и отделанное с определённым вкусом помещение. Повсюду натуральное дерево, кожа, шёлковые с золотой ниткой драпировки. На полу ковёр ручной работы. Кондишн. Огромный писаный маслом портрет Президента в строгой раме; работа явно не халтурщика. Ноутбук на столе. Были там и солидные напольные часы с боем и огромный холодильник с наворотами, хитро упрятанный в нишу книжного шкафа, и много чего ещё.
   О дальнейшем рассказывать скучно и стыдно. Жерару пришлось учиться ходить на задних лапках, держать на носу кусочек сахара и проделывать множество других, столь же унизительных штучек. Кормил его, поил и выгуливал всё тот же сонный компрачикос с загипсованным пальцем, состоящий при Жухрае чем-то вроде денщика. Впрочем, выгуливал – это громко сказано. Когда толстяку надоедало забавляться дрессурой, беса отводили назад в столярку. Там, в дальнем углу, где слой опилок потолще, он и «прогуливался».
   Тем не менее, ему удалось кое-что разнюхать, произвести на досуге кое-какой анализ и прийти к кое-каким выводам. Толстяк Жухрай, персона в бизнес-кругах Императрицына похоже довольно влиятельная, занимал пост, совмещающий должности начальника силового ведомства и реального (в отличие от «леди Успех и Элегантность») посредника между кракенами и людьми. Возможно, он и не был головой или сердцем предприятия, но шеей и кулаком – наверняка. Очевидно, ему повезло стать одним из первых контактёров. Во всяком случае, он оказался первым, кто понял, что этот контакт будет выгодным лишь при условии строгого сохранения тайны. Лицом, ответственным за сугубую секретность проекта он назначил себя. Скорей всего, именно его стараниями была создана главная декорация спектакля под названием «Россия родина “Гугола”» – фирма «СофКом». Подобрана симпатичная прима в лице Софьи Романовны. Вложены необходимые деньги и, главное, обрублены все возможные «хвосты».
   Он смертельно опасен, так как без раздумий перекроет любой канал, по которому может произойти малейшая утечка информации. Сейчас таким потенциальным каналом стал небезызвестный в узких кругах юный, но многообещающий комбинатор Дезире. И жив упомянутый отрок лишь по той причине, что может быть для чего-то использован. То же, хоть и в значительно меньшей степени, относится к скромной персоне симпатичного йоркширского терьера Жерара. Словом, положение аховое: мы полезны ему, пока можем быть полезны. Готовиться нужно к худшему.
   И всё-таки выход имелся. Изощрённый в интригах Жерар считал, что спастись нам помогут сами чуды-юды. Но для этого необходимо приватно встретится с одним из кракенов-доминантов. По мнению беса, кракены, откуда бы они ни взялись, аналогичны земным общественным насекомым, и делятся на два основных класса. Первый – господствующие особи, доминанты. Второй – расходный материал. Работяги, бойцы и так далее. Кавалер Софьи Романовны, чьё лицо выглядит живым, а поведение независимым, безусловно, относится к первой категории. Так же, по-видимому, как и «не обессудь, Паша, твоя модисточка». Кого-то из них и следует подвергнуть тонкой психологической обработке.
   Но Аннушка, похоже, та ещё штучка. Поэтому прежде надо попытаться подцепить на крючок самца. Как мы успели заметить, он весьма спесив, любострастен, склонен к широким жестам и украшательству собственной персоны нарядами и драгоценностями. Возможно, не слишком умён… хотя вряд ли. И всё-таки подобные типы обычно легко внушаемы, нужно только уметь подобрать к ним ключик. Наверняка таким ключиком владеет Жухрай.
   Кажется, такой ключик отыскал и мой напарник.
   – Нашей задачей является следующее… – горячо тявкал он мне на ухо под неумолчный аккомпанемент журчащей воды.
   Конспирация была, конечно, примитивной до смешного. Предпринимая меры по её обеспечению, мы надеялись лишь на то, что меня здесь до сих пор не воспринимают всерьёз, а беса так вовсе считают левреткой Жужу. Меры же заключались в следующем.
   В первую же минуту встречи я довольно грубо зажал разговорчивому бесу пасть и проартикулировал губами: молчи! Он испуганно кивнул. Я быстренько завесил объектив злосчастной камеры наблюдения собственными джинсами. Вообще-то камера, как будто, и не работала – глазок «Rec», сообщающий о ведении съёмки, был тёмен. Но бережёного бог бережёт. Потом мы полчаса терпеливо ждали появления рассерженных наблюдателей, однако, так и не дождались. Тогда я перешёл к нейтрализации возможных «жучков». Простейшая шумовая завеса возникла после манипуляций с унитазом и водопроводным краном. Включать на полную громкость телевизор (была сперва и такая мысль) я поостерёгся. Более того – выдернул шнур из розетки, отвернул экран к стене и набросил сверху одеяло. После чего мы удалились в санузел, где принялись обмениваться впечатлениями последних дней, а затем – плести нити заговора. Вдохновителем и мозговым центром зреющего путча являлся Жерар. Исполнительным органом, а возможно, пушечным мясом – я.
   – …Прежде всего, – перечислял пункты своего дерзкого плана бес, – намекнуть. Затем обоснованно показать. И наконец, последнее. Убедить доминанта, что Жухрай опасен в первую очередь для самих кракенов. Стоит толстяку вообразить, что партнёры становятся самостоятельными – а они когда-нибудь непременно захотят стать самостоятельными! – он безжалостно уничтожит их до последнего. Не в правилах таких негодяев и убийц делиться жирным куском с соперниками. Они скорей зарежут дойную корову, чем позволят кому-либо постороннему подёргать за щедрые сосцы. Так?
   – Так-то оно так, но в твоих рассуждениях, дорогой Макиавелли, имеется как минимум один изъян, – задумчиво сказал я. – И два сомнительных допущения. Изъян. Ты почему-то поставил знак равенства между психологией кракена и человека. Дескать, он хоть и чужак, но ничто человеческое ему не чуждо. Однако он может повести себя совсем не так, как мы ожидаем.
   Бес собрался возразить, но я остановил его жестом.
   – Погоди. Теперь допущения. Первое или (я вспомнил Сулеймана) алеф. Ты предположил, что мы обязательно встретимся с кракенами-доминантами. Второе или бет. Что они, заслушав выдумку о зловещих планах толстяка, немедленно примут нашу сторону. Прости, но то и другое под большущим вопросом.
   – Да, но ведь шанс-то существует! – воскликнул Жерарчик. – Глупо было бы не попытать счастья. А психология… Да я ж плясал вовсе не от этой печки, Пашенька. От инстинктов. Когда мы заразим объект разработки паранойей. Когда его постоянно станет точить мысль, что под угрозой его собственная жизнь и жизнь его рабочих муравьёв, он поневоле забеспокоится. И каждое действие Жухрая начнёт расценивать с точки зрения опасности для себя и своего выводка. Что там у него на первом месте, не знаю. Жухрай груб, жесток. Полагаю, отыщется на нём и кровушка, о которой известно кракенам. Рано или поздно толстяку будет подписан приговор.
   – Лучше бы пораньше, – невесело усмехнулся я.
   – Да уж, – в тон мне отозвался бес. – Теперь перейдём к насторожившим тебя допущениям. – Он сделал паузу, со свистом, сквозь зубы набрал воздуха и вдруг отрывисто, сердито залаял: – Паша, ты бесишь меня своим нытьём! Встретимся – не встретимся. Поверят – не поверят. Ты что, на ромашке про подружку гадаешь, даст или обломает? Если не встретимся, значит, планида такая. Зато, если уж доведётся свидеться, клювом не щёлкай и хлеблищем не торгуй. Ты у нас известный специалист втираться в доверие, тебе и карты в руки. Авось червовый марьяжик придёт. Авось не «голый». В крайнем случае, блефуй, мухлюй и передёргивай напропалую. И помни, – возгласил он ободряюще, – я рядом! El Pueblo Unido, Jamas Sera Vencido! [19 - Пока мы едины, мы непобедимы! (Исп.).] Так что ты уж расстарайся, напарник. – Он фыркнул, облизнулся и сварливо гавкнул: – А теперь давай-ка, покинь сортир. Я сегодня с самого утра на опилочки не ходил. Того и гляди лопну.
   Уходя, я спохватился:
   – Погоди, зверь, а твои громилы-кракены… С прокушенным пальцем и другой. По-каковски они между собой говорили?
   – По-русски, ясен пень, – с ядом протявкал Жерар, опасно балансирующий на краю унитаза. – А ты думал? На суахили? На языке Гомера и Аристо…
   Я так никогда и не узнал, кого хотел приплести эрудированный бес, Аристотеля или, может, Аристофана. Потому что до него, наконец, дошло. Он споткнулся на полуслове и дико выпучил глаза – так, словно уже начал тужиться.
   – Опля! – выдохнули мы хором. – Соотечественники?
//-- * * * --//
   – Всё тебе хихоньки. Вечно ты им волю даёшь, – проговорил, входя, Жухрай. Тот, кого он отчитывал, задержался снаружи. – А на хрена? Сегодня ты их по имени величаешь, сигаретки предлагаешь. Завтра анекдотец, послезавтра, глядишь, бильярд или пульку, а потом он тебе в глотку вцепится. И правильно сделает. Потому что вражина. Гасить их надо, и все дела.
   – Не вцепится. Верно, Поль? – спросил у меня появившийся в этот момент собеседник толстяка. Им оказался мускулистый Сонечкин красавец-возлюбленный. Он нёс с собой что-то вроде походного складного маршальского кресла. Бес, увидев долгожданный «объект разработки», сделал стойку словно на дичь и еле слышно рыкнул.
   – Самое страшное, на что наш маленький негодник способен – это храбро высморкаться у вас за спиной в ваше кашне, – благодушно добавил кракен, с интересом глядя мне в лицо, и улыбнулся, не размыкая губ.
   Так-так, подумал я, натянуто улыбаясь в ответ. Похоже, кое-кому здесь собрались устроить классический вариант вербовки или допроса: «плохой» – «хороший». Когда один бьёт, другой жалеет.
   – Вот я и говорю… – Жухрай со скучающим видом прошествовал к койке, притопнув мимоходом на испуганно сжавшегося беса. Дико взвизгнули кроватные пружины. Тут же включился, забренчал гитарным перебором и запел по-испански телевизор.
   Сонечкин кавалер привычно разложил кресло, удобно в нём умостился. Достал красивый эмалевый портсигар. Миниатюра на крышке портсигара копировала рубенсовскую «Охоту на львов». Раскрыл. Внутри на тёмно-зелёном бархате возлежали тоненькие не то папиросы, не то сигарки цвета топлёного молока. Мне они показались похожими на высушенных в растянутом состоянии личинок майского жука.
   – Давайте ближе, Поль. Пообщаемся запросто. – Он поднёс сигарку к носу, шумно втянул воздух и сообщил с восхищением: – Великолепно, просто великолепно. Знаете, что это такое? «RGR Nabisco». Эксклюзивная серия пахитос элитного класса. Между прочим, редкий гость в здешних широтах. Угощайтесь.
   – Что ж, благодарю, – сказал я, осторожно взял пахитоску и тоже понюхал. Пахло ядрёно и приятно. – Огоньку позволите, господин?..
   – Этоо бостатонно, – не слишком внятно сказал он, прикуривая. Выпустил дым, протянул зажигалку мне.
   Зажигалка была бензиновая и, несмотря на скромный размер, довольно массивная. Видимо, золотая. Тоже с эмалью, и тоже с «Охотой на львов». Люди и хищники бешено убивали друг друга – я почти слышал храп лошадей, рёв львов и крики охотников. Сильная вещь! К тому же тянет на аллегорию. Только где на картине я, под копьём или под клыками?
   Кракен, удовлетворенно щурясь, повторил:
   – «Господина» вполне достаточно. Рекомендую ещё добавлять «мой».
   Вот так, значит. Доминант во всей красе. Ну-ну…
   Решив проверить, каких вольностей будет мне позволено достигать в этой беседе, я сделал удивлённое лицо:
   – Мой? Но, кажется, это корейская фамилия? Странно, вы вовсе не походите на азиата. Скорей всего я бы признал в вас соотечественника моего прадедушки. Давайте-ка, я лучше буду к вам обращаться «мсье Кракен»? – фамильярно предложил я, сделав ударение на последний слог. Получилось очень по-французски. – Годится?
   Жухрай гадко заржал. Резко оборвав смех, весело предложил:
   – Слышь, Арест, давай, я ему в рыло суну. Борзеет, Корчагин. – Вставать для осуществления угрозы он, однако, не торопился. И, значит, рыло моё было покамест в относительной безопасности.
   Арест! – подумал я с умилением. Во улёт! Арест Вертухаевич Наручник. Или, положим, Арест Веригович Кандалыки. Или даже Омонович Псов-Цепной.
   Кракен меж тем с досадой махнул в сторону Жухрая пахитоской.
   – Уймитесь вы! Слушайте уж своё фламенко.
   Ко мне, опять с улыбкой:
   – Ах да. Совсем забыл, что наша общая знакомая, которая бывает иногда крайне шумливой, уже представила меня вам. Пусть того и не желая. Что ж, пусть будет Кракен. Да, к слову… Признайтесь, вас впечатлили той ночью мои способности? Позавидовали, небось?
   – Глупо было бы… – пренебрежительно парировал я, вооружившись коронной фразой моего напарника, и лихо, по-ковбойски в два движения (раз – откинуть крышку, два – резко катнуть колёсико по голени снизу вверх) запалил зажигалку.
   – Ой, ну только не лгите, – недовольно скривив губы, погрозил он мне пальцем. – Вас выдали глаза. В них явственно блеснул огонёк зависти. И я даже берусь угадать, откуда эта зависть взялась. Неудачи первых сексуальных опытов?
   Ага, констатировал я, ещё один психоаналитик на мою голову. Будто мало мне Жерара. Ну что ж, раз так, принимаем смущённый вид.
   – А вы на редкость проницательны, – пробормотал я.
   Лицо у него сделалось чрезвычайно самодовольным. Так он падок на лесть? И это многословие вдобавок… Неужели всё-таки глуповат?
   – Чего-чего, а превосходства над людьми в некоторых, казалось бы, исконно человеческих умениях у нашей расы не отнимешь, – сообщил мсье Кракен и глубоко затянулся. – Кстати, – он красиво выпустил из ноздрей струи дыма и приподнял бровь, – мне обязательно сейчас напоминать вам, что я чудовище, монстр? Демонстрировать свою анатомию и так далее?
   – Вовсе нет, – торопливо сказал я, представив, как он расстёгивает рубашку, а там – жирно блестящие плоские розовые черви. Извиваются. – Я в курсе.
   – Вы в курсе, – задумчиво повторил он. – Конечно. Видели, знаете… Послушайте, чужое соитие… подсматривать за ним… Лично вас это возбуждает?
   В его голосе слышался неподдельный интерес, а я почувствовал, что стремительно краснею.
   – Судя по залившей вас краске, да! – удовлетворённо заключил Арест Прозорливович. – Но, между нами, Поль, я на вас не зол. Посторонний взгляд, помнится, благотворно действовал на мой, выражаясь изящно, тонус. Отчего вы не курите?
   – Расхотелось, – сказал я и добавил отчаянно: – Да и табачок, честно говоря, поганенький. Плесенью пахнет.
   Жухрай у себя в углу прямо покатился.
   – А вы наглец, Поль, мои аплодисменты! – мсье Кракен, сверкнув глазами, похлопал по крышке портсигара кончиками пальцев и изобразил ещё одну узкую улыбку. – Не страшно с огнём играть?
   – С огнём? У меня всё под контролем. – Я демонстративным щелчком захлопнул крышку зажигалки, прилично уже нагревшейся. – Так чем могу быть полезен?
   – Ну, раз вы, отбросив страх, рвётесь в бой, считаю, что с преамбулой покончено. Поэтому не буду разводить турусы на колёсах. Сразу о бычках.
   – О бычках? – переспросил я. Развитая у моих гонителей склонность к иносказаниям время от времени ставила меня в тупик. То Корчагин был, то теперь вот бычки какие-то.
   – Да. Возьмём их за рогалики, – усмехнулся Арест Аллегориевич.
   – А, в этом смысле, – усмехнулся я в ответ. – Ну, быков, вопреки распространённому заблуждению, разумней брать всё-таки за ноздри. Но для начала следует вогнать между ними кольцо.
   – За ноздри, горло, жабры и прочие органы, имеющие отношение к дыханию, мы держим вас, mon ami, – тепло заметил мсье Кракен и пристально посмотрел мне в глаза.
   Взгляд этот красноречивей всяких слов сообщил, что все его предыдущие кривляния были не более чем игрой в дурачка. И, увы, с дурачком. С самоуверенным простофилей.
   «Какая досада! – подумал я. – При таком раскладе даже не заблефуешь. Во-первых, правила другие, а во-вторых, все тузы лежат на одних руках. Вместе с козырями. Вот тебе и “червовый марьяжик”».
   Кракен посопел пахитоской и метнул самую мелкую свою козырочку:
   – Понимаете, чем это может для вас обернуться? Возьмём, к примеру, нашего нетерпеливого товарища Жухрая…
   – А не надсадишься? – отреагировал толстяк, горделиво похлопав себя по животу, за что был вторично награждён протестующим взмахом руки.
   – Он ведь только о том и мечтает, как бы поскорей пережать вам кислород, – Кракен придал лицу скучливое выражение. – Вспомните об этом, пожалуйста, когда в следующий раз надумаете острить.
   Крыть было нечем. Я опустил глаза. Возле ноги притулился Жерар, печальный до последней степени. С него можно было лепить аллегорическую фигуру Безнадежности.
   Однако хвостик его задорно торчал вверх.
   Вздохнув, я повторил ковбойский фокус с зажигалкой и принялся раскуривать эксклюзивную «RGR Nabisco». Как бы не закашляться с непривычки.
   – Вижу, вы наконец-то созрели для серьёзного разговора. Плодотворного и без ненужной рисовки, – удовлетворённо сказал Кракен.
   Жерар тихонечко гавкнул.
   – Побеседуем тет-а-тет? – спросил я вполголоса, возвращая зажигалку, и выразительно стрельнул глазами в сторону товарища Жухрая.
   – К чему такая таинственность? – столь же негромко поинтересовался заинтригованный мсье Кракен.
   – Присутствие вашего сурового друга крайне нервирует собачку, – пояснил я уклончиво и осторожно прикоснулся к разбитой губе. – Меня, собственно, тоже.
   Арест Добросердович кивнул.
   – Да, методы у него слегка жестковаты. Хорошо, он уйдёт. Надеюсь, в его отсутствие вы будете благоразумны.
   – Не извольте сомневаться, – уверил я.

Глава седьмая
ПУТЕШЕСТВИЕ СИЗИФА ОТ САПФО ДО МЭРИ ШЕЛЛИ

   В десятом часу вечера возле известного клуба «Скарапея» остановился тёмно-зелёный «Шевроле-Блейзер». Ничего примечательного в этом не было. «Скарапея» заведение особое, здесь и семиметровый лимузин не редкость. Стоящий перед входом в клуб рослый швейцар в бархатном берете с пером, в красивом бархатном камзоле, из-под которого виднелись ноги в чулках и туфлях с пряжками, удостоил автомобиль не более чем секундным взглядом. Но когда из «Блейзера» появился пассажир, монументальная фигура швейцара стала, как будто, чуть меньше ростом. Так оно, в общем, и было. Гигант еле заметно, с соблюдением собственного достоинства поклонился пассажиру.
   Кто же был этот удивительный человек, заслуживший уважение двухметрового бородатого детины, похожего суровостью не то на викинга, не то на правофлангового швейцарской гвардии французских королей? А человек был, как человек. Очень молодой человек, почти юный. Роста чуть выше среднего, тонкий в кости, со смазливой и чуточку наивной мордашкой этакого Адониса. Светлый узкий пиджак с ватными плечами и двумя шлицами (в петлице чёрная орхидея), брюки табачного цвета, чёрная блестящая рубашка с отложным воротом, чёрные остроносые лаковые штиблеты. Модно уложенные волосы пепельного цвета. На открытой стройной шее цепь с каббалистическим медальоном. То ли сынок банкирский, то ли сам по себе ферт. Стилист-визажист-фотохудожник-дорогой-мальчик-по-вызову. На руках ферт нёс крошечную большеглазую левретку. Хвост у левретки был почему-то не купирован.
   Следом за Адонисом из «Блейзера» вылез квадратный тип, настолько сонный, что было удивительно, отчего он не падает на ходу. Рожа у сонного была столь же бесцветная и незапоминающаяся, как и костюм. Зато грудь мощная и выпуклая, будто у штангиста. Он отошёл в сторонку, прислонился к литому фонарному столбу, сунул в рот жвачку и, кажется, наконец задремал.
   «Шевролет» отъехал на стоянку.
//-- * * * --//
   Я оглянулся на прилипшего к столбу кракена-надсмотрщика. Внутрь он, похоже, не собирался. Не имеет такого задания или осторожничает? – начал я строить предположения. А какая, в сущности, разница? Даже если второе, его вполне можно понять. Тому, кто не склонен к сомнительным приключениям, могущим иметь ещё более сомнительные финалы, предстоящей ночью от «Скарапеи» следовало держаться подальше.
   Как бы мне этого хотелось – держаться от «Скарапеи» подальше.
   Я погладил Жерарчика, поправил орхидею и вихлявой походкой двинулся к клубу.
   – О! Вы полюпилли наше сааведение. У вас отменный вкуус. – ещё издали забасил бархатный викинг. Выходит, запомнил.
   – По-моему, швейцару полагается быть безмолвным, – тявкнул мне на ухо бес.
   – Дура, молча заработаешь вдвое меньше денег, – шепнул я в ответ.
   – Нравятся ваши программы. – Подойдя, я привычно махнул рукой с VIP-приглашением и чаевыми. Сегодня денежка была крупней впятеро. Исчезла она опять совершенно незаметно. Пускай подавится, орясина. Всё равно бабки казённые. – Возможно, я даже соберусь купить членство в клубе. К кому посоветуете обратиться?
   Викинг потупился.
   – Клупп сакрыттый.
   – Ну, вы подумайте недельку, – зевнул я. – Сумеете устроить, отблагодарю не скупясь. Надеюсь на вашу искушённость. А что, много сегодня интересных людей?
   – Очень много, – доверительно сообщил викинг. Акцент его куда-то запропастился. – Ожидается аншлаг. Как и в прошлый раз. Но, скажу по секрету… – Он, оглядевшись, наклонился ко мне. – Вы тогда вовремя ушли. Была безобразная сцена. Драка. На меня напал какой-то безумец. И ещё за кухней нашли умершего от передозировки наркомана. Китаёза.
   Я поморщился. Швейцар осознал, что спровоцированный денежным вливанием припадок откровенности занёс его явно не туда, куда следовало. И что подобная откровенность вполне может стоить ему места. Он заторопился. По-своему, конечно, по-прибалтийски:
   – Но вы не волнуйтесь, такое у нас случилось впервые. И, уверяю вас, не повторится.
   Я кивнул и нетерпеливо постучал ножкой.
   Он повернулся всем телом и величественно простёр руку с жезлом к дверям. Двери распахнулись. Седой мужчина, в золотых очочках и бородка клинышком, что встречал посетителей внутри, засуетился. Я решил не обманывать его ожиданий как в прошлый раз и наградил. Тоже полусотней. Его личико стало благостным. Он шепнул:
   – Наши гости – наше всё. Может быть, вам хочется, чтобы тот квадратный паренёк возле фонаря незаметно куда-нибудь исчез? Кажется, вы не очень рады его присутствию? Мы относимся с пониманием к желанию наших гостей быть стопроцентно, совершенно свободными. Даже от присмотра собственных… – он замялся, – телохранителей.
   Ох, человечек. Не иначе, из каких-нибудь бывших. Глаз – ватерпас. Мигом разобрался, что к чему. А идея-то была недурная. Заманчивая такая идея. Отстегнуть этому остроглазому прохиндею сотню-другую, подождать, пока кракена нейтрализуют, и смыться. Однако я был вовсе не уверен, что этот наблюдатель – единственный. То есть я был абсолютно уверен в обратном. Седой в очочках истолковал моё молчание по-своему.
   – Мы также можем показать вам запасной выход и вызвать такси.
   – Я пришёл отдохнуть, – сказал я с сомнением. – Дальше видно будет.
   – К вашим услугам, – улыбнулся искуситель и поклонился. Гораздо ниже, чем викинг. – Если вдруг возникнет необходимость, чтобы за вашим любимцем присмотрели. – Он сделал движение, будто хотел коснуться Жерара. Тот оскалился. Седой в очочках опасливо отдёрнул руку, но слащавость голоса не снизил ни на калорию. – …Обратитесь к обслуге. Всё равно к кому. О нём позаботятся. Позвольте вас проводить.
   На этот раз римские патрицианки завсегдатаям «Скарапеи» не обещались, увы, а обещалась отечественная поп-дива Лейла. То ли племянница «алюминиевого герцога» Аскерова, то ли любовница. То ли первое и второе одновременно. Впрочем, не стану врать, будто я был категорически против того, чтобы посмотреть её выступление. Скорей наоборот. Следует признать, что подать себя публике Лейла умела. Использовала она для этих целей весь набор восточных женских хитростей. Рискованную «обнажёнку», танец живота, манипуляции с острыми кинжалами, огнём и ядовитыми змеями – и использовала на пять с плюсом. Голосом играла, будто негритянская исполнительница рэггей. Получалось, ей-богу, славно. Созерцал я её пару раз по телевизору, заводная штучка.
   Пройдя недлинным коридором, отделанным змеевиком, малахитом и панбархатом в тон змеиной шкуре, я очутился сразу в VIP-зале. Внимательно осмотрелся с порога. Присутствие рыжей щучки-нимфоманки было мне сегодня вовсе некстати. Или наоборот? Она вполне могла вывезти нас с Жерарчиком отсюда. И даже, возможно, обмануть кракенских наблюдателей. Особенно скооперировавшись с седеньким прохиндеем.
   Правда, цена…
   Щучки, однако, не было видно. Не было видно и чаровницы Лейлы. На сцене демонстрировал чудеса древнего Востока горбоносый факир в смокинге и чалме. В момент моего появления у него что-то красочно вспыхнуло, дамы в зале вскричали «ах!», кавалеры захохотали. По-моему, облегчённо.
   По привычке я направился к бару.
   Меня переполняли дурные предчувствия. Заливать дурные предчувствия спиртным – последнее дело. Я заказал апельсиновый сок. Какой-то вертлявый хлюст явно лакейской породы и, следовательно, имеющий отношение к администрации клуба, спросил, не желаю ли я присесть за столик. Имеется неплохое местечко. Пусть не у сцены, зато в компании двух милейших барышень. «Уж не Лада ли с Лелей?» – с тайной надеждой подумал я и сказал, что, пожалуй, желаю.
   Барышни были красивы искусно наведённой и выпестованной в дорогих салонах красотой, но, к сожалению, успели нагрузиться до полной потери морального облика. Наше прибытие они встретили в высшей степени индифферентно. Как целовались взасос, размазывая по лицам помаду, так и продолжали целоваться.
   – Вот, – сказал хлюст, пританцовывая от желания сорваться с места. – Прошу любить и жаловать. С короткой стрижкой – Кэтрин. Блондинка – Ирэн. Собеседницы интереснейшие, весь городской бомонд знают, как собственную ладонь. – Он наклонился ко мне ближе и прошептал: – Поэтессы а-ля Сапфо.
   – Кажется, моё присутствие будет не слишком удобно, – сказал я с сомнением.
   – Что вы, что вы! – горячо отозвался хлюст. – Напротив. Девочки просто обожают дразнить мужчин.
   Пока я соображал, как относиться к тому, что меня за здорово живёшь используют для развлечения каких-то там поэтесс, хлюст, пискнув «приятного вечера», ретировался.
   Делать нечего. Не возвращаться же к бару. Тем более место было довольно удобное, зал виден отлично, сцена и вход тоже. Не на виду опять же.
   – Глупо было бы уйти, – тявкнул бес, развеяв последние колебания.
   – Bon soir [20 - Добрый вечер (фр.).], – сказал я, садясь. – Не помешаю?
   Дама, что была ко мне лицом, оттолкнула подругу и пьяно расхохоталась:
   – Посмотри, Кэт, какая прелесть!
   – Это мальчик? – поинтересовалась Кэтрин, пытаясь водрузить на вздёрнутый носик крошечные очки. Очки никак не хотели слушаться. В конце концов, она бросила их в полупустой бокал. Привстала, перегнувшись через столик, уставилась на меня.
   Её полуобнажённая, не знающая оков бюстгальтера грудь притягивала взгляд с чудовищной силой. Я вздрогнул и заставил себя смотреть ей в лицо. С близкого расстояния стало видно, что дама прилично косит. Должно быть, когда она пребывала в трезвом виде, подкрашенная и в очках, это было не слишком заметно. Но под хмельком глаза у неё разбегались здорово.
   Позвольте, куда же она смотрит? Неужели на ширинку? А ведь я слегка того… Чёрт! Но такая грудь и святого заставит вспомнить о скоромном!
   – Да, – сказал я, поспешно забрасывая ногу на ногу. – Мальчик. Кобелёк. Его зовут Жерар.
   – Его зовут Жерар, – распевно сообщила Кэтрин подруге. – Он кобелёк.
   Ирэн сделала большие глаза и спросила:
   – Послушайте, кобелёк Жерар, а ваш пёс (она навела указательный пальчик с длинным бело-фиолетовым ногтем на Жерара) не кусается?
   Дамы счастливо расхохотались, сквернавец бес тоже мелко затрясся, довольно подвывая. Лола подтолкнула ко мне початую бутылку ликёра «Амарула» – коричневую, с жёлтым шнурком вокруг горлышка и ушастым слоном на этикетке. Сказала примирительно:
   – Ну-ну, не дуйтесь, Жерар, лучше выпейте. Это знаменитая “Африканская икона”. Незаменимая вещь для поднятия настроения.
   Лобызания возобновились и, кажется, даже обрели новую силу.
   Я с независимым видом отвернулся (впрочем, на мой вид последовательницам Сапфо было откровенно начхать) и наклонился к орхидее.
   – Сизиф на месте, – тихо сказал я прямо в цветок.
//-- * * * --//
   …Мсье Кракен слушал меня рассеянно, попыхивал пахитоской, и казалось, следил не за ходом рассуждений, а за эволюциями дымных клубов. Когда я замолчал, он ещё некоторое время задумчиво курил, потом спохватился:
   – Вы закончили?
   – В общем, да, – сказал я.
   Он вполне дружелюбно улыбнулся и сказал, что мысли мои занятны. Занятненьки и любопытненьки. Значит, сказал он, предостерегаете. Подозреваю, сказал он, в своих рассуждениях вы руководствовались вовсе не горячей любовью к нашей расе и ко мне лично. Однако должен признать, выглядят рассуждения достаточно убедительными и непротиворечивыми. Но!..
   После такого «но», как нетрудно догадаться, начался методичный разгром наших с Жераром логических построений. Для сметания бастионов мсье Кракен не жалел красок и аллегорий. Мне постоянно хотелось воскликнуть: «Аркадий, не говори красиво!» – но я, помня про опасные остроты, жабры и кислород, помалкивал. Кракен же поучал.
   – Вы допустили целый ряд просчётов. Например, сочли команду – мою команду, специально подобранную и подготовленную для работы в чуждом окружении! – сборищем легкомысленных энтузиастов. Глупейшая ошибка. Если первыми на вновь открытый материк ступают авантюристы, то приводят в цивилизованное состояние диких туземцев всё-таки солдаты. Профессионалы, готовые к жёсткой, даже жестокой борьбе. Все эти, простите за эрудицию, кондотьеры, конкистадоры, землепроходцы и прочие прогрессоры. Способные помимо прочего точно выделить из среды аборигенов потребные для собственных нужд фигуры, приручить их и посадить на цепь.
   – Под такой фигурой подразумевается Жухрай? – уточнил я.
   – Конечно. Мне продолжать? – спросил он.
   – Да, пожалуйста, – кивнул я, выдув изо рта струйку дыма.
   Затягиваться глубоко всё ещё не хватало духу – голова и без того кружилась прилично. Курильщик из меня, конечно… Слёзы одни. Однако пускание дыма в глаза сопернику в ряде случаев тактически и психологически выгодно. Спросите любого преферансиста. Ради этого стоило потерпеть.
   – Только умоляю, – не утерпел-таки я, – поменьше пафоса.
   Он слегка нахмурился.
   – А вы наглец! Забываетесь. – Следующее слово он отчеканил: – Пленник.
   – В самом деле, – спохватился я. – Простите, господин кондотьер. Кстати, наглецом вы меня уже называли. А у нас, диких аборигенов этого материка, бытует странное представление, будто наглость – второе счастье. Причём, как ни поразительно, сплошь и рядом оно оказывается справедливым. Вы знали об этом?
   – Догадывался, – рассмеявшись, сказал Кракен и объявил: – Подумать только, мальчишка начинает мне нравиться!
   Я сказал «взаимно», почти не покривив душой. Обходительность и терпимость кракена принесли плоды. Как хотите, но трудно всерьёз считать смертельным врагом собеседника, позволяющего иронически относиться к собственной персоне. Конечно, я вполне отдавал себе отчёт, что его благожелательность является всего лишь одним из элементов обработки вербуемого сотрудника. Но и моя в большой степени была того же сорта.
   Я повторил «взаимно». После чего сказал, что именно потому, что чувствую к нему душевное расположение, категорически не соглашусь с трактовкой роли Жухрая, как злобного, но послушного пса, сидящего на крепкой цепи. Жухрай – волчище. Вдобавок не воспитанный кракенами со щенячьего возраста, а заматеревший на воле. Такого сколько ни корми отборными мослами и масляной кашей, всё равно лучше живого мяса он лакомства не знает. А уж если пробовал на вкус человечью кровь… Да и дома он. Оглянитесь, мсье прогрессор. Вокруг русская тайга. В ней медведь хозяин, а вовсе не пришлые удальцы. Поэтому аналогии с конкистой лично я считаю неуместными. Погубит Жухрай всю их камарилью. И милейшую Софью Романовну погубит.
   Вот только если конквистадоры кракены готовы к сражениям и гибели, то беззащитную Сонечку мне, например, искренне жаль. Лучше бы господам пришельцам избавиться от толстяка поскорей да с государством концессию образовать. Прибыль будет меньше, зато надёжность значительно выше.
   С досадливым вздохом Кракен сообщил, что проще всего было бы сейчас послать меня к чёрту. Или куда там аборигены посылают в таких случаях. Потому что отчитываться перед пленником в тактике и стратегии – это нонсенс. Но раз уж он признался в собственной симпатии, то будет последовательным.
   – С государством дело иметь нельзя, – сказал Арест твёрдо. – Государство непременно захочет подмять всё под себя. Оно, по сути, и есть упомянутый медведь, настоящий хозяин тайги. Нам же нужна неограниченная – в самом широком смысле этого слова – свобода. Плюс, разумеется, кое-какие ресурсы. Научные, производственные, интеллектуальные. Учитывая собственные интересы, ещё и природные. Но свобода – в первую очередь. Без всяких условий, без любого диктата. Именно поэтому для осуществления проекта «Гугол» оптимальным вариантом была признана Россия. Страны же высокоразвитые, учитывая тамошний негласный, но абсолютный контроль над всем и вся – отвергнуты. Сейчас хорошо видно, что ошибки в подобном выборе не было. Нам удалось создать гибкую, эффективную и управляемую систему, находящуюся в состоянии устойчивого равновесия. Выражаясь фигурально, эта система напоминает массивный шар, покоящийся на дне вогнутой поверхности. Выведение его из начального состояния требует огромных трудозатрат… и всё-таки усилия тратятся напрасно. Колебания со временем затухают, шар возвращается на место. Давайте рассмотрим для примера вас. – Мсье Кракен протянул развёрнутую кверху ладонь, как бы предлагая мне сейчас же на ней устроиться. – Шпионили, вынюхивали, растрачивали на эту грязь уникальный дар проникновения сквозь предметы. Очаровывали доверчивую Софью Романовну, заставляли терять бдительность. Довольно талантливо изображали эдакого наполовину педераста (я от неожиданности поперхнулся едким дымом), наполовину гермафродита. То есть существо как бы изначально безопасное. Отмечу, кстати, ваша находка с животным-спутником в своём роде превосходна. Одного не пойму, зачем вы его побрили?
   – Из гигиенических соображений, – отмахнулся я. – Летом у него почему-то всегда блохи заводятся. Пришлось принять превентивные меры.
   – Блохи? – насторожился Кракен. – Блохи, тогда конечно…
   Кажется, его слегка передёрнуло. Подумаешь, впечатлительный какой, подумал я. И в тот же момент у меня самого вдруг мерзостно зазуделось под волосами и в паху. Будто десятки каких-то маленьких тварей с коготками на лапках и остренькими алчными рыльцами начали там ползать, ходить и даже подскакивать, выискивая местечко, где кожица потоньше, а кровушка поближе. Захотелось почесаться. Вместо этого я сжал зубы и демонстративно потрепал Жерара по спине.
   – Послушайте, а как дело обстоит сейчас? – Кракен потёрся шеей о воротник, стараясь, чтобы получилось как можно более непринуждённо, и нервно затянулся пахитоской. – Он заразен?
   – Сейчас нет. Средство радикальное, – поморщившись, сказал я. Меня раздражало, что мною же выдуманная дурацкая блошиная тема неуклонно уводит разговор куда-то в сторону. Не хватало ещё, чтобы Арест Брезгливович сорвался с места и скорее пули помчался под душ, чиститься и дезинфицироваться. Я вновь обозначил интересующее меня направление: – Ну ладно, всё понятно, мои попытки поколебать вашу сверхустойчивую систему провалились. Тем не менее, вы должны признать, что кое-что мне удалось.
   Кракен кивнул и якобы в задумчивости поскрёб за ухом.
   – Безусловно.
   – А ведь я всего-навсего любитель, новичок в шпионских играх. Приготовишка. Где салага сумел мало, там опытный профи…
   – Профи? – воскликнул Кракен, запуская сразу обе руки в шевелюру. Азартно почесался, потом спохватился, раздосадовано сказал «а, ч-чёрт!» и, высвободив пальцы из порушенной причёски, заявил: – В том-то и дело, что разницы между вами и гипотетическим «профи» нет никакой. Работали вы на весьма приличном уровне. Учтите, это не комплимент. И кое-что вам, действительно, удалось. Другому пусть удастся чуть больше. Ну и что с того? Это будет тот же самый сизифов труд. И финал будет таким же. Гарантирую, рано или поздно ваш «профи» будет точно так же как вы, стоять навытяжку передо мной. Может быть, так же неумело будет пытаться курить предложенный ею табак, который вполне возможно и не табак вовсе, а, положим, сушёная цикута (я поперхнулся дымом вторично). И не будет у него, как и у вас никакой уверенности, что я позволю ему дожить хотя бы до завтрашнего дня. – Мсье Кракен выставил вперёд ладонь, медленно сжал её в кулак, точно что-то сминая, и хищно осклабился. – Только представьте, зову я сейчас Жухрая и говорю: «Давай-ка, товарищ, узнай у мальчишки, кто его к нам подослал да кто дублирует, да какие надо слова приговаривать, чтобы сквозь стены ходить. И не стесняйся в методах дознания. Цель все средства оправдывает, все грехи списывает. Вплоть до смертоубийства». Жухрай, понятно, отвечает «с удовольствием», и…
   – Прекратите, – умоляющим тоном сказал я.
   – Что? А, конечно, – спохватился он, разжал кулак, и игриво пошевелил пальцами. – Ну-ну, не бледнейте, Поль. Насчёт пыток – всего лишь шутка. Вы мне живьём нужны.
   Он выудил из бокового кармана плоский лаковый футляр с неизменным рубенсовским сюжетом и что-то на нём нажал. В футляре хрустнуло, он приоткрылся на пару миллиметров, после чего крышку заклинило. Сопя, Кракен начал ковырять его ногтем. Футляр долго не давался, а потом вдруг рывком раскрылся, до крови оцарапав кракенский палец выскочившим проволочным обломком. Оказалось, это пижонская карманная пепельница с подпружиненной крышкой. Пепельный столбик, ради которого затевалась вся эта показушная возня, давно уже отвалился, но Кракен всё равно постучал пахитоской о краешек пепельницы и спросил:
   – Итак, что мы видим?
   – У вас красная кровь, – сказал я.
