Maya di Sage
Двадцатый молескин

С тех пор я пил из тысячи рек, но не смог утолить этой жажды.
Наутилус Помпилиус

I
Весна. Илья

Когда-то человека искушала плоть, теперь его искушает разум. Повторяю фразу Кестлера раз за разом, выталкивая языком в темноту пульсирующий воздух. Что я узнала, что извлекла скальпелем из трупа прошлого? Был ли мой опыт дерзок? Трепетала я под взглядами мужчин, заставляла их ненавидеть и желать одним жестом и словом? Поняла ли, почему единственный идол проник сквозь реальность и отозвался внутри сладостным эхом, а другие не смогли? Память сбивчива, губы подводят, уставшие связки не готовы озвучить историю, как она есть – но правда, самообман и слезы законспектированы на смятых листках молескина.

1. Rosebud

   Над Москвой в аквамариновых проблесках неба и пронзительном речном ветре сквозило приближение весны. Кремовые стены старомосковских построек нежно светились, отражая робкое солнце. Аскетичные вывески магазинов напоминали о годах самоотверженной работы голодных советских художников. Каменная мостовая с ледяной каймой вокруг камней норовила сбить с ног девушку в блестящем кожаном пальто и пластмассово-голубых кедах, торопливо шагающую по мостовой и поминутно поглядывающую на экран телефона. Ее нельзя было назвать беспрекословно красивой, но мужчины, проходящие мимо, пристально вглядывались в мятежные серо-голубые глаза под черными ресницами и оборачивались, следя, как ее тонкая фигура огибает небрежно припаркованные машины.
   Майе две недели назад исполнилось двадцать. Ее считали strannoi, но в отместку она испытывала – и убеждалась в существовании – силы своего насмешливого взгляда и удивленного движения бровей на белоснежном лбу, модной мальчишеской худобы тела и нарочито простой одежды, подчеркивавшей стремительные движения. Знала, но никогда не стремилась использовать власть над мужчинами. Их внимание было для нее данностью, приятным развлечением после напряженного просмотра фильмов и чтения книг в отчаянном стремлении понять мир, заработать денег, войти в историю. «Хорошо, что внешность есть, и ОК», – думала Майя, открыто смеясь над напыщенными и неловкими комплиментами poklonnikov.
   Она никогда не любила – это теперь только можно понять, после сожжения до костей, промозглого отчаяния, обглодавшего кости, – она никогда не любила раньше. Но в детстве было несколько мужчин, оставивших метку, надрез, поцелуй на обнаженном сердце между розовыми, дрожащими легкими.
   Весеннее солнце ворвалось в центральное кафе сквозь высокие прозрачные окна. Напротив Майи сидел незнакомый мужчина. Высокий, черные волосы с проседью, тонкий еврейский нос, темный ироничный взгляд. Вытянул стройные ноги в серых брюках, рядом с чашкой кофе лежат айфон и The Moscow Times. Тонкие, длинные пальцы нервно постукивают по газете, вбивая печатную пыль в английский шрифт.
   Взглянув первый раз ему в лицо, Майя растерялась. Он слишком красивый, вызывающе elegantniy для случайной встречи двух блогеров. Села на краешек стула, чувствуя неловкость за ярко-голубые джинсы и детскую футболку, спрятала под стол розовую сумку с японскими фразами. Пытаясь уверенно улыбнуться, разжала зубы и спросила:
   – Почему Moscow Times?
   Он пожал плечами, и, спокойно блеснув глазами, улыбнулся:
   – Больше ничего не было.
   – Они неплохо пишут, – произнесла она с запинкой, завороженно смотря на его нервные пальцы.
   – Да нет, плохо. Все авторы живут в России.
   – А мы читаем их на уроках английского… – она улыбнулась, глядя на него исподлобья. – Видимо, зря читаем… Я учусь в МГУ.
   – Даа? – заинтересованно протянул он, вглядываясь в девушку темным взглядом. – И как там?
   Спотыкаясь на каждой точке и запятой, преодолевая себя и обретая уверенность в его заинтересованном взгляде, она рассказывала об учебе. Прислушивалась к вибрациям, нараставшим в животе. Шутила и медленно пила жасминовый чай, обжигавший язык. Он жадно глотал свежевыжатый апельсиновый сок стакан за стаканом (подносили услужливо) и внимательно слушал, как будто в одной из фраз должен был прозвучать приговор. Перешли на амбициозные планы Майи, он лишь улыбался и переспрашивал. Определенно есть деньги. Очень скрытный. Не пытается произвести впечатление. Интересно проверить, насколько она ему понравится. Завладеть его уверенностью в себе, подчинить волю. Было бы прекрасно. «R u serious?» – спросила себя иронично.
   Полтора часа пронеслись, как ускоренная съемка. Наверняка звук в кафе отключили, прикрепив Илье микрофон на лацкан пиджака. Вышли на улицу, внезапно знакомые не только по аватарам. Первые снежинки упали на ее лицо и на элегантное серое пальто мужчины.
   – До встречи, – уверенно сказал он и улыбнулся, смахнув снег с воротника. Направился в сторону черного полированного внедорожника.
   Не веря удаче, Майя шла в сторону метро, наступая супергеройскими кроссовками на свежий снег. Случайные прохожие, врезаясь в нее сумками и фалдами пальто, возмущенно оглядывались и бормотали злое. Из подземки тянуло домашним запахом стройки и масла для шпал, под рукой скользили гладкие и грязные, теплые резиновые перила. Через час получила смс: «Завтра нам надо срочно снова встретиться!». Улыбнулась, с любопытством предчувствуя и не подозревая ни минуты о том, что.

2. It'll make minutes fly like hours

   Живя с года в большом городе, Майя чувствовала себя спокойнее среди вишневых садов и темных аллей. В них не разрывались гранатами визг тетки и тихий шепот медленно умиравшего дяди, лесть школьных учителей, помнивших его должность, и лай домашнего пса.
   Ей рано нравились мужчины – не задевая глубин detskoi души, но да. В пять лет, влюбившись в черноволосого мальчика, окруженного двумя поклонницами, как телохранителями, она следила за ним издалека, и жестоко, и публично смеялась над теми, кто пытался принести ему детские случайные подарки.
   В зале с накрененным потолком и обесцвеченным линолеумом стояли сорок раскладушек с дешевым, расползавшимся под пальцами бельем, которое дети регулярно мочили. В углу дремала над сканвордами толстая сварливая женщина в халате и очках, учившая складывать яблоки и беспрекословно пить кисель с комками крахмала. Она ненавидела детей и писала стихи.
   Второй день подряд рядом с раскладушкой Майи клали главного хулигана детского сада с нахальными черными глазами. Смущаясь, договорившись полунамеками, порочно странно, они по очереди забирались друг к другу под одеяло. Темно, страшно, пахнет землей от босых ног и мазью на ссадине. Майя приближается на ощупь и целует что-то мягкое между его худых ног. Судорожно отпрянула, быстрее выползает обратно.
   Жестами: твоя очередь. Ждет – долго и мучительно. Мальчик боится и медлит, выбирает момент. Майя оглядывается вокруг – они в центре, но под чужими простынями ни движения. Глыба в углу наклонилась над столом, еле двигает руками. Внезапно рывок, и Майя чувствует жар его губ между ног. Поцеловал. Она шепчет под простыню: «Еще! Давай!» Он касается повторно, неумело и робко.
   Внезапно в углу зашевелилась надзирательница, Майя в панике сжимает голову ногами и сразу, поняв ошибку, отпускает. Хулиган рывком выползает из-под одеяла и замирает, отвернувшись, на боку. Майя не спускает испуганных глаз с воспитательницы. Та колышется, нависает, хватает одеяло за уголок и одним движением сбрасывает:
   – Что у тебя? Почему не спишь! Спать быстро, что я сказала! – комкает и бросает одеяло на мгновенно замерзшие ноги, затем величественно удаляется.
   – Хо-хорошо, – предчувствие повторения преодолевает страх.
   По вечерам, до прихода родителей, толпе узников демонстрировали советские мультфильмы. Полукругом стояли деревянные, раскрашенные под хохлому стульчики. В центр залы выкатили черный айсберг – фонивший телевизор. Заставили ждать пятнадцать минут под сбивчивую игру воспитателя на фортепиано. Полагалось петь. Дети пели. Майя не сводила глаз с экрана, на котором расцветали картинки.
   Вот замолчала последняя нота, Валя утомилась тянуть за нос Сашу, воспитательница Башмакова отвлеклась от сплетен об охраннике Рязанцове, погасли торопливо три лампочки старосоветского накаливания. Nachinalos'. Задергалась картинка. Зарябил звук, с усилием захватывая пространство от Бербанка до Москвы, и проявился африканский король. Симба родился, Муфаса умер, Скар узурпировал, Тимон и Пумба танцуют и едят жуков, Симба король, и замыкается круг жизни. Неизведанные звуки, поэтичные герои! Майя застыла на месте, наблюдая в который раз гальванически оживлявшие кадры. Не замечает, что надо выйти с воспитательницей в туалет. Не замечает, что пора, и через секунду тело победит сознание. Желая отсрочить хоть на миг потерю, ерзает на стуле, коленки трутся друг о друга, юбка съезжает набок. Симба-победитель огласил победным рыком долину прайда, и неудержимыми ручьями хлынула из Майи вода, заливая колготки девочки-соседки, старый линолеум, стулья и брошенный на пол конфетный фантик.
   Под крик детей загорелся свет, комкая, свертывая излучение телеэкрана, разъяренный вопль воспитателя пронизал помещение. Кто-то продирается сквозь ряды и хватает Майю за запястье, стиснув кость до кровоподтеков, встряхивает и тащит прочь. Незнакомые слова на «х» и «б» скандируют, как образовательные слоганы. Взлохмаченная уборщица Лида вылетела с ведром и тряпкой из подсобного помещения, и отчаяние, стыд, возмущение, уксусное желание спрятаться и соленое как кровь – побить усмехнувшихся – погибают в извилинах памяти. На нее в упор смотрел, недоверчиво, странно – тот самый мальчик.

3. I'm ashamed that you came out of my body

Майя проживала на отданной советским труженикам площади с теткой и ее вторым мужем, не зная, даже после сотен вопросов и угроз, кто ее настоящие родители. Арина Владимировна, названная в честь няни Пушкина, родилась в Сибири, но никогда не рассказывала, что произошло в глухой деревне, из которой она вывезла Майю через 5 месяцев после рождения. Арина всегда ходила в платке, высокая, угловатая, похожая на деревянную статую. Воспитание пятиклассников в соседней школе, концерты классической музыки в консерватории и воскресные службы были главными ее развлечениями. Муж Арины Сергей, жизнерадостный пятидесятилетний коммунист, энтузиаст и фанат советских самолетов, владел внушительной технической библиотекой и душами двух аспирантов в МАИ.
Сергей и Арина муштровали Майю каждый по-своему, поднимая ночью с лекциями тайком друг от друга, стараясь вырастить из нее лучшего представителя старого мира в распадающейся по частям российской действительности. Контроль был невыносим и шизофреничен. В три года Майю отдали в кружок рисования, в четыре – на балет, в пять – играть на фортепиано и отрабатывать балетные па в доме культуры на другом конце Москвы, в шесть – в клуб подготовки одаренных детей к школе, а в семь она поступила без экзаменов в одну из лучших гимназий города, прочитав наизусть поэму Некрасова «Мороз, Красный нос». Ребенка не забывали хвалить, хвалили даже чересчур, когда череда исступленных занятий приносила первые плоды. Повезло, что Майе хватало способностей; говорили – редких способностей, но тетка с мужем никогда не верили и записывались на всякий случай к лучшим психотерапевтам города, отложив несколько тысяч с последней скудной зарплаты.

4. You musn't give your heart to a wild thing

   Миша ходил на таэквондо и скромно, но гордо демонстрировал боевые приемы перед толпой одноклассников. Он лидировал на стороне силы. Майя возглавляла группировку умников, готовых ответить на любой вопрос учителя. Непримиримые противники.
   Майя с Мишей даже не разговаривали. Терлись рядом, соревновались, кто быстрее сбежит с горки, кто сколько съел на завтрак жвачек Love is, кого выберут представителем класса. Майя побеждала neizmenno – и мстительно напоминала об этом Мише. Не переставая по ночам представлять, как он дерется на перемене с пацанами, а она проходит рядом, в красивом розовом платье, он оборачивается и понимает, что любит только ее, а потом прижимает к стене и делает что-то – Майя не знала, что делают мальчики, и мечта в финале прискорбно комкалась.
   Незаметно наступила зима, рубленые углы школьного здания посерели от грязного снега. Арина на Новый год подарила белое платье ангела (с которого Майя тайком отодрала перья и блестящие камешки, из-за чего лишилась десертов на месяц вперед) и бусы цвета сангрии. Бусы нагревались от шеи и становились совсем ручными. Тянулся резиной очередной томительный вечер перед новым утром с Мишей (скорее в shkolu!), предки тихо ели рядом, позвякивая ножами о сервиз из массивного дубового буфета.
   – Миша… – начал смело Сергей, – помнишь его?
   – Конечно, да, – подняла взгляд Майя.
   – Его родителей… убили вчера, – в черной, черной комнате повисла тишина. – На их даче был пожар, слышали выстрелы… Миша в порядке, его увезут завтра в Америку. Мы подумали, надо тебе сказать.
   – Что? Что вы сказали? – информация не просачивалась сквозь нарядное платье, надетое для примерки.
   – Миша завтра не придет в школу.
   Майя не верила. В толпе одногруппников – следующий день наступил так быстро – она пыталась разглядеть его лицо, тренированную спину, взлетавшие вверх кулаки, но не было ничего – класс, многолюдный и шумный, полный жизни и интриг, снова опустел.

   Майя с Ариной и Сергеем шагали по заснеженному тротуару, стараясь не наступать на ядовитые соляные проталины. Майя увлеченно рассказывала задачу – продиктовал репетитор по математике, а она разгадала за тридцать две секунды.
   – Смотрите. Некто нанялся на фабрику за 312 руб. в год. Через 3 года 4 месяца он получил 900 руб. деньгами и 35 аршин сукна. Почем сукно?.. Ну что, как думаете, какой ответ?
   На заднем плане грозный сосед на жигулях сигналил мусоровозу. Сергей потупил взгляд. Тетка быстро шла вперед. Никто не отвечал. Странненько.
   – Ну так что, какой ответ? Скажите! – она чуть не подпрыгивала от нетерпения, вызывая на щеках быстрый румянец.
   – Чертовщина это, а не задача, – раздраженно произнесла Арина. – В наше-то время уровень образования был выше, в десятки раз!
   – Да, но ответ? – растерянно произнесла Майя, вглядываясь в лица спутников. И поняла вдруг, что не знают они ответа. Не знают. Точно? Значит, она умнее, намного умнее этих старых сутулых людей. За что же их любить, за что уважать?
   Пораженная, сбитая с толку, охваченная смутно пробивающимся презрением, она споткнулась и упала навзничь. Быстро поднялась, не замечая боли в разбитых локтях и правой коленке, обогнала закутанные фигуры и зашла в смрадную темноту поезда. В лифте тускло мигает лампа. Спрятала лицо в шарфе.

   – Быстро вставать, овсянка на столе, не забудь про зарядку и душ! – в шесть утра ноль минут тетка с бледным от недосыпа лицом влетела в комнату Майи, загроможденную горкой с посудой, старым платяным шкафом и массивным алтарем в углу.
   Девочка вскочила с постели, пытаясь удержать на лице равнодушно-снисходительное выражение. Как устрице, зажатой между аскетичными пальцами, ей приходилось выворачиваться (с того утра), притворяться благопристойной, закрывать раковину. В то время, как Арина истово молилась за благополучие семьи, России и мира, Майя перебирала в голове имена и образы богов, которые стали бы интереснее и сексуальнее хотя бы на йоту.
   – Кого сделать богом? Единорогов? Эльфов? Локи? Ноту Моцарта? Вечную мужественность? Не то, не то. Некрасиво, не нужно, не верю… Никола Тесла писал про энергетическое поле, из которого гении мира черпают новые мысли. Поверить легче, чем в идиотского картонного бога или мои художественные… К дьяволу.
   – Прочитала Отче наш? Одевайся. После математики – сразу домой, никаких отговорок, слышали мы твои отговорки, гости приедут дорогие, из Ярославля. Сережа вернется раньше, а я отпрошусь. Не забудь!
   Пробежавшись по списку от дома до класса фортепиано (check! голубой галочкой в блокноте), до школьных занятий (check!), до танцевального клуба (check!), потом к репетитору (check!), Майя вернулась обратно. За столом, густо уставленным салатами, мясом, рыбой и бутылками расселись трое незнакомцев и двое домашних питомцев, улыбаясь красными возбужденно-счастливыми лицами (prazdnik).
   – А вот и деточка! – осклабился старый тип в очках и с усами мерзкой щеточкой. – Я твой двоюродный дядя Дима!
   – Проходи скорее! – взвизгнула его соседка в крембрюлейном переливающемся костюме.
   – Я и тетя Надя уже тебя заждались. Как ты выросла! Ах, как же летит время, – четким голосом выдавила жилистая женщина с красным носом и опрокинула стопку изящным алкоголическим движением кисти.
   Изображая жертву, спокойно, размеренно, prilichno, Майя разделась, стараясь закрыть глаза и уши. Чтобы не заметить преступлений (о, бессчетных!) против ума, против вкуса. Против эстетики палевых, покрытых трещинками древних римских стен. Против гениальности гипотезы Римана. Против…
   – Что же ты ничего не кушаешь, Маечка? – пробуравила внутреннюю тишину тетя Надя. – Возьми мясца, салатик положи, тебе еще расти надо!
   – Благодарю, – с каменным лицом ответила Майя, не испытывая к находящимся в комнате ничего, кроме бесконечной брезгливости. Положила на тарелку несколько ложек салата и замерла, вызывая в памяти сонату Бетховена, разыгранную ею этим утром в просторном музыкальном классе.
   – Кем ты, кстати, планируешь быть, как вырастешь, а? Скажи, скажи, как есть, не стесняйся! – Дядя Дима, плотоядно шевелил усами напротив. Он очевидно предвкушал ответ, способный зажечь его усталое, заслуженное воображение.
   – Президентом, – ответила десятилетняя Майя. – Я планирую стать президентом и править миром.
   Телевизор, смиренно моргавший и пошептывавший на фоне, внезапно распрямился. На экране показалось смущенное лицо свежекоронованного Путина.

5. I don't believe in God, but if I did, he would be a black, left-handed guitarist

   Грустно – изучать покорные рядки неудачников, пытающихся ответить на вопрос учителя. Наслаждение – прислушавшись, уловить работу их изысканного мозга. Кто из них станет кассиром в метро? Кто похоронится между пухлыми бухгалтерскими папками в надежде сделать головокружительную карьеру? Кто заколется в подъезде и умрет через два года? Кто выгодно переспит с миллиардером, получит «мазератти» и домик в Лондоне? Кто откроет бизнес? Хочется сблевать на школьный журнал и сфотографировать препода рядом.
   Ненавидя подчиняться игрокам класса С и делать домашние задания, Майя всегда была отличницей, с ходу понимая, чего на самом деле ждет напряженный, уставший, сломленный человек у доски, и как правильно ему ответить. Физика, литература, биология, история, рисование, физкультура – преподаватели удивленно признавались родственникам, что девочка, оказывается, талантлива. Смешно. Майя считала себя глупой как пень, но в школьном лесу пни вокруг нее едва дотягивали до уровня развития fucking папоротника. А у папоротника хотя бы постмодернистская схема размножения.
   Гнев, презрение, тошноту, боль в натруженных венах – Майя не пускала их чувствовать, притворялась своей. Но изредка прорывались слова, в которых те смутно чувствовали угрозу и превосходство. Видели, что водка «Путинка», курение «Кента» на задворках, дискотеки под топорный бит в облезлых ДК и школьные кровавые intrigi не привлекут и взгляда в их сторону. Одноклассники бесились сквозь тоску и страх, заглушая остатки создания в предчувствии крушения мира. А она задыхалась в их отравленном воздухе и строила наноперепонку, тонкую звенящую грань, острую, как скулы, о которые можно порезать палец. Грань, похожую на рану, изнутри которой сияет свет, при подлете к которой срываются с цепи звуковые помехи, и полустон-полувизг проносится по уставшему мозгу, как клубки спутанных змей. Strannaya.
   Майя любила районную библиотеку с высокими белыми стенами, где на стеллажах стояли потрепанные философские трактаты (заслуга никому не известного библиотекаря, тайком строчившего книги на основе ночных кошмаров). Разговаривала подолгу с людьми реальными и простыми, как бетонные стены – автозаправщики, продавцы, бомжи с районной помойки, несметные гости, приходившие к Арине и Сергею, родители школьных знакомых. Они видели четкие правила мира. Они были так уверены в собственной правоте! Они были mesmerizingly довольны и горды собой, собакой, детьми, работой, машиной, доходами, водочкой, фоточкой, компьютером, анекдотами. But she's a fucking walking paradox; no, she's not. Чаще всего Майя корпела над решением олимпиадных математических задач и излучала пот на татами на тренировках по таэквондо.
   Математика. Страницы шепчут: «Узнаешь, зачем и как вращается вселенная, если сможешь выпытать в казематах». Музыка маленьких прирученных сфер, тихо звенящих от радости. Никто не существует наяву, когда новый задачник появляется в жадных пальцах. Ни двадцатый призыв пойти ужинать, ни ночь, раскрасившая окно татуировками быстрее мастера, ни усталость позвоночника, изнывающего от сидения на жестком деревянном стуле. Ручки и формулы. «Подонок, я покажу тебе!» – ярость терла одержимость и доводила до оргазма радостным смехом. В четыре часа ночи тот звучал особенно тонко.
   При этом Майя не любила общаться с другими – похожими. Они тоже. Как корабли, обросшие ракушками и водорослями, не могли соприкоснуться бортами. Собирались в незнакомых школах на пару часов. Закидывали сети в новое море, ловили клешнями розовых окуней, белесых кальмаров, желтых резиновых уточек. Набрасывались на свежее – и расходились. Кого волновала чужая оценка? Ха. Кому был нужен незрелый ум при наличии гениальных? Ха. Одиночество в человеческом смысле – и наслаждение в гареме бесчисленных загадок, танцующих строго математические, но никем не просчитанные танцы.
   Таэквондо – иное, как кетамин, введенный внутримышечно. Васил Араратович, тридцатилетний смуглый азербайджанец, изысканно вежливый, сдержанный и механически сильный, захватил на три года занятий фантазии подростка в затемненной ванной комнате. Смуглая, опаленная нерусским солнцем кожа, эффектно оттененная хлопковым белым и шелковым черным. Мощь прокачанных мускулов, боевая машина окраинных улиц. Отжался демонстративно семьдесят раз, подпрыгивая на кулаках и хлопая в промежутках в ладони, потом вскочил и на высокой настенной лестнице под давлением сорока пар завидующих глаз (давление выше атмосферного) сто раз качал пресс, поднимая четко сжатые ноги до спокойного сухого лба. Он казался искушенным, он блокировал сознание ударом в солнечное сплетение, отключал нейронные связи разрядом электричества из черных зрачков. А Майя исстрадалась в одиночестве интеллектуального бешенства по четким инструкциям альфа-самца, по армейскому наслаждению болью, по пацанской крови на кулаках и прямому взгляду мужчины, который дирижировал представлением.
   Мартовским вечером, когда дымное солнце спускалось над спаржевыми колосками в тающем снегу, они шли с запланированной тренировки – Васил провожал Майю домой. Шутили (а как же). Закутанная в тонкое черное пальто, в длинных гольфах и развязанных кедах, она останавливалась и бросала на него восхищенно-просящие взгляды, иногда внезапно ударяя учителя по корпусу – тот немедленно замечал и отводил легким движением смуглой кисти, покрытой черной шерстью до кромки белоснежной отглаженной рубашки. Майя настырно расспрашивала про жену и детей, оскорблявших его образ кинозвезды. Уточняла информацию про спортивные клубы и комбинации шагов для защиты зеленого пояса. В руках болтались сменная обувь и форма. Так она шла спиной, закрывая собой обзор, раскидывая тонкие руки в стороны, открывая грудь под удары и взгляды, и вдруг врезалась спиной в прохожего мимо мужчину. Тот вспыхнул и бросил на разгоряченную Майю неоднозначный взгляд – Васил заметил и понимающе усмехнулся. Разошлись неловко-привычно у железной калитки. До новой тренировки.
   Змеи с латунными глазами смотрели из шкатулки, разрушаясь под нажимом пальцев, поддаваясь их теплу, принимая новую форму. Сонная, в тумане эротических видений, Майя перебирала маленькие сокровища, которые прячут под розовое стеклышко и зарывают в землю – залитый потом и кровью секрет. Стоит проснуться по-настоящему – взорвешь аналитикой тайное счастье быть влюбленной в четырнадцать лет, целовать оконное стекло, говоря ему «спокойной ночи!» и видеть, как звезды и фонари скрываются за пеленой горячего дыхания. Запиши его и свои ходы в маленький блокнот с принцессами на обложке, Майя, и сочини нелепые стихи. Под холодным светом волчьей луны мерцают пустынные прямоугольники, лишенные жизни, чужие совести. Просидишь несколько часов, уставясь наружу с ухватками киллера, и ловишь руками рассвет с быстрыми розовыми облаками. Представь, что раскинулось на месте восемнадцатиэтажной блочной высотки, школы, асфальтовой стрелы дорожки и мокрых ржавых гаражей тысячу лет назад – в ускоренной съемке, отматывая назад. Мелькали российские, советские, русские фигуры, а потом – степи-степи-степи. Как мало меняется на земле, и как стремительно исчезают люди.
   Взгляд тренера, триггер возбуждения, вытащил крючок из кошачьей лапы и вырвал Майю из невнятных мыслей. Что сделать с Василом? Что сделать с жизнью, если жизнь – боль, если люди – уроды, и она сама – урод? Растекшийся макияж на заплаканном лице Москвы – вот что такое Майя Вожделеющая. Но как же прекрасен единый момент больной, искаженной красоты!

