Альфия Умарова
Отражения

Скорый. Фирменный
(Под мерный стук колес)

   И снова дорога. Вагон привычно покачивается, перебирает колесами километры, словно считает: тук-тук, тук-тук – двадцать проехали, ничего не отвалилось, тук-тук, тук-тук – еще столько же, и навстречу никто не попался, тук-тук, тук-тук, даст Бог, доедем… Что-то в нем скрипит, дребезжит, потренькивает, причем в определенном ритме, будто поет это «что-то» свою грустную, жалостную песню.
   Пассажиры, растолкав багаж, переодевшись в треники и застелив постели чуть влажным и полосатеньким бельем, занялись кто чем. Одни читают, другие спят старательно, вытянув ноги в проход. Некоторые перекусывают.
   Позвякивают ложки в стаканах с резными подстаканниками, выводя в дорожной симфонии свою собственную партию.
   Из динамиков сочится приглушенная музыка, кажется, играет сакс.
   Убаюкивает…
   В поезде всегда убаюкивает. Мерное покачивание, негромкий разговор, умиротворение от свалившейся вдруг возможности отдышаться. Никуда не бежать. Просто выспаться, наконец. И хочется так вот ехать и ехать… Как минимум до Владивостока. А то и дальше…
   За окнами… А за окнами – столбы, привязанные друг к дружке проводами, и бесконечный лес, лес, лес. Картинка была бы почти статичной, как остановившийся кадр, если бы не мельканье солнечных бликов.
   Редкие станционные поселки вдоль дороги жалки и неказисты, словно просящий милостыню нищий. Мимо них мы мчимся так же быстро, не задерживаясь, как мимо просящих подаяние. Ощущение, будто и сама жизнь тоже проносится мимо них – равнодушно, скорым фирменным поездом.
   Города же, о приближении которых услужливо докладывают дачки-выскочки, уже не так униженно скромны и просто так мимо себя не пропускают. Они приветствуют бодрым, даже ночью, и всегда приятным голосом дикторш. Для непонятливых – даже по-английски. Соблазняют киосками-ларьками со свежезасушенной китайской снедью. Зазывают лоточным изобилием местных промыслов. Не купить сувенир-другой здесь просто невозможно. Они словно уговаривают: «Ну, купи, ну, чего тебе стоит? Тем более что и стоит – тьфу, копейки. А моему хозяину и его детишкам на молочишко будет…»
   И ведь покупаешь… И не знаешь потом, куда девать безделушку. Ну полная платформенная филантропия!
   В вагоне снова кто-то перекусывает, наплевав на калории: «Однова живем!» Немногочисленные детки, тоже накормленные, капризничают от вынужденного «ведисебяприличного» сиденья и лежанья – ни побегать, ни пошалить. А взрослые, те, удовлетворив первостепенные желания организма – выспаться и утолить голод физический, – приступают к беседам. Мы же, сытые, поговорить любим, особенно о… голодных и сирых.
   Самая популярная тема – о политике, причем «в» Украине. То ли народ весь корнями оттуда, то ли, наоборот, туда намылился. Поневоле узнаёшь, кто за кого в «незалежной», какие яды наиболее эффективны, какие цвета в политических нарядах самые модные и в какую сторону лучше косу наматывать – по часовой или против.
   Другая, не менее важная, тема – финансовый кризис и что с ним делать. Мнений тут столько же, сколько и заинтересованных участников обсуждения. Маятник качается от радикального «бомбу бы на эту проклятущую Америку, чтобы им ни дна ни покрышки» до авосьно-бесшабашного «а где наша не пропадала, не впервой!».
   Слушаешь и понимаешь: нет, кризису нас нипочем не взять – ни за рупь, ни за цент, ни за шекель!
   Потом разговоры плавно переходят в более мирное русло, на личное – о себе, своих близких…
   «Мать схоронил, вот обратно еду», – а сам кроссворд разгадывает. Да и то дело, ведь схоронил уже мужик мать.
   «С отцом проститься ездила. Ох и насмотрелась, – делится женщина. – Без одной ноги, после инсульта уже не встает, легкие не работают, а он глазами просит беломорину: там, мол, на шкафу лежат, дай хоть раз затянуться…»
   «А яблок нынче в саду, яблок! – это бабулька хвастает, с лицом из того печеного фрукта, что нахваливает. – И антоновка уродилась добрая, и семеренко. Вот внукам везу их цельный чемодан. Что они там, горемышные, на Севере этом, видят акромя холоду?!»
   «Не, дядь Саш, ты со мной не спорь. – Парень порядком уже навеселе. – Да, согласен, я – фартовый. Из такого дерьма вылез целым – точно фартовый! Но жить я все равно не хочу. И не уговаривай! Зачем? Для кого? Жена ушла. И пацана забрала. Ну и что, дядь Саш, что пил. Все мужики пьют. Бил? Ну, ударил пару раз, по пьяни. Да буйный я, как выпью. А чё она, етить ее мать, как Андропов, говорят, когда-то, сухой закон мне устанавливает? Вот, бля, и получает…»
   «Алё, алё, Виктор Иваныч? Вас Петров беспокоит. Вы не знаете номера телефона Василия Кузьмича? Нет, не знаете? И самого Василия Кузьмича не знаете? И вообще вы не Виктор Иваныч? А кто? И что ж вы тогда голову мне морочите? – и, в сердцах, окружающим, – звонят, понимаешь, сами не знают куда…»
   Мужичок, тот, что едет с похорон матери, разложил на газетке закусить, в стакан с подстаканником набулькал «чаю» из бутылки, завернутой в бумагу, – одно горлышко из кулька торчит – маскировка! Выпил, не вынимая ложечки из стакана, крякнул, занюхал килькой в томате.
   Помянул.
   А вот пошли коробейники по вагонам. Чего только не предлагают! Тут тебе и талисманы всякие, и камушки по знакам зодиака, и от сглаза (интересно, а ДЛЯ сглаза есть?).
   «Дамы и господа! – это представительный молодой человек вещает, в костюме. – Предлагаю вашему вниманию продукцию известного московского ювелирного завода. Нет, женщина, это не золото. И не серебро. И не мельхиор. Сами вы алюминий! Это би-жу-те-ри-я. Но в магазинах вы ее не купите!»
   Понятное дело, не купим, до магазинов-то не доходит эта би-жу-те-ри-я, она вся в пути. И из чего ее все-таки делают?
   «А кому шали, паутинки, безрукавочки? Пушистые, теплые, мохеровые. Да не херовые, а мохеровые. Не покупаете – и лапать нечего! Вот свой х… и лапайте!»
   А вот и вечное, доброе, светлое понесли. Молча. Товар, мол, в рекламе не нуждается, и так дорогу к покупателю найдет.
   Удивительное дело: почему-то книжками и газетами в поездах торгуют ТОЛЬКО глухонемые. Решила так: тут своя мафия, может, тоже не краснобаи.
   Купила совершенно ненужную мне книжку – про бетонирование в зимних условиях. Так, на всякий случай.
   Мужик снова нацедил в стакашек из «конспиративной» бутылки, закусил яблоком, а кроссворд всё не разгадывается. Трудный попался!
   Так и заснул за столом, бедолага, – осилив бутылку и так не разгадав тайну клеток и букв.
   Проходя мимо, не удержалась, глянула: газетка лежала кверху ногами.
   … Под утро, в самый сон, меня разбудила молоденькая и симпатичная проводница нашего вагона: «Женщина, просыпайтесь! Через полчаса ваша станция». Я чуть не кинулась собираться. Но вовремя вспомнила: МОЯ станция вечером…
   Спутала.
   Мне еще рано выходить. Все самое интересное – всегда впереди!

   20 октября 2008 г.

Продолжение не следует

   Стук в дверь – три, с коротким промежутком, удара – раздался в ночной тишине неожиданно.
   «Вовчик!»
   Мария Гавриловна соскочила с кровати, запутавшись спросонья в подоле длинной сорочки, накинула халат, нащупала ногой тапок. Другого как назло не было, и женщина так и пошлепала по домотканым половикам в сенцы в одном.
   Туда же, следом за хозяйкой, вышел и пушистый рыжий одноглазый кот Пират.
   Сердце дрожало противным холодцом, замок как всегда заело, но за дверью ждали терпеливо.
   Она не спрашивала, кто там, знала и так: снова Вовка.
   Вовчик, а это был действительно он, ткнулся женщине в грудь.
   – Мам, не прогоняй меня… Я не хочу с ней жить, – голос его задрожал. – Я хочу с тобой, как раньше.
   – Вовчик, сынок, опять?…
   – Не могу я с ней, мам. Она меня не любит. Она… она, – слезы, казалось, вот-вот брызнут из больших его серо-голубых глаз, – она меня… бьет… И за пивом гоняет, а мне тетенька в киоске не продает, маленький еще, говорит, пиво пить. А она не верит и… бьет. А потом дядя Коля сам идет. Только не звони ей, пожалуйста, не говори, что я у тебя, завтра все равно не в школу, – он смотрел так умоляюще, столько было страдания в этих родных глазах, что Мария Гавриловна не стала спорить.
   Заперев за мальчиком дверь, сняла с него совсем легкую, не по погоде, курточку, заставила надеть свою теплую вязаную кофту, с закатанными рукавами, шерстяные носки поверх его прохудившихся да валенки – пол-то ледяной, и повела на кухню.
   Пират все это время вертелся под ногами, терся о них, ждал, пока возьмут на руки.
   Стоило мальчику усесться к столу, как кот тут же запрыгнул ему на колени и свернулся уютным калачиком, млея от ласкового «Пиратка», – соскучился.
   Мария Гавриловна тем временем кормила Вовку его любимой картошкой со шкварками, малосольными огурчиками, поила чаем с малиновым вареньем.
   Вовчик, худенький, с оттопыренными ушами и красными, в цыпках, руками, ел торопясь и обжигаясь.
   – Сынок, подавишься же, жуй лучше. Не спеши, никто за тобой не гонится…
   Мальчишка вздрогнул, оглянулся на дверь. Даже ложку отложил.
   Пират насторожился – неужели прогонят?
   – Ешь уже, ешь, горе мое морковное, – и подложила ему на тарелку еще картошки.
   Вовчик улыбнулся: «горе морковное». Так мама стала называть его после давней истории, случившейся, когда ему было года четыре. Тогда любитель морковки Вовка забрался за ней в открытый для проветривания подпол, а люк возьми и захлопнись. Пленник покричал-покричал, поревел, попробовал открыть тяжеленный, не по его силенкам, люк, да и заснул, бедолага. Хорошо еще в подполе было не совсем темно – свет просачивался в открытые на лето продушины.
   Мария Гавриловна, ушедшая по делам к соседке, думая, что мальчик спит, вернувшись, обыскалась Вовку. Не знала уже, куда бежать. И забыла совсем, «вот глупая баба», про подпол, про люк, не заметила, что оказался он вдруг закрытым. И тут из-под половиц донеслось хрумканье. Это выспавшийся Вовчик грыз… морковку.
   Вот и пошло с тех пор: «горе морковное».
   От еды мальчишка согрелся. Щеки его чуть порозовели. Черты затравленного зверька в нем постепенно размывались. Он перестал прислушиваться к шуму ветра за окном, глаза и губы заулыбались. Сидел сытый, счастливый, поглаживая своего любимца, которого подобрал года три назад в городе, на улице, умирающего, с одним глазом, жалобно мяукающего, и притащил домой. Нинка, конечно, не разрешила: «Самим жрать нечего, а ты еще и тварь одноглазую притащил. Выбрось сейчас же или домой не пущу!»
   Вовчик кота – в ранец и в деревню, к мамке. Знал, уж она-то не прогонит ни его, ни кота.
   Не прогнала. Куда деваться – коту выделили плошку, место для туалета – огород. С именем не мудрили – раз глаз один, значит, Пират. Кот не противился – Пират так Пират, лишь бы дома оставили.
   Наевшись, Вовчик сонно зазевал, и Мария Гавриловна уложила его спать, оставив расспросы на утро.
   Легла и сама, но сон не шел. Ныло сердце. И боль эту, больше уже не физического свойства, привычную, обострявшуюся всякий раз, когда Вовчик вот так, громом среди ясного неба, приезжал к ней, – сердечным каплям было не унять.
   «Да что же у нее-то вместо сердца? Господи, и когда же ты вразумишь ее, кукушку? У меня и сил уже нет, и слов она не понимает, видно, в груди ее – каменюка, а в голове – тряпки одни да хахали. Закрутила с этим мужиком, Колькой, от семьи отбивает. А тот – выпить не дурак. Вовчик говорит, когда Колька приходит, и сама с ним пиво заместо воды халкает. И деньги, что давала на курточку да ботинки Вовке, тоже, видать, спустили все на выпивку. И зачем поверила, ведь хотела сама купить, да отговорила Нинка – на базаре, мол, у китайцев дешевле купит.
   Как же, купила. А пацан в драных кроссовках ходит да в кацавейке на рыбьем меху. Застудится совсем, заморозки вон каждое утро да ночь…»
   Картина, что предстала перед глазами Марии Гавриловны, как Вовчик, весь дрожащий от пронизывающего ветра, стоит на дороге, без денег, конечно, какие у пацана деньги, и голосует, чтобы добраться к ней, своей «мамке», в деревню, за двадцать с лишним километров от города, – была такой явной, зримой, что женщина чуть не задохнулась. От жалости. От боли.
   «Господи, береги моего Вовчика! От дурных людей сохрани, вон сколько сейчас всяких маньяков, которые детей… – Мария Гавриловна вспомнила, как смотрела на днях передачу про то, как взрослые мужики, „ироды, нету на них управы“, мальчишек, таких как ее Вовка, обманным путем заманивали да насиловали. И еще кино про это снимали. – Ну, как есть отморозки! Им бы, кроме головы, еще и промеж ног всё отморозило, выродкам. Это как же можно… с мальчонками… Что ж творится-то на свете, баб, что ли, уже не хватает на всех мужиков?…»
   Мария Гавриловна разволновалась совсем, какой уж тут сон!
   Встала тихонько, чтобы не разбудить Вовчика, пошла на кухню. Пират, примостившийся в ногах мальчика, поднял голову: что, мол, не спится, может, чего надо?
   Рукой только махнула: да спи уж, чем ты-то мне поможешь?
   Мятный привкус валидола под языком, подогретый сладкий чай – и вроде отпустило маленько.
   Сидеть без дела, даже ночью, не могла. Поштопала Вовкины носки, простирнула их да заляпанные грязью спортивные штаны в тазу, и на веревку у печки – к утру высохнут. Завела тесто – «пирожков хоть настряпаю, ведь не ест ничего домашнего. Нинка сроду не любила готовить. Нет бы супа сварить, ведь отправляю ей с Вовкой овощи. Так нет, всё лапшой бомжовской перебиваются или пельменями, когда денег поболе. Вон худющий какой стал – кожа да кости».
   Машинально шинковала капусту для начинки, тушила ее, отваривала яйца, а сама всё думала и думала про Вовчика, про Нинку. «В кого ж она такая уродилась – Нинка. И правда – уродилась. Шалавая, с ветром в голове, на старшую, Таню, совсем не похожа. Та, хоть и на группе по зрению, не обозлилась – все, мол, виноватые, что не вижу, все должны… И ведь столько лет в интернате девчонка да по больницам мыкалась. Слава Богу, хоть сколько-то видеть стала. Спасибо докторам! А тех, кто Танюшке прививку не ту поставили в три годика, после которой она стала слепнуть, – что ж, Бог их простит. По неразумению сделали, не со зла.
   Когда выросла уже, спросила Таня, как же денег, мол, хватило на лечение, ведь такие операции ого-го какие дорогие. Ну, теперь бы так и осталась слепой – на нищенскую-то пенсию какие уж операции? А тогда их бесплатно делали – и детишкам и взрослым.
   Муж Тане хороший попался, тоже инвалид, но видит получше, работает, не пьет, помогает во всем. У них ребятишек двое. Слава Богу, глазки видят хорошо, славные детки. Гостить летом приезжали. Ладно живут, тесновато только – в однокомнатной хрущевке вчетвером. Да еще собака, да мыши какие-то пушистые. Еще и попугай в придачу. Кеша вроде. Ой, чудеса такие, разговаривает Кеша этот. Приедешь к ним, а он: „почем нынче ананасы?“ И где он раньше жил, что его таким деликатесом дорогим кормили? Ну чисто цирк!
   А Нинка… Ее отец баловал сильно. Старшая-то не его, дочь, Семена, первого мужа, который за рулем заснул да разбился. Танюшке тогда было всего пять лет. Когда сошлись с Петром, Танечка в первый класс пошла, в интернате жила, в райцентре. На выходные, конечно, домой забирали ее. Она очень стеснительная была, видела-то плохо. А тут еще чужой дядька. Ну и дичилась его. Не грубила – нет, этого, упаси Бог, не было никогда. Просто стеснялась.
   Когда Нинка родилась, Петя рад был – первый его ребенок. Да еще и красавица такая, ну прямо маковка! А еще говорят, что дети страшные родятся… Ну, как обычно? Три кило, лицо красное, глазки непонятно какого цвета. А у этой сразу глазищи большие, брови точно нарисованные, тоненькой линией, а волосы почти черные, в завитушках, и кожа смуглая – в отца вся пошла, казачьих кровей.
   Вот эта красота, будь она неладна, и сбила с пути девку. Отец потакал всем ее хотелкам, что ни выцыганит доча – все купит. А если что просила сделать – все некогда ей, а отец и не скажет построже, помоги, мол, матери. Зато Танюшка, добрая душа, все старалась подсобить, когда дома бывала. Да только какая помощь от почти незрячей.
   Училась Нина через пень-колоду. Вроде и не глупая, память хорошая, но все лень было. Парни ее лет с тринадцати примечать стали – среди подружек выделялась, рано созрела, грудастая, и глаза такие… шальные.
   А в 17 уже забеременела. Так и не призналась – от кого. А может, и сама не знала. Давно, думаю, уже честь-то потеряла.
   Ну что? Родила да и оставила мальчонку в роддоме, отказ написала. Уж как я уговаривала: „Нин, не бери греха на душу. Раз родила – вырастим. Мы еще в силах“. Нет, не послушала. Отказалась от ребеночка: „Мама, ты не знаешь ничего… Знала бы, не стала уговаривать. Он жизнь мне испортит, я молодая еще. В город поеду…“
   И ведь поехала. Устроилась вроде на фабрику там, без образования куда ж еще возьмут.
   А у меня сердце не на месте. Все про этого малыша думаю. Ведь родной, а брошенный. Кто его приголубит, кто обнимет…
   В общем, собрала документы, хоть Петя поначалу против был, но я настояла: как же можно, чтобы родная кровинушка рос в детдоме? В общем, стали хлопотать – усыновить ребенка. Сначала отказывали нам, вроде не молодые мы уже, а все ж я уговорила, убедила – он же наш внук, мы ему не чужие. Вот так, с года, и рос у нас Вовчик. А Нинка, как узнала, что мы ее ребенка усыновили, вовсе перестала показываться в родном доме. Один только раз приехала. Вовчик как раз начал тогда разговаривать, нас с Петром мамой и папой звать. Приехала, поглядела на малыша и – как сгинула.
   Ну, а Вовчик – что ему сделается. Любим, одет-обут, накормлен. Дед души не чает во внуке, все с собой берет – в лес, на рыбалку.
   Эх, из-за рыбалки этой проклятущей и помер Петя. Под лед провалился, весной уже.
   Так и остались мы с Вовчиком одни.
   Нинка на похороны приехала. Размалеванная вся, ни слезинки не проронила по отцу. За столом поминальным и вовсе учудила – чуть не песни стала орать, после второй-третьей рюмки. Аж соседей стыдно стало.
   И все к сыну: ну что, малец, не любишь мать свою? А Вовчик, ему тогда пять лет было, и понять не может, что эта тетя к нему вяжется, всё про мамку спрашивает. Любит, конечно, это ж мамка его, другой он не знает.
   Лучше бы и не знал».
   Как исполнилось Вовчику семь лет, стала думать Мария Гавриловна, как быть дальше. Школу в деревне закрыли давно. Молодежь вся в город поуезжала, детишек не стало, старики одни. К Тане отправить мальчика? Живет она в другой области, в тесноте и не особо в достатке, куда им еще лишний рот?
   Про Нину слышала, что та по-прежнему на фабрике работает, комнатку ей дали. Вроде остепенилась.
   Мария Гавриловна и решила: пришло время дочери долги свои отдавать, повзрослеть, начать думать не только о себе. Сама-то с больным сердцем много ли проживет, с кем потом мальчонка останется? Снова сиротой при родной матери?
   В общем, съездила к Нине, поговорила с ней: пора, мол, тебе кукушка, птенца своего забирать к себе, в свое гнездо. Тем паче не такой он уже маленький, вырос давно из пеленок-распашонок, мальчишка самостоятельный.
   Нинка – в крик: вешаешь мне на шею пацана, нечего было тогда забирать его из детдома… Но Мария Гавриловна слушала-слушала да взглянула на дочь так, словно кипятком ошпарила. Да еще пообещала, что проклянет дочь самым страшным, материнским, проклятьем, если та еще раз откажется от своего сына.
   Нинка даже опешила, такой она свою мать видела впервые: глаза горят, щеки пылают, решительная…
   «Эх, мама, мама. Не знаешь ты ничего про дочь свою непутевую… И про человеческую подлость…»
   Согласилась Нинка. С неохотой, но согласилась. Договорились, что Мария Гавриловна привезет Вовчика ей к сентябрю ближе, чтобы привык немного к матери да к городу. На выходные обещала к себе забирать да деньгами помогать, по возможности. А большие ли возможности-доходы у пенсионерки? Подмога одна – сад-огород, хоть овощей не покупать.
   Теперь оставалось самое сложное – как мальчишке рассказать все, чтобы понял, найти такие слова, чтобы не ранить.
   Долго думала, не знала, как подступиться к предстоящему разговору. Несколько ночей вертелась, мучилась бессонницей, вздыхала протяжно и горестно, вставала, капала себе корвалола, снова ложилась… Даже Вовка заметил, что с ней что-то неладное творится: «Мам, снова сердце болит?»
   После нескольких таких тревожных ночей решилась. Когда Вовка после завтрака собрался как всегда на речку, Мария Гавриловна попросила его погодить, мол, надо ей что-то важное сказать ему.
   Усадила внука подле себя на диван, обняла, чмокнула в непослушный чубчик:
   – Вовчик, сынок, знай, что я тебя очень люблю и всегда буду любить…
   – Мам, я тоже люблю тебя. Можно я уже пойду? – и соскочил с дивана.
   – Вова, погоди, дай сказать.
   Вовка снова сел, выжидательно глядя на мать.
   – Сынок, мама – это самый-самый близкий человек на свете. Она носит тебя под сердцем, любит, когда ты еще в животе у нее…
   Мальчишка смотрел на Марию Гавриловну непонимающе – к чему она клонит.
   – Но иногда так случается в жизни, что ребеночек появляется, когда мама еще не может быть настоящей мамой.
   – Как это, мам? Ведь, когда тетеньки рождают детей, они сразу становятся мамами?
   «Если бы так, сынок… И детей не было бы брошенных, оставленных в роддомах…»
   – Ну да, Вовчик, сразу, но… – она запнулась, не зная, как же объяснить совсем еще ребенку, что не каждая родившая уже мать. Иногда, избавившись от бремени, избавляется такая, подобно кукушке, и от заботы о своем «птенце». Как Нинка.
   – Я хочу рассказать тебе, сынок, про одну такую женщину.
   Вовка заерзал на диване. Ну, зачем ему про какую-то там женщину знать, но мама посмотрела строго: сиди!
   – Эта женщина была молодая, девчонка совсем, глупая еще…
   – Дурочка, что ли? – не удержался Вовка.
   – Ну, можно и так сказать. В общем, когда она родила ребеночка, она сама еще не была взрослой.
   Мальчик совсем запутался: сама девчонка, а ребеночка родила, но взрослой не была. Что-то мама не так говорит.
   – Вот тебе – семь лет, а ей, когда она стала мамой, всего на десять лет больше было. Школу только закончила. Ни работы нет, ни образования…
   Про работу Вовка знал, все вокруг работают. Теть Валя – продавцом в магазине на колесах, а дядя Ваня – на той машине шофером. Баба Тоня, почтальонка, письма приносит. Мама тоже работала, на ферме, но потом, из-за сердца, не стала. Она пенсию получает – как инвалид. Хотя Вовка не понимал, как это инвалид, когда руки-ноги целые, не хромаешь. А что такое «образование» – пацан не знал, но сообразил, что если его нет, то ребенка лучше не рожать.
   А мама продолжала:
   – В общем, запуталась совсем девка. Ни работы, ни образования, ни мужа. Да еще и ребенок… Ну вот она и решила оставить его в роддоме. Чтобы другие люди, уже взрослые, взяли его к себе.
   Вовка ничего не понимал. Сначала родила, потом оставила. Для каких-то других людей. Совсем мама запутала.
   Мария Гавриловна, собравшись с духом, продолжила:
   – Она его там оставила, а мы с твоим папой взяли его.
   – Мам, кого вы с папой взяли? Ребеночка? А где он? – и даже оглянулся, машинально, готовый увидеть этого ребеночка.
   – Это ты, сынок…
   – Я?
   – Ты, Вовчик.
   Мальчишка смотрел на Марию Гавриловну во все глаза, с недоверием. Свалившееся на него удивляло, было сложным, практически непосильным для его детского соображения.
   Он молчал некоторое время, видно было, что пытается осмыслить то, что только что узнал. Наконец, произнес:
   – Мама, так я не твой сын? И не папин? А ты мне не мама, что ли?
   – Сынок, я – твоя бабушка. А твоя мама – Нина.
   Вовка вспомнил эту Нину – тетку, которую видел несколько раз. Она была красивая, но какая-то… недобрая. А когда папа умер… то есть не папа, а дедушка, она тоже приезжала. И за столом запела, а мама… бабушка на нее заругалась. Потом эта тетя у него спрашивала: любит ли он свою маму.
   Значит, про нее мама… рассказывает, что родила она его, Вовку, и оставила, а мама с папой к себе забрали.
   Вовка пытался соединить звенья цепочки, которая вдруг, разом, рассыпалась, и оттого мальчику стало неспокойно, неуютно, зябко даже, несмотря на летнюю жару за окнами.
   До этого дня все было просто и понятно. Есть он, Вовка. Есть его мама. Был еще и папа, но он умер. Есть этот дом, куры во дворе, улица, деревня. Речка есть. Лес. Небо. Это все было привычным ему, виденным сотни раз. Это был его мир. И если что-то менялось в этом мире, то и эти перемены были понятны и объяснимы. Деревья в лесу пожелтели – наступила осень. Речку затянуло льдом – пришла зима. Мама купила цыплят по весне – значит, из них вырастут взрослые курочки и петухи.
   А теперь вдруг рушилась стройность этого привычного мира. Оказалось, что мама – никакая не мама. И папа – дедушка, а не папа. А какая-то чужая тетка, которую видел всего-то раза три, это – мама.
   Нет, решил он, его мама – вот эта, а не какая-то тетя Нина. Он знал все ее морщинки, что лучиками разбегались по широкому лицу. Все знакомо было в ней. Нос – как нос, глаза – обычно добрые, улыбающиеся, сейчас – на «мокром месте». Большие, в мозолях, с голубыми выпуклыми венами, руки все время что-то делают: лепят вареники, стирают, моют, гладят… И пахнет от них таким родным – то ли пирогами с яблоками, то ли хлебом с вареньем…
   Она – его мама, и другой ему не надо, – поставил точку Вовка. Вот вырастет и будет сам заботиться о ней, и не бросит ее никогда. У нее сердце все время болит, ей нельзя волноваться – так говорила тетенька-врач, которая приезжала на скорой помощи.
   – Мам, ты – моя мама, никакая не тетя Нина, – и обнял, и спрятался на ее большой груди в цветастом халате.
   – Эх, Вовчик, горе ты мое…
   – Морковное? – улыбнулся мальчик.
   – Да уж, морковное, – улыбнулась и женщина.
   Потом они еще говорили. Мария Гавриловна сказала внуку, что он – уже большой, без пяти минут первоклассник, что ему придется теперь жить с мамой и учиться в школе в городе. Что на выходные будет забирать его к себе домой. Сказала, что мама Нина на самом деле его тоже любит и хочет, чтобы он жил вместе с ней. Сказала, да так ли оно было на самом деле, – в этом Мария Гавриловна сомневалась. Очень.
   Нина после встречи с матерью несколько дней сидела дома. На работе сказала, что отравилась чем-то, мол, отлежусь да выйду, отработаю потом. А сама… Заперлась в комнате, есть не готовила, не прибиралась, не умывалась… В зеркало даже не смотрелась. А когда взглянула нечаянно – испугалась: страшная, с кругами под глазами, волосы во все стороны. Ну прямо «красотка».
   Парни райцентровские ее так и звали когда-то: Красотка. А что – видная была, яркая, не чета одноклассницам, мышкам серым, выскочкам. Только и разговоров: контрольные, сочинения… А сами о пацанах мечтают, дурочки. Да если бы она захотела, тоже была бы отличницей – только не надо ей было этого. Уже тогда решила для себя, что женщине, для того чтобы устроиться в жизни хорошо, нужны не математика с литературой, а внешность. И ум, конечно. Внешность – имеется, не то что у этих зубрилок. И ума хватает. Славка вон не зря ее среди всех девчонок выделил.
   Нравился он ей, Славка этот. Ох, и нравился! Высокий, мускулистый, наглый. А красивый – вылитый Ален Делон. На танцах всегда приглашал ее, девки все завидовали, даже старше нее. Потом до интернатовского общежития провожал. Лапал, конечно. Целовались. Но большего Нина не позволяла – хотя и влюбленная была в Славку по уши. Мечтала, потом, как он отслужит в армии, замуж за него выйти.
   Дура наивная! Вот кто дурой оказалась, а не одноклассницы.
   Повестка в армию Славке почему-то пришла летом, а не весной – по спецнабору призвали. Отвальная, все как положено, музыка, портвейн рекой. Нина пить отказывалась – никогда до этого не пила. Шампанское в новый год – не в счет. Когда вышли с ним на улицу, подышать воздухом, Славка уговорил-таки девчонку глотнуть немного из бутылки, прихваченной с собой, – за то, мол, чтобы служба у него легко прошла. Нина выпила, потом еще раз… И – провал. Очнулась от боли в промежности, на грязном матрасе, брошенном прямо на земляной пол в полутемном подвале. Голая. Рядом – Славка стоит, улыбается и парням двум, дружкам своим, сидящим тут же, на ящиках, хвастает:
   – Надо же, целкой оказалась. Я-то думал, так – ломается, цену себе набивает. А ядреная, сучка! Парни, подходи, пока в себя не пришла. Толян, налей-ка ей еще.
   Нина попыталась встать, прикрывая руками груди, но свалилась – ноги подкашивались, а в голове стоял гул. Толян с Сергеем насильно влили ей в рот спиртного. Сопротивляться не было сил.
   Что было дальше – Нина помнит смутно. Только боль, отвращение и тошнота…
   Под утро Славка сам помог ей одеться, вывел на улицу. Толяна с Сергеем уже не было. На прощание Славка сказал:
   – Вякнешь кому хоть слово, парни и с твоей слепошарой сестрицей то же самое сделают. Да тебе и не поверит никто – ты же – сучка!
   И, будто оправдываясь:
   – А нечего было задницей вертеть да сиськи свои выставлять напоказ, сидела бы дома, дура, да географию учила… – плюнул, развернулся и пошел к своему дому.
   А Нина… Девушка проулками, задами огородов, опасаясь, что ее увидят, шла к реке. Там вошла в воду – прямо в платье и босоножках, дошла до глубины и… поплыла. Выбралась на песчаный берег островка посредине реки. Села, обхватив колени руками. Над рекой стоял туман, от воды шел пар, вставало солнце. И Нину трясло – от утренней прохлады, мокрой одежды и внутренней дрожи. В горле стоял ком, но слез не было. Так и сидела у воды, мокрая, дрожащая, с сухими пылающими глазами…
   Когда через месяц поняла, что беременна, даже не испугалась. Ей было уже все равно. Жизнь, казалось ей, закончилась там, в том грязном подвале. Она не стала рассказывать, что с ней случилось, никому. Мать не поняла бы, сказала б, что сама виновата. А отец… Ему и сказать такое стыдно. Да что он сделает?
   Когда стало заметно живот, отец, так и не узнав от дочери, от кого беременна, стал сам расспрашивать парней и девчонок в райцентре. Ну, девки, понятное дело, рады были, что эту гордячку так наказали. А парни, Толян с Серым, встретили отца и рассказали ему, что, мол, Нинка первая на шею всем парням вешалась, спала с кем ни попадя, и сама не знает, от кого беременна.
   Отец им поверил. Вернулся из райцентра чернее тучи, зашел в комнату дочери и сказал, как ударил:
   – Шлюха!
   Нина хотела возразить, рассказать, как было, что не виновата она, но отец и слушать не стал. Только повторил:
   – Шлюха! – и хлопнул дверью.
   Это было последнее, что она услышала от него.
   Нина не смогла простить этого отцу. Даже потом, после его смерти.
   Делать аборт было поздно. Но Нина уже решила: ребенка все равно не возьмет, оставит в роддоме.
   Потом роды, уговоры матери не оставлять ребенка.
   Боже, да она не смогла бы на руки его взять!
   Кормить отказалась сразу. Когда детей приносили для кормления, уходила в коридор, и ребенка так и уносили голодным. А Нина дождаться не могла, когда выпишут. Готова была в окно убежать, только бы не видеть этих счастливых сюсюкающих мамочек: «Утеньки-путеньки, какие глазки! А носик… Как на папочку похож…»
   На Нинку с презрением смотрели, знали, что отказную написала.
   Потом в город уехала, на фабрику устроилась. Первое время у тети Паши, сестры отца, жила, пока место в общежитии не выделили. Тетка кормила ее, ни о чем не расспрашивала. Видела, девчонке и так худо, перенесла что-то такое, что ее пожалеть надо, а не упрекать.
   Нина благодарна была тетке, что в душу не лезла. Ну и что кормила, конечно. Потом, с первой же получки, пришла к ней с большим тортом. Они пили чай, тетка Паша рассказывала смешные истории из своей длинной жизни, и Нина даже улыбалась, хотя, казалось, забыла навсегда, как это делается. У Прасковьи Андреевны отлегло от сердца: «Ну, все, теперь жить будет, раз улыбается. Только зарубка в душе и останется. Да и та затянется с годами. Время – лечит…»
   Когда от ТЕХ воспоминаний не саднило уже внутри так, как год назад, узнала от той же тети Паши, что ее «родители на старости лет сошли с ума – усыновили какого-то мальчонку». Поняла сразу – какого. «Ну, зачем, зачем они это сделали? Кто их просил?»
   Тетя Паша, будто услышав Нинины вопросы, ответила:
   – Нинуль, Таня – далеко, ты к родителям не ездишь – уж не знаю, что у вас там приключилось. Вот они и взяли мальца, чтобы пустоту заполнить. Так, наверное. Ты бы съездила, глянула на братца названого.
   Нину аж передернуло: надо же – «названый братец». Нет, ни за что!
   Но съездить все же пришлось, через год. Тогда и увидела первый раз своего сына. Неуклюжий, глазастый, уши торчком. То хвостиком за бабкой ходит: «Мама, мама…» То к отцу на руки просится… А потом пошел к ней, глазками луп-луп, и руки тянет.
   В груди у Нины екнуло что-то, вдруг захотелось взять малыша на руки. Она даже пошла ему навстречу. Но… перед глазами вдруг помутилось, в голове словно щелкнуло. Она увидела очертания ТОГО подвала, услышала голоса: «Берите ее, парни, она ваша». «Шлюха! Шлюха!» И снова: «Хороша сучка!» Потом плач упавшего ребенка – и потеряла сознание.
   Пришла в себя и, не слушая причитавшую около нее мать, собралась и тут же уехала.
   В следующий раз появилась дома года через три, на похоронах отца.
   Вовке тогда пять лет было. Выпила, интересно стало, знает он, что она его мать. Спросила даже, любит он ее или нет. А он смотрит так непонимающе. Да на бабку оглядывается.
   А теперь вот, оказывается, придется взять его к себе. Зачем, дура, согласилась. Да мать, как с ножом к горлу, «прокляну да прокляну». Нашла чем пугать… Да делать нечего, пацану все равно в школу надо.
   В августе Мария Гавриловна привезла Вовчика к Нине. Та встретила его настороженно, даже не улыбнулась. Показала: для сна – диван, для уроков – общий стол, вещички – на полку в шкаф. Вроде и все.
   Вовка осматривается, все ему любопытно, весь под новыми впечатлениями. Город, после их маленькой деревни и райцентра, в котором бывал несколько раз, показался большим, шумным. Столько машин сразу Вовка и не видел никогда.
   А эта тетя Нина смотрит на него как-то недобро. Ему совсем не хочется здесь оставаться. Но он дал слово маме.
   Остался.
   А Мария Гавриловна шла по улице на остановку автобуса, чтобы ехать домой, в деревню, и слезы бежали по ее лицу. Шла и ревела, даже люди оглядывались. Жалко было Вовчика так, что сердце вот-вот остановится.
   Видела: Нинка не рада сыну, словно стеной отгородилась, холодная, чужая совсем. Как-то Вовчику будет с ней? Ласки от нее вряд ли дождешься, так хоть бы не обижала мальчика.
   Не помнит, как до дому добралась. Переступила порог и рухнула – сердце. Хорошо, соседка следом зашла – узнать, как съездила в город. Тут же скорую, те – привели в чувство и – в больницу. Провалялась почти месяц, душой болея за Вовчика. Ведь обещала через неделю приехать, проведать, а сама…
   Как выписали – сразу к Нине. Вовчик-то рад, на шею кинулся, обнимает, спрашивает, отчего так долго не приезжала, ведь обещала. А как узнал, что болела, с укором, исподлобья на Нину глянул: почему не сказала, почему в больницу к маме не ездили. Та только плечами повела, хватает, мол, мне и без того забот. Вот еще ты на мою голову свалился…
   Марии Гавриловне сразу же захотелось забрать Вовчика домой, а там – будь что будет… Но одернула себя: а как же школа? Неучем останется, что ли? Да и Вова сказал, когда мать вышла из комнаты:
   – Мама, ты не плачь, а то снова сердце заболит. Мне тут… хорошо, – пересилил себя. – Я с ребятами подружился во дворе. И учительница в школе добрая.
   Вот так и стал Вовчик жить с матерью. Худо ли бедно – потихоньку привыкли друг к другу, притерлись. Вовчик старался не причинять беспокойства тете Нине, старательно учился, уроки делал на продленке. Нина какой-то особой заботой о сыне себя не утруждала. Сама питалась в фабричной столовой, Вовка ел в школе. А на завтрак и ужин обычно бывали бутерброды с дешевой соевой колбасой.
   Но Вовка не жаловался. Чего ему недоставало, так это общения, но с тетей Ниной не поговоришь, отмахивалась от него как от назойливой мухи. Или взглядывала с такой холодностью, что Вовка умолкал, напуганный этим недобрым взглядом.
   Зато мама слушала рассказы Вовчика о школе, друзьях, удивляясь и ахая, смеясь, радуясь его успехам. Она теперь жила от приезда до приезда Вовчика. Ждала, наготавливала ему его любимых кушаний. Словом, был он светом в окошке в череде долгих ее одиноких дней.
   В первый раз Вовчик приехал к ней сам, в неурочный час, когда девять исполнилось. Он был испуган, в слезах:
   – Мама, за что она меня? Ребята на улице дразнят меня… подкидышем, что нет у меня папки. Я и спросил у тети Нины… – осекся, – у мамы, кто мой папа. Она очень рассердилась и сказала, что я… ублюдок, – произнес он через силу, – и замахнулась на меня, ударить хотела. А я убежал. Мама, за что она меня?
   Мария Гавриловна, конечно, возмутилась: как можно такое сказать своему ребенку только за то, что мальчишка захотел узнать об отце.
   Поговорила после той истории с Нинкой серьезно, отругала. Та, набычившись, слушала, а в ответ одно: ты ничего не знаешь, ничего не знаешь…
   Так и не поняла Мария Гавриловна, о чем это она не знает. Может, чего и не знает, конечно, но, что так с ребенком обращаться нельзя, – знает точно. Так и сказала.
   Потом эти внезапные появления Вовчика стали повторяться периодически, по разным поводам, и Мария Гавриловна теперь ложилась спать в тревоге, прислушиваясь, невольно ожидая стука в дверь.
   Такого, как этой ночью.
   Нет, терпения не осталось, сколько же она еще будет обижать пацана?! Ведь до чего дошло? Вовчик, раньше такой жизнерадостный, замыкаться стал в себе, всё думает о чем-то своем, думает, как старичок какой… И мысли, по всему видать, невеселые, ой невеселые…
   Всё, пора поставить уже точку, сказать ей, какая она есть никудышная, без сердца и совести, мать, да и забрать Вовчика домой. Лучше в райцентре будет учиться, а жить в тамошнем интернате. Всё поближе к дому.
   Решено – сделано.
   На следующий день поехала Мария Гавриловна с Вовчиком в город. Нинка оказалась дома, на работу – во вторую смену. Ни «здрасьте», ни «проходите», только сквозь зубы: «Явился!»
   Бабушка отправила Вовку погулять: «Ступай, сынок, нам поговорить надо, не для твоих это ушей». Закрыла за ним дверь.
   – Нина, вот разъясни мне, может, я, старая глупая женщина, чего не понимаю? За что ты не любишь сына? Что он сделал тебе такого, что ты его обижаешь, руку на него поднимаешь? Я-то ведь знаю, Вовка – золотой ребенок. Не проказник, не лентяй. Шустрый, как и все дети, – так это разве ж беда? Ты вот росла без забот, – Нина хотела что-то возразить. – Нет, ты послушай мать! Все что ты ни просила, покупали. По дому помочь – не допроситься было принцессу. Отец любил тебя, баловал без меры, вот и выросла в эгоистку, ни о ком, кроме себя не думала никогда.
   Нина закурила, чего никогда раньше при матери не делала.
   Помолчала.
   – Любил, говоришь, баловал? – спросила вдруг. – Может, и баловал. Но не любил, если предал, не поверил мне… Я никогда не прощу ему этого.
   Мать непонимающе смотрела на дочь: к чему она клонит.
   – Помнишь, когда я… забеременела…
   Еще бы она не помнила. Чуть тогда с ума не сошла, девке 17, школу еще не закончила, и вдруг брюхатая. Вот стыдоба-то!
   – Тогда отец и слушать не стал, почему да от кого. Сделал свой вывод: шалава!
   Нина, не докурив сигареты, затушила ее. Машинально взяла другую, но не закурила. Повертела в руках, потом, словно вспомнив что-то, смяла ее так, что табак просыпался на стол.
   – А ведь я была девочкой до… ну, до того случая…
   Мать слушала молча, не перебивая.
   – Помнишь Славку Андреева? Сына Елизаветы Петровны, завуча.
   Да, конечно, Мария Гавриловна помнила этого парня. Симпатичный такой, на какого-то артиста похож. Думала еще, вот погибель девичья, скольких дурочек перепортит. Потом его вроде в пьяной драке убили. Жалко было парня, а еще больше – его мать.
   – Я любила его. Мне так казалось тогда. Да все девчонки в школе влюблены были в него. А он – меня выбрал. Меня! Я же думала, что и он меня любит. Мечтала, что когда вернется из армии, поженимся. И до себя не допускала, для него же себя и берегла.
   Мать слушала Нину, затаив дыхание.
   – Дура, какая же я была наивная дура! – Нина произнесла это жестко, словно не про себя говорила. – Нашла для кого беречь невинность! Отблагодарил за преданность, нечего сказать…
   Мария Гавриловна начала догадываться, о чем это дочь, но боялась поверить.
   – Да, да… именно Андреев да еще два его дружка тогда меня… в подвале… А Славка потом еще и пригрозил: мол, расскажу если кому, они и с Танькой то же сделают…
   Мать все еще не верила. Может, сама согласилась? Ну не мог сын такой уважаемой женщины, завуча, пойти на такое.
   – Да как же это случилось? Когда?
   – На отвальной Славкиной… Он опоил меня, добавил какой-то гадости. А может, просто подмешал водки в вино. Много ли мне надо было? Я ведь не пила тогда совсем.
   Нина замолчала, а мать ждала продолжения рассказа дочери.
   – Я жить не хотела, думала, утоплюсь. Но… живу, как видишь.
   Нина сидела с неестественно прямой спиной, глядя задумчиво в окно. Там, во дворе, шелестел желтыми солнечными листьями раскидистый клен. Плыли, гонимые ветром, облака. Сочные краски осени были гармоничны и спокойны.
   – Когда поняла, что беременна, не знала, что делать, с кем посоветоваться. Девчонки меня ненавидели. Парни – считали шалавой. Ты не поняла бы, хоть и мать. У нас же, мама, не Танька слепая, а ты. Живешь, словно сквозь розовые очки на свет смотришь. Все для тебя хорошие. «Если к людям с добром, то и они к тебе так же»… Как же, теперь говорят по-другому: не делай добра, не наживешь и зла.
   Ну, пришла бы я к тебе. Рассказала, и что? Уверена, ты бы сказала, что я сама виновата, что не с тем гуляла. И заставила бы сделать аборт.
   А Мария Гавриловна вспомнила: тогда ведь так и подумала про дочь – сама, мол, виновата, вертихвостка. «Верно говорят: не суди, да не судим будешь! А я – осудила…»
   – А отец… Он поверил брехне обо мне, сплетням.
   Закурила снова.
   – Я, когда смотрю на Вовку, вижу всегда тот подвал, тех уродов, что жизнь мою сломали. Мне кажется, он на всех троих похож. Мне выть хочется, крушить всё, а Вовку… порой придушить его охота. Не могу я его полюбить, мама, не-мо-гу! – произнесла она по слогам, громко и протяжно. – Это все равно, что полюбить тех ублюдков…
   – Нина, но разве Вовка виноват… – начала мать, но тут за дверью раздался грохот упавшего таза, потом топот ног и стук хлопнувшей двери.
   Мать с дочерью переглянулись.
   Вовчик! Он слышал разговор. Что он услышал? Видимо, достаточно, что стремглав бросился вон.
   Нинка выскочила на улицу – в легком халате, тапках. Следом за ней, держась за грудь, тяжело дыша, Мария Гавриловна.
   – Вовчик, сынок! – кричала она вслед внуку. – Остановись! Куда ты?
   Но мальчишка мчался вперед, не разбирая дороги, не видя ни домов, ни людей, не зная, куда бежать, зачем…
   Бежал, а в голове стучало: ублюдок, ублюдок…
   А позади голоса матери и Нины: «Вовчик! Вовка!»
   Река, словно ожидая его, вынесла навстречу ему свое полноводное стылое тело. Он добежал до моста, до самой его середины, стал подниматься на перила. Ветер рвал его курточку, свистел в ушах, унося крики: «Вовка, не надо! Сынок, остановись!»
   Нина, словно безумная, бежала уже босая, полы халата и распущенные волосы трепал ветер. Она старалась не терять из виду Вовку, который уже добрался до моста, и, неверующая, молила: «Спаси моего сына! Спаси, если ты есть!»
   А Мария Гавриловна давно отстала, обессилев, осела прямо на камни от боли, сжимавшей грудь, и только шептала охрипшим от крика голосом:
   – Вовчик… сынок… не надо…
   Мальчишка почти вскарабкался на самый верх высоких перил, встал на них, держась за толстый металлический трос, и замер там.
   Нина взбежала, наконец, на мост, задыхаясь от бега.
   Когда мальчишка забрался на перила, она закричала:
   – Вовка, сынок, не надо! Не смей!
   Вовчик, стоя на решетке ограждения моста, посмотрел назад – на подбегавшую босую мать, бабушку, которая сидела на берегу, на деревья и дома, выпрямился, не отпуская железного троса из рук. В мозгу пульсировало: «Ублюдок! Не могу я его полюбить…» Он глянул на бурлящую под мостом воду, услышал испугавшее его «не смей», резко оглянулся и, не удержавшись, сорвался вниз… Он падал, беспорядочно размахивая руками и ногами, словно стараясь ухватиться… за воздух, а ветер разнес по реке его крик:
   – Ма-ма!..
   Нина – на миг – оцепенела. Она словно увидела замедленные кадры: мальчик на мосту, прощальный взгляд, падение и крик. Но уже через мгновенье сама залезла на перила и… прыгнула следом:
   – Вовка, держись!

   11 октября 2008 г.