   – Разумеется, – удивился он и лизнул пораненный палец. – Кроме того, я являюсь млекопитающим, теплокровным, дышу смесью кислорода с азотом. Мочиться предпочитаю стоя, а спать – лёжа. Количество хромосом в моих клетках в точности равняется вашему. К сожалению, не помню, сколько это будет по счёту. Ну и так далее. Но я говорю не о том. Равновесие системы! Оно восстановлено. Шар вновь недвижим. Наш Сизиф пусть не раздавлен его тяжестью, но заключён в узилище и имеет исключительно бледный вид… Да бросьте вы, Поль, наконец, пахитоску! – с кривой гримасой сказал он. – Всё одно вам от неё никакого удовольствия. Чего травиться понапрасну?
   Опять он был прав. Кракен был кругом прав.
   Жерар, может, и выкрутился бы, нашёл, как повернуть беседу в потребном направлении, но я сдался. Затушил окурок и спросил:
   – Так на что вам сдался пленный Сизиф?
//-- * * * --//
   …Прошло полчаса. Факир глотал огонь и шпаги, заставлял бегать туда-сюда гуся с отрубленной головой и метал кинжалы в худенькую помощницу, облачённую только в прозрачную вуалетку, газовые шальвары да мониста. Под конец совсем разошёлся: заставил бедняжку лезть в разрисованную звёздами длинную коробку и с веселой гримасой продемонстрировал зрителям блестящую пилу. Маньяк! – подумал я.
   Дамы лизались. Жерар томился. Я допивал четвёртый стакан сока.
   «Опустошение – это то, что приносит пользу»…
   Пока что не приносило. Может, опустошаю не то, что следует?
   – Останься, – шепнул я бесу. – В случае чего знаешь, где меня искать.
   Он кивнул.
   В туалете я решительно направился к знакомой кабинке, заперся в ней и вытащил из карманов пакет, скотч, листок бумаги. Пакет я оставил внутри (он мне пригодится позже), а сам вышел. Кабинку запер. Скотчем надёжно залепил задвижку и приклеил к дверце листок. На листке было крупно отпечатано «НЕ РАБОТАЕТ!». Надеюсь, этого достаточно. В будущем мне понадобиться именно эта кабинка и не хотелось бы, чтобы какой-нибудь посетитель занял её для своих нужд в самое неподходящее время.
   К моменту моего возвращения факир со сцены успел испариться вместе с безголовым гусём и распиленной ассистенткой. За опущенным занавесом таскали что-то громоздкое. По потолку метались цветные кольца, кудрявые арабские буквы – это осветители, тактично направив прожектора вверх, пробовали фильтры.
   Занавес всколыхнулся, и появился Джулия с микрофоном.
   Он ослепительно улыбался.
   У меня немедленно возникло страстное желание срочным порядком вернуться в сортир. Кишки мои помнили, оказывается, всё: и Сю Линя, и грот с черепахами, и ласковое змеиное «кто там?». Завертело их так, что караул. Я прислонился к стеночке, глубоко вдохнул, сосчитал до десяти, выдохнул. Спокойно, Паша. Обосраться сегодня ты ещё успеешь. И, может быть, даже неоднократно. Спешить некуда. Вдох-выдох. Ты знал, на что идёшь. Вдох-выдох. У тебя здесь куча сообщников. Вдох-выдох. А задание – пустяк. Вдох-выдох. Выполнишь – и спи, отдыхай.
   В животе побулькало-побулькало да и успокоилось.
   Вот какой я волевой человек.
   Соседки забавлялись метанием в Жерара бумажных комочков, сооруженных из салфеток. Жерар (он забрался или был посажен на столик) ловко ловил комочки зубами и сплёвывал в тарелочки и бокалы поэтесс. Поэтессы хохотали.
   Кэтрин попыталась угодить очередным шариком и в мой рот, но не добросила.
   Холодно улыбнувшись, я подхватил беса, после чего осведомился, известно ли дамам, насколько мерзок бывает ликёр, когда проливается на одежду? Мне-то отлично известно. Ибо я катастрофически неуклюж, постоянно за столом что-нибудь опрокидываю.
   – И хоть бы раз на себя, – посетовал я, садясь.
   Дамы оказались не настолько пьяны, чтобы не понять намёка. Скривили уничтожающие гримасы. Отлично слышимым презрительным шёпотом назвали меня хамом, свиньёй, а ещё скопцом и кобелем. Отвернулись. Лесбиянки, подумал я в отместку. И стихи у них наверняка бездарные.
   Настроение испортилось окончательно.
   Скорей бы Лейла появилась, что ли.
   –…История восхождения нашей сегодняшней гостьи на эстрадный Олимп вполне заслуживает отдельного повествования, – заливался между тем Джулия. – Вы возразите мне, что много раз слышали её, читали в журналах, однако уверяю – ни разу не была она рассказана полностью. Мы же не утаим от вас ничего! Вы, господа, станете первыми, кто узнает новые, поистине интимные подробности этой авантюрной и одновременно трогательной сказки. Да-да, сказки! Итак, всё началось более пяти лет назад, когда господина Аскерова взорвали в собственном автомобиле. К счастью, машина была бронированной, поэтому владелец приличного числа уральских и сибирских заводов по производству «крылатого металла» уцелел. Хоть и был крепко контужен. Пролежал он в коме года три с половиной. За это время капитал его мало не удесятерился; кроме того, вошла в возраст прекрасная племянница, обладательница чарующего голоса. Со всем пылом юности девушка мечтала о славе. Однако была барышней не только хорошенькой, но и умненькой. Она понимала, что слава – это в первую очередь деньги, во вторую и третью тоже деньги и только в пятую-десятую – талант. Деньги были у дядюшки, который, клятвенно обещали врачи, вот-вот восстанет от летаргии. Лейла решила действовать. Первым, что увидел очнувшийся от трехлетнего беспамятства «алюминиевый герцог», были её огромные заплаканные от радости глаза. Дальше – ясно. Сердце господина Аскерова наполнила любовь. Отцовская или (мы же с вами взрослые люди) не совсем. Не важно. Важно, что была она искренней и горячей. Хочешь, я куплю тебе корону «мисс Мира»? – спросил Аскеров. Моё призвание – петь, скромно сказала дядюшке Лейла и в мгновение ока стала звездой.
   Джулия на миг умолк. Зал ждал продолжения. Джулия вцепился в микрофон, как в шею врага, подтянул его к размалёванной пасти и проговорил:
   – Вы думаете – и это сказка? Вы думаете – и в чём тут сказка? Вы думаете – да она же хищница! Проза, думаете вы раздражённо, а Джулия, обещавший нам чудеса – лжец. Если так, сладенькие мои, вы не правы! Сказка уже начиналась. Она подкралась к нашим героям как рысь, улыбнулась как Чеширский кот и… И Лейла по-настоящему полюбила дядюшку. Дочерние те чувства или (мы же с вами взрослые люди) не совсем. Не важно. Важно, что они пламенны. Помните Библию? «Стрелы её – стрелы огненные…» Пламя это сжигает наших героев, а сейчас, коснувшись, поглотит и вас! Итак, встречайте! Звезда востока! Шемаханская царица! Лейла!!!
   Джулия, аплодируя, удалился за кулисы. Занавес разошёлся, четверо мускулистых невольников вынесли на сцену открытые носилки с Шемаханской царицей.
   Шоу началось.
   Я снова приник к орхидее.
   – Здесь Сизиф. Вышла. Отсчёт.
   Посмотрел на часы. 22.17. Плюс пятнадцать минут. 22.32. Успеет ли стемнеть по-настоящему? Пол-одиннадцатого… Нет, не помню. Ну ладно, зритель-то за четверть часа точно успеет весь подтянуться. И втянуться. Так что праздношатающихся на моём пути быть не должно. Надеюсь, бёдра Лейлы заинтересуют и часть секьюрити.
   Десять минут закончились удивительно быстро. Оставалось пять. В самый раз.
   Я поднялся.
   Зал был околдован. Лейла безо всяких факирских штучек выдавала такое, что даже официанты забыли о своих обязанностях, даже поэтессы разинули рты – и, забрось я им сейчас туда по бумажному шарику, вряд ли заметили бы.
   Умница Кракен рассчитал верно, на мой уход действительно никто не обратил внимания.
   Путь до сортира занял ещё две минуты.
   Возле двери, ведущей в закрытую для публики часть заведения, торчали знакомые мне акромегалики. Долг и любопытство почти зримо разрывали гигантов надвое. Отходить от двери более чем на пару шагов им, видимо, запрещалось категорически. Однако и пропустить выступление такой знойной и фигуристой девицы казалось им непозволительной глупостью. Страдальцы вставали на цыпочки, тянули бычьи шеи, чтобы увидеть сцену и, должно быть, что-то всё-таки видели. Гоготали.
   Очень хорошо. Наслаждайтесь, ребята. Две с половиной минуты вам на это.
   – Вряд ли такую же любовь к музыке имеют сторожевые змеи, – резонно заметил Жерар. – А жаль. Правда, Паша?
   «А мне-то как жаль», – подумал я, но не ответил. Я настраивался на действие.
   – Как условились, – деловито напоминал я бесу ещё через минуту, раздеваясь. – Сидишь здесь, слушаешь, нюхаешь. В темноте видишь?
   – Глупо было бы…
   – Смотришь. Запоминаешь. Потом обо всём доложишь Сулейману.
   – Как Сулейману? Мы же…
   Я поднял его до уровня глаз. Таяли последние секунды.
   – Напарник, – сказал я решительно. Нелегко далась мне эта решительность. – Ты. Здесь. Потеряешься. Суматоха и прочее… – Я заставил себя бодро улыбнуться: – Мне будет очень горько. И это увидят все, кому следует.
   – Но Паша…
   – Слушай, – встряхнул я его. – Нет никакой уверенности, что кракены выполнят своё обещание. И даже если меня не ликвидируют, а действительно переправят в нейтральную страну. Всё равно я буду там под наблюдением. Пожизненно. Сулейман – единственный, кто реально способен вытащить меня из любой задницы и спрятать так, что ни одна собака… Ни чужие, никто… – Я опустил беса на крышку сливного бачка, погрузил плечо в стену и проревел: – Заставь его это сделать, напарник! Или хотя бы отомстить.
   – Думаю, ты чересчур обольщаешься насчёт Сулеймана, – печально сказал Жерар мне вдогонку. – Он на нас член положил, это же яс…
   В этот момент погас свет.
//-- * * * --//
   Древнейшие знания. Наследие исчезнувших цивилизаций. Сакральные и магические тексты на мёртвых языках. И прочая и прочая. Человечеству доступна лишь ничтожная, наименее ценная часть из громадного количества сохранившихся (бережно сохранённых) памятников истории. Сгорают и теряются библиотеки, уходят в океанскую пучину корабли и острова, взрываются вулканы. Однако даже тот мизер, что остался, часто не поддаётся расшифровке.
   Раз так, путь у исследователей один. Идти на поклон к истинным владельцам пресловутых библиотек. Отнюдь, уверяю вас, не сгоревших, не утонувших, не пропавших. Нужна лишь малость: знать о существовании этих владельцев. Обычно не имеющих склонности выставлять на обозрение широкой публике собственные коллекции. А иногда уничтожающих слишком уж назойливых исследователей. Сю Линь тому яркий пример. Он, конечно, не был полным идиотом, коего изображал. Не был он также и родственником лису-оборотню. («Он такой же племянник старого лиса Мяо, как я – испанский лётчик», – образно выразился по поводу Сю Линя мсье Кракен. «А разве вы не?..» – спросил я невинно. Он с интересом посмотрел на меня и покачал головой. «Ах, какая версия пропала», – в отчаянии воскликнул я.) Сю Линь работал на китайскую разведку, чьим добровольным агентом в Императрицыне являлся господин Мяо. Добровольным или невольным. Согласия его на сотрудничество никто, понятно, не спрашивал. У спецслужб Поднебесной длинные руки и собственные понятия о долге китайских граждан перед исторической Родиной. Китайское гражданство бывшим не бывает.
   Случилось так, что именно в хранилище здешних ламий находится манускрипт, важность которого в последнее время стала почему-то просто колоссальной. Сами по себе содержащиеся в нём сведения не представляют особого интереса. Однако, как в известном случае с Розетским камнем, они выполнены на двух языках, причём являются абсолютно идентичными. Один язык – койн древних греков. Другой – неизвестный, принадлежащий исчезнувшей цивилизации (возможно нечеловеческой), чьи знания сравнимы со знаниями атлантов. А то и превосходят. Превосходили.
   Какие события заставили китайских товарищей пойти на прямой и конфликтный контакт с российскими людьми-змеями, я мог только догадываться. Сообщить мне об этом мсье Кракен не посчитал нужным. Хотя предположить, что таким экстраординарным событием стало появление на арене нашего цирка клоунов со щупальцами на торсе и «Гуголом» в кармане способен любой школьник. Особенно после того, как узнает, чем вышеназванные чуды-юды озадачили пленённого комбинатора Дезире.
   Кракенов интересовала отнюдь не целость манускрипта, за интерес к которому отдали жизнь храбрый разведчик Сю Линь и излишне любопытный до чужих секретов лис-оборотень Мяо. Напротив. Желали они как раз не вытащить этот каштан из огня, а засунуть его поглубже в самое пекло. Уничтожить моими ручками. Во избежание прочтения.
//-- * * * --//
   Диверсия с электричеством была произведена основательная, на районной подстанции, так что времени у меня имелось достаточно. Дорога до хранилища, расположенного в подвале, была заучена твёрдо, а ориентироваться в темноте я умел всегда. Да, в общем-то, и не была темнота абсолютной, контуры предметов угадывались без труда. Я быстро и, надеюсь, вполне бесшумно крался вперёд, стараясь держаться ближе к левой стене – вдоль неё располагались комнаты для уединённых свиданий. Во время концерта, по идее, должны они пустовать. Есть куда ретироваться.
   Фигня, Паша, думал я, подбадривая себя, прорвёмся. Охранникам, да и всем прочим сотрудникам «Скарапеи» сейчас явно не до того, чтобы инспектировать тылы и задворки. Представляю, какой ад творится в залах! Охрана Лейлы стоит на ушах, подозревая злой умысел, публика сходит с ума от страха, администрация в панике. Вот-вот должны начать рваться хлопушки с раздражающим газом.
   Операция по уничтожению негодного документа была подготовлена с размахом. Расхваленная мсье Кракеном система работала пока что отменно. И всё-таки…
   Больше всего тревожили меня змеи. Прошлая встреча с гюрзой никак не шла из памяти. К тому же пресмыкающиеся лучше всего чувствуют себя как раз ночами – это я помнил твёрдо. Время охоты. Нарваться на какую-нибудь южноамериканскую фер-де-ланс подобно покойному господину Мяо мне вовсе не улыбалось.
   Впереди, метрах в десяти, приоткрылась дверь. Кто-то задвигался, быстрый, тонкий, чёрный. Кажется, высокий. Кажется, голый. Почему-то без фонарика или хотя бы зажигалки. Зато в районе шевелюры тускло мерцает что-то вроде венчика из десятка рубиновых бусин. Негритянка-наложница вышла узнать для встревоженного клиента, что случилось? – гадал я. Нет, не разглядеть. Я вжался в стену. Проклятье! Как не вовремя. До подвала осталось совсем чуть-чуть.
   Со стороны «негритянки» донёсся сухой дробный перестук, словно деревянной палочкой о палочку. Пауза. Опять. Приближается. Что за ерунда? Уж не специальный ли звук, отпугивающий змей? – осенило меня вдруг. Надо будет взять на заметку. Я ушёл в стену целиком. Сосчитал до шестидесяти. Осторожно высунулся. Никого.
   Я рывком переместился к входу в подвал, замаскированному под обычную с виду дверцу. По периметру дверцы лежал рельефный орнамент с игривым сюжетом. Лингамы с крылышками да йони на ножках. Любезничают между собой. Позолоченная ручка в виде всё того же крылатого органа. Непосвящённому и в голову не придёт, что за дверцей не альков с сексодромом, а спуск под землю. К сейфу с бесценными сокровищами.
   Я тронул задорно торчащую ручку-фаллос. Если я правильно понимаю, её следует не вращать или нажимать, а двигать взад-вперёд. Неужели это может кому-то показаться забавным? Борясь с подступившей брезгливостью, подвигал. Крылышки встрепенулись, но с места не сдвинулись. Заперто, конечно. А каков материал двери?
   Материалом было дерево. Плотное, очень плотное и непривычно холодное. Знаменитое железное? Может быть. Ну и как оно воспримет попытку транспозиции?
   Железное дерево пропустило меня без проблем.
   А вот в подвале свет горел. Тусклые лампы под пыльными плафонами из толстого ребристого стекла. Электрическая сеть хранилища не зависела от общегородской. Дизель.
   Гудела вентиляция.
   Четвёртую сверху ступеньку занимала покачивающаяся на хвосте королевская кобра. Капюшон её был раздут. Смотрела она на меня. Неотрывно. Если бы её морда была способна выражать чувства, она выражала бы ненависть пополам со страхом.
   Потому что я сейчас был мангустом. Огромным голодным мангустом с острыми зубами и когтями как у хищной птицы. Скорей всего, я не был столь же быстр, как настоящий зверёк, гроза змей, зато во мне был кураж. И отчаяние. Я сделал обманное движение передней лапой, кобра ударила навстречу, не попала, провалилась в пустоту… и тогда я коротко махнул другой лапой – снизу вверх. Наискось.
   Тело кобры, бешено извиваясь и отставляя дорожку из капелек крови, заструилось по лестнице вниз. Следом прыгала оторванная голова.
   Вторую гадину, поджидавшую меня в самом низу, я просто придавил лапой к полу, после чего перекусил пополам. И насилу удержался от острого желания сожрать побеждённого врага.
   Нельзя так глубоко входить в роль, подумал я, ожесточённо отплёвываясь.
   Ламии люто ненавидят металл. Фобия поголовная. Поэтому сейф, предмет моей атаки, представлял собой трёхметровое яйцо, вытесанное из цельного куска гранита, каким-то чудом втиснутого много, очень много лет назад в подземную полость. Сверху гранит покрывал ещё один слой, нанесённый совсем недавно.
   Пещера, служившая каменному яичку гнездом, несмотря на явно карстовое происхождение, была идеально сухой и довольно тёплой. Никакой затхлости. Пол покрывал слой белоснежного мелкого песка. Впрочем, на этом дизайнер, благоустраивавший хранилище, свою фантазию исчерпал до дна. Стены и потолок украшали фестоны вековой копоти (электрическое освещение имелось здесь, понятно, не всегда), а также толстые и неопрятные, будто побитая молью кошма, пласты пыльной паутины. И какие-то многослойные натёки неприятного вида. Засохший помёт летучих мышей? Бр-р-р!
   Зато абсолютно новой была наружная броня сейфа. Красота сверхпрочной керамики радовала глаз. Гладкая, розовато-перламутровая, точно средневековый японский фарфор. И такая же дорогая. А, может статься, и подороже. Но тоже японская. Контр-диффузная решётка, заключённая внутри этой хай-тековской скорлупы, была многорядной, состоящей из тонких графитовых стержней. По сути, всю десятисантиметровую толщу защитного слоя пронизывали канальцы толщиной со швейную иглу, заполненные идеально проводящим электричество составом на основе графита. Сама керамика была способна выдержать прямое попадание стадвадцатимиллиметрового кумулятивного снаряда. Так утверждал Арест Всезнаевич, известный в том числе как мсье Кракен, и у меня не было оснований ему не доверять.
   Графит, конечно, упрощал мою задачу. Значительно упрощал. Обыкновенная сеточка из медной или алюминиевой проволоки могла меня остановить даже при отсутствии напряжения в сети. Одолеть-то её одолеешь, да только изувечиться при этом или какую-нибудь гнусную долгоиграющую болячку вроде язвы заработать – легче лёгкого. Поэтому низкий вам поклон, аспиды ползучие, за вашу антипатию к металлам!
   Одна беда, электропитание у защитного слоя автономное. Мне было обещано, что дизель будет отключен. Пока он работал.
   Что ж, подожду. Главный признак удачливого вора или шпиона – великое умение безропотно терпеть ровно столько, сколько потребуется. Хоть сутки. Хоть неделю.
   И, безусловно, осторожность.
   Я обежал пещеру по периметру, заглянул в каждую трещинку и в каждый уголок, но змей более не отыскал. Лишь в самом дальнем закутке выставлялся из песка легчайший полупрозрачный кусочек давно высохшей шкуры.
   Поднялся к двери, прислушался. Тишина.
   Тогда я вернул себе привычный облик, сел подле сейфа на корточки и задумался.
   Справлюсь я с заданием или провалю его напрочь – в любом случае никакой уверенности, что кракены меня оставят в живых, не было. Выждут недельку, удостоверятся, что манускрипт уничтожен, и прикончат. Очень просто. Будет мне нейтральная территория. В трёх аршинах под землёй. Там таких нейтралов, пребывающих в лежачем положении, тьмы и тьмы. Один другого нейтральнее. Сдаться на милость ламий? Эти спрячут, пожалуй! От кого угодно. Так спрячут, что и следов не останется. Кроме странгуляционных [21 - Характерные следы удушения.] на ещё одном трупе «наркомана, скончавшегося от передозировки», которого завтра обнаружат за кухней «Скарапеи». Бежать с помощью седенького востроглазого очкарика? Могло бы пройти до начала переполоха, а сейчас – как знать. В общем, куда ни кинь, всюду клин. Поэтому остаётся положиться на слово мсье Кракена и на расторопность Жерара.
   Думать о том, что осторожный Сулейман во имя собственной безопасности решит мною пожертвовать, решительно не хотелось.
   Лампы мигнули, медленно, словно в кинотеатре перед началом сеанса стали краснеть, теряя накал. Наконец вовсе погасли. Я выждал минуту и попробовал ладонью скорлупу сейфа. Не такая уж она была ровная. Крошечные выглаженные щербинки покрывали её сплошь: каждая будто отпечаток кончика пальца. Двинул руку вглубь оболочки. Пошла сравнительно легко, будто сквозь силикатный огнеупорный кирпич. Графитовые стержни ощущались, как струйки пущенного во всю мощь душа – упруго толкали вниз, холодили, покалывали.
   – Кривая, вывези! – взмолился я как никогда прежде, и подался вперёд.
//-- * * * --//
   Внутри сейфа было тесно, но отнюдь не темно. Гнилым зеленоватым светом сочились бугристые желваки величиной с кулак, в два ряда рассаженные по куполу камеры. Идущие кольцами широкие полки занимали свитки, упакованные в кожаные тубусы; тяжёлые книги, запертые на замки; глиняные таблички, бережно залитые не то в прозрачный лак, не то в пластик; сосуды, покрытые странными значками. Под куполом, растянутое за конечности, висело чучело кошмарного существа, величиной с двухлетнего ребёнка. Впрочем, размерами сходство с ребёнком ограничивалось. У карлика было искажённое яростью худое лицо, удивительно похожее на лицо Петра Первого и угрожающе растопыренные узловатые пальцы. В соски продёрнуты тонкие колечки с жёлтыми камешками. Поджарый торс от цыплячьей шейки до вполне взрослых гениталий пересекал грубо зашитый большими стежками разрез, из которого кое-где торчали соломинки. Широкие ступни со сбитыми пальцами были поддёрнуты к самому потолку, отчего казалось, что этот злой гном вот-вот оттолкнётся и спикирует прямиком на меня. Будто год за годом он дожидался именно моего прибытия, и сейчас только верёвки сдерживают его от того, чтобы с диким воем вспрыгнуть мне на плечи.
   Я поёжился и отвёл взгляд. Нашёл время себя накручивать.
   Ну-с, что у нас тут ещё имеется? На полу стояла пара приземистых сундуков. Сердце почему-то заполошно дрогнуло. Золото? Я сунул в один руку. Не золото. Не презренный и отвратительный людям-змеям металл. Камни. И весьма крупные. Должно быть, самоцветы. Сколько же их тут? Центнеры? Наверно, весь Императрицын купить хватит, вместе с пригородами.
   Однако самоцветы меня интересовали в самую последнюю очередь, да и то больше из любопытства. Так же, собственно, как свитки, клинописные таблички, инкунабулы и миниатюрная шаржированная копия Великого государя Российского во гневе. Требовался мне тридцатисантиметровый футляр из туфа. Слегка сдавленный цилиндр с закруглёнными торцами и неглубокой опоясывающей бороздкой в виде спирали, проходящей по всей длине. Толщина такая, что можно без труда обхватить кольцом из пальцев обеих рук. Довольно тяжёлый и на первый взгляд монолитный. Описание, данное мсье Кракеном, было исчерпывающим. Я взялся за поиски. Времени оставалось мало. Дизели, основной и вспомогательный, вряд ли будут налаживаться скарапеевским электриком дольше семи – максимум десяти минут. На большее эта продажная скотина не соглашался ни за какие самые соблазнительные коврижки.
   Сундуки вожделенного футляра не содержали. Отбросив священный трепет, я торопливо рылся на полках, среди бесценных раритетов, во все корки кроя ламий, накопивших такую груду хлама. Управился за рекордное время. Футляра не было. Сейчас же, без задержки я пошёл на второй круг. Древности, возмущённо шурша страницами и перестукиваясь боками, полетели на пол. Полки опустели за считанные секунды.
   Футляра не было! Меня начало колотить. От холода. От страха.
   Я закрутил головой. Где? Где же, чёрт возьми!
   Наткнулся взглядом на чучело. Вот кто знает.
   – Ты, засранец, признавайся, где эта трёпаная рукопись? – в исступлении заорал я, обращаясь к карлику.
   Тот дерзко молчал, сволочуга.
   Почти не соображая, что делаю, я подпрыгнул, вцепился ему в плечи, повис, подогнув ноги, и рванул. Раз, другой. Выламываемые суставы захрустели, однако выдержали. Зато лопнули верёвки, привязанные к рукам уродца, и он тяжело закачался книзу головой.
   Слишком тяжело для набитого соломой чучела.
   Слишком.
   Я осклабился и принялся рвать шов на его груди. Прочный он был, зараза. По-волчьи рыча, я вцепился в толстую гладкую леску (или то была воловья жила?) зубами. Просунул пальцы в золотые кольца на сосках. Дёрнул. Одно колечко подалось. Отплёвываясь и подвывая от нетерпения, я потянул за него. Захохотал торжествующе: шов мгновенно расшнуровался. Из разъятой гномовой утробы посыпалась сенная труха, потемневшая от времени древесная стружка, пенопластовые шарики. Я просунул руки внутрь. Футляр был там.
   Вынул, примостил на полку, сконцентрировался и погрузил в пористый камень кисти.
   «Открыть коробочку тебе вряд ли удастся, – сказал Кракен. – Да это и ни к чему. Просто изорви в мелкие клочки рукопись, содержащуюся внутри. Сотри в порошок. При её более чем почтенном возрасте она должна быть жутко дряхлой, и проблемы вряд ли возникнут».
   Вызвавший беспокойство кракенов документ хранился в виде свитка из странного на ощупь материала, покрытого плотной, слегка колючей чешуёй. Кое-где чешуйки выкрошились – целыми участками, точно от лишая. Материал проплешин ощущался как рыхловатая, но сухая бумага или ткань. А может, пергамент.
   Чувствуя себя сущим вандалом и Геростратом, я начал сжимать пальцы.
//-- * * * --//
   Успел буквально в последний момент. Какая-нибудь секунда задержки и пиши пропало. Кожа спины ещё помнила упругие толчки графитовых струн, ещё холодила голые ягодицы скорлупа сейфа, а лампы так же неспешно, как давеча гасли, начали разгораться. Зафыркала вентиляция. Я взбежал по лестнице, приник к двери ухом. Как будто кто-то есть. Или только кажется? Вскипячённая адреналином кровь шумит в ушах?
   Я слился с деревом, потёк сквозь него живым соком.
   Снаружи было всё ещё темно. Откуда-то доносился знакомый деревянный перестук – бедная негритянка плутала по чёрным коридорам в поисках чего-то неведомого.
   Я сделал всего пару шагов, когда на мне скрестились лучи двух мощных фонарей. Оба – в лицо. Глаза полоснуло болью. Я моментально зажмурился, отгородился от света обеими ладонями, но резь осталась надолго.
   Пронзительный мужской голос весело сказал:
   – Опа, глянь, кто тут у нас. Пупс какой-то.
   – А перец-то как торчит! Он что, драл тут кого-то? Пупс, ты с кем в доктора играл? – Владелец второго фонаря слегка сипел, будто надорвал глотку на стадионе.
   Я поспешно отнял одну руку от лица и прикрыл причиндалы. Железное дерево в плане возбуждения нервных окончаний оказалось весьма сходным с памятной по отроческим годам липой или берёзой.
   – В чём дело? Вы кто такие? – заносчиво спросил я. Спасти меня сейчас могла только та самая наглость, которой я похвалялся вчера перед Кракеном. Я повысил голос: – Охрана, не так ли? Давненько вас жду. А ну-ка, уберите свет!
   – А не уберу, – по-прежнему весело сказал первый.
   – Такая же фигня, – поддержал его второй.
   – Какого дьявола! – К сожалению, вместо грозного рыка получилось жалкое блеяние. Но я не сдавался: – Сначала темища наступает, потом девчонка уходит, а сейчас ещё какие-то весельчаки припёрлись. – Голос наконец-то начал приобретать требуемую свирепость: – Место не дорого? Да если я предъяву за такую борзоту выставлю, с вас кожу лентами сдерут! Убрали живо фонарики, уроды!
   – Оцени, пупс знает слово предъява, – пуще прежнего обрадовался весёлый. – Наверно, жутко авторитетный крендель. Эй, пупс, обзовись. Погоняло твоё какое?
   – Ладно, – сказал сиплый. – Ты смотри за ним, а я папу вызову. Вдруг это и вправду гость.
   – Да ну… – не слишком уверенно протянул весёлый.
   Сиплый сказал «умолкни пока».
   Проморгавшись, я попробовал приоткрыть веки. Один луч бил сейчас в потолок (фонарь поставили на пол, рефлектором вверх), второй всё ещё упирался в меня, сместившись на подбородок и грудь. Увы, видимость от этого не улучшилась. Разве что самую малость.
   Судя по размерам владельцев фонарей (фигуры их кое-как можно было разобрать), меня угораздило нарваться на старых знакомцев, сторожевых акромегаликов. Удирать, хоть бы и сквозь стену, было глупо. Всё равно, что гусей дразнить. Вступать в сражение – тем более безнадёжно. Накачанные стероидами под завязку и покрытые чудовищными мускулами, громилы даже не почувствуют моих наскоков. Оставалось уповать на счастливый случай. Например, на то, что неведомый папа из-за общей суматохи лично прийти не сможет, и велит разобраться с подозрительным гражданином на месте. Тут-то я их и попытаюсь облапошить. Гормоны роста и прочие стимуляторы, особенно употребляемые в огромных количествах, не самым благотворным образом влияют на высшую нервную деятельность. Не зря великаны в сказках – кретины поголовно.
   – Папа сейчас будет, – убил мою надежду сиплый. – Говорит, по билетам проверку закончили. Как раз из VIP-а одного мэна не хватает. По описанию вроде этот.
   – Так, может, он тут правда кого-то натягивал? Я, например, Коко в зале не видал.
   – Не-а! Ему не положено. То есть может, он и натягивал Коко, только на халяву. Под шумок решил сладенького попробовать.
   – А вдруг шпион?
   – Ну, разве, журналюга какой.
   – Слышь, крендель! – прикрикнул весёлый. – Ты журналист, да? Из какой газеты? Если папа тебя отпустит, напиши про нас, ладно? Мол, знаком с самыми здоровыми парнями Императрицына. Точно, точно, мы такие! В боях без правил участвовали, в Японию ездили, на Осаку. И ещё в Чехию. Я в Праге ещё такую тату рулёвую сделал. На лбу. «Змет», понял! Это как у одного чешского монстра. Голем называется. Только он глиняный был, а я из камня. Не веришь? Бицуху потрогай. – Он напряг руку, демонстрируя безобразно вздувшийся, оплетённый венами бицепс. – Во, иди, потрогай!
   – Не педик мужиков трогать, – зло прошипел я.
   – Ладно, верю, – отступился с готовностью весёлый. Очень уж ему хотелось в журнал попасть. – У меня, между прочим, и сценическое имя Русский Голем. А у него – Т-34.
   – Кончай, – оборвал сиплый.
   – А чего кончай? Такая пруха подвалила. Япошки про нас писали, чехи тоже писали, а на родине никто не знает. Сам спасибо скажешь потом.
   – Не знают, значит не надо. Да и не из газеты он. Чего бы газетчику с голой жопой тут делать? И как он, кстати, сюда попал без грин-карты? От дверей мы не отходили, даже когда свет погас. Потом вообще закрыли на ключ. Не, тут какие-то непонятки…
   Совсем близко застучали деревянные палочки. Громче, громче. Чаще, чаще.
   – Папа? – крикнул Русский Голем, оборачиваясь. – Ты прикалываешься? Па…
   Голос его сорвался.
   – Он на мне! – внезапно заорал сиплый Т-34. – Стреляй!
   Лучи света заметались беспорядочно. Голем отпрыгнул, въехав плечом мне в лицо. Я как стоял, так и сел. Сразу стало нехорошо.
   Дважды громко хлопнуло.
   – Я его сшиб! – торжествующе крикнул Голем. – Уйди, Танкист, закрываешь. Отойди, твою мать, добью!
   Слышалась отчаянная возня, топот. В луче света что-то мелькало, похожее на толстое колено бамбукового удилища. Деревянный перестук превратился в бешеный треск, будто гигантский, с медведя размером жук разминал перед взлетом жёсткие крылья. Т-34, видимо, всё не отходил, потому что Голем, свирепо матерясь, пробежал по моим ногам в сторону возни.
   Происходило что-то по-настоящему жуткое, одинаково неожиданное как для меня, так и для охранников. И если даже это была подстраховка кракенов, то помочь она мне всё равно не могла. Конечности были вялыми, в голове бренчал колокол. Я попытался одновременно сжаться в комочек и убраться ползком подальше. Уткнулся в стену, да так и замер.
   Голем опять начал стрелять. Потом у него, наверно, кончились патроны. Т-34 сдавленно прохрипел: «У него молоток!» И ещё: «Я больше не…»
   В колено мне ударился отлетевший фонарь. Машинально я направил луч от себя.
   На сиплого Танкиста наседала безобразная тварь. Из-под чёрно-коричневого, размером со стиральный таз купола, похожего на кембрийского трилобита, обзаведшегося кучерявой тонзурой и десятком кроваво-красных глазков, торчали двухметровые членистые конечности. В суставах лапы поросли редкой шёрсткой, было их штук шесть или восемь, не разобрать – настолько быстро они двигались, издавая тот самый деревянный треск. Пара конечностей упиралась в пол, приплясывая и подпрыгивая, несколько стегало по сторонам (на концах – страшные, опушённые короткой жёсткой щетиной крючья), держа на расстоянии Голема с разряженным пистолетом. Ещё одна лапа размахивала впечатляющим, вроде кузнечного, молотом.
   Сколько-то лап исцарапанный, но пока серьёзно не пострадавший Танкист прижимал к себе, да только силы у него быстро кончались. Один «бамбук» высвободился, скользнул у него между ног, без перерыва рванулся назад и вверх, вспоров тело, точно полотном работающей цепной пилы. Охранник скорей с досадой, чем с болью сказал «мама», потом «ой, мамочка», а потом был отброшен во тьму и там захныкал – всё тише и тише.
   Трилобит издал торжествующий клич-скрежет и переключился на Голема. Сбил его с толку и отвлёк внимание мельтешением конечностей, оттеснил к стене и очень быстро раздробил ему ногу молотом. А когда дико кричащий охранник, упав, схватился за переломленную голень, чудовище многократным штрихующим движением ножного крюка раскровенило бедолаге лоб. Крик перешёл в вибрирующий вой.
   Я чуть не выронил фонарь. До меня стала доходить вся логика этой абсурдной схватки. Взбесившийся трилобит с молотком – Сулейманов «паучок Ананси»! Шеф в ночь гибели Сю Линя посылал некоего раба (напоминающего геодезический штатив с паучьими глазками) добыть черепки от головы голема. Настоящего глиняного кадавра, сооружённого в давние времена пражским раввином Львом Бен Бецалелем. «Поди туда, не знаю куда, добудь то, незнамо что», – вот чем было его задание. Сул всего-то хотел поскорее избавиться от назойливого невольника, явившегося не вовремя, а тот воспринял задание всерьёз. И, в конце концов, отыскал требуемое! Кому и быть глиняным гомункулусом, если не этому гиганту-акромегалику. Вдобавок сделавшему по глупости столь «рулёвую» тату. И именно на лбу. Сейчас «паучок Ананси» соскрёб первую букву татуировки с его невысокого чела и ждёт, когда Голем окаменеет. Но охранник-то живой и грудой черепков не обернётся!
   Что начнёт вытворять рассерженный трилобит, когда поймёт, что ошибся?
   Вряд ли целовать свидетелей.
   Откуда-то появились силы. Фонарь был отброшен. На четвереньках, по-рачьи, только отнюдь не с рачьей скоростью я попятился, не выпуская «паучка Ананси» из виду.
   Вспыхнувший свет (добрались наконец и до районной подстанции, отметил я мельком) озарил выросшие в дальнем конце коридора фигуры. Одна, две, три… Впереди спешил Джулия. Никаких париков и кринолинов – он был в истинном своём обличье человека-змеи. Взбешённого и неудержимого. Следом ползли две ламии калибром поменьше, но столь же решительно настроенные.
   – Папа, скорей! – умоляюще вскрикнул увидевший подмогу Голем.
   В тот же миг лицо его начало стремительно меняться и сереть. К моменту, когда ламии приблизились, вместо могучего охранника на перепачканном кровью ковре лежало грубо вылепленное, потрескавшееся идолище. Колода, почти ничем не напоминающая человека.
   Кошмарный молот «Паучка Ананси» с глухим стуком опустился глиняной кукле на лоб. Брызнули осколки. Поднялось облачко бурой пыли, похожее на атомный гриб.
   Ламии пронзительно завизжали.
   Трилобит-переросток схватил несколько черепков, сунул под панцирь, подскочил и тотчас оказался на потолке, кверху лапами, прилюдно поимев закон всемирного тяготения. Джулия, каким-то чудом успевший обвить хвостом одну из его конечностей, повис под ним гигантским полипом. Он плевался, шипел, завывал, неистово извивался и молотил кулаками по стенам и панцирю противника. «Паучок Ананси» широко, от стены до стены растопырил ноги, прижался брюхом к потолку и тяжело побежал в мою сторону. Соплеменники Джулии устремились следом.
   Безумная компания вихрем промчалась мимо, не обратив на меня ни малейшего внимания. Я вскочил на ноги и дал дёру. Дверь к свободе оказалась замкнутой на ключ.
   – Кривая, – простонал я. – Миленькая, ну последний раз!
   Однако лимит мой оказался, как видно, исчерпан до дна. Створки (да и стены тоже) не только не пропускали, но прямо-таки отталкивали меня, как будто в каждой находился скрытый до поры мощный биологический магнит одинаковой со мною полярности. Наверное, начало сказываться столкновение с Големом – когда он воткнулся со всей глиняной дури плечом мне в башку, сбив какие-то тончайшие внутренние настройки. Не навсегда ли?
   Совершенно ополоумев от ужаса, я начал метаться по лабиринтам «Скарапеи», дёргая все дверные ручки подряд. Ворвался в первую же незапертую комнату (к счастью, она оказалась пустой), отыскал за плотными портьерами окно, распахнул его и кулём вывалился на улицу.
   Это было что-то вроде хозяйственного двора. Мощно пахло кухней. На составленных в рядок и покрытых картоном ящиках из-под фруктов восседал дядечка в джинсовом комбинезоне и осоловело пялился на возникшего голыша. Рядом валялся проволочный крюк, каким грузчики в продуктовых магазинах таскают пирамиды коробок. В одной руке дядечка держал красивую коньячную бутылку (наверное, стащил, пользуясь неразберихой), в другой – надкусанный бутерброд с сёмгой. Мятая джинсовая кепка с вышитой по козырьку надписью «Скарапея» была лихо сдвинута к затылку, открывая невысокий морщинистый лобик.
   Широко улыбаясь, я подошёл к нему, пожелал приятного аппетита (он неуверенно кивнул) и попросил:
   – Землячок, дай коньячку хлебнуть. А то озяб, понимаешь.
   Он с безропотностью приговорённого к расстрелу протянул пузатую ёмкость. «Camus X.O. Borderies» – значилось на этикетке. Точно таким обещал меня как-то угостить шеф, да так и не угостил. Похоже, и сегодня толком испробовать не удастся.
   – Ой, не по средствам живёте, мил человек, – сказал я мужичку укоризненно.
   После чего заткнул горлышко пальцем и приложился бутылкой к его черепушке.