6. Is there anyone who entered a competition in order to lose?

Зеленый, резиновый, расчерченный толстыми квадратами пол, пятнами пыльный и припорошенный песком, приятно пружинил под голыми подошвами. Впереди была спина самого высокого в группе парня, который уверенно бежал по периметру зала, отсчитывая вслух круги: 32, 33, 34, 35… Позади громко дышали разгоряченные, усталые одногруппники, которые двигались, стараясь экономить силы, и едва поднимали ноги над полом. Выправившиеся полы кимоно свободно болтались вокруг мокрых тренированных торсов (дети-модели). Сердце стучало так громко, что биение крови отдавалось в ушах и боку. Острая боль сжигала икры. Ладони начинали дрожать.
В центре зала возвышался Васил Араратович, уверенно расставив ноги и заложив большие пальцы за черный пояс щегольского кимоно, и спокойно обводил взглядом уставших учеников. «Я не могу, я больше не могу», – на бегу прошептала ему Майя. Мудрый, как небо, и темный, как любовь, взгляд Васила остановился на ее лице: «Ты можешь, ты всё можешь. И никогда не сдашься». – «Я всё могу», – мысленно повторила Майя, опуская пристыженную макушку к земле, и принялась успокаивать сердцебиение, как только возможно, как только получится. Слюноотделение, вызванное желанием совокупиться.

7. If I bite a bicycle and ride an apple, then I'll know the difference

   Стремясь получить квартиру побольше и работу поприбыльнее, приемные родители регулярно переезжали. Майя, Грустное Дитя, меняла школы, и в итоге в предпоследнюю ездила полтора часа на маршрутке – пристанище одиноких нервных туш, спешащих на работу.
   Морозное утро. Майя на каблуках зависает у входа, хватаясь замерзшими, красными пальцами за стены и потолок, а в портфеле – тяжелые учебники. Блузка открывает пассажиру напротив слишком низкий вырез декольте. Мужчина средних лет смущенно отводит взгляд, но неизменно восстанавливает исходный ракурс. До урока пятнадцать минут, а малиновая «девятка» перед маршруткой и не думает двигаться.
   Завибрировал телефон в кармане, принимая смс в свое лоно. Света, главная отличница класса, писала: «Контрошка через десять минут, ты вообще в курсе? Скоро будешь? Готова?»
   – Побоку, – телеграфировала Майя, на ходу доставая толстый потрепанный учебник из сумки и раскрывая на нужной странице. – Не давай никому домашку, сами пусть делают! – грозно напомнила вслед. – Саше можно, – полетела третья.
   Саша учился в классе всего год, но так и не смог завести друзей. Была ли причиной его редкая неспособность к школьным предметам вкупе с удивительным музыкальным талантом или отец, лет десять работающий в популярной рок-группе, но его сторонились не только победители, но и лузеры, имевшие привычку кучковаться около столовой. Майя всегда дружила с отверженными, чтобы не было так чертовски скучно на бесконечных уроках. Саша ей нравился бунтарским стремлением оградить свою жизнь от малолетнего быдла. Он старался доказать, что лучше, талантливее отца, что нельзя их сравнивать. Захватив его врасплох на дешевой репбазе, Майя с дрожью восторга почувствовала, как возвышенно прекрасен и тягуч хриплый его голос. Поэтому Саше можно было списывать домашку, диктуемую Маей Свете по телефону тоном смертельно занятого гения.
   Маршрутка резко затормозила на излете остановки, высунув побитый нос на запорошенную утренним снегом грязь. Трое, стоявшие с чемоданами на полусогнутых венозных ногах, кулями упали на сидящих пассажиров. Салон автомобиля огласился развесистым, изящным, чрезвычайно энергичным матом. Сидящие пассажиры, брезгливо отворачивая лица, подняли на вытянутых руках упавших, раскрасневшихся коллег. Путь к двери был освобожден за пятьдесят три секунды, под аккомпанемент четырех диалогов внутри и одиннадцати гудков снаружи.
   Майя вылетела, как трубочка из газировки, оправляя непослушную жесткую юбку. Саша догнал на полпути, снисходительно ударился об ее плечо своим и, взглянув из-под челки, осведомился:
   – Про контрольную помнишь?
   – Да помню, помню, как они достали! Пойдешь быстрее – успеешь списать домашку!
   – А я не пойду!
   – А почему?
   – Не нравится мне тип, который идет за тобой от остановки, знаешь ли.
   Майя польщенно обернулась, рассматривая незнакомца в двадцати шагах за спиной, и рассмеялась, придумывая несколько грациозных ответов. Саша продолжал:
   – Хватит хихикать, ты здесь ни при чем. Напомнить, что я гей?
   – Конечно, конечно, напоминай почаще, – недовольно пробормотала Майя, пряча лицо в шарф, намотанный вокруг шеи. – И почему тебе этот тип остановочный не понравился? Посмотри на линию бедер, на…
   – Кстати, как эксперименты с фильмом? – перебил Саша. – Ты вроде снимала что-то?
   – Снимала…
   – Какая будет музыка?
   – Музыка… никакая, мне сюжет не нравится!
   – Сделай другой!
   – Не хочу!
   – Почему?
   – Мне не до этого!
   – А до чего тебе? Какой же ты ребенок!
   – Сам ребенок! – и в Сашу, некстати решившего поумничать, полетел угловатый, льдистый снежок.
   С Сашей zabavno было спорить не только по утрам до школы, но и завалившись в квартиру его предков. В угловом шкафу стояли рядами булькающие бутылки. Он заводил идеологическую волынку, расписывая цели пятилетки, Майя лениво оборонялась, играя ассоциациями под аккомпанемент поющих от радости ингибиторных ГАМК.
   – У тебя нет своего голоса! – начинал он.
   – Нет!
   – Кто ты тогда?
   – Актер.
   – Любишь транслировать чужие мысли?
   – Я рождаю их вновь и вновь, как вечная весна, кровавая матка, материнская плата. Утром – весенние, днем – знойные, ночью – мрачные. Сквозь меня проходят воды жизни, тени поэзии, кровь страдающих интеллигентов от Африки до Азии. Если смешать фигуры на столе и придумать шахматы в восьми измерениях, станет веселее.
   – Ха-ха-ха! – смеялся он. – Хаос!
   – Порядок настолько высокого уровня, что ты его не видишь. Игра в бисер. Порядок и бессмертие. Вечная жизнь – в том, чтобы прожить десяток жизней? Каждый день я заглатываю три. Я тренирую свой желудок и разум, чтобы превзойти Гаргантюа и Пантагрюэль в потреблении информационной пищи. Если музыка – шампанское, если фотографии – фрукты, если мода – икра, если архитектура – устрицы, я закатила в палатах Цезаря и Суллы роскошное пиршество!
   – Постмодернизм?
   – О, замолчи, уложил в прокрустово ложе! Одно я знаю точно – сметут меня кристально-ясные, непоколебимые, как пирамида Хеопса, идеалисты. Выставят пинком под эфемерный зад.
   – Почему?
   – Они умеют драться только на своей позиции, Саша.

8. She has kept her head lowered… to give him a chance to come closer

   В двадцать лет ощущая себя ребенком, Майя думала, что Илья будет сам добиваться свиданий, звонить, уговаривать. А ей останется соглашаться и отвергать, одобрять и критиковать – а иначе она нравится ему недостаточно. Роскошный, богатый, красивый evrei (произносить нежно, с придыханием) думал, очевидно, иначе.
   Полный день перед вторым свиданием, скучая на лекциях по античной литературе, посылая в игнор зацепки колготок от сломанных стульев и пропуская цитаты на древнегреческом мимо ушей, она вглядывалась в экран айфона. Настойчиво терла его, включала-выключала, бросала в сумку и вынимала снова, гипнотизировала номер, порывалась написать первой. Во сколько и где он увидит ее «снова и срочно»? По седьмому кругу слонялась по аудиториям, прислонялась к колоннам и улыбалась друзьям, скрывая застывшее в глазах ожидание. Случилось – всего за два часа – он стал ей нужен. (Революция: Майю Недоступную ranili прямо в сердце.) Пытаясь скрыть шокирующее открытие, написала заведомо небрежно: «Ну так что, где встречаемся?»
   Одинокая свеча рисовала круг на глянцевой поверхности стола, дополняя мягкую подсветку небольшого зала. Из соседней комнаты журчало фортепиано под перекличку толпы. В двух метрах от стола располагалась лестница, по которой в кафе поднимались прохожие, обдували ее вечерней свежестью и радостью встречи. Она смотрела на каждого вошедшего поверх меню, заранее зная, что закажет, и быстро, нервно пролистывая мясное и сладкое. Ильи всё не было, и она поводила плечами, спасаясь от сквозняка в открытом платье. Плечи были ничего себе так – два дня до этого она почти голодала.
   Через 15 минут Илья царственно ворвался в помещение, захватив морозный воздух центральных улиц, и сразу заметил ее своим быстро-прицельным взглядом. Снял пальто и оказался в скромном синем свитере и аскетичных джинсах. Фортепианные звуки как будто затихли и растворились в уличном воздухе и его улыбке. Шум гостей заполз змеями под палас. Он сел и закрыл пространство вокруг себя защитным полем.
   На столе стояли: гречка, два салата, апельсиновый сок (as usual), томатный сок, чайник жасминового чая, коктейль из креветок. Двумя глянцевыми прямоугольниками отсвечивали телефоны, назойливое пятно, оружие убийства Наоми Кэмпбелл. У Ильи непрерывно звонил, он сбрасывал, ответив пару раз на важное. Майин молчал. Когда Илья вскинул руку, поднимая ее с телефоном к уху, на сильном запястье блеснули дорогие часы. Майя, призывно и нахально улыбаясь, протянула руку и отстегнула их. Патек Филипп. Надела на себя, чтобы непрерывно гладить и теребить (теплые, красивые, сотни тысяч рублей). Илья наблюдал десять минут и не выдержал на одиннадцатой: «Послушай, ты прямо занимаешься с ними сексом!». И Майе понравилось выражение его глаз.
   – Тебе звонили – и… и ты сказал, что все-таки улетаешь! – не выдержала она.
   – Да, послезавтра. Москва – Ницца – Нью-Йорк, – меланхолично протянул он названия городов.
   – Бизнес? – старалась казаться умной.
   – Бизнес, – улыбнулся.
   – Круто, – кивнула Майя. – Часто летаешь в США?
   – Раз в месяц, как минимум.
   – Всегда хотела проехать Америку насквозь на розовом «кадиллаке», как у Элвиса Пресли.
   – Мы так сделали года два назад.
   – Что? На розовом? Вы?
   – Да, с девушкой, «кадиллак» отдал ей потом.
   (Isn't he ideal! – промелькнуло в голове Майи).
   Илья перечислил любимые фильмы – кино оказалось второй его страстью после шахмат. Майя назвала свои. Он посоветовал Sleuth и что-то еще, но, растерявшись, она забыла записать. Сошлись во мнении, что политика не стоит внимания. Согласились, что по клубам ходить не модно. Их разговор похож был на осторожный обмен сигналами, настройку на резонирующие частоты, и Майя чувствовала сходные вибрации, только более сильные. Сферы сгущались вокруг его лица и рук, а слова эхом отдавались по помещению. Почему он один? Как такое возможно? Притвориться гордой – рассмеяться – похвалить – унизить – намекнуть. Что за химия в его коже и взгляде? Майя, не сходи с ума, ты принцесса.
   Илья отвернулся к роялю. Три секунды на окраине его восприятия. Пятнадцать секунд. Двадцать две. Не выдержав арктического холода паузы, сказала: «Мне пора». Никак не может заинтересовать его! Холодный жгут скрутился в груди. Он ведь признался пять минут назад, что интересуется только необычными людьми. Отвлекался, оглядывался назад, в зону гостей, заказывал новую еду, жадно ел, легко и почти равнодушно поднимая на нее голову. Зачем он решил с ней встретиться – чтобы мучить? «Уже?» – раздалось слегка разочарованное в ответ (пляшет гопак сердце).
   Майя шла по Большой Никитской в кожаном плаще, едва закрывавшем полоску кожи между платьем и сапогами, шарахаясь от темных теней и пряча глаза, и думала, что никогда раньше не чувствовала внутри себя настолько странного, манящего притяжения. Гадала – что он напишет, когда позвонит? Что решит по поводу новой встречи? Два дня прошло, а она так несчастно влюблена, несмотря на прошлое… Прошлого нет, есть только минуты с ним рядом. Что за хуевая романтическая чушь? Деточка, тебе ведь… смс! Не от него…
   Илья улетел на следующий день, как и обещал, – рано утром в Ниццу, потом в Нью-Йорк, и всё, что ей оставалось – проверять обновления блога и ждать – ждать сообщений, которые он так редко писал.
   Посмотрела рекомендованный им фильм. Не выдержала, настрочила льстивый текст о его прекрасном вкусе. Майя Несдержанная Нежность. Чувствуя нарастающее лавиной потаенное, главное, в низу живота, не хотела потерять Илью так буднично и просто. Договорились встретиться в субботу днем – он прилетал в пять утра. Но не смог проснуться к трем часам дня. Спросил, что у Майи завтра – но завтра был не пропускаемый никак торжественный день рождения тетки. Перенесли на неопределенное время. На неделе не позвонил. В воскресенье сорвалось. И он снова исчез. Майя начала сходить с ума.
   Любовь, похожая на одержимость. Девочка привыкла, что ее добиваются, пишут каждый день, а он не хотел, не мог, и быть может, он писал страстные тексты кому-то еще, худенькой царице его грез, матери сына – кто знает, а она, грустная, брошенная, сбитая на взлете, была незначительной помехой в его картине жизни.
   Есть только один путь в любовь – по асфальтированной дороге из Лос-Анджелеса в Лас-Вегас. Ты не веришь, что наркотик в форме человека возможен, но вот он вторгается в зону комфорта, опьяняет запахом кожи, сводит с ума взглядом и движением тела. И ты следишь завороженно за тем, как жизнь протекает сквозь него струей, наполняясь живой кислородной кровью. Сангре миа. Животная похоть и романтический анализ бессмысленных слов, несвязных сигналов, расшифровка азбуки Морзе как черед коротких «да» и длинных «нет». Вы планируете съесть вечером пятницы бургер, но просыпаетесь вместе в постели – или в зоне страха и ненависти. Ты в капкане, Майя, тебя поймали, отымели и скоро освежуют, распнут на костлявых ветках, выдернутых из вечной темно-зеленой тайги с розовым закатом. Выдернут ветки из царства древней Руси и повесят над костром. Краем глаза заметишь сгоревшие до тебя скелеты и черепа, выпавшие зубы и остатки карминовых бус. Повесят, и будешь вертеться по оси, таращить глаза и кричать, но никто не услышит, потому что ты одна на своем костре, а вокруг тайга, одна, одна, одна.

9. You know what the Mexicans say about the Pacific?

   Васил решил драться с Майей самостоятельно, чтобы протренированные парни в спарринге не разбили ей нос и не наставили синяков на груди.
   – Майя, – произнес он, уверенно направляя ее за талию к месту боя, – составь мне компанию!
   – Конечно! – о, эти теплые твёрдые руки, краска хлынула в лицо.
   Они регулярно дрались вместе. Васил действовал аккуратно, ненавязчиво, спокойно, служил терпеливым тренажером для битья, и после каждого удара лишь улыбался или сосредоточенно высказывал комментарии.
   Начиналось стандартно. Майя откинулась в заднюю стойку, ударила левой ногой сверху, сбоку, перевернулась в прыжке, метя в голову. Снова в стойку, теперь правой и – внезапно потеряв равновесие, она упала на переднюю ногу. Васил не успел отодвинуться, и девочка, чувствуя секунды минутами, прошла бедром по низу его мускулистого живота и по члену без защиты, по тренированной ноге, и прислонилась головой к груди. Посмотрела вверх – его зрачки расширились, почти скрыв радужную оболочку – и отпрянула. «Хватит, пожалуй», – сказал он, отвернулся и ушел на противоположный край зала, но что-то опасное блеснуло в глубине его взгляда.
   Смущенная и растерянная, Майя быстро оглядела спаррингующихся парней – но нет, каждый так занят борьбой с противником, что и головы не повернул. Вздох облегчения. Постаралась успокоиться, но оставшиеся двадцать минут тренировки едва могла взглянуть на тренера.
   «Спасибо!» – поклон, бойцы уходят в раздевалку, можно снять форму и присесть отдохнуть, расчесать волосы, умыть лицо, успокоить дыхание и пульс. Холодная скамейка леденит кожу, обопрешься на стену – примерзнешь, но первые минуты не чувствуется. Голоса за дверью затихают, пора – но лучше дождаться, когда уйдет тренер, как встретиться с ним взглядом?
   Последние шаги. Затихли. Дверь распахнулась.
   Майя вскочила, как была, в трусах, белых носках и футболке. На пороге стоял тренер. Улыбнулся и медленно закрыл дверь. Она сразу поняла всё по его взгляду. Сопротивляться – зачем? Да и невозможно бороться со стальной силой тренированных мышц. Шагнул вперед и мягко, быстро, настойчиво подвинул ее к себе вплотную, поднял и поставил на скамейку, головой уткнулся в живот, как ручной, и поцеловал на два сантиметра ниже. Обдало горячей кровью. Встал и прижался всем телом, ребра уперлись в четкие кубики пресса, плечо сжали руки. Губы рядом с губами.
   Секунды невозможного забытья, накатывавшего волнами. Он опустил руку вниз, и Майя хотела закричать: «Нет, не сейчас. Я же…» – но он не дал ничего сказать и опустил ее на ледяную скамейку, чуть теплую в одном только месте. Смотря в его спокойные глаза с глубокими одержимыми огоньками, Майя подавила приступ пронзительной боли. Капля крови стекла по внутренней поверхности бедра. Он учил оставаться сильной.

10. A good plan today is better than a perfect plan tomorrow

   Майя полулежала на диване, подогнув под себя ногу, и рассматривала картинки в новом номере Vogue. За окном начинался обычный день пригорода Москвы, под хмурым небом сновали активные толстые женщины в нелепой одежде, кричали собаки. Дети прыгали на качелях, оглушительно смеялись группки подростков. Листья на редких тоскливых деревьях, привязанных к земле веревками с палками, почти все лежали на земле, а редкие смельчаки метались на ледяном осеннем ветру. Завыла собака, визг перешел в лай, затем в хрип и молчание. Качели ненадолго перестали скрипеть – ребенок испуганно уставился на серого бродячего пса – но через минуту возобновили ржавый монотонный скрежет.
   В комнату зашла тетка. На ее бледном, худом лице читались усталость и раздражение.
   – Почему ты не идешь обедать, а?! – с порога выпалила она. – Зову, зову, готовила три часа, а тебе лишь бы на диване валяться! Понятно, сама же ничего не заработала, куда уж помочь с обедом!
   Взбесившись от ее тона с первой секунды, Maya The Furious злобно посмотрела на Арину и направилась на кухню, демонстративно шаркая по линолеуму. Сзади раздавались пронзительные крики, развивавшие тему безделья.
   – Между прочим, не маленькая уже, четырнадцать – не десять! И на кого ты похожа, что за дырявая футболка!
   – Это…
   – Не перебивай! И знаешь еще…
   Аринольду Великую было не остановить. Поток слов выливался из ее рта, как отравленная метамфетамином река, прорвавшая плотину. От ядовитых капель Сергей спасался у плиты, наливая в тарелку суп и тщательно изучая его состав. Собака забилась под стол и прижалась к ножке, поскуливая на каждом повышении голоса. Ярость разлилась по пустому желудку и поднималась всё выше. Майя видела только рот, открывавшийся и закрывавшийся с немыслимой скоростью, и ничего кроме рта с зубами.
   – Заткнись! – крик вырвался из горла и отразился от кухонных стен. Подняла голову и заметила, что все смотрят на нее. Арина ошарашенно, Сергей с любопытством, собака с тупым удовлетворением. Волны пронеслись вокруг и сбили трамвай с рельсов, но поезд готов был запрыгнуть обратно, и всего через секунду ад потек бы прежним ядовитым потоком.
   – Заткнись… – задыхаясь, прошептала Майя и вылетела из комнаты. Угол коридора, второй, поворот, схватить сумку с тумбочки и пальто, сорвав вешалку, разбросав перчатки по полу. Казалось, остановишься – и волна цунами настигнет, снесет и смоет, перемелет, выкинет на берег. Распахнула дверь и выбежала за порог.
   Пульс бился в черепе, пока она бежала от серо-желтого здания в никуда, но подальше, к центру, к жизни, где в помещениях собираются сильные, красивые, молодые и амбициозные молодые люди. Мокрый снег расползался и скользил под ногами, как мокрая вата, обнажая промерзшую землю и асфальт. Пальто распахивалось на коленках от быстрого шага, и через пять минут они начали замерзать. Сначала приятно, потом жгуче-покалывающее ощущение распространилось вверх по бедрам и вниз до лодыжек, кратким всплеском перекинувшись на щеки и пальцы. Пустые перекрестки с высотками, то разноцветными, то серовато-бетонными, мелькали по бокам и возникали из-за поворота. Майя шла туда, где должен был быть центр, но не к метро, не к остановке, а просто – к жизни. Шла быстро, ехала на метро стремительно и ворвалась в квартиру Саши.
   – Неделю я буду жить у тебя, – ультимативно произнесла в удивленное лицо одноклассника, и прошла в гостиную.