Она всегда приходила под утро…

   Она всегда приходила под утро и будила Федора бесцеремонно, по-хозяйски.
   В это время был самый сон, и просыпаться жуть как не хотелось, и потому эта бесцеремонность раздражала его до крайности.
   Он ругался, говорил, как ему это надоело, пил валерьянку и грозил в отместку позвать соседскую Машку. Даже руку поднимал на нее. С молотком. Но она Федькины угрозы и рукоприкладство игнорировала и по-прежнему являлась на рассвете.
   Думаете, что эта нахалка при этом старалась вести себя тихо, ходить на цыпочках, не шуметь? Да ничуть не бывало! Напротив, ее шаги, возня раздавались в предутренней тишине особенно отчетливо и громко.
   «Боже, ну когда же это прекратится?!» – вопрошал Федор по утрам, снова злой и невыспавшийся.
   А нарушительница его покоя в это время сладко дремала, ни капельки не мучаясь угрызениями совести.
   Какие муки совести?! Еще чего?! Она тут хозяйка и будет приходить когда захочет. И вести себя будет тоже как хочет. И шуметь. И плевать она хотела на его угрозы. Подумаешь, Машка!
   Машка? Ах, Машка! Так, значит, вот кто у него на уме! Машка! Она всегда недолюбливала эту рыжую бестию, которая хотела казаться ласковой и пушистой. Думала, что обманет ее. Как же! О намерениях Машки она была осведомлена очень хорошо. Еще ее мама предупреждала о коварности этой Машки: не связывайся, мол, та еще стерва!
   А Федор-то, Федор! Чуть что – сразу «Машка»!
   «Не ценит он меня. Не любит. Сам не ведает чего хочет! Вот уйду к другому – будет знать. Ему ведь от одиночества будет не хватать меня. А я ни за что не вернусь!
   Хотя нет, что это я буду уходить из собственного дома? Пусть он уходит! Да хоть бы и к Машке своей разлюбезной! Думает, что Машка будет под его дудку плясать? Гулять не будет? Как же, не будет! У нее вон сколько хахалей: и Васька, и Борька, и этот, как его, всё забываю его имя. Заграничное такое. Ах да, Леопольд! Умереть не встать – „Леопольд“, а усы ну точно как у нашего Степки.
   Нет, милый, никуда я от тебя не уйду. Да и тебя не отпущу. Будем и дальше вместе век куковать – ты да я…» – так думала… мышь, живущая за обоями Фединого деревенского дома…

   13 августа 2008 г.

Ритка

Глава первая

   … Ритка отхлебывает из чашечки остывший кофе и закуривает. Сигареты у нее длинные и тонкие, похожие на карандаши. Кажется, их называют сигариллами.
   Мы сидим на кухне, в приглушенном свете бра.
   Суббота, что-то около полуночи.
   Дети давно угомонились, а Костик, составив нам компанию за ужином, после него тактично удалился «поработать над бумагами» – посекретничайте, мол. Не муж, а золото!
   Рита, Маргоша, как я ее называю, – старинная моя подруга, с которой знакомы лет сто. Иногда она приходит ко мне поболтать, поплакаться в жилетку. Знает, что я всегда ее выслушаю и посочувствую если что. Да и как иначе? Ритку я люблю как сестру.
   Родственники моей подруги живут далеко, где-то на окраинах бывшего Союза. Два ее брака не удались, а детей не случилось. Рита трудится в какой-то конторе экономистом, но работу свою не очень жалует. Переучиваться, считает, поздновато, а вот об ее истинном увлечении, даже страсти – к цветам – можно догадаться, едва переступив порог ее малогабаритной одноместной хрущевки.
   Ее квартира напоминает зимний сад. Цветы у нее повсюду – в кашпо на стенах, на подоконниках, полках, специальных стойках и в самых немыслимых местах… Я попыталась как-то их сосчитать, но на четвертом десятке сбилась. Особенно уютно у нее на кухне, увитой плющом. «Олька, ну не плющ это,» – в который раз поправляет она меня.

   – Это стен-дап-сус. Запомнила? Ну и что, что он «разлучник»! Я лучше со своими цветами буду, чем с инфантилами в штанах…
   Маргоша вечно охотится за диковинными экземплярами для своей оранжереи. Все время что-то сажает, пересаживает, удобряет. Возится со своими питомцами как с детьми малыми. Даже разговаривает с ними. У Ритки, на удивление всем, цветут самые капризные растения. Слово заветное знает, что ли? Сколько раз говорила ей: «Не ту ты профессию выбрала, подружка! Тебе бы флористом стать, что ли, или ландшафтным дизайнером». Но она только отмахивается: «Ну какой из меня дизайнер… Тем более ландшафтный…»
   – … Нет, Оль, ну ты подумай, а? Он, видите ли, «не готов к другим отношениям». Его «всё устраивает». Ему «и так хорошо».
   Рита затягивается. Чуть сладковатый дым от ее сигарилл пахнет ванилью.
   – Еще бы – не «хорошо». Встретил дурочку! На его несвободу не посягаю. Всегда готова выслушать, утереть его сопли – на работе, видите ли, не ценят, с детьми проблемы, жена пилит… И, главное, оправдывается: «Пойми, не могу я их бросить, пропадут они без меня. Я им нужен. А ты – сильная»…
   «Сильная»…
   Представляешь, Оль, я – и сильная…
   Рита задумчиво гасит сигарету.
   – А в праздники? Ну до чего же я их ненавижу, эти праздники! Народ суетится, семьями, компаниями собирается, влюбленными парочками… В супермаркет хоть не ходи: все продукты тележками закупают, меню обсуждают…
   И мне ведь хочется, чтобы все было по-человечески. Наготовлю всего: и первое, и второе, и пирожков его любимых напеку. Сама вся нарядная… И что? Приедет разлюбезный на часок-другой, вручит дежурный букет, перекусит на ходу, потом секс – из серии «давай сделаем это по-быстрому», и бегом домой, не то заругают примерного семьянина…
   Устала я, Оль, от такого «счастья»… И при мужике вроде, и одна…
   – Вот ворчу тут, ругаюсь на него. А что ругаться? Не твой мужик – он и есть не твой. Из семьи уводить?… Да зачем? Чтобы меня потом проклинали?…
   Да и не надо мне его – насовсем-то.
   Маргоша, разгоряченная обличением своего несвободного для «других отношений» друга, разрумянилась, и я – в который раз – залюбовалась своей подружкой. Стройная как девчонка, с изящной точеной фигуркой, короткой стрижкой каштановых, жутко непослушных волос, с большими чуть подведенными карими глазами, такими лучистыми и теплыми…

   Да, не везло Маргоше с ее мужчинами, все какие-то непутевые попадались. Первый муж, Вадим, за которого Рита еще в институте выскочила, был парень хоть куда. Вот именно, «хоть куда» – хоть туда, хоть сюда. Высокий, чернявый, красивый, в него полкурса девчачьего было влюблено. Он и перебирал их. Сегодня одна, завтра другая… Потом «снизошел» до Ритки, которая сохла по нему с первого курса.
   Стали встречаться, хоть и отговаривали все глупую девчонку, неверный, мол, «поматросит и бросит». Но она как ошалела: ничего, моей верности и любви на двоих хватит. Не хватило.
   Расписались, жить стали у его родителей. Они встретили невестку поначалу настороженно – мол, «лимитчица», провинциалка, на сына их красавца позарилась да на жилье. Но Ритка ведь – сама доброта, покладистая, без камня за пазухой, вся как на ладони. И они – не сразу, но все же приняли ее, полюбили даже, как вообще можно полюбить чужое дитя. Особенно тепло к Рите относился похожий чем-то на ее отца Николай Иваныч. А Ритка отца любила очень, вот и потянулась к свекру, добрейшей души человеку, надо сказать.
   Болен был Николай Иваныч уже тогда серьезно, на улицу почти не выходил. Так Ритка вечерами и в шахматы с ним играла. И кроссворды вместе разгадывали. Читала ему вслух газеты, а иногда и книги. Он любил ее как дочь. Уж как жалел потом, когда сынок их Вадька загулял-таки, да – не раз прощенный – снова изменял…
   Ритка плакала тайком, глаза часто красные, опухшие, сама как тростинка исхудала, но свекру со свекровью улыбалась через силу, виду не подавала.
   Да, терпела-терпела она похождения своего донжуана, но даже ее безмерное терпение однажды иссякло.
   Тогда же, бедная, и ребенка своего потеряла, от нервного стресса. Скинула на третьем месяце, да еще и с осложнениями… Потом врачи как пригвоздили своим приговором: детей иметь Рита вряд ли сможет. Если только чудо не случится…
   Рита, «лимита», родом из далекого городка одной из солнечных наших виноградно-арбузных республик до замужества жила в студенческом общежитии. После развода именно Николай Иваныч настоял, чтобы она переехала в маленькую квартирку, оставшуюся от его бездетной тетки-покойницы. За сына-гулену оправдаться хотел. И за неродившихся внучат…
   На нее и дарственную оформили.
   После окончания института Маргарите предложили остаться на кафедре. Правда, недолго ей там поработалось. Молодая «разведенка», собой хороша… А начальник у нее был ловелас один стареющий, который не пропускал ни одной юбки. Вот и положил глаз на Ритку, проходу ей не давал, спал и видел ее в своей постели. Довел-таки он Ритку своими совсем непрозрачными намеками и предложениями… Не выдержала. Шума поднимать не стала, не в Америке живем, станешь жаловаться на приставания, скажут еще, что сама повод дала. В общем, решила уволиться.
   У нас бывала часто. Я к тому времени уже была замужем за своим Костиком и ходила вторым сыном. Маргошу, любившую детей до беспамятства, и уговаривать не надо было посидеть с ребенком. Сама вызывалась: столько в ней нежности, любви, и никаких сюсюканий… Какая бы из нее получилась замечательная мать!..
   Ритка всегда была неугомонной – много читала, искусством увлекалась, бегала на премьеры в свою любимую Драму. Кинофестивали обожала, не пропускала ни одной выставки, приезжавшей в город. Вот на одной из выставок и познакомилась со своим вторым мужем – художником-авангардистом Аркадием. Работал он какой-то рекламной компании. В ее студии хранил свои холсты, краски. И ночевал там же, потому что после развода с последней женой, оставив квартиру семье, оказался без жилья. Уж чем он очаровал Ритку – ума не приложу! Какой-то растрепанный, в балахонистых свитерах, со щетиной непонятно какой давности – этакая утонченно-богемная личность. А в глазах такая загадка, будто лишь ему известна великая тайна бытия. Но он ее никому не откроет… В общем, закрутилось у них.
   Он и пару портретов Маргошиных написал. Правда, понять, что на картинах именно она – молодая, красивая женщина – было невозможно. Ломаные линии, одному ему ведомые символы, краски будто в танце бесовском кружат. Ритка как могла защищала своего художника. А на мой взгляд, это писалось или с жуткого похмелья или вообще в подпитии.
   Так оно и оказалось. Аркаша, непризнанный гений, как он себя называл, выпивал давненько. Вокруг, как он считал, все серые и бесталанные ремесленники, но умеющие вовремя прогнуться. Вот и выставлялись. А он, гордый, не умел и не хотел быть «лизоблюдом». Свой неоцененный по достоинству талант Аркаша топил в вине. Рита долго скрывала это, к нам прибегала одна, на ходу придумывая отговорки для мужа: «занят», «в командировке», «нездоров»… Вот именно – «нездоров», а точнее – просто болен.
   Уж как Ритка намучилась с ним: и кодировала, и в санаторий отправляла, и из запоев не единожды выводила. Да только зря всё. Однажды сердце «измученного нарзаном» со стажем просто не выдержало, и он умер во сне. Аркадий ведь был старше Риты, чуть не в отцы ей годился, а своей слабостью к питью напоминал Рите отца, которому она прощала его грех.
   После Аркашиной смерти Ритка как-то сникла. Не стало в ней того задора, куража, когда «всё хорошо вопреки всему». Повзрослела, что ли. И очень жалела, что не дал ей Бог детишек. Наших мальчишек обожала. И на себе катала «коняшкой». И игры придумывала всякие. И машинок, конструкторов, книжек столько натащила, впору магазин открывать игрушечный! Да и мальчишки тетю Риту любили, охотно оставались с ней, когда мы с мужем совершали вылазку в театр или кино.
   Маргоша после смерти Аркаши не скоро оправилась, но дурное постепенно блекло, стиралось из памяти. А вот Аркашина доброта, его отеческая любовь виделись теперь ей по-другому. Она никогда не говорила о нем плохо. Пыталась понять и оправдать его слабость… Что ж, кто без греха…
   Рита потихоньку оттаивала, мягчела, становилась прежней, привычной. С удивлением стала замечать заинтересованные взгляды мужчин, которых как раз и подкупало абсолютное, с Риткиной стороны, равнодушие к ним. А ее затаенная грусть в глубоких глазах цвета горького шоколада иных просто сводила с ума: так им, сильным, хотелось защитить ее, слабую, хрупкую, нежную, согреть хотелось. Желательно в объятьях…
   Желающих «объять» было немало. Да и не удивительно, Маргоша по природе своей – открытый, добрый, немножко наивный и очень искренний, солнечный человечек, легко идущий на контакт. Она – неисправимый романтик – уверена, что хорошее, доброе, «пушистое» есть в любом человеке. Ну, или почти в любом. «Ритка, ну нельзя быть такой безоглядно доверчивой! – предостерегала я подругу. – Ты слишком открыта! Так и обидеть могут!»
   И точно, всякие встречались типы. Некоторые в ответ на Ритины «археологические раскопки» в них «белого и пушистого» отвечали благосклонностью. Другие – чуточку снисходительно. Относились к ней будто старшие товарищи к наивному, «зеленому», романтически настроенному ученику. Мы, мол, про жизнь всё давно знаем и тебе, так и быть, растолкуем, что и как. На самом деле это она была изначально, по-женски, мудрой, проницательной и, главное, умеющей прощать. Но добродушно позволяла другим ощущать себя умнее и значительнее.

   – Маргоша, дорогая, да и бросила бы ты своего «женатика». Ты ж извелась вся!
   – Бросить недолго. А ты знаешь, каково это – быть одной?! Вот у тебя Костик есть, мальчишки твои, работа любимая. Мама твоя жива, пусть и в другом городе…
   Рита умолкает, задумавшись, мыслями не здесь, где-то очень далеко.
   – Я своих родителей, Оль, часто вспоминаю в последнее время, во сне вижу. Вот думаю, ведь всякое было: и выпивал папа, бывало, и женщины его любили, а мама, – ты же помнишь, Оля, маму? Простая, не очень образованная, но какая мудрая женщина! Всё вынесла. И нас четверых подняли с отцом, выучили.
   Года не дожил папа до золотой их с мамой свадьбы. Мама потом месяца два проплакала. А ведь намучилась с ним как за время его болезни: он же после инсульта не ходил почти. Так мамуля моя, маленького росточка, худенькая, папу, который, ты знаешь, был под метр девяносто, поднимала, помогала ему двигаться. Ухаживала за ним, жалела. Высохла ведь вся сама, по ночам толком не спала, соскакивала на каждый папин зов.
   Досталось ей тогда, бедняжке. А не стало отца, и из нее будто стержень вынули. Недолго прожила после него, так быстро, свечкой, истаяла.
   Мне так их не хватает, Оля! – слезы скатываются по щекам подруги.

   Она плачет тихо, беззвучно…
   Я обнимаю подругу за плечи, глажу по голове…
   Успокаивается, плечи под тонким свитером перестают вздрагивать.
   Снова закуривает.

   – Помнишь, Оль, у Платонова есть рассказ «Третий сын»? Ну, про то, как приезжают хоронить свою мать четыре взрослых ее сына. Они давно не виделись, и их собрал вместе такой вот печальный повод. Рассказывают вполголоса каждый о себе. Иногда даже слышится приглушенный смех – так рады они встрече. Одного из братьев, солиста оперного театра, другие просят спеть тихонечко. И он, стесняясь, негромко поет, спрятавшись под одеяло.
   И лишь голоса одного из сыновей, третьего по старшинству, не слышно. Он выходит в комнату, где спит их отец и где на столе стоит гроб с телом их матери. Он долго стоит, глядя в полутьме на мать, маленькую хрупкую женщину, родившую и вырастившую таких богатырей. И… вдруг теряет сознание – от жалости, осознания потери, нестерпимости страдания… Потом все сыновья разбредаются по дому, закуткам двора и каждый выплакивает свою собственную боль. И лишь огонек в окошке освещает темноту ночи и слышатся сдерживаемые рыдания больших и сильных мужчин, которые ощущали себя в тот момент мальчишками…
   Знаешь, Оль, я плакала, когда впервые читала этот рассказ. Так мне было жалко их всех – и умершую женщину, и ее мужа, который не знал, как же он будет теперь без нее, и их сыновей. Я – почему-то – представила тогда нас на их месте – себя, маму с папой, моих трех братьев. Тогда мои родители были еще относительно молодыми, да и мне самой было лет 13–14.
   Потом, через годы, когда жила уже далеко от дома, я перечитала Платонова. И снова – сильнейшее впечатление. Наверное, потому что я, такая домашняя, привязанная к родным, очень скучала по своим родителям, братьям, своему городку. Да еще и с мужем не ладилось…
   А когда не стало одного за другим папы и мамы, я поняла, Оля, про тот огонек в ночи самое главное. Вот пока он нам светит в окне дома, в котором родился, пока нам от него тепло, – ничего не страшно! Потому что близкие, дорогие тебе люди помнят тебя, любят и всегда всё поймут и всё простят…
   Рита вздыхает, глубоко затягивается.
   – Этот огонек погас, Оля.
   Вместе с ним и во мне что-то умерло, какая-то часть меня, связанная с детством. С запахом маминого яблочного пирога – знаешь, какие у мамы были пироги! С долгими разговорами с папой обо всем на свете. Он у меня был замечательный! С непременной елкой в Новый год, с мандаринами, орехами, подарками…
   Ритины глаза снова увлажнились от воспоминаний…

   А я увидела в ней ту девчонку из давнего прошлого – хрупкую, большеглазую, с косой до пояса. Такой я узнала ее много лет назад, когда мы, семнадцатилетние, познакомились на подготовительных курсах в университет. Мы как-то удивительно быстро подружились. Теперь уж и не помню, с чего всё началось. То ли нам домой было по пути, то ли сидели рядом на лекциях. Оказалось, что у нас много общего – во вкусах, в любви к литературе, увлечении искусством. Потом уже увидела и узнала, как тонко и глубоко она может чувствовать, сопереживать. Как бескорыстна. И еще как ранима она в своей открытости, немножко провинциальной доверчивости – от душевной чистоты, неиспорченности.
   Позже, следующим летом, Ритка приезжала к нам на дачу. Мы готовились с ней вместе к экзаменам, а мой папа – «дежурный по кухне» – угощал нас легким обедом: салатом из огурцов и огородной зелени и супчиком из испанских бульонных кубиков. Они тогда только еще появились в магазинах и казались этакой диковинкой.
   Днем, когда учить спряжения немецких глаголов и перечитывать классиков становилось невмоготу – перед смертью не надышишься! – загорали, лежа на раскладушках. Ели ягоды ирги, называемой в этих местах каринкой.
   Вокруг нас суетилась добродушная дородная спаниелиха Динка, норовя лизнуть в нос и украсть огурец с тарелки. Тепло. Пахнет землей и выполотыми сорняками… Красота!..
   Потом я поступила в университет, а Ритка в политехнический.

   – Маргоша, вот ты такая умница, красивая, добрая, душевная, тактичная. Лучше и не придумать! У меня за тебя, дорогая, душа болит, так хочется, чтобы ты нашла, наконец, своего человека и была счастлива!
   – Знаешь, Олюшка, в книжке одной, не помню названия, женщина, в годах уже, немолодая, говорит своей юной симпатичной сотруднице: умная, мол, ты девка, но ду-ура!
   Я и не поняла сразу, за что это она так ее «приласкала». А она и объясняет: «Вот ты всем вокруг хочешь показать, какая ты умная, сколько книг читаешь, что искусством увлекаешься, философией. Глупая! Да какому же мужику захочется с тобой соревноваться в уме, дотягиваться до твоего уровня?! Они ж боятся подойти к тебе, хотя все вроде у тебя на месте – и лицо, и фигура, и ножки. Им же не нужна ходячая энциклопедия! Им нужна обыкнове-е-нная женщина – чтобы умела борщи варить да пироги стряпать, детей здоровых чтобы нарожала, выслушать могла, чтобы считала мужа своего самым сильным и умным… А Шопенгауэра и Канта с Монтенем, коль охота будет, они и сами почитают, пока ты на кухне оборону держишь…»
   Понимаешь? И у меня, как у той молоденькой сотрудницы, не хватает ума, чтобы казаться глупенькой. Хитрости недостает. Природной гибкости.
   Олька, да мне уж себя не переделать. Не могу я смотреть по-коровьи восторженными глазками на мужчину и кивать согласно: «Да?!», «О-о!», «Неужели?», «Не может быть!», «Как интересно!»… – если на самом деле я вижу, что он банален и примитивен. Если нет в нем харизмы, глубины, душевной тонкости, ума, наконец!
   Рита наливает себе еще кофе и продолжает:
   – Оля, я ведь рассказывала тебе о своих друзьях мужчинах. Вот с кем мне действительно интересно, с каждым по-особому. Причем в наших отношениях нет никакой сексуальной «подложки», кроме того, что мы симпатичны друг другу как личности…
   – Маргоша, по-моему, ты лукавишь, называя их просто друзьями. Мне кажется, что мужчина-друг – если только он не родом из детства или не коллега по работе – либо бывший любовник, либо потенциальный… Разве не так?!
   – Может, ты и права, дорогая. Но только отчасти. Вот, например, Костик твой. Он ведь друг мне, как и ты. Но у нас ничего не было и быть не может. Или Алексей, ну ты его знаешь. Мы ведь знакомы уже не один год, видимся, правда, очень редко, но я уверена в главном: я всегда могу на него положиться. Он для меня человек, с которым я могу поделиться почти всем, он мне как брат. И это дорогого стоит.
   Или вот Володя. Помнишь, поэт? Какой умница! Очень глубокий человек. А какие стихи пишет замечательные! Советы дает всегда дельные, разумные. Он мне помогает взглянуть на себя как бы со стороны, увидеть то, что не на поверхности. И ситуации воспринимать позитивно, «зря в корень» – тоже его «школа». Мне есть чему у него поучиться. Общаться с ним – одно удовольствие. Тоже – только друг, и какой!
   Ну а Евгений… Да, согласна, это как раз «бывший», но он, перестав быть любовником, остался другом. И я ужасно этому рада. Знаешь, мы с ним удивительно чувствуем друг друга, особенно, когда плохо, неладно что-то или просто грустно. Бывает, звоним одновременно: как ты? что у тебя случилось? И если в течение дня он ни разу не «отметился», переживаю, звоню сама. И тут ни голос «бодрый» не обманет, ни слова.
   – Ну хорошо, Маргоша, а Алексей? Тебе никогда не хотелось, чтобы ваши отношения стали другими? Разве он никогда не нравился тебе как мужчина? Я ведь замечала, когда ты о нем говорила, у тебя глазки всегда загорались…
   Рита улыбнулась:
   – От тебя ничего не утаишь, мой «Зоркий Глаз»! – и расхохоталась.
   Рита смеется так весело, заразительно, что и я не удерживаюсь. Потом, одновременно подумав: сейчас перебудим весь дом, на мгновенье умолкаем, но, взглянув друг на дружку, снова начинаем хохотать…
   Вдоволь насмеявшись, вытираем слезы.
   Ритка, посерьезнев, продолжает:
   – Признаюсь честно, Олечка, – хотелось! В какой-то момент даже подумалось, что вот ОН! И умный. И с чувством юмора порядок – не доверяю я людям, шуток не понимающим. И обязательный. И такой, знаешь, основательный, настоящий. Вот села я в его машину первый раз, когда мы с ним посылку от моих родных в аэропорту встречали, и поняла: довериться ему могу полностью. Он еще роскошный букет цветов подарил мне в тот вечер – случайно совпало с моим днем рождения. Ужасно приятно было!
   Ну а дальше… Как-то не сложилось. Я, может, не в его вкусе оказалась. Ведь «нравится – не нравится» – это так непредсказуемо иррационально.
   В общем, мы с ним общались – виртуально, по «аське» и телефону, но этим и ограничилось. Ты же знаешь, я навязываться не люблю, ну и не стала. Зато приобрела хорошего друга.
   Рита улыбнулась лукаво:
   – Вот и решай: то ли он потенциальный, то ли просто несостоявшийся «бой-френд»… А если серьезно, я очень ценю его дружбу и тепло к нему отношусь. Как и он ко мне, надеюсь.
   – Ладно, подруга, пойдем-ка спать. Я совсем замучила тебя своими «байками». Всё у нас будет хорошо, потому что иначе быть не может! Спокойной ночи! Хотя, нет, скорее с добрым утром уже, – Маргоша сладко потянулась и чмокнула меня в щеку.

Глава вторая

   Я сидела с телефоном в руках, остолбенев от услышанного. Ритка беременна!
   Я проговаривала слово по слогам, пробуя его на вкус: бе-ре-мен-на. Боже мой, неужели?! Ритка, которая давно уже отчаялась, называла себя с горечью пустоцветом, жалела очень, что когда-то давно, в первом своем замужестве, не выносила, потеряла ребенка. Так ведь врачи тогда почти не оставили ей шанса, а надежда была такой ничтожно крохотной, что ее в расчет можно было и не брать. Наступление беременности было равноценно чуду. И это чудо случилось!
   Теперь понятно, почему в последнее время Рита так упорно налегала на мои огурчики. Она, правда, всегда любила всё солено-острое, так что меня не особенно удивило, что ее потянуло на солененькое. А вот какой-то особенный блеск в ее и без того жарких глазах, что появился недавно, и свойственная почти всем беременным резкая смена настроения – да, это было новым в Маргоше. Я списывала эти перемены – при обычно ровном и спокойном характере Ритки – на ее несчастливый роман, усталость от порядком надоевшей, совсем нелюбимой работы, авитаминоз, стрессы… Да мало ли может быть причин в чересполосице жизни?!

   Я была в курсе, что Ритка женатика своего бросила. Надоело ей быть отдушиной, сильной женщиной, всё понимающей, прощающей мужчине его слабости. Сколько можно терпеливо ждать и его самого, и того, что он, наконец, примет решение?! Не дождалась, решила сама: всё, надоело! Свободен! Иди на все четыре стороны!
   «Ромео» не ожидал такой решительности от мягкой и покладистой Маргоши. Привык, что можно приезжать когда угодно, – ведь его всегда ждали. Здесь не пилили и за деньги, которых жене, сколько ни принеси, все мало. За «погубленную молодость». За так и не купленную норковую шубку. За то, что детьми не занимается. И много еще каких «за».
   «Отставник» звонил, пытался давить на Ритку, зная, как боится она одиночества. Ждал у работы. Оставлял цветы в дверях. Но Маргарита была непреклонна. Не хотела и дальше тратить время и себя на эту пустую связь, зная, что в конце этого тоннеля – тупик. Не желала в него упереться снова. «Уж лучше быть одной…» А этот точно – «кто попало…»
   Подруга даже повеселела, освободившись от этой тяготившей ее зависимости. Дурным словом своего бывшего поклонника не поминала. И зла ему не желала – точно! Да и вообще, месть – ни в подогретом, ни в холодном виде – «блюдо» не из ее «меню».

   Середина лета. Мы с детьми к тому времени уже давно обосновались на нашей, у самого леса, даче. Муж вырывался сюда наездами, отсыпаясь по выходным и наслаждаясь оглушавшей после шума мегаполиса тишиной. Правда, и тут, случалось, его доставали телефонными звонками. Служба!
   Ритка выбиралась из душного города к нам всякий раз, как только получалось. Ведь здесь был «полигон» ее флористическо-ландшафтных экспериментов. На нашем участке мы овощей не сажали принципиально. Было несколько плодовых деревьев, ягодных кустов, пара грядок под зеленную мелочь. И – море цветов. Альпийские горки, клумбы, беседка вся в плюще – это все плоды Риткиных стараний. Она занималась этим в удовольствие, заряжая и меня с мальчишками своей увлеченностью. Ребята, которые, сколько знают тетю Риту, столько ее и обожают, будучи джентльменами (влияние, кстати, самой Ритки), наперегонки старались выполнять ее поручения.
   Стройная, в панаме, комбинезоне, легкой блузке, с грабельками или шлангом в руках напоминала Маргоша английскую даму, что любовно ухаживает за своим садом – предметом ее гордости. Да и было чем гордиться! Наши соседи-пенсионеры – и сами люди не без выдумки и трудолюбивые «пчелки» – не раз восторгались Риткиными цветочными фантазиями. Уважительно расспрашивали ее при случае, делая комплименты ее старательности и трудолюбию. Рита – добрая душа – секретов не таила, делилась тем, что знает, давала дельные советы. Она им даже нарисовала, что и куда следует сажать, как сделать перепланировку участка. От денег за консультации Ритка отказалась смущенно: «Ну что вы, какой я специалист?!» Тогда сосед, у сына которого было собственное турбюро, преподнес Маргарите за услуги подарок – горящую путевку в дом отдыха в Крыму: «Откажетесь – обидите нас, стариков».
   Подруга, выросшая в жарких, но далеких от моря, краях, никогда не бывала на Черноморском побережье, а потому согласилась. Это было ее давней мечтой – и потому радовалась она предстоящей поездке как ребенок: «Олька, представляешь, я увижу настоящее море!»

   Примерно месяц спустя мы с Костиком встречали на вокзальном перроне нашу Ритку, выглядывая ее среди пассажиров. Но когда увидели ее, помолодевшую, загорелую, в топике, коротких брючках, улыбавшуюся нам как всегда радостно: «Олечка, Костик, я здесь!», я поразилась – как она изменилась и еще больше похорошела. В дверях вагона – последние слова благодарности и прощания проводнице и какому-то, как мне показалось, совсем молодому полноватому мужчине, невысокому, коренастому, тоже загорелому. Попутчик, наверное. Кажется, он даже порывался проводить Риту. Надо же, какой вежливый, отметила я вскользь, но Маргоша только улыбнулась ему и посмотрела странным, долгим взглядом. Ощущение было, будто старается запомнить, как тот выглядит: эти редко встречающиеся разноцветные глаза, нос – в общем, самый обыкновенный, не орлиный и не греческий. Губы – пухлые, такие хотелось бы иметь женщине, их обычно называют чувственными. Обычный подбородок, без волевой рублености, не выдающий в обладателе мачо. Ни усов, ни бороды. Темные волосы коротко стрижены. Словом, этакий среднестатистический житель среднерусской полосы, не лишенный, впрочем, обаяния.
   Но внешность, как известно, может быть и обманчивой. Все зависит от того, в чьих глазах мы отражаемся.
   Ритка стряхнула с себя мгновенное оцепенение, вручила дорожные сумки Костику и пошла, не оглядываясь, прочь – от поезда, от взгляда мужчины ей вослед, который побрел, кажется, на автобусную остановку.
   Домой мы Маргошу не отпустили – не виделись целый месяц, да и «племянники» не слезали с шеи «тети» Риты. Они все по очереди прикладывали к уху раковины рапанов и, замерев, слушали прибой. Причем Ритка радовалась этому не меньше мальчишек!

   Подруга вернулась обалдевшая от южных впечатлений. Она с таким восторгом и блеском в глазах рассказывала о море, о поразивших ее южных ночах, кипарисах, о прогулках на метеоре. Ну какая же она романтичная, наша Ритка! Вроде и не девочка уже, и жизнь ее не баловала, а смотрит на мир по-прежнему – широко распахнутыми глазами, жадно впитывая еще неизведанное, не теряя способности по-детски удивляться даже самой малости.
   За приятной суетой, разговорами, бутылочкой крымского вина – презентом Риты – вечер пролетел незаметно. Среди всеобщего веселья и суматохи я замечала вдруг, как Ритка на несколько секунд отключалась, выпадала из реальности, думая о чем-то своем. Что-то явно тревожило ее. Наконец дома все стихло. Мальчишки так и уснули с «волшебными» раковинами, мечтая, наверное, о кругосветных морских путешествиях и встречах с пиратами. Костика не было. Он, как только привез нас на дачу и мы пообедали вместе, вернулся в город: «Извините, дамы, дела».
   Проведав сыновей в детской, спустилась вниз. Ритку нашла в беседке, к которой из дома вела выложенная камнем дорожка. Она сидела в кресле-качалке, с накинутой на плечи ажурной шалью. Задумчивая, тихая, как окружавшая нас ночь.
   Она даже не слышала моих шагов.
   – Риту-уля, – окликнула я подругу, – ау-у, ты где? Чувствую, не здесь. А ну-ка, дорогая, рассказывай, «колись», как теперь говорят, что случилось. Ведь случилось?
   Ритка улыбнулась с грустинкой – будто себе, своим воспоминаниям:
   – Миссис Марпл, от тебя не ускользнет ни одна деталь! Все-то ты видишь!
   – Маргоша, ты зря иронизируешь, дорогая. Хочешь, я попытаюсь догадаться, что произошло?
   Подруга кивнула.
   – Так, посмотри на меня внимательно. Ну же! У тебя случился роман. Курортный. И я даже, кажется, могу предположить, кто его герой. Наверняка тот молодой, вполне симпатичный попутчик, который с таким «щенячьим» восторгом смотрел на тебя на перроне.
   – Ну уж и щенячьим… – запротестовала, а сама вся запунцовела.
   Меня всегда удивляла Риткина способность краснеть вот так по-девчоночьи: моментально, во все лицо, до самых ушек. Как ей это удается?!
   – Угадала? – кажется, я попала в точку.
   – Ой, Олька, – соскочила она и порывисто обняла, звонко чмокнув меня в щеку, – я такая счастливая! – И, тут же, посерьезнев, добавила, – и несчастная тоже!..
   Вот это новость! Что же такое случилось с Риткой, что она готова то смеяться, счастливая, то рыдать, подобно героине мексиканского сериала…
   Мы сели с Маргошей на плетеную скамью, обнявшись за плечи, а Ритка тут возьми и ляпни:
   – Ольк, наверное, я сошла с ума!
   Я, чуть отстранившись, оглядела подругу, шутливо нахмурившись, будто пытаясь отыскать признаки «болезни». Даже лоб ей пощупала.
   – Я ведь поначалу даже и внимания не обратила на него, – продолжала Рита, устало улыбнувшись: мол, шути-шути… – Ну да, видела его – в столовой, на пляже, на экскурсиях. Он ничем особым среди других и не выделялся. Такой обыкновенный. Коренастый крепыш, упитанный, напоминает гриб-боровик.
   Ритка рассказывала, а сама теребила кисти шали. Волновалась.
   – И он тоже, казалось, не обращал на меня внимания. Тем более что вокруг столько молодых девчонок: «Сережка, ты так классно плаваешь! Сережка, пойдем с нами в волейбол играть!» Сережка то, Сережка сё… Даже дамы постарше, и те пользовались его воспитанной услужливостью: «Молодой человек, дружочек, будьте любезны отодвинуть мой лежак в тенек…» И «дружочек» не может отказать в любезности. Короче, атака со всех фронтов. Он и на площадке с мячом бегал как мальчишка, и плавал действительно отлично. Но ни одной девушке особого предпочтения не выказывал. Меня, собственно, это не трогало. Он ведь был со всеми ровным, общительным. Хотя наше-то общение и ограничивалось вежливыми приветственными кивками – все-таки в одном доме отдыха. Вот только одно непонятно мне было, отчего он так смущался при встрече?
   Про то, как вокруг ее мужчины увивались девицы и что ей вроде и дела до этого не было, Ритка лукавила, конечно. Она явно ревновала его к ним уже тогда.
   – Как-то сидела с книжкой в шезлонге, под тентом, да и задремала под шум волн, – продолжала между тем подруга, – и даже через прикрытые веки чувствую на себе взгляд. Пристальный такой. Мне было лень открывать глаза – так меня разморило, – но любопытство все же взяло верх: кто это так беспардонно пялится на меня, солнце застит.
   Ба, это тот самый Сережа, любимец женщин и собак… Почему еще и собак? Да видела я, как он трепал за ухом местную дворнягу, подкармливал ее, явно не голодающую, печенинками. Она его потом издалека радостным лаем встречала, признавала за своего.

   Кажется, я застала его врасплох. Он не успел даже отвести глаз, так и стоял напротив столбом. Совсем неплохо, кстати, сложен, несмотря на некоторый избыток веса. Над головой – солнечный нимб. Ну прямо ангел! А глаза у него, оказывается, разные: один зеленый, с темными крапинами, другой – карий. Раньше я не замечала этого, ведь он почти всегда был в темных очках.
   Сережа, смутившись, произнес:
   – Простите, я не хотел вас разбудить или напугать. Вы так сладко дремали, и я… – он будто подбирал слова, – невольно залюбовался вами. Сергей, – представился он и уселся прямо на песок рядом с шезлонгом.
   Я тоже назвала ему свое имя.
   – Скажите, Маргарита, почему вы не плаваете, а сидите себе тихонько на берегу? Вы не любите море?
   «Не любите море»… Глупый мальчишка! Ну как мне было признаться, что море я обожаю, а вот плавать, к стыду своему, не научилась.
   Но он догадался:
   – Только не говорите, что не умеете плавать, – в его разноцветных глазах заиграли смешинки.
   Ну никакого уважения к старшим! Он еще и посмеивается…
   Кажется, я покраснела… А он, увидев это, осмелел, взял меня осторожно за руку, как маленькую девочку, и пообещал:
   – Я обязательно вас научу. Только доверьтесь мне.
   Вот так и познакомились. Олька, не поверишь, но он ведь научил меня плавать, – Ритка рассмеялась, – на старости лет…

   Ну, про «старость лет» Маргоша загнула, конечно. Она выглядела гораздо моложе своих тридцати шести. Худенькая, очень стройная, с нежным бронзовым загаром, с большими шоколадного цвета глазами, немного печальными, но все равно прекрасными. Вот вроде и не назовешь Ритку красавицей, но именно ее глаза – умные, всегда очень живые, теплые, похожие на крупные спелые смородинки, делают ее лицо таким милым.

   – Я стеснялась учиться днем, а потому мы шли на уроки к морю вечером, ближе к ночи. На пляже мы были совсем одни: луна, звезды, море, он и я… Красиво, романтично… И не смотри на меня так укоризненно, Оль. Ты на моем месте тоже не устояла бы, может быть…
   А я и не думала укорять ее. Не знаю, как еще на меня подействовала бы описанная Риткой райская картина… Мне трудно было судить об этом. Ведь мы с Костиком за все время, что мы вместе, ни разу не отдыхали по отдельности, а потому оказаться на месте подруги я никак не могла.
   Ритка, разволновавшись еще больше, встала со скамьи и стала мерить шагами беседку – три туда, три – обратно.
   – Оль, да понимала я, что он для меня молод – все-таки разница в 7 лет. Что у этого вряд ли будет продолжение – тоже ясно было. Но нам было так хорошо вместе! И дело тут не только в сексе, поверь, – она приложила ладони к пылающим щекам, будто пытаясь унять жар. – Мне было – не знаю отчего – так спокойно, надежно с ним – и не только в море, когда он учил меня плавать. Я чувствовала, что могу ему довериться. И всегда ощущала такое сильное мужское плечо – как девчонка рядом со взрослым парнем, с которым ничего-ничего не страшно.
   Знаешь, он чем-то напоминал мне моего младшего брата. Такой же серьезный, основательный, заботливый. А умница какой, начитанный, на все у него свое мнение.
   Ритка остановилась у столбика, переплетенного листьями вьюна, обняла себя руками, помолчала немного, вспоминая и заново переживая, видимо, то, о чем рассказывала.
   – Днем мы купались, загорали, потом выбирались в дикие экскурсии по окрестностям. Покупали фруктов, винограда и устраивали пикнички. Вечером – снова на море, которое не могло надоесть мне, – такое разное в течение дня и ночи и будто живое.
   Мне сначала было как-то неловко с Сережей. Ну, знаешь, такая разница в возрасте – взрослая тетенька и совсем молодой мужчина. Но потом я перестала ощущать разделявшие нас года. Да и важно ли это, когда мужчине и женщине интересно вместе, есть о чем говорить, когда их влечет друг к другу не только физически.
   Но мне все же было любопытно, почему Сережа увлекся именно мной, а не кем помоложе. Когда я спросила его об этом, он ответил, что ему всегда нравились женщины постарше. И даже рассказал, немного помявшись, историю того, как он стал мужчиной.
   У его сестры – Сережа моложе нее на 10 лет – была разбитная подружка, Светка. Подружка эта, родив ребенка «непонятно от кого» – так говорили взрослые, – не остепенилась, бросала малыша на своих стариков и гуляла как и прежде. Когда Светка бывала у них в гостях, всегда, проходя мимо, будто шутя задевала Сережку, тогда еще совсем пацана, то бедром, то пышной грудью. Дальше – больше. То приобнимет, то в щеку чмокнет, скользнув губами по его губам. А Сережку аж трясло всего, такая волна желания накатывала, говорит.
   В общем, когда ему было лет 15 и он был один дома, всё и случилось. Светка-то была опытной соблазнительницей, и ей не стоило труда совратить мальчишку. Да он и не сопротивлялся особо.
   Девушка абсолютно без комплексов, она научила его казавшимся ему, подростку, бесстыдными премудростям любви. И тела своего не стесняться – тоже научила. Она говорила ему, когда тот, смущаясь, боялся смотреть на ее спелую наготу, когда руки машинально тянулись прикрыть «срамное»: «Дурашка! Открой глаза, убери руки! Посмотри, как все естественно, красиво. Наши тела созданы для любви. Вот и люби меня, юный мужчина!»
   Сережа был горд, что он и правда «юный мужчина», раз такая взрослая девушка, как Светка, выбрала его своим «учеником» в искусстве секса. Вот с тех пор Сережу и тянуло к женщинам постарше. Он вроде и пытался общаться с ровесницами, но те, по его словам, казались ему глупыми, капризными, недалекими девицами.
   Занятная история. Я же, тем не менее, себе с самого начала дала «установку»: не привязывайся, не прикипай к нему. Потом придется отрывать с мясом… Но если бы сердце слушало разум: я и не заметила, как влюбилась в Сережку. Ему в этом не призналась, конечно. Да и он не говорил о любви, будто мы договорились обходить эту тему. Нам достаточно было держаться за руки, смотреть друг на друга, чувствовать дыхание. Мне кажется, я слышала стук его сердца. И оно любило меня, я знаю…
   Я понимала, что это моя лебединая песня – хоть и звучит это банально.
   Возвращаться я хотела одна. Мне казалось, будет лучше, если эта сказка, так называемый курортный роман, – эти слова она произнесла с горечью, – закончится там же, где это случилось. Но Сережа настоял поехать вместе. Правда, он не знает моего телефона и адреса. И, главное, не знает о моем решении не продолжать нашего знакомства. Вот и вся история.
   Рита снова села рядом, кутаясь в шаль. В этот момент она была похожа на мотылька, бесстрашно прилетевшего на огонь, который жестоко опалил ее нежные прозрачные крылышки.
   Да, дорогая подруга, твоя курортная история не закончилась, это точно. Она, похоже, в самом разгаре.
   – Ритуля, но почему оно не может продолжаться? Ты – не замужем. Он… Да, ты не сказала, он, что, женат? Действительно, ну как же я сразу не догадалась – конечно, он женат…
   – Да, Оль, женат. Хоть и говорит, что они на грани развода и он не уходит от жены только из-за сына, которого очень любит. Но они все, наверное, так говорят, заводя интрижки на отдыхе…
   Не знаю, я уже ничего не знаю… – Ритка положила мне голову на плечо и надолго замолчала, вздыхая так протяжно и шумно, что сердце обрывалось от жалости.
   – Ритуля, ну успокойся, всё будет хорошо. Всё наладится, – я гладила подругу по ее непослушным завиткам и ощущала себя мамой, которой жалуется ее дочь – на парня, переставшего звонить…
   Н-да, «наладится». А как наладится, если всё так запутано?! Если, кроме чувства, что их связывает, есть еще и его жена, может и нелюбимая, но законная, и ребенок, который уж точно ни в чем не виноват… Ну почему же моей Ритке так не везет с мужиками?! Или притягивает она к себе таких? Горе мое луковое…

   Итак, Ритка беременна. Сказала ли она Сереже об этом? Хотя как? Они ведь не видятся. Рита сдержала-таки данное себе обещание – прекратить всякие с ним отношения. Я видела, как мучило ее желание позвонить Сергею, встретиться с ним. Она скучала по нему до умопомрачения. Я, когда бывала у подруги, видела их фотографии на столе. Она – везде смеющаяся, загорелая, стройная, лучащаяся светом. И он – молодой, сильный, с обаятельной улыбкой.
   Она очень тосковала по Сереже. Когда я говорила Ритке, не в силах видеть, как она страдает, что, может, зря она так резко всё оборвала, Рита всегда отвечала: нет, не зря. Ведь там ребенок. Она не может оставить его без отца.
   Теперь же оказывается, что без отца останется другой ребенок – ее собственный. То, что аборт Рита делать не собирается, – было понятно. Ее беременность была шансом – одним на миллион. И Маргоша ни за что на свете не упустила бы его. Эх, Ритка, Ритка, ну почему всё так безысходно? Когда же ты, дорогой мой человечек, обретешь снова семью, счастье, душевный покой? Я очень надеялась, что с появлением малыша она обретет счастье – счастье материнства.
   Ничего, выдюжим! – сказала я себе. Мы с Костиком поможем, она ведь – как сестра нам, а нашим детям – тетка. У нас в кладовке и кроватка мальчишек сохранилась, и манеж, и стульчик со столиком. Да и вещей полно. Что ж мы втроем одного ребенка не поднимем?! Наши пацаны уже большие, будет Риткино дитя им братишкой или сестричкой «двоюродной». Они тетю Риту обожают, а уж ее ребеночка тем более будут любить.
   Итак, решено, рожаем!
   Когда я все обдумала и разложила мысленно по полочкам, мне стало легче. Хотя и смешно, будто это я, незамужняя и беременная, решала, как быть дальше. Но Ритка была не чужой мне, и я переживала за нее как за родного человека.

Глава третья

   Ритка, как только узнала о своем положении, сразу бросила курить. Беременность протекала относительно благополучно. И это при том диагнозе, что когда-то поставили ей врачи. Она переносила ее стойко, начиная постепенно округляться, уже стало заметно аккуратный животик. Лицо «украсили» светло-коричневые пигментные пятна, впрочем, совсем не портившие его. В Ритке появилась та особенная грация, которая бывает только у беременных женщин. Она светилась изнутри тихим и спокойным светом – обладания тайной мироздания. Я смотрела на Ритку и видела в ней себя, когда ходила своими мальчишками. Вспоминала, как мне хотелось все время чего-нибудь: то шашлыков, то винограда, то зеленых мелких яблочек сорта белый налив – и это в мае. Я любила грызть их с солью – такая вот блажь. А Костик обегал близлежащие магазины в поисках того, что мне вдруг, среди ночи, захотелось съесть. А те самые яблочки, зеленые, он попросил привезти из Средней Азии знакомого летчика. Тот понял друга, потому что его собственная супруга в «интересном положении» возжелала дыньку-«колхозницу»… в январе.
   У Риты не было такого Костика, готового мчаться в ночь за экзотическими деликатесами, а потому она не капризничала особо, хотя и не отказывала себе в маленьких гастрономических праздниках.
   Она регулярно бывала в женской консультации, старательно выполняла все предписания врача, принимала витамины, читала много книжек для беременных и по воспитанию малышей.
   К предстоящему своему материнству Маргоша относилась очень серьезно. Вот только с посещением совместных занятий для будущих мам и пап вышла заминка. Но тут выручил мой замечательный муж Костик. Он, при всей своей дикой занятости, находил время, чтобы сходить туда вместе с нашей Риткой и поддержать ее, причем абсолютно не стесняясь своей роли «подставного папочки». Опыт у него был, он ведь и со мной ходил на эти занятия для будущих родителей.
   Рита была ему очень благодарна, а мне твердила: «Какой же у тебя Костик замечательный, Оль! Тебе так повезло!»
   Ритка стала чаще бывать у нас. Ей так хотелось почувствовать тепло и уют семьи, дома, которые были ей, можно сказать, родными. Она расспрашивала меня снова и снова, как я ходила беременная, чего мне хотелось, как рожала. Наверное, теперь Ритка смотрела на это уже другими глазами, и ей всё было любопытно. Она с трудом удерживала себя от приобретения всяких детских штучек, помня о суеверном страхе всех беременных покупать что-то загодя. Но я-то видела, как ее глаза загорались при виде самых обыкновенных вещей – симпатичного балдахина над кроваткой, вязаных пинеток, яркой пустышки или бутылочки.
   В общем, все шло своим чередом.

   Звонит как-то Ритка мне среди ночи, часа в два. Я уж испугалась, думала, что-то случилось с подругой. А она мне шепотом:
   – Оль, а она толкнулась. Вот сейчас, в первый раз…
   От сердца отлегло.
   – Дорогая, ну, конечно, пришло время, вот и толкается. А почему ты шепчешь?
   – А я боюсь помешать ей… Я так растерялась, когда услышала это движение внутри себя.
   – Глупенькая, теперь ребенок все время будет пинаться, с каждым днем все больше. Еще и в футбол сыграет…
   – Такое удивительное чувство, Оль! До этого я умом понимала, что беременна, что во мне растет человечек. Ну, подташнивало по утрам, хотелось чего-то необычного… Но вот сегодня, когда она дала о себе знать так заметно, я наконец всем нутром своим ощутила, что нас двое…
   – Рит, ты сказала «она», ты уже знаешь, кто будет? Ведь рано еще.
   – Не знаю, но почему-то уверена, что это девочка. Я уже во сне вижу свою Сонечку…
   Надо же, она уже и имя выбрала. Впрочем, неудивительно: Софьей звали Ритину маму.
   – Хорошее имя, сразу Софью Андреевну вспомнила, мамулю твою. Вот бы порадовалась внучке! Она ведь так за тебя переживала, что ребятишек не было.
   – Оль, я их с папой часто стала видеть во сне. Думаю, они знают, что у них внучка скоро родится. Они – точно рады!
   – Ну давай, солнышко, ложись. Тебе нужен полноценный сон. А к толканию – привыкай.
   Мы попрощались, но я долго еще не могла уснуть. Все думала о Ритке. О том, что ей предстоит. Как нелегко ей будет с ребенком. Он, конечно, станет для нее крохотной вселенной. Заботы о малыше займут и всё ее время, и мысли. Некогда будет думать о собственном одиночестве. Но ведь детки растут – и когда только мама есть, и в полной семье… Лишь бы дитё было желанным и любимым…

   Ритка, Ритка… Наконец-то судьба дала ей шанс, которого она уже и не ждала, – стать матерью. Но судьба же не удержалась от гримасы – Ритка готовилась стать матерью, но матерью-одиночкой. Ненавижу это унизительное приложение – «одиночка»! Для ребенка важно именно то, что она его мать. Это ее он видит самой первой. К ее теплой груди его прикладывают в первые же минуты после появления на свет. Это она баюкает его, напевая колыбельные. Или ночами не спит, когда у него болит животик, зубки режутся, когда день с ночью перепутает. И вряд ли так уж важно для малыша, не спит ли и папа тоже в этот момент. Главное, чтобы мамочка была рядом.
   Я знаю это по себе. Притом что отца я обожала, я очень скучала по маме, когда она уезжала на пару дней в другой город, к своей сестре. Ощущение было, словно в доме недостаточно света без мамы. Я и теперь, долго не видя маму, хоть и перезваниваемся чуть ли не ежедневно, начинаю по ней тосковать и уговариваю Костика отвезти нас к ней с мальчишками, чтобы и они росли, общаясь с бабушкой, чтобы помнили ее.