Глава восьмая
СОКОЛИНАЯ ОХОТА

   С хозяйственного двора я выбрался без особых приключений, будучи уже одетым, обутым и в кепке с надвинутым на глаза козырьком. Комбинезон, взятый взаймы у грузчика, припахивал рыбой пряного посола и фруктовой гнильцой, штанины были коротки, а футболка под мышками пропиталась чужим потом до солевых разводов, но это была всё ж таки одежда. И одежда как раз такая, какая мне требовалась. Маскирующая. Идёт себе рабочий человек после поздней смены домой. Что с него взять?
   Не без труда поборов сорочье желание посмотреть, что творится у парадного входа, я поспешил к ближайшему проулку. С районом, прилегающим к трижды злосчастному «сакрыттому клуппу» знакомство моё было не так чтобы очень тесным, но заблудиться я не боялся. На расстоянии прямой видимости, приблизительно в полукилометре, а то и меньше, пролегает один из центральных проспектов. Где до сих пор трамваи бегают. Уж такси-то наверняка.
   В переулке, однако, меня поджидали. Из первой же арки растянувшегося на весь квартал дома-«корабля», точно чёртик из коробочки, выскочил человек в милицейской форме. Поманил зажатой в руке папкой. Ох, и оробел же я! Что за жизнь такая пошла собачья? Из огня да в полымя. Милиции-то какого рожна от меня понадобилось? Привлечь за совершение разбойного нападения на скарапеевского грузчика? Так ведь я всего лишь легонько оглушил его. Даже не до крови. Ну, может, выступила капелька-другая. С другой стороны, шишка у него на головёнке получилась ничего себе, страшненькая. Да и одежду я забрал. Это на сколько же потянет «по совокупности»?
   Лет на пять общего режима, сказал я себе и горестно вздохнул.
   Тут напугавший меня мент вышел под фонарь и снял фуражку. Я разглядел знакомый светлый бобрик и знакомые торчащие ушки и понял, что это мой добрый знакомый, молодцеватый участковый Стукоток. От сердца чуточку отлегло. Но всё-таки пребывание его здесь, за тридевять земель от подопечной территории, показалось мне странным. Даже, пожалуй, подозрительным. Неужели нарочно поджидает? И как только умудрился очутиться в нужном месте? Минуту назад я и сам толком не знал, куда побегу. Прямо не рядовой мент, а гений проницательности и предусмотрительности. Эраст Фандорин какой-то.
   – Павел Викторович, – окликнул он. (Точно, меня выслеживал!) – Не пугайтесь ради бога. Мы с вами знакомы. Старший лейтенант Стукоток, помните?
   Я кивнул.
   – Да.
   – Вот и замечательно, – просиял Стукоток. – А я по вашу душу.
   Ого, никакой, это, оказывается, был не Фандорин, а самый что ни есть Мефистофель! Старший душегуб от инфернальности, вариант XXI века. Вместо плаща с кровавым подбоем – серенькие погончики, вместо шпаги – резиновая дубинка. Н-да, измельчало сатанинское воинство. Интересно, какая нынче цена за бессмертную субстанцию? Штука «у.е.»?
   – Не продаётся, – гордо отвечал я.
   – Что? Уточните. – Смутить Стукотока оказалось не так просто.
   – Душа, – сказал я. – Не продаётся.
   – Шутки шутим, – без улыбки констатировал лейтенант. – А между тем я располагаю достоверными сведениями, что у вас возникли неприятности.
   – Ну и?
   – Мне поручено позаботиться о вашем ближайшем будущем.
   – Ага. Значит, будете арестовывать, – сделал я вывод.
   – Павел Викторович! – В голосе его вдруг зазвучала почти отеческая нежность. – Вы напрасно ершитесь. Понимаете, для человека в форме гораздо больше реальных возможностей отдельные скользкие вопросики порешать. Не выходя за рамки служебных действий. Понимаете? – спросил он опять.
   По-моему, в вопросе слышался явный подтекст.
   – Угу, – сказал я с нахлынувшим облегчением. Наконец-то, кажется, мне начало везти. А шеф-то, какой умница! Решил действовать законным путём.
   – Да не стойте вы посреди улицы, как столб, – сказал Стукоток. – Отойдёмте сюда, здесь скамеечка.
   – Вас послал Сулейман? – на всякий случай уточнил я, приближаясь.
   Участковый иронично хмыкнул.
   – Кто это? Не имею счастья знать. Но в свете последних событий могу сделать вывод, что послал он вас, дорогой Павел Викторович. Желаете, продиктую приблизительный адрес?
   Адрес я знал, причём точный, а поэтому насупился.
   – Тогда зачем вы здесь?
   – Есть такая профессия, – сказал он с грустной торжественностью, – Родину защищать.
   – Ну! – восхитился я, чуточку даже позавидовав его жертвенности и верности долгу. Подумать только, находятся ещё богатыри-пассионарии в наше смутное время! Восхищение, однако, не помешало мне затормозить и даже податься назад. В голову, откуда ни возьмись, возвратилась мысль, что кроме старины Сула существуют и другие лица, заинтересованные в моём пленении. На горизонте опять замаячили пять лет общего режима.
   – Баранки гну, – неожиданно грубо отреагировал Стукоток. – Это благородное служение ждёт тебя, гражданин Дезире.
   – Что-то не возьму в толк, о чём это вы, – сказал я почти уже сердито.
   – А что неясно? Заканчивается весенний призыв в вооружённые силы. На моём участке катастрофический недобор. Начальство, естественно, в бешенстве. Хоть из-под земли нарой им полный комплект военнообязанных юношей, иначе…
   Тут он, как я понимаю, воспроизвёл слова начальства, живописующие, что со старшим лейтенантом Стукотоком произойдёт, если требуемый комплект рекрутов не наберётся. Слова были сочные, образные – такие, знаете ли, документально-кинематографические. Беспощадные крупные планы, глубокие и резкие перспективы, бритвенная острота раскадровки и напористая динамика… Изображали они главным образом различные половые извращения.
   – Вот я и рою, аки большой роторный экскаватор последней модели. Без сна, понимаешь, без отдыха. Пятерых уже откопал. Такие парни бравые, один к одному! Ты шестым будешь. Короче говоря, ждёт тебя медкомиссия, призывник Дезире. Сапоги, портянки, ать-два левой…
   Здорово живём! Пришла беда, откуда не ждали.
   – У меня отсрочка, – проговорил я, торопливо прикидывая, не лучше ли удрать, заорав «на помощь!». Кракены, право слово, начали мне казаться едва ли не ангелами.
   – Про отсрочку ты, Павел Викторович, товарищу военкому поведаешь, – строго сказал Стукоток. – Только он вряд ли будет тебя слушать. Универ, к твоему сведению, дал отмашку: академический отпуск студента Дезире благополучно закончился. По причине отчисления оного из сплочённых рядов Императрицынского студенчества. Взялся учиться – учись. Не желаешь – скатертью дорога. Так что собирайся в путь, призывник! Как будто ветры с гор трубят солдату сбор, дорога от порога далека… – Он подмигнул.
   Замешательство моё достигло наивысшей отметки. Я никак не мог понять, гонит мне тут Стукоток напропалую или всерьёз всю эту чешую разводит? То «вы» и «реальная возможностей скользкие вопросики порешать», то «ты» и «ать-два левой». Или это, говоря образно, звенья одной цепи? Кандальной. В каковую заковывают настигнутых беглецов от священного долга? Может, у милиции принято таким вот способом над отловленными призывниками потешаться? Играть вроде как кошка с мышью. Корпоративный юмор и тому подобное. Потом я сообразил, что мне, в общем-то, предложен пусть не самый комфортный, но вполне приемлемый выход. Не я первый спасаюсь бегством под защиту ВС. Ситуация-то почти классическая.
   – Повестку покажите, – сказал я.
   – Повесточку – это беспременно. Не токмо покажу, но и… – Он полез в свою планшетку, ни на секунду не выпуская меня из виду. – …Но и вручу под роспись. Ага, вот она, родимая.
   В момент, когда он с довольным видом извлёк из планшетки розоватый бумажный листок, раздался гул мотора, и переулок осветили мощные фары. Тёмно-зелёный «Шевроле-Блейзер» с намертво тонированными стёклами прямо по тротуару подкатил к нам и резко затормозил. Плечистые братцы-кракены (вот бы кого в хаки обрядить, мелькнула мысль) бесцеремонно отпихнули ничего не понимающего Стукотока, а меня почти зашвырнули в машину. Быстро впрыгнули сами. Джип тут же начал разворачиваться, недовольно взрыкивая. Тротуар для маневра этому мастодонту был явно узковат.
   – Снимай одежду, – сухо скомандовали мне.
   – Да пошли вы! – огрызнулся я.
   Не больно-то и жалко мне было этих тряпок, но принцип…
   Под носом у меня материализовался крайне убедительный кулак. Костяшки пальцев были точно шляпки заклёпок, которыми скрепляли броневые листы линкоров лет сто назад. Такие же огромные и твёрдые. После столь веского довода мне не осталось ничего иного, как скоренько забить на принципы и послушно начать раздеваться. Места в «Блейзере» имелось предостаточно. Через минуту благоухающая рыбой униформа грузчика полетела в окно.
   – Одевайся.
   Это был мой собственный костюм. Тот самый, в котором я прибыл в «Скарапею». И штиблеты остроносые не потерялись. Выходит, кто-то всё-таки присматривал за мной внутри клуба. Да так качественно, что я ничего не заметил. Очень хотелось надеяться, что, сосредоточившись на слежке за человеком, наблюдатель упустил из виду бегство зверька.
   Я принялся натягивать трусы, с брезгливостью отметив появление на них каких-то подозрительных влажных пятен. Но кажется, это была всего-навсего вода. Взялся за брюки. Тоже намокли.
   – Сначала доложись.
   Пришлось разыскать в ворохе одежды пиджак. Орхидея была целёхонька.
   – Здесь Сизиф, – буркнул я в микрофон. – Задание выполнил. Полностью. Но был шум. Противник понёс потери. И собака пропала, – добавил я после недолгой паузы. – Пока всё.
   Водитель что-то проворчал раздражённо, резко закрутил руль. Джип начал тормозить, остановился. Я решил, что это Стукоток сумел-таки применить власть (кажется, водились у него в планшетке не только наручники да повестки, но и рация типа уоки-токи) и не сдержал злорадной ухмылки. Здесь вам не средневековая Европа, господа компрачикосы, подумал я. Похищать детей на глазах у милиции хрен позволят. Особенно, если умыкаемый ребёнок – призывник.
   В предвкушении скорого освобождения я начал сгребать одежду под мышку.
   Сидящий рядышком кракен молниеносно запечатал мне рот огромной жесткой ладонью. От неё пахло «Эгоистом», ржавым железом и ещё чем-то кислым – дрожжами, что ли. Вторая рука легла на затылок. Мощное давящее движение заставило меня сползти с сиденья вниз и там скрючиться в предельно неудобной позе. Я бессильно замычал. Пошевелиться и тем более вырваться не представлялось никакой возможности.
   В щель между спинками я увидел, как распахивается передняя дверца. Но возникло в ней почему-то не мужественное лицо стража порядка, а умильная рожица седенького скарапеевского пройдохи-привратника в золотых очочках. Тяжкий пресс кракенской длани тут же исчез. Я с трудом распрямился, сел. Шея ныла.
   На колени мне шлёпнулся тёплый и живой комочек. Заскулил виновато.
   Машина сорвалась с места.
//-- * * * --//
   Посчитав, что скрывать от мсье Кракена подробности экспедиции вряд ли будет рациональным, умолчать я решил лишь о частностях. О том, например, чем стал Русский Голем после принудительного редактирования налобной татуировки. Да о том ещё, что приходилось мне встречаться с «паучком Ананси» и прежде. Соврал, будто впотьмах вообще не разглядел, кто напал на охранников и справился, не Жухраев ли то был янычар, направленный мне на помощь. Мсье Кракен сказал, что он так не думает. Но, конечно, на всякий случай поинтересуется. «Поинтересуйтесь, поинтересуйтесь», – щедро плеснул я маслица в огонь. «Довольно этих глупых выдумок о каннибальских Жухраевских планах», – с досадой оборвал он. «Мне-то что, – безразлично сказал я. – Ваши проблемы».
   – …Вот и выходит, что в самое ближайшее время начальство старшего лейтенанта Стукотока вступит-таки с ним в противоестественную связь. А Российская армия, как это ни печально, не досчитается одного воина, на которого искренне рассчитывала, – бодро завершил я рассказ.
   – Слушайте, да у вас просто талант раз за разом влезать в самые идиотские, самые опасные ситуации и выходить из них практически невредимым, – сказал мсье Кракен.
   – Определённо, – скромно признал я.
   Он со вкусом захохотал.
   – Итак, свиток уничтожен, – сказал он, отсмеявшись.
   – Клянусь! – воскликнул я. (Зачем ему знать, что манускрипт всего лишь аккуратно разорван надвое?)
   – Ну-ну, – отмахнулся он. – Давайте без пафоса. Проверять на полиграфе… полиографе… на детекторе лжи я вас всё равно не стану. Но недельку-другую мы выждем, не обессудьте. Посидите покамест здесь. Место обжитое. Будете заперты, конечно.
   Я скорчил недовольную гримасу.
   – Это даже не обсуждается, – жёстко отреагировал Кракен.
   Он замолчал, прошёлся взад-вперёд по каморке, шевеля губами и рубя ладонью воздух. Мина у него была на редкость озабоченной, а ссутуленные плечи – напряжёнными. Над макушкой вспорхнула и принялась барражировать одинокая янтарно светящаяся клякса. Щупальца под рубашкой подёргивались. В такт с этими пульсациями у меня ёкало под ложечкой. Впрочем, ёкать начало ещё в скарапеевском заднем дворе, сразу после разбойного нападения на грузчика. Или даже раньше – после столкновения с охранником-кадавром. Нет, ребята, перенапрягся я сегодня. Здорово перенапрягся.
   Жерар из-под кровати следил за Кракеном с плохо скрытой ненавистью. Безостановочно рычал и временами, когда тот слишком уж приближался, склочно взлаивал. В «Скарапее» беса слегка помяли, отчего сейчас он пребывал в самом дрянном настроении и сердился на весь свет.
   – Дьявольщина! – вырвалось вдруг у Кракена. – Этот ваш таинственный янычар мне совсем не нравится.
   – Такая же фигня, – ввернул я пришедшее на память выражение бедняги Т-34. – Тем более, он не мой. Я уже говорил…
   – Да-да, конечно, – остановил меня протестующим взмахом руки Кракен. – Вы уже говорили. Великолепно об этом помню. Не начинайте свою бодягу заново. Жухрай вне любых подозрений. И точка. – Он вновь углубился в тревожные думы и снова заметался из угла в угол, нервно восклицая: – Фигня! Боюсь, это вовсе не фигня. Далеко не фигня. Настольно не фигня, что будьте любезны… Ну, ладно. – Он резко остановился, тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли. Клякса нырнула в волосы и там бесследно растворилась. – Вы уже решили, куда хотите отправиться… по истечении?
   – Во Францию, пожалуй, – сказал я. – Родные корни, то, сё…
   – А у вас, Поль, губа не дура. Но дело в том, что Франция вам решительно противопоказана. Как и Европа вообще. Сами должны понимать. Может быть, устроит Новая Зеландия? Аргентина? Там все гуляют в белых штанах и так далее…
   – А может быть, собака? А может быть, ворона? – раздражённо проговорил я. – Кончайте, наконец, прикидываться. Врать кончайте, хорошо?! От вашего ненаглядного борова Малюты Скуратова я уже знаю о своём ближайшем будущем. Новая Зеландия… Белые штаны. Как бы не так! Сначала этот жирный скот собирается изуродовать меня, потом «опустить» по всем правилам колонии строгого режима, а после уничтожить. Сознание засунуть обратно в видеокамеру, тело – трахать до победного конца. Белые штаны… А не белые ли тапочки?! А…
   – Тихо! – прикрикнул на меня Кракен.
   Я в сердцах ухнул простуженным филином и умолк. Кракен сказал:
   – Он, по-видимому, шутил. У него довольно своеобразное чувство юмора, это я заметил. Вы его не бойтесь. Во-первых, он ярко выраженный гетеросексуал и с редкостной брезгливостью относится к половым перверсиям. Это зафиксированный документально факт. Досье на него я вам показывать, конечно, не стану, уж поверьте на слово. Поэтому тело ваше пребудет в неприкосновенности ровно столько, сколько вы сами того желаете. А засунуть куда-либо сознание… Такой кунштюк не под силу ни Жухраю, ни даже мне.
   – Опять врёте, – с горечью сказал я, тыкая обвинительно перстом в направлении видеокамеры. – А я ведь там был. Был, понимаете? И больше не стремлюсь. Там плохо. Там настолько скверно…
   – Поль, – сказал он мягко. – Успокойтесь. Хотите чаю? Жёлтого, лунцзинского, из самой долины Мэйцзявэй. Мартовского сбора. Напиток китайских императоров. Вы такого, ручаюсь, не пробовали.
   Всё ещё кипя, я сказал, что да. Чаю хочу и чего-нибудь съесть. А в камеру – нет.
   Он выглянул за дверь, распорядился, чтобы подавали чай. Потом мы пили из пузатых зеленовато-жемчужных чашек ароматный напиток янтарного цвета и непередаваемого, тончайшего вкуса (я вдобавок лопал холодные, но всё равно обалденно вкусные расстегаи с лососиной), а Кракен говорил. Как всегда высокохудожественно, красуясь. Будто не перед пленником выступал, а покорял многолюдную, скептически настроенную аудиторию.
   Прибыльность бизнеса зависит от множества факторов. Одним из главнейших является доверие потребителя к потребляемому продукту. Я доверяю парфюму только от «Живанши», автомобилям «Порше», электронике «Сони», обуви «Моресчи», а одежде «Пьер Карден», говорит один. Я не мыслю себя без кирзачей, настоящего тельника, привезённого племяшом-мичманом с «Балтфлота» и без самогонки от тётки Тамары, утверждает другой. А мне всё по боку, лишь бы «железо» в компе стояло от «Асус» и «Креатив», заявляет третий. Четвёртый доверяет депутату от партийного блока «Производители. Инвесторы. Землевладельцы. – Демократическая Альтернатива» Сикелёнкову да тульской двустволке двенадцатого калибра. Пятый – табакам «RGR Nabisco», элитному лунцзинскому чаю (запивать коим пироги, между прочим, настоящее преступление!) и антипатичному для окружающих начальнику собственной службы безопасности. Казалось бы, ничто и никогда не примирит этих столь разных людей. Но это не совсем так. Лишь только речь зайдёт о здоровье, к примеру, об ухудшении зрения, большинство из рассмотренных нами «типичных представителей» кинутся в клинику имени доктора Фёдорова. Потому что слепота одинаково страшна для каждого, а имя Фёдорова синонимично имени античного бога медицины Асклепия. Вообще, доверие к врачам – это то, что должно присутствовать в человеке императивно. Иначе успех излечения более чем сомнителен. Отсюда лемма: «доверяй лечащему тебя, излечившему – доверяй вдесятеро». Её следует принять к сведению, мы к ней ещё вернёмся.
   Теперь далее. На рынке компьютерной техники и бытовых микропроцессоров роли сегодня в основном распределены между крупнейшими и сильнейшими игроками, уже владеющими доверием потребителя. Вклиниться туда новичку, пусть даже предлагающему товар, многократно превосходящий аналоги, почти невозможно. Особенно в короткий срок. Сделать «Гугол» лидером способно только чудо. И такое чудо фирмой «СофКом» готовится! Отменное, «раскрученное» топовыми библейскими персонажами чудо прозрения слепых. Чудотворцем выступит крошечный, почти невесомый прибор, несущий в себе видеокамеру, оборудованную процессором «Гугол». Это устройство бесконтактным, не требующим хирургического вмешательства способом будет соединяться с глазным нервом больного. Тысячи несчастных прозреют и превознесут «русское диво» до небес. Дальше – больше. Глухие, парализованные, импотенты – всем им найдётся по соответствующему процессору-панацее. А это уже что? Правильно. Тихая победа, как она есть. Всемирное признание замечательного творения кракенов, от коего и до почти мистической веры недалеко. Смотри сформулированную выше лемму.
   Разумеется, прежде чем выставлять товар на продажу, солидная фирма производит его тестирование. Сначала на животных, после – на добровольцах. Между прочим, если добровольцев достаточно, стадию тестирования на мышах и кроликах можно вовсе опустить. Из сложившейся практики известно, что охотников испытать на себе новинки науки чаще всего набирают в местах заключения. Навредил обществу – искупи перед ним вину. А раз так, то, схватив вражеского разведчика, кракены решили, что он как раз идеально подойдёт на роль требуемого добровольца. Ввели ему через носоглотку некий биохимический агент (шпион внутри шпиона – оцените иронию!), тот проник в мозг и вуаля! Пожалуйте следить за ходом эксперимента.
   Эксперимент же заключался в следующем. Особым образом кодированный сигнал из видеокамеры, где был расположен прототип процессора «Гугол», посылался прямиком в черепную коробку подопытного. Биохимический агент, к тому времени окутавший тестируемый мозг тончайшей плёнкой-резонатором и укоренившийся в нём сотнями тысяч корешков, напоминающих грибной мицелий, исполнял при этом роль приёмопередатчика. Иначе говоря, информация от «Гугола» транслировалась теперь непосредственно в глазные нервы подопытного, – отчасти подменяя оригинальную информацию, поступающую от органов зрения. Для осуществления попутной психической обработки шпиона (напуганный бывает сговорчивее!) всё тот же агент и опять же под управлением великолепного процессора сигналы некоторых нервных цепей испытуемого блокировал, а некоторых искажал. Вследствие чего на протяжении всего срока эксперимента наказуемый (пардон, испытуемый) П.В. Дезире чувствовал себя отделённым от тела и заключённым в стену. Здесь, конечно, проявилась во всей красе свойственная комбинаторам фобия. Обычный человек, в конце концов, сообразил бы, что всего лишь видит себя со стороны. А при наличии сильной воли, возможно, сумел бы восстановить контроль над организмом. Впрочем, не станем плодить домыслов. Выработав положенный ресурс, биохимический агент разрушился. Практически без следа. Возможно, лишь вызвав на какое-то время головную боль.
   – …Итак, опыт удался на все сто. Звучат аплодисменты. Страждущие могут становиться в очередь на исцеляющие процедуры, – закончил Кракен и довольно потёр руки. – Забавно, правда? Достаточно обмануть сигнальные системы человеческого организма, как те в свою очередь начнут на голубом глазу врать мозгу.
   Нежнейший расстегай встал у меня колом в горле. Вот, значится, как делишки обстоят. Никакой это не пустоголовый «организм» занимался тут на протяжении недели безудержным рукоблудием и просмотром мордобоя по ТВ, а лично я. Хоть и обманутый собственными органами чувств. Полезно же иногда бывает взглянуть на себя со стороны, ничего не скажешь. Так-перетак-перерастак!
   – Чёрт возьми, но это чучело было зверь зверем! – вырвалось у меня.
   – О да, – печально сказал Арест Состраданиевич. – Получив своеобразную индульгенцию на скотство, вы без колебаний превратились, простите великодушно, в скотину. Мне, к сожалению, довелось наблюдать за избиением обслуги. Дико, чудовищно. Вы играли с ними, упивались животной силой. – Он вздохнул. – Что поделаешь, такова людская природа. Перестав ощущать себя сапиенсом, человек мгновенно теряет тонкую шкурку цивилизованности.
   – Где-то я уже подобное высказывание встречал, – сказал я мстительно. – Про тонкую шкурку цивилизованности.
   – Вероятно, читаем одни книги, – сделал вывод Кракен. – Но не огорчайтесь, Поль. Мы сами недалеко от вас ушли. Посмотрите хотя бы на моих помощников.
   – А разве они?.. – повесил я вопросительную паузу.
   – Ну да, модифицированы по варианту «спартанец-про», – спокойно сказал Кракен. – Вследствие чего исполнительны, бесстрашны, выносливы, неприхотливы, обладают превосходной реакцией и большой силой. Они даже по-своему сообразительны но… Но, но, но. Бесхитростны, безынициативны, легко управляемы. Поэтому я так высоко ценю Жухрая.
   – Значит, прозревшие слепцы и отбросившие костыли калеки могут стать точно такими же? Легко управляемыми, послушными. Марионетками в ваших руках. «Спартанцами-про», «избирателями-про», «камикадзе-про»… Что там ещё у вас имеется в запасе?
   Он безразлично пожал плечами.
   – Наверно, можно смотреть на дело и с такой стороны. Ну и что тут такого? Поверьте, я не заставлю их взрывать бомбы в магазинах и на вокзалах. Или голосовать за пресловутого депутата Сикелёнкова. Меня это не интересует даже в принципе.
   – Однако сравниваете себя почему-то не с миссионером, а с вооружённым колонизатором-конкистадором.
   Кракен поскучнел.
   – Я мало смыслю в дискуссиях и не люблю их. Ошибся с терминами. Подумаешь, преступление.
   – Допустим, – проговорил я. – Конечно, я нипочём не поверю, что вы явились на Землю из чистого альтруизма. Просто чтобы ускорять прогресс человечества научным содействием. А также для закупки злаков и древесины. – Кракен, как будто, намеревался возразить, но я остановил его нетерпеливым жестом. – Погодите, знаю я, что вы мне сейчас запоёте. Будто именно ржаной муки в вашем мире отчаянно не хватает и отчаянно не хватает сосновых досок, и это ставит его на грань глобальной катастрофы. Что, мол, не было подковы – лошадь захромала, лошадь захромала – командир убит, конница разбита и к едрене фене бежит, враг вступает в город, пленных не щадя… И всё это безобразие оттого, что в кузнице не было гвоздя. То бишь, кубометра сибирского леса и тонны кубанского зерна?
   Кракен, утомленно прикрыв веки, кивнул:
   – В общих чертах – да, так.
   Похоже, он не лгал. Я коротко и значительно глянул на беса. Тот ответил мне, выразительно тряхнув башкой. Значит, тоже заметил реакцию Ареста Откровеновича.
   – Допустим, это так, – повторил я, внутренне ликуя: «с паршивого кракена – хоть присоску на холодильник». – Допустим, вас действительно не интересует власть над людьми, даваемая «Гуголами». Вас – нет. А Жухрая? – вкрадчиво спросил я.
   Бес с одобрением тявкнул.
   Кракен помассировал пальцами глаза, шутливо поднял руки вверх. Дескать, сдаюсь, сдаюсь. Ему явно надоела беседа. Печально улыбаясь, он достал свой чудо-портсигар, раскурил пахитоску, предложил мне:
   – Хотите?
   – Да ну вас с вашей отравой, – сказал я. – Меня и без того однажды уже чуть не привлекли за курение марихуаны.
   Продолжая скалить зубы, только улыбка из печальной как-то незаметно превратилась в угрожающую, Арест Макиавеллиевыч шепнул:
   – Ну, подумайте, Поль, что мне мешает ввести тому же Жухраю пару миллиграммов прозрачной жидкости без вкуса и запаха? В нос, во сне. Ну? Из обычной пипетки. Каплю в левую ноздрю, каплю в правую. Он даже не почувствует ничегошеньки… А?
   Он выжидающе смотрел мне в глаза, формируя красивые дымные кольца.
   И я поступил так, как ему хотелось. Опустил уголки губ, брови сделал домиком и сокрушённо простонал:
   – Откуда вы только свалились на нашу голову?
   Кракен со счастливым смехом ткнул пахитоской в потолок. Вслед за чем шутовски раскланялся и, продолжая похохатывать, удалился.
   – Сын Неба, доёна мать! – презрительно пролаял Жерар, когда дверь за Кракеном закрылась. – Принц Марса! Селенит жуев! Тьфу, чума. Слышь, Паша, там расстегаи остались?
//-- * * * --//
   Сначала у беса всё шло тип-топ. Он попробовал, легко ли сможет пролезть под дверью кабинки – оказалось, запросто. Затем обследовал клозет и нашёл его безупречно ухоженным, почти стерильным, с множеством укромных уголков, где среднего размера йоркширский терьер мог бы при необходимости легко спрятаться. Выглянул осторожно в коридор. Там стоял тьма египетская. Временами темень вспарывали белые лучи фонарей. Хлопали петарды. И ещё был крик, и визг, и заполошный топот. Едко пахло потом, разлитым спиртным и рвотой.
   «До чего всё-таки людей пугает темнота», – подумал Жерар, испытывая законное удовлетворение от собственного превосходства над двуногими прямоходящими. Сам он к темноте всегда питал объяснимую слабость нечистого духа и ночного жителя. Он прилёг за порогом, наблюдая панику в щёлочку приоткрытой двери. Думается, значительному количеству посетителей «Скарапеи» в то время настоятельно требовалось навестить сортир, но ни один так и не появился. В штаны гадят, цинично сказал себе Жерар и хихикнул. Настроение у него было преотличным – он успел-таки за столом вылакать рюмочку «Африканской иконы». Настоянной, как известно, на удивительных плодах марулы. Той самой марулы, чья забродившая сладкая мякоть, по утверждению кенийцев, пьянит даже слонов. Что уж говорить о терьерах.
   Мало-помалу шум начал стихать. Послышались уверенные голоса, отдающие команды, и звуки пощёчин, после которых женского визга значительно поубавилось. Замерцали откуда-то возникшие керосиновые лампы. Дела у администрации налаживались, и бес посчитал, что подоспел срок отходить на запасные позиции.
   В «нашей» кабинке, прямо за унитазом имелась небольшая чистенькая полость, куда Жерар заранее упихал одежду напарника и где сумел теперь с известным комфортом поместиться сам.
   Вскоре в щель под дверцей проник плывущий свет керосинок. Пожаловали гости. Вне всякого сомнения, они кого-то разыскивали. Недобрым словом поминалось «смазливенькое рыльце», светлый костюм с чёрной рубашкой и чёрная орхидея в петлице. Обнаружив запертую дверцу с надписью «Ремонт», сыщики выразили недоумение. Про какие-либо неисправности в мужском туалете им было решительно неизвестно. Они сейчас же принялись стучать и грозно требовать, чтобы посетитель выходил немедленно. Не получив ответа, сняли дверь с петель, предварительно предупредив, что сидящий внутри сам во всём виноват.
   Жерар забился поглубже. Хмель с ужасающей быстротой выветрился, не замедлив столь же стремительно смениться на редкость тяжким похмельем. До беса как-то сразу дошло, вследствие каких причин африканские слоны прославились скверным характером.
   Поганая марула, думал он, поджимая трясущиеся лапки и сглатывая горькую слюну. Поганые шлюхи, думал он, вспоминая угостивших его ликёром поэтесс. Да и сам я хорош, думал он, с трудом преодолевая рвотные позывы.
   И вовсе уж ругательски изругал он себя за то, что спьяну опрометчиво спрятался в запертой, наиболее подозрительной кабинке, когда его с торжествующими криками потащили за шкирку наружу.
   Их было трое. Очкастый прохвост с эспаньолкой, всего лишь час назад предлагавший избавить от кракенской опеки, худощавый высокий парень со сломанным носом и недобрым прищуром глаз и Джулия. Вытаскивал Жерара высокий, и бес тут же принялся к нему ластиться, употребляя врождённое обаяние на полную катушку. Потому что попадать в руки к змеечеловеку ему хотелось меньше всего. Вблизи тот в два счёта распознал бы, кто скрывается под безобидной внешностью собачонки, и тогда… О последствиях было страшно подумать.
   Обнаружив собаку и одежду, но не обнаружив хозяина, Тугарин Змеевич пришёл в неистовство. Ни о каком прославленном хладнокровии гадов больше и речи не было. С диким шипением он разорвал на себе одежды, зашвырнул в угол парик и ринулся лупить хвостом и кулаками по зеркалам и раковинам. Полетели осколки. Напуганные секьюрити забились в самый дальний угол, причём высокий, удивительное дело, даже прикрыл Жерара плечом. В конце концов, Джулия сшиб кран умывальника и под хлещущими потоками воды несколько успокоился. Тут как раз у высокого запиликал телефон. Он ответил. Оказалось, абоненту нужен Джулия. Переговорив, змеечеловек довольно потёр ладони, завил кончик хвоста поросячьим крендельком и начал отдавать приказания. Высокому он велел «передать шавку Семёнычу» и отправляться в подвал. Разузнать, что это были за подозрительные перебои в работе дизеля, снабжающего электричеством пещеру. Причём аккурат в то время, когда крякнула районная подстанция. «Чую, припахивает преступной халатностью, если не саботажем, – сказал, певуче растягивая гласные, Джулия. – Ты, Димон, у монтёра всю душу вытряси, но правду мне узнай».
   – Яволь, фатер! – пробасил длинный Димон. Ухмыльнувшись, прищурился вовсе уж страховито и похрустел суставами твердокаменных пальцев. Стало понятно: вытрясет! Трудно было представить, что всего минуту назад этот тип с безжалостными глазами убийцы защищал собою от стеклянной и фаянсовой шрапнели какую-то никчёмную зверушку.
   Димон ушёл.
   Очкастому Семёнычу было приказано забрать Жерара и пакет с одеждой и отправляться к «красному крыльцу». Если телохранители пропавшего сопляка всё ещё там и продолжают скандалить, отдать им вещички и намекнуть, что их поднадзорный, видно, сделал им ручкой. Эдак по-английски. Утёкши через чёрный ход. Что кого-то, похожего по описанию, видели около получаса назад за хозяйственным двором кухонные мужики. Садился не то со шлюхой не то с гомосеком в белый «жигуль»-девятку. Пускай поищут.
   – Да! По пути вызови водопроводчика, – бросил Джулия, уползая.
   Воды в туалете натекло к тому времени на два пальца.
   Семёныч схватил Жерара за шкирку, точно нашкодившего щенка, и понёс, небрежно помахивая. Это было на редкость унизительно, но то ли ещё предстояло! Вскоре бесу пришлось стать предметом самого настоящего рабского торга. Для начала подлый Семёныч подговорил серого как платяная моль хмыря-гардеробщика подержать Жерара у себя, пообещав за это заплатить. Хмырь согласился, но с условием немедленного внесения пятидесятипроцентного задатка. Получив задаток и пса, он не схоронился в свою конуру, как строго наказывал Семёныч, а бочком-бочком, тишком-тишком проследовал за ним. Семёныч обнаружился снаружи. Не подозревая, что стал объектом слежки, он упоённо впаривал хмурым кракенам сказочку о рубщиках мяса, наблюдавших тайное бегство их клиента, переодетого в женское платье, через задний двор. Не забыл он наврать и о том, что собачонку, брошенную беглецом, пока ловят, но поймают не скоро, ибо шустра, зараза, и в руки чужим не даётся. Кусается, как бешеная. Но если она кому-либо действительно дорога, то энтузиазм ловцов можно повысить.
   Кракены связались с кем-то по телефону. Переговоры были кратки, результатом стало немедленное «повышение энтузиазма». Судя по тому, как алчно загорелись глаза и взмокли ладони у зажимавшего Жерару пасть гардеробщика, оказалось оно весьма щедрым. Расплатившись, кракены поинтересовались, как быстрее всего добраться до пресловутого хозяйственного двора. Семёныч объяснил и добавил, что будет ждать с изловленной собачкой возле паркинга.
   Хмырь, повизгивая от праведного негодования – ведь Семёныч обдурил его, провёл, прямо-таки ограбил! – ретировался в гардероб. Там и развернулось впоследствии омерзительное торжище. Впрочем, Семёныч спешил, поэтому хмырь остался доволен. На прощание он больно ущипнул Жерара за ляжку и назвал Дружком.
   Вскоре возле паркинга Семёныч остановил джип кракенов. Совершая угодливые телодвижения, передал «отловленного» беса с рук на руки, за что был поощрён премией.
   – Да, брат, не повезло тебе, – заключил я. – Но смотри, какая ты оказывается важная птица! Орёл!
   Он сказал «что хорошего-то?», подозрительно шмыгнул носом и полез под кровать.
//-- * * * --//
   Меня настойчиво трясли за плечо.
   – Ну, что ещё? – спросил я, с трудом разлепляя глаза.
   В полной темноте надо мною парило мужественное лицо старшего лейтенанта Стукотока с плотно сжатыми губами и сурово насупленными бровями. Лицо было само по себе, без волос, без шеи и главное, без ушек-лопушков, поэтому я догадался, что оно мне снится. Я снова смежил веки. Тряска в тот же миг возобновилась, причём была сопровождаема словами: «Подъём, призывник! Дембель проспишь!».
   Я сел и включил ночник. В его слабом свете увидел, что это действительно был Стукоток. Он вырядился в чёрный обтягивающий костюм а-ля ночной диверсант ниндзя – с плотно облегающим голову капюшоном и выпуклой ракушкой на причинном месте. Чресла перепоясывал широкий ремень, увешанный всякими зловещими штучками вроде боевого ножа и десятка метательных дротиков. На ногах были мягкие калоши со шнурками, плотно охватывающими лейтенантские лодыжки.
   – Вы? – удивился я.
   – Точно так. Говори тише. Давай, одевайся. Сейчас пойдём домой.
   – С каких это пор призывной участок стал моим домом? – агрессивным шёпотом справился я.
   Он нетерпеливо сунул мне рубашку, в которой я давеча посещал «Скарапею».
   – Ты, Павел Викторович, бараном не прикидывайся. Это мне было нужно давеча время тянуть и Ваньку валять, чтобы выманить твоих друзей да проследить, куда они вас с бесом повезут. Видишь, как чётко сработало. Ну, одевайся живее.
   «Вас с бесом»… Смотри, какой осведомлённый мент! Получается, он всё-таки от Сулеймана? Информированность Стукотока заинтересовала и скрывавшегося до сих пор в своей берлоге Жерара.
   – Кто вы такой? – отрывисто тявкнул он, вскочив на кровать.
   Стукоток смерил его оценивающим взглядом. Перевёл глаза на меня. Я вопросительно поднял брови. Тогда, дёрнув головой, он отрекомендовался:
   – Опричная Когорта.
   – Чистая сотня? – спросил бес севшим внезапно голосом и нервно облизнулся. Глазки у него трусливо забегали, он начал пятиться. – Всадник?
   – Дикая. Сокол.
   – Ясно, – кивнул бес, приободряясь: не по его шкуру пришли. Тут же приказным тоном тявкнул: – Паша, поторопись.
   – Уже, – сказал я и торопливо стал пихать руки в рукава.
   «Опричная Когорта» существовала на Руси самое малое с конца X века. Неизвестная и незаметная для абсолютной массы населения. Беспощадная к всевозможной нечисти и сволочи, включая не только врагов рода человеческого, но и врагов, вполне человеческих по рождению. Боролась она и с последователями кровавых культов дикарских божков и с кровожадными чудовищами всех мастей. И с внешними супостатами и с внутренними. Кому она подчинялась, кому подчиняется сейчас, знают немногие – я к таковым отнюдь не отношусь. Основал её по легенде князь Владимир Святославич. Ему был нужен орган для анонимной борьбы с язычеством, цветшим махровым цветом в кругах наиболее влиятельного боярства. Хотелось, положим, Красному Солнышку ущучить какого-нибудь упорного в заблуждениях князя, но открыто проделать этот номер не находилось возможности. В народе популярен, или дружина большая. Или, скажем, близкий родственник византийскому басилевсу. Посадишь такого на кол или просто глаза выколешь, а в Царьграде подобной жестокости от проповедника христианства не поймут. Вот тут-то и являлись к треклятому язычнику витязи, скрытые под собачьими личинами, с мётлами в руках и пламенем в сердце.
   Впоследствии Когорта, следуя отеческому завету Владимира, всегда была себе на уме. Великокняжеской волей пренебрегала, церковных патриархов не слушала, на думское боярство клала с прибором, прочую мелюзгу игнорировала. Если же напор со стороны государства превышал какой-то предел, самораспускалась до лучших времён. А наиболее непримиримые опричники продолжали действовать поодиночке. Так обстояли дела до воцарения Ивана Грозного. После того как помешавшийся монарх выставил слово опричнина на всеобщее обозрение, да ещё в самом негативном свете… После того как наградил своих мясников и головорезов славными дотоле атрибутами – метлой и пёсьей главой… После того как извратил цели и гипертрофировал методы, а фигуру опричника превратил в пугало и жупел… После всех этих безобразий Когорта стала избегать древнего названия, ставшего мрачным напоминанием о страшных годах и вообще именем нарицательным. Предпочтение было отдано обтекаемому «летучий отряд». Лишь в последние годы доброе имя Опричной Когорты начало мало-помалу возвращаться из небытия. Вот уже и сокол Дикой сотни не побоялся представиться нам полным своим званием.
   Я зашнуровал штиблеты и сказал «готов».
   Стукоток оглядел меня с сомнением. Особенно ему почему-то не понравились брюки. Светлые, будут демаскировать, догадался я.
   – А других штанов у тебя нет?
   – Джинсы, – сказал я. – Но они вообще почти белые. И ремень ярко-жёлтый.
   «У Аннушки в “FIVE-O’CLOCK”-е покупал», – грустно добавил я про себя.
   – А ширина? Такие же узкие?
   – Пошире.
   – Переодевай, – распорядился он. – Вдруг бежать придётся.
   Я, расстёгиваясь на ходу, бросился к тумбочке.
   – Слушайте диспозицию, – заговорил Стукоток. – Мы находимся во Дворце детского творчества, в Старой Кошме. Этаж – третий, что скверно. Вниз долго и вверх далеко. Мы идём вниз, потому что я сегодня без вертолёта. – Стукоток коротко улыбнулся. – У меня «копейка». До Императрицына – двадцать километров. Автобусы, маршрутки, частников навалом – доберётесь без проблем. Вот деньги. Это на случай, если я здесь задержусь. Или меня задержат. Пусть попробуют. – Он снова ухмыльнулся, совершенно по-волчьи. – Учтите, своих здесь нет никого. Чужие – все. Даже если мне встретится ребёнок, кроха в косичках и бантах, я уничтожу её без колебаний. Так же придётся поступить и вам. Колебаться не нужно. Всё равно после того, как я вас выведу, Когорта это гадючье гнездо выжжет дотла. Да, к слову, если я здесь останусь, а вы нет… Вам придётся позвонить вот по этому телефону. Лучше с автомата. Номер простой. Запомнили? Скажете: «Стук ослушался». И – быстро убегайте. Вопросы?
   – Нету, – сказал я.
   – А я, например, очень сомневаюсь, что здесь так уж необходимо всё выжигать, – сказал вдруг Жерар звенящим от дерзости голосом. – Не кажется ли вам…
   – Не кажется, – отрезал Стукоток. – Если других вопросов нет, продолжу. К сожалению, стрелять тут категорически невозможно, поэтому, Павел, я дам тебе это. – Он достал из ножен широкий короткий кинжал с удобной ручкой и зазубренным концом. Плоскость лезвия украшало изображение оскаленной собачьей головы и метлы на фоне утрированных земных полушарий. – Не вздумай колоть, бей наотмашь. Лучше по глазам. Рубящие удары, горизонтальные или наискосок, вот так. – Он молниеносно махнул ножиком перед самым моим лицом, едва не заставив меня уписаться от страха. – Понял?
   Я неуверенно кивнул, принимая оружие.
   – Брось дрейфить, парень, это – в самом крайнем случае. Дальше. Стены штурмовать не рекомендую. Это я, как доктор, Павел, лично тебе говорю. Поэтому путь наружу единственный: по-человечески, ножками, за мной. Я, если потребуется, расчищаю дорогу, вы следите за тылами. Больше чем на десяток шагов не отставать. И лучше бы не приближаться ближе пяти. Это всё. Напугал?
   Я честно кивнул, а бес прошипел под нос: «Глупо было бы…»
   – Не бойтесь. Это я предумышленно. Скорей всего, уйдём так же, как я пришёл. То есть тихо. Кишками чувствую.
   – Сомневаюсь, – сказал я, глядя поверх головы Стукотока. Объектив видеокамеры целился прямо мне в лицо. Индикатор записи багровел, точно предвестница войны планета Марс. – Сомневаюсь в достаточной чувствительности ваших кишок.
   Лейтенант проследил за моим взглядом. Губы у него изогнулись уголками вниз, лицо приобрело обиженное выражение.
   Через мгновение он был вновь собран и решителен.
   – Это ничего не меняет. Павел, помни о ноже. Ну, три, четыре… Тронулись!
   Он осторожно отжал дверь, просунул в образовавшуюся щель колено, потом голову, сделал отмашку рукой и выскочил наружу.
//-- * * * --//
   Старокошминский Дворец детского творчества состоял, казалось, из одних слепых, скупо освещённых редкими лампочками коридоров. Узких и широких, запутанных бесконечными поворотами, то сбегающих на пяток ступенек вниз, то поднимающихся на столько же вверх. Один раз коридор оборвался возле заложенного кирпичами торцевого окна. Стукоток хлопнул по кирпичам ладонью, крепко выбранился, адресуя выражения какому-то Карлику Носу, и нам пришлось бежать назад. Я всё ждал, что вот сейчас, за следующим поворотом, откроется ход на лестницу. Но лестничная площадка совершенно неожиданно обнаружилась за дверями, почти неотличимыми от остальных – разве что были они двустворчатыми. Вообще, дверей было множество. Кое-где на них висели таблички. «Дирижер и проч.». «Фото». «Совр. Танец». «Бухгалтерия ДеК». «Туалет закрыт навсегда» (в оригинале было «на ремонт» – но исправлено).
   Из любой могли появиться враги.
   Иногда появлялись. Себе на беду.
   Представления о расчистке пути были у Стукотока пугающие. Примерно, как у зерноуборочного комбайна. Там, где он прошёл, не должно было оставаться ничего живого, расположенного вертикально. За исключением нас.
   И не оставалось.
   Он жал и молотил. Встречные кракены, сильные, подвижные, готовые сокрушать кулаками железобетонные укрепрайоны, при нашем приближении вдруг замирали в нелепых позах. Превращались в странные безжизненные фигуры, с которыми можно было делать что угодно. Стукоток, походя, ломал их, как сухое печенье. Именно ломал, именно как хрупкое сухое печенье. Они осыпались за его спиной на пол, рассевая по сторонам множество крошек. К тому моменту, когда я добегал до этих бисквитов, испечённых в виде человеческих фигур, они вновь обретали нормальную плоть и кровь. И эта горячая кровь с неожиданной силой начинала бить из разорванных сосудов. Почти всегда – в меня. И в Жерара. Я уже был мокрым насквозь, особенно ниже пояса, но встречал кровавый душ молча. Просто боялся, что попадёт в рот. Бес же всякий раз сжимался, тихонько, с ужасом вскрикивал, и тут же принимался ожесточённо облизываться – насколько хватало длины языка.
   Как мы в таком виде полезем в автобус или маршрутку, подумал я, рукавом стирая с лица липкие брызги.
   – Я боюсь его, Паша, – проскулил вдруг Жерар, обратив ко мне выпачканную морду. – Я боюсь этого твоего лейтенанта. То, на что он способен… это нечеловеческое, Паша. Этого нельзя, Паша!
   А я-то как боялся.
   – Успокойся, зверь. Он на нашей стороне.
   – Может быть, как раз это – хуже всего, – прошептал бес.
   В этот момент Стукоток остановился.
   Мы находились в конце длинного тесного коридора. Коридор утыкался в стену, украшенную выцветшим панно. Панно изображало какую-то сказочную сценку. «Теремок» какой-то, и в том рисованном теремке была дверца. Дверца была настоящая. К ней, похоже, лейтенант нас и вёл. Но сейчас проход был перекрыт. И не кракеном каким-нибудь, – жирным Жухраем.
   – Кого я вижу! – вылезая из «теремка», заорал толстяк с клоунской радостью. – Стучонок! Какими судьбами? Но ты без приглашения, ай-ай-ай!
   – А, Карлик Нос, – спокойно сказал Стукоток.
   С ним происходило что-то странное. Руки от плеча и до локтя прижались к торсу, словно притянутые верёвками. Плечи и руки ниже локтей, выворачиваясь, задвигались, принимая самые немыслимые положения – как будто лейтенант, преодолевая чудовищную боль, силился выскользнуть из этих пут. Ноги и бёдра медленно, замысловато переступали – так пьяный топчется над упавшим рублём, так танцуют сиртаки или месят глину. В комплексе всё это выглядело, словно связанный Стукоток, внезапно опьянев, принялся наплясывать сиртаки по колено в вязкой глине. Лишь голова оставалась неподвижной. Лейтенант мало-помалу перемещался в сторону Жухрая.
   – Ты безобразно разжирел, Носяра.
   – В этом моя философия, Стучонок, – ответил толстяк, начиная выделывать точно такие же кренделя, что и Стукоток, и так же неспешно продвигаясь навстречу.
   Его громоздкая туша, обтянутая тонкой тканью спортивного комбинезона, тряслась, как желе. Огромные горные башмаки гулко топали. Эрекция прямо-таки рвала штаны – казалось, кто-то просунул у него между ног чуть изогнутый вверх, непропорционально тонкий по отношению к остальному телу стальной прут. Это было отвратительно. Отвратительно и жутко. Нехорошо улыбаясь, Жухрай говорил:
   – Кто-то для достижения истины изнуряет себя голодом и лишениями, кто-то обжорством и излишествами. Результат всё равно одинаков. Ведь крайности сходятся. Это диалектика, Стучонок.
   – Диалектика – великое учение, верно. Мы сошлись, Носяра.
   – Да. Толстый и тонкий. Вольный и служилый. Богатый и бедный. Выяснится, наконец, чья правда правее.
   – Ты забыл сказать – изменник и верный долгу.
   Я почувствовал, что этот странный разговор, как и странные телодвижения противников, что-то значит. Что-то важное для обоих. Это было нечто вроде задиристой ругани перед дракой стенка на стенку или, может быть, системы масонских знаков, понятных только посвящённым в ложу. Своеобразный ритуал, который необходимо было выполнить, прежде чем начнётся.
   – Верный? Фу, как напыщенно. И слишком похоже на кличку служебной собаки. Впрочем, против этой трактовки твоего выбора – а у тебя был выбор, помнишь? – я как раз не возражаю. Но ведь я говорил: вольный и служилый. Это то же самое. Я забыл сказать – умный и дурак. Кстати, помнишь, как я лупил тебя, Стучонок?
   – С тех пор прошло много времени, Носяра.
   – Мастерство не пропьёшь, Стучонок.
   – Ты его просрал, Носяра.
   – Зря ты так. Я обиделся. А обиженный я злой. Теперь тебе звездец, Стучонок.
   Они наконец-то остановились, прекратили пританцовывать и поводить плечами. Только кисти продолжали шевелиться да вразнобой выгибались пальцы. Они были одинакового роста, приблизительно равные шириной плеч; только Жухрай был раза в два массивней. Трудно сказать, давал этот вес преимущество ему или же, напротив, Стукотоку. Почему-то мне казалось, что обычные суждения о силе и ловкости окажутся здесь бессмысленными.
   Между ними оставалось около двух шагов, когда схватка началась. Нет, они не махали ручищами, не выламывали друг другу суставы, не хватали врага за глотку. Жухрай – я видел его лицо – даже закрыл в первый момент глаза. Но жестокость схватки была чудовищной: я практически осязал каждое движение противников. Меня как будто сотрясали толчки взрывной волны, подрастерявшей с расстоянием убийственную мощь, но всё ещё несущей разрушительный заряд.
   Противников безжалостно мяли и рвали скрытые от зрения силы. Особенно хорошо это было заметно по жирному Жухраю. Его раздутое тело, будто впихнутое в оболочку одежды тесто, охаживали огромные невидимые кулаки: то тут, то там в трясущемся жире возникали неправильной формы ямы, а то и целые рвы. Поджарый Стукоток только вздрагивал от незримых ударов. Однажды по его спине точно провели когтистой лапой: трико порвалось, ткань вокруг прорехи быстро намокла. А потом лейтенанта вдруг швырнуло на стену. И на противоположную. Обратно. И на пол. Жухрай сделал шаг вперёд. Стукоток поднялся на колени, вскинул руки и сейчас же мучительно согнулся. Громадный тупоносый ботинок, неумолимый и неотвратимый, как падающая авиабомба, прилетел ему в подбородок.
   Сверхъестественное сражение закончилось. Началось пошлое планомерное избиение побеждённого. До смерти.
   Жерар, залаяв как безумный, бросился на толстяка. Прыгнул – неожиданно высоко, до уровня глотки, – но был сбит в воздухе. Отлетел, кувыркаясь, и тут же бросился снова. Прыжок! Фантастически извернувшись в полёте, бес сумел преодолеть вражескую оборону и, оседлав жирную грудь, впился в неё зубами. Жухрай схватил его за голову и принялся отдирать. Отодрал. Бешено пыхтя, поднял на уровень глаз. Мордашка терьера едва торчала между толстых пальцев, лапы бессильно обвисли. Сейчас сожмёт, понял я в ужасе, и, на слабых ногах прошагав к Жухраю, ткнул кинжалом в бок. Вперёд нож пошёл неожиданно легко, и там застрял. Я дёрнул раз и другой, но лезвие не сдвигалось ни на миллиметр.
   Жухрай с удивлением посмотрел на меня, пробормотал: «ах ты, суслик» и занёс надо мной кулак. Я в отчаянии открыл рот. Может, хотел плюнуть в жирную харю, прежде чем он меня зашибёт, а может, просто челюстные мышцы отказали. Пасть беса, еле видимая из сомкнутой кисти Жухрая, тоже раскрылась и изрыгнула чудовищное богохульство. Вслед за словами ударила тонкая как вязальная спица, гудящая струя жидкого пламени. Наконец-то Жерар вспомнил, что он демонической породы.
   Шипящий огненный шнур, оставляя глубокий, пузырящийся бурой пеной след, прошёлся по скуле толстяка, по плечу, пересек грудь и угас. Жухрай дико взвыл, выронил беса и схватился за обожжённое место. Я захлопнул рот, до боли сжал зубы, широко размахнулся и послал костяшку согнутого большого пальца правой руки Жухраю в переносицу.
   Нос был преогромный, я не промазал.
   Удар имел сокрушительные последствия. Толстяк плаксиво всхлипнул, со всего маха сел на жопу, и его вдруг вырвало кровью. Он провёл ладошкой по испачканной груди, неуверенно опёрся руками в пол, пытаясь перевалиться на колени. Жерар немедленно вцепился всё ещё дымящейся пастью в его запястье.
   – Отойди, зверь, – прорычал я, прицеливаясь, чтобы разбить острым носком ботинка кадык.
   Меня отнесло в сторону. Весь перекошенный, Стукоток взял Жухрая обеими руками за нижнюю челюсть. Я отвернулся.
   В уши проник тихий и почти нежный хруст ломаемого сухаря.
   – А я, кажется, палец вывихнул, – сказал я дрожащим голосом и обессилено заревел.