11. Did you know, L? Shinigami only eat apples

   – Днем рождения Платона считается 7 таргелиона, день, в который, по мифологическому преданию, на острове Делос родился бог Аполлон, – мерным голосом зачитывала директриса очередную страницу учебника. – Во многих сочинениях философа проводится мысль о том, что бытием в подлинном смысле слова можно назвать только абсолютные сущности, сохраняющие своё бытие безотносительно пространства и времени. Такие абсолютные сущности называются в сочинениях Платона идеями, или эйдосами.
   Сомов перебросил записку на заднюю парту. Фаликов развернул бумагу, открыл глупый рот и бесшумно захохотал. Сомов быстро повернулся и, довольный, состроил ванильную рожу.
   – Я бы перевел «патос» как претерпевание, – пишет Алексей Федорович Лосев (продолжала директриса). – Могут сказать, ведь этого же мало. Неужели личность сводится к одним физическим претерпеваниям? А я спрошу, но разве мало того, что это исходит от неба? Мало того, что это – излияние небесного эфира? Если вам этого мало, тогда вам нечего делать в античной культуре.
   Лена на первой парте, прямо перед владычицей школы, согнувшись над столом, прилежно записывала лекцию, прикладывая время от времени тыльную сторону карандаша к румяной щеке.
   – Власть одного: законная – монархия, незаконная – тирания; Власть немногих: законная – аристократия, незаконная – олигархия; Власть большинства: законная – демократия, незаконная – охлократия. Наихудшей формой Платон считает демократию.
   Около окна Лида, легко откинувшись на спинку стула, следила за передвижениями мадам своими светло-зелеными дымчатыми глазами, отбрасывая назад тугие русые локоны, падающие на лицо, а раннее солнце прыгало по ней бликами. Через весь класс, напряженно смотря по диагонали, за ней наблюдал Алекс, главный гламурный подонок класса, с 15 лет зарабатывающий на тусовки и технику Apple вирусными (благодаря его античной красоте) видео, фотосессиями и платными постами.
   – Признавайтесь, кто из вас прочитал «Пир» Платона, который я задавала на дом? Так-так, лес рук, значит объясню сама. Как вам такая цитата: «Эрот Афродиты небесной восходит к богине, которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому, – недаром это любовь к юношам, – а во-вторых, старше и чужда преступной дерзости. Потому-то одержимые такой любовью обращаются к мужскому полу, отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большим умом. Но и среди любителей мальчиков можно узнать тех, кем движет только такая любовь. Ибо любят они не малолетних, а тех, у кого уже обнаружился разум, а разум появляется обычно с первым пушком. Те, чья любовь началась в эту пору, готовы, мне кажется, никогда не разлучаться и жить вместе всю жизнь; такой человек не обманет юношу, воспользовавшись его неразумием, не переметнется от него, посмеявшись над ним, к другому. Надо бы даже издать закон, запрещающий любить малолетних, чтобы не уходило много сил неизвестно на что; ведь неизвестно заранее, в какую сторону пойдет духовное и телесное развитие ребенка – в дурную или хорошую. Конечно, люди достойные сами устанавливают себе такой закон, но надо бы запретить это и поклонникам пошлым, как запрещаем мы им, насколько это в наших силах, любить свободнорожденных женщин. Пошлые же люди настолько осквернили любовь, что некоторые утверждают даже, будто уступать поклоннику предосудительно вообще». Это отрывок из речи Павсания. Кто понимает, о чем он?
   Директриса говорила увлеченно, цепляя красотой папирусных цитат, как будто изучила не раз руководство Карнеги. Майя Ботан отвлекалась от собственных мыслей и поучительных наблюдений за одноклассниками, радуясь каждой неожиданной мысли, вжимая порой кулаки в стол до боли в костяшках.
   Уроки философии для старших классов, проводимые директрисой самолично, работали как один из способов поднять рейтинг школы в глазах начальства. В погоне за президентским грантом мадам шла на возможные и запретные хитрости: сманивала лучших преподавателей из МГУ, заставляла учеников писать научные работы, терроризировала богатых родителей поборами, и ввела наконец форму. Несуразные куски синей ткани, убого сидевшие даже на самых стройных девочках, должны были захватить цветовое пространство здания в следующем семестре. Классу Майи сказали об этом последним, как твердый медицинский факт: покупайте, или проиграете. Правила школы устанавливала директриса. Майя отказалась их исполнять. Сначала сообщила тетке и ее мужу, выпалив с отвращением прямо в лицо всё, что она думает о материале, покрое и о мадам лично. А затем директрисе, когда та вызвала девочку к себе в кабинет – впервые.
   – Проходи, – сухо заметила она, перебирая бумажки.
   Майя зашла и вопросительно уставилась на квадратные очки и три подбородка в пышном воротнике блузки.
   – Мне сказали, что ты отказываешься сдавать деньги на форму. В чем дело?
   – Она ужасна.
   – Это не имеет значения. Если ты хочешь учиться в школе, а в другую тебя в середине семестра не возьмут, придется купить.
   – Я не куплю. И не хочу учиться в ТАКОЙ школе. Сливаться с толпой… это омерзительно, – Майя Великолепная передернула плечами, отчетливо представив толпу безликих зомби и ощущая растущую в груди смелость. – Как вы можете учить философии и сравнивать нас с землей, в индивидуальном плане?
   – Ах, ты не хочешь учиться? – спросила директриса после паузы, внимательно вглядываясь в ее лицо.
   – Я не хочу учить то, что рассказывают эти… эти…
   – Кто? Продолжай, – спокойно произнесла мадам.
   – Идиоты, ничего в жизни не достигшие! – хотелось прокричать обвинения поскорее, пока не успели побить и запереть в туалете. – Они говорят… скучно! Не мотивируют! Как они относятся к себе, к нам… к профессии?!
   Молчание заставило бунтарку вновь поднять взгляд на директрису. Что-то изменилось, внешне неуловимо, но отчетливо, как будто та излучала двадцать лет темную энергию, а сейчас перешла на тепловую.
   – Удивительно, – сказала она медленно. – Удивительное сочетание наивности и высокомерия. А теперь вытри слезы. Какая у тебя чувствительная кожа! Вытри слезы и иди домой, я тебя отпускаю. А форму мы потом обсудим. Давай, давай.
   От странной смеси злобы и признательности пропали слова, Майя поднялась, судорожно всхлипывая, и быстро вышла из кабинета, забыв добиться отмены решения. Вышла и на следующий день заставила тетку написать заявление о переводе в экстернат.
   Экстерном сдавали экзамены маленькая светловолосая нимфа, рисовавшая уроки напролет, зеленоглазая двадцатилетняя стерва Лола и парень, похожий на Ди Каприо и на тролля одновременно. Три месяца они (с парнем!) вместе прогуливали занятия, шляясь по рано темнеющей Москве и выпивая в дешевых кофейнях. Отмерив слова, рассуждали об искусстве и настольных играх. Худые, смешные, хотели понять, как дотронуться друг до друга, когда поцеловать, как заставить встречаться. Как возможно было перевести в слова напряжение, разряжавшееся между ними? Глаза Филиппа сияли слишком ярко. К нему было сложно подойти – она боялась. Некрасивый и слишком умный, он легко просчитал бы любую попытку. Спотыкаясь, заманивала его ближе, ближе, пугаясь перспективы проиграть. Показать свое согласие – как маленькая смерть. Его сдержанность – как крепость, не пропускавшая многоходовки.
   – Дай мне десять рублей, и я тебя поцелую, – сказал Филипп во время последней их прогулки, покупая пиво.
   – Ненавижу пиво, – растерянно произнесла она. И поплатилась очередным, но первым сложным романом (о, надо было научиться играть в детстве!). Филипп не осмелился и не поцеловал ее. Они никогда больше не видели друг друга, а после трех месяцев опьянения наступило похмелье.

12. Vampires pretending to be humans, pretending to be vampires. How avant-garde

   Широкий стол секретаря стоял напротив входа в маленький офис по продаже уборочных машин. За металлической входной дверью воздух, напоенный ароматом цветущих тополей, сонно овевал стоящие в тени машины и устремлялся к стеклянному мосту через реку. Редкие прохожие ускоряли шаг и спускались смешными прыжками по наклонной мостовой. Внутри было прохладно и лишь разрозненные полоски жалюзи развевались рядом с открытым в плюс сорок градусов окном.
   Тихо, сонно, размеренно стучала клавиатура менеджера Ивана Преподобного. Смех его соседки, Елены Нечай, прерывал упорное клацанье мышки и смешливые реплики телефонной подружке. На ресепшн не звонили. Казалось, город замер от восторга, затаился в сверкающем великолепии полудня, вдохнул лето вместе с ветром, смешавшим цветение деревьев, раскаленный асфальт и аромат кофе из соседних офисов.
   Майя, одетая в строгую белую блузку над простой черной юбкой, раскачивалась в кресле. Колесики скользили по кремовому ламинату. На краю факса заманчиво отсвечивало «По ту сторону добра и зла» Ницше. На экране компьютера неприятно мерцал начатый перевод технической инструкции по эксплуатации пылесоса. Майя вздохнула, придвинулась к столу и решительно открыла Ницше.
   – Каждый избранный человек инстинктивно стремится к своему замку и тайному убежищу, где он избавляется от толпы, от многих, от большинства, где он может забыть правило «человек» как его исключение, – за исключением одного случая, когда еще более сильный инстинкт наталкивает его на это правило, как познающего в обширном и исключительном смысле.
   – Всякий глубокий ум нуждается в маске, – более того, вокруг всякого глубокого ума постепенно вырастает маска, благодаря всегда фальшивому, именно, плоскому толкованию каждого его слова, каждого шага, каждого подаваемого им признака жизни.
   – То, что служит пищей или усладой высшему роду людей, должно быть почти ядом для слишком отличного от них и низшего рода. Добродетели заурядного человека были бы, пожалуй, у философа равносильны порокам и слабостям.
   Майя поджала ногу под себя и сгорбилась, впившись взглядом в страницы. Вот он, ее философ, выразитель тайных ночных мыслей!
   – Всюду, где только до сих пор проявлялся на земле религиозный невроз, мы встречаем его в связи с тремя опасными диетическими предписаниями. Одиночество, пост и половое воздержание, – причем, однако, невозможно решить с уверенностью, где здесь причина, где следствие и есть ли здесь вообще связь между причиной и следствием.
   Закончилось сочинение, открывая дверь в «Казус Вагнер».
   – Любовь, переведённая обратно на язык природы, любовь! Не любовь «высшей девы»! Не сента-сентиментальность! А любовь как фатум, как фатальность, циничная, невинная, жестокая – и именно в этом природа! Любовь, по своим средствам являющаяся войною, по своей сущности смертельной ненавистью полов! Я не знаю другого случая, где трагическая соль, составляющая сущность любви, выразилась бы так строго, отлилась бы в такую страшную формулу, как в последнем крике дона Хосе, которым оканчивается пьеса:
   – Да! я убил её, я – мою обожаемую Кармен!
   Да, Майя встретила сознание, плутавшее на горных вершинах в поисках единомышленника. Он нашел ее – амбициозную, странную, гордую – и поставил выше, на черепа мертвых. За три месяца работы секретаршей (достойное жалованье, соцпакет) она прочитала главное у блестящего, восторженного, трагичного Ницше. Soulmates.

13. Un oiseau rebelle, enfant de Bohême

   – Ты бросила все кружки, связалась с сомнительными типами, ты отказываешься молиться и ходить со мной в церковь. Что с тобой? Как ты могла до такого докатиться? – верещала Арина, добродетельно покачивая головой. – Была хорошая девочка, а стала хулиганка! Сидишь в интернете – кто они, эти дружки? Теперь ведь и не проверишь! Почему не говоришь, с кем встречаешься вечером? Тебя могут убить или еще чего похуже – видела, что по телевизору показывают? А мне рассказывают. Бывает и того хуже! Не слышала, что ли?
   Арина проигрывала замасленную, протухшую, забросанную экскрементами бессилия и злости пластинку, скрипя тупой иглой, а Сергей сидел за кухонным столом перед правильной порцией риса, четкой порцией салата и регулярной котлетой, спрятав лицо за раскрытой «Советской Россией». Ненависть поднималась кипящим молоком, вот-вот перельется на плиту и уничтожит всё вокруг, хотя бы ценой собственной смерти. Майя вскочила и, бросив вилку с ножом на пол, бросилась в комнату собирать вещи.
   Раскрыв шкафы, бросала нужное для переезда прямо на надраенный пол. Арина вбежала и, взмахнув руками, включила истерику. Полчаса она кричала и швырялась книгами. Потом смирилась и взялась за уговоры. Потом отчаялась и потащилась рыдать в спальню, бессильная предпринять хоть что-то, неспособная произнести правильный набор слов, способный остановить Майю, удержать от бегства. Пол комнаты заставлен свертками и коробками с книгами. Майя сидит на полу, закидывая в чемодан последнее.
   – Куда ты поедешь? Тебе же не у кого жить! – начал Сергей мягко, войдя в запретное пространство.
   – К Лоле, а потом сниму квартиру, – отвечала сквозь зубы.
   – Не надо уезжать, тебе это совсем не нужно! Мы любим тебя, мы тебя воспитали, смотри, как плачет Ариночка – неужели тебе ее не жалко? Совсем ее не любишь?
   – Нет, – отрубила Майя, жестко глядя в глаза Сергею. – Она неудачница, застряла в Средневековье с потешной, позорной, идиотской верой в Бога. Бога нет, а если был, то умер, ясно? Подчиняются написанным в книжонке правилам две тысячи лет назад только слабаки, ясно?!
   – Но…
   – А ты, посмотри на себя! Ты мужчина, должен приносить нам деньги! А что делаешь ты? Носишься с мечтой в счастливый мир, где все равны! Никто не равен от рождения, ясно?! Рождаются и гении, и посредственности, и ты – ты – посредственность!
   – Но мы…
   – Что, что, что мы? Кто мои родители? Какого хуя вы не говорите мне это?
   – Майя, следи за…
   – Да пошли вы на хуй, дядечка! Мне почти семнадцать, сама пойму, что и как говорить. Плевать я хотела на ваши правила!
   – Какие будут твои правила? – тихо спросил Сергей.
   – Не знаю. Мне пофиг. Но я создам их сама, без вас, понятно? Андерстенд?! Я не хочу жить как вы, лузеры! И не буду!
   Сергей попытался положить руку на плечо Майи, но та вскочила, как стальная смертоносная пружина, завинченная под прессом, скидывает чуждые массы и крушит лезвиями молекулы на атомы, и дала ему пощечину. Красный след выступил на старой щеке. Он отступил на шаг. Понурый, худой. Клетчатая рубашка, старые брюки. Майя схватила чемодан и потащила его к выходу. На секунду остановилась, будто вспомнив о чем-то важном, бросила вещи на пол и метнулась обратно, в девичью комнату. Схватила руками икону, стоявшую в углу, вырвала с постамента и швырнула что есть силы об стену. От полотна отлетела рамка, изображение, исказившись, скривившись, сплющившись, упало вниз, как тряпка, посмевшая отрицать земное притяжение. Майя схватила вещи и выбежала наконец из тюрьмы, в которой страдала всю свою жизнь.
   Отключив телефон, Майя приехала к Лоле. Лола стала ее лучшей подругой в экстернате. Бисексуальная и порочная, та пыталась соблазнить ее во время выпускной школьной дискотеки, но Майя рассмеялась ей в лицо и сделала вид, что ничего не произошло. Будучи практичной, Лола не обиделась нисколько. За ней постоянно гонялись миллионеры всех возрастов, видя в тонкокостной, светловолосой, медовой девушке насмешливую, умелую и покорную любовницу и лучшего генетического донора для будущих детей. Лола этим пользовалась, складируя дома украшения, коллекционируя билеты в первый класс самолетов, жонглируя сердцами, шантажируя, вымогая и получая много удовольствия от ежедневной своей красоты.
   Мрачная, высокомерная, ранимая Майя пыталась научиться у нее искусству легкой и приятной жизни, но сбежала с первого же двойного свидания. Продаваться за деньги казалось ей унизительным и чересчур прагматичным, но под влиянием Лолы она постепенно начинала задумываться, когда и кому, и за какие деньги она могла бы… Приключение, ponimaete? Осознание стоимости. А Майя любила играть!
   Квартира – слишком громкое было название для места, где подруга жила уже несколько лет. Одноэтажный домик на две квартиры, расположенный между Северным и Южным Бутово, был спроектирован и построен ее прадедушкой. С одной стороны лес, а с другой – антенное поле. Во время войны прабабушка Лолы отслеживала отсюда подозрительные радиоэфиры. Через 50 лет вокруг выросло два района и огромное шоссе на шесть размытых полос, а дома закрыли заборами, чтобы никто не знал, что у двух подруг теперь есть три комнаты, веранда и сад с яблонями, пионами, флоксами, вишнями.
   Когда Майя переехала в новый дом, разгорался май. Ее захватили пронзительной чистотой бытия белая пена цветущего сада, деревенский воздух и кошки, приходившие на крыльцо. Никто не стоял между ней и миром, она могла спать до трех часов дня, а затем приниматься за фильмы – Лола часто уезжала ночевать к очередному мужчине. Но Майя слишком быстро поняла, что очнулась не только в руинах прежнего мира, но и в своем персональном кошмаре.
   Холодные коричневые крашеные полы, неровные стены, искрящаяся проводка, желтая, разъеденная ржавыми подтеками ванна… Но главное – ночная темнота и пустота трех комнат, где она съеживалась под одеялом, включала верхний свет семи лампочек и боялась, что через окно ворвется маньяк и убьет ее. Каждую ночь Майя прокручивала в голове все способы спасения: что она схватит, как размозжит ему голову стулом, кому будет звонить – постойте, какой номер у службы спасения? Первый этаж, темнота, деревья у окон и никаких решеток – от этого можно было сойти с ума.
   Затем – газовая плита. Майя Девочка-Девочка с детства боялась подходить к газу – ей казалось, что он взорвется, как только она поднесет к невидимой субстанции горящую спичку. Просидев без приготовленной еды полторы недели, она решилась приблизиться к плите и, внутренне нависая над скальной пропастью, чиркнула старомодной олдфагной спичкой о коробок. Поднесла к конфорке. Огонь!
   Во время грозы нельзя было дотронуться до ванны – ударит. Проводка искрила по настроению. На запах приходила домоправительница, угрожая штрафами. Трубы засорялись через день, и плавать среди отходов было слишком сложно даже в компании алко-сантехника, заливавшего любые пробои бетоном. Кутаясь в смелость, как в приросший к коже шарф, как в броню, как в привлекательный образ самой себя, Майя выживала день и день после, продиралась сквозь шипы кустарника, сбрасывала звонки, не открывала почту, пока не добралась до роз (самостоятельная!). Она почувствовала наконец поэтичную, похожую на перезвон колокольчиков и ясный горизонт, радость жизни.
   Начало июня расплескалось по Подмосковью, как вихри летнего ливня. Майя шла по асфальту, скользя на мокрых босоножках, и серебряные ремешки впивались в кожу то слева, то справа, открывая незагоревшие полоски. Футболка прилипла к телу, вертикальные лучи дождя пронизывали воздух, пузырились под ногами, смывали пыль с лесных сосен, раскачивали клевер. Майя шла вдоль дороги, и машины, обгоняя, пытались облить водой из-под раскаленных шин и радостно сигналили. Наступила на влажную землю и вошла за зеленый забор. Прямо перед ней раскрывалась цветущая аллея, забрызганная белыми лепестками, дрожавшими на ветру. На сером небе открылся голубой клочок, блеснуло солнце и заиграло на оперении промелькнувшей перед ее лицом птицы. Она шла всё вперед, к знакомому дому, к саду с розами и пионами, счастливая дождем, и летом, и тем, что так рельефно обтянула тело белая майка. Дома – горячий чай и новая книга. Зашла туда, где сухо, раскаленная и исходящая паром – и рухнула в кресло, с наслаждением сбросив босоножки и вытерев полотенцем плечи. Майя пришла домой, хоть в доме и не чувствовалось мужчины.

14. I haven't been human for two hundred years

   Характер ее, освобожденный от постоянного давления тетки и Сергея, начал формироваться и твердеть с удивительной скоростью. Испытывая отвращение к православным традициям и советским доктринам, чувствуя умственное превосходство надо всеми, кого встречала на своем пути, Майя погрузилась в презрительный и напряженный поиск svoego дела. Всё быстро надоедало. Она хваталась за работу, хобби, вечеринки, неожиданные встречи с одержимостью, доводящей каждый проект до абсурда. Впитывала детали, подробности, схемы, принципы работы – и окончательно остывала. Она как будто очутилась на весеннем лугу, залитом солнцем, устланном цветами, ринулась в самую гущу, выпивала один цветок за другим, тонкую амброзию, потаенный мед – и выбрасывала за ненадобностью, отказавшись плести венок. Майя гордилась собой, хоть и критикуя внешность свою и ум, ставя их ни во что по сравнению с личностью великих, а всё же гордилась. И гордость светилась в каждом порывистом её движении, в смехе, в том, как она эстетствовала, по-снобски соглашалась на самое лучшее и требовала внимания.
   Мало кто любил Майю, но почему-то, стоило ей небрежно начать говорить, как девочки – и мужчины тоже – останавливались и оборачивались, стараясь не пропустить ни слова. Говорила она мало и по существу. И больше всего любила спорить о математике, кино и классической музыке.
   Ничто не могло отвлечь от «Тристана и Изольды» Вагнера, когда она застывала на четыре часа без движения перед проигрывателем, закрыв глаза, заперев комнату, откинувшись назад на диване, впитывая каждый звук, аккорд, диссонанс, паузу. Ничто не могло отвлечь от экрана Иллюзиона, с которого сквозь помехи старой пленки лилась магия Феллини.
   Неудивительно, что поступление в университет обернулось непрерывной головной болью, нудными конспектами, тоннами книг с разноцветными закладками. Часами она перечитывала чужие мнения о Пушкине, Блоке, Тургеневе, и всё, что нужно было – заполнить утвержденную точку зрения на каждый из этих предметов и одобренные академиками способы построения сочинений. Ничто, кроме МГУ, ее не интересовало, а журфак МГУ не интересовал никто, не способный запомнить миллионы страниц чужих мыслей. И Майя Настойчивая запихивала их в себя, давясь от отвращения, с трудом отмахиваясь от ощущения самоничтожества. Научные люди размышляли о разнообразной величественной фигне – столько думали, что сдохнуть можно! – и теперь их фанаты лупят учеников по голове увесистыми томами кумиров и собственными размышлениями на тему мировоззрения кумиров. «О’кей, – сказала Майя, – победить в игре – обеспечить себе четыре года музыки и фильмов, я сделаю это». И сделала.
   Пар от горячего чая поднимался над кружкой. Три часа ночи – до экзамена первой сессии остается шесть. Конспекты и учебники лежат на угловой тумбочке в комически строгом порядке. Девочка медитирует перед экраном компьютера, закрыв глаза и по памяти повторяя строки «Libertine», произносимые by mesmerizing Johnny Depp – oh wait, John Wilmot, 2nd Earl of Rochester:
   – Allow me to be frank at the commencement. You will not like me. The gentlemen will be envious and the ladies will be repelled. You will not like me now and you will like me a good deal less as we go on. Ladies, an announcement: I am up for it, all the time. That is not a boast or an opinion, it is bone hard medical fact. I put it round you know. And you will watch me putting it round and sigh for it. Don't. It is a deal of trouble for you and you are better off watching and drawing your conclusions from a distance than you would be if I got my tarse up your petticoats. Gentlemen. Do not despair, I am up for that as well. And the same warning applies. Still your cheesy erections till I have had my say. But later when you shag – and later you will shag, I shall expect it of you and I will know if you have let me down – I wish you to shag with my homuncular image rattling in your gonads. Feel how it was for me, how it is for me and ponder. Was that shudder the same shudder he sensed? Did he know something more profound? Or is there some wall of wretchedness that we all batter with our heads at that shining, livelong moment. That is it. That is my prologue, nothing in rhyme, no protestations of modesty, you were not expecting that I hope. I am John Wilmot, Second Earl of Rochester and I do not want you to like me.
   – И чем ты занимаешься вместо экзаменов? – голос Брэда троекратно отразился от стен и пробежал холодком по полуобнаженной спине Майи.
   Он учился на физическом факультете альма матер гениальных русских и остался у Майи после сеанса игры в покер. Они познакомились несколько месяцев назад на уроке классических танцев, организованном для студентов университета в бальном зале главного здания.
   – Ты знаешь, что похож на Брэда Питта? – спросила она его в тот день, пораженная непередаваемым совпадением улыбки, голоса, жестов, наклона головы.
   – Никто не говорил раньше, – полусерьезно ответил он. – А ты очень красиво танцуешь!
   Брэд проводил домой, рассказав под пронзительным светом дорожных фонарей десяток анекдотов из книжечки «Физики шутят», а потом вспомнил башорг. Было что-то в нем от резвящегося молодого щенка, невинное и соблазнительно-притягательное. Майя не могла в него влюбиться, скованная мизантропией, но его животная сила пробивалась сквозь ее оцепенение. Удивительное сходство с играющим Сашиным умом (уехал в Европу). Взгляд страстного Филиппа (работает бариста в «Старбаксе» и рисует картины). Но другой, и отличный. Через месяц они поняли, что встречаться не могут, но готовы дружить нежно, как давние любовники. Брэд переезжал к Майе и Лоле на пару дней – Лолы часто не было в квартире – раскрывал учебники и зачитывал вслух лучшие пассажи. Ложились спать в одну постель и засыпали, обнявшись, обнаженные, как братья-мечтатели.
   Прошло пять месяцев, и Майя начала замечать, что Брэд становится грустнее с каждым днем. Пыталась выспрашивать, терроризировать, умолять, угрожать, высмеивать, тормошить, но он упорно молчал. Потом стал реже приходить. И вот не пришел совсем. В тот же день ей позвонил одногруппник Брэда и сказал, что тот выбросился из окна общежития.
   Майя молчала. Молчала долго, пытаясь привыкнуть к пустоте. Пытаясь понять, как могла не заметить, что происходит, не предотвратить, не успеть. Через два месяца она очнулась и продолжила жить, как раньше, всего лишь холоднее прежнего. Оставалась только Лола. Никого нельзя было подпустить близко к сердцу, разрешено лишь было играть, влюбляя в себя каждого прохожего. Слишком доверчивого, чтобы поверить в спектакль одного актера.