   С наступлением предзимья, в ранние сумерки, Ритке полюбились пешие прогулки. Особенно приятны они стали вечерами, когда в воздухе начали летать первые снежинки. Они тихо планировали, кружили в веселых желтых, огуречно-зеленых и мистически красных огнях гирлянд, опутывающих деревья, ложились под ноги. Этими же ногами, машинами, метлами дворников снежинки и растаскивались, не успев покрыть твердь. В эти часы машины обычно идут уже не сплошным дневным потоком, из которого нет-нет да вырулит чуть ли не на «встречку» рисковый безбашенный таксист. Автомобилей по-прежнему немало, но они едут, торопясь по-вечернему, домой, в тепло… Ритм пешеходов чуть замедлен, шаг неспешен. Люди скорее гуляют, чем спешат по делам.
   Настоящая же зима пришла в этот год враз, без чавкающей грязи под ногами, межсезонных скачков температуры, унылости серых дней. Снег, выбеливший дороги, дома, сделал город более светлым, нарядным даже. Он запрятал – до весны – дорожные щербины, настелил пешеходные тропки там, где удобно. Народ повытаскивал схороненное до поры от моли меховое богатство, переобулся. Некоторые даже в валенки. Правда, в них редко кого можно было увидеть: уличных торговок, дворников да бабушек, которые ни за что не сменят уютное лечебное тепло самокаток на современные сапоги на «рыбьем меху».
   Рита, как и положено, раздобревшая, пожаловалась мне как-то на отекавшие ноги, которым тесно стало в ее привычных обувках. Пришлось срочно найти на рынке для подруги мягкие, не слишком длинные, светлые валеночки, в цвет ее шубке. Она вышила на них по паре снежинок, как это делают в садике, помечая их инициалами юных владельцев, – получилось симпатично, пусть и немного по-детски.
   Новый год, с украшенной ёлкой у беседки на даче, катаниями на санях, с горки, фейерверком, устроенным Костиком и мальчишками, прошел весело. Ритка, конечно же, была с нами, хотя и пришлось ее чуть не силком вытаскивать из дома. Она как-то загрустила к праздникам, вновь остро почувствовав свое положение: беременность, одиночество и ожидание, что с рождением малыша ее жизнь совершенно переменится, сместятся акценты, сделав кроху центром ее мироздания.
   Зима, особенно морозная ближе к концу, сменилась оттепелями, звонкой капелью с прозрачных сосулек и дыханием близкой уже весны. Ритка держалась молодцом и только изредка жаловалась на то, что и все беременные: что ее мучает изжога или что ужасно хочется поспать на животе.
   Подругу я давно не видела. Наши мальчишки неожиданно подхватили в школе ветрянку и лежали дома как пупырчатые огурчики, измазанные зеленкой. Я, боясь заразить Ритку и причинить вред ее малышу, сидела дома и общалась с подругой по телефону. Я очень переживала за нее. Как она там одна?
   И лишь Костя, сам переболевший этой гадостью в детстве, вызвался навещать Ритку в ее квартирке, пока она не может бывать у нас. Заезжал к ней после работы, завозил продукты, иногда – цветы, чтобы она не чувствовала себя одиноко. А я только радовалась, какой же у меня славный муж, такой внимательный, заботливый, и не только ко мне, но и к другу нашей семьи.
   А Маргоша… Та вообще не могла нахвалиться Костиком, всё говорила, что он – золото и снова, в который раз, что мне повезло с мужем. Да я об этом и сама всегда знала.
   Однажды – было это уже зимой – я встретила в супермаркете, в центре города, молодого мужчину с очень знакомым лицом. Долго не могла понять, откуда я его знаю. Но все же вспомнила – это был тот самый Сергей. Он тоже узнал меня, хотя и видел только раз, на перроне вокзала. Сергей подошел ко мне, поздоровался. Видно было, что он очень волнуется.
   – Простите, вас, кажется, Олей зовут? Вы ведь близкая подруга Риты?
   Я кивнула в ответ.
   – Она мне рассказывала, что вы как сестры. Скажите, – спросил он в волнении, – где она, куда пропала? С ней все в порядке?
   Он в порыве схватил мою руку, прижал машинальным жестом к своей груди и, смутившись, отпустил.
   – Извините, Оля! Рита ведь обещала позвонить мне. И не позвонила. А ее номера телефона у меня нет. Я даже ее фамилии не знаю! Я чуть не весь город обегал. Оля, помогите мне ее увидеть! Вы ведь знаете, где она! Правда?
   Я взяла Сергея под руку, и мы зашли с ним в кафе рядом, тут же, в торговом центре. Заказали по чашечке кофе, хотя моему взволнованному спутнику не помешало бы для успокоения и что покрепче.
   – Оля, простите мне мою горячность. Я потерял Риту и покой вместе с ней. Я ведь даже не подозревал, что мы расстаемся на вокзале не на несколько дней… Я все ждал ее звонка. Потом начал беспокоиться, может, что-то случилось. Но как узнать, у кого спросить?! Какой я дурак, что не спросил номера ее телефона и адреса! Знаете, дошло до того, что я просто бродил по городу – в надежде встретить ее случайно. Наверное, это выглядело глупо. Но я люблю ее! Я даже не подозревал, как сильно я ее люблю.
   Сергей достал сигареты и, спросив разрешения, закурил.
   – Когда я встретил Риту там, в доме отдыха, я не думал, что… что она станет для меня таким дорогим и близким человеком. Как мама… Знаете, Рита очень на нее похожа. И внешне, и характером. Такой же открытый, искренний и очень добрый человек. Рита такая… – Сергей подыскивал нужное слово, – она настоящая. Она не кажется, она – есть. Да что я вам рассказываю, вы-то давно знаете Риту, – и замолчал, затягиваясь.
   – Я ведь из дома ушел. Не из-за Риты. Точнее, не только из-за нее. У нас с женой давно уже не ладилось. Любовь, страсть, всё прошло. Да и есть у нее кто-то, я знаю. Только Ваньку, сына, жалко… Хорошо хоть бабушка с ними живет и Ваня под присмотром.
   Сейчас я на даче друзей обретаюсь, там можно жить и зимой, она у них с отоплением.
   Оля, ну скажите же, с Ритой всё в порядке?
   – Да, Сергей, у Риты все хорошо (хотелось бы мне в это верить!). Почему она не стала вам звонить? Я не могу ответить за нее, вы ведь понимаете. Думаю, это касается только вас двоих.
   Конечно, я не сказала Сереже, что его Ритка скоро станет матерью – причем его сына или дочери. Что собирается растить его сама, потому что не хочет сиротить другого ребенка. Что Ритка нуждается в настоящей опоре – мужчине рядом, а новорожденному хорошо бы иметь отца фактически, а не только в свидетельстве. Если честно, я с трудом удержалась, чтобы все это не выложить Сергею. Но это была не моя тайна. И не мой выбор. А я любила свою подругу и уважала ее решение.
   В общем, всё, чего добился от меня своими расспросами и уговорами Сергей, это позвонить ему «в случае чего», если Рита будет нуждаться в нем. Он дал мне свою визитку и проследил, чтобы я спрятала ее в самый дальний и надежный кармашек в сумочке.
   Мы попрощались. Я пошла к выходу, а он так и остался сидеть за столиком, закуривая очередную сигарету, глубоко задумавшись.
   По правде говоря, мне было жаль этого мужчину. Он выглядел таким несчастным, потерянным. А ведь одно известие, что скоро он станет отцом ребенка от любимой женщины, могло, наверное, осчастливить его.
   Ритке я, хоть мне это и не терпелось, о нашей случайной встрече с Сергеем пока рассказывать не стала. Не хотелось ее расстраивать. Ритка только-только чуточку успокоилась, вся в мыслях о будущем ребенке и предстоящих родах.
   Жизнь сама расставит всё по своим местам. По крайней мере, я очень на это надеялась.

   Мне не давало покоя, что я не рассказала подруге о встрече с Сергеем, о том, что он ищет ее. И как-то я завела разговор и не прямо, а так, мимоходом будто, спросила:
   – Ритуль, а если бы Сережа действительно ушел от жены, развелся и пришел к тебе, как бы ты к этому отнеслась?
   Рита задумалась, потом сказала:
   – Оль, пока он не развелся, у его сына есть папа. Я не хочу отнимать его у сына и жены.
   Помолчала, потом решительно добавила:
   – Нет, я бы не смогла принять такой жертвы.

   Странный и страшный сон приснился мне, когда до родов Ритки оставалось два месяца. Будто она родила мертвого ребенка и от послеродовой горячки сошла с ума. Она никак не могла поверить в то, что ее девочка умерла, и всё кричала: «Вы врете мне! Она живая! Я слышу, как она плачет…» Потом Рита засунула в нагрудную сумку-кенгуру, в которой носят детей, тряпичную куклу и так ходила по улицам, разговаривая с ней и тетешкая…
   Я проснулась вся в холодном поту от этого кошмара. Сердце заныло, к чему бы этот сон?
   На следующую ночь нас разбудил звонок: «Оль, я могу ошибаться, но, кажется, началось…»

Глава четвертая

   Костик, догадавшийся по нашему разговору о том, что случилось, встревожился не меньше моего, пробормотал что-то вроде «бедная девочка» и стал молча одеваться. Я же, не тратя времени на бесполезные бабьи охи и вздохи, успокоила подругу как могла и посоветовала быстренько собраться и ждать нас.
   Разговаривала я с ней, стараясь не выдать, как обеспокоила меня эта новость – преждевременные роды. У меня даже мелькнула мысль – а не позвонить ли Серёже, все-таки у него вот-вот родится ребенок. Но не решилась, оставила на потом.
   К нашему приезду Ритка, уже одетая, сидела в прихожей на стульчике, держа в руках пакет с вещами и документами. Она заметно нервничала, была чуть бледновата, казалось, вот-вот заплачет. Я обняла ее:
   – Ничего, Маргоша, всё будет хорошо. Вон мой Костик тоже семимесячным родился, – подмигнула я мужу, – а смотри, какой большой вырос!
   Вполне доношенный Костя, который, свекровь рассказывала, при рождении весил аж пять кило и сто граммов, подхватил мою игру:
   – Ага, посмотри на меня, Ритуль, чем не богатырь! И твоя такая же вырастет!
   Он взял из ее рук сумку, помог подняться и, бережно поддерживая, повел из квартиры к лифту, говоря ей что-то ласковое. Я выключила свет, заперла квартиру и пошла за ними, чуть отставая, чтобы Ритка не видела моих мокрых глаз. Я с трудом сдерживала слезы. Мне было так жаль ее – беззащитную, напуганную, похожую в своей шубке на нахохлившегося воробышка. Я знала, что ей предстоит.
   Костик боялся опоздать, гнал машину как лихач, благо в этот час на дороге было совсем мало автомобилей. Мы с Маргошей сидели сзади. Она, держась за мою руку, при очередной схватке тихо стонала и кусала губы. Костя, слыша ее стоны, втягивал голову в плечи и весь съеживался за рулем, словно ее боль вколачивала его в сиденье.
   Я позвонила в роддом еще по дороге, и нас уже ждали. Заспанная медсестра завела Ритку в приемный покой, а нас оставила в коридоре:
   – Ничего, папаша, с вашей женой всё будет в порядке. – Костик хотел было сказать что-то, но только махнул рукой. – И вы, женщина, не переживайте.
   Потом пришел врач, молодой мужчина лет тридцати. Он, коротко ответив на наше «здравствуйте», быстро прошел в кабинет. Из-за двери доносился приглушенный разговор. Довольно долго никто не выходил. Потом Ритку, уже в сорочке и халате, укрытую байковым одеялом, совершенно измученную схватками, с искусанными в кровь губами, повезли на каталке к лифту. Следом шел врач. На нас он глянул лишь мельком. Его озабоченный вид обеспокоил меня еще больше.
   Я окликнула его:
   – Доктор, можно, мы подождем здесь? Это… моя сестра, – соврала я. – У нее первые роды. Мы очень переживаем за нее. Можно?
   Врач заколебался сначала, но, подумав, согласился:
   – Можно. Знаете что, вы можете подняться в отделение, где операционная, и посидеть там в холле. Если обещаете вести себя тихо. – Мы дружно закивали. – Вам по коридору направо и по лестнице на третий этаж. Только без халатов там нельзя. Возьмите их у сестры.
   Время потянулось бесконечно долго. Кажется, мы сидели с Костей уже третий час. Я даже задремала на плече у мужа. Проснулась от шума. Мимо нас пробежала молодая женщина в салатового цвета шапочке, сорочке, штанах, бахилах и с маской на лице. Она промчалась куда-то в глубь коридора и вскоре вернулась оттуда с пожилым мужчиной в белом халате и в очках. Они скрылись за дверью операционного блока, который был виден нам с дивана.
   – Костя, там что-то не так. Я чувствую это, – я вскочила на ноги и заходила туда-сюда. Такая вот привычка, когда нервничаю, не могу усидеть на месте, мне надо двигаться, что-то делать.

   – Успокойся, Оля! Мы сейчас ничем не можем помочь нашей Рите, – он произнес это с грустью.
   Я посмотрела на мужа. Он почему-то отвел взгляд.
   Странно, подумала я, надо же, как он переживает за Ритку. Хотя чему я удивляюсь? У моего Кости очень доброе сердце. Конечно, он тревожится за Маргошу. Он же ее тоже любит… как сестренку. Мы ведь знакомы столько лет.
   Костя старался быть спокойным, но я заметила, как дрожат его губы – верный признак сильного волнения. Я лишь раз видела таким своего мужа. Это было несколько лет назад, когда наш старший сын Егор, еще первоклассник, сломал нос, уронив на себя хоккейные ворота. Боже мой, как я перепугалась! Ругала себя, что не уберегла Егорку. Но разве убережешь ребенка от жизни?! Сын был уже большим и гулял во дворе после школы самостоятельно, играя со своими сверстниками. И доигрался…
   Мы сидели тогда в коридоре и ждали. У Кости вот так же, как сейчас, тряслись побелевшие губы. Он, не отрываясь, смотрел на дверь операционной и молчал. О чем он думал? У меня же в голове проносились мысли одна страшнее другой. А вдруг наш сын останется инвалидом? Вдруг сотрясение мозга повлияет на его память, способности? А вдруг?…
   И только хирург спустя пару часов развеял все мои «вдруг»:
   – Нос вашему сыну мы поправили, заживет, и следа не останется. Сотрясение есть, но несильное. Так что всё в порядке, не переживайте. Может, еще хоккеистом знаменитым станет, – пошутил он.

   Так что же все-таки там с Ритой? Сама она рожает или ей делают кесарево сечение? Хоть бы спросить у кого.
   Словно услышав мои вопросы, к нам подошел врач, тот самый, пожилой.
   – Вы ее муж? – спросил он Костика.
   Костик растерялся – чей муж, мой или Риткин?
   Догадавшись, что вопрос не обо мне, ответил:
   – Нет, я ее друг… то есть она наш друг… то есть она – подруга моей жены… – совсем запутался.
   – Доктор, у нее нет тут родных и мы ее самые близкие люди, – вмешалась я. – Скажите, она уже родила? Как ее состояние?
   Доктор нахмурился.
   – Не всё так просто, уважаемая. Присядьте, прошу вас, и выслушайте меня не перебивая, – обратился он к нам и сам присел в кресло напротив.
   – Понимаете, случай крайне сложный. Первые роды в таком возрасте, да еще с ее патологией – это вообще нонсенс. Непонятно, как она в принципе смогла забеременеть с таким диагнозом. Ну да чудеса случаются иногда.
   Повторю, случай действительно очень серьезный. Мы сделали кесарево сечение и чуть не опоздали – у девочки уже не билось сердце. Мы ее стабилизировали и продолжаем бороться за жизнь обеих – и матери и ее ребенка. Женщина потеряла очень много крови. Гарантий нет никаких, мы, увы, не всесильны… – врач развел руками, – но мы стараемся…
   И тут Костю словно прорвало:
   – Доктор, что вы такое говорите? Как нет гарантий? Вы сказали, что боретесь за их жизни. Рита что, умирает? Доктор, ну не молчите же! – и схватив доктора за лацканы халата, начал трясти. Опомнившись, отпустил. – Спасите ее, она не может умереть. Она не должна умереть, доктор… Боже мой, Рита, Риточка… – и Костя, закрыв лицо руками, заплакал.
   Я была в шоке. Не знаю, что поразило меня больше – слова доктора или реакция мужа на них. Я впервые видела его плачущим и не знала, что сказать, что сделать…

   – Возьмите себя в руки, молодой человек, – строго произнес доктор. – Я не говорил ничего подобного. Да, состояние тяжелое, но не катастрофическое. Я, собственно, хотел сказать вам, что требуется кровь, много крови. Причем разных групп. У мамочки вторая, резус положительный. У девочки же редкая группа, к сожалению, ее запасов у нас нет совсем, а переливать нужно срочно. Желательно – от отца ребенка.
   У меня после услышанного и увиденного всё перемешалось в голове, но я заставила себя собраться с мыслями. Так, с Костей и его странной, почти театральной, сценой разберемся потом. Сейчас важно спасать Риту и ее малышку. У меня первая группа, кровь могла бы подойти, но я в детстве переболела гепатитом. А вот у Костика – вторая. Да он и сам вспомнил об этом наконец, схватил врача за руку:
   – Доктор, извините меня! Скажите, куда идти? У меня как раз та кровь, что нужна. Я готов!
   – Отлично, пройдемте со мной, – и он повел его в сторону операционной.
   А я в это время лихорадочно рылась в сумочке в поисках визитки с номером телефона Сережи. Ну где же она, ведь я ее никуда отсюда не перекладывала. Вот она, нашлась. Потом я нажимала на кнопки телефона, пару раз сбилась, но в итоге набрала. Никто не отвечал. Я молила: «Ну возьми же трубку, Сергей, возьми! Разве ты не чувствуешь, что ты нужен Ритке и своей маленькой дочке?»
   Но телефон в ответ на мои мольбы только гудел – длинно и равнодушно…
   «Боже, если ты есть, ну сжалься над этим невинным созданьем, этой крохой, которая чудом появилась на этот свет. Если ты дал зародиться этой жизни, не убивай ее, прошу…»
   Я набирала номер снова и снова. Наконец-то ответили:
   – Алло, кто это?
   Голос Сергея был сонным, он не сразу сообразил, кто звонит и зачем. Но когда понял, что это я и что Рите нужна его помощь, и очень срочно, от этого зависит ее жизнь, он спросил только, куда приехать.
   Я осталась в холле одна. Смятение овладело мной безраздельно. Что это было? Что я видела несколько минут назад? Что говорил Костя? Он ведь плакал. Боже мой, он плакал. Плакал… о Рите. Ему стало страшно, что она… Рита… может умереть. Эти слова могла сказать я, ее подруга, сентиментальная, как и все женщины. Но не он. Нет, не он… Но почему он так сказал?
   И тут меня осенило. Но я боялась облечь в словесную форму то, что стало очевидным, но этого очевидного не видела только я. Именно я. Его жена. Мать его детей. Любящая и, как мне казалось до сих пор, любимая им женщина. Костя, мой Костя, любит… любит Риту. Любит. И не как сестру. Или друга семьи. Любит как женщину. Ведь он сейчас умолял доктора спасти ее, его любимую женщину. Он даже плакал. А может?… Боже мой, нет, только не это. Этого не может быть… Может, и ребенок у Риты от Кости, а не от Сергея? Мы же все лето провели на даче, а Костя чаще оставался в городе и лишь изредка выбирался к нам. И Рита была тоже в городе. Они же могли… Ведь могли же… И по срокам выходит, что могли…
   Я попыталась привести себя в чувство: ну что ты напридумывала, сумасшедшая? Как ты можешь так о подруге, о муже? Да она от Сережки без ума. И ребенок от него. Она не могла предать меня, нашу дружбу. Нет, конечно, нет. Выбрось из головы!
   Но сомнения роились в моей голове, не давали покоя. Да, Рита, может, и не влюблена в Костика. Не влюблена как женщина в мужчину. Она любит его как родного – это я знала всегда, и даже радовалась, что он ей как брат. Маргоша, думаю, не стала бы затевать шашни с моим мужем за моей спиной. Хотя… Хотя теперь я не уверена ни в чем. Ведь ездил он к ней, когда наши мальчишки болели ветрянкой? Ездил. И цветы дарил – Рита не скрывала этого. А если бы между ними что-то было, стала бы она мне докладываться?…
   Ой, не знаю, не знаю. Ничего теперь не знаю наверняка…
   Ожидание длилось убийственно долго. Сергея всё не было – дорога из пригорода, с дачи, где он жил, была не близкой.
   Только бы он успел! Лишь бы не стало слишком поздно!
   Суета в операционной не сулила ничего хорошего. Кажется, там собрался уже весь медперсонал.
   Я заклинала: всё будет хорошо, Сережа успеет, Риту и девочку спасут…
   Наконец появился Сергей. Он тоже был в халате, накинутом кое-как на плечи. Страшно взволнованный, он подошел ко мне, поздоровался.
   Я рассказала ему всё. И про Риткину беременность, и про то, что она не хотела его семью разбивать из-за сына, и что любит его до сих пор. Что за Ритину жизнь сейчас борются врачи. А главное, что у него родилась дочь и ей нужна его помощь.
   Он смотрел на меня своими разноцветными глазами, широко открытыми от удивления, и в них отражались его чувства. Рита любит его – ликовали глаза. У него теперь есть дочь – это просто счастье! И ей надо перелить его кровь? Да он жизнь готов отдать за них обеих, что там кровь!
   Сережа от избытка чувств обнял меня, подхватил на руки, закружил.
   – Оля, Олечка, вы спасли меня! – и не сразу отпустил на пол, только когда к нам подошла медсестра. Мы объяснили ей ситуацию, она кивнула: понимаю, мол, и быстрым шагом отправилась в ординаторскую, доложить, что пришел отец ребенка и что у него та же группа крови. Вскоре Сережу тоже увели в операционную.
   Я вновь осталась наедине со своими невеселыми мыслями.
   Тревога за подругу и ее новорожденную дочь немного отпустила. Я почему-то была уверена, что теперь с ними всё будет хорошо. А о себе я такого сказать не могла при всем желании.
   Со страхом ждала я возвращения Кости. Что я скажу? Как смогу смотреть ему в глаза? Словно я – нашкодивший щенок и жду наказания от любящего хозяина. Но ведь это его, Костика, угораздило влюбиться. И в кого? В самую мою близкую подругу.
   Да, сто раз да, Ритка достойна любви, и я всегда ей этого желала. Но я не думала, что эта ситуация из абстрактной может превратиться в реальную и коснуться меня, причем так болезненно.
   Обычно, когда мы узнаем о каких-то катастрофах, наводнениях, изнасилованиях, мы привычно охаем, возмущаемся, сочувствуем жертвам. И всегда радуемся – осознанно или нет: хорошо, что это произошло не со мной. И даже тешим себя самоуверенной надеждой: да со мной такого вообще не может произойти!
   Но когда это все-таки случается и с нами, спрашиваем: за что? почему именно со мной?

   Да, как же теперь быть нам дальше? Нам всем. И мне. И Рите. И Косте.
   Смогу ли я простить его? Даже если предположить, что его чувства к Ритке были только платоническими и она не догадывалась о них.
   Сережа, найдя, свою любимую женщину, будет бороться за нее. Да Ритка и не променяет Сережу ни на какого Костика. Зачем? Она обрела, наконец, спокойную гавань: любимый мужчина теперь рядом, дочка – как подарок небес. Это ли не счастье?!
   А что же делать мне? Закрыть глаза на то, что видела и слышала? Сделать вид, что не поняла? Списать всё на необычность момента? Нервы, мол, сдали?
   Ну, хорошо, я сделаю вид. Но не случайно же он влюбился. Значит, что-то в наших отношениях не так. Что-то ушло. Или упустили. Привыкли, может, друг к другу. Чувства выцвели, потеряли яркость, отсроту. Но я ведь точно знаю, что люблю его, люблю по-прежнему. Вот именно, по-прежнему, как десять лет назад. А за эти годы изменились и он, и я. Значит, и чувства должны были измениться. Наполниться чем-то новым, свежим…
   Боже, помоги мне, не дай судьбе разлучить нас! Я люблю своего мужа и не хочу терять его. Ни за что на свете. А он? Захочет ли он остаться со мной, зная, что я догадалась о его чувствах к другой женщине?
   Столько навалилось на меня враз. Я ощущала, что почва уходит у меня из-под ног, и потеряла сознание.

   Очнулась в палате. Солнечные лучи проникали в комнату сквозь тюль, играли на стенах, в зеркале над столом, в букете белых лилий, что стояли в вазе на тумбочке около кровати.
   Страшно болела голова, ее просто разрывало от боли. Я ничего не помнила: как я сюда попала, когда… Но постепенно память возвращалась ко мне.
   Ах да, мы привезли в больницу Ритку, она родила. Ей и ребенку надо было переливать кровь. Я позвонила Сергею, потом он приехал…
   С памятью вернулась и тревога. Как там Ритка, жива ли? И что с малышкой?
   Что-то еще меня тревожило. Но что? Я никак не могла сосредоточиться и вспомнить что-то очень важное. Боль в голове не отпускала, блокировала память.
   В цветах я заметила открытку. С трудом привстала, дотянулась до нее. В ней было только одно слово: «Прости». Я узнала почерк мужа и тут вспомнила то, что никак не получалось вспомнить раньше. Мой муж любит мою подругу. И, кажется, ушел от меня, а эти цветы и открытка – прощальные…

Глава пятая

   Прошло немногим больше года. За это время много чего произошло. Риту и ее дочку Сонечку спасли. Это маленькое чудо, улыбчивое солнышко, обожаемое отцом и братом Ванечкой, уже ходит, лопочет что-то на своем языке.
   Кстати, у озорницы Софьи глаза не разноцветные, как у ее папы, а просто серо-голубые. Вообще непонятно – и в кого они у нее такие?
   Рита с Сережей, Сонечкой и Ваней часто бывают у нас. В доме тогда начинается такой тарарам! Мои пострелы забывают, сколько им лет, и носятся с Ванюшкой как угорелые. Соня, глядя на них, заливается как колокольчик, у нее смеются даже ее глазки. А нам, взрослым, наблюдать за их беготней в радость.
   Вот и сегодня они приехали к нам на дачу, на мой день рождения.
   Рита пока еще не работает. Она вообще не собирается возвращаться в свою контору, да и Сережа против. Сиди, мол, дома, воспитывай дочку и Ваньку – это тоже работа, да еще какая. Но вряд ли Маргоша усидит. У нее интересный вариант появился уже сейчас, причем совершенно неожиданно. То, как она в свое время помогла нашим соседям по даче перепланировать насаждения на их участке, очень им понравилось. Заинтересовались и их знакомые, решили заказать что-то подобное для своих загородных домов. Ритка подумала: а почему бы и нет? Стоит попробовать себя в этой роли всерьез! Как только Сонечка немного подрастет, конечно.
   Сережа с Ванечкой перебрался к Рите, пока они все вместе живут в ее квартирке, но уже решили расширяться. Полгода назад они поженились.
   Откуда взялся у них Сережин сын Ваня? О, это отдельная история, грустная, даже трагическая.
   Когда Сережина жена Наташа, от которой он ушел, узнала, что у мужа на стороне появился ребенок, у нее что-то случилось с головой. Она же надеялась, что ее любовник женится на ней, но что-то там не сложилось. И мужа потеряла. Об этом Сереже рассказала по телефону его бывшая теща. Но надежда у Наташи, что Сережа к ней вернется, видимо, все-таки оставалась. Вот она и решила попугать его. Наглоталась каких-то таблеток и запила их спиртным…
   Не откачали.
   Сережа винил себя в смерти бывшей жены. Говорил, что если бы в свое время не ушел от нее, может, и не случилось бы этого несчастья. Хотя кто знает, как бы оно сложилось…
   Надо было жить дальше.
   Ваню они забрали к себе. Так у моей подруги появился еще и сынок. Мальчик сначала дичился ее, часто плакал, капризничал, по ночам звал то маму, то бабулю.
   Ох и досталось Ритке тогда! И свою кроху надо было выхаживать, и с Ванечкой так всё непросто.
   Но, слава Богу, мальчик со временем успокоился, начал привязываться к Рите. Мамой, правда, еще не звал, но уже потихоньку привыкал к ней. И к сестре стал относиться иначе. Рита всё боялась, что Ваня будет ревновать своего папу к Сонечке. Поначалу так и было. Но Сережа терпеливо объяснял Ване, что Сонечка – его сестра, а он теперь большой, он – старший брат. И что должен быть сильным, чтобы не давать сестру в обиду, она ведь маленькая и беззащитная. И что она любит Ваню, как и папа, и тетя Рита, и бабуля, только еще не умеет говорить.

   Костя… С Костей всё непросто…
   Год назад, когда Рита родила и я узнала о чувствах мужа к ней, нервное потрясение привело меня на больничную койку. С месяц я провалялась в клинике, потом – реабилитация дома. Костя навещал меня в больнице. Дети были с ним, конечно. Да и мама приезжала, пожила у нас пару месяцев. Но когда я выписалась, мы решили некоторое время пожить отдельно. Я не хотела, чтобы он остался со мной из жалости, из-за моей болезни, и потому отпустила его. Чего это стоило мне, после всего пережитого, знала только я.
   Даже Рите я не открылась, не рассказала об истинной причине нашего с Костей расставания. Моя подруга была вся в заботах о своей крошечной малышке, родившейся совсем слабенькой. Ей хватало переживаний, не хотелось, чтобы она беспокоилась еще и обо мне. А потому, когда мы говорили с ней по телефону, я старалась придать голосу бодрости, чтобы подруга не догадалась, как мне на самом деле плохо. Зачем? Ритка была наконец, счастлива, растила дочку. Сережа сдувал со своих любимых девочек пылинки. Она заслужила свой покой.
   Детям мы объяснили, что папе предложили работу в другом городе и теперь он сможет бывать дома только в выходные, и то не в каждые. Он и появлялся у нас раза два в месяц. Привозил сыновьям подарки, деньги нам на жизнь оставлял. Я придумывала себе в эти дни какие-нибудь «не терпящие отлагательства» дела. Но самой, если честно, так хотелось побыть рядом с Костей…
   Я очень по нему скучала! Плакала втихомолку в спальне, перебирая наши свадебные фотографии. Вспоминала, как встретились когда-то в институте. Как полюбили друг друга. Как ждали нашего первенца. А потом и второго сына. И казалось, что так будет всегда – мы будем идти по жизни вместе, рука в руке…
   У меня появилось время всё переосмыслить. Ведь я жила до этого как во сне. Любящий и любимый муж, здоровые дети. Я не знала бедности. А главное – не знала страдания. Думала, что счастье – дело привычное, само собой разумеющееся и всегда будет при нас. А оказалось, что оно может исчезнуть в один миг. Поняла я, что и любовь – величина не постоянная и меняется так же, как мы. И еще, что самое лучшее в нас – это наши чувства к нашим близким: к родителям, мужу, детям…
   Костя тоже изменился. Даже постарел немного, на висках появились первые седые волосы. Думаю, и у него была возможность всё обдумать, взвесить, проверить себя.
   Не хочу лукавить даже теперь, спустя время, говоря, что его любовь к Ритке была иллюзией, его фантазией. Наверное, он действительно ее любил. И теперь, мне кажется, еще любит. Может, не как раньше, до той истории, по-другому. Но я не ревную, он, благодаря той любви к Рите, думаю, обрел себя. Да и я, испытав страх потерять мужа, стала смотреть на всё другими глазами.
   Парадокс! Пока вместе, рядом, не понимаешь, какое это счастье – жить с близким тебе человеком, не ценишь этого как должно, и лишь риск потерять его отрезвляет.

   Первым Костю увидел Никитка и со словами «ура! папа приехал» бросился к нему на шею. Егор тоже поспешил к отцу, но виснуть на шее, как младший брат, постеснялся, вроде уже не маленький. Поздоровался степенно, как взрослый, за руку. Но потом не удержался и нырнул в широкие объятия к отцу вместе с Никитой.
   Сонечка смотрела на эту возню с любопытством, а подходить боялась. Этого большого дядю она видела впервые. Но Костя сам подошел к малышке и, спросив глазами разрешения у Риты, осторожно, как хрустальную вазу, взял Сонечку на руки: «Ну, красавица, давай знакомиться! Я – дядя Костя». Девочка улыбнулась и потрогала дядю за усы. Похоже, он ей понравился. Но вскоре эта юла уже запросилась к мальчишкам. Костя с такой же осторожностью опустил Соню на землю, и она засеменила к своим друзьям.
   Сережа первым подал руку:
   – Сергей! Можно Серёга, – и широко улыбнулся.
   – Константин! Можно Костя, – и крепко пожал руку.
   Подошел к Маргоше:
   – Здравствуй, Рита! – чмокнул ее в щеку. – Какая у вас чудесная дочь!
   – Костик, рада видеть тебя! Да, Сонечка у нас и правда чудо!
   Я в волнении стояла в сторонке, на веранде, пока Костя здоровался со всеми. Наконец он поднялся ко мне:
   – Здравствуй, Олюшка! С днем рождения! – и обнял.
   Коленки мои задрожали, голова закружилась. Хорошо, что Костя держал меня крепко, не дал упасть. Кажется, он понял, как мне хотелось этого объятия.
   Он прижал меня к себе еще сильнее и шепнул:
   – Теперь я тебя никуда не отпущу, слышишь?
   И еще, так же тихо:
   – Олюшка! Я так истосковался по тебе, по детям. Я не могу больше без вас. Я очень хотел бы вернуться. Только вот примешь ли ты меня?
   Я посмотрела на него. Ответ был в моих глазах: да! да! да!
   Костик, вот сумасшедший, поднял меня на руки и закружил:
   – Да! Да! Да!
   Все смотрели на нас с лужайки и улыбались.
   Костя, наконец, отпустил меня на пол.
   – Погоди, чуть не забыл, – и рванул к машине, оставленной за оградой.
   Вернулся, неся в одной руке огромный букет моих любимых белых лилий, а другой прижимая к груди несколько коробочек в подарочной упаковке. Одну из них, вместе с цветами, он протянул мне:
   – Это тебе, Олюшка!
   Остальные отдал мальчишкам:
   – Егор, Никитка, а это – вам! Помните, я обещал?
   Сыновья подбежали с радостным визгом:
   – Пап, спасибо! – и умчались в беседку – смотреть подарки.
   Оттуда доносились их восторженные реплики: «Круто, да? А на этого смотри, какой клевый! Вот это да!»
   Потом они о чем-то пошептались там и подошли к нам с Костей:
   – Мам, пусть папа больше не уезжает в командировку, ладно? Пап, не уезжай от нас, пожалуйста. Нам и подарков не надо, только не уезжай больше, пап!
   Тут уж я не выдержала:
   – Успокойтесь, ребята, папа больше не уедет от нас.
   А Костя, кажется, глаза его повлажнели, просто молча обнял нас всех.
   Потом мы долго, до самого вечера, сидели за праздничным столом. Поднимали тосты, шутили, смеялись. После именинного торта Рита с Сережей и Сонечкой засобирались домой, хотя я и предлагала им остаться – места в доме хватило бы всем. Но Рита, догадавшись, что нам с Костей хочется остаться наедине, отговорилась: Сонечка, мол, не спит без своего любимого мишки, а он остался дома.
   Мы проводили их до ворот. Задремавшую Сонечку положили в машину. Мужчины стали обсуждать ходовые качества нового джипа. Ритка же отвела меня чуть в сторонку, обняла за плечи и тихо спросила, указав глазами на Костика:
   – Оль, всё в порядке?
   Я кивнула.
   – Я так рада, дорогая! Не представляешь, как я переживала за тебя. Всё в догадках терялась, почему вы расстались с Костей. Даже подумала, неужели из-за меня… – Я удивленно на нее посмотрела. – Ну, он ведь ходил со мной в консультацию. Навещал, когда ваши мальчишки болели. Был всегда добр ко мне, внимателен. Потом даже кровью своей поделился. Вдруг ты подумала что… Но ты же знаешь, что Костик был для меня всегда как родной, и я люблю его как брата.
   – Ритуль, я знаю. Просто мы пережили с ним пресловутый кризис среднего возраста. Теперь всё будет хорошо.
   Сонечка захныкала во сне, и Ритка, поцеловав меня на прощанье и помахав рукой Косте, села в машину. Сережа тоже попрощался.
   Они уехали.
   – Замерзла? – Костик обнял меня сзади.
   Мне стало так спокойно, тепло и уютно.
   И мы еще долго стояли на дороге, глядя вслед удаляющимся огонькам…

   5 августа 2008 г.

Effigia, или Отражение [1 - Effigia (лат.) – отражение, образ, призрак.]

     Живем мы, отражаясь в амальгаме,
     В себе самих, во взглядах, словесах,
     В глазах любимых, синих небесах…
     И так мы в этом бесконечно моногамны…

//-- * * * --//
   Мужчина в ярости наносит удары. Снова и снова.
   – Дашка, курва, с кем изменяла? С Вовкой-слесарем по подвалам таскалась? На тебе, на, получай, сука!
   Лежащая на полу женщина уже не сопротивляется. Несколько минут назад она еще была на ногах, пыталась защитить руками лицо – всё в ссадинах и крови:
   – Не надо, Феденька, не бей, прошу тебя! Не было у меня никого, кроме тебя…
   Он пинает ее в последний раз.
   Подходит к зеркалу. Большое, без рамы, оно стоит прислоненным к стене в прихожей.
   Мужчина вглядывается в свое отражение. Давно не стриженные, всклокоченные грязные волосы. Мутные, с набрякшими мешками, слезящиеся глаза. Седеющая растительность на впалых щеках и груди. Майка, вытянутые на коленях штаны. Босой.
   Долго вглядывается. Так долго, что начинает видеть там кого-то еще. Их много, лики их то приближаются, то растворяются призраками…
//-- * * * --//
   Когда-то давно оно красовалось в середине добротного трехстворчатого шкафа. Не нынешних купе, а шифоньера, как тогда говорили. Николаевы выбрали его среди небогатого ассортимента в мебельном магазине и привезли в новую квартиру, в одну из пятиэтажек красного кирпича. Позже эти дома с долей иронии назовут «хрущевками», потом – «хрущобами». И это будет уже не ирония, а диагноз.
   Но первые хозяева шкафа искренне рады были новому жилью. Им, после их многоячеистой коммуналки с дюжиной жильцов кроме них, собственная двухкомнатная квартира казалась раем на земле. Ну, не на земле, конечно, а тремя этажами выше.
   Николаев-старший, коренастый сероглазый весельчак с большими мозолистыми руками, у зеркала обычно не задерживался. Пригладит ежик коротких светлых волос, подмигнет отражению, мол, «орел!», – и вперед. Но несколько раз в год, по красным дням календаря, чертыхался и пыхтел, завязывая непослушный галстук, и сквозь зубы поминал придумавших эту «удавку».
   – Нин, опять не получается, – сдавался он наконец.
   Нина, в нарядном платье по случаю праздника, терпеливо распутывала навязанное им, потом – несколько неуловимых движений – и галстук с красивым узлом уже на шее. Она чмокала мужа в щеку и выпроваживала в коридор.
   Всё получалось у нее ловко и быстро. Она вообще умела как-то незаметно привести всё в порядок: разбросанные мужем вещи, дочкины игрушки, свои роскошные золотистые волосы. И ничего вроде не было в женщине такого, красоты какой-то невиданной, но из-за этой пышной копны она точно светилась. И даже растущий животик не портил ее. Наоборот, он мило округлял ладную фигуру, а светлые пигментные пятнышки на щеках придавали лицу особое, присущее именно беременным очарование.
   Зеркалу она нравилась.
   Дочка их, девочка лет трех-четырех, вертеться перед зеркалом обожала, особенно когда родителей не было дома. И в маминых туфлях на каблуках мимо туда-сюда вышагивала, и с тюлевой, для подушек, накидкой на голове – ну прямо «невеста», и шляпу папину нахлобучивала чуть не на глаза – вот умора! А уж помадой какую красоту на себя наводила – ладно мама не видела!
   Юная кокетка ходила в любимицах у зеркала, а потому оно никогда не выдавало ее шалостей. Даже когда в семье появился пищащий сверток, называемый «твой маленький братишка», – и девочка чуть не убила его, засунув в рот плаксе шоколадную конфету…
   В этом доме зеркало прожило долго. Так долго, что маленькая фантазерка успела превратиться в прелестную сероглазую русоволосую девушку. Она уже не крутилась перед зеркалом, как прежде, – стала совсем барышней, посерьезнела. Гораздо больше вертелся у зеркала ее подросший братишка. Жизнерадостный крепыш, очень напоминавший внешне своего отца, всё пытался разглядеть несуществующую пока щетину на полудетских щеках, не довольствуясь невинным пушком под вздернутым носом. Но до бритья было еще далеко.
   Их родителей время тоже изменило. Так и не научившийся справляться с галстучными узлами отец семейства погрузнел, облысел малость и у зеркала теперь проводил времени больше – плешь никак не желала зачесываться. Хорошо хоть Нина не наблюдала его манипуляций. Не до того ей было, прибаливала последние годы. Лицо ее стало одутловатым, пропал румянец. Роскошные когда-то, цвета спелой пшеницы, волосы потеряли блеск, поредели. Двигалась она теперь не так, как, бывало, в молодости – легко, будто не касаясь пола. Нина останавливалась иногда перед зеркалом, всматривалась в рисунок болезни на своем лице и, вздохнув, молча шла прочь.
   Однажды зеркало завесили черным. Накидка не пропускала света, а оттого под ней было жуть как неуютно. Сначала – непривычная тишина, потом звуки, которых зеркало давно не слышало, с той поры, как в доме были маленькие дети. Только сейчас плакали взрослые. Среди знакомых голосов отчего-то не слышалось хозяйкиного. А когда зеркало наконец снова увидело свет, в нем отразился висящий напротив на стене портрет Нины – с черной лентой на раме.
   Теперь зеркало совсем заскучало. Редко кто подходил к нему. Так, проходя мимо, взглянут, не останавливаясь. Ни улыбок, ни смеха, и глаза у всех печальные.
   Это продолжалось с год, наверное. Потом куда-то пропал парнишка. Спустя время, правда, появился – в солдатской форме, такой бравый. Рядом отец и сестра – в белом пышном платье, с фатой на голове.
   – Видела бы, сынок, тебя таким твоя мама… И тебя, доченька… Какая же ты красивая невеста!
   В доме стало совсем тихо. Дети разъехались, отец остался один. Но однажды, через несколько лет, перед зеркалом появилась дама – расфуфыренная, с высокой прической, с большими арбузными грудями. Она сначала поправила свой кокон на голове, двумя руками – бюст, и сказала, обращаясь непонятно к кому:
   – Этот хлам давно пора на свалку. Такое только на дачу годится!
   Николаев попробовал возражать, мол, шкаф еще хороший и зачем им другая мебель. Мадам же ответила вроде ласково, но не терпящим возражения тоном:
   – Пупсик, не спорь со своей кисой, я знаю, что делаю…
   На свалку эта «киса» шкаф, конечно, не снесла, а продала его, изрядно поторговавшись, одинокой соседке.
//-- * * * --//
   Соседка та – старая дева или просто старая (ей легко можно было дать и 30 и 50) – действительно жила одна. Серая мышка днем, то ли посудомойка, то ли уборщица – всегда в темном и бесформенном, она преображалась вечером, дома, перед зеркалом.
   Из нутра шифоньера извлекались немногочисленные наряды: платье, несколько старомодных блузок с рюшами и жабо, юбка с оборками, два прозрачных шарфика и пара туфель – черных, на высокой шпильке, со сношенными набойками и потрескавшимся лаком.
   Открывалась коробочка с театральным гримом, тщательно наводился макияж, приклеивались накладные ресницы.
   Потом женщина долго перебирала вещи, словно раздумывая, что надеть. Рассматривала их, мерила, капризно морщила остренький носик: «не то!», бросала в беспорядке на кровать. В итоге всегда выбирала платье – вечернее, черное с серебристой отделкой, с открытой спиной, и начиналось дефиле. Модель, она же актриса, возбужденная, с нервным румянцем на щеках из-под пудры, прохаживалась перед зеркалом. Она старательно делала лицо космически отстраненным, задумчивым – как у подиумных див в журналах. Худые руки с красноватыми, в цыпках, кистями, тонкая шея с шарфиком, бледная спина в длинном вырезе и переливающееся блеском платье смотрелись сошедшимися случайно, из разных опер.
   Будто устыдившись своих неухоженных рук, женщина, порывшись в вещах на полках, доставала ажурные по локоть черные перчатки. Теперь наряд был полным. Не хватало лишь одной детали – кружевной шляпы с широкими полями и пучком вылезших перьев. Собственное отражение нравилось ей: настоящая звезда!
   Она вставляла сигарету в мундштук, прикуривала, поблагодарив кивком кого-то невидимого, добавляя: «Называйте меня Виолетта!», и садилась в кресло перед зеркалом, закинув ногу на ногу. Выпускать красивые колечки дыма не получалось. Она закашливалась и дальше уже просто держала сигарету в руке, картинно стряхивая пепел в кружку с отломанной ручкой.
   Иногда, по настроению, с кухни приносилась бутылка вина и бокал на длинной ножке. Женщина наливала себе портвейн, не забыв слегка надменно произнести «мерси». Фужер с рубиновой жидкостью подносился к голой, без абажура, лампочке – полюбоваться игрой света, потом к носу – вдохнуть аромат, и к губам в алой помаде: «Божественный напиток!» Один глоток, другой.
   После включала старенький проигрыватель, ставила любимую пластинку. Знакомые мелодии, слышанные раз сто, начинали свое плавное круженье. Наконец – любимое тангО, и дама, отставив бокал, подавала руку:
   – Ах, Вольдемар, вы совсем закружили меня…
   Она двигалась томно, даже грациозно, жеманно изображая страсть. Несколько шагов в одну сторону, поворот, потом в другую. Глаза с искусственными ресницами полуприкрыты, волнение вздымает тщедушную грудь до видимых размеров, острые коленки тычутся в ткань платья. Правая ножка в чулочках с затяжками, с нарисованным черным карандашом швом сзади, взмывала вверх, затем левая. Пробовала откинуться в танце назад. Но без поддержки это бывало неудобно, и она падала на кровать…
   Пластинку в этом месте привычно заедало, женщина машинально дотягивалась, передвигала головку, и музыка звучала дальше. Но теперь она ее словно не слышала. Она лежала на скомканной постели, отхлебывая прямо из горлышка, и жалела себя, свою разнесчастную жизнь, грозя кому-то пальцем в прохудившейся перчатке.
   Больше всего доставалось осветителю Гришке из театра, где она трудится техничкой. Он, подлец, много лет назад надругался над ее романтичной ранимой душой и бросил беременную. Слава Богу, случился выкидыш и она не осталась с ребенком на руках одна.
   Еще глоток…
   Одна… Родных нет, соседей не знает, на работе только костюмерша Эльза Оттовна понимает ее, жалеет. Иногда отдает списанные вещи. А все остальные считают немного чокнутой.
   Ах если б тогда родила, сейчас дочери или сыну было бы почти десять…
   Бутылка почти пуста, а женщина, всхлипывая и сморкаясь в подол, всё лежит среди разбросанной одежды, в этом нелепом платье и туфлях, в свалившейся набок шляпе, с размазанными по лицу краской и слезами…
   Рыдания понемногу стихают, женщина засыпает…
   Проснувшись среди ночи, никогда не может вспомнить, кто выключил проигрыватель и свет, погасил сигарету и укрыл ее стареньким одеялом…
//-- * * * --//
   Когда жиличка из 20-й квартиры однажды в пьяном виде и, верно, не в себе, вышагнула в окно навстречу асфальту, соседи вспомнили, что работала та вроде в каком-то театре поломойкой. И про навещавшую ее несколько раз во время болезни женщину вспомнили. Разыскали.
   Эльза Оттовна собрала среди коллег денег на похороны сколько получилось, добавила своих. На скромные поминки пришли двое, остальные сказались занятыми. Билетерша и любитель выпить электрик сидели недолго. Осмотрели убогую обстановку, выпили, закусили. Вспоминать особо покойную, бродившую по театру тенью – с ведром и шваброй, было нечем. То ли была, то ли не было ее…
   Когда стали думать, куда девать вещи из комнаты бывшей сотрудницы, Эльза Оттовна, поначалу отказавшаяся от всего, решила все-таки взять себе шкаф с зеркалом. Он был в точности как в родительском доме. Таких теперь уже не делали.
   Эльза Оттовна жила тихой размеренной жизнью. Почти 40 лет в театре. Муж, актер этого же театра, умер несколько лет назад, быстро, за полгода, сгорел от рака. Единственный сын, Марк, женатый, с двумя детьми, давно уехал в Германию и всё звал мать перебраться к ним насовсем. Но женщина не соглашалась, не хотела быть им обузой. Пока была в силах – работала.
   Вечерами она, надев очки, часто сидела в кресле у торшера, отражаясь в зеркале, исподволь, боковым зрением, наблюдая за собой. Перебирала старые альбомы с фотографиями. Разглядывала снимки сына. Улыбалась. Здесь Марик еще совсем малыш, в матроске и бескозырке с надписью «Аврора». Тут – постарше, школьник с непослушным чубом. А этот улыбчивый молодой человек в очках – уже студент. На отца, правда, не похож. Тот вон какой красавец был в молодости. Да и зрелый нравился многим молоденьким актрисулькам.
   «Ох уж эти актрисульки!» – думала Эльза Оттовна, глядя на фото мужа. Флиртовал он с ними, она догадывалась. А что сделаешь? Артист! Личность творческая, эмоциональная. И в жизни играть не переставал. С парочкой из них, она это знала точно, его отношения зашли дальше интрижки. Но муж не ушел из семьи. Может, оттого что привык, что истерик и сцен ему жена не устраивала, старалась быть по-прежнему ласковой да ровной – словно ни о чем не подозревала.
   Перебесился ее Андрюша. Успокоился.
   Потом, позже, когда уже диагноз смертельный поставили, признался, что изменял, прощения просил. Говорил, что женщины лучше, чище, мудрее жены не встречал.
   «Дорогой ты мой… – вздыхала про себя костюмерша. – Ты-то повинился, а я… Храбрости не хватило. Ты так любил его, нашего Марка. А ведь он… не твой сын. Ты не зря удивлялся, каким крупным для „семимесячного“ родился Марик.
   Ну не могла я тебе открыться! Сначала думала, что несерьезно у нас. Потом поздно было, хотелось, чтобы отец был у ребенка»…
   Был у нее грех, с актером одним женатым. Он, пока ее добивался, всё жаловался: «ах я несчастный, одинокий, никто меня не понимает, ролей хороших не дают… с женой на грани развода…» А как узнал о беременности – сбежал трусливо в другой театр.
   Аборта Эльза делать не стала. Думала, годы уже не молодые, хоть ребеночек будет.
   Вон, техничка из театра, Раиса, от одиночества пить стала, умом тронулась, с собой покончила. А была бы родная душа рядом, маленький кусочек ее, и смысл бы не пропал в жизни. А так…
   «… Андрей, Андрей, прости ты меня…» – и плакала, плакала.
   Зеркало запотевало, и влага капельками струилась вниз, размывая отражение женщины…
//-- * * * --//
   Эльза Оттовна, уезжая к сыну в Германию насовсем, часть мебели отдала своим соседям. Дворничиха Даша, едва сводившая концы с концами, подарку обрадовалась. А ее редко трезвый сожитель Федор даже поимел с того подарка выгоду – в булькающей валюте. Он, недолго думая, продал еще крепкий шкаф за пару поллитровок, отодрав от него зеркало – чтобы «бабе было куда на свою рожу пялиться».
   – А вещи? А вещи, Дашка, можно и на стульях держать, не барыня!
   Дарья сильно не сопротивлялась: что легко пришло, то легко и ушло, вещичек у нее все равно было мало. Но шкафа все же было жаль – такого в ее доме никогда не было. Только говорить об этом сожителю она побоялась. Тот был крут: чуть что против, не по нему – сразу в глаз! Любил ее, значит, раз бил.
   Зеркало поставили в коридоре. Федька в нем себя часто разглядывал: то боком повернется, то атлета изобразит своими хилыми телесами, то просто рожи строит. И спрашивает еще: «Ну чё, мужик, выпить хошь?» Потом хитро так осклабится: «Вижу, что хошь. Тока самому мало…» И загогочет хрипло.
   Даша всегда старалась проскочить мимо зеркала. А то остановилась как-то, вгляделась и… испугалась. А ведь как любила когда-то свое отражение.
   Круглолицая, с румянцем, веселыми зелеными глазами и с россыпью веснушек на носу и щеках: ох и хороша была!
   Но жизнь сложилась как-то не так. Все пошло наперекосяк после отсидки за недостачу в магазине, где она бухгалтером работала. Списали на нее, неопытную, тогда, после ревизии, всю недостачу, что директор сотоварищи успели стащить. Много получилось, на несколько лет потянуло. И дочку малолетнюю не пожалели.
   Ребенка от непутевой матери забрали старики-родители в деревню. Сама, после колонии, в городе устроилась – кое-как дворником взяли. Тут и Федька присосался пиявкой. Плотником он у них работал, пока за пьянку не прогнали. А прогнали – и вовсе сел на шею. Пить стал по-черному, буйствовал во хмелю. Доставалось, конечно, Даше. Но терпела – все ж какой-никакой, а мужик рядом.
//-- * * * --//
   Федор подходит к зеркалу. Вглядывается в свое отражение. Давно не стриженные всклокоченные грязные волосы. Мутные, с набрякшими мешками, слезящиеся глаза. Седеющая растительность на впалых щеках… Майка, вытянутые на коленях штаны. Босой.
   Долго вглядывается. Так долго, что начинает видеть там кого-то еще… Подходит ближе, ещё ближе, пытается войти, шагнуть в него. Зеркало вздрагивает и расступается чернотой в тысячу кусочков, чернотой, в которой уже ничего не видно и никого нет…

   … У подъезда – «газель» с надписью «Доставка мебели». Мужики в спецовках разгружают длинные, связанные стопами и завернутые в бумагу части гарнитура.
   Рядом суетится клиент:
   – С зеркалом осторожнее, ребята, не разбейте!
   В тот же миг в зеркало что-то врезается. Оно дзынькает, но остается целым. Хозяин ругается:
   – Опять, сволочи, кидают что-то из окон. Лень до мусорки дойти…

   2 апреля 2008 г.