Глава девятая
СОН В НАЧАЛЕ ТУМАНА

   Выплеснув всю свою ярость и ненависть к Жухраю в высокотемпературной отрыжке, бес истощил последние силёнки. Он виновато улыбнулся мне, сказал: «Я тут отдохну, ладно?», лёг на живот, раскинул задние лапки наподобие сластолюбивой мартовской кошки, ожидающей совокупления, и отключился. Про Стукотока и говорить нечего. От былого молодцеватого лейтенанта осталось только порядка девяноста килограммов хорошо отбитого и плотно упакованного в рваный комбинезон мяса для эскалопов, – а ещё хрипящее дыхание да галоши на шнурках.
   Вот и пришлось мне тащить на себе сразу двоих.
   Опричник был неподъёмно тяжёл, как мертвецки пьяный человек, и так же пьяно расслаблен. Сдаётся мне, он ежеминутно проваливался в беспамятство. В какие-то моменты взамен того, чтобы хоть кое-как переставлять ноги, он вдруг начинал их подгибать – и нас всей кодлой несло вбок. Буквально чудом мы ни разу не рухнули. Это стало бы необратимой катастрофой: мы спускались по крутой лестнице, что обнаружилась за дверцей сказочного «теремка», ступеньки были бетонными, и падение могло кончиться крайне печально. Кроме того, я почти уверен, что попросту не сумел бы поднять Стукотока на ноги снова. Не приведи бог, доведётся вам загнать живому человеку в бочину ножик. По самую рукоятку. Если вы не профи кровопускания, ручаюсь, после этого ручки-ножки будут у вас ходить ходуном сутки минимум. У меня дрожали не только конечности. В животе вся требуха превратилась в желе и тряслась, тряслась, тряслась, – и отрывалась. И ошмётки падали с явственно слышимыми звуками куда-то в район прямой кишки.
   Но за пазухой у меня похрапывал тоненько Жерар, а бестии, как известно, сам чёрт ворожит. В конце концов, мы выбрались наружу.
   Стояло очень раннее, очень туманное, очень тихое утро. Только где-то далеко погромыхивал поезд да над ухом натужно сопел Стукоток. Я пугливо осмотрелся.
   Окрестности Старокошминского Дворца детского творчества были пустынны и вполне сгодились бы как натура к фильму в духе посткатастрофической техногенной антиутопии. К ремейку «Сталкера», например. Или на худой конец к какому-нибудь «Туману» по мотивам Стивена Кинга.
   Прямо перед нами пролегала дорога. Обычная ноздреватая бетонка. Справа она карабкалась круто вверх по глинистому склону, заросшему мать-и-мачехой, и упиралась в нагромождение полусгнивших железнодорожных шпал, распространявших неистребимый запах креозота. Шпал было так много, что границы этого завала-залома совершенно терялись в тумане. Меж ними пробивалась молодая тополиная поросль. Было совершенно непонятно с какой целью и каким способом эту титаническую поленницу ухитрились соорудить. Зато понятно было, отчего она до сих пор не расползлась. От обрушения шпалы удерживал ряд вкопанных в землю могучих стальных баллонов. Каждый был в полтора человеческих роста высотой и в два обхвата диаметром. На некоторых сохранились загадочные литеры – странная смесь готических букв и дробных чисел. Наверное, во времена безраздельного торжества цеппелинов именно в таких ёмкостях хранились на воздухоплавательных базах резервные запасы водорода.
   Слева дорогу перегораживал облупленный шлагбаум, оборудованный парой бульдозерных траков вместо противовеса. Шлагбаум был нелеп и жалок, как курица под дождём. Весь какой-то гнутый-перегнутый, будто в него сотни раз с разгону въезжали тяжёлые грузовики, после чего шлагбаум кое-как выправляли – до следующего грузовика. Потом возиться с ним, видимо, надоело. Сейчас он был примотан к опоре обыкновенной алюминиевой проволокой. Поднырнув под шлагбаум, бетонка устремлялась под уклон, чтобы вновь спрятаться в тумане.
   Напротив нас дорогу под самую бровку подрезал обрывистый откос циклопического котлована. Из его невообразимых глубин вздымались крошащиеся обломки бетонных конструкций, заляпанных битумом, и лениво шевелящийся туман окружал их, подобно густому тяжёлому дыму. Словно тут скрывался в своём бункере от народного гнева очередной враг глобального торжества демократии, но высокоточное оружие возмездия настигло-таки его, разворотив подземную берлогу к такой-то матери. Картина разрушений усугублялась покосившимся шестом, на вершине которого символом не принятой капитуляции болталась грязная мерзкая тряпка.
   Но хуже всего дело обстояло с самим Дворцом детского творчества. Это было уродливое кубическое строение, выполненное из гофрированного металла, с редкими узкими окошечками-бойницами в два ряда: на уровне второго этажа и под самой крышей. Здание давило. Казалось, что оно медленно, но безостановочно – микрон за микроном – погружается в грунт. Погружение это не виделось, скорей ощущалось. Буквально на грани восприятия. И ещё казалось, что, стоит войти в здание, как микроскопическое сползание окончится, и многоэтажная коробка разом ухнет по самую кровлю – только смачно и сыто чавкнет глина. Капкан это был. Тюрьма. Каземат. Обитель зла. И уж конечно в недрах этого мрачного чудища никакого творчества, особенно детского, не могло рождаться и существовать по определению.
   – Туда, – сказал Стукоток, вяловато шевельнув подбородком налево.
   Мы обогнули сторонкой шлагбаум, прошли мимо лежащей на боку полосатой сторожевой будки, забитой строительным мусором, мимо двух аккуратных клумб, сооружённых из автомобильных покрышек и мимо сооружённой из автомобильной же покрышки качели. Потом из тумана возник высокий бетонный забор, украшенный выцветшими детскими рисунками на тему: «Я люблю свой город» и «Соблюдайте правила дорожного движения», и мы немного прошли вдоль него.
   – Теперь туда, – просипел Стукоток.
   Пересекши дорогу, мы углубились в мокрый от росы бурьян. В бурьяне обнаружилась тропинка. Впрочем, от тропинки было мало толку. Какие-то разлохмаченные сизые метёлки, которыми венчались травяные стебли, то и дело влажно шлёпали меня по торсу и по лицу, заставляя позавидовать лишённому подобного удовольствия Жерару. И зверски жалилась крапива.
   Наконец кончился и бурьян. На обочине бетонки (уж не сделавшей ли крюк старой знакомой?) стояла видавшая виды серая «копейка».
   Стукоток заметно воспрянул духом. Первым делом он отпер водительскую дверцу, вытащил неизменную свою планшетку, а из неё шприц-тюбик. Зубами сорвал колпачок и прямо сквозь штанину уколол себя в ляжку. Минуту постоял с блаженно закрытыми глазами, после чего направился к багажнику.
   – Павел, – позвал он окрепшим голосом. – Ты там своего чертёнка на сиденье брось. А сам топай сюда. Давай-ка, умойся, переоденься. У меня тут подменка имеется. Хабэшка старенькая. Вроде, не сильно грязная.
   Пока я отмывал с лица и рук кровь (в багажнике нашлась бутыль с водой), пока облачался в потрёпанную, застиранную и пропахшую бензином доисторическую солдатскую форму, он сидел, привалившись к переднему колесу, и осторожными прикосновениями обследовал собственное тело на предмет внутренних повреждений. Закончили мы одновременно.
   – Покажись, – сказал Стукоток.
   Я показался, старательно отводя взгляд от его лица. Было оно страшно. Губы и нос, как ни странно, уцелели. Зато всё прочее… На подбородке кровенила глубокая ссадина, переходящая на щеку. Ушки-лопушки сделались как пригорелые оладьи. Один глаз опух и наливался багровым, другой воспалённо поблёскивал под рассечённой бровью. Правая рука висела плетью. Стукоток, болезненно морщась, периодически трогал себя то за локоть, то за плечо.
   – От, молодцом! – похвалил он меня, тяжело ворочая изувеченной челюстью. – Красавец! Ещё бы пилоточку набекрень, ремень и сапожки юфтевые. Хоть сейчас плакат рисуй. «На страже Родины!».
   Я поддёрнул сползающие штаны и уныло усмехнулся. Плакат с меня даже при наличии сапожек и пилоточки можно было рисовать один-единственный. Афишу к «Чонкину».
   – Что теперь? – спросил я.
   Он быстро облизал сухие губы.
   – Машину водишь?
   – Только теоретически.
   – Попрактикуешься. Трасса сейчас пустая, тихонько доползём.
   – А вы?
   – А я, Павел Викторович, буду сзади лежать и ценные указания отдавать. По мере возможности. За руль мне сейчас никак невозможно. Под балдой я. – Он щелчком отправил пустой шприц-тюбик в кусты. – Могу таких дров наломать… И ключица, кажется, сломана. Так что – увы. Ладно, давай, экипаж – по машинам.
   – Мне бы сперва отойти…
   – Зачем? – удивился Стукоток и снова облизнулся. – Писай тут.
   Я потупился.
   – Брюхо? – сочувственно спросил он.
   – Брюхо.
   – Добро, иди, оправься. Но живо.
   Я направился к бурьянам.
   Живо не получалось. Прежде всего, я выбирал место посуше и свободное от крапивы. Потом сражался с непривычной мотнёй на тугих пуговицах. Потом с нарастающим ужасом шарил по многочисленным карманам гимнастёрки в поисках бумаги, а после максимально бережно пользовал найденную двойную страничку из блокнота. Страничка оказалась прелюбопытной, заполненной замечательными в своём роде записями и я, сами понимаете, вначале все их прочёл. То, что солдат спит – служба идёт, я слыхивал и раньше. Но вот о том, что любовь – костёр, палку не бросишь – потухнет, узнал впервые. Остальные афоризмы тоже представляли известный интерес. На случай, если розовая повестка из военкомата окажется не подделкой, я запомнил и их. «Масло съели – день прошёл». «Дембель неизбежен, как торжество коммунизма, – сказал дух, утирая слёзы половой тряпкой». «Если очень вы устали, сели-встали, сели-встали…» В итоге прошло минут десять, а то и больше, покуда я, благополучно справившись со всеми проблемами, начал застёгиваться.
   И тут вдруг ощутил спиной изучающий взгляд. Тяжёлый. Я поспешно обернулся.
   Стукоток успел надеть поверх комбинезона милицейский китель, а голову покрыть фуражкой. Раненую руку заключил в лубок, изготовленный из неровно разрезанной пластиковой бутыли, и кое-как примотал к телу с помощью широкого скотча. Другую держал в боковом кармане. Подбитый глаз заплыл окончательно, здоровый был широко раскрыт и горел дьявольским огнём. Облизывался он теперь беспрерывно и так же беспрерывно совершал множество мелких движений. Подёргивался, переступал, потряхивал головой.
   Мне сделалось как-то нехорошо. Тревожно как-то.
   – Что случилось? – спросил я мягко.
   – Вышел сокол из тумана, – хрипло отозвался Стукоток. – Вынул ножик из кармана.
   В порядке иллюстрации к собственным словам он сейчас же потянул из кармана руку. В кулаке был зажат знакомый широкий кинжал – с метлой и собачьей головой на лезвии. Тот самый, а скорее, похожий. Тот ведь так и остался в жирном боку Карлика Носа.
   – Буду резать, буду бить… – Опричник, мертво скалясь, сделал несколько крадущихся шажков в мою сторону, – …Всё равно тебе водить!
   Он замер рядом, поигрывая ножом – взвинченный, напряжённый. От него веяло жаром, как от печки. Псих, подумал я с ужасом. Сначала ему Жухрай хорошенько мозги отшиб, а теперь он ширнулся и окончательно с нарезки слетел. Вдобавок жар. Всё, абзац мне!
   – Я ведь не отказываюсь, – заискивающим тоном сказал я и натянуто улыбнулся. – Водить, так водить. Нет проблем.
   Нож молниеносно мелькнул снизу вверх и уткнулся мне в лоб.
   Рукояткой.
   – Тук-тук. – Рукоятка раза три несильно стукнула меня по лбу. – Дома кто-нибудь есть?
   – Ч-чего? – пролепетал я, содрогнувшись всем телом.
   Какое счастье, что мочевой пузырь был опорожнён!
   – Того, – расстроено сказал Стукоток, пристально вглядываясь мне в глаза. – Идиот ты, Павел Викторович. Не зря, видно, тебя из университета отчислили. Кто оружие на месте преступления оставляет, а? Там же пальчики…
//-- * * * --//
   Двигатель на «копейке» стоял новенький, без малого двухлитровый, к тому же форсированный. Стоило совсем немного придавить педаль газа, как «Жигуль», весело рявкнув, прыгал и летел стрелой. «Нажимаешь на педаль, и машина мчится вдаль…»
   – Теперь газу, Павел Викторович, – подбодрил меня Стукоток, когда мы выбрались на трассу, ведущую в Императрицын. – Скорость отлично нервы успокаивает. Да и машина рыскает меньше.
   – Да, да, педаль до полика! – провокационно пролаял проснувшийся и свеженький как корнишон «Слава агротехника», Жерар. – Дорога-то свободная. Глупо было бы… Не русский ты, что ли? А у кого прадед истребителем был? У Пушкина Александра Сергеича? Нет, чувак, у Пушкина прадед был негром, а истребителем прадед был у тебя…
   И далее в том же духе.
   Однако газовать «до полика» я не собирался. Первая, максимум вторая передача. Сорок километров в час. Тише едешь – дольше будешь. Особенно когда туман ещё окончательно не раздуло, а за рулём сидишь впервые и дотоле не водил ничего тяжелей велосипеда «Кама». Болид «Формулы-1» на компьютере не в счёт.
   (Между нами, я и на сорока километрах потел, как в бане.)
   Сказав, чтобы я, раз уж всё равно ползу как черепаха, держался крайнего правого ряда, лейтенант откинулся и закрыл глаза. Только если он надеялся отдохнуть, то напрасно. Бес, отчаявшись побороть мою робость, переключился на него.
   Зачем, зачем эта жестокость по отношению к кракенам? К кому? – переспросил Стукоток. К кракенам, сокол вы мой ясный… («Дикий», – поправил я вполголоса. «Тем более», – отмахнулся чуткий на ухо бес.) Помните тех мальчиков в Старой Кошме? Мы с напарником зовём их так. Из-за особенностей анатомии. Ну ладно, Жухрай… К Жухраю у каждого из нас имелись свои претензии. У кого-то большие, у кого-то меньшие. Да, наконец, его было просто необходимо уконтрапупить – хотя бы из соображений самозащиты. Но прочие-то? Это ж чисто дети были. Де-ти! Чужие – не чужие, какая, к шуту, разница? И, к слову: их родной язык – русский. Вот так-то! А хоть бы и любой другой. Ломать их просто для того, чтобы расчистить дорогу?! Какая необъяснимая жестокость. Ведь наверняка у Когорты нашлось бы множество способов тихо и без этих кровавых эффектов нейтрализовать бедняжек на сколь угодно долгое время. В конце концов, они даже не успели сделать ничего плохого. Как ему, Жерару, так и его напарнику Паше. Знакомым Жерара и Паши. Незнакомым. Ближним и, вспоминая старика Ницше, дальним. Человечеству вообще. Между прочим, как раз человечеству они обещают избавление от многих застарелых человеческих болячек. Но, возможно, они успели как-то насолить Опричной Когорте? Дикой сотне? Лично Стукотоку? В таком случае, нам с напарником хотелось бы узнать, чем конкретно.
   И тут Стукоток ему выдал. Обоим нам выдал.
   Всё началось с того, что старшему лейтенанту Стукотоку поступил сигнал. Телефонный и, как часто бывает, анонимный. Старушечий голос, дрожащий от восторженного ужаса, сообщил, что обнаружен «труп мёртвого человека». Возле детской карусели лежит. Ой, а крови-то, крови!.. Чертыхаясь, Стукоток вылез из ванны, где отмокал после многочасовой возни со спасением беспризорников (отравились в подвале – утечка газа), и отправился по указанному адресу. Погибший был нестарым ещё и даже довольно упитанным, но предельно нечистым бомжом. Кто-то расшиб ему голову камнем. Орудие убийства валялось тут же. Банальная история – грохнули свои же. Не поделили чего-нибудь. Поджидая труповозку и криминалистов, Стукоток занимался обычными в таких случаях скучными делами. Высматривал возможных свидетелей (окна, скамейки, гаражи), прикидывал детали для отчёта (положение и расположение трупа, время вызова) и так далее. И всё бы хорошо, да что-то было нехорошо. Что-то было неправильно. Стукоток достал фонарик и осветил рану. Затем камень. Затем снова рану. Или у него появились зрительные галлюцинации или одно из двух. Кроме мозговой ткани, частиц кожи, волос и крови – как в ране, так и на орудии убийства – присутствовало ещё кое-что. Зеленовато-серебристые включения странной природы. Он опустился на колени и обстоятельно изучил камень (от покойника слишком уж смердело) через лупу. Это смахивало на мох или плесень. Стукоток определённо рассмотрел несколько волосков. Гниль, выросшая на живом мозге? Фантастика какая-то. Конечно, чьим внутренностям и разлагаться заживо, как не бомжовским, и всё-таки… Будь он обычным участковым, плюнул бы и забыл. Однако служение Когорте учит обращать внимание именно на проявления аномального. Стукоток немедленно поставил в известность кого следовало.
   И не напрасно. Осмотр убиенного в специализированном центре (каким путём он туда перекочевал не Стукотока дело) выявило следующее. Всю поверхность мозга бродяжки покрывал слой своеобразной «грибницы». (Я гулко сглотнул, сердце пропустило удар и забилось в бешеном ритме.) Паутина гифов, ветвясь, пронизывала кору и где-то глубоко внутри (специальное название зоны мозга Стукоток просто не запомнил) срасталась в довольно плотный узелок размером с лесной орех. Осторожное вскрытие узелка выявило наличие «зерна» крайне сложной структуры. Выглядело «зерно» как перламутровая двояковыпуклая линза, сформированная из тех же гифов и опушённая восемью сотнями подвижных лучиков-ресничек. Этакое солнышко анфас. Серенькое, весьма твёрдое и сопливенькое солнышко. Крепенькая такая крошечная пакость.
   Точь-в-точь прототип широко рекламируемого в последнее время чудо-процессора «Гугол».
   Лично Стукоток путём оперативных розыскных мероприятий выяснил, что погибший бомж некоторое время назад исчезал, а по возвращении с таинственным видом рассказывал знакомым о каком-то необычном лагере, где провёл зиму. Дескать, там его кормили и холили. Безболезненно подлечили зубы, простату и печень. Работать почти не заставляли. Однако и свободы не давали. Стоило наступить тёплым денькам, он оттуда с большими приключениями бежал. Местоположение лагеря покойник открывать не желал. Ни при каких условиях.
   Процесс наконец-то пошёл, обретя конкретную направленность. Вскоре Когорта вышла на фирму «СофКом». Ещё быстрее (промедление вообще не в принципах опричников) проведала о нечеловеческой сущности отдельных работников «СофКома». Как? Очень просто. Дело в том, что ещё в советские времена (всякому понятно, кем) в самых неожиданных местах крупных городов размещены рентгеновские, ультразвуковые, инфракрасные и прочие детекторы, сканеры, датчики. Все они до сих пор полностью исправны и готовы по первому требованию выдать необходимую информацию – хозяевам или тем, кто убедительно прикинется хозяевами. А умельцев самого разного профиля в Когорте предостаточно. Про налаженность взаимовыгодных контактов с родственными госслужбами и говорить нечего.
   Столь же оперативно были сделаны соответствующие выводы. А именно. Готовится колонизация Земли. «Наездники» (условное название чужаков – по аналогии с насекомыми, откладывающими яйца в тела живых гусениц) используют человеческий мозг в качестве инкубатора. Факт агрессии налицо. Значит – война. До полного уничтожения противника. Пленных не брать. Брать только «языков»; получив максимум сведений, ликвидировать. Жестоко? Недальновидно? Увольте от этих розовых пацифистских соплей! «Опричная Когорта» – боевой отряд и никогда не возлагала на себя функций комиссии по контактам с иными цивилизациями.
   Выражаясь фигурально, бронепоезд разводил пары, машина его набирала обороты, боеприпасы подвозились, орудийные прицелы выверялись и юстировались, личный состав горел рвением. Стрелка была уже переведена с запасного пути на основной… А Стукотоку тем временем сказали: «Спасибо, товарищ лейтенант. Теперь занимайтесь своими обычными делами. Призывниками, например». Это было, по меньшей мере, странно. Во-первых, Стукоток считался одним из лучших соколов Дикой сотни как раз по части физических контактов. Во-вторых, последние два года именно он курировал комбинатора Павла Дезире (оперативная кличка Шило), чьё недавнее исчезновение с большой вероятностью было делом рук «наездников». Шило работал по «СофКому» и, видимо, тоже докопался до истины. Если «наездники» его до сих пор не устранили, то он вполне мог обнаружиться на одной из их баз. Стукоток уже и повестку фальшивую подготовил, чтобы вывести поднадзорного из застенков без лишних объяснений. А тут – на тебе! «Шило, по-видимому, мёртв. Поиски его тела крайне нежелательны, поскольку могут спугнуть осторожную крупную рыбу. Займитесь, наконец, призывниками».
   Пораскинув мозгами, лейтенант пришёл к мысли, что Павел Дезире руководством Когорты приговорён к ликвидации. Так же, как, очевидно, все прочие потенциальные носители «личинок». Полумер мы не признаём. Зачистка – так уж до стерильной чистоты и асептической озоновой свежести. Зачищенная территория должна блестеть, как у кота яйца. Если кто забыл: «Опричная Когорта» – не богадельня!
   Но Стукоток, как и всякий опричник, имел право на самую широкую свободу действий в пределах компетенции. «Пределы компетенции» – понятие довольно условное. Кто их устанавливал? Когда? Дед Пихто при царе Горохе вилами по воде писал – и это в лучшем случае. А Шило Стукотоку нравился. Славный паренёк. Кроме того, способность к транспозиции – слишком уникальная штука, чтобы за здорово живёшь разбрасываться комбинаторами.
   Участковый поставил на уши весь свой личный аппарат осведомителей. А ну как «наездники» захотят перевербовать Дезире и задействовать в своих целях? Сам он на их месте так бы и поступил. Глупо выбрасывать трофейное оружие. Особенно, когда оно превосходит твоё собственное по мощи и функциональности.
   Шанс на удачу был ничтожный, – но он был.
   Позвонил Семёныч из «Скарапеи». («Ну, прощелыга!» – восхитился бес.)
   Дальше – дело техники. Вначале Стукоток намеревался тихо-мирно проследить за «наездниками», увозящими комбинатора, до самой их базы. Или куда они там направятся. Но в «Скарапее» неожиданно погас свет, что-то стало взрываться, потянуло «слезогонкой». Поднялась паника. Шило, судя по торопливому и сбивчивому сообщению Семёныча, куда-то запропал. «Наездники», длительное время относившиеся к переполоху индифферентно, в какой-то момент вдруг заволновались и стали настойчиво рваться внутрь клуба. Вероятно, что-то пошло у них наперекосяк. Уж не решил ли Павел Викторович покинуть своих новых друзей без предварительного уведомления? – подумал Стукоток. Похоже, так оно и было.
   Соответственно следовало подкорректировать планы.
   Он перешёл на запасные позиции и стал поджидать фигуранта там. Если во время охоты загонщики порскают и шумят на одном участке, то добыча, разумеется, обнаруживается в совершенно другом. Точное направление её бегства вычисляется опытными охотниками элементарно. Стукотоку в подобного рода делах опыта было не занимать. Ему оставалось встать на самый перспективный «номер» и взвести курки.
   Дичь выбежала на него точно в предполагаемый срок.
   Перехватив многострадального Павла Викторовича, опричник начал умышленно тянуть время, поджидая «наездников». У него в последний момент возникла крайне любопытная идея, которая требовала подтверждения. Или опровержения.
   Тут Стукоток примолк. Подбадривать его мне было недосуг: рядом с «копейкой» вырисовалась длиннющая фура, хвост её мотало немилосердно, и я был всецело поглощён управлением. Водитель фуры не то заснул, не то просто почуял во мне «чайника» и решил малость позабавиться. Обгонять не обгонял, отставать не отставал – и даже понемногу прижимал нас к обочине. Обложив его по матушке, батюшке и остальным близким родственникам, я свернул на обнаружившуюся очень кстати автобусную остановку, затормозил и встал. Обдав нас на прощание дизельной копотью и громогласно взревев клаксоном, весельчак дальнобойщик вывел трейлер в крайний левый ряд, где резко прибавил скорости. Очевидно, «придавил до полика».
   – Педераст! Чтоб тебе все колёса ночью в грязи проколоть! Разом! – прокричал я ему вслед сердечное пожелание и, отдыхиваясь, спросил Стукотока: – Ну и что это была за любопытная идея?
   Вместо него ответил Жерар.
   – Он вырубился, Паша, – сказал бес.
//-- * * * --//
   Попытки привести Стукотока в сознание окончились безрезультатно. Могучий организм опричника знал своё дело туго. Восстанавливаться, так восстанавливаться. Стукоток был точно былинный богатырь, который валится после жестокой сечи под зелёный дуб, чтобы проспать три дня и три ночи непробудным сном. Хоть головушку буйную ему руби.
   – Куда теперь? – спросил я уныло и вытряхнул последние капли вездесущего «Святого источника», обнаруженного под водительским креслом, за шиворот лейтенанту. – В контору к шефу?
   Бес сейчас же возмущённо затявкал в том смысле, что кое-кто, не вынеся мытарств последних дней и ночей, наконец-то рехнулся. «Серендиб» – последнее место, где бы Жерар хотел сейчас оказаться.
   – А Старая Кошма? – спросил я.
   – Ну, тогда предпоследнее, согласился он. – Поскольку шеф с его колоссальными возможностями до сих пор о нас не позаботился, надо заключить, что. Двоеточие. Следи за артикуляцией, чувачок. Эта. Средневековая. Сволочь. Нас. Кинула! Он сразу хотел нас кинуть. Он для того только и направил нас к Софье, чтобы потом с наибольшими брызгами кинуть. Швырнуть в самую трясину. В самую вонючую жижу. В топь. В нужник. Чтобы мы своей шумной предсмертной вознёй и пусканием пузырей отвлекали внимание от его ненаглядного интеллектуала Максика. Мы справились превосходно.
   – Отвлекали внимание… – задумчиво повторил я.
   – Ну да! – Бес, решивший, что я затеваю спор, повысил тон. – Подобная рокировка (а лучше сказать финт) является классическим ходом мудрого военачальника, понимающего, что для победы придётся кем-то пожертвовать. Азбука тактики. К твоему сведению, это преподавали ещё в начале двадцатого века на курсах красных командиров «Выстрел». Выдвинуть навстречу противнику, движущемуся в атакующей колонне, подразделение поплоше, которое не слишком жалко. Вооружить его под завязку, наобещать по завершении операции орденов, званий и т. п. Затеять его силами перестрелку. Вынудить неприятеля развернуть свои полки во всю ширь на невыгодной местности, смешав ему тем самым все планы. И вмазать по нему затем из всех калибров. Надо ли говорить, что ордена личному составу подразделения-приманки в таком случае присваиваются посмертно? И потом, бросать камни по кустам, вводя противника в заблуждение, – фирменный стиль Сулеймана. Вспомни, как совсем недавно ради твоей безопасности по приказу шефа очень крупно подставлялся Убеев. Может быть, кому-нибудь кажется, что ему пришлось сладко?
   – Тебе-то откуда про Убеева известно? – поразился я.
   – Какая разница? Сорока на хвосте принесла, – огрызнулся бес и враз замкнулся. Подумайте, какой конспиратор!
   – Ладно, – сказал я примирительно, – гений ты мой тактический. Мюрат ты мой славный. Маршал Ней и Тухачевский в одном лице. Пусть так. Сейчас-то что нам мешает вернуться под пушистое крылышко шефа?
   – Паша, – сказал он с жалостью. – Па-шень-ка!..
   – Что Па-шень-ка?
   – А то. Ты никогда не слушал моих советов. Вспомни, чем это обычно кончалось. Хочешь попытать судьбу ещё разок? Попутного ветра. Семь футов под килем. Скатертью дорога. Штандарт в руки. Или хоругвь. Только без меня.
   – Ну, хорошо, – сказал я, возвращаясь на водительское место. – Тогда куда? Ко мне?
   – Глупо было бы…
   – Согласен. К тебе?
   Он только фыркнул.
   – Что ты фыркаешь, будто лошак строптивый? – рассердился я. – Предлагай сам.
   – Изволь, – сказал бес. – Только тебе не понравится.
   – Начало обнадёживающее, – сказал я.
   – Безусловно, – суховато сказал Жерар. – Мне уже можно продолжать?
   Я кивнул.
   – План прост. В этом рубище, – он пренебрежительно царапнул полу гимнастёрки коготком, – появляться перед людьми решительно воспрещается. Больно уж ты в нём на дезертира похож. Поэтому сейчас ты надеваешь чистую рубашку и брюки лейтенанта. Жаль, конечно, что форменные. Ну да ничего. Погоны снимем, рукава закатаем – авось, в глаза не бросится. Самого супермена оставляем в машине. И двигаем отсюда со всей возможной скоростью. Автостопом. Деньги есть.
   – Сами, значит, ходу. А Стукотока, значит, бросаем? – хмуро переспросил я. – Вот так вот, да?
   – Да так.
   – Замечательно, – едко сказал я. – А ты не боишься, что наш избавитель тем временем загнётся?
   – Я другого боюсь, Пашенька, – ласково тявкнул Жерар. – И ты того же бойся. Как бы твой лейтенант не очухался.
   – И тогда?
   – Во поле трында! – ещё того ласковей отозвался бес. – Ты что, поверил этим его песням западных славян? О том, как благородный сердцем опричник без санкции сотника устремился спасать опекаемого комбинатора? – Тут он, наконец, сорвался: – На хрен ему это сраное геройство сдалось? Да Когорте нужен носитель имплантата-«личинки»! Для опытов. Чтобы на живом мозге наблюдать, во что эта гнусь разовьётся в конце концов. И всё!
   – Кто носитель «личинки»? – потрясённо спросил я. – Кого это ты подразумеваешь, кобелина?
   – Того и подразумеваю, – отводя взгляд, тявкнул Жерар.
   – Нет, зверь, серьёзно…
   – Горюшко моё! Ты в самом деле дурак, или прикидываешься?
   – Кто дурак, тот сам знает, – заученно парировал я.
   Бес сокрушёно махнул лапой.
   – Да, чего с тобой… Паяц.
   – А ты параноик.
   – Да, параноик! В нашей ситуации это гораздо полезней для выживания, чем полная атрофия чувства опасности. – Он поставил передние лапы мне на плечо и сдавленно прошипел, глядя прямо в глаза: – Знаешь, Паша, я уже начинаю подумывать, что у тебя и впрямь мозги заплесневели.
   – Мудила ты после этого, понял? – сказал я обиженно, дёрнул плечом, отталкивая его, и отвернулся.
   Воцарилось молчание, нарушаемое только прерывистым дыханием лейтенанта да шумом проезжающих мимо автомобилей.
   Я с исступлением балованного ребёнка, нежданно-негаданно получившего от ласковой бабушки по попке, жалел себя, а бес… Бес стеклянными глазами созерцал пространство, время от времени механически почёсываясь.
   Потом я взял себя в руки и постарался размышлять конструктивно.
   Вызволять одного человека, заставляя кракенов насторожиться и ставя тем самым под угрозу все планы Когорты – крайне нерационально. Пусть даже человек этот – носитель «личинки», что ещё доказать надо. Каждая транспозиция начисто выметает из моего организма любые болезнетворные вирусы, не говоря уже о разных бактериях, амёбах, паразитах. Счастливое исключение составляет лишь полезная пищеварительная микрофлора. Так что минувшая ночь, переполненная проникновениями, со стопроцентной вероятностью стала бы фатальной как для внедрённой в меня личинки «Гугола», так и для её гифов.
   Следовательно, Стукоток орудовал сегодня исключительно на собственный страх и риск. Спасая меня. И мой ответный долг – постараться спасти его. Да и вообще, что бы там ни гавкал перестраховщик Жерар, бросать раненого – это совсем уж ни в какие ворота…
   Словно услышав меня, лейтенант громко заскрежетал зубами.
   Мы с бесом переглянулись.
   – Надо позвонить по номеру, что он дал, – сказал я.
   – Звони, – насмешливо тявкнул маленький шельмец. – Расстёгивай свои чудные галифе, доставай шерстяные бубенчики и звони, сколько моченьки есть! Может, кто и откликнется.
   Сарказм его был, в общем, обоснован. Автобусная площадка, на которую я свернул, располагалась посреди чистого поля, засаженного картошкой. Туман рассеивался, поднимался вверх, затягивая небо предвещающей дождь дымкой. Перед нами широкой полосой лежало шоссе, понемногу начинавшее заполняться транспортом. Неподалёку виднелся жиденький лесок, к которому вела грунтовка. Сам остановочный комплекс представлял собой открытый всем ветрам двускатный шалаш из листового железа с исковерканной скамеечкой внутри и примыкающим сортиром в тылу. До ближайшего телефона-автомата в лучшем случае было километров десять.
   Что ж, на телефоне свет клином не сошёлся. Имеются в нашем распоряжении и другие варианты.
   Я раскрыл планшетку Стукотока и вытащил рацию. Как же она работает?
   – Ага, валяй, жми кнопки. Зови карателей, – с видимой опаской следя за моими манипуляциями, заверещал бес. – Уже придумал, где потом будем прятаться? Наверно, сиганём через пашню в лес? Землянку там выроем. Картошку с поля воровать будем. До зимы далеко. А может, и зимой перекантуемся. Если, конечно, эти, с мётлами, раньше не изловят. Только они изловят, будь покоен. В течение часа. Не таких лавливали… Обратно сюда приволокут. Меня к «запаске» примотают, бензином обольют и спалят за милую душу. Тебе трепанацию черепа в походных условиях произведут. А Стукотока в наказание за своевольство поблизости бросят, обеспечив полным комплектом неоспоримых улик. Будто это он, злыдень, собачку сжёг, а хозяина расчленил и оскальпировал.
   – Помолчи, а? – сказал я, слушая шипение в наушнике. Рация явно не была намерена работать в моих руках. Я испробовал все кнопки и их комбинации. Бесполезно. Треск, свист, щелчки. Очевидно, радиус действия рации был невелик. – Раскудахтался…
   Тут до меня дошёл смысл сказанного бесом. Стукоток – отступник и преступник. Бывшие соратники для него сейчас опасней, чем для нас с Жераром вместе взятых.
   Я бросил рацию обратно в планшетку, включил скорость и решительно вырулил обратно на шоссе.
   – Пашка, опомнись! – взвился Жерар. – У тебя нет документов на машину. У тебя крайне подозрительный вид. Наконец, у тебя заднем сиденье истекающий кровью мент! Как ты всё это думаешь объяснить, если тебя задержат? И куда ты намерился ехать? Стой, придурок, или я тебя укушу!
//-- * * * --//
   – Доброе утро! – смущённо сказал я. Шло самое начало седьмого.
   – Считаешь? – отозвалась Лада.
   Она была босиком, в коротеньком махровом халате с откинутым капюшоном. Волосы у неё были влажные, а личико – свеженькое. Глаза смеялись. Под этим взглядом я с ужасающей силой ощутил всю нелепость собственного наряда. Я переступил с ноги на ногу и жалобно улыбнулся.
   – Ну, проходи, – сказала Лада. – Лелька, – крикнула она через плечо, – глянь, кто пожаловал. Ты не поверишь.
   – Я пока мокрая, – донеслось откуда-то издалека. Квартира сестрёнок была из тех, которые называются «сталинками» – с длиннющим коридором и высоченными лепными потолками. – Если ко мне, пускай обождут. Я скоро.
   – Проходи же! – Лада потянула меня за руку.
   Я помотал головой.
   – Нет. Боюсь родителей напугать.
   Вообще-то, я прекрасно помнил, что сестрёнки обитают вдвоём. В противном случае просто не поехал бы сюда. Но мало ли, кто у них может быть в гостях?
   – Каких родителей? – удивилась Лада. – Мы ж тебе говорили, что одни живём.
   – А! – проговорил я, словно озаренный внезапным воспоминанием. – А ведь точно. – Я сделал наивные глаза и осторожно тронул «бычка за рогалики»: – Слушай, Лада, как вы относитесь к опричникам?
   Была у меня надежда, что объяснять истинное значение слова «опричник» не придётся. К счастью, так оно и оказалось. Макошевы отроковицы – народ секретах в подобного рода просвещённый.
   – А ты что, в Когорту подался? – Лада окинула скептическим взглядом мою линялую гимнастёрку. Расправила какую-то складочку, другую прихлопнула. – Очаровательный мундирчик. Тебе идёт. Судя по лаковым туфлям – это парадный вариант?
   – Вроде того. И всё-таки, – не отступал я. – Как? К опричникам, а?
   – Да в чём дело? – Она слегка нахмурилась. – Что ты загадками говоришь?
   – У меня раненый, – признался я отчаянно. – Сокол Дикой сотни. Была операция, его здорово помяли. Сейчас лежит без сознания. В больницу нельзя. Что я там объясню? К себе домой не могу. На базу Когорты – тем более. Короче, Лада, – я с мольбой посмотрел ей в глаза, – приютите или нет? Хотя бы до тех пор, пока не очнется.
   – Господи, ну конечно! – сказала она, обувая кроссовки. – Пошли. Где он там у тебя?
   – Машина возле подъезда. Он тяжёлый.
   – Лелька! – крикнула она. – А ну-ка бегом сюда!
//-- * * * --//
   Не было ни охов, ни испуганно расширенных глаз и закушенных губ. Стукотока внесли в квартиру, уложили на раскатанный по полу гостиной поролоновый коврик. Лада быстро и уверенно ощупала конечности, рёбра, живот. Осмотрела лицо. Задумалась на секунду, потом пробормотала «ну, это мы после» и принялась разрезать ножницами самодельный лубок.
   – Четвёртый курс хирургического, – с гордостью за сестру шепнула мне Леля. – А знал бы ты, сколько она с МЧС поездила…
   – Ну а ты? – так же шепотом спросил я. – Там же?
   – Не-а. – Она наморщила нос. – Я в «Педе». Иняз.
   – Дую пиуо эври дэй?
   – Yes I do, – сказала она. – Но, если честно, пиво я не люблю. Я сок люблю. Ананасовый. Через трубочку. И чтобы льдинка плавала. – Она мечтательно улыбнулась.
   «Учту», – подумал я и сообщил, что мы, видать, родственные души. Ананасовый сок с льдинкой – и моя слабость тоже.
   – Давай как-нибудь выдуем на пару литра три? – предложил я. – С мороженым.
   – Запросто, – ответила она.
   Мы с видом заговорщиков пожали руки. Ладошка у неё была узкая, но крепенькая и волнующе тёплая – выпускать её совсем не хотелось.
   Потом на нас шикнула Лада, велела прекратить болтовню, а заняться делом. Сказала, чем именно. И мы занялись делом. Впрочем, скоро выяснилось, что я скорее мешаю, чем помогаю, поэтому меня попросили удалиться. К тому же следовало позаботиться о машине. Хотя бы отогнать от подъезда.
   – Входную дверь можешь не запирать, – сказала напоследок Леля. – А вообще-то, ключи на тумбочке, возле телефона. Как раз три штуки. Один теперь твой. Потом, если желаешь, искупайся. Ванную, думаю, сам найдёшь. Полотенце бери любое.
   – Кстати, в прихожей имеется одёжный шкаф, – добавила Лада. – Посмотри на нижней полке. Там костюм тренировочный был – обеим нам велик. Футболки какие-то… Попробуй переодеться. Ты в этом жутком одеянии на дезертира похож.
   – А говорила: «тебе идёт»! – сказал я укоризненно, но она меня уже не слушала.
//-- * * * --//
   Жерар сироткой пристроился на коврике возле двери и, кажется, клевал носом. Увидев меня, он приободрился и спросил, не на кухню ли я направляюсь. Оттуда, заявил он, крайне соблазнительно пахнет ветчиной, кашей «Геркулес» и взбитыми сливками. Пожрать сейчас горяченького – было бы самое то! Насчёт пожрать я был с ним полностью солидарен, однако дезертирская тема, всплывавшая сегодня уже двукратно, подвигла меня к первоочередному решению иных задач.
   Открыв дверцу шкафа и узрев в имеющемся внутри зеркале нелепого всклоченного типа, до чрезвычайности смахивающего на пленённого под Сталинградом фрица, я убедился в этом окончательно.
   С костюмом мне повезло. Оказался почти впору. Одна из футболок, канареечно-жёлтая, с весёлым покемоном Пикачу, тоже.
   – Оч. хор! – похвалил обновки Жерар, после чего мне было сообщено по большому секрету, что вообще-то к моде унисекс он всегда относился скептически. Все эти напористые женщины в мешковатых джинсах и мужчины в обтягивающих узкие плечики люминесцирующих рубашонках… Фу. Однако сегодня он готов смириться и признать её практичность. Конечно, лаковые штиблетики бес находил нарушающими гармонию, но считал, что мы не в той ситуации, чтобы быть снобами.
   – Правда, Паша? – вспомнил он о том, кому адресовалась вся эта ценная информация.
   – Правда, – вздохнул я, печально изучая обувную полку, вполне способную принадлежать Золушке. Потаённые надежды на то, что мне подойдут кроссовки какой-нибудь из сестрёнок, развеялись прахом.
   Недовольно кривясь (эх, сперва бы помыться!) я натянул треники, накинул куртку и выскочил во двор. Возле крылечка стоял заспанный подросток и скучливо глядел на кобеля овчарки-полукровки, упоённо орошавшего заднее колесо «копейки» тугой струёй. Увязавшийся было за мной Жерар, завидев силуэт отдалённого сородича, моментально шмыгнул назад в подъезд.
   – Алло, тин! – рявкнул я на подростка. – За собакой следи!
   Он смерил меня тусклым взглядом, подавил зевок и картаво прикрикнул на пса:
   – Багг’и, фу! Хог’ош ссать. Давай, пшёл. Гуляй!
   Барри прервался, укоризненно посмотрел на хозяина, недобро на меня, после чего с глубочайшим пристрастием обнюхал мокрое колесо. Обследованием он, кажется, остался доволен. С небрежной грацией швырнув задними лапами землю, пёс потрусил прочь. Тинэйджер нехотя поплёлся следом.
   – Эй, тин, – окликнул я его. – Поблизости где-нибудь автостоянка есть?
   Он остановился и лениво почесал ягодицу.
   – Сигаг’етки не будет?
   Я развёл руками. Он почесался снова.
   – Местные как бы ставят вон там, чег’ез аг’ку, в соседнем двог’е. Там вообще-то пг’икольно, бесплатно. Только в машине лучше ничё не оставлять. Могут бомбануть. А платная… ну, как бы далековато. Выедешь на улицу, кати влево. Там увидишь. Багг’и, заг’аза! – завопил он возмущённо и неожиданно резво сорвался с места. – Ты чего там хаваешь? Бг’ось! Бг’ось, говог’ю тебе! А, т-твагг’ь…
   Я решил обойтись бесплатной площадкой. С огромным трудом пристроил машину на самом краю, почти проскоблив правым боком по трубчатому ограждению. Соседом слева оказался монструозный пикап «Тойота» – пожилой, угловатый и сплошь расписанный иероглифами. Судя по скоплениям огромного количества всевозможной дряни под брюхом и возле полуспущенных колёс, стоял он тут давно. С зимы, наверное. Я решил, что раз так, то вряд ли его хозяин, могущий проявить нежелательный интерес к «копейке», появится именно сегодня. Тем не менее, я набрал из недалёкой лужицы грязи и замазал номера. Снял с заднего сидения чехол (на нём виднелось несколько подозрительных пятен – вполне возможно, кровь Стукотока) и упрятал в багажник. Проверил «бардачок», карман противосолнечного щитка. Обнаружил там техпаспорт и права, сунул в планшетку. Собрал остатки милицейской формы, упихал в найденный тут же пакет, запер машину и отправился к сестрёнкам.
   Бес ждал возле квартиры. Дверь была приотворена, он припал ухом к щели.
   – Что слышно? – спросил я.
   – А, ерунда. Первую помощь оказали. Младшая куда-то убежала. Вроде в круглосуточную аптеку. – Судьба Стукотока волновала Жерара не слишком сильно. – Теперь пожрём?
   – Прежде ванна, – сказал я, входя.
   – Пожалуй, ты прав. Возьмешь меня с собой? – с невинным видом поинтересовался он.
   – Непременно возьму, – сказал я. – С детства обожаю играть плюшевыми собачками в собак-водолазов. Кстати, зверь, ты не в курсе – у настоящих ньюфаундлендов вода в уши заливается?
   Хихикнув, я заглянул к Ладе. Она маникюрными ножницами выстригала над ухом Стукотока волосы. Подняла на меня глаза. «Ну, как?» – спросил я одними губами. «Жить будет», – кивнула она.
   – А в нос заливается? – продолжил я, обернувшись к бесу.
   – Вообще-то, – сухо сказал он, – я передумал. Ты меня уже разок искупал. Знаешь, мне отчего-то не понравилось.
   Сделалось невыносимо стыдно. Я присел перед ним на корточки.
   – Жерар, – сказал я виновато. – Прости дурака, а?
   – Уже простил, – великодушно сказал он и махнул лапкой. – Иди уж, полощись.
   Было заметно, что он всё-таки дуется.
   – А давай, ты первый помоешься, я потом, – предложил я. – Ты же быстро управишься. Как, идёт?
   – Н-ну, хорошо, – для порядку помявшись, с показным безразличием согласился он. – Если ты настаиваешь. Только учти, придётся помочь. Спинку потереть.
   К ванной нужно было идти через весь коридор. Тут же выяснилось, что помимо гостиной, в квартире имеется ещё две жилые комнаты. Каждой сестрице – собственная светёлка. Двери светёлок располагались рядышком и были плотно закрыты. В простенке между ними примостилась полка, заставленная всевозможными флаконами, баночками, тюбиками. Поверх полки висело чрезвычайно старинное на вид зеркало (и даже, наверное, зерцало) в кованом окладе. Приземистая большеголовая женщина с очень широкими бёдрами и литыми, боевито торчащими вверх грудями, вскинув несоразмерно длинные руки, держит над головой полированный металлический овал. Я щёлкнул по зерцалу ногтем. Раздался глубокий мелодичный звон. Серебро-с?
   Это сколько же нужно за такую площадь платить, подумал я, измеряя взглядом длину коридора. Широко живут девочки-студентки. Потом я очень некстати вспомнил, что сестрёнки во исполнение обрядов поклонения Макоши водят сюда мужчин. А, возможно, и не только во исполнение… Подавляющее большинство счастливцев, конечно, не подозревает, что используется в роли жертвенных животных. И каждый из них более чем охотно исполняет эту роль и орошает жертвенник, чем требуется. И даже, очевидно, готов за такую возможность платить немалые деньги.
   Квартира сразу стала видеться в совершенно ином свете. Даже идея принять ванну вдруг показалась не самой удачной. Кто знает, что в ней могло происходить. К примеру, минувшей ночью?
   Я остановился и сжал губы. Взгляд помимо воли уткнулся в одну из дверей. Воображение мигом начало рисовать, что за нею может обнаружиться. Уверен, ещё немного, и я, несмотря на общую разбитость, начал бы «раскачивать» проницающий стены взгляд. Или просто и без затей вломился бы внутрь. Замков на дверях не было.
   Но тут вмешался Жерар.
   – Ты чего зыркаешь с постной рожей? – спросил он. – Думаешь узреть свидетельства буйного разврата? Каменные фаллосы, изваяния Приапа, алтари для совершения ритуальных непотребств типа и прочее б…ство?
   Я моргнул, встряхнулся и пожал плечами.
   – Честно? Вроде того.
   – Э, чувачок! Да ты совсем тёмный, – добродушно пожурил меня бес. – Макошевы отроковицы – они ж, милый мой, весталки. Ву компрене?
   – Весталки? – переспросил я, не в силах сдержать счастливую улыбку. – Не шлюхи? Девственницы?
   – Ну да, – покровительственно тявкнул Жерар. – Самые настоящие. Бриллианты чистейшей воды и наивысшей пробы.
   – А как же тогда они с мужчинами обходятся?
   – Точно уверен, что хочешь знать в подробностях?
   Я потупился. Он обречённо вздохнул.
   – Не берусь утверждать, но, по-моему, там скорей медицина, чем физиология.
   – Ага! – прищёлкнул я пальцами. – Ведь и Лада будущий врач.
   – Вот видишь! – сказал он. – Слушай, а что тебя так вдруг разобрало? Ну, были бы они какими-нибудь, понимаешь, гетерами и гиеродулами… Храмовыми проститутками, – пояснил бес, встретив мой недоумённый взгляд. – Так что с того? Не жениться ж тебе на них. У тебя для этого Аннушка есть, куколка твоя. Ангел твой небесный. Любовь твоя возвышенная. Э, да у тебя глазёнки забегали. Что за притча?
   Вот прицепился. Репей. И как бы вывернуться подостойней?
   – Любовь – костёр, – нашёлся я. – Палку не бросишь, погаснет.
   – Шустрый! – с радостным удивлением констатировал бес. – Костёр, говоришь? Тепла захотелось? Но знаешь, и тут тебе вряд ли что обломится. Сестрички наверняка обетами, заповедями и прочими строгостями упакованы крепче пояса целомудрия. Поэтому зря ты к Лельке подкатываешь.
   – Ни к кому я не подкатываю.
   – А то я слепой.
   Я погрозил ему кулаком и двинулся дальше. Сделав несколько шагов, остановился.
   – Ну, теперь-то ещё что? – утомлённо спросил бес.
   Наверное, с полминуты я молчал, а потом спросил, помнит ли он, кого не отражают зеркала. Он помнил, конечно, но мог поклясться чем угодно, что всё это вздор и байки. Потому что на самом деле гемоглобин-зависимые существа замечательно отражаются в зеркалах. Прямо-таки на зависть отражаются. Хорошо бы и другим так отражаться – может, разглядели бы своевременно признаки слабоумия на личике, подлечились бы своевременно и были б сейчас крепенькие, здоровенькие… И надо бы уж, кстати, иным недолеченным знать, что все знакомые Жерару вампиры (будем уж называть вещи своими именами) первое: с великолепным аппетитом жрали чеснок, жрут чеснок до сих пор и, очевидно, будут жрать его далее. Второе: в церковь не захаживают, это да, но много ли среди обычных граждан найдётся тех, кто захаживает? Третье: осиновые колья, вбитые в сердце, способны прикончить кого угодно. Так же, впрочем, как (и это четвёртое) активное солнце, вызывающее рак чувствительной кожи. Пятое: зубы у несчастных созданий самые обыкновенные, а кариес – вообще их страшный бич. Так как помимо железа недостаёт им, болезным, фосфора, меди, кальция, витаминов всех без исключения групп и шут знает, чего ещё. В нетопырей они (это уже шестое), бывает, оборачиваются. Ну и что? Жерар лично знает и считает своим другом одного невампира, который способен – как два пальца! – обернуться кем угодно. В том числе таким чудовищем, при встрече с коим любой нормальный упырь околеет на месте от страха. Кстати, он, Жерар, был бы крайне признателен, если бы названный друг объяснил наконец, в чём, собственно, дело? Мы когда-нибудь дойдём сегодня до ванной?! У него уже вся шкура чешется. Да что ты молчишь, как рыба об лёд?
   Сопровождаемый этими раздражёнными словоизлияниями, я боком-боком вернулся к серебряной Макоши с зеркальным овалом в руках. Затаил дыхание, сжал на удачу кулаки – и заглянул.
   Меня там не было! Не отражался!
   А был там коридор. Тот самый, в котором мы с бесом находились. Или очень похожий. Он вырисовывался как на широкоугольном снимке – сразу весь, от прихожей до ванной. Длинный, с высоким лепным потолком, дверьми спален и дверью в ванную. Только был он почему-то пуст и полутёмен, лампочка горела вполнакала. Коридор заполняла лёгкая розоватая, еле заметно опалесцирующая дымка. По стенам и полу скользили волнистые тени. Ракурс отражения был странным, будто зеркало находилось где-то под потолком.
   У меня закружилась голова.
   Пока я стоял с разинутым ртом и помаленьку обалдевал, в зерцале появился знакомый тип в чуточку коротковатом спортивном костюме. Его сопровождала маленькая собачонка с неровно растущей шерстью. Тип прошествовал к двери ванной, раздеваясь на ходу, и скрылся за нею. Собачонка шмыгнула следом.
   – Ну, что там? – с иронией спросил Жерар. – Чёрный человек, чёрный? Привидение, помавающее складками окровавленной одежды из сто сорок четвёртой двери? Гроб на двенадцати колёсиках? Красная рука? Или всё-таки ты сам?
   Я осторожно снял тяжёлое зеркало, прижал плоскостью к животу и сказал:
   – Пошли.
   – Любишь смотреть на себя, когда моешься?
   – А то, – без эмоций согласился я.
   – Нарциссизм, как модус вивенди, – объявил бес и, гаденько хихикнув, добавил: – Если надумаешь поиграться сам с собою, предупреди заранее. Я выйду.
//-- * * * --//
   Моё присутствие Жерара ничуть не смущало. Он радовался купанию самозабвенно, как ребёнок. Брызгался водой, пускал пузыри, визжал от счастья – словом, шалил вовсю. И края этому видно не было. Наконец я, пользуясь физическим превосходством, решительно подвёл черту под водно-мыльной феерией. Выхватил купальщика из воды, спеленал самым ветхим из имеющихся полотенец и усадил на стиральную машину. Под оскорблённое ворчание («Да брось, Паша, я чище чистого, из этой лохани сейчас рубать можно, не то, что зад мочить…») тщательнейшим образом вымыл ванну на два круга. С жидким средством и хозяйственным мылом. Плеснул на дно пару колпачков геля для душа и открыл краны.
   Волшебное зерцало я повесил на обнаруженный гвоздик. Гвоздик был вбит настолько удачно, что во время купания, если не сползать слишком уж низко, отражение должно оказаться точно напротив лица. У меня проскочила мысль, что так, возможно, и было задумано. Мельком заглянув в него, я не увидел на этот раз ничего сверхъестественного. То есть совершенно. Оно вело себя как самое обычное добропорядочное зеркало. Потом я воевал с резвящимся бесом, и мне было не до отражений. Вдобавок серебряный овал сильно запотел, и разглядеть в нём хоть что-то представлялось делом архисложным.
   Погрузившись в пенные клубы (ванна была огромной, в ней с успехом могло разместиться двое штангистов-тяжеловесов), я первым делом настороженно ощупал собственную грудь – не режутся ли кракенские щупальца? Намёки Стукотока и Жерара о возможной инфицированности «личинкой наездника» не шли из головы.
   Щупальца, как и следовало ожидать, не резались. Зато, кажется, стали на моей гладкой до сих пор груди появляться волоски. Слышал я от школьных всезнаек, что после начала контактов с женским полом подобное случается, но чтобы так скоро… Проклятая щучка! – расстроился я. Вот, буду отныне как животное. Как горилла. Глядишь, и руки шерстью порастут. И ноги. Отвратительно!
   – Зверь, – сказал я, стараясь придать голосу ленивое безразличие. – Помнится, ты хвалился глубоким знанием человеческой, в частности дамской, психологии. Как полагаешь, с точки зрения слабого пола волосатый мужчина – это очень вульгарно?
   Жерар вопросу не удивился и сказал, что тема это сложная и однозначного ответа не имеет. Да, юных девушек, как правило, пугает обильная растительность. Как, впрочем, и грубая мускулатура, сила во взгляде, решительность в поступках – все эти броские черты матёрого мужика. Им кажется более привлекательным, более безобидным несколько инфантильный тип молодого человека. Вроде тебя, Паша. Смотри также солистов «мальчуковых» поп-групп и звёзд молодёжных сериалов. Зато женщины чуть более зрелые, м-м… оперившиеся относятся к волосатости сильного пола скорей восторженно. Видя в ней признак мужественности, страстности и альковной неутомимости. Разумеется, вариации возможны. Но если бы ему, Жерару, предоставили возможность выбирать для земной жизни человеческое тело (он мечтательно вздохнул), он обязательно выбрал бы могучее и умеренно мохнатое. Ибо каждая юная девушка превращается в своё время в женщину. И только тогда – только тогда! – становится по-настоящему интересной для мужчины. Престарелых сластолюбцев брать в расчёт не стоит. Впрочем, кое-кому, с молоком на губах, этого пока не понять.
   – Это кому? – поинтересовался я. – Уточни, будь любезен.
   Уточнять он не стал, а завёл многословную и уклончивую трепотню, сводящуюся к предложению заглянуть в зеркало. Поскольку проделать это можно было, не сходя с места (запотевавшая поверхность серебряного зерцала успела проясниться), я так и поступил.
   От увиденного мне стало худо. Я тут же перевёл глаза на Жерара – не видит ли он происходящего там?
   Он не видел. Взгляд его блуждал далеко отсюда. Он продолжал развивать тему мужской шерстистости и влияния оной на историю человечества. Он успел, стартовав от наших дней, добраться до середины двадцатого века и твёрдой поступью шествовал далее в глубь тысячелетий. Он приводил примеры и контрпримеры, жонглировал именами и датами. Его было не унять, да я и не собирался. В другое время я бы с удовольствием его послушал, но сейчас… Зерцало Макоши, вернее, отражение в нём – вот что завладело моими помыслами всецело. Оно за долю секунды поработило меня, всосало, переварило и сделало частью себя.
   Там я был не один. Там я неторопливо (но сквозь медлительность прорывалось еле сдерживаемое нетерпение) освобождал от одежд сладострастно выгнувшуюся, подавшуюся навстречу Ладу. Намокшая одежда плотно облепляла её тело, и моему отражению приходилось пускать в дело не только пальцы, но и зубы, безжалостно разрывая тонкую ткань. Наконец последний предмет был содран и отброшен. У меня-здешнего зашлось от восторга сердце – так хороша была девушка. У меня-отражённого, видимо, тоже. Лицо его неприятно исказилось. Он приподнялся, облапил Ладу, впился ртом в напрягшийся сосок, и увлёк девушку в воду. Волна плеснула на пол.
   Потом она выплёскивалась ещё не раз и не два.
   Ритмично.
   А потом в зеркале отразилась Леля. «Нет, только не это!» – подумал я с нарастающим ужасом, но кто-то внутри меня – тот, чьи жёсткие волосы пытались прорасти сквозь кожу на груди; тот, кто увечил кормильца-кракена и целил острым носком ботинка в кадык Жухраю – этот дикарь восторженно зарычал и по-хозяйски протянул к ней руку. Сжал колено, привлек девушку ближе, повёл требовательную кисть вверх, заворачивая короткую полу трикотажной юбчонки. Показались миниатюрные беленькие панталончики, окаймлённые кружевной оборочкой. Спустя мгновение они были скатаны в узкое кольцо и скользнули по гладким ногам вниз. Юбочка – следом. Я-отражённый приник лицом к Лелиному животу. Леля, это было явственно видно, страшно боялась того, что должно произойти, но тем самым лишь разжигала похоть меня-отражённого. Она что-то сказала, попыталась отпрянуть, вырваться, хотя бы свести бёдра – однако попытки эти слишком запоздали. Время остановилось, выродившись в жар, влагу, стон и мерный плеск.
   Когда оно вновь обрело свою суть, я вывалился из ванны, чувствуя себя выброшенной на берег медузой. Растёкся измождённым, вяло подрагивающим телом по холодной плитке пола и прошептал:
   – Это не медицина…