15. Lust awakens the desire to possess

   Мучительно и страстно кружилась голова, преображая монументальные линии набережной и речной ветер между столетними деревьями, мерцающий в темнеющем воздухе шпиль МГУ, пролетающих рядом роллеров и крики случайных уток в наваждение, кино, песню, срежиссированный момент отчаяния. Илья упруго, но равнодушно и почти лениво шагал рядом, время от времени обсуждая по телефону организационные вопросы и шахматные партии.
   – Петя Свидлер звонил.
   – Тот самый Свидлер? Вы с ним вот так запросто… Ого!
   – Да, я люблю шахматы, – просто ответил он, сметая одной улыбкой сомнения, правила, воспоминания, прежнюю боль Майи в весеннюю реку, и даря новое.
   – А я играю в покер! Мы собираемся каждый четверг – приятно, что его запретили. Двадцатые наоборот – алкоголь пить можно, а играть нет, – пыталась Майя Растерянная найти умную мысль в пустой голове.
   – Кстати, я знаком с чемпионом мира по покеру, он действительно очень хорош.
   – Познакомишь?! – с надеждой воскликнула она, остановившись посреди тротуара.
   – Д-да, – с заминкой произнес Илья и внимательно посмотрел ей прямо в глаза.
   – Я не настаиваю… Забыла спросить, чем ты занимаешься?
   – У меня свой бизнес. Пиар.
   – А кто в числе клиентов?
   – Сбербанк и… и много кто еще.
   Немногословность Ильи становилась всё более многозначительной. Не хочет рассказать о себе. Развод с женой как главная тема. Полон боли? Зачем назначил третью за месяц встречу? Прямая, как жизнь карьериста, набережная петляла и зыбко дрожала под ногами. Удушливый туман окутывал шелестящие ветки деревьев и велосипедистов. Илья не делал ни малейшей попытки узнать, кто такая Майя, что ей нравится, к чему она стремится. Не намекал, что она красива. Не отпускал дешевых скользких комплиментов, а впрочем, не отпускал и иронично-изящных. Не пытался обнять или поцеловать. Девушка шла рядом с ледяной молчаливой статуей, четко анализировавшей ее слова и жесты. За что презрительное равнодушие? Как заставить его разговориться?
   – Голова кружится… – произнесла она наконец, не в силах сопротивляться психосоматическиму недомоганию.
   – Почему?
   – Потому что ты рядом!
   Милая до боли усмешка промелькнула на умном лице:
   – Пойдем обратно, поужинаем?
   Серебристый «мерседес» метался по дороге, пересекая четкие белые границы полос. Резкие повороты автомобиля заставляли вжаться в кресло. Резкий рывок – и Илья непроизвольно выбросил правую руку перед ней, защищая от вектора ускорения: «Извини!» Из глубины души к нему рванулась трепетная нежность и благодарность за заботу, восхищение сильной рукой, ведущей автомобиль сквозь потоки стремительно меняющихся комбинаций. Скрыла взгляд и отвернулась к окну, пытаясь изменить выражение лица:
   – Я проголодалась, закажу два салата, пожалуй.
   – Сколько захочешь, – безмятежно протянул он два правильных слова.
   Теплые летние сумерки, окрасившие в сиреневые оттенки столик на веранде, чай, проезжавшие мимо машины и его непрерывно звонящий телефон. Нарастающее желание сесть к нему на колени и прижаться к груди. Сказать: «Поехали к тебе, посмотрим фильмы». Сказать: «Поехали к тебе, поиграем в шахматы». Прошептать: «Поцелуй меня».
   Илья пристально вглядывался в лицо Майи, чуть подавшись вперед, и она, пропустив первые секунды, очнулась под этим изучающим взглядом. Страх разоблачения заставил усилием воли вернуть на лицо маску вежливого любопытства. В глазах Илья мелькнула усмешка, и он отвернулся. Кто знает, что светилось в глубине его глаз.

16. English, motherfucker, do you speak it?

   Страдание ожидания. Оно рождалось каждую ночь, переползало темнотой на день и заслоняло его болотной сыростью. Ощущение пустоты. Стержень растворился в серной кислоте гормонов, и нельзя синтезировать обратно, затащить, схватить, обнять и не отпускать.
   Сидя на диване, стиснув пальцами айфон, Майя пыталась найти способ заставить его признаться в любви, побудить жениться на ней, как они в шутку обещали друг другу еще до первой встречи (блогеры!). В раскаленном от обиды мозге мелькали отрывочные воспоминания: взгляд, пара слов, руки. Как она могла, двадцатилетняя девочка, удержать мужчину на десять лет старше – без его на то желания?
   Нож сквозь ребра и повернуть – настолько больно. Слишком легко привязаться, слишком ужасно дышать в вакууме, когда он исчезнет и не захочет знать тебя, уйдет и заберет с собой кислород, оставив судорожно раскрывать обожженные легкие.
   Хоть кого-нибудь обнять и уснуть, тепло под руками – да хотя бы кошку, но нет – пусто – пустые комнаты и соседи молчат, Лола в чужом доме, лишь шумит дорога. Минута за минутой Майю перекручивало на кровати. Сворачивалась в клубок, и слезы текли всё сильнее. Кричала внутри: «Ненавижу! – и чуть тише: – Люблю!» – пытаясь забыть, незаметно проваливаясь в сон.
   Не может быть, что он особенный. Двадцать лет не было никого, как он. Как холоден взгляд. Узнать его тайны? Стать полезной? Задеть самолюбие?
   В груди нервно шевельнулась радость, она вскочила с дивана: верно, самолюбие, вера в себя, осознание собственной значимости – как это просто! Показать ему, что она его совсем не любит, не скучает, не ждет обратно, встречается с другими мужчинами, которые намного лучше. Тех, кто комплексно лучше, по всем направлениям, невозможно найти нигде, это понятно – но есть же превосходящие по красоте, по уму или – если повезет – по доходу!
   Нервная дрожь, сотрясавшая тело Майи, диктовала дальнейшие шаги в кристальной, казалось, ясности. Демонстрировать как? Писать о свиданиях с незнакомцами в блоге и мучить мучителя, исколоть его самолюбие миллионом рубиновых иголок.
   Пытаясь понять, кто на самом деле ее божество, Майя несколько дней подряд, не отрываясь, искала по всем поисковикам его фотографии, записи, связи, имя, фамилию, псевдонимы, аккаунты, друзей, номера телефонов, прежних подруг. Слишком мало – он был осторожен! – но достаточно, чтобы понять, как он изворотлив, хитер и холоден одновременно (Москва слезам не верит).
   «В мае 2001 года господин *** зарегистрировал на имя жены компанию по производству воздушных шаров. Компания быстро заняла доминирующее положение на московском, а затем на российском рынке. Семь работников, входивших в число управляющих, характеризуют финансовые операции компании как зачастую недобросовестные, а также намекают на существование черной бухгалтерии. Впрочем, полезные связи позволили основателю выйти из бизнеса без потерь», – писало желтое издание, щеголяя правдоподобными фактами и фотографиями офиса компании. На одной из отсканированных страниц Майя с удивлением узнала молодого черноволосого мужчину, сидевшего за соседним столиком всё время первого свидания с Ильей. Майя, не веря глазам, вглядывалась в нечеткую фотографию, но сомнений быть не могло.
   «Однажды попробовал. Зашли с девушкой в отель, заказал по ее просьбе Moet, но поставил условие – она сделает минет с шампанским. По ощущениям интересно, но не более», – находя его публичную переписку, Майя вспыхивала и приникала к экрану. Похоже, множество подружек сменяли друг друга, не задевая тихой поверхности его внутреннего моря, и самой сильной привязанностью оставалась бывшая жена. Они поженились студентами и восемь лет были вместе. После развода жена уехала в Америку, забрав сына, и с тех пор он каждый месяц летал к нему в Майями. Его слова о жене и сыне задевали сдержанной тоской, сквозившей в каждом слове, несмотря на мужество и немногословность его комментариев.
   Лола рассеянно слушала очередной рассказ Майи о трех свиданиях и странном мужчине, раскачиваясь на стуле и рассматривая подаренное новым поклонником кольцо.
   – На тебя не похоже, – произнесла она. – Что-то не помню, когда ты в последний раз в кого-то влюблялась.
   – В школе, но…
   – Но это не вопрос. Зачем он тебе?
   – Ой, хватит. Хочешь сказать, он мне нужен? Не нужен, но должен же быть подход! Каждого можно влюбить в себя, абсолютно каждого, я знаю!
   – Ну-ну, удачи, – Лола вскочила со стула. – Я пошла, куплю туфли и платье, нужно на вечер. Если что, пиши. И… напиши заодно, как помочь, ок? Поймаем тебе этого мудака!
   Лола рассмеялась искрящимися нотами и с легким шуршанием выпорхнула из дома. Майя усмехнулась – Лола была забавным, чутким маленьким зверенышем, стеснявшимся признаться в человеческих чувствах. В этом они похожи.
   Майя вышла в соседнюю комнату и поставила пластинку на проигрыватель.

                           Я же своей рукою
                        Сердце твое прикрою.
        Можешь лететь и не бояться больше ничего.
                        Сердце твое двулико:
                          Сверху оно набито
     Мягкой травой, а снизу – каменное, каменное дно.

   Музыка пульсировала в комнате, отражаясь от каменных стен и концентрируясь на освещенных светом лампы глазах, выхваченных из окружающего сумрака.

     Не прячь музыку, она опиум ни для кого – только для нас.

   Майя подняла голову, и пятно света переместилось на ее губы. Ницше писал (цитировала она в уме):
   Эта музыка кажется мне совершенной. Она приближается легко, гибко, с учтивостью. Она любезна, она не вгоняет в пот. «Хорошее легко, всё божественное ходит нежными стопами» – первое положение моей эстетики. Эта музыка зла, утончённа, фаталистична: она остаётся при этом популярной, – она обладает утончённостью расы, а не отдельной личности. Она богата. Она точна. Она строит, организует, заканчивает: этим она представляет собою контраст полипу в музыке, «бесконечной мелодии». Слышали ли когда-нибудь более скорбный трагический тон на сцене? А как он достигается! Без гримас! Без фабрикации фальшивых монет! Без лжи высокого стиля! Наконец: эта музыка считает слушателя интеллигентным, даже музыкантом, – она и в этом является контрастом Вагнеру, который, как бы то ни было, во всяком случае был невежливейшим гением в мире.
   Майя закрыла глаза и позволила сну овладеть маленьким, жалким телом и странной душой.

   Алюминиевый экран, припорошенный пылью, как пудрой волшебника. Покрытый жирными отпечатками пальцев мобильный. Стопка желтоватых стареньких листов, на которые ложатся штрихи шариковой ручки. Кружка из дымчатого поцарапанного стекла с чаинками на донышке балансирует на диске с розовыми пони. Окно, за которым на старых яблонях распевается под пристальным взглядом кошки ободранный соловей. Луч света сквозь решетку падает на стол с отщепленным с краю куском деревянной оболочки.
   Майя сидит на краешке стула, вбирая в заднюю поверхность бедра давление жесткой перекладины. Звуки окружающего мира переливаются волнами из форточки справа, из трех окон слева и огромной печной трубы. Музыка и ветер складываются в картину под мерное парение пылинок в лучах солнца. Она переламывает внутренний барьер между ней и зверем. Ощущает, как вырастают на лопатках острые металлические шипы, готовые к обороне поместья. Плавно поднимает над клавиатурой пальцы, охлажденные тонким золотым кольцом, чувствуя, как бежит между хрящами и мускулами кровь, вглядываясь в косточки запястий. Расправляет пальцы, вытягивает пальцы – и врывается в интернет, чтобы найти, понять, захватить и уничтожить пленившего 360 градусов ее воображения.
   Блог был сетью, раскинутой по всему миру, а ее щупальцами были буквы и пиксели фотографий, и она затаилась, дрожа, по ту сторону холодного экрана. Целые дни проходили в борьбе. Илья. Илья! Он оставил онлайн совсем немного следов, но каждый был знаком, меткой, вехой, отзвуком. Отражения говорят о характере препятствий. Сила эха повествует о глубине пропасти. Комментарии в блогах рассказывают о его душе, столь загадочной, несмотря на самоописания, портреты, список друзей и комментарии. И едва он попадет в самый центр сети, как никогда больше не выберется. А сейчас он бродит вокруг, за пределами досягаемости, и она скулит, как волк на белую луну.
   В кабинет, шаркая голыми ногами по паркету, зашла Лола и, сев прямо на пол, прислонилась мягкими светлыми волосами к ноге Майи. Та молчаливо рассматривала фотографии.
   – Может, нанять агента? – предложила она. – Узнаешь о нем всё… хочешь?
   – Нет… это слишком! – откинулась на спинку стула Майя. – Слишком сильно. Я боюсь, что не останется ничего, за что его можно любить, понимаешь? Я бы перестала себя любить, если бы знала, с кем встречаюсь, куда хожу… Что читаю и слушаю. А он… он такой идеальный, понимаешь?
   – Не понимаю, – огорченно покачала головой Лола, но, заметив грустный взгляд Майи, добавила: – Это твоя история. Он твой – как хочешь, решай сама. А я бы наняла, знаю одного дешевого.
   – У него есть девушка! – капслоком проорала новая страница. Майя пошатнулась и продолжала сшивать досье, впившись ногтями в клавиши, забыв про кота, дожиравшего за окном птичий скелет.
   Лола снова подняла зеленые глаза и сосредоточенно нахмурилась, пытаясь найти способ отвлечь подругу от мерзавца-миллионера.
   – Ну что, сколько еще женщин он перетрахал? – спросила она, вплетая в голос грубые пропитые ноты. – Сколько дней ты уже сидишь перед компом? По-моему, ты выучила наизусть оттенок его машины и сколько раз в год он ездит в химчистку. Забудь о нем, малышка, развлекись, напиши об этом в жж – сработает. А если будешь страдать и учить наизусть его биографию, ни хера не произойдет.
   – Кто тебе сказал, что я страдаю? – Майя вскочила со стула, переступила через Лолу, схватила джинсовую куртку и начала завязывать красный платок вокруг шеи. – Поехали за билетами в Лондон.
   – Да ладно, откуда у тебя деньги?!
   – Фриланс помнишь? А работу в ЦУМе? А ночи в баре? Оттуда. Шевелись, толстяк! Расхохотавшись, подруги выбежали на улицу.

II
Лето. Лондон

17. Soave sia il vento

   Здравствуй, Лондон! Со мной нет меня, но есть двадцатый молескин. Это зона отверженных, ссылка неблагонадежно-сильных, мечта хипстера московского. Худи, разрешенные моралью негры, разврат Кэмдэна, свободное искусство и Бэнкси. Здравствуй, грусть.

   11 июля

   Вышла из тьюба на Archway с тяжелым чемоданом на колесиках, безальтернативно и настойчиво завернутым в белую пленку, и попала под внезапный стремительный дождь. Мелькают номера автобусов, карта, стиснутая в правой руке, размокла и расплылась, на остановках nichego не понятно. Вежливые местные улыбались и качали головой. Села на первый попавшийся, проехала две остановки. Собралась выходить, как вдруг подходит ко мне молодой мужчина:
   – Этот чемодан выглядит очень упакованным! – смеется он из-за очков.
   – Я только что из аэропорта и не могу найти свой дом, – улыбаюсь в ответ. – Не могли бы вы?..
   Он достает навигатор и доводит прямо до дверей общежития, комментируя каждый метр, куст роз (его нет на схеме!), номера домов и плотность прокраски стен.
   – Как вас зовут? – опомнилась я на двадцатой минуте.
   – Адам.
   – Очень приятно, я Ева!
   – Не шучу – впервые, ага, не поверишь. Запиши мой телефон, если захочешь посмотреть Лондон.
   – Договорились!
   В общежитии, мрачном блочном здании, меня нет в списках на заселение, хотя деньги ушли три месяца назад. Темная ночь за окном, я спорю с пакистанцем-охранником, который в итоге сдается и выдает ключ на ночь. Прелестно, разборки, утром наверняка выкинут за порог.

   12 июля

   Проснувшись в восемь, нечаянно съела в Макдональдсе рыбу, забыв упомянуть кодовое слово vegetarian. Смотрела на негров и детей сквозь стекла. Так же, как москвичи любят «порше кайен», лондонцы любят «порше бокстер эс» и религиозные граффити. Где тут Бэнкси?
   Отправилась сидеть на траве рядом с Вестминстерским аббатством – толстые стены вызвали неприязнь узнавания. Скучно фотографировать здания, давно приевшиеся по школьным учебникам английского, и нужно прямо сейчас a little good company. По траве бегает индийский ребенок.
   На легком зеленом ворсе приятно лежать и смотреть в небо, захватив периферией взгляда клочок каменной истории. Доносятся крики. Вскакиваю на ноги и вижу толпу бегунов в спортивных трико, огибающих угол освобожденной от машин улицы. В руках каждого оранжевый геторейд, а на плакатах слоган – race, it's about running. Прогулялась вдоль линии боя, рассматривая ягодицы молодых мальчиков.

   17.43 Для меня забронировали «Виграм Хаус» на станции Виктория, хотя я платила на 100 фунтов меньше.

   18.33 Переехала, живу в пяти минутах от Букингемского дворца. На ресепшене самый красивый двадцатилетний мальчик, которого я когда-либо видела, – кудрявый блондин с четкими скулами и голубыми глазами.

   21:57 Из окна видно Лондон Ай и Тауэр. Темнеет. Читаю «Декамерон» под саундтрек Морриконе к «Однажды в Америке».

   13 июля

   Проснулась в семь, на завтрак: чай, хлеб, кетчуп и сыр. Через 2 часа первое занятие. Никогда раньше не слышала столько английской речи за день.

   11:15. Познакомилась с 31-летним негром из Нигерии. В группе девочки из Америки, Китая и Бразилии. Таис, номер 703.

   15:37. Ем дыню за 1 фунт. В бесплатной газете London Lite история про Эми Вайнхаус, из соседних окон доносится ее Back to Black.

   16:33. Бразильская девочка очень дружелюбная. Большие зубы, но симпатичная, размер одежды S. Разрешает пользоваться макбуком бразильского бойфренда. Надо позвать на одну из бессмысленных одиноких прогулок вокруг Букингемского дворца, по Пикадилли и дальше, но не устанет ли?
   Ничего не знаю о Бразилии помимо кадров из двух мрачных фильмов. Первый, кажется, «Город Бога». Проверить. Второй, кажется, «Бразилиа». Поправьте, если миспеллинг. Страна, возведенная на матрице испанской культуры под личным контролем Торквемады с того света. Реконкиста. Красиво.
   По Латинской Америке шатался Че Гевара на мотоцикле, поезде, повозке, судне, самокате – был ли самокат? – это важно. Шатался без дела, умный перспективный медик. Искал лепрозории, где играл с людьми, зараженными проказой. Проказа – это хуже, чем чума и люди, объевшиеся крокодила. Сожранные части тела, чужеродные молекулы атакуют живую плоть и побеждают. Влажные тропики, пирамиды Майя.
   Нет, я ничего не знаю о Бразилии, а девочка Таис с ее макбуком и бойфрендом в разноцветных джинсах могли бы материализоваться в Лондоне. И никто бы не заметил. Не отличил бы от аборигенов, ручаюсь.

   14 июля

   7:02. Попытки игнорировать существование Ильи провалились. Лежа в постели, ищу последние новости и молю богов апокалипсиса не дать ему найти новую девушку в моё отсутствие.

   15:45. Перерыв в занятиях. Скучно. Но британский акцент настолько секси, что, если будешь сидеть в центре и прислушиваться к проходящим, достигнешь оргазма за 20 минут (проверено). В классе идеальное произношение у старшего теоретика онли. Практик Реза, рассказывающий о фото– и киносъемке, – перс и комично коверкает простейшие слова. Он коричневый, черноволосый и пухловатый.

   20.09. Сижу на памятнике рядом с Букингемским дворцом. Вечерний гранит леденит сквозь тонкое синее платье. Попадаю в каждый кадр веселых японских туристов в бежевых шортах, коричневых сандалиях и мягких кепках, пришедших сфотографироваться на фоне монумента и владений Ее Величества. Красивое лондонское небо, оглашаемое иностранными вскриками. Грустно, что я не красивая. В общем, это мой единственный, но постоянный повод для грусти.
   Над Сент-Джеймским парком поднялось несколько уток и, пронзительно крича, пролетело над дворцом. С сияющей от чистоты травы поднялся стройный мужчина в модных очках и помог встать с шезлонга светловолосой шестнадцатилетней девочке в футболке и узких красных джинсах, мимолетно обняв ее за тонкую подростковую талию. На древний аристократический дуб взбежала суетливая белка с горстью орехов за щекой – расслабленные gulyaki накормили фундуком и кешью.

   22:39. Илья.

   23.17. Life and death, energy and peace. If I stop today it was still worth it. Even the terrible mistakes that I made and would have unmade if I could. The pains that have burned me and scarred my soul, it was worth it, for having been allowed to walk where I've walked, which was to hell on earth, heaven on earth, back again, into, under, far in between, through it, in it, and above.

   16 июля

   11:15. Поговорила с двумя американками, одним англичанином из Лондона, девушкой из Бразилии, китаянкой и персом из Ирана. Найс интеррейшиал порн можно было бы снять!

   17:03. «Giovanni Girolamo Savoldo – Mary Magdalene» и серия картин Francesco Guardi «Venice» at The National Gallery. Ммм, Джиованни. В одних только именах великих итальянцев – грация, внутренняя структура и отделка великого искусства. Религиозно, но в меру. Поэтично и традиционно, но не фанатично и узколобо. Есть, конечно, разница в концентрации церковной эротики. Мадонна знала в ней толк. «Поющие в терновнике» показали, какими должны быть священники. Жаль, что в «Оводе» не дошло до красивых сцен секса. Религия. Джиованни Джироламо Савольдо, Мария Магдалена, блудница, сверкает красками с полотна. Если она была такой на самом деле, неудивительно, что ее простили. (Простили ведь? В последний раз читала Библию сквозь фейспалм).

   21:00. Empire Cinema «Harry Potter». Шумные подростки кричали весь фильм за моей спиной – по-русски, матом, пока я не обернулась и не сказала: «Может, заткнетесь, а?». Испуганно замолкли. Через пять минут пошли титры – посчитайте мой коэффициент терпения.
   Великая книга – «Гарри Поттер». Читая, мечтала о профессоре Снейпе. Есть что-то приятное в совращении аскетов, в сочетании противоположностей. В том, что тебе оказывают честь и делают милостивое, отверженно-яростное исключение. И он так умен! Smart is the new sexy. Должна записать еще пару умных мыслей о Гарри Поттере, но карандаш затупился и рвет страницу, vot svoloch.

   Ночь с 16 июля на 17

   22.52. C Адамом в неопознанном баре, третьем за ночь. Пишу заметки в айфон на русском – специально, чтобы он не понял.
   Заказали две бутылки белого, Адам хорошеет с каждым бокалом. Кружится голова. Английские слова вылетают из опьяненного мозга быстрее, чем русские. Говорим о Шекспире, он рассказывает о постановке в любительском театре, в которой играет какого-то принца. Срывает покровы. «Почему ты играешь в театре?» – смеясь не в тему и такт, спрашиваю я. «Решил изменить свою ёбаную жизнь, – отвечает Адам, нежно улыбаясь. – Я работал аналитиком в банке, получал хуеву тучу денег за просиживание штанов в офисе, стал миллионером – несколько миллионов фунтов, заработанных собственными руками! Я был горд собой, купил Одри белый „порше“ – она очень просила. А потом мы развелись, она отсудила половину состояния и ребенка, Тома. Давай вернемся к Шекспиру, а?»
   Глотнула вина из бокала – ужасно вкусно! – и закинула ноги на колени Адаму. Соседи удивленно оглянулись, Адам положил горячие руки на кожу. В глубине паба оглушительно играла лондонская группа, похожая на «Гоголь Борделло» и «Радиохэд» одновременно. В шляпах, узких черных джинсах и кедах, у солиста очки… «Freaking hipsters!» – прокричала я Адаму. Он неопределенно улыбнулся. Подпела пару строк и допила последние капли из бутылки. Поцеловала актера и бросила ему в лицо: «Let's go to your place!» Кажется, он не очень пьян. Прихватили у стойки новую бутылку.
   На улицах ливень. Крупные капли падают сплошной стеной на мои черные волосы, на короткое синее платье, на крепкую фигуру актера-аналитика… который внезапно запел, оглушительно выводя смутно знакомую мелодию.
   – Что ты поешь, что ты поешь?
   – Мюзикл «Поющие под дождем» – смотрела?
   Счастливый, странный, громкий, но попадающий в ноты. Кружится, смотря в небо, с бутылкой в руке – пару секунд. Потом подбегает обратно, хватает меня всю, поднимает и начинает целовать, целовать беспощадно и быстро.
   Шатаясь под ливнем, запрыгнули в автобус, потом во второй и третий. Как ты помнишь их номера, Адам? Дом с кирпичной отделкой на две квартиры, тихий район, огромные розы у соседки под окном. Забежали внутрь и рухнули на кровать.

   10:52. Адам лежит справа, молочно-белый в сумрачном лондонском свете. Просыпается, поворачивается ко мне. Он большой. На огромной руке темнеет некрасивая родинка.
   – But thou, contracted to thine own bright eyes, Feed'st thy light'st flame with self-substantial fuel, – произносит он вдруг хриплым голосом, с паузами, улыбаясь уголками губ.
   – Что это, что это, снова Шекспир?