Признание

   Она часто жалуется, что Бог забыл о ней, никак не приберет, не избавит от ставшего бессмысленным существования.
   Годы – а было их за ее плечами ох как много – высушили и сгорбили когда-то красивое и сильное тело. Вылущили зубы, проредили и выбелили волосы.
//-- * * * --//
   – … Спрашиваешь, где я первого своего мужа встретила? Да на фабрике ткацкой – где ж еще. В финчасти он там работал, в бухгалтерии по-нынешнему. Знаешь, смурной такой ходил, серьезный, всегда в себе, не улыбнется никому. Бабы говорили – от контузии всё. Да еще потому, что семья его вся в Ленинграде в бомбежку погибла. Шептались к тому ж, что и не мужик он вроде даже после нее, контузии этой. Оказалось, врали. Он ведь на хитрости их женские не шел, сразу, говорит, меня приметил.
   Я девка справная была, даром что после голодных военных лет. Природа свое взяла. Лет мне тогда было уже двадцать четыре. Нет, погоди, двадцать три. Да всё одно – переспелка уже. Замуж давно хотелось, да за кого? И помоложе сидели в девках, а о бабах и говорить нечего.
   В общем, стали ткачихи наши примечать, что Иван Михалыч, ну, бухгалтер наш, часто что-то стал в цех заглядывать. В руках, значит, бумажка – для блезиру, по делам якобы своим, денежным. А сам, проходя мимо, зырк так исподлобья, глазами по всем моим округлостям пробежится, и дальше – торопится вроде.
   Ну, бабьи языки знаешь. Подшучивать стали, интересуется, мол, бухгалтер Михалыч размером твоего, Катька… бюстгальтера. Ой стыдоба-то какая! У меня ведь груди были – халат расстегивался…
   Это теперь – мешочки пустые, хоть в панталоны заправляй.
   Дальше – больше. Он же у нас и кассиром был. Так вот, когда зарплату или аванс получала, Иван Михалыч руки моей старался коснуться – будто невзначай. А сам все на грудь пялился.
   Потом как-то после смены вечерней я чего-то припозднилась, а девчата вперед ушли. Смотрю, на остановке трамвайной Иван Михалыч. Случайно вроде там. И говорит: что ж вы, Екатерина Петровна… – надо же, меня так и не величал никто – всё Катька да Катюха. А тут – Екатерина Петровна… – Что ж вы, мол, так поздно одна едете, не страшно? Давайте провожу, неровен час, кто обидит.
   Ага, обидишь меня. У меня ж не только грудь была большая, но и кулаки тоже.
   Ладно, согласилась. Мне хоть и неловко, что он старше меня намного – ему тогда уже под сорок было, – а все ж лестно: сам бухгалтер внимание оказал.
   Попровожал так, когда никто не видит – за руку подержит, а на большее-то долго не решался, хотя видно было, что невтерпеж мужику.
   С полгода, наверное, так повстречались, тайком больше. А я все ждала, когда решится.
   В общем, когда Иван предложение мне сделал, я согласилась. Мужиков тогда было наперечет, хватали всех – и безруких, и безногих. Подумала, ну и что, что старше, что не люблю я его, зато мужчина видный, на хорошей должности, пылинки готов с меня сдувать.
   Поженились мы, в 48-м это было.
   Через год Анька родилась. Хилой росла, болезненной – не в нашу, не в деревенскую, породу удалась. Бледная, ледащая, глазищи одни в пол-лица. Да еще и аллергией мучалась – чуть что не то съест, вся обсыплется.
   Характером тихая такая, играет в уголке – не слышно ее, не видно. Меня почему-то дичилась будто, а отца обожала. Иван с работы придет – Анька ему на шею.
   Смеется, радуется, на щеках румянец заиграет – откуда что берется. Да и отец ее баловал, нечего сказать. И гостинцы покупал, и в зоосад водил, и в цирк, и в парк – на качелях-каруселях кататься.
   Иван за дочку благодарен был, угодить старался во всем. Не пил, курить, правда, курил. Но молчуном был – за весь день, бывалоча, и двух десятков слов не скажет. Зато с дочкой все что-то говорят, говорят, со смеха прыскают. А уложит ее спать и за книжку какую – вроде и рядом, а сам по себе, наособицу.
   Скучно мне с ним было. Ни песен попеть, ни выпить в компании не любил. А я – заводная, певунья, частушек знала много. А ему бы все романсы слушать. Или музыку классическую. Заведет патефон, сядет в кресло и слушает, слушает…
   Так и не смогла я его полюбить. Да и не старалась. Как стараться-то? Если сразу не ёкнуло сердце, потом уж старайся не старайся… Но не ругались, всем со стороны казалось, что меж нами любовь и лад. На работу вместе, с работы – тоже. Но вот в отпуск вместе никогда не ездили. Только раз в деревню выбрались всей семьей, когда Аньке года три было, – так она там чуть не задохнулась от цветущих лугов с ее аллергией. Так я всё одна туда моталась. А Анютку с Иваном дома оставляла. Он сам предлагал: езжай, мол, отдохни, что ты с ребенком будешь возиться там. А я в садик буду Анечку водить. Ей здесь лучше.
   Как-то дали мне путевку на курорт на юге. Дочке 10 было тогда. Я ж там и встретила Мишу своего. С северов, шахтер, веселый, шутник, общительный, песни как пел – женщинам в санатории прямо всем-всем нравился. Влюбилась – как кошка. Ведь и лет было уже за тридцать, и замужем, и ребенок… Про всё забыла. Как затмение. В общем, закрутилось у нас.
   Миша к тому времени вдовый был несколько лет как. Жена померла родами. И ребеночка не спасли.
   Вернулась я с курорта сама не своя. Ивану в глаза смотреть стыдно. Да дочка словно чует что-то – как взглянет своими глазищами – как рентгеном просветит.
   А Миша письма до востребования на почту пишет да пишет – зовет к себе, на Север, душу рвет.
   Измаялась я вся, врать было невмоготу. Иван – хороший, но не люб мне. Смотрела на него, а сама всё Мишу вспоминала, его ласки, как звездочкой своей называл.
   Письма Мишины прятала да перепрятывала – рука не поднималась выбросить. Никто столько ласковых слов мне за всю жизнь не сказал.
   Однажды Иван нашел-таки эти письма. Или Анька их нашла да отцу отдала – не знаю. В общем, всё открылось.
   Страшно вспоминать об этом. Иван и так не больно разговорчивым был, а тут и вовсе замкнулся в себе, лицом почернел. Спать стал на кухне.
   Лучше бы поскандалил, посуду побил. Или меня. Нет, воспитание ему, вишь, не позволяло. Спросил только: любишь его? И сам же и ответил: вижу, любишь. Потом сказал: уезжай, только Аню я с тобой не отпущу. У нее здоровье слабое, да и школу менять не стоит.
   Я, хоть тяжко мне было, согласилась. Уехала к Мише. Иван на развод сам подал, без меня нас развели. Тогда и с Михаилом расписались.
   Скучала я по Ане, конечно, родное дите все-таки. Как в отпуск выбирались на юг, старалась через свой город проехать, дочку повидать. А Аня… Не простила она меня – за отца. С каждым разом замечала я, что совсем чужой мне становится.
   Лет через пять, наверное, когда я позвонила Ивану – хотела увидеться с дочерью, она ответила по телефону, что не хочет встречаться, что я им не нужна.
   Вот так я ее потеряла. Делала попытки, конечно, увидеться, дозвониться, но Аня отказывалась от встреч. Иван сказал, что ничего не может сделать, что это – ее выбор.
   Через несколько лет я узнала, что Иван умер от второго инфаркта – ему и шестидесяти не было. Оказывается, он на сердце стал жаловаться после… ну, после того, как я за Мишу вышла. Ане тогда восемнадцать исполнилось. Я звонила дочери, звала ее приехать к нам. Но дочка ответила, что у нее своя жизнь, и в ней нет места мне…
   С Мишей мы хорошо ладили, любили друг друга. Семнадцать лет прожили вместе, пока в шахте не завалило его. Ну похоронила я мужа, погоревала, да и вернулась сюда, к дочке, думаю, поближе. К Северу ведь так и не привыкла, всё сюда тянуло.
   А дочка замужем уже к тому времени была. Вот только деток бог ей не дал – здоровьишко-то еще с детства слабенькое. Я к Ане: давай, доченька, забудем старое, будем видеться чаще, не чужие, чай, друг дружке. Но Анна, до чего ж упрямая, ни в какую!
   От знакомых, стороной, узнала, что решили они с мужем взять ребеночка из детдома. Вот ведь удумали чего! Там всякие пьяницы да наркоманы детей оставляют. Что ж путного вырастет из такого дитяти?! Когда я попыталась отговорить Анну, не делайте, мол, глупостей, будете потом маяться с больным дитем, дочь отрезала: «Тебе ли судить, мама? Ты когда-то бросила родного ребенка ради мужика…»
   Не простила. Муж простил, а дочь – нет. Уж как я умоляла…
//-- * * * --//
   «… Простить тебя, мама? Когда ты бросила нас, отца, меня, – тогда ты тоже прощения просила.
   Как ты могла, мама? Ведь отец с тех пор так и не оправился. Он уже терял однажды свою семью. Ладно, тогда война была виновата. А теперь? Женщина, которую он боготворил, любил…
   Мама, ты не знаешь, как он страдал. Мне было десять, когда я узнала, что мужчины могут плакать…
   Он альбом с твоими фотографиями спрятал на антресоли и никогда не доставал его оттуда. Хорошо, что я больше похожа на отца, иначе он сошел бы с ума – видя во мне тебя – каждый день…
   Я помню, как ты наряжалась в выходные. Платье красивое, каблучки, помада, духи… Ведь знала, что я задыхаюсь от твоих духов, и будто нарочно брызгалась ими… Скучно тебе было с нами, уходила в гости к подружкам. Возвращалась поздно, кроме духов еще и вином от тебя пахло. И кем-то чужим.
   А папа молчал. Мучился и молчал. И все равно любил тебя…
   Я ненавидела тебя. Ты испортила жизнь отцу, из-за тебя он умер раньше срока. Ты ведь никогда его не любила. Я это видела. Чувствовала. Я хоть и маленькая была, а понимала, что ты папу не любишь, а на людях только вид делаешь.
   Ты и меня никогда не любила по-настоящему. Я же слышала, как ты говорила своим подружкам: „Поганочка, хвороба… И в кого она у нас такая – ни рожи ни кожи, да еще и больная, жалко мне ее…“ Да не меня тебе было жалко, а себя. Как же, у такой бой-бабы, здоровой, с ведерными грудями – и такое „недоразумение“.
   Ты и мне жизнь испортила – я чувствовала себя заморышем, неудачницей, потому что ты так считала. А мне хотелось, чтобы гордилась ты мной, приласкала, назвала красавицей, умницей – как папа это делал.
   Я так старалась, чтобы ты меня полюбила. Помнишь, я на отлично училась, лучше всех в классе. С хорошей оценкой в дневнике бежала к тебе – чтобы ты похвалила. А ты: „Что ж, дочка, раз не удалась лицом, учись хотя бы“…
   Я ненавидела тебя всю жизнь – так мне казалось.
   И всю жизнь мне больше всего на свете хотелось, чтобы ты меня полюбила…»
//-- * * * --//
   Память… память… Никуда от нее не деться. Особенно когда по ночам не спится.
   Днем-то склероз тут как тут. То про кашу на плите забудет. То кран в ванной оставит открытым. То очки, которые «ну вот только что в руках держала», потеряет и находит потом пропажу в самых немыслимых местах – например, в кухонном столе или… в холодильнике.
   А то, бывает, кошку начинает кормить через каждый час, удивляясь отсутствию аппетита у своей любимицы: «Что ж ты не ешь ничего, Сонечка, никак приболела?»
   Недавно умерла ее приятельница, Никитична, тоже старушка за восемьдесят. Петровна лишь накануне разговаривала с ней, сетовала на недуги, потом громко, несколько раз, диктовала по слогам сложное название нужного в их возрасте лекарства.
   «Вот глухая тетеря, снова слуховой аппарат не прицепила…»
   И ведь забыла старушка, что и сама слаба стала на уши. Даже в аптеку звонила, интересовалась, нет ли чего для улучшения слуха. Там ответили, что старость не лечится…
   Поболтали еще, перекрикивая друг дружку, – о детях и внуках Никитичны, об Анне, дочери Петровны, приближающемся празднике. Подруга сказала еще, что вряд ли дотянет до нового года. Подумалось тогда: глупости болтает Никитична. Хотя и понять ее можно: устала, болезни нескончаемые замучили, а ведь моложе на два года…
   Петровна побранила подругу – надо же, чего удумала, умрет, мол, скоро. Господь, что ли, шепнул ей на ухо?…
   Сама старушка давно примеривает смерть на себя, но страх перед «костлявой» оттого не становится меньше. Особенно когда узнаёт Петровна, что умерла еще одна знакомая или соседка. С грустью смотрит на ритуальные еловые ветки, разбросанные от порога дома до машины. Словно видит, как тончает календарь ее собственной жизни, а прожитые листочки обратно ни пришить, ни приклеить…
   Маленькой, она иногда, укрывшись с головой, пыталась представить, как это – умереть. Но под одеялом бывало темно и душно, а храп деда на печке никак не давал сосредоточиться на пугавшей ее мысли. Да и как думать о смерти, когда жизненные соки бурлят и всё еще впереди. До школы вот дорасти надо – а то Нюрка, подружка лучшая, нос задрала, как первоклассницей стала… И город повидать страсть как охота – там, бабушка рассказывала, люде-ей – что комаров летом в лесу, и дома большущие…
   Она и теперь, разменяв девятый десяток, жить хочет – как никогда. Цепляется за жизнь, бегущую быстрым весенним ручьем сквозь пальцы, – таблетками, травами, скипидарными ваннами… То по радио услышит о чудодейственном препарате, то по телевизору, то в газетке вычитает. «Врать на всю страну не станут, ведь вона как хвалят – и суставы станут здоровыми, и сосуды без бляшек, и холестерину как не бывало…» И семенит старушка в аптеку, покачиваясь от головокружения и слабости, выкраивая из пенсии на очередную исцеляющую от всех хворей панацею. А вдруг да поможет?
   С наступлением зимы Петровна реже стала выходить на улицу. Скользко, подошва старых сапог сносилась, и штырек на палочке, с которой не расстается последние годы – после травмы, совсем стерся. Того и гляди растянешься на обледенелом тротуаре, костей не соберешь.
   Продукты, чаще всего молоко и хлеб, а точнее булочку с отрубями, и рыбу для кошки ей приносит соседка, когда ходит в магазин. Овощи старушка прикупила с осени и хранит в квартире. Часть у балконной двери, часть под раковиной в кухне, а ягоды в морозильной камере. Мясом себя балует редко. Так, иногда магазинных котлеток поджарит или из куриной ножки, содрав с нее вредную для здоровья кожу, супчика сварит.
   Дышать воздухом Петровна теперь идет на балкон. Он застекленный, но из щелей дует – занавески колышутся. Постоит так, людскую суету под окнами понаблюдает, вроде и сама прогулялась… А то для моциона по лестнице в подъезде вверх-вниз несколько раз ступеньки считает, чтобы мышцы, значит, не одряхлели совсем.
   Потренируется так, покорит свой «Эверест» пару-тройку раз и вернется в квартиру. А там за дверью уже кошчонка встречает, Сонька, о ноги трется. Пока есть хочет – ластится, хитрованка. И руки лижет, и мурлычет, и на колени заберется, тычется мордочкой в руку – погладь, мол. А сытая спрячется в укромный уголок и дрыхнет себе – не дозовешься. А однажды и вовсе учудила – устроилась вздремнуть в старом полупустом чемодане в кладовке, а крышка его возьми и закройся. Кошка давай верещать что есть мочи. А хозяйка-то и не слышит – как раз любимый сериал по телевизору, вот и включила его погромче… Еще чуть – и задохнулась бы Сонька. На ее усато-полосатое счастье фильм прервался рекламой, которую старушка ужас как не любила. Убавила она звук и тут, наконец, услышала из утробы кладовки дикий кошачий SOS. По нему и нашла свою любимицу – с выпученными от страха глазами и шерстью дыбом.
   Испугались тогда обе. Сонька – что не видать ей больше вкусной рыбы и валерианки, которую проливала на пол хозяйка, капая себе в стаканчик. А старушка… что останется совсем одна. Разве что Бог о ней не забудет.
   Отношения с Богом у Петровны особенные, не как у всех. Ведь не верила никогда раньше, за долгую свою жизнь, в Спасителя. Атеисткой росла, пионеркой-комсомолкой. Сейчас вспоминает, какой у бабки ее иконостас был в углу со свечками, как все посты та соблюдала, молилась – без оглядки на коммунистов. А внучке говорила: «Глупа ты еще, девка. Богу разницы нет, кака власть: царска, советска. Он кажного человека любит как дитя свое, от бед его бережет, от лиха, злого навета. А ты талдычишь свое: „тэистка я, тэистка“. Дура ты, тьфу ты, прости, Господи! Жизнь-то поприжмет, вспомянешь еще мои слова».
   Пришло время – «вспомянула». И молитвы выучила кой-какие. И иконок прикупила в церковной лавке. И дело любое, даже самое маленькое, начинала с Его именем.
   Но верила ли? Скорее, поговорить стало не с кем, страхами поделиться, пожаловаться на жизнь, вот и убедила себя, что верит…
//-- * * * --//
   Старушка лежит без движения, вытянувшись, будто спит. Прозрачная желтоватая кожа, коричневые старческие пятна на скулах, узловатых сухих руках, выпростанных из-под одеяла и сложенных на груди. Лицо обрамлено седым пушком волос – словно отцветшим одуванчиком, готовым улететь, стоит только дунуть. Глаза прикрыты.
   Рядом с кроватью, на полу, упавшая раскрытая коробка из-под обуви. В ней пожелтевший от времени школьный дневник дочки – за третий класс. Черно-белая фотография: Иван Михалыч – улыбается! – такой редкий случай… Совсем маленькая Анечка испытующе уставилась в объектив фотоаппарата и надула губки, готовясь, в случае чего, зареветь… И она сама – молодая… Красивая… Игольница, которую на уроке труда сшила когда-то Анюта на 8 Марта для нее. Единственное письмо от дочери. И свое собственное, неотправленное, начинающееся со слов: «Доченька, родная моя, любимая, простишь ли ты меня когда-нибудь…»

   17 марта 2008 г.

Под мерный стук колес
(путевые заметки)

   – Заправляйте, мать вашу!.. Не поедем, пока не заправите! Нам воды уже до Москвы не дадут!..
   Голос проводницы прозвучал особенно громко и резко в ночи. Господи, на часах всего половина третьего. И задремала ведь совсем недавно – а всё из-за вахтовиков в соседнем купе. Они долго выпивали и чем дальше, тем азартнее резались в карты. Матерки, пьяный хохот, наплевать, что другие уже спят, – обычное дело в пути.
   Слава Богу, отключение общего света заставило-таки и их угомониться.
   Под перестук колес и убаюкивающее покачивание вагона после полуночи все же удалось заснуть. И станционные шумы, и движение пассажиров – входящих и сходящих, и духота уже не мешали, ощущаясь лишь краем сознания.
   Теперь же, после смачного «мать вашу…», ударов под брюхом вагона, объявления станционной бодрствующей дикторши про наш поезд – сон окончательно пропал.
   Что делать – повернулась на другой бок и крепко сомкнула глаза – в призрачной надежде, что сон смилостивится и вернется.
   Увы, уловка моя не удалась.
   Позавидовала спящим, особенно этому солдатику на нижней полке напротив, затылок которого был виден мне из-под скатерки. Какой славный мальчик! И спит так по-детски, свернувшись калачиком. Мальчишка мальчишкой! Хотя…
   Вечером мы долго разговаривали с ним. Открытое приятное лицо, серо-зеленые глаза, хорошей формы подбородок – такой, знаете, правильный, мужественный – без кокетливой ямочки, размытой бесхарактерности или массивной бульдожести. Людям с ТАКИМ подбородком отчего-то хочется верить.
   Мои ближайшие попутчики – коротко стриженная седая женщина мужиковатого вида, странноватый субтильный интеллигентик с верхней полки и этот молодой человек – от конечной сибирской станции ехали вместе вторые сутки. Они уже успели познакомиться накоротке. Женщина по-матерински угощала служивого бутербродами. Мужчина, часто поправляя редеющую, чуть волнистую шевелюру руками с тонкими запястьями и длинными пальцами, что-то тихо и вкрадчиво говорил. Он обращался то к женщине, похожей на мужчину куда более чем он сам, то к солдатику с висящей у его изголовья формы с буквами «ПП» на нашивках.
   Пограничник, решила я. И ошиблась. Оказывается, Александр, так звали молодого человека, служит в президентском полку и возвращается в Первопрестольную из отпуска.
   Я не могла не задать более смешного в своей нелепости вопроса: «А президента видеть доводилось?» Будто человека с ружьем об Ильиче спросила. Саша, хоть и молод, иронию понял, улыбнулся, но ответил просто: «Видел, конечно».
   Оказывается, родом солдат из Сибири, из самого что ни на есть таежного уголка. Не тупика, конечно, лыковского, описанного когда-то Василием Песковым в «Комсомолке», но из мест, в общем, тоже неблизких. Жили большой семьей: дед с бабкой, родители, сестра Настя и младший брат Колька. Хозяйство держали – и не сосчитать всей живности. Лошадь, корова с бычком, свиньи, овцы, куры. Все требуют заботы – накормить-напоить, обиходить, а потому крестьянский труд Саше привычен и знаком. И о том, как называются части косы, уверена, он знает точно.
   С ранней весны и до поздней осени такая хозяйственная круговерть – не заскучаешь! Сначала посадить огород, одной картошки – соток двадцать. Только пропололи да окучили, сенокос подоспел. А травы сколько запасти надо для всей скотинки! Да сорняк еще на грядах прет, проклятый, – снова поклоны бить огородному «богу» – чучелу в дедовой соломенной шляпе. А грибы с ягодами пошли – в тайгу скорее, тоже припасать надо. А там снова картошку огребать…
   А ведь еще и покупаться летом охота, и порыбачить.
   Лет так с одиннадцати стал Саньку отец его к охоте приучать. Когда он убил первого своего зайца и увидел того бездыханным, всего в крови, бросил ружье и убежал, говорит. А отец подобрал длинноухого и отдал сыну со словами: «Твоя добыча, тебе и разделывать, а сопли нечего распускать!»
   – И сейчас, кажется, вижу его, – вспоминает Александр. – Лежит этот заяц – такой беззащитный, жалкий, а у меня руки трясутся и слезы из глаз…
   Будто услышав мой немой вопрос – а не жалко зверушку, добавил:
   – Мы ведь их только в сезон добывали. А азарта убивать у меня никогда не было. Я вырос там, где на охоту не ходят ради развлечения, крутость свою показать.
   Бывало и так, что по нескольку суток выслеживаешь зверя, сапоги истопчешь, а возвращаешься ни с чем. Лось, например, очень осторожное животное. Всегда упрямо идет вдоль леса, по руслу реки, никогда не углубляясь в тайгу. Идет и идет себе, может так отмахать десятки километров.
   Я слушала Сашу завороженно, будто фильм смотрела про таежные истории. Как однажды они, Шурка и два пацана соседских, пошли за грибами и заблудились. К вечеру набрели на заимку, там и заночевали. Дрова, спички, соль, кой-какая крупа в избушке имелись – тем и перебились. А уходя, и сами наносили сучьев, бересты. Вдруг еще кому приют понадобится. В тайге так положено!
   Страшно стало, когда вышли к болоту, да не к своему, ближнему, а дальнему, километрах в десяти от деревни. Как получилось туда забрести – и сейчас не понимает, видно, леший их кружил.
   – В детстве взрослые пугали нас – смешно вспомнить, – улыбается Саша, – … немцами. Ага, немцами в тайге, представляете? Был, мол, когда-то, в войну еще, сброшен десант, и бродит он по лесам до сих пор. «Не ходите к Синячинской трясине – там они хоронятся».
   Мы старшим верили, конечно, слушались их. Спорить или противоречить – нет, такое и в голову не приходило. Но побывать в тех запретных местах хотелось несмотря ни на что.
   Есть, оказывается, в его краях Галкин ручей – это особая история, легенда даже. Жили, значит, парень и девушка. Звали ее Галиной. Полюбили они друг друга, но что-то там не срослось, как теперь говорят, – то ли богатые родители не отдали девушку за парня-босяка, то ли еще что приключилось, но разлучили их. А Галка была девчонкой упрямой – не согласилась идти под венец с другим и… убежала. Да не к парню своему любимому, того уже в солдаты забрили, а прямо в тайгу. Там ее будто трясина засосала… Вот с тех пор и бродит ее неприкаянная душа там, за ручьем, который в память о ней назвали Галкиным.
   – По поверью напиться из ручья могут и мужчины, а вот пересечь его и пойти вглубь разрешено только женщинам. Иначе ослушавшихся будет преследовать «девушка в белом»… Потому мы, пацанва, всегда пили из ручья с оглядкой – не идет ли привидение… – рассказчик улыбается весело, чуть озорно.
   – Вот вы спрашиваете, не опасно ли там жить. Нет, что вы! Животные, они ведь очень умные и никогда так просто не нападут на людей, – рассказывает Саша, и я забываю, что передо мной совсем еще молодой человек, чуть за двадцать. Слушаешь его как бывало охотника, опытного и взрослого. – Однажды появился среди зимы медведь-шатун. Вышел к деревне, забрался в омшаник и давай разорять ульи – меду ему захотелось. Делать нечего – он, бедолага, сам свою участь выбрал. Проснувшийся раньше времени медведь опасен, да и не выживет он без еды.
   Жалко, конечно, его было. Худющий, костлявый…
   А вот медведица с медвежонком никогда не приблизится к человеческому жилью, обходить будет за километры.
   Помолчал немного.
   – В тайге всё знакомо, понятно, привычно, закономерно, я бы сказал. Знаешь повадки животных, птиц. Куда можно идти без опаски, а где трясина. Как выжить, не растеряться, если заблудился. А вот в городе…
   Тут пиликнул его мобильный – смс-ка пришла. Саша понажимал на кнопочки – ответил. И продолжил:
   – Рассказать, как я попал в первый раз в Новосибирск?
   Мы дружно кивнули.
   – Это уже после школы было, я в техникум поступать там решил. Тетя хотела встретить меня на вокзале, но мне стало стыдно – что я, маленький? В общем, приехал, добрался до ее работы. Тетя рассказала, как дом ее разыскать. Видишь, мол, за гаражами высотка стоит, вот к ней и иди, не ошибешься.
   А многоэтажку эту и правда издалека видно, как сосна высокая среди мелкорослых березок торчит.
   Пошел я. А гаражей, гаражей – лабиринт целый. Иду, иду между ними, на высотку ориентируюсь. Что за черт, вроде справа была, а тут вдруг слева оказалась. Ладно, поворачиваю налево. Снова между гаражных коробок плутаю. Глазам не верю – чудеса, теперь этот заколдованный дом снова справа…
   Короче, темнеть уже начало. Часа два, наверное, я блуждал в дебрях гаражных, пока по голове кто-то не стукнул. Очнулся, денег нет, хорошо хоть документы рядом на земле валяются.
   Добрался-таки до дома того злополучного. Сижу у подъезда – номера квартиры не запомнил, а адрес в кошельке украденном остался. Думаю, ладно, кто-то из родных выйдет – увижу. Так меня сестра двоюродная сидящим на скамейке и нашла… – Александр смеется над своими приключениями в городских джунглях так обезоруживающе, что и мы не удерживаемся.
   Смеемся, а попади мы в знакомую ему как пять пальцев тайгу, а для нас она – терра инкогнита – и ведь пропадем, сгинем…
   А Саша продолжает:
   – Первое время всё на трамвае любил ездить. Вроде всего-то пару остановок, и пешком можно пройти, а все равно едешь. Раньше-то на трамваях я не ездил никогда. Потом привык и к ним.
   Техникум закончил, на завод устроился работать. А там и в армию призвали.
   – Тяжело в армии?
   – Первое время – да. По дому скучал – страшно. И есть все время хотелось. А вот засыпал моментально – только голова подушки касалась. Потом втянулся. Письма нас заставляли писать родным каждый день. Поначалу было вроде о чем, а потом, случалось, и чистый листок в подписанный конверт клали.
   Товарищ со второй полки, слушая нашего солдатика, томно поправив шевелюру, начал что-то насчет вычеркнутых из жизни двух лет в армии, что за это время можно было выучиться и т. д. А он в ответ:
   – Ну что вы! Армию, мне кажется, нужно каждому парню пройти. Она многим мозги прочищает, выбивает всякую дурь и муть из головы, особенно у городских. Тут каждый на виду, словами, понтами модными не прикроешься. Я, например, нисколько не жалею, что пошел в армию. Вот, съездил в отпуск. Дома побыл, родных повидал. Хорошо так – даже уезжать не хотелось. Пусть и одна программа всего по телевизору – первая, – улыбается. – Но поехал. Я ведь решил контракт подписать и после срочной дальше служить.
   Глядя на Сашу, я вспомнила другого солдата, тоже попутчика в одной из моих командировок. Только тот ехал в отпуск, а не возвращался из него. И те воспоминания, должна признаться, были мне неприятны.
   Лёха-снайпер, небольшого росточка, коренастый, со сломанным носом, мутными пьяными глазами и убивающим наповал, снайперски, запахом от носок, не стиранных, кажется, ни разу, ехал из Чечни. Немного проспавшись, он слез с полки и присоединился к двум ребятам, мирно пьющим пиво. Ему хватило бутылки, «на старые дрожжи», и он снова захмелел, забарагозил, ударяя себя в грудь:
   – Да я десять лет уже там… Да на мне места живого нет… Да у меня два ордена… – и совал всем свой военный билет.
   Посмотрела из интереса. И точно, Алексеем зовут, снайпер, о ранениях записи нет, а награжден – медалью…
   Плел Лёха, как они там на бэтээрах, нацепив самодельный флаг с черепом, страх нагоняют на местных – «чехов», как он выразился. Что пьют там многие по-черному, чтобы забыть о крови и о том, как собирали по кускам подорвавшихся на минах, что «чехов» надо всех мочить…
   Один из ребят в купе, парень с оружейного завода, возразил, нельзя, дескать, так о целом народе, что уродов хватает везде, но снайпер грубо и зло отрезал:
   – Бл…, хороший «чех» – только мертвый «чех»…
   Я решила разрядить обстановку, спросила, откуда Алексей родом.
   Оказалось, что он из Перми, детдомовский.
   – А родителей пытался разыскивать?
   – Пытался… Хотел бы я увидеть эту женщину, в глаза посмотреть этой суке, – с ненавистью произнес он. – Ой, вырвалось… – извинился он неожиданно.
   Потом, помолчав немного, добавил:
   – Разве это мать, если ребенка своего в роддоме бросила…
   На мои слова, что, мол, неизвестно ведь, почему мать отказалась от него, может, сама еще была девчонкой глупой, ошиблась, с кем не бывает, Лёша все твердил пьяно:
   – В глаза хочу посмотреть… в глаза… Мне от нее ничего не нужно, ничего. Только посмотреть на нее и спросить: почему? За что она так?
   И столько боли, смешанной с горечью, в его словах…
   Да, парень, досталось тебе. Оттого и остался после срочной в армии, где все – братья. Остался там, несмотря на то, что собственные дети – девочка и мальчик – растут без отца. Как и он сам рос.
   – Да я им деньги посылаю каждый месяц, они не бедствуют. И в отпуск раз в полтора года езжу. Ну не могу я там быть, на гражданке, не могу. Не нужен я там никому…
   – Ну как же не нужен, Лёша? А семье? А детям твоим? Ведь они растут без тебя, твоего воспитания… Деньги не заменят тебя. Им нужен отец, особенно сыну.
   – Жена, Светка, воспитает. Эх, гуляет, наверное, от меня Светка, – вдруг сменил он тему. – Точно гуляет. Узнаю, с кем, убью – обоих. А малОй не будет слушаться – я его по почкам… – «пошутил» папаша.
   Как-то удручающе на меня подействовали рассказы Алексея. Здесь тебе и ухарское бахвальство, и злоба, и сломанная психика. Да еще и синдром брошенного ребенка, неприкаянность. И ведь уверен, бедолага, что не нужен он в другой, не той жизни, которой живет.
   Н-да, страшный «коктейль», убийственный…
   … Человек войны Лёха-снайпер не протрезвел-таки толком до своей станции, так и сошел пьяным и сонным…
   … Поезд давно уже отъехал от станции, где вагон почему-то не заправили водой. Ночь за окном теперь не казалась такой черной и непроглядной. Глаза, привыкшие к темноте, различали очертания придорожных столбов, деревьев, редких домишек…
   А сна… сна всё не было. Не давали мне покоя эти всплывшие вдруг воспоминания о Лёхе. Насколько разное впечатление произвели на меня два этих попутчика.
   Поневоле начала сравнивать их. Одному – всего 23. Но общаешься с ним и видишь: это вполне зрелый человек, основательный, уверенный, что делает то, что дОлжно, что важно для него, его близких. И чистота в нем какая-то врожденная. Другому – 28, тоже молод еще, а в душе… пустота, разброд, мрак, нежелание выйти за пределы мирка, в котором он живет.
   Понимаю, что параллель эта между двумя солдатами притянута мною за уши. Их, может, и сравнивать нельзя. У них ведь были разные условия уже при рождении. Саша – из нормальной, благополучной семьи, рос в любви и заботе. Лёшу, не знавшего такой любви, ласки родительской, судьба словно кутенка слепого в воду бросила – выплывешь, будешь жить. И был ли у него шанс вырасти другим?
   Всё так. Но почему именно ТАК? Может, портрет Леши я, по своему дурацкому обыкновению, дорисовала сама, а то, что он о себе понарассказывал – лишь пьяный треп и фанфаронство? Ну невозможно хорошо узнать человека да понять, что творится в его душе, за такое короткое время!
   … Наконец я задремала, и приснилось мне чуднОе. Будто Лёха-снайпер провалился в тайге в трясину, его засасывает, он открывает рот, а что кричит – не слышно.
   Только понятно, что зовет он: помогите! спасите!
   Мне очень страшно, но я – как всегда во сне бывает – не могу ни кричать, ни бежать. Тут появляется Саша и протягивает Леше слегу: цепляйся, мол, брат, вытяну. Леха хватается за конец жерди, и Шурка потихоньку вытягивает его на сухое место.
   А вот уже сидят рядышком, курят…
   – Лёх, простил бы ты ее.
   – Кого, Санёк?
   – Да мать свою.
   – Простил…, да простил я ее, братишка, давно простил… Но обида во мне осталась. Она же мать моя, женщина…
   – … Женщина, а женщина! Просыпайтесь, через полчаса ваша станция…

   11 марта 2008 г.

Муха

   Собаки взлаивали коротко и лениво – больше для порядка.
   Их в округе было несчитано. Кроме вполне домашних псин – при службе, будке и миске – шныряла еще стая бесхозных. Те были вольны в передвижениях, вечно голодны и готовы дать отпор чужакам. Хозяева территории обегали помойки – с гостинцами у бачков от сердобольных старушек. Рыскали по заброшенным садам. Иногда, по весне, грелись на нежарком еще солнышке, улегшись разношерстной группой на земле, подогреваемой снизу теплотрассой. Но разморенными и сонными они были лишь с виду – уличный пес всегда начеку и спит вполглаза.
   Вожаком стаи был крепкий поджарый метис. С чистотой породы у него было как и у всех прочих стайных полукровок – кровей намешано всяких. Даже что-то схожее с далеким диким предком проглядывало в его серо-палевом окрасе. Хотя, скорее всего, дикий предок был не таким уж и далеким – в окрестных лесах еще недавно водились волки, которые в голодную пору, забыв об осторожности, совершали набеги на окраинные городские свалки.
   Метис не сразу стал вожаком уличной стаи. Жизнь его когда-то была вполне сытной и обычной для домашней собаки. Хозяева, старик со старухой, кормили его исправно, хоть и не баловали, но и не обижали. А внуки, два рыжих пацаненка, приезжавшие гостить летом, пса любили, носили ему украдкой бабушкины пирожки, брали с собой на речку и в лес. И звали ласково и смешно – Муха.
   Мухтар позволял им эту вольность, потому что тоже любил мальчишек, катал их на своей сильной спине, не противился, если младший из братьев, играя, прятался в его любимой, уютной, годами обжитой конуре…
   Когда умерли один за другим старики, дом под дачу купил какой-то толстопузый дядька из города, куда и приехал с семьей – чадами, домочадцами и препротивным котом Маркизом.
   Мухтар прожил еще одно, последнее в этом доме лето. Он очень скучал по своим прежним хозяевам, особенно по их внукам, хотя жизнь его, казалось, и не изменилась сильно. Та же будка, та же миска… Одно плохо – на цепь посадили – «для злости» да чтобы Маркизку их не загрыз случайно. Похлебка теперь стала жиже и сахарная кость только снилась. А хозяйские дети любили развлекаться по-своему: то банку с гвоздями к хвосту привяжут, то в еду перца подсыплют, то вместо настоящей – пластиковую кость подбросят.
   Мухтар терпел и всё ждал, что откроется дверь, выйдет на крыльцо старая хозяйка и скажет ласково: «Мухтарушка, сейчас я тебя покормлю…»
   А она все не шла и не шла…
   С началом осени, спустив собаку с цепи, новые хозяева уехали, и пес остался один.
   Так он оказался на улице.
   Потом было и добывание еды, и жестокие драки за нее, когда в клочья шерсть, и долгие холодные зимы с поисками хоть какого-то приюта в особенно лютые морозы… Мухтар давно уже сбросил жирок – память о спокойной дворовой жизни. Заматерел, покрылся рубцами – отметинами вольницы. Он стал привычен к холоду и жаре, осторожен с людьми, всегда готовый к их подлости, нахрапист и дерзок с себе подобными.
   Когда прибился к этой стае, поначалу старался не выделяться среди прочих барбосов, присматривался, разбираясь – кто тут под кем ходит. И ждал. Ждал момента, когда наступит его час. И он наступил.
   Собачья свора из Заречья, где верховодил стареющий, но все еще в силе кавказец с оторванным наполовину ухом, охранявший раньше одну из разорившихся позже фабрик, не раз уже пыталась прорваться на землю Мухтаровой стаи. Здесь было чем поживиться на задах кафешек да и помоек с остатками еды хватало. А за рекой, где одни заводы да фабрики и отходами из рабочих столовых кормили свиней, харчем особенно не разживешься… Вот и тянуло их сюда, в хлебные места.
   Несколько стычек между неприятелями уже было, и всегда верх одерживали местные. Пришлым псам приходилось, зализывая раны, убираться восвояси. Но однажды…
   Однажды у зареченских появился «козырь» – мощный и сильный бойцовый пес, непонятно откуда к ним приблудившийся. У него была серьезная травма, видимо, потому его хозяева, достаточно на нем нажившись, и списали бедолагу. Вот с ним свора и пришла выяснять отношения в очередной раз, решив, что теперь-то перевес на их стороне. В завязавшейся грызне поначалу, благодаря ярости и силе их привычного к драке бойца, побеждали незваные гости. Вожак стаи Мухтара, обыкновенный дворняга, сцепился с главным драчуном. Они катались по грязи, оскаливая клыки, рыча, стараясь добраться до глотки, и, наконец, это удалось более сильному и молодому противнику.
   Казалось, победа уже за пришлыми. Но тут на обидчика набросился Мухтар. Он сражался отчаянно до безрассудности, вкладывал всю свою ненависть – к собачьей жизни, нередким голоду и холоду, вспоминая, как бросили его новые хозяева, как издевались над ним их дети… И – победил. Они победили. А зареченские бежали – не признавая позора, огрызаясь и оскаливая пасти.
   Старый вожак умер – слишком глубоки были раны, нанесенные ему в сражении. А Мухтар… Мухтар занял его место, и стая подчинилась ему. Теперь он решал, как ей жить дальше.
   А вскоре случилось вот что…
   Мирно труся вместе со своими собратьями по улице в дачном районе, Мухтар вдруг услышал из-за забора одного из них забытое уже свое имя – Муха. «Муха, Муха, – звал женский голос, – куда ты запропастилась?»
   Мухтара как током дернуло. Он заволновался, остановился, нерешительно двинулся к забору. А голос всё звал и звал: «Муха, Муха, иди же сюда. Ну что за негодница! Опять спряталась…»
   А Муха эта – прелестная юная пуделиха, серебристая, подстриженная стильно, на городской манер, во все глаза таращилась на кобеля, который почему-то остановился около их двора. Теперь и Мухтар ее увидел. «Вот пигалица, – подумал он, – ну что за несуразность! Еще бы бантик на шею…»
   А бантик, розовый, пышный, у девочки Мухи, точнее, Мухлинды-Мариэтты Спенсер, и правда имелся. Но его ей повязали лишь раз, на смотрины, когда к ней приводили пуделя Мишеля. Этот тонконогий надушенный зазнайка совсем ей не понравился, и она решительно отказалась от дальнейших свиданий с ним. Мухлиндина «мамочка» попереживала за свою воспитанницу, но настаивать не стала и увезла ее на природу – для перемены обстановки и восстановления тонкой и ранимой нервной системы.
   Тут, на даче, поначалу всё ей было в диковинку, интересно. Но когда все закоулки дома и двора были обследованы и изучены ею в подробностях, а на улицу ее, естественно, не выпускали, здесь ей вскоре наскучило. Ей хотелось уже вернуться скорее в городскую квартиру, выходить на ежедневный променад в ближний скверик, где выгуливали таких же породистых, как она, и, быть может, позволить Мишелю поухаживать за собой…
   Так было до сегодняшнего дня, точнее, полудня. Мухлинда-Мариэтта пряталась от зноя в тени кустарника у забора и лениво наблюдала за улицей – за прохожими, противными глупыми кошками, детьми, игравшими неподалеку в футбол. А это кто? Фи, какие страшные и грязные – эти уличные псы.
   Тут ее позвала хозяйка, и в тот же момент бежавший чуть впереди других кобель вдруг остановился. Стал прислушиваться и даже пошел в ее сторону. «А этот ничего, – решила она, еще минуту назад презрительно морщившая свой симпатичный носик. – Очень даже ничего…» При более близком рассмотрении он показался ей… н-да, пожалуй, даже красивым и… по-своему мужественным, а его шрамы были так пикантны…
   На прочие достоинства она, будучи девушкой неиспорченной, смотреть постеснялась, но их наличие краем глаза все же отметила…
   Мухлинда слегка смутилась. От пса не только не пахло дорогим шампунем, как и вообще шампунем, но и разило смесью непонятных малоприятных запахов. Он был неухожен, с явными признаками беспородности. И – несмотря на всё это – он ей определенно начинал нравиться.
   Сердечко ее затрепетало.
   Мухтар тоже в свою очередь разглядывал эту «пигалицу», это «тонконогое чудо», как он ее окрестил. Разглядывал всё с большим интересом, сам от себя не ожидая такой реакции. Эта городская штучка, эта диванная собачка, так непохожая на тех, с кем он имел дело, чем-то влекла к себе, к ней тянуло неудержимо, так, что стало стыдно своих соплеменников «из простого народа». Они и так уже нетерпеливо поскуливали: пойдем, мол, дальше, чего ты там на эту фифу-шмакодявку зенки пялишь, всё вкусное сожрут…
   Мухтару стало неловко. И правда, что это он? Сучек, что ли, не видел? Ну другая, ну пахнет от нее вкусно, необычно, ну и что?! И он скорчил равнодушную морду: видали, мол, мы и не таких…
   Муха от возмущения чуть не шлепнулась в обморок. Конституция-то слабенькая, изнеженная. Как? Этот беспородный, ни кожи ни рожи, весь в шрамах, да что он о себе возомнил?! Плебс, натуральный плебс! Да он мизинца не стоит ее, Мухлинды-Мариэтты Спенсер! Да ее расположения добивались графы и князья по собачьей табели о рангах!
   «Ах вот ты где, Муха! – хозяйкин голос привел ее в чувство. – А я тебя обыскалась, девочка моя. Идем, милая, домой. Тебе, наверное, головку напекло. Идем, я покормлю тебя печеночным паштетиком… Включу вентилятор…»
   Тут она заметила пса за оградой. «А это что за Терминатор местного разлива? Фу, какой грязный и вонючий. Наверное, у него блохи! Пошел отсюда, пошел!
   Мухлинда-Мариэтта Спенсер, сколько раз я тебе говорила, что с незнакомыми кобелями, тьфу, мужчинами, разговаривать нельзя… От этого могут появиться дети или, по крайней мере, блохи…» – и, схватив на руки свою любимицу, ушла в дом.
//-- * * * --//
   … Мухтар, постаревший, совсем седой, так и не завел семьи и доживал один. Из вожаков его давно уже подвинули молодые да нахальные. Да Мухтар и не держался особо за это место. Задумчивым стал не к месту, не по статусу сентиментальным, часто уходил в себя.
   Подружки, которые у него изредка случались, забывались быстро, быстрее, чем длилась их любовь.
   И только та пигалица, встреченная однажды летом, давно, так и не стерлась из памяти. Он закрывал глаза и снова видел ее – со стройными ножками, кучерявой аккуратной головкой, большими карими глазами… И ощущал ее запах – чуть сладковатый, свежий, влекущий…
   После этих видений Мухтар обычно шел к подружкам, имен которых не спрашивал. Их имена были ему ни к чему. Главное, они всегда были готовы обслужить. И он любил их – яростно, с исступлением, называя – вот странный какой – всегда Мухлиндой…
   Мухлинда-Мариэтта Спенсер стала-таки женой Мишеля. Родила ему двух деток, которые появились на свет с готовой уже родословной и обеспеченным будущим. Мишель, как и положено породистому кобельку, сильно себя заботами о потомстве не занимал. Да и было кому за детками присматривать. К Мухлинде-Мариэтте он постепенно охладел, хотя жена стала равнодушна к нему еще раньше.
   Она частенько, глядя на своего законного, вспоминала ТОТ знойный день на даче, случившийся, кажется, в другой жизни… И тогда ее раздражало в муже всё – и что после шампуня еще и бальзамом пользуется, и маникюр-педикюр делает регулярно, и что чистый всегда, аж противно. И не пахнет от него настоящим самцом, как от ТОГО…
   Ой, да что это я, ведь о братьях наших меньших хотела…
//-- * * * --//
   Собаки взлаивали коротко и лениво – больше для порядка…

   3 марта 2008 г.