Глава десятая
ПАРЕНЬ И ЕГО БЕС

   Преисподней звалась их родина. Даджжалями называли себя их чудовищные хозяева. Сильные, неутомимые, отважные, как древние герои. Надменные, как средневековые бароны. Обличьем подобные чёрным козлам, они расхаживали на задних ногах, попирая землю оправленными в платину и алмазы копытами; длинные гиббоньи руки пребывали в беспрестанном движении.
   Ке – так звучало имя тех, к чьему роду принадлежал Жерар.
   Они были даже не рабами – разумными домашними животными. А одновременно символами: преуспевания, знатности, независимости. Но в первую очередь – символами геральдическими. Фамильный щит даджжаля, на котором не было изображения ке, мог принадлежать только выскочке. Ке являлись неимоверно дорогими (каждый взрослый самец стоил целое состояние; самки ценились гораздо ниже), престижными, лелеемыми, но вряд ли любимыми результатами жёсткой длительной селекции. Их внешность впечатляла и восхищала, вызывая навязчивое желание во что бы то ни стало обзавестись подобным сокровищем. Дуэли и локальные войны из-за ке являлись обычным делом. Сердитая морда и роскошная седая грива вожака павианьего стада, гибкое туловище, пушистые «штаны» на задних лапах и длинный, толстый как полено хвост снежного барса – таков был их вид. Драгоценное руно, вздыбленное атмосферным электричеством – тончайшее, чистейшее, серебряное в дымчатых подпалинах, звало погрузить в него пальцы.
   В шкуре заключалась главная ценность ке. Вернее, в её удивительной способности мгновенно впитывать любые органические вещества и бесследно расщеплять их, питая организм.
   О шкуру ке даджжали вытирали руки.
   Почти так же, как рабочие Йоркшира – о шкурку терьеров. В этом состояло, пожалуй, единственное сходство земного и до-земного существования Жерара. Различия же были колоссальными. В Преисподней прикосновение к нему человека низкой касты (почти человека – подневольная даджжалям раса относилась к приматам) каралось немедленной смертью. И ещё. Там о его шкуру вытирали руки, выпачканные кровью.
   Даджжаль в исламе – сын Сатаны. Властителям Преисподней это имя подходило лучше всего. Пресыщенная, почти бессмертная, без малого всемогущая аристократия, томимая невыносимой скукой. Выискивающая новые и новые виды развлечений, всё более жестокие. Природа живых существ и косных веществ больше не представляла для них интереса. Техника и технология достигли уровня, после которого двигаться дальше просто незачем. Поверхность планеты была обследована досконально. Так же, как глубины мелководных морей, заполненных не водой – густым тёплым супом из простейших организмов. Вырваться за пределы атмосферы? Невозможно. Небосвод, воздвигнутый некогда над Преисподней ужаснувшимися цивилизацией даджжалей богами, был непреодолим. Низкая, подобная гранитному своду пещеры твердь грозно нависала над багровой коркой такыров, над окружающими моря жирно-зелёными оазисами и над бурлящими лавой провалами, ведущими в преисподнюю Преисподней. Гранитные небеса топорщились колючей изморозью электрических разрядов, истекали слепящими сталактитами перманентных молний и плевались раскалённым каменным дождём. Подниматься ввысь более чем на сотню метров было попросту опасно. Более чем на сто тридцать – чревато мгновенным испепелением. По этой причине полёты на экстремальных высотах являлись излюбленным спортом даджжалей. Другим увлечением козлоногих демонов была смерть. Чем изощрённей и страшнее мог убивать даджжаль, тем выше стоял он в адской табели о рангах. Непременным условием высококлассного умерщвления было обилие крови.
   Пищи для бесценного руна ке.
   Дополнительную пикантность палаческому наслаждению даджжалей придавали душевные муки самих ке. В незапамятном прошлом – тварей пугливых и непорочных. Предки ке подобно паслись в прибрежных водах, впитывая обильную еду прямо из окружающей среды. О, благословенные времена, когда шкура их знала лишь вкус растворённых в воде аминокислот… Стоит ли говорить, что генетическую боязнь крови селекционеры не только не вытравляли, напротив – всячески культивировали.
   Однако, в отличие от человекообразных жертв даджжалей, обречённых жить и умирать в Преисподней, у ке имелся путь к освобождению. Насильственная гибель одного из трёх родителей (всего-то трёх! – даджжали зачинали потомка вшестером) гарантировала переход ребёнка в другой мир, дивный и цветущий. На Землю. Сложность состояла в том, чтобы установить, кто именно из предков должен расстаться с жизнью. Единственной стопроцентной гарантией служило одновременное самоубийство всех родителей. Но рождение, жизнь и смерть каждого ке находились в ведении особых органов надзора. Козлоногие демоны берегли драгоценную скотину пуще зеницы ока.
   Старший отец Жерара, чемпион породы, за высочайшее качество семени освобождённый от обязанности спускаться в пыточные подвалы даджжалей, был твёрдым противником бегства наследника из отечества. Тем более, подобной ценой. Младший… что о нём? Он не смел даже испражняться без ведома и одобрения старшего. Мать Жерара, переданная в другую семью, пребывала в глубокой заморозке. Тандем её новых супругов в день появления на свет первенца перегрыз себе вены (впустую), и она осталась единственной, чья смерть освободила бы детёныша. Рисковать его хозяева не желали.
   Жерару просто повезло. Старшего отца задушила в порыве страсти молодая и крайне перспективная самка. Так бывает иногда. Сам Жерар узнал об этом только через много-много лет, уже на Земле, когда встретил недавно прибывшего соотечественника.
   В эмиграции ему тоже пришлось несладко. По какой-то жуткой иронии ке являлись на Землю в бесовской ипостаси. Со всеми вытекающими…
   И всё-таки он привык, приспособился. Научился избегать священников и беречься молитв. Начал разговаривать вслух (в Преисподней подобной привилегией пользовались исключительно даджалли) и шутить. Кушать не шкурой, а ртом. Изрыгать огонь и брань. Причём уроки огнеметания он брал по большой протекции у самого настоящего дракона, одного из последних. Учителей ругани было предостаточно. Он уже почти забыл проклятую Преисподнюю и бессмертных мучителей с козлиным телом и гениальным мозгом.
   Тем сильней его ужаснули способности Стукотока.
   Они были оттуда, от даджжалей.
   Около двух лет назад Преисподняя уже пыталась прорваться в наш мир. Именно здесь, в Императрицыне развернулись мрачная вакханалия дьяволопоклонничества. Здесь вершились чёрные мессы и другие, ещё более жуткие преступления, коим нет даже названия, ныне тщательно скрываемые властями. И с облегчением, надо отметить, большинством участников забытые. Между прочим, опричники принимали в тех событиях самое активное участие. С обеих сторон. Занявшие правильную позицию после победы жестоко расправились с бывшими сослуживцами. Говорят, их топили заживо в болотах.
   Видать, не всех дотопили.
   Пока Жерар говорил – страстно, убедительно, с каким-то мрачным восторгом, я честно пытался бороться со сном. И мне это почти удавалось. Почти – учитывая снизошедшее на меня в здешних стенах успокоение. Учитывая вкусный завтрак и уютную постель. Учитывая предыдущую бессонную ночь, недавние многократные транспозиции и, наконец, горячую, чересчур горячую ванну. Уверен, девчонки обо всём догадались, но выспрашивать тактично не стали. Только смотрели на меня с жалостью и немного смущённо переглядывались. Зерцало с гвоздика в коридоре исчезло.
   Понятно, что многое я пропустил, многое недопонял. Например, рассказ о богах, которые превратили Преисподнюю в «красную дыру», горизонт событий которой не способны преодолеть сильно продвинутые в технике и магии даджжали. Рассказ о позапрошлогодней попытке переворота, затеянной в Императрицыне сатанистами, и поддержанной представителями истеблишмента, людьми искусства, денежными мешками. Похоже, сатанисты сумели войти в контакт с козлоногими демонами, но каким образом?
   (Кстати, где я сам был в то время? Ах да, в деревне у бабушки.)
   Я решительно не помню, в каком году и где возник на Земле Жерар. А ведь он точно говорил. Кажется, с этим событием связана курьёзная, полная забавных нелепостей история. Помню, я хихикал и даже давал какой-то довольно уместный комментарий, даже предлагал собственный вариант выхода из ситуации, а бес в ответ ворчал, что глупо было бы… Но, в конце концов, я таки не сдюжил и полностью потерял канву повествования, бултыхнувшись в сон, будто в омут.
   После того, как вместо вразумительного ответа на какой-то простенький вопрос я выкрикнул сурово: «Полите чище! Чище полите! Руки бы вам оторвать, канальям…» (мне как раз снилось, что мне лет пятнадцать, я на прополке лукового поля командую бригадой одноклассников-лоботрясов), он вспрыгнул мне на грудь и, заглядывая в лицо, с сожалением спросил:
   – Чувак, ты спишь что ли?
   – А? Ни-ни-ни, – пробормотал я, через силу разлепляя веки. – Ни в коем случае. Я чего-то не то ляпнул?
   – Колоссально! – обиженно сказал Жерар. – Да нет, всё окей. Ладно, спи уж…
//-- * * * --//
   Сперва он стянул с меня одеяло, потом выдернул из-под головы подушку. Я замычал, протестуя, и быстро свернулся в клубок, натянув на плечо угол простыни. Он дурашливо проорал на ухо: «Рот-та, сорок пять секунд – подъём!» и отбил лапами на моём затылке чеканную дробь: «Бей, барабан! Бей, барабан! Бей, барабанщик – раз, два, три!» Я наугад, зато широко перекрестил ближайшее пространство, для надёжности воскликнув: «Изыди и расточися, анафема!» Он презрительно расхохотался, подскочил с противоположной стороны и чувствительно куснул за большой палец ноги.
   Взбрыкнув, я соскочил с кровати и кровожадно зашарил по комнате взглядом. У меня просто руки чесались придушить его. Но он где-то прятался. Осторожный, поганец.
   – Эй, напарник! – Я заглянул под кровать. Пусто. В приоткрытый шкаф. Та же история. – Поздравляю, ты добился своего, я встал. Чем теперь займёмся? В прятки поиграем?
   – Не до игрушек. Надо уходить.
   Он столбиком торчал на подоконнике, внимательно осматривая двор; хвост напряжённо подрагивал. В голосе его послышалась незнакомая властность. Конечно, покомандовать-то он всегда любил, но сегодня – впервые! – мне захотелось подчиниться. Сразу и безоговорочно. Именно поэтому я заартачился:
   – С какой это радости?
   – Девицы куда-то свинтили, опричник всё ещё в ауте. Самое время. – Бес спрыгнул на пол, подбежал к двери, уселся и направил на меня лапу. – Паша, кончай колебаться. Твоя часть плана выполнена. Стукоток окружён заботой и обеспечен уходом. Теперь пора спасаться нам. Кроме шуток.
   Я присел на краешек кровати. Меня одолевали сомнения.
   – Да будет тебе. – Жерар истолковал их по-своему. – За сестричек переживаешь? Ни хрена он им не сделает. Мелиссы с опричниками знаешь, как? – Жерар потёр передние лапки тыльными сторонами одна о другую: – Во! Шерочка с Машерочкой, ясно? Одного поля васильки.
   – Нет, зверь, – хмуро сказал я и начал натягивать штаны, – так не делается. Как-то это не по-людски. Приехали ни свет, ни заря, раненого приволокли… Намылись, наелись, выспались и умотали по-английски. Ни спасибо, ни насрать.
   – Вон его что волнует! – начиная раздражаться, тявкнул бес. – Ну так письмо потом напишешь. Со всякими пардонами (он издевательски поддал грассирования) и реверансами. Одэкёлёном сбрызнешь, цветочный лепесток вложишь. Розовыми соплями заклеишь. Умилятся и простят. А сейчас низкий старт и – за мной. А то я один…
   Он призывно мотнул головой и выбежал из комнаты. Подавленный убеждённостью Жерара в том, что он абсолютно точно знает, как быть дальше, я устремился вдогонку.
   – А куда мы?
   – Увидишь. Денежки захвати. Могут пригодиться.
//-- * * * --//
   Дверь в соседнюю спальню была полуоткрыта. Из неё еле различимо пахло лекарствами. Я сначала заглянул туда, а потом и вовсе вошёл. За спиной возмущённо пискнул-рыкнул бес. Погоди, отмахнулся я.
   Обмотанный бинтами, точно мумия, Стукоток лежал на спине, дыша ровно и покойно. Рядышком на спинке стула была аккуратно развешана отглаженная и вычищенная милицейская одежда. Тут же – фуражка, планшетка и штурмовая амуниция ниндзя, с которой он совершал налёт на базу кракенов. Подле кровати тускло поблёскивали боевые галоши со шнурками. Опасливо косясь на опричника, я снял с ремня нож в кожаном чехле, расстегнул кнопку, вытянул до середины лезвие. Показалась гравировка собачьей головы.
   – Оружие я вам, товарищ старший лейтенант, не оставлю, – прошептал я. – Даже и не просите. Сами говорили, что там мои пальчики.
   Спрятал нож в обратно в чехол, сунул в карман треников и попятился.
   Беса я застал возле телефона. Передние лапки у него слегка трансформировались и напоминали сейчас ручки маленькой обезьянки вроде капуцина. Чёрные пальчики проворно набирали номер. Да и весь-то он сейчас чрезвычайно напоминал деловитую мартышку, проказничающую в отсутствии хозяев. Зрелище было в высшей степени уморительное. Не выдержав, я прыснул.
   Он сквозь зубы предложил мне убираться к чёрту.
   – Куда-а? – поинтересовался я. – А вы-то, сэр, в таком случае кто будете?
   Бес разгневанно зарычал. Адрес, куда мне следовало отбыть, был оперативно изменён, начал обрастать уточняющими дорогу ориентирами, но тут ему ответили. Он гавкнул «это я» и нетерпеливым движением кисти попросил меня отойти. Я безропотно повиновался. Сам не терплю, когда прислушиваются к моим телефонным разговорам.
   Решив использовать время с максимальной пользой, я навестил туалет, заглянул и в ванную. При виде достопамятного гвоздика вдруг подумалось, что, не спрячь девчонки злосчастное зерцало, мне стоило бы огромного труда сдержаться и не стянуть его насовсем.
   Наркотик, блин. Героин.
   «Герой на героине, героиня на героине…» – продудел я под нос и, не устояв перед мещанским любопытством, заглянул в настенный шкафчик. «…Между ними секунду назад было жарко…» Расчёски, губки, мыло – это нижняя полка. «…А теперь между ними лежат снега Килиманджаро…» Верхняя – термобигуди, коробочки с зубной пастой и тампонами. «…Зря ты думаешь о смерти…» Я перешёл к средним полкам. «…Я хочу найти письмо в пустом конверте…» Погодите-ка, а это что? В дальнем углу, возле стеночки, лежала уменьшенная до карманного размера копия Макошева аппарата машинного доения. «…И прочесть…»
   Прикусив губу, воровато оглянувшись (не видит ли бес?), я вытащил тяжёленькое зеркальце и, не взглянув на отражение, сунул в левый карман штанов.
   Правый занимал похищенный у Стукотока нож.
   – Становлюсь рецидивистом, – пожурил я себя.
   …И прочесть…
//-- * * * --//
   – Веришь, чувствую себя настоящим сучонком, – пожаловался я, запирая квартиру и подхватывая Жерара на руки. Связка ключей, как обещали сестрёнки, обнаружилась в прихожей. – Ме-е-елким таким сукиным сыном. Трусливым, тощим, облезлым. Напакостил втихаря, и ходу.
   – Сукиным сыном? Чувачок, да ты растрогал меня буквально до слёз! – с непонятным выражением, то ли насмешливо, то ли грустно тявкнул бес. – Напомнил собственное земное детство. Чумка, блохи, живодёры-фурманщики с петлями и баграми. Плохая еда. Крысы, вечно претендующие на тот же кусок, что и ты. Дети, швыряющие камни с адской точностью и чудовищной силой… Знал бы ты, как это трудно и стыдно – находиться в шкуре шелудивой злобной собачонки. Но не переживай! – Он покровительственно похлопал меня лапой по плечу. – Хреново только поначалу. Стерпится – слюбится. Ещё удовольствие научишься получать.
   – Тьфу на тебя, шельма, – огрызнулся я.
   – Надо через левое плечо, – деловито посоветовал он. – Только целься тщательней, а то филей себе обхаркаешь. Будешь выглядеть дураком. Надеюсь, ты не собираешься спрятать ключ под ковриком? Это было бы довольно глупо…
   Вот и третья свинцовая капля упала в чашу, где копятся мои злодеяния, подумал я и затолкал ключ в карман куртки. Свободным от «хабара» остался только один.
   Недавно прошёл дождь, оставив после себя множество разнокалиберных луж и не летнюю свежесть. Зябко ёжась, я двинулся к выходу из двора.
   Улица героев-Челюскинцев встретила нас душем из сдуваемых с тополей дождевых капель, лязгом трамваев и толкотнёй блошиного рынка. Мокрые разноцветные матерчатые навесы, завалы из носков, белья, кособоких игрушек и дрянной обуви на койках-раскладушках, продаваемые маленькими грязноватыми земляками покойного Сю Линя. Несколько старушек, торгующихся из-за какой-то копеечной ерунды. Пара милиционеров, на первый взгляд, мало отличимых от основной массы продавцов (такие же тщедушные, круглолицые и узкоглазые – казахи, что ли?), темпераментно наезжающих на неугодившего им чем-то торговца кухонной утварью. Несчастная жертва произвола властей имела на одутловатом лице выражение крайнего испуга, уродливые роговые очки и полный рот железных зубов. Почему-то этот олух никак не мог сообразить, что сердитым сержантам просто-напросто хочется пивка. И, стоит откупиться от них какой-нибудь полусотней рублей, все неприятности его мигом закончатся. Новичок, надо полагать.
   – А вот это весьма кстати, – пробормотал я и двинулся вдоль базарных рядов.
   Нахохлившиеся торгаши при моём приближении вскакивали со своих насестов, гостеприимно улыбались, что-то лопотали… и долго топтались после того, как я проходил мимо, с надеждой глядя вслед. Наконец мне попался лоток с более-менее прилично выглядящими кедами. Сохраняя выражение отчуждённости, я примерил один размер, другой. Хм! Нога чувствовала себя на удивление комфортно. Я в задумчивости почесал переносицу и, махнув рукой на опасность приобрести в нагрузку сотню-другую одёжных клещей, купил-таки подошедшую пару. Хозяин, получив свои гроши, изобразил неземной восторг и даже отбил что-то вроде дюжины поклонов. Растроганный таким уважительным отношением, я разжился у него парой носков, солнцезащитными очками и бейсболкой, которую немедленно нахлобучил. Соседи смотрели на «моего» торгаша с завистью.
   Жерар терпеливо помалкивал, бросая настороженные взгляды в сторону милиционеров. Чтобы уж окончательно расплеваться с экипировкой, я попросил у продавца стульчик и переобулся.
   Китаец с интересом посмотрел на снятые мною туфли.
   – Нравятся? Забирай, – щедро предложил я.
   Он окончательно выпал в осадок. Заулыбался, закивал, прижимая ладошки к сердцу, и прямо тут же бросился менять свои матерчатые тапочки на блестящие штиблеты от Гуччи. Трудно судить (в мимике юго-восточных народностей я полный невежда), но, кажется, он посчитал меня сумасшедшим.
   – Шоппинг закончен? – спросил на ушко бес, как обычно, прикинувшись ластящимся.
   Я показал сияющему от счастья китайцу большой палец и сказал:
   – Да! Хорошо! Очень!
   Новоиспечённый собственник замечательных туфель, видимо, считал так же. Когда я собрался уходить, он уважительно придержал меня за рукав и забубнил в том смысле, что я могу взять у него что-нибудь ещё. Совершенно бесплатно. Вот, большое банное полотенце с полуголой девицей. Рубашечка-джинс. Вторая пара кедов. Вторые очки – самые лучшие, с цепочкой, а стёкла модного малинового цвета да вдобавок вверх откидываются! Сьто хоцесь.
   Я покачал головой, улыбнулся и повторил попытку двинуться прочь. Проклятый китаец снова схватил меня – на этот раз уже за локоть.
   – Пошёл в жопу, родной, – сказал я задушевно и дёрнул рукой.
   Хватка оказалась железной. Я растерянно оглянулся на милиционеров. Позвать? Помогут?
   Помогут.
   Они уже подбегали. С маху втолкнули меня внутрь палатки, один заскочил следом, другой остался снаружи. Закинутый прежде на крышу полог, хлопнув, развернулся, отрезая нас от внешнего мира. Вероломный продавец заломил мой локоть – так, что я боялся шевельнуться, только всё дальше закидывал назад голову – и начал совать мне в рот скомканную тряпку, резко пахнущую нафталином. Лже-милиционер, опустившись на корточки, принялся обматывать мои лодыжки чем-то вроде резинового бинта – широким и эластичным.
   Тощенького пёсика, едва превышающего размером кошку, никто не принял во внимание.
   Одно точное движение его оскаленной пасти, и обладатель штиблет Гуччи взвыл, тряся окровавленной кистью. Прыжок вниз, и ноги мои свободны, а вой звучит уже из двух глоток. Жерар скачет, точно на пружинках, скорость перемещений его безумна – кажется, будто терьеров здесь штук пять – и полосует поверженного врага бритвенно-острыми зубами.
   Тут и я тряхнул стариной, вспомнил шалопайское детство. Вряд ли продавец при всей цепкости и умении выкручивать руки был выдающимся мастером восточных единоборств. Уклониться от направленного в глаз пальца он не успел.
   – Моё кунгфу лучше! – гордо констатировал я и влепил отличный хук справа второму менту-обманщику, просунувшему голову внутрь палатки.
   Мной руководила весёлая, бесшабашная ярость победителя, и косоглазый рухнул, как подкошенный. Много ли надо пятидесятикилограммовому недоноску, подумал я, одним рывком втягивая его в палатку. Он был в нокауте.
   – Ты, жёлтый, – Я легонько саданул обливающемуся слезами продавцу коленом между ног, а когда он загнулся, вцепившись в собственный пах, схватил за жёсткую чёлку и приставил к горлу нож опричника. – Чё тут за дела?
   – С этим после, Паша! – гавкнул бес. – Рвём когти!
   – Ни фига! – пылая праведным гневом, прошипел я. – Это ж «язык». Сейчас он мне всё выложит, падла. В две секунды. Если не хочет, чтобы шейку перепилили. Хочешь, нет?
   Оказывается, он хотел. Внезапно взвизгнул и нырнул башкой вперёд с намерением разрезать собственное горло, но страшную тайну не выдать. Я успел отдёрнуть руку лишь в самый последний момент.
   – Охренел, камикадзе? – испугался я и заворожено уставился на его шею. Кожу перечёркивала быстро наливающаяся кровью длинная царапина.
   – Да бросай же придурка! – дико заорал Жерар.
   Я очнулся, сделал китайцу подножку и изо всей силы толкнул его в грудь. Он повалился на полосатые тюки, завозился, сдавленно попискивая. Фальшивые менты лежали тихохонько, смирнёхонько, не ерепенились и не шебуршали. Даже дышали через раз.
   Одним движением я вспорол заднюю стенку палатки, вымахнул через дыру наружу. Окончательно спятивший «язык» выскочил на карачках следом, ловя меня за штаны. Пришлось ткнуть ему пальцем в другой глаз – благо рука была уже набита. Только тогда он наконец отстал.
   Тылы блошиного рынка выходили на сильно запущенный и загаженный отходами торговли парк. Круто воняло мочой.
   – Сюда, – приглушённо позвал бес, ныряя в кусты.
   Оскальзываясь на мокрой грязи и истоптанной траве, я метнулся за ним.
   За спиной взвизгнули тормоза. Сквозь ветви акации я увидел, как из тормозящего джипа будто сухой горох посыпались шустрые и решительно настроенные китайцы. Все как один в замшевых пиджаках, строгих брюках и белейших рубашках. Все в тёмных очках и галстуках. Возбуждённые торгаши наперебой спешили сообщить им, где находится эпицентр переполоха. Братцы-горошки схватывали информацию на лету и уже мчались в сторону разорённой нами с бесом палатки. Впереди, сметая лотки, косолапо пёр громаднейший, однажды уже виденный мною в «Серендибе» китаёза. Тот самый лис-оборотень Хуан, бывший телохранитель господина Мяо, что сменил усопшего босса на посту смотрителя Чайна-тауна. В кулаке он сжимал пистолет-пулемёт с навёрнутым глушителем и длинным, на сотню патронов магазином. К погоне присоединялись и продавцы. Давешний железнозубый тормоз в роговых очках не был больше ни напуганным, ни растерянным, ни заторможенным. Из-под кастрюль, половников и тёрок он выхватил широченный сверкающий тесак, украшенный шёлковыми лентами, и с воинственным кличем воздел над головой.
   Зараза, думал я на бегу. Выходит, ошибся Сулейман, утверждавший, что после смерти господина Мяо и выдворения за пределы страны дружков Сю Линя история со сгинувшим сотрудником китайской разведки станет местным китайцам безразлична. Как же! Длинная рука Пекина нашарила-таки причастного к этой акции человечка и готовилась крепко взять за причинное место.
   Или, может, это не официальный Китай вовсе, а «Триады»? Ни одна разведка не позволит своим агентам появляться на улице иностранного города, размахивая оружием. А с мафии вполне станется.
   Я поддал ходу. Не приведи бог, Хуан или кто-нибудь из его телохранителей обернётся лисицей. Шиш мы от них тогда оторвёмся. Возьмёт след, догонит, начнёт цепляться за ноги, кусаться, а там и основные силы подоспеют. Одна надежда на то, что до ночи ещё далеко, а в светлое время суток даже китайские оборотни предпочитают человеческий облик.
   Парк постепенно приобретал благоустроенный вид. Потом я разглядел за деревьями какую-то преграду и заволновался, но бес уверенно нёсся прямиком к ней.
   Это был солидный, сколоченный из крепких и плотно подогнанных досок забор высотой метра два с половиной, покрытый двускатным жестяным козырьком с зубчатым краем. Он казался бесконечным и непреодолимым. Такими заборами обычно огораживают участки парка, примыкающие к районам, заселённым состоятельными людьми. Людьми, не желающими иметь с загаженным общественным пастбищем никаких сообщений.
   Жерар подскочил к доске, ничем не отличающейся от прочих и приказал: «Дави!». Я надавил, доска отошла, мы протиснулись в щель. С обратной стороны, подпёртая колышком, опасно кренилась в направлении забора поставленная «на попа» бетонная скамейка. Не дожидаясь команды, я вышиб колышек ногой. Скамейка упала в аккурат на подвижную доску, запечатав проход намертво.
   Мы удовлетворённо переглянулись и снова подхватили ноги в руки.
   Потом парк кончился. Преодолев невысокую живую изгородь (я махнул верхом, бес пронырнул понизу), мы выбежали на очаровательную тихую улочку. Жерар, стремительный как пуля, без остановки понёсся налево. Будто зная, что нам нужно именно туда. Впрочем, знанию его я уже не удивлялся.
   Бес свернул в проулок и радостно залаял, словно увидел обожаемого, но давно отсутствовавшего хозяина.
   За углом стоял возле тротуара сверкающий хромом байк. Рядом безмятежно покуривал Железный Хромец Убеев.
   Он молча похлопал меня по плечу и вручил мотоциклетный шлем. Шлём был легчайший, стилизованный под каску кайзеровского офицера. На лбу золотой орёл, на макушке золотой шпиль в форме копейного наконечника. Мягкий ремешок затягивался одним движением.
   Убеев привычным движением откинул полу кожаного плаща, оседлал «Харлея». Сигарета, очертив крутую дугу, отлетела в сторону.
   Двигатель утробно рявкнул…
//-- * * * --//
   Двигатель утробно рявкнул.
   Мотоцикл привстал на дыбы, потом ещё раз, я судорожно стиснул костлявые бока Железного Хромца, мечтая об одном: чтобы всё это поскорее закончилось… и тут, распространяя удушливый запах горящих шин, машина сорвалась с места.
   Жерар как влитой замер на бензобаке, подавшись вперёд всем тельцем и радостно оскалившись. Он рассекал грудью встречный ветер и воображал, должно быть, что похож на ростральное украшение драккара викингов. Было заметно, что ему эта поза привычна и что она им по-настоящему любима. То-то он мне толмачил о быстрой езде и газе «до полика».
   Убеев вёл уверенно, но чересчур рискованно. Чересчур рисуясь. Слишком круто поворачивал, слишком резко тормозил и разгонялся. Как обычно, он работал на впечатление о себе. Хорошо, что движение в узких переулках, по которым мы катили, почти отсутствовало.
   Далеко мы не уехали. На дорогу выскочил плотный китаец в роговых очках, взмахнул тесаком и принял боевую позу цапли. Или журавля. А может, богомола. Зубы, обнажённые в жуткой гримасе, металлически поблёскивали. Алый шёлк платка, привязанного к мечу, ниспадал ему на плечо. Острие широкого клинка, казалось, было направлено точно мне в грудь.
   На приличной скорости даже мошка, врезавшаяся в лицо, вызывает боль. Жук может запросто поставить синяк. А уж меч-то… Хватит малейшего касания, чтобы распахать мясо до костей и глубже. Мы могли ещё успеть свернуть, но прибабахнутый Железный Хромец решил принять бой. Не доезжая до страшного фехтовальщика какого-то десятка метров, он выхватил длинноствольный пистолет и дважды выстрелил. В следующее мгновение Убеев сшиб тяжеленным ортопедическим сапогом ещё стоящее на ногах тело китайца (я успел заметить отсутствие нескольких передних зубов и вспучивающийся чёрный пузырь на месте глазницы), одновременно с нечеловеческим проворством ловя выпавший из его руки тесак. Дальше Хромец нёсся, подобный атакующему кавалеристу, покручивая над собой трофейным мечом и пугая неадекватным поведением народ.
   Скорость то нарастала, то снижалась. Мы кружили по абсолютно одинаковым, удивительно опрятным улочкам и проулкам, не то в поисках чего-то, не то в попытке запутать следы. Впрочем, никто за нами, кажется, не гнался. У меня начали понемногу слезиться от ветра глаза. Кляня себя за непредусмотрительность, я уткнулся лбом в убеевскую спину. Не хватало ещё сейчас окриветь, поймав глазом шальное насекомое. Ах, как пригодились бы мне купленные у китайского «Мальчиша-Кибальчиша» очки, догадайся я надеть их раньше. Сейчас они, зацепленные дужкой за ворот футболки, болтались на шее мёртвым грузом, и никакая сила в мире не заставила бы меня произвести операцию по их извлечению.
   Езда в неведомом направлении оказалась, доложу я вам, занятием чрезвычайно нервным. Каждый рывок мотоцикла вызывал в голове каскад жутких фантазий, благодарить за которые следовало в первую очередь Голливуд. Мне представлялся то внезапно вставший на пути бензовоз, то столь же нежданно появившаяся детская колясочка или котёнок. И что с того, что я мог смотреть по сторонам? Мелькание домов, столбов, транспорта и прохожих вызывало головокружение – и только. Когда терпеть сделалось окончательно невмоготу, я прищурился и взглянул на дорогу.
   Лучше бы я этого не делал! От возникшего зрелища мне стало совсем худо.
   Мотоцикл, всё больше и больше разгоняясь, летел прямиком на господина Хуана, широко и надёжно расставившего толстые ножищи и вытянувшего в нашу сторону руку. Рука почему-то оканчивалась вместо кисти странным чёрным цилиндром, на конце которого посвёркивал ярко-жёлтый огонёк. Потом я сообразил, что цилиндр – это глушитель пистолета-пулемёта, и что китаец стреляет по нам. Кажется, мне даже послышалось пресловутое пение пуль, но тут Убеев рявкнул: «Держись!» и переднее колесо «Харлея» врезалось господину Хуану в живот.
   Мотоцикл вильнул и остановился. Меня с силой бросило на Хромца, зубы звучно лязгнули. Китайца точно дёрнули сзади тросом, прицепленным за брючный ремень. Он сложился почти пополам, став похожим на математический знак «больше-меньше», отлетел метра на три и тараном врезался в припаркованный «Опель». Пронзительно заголосила сигнализация. Выпавший пистолет-пулемёт угодил рукояткой в сливную решётку. В нём что-то заело от удара. Подёргиваясь и кроша пулями тротуарный бордюр, он продолжал стрелять.
   В следующий момент мы, набирая обороты, пронеслись мимо.
   Я обернулся. Господин Хуан вместо того, чтобы покойно лежать мешком, как полагается трупу с переломанными костями и разорванными внутренностями, поднимался. Встал на четвереньки и, ускоряя ход, помчался за нами, превращаясь на бегу в животное. Лисой это чудовище, похожее на тощего желтовато-рыжего медведя с драконьим гребнем вдоль хребта и совиными глазами под мощным сферическим лбом мог назвать только очень большой оригинал. Разве что за форму ушей да хвоста.
   – Убеев! – отчаянно заорал я. Замысловатое калмыцкое имя-отчество начисто вышибло у меня из головы. – Он живой! Догоняет!
   Железный Хромец бросил короткий взгляд в зеркало. И вдруг, вместо того, чтобы поддать скорости, начал сбавлять газ. Свернул в пустой двор реставрируемого дома. Проехал до конца. Остановился. Спешился, откинул подножку и, прихрамывая, пошёл навстречу оборотню, неся в чуть отставленной руке трофейный меч. Другую руку он картинно заложил за спину.
   – Овлан Мудренович, – позвал я его вспомнившимся наконец-то именем. Сердце проваливалось в желудок. – Остановитесь. Ему я нужен.
   Убеев даже не обернулся.
   Оборотень приближался к нему крадучись, боком, плотно прижав к голове уши и нервно метя хвостом, а прыгнул – вдруг. Убеев с какой-то даже элегантностью уклонился, присел и рубанул проплывающее вверху лохматое брюхо. Обильно брызнула тёмная кровь. Монстр, казалось, ещё не успел приземлиться, а уже вновь оказался мордой к противнику. Припал к земле, сделал обманный выпад, мотнул башкой, будто бы ловя зубами мелькнувший навстречу меч, и сшиб Убеева плечом. Тот извернулся, вместо выроненного тесака в руке у него возник пистолет, даже выстрелил… но мощный удар лапой поставил в неравной схватке жирную точку. Оглушённый Железный Хромец распластался на земле, бесцельно шаря вокруг себя пальцами. Кончать его оборотень явно не намеревался – во всяком случае, прямо сейчас, – просто свалил на ногу тяжеленную бочку, полную белил.
   Другую такую же бочку он, поднявшись на дыбы, метнул в спешащего на подмогу Убееву Жерара. Бес взвизгнул и нырнул под заляпанное цементом корыто. Бочка, громыхнув, сшибла корыто, с душераздирающим скрежетом завертелась волчком. Как раз там, где только что находилось тощенькое лохматое тельце. Потом она тяжело грохнулась на бок.
   Наступила моя очередь.
   Я стоял, держа в опущенной руке шлём, считал вдохи-выдохи и ждал. Очень не хотелось умирать. Особенно от зубов этого вонючего дальневосточного урода. Да и не верилось мне почему-то в скорую смерть.
   Оборотень приблизился. Из распоротого брюха истончающейся струйкой стекала кровь.
   – Будесь идти со мной! – Слова в издаваемом им сиплом рёве едва различались. К тому же чудовищный китайский акцент… – Будесь отвесять вопроси. Потома будесь умирать. – Жёлтые глаза вспыхнули ненавистью. – Долгонько умирать.
   Долгонько, значит? Во сука!
   – Хрен тебе, ходя, – сказал я и со всего маху врезал каской по вытянутой морде.
   С отчетливым мокрым хрустом острое навершие шлёма вошло в перерождённую плоть господина Хуана. Оборотень, тоненько тявкнув, отпрянул и остервенело заскрёб, заскоблил передними лапами, пытаясь избавиться от нежданного презента.
   Времени, пока он возился, мне как раз хватило на то, чтобы выхватить нож Стукотока. Собачья пасть на нём, казалось, щерилась яростней, чем обычно. Да почему бы и нет? Собаки испокон были лютыми врагами лисиц. А опричная Когорта испокон уничтожала разную нечисть. И заговорённый булат играл в этом благородном деле не последнюю роль.
   Оборотень так и не сумел справиться со шлемом. Он оставил попытки и пошёл на меня, хрипло и смрадно дыша широко раскрытой пастью. С жёлтых клыков капала слюна. Мокрой багряной тряпкой свисал язык. Шлём болтался сбоку уродливым наростом.
   Успею?
   От пронзительного свиста, донёсшегося сзади, оборотень вздрогнул. Вздрогнул и я. Лишь на мгновение он повернул голову, выискивая источник звука. Этого мгновения мне хватило.
   Я метил в горло.
   Едва острие коснулось тела оборотня, нож, словно ожив, вырвался из руки и канул в космы рыжей шерсти. Как в болото. Послышалось шипение, и сейчас же в грудь мне с силой толкнулся плотный воздух, пахнущий мокрой псиной. Я, спотыкаясь, отскочил назад. Там, где клинок вошёл в шкуру, вспыхнула жаркая звёзда, и уже в следующий миг шипящее бездымное пламя рванулось от неё концентрическим кольцом. Оборотень подскочил, заплясал, завертелся, воя на одной протяжной ноте, упал и начал яростно тереться раненой шеей о землю. По телу гуляли неисчислимые змейки огня: упругие, короткие язычки напоминали формой ежовые колючки – так горит порох. Потом голова оборотня мучительно загнулась вбок, он перевалился на спину, суча в воздухе лапами. Вой захлебнулся, перешёл на сип и наконец стих.
   Я отодвинулся подальше.
   Пламя бесновалось.
   Подошёл, сильно припадая на босую ногу, Убеев. Встал рядом. Тесак выставлялся у него из-под мышки.
   – Хорошо я свистнул?
   – Да, – сказал я. – Спасибо, очень здорово. И вовремя главное. Вы ранены?
   – Упаси бог. Вовсе нет. Представляешь, это животное мне сапог бочкой придавило, – пожаловался он. – Я вытащить не смог. Бочка такая тяжёлая…
   – Жерара не видели? – вспомнив про вторую бочку, спросил я. Оборотень продолжал гореть всё также жарко. Дёргалась уже одна только задняя лапа.
   – А, что ему сделается, нечистому духу, – беспечно отмахнулся Убеев, закурил и щелчком отправил спичку в пламя. – Погоди, оглянуться не успеем, появится. С какой-нибудь подначкой ещё…
   Убеев опустился на корточки и стал с интересом разглядывать свою ногу. Я мельком взглянул тоже. Обнажённая, перемазанная серой строительной грязью, ступня была странно вывернута и походила на скукоженную птичью лапку. Мне сделалось не по себе. Уродство Железного Хромца вызывало у меня не соболезнование, а отвращение и брезгливость.
   – Как думаете, долго шашлычок будет жариться? – спросил я.
   – Целиком долго, – сказал Убеев, поднимаясь. – Такая масса, что ты!
   – Может, залить? Там вон канава есть.
   – Не-а. Давай-ка, мы по-другому поступим. Ты, Павля, вот что. Ты отойди малость и пригнись, сейчас рванёт.
   Я отошёл, недоумевая. Почему должно рвануть? Или у Хромца на такой случай припасена граната?
   Это была не граната. Убеев пошептал что-то, ухватился за меч обеими руками, примерился и размашистым ударом снёс оборотню голову. Кувыркаясь и рассеивая искры, она отлетела к штабелю бетонных плит и упала в грязную лужицу.
   В следующую секунду хлопнул негромкий, но чувствительно ударивший по барабанным перепонкам взрыв. И второй. По щеке хлестнули тёплые брызги. Я от неожиданности выругался. На взбаламученной поверхности лужи закачались комки жирной копоти. Такая же копоть повисла косицами на плитах, взвилась хлопьями в воздух. В том месте, где секунду назад агонизировала туша оборотня, растекалось глянцевое коричневое пятно, удивительно быстро впитывающееся в землю. Поднимался рыжеватый парок. По-прежнему воняло мокрой псиной с примесью какой-то химической дряни. Примерно как от горелой электропроводки. Нож и шлем испарились без следа. Чудно!
   – «Гусар, на саблю опираясь, в глубокой горести стоял», – жизнерадостно пролаял вылезший откуда-то абсолютно невредимый Жерар и принялся по-кошачьи трясти задней лапой за ухом. Каждый удар выбивал крошечное облачко известковой пыли. – Поздравляю, старичок! Ты только что обезглавил китайскую диаспору нашего города.
   – Да мне не привыкать, – с великолепным небрежением сказал Убеев. – Я, надо вам знать, ещё на острове Даманском в марте шестьдесят девятого этих ребяток – что жёлтых двуногих, что рыжих усатых – очень славно к ногтю брал. С группой товарищей и парочкой дрессированных уссурийских тигров. – Он сделал мечом красивый выпад и положил его плашмя на плечо. – Только кишки брызгали.
   – Круто! – тявкнул бес, принимаясь за чистку другого уха. – А повод?
   – Повод известный, – терпеливо пояснил Убеев. – У КНР территориальные претензии к Советскому Союзу возникли. Пришлось их немного порешать.
   – И как, наподдали мы супостатам?
   Я бросил на беса подозрительный взгляд. И это наш прославленный знаток истории? Издевается, что ли? Жерар заметил моё недоумение, тайком подмигнул и сделал жест, истолкованный мною как: «слушай внимательней, будет интересно». Ага, самое время сейчас для сказок. Я неодобрительно поморщился.
   – Спрашиваешь… – с гордостью ответил Убеев. Он всецело погрузился в воспоминания о героическом прошлом, и наша пантомима ускользнула от его внимания. – Ввалили горячего по самое не балуйся! У меня отрезанных хвостов оборотней одиннадцать штук к первому апреля набралось. Лучшая коллекция среди рядового состава. Помню, особым шиком считалось эти самые хвосты к спальнику пришивать, наподобие бахромы. На время сна подогнёшь их книзу – и мягче и теплей. Х-хе… А всего нас в специальном отделении по отлову зверей-шпионов, где я службу проходил, девять рыл было. Сержанты да старшины, один другого удалей. Плюс командир, капитан Штольц. Кстати, отец нашего губернатора. Так тот вообще монстр! Вот и считай. Про Мусю с Барсиком я и не говорю. Кушали свежатинки от пуза, черти полосатые. Один только Слава Запашный, их дрессировщик – ну, тот, что сейчас в цирке блистает, – всё сокрушался. Дескать, весна, линяют зверьки. Ему, понимаешь, шубу лисью построить здорово охота было. Себе и бабе своей. Да, доброе было времечко… Ну, не одни мы тогда на Уссури геройствовали, конечно. И регулярные войска руку приложили. Только Даманский всё равно Китаю отошёл.
   – Что так?
   – Политика.
   – Жалко, – сказал Жерар.
   – А, чего там, – махнул сигаретой Убеев. – Дела давно минувших дней. Прожито и пережито. Вот каску мне по-настоящему жалко. – Он грустно вздохнул, качая головой. – Другой такой в мире нету. На «Дайнизи» по спецзаказу изготовляли. Эксклюзивный дизайн. Титан, поликарбон, все дела. Недетских бабок стоила… – Он повернулся ко мне: – Пойдём, вредитель, хоть сапог вызволим.
//-- * * * --//
   Заявив, что бешеному шакалу хвост рубят по самые уши, а оставлять за спиной недобитого противника – крайний идиотизм, Железный Хромец перезарядил пистолет, приладил тесак на бедро, взгромоздился на мотоцикл и умчался прочь. Вершить расправу над братцами-китайцами в замшевых пиджаках. Бес изъявил горячее желание отбыть вместе с ним (корректировать огонь, как он выразился), и я остался во дворе один. На прощание мне был дан совет дождаться их возвращения именно здесь. Основание: так будет для меня безопасней всего.
   – Почему? – спросил я.
   Ответ поражал лаконизмом.
   – Потому.
   «Отморозки!» – подумал я, проводив их взглядом, после чего, терзаемый невнятным чувством, в котором смешались облегчение, зависть, ревность, обида и многое другое, отправился бродить по двору. Без определённой, впрочем, цели.
   То есть цель, конечно, была. Вполне конкретная. Любым способом преодолеть отчаянное желание извлечь на свет божий прихваченное у девчонок зеркальце и хорошенько его рассмотреть. Заглянуть хоть одним глазком – чародейное или обычная копия? Точно почуяв мои колебания, зеркальце враз потяжелело. Кое-какие остатки здравого смысла ещё во мне присутствовали. Я поправил карман, шутливо сказал: «эй, смирно там» и смущенно поёжился. Действие, особенно вкупе со словами, получилось на редкость двусмысленным.
   Прежде всего я сунул нос под плёнку, которой был обтянут реставрируемый дом. Затем вымыл руки и лицо чистой дождевой водой, скопившейся на крышке металлической бочки (не все их разметал лис-переросток). Тщательно протёр полой футболки стёкла очков, отряхнул с одежды налипший сор и цементную пыль. Опасливо поковырял тёмное пятно, оставшееся на месте гибели оборотня. Оказалось, обычный шлак. Неподалёку я к своему удивлению наткнулся на прощальный привет господина Хуана – метровый рыжий хвост с игривым беленьким пушком на конце. К сожалению, из другого конца, уродуя всю картину, торчали розоватые червячки оборванных жил и деформированная фарфоровая головка хряща. Пахло от хвоста преотвратно – отсыревшим и начавшим разлагаться черносливом. Затаив дыхание, я поддел его прутиком и выложил на штабель бетонных плит. Обдует ветерком, и будет Убееву в коллекцию двенадцатый трофей.
   Внезапно навалилась усталость. Выстроив из дощечки и двух кирпичей скамеечку, я уселся на неё и крепко задумался. Интересная у меня жизнь пошла. Насыщенная. Уж насколько привык к тому, что у обычных людей считается чудесами, а нет-нет, да и проскакивает мыслишка, что вокруг не реальность, а какая-то фантасмагория. Жёсткий хэппенинг в постановке явившегося с того света Альфреда Хичкока, где со сценарием меня никто не ознакомил, истинную роль не объяснил, зато желающие покомандовать в очередь становятся. Возьмись считать, так того и гляди, собьёшься.
   Шеф (кстати, стоит ли сейчас его так называть?), кракены, жирное пугало Жухрай. Бес, Стукоток, рыжеволосая щучка. Существо, принятое мною за Аннушку. Китайцы. Сейчас Железный Хромец инициативу перехватил. Так ли, иначе ли, зависимость от чужой воли налицо. Полная и, боюсь, безнадежная. Много ли мне за последний месяц довелось своим умом жить? Я шёл, а чаще бежал, куда подталкивали; влезал во что велели. Выполнял массу малопонятных, а, случалось, и непристойных телодвижений. Однако куда бы меня ни волокло, куда ни швыряло, в итоге с редкостным постоянством возникали передо мной две вещи: прототип «Гугола» и содержимое подземного сейфа «Скарапеи». Точно раскрашенные в разные цвета полюсы магнита перед какой-нибудь железкой. Если бы не кровища, которая щедро лилась мне под ноги, могло создаться впечатление, что «режиссёрский ансамбль», манипулирующий этим чёртовым магнитом, действует заодно. Имея в соображении какую-то неведомую мне пока великую цель. Предположим, инициировать во мне Мессию. Избранника.
   Я невольно усмехнулся. Эк меня разобрало! Перенапрягся мальчик, факт. Это надо додуматься – Мессия… Да для того, кто коротает время на самодельной лавочке среди груд щебёнки, бочек с краской, поддонов с кирпичом, существует полным-полно других имён. И часть из них уже очень скоро сообщит мне сторож, охраняющий стройматериалы. Когда нагрянет ближе к ночи (мало-помалу вечерело, было уже около семи) и загорится желанием спросить с кого-нибудь за учинённый оборотнем и Убеевым беспорядок.
   Мысль о скором явлении сторожа, наверняка грубияна и матерщинника, вооружённого двустволкой с каменной солью в патронах, оказалась на редкость настырной. Она вымела под метёлочку красивые умозаключения о хэппенингах. Растолкала локтями подвижнические раздумья о мессианстве и избранничестве. И прочно укоренилась на фундаменте бессловесной, перемещенной к копчику сонмами мурашек тревоги.
   Вдобавок выяснилось, что я со своей импровизированной скамеечкой вторгся если не в вотчину, то как минимум в место прогулок огромных рыжих комаров, голенастых и поджарых, как гончие. Они подбирались ко мне неторопливо – по одному, по двое. Долго с басовитым звоном кружились, задумчиво меня разглядывая. Что-то прикидывали и соображали, после чего преспокойно ложились на вираж и улетали. И эта их странная сдержанность настораживала меня и пугала. Почти так же, как каменная соль в патронах сторожа. Мне вдруг начало мерещиться, что прямо сейчас комары формируют где-то неподалёку штурмовую бригаду, и когда её суммарная мощь покажется комариному командованию достаточной для атаки, на меня обрушится тьма решительных кровопивцев. И роли у них будут заранее расписаны, и каждый будет бить в строго определённый момент в строго определённую точку. Эшелон за эшелоном, волна за волной. Стоило мне вообразить этот массированный авианалёт, этих входящих в последнее пике асов комариных «Люфтваффе» – рыжих, исполненных тевтонского хладнокровия долговязых смертников, как по спине пробежала вторая порция мурашек. А следом и третья.
   И поэтому когда снаружи потянуло манящим ароматом курицы-гриль, а пищеварительный аппарат отреагировал на это требовательным урчанием, я с лёгким сердцем удрал из жуткого двора вон.
   Комары меня не преследовали. Не иначе, привыкли закусывать сторожем.
   Вот, значит, для чего ему ружьё. Отстреливаться.
//-- * * * --//
   Чтобы не волновать Убеева с Жераром понапрасну, я начертал на тротуаре куском штукатурки огромную изогнутую стрелу, содержащую слово «Поль». Острие указывало туда, куда рвался руководимый голодом организм. Закончив художественный труд, я отряхнул руки и с радостью последовал зову плоти.
   Нюх безошибочно вывел меня к летнему кафе со стеклянной кухонной будкой и примерно полудюжиной столов под разноцветными зонтами для посетителей. Запах жареной птицы стал невыносимым, я едва не захлебнулся слюной, однако прежде чем устремиться к заветной стойке, осторожно изучил харчующихся издалека.
   Мной были зафиксированы: компания жизнерадостных молодых людей, по виду студентов, дующих пиво. Парочка дородных супругов, сосредоточенно борющихся с титанического размера порциями курятины. Юная миловидная мамочка, с улыбкой мадонны наблюдающая за карапузом, размазывающим по пухленькой мордашке пирожное. Долговязый усатый мужчина с умным, но чрезвычайно бледным лицом, прихлёбывающий из стакана и задумчиво разглядывающий компакт-диски, поочерёдно извлекаемые из потёртого пакета. Четвёрка мальчишек с велосипедами.
   Осмотр выявил полное отсутствие китайцев, трансвеститов и молодцев с развитой по-кракенски грудью. Это было мною воспринято как факт весьма обнадёживающий. Неспособный более сопротивляться мольбам желудка, я сорвался с места.
   Взяв четвертину цыпленка, салат из помидоров, лаваш, шоколадное мороженое и большой стакан ананасового сока, я устроился за крайним столиком, который только что оставили студенты. И совсем уж было собрался продолжить за неторопливым ужином глубокомысленные раздумья о своей горемычной судьбе, как вдруг к долговязому умнику подошли приятели. Ох, не понравились они мне! Пуганая ворона куста боится. Хотел бы я посмотреть, как такая ворона отреагировала на появление этих субъектов. У меня, к примеру, кусок встал в глотке колом.
   Первый тип из вновь прибывших был настоящий громила. Коротко стриженный, мощный, с простоватым лицом и жутким взглядом исподлобья. Второй – тем более не подарочек. Среднего роста чуть сутулящийся остроносый дядечка с волосатыми мускулистыми руками и хитрющими птичьими глазами, постреливающими по сторонам из-под сросшихся бровей. Оба принуждённо смеялись и несли полный бред, где смешалось столько всякого, что разобрать суть представлялось делом абсолютно безнадёжным. Стоило им появиться, как здоровяк во всеуслышанье обратился к приятелям с предложением «немного побесчинствовать». Остроносый заявил, что бесчинствовать ему неохота, а охота побезобразничать. Здоровяк сказал «эва, какой ты продуманный!». Остроносый немедленно возразил, что человек продуманным быть не может, ибо это – прерогатива сюжета, плана и так далее. Здоровяк строптиво не соглашался. Завязался спор о терминах. Долговязый в их перепалку не встревал, продолжая отрешённо перебирать компашки. Мне вдруг бросились в глаза его кисти. Чудовищные лапы, каждая размером с конфорку электроплиты. Уверен, он без труда смог бы поднять одной рукой суповую тарелку, обхватив её кончиками пальцев по периметру. А то и вовсе накрыть ладонью. Или, например, облапить чью-нибудь макушку, эдак сдавить…
   У меня заломило в висках. Бежать, подумал я. Но зад как будто прирос к стулу.
   Тем временем подозрительные субъекты, продолжая балаганить, живо сгоняли за едой и, садясь, врезались коленями в лёгкий пластиковый стол. Оба сразу – чтобы наверняка. Стаканчик долговязого опрокинулся, выплеснув лужицу горячей тёмной жидкости. Он проворно сдёрнул со стола просмотренные диски, потянулся за салфетками. Виновники радостно загоготали, объявляя сезон безобразий и бесчинств открытым, пообещали усатому купить новый кофе… И предложили безотлагательно перебраться на другое место.
   Свободным оставался один-единственный столик.
   Рядом со мной.
   Я занервничал. Теперь даже бежать было поздно. Всё равно пришлось бы огибать их, причём проходить крайне близко – долговязому только руку протянуть. Как вариант – скакать зайцем через оградку. И даже то обстоятельство, что они наконец закончили молоть чепуху и взялись обсуждать какие-то компьютерные программы, связанные с «расчётами по методу конечных элементов» ничуть меня не успокоило. Беседа вполне могла оказаться шумовой завесой, усыпляющей мою бдительность. Тем более, у меня сложилось стойкое впечатление, что один только бледный умница был знаком с предметом разговора на уровне квалифицированного специалиста. Двое других – профанировали. Хоть и весьма умело. К тому времени, когда послышался знакомый рык мотоциклетного мотора, я запугал себя до окончательной потери аппетита.
   Оказалось, напрасно. Стремительно покончив с трапезой, компания удалилась. Ещё за десертом они успели переключиться на литературу и поминали сейчас добрым словом писателя Лазарчука и его «Опоздавших к лету». В мою сторону они даже не взглянули.
   Убеев подъехал вплотную к ограде кафетерия, заглушил двигатель и направился ко мне, снимая тёмные очки. Меч на боку отсутствовал. Его заменял знакомый лисий хвост с белым кончиком, прилаженный к поясу плаща. Значит, Хромец навестил-таки двор стройки. И, видимо, сражение с гипотетическим сторожем и реальными комарами было им выиграно. Не ценой ли китайского тесака?
   Жерар семенил рядышком. Вид у обоих был удовлетворенный.
   – Готово дело? – спросил я с надеждой.
   – Шелупень, – вместо ответа пренебрежительно отмахнулся Убеев. – Хренота из-под ногтей. Собственного хлебореза испугались, будто кары небесной. В штаны напустили. Пришлось оставить на память. Пусть в красный угол фанзы своей повесят и молятся.
   Я тут же представил себя на месте одного из братцев-китайцев, оставшихся без могучего и непобедимого командира Хуана. Грохочущий «Харлей» летит прямо на меня. Самурайская рожа Железного Хромца кривится в предвкушении скорой резни. Зеркально отсвечивающий тесак чертит смертоносные круги, каждый из которых может уже через мгновение перечеркнуть именно мою шею. Хлопающий полами кожаный плащ напоминает крылья гигантского десмода – летучей мыши-вампира. И оскаленная пасть Жерара между рогами руля, изрыгающая попеременно пламя, проклятия и угрозы… Трудно сохранить штаны сухими.
   – Так всё окей? – уточнил я, отгоняя жуткое видение. – Нам никто больше не угрожает?
   – Никто и ничто, – самодовольно изрёк Железный Хромец, устраиваясь напротив меня, вытянул ногу в ортопедическом сапоге и сладко потянулся. – Приняв мою опеку, Павля, ты сделал единственно правильный выбор.
   Бес вспрыгнул на соседний стул. Потоптался, устраиваясь. Наконец уселся в позе бдящего суслика и, заглядывая мне в глаза, скроил умильную мордашку, взывающую к чувству сострадания. Он хотел жрать.
   Ну, стало быть, действительно порядок. Почувствовав огромное облегчение, я возвратился к ужину. Жерар от возмущения громко клацнул зубами и требовательно затявкал. Ах да. При свидетелях он – обыкновенный пёсик. Грех было этим не воспользоваться.
   – Что такое? Неужели папина крошка проголодалась? – просюсюкал я, упиваясь безнаказанностью этого маленького свинства. – Папина крошка хочет ням-ням?
   Жерар заскулил и начал приплясывать он нетерпения. Он был готов зваться папиной крошкой. За курочку-гриль он был готов стать кем угодно.
   Миловидная женщина, кормившая отпрыска пирожным, засмеялась и повернула карапуза в нашу сторону со словами: «Смотри, как собачка танцует». Дитя счастливо захлопало в ладошки, мамочка, пользуясь моментом, стёрла с его мордашки крем. Я не исключал возможности, что они вскоре захотят подойти поближе, погладить «собачку». Впрочем, выглядели они на редкость безобидно, а мамочка так ещё радовала глаз изяществом фигурки и какой-то удивительной нежностью черт. Что касается ребёнка… Я тот ещё знаток детской красоты – однако, думается, его с полным правом можно было назвать прехорошеньким. Румяный, кудрявый, в матросском костюмчике. Херувимчик.
   – Да, да, – квохтал я, исподтишка за ними наблюдая. – Ну конечно папочка угостит своего голодного ушастика. Сейчас, сейчас… Овлан Мудренович, вам взять что-нибудь?
   Убеев отрицательно покачал головой и достал сигареты. Взгляд его был устремлён в небеса.
   Через минуту я возвратился с порцией «хот-догов». Жерар рассержено фыркнул, а Убеев трескуче захохотал и показал мне большой палец.
   – Допытываться подробностей операции, как я понимаю, бесполезно? – спросил я и запустил ложку в мороженое.
   – Подробности, подробности… Бесполезно не допытываться. Бесполезно рассказывать. Понимаешь? Это нужно было видеть. Собственными глазами. – Убеев вдруг резко перегнулся через стол и заглянул в мой стакан. – Слушай, а кофей здесь подают?
   – Растворимый какой-то, – сказал я.
   – Извращенцы. А чай?
   – «Пиквик». В пакетиках.
   – Извращенцы и вредители, – заключил он. – Стрелять таких надо. Хм… так может, мне здесь боезапас растратить?
   Убеев начал задумчиво ласкать под плащом рукоятку пистолета и посмотрел на хозяйку, орудовавшую подле гриля. Хозяйка была сравнительно молода и по-своему привлекательна. Сексуальная блондинка, обладающая бюстом ледокольного типа, громким голосом и ещё более громким смехом. Её форменная юбчонка выглядела чересчур короткой для работницы общественного питания, а декольте слишком глубоким. Узкие глазки Железного Хромца, моментально отметившие оба излишества, плотоядно блеснули. Он пригладил острые концы бакенбард и повторил, совершенно другим тоном:
   – Так может, мне здесь боезапас растратить?
   – Не сейчас, старичок, – сквозь зубы прошипел Жерар.
   – Почему нет? – мурлыкнул Убеев, подбирая калечную ногу с явным намерением встать. – Сатириаз, мои юные друзья, – это зверь в ряду мужских заболеваний особый. Требует со стороны недужного уважения. И даже потворства. Иначе, знаете ли, пройдёт. А что взамен? Импотенция… тьфу-тьфу-тьфу! Простатит, опять же не к столу будь сказано. Посему – айн момент. Я вас ненадолго покину.
   Жерар тоскливо взвыл. Он знал, чем это «ненадолго» обычно заканчивается.
   Нужно было что-то оперативно предпринимать.
   – Слышь, шайтан, – вполголоса сказал я, прикрывая рот ладонью. – Ты так кушаешь, смотреть приятно. Но забыл тебя предупредить… Видишь милую тётушку, что за стойкой? Знаешь, для чего она так рот накрасила? (Убеев насторожился.) У неё та-акой герпес на губище сидит. Гнойный. Во, с ноготь! И как её только кормить людей допустили. Ты вообще-то сильно мнительный на этой почве? Заразиться боишься?
   Бес, как выяснилось, был на этой почве мнительный. Причём сильно. Он очень натурально поперхнулся сосиской и обратил на меня полный мучительного ужаса взгляд. Железный Хромец сдавленно ругнулся.
   – Прости, напарник, – безмятежно сказал я Жерару. – Думал, тебе по барабану. Хочешь соку дёрнуть?
   Бес остервенело замотал башкой.
   Однако сатириаз Железного Хромца было уже не унять. Он сейчас же перевёл прицел на мамочку кудрявого любителя пирожных. По-моему, там ловить было нечего. На пальце у неё имелось обручальное колечко, глаза при взгляде на сынишку лучились светом – словом, выглядела она счастливой женой, а отнюдь не рисковой искательницей приключений. И всё-таки Убеев на что-то рассчитывал.
   – Ну что, поехали, – предложил я бодро. – Все уже сыты. Чего тут валандаться.
   – Айн моме… – начал было возражать Убеев, но вдруг проглотил окончание и поскучнел.
   Перемена настроения объяснялась элементарно: в кафе возник новый персонаж.
   Это был экземпляр совершенно особой породы. Молодой мужчина с красивым выразительным лицом, сложенный как античный бог. Могучий и подвижный, точно большой хищный кот. Я бы сравнил его разве что со Стукотоком – ещё до того, как над лейтенантом поработали кулаки Жухрая.
   Появление атлета было встречено радостным визгом ребёнка и полной любви улыбкой женщины. И без того чертовски милое, её личико стало поистине прекрасным. Атлет расцеловал своё семейство, что-то шепнул жене, и как мне показалось, одним движением оказался подле нас. Такого попросту не могло быть, нас разделяло приличное расстояние, а ещё столы, стулья, велосипеды мальчишек. Но – было.
   Напуганный бес кувырком слетел со стула и схоронился за моими ногами.
   – Салют стратегический, господа, – пророкотал атлет бархатным голосом и широко улыбнулся. Приветливости в этой улыбке было с гулькин клюв.
   Я затравлено пискнул: «здрасте». Но он смотрел только на Убеева. Наверное, учуял исходящую от того похоть и догадался, кому она адресована. А лицо Железного Хромца менялось с катастрофической скоростью. Оно враз постарело, обычная спесивость улетучилась бесследно, уступив место чему-то небывалому – чему-то наподобие виноватого испуга. Так мог бы выглядеть ничтожный конюх, уличённый в вожделении к императрице и брошенный перед грозным императором на колени.
   – Здравствуй, дорогой, – сказал он со среднеазиатским акцентом, которого я от него ни разу не слыхивал прежде. – Тебе чем-то помочь? Спрашивай, пожалуйста.
   – Как вам здешняя кухня? – Император развлекался. Он покамест размышлял, разорвать срамника лошадьми, изгнать за пределы государства, привязав к хвостам всё той же конской четвёрки или просто втихаря удавить. Боюсь, от того решения, которое он примет, впрямую зависела и наша с Жераром судьба. Как соумышленников.
   Убеев астматически запыхтел и совсем уж через силу выдавил:
   – Спасибо, дорогой, всё замечательно. Хорошо покушали.
   – Рад за вас, – сказал атлет.
   Как же, рад. Таким тоном желают поскорее сдохнуть закадычному врагу.
   Больше оба они не произнесли ни звука. Этот тип возвышался подле нас как изваяние Аполлона в садах Сан-Суси, и я вдруг сообразил, что он так и будет стоять, холодно улыбаясь, пока мы отсюда не уберёмся. Или пока его поза и ухмылочка не спровоцируют Убеева на драку.
   Вскоре сообразил это и Хромец. Но к драке с таким волкодавом он не был расположен. Поэтому выкарабкался из-за стола и, нервно теребя лисий хвост, двинулся к мотоциклу. Я, подхватив Жерара, торопливо шмыгнул следом. Уже покинув кафе, не удержался и обернулся, чтобы ещё раз посмотреть на человека, который способен нагнать страху на самого Железного Хромца.
   Дьявольщина! Он находился, прямо за моим плечом!
   – Парень, – сказал он тепло и проникновенно. Да только в глазах его была арктическая стужа. – Меня до смерти раздражает нечисть, ищущая популярности у моих близких. Поэтому. Если ты или твой бес ещё хоть раз возникнете в поле зрения моей жены или ребёнка… – Он сделал длинную паузу, за время которой мы с Жераром успели придумать по десятку окончаний незавершённой им фразы. Ни одно из них не было похоже на рождественскую сказку. Атлет прищурился. – По вашим смышлёным лицам вижу, что продолжать не обязательно. Доброй ночи, господа.
   Железный Хромец яростно пнул рычаг стартера.