     – Then hate me when thou wilt; if ever, now;
     Now, while the world is bent my deeds to cross,
     Join with the spite of fortune, make me bow,
     And do not drop in for an after-loss:
     Ah, do not, when my heart hath 'scoped this sorrow,
     Come in the rearward of a conquer'd woe;
     Give not a windy night a rainy morrow,
     To linger out a purposed overthrow.
     If thou wilt leave me, do not leave me last,
     When other petty griefs have done their spite
     But in the onset come; so shall I taste
     At first the very worst of fortune's might,
     And other strains of woe, which now seem woe,
     Compared with loss of thee will not seem so.

   – Как ты запомнил???
   – Начало первого и девяностый сонет Шекспира, – отвечает он невпопад, и к кончикам пальцев приливает нежность. Десять минут не думала об Илье – хорошо.
   В его ванной ютится косметика экс-жены, на маленькой кухне валяется грудами грязная посуда, в гостиной на черном кожаном диване две электрогитары. Холостяк.

   17 июля

   15:41. Портретист sir Thomas Lawrence, 1769–1830. Читаю биографию в Википедии. Sir Thomas Lawrence (13 April 1769 – 7 January 1830) was a leading English portrait painter and president of the Royal Academy.
   «Lawrence was a child prodigy. He was born in Bristol and began drawing in Devizes, where his father was an innkeeper. At the age of ten, having moved to Bath, he was supporting his family with his pastel portraits. At eighteen he went to London and soon established his reputation as a portrait painter in oils, receiving his first royal commission, a portrait of Queen Charlotte, in 1790. He stayed at the top of his profession until his death, aged 60, in 1830. Self-taught, he was a brilliant draughtsman and known for his gift of capturing a likeness, as well as his virtuoso handling of paint. He became an associate of the Royal Academy in 1791, a full member in 1794, and president in 1820. In 1810 he acquired the generous patronage of the Prince Regent, was sent abroad to paint portraits of allied leaders for the Waterloo chamber at Windsor Castle, and is particularly remembered as the Romantic portraitist of the Regency. Lawrence's love affairs were not happy (his tortuous relationships with Sally and Maria Siddons became the subject of several books) and, in spite of his success, he spent most of life deep in debt. He never married. At his death, Lawrence was the most fashionable portrait painter in Europe. His reputation waned during Victorian times, but has been partially restored in more recent ones.»
   Сложно поверить, но биография Лоуренса далеко не так хороша, как его прелестные, легкие, перламутровые портреты.

   16:05. В Лондоне пусто, никого нет.

   21:41. Лола прислала смс: «Лучше трахаться, чем плакать». Омерзительно, грубо… но она права – надо заставить Илью исчезнуть в опьянении кипящего Лондона. Do it, you stupid bitch!

   18 июля

   11:15. Tate Britain 10:00–17:50 free, Modern fri, sat 10:00–22:00, sun-thu 10:00–18:00 free. Запомнить.

   12:00. Купила frozen yougurt, но вспомнила, что меня никто не любит. Буду худеть. Выбросила в урну.

   17:41. «Я жру, чтоб трахаться, и трахаюсь, чтоб жрать». Безумие преследует тяжелыми мрачными безысходными приступами, когда от отчаяния я рыдаю молча и рву с запястья браслеты верности. Стоит Илье напомнить, что у меня нет ценности, что я вещь, которую можно отбросить, что он даже не захотел взглянуть на меня, что я недостойна ужина в его компании… как я, проклиная, готова встречаться с первым попавшимся, только восстановить справедливость, только разбить самой сотни черствых, остывших, покрытых вулканическим пеплом мужских сердец.

   20:15. Купила в супермаркете пачку Lucky Strike – нужно подражать Дону Дрейперу. Дон красив демонически, когда гибнет от бессмысленности будней. Забыла купить зажигалку, пришлось вернуться. Пухлая афро-кассирша неодобрительно покачала головой, но ничего не сказала. Стою в сером индустриальном переулке, вокруг чисто, но пусто очень. Пытаюсь закурить, сигарета не зажигается. На уши давит тишина воздуха без новостей о нем, достала из сумки спутанные наушники и вставила в уши Земфиру. Небо Лондона разлилось осколками. Кончик сигареты вспыхнул, осветив фаланги пальцев. Во рту стало сухо и горько, запершило в горле, горячий воздух вырвался через ноздри. Изогнутые завитки дыма поднялись вверх и сожгли на десять секунд глаза. Упала на колени, выронив вещи, и беззвучно заплакала.

   19 июля

   12:00. Ровно двенадцать ноль-ноль. Привет. Считаю минуты. Пусто и холодно. Купить латте в «Старбаксе»? Лучше вино в пабе.

   17:00. Ровно семнадцать ноль-ноль. Как там Илья? Лола не пишет, а я сбегаю подальше от интернета, чтобы не разбиться, налетев из-за угла на реальность.

   17:17. Отчаяние – это я люблю, это по мне. Майя лузер. Бейте Майю.

   23:02. Надела горячую футболку, только из сушилки – приятно. Вынося вещи из прачечной, столкнулась на ресепшн с кудрявым богом, шестой раз за день. Наверняка начинает подозревать. Хочу, чтобы он обнимал меня, и я чувствовала сквозь тонкий хлопок молодые мускулы его тела.
   В Лондоне солнечно-ветреные улицы, и снова дождь, замороженный йогурт, когда тепло, и кофе, когда льет. Разноцветные лица, знакомые с детства слова, и так легко слетают фразы с языка. Camden и Tate Modern – места силы (черпать, когда нет своей). Цивилизация! А я дикарь, ужасный ребенок, раненый детеныш панды. В наушниках Wild Beasts и оперные арии для кастратов эпохи барокко, и первые партии выпадают, as always, божественному Фаринелли.

   22 июля

   Посмотреть фильм «Би-би-си» про прерафаэлитов Desperate Romantics (реклама в бесплатной газете!). Флорентийские художники раннего Возрождения, восхищенные длинными рыжими волосами. Перуджино, Фра Анджелико, Джованни Беллини (mesmerizing names). Магическое кватроченто светится изумрудным светом сквозь мутные воды Тибра. Правда и простота природы разворачиваются змеиными кольцами от изгиба полотна до изгиба, и смутное оцепенение приливает кровью к лицу.
   Фра Анжелико! Помню его могилу в Риме, в церкви Санта-Мария-сопра-Минерва, помню мазки и сюжеты его картин. Спасалась в тот день от палящего римского солнца и очутилась в иллюзорной, мраморной, величественной тени.

   19:00. Слежу за цифрами на часах. На улице дождь. Заперлась в маленькой комнатке с видом на Лондон Ай. Айпод трехсотый раз проигрывает Once upon a time in America и расщепляет остатки счастья на острые молекулы отчаяния. Илья.

   23 июля

   15:02. Редактируем видео в Macromedia Dreamweaver 8 – не забыть установить дома. Кромсаем то, что успели снять на улицах. Задавала вопросы про Путина и Медведева. Англичане внушительно и серьезно рассматривают вопросы о политике, но получаются damn funny. Несмотря на то, что в миллион раз красивее русских: высокие, подтянутые, хорошо одетые, вежливые. Не говоря о юноше, который отвечает за ресепшн в общежитии! Не напоминайте снова про —, не надо… Ах, британцы!

   17:09. Ем fruitful yougurt в Itsu рядом с St. Paul's station. Надеюсь на zero % of fat.

   21:56. Смс от Лолы: «Видела его в „Старбаксе“, заказал кофе толл и брауни, минут двадцать разговаривал с каким-то мужчиной в костюме и ушел».

   24 июля

   14:22. Scientific ties in the Science Museum. Не хватит денег. Купила один Сергею.

   16:07. Рафаэль: красное, синее, золотое и серебряное. Краски и формы завораживают. Дурацкие посетители стремятся пробежать взглядом по полотнам и табличкам, сфотографироваться на фоне и шестьдесят лет после рассказывать внукам о роли Рафаэля в искусстве. В центре зала мраморные скамьи. Мучительно хочу подойти и дотронуться, но внимательная девушка в форме не спускает с меня глаз. Синее, золотое и серебряное. Как он смог? Как он сделал это? Он же человек, был совсем как я – покрытые плотью пальцы, жадные глаза, голодный желудок.

   19:10. Википедия тянет руку из зала. Википедия хочет объяснить, как он смог. Слово Википедии. Raffaello Sanzio da Urbino (April 6 or March 28, 1483 – April 6, 1520), better known simply as Raphael, was an Italian painter and architect of the High Renaissance. Raphael was enormously productive, running an unusually large workshop, and despite his death at 37, a large body of his work remains. Many of his works are found in the Apostolic Palace of The Vatican, where the frescoed Raphael Rooms were the central, and the largest, work of his career.
   Википедия – провал. Слова ничего не опишут. Постараюсь запомнить пару фактов, anyway, чтобы блеснуть при случае в аристократической гостиной.

   25 июля

   11:05. Портобелло. Суета, текстуры, типографика. Заворачивают винтажные чашки, одежду и фастфуд в грубую (роскошно-хипстерскую!) бумагу. Свобода.

   18:31. Смс от Лолы как выстрел в живот: «Посмотри его статус в фейсбуке – in a relationship. Постараюсь узнать, с кем, но страница закрытая, ни хера не понятно». Врезался прохожий. Заорала «FUCK YOU!» ему вслед. Соседи обернулись.

   Ночью с 25 на 26

   23:04. Cтою у бара и жду Адама. У метро грязно, а здесь, у «Конца Света» – пустынно и холодно. Жду пять минут, мимо текут биомассы. Жду безвестного актера. Лучше бы подошел Джей Зи. Нас разделяет десяток кварталов, не больше. Ломать барьеры за границей – май факинг стайл, ведь дома сложнее, дома тысячи глаз и рук, которые держат над пропастью.
   Надоело ждать. Он не Илья. Если поймать Илью и запереть, как зверя в вольере, я приду сама и буду спать рядом. Адам не Илья. Есть минимум, до которого противно, а после – можно. Он – после. Он громко читает Шекспира. На сцене бара напротив поют, как в правильной, позолоченной Москве. Но с лучшим акцентом – ах, да! Хочу играть в таких барах, а не пить. Ждать дольше стыдно, хочу. Хочу? Ты неправильно понял, но пошли. Путаются мысли, или показалось?

   9:47. Стояла у окна его квартиры полностью голая, кричала прохожим по-русски и смеялась. Адам обнимал сзади, прижимаясь обнаженным телом к моей спине и ногам и целуя в шею. Забрала с полок Lord of the Rings с автографом жены. Расстались на автобусной остановке, и он, довольный, спокойный, ушел в утренний город.

   26 июля

   12:00. Встретилась с нигерийцем Influence – тем самым, который в University of Westminster изучает бизнес. 33 года, эбеново-черный, лондонски-дружелюбный, олдскульный и пронзительно молодой. Суббота, и мы съездим в пригородную церковь для нигерийской общины. Переоделась в розовое худи, серые джинсы и голубые кроссовки (те самые! ох). Троллить так троллить. Он serieznyi takoi, с Библией под мышкой. Сели на поезд на станции Victoria, he defaced the Book:
   – Знаешь, как Бог создал землю? В первый день God said, «I command light to shine!» And light started shining. God looked at the light and saw that it was good. He separated light from darkness and named the light «Day» and the darkness «Night.» Evening came and then morning – that was the first day. Прошло еще пять дней, а на седьмой он отдыхал.
   Amusing. Вспоминаю, что знаю о Нигерии. Одного из королей Лагоса 19 века звали King Adele.
   – Знаешь ли ты смертные грехи? – трогательно продолжал Инфлюэнс, я отрицательно мотала головой. – Superbia, Invidia, Gula, Luxuria, Ira, Avaritia, Acedia.
   Пять братьев, уличные войны в трущобах Лагоса, официально – второго по величине города Африки. «Ему можно верить в сказки, – думала я, обуздывая страстное желание процитировать Ницше прямо в лицо глупому, ограниченному… сексуальному, смелому мужчине. – Если похвалюсь прочтенным, высадит на ближайшей остановке», – улыбнулась я визави, изображая искренний интерес. За окном мелькали пустынные пригородные склады, разбавленные наскальными граффити. Цитаты из Библии на английском звучали незнакомо и поэтично.
   На сцене школьного актового зала пели три женщины в красных шарфиках, бросавших блики на помаду красных губ. На проекторе высвечивался текст молитвы, и в середине текста все афро вокруг, пахнущие пряностями, вдруг вскочили и подхватили мотив, пляшущий в ногах ритм, хлопание светлых, по сравнению с остальной кожей, ладоней. Я поднялась, чувствуя впервые позорную альбиносовость собственной кожи, белая ворона в неприличном розовом худи. Попыталась хлопать в такт. Инфлюэнс серьезен. Прихожане с детьми и с персональными копиями Библии. Стройный мужчина произнес речь о проблемах района, согласные выкрикивали прямо с мест. Огласили повестку следующего собрания, призвали голосовать в углу зала. Через полчаса религиозное собрание закончилось, и друзья Инфлюэнса столпились вокруг меня. Klass.
   Да, я из Москвы, это Россия, нет, не верю, но интересуюсь (а как же!), в Москве зайду в отделение, читала Библию, конечно, пожму руку, очень приятно. Майя – М – а – й – а, почему бы и не в бар. Но нет – предводитель чернокожей, тонкокостной, ослепляющей улыбками группировки опомнился и напомнил остальным – жестами ли, движением ли бровей – что вторглась чужая, и предложение отозвали, и мужчины ушли. Инфлюэнс проводил до электрички и доехал до станции Виктория, на которой торжественно и нежно передал меня центру Лондона. До общежития оставалось пять минут пешком.

   Ночь с 26 на 27 июля

   23:00. Встретилась с пожилым итальянцем Тони у Букингемского дворца. Познакомились, выпили вина на барже на Темзе. Рассказал, что занимается бизнесом в Оксфорде и два раза в неделю приезжает в Лондон. Очень вежлив, путает английские слова с итальянскими, поправляет короткую черную стрижку с небольшими проплешинами, смотрит неоднозначно, но сдерживается. Кому я нужна, кроме сорокалетнего старика?
   Тони посадил в «ленд-ровер» и довез до клуба в центре. Не хотели пускать, думая, что мне меньше 21 (и справедливо), но Тони решил вопрос, и коп отвернулся в нужный момент. Внутри сверкали лазерные лучи, одинокие девочки жались по углам, несколько модных пар бесилось на танцполе. Поднялись на второй этаж и заказали шампанское, самое дорогое в меню. Хотелось танцевать от шампанского и не хотелось от его взгляда. Скинула руку Тони с бедра, натянула на него платье и очень, очень старалась утонуть в четком бите и хриплом голосе Рианны, в красно-черных огнях и ретро-танце подростков в шляпах. Тони пододвинулся ближе. Я отодвинулась от Тони. Сказала – давай зайдем в другой клуб? Он разочарованно бросил деньги за недопитую бутылку на столик и, подхватив меня за талию, вывел на кипящую прохожими улицу.
   Мечтаю об ужасающей катастрофе. Пусть перед нами взорвется астероид, вонзаясь в землю, как яйцо альфа-самца. Путь ударной волной сметет Тони, обдумывающего, как бы меня напоить и затащить в отель. Пусть вынесет из ребер мое сердце, и, с зияющей дырой ровно в центре грудины, я стану самой счастливой девочкой в Лондоне. Пусть расколошматит на полоски мяса прохожих, а я выживу, и ко мне, вскочив посреди ночи с кровати, на вертолете прилетит Илья – на островок, окруженный каньоном. Он будет, конечно, очень красив. Черные волосы, едва подернутые сединой, из кармана строгого пальто высовываются пачки фунтов, прихваченные из сейфа на всякий случай. Строгий костюм подчеркивает ухоженную фигуру. Темные глаза полны беспокойства, любви и страха. Я буду, конечно, очень красива. В коротком платье, едва прикрывающем худые коленки. Растрепанные волосы длиной по пояс. Голубые глаза. Ссадины на руках и ногах. Босиком, обнимая себя за плечи, а мобильный с его смсками лежит на потрескавшейся земле. Он подойдет, и мы, конечно, займемся любовью, а полицейские смущенно отвернутся. А потом мы будем жить в его квартире, и он предложит выйти за него замуж.
   Прохожий задел плечом, и я отлетела на Тони, молча подпрыгивающего рядом. Он схватил и удержал, но, увидев его руки, покрытые курчавой шерстью, я в ужасе отпрянула.
   – Скоро новый клуб?
   – Мы близко, осталось два квартала. Возьмем кэб?
   – Нет, не надо, спасибо, лучше пройдемся.
   Захотелось унижать его и бить за то, что он не тот, кто должен быть со мной этой ночью.
   У стойки бара тусовались несколько одиноких молодых мужчин в дорогих костюмах, и я удивленно обвела их взглядом, заходя в бар. Почему я не с ними? В их глазах читался похожий вопрос. Тони за руку отвел меня на второй этаж и усадил на кожаный полукруглый диван. Я заказала красное вино и сначала просто пила, бокал за бокалом, без приличных для молодой девушки пауз, игнорируя взгляд мужчины слева. Потом начала танцевать сидя. Потом начала танцевать стоя, вспоминая самые пошлые, прокуренные движения, встреченные на MTV. Принесли еще вина.
   Вторая бутылка за ночь? Плохо помню, совсем не помню. Ничего не хочу помнить, особенно имя. Весело, и биты скользят по венам, прорывая их мелкими точками, впуская в кровь звездный свет. Далекие галактики поворачиваются медленно, медленно, медленно, касаясь ледяными краями красных клеток живой Майи, а мертвая Майя танцует на столе, задирая короткое платье выше приличного и презирая возмущенные взгляды девушек-соседей. Мертвая Майя, ходячий вампир, скелет на вине вместо крови (заказать абсенту!), исполняет над старым итальянцем Тони соблазнительные конвульсии стриптизерши, размахивая длинными волосами. Майя заказывает бутылку шампанского, самого дорогого, но Тони, надеясь, что она не заметит, заказывает самое дешевое. В отместку нечаянно толкаю бутылку на пол, и та стремительно разбивается, выливаясь тонкими пенящимися обломками на черный мраморный пол. People are scandalized. Бросить бомбу вместо бутылки – было бы весело. Я смеюсь и целую наконец Тони, облитого дешевым шампанским, и он игнорирует возгласы бармена, рассерженно подзывающего к стойке, чтобы оплатить счет. Я выхожу в туалет.
   Стою на ногах – да, стою. Посмотреть в зеркало – достаточно ли я сексапильна? В ответ из зеркала смотрит странное, старорусское, большелобое лицо, испаханное ненавистью, покореженное битами, тронутое в уголках демоническим. Портрет Дориана Грея – мелькнула фраза в голове – и в ответ Майя криво улыбнулась. Много чести. Искаженные, покрасневшие от вина губы. Сознание вспыхнуло негодованием и отчаянием, и она медленно закрыла глаза, бессильно подняв подбородок, и стояла так, выключая тумблеры. Прошло пять минут. Вздохнула, открыла глаза, плавным движением робота подтянула к себе сумочку. Проверила, на месте ли чулки. Повернулась и вышла наружу, чуть содрогаясь на высоких каблуках, к неизвестному, ненужному мужчине, жадно и устало глядящему на нее из-за столика.
   В клатче лежит айфон с сообщениями Ильи, их присутствие физически жжет. Почему вы не выжгли его изнутри? Ядерное оружие индивидуального поражения.

   3:27. Иду с Тони по Сент-Джеймскому парку, пустынному и туманному. На траве поблескивает роса, окутывает руками плотный туман, а над дворцами выпрыгивает глупая луна. Схватил меня за руку, мерзкий итальяшка, развернул спиной и быстро спустил брюки.
   – No, Tony, I said no, – лениво сказала я, почувствовав эрегированное прикосновение, вырвала заломленную руку и опустила взгляд вниз. Дала пощечину! Тони тихо застонал и потянул на скамейку. Я села. Он поднял на уровень губ мою ногу, снял босоножку (красные полоски от ремешков!) и начал облизывать пыльные пальцы, одновременно трогая себя сквозь брюки. Дала вторую пощечину.
   – Унизь меня, – исступленно прошептал он в ответ, сумасшедший, дикий, пьяный. – Унижай меня! Ударь еще раз! Ударь сильнее! Скажи мне, что делать, и я сделаю, я буду твоим рабом! – горячечный шепот Тони читался через слово сквозь итальянский акцент. Он поднимался выше и выше, и я замерла, в ужасе рассматривая пресмыкающегося старика. Ударила его ногой по лицу и вскочила.
   – До завтра!
   Он упал на колени перед скамейкой Сент-Джеймского парка, а я убегала босиком, зажав в ладонях туфли, по холодным улицам района Вестминстер.

   27 июля

   16:15. Сижу в тихой кофейне на углу и проверяю, что Илья написал в блоге. Надо рассказать, что я нашла мужчин и, в целом, развлекаюсь. Не скучаю по Москве совсем. Что Москва отдалилась и расщепляется на отрывочные воспоминания под давлением пафосных лондонских тусовок. Что у меня есть шляпа. И новое платье. И новая сумка, и ванильный латте гранде, и что спасибо, Илья, но я совсем не жду твоих сообщений, твоих комментариев, твоей любви. Пора на шопинг в «Топшоп».

   22:27. Не пошел бы ты. Илья, на хуй! Я развлекаюсь. Сижу в ванной друга Тони, справа от меня бутылка сладкого красного, слева мой любимый виски «Дюарз» и свечка. Воск оплывает на теплый кафель. Заперлась от шерстистых чудовищ с щупальцами, чтобы написать пару строк. Вынимать молескин из выреза сложновато. Коленка отсвечивает. Карандаш вываливается из пальцев, с интересом наблюдаю за трансформацией почерка. Буквы клонятся, как живые деревья в тайге. Всё есть жизнь и всё есть смерть. В глобальной постановке мы играем нелепые роли, а правит тот, кто напишет реплики. Кукловод, создатель дискурса, великий креативщик, рекламодатель, местодатель и счастьедатель. Всемирный Дон Дрейпер – кто он? Хочу познакомиться, пожать холеные тонкие пальцы, взглянуть глубоко в глаза, предложить миллион за секс, расстегнуть верхнюю пуговицу на рубашке и посчитать пульс худой руки, пока не смяла и не бросила на ковер охрана. Подняться, ощущая места будущих гематом. Улыбнуться, снова подойти и поцеловать. Уверена, всемирный креативщик – настоящий хипстер. Он врубает Канье Веста в кабинете и беседует до трех ночи с популярными телеведущими и певцами. Он фотографировал на Хольгу before it was cool. Он олдскульно пишет карандашом на дорогой бумаге и смотрит новости на маке. Он тайком пишет мемуары. Он закуривает травку и выдыхает дым через ноздри. Он смеется.
   Красное сладкое оказалось бургундским и сухим, кровь быстрее льется, приятно. Если пошевелить пальцами, они едва двигаются. В дверь ломится мужское тело, неважно кто, открыла. Это друг Тони. Закрыла. Отбирает блокнот.

   1:04. Еду домой в кэбе, водитель молчит и четко поворачивает руль. Друга Тони зовут Роберт, он бизнесмен, обещает подарить сумку «Прада». Забрала в залог его часы Hublot, которые, кажется, дороже обещанной сумки. Он еще не заметил. Мы выпили любимого виски «Дюарз», он помог блестеть не только коленке, но и бедру. Усадил на край ванны, целуя. Потом развернул, чтобы я оперлась руками о бортик. Заинтересовался тем, что я русская. «Очень, – сказал, – интересно!» Спросил, сколько мне лет. «Сколько, – спросил, – тебе лет?» Он был жестким и очень быстрым – похоже, не пил ничего, хоть и бродил по апартаментам с бокалом. Посадил меня обратно на пол, пригладил платье. Начал одеваться – одежда, включая часы, почему-то была на полу. Натянул джинсы, выкрикнул «FUCK!» и выбежал. Засмотрелась на часы, взяла и положила в сумочку. Поднялась вместе с приклеенной к руке бутылкой и пошла внутрь. Красный дым застилал горизонтали, а лица проявлялись плоскими и мокрыми, как в фотокомнате. Я Хантер Томпсон, знаток страха и ненависти. Я идеальные скулы и модельные ноги Джонни Деппа. Одна арабская девушка восседала на второй, ползавшей по ковру. Роберт кусал кота, тот царапал ему лицо. В углу пять голых человек неуклюже и громко совокуплялись. У двери валялся мужчина в костюме и мирно сопел. Захватила позолоченную статуэтку и сборник фотографий Лашапеля. Пол не слушался, но я шла. Кэб затормозил. Приехали. Главное помнить, что вечность – там, где поет Аэлита о полнокровных богах и любви, а гиперболоид Гарина сжигает почву, чтобы построить из жидкого золота дворец.