Обида

   …В этот момент ей показалось, что всё зыбко и эфемерно в их отношениях. Недомолвка, неловко сказанное слово-упрек, даже не успевшее вырасти до размеров спора, а тем более скандала, – заставили ее замкнуться, захлопнуть створки своей раковины бесшумно, но плотно.
   Лицо ее сразу подурнело, опустившиеся уголки глаз и губ напоминали грустную скобку. Она молчала, прятала глаза, ощущая жаром в затылке его взгляды.
   Муж ушел на работу, а она всё продолжала спор, теперь беззвучно, внутри себя. Обида – не на него даже, а на кого-то сидящего в ней самой, захлестывала ее целиком, не давая трезво посмотреть на то, что произошло.
   А что, собственно, произошло? Он сказал, что не хотел бы приезда ее детей. В его осторожных словах промелькнуло опасение, что они могут стать обузой, вечной проблемой, когда еще и их совместное житье не вполне обустроено.
   Она не стала убеждать его, что мальчики уже достаточно взрослые и садиться на шею новоиспеченному мужу мамы им не позволит элементарная гордость мужчины. Что даже если они и надумают переехать в тот же город, то единственно из стремления вернуть ощущение семьи, которого им недостает. Что желание быть ближе к самому близкому человеку – абсолютно естественное.
   Так ей казалось.
   Но ничего этого она не сказала.
   Она не могла просить его стать отцом ее взрослым детям. Отец у них был. Маленький, совсем седой, незлобивый и уже окончательно спившийся. Младший сын, с отцовскими генами любви ко всему сущему, жалел своего «старика», при случае покупая тому продуктов – на закуску никогда не хватало. Старший же снисходил к папаше редко. В его сыновнем чувстве было столько же презрения к родителю, сколько и стыда за него.
   О любви к отцу разговора не было вообще…
   «Ну чего ты боишься? – спрашивала она мужа мысленно. – Что моей любви на всех не хватит? Что тебе придется делить меня с моими сыновьями? Глупенький! Неужели ты не понял, что свой выбор я уже сделала. И давно. Когда переехала к тебе, вся, со скарбом вещей и надежд. Я не жгла за собой мостов, но пришла к тебе хоть и со страхами, но все же без оглядки на прошлое.
   Я… очень тебя люблю. Ты – самый главный для меня человек. Ты чувствуешь? – я рядом с тобой каждую минуту, даже когда мы далеко физически.
   Я с тобой. Но я не могу забыть, что я еще и мать своим сыновьям. Да, я больше не стираю им, не готовлю, не бужу по утрам. По ночам сплю, а не мечусь беспокойной тенью у темных окон в ожидании.
   Да-да, я помню, ты боялся, что я буду маяться душой в переживаниях за детей.
   Так родители за своих детей болеют всегда. И неважно, вместе с ними живешь или в другом городе. Раз в год видишься или ежедневно. Это в природе человеческой, особенно женской, материнской.
   И это – любовь к своим детям – ну ведь не патология это, не болезнь, не желание заслонить их, словно клушка своих желторотиков, от трудностей. Это обычное человеческое чувство.
   Ведь и ты любишь своих детей…
   Я отпустила своих мальчишек – во взрослое, серьезное плаванье. Я отпустила их именно потому, что люблю. И это для меня самое трудное. Понимаешь? Но им в этом плаванье важно знать, что на берегу их ждут. Любят…»
   Она как-то незаметно для себя распалилась. Теперь уже горела не только шея, но и щеки, лоб. Она не могла понять, то ли это от внутреннего, душевного волнения, то ли и впрямь поднялась температура. Ах да, накануне она, разгоряченная готовкой у плиты, выбегала из теплого нутра дома на улицу, в сырую промозглость, в одном халатике…
   Прилегла на диван, укрывшись пледом. Не заметила, как задремала. Проснулась оттого, что ее колотило. Голову сдавливало жарким обручем, мешая сосредоточиться. Мысли то путались в клубок, то, сбиваясь в стада, неслись по знойной саванне… Очень хотелось пить. Губы, враз пересохшие, не могли сладить с шершавым, тоже сухим, языком, пытавшимся хоть чуточку их увлажнить.
   В комнате было совсем темно. И страшно жарко.
   «Зачем он натопил печь? Ведь на улице лето… Как я люблю лето… Солнышко. Жарко… Боже, как жарко… Как хочется пить…»
   Она снова провалилась в забытье. Вернувшийся вечером муж такой и застал ее – на диване, с пледом в ногах, с растрескавшимися, сухими губами и пылающим лбом.
   Она пролежала в своей жаркой лихорадке несколько дней, то приходя в себя и путая день с ночью и не узнавая окружающего, то ныряя в беспокойный, но спасительный сон. Иногда, в горячечном бреду, она разговаривала со своими мальчиками, наказывая им не играть на улице допоздна… Просила пить… Снова – сыновьям: «Вы зубы почистили?…»
   Температура, наконец, спала, и болезнь начала потихоньку отступать. Сон ее стал спокойнее, и она больше не бредила.
   На десятый день она проснулась с нестерпимым желанием что-нибудь съесть. И с чувством, что совершенно здорова. Комнату заливало теплым осенним светом. Уютно гудела печь. А в кресле рядом с диваном спал муж – заросший щетиной, с темными кругами под глазами. Такой родной и близкий. До слез.
   Она долго, с нежностью, смотрела на него. Наконец, он проснулся – от ее взгляда. Как же рад он был ее видеть – похудевшую, со спутанными волосами, еще бледную, но с прежним живым блеском в милых глазах…
   – А давай мы твоих мальчишек в гости пригласим, – сказал он, словно продолжая только что прерванный разговор. – Как ты на это смотришь, а?
   – Я – положительно! – просияла она глазами. – Только покорми меня завтраком, ладно? Есть хочется – ужасно!..

   13 сентября 2007 г.

Бабочки

   Варя воткнула иголку с ниткой в специальную подушечку, похожую на ежика – из-за торчавших из нее иголок и булавок, и улыбнулась. Катька со Светкой умрут от зависти! Юбка получилась – загляденье! Теперь по ней порхали разноцветные бабочки, а распустившиеся цветы, если на них долго смотреть, даже начинали пахнуть летом. А самая большая бабочка (кажется, учительница называла таких крапивницами) уселась на нагрудничек юбки и очень важничала – такая была красивая!
   Юбка эта была непростой. То есть сначала она была самой обыкновенной – из черного лавсана, на двух крючочках сбоку и с блестящей, тоже черной, пуговкой на поясе. После того как мама сшила ее, остались обрезки – несколько разного размера кусочков. Ни на что другое остатков не хватало, а не выбросили их потому, что жалко. А вдруг вещь прохудится? Тогда ее можно будет подлатать, вот и пригодятся.
   Варвара клятвенно пообещала носить юбку очень-очень аккуратно (с круглыми глазами: мамочка, честно-честно!) и выпросила лоскутки. У нее были планы – сшить из них своей любимой кукле юбочку. Пусть Даша тоже порадуется! Но юбка никак не хотела получаться. Сначала она вырезалась слишком узкой и после сшивания не желала налезать на целлуоидную попку. Пришлось кроить новую. Опять неудача… Лишь третья модель пришлась впору. Ура! Теперь у Даши тоже появилась красивая обнова. Только вот пришитую пуговку, точь-в-точь как на Вариной юбке, было не на что застегивать. Ну не умела еще юная швея вырезать и обметывать петли.
   Так, что бы такое придумать из остальных кусочков? Варя вспомнила вдруг, что видела на одной девочке в школе необычную юбочку – с грудкой и на лямочках. Ох и понравилась ей тогда эта красота! Точно, именно такую она и сделает из своей.
   Варя приложила к груди один из отрезков. Как раз нужного размера! Ну а лямочки можно сшить из тесьмы – у мамы в коробочке их много.
   Нагрудник вышел немножко кривым. Да и ладно, так тоже хорошо! Зато тесьму Варя пришила – не оторвешь. Получилось, в общем, хорошо, но чего-то не хватало. Варя огляделась вокруг. На углу стола лежали выглаженные вещи – мама не успела убрать их в шкаф. Варя выудила из стопки белья самую новую цветную занавеску. Вот это да! Это же то что надо!
   Варя аж вспотела, пока вырезала цветы и бабочек – столько у них было лепестков и крылышек. Когда выстригла, на занавеске осталось много красивых фигурных дырочек. Но Варю больше занимало, как теперь побыстрее к юбке приделать эти, ну как их мама называла трудным словом – ап-пли-ка-ции. Варя видела, как мама пришивала такую ап-пли-ка-цию – красную ягодку с зеленым листочком – вместо дырочки на ее кофточке.
   Закончить всё надо было до маминого возвращения с работы. Это будет ее сюр-приз для мамы. Варя знала, что так называют что-то хорошее и неожиданное.
   Мама ведь, когда увидит, как красиво получилось, удивится, обрадуется и обязательно похвалит дочку. А ругать из-за какой-то занавески ни за что не станет. Тем более что дырочки в ней вырезались такие замечательные!
   Еще час работы, и все растения и насекомые были на месте. Ух ты! Варя аж зажмурилась от удовольствия, потом открыла один глаз, другой и захлопала в ладоши. Она была горда собой до самой макушки. Такой юбки уж точно нет ни у Катьки, ни у Светки!
   Когда пришла мама, Варя ждала ее в прихожей в обновленной юбочке – вся в нетерпении. Мама, как взглянула на сияющую дочь, так и ахнула! Надо же, сама пришила к юбке нагрудник, лямки. А это что? Такое знакомое. Кажется, вчера… Боже мой, так это ж… Точно, из занавески… Зачем же ты?…
   Но слова застряли на полпути. Какое уж тут неудовольствие – глаза дочери сияли так искренне, она ждали одобрения, похвалы – посмотри, какая у тебя рукодельница дочка!
   Мама улыбнулась Варе, обняла ее и весело сказала:
   – Что за фантазерка ты у меня, Вареник! Как же ты здОрово придумала! Молодец, дочка!

   7 июня 2007 г.

Правило бумеранга

   Вечер. Нудно моросит дождь. На остановке, не под козырьком, а чуть в стороне, стоит женщина. Ненакрашенная, седеющие волосы собраны в пучок, непонятного цвета пальтецо – этакая невзрачная мышка. Прохладные капли мелкой водяной пылью оседают на ее усталом, сером лице. Обычная в этот час внешняя суета словно совершенно не касается женщины. Она вообще не замечает ничего вокруг – так глубоко ее погружение в себя. Обыкновенная, из плоти и крови, внешне вроде подобная другим. Но отчего-то кажется, что сквозь эту женщину можно пройти – как в фантастических фильмах – и это проскользнет мимо ее сознания.
   К остановке тяжело подбираются, дыша жабрами-гармошками, автобусы и, проглотив новую порцию живой массы, отъезжают, теснимые юркими маршрутками. Те приходят уже полными и притормаживают здесь только из-за пробки впереди, частью которой тоже становятся.
   Час пик.
   Поток людей и транспорта всё не убывает. Смеркается. Включаются фонари, свет которых, смазанный пеленой дождя, мерцает чуть расплывчато, мистически.
   Женщина, озябшая, с отстраненным, даже потусторонним видом, по-прежнему стоит, обтекаемая волнами прохожих.
   Очередной мастодонт, изрыгнув клубы выхлопов и заставив сморщиться чувствительные носы, пополз дальше. Кажется, именно это привело в чувство окаменевшую женщину. Она, очнувшись, смотрит вокруг с удивлением, будто спрашивая, как и зачем здесь оказалась.
   Отерев рукой влагу с бледного лица, так и не достав зонтик, торчавший из сумочки, женщина направляется, наконец, ко входу в метро, не глядя под ноги, а потому не обходя луж. Она попросту их не видит.
   Перед ее глазами толкаются, путаются видения, то наезжая одно на другое, то странным образом раздваиваясь… У них, хронологически разнесенных годами, есть общее. Это – ощущение тупиковой безысходности, от которой впору… напиться. Если бы самая мысль о спиртном не вызывала сильнейшего, до рвотного рефлекса, отвращения…
   30 лет назад…
   …Пьяный отец сидит за столом, грузно на него навалившись. Перед ним ополовиненная бутылка «белой» и нехитрая снедь – хлеб, перья зеленого лука, кружочками нарезанные огурцы. Он опрокидывает водку из граненого стаканчика, смотрит осоловело на бутылку, закуску. Взгляд его медленно, с трудом фокусируется на дочке, девочке лет десяти. Она пододвигает ему еду:
   – Пап, ты кушай, кушай, а то совсем пьяным будешь…
   – И ты… ты тоже, как мать, ругаешь меня… А ведь я… я тебя… люблю, дОчушка… Всё эта… жизнь поганая… – пьяные слезы капают в стакашек, смешиваясь с остатками дешевой, за три шестьдесят две, водки. Отец неловко притягивает дочь к себе, гладит по голове. Ей неприятно, что от отца так плохо пахнет водкой, луком, потным телом. И еще немножко не по себе, что он, такой большой и сильный, плачет, пошвыркивая носом. Но девочка не противится, дает себя обнять. Она очень любит своего отца, а потому жалеет. Даже пьяного. Она помнит, как он, когда был трезвым, возил ее в другой город – в парк. Там они катались на каруселях, колесе обозрения, ели мороженое. «Папка мой хороший… – думает девочка. – Это всё водка виновата…»
   10 лет назад…
   …Муж, пьяный, как обычно, забылся беспокойным сном прямо в одежде. А семья, жена и двое сыновей-погодков, стараясь не шуметь, сидят на кухне. На столе скромный ужин: вареная картошка, политая растительным маслом, по кусочку хлеба и кружке чая. Дети тихо капризничают: чай почти без сахара, а они соскучились по сладкому, конфетам. Еще им хочется побегать, пошалить, но мама строго-настрого наказала не мешать папе: он «отдыхает»… «Уставший» папа ворочается во сне, бормочет что-то на пьяном тарабарском наречии. Это очень веселит детей, и они прыскают со смеху. Но мама, которой почему-то совсем не смешно, шикает на мальчишек, тише, мол, озорники, разбудите папу…
   Дети привыкли видеть отца чаще в «горизонтальном состоянии». Так им спокойнее, когда он спит пьяный. А то ведь трезвый начинает ругаться, обзывать их обидными словами. Или принимается рассказывать, как он «воевал» за границей, когда служил в армии. И всегда по-разному – то в Сомали, то в Алжире, то в Анголе это было… А мама реагирует на это одинаково: «Ага, „воевал“ он – с лопатой в стройбате под Рязанью…»
   …Всего три недели назад, обескровив и так худой семейный бюджет да призаняв еще, мужа закодировали. Не помогло. Надежды, что «кормилец» больше не будет пить и жизнь, наконец, наладится, рухнули уже полмесяца спустя – недавний «трезвенник» наклюкался от души, до «зеленых соплей». И всё началось сначала…
   Вчера. Сегодня. Завтра?…
   …Сын, старший… Симпатичный, со смешинками в темных глазах, таким смышленым, потешным был в детстве. Бывало, любил изображать, как «ходит пьяный папа». Бровки нахмурит, и без того пухлые щеки надует, пошатывается из стороны в сторону, руками размахивает… И поглядывает, смотрят ли на него взрослые. Потом, увидев улыбки, вдруг расхохочется, забегает, балуясь…
   …На разложенном диване – красивый парень, худощавый, модно стриженный. Одеяло сбилось к ногам – длинным, волосатым, с большущими ступнями. Как он похож на своего отца! Густые брови, с широкими крыльями нос, упрямый подбородок. Глаза те же – почти черные, большие, с длинными ресницами. Только ростом сын выше родителя на голову вымахал – поколение акселератов!
   Спит. Вчера – или это было уже сегодня? – он снова пришел поздно. И опять в подпитии:
   – Мам, да не ругайся ты. Ну, выпил. Всего-то бутылку пива, – едва держась на ногах, оправдывается сын. – И не переживай. Всё нормально. Ложись спокойно спать.
   Какой там спокойный сон?! Она и не помнит, когда спала спокойно, без этих преследующих ее мыслей, видений…
   Забыть бы всё! Но как, когда вот он – зеркальное отражение своего отца, его достоинств и недостатков. Ладно бы только внешнее сходство. К несчастью, сын унаследовал самый большой его порок – дружбу с зеленым змием. Да и порок ли это? Скорее, беда. Эта беда, как злокачественная опухоль, обрастая метастазами, тянет за собой другие. Нет работы – уволили за пьянку. Девушка бросила, устав бороться за него. Школьные друзья отвернулись. У них другие интересы, нормальная жизнь.
   Что же дальше? Повторение судьбы отца? Деградация? Растительное существование? Эти вопросы мучили ее неотступно. Она пыталась спасти сына. И ругала. И по душам говорила. И отца в пример приводила – что, мол, сделала с ним проклятущая выпивка, что «ты ведь, сынок, умный, не губи свою жизнь». Но все было бессмысленно. Стена непонимания – выше Китайской…
   …Пьющий отец. Муж. А теперь и сын… Всю жизнь она пыталась бежать от этого. В юности уехала учиться далеко от дома, чтобы не стыдно было перед подругами за пьющего отца. И ведь трудно пришлось одной в чужом городе. Но училась, работала. И никогда не тянуло ее выпить в общежитии с соседками. Прослыла бы белой вороной, если бы в оправдание себе не придумала язву. Тогда и отстали.
   Закончила учебу, вернулась в родной город. Познакомилась с парнем. Скромный такой, симпатичный. Понравился. На свидания приходил трезвый, был ласков, нежен. У нее и закружилась голова. Подумала: «вот она – любовь, судьба». Вскоре и свадьбу сыграли.
   И правда, судьба. Не уйти от нее, как ни старайся. Очень скоро поняла свежеиспеченная молодая жена, что ее супруг – тихий пьяница. Она – в крик: «Как ты можешь? Зачем?» А свекровь – еще масла в огонь: «Пусть лучше дома пьет, на глазах, чем где-то»… А он и дома пил сваренный матерью самогон. И не дома тоже.
   Сколько слез пролила в подушку, но не сдавалась. Всё надеялась уговорами, лаской и заботой перебороть его страсть к выпивке, к дому приохотить, к детям. Но не получилось. Сильнее оказалась водка…
   Ушла, забрав детей. Сколько мытарств выпало на ее долю – только она знает. Не одну работу взвалила на плечи, чтобы прокормить да поднять детей. С ног валилась от усталости, а еще больше от того, что не с кем было поделить эту ношу.
   «Свое не тянет…» Еще как тянет! Тянули и на одежду, становясь старше. И на учебу. И на развлечения. И не хотели понимать, что не может она дать им всего, что они хотят, что есть у других ребят. Потом как пощечина – упрек: «Зачем вышла тогда за папу? Где были твои глаза? Надо было за богатого выходить…»
   Когда у старшего сына появились первые деньги, он стал тратить их на себя. Одежда, сигареты, пиво. С пива-то и началось всё. Все пьют его, куда ни глянь. И рекламы не надо – и так рекой льется пенный напиток. Вроде и не страшно, подумаешь, пиво: градусов – тьфу! Но с такими генами и этого хватило. Не заметила, как сын втянулся. Что ни день, то «веселый». И друзья нашлись такие же, под стать, – всегда рады составить компанию.
   Через пару лет невинное вроде поголовное среди молодых увлечение пивом у сына переросло в зависимость. Мог и на работу пойти выпившим. А то и вовсе не пойти, потому что с вечера перебрал, а утром голова болит. «Ну ее, эту работу!.. И вообще, все достали – и мать с упреками, и начальство, и девчонка… Сейчас бы пива!..»
   …Женщина спустилась в метро, хотя ей туда и не надо было. Но ноги сами вели к эскалатору, вниз, на платформу. Народу было уже немного, основной поток пассажиров схлынул. Женщина прошла на платформу, остановилась у самой белой линии…
   Ее била крупная дрожь, она вся горела. В голове всё смешалось. Дети, отец, муж… Воспоминания, присосавшиеся своими щупальцами к самым чувствительным точкам, сжимали сердце, мешали дышать. Мама, подруга, коллеги… Перед глазами всё кружилось. Поезд приближался. Неумолимо. Как судьба.
   Женщина внезапно почувствовала внутри бездну пустоты и… легкость. Видения оставили ее враз. Она успокоилась, даже улыбнулась через силу. До яркого света гудящей махины оставались доли секунды. Кажется, она покачнулась. И – провал…
   …Когда женщина пришла в себя, она не сразу поняла, где находится. Светло, мраморные колонны, на сводах – летящие ангелы, с крылышками. И еще один – рядом, в белом, но этот – без крыльев:
   – Слава Богу, женщина, вы очнулись. – От рук «ангела» сильно пахло нашатырем. – У вас стало плохо с сердцем, и вы чуть не упали под колеса электрички. Скажите спасибо этому мужчине. Он успел ухватить вас в последний момент.
   И только тогда поняла она, что жива… Жива?! Что этот перепуганный толстяк с лысинкой, стоящий рядом с доктором, и есть ее спаситель. И еще медленно, пробираясь сквозь сумбур ощущений, мыслей, пришло осознание страшного, пугающего – она хотела покончить с собой. Когда женщина поняла, что несколько минут назад действительно готова была уйти, снова уйти, как и раньше, эта мысль ее отрезвила.
   Уйти?! Оставить детей? Отдать старшего сына на съедение этому алчущему дракону? Неужели она могла пойти на это?!
   Ну нет! Ни за что!
   …Женщина лежала на каменной скамье в метро. Недавняя бледность сменилась подобием румянца. Она улыбалась – себе, людям вокруг. А в толпе кто-то предположил: «Пьяная, небось… Лежит, лыбится». Другой голос поддакнул: «Ага, нажрутся, сволочи, а „скорая“ спасай. А у кого-то, может, приступ сердечный…»
   Добрые люди… Участливые…
   Но женщина не обижалась на них. Она была жива. Жива! И ей до смерти хотелось жить дальше – каждой клеткой, каждым нервом, мускулом. Теперь, побывав на самом краю, когда сила провидения остановила ее в последний момент, она знала точно: нельзя сдаваться так запросто! Надо бороться! И всё еще будет хорошо!

   24 апреля 2007 г.

Пунктик

   Приближался Новый год. Витрины магазинов празднично заискрились тысячами лампочек. В торговых залах, офисах, просто на улицах повырастали елочки. Украшенные шарами, мишурой, они весело подмигивали огоньками, словно напоминая: час загадывания заветного желания уже близок!
   Наступающий год по восточному календарю ожидался «свинским». А посему фигурками этого полезного животного – в виде свинячьего красавца c сальным пузцом, его пышнотелой хавроньи и их жизнерадостного потомства – завалили прилавки.
   … Алина, глядя на счастливое свинячье семейство в витрине киоска, загадала: если Виталик предложит провести новогоднюю ночь вместе, значит, у нее есть шанс. В примету «с кем встретишь год, с тем его и проведешь» она не очень-то верила. Но поделать с собой ничего не могла: неисправимой мечтательницей Алина была с «младых ногтей».
   Тогда ее мечты были вполне в духе «счастливого советского детства» – попасть в Артек и съездить в Москву, чтобы увидеть Ленина. Ни та, ни другая, правда, так и не сбылись. В главный пионерский лагерь страны посылали чад важных местных чиновников, а ее отец, школьный учитель, к таковым, понятное дело, не относился. В столице она потом, уже в юности, побывала, конечно, но к тому времени трепетного желания лицезреть историческую мумию уже не испытывала.
   Взрослой же Алине, помимо прочих, вполне материальных, желаний, как и всякой нормальной «среднестатистической» женщине, хотелось главного – стабильности. В работе, в семье, в быту, в общем, обычной, без катаклизмов, счастливой жизни хотелось. А это для нее, несмотря на имевшийся неудачный опыт, по-прежнему казалось немыслимым в одиночку, без любимого человека рядом. В идеале, конечно, мечталось, чтобы этот человек был мужем. Законным. Тогда, следовательно, будет у нее статус замужней женщины, а не разведенки, любовницы или просто подруги…
   В общем, пунктик у Алины был такой – хотелось замуж.
   Свои отношения с Виталиком, мужчиной в самом расцвете всяческих сил, обладателем небольшого роста, такой же квартирки и зарплаты, определить одним словом она затруднялась.
   Да, у них были близкие отношения. Но виделись они с Виталиком настолько редко, что от одной встречи до другой Алина забывала, как тот выглядит. А ведь она наивно полагала, что если мужчина и женщина нравятся друг другу, то им – это же так естественно! – хочется видеться чаще. В театр ходить, в кино, на природу выбираться. Благо у Виталика была машина – пусть и «выкидыш» отечественного автопрома, но все же…
   Еще романтичная Алина всегда считала, что мужчину хлебом не корми, но дай возможность дарить своей даме сердца цветы, радовать ее приятными сюрпризами и милыми презентами по поводу и без.
   Но, увы, увы… Встречались они нечасто. «Культурные мероприятия» ограничивались диванным просмотром кинофильмов. Неизменным, дорогим и щедрым подарком Виталика ей, так понимала Алина, был он сам. А любовь женщин к цветам он считал капризом – не стоящим внимания и тем более траты на него «кровно заработанных».
   Алина, поначалу старавшаяся принимать эти отношения легко, по обоюдной негласной договоренности – «никаких обязательств!», незаметно для себя привязалась к Виталику. Ничего удивительного, это случалось почти всегда, даже если Алина и давала себе слово не прикипать к мужчине. Из-за редкости встреч она скучала по нему, но ее попытки предложить увидеться «вне графика» закончились неудачей. И, несмотря ни на что, о непонятная, не поддающаяся логике, парадоксальная женская душа! – Алина однажды поняла, что ее угораздило-таки влюбиться в Виталика.
   Что делать с этой нежданно нагрянувшей любовью – Алина не ведала. Женщина симпатичная, неглупая, у которой в прошлом был длительный, но не очень удачный брак, в настоящем – интересная работа, двое совсем взрослых детей и неопределенность личной жизни в будущем, – она растерялась. Ее муж был первым и единственным мужчиной, и брак с ним не сделал ее опытной в общении с другими особями мужеского полу. Она была слишком наивной и доверчивой для своих достаточно зрелых уже лет. Да еще и эта неуверенность в себе! Ей казалось, что ее, уже не такую молодую, с грузом ее прошлого, нельзя полюбить так, как любят девушек чистых, невинных…
   Алинина подруга Ирина, бывшая в курсе ее отношений с Виталиком, учила: «Как себя поставишь сразу с мужчиной, так он и будет к тебе относиться. Хочешь стать женой – и держи себя соответственно. А согласна на роль любовницы – ею и будешь. И эту роль на роль законной супруги уже не сменишь, будет поздно»…

   К наставлениям подруги Алина относилась с долей иронии. Ведь если Ирина такой знаток теории «науки как выйти замуж и быть там счастливой», отчего же тогда так неудачны были оба ее брака? И почему она все еще одинока и несчастна по сей день? Или верна пословица: «Делай, что говорит поп, но не делай того, что он делает»?
   Алина, жаждавшая пленить сердце мужчины, совершенно не владела хитростями обольщения и не умела флиртовать. Ей казалось, что достаточно быть естественной, открытой, нежной и ласковой, и всё образуется само собой.
   Да, она ощущала себя с Виталиком желанной, знала, что очень ему нравится. Но даже влюбленная, интуитивно чувствовала, что Виталик-то в нее не влюблен, ну разве что самую малость. Не только потому, что слов признания не было произнесено – иногда достаточно взгляда, прикосновения, чтобы понять – «да» или «нет», настоящее чувство связывает двоих или так, телесное влечение.
   У Алины, баловавшейся, как многие сентиментальные девушки в юности, стихосложением, появилась потребность «пришедшее нежданно» как-то выразить. Помучившись изрядно над не желающими складываться в рифму словами, сочинила несколько душещипательных строф и отправила их любимому. На свое «Люблю. Ревную. Потерять боюсь…» получила четкий, не оставляющий сомнений, ответ. Причем тоже в стихах. Что, мол, хоть и хороша ты, дорогая, но женщина по имени Свобода все ж милей.
   Приглашения на встречу тесным дуэтом Нового года от Виталика так и не последовало.
   Это был конец, финита, как говорится, ля комедия.
   Алина попереживала, конечно, даже поревела пару раз, жалея себя, такую разнесчастную, когда смотрела какие-то слезливые фильмы про «любофф». Но постепенно успокоилась и, когда вернулась способность мыслить здраво, попыталась разобраться, почему так случилось. Может, такой исход был неизбежен, думала Алина, а она чего-то не понимала, не видела? Или не хотела видеть, как всякая влюбленная женщина?
   Теперь, когда прозрение наступило, Алина начала припоминать мелочи, на которые раньше не обратила внимания или не придала им особого смысла. Например, как Виталик иногда рассказывал ей шутя, как «старому другу», про своих бывший пассий, особенно последнюю. Она, подыгрывая ему, смеялась вместе с ним над его «лавстори», но на самом деле ей эти разговоры были не слишком приятны. Но, скажи она ему об этом, это выглядело бы как ревность. А поскольку они – люди свободные, обязательств на себя не брали, в верности не клялись, то и ревновать вроде как не должны. Тем более к прошлому.
   Но насколько это было прошлым? Это был тот еще вопрос.
   Алина чутьем, присущим женщине, ощущала почти постоянно незримое присутствие третьего человека. Виделись они редко, значит логично предположить, что другая женщина скрашивала одиночество Виталика, когда ее не было с ним рядом.
   Алине припомнились и вполне зримые следы пребывания этой другой женщины в квартире ее друга. Носки, явно не мужские, забытые в кресле. Косметика в ванной, фен. Виталик на ее полушутливый вопрос – не балуется ли он, часом, подкрашиванием ресниц и припудриванием носика – не очень убедительно ответил, что все это забыла его дочь, гостившая у него. Алина не поверила, что можно так запросто забыть женские штучки, которыми пользуешься каждый день. Но объяснением довольствовалась. Что ей оставалось? Закатить сцену ревности?
   Новый год, приближения которого Алина последние несколько лет, после развода с мужем, ждала с некоторым страхом, когда одиночество в праздник ощущалось особенно остро, несмотря на расставание с Виталиком, прошел на удивление хорошо. Компания подобралась почти случайная, но веселая и шумная. Стол ломился от угощения и напитков. Дружно проводив Старый год, со смехом и в надежде на чудо, начали писать крохотные записочки с заветными желаниями на новый год. Потом, пока будут бить куранты, эти бумажки полагалось сжечь, а пепел выпить вместе с шампанским. Рискуя обжечься, все справились и благополучно, не подавившись пеплом, выпили свои желания. Алина загадала…
   Впрочем, загадала и загадала.
   Зимние каникулы потянулись чередой дней с блаженным ничегонеделаньем, удовольствием от любимых фильмов и записей. Даже обычные каждодневные заботы – накормить, прибраться – делались словно сами собой и не отнимали много времени. В один из таких дней от Виталика пришла смс-ка с приглашением в гости, он, мол, дома и Алина может прийти в любое время, когда захочет. Алина не стала уточнять – что именно она должна захотеть и с этим «хотением» пойти в гости. Секса? Скромного ужина на кухне? Внимания, которое мужчина решил уделить ей?
   Она не ответила на послание. То ли пришло, наконец, озарение, что этот мужчина не может дать ей того, чего ей хочется – настоящей семьи, то ли вспомнила она, хоть и запоздало, о гордости, но оставаться и дальше для Виталика очередной женщиной для развлечений не захотела. Не захотела быть той, которой пренебрегают, вспоминая раз в месяц-полтора.
   Он сделал свой выбор – свобода и никаких обязательств и серьезных отношений.

   Она – свой.
   И еще – Алина поняла: ее желание выйти за Виталика замуж было таким сильным и явным, что иначе эта история и не могла закончиться. Противодействие уравновесило действие. Закон физики. Или жизни.
   Алина выздоравливала.
   Звонок подруги детства Соньки, приехавшей на пару дней к родным, был неожиданным. Софья давно жила в не только в другом городе, но и, как убедилась Алина, в другом измерении. Не виделись они с подругой лет сто и обе были безумно рады встрече. Софья, журналист по образованию, исколесила полмира, много чего повидала и рассказывать об этом могла бы часами. Но подругам куда приятней было, перебивая друг друга, с улыбкой вспоминать смешные моменты из их общего детства и юности: «А помнишь, как в садике мы с тобой игрушечную мышь воспитательнице на стул подбросили и она от страха на стол запрыгнула?… Вот визгу-то было! А в школе?… Что мы творили в школе, бедные наши учителя! И как нас не исключили?…»
   Погрустили о Янеке, погибшем муже подруги, тоже журналисте. Они познакомились еще в университете, дружили, но потом жизнь разбросала их. Несколько лет спустя встретились на какой-то конференции в Берлине. У них случился бурный роман, после которого, по законам жанра, они должны были бы расстаться уже навсегда. Но они, напротив, решили пожениться. И это при том, что быть вместе физически могли не больше недели в месяц – в семье журналистов-международников это дело обычное. Редкие встречи, звонки из разных концов света и необыкновенная близость связывали их. Так было до того злополучного дня, когда террористы подорвали автобус с журналистами, в котором был и Янек.
   Софья расспросила подругу, как у нее на личном фронте. Алина, вздохнув, рассказала про Виталика. Как редко встречались, как влюбилась, как надеялась выйти за него замуж. Сонька даже возмутилась:
   – Алинка, да посмотри ты на себя. Симпатичная, молодая, умная. Что тебя на этом Виталике заклинило? Тем более, похоже, ты у него не одна была. Тебе это надо?!
   Алина попыталась вяло протестовать, но Сонька продолжала:
   – Дорогая моя, далось тебе это замужество! Была ты уже замужем, и что? Штамп в паспорте, он что, гарантирует счастье? Радуйся тому, что есть. У тебя такие замечательные пацаны! Вот дети – это счастье. Я знаю это не только потому, что у меня их не может быть. Работа есть любимая – это вообще классно. Друзья не забывают. Ну а секс для здоровья нужен – так заведи себе нормального, здорового мужика и не заморачивайся ради бога с этим замужеством!
   И потом, почему ты решила, что твоему Виталику была нужна семья? Он ведь разведен, ты говоришь. И в браке был долго. Представляю, как он рад, наконец, свободе. Он надышаться ею не может. Он, можно сказать, только жить начал, на свет другими глазами смотреть. А ты, глупая, размечталась снова на его шею то же ярмо надеть, от которого он только избавился. Ну нет, если он умный мужик, то не даст этого сделать даже самой красивой и мудрой из нас.
   Семья, дорогая, нужна была тебе. Потому что это ты устала от одиночества, от проблем. Потому что замужней тебе психологически комфортнее. А ему было хорошо и так. Что может быть лучше – любовь по выходным, без будней суеты…
   И вообще, Алина, причина вся в том, что вы пошли на эти отношения с разными ожиданиями и надеждами. И вам казалось, что другой должен их понимать. Вы не сошлись в алгоритме достижения своих целей, да и цели ваши были разными.
   Хочешь добрый совет на будущее? Знаешь, Алин, чем бы ты взяла этого Виталика? Только не смейся. Скажи, а ты пыталась ему внушить, что он – гений? Зря улыбаешься, дорогая! От этих слов он бы попал в зависимость от тебя, как наркоман. Мужику внушить это – перво-наперво, если хочешь его завлечь и накрепко привязать. И не важно – в чем он гений! Всегда найдется сфера, в которой мужчине хотелось бы ощущать себя на голову выше других. Уверяю тебя, для постели он и другую нашел бы, а вот слушать о своей гениальности…
   Для них это так же важно, как нам, женщинам, признание, что любят нас не только за красоту, но и за нашу прекрасную душу. Ведь знаем, что врут, а все равно что бальзам на сердце!..
   Спрашиваешь, кто из женщин станет утверждать всерьез о гениальности своего мужчины? Отвечу: только умная и даже мудрая женщина. А ты разве у нас не такая?! – хитро улыбнулась Софья. – Вот и мотай на ус.
   Алина уже совсем оправилась от той истории с Виталиком, когда через пару месяцев, в один из пятничных вечеров, он вновь напомнил о себе. Текст его смс-ки был романтично-трогателен: «Скучаю, хочу видеть, мне нужно не столько твое тело, сколько твоя прекрасная душа…»
   Время лечит, подумала Алина. Еще совсем недавно ее сердце екнуло бы от такого признания. Теперь же, когда всё перегорело, прошло, ей было недостаточно только слов – и не только его, Виталика, слов. Ей нужно было всё или ничего.
   Конечно, Алина могла бы сказать Виталику, что каждый мужчина выбирает свою женщину, свою дорогу. Что кого-то, но не ее, устраивают редкие встречи, отношения, свободные от обязательств. Но Алина была уверена, что в жизни такого в чистом виде не бывает. Обязательства есть всегда, если только люди не убоги душевно и подобны роботам. И пусть эти обязательства не материального порядка. Есть ведь и моральные. Если ты близок с другим человеком, тебе не может быть все равно, что творится у него в душе. Уж она-то знала, что женщина редко отдается мужчине только телом, она отдается вся – душой, мыслями, надеждами.
   Алина вновь не ответила. Зачем? Пути их с Виталиком разошлись окончательно, и не было смысла что-то объяснять и тем более доказывать ему.
   … В новогоднюю ночь Алина загадала желание… Какое? Так ли это важно?!
   Главное, она теперь точно знала, что оно обязательно сбудется…

   12 апреля 2007 г.

Местоимения

//-- Она --//
   Наш поезд, повизгивая тормозными буксами, медленно приближается к платформе. За окном на почти безлюдной платформе слякотно от падающего сырого снега. Наконец состав останавливается, дергается и замирает. Как бы нехотя, лениво, открываются двери, выпуская проводников. За их спинами, моментально озябнув от прохладного морозного уличного воздуха, толпимся мы, редкие сходящие на этой станции.
   Прислушиваюсь к себе.
   Сердце колотится как после стометровки, которую хотелось пробежать лучше девчонок-одноклассниц. Волнуюсь жутко. Руки, несмотря на теплое нутро вагона, лягушачье-холодные. Коленки противно дрожат. Перекладываю дорожную сумку из одной руки в другую. А может, не выходить?… Дурочка, о чем ты? Ты ведь хочешь увидеть его, узнать, прикоснуться. Ведь за это время вы стали близки настолько, что физическая близость уже не сможет изменить кардинально близости душевной, духовной. Ну, давай, выходи и улыбнись ему. Он ведь тоже наверняка волнуется не меньше твоего.
   На платформе, возвышаясь над редкими утренними пассажирами и встречающими и юркими в любое время суток, вездесущими носильщиками стоит он. Я сразу его узнаю. Интеллигентное лицо, умные глаза с темными полукружьями и нетерпеливый взгляд. В руках, судя по очертаниям, завернутый в бумагу букет. Кого он ожидает увидеть? Судьбу? Женщину своей мечты? А вдруг я для него лишь очередное увлечение?
   Как пристально и явно волнуясь он провожает взглядом двери каждого вагона. Вот это очень странно. И почему он смотрит не в ту сторону и направляется к другому вагону? Перепутал… Забыл… Неужели?… Глупости, не может быть… И все же нужно проверить, посмотреть на его реакцию. А что если спрятаться вон за тот плакат. Выйти из вагона и встать за ним.
   Наконец, набравшись храбрости, выхожу, рекламный щит как раз напротив.
   Не заметил, удалось.
   Поезд тронулся, постепенно набирая ход. Платформа опустела. Зря я это затеяла, тут холодно выжидать. Вечно эти мои подозрительность и авантюрность.
   Он совсем сник, понуро направился ко входу на вокзал. На ходу вертит головой по сторонам в поисках урны – цветы в руках теперь ни к чему…
   Ничего, ничего, в следующий раз ответственней будет.
   Жалко его…
   О, как резво зашагал, будто решение принял. Пора догонять, а то перспектива остаться одной в чужом городе не из приятных.
//-- Он --//
   Бодрый, несмотря на ранний час, голос вокзального диктора объявил о прибытии поезда. Я вышел на почти безлюдный перрон, если не считать нескольких встречающих да носильщиков, появившихся под грохот своих тележек. От падающего сырого снега слякотно и зябко.
   Состав медленно продвигается вдоль платформы, тормозит и, наконец, останавливается. Двери в вагонах открываются, выпуская проводников. За ними, ежась от холода, суетливо толкаясь, появляются редкие пассажиры.
   Так, вон, по-моему, тот вагон мой. Хотя… Тот номер или нет? Чертова забывчивость! Записал на бумажке и благополучно потерял ее. Ладно, выйдет на перрон, увижу, узнаю.
   Прислушиваюсь к себе.
   Со вчерашнего вечера не отпускало неприятное липкое чувства, от одного только воспоминания становилось тревожно, пакостно на душе, как будто что-то украл и вот-вот все узнают. Зачем я пошел с ней?
   Как бы всё вернуть?… Уже не вернешь.
   Черт, выпивка всегда играет со мной злую шутку, словно черт начинает мной руководить. По-трезвому даже мысли об этом не было.
   Была, была… Не обманывай себя…
   Но я же понимал, что послезавтра приезжает она… Потому и обхаживал эту молодку? Игра, говоришь? А когда это начинается не с игры? Знал, что ретивое в тебе играет, говорил ведь себе, не распаляйся…
   Но я никак не думал, что вот так, вдруг, она согласится, в шутку же начиналось… А потом уже нужно было соответствовать… Все думал – пока пофлиртую, а там она приедет… И все само собой пройдет.
   Ага, после такого напора, такого самца… Барашек невинный… Даже полнокровного удовлетворения не получил, все скомкал. Разрядился, называется… Пить меньше нужно… Сколько раз говорил, пей, но контролируй себя…
   Да ладно тебе, все умны задним числом. А как мне сейчас быть? Там, между ног, все сморщено и противно, а она… вот-вот появится…Смущенная, будет улыбаться, радостной, искренней встречи ожидать…
   Нет. Ну надо же так влипнуть, как ей в глаза смотреть?… Прочтет же, поймет, что что-то во мне не так… Провалиться бы сквозь землю, в угол забиться… Столько времени потратить… Сколько было надежд, радости от встречи ждал… И всё псу под хвост. Ну…, зашевелись… Нет, молчит…
   Так не пойдет. Всё в свое время встанет на свое место. Ее нельзя тебе разочаровывать – нож в спину. Соберись, где твоя ирония, придурок?
   Отрывочных мыслей в голове – как звуков во время настройки симфонического оркестра. Мелодии возникают, пропадают, начинаются с середины музыкальных фраз. Все инструменты – вразнобой и одновременно, разом. Полная какофония.
   Но вот одна фраза звучит громче всех – это труба. К ней постепенно присоединяются другие инструменты. Звучание все стройней, слаженней. Мелодия становится узнаваемой, грозной. Проводники вскакивают на подножки вагонов, двери закрываются, поезд отъезжает, и перрон остается безлюден… Падающий снег, влажный холодный ветер и темнота еще не проснувшегося утра.
   «Не приехала…» – звучит визгливо кларнет.
   Нервно озираюсь по сторонам… Нет, показалось, бомж…
   «Не приехала… не приехала… не при е х…»
   Направляюсь медленно ко входу в здание вокзала.
   Не приехала. Что-то не то, но почему?… А может, так и лучше? Отрезать?… И этот чертов букет в руках… Куда бы выбросить?
   Пытаюсь открыть большую тяжелую дверь…
   «Молодой человек! Вы кого-то потеряли?»
   Что еще там?…
   Резко оборачиваюсь…
   «Дзынь» – в голове что-то резко переключилось…
   Она?…
   Она!
//-- Она --//
   … Догоняю. Тихонько трогаю за плечо: «Молодой человек! Вы кого-то потеряли?»
   Он резко оборачивается. На лице смешалось всё – смятение, удивление, радость…
   Привстав на носочки, касаюсь его мокрой щеки неловким поцелуем. Он, огорошенный, все еще не веря в реальность происходящего, смотрит на меня. Я – на него. Какое благородное лицо. Губы красивой формы. Большие сильные руки. И глаза, глаза… Как пристально, пытливо и долго, пробивая брешь в слабеющей от взгляда обороне, смотрит…
   Хорош, не ожидала.
   …Отчего-то не могу избавиться от ощущения, что всё это уже происходило со мной. Вокзал, темный перрон, мужчина, встречающий меня… И волнение то же, и дрожь в коленях. А надежд сколько было тогда… Казалось, что он – уж точно моя судьба. Еще бы, наша переписка, разговоры по телефону, когда он возбуждался от одного моего голоса, распалили нас – дальше некуда. Надо было увидеться – чтобы соединиться навсегда или расстаться.
   Какая я была дура! Я видела лишь то, что мне хотелось видеть. «Ах какой умный, интеллигентный, биофизик к тому же»… Ну, последнее для меня было вообще равнозначно владению китайской грамотой в совершенстве.
   Да, не дурак, конечно. Умел себя подать, увлечь умными рассуждениями. Я же слушала его с раскрытым ртом, любознательная из журнала «Хочу всё знать!»…
   Теперь, задним умом, понимаю, что было в нем больше холоднойрасчетливости, точного психологического расчета. Уж что-что, а слабости женской натуры были ему хорошо известны. Да и не сложно это было со мной просчитать – никакой хитрости, вся как на ладони, раскрывай и читай… Даже скрыть не могла, как хочется мне замуж. Семьи хочется, покоя, тихих уютных вечеров… Наивная, мечтала, что ему так же одиноко и так же хочется семьи…
   И ведь как играл! Заботливый, нежный, любую прихоть, любое желание мое предугадывал, баловал. Сексом занимались до изнеможения. Ужины вместе готовили.