Глава одиннадцатая
ДОВЕРЧИВОСТИ ГОРЬКИЕ ПЛОДЫ

   Дав прогадиться императрицынским водителям (описание собственных ощущений я из скромности опускаю), обложив со всей ласкою нерасторопного служителя подземного гаража, пнув дверь чересчур медлительного лифта, распугав бешеным взглядом компанию мальчишек на лестничной площадке, в своей квартире Убеев первым делом прошагал на кухню, где единым махом всосал полстакана «Смирновской можжевеловой». Пожевав горбушку «Бородинского» с горчицей и хреном, он тяжко задумался на минуту, сказал «а хули тут!» – и тяпнул добавки. Уже по-гвардейски, безо всяких гражданских излишеств наподобие закуски. Отчасти восстановив таким образом душевное спокойствие, он содрал наряд супергероя (а с ним изрядную долю брутальности), влез во фланелевые брюки, стёганый ромбами атласный халат и сафьяновые шлёпанцы с загнутыми носами, распустил самурайский волосяной пучок на макушке и расслабленно повалился в кресла.
   – Э-э, Павля, – проговорил он оттуда, окутанный роскошными клубами табачного дыма. – Ты чего как неродной? Ты давай, того… располагайся. Будь как дома и так далее. Вопросы какие-то возникнут – к Жерару. Он у нас главный квартирмейстер и распорядитель по хозяйственной части. А Овлана Мудреновича минут тридцать не кантовать. Ибо он старенький, ему потребна кволити релаксэйшн. Окей?
   Интересно, кто-нибудь намекал Убееву, что его неуклюжие попытки говорить на молодёжном арго выглядят просто жалко?
   – Хорошо, – сказал я.
   – Ну вот и славно, – сказал он и нахлобучил на голову огромные студийные наушники, извлечённые откуда-то снизу. Потом покряхтел, откашлялся, поклекотал – и запел. «Куда, куда вы удалились…» Голос у него был – закачаешься. Поставленный. Громкий. Что-то среднее между фальцетом и дискантом.
   Голос-то был, зато слух… Без мишки косолапого в Убеевском детстве не обошлось.
   Я растерянно потоптался и пошёл искать Жерара.
//-- * * * --//
   Конечно же, он кушал. Стоял подле распахнутого холодильника и с упоением лакал из пластикового корытца творожок. Сосиски заразной трактирщицы не пошли ему впрок.
   – Так вот, значит, где твоя берлога, – сказал я.
   – Ну натурально. – Он облизнулся.
   – Давно? – Я опустился на табурет.
   – Лет пять. Как со старухой Рукавицыной расплевался. Паша, будь любезен, во-он тот глазированный сырок на верхней полке. Не в службу… Угу, гран мерси.
   – Рукавицыной… Что-то знакомое… – пробормотал я. И вдруг меня осенило. – А, виконтесса де Шовиньяк!
   – Баронесса.
   – Ах да, прости. Конечно же, баронесса. Но, зверь… – Я в замешательстве шмыгнул носом. – Разве она существовала в действительности?
   – Позволь? – он недоумённо приподнял бровь. – Ты же сам…
   – Понимаешь, я её выдумал. От зонтика до титула.
   – Брось заливать, – не поверил бес. – А как же детали? Этюды Гогена, покойный муж-барон, любовь к юношам, русскому мату, ботфортам и мини-юбкам с кружевами. Брось, брось, напарник. Поверить, что ты меня не разыгрываешь…
   – Глупо было бы… – опередил я его.
   Он ревниво взглянул на меня:
   – Если ты начнёшь ещё к месту и ни к месту вставлять «колоссально»…
   – …То сплошь покроюсь лохматой шерстью, и у меня вырастет красивый пушистый хвост, – подхватил я.
   – Красивый и пушистый – это вряд ли, – с сомнением заметил Жерар. – Скорей розовый, голый, задорным таким колечком. И нос станет пятачком.
   – Да у меня сейчас уже такой, – сказал я, приподнимая кончик носа пальцем. – Хрю-хрю.
   – Тебе идёт, – сказал он.
   После чего мне была поведана подлинная история злоключений беса в Париже и освобождения его из рабства окаянной Наталии де Шовиньяк благословенным Овланом Убеевым.
   Баронство де Шовиньяков было не то чтобы сомнительным, но сильно подпорченным примесью худородной крови. Когда тридцатилетний Жиль де Шовиньяк вернулся в 1832 году из Алжира одноногим и одноухим инвалидом, дела древней фамилии понеслись под откос. Не стяжавший военной славы в Западной Африке, Жиль пустился во все тяжкие. Он кутил, играл и дрался на дуэлях. Стрелял он изрядно, вспыльчивости был неописуемой, поэтому денежки на подкуп лиц, обязанных расследовать возникновение подозрительных трупов с пулевыми ранениями, текли рекой. Вскоре река обмелела. Настал черёд закладных расписок. Когда выписывать их стало более не на что, Жиль докатился до того, что ответил согласием на чудовищное предложение ростовщика-армянина. За списание долга «поделиться» титулом. Каким образом? Жениться на единственной его дочери.
   Впрочем, впоследствии Жиль ни разу о том не пожалел. Мариэтта, девица, чья внешность была весьма далека от канонов французской красоты того времени, оказалась на редкость милой и заботливой женой и страстной любовницей. В приданное за ней, кроме списанных долгов был дан крошечный забавный пёсик. Очень скоро выяснилось, что малютка Жерар – отродье дьявола, приставленное старым Жоскеном Торе следить за порядком в семье дочери. «Ну, разумеется, кому и знаться с нечистым, как не ростовщику», – решил Жиль де Шовиньяк. Видевший ужасы войны, изувеченный ею, и уверившийся, что Бог оставил детей своих, он отнёсся к присутствию в доме беса индифферентно. Не лезет с предложением душу продать и ладно. Тем более, с ним интересно было побеседовать. (Мариэтта при всех достоинствах образована была неважно.) Пофилософствовать, помечтать. Даже выпить и перекинуться в картишки. Мухлевали при этом оба.
   Когда Жиль умирал, он призвал к себе беса и сказал: «Может, мне гореть за это в аду, но я любил тебя, негодник». Те же слова повторил на смертном ложе лет сорок спустя его сын Шарль.
   Словом, парижское бытие Жерара текло сравнительно безоблачно. Ровно век. До тех пор, пока в семью де Шовиньяков не вошла русская дворянка Наталия Рукавицына. Ни эмиграция, ни жалкое существование последних лет не сломили гордого и заносчивого нрава гиперборейской прелестницы. Первым делом она заявила, что говорящие звери провоцируют Армагеддон, который и так приблизили проклятые комиссары, поэтому закон впредь будет таков: скоты молчат. Каждое слово, произнесённое Жераром, будет наказываться трёхдневным заточением в ящик, оклеенный изнутри фотографическими изображениями страниц Псалтири. Сорокалетний барон Огюст де Шовиньяк был настолько околдован юной красотой жены, что согласился безропотно. Ради «приобретения необходимого опыта» бес провёл в ящике час. Страшный час. То ему казалось, что он в чреве бронзового истукана Молоха, где в библейские времена, размещённые по ящичкам – голуби и козлята отдельно, младенцы отдельно, – сжигались жертвы этому страшному божеству. Язык к исходу пытки у него отнялся сам собой.
   Но то было лишь начало его страданий. Дальше – больше. Собачка обязана откликаться на свист и лаять; на потеху гостям ловить брошенные кольца, носить вкруг шеи бантик и т. д. и т. п. Лет через двадцать такой жизни Жерар и сам стал считать себя животным. Убежать без слов хозяина «иди, отпускаю тебя» он не мог физически. Кроме того, он чувствовал себя обязанным служить потомку старины Жиля и старины Шарля, – людей, с коими связывало его слишком многое. Дружба.
   Жил он отныне в чуланчике, где пылились подшивки забытых газет и ссохшиеся рулоны семейных портретов двухсот– трёхсотлетней давности. Конечно, будет преувеличением сказать, что он провёл взаперти все эти годы безвылазно. У барона сохранялись обширные знакомства, и время от времени пёсик переходил в руки то тех, то других его приятелей, попавшихся на удочку сатанинского обаяния. Но рано или поздно бес возвращался к де Шовиньякам. Где с горечью обнаруживал, что Огюст по-прежнему без ума от жены. И отчаянно страдает оттого, что бедняжка не имеет возможности побывать на родине, в милом поместье под Псковом, откуда была увезена ещё бессловесной крошкой.
   «Ах, там меня сейчас же расстреляют чекисты! Или бросят на поругание немытым мужикам, этим жутким колхозным председателям».
   Барон плакал вместе с Наталией и покупал для неё всё, что было хоть как-то связано с Россией. Книги, ноты, патефонные пластинки. Произведения искусства, эмигрантские журналы и газеты. Прялки, самовары, балалайки, награды опустившихся белых офицеров и прочее и прочее. Баронесса же вела себя странно. Вначале бурно радовалась приобретениям, а затем со слезами негодования забрасывала их в ту самую каморку, где коротал дни и ночи Жерар.
   «Не могу прикасаться к этому, – заламывала красивые руки Наталия, – всё, всё русское прокажено! Печать дьявольская на всём, печать большевизма!»
   Чулан мало-помалу заполнялся. А Жерар от безделья занялся изучением русского языка и великой евразийской культуры, представление о которой, говоря начистоту, имел до той поры достаточно туманное.
   В 1987 году барон совершенно случайно (Жерару для обустройства этой случайности понадобилось, как нетрудно сосчитать, добрых полвека) наткнулся на документы, доказывающие, что Наталия Рукавицына на самом деле никакая не русская княжна, а то ли болгарская, то ли сербская, то ли греческая авантюристка. Впрочем, умер он не от расстройства, а от старости – спустя год. Ему было уже под сотню.
   Баронесса стремительно впала в маразм. Она стала водить к себе мальчиков. За любовь расплачивалась не только деньгами. Большей частью – драгоценными полотнами из коллекции покойного мужа. Как и многие де Шовиньяки до него, Огюст считал долгом подкармливать безвестных парижских художников. Вкус у баронов был отменный. Ранних вещей исполинов, полубогов и просто талантов живописи скопилось на стенах и в хранилищах баронского особняка предостаточно.
   Овлан Убеев ко времени знакомства со сладострастной рамоличкой сменил множество профессий. За плечами у него был опыт службы в советском спецподразделении, а ещё кое-какие связи, нюх – и денежных предложений хватало. В Париж он возил контрабанду. Иконы, антиквариат. Оттуда – подлинники, а чаще подделки картин модных французских маляров для скороспелых российских нуворишей. Понятно, что дорожки весьма небрезгливого охотника за сокровищами и одного из возлюбленных Наталии де Шовиньяк рано или поздно должны были пересечься.
   Так и случилось. Преодолевая отвращение, Убеев подарил дряхлой развратнице незабываемую ночь в объятиях экзотического «филиппинского хилера», роль которого исполнил самолично. За что был вознаграждён аллегорической акварелью, изображавшей соблазняемую Фавном наяду (оказалось, дешёвкой), скромной суммой в живых деньгах и карманного размера псом.
   (Вообще говоря, Жерара Наталия предлагала всем своим любовникам. Безуспешно. Что заставило Убеева согласиться принять живой подарок, он впоследствии и сам не мог толком объяснить. Жалко стало.)
   Как выяснилось, пёс был говорящим. Даже по-русски. И почти без акцента.
   Бес и отставной контрразведчик были одним миром мазаны, а посему общий язык нашли мгновенно. Жерар стащил у Наталии для Убеева десяток приличных полотен (всё равно бароном Огюстом род де Шовиньяков исчерпался: балканская обманщица была помимо всего бесплодна) и познакомил со всеми её бывшими «bien-aimées» [22 - Возлюбленными (фр.).], что принесло Железному Хромцу ещё несколько шедевров по бросовой цене. А когда Интерпол добрался-таки до международной преступной группировки, промышлявшей контрабандой предметов искусства, помог избегнуть французской тюрьмы. С тех пор они не расставались.
   – Так что не ври, будто про эту старую ведьму из головы сочинил, – тявкнул в заключение бес. – Уж признайся, что у Сулеймана вынюхал.
   Без толку было доказывать обратное. Я неопределённо подвигал руками и головой, что можно было истолковать хоть «ну ты меня уделал», хоть «не веришь – дело твоё».
   – То-то же, – удовлетворённо сказал бес. – Хочешь сырок? Там ещё есть.
   – Сытёхонек. В кафе натрескался. Слушай, – при слове «кафе» возвратилась мысль, которая мучила меня, будто соринка в глазу, на протяжении последних получаса. – Тебе не показалось, что тот ревнивец, что на нас набросился, хорошо знаком Железному?
   – Овлану? Да запросто. Я ж говорил, старичка моего до «Серендиба» где только не носило. Могли пересечься в какой-нибудь конторе. Ты, кстати, оценил, как он двигался? Шшух-шшух – и здесь! Ниндзя отдыхают. Этого, Паша, даже годами тренировки не достигнешь. Тут особая подготовка нужна. – Он задумался на секунду. – Ну, типа как в Когорте. И нас с тобой он махом раскусил. «Если ты или твой бес…» – процедил Жерар, изображая грозного атлета. – Ё-моё! Веришь, у меня так всё внутри и опустилось. Чуть не обделался.
   – Спросим Железного? – азартно предложил я.
   – Спроси, – без энтузиазма отозвался Жерар. – Могу ручаться, он тебе ответит: «Кто старое помянет, тому глаз вон. А я и так уже хроменькой». Овлан у нас скрытный.
   – А если ты раскрутишь? Ну, этак хитренько. Как про лис-оборотней и полуостров Даманский. Это было тонко проделано, – польстил я. – Выше всяких похвал!
   – Так там, любопытный ты мой, срок давности истёк. А здесь – вряд ли. И вообще, Паша, – он приложил переднюю лапку к груди, – я тебя умоляю. Не лезь ты к нему в душу. У него временами нервы шалят.
   – Да знаю, – сказал я, остывая.
   И верно, на кой мне сдались Убеевские знакомцы, движущиеся шустрее, чем ниндзя? Свои проблемы в дефиците что ли?
//-- * * * --//
   – Садись, Павля, – сказал Убеев. – Поговорим.
   Я послушно сел. Кресло, хоть и выглядело как большой надувной матрас, брошенный поверх разверзнутой пасти кошмарного монстра, оказалось на редкость удобным. Жерар ловко вспрыгнул на столик с аппаратурой и улёгся поверх проигрывателя. Убеев и глазом не повёл. Он сказал:
   – Созрела такая, понимаешь, кудрявая петрушка. Нам с мистером крутым догом надоело батрачить на Сулеймана.
   – И вообще на кого бы то ни было, – поддакнул мистер крутой дог.
   – Золотые слова, амиго. – Убеев привстал, чтобы потрепать Жерара по холке. – Вывод напрашивается следующий. Мы идём на большой риск, чтобы срубить сразу много. Благо появился горяченький объект для… – он вопросительно взглянул на Жерара.
   – Шантажа, – докончил я фразу. – Полагаю, «СофКом» и кракены?
   – О! – бес радостно тявкнул, наставив на меня лапку. – Колосс! Чудовище разума. На лету схватывает. Чувак, ты просто гений!
   Я отмахнулся. Тут и ребёнок догадается.
   – Пожалуй, да. Это будет что-то вроде шантажа, – кивнул Железный Хромец. – Ситуация самая подходящая. Жертва сейчас в растерянности. Начальник службы безопасности убит. Охрана уничтожена. Инкогнито раскрыто или вот-вот раскроется. Сворачивать бизнес и рвать когти к себе на Марс или Юпитер? Продолжать подготовку к производству «Гуголов»? Тяжкий выбор. Если мы предложим кракенам покровительство, гарантируя сохранение тайны о их нечеловеческом происхождении, а в доказательство своей полезности сообщим о интересе к «СофКому» Когорты… Если я упомяну несколько значительных персон из мира света, а литл дэвил-дог – из мира тьмы…
   – С которыми мы на короткой ноге, – ввернул бес.
   – …Думаю, они примут наши условия. Главное здесь – правильно подать блюдо. План есть. Предлагаем присоединится. – Убеев резко наклонился в мою сторону. – Хочешь знать, почему тебе? Скрытничать не станем. С комбинатором нам будет много легче работать.
   – План заточен под твоё участие, – добавил Жерар. – Очень хороший план. Очень. Скажи ему, старичок.
   – Супер, – обронил Убеев. – Я разрабатывал.
   – Блин, – сказал я.
   Последняя фраза Железного Хромца заставила меня внутренне вздрогнуть. Он разрабатывал. Кровавая мясорубка вкупе с экстремальными безумствами обеспечена. Ох, бедный я бедный.
   – «Блин, да» или «блин, нет»? – нетерпеливо тявкнул бес.
   – Да, блин, да!
   – Вери велл, – сказал Убеев.
   Жерар от радости заплясал на месте.
   – Умница, чувачок! Глупо было бы отказаться, верно я говорю? – Он мечтательно зажмурился, с предвкушением облизываясь. – Ну, парни, листайте каталоги модных курортов. Бабульки скоро потекут обильней, чем слюни у голодного в ресторации.
   – Итак, к делу, – Железный Хромец с некоторым трудом забросил ногу на ногу и положил сцепленные кисти на колено. – Павля, по плану ты исполняешь заглавную партию рояля в кустах. Он же Deus Ex Mashina, что в переводе с латыни означает…
   –…Хрен с горы, – весело гавкнул Жерар.
   – …Означает «бог из машины», – невозмутимо завершил Убеев. – Но поскольку боги латинян жили на Олимпе, высокогорная версия нашего лохматого остряка имеет полное право на существование.
   – Спасибо, друзья, – ядовитейшим из голосов сказал я.
   – Да на здоровье, – сказал бес, а Убеев царственно кивнул.
   – Далее. От Жерара в этом деле проку будет немного, поэтому он делает то, чем способен причинить наименьший вред. Имеется в виду, нам.
   – Оскорбительно такое слышать, – с укором затянул бес, но Железный продолжал, будто не замечая:
   – Например, изображает беспризорного щенка, который скулит под дверью и которого требуется обогреть и приласкать. А при необходимости – обеспечивает заунывный вой ветра и отдалённый рокот толпы. За ним же финальные аплодисменты.
   – Какого ветра, старичок? – удивился Жерар. – При чём здесь я?
   – «А рассказать, как он ветра изысканно пускал, – продекламировал я вполголоса в сторону, – так всё перед тем тщета! Всё канет жалким прахом…»
   Оба посмотрели на меня заинтересованно.
   – Вспомнилось вдруг, – сказал я скромно. – К слову пришлось. Отчима моего стихи.
   – Мстительный юноша, – констатировал Убеев с откровенным удовольствием. – Наш человек, сто пудов. – Он перевёл взгляд на беса. – Ну ветра. Который воет. Как его бишь… Борея… Или там Зефира.
   – Ночной Зефир струит эфир, – не унимался я. – И тоже, надо полагать, делает это изысканно.
   Жерар в раздражении показал мне клыки, с видимым усилием проглотил готовый вырваться рык. Ага, проняло, нечистого! Будет помнить «хрена с горы».
   Убеев сдержанно улыбнулся. Заметивший это бес агрессивно встопорщил усы:
   – Борея сам изображай, старичок. С меня и щенка хватит. Кстати, ты-то чем намерен заняться? Руководить из укрытия? «Двести метров левей, мои солдаты! Там укреплённая огневая точка. Завалим её своими трупами! Ура, ура, ура!» Так что ли?
   – Я-то? – удивился Убеев. – Я, естественно, выступаю в амплуа жён-премьера. Солирую. Как всегда на высоте Инфлекибел Хромец в хромовом пальте. То есть Несгибаемый.
   – Железный, старичок.
   – Как?
   – Железный. Хромец – железный. Айрон, если желаешь.
   – Тем более.
   – А может, – перебил я, – прекратим наконец выстёбываться и поговорим серьёзно? Вы народ тёртый, вместе провернули не одно дельце, понимаете друг друга с полуслова, вам достаточно и намёков. А я что-то подтормаживаю. Согласен, и «хрен с горы» и «рояль в кустах», и Борей – это образно. Жён-премьер – красиво. Всё круто, окей, пять баллов! Только хотелось бы конкретики. Потому что мы тут не чаепитие в Мытищах устроить собрались. А пошуровать кое-где в качестве очень плохих парней. Да?
   – Вот теперь корнеплод созрел, – удовлетворённо заключил Убеев. – Да, Павля. Мы будем этой ночью очень скверными мальчиками. Бэд бойз. И пошутить нам больше возможности не представится. Разве что грубо. Ножку старику подставить, женщину голышом на улицу вышвырнуть, у ребёнка игрушку отобрать и тому подобное. Спрашиваю последний раз. Тебе не слабо?
   – Без проблем. – Я соорудил гримасу отпетого подонка. – Я зол на весь свет.
   И это было правдой. Мне действительно порядком надоело изображать из себя служебную собаку, надрессированную заползать с прикреплённой к спине миной под гусеницы вражеских танков. Рисковать, так хотя бы ради себя. Раз уж высокой идеи, во славу которой не стыдно сложить голову, всё равно никто не предоставил.
   – Ладно, молодцом. Значит, делаем так…
//-- * * * --//
   В каком спецподразделении Железный Хромец ни служил, как ни был превосходен в роли «физика», от разработки операций его, готов спорить, держали на максимальном отдалении. План его – тот, который «очень хорош» и «супер» – оказался редкостной ерундой в стиле гоп-стопа. Рано поутру ворваться в дом к Софье Романовне (я пройду сквозь стену, отключу сигнализацию и открою замки), где немедленно начать растопыривать пальцы и качать права. Перед нею, а если повезёт, то и перед мсье Кракеном. Ставка делается на то, что разбуженные среди ночи люди бывают настолько ошеломлены, что легко поддаются прессингу. Имелся даже запасной вариант – на случай, если расторопные любовники успели свалить из города. Был он также супер. Изловить куколку мою Аннушку и вздёрнуть на дыбу уже её. Расспросить кой о чём. А заодно посмотреть, какие сокровища скрывает она под чашечками лифа.
   Пока Убеев расписывал, какой он мастер действенных пыток, практически не оставляющих следов на теле, зато быстро развязывающих языки, Жерар тревожно изучал моё лицо. Но ни один мускул у меня не дрогнул. Я знал точно: что-что, а мучить Аннушку я им не позволю.
   В половине одиннадцатого мы отправились спать. Убеев заявил, что я могу ложиться в его постель, он перекантуется в кресле. После чего напялил наушники, выставил таймер проигрывателя на три сорок пять ночи и с головой укрылся шотландским пледом.
   Жерар с сомнением посмотрел на клетчатый бугор, из-под которого торчали задники тапочек, хмыкнул и, поманив меня за собой, побежал в спальню. Там он, страшно смущаясь, продемонстрировал мне премиленькую собачью корзинку, убранную ленточками и рюшечками, и бросился заверять, что спит в ней только из своеобразного позёрства. А вообще-то у него имеется собственная кровать. Здоровенная как танкодром. Шикарная, ручной работы. Дико дорогая. Она сейчас разобрана, на лоджии хранится.
   – Большая и дорогая, – пробормотал я с иронией. – И разобрана. На лоджии поместилась. Ну конечно, зверь. Её там не покоробит? Перепады температур, осадки и тому подобное…
   Он сконфузился. Тогда я подхватил его на руки, приблизил мордашку к собственному лицу и сказал:
   – Зверь, тебе незачем стыдиться своего облика. Даже в таком теле ты лучший из всех моих знакомых. М-м… мужского пола.
   После чего сконфузился уже я. А бес молча лизнул меня в нос.
   Проклятье! И эту сентиментальщину разводят субъекты, которые каких-то двадцать минут назад объявили себя негодяями! Жерара, похоже, посетила аналогичная мысль. Мы отвели друг от друга глаза и принялись торопливо разбирать постели.
   – Заведи будильник на четыре, – буркнул бес, забираясь в корзинку. – Вдруг Овлан проспит. Спокойной ночи.
//-- * * * --//
   Будильник я хоть и «завёл на четыре», но включать сигнал не стал. Мне хотелось, чтобы Жерар хорошенько выспался. Хотя бы часиков до семи. Завтра на него обрушится слишком много неожиданностей. Пусть встретит их со свежей головой.
   Наконец он начал похрапывать. Я ужом выскользнул из-под одеяла, тихомолком собрал одежду, проверил, плотно ли задёрнуты оконные портьеры и на цыпочках выбежал из комнаты. Быстро оделся и прокрался в комнату, где спал Убеев. Там я уже не старался как-то особенно осторожничать. Добрые профессиональные наушники закрытого типа надёжно изолировали Железного Хромца от шумов окружающего мира. Недолго покопавшись, я переустановил таймер включения проигрывателя на 8:00. Потом пробрался в прихожую, где запихал в недра убеевского пистолета канцелярскую скрепку, помня, что гнев способен сделать из славного старичка Овлана Мудреновича законченного психа. Который в свою очередь способен сделать из виновника гнева дуршлаг. Я, конечно, люблю пасту по-итальянски, но не настолько, чтобы всю оставшуюся жизнь отцеживать для неё макароны. Напоследок я стащил мобильник и покинул гостеприимную квартиру.
   Замки, к счастью, работали бесшумно.
   Во дворе я отошёл к соседнему подъезду, примостился на укрытую ветвями скамейку и сделал несколько звонков. Не все абоненты в этот поздний час быстро соображали, однако я был терпелив, убедителен и максимально точен. Затем дождался вызванного такси и назвал хмурому водиле адрес Леди Успех и Элегантность.
   В саду, окружавшем шале Софьи Романовны, насколько я знал, никаких датчиков не имелось. Так же, как и сторожевых собак. А расположение камер наблюдения было мне отлично известно. Одна над въездными воротами, одна около парадного подъезда, одна у двери чёрного хода. Ночью они включались только при срабатывании звонка, возвещавшего о появлении посетителя. Впрочем, звонить я не собирался. Да и зачем мне двери?
   Отпустив машину за квартал до места, я неспешным шагом направился по асфальтовой тропинке, огибающей особняк с тыла. И тут меня вдруг начали одолевать сомнения. Зефир струил эфир даже без помощи Жерара, луна лила чарующий свет на свежую листву, самозабвенно пел где-то соловей, комары были редки и скромны до целомудрия – словом, ночь была создана для прогулок, объятий и признаний в любви. А какого рожна я тут делаю? Вместо того чтобы шептать милые глупости на ушко млеющей подруге, готовлюсь залезть в чужой дом. Причём в дом женщины, которая мне, безусловно, симпатична. О, господи! Может, плюнуть на эти опасные заморочки и умотать к бабушке в деревню? Ленка, внучка бабушкиного соседа, наверняка приехала на каникулы. Мы дружили, пока она была девочкой, а этой весной ей исполнилось шестнадцать, самый романтичный возраст – и возобновить дружбу, только уже на качественно новом уровне более чем реально. Бродить по лесу, купаться, рыбачить, дурачиться. Целоваться, наконец…
   Сладостные мечты прервались. Я достигнул знакомого кирпичного забора. Теперь меня ждал его штурм. Целую минуту я взвешивал за и против. Шестнадцатилетняя Ленка при всей своей стройности и хрупкости была крайне весомым аргументом, но в итоге перетянули всё-таки иные соображения. В конце концов, что мне помешает поехать к бабушке уже завтра? Только провал операции. Так станем же, чёрт подери, кузнецами собственного счастья!
   Я разделся (количество комаров тут же возросло как минимум втрое, во столько же раз усилилось их человеколюбие) и перебросил пакет с одеждой на ту сторону. Мягкий ком плюхнулся на куст и с шуршанием свалился на землю. Я затаился. Внезапно тишину разорвал гортанный лягушечий крик, затем другой – и квакушки будто сорвались с цепи. Они орали с таким воодушевлением, будто собирались докричаться не до своих императрицынских мокрых невест, а до хабаровских и владивостокских. И знаете, мне кажется, это вполне могло им удаться.
   Откуда их здесь столько, удивился я и, широко раскинув руки, приник к забору.
   Нет, ребята, что ни говори, а проходить сквозь старый добрый кирпич – удовольствие не из рядовых! Всё равно, что окунуться жарким и душным днём в прохладную чистую речку. Нырнуть к самому дну, отдаться течению и плыть, чувствуя всей кожей движение ласковых струй… Жаль, в стене, как и под водой, оставаться надолго нельзя. Влипший комбинатор ненамного благополучнее утопленника. Пусть он не раздувается безобразно. Пусть не бывает пожираем рыбами и пиявками. Пусть не темнеет подобно лежалому сырому картофелю на срезе (впрочем, последнее недоказуемо). Зато утопленников хоть вытаскивают на берег и хоронят по-людски.
   Я медленно выбрался наружу. И здесь, когда я стоял, блаженно вздрагивающий от испытанного наслаждения, меня вдруг посетила крамольная мысль, что не все увязшие комбинаторы попали в безвыходную ситуацию против собственной воли. Всегда от нас кто-то чего-то хочет, куда-то гонит, требует, умоляет и приказывает. Никогда мы не бываем предоставлены исключительно себе. Никогда. Только в стене. И, наверное, для каждого из нас наступает момент, когда хочется забить на всю эту возню; забить – и остаться внутри. Навечно. Ad Finem Seculorum [23 - До скончания веков (лат.).].
   Я втянул сквозь сжатые до боли зубы воздух. Мотнул головой, стряхивая пораженческую квёлость, подхватил тюк с одеждой и, пригибаясь, короткими перебежками устремился к дому. Голая кожа матово белела в лунном свете. Мышцы, как всегда после проникновения через материал, содержащий кремний, были перенапряжены и вспучивались твердокаменными узлами. Суставы припухли, зубы словно бы заострились, меня мучила жажда. Я казался себе начинающим вампиром, подбирающимся к первой добыче.
   В спальне, расположенной на втором этаже, горел свет. Я прокрался к узкому арочному окошку «привратницкой» комнатушки и осторожно заглянул внутрь. За знакомым столиком перед знакомым компьютером кемарил, оперев голову на кулак, новый порученец Софьи. Сменивший меня мальчик на побегушках был ладно скроен и крепко сбит. Чёрная майка с тонкими проймами казалась нарисованной на его молочном теле. Длинные прямые волосы медной волной падали на веснушчатое мускулистое плечо. Из уголка расслабленного рта свешивалась ниточка слюны, что несколько портило впечатление о супермене.
   Этот конопатый субъект был мне хорошо знаком. Тёзка. Телохранитель Софьи. Следовательно, и хозяйка тут. По совести говоря, направляясь сюда, я слабо в это верил. Любопытно, почему она до сих пор не укатила куда подальше? Или мсье Кракен попросту не обеспокоился предупредить её о грозящей опасности? Ну да ладно, скоро выясню.
   В дом я проник через стену кухни. Первым делом с жадностью напился, затем отворил окно и затащил одежду – пакет был повешен на ветку черёмухи. Прикрыл створки, однако запирать не стал; не стал и одеваться. Кредо всякого уважающего себя бога из машины, как и хрена с горы – внезапность. Непредсказуемость. А что может быть внезапней появления нагого гостя в дамской спальне далеко за полночь?
   Особенно, если он прошёл незваным сквозь запертую дверь.
   Беззвучно обследовав первый этаж, я не нашёл никого, кроме упоённо клюющего носом бодигарда. Слюнка уже коснулась стола. Я легко взбежал по ступенькам, скользнул к спальне и прислушался. Говорили двое. И, гадом буду, мужской голос принадлежал Кракену.
   Ох уж эти мне самонадеянные пришельцы-конкистадоры…
//-- * * * --//
   – Ой! – пискнула Софья, увидев меня, и инстинктивно запахнула пеньюар на груди. Но через секунду узнала, и во взгляде её отразился пробуждающийся интерес. Откровенно изучая меня глазами, она воскликнула: – О-ла-ла! Мой пропавший французский паж! Что случилось, Поль, мальчик? Почему ты в таком виде? То есть мне, конечно, нравится. Нет, правда! Но всё-таки?
   – Не мучься, дорогая. Это он умышленно. Чтобы эффектней обставить появление. – Кракена смутить было невозможно. – Здравствуйте, Поль. Ай-ай, вы без приглашения. Следует понимать, сейчас сюда явятся ваши друзья?
   – Не раньше, чем я их впущу.
   – Так впускайте. Они уже в доме?
   – Пока нет.
   – Ну так просите же их, просите! Изнутри все двери отпираются без ключей. Секретарю скажете, дескать, Сонечка разрешила. – Он щёлкнул пальцами и воскликнул, дурачась: – Проведите ко мне этих человеков, я хочу увидеть у них лицо! – Он встретил осуждающий взгляд Софьи и сконфузился: – Или что-то в этом роде.
   – Сначала – некоторые разъяснения, – сказал я. – Лично для меня.
   – А вы, простите за недоверие, полномочны получать разъяснения?
   – Да. Сейчас убедитесь. Софья Романовна, вы позволите? – Я показал на туалетный столик перед большим зеркалом. – Мне требуется карандаш и бумага. Соорудить верительные грамоты.
   – Да бога ради, – сказала она. – Что угодно. Арест, смотри, как превосходно сложен мальчик. А ты утверждал, что человечество вырождается. Это же Адонис!
   – Скорее Эрот, – хохотнул Кракен.
   Он был отчасти прав. Карельская берёза двери оказала ожидаемый и весьма стойкий (прошу прощения!) эффект. Впрочем, я был к этому заранее готов, а потому – невозмутим. Во всяком случае, внешне. Кроме того, бумажная салфетка, с которой мне пришлось иметь дело, была чересчур рыхлой, изображаемые символы – сверх меры заковыристы, а подводочный карандаш, предназначенный для нежной женской кожи век – излишне мягок. Даже при том, что я сравнительно неплохо рисую, требовалась полная концентрация.
   Наконец я закончил свой труд.
   – Думаю, достаточно.
   – Ага, – серьёзно сказал Кракен, разглядев мои каракули. – Я подозревал, что вам беспременно захочется вскрыть футляр. Только не был уверен, что на это хватит времени.
   – Я его разбил. Благо там было обо что, а я в некоторых случаях могу быть очень силён.
   – Не сомневаюсь. Насчёт ряда случаев ни мгновения не сомневаюсь. – Он показал глазами, какой случай имеет в виду, и вновь хохотнул.
   Скотина.
   – Память у вас, разумеется, профессиональная. То, что манускрипт – это своеобразный словарь, с помощью которого можно осуществить перевод с давно умершего языка на один из известных, я вам, кажется, зачем-то сказал. И вы, видимо, решили, что владение древними знаниями превратит вас в значительную фигуру.
   – По крайней мере, в ваших глазах.
   – По крайней мере, в моих глазах. Странная логика. Если я уничтожаю нежелательный к прочтению документ, что помешает мне уничтожить знающего о его содержании человека? Так ведь? Ну да ладно. Вы, кстати, поняли, на чьей коже был выполнен текст?
   – По-видимому, ламия.
   – Совершенно верно. В те времена, когда создавался манускрипт, эти твари не были столь самостоятельны, как теперь. Собственно, их для того и вывели. Остроумный эксперимент помешанного гения. Доверить сохранение памяти об угасающей цивилизации тому, что более или менее нетленно. Не камню, не металлу, а великолепно приспособленному к изменениям окружающей среды искусственному существу. Взаимное расположение чешуек, их форма и окрас…
   – Это я понял, – перебил я его.
   – Ну да, конечно. – Он кивнул. – Между прочим, для того, чтобы прочесть послание, надо суметь перевести язык чешуи на человеческий язык. Прежде всего следует особым образом снять кожу, выделать. И расположить тоже не абы как. Притом учтите, каждый экземпляр соответствует всего лишь одной главе текста. Внушительной по объёму информации, но всего одной. Сколько у вас на примете ламий, согласных расстаться со своей шкурой ради удовлетворения чьего-то любопытства?
   – Пусть вас это не беспокоит, – отрезал я. – Найдём, если потребуется.
   – С вашими знакомыми – пожалуй, – легко согласился он. – На редкость кровожадные субъекты. Однако вынужден вас разочаровать, дорогой друг. В сейфе находилась фальшивка. Об этом не догадывались даже сами хранители, но это так. Расшифровка её ничего не даст, только всё ещё больше усложнит и запутает. Я вас направил по ложному следу. И сделал это нарочно, с провокационной целью. Было интересно посмотреть, кого заинтересует совершённый вами вояж. Подействовало, как сами видите, превосходно. Все стороны – во всяком случае, наиболее решительно настроенные – себя уже обозначили. Более того, занялись взаимным истреблением, что не может не радовать. Жухрая, конечно, жалко, но даже в его гибели имеются положительные моменты. Вы были правы, он начал забирать слишком много власти.
   – Арест, прервись на минутку, – сказала вдруг Софья. На протяжении разговора она полулежала на водной постели и томно попивала белое вино. А сейчас – поднялась и прошествовала к платяному шкафу. – Мне, безусловно, симпатична твоя нагота, Поль, и та естественность, с которой ты ею распоряжаешься. Но, по-моему, ты закоченел. Набрось халат.
   – Спасибо, Софья Романовна, – сказал я, принимая из её рук легчайшее белоснежное чудо, сотканное точно из лебяжьего пуха. – Я действительно немножко озяб.
   Она с материнской улыбкой кивнула, медленно провела пальцем по моему животу (я мгновенно вспыхнул) и возвратилась к постели и вину.
   – Продолжайте, мужчины.
   – А продолжать-то больше нечего, – сказал Кракен. – Наш гость почему-то возомнил, что, причастившись страшных тайн, сделался чрезвычайно влиятельным господином. Перед которым всякий обязан так сказать «колоться до жопы». Прости Сонечка. Только я так не думаю. Он всего лишь, выражаясь фигурально, кошка, перекинутая через забор для отвлечения своры злобных псов. Псы, демонстрируя охотничьи инстинкты, с восторженным лаем устремились по следу. Это мне и требовалось. А то обстоятельство, что кошке удалось уцелеть и даже стянуть походя кусок колбасы, ровным счётом ничего не меняет. Тем более, колбаса оказалась с душком. Сожалею, Поль. Как это ни банально звучит, но такова жизнь. Подставь ближнего своего сегодня – ибо, подставив тебя завтра, он возрадуется. Ну, где же ваши обещанные друзья? – спросил он. – Я начинаю за них волноваться. В саду вокруг дома тьма комаров. Зачем нам здесь люди, взвинченные затянувшейся борьбой с насекомыми? Давайте, давайте, Поль. Вы занятный мальчик, но время уже позднее, пора бы познакомиться и со взрослыми. Уверен, мы столкуемся. Мне нужна замена бедняге Жухраю. Найдутся и другие вакансии. Давайте, – повторил он и побудительно пошевелил пальцами.
   – А чего давать, – спокойно сказал я. – Я пришёл один.
   – То есть как один? – Кракен на мгновение растерялся. – Лихо! Я поражён. В таком случае знаешь, что? – Он заложил руки за спину и вдруг рявкнул: – Пошёл прочь, сопляк!
   Я постукивал карандашиком по лаковой поверхности туалетного стола и улыбался. Кракен взорвался.
   – Щенок поганый… ещё щерится. А ну, проваливай отсюда!
   – А вы меня выставьте, – предложил я провокационно. – Покажите даме, что не только…
   Он подскочил в два огромных прыжка. Лицо его было искажено бешенством. Он схватил меня за отвороты халата и сильно дёрнул на себя. Я задушено пискнул, покачнулся навстречу… и беспощадно саданул коленом в пах. Щупальца там у него росли вокруг гениталий или другая какая ерунда, – удар достиг цели. Кракен открыл рот, зрачки его расширились, заполнив всю радужку. Он отпустил халат и начал медленно, словно преодолевая сопротивление внутренней пружины, приседать.
   Из-за спины донёсся протяжный вздох. Я обернулся. Софья смотрела на меня с восторженным ужасом.
   – Ты его убил?
   – Не думаю, – сказал я. – Простите, Софья Романовна, но мне жутко хотелось сделать это. Ещё со времени нашей первой встречи. Не стоило ему меня тогда оскорблять, называя педерастом и «дамой с собачкой». В дальнейшем это желание только усиливалось. – Я повернулся к согбенному, нечленораздельно мычащему Аресту. – Ясно вам, мсье Кракен?
   Вместо ответа он хлопнулся на пол, завозился, судорожно дёргая ногой.
   Неженка.
   – Но ты, кажется, пришёл сюда не за этим? За какими-то разъяснениями? – спросила Софья уже довольно спокойно. – Что-то там рисовал…
   Поразительно хладнокровная женщина. Любовнику на её глазах расплющили причиндалы, а она интересуется отвлечёнными темами. Наверное, Арест Горделивович успел и её донять своими барскими манерами.
   – Да, – спохватился я. – Разумеется. Вопросов, фактически, всего два. Кто они такие и зачем подсовывают нам «Гугол»? Что касается «Гугола», то тут возможны, как говорится, варианты. Зато первое… Есть у меня подозрение, что в прошлом человечество уже сталкивалось с ними, и контакт получился так себе. Иначе зачем им уничтожать какие-то древние пергаменты?
   – Пергаменты? – заинтересовалась Софья. – Уничтожать?
   – Ну да, – сказал я и показал ей салфетку со своими художествами. – Посмотрите, такие письмена я нашёл в тайнике, куда меня под угрозой побоев отправил этот стонущий господин. Я должен был развеять документ в прах.
   Софья подвигала пальцами, и я вложил салфетку ей в руку. Она присела, разгладила листок на оголившемся бедре. Я тактично отвёл взгляд.
   – Ничего не понимаю, – вскоре призналась она. – Китайская грамота какая-то. Думаешь, записи представляют соотечественников Ареста в чёрном цвете?
   – Верней всего, – согласился я. – Не зря же он пытался уверить меня, что манускрипт – фальшивка.
   При этих словах Кракен заныл громче. Возражал? Сетовал на мою проницательность? Я мельком посмотрел на него (он по-прежнему изображал растоптанного червяка) и спросил Софью:
   – Так вы мне расскажете, откуда они?
   – Ах, Поль, если б я знала сама… – протянула она. – Ведь Арест ничего не говорил. Лишь иногда со смехом тыкал пальцем в потолок. Но в одном я уверена точно. Они – такие же люди, как мы. Абсолютно.
   – При всех телесных аномалиях?
   – Угу, – сказала она и пожала плечиком, как бы удивившись парадоксальности собственных слов.
   – Простите, Софья Романовна, но откуда такая уверенность? Вы биолог?
   – Я женщина. А земная женщина способна забеременеть только от человека. Не правда ли?
   – Вы?.. – потрясённо сказал я. Она с мягкой улыбкой кивнула.
   – Дура… Ну, ты и дурра! – просипел Кракен. – Самка…
   Я подскочил к нему и со всего маху влепил пощёчину.
   – Какой мерзавец, – с отвращением сказала Софья – Поль, добавь-ка ему от меня!
   Кракен успел закрыться локтем, поэтому пришлось ограничиться подзатыльником. Впрочем, подзатыльник получился увесистым, у меня аж ладошка заныла. Арест Пугливович снова съёжился и заскулил. Было противно смотреть, как рослый красивый мужчина, без сомнения, очень сильный, валяется в ногах у полуголого мальчишки и ноет.
   – Зачем вы с ним сошлись? – спросил я прямо.
   – Сначала – деньги, а затем… – Она одним глотком допила вино и налила снова. Щёки у неё горели, не то от спиртного, не то от решимости. – Ты, наверное, меня осудишь, Поль. Должно быть, я порочная женщина. Но Арест фантастический любовник. Ничего подобного я в жизни не знала и… Впрочем, остальное – только моё. Личное, – резко завершила она.
   – И что вы будете делать теперь? – спросил я тихо.
   – А, – Софья беспечно махнула рукой с бокалом, расплёскивая вино. По-моему, она порядком опьянела. – Пусть всё идёт, как есть. Знаешь, Арест пришёл мне сказать, что «СофКом» закрывается, вместо него появится новая фирма. С другим штатом, с другим управляющим. Кажется, даже в другом городе. А он готов поддерживать меня финансово и дальше. Как благородно! Почётно! Содержанка монстра…
   Из дальнейшего разговора (моя собеседница надралась со страшной скоростью и выкладывала передо мной всю свою исстрадавшуюся бабью душу) выяснилось, что Кракен и словом не обмолвился о том, почему именно закрывается «СофКом». Как и о том, что Софья, являвшаяся его директором, находится в большой опасности. Он вообще с самого начала реализации проекта «Гугол» держал её вдалеке от информации. То есть, конечно, он обсуждал с ней какие-то второстепенные вопросы – скажем, поставки зерна и леса – но не более того. Видно, заранее решил в случае возникновения неприятностей бросить её идущим по следу гончим, как кость. Такая вот сволочь.
   А он, ещё недавно громогласно объявлявший себя «конквистадором в панцире железном», сломался. Быстро и окончательно. Не предпринимал попыток что-либо изменить, только зыркал затравленно исподлобья да безостановочно грыз ногти. На попытки заговорить реагировал демонстрацией фигуры из трёх пальцев. Странно. По голове я ему вроде бы не бил.
   «Ну да ничего, – думал я, глядя на нахохлившегося и потерявшего интерес к жизни мсье Кракена. – Скоро сюда явится Сулейман (один из звонков я сделал его любимице Зарине, поскольку сам шеф обходится без телефона). Вот тогда и посмотрим, что запоёт наша пташка. Полагаю, ифриты при нужде умеют развязывать языки. Кому угодно».
   Наконец дверь распахнулась.
   Однако шагнул в комнату вовсе не Сулейман.
//-- * * * --//
   – Чувак, а ты не так прост, как хочешь казаться! – восторженно пролаял Жерар, скользнув в комнату между ног Убеева. – Решил срубить марсианских тугриков в одиночку? Салют, Сонечка! Видела когда-нибудь аттракцион «говорящий йоркширский терьер»?
   Софья Романовна, расплывшись в блаженной улыбке, помотала головой и закрыла глаза. В следующий момент её обмякшее тело повалилось на кровать.
   – Обморок? – тявкнул бес, возбуждённо подпрыгивая. – Паша, скажи мне, это настоящий обморок? Как в старинном романе? Колоссально! О-бо-жаю такие моменты… Старичок, глянь, какая фемина встречает тебя, возлежа на царственном ложе! – проверещал он, оборотившись к Железному Хромцу. Энергия била из Жерара неиссякаемым потоком. – В одном неглиже. Ей-богу, ты обязан пробудить её лобызаниями, старичок. Не захочешь же ты, чтобы это проделал Паша? Он и без того почти что устроил нам кидалово. Вероломный мальчишка! Красавец! Моя выучка! А это у нас кто? – завопил он, кузнечиком проскакав к Кракену. – Ба, ба, ба! Неужто сам Сын Неба? Точно, он. Аллоу, сударь, вы что, под балдой? Паша, признавайся, какого хрена ты сотворил с Сыном Неба? Он же в полной просрации!
   – Пусть не лезет, – хмуро сказал я. – Кто из вас не спал?
   – Оба, – лаконично сказал Убеев, с очевидным интересом изучающий взглядом беспамятную Софью.
   Я скинул с себя пуховый халат и бережно укрыл женщину. Убеев хмыкнул. Взгляд его перекочевал на клочок бумаги, выпавший из руки Софьи. Я хотел было на перехват, но калмык был проворнее. Он поднял салфетку с таинственными знаками, брови его удивлённо полезли вверх, он прищёлкнул языком и сунул салфетку в карман. Блин, и здесь облажался, чертыхнулся я про себя.
   Убеев двинулся к Кракену.
   – Мы оба не спали, чувачок! – торжествующе воскликнул бес, крутнувшись волчком и в момент оказавшийся возле меня. – Ловко тебя разыграли?
   – Как по нотам, – сказал я, нервно прислушиваясь. Мне показалось, что в коридоре есть кто-то ещё. – Вы через кухню влезли?
   – Обижаешь, напарник. Глупо было бы… Мы ж не воры. В парадное вошли. Как белые люди. Сперва позвонили, а потом Овлан взял меня за ножку и изобразил, что хочет размозжить мою головушку о ствол дерева. А достоверности сценке придала рыдающая девочка, хватавшая злого старика за полы одежды. Тутошний привратник оказался субъектом на удивление чувствительным, к тому же считал себя большим мастером каратэ. Овланчику пришлось его в этом быстренько разубедить. Так что наш план удался на все сто.
   – Какая ещё девочка? – спросил я, холодея от недоброго предчувствия.
   – Паша, не разочаровывай меня. Прояви сообразительность.
   – Зарина?
   – Ну, чувачок… – Бес состроил на мордашке выражение крайнего огорчения. – Так не честно. Ты знал, ты знал!
   Он вновь расплылся в улыбке, а я матерно, через семь колен выругался.
   Железный Хромец пытался о чём-то поговорить с Кракеном. Однако все его попытки были безуспешны. Сын Неба таращился на него точно дебил, время от времени показывая кукиш и глупенько хихикая. В конце концов, терпение Убеева исчерпалось. Он произвёл какое-то резкое движение – и спустя долю секунды бедняга Арест уже стоял перед ним навытяжку и подвывал от боли. Его правая кисть была зажата у Хромца под мышкой, а локоть смотрел в сторону под неестественным углом.
   – Пойдём-ка отсюда, амиго. Ты здесь какой-то скованный, – ласково приговаривал Убеев. – Пообщаемся у меня дома. На кухоньке, непринуждённо. Скажу по секрету, у меня там имеются разные интересные предметы. Консервный нож, штопор, тёрка и старая добрая чугунная мясорубка. А ещё давилка чеснока, тостер, электрозажигалка для газовой плиты…
   Чем дальше Убеев перечислял имеющиеся в его кухоньке «интересные предметы», тем более осмысленным становилось лицо Кракена. Он боком, на цыпочках семенил впереди Хромца, кажется, собирался заговорить, но только сдавленно пищал.
   – Пора и нам, Паша, – пролаял бес.
   – А Софья?
   – А что Софья? Очнётся, решит, что видела диковатый кошмар, который нужно поскорее забыть. Хлопнет ещё винца да ляжет спать. Делов-то…
   Разрываясь между желанием поскорей смотаться отсюда и чувством ответственности перед Софьей, я поплёлся за ним следом.
   В прихожей нам навстречу бросилась Зарина. Личико у неё раскраснелось, волосики растрепались, глазки сверкали. Она, торопясь, залопотала:
   – Жерарчик, представляешь, твой заступник очухивался! Так нервничал! Ножкой дрыгал и мычал сердито. Ну и живчик! Хорошо, что мы его скотчем заклеили. Мне даже немножко страшно стало. Тогда я ему как дам стулом! Бэмс! – он и притих. А стул сломался. – Она бросилась ко мне. – Привет, Павлик! А я твои вещи нашла! Они в кухне были, как ты и обещал по телефону. И принесла. Вот, – она подала мне пакет с одеждой. – Правда, я молодчина?
   – Коза ты! – угрюмо сказал я, забирая пакет. – Дедушка Сулейман тебя как внучку любит, а ты…
   – Дедушка Сулейман? – процедила малышка и вдруг выдала такое… Слова, которые срывались с её губ, заставили бы залиться краской даже опустившуюся до последней степени бродяжку, ночующую в теплоцентрали. Шефу в эту минуту, наверное, икалось как одержимому. Из краткой, не по-детски образной речи выяснилось, что Сул умышленно сохранял Зарину в опостылевшей ей до блевоты оболочке маленькой девочки – чтобы было на кого изливать нерастраченную за века любовь.
   – Нашёл вечного котёнка, – ярилась она. – Да мои сверстницы успели не только девственность потерять, а уж детей нарожали и внуков нянчат! А мне всё куклы да конфетки! И никакого интима. На меня даже вибратор толком не действует, щекотно и только. Гудозвон твой дедушка! Извращенец, пальцем об лампу деланный! Один Жерарчик меня понимает. Такой же, как я несчастненький.
   – Ладно, Заринка, – примирительно тявкнул бес. – Паша-то тут при чём?
   – При том, при том! Чего он передо мной нагишом отсвечивает? Нарочно, да? Нарочно? – Девочка отвернулась, повесила голову и вдруг оглушительно разревелась. Потом схватила Жерара, уткнулась в него личиком и выбежала из дома.
   Смущённый и раздосадованный я быстро оделся и заглянул в привратницкую. Софьин телохранитель успел прийти в себя вторично. Обмотанный липкой лентой по рукам и ногам, он лежал среди обломков разбитого вдребезги стула, и жёг меня свирепым взглядом. На лбу багровела огромная ссадина. Я достал из ящика стола нож для бумаг, присел возле телохранителя на корточки и сказал:
   – Помнишь меня, тёзка?
   Он замычал и задёргался. Помнит, конечно. И по-прежнему ненавидит. Даже сильней, чем раньше. Ну, ещё бы!
   – Слушай внимательно, парень. Сейчас я тебя освобожу. Только не вздумай бросаться. Навредишь и себе и мне. А в первую очередь Софье. Никто из нас не собирался делать ей бяку. Напротив. Мы приходили за Арестом. По лицу вижу, он тебе тоже не нравится. Мы его забрали, больше он здесь не возникнет. Так вот, этот засранец Софью конкретно подставил. Подозреваю, что скоро сюда нагрянут крайне неприятные гости. Короче, я разрезаю скотч, ты вскакиваешь и летишь к ней в спальню. Она пьяная, придётся повозиться. Потом пакуете вещички и рвёте когти как можно дальше. Учти, это всё очень серьезно. Уяснил ситуацию?
   Он медленно кивнул.
   – Драться будешь?
   Он показал: «нет».
   – Тогда действуй. – Я полоснул ножичком по наслоениям скотча.
//-- * * * --//
   Когда я выскочил на улицу, приветствуемый набравшим новые силы лягушечьим оркестром, к въездным воротам подкатил жёлтенький как цыпленок «Фольксваген-жук». Раньше эта симпатичная букашка частенько попадалась мне на глаза возле «Серендиба», но я так и не собрался разведать, кому она принадлежит. Балда!
   Будет мне сейчас ещё один сюрприз!
   Сюрприз случился, да не совсем такой, как я ожидал. Дверцы машины открылись. С толстенькой подушечки, лежащей на водительском сиденье, лихо съехала Зарина, одёрнула задравшуюся на попке юбчонку и строго сказала:
   – Ты тоже выметайся, чёртушка.
   – Пад’эхала машина, забрали гас-падина! – разухабисто пропел Жерар и выскочил на тротуар. Поводя носом, протрусил вокруг вытянувшегося в струнку Кракена (рука бедняги всё ещё пребывала в жестоком самбистском захвате) и тявкнул, обращаясь к Убееву: – Косяк, старичок! Этой версте коломенской в салоне нипочём не поместиться. Давай, в багажник его утрамбуем? Сложим вдвое, мы с Зарой сверху попрыгаем, вот и будет ладненько. Ау, Сын Неба, полезешь в багажник?
   Кракен с шумом втянул воздух и вдруг быстро дрыгнул ногой. Бес едва успел увернуться. В следующий момент он, как подброшенный, взметнулся в воздух, упал Кракену на выпуклую точно у культуриста грудь и с рычанием вгрызся зубами куда-то под мышку. Хваткие, словно у кошки когти вцепились сквозь рубашку и тонкий фланелевый пиджак в тело. Кракен взвыл, под одеждой у него заструились, забились щупальца.
   – Отпусти! – закричал он пронзительным, напитанным страданием голосом. – А-а-а, уберите от меня этого демона! А-а-а!
   – Боишьшя, труш, жа швой хобот, – не ослабляя хватки, пропыхтел у него из-под мышки Жерар. – А што будешь делать, когда жаговорит тяжелая артиллерия?
   – А-а-а!
   – Ну-ка, эвил дог… Кончай кусаться, – ворчливо сказал Убеев, не рискуя, однако, прикоснуться к озлобленному псу. – Ты что, браза, одичал? Покалечишь мне будущего компаньона.
   Жерар нехотя разжал челюсти (когти, напротив, впились глубже) и с гнусными модуляциями прусского фельдфебеля отрывисто пролаял:
   – Пах, вас фюр гешихтен мит айнерн керл, мусс со вие со крепирен! [24 - Подумаешь, экая важность, ему все равно подыхать (нем.).].
   После чего пасть вновь сомкнулась.
   – Послушай, знаток Швейка, что за дичь ты несёшь? – рассердился Убеев. – Нам с ним ещё о бизнесе толковать. Отпусти.
   – Но он шобиралша меня пнуть…
   – Так не попал же. – Убеев кивнул мне, подзывая. – Помоги.
   Я приблизился, с опаской подхватил дрожащего от возмущения кобеля под горячее брюшко. Осторожными вывинчивающими движениями, будто клеща, начал отрывать от бледного Ареста Страдальевича. Подоспела Зарина. Ласково приговаривая, погладила зверька между ушей. Тот, наконец, уступил. Убеев подмигнул мне, я оттранспортировал беса к автомобилю. Убеев стал мало-помалу теснить туда же начавшего вдруг упираться Кракена.
   Стоило поднести Жерара к креслу, как он рывком высвободился из моих рук.
   – Пусти!
   Он часто дышал, шерсть на загривке стояла дыбом, шкура нервно подёргивалась.
   – Зверь! Брось психовать. Что ты как маленький?
   Он смерил меня угрюмым взглядом и принялся выкусывать между когтями. Рассудив, что в таком состоянии лучше оставить его в покое, я захлопнул дверцу.
   – Холодильник себе купи, им и хлопай! – настиг меня раздражённый возглас Зарины.
   Я повернул голову. Малышка стояла, широко расставив ножки и воинственно уперев руки в бока. Язва мелкотравчатая! Будь ей хоть пятьдесят лет, хоть все сто, но держалась она всё равно как девчонка.
   – Понял, Пашенька?
   Вместо ответа я показал ей язык и сейчас же отвернулся, осыпаемый живописными детсадовскими поношениями, такими как «писюлька тараканья». К счастью, от оборотов, которыми был давеча помянут Сулейман, она воздержалась.
   Интересно, как она ухитряется править «Фольксвагеном», с её-то кукольными ножками? Я обошёл машинку спереди и заглянул под панель управления. К педалям были надёжно прикреплены высокие деревянные чурбачки, обитые сверху рубчатой резиной. Коробка передач была автоматическая. В самый раз для ребёнка. От придирок ГАИ «жучка» уберегало, бьюсь об заклад, наложенное Маймунычем заклятье.
   В момент, когда я, почтительно согнувшись, с преувеличенной осторожностью закрывал дверцу, до меня донёсся какой-то подозрительный шум, похожий на шум завязавшейся потасовки. И тотчас пронзительно завизжала Зарина. Едва не сбив меня с ног, из салона вымахнул страшно ощерившийся Жерар.
   Я быстро распрямился.
   Кракена было не узнать. Маска плаксивого пленника-размазни была сброшена. Он вновь превратился в уверенного и могучего исполина. Действуя кулаком правой руки, точно молотом, он наносил богатырские удары по голове и плечам съёжившегося Убеева, одновременно отпихивая ногой Зарину. Малышка, однако, вцепилась в него намертво – и визжала, визжала. Хромца нашего прозвали Железным не напрасно. Он шатался, но не падал и даже продолжал выкручивать левую руку Кракена. Стрелой промелькнул Жерар и с отчаянным лаем скрылся в общей свалке.
   Над побоищем с грозным гуденьем кружилась чета янтарно светящихся клякс.
   Я рывком распахнул только что затворённую дверцу и зашарил под сиденьем. Монтировка… Неужели в чёртовом «жуке» нету монтировки?
   Монтировки не было! Вместо неё под руку мне попалось какое-то витое и жёсткое на ощупь кольцо. Не то тормозной шланг, не то ремень генератора. С жуткими проклятьями в адрес немецких автомобилестроителей я выдернул его наружу.
   – Ёкарный бабай!
   Это оказался бич. Или, может, кнут. Тяжеленная длиннющая плеть, скрученная из полос шершавой толстой кожи, с коротким крепким кнутовищем и вплетённым в конец колючим стальным желваком. Орудовать таким нешуточным оружием я не умел совершенно. И всё-таки, распуская его на ходу, бросился на подмогу.
   К моменту моего прибытия сражение было практически проиграно. Вбитый по самые лопатки в асфальт Убеев тихохонько лежал и выглядел как дохлое насекомое. Раскинутые полы знаменитого хромового плаща напоминали изломанные крылья. Только вытянутая вперёд рука сообщала о том, что Железный Хромец ещё жив. Рука неуверенно пошевеливалась; указательный палец вновь и вновь дёргал спусковой крючок зажатого в кулак пистолета. Испорченного мною пару часов назад пистолета! Зарина и бес, завывая на разные голоса, копошились под сброшенным пиджаком Кракена. Рукава пиджака были хитроумно замотаны и связаны, борта застёгнуты, и выбраться из этого диковинного мешка было им, похоже, не под силу.
   Я остался с Арестом один на один. Он с победоносным рычанием содрал с себя сорочку и, поигрывая тугими мускулами, двинулся ко мне. Щупальца, отливающие в свете фонарей сизым, омерзительно вздуваясь и опадая, били его по бокам, опутывали шею – и вились, вились, подобно плоским червям.
   – Кишки из тебя выдавлю! – рявкнул он.
   Вздрогнув, я стегнул бичом. Повторяю, опыта у меня не было никакого. До этих пор я разве что по малолетству баловался в деревне с самодельной пастушьей плёткой, заставляя её резко хлопать к неописуемому ужасу кур и телят. Да сёк крапиву.
   Наверное, с перепуга, удар получился идеально. Шипастый конец кнута, метнувшись, как змея, ужалил Ареста в центр груди, в самое месиво щупалец. Кракен вскрикнул, завертелся от боли винтом, а я хлестнул снова. И снова у меня получилось. Кнут обвился вокруг его лодыжки, я дёрнул – двумя руками враз, наверное, так подсекают попавшуюся на спиннинг акулу, – и он упал. Под лопнувшей штаниной вспухла кровавая полоса. Однако удача не бывает вечной. Когда я размахнулся вновь, плеть запуталась в кустарнике.
   Кракен приподнялся на одно колено и обратил ко мне нечеловечески бледное лицо. Рот был открыт, запалённое дыхание со свистом вырывалось наружу. Он прижимал скрещённые руки к торсу, словно обнимая себя за голые напряжённые плечи. Залитые алой глянцевой кровью щупальца бессильно свисали из-под локтей. Он страшно оскалился. Я задёргал кнут сильнее. Ветки тряслись. Нет, ни в какую. Кракен встал на ноги и шагнул ко мне. Я попятился, стреляя по сторонам глазами – и не сумел сдержать возгласа облегчения. Нашего полку прибыло! Убеев был вновь в строю и выглядел молодцом. Сидел, широко разбросав ноги, и с невообразимой скоростью шуровал во внутренностях разъятого пистолета. Заметил это и Кракен. Он замер на мгновение, потом погрозил мне кулаком, повернулся и начал медленно удаляться, с каждым шагом всё заметнее прихрамывая. Я разжал пальцы, выпуская бесполезный кнут, и кинулся высвобождать Жерара с Зариной. Они, однако, уже справились самостоятельно.
   Армия вновь была в сборе. Ну, сейчас мы зададим кое-кому жизни!
   Девчонка без промедления побежала к кустам выпутывать застрявший кнут, а Жерар завыл: «Врёшь, не уйдёшь!» – и, демонстрируя решимость к продолжению схватки, принялся расшвыривать задними лапами ту кучку лохмотьев, в которую его зубы и когти превратили пиджак Ареста. Убеев обнаружил скрепку, отшвырнул и через секунду передёргивал затвор.
   Заслышав этот щелчок и этот вой, Кракен остановился, развернулся и рубанул ладонью левой руки по сгибу правой.
   – А вот. Хрен вам! – отрывисто выкрикнул он. Затем вскинул руку вверх, поймал один из сопровождающих его светящихся объектов и с сочным хрустом раздавил.
   Пространство качнулось. Кусты, заборы и дома противоестественно искривились и начали разбегаться в стороны, точно расталкиваемые незримым титаническим пузырём. Пузырь, хоть не был виден, но явственно ощущался – как воздушная волна, как чужой ненавидящий взгляд за спиной, как пропасть под ногами завязавшего глаза канатоходца. Как опасность. Он рос, словно распираемый изнутри бурлящими горячими газами – и, в конце концов, лопнул. Воздух перед Кракеном прошила будто бы ветвящаяся фиолетовая молния. Будто бы силуэт гигантского высохшего дерева, за краткий миг восставшего из бездн ада. Это была прореха в пространстве, она стремительно разъезжалась вширь, и оттуда, из-за неё, надвигалась на нас со скоростью экспресса чудовищная тёмная масса. По барабанным перепонкам ударили сильные ладони шквального ветра. Я почувствовал необходимость широко, до слёз и вывихнутых челюстей зевнуть…
   Когда я протёр глаза, то просто не узнал округи. Перспективы искажены, расстояния нарушены, само мироздание вышелушено как орех и изнасиловано будто в картине Сальвадора Дали. Особняк Софьи Романовны, «Фольксваген» перед его воротами – это было где-то далеко справа, в сотне метров; всё как-то мучительно вывернуто и изогнуто. Та же участь постигла противоположную сторону улицы. Асфальт дороги размягчился, и вся-то она растянулась вширь подобно резиновому бинту, охватив пологим валиком головокружительную аномалию, поднявшую посреди хаоса оплотом вечной несокрушимости. Передо мной, в каком-нибудь шаге, материальный до последней песчинки, начинался крутой каменистый кряж, поросший купами карликовых деревьев и высоченными, в пояс, жёлтыми травами. Ручеёк, играющий блёстками отражений огромных звёзд, вился между мшистыми валунами и выплёскивал хрустальные воды мне под ноги. По длинной ступенчатой тропе, вымощенной чем-то вроде оранжевой тротуарной плитки и огороженной низкими перильцами, волоча ногу, карабкался ввысь Кракен. Еле-еле, будто дряхлый старик. Каждая новая ступень давалась ему различимо труднее предыдущей. Ему нужно было преодолеть каких-нибудь двести метров до небольшой открытой площадки, на которой ждала округлая короткокрылая машинка. Жёлтенькая, «глазастая» и чертовски симпатичная. Почти точь-в-точь «жук» Зарины. Только вместо колёс – обтекаемые вздутия и потешный раздвоенный хвостик над багажником. Она готова была унести Сына Неба к сверкающей под луной заснеженной вершине. А может и выше, к звёздам.
   И гремел, подобно музыке сфер, лягушачий хорал.
   Наша четвёрка стояла плечом к плечу, зачарованная волшебной картиной, и молчала в каком-то необычайном благоговении. Потом Кракен остановился, отдыхиваясь. Взмахнул рукой, поймал порхающую над макушкой медово светящуюся амёбу и сжал в кулаке. Пространство вновь всколыхнулось. Прореха стала смыкаться.
   Первой опомнилась, как ни удивительно, Зарина. Гортанно вскрикнув, она пробежала к началу оранжевой «лестницы в небеса». Откинулась всем телом назад – и тут же упруго подалась вперёд. Над головой её со свистом взвилась узкая и длинная чёрная полоса.
   Плетью малышка орудовала с проворством матёрого надсмотрщика, жизнь положившего на тренаж галерных рабов. Кракен, пойманный за шею, кувыркнулся вниз. Зарина схватила его за волосы и с недетской силой поволокла прочь из другого мира.
   И вновь ударил оглушающий ветер, качнулось, выгибаясь волной пространство, вырос фиолетовый скелет дерева-молнии; вновь навалилась болезненная зевота. Когда она столь же внезапно закончилась, мироздание с протяжным вздохом приобрело первоначальный вид.
   В тот же миг смолкли квакушки.
//-- * * * --//
   Из кухни доносилось зловещее металлическое побрякивание и какое-то напористое гудение, точно от разогреваемой паяльной лампы или примуса. Голос Железного Хромца, сбивчиво напевающего арию Ленского, перемежался кашлем. Крепко же ему наподдал Арест, подумал я. Я сидел в кресле и нервозно теребил провод от наушников. Кажется, наши доморощенные инквизиторы всерьёз намерились склонить Кракена к сотрудничеству. На своих условиях. Чего бы это ему ни стоило. Сам Сын Неба валялся в ванной, крепко связанный, с кляпом во рту, и его обрабатывал Жерар. Пока что всего лишь психологически.
   В комнату вбежала возбужденная Зарина, принялась перерывать ящики комода. Наконец извлекла бархатную подушечку, густо утыканную швейными иглами, торжествующе осклабилась и исчезла. Эта суета, отдающая затхлым запашком гестаповских подвалов, тревожила меня всё больше. Неужели в самом деле придётся присутствовать при пытках? Дьявольщина! Я встал и двинулся в ванную.
   Не успел я до неё дотопать, как меня перехватил Убеев.
   – Овлан Мудренович… – заканючил я дрожащим голосом.
   – Ти-хо! – Он приложил палец к губам и увлёк меня обратно в гостиную.
   – Ты мне под дверью темницы разброд и шатание в рядах не демонстрируй! Хе-хе. Ну, чего тебе?
   – Овлан Мудренович, вы в самом деле собрались вгонять ему иголки под ногти?
   – О, май гот! Павля, ты спятил. Разумеется, нет. Но пленник должен почувствовать, ощутить собственной шкурой, что мы настроены более чем решительно. Иначе просто пошлёт подальше. Крепкий орешек. Сразу видно – профи. Как качественно убогоньким прикинулся, а? Даже я по… – Убеев закашлялся. – Даже я поверил.
   – Вы здоровы? – с беспокойством спросил я. – Может, к врачу?
   – А, – он отмахнулся, – Заринка посмотрела, говорит, всё окей. Этот долбоёжик здоровенный своим кулаком мне вроде как ещё и пользу принёс. После его массажа мокрота в бронхах начала отходить.
   – Какая мокрота?
   – Ну, со смолами, с сажей. Из-за курения образовывается. Не бери в голову, короче. Ты вот что… Если тебя наша суета пугает, ложись спать.
   – А шум? – сказал я.
   – Тоже, проблема! А наушники на хрена? Сейчас, выберем что-нибудь спокойное. По классике прикалываешься? Отлично. Бетховена заведём, уснёшь как младенец. Прямо тут в кресле и располагайся. Покойно, мягко. Лучше, чем в кровати, ей-богу. Тем более в спальню я уже Заринку отправил. А она тебя стесняется. Ну, давай, устраивайся. Во-от, а я тебя пледом укрою.
//-- * * * --//
   Заснуть я не заснул, но, кажется, задремал. Потом вдруг отчаянно запахло тухлятиной, и я открыл глаза. На широком подлокотнике рядом с моей головой устроился Жерар. Склонив голову на плечо, он пристально смотрел мне в лицо. Воняло от него.
   – Привет, зверь. Вы закончили? Что-то прояснилось? – спросил я, стягивая наушники. Классная модель – столько времени прошло, а никакой усталости. И лежать в них оказалось вполне удобно. Надо будет такими же обзавестись.
   – А то. Иначе глупо было бы… – тявкнул бес. – Только боюсь, не всё, что прояснилось, тебя обрадует.
   – Обрадует, нет – рассказывай. И, знаешь, отодвинься малость. От тебя чем-то несёт.
   – Это изо рта, – печально сообщил бес, даже не подумав отодвинуться.
   – Зубы?
   – Желудок… Паша, мне, правда, очень жаль, – сказал он, потупившись. Сопровождая слова, из его пасти вырвалось гнусно смердящее облачко.
   – Да чего жаль-то? – рассердился я, морща нос. Это какого ж дерьма нужно было нажраться, чтобы в утробе так круто забродило?
   – Не чего, а кого. Тебя, Паша. – Он поднял глаза. – Прости. Давайте, ребята.
   Железные руки Убеева прижали меня к спинке кресла. Изо рта беса потекли струи белёсого душного пара. Я бы, наверное, извернулся. Да только на ноги мне навалился, сосредоточенно пыхтя, Кракен! Всей своей тушей.
   Лица у всех кроме пса были замотаны мокрыми тряпками.
   Воздуха, что оставался у меня в лёгких, хватило минуты на полторы. Я как раз успел вспомнить ту массу казавшихся случайными несообразностей, что происходили последнее время с Жераром. То, что кракены зачем-то забрали его из моей квартиры. То, что отправляли его вместе со мной в «Скарапею», а после платили деньги хитрому Семёнычу за его «поимку». То, что он был категорическим противником моего возвращения к Сулейману. То, что заступался перед Стукотоком за кракенов в Старокошминском Дворце детского творчества.
   Бес был на их стороне! Вместе с другом Убеевым. С самого начала. Во всяком случае, с того момента, как услышал от меня о «Гуголе» и неземном происхождении «делового партнёра» Софьи Романовны. С момента, когда сверхъестественным своим нюхом почуял, за кого стоит играть. И это, конечно же, он выдал меня пришельцам после памятной ночи, во время которой я лицезрел эротику в спальне Софьи. А дешёвые пантомимы с нападением беса на Кракена и Кракена на Убеева? Да такие удары, которые отвешивал Арест Хромцу, ухайдакали бы и полутонного племенного быка, не говоря уже о стареньком калмыке. А у него всего лишь «отошла мокрота».
   Каким же я был слепцом!
   Выведя это заключение, я гневно посмотрел в бегающие глазки сатанинского отродья, проговорил: «Зря я тебя не дотопил, паскуду!» и с величавым достоинством казнимого чернью монарха полной грудью вдохнул яд.

Глава двенадцатая
ТРУБИТ, ТРУБИТ ПОГИБЕЛЬНЫЙ РОГ!