   28 июля

   11:46. В телефоне больше нет смс от Ильи. Я их удалила, все разом. Замерзнув под английским дождем, не смогла охладить сердце. Увидев, что он написал новый пост, не глядя и едва успевая подумать, отбиваясь от непрошеного головокружения, ответила парой строк. И вышла унимать дрожь. Когда вернулась, он был зол. Он считал меня маленькой глупой девочкой, он игнорировал меня, он… и я удалила его из друзей. Ответила Адаму: «Приеду вечером». Вышла из зала, забыв вытащить нож из сердца. Да и сил не хватило бы.

   13:00. Зашла в старый кинотеатр, пересмотрю «120 дней Содома» Пазолини, а потом «Мечтателей» Бертолуччи. Мир опустел. Только пленка, только хардкор. Напишу что-нибудь Лоле, она моя верная циничная девочка. Ничего нет в Лондоне моего. Потрогала выступившие вены, мягкие, тонкие. Можно пережать одним нажатием. Через отвращение упаду в секс. А потом проберусь тайком в маленькую комнату общежития, в котором властвует златокудрый мальчик, похожий на Джона Кортахарену в «Одиноком мужчине». Как Джон. В точности. Только блондин. Не верьте слезам.

   29 июля

   12:45. Музей Шерлока Холмса ужасно скучный. Говорят, снимают нового, надеюсь, он наркоман и секси.

   14:59. Стою в очереди в Букингемский дворец. Королевы с собачками внутри нет, повезло. Сад красивый.

   18:17. National Gallery, Andrea Mantegna, 16 век.

   23:02. Смотрю на фонтан и водяные лилии в Кенсингтонских садах. Ветер. Редкие капли дождя, пасмурное небо. Тепло.

   30 июля

   Сижу за «Эппл Аймак», слушая непривычно оживленного Резу. Его глаза смеются, черные кудри пружинят вокруг шеи, красная рубашка расходится на животе. Про Резу понятно. Завтра последний учебный день, и он перестал скрываться. За роман со студенткой его лишат преподавания, but who fucking cares! Учитель – фетиш. Если я чувствую аферу, должна ввязаться.
   Слишком много любви – знак недостатка любви. Полдня провела с Резой, гуляя по паркам в районе Archway – illegal talk. Признался, что рассказывал обо мне друзьям. Зашли на кладбище, он фотографировал и напоминал, что я самая красивая его ученица. Заплатил за пиццу. Предложил пойти в бар. Я смотрела застенчиво. Села, как хорошая девочка. Взяла бокал, увидела в белом вине воспоминания об Илье и немедленно выпила.
   Реза попросил разрешения потрогать мои волосы, коснулся щеки. Смело. Подняла взгляд. Невыносимое напряжение, когда никто не хочет сказать и сделать первым, искрило в десяти сантиметрах между нами. И, чтобы не сойти с ума от желания и запрета на него, – целуемся – перс, тридцатилетний преподаватель, эмигрировавший в Британию после конфликта с правозащитниками, и двадцатилетняя русская.
   Едем на метро в студенческое общежитие (не боится нечаянных встреч). Главное не выдать прохожим, что происходит. Преступные лица. На лифте вверх поднимаемся с кудрявым блондином – о, как это возможно, за что! Полчаса вместе, могли услышать.
   Осталась на узкой белой кровати, раскину черные волосы по подушкам, забыв о том, кто рядом. Меня нет, меня нет. Два дня в Лондоне – и обратно в Москву. Туда, где нет никого, ничего. Где я буду бродить по центру, пытаясь найти его, и сбегу, если набреду из-за поворота.
   Реза сказал тихо:
   – I guess it's time to go.
   – Oh yeah, as you wish!
   Не забудь про покер-фейс завтра, учитель. Мне будет легко, а тебе?

   31 июля

   Посмотреть фильм The damned United с Майклом Шином. Рекламируют в метро, реклама не будет врать. Кроме того, я готова покупать то, что рекламируют мужчины, одетые в безупречные костюмы с галстуками. Они убивают мозг сорокапроцентным виски, чтобы родить идею принта. Прекрасно.
   Саид, лондонский бизнесмен, приглашает выпить с ним кофе. И вот я жду в метро, пока он закончит дела, ужасно голодная и уставшая, не дойдя сто шагов до Национальной Галереи. Слушаю Габриэлу Чилми, проходящие мимо мужчины пристально смотрят в мое декольте, а я всё вижу, даже опустив голову.
   Через десять минут ушла, выбрав из двух мужчин Леонардо.

   1 августа

   Ушла с прощальной студенческой вечеринки с Influence, выждав, пока Реза затеряется среди гостей на веранде. Поезд со станции Виктория, неловкое молчание, моя рука в его руке. Усталость. Два автобуса. Слишком долго для имитации неожиданного решения. Его район. Его дом. И прямо в комнату.
   Раздетый, он был похож на рисунок с африканских скал, на статую из мрамора – так четко прочерчены эбеновые линии. Было больно, я кричала, и он радостно сверкал в темноте белыми зубами. Сосед, прилетевший с Ямайки месяц назад, выключил регги и затих. Верни саундтрек!
   Посреди ночи, когда он вырос надо мной черной горой, чтобы поднять в воздух, представила в ту долю секунды, что он в сутане, аскетично облегающей торс, на груди золотой крест, и обращает меня в католичество. Представила и подчинилась его рукам с протяжным стоном эстетического наслаждения.
   Утром он купил мне кешью с черным перцем, и я завтракала над ноутбуком, проверяя, есть ли новости об Илье. Oh my black man! What kind of Influence did he have on me that night?

   2 августа

   17:47. Вернулась после прощальной прогулки по Сент-Джеймс и Пикадилли. По улицам стремительно летели «порше», «мерседесы», «ягуары», бары светились изнутри элегантным янтарным цветом. Ходили мужчины в строгих костюмах. Чувствовала себя такой маленькой, такой незначительной среди прекрасных богатых людей… Сижу в комнате, ем малину, выращенную в графстве Кент, пью чай, слушаю Карлу Бруни и читаю London Evening Standard. Вылет через 4 часа. Сбрасываю звонки итальянца и Influence. Прощайте.

III
Осень. Антонио

18. My illness is so far advanced that my physic must be of the highest quality

   На домашней вечеринке в мареве янтарного виски – ударило в голову! – мелькали незнакомые лица подростков. Они праздновали день рождения верховного десятиклассника, наливая алкоголь и колу из прозрачно-белых автомобильных канистр в пластиковые стаканчики и закидывая в горло чипсы. Крошки и капли обрушивались каскадом на серый линолеум пола, грязные носки перемешивали мусор в кашу, пристававшую к голым подошвам. Майя сидела в углу зала, прижав ноги к груди и стакан ко лбу, посматривая в их сторону из-под нависавшей челки. Напротив нее, на диване, с дикой грацией развалился мулат Антонио, подложив скрипку под голову. Его коричневые пальцы рассеянно задевали струны, издавая невнятные звуки, а черные светящиеся глаза блуждали по комнате, останавливаясь то на ней, то на худых, полупьяных, восторженных подростках.
   – Эй, что ты сказал! А ну, повтори! А, а, что?! – орал один из парней в красной футболке и узких штанах. Замахнулся кулаками на толстого рохлю с красным, перекосившимся от злости лицом, но тот вывернулся и выбежал из двери.
   – Покедова! – только и успел он сказать, и исчез.
   Тусовка внезапно затихла, разочаровавшись исходом перспективной драки. Парни переглядывались в поисках новой темы для смеха, девушки ерзали у них на коленях, устраиваясь уютнее, и попивали маленькими глотками едва разбавленные колой 40 %.
   – Детки, спать! – властно произнес Антонио, поднимаясь с дивана. – Мы с Майей тоже пойдем. И не шуметь, ясно?
   Подошел к ней, присел на корточки и обхватил запястье горячими пальцами.
   – Пойдем? – светящиеся глаза вопрошающе остановились на ее губах. Потянул за руку. – Устала?
   – Нет! То есть да, пошли… – Его рука была такой горячей, а Майя замерзала.
   За дверью спальни он снял с нее одежду, скинул свою, и они легли на постель, глядя друг другу в глаза. Майя провела пальцами по его груди и животу. Мускулы, обтянутые шоколадной бархатистой кожей, пружинили и рельефно очерчивались при каждом его повороте. Безупречная линия скул вела к пухлым негритянским губам – так проявлялась кровь отца, едва разбавленная русской. Курчавые волосы стянуты резинкой. Длинные черные ресницы очерчивают сияюще-темные глаза – он весь был как горячее солнце, как выточенная из черного дерева статуя, как модель со страниц Vogue, как посланец из далекой Африки. Он был нежен. Лежал напротив и гладил ее плечи, грудь и бедра, она отвечала тем же, и при каждом его прикосновении непроизвольно содрогалась. Никогда она не встречала настолько совершенного тела. Никогда ее тайное желание не выполнялось столь прямо и полно. Захватывая его взглядом, обладая им руками, под затихающий хохот пьяных подростков в соседней комнате, она опустила ладонь чуть ниже, благодарная за то, что он позволил дотрагиваться. Подставила грудь под белоснежный стремительный водопад и разгладила следы на коже. Он чуть удивленно откинулся назад, потом пододвинулся обратно и обнял. Майя запуталась ногами между его бедер, и заснула на стальной его груди, такой худой и сильной одновременно.
   За неделю после вечеринки он стал ее красивой игрушкой, наркотиком, мальчик-модель. Хотелось держаться за него и целовать каждую минуту.
   Майя и Антонио были идеальны вместе. Дрожали на холодном крыльце: она подавала сигареты, обнимая под курткой обнаженный пресс, он курил в темноту встречных окон. Бежали за автобусом до магазина: он покупал шоколад и гамбургеры, она – апельсины и рис, а потом беспрекословно готовила. Смотрели глупые фильмы, загружая их из Вконтакте, сидели на одном стуле, сплетаясь волосами, хохотали над шутками про Америку. Неожиданно шли к кровати. Принимали ванну и заставляли свечи плавать, отражаясь бликами на стенах и мокром кафеле. Раскрашивали свои тела гуашью. Менялись одеждой. Целовались. Снимали себя на видео. Эпатировали прохожих.
   Майя не отпускала его от себя – как можно было отпустить совершенство дальше, чем на шаг? Забудь про постмодерн, про умные книги и фильмы, забудь о карьере, забудь о Лоле. Забудь о недоступном Илье. Вот твой наложник, твой Антонио. Чего же тебе еще?

19. Every act of love must include a third person

Пока Майя пыталась отвлечься от меча, зависшего над ее дрожащим сердцем, Илья, любовь всей ее жизни, пригласил на свидание. Крупная дрожь начала бить тело. Согласилась (о, боги!). Ждала до вечера, когда он уточнит, где и во сколько встречаются, сходя с ума, прогнав знакомых и сбрасывая чужие звонки, и в пять вечера поняла, что он забыл. Написала смс и отказалась под предлогом, что не успевает из-за учебы. Безнадежная, отчаявшаяся, трусливая дура.

20. That's the way they are! By nature! You know what I mean? VIOLENT!

   Напомнив о себе, Илья разрушил хитроумные конструкции из чужеродных тел. Его отсутствие отдавалось нервной дрожью в пальцах. Майя едва могла двигаться и думать, что происходит вокруг. Ломка от отсутствия наркотика – вот каким было ее отчаяние. И в диком порыве вернуть его, она снова, после долгого перерыва, набрала желанное имя в поисковиках и читала новости, сплетни, рассматривала фотографии и следила за новыми девушками. Он был обязан своей карьерой нескольким прогосударственным журналистам и дружбе с влиятельным чиновником, вдруг поняла она. Не только уму, не только притягательному проницательному взгляду и харизме, но и связям. И она возненавидела государство, сделавшее его столь успешным.
   В интернете самоорганизовывались тысячи блогеров и фотографов, которые раскрывали нарушения власти и призывали к митингам, маршам, протестным заявлениям, путчу, революции, свержению. Каждая строка излучала токсичную напряженность и ненависть человека, который хочет изменить мир и верит, что это возможно – надо только больше стараться.
   Завороженно вглядываясь в экран, Майя впитывала их слова, баррикадную кровь, обреченность, цепи, «молотить ОМОН», листовки и плакаты, их «прорваться», их «мы победим». «Только тот, кто достаточно безумен, чтобы верить, что он сможет изменить мир, сделает это», – говорил Стив Джобс.
   – Чего вы требуете?
   – Приходи, разберемся на месте!
   – Где ваша программа, я хочу изучить ее!
   – Приходи на митинг, обсудим!
   На митинге у статуи Пушкина мерзли с самодельными плакатами десяток активистов. С белых ватманских листов через раз краснели надписи «Долой Путина!». Вокруг активистов грустно бродили с фото– и видеокамерами журналисты, надеясь на яркое событие, способное привлечь трафик. Активисты явно не собирались делать ничего провокационнее радостного позирования. Крайние двое тихо обсуждали, кто какие издания звал и скольких часов работы это стоило. К ним приблизился один из журналистов – собеседники замолчали, кося глазом на вторгшегося в прайвеси. После минутной паузы обсудили, куда пойти после митинга – в «Маяк» или кофейню. Полчаса прошло, и с тщательно организованной акцией многочисленной оппозиции было покончено. Майя недоуменно поплелась за толпой в «Маяк».
   Девятнадцатилетний мальчик, худой, в толстом болотно-зеленом свитере, не сбривший редкие волосики над верхней губой, отхлебнул из стакана пива и наклонился вперед.
   – Что ты знаешь о политике?
   – Ничего, – честно призналась Майя.
   – Просвещу, хорошо, – засмеялся активист, и в голосе послышалась странная нотка самодовольства. – В Кремле, как всем известно, сидят мудаки, разворовавшие Россию, распилившие бюджеты и так далее, факты почитай потом в моем блоге. Подробно разбираю, с цифрами, с доказательствами. Путичка и его Медвежонок – понятно. Но главный, кто мешает нам пропагандировать либеральные идеи – Владислав Сурков. Вконец обнаглевший кукловод, диктующий телеку и газетам, что и как писать. Контролирует партии, все, от и до – в том числе Жирика с Зюгановым, они ручные давно, ты не думай. Получают деньги на свои партии и изображают активность. Десять лет, десять лет ничего не происходит! Он третий в Рашке по влиянию, накокаиненный чеченец, и скинуть его будет не просто, но мы готовим стратегию. Порвем на тряпки! Будет пиарить сельскую библиотеку через год, вот увидишь!
   Майя слушала внимательно, вникая в жесты, лексику, взгляды активиста, борясь с крамольными мыслями о его недалекости. «Он готов умереть за идеи, как ты можешь!» – убеждала себя, стараясь не обращать внимания на жалкие усики.
   Придя домой, набрала в гугле новые для нее имена политических лидеров, чтобы прочитать биографии и проникнуться идеями. Странно, странно, неубедительно… (Как ты можешь! Все честные люди в оппозиции! – продолжал убеждать внутренний голос, подхватываемый исподтишка желанием отомстить Илье и выступить на стороне его противников). «Подумаю об этом завтра», – решила она.
   Борясь с последними сомнениями, напечатала имя мерзкого серого кардинала и с восторгом зависла над фотографией его длинных, тонких пальцев. Ooh finger fetish, what the…

21. I hate to break it to you, but there is no big lie, there is no system, the universe is indifferent

   Ночью после митинга Майе с неотвратимостью приговора приснился Владислав Сурков. Высокий, стройный, обернулся к Майе с пронзительной улыбкой, когда она, разговаривая, пыталась соблазнить его, а он минимальными, но понятными движениями своего стройного тела препятствовал.
   – Как вы со мной обращаетесь?! – возмущенно спросила она, и вот тогда он улыбнулся. По интуитивному взаимному согласию направились в сторону стены, где можно курить, Майя шла впереди, он сзади. И вдруг он шагнул вперед, прижался вплотную и обнял ее, притягивая к себе, нежно, но очень сильно, положив свои прекрасные руки с длинными пальцами ей на грудь. Майя вздохнула коротко от острого физического удовольствия и откинулась вся назад, прижав голову к его шее и щеке с легкой щетиной. Начала шевелиться порывами, чтобы усилить экстаз, и прижималась ягодицами к его члену. Он начал напрягаться. Сигареты выпали из их пальцев и лежали, дымясь, на асфальте. Напряглись его руки и сжали ее тело сильнее, сильнее. Напряглась спина. Напряглись стройные ноги. Майя двигалась упорнее, равномерно, четко в сжимавшемся вокруг нее кольце, оставался лишь миг до…
   …и оглушительно, громко, грубо к нему подошли со спины – задать вопрос по делам, и, задыхаясь, им пришлось разжать объятия, прервав череду ритмичных содроганий. Он отвернулся и достал из пачки новую сигарету. Из офиса вышли несколько коллег. Обсудили последний текст Пелевина. Отчаянно хотелось сорваться с места и прижаться губами к его пальцам, но…
   Майя проснулась. И поняла, что ей, очевидно, нечего делать в оппозиции.

22. Even in a time of intergalactic crisis, people still want to roll the bones

   В начале ноября Антонио переехал к Майе в квартиру Лолы.
   – Давай закажем пиццу? – спрашивал мулат, неизменно голодный, способный превратить любой фастфуд в идеальное сочетание атомов собственного мускулистого тела. – А потом посмотрим Бората, ок?
   Выпить две бутылки вина и заняться сексом – перед компьютером, в гостиной, в спальне, в ванной, на полу, на столе или стуле. Проснуться ночью от острого приступа голода и снова заказать пиццу. Позвонить его другу-мулату и пригласить на вечеринку для троих. Поменять простыни.
   Майя хотела создать – впервые в жизни – кристально чистые, понятные, замешанные на химии отношения, выгоняя на закоулки памяти недостижимо-идеального Илью. Майя хотела избавить новые отношения от недоумков, оравших в лицо, что негры – низшая раса, что они умеют только танцевать, играть джаз и писать рэп. Поэтому не предупреждала ни о чем Арину или Сергея, с которыми не общалась по несколько месяцев кряду. Майя готовила речи о том, что любит Тупака Шакура, Кид Кади, Барака Обаму, а гены их детей будут прочнее и здоровее, чем гены обычных.
   Зачем родительский контроль, если вам хорошо вместе? Зачем государственная регистрация брака, если вы и так живете в трех комнатах, веранде и саду, в собственном мире подростков, не желающих стать another brick in the wall? Смешные правила мира фрустрированных взрослых. Is it snuggle time yet? – спрашиваешь себя каждый час и на виду у соседей запускаешь руку под футболку модели-мулата, картинно курящего на крыльце. Baby.

   15 часов, Майя и Антонио только проснулись и лежат на разложенном посреди комнаты старом диване. В комнате пусто, в углу стул со стопкой книг и журналов. В розетку включен обогреватель, испускающий слабые дозы тепловой радиации. Холодно, в комнате холодно, и у Майи мерзнут руки. Антонио горячий всегда, сильнее обнимает мерзнущую девочку. Переплетаются руками и ногами. Его черные кудри обнимают прямые стрелы ее волос. На полу лежат пустые бутылки из-под вина и пива и коробки с пиццей. Антонио перегибается и нащупывает под диваном пленочный «Зенит». Осталось несколько кадров. Фотографируются, манерно принимая сонные позы. Майя выудила из-под скомканных простынь телефон и вышла в закрытый аккаунт твиттере. «Фотографирую мулата на „Зенит“», – появилась тщеславная строчка. Они поймали хипстерский zeitgeist, и это khorosho.
   Майя пытается посчитать, сколько любовников у нее было за последний год – с тех пор, как… но ведь… нельзя вспоминать, что было раньше, и каким она выдумала ЕГО, что могло произойти с НИМ. Илья нереален, Антонио реален, вот он, разметал кудри по подушке, накрыл их ладонью, пухлые губы, напряженные мышцы. Илья – это три встречи, смс, невыполненные обещания, это… о, лучше не начинать! Майя отодвинулась от мулата и забилась в угол, скрючившись от боли и едва сдерживая горячие слезы.

   На следующий день пришла к татуировщику, чтобы сделать первую надпись. На улице увядшие, цвета канадских лесов, листья. Мокрая земля и запах декаданса, тянет бомжами из переулков, асфальт отсвечивает серым небом, а тропинки капиталистов occupato черными зонтами. Салон в центре. Стены красные.

         u just do what u like
            and if I like shit?
         Don't eat it just do it
     оh petrushka v моей golove
         petrushka is a drug

   – написала Майя в интернете очередную порцию бессвязных мыслей и присела на диван. Диван был кожаный, черный, потертый задницами вольнолюбивых геев и бесстрашных лесбиянок. У них в пирсинге были, наверно, языки и соски, а дома хранились плетки для аристократичного joie de vivre. Феликс Юсупов, comrade, восстаньте и проучите бесславных бездельников.
   Что написать на запястье правой руки? Майя задумалась. Она будет здороваться с людьми, люди будут здороваться с татуировкой. A prayer for the wild at heart kept in cages – она выводила четыре года назад хной эту фразу на крымском побережье, но цитата есть у Анджелины, а так не годится. Atlas Shrugged? Слишком позитивно и самонадеянно, Майя не Дагни Таггерт, поднимавшая железную дорогу s kolen раз за разом. Libertine. That's the answer. That's the word. Она вольнодумец и распутник одновременно, и едкая горечь правды будет разъедать глаза каждому рукопожатному человеку в зоне доступа маленькой Майи. Вольнодумец, который придет плюнуть на их могилы. Решено.
   Жужжащая игла легко коснулась кожи. Пальцы татуировщика лежали на ее пульсе, высчитывая несмертельную дозу боли, вероятно, но боли… ее не было.
   – Всего лишь? – вырвалось из уст девочки.
   – Сделать больно? – спросил накачанный мужчина с тоннелями и кольцами, внимательно вглядевшись в ее разочарованное лицо. – Ни на что не намекаю, но, может, вы пришли за этим?
   – Нет, нет, не надо, – ответила Майя после паузы. – Я просто…
   – Ок, значит будет быстро и безболезненно. По-разному могу, так что намекните, если передумаете!
   Его руки двигались быстро, выводя поверх печати-черновика вечные (пока смерть не разлучит их) буквы. L–I-B-E-R-T-I-N-E византийской вязью. Никакого таймзньюроман, ни строчки комиксанс, только византия, только хардкор.
   – А что это значит? – спросил визави в боливийских шортах.
   – Вольнодумец.
   Татуировщик хмыкнул в ответ и порекомендовал картинку: «Это красиво, а надпись… Ну, ваше дело». Майя вышла с болью в запястье, как после кровопускания, как новый человек, обретший собственную идентичность.
   По закрученным вверх улицам за ней увязалась странная маленькая фигура, завернутая в пуховик. Пуховик был похож на перевязанную веревочками свинину, которая выпирает наружу и краснеет от натуги, но только синий. Ошпарило кипятком. Майя остановилась и развернулась навстречу. Это была девушка, худая, серая, некрасивая, болезненно бледная и прозрачная.
   – Привет! – сказала она. – Я увидела, как ты выходила из «Черных чернил», тебе нравится салон?
   – Да, – коротко ответила Майя и быстро пошла в обратную сторону. Девушка не отставала.
   – Подожди, давай познакомимся! Я Таня, а как тебя зовут?
   – Никак, – Майя ускорила шаг.
   – Ты очень красивая, знаешь? Я сразу это поняла. Никогда не видела настолько красивой девушки, как ты!
   – Спасибо, – Майя ускорила шаг.
   – Почему ты бежишь от меня?
   – Я люблю мужчин.
   – А я люблю тебя.
   – Понятно, – Майя ускорила шаг. Слова Тани разбивали ей сердце.
   – Не беги от меня, – Таня почти задыхалась, обгоняя Майю и заглядывая ей в лицо. – Пожалуйста, не беги. Ну зачем… Я ведь… Как тебя зовут? От меня все бегут в конце концов. Ты такая красивая, и, по-моему, мы очень похожи!
   – Прости, я…
   Майя сорвалась с места и помчалась вперед, спасаясь от невыносимой тяжести бескорыстной любви с первого взгляда. Таня осталась стоять, провожая взглядом спину, а потом перевела взгляд на следы Майи, которые постепенно заливал водяной пеной ноябрьский дождь.

23. Now… bring me that horizon!

Майя продолжала учиться в МГУ – повезло, что Арине с Сергеем не нужно было платить ни рубля, иначе ее высшее образование давно закончилось бы. Вырываясь из вязкой хиппи-коммуны, где осуществляются желания, заходила в строгое здание с колоннами. Чувствовала запах книг и незримое присутствие десятков несчастных утонченных интеллектуалов, преодолевающих режущие плоть границы мира в «Маяке» и «Жан-Жаке», она обнималась с девочками (старательно) и улыбалась мальчикам (насмешливо). На лекциях было скучно, но в маленьких параллелепипедах аудиторий за спинами студентов за тонким стеклом сиял омытый влажным воздухом Кремль. Майя мечтала, как через 15 лет – или, наверняка, раньше – она станет первым президентом-женщиной, и Владислав Юрьевич Сурков, ухоженный, надменный, не стареющий никогда, в модных кедах под дорогой костюм, поигрывая перстнями, согнется перед ней в приветствии и доложит политическую обстановку. А за его спиной будет стоять Илья.