   Идиллия…
   Дни до отъезда пролетели как один…
   А потом… Словно душ ледяной – ответ на моё восторженное письмо после возвращения. И куда что девалось – мягкость, ласковость, велеречивость… Всё вмиг испарилось…
   Даже теперь, через столько лет, – холодные мурашки, как вспомню тот «калькулятор с писькой», как его назвала потом моя подруга…
   Вот и сюда ехать решилась после долгих сомнений… Повторения той давней истории не хотелось даже в приближенном виде.
//-- Он --//
   Мысли, как вспышки молний.
   Ну, улыбайся, поздно самобичеванием заниматься, легче, радостней, она тебе рада, и ты ей рад. Вот так…
   Ты действительно рад. Забудь. Всё после. Посмотри прямо в глаза. Так… хорошо.
   Всё твоё… как твое замешательство, смущение воспримется, кретин. Возьми покрепче в руки ее голову, целуй, не стесняйся, как следует, ты же искренен, отстранись, долго в глаза…, а теперь дальше без меня… Да, цветы, цветы подари – они у тебя все еще в руке…
   Милая, знала бы сколько я передумал, ожидая тебя. Неужели ты все-таки приехала?
   Вот и свершилось…
   Ты лучше, чем я мог нафантазировать.
   – Давай сумку, а этот букет тебе. Как и заказывала, хризантемы.
   Ты просто прелесть, дай еще раз посмотрю на тебя. Нет, с тобой сравнивать нельзя никого.
   – Как ты молодо выглядишь!
   – …Ты преувеличиваешь, далеко я не молод. Буду на людях разыгрывать роль твоего папы, ага?
//-- Она --//
   – Ну, здравствуй, милый! Вот я и приехала…
   Вручил, наконец, цветы. Улыбаюсь: еще чуть-чуть, и они бы достались урне.
   – Неужели ты все-таки приехала?…
   Покатал по предутреннему городу, показал церкви, еще какие-то достопримечательности… Потом привез домой. Выпили чаю. И тот же взгляд – пытливый, смущающий…
   Поехали на рынок, накупили всего – мяса, фруктов, орехов…
   Он помнил все, что мне нравится. Было приятно.
   Потом еще заглянули в магазин – люблю мартини. И – вперед, в деревню.
   Дорога с милыми названиями деревень, просторы…
   Маленький домик у дороги встретил нас дымящейся трубой. Соседка, которую он попросил протопить печь к нашему приезду, сдала пост. На столе яблоки из его сада. В комнате коряги, висящие на стенах и потолке. Оригинально. Стол, креслице, диванчик. И – кровать, на которую взгляд бросила незаметный, слегка смутившись ее размерами…
   Посидели за столом, попробовав все его настойки и ликер. Всё необыкновенно вкусное.
   Разговор. Взгляды глаза в глаза все смелее…
//-- Он --//
   «Неужели ты все-таки приехала…»
   Да уж, ничего глупее не нашел сказать. А ведь сколько раз прокручивал в голове, представлял, как увижу ее, как обниму, поцелую, чтобы почувствовать, что она – не мираж. И так опростоволоситься…
   Но какая высокая, стройная и совсем молодая! Не ожидал! И как смущается, краснеет как девчонка. Взяла в руки цветы, развернула, спрятала в них свои глаза – с милым разрезом, немного лукавые, озорные, со смешинкой.
   Покатал по городу, пытаясь успокоиться. Показывал ей местные достопримечательности, такие провинциальные и обшарпанные… Но ей, как ни странно, город понравился. Она сидела мышкой на переднем сиденье, а я привыкал к тому, что она – рядом. К ее голосу с грудными нотками привыкал, к аромату ее духов, сиянью ее темных глаз…
   Перекусили дома и – в путь. Для меня – сто раз езженая дорога, а ей всё в новинку. Названия деревень она нашла звучными и красивыми. Надо же, а я никогда этого не замечал. Названия как названия. Просторы показались ей широкими: «Как много воздуха! Мне нравится!» А мне леса, деревьев всегда недоставало…
   В доме, как вошли, всё осмотрел – так ли, всё ли в порядке. Попытался увидеть обстановку ее глазами. Комфорта, конечно, нет, но уютно вроде и даже оригинально – особенно коряги тут и там.
   Она оценила и коряги, и собственной конструкции светильник на кухне, и другие мелочи.
   Тут я в первый раз поцеловал ее по-настоящему. Тот мокрый от снега поцелуй на вокзале – не в счет. Какие мягкие губы, нежные. И медом пахнут… А вся она такая теплая, родная, желанная…
//-- Они --//
   Он проснулся. Потихоньку выполз из-под одеяла, поглядел внимательно на нее, заботливо подоткнул одеяло и пошел было на кухню. Но, обернувшись, еще раз окинул ее взглядом, заметил выпроставшиеся из-под одеяла ноги и вернулся.
   Осторожно присел на край широкой кровати.

   Ему нравилось смотреть на нее всегда, особенно на спящую.
   Она, всю ночь лежавшая у него то на руке, то на груди, то прижимавшаяся своим теплым телом сзади, а то и вовсе где-то под мышкой, к утру заснула в одной позе – калачиком и отвернувшись к стене.
   Почему-то эта поза, обычная для маленьких детей, вызвала в нем такую волну острой жалости, что он с трудом сдержался, чтобы не сграбастать ее в свои сильные объятья и никогда уже не отпускать.
   Ему показалось, что в этот момент она отдалилась от него, ушла в какую-то свою, бывшую жизнь, где его еще не было. И он заревновал ее к этому прошлому, не хотел туда отпускать даже во сне.
   Поколдовав над одеялом, склонился над ней очень осторожно. Хотел провести рукой по ее нежному, чуть бледному во сне лицу, но побоялся разбудить. Он только пригладил волосы, вдохнув их аромат, и нерешительно отошел.
   В борьбе между желанием вернуться к спящей женщине, тепло которой только что ощущал, и желанием быть заботливым нежным любовником – победило последнее.
   Решительно направился на кухню.
   Стараясь не шуметь, поставил греться чайник. Порывшись в холодильнике, выбрал в нем необходимое и стал приготавливать бутерброды, аккуратно расставляя их на подносе. На нем же появились яблоки, конфеты и еще всякая вкуснятина.
   Отошел, посмотрел со стороны на свое творчество.
   Кажется, всё выглядело пристойно. Немного еще раз что-то подправив и переставив, внимательно прислушиваясь к звукам в комнате, на цыпочках, вошел туда.
   Поставив поднос на стоящий рядом с кроватью стол, взглянул на ее лицо.
   Ему показалось, что веки у спящей подозрительно дрожат и сомкнуты неплотно.
   Нагнулся еще ближе…
   Ее руки неожиданно обвили его шею, и она ловко привлекла его к себе: «Ага, попался!»
   «Нет, это ты попалась», – и вмиг очутился на ней…
   Сжав в своих больших ладонях её голову, заглушил нежным поцелуем ее игривое возмущение…
   Шутливое сопротивление, удары кулачков по спине… Поцелуи с глаз, губ перешли на шею, за ухо. Опустились на грудь, покрыли темно-розовые соски… Он всё нежнее и ниже покрывал ее поцелуями, продолжая поглаживать волосы, ласкать плечи, грудь…

   Слышалось ее прерывистое, с легкими стонами, дыхание. Изредка по ее телу пробегала дрожь, как будто холодные брызги закипали, касаясь ее разгоряченного тела…
   Они любили друг друга так страстно, словно это было в последний раз. Острое желание раствориться в другом, вобрав в себя до последней клеточки любимое существо, делало эту страсть ненасытной. Она изматывала их, лишала сил. Но она же дарила их снова. Им казалось, что мир вокруг неожиданным образом перестал существовать, исчез, испарился. Они ощущали себя спасшимися после кораблекрушения в жизненном океане, обретя свой остров. Остров надежды…
   «Я люблю тебя!..» – выдохнули они одновременно и рассмеялись…
   Он, Она, Они… Местоимения…

   29 марта 2007 г.

Жизнь продолжается!

   … Мне всегда нравились ослики. Маленькие, они похожи на игрушечных, из кукольного мультика. С большими выразительными глазами, длиннющими пушистыми ресницами и серо-коричневой шерсткой – они ужасно симпатичны. Так и хочется погладить их, ощутить мягкость и тепло будто стриженого меха.
   Именно такого мы встретили пасущимся со своей мамой на полянке недалеко от кладбища. Ослица со своим потомством щипала начинающую жухнуть траву, не обращая ни малейшего внимания на редких прохожих. Да и какие здесь прохожие? Это место не парк, куда люди приходят отдохнуть, подышать воздухом.
   Кладбища, на которых доводилось бывать, – христианское ли, в крестах, памятниках, венках из живых или искусственных цветов, или мусульманское – со звездой и полумесяцем над холмиками и надписями на могильной плите, иногда арабской вязью, всегда внушали мне почтение. Правда, в детстве к этому чувству примешивался еще и вполне понятный и объяснимый страх. Ничего удивительного. Тогда сама мысль о смерти, хоть и редко, но забредавшая порой в детское сознание, пугала до дрожи в коленках. Что уж говорить про прогулки по «городу мертвецов»!
   Помню, что была-то, собственно, в детстве на кладбище всего несколько раз. В классе пятом, наверное, уже в конце лета, мой одноклассник погиб под колесами машины. Белобрысого крепыша Сашу я не любила и панически боялась. Он, учившийся средненько, никогда не отказывал себе в пацанском удовольствии дернуть меня, отличницу, за косички. Причем пребольно.
   Но когда мы с классом шли в общей похоронной процессии за машиной с гробом, об этом, конечно, и не вспомнилось.
   Меня, девочку впечатлительную, смерть ровесника потрясла. Я пыталась и не могла осознать до конца, что этого мальчика нет и уже больше никогда не будет. Мне было дико и непонятно, как некоторые наши мальчишки шли по пыльной дороге к кладбищу почти весело, переговариваясь и дурачась. Разве они не чувствовали то же, что и я? Как они могли улыбаться, видя плачущих Сашиных родных? Неужели они так бессердечны?
   Теперь-то я понимаю, что дети были самые обыкновенные. Не монстры какие-то без жалости и сострадания. Просто они еще не умели этого делать. Эта реакция – внешнего неприятия трагического события, вторгшегося в привычное течение жизни так неожиданно, – была как раз самой нормальной и естественной, берегла психику.
   Сохранилась в памяти случившаяся парой лет позже гибель сына соседей. Спокойный, добрый парень, он вернулся домой, прошитый автоматной очередью в армии, где-то на очень Дальнем Востоке. Истинных причин и обстоятельств происшедшего никому не открыли, понятное дело. Да и вряд ли мама его, малограмотная портниха-кореянка, затеяла бы судебную тяжбу. С кем? Государством? Она лишь плакала, причитая на смеси корейского и плохого русского. И заглядывала в глаза пришедшим проститься с немым вопросом: может, кто-нибудь объяснит, почему и за что… А мне, как и всем, было бесконечно жалко и ее, такую беззащитную в материнском горе, и ее единственного сына.
   Похороны. Прощание. И поразивший воображение костер, в который бросили, по традиции, вещи погибшего, и даже его велосипед, который никак не хотел гореть…
   Подходим к кладбищу, решетчатые ворота которых прикрыты, а калитка ведет в яблоневую аллею. Пробираемся по еле заметным тропкам между могилами. Земля под ногами рассыпается в пыль. Запах полыни здесь невероятно сильный, дурманящий. Вольготно растущие колючки цепляются за штанины, будто пытаясь остановить нас, заставить вчитаться в имена усопших. Нередко в одной оградке два, а то и три холмика. Муж и жена. Мать и сын. Бабушка, дочь и внук… Даты погребения, конечно, разные, но разницу эту стерла сама смерть. Теперь они покоятся рядышком, и расстояния, возможно, разделявшие их при жизни, сузились до десятков сантиметров. Здесь покоятся находящиеся в самом тесном родстве Жизнь и Смерть…
   Удивительное дело, кажется все вокруг пропитано печалью, но я почувствовала необыкновенное умиротворение. Вечный покой этого места, его мудрая аура выровняли ритм биения сердца. Как-то неловко стало за свои мелкие проблемки. Суета сует…
   Солнце заставило бы скинуть с себя лишние пиджак и платок на голове. В другом месте и случае, но не здесь. Но о зное думалось как-то вскользь, мысли блуждали в прошлом. Тумблеры памяти переключались, прокручивая кадры старого черно-белого кино…
   … Папа принес мне в подарок пупса – целлулоидную куклу-голыша.
   … Я, уже школьница, читаю папе свое сочинение по литературе. Он улыбается довольно: какая смышленая у него девочка!
   … Девочка выросла, скоро станет мамой. Будущий дедушка так этому рад и все не может поверить, что его дочурка такая взрослая…
   … У меня уже двое сыновей-погодков, часто в детстве болевших. Их любимый дедушка, совсем уже седой, навещает нас в больнице. Переживает за малышей.
   Он всегда переживал, волновался и за меня, и за внучат. И когда рядом жили, и потом, когда вдали и виделись очень редко. Писал нам длинные письма размашистым, стремительным почерком, называл внуков ласковыми именами, рассказывал об их с мамой стариковском житье-бытье. О так надоевшей жаре. Об урожае яблок или помидоров…
   Я храню эти письма до сих пор.
   Подошли к заветному холмику.
   Здравствуй, папочка! Да по-разному живу. Внуки твои совсем большие. Даже курят уже. Да ругалась я, пап, и убедить пыталась, и про то, что их дед не курил, говорила. Наверное, своих шишек хотят набить, учатся на своих собственных ошибках. Ты же знаешь молодежь…
   Они помнят тебя и очень скучают. Как и я. Мне тебя так не хватает…
   Я разговариваю с отцом, сидя на корточках у оградки, а вокруг – жизнь. Гуськом, туда и обратно, ползут по своим важным делам крупные муравьи. Бабочки, со светло-желтыми, в крапинку, крылышками, садятся на кончики стеблей вымахавших растений и, непуганые, подолгу не улетают. Высоко в безоблачном небе парят птицы – их пение доносится лишь отдельными нотками. На границе кладбища и поля, у самой кромки, загоревшие дочерна мальчишки пасут коров.
   … Мама не дождалась моего приезда издалека несколько лет назад, и тихо угасла, истаяла свечкой. До сих пор не могу простить себе, что, как ни торопилась тогда, не успела все же. Эта боль – не сказать последнее «прости», не услышать благословения, слов прощения, вина – что не было меня рядом, когда нужна была больше всего, останутся со мной навсегда.
   Счастлива ли я, мамочка? Ах как хотелось бы воскликнуть с радостью и веселым блеском в глазах: «Конечно же!» Хотя почему бы и нет?! Ну не сложилось с мужем. Да, печально. Но ведь дети – совсем уже взрослые. Работа – любимая, в радость. Друзей много.
   Ничего, мамуль, всё хорошо, жизнь продолжается.
   Выходя с кладбища, посидели несколько минут рядом со служителями его, которые прочли полагающуюся молитву: спите спокойно все, мир вашему праху!
   Идем к выходу по аллее. Листья под ногами шуршат, издавая легкий пряный аромат.
   На душе светло. И боль как будто стала чуть слабее. Словно ушла из сердца горечь. И оно полно любви: и к ушедшим родителям, и к тем, кто жив и рядом, и к птицам в глубоком поднебесье, и к черноглазым мальчишкам-пастушкам – к самой жизни.
   Жизнь продолжается!

   20 ноября 2006 г.

Падший ангел

   Женщина рыдала, сидя в ванне, наполовину наполненной исходящей паром водой. Плечи ее вздрагивали. Сквозь судорожные всхлипывания вырывалось невнятное, точно горячечное: «За что? Ну за что мне такое? Ненавижу… Не хочу… Ничего не хочу…»
   Машинально, не глядя, налив геля на мочалку, начала тереть себя, с яростью, до красных полос на совсем светлом, с нежной кожей, теле, с городским загаром, коснувшимся лишь шеи и рук. Она не замечала боли – так старалась смыть, содрать с себя вместе с кожей видимую только ей грязь, скверну…
   «Я грязная, падшая женщина. Как мне жить теперь?» – спрашивала она непонятно кого и остервенело терла пенящейся губкой свои небольшие грудки, потом чуть выделяющийся животик и ниже, ниже – везде, где прикасались его руки, куда проникал он похотливо, по извечному праву силы.
   И была она в своей девственной почти наготе, исполосованной нещадно грубой мочалкой, в этих безудержных рыданиях, туши, размазанной по лицу с покрасневшими, в слезах, глазами жалкой и беззащитной. Как падший ангел…
   Ополоснувшись и едва обтерев распаренное тело полотенцем, закуталась в махровый халат и, забыв надеть тапочки со смешными собачьими ушами, двинулась в спальню. Не включая света, не раздеваясь, легла, подтянула к подбородку покрывало. Она все еще всхлипывала, вытирая ладонями слезы с горячих щек. Потом, будто вспомнив что-то, решительно взяла с тумбочки рядом мобильник и стала нажимать на кнопки. «Все вы одинаковы! Всем вам надо только одного – тела, тела, тела…» – и она удалила очередное мужское имя в телефонном списке. «Вы все просто пользователи. Ну конечно, вы – пользователи. Вам нет дела до души. До наших переживаний. Как же я вас ненавижу! Всех! Всех!» – и Алексей последовал вслед за Сашиком в небытие.
   Некоторые имена женщине, похоже, не были так ненавистны, и она плакала, удаляя их, сильнее обычного. Но остановиться и как-то дифференцировать свой выбор была уже не в состоянии – и список в итоге уменьшился человек на пять.
   Когда с чисткой рядов мужского пола было покончено, она успокоилась. Слезы высохли, хотя щеки все еще пылали, и вместо рыданий раздавались только громкие прерывистые вздохи. Она попробовала закрыть глаза, но снова и снова видела его, мужчину, который привез ее домой несколько часов назад.
   Она встретила этого мужчину в кафе, куда пошла с подругой в воскресный вечер. У подруги был день рождения. Дата не круглая, да еще и проблемы семейные, с мужем поссорились, и она решила отметить ее скромно. Посидеть тихонько, за бокалом-другим вина, поговорить о своем, о бабьем. Они и правда заказали себе вина, салатов, любимых ими маслин – обе старательно худели. Вспоминали молодость, как познакомились лет двадцать назад, как бегали когда-то вместе на танцы. Здесь, в кафе, тоже звучала музыка, и несколько пар топтались в переливчатом мелькании светомузыки.
   Женщина давно заметила на себе пристальный взгляд мужчины в белом пуловере, который красиво оттенял его загорелую шею и лицо. Его можно было бы назвать даже интересным, если бы не боксерский, сломанный когда-то нос. Впрочем, недостаток этот не слишком портил общей картины.
   Когда зазвучала очередная медленная композиция, обладатель белого пуловера и крутых мускулистых плеч под ним пригласил женщину на танец. Она подспудно ждала этого. Среди всех мужчин в зале она сразу выделила именно этого, он показался ей симпатичным. Он взял ее за талию сильной рукой, привыкшей подчинять. Расстояние, их разделявшее, было неприлично мало, и она чувствовала всем телом его накачанную, спортивную стать и очень приятный, волнующий аромат. «Это ведь только танец», – успокаивала она себя. Ей было приятно в его почти объятьях. Выпитое вино, близость мужчины, сильного, обаятельного, кружили ей голову, будоражили. Она пожалела, что мелодия так быстро закончилась.
   Мужчина поблагодарил ее вежливо, отвел обратно к столику. Щеки женщины пылали от возбуждения, она даже смутилась своей столь бурной реакции на просто танец. Подруга, кажется, ничего не заметила. Они выпили еще по бокалу. Незнакомец вновь пригласил женщину. Она согласилась, волнуясь. Теперь он уже держал ее напряженную спину привычно, совсем по-хозяйски, чувствуя силу своего мужского магнетизма, осознавая, что нравится партнерше. Он представился. Она – тоже. Они говорили – так, в общем, ни о чем. Она сбивалась, говорила невпопад, когда ощущала его желание, которого партнер по танцу и не пытался скрыть. Ее бросило в жар. Она хотела отодвинуться от него, но отталкивать прилюдно стало неловко. Он понял ее, ухмыльнулся и ослабил дозволенное танцем объятие.
   Сразу после этого танца женщина засобиралась домой, оставаться здесь ей уже не хотелось. Уговаривать подругу не пришлось. Той только что позвонил на мобильный ее опомнившийся муж, который молил о прощении и звал скорее возвращаться домой, где ее ждал, по словам благоверного, романтический ужин. Сердце женское не камень, растаяло быстро, и подруги решили отправиться домой.
   Новый знакомый женщины, попрощавшийся со своими спутниками за столиком, неожиданно предложил дамам подвезти их, неважно, по пути ли ему с ними. Счастливая подруга так торопилась к своему вновь обретенному супругу, что быстро согласилась за обеих. По дороге они болтали о том о сем, но паузы, неловкие, натянутые, повисали все чаще. Наконец доехали до дома подруги, и она бодро выскочила из машины, весело попрощавшись. Женщина жила несколькими остановками дальше. Теперь повисшее молчание становилось просто угнетающим, и женщина, пересилив себя, попыталась как-то поддержать беседу. Получалось не очень.
   К счастью, до ее дома доехали быстро и мучения ее с моно-диалогами закончились. Мужчина попросил у нее телефон. Она зачем-то дала его, выскочила из машины и поднялась к себе. Быстро разделась, смыла макияж и нырнула в постель. Ей было жарко. Лишь холод атласной простыни немного остудил ее пыл, и женщина уснула. Ей снился танец, тот мужчина, объятия которого становились все настойчивее, он уже раздевал ее, и у нее не было сил сопротивляться…
   На следующий день он позвонил. Спросил, когда сможет снова увидеть ее, настаивал на встрече. Вчерашнее смятение улеглось. Женщина подумала, что не следует впредь пить больше двух бокалов вина на голодный желудок. Иначе начинает мерещиться всякая ерунда – «типа сексуальных маньяков симпатичной наружности» – смогла она пошутить про себя. И она согласилась на свидание легко, в общем, без опасений.
   Он встретил ее на машине после работы, был вежлив и более разговорчив. Предложил заехать к нему, якобы переодеться, а потом – куда пожелает женщина. Ладно, подумала она, – в конце концов, что он ей сделает. Она ему явно симпатична, да и он ей понравился.
   Квартира, в которую они вошли, была красивой, с интересным интерьером и дизайном, но со следами долгой неухоженности. Женской руки там не ощущалось, она сразу это отметила. Он стал на ходу прибирать разбросанные кругом вещи, полотенца. Спросил, что она выпьет. Она очень поспешно сказала, что чай. «А как насчет капельки коньяка, совсем по чуточке», – и заглянул ей в глаза. «Ну разве самую малость», – согласилась она. Мужчина быстро достал бокалы, бутылку, помыл фруктов, не забыл поставить на плиту чайник. Он включил музыку, угадав каким-то чутьем, что она любит. Звучала та самая мелодия, которая так нравилась ей когда-то, в пору ее влюбленности.
   Коньяк красиво отсвечивал на дне бокала. Она грела его донышко рукой, уплывая в своих воспоминаниях.
   «За встречу?» – полуутвердительно спросил он.
   «За встречу», – не стала спорить она.
   Они поговорили немного. Оказалось, что у них ровесники их сыновья. Он, как и она, формально еще не разведен, но уже давно живет один. «Не сложилось», – коротко пояснил он.
   Она еще чуточку пригубила из бокала. Стало тепло и слегка закружилась голова. Он заварил чай, пододвинул ей сладости. Сел напротив, глядя пристально, и она тонула в этом взгляде. Взял ее за руку, потянул – «потанцуем?». Обнял ее в танце, губы сразу нашли ее, теплые, мягкие, пахнущие коньяком и лимоном. Ей не были неприятны его поцелуи, хотя она и понимала, что так – нельзя. Мелодия закончилась, и она под этим предлогом поспешила вернуться к столу. Еще посидели.
   Но мужчине явно не сиделось. Он снова увлек ее на середину гостиной, танцуя, прижимая к себе все сильнее. Губы уже не искали ее губ, они властно завладели ими. А руки… Руки обнимали ее, лаская, не давая опомниться, умело и напористо. Хотя и не грубо. Она пыталась сопротивляться. Этот мужчина нравился ей, и она не хотела вот так, сразу, – не оставляя ей выбора, почти обманом, силой…
   Но у мужчины были другие планы, и они требовали немедленного воплощения. Ее сопротивление лишь возбуждало его еще больше, а мягкое тело, губы, ее аромат сводили с ума…

   Когда они – потом – слушали музыку, сидя рядом на маленьком диванчике, он – обнаженный, весело, как ни в чем ни бывало, подпевающий, а она – в смущении сразу одевшаяся, женщина не знала, как вести себя дальше. Ей было бесконечно стыдно случившегося. Ее щеки пылали, она готова была провалиться сквозь все пять этажей дома и землю под ним, разрыдаться, наконец. Но это было так похоже на виденные не раз подобные сцены в фильмах, когда девушка плачет, жалея себя.
   Боже, но ведь она не была глупой, наивной девочкой. Ей было давно уже не двадцать, и замужем она была много лет, и мужчин повидала всяких. Как же она могло не видеть явного, лезшего в глаза, кричащего – этот мужчина хотел от нее лишь одного – секса. Причем сразу, без долгих ухаживаний, вождений в рестораны, кино, дарения цветов… Неужели и ей надо было только это?!
   Нет, конечно, нет! Ей, взрослой годами, но все еще наивной в суждениях и знании, точнее, полном незнании мужчин, хотелось верить, что она встретит еще настоящего, который сумеет разглядеть в ней не только привлекательные формы, особое обаяние зрелой женщины, но и заглянет в ее душу, истомившуюся по теплу, плечу, опоре. Она, познакомившись с этим представителем племени сильных, дорисовала его портрет, приукрасив его – по своему обыкновению. Придумала ему черты, которых у него и не было вовсе.
   … Он отвез ее домой, молчаливую, едва сказавшую несколько слов. Напоследок посоветовал не грузиться. Она вышла молча, выпрямившись, как струна. Когда машина отъехала, она, будто вмиг состарившись, ссутулилась и побрела к подъезду по лужам, не глядя по ноги и уже не сдерживая слез…
   … Ангел, падший, опустил свои усталые крылья, не в силах больше их нести…

   26 октября 2006 г.

Игра

   – В магазин? – спросил мужчина у своей спутницы.
   – Да, – ответила она, усаживаясь на переднем сиденье поудобнее и пристегиваясь.
   Она всегда пристегивалась. Так положено. Она всегда всё делала правильно. Во всяком случае старалась.
   За легкой болтовней, беззлобным поругиванием мужчиной невнимательных «водил» и сумасшедших пешеходов доехали до огромного супермаркета.
   Женщина сдала свой пакет тетеньке на хранение и двинулась вслед за мужчиной, который уже катил перед собой тележку.
   Мужчина начал с угля для шашлыков.
   У женщины засосало под ложечкой. Хотелось есть, и первая же покупка ее спутника вызвала в ней обильное слюноотделение. Не массы наваленных на полках, в витринах, холодильниках овощей и фруктов, колбас, сыров, а вид именно бумажного пакета с углями взволновал ее пустой желудок. Она очень любила шашлыки. Еще беременной приостанавливалась около мангалов на улице и вдыхала этот ароматный дымок за двоих – себя и сына. Сначала старшего, потом и младшего.
   Мужчина весело выбирал продукты.
   – Люблю грунтовые помидорки. У них совсем другой вкус, – комментировал он свой выбор. – А соленые мне нравятся не красные, а молочной спелости. Они такие упругие, вкусные! – и несколько соленых томатов на подложке последовали за своими свежими собратьями в тележку.
   Женщина тоже взяла соленых помидоров, только красных. Ей нравилась их сладковато-соленая кислинка. На полке с йогуртами выбрала пару баночек – для сыновей. Проходя мимо сосисок, на ходу взяла, как обычно, их любимые. Потом сыра, овощной заморозки для супа, куриного набора…
   Мужчина не отставал. Он четко знал, что хотел купить, и искал целенаправленно, не выбирая из множества, а беря что-то конкретное и давно знакомое. Сок, каравай черного хлеба, куру-гриль…
   – Мне, пожалуйста, вот эту, покрупнее и позагорелее, – обаятельно улыбнулся он продавщице.
   И женщине нравились птички порумяней, с аппетитной коричневатой кожицей.
   Тележка была уже полна свертков и прозрачных пакетов со снедью и радовала взор вкусным разнообразием. Женщина представила вдруг, что это их общие с мужчиной покупки. Что они – будто бы – пара. Семейная. Или просто пара. Что они собираются вместе поужинать, смакуя куриные ножки, с салатиком из овощей, запивая все соком. Или чаем. Неважно. Что они всегда делают так вечерами. Или – пусть не всегда, но часто. Что они вместе, потому что любят друг друга. Или если не любят, то очень симпатизируют и им хорошо вместе.
   Ей всегда так казалось, когда она забредала в магазин с мужчиной. Она бывала весела в такие моменты. Немножко неестественно весела. Поддерживала правила игры, которые сама же и придумала. Когда мужчина говорил ей: выбирай, что хочешь, она обычно немного терялась, предлагала ему самому выбрать. Потом все же скромно складывала в корзинку что-нибудь, но не слишком дорогое, чтобы не показаться спутнику транжирой. Тем более не своих денег.
   Ей нравилась эта игра. Приятно было думать, что она такая же, как многие женщины вокруг, хорошая хозяйка, заботливая мать, любимая жена. Что ей не грустно и одиноко в праздники, когда все – парами – заранее закупают продукты, советуясь, что приготовить. Что она не будет скучать у телевизора и не глядя тыкать в остывшие на тарелке макароны по-флотски, ожидая возвращения сыновей, чтобы накормить их горячим…
   Что у нее всё хорошо. Как у всех.
   У кассы они выложили продукты на ленту транспортера – отдельно, в две кучки. Расплатились. Тоже отдельно, каждый за свое. Из магазина вышли вместе. И разошлись: он – налево, она – направо. Им было не по пути.
   Игра закончилась.

   8 сентября 2006 г.

Друзья, любовь и два ботинка…

   Случилось это страшно подумать как давно.
   Два друга – «Тарапунька и Штепсель», «Большой Брат и Маленький», в общем, друзья не разлей вода Володька и Сашка влюбились в меня оба разом. Или по очереди – теперь уже не помню. Да это и не важно.
   Я – вся такая правильная, истинное дитя Домостроя, только что выпорхнула из родительского гнезда, закончив школу. В институт не прошла по конкурсу, возвращаться домой – стыдно, вот и устроилась работать – мойщицей посуды в санаторий в небольшом зеленом городке на берегу Финского залива. Питание – сами понимаете, отменное, воздух – сосново-бодрящий, соседки – веселые.
   И началась у меня вольная «взрослая» жизнь. С работой в будни, танцами по выходным, днями рождения подружек и праздниками в общежитии, со вниманием мужеского пола.
   Хотя про пол этот я очень сильно сказала – «мужеский». Так, пацанский еще, когда пушок под носом чуть огрубел, но на усы еще не тянет. Когда до урчания в животе скучается по матушкиным щам и пирогам. А с девчонками, которых у них якобы было – аж со счету сбились, на самом деле только пару раз и целовались. И то не взасос. «Орлы»!
   «Орлята» эти были тоже приезжими, жадными до жизни большого города, развлечений, соблазнов. Зарабатывать кой-какую денежку на прокорм научились, а вот тратить ее, растягивая до заветных дней аванса и получки, – нет. Что делать? Как что – подружиться с девчонками! Девчонки – народ припасливый, кой-чему мамами наученные, голодом сидеть не будут. А тем паче если на кухне да в столовой работают.
   Парней мы из запасов наших подкармливали, не жалко! Котлетки, гарнир, салатики, супчик какой-нибудь – такой набор готовой еды у нас всегда имелся. Сами мы, уже порядком избалованные санаторской едой, готовили изредка что-нибудь особенное. Мы ж не ребята, чтобы вымоченные в подсоленном кипятке макароны уже считать съедобными…
   Где я познакомилась с героями моего «романа», или «дилогии»? Скорее всего, встреча произошла на дискотеке. Эти два товарища одеты были так, будто донашивали школьные костюмчики, из которых давно выросли. Джинсов там или других фирменных, от фарцовщиков, шмоток у них не было и в помине – не тот полет у ребяток. В зале они поначалу стеснительно жались по углам, почти как девчонки. И лишь когда начинал действовать стакан портвейна, выпитый наспех перед танцами, они смелели настолько, что решались приглашать дам.
   Выбирали из тех, кто во время медленных мелодий оставался поддерживать колонны, чтобы те не упали. Когда этих дам все же осчастливливали, они мигом забывали о своей роли кариатид и с плохо скрываемой радостью шли в общий круг. И уже оттуда с гордостью – «смотрите, я не хуже других!» – взирали на так и не приглашенных девчонок.
   К которым относилась я? Не стану сочинять, что меня кавалеры наперебой ангажировали на все танцы подряд. Нет, я, имея хорошую фигурку и стройные ножки (особенно в мини-юбочке), была девочкой довольно скромной, в очочках, этакая «вечная гимназисточка», которой запретного вроде и хочется, и страшно. А потому я – с переменным успехом – то стены подпирала, то танцевала в паре с молодым человеком.
   Теперь представьте эту парочку друзей. Володька – небольшого ростика, с впалой грудью, чернявый, темноглазый, каких-то смешанных кровей. Ручки и ножки у него были очень маленькими, хотя и пропорциональными всему прочему сложению. Впрочем, это было не сложение, а скорее «вычитание». Если попробовать найти его экстерьеру аналог в животном мире, то я бы назвала его давно не кормленным грустным пони.
   Володя сочинял рассказики, записывая их в общую тетрадку сбивчивым малопонятным почерком, перечеркивая местами целые абзацы. Тетрадку эту, со смятыми уголками, всю замусоленную, он носил всегда с собой, в кармане штанов, отчего тот смешно оттопыривался. О чем писал? Это была смесь фантастики, мистики и бреда сумасшедшего, как мне казалось. Теперь такое назвали бы, пожалуй, фэнтези. Но в то время сам этот факт, что юноша что-то там такое творит, добавляло его личности некоторой загадочности, выделяло его среди прочих.
   Сашка на фоне товарища – «орангутанг», с шапкой пышных, спирально вьющихся темно-русых волос. Этакий «Квазимодо», чуть сутулый, с длинными, по колено, руками и мрачноватым взглядом сквозь толстенные линзы очков, сваливающихся на нос картошкой. Но, как я узнала позже, он только снаружи был так устрашающе безобразен. В душе Сашка оказался мягким, белым и пушистым… зайчиком.
   Работал он, как оказалось, в пансионате напротив дворником. Флегматик по темпераменту, невозмутимый увалень, Сашка не слишком стеснялся своей непрестижной должности «начальника метлы» и махал ею с отсутствующим видом, витая где-то в космических далях. Кстати, Саша очень любил фантастику, зачитывался ею, бредил межгалактическими путешествиями. Еще он говорил, что в детстве мечтал стать космонавтом, но, увы, с таким зрением он не был годен даже для менее экзотических профессий.
   Ребята, оставшиеся за бортом не принявшего их вуза, как и я, готовились идти на его «абордаж» на будущий год. Мы вместе ездили в Питер на подготовительные курсы и возвращались оттуда поздним вечером, электричкой. Володя, Саша и я – посередине. Мы говорили о занятиях, книгах, любимых авторах, фильмах.
   Помню, ходили мы на только что вышедшую в прокат картину «Москва слезам не верит». Втроем, как всегда. Рассказ о девчонке-«лимите», нашедшей свое счастье в большом, чужом поначалу ей городе, меня прямо-таки окрылил. Я ведь тоже приехала из провинциального далёка покорять Северную столицу. Мне хотелось добиться многого: получить образование, хорошую интересную работу, встретить любимого человека. Из кинозала я вышла с горящими глазами, полная надежд и не исполненных пока мечтаний. На ребят же фильм не произвел такого сильного впечатления. Я даже обиделась на них: фу, какие толстокожие! Ничего не понимают ни в жизни, ни в любви.
   А вот тут я ошибалась.
   Первым «раскололся» в своих пылких чувствах Сашка. Пришел однажды сам на себя непохожий – глаза сумасшедшие, чуть пахнет спиртным и взволнованный, как первоклассник 1 сентября. Сашка сразу же стал оправдываться:
   – Ты не думай, я не пью, я вообще водку не люблю. Это я так, для храбрости выпил…
   А храбрость ему понадобилась, как оказалось, чтобы позвать меня… Нет, не в кино. Замуж. Вот так сразу.
   Представьте мое удивление – «замуж»! Ни тебе предложения «дружить-встречаться», ни романтических гуляний под луной, ни неловких первых поцелуев…
   А Сашка между тем продолжал:
   – Я всё для тебя сделаю! Всё! Будем сначала учиться, потом работать… Книги вместе читать, в кино ходить. Я уже и маме в Череповец написал о тебе. Она ждет нас…
   Ну и ну! Я, значит, ни сном ни духом, а тут «без меня меня женили»… И мама в далеком Череповце в курсе, одна я в непонятках… Н-да, неожиданный поворот! Но каков Сашка! И жизнь нашу будущую совместную распланировал: учеба, работа, покупка холодильника, импортной «стенки», телевизора, машины… Я даже представила на миг, что и умрем мы в один день, окруженные кучей детей, внуков, а если повезет, то и правнуков…
   Сашка, взволнованный моментом до невозможности, взял мою руку и прижался к ней сначала губами, потом всем лицом. До тех пор мне никогда еще не целовали рук – и я не знала, как реагировать: то ли вырвать ее, то ли погодить. Щека его оказалась мокрой – от переизбытка чувств. Волна жалости, материнской любви захлестнула меня: какой же Сашка еще мальчишка! Неуклюжий, большой медвежонок! Погладила свободной рукой его склоненную голову: какие пушистые и мягкие волосы… Но… Но не любила я его! Да, он был славным, добрым, немного наивным. И я была готова дружить с ним. Как с подружкой, а не парнем. Но как сказать ему об этом, не обидев? Ведь отказ, даже тактичный, остается отказом и ранит в любом случае.
   Говорить не пришлось. Сашка поднял голову, посмотрел на меня долгим влажным взглядом из-за толстых запотевших стекол и всё понял по моему растерянному молчанию. Пошатываясь, словно в приличном подпитии, развернулся и вышел за дверь, по-стариковски ссутулившись…
   Больше я его не видела. Володька сказал потом, что Сашка неожиданно, вдруг, собрался и, не объясняя причин, рванул домой, в Череповец.
   Я чувствовала себя виноватой, что невольно, абсолютно ненамеренно, разрушила мечты хорошего человека. Глупый, ну зачем он так?! Ну встретил не свою «половинку», но ведь на мне свет клином не сошелся! А как же его планы: поступать в университет, узнать, что такое студенческая жизнь…
   Володя тоже был огорчен Сашкиным отъездом. Он всё не мог понять, что же такое с другом случилось, что тот принял решение уехать. Сердечная Сашкина рана осталась тайной для всех, кроме меня. Но и я не стала ее раскрывать.
   Теперь на занятия в город мы ездили вдвоем с Володей. Сашки нам не хватало, будто мы пытались исполнить дуэтом то, что написано для трио. Мы часто вспоминали нашего общего друга, нам хотелось знать, как он живет, чем. Но Сашка не отвечал на Вовкины письма, а я и адреса его не знала.
   Вовка меж тем стал отчего-то больше внимания обращать на свою внешность, прикупать что-то из одежды. Даже брызгался каким-то дешевым одеколоном, благоухая как парфюмерный магазин. Вот только с обувью у него были проблемы. Ему, как малорослому человеку, хотелось быть чуть выше, ну, или казаться таким. А найти что-то подходящее в те времена полупустых магазинов и дефицита было сложно. Вот он и ходил в своих «просящих каши» туфлях.
   У меня были полуботинки, мамины, которые она дала мне, пока я не куплю других. Но, поскольку обувки были мне маловаты и очень жали, я их перестала носить. Они так и стояли в коридоре – темно-бордовые, полуспортивного фасона, на платформе по моде тех лет. Вовка, приходя к нам, всегда на них поглядывал с вожделением. И как-то раз, сильно смущаясь, попросил их… померить. Я удивилась просьбе, но, не подав вида, разрешила. Вовка влез в ботиночки, став сразу выше на пяток сантиметров, и расплылся в радостной улыбке: впору, мол. Он выглядел таким счастливым, что я, не удержавшись, отдала ему мамины туфли. Володька ушел прямо в них, ужасно довольный, неся свои прохудившиеся «чоботы» под мышкой.
   Ждать Вовкиного признания пришлось недолго. Сценарий был прежним, и мне казалось, что я смотрю фильм с одним и тем же сюжетом, где роль романтического «героя-любовника» исполнял уже другой «актер». Почти те же слова, с небольшими вариациями, те же обещания, планы… Только ехать знакомиться к маме Вовка не звал, поскольку жила она где-то очень далеко – то ли в Якутии, то ли в Бурятии.
   Ну вот, и этот туда же, подумала я. Да что же им не дружится просто так, без приглашения замуж?! Я понимала, несмотря на свой «зеленый» еще возраст, что обзаводиться семьей, когда тебе всего 17–18, рановато. Ведь впереди вся жизнь, так много надо успеть, столькому научиться! И к тому же как он мог быть уверен, что встретил именно ту девушку, с которой хочет прожить всю жизнь?
   Я, конечно, не стала задавать Володе этих вопросов, ответ на который был очевиден – он просто был влюблен в меня. Но, к его сожалению, безответно.
   Что мне было делать?! Ну не могла я заставить себя полюбить Вовку в благодарность за его чувство ко мне! Возможно, он был бы согласен, чтобы я просто позволила себя любить. И этого хватило бы ему. На некоторое время. Но безответная любовь когда-нибудь да умирает, не получая отдачи встречным движением души. А я про себя точно знала, что не смогу ему ответить ничем, кроме прежних дружеских отношений…
   Володя умолял меня подумать, может, я смогу его полюбить – пусть даже потом, когда-нибудь. Но врать и обещать несбыточного я не стала. Как ни грустно было мне об этом говорить, «разбивая» влюбленное сердце.
   … Когда мама спустя время спросила, куда я дела ее ботиночки, я ответила, что подарила их Вовке.
   Вспоминаю с улыбкой ту давнюю историю. Теперь я думаю, что мой смешной подарок молодому человеку – туфли – такая малость по сравнению с тем, что готовы были преподнести мне те юноши – весь мир… Сможет ли кто-то теперь так же великодушно положить к моим ногам Вселенную?…
   Мне тепло от этих воспоминаний и чуточку грустно, что такое уже вряд ли повторится…

   28 августа 2006 г.

Любовь ценою в жизнь

   Их поначалу виртуальный, почти почтовый роман начался банально – с сайта знакомств. Наталья, у которой в прошлом, по ее же словам, всё уже было: любовь, брак, семья, сын, и не собиралась вовсе с кем-то знакомиться. Лет, правда, ей было еще и не так чтобы много, когда ставить крест на себе можно уже легко, без сожаления. Напротив, она была в самом зените, расцвете женской красоты. Не той яркой и броской, вслед которой оглядываются, а спокойной и зрелой, уверенной в своей силе. В эту же пору, уже после сорока, она стала ощущать себя по-настоящему женщиной, привлекательной не только внешне, но и вновь светящейся изнутри.
   Наталья, сколько помнит себя, раньше всегда комплексовала из-за своей внешности. В детстве – длинная, худющая, нескладная, с острыми коленками и локтями – чувствовала себя среди сверстниц гадким утенком, которому не грозит стать белым лебедем. И только волосы – роскошные, светло-русые, с легким золотистым оттенком, с пушистыми завитками на лбу, у висков и на шее, – были ее гордостью. Даже мальчишки, дергавшие других девчонок за их жидкие «мышиные» хвостики, не решались делать этого с Наташиной косой. Уважали!

   К окончанию школы Наташа своими скромными формами все еще напоминала подростка, не обретя упругой взбитости иных ровесниц. Она мало изменилась, лишь вытянулась еще больше. Лицо с ясными серыми глазами и пухлыми еще по-детски губами немного портили прыщики, которых Наталья очень стеснялась и пыталась всячески вывести. А вот свою по-прежнему роскошную, ниже пояса, пшеничную косу не обстригала, хоть забот с ней было много.
   Первая любовь – конечно же безответная, со слезами в подушку, бессонницей, дежурством у телефона, взглядами украдкой, нечаянными будто, на заветные окна – уже случилась, измучила сердце, и девушка даже рада была, что скоро уедет из родного города далеко. Ей будет не так больно, думала она, не видя любимого и улиц, по которым он ходит.
   Потом другой город, институт. По настоянию родителей Наташа жила на квартире у дальней престарелой родственницы. Та готовила ей, требовала возвращаться не позже десяти вечера, не разрешала «жечь много света» и приглашать гостей – не только ребят-сокурсников, но и подружек. Да Наташа и не стремилась к шумным студенческим вечеринкам с непременным дешевым портвейном и танцами с обжиманиями в полумраке приглушенного света. Занятия, библиотека заполняли собой почти все дни, а ночи…
   Да, ночами, бывало, подолгу не засыпалось. Первое чувство, которое, как верилось ей, вдали от дома утихнет, растворится в шуме большого города, в суете учебных будней, новых знакомств, не оставляло ее, все еще теплилось. Наверное, встреть Наташа другого парня, закружи ее вихрь увлечения, и забылось бы всё. Но девушка, кажется, и сама цеплялась за свои воспоминания, не желая с ними расставаться. Может, лелея свое полудетское чувство влюбленности, к которому примешивалась еще и тоска по дому, близким, не хотела взрослеть…
   Со своим будущим мужем Наташа познакомилась не в институте, а по дороге туда, на последнем курсе. Она, опаздывая, бежала к остановке, от которой уже отходил автобус, но споткнулась и упала, разодрав в кровь коленку и руку, которой проехалась по асфальту. Парень, который тоже не успел на автобус и подошел на остановку следом за Наташей, помог ей подняться на ноги. Вот невезение – мало того, что саднило раны, еще и каблук на туфле оторвался. Игорь, так он представился чуть позже, осмотрел испорченную туфлю. «Кажется, это можно исправить, – обнадежил он. – Тут недалеко есть сапожная будка, там работает замечательный мастер – дядя Армен, он мигом все сделает». И, не дожидаясь согласия девушки, взял ее за руку и повел за собой.
   Так они и познакомились. Игорь был немного старше Наташи, уже отслужил в армии и тоже заканчивал институт, только заочно. Они понравились друг другу чуть не с первого взгляда, потянулись душой. Оказалось, что у них очень много общих интересов и увлечений. Оба любили читать. Правда, Наташе больше нравились сентиментальные английские романы, а Игорь бредил фантастикой и приключениями. Они обожали пешие прогулки по городу, его паркам, а то и выбирались в лес или на озеро. Вот только дельтапланеризмом Игорь так и не смог заразить свою Наташку. Высоты она жутко боялась с детства и наблюдала за его полетами с земли, всегда страшно переживая, с замиранием сердца. А Игорь, мечтавший о небе с детства, но в училище не прошедший по здоровью, этими полетами просто бредил.
   Как оказалось, оба давно мечтали научиться фотографировать, – и научились. Столько смешных, забавных снимков сделали! Вот они, веселые, счастливые, у костра рядом с палатками в туристическом походе. А тут Игорь делает стойку на одной руке. А это Наташа – сидит на берегу озера, наклонив голову, а сквозь длинные распущенные волосы просвечивает солнце. Здесь она очень напоминает васнецовскую Аленушку. Свадебные фотографии… Сияющие глаза, белый веночек из цветов на голове, платье в нежных розочках. Рядом Игорь – в строгом темном костюме, белоснежной рубашке. А глаза – такие же смеющиеся и счастливые, что и у невесты. А это уже их Егорка «позирует» голышом на диванчике, а сбоку видно мамину руку, страхующую, как бы сын не упал. А здесь малышу уже года три. Он держит маму и папу за руки и с любопытством смотрит в объектив. Ему сказали, что оттуда вылетит птичка…
   Много фотографий… Нет только той, которую, среди прочих, сделал товарищ Игоря по дельтапланерному клубу. На ней – человек-птица, которого несет невесть откуда появившимся порывом ветра прямо на опоры ЛЭП… Наташе ее, конечно, не показали. Она в тот день не смогла приехать на полеты – приболел Егорка. Но в момент, когда перестало биться сердце мужа, впервые чуть не остановилось ее собственное. Наташа была уверена, что это она не уберегла своего Игоря от гибели: была бы, мол, там, и не случилось бы беды…
   Сердце, чуть не прервавшее биения в тот роковой день, с той поры нет-нет да давало знать о себе. Наташа постепенно привыкла к этой боли, научилась ее предчувствовать. И знала, что, как ни берегись и ни лечись, насовсем она ее не отпустит.
   Но время, как известно, лучший лекарь. Не излечивает совсем, конечно, но остроту утраты приглушает, размывает четкость приносящих боль воспоминаний. Они становятся спокойнее. Память бережно хранит самые дорогие моменты и прячет в самую глубь печальные. Наташа оправилась, стала видеть людей вокруг себя, окружающее и, главное, как подрос и посерьезнел ее Егорка. И тогда, испугавшись, что в самые отчаянные мгновения думала о смерти, что в своем горе чуть не забыла о сыне, дала слово – жить хотя бы ради него.
   Егор, любивший мать и опекавший ее, как только стал понимать: он единственный мужчина в доме, очень хотел видеть ее снова счастливой. Как в те времена, когда отец был жив. Он очень хорошо помнил их воскресные прогулки по городу, катание на каруселях и лодках в парке, походы в зоопарк, вылазки в лес. Даже как по реке спускались, помнил, хотя и был в ту пору еще совсем мальком. Тогда Егорка не думал, что когда-нибудь будет по-другому. Что мать перестанет водить его во все интересные места, забудет рецепты праздничных пирогов и тортов, разучится просто смеяться…
   С тех пор много воды утекло. Сын вырос, выучился на инженера, женился. Хотел Егор взять мать жить с собой, но Наташа отказалась. Не хотелось становиться обузой молодым. Решила – пусть живут самостоятельно, обустраивают свой дом, а она не станет им мешать. Она ведь всегда рядом!
   Наташа внутренне успокоилась, переболела утратой. Стала больше бывать на людях, у подруги, которую знала еще с института. Лелька, веселая неунывающая толстушка, мама двух девчонок-погодков, и присоветовала Наталье заглянуть на этот сайт знакомств. Что ты, мол, теряешь? Будешь общаться хотя бы виртуально, коль в жизни не хочешь. А там, глядишь, если понравится кто, так и встретишься… Сама же и анкету разместила, и фото подруги разыскала, где та повеселее. Наташа с улыбкой наблюдала за шаманством Лельки у компьютера: «Вот сама и общайся. Не верю я в такие знакомства…» Но подруга уговорила все же отнестись к их предприятию не так скептически, хоть и с юмором.
   Наталья, забывшая давно, что такое флирт и игра, училась этому искусству заново. Потом процесс общения увлек. Стало интересно узнавать людей – насколько это вообще возможно в рамках не слишком серьезного сайта, – разгадывать, что кроется за внешней анкетной оболочкой. Иногда она обнаруживала там – вместо интересной личности – только надутую моральную пустышку, но с непомерными претензиями на собственную исключительность и неповторимость! Наташа очень скоро убедилась, что целью многих мужчин, причем незавуалированной хотя бы мало-мальски – «мечтаю, мол, встретить свою половинку, родственную душу», – было «снять» даму для развлечений. Те даже не удосуживались хоть как-то расположить к себе претендентку разделить с ними их плотские фантазии, считая, что гордого звания Мужчина уже достаточно! У Наташи такие «фантазеры» вызывали улыбку. И даже не презрения, а скорее жалости к их убогой «подержанности» и банальной предсказуемости.
   Встретились, правда, и пара-тройка по-настоящему интересных личностей, глубоких, умных, с яркой харизмой, умеющих видеть и слышать собеседника. С такими Наталья общалась легко, с радостью, с нетерпением ожидая от них весточек. Сама писала интересные, искренние письма, с доброй самоиронией, с забавными жизненными наблюдениями, стараясь не грузить собеседников своими проблемами: ну у кого же их нет?!
   Особенно душевной была переписка с Олегом, морским офицером в отставке, жившим в другом городе, на другом краю света. Он написал ей первым: оказывается, она очень напомнила Олегу его школьную любовь. «Вы так на нее похожи, Наташа, – писал он, – тот же овал, волосы, те же умные серые глаза. Только в Ваших, хоть Вы и улыбаетесь, столько печали! Наверное, Вы много пережили…»
   Наташу поразило тогда, как чужой, по сути, мужчина, совсем ее не знающий, смог увидеть отзвуки ее боли и так почувствовать другого человека. Ответила, рассказав коротко о себе, по возможности не бередя свою старую рану. Больше расспрашивала нового знакомого о его юности, учебе, службе. Любопытствовать о личной жизни Наташе было неловко, но Олег сам рассказал, что был женат, есть дочь и что много лет как разведен. Жена, мол, не выдержав вечного одиночества при «живом муже», ушла. Олег писал об этом без обиды, скорей, с грустью. Наташа догадалась, как он скучает по дочери, которую жена увезла на Украину.