   Покачивало. Пряно пахло цветущими травами. Их макушки гладили меня по туго забинтованной гудящей голове, по связанным рукам и ногам. А ещё пахло псиной, кислым звериным потом и чем-то медицинским. Растительной настойкой на спирту, что ли. Меня везли, и средство передвижения, вызывающее странные ассоциации, заставляло продолжать прикидываться бессознательным. Я лежал на животе, перекинутый через что-то вроде лошадиного крупа. Только это была не лошадь. Животное обладало длинной шерстью и сравнительно узким, твёрдо-мускулистым телом с острым позвоночником. Ход его был неровен. Скорее скок, чем бег. Это вполне мог оказаться пёс или волк. Матёрый волчара, способный нести на себе человека, будто ягнёнка. Этакий вервольф, охотник до людского мясца. Или же (я обмер, напуганный ужасной догадкой) цзин. Лис-оборотень родом из Китая.
   А о том, что тащившая меня тварь не просто вьючное животное или безмозглый хищник-каннибал, догадаться было проще простого.
   Она умела говорить.
   И молчать была не склонна. Она ворчливо и по большей части невнятно бормотала; голос её почему-то казался мне знакомым. Недовольство, судя по разборчивым обрывкам, обращено было на меня. Вернее на то, что ей, измученной твари, приходится надсаживаться, транспортируя эту тушу. И это вместо того, чтобы прямо на месте обстряпать дельце и спрятать концы в воду.
   Использование по отношению к моей персоне мясницкого определения «туша» да ещё в контексте с «концами в воду» радовало не так чтобы очень. Утешало лишь то обстоятельство, что номер брюзги-носильщика был, как видно, шестнадцатый и решал мою судьбу кто-то другой. Но кто?
   Надо полагать тот, кому адресуются жалобы.
   Я на миллиметр приоткрыл один глаз.
   – Тпру, волчья сыть! – прозвучал властный окрик. – Стой, залётный. Привал. Наш шустрик оклемался.
   Носильщик издал торжествующий вопль и тотчас стряхнул меня наземь. Падать было невысоко.
   Застукали, подумал я, открыв оба глаза… И с диким стоном «только не это!» зажмурился вновь, страстно моля про себя кого-то большого и всемогущего, чтобы оказалось, что это мне только почудилось! Хоть бы это всего лишь померещилось! Пускай в горячечном бреду, пускай под воздействием наркотика, но пусть это будет не взаправду. Не наяву.
   Дружный смех, вырвавшийся из двух глоток, и покровительственное похлопывание твёрдой лапой по плечу доказали, что мольбы безбожника и еретика услышаны быть не могут. Или не могут быть удовлетворены. Подавив рвущийся наружу всхлип отчаяния, я медленно поднял веки.
   Блудотерии сидели, склонив головы в разные стороны, и выжидательно смотрели мне в лицо.
   – А поутру оне проснулись, кругом измятая трава! – дурашливо проорал самец и, высоко подпрыгнув, перевернулся через голову. – То не трава была измята…
   – Вот такие мы усталые, – не поворачивая головы, констатировала самка тоном школьного завуча. – Такие измотанные.
   Самец осёкся и растерянно всхрапнул. Длинные уши, только что задорно стригшие воздух над его хребтом, уныло повисли вдоль щёк. Морда, и без того продолговатая, вытянулась ещё сильнее.
   – Любовь моя… Так это же от избытка чувств… Единичный порыв… Так сказать, ле реялиссмент бреф де ль'активитэ [25 - Искажённое французское: «Le rejaillissement bref de l'activité». – Краткий всплеск активности.]. Боюсь, сейчас наступит ремиссия оживления и тогда я, – голос его начал слабеть и подрагивать, – возможно, я даже потеряю сознание. От истощения сил. Ах, мне уже дурно…
   – Нуте-с, как ты себя чувствуешь, дорогой? – спросила меня самка, всецело игнорируя причитания благоверного. – Голова кружится?
   Имея подобного супруга, обман она, думается, научилась чуять в любой форме и при любой его концентрации, поэтому я решил быть откровенным:
   – Немного.
   – Я рада. Что ж, значит, дальше пойдёшь ножками. Осталось не так уж далеко.
   – Докуда?
   Она в сомнении пожевала воронкообразным ртом (пухлые чёрные губы при этом двигались непристойно) и сказала:
   – До нашей скромной норки.
   – Полагаете, это так уж обязательно? – заговорил я, рывком садясь. Голову сдавила боль, в глазах запорхали мотыльки траурной расцветки. Я поморщился, но продолжал: – Поверьте, мадам, я чрезвычайно скучный гость. Честное слово. Косноязычный собеседник. В еде привередлив. В быту прихотлив. Делать ничего не умею. Руки у меня крюки. – Скрючив пальцы, вывернув кисти и изогнув локти, я показал, насколько страшна кривизна. – Кривые руки-то.
   – А ноги? – с ухмылочкой встрял самец.
   – Ноги, конечно, прямые. Но ведь растут-то откуда?
   Блудотерии прыснули. Самец погромче, самка сдержанней.
   – То-то и оно, – сказал я, ободрённый маленькой победой. – Гнали бы вы меня подобру-поздорову. А?
   – На ночь глядя, – задумчиво сказала самка, – в саванну, дорогой ты мой тушканчик, я даже мужа не выпущу. Ибо завалят оболтуса, уплетут и косточек на помин не оставят. Хоть он намного быстрее тебя, выносливее, сильнее и чутче.
   – И жизнь здесь прожил, – высокомерно добавил расцветший от похвал самец.
   – Вот именно, – впервые согласилась она.
   – А по мне, – сказал я упрямо, – лучше смерть, чем бесчестие.
   – Бесчестить тебя, зайка, мы ещё то ли надумаем, а то ли воздержимся.
   Самец булькнул горлом и озадаченно, с нотками обиды, закудахтал: «Это как же это так, любовь моя? Твои слова мне странны».
   – Зато смерть, – сухо продолжала она. – Расскажи-ка ему, милый, как здесь умирают.
   И блудотерий рассказал. Словарный запас у него был – обзавидуешься, живость речи превыше всяких похвал, эмоциональный посыл как у пламенного трибуна революции. Вдобавок он владел чем-то вроде дара сверхчувственного внушения. Поэтому, когда блудотерий закончил, и его половина скомандовала мне: «Если согласен идти, ноги приподними и замри!» – я молча повиновался. Самец немедленно заорал шалопайским голосом: «Бабушка Сидорова высоко ноги закидывала! Когда б я была бы Сидорова, ещё выше бы закидывала!».
   А самка повернулась ко мне округлым тылом с чистеньким беленьким пушком пониже хвоста и неуловимым движением задней лапы рассекла травяной жгут, которым были стянуты мои лодыжки.
//-- * * * --//
   Берлога блудотериев скрывалась среди пологих холмов, на границе между саванной и диковинным, состоящим из корявых низкорослых деревьев лесом. Вход в неё закрывался крепкой плетёной дверью, густо усаженной страшными шипами длиной в мизинец. Концы шипов, обращённые вовне, были чем-то густо обмазаны. Завязки из звериных жил притягивали плетёнку к узловатым корням деревьев. Самка, ловко орудуя ртом и передними лапами, распустила несколько узлов, и дверь распахнулась наружу, будто подпружиненная.
   «Скромная норка» оказалась просторным сухим подземным жилищем с бесчисленным количеством комнат, запутанными лабиринтами переходов и приличным искусственным освещением. Светились (желтовато и довольно комфортно для зрения) толстые малоподвижные многоножки, квартирующие на покрытом плотной коркой потолке и стенах. Та же твёрдая корка, образованная спрессованными растительными волокнами пополам с глиной (что-то наподобие саманного слоя), служила полом.
   Двигаться по коридорам пришлось недолго, однако я совершенно запутался. Дело в том, что у входа нас встретила и затем сопровождала целая ватага шумных озорников-детёнышей, норовивших похлопать меня по заду, ухватить за перед и со знанием предмета обсуждавших мою… ну, скажем, анатомию. По мере сил отбрыкиваясь от навязчивых сорванцов (родители смотрели на их выходки снисходительно), я сбился со счёта поворотов. И вообще потерял ориентацию. Наконец меня запихнули в низкую келью и плотно затворили вход знакомым плетёным щитом. Завязки из жил, понятно, остались снаружи, зато намазанные ядом шипы были обращены внутрь.
   Я торопливо отодвинулся от них подальше.
   – Можешь поспать, – сказала самка. – Когда наступит время ужина, разбужу.
   Она ушла, ласковыми тумаками гоня перед собой деток. Самец ещё покрутился некоторое время возле камеры, обжигая меня сквозь решетчатую дверь алчным взглядом и облизывая с чёрных губ голодную слюну, но, в конце концов, исчез и он.
   Разгрызя путы на руках, я первым делом ощупал голову. Если память не подводит, мне довелось треснуться ею с хорошего такого маху о добрый такой камень. Вообще-то после подобных черепно-мозговых травм люди если и живут, то, как правило, не бог весть сколько. Причём в специальных клиниках, окружённые заботой дюжих медбратьев. Нельзя исключать того, что я сейчас нахожусь именно в такой больничке, изобретательно галлюцинируя блудотериями и саваннами палеоцена.
   Голова была качественно перебинтована травой и широкими листьями, под которыми чувствовалась какая-то влажная масса наподобие творога. В паре мест масса просочилась наружу, и я измазал в ней пальцы. Посмотрел, принюхался. Тёмно-зелёная, с тем самым медицинским, на спирту, ароматом. Хотелось верить, что это не вылезшие мозги, а всего-навсего жёваный подорожник или что-то наподобие него. Между прочим, эта жвачка обладала мощным лечебным эффектом: голова перестала болеть совершенно.
   Удовлетворённый поверхностным самоосмотром, я приступил к обследованию камеры. Была она, как уже упоминалась, достаточно низкой – в макушку упиралась, – зато длинной и широкой. Форма – несколько искажённый овал. Вблизи от входа обнаружилась поместительная мелкая корзина, наполненная соломой. Я решил, что это постель. В дальнем углу, под плоским камнем – яма диаметром с ночной горшок, на дне которой шустро извивались волосатые и длинные не то черви, не то гусеницы. А может, это был всего один многометровый червяк-гусеница. Пахло из ямы грибами, плесенью и чуть-чуть навозом. Наверное, это был своеобразный ночной горшок с биологическим поглощением продуктов дефекации. Интересно, подумал я, изучая взглядом насекомое-ассенизатора, а оно не выбирается иногда поползать по округе? Скажем, ночами. Членики размять. Вот было бы сюрпризом!
   Положив камень на место, я потопал по нему ногой. Вроде плотно.
   Больше ничего достойного внимания в келье не обнаружилось. Я рассмотрел вблизи светящихся сороконожек, выяснил, что у них имеются глазки на щупиках, ярко-алый сантиметровый ятаган на хвостовой части и мягкое склизкое брюхо. Что сорок ножек – это никакие не ножки, а тоненькие насекомые вроде палочников, не то паразиты, не то симбионты, накрепко сросшиеся со светлячками. Ещё я разглядел копошащуюся вокруг светлячков совсем уж мелюзгу, блох каких-то, и тут мой исследовательский пыл угас.
   Что ж, ужин мне пока не несут (а жаль!), бесчестить тоже не спешат (а вот это, напротив, даёт повод для оптимизма), можно и отдохнуть. С этой мыслью я забрался в корзину и начал ворочаться, устраиваясь. Наличие на стенах блох я решил презреть. До тех пор, пока кусаться не начнут.
   Разместиться с комфортом не удавалось. Во-первых, постель была коротковата, во-вторых, стояла неровно. Покачивалась, похрустывая. Что-то под ней лежало. Я выбрался из корзины и оттащил её в сторону. Взору открылся кусок плоской сводчатой кости, по виду, крупного черепахового панциря. Однако хрустел не он, а то, что находилось под ним. Соединённый с панцирем источенными временем сухожилиями, раскрошившийся на множество обломков, но однозначно узнаваемый остов человеческой руки. Маленькой, словно детской.
   Я десяток раз вдохнул и выдохнул сквозь зубы, прошептал: «Да идите вы, братцы-кролики, со своей заботой» и, настроившись на сложное длительное проникновение через каменистый суглинок, сиганул вверх.
//-- * * * --//
   Подобрала меня всё та же военно-транспортная вертушка с экипажем здоровенных головорезов. Я уже судорожно вспоминал «Отче наш», окружённый сворой завывающих и брешущих на разные голоса худых безобразных зверюг собачьей породы, когда машина с резким свистом свалилась буквально нам на головы. Откуда она вынырнула, не успели заметить ни я, ни мои шелудивые и голодные друзья. Шакалы тотчас бросились врассыпную, но запоздали с бегством. Фатально. Парни из вертолёта стреляли стремительно и необыкновенно точно. Дело было кончено за минуту. Трупы бросили гнить, а меня бесцеремонно втолкнули внутрь геликоптера, где грохотал из скрытых динамиков неизменный Вагнер.
   Двигатели изменили тон, нас замотало.
   – Опять ты, – с отвращением сказал старшина стрелков, беря меня шершавыми пальцами за подбородок.
   Внешностью он был чертовски похож на помолодевшего и избавившегося от бороды (но не усов) Сулеймана. Такой же широкий, горбоносый, чернявый, с мясистыми губами и глазами-маслинами. Вдобавок объяснялся этот наследник Урарту с таким же лёгким приятным акцентом. И гораздо менее приятной властностью тона.
   – Слушай, гаврик, разве я тебе не говорил, что в патрулируемой зоне посторонним находиться строго запрещено? Что, повторять снова да ладом? Ась? Ты, наверно, воображаешь, что мне из-за тебя попу начальству подставлять уж такое удовольствие, такая охота – прям терпеть невмоготу?
   – Да вышвырнуть его за борт и Вася-кот! – предложил неприятный ломкий голос из глубины отсека. – Пущай полетает. Могу поспособствовать.
   – И я могу, – лениво добавил ещё один боец, блеснув татуированной лысиной.
   – Отставить базар! – рыкнул командир. – Ты, – он наставил на меня палец. – Впитывай последнее предупреждение. Всеми фибрами души.
   –…И фибромами матки! – необдуманно пошутила грубым голосом какая-то бородатая образина, за что сейчас же поплатилась, отхватив от командира звонкого леща. «Наряд за нарушение приказа и два за убогий юмор», – сурово распорядился моложавый двойник Сулеймана и вернулся ко мне.
   – Сейчас мы тебя высадим вне охраняемого периметра. Покажем направление, обеспечим провиантом. И чеши за горизонт. Попадёшься на глаза ещё раз – тебе рагнарёк. Полный. Архаровцы мои шлёпнут без разговоров. Так, ребята?
   Архаровцы пролаяли в голос: «Не! Извольте! Сум-леваться! Мастер сержант!» и в подтверждение готовности к рагнарёку загромыхали по полу прикладами чудовищных ружей.
   – А теперь сиди и осмысливай! – поставил жирную точку сержант. – Условие: молча.
   Потом сунул мне шоколадный батончик, нахлобучил шлем с тёмным забралом, прижал к шее ларингофоны и забубнил. Вертолёт накренился в развороте.
   Проводил меня, сказал напутственные слова и помог надеть заплечный мешок самый по-человечески симпатичный и дружелюбный из патрульных. Высокий кудрявый здоровяк с серьгой в левом ухе. Его лицо тоже показалось мне отдалённо знакомым, связанным с воспоминаниями о каком-то летнем кафе, удивительно красивой женщине, кормящей ребёнка мороженым. И ещё с произнесённым бархатно предупреждением: «Парень, если ты или твой бес…»
   Склеить воспоминания воедино я не успел. Дружелюбный крепкими руками взял меня за плечи, повернул в сторону поднимающегося багрового серпика луны, пожелал дороги скатертью и со страшной силой грохнул пятернёй промеж лопаток. Ровнёхонько в то самое место, где, по Карлосу Кастанеде, располагается пресловутая «точка сборки».
   Дыхание у меня пресеклось, и я канул в ночное небо, как в колодец.
//-- * * * --//
   Прийти в себя, чтобы первым делом испытать, как жестоко способна трещать голова, как омерзительно может першить в носоглотке, и сколь отчаянной бывает резь и тяжесть внизу живота – о, кажется, это стало для меня пугающей традицией!
   Врагам бы моим подобные традиции.
   Занималось утро. Я откинул на сторону колючий плед и с бережностью прооперированного язвенника выбрался из кровати. Меня ощутимо пошатывало. Вдобавок всё вокруг казалось клейким, как будто облитым переслащённым компотом. Особенно собственное тело. Чтобы доказать себе, что это мерзопакостное чувство не более чем галлюцинация, пришлось притронуться к груди и спинке кровати. Разумеется, как грудь, так и кровать оказались абсолютно сухими. Самая обыкновенная голая кожа с зарождающимися неандертальскими волосками и самая обыкновенная полированная деревяшка с шелковистой обивкой. Но стоило отнять пальцы, как странный феномен возобновил действие. Во рту стало кисло.
   Ладно, зато живой, успокоил я себя, отмечая, что комната мне хорошо знакома. Вот и корзиночка беса-предателя. Жаль, пустует. В сердцах я наподдал её ногой – оборочки, подушечки полетели в стороны! – и тут же скорчился, прижимая ладони к паху. В голове немедленно зарокотали тамтамы, яростно заскакали, заплясали в неистовом ритме дикари воинственного племени м’озги-в-смят’ку. Бум-бум-бум! Топ-топ-топ!
   Ох, не надо бы мне делать резких движений.
   Двигаясь вдоль стеночки приставными шажками, точно инвалид опорно-двигательного и мочеиспускательного аппаратов, я пробрался в клозет. Спустя некоторое время и чуть прытче – на кухню. Следы недавнего использования кухни в качестве пыточной были тщательно ликвидированы. Если вообще когда-то присутствовали. В чём я лично, как говаривал ослик Иа-Иа, сильно сомневаюсь.
   Коньяка у Хромца не нашлось, равно как и аспирина. Кофе только в зёрнах; когда ещё его приготовишь… Поэтому в качестве сосудорасширяющего (и одновременно антидепрессанта) после непродолжительного раздумья я решил использовать «Смирновскую можжевеловую». Грамм пятьдесят-шестьдесят. Для начала без закуски. Кто лекарство закусывает?
   Водку Убеев забыл на столе, и она успела нагреться. В первый момент меня едва не стошнило прямо на голые ноги (одежды, за исключением трусов отравители мне не оставили), но вскоре заметно полегчало. Ублаготворённый результатом, я оценивающе посмотрел на бутылку. Пара доз там ещё наличествовала. Чудесно. Кстати, иные медикаменты требуют совмещать их приём с приёмом пищи. Сдаётся мне, «Смирновская» как раз из таковских. Эге, да я, оказывается, недурной поэт! А поэтов баснями не кормят. Это мы ими окружающих кормим.
   Ну-с, что у нас имеется в холодильнике?
   В холодильнике имелся ополовиненный сотейник с чем-то вроде чахохбили, бутылка «Саперави», а ещё салями, свежая зелень (может, Убеев лишь прикидывается калмыком, а сам чистокровный кавказец?), перепелиные яйца, замороженные шампиньоны и много-много разновидностей кисломолочных продуктов, к которым так неравнодушен один знакомый мне кобель. Сука такой.
   Жаркое, грибы, яички и вино я решил пока что оставить в резерве. Дойдёт и до них очередь, но погодя. Соорудив бутерброд с колбасой, листом салата, веточкой кинзы и зелёным луком, я провозгласил: «Твоё здоровье, драгоценный Поль!» и повторил лечебную процедуру. Дважды.
   Настроение поднялось. То есть приподнялось. На пунктик-другой. В аккурат по числу целительных доз. Голова ещё побаливала, но уже вполне переносимо. Резь в животе вовсе сошла на нет. К кажущейся липкости вещей и собственной кожи я стал понемногу привыкать. Вернее, научился не концентрировать на этом внимание. Зато отвратительное ощущение, что в носу моём на совесть поковырялись острыми крючочками, иззубренными пинцетами и другими подобными вещицами из набора «юный хирург», после чего прижгли ранки раствором бертолетовой соли, не проходило. Я осторожно сунул в ноздрю мизинец. У-у! Больно-то как! Ну, так и есть – кровь. Наверное, газом изъязвило. Я лизнул палец самым кончиком языка. Как будто горчит.
   Отплёвываясь, я поспешил к мойке.
   Дезинфекционные работы не длились и минуты, когда сквозь шум воды я различил чьи-то крадущиеся шажки за спиной. Стараясь не подать вида, я весь обратился в слух. «Цок-цок» – простукали по паркету крошечные коготочки. Так и есть, у меня гость. Что ж, подумал я, добро пожаловать. Неприметным движением столкнул в раковину губку для мытья посуды и быстро запихал в сливную горловину.
   Струя была знатная, раковина сразу же начала наполняться. Я полюбовался на дело рук своих и зловеще осклабился. Затем последний раз втянул из горсти носом холодную воду, закрыл глаза, пережидая острое жжение, выпустил из ноздрей одну за другой две розоватые струйки. Вытираясь ладонью, повернулся.
   Как ни готовил себя Жерарчик к этому кульминационному моменту, а всё-таки не удержался, вздрогнул. Потом пасть его растянулась в умильной улыбочке, лапки начали выписывать кренделя наподобие книксенов-реверансов, глазки увлажнились слезами счастья. Всё его поведение изображало собачью преданность, и дружбу, и обожание. Стервец двуличный!
   – Пашенька, я сейчас всё объясню, – нежней мурлычущей кошки тявкнул он.
   – Не стоит беспокоиться, родной, – сердечно парировал я и взял его за горло.
   Горло было тонким как у курицы и столь же горячим. Под большим пальцем бился живчик. Стоило мне оторвать паразита от пола, как он тотчас с какой-то мазохистской готовностью расслабился и захрипел. Ой, рановато, хладнокровно заметил я. На сочувствие давит? Напрасные хлопоты. Давить, на что бы то ни было, здесь имеет право только один из нас. И это – не он. Я перехватился поудобнее, пробурчал: «Как провожают пароходы: совсем не так, как поезда…» и решительно погрузил беса в раковину. Кверху пузом. Вода скрыла тщедушную тушку полностью.
   Струя ревела, взбивая пену. Терьер таращил глазёнки и покорно пускал пузыри. Его отросшая шёрстка колыхалась, как донные водоросли на течении. И он по-прежнему не сопротивлялся. Чёрт возьми, насколько проще было тургеневскому Герасиму! Булькнул Му-Му за борт и греби до берега, глотай слёзы. Одно движение, и все связи разорваны, совершённое действие обратной силы не имеет. А этот – под руками. Тёплый. И сердечко колотится.
   Моей решимости превратить Жерара в утопленника хватило ровно на сто двадцать секунд, по прошествии которых я выхватил его из мойки и отшвырнул в угол. Он шмякнулся со звуком мокрой половой тряпки.
   – Будь ты проклят! – с тоской сказал я.
   – Так я, как бы, уже… – С него текло. Уши обвисли, усы обвисли, хвост обвис, дыхание звучало тяжёло и прерывисто – однако выглядел он победителем. Да так ведь оно и было.
   Я судорожно закрыл кран, выдернул из слива губку и со всего маху метнул её в стену. Наподдал ногой мусорный контейнер. Вслед за тем настал черёд «Саперави». Большим поварским ножом я по-флибустьерски снёс с бутылки сургучную головку, наплескал вино в чайную чашку, хорошенько отхлебнул и, демонстративно глядя в окно, ледяным тоном спросил:
   – Ты один здесь?
   – Один, один, бедняжечка, как рекрут на часах! – печально провыл кобель.
   Ещё издевается.
   – Кракен где?
   – На кой он тебе? Мы его выпотрошили лучше, чем трупака в анатомичке. Он пуст, аки мыльный пузырь. Он…
   – Где Кракен? – рявкнул я.
   Бес от неожиданности присел, потом быстро приподнял зад, спрятал хвостик между лап и вновь припал животом к полу. Я сверлил его зверским взглядом. Затравленно облизнувшись, он проскулил:
   – Чувачок…
   – Я тебе, гниде, не чувачок!
   Жерар виновато шмыгнул носом.
   – А кто ты мне, гниде?
   И правда – кто? Я угрюмо промолчал.
   – Паша, – всё ещё с опаской заговорил бес, – ну, выслушай ты меня ради бога. – От последнего слова его передёрнуло – адски, иначе не выразишься, но он отважно продолжал: – Кракен оказался полной пустышкой.
   – Полной? Пустышкой? – Ага, ехидничать силы во мне находятся. Хоть и мало. Неужели прихожу в норму?
   – Пардон, пустой, – с готовностью согласился бес. – Пустой пустышкой. Кем он был для Сонечки, знаешь сам. Так вот – это частность. Мизерная. В деловых вопросах его роль сводилась всего лишь к посредничеству. Курьер-с. Туды-сюды. С небес на землю и обратно. Подай, принеси, пойди на фиг. Да ещё для презентаций и переговоров он, с его внешностью аристократа, – выговаривая это, Жерар начал шутовски растягивать гласные и оттопыривать нижнюю губу, – и напыщенностью купца-миллионщика, исполнял роль убедительно выглядящей витрины.
   – Ты путаешь, – перебил я. – Или он вас запутал, идиотов. Тем, что ты называешь витриной, является Софья.
   Жерар скорчил сочувственно-опечаленную гримаску.
   – Кто тебе сказал?
   – Она и сказала. Блин, да это и без того было заметно!
   – А ты поверил, – разочарованно вздохнув, упрекнул бес. – Святая простота. Запиши в памятную книжечку, Пашенька: Софья Романовна – это волчица! Государственного масштаба хищница. Она, между нами говоря, в «Союзе промышленников и предпринимателей» первый зампред. Или вице-премьер. Думаешь, просто так её в «Космополитене» на обложку поместили? Но с другой стороны… – бес сочувственно вздохнул, – ничего удивительного в твоей доверчивости нету. Мальчиков-одуванчиков вроде тебя она на завтрак кушает. Притом по дюжине за раз. Не меньше!
   Для пущей убедительности он даже воздел вверх лапку с оттопыренным когтем.
   – Я, значит, для неё одуванчик, – с угрозой проговорил я.
   – Сто пудов, чувачок! – Он уже забыл, что я на «чувачка» сержусь. Хвостик его вновь задорно торчал вверх, глазёнки посверкивали: – Весенний, для диетического салатика.
   – Ты-то тогда кто? – Интересно послушать, как вывернется эта тварь.
   – Экзотическое яство для званого ужина, – быстрее, чем мне бы хотелось, нашёлся Жерар. – Жутко острое. Прямо колоссально. Проглотишь, не жуя, а потом неделю в сортир ходить боишься.
   – Что так? – полюбопытствовал я сдержанно.
   – А гадить болезненно. В заднице печёт.
   Он растянул пасть в довольной улыбке. Всё с него, как с гуся вода. Поросёнок!
   За этой гастрономией мы как-то незаметно ушли от интересовавшей меня темы. А именно: что тут происходило, пока я слушал Бетховена и наблюдал за жизнью блудотериев? А также, с какой целью меня травили газом – если всё равно не отравили насмерть?
   Поэтому я отрезал:
   – Ну, хорош. Трепотню закончили. Рассказывай. Сначала.
//-- * * * --//
   Собственно, ничего такого, что явилось бы для меня полным сюрпризом, бес не поведал. Стороны стремились к встрече (Убеев с Жераром начали мечтать о ней чуть раньше, Кракен – чуть позже, но сути это не меняло), поэтому рано или поздно она бы состоялась всё равно. До сих пор для нахождения общего языка им не хватало самой малости. В конце концов, эта теоретическая малость приобрела очертания вполне вещественного кляпа во рту Ареста. Взаимоприемлемое соглашение было достигнуто через считанные минуты после его извлечения.
   Вкратце. Служба безопасности «СофКома» восстаёт из пепла. Железный Хромец становится её начальником взамен безвременно почившего Жухрая. Господин Жерар де Шовиньяк (титулом обзавёлся, кобелино) – советником по частным вопросам. Зарина Мамедова и Павел Дезире – консультантами. Оклад содержания каждому кладётся более чем приличный. Причём первые взносы на счета свежеиспеченных сотрудников (говоря о взносах, кобель восторженно закатывал глаза и гулко глотал слюну) вот-вот будут перечислены. Нужно лишь завизировать кое-какие бумаги у исполнительного директора Софьи Романовны.
   Да, кстати! На родине у Кракена медицина и биологическая инженерия (то есть клонирование, генетическое модифицирование, нанотехнологии… продолжите самостоятельно) развиты настолько блестяще, что обеспечить полноценными человеческими телами особ, остро нуждающимся в таковых, не составит большого труда. Конечно же, это заявление повергло беса в совершеннейший восторг. А Зарина, не спи она в это время, наверное, впервые в жизни испытала бы оргазм. Напоследок Арест раскрыл партнёрам страшную тайну. Заключалась она в том, что мозг одного из новоявленных консультантов (и мы все знаем его имя!) заражён имплантатом. Мобильным агентом «Гугола».
   – С его помощью тебя дурачили в первые дни плена, – убеждал меня Жерар. – Через него же происходила слежка, когда ты выполнял поручение Кракена в «Скарапее». Изъят имплантат не был. Предполагалось использовать тебя ещё многократно. В других столь же щекотливых заданиях. Но теперь он сделался не нужен.
   – Вот как? – сказал я, следя взглядом за худым и длинноногим насекомым, что с маниакальным упорством билось снаружи в оконное стекло. Что-то чрезвычайно важное манило его сюда, в квартиру. – Вот как? Отчего же?
   – Оттого, что мы стали союзниками, Пашенька! А в корпоративном бизнесе нет места недомолвкам, возне за спиной и так далее. Извлечь агент можно было прямо тут же. У Ареста имелся с собой на такой случай специальный зонд. В кармане брюк, представляешь?!
   – Какая редкостная удача, – саркастически заметил я, прошёл к окну и впустил терпеливую букашку внутрь. Вместе с нею в кухню ворвались шумы и запахи летнего утра. Букашка снизилась. Перебирая голенастыми конечностями по паркету, словно танцуя, лёгкая, как лепесток, устремилась в направлении Жерара.
   Бес скосил на неё глаз – и вдруг сделал стремительный нырок головой. Клацнули зубы. Наскоро облизнувшись, он сообщил:
   – Вкусно, да мало.
   Я с треском захлопнул окно. Нельзя в нашем мире быть красивым и хрупким. Сожрут.
//-- * * * --//
   Разумеется, эти ослы сглотнули ложь Кракена за милую душу. Они были так заворожены его болтовнёй, а особенно обещаниями, что поверили бы, объяви им Арест, что я Буратино, выращенный в Аргентине посмертный ребёнок Адольфа Гитлера и Марлен Дитрих, а также пластилиновая ворона в одном лице. Они бы и не тому ещё поверили! Давно известно, что золотая лихорадка – худший из психозов.
   Говорить мне о предстоящей операции не стали. Чтобы не травмировать.
   Сволочи заботливые!
   Подвижная группа по обеззараживанию моих извилин действовала без промедления. Бес сожрал головку лука, упаковку селёдочных спинок в соусе «Piquant», пачку «Димедрола», запил кефиром, водочкой, поднатужился, и процесс выработки наркоза начался. Когда этого долбаного энтузиаста алхимии стало распирать от газа, словно воздушный шарик, нападение состоялось. Лишь только я вырубился, Кракен запихнул мне в нос хреновину наподобие причудливо изогнутой двузубой вилки с усиками на концах телескопических зубьев. Усики шевелились.
   Кракен тронул засветившийся сенсор на рукоятке «вилки». Зонд тотчас приступил к работе. Он звонко пикал и дёргался как живой, но вдесятеро энергичней дёргался я сам. Продолжалось это так долго, что Жерар уже начал подумывать, будто Кракен решил угробить меня под благовидным предлогом. Отмщая мою славную джигитовку с кнутом и другие проделки, разнообразившие уходящую ночь. Убеев, видимо, решил так же. Он хрустнул пальцами и предупредил Ареста: «Мне это не нравится, амиго. Ещё минута такого дэнсинга святого Витта, и я на тебя рассержусь». Кракен затрепетал, как вдруг всё закончилось. Зонд обмяк и выпал. Жерару показалось, что в сплетении усиков что-то находилось, но тут у меня хлынула носом кровь, и стало не до того. Впрочем, вскоре кровотечение прекратилось.
   Стащив испачканную одежду, меня обтёрли влажной тряпочкой и отнесли на кровать, предварительно согнав с неё Зарину. Всё равно деточке пора было домой. Пока дела с «СофКомом» не улажены окончательно, Сулейману вовсе незачем знать, что любимица уходит от него навсегда.
   Убеев направился к Софье. Во-первых, как уже говорилось, без её визы все устные договоры стоили не больше бумаги, на которой написаны. Во-вторых, Овлан Мудренович, однажды узрев её обнажённые бёдра, воспылал к этой фантастической женщине безумной страстью. Он желал ею обладать, обладать как можно скорее; он желал этого даже пламенней, чем официального вступления в должность и получения на руки рекордного аванса! Ибо сатириаз в пожилом возрасте где-то сродни золотой лихорадке.
   – Схарчит она Убеева, не подавится, – подумал я вслух. – Раз такая крутая.
   – Ой ли? Овланчик – это ведь не ты. Даже не я. Блюдо практически несъедобное. Вроде сухого рыбьего хребта. На вкус пробовать категорически противопоказано. Да и в руки брать следует с повышенной осторожностью.
   – Ага, ждут его там, – процедил я. – Чтобы в руки взять. Измаялись все.
   – А то как же, – убеждённо гавкнул бес. – Жду-ут! Как пить дать. Думаешь, если ты сказал телохранителю, что Софью необходимо увезти из дому, всё произошло по твоему слову? Да она пребудет в отключке сутки минимум. Знай же, что перед тобой самый могучий магистр месмеризма и гипнотизма под этими грешными небесами!
   Жерар хихикнул. Я молчал, и он вновь посерьёзнел.
   – Пойми, девушка не с бухты-барахты грохнулась в обморок. Это я её упокоил. Может, я никудышный демон, но приводить в бессознательное состояние подвыпивших дамочек умею великолепно. Будь уверен, Паша, до вечера она будет нетранспортабельна. Абсолютно. Подробности того, что случится, если Софью начнут беспокоить, тебе, с твоей тонкой душевной организацией, знать ни к чему. Скажу только, что тому, кто возьмётся за это, я не завидую. Х-хе. А пробудить красавицу ото сна способна некая волшебная фраза. Плюс ряд чуть менее волшебных манипуляций, о сущности которых тебе знать не стоит тем более.
   – Заявив так, бес начал подмигивать, двигать бровями и скалить зубки, намекая, что секрет секретом, но догадаться можно. Понизив голос до заговорщицкого шепотка, тявкнул:
   – Моему старичку-бодрячку они, сам понимаешь, известны…
   Я прикончил вино и налил снова. Что-то в случившемся мне здорово не нравилось. То есть не нравилось мне вообще всё, но было кое-что особенное, приводившее меня в ярость и одновременно в апатию. В апатичную ярость. В сонный гнев. Скажете, нонсенс? Как бы не так! Меня переполняла потребность разрушать и может быть даже убивать, но совершенно отсутствовало желание делать это. Вот если б кто-то попросил, приказал, дал конкретную цель… Я б горы свернул. Может, подумал я, к бесу обратиться? Вдруг ему нужно срочно кого-то прикончить?
   Я потёр липкими пальцами липкий лоб. Да что за хреновина со мной сегодня творится? Впервые в жизни захотелось выслужиться. Стать хорошим холопом. Верным рабом. Исполнительным таким… Блин!
   Напряжением воли я заставил себя вернуться к ускользающей мысли о том, что мне что-то не нравится. Что? Что, дьявол меня раздери?! Ну, конечно, «операция» по извлечению имплантата. Его же во мне не было. Быть не могло – в принципе!
   – Был, – сказал бес.
   Ага, значит ко всему, я ещё и высказываю вслух мысли. Превосходно.
   – Какие ваши доказательства? – пасмурно рыкнул я.
   – Вспомни, о чём говорил Стукоток перед тем, как вырубился.
   – Стукоток? Перед тем, как… Слушай, поганый, у нас здесь что, викторина? Я не помню.
   – Ладно, – мягко и терпеливо, как при разговоре с малолетним имбецилом, начал объяснять Жерар. – Восстанавливаю события. Перехватив тебя на задворках «Скарапеи», вместо того, чтобы быстро увести (или увезти) подальше, что было бы разумно, Стукоток начал умышленно тянуть время. Его в последний момент осенила какая-то идея, которая требовала подтверждения или опровержения. Какая это была идея, он нам так и не сказал, вырубился. Но я догадался ещё тогда. Идея о том, что ты под наблюдением. Что где-то на теле у тебя находится датчик, который точно укажет кракенам твоё местоположение. На теле или в теле. – Жерар постучал себя по лбу. – Тут. Ты что, забыл уже, как был «заключён в видеокамеру»? Конечно, Кракен тогда сказал, что биохимический агент, внедрённый в твои мозги, якобы разложился…
   – Вот именно, – перебил я. – Разложился на составные элементы.
   – Соврал мужик, – парировал бес.
   – Это он вам соврал, овцам тупым! Я, когда сквозь стену прохожу, даже от насморка вылечиваюсь. Даже от гриппа. Ты у нас зверь шибко образованный и наверняка понимаешь, что это значит. Вирусы, и те не переносят транспозиции. А это уровень не клеточный – атомарный! Я, если хочешь знать, вообще не уверен, что из стены выходит тот же человек, который в неё вошёл. А их сраный «Гугол»… – Я махнул рукой.
   – Ты что же, намекаешь, – тревожно тявкнул бес, – что он не извлёк эту шнягу, а наоборот – вмонтировал?
   Господи, да он гений!
   – С вашей помощью, – безжалостно заключил я.
//-- * * * --//
   Сцену, которая возникла минуту спустя, я берусь описывать только штрихами. Её в театре надо ставить. Жерар выл. Натурально, как верный пёс над трупом хозяина. О том, что владеет членораздельной речью, он напрочь забыл – и всё порывался разбить голову об ножку стола или хотя бы облобызать мои ступни. А я пребывал во власти возрастающей ипохондрии. С новой силой заявила о себе сиропная липкость мира.
   «Вот таким, значит, карамельным человечком я и буду, пока мой персональный “Гугол” не подключат к управляющему органу, – лениво думал я. – А может, и после».
   Шажок за шажком продираясь мыслью сквозь заполнившую голову патоку, я вчуже воображал, как Арест, не пряча злорадной гримасы, торопится сейчас к какому-нибудь своему манипулятору-«геймпаду», чтобы поворотами джойстиков и нажатиями кнопок заставить меня как можно скорее плясать под его гадскую валторну. Одновременно я, стоя перед раскрытым холодильником, жрал прямо со скорлупой перепелиные яйца. Холодненькие. Вот приспичило, и всё тут.
   И этой ерундой мы занимались вместо того, чтобы действовать!
   В соображение мы пришли одновременно.
   (Позднее я узнал, что именно в этот момент выходивший из Старокошминского Дворца детского творчества Сын Неба попал под потерявший управление самосвал. Нелепая случайность. Старенького шофёра поразил за рулём инсульт, и разогнавшаяся машина буквально намотала Ареста Горемыковича на колёса. Вместе с ним превратилось в тюрю всё содержимое его саквояжа. Включая высокотехнологичное устройство, останки которого так и не были идентифицированы. Экспертами было решено, что это компьютер-«наладонник», но я-то знаю правду. Знаю, для каких игрушек предназначался этот клёпаный гаджет. Кракен уже тогда держал меня на поводке. Правда, ещё на длинном, дающем некоторую свободу действий, но – уже!)
   Когда Жерар заорал: «Лезь в стену, Паша!» я как раз запустил пальцы под резинку трусов.
   Со стеной он, конечно, загнул. То есть я бы и рад был – опять же, кругом обожаемый кирпич старой кладки, – но не в сегодняшнем состоянии. Мне и филенчатая дверь ванной, к коей я спешно проковылял, показалась линией Маннергейма помноженной на линию Мажино и усиленную всеми линкорами и броненосцами обеих Мировых войн. Уж я Кривую помянул и дыхательную гимнастику йогов сделал. И глаза зажмурил. И даже прильнул к двери телом, а идти на приступ всё не решался. Поняв, что я так и буду тут торчать до самого края самостоятельной жизни, Жерар страшно зарычал и тяпнул меня за ногу.
   Инстинкты сработали. Я дёрнулся вперёд.
   И налетел на острия. Ощущение было такое, точно меня враз продырявили сотни пик, рогатин, копий. Тысячи раскалённых гвоздей и тысячи пропитанных ядом шипов. И миллионы заноз-щепок. И миллиарды мельчайших колючек: обрезков проволоки, ногтей, волос, иголочек стекловаты, чего-то вовсе уж неопределимого… Я больше не чувствовал тела. Оно целиком состояло из этих колюще-режущих, язвящих самоё себя штыков. Оно рассыпалось. Только однажды мне довелось испытать нечто подобное – когда в беспутном детстве, экспериментируя, ломился сквозь другую дверь, железную. Тогда мне повезло…
   Как и в этот раз. Теряя рассудок, решительно не понимая, кто совершает транспозицию – ведь моей личности больше не было! – я принялся выдавливать острия наружу. Чем? Как? Из чего, наконец? Не знаю. Это продолжалось вечность. Или миг. А может, вообще не продолжалось и даже не успело начаться. Но когда последняя микроскопическая щетинка с отвратительным сухим шорохом выпала на прохладный кафель ванной, я обрёл себя. Прежнего.
   – Жерар, – заорал я весело, – лентяй чёртов! А ну, зажигай плиту, живо!
   Он сунул голову внутрь. На морде было написано радостное недоверие.
   – Плиту?
   – Канэчно, биджо! – воскликнул я, имитируя «грузинский» акцент. – Чахохбили кушать будем. Шампиньоны в сметане. Зачем спрашиваешь? Разве не видишь, какой твой друг голодный? – И добавил, чтобы доказать, что со мной полный порядок: – Могитхан горгистраге!
   – Тьфу, матерщинник! – облегчённо гавкнул он и бросился лизать мне лицо.
   Я лежал на полу, отбивался и хохотал.
//-- * * * --//
   – С Когортой занятная штука получается, – говорил Жерар, перемежая рассказ азартным чавканьем и поминутно облизываясь. Грибы он предпочитал употреблять полусырые. – О «Джангаре» слыхал?
   Я отрицательно покачал головой. Рот у меня был забит.
   – Если без ненужных деталей – это калмыцкое подразделение Опричной Когорты. Клон с национальным колоритом. Сам понимаешь, такой разудалый батыр как наш старичок избегнуть членства в «Джангаре» просто не мог. Опять же понятно, что активная фаза служения прошла вместе с молодостью. Тем не менее, он до сих пор числится внештатником, годным к мобилизации в случае большой полундры. Имеет он и доступ к общим базам информации. Так вот, Овланчик осторожненько навёл справки и выяснил, что Императрицынские опричники никакого касательства к делу о погроме во Дворце детского творчества Старой Кошмы не имеют. И вообще, история с «СофКомом», «Гуголом» и вживляемыми в мозги «личинками наездников» внимания Когорты покамест избежала. Ну а мы со старичком приложим все старания, чтобы избегала в дальнейшем.
   – Ни хрена себе сюжетец! – изумился я. – А как же Стукоток? Он-то тогда кто? Самозванец? – Я покачал в сомнении головой. – Сдаётся мне, больно он крут для самозванца.
   – Умница! – похвалил бес. – Правильно тебе сдаётся. Поэтому слушай дальше. Какое-то время назад числился в Когорте один тип. Характерец у него был не подарок, но зато баклуши парень не бил и по направлению, за которое отвечал, работал без промахов. Хоть и крайне жестоко. Впрочем, соратники за лютость его вряд ли осуждали. Потому что специализировался он на маммофагах.
   – На каких фагах? – не понял я.
   – Маммофаги, Паша. Буквально – пожиратели молочных желез. Грудей. Женских.
   – Ни хрена себе! – снова проговорил я. Пребывание в шкуре кракенской марионетки удручающе сказалось на моём лексиконе. Я погрозил бесу пальцем: – Зверь, признайся, что ты глупо пошутил.
   – Если бы, – мрачно сказал Жерар. – Но я до отвращения серьёзен. Сколько существует человечество…
   …Сколько существует человечество, присутствует в нём и категория престарелых граждан, готовых ради сохранения телесной крепости на многое. Тем более, ради омоложения. Эдакие Кощеи Бессмертные. Маммофаги. Наименование собирательное, так как уродцы входят в эту группу самого различного толка. От сравнительно безобидных любителей полакомиться грудным молочком непосредственно из «природной ёмкости» до таких чудовищ, чьи злодеяния язык не поворачивается изобразить. Опричника, о котором идёт речь, звали – нет, не Стукоток, – Жухрай. Псевдоним: Карлик Нос. Будучи мужиком в высшей степени нормальным, Жухрай маммофагов ненавидел и колбасил со всем старанием. Взбивал из чего положено гоголь-моголь. Сворачивал челюсти. А то и вовсе отворачивал головёшки. Суд да дело, долго ли коротко, добрался наш добрый молодец до компании, занимавшейся такими мерзостями, которые иначе как людоедскими, не назовёшь. Кровушка у него, ясно, взыграла. Устроил Жухрай доморощенным Кощеям Варфоломеевскую ночь. Бессмертными им стать так и не довелось. Вырезал до последнего. И надломился. Такого насмотрелся в их каннибальском стойбище, что башня у парня накренилась конкретно. Нервный срыв, короче говоря. Прогрессирующая депрессия, перемежаемая вспышками ярости и так далее. Характер у него и без того был тяжёлый, а тут сделался решительно невыносимым. И, что самое скверное, стал Жухрай абсолютно неуправляем.
   Выбросить его на улицу было жалко, оставлять в Когорте – опасно. Руководство подумало-подумало да и устроило ему местечко в охране коммерческого банка. Не афишируя собственную причастность. Обстряпали дело так, будто он сам эту рокировку провернул. Карлик Нос выложил заявление об уходе. Дал все требуемые расписки, вытерпел все процедуры, имеющие цель ограничить способность к разглашению секретных сведений (такая это, к слову, дрянь с применением эффективных психотехник, что ну его нафиг!) и ушёл. А в банке резко двинулся в гору. За ним присматривали, но без особой тщательности. Дядя не из болтунов, про Когорту никому, нигде и никогда словом не обмолвился.
   Теперь Стукоток. С ним ситуасьон малость темнее. Человек, по описанию очень похожий на молодцеватого лейтенанта (и с аналогичной фамилией), также успел отметиться в Когорте. Причём одновременно с Жухраем. Пришёл, правда, позднее. Однако они считались едва ли не приятелями. Толстяк наставлял Стукотока, пока тот был первогодком, подсоблял и в дальнейшем – покуда не демобилизовался. А Стукоток занимался чернокнижниками. Вечно был в разъездах, пропадал в каких-то скитах, на таёжных заимках, в пещерах, на болотах, чёрт-те где… По подвалам шастал. Канализацию Императрицына лучше всякого диггера знал. Результат по своему профилю давал. Пусть не больше чем другие, но и не меньше. Зато бойцом был отменным. Умелым и хладнокровным. На ликвидациях, особенно после отставки Жухрая – всегда первый. Только постепенно стали в Когорте подозревать, что из посредственного борца с чернокнижием он превратился в горячего энтузиаста самой радикальной волшбы. Слишком уж лихо парень действовал физически – даже для сокола Дикой сотни. Только собрались потолковать начистоту, а он возьми да исчезни! Растворился. Без следа.
   –…Карлик Нос этого, конечно, не знал. Потому и принял его за функционирующего опричника, – заключил Жерар.
   – Подумай-ка!.. – протянул я и крепко задумался. Бес предупредительно примолк, делая вид, что целиком занят трапезой.
   С одной стороны, было это прямо-таки замечательно, что Когорта обо мне и моих похождениях осведомлена не была. Хоть на один пункт поменьше в беспрестанно пополняемом списке «Они охотятся на Дезире». Тем более что связываться с опричниками, даже в качестве опекаемого, мне улыбалось меньше всего. Чересчур уж эти ребята склонны к резким поворотам. Сегодня нянчат и тетешкают, а завтра глядь – за ушко и на солнышко. Или за брюшко и на колышек. Но с другой стороны… Когорта хоть сколько-нибудь, да предсказуема. Зато анонимы, коих представлял Стукоток… Чернокнижники… Надо понимать, те ещё кадры! Рыцари мрака, чьи методы приводят в трепет, а цели сокрыты драпировками. Н-да. Почему им, к примеру, было интересно шпионить за мной? А откручивать кракенам головы таким жутким нечеловеческим способом?
   Уже примерно представляя, какой ответ меня ждёт, я поинтересовался:
   – В милиции насчёт Стукотока справлялись?
   – Обижаешь, Паша. Глупо было бы…
   – Ну и что?
   – Пусто. Нет такого участкового. Нету. Но был, Пашенька! Существовал! И заправлял правоохраной как раз в районе твоего нынешнего проживания. После его дезертирства из Когорты (и соответственно из органов МВД), рулит там капитан Хайруллин. Альберт Ибрагимович. Сорок лет, жена, трое детей. Очки «хамелеон», голова бритая, чёрненькие усики в ниточку, маленький, юркий. Голос на удивление зычный. Должно быть, поэтому в народе известен под прозвищем Мулла. Между прочим, живёт через подъезд от тебя. Наверняка встречались. Так вот, он уже больше двух недель в ведомственном госпитале матрас давит. Сердечко, понимаешь, зашалило. Работа-то нервная.
   – И появление фальшивого лейтенанта, вдобавок памятного старожилам района…
   –…Никого особенно не насторожило, – закончил Жерар.
   – Зараза! – выругался я. – Ну, Стучонок! Не человек, а фантом какой-то. Неуловимый мститель. Оттуда удрал, отсюда свалил… Но ведь живёт же он где-нибудь?
   – По любому.
   – Постой! – спохватился я и азартно потёр руки. – А ведь этот беглый чернокнижник допустил-таки промашечку. Помнишь, он нам давал телефонный номерок? Чтобы в случае его гибели позвонить и сказать что-то вроде «Стукотоку кирдык…»
   – «Стук ослушался», – уточнил Жерар. – Угу. Было такое.
   – Ну и?..
   – Иван Александрович Гончаров.
   – Это абонент? – с жадностью спросил я.
   Бес довольно хихикнул.
   – Это, Пашенька, автор романа в четырёх частях «Обломов».
   Мне ничего не оставалось, как мужественно снести этот щелчок по носу. Мистификатор же, всласть порадовавшись собственному успеху (то, как он исполнил «лунную походку» на задних лапах с завершающим приложением передней к промежности и упругим толчком бёдрами – «Вау, детка!» – нужно было видеть), набрался серьёзности и продолжал:
   – То есть мы минимум четырежды номерок этот набирали. С приличными промежутками. И всякий раз обламывались. Автоответчик. Ну, Овланчик ещё разок напрягся, прокачал телефон по адресу. Оказалось, комната в такой халупе, что мама дорогая. Жилец нынче на госсодержании. Ещё три с половиной года осталось у кума рукавицы шить.
   – А…
   – Слежку пока не организовывали.
   – Где мои шмотки? – сказал я, быстро собирая со стола грязную посуду и швыряя в мойку. До меня запоздало дошло, что Стукоток, этот загадочный тип, о коем известно лишь то, что он крайне опасен, гостит сейчас у Лады и Лели. Оставалось уповать на «императивное человеческое доверие к излечившим тебя врачам», о котором когда-то толковал мне Сын Неба и которое, хочется верить, присуще даже чернокнижникам. Да ещё может быть, на разбитость Стукотока после боксёрского матча, организованного для него покойным Жухраем. Ну и, как на слабейший по части критики вариант, на его джентльменскую порядочность. «Почему настоящих джентльменов становится меньше с каждым годом? – Потому что джентльмену трудно ударить леди палкой». Хм. Надеюсь, это действительно так…
//-- * * * --//
   Да уж, кровища после «операции» Кракена из меня хлестала, будто из зарезанной свиньи. С таким трудом подобранная одежда пришла в полную и окончательную негодность. Она комом была всунута под ванну, и даже прикасаться к этому заскорузлому, словно бы ржавому тюку не хотелось совершенно. Я взялся за Убеевский гардероб.
   Железный Хромец известный модник, сложение у нас приблизительно одинаковое, и скоро я был обряжён вполне сносно.
   Жерар следовал за мной подобно тени, безмолвный и явственно мучимый желанием что-то сказать. По мере сил закрывал дверцы распахнутых мною шифоньеров, задвигал ящики комодов. И вот, когда я взялся-таки перетряхивать испачканный спортивный костюм в поисках ключей от квартиры девчонок, он впервые раскрыл пасть:
   – Куда это ты собрался, позволь полюбопытствовать?
   – Догадайся с трёх попыток.
   Бес вкрадчиво заметил, что, как мы выяснили получасом ранее, у нас здесь не викторина. Однако пусть будет так. Значит, три попытки… Хотя для того, кто знает меня, как знает он, вполне достаточно двух. Причём это будут даже не попытки, а готовые решения. И, с огорчением констатировал Жерар, от каждого мощно веет кое-чьей поспешностью. Необдуманностью. А необдуманные действия, как правило, грозят обернуться катастрофой.
   Так, к примеру, моё появление в «Серендибе» тотчас вызовет у Сулеймана ряд вопросов. Вразумительных ответов на них у меня либо не найдётся, либо найдутся, но такие, что заставят всерьёз подумать о целесообразности дальнейшего существования их носителя.
   – То есть тебя, Пашенька! – скорбно уточнил бес. – Ведь Сулейман, как уроженец древнего Востока, с эманациями предтеч впитавший привычку остерегаться коварства окружающих, менее всего склонен к слепой доверчивости. И в первую очередь он, конечно же, подумает о двурушничестве и предательстве. А как иначе? Всё вокруг рушится, гибнут фигуры, могущие считаться центральными, совершенно внезапно возникают и исчезают подозрительные субъекты, ведающие о неслыханном и делающие невиданное… А наш скромный Павлин-мавлин – заметим, далеко не гений выживания в экстремальных условиях! – выходит из любых передряг целёхоньким. Кто-то его явно оберегает. И если загадочный ангел-хранитель не сам Сулейман, то напрашивается вывод, что он из противного лагеря. Измена, пусть косвенно, подтверждается. Ну, так удавить предателя струной! В крайнем случае, сгноить ему язык и зарастить кожей ушные отверстия, как уже делалось однажды. Ну и, само собой, ещё более опрометчивым представляется решение отправиться к милым твоему сердцу сестрицам Ладе и Леле.
   – Это почему? – спросил я, позвякивая обнаруженными наконец-то ключами.
   – Это потому, чувачок, – пролаял Жерар нравоучительно, – что ты взял у них одну очень редкую и дорогую вещицу. Я бы даже сказал сакрального значения предмет. И проделал это без спроса. За подобные выходки язычники казнят иноверцев с особой изобретательностью. Вспоминая специализацию отроковиц, боязно даже представить, что они способны проделать с кощунником.
   Я снова схватил одёжный ком. Пусто, конечно.
   – Ты рылся в моих вещах! Где зеркало, скотина?
   Он обиженно засопел.
   – Больно нужны твои кальсоны. Оно само вывалилось. Я уже потом его обнаружил.
   – Заглянул? – Я иронически прищурился.
   – Предположим. А в чём, собственно, дело?!
   Судя по тональности, в которой прозвучала последняя фраза, карманное зерцало действовало. Точно так же, как подловившее меня настенное. И беса тоже угораздило нарваться на его предательски-затягивающее волшебство.
   – И как? – безжалостно продолжал я допрос.
   – Какой кверху, – буркнул Жерар.
   – Колоссально! – воскликнул я. – Могу представить…
   Бес оскалился, но я, хохоча, замахал руками:
   – Нет, нет, умоляю, не продолжай! Довольно подробностей. Это твоё, только твоё дело. Интимное.
   – Заткнись, а? – со страданием взмолился он, и я заткнулся. Через минуту Жерар тявкнул: – Оно там, в спальне. За комод втиснуто. Я его на всякий случай в платок завернул.
   – Правильно сделал, напарник.
   Когда я вернулся, пряча злосчастное зерцало во внутренний карман светлого и лёгкого Убеевского пиджака, Жерар стоял на пороге прихожей с самым решительным видом. Шерсть на загривке топорщилась.
   – Не пущу! – прорычал он. – Нравится тебе это или нет, но я считаю тебя своим другом. И пропадать за каких-то там… – он проглотил готовое вырваться словечко, – …не позволю!
   – С дороги, зверь, – сказал я хмуро. – Я тоже к тебе привязался. Поэтому прошу как друга. Не заставляй меня поступать подло.
   Он в отчаянии заскулил. Я ждал.
   – Пашенька, ну давай хотя бы дождёмся старичка! С ним будет надёжней. Он пистолет возьмёт. А то этот твой Стукоток…
   Я отогнул лацкан и ткнул пальцем в одну из множества надписей на футболке. Угловатые буковки предлагали: «Kiss my ass!»
   – Ну и грубо, – сказал Жерар.
   – Да пойми ты, – сказал я. – Девчонки мне поверили, выручили, а я такую свинью им подложил. Вепря, блин, дикого. Секача. Ну же, дружище, уйди…
   Он зло гавкнул, а потом развернулся и побежал к выходу, бурча под нос, что свяжешься с дурачком – рагнарёк, пиши пропало. Сам рехнёшься. В кратчайшие сроки.
   Услышав, как бес употребляет эпический древнеисландский термин в роли ругательства, я поинтересовался, не случалось ли ему бывать на сафари в палеоцене. Он с горестным вздохом покрутил лапкой у виска и выскочил за дверь.
//-- * * * --//
   Они поджидали нас на лестничной площадке.
   – Салям алейкум, дорогие!
   Корпулентную фигуру Сулеймана Маймуныча, упакованную в безупречный костюм работы дорогого лондонского портного я не спутал бы ни с какой другой. Измени он даже голос, нацепи хоккейную вратарскую маску и спрячь под нею свою роскошную бороду. Но среднеазиатского типа девушка-подросток лет двенадцати, сидевшая на перилах, демонстрируя открытые голенастые ноги и перекатывавшая между красивых губ леденец на палочке… Было в ней что-то знакомое, было. Но что?
   Прозрел я, когда эта восточная Лолита, состроив игривую гримаску, послала мне воздушный поцелуй.
   – Зарина? – выдохнули мы с Жераром разом.
   – Да, дорогие, – проговорил шеф, качая головой. – Она самая. Понимаете, буквально сегодня утром сказал я себе: «Э, ифрит-мифрит! Старый ты стал, Сулейманище. Думаешь, сладко твоей луноликой крошке бесконечно в куклы играть, косы заплетать, а? Совсем засиделась она в девочках. Пора ей девушкой становиться». Сказано-сделано! Как говорим мы, шахматисты: «Чирик – и в дамках!» – Он прищёлкнул пальцами и лукаво улыбнулся. – Немножко старинной магии, и вот результат! Какая красавица растёт, да? Через недельку-две совсем заневестится. Павлинчик, чуешь, к чему клоню? Ты не теряйся. По-мужски советую и по-отечески.
   – Неделька не неделька, а вибратор свой она уже этим вечером сожжёт, – сверля изменницу уничтожающим взглядом, прошипел Жерар.
   – Что ты там бормочешь, негодный? – нахмурился Сулейман. – Говори вслух. Все свои, да.
   Он приблизился ко мне, забрал конец бороды в кулак и принялся покачиваться с пятки на носок. Мне захотелось немедленно бухнуться на колени, простереться ниц и, прося милости, целовать его блестящие штиблеты. Поэтому я распрямился и посмотрел шефу в глаза. Он одобрительно причмокнул и выпустил бороду.
   – Ну, Жерар всегда был хитрожопым, – наконец сказал он абсолютно серьёзно. – Ты-то куда наладился, душа моя?
   – Прежде всего, к одним хорошим девушкам. А затем в «Серендиб», – ответил я. – Зарина, ласточка, почему шеф задаёт мне такие вопросы? Не тебя ли я просил устроить нашу встречу ещё прошлой ночью? И не ты ли меня с этим продёрнула?
   Бывшая вечная девочка, а ныне без малого барышня на выданье вместо ответа уставилась на Сулеймана.
   – Зачем говоришь: продёрнула? – сейчас же пришёл Сул на выручку любимице. – Была ночь, ребёнок спать хотел. Подумаешь, напутала немножко. Утром опомнилась, и вот мы здесь. – Шеф ступил на лестницу. – Идёмте. – Он сделал паузу и добавил: – А хорошим девушкам придётся капельку обождать. Мы потом вместе к ним наведаемся. Сам проверю, что это за вертихвостки. И можно ли моему драгоценному Павлинчику с ними водиться.
   – Надо сейчас, – упрямо сказал я. – Кажется, они попали по моей вине в беду.
   – Нет! – отрезал Сул. – Я сказал! Или ты идёшь со мной по доброй воле или… А к девицам этим так и быть, пошлём кого-нибудь. Всё будет в полном ажуре.
   Наверное, на лице моём выразилось сомнение, потому что он напористо сказал:
   – Верь мне, понял?
   Я пожал плечами.
   – Ты пантомиму не разводи. Плечиками он заподёргивал. Ишь!.. – Сулейман повернулся к Зарине, призывая её быть свидетелем моего предосудительного поведения. Зарина покачала головой. Сул положил ладонь мне на плечо. – Ты вот что… Ты пойми, нам действительно нужно о многом переговорить. Ты ведь не против того, чтобы переговорить?
   – Я за. Только за.
   – Вот и превосходно. Рядом! – строго скомандовал шеф Жерарчику и двинулся к выходу.
   Возле подъезда нас ждало знаменитое белоснежное ландо Сулеймана, запряжённое парой вороных рысаков. На облучке восседал толстый цыганистый кучер в цилиндре, казакине с позументами и золотыми пуговицами. Мы погрузились, кучер пронзительно свистнул, лошади тронулись.
   Жерар съёжился у меня под ногами и жалобно вздыхал.

Глава тринадцатая
COUP DE GRACE [26 - Удар милосердия (фр.) – средневековый фехтовальный термин. Удар, добивающий побеждённого противника.]