24. Better call Saul!

   Сумрачные позднеосенние дни тянулись маслом на хлебе, а дожди смывали в руки последние остатки полумертвой травы – в такой день раздался звонок. На экране телефона отобразился номер Арины. Медленно провела пальцем по стеклу, открывая связь с той стороной мира. Голос Арины был смущенным и оправдывающимся.
   – Здравствуй, Майя! Как ты себя чувствуешь? У тебя всё в порядке? Кушаешь регулярно? Ну да что я, перейду к делу сразу. Моя знакомая, помнишь Валерию Ивановну, сказала, что поможет устроить тебя на работу, если захочешь. Это связано с кино. Ты вроде бы любишь кино? Зарплата средняя, но я подумала, вдруг тебя заинтересует… Дополнительный заработок всё же… – Арина суетилась, явно суетилась.
   – Да, спасибо, не знаю, надо подумать. А что нужно сделать?
   – Валерия Ивановна говорит – собрать все твои сценарии, для примера, и прийти на собеседование. Она пришлет тебе на почту информацию, будет поподробнее.
   – О'кей, ноу проблем. Спасибо.
   Молчание повисло с той стороны трубки.
   – Сережа передает тебе привет! – неуверенно и с надеждой проговорила Арина.
   – И ему тоже. От меня. До свидания.
   Прошло сколько дней? Прошли десятки дней, в течение которых Майя пыталась изгнать из памяти воспитавших ее, водивших в кружки, кормивших, старавшихся передать ей всё возможное и лучшее. Когда она жила рядом, их ограниченность била в нос, как дурной запах, но в отдалении они начинали казаться простыми, добрыми, порядочными и не лишенными некоторой оригинальности людьми. В конце концов, они же не избивали ее, не пили сами, а работали. В доме было чисто и книги…
   Стоп, стоп, а насилие над сознанием? Религиозный фанатизм с одной стороны, советская пропаганда с другой, яростная ненависть к инакомыслящим, и это позорное, затхлое желание не высовываться? «Пусть всё будет как есть», «за нас решат», «не твоего ума дело», «лучше синица в руке» – гнев закипал и бурлил, открывая старые шрамы на молодом теле. На диван сел Антонио и небрежно спросил:
   – Кто звонил?
   – Предки. Предлагают работу.
   – А ты что? Какая работа?
   – В кино. Не знаю, надо поговорить с каким-то чуваком, он решит, берет или нет.
   – А сколько платят?
   – Не сказали.
   – Сходи обязательно, малышка, я же вижу, тебе со мной скучно, – рассмеялся Антонио, поднимая на Майю бархатно-черные глаза.
   – Мне с тобой? – и Майя кинулась обниматься и драться с дерзко подначивающим ее парнем, понимая, что пойдет, конечно, пойдет на собеседование.
   Лола прилетела через неделю после первой рабочей встречи, с солью на волосах, с пакетом манго, смешная и счастливая. Майя рассказала о работе и об Антонио, который второй раз за всё время вышел искать работу модели. Лола убеждала, что работать должен мужчина, а женщина – любить его и тратить его деньги, иначе распределение сил в мире не будет гармоничным. Она злилась, высмеивала, уговаривала, угрожала, умоляла – откуда только взялась ее бурная энергия для обращения подруги в единственно правильную веру!
   Наконец Майя не выдержала. Серьезно, сосредоточенно посмотрела на Лолу и развернулась к ней корпусом, резко – так, что ножки стула очертили полукруглую линию на деревянном полу.
   – Послушай. Что для тебя важно? Чего ты хочешь? – спросила она.
   – Я хочу выйти замуж за миллионера, – после недолгой паузы рассказала Лола.
   – И всё?
   – Еще… жить в Ницце, ходить на лучшие вечеринки в мире, пожимать руку Кире Найтли и флиртовать с Джонни Деппом!
   – И всё?
   – Потом, годам к тридцати, я хочу родить красивую девочку и сделать ее балериной. Но что значит – всё? Тебе мало? Это до хуя, план-максимум! – Лола начинала злиться. – Ну, чего хочешь ты, королева?
   – Мало, мне мало. Я хочу править миром, – тихо ответила Майя. – И создать что-то гениальное, за что меня будут вспоминать следующие поколения.
   – Ты с ума сошла! Ну-ну! Я всегда знала, что ты ненормальная, малышка моя, – Лола сорвалась с дивана и бросилась обниматься. – Давай не будем ссориться, а?
   – Давай, – обняла ее Майя, в душе упрямо цитируя: «People who are crazy enough to think they can change the world are the ones who do».

IV
Зима. Мардашвили

25. If you want to last longer than a week, you give me a blow-job

   Мардашвили оказался боссом небольшой, но известной в узких кругах пиар-компании, продвигающей прославленных актеров за русские копейки; неизвестных, но небезнадежных – за американские тысячи налом. Конкуренты обвиняли его в жульничестве, неуплате налогов, маразматичности и неэффективности, но Майе было всё равно – она пришла сюда не ради карьеры, индустрии или этого человека – она пришла, чтобы почувствовать свою причастность к кино. Первые же дни оказались адом. Следующие дни опускали ее ниже, ступенями, лифтом шахты, заставляя забыть не только про моральные правила большинства, но и про ее собственные, как то: «Беги с отвращением от уродливых стариков, которые пытаются добиться тебя, особенно предлагающих деньги». Мардашвили ее домогался, и делал это нечистоплотно, настойчиво, публично.
   Они ехали на опасно тарахтящих «Жигулях» по заснеженной Москве, где-то в центре, совсем близко к Таганской: водитель-таджик, альтернативный музжурналист, известный кинопродюсер и Майя. Придавленная большим барабаном (часть мизансцены!), она едва могла видеть в запотевшем стекле названия улиц, скрытые за крупным снегопадом. Продюсер потерялся и пытался найти дорогу на память. Стекла запотевали сильнее.
   – Какой адрес? – тихо спросила Майя.
   – Болотная улица, шесть, – с заминкой ответил полузадушенным голосом журналист из-под желтого барабана, в три раза больше его головы.
   Достала из сумки айфон и нашла адрес в Гугл Мэпс:
   – До первого поворота направо, а потом два квартала прямо, – сказала в темную влажность кабины.
   Босс на первом сиденье заерзал и неуверенно толкнул таджика под локоть: «Давай». Через пять минут были на месте. Журналист, облагороженный бородой пятидесятилетний интеллигент, рывками затащил технику на базу, Майя стояла под первыми в этом году кинематографичными хлопьями. Со спины подошел продюсер, она резко развернулась, сдерживая дрожь отвращения, имитируя профессиональную вежливую улыбку.
   – Сколько у тебя было мужчин?
   – Девять.
   – Мало. И как они?
   Тошнота. Из каких глубин ада вылезают в последний год эти чудовища, чувствуя ее отчаяние? Отвернулась и промолчала. «Уйди от меня», – должно было светиться во взгляде, но продюсер был подслеповат.
   Хватал ее за руки на заднем сиденье, куда пересел на обратном пути, а она выдергивала, ерзала, отодвигалась. Молчала – а что было сказать? – начальник, и дико нужны деньги. Что сообщить Арине и Сергею, если уволят в первую неделю? От голода свело желудок, второй раз, третий, горькая слюна подступила к зубам. Водитель высадил у мелкого, любимого Мардашвили за дешевизну кафе – вырвалась на свободу, отказавшись от совместного ужина и еще долго, до дома, счищала с рук липкую паутину. С рук, с глаз, с сердца, но картинка прилипла к реальности, гнусно касаясь лица, интерьеров и даже луны над зеленым бархатным лесом.

26. Crawling, slithering along the edge of a straight razor

   Металась, как птица в клетке, от стены до стены, но всюду натыкалась на прутья. Жесткие, не сломаешь. Эта работа оказалась совсем не той, на которую Майя пришла домой к боссу.
   – Законспектируешь vstrechu, – сказал он, осклабясь, изображая серьезность, и дал свой адрес.
   В его крошечной квартире не было людей – только он, в футболке и джинсах, с инди-музыкой и вином наготове. Майя села на пол рядом с радиатором, смотря на него испуганно, натянуто-цинично, исподлобья. Пыталась быть странной, старалась быть жесткой, требовать подарки и денег. Он упорно приглашал подойти к нему. Подошла бы – взял бы за руку. Потом поцеловал бы, а потом… И Майя сидела на полу, лихорадочно пытаясь оскорбить его, заставить разлюбить навсегда. Через полчаса деспот не выдержал ожидания и, не пытаясь скрыть подозрительно оттопыренной ширинки, начал надвигаться, как орда подзаборных маньяков на бездомного мальчика. Майя вскочила на ноги. Тот подошел вплотную, просто и властно надавил ей на плечи, и ровно на фразе «How lothario leers at slut. Oh how we have an underbelly, bitten by brutality» девочка встала на колени. «Это не я, это не со мной. Механическая кукла-экспериментатор с лицом из пластмассы – и только глаза живут. О, лучше не смотреть мне в глаза», – отключая сознание, прекращая трансфер между зрительными нервами и нейронами головного мозга, она позволила простейшим мышцам разжать ее челюсти.
   Передвинул на надувной матрас, занимавший большую часть единственной комнаты. Подкрался сзади, но Майя ничего не почувствовала, он кричал, двигаясь судорожно, борясь с одышкой, не замечая жирного живота, мотающегося во все стороны, а в ней лишь росло сухое любопытство экспериментатора. Ей казалось, что она вне тела, ее здесь нет и скорей бы закрыть глаза, ничего не видеть. Он кричал, как будто разряды ее кожи сжигали его изнутри. Разница в тридцать лет. Тридцать. Нет, это была не она.

   Продюсер Мардашвили едва ли на два пальца был выше Майи, сальные полуседые волосы хаотично падали на лицо, временами закрывая псевдоинтеллигентские квадратные очки. Он был похож на живенького колобка, скрывающего за обидчивой агрессией и притворным весельем тонну непромытых, невысушенных, не видевших солнца комплексов. Его масштабный живот обтягивала дорогая рубашка, на ногах под отворотами слишком длинных джинсов темнели конверсы, а на волосатом запястье поблескивали дорогие часы, но было в нем что-то липкое, душное, мягко-податливое и женское. Сальвадора Дали восхищала белая плоть Наполеона, в которую врезалась лямка кителя. Таким же наполеоном смотрел подслеповато знаменитый российский кинопродюсер – человек, с которым полезно дружить, но которого невозможно представить в постели.
   Его дочь Аня была старше Майи на год – высокая, поэтичная девушка, рисовавшая картины и обладавшая безупречным вкусом. Майя смотрела на ее фотографии Вконтакте и думала: как могло произойти это прекрасное существо от вульгарного отца? Аня была старше ее на год, а сам он был старше Сергея на четыре.
   Единственная разница между Майей и дешевой шлюхой была ее любовь к Илье. В циничном городе 21 века она любила так отчаянно, так поэтично, что каждое унижение казалось ей платой за непривлекательность для ее божества. Антонио метался на заднем плане как фигура речи, как возможность обыграть Мардашвили в игре из страха и ненависти. Антонио был тем мальчиком, которому полагалось, по словам продюсера, «хорошо ее оттрахать, чтобы пришла завтра удовлетворенная». «Ты думаешь обо мне, когда занимаешься с ним сексом?» – плотоядно выспрашивал босс, и Майя едва сдерживала ладони от удара по его масленому лицу. Зима, арктическая зима.
   Куда привело ее желание забыть об Илье, найти работу, строить свою жизнь дальше, отодвигая воздушные замки на край романтичного сознания? Секс, чтобы забыться, секс, чтобы отомстить, алкоголь и случайные люди – так делают девочки в 20 лет, еще век назад собиравшие цветы и качавшиеся на качелях. Наивный либертинаж ожесточает и вместо глаз вставляет в лицо циничные линзы бездушной куклы. «Я перезвоню тебе», – а можешь и не звонить, не пошел бы ты к черту.
   Переписка с Лолой спасала от падения в отчаяние. «Представь, что творится в замороженных квартирах, гаражах, подвалах, палатках, переходах, дворцах культуры. Представь, и ты поймешь, что люди хуже, чем книги де Сада, и что ты лучше, и всё пройдет. Врежь от меня этому уроду и, главное, забери у него побольше денег», – писала она, загорая на закрытом балийском пляже с новым спонсором. Квинтэссенция практичного подхода к жизни, моя Лолита, я постараюсь у тебя учиться.

27. Der Hölle Rache kocht in meinem Herzen

   Кафка записывал ночные кошмары. Слог его дневников ничуть не хуже романного, отдельная жизнь – страх, отчаяние, недоверие, паника, ненависть. И любовь – за любовь нужно расстреливать – милосердие облегчит участь. Разбитое сердце… жмуришься на солнце, плачешь от смеха, флешбеки и гноящиеся раны с мухами, кровь и дым, как зажарить телку, запах вины и вина – утешение не близко.
   Снилось однажды Майе – она руководит Сопротивлением и строит баррикады. Вокруг снег комками, желтые книги и люди без лиц, размазаны движением, и она кидает изо всех сил что найдет под руками – и баррикады строятся. Пытается облегченно вздохнуть – и просыпается. Антонио сильнее обнимает и прижимает к себе. В воспаленном мозгу возникает видение работы, и Майя судорожно проваливается обратно в сон, как в кроличью нору.
   Бродит по пустынному замку, повсюду свечи, хрусталь и золото, а по полу вьется бегущая лента. Встает, едет, пустота, только воздух звенит ожиданием. Приезжает в спальню, свою, в углу лифт, услужливо говорят: так удобнее. Но она дрожит, она чувствует… медленно поднимаются крепления вверх, улыбается счастливая семья (мальчик, родители с голубыми пустыми глазами, как на пакете молока) и превращаются, отрывая от себя куски мяса до переплетения бордовых мышц, в секунду – в вампиров, клыками раздирающих стекло и бьющихся, но стена, стена между ними. Клыки краснеют.
   Майя просыпается в пустоте и холоде, никого нет рядом – да, точно, Антонио ночует у родителей – и она дрожит, включает свет, звуки машин нарастают и падают, шорох, кричит кошка. Измученно падает на влажную подушку и, перевернув на чистую сторону, представляет розовое двухмерное поле с белыми барашками. Трехмерность слишком пугает: «Куда мне до четырехмерности и куда мне до числа Е, предполагающего 248 измерений и доказательства теории всего», – думает она и на исходе сна решает требовать у босса сумку «Шанель».
   – Сумку «Шанель», еще заедем в «Тиффани», и у меня финансовые проблемы, – нахально бросила она Мардашвили в лицо, во второй раз появившись в его квартире. Схватила бутылку дорогого вина из шкафа, потребовала открыть и глотнула из горлышка. Продюсер, огорченно качая головой, пообещал подумать и попытался к ней приблизиться. Майя отступила на шаг, ожесточенно глядя ему в глаза. Тот сделал второй шаг. Майя плеснула вино ему на футболку, оно расплылось бордовым пятном. Босс выругался, употребив неизящную обсценную конструкцию, и бросился вперед. Майя почти бегом, быстро-быстро отступала на кухню, пока не уперлась спиной в холодильник. Он прижался ширинкой к ее ногам и начал тереться промежностью, быстро и жадно целуя ее в шею и лохматя волосы жирными пальцами. «Какая же ты охуенная, какая ты охуенная», – твердил он без остановки, задыхаясь. Его очки запотели от горячечного дыхания, пятно на футболке впитывалось в джемпер Майи, оставляя неприятные следы. Она пыталась оттолкнуть, ударить, но карлик, присосавшийся к ней, был достаточно силен, чтобы не выпускать. Холодильник дребезжал и по сантиметру откатывался назад. Задернутые плотно шторы съезжали в сторону. Наконец его тело пронизала последняя судорога, и на толстой ткани джинсов начало проступать пятно.
   Весь грязный, слабый, шатаясь, он отступил в сторону, счастливо и облегченно улыбаясь, смотря близоруко куда-то в сторону, и поковылял в гостиную. Майя стояла на месте, как распятая. Вернулся с конвертом и сунул в руки, еще мокрые от пота. «Здесь пятнадцать тысяч, – проговорил он, – надеюсь, тебе этого хватит на первое время? Насчет сумки подумаю, не могу обещать, как бизнес пойдет».
   Майя подняла на него пустой, уставший взгляд. Взяла конверт и, не произнося ни слова, вышла в прихожую. Начала медленно одеваться, натягивая кеды, шарф и пуховик. Мардашвили пытался помочь или проводить, но Майя брезгливо отстранялась. «Ну хорошо», – произнес миролюбиво продюсер и направился к компьютеру. Вернулся с пачкой листов: «Пишу третью книгу, посмотри. Интересно, что скажешь. Понравится – не понравится. Книга про андеграундного советского режиссера, может, знаешь. Никому не давай, а то отхуесосят до продажи. Договорились?» Майя сунула листы в сумку и отвернулась. Когда хлопнула входная дверь, он проверял рабочую почту. 548 непрочитанных писем от творческого цвета нации – не шутки.
   «I felt like destroying something beautiful», – сквозняком пронизывала череп неутолимая, как желание, мысль. Взяв деньги от монстра, еще более невыносимого оттого, что другом, приятелем, покровителем его хотели бы иметь все начинающие актеры, несмотря на грязную репутацию компании («крутится мужик как может», «а кто теперь без греха?») – взяв деньги, она разрушила своими руками попытки создать чистое, нежное, страстное, своё вместе с Антонио. Невозможно доделать то, что разрушили липкие руки. Нельзя держать в голове трех мужчин одновременно, пусть даже двух, ведь Илья стал частью ее души – нельзя, нельзя. Истечь от рвоты, взглянув на себя со стороны. Задохнуться в блевотине, упившись ночью, как пьяница, как подзаборная рвань, как замкадная шлюха, – или расстаться хотя бы с одним. Оградить детку от страдания и ежечасных подозрений. Остановить машину с маятником, долбящим их дружбу, их нежные прикосновения. Он ведь начал подозревать, он знает. Он так внимательно смотрел, когда Майя вышла два дня назад на крыльцо, чтобы ответить наконец на четвертый звонок босса, но не спросил ничего.
   Они не подходят друг другу. Антонио красив, она нет. Антонио любит простые мелодии и простые мысли, она нет. Антонио никогда не станет топ-менеджером, а Майе нужны деньги. Химия их тел, позволявшая достигать конца по пять, шесть раз за ночь, эта неистовая страсть, эта дрожь, понимание на грани ясновидения, месмеризм… Они погибнут. Майя взяла телефон и написала Антонио прощальную смс.

28. I have always depended on the kindness of strangers

   Телефонный звонок и слова после него разрезали зимний воздух морозом. Ничего не слыша, бросив дом незапертым, Майя побежала без вещей, без перчаток, без денег к первому автобусу, к метро. К белой стандартной палате и кровати с холодными металлически-серыми поручнями, чтобы увидеть лежащего на кровати Сергея с бледным и покрытым испариной лицом. Кто мог расслышать его диагноз сквозь бормотание Арины? Кто мог бы понять, что случается с людьми, которых мы любим, когда они перестают надеяться? Кто объяснит принцип действия механизмов, несущих информацию от нейронов мозга к первым атомам нервной системы, что он готов заболеть и не будет сопротивляться атаке?
   Врачи, настойчиво пробиваясь сквозь шок тети и Майи, объясняли, что делать после инсульта, какие обследования пройти и какие лекарства купить в аптеке.
   – На будущее запомните – распознать инсульт возможно на месте, не медля, – говорил молодой и вежливый врач. – Мы используем три основных приёма, очень просто. Надо попросить пациента улыбнуться, заговорить и поднять обе руки. Арина Владимировна, Майя, вы слушаете меня?
   – Да, да, конечно, доктор, спасибо вам огромное, да благослови вас Господь, – в трансе пробормотала Арина.
   – Что вы, рано пока благодарить, – тем не менее доктор легко поклонился в ее сторону. – Зачем эти три действия? При инсульте улыбка может быть кривая, уголок губ с одной стороны может быть направлен вниз, а не вверх. Часто (но не всегда!) бывает нарушено произношение или руки могут подниматься не одинаково. Есть и другие признаки: пусть пострадавший высунет язык. Если он кривой или неправильной формы и западает на одну или другую сторону, то это тоже признак инсульта. Есть и другие. Не буду вас долго мучить. Главное при данных признаках – немедленно, повторяю, немедленно, вызвать скорую помощь и описать симптомы прибывшим медикам. А они уже разберутся, как поступить. Вы внимательно слушаете меня?
   – Прости Господи, конечно! – Арина была не живее Сергея, лежавшего на подушках.
   – Старайтесь не переживать сильно, вам не на пользу. Больные редко погибают непосредственно от инсульта. Чтобы избежать пневмонии и пролежней, постоянно…
   Доктор еще долго, внятно, настойчиво растолковывал Арине план дальнейших действий, а Майя, прислонившись к спинке кровати, вглядывалась в такое родное лицо Сергея, который – как ощутила она внезапным уколом в сердце – был ей практически отцом. Вспомнила, с какой любовью он рассказывал о самолетах, которые конструировал в институте с аспирантами. Какая счастливая улыбка расцветала на простом, мужественном лице, когда он вспоминал счастливую молодость при советском режиме. Как хмурился, пытаясь подобрать весомые аргументы против капитализма, разрушившего, унесшего ураганом всё и всех, что он любил. Этот сильный человек, выживавший несмотря ни на что, обеспечивавший ее, не родную ему дочь, и послушную, набожную Арину, теперь слаб и беспомощен. Рука, лежащая на больничной простыне, слишком тонка и прозрачна. На столике рядом расставлены батареи лекарств. На полу валяется неразобранный пакет с вещами, из складок пижамы выглядывает яркая обложка книжки с дешевыми детективами. Нужны деньги, много денег на его лечение. Откуда сможет Арина добыть их – неужели займет у коллег-учителей? Нет, так не пойдет. И Майя поняла, что какими бы ни были эти люди, она должна их защищать и о них заботиться, пусть даже ценой усталости, разбитых рук, раскалывающейся от усталости головы и потери чести. Она потребует деньги у Мардашвили, а если не повезет и он от нее отвернется, найдет нового богатого покровителя. Можно отложить часть денег на открытие собственного бизнеса – с ее-то отчаянием она проведет любые переговоры. Проблема должна быть решена и будет решена.
   С трудом очнулась от горьких и строгих размышлений. Арина стояла перед ней и говорила что-то. Майя примиряюще положила ей руку на плечо:
   – Я позабочусь о лекарствах и врачах. Не волнуйся – помнишь, вы же нашли мне работу. Всё будет хорошо. Помолись, не забудь, тебе становится от этого легче. Когда Сергею будет лучше, передай ему привет. Сразу звони, когда понадобится помощь. Я поеду, пара дел ждет. Не отчаивайся, всё будет хорошо, я точно знаю.
   И Арина, ошеломленная неожиданными, никогда в жизни не слышанными добрыми и спокойными словами Майи, уронила руки вдоль худого, одетого в строгое серое платье туловища, упала на стул рядом с постелью Сергея и тихо расплакалась.

29. I'm not a psy-cho. I'm a cy-borg

   Мардашвили сидел вместе с Майей в недорогом затемненном кафе на Таганской, где частенько решал бизнес-вопросы. Давно наступила полночь, на столе хаотично располагались не унесенные еще официантом тарелки из-под крабов, суши, салатов, рюмки и бутылки. Майя старалась улыбаться и гладила его руку на своем колене. Продюсер поднял телефон к уху и позвонил молодому, кудрявому и тренированному другу, известному в тусовке равно своей развратностью, актерским талантом и размером члена. Во время любовных оргий он составлял боссу компанию, трахая возбужденную женщину в вагину, в то время как немощный Мардашвили пытался возбудиться около заднего отверстия.
   Кудрявого обычно называли Караваджо из-за сходства с одной из картин мастера. Два года назад его впервые назвала так болезненная худая блондинка с белоснежной кожей и рыжими волосами, только что проведшая несколько часов на полу гостиной. Теперь она сидела за маленьким кухонным столом, который был покрыт порезанной ножами клеенкой, закинула одну худую ногу на другую и демонстрировала ярко-розовые соски, куря прямо внутрь квартиры. Она медленно рассматривала в лучах солнца и смутных полосках тени лицо и тело кудрявого парня, опершегося на стену напротив, и проговорила сквозь дым: «Я буду называть тебя Караваджо». Он окинул гостью насмешливым взглядом и согласился. Потом подошел к ней и выбил из дерзких губ сигарету.
   Отец Караваджо умер, когда ему было всего пять лет, от странной, не диагностированной деревенскими медиками болезни, сойдя с ума за пару дней до конца. Он лежал на деревянной лавке под окном большой комнаты рядом с кухней и бился в припадках раз или два в неделю под шум закипающих кастрюль. Падал на пол, и жена, полная веселая женщина, поднимала его через силу. Маленький сын выглядывал с чердака, рассматривая спутанные волосы на дощатом полу и пену на губах.
   Всего два месяца назад этот немощный старец застукал его с соседским Сашкой лежащими на высушенном поле, рядом с пасущимися коровами. Обнаженная кожа мальчишек лоснилась и коричневела до линии спортивных трусиков, а затем покрывалась на потаенные десять сантиметров молочной голубизной. Отец заорал, как раненный сохой бык, схватил прут, валявшийся на земле, и начал стегать их, как сумасшедший, пока не разогнал в разные стороны по всполошенной скандалом деревне. Всего через две недели после этого Караваджо увидел его в заброшенном доме в полях с матерью Сашки, закинувшей ноги в толстых чулках ему на плечи. Он двигался быстрыми и грубыми рывками, похожий на Григория Распутина из библиотечной книги, и Караваджо не мог оторвать от него зачарованный взгляд.
   После смерти отца странный мальчик рос в одиночестве и ночами, напиваясь с Сашкой в темноте бревенчатой бани, он кричал, он спрашивал, как это немощное, презренное существо позволило их семье голодать, а его матери продаваться за копейки, чтобы купить десяток яиц и бидон свежего молока.
   На Мардашвили Караваджо перенес эту ненависть и любовь, мучительное желание искалечить, опорочить, залить спермой, проткнуть, заставить наслаждаться и страдать. Запираясь с ним в одиночестве съемной квартиры, он целовал его полустарческое тело, особенно ту складку между пахом и отвислым животом, лизал ниже, шлепал изо всех сил по ягодицам. Сосал, пытаясь зажечь огонь в лоне, возбудить его языком и руками, упираясь тонко выточенным лбом со светлыми кудрями в отвисший живот любимого мучителя и выжидая, когда тот попросит работать потише, потому что прихватило сердце.
   Это не было грубо, как запах утренней рвоты в вагоне метро. В определенном поэтическом смысле, по ту сторону напряжения чувств, по ту сторону зла и морали, их связь была нежнее и трогательнее любви Густава фон Эшенбаха к Тадзио. С той только разницей, что Караваджо был старше, и особая порочная тленная нотка исчезала из их поцелуев для приглашенных наблюдателей.
   Караваджо редко проводил со своим другом больше нескольких часов в неделю. Напряжение ненависти умалялось, таяло и исчезало слишком быстро, из-под красной дымки проявлялись четкие очертания продюсера, дряблая кожа и неопрятный рот, смущенные закомплексованные смешки его раздирали слуховые нервы, и Караваджо силился сбежать от ночного кошмара. Но никто больше не мог так страстно, молчаливо и преданно разделить с ним месть над прошлым. А босс просто хотел жить, выдавливать удовольствие из жизни, как из полупустого тюбика с ароматизированной зубной пастой.
   Когда Майя впервые увидела светловолосого смеющегося демона за одним столиком с Мардашвили в забегаловке на Таганской, зрачки его глаз отразили красное освещение на секунду, а губы растянулись в неприятно знающей улыбке. Босс сказал: «Она будет с нами», – и попытался неуклюже через пузо наклониться к ее губам. Она отвернулась, улыбаясь Караваджо уголком глаз, на дне которых плескалось горькое, сладострастное, потерянное отчаяние. Деньги, ей нужны были деньги и работа. А он был почти нечеловечески красив.

30. What is someone supposed to say after… after more than thirty years?

   Потеря Антонио опустошила холодную душу двадцатилетней девочки, сломавшей внутри все кости за последние – постойте, почти год. Весна, лето и осень прошли незамеченными после той встречи с Ильей, отравившей все ее стремления, заставившей придумать его за невозможностью узнать. Она изменила свои мечты и изменила им, многократно, безнадежно. Болезнь дяди Сергея и беспомощность Арины, призраки чувств к лондонским мужчинам, холод русской зимы сковывали и терзали пыточными щипцами. Без смуглого парня в квартире было холодно, одиноко и темно. Не слышно его веселого смеха и игры на скрипке. Нет второй пары кед в прихожей. Закончились бургеры на кухонном столе. Исчез из ванной гель для душа Axe и туалетная вода Hugo Boss. Нет теплой кожи и настойчивых губ в постели.
   Ежедневная работа в промозглом офисе на тормозящем старинном компьютере развлекала хоть ненадолго – когда босс уезжал на встречи и не маячил с омерзительной ухмылкой за спиной. Редкие вылазки в университет лечили сердце строгостью колонн и аристократичностью нескольких преподающих интеллигентов. Однокурсницы с их боязнью сессии – такие дети, русые, худенькие, смешные. Лола снова не пишет и не звонит – занята в Лондоне улаживанием очередного этапа личной жизни. Илья не пишет в блоге.
   Илья. Только к концу зимы Майя поняла, что создала его сама, талантливого миллионера с идеальным вкусом, красивого, сексуального, влиятельного, ироничного. Его не было. В жестокой реальности существовал совсем другой человек, действий которого она не могла понять или предсказать, на которого не имела ни малейшего влияния, несмотря на отчаянные попытки снова обратить на себя его внимание и заставить ревновать. Он не видел ее, не интересовался ею. Всё кончено. И под музыку Вагнера, летевшую со старой пластинки, найденной на развалах, она написала пост:
   «Темно-карие глаза холоднее атлантических айсбергов. Никогда я не любила никого сильнее, чем его, и никто не был ко мне равнодушнее. Умереть на месте и застыть в вязком черном космически-стойком отчаянии. Что во мне не так? Мне нужен хоть кто-то. Чтобы обнять, иначе я умру».
   И Илья ответил комментарием, одиноко повисшим под заметкой, через пять минут: «Приезжай. Помогу, чем смогу». Паническая атака.

31. In a state of suspended animation like a work of art, in a state of enchantment [1 - 1 февраля, молескин Майи.]

   Я обняла его сзади за шею и плечи, он нервно постучал по столу два раза, обернулся, взглянул виновато и робко и поцеловал, и всё знакомо закружилось вокруг. Я гладила его волосы – изысканно черные, с сединой, я целовала его мягкие губы, дотрагивалась грудью до его груди и судорожно обнимала, чувствуя бедрами его колени. А потом он поднял и понес в спальню, не прекращая целовать. В один короткий момент с ужасом подумала, что, наверно, он привык носить более легких девушек.
   Положил на кровать, с наслаждением ощутила тяжесть его тела – желанного и недосягаемого, ошеломляюще реального после почти годового ожидания. Он приподнялся, сорвала с него футболку, расстегнула джинсы. Он в Calvin Klein. Сняла платье, бросила нетерпеливо за пределы кровати.
   Он начал целовать, опускаясь сверху ниже пупка, и я с исступленным наслаждением вновь ощутила страсть и ужас. Но он не сомневался, гладил горячими ладонями ноги, и я почувствовала его губы там, где давно мечтала. Схватила его за волосы. Он потянулся к тумбочке, укусила его за бок, не в силах ждать.
   – Одну минуту, – сказал он, растягивая слова, присущим только ему очаровательно-рассудительным тоном. Вернулся и вошел, приблизив свое лицо – о, такое отчаянное! – к моему.
   Час спустя легли на постель, он справа, ближе к открытому окну, я слева. Перевернулась к нему и вгляделась, пытаясь гравировкой на памяти оставить в себе навсегда. Закрыла глаза, чувствуя его присутствие, и лежала так долго, не в силах заснуть. Открыла глаза и снова смотрела, и, когда он просыпался, то ощущал на себе фанатично влюбленный взгляд счастливого до сумасшествия ребенка. Я подползла к нему ближе и обняла, а он вздрогнул и замер, ничего не говоря, как загнанный в угол зверь. Я убрала руку, уползла на свой край и закрыла глаза. Часа через два попыталась снова, но он не хотел – я чувствовала кожей. Я была чужой.
   Проснулась с раскалывающейся головой и пустым желудком, пытаясь почувствовать любовь к единственно важному человеку рядом. Я знала – я должна ее почувствовать. Я знала – буду всегда вспоминать, что упустила момент и не сказала нескольких слов, потерявшихся в рутинном. Прошла по теплому деревянному полу к соковыжималке, чтобы приготовить завтрак. Оглядываясь в поисках тем для разговора, заметила множество книг на иврите, торжественно расположенных в центре небольшого книжного шкафа.
   – Веришь в бога? – с вымученной непринужденностью произнесла я.
   – Да… верю, – с задумчивой паузой ответил он и пристально посмотрел мне в глаза.
   – Это очень поэтично! – с энтузиазмом воскликнула я.
   – Согласен.
   Не зная, что ответить, исчерпав слова и чувства за месяцы исступленного желания, я смущенно отвела взгляд. Моя личность, мои взгляды были досадной помехой на пути к его привязанности. Рассказать про религию? Нельзя, никогда, легче умереть. Пора было выходить, чтобы успеть добраться по сугробам, мимо грязных зимних машин, мимо дремлющих кофеен – в логово грязного паука, на работу. Кто бы знал, как я хотела медлить, цепляться за отговорки, растягивать секунды в часы.
   Подошла к нему, чтобы поцеловать в последний раз. Его глаза беспощадно и холодно сверкнули, как у серийного убийцы, как у дикого волка, как у мустанга из прерий, рвущегося с привязи, и я поняла в одну короткую секунду, что мы видимся в последний раз. Поцеловала в мягкие губы. Отвернулась и, закрывая глаза, уходя прочь из его жизни под Una furtiva lagrima в исполнении Марио Ланца, мысленно рисовала на белых стенах последнюю предсмертную записку нашей любви. Как так случилось? Бессмысленно, глупо, трагично, нелепо.

   Шел третий час перекладывания бумажек в затхлом, холодном, убогом полуподвальном помещении, где располагался офис чудовища. Минуты вязко текли в столь привычном для персонала состоянии полусна, тягостного, умышленного, уродливого. Только лицо Майи светилось слишком странно, и она ловила на себе взгляды коллег, вопрошающие – пытающиеся что-то спросить – но от лени молчавшие и от бессилия стыдившиеся любопытства.
   Свежезаваренный зеленый чай толчками перемещался близко к сердцу, горячий пар бил в очки, отчего они покрывались мимолетной белой пленкой. В памяти смутно мелькали разговоры, всколыхнулся стыд за… за что? И вдруг так ясно, что заболело сердце, взорвался в голове его отчаянный темный взгляд, сильные руки на горле, пальцы, зажавшие в кулаке ее длинные волосы, горячий язык, блестящая от пота грудь и сам вкус его пота – лучшее, что ей доводилось пробовать. То, как он замер под ее рукой, то, как не мог заснуть под пристальным взглядом, а дворники в предутренней тишине чистили снег за окном… Свело горло, скрутило от невыносимой тоски, желания прийти под дверь и караулить, ведь там ее дом, там, где сердце. Любовь моя, моя любовь, ты мне не позвонил, не написал, не захотел до меня дотронуться снова, а я, обливаясь кровью, решила радоваться – ты был, был только моим, твои мысли и чувства – хотя бы на пять минут – оставались в моей власти. Власть над тобой, власть над мужчиной, невыносимо долго мучившим меня безразличием – это ли не сладость? Сладость, тоска и Песнь Соломона. Осталось много лет до смерти, но я сделаю тебя вечным.
   Илья ничего не пишет. Прошло пять часов, но от него ни строчки. Илья, татуировка на сердце, неизбежное зло, это наш конец, не правда ли? Я знаю, что ты не напишешь, не захочешь встретиться, не отдашь кофту, которую я забыла. Выкинешь ее в мусор – вместе со всем, что соприкасалось со мной в ту ночь. Ведь ты понял, что не любишь меня. Ведь ты понял, что я не стоила ни минуты твоего времени. Ведь ты удивился, как мог проявлять ко мне что-то большее, чем вежливый интерес. Я прочитала тебя в прощальном взгляде – такие бросает волк перед убийством жертвы.
   Расплакаться было нельзя. Написать ему было нельзя. С работы уйти нельзя. Майя металась, сочиняя послания, растрачивая силы, проклиная мир, его, богов, родителей, содрогалась от отвращения, корчилась от боли, ожидаемой после встречи, но от ожидания резкой не менее, кричала, скрежетала, покрывалась ржавчиной и распадалась. В памяти, как заноза, отозвался первый совместный ужин, быстрые взгляды, тонкие пальцы на Moscow Times и прерывистый диалог тех, у кого всё впереди.
   – Это единственное бессмертие, которое мы можем с тобой разделить, Илья, – процитировала в молчащей пустоте черепа Майя и, с усилием застывшего на вершине флюгера, во второй раз за день решительно отвернулась от прошлого, теперь навсегда.
   В комнату зашел паук, склизко улыбаясь, и просюсюкал приглашение зайти к нему кабинет. Выехали вчетвером на съемочную площадку – босс, манерная Алина из связей с селебрити, добродушная Катя из кастинг-отдела. Разбор полетов, получасовой, где «бля», «охуели» и «мудаки» сверкали ежеминутно и душеподъемно. Собрал всех после, отправил Катю и Алину в офис – как обычно, а Майю – забрать пленку у партнеров.
   – Не возвращайся в офис, не надо, привезешь завтра утром. Я к инвесторам, мудаки задумали наебать. Все всё поняли? Ну. Похуярили быстро, всем пока.
   Обернулся и тайком взглянул сально на Майю. Приглашение по отдельности приехать в его квартиру, не возбуждая подозрений. Металлическим привкусом на языке отдалась кровь и выковалось за секунду решение. Кивнула и зашагала в сторону метро.

32. I am not in danger, I am the danger

   Майя сосредоточенно скользила по снегу, как упакованный в черные меха робот. Впалые глаза мерцали хтонически-темным, нервный смех прорезал разреженный воздух. Напряжение нарастало, как лавина, между пухленьким колобком с бобровым воротником и высокой худой фигурой в черном, идущими вместе к одной цели. Хлопнула металлическая входная дверь, отрезав путь к отступлению. Мардашвили почему-то молчал – вероятно, обдумывал программу уступок и противовесов, покерную партию развлечений, функционирование механистической системы разврата, вращать которую должен был винтик, идущий с ним рядом. Вызывающе вкусный винтик.
   Захлопнулась вторая дверь. На полу было грязно, и Майя отказалась снимать обувь. Позволила пауку стащить с нее защитную оболочку. Встала в углу, пока фантомас поспешно, суетливо включал музыку (группа из Марокко, никто в России еще не слышал). Спрятал за надутый водой матрас пачку исписанных листов. Вывел на экран компьютера фотографию Караваджо. Заманивающе приоткрыл часть белесого, маслянистого, старого тела и возлег на ковер у ног Майи. Она содрогнулась. Медленно опустила взгляд, стараясь не кричать, не издать ни звука.
   – Приготовил деньги?
   – Замолчи, киска моя, в ящике, как договаривались, зачем сейчас вспоминаешь, иди ко мне…
   Выученный давно сценарий Майя исполнила безмолвно, профессионально, сосредоточенно, вспоминая прощальный взгляд Ильи. Алекс, дернувшись в последний раз, встал, надел джинсы и сел за компьютер. Она поднялась на ноги, вытирая руки и наблюдая его равнодушную спину – стоило ему добиться своего, как он возвращался к работе, лишь изредка подавая односложные реплики.
   – Я рассталась с Антонио, – произнесла она холодно.
   – Зря, – ответил с задержкой продюсер.
   – Вчера встречалась с миллионером, говорила о нем в прошлый раз, помнишь? – пыталась рассказать Майя о главном.
   – Мм, – промычал он неопределенно в ответ.
   Удовлетворенному зверю по хую было, отчего трясло Майю. Бизнес интересовал его в эту минуту намного сильнее. Он получил от нее, что хотел, и, удовлетворенный, расслабленный, переключился на деловые вопросы. Знаменитый продюсер. Прославленные подопечные. Майя, потерявшая из-за него Антонио, но взамен получившая лишь ночные кошмары и вранье коллегам, пошлые взгляды, необходимость продаваться каждый день за деньги – иначе не выжить. Илья – о, божество! – из-за которого начались сумерки разума. Он не позвонит, никогда не позвонит. И чудовище, захватившее щупальцами и присосавшееся, постмодернистский сон жены рыбака Хокусая…
   Решение, принятое утром в опьянении зимней ярости, кристаллизовалось, застыло. Она рванула на кухню и рывком дернула ручку ящика, выбив его из модного дизайнерского комплекта. По полу рассыпались вилки, ножи, ложечки.
   – Что ты там громишь? – раздался обязательный голос из гостиной.
   Длинный тонкий нож сверкнул в ее худой руке, отразившись вспышкой в глазах. Тихое рычание, не похожее на человеческое, ей не принадлежавшее, пронеслось рывком до стула Мардашвили.
   – Сволочь! Сволочь! Вот! Держи! – орала она, с каждым вскриком вонзая клинок в располневшее тело сладострастного продюсера, в его шею, спину, заплывшие жиром ключицы, а тот визжал, как свинья, пришедшая на случку и попавшая на казнь, и содрогался, вертелся, подпрыгивал на стуле, пока не упал кульком на забрызганный свежей кровью ковер. Взмах, два, три, четыре – Майя забылась в механических повторениях, в физической работе убийства, в то время как тело противника таяло за мутной пленкой, подернувшей ее глаза.
   Босс давно перестал шевелиться. Потрясенная, уничтоженная, пронзенный страхом ребенок, она пятилась от расплывшегося смрадного трупа замороженными этим зрелищем ногами, пока не уткнулась в преграду. Почувствовала за собой устойчивую, холодную стену. Кошмар рассеялся, как кафкианский сон. Она упала на пол, громко ударившись костями, глупо, бессмысленно.
   Постепенно опьянение злобы выветрилось из ее крови, нахлынула тоска и усталость. По голове как будто ударили обухом. Правая рука до сих пор сжимает нож, измазанный в крови, капли окутывают запястье преступными уликами, рукав, ткань на груди и животе красновато и мокро поблескивают. Сорвала с себя джемпер, вскочила, отбросила в ужасе нож. Мардашвили лежал потертым свертком на полу, кошмарно, подозрительно раскинув руки. Майя попятилась, медленно переставляя онемевшие ноги, шаг, еще шаг, два шага, вот так. Бери пальто, Майя, надень, выходи и тщательно закрой дверь. Теперь прочь, прочь, убегай!
   В ушах звенело, два квартала скрылись за высотками и серыми облаками. Майя очнулась. Что она наделала! Улики, отпечатки, деньги, лежащие в углу – ее ведь поймают и посадят на десять лет – что случится после?
   Вскрикнула (прохожая старушка обернулась и перекрестилась), помчалась обратно, высоко взбрасывая ноги, подпрыгивая над препятствием в немыслимой адреналиновой гонке. Затормозила у входа и набрала код. Тусклый запах подъезда обрушился смрадной стеной. Нет камер – удача. Никто не знает, что она приходила. На лестничной клетке никого, вверх, вниз – работают или спят. Остановилась перед дверью. Невозможно заставить себя повернуть ручку. Каждый миг – как мировая материя – скручивается в черные дыры, звезды, звезды, кружатся и падают, заворачивая в темные спирали удивленное, толстое, похотливое, жалкое лицо Мардашвили. Потеряла сознание. Надолго ли? Вокруг никого нет – на пять минут, наверно. Встала и вошла.
   – Неважно, будет ли ребенок великим, – раздался внутри голос из финальной сцены «Матч-Поинта». – Главное, будет ли ему везти.
   Майя встала и начала перебрасывать желтый мячик по ту сторону сетки. Телефон завибрировал – оповещение от Вконтакте. Сообщения от друга, который видел, что она зашла онлайн два часа назад, и написал ей несколько сообщений. Майя быстро ответила на каждое – «сорри, смотрела Матч-Поинт))» – и добавила видео в избранное. Написала на стене аккаунта: «Обожаю деловые встречи в центре за возможность любоваться из окна нежно-серыми, кремовыми, розовыми, освещенными зимним солнцем стенами». Алиби обеспечено. «You can always count on a murderer for a fancy proze style», – подумала случайно. Усмехнулась. Осторожно перешагнула через труп, взяла сброшенную кофту и вытерла ей рукоятку ножа, клавиатуру, фарфоровый бок шашки, обложки нескольких книг. Кровь смешалась с пылью на грубой ткани. В глаза бросился шкафчик, в котором Мардашвили всегда хранил наличные. Подняла ногу, чтобы сделать шаг – накатила волной тошнота, пришлось выбежать в ванную комнату. Вышла бледная, как металл. Распахнула дверцу и вынула несколько полок – повсюду лежали банкноты – рубли, доллары, евро, аккуратно перевязанные резинками. «Спасибо, милый, – прошептала Майя, – спасибо за твою заботу». Достала из сумки обычный полиэтиленовый пакет и закинула в него пачки. Тяжело. Много. Протерла полки шкафа и аккуратно закрыла. Обернулась, анализируя аккуратность уборки, игнорируя равнодушным взглядом нелепую окровавленную фигуру на полу. Вышла из квартиры, аккуратно закрыв дверь. В подъезде никого. В последний раз поехала на работу, оживленная, нервно-веселая – на работу, где о смерти любимого руководителя и вождя сказала только дочь Аня, заехавшая навестить отца утром следующего дня. Убийство закрыли как нераскрытое, побеседовав со всеми знакомыми и с Майей, красивой и уверенной, тоже.

V
И снова весна

33. With enough courage, you can do without a reputation

   – Как вас зовут? – сонно и чеканно спрашивал мужчина в серой рубашке.
   – Мария Вачовски, – не дрогнув, ответила Майя и протянула паспорт.
   – Сколько вносите на депозит?
   – Пятьсот тысяч рублей.
   Через пятнадцать минут двери банка захлопнулись за ее спиной. Стараясь не расплакаться, Майя посмотрела в позднефевральское небо сквозь черные ветки деревьев, поймала такси и поехала на встречу с кофаундером своего бизнеса. В салоне играл шансон из нового.
   – Ваенга – слышали? Хорошая баба, настоящая, – подал голос водитель.
   Майя откинулась назад и прикрыла устало глаза. На внутренней поверхности век застыла фотография. Открыла глаза.
   Владимир сидел за красным столиком модного графичного кафе, проверяя почту на айпаде. Футболка с принтом и светлые джинсы умело скрывали гарвардское образование и несколько миллионов долларов, заработанных в студенческие годы. Они познакомились несколько недель назад на стартап-вечеринке в Digital October, где Майя внимательно слушала заграничного гуру с трагично-серьезным лицом. Владимир присмотрелся и подошел знакомиться.
   Они сразу нашли общий язык. Майя только зарегистрировала собственное digital-агентство по продвижению музыкантов в интернете и искала идеи по его пиару, команду, инвесторов, клиентов. Он же хотел найти новичка, способного ради бизнеса пойти до конца. В ее взгляде светилось то, чем были прискорбно обделены избалованные мальчики, играющие карманными деньгами.
   – Открыла банковский счет? – спросил строго Владимир, отрывая взгляд от глянцевой поверхности девайса.
   – Нет, купила нам кокаина, – в тон ответила она, ставя сумочку рядом с креслом и подзывая официанта. – Как тебе бизнес-план? Нормально просчитана финансовая модель?
   – Очень четко, я удивлен. Еще не пришел ответ от друга, мы с ним вместе учились – посмотрим, что скажет. А так – пора реализовывать! Мы готовы. Главное – чтобы ты ничего не боялась.
   – Чудесно! – посмотрела на него Майя, сдерживая насмешливый взгляд и культивируя радость (усердно).
   – Мария? – Владимир прервался на полуслове и вопросительно посмотрел на нее. – Ты меня слушаешь?
   За окном таяла весна, высвобождая из-под снега тонкие ростки, похожие на плантации риса.
   – Конечно, рассказывай! Как Нью-Йорк, чем заняты партнеры?
   Майя с облегчением откинулась на спинку кресла, позволяя себе раствориться в блаженной легкости последних недель. Бизнес, четкие правила игры, напряжение ума, аскеза, просыпающаяся земля – элементы складывались, как красивые картинки на тамблере. Весна, лето, осень и зима прошли, принеся с собой весну. Похороненные под прошлогодним снегом, секреты сгнили и растворились, как труп в серной кислоте, превратились в землю. Главное – не закрывать глаза, пока не устанешь смертельно.
   В воздухе изгибался аромат слегка подгоревшего кофе. За соседним столиком раздался женский смех, и глубокий голос продекламировал:

      Lost in desart wild
       Is your little child.
     How can Lyca sleep,
      If her mother weep.

   – Songs of innocence and of experience, гравюры Блейка в Тейт Британ, – мелькнула ленивая мысль и спряталась за потоками тропического дождя. Для нее наконец начиналось что-то новое. По всем признакам – жизнь.

Maya di Sage Двадцатый молескин

I Весна. Илья