   Общение, незаметно ставшее необходимым обоим, стало частью их жизни, скрашивая одиночество. Письма, звонки из такого далека, что обходились Олегу большущими счетами, сблизили их, придав новый смысл ежедневному бытию.
   Они, не пытаясь непременно обозначить словами то, что теперь их связывало, избегали – каждый по своей причине – говорить о любви. Боялись спугнуть неловким признанием только еще рождавшееся чувство, берегли его чистоту.

   Через несколько месяцев Олег в телефонном разговоре сказал, что будет в ее городе проездом из командировки, и хочет заехать к Наташе, чтобы увидеть ее наконец реальную, убедиться, как он пошутил, что она не плод его фантазии. Наташа, давно вроде этого ждавшая, все-таки смутилась, испугалась даже. А вдруг та искра, которую они лелеяли, погаснет при личной встрече. Вдруг она не понравится ему. Или в нем что-то оттолкнет. Но все же, набравшись храбрости, ответила, что будет рада его видеть.
   Последние дни Наташу ночами мучила бессонница. Все думала: не предает ли она память мужа, простит ли он ее увлечение другим. Наташа так изнервничалась, что сердечные капли пришлось держать всегда под рукой. Даже Лельке с трудом удавалось успокоить подругу: мол, ну не понравитесь вы друг другу, глупая, так это же не трагедия! Но Наташа, каким-то десятым чувством, внутренним чутьем уже знавшая, что Олег – ее половинка, только нашедшаяся так поздно, ждала встречи с волнением.
   Ночь накануне приезда Олега Наташа и вовсе не спала. Вспоминала Игоря, их короткую, счастливую, но закончившуюся, как его полет, – на самом пике – жизнь. Она бродила по квартире, перебирала то семейные фотографии, то письма Олега. Подошла к зеркалу в прихожей. Сеточка морщинок вокруг глаз, губ… «Боже, как я выгляжу! Понравлюсь ли я ему, ведь уже не молодая давно. И волосы надо было подкрасить, седина уже пробивается…» И снова мысли, вопросы: а какой он, Олег, не игра ли их отношения…
   А ноги уже подкашиваются от усталости, волнения… Дожить бы до утра…

   Наконец, они встретились в аэропорту. Она, бледная, с ввалившимися от бессонницы и волнения глазами, и он, спортивно-подтянутый, седоватый, с почти черными, очень живыми глазами. Они увидели другу друга в толпе прилетевших и встречающих сразу, и этот взгляд, выдавший взаимное волнение, радость, притянул их, соединив. Полуобъятие, неловкий поцелуй в щеку, нерешительность – то ли ей взять его под руку, то ли ему ее за руку… Но скоро волнение первых минут прошло, они чуть освоились, взгляды – глаза в глаза – уже не так смущали. Хотелось и смотреть, и говорить, и прикасаться – сначала будто невзначай, потом намеренно, уже смелее.
   Олегу надо было уезжать на рассвете, поездом, в их распоряжении был только вечер. И короткая ночь. А им хотелось наговориться, хотя знали уже, кажется, друг о друге все. Ему – насмотреться в ее грустно-серые глаза. Ей – ощутить его тепло, его силу…
   Ранним утром, еще только забрезжил рассвет, Наташа, накормив Олега завтраком, проводила его до дверей. Он не хотел, чтобы Наташа, выглядевшая немного нездоровой, с темными кругами под глазами, ехала до вокзала. «Любимая, – сказал он неожиданно для себя, нарушив незримое табу на это слово, но так естественно, – отдыхай, я позвоню тебе, как только доберусь до дома». Олег обнял Наташу, прильнул губами к ее бледным мягким губам. Она не чувствовала своего тела, будто растворилась в этом прощальном объятии, в этом поцелуе… И только ощущение полета, которые так любил ее Игорь, захватило ее…
   Стук захлопнувшейся двери отдался болью в висках и груди. Наташа вернулась в комнату, легла на незаправленный диван, который, кажется, еще хранил тепло Олега, его запах. Забылась то ли мучительным сном, то ли черным провалом… Очнувшись от нестерпимой боли в сердце, нажала на телефоне кнопку быстрого набора номера сына. И не слышала уже, как он, встревоженный звонком матери, быстро приехал, открыл дверь своим ключом. Как вызвал «скорую». Как мчалась она, разрывая тишину начинающегося дня воем сирены. Как мчалась каталка с ней по коридорам больницы. Как пытались вернуть ее к жизни…
   Сердце Наташи, отпустившее, наконец, прошлое, раскрывшееся для любви, не выдержало ее силы. И остановилось на взлете…
   … Дома Олега ждала телеграмма. От сына Наташи, который сообщал, что его мама умерла от сердечного приступа в тот же день, когда он уехал. Что перед смертью просила сказать ему, Олегу, что она – счастлива…

   18 августа 2006 г.

Услышь меня, Галка!

   – Ты не умеешь любить. И вряд ли научишься!
   Галка сказала это категорично, будто диагноз поставила: болезнь неизлечима! И нечего тратиться на лекарства. Бессмысленно!
   Я с удивлением посмотрела на свою одноклассницу – невзрачную, пухленькую, небольшого росточка, в очочках, портивших и так не слишком выразительное лицо.
   Бесцветные Галкины глаза выдержали мой вопросительно-недоверчивый взгляд.
   – Извини, но мне так кажется, – сказала она, будто оправдываясь, но всё же с твердостью, оставаясь при своем.
   …Наша с Галкой дружба всем казалась немного странной. Я – что называется, отличница, комсомолка, активистка. Она – незаметная серая мышка, учившаяся очень средненько, державшаяся наособицу. Жила она в каком-то своем, выдуманном ею мире, со своими событиями, героями, даже необычным языком – этаким «курлю-тюрлюнистым». На этом непонятном «наречии» она обычно тихонько мурлыкала песенки на переменах или после уроков, елозя мокрой тряпкой по выкрашенным в коричневое половицам. Да еще в поле, когда мы осенью собирали хлопок.
   Солнце палило тогда нещадно, совсем по-летнему. Мешок, привязанный к поясу, тяжелея, натруждал спину. Руки, чуть не по локоть исцарапанные сухими хлопковыми коробочками, были к тому же все в цыпках. Все время хотелось пить, а до фляги с тепловатой невкусной водой в центре поля, рядом с тележкой и весами, было как до самого солнца. И до обеда – из привозной надоевшей макаронно-томатной похлебки и нехитрой снеди из дома – столько же!
   Галку эти неудобства, кажется, абсолютно не трогали. Она напевала свои серенады, неспешно наполняя кунжутовый мешок грязноватым, в сухой лиственной пыли, хлопком. И даже не пыталась, подобно нам, выполнять норму. Шла себе самой последней по рядкам, чуть возвышаясь над ними, волоча мешок, и витала где-то не здесь. Может, в средневековой Англии, с благородными рыцарями и прекрасными дамами. Или в Испании, где роковые красавицы с алым цветком в смолянистых волосах восторженно хлопали бесстрашным тореадорам, усмиряющим разъяренных быков… А может, и вовсе в других, неземных, космических далях она блуждала…
   Галка по природе своей не была замкнутой, нет, скорее, молчаливо-задумчивой. Она больше слушала, нежели болтала, как обычно ее ровесницы, обсуждавшие свои девичьи секреты: первые влюбленности, признания, первые поцелуи… Не припомню, чтобы она хоть раз рассказала о чем-то таком интимном – даже мне, самой близкой ей в классе.
   Галка трепетно оберегала свой мир от вторжения любопытствующих к ее необычности, «не от мира сего», но в общем равнодушных к ней самой. Девочка из бедной даже по тем, по-советски уравнивающим меркам, семьи, не блещущая острым умом или привлекательной внешностью, не искавшая общения, всегда с потрепанной книжкой из библиотеки, не слишком интересовала своих одноклассниц. Мальчишки же, в младших классах дразнившие и обижавшие Галку, став старше, и вовсе перестали ее замечать. Она была так же привычна в классе, как парта или доска, но кто же разговаривает с неодушевленными предметами? Наглядные пособия, и те пользовались большим вниманием.
   Галку такое к ней отношение, казалось, совсем не тяготило. Она была всегда ровной, спокойной, терпеливой и – отстраненной. На переменах не щебетала беззаботно с подружками, которых у нее, кроме меня, и не было, по сути. Разве что очередной зачитанный до невозможности библиотечный томик был ей по-настоящему верен и интересен. Она сидела за первой партой, близоруко уткнувшись в книжку, ничего не видя и не слыша вокруг, взбираясь вслед за путешественниками по горным тропам за эдельвейсом или спускаясь в морские глубины в поисках затонувших кораблей, а то и переживая романтические страдания юных дев от безответной любви к кавалерам…
   Я тоже читала, конечно, и очень много. Но книжный, вымышленный, мир не затмевал мне реального. Учеба, спорт, увлечения – да мало ли из чего она состояла, ежедневная жизнь! Не думаю, что Галкина была сплошь виртуальной: до персональных компьютеров в каждом доме в те времена было еще далеко. Но ее реальная жизнь не была публичной, если можно так выразиться по-современному.
   Я-то знала, что Галка – вовсе не серый, безликий, как всем виделось, человечек. Она, много читавшая, видела окружающее – и жизнь, и людей, и события – глубже, была гораздо мудрее нас, обыкновенных подростков. Она не была говорливой, но слушать умела как никто другой. С ней чужая тайна умирала. На нее можно было положиться. В Галке – при внешней рыхлости и некоторой аморфности – чувствовалась мощная внутренняя сила, дремлющая до поры жизненная энергия. Я, со всеми своими пятерками-общественными нагрузками-занятиями спортом-активностью, ощущала себя рядом с ней первоклашкой, взиравшей на мир сквозь романтически-розовые очки.
   Нам с Галкой было по пути после школы до дома. Мы часто и шли вместе, болтая обо всем на свете. Со мной Галка менялась – была открытой, общительной, самой обычной девчонкой. Такое бывало, когда меня не сопровождал, неся мой портфель, какой-нибудь мальчишка из нашего или параллельного класса. В таких случаях она исчезала как-то незаметно и очень тактично.
   Надо сказать, что в те давние времена мне казалось, что сегодня я влюблена в этого мальчика, и он удостаивался чести быть портфеленосцем. А через несколько дней другой уже размахивал двумя портфелями. Но никто из них не мог рассчитывать на мое долгое или всегдашнее к ним расположение. Наверное, я была ветреной: «Сердце красавиц склонно к измене и к перемене…» Или принимала за влюбленность нечто другое – симпатию, ответный интерес, любопытство…
   Боже, я умудрялась созревать и взрослеть физически, оставаясь таким еще ребенком!
   Галка, конечно, была наперсницей моих тайн и переживаний. Хоть и наблюдала за ними больше со стороны или выслушивая мои излияния. Она никак не могла понять моей «легкомысленности». «Как ты можешь так?! Он ведь, наверное, страдает!» – ругала меня Галка, жалея мальчика, которому уже не приходится утруждать себя ноской сразу двух портфелей. Я смеялась в ответ весело, забыв о недавнем воздыхателе. Какие страдания! О чем это Галка? Впереди целая жизнь – и поклонников будет, и влюбленностей, и одного, но на всю жизнь, чувства…
   Понимаю теперь, спустя многие годы, что Галка, жившая в какой-то степени моей жизнью, моими увлечениями, примеряла их на себя. И, поскольку была человеком цельным, очень преданным, не могла так расточительно разбрасываться вниманием противоположного пола. Думаю, полюби она в ту пору, как в омут с головой, и вернее ее не было бы!
   «Ты не умеешь любить. И вряд ли научишься!»
   Галка, Галка, не раз я вспоминала эти твои слова! Жизнь развела нас еще в старших классах, а дальше – и вовсе потеряли друг дружку из вида. Своя, собственная реальность, расстояния, минувшие годы разнесли наши орбиты, которые вряд ли когда сойдутся вновь. Но те, давние наши отношения, детская дружба, образ Галкин живы во мне.
   Как сложилась Галкина жизнь – не знаю. Слышала только, приехав как-то в очередной отпуск, что у нее муж и двое ребятишек. По любви ли вышла замуж? От любви ли родились детки? Нашла ли она сама свою любовь – ту единственную и настоящую? Смогла ли сама любить, как мечталось, как в книжках ее писалось? Или было как у многих – возраст приспел, жених вроде не хуже других, хоть и не лучше. Надо быть не одной. Так принято.
   Я и сама не раз спрашивала себя, и продолжаю это делать и сегодня, когда новое чувство неожиданно, с головой, накрывает меня: любовь ли это? Способно ли я любить так безоглядно и самозабвенно, как сделала бы это, может, моя Галка? Когда прорастаешь любимым человеком. Знаешь, о чем он думает. Что болит в его душе. Как ему спалось без меня… Что снилось…
   Хочется верить, что умею. Научилась. Потому что сердце – через боль, страдания и от любви, и от потерь, и от тщетных нередко метаний, кучи неисправленных ошибок – ценит теперь то, что есть. Что даровано свыше. Не мечтая о сумасшедшей страсти. Радуясь порой самой малости. Щедро отдающей взамен. Потому что я научилась любить саму жизнь – и когда день залит солнцем, и когда пасмурно, и в толпе, и в одиночестве, и в день зарплаты, и в пору безденежья, и когда душа плачет, и когда – поет…
   – Услышь меня, Галка! Я научилась! Умею!

   10 августа 2006 г.

Ташкент, родители, железная дорога…

   Первое четкое осознание себя в мире у меня связано, конечно, с родителями. А еще с Ташкентом. И детской железной дорогой.
   Мне, наверное, года два или три. Я у мамы на руках. Они очень мягкие, уютные, мне удобно на них сидеть. Всё и всех видно. Я, шустрая, озорная, с глазками-смородинками и почему-то светловолосая, верчу головой и сама кручусь точно юла – вокруг всё так красиво, интересно, ново.
   А картинки меняются как в калейдоскопе.
   Вот мы ждем своей очереди – среди прочих желающих пообедать в открытой чайхане, уличной кафешке, как бы теперь это назвали.
   Кто бывал в Средней Азии, вряд ли сможет забыть эти чайханы. Дразнящие, волнующие обоняние и вызывающие обильное слюноотделение запахи разносятся далеко окрест! Еще бы! У блюд, приготовленных на улице, на открытом огне, особенные ароматы. Они перемешиваются с запахами лета, зноя, цветов, брызжущей в нос пузырьками газировки с сиропом…
   Что ни блюдо, то сказка! Золотистый плов с солнцем, нашинкованным в виде кусочков желтой и оранжевой моркови. Прозрачная наваристая шурпа. Лагман из тянутого теста, горкой наложенный в кесу. Румяная самса, испеченная в тандыре. Сочнейшие манты, в которых лука столько же, сколько и мяса. Шашлык…
   О, шашлык – это просто песня! Ароматы дымка, маринада, лука, взбрызнутого капелькой уксуса, я до сих пор люблю даже больше, чем сами пряные кусочки мяса. И пусть они порой бывали чуть жестковаты или жилисты. Ерунда! Все равно – вкуснотища невообразимая!
   Что именно отведали мы в тот запомнившийся мне день – теперь уже стерлось из памяти. Наверняка это было вкусно! Как и фруктовая мороженка в картонном стаканчике, которую мы с мамой съели деревянной палочкой. Эта розовато-лиловая, прохладная, с легкой кислинкой масса мне очень понравилась. А вот попросить добавки я еще не умела.
   Следующая картинка калейдоскопа – катание в поезде детской железной дороги. Она, кстати, и по сей день расположена в парке на Комсомольском озере. Я и позже не раз «путешествовала» в этом «экспрессе», и меня всегда поражала серьезность юных «железнодорожников». Проводник, кондуктор, контролер, помощник машиниста – они не играли, нет! На их лицах читалась такая ответственность, озабоченность, чтобы детки не высовывали руки и головы в окна. Они по нескольку раз проверяли билеты, хотя входящих или выходящих не было – все ехали от начальной до конечной по кольцевой дороге.
   Ребятня, принявшая условия игры, была тоже серьезна, старательно не баловалась, изжульканные уже порядком билеты показывались исправно.
   Помните, когда раскачаешь качели-лодки очень сильно и – как с горки, – задержав дыхание, вниз, помните, как замирает сердце?! Вот и катание на катере по озеру – тот же восторг, та же острота ощущений! Я, на коленях папы, визжу от радости и оттого, что брызги прогретой жарким солнцем воды летят в мордашку. Страха нет, ведь я еще не знаю, чего следует бояться. Да и какой страх, когда рядом мой большой и сильный папа!
   Еще было колесо обозрения, которое, мне, крохе, показалось, вознесло нас прямо к небу. С высоты было видно и озеро с лодками, и железную дорогу, и разноцветные карусели, и деревья, подстриженные в виде животных. Эти зеленые фигурки как живые двигались вслед за нами.
   Что было дальше? Наверное, я, переполненная впечатлениями, уставшая, увидевшая и узнавшая за этот день так много нового и чудесного, просто уснула на папином плече.
   Конечно, были, и не раз еще, поездки в этот замечательный парк! Но эта, самая первая, сохранилась в памяти навсегда. С тех пор я помню себя. Своих родителей. Я впервые тогда узнала, как прекрасен этот мир. И пусть давно уже нет в нем моих дорогих родителей, память о них жива всегда, как и воспоминания о том чудесном дне из детства…
   Ташкент, родители, железная дорога…

   7 июля 2006 г.

Мое рыжее солнце
Сказка

     Пусть сказка, выдумка, мечта!
     Но кто сказал, что сказки – это плохо?!

   Напророчили мне, что суженого своего я встречу утром, «на заре восходящего дня», и что он, своим появлением, будто солнцем «осветит всю мою жизнь».
   Предсказание показалось мне настолько смешным, что я, по обыкновению, представила это образно. Иду я, к примеру, утром на работу и, размечтавшись о «мужчине своей мечты», сталкиваюсь с… фонарным столбом. Шишка на лбу и освещает потом мою жизнь…
   Шутки шутками, но вернемся к реальности. И никаких фантазий!
   Просыпаюсь я как-то, а рядом, в кресле у кровати, – мужчина спит. Рыжий, с огненной шевелюрой и лицом, кое-где расцвеченным веснушками. Как этот здоровяк поместился в моем малогабаритном кресле – уму непостижимо! Объемов он – внушительных. И, судя по неудобной позе, роста гренадерского. Не толстый, но накачанный, дорогу к тренажерам знающий явно не понаслышке.
   Спящий мужчина одет. И даже не в пижаму (в моем гардеробе никогда не водилось мужских пижам), а во вполне цивильный костюм. Как и я. Нет, я-то не в костюме и сорочке с галстуком, а в своем коктейльном платьице. Такое, знаете, коротенькое, черное, на бретельках, на комбинацию похожее. В таких обычно не спят. Ну разве что коктейль попадется «термоядерный» или подадут его прямо в постель…
   Туфельки на шпильке, в тон платью, стоят на полу у кровати. Я лежу наполовину под покрывалом. Видно, что кто-то позаботился. Не исключено, что этот «вкреслесиделец». Сама бы я залезла под одеяло, раз уж добралась до постели.
   Та-ак, интересно. Кто таков сей джентльмен? Откуда? С какой целью?
   Пока я безмолвно задавалась этими вопросами, мужчина проснулся, потянулся сладко, до треска в собственных суставах и «чреслах» креслица, едва не сломав его, и уставился на меня. Улыбка, в которой он тут же добродушно расплылся, говорила: он рад моему пробуждению и я ему как минимум знакома. Чего не могу сказать о нем.
   Не успела я и рта раскрыть, чтобы облечь в словесную форму мое недоумение, как он, на мой красноречивый вопросительный взгляд, выдал тираду:
   – Как хорошо, что вы наконец проснулась. Я за вас очень переживал! Вы так всех напугали!
   – ??????????????
   – Вы что, Мария, ничего не помните?
   Я замешкалась с ответом. Не только потому, что меня, вообще-то, зовут не Марией, а Катериной. Меня больше озадачило, ЧТО именно я должна помнить?! И почему этот незнакомец за меня переживал? И чем это я могла напугать – вроде на мне нет карнавальной маски Федьки Крюггера.
   Порылась в закоулках своего «мемориума», пытаясь отыскать объяснения факту присутствия в моем доме сего господина.
   Тщетно!
   Между тем мужчина, видя мое затруднение с процессом воспроизведения видеоряда «вчерашнего», снова попытался помочь:
   – Мы с вами встретились вчера, помните? На презентации нового мартини-бара.
   Мартини-бара? Да что он несет?! Я никогда не пробовала мартини! Я вообще не употребляю спиртного. Не люблю и все!
   Короче, каким образом я попала на тусовку, где море разливанное веселящих кровь напитков, которых я не принимаю, – загадка! И почему я об этом не помню… Неужели у меня кроме «аллергии» на градусосодержащие напитки еще и амнезия?!
   Как болит голова! С чего бы это?
   Амнезия амнезией, но вот в том, что этот жизнерадостный товарищ на мою честь не посягнул, пока я была в «отключке», я почему-то была уверена абсолютно. Видимо, из-за невероятно честных зеленых глаз в пушистых ресницах (везет же мужику!). Он смотрел на меня почти с нежностью, необъяснимой и пока мне непонятной.
   Так, надо сосредоточиться и восстановить в памяти вчерашний день. По порядку.
   Суббота. Выспалась я часам к десяти утра. Как обычно, душ, завтрак. Потом сходила в магазин за продуктами, приготовила легкий обед. Посидела в кресле у телевизора. Там как раз моя любимая передача шла, аналог бывшей «Очевидное-невероятное». Помните: «О сколько нам открытий чудных…»
   «Открытия» меня ожидали позже…
   Часа в четыре мне позвонила моя давняя подруга, бывшая сокурсница, развлекающаяся редакторством глянцевого журнала. Выручай, мол, на тебя последняя надежда. Она попросила меня сходить вечером на… Погоди-ка, но ведь не на открытие же мартини-бара. Это я точно помню. А-а, вспомнила. На презентацию фитобара, очень модного, мол, направления для «ведущих здоровый образ жизни». Целебные травы якобы просто волшебные, с Алтая и Тибета, в Европе уже пользуются бешеной популярностью.
   Согласилась.
   Само мероприятие не было чем-то сверхоригинальным. Презентация как презентация. Каждый день открывается что-нибудь подобное – «эксклюзивное», «неординарное», в общем, «супер-пупер»…
   Все, что надо было, я записала. Попробовала и их многообещающие травяные коктейли. Если честно, питие это напомнило микс из отвара ромашки, коры дуба и кислородной пенки. Пьешь и уговариваешь себя: это очень вкусно! это обалденно полезно! это просто восхитительно! А смесь эта обратно из организма просится…
   В общем, когда я поняла, что вряд ли стану постоянным посетителем заведения, решила посидеть за легким резным столиком на веранде ресторанного комплекса.
   В соседнем зале, похоже, тоже что-то праздновали. Оттуда неслась музыка. Через открытые настежь двери было видно, как народ дефилирует с фужерами и подкрепляется у стола бутербродами.
   Желающие «убить в себе лошадь» выходили на воздух и дымили так, чтобы убить уж наверняка.
   Как раз среди них и был мой рыжеволосый непрошеный гость, сидящий сейчас передо мной в кресле. Он тоже вышел на открытую площадку, но не курил, а прогуливался. Потом, спросив разрешения: «Не помешаю, если присяду за ваш столик?», примостился напротив. Он обратился ко мне с каким-то вопросом, не помню, с каким именно. Общаться мне не очень хотелось. Я устала от суеты, шума, сигаретного дыма. Хотелось просто тихо посидеть, наслаждаясь свежестью, доносившейся с реки.
   Кажется, он спросил, как меня зовут. Машинально ответила – Марией. Убейте, не знаю, почему я соврала. Хорошо еще не сказала «просто Марией»… Он, в ответ, тоже представился. Кем же он назвался?… Имя еще такое популярное. То ли актера известного, то ли митрополита. Точно – Кирилл.
   Бокал, который он поставил на столик, был таким же, как и мой. И даже с соломинкой такого же цвета. Я еще обратила внимание на это. А еще на то, что Кирилл так здорово напоминает мне моего любимого брата, тоже веснушчатого и рыжего. У меня даже какое-то чувство родственности, что ли, появилось к этому отмеченному солнцем товарищу.
   Когда один из дегустаторов, проходивший мимо нетвердой уже походкой, пошатнулся в сторону нашего столика и задел его, чуть не уронив, Кирилл схватил бокалы, не дав им упасть.
   Он даже проворчал что-то типа «не умеешь пить, не берись».
   Я, решив напоследок убедиться, что фитококтейль – действительно не моя стихия, глотнула через соломинку из бокала и… поперхнулась.

   Я только и успела понять, что это был не мой коктейль.
   Дальнейшее – в тумане. Кажется, мне стало плохо. Я начала задыхаться, пыталась откашляться. Не помню, как оказалась на полу. Мужчина почему-то подхватил меня на руки и понес… Потом я отрывочно помню проносившиеся мимо дома и деревья. И – темнота…
   Когда я пришла в себя, слабая и ватная, как мое лоскутное детское одеяло, я снова увидела этого же рыжего мужчину. Кажется, я попросила отвезти меня домой, несмотря на протесты «людей в белом». И адрес ему сказала, а ключи, мол, в сумочке. Кирилл, а это был именно он, опять взял меня на руки и понес к машине. И снова провал.
   И вот теперь я просыпаюсь в собственной кровати, одетая, с жуткой головной болью и в компании с моим огненноволосым спасителем. Похоже, он спал совсем немного, дежуря у постели «болящей». Но был, несмотря на это бодр и свеж.
   Я повела своего рыжего «эмчеэсовца», которому оказалась ровно до плеча, на кухню. Хотя «повела» – это сильно сказано. По-моему, он снова хотел взять меня на руки. Решил, видно, что сама ходить со вчерашнего дня я разучилась. Но я позволила ему лишь страховать меня, слабую, но решительно преодолевающую долгую дорогу… Нет, не в дюнах, а на кухню.
   За чашкой чая, и не одной, Кирилл нарисовал мне в картинках историю спасения меня же.
   Когда он понял, что плохо мне стало именно после глотка, по ошибке, из его бокала, он страшно испугался. Задыхаться-то я начала не на шутку. Тогда он попытался сделать мне искусственное дыхание – бесполезно. Потом схватил меня в охапку и – бегом к машине. По дороге узнал, что ближайшая больница буквально за углом. Туда уже успели позвонить. Потом гнал, уверенный, что цена промедления – моя жизнь.
   В больнице, пока меня откачивали, маялся в коридоре. Тамошняя нянечка даже приняла его за моего мужа, как он признался. А он и отрицать не стал, боясь, что «постороннего» человека просто выставят вон. А когда мне стало лучше и я пришла в себя, его пригласили – «к жене».
   Тогда он и увез меня – ко мне же домой. И ночью, а была это уже глубокая ночь, донес до квартиры, уложил в постель, а сам так и просидел до утра в маленьком для его габаритов кресле.
   Я, конечно, призналась, что зовут меня вовсе не Марией. А о причине моего обморока ему сказали врачи. Жидкость, алкогольный коктейль, попал в бронхи, и я стала задыхаться. Вот потому Кирилл и переживал так, считая, что виноват в случившемся. Что это из-за него бокалы на столе перепутались, и я выпила не то. И чуть не умерла – в этом он был твердо уверен.
   Кирилл рассказал, что он предприниматель, совладелец небольшой фирмы по продаже автомобилей. Увлекается спортом, никогда не курил и практически не пьет. А на презентацию его пригласил бывший сокурсник, которому и принадлежит открывшийся мартини-бар. Сказал, что вообще-то не любитель подобных тусовок, а пришел из уважения к другу. Что меня приметил сразу, как вышел на веранду:
   – Вы сидели такая одинокая, маленькая, хрупкая. Как галчонок… Мне хотелось подойти к вам, но я боялся…
   Катя, вы так похожи на девочку, в которую я был влюблен в школе, классе в пятом. Когда одноклассники дразнили меня Рыжим, ну, знаете, как это бывает обычно, она всегда так гневно взглядывала на обидчика. А потом – на меня, будто прося прощения за этого «оболтуса». Она не жалела меня, нет. Она принимала мою «рыжесть» с симпатией. Так мне казалось.
   Но понравилась эта девочка мне не потому, что я был благодарен ей – за незримую поддержку. Она и сама выделялась среди девчонок класса, была особенной. Она всегда и везде ходила с книжкой. Не с одной и той же, конечно. Она, похоже, всю школьную библиотеку перечитала.
   Так и вижу ее. Маленькая, хрупкая, в смешных очочках, с книжкой в руках, сидит на переменке на подооконнике и читает. И такой свет от нее идет!

   Жаль, больше не видел ее потом. Перешел в другую школу, когда родители сменили квартиру на другой район.
   Мы еще долго сидели на кухне. Кирилл совсем освоился, даже уговорил меня на свое фирменное блюдо. Сам разыскал все в холодильнике и приготовил омлет с ветчиной, помидорами и специями. Только когда ароматы томящейся под крышкой вкуснятины поплыли по кухне, я поняла, как я голодна. Видя, как загорелись мои глаза при виде пышного яично-ветчинно-томатного чуда, Кирилл большую часть омлета выложил на мою тарелку. А потом смотрел на меня, уплетающую с аппетитом приготовленное им, и улыбался. И снова в глазах его было столько нежности, что я смутилась.
   – Кирилл, если ты будешь так смотреть на меня, я поперхнусь, и тебе снова придется везти меня в больницу, – пошутила я, незаметно перейдя на «ты».
   – Катюша, я так рад, что ты улыбаешься, что тебе хорошо. Я так за тебя испугался вчера. Боялся, что не успею сказать, как ты мне понравилась…
   Он накрыл мои руки своими большущими ладонями. Мне стало так уютно, спокойно и тепло, будто знакома с этим человеком давным-давно. Может, так и есть? Может, я знаю его еще по своим прошлым жизням и мы уже были вместе?
   Кирилл признался, что из-за его яркого «колера» ему всегда было трудно познакомиться с девушкой. Что и в «качалку» начал ходить потому же: чтобы обрести уверенность в себе, избавиться от комплексов. «Рыжим», как в детстве, его, конечно уже не называли, но девушки предпочитали менее заметных по «окрасу». Да еще и неудачный роман с подружкой, которая все же ушла от него к белобрысому блондинчику…
   О, обман и предательство любимого и мне, в мои почти 30, были знакомы. У нас с «женихом» все, казалось, шло к свадьбе. Сумасшедший роман, красивое ухаживание с цветами, ресторанами, ужинами при свечах. Только вот на ночь никогда мой ухажер не оставался. «Милая, я на службе и потому должен ночевать дома. Меня могут вызвать в любой момент, не хочу тебя беспокоить». И лишь пару раз мы провели выходные вместе.
   Маленькая, но существенная деталь всплыла, когда отношения логически подошли к моменту подачи заявления в загс. Выяснилось, что мой избранник «немножко» несвободен для таких решительных шагов. Все банально: он был женат, и у него двое малышей.
   Его оправдания – «я не хотел тебя терять, потому и молчал», «я разведусь, поверь» – не изменили моего решения прекратить наши отношения. Я уже не могла ему верить.
   С Кириллом договорились встретиться вечером. Он пошутил при этом: «встретиться, чтобы никогда больше не расставаться». И посмотрел так пристально, с легкой тенью улыбки. Мол, в каждой шутке только доля шутки.
   Потом Кирилл уехал домой, взяв с меня слово отдыхать весь день. И ни в коем случае не ходить без него ни на какие презентации. Особенно мартини-баров.
   А меня будто кто-то в бок толкнул. Я достала из шкафа свои альбомы со старыми школьными фотографиями. На виньетке за 5-й класс разыскала мальчика – с огненным ершиком волос, веснушчатого. Под фото фамилия с именем – Николаев Кирилл.
   …С того случая миновало три года. Уже давно бегает своими ножками Андрей Кириллович – наше солнышко, такой же крепкий, рыжеволосый и зеленоглазый, как его папа. И даже реснички у него густые и пушистые, точь-в-точь как папины. И веснушки на его озорной мордашке – такие веселые и яркие! Отца он обожает. Когда Кирилл возвращается с работы, Андрюша седлает его и не отпускает, пока папа не прокатит его с гиканьем. Сын хохочет при этом так заливисто, что и я не удерживаюсь. И мы хохочем все вместе – «коняшка», «всадник» и их мамочка. Потом ужинаем, купаем Андрюшу и укладываем спать. Сказку на ночь читает папа. Под нее наш сын и засыпает.
   Мы часто вспоминаем ту презентацию, которая свела нас. И про смешное пророчество, о котором я рассказала Кирюше, когда мы с ним поженились.
   Кирилл улыбается лукаво:
   – Катюша, ну куда бы ты делась от меня! Я ведь всегда знал, что снова встречу тебя.
   И снова меня накрывает его нежностью и любовью, в которых я тону, тону, тону, не боясь больше задохнуться.
   …Вот и попробуйте не верить в пророчества. Даже в такие нелепые.

   5 июля 2007 г.

Подайте… себя ради

   На тротуаре, у обшарпанной стены здания, в нижних окнах которого зазывальные приглашения в загрантуры, стоит старушка. Чуть сгорбленная, в сером платке, в таком же невзрачном, цвета грязного асфальта, пальто с облезлой местами норкой, вязаных варежках. На ногах войлочные боты, метко прозванные в народе «прощай, молодость». На одной руке, у локтя, болтается матерчатая полупустая авоська. В другой – белый пластиковый стакан.
   Стоит безмолвно, не причитая, не прося о помощи, не осеняя себя и прохожих крестом, не бормоча молитв. Но звучит эта мемориальная «окаменелость» застывшим криком.
   Лицо пожилой женщины морщинистое, пергаментно-желтое. Взгляд слезящихся глаз немного отстраненный, сквозь – людей, дома напротив, проезжающие машины, – внутрь себя. Стоять женщине тяжело. Видно, что грязно-желтая стена позади не просто «антураж» ее «просительного» места, а какая-никакая опора. Как и простенькая, явно самодельная, тросточка, которой она упирается в замерзшую снежно-грязевую массу под ногами.
   Мимо идут, а то и легкой «трусцой» проносятся утренние прохожие. Женщины, за которыми тянется шлейф ароматного парфюма, всё больше в мехах. Солидные, и не очень, мужчины, тоже благоухающие.
   Они, случается, на бегу, не глядя в лицо, чего-то стыдясь, бросят сколько-нибудь в «копилку» нищенскую – будто отступного.
   Молодежь, некоторые – с инструментами в футлярах, докуривая на ходу, торопится в консерваторию рядом, а иные дальше. Эти подают реже, хоть и не жадные вроде. Девчата, которые посердобольнее, иной раз мелочи толику насыплют, а то и рублик-другой кинут в стаканчик.
   Студенты, что с них взять. Красивые, молодые, одетые не по погоде легко. Девчонки-то в коротеньких куртёшках, которые даже попу не прикрывают. Редко кто в шапках, а то всё простоволосые.
   «Э-эх, молодо-зелено! Совсем не думают о старости».
   Так ведь и они, молодыми, о старости – когда она еще будет! – не думали. Тоже казалось, как и нынешним, что долго-долго будут здоровыми, сильными, красивыми.
   Разве ж могла она помыслить тогда, что, разменяв восьмой десяток, схоронив мужа, придется – ах стыдоба какая! – милостыню просить?! Что от крохотной пенсии, которую ждешь словно любимый мексиканский сериал, после оплаты счетов за блага цивилизации останутся только рожки да ножки. Да и ту малость придется на двоих с сыном делить.
   «Ох и невезучий же Федька. Совсем беда с ним. Вот и Клавка совсем замучила его своими попреками. Конечно, кому же нужен „нахлебник“?! Работу потерял. Семью. И себя, горюшко мое, вот-вот потеряет».
   Когда на Федькином заводе, где сменился хозяин, прошло очередное сокращение, оно и его коснулось. Станочнику, которому уже за 50, указали сначала на возраст, потом – на дверь. Меняем, мол, профиль, а ты стар уже переучиваться.
   Да еще и по глупости, дурень, написал заявление по собственному – «благодетели» посулили не обидеть при расчете. Обманули. Уж Клавдия, а характерец у нее тот еще, вздорный, в выражениях не стеснялась, ругая Федьку, всех чертей помянула. Пилила день и ночь, даже тунеядцем да пьяницей обзывала. Хотя и выпивает Федя по нынешним меркам чуть. А всё после контузии, которую в армии получил, в Афганистане.
   Не выдержал, ушел из дому.
   Куда деваться, пришел к матери-пенсионерке.
   «Не права невестка, конечно. Да что уж поделаешь? Квартира ее, Федьку она там так и не прописала. Ну да Бог с ней, у него есть и свой угол. Наша квартира вся ему достанется после моей смерти».
   Детей Федор с женой общих не нажил. Он ведь Клавку с дитём взял, с мальчонкой. Растил как своего, тот и батей его называет, уважает. У Сережки, приемного сына Федора, уже своя семья, детки. Живет в другом городе, на Дальнем Востоке. Служил в тех краях на флоте, да там и женился.
   «Хоть бы Федька об этом не прознал. Я ведь говорю ему, что иду к больной, разбитой параличом, посидеть с ней. Наняли, мол, на несколько часов в день. Он и поверил. Хотя и смотрит так подозрительно, когда я домой возвращаюсь без ног, валясь от усталости. Ты, говорит, мать, не сиделкой, видать, а каменщиком на стройке калымишь, приходишь такая измученная.
   Будто самому легче. Отчаялся уже работу найти. Сколько стоптал обуви, а все без толку. Не берут нигде. Ходит смурной такой, потерянный.
   А в последние дни и вовсе такой странный. Замкнулся, все больше молчком. Аж с лица спал. Сидит сиднем в своей комнате. Беспрестанно курит. Жалко мне его.
   Как ломит ноги! Артрит проклятый донимает, спасу нет никакого. И глаза совсем плохие стали. Когда уже очередь подойдет на операцию? Не дождаться, видно.
   Эх, Сёмушка, как же мне без тебя худо! Был бы ты жив, разве стояла б я на паперти? Ох-хо-хонюшки, грехи наши тяжкие. Не думала, что доживу до такого позору. Как же я устала жить! И смертушки нет, хоть бы с Семеном снова были вместе…»
   Старушка, прервав поток своих невеселых мыслей, нескончаемый внутренний разговор – с мужем-покойником, с сыном, невесткой – зябко поежилась. Ветер тут, на углу, сегодня такой пронизывающий, до самых косточек пробирает. Эх, домой бы сейчас, ноги – в самокатки, чаю горячего. Даром что без сахара. О каше, сваренной на разбавленном до белесой водички молоке, думалось как о «манне небесной» – так хотелось есть. Аж голову кружило.
   В стакан с мелочью и заглядывать не хотелось. Знала баба Тоня, негусто там. Колючий морозный ветер подгонял прохожих: скорей бы в теплое нутро зданий. Не до нищенки.
   – Да, задерживаюсь. Конечно, в пробках. Скоро буду, надеюсь. Елена Петровна, перенесите встречу, пожалуйста. И извинитесь перед ними. До связи! – мужчина на переднем пассажирском сиденье новенькой иномарки положил мобильник в карман пальто. Тщательно выбритое лицо говорившего еще моложаво, с мягкими чертами. А вот совсем седые виски да и шевелюра в серебристых «нитях» выдают возраст.
   Глянул рассеянно в окно. «Да, март нынче холодный как никогда. И ветер злющий. Сейчас только подаяние просить, в такую-то погоду…» Лицо старушки, примерно одних лет с его матерью, стоящей со стаканчиком в руках, показалось мужчине чем-то смутно знакомым. Водитель как раз остановился неподалеку от нее, в крайнем ряду, и он смог рассмотреть женщину. «Откуда мне знакомо это лицо? – силился он вспомнить. – Где-то я ее видел, определенно».
   В памяти мелькнуло что-то связанное с детством, далеким дворовым детством на их любимой Театральной улице. Здесь росла целая ватага ребят и девчонок из трех домов, выходивших парадными во двор буквой «П». Дружили, играли в казаков-разбойников, бегали вместе в киношку через дорогу. Тогда утренние сеансы были по пятачку. Потом бурное, взахлеб, обсуждение фильмов: «А он бац! А наш ка-ак даст тому толстяку…»
   Первые влюбленности, когда сидеть с девочкой, с которой дружил, в своем дворе было стыдно и «тили-тили-тесто-жених-и-невеста» уходили гулять в сквер Революции. Потом выпускные. Взрослая самостоятельная жизнь.
   Игорь после школы, несмотря на возражения отца, который хотел, чтобы сын учился в его институте и тоже стал биологом, пошел сначала на завод, а оттуда в армию. Вернувшись, поступил в политехнический, закончил его, отработал по распределению. Потом, в пору зарождения частно-экономического сектора, на паях с однокашником, техническим гением их курса, организовал полуподпольный по тем временам цех. Собирали аналоги будущих компьютеров. Дело пошло, хоть и не без трудностей. Проблемы с помещением, комплектующими, кадрами. Сами чуть ли не круглосуточно на ногах. И угрожали тоже – завистники, кому их успешно развивающийся бизнес встал костью в горле. Тогда, правда, это еще не называлось так по-иностранному – «бизнес». Просто предприняли дело.
   Новых идей, проектов всегда было в избытке. Дело, давно уже легальное, ширилось, росло, обрастая филиалами, осваивались другие сферы.
   Теперь он уже глава акционерного общества, с весом и авторитетом серьезного крупного промышленника, мецената, который нередко помогает детским домам, и не только. Предлагали и в Думу баллотироваться, но Игорь отказался – производство, реальное дело было ему всегда интересней.
   Да, разбросало их «дворовое братство» с тех пор.
   Танька-«артистка», которая всегда перед ними «выступала», заворачиваясь то в занавеску из дому, то в тюлевую накидку на подушки, стала-таки актрисой. И даже заслуженной. В кино снимается, в театре столичном играет.
   Очкарик Эдька, мечтавший о дальних странах, путешествиях, зачитывавший книги Жюля Верна до дыр, стал известным океанологом. Живет во Владивостоке.
   Настенька, первая красавица в их дворе, с огромными синими глазами и русой косой ниже пояса. Сколько ребят свела с ума! Вышла замуж за курсанта местного военного училища. Теперь уже жена генерала.
   Николай, Колька, дружище. Как бредил он небом, знал, наверное, биографии всех героев-летчиков. Описывал всё так, будто сам таранил фашистов с Талалихиным, сбивал вражеские самолеты с Кожедубом или в горящем бомбардировщике падал с Гастелло на скопление танков со свастикой. Глаза горят, руки выделывают виражи, фигуры высшего пилотажа.
   Колька все-таки показал свой высший пилотаж. В очередной перелет с нашей территории на «дружескую» афганскую был подбит, как и его кумир Гастелло. И тоже стал героем. Не нашей войны. Теперь школа носит его имя.
   Помнится, жил Колька в соседней квартире с… Подожди-ка, как же его звали? Спокойный такой парнишка, все мастерил что-нибудь. Точно! Федька. Федька Кузнецов. Отец у него, кажется, на заводе работал, а мама – нянечкой. Славная такая женщина, добрая, похожая на его мать. Она и ему сколько раз нос вытирала в садике. Постарше уже, годам к пяти-шести, они научились выговаривать – «Антонина Ивановна», а то все «Тоньиванна».
   «Постой-постой, так ведь эта старушка и есть та самая нянечка, Федькина мать! То-то мне ее лицо таким знакомым показалось, хоть и не живу сто лет в том дворе. Как же так? Да что же это Федька, подлец, старуху-мать на улицу, милостыню просить выгнал?!»
   Мужчину аж передернуло – от узнавания, пришедшего не сразу, медленно, но яркого, под дых. От стыда – хотя вроде бы при чем здесь он, чужой, в общем, старушке человек. От нелепости ситуации, когда он, взрослый, сильный, состоявшийся, вдруг почувствовал себя беспомощно. Как тот карапуз, которому вытирала сопли няня.
   Водитель даже спросил обеспокоенно:
   – Игорь Сергеевич, что с вами? Вы вдруг побледнели.
   – Слава, ты припаркуйся где-нибудь поблизости. Я выйду ненадолго, подышу воздухом. Потом вызову тебя. Что-то сердце прихватило, – почти не соврал он. Сердце и правда защемило вдруг, а ведь раньше такого не случалось.
   Водитель не понял странной перемены, происшедшей с шефом враз, пока тот глядел в окно, вроде на какую-то старуху-нищенку, но подчинился.
   Игорь Сергеевич вышел из машины. В волнении подошел к пожилой женщине, замерзшей, бесконечно жалкой. Она глянула на него мельком и успела только заметить, как хорошо и добротно тот одет. Как блестят его дорогие, верно, ботинки. Какое приличное пальто на нем, красивое кашне.

   Она подняла глаза и скользнула взглядом по лицу подошедшего мужчины: «Какое славное лицо. И глаза добрые. Может, подаст чего, да и поеду уже домой. Так озябла сегодня…»
   – Антонина Ивановна! Вы не узнаете меня? Я Игорь, Дробышев. Помните? Мы с вами в одном доме жили, только потом переехали в другой район.
   Старушка, оттого что незнакомец вдруг заговорил с ней и даже знает ее имя, стушевалась, растерялась. Посмотрела снова, уже внимательно, пытаясь сквозь пелену лет увидеть в этом приличном, представительном, наверное, одного возраста с ее Федькой, мужчине соседского мальчишку.
   «Игорь… Дробышев…» Да, она помнила семью с такой фамилией. Они жили то ли этажом выше, то ли ниже. Двое ребятишек у них было вроде. Умненький такой хлопец, воспитанный, всегда здоровался. И девочка, хвостиком ходившая за братом.
   «Точно. Дробышевы. Отец у них, кажется, преподавал в институте, а мать библиотекарем в школе работала».
   – Так это ты, Игорек?
   – Я, Антонина Ивановна. Здравствуйте, дорогая вы моя Тоньиванна! Помните, мы маленькими в саду не могли выговорить ваше имя и звали вас так – Тоньиванна?
   Это неожиданное напоминание – оттуда, из другой жизни, когда она была еще молодой, здоровой, когда был жив ее муж, а сын – совсем маленьким, лишило сил женщину, и она стала тяжело оседать на тротуар. Полуобморок случился и от голода, и от усталости, и оттого что старушка переволновалась.
   Игорь Сергеевич подхватил женщину, не дал упасть, напуганный и встревоженный. Он помог ей обрести маломальское равновесие, хотя ее ноги подгибались, а выпавшая из рук палочка валялась в снегу подле. Он поднял и ее. Предложил вызвать «скорую», но женщина отказалась, прося не беспокоиться. Пройдет, мол. Это от слабости. И от старости, а это уже не лечится…
   – Антонина Ивановна, давайте тогда в кафе зайдем тут, рядом. Согреетесь, поговорим. Вы хоть в себя придете, коль не хотите врача.
   И, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих на эту странную парочку – явно не бедного мужчины и полунищей старухи, – помог дойти ей до кафе-бисквитницы, где, он знал, подавали неплохой кофе и вкусные пирожные. На входе, придерживая дверь и пропуская вперед женщину, услышал охранника: куда прешь? пшшла вон! – впрочем, быстро осекшегося при виде столь приличного и презентабельного «сопровождения» «оборванки». Решил, видно, что у богатых свои причуды.
   Народу в небольшом уютном зале, где ванильно пахло свежей выпечкой, было немного. Бывшая няня и ее воспитанник расположились за ближним столиком, у окна. Заказ – «крепкого чая и вкусных пирожных на ваше усмотрение» – девушка-официантка принесла быстро.
   Антонина Ивановна, хоть и была изрядно голодна, на вкусноту такую, давно не виденную на ее скудном столе, не набросилась. Ела ложечкой, не торопясь, аккуратно, не роняя крошек, припивая чаек. Игорь же Сергеевич едва прикоснулся к чайной чашке, а тарелку с пирожными сразу придвинул к старушке.
   Блаженное тепло разлилось по ее телу, согрело изнутри. Даже щеки слегка порозовели. Съев пару небольших пирожных, отодвинула тарелку: да я сыта, Игорек, спасибо тебе, голубчик!
   Игорь Сергеевич догадывался, что Антонина Ивановна из скромности лишь чуть приглушила голод, но настаивать не стал.
   – Антонина Ивановна! Как живете – не спрашиваю. Скажите, а жив ли ваш муж? Что с Федором?
   Женщина, стараясь не поддаться старушечьей сентиментальности, когда даже сериальные страсти принимаешь близко к сердцу, рассказала Игорю, что мужа нет в живых уже два года. Что пенсия равна ее не слишком высокому статусу бывшей нянечки. Что у Федьки всё вот так нескладно.
   Игорь слушал и все больше мрачнел. Его матери, в отличие от Федькиной, повезло. И отец жив еще, хоть и сдал сильно. И пенсии им на двоих хватает. Да и детьми, внуками не забыты. А тут… Дать просто сколько-то денег своей бывшей няне и соседке и забыть об этой встрече он не мог. Как ни парадоксально. Ведь она практически побирается.
   Игорю впервые в жизни стало не то чтобы стыдно за свое благополучие, за хорошую машину с персональным водителем, коттедж, возможность отдыхать на заморских курортах, а детям учиться за границей. Но как-то неловко.
   Игорь Сергеевич привык принимать решения и предпочитал бесполезным порой словесам действие:
   – Знаете, Антонина Ивановна, мне как раз в офис нужен человек, такой как Федор, спокойный, зрелый, серьезный. Он ведь мастер у вас, помнится, всё умел отремонтировать. Будет у нас по хозяйственной части. И зарплата неплохая, и работа по нему. Пусть позвонит мне прямо сегодня же, хорошо? Вот вам моя визитка.
   И еще. Приезжайте в гости к моим старикам, они будут вам рады. Можете и погостить у них сколько захочется. Они живут в нашем загородном доме, в Сосновом Бору. Воздух там – замечательный! Отдохнете, вспомните молодость. А сейчас давайте я вас домой отвезу.
   Игорь Сергеевич вызвал водителя. Бережно поддерживаемая Игорем, старушка села на заднее сиденье красивой машины, ждавшей их прямо у кафе. Пока ехали, смотрела из окна на знакомые с детства улицы. Сомлев от тепла печки, чуть не задремала. Потом вдруг вспомнила, что адреса-то она не сказала. Вот голова садовая! Так ведь Игорек его знает, сам рос в том доме. Она посмотрела на него в зеркало. Игорь Сергеевич поймал ее взгляд, улыбнулся ободряюще: ничего, мол, пробьемся. Антонина Ивановна улыбнулась в ответ, благодарная и почти счастливая. «Теперь у Феди будет, даст Бог, работа. Может, и Клавдия его примет обратно, ведь старость впереди. А мне одной и пенсии моей хватит. Да и не надо мне много. А в гости не поеду, неловко беспокоить людей. Тоже ведь не молодые давно. И просить больше не буду».
   Антонина Ивановна вспоминала, как вышла впервые со стаканчиком на улицу. Это случилось не так давно. После похорон мужа, с которым жила если и не в роскоши, но все же не бедствуя, совсем растерялась. Так пусто и одиноко стало. Ходила из угла в угол, перебирая вещи мужа, запинаясь о его тапки, ощущая его запах, присутствие. И все плакала, плакала.
   Переживания, слезы, стресс уложили ее в постель надолго. Федор, всё время материной болезни живший тут, думал уж, что она больше не встанет – так была плоха. Оправилась, однако.
   На лекарства уходило по-прежнему много. Хотя болеть и при двух-то пенсиях было накладно. Да за квартиру уже должок образовался. Небольшой пенсии, как ее ни крои, не хватало залатать все дыры.
   Вот и решилась. Когда малость окрепла.
   Поначалу все боялась, что кто-нибудь из знакомых, соседей увидит ее за этим постыдным, на ее взгляд, занятием. Ехала чуть не на другой конец города. Старалась платок надвинуть пониже на глаза. Боялась быть узнанной.
   А потом стало все равно.
   Когда подъехали к подъезду и Игорь Сергеевич помог женщине выйти из машины, она попросила его:
   – Игорек, только ты уж не проговорись Феде ненароком, где встретил меня. Пожалуйста. Он ведь не знал, что я… – смутившись, не договорила.
   – Хорошо-хорошо, конечно, не беспокойтесь.
   – И еще. Повидать твоих родителей мне очень хочется, но гостить у них я не останусь, ты уж не обессудь.
   – Как захотите, Антонина Ивановна. Я перед выходными позвоню вам, и мы договоримся, когда вам будет удобно поехать. Я сам отвезу вас к ним.
   Записал номер домашнего телефона, продиктованный женщиной.
   – Спасибо тебе, Игорек! И за Федьку. И за меня.
   Потом, спохватившись, пригласила:
   – Может, зайдешь, чаем угощу, – забыв в тот момент, что чай получился бы сиротским, пустым.
   Но Игорь отказался, сказав, что сейчас совсем нет времени, а в другой раз – обязательно.
   Попрощались. Дверь за старушкой закрылась. А Игорь Сергеевич остался стоять во дворе, оглядывая его, узнавая и не узнавая. Давненько он здесь не был. Той старой беседки, скамьи которой до блеска были отполированы ребячьими задницами, больше не было. Зато добавилась еще одна песочница. Появились красивые разноцветные лабиринты на детской площадке, пластиковые горки. Двое малышей в ярких комбинезонах как раз карабкались по ним и скатывались – с визгом – один за другим. Их совсем молодые мамаши сначала стояли рядом, оживленно что-то обсуждая, потом увели детишек домой.
   Игорь посмотрел на окна их бывшей квартиры, на втором этаже. Там, на кухонном подоконнике, сидел симпатичный рыжий котенок и с любопытством наблюдал за жизнью во дворе.
   … Когда Федор лишился работы несколько месяцев назад, сначала был уверен, что сможет найти другую. Ведь у него опыт, стаж большой за плечами, устроится, верилось ему. Но, когда обошел несколько предприятий и везде ему отказали, от его веры уже мало что оставалось. А тут еще и Клавка допекла – одно к одному.
   Надежда найти работу потихоньку умирала. Но вместо нее в спокойном и доброжелательном обычно Федоре рождалась ненависть – к тем, по чьей «милости» он оказался на «обочине» – без работы, без жены, со старухой матерью, которая не попрекает его куском, но тот сам поперек горла встает…
   Виновным, пусть и косвенно, в своих бедах Федор считал нового хозяина завода, держателя основного пакета акций, который решил перепрофилировать предприятие, и часть рабочих в итоге оказалась на улице. Бывший токарь не был с ним знаком лично – никто не представил кандидата на увольнение новому шефу. Но, когда получил наконец расчет и вышел, расстроенный, за проходную, увидел, как на заводскую территорию въехала блестевшая полировкой иномарка, а охранники чуть не по стойке смирно встали перед явно начальством. Тогда же он машинально запомнил номер этого автомобиля. И фамилию, когда один из охранников вслед проехавшей машине сказал, что это, мол, новый «самый большой босс» Дробышев.
   В тот момент Федор подумал почему-то, что ему суждено еще увидеть этого человека, что встреча эта неминуема.
   Последней каплей в охватившем его отчаянии было неожиданное открытие, которое мучило его теперь, не давая покоя ни днем, ни ночью. Он тогда шел пешком, из экономии, домой, получив очередной отказ по работе. И вдруг недалеко от консерватории, на другой стороне улицы, узнал в старухе, просящей подаяние, свою мать. Он подумал было, что ему это померещилось, ведь мать подрядилась сидеть с больной какой-то. Не может быть! Но это действительно была его мать.
   Он не подошел к ней. Не смог себя заставить. И чуть не бежал потом домой, пугая прохожих своим полусумасшедшим видом, никого не видя, будто в большом подпитии.
   Вернувшись домой, заперся в ванной комнате. Прислонясь лбом к холодному кафелю стены, бил и бил кулаком по нему, не чувствуя боли, пока кровь не брызнула из ран. И лишь тогда слезы, злые, горючие, яростные, обожгли его небритые щеки.

   После этого случая Федор замкнулся окончательно, не смея от стыда и бессилия что-то изменить смотреть в глаза матери. Уходил из дома, бродил, почти не запоминая, где, но подсознательно обходя, впрочем, то место, где увидел свою мать «за работой». Возвращался уже затемно, сразу уходил в свою комнату, часто отказываясь от нехитрого ужина. И лежал на диване, мучаясь бессонницей и мыслями. И только пепельница полнилась горкой окурков дешевых сигарет… И неотступная мысль, сверлящая, засевшая гвоздем: «Встречу где в темном углу этого Дробышева – убью!»
   Он слышал, как хлопнула входная дверь, пришла мать. Она позвала его: «Феденька, ты дома?» Однако Федор не откликнулся. Отложив газету о вакансиях на стол, он подошел к окну. Во дворе было пустынно. Лишь недалеко от их подъезда стояла крутая иномарка, а рядом с ней – человек, видимо, на ней приехавший. Взгляд Федора упал на номер. Это были те самые цифры, которые он запомнил. «Так это и есть тот самый Дробышев… Ну вот мы и свиделись!»
   Решение пришло тут же, вспышкой. Федор кинулся к дивану, в выдвижном бельевом отделении которого, завернутое в промасленную тряпку, лежало охотничье ружье отца. Патроны лежали тут же, в мешочке. Быстро собрал, зарядил, в прихожей надел пальто, спрятав ружье под его полу, и, как был, в тапочках, вышел потихоньку из квартиры. Так тихо, что мать, бывшая на кухне, где играло радио, даже не услышала негромкого щелчка дверного замка.
   Пока спускался, бегом почти, с третьего этажа, перескакивая через ступеньки, мысли лихорадочно метались, и он, сам не замечая того, бормотал: «Ты забрал у меня работу, гад. Загнал в тупик. И тебе это сойдет с рук? Ну нет! Пусть посадят меня потом, но и это – не жизнь… Не могу я так больше! Не могу!»
   Выскочил во двор. Игорь Сергеевич все еще стоял здесь, взволнованный неожиданной встречей с детством, своим двором, и легкая улыбка еще теплилась в уголках его губ, в глазах. Не сразу обратил он внимание на человека без головного убора, в пальто, спортивных штанах и домашних тапках, выбежавшего из подъезда. Человек этот, с ошалелым лицом и ненавистью в глазах, приближался к нему, судорожно пытаясь на ходу достать что-то длинное из-под полы. Но предмет этот не вынимался, застрял, видно, в прохудившемся подкладе, и лишь оттопыривал темную ткань пальто.
   Игорь Сергеевич не успел даже осознать грозившую ему опасность, хотя чувство тревоги и возникло где-то в подсознании. Он вглядывался в странно одетого мужчину несколько мгновений. Наконец по таким же серым, как и у матери, Антонины Ивановны, глазам, догадался:
   – Федор? Это ты, Федька? А я только вечером твоего звонка жду…
   Федор по инерции все еще надвигался на мужчину, пытаясь освободить из подклада ружье. Не сразу понял, что, удивительно, но и он знает этого человека, который с улыбкой сделал ему шаг навстречу, протягивая руку для приветствия.
   – Игорь? Так Дробышев – это ты? Ты?
   Федор словно остолбенел. Прояснение наступало медленно, продираясь сквозь дебри тяжелых, мрачных мыслей последнего времени и главной, чуть не приведшей к трагедии. Состояние ступора отступало, сознание прояснялось. «Какой же я дурак! Дубина стоеросовая, что бы стало с матерью?!» Тело вдруг стало непослушным, слабость охватила его от макушки до пят. Но именно в этот миг Федор почувствовал и облегчение, такое невероятное, что рассмеялся. Впервые за несколько месяцев. А в глазах его стояли слезы.
   Игорь смотрел на него непонимающе, удивляясь происшедшей на его глазах перемене в приятеле детства. А Федор, окончательно справившись с бившими через край эмоциями, сначала крепко пожал протянутую руку, потом, в порыве чувств, обнял Игоря:
   – Здорово, дружище! Если бы ты знал, как же я рад тебя видеть – живым и здоровым!

   23 мая 2006 г.

Здравствуйте, мои дорогие!

   – Не трынди! Не трынди, говорю, холера!
   А «холера» и не думала «трындеть». Рыжая, пушистая, с золотисто-зелеными с искрой глазами, она мирно лежит на кухонном подоконнике, рядом с геранью, и будто бы даже и не глядит на старика. Знает: в последнее время по утрам он бывает не в духе. Это потом, когда чуть погодя, шаркая по кухне стоптанными тапками, не торопясь сварит он себе каши (сегодня, кажется, черед манной), выпьет жиденького чаю – «сердцу крепкий не годен!», выкурит папиросу, – вот тут и подобреет, позволит ластиться у ног, мурчать и даже, запрыгнув на колени, подремать вполглаза – вместе с ним…
   Тогда старик, отойдя сердцем – от близости живого существа и его уютной «полосато-усатой» песни, – начнет поглаживать теплую пушистую шерстку: «Весну-у-шка! Ры-ы-жая!» И непонятно, то ли с ней он в тот момент говорит так нежно, то ли с женой своей…
   А Веснушкой – экое смешное прозвище! – ее назвала как раз хозяйка. Она и сама такая же – рыже-солнечная, с чуть выцветшими от времени веснушками на лице, с аккуратным пучком совсем уже белых пушистых волос. Вот только, странно, что-то давненько ее не видно…
   Уж хозяйка-то всегда с ней ласкова! Никогда не заругает, не заворчит, подобно старику. Разве что когда Веснушка «помогает» ей котлеты лепить или тесто раскатывать на лапшу да пельмешки. Так сноровисто летают ее руки, будто эти нахальные птицы за окном или бабочки в саду летом, куда и ее, горожанку, берут «на вольный воздух». Нетерпение поспеть взглядом за быстрыми движениями хозяйкиных рук так велико, что она, не удержавшись, решается поучаствовать в захватывающем действе… Ну, тут и попадает ей маленько: «Уймись, неугомонная!»
   Хозяйка, встав утром, по деревенской привычке, когда еще только рассветает, умывается – обязательно холодной водой, расчесывает свои бывшие когда-то оранжево-золотистыми волосы, собирает их в незатейливую прическу. Ставит на плиту чайник. Все размеренно, привычно, по давно заведенному порядку. Пока закипает чайник, приходит черед Веснушкиного завтрака. Всяких там китикетов она не признает. Попробовав однажды, отказалась решительно: не буду, не по вкусу, ешьте сами! А вот рыбки вареной, сметаны, а когда и йогурта с мороженым – м-м-м, это мы за милую душу и с нашим большим удовольствием! Ест да приговаривает: ма-а-ло! Но хозяйка, хоть и добрая, не балует рыжую любительницу вкусненького. Даст, сколько положено, да еще и присказку обычную скажет: «Не наелась, поди мышей лови!» А какие в городской квартире мыши?! Вот на даче, а точнее сказать, в деревне обыкновенной, куда на все лето ее вывозят, – вот где раздолье! И серых этих длиннохвостых полно в подполе. Да и полевок хватает в огороде. Тогда от хозяйки только и нужно что молока парного. Эх, скорее бы лето! Там и обожатель Васька, черно-белый такой красавец, в соседях. Внимания своего и явного интереса к Веснушке не скрывает, всячески доказывает, он, мол, тут первый «парень»… А «девушка» и не спорит, впрочем. Только так, для соблюдения приличий, смотрит чуть свысока, будто и в городе таких «молодцов» сколько угодно!
   Да, скорей бы уж лето! Старик будет брать ее с собой на речку за деревней, удить сорожку и чебачков. Ох и вкусна свежая рыбья мелочь! Веснушке очень нравится наблюдать, как старик забрасывает с размаху, полукругом, удилище и ждет потом спокойно, поглядывая на цветной поплавок, движимый течением. Она тоже, присев рядом, внимательно глядит, как бы не упустить момент, когда движением быстрым и почти незаметным старик вытянет удочку, на конце которой серебристо сверкнет рыбешка… Совсем мелкая – Веснушкин «улов». Она с удовольствием ее тут же и поедает. А что покрупнее отправляется в садок с водой, на жареху хозяйке.
   А и правда, где же хозяйка? Куда подевалась? Старик, конечно, добрый, в общем, и приласкает когда. (Хотя мягче хозяйкиных рук – нету!) Но рыбу иной раз, отваривая, зачем-то солит по забывчивости… И сметаной редко балует. А мороженого и вовсе не стало. И тесто он не катает. Видно, не умеет.
   И вообще – странный он стал какой-то. Грустный всё такой, озабоченный. Не закричит весело, как прежде: «Аннушка, где обед? Мы с Веснушкой проголодались!» Да и обед, для себя, – абы как, без кулинарных изысков, готовит не каждый раз, а с запасом на два-три дня. Зато почти ежедневно варит куриный бульончик – старательно, не по разу пробуя – не пересолил ли, вкусно ли? Потом переливает его в небольшую кастрюльку, укутывает в махровое полотенце. Складывает в сумку фрукты из холодильника, творожок и, одевшись, уходит. «Веснушка, остаешься за старшую. Смотри тут, не шали!»
   Возвращается через несколько часов. Устало раздевается. Кормит кошку. Обедает сам, совершенно не различая, что ест. Потом, задумчивый, садится у кухонного окна, дымя в форточку. И все повторяет: «Ничего, Рыжая, все наладится, поправится наша хозяйка. Обязательно поправится! Ведь не может она бросить нас с тобой! Как же мы без нее?!»
   И интонация такая – будто пытается то ли себя убедить, то ли Веснушку, что все на самом деле будет хорошо…
   А сегодня старик вернулся, вот диво-то, веселый, радостно-возбужденный. Встречавшую его у дверей кошку сразу взял на руки, прижал к себе, взволнованный: «Веснушка! Возвращается наша хозяйка! Завтра выписывают!»
   И заходил по квартире, засуетился, хватаясь то за пылесос, то за тряпку: как бы не заругала нас, нерях, хозяйка… Потом, наведя маломальский порядок, опустился, наконец, в кресло в комнате. Ну а Веснушка – тут как тут! Запрыгнула сначала на подлокотник, затем, будто испрашивая разрешения – можно ли, не помешаю, – пристроилась на коленях стариковых. А он и рад!
   – Эх, Рыжая, никому не говорил, а тебе признаюсь. Я ведь, грешным делом, подумал: не вернется наша хозяйка, больно плоха была. Так испугался! Только ты не проговорись уж! Беречь ее надо теперь пуще прежнего. Ослабла она, голубушка, от хвори.
   Поверишь ли, Рыжая, я ведь за эти дни, что болеет Аннушка, всю нашу жизнь с ней вспомнил. С самого первого дня, как увидел ее в деревне, куда с другом своим фронтовым приехал. Федька все рассказывал, какие девчата в их краях все как на подбор красивые, ядреные да работящие. Сразу и оженим, мол. Ну и уговорил!
   …Я всё вспомнил, Рыжая. И предательство свое тоже. И что Аннушка, святая женщина, простила меня…
   Старик прикрыл глаза, вызывая в памяти картинки из прошлого. Как высмотрел свою Аннушку среди девчат новослободкинских. С золотистой косой до пояса, стройная, вся такая стремительная, быстрая. А лицо какое – засмотришься: веснушчатое, с большущими зелеными глазами под бахромой густых, рыжих же, ресниц. А как смущалась, увидев его взгляд, – зальется, бывало, краской вся, кажется, от макушки до кончиков пальцев. А ведь с другими и на язык бойкая, и на отпор скорая, когда какому из деревенских парней шутливо приобнять ее захочется… Видно было, что и ей глянулся этот парень – высокий, чернявый, крепкий – сержант запаса Петр. А уж как он посмотрит, так и закружится голова, поплывет все вокруг, и ощущение, что одни они в целом свете…
   Петр, Петруша, Петечка… Кажется, никто в жизни так ласково не называл его, выросшего в детдоме. А Аннушка… Добрая, нежная, чистюля, хозяйственная – о такой жене только мечтать! Все было бы у них замечательно, да вот детишек всё не было. Видно, надсадилась на тяжелой работе Аннушка, когда были они, женщины, в войну и за бабу, и за мужика, и за лошадь. Да угораздило ее еще и застудиться сильно в непогоду. Оба тяготились своей бездетностью. Аннушка, когда в очередной раз убеждалась, что не забеременела, плакала по ночам тихонько, думая, что муж спит и не слышит. И Петр переживал сильно. Он еще пацаном решил, что у него обязательно будет дом, полный ребятишек, и что он их никогда не бросит.

   Надежда на рождение детей, поначалу еще теплившаяся на любви друг к другу, некоторое время жила, но – с годами – и она умерла. И тогда Петр, не выдержав, не желая оскорбить или обвинить ненароком не повинную в своей бездетности жену, ушел. Уехал даже. В город.

   Аннушке тяжело дался разрыв. В деревне оставаться было невмоготу. В то время ее как раз кстати направили на бухгалтерские курсы в городе, она и рада была. Закончив учебу, в деревню не вернулась, устроилась на работу на завод. От него и комнатку получила. Занять пустоту и боль одиночества не могли ни подружки новые, ни книги. Петрушу своего забыть не могла. Да и не старалась, других мужчин для нее просто не существовало.

   Как-то от завода послали ее – с поручением – в подшефный детский дом. Справив дела, уже уходя, в комнате за прозрачной дверью увидела в кроватке малыша – с темными кудряшками и большими черными глазами, так напомнившими ей Петрушу. Увидела… и не смогла уйти.

   Долго хлопотала об усыновлении Андрейки. Власти не хотели разрешать: ни замужем, ни разведена. Живет в комнатке. Но Анна, обивая многочисленные чиновничьи пороги, уломала-таки, настояла. Да и руководство заводское помогло – выделило квартиру.
   Так появился у нее сынишка, ее медвежонок, маковка, солнышко… Всю нежность, любовь Анны впитывал в себя этот малыш, не знавший своей умершей при родах матери. Аннушка не могла нарадоваться сыночку. Отводя утром в садик, сама чуть не ревела, так не хотелось расставаться даже на минутку. Вечера пролетали – и заметить не успевала. Играли, читали книжки, раскрашивали вместе. Вечером купала своего «лягушонка» и, уже засыпающего, несла в кроватку. Сидела рядом, пока сын не засыпал, держа маму за руку. Аннушка даже расцвела, глаза сияли изумрудной зеленью как никогда: так она была счастлива! А в выходные, нарядив сына в костюмчик-матроску, с крохотной бескозыркой на голове, возила его в городской парк, где катала, весело хохотавшего, на качелях-каруселях, кормила с Андрейкой уточек в пруду крошками.
   Однажды, в один их таких выходных, встретила в парке Петра, которого не видела с его отъезда из деревни. Тот был и рад неожиданной встрече, и обескуражен – его Аннушка была с ребенком, который тянул ее за подол платья: «Мама, ну мама, пойдем к уточкам!» Анна и сама была взволнована! Сколько раз представляла себе, как они увидятся снова, какие слова она ему скажет. А тут увиделись, а слова все куда-то враз подевались. И только ощущала всей кожей, как снова, будто при первой их встрече, краснеет… Она всматривалась в такие родные глаза и видела – душой, что ее, Аннушкино, место в его сердце никто не занял, что любит он ее по-прежнему.
   Потом взяла себя в руки и, вся напрягшись от волнения, сказала сыну: «Вот, Андрюша, твой папа»…
   А Петр… Метался взглядом, в полном смятении и растерянности, то на Анну, то на малыша, который, перестав теребить мамино платье, уставился на «папу».
   – Аннушка, правда? Это мой сын? Мой?
   – Твой, Петечка. Твой и мой. Наш сын!
   Объяснила, конечно, потом, как стала мамой Андрейке. Рассказала, что жалела: почему такая, казалось, простая мысль – усыновить ребенка – не пришла им в голову раньше. Тогда и не потеряли бы друг дружку в разлуке на столько лет. Но Петру и не надо было ничего объяснять. Он понял, почувствовал всем своим существом, что словно из долгой и дальней командировки вернулся он наконец домой, в свою семью, вернулся к себе. Вот его любимая, самая лучшая на свете жена! А этот карапуз со смышлеными, черными, как у него, глазами, его сынишка. И еще дал в тот момент себе слово, что больше никогда не бросит их, не предаст.
   Потом их Андрейка вырос, выучился на мостостроителя, уехал жить в другой, далекий, город. Женился там, часто пишет, звонит, шлет фотографии. Иногда приезжает с женой и детьми в гости. И они бывают так счастливы, когда их квартира становится шумной, веселой, когда пекутся знаменитые Аннушкины пироги, а Андрей с батей подолгу разговаривают про жизнь…
   А когда у жены случился инфаркт и жизнь ее была на распутье – «здесь» или «там», Петр хотел вызвать сына, но Аннушка, едва обретя способность говорить, запретила: «Не надо. Еще не время». Не хотела пугать.
   И вот теперь, оправившись от болезни, уже возвращается домой. К мужу. К сыну и внучатам. К Веснушке. К жизни.
   – Ну, здравствуйте, мои дорогие! Вот я и дома!

   27 марта 2006 г.

Взгляд навылет

   – Мразь, вставай! Жрать хочу!
   Худощавый невысокий парнишка с колким ежиком светлых волос, пошатываясь, вошел в комнату. Включил свет. Мутные глаза с нездоровыми темными полукружьями вокруг вяло озирали убогую обстановку. Старенький диван с такой же парой древних кресел, стенка с книгами, несколько фото из его, Павлушиного, детства, а вот тут – уже подростка; безделушки из цветного стекла на полочках, тумбочка под телевизор, которого давно нет. «Падлы, мало дали за телек!»
   Через приоткрытую дверь с цветной занавеской вместо стекла уличным фонарем выхватило из полутьмы угол кухонного стола, накрытого клеенкой, на окне цветок в горшке, в котором он гасил окурки, вытершийся половичок. Матери не было и на кухне. Заглянул в кастрюльку на плите. Пусто. На полках шкафчика – сиротливый мешочек овсянки да пара брикетиков китайской лапши. В холодильнике пакет молока и баночка майонеза.
   Жажда сжигала мучимого похмельем парня. Но есть хотелось еще больше. «Где эта сука?»
   В комнатке поменьше, с входом через кладовку, тоже было темно. Но на кровати кто-то лежал. «Дрыхнет, мразь… И дела нет, что жрать охота…» Подошел. Грубо окликнул:
   – Ну ты чё? Не слышишь, что ли?
   Мать не реагировала. «Вот, блин, дрыхнет. А еще орет вечно, что спать не даем с пацанами. Музыка ей мешает…» Толкнул в плечо: вставай! Ни звука. Что-то тревожное – на мгновенье – шевельнулось в отупевшем, одурманенном мозгу: чего это она? Снотворного, что ли, наглоталась? Стал теребить:
   – Мать, да проснись же! Дай поесть!
   Вдруг рука матери плетью свесилась с кровати. Пашка аж подскочил. Рванул к выключателю. В тусклом свете шестидесятиваттной лампочки скудная старая мебель спальни показалась еще беднее. Книжный шкаф, комод у стены – по наследству от соседки, сменившей обстановку, ножная зингеровская машинка – бабкина еще, и кровать. А на ней мать. На нерасправленной постели, одетая, застывшая в странной позе. Ничком, одна рука на вороте кофты, будто судорожно пытается расстегнуть пуговицы, ноги согнуты в коленях.
   Паренек подошел к кровати и уже осторожно, боязливо потряс мать за плечо.
   – Мам, ну ты чё, а? Вставай! Мам!
   Взял ее за руку и тут же в страхе выпустил – такой холодной была рука. Все еще не понимая, что случилось непоправимое и он опоздал, глянул на открытую форточку и решил, что мать просто замерзла, лежа неукрытой. Прилегла, наверное, с сердцем – в последнее время все жаловалась на «мотор» свой – да так и уснула одетой. Но поза матери, ее молчание, крепкий «сон» – это было так непохоже на нее обычную.
   – Мам, – шепотом уже позвал он мать.
   Ни звука!
   Осторожно повернул мать на спину. И отпрянул. Она смотрела на него своими ввалившимися от вечного недосыпания глазами, которые были когда-то красивого ярко-голубого цвета, а теперь поблекли и выцвели. Она смотрела на него – и сквозь него – пристально, не мигая, и парнишке показалось, что взгляд этот пронзил его навылет. Поежился, не в силах отвести глаз, словно под гипнозом. Мертвых ему видеть еще не приходилось, да он и не осознавал еще, что мать уже «была», а не «есть». Он будто впервые увидел свою мать – состарившуюся раньше срока, измученную, сломленную последними годами, когда его «замели».
   Сначала по знакомым собирала она на гонорар адвокату, который ничем, по сути, не помог, но деньги взял сполна. Потом СИЗО, суд, колония. Неподъемные сумки с передачами, нередко на взятые в долг деньги. Лекарства для сына. Со слабым здоровьем, он «не на курортах» совсем расхворался, и мать старалась поддержать его как могла. Письма Павлика, в которых, казалось, сын понял, какую глупость совершил, как матери тяжело и больно. Так казалось…
   Когда вернулся домой, мать его не узнала – таким возбужденным, нервным, всё время на взводе был ее Павлуша. Она старалась смягчить, обойти острые углы, но сын, похоже, искал их намеренно. Всё его раздражало, бесило, особенно ласковое и терпеливое обращение матери, когда вечно нет денег. Он требовал новых модных вещей, дисков, музыкальной техники, мобильника…
   Мать-пенсионерка, мывшая полы в соседней аптеке, поражалась непомерности его аппетитов. Пыталась объяснить Павлуше, что не может купить ему всего, что он так категорично «просит», что ему надо бы и самому поискать работу. Тогда, мол, он сможет позволить себе такие покупки, да и ей будет легче – пенсии и крошечной техничкиной зарплаты едва хватает за квартиру и телефон заплатить да впроголодь питаться. Но в ответ слышала только: «отдохнуть хочу!», «у меня всё болит!», «тебе надо, ты и работай!» Когда через пару месяцев сын всё же начал искать работу – новый взрыв недовольства и ярости: паренька с подпорченной биографией никуда не хотели брать. Перебивался иногда случайными заработками грузчика, но нигде дольше недели не держали.
   Старые дружки объявились сразу же по возвращении. «Кореша» уважали Павлуху, говорили «за жизнь», разводили того на «обмыть» возвращение. С этого «обмывания» все и началось снова. Сначала свобода ударила в ноздри – не надышаться. Потом череда праздников, надо ж отметить как люди… Девчонки дворовые не прочь были раскрутить парнягу на литр-другой. А втянуться и труда не стоило – само получилось!
   Сабантуи дома с дружками затягивались далеко за полночь. Музыка надрывалась во все свои децибелы. Дешевый «Стрелец» сражал после третьей-пятой бутылки наповал.
   Тут же и засыпали вповалку. А мать в соседней комнатке, измучившись шумом, полуголодная, с болью за грудиной, которая все чаще ее беспокоила, засыпала лишь под утро, так и не найдя ответа на вопрос: за что же ей всё это?! Где она ошиблась? Когда упустила сына? Как просмотрела… И память услужливо напоминала – когда это случилось.
   Тогда, лет 10 назад, она, экономист по образованию, потеряла работу. Найти другую было очень сложно – грянуло время тотальных задержек зарплаты, сокращений, перестройки. Помыкавшись, согласилась чуть ли не Христа ради пойти приемщицей на стеклопосуду. В холодном складе, за копейки, которых хватало ровно на проезд и батон хлеба с пакетом молока, она по многу часов принимала бутылки, мыла их, сортировала, грузила. Домой возвращалась затемно, падая от усталости. Готовила скромный ужин и проваливалась в тяжелый, не приносящий бодрости сон. Потом снова утро, бомжи и пьяницы с гремевшими стеклом авоськами, ящики, машины, бутылки… Отупляющая череда дней, похожих друг на друга своей убийственной безысходностью, закончилась ее голодным обмороком – вымоталась физически, да и нервы были на пределе. Будто очнувшись от того обморока, увидела сына совсем другими глазами – какой-то он чужой, взгляд непривычный, будто чего-то боится, прячется, то взбудораженный, то замедленный…
   А прятал подросток Пашка клей, которым «пыхал», – отсюда и перемены в нем. Сначала «Момент», потом, позже, его уже на героин посадили парни постарше из их же двора. Мать пыталась сына образумить, уговаривала бросить, увлечь старалась его чем-то – спортом, книгами. Но все было напрасно. Запирала в квартире, оставляя поесть, только бы не рванул к дружкам своим «добреньким», выносившим без нее из квартиры то, что еще можно продать. Хотя такого оставалось все меньше. А зависимость уже была, и крепкая, тянувшая якорем многопудовым на дно. Только мать не давала Пашке скатиться на дно это, вытягивала изо всех сил.
   Воспоминания давили на мать, не отпуская ни на миг. Их хотелось забыть, вычеркнуть. Но еще страшнее была действительность, явь. «Умереть бы и не видеть больше этого ни-ког-да…» – устало думалось ей. Но тут же одергивала себя: ты что, он ведь пропадет без тебя. Совсем пропадет.
   Сердце, израненное болью, страданиями, думами, сбоило все чаще. Просто капли уже не помогали, лишь чуть притупляя спазмы. Вот и сегодня она, выпив капель сердечных, прилегла, в ожидании сына, на кровать – что-то не моглось ей, нехорошо было как никогда.
   Но боль не отпускала. Напротив, она будто набирала обороты, понимая, что ей уже не сопротивляются. Грудь нестерпимо жгло, спазм ширился, не давая вздохнуть. Рука судорожно тянулась к вороту, пытаясь расстегнуть пуговицы на старенькой кофте. «Как же больно! Как хочется вздохнуть… Павлуша, сынок! Где же ты? Мне так больно! Помоги мне, сынок!»
   Сознание уже медленно покидало ее. Боль, достигнув своего апогея, взорвалась мириадами осколков в ее сердце, и она лишь успела прошептать:
   – Пашенька, сынок…
   – Мама, мамочка, нет, не умирай! Ты не можешь умереть! Не оставляй меня, мама! Пашин крик, сменившийся рыданиями, расколол ночную тишину. Он тряс мать за плечи, пытаясь разбудить, вернуть к жизни. Размазывал слезы, сопли, не вытирая их. Потом – протрезвев в мгновенье и все поняв – сел на пол, на колени, рядом с кроватью, прижался мокрой щекой к холодной руке, которая гладила его всегда так ласково в детстве и никогда не ударила, и завыл:
   – Ма-а-ма, прости ме-е-ня…
   … Пашка проснулся резко, будто от толчка. Глаза были мокрыми от слез, а в горле все еще стоял отзвук застывшего крика. Парнишка слышал стук бьющегося сердца.
   Своего сердца. «Что это было?»
   Он вспомнил. Всё вспомнил. Испуганно вскочил с дивана, в три прыжка оказался в комнате матери, ожидая увидеть ее там, на кровати… Но… кровать была пуста, аккуратно застелена. Побежал на кухню. На столе записка: «Сынок, каша на столе. Буду как всегда вечером. Мама».
   И точно, кастрюлька с кашей, завернутая в старую теплую кофту, ждала его на столе.
   «Значит, мама жива? И это был сон? Только сон? Страшный сон?»
   Пашка встряхнул головой, потер руками ломившие тупой болью виски, глаза. Нет, ни записки на столе, ни кастрюльки с кашей на самом деле не было.
   Он сходил с ума? Это только привиделось ему?
   Вошел в комнату, мрачную, с завешенными темной тканью зеркалами, какую-то нежилую, пустую – без матери. Уже месяц как ее похоронили… А этот сон, страшный, неотвратимо реальный, мучил его снова и снова – весь месяц, не отпуская…
   А за окнами была весна. С сосулек, просвечивавших на солнце, весело капала вода.
   Мир радовался пробуждению природы грязным снегом.
   Вытаивающими в тепле собачьими «сюрпризами».
   Птичьим гомоном.
   Песнью жизни…

   2 марта 2006 г.

Хочу мужа-олигарха
(шуточная фантазия)

   – Ай, красивая… постой, что скажу… не спеши, брильянтовая… давай погадаю… врать не буду… всю правду скажу… счастье найти помогу… любимого вернуть…
   Обычно я метеором проношусь мимо таких много обещающих прорицательниц – уж больно нахально-прилипчивы. Но тут не то что на другую сторону улицы перейти, просто обойти эту стайку судьбопредсказательниц (или – исказительниц?) было невозможно. «Засаду» они организовали в тактически грамотно выбранном месте – в узком месте у пешеходного перехода. Ни вправо, ни влево, сразу в «плен»!
   Никогда не позволяла себя уговорить, а тут – из чистого любопытства да ради шутливого эксперимента – согласилась. Ладно, думаю, денег с собой все равно чуть больше, чем на трамвайный билет, драгоценностей не ношу за отсутствием трепета к ним – так что терять вроде нечего. Причем конкретика посулов дамы с черными очами меня абсолютно не прельщала. Потому как про мое «было», «есть» и примерное «будет», – знаю и без ее хиромантии.
   Цыганка была самая что ни на есть обыкновенная. В длинной, не исключено что многослойной, темной, соответственно сезону, юбке и пушистой, тоже длинной, вязаной кофте. Признаков перманентной беременности не наблюдалось. И выводок подрастающего поколения, перенимающего опыт цепкими смуглыми ручонками, – тоже не вертелся вокруг. А вот обязательный элемент их «обмундирования» по зимней форме одежды – шаль – была. Не с яркими красными цветами по зеленой траве, а обычная оренбургская, пуховая. Видимо, генетическая память о жаркой стране происхождения предков не позволяет им переохлаждать голову. К тому же бросалась в глаза, прямо ослепляла, еще одна отличительная черта принадлежности к ворожейному роду – тетенька была вся «золотая». Многочисленные коронки во рту, колец с перстнями с десяток, а то и больше. Наверняка имелись непременно крупные серьги-шарики из дутого золота в ушах, цепь на шее, возможно, браслеты.
   Интересно, что же ты, прозорливая, «угадаешь» такого, чего я не ведаю про себя? Скажешь, небось, что есть у меня проблемы (а у кого их нет, скажите?!). Что сглазили меня (ну, на дурной глаз можно списать что угодно!). Что не совсем здорова – правильно, я же не космонавт – иметь богатырское здоровье! Что волнуюсь за близких своих – тоже вполне естественно, среди родных всегда кто-нибудь да заставляет беспокоиться. Что денег не хватает – попадание стопроцентное! Кто же из простых смертных, живущих на зарплату, будучи в здравом уме, признается, что ему вполне хватает на жизнь?!
   Гадалка, фонтанируя словесно, одновременно профессиональным взглядом тестировала «жертву» – насколько та наивно-доверчива и в какую сумму выльется «навар»:
   – Ох, яхонтовая, вижу, что тебе угрожает… – просвечивала она меня «рентгеном». – Вижу человека с тобой рядом… Нехороший человек, черный… Недоброе, ой, недоброе он задумал…
   – Ага, – начала я сочинять, – этот «нехороший человек» – мой начальник на работе. Рядом, в соседнем кабинете сидит, брюнет он крашеный и «добрый» как и все начальники. И сократить, «редиска», грозился.
   – Не переживай, хорошая! Я тебе помогу. Дай мне монету белую, заговорю на человека недоброго, силу заберу его черную…
   Поддерживая условия «игры», я залезла в кошелек, достав его из сумочки. Выглядел он пухленьким, но не из-за купюр, а сам по себе – модель такая. В нем и было-то что нескольких визиток, пара банковских карточек и кучка мелочи в специальном кармашке. Глаза цыганки загорелись почти не скрываемым жадным интересом к моей наличности. Я намеренно долго копалась в монетках, выискивая подходящую. Подала, наконец, рублевую, решив, что для моего «коварного» шефа хватит и этой.
   Последовали пассы руками над монетой, шептание заветных слов на колдовском наречии. Хотя подозреваю, ругалась по-своему, что я не оценила избавления от дурных помыслов начальниковых дороже – ну, рублей хотя бы в пять! Нет уж, дудки!
   Потом пробормотала что-то типа «суф-суф-суперпуфф» и – уже четко:
   – Ну всё, золотая, теперь оставит тебя тот злой человек в покое и всё будет на работе хорошо. Ты даже его место занять сможешь.
   – Нет уж, спасибочки, не надо мне такого счастья! Мне и на моем месте хорошо.
   Когда с карьерными делами все было урегулировано, перешли к личным, решив, что счастье, может, и было когда-то в труде «на общую пользу», но и о себе, любимой, никогда забывать не след.
   – Ох, вижу, – говорила «Эсмеральда», глядя пристально в мои «честные» глаза, – бросил тебя любимый, к другой ушел.
   – Да не он бросил, я сама его прогнала! – подхватила я версию, якобы негодуя. – Что это за мужик – зарплаты приносит что воробей в клювике, а замашки и требования нефтяного магната! Да еще и на стороне погуливает, подлец! Вот как застукала его с другой – так и дала от ворот поворот. Так что возвращать мне его не надо, упаси Бог! Приплачу еще, лишь бы дорогу ко мне забыл!
   При этих словах ведунья, не чувствуя подвоха в моих, по ходу, импровизациях в игре, заметно оживилась. Но, вспомнив о моей недавней «щедрости» за услуги, решила не настаивать:
   – Ладно, не надо так не надо. А вот, погоди-ка, дай руку гляну твою.
   Но я была начеку, отказалась, сославшись на мнимую «заразную экзему», потому, мол, и хожу в перчатках. Знаю, опытный хиромант много чего может рассказать о вас по линиям руки, так что рисковать не стоит.
   Предложение «А давай-ка брошу карты, красавица!» тоже не возымело действия.
   – Нет, – говорю, – мне еще в детстве моя бабушка строго-настрого запретила связываться с картами, беду, дескать, они накличут.
   Цыганка заворчала раздраженно: что за клиенты пошли – ни по руке не погадать, ни карт не бросить…
   А я, по-прежнему стараясь не выдать себя, стояла на своем: раз ты гадалка, профессионал своего ворожейного дела, так сказать, то и «карты тебе в руки». Сумей так всё увидеть и угадать.
   «Карменсита» совсем растерялась – никаких условий для работы! «Инструмент» и тот не позволяют использовать!
   – Так тебе, может, денег не хватает? – сделала еще попытку угадать «провидица».
   – А ты что, знаешь, где беспроигрышные лотереи продаются?
   Цыганка чуть не сплюнула. Но от своего не отступала:
   – Слушай, так чего тебе надо-то? – в сердцах уже спросила раздосадованная собеседница.
   – Да много чего! – решила я не мелочиться. – Нарядов от известных кутюрье, бриллиантов, пентхаус, дачу в Испании или на Лазурном берегу, собственный самолет (эк куда загнула!). В общем, хочу мужа-олигарха, который сможет мне все это подарить, – выпалила я, сама удивившись безразмерности своих «желаний».
   Цыганка смотрела на меня ошалелыми глазами, решив, что я на почве «заразной экземы» точно свихнулась.
   Она даже не сразу нашлась, что ответить на мои бессовестно-непомерные хотения:
   – Ну, знаешь, болезная, такого даже я не могу тебе наворожить…
   – Не можешь, да? Жа-аль, – «огорчилась» я. – А давай я сама тебе тогда погадаю! – выступила я со встречным предложением.
   И, не дав моей визави опомниться, выдала, что лет той уже далеко не 20. (Это было видно невооруженным взглядом.)
   Что замужем давно. (Кто же даст ей оставаться в «девках»?!)
   Что детишек штук 5. (Коль замужем, то и детки должны быть…)
   Что живет она, судя по всему, не в шатре таборном в чистом поле, а во вполне благоустроенной квартире, а то и в несколькоэтажном собственном коттедже за высоким кирпичным забором. (Видела я эти «домишки», рай в шалаше явно не про них.)
   Что на жизнь ей вполне хватает, а по улицам с товарками своими ходит, потому что привыкла, положено им так, нельзя забывать корней своих, навыки терять…
   – Ладно-ладно, вижу, умеешь «гадать». Только что же ты врала-то про свои желания? И чего ты, фантазерка, в самом деле хочешь? – спросила она меня с лукавинкой в черных мудрых глазах.
   – Да что я могу хотеть? Чтобы детки были здоровы и счастливы. Чтобы муж любил и дальше. Чтобы была стабильность. Сегодня. И всегда.
   На том и сошлись. Точнее, разошлись наконец.
   Я шла на трамвайную остановку и улыбалась. Себе. Встречным людям. Вечернему солнцу.
   Оглянулась. Цыганка смотрела мне вслед и тоже улыбалась…

   2 июня 2006 г.

Рази шь так можна?!
Почти быль

   Приехал осеменитель на ферму на стареньком москвиче, достал инвентарь, обработал буренок… Сел в машину – уезжать, а они обступили и не выпускают. Потом одна подошла, сунула морду в окно машины и говорит: «А поцеловать?»
Анекдот от Никулина, может, совсем не в тему, но о-о-чень симпатичный

   Дело было в деревне Лыково. Описывать милую патриархальность симпатичных деревянных домиков с резными ставенками, палисадники с пламенеющей мальвой, цветущие луга, леса с шишкинскими корабельными соснами, «голубую ленту» реки, небо с белыми «барашками облаков» можно бесконечно. Все эти красоты, скорее всего, наличествовали в Лыково и его живописных окрестностях. Но разговор не об этом.
   Лето. Сопутствующие этому благодатному времени года комары и мухи. Ну, с первыми все понятно. Комары – они и в Африке комары. Мухи, потому что – опять же – деревня, навоз, лето. А навоз – потому что ферма, коровки, телятки и эти… ну, производители. Да нет, вы про что подумали-то?! На ферме же не только скотники, но и настоящие быки имеются!
   Итак, деревня Лыково, ферма. Поголовье растет, тесновато ему в «апартаментах». И потому руководство районное выделило средства (а произошло описываемое еще во времена советские) на улучшение «жилищных условий» мычащей скотинке. Чтобы, значит, жилось им просторнее, плодовитость «неуклонно повышалась», и, стало быть, количество мяса-молока-сметаны увеличивалось на благо любимой Родины.
   Сказано – сделано. Новый корпус фермы постановили отгрохать рядом с тремя уже существующими. Своих специалистов в совхозе для такой «эпохальной» стройки не было. Шабашников дальновидные руководители разобрали по другим хозяйствам загодя. Выход, однако, нашелся. По распоряжению того же райкома партии в Лыково был прислан стройотряд. В чем его преимущества перед прочими? Ребята молодые, сильные, энергичные. Дисциплина – почти армейская: подъем, зарядка, отбой вовремя. От работы не отлынивают, мастера слушаются. Почти не выпивают – с этим делом у них строго! Ежели что – и домой запросто взашей отправят.
   Анекдотичная ситуация возникла не из-за стройки как раз, а из-за… скажем так, «лингвистического недопонимания». Бойцы стройотряда – народ шустрый во всех отношениях. Уж слов по карманам точно не ищут. Деревенским во владении «русским разговорным» ничуть не уступают, ну, может, у них он малость другой.

   Хотя прежде – о лексиконе самих урожденных лыковцев. Женщины-лыковчанки, те еще говорили на вполне общепринятом языке, в котором нецензурные словечки нет-нет да и проскальзывали-таки. Предназначались такие матерки всему окружающему: чадам-неслухам, пьющим мужьям, вытоптавшим огород козам и прочим несуразностям. На ферме они адресовались чаще всего почти невинным (из-за искусственного способа осеменения) коровкам, которых называли и «сгульнувшими раз-другой», и «гулящими», и «совсем загулявшими»… (Странно, почему в таком случае «коровий дом» все-таки назывался МТФ, а не, к примеру, «бордель „Буренка“»…)
   А вот мужики местные… Их словарный запас был, конечно, куда более обширным, нежели Эллочкин, но четко делился на «просто слова» и «слова-связки». То есть некоторое количество нейтральных из Даля или Ожегова перемежались вариациями на темы гениталий (мужских и женских), полового акта, снова органов, и снова не из орфографического словаря… Причем говорилось всё это как дышалось – так же легко и привычно. Сельчане были бы о-о-о-чень удивлены и озадачены, если бы кто сказал, что они сквернословят! Откуда только эти городские слова-то такие берут: «сквернословить»! Да нет же, они просто го-во-рят.

   В общем, два стройотрядовца перекуривали у строящегося корпуса и бурно и громко обсуждали… Ну, что-то обсуждали, словом. Неважно, что именно. Интереснее другое – как. Скажем прямо – преподавателям словесности такая беседа понравилась бы вряд ли.
   По понятным причинам.
   Отметим только виртуозность техники употребления, варьирование составляющих выражений, коими разговор богато изобиловал! То же, очевидно пришло на ум или… ну, неважно, куда, проходившему мимо мужичку из местных. Он даже остановился, дабы не пропустить ни словечка из беседы. Может, решил запомнить пару-тройку особо понравившихся.
   Студентам такое пристальное внимание к их исключительно приватному разговору показалось невежливым. О чем они не преминули указать любопытному лыковчанину: что, мол, ты… встал тут,… уши развесив,… и не пошел бы ты… по своим делам… дальше!
   Ну, или примерно так. Даже, скорее всего, только примерно так. Но смысл был именно такой!
   … Видимо, замечание стройотрядовцев показалось мужичку таким непростительно-обидно-бестактным, что тот, «не нашедшись», что достойно ответить, оскорбленный, на следующий день принес начальнику городского десанта жалобу:
   «Товарищь начальник студентов!
   Прошу прикратить это безабразие и принять самые строгие меры к вашим в канец разпоясавшимся студентам!
   Они грязна ругаются. А вить они строители коммунизма.
   Рази шь так можна?!»
   Слова-связки в тексте жалобы отсутствовали.
   Очевидно, из-за тактичности и благовоспитанности автора.
   Но, скорее всего, подразумевались…

   31 мая 2006 г.

Альфия Умарова Отражения

Скорый. Фирменный (Под мерный стук колес)