   – Да, действительно, ваша парочка служила в первую очередь для отвлечения внимания, – безжалостно говорил Сулейман, вышагивая с заложенными за спину руками по своему кабинету. Время от времени он извлекал их из-за спины и хватался за бороду, словно за спасательный круг. Борода теряла ухоженный вид с катастрофической скоростью. – И нечего расстреливать меня зверскими взглядами! Я пёкся в первую очередь о деле! К тому же вас страховал кое-кто. Надёжно!
   Мы с бесом размещались на низенькой жёсткой скамеечке, обитой зелёною медицинской клеёнкой. Спины наши были неестественно прямы, а рты плотно сжаты. Думаю, примерно так же, как мы в тот момент, чувствуют себя чучела в зоологических музеях. Заклятие обездвиживания и немоты, наложенное на нас сразу после того, как я закончил лаконичный рассказ о том, что посчитал наиболее важным (Жерар буркнул, что ему добавить нечего), позволяло шефу не отвлекаться на наведение порядка. Сул слишком хорошо знал своих подчинённых, чтобы полагать, что мы будем безмолвны во время его речи. А выслушивать желчные комментарии беса и бороться с моими попытками проявить независимость хотелось ему менее всего.
   Одного не понимаю, с какой стати он вообще решил перед нами отчитаться? Может, надеялся, что рассуждения вслух помогут увидеть решение, просмотренное ранее?
   – Да, действительно, главные надежды я возлагал на Максима, внедряя его непосредственно в «СофКом», – продолжал Сулейман. – И, замечу, надежды эти действительно оправдались. Хоть не в том объёме и далеко не с теми результатами, как было задумано. Говоря по совести, он сумел разузнать лишь то, что в общих чертах было известно ранее. Софья Романовна намеревается выпускать «Гугол». Полуфабрикаты ей кто-то поставляет. Вместо современных цивилизованных расчётов используется почему-то бартер. Составы с пшеницей грузятся на Кубани и отправляются в Сибирь. Пункты назначения всякий раз новые, и всякий раз поезда бесследно пропадают где-то между Императрицыным и Омском. Вернее, пропадает груз. Машинисты, охрана, экспедиторы – вся эта братия бездельников, пригоняя пустые вагоны на Омск-сортировочный, свято убеждена, что отгрузка осуществлена строго в соответствии с документами! И ведь представляют эти самые документы – в полном порядке. С лесом вообще тёмный лес. Валится, трелюется и так далее, а потом улетучивается прямо по пути с делянок. Шофёры опять же размахивают безукоризненными путевыми листами. Посылали наблюдателей. Лучше бы не посылали…
   Сулейман огорчённо махнул рукой. Потом подошёл к своему столу и гадливо потрогал карандашиком баночку из-под детского фруктового пюре. Крышка была плотно завёрнута и обмотана полиэтиленовым пакетом. На дне баночки угнездилась крошечная серенькая лужица. То, что осталось от быстро разложившейся сопливой гадости размером с горошину. Дохлая «личинка наездника». Имплантат «Гугола» собственной персоной. В последний раз мсье Кракен решил не ограничиваться пипеткой и «парой миллиграммов прозрачной жидкости без вкуса и запаха» биохимического агента. И засадил мне в башку полноценный процессор. Жерар обнаружил эту дрянь возле двери в ванную (вывалилась во время транспозиции из моего затылка прямо у него на глазах), но до поры до времени не показывал. Боялся расстроить. К тому же она на редкость отвратительно воняла.
   – Но вот что интересно, – задумчиво сказал Сулейман. – И машинисты и шофёры в один голос утверждают, что перед теми рейсами проходили медицинский осмотр. Во время которого им что-то закапывали в нос, после чего болела голова. Так что твоя, Паша, информация о пипетках, содержащих «мобильный агент» крайне важна. Но об этом после. Так… Что дальше?.. Угу. Ну, самих заготовок процессоров в «СофКоме» пока что нет, как нет. – Он бросил хмурый взгляд на баночку. – У нас, собственно тоже. Опытная партия, сколько-то сотен штук в пяти стальных цилиндрах размером с термос, однажды появлялась на складах фирмы. Буквально ниоткуда. Пролежала одну ночь и тут же перекочевала якобы в исследовательский центр. Где он? Бог весть. Вот так. Куда ни кинь – везде клин. Неужели вы считаете, что нашим клиентам этой чертовщины достаточно?
   Вопрос был риторическим. Сул отлично понимал, что его клёпаные клиенты (из-за которых у нас с Жераром одни неприятности и которые, между прочим, выступают в деле с «Гуголом» как соперники и недоброжелатели нашей державы) никому кроме него в нюх не упёрлись; да ведь и ответить мы не могли. Однако он строго посмотрел на нас, как бы всё-таки ожидая реакции. Мы хлопнули глазами. Он поморщился и вновь двинулся мерить кабинет шагами.
   – Поймите, заказчикам важно доподлинно знать, по отношению к кому применять санкции, вводить квоты. А может, и войска. Даже самый тупой конгрессмен всем известной страны рассмеётся в лицо тому, кто объявит, что товары, подрывающие экономическую безопасность названной страны, поставляются в Россию пришельцами из космоса или океанских пучин.
   Фразу насчёт пришельцев Сул произнёс с карикатурным английским акцентом, после чего опять воззрился на нас, видимо, призывая посмеяться вместе с «тупым конгрессменом всем известной страны» над нелепостью подобного предположения. Мы опять хлопнули глазами. Сул потеребил бороду и воскликнул:
   – Да и я этому не верю! Не было за историю Земли контактов с инопланетянами и глубоководными монстрами. Не-бы-ло! И нет. Тогда кто они такие, эти ваши кракены-мракены? Увы, мы в тупике.
   Шеф вцепился в многострадальную бороду сразу обеими руками и задумался.
   Уж это точно, подумал я. В тупике. И вдобавок по самые уши в кое-чём жидком и пахучем. Кого теперь спросишь? Жухрай в могиле. Кракенов-солдат начисто выкосил чернокнижник Стукоток. Кракена-доминанта Ареста Кондотьеровича угораздило пободаться с грузовиком. Аннушка? Идут они в задницу, все заказчики, если ради их благоденствия должна пострадать куколка моя, ангел мой небесный.
   Остаётся Софья Романовна.
//-- * * * --//
   А Софья Романовна, коварная волчица в шкурке ягнёнка, куда-то запропала. Оставив фирму на попечении молодого, но крайне перспективного начальника отдела «IT» Максима Феликсовича. Нашего Максика. (Резво он рванул! Из секретарей детективного агентства – во вторые лица преуспевающей фирмы. Может, он и вправду редкостный талант, раз так высоко оценён Софьей Романовной?)
   Об этом, о гибели Ареста и о многом другом Сул сказал нам ещё по дороге в «Серендиб». Копыта постукивали, кучер посвистывал, Зарина улыбалась всем без разбору и махала ручкой, а шеф будничным голосом выкладывал последние известия. Он считал, что так нам будет легче избежать в предстоящем докладе лишнего.
   Не то чтобы Леди Успех и Элегантность исчезла совсем бесследно, однако точный адрес отсутствовал. По заверениям Максика, умнички нашей, СофКомовские мужчины уверены, что целью поездки является международный экономический форум в Давосе. Женщины, которых в фирме большинство, имеют на этот счёт свои догадки. Догадок множество, одна головокружительней другой. Что Софья арендовала в Каннах яхту, курсирующую вдоль побережья Французской Ривьеры. Что совершает кругосветный круиз на суперлайнере «Куин Элизабет – 2». Что нежится среди сказочных интерьеров королевских апартаментов «BURJ AL ARAB» – единственного в подлунном мире семизвёздочного отеля, построенного арабскими эмирами на рукотворном острове. Что, наконец (помилуйте, какие корабли и отели?.. когда это Софья была мелочной?), откупила целый атолл в Полинезии, где и намерена провести месяц-другой. Единодушны дамы лишь в одном: куда бы патронесса ни отправилась, сопровождает её новый возлюбленный. Между прочим, его видели. О, вкус у Софьи как всегда безупречен – мужчина производит впечатление. Он немолод, слегка прихрамывает, но чертовски, чертовски интересен! Кажется, японец и, кажется, самый настоящий самурай. Во всяком случае, имя у него типично японское. Овлан.
   Бедный Жерар! Известие о бегстве Убеева в тёплые края его просто сразило. Он взвизгнул: «Ложь! Старичок так не мог!» и враждебно оскалился. Сулейман пожал плечами и, тронув кучера за плечо, справился, нет ли у того мобильного телефона? Мобила была, причём с навороченным тарифом. «Роуминг без ограничений» – гордо заметил кучер и протянул трубку Сулейману. Шеф брезгливо поморщился (это ведь не почтовый голубь) и велел взять мне. Я взял и передал бесу. Тот суетливо, промахиваясь когтями мимо кнопок (трансформировать лапку в кисть было бедняжке недосуг), набрал номер. Ему ответили, он, озирая нас с победительным видом, гавкнул:
   – Старичок, ты где? – но вдруг переменился мордой и подавленно переспросил: – Как на хер?
   Трубка отозвалась гудками.
   Раздавленный горем Жерар горько расплакался. У меня самого нехорошо запершило в горле и защипало в глазах. Бес даже не огрызался, когда его взяла на колени перебежчица Зарина и начала успокаивать, нежно гладя, называя славным пёсиком, милым дружочком и целуя в морду. К тому времени, когда мы доехали до «Серендиба» и Зарина передала его мне с рук на руки (сама она уезжала за Максиком, созвать того на «военный совет»), бесёнок уже не плакал – только время от времени мелко вздрагивал и нервно облизывался.
//-- * * * --//
   – Ну, что молчите, на краю торчите? – прервал воспоминания голос шефа. – В головах совсем пусто, да?
   Я начал вращать глазными яблоками. Этому-то заклятие не препятствовало.
   – Что ты мне глазки строишь? Я девочка разве? Зарине бы лучше строил.
   Пришлось придать лицу печальное выражение.
   – Ах, да! Ну, отомри!
   Сулейман пошевелил пальцами, в результате чего они сложились в старую добрую дулю, а я почувствовал, что могу не только говорить, но и двигаться. Я со вкусом потянулся и сказал:
   – Напарника моего, Сулейман-ага, освободите.
   – Вы подумайте, какая верность!
   Дуля обратилась на Жерара. Тот с безучастным видом встряхнулся и принялся вылизывать животик. Взгляд его был по-прежнему потухшим.
   – В спешке забыл кое-что вам сказать, – с невинной улыбкой сообщил я. Кое-чем являлась информация о моём втором визите в «Скарапею». – Не исключено, что существуют документы, способные пролить свет…
   – Короче, – рыкнул Сулейман.
   – Короче, нам потребуется шкура ламии.
   – Одна? – Шеф был сама деловитость. Будто всерьёз собрался заделаться живодёром. А впрочем, шут его знает, вдруг у него и пылится где-нибудь в сундуке чешуйчатый змеиный плащик? Изготовленный лет этак тысчонку назад?
   – Лучше бы, конечно, десяток. Но можно, наверно, обойтись и качественной фотографией в высоком разрешении, – быстро сказал я, видя, как он с диким блеском в глазах одной рукой вцепляется в растрёпанную бороду, а другую подносит ко рту и начинает грызть свой заветный перстень.
   – Идём, – буркнул вдруг он и направился к глубокому книжному шкафу, стоящему за его столом.
   Погрузившись в шкаф почти целиком, он долго двигал и переставлял книги, нажимал скрытые рычаги и выстукивал по полкам странные мелодии. Наконец шкаф повернулся вокруг вертикальной оси, обнаружив доступ к крошечной дверце сейфа. Сулейман отпер её старинным ключом с вычурной бородкой, засунул внутрь руку – рука ушла по самое плечо – и с зубодробительным скрежетом что-то там дёрнул. На этот раз шкаф вместе с участком пола и куском стены, где находился сейф, отъехал по сизым, блестящим от жира рельсам вначале наружу, а затем вправо. От стрельчатой дверцы, показавшейся после всех манипуляций, веяло ощутимой древностью. Была она, кажется, бронзовой, с выделанной нарочито грубо мерзкой демонской харей. Из вытекших глазниц демона торчали острые рога, изо рта – откушенные человеческие головы. Шеф с усилием свёл рога к вдавленной переносице и вывел на харе перстнем косой крест (барельеф был весь исчерчен мельчайшими рисками от подобных операций), после чего толкнул створки ладонью и поманил нас в отворившийся проход.
   Не без трепета мы ступили на спускающиеся вниз каменные ступени.
   Помещение, куда привела лестница, оказалось мрачноватым, достаточно просторным и сравнительно аскетично обставленным. Мохнатый багрово-коричневый ковёр во весь пол. Сводчатый потолок и стены с наполовину вмурованной толстой, но удивительно изящной решёткой из жёлтого металла (от таких субчиков, как я). Мощная трёхламповая люстра на цепи. Механический соловей на золотом деревце. Видавший виды кальян. Несколько ёмких медных котлов под тяжёлыми крышками, стоящих на разлапистых треножниках вдоль правой стены. Над ними – тёмный гобелен, а на нём коллекция изукрашенного каменьями холодного оружия. Слева заключённый в дубовую раму элемент выцветшего и подпорченного временем мозаичного панно: грозно насупившийся Сулейман Куман эль Бахлы в сложном головном уборе принимает от крошечных человечков подношения нагими рабынями и белыми быками.
   Из мебели в комнате имелся бордовый кожаный диван, а возле – изящный шахматный столик с незавершённой партией. Напротив столика замерла в позе лотоса терракотовая фигура задумавшегося седобородого мудреца в натуральную величину. Изваяние было облачено в шелковые желто-зеленые одежды средневекового китайского мандарина. На лбу старца, под шапкой с золотым шариком, чужеродным пятном серела несущая следы склейки заплата из обожженной глины. «ZMET», – было начертано на заплате твёрдой рукой. При нашем приближении терракотовый шахматист приподнял с шуршанием тяжёлые веки и смерил всех поочерёдно всепроникающим взглядом агатовых глаз. Веки опустились.
   И, наконец, вдоль дальней стены – апофеозом страшной сказки – три поднявшихся на хвосты, готовых к смертоносному броску ламии.
   Джулия, находившийся в центре, был точно живой. Казалось, разбей стекло плоского аквариума, в котором мариновались люди-змеи, и вслед за потоком спирта заструится его сильное тело. Зашипит тонкогубый рот, вскинутся мускулистые руки с заточенными под стилет и накрашенными алым лаком ногтями…
   – Паучок Ананси! – выдохнул я, когда первая оторопь прошла. – Его трофей. Верно?
   – Слушай, юноша, – с весёлым изумлением спросил Сулейман, – может, твоя фамилия не Дезире, а совсем даже Мегрэ, а?
   Пройдя к аквариуму, он ласково провёл по грани ладонью.
   – Верно, верно, паучок… Э-эх, знали бы вы, как я замучился с этим бесноватым! Пока человек – вроде нормальный, да? Ну, почти. А как превратится в чучело доисторическое, всему хана и секир башка. Совершенно не соображает, что делает. Вот ни на столько. – Сул показал кончик мизинца. – Посылаешь за одним, доставляет другое. Говоришь, чтобы остерёгся убивать животных, притаскивает их живыми. Возись потом! Ой-ой-ой…
   Заявление о том, что бешеный трилобит Ананси может существовать и в человеческом облике, честно признаюсь, меня напугало. Я в смятении опустился на диванчик. Терракотовый мудрец тотчас задвигался. С грацией заводной куклы приподнял подагрическую лапку, натянул колпак до носа (при этом из дедушки в прямом смысле сыпался песок) и отвернул голову. Видать, моё общество его чем-то не устраивало. «Вот вам и хвалёная китайская вежливость!» – подумал я, показал болвану язык и спросил у шефа напрямую:
   – Человеком я его знаю?
   – Достойный муж Гоу Лем. При жизни – второй распорядитель церемоний при палате исправления наказаний императора Цинь Ши Хуанди, – сказал Сул.
   – Палач, – лаконично подытожил бес.
   – Но я его держу за маломальское умение играть в шахматы, – с простодушным выражением лица возразил шеф. – И похвальную сдержанность на язык.
   Интересно, когда он научился острить?
   – Тьфу! – Моей терпеливости позавидовал бы сам Будда. – Да я о паучке Ананси.
   – Паша, неужели ты до сих пор не догадался, что это… – тявкнул вдруг Жерар. Однако Сулейман сверкнул на него глазами и бес замолк. Наверное, пасть его оказалась опять заколдована.
   – Знаешь, не знаешь – это покамест не важно, – сказал шеф, принимая тон душевнейшего существа на свете и возлагая мягкую длань мне на плечо. – В своё время, ежели потребуется, я вас познакомлю. И даже наверное. А сейчас, Павлинчик, попробуй убедительно доказать, что я привёл тебя сюда не зря. И что польза от снятия кожи с этих диковинных созданий (жест в направлении заспиртованных ламий) оправдает утрату важного элемента обстановки моего любимого гнёздышка.
   – Да запросто, – сказал я, после чего в двух словах поведал про сейф-яйцо в подвале «Скарапеи» и варварское задание Кракена, которое исхитрился выполнить по-своему. А в заключение справился, знает ли шеф древнегреческий койн?
   – Читаю и перевожу со словарём, – усмехнулся ифрит.
   Нет, он определённо научился острить! Поверить не могу!
   – Скверно. Очень на вас рассчитывал, эфенди, – заметил я.
   – Пустяки, дорогой. Ведь к нашим услугам беззаветный бухгалтер Менелай сын Платона! Кому как не патриарху с античным именем знать язык отцов и праотцев?
   Я откинулся на спинку дивана и закинул ногу на ногу.
   – Ну, так давайте пригласим его сюда! Кроме того, мне потребуется несколько листов высококачественного ватмана, удобный стол или кульман.
   – В нашем бюро служат только товарищи Ватман и Рейсфедер, Кульман – через дорогу! – выпалил, повизгивая от удовольствия, Жерарчик.
   «Значит, не заколдован», – отметил я с некоторым сожалением и заявил, что рейсфедер вряд ли понадобиться. Зато будет нужен набор приличных карандашей, мягкий ластик и по-настоящему острый перочинный нож.
   – Думаю, сгодится ваш бухарский красавец, эфенди.
   Сулейман теребил бороду и щурился на меня с любопытством. Громов и молний, кажется, ничто не предвещало. Поэтому я безмятежно добавил:
   – Не помешает также кофе, коньячок и что-нибудь этакое пожрать. Да, к слову, шеф, вы уже решили, кто будет свежевать аспидов?
   – Безусловно, – сказал он. – Вряд ли в наше время, время забвения рукомёсел, мы отыщем специалиста лучшего, чем почтеннейший Гоу Лем. Да и ему отвлечься не вредно. Иначе, боюсь, старикан зевнёт и эту партию. Слона он уже профукал.
   Сулейман двинул вперёд ферзевую пешку.
//-- * * * --//
   …К тому времени, когда уровень мирового океана начал повышаться, человечество уже которое столетие было разделено на две неравные части. Первую, подавляющую по численности, составляло около полутора миллиардов человеческих особей, представителями второй части презрительно называемых «трутнями». Впрочем, они того заслуживали. Полтора миллиарда профессиональных потребителей, из лексикона которых давно исчезли за ненадобностью слова голод и нужда. А также, увы, любознательность и созидание. Основу существования «трутней» составляли смены туалетов, половых партнёров, средств передвижения, жилищ и прочие столь же привычные для вида homo развлечения. Вторую, меньшую, часть населения Земли составляла интеллектуальная аристократия. «Мудрецы». Миллион высоколобых гармонично развитых сверхлюдей, гордящихся творческой наполненностью собственных замыслов и поступков.
   С каждым годом незримые стены, разделявшие человечество, росли. И это притом, что существовать друг без друга «мудрецы» и «трутни» были неспособны физически. Одним требовался приток свежей крови и генов (поиску, отбору и рекрутированию молодых сподвижников «мудрецы» уделяли огромное внимание), другим – дальнейшее улучшение качества жизни. Без деятельности высоколобых это было недостижимо.
   «Мудрецы», дабы обособиться от суетного мира, оплота лености и мещанства, вынуждены были скрываться в незаселённых районах. Однако покоя от вездесущих прожигателей жизни не было нигде. В конце концов, «мудрецы» удалились в горы. Оседлали самые малодоступные, морозные и бедные кислородом вершины. Возвели там жилые и исследовательские корпуса. Видоизменили самих себя, и в первую очередь собственные лёгкие, снабдив их дополнительными наружными органами дыхания. А потом появился аппарат свёртки пространства, и горные пики с гнездящимися на них «мудрецами» попросту исчезли для «трутней». Навсегда. Их словно бы спрятали в «потайные карманы» континуума. Будто в сказке о заколдованном круге, можно было бродить возле них годами, не видя их и никак не ощущая.
   Катастрофа меж тем близилась. Океаны неумолимо наступали, площадь суши, пригодной для жизни, сокращалась. И дальнейший прогноз был абсолютно неутешительным. Перед «мудрецами» во всей неприглядной красе встал вопрос: как поступить с нелюбимыми, но родными братьями и сёстрами? Приютить у себя? Где там! Прежде всего, такой массе народа на безопасных вершинах попросту не хватит места. Да и что греха таить? – мизантропия в стане высоколобых цвела махровым цветом. Они даже между собой общались преимущественно через средства связи. А обретаться предпочитали в обществе выращенных из собственных клеток клонов-андрогинов и автоматов. Однако оставалось в них что-то и от прежних мальчишек и девчонок, топтавших со сверстниками травы лугов, мхи лесов и площади городов. Боги спустились на грешную землю и предоставили людям выбор. Либо, трансформировавшись в подобных дельфинам и тюленям праздных существ, уйти в океаны. Либо остаться гуманоидами, но переместиться в прошлое, к заре человеческой истории. Космос даже не рассматривался.
   На стороне первого варианта было беспечное и сытое будущее в гладкой шкуре морских жителей. Против него – утрата привычного тела, и более чем вероятная деградация до уровня тех же дельфинов, в допотопные времена бывших даже более разумными, чем люди. На стороне второго сохранение человеческого облика; против – суровое существование бок о бок со свирепыми чудовищами древности. Тем не менее, предпочесть рекомендовалось именно прошлое: справившись с мелкими проблемами, «мудрецы» сами вскоре прибудут туда, где и начнут опекать подопечных с новым пылом. Одно лишь было утаено от «трутней». То, что движение против хода времени начисто выметает из человеческого мозга всё, сколько-нибудь серьезно выходящее за рамки животных инстинктов. Молодость мира беженцы были обречены встретить младенцами. Адам и Ева сойдут на Землю нагими.
   (Снимать кожу с Джулии шеф запретил категорически. По его словам, столь великолепного экземпляра человека-змеи не было ни в зверинце Искандара Двурогого Зу-ль-Карнейна, ни даже в коллекции Абу ибн Синны, мир с ними обоими! И раз уж ему ничтожному повезло превзойти великих хотя бы в этом, расставаться с сокровищем он не намерен ни за какие соблазны под солнцем и луной. Оказавшиеся же в нашем распоряжении шкуры двух меньших ламий сведений о том, как протекала эвакуация, не содержали. Надо полагать, трагических событий хватало. Не знаем мы и того, каким было соотношение между выбравшими судьбу «дельфинов» и «троглодитов».)
   Мелкие проблемы, заключавшиеся в поиске методов, позволяющих людям, не теряя разумности, перемещаться в прошлое, затянулись. И когда «мудрецы» оставив затопленную Землю, явились на закате каменного века к подопечным (вместе с милыми и обжитыми вершинами; подвижки земной коры от этих операций были ужасающи и грандиозны), их ожидала дикая картина. Человечество, выдержав жестокие сражения с животным миром, потеснив могучих неандертальцев, пережив оледенения и переселения народов, оказалось во власти духов и демонов. Сверхъестественные существа, осознавшие, кто может вскоре стать реальной грозой их благополучию, насели на бывших «трутней» со всех сторон. Прогресс, о котором грезили «мудрецы», методично выполняя план затопления Земли будущего («Перепишем историю с чистого листа!» – таков был лозунг грандиозного терраформирования, уничтожившего мещанскую цивилизацию «трутней»), остановился. Человечество вновь впадало в варварство. К счастью, демоны не имели представления о том, что прокатившиеся по планете землетрясения и извержения вулканов вызваны прибытием к театру боевых действий гвардейского резерва человечества. Как и о том, что населяют «потайные карманы пространства» те, кому не привыкать к роли богов.
   Научив людей бороться с духами, дав им гуманные религии, «мудрецы» взялись-таки за дело, о котором мечтали. Взращивать из потомков «трутней» прекрасную и высокую культуру, от которой не придётся прятаться на незримых горных пиках…
//-- * * * --//
   – Это всё, на что способен старый грек, делом жизни которого является не сочинительство, а бухгалтерия, – сказал Менелай Платонович.
   Он допил третий стакан воды и передал Сулейману исписанные мелким аккуратным почерком листы. Поработали мы с ним аккордно. Управились с расшифровкой и двойным переводом (шутка ли: рисунок чешуи – в текст на древнегреческом, затем на русский; а чего стоила адаптация к современной лексике!) за какие-нибудь три часа.
   – Теперь я могу быть свободен?
   Шеф кивнул.
   – Конечно. Да, и, дорогой… Выпишите себе премиальные, какие посчитаете справедливыми.
   – Ах, стоит ли? – жеманно спросил Менелай Платонович и вскинул руки ладонями вперёд, словно бы отталкивая саму возможность получения премии. – Могут возникнуть неучтённые…
   – Пустяки, – мягко, но непреклонно возразил Сулейман и, приобняв бухгалтера за талию, начал подвигать к выходу. – Сущие пустяки. Да ведь вы и сами отлично это знаете, старый вы лис!
   Они переглянулись, сдержанно хохотнули, и Сул лично раскрыл перед ним дверь.
   – Не смею далее вас задерживать.
   – Прощайте, молодые люди, – сказал Менелай Платонович, пожал шефу руку и тихонько выскользнул из кабинета.
   Подвал был нами оставлен, как только почтеннейший Гоу Лем извлёк из широкого рукава халата кривой ножичек. Даже Сул, повидавший за долгую жизнь разного, заявил, что он уже не столь юн, чтобы интересоваться содержимым змеиных кишечников. Единственным существом, высказавшим охоту пронаблюдать за анатомированием ламий, оказался Жерар. Да и тот спустя каких-нибудь пятнадцать минут вылетел из-за книжного шкафа с поджатым хвостом и перекошенной мордой и огромными прыжками унёсся в клозет блевать.
   – Эпическая сила! – тявкнул он с восторгом, едва дверь за Менелаем Платоновичем закрылась, вскочил на стол и пошевелил усами. – Кракены в роли сверхинтриганов! Слушайте, кто-нибудь кроме меня верит этой саге о «мудрецах» с вершин?
   Сулейман сказал «гм», а я многозначительно опустил веки.
   – Чувачок, твоё моргание следует расценивать, как «да»? – Очень уж хотелось бесу заполучить союзника. Хотя бы в моём лице. – Или ты просто борешься с дремотой?
   – Да. В смысле, верю.
   – Да ведь кому и верить, как не нам с тобой, напарник! – пролаял он с воодушевлением. – Видоизменённые лёгкие Сына Неба мы видели, спрятанный в «карман пространства» горный пик, куда он хотел от нас дёрнуть – тоже. Чего же ещё? А?
   Шеф поощрительно кивнул. Дескать, молодцом, продолжай в том же духе. Я изобразил что-то вроде аплодисментов. После чего оба с ожиданием уставились на беса. Сговор меж нами отсутствовал, но причина, по которой мы предоставили Жерару почётное право делать выводы, была, безусловно, одна. Если он ляпнет глупость (которая со стороны всегда виднее), мы со вкусом над ним поржём. Если что-нибудь упустит, покровительственно укажем на недосмотр. Он продолжал:
   – На что кракенам зерно и лес, также более-менее понятно: хлорелловая похлёбка и пластик «под дерево» – полный кал даже в моём представлении. И…
   Он сделал многозначительную паузу и обозрел аудиторию. Сулейман наблюдал за ним сквозь полуоткрытые веки, покручивая на пальце заветный перстень. Я слушал, подперев щеку кулаком. Оба еле заметно улыбались. Бес с вызовом пролаял:
   – …И осмелюсь заявить, что лично мне теперь абсолютно ясно, с какой целью зачат проект «Русский Гугол».
   – В самом деле? – с фальшивым удивлением спросил Сулейман, а я подложил под челюсть другую руку. – Ну, порази.
   Жерар отчеканил:
   – «Трутни» (прости, Паша!) вновь двинулось по неверному пути. Многотысячелетний труд «мудрецов» пошёл насмарку. Поэтому «мудрецы», не желая рисковать вторично, решились на кардинальные меры. Сделать человечество послушным, вставив каждому в мозги блок управления. А что? – Он соскочил на пол и изменил тон выступления на более демократичный. – Почву люди сами подготовили. Развитием персональных компьютеров и прочей машинерии, без которых многим уж и жизнь не жизнь. Гарантирую, новая фенечка при грамотной рекламной раскрутке воспримется на ура. Представьте только. Слоган: «”Гугол”. Сделай апгрейд своих извилин!». А!
   – Здорово! – похвалил я. – Или так: «Самый модный девайс для вашего гипоталамуса!».
   – «Продвинься! Моддинг шишковидной железы – NOW!», – не сдавался Жерар. – Торопиться кракены вряд ли будут, производить насильственные трепанации черепов тоже. Во всяком случае, первые годы. Времени у них прорва. А провалится задумка, опять всемирный потоп устроят.
   – Ну и каковы будут наши действия? – спросил Сулейман.
   – Вот уж это сами решайте, – сказал бес неожиданно дерзко. – Опять же, вам, эфенди, давно хотелось, чтобы человечество как-нибудь особенно жидко наделало в штаны. (Шеф досадливо нахмурился.) Так что я бы на вашем месте сделал безучастное лицо и наблюдал за развитием событий. Всё. – Он дважды энергично кивнул.
   – Ай, какие мы сердитые, – сказал Сул, бочком-бочком подбираясь к бесу. Рожа у него при этом сделалась доброй и всепрощающей, как у Дедушки Мороза. – Какие нервные! Смотри-ка, Павлинчик, он дрожит весь!
   «Врёт», – проартикулировал я Жерару из-за плеча шефа. Но тот и сам был не промах. Он выпрямился, принял позу Наполеона, с отставленной в сторону задней лапой, скрестил передние лапы на груди и прорёк:
   – Дрожание моей левой икры есть великий признак!
   Я показал ему большой палец.
   Сулейман наконец оказался рядом с ним, подхватил на руки и начал ласково поглаживать, рассказывая елейным голоском, как заблуждаются те, кто думает, что ифриты злопамятны. Что ифриты сребролюбивы и вероломны. Что ифриты способны похерить дружбу и не имеют сердца. И так далее. Его велеречивое, но совершенно пустое выступление продолжалось добрую четверть часа. Я откровенно зевал. На спине у Жерара, должно быть, вытерлась проплешина. Взгляд у него сделался одновременно диким и тоскливым. Его надо было выручать.
   – Ну, будет, Сулейман-ага, – сказал я вполголоса. – Бросьте ломать комедию.
   Он насупился, решая, как реагировать на мои слова, но тут тренькнул колокольчик. Секретарь извещал о прибытии посетителей. «Проси!» – с видимым облегчением крикнул Сулейман в сторону приёмной и почти грубо скинул Жерара на пол. Продемонстрировав таким образом, что комедия надоела и ему.
//-- * * * --//
   Наверное, чего-то в этом роде следовало ожидать. Когда вас день за днём используют в роли мальчика для битья, получение нокаутирующего удара, выносящего остатки зубов, погружающего мозг в сумеречное состояние и блокирующего всякую способность сопротивляться – всего лишь вопрос времени.
   В кабинет, стремительная и воздушная, впорхнула Аннушка. То ли куколка и ангел, то ли кракен-доминант. Следом прокрался особенной секретарской поступью, которая почти недостижима тренировками, а даётся от рождения, умничка наш Максик. Видимо, чтобы сразу же расставить точки над ё, он как-то очень по-хозяйски взял Аннушку под ручку и лучезарно оскалился.
   – Это, Сулейман Маймунович, и есть тот самый друг, который… которая хотела бы получить работу в «Серендибе», – затарахтел он. – Мой очень близкий друг. Анечка, познакомься с Сулейманом Маймуновичем.
   Ни меня, ни Жерара для него, конечно, не существовало.
   – Рада знакомству. Где бы мне присесть? – спросила Аннушка. Очень ловко хлопнулась в придвинутое расторопным Максиком кресло и помахала пальчиками: – Привет, Поль! Привет, Жорик!
   – Его зовут Жерар, – сказал я механически. Лишь только девушка вошла, меня бросило в жар. Когда эта лакейская морда начал её лапать – в холод. И сердце всё ещё колотилось, как бешеное.
   Бес нарочито громко и отчётливо пролаял. При известной фантазии в лае можно было разобрать Же-рра-рр!
   На лице Аннушки промелькнуло что-то вроде замешательства. Однако лишь на мгновение.
   – Но мне казалось… Впрочем, разумеется. Прошу прощения, Жерар.
   – Гав, – сказал он, принимая извинения, и поклонился.
   – Итак, милая девушка, что вы имеете нам сообщить? – спросил шеф, делая бесу знаки, призывающие к осторожности. – Павлинчик, сердце моё, уйми собачку! Что-то она слишком уж расшалилась!
   Я взял обиженно сопящего Жерара под мышку, прошагал к окну и уставился наружу. Снаружи был двор, и там поил коней раздевшийся до пояса цыганистый кучер. На жирном волосатом плече у кучера была татуировка – русалка с огромными персями. Неподалеку Зарина играла в классики. Может быть, последний раз в жизни. Детство её заканчивалось.
   Набить Максику лицо, тоскливо думал я, слушая, как звенит Аннушкин голос.
   Было совершенно ясно, что мордобой ничего не изменит.
   Аннушка же имела сообщить следующее.
   – Кое-кто из здесь присутствующих считает меня смазливой куклой, которую удобно принять в штат, чтобы потом крутить любовь, не отходя от рабочего места. Правда, Максим?
   Максик смущённо хихикнул. «Всё-таки придётся бить», – сказал я себе. Сразу стало легче.
   – Кое-кто знает меня, как опекающего «Серендиб» функционера «КОРОНы». Отдела контрразведки, следящего за деятельностью частных детективных агентств, – уточнила Аннушка для непосвящённых. Для меня, значит. После чего обратила взгляд на шефа: – Не так ли, Сулейман Маймунович?
   – Экая ты болтливая, душенька! – пробурчал Сулейман. – И вовсе им незачем знать, что «Серендиб» под колпаком у «КОРОНы».
   Я нарочито громко хмыкнул. Интересная информация. Так чьи задания я выполняю в самом деле?
   – Кое-кто голову ломает, стараясь разрешить вопрос: кто же я такая – доверчивая модистка из дорогого магазина или вероломная представительница чужой цивилизации? Да, Поль?
   В ответ я холодно улыбнулся.
   – Кое-кто… Впрочем, кем считает меня этот забавный и умный пёсик, так и останется тайной для всех нас.
   Холодно улыбнулись уже трое. Исключая Аннушку. Одно дело следить за деятельностью частных детективных агентств и совсем другое – знать истинное положение вещей в этих агентствах. Например, что за сотрудник скрывается под неброским именем Георгий Собакин.
   – Ну а истина, как всегда, многогранней, – подытожила она. – Все эти личности действительно заключены во мне. И контрразведчик, и представитель «альтернативной цивилизации Земли» и просто красивая девушка.
   Я обернулся и не без вызова скользнул взглядом по её груди.
   – Уверяю тебя, Поль, с бюстом у меня всё в порядке. Родилась и выросла на высоте всего лишь трёх тысяч над уровнем моря. Поэтому у родителей не было причин уродовать мне фигуру жабрами. Что же касается секретных служб…
//-- * * * --//
   После того, как на Земле загремели первые ядерные взрывы, кракены начали понимать, что на смену спорадическим контактам идут долговременные деловые отношения. Бомбы, обрушенные на Японию, столкнули их дальневосточные колонии с такими проблемами, что впору было думать об эвакуации. Свёртка пространства, как оказалось, плохо защищала население потаённых вершин от заряженных частиц, а сейсмические возмущения так даже усиливала. Кроме того, быть незаметными становилось всё труднее. Зонды-разведчики (не без помощи всё более мощно вооружённых и быстрых человеческих истребителей) начали падать с угрожающей регулярностью. Кракенам пришлось спешно насаждать в массовое сознание образы «летающей посуды» и «зелёных человечков» из космоса. Однако это были только заплатки на ветхий Тришкин кафтан секретности. Потому что похищения людей, испокон производимые кракенами для освежения генофонда, начали привлекать внимание не только энтузиастов уфологии, но и специальных служб. Никого больше не удовлетворяли побасёнки о чертях, утащивших грешника в ад заживо. Так же, как и истории о вознесшихся на небеса праведниках.
   Расцвет шпиономании периода «холодной войны» сыграл мрачную шутку с несколькими тщательно законспирированными агентами. Их провалы были неожиданными; для сохранения инкогнито бедняг пришлось уничтожить. Но всё было напрасно. После запуска первого искусственного спутника Земли кракены с тоской заключили, что раскрытия не избежать. Геофизические и геомагнитные аномалии в местах расположения «потайных карманов пространства» наблюдались из космоса даже чётче, чем со стратосферных самолётов-разведчиков.
   Переломным моментом стала осень 1962 года с её Карибским кризисом. Именно тогда кракены в полной мере осознали, что всем их стараниям по выращиванию человеческой цивилизации может прийти конец. «Черный понедельник» 22 октября ознаменовался первыми прямыми контактами с руководством секретных служб СССР и США. Ситуация, как известно, разрешилась к полному обоюдному удовольствию. Разумеется, явив себя миру и начав взаимодействие с правительствами ведущих государств, кракены вовсе не отказались от идеи управлять ходом истории.
   Жерар был прав, предполагая, что «мудрецы» сделали ставку на продвижение в широкие слои человечества компьютерных технологий. Но не только. Почти за двадцать лет до «Черного понедельника» КГБ каким-то сверхъестественным нюхом почуял, какая страшная угроза таится во взрывном развитии кибернетики, генетики и психологии. Однако разгром «лженаук» в СССР лишь незначительно отодвинул время заглатывания человечеством привлекательной наживки. Расцвет рекламы (как формы управления массовым сознанием) и падение социалистического блока (последнего оплота не-рекламной цивилизации) – вот что стало последними гвоздями в крышку гроба, куда кракены положили труп человеческой автономии.
//-- * * * --//
   – Ну и на хрена ты нам это рассказываешь? – спросил я грубо. – В предательницы подалась?
   Жерар одобрительно гавкнул, Сул кивнул, а Максик чего-то промямлил о чувстве такта.
   – Дело в том, что у нас, – Аннушка выделила окончание фразы интонацией и паузой, – у нас в последние годы кое-что изменилось. Здравомыслие возобладало. Идея превращения человечества в скопище марионеток была признана порочной. Сейчас разрабатывается другое направление.
   – А как же Арест? – язвительно справился я.
   – Ультрапрогрессист, – парировала Аннушка. – Вроде вашего Че Гевары. Революционер-одиночка. У него даже команда-то была из клонов. Заметили? Собственно, за ним я здесь и охотилась. А «КОРОНА» по договору предоставила мне прикрытие.
   – Охотилась? – переспросил я. – Приколись, Жерар!
   Бес не без иронии взвизгнул. Я сделал задумчивое лицо и проговорил:
   – Любопытно, кто тогда меня усыпил, чтобы передать ему в лапы? Может быть… – я вновь переглянулся с бесом, – …может быть, Александр Сергеевич Пушкин? Страстный любитель выполнять за других разные шалости.
   Бес опять взвизгнул. Язык у него чесался, думаю, чудовищно.
   Аннушка вместо ответа с грустной улыбкой развела руками.
   – Мальчик мой! – вступился вдруг за неё Сулейман. – Бывают ситуации, когда ради успеха большого сражения приходится жертвовать тысячами жизней.
   Жерар звонко тявкнул, напоминая, что он давным-давно меня предупреждал: Сулейман – из этих, из полководцев Жуковых. Которым только дай повод, родной матерью пожертвуют. Может, поэтому наш ифрит сирота?
   – Ну да, – сказал я с горечью и крепко пожал бесу лапу, – для вас-то жертвовать людьми привычное дело, шеф.
   – Пашка, ты несправедлив к Сулейману Маймуновичу, – вдруг закудахтал Максик. Ему давно не терпелось как-нибудь осадить меня. Дождался, наконец. – Изволь сейчас же извиниться!
   – А ты пошёл в задницу, холуй! – ласково пожелал я ему.
   Роняя стулья, Максик двинулся на меня. Он горячо возмущался и грозил пальчиком. Я презрительно скривил губы, ожидая, когда он приблизится. А, дождавшись, с огромным удовольствием дал ему в ухо. И быстро – в другое.
   Сул с удивительной для его комплекции прытью бросился меня оттаскивать. Физически. Колдовать при Аннушке было ему не с руки.
   Максик визжал и размахивал ручонками. По-моему, он всерьёз намеревался заняться мщением. Что делает с самцами инстинкт продолжения рода! Никакого чувства самосохранения, одно желание повыгодней представить себя перед возлюбленной. Я сумел приголубить его ещё разочек.
   Потом нас растащили, и начался вечер вопросов и ответов. Но я в нём участия уже не принимал. Меня вместе с бесом отправили в «тёмную». В крошечную каморку, где стоит диванчик для дневного сна нашего шефа.
   Подслушивать я счёл ниже своего достоинства. Лежал и думал, что вот теперь-то уж точно уволюсь. Или хотя бы потребую отпуска. В крайнем случае, премии.
   А в кабинете обсуждали какую-то муть. Рабочие моменты какие-то. Как теперь быть с очень уважаемыми клиентами, нанявшими «Серендиб» для расследования деятельности «СофКома»? Дезу им всучить или неустойку выплатить? Если дезу, то кто её будет стряпать? Отечественная контрразведка, «кракены» или Сулейманова рать? А если неустойку, то кто будет платить? И прочее и прочее. В общем, как презрительно выразился бес, который немножко послушал под дверью, «сорок бочек арестантов, сорок кадушек солёных лягушек да пятьдесят поросят – только хвостики висят».
   Потом я задремал.
//-- * * * --//
   – Выходи, Аника-воин, – сказал шеф. – Ты, «забавный и умный пёсик», тоже.
   Мы вышли.
   – Ну, теперь-то сюрпризы кончились? – устало спросил я, озираясь. В кабинете остался один Сулейман.
   – Зачем кончились? – бодро воскликнул он. – Найдётся ещё кое-что. Будешь в полном восторге, клянусь! Плясать будешь от радости.
   Да уж оно конечно. Спляшу. Трепака. Я страдальчески закатил глаза:
   – Что ещё?
   – Перво-наперво, – продолжал грохотать Сулейман, – имею удовольствие познакомить тебя с твоим настоящим отцом. – Он щёлкнул пальцами. Послышался звук открывающейся двери. – Обернись же, счастливец!
   Я обернулся. Возле двери, на широко расставленных суставчатых ногах, покачивался паучок Ананси.
   При свете дня он выглядел скорей странно, чем жутко. Куда-то улетучилась его пугающая аура, прежде действовавшая на меня подобно удару дубиной. Багровые глазки, где раньше полыхало яростное стремление сокрушать, были прикрыты мутной плёнкой. Страшные крючья поджаты.
   И это – мой настоящий отец? Я пробормотал под нос «бычьи какие-то приколы» и перевёл тревожный взгляд на Сулеймана. Не рехнулся ли шеф?
   – Хотя… – пафосным тоном ведущего шоу «Нежданная встреча» возвестил Сулейман, – значительно лучше он известен тебе в другой ипостаси. – Шеф поощрительно кивнул чудовищу, и оно, простустучав конечностями, будто кастаньетами, моментально исчезло за дверью.
   Спустя минуту-другую в кабинет вошёл, небрежно повязывая вкруг атлетической шеи пёстрый платок, улыбающийся и молодцеватый более чем всегда лейтенант Стукоток. Новенький блейзер, просторные белые брюки, рубашка, плетёные штиблеты – всё сидело на нём идеально и выдавало большого модника, имеющего средства. Шрамы на лице, оставшиеся после укрощения Карлика Носа, и пережившие даже двойную транспозицию с превращением в трилобита Ананси и обратно, только подчёркивали его мужественность. Ушки-лопушки как всегда задорно торчали.
   – Ну, здравствуй, сын! – проговорил он и сделал верхней губой короткое вертикальное движение, словно бы давя между нею и десной крошечный слюнный пузырёк. Совсем так, как делаю иногда я. Да и морда у него, если быть до конца объективным, обнаруживала что-то этакое… знакомое.
   Я мало-помалу начал приходить в себя.
   – Напарник, не находишь, что гражданин чересчур молод для моего отца? – обратился я к Жерару и демонстративно сунул руки в карманы. Этот красавец когда-то бесчестно поступил с моей матушкой. Потом болтался где-то двадцать лет. Потом успел крепко запудрить мозги уже мне, а сейчас ждёт, что я разрыдаюсь от радости? У него что, особо острая форма оптимизма, усугублённого слабоумием?
   Новоявленный родитель, продолжал демонстрировать белизну зубов.
   – Я, конечно, не дамочка, чтобы радоваться подобным комплиментам, но всё-таки спасибо. – Он шагнул ко мне, раскрывая объятия. Стало заметно, что одна рука всё-таки плоховато слушается. Крепко же его приголубил покойничек Жухрай!
   – Поздравляю с замечательной наследственностью, чувачок, – запоздало тявкнул Жерар. – У папочки-то твоего – ни одной морщинки.
   – Ага, – сказал я, ещё дальше отстраняясь от Стукотока. – Но знаешь, больше всего мне нравятся крючья на лапах. А ещё, конечно, количество и цвет глаз.
   – Когда ты по малолетству пугал в деревне стариков, оборачиваясь разными страшилищами, вряд ли был привлекательней, – ворчливо сказал шеф.
   Приготовленный им сюрприз стремительно терял праздничную окраску. А ему так хотелось выступить благодетелем! Он, ещё на что-то надеясь, подмигнул и лёгким тоном добавил:
   – Между нами, мальчиками, говоря, вы, комбинаторы, все одинаковые.
   – Я хотя бы никого не убивал, – сухо сказал я, глядя самозваному папочке в глаза. – И не бросал женщин, носящих моего ребёнка.
   Сул от всей души чертыхнулся.
   – А как же Жухрай? – беззлобно парировал Стукоток. – Ты здорово пощекотал его ножичком, сынок! Засадил в самый ливер. – Он наконец опустил руки, поняв, что обнять меня не получится. – А женщины… Женщины у тебя ещё будут, не расстраивайся. От нас, Стукотоков, они прямо без ума. Правда, милая? – крикнул он через плечо. – Войди, уже можно.
   – Правда, – сказала, входя, Лада и взяла его за руку. – Знаешь, Поль, у тебя замечательный отец! И такой молодой. Даже странно.
   – Ну, Сул, так мы пойдём? – оживлённо спросил сияющий Стукоток. – Ребёнок поражён и пока не вполне осознал, как счастливо переменилась его жизнь. Пусть чуток оклемается. Скоро увидимся, мой мальчик! – пообещал он мне, увлекая Ладу за собой. – И не говори маме, что видел меня, ладно? Всем привет!
   – Ну и барахло у меня папочка, – сказал я громко ему в спину. Лада обернулась и укоризненно покачала головой. А Стукоток звучно расхохотался. Будто похвалу получил.
   – Родителей не выбирают, – вздохнул Жерар. – Тебе ещё можно сказать повезло. Мой был гораздо большим козлом.
   – Вас что, не учили уважению к старшим? – сердито спросил Сулейман. Он был мрачен и с остервенением теребил бороду. – Козёл… Барахло… Когда-то за меньшее непочтительных детей засекали до смерти.
   – Шеф! – возопили мы, переглянувшись. – Для нас отец родной – это вы! Других знать не хотим!
   Он заметно подобрел, хоть и продолжал сохранять строгое выражение лица.
   Мы следили за ним преданными взглядами. Я прижимал ладони к сердцу. Жерар остервенело крутил хвостом. Сулейман откашлялся, прекратил терзать свою роскошную растительность и прошёл к столу, с трудом сдерживая торжествующую улыбку. Усевшись, достал из ящика черепаховый гребень и плойку для завивки волос.
   – Вы правы, конечно, – сказал он, начав расчёсывать бороду. – Дурак он. Я о твоём отце, Павлинчик. Дурак и бабник. Да вдобавок чернокнижием балуется. Но комбинатор великолепный. Лучший, чем… Ну, не станем о присутствующих. Жалко бросать такое золото. Подберёт ведь кто-нибудь всё равно. – Он изогнул шею, пытаясь рассмотреть, насколько ровно ложатся пряди.
   – Зеркало нужно? – с особыми угодливыми придыханиями пискнул Жерар.
   – Что ж, сбегай. У секретаря есть.
   – Не извольте беспокоиться, имеем своё. Паша, организуй!
   Я начинал понимать, что бес что-то задумал. Ох, не лишиться бы нам за это голов!
   – Живо! – прикрикнул Жерар, одновременно корча в мою сторону страшные гримасы и умильно улыбаясь ифриту. Действуя как сомнамбула, я вытащил зерцало Макоши и передал Сулейману. Если ему известно, что это такое…
   – Ого! – сказал он, вертя зерцало в руках. Я помертвел. – Занятная вещица. – Шеф воткнул гребешок в переплетение волос и наконец заглянул в магический овал.
   Стало тихо.
   Через мгновение его глаза подёрнулись поволокой. Он сладко причмокнул. Гребень выпал, и пальцы Сулеймана поплыли по воздуху, лаская что-то невидимое для нас, но отчётливо округлое.
   – Гурии… – завистливо вздохнул бес. – А я всё думал, способны ли ифриты любить.
   С этими словами он вскочил на стол шефа и начал следить за его левой рукой. Вдруг подобрался, мощно прыгнул и вцепился зубами в знаменитый чёрно-зелёный перстень. Сулейман не замечал, что с него стаскивают драгоценность, весь поглощённый тем, что творилось в серебряных глубинах зерцала. Наконец Жерар скатился на пол, держа перстень в зубах.
   – Зачем? – только и спросил я.
   – «Тысячу и одну ночь» читал? В курсе, что среди джиннов и ифритов встречаются не только рабы лампы, но и кольца?
   – Думаешь?..
   – Без сомнения. Пока вы с Платонычем готовились криптографией заняться, а каменный старикан змей членил, я весь подвал обнюхал. Досконально. Была там пара ламп, но обычных. Стало быть – кольцо. И именно это. Сто пудов.
   – И что теперь?
   – Теперь ты поедешь к Лельке.
   – К кому? А… А зачем?
   – Бараном не прикидывайся! С тех пор, как Лада замутила с твоим папашкой, Макошь э-э… сняла обеты с отроковиц своих. Кажется, так. С обеих, понял? Короче говоря, сестрички больше не обязаны вести себя, как весталки. И глупо было бы прохлопать такую пруху. Сейчас, чувачок, самое время успокаивать Лелю. Отпаивать её ананасовым соком, снимать губами слезинки с ресниц и далее по обстоятельствам. Ну, чего рот раззявил? Действуй, напарник. А я пока тут…
   Он плотоядно посмотрел на издающего странные нутряные звуки и пускающего слюну Сулеймана.
   – Кто-то скоро мне за всё заплатит! А то, понимаете, всем сёстрам по серьгам, а Жерару опять кошек гонять да блох выкусывать? Колоссально! А вот вам шиш! Дьявольщина, да как же оно действует? – забормотал он, пытаясь натянуть кольцо на лапку. – Ага, кажется, готово!
   Перстень, наконец, наделся. Жерар быстрыми точными движениями касался его в разных точках, что-то нажимая; слышались странные звуки – мелодичные и глубокие, точно от камертона. Затем бес соорудил на морде торжественную гримасу и со словами: «Дорого искупается – быть бессмертным: за это умираешь не раз живьём…» с видимым усилием повернул перстень на полный оборот.
   Потянуло озоном.
   В каких-то неведомых щелях засвистал и загудел ветер. Воздух наполнили светящиеся частицы: они то сооружали столб подобно комарам-толкунцам, то устраивали ураганную круговерть, то распадались облаком танцующих в солнечном луче пылинок. Сулейман восстал из-за стола. Силуэт его плыл и раздваивался. Лицо мучительно исказилось. Борода торчала дыбом, щёки опали; плотно сжатые губы подёргивались. Один глаз, налитый кровью и дико вращающийся, продолжал косить в зерцало. Другой, полный одновременно ненависти и покорности, обратился на Жерара.
   – Повелевай, пёс! Что для тебя сделать? Построить дворец или разрушить город?
   – Шеф, вы переигрываете, – протявкал Жерар, изо всех сил демонстрируя хладнокровие. Но хвост его был спрятан далеко под брюшком, а заметное дрожание икр – как правой, так и левой – явно не являлось «великим признаком». Голос его, тем не менее, был на редкость твёрд: – И вообще, «умеренность есть лучший пир». Поэтому глупо было бы… Мне нужна самая малость. Человеческое тело.
   – Закрой глаза и открой глаза!
   Жерар быстро моргнул. Ничего не изменилось. Он моргнул снова, уже медленно. Снова тщетно. Сулейман презрительно расхохотался.
   – Ну, ты повёлся, псина! Да где ж я его возьму? Рожу?
   – Было бы занятно поглядеть, – подал я голос. Шеф, багровея, погрозил мне кулаком.
   – Здоровое мужское тело, – деловито конкретизировал бес. На бессмысленные обиды он сейчас не разменивался. – Молодое. Согласен на тело вашего преданного раба Максика.
   – А ты уверен, что оно волосатое? – спросил я кобелька, вспомнив наш давнишний разговор. Теперь погрозил мне лапкой уже он.
   Сулейман через силу отвёл-таки взгляд от зерцала и удивлённо поинтересовался:
   – Максима? Губа не дура. А его-то самого куда прикажешь? Кончить?
   – Ну уж нет! Так легко он не отделается, – провыл Жерар и хитренько посмотрел на меня. – Чувачок, мы с шефом в затруднении. Советом поможешь?
   Я кивнул. Жерар медленно заговорил:
   – Для типчика, который обожает плясать на задних лапках перед хозяином, лизать ему руки, лаять на тех, кто не может огрызнуться…
   – …Лучше всего подойдёт шкура йоркширского терьера, – закончил я. – Сто пудов.
   – Так тому и быть! – провозгласил довольный бес. – Зовите сюда этого счастливца.
   Однако Сул схватился руками за голову и голосом базарной торговки запричитал, это откровенный грабёж среди бела дня. Что он на это не пойдёт – ни при каких условиях. Что сейчас, слава всевышнему, не те времена, когда можно было живого человека без его собственного согласия… и так далее.
   Жерар нарочито утомлённым голосом осведомился, что он в таком случае предлагает.
   – Вот это уже деловой разговор, – сказал ифрит. – Итак, первое или алеф…
   Пожалуй, я больше был им не нужен.
   Я на цыпочках вышел из кабинета и осторожно притворил за собою дверь.
//-- * * * --//
   Аннушка, куколка не моя, ангел высокогорный, пристроилась на краешке секретарского стола и перебирала Максику волосы. А тот сидел жених женихом и счастливо жмурился. Увидев меня, он отодвинулся от девушки и снисходительно спросил:
   – Ну как? – Про удар в ухо он великодушно забыл. Ещё бы! Ведь это его гладила по головке Аннушка, а не меня.
   – «Пять розог без целования за невосторженный образ мыслей», – сообщил я.
   – А? – Максик растерянно моргнул, умница наш. Эрудит.
   – Классику читать надо, – сказал я, берясь за дверную ручку и, не сдержавшись, добавил: – кутёнок.
   – Утёнок? Почему ты назвал меня утёнком?
   – «Розги направо, – услышал я вдруг смеющийся голос Аннушки, – ботинок…» Впрочем, целование вам не назначено, – добавила она уже от себя.
   Я, не оборачиваясь, чтобы не выдать снизошедшее на меня удовольствие глупым выражением лица, тряхнул над головой пятернёю с растопыренными пальцами.
   – Высший балл, – прокомментировала Аннушка. – Учись, малёк! – Прозвучало это насмешливо и относилось, видимо, к осрамившемуся кавалеру.
   Жерар нагнал меня, когда я спускался по лестнице. В зубах у него было зажато зерцало Макоши.
   – Неужели сорвалось? – тревожно спросил я, озирая его крошечную фигурку, и принял магическую вещицу.
   – Не то чтобы сорвалось, – вздохнул он, – но придётся сколько-то потерпеть. Сам знаешь, быстро только кошки родятся. А тут… предварительный этап, то, сё…
   – Куда ты теперь?
   – С тобой, напарник. Я тут пораскинул мозгами… Вдруг Лелька на тебя сердится? А у меня колечко заветное. Понимаешь? Потом я, конечно, свалю, ты не думай. Не прогонишь?
   Он побежал рядом. Тяжёлый перстень на лапе заставлял его двигаться странной иноходью: боком и вприскочку.
   – Чувачок, – тявкнул он умоляюще, в очередной раз споткнувшись. – Понеси меня, а?
   – Так ведь тебя тошнит на высоте.
   – Ну, чувачок… Ну, потерплю. Ты вообще-то чего такой бука?
   Я остановился.
   – Поклянись, что, став Максиком, перестанешь ухлёстывать за Аннушкой.
   – Во даёт парень! – восхитился он. – Одну ягодку беру, на другую смотрю, третью примечаю, четвёртая мерещится. Молодцом! Стукоток может гордиться таким наследником.
   Я насупился. Он присвистнул:
   – У-у, как всё запущено-то… Да нужна она мне сто лет! – Глазки у него, однако, бегали.
   – Скажи, что клянёшься.
   – Ну, типа того, – начал он вилять, но внезапно посерьёзнел. – Ладно. Клянусь.
   Через минуту мы садились в такси. Жерар, стоило открыть дверцу, почему-то стал нервно облизываться, беспокойно крутить головой и подёргивать шерстью на загривке. Должно быть, не понравился запах дезодоранта, которым пользовался таксист. Мне, впрочем, тоже.
   – Улица Высоцкого, – распорядился я, также морщась от назойливого запаха жасмина, пропитавшего затемнённый салон автомобиля. – Дом пять. Поехали.
   – Хехе, – сказал водила грудным женским голосом.
   – Что значит хехе? – спросил я, обмирая от скверного предчувствия.
   – Это значит, – услышал я, – что сначала авто поедет туда, куда нужно даме.
   Будто затворы расстрельной команды, клацнули, запираясь, замки на дверцах. Водитель обернулся. Из-под низко надвинутой кепки-восьмиклинки на меня смотрело знакомое щучье лицо с блистающими глазами и перламутрово-алыми губами, обрамлённое словно бы застывшими языками пламени. На верхней губе были приклеены тонкие усики-стрелки. Запах жасмина усилился многократно. Меня обдало жаром.
   – А ты всё не сдаёшься, гадкий мальчишка! Продолжаешь преследовать беззащитную женщину. – Глаза щучки выразительно блеснули. Красиво очерченные ноздри затрепетали как у хищника, почуявшего запах крови. – Охотишься с собаками… Что ж, посмотрим, легко ли тебе будет победить меня на этот раз.
   Под торжествующий хохот похитительницы такси сорвалось с места.
   А Жерар повалился на спину и, дрыгая всеми четырьмя лапами, заливисто залаял.

   1998, 2002–2003 гг.

Александр Сивинских Проходящий сквозь стены

Глава первая КОНЬ В ПАЛЬТО

Глава вторая ЗМЕЕЛОВ

Глава третья АЛЕФ, БЕТ, ГИММЕЛЬ

Глава четвертая ОТКРЫТЬ КИНГСТОНЫ

Глава пятая ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО ПОПУГАЯ

Глава шестая ЗА ЖАБРЫ

Глава седьмая ПУТЕШЕСТВИЕ СИЗИФА ОТ САПФО ДО МЭРИ ШЕЛЛИ

Глава восьмая СОКОЛИНАЯ ОХОТА

Глава девятая СОН В НАЧАЛЕ ТУМАНА

Глава десятая ПАРЕНЬ И ЕГО БЕС

Глава одиннадцатая ДОВЕРЧИВОСТИ ГОРЬКИЕ ПЛОДЫ

Глава двенадцатая ТРУБИТ, ТРУБИТ ПОГИБЕЛЬНЫЙ РОГ!

Глава тринадцатая COUP DE GRACE [26 - Удар милосердия (фр.) – средневековый фехтовальный термин. Удар, добивающий побеждённого противника